Вызов принят. Остросюжетная жизнь работника скорой помощи бесплатное чтение

Dan Farnworth

999 — Life on the Frontline

Copyright © Dan Farnworth, 2020

© Ляшенко О.А., перевод с английского, 2021

© ООО «Издательство «Эксмо», 2022

От автора

Хотя я не называл места и имена людей ради сохранения конфиденциальности, события, описанные в книге, полностью соответствуют действительности. Я написал эту книгу по нескольким причинам. Во-первых, чтобы общественность лучше понимала, из чего состоит жизнь работника скорой помощи. Во-вторых, чтобы отдать дань уважения своим коллегам, которые продолжают творить чудеса в сложных обстоятельствах, и Национальной службе здравоохранения, которая, несомненно, трещит под давлением, но остается маяком для многих. В-третьих, чтобы рассказать о влиянии тяжелой работы на психическое здоровье сотрудников скорой помощи и сделать так, чтобы люди знали об этой проблеме.

Предисловие. Все, что в наших силах

Была темная и бурная ночь, а дождь лил ручьем.

На самом деле это все выдумка. Все никогда не бывает таким драматичным, и предзнаменования случаются крайне редко. Ночь, о которой я говорю, как и большинство ночных смен в службе скорой помощи, была заурядной сменой в середине недели. Скорее всего, мы ездили к пожилой женщине, упавшей по пути в уборную, и мужчине средних лет, проснувшемуся от боли в груди. Для нас это стандартная программа. Пытался ли пьяный мужик ударить меня? Возможно. Такое случалось не раз. Дороги были почти пустыми, а на тротуарах попадалось больше лис, чем пешеходов. Это даже лучше, поскольку у грациозных лис хорошие манеры: они не напиваются коктейлями и не засыпают на пороге магазинов.

Обращение из полиции: «Нам снова трезвонит тот парень и говорит, что зарубил мать топором. Он постоянно это твердит. Либо у него десять матерей, либо он опять выдумывает. Можете съездить и посмотреть?»

Поясняю: полицейские хотят, чтобы мы съездили к пациенту, который утверждает, что зарубил мать топором. У нас нет ни оружия, ни бронежилетов, ни специальной подготовки по обращению с психически нестабильными людьми. Это интересно.

Иногда на вызовах приходится ждать полицию по 40 минут. Ну, они хотя бы приезжают.

Я поворачиваюсь к своему напарнику и говорю: «Нет, ни за что не пойду туда без полиции, если, конечно, нам не выдадут полное обмундирование».

Скорее всего парень несет чушь, но что, если на этот раз он говорит правду? У меня четверо детей, в конце концов.

Мы медленно подъезжаем к дому предполагаемого убийцы, паркуемся за углом и наблюдаем за местом. Однако сложно остаться незамеченным в автомобиле скорой помощи: если вы не знали, он ярко-желтый, с мерцающим синим маяком сверху.

Следующие сорок минут мы с напарником обмениваемся историями о драматичных и травматичных заданиях, пока не приезжает полиция. Спасибо, что все-таки приехали, ребята.

Двигаясь за спиной у полицейских, мы поднимаемся на порог дома потенциального убийцы. Дверь открывается, и он предстает перед нами во всей своей пьяной красе. Парень, спотыкаясь, ходит по коридору и кричит, чтобы мы от него отвалили. Не стесняясь в выражениях, он отрицает, что куда-то звонил, а его кот тем временем выбегает из дома. Теперь молодой человек рассказывает, что служил в Королевской морской пехоте и что изобьет нас, если мы не найдем кота.

Реакция полиции: «Нам можно ехать?»

Наша реакция: «Можно нам войти и оценить ваше состояние?»

Его реакция: «Валите отсюда, уроды!»

Перед нами возникает небольшая дилемма: если мы уедем, не оценив состояние пациента, а тот потом упадет с лестницы, то факт, что он сказал нам убраться из его дома, ничего не будет значить. Но что ты можешь сделать, когда перед тобой агрессивный бывший морской пехотинец, утверждающий, что он зарубил топором мать? Полицейские быстро осматривают его дом, не находят следов мертвой матери и торопливо смываются. Мы следуем за ними.

Очень часто сотрудники скорой описывают забавными фразами серьезные ситуации. Иначе в такой сложной работе просто невозможно справиться со всем стрессом.

Вернувшись в автомобиль, мы видим на бортовом компьютере новый вызов: «РЕБЕНОК, СЕМЬ НЕДЕЛЬ, НЕ ДЫШИТ. ОСТАНОВКА СЕРДЦА». У меня сердце уходит в пятки. Это худший кошмар для любого работника скорой помощи. Я включаю проблесковый маячок и жму на газ.

Нам часто говорят, что ребенок не дышит, но, когда приезжаем на вызов, мы видим взволнованную маму и ребенка, у которого в горле скопилось немного слизи. Я не виню родителей – конечно, такое состояние не может не напугать. Однако иногда у нас возникает плохое предчувствие. Можно сказать, что это шестое чувство сотрудника скорой помощи, способность предсказывать, действительно ли ситуация опасная.

Дом, куда мы направляемся, находится за углом больницы, поэтому нужно принять важное решение. В больнице есть врачи, медсестры, педиатры и сто других специалистов, в то время как в нашем автомобиле находится лишь младший специалист по оказанию первой медицинской помощи, то есть я, и парамедик, который начал работать относительно недавно. Если бы мы находились далеко от больницы, то остались бы в доме, ввели препараты и попытались сделать все, что в наших силах, чтобы реанимировать ребенка, прежде чем везти его в больницу. Однако в данном случае мы быстро совещаемся, решаем войти в дом, схватить ребенка и как можно быстрее доставить в больницу. Между собой мы называем это «хватай и беги». Как это часто бывает в нашей работе, забавная фраза не отражает серьезность ее значения.

Нам разрешено превышать скорость только на 30 километров в час, и мы редко нарушаем это правило. Нет смысла мчаться на пределе возможностей, если рискуешь врезаться в стену и погибнуть. Я всегда говорю, что нужно «ехать так, чтобы доехать». Даже если вы торопитесь оказать помощь семье, застрявшей в горящем доме, или людям, пострадавшим в автомобильной аварии, вы предстанете перед судом, сбив кого-нибудь по дороге. Однако полученный только что вызов является поводом нарушить правила.

Мы останавливаемся у дома, выпрыгиваем из автомобиля и слышим, как женщина кричит: «Мой ребенок! Мой ребенок!»

Вдруг до меня доходит, что это и есть ситуация, ради которой мы проходим обучение. Если пожилая женщина, упавшая по пути в уборную, – всего лишь обычная тренировка, то этот вызов – финальный матч. Я должен выложиться по полной. Мне нужно все сделать правильно, поскольку многое поставлено на кон. Открываю задние двери автомобиля и хватаю все, что может понадобиться: дефибриллятор, набор для неотложной помощи, баллоны с кислородом, необходимые препараты и еще целую сумку с вещами. Не хватает только волшебной палочки. К сожалению.

Мы вбегаем в открытую дверь, словно навьюченные лошади: на плечах сумки и медицинское оборудование, шеи и пальцы напряжены, а головы повернуты в направлении крика. Когда я поднимаюсь по лестнице, у меня происходит выброс адреналина, и все происходящее словно замедляется, благодаря чему я могу быстрее анализировать ситуацию. Я твержу про себя: «Дыхательные пути, дыхание, кровообращение. Делай то, чему тебя учили».

Мы входим в спальню и видим на полу ребенка, которому отец проводит сердечно-легочную реанимацию. Ребенку семь недель. Он бледный и обмякший, и из носа у него идет кровь. Короче говоря, он выглядит так, словно у него мало шансов.

Процесс реанимации похож на игру огромного оркестра: каждый играет свою партию, а в итоге получается единая мелодия.

Мы отстраняем отца и пытаемся сделать все, что в наших силах. Ребенок обычно перестает дышать из-за обструкции дыхательных путей, поэтому мы всегда пытаемся обеспечить поступление кислорода и делаем компрессии грудной клетки, чтобы кровообращение не прекращалось. Вместо того чтобы делать компрессии двумя руками, как в случае со взрослыми пациентами, я аккуратно надавливаю на грудь двумя пальцами. Вместо того чтобы открыть медицинскую сумку, я сразу хватаю рацию, висящую у меня на бедре, и связываюсь с больницей: «Код красный. Мы везем младенца. Семь недель. Остановка сердца. У вас шестьдесят секунд, чтобы подготовиться».

Мой напарник хватает ребенка, а я – сумки. Мы мчимся к автомобилю скорой помощи, сажаем родителей и выезжаем. Пока я на полной скорости еду в больницу, мой напарник борется за жизнь ребенка в задней части автомобиля. Это похоже на попытки вдеть нитку в иголку, находясь в море во время шторма.

С момента прибытия к дому до приезда в больницу прошло не более трех минут, и я подозреваю, что врачи подготовиться не успели. Работники скорой помощи циничны в этом отношении, но у нас есть на то причины. Часто мы приезжаем в больницу и видим, что люди стоят в очереди на улице, а нам приходится ждать, когда врачи окажут неотложную помощь другим пациентам. Как бы грубо это ни звучало, здесь есть установленный порядок. Если вы приезжаете в больницу со сломанной рукой, то, вероятно, вам придется прождать несколько часов. Даже если у вас сердечный приступ, вам, возможно, придется подождать минут десять, пока врачи не закончат оказывать помощь пациентам в более тяжелом состоянии. Такие пациенты есть практически всегда. Однако в данном случае мы видим, что персонал напряженно ждет нас. Далее происходит что-то невероятное.

Я кладу ребенка на каталку и продолжаю вентиляцию легких, пока за дело не берутся специалисты. Анестезиолог и педиатры интубируют[1] младенца (вводят трубку в дыхательные пути, чтобы способствовать дыханию). С пациентом работает пятнадцать–двадцать медицинских специалистов, включая меня. Я подаю врачам все необходимое. Участвовать в этом процессе – все равно что быть частью изысканного механизма, все детали которого работают в идеальной гармонии.

Все время, пока мы работаем, слышно, как мать ребенка кричит: «Мой малыш! Мой малыш! Почему он не открывает глаза?» Отец же бормочет снова и снова: «Это все я виноват…»

Историю о том, что произошло, мы узнаем обрывками. Отец заснул на кровати рядом с младенцем, а затем перевернулся и задавил его. Возможно, это объясняет кровотечение из носа. В то время несчастная мама проводила время с друзьями впервые после рождения ребенка. Только представьте: она ушла на пару часов, чтобы немного выпить и пообщаться с друзьями, а затем вернулась и увидела, что ее малыш умирает. Отец винит себя, а она – себя. Возможно, они винят друг друга. Я поворачиваюсь и вижу, что отец ребенка лежит на полу, свернувшись калачиком, и неконтролируемо рыдает. Находясь рядом с нами, они хотя бы видят, что мы делаем все возможное. Насколько это помогает – спорный вопрос.

После практически часа непрекращающихся усилий врачи принимают решение прекратить сердечно-легочную реанимацию. Мать кричит: «Нет! Вы не можете остановиться!» Однако младенец мертв, и мы больше ничего не можем сделать. Медсестра надевает на ребенка боди, кладет его в колыбель и провожает родителей в тихую комнату, где они смогут проститься со своим малышом. Не думаю, что возможна более душераздирающая сцена. Уходя, я не могу не гадать, что ждет эту пару в будущем. Смогут ли они пережить это? Помирятся ли они? Родят ли еще одного ребенка, и если да, то поможет ли это заглушить их боль?

Работники скорой помощи появляются в жизни людей в самые критические моменты, делают все возможное, а затем словно растворяются. Я нередко стараюсь узнать подробности истории у друга или члена семьи пациента. Или хотя бы их интерпретацию случившегося. Однако гораздо чаще приезжаю домой к пациенту, у которого, например, произошла остановка сердца, помещаю его в автомобиль, отвожу в больницу, уезжаю к следующему пациенту и не получаю никакой информации о том, выжил он или нет.

Иногда любопытство берет верх, и в таких случаях я звоню в больницу и говорю: «Здравствуйте! Я работник скорой помощи, который вчера привез такого-то пациента. Не могли бы вы сказать мне, как у него дела?» Медсестра практически всегда отвечает отказом из-за необходимости сохранять конфиденциальность пациента. Если история не настолько громкая, чтобы оказаться в газетах или Интернете, мы ничего не узнаем о судьбе пациента. Следовательно, работники скорой помощи могут рассказать множество драматических историй без четкого конца, что разочаровывает, но, вероятно, это к лучшему. Мы и так тратим слишком много эмоций. Если я узнаю, что пациент, за которого отчаянно боролся, не выжил, вряд ли я буду спать крепче.

Порой весь свой огромный опыт врач использует ради спасения одной крохотной жизни младенца.

Тем не менее история о том, как мы пытались спасти младенца, иллюстрирует важный момент: все статьи, которые вы читали в газетах о работниках скорой помощи, работающих на пределе возможностей, правдивы. Когда что-то начинает идти не так, мы ни перед чем не останавливаемся. Я действительно считаю, что британские парамедики лучшие в мире и что врачи в наших больницах имеют безупречную подготовку. Тому младенцу было всего семь недель, но за его жизнь боролись сотни лет опыта.

За пятнадцать лет работы в скорой помощи я видел очень много не только потерянных, но и спасенных жизней. Несмотря на все преграды, которые встречаются на пути, мы всегда выкладываемся на полную, и я безмерно горд своими коллегами.

К сожалению, это чувство не затмевает все, что нам приходится видеть. Работники скорой помощи действуют на пределе своих возможностей. Мы работаем часами практически без перерывов, чтобы оказаться рядом, если чья-то мама сломает бедро, у отца случится инсульт, сын упадет с дерева и ударится головой или у кого-то произойдет передозировка. И это обычные для нас ситуации. Некоторые вещи, которые мы делаем, оказались бы слишком пугающими, чтобы войти в финальную версию самого страшного фильма ужасов. Сделав все, что в наших силах, мы убираем увиденное в метафорический ящик в своей голове, запираем его и направляемся на следующий вызов.

Хотя мы каждый раз делаем все, что в наших силах, чтобы помочь людям, иногда кажется, что рядом нет никого, кто помог бы нам самим. Понимание, что я работаю в Национальной службе здравоохранения, успокаивает, но не так сильно, как простые слова: «Как ты себя чувствуешь?»

1

Один пришел, другой ушел

Ко мне часто подходят дети и говорят: «Я хочу быть парамедиком. Это хорошая работа?» Если у меня был плохой день, я могу ответить: «Возможно, тебе стоит задуматься о том, чтобы стать машинистом поезда. Там платят гораздо больше, а работа не настолько напряженная. А если ты хорош в футболе, попробуй стать футболистом». Но если настроение у меня отличное, я отвечаю: «Если это действительно то, чем ты хочешь заниматься, попробуй. Трудиться в скорой помощи лучше, чем целый день сидеть в офисе».

Я работаю с людьми, которые достаточно умны, чтобы быть банкирами, страховыми агентами или предпринимателями. Они могли бы выбрать офис и зарабатывать большие деньги, вместо того чтобы реанимировать умирающих, отвозить тела в морг и получать за все это не ахти сколько. Но смогли бы они испытать то же удовлетворение? Работники Национальной службы здравоохранения, начиная с высокооплачиваемых врачей-консультантов и заканчивая теми, кто получает чуть больше прожиточного минимума, просто хотят помогать людям. Это хорошая цель для профессиональной жизни. Когда убираю на место дефибриллятор, я могу сказать: «Пусть я мало зарабатываю, но я хотя бы работаю на благо человечества».

Люди часто спрашивают меня, из чего состоит обычный день в скорой помощи. Обычными наши дни назвать нельзя, но, как ни странно, эта работа тоже может превратиться в рутину. Мы стараемся приходить на станцию за пятнадцать–двадцать минут до начала смены, чтобы выпить чашку чая и позволить предыдущей смене уйти пораньше (часто коллеги до последнего находятся на вызове). Мы берем ключи и рации, забираемся в автомобили скорой помощи и проверяем, все ли на месте. У нас есть препараты, которые могут понадобиться? Нет ли среди них просроченных? В наличии ли шины, бинты, кислородная маска и носилки? Плохо, когда коллеги оставляют автомобиль в нерабочем состоянии. Передавая ключи, нужно удостовериться, что все готово, чтобы следующая смена запрыгнула в него и поехала на вызовы. Если была очень тяжелая смена, можно оставить записку: «Мы прибрались, но вам нужно кое-что доложить».

Я знаю, что в ближайшие шесть – восемь часов у меня не будет перерыва, поэтому засовываю отсыревший сэндвич в карман двери, прежде чем включить рацию и ввести свои данные в бортовой компьютер. Затем я жду, когда на экране высветится первый вызов (обычно это происходит быстрее чем через минуту). Когда на экране появляется адрес, мы сразу выезжаем, следуя указаниям спутникового навигатора. Если вызов был принят некоторое время назад, мы получаем всю информацию сразу: «ПОЖИЛОЙ МУЖЧИНА, СУДОРОГИ». В противном случае детали узнаем по пути, по мере того как оператор задает вопросы и получает ответы. Нам называют категорию серьезности вызова, но об этом позже.

В скорой помощи чудо, если на важный для вас праздник не выпало очередное дежурство. Чаще бывает наоборот.

Все вызовы разные, потому что все люди разные. Однако столь непохожие тела выходят из строя одинаково. У нас много пациентов с болью в груди и спине, затрудненным дыханием, порезами, шишками, синяками и переломами. Через некоторое время четкий алгоритм действий при определенной проблеме становится второй натурой. Я бы не сказал, что работа в скорой помощи скучная, но она тоже может стать рутинной.

Бывают дни, когда я просыпаюсь и думаю: «Надеюсь, ничего слишком серьезного сегодня не произойдет», – потому что плохо спал ночью или просто не чувствую себя собранным. Однако мыслить так – все равно что искушать судьбу. Работник скорой помощи не может позволить себе расслабиться. Нельзя напиться вечером, выползти из постели утром, опоздать на смену, а потом дышать перегаром в лицо бедной упавшей девочке. Даже «нормальные» дни в скорой помощи, когда не происходит ничего, что заставляет вас разочароваться в мире, могут превратиться в сцену из фильма ужасов, когда вам говорят: «Черт, на М40 произошла крупная автомобильная авария…»

Но я солгу, если скажу, что мы не наслаждаемся внезапностью и драматизмом, потому что они побуждают нас мыслить нестандартно и трудиться на пределе возможностей. Есть что-то волнующее в работе, которая может подкинуть тебе что-нибудь непредсказуемое в любой момент. Бывает, я восемь часов работаю с пациентами, у которых обычный кашель или простуда, а потом происходит нечто такое, что заставляет меня выпрямить спину и подумать: «Мне необходимо по-настоящему сконцентрироваться для следующего вызова». Например, нас могут вызвать к ребенку с анафилактическим шоком (тяжелой аллергической реакцией), которому придется ввести множество разных препаратов. Или к человеку с многочисленными травмами, который выпрыгнул с третьего этажа многоуровневой парковки. В таких случаях расслабляться никак нельзя.

Было Рождество, но я не помню, какого года. Все праздники сливаются в один.

На экране появляется вызов: «ПОЖИЛАЯ ЖЕНЩИНА ПЕРЕСТАЛА ДЫШАТЬ». Я жму на газ, и мы подъезжаем к дому, прежде чем вы успели бы сказать: «Поздравляю со светлым праздником Рождества!» В доме собралось на праздничный ужин множество родственников в рождественских свитерах и бумажных колпаках. Я спрашиваю, где же пациентка, и ее сын ведет нас в спальню. В тот момент, когда вижу женщину лежащей на спине на полу, я понимаю, что она мертва. Случаи, когда пациент выживает после остановки сердца вне больницы, редки. Мы проводим сердечно-легочную реанимацию, вводим необходимые препараты и интубируем пациентку – все тщетно. Обычно, когда кто-то умирает дома, тело забирает частный катафалк, но с нашей стороны было бы неправильно оставлять эту женщину лежать на полу в Рождество. Мы перекладываем ее на носилки, помещаем в заднюю часть автомобиля скорой помощи и отвозим в больницу. Одно задание выполнено, сколько осталось?

Следующий вызов – роды. Один человек ушел из этого мира, а другой пришел в него, словно мы живем в космическом ночном клубе. Когда мы с напарником приезжаем, видим женщину, сидящую на полу гостиной рядом со своим партнером. «Здравствуйте! – говорю я. – Меня зовут Дэн». Мне не нужно спрашивать, что случилось.

Я не очень люблю приезжать на роды. Ситуация получается неловкая: женщина, которую вы видите впервые, лежит перед вами с раскинутыми ногами. Тяжело видеть человека, испытывающего сильную боль. В помещении пахнет тошнотворно сладко, а когда дело близится к завершению, слабонервным лучше не смотреть. Проблема в том, что работники скорой помощи могут не принимать роды месяцами или даже годами, а это значит, что мы теряем навык. У нас не получается постоянно практиковаться, как футболисты отрабатывают пенальти или гольфисты – удары. Говорят, что умение принимать роды, как и кататься на велосипеде, никуда не девается, но это не так. Мы что-то забываем, но не можем использовать это как отговорку, чтобы не выезжать на такие вызовы.

Работники скорой помощи – прекрасные игроки в покер. Ведь они обязаны сохранять невозмутимость даже в самых ужасных ситуациях.

Роды непредсказуемы, а это делает их очень волнующими. Нужно держать в голове миллион вещей одновременно, но действовать размеренно и методично. На самом деле процесс родов контролирует не работник скорой помощи, а роженица. Мы играем роль инструктора, говорящего, как нужно дышать и когда тужиться. Когда дело подходит к концу, у нас вдруг появляется два пациента: мать, у которой может начаться тяжелое кровотечение, и младенец, которому угрожают всевозможные осложнения. Эти проблемы должны решать акушеры-гинекологи, но у них, к сожалению, нет проблесковых маячков и сирены.

Чтобы пациентка сохраняла спокойствие независимо от непредсказуемости ситуации, мы должны и сами выглядеть спокойными. Так мы сможем сохранять контроль над ситуацией, какой бы хаос ни происходил у нас внутри. Запомните это и никогда не играйте в покер с работником скорой помощи.

Еще одна причина, по которой вы редко увидите бегущих парамедиков, состоит в том, что оказание помощи, особенно проведение сердечно-легочной реанимации или принятие родов, – это тяжелая работа. Нет смысла суетиться и пыхтеть над пациентом, которому ты должен помочь. Поэтому мы обычно входим медленно и оцениваем ситуацию, что со стороны может выглядеть так, словно мы еле волочим ноги. Бывает, нам кричат: «Давай, парень, шевелись!» – однако мы должны быть уверены, что держим ситуацию под контролем или хотя бы производим такое впечатление.

Я объясняю женщине, что нужно делать, и вдруг понимаю, что ни она, ни ее партнер не говорят по-английски. Мне ничего не остается, кроме как изображать все самому. Обычно я не против того, чтобы поиграть в шарады в Рождество, но здесь все происходит совсем на другом уровне. Целый час я показываю, как нужно дышать, и корчусь, изображая потуги. Возможно, со стороны я выгляжу глупо, но это работает, поэтому я продолжаю.

Когда ребенок наконец решает показаться, я замечаю, что его шея обвита пуповиной. Нас учат сбрасывать петлю через голову ребенка, но у меня не получается. Я копошусь и начинаю паниковать, но скрываю это от роженицы. В итоге мне удается просунуть пальцы и ослабить петлю. Затем в результате последней потуги младенец выскальзывает мне в руки, словно кусок мыла. Наступает тишина, которая, кажется, длится вечно.

Когда вы находитесь в больнице и вам кажется, что с ребенком что-то не так, вы нажимаете на кнопку, и через мгновение рядом оказывается толпа народа. У работников скорой помощи такой кнопки нет. К счастью, младенец все же начинает плакать. Я разрешаю отцу перерезать пуповину, вытираю ребенка, заворачиваю в одеяло и передаю матери. Миссия выполнена.

После родов женщина сразу меняется. Впервые глядя в глаза своего малыша, она забывает обо всем, что только что перенесла. То же самое относится к нам. Так чудесно видеть эту любовь и преданность. Много ли людей, придя домой с работы, могут сказать: «Сегодня я принял роды и принес людям радость»?

Иногда я гадаю, что стало с этими детьми. Надеюсь, они счастливы, что пришли в наш мир. Однако нет времени стоять и смотреть, когда мы близимся к пику двенадцатичасовой смены. У нас нет ни минуты даже на то, чтобы вернуться на станцию и выпить чашку чая, – эти времена давно прошли. Вызовов так много, что мы практически всегда в дороге. Мы выбрасываем перчатки, приводим себя в порядок и делаем глубокий вдох. Два дела выполнены, едем на третий вызов.

Теперь нас ждет 97-летняя женщина, живущая в пансионате для престарелых, которая перенесла инсульт. Это вообще частая причина вызова. В течение четырех часов после приступа врачи в больнице могут ввести пациенту препарат, способный устранить закупорку, остановить процесс отмирания мозговых тканей и восстановить подвижность конечностей. Если после инсульта прошло более четырех часов, врачи вводят пациенту другой препарат, менее эффективный. В этом случае время играет ключевую роль.

Я переступаю порог пансионата для престарелых, неся на себе все, что может пригодиться. Когда пытаешься продумать, что может понадобиться, непременно оставляешь что-то очень важное в машине. Медсестра провожает нас наверх (почему-то больные люди всегда находятся на верхних этажах), и мы с облегчением вздыхаем, когда видим пациентку в полном сознании. У нее парализована половина тела, и это верный признак инсульта, но женщина понимает, что происходит. Осматривая ее, мы объясняем, что делаем и зачем, чтобы ей было не так страшно. Но, когда мы предлагаем ей поехать в больницу, она уверенно отказывается. Одно упоминание о больнице превратило ее в желе. Вероятно, она думает: «Если меня туда отвезут, я уже никогда не вернусь».

Если не относиться к пациентам по-человечески, не уделять им время, возникает ощущение, что скорая помощь – конвейер по осмотру больных.

Я прекрасно ее понимаю, потому что такое часто происходит. Однако с того момента, как у женщины случился инсульт, прошло менее четырех часов, и мы хотим обеспечить ей самые высокие шансы на восстановление. Если она не поедет в больницу, то может умереть. Однако, если пациент отказывается ехать в больницу, мы не вправе его заставлять. Мы не можем затолкать кричащего и пинающегося человека в автомобиль скорой помощи. (Даже если пациент не находится в ясном уме и не может самостоятельно принимать решения, нам нужно доказать, что оказание медицинской помощи отвечает его интересам, а это бывает сложно.) Работать в скорой помощи означает не только мчаться со скоростью 160 километров в час, но и терпеливо объяснять пациентам пользу наших действий. Я трачу десять–пятнадцать минут, чтобы развенчать страхи пациентки и объяснить ей, почему нам следует доставить ее в больницу и чем ей там смогут помочь. В конце концов она соглашается.

Посмотрев на женщину во время поездки, я понимаю, что она все еще напугана, поэтому решаю развлечь ее музыкой. У меня есть Bluetooth-колонка, и я могу включать музыку с телефона. Если в автомобиле находится ребенок, я выберу саундтрек из «Свинки Пеппы», если подросток – хип-хоп, если взрослый – звуки свирели или моря. Я могу включить что угодно, лишь бы пациент успокоился. Нахожу песни времен Второй мировой войны на Spotify, нажимаю «воспроизвести» и наблюдаю, как жутко напуганная женщина расслабляется и начинает подпевать песне «Мы снова встретимся». Я присоединяюсь к ней, и мы чудесно проводим время. Интересно, о чем она думает, пока мы подпеваем Вере Линн? О муже? О давно умерших друзьях? Как бы то ни было, превращать отрицательный опыт в положительный очень приятно.

Мне очень нравится слушать истории пожилых людей, поэтому я спрашиваю пациентку, что она делала во время войны. Оказывается, она работала на фабрике, выпускающей снаряжение для армии. Пациентка рассказывает мне о крупной диверсии со взрывом и о том, как она горда, что внесла в это свою лепту. Я стремлюсь помочь каждому, кто оказывается в нашем автомобиле, но, когда рядом со мной находится человек, который сделал так много, мне отчаянно хочется уделить ему больше времени. В противном случае возникает ощущение, что мы находимся на фабрике: кладем пациента на конвейер, бегло его осматриваем, а затем переключаемся на следующего пациента.

Через несколько дней я узнаю, что та женщина скончалась в больнице. Именно этого она больше всего боялась. По крайней мере я сделал конец ее пути менее неприятным, просто показав, что мне не все равно. Это был лучший рождественский подарок, который я мог ей преподнести.

Что касается моих подарков, я разворачиваю их, когда дети уже спят. Осторожно целую всех дочек, чтобы не разбудить, а потом готовлю себе сэндвич с индейкой и выпиваю пару бутылок пива с женой в гостиной. В это Рождество я стал свидетелем начала одной жизни и конца двух. Каким бы ни был результат, я сделал все возможное. Я мог бы об этом поразмышлять, но работники скорой помощи не так часто это делают. У нас тоже есть личная жизнь, близкие люди и рождественские передачи по телевизору.

2

Самая тяжелая работа

Мне было восемнадцать, и казалось, что я знаю все на свете. А моя девушка забеременела. В том возрасте мы не планировали создавать семью, так что это стало для нас неожиданностью. Когда я обо всем рассказал маме, на мне была футболка Diadora, которую я носил лет с тринадцати. Нельзя сказать, что мама обрадовалась, но вскоре она успокоилась и пообещала, что мы воспитаем ребенка все вместе. Отец всегда был немногословен, но в тот раз он сказал еще меньше, чем обычно.

Моя дочь Мэдисон родилась красавицей. Единственная проблема в том, что мы с ее мамой были парой незрелых подростков, которые не очень хорошо ладили. Однако я думал, что мне стоит хотя бы попытаться. Мне не хотелось стать отсутствующим отцом, не принимающим участия в воспитании ребенка, поэтому я решил, что мы могли бы хотя бы год провести вместе и наблюдать, как растет наша дочь. А затем примерно через одиннадцать месяцев после рождения Мэдисон моя девушка снова забеременела. Реакция моей мамы была почти такой же, как и в первый раз, но теперь она еще больше расстроилась.

Через несколько месяцев моя девушка пошла на первое УЗИ. Медсестра сказала: «Итак, я вижу плод, – а потом добавила: – О, я сейчас позову врача». Я стоял и думал: «Что, черт возьми, произошло?» Врач пришел, взглянул на монитор и сказал: «Поздравляю, у вас двойня!» Я вернулся домой и сказал маме: «Я говорил тебе, что она снова беременна? Что ж, на этот раз у нас двойня».

На двадцать седьмой неделе беременности у моей девушки отошли воды и начались схватки. Близнецы Рианна и Кортни появились на свет на тринадцать недель раньше срока, и их сразу поместили в отделение интенсивной терапии. Они были похожи на крошечных инопланетян, но это наши инопланетяне, и мы сразу полюбили их всем сердцем. У одной из них обнаружили коллапс легкого, и обеих подключили к аппарату искусственной вентиляции легких. Врач сказал нам, что девочки, вероятно, не выживут. Хотя я был очень молод, такие новости разбили бы сердце кому угодно.

Я не мог жить в больнице или своей машине, потому что у нас был еще один маленький ребенок. Мне пришлось отпроситься с работы на некоторое время, но начальство не могло ждать долго, поэтому примерно через месяц мне пришлось вернуться. Я не виню начальников: они не заставляли меня становиться отцом, тем более отцом троих детей за полтора года.

В то время я уже работал в службе скорой помощи, куда устроился через два дня после восемнадцатого дня рождения и стал там самым молодым сотрудником. Можно подумать, что работа в скорой помощи была моей попыткой удовлетворить свои амбиции, но на самом деле я оказался там случайно.

Школа была не для меня. Даже в начальных классах я с трудом вливался в коллектив. Помню, как во время школьной поездки во Францию все написали, с кем они хотели бы жить в гостиничном номере. Учитель дошел до конца списка и увидел, что у меня нет пары. Я постоянно чувствовал неудовлетворенность и никогда не сдавал своих позиций. Если кто-то говорил то, что мне не нравилось, велика была вероятность, что мы поссоримся.

Отец одного из моих одноклассников, работавший полицейским, особенно невзлюбил меня. Он посчитал необходимым прийти к завучу и сказать, что, по его профессиональному мнению, я плохой человек, который не должен учиться в школе, так как мне светит тюрьма. Он считал, что я ударил его сына. Мои родители были шокированы. Слова полицейского потрясли их.

В конце концов меня отвели к школьному психологу, и тот диагностировал у меня дислексию. С постановкой диагноза чувство неудовлетворенности исчезло. Я получил поддержку, и это все изменило. Поняв, что со мной все нормально, я расцвел.

В средних классах ситуация не сильно отличалась. Я не вписывался в представление об образцовом ученике. Я терпеть не мог слушать людей, диктовавших мне, как все должно быть устроено. С некоторыми вещами я не был готов мириться, поэтому часто задавал вопрос «Почему?». Например, я ненавидел неравенство. С ранних лет считал, что ко всем должны относиться одинаково, независимо от того, чем занимаются люди и сколько им лет. Я не понимал, почему мы все стоим на линейке под дождем, в то время как учитель пьет чай в помещении и смотрит на нас в окно. Я не понимал, почему нам нельзя было снять пиджаки в классе в тридцатиградусную жару. У меня не было проблем с субординацией, просто я не хотел, чтобы ко мне относились не как к взрослому. Однажды учитель сказал мне: «Хватит вести себя как ребенок!» На что я ответил: «Хватит относиться ко мне как к ребенку!» Он сказал: «Ты ничего не добьешься в жизни, если будешь так разговаривать!» Остаток урока я провел в коридоре.

Я кое-как окончил школу, получив тройки за выпускные экзамены. Я не был тупым, просто чувствовал себя некомфортно в школе и мечтал сбежать оттуда. Вероятно, детей, похожих на меня, очень много. У моего дяди была водопроводная фирма, и я начал ему помогать. Лето выдалось великолепным, осень – хуже. В феврале я тащил бак по лестнице, уронил его на ногу и подумал: «Да к черту все это!» Больше я на ту работу не возвращался. До этого по выходным я подрабатывал в центре садоводства и теперь перешел там на полную ставку. Я подметал и пылесосил, расставлял товар на полках и помогал пожилым женщинам загрузить компост в багажник. Это была прекрасная работа, никакого стресса. Управляя вилочным погрузчиком, я чувствовал себя королем мира. Во время учебы в школе я мечтал стать взрослым и наконец стал им. По крайней мере, я чувствовал себя им. Теперь, когда я действительно взрослый, хочется снова стать ребенком.

Затем я устроился на работу в туристическую фирму и стал продавать туры по телефону. Меня обучали прекрасные люди, включая парня по имени Рассел, который был настоящей легендой. К сожалению, он скончался от приступа астмы через несколько лет. Там же я познакомился с Нилом, ставшим моим лучшим другом. Я прекрасно проводил время, но вознаграждение было комиссионным, и я не всегда «висел» на телефоне, а был занят другими вещами, например знакомился с девушками в кафе и наслаждался другими подростковыми занятиями.

Я проработал в туристической фирме около года, а затем увидел в газете объявление о вакансии диспетчера скорой помощи, которому нужно было отвечать на звонки в 999 и распределять вызовы по бригадам. У меня был небольшой опыт телефонных продаж и желание служить в государственной структуре (оба моих родителя трудились в тюремной службе: мать в отделе кадров, а отец водил заключенных на общественные работы), поэтому я отправил свое резюме.

Возможность заниматься чем-то интересным и приносить пользу людям казалась мне привлекательной. Здесь не я пытался продать услугу людям, а, наоборот, люди отчаянно нуждались в моих услугах. Вознаграждение, кстати, не было комиссионным.

Работа диспетчера скорой помощи непредсказуема. Сегодня ты со служебного телефона заказываешь китайскую еду в офис, а завтра кассету с этой записью изымает полиция.

До этого я редко сталкивался со скорой помощью или Национальной службой здравоохранения в целом. Однако, когда я работал в центре садоводства, одна из табличек упала и ударила женщину по голове. Больше всего мне запомнилось то, что, пока я суетился, диспетчер скорой помощи, принявший мой вызов, оставался поразительно спокойным. Это меня очень впечатлило.

Мне было всего семнадцать, когда я пошел на собеседование, поэтому на предложение работы особенно не рассчитывал. Однако парень, проводивший собеседование, увидел, как сильно я хочу присоединиться к его команде, и предложил мне это. Меня направили на четырехнедельные курсы, где новичков учили отвечать на телефонные звонки: «Снимите трубку. Нажмите на кнопку. Сохраняйте спокойствие. Задавайте вопросы, связанные с проблемой пациента. Оставайтесь на линии и давайте необходимые рекомендации, пока скорая помощь не прибудет на место. Положите трубку. Повторите то же самое».

Диспетчеры зарабатывают меньше других сотрудников скорой помощи, и их не особенно ценят. Думая о скорой помощи, вы представляете не человека за столом, а парамедиков, которые вбегают в дом с кучей медицинских принадлежностей. На самом деле работа диспетчером скорой помощи была самой тяжелой и напряженной в моей жизни. Если в качестве парамедика я ездил по десяти вызовам за день, то, будучи диспетчером, принимал пятнадцать вызовов за полчаса. Нужно было прикладывать все усилия, чтобы справиться. Все, что я говорил, записывалось, и определенный процент моих разговоров прослушивался. Я встревожился, когда однажды кассеты с моими разговорами забрала полиция в качестве доказательства: полицейские могли услышать, как я заказываю крекеры из креветок, хрустящую говядину, курицу «гунбао» и жареный рис с яйцами. У нас был вечер китайской кухни. Я надеялся, что эта аудиозапись не попадет в суд.

Во время моей работы происходили невероятные вещи. Однажды кто-то позвонил и сказал: «Я знаю, где ты находишься. Я буду ждать на парковке, когда ты закончишь, чтобы убить тебя». Невозможно определить, был ли потенциальный убийца пьяным, под кайфом, психически больным или просто идиотом. Люди могли позвонить и сказать: «Парень, у меня нет денег на такси. Вам придется прислать машину, чтобы отвезти меня домой, а иначе я умру от переохлаждения». Что можно сказать на это? В такие моменты меня переполняло отчаяние.

Изредка диспетчер принимает вызов, связанный с его близкими людьми. Одна моя коллега на первой же смене приняла вызов от своего бывшего мужа, у которого произошла передозировка. Только вообразите это. Но я тоже получил свою дозу жестокой реальности. Однажды нам позвонили из детского сада, куда ходила моя дочь. Я спросил у коллеги имя пациента, и она ответила: «Мэдисон Фарнворт». У меня сердце ушло в пятки. Я взял наушники у своей коллеги и услышал, как звонящий говорит, что у моей дочери припадок. Я выбежал из офиса, прыгнул в автомобиль и со всей силы нажал на газ. Если бы меня попытался остановить полицейский, ему пришлось бы мчаться за мной до самого детского сада. Я бы ни за что не остановился.

Приехав в детский сад сразу за скорой помощью, я дрожал как осиновый лист. Оказалось, что у моей дочери были фибриллярные судороги. Они происходят, когда у ребенка внезапно поднимается температура. Тело просто сходит с ума. Обычно такие судороги не угрожают жизни, но я этого не знал и был в ужасе.

Я был рядом с дочкой в автомобиле скорой помощи, а когда мы подъехали к больнице, медсестра сказала:

– Оставьте ее со мной.

– Нет, я останусь.

– Что вы имеете в виду?

– Я ее отец.

Я забыл, что на мне до сих пор была униформа. Медсестра решила, что я просто работник скорой помощи.

Помогать больным по телефону – это очень большая ответственность, но при этом ты неотступно ощущаешь собственное бессилие.

Однажды я принимал роды по телефону. Я сказал парню: «Скорая помощь уже выехала, но она может не приехать вовремя, поэтому я буду давать вам инструкции». Это было последнее, что хотелось услышать тому парню. Я сказал ему взять несколько полотенец, а затем услышал, как он, запыхавшись, бежит по лестнице и открывает ящик комода, зажав телефон между плечом и ухом. Я сидел и думал: «Это просто невероятно. Я сижу в светлой комнате с кондиционером и пью чай, в то время как этот парень принимает роды». Из трубки раздавались крики, пыхтение и наконец детский плач. Вдруг ощущение нелепости сменилось чувством удовлетворения.

Однажды нам позвонила женщина с обочины дороги. Оба ее ребенка находились без сознания на заднем сиденье автомобиля, а у ее мужа кружилась голова, и его рвало. Это был сложный вызов, потому что очень тяжело определить точное положение пациентов на автомагистрали. Некоторые люди понятия не имеют, где они находятся, и даже не знают названия дороги, что заставляет волноваться и диспетчера, и звонящего. Определив, где находится женщина, я направил туда бригаду скорой помощи. Оказалось, что в машину попали выхлопные газы. Дети в итоге пришли в себя, но, если бы отца не начало рвать, они могли бы умереть, так как со стороны казалось, что они просто спят.

Когда я принимал эти вызовы, мне казалось, что я читаю особенно реалистичную книгу. Не могу сказать, были ли картины, которые я рисовал у себя в голове, хуже реальности. Я слышал страшные вещи, и мне приходилось давать звонящим инструкции о том, как проводить сердечно-легочную реанимацию и другие процедуры. Это огромная ответственность, которая сопровождается большой дозой бессилия. Вы можете максимально четко и спокойно объяснить людям на другом конце провода, как что-то нужно сделать, но вы понятия не имеете, делают ли они это правильно.

Диспетчеры слышат много неразборчивых криков, но, каким бы истеричным ни был звонящий, они обязаны сохранять спокойствие. Диспетчеров учат быть настойчивыми и здравомыслящими. Например, если звонящий снова и снова кричал в трубку: «Помогите, мой отец не дышит!» – я говорил: «Назовите свой адрес, чтобы мы могли помочь вашему отцу». Я повторял это до тех пор, пока звонящий не сообщал информацию, которая мне требовалась. Диспетчеры действуют по сценарию, поэтому, когда вы слушаете записи разговоров в документальных фильмах, вам может показаться, что они слишком холодны. Однако, если диспетчер отклонится от сценария, он может начать паниковать. Методы, которые используют диспетчеры, доказали свою эффективность, а отклонение от проторенной дороги может обернуться бедой для вас и для пациента. Так я начал спасать жизни по телефону, пока мои дочери-близнецы боролись за свою жизнь в больнице. Периодически нам звонили из больницы и говорили, что им стало хуже и нам нужно приехать как можно быстрее. Затем их состояние снова стабилизировалось, и я сразу возвращался на работу. Но как можно сосредоточиться, когда две твои дочери находятся в отделении интенсивной терапии, а еще одна – дома? Я работал по двенадцать часов пять дней подряд, поэтому толком не видел своих детей почти всю неделю. Это меня очень расстраивало.

Диспетчер скорой всегда пользуется определенным алгоритмом, сценарием, когда помогает по телефону людям. Иначе он может запаниковать и дать неверные советы.

Во время того долгого и сложного периода я лично познакомился с Национальной службой здравоохранения и ее работниками, творящими чудеса, в частности с прекрасными врачами и медсестрами неонатального отделения интенсивной терапии. Благодаря их тяжелой работе и бдительности близнецам в итоге стало лучше. Примерно через шесть месяцев мы смогли забрать их домой, что было просто невероятно. Когда мы это сделали, у меня появилось ощущение, что я еще раз стал отцом. Когда я брал их с собой в супермаркет и женщины, взглянув на коляску, говорили: «Ох, вы только взгляните на этих прекрасных новорожденных малышек!» – мне приходилось объяснять, что на самом деле они родились в прошлом году.

Нелегко, когда дома трое детей, а тебе всего двадцать лет. Мне оставалось лишь пытаться сохранять спокойствие, что было проще на словах, чем на деле. Когда вам кажется, что сложнее уже быть не может, жизнь поворачивается неожиданным образом.

3

Похоронить травму

Теперь, когда у нас с моей девушкой было трое детей, я решил, что мне необходимо приложить двойные усилия, чтобы сохранить наши отношения. Однако вскоре все начало разваливаться, и в глубине души я всегда знал, что так произойдет. Настолько молодой паре очень трудно воспитывать троих детей. Не бывает такого, чтобы кто-то нажал на волшебную кнопку и за ночь превратил вас в идеальных родителей. Для этого требуется большой опыт. Но затем меня пять раз ударил ножом тайный любовник моей жены, и я никак не мог поверить, что все это случилось на самом деле.

Я работал без перерывов и как-то пошел выпить пива с Нилом. Потом планировал остаться у мамы, но, когда бар закрылся, решил пойти домой к детям.

Подойдя к входной двери, я услышал, как кричит моя старшая дочь. Что, черт возьми, происходило у меня дома? Дверь была заперта, и никто не отзывался, поэтому мне пришлось ее выбить. Я шел по коридору, как вдруг из ниоткуда выскочил парень и напал на меня. Сначала я решил, что он просто ударил, но затем увидел, что из меня хлещет кровь. Прежде чем убежать, он ударил меня один раз в живот, один раз в руку и три раза в грудь. К счастью, последние три удара оказались неглубокими. Зато первые два раза нож вошел глубоко. В голове проносилось: «Я хороший человек. Я работаю в скорой помощи и помогаю людям. Я этого не заслужил».

Потом я взял на руки Мэдисон, поцеловал ее, прижал к себе и сказал: «Все хорошо, солнышко, он уже ушел». Но затем, опустив глаза и увидев, что моя белая рубашка стала красной, я осознал, что произошло. У меня закружилась голова, и меня затошнило. Моя девушка принесла полотенца и позвонила 999. Вызов приняла одна из коллег, и она сразу поняла, что это я.

Скорая помощь отвезла меня в больницу. Там меня положили в реанимацию, а затем сделали диагностическую операцию. Пока врач копошился в моих ранах, пытаясь определить, повреждены ли внутренние органы, мой менеджер Томми держал руку у меня на плече, чтобы я чувствовал себя в безопасности. Это было очень мило с его стороны и навсегда врезалось в память. К счастью, внутренние органы не были серьезно повреждены, однако у меня до сих пор остались шрамы не только физические, но и психологические. Когда дети спрашивают, что со мной произошло, я отвечаю, что на меня напала акула.

Я не звонил маме и папе, пока не прошло шесть часов после нападения. Как бы странно это ни звучало, я не хотел будить их среди ночи. Я уже шокировал их дважды и не знал, как они отреагируют на этот раз. Если вам кажется, что стать жертвой нападения плохо, попробуйте рассказать об этом родителям. Сейчас я смеюсь над этим, но если бы нож вошел глубже или на пару сантиметров правее или левее, то трое маленьких детей остались бы без отца, а я не писал бы сейчас эту книгу.

Поговорим о быстром взрослении. После нападения наши отношения стали еще хуже, поэтому я решил, что пришла пора положить им конец. Знаю, что старшие читатели могут подумать: «Молодежь слишком легко разрывает отношения», – но нападение заставило меня взглянуть на ситуацию по-другому. В итоге моя девушка ушла и занялась своими делами, а дети остались со мной, и я стал одиноким отцом трех дочерей.

До определенного времени я не умел бороться с психологическими травмами и просто хоронил их глубоко внутри. Так и накопилось целое кладбище…

Напавшего на меня парня вскоре арестовали, и через два дня после выписки из больницы мне пришлось дойти до полицейского участка. При этом у меня были швы на животе и руке, раны на груди и боль в мышцах. Несмотря на это, детектив устроил мне самый жесткий допрос из всех, на которых я когда-либо присутствовал: «Ты первый к нему подошел? Дал ли ты ему повод для нападения?» Я просто не мог в это поверить. Мне хотелось плакать. В конце он сказал: «Я делаю это не для того, чтобы напугать тебя. Если дело дойдет до суда, тебе будут задавать именно такие вопросы. Ты к этому готов?» Меня пять раз ударили ножом, и я был отцом-одиночкой, поэтому ответил ему: «Знаете что? Можете засунуть это дело себе в зад. Оно того не стоит».

Мне следовало идти до конца, и я никогда не прощу себе, что не сделал этого. Однако я не был настолько физически и морально силен, чтобы бороться за справедливость. В результате нападавшему не предъявили обвинений. Согласно его версии, он не знал, что у его подруги есть партнер, и, услышав, как я выбил дверь, схватил кухонный нож и напал на вероятного преступника. Прискорбно, но та версия звучит весьма правдоподобно. Если бы я находился в незнакомом доме и услышал, как кто-то выбил дверь, я бы решил, что это грабитель, и ударил его чем-нибудь по голове. Иногда я гадаю, что стало с этим парнем. Надеюсь, он с умом воспользовался вторым шансом.

Как только пыль улеглась, моя бывшая подала на меня в суд, чтобы оформить полную опеку над детьми. Вероятно, картина в ее голове прояснилась, и она поняла, что потеряла семью. Возможно, я слишком наивный, но убежден, что люди способны меняться, поэтому никогда не говорил, что она не может видеться с детьми, однако я никогда бы не позволил ей оформить полную опеку. Она проиграла дело, хотя мне было неприятно проходить через все это. Суд по семейным делам – не лучшее место, и мне бы не хотелось когда-либо туда вернуться.

Сложно сказать, какое психологическое воздействие оказало на меня нападение, но у меня не было иного выбора, кроме как похоронить травму внутри себя. Это может показаться странным, но я ни с кем не обсуждал произошедшее, только с семьей и своим лучшим другом Нилом. Никто не сказал мне: «Ты хочешь с кем-нибудь поговорить?» Кроме того, делиться своими проблемами было не в моем духе, поскольку мне казалось, что других это не интересует. Мне нравилось слушать чужие истории о победах и поражениях и помогать людям по мере сил, но я не хотел грузить окружающих своими проблемами. Конечно, люди знали о случившемся, но, когда я изредка встречался с приятелями в пабе, разговор сводился к следующему: «Ты в порядке? Отлично. Что пьешь?» Именно так парни обычно справляются с проблемами. Или не справляются.

Мы с дочками переехали в дом к моим родителям, которые стали для девочек вторыми мамой и папой. И прекрасными, должен признать. Они переоборудовали чердак, достроили дом, организовали все условия для нас. Большинство родителей делает все возможное для своих детей, но мои мама и папа сделали еще больше. Я даже представить себе не могу, какой эмоциональный вихрь я заставил их испытать. У моей сестры Линдси был прекрасный муж и чудесные дети, поэтому мне всегда казалось, что на контрасте с ней я неудачник и обуза. Однако мама и папа никогда не сравнивали нас и просто заботились обо мне и моих детях. Не могу сказать, что нападение на меня было положительным событием, но оно помогло моей семье стать более сплоченной командой.

К сожалению, большую часть времени мама работала на другом конце страны, поэтому у нее не получалось присматривать за детьми. Мне удалось перейти на гибкий рабочий график, но это не всем пришлось по душе. Одна моя коллега очень возмущалась: «Мужчину перевели на гибкий график? Вы когда-нибудь слышали что-то более нелепое? Я работаю здесь тридцать лет, и мне никогда не разрешали перейти на гибкий график!» Мне хотелось усадить ее и сказать: «Я не специально подвергся нападению и стал одиноким отцом трех дочерей», – но решил опустить голову и продолжить усердно работать. С тех пор я не останавливался.

4

Обучение длиною в жизнь

Роль молодого одинокого отца трех маленьких детей стала лучшей подготовкой к работе в скорой помощи. У меня звонил будильник в 06:00, я с трудом поднимался с постели, брал дочерей, выкладывал их в ряд, менял им подгузники, кормил их, одевал и плелся в душ. К моменту моего выхода из душа они все были снова раздеты и одна, две или все три сразу успевали испачкать подгузник или срыгнуть. Я менял им подгузники и снова одевал, параллельно жуя тост. Затем забрасывал их в машину (не в буквальном смысле, хотя иногда мне этого хотелось), ехал к детскому саду, ждал, когда он откроется в 08:00, передавал дочерей воспитателю и ехал на другой конец города, чтобы приступить к работе в диспетчерской в 08:30.

В 16:30 я заканчивал работу, мчался в детский сад, чтобы успеть до его закрытия в 18:00, забирал дочерей, забрасывал их в машину (опять же не в буквальном смысле), привозил их домой, кормил, купал, укладывал спать и засыпал сам. На следующий день все повторялось. Возможно, одинокие мамы прочитают это и подумают: «Это же моя жизнь!» Что ж, передаю вам привет. Если вы способны делать это каждый день и не сойти с ума, то карьера в скорой помощи, возможно, для вас.

В то время казалось, что моя жизнь будет такой до самого конца. Воспитание детей стало бесконечным циклом рабочих смен и домашней рутины. Разумеется, все было не так плохо. Прекрасные моменты, свидетелями которых становятся все родители, делают все усилия ненапрасными: первая улыбка, первые слова, первые шаги. К сожалению, у меня было мало времени, чтобы наслаждаться всем этим.

К счастью, мама стала работать ближе к дому, что немного облегчило мне жизнь. Теперь я даже мог изредка выбираться куда-то с друзьями. Однако примерно в это время я заболел. Невозможно передать словами, как сильно болело все тело. У меня болели все мышцы и суставы, а колени распухли, словно воздушные шары. А как тяжело было вставать с постели каждое утро!

Было сложно в одиночку воспитывать троих детей и работать в скорой. Вся жизнь сливалась в один бесконечно повторяющийся цикл, по сути, без собственно жизни.

Терапевт направил меня к ревматологу, который диагностировал реактивный артрит. Это была реакция моего организма на травму. Врач сказал (а я поверил ему на слово, поскольку ревматология – не мой конек), что лейкоциты, которые должны бороться с инфекцией, начали просто так атаковать мое тело из-за пережитого стресса. Лейкоциты так увлеклись, что стали разрушать суставы. Ревматолог назначил мне иммунодепрессанты, но, когда я пришел на повторный прием, сказал, что мне необходимо приехать в больницу к 09:00 на следующий день, чтобы дренировать жидкость из колена. В противном случае я мог утратить способность ходить.

Я должен был работать в тот день, поэтому позвонил своему начальнику, передал ему слова ревматолога и попросил отпустить меня. В ответ он сказал, чтобы я не глупил:

– Это всего лишь отек колена. Разве это не может подождать несколько дней?

– По мнению врача, нет.

– Позволь мне переговорить с боссом.

Примерно через полчаса мне перезвонил его начальник и сказал: «Дэн, Джон попросил меня тебе позвонить. Он предупреждает тебя, что завтра ты должен быть на работе. В противном случае последствий не избежать».

Могу предположить, что недостаток понимания был связан с нарушением коммуникации, но я испытывал настолько сильную боль, что просто не мог ее игнорировать. Я взял больничный. Врач освободил меня от работы на шесть месяцев. Я стал отцом троих дочерей за короткое время, расстался с девушкой, пережил нападение и суетился целыми днями, пытаясь ухаживать за детьми и зарабатывать деньги. Я был в ужасном состоянии и согласился с врачом, что мне требуется перерыв. Кто поступил бы иначе в такой ситуации?

Этот отпуск казался лучшим временем в моей жизни. У меня появилась возможность высыпаться днем, пока дочери были в детском саду. Я стал по-настоящему проводить время с детьми, а не просто одевать их, мыть и засовывать им в рот еду.

Я думаю, стресс оказывает на организм большее влияние, чем на данный момент известно врачам, и предполагаю, что он способен даже убивать. Однако тот перерыв позволил мне набраться сил и двигаться дальше. Болезнь постепенно отступила, и я снова стал самим собой. Выйдя с больничного, я направил резюме на должность младшего специалиста по оказанию первой медицинской помощи, потому что чувствовал, что пора открыть новую главу своей жизни.

Со стороны может показаться, что младший специалист по оказанию первой медицинской помощи – это то же самое, что парамедик. Основное отличие между ними заключается в том, что парамедики проходят более серьезную подготовку и могут вводить гораздо больше препаратов, что имеет решающее значение в опасных для жизни ситуациях. Однако на передовой мы находимся вместе. Многие люди считают нас обычными водителями автомобиля скорой помощи. Меня это не обижает, потому что нам действительно приходится водить машину, однако это может задеть за живое более чувствительных сотрудников скорой помощи. Люди, которые смотрят слишком много американских телешоу, часто называют нас специалистами первого реагирования. Этот термин объединяет всех, кто оперативно приезжает на место чрезвычайной ситуации, будь то младшие специалисты по оказанию первой помощи, парамедики, полицейские или пожарные. (В Великобритании и США также есть волонтеры, которые оказывают помощь при чрезвычайных ситуациях в удаленных районах, куда автомобили экстренных служб добираются дольше.)

Получив работу, я пришел в восторг. Зарплата была незначительно выше, но меня привлекала идея физически помогать людям, а не слепо давать им инструкции по телефону. Чтобы стать квалифицированным терапевтом, нужно учиться десять лет. Если вы хотите стать анестезиологом, потребуется около четырнадцати. Обучение технике оказания первой медицинской помощи длится примерно четыре месяца (по крайней мере, так было раньше). Может показаться, что это недолго, но курс был очень интенсивным, и мне пришлось приложить немало усилий, чтобы сдать выпускной экзамен. За эти четыре месяца я изучил анатомию и физиологию, получил представление об основных функциях человеческого тела, выучил множество медицинских терминов, научился распознавать различные заболевания и лечить их, узнал об обработке ран и реанимационных мероприятиях, научился пользоваться дефибриллятором и другим медицинским оборудованием, узнал, как правильно переворачивать и транспортировать пациентов, а также получил знания о предотвращении инфекций и их лечении. Ах да, еще я научился принимать роды.

Работа в скорой помощи – это обучение длиной в жизнь, ведь каждый случай уникален, хоть и похож на другие.

Вот то, чему меня не научили, но что могло бы мне понадобиться: как поступать, когда на тебя плюют и когда тебя кроют последними словами, как удерживать мочу часами, как обходиться без официального перерыва и как транспортировать пациентов по спиральным лестницам. И это даже не половина того, что было бы полезно. Происшествия в реальной жизни редко напоминают сценарии, которые мы отрабатывали во время обучения. Работа в скорой помощи – это обучение длиною в жизнь: практически каждый день мы видим детали знакомой, но немного отличающейся мозаики, и нам приходится ломать голову над тем, как ее собрать.

Курс вождения был очень насыщенным, и это неудивительно, ведь водителям скорой помощи разрешено нарушать правила дорожного движения. Однако он также был невероятно веселым. Мы учились контролировать автомобиль во время заносов, практикуясь на заброшенной взлетно-посадочной полосе, а на выпускном экзамене должны были добраться до указанного места в установленные сроки. Через четыре недели мне стало казаться, что я мог бы принять участие в ралли «Дакар».

Когда я вышел на первую смену, ко мне обратился парамедик: «Вот что я тебе скажу, сынок: сегодня привыкай водить автомобиль, а я сделаю все остальное. Начнем с этого». Запрыгнув в кабину, я спросил: «А где сцепление?» Парамедик рассмеялся и ответил: «Его нет. Коробка автоматическая».

Во время обучения я ни разу не сидел за рулем автомобиля скорой помощи с автоматической коробкой передач. Я ни разу в жизни не водил транспортные средства с такой коробкой. Я знаю, что вы думаете: весь смысл автомобилей с автоматической коробкой передач в том, что их очень просто водить. По сути, вы просто заводите автомобиль и едете. К сожалению, там, где раньше была педаль сцепления, находилась педаль включения и выключения сирены, поэтому каждый раз, когда я пытался переключить передачу, сирена начинала завывать. К счастью, этот незначительный недостаток обучающего курса был принят к рассмотрению и устранен.

Предупредив своего напарника, что в моих руках автомобиль скорой помощи будет напоминать клоунский, я получил предложение заварить мне чай и попрактиковаться в вождении на парковке станции скорой помощи. Но, как только я начал что-то понимать, на дисплее появился первый вызов: воздушный шар налетел на электрический столб. Нам нужно было прибыть на место как можно быстрее. Напарник сказал мне: «На этот вызов нужно ехать с маячками. Я тебе все объясню». В тот момент я подумал: «Я ничего не читал в учебниках о крушениях воздушных шаров». Несмотря на это, мне не терпелось как можно быстрее оказаться на месте и посмотреть, что к чему. Будут ли там журналисты и операторы? Покажут ли сюжет по новостям? Так я рассуждал до того, как стал помогать спасать жизни на местах чрезвычайных ситуаций. Я не мог выбросить из головы видеозаписи времен Первой мировой войны, на которых горящие дирижабли падали на землю.

Слова, которые никто никогда не должен слышать от работника скорой: «Я понятия не имею, что делаю». Хотя это порой именно так.

По пути я, пытаясь нажать на отсутствующую педаль сцепления, то и дело включал сирену. Одно нажатие – и сирена включалась. Два нажатия – и она начинала реветь еще сильнее. Три нажатия – и она выключалась. К тому моменту как мы прибыли на место, я решил, что все освоил. Когда я парковался, мои руки были мокрыми и пот струился у меня по спине. Я мысленно подготовился к кровавому месиву, которое, вероятно, предстояло увидеть, и подумал о различных манипуляциях, которые мне потребуется провести. Это был час пришествия – пришествия Дэна.

Я выпрыгнул из кабины и побежал к задней части автомобиля, словно борзая, спущенная с поводка. Тут к нам подошел полицейский и сказал: «Все хорошо, ребята, в вас нет необходимости. Шар упал на землю, но никто не пострадал». Я не знал, что чувствовать: облегчение, раздражение или разочарование. Пассажиры воздушного шара были здоровы, и все присутствующие сохраняли спокойствие. Все изменилось, когда я снова запрыгнул в кабину и нажал на несуществующую педаль сцепления, включив сирену.

«Зачем ты это сделал?» – закричал полицейский. «Потому что я понятия не имею, что делаю», – чуть не ответил я. Однако никто не должен слышать это из уст работника скорой помощи, поэтому я просто пожал плечами.

До работы в скорой помощи единственное мертвое тело, которое я видел, принадлежало моей тетушке. Она упала с лестницы и чудом выжила. Когда мы с мамой и папой собирались навестить ее в реанимации, родителям позвонили и сказали: «Оставьте детей дома, вам нужно приехать и попрощаться с ней». В тот же день моя тетя умерла. Ей было всего тридцать шесть.

Через пару дней состоялись похороны. Родители позволили нам с сестрой самим решать, смотреть на тетю или нет, и я решил все же взглянуть, чтобы попрощаться. Сотрудник похоронного бюро нанес на нее немного косметики, но я, увидев ее, замер. Это все еще был человек, которого я знал, но теперь тетя не казалась собой. Прощаться было уже поздно. Честно говоря, похороны меня напугали. Потом меня несколько недель мучили кошмары.

Первое мертвое тело, которое я увидел на работе, врезалось мне в память. Я сижу на станции (тогда мы еще проводили время на станции), в рации раздается треск, и мы с напарником, опытным парамедиком, спокойно направляемся к автомобилю и забираемся в него. Я говорю «спокойно», но ноги у меня подкашивались. Когда я вижу на дисплее задание «МУЖЧИНА, ОСТАНОВКА СЕРДЦА», кажется, что у меня голова взорвется. Прежде чем отправиться на первый вызов за день, мы должны ввести в бортовой компьютер персональный идентификационный номер. Я забыл свой, поэтому теряю время, отчаянно пытаясь найти его в ежедневнике. Мне очень нужно в туалет. Я боюсь, что наделаю в штаны.

Мы быстро доезжаем до места с включенными проблесковыми маяками и сиреной. Напарник выскакивает из автомобиля и направляется к двери дома, а я иду за ним, чувствуя, как необходимые нам принадлежности бьют меня по бедрам и коленям. Жена пациента ждет нас в гостиной. Деловым тоном она сообщает, что ее муж находится в спальне этажом выше, и мой напарник просит ее проводить нас. Как только он видит мужа этой женщины, лежащего на кровати, сразу понимает, что пациент уже мертв. Я думал, что люди умирают с закрытыми глазами, но этот мужчина смотрит в потолок. Я как можно спокойнее прошу женщину вернуться на первый этаж, чтобы мы могли оценить состояние ее мужа.

Человек остается человеком даже после смерти и заслуживает уважительного обращения. Это прекрасно понимаешь, когда на твоих глазах люди переступают черту жизни.

Напарник спрашивает меня, видел ли я мертвое тело раньше, и я отвечаю, что нет, только свою тетю в гробу. Тело уже не выглядит как человек. Оно похоже на оболочку, которую кто-то населял, а затем покинул. На мне резиновые перчатки, но мне страшно к нему прикасаться. Напарник, видя мой дискомфорт, спокойно называет признаки смерти и объясняет, как определить трупное окоченение. Ранее мне казалось, что при трупном окоченении тело трясется. Вероятно, я когда-то видел в фильме, как тело дрожит. Однако трупное окоченение – это всего лишь затвердение мышц.

Я неподвижно стою и думаю: «Что же будет дальше?» Тем временем напарник закрывает глаза мужчины, чтобы со стороны казалось, будто он сладко спит. Он разговаривает с телом: «Я просто закрою твои глаза, приятель, чтобы ты выглядел более умиротворенно». Это позволяет уберечь нервы его близких. Да, он ушел, но они хотя бы могут решить, что он ушел во сне. Мой напарник обращается с умершим так уважительно, словно тот все еще жив. У меня даже возникают сомнения, действительно ли он умер. Думаю, это самое важное: человек остается человеком даже после смерти.

В гостиной на первом этаже мой напарник сообщает вдове плохую новость: «К сожалению, ваш муж скончался во сне. Мы точно не знаем, что произошло, но его смерть была внезапной и мирной, он ничего не почувствовал». Он очень внимателен, и его действия преподают мне важный урок, который я никогда не забуду: задача работника скорой помощи не ограничивается тем, чтобы помогать больным и раненым или уважительно обращаться с усопшими. Она также состоит в том, чтобы утешать и консультировать скорбящих. За эти несколько минут я узнал больше, чем за четыре или пять месяцев обучения.

5

Волнующая регулярность

Невозможно психологически подготовить себя к тому, что ты как работник скорой помощи можешь увидеть. Может быть, это хорошо. Если бы кто-нибудь сказал вам: «Через пять часов вы приедете к пятилетнему мальчику, который не дышит», то велика вероятность, что к моменту прибытия на вызов вы перенервничаете.

С начала работы в скорой помощи я переживал, как я отреагирую на пациента с колото-резаными ранениями, поскольку не мог забыть о том, что произошло со мной. Однако, когда этот неотвратимый вызов высветился на экране, у меня не было времени, чтобы нервничать или расстраиваться. Уровень адреналина в крови поднялся, ведь я знал, что нужно быть в превосходной форме. Я сразу перешел в рабочий режим и полностью сосредоточился на вызове.

Парня ударили ножом под ребра на первом этаже многоквартирного дома. Мы прибываем на место и видим, что он лежит на полу, дырявый, словно терка. Ему лет девятнадцать – столько же, сколько было мне, когда на меня напали. Однако я не могу позволить себе предаться воспоминаниям, поскольку жизнь этого человека в наших руках.

Колото-резаные ранения – один из тех случаев, когда от работника скорой помощи зависит очень многое. Решения, которые мы принимаем в первые две минуты после прибытия на место – какую рану обработать первой, какие лекарства и в какой дозировке ввести, – могут спасти пациенту жизнь. Или наоборот. В некоторых случаях, однако, мы ничем не можем помочь, например при повреждении аорты, крупнейшей артерии, проходящей в центре тела.

Невозможно морально подготовиться ко всему, что можешь увидеть, работая в скорой. Все, что ни представишь, будет усилено стократ.

Мы с напарником делаем все, что в наших силах. Невозможно провести полную диагностику и определить, повреждены ли внутренние органы. Врачи в больнице оценят реальную опасность ран. Наша задача состоит в том, чтобы не дать этому парню истечь кровью и умереть на полу. Мы накладываем повязку, одним из компонентов которой является гемостатический бинт, способствующий свертыванию крови. Вводим кровоостанавливающий препарат. К счастью, легкие, похоже, не задеты. В противном случае нам пришлось бы вводить иглу в грудь пациенту и выпускать воздух, а это не очень приятная процедура, особенно если человек находится в сознании. Все это время мы громко и четко говорим ему оставаться в сознании, поскольку, несмотря на то что остальные чувства, возможно, его покинули, он все еще может нас слышать. Введя ему жидкость внутривенно, мы помещаем раненого в автомобиль скорой помощи и на полной скорости доставляем в больницу. Уже после этого мне в голову приходит мысль: «Черт возьми, на его месте не так давно был я». Я в буквальном смысле чувствую его боль. К счастью, он, как и я, выжил.

Черный юмор, каким бы жестоким и неуместным он ни казался, необходим работнику скорой помощи так же, как бронежилет – солдату или щит – полицейскому, разгоняющему восстания. Черный юмор – это одна из нескольких стратегий, помогающих нам справляться с трудностями работы, и он является буфером между нами и реальностью, с которой мы имеем дело. Например, если нас вызвали к пьяному парню, мы называем его О и У, то есть «описался и упал». Если нас вызвали к упавшей пожилой женщине, то мы можем назвать ее «бабуля на полу».

Теперь, прежде чем вы начнете строчить жалобу моему издателю, я поясню, что очень люблю бабушек. Они всегда рады нас видеть, и, подняв их и усадив в кресло (если, конечно, они не получили травму), мы часто наливаем им чашку чая и болтаем о былых временах. Не буду лгать, такой же нежности к О и У я не испытываю.

Работа в скорой помощи не имеет ничего общего с «Приключениями Шерлока Холмса и доктора Ватсона» или «Секретными материалами», где у персонажей всегда один и тот же напарник. Это невозможно, просто потому что люди работают в разные смены. Однако есть коллеги, с которыми ты оказываешься в паре чаще, чем с другими. Одним из моих регулярных напарников был Пол, который стал моим близким другом. Мы часто завтракали вместе, и он рассказывал мне о своей непростой жизни. Пол всегда называл меня братом в сообщениях, и мы стали так близки, что наши отношения можно было бы назвать «бромансом»[2].

В скорой невозможно постоянно относиться к работе со всей серьезностью. В моменты, когда необходимо снять напряжение, помогает черный юмор.

У Пола было очень специфическое чувство юмора. До прихода в службу скорой помощи он работал спасателем в бассейне. Однажды они с приятелем одели манекен для отработки техники сердечно-легочной реанимации, обвязали его шею веревкой и повесили. Разумеется, когда другой их коллега увидел манекен, он чуть не умер от страха. Когда Пол с приятелем увидели, что вокруг манекена собралась толпа, они подошли и притворились, будто манекена вообще нет: «О ком вы говорите? Здесь никого нет!» Благодаря черному юмору он хорошо вписался в коллектив скорой помощи.

Иногда работать с Полом было просто невозможно, потому что он невероятно смешил. А иногда казался слишком легкомысленным. Однажды ему так хотелось завершить работу вовремя, что он неаккуратно повернул автомобиль скорой помощи и въехал на чью-то лужайку. Автомобиль застрял, и Пол пытался сдвинуться с места, трогаясь то вперед, то назад. Он провел там около двух часов, пока машину не отбуксировали.

С кем бы ни работал, я мог начать смеяться в неподходящее время. Мы могли оказывать помощь пациенту, обсуждать с ним, что произошло, а затем сказать что-нибудь скандальное. Изредка у меня изо рта вылетало что-то неподобающее. Например, мы как-то приехали к гадалке. Осматривая ее, я не смог удержаться и сказал: «Если вы предсказываете будущее, почему не приехали в больницу к тому времени, как у вас начались боли в груди?» Я сказал это с улыбкой, и она посмеялась, но, возможно, мне вообще не стоило это говорить.

По моему мнению, работнику скорой помощи нужно пользоваться любой возможностью расслабиться, потому что милые разговоры с бабушками – редкое явление и ценные минутки юмора напоминают мыльные пузыри в воздухе: сейчас они здесь, а через секунду уже лопнут. Смех – антисептик для разума, а черный юмор – наш способ справляться со стрессом. Мы ничем не отличаемся от солдат, которые пытаются расслабиться с помощью дурацких розыгрышей и мрачных шуток.

Сегодня обычный день. Вы уже знаете, что это значит. Мы с партнером съездили к пожилой женщине, подняли ее с пола, отряхнули, позвали ее соседей и приготовили всем чай. На мониторе высвечивается новый вызов с адресом паба. Включив сирену и проблесковый маячок, мы мчимся туда. На экране появляются подробности: «ЖЕНЩИНА В СИНЯКАХ И КРОВИ». Я в паре с парамедиком, с которым раньше никогда не работал, но это не имеет значения. Мы легко «смешиваемся» друг с другом, потому что оба обладаем телепатическими способностями и инстинктивно знаем, на что способен каждый из нас.

Мы сразу понимаем, что в описании вызова чего-то не хватает. Человек в синяках и крови – всегда плохой знак. Когда подъезжаем к пабу, другой парамедик выходит из здания и делает нам знак рукой. Мы берем все необходимое и следуем за ним на второй этаж, затем проходим по коридору и заходим в подсобку, где лежит женщина, избитая до смерти. Иногда описание вызова, высвечивающееся на мониторе, является неполным, и, увидев женщину, мы сразу понимаем, что она умерла какое-то время назад. Тем не менее она до сих пор выглядит напуганной. Ее обнаружил сын, который спал у себя в комнате, когда произошло убийство. Собака, любимец семьи, сидит рядом с телом. Пока мы осматриваем место происшествия, появляется старший сын женщины с его девушкой. Я встречаю его на последней ступеньке лестницы и увожу как можно дальше от места убийства. Мы все садимся на диван, и я пытаюсь понять, как мне сообщить им страшную новость.

Как нужно рассказывать о подобных вещах? Я понятия не имею, потому что меня никто этому не учил. Работников скорой помощи до сих пор ничему подобному не обучают, и очень зря, ведь наши слова – возможно, худшее, что услышит человек за свою жизнь. Дело не только в этом: поддержка, которую получит человек в первые несколько часов после страшной новости, оказывает большое влияние на процесс психологического восстановления. Я очень горжусь своей заботливой манерой обращения с пациентами, но что касается моей техники, то я осознанно и неосознанно перенимаю определенные аспекты у своих коллег. В данном случае я делаю глубокий вдох и говорю прямо: «Мне очень жаль, но, к сожалению, ваша мама умерла. Скорее всего, она стала жертвой нападения». Я думаю, я надеюсь, что сделал все правильно.

Очевидно, сын очень расстроен, но он не теряет самообладания. Он говорит, что партнер мамы неоднократно бил ее и что у него нет никаких сомнений, кто убийца. Сообщая нам это, он берет подушку и кладет ее на колени. На месте, где она лежала, я замечаю большое пятно крови. К счастью, ни сын убитой, ни его девушка не видят его, и мне удается прикрыть пятно другой подушкой. Вероятно, женщину убили на диване, а затем тело оттащили в подсобку. В этот момент до меня доходит, что мы сидим прямо на месте убийства и, скорее всего, портим улики.

Жертву избили и несколько раз ударили ножом в шею и глаз, а затем задушили. Это была реакция партнера на признание в неверности.

Если мы можем спасти кого-то, тот факт, что это место преступления, отступает на второй план. Однако в данном случае я сразу понимаю, что совершил непоправимую ошибку. Я чувствую, как мои брюки пропитываются кровью. Когда приезжает полиция, я выхожу из комнаты спиной вперед. Я спокойно объясняю полицейскому, что произошло, и сказать, что он недоволен, – это не сказать ничего. Очевидно, он не может устроить мне взбучку прямо сейчас, но в его глазах сверкают молнии, а на лице читается презрение. Полицейский просит сына убитой и его девушку спуститься вниз, а затем сообщает сержанту, что два тупых работника скорой помощи загрязнили место преступления.

Он возвращается и читает мне лекцию о том, что я должен был покинуть здание сразу после обнаружения тела. Это все прекрасно, но, если бы мы ушли, сын убитой женщины и его девушка увидели бы толпу зевак, собравшуюся у подсобки.

Ожидая возвращения сержанта, мы слышим по рации, как кто-то позвонил в полицию и признался в совершении убийства. Я наивно думаю, что на этом все закончится, но сержант сообщает так же по рации, что идиотам из скорой помощи придется снять одежду, чтобы ее можно было использовать для получения улик.

– Он хочет, чтобы мы сняли униформу? – спрашиваю я полицейского.

– Да, делайте, как он сказал.

– То есть вы хотите, чтобы мы возвращались на станцию в одних трусах?

– Возможно, нам удастся найти для вас какую-нибудь одежду…

Через несколько минут появляется еще один полицейский с парой комбинезонов на молнии, которые вы, вероятно, видели в сериале «CSI: Место преступления». Сняв штаны, я понимаю, что трусы у меня тоже пропитались кровью. Когда мы выходим из паба в комбинезонах и садимся в автомобиль скорой помощи, прохожие изумленно смотрят на нас, словно спрашивая: «Что, черт возьми, здесь происходит? Что они сделали с парнями из скорой помощи?»

Бойфренд убитой признался в совершении преступления, и нам не пришлось давать показания в суде. Подробности этой истории я узнавал из газет. Жертва и ее партнер до самого дня убийства планировали вместе открыть паб. Вероятно, они поругались, и она призналась в неверности. Он избил ее и несколько раз ударил ножом в шею и глаз, а затем задушил. В таком виде мы увидели жертву. Примерно за полчаса до нападения женщина разбудила сына, обняла его и сказала, что любит его. Ей было сорок четыре.

Единственная хорошая новость, если так можно сказать, состояла в том, что партнера той женщины признали виновным в убийстве и приговорили к пожизненному заключению.

Телесериалы о скорой помощи не рассказывают вам историю целиком. Они дают представление о напряженности работы, но охватывают слишком маленький временной промежуток. Я появился в первом сезоне шоу «999: Что у вас случилось?», и по телевизору показывали только один мой вызов за неделю. Кроме того, зрители всегда видели «отполированную» версию происходившего на самом деле. Например, создатели программы решили не показывать лицо человека, которому я проводил сердечно-легочную реанимацию. Зрители не видели, что его широко раскрытые глаза смотрели прямо на меня. Никто не снимал мертвого младенца и человека, который катапультировался через лобовое стекло. Я прекрасно понимаю, с чем это связано: это было бы неэтично, и никто в здравом уме не захотел бы на это смотреть. Однако это дало бы гораздо более полное представление о нашей работе, потому что мы видим такое с волнующей регулярностью.

Однажды ночью съемочная группа очень хотела заснять, как полицейские, пожарные и работники скорой помощи выезжают со своих станций и вместе прибывают на место чрезвычайной ситуации. Съемочная группа провела с нами всю ночь, но потом сдалась и уехала на десять минут раньше. Это была большая ошибка, поскольку всего через несколько минут нам сообщили о пожаре в доме. По этой причине мы, в отличие от телевизионщиков, не можем позволить себе завершить смену раньше.

Обычно вызов, связанный с пожаром в доме, направляют сразу в пожарную службу, а та связывается с нами. Однако в данном случае вызов по неизвестной причине поступил сначала в скорую помощь. Первое, что я хочу видеть, подъезжая к горящему дому, – это пожарные автомобили, потому что скорая помощь не может тушить огонь. Что мы должны сделать? Плеснуть в огонь стакан воды? Подъезжая к нужному дому, мы видим огонь и клубы дыма, но пожарных автомобилей нигде нет. У меня сердце уходит в пятки.

Жутко видеть мертвого человека и понимать, что ему не хватило лишь пары шагов, чтобы спастись.

Сейчас всего семь утра, но все жители улицы вышли из своих домов. Люди кричат, заламывают руки и бегают в панике. Когда люди кричат: «Помогите ему! Помогите ему!» – означает, что внутри горящего дома кто-то есть. Люди видят, что на нас униформа, и думают, что мы можем помочь в любой ситуации. Но если у человека случится инфаркт на борту самолета, никто не будет спрашивать, есть ли среди пассажиров инспектор дорожного движения, который тоже носит униформу.

Я смотрю на горящий дом и думаю: «Что, черт возьми, я могу сделать? Я же должен сделать хоть что-нибудь, нельзя просто стоять». Я надеваю резиновую перчатку, подхожу к двери, хватаюсь за ручку и понимаю, что перчатка прилипла. Пытаясь оторвать перчатку, я замечаю силуэт человека по другую сторону двери со стеклянными вставками. Мы с партнером обсуждаем, не выбить ли дверь, но поскольку мы оба видели фильм «Обратная тяга», то понимаем, что в таком случае нас может засосать внутрь или обжечь. Еще я думаю: «Не хочу умирать, меня дома ждут трое детей!»

Я уже готов опустить руки, как вдруг мы видим, что к дому подъезжает пожарный автомобиль (работники скорой помощи и полицейские обычно называют пожарных «Трамптон» в честь старой детской передачи). Я с облегчением выдыхаю. Пара пожарных выпрыгивают из автомобиля и разбивают окно. Как ни странно, никого из них не засасывает внутрь и не обжигает. Через несколько секунд пожарные выносят из дома тлеющее тело. В руке этого несчастного человека зажата связка ключей. Очевидно, он пытался добраться до двери, когда его накрыло пламя. Ему не хватило всего нескольких шагов.

Удостоверившись, что несчастный мужчина мертв и помочь ему уже невозможно, мы завершаем смену и возвращаемся по домам. Проснувшись через несколько часов, я включаю телефон и вижу около тридцати пропущенных вызовов, двадцать голосовых сообщений и множество СМС. Что произошло? Террористическая атака? Катастрофа с участием множества автомобилей? Нет. Оказывается, я попал в последний номер журнала Heat, и моя фотография находится прямо над фотографией Гока Вана. Нет худа без добра.

Я вылезаю из постели, одеваюсь, забираю детей из школы и натягиваю улыбку. Если меня спрашивают, как прошла рабочая смена, я отвечаю: «Нормально». Что еще я должен сказать? «Просто великолепно! Тот парень сгорел заживо. Он дымился, когда его вытащили, и в руке у него были зажаты ключи». Такие разговоры сложно переваривать вместе с жареным мясом.

6

Лица быстро забываются

Справедливости ради я хочу сказать, что никакое обучение, каким бы полным оно ни было, не подготовит вас к работе в скорой помощи. Если вы не научитесь плавать быстро, то уйдете на дно, сжимая в руке рацию.

Хотя большинство тел работает – или выходит из строя – одинаково, каждый человек индивидуален. По этой причине 99 % нашей работы заключается в том, чтобы правильно разговаривать с людьми. Нас учат распознавать сердечный приступ, оказывать помощь при инсульте и перевязывать раны, но человеку, который упал с велосипеда и сломал бедро или выпал из окна и получил травму, требуется не только физическая помощь, но и успокаивающий разговор.

Кроме того, приходится иметь дело с серьезными общественными проблемами, такими как абьюзивные отношения[3], домашнее насилие, злоупотребление алкоголем и наркотиками, а также суицидальные посты в социальных сетях. Таким образом, мы выполняем обязанности медиков, социальных работников, священников и полицейских.

Я пришел к выводу, что если относиться к каждому пациенту, как к члену семьи, то вероятность совершить ошибку снижается. Как часто вы слышали, чтобы ваши родственники и друзья говорили: «Ребята из скорой помощи были такими милыми!» Надеюсь, что часто. Если у пациента сложилось о нас такое впечатление, значит, мы все сделали правильно. В противном случае мы где-то ошиблись.

Некоторые наши действия могут быть довольно инвазивными, особенно когда речь идет о работнике скорой помощи мужского пола и пациентке. В таких ситуациях необходимо быть уважительным и максимально четко объяснять, что мы делаем и зачем. Если у пациентки подозрение на сердечный приступ, я должен сделать ей электрокардиограмму (ЭКГ), для проведения которой необходимо установить на левой стороне груди маленькие электроды. Однако я не стану просто задирать ей футболку и прилеплять электроды. Сначала я объясню, что сделать ЭКГ необходимо, поскольку она покажет, что происходит с сердцем. Затем я расскажу, как проходит ЭКГ, и применю техники отвлечения внимания. Расстегивая блузку пациентки, я поболтаю о чем-нибудь обыкновенном, например спрошу, что она любит готовить или где купила стереосистему.

Большая часть работы в скорой – правильно разговаривать с людьми. На самом деле в любой области медицины умение разговаривать, наверное, самое важное в работе врача.

Иногда я получаю письма от родителей моих пациентов с благодарностью за то, что я так хорошо отнесся к их детям. Это очень приятно. С детьми нельзя обращаться так же, как со взрослыми. Однажды я видел программу, в которой ребенка переодели в астронавта, прежде чем поместить его в аппарат МРТ, названный врачами космическим кораблем. Серьезная процедура вдруг превратилась в развлечение. Мне нравится такой подход. Экстренная ситуация может очень напугать ребенка. Ему нужны лишь мама и папа, а он вдруг видит, что в дверь входят два незнакомца с кучей странных вещей. Таким образом, нам приходится быть кем-то вроде аниматоров (не беспокойтесь, я никогда не стану Дэвидом Брентом: «Во-первых, я друг, во-вторых, работник скорой помощи и, в-третьих, клоун…»). Мы часто сталкиваемся с истеричными мамами и папами, а еще с родителями, которые стремятся все контролировать. Я понимаю, что видеть своего ребенка страдающим очень тяжело, но, чтобы он оставался спокойным, необходимо, чтобы родители сохраняли самообладание.

Лечить детей может быть очень приятно. Мы делаем все возможное, чтобы процесс оказания помощи напоминал игру. Проводя осмотр, я спрашиваю у ребенка, какой мультяшный персонаж его любимый или какой футболист ему нравится больше всех. Я могу дать ему какой-нибудь медицинский инструмент. А иногда я шучу:

– Пожалуйста, подержи этот красный фонарик. Хотя, знаешь, я лучше дам его твоей маме.

– Нет, я его хочу!

– Хорошо. Готов поспорить, что ты не сможешь сидеть спокойно, пока я свечу им тебе в ушко!

Иногда я даю ребенку свой телефон, чтобы он с ним поиграл. Поразительно, что готовы сделать дети, чтобы немного посмотреть YouTube. Мультфильм «Вороньи неприятности» мой самый любимый. Он о вороне, у которой неприятности. Гениально!

Я говорю ребенку:

– Ты мне кого-то напоминаешь.

– Кого?

– Птичку из «Вороньих неприятностей».

– Откуда?

– Ты не знаешь этот мультфильм? Смотри!

Я даю ребенку свой телефон, включаю серию мультфильма и делаю то, что должен сделать. Бывает, я перевязываю рану, а ребенок подпевает песенке из заставки. Это и есть продуманная тактика.

Кто-то скажет, что человека нельзя научить правильно сообщать плохие новости, потому что возможных сценариев слишком много. Если мы приезжаем и видим, что кто-то уже умер, мы просто говорим: «К сожалению, ваш муж скончался». Если мы приезжаем и предпринимаем неудачную попытку спасения, мы говорим: «Мы сделали все возможное, но его сердце остановилось. Мы продолжим, но сердце вряд ли снова забьется». Однако слова не выцарапаны на камне, и в разных ситуациях мы произносим разные вещи.

То, что вы говорите девяностолетней женщине, у которой только что умер муж, и как вы это делаете, часто отличается от того, что вы скажете тридцатилетней женщине, у которой только что умер ребенок. Если первая, вероятно, будет спокойной и безропотной, то вторая, скорее всего, впадет в истерику и откажется поверить в случившееся. Работая в скорой помощи, мы учимся быть универсальными. И всегда надеемся, что нам удастся подстроиться под ситуацию.

Стоит прекрасный день, и мы едем в автомобиле скорой помощи. На экране бортового компьютера высвечивается странный вызов: «МУЖЧИНА ЛЕЖИТ ЛИЦОМ В ЛУЖЕ. ОСТАНОВКА СЕРДЦА». Это все данные. Мы находимся приблизительно в двадцати минутах езды, поэтому я уверенно нажимаю на педаль газа. Если человек лежит лицом в луже, нужно добраться до места как можно скорее. Нам остается лишь надеяться, что звонивший перевернул его. Мы не хотим, чтобы кто-то утонул в луже на нашей смене.

Спутниковые навигаторы в автомобилях скорой помощи программируются автоматически, что очень удобно: когда поступает вызов, нам не нужно вводить почтовый индекс и адрес. Однако у навигаторов есть одна странная особенность: они часто направляют нас по узенькой дорожке за чьим-то домом вместо прекрасной широкой дороги перед ним. Подобное происходит так часто, что мы даже придумали название для этого: буги по задним дворам. В данном случае у нас, к сожалению, нет выбора, потому что бедный парень лежит лицом в луже на верховой тропе.

Как мы должны проехать на пятитонном автомобиле скорой помощи по верховой тропе? Это не начало шутки. Ответ: стараться избегать свисающих ветвей и объезжать каждую выбоину, надеясь, что не окажемся в канаве, полной грязи, а оборудование останется в целости и сохранности к моменту прибытия на место. Когда мы с моим напарником взволнованно переговариваемся о том, что мы, вероятно, находимся не на той тропе и, может быть, даже не в том городе, мы замечаем вдалеке женщину с собакой, активно размахивающую руками. Когда оказываешься в нужном месте, это всегда успокаивает, если ты намереваешься спасти кому-то жизнь.

Работник скорой должен быть этаким универсальным солдатом – уметь подстраиваться под любую ситуацию и под любых людей.

Женщина подводит нас к мужчине, который все еще лежит лицом в луже. Стоит отметить, что лужа огромная, шириной около четырех метров и глубиной около пятнадцати сантиметров. Мы заходим в воду, переворачиваем пациента и сразу понимаем, что он не просто не двигается, а уже умер. Вероятно, эти две вещи взаимосвязаны. У него травма головы, поэтому я предполагаю, что он шел, споткнулся, упал лицом в лужу и утонул. Мы все надеемся мирно умереть дома, сидя в любимом кресле перед камином в окружении любящих родственников. К сожалению, лишь немногие люди уходят из этого мира с таким достоинством. Тем не менее этому мужчине действительно не повезло со смертью.

У него седые волосы, он хорошо одет, и рядом с ним плавает трость с золотым наконечником. Вероятно, он пролежал так довольно долго, поскольку трупное окоченение уже наступило. Поскольку эта смерть скоропостижная, место, где мы находимся, теперь считается местом преступления. Это означает, что нам нужно оставить мужчину и дальше лежать лицом вниз в луже, чтобы полиция могла исследовать место и исключить убийство.

Ожидая прибытия полицейских, мы перекрываем тропу нашим автомобилем, однако прохожих это не останавливает. Большинство людей все понимает. Мы говорим им: «Тропа сейчас перекрыта, поскольку здесь произошел несчастный случай», и они, понимающе кивнув, находят другую дорогу. Другие люди менее сговорчивы. В таком случае разговор звучит примерно так:

– Простите, но проход закрыт. Здесь произошел несчастный случай.

– Я просто гуляю здесь с собакой.

– Не сегодня, сэр. Не могли бы вы найти другую дорогу?

– Нет, я хожу здесь каждый день.

После этих слов человек просто проходит мимо меня. У меня возникает желание сказать: «Послушай, приятель, тут в луже лежит мертвый мужчина. Хватить вести себя как идиот. Найди другую дорогу!» Но я не могу так сказать, потому что у меня будут неприятности. Кроме того, мы не обладаем полномочиями запрещать людям делать то, что они хотят.

Пока мы работаем на месте, подъезжает «Тойота», из которой выходит пожилая женщина. Она говорит: «Я ищу своего мужа. У него деменция, и он ушел из дома. Я была в душе, а когда вернулась, его уже не было». Я спрашиваю, как выглядит ее муж, и она отвечает: «У него седые волосы, и он повсюду ходит с тростью с золотым наконечником».

Здесь напрашивается ответ: «Он вон там, в луже!» И это правда. Мне бы хотелось сказать: «Я не видел никого с седыми волосами и тростью». Однако я говорю ей, что мы сейчас работаем с человеком, который был найден мертвым, и она сразу понимает, что это, вероятно, ее муж. Тем не менее я хочу сообщить ей неприятную новость в более подходящей обстановке.

Я усаживаю женщину на пассажирское сиденье ее автомобиля и везу нас к ее дому. Если мы попадем в аварию, у меня будут неприятности, но я не могу допустить, чтобы эта несчастная садилась сейчас за руль. Она без перерыва задает мне вопросы, а я отмалчиваюсь. Войдя в дом, я вижу фотографию женщины и мужчины, который, вероятно, является ее мужем. Они стоят на палубе круизного лайнера и широко улыбаются. Можно точно сказать, что на фотографии обнаруженный нами мужчина.

Заваривая женщине чашку чая, я звоню напарнику и говорю: «Это точно он. Что мне делать?»

Полиция до сих пор не приехала, поэтому я усаживаю женщину на диван, делаю глубокий вдох и произношу: «Я не могу утверждать с полной уверенностью, но мужчина, которого мы нашли, очень похож на вашего мужа». К этому моменту я уже успел понаблюдать за множеством хороших парамедиков и отточить свою технику сообщения плохих новостей. Я говорю спокойно и медленно, четко объясняю, что произошло, и даю женщине время переварить услышанное. Я умалчиваю о том, что мы нашли его в луже.

Из-за прогресса в медицине кажется, что люди чуть ли не бессмертны. Именно поэтому они так пугаются, встречаясь со смертью лицом к лицу.

Женщина начинает плакать, и я ее обнимаю. Она очень расстроилась из-за того, что пошла в душ и оставила мужа без присмотра. Возможно, она будет испытывать чувство вины до конца своих дней. Немного успокоившись, она дает мне телефон дочери. Я звоню, сообщаю о произошедшем, и она говорит, что уже выезжает. К сожалению, дочь живет в пяти часах езды. Я спрашиваю женщину, есть ли у нее друзья поблизости, и она отвечает, что ее подруга, вероятно, сейчас в боулинг-клубе за углом. Я встаю и иду в боулинг-клуб.

Когда я вхожу в клуб, все женщины начинают паниковать. Вероятно, в определенном возрасте приближение работника скорой помощи со склоненной головой и серьезным лицом сравнимо с приходом Мрачного Жнеца, который должен сообщить о смерти партнера или друга. К счастью, я оставил косу в машине. Я нахожу подругу женщины, рассказываю ей о произошедшем и провожаю ее до дома вдовы. По пути я думаю: «Надеюсь, что это действительно ее муж. В противном случае придется объясняться».

Пока мы ждем полицию, до меня вдруг доходит, что я уже был в этом доме. Несколько лет назад я приезжал сюда, чтобы оказать помощь мужчине с болью в груди. Тогда у него еще не было деменции. Подруга женщины объяснила, что деменция проявилась внезапно и что умерший находился в листе ожидания на встречу с социальным работником. Я ухожу, говоря на прощание: «Мне жаль, что мы встретились при таких обстоятельствах. Берегите себя». Я вздрагиваю, думая, как много раз я произносил эти слова за последние пятнадцать лет.

Вернувшись к телу, я вижу, как его фотографирует криминалист. Когда он заканчивает съемку, мы принимаем решение поместить тело несчастного в автомобиль скорой помощи и отвезти его в морг. Такая работа мне не по душе. Каждый раз, когда в машине находится мертвое тело, мне кажется, что кто-то из нас должен сидеть рядом с ним, чтобы ему не было одиноко. Как бы странно это ни звучало, я думаю, что это правильно.

К счастью, мне довольно редко приходится ездить в морг. Это очень грустное место. Ряды мертвых голов, мертвых ступней и отдельный холодильник с надписью: «Только дети». Сегодня большинство людей, особенно жители развитых стран, очень отдалены от смерти. В отличие от предыдущих поколений, мы считаем ненормальным смотреть на мертвые тела. Иногда человек за всю жизнь не видит ни одного трупа. Однако поход в морг напоминает о том, что смерть – повсеместное явление. Готов поспорить, что каждому работнику скорой помощи закрадывалась в голову мысль: «Если бы я ушел в похоронный бизнес, то сколотил бы состояние».

Мы достаем тело из автомобиля, и работники морга убирают его в холодильную камеру. Мы заполняем необходимые документы и прощаемся. Только когда мы с напарником снова садимся в автомобиль, до меня доходит, насколько жестокой может оказаться жизнь. Мне было очень тяжело наблюдать за завершением этого долгого брака, наполненного любовью. Иногда я вторгаюсь в жизнь людей всего на несколько минут, а затем снова исчезаю. Однако за это короткое время я успеваю стать свидетелем монументально важных моментов и оставить свой след в жизни людей. Это отрезвляющая мысль. В большинстве случаев этот след положительный, но иногда природа берет над нами верх. Однако даже при таком раскладе первые несколько минут после несчастного случая или трагедии все равно могут сделать жизнь человека более выносимой. По этой причине то, чем мы занимаемся, – не просто работа.

На следующий день после обнаружения мужчины в луже я повел своего маленького сына в магазин игрушек. На парковке ко мне подошла женщина и сказала: «Здравствуйте! Как у вас дела?» Вероятно, мое лицо ничего не выражало, поэтому она продолжила: «Вы меня не помните, да?» Она объяснила, что я несколько раз приезжал к ее маме, и я, как всегда, сделал вид, что внезапно вспомнил, о ком она говорит.

– Да, помню! Как она?

– Она умерла в прошлом году.

– О, мне очень жаль. Она была чудесной женщиной.

Я говорю то, что должен сказать, потому что в противном случае покажусь черствым или незаинтересованным. Я солгу, если скажу, что люди, которым я помогаю, становятся для меня чем-то большим, чем короткой работой. Бывает, я покупаю продукты в супермаркете, и ко мне кто-то подходит со словами: «Господи! Ты же тот парень, который спас мне жизнь на прошлой неделе!» А я могу взглянуть на него и подумать: «Понятия не имею, кто ты».

Я имею дело со множеством людей в совершенно разных ситуациях, и в некоторой степени все люди выглядят похоже. Я запоминаю дома – аквариум в гостиной, картина в коридоре, автомобиль на подъездной дорожке, – но лица быстро тускнеют. Я испытываю чувство вины из-за того, что не запоминаю их. Мне приходится успокаивать себя тем, что у учителей та же проблема: одних учеников они помнят долгие годы, а других сразу забывают. Мне не нужно корить себя, ведь я делаю все возможное, чтобы помочь.

7

Я впадаю в отчаяние

Работник скорой помощи не всегда знает, с чем ему придется иметь дело. На бортовом компьютере высвечивается вызов: «МУЖЧИНА ПОТЕРЯЛ СОЗНАНИЕ НА УЛИЦЕ». Однако есть множество разных причин, по которым люди теряют сознание на улице. Это может быть связано с болезнью, несколькими лишними рюмками или ударом по голове. Возможно, человек просто споткнулся и ушиб голову о парапет. На компьютере также может высветиться: «ЖЕНЩИНА УПАЛА В ДОМЕ». Мы приезжаем на место и понимаем, что к ней явно применяли физическое насилие. В таком случае мы спросим, хочет ли она заявить о том, что на самом деле произошло. Мы не можем заставить ее это сделать.

Нас могут вызывать к человеку с болью в груди, а приехав, мы увидим нож, торчащий из его грудной клетки. Или нас могут вызвать к пациенту, который не может встать с постели, и, оказавшись на месте, мы видим человека с болезненным ожирением. В таких случаях квартира почти всегда оказывается на верхнем этаже, а лифт не работает.

Есть различные уловки, чтобы люди скорее открылись в критической ситуации работнику скорой. Например, называть друг друга по имени.

Когда я только начинал работать, у нас не было специального оборудования для транспортировки тучных людей. Частично это связано с тем, что ожирение не казалось большой проблемой, а частично – с тем, что общество было менее понимающим. Когда меня впервые вызвали к пациенту с ожирением, я вошел в спальню, увидел женщину на кровати и подумал: «Господи, как мы вытащим ее отсюда?» Она весила около двухсот килограммов, поэтому она не могла ни встать с постели, ни тем более спуститься по лестнице. Мы понимали, что необходимо как можно скорее отвезти ее в больницу из-за жалоб на боли в груди. Мы также знали, что наш единственный вариант – вызвать пожарных, потому что у нас не было необходимого оборудования.

Несмотря на все сложности, мы сделали все, чтобы пациентка не чувствовала себя неловко. Каждый раз, когда медицинский работник видит нового пациента, он обязан представиться. Кажется, что это и так очевидно, однако в рабочей суматохе люди просто забывают это сделать. Наша пациентка, несомненно, чувствовала себя некомфортно, лежа в кровати под простыней, прикрывавшей интимные части ее тела. Однако, когда я сказал ей: «Здравствуйте! Меня зовут Дэн, а это мой коллега Пол», ситуация стала для нее чуть менее пугающей. Когда приехали пожарные, мы представили их женщине одного за другим. Когда все называют друг друга просто по имени, барьеры пропадают, и все чувствуют себя комфортнее.

Когда лед был растоплен, я объяснил женщине, что нам нужно доставить ее в больницу и что будет непросто вынести ее из дома и поместить в автомобиль скорой помощи. Думаю, я сказал что-то вроде: «Нам всем придется приложить усилия, и я попрошу вас немного потерпеть. Но я уверен, что мы доставим вас до места целой и невредимой». Нужно быть честным, но можно подсластить пилюлю.

Мы постарались все продумать заранее, потому что очень не хотелось стоять рядом с ней, почесывая головы и пыхтя от напряжения. Все не должно было выглядеть слишком сложно, чтобы пациентка не подумала, как напрягает нас.

Мы, как всегда, вовлекли женщину в обсуждение. «Что, если мы сделаем так? Вы не против, если мы поступим следующим образом?» – спрашивали мы. В противном случае она почувствовала бы себя мебелью, которую мы передвигаем. В таких ситуациях нельзя забывать, что мы работаем с живым человеком, а не с пианино и он не должен чувствовать себя обузой.

Пожарным пришлось использовать что-то вроде лассо, поднимая ее с постели, потому что у них тоже не было необходимого оборудования. Понадобилось около десяти пожарных, чтобы вынести пациентку из комнаты и спустить по лестнице. Мы убрали каталку из задней части автомобиля скорой помощи и положили на пол матрас, чтобы женщина на чем-то лежала. Пожарные следовали до больницы за нами и помогли вытащить ее из автомобиля с помощью лассо. Честно говоря, я не помню, как они внесли ее в здание. Некоторые вещи лучше забыть.

Для перемещения очень тяжелых пациентов существуют специальные кресла с мотором, которые мы в шутку называем электрическими стульями.

Каким бы ни было ваше отношение к тучным людям (подозреваю, не все им сочувствуют), так обращаться нельзя ни с одним человеком. В этом не были виноваты ни мы, ни пожарные. У нас просто не имелось нужных инструментов. Тем не менее к каждому пациенту нужно относиться уважительно, а использование лассо – это вовсе не уважительное обращение, которого они заслуживают.

К счастью, ситуация значительно изменилась. Сегодня существуют специальные автомобили скорой помощи для транспортировки полных людей и кресла на тракторных гусеницах, которые позволяют перемещать таких пациентов по лестницам. Мы называем такие кресла электрическими стульями, но, разумеется, не при пациентах. Если бы они это услышали, у них легко мог бы случиться сердечный приступ. Сегодня в большинстве случаев мы обходимся без помощи пожарных, однако кресла на гусеницах работают только на широких лестницах без большого числа поворотов. Если такое кресло использовать не получается, пожарные помогают переместить пациента с помощью специальной горки.

Однако мы до сих пор слышим истории о том, как пожарные ломают дверные и оконные проемы, чтобы вынести из дома пациента с ожирением. Такие процедуры являются настоящим логистическим кошмаром и могут занимать больше суток, так как иногда в доме приходится устанавливать специальные опорные структуры, чтобы конструкция оставалась целостной и не обвалилась. Разумеется, когда пациент вернется из больницы, пожарные не отремонтируют дом. Ему придется нанимать строителей, а это стоит немалых денег.

Очевидно, что главными причинами ожирения являются переедание и недостаток физических нагрузок. Но почему некоторые люди переедают и ленятся до такой степени? Часто ожирение оказывается результатом проблем с физическим или психическим здоровьем, а не простой жадности. Чем крупнее становится человек, тем более неуверенно он себя чувствует, поэтому он перестает выходить из дома. Благодаря Интернету у него больше нет необходимости ходить в магазины или покидать жилище ради общения с другими людьми, поэтому он оказывается в замкнутом круге. Очень жаль, что причины ожирения не обнаруживают на раннем этапе. Как общество позволяет людям полнеть до такой степени, что они уже не могут подняться с постели?

В идеале людям должны рассказывать о превентивных мерах, о вреде неправильного питания, злоупотребления алкоголем и недостаточных физических нагрузках. Это облегчило бы работу нам (в отличие от пауэрлифтеров, у нас нет времени на разминку, и нам нужно сразу приступать к делу) и сэкономило бы Национальной службе здравоохранения огромные деньги.

Любой работник скорой наизусть знает все стадии алкоголизма, ведь у него перед глазами обычно целое море живых примеров.

В то время как некоторые люди объедаются до смерти, другие люди пьют. Работники скорой помощи видят все стадии алкоголизма: от ранних дней, когда человек теряет сознание и нуждается в том, чтобы его привели в чувство, до пожелтения кожи из-за отказывающей печени и кровавой рвоты, которая объясняется разрывом вен пищевода. Последнее – это одно из самых страшных зрелищ, какие только может увидеть работник скорой помощи. Однажды мы с Полом приехали к пациенту, чья гостиная напоминала съемочную площадку фильма «Экзорцист». Кровь была повсюду, и я видел страх в глазах пациента, в чем не было ничего удивительного, ведь кровотечения пищевода могут начаться неожиданно. Однако мы ничем не могли ему помочь, кроме как поместить его в автомобиль скорой помощи и отвезти в больницу.

Я вижу, как живут представители всех слоев общества. Кто-то в роскоши. Подавляющее большинство – в комфортабельных чистых домах. Люди, находящиеся в самом низу, живут в ужасных условиях. Бывает, я захожу в дом и вижу плесень на потолке, дыры в полу, разбитые окна и двери, висящие на одной петле. Обычно как минимум в одной двери есть дыра размером с кулак.

Некоторые люди живут в поистине кошмарных условиях. Однажды мы подъехали к дому и увидели, что полицейский, открывший нам дверь, стоит на коленях наверху огромной кучи мусора, больше метра в высоту. Мы забрались на эту кучу и ползли за полицейским, словно внутри пещеры. Мы не знали, по чему ползем. Там были иглы, экскременты животных и живые крысы. Вскоре в комнате, похожей на спальню, мы увидели пожилую женщину. Она уже была мертва. Больше всего в том вызове запомнилось то, что мы слышали работающий телевизор, но не могли найти его. Вероятно, он был включен много лет, потому что женщине никак не удалось бы выключить его. Звук телевизора, вероятно, составлял ей компанию. Мне стало очень грустно от этого.

Как-то раз нас вызвали к пожилому мужчине, которому стало плохо. Когда мы вошли в его спальню на втором этаже, пол начал разрушаться под ногами. Он напомнил мне дедушку из мультфильма «Вверх» тем, что мир вокруг него в буквальном смысле рушился. Вероятно, он годами ходил по балкам. Один неверный шаг – и он улетел бы вниз.

Мы представились и спросили, что его беспокоит. Убедившись, человеку нужно поехать в больницу, мы решили спросить о его условиях жизни: «Жить здесь небезопасно. Вы хотите, чтобы мы подняли вопрос о вашей ситуации? Вам помогут». Он не был одним из тех упрямых стариков, которые считают, что все и так нормально, и полностью с нами согласился. Ранее никто не предлагал ему помощь, и у него не хватало денег, чтобы отремонтировать пол. Мы решили, что было бы слишком опасно пытаться вывести пациента самостоятельно, поэтому позвонили пожарным. Они вывели его, ступая только на балки, что было нелегко.

Когда мы болтали, старик рассказал нам, как играл в домино в местном клубе. После этих слов я взглянул на ситуацию под другим углом. Я понял, что может казаться, будто ваш знакомый прекрасно со всем справляется, хотя на самом деле это не так. Возможно, он живет в нужде, но стесняется говорить об этом.

Нас вызывают, чтобы мы удостоверились в благополучии пациента. Обычно это происходит, когда у кого-то срабатывает медицинская сигнализация или кто-то волнуется о своем соседе. Пожилую женщину никто не видел долгое время, и почтальон заметил, что в почтовом ящике скопились газеты, а на внутренней стороне окон сидят мухи. Неудивительно, что громадный полицейский, приехавший на место до нас, подозревает худшее. Взломав заднюю дверь, он стоит на пороге и машет нам рукой.

Я в жизни не видел столько мух. Мы буквально пинаем их ногами, пробираясь по коридору. Это место напоминает самый страшный в мире дом с привидениями, хотя я уверен, что раньше оно было безупречным. На стенах висят красивые картины, а стекла серванта изысканно украшены. Однако дом уже давно пришел в плохое состояние. В кухонной раковине лежат грязные тарелки, повсюду валяется мусор, и пахнет гнилью. Каждый раз, когда мы заглядываем в комнату, есть вероятность, что мы увидим разлагающееся тело.

В кухне пусто. В ванной пусто. В гостиной пусто. В столовой тоже. На первом этаже остается всего одна комната. Я открываю дверь, и мы все заглядываем внутрь. Наверное, мы выглядим как ребята из «Скуби-Ду». В постели лежит пожилая женщина. Она выглядит лет на сто пятьдесят. Она худа, просто кожа да кости, но кажется умиротворенной. Как раз в тот момент, когда мне в голову приходит мысль: «Мертва ли она?» – женщина садится и кричит: «Что вы делаете в моем доме?»

В домах наших пациентов скорее можно встретить дешевые репродукции да постеры, но никак не полотна Пикассо. Но одна пациентка нас удивила.

Мне не стыдно признаться, что я чуть не обделался. А крупный вооруженный полицейский едва не выпрыгивает из штанов и издает жуткий крик. Я удивлен, что он не перестрелял всех нас. Интересная получилась бы история!

Женщина постепенно успокаивается.

– Зачем вы пришли? Кто вас впустил?

– Мы просим прощения, но у вас скопились газеты, и мы подумали, что вам, возможно, нужна помощь. Вы хотите, чтобы мы связались с социальной службой?

– Нет, мне не нужна ничья помощь. Убирайтесь из моего дома!

Полицейский, перестав кричать, хлопает меня по плечу и говорит: «Пойдем, я покажу тебе, что я только что нашел».

Я иду за ним в гостиную и вижу на стене акриловое стекло, покрытое мухами. Под стеклом находится картина, а рядом с ней – сертификат подлинности, подтверждающий, что картина была написана Пикассо. Господи! Это не похоже на «произведения искусства», которые мы привыкли видеть в домах пациентов. Обычно там что-то в диапазоне от репродукций Лаури до постеров с курящим Бобом Марли.

Мы проводим еще немного времени с пациенткой и узнаем, что ее единственный родственник – дальний кузен, живущий на другом конце страны. Они не виделись тридцать лет, и у нее нет его номера телефона. А у нас нет иного выбора, кроме как просто оставить ее. Мы не можем принудительно ее увезти, потому что состояние не критическое и жизнь в таких условиях не противоречит закону. Мы можем лишь связаться с ее терапевтом и социальными работниками, а еще немного прибраться у нее дома и вынести мусор.

Люди не всегда выбирают свою судьбу. Например, мирные футбольные фанаты вряд ли рассчитывают быть избитыми до полусмерти лишь за то, что болеют не за тех.

Я почитал кое-что о той картине Пикассо и узнал, что это часть цикла работ художника. Последняя картина была продана на аукционе за миллион фунтов стерлингов. Что эта история говорит нам о деньгах? Женщина лежала в постели день за днем и ночь за ночью, но во всем мире у нее не было ни единого друга. У нее было предостаточно денег, но ей не хватало любви и заботы. Это печальная история, которую мы никогда не узнаем от начала до конца. Однако нет худа без добра: ее кузена, с которым она давно утратила связь, в будущем ждет приятный сюрприз.

Когда ты видишь нечто подобное неделю за неделей, ты меняешься. Приезжая на вызов, я слишком часто думаю: «На это я не подписывался». Я разочаровываюсь в обществе. Однажды был вызов к бездомному, умершему в общественном туалете. Кабинка стала его последним пристанищем и смертным одром. Почему мы допускаем это? Кто-то говорит, что люди сами выбирают, какой образ жизни вести, но я с этим не согласен. Я приезжал к людям, которых избили до потери сознания только из-за того, что они болели за определенную футбольную команду. Зачем люди это делают? Взрослые мужчины избивают друг друга из-за игры. Остановите Землю, я сойду.

Субботним вечером нас вызывают к пьяной женщине на улице. Как это часто бывает, вызов кажется рутинным. Приехав на место, мы видим лежащую на тротуаре женщину. Она обмочилась. Паб находится через дорогу, поэтому логично предположить, что она перебрала и упала по пути домой. Сегодня отвозить людей домой неправильно, потому что это связано с определенными рисками. Если, например, человек захлебнется собственной рвотой, у нас будут проблемы. Однако, когда наконец удается узнать адрес женщины, что само по себе является достижением, мы решаем отвезти ее домой и посмотреть, есть ли там кто-нибудь.

Когда мы подъезжаем к дому, я выпрыгиваю из кабины, а мой напарник остается с пациенткой в задней части автомобиля. Дом очень большой и находится в хорошем районе. Входная дверь приоткрыта, слышно, как внутри плачут дети. Я кричу: «Ау! Есть кто-нибудь дома?» Ответа нет. Я немного напуган, поэтому возвращаюсь к автомобилю и рассказываю обо всем напарнику. «Дети в порядке?» – спрашивает пациентка. Черт, дети. Я вхожу в дом, опасаясь, что кто-то сейчас выскочит из-за угла и бросится на меня с бейсбольной битой или ножом. Я поднимаюсь на второй этаж и вижу в кроватке ребенка лет трех. В другой кроватке находится еще один ребенок, этому месяцев шесть. Он орет во все горло, а рядом с детьми удовлетворенно храпит собака.

Я снова бегу к своему напарнику, мы затаскиваем пьяную женщину в дом, кладем ее на диван и звоним в полицию. Ребенок не успокаивается, поэтому я готовлю детскую смесь и кормлю его. К счастью, ему не нужно менять подгузник, хоть у меня и был в этом огромный опыт. Примерно через десять минут в дом заходит лысый парень с китайской едой в руках.

– Что здесь происходит? Что вы делаете в моем доме?

– Ваши дети дома одни, приятель, а твоя дама лежала пьяная на улице. Где ты был?

– На вечеринке.

– Кто должен был присматривать за детьми?

– Она.

Как можно оставить детей одних и напиться до потери сознания? Этому парню нисколько не стыдно. Полиция приезжает в тот момент, когда я вызываю отрыжку у младенца. Полицейские делают записи и арестовывают отца. Они находят номер матери женщины и просят бабушку приехать. Та очень огорчена произошедшим. Она милая и явно обеспеченная женщина. Забрав внуков, она оставляет дочь с нами. Как только пьяная мать приходит в сознание, ее тоже арестовывают. Сюрприз!

Самоубийство – это постоянное решение временной проблемы.

Вернувшись в автомобиль скорой помощи, я испытываю странные противоречивые эмоции. Очевидно, они поступили неправильно, но кого нужно винить? Может, мужчина вышел выпить несколько кружек пива, будучи уверенным, что его партнерша присматривает за детьми? Или все наоборот? Как бы то ни было, в их доме явно не все в порядке. Я не могу не гадать, что будет дальше с этими людьми. В такие моменты я думаю: «Эта работа гораздо глубже, чем я ожидал». На экране появляется новый вызов, и я еду дальше.

Часто в памяти остаются не самые драматичные вызовы. Однажды я приехал к мужчине лет восьмидесяти, у которого случилась передозировка. У него был большой дом и красивая машина. Очевидно, это успешный человек. Однако его жена недавно умерла, и он не мог больше выносить одиночество. По пути в больницу он сказал мне: «Я не знаю, почему я до сих пор здесь. У меня нет ни детей, ни друзей, и я больше не хочу жить».

Обычно в таких ситуациях я говорю: «Самоубийство – это постоянное решение преходящей проблемы», но в том случае все было немного иначе из-за возраста мужчины. Я объяснил ему, что есть группы поддержки, общества и клубы, где можно познакомиться с новыми людьми, и это мог бы быть первый день его оставшейся жизни. Возможно, все звучит банально, но что еще можно было посоветовать тому человеку в час нужды?

Я вижу множество людей, которые на самом деле не живут, а цепляются за жизнь кончиками пальцев. Рядом с ними нет никого, кто взял бы их за руку и вытащил. Я видел пары, где обоим партнерам за девяносто, а они пытаются заботиться друг о друге без поддержки родных, друзей или других людей. Я видел голых немытых детей, бегающих по полуразрушенным домам, где пирамиды из пепельниц так же высоки, как пирамиды их грязных тарелок на кухне.

Чем дольше работаешь в скорой, тем меньше веришь в высшие силы. Столько всего ужасного приходится видеть.

Иногда я думаю: «Кто я такой, чтобы судить?» Граница между осознанно выбранным образом жизни и пренебрежением часто размыта. Однако порой у меня не остается иного выбора, кроме как сообщить о пациентах в нужные службы. Этот процесс сам по себе довольно неприятен, поскольку, заполнив все необходимые документы, мы больше ничего не слышим о человеке. Мы не только не знаем, правильно ли мы поступили, но и не получаем информации о том, выполнили ли службы свою работу. Нам остается лишь скрестить пальцы.

У работников скорой помощи нет времени на философские размышления по поводу увиденного, и они становятся очень циничными. По крайней мере, я. Раньше я считал себя хорошим христианином и до сих пор надеюсь, что после смерти нас что-то ждет. А мои дети ходят в христианскую школу, потому что мне нравятся ценности, которые прививает религия. Однако чем дольше ты работаешь в скорой помощи, тем меньше веришь в высшие силы. Разве Бог позволит ребенку умереть мучительной смертью от рака костей? Или от родительской безответственности?

Однажды на станции мы с коллегами говорили о Боге, и я понял, что большинство людей стоят на стороне науки. Врачи и другие медицинские работники не могут творить чудеса в библейском смысле, но медицинские чудеса они творят каждую секунду. Я никогда не видел Иисуса, зато я видел чрескожное коронарное вмешательство, которое по сути является операцией на сердце, проведенной через вену. Вам больше не нужно ложиться в больницу на месяц: вы проводите там пару дней, а уже через несколько недель возобновляете тренировки в зале.

Пока Иисус не покажет нам свое лицо, я буду верить в чудеса человечности. Если после моей смерти райские жемчужные врата не распахнутся передо мной, то я позвоню в полицию.

8

Собирая по кусочкам

Про сотрудников скорой помощи можно сказать: «За все берется, да не все дается». Нас можно сравнить с «мужьями на час», которых вызывают, чтобы прочистить трубы или устранить течь. Это серьезные проблемы, требующие незамедлительного решения, и «муж на час» наверняка решит их мастерски. Однако вы вряд ли пригласили бы его, чтобы заменить проводку во всем доме, так же как не станете просить работника скорой помощи провести операцию на мозге. (Еще раз хочу напомнить, что сотрудники скорой помощи НЕ будут прочищать вам трубы и устранять течи. У нас и так полно работы.)

Когда я только начал работать, у меня развился комплекс неполноценности, потому что меня не научили делать все, что нужно. Я полагал, что врачи будут смотреть на меня свысока, так как они учатся не менее десяти лет. Однако вскоре я понял, что, когда у врачей что-то идет не так и им срочно требуется помощь, они звонят нам.

Часто мы в буквальном смысле собираем людей по кусочкам. Однажды нас вызвали к терапевту, пациенту которого резко стало плохо. Врач явно был застигнут врасплох состоянием того парня, и я не побоюсь сказать, что терапевты, в отличие от нас, не привыкли к таким ситуациям. Доктор испытал облегчение при виде нас. Пациент тоже, хотя он также был немного сконфужен. Врачи понимают, что у нас с ними разные задачи. Большинство сотрудников скорой помощи прекрасно выполняют свою работу.

Однако бывают ситуации, когда я превращаюсь в социального работника. В такие моменты мой комплекс неполноценности возвращается, поскольку приходится выходить из зоны комфорта. Иногда нас вызывают к пациентам, которые вот-вот умрут. Однажды мы приехали к тридцатидвухлетней женщине с терминальным раком. У нее развилась полиорганная недостаточность, и мне ничего не оставалось, кроме как сказать: «Думаю, вы приближаетесь к следующей стадии». Она не хотела оставаться дома, потому что у нее были маленькие дети. Мы же не хотели везти ее в отделение неотложной помощи, потому что это было совсем не подходящее для нее место. Поэтому позвонили в местный хоспис, который любезно согласился принять нашу пациентку.

Легкое пожатие пальцев может сказать больше тысячи слов. Не знаю, сколько незнакомцев я держал за руку за время работы в скорой.

Одна из самых сложных задач, стоящих перед сотрудником скорой помощи, – вынести умирающего пациента из дома на глазах у родственников. Независимо от того, сколько нас ждет работы впереди, мы не станем торопиться, потому что этого заслуживает пациент и его близкие. Мы пробыли в доме той женщины очень долго, готовя ее к неизбежному. Работники скорой помощи не могут превратить подобный опыт в приятный или изменить исход болезни пациента, однако в их силах обеспечить человеку комфорт. Мы старались, чтобы все выглядело так, словно мы не делаем ничего особенного, но при этом выполняем самую важную задачу в мире. В тот момент все действительно было так.

Мы побуждали пациентку участвовать в принятии всех решений, чтобы она руководила процессом, а не мы. Для этого нужно было говорить только тогда, когда была необходимость в словах. Однако мы приехали, чтобы поддержать не только пациентку (конечно, она оставалась на первом месте), но и ее семью. Нужно было также вовлечь в процесс мужа и детей женщины, чтобы они не чувствовали себя лишними. Мы попросили детей подготовить носилки вместе с нами, чтобы у них создалось впечатление, будто они помогают маме. Затем мы приподняли детей по одному, чтобы они могли поцеловать и обнять маму.

Как ни странно, юмор всегда приветствуется в таких ситуациях. В какой-то момент женщина указала на окно и сказала: «Нужно его помыть, когда вернусь». Это была попытка не просто справиться с ситуацией, а сделать ее более выносимой для всех присутствующих.

Когда мы выходили из дома, я заметил, что женщина оглядывается. Мы максимально осторожно поместили ее в заднюю часть автомобиля, и я чувствовал себя ужасно, понимая, что мы забираем у детей маму, которая скоро умрет. Прежде чем переместиться на переднее сиденье, я сказал ей: «Мы можем сделать для вас еще что-нибудь?» Женщина ответила «нет» и поблагодарила нас за то, что мы сделали ситуацию менее тяжелой для ее семьи. Эти несколько слов были приятнее любой рождественской премии. Я на секунду взял ее за руку, и она слабо улыбнулась. Легкое пожатие пальцев может сказать больше тысячи слов. Не знаю, сколько незнакомцев я держал за руку.

Однажды мы приехали к мужчине, который сразу сказал: «Послушайте, у меня терминальный рак. Мне тяжело дышать, и я чувствую себя очень плохо. Думаю, я умираю, но не хочу, чтобы меня реанимировали». Он четко высказал свои пожелания, но у него не было официального документа об отказе от реанимации. В этом заключалась проблема. Он умирал и хотел умереть, но находился ли в здравом уме в достаточной степени, чтобы принять такое решение? Это имело первостепенное значение: если бы мы не стали его реанимировать, а позднее выяснилось, что он не был в ясном уме, у нас возникли бы проблемы с законом.

Иногда родственники могут оспорить отказ от реанимации, который дал их умерший близкий. Поэтому мы обязаны всегда документировать это решение.

Мы позвонили начальству и попросили вызвать терапевта, надеясь, что он сможет оформить отказ от реанимации. Однако теперь встал вопрос: успеет ли терапевт прийти? Если он не придет к тому моменту, как пациент перестанет дышать, то как мы должны поступить с точки зрения закона? Пациент действительно перестал дышать до прихода врача. К счастью, рядом было несколько членов семьи пациента, и мы спросили их, как, по их мнению, мы должны поступить. Они единогласно решили, что его не следует реанимировать, поэтому мы создали пациенту максимально комфортные условия, и он умиротворенно скончался. Через пять минут терапевт постучал в дверь.

Мы старались решать вопросы по телефону подальше от пациента и его семьи, однако последние минуты этого мужчины не были полностью свободны от стресса: двое работников скорой помощи бегали вокруг него, пытаясь получить разрешение на отказ от реанимации. Поскольку его близкие находились рядом, все должно было кончиться словами: «Я не хочу, чтобы меня реанимировали». Это неправильно, что его последнее желание оказалось подвергнуто сомнениям, потому что он не подписал какой-то документ.

Проблема в том, что другой член семьи, который не находился в тот момент рядом, мог пожаловаться, что мы не предприняли попытку реанимации. Это грозило бы нам встречей с полицией и обвинением в халатности. Работники скорой помощи не всегда уверены в правильности своих действий, потому что желания пациента и установленные правила не всегда совпадают.

Я провожу много времени в пансионатах для престарелых, и в этом нет ничего удивительного, ведь именно пожилые люди чаще всего нуждаются в нашей помощи. Одни пансионаты великолепны, другие не так хороши. В одном из пансионатов, куда мы часто приезжаем, пенсионеры почти ежедневно играют в бинго и на фортепиано, поют и развлекаются как могут. Это больше напоминает социальный клуб, и в таком месте я бы сам с удовольствием пожил недельку. Однако есть и другие дома престарелых – похожие на складские помещения, – куда отправляют пожилых людей доживать свой век. Атмосфера там довольно тяжелая, и не сочувствовать жителям этих мест невозможно. Если вы отдаете собаку в гостиницу для животных, то ожидаете, что персонал будет хорошо ухаживать за ней. К сожалению, в некоторых пансионатах для престарелых дела обстоят иначе. Комиссия по контролю за медицинской помощью, основанная в 2008 году, распорядилась закрыть худшие дома престарелых. К несчастью, некоторые не очень хорошие подобные заведения до сих пор работают.

Население стремительно стареет, но наша страна, похоже, к этому не подготовилась. У нас плохо работают социальные службы, и это значит, что пожилых людей, не нуждающихся в неотложной медицинской помощи, привозят в больницу, потому что им небезопасно оставаться дома. Терапевты катастрофически перегружены, поэтому работники скорой помощи сегодня проводят все больше времени в гостиных пожилых людей, а отделения неотложной помощи становятся запасным вариантом. Я часто думаю: «Если бы социальные службы работали лучше, мы могли бы уделять больше времени тем, кто отчаянно в нас нуждается». Как бы то ни было, разговоры с пожилыми людьми – одна из самых приятных составляющих моей работы, и в такие моменты я чувствую, что действительно помогаю кому-то. Я с гораздо большим удовольствием провожу время с ними, чем в ночных клубах, и я просто обожаю чай и заварной крем.

Чем лучше работает медицина, тем более старым становится население Земли.

Иногда мы приезжаем к пациенту и сразу понимаем, что пожилому человеку просто одиноко и он хочет побыть в компании хотя бы час. Даже если мы решаем, что проблема со здоровьем недостаточно серьезна, чтобы везти его в больницу, мы все равно проводим с пациентом немного времени, чтобы подбодрить. Мы также можем записать его на прием к терапевту или сообщить о нем в организацию помощи пожилым людям.

Мне доводилось приезжать к пожилым людям, которые не могут встать с кресла. Требуется ли в данном случае неотложная медицинская помощь? В принципе, нет. Можем ли мы просто бросить человека, застрявшего в кресле? Разумеется, нет. Однако если у этого человека нет серьезных медицинских проблем, то с этой задачей вполне может справиться сиделка. Они выполняют прекрасную работу: массируют пожилым людям ноги, стригут им ногти и следят, чтобы небольшой кашель не перерос во что-то более серьезное. Эрготерапевты[4] меняют кресла, спальни и ванные комнаты в соответствии с индивидуальными потребностями пациента. Эти превентивные меры необходимы, чтобы пожилые люди всегда могли подняться с кресла или кровати и не падали в душе или с лестницы. Единственная проблема в том, что иногда и превентивные меры не помогают.

Большинство сиделок в частных домах и пансионатах для престарелых выполняют невероятную работу. Я представить себе не могу, насколько сложно заботиться о людях со всевозможными тяжелыми заболеваниями. Эти люди поднимают и переворачивают пациентов, подмывают их и регулярно меняют грязное постельное белье. Им также приходится работать с пациентами, страдающими деменцией, что очень трудно. Более того, они сближаются со своими подопечными, а затем наблюдают, как те слабеют и умирают. Эти люди практически никогда не теряют самообладание, и у них очень приятная и нежная манера общения. Сколько платят этим настоящим героям, выполняющим такую важную работу? Чуть больше прожиточного минимума.

Несмотря на все усилия сиделок, я иногда думаю, что наших стариков слишком рано списывают со счетов. Однажды в выходной день (да, у нас бывают выходные) нам позвонил мой тесть и сообщил, что у его матери случился инсульт. Врач сказал, что она умрет в течение суток, поэтому все должны были прийти попрощаться.

Сиделки, которые проводят много времени с больными и скрашивают последние дни умирающих, выполняют невероятно важную работу. А получают при этом копейки.

Мы сразу поехали в пансионат для престарелых, и по пути я думал: «Откуда он знает, что она умрет в течение суток?» Мы, работники скорой помощи, не списываем в утиль тех, у кого случился инсульт, а оказываем им помощь. У меня это в голове не укладывалось. Однако пришлось напомнить себе, что я не на работе: «Не нужно появляться с таким видом, будто ты главный. Сегодня ты не на смене. Просто держи рот закрытым…»

Войдя в комнату, я сразу понял, что никакого инсульта у женщины не было. Не было его специфических симптомов. Во время инсульта ослабевает лицо: человек не может улыбаться, и/или уголки его рта/глаз опускаются. Речь часто нарушается, могут возникнуть когнитивные проблемы. Бывает, невозможно поднять руки. Необязательно быть врачом, чтобы знать, как проявляется инсульт, и врач, поставивший диагноз, явно ошибся. Бедная женщина металась в кровати, часто дыша. У нее была высоченная температура. Очевидно, это инфекция.

Когда врач наконец пришел, я сказал: «Что побуждает вас думать, будто у нее был инсульт? Я считаю, ее необходимо отвезти в больницу». Он ответил: «А я считаю, что нам следует оставить ее здесь и дать ей спокойно умереть». Я обеими руками за то, чтобы позволять людям спокойно умереть, если уже ничем нельзя помочь, однако был абсолютно уверен, что бабушку моей жены можно вылечить. Я позвонил в скорую помощь и сказал: «Послушайте, терапевт хочет, чтобы мы оставили женщину умирать, но я уверен, что у нее сепсис». (Сепсис – это серьезное осложнение инфекции, и он требует незамедлительного лечения.)

Как только мои коллеги увидели больную, они согласились с моим диагнозом, поместили ее в автомобиль скорой помощи, включили сирену и проблесковый маячок и помчались в больницу. Врач взглянул на нее и тут же диагностировал сепсис. Лечение начало действовать, но затем у бабушки жены развилась полиорганная недостаточность, и через пару дней она умерла. Думаю, если бы тот врач не ждал двенадцать часов, она, возможно, выжила бы.

Хотя я безгранично уважаю врачей и мне жаль, что они живут в постоянном страхе судебного разбирательства, я без колебаний сообщил о том враче в Генеральный медицинский совет. Возможно, кто-то подумал: «К чему все это? Она была старая и все равно скоро умерла бы. Это того не стоит». Я думал иначе.

Работники детских хосписов – это люди с, наверное, самой устойчивой психикой на планете.

Эта ситуация заставила меня взглянуть на тех, кто подает жалобы, под другим углом. Некоторые люди жалуются по пустякам и заставляют врачей беспричинно испытывать сильный стресс, потому что каждая жалоба воспринимается серьезно. Врачи – тоже люди и могут ошибаться. В нашем случае врача отстранили от работы, и он уволился до того, как состоялось слушание.

Из всех мест, которые я видел за время работы в скорой помощи, хосписы сильнее всего берут меня за душу. Дело не только в умирающих людях, но и в потрясающем персонале, ухаживающем за ними. Хосписы заботятся о 200 тысячах людей в год, но выживают в основном благодаря средствам благотворительных фондов. В среднем хосписы для взрослых получают треть средств от государства, а хосписы для детей – всего 15 процентов. Если бы хосписов не существовало, что было бы с людьми, которые нуждаются в них? Неужели они все лежали бы в отделении неотложной помощи? Даже думать об этом невыносимо.

Работники хосписов – подавляющему большинству из них платят копейки, а кому-то не платят вообще – обладают поразительной эмоциональной устойчивостью. Персонал детских хосписов – это, наверное, самые устойчивые люди на планете. Их работа невероятно сложная, но она приносит огромное удовлетворение. На их плечах лежит большая ответственность, но лишь немногие люди могут сказать, что их работа – сделать чьи-то последние минуты на земле максимально комфортными. Они помогают людям уйти с достоинством и стараются сделать ситуацию более выносимой для родственников пациентов.

9

Короткое помешательство

Обычно, когда мы приезжаем на вызов, пациент и его близкие испытывают большое облегчение при виде нас, что вполне объяснимо. Возможно, у пациента случился сердечный приступ, а его вторая половина понятия не имеет, что происходит и как следует поступить. Мы можем ответить на их вопросы и помочь или хотя бы доставить пациента туда, где ему смогут помочь. Как правило, люди ведут себя уважительно. В неуважительном отношении обычно виноваты две вещи: наркотики и алкоголь. Иногда достаточно пяти кружек пива, чтобы человек решил, что я не его ангел-хранитель, а какой-то придурок, которого следует оскорбить или ударить.

Стоит солнечный летний день, и нас вызывают к пьяному мужчине, потерявшему сознание на улице. Он был гостем на мальчишнике: парни катались на автобусе три или четыре часа и пили. Когда автобус остановился, мужчина вышел из него, глотнул свежего воздуха, споткнулся и ударился головой о тротуар. Один из его приятелей позвонил 999, и вызов поступил к нам.

Мой напарник находится за рулем, поэтому оказывать помощь пациенту предстоит мне. Я наклоняюсь к мужчине и говорю: «Эй, приятель, это скорая помощь! Ты меня слышишь?» Тот отвечает мне апперкотом в подбородок, нанесенным из удобной позиции. Пациент лишь немного поцарапал мне кожу, поэтому я не испытываю сильной боли. Возможно, он внезапно пришел в себя, почувствовал, что кто-то хлопает его по груди, испугался и нанес удар. Как бы то ни было, мне неприятно.

Часто к работникам скорой относятся крайне неуважительно. Но виноваты в этом в основном лишь наркотики и алкоголь.

Я контролирую ситуацию, но друзья этого парня становятся слишком навязчивыми. Их человек двадцать, и все они дают советы, что и как мне стоит или не стоит делать, параллельно споря друг с другом. Когда тебя только что ударили в челюсть и люди вокруг становятся слишком навязчивыми, самое время нажать тревожную кнопку на рации. К счастью, сегодня день большого матча, поэтому, как только я нажимаю на кнопку, четыре полицейских автомобиля с сиренами подъезжают со всех направлений. В ту же секунду крики и споры прекращаются. Если бы не матч, у нас могли бы быть неприятности. Моего пациента ставят на ноги, арестовывают, засовывают в полицейский автомобиль и увозят в полицейский участок. За двадцать минут он успел упасть, ударить работника скорой помощи, оказаться арестованным и сесть в камеру. Это похоже на паршивую версию «Мальчишника в Вегасе». На следующее утро его привели в суд и оштрафовали на двадцать пять фунтов стерлингов. Это послужит ему уроком.

Иногда люди объясняют свое неадекватное или постыдное поведение тем, что им что-то подмешали в напиток. Мы приезжаем к пациентке, лежащей на тротуаре без сознания, и ее друзья говорят: «Мы не знаем, что произошло. Это совсем не похоже на Джейн. Обычно она может выпить гораздо больше!» Однако они не говорят о том, что Джейн выпила бутылку вина и пять шотов крепкого алкоголя, не ела с утра и прошлой ночью спала всего три часа. Женщинам действительно иногда подмешивают в напитки рогипнол в барах и клубах (лично я пока ни разу с этим не сталкивался), но это не тот случай. Кроме того, наркодилеры не отличаются большой щедростью, поэтому они вряд ли будут добавлять свою продукцию в напитки случайных людей. С точки зрения бизнеса это было бы неразумно.

Увидев человека, лежащего на тротуаре, вы, вероятно, подумаете, что он пьян или находится под действием наркотиков. Однако так бывает не всегда. Однажды на экране нашего бортового компьютера высветился вызов: «СУДОРОГИ У МУЖЧИНЫ». Это не редкость, и причин судорог довольно много, включая эпилепсию и выход из запоя.

Когда мы с Полом прибыли на оживленную улицу, у мужчины уже прекратились судороги, но он все еще лежал на спине, раскинув конечности. Мы обеспечили ему поступление дополнительного кислорода, я принес носилки, и, как раз когда мы собирались положить его на них, пациент пришел в сознание и вскочил на ноги. Парень попытался ударить нас, а затем хотел подраться с молодой парой, проходившей мимо со своими детьми. Если бы мы не оттащили его от дороги, его бы сбил двухэтажный автобус. Стало ясно, что он находится в постиктальном состоянии[5], которое наступает, когда человек приходит в сознание после припадка и у него срабатывает реакция «бей или беги».

Мы вызвали полицию, но обычно полицейские не появляются из ниоткуда. В ожидании полиции мы были единственными людьми в униформе, прибывшими на место на автомобиле с сиреной и проблесковыми маяками. По этой причине люди ждали от нас активных действий. В такой ситуации не могло быть победителей. Согласно правилам, нам ничего не стоило предпринимать, однако мы не могли просто стоять и смотреть, как пациент слетает с катушек. Надо было помешать ему причинить вред себе или другим людям.

Люди могут находиться в измененном состоянии психики и представлять угрозу для себя и окружающих. Но работники скорой, скручивающие такого человека, непременно осуждаются обществом.

Он снова налетел на нас. Мы с Полом схватили его, и в итоге все трое повалились на землю. Теперь мы оказались в особенно сложном положении. Кто-то говорил нам оставить его в покое и перестать удерживать. Кто-то кричал: «Вы работаете в скорой помощи, а не в полиции!» Нам было неудобно объяснять, что мужчина находится в постиктальном состоянии, которое характеризуется слуховыми и зрительными галлюцинациями, бредом, паранойей и агрессией. Нам едва хватило дыхания, чтобы сказать, что мы на самом деле пытаемся ему помочь. Вишенкой на торте стала бы видеосъемка, сделанная одним из наблюдателей. Такое видео не было бы хорошо принято в социальных сетях, потому что люди склонны умножать два на два и получать пять. Если бы люди увидели, как двое работников скорой помощи лежат на пациенте посреди тротуара, они непременно сделали бы именно это и получили неверный ответ. Публику не интересуют подробности. Люди просто видят фрагмент ситуации вне контекста и делают выводы.

Как раз в тот момент, когда подъехала полиция, мужчина пришел в себя, словно у него в голове щелкнули переключателем. Теперь, будучи снова в сознании, он не на шутку испугался. Ему было не за что извиняться, поскольку человек не понимал, что делает. Пол сказал, что повредил колено. Он еле доковылял до нашего автомобиля и шесть месяцев пробыл на больничном из-за разорванного мениска. Все могло кончиться еще хуже. Если бы колено повредил не Пол, а пациент, у нас были бы серьезные проблемы. Как мы и ожидали, наше начальство было недовольно: «Ты повредил колено, удерживая кого-то? Чем ты думал, черт возьми?! Ты не должен никого удерживать!»

Мое дежурство в пятницу и субботу вечером СМИ часто называют горячей точкой. Однако это они выставляют все нужным для себя образом, чтобы истории хорошо продавались. В «999: Что у вас случилось?» не показывали рутинные вызовы, например пожилого мужчину, умершего во сне, и маленького ребенка с высокой температурой. В основном в программе дают сюжеты про агрессивных парней, испачканных кровью, и девушек в очень коротких юбках, упавших и потерявших сознание. Меня это огорчило не только потому, что зрители не увидели, как мы работаем по-настоящему, но и потому, что наш город был представлен в негативном свете. Город и его жители этого не заслужили, вот почему мы немного оскорбились.

В целом наш город – отличное место, куда можно приехать с детьми. Да, у нас часто проходят мальчишники и девичники, и это значит, что в выходные много людей, пьющих больше, чем следовало бы. Однако большинство, даже немного выпив, просто хотят весело провести время. Они дружелюбны, и они любят посмеяться вместе с нами. Иногда девушки задирают майки и показывают нам грудь. В менее удачные дни они просто машут нам.

Честно говоря, в выходные дни все довольно банально: люди переходят дорогу перед движущимся автомобилем, теряются по пути домой, замерзают на скамейках и падают лицом на пол, пытаясь выполнить трюк на танцполе. Таким образом, «горячая точка» – это преувеличение. Пациенты обычно не избивают нас бутылками и не выливают напитки нам на голову.

Однако иногда веселье сменяется чем-то опасным, например криками и уличными драками, в которых люди получают травмы. В девяти случаях из десяти эти травмы – перелом скулы или глазницы, и нам приходится везти пациентов в больницу, чтобы сделать рентген. Иногда, однако, все гораздо серьезнее.

Одним теплым летним вечером (в такое время приятно работать) нас вызвали в паб, где произошла ссора между двумя посетителями. Один парень ошибочно решил, что другой парень пристает к его сестре, и в результате первый ударил второго на выходе из паба. Что стало причиной травмы, удар кулаком по голове или удар головой об асфальт, неизвестно, но жертва нападения истекала кровью и была в тяжелом состоянии. Мы сделали все возможное, но пациент умер в больнице через пару дней. Из-за короткого помешательства один человек умер, а другой оказался за решеткой.

Если вы не работаете в скорой помощи, вы можете не увидеть ни одной драки в пабе за несколько лет, но я устраняю последствия пяти драк в неделю. Работа сделала меня гиперчувствительным, поэтому, находясь на каком-нибудь мероприятии, я наблюдаю за присутствующими и оцениваю, сколько они выпили, принимали ли они наркотики, в каком они настроении и не собираются ли драться. Если я вижу, что посетители паба начинают ссориться, сразу напрягаюсь и прикидываю, чем их ссора может закончиться. Я видел множество драк, в эпицентре которых оказывались невинные посторонние люди, и не хочу, чтобы это случилось с моим другом или родственником. Еще я думаю: «Ребята, просто успокойтесь, а то вы можете сделать глупость, которая разрушит жизнь вам обоим».

Когда спасаешь наркоманов от передоза, не приходится рассчитывать на благодарность. Чаще они злятся, что им обломали кайф.

Наше время, которое мы могли бы посвятить бедной бабушке, упавшей с лестницы, тратят не только пьяные люди и взрослые мужчины, дерущиеся из-за футбола. Наркотики – тоже большая проблема. Нам очень редко приходится оказывать помощь пациентам с побочными эффектами рекреационных наркотиков, таких как марихуана, кокаин и экстази, однако это вовсе не означает, что они безопасны. Все же чаще мы имеем дело с передозировкой героина.

Самым молодым пациентом с передозировкой, которому мне доводилось оказывать помощь, было семнадцать. У него текла кровь из всех отверстий, поэтому задняя часть нашего автомобиля стала похожа на скотобойню. У нас есть препарат налоксон[6], способный устранить побочные эффекты героина. В США он применяется в форме назального спрея, мы же вводим его внутривенно (это не похоже на сцену из фильма «Криминальное чтиво», где Джон Траволта вонзает иглу Уме Турман в грудь; мы просто делаем укол в руку). Обычно сразу после инъекции пациент приходит в сознание. Вы можете подумать, что пациенты испытывают чувство благодарности, но на самом деле они обычно злятся, что им обломали кайф. В большинстве случаев они отказываются ехать в больницу. Мне хочется сказать: «Перестань, приятель! Пару секунд назад ты не дышал». Однако налоксон не подействовал на того паренька. Вероятно, в героине, который он принял, содержался крысиный яд, разжижающий кровь. Мы изо всех сил старались, но он не задышал и был признан мертвым вскоре после прибытия в больницу.

Люди сделают что угодно, лишь бы ненадолго отвлечься от кошмарной реальности их жизни. Хотя я понимаю, что подталкивает людей принимать наркотики, мне интересно, что предпринимают власти, чтобы это предотвратить. Я знаю, как благотворительные организации пытаются помочь этим людям, но не нужно перекладывать на них всю ответственность. Можно до бесконечности спорить, на ком лежит ответственность, но, когда вы видите мертвого человека, проведшего свои последние часы в кабинке общественного туалета, вы понимаете, что с этим необходимо что-то делать. Иногда я чувствую себя дворником: люди валяются на улице, я подбираю их, и жизнь продолжает идти своим чередом.

Вы не поверите, как некоторые люди встречают свой конец. Моего старшего коллегу направили к пациенту с передозировкой: два парня приняли наркотики и ушли в нирвану, а когда один из них пришел в себя, он увидел, что его приятель посинел. Такое случается часто, потому что героин подавляет дыхательную функцию, то есть приводит к остановке дыхания. Если человек не дышит достаточно долго, у него останавливается сердце и он умирает.

Тот парень побоялся звонить в скорую помощь, поскольку думал, что медики увидят наркотики и вызовут полицию. На самом деле это так не работает, во-первых, из-за конфиденциальности пациента, а во-вторых, потому что мы не хотим препятствовать звонкам в таких ситуациях. Исключение составляют случаи, когда человек умирает. Тот парень запаниковал и решил все взять в свои руки. Вероятно, он видел несколько серий «Скорой помощи», где использовали дефибриллятор, и решил, что это не так уж сложно. Он разобрал лампу и попытался реанимировать своего друга двумя оголенными проводами. Желаемого эффекта он не добился и в итоге убил приятеля электрическим током. Слушайте меня, ребята: если у вашего товарища передозировка героина, звоните профессионалам.

Еще один часто встречающийся сегодня наркотик – это спайс, представляющий собой смесь трав и синтетических химических веществ. Часто он гораздо сильнее марихуаны и особенно популярен среди бездомных, потому что стоит дешево. Вы сразу поймете, что бездомный выкурил слишком много спайса: он будет стоять как статуя или согнувшись. Им можно забыться за копейки, и именно поэтому бездомные курят его. Когда спайс был в свободной продаже (его признали нелегальным в 2016 году[7]), его курили люди с семьями и работой, считая безопасным способом расслабиться.

Один парень был в отпуске с семьей. Обычно он курил марихуану, но, поскольку не знал дилеров в этом районе, купил в магазине немного спайса. Через несколько часов после употребления он попытался съесть жену и детей. Да, вы все правильно прочитали. Он бегал за ними по гостиничному номеру, пытаясь откусить от них кусок. Понадобилось восемь полицейских, чтобы удержать этого парня. Он не был крупным, но вел себя, как Попай после шпината.

Еще одной жертвой спайса, встретившейся на моем пути, была молодая женщина, которую друзья убедили попробовать его на вечеринке. Я ее увидел во время перевода из отделения неотложной помощи в психиатрическое. Наркотик привел к нарушению баланса химических веществ в мозге, из-за чего женщина не знала, кто она, где находится и что видит. Медсестра сказала, что потребуются недели, месяцы или годы, чтобы пациентка вернулась в нормальное состояние. Возможно, она так и не восстановилась. Она была симпатичной женщиной, с хорошей работой в городском совете, но немного спайса в субботу вечером пустило ее жизнь под откос.

Я никогда не приезжал к человеку с огнестрельным ранением, и колото-резаные у нас тоже очень редки, хотя в других частях страны они, кажется, распространены. Обычно колото-резаные ранения наносят дома: кто-то хватает кухонный нож, как это произошло со мной. Не поймите меня неправильно, колото-резаные ранения ужасны, в каких бы условиях они ни были нанесены, особенно если мы приезжаем до полиции. Дело не только в том, что это кровавая и сложная работа, но и в том, что рядом с нами практически всегда присутствует как минимум один очень напуганный человек. Поэтому, оказывая сложную помощь пострадавшему, мы также пытаемся успокоить и этого человека. Кроме того, мы думаем: «Интересно, куда ушел нападавший?» Нам остается лишь надеяться, что он сбежал задолго до нашего приезда, однако мы никогда не знаем этого наверняка. Люди часто наносят удары ножом с целью убить, и, если кто-то решит вернуться и закончить начатое, мы сможем защищаться лишь кулаками.

Для работника скорой не должно иметь значение, в насколько бедный или богатый дом его вызвали. Только сам человек.

Однажды нас вызвали к парню, упавшему с беспедального велосипеда на тротуар. Будучи без сознания, он продолжал перебирать ногами, и это выглядело пугающе. Мы не знали, что с ним не так, потому что очевидных травм не было. Однако, подняв его джемпер и обнажив грудь, мы увидели у него в кармане болторез и большой нож. По-видимому, этот парень был не слишком добропорядочным человеком, но мы все равно изо всех сил пытались помочь ему, так же как медсестры и врачи позже в больнице. К сожалению, наших усилий оказалось недостаточно, и он умер от кровоизлияния в мозг.

Мне доводилось оказывать помощь людям с передозировкой не только в притонах и общественных туалетах, но и в комфортабельных домах. Я также приезжал к пациенту с последней стадией алкоголизма, который оказался терапевтом. Никто от этого не застрахован. Кем бы ты ни был и где бы ни жил, ты имеешь право на лучшее лечение, которое только может предложить государство. Пациент, у которого рушится пол, и пациент, в доме которого ковер с десятисантиметровым ворсом, заслуживают одинакового отношения. Несчастные случаи и болезни не склонны к дискриминации, как и работники скорой помощи.

10

Иди ищи чертов подорожник

Люди все время спрашивают меня о самых странных травмах, которые я видел. Уже через несколько секунд они интересуются, какие я видел причудливые травмы сексуального характера. Так бывает всегда. Что ж, однажды нас вызвали к мужчине, который, занимаясь любовью со своей дамой, «сломал палку» (это цитата). Мы приехали, позвонили в дверь, задали несколько вопросов и отвезли его в больницу. Если мужчина говорит, что «сломал палку», я верю ему на слово: «Сломали, значит? Тогда поехали». Если пациент не истекает кровью, я не стану его осматривать. Поврежденные пенисы – это не та область, в которой я компетентен. Что вообще нужно делать со сломанным пенисом? Наложить гипс? Видимо, этот урок я прогулял во время обучения.

Я несколько раз приезжал к пациентам с разорванной уздечкой (маленькой кожной перегородкой между крайней плотью и стволом пениса). Разрыв уздечки может вызвать панику, потому что случается неожиданно: сейчас вы занимаетесь любовью, а через несколько секунд простыня уже залита кровью. Обычно к моменту нашего приезда кровотечение успевает остановиться. Если этого не произошло, мы просим пациента обернуть своего маленького друга кухонным полотенцем, а затем везем в больницу.

Мне было всего восемнадцать лет, и я только начал работать в диспетчерской скорой помощи. Раздался звонок. Я попросил парня назвать адрес и номер телефона, а затем спросил, что у него случилось. Он колебался, затем начал что-то бормотать, но я ничего не мог разобрать, поэтому попросил его еще раз все объяснить, но четко. Последовала долгая пауза. Затем он заговорил: «Ну, я вышел из душа, поскользнулся, упал с лестницы, приземлился на пылесос и как-то его включил. Мой пенис в нем застрял».

Сначала я подумал, что тот парень прикалывался, но все же направил к нему скорую помощь. Он явно не мог запрыгнуть в такси с пылесосом, свисающим с пениса. Не помню, чем тогда все кончилось, но я уверен, что работники скорой помощи помогли ему. Если нет, то вы сразу узнаете его на улице.

Довольно часто люди приезжают в отделение неотложной помощи со всевозможными вещами, застрявшими в интимных областях. Персонал старается быть сдержанным и рациональным: мы живем в XXI веке, люди пользуются секс-игрушками, и иногда все идет не по плану. Хотя большинство людей хотят, чтобы их истории о неудавшихся постельных экспериментах остались в секрете, одна храбрая женщина из Ливерпуля (мать как минимум одного ребенка) несколько лет назад рассказала журналистам, что в порыве страсти партнер ввел вибратор ей в анус, но тот застрял. Ее бойфренд не мог достать его ни рукояткой вилки (зачем?!), ни щипцами для барбекю (этот выбор более разумен). В итоге женщина поехала в больницу, где хирург извлек все еще работающий вибратор и предложил ей его в качестве сувенира. Женщина отказалась. Мне любопытно узнать, как она объяснила свое отсутствие дочери.

Когда ты работаешь в скорой помощи, люди с пенисами, застрявшими в пылесосе, уже не удивляют.

Некоторые истории удивляют даже видавших виды медицинских работников. Однажды моего коллегу вызвали к парню, который засунул себе в зад настолько длинный искусственный пенис, что тот чуть ли не торчал у него изо рта. По пути мой коллега думал: «Зачем он вызвал скорую помощь? Неужели он не мог сам приехать в больницу?» Прибыв на место, он понял все.

Тот парень несколько часов тщетно пытался извлечь искусственный пенис. Решение такой проблемы сложно найти в Интернете, хотя я уверен, что он искал. Сначала пациент засунул в зад руку, но, когда пенис подцепить не удалось, он решил сделать это с помощью ложки с длинной рукояткой, которой обычно накладывают еду в школьной столовой. Он нанес себе серьезные травмы и спровоцировал сильное кровотечение. Мой коллега доставил пациента в больницу, где того прооперировали.

Очевидно, что тому парню с гигантским искусственным пенисом в заднице требовалась помощь Национальной службы здравоохранения. Однако вы не поверите, по каким глупым поводам люди иногда вызывают скорую. Можете спросить любого работника о горячей линии 999, и в ответ он либо ухмыльнется, либо поднимет бровь. На линии 999 обычно работают люди без медицинского образования, имеющие только чек-лист, и они, как правило, не склонны рисковать. Я ни в чем не виню диспетчеров, потому что они выполняют очень сложную работу. Компьютер предлагает им много наводящих вопросов, например: «У вас есть боли в груди?» или «Вы много кашляете?» Если они получают ответ: «Да, у меня есть небольшая боль в груди, и я жутко кашляю», то они наверняка направят к звонящему скорую помощь.

Иногда пациенту приходится ждать консультации терапевта целый месяц, и, если тот не сможет решить его проблему, он направит его к узким специалистам. Однако консультации специалиста приходится ждать месяца три, поэтому либо терапевт, либо пациент позвонит 999, чтобы скорая помощь отвезла пациента в отделение неотложной помощи. Усложняет ситуацию тот факт, что пациенты больше не могут обращаться к терапевтам в нерабочее время, поэтому им приходится звонить 999.

Бывает, человек обращается в поликлинику с относительно несерьезной проблемой, а врач или медсестра настаивает на том, чтобы он поехал в больницу. Пациент говорит: «Да? Ладно, у меня машина на парковке». А врач или медсестра отвечают ему: «Нет, мы вызовем вам скорую помощь». Я не раз такое видел. Раньше врачи и медсестры гораздо больше опирались на свои клинические навыки, поэтому чаще ставили диагноз: «С вами все будет в порядке».

Как часто вы слышали совет: «Вызывайте скорую помощь только в том случае, если без нее не обойтись»? Поразительно, как часто женщины, у которых только начались схватки и в запасе еще очень много времени, звонят в скорую помощь, чтобы их отвезли в больницу. Мы называем это «такси для мамочки». Приезжаем к таким пациенткам, а они говорят: «У меня нет денег на такси». У некоторых женщин действительно их нет, но многие на самом деле вполне обеспеченны. Такое чувство, что они только сейчас узнали о своей беременности. Бывает, мы привозим пациента в больницу, а он, выскочив из автомобиля, сразу зажигает сигарету. Мне так и хочется сказать: «Ты что, издеваешься?» Он позвонил 999, мы примчались к его дому, привезли в больницу, а он, оказывается, настолько хорошо себя чувствует, что может выкурить сигаретку, прежде чем войти в отделение неотложной помощи.

Бывали случаи, когда люди вызывали скорую ради мертвого голубя.

Я слышал истории о том, как люди вызывали скорую помощь, чтобы реанимировать мертвого голубя, найти чьи-то штаны, убрать ежа из сада, оказать помощь человеку с мозолями от новых туфель и решить проблему с оторванным искусственным ногтем. СМИ очень любят составлять рейтинги самых нелепых звонков в 999, и все это было бы забавно, если бы не было так раздражающе.

Не все ложные вызовы отсеиваются. Однажды я приехал к человеку, пожаловавшемуся, что у него чешется рука под гипсом. Невозможно запретить людям звонить, поэтому нам требуется служба, которая будет отсеивать такие вызовы. Хотя обращение в службу скорой помощи по поводу зуда под гипсом – это абсурд, то, что мы в итоге приехали домой к звонившему, является виной не пациента, а системы. Что я сделал, приехав к этому человеку? Повалил его на пол и сломал вторую руку. На самом деле нет. Как всегда, я был улыбчив, мил и общителен. Я сказал, что все будет хорошо и ему просто нужно набраться смелости и дождаться исчезновения зуда. Спасибо, что позвонили 111! Если бы я не был столь вежливым, он мог пожаловаться на меня.

Как долго Национальная служба здравоохранения будет направлять скорую помощь к тем, у кого диарея или кого пару раз стошнило? В какой момент станет ясно, что этому пора положить конец? Возможно, нам нужно вводить плату за вызов скорой помощи. Пусть она будет маленькой, но это заставит людей задуматься, звонить ли в скорую помощь по пустякам. Опять же, для кого-то двадцать фунтов – это капля в океане, а для кого-то – недельный бюджет на школьное питание ребенка.

Казалось бы, Интернет должен был сократить нагрузку на скорую помощь, но на самом деле только увеличил ее. Он всезнающ, но знания в нем настолько разносторонни, что порождают лишь новые вопросы. В то время как представители старшего поколения более разумно и менее драматично относятся к проявлениям болезни (а также едут в больницу самостоятельно), молодой человек с небольшой простудой обращается к доктору Гуглу и через десять минут убеждает себя в том, что легкая головная боль – симптом опухоли мозга и у него девять разных болезней, а жить осталось три дня.

Я думаю, что молодые люди не до конца понимают, зачем нужны экстренные службы. Они привыкли получать желаемое по щелчку пальцев. Но они должны понять, что скорая помощь работает не так, как служба доставки пиццы. Честно говоря, иногда она действительно работает так же, но это ненормально.

Существует также проблема того, что люди пытаются получить немного денег от страховых компаний. Однажды мы с напарником направлялись на абсолютно стандартный вызов, как вдруг нас остановил водитель, в чей двухэтажный автобус слегка врезался легковой автомобиль. Я связался с диспетчером, и он направил на наш вызов другую бригаду. Я выпрыгнул из автомобиля и сразу спросил у водителя автобуса, все ли пассажиры в порядке. Он ответил: «Думаю, что да, но вам лучше самим проверить».

Я зашел в автобус, и водитель спросил, есть ли пострадавшие. То, что произошло дальше, напомнило мне сцену из «Спартака»: один человек поднял руку, и вскоре все подняли руку. Теперь у меня было пятьдесят два «пациента», каждый из которых жаловался на боль в шее. Все они рассчитывали на компенсацию.

Некоторые люди думают, что вызвать скорую – все равно что заказать пиццу. В то время как эта служба нужна лишь для действительно экстренных случаев.

Мы пробыли там несколько часов, записывая имена, адреса и пятьдесят две разные версии одной истории – одна драматичнее другой. Никто не признался в обмане, но пассажиры догадывались, что мы все понимаем. Это читалось в их глазах. Но что мы могли сказать? «Ну хватит, вы ведь притворяетесь! С вами все в порядке!» Эти люди преспокойно направили бумаги нужным людям и сопроводили их письмом, в котором объяснили, что произошла авария и их осмотрели работники скорой помощи. Возможно, им выплатили компенсацию.

Мобильные телефоны тоже вносят свою лепту. До их появления при виде человека, лежащего на улице, прохожие уточняли, все ли с ним в порядке, или просто проходили мимо. Если кого-то били в глаз в драке возле паба, он обычно шел домой и прикладывал к лицу лед. Сейчас люди постоянно звонят в 999 и говорят: «Я только что проехал мимо человека, сидевшего на пороге магазина. Он плохо выглядел. Вы можете направить к нему скорую помощь?» Хорошо, что люди беспокоятся о незнакомцах, но это приводит к тому, что мы постоянно ездим туда, где наше присутствие не требуется. Не поймите меня неправильно, я вовсе не отговариваю людей от звонков в скорую помощь, но, возможно, в такой ситуации звонившему стоило сначала подойти к человеку на пороге магазина и спросить, нужна ли ему помощь.

Однажды кто-то позвонил и сказал, что видел человека, который «ходит боком, как краб». Его было несложно найти, потому что он действительно ходил, как краб. Однако причина, по которой он так двигался, состояла в десяти кружках крепкого европейского пива. Я указал ему на стоянку такси, а затем связался с диспетчерской и стал в шутку говорить о пациенте так, словно он краб: «Да, мы его поймали, хотя он был довольно шустрым. Теперь он уполз, даже не поблагодарив нас».

Однажды нас вызвали к человеку с ожогом от крапивы. Я говорю абсолютно серьезно. Тот парень позвонил 999 и сказал, что он прикоснулся к крапиве и теперь у него болят ноги. На это ему должны были ответить: «Идите в аптеку, купите мазь, нанесите ее на пораженную область, и очень скоро вы будете в полном порядке». Вместо этого нас направили к нему на вызов, что является классическим примером проблем с генерированными компьютером ответами на жалобы звонящих. Направляясь к дому того парня, я пытался его оправдать и сказал напарнику: «Он просто обратился за советом и, возможно, вообще не хочет, чтобы мы приезжали». Напарник ответил: «Разве станет человек звонить 999, чтобы получить совет по поводу ожога крапивой? Иди ищи чертов подорожник!» Он был прав.

Иногда службе скорой помощи приходится организовывать специальные команды людей, которые проводят воспитательные беседы с любителями вызвать скорую просто так.

Национальная служба здравоохранения пыталась найти способы борьбы со всем этим безумием точно так же, как пытается решить другие проблемы, свалившиеся на нее. В диспетчерских теперь работают парамедики, медсестры и даже фармацевты, которым перенаправляют менее срочные вызовы. Они могут перезвонить человеку, повторно оценить его ситуацию и решить, есть ли альтернатива направлению скорой помощи. Они могут порекомендовать человеку приехать в больницу самостоятельно или сделать вывод, что ему вообще не требуется помощь. У нас также есть особая команда, задача которой заключается в том, чтобы посещать людей, регулярно звонящих в скорую помощь, и объяснять им разницу между недомоганием и по-настоящему экстренной ситуацией. Это хорошо и для пациента, и для скорой помощи, как, впрочем, все, что помогает снизить нашу нагрузку.

На любой станции скорой помощи есть свои «постоянные клиенты». Как только на экране компьютера высвечивается адрес, мы сразу понимаем, что направляемся к Фреду, живущему на Лондон-роуд. Некоторые «постоянные клиенты» действительно больны и звонят только в экстренных случаях. Кто-то вызывает нас ради дозы морфина или обезболивающего энтонокса[8]. А кому-то хочется прокатиться в больницу на автомобиле скорой помощи, чтобы внести немного разнообразия в повседневную жизнь.

Каждый пустяковый телефонный звонок не только отнимает у диспетчера несколько минут, которые он мог бы потратить на человека с сердечным приступом, но и обходится службе скорой помощи приблизительно в семь фунтов стерлингов, поэтому на каждого человека, звонящего сто раз в год, уходят сотни фунтов. Я слышал о людях, которые выступают за судебную отметку об антисоциальном поведении: если человек вызывает скорую помощь без уважительной причины, он может оказаться в тюрьме. Однако вызовы иногда невозможно игнорировать: если кто-то звонит с жалобой на боли в груди, к нему направят бригаду. И некоторые люди прекрасно знают об этом.

Многие считают, что работники скорой помощи презрительно относятся к «постоянным клиентам», особенно к тем, кто звонит без уважительной причины. На самом деле это не так. Некоторые из них психически нездоровы. Например, у человека может быть синдром Мюнхгаузена: он притворяется больным, потому что ему хочется ощутить заботу о себе. Также бывают отклонения, когда родитель преувеличивает болезнь ребенка или намеренно вызывает ее симптомы. Однако часто «постоянные клиенты» просто одиноки. Я знаю об этом, потому что они сами признаются.

У нас, как у учителей, не должно быть любимчиков, но все-таки они есть. Один парень по имени Барри постоянно звонил, жалуясь то на боли в груди, то на одышку, то на что-либо другое. Барри вырос в детском доме, и его с детства поддерживало государство. У него были трудности с обучением, и хотя он понимал, что постоянно звонить нам неправильно, не осознавал, насколько это серьезно.

Конечно, он занимал наше время, но был очень приятным человеком, знал нас по имени и смешил каждый раз, когда мы к нему приезжали. Он постоянно выдумывал что-то юморное. Однажды я был за рулем автомобиля скорой помощи, в то время как он сидел сзади, хохотал и бил себя по коленям, словно в жизни не видел ничего забавнее. Однажды перед Рождеством он принес стопку банкнот и раздал их нам со словами: «Купите своим дамам что-нибудь приятное». Однако это были не банкноты, а кусочки туалетной бумаги, разрисованные как деньги.

Иногда сотрудники скорой даже ходят на похороны к пациентам. Порой это моральная необходимость, когда иначе не придет никто.

Однажды я пошутил, что мы уберем клавишу с цифрой 9 с его телефона. Он решил, что это невероятно смешно. Когда мы приехали к нему в следующий раз, он заявил, что спрятал телефон. Иногда мы были с ним строги и говорили: «Серьезно, Барри, ты должен звонить в скорую помощь только в экстренном случае». Он пообещал больше не звонить, однако мы снова приехали к нему через пару недель. На него было невозможно сердиться: Барри просто было одиноко, хотелось с кем-то поговорить, в чем он сам позднее и признался.

Кто-то может сказать, что сближаться с этими людьми неправильно, потому что мы только укрепляем их вредную привычку. Однако не все на свете только черно-белое. Мы обычные люди. Если кто-то кажется нам по-настоящему хорошим человеком, вполне естественно, что мы станем его защищать. Будучи свидетелями одиночества и отчаяния некоторых пациентов, мы, уезжая, хотим изменить их жизнь к лучшему, но это не всегда получается. Барри много пил, курил и умер молодым. На его похороны пришло много работников скорой помощи и медсестер. Если бы мы этого не сделали, на его похоронах никого бы и не было. После смерти, как и при жизни, мы остались его единственными друзьями.

11

Недостаток уважения

Нас с напарником вызывают к мужчине с передозировкой. Каждый раз, когда кто-то звонит 999, диспетчер должен оценить безопасность места вызова для работников скорой помощи. Часто это бывает непросто, особенно если человек вызывает скорую себе. Он вряд ли скажет: «Я не в себе, и если вы пришлете ко мне сотрудников скорой помощи, то, возможно, я нападу на них». Конкретно этот вызов признают неопасным, поэтому мы выезжаем, ни о чем не беспокоясь.

Подъехав к дому, видим, что входная дверь приоткрыта. Я стучу, но никто не отвечает. Такое бывает часто. Стучу второй раз и слышу, как кто-то кричит: «Войдите!» В коридоре никого нет, и я заглядываю в дверь гостиной. БУМ! Какой-то человек ударяет меня прямо в лицо. Я валюсь с ног, как мешок картошки, и думаю: «Зачем он это сделал?» Нас не обучают самообороне. Мы знаем техники безопасного ухода от агрессора, но любые инструменты ржавеют, если не пользоваться ими часто.

К счастью, мой напарник, который шел прямо за мной, быстро обездвиживает агрессора (разумеется, используя разрешенные приемы). Драчун падает на пол, и у нас нет иного выбора, кроме как сесть на него сверху и ждать приезда полиции, поскольку каждый раз, когда мы ослабляем давление, он снова пытается ударить нас.

У работников скорых нет ни брони, ни оружия. Однако достается им порой не меньше, чем полицейским.

Оказалось, этот парень – наш «постоянный клиент», и тот факт, что он ударил меня, говорит о том, что он, вероятно, под кайфом, хотя у него могут быть еще и психические или поведенческие проблемы. Сложно сказать наверняка. На следующий день мне звонит полицейский и говорит, что парню сделали официальное предупреждение и обязали выплатить мне компенсацию размером двадцать фунтов в рассрочку. Каждую неделю в течение следующих двух лет на мой счет будет поступать двадцать пенсов[9]. Это тот черный юмор, о котором я ранее писал.

Чтобы работать в скорой помощи, нужно быть разносторонним человеком. Терапевту нужно адаптироваться к каждому пациенту и множеству разных случаев, но при этом он все равно находится в контролируемой и привычной обстановке. Работникам же скорой помощи приходится подстраиваться не только под незнакомцев, огромное множество ситуаций, но и окружение. Сейчас мы болтаем с очаровательной старушкой в красивом большом доме, через минуту оказываем помощь пациенту с передозировкой в наркопритоне, а еще через минуту мы уже в клубе и реанимируем человека, потерявшего сознание.

Поскольку у работников скорой помощи нет защитных костюмов и оружия, нам приходится полагаться на собственный язык, чтобы выбраться из опасной ситуации. По этой причине большинство моих коллег – очень эффективные ораторы. Еще мы интуитивно чувствуем, когда стоит отойти подальше.

Однажды нас с напарником вызвали к мужчине с дробовиком, угрожавшему застрелить любого, кто покажется из-за угла. Этот вызов попал к нам, потому что кто-то решил, что это пациент с психическими проблемами. Хотя логично предположить, что каждый, кто угрожает совершить акт насилия, является психически нездоровым, это вовсе не значит, что на такие вызовы нужно направлять скорую помощь, а не полицию. Мы прятались за углом дома, когда наконец приехали стражи порядка. Нам было известно, что у мужчины мог быть дробовик, и мы не могли рисковать.

– Где он? – спросил нас полицейский.

– За углом. У него дробовик, и он говорит, что воспользуется им.

– Пойду посмотрю.

Полицейский ушел.

– Вот идиот! – сказал я своему напарнику. Все, что было у этого полицейского, – газовый баллончик на бедре.

Через тридцать секунд полицейский прибежал и, запыхаясь, сказал:

– У него чертов дробовик!

Я поднял бровь.

– Да, приятель, мы тебя предупреждали, – сказал мой напарник.

В итоге полицейский все понял и вызвал вооруженную группу быстрого реагирования.

Когда все идет не так, нам порой остается лишь надеяться на разумных представителей общественности, потому что полиция редко приезжает сразу. У нас прекрасные рабочие отношения с полицейскими. Мы хорошо понимаем друг друга и часто работаем вместе в случае дорожно-транспортных происшествий, домашнего насилия и угрозы со стороны психически нездоровых людей. Например, если кого-то везут в больницу с проблемами психиатрического характера, полицейский будет находиться в задней части автомобиля скорой помощи вместе с пациентом. Это вовсе не значит, что пациент – преступник, просто он может представлять опасность сам для себя.

Очевидно, что полиция и скорая помощь очень перегружены, но они сделают все, чтобы помочь друг другу. Однако сокращения в полиции отрицательно сказались не только на ней самой и общественности, но и на службе скорой помощи. Когда в городе было больше полицейских, они быстро приезжали, если нам нужна была помощь. Однако теперь их так мало, что мы, нажимая на тревожную кнопку, можем оказаться в длинной очереди.

Диспетчер, например, направит нас на вызов к потенциально опасному пациенту и попросит провести динамическую операционную оценку риска. Но как можно оценить, насколько опасен человек, пока ты не столкнешься с ним лицом к лицу? Но в таком случае может быть уже слишком поздно.

Мы рискуем все больше и больше. В девяти случаях из десяти присутствие полиции не требуется, но одного инцидента вполне достаточно. Я также переживаю за полицейских. У них опасная работа, и они пытаются выполнять ее как можно лучше. Вероятно, они тоже сердятся на нас, потому что иногда им часами приходится ждать, когда приедет скорая помощь и заберет у них пациента.

Я боюсь, что кто-то из работников скорой помощи получит тяжелое ранение или вообще будет убит. По статистике, 72 % наших сотрудников подвергались нападениям на работе. В 2012–2018 годах на работников скорой было совершено 14 тысяч нападений.

Некоторые люди ведут себя невероятно скверно и неуважительно с работниками скорой, однако последние мирятся с этим, потому что нет выбора.

Мне относительно повезло. Меня несколько раз ударяли, а в автомобиль бросали лишь снежки. Казалось бы, ерунда, но это неприятно, когда ты едешь со скоростью 110 километров в час. Однако моих коллег били, им ломали кости, а в других частях страны им наносили удары ножом. Я слышал о работниках скорой помощи, которых брали в заложники и атаковали самурайскими мечами; в них бросали кирпичи и бутылки, а наркоманы плевали в них кровью. Кто-то даже пытался переехать их машиной. Я слышал истории о том, как на сотрудников скорой помощи нападали, а прохожие снимали это на видео, вместо того чтобы помочь. Сексуальное насилие по отношению к сотрудникам скорой помощи распространено, так же как пошлые комментарии, вербальные угрозы и непристойное обнажение.

Нападения на автомобили скорой помощи тоже случались. В их окна бросали бутылки и арматуру. Попытки угнать автомобиль тоже предпринимались. Раньше люди часто воровали обезболивающее энтонокс из запасников препаратов на станциях скорой помощи и из наших автомобилей, чтобы испытать кайф. К несчастью для них, наш газ наполовину смешан с кислородом, поэтому не обладает таким же действием, как чистый азот, и при неправильном использовании может привести к повреждению мозга.

Словесные оскорбления мы воспринимаем как обычную составляющую работы. Разумеется, о большинстве случаев мы не докладываем. Обычно нас оскорбляют пациенты, которые находятся под действием алкоголя или наркотиков, люди могут быть просто невыносимы, если перебрали. Я никогда этого не понимал, потому что, когда выпиваю, становлюсь милым, а не агрессивным. Некоторых людей, однако, алкоголь превращает в маньяков. Дело не только в том, что они становятся агрессивными, но и в том, что отказываются сотрудничать с нами. Мы просим их сесть, а они стоят. Мы просим их встать, а они ложатся. Мы просим их вести себя тихо, а они начинают кричать нам в лицо. Надо ли мириться с этим? Нет. Миримся ли мы? Да, потому что у нас нет выбора.

Я думаю, что некоторые люди относятся к нам, как к мусору, потому что мы носим униформу, лишающую индивидуальности. Они не понимают, что, несмотря на одинаковую одежду, мы реальные люди с настоящими чувствами. Отчасти их жестокость связана с ненавистью к властям. Они воспринимают нас как часть истеблишмента, считая врагами, не видя разницы между нами и полицией. Однако мы приезжаем не для того, чтобы задавать каверзные вопросы или арестовать кого-то, а чтобы спасти человеку жизнь или хотя бы просто помочь.

Следует отметить, что подавляющее большинство пациентов милые и понимающие, однако люди, проявляющие к нам неуважение, очень утомляют. Агрессия и злость людей порой перекрывают в нашем восприятии все хорошее. Человек, который отвратительно себя ведет, портит настроение и вгоняет меня в отчаяние, ведь я всего лишь пытаюсь помочь ему. Словесные, физические и сексуальные оскорбления оказывают давление на скорую помощь. Одна пятая часть работников скорой помощи брала больничный после нападения, и 37 % моих коллег сказали, что думали уйти с работы из страха стать жертвой насилия.

Люди оставляют записки на лобовом стекле нашего автомобиля: «БОЛЬШЕ НЕ ПАРКУЙТЕСЬ НА МОЕЙ ДОРОЖКЕ!» Я читаю их и думаю: «Прости, приятель, но у твоего соседа только что остановилось сердце». Честное слово, мы всегда стараемся не парковаться как идиоты и вообще не доставлять неудобств. Подъезжая к нужному месту, мы вовсе не говорим: «Эй, Дэйв, припаркуйся на метр дальше, чтобы этот BMW не мог выехать», а просто стараемся оставлять машину как можно ближе к местонахождению пациента. Автомобиль скорой помощи еще больше, чем кажется, потому что у него сзади есть подъемник, и нам нужно место, чтобы достать носилки. Таким образом, когда парковочного места недостаточно, мы иногда блокируем выезд одной или нескольким машинам.

Люди, похоже, не понимают, что в Британии даже оскорбительные записки могут привести к тому, что они окажутся в участке. В 2018 году женщину из Стока оштрафовали на 120 фунтов стерлингов за записку с требованием переставить автомобиль скорой помощи, который приехал к ее задыхавшемуся соседу. Она выразила свое требование весьма изысканно: «Мне насрать, даже если вся улица сдохнет. Немедленно переставьте машину подальше от моего дома». Какая очаровашка.

«Мне насрать, даже если вся улица сдохнет. Немедленно переставьте машину подальше от моего дома», – гласила записка на машине скорой.

Однажды я приехал в многоквартирный дом к пожилой женщине с болью в груди. Было похоже, что у нее проблемы с сердцем, поэтому я вернулся к автомобилю, чтобы взять кресло-коляску и опустить подъемник. Я пошел за пациенткой, и, пока я ее вывозил, какая-то женщина начала сигналить и кричать: «Здесь нельзя парковаться, дебилы! Я тороплюсь по делам! Немедленно переставьте свою гребаную машину, или я вас обоих убью!» Как я уже говорил, такие люди обычно выражаются очень изысканно. Бедная пациентка в кресле-коляске не понимала, что происходит. Чтобы упростить всем жизнь, я снова ввез ее в дом, пока мой напарник переставлял автомобиль, чтобы выпустить женщину.

Я не понимаю, чем руководствуются подобные люди. В этом конкретном случае женщине недоставало любви не просто к человечеству в целом, а к пожилой соседке, которой стало плохо. Мы позвонили в полицию и назвали номер ее автомобиля, чтобы с ней провели воспитательную беседу. В таких ситуациях люди не должны оставаться безнаказанными, но это все, что было в наших силах. Агрессоры могут крыть нас последними ругательствами, но если мы скажем что-то в ответ, то просто подольем масла в огонь. Кроме того, нам нужно было оказать помощь пациентке, так что мы не могли позволить себе устраивать скандал из-за парковочного места.

Через два дня мы получили электронное письмо, в котором сообщалось об оставленной жалобе по поводу того, что наш автомобиль двигался по встречной полосе. Отправитель письма считал, что жалоба безосновательна, однако все равно предупредил нас, что следует водить автомобиль осторожно, несмотря на то что на курсах нас специально обучали ездить по встречной полосе. Где еще мы должны ехать, если на нашей полосе огромная пробка, а мы торопимся к пациенту в критическом состоянии?

Большинство других участников дорожного движения знают, как нужно поступать при виде автомобиля скорой помощи с маячками и сиреной. Полагаю, проблемы в основном связаны с неопытными водителями, однако некоторые, кажется, в принципе не понимают, что водитель пятитонного желтого автомобиля с ревущей сиреной и включенными маячками не выпендривается, а торопится к человеку, которому нужна помощь. Пять машин могут уступить мне дорогу, но шестая прямо перед нами непременно ускорится и обгонит притормозивших. Неужели ее водитель думает, что дорогу уступили именно ему? Или он просто не хочет упустить возможность добраться домой быстрее? Некоторым нравится двигаться в нашей зоне пониженного давления, словно мы участвуем в «Формуле-1». Честное слово, я не понимаю, что происходит в голове у этих людей.

Недостаток уважения к персоналу отделения неотложной помощи не перестает меня удивлять. Я был свидетелем ужасного отношения к врачам и медсестрам: «Я жду уже несколько часов, мрази!» Однако я никогда не видел физических нападений на них, и это, вероятно, связано с хорошей работой охраны и с тем, что в больнице обычно присутствуют полицейские, которые привозят подозреваемых на оценку состояния, прежде чем увезти их в участок.

Государственная система здравоохранения – настоящее чудо, которого люди были лишены буквально несколько десятилетий назад. Однако сейчас мы воспринимаем ее как данность.

Каждый раз, когда я вижу, как кто-то грубо ведет себя в отделении неотложной помощи, вспоминаю эпизод из ситкома «Дуракам везет», где Дэл Бой ударяет пьяного мужчину, который грубо себя ведет в больнице. Именно так все и бывает в жизни, и меня не удивляет, что аудитория после этого начала аплодировать. (Если я правильно помню, одна из следующих реплик Дэл Боя была такой: «Готов поспорить, ты пожалел, что не пошел в частную клинику». После этих слов тоже раздались аплодисменты.)

В реальной жизни Дэл Боя, вероятно, арестовали бы, а пьяный грубиян остался бы безнаказанным. У меня был коллега, который в прошлом служил на Среднем Востоке. Он прекрасно справлялся со своей работой и просто был отличным парнем. Однажды кто-то затушил сигарету о его напарника. В армии учат заступаться за человека, находящегося рядом с вами, поэтому он пошел за тем идиотом в больницу и вытащил за шкирку на улицу. Нет, он не ударил его, просто вытащил на улицу, однако на следующий день был отстранен от работы. Так поступили с ветераном, сражавшимся за нашу страну. Что бы ни случилось в будущем, он навсегда останется для меня героем.

Люди старшего возраста обычно ведут себя более уважительно. Они понимают, насколько сложна работа медиков, и ведут себя стоически. Однако эта любовь становится все большей редкостью. Я не собираюсь ругать миллениалов, просто молодые люди не воспринимают Национальную службу здравоохранения как чудо, за которое нужно быть благодарными. Они принимают ее как должное. Человек ломает палец, мчится в отделение неотложной помощи и ждет, что его примут незамедлительно. Когда ему говорят, что придется подождать, потому что перед ним есть пациенты в критическом состоянии, он воспринимает это как личное оскорбление. Пожилые люди со сломанными бедрами сидят, не говоря ни слова, в то время как молодая мать устраивает истерику из-за того, что ее ребенок с поцарапанным коленом ждет уже пятнадцать минут.

Центр города, ночь с пятницы на субботу, около 01:00. Женщина лет двадцати пяти с вывернутой стопой лежит на земле. Мы выпрыгиваем из автомобиля, представляемся и говорим, что стоит поехать в больницу, чтобы ее лодыжку осмотрели. Как ни странно, она требует оставить ее в покое. Когда мы объясняем, что просто хотим помочь и, если она не поедет в больницу, может потерять ногу, женщина кричит: «Не прикасайтесь ко мне!»

Мы испугались. Я запрашиваю женскую бригаду, но все заняты. После десяти минут тщетных уговоров мы останавливаем проезжающий мимо полицейский автомобиль. Полицейские изо всех сил пытаются убедить пострадавшую поступить разумно, но она и им говорит отвалить. Через некоторое время, когда действие алкоголя ослабевает и боль усиливается, она все же соглашается сесть в автомобиль скорой помощи, но все равно недовольна.

Мы ввозим ее в отделение неотложной помощи на кресле-коляске, а она кричит, как ужасно мы с ней обошлись. К нам подходит старшая медсестра, чтобы узнать, что случилось, и женщина рявкает: «Когда меня примут? Я хочу, чтобы меня осмотрели сейчас же! Я хочу домой!» Эта женщина – одна из самых неприятных пациенток, с которыми я работал. Представьте Веруку Солт из «Чарли и шоколадной фабрики», выпившую десять стопок водки. Способность работников отделения неотложной помощи стряхивать с себя оскорбления не может не поражать. Позднее мне сообщают, что пациентка – учительница начальной школы. Я уверен, что она так себя не ведет в классе, поэтому не понимаю, почему считает допустимым вести себя так на моем месте работы.

Необъяснимо почему, но психические заболевания все чаще встречаются на вызовах скорой помощи.

Старшая медсестра прислала учительнице письмо примерно следующего содержания: «В воскресенье утром вы посещали отделение неотложной помощи и омерзительно разговаривали с моим персоналом и работниками скорой помощи, которые вас привезли. Я советую вам пересмотреть свое поведение и прислать письмо с извинениями людям, которых вы оскорбили». Я считаю, что этот поступок медсестры прекрасен, потому что именно так поступил бы учитель с непослушным учеником. Учительница так и не извинилась.

Справедливости ради следует отметить, что пожилые люди тоже иногда ведут себя некрасиво. Нас часто вызывают в бинго-клубы (по очевидным причинам многие пожилые люди играют в бинго). Однажды нас вызвали к пожилой женщине, которой стало плохо, и люди шикали нам и говорили вести себя тихо. Мой коллега приезжал в местный бинго-клуб к пациенту с остановкой сердца, и, пока он проводил сердечно-легочную реанимацию, ведущий продолжал называть номера. Это было похоже на сцену из ситкома «Ночи в Фениксе»: «Никогда не целовался, один и шесть. Не могли бы ребята, работающие с жертвой инсульта, вести себя потише?»

Мы снова приехали к парню, который ударил меня в своей квартире. К сожалению, он наш «постоянный клиент». Стучим, он открывает, говорит: «Валите!» – и с грохотом закрывает дверь прямо у нас перед носом. Мы снова стучим, он открывает, и я говорю: «Ты нас вызвал, приятель». Он отвечает: «Хватит меня доставать! Оставьте меня в покое!» – и снова захлопывает дверь. Тук-тук. Теперь, открыв дверь, он держит телефон над головой и нажимает на кнопку, якобы фотографируя нас. С каждым нажатием кнопки он говорит: «Доказательства!» – но его телефон – это старая Nokia без камеры. Перестав строить из себя опасного фоторепортера, он снова закрывает дверь, и мы слышим, как он говорит: «Полиция? Меня только что изнасиловали двое из скорой помощи…» Ситуация не самая приятная.

По какой-то причине психические заболевания все чаще встречаются в моей практике. Более того, это выглядит как настоящая эпидемия. Я вижу огромное количество психически нездоровых людей, которые живут на улице или дома в одиночестве. Их никто не поддерживает, они не способны справляться с трудностями повседневной жизни. Часто я провожу значительную часть смены с такими пациентами. Нередко эти люди режут вены или принимают наркотики. Я рад, что мы первые приезжаем к ним на помощь, и всегда надеюсь, что нам удастся поставить их на путь выздоровления. Я часто пытаюсь поставить себя на их место, опираясь на собственный жизненный опыт. К сожалению, нас не обучают правильно вести себя с психически нездоровыми пациентами, и мы не знаем, что нужно им говорить, а что нет.

Бывало, я привозил в больницу людей с суицидальными наклонностями, а потом возвращался туда через пару дней и снова на них натыкался. Я говорил им: «Когда вы вернулись?» – а они отвечали: «Я и не уезжал(-а)». Они буквально живут в больницах, ожидая, когда освободится место в психиатрическом отделении. Нередко человек обращается к терапевту, а тот направляет его к психиатру, но до консультации проходит три или четыре месяца. Терапевт может дать препараты, но они не лечат, а только маскируют симптомы. Опять же удар принимает скорая помощь: мы помогаем людям, которые, не получая поддержки, причиняют себе вред. Какой бы ни была проблема, мы делаем все возможное, но иногда этого недостаточно.

12

Повседневные дела

Даже рутинные задачи работника скорой помощи могут быть очень волнующими. Нас обучают проводить сердечно-легочную реанимацию не на живом человеке, а на манекене. У манекена нет эмоций, глаз, смотрящих прямо на вас, и друзей, указывающих, что делать. У манекенов не идет пена изо рта, их не тошнит. У них нет ребер, которые можно сломать, у них не останавливается сердце в крошечных ванных комнатах. Когда мы проводим сердечно-легочную реанимацию в реальных условиях, пациент не лежит на удобной плоской кровати на нужной высоте. Он может, согнувшись, сидеть в кабинке уборной или лежать лицом вниз под причалом на пляже.

Какое бы место вы ни назвали, велика вероятность, что я либо сам проводил там сердечно-легочную реанимацию, либо знаю человека, который это делал. Начав компрессии, вы чувствуете и слышите, как ребра человека хрустят и трещат, словно веточки. У некоторых пожилых людей есть подписанный отказ от реанимации, но у многих его нет. Это значит, что мы обязаны пытаться вернуть их к жизни, что часто оказывается бессмысленно. Таков закон, но правильно ли это с точки зрения морали? Как бы то ни было, это не очень приятно для того, кому приходится проводить СЛР.

Мне нужно прояснить один момент: я стараюсь описывать свою работу максимально подробно, чтобы у читателей сложилось представление о суровой реальности работника скорой помощи. Потому что иначе вы никогда не поймете, что со мной случилось.

Перед работой младшим специалистом по оказанию первой медицинской помощи я не проходил никакой психологической подготовки. Бывалые сотрудники скорой помощи и не рассказывали, что видели и чего нам следует ожидать. Никто не возил нас в морг, чтобы показать мертвые тела. Никто не предупреждал, что нам предстоит увидеть обезглавленные тела жертв автомобильных аварий, повешенных людей, мертвых младенцев и кричащих родственников. А я и не спрашивал об этом. Дело не в том, что я боялся прослыть человеком, задающим сложные вопросы. Просто не считал это необходимым. Кроме того, если бы я спросил: «Каковы возможные психологические последствия моей работы?» – вполне уверен, мне бы ответили: «О чем ты, сынок? Просто смотри и учись».

Работники скорой рано или поздно привыкают к жутким зрелищам. Но все равно у каждого остается то, что пугает больше остального.

После того как я впервые увидел мертвого человека, напарник спросил меня: «Ты в порядке? Тебе предстоит часто их видеть». Что, если я не был в порядке? Да, это тяжело, но нужно просто пережить. Наше начальство наверняка сказало бы, что ничто не может подготовить работника скорой помощи к тому, что ему предстоит увидеть. В некотором смысле это верно, но я считаю, что в данном направлении следует прикладывать больше усилий.

У каждого работника скорой помощи есть то, что его особенно пугает, и у меня это кости, торчащие из тела. Я видел довольно много торчащих костей на футбольных и регбийных стадионах в субботу и воскресенье утром. Однажды я приехал на регбийный матч и увидел, что сломанная большая берцовая кость одного из игроков порвала кожу. Ослепительная белизна кости поразила меня. Но, как только я перестал восхищаться ее странной красотой, тут же подумал: «Господи, что же мне делать?»

Во-первых, нужно было облегчить боль, хотя мы никогда не смогли бы устранить ее полностью. Мы наложили вакуумную шину вокруг сустава, поместили пациента на носилки в наиболее комфортном положении и оперативно доставили в больницу, где, надеюсь, хирурги помогли ему окончательно.

Однажды мы приехали к маленькой девочке, которую сбила машина, когда та вышла из школьного автобуса и выбежала на дорогу. Она сказала, что у нее болит нога, но я не мог понять, в чем проблема. Мне не хотелось срезать с нее одежду посреди улицы, поэтому я сказал: «Знаешь, что мы сейчас сделаем? Я отнесу тебя в машину скорой помощи, чтобы все эти люди на тебя не смотрели». Взяв девочку на руки, я увидел, что ее бедренная кость сломана и нога висит. Когда я приподнял ногу, девочка закричала, и я подумал, что мне вообще не следовало перемещать ее. Работники скорой помощи проходят «постоянное профессиональное развитие», то есть все время учатся на своих ошибках.

Нас как-то вызвали к парню, который поскользнулся, выходя из душа. У него под таким странным углом была сломана нога, что мы не могли спустить пациента с лестницы, не задевая его ногой перила. Поскольку нам постоянно приходится переносить и переворачивать пациентов, мы учимся эффективно решать связанные с этим проблемы. Поэтому нам пришлось вызвать пожарных, чтобы демонтировать окно на втором этаже и спустить пациента на коленчатом автоподъемнике.

Как-то раз мы приехали к восемнадцатилетнему парню, который чувствовал себя плохо. Его рвало, и у него была температура. По дороге я думал, что это обычный грипп, но парень оказался настолько желтым, что напоминал персонажа из «Симпсонов». У него явно отказывали жизненно важные органы. Мы поместили его в автомобиль скорой помощи, поставили капельницу и привезли в больницу. Врачи диагностировали у него лептоспироз, инфекцию, распространяемую с мочой животных. Тот парень работал в подвале паба, меняя бочки, и, вероятно, подхватил инфекцию от крысиной мочи. Он чуть не умер просто потому, что грыз ногти, и провел в реанимации месяц. Бедные родители уговаривали его немного поспать, надеясь, что сыну станет лучше. Они не знали, что с ним произошло, и работники скорой помощи тоже не могут диагностировать такие вещи. Парень выздоровел, но вполне мог и умереть.

Работа в скорой помощи может травмировать из ряда вон выходящими событиями. Но есть и повседневные «мелочи», которые выматывают не меньше.

Не только драматичные события могут пробить дыру в доспехах работника скорой помощи. Повседневные дела действуют как вода, которая точит камень. Если бы журналисты сообщали обо всем, что произошло за сутки, местная газета была бы толщиной с телефонный справочник, а ее читатели пришли бы в ужас. Многие мои пациенты просто жили обычной жизнью, как вдруг – БУМ! – все изменилось. Немного воды на полу ванной комнаты, разлитый суп на кухне, секундная потеря концентрации внимания за рулем – и я уже смотрю на них сверху вниз или пытаюсь разглядеть через смятую дверь автомобиля. В такие моменты мое лицо – единственное, что они хотят видеть. Благодаря своей работе я прекрасно понимаю, как хрупка жизнь, в том числе и моя.

В нашей профессии один небольшой промах может привести к нескольким месяцам практически невыносимого стресса. Уколы иглами или порезы острыми инструментами пугают всех, кто работает в области здравоохранения. Если вы случайно уколетесь во время работы с пациентом, то рискуете заразиться ВИЧ, гепатитом B и C, а также множеством других неприятных болезней. Уколы иглами часто являются результатом невнимательности, однако они также могут произойти, если пациент сопротивляется оказанию помощи или много двигается. Если вы случайно уколетесь, вам придется пройти противовирусную постэкспозиционную профилактику[10] (ПЭП), которая сопровождается множеством побочных эффектов, таких как диарея, головная боль, тошнота, рвота и повышенная утомляемость. Но хуже всего – несколько месяцев ожидания новостей о том, не заразились ли вы.

Я ни разу не укалывался иглами, но однажды я проводил сердечно-легочную реанимацию мужчине, и, когда проверял чистоту его дыхательных путей, он плюнул кровью прямо мне в лицо. Специалисты по гигиене труда спросили, умылся ли я сразу же, и я ответил, что нет, потому что пытался спасти пациента. Ему было девяносто лет, поэтому риск инфицирования был признан низким (высокий риск связан с пациентами, употребляющими наркотики). Проблема была в том, что пациент умер, поэтому специалисты не могли получить у него разрешение на забор его крови для анализа. Мне не назначили ПЭП, но за мной полгода наблюдали и регулярно брали на анализы кровь. Я не слишком переживал, в итоге все оказалось в порядке, однако я осознал, как ужасно чувствуют себя коллеги, уколовшиеся иглой во время оказания помощи человеку с ВИЧ или гепатитом С.

Я не могу передать словами, как часто вижу мертвых людей, сидящих на унитазе.

За один день я могу безуспешно реанимировать пожилого мужчину с остановкой сердца, успешно оказать помощь ребенку с эпилептическим припадком и сказать кому-то, что его/ее мама умерла. Я не могу передать словами, как часто вижу мертвых людей, сидящих на унитазе. Не только Элвис Пресли сделал последний вдох на «троне». Это настолько распространено, что мы даже придумали название «смертельное испражнение». Однажды мы приехали в пансионат для престарелых к женщине, которая скончалась в процессе дефекации. По крайней мере, я так думаю – не проверял. Ее родственники были в пути, поэтому мы с напарником взяли женщину за руки и за ноги, уложили в постель и укрыли одеялом, чтобы для близких она выглядела симпатично и умиротворенно. Мы также прибрались в комнате, подмели пол и уложили женщине волосы. За время работы я усвоил множество приемов, помогающих сделать ужасную ситуацию чуть более выносимой. Разумеется, мы должны были сказать, что она умерла в туалете, но родственникам не нужно было это видеть.

Однажды мы приехали к человеку, умершему перед костром. Чтобы понять, что я увидел, представьте себе кусок свинины, приготовленный на медленном огне. А в другой раз мы приехали к женщине, умершей за неделю до того. Когда мы попытались перевернуть тело, ее лицо осталось прилипшим к ковру. Мне доводилось бродить по кладбищу ночью в поисках человека, пытавшегося покончить жизнь самоубийством. Он сел рядом с могилой матери, принял кучу таблеток и позвонил нам. К сожалению, мы не знали, где могила его мамы. Во время поисков мы слышали свист пластиковых вертушек на могилах. Не знаю, что было страшнее: этот звук или неконтролируемые рыдания пациента где-то в темноте. Еще я ездил на автомобиле скорой помощи по парку более получаса, пытаясь найти пациента с болью в груди. Когда мы наконец увидели его, лежащего на скамейке, я запрыгнул на него и стал делать сердечно-легочную реанимацию. К сожалению, он умер у меня на руках.

Люди иногда думают, что сердечный приступ и остановка сердца – одно и то же, но это не так. К симптомам сердечного приступа, также известного как инфаркт миокарда, относятся боль или ощущение сдавленности в груди, которые могут распространятся на шею, челюсть или спину, а также тошнота, диарея, изжога, боль в животе, одышка, холодный пот, усталость и головокружение. Человек может перенести сердечный приступ и даже не знать об этом. Сегодня, если у вас произошел сердечный приступ и вам вовремя оказали помощь, шансы на выживание весьма высоки. В таких случаях мы делаем электрокардиограмму, и, если сердечный приступ подтверждается, мы везем пациента в кардиоцентр. После того как хирурги проведут первичное чрескожное коронарное вмешательство (или ангиопластику, процедуру по расширению суженных коронарных артерий), пациента выписывают из больницы через пару дней.

Остановка сердца означает, что сердце пациента внезапно прекращает качать кровь по телу и в результате мозг лишается притока кислорода. Симптомов остановки сердца нет. У человека, чье сердце не бьется, шансы на выживание составляют всего десять процентов. Это удивляет многих людей, поскольку они смотрят по телевизору сериалы о врачах, где пациентов регулярно возвращают к жизни с помощью СЛР. Большинству людей, которых удавалось спасти, кто-то проводил качественную реанимацию до нашего прибытия на место.

После остановки сердца шансы на выживание остаются не выше 10 %.

Однажды нас вызвали к парню, у которого остановилось сердце во время занятий на беговой дорожке. Персонал тренажерного зала не растерялся и до нашего приезда воспользовался дефибриллятором. К тому моменту как мы привезли пациента в отделение неотложной помощи, он уже сидел и разговаривал. Это был единственный случай в моей практике, когда кто-то выживал после остановки сердца вне больницы. Были и другие истории с таким исходом. Конечно, есть вероятность, что у таких пациентов вообще не было остановки сердца.

Техника сердечно-легочной реанимации проста, и если бы все были с ней знакомы, то можно было бы спасти гораздо больше жизней. Недавно у бывшего футболиста Гленна Ходдла произошла остановка сердца в студии, и звукорежиссер помог ему оставаться в живых до приезда скорой помощи. Поговаривают о том, чтобы обучать технике сердечно-легочной реанимации в школах, что было бы правильно[11]. Хотя людей легко научить правильно проводить сердечно-легочную реанимацию (дыхание изо рта в рот больше не практикуется – только жесткие и быстрые компрессии центра грудной клетки), они должны понимать, что компрессии грудной клетки нужны исключительно тогда, когда человек не дышит или у него отсутствует сердцебиение. Научить людей прощупывать пульс гораздо сложнее.

Даже мы иногда оказываемся сбиты с толку. Однажды мы приехали к пациенту, находившемуся в рабочем клубе, и заметили, что на месте уже стоит мотоцикл парамедика. Он проводил сердечно-легочную реанимацию, и каждый раз, когда нажимал на грудную клетку, руки пациента поднимались, словно тот пытался оттолкнуть врача. Я знал, что такого быть не должно, и сказал: «Приятель, что ты делаешь?» Он ответил: «Я понятия не имею, что здесь происходит, но, как только я останавливаюсь, его сердце тоже останавливается». Я позволил ему продолжать компрессии, а позднее прочитал, что это называется феноменом возврата сознания при сердечно-легочной реанимации. При каждом нажатии на грудь пациента кровь поступала к мозгу.

Очень редко бывают случаи, когда обычный человек знает слишком много. Точнее, думает, что знает. Однажды мы приехали на вызов и увидели, как женщина проводит сердечно-легочную реанимацию нашему пациенту. Когда мы попросили ее отойти, услышали: «Все нормально, я ветеринарная медсестра». Какого ответа она от нас ждала? «О, а мы сразу и не поняли. Тогда продолжайте»? Честно говоря, она, вероятно, знала, что нужно делать, потому что большинство млекопитающих внутри одинаковые. Представьте, если бы у собаки остановилось сердце, я случайно оказался бы на месте, а ветеринарная медсестра подъехала чуть позже. А я бы сказал: «Насколько я знаю, пудели не очень отличаются от людей…»

Некоторые люди берут на себя слишком много. Ветеринары, переживающие родственники могут запросто помешать работе бригады скорой помощи, пытаясь помочь самостоятельно.

Однажды я проводил СЛР женщине, а ее муж стоял надо мной и кричал: «Почему вы до сих пор здесь? Почему вы не везете ее в больницу? Помогите ей!» Я должен объяснять людям, что делаю то, что делаю, чтобы обеспечить их близким самые высокие шансы на выживание. Проводить эффективную СЛР в движущемся автомобиле скорой помощи очень сложно (сейчас появляются новые аппараты, которые позволят нам заниматься другими делами параллельно с попыткой реанимировать пациента).

Люди реагируют на травму по-разному. Я могу сказать человеку, что у него сердечный приступ (говорить такое нелегко, потому что это большая ответственность), а он совершенно спокойно ответит: «О, ладно. Что теперь?» Однажды я сказал мужчине, что у него, вероятно, сердечный приступ, а он ответил: «Эм, проблема в том, что у меня сегодня свадьба. Я женюсь через три часа». Разумеется, мы все равно отвезли его в больницу, и я полагаю, что торжество пришлось отменить. Надеюсь, невеста отнеслась к этому с пониманием. Я уверен, некоторые люди подозревают у себя сердечный приступ, но не обращаются к врачу, потому что боятся больниц или просто слишком заняты.

Некоторые люди, услышав такую новость, приходят в ужас (такой была бы и моя реакция) и начинают дрожать как осиновый лист. Моя задача заключается в том, чтобы держать ситуацию под контролем. Мы не просто врываемся в гостиную пациента, проводим осмотр, объявляем, что у него сердечный приступ, и заталкиваем в наш автомобиль. Когда у человека сердечный приступ, последнее, чего мы хотим, – это ускорить его сердцебиение. Поэтому мы говорим что-то вроде: «ЭКГ показывает, что у вас, вероятно, сердечный приступ. Хорошая новость в том, что медицина не стоит на месте. Мы привезем вас к специалисту, который наверняка решит вашу проблему». Мы не суетимся, а спокойно объясняем, из чего состоит процедура: «Не волнуйтесь, в ней нет ничего страшного. Врач проникнет в вену на запястье или ноге и введет пару трубочек, чтобы артерия снова не закупорилась. Надеюсь, через пару дней вы уже будете дома». Обычно в такой момент мы видим облегчение на лице пациента. Он понимает, что находится в добрых руках и получит наилучшее лечение.

Нет хороших способов сообщать плохие новости, но одни способы лучше других. Работники скорой помощи не могут вводить седативные препараты, поэтому вместо них мы используем слова. Как учил Фрэнк Карсон, все дело в том, как вы что-то говорите.

13

В нужное время в нужном месте

Бывает, я думаю, что направляюсь на рутинный вызов, а затем вдруг появляется другая срочная задача. Думаю, важно оказаться в нужное время в нужном месте. Однажды я ехал в больницу и увидел маленькую девочку лет трех, которая катила игрушечную коляску по улице. Моя первая реакция была: «Ах, вы только посмотрите на эту малышку с коляской!» – но потом я понял, что она босая и рядом нет взрослых. Я подъехал к ней и спросил, где ее родители, где она живет и куда идет. Она не смогла ответить ни на один вопрос. Мы не знали, что делать, поэтому позвонили в полицию. Им ранее сообщали о пропаже ребенка, поэтому девочка воссоединилась с семьей в больнице. Если бы мы не оказались рядом, с ребенком могло произойти что угодно.

Двух моих коллег однажды остановила женщина, рожавшая в автомобиле. Она подъехала к больнице, и ребенок начал выходить прямо на парковке родильного отделения. Принимать роды – и так непростая задача, но попробуйте сделать это, когда роженица находится на водительском кресле. Лично я побежал бы в больницу и позвал акушерку, но те двое парней сами приняли роды и глазом не моргнув.

Иногда что-то происходит совершенно неожиданно и выбивает нас из колеи. Прошла половина смены, и мы направляемся к пациенту с головной болью. Есть такое явление, как молниеносные головные боли, которые невероятно мучительны. Еще головная боль может быть вызвана кровотечением в мозге. В большинстве случаев, однако, она не опасна. Двигаясь по автостраде, мы обгоняем мопед. Вдруг из него начинает валить дым, водитель теряет контроль, и женщина, сидящая сзади, делает сальто в воздухе и приземляется лицом на дорогу. Пациенту с головной болью придется подождать.

Люди в предсмертном состоянии, как правило, ощущают близость конца, и выражение их лиц не спутать ни с чем.

Работа на автомагистралях всегда очень сложна. Каждый раз, когда мы получаем такой вызов, я надеюсь, что полиция уже приехала и перекрыла дорогу. Однажды мы прибыли на вызов и увидели перевернутый автомобиль на средней дорожной полосе. У людей свои дела, и они всегда стараются проехать до того, как автомагистраль перекроют, поэтому, даже после того как мы поставили наш автомобиль диагонально, чтобы перекрыть две полосы, другие автомобили все равно пытались протиснуться. Возможно, эти люди торопились к умирающему родственнику, но скорее всего это не так.

Автомобили пропускают нас вперед, мы включаем проблесковый маячок, останавливаемся, надеваем светоотражающие жилеты и берем все необходимое из задней части автомобиля (нам запрещено возвращаться к автомобилю, чтобы никто нас не сбил). Мой напарник выпрыгивает из машины, а я связываюсь с диспетчерской, чтобы попросить направить к пациенту с головной болью другую бригаду и прислать к нам полицию. Напарник кричит, чтобы я подошел к нему как можно скорее. Я сразу могу сказать, что женщина совершила серьезную ошибку: она надела шлем, прикрывающий голову, но не лицо, которое теперь представляет собой кровавое месиво. Что еще хуже, она не дышит. Мы незамедлительно приступаем к сердечно-легочной реанимации, и я слышу, как у нас за спиной водитель мопеда кричит: «Нет! Нет! Нет!»

Мы перекладываем пациентку на носилки, помещаем ее в автомобиль скорой помощи и восстанавливаем сердцебиение, хотя нам все равно приходится помогать ей дышать. Глядя на нее, я понимаю, что с такими серьезными травмами она, скорее всего, не выживет. Работники скорой помощи сразу видят, когда человеку уже нельзя помочь. Белокожие люди становятся серыми. У темнокожих это не так заметно. У людей в критическом состоянии часто появляется предчувствие близкого конца, которое отражается в выражении их лиц. Им страшно, что жизнь ускользает от них и нет сил этому противостоять. Они не могут говорить, но их глаза все скажут за них: «Я умираю, да?» Интересно, о чем думает человек, понимая, что его время на земле подошло к концу?

Мы на полной скорости везем женщину в больницу, а оттуда – в специализированный травматологический центр. Примерно через двенадцать часов пациентка умирает в реанимации. Это не тот результат, которому мы обрадовались бы, но даже в этой ситуации есть свои плюсы: не проезжай мы мимо, она, скорее всего, умерла бы на обочине дороги. Мы смогли дать ее семье немного времени, чтобы попрощаться. После спасения чьей-то жизни это лучшее, что может сделать работник скорой помощи.

Стоит один из тех холодных зимних дней, когда хочется сидеть дома под уютным теплым одеялом. Сегодня вечером проходит масштабный велосипедный заезд, что само по себе неплохо, но это также означает, что аварии неизбежны и что нам придется пробираться на автомобиле скорой помощи среди множества велосипедов. Мы направляемся к упавшему велосипедисту и видим, что у противонагонной дамбы[12] собралась шумная толпа людей. Я опускаю стекло и слышу, как кто-то нам кричит: «В воде мужчина! В воде мужчина!»

Люди видят работников скорой помощи и думают, что они способны на все: задержать преступника, снять кота с дерева и провести операцию на открытом сердце. Первая мысль, которая меня посещает: «Я точно не Дэвид Хассельхофф!» Я связываюсь с береговой охраной, но спасатели должны добежать до лодочного сарая и добраться до утопающего, поэтому они прибудут на место в лучшем случае минут через десять.

На море шторм, и волны ударяются о дамбу. Очевидно, этот бездомный мужчина выгуливал собаку, та прыгнула в воду, а он прыгнул за ней. Мы подбегаем и видим, что мужчине с трудом удается держать голову над водой. Он постоянно ударяется о ступени и опять уходит под воду. Его голова то исчезает, то снова показывается на поверхности. Мы сразу понимаем, что десять минут он не продержится. Что же касается собаки, она сидит рядом с нами и обсыхает. Псина вылезла из воды вскоре после того, как прыгнула туда. Ее спокойствие и довольное выражение морды говорят, что она совсем не переживает.

Я не могу не думать об истории, которую однажды услышал: собака прыгнула в воду, ее хозяин прыгнул за ней, полицейский попытался спасти хозяина, но в итоге погибли все трое. Тем не менее мы должны что-то предпринять. Мой напарник хватает спасательный круг на веревке и пытается бросить его рядом с головой мужчины. Он забрасывает раз, забрасывает другой, но, даже когда круг падает близко, волны сразу относят его на десять метров. А затем – бинго! – напарнику удается набросить круг прямо на тонущего мужчину. Утопающий не может схватиться за круг достаточно крепко, чтобы можно было вытащить его, поэтому мы сбегаем по ступенькам, я хватаю напарника за ноги, он нагибается и вылавливает утопающего, словно гигантскую рыбу.

Все радуются и кричат, что мы молодцы, но у нас нет времени фотографироваться со своим «уловом». На самом деле наша работа только началась, потому что у мужчины остановилось сердце. Приходится нести его по тридцати ступенькам, а никакого оборудования нет, потому что мы оставили его в автомобиле. Мы помещаем тонувшего в заднюю часть автомобиля скорой помощи и проводим сердечно-легочную реанимацию. Затем происходит то, что напоминает сцену из фильма: мужчина внезапно начинает кашлять, и у него изо рта выходит струя воды. Он ожил, что происходит очень редко. Через несколько секунд раздается стук в окно. Это спасатель.

– Все в порядке?

– Расслабься, приятель, ты больше не нужен.

Мы отвозим спасенного мужчину в больницу, где его поставят на ноги.

Мы настолько превысили свои полномочия, что боялись получить нагоняй от начальства. Мы не пострадали, но вполне могли. Однако я не думаю, что кто-то на нашем месте отошел бы подальше и просто наблюдал за тем, как мужчина тонет. Иногда у работников скорой помощи нет иного выбора, кроме как нарушить протокол, чтобы спасти кого-то.

Мы этого не знали, но за происходящим наблюдал полицейский, не находящийся на дежурстве. Он сдерживал толпу, пока мы пытались вытащить утопающего. Он прислал благодарственное письмо нашему начальству, и нас даже наградили за храбрость. На самом деле я не уверен, насколько храбрым был наш поступок. Говорят, чем больше людей находится вокруг человека, которого нужно спасти, тем меньше вероятность, что кто-то решится оказать помощь, так как все ждут, чтобы кто-то другой сделал первый шаг. Но если ты единственный, кто находится поблизости, ты что-нибудь предпримешь. В той ситуации мы были единственными людьми в униформе и в автомобиле с проблесковыми маячками, поэтому все ждали, что помощь окажем мы.

Иногда скорая может везти одного пациента, но по пути ее останавливает другой, в не менее тяжелом состоянии. Приходится гнаться за двумя зайцами.

Как это ни иронично, но то, что мы оказываемся в нужном месте в нужное время, является результатом того, что и пациент оказался в ненужном месте в ненужное время. Мой коллега однажды подъехал к женщине с тяжелой травмой головы: оказалось, что со стены магазины отвалилась вывеска и ударила ее по голове. Мой коллега не смог спасти ей жизнь, но сделал все, что было в его силах.

Мы везем пациента в больницу, как вдруг рядом со стройкой нас останавливает мужчина. Я кричу своему напарнику, находящемуся в задней части автомобиля: «Я не знаю, что случилось, но кому-то нужна наша помощь!» К счастью, рядом с нашим пациентом находится сиделка, поэтому мы решаем узнать, что произошло. Иногда нам приходится гнаться сразу за двумя зайцами, хотя это неидеальная ситуация. Стройка окружена забором, но через небольшое отверстие видно парня, лежащего на коленчатом подъемнике. Я прошу милого прохожего помочь мне перебраться через забор, и мой партнер перебрасывает мне все необходимое. Кто-то опускает подъемник до земли, и я узнаю, что большой винт расшатался и упал на голову парню, пробив ему череп.

Мы пытаемся поместить его шею в так называемую нейтральную позицию, чтобы защитить ее, пока мы будем оценивать дыхательные пути пострадавшего (сделать это на подъемнике непросто). Для этого мне приходится держать заднюю часть головы пациента, напоминающую картофельное пюре или треснутое вареное яйцо. Там, где раньше был череп, теперь кусочки костей вперемешку с мягкими тканями. Мы не можем оставить нашего первого пациента в автомобиле, но, к счастью, другой автомобиль скорой помощи подъезжает за ним. Я в крови до самых локтей. Рядом с нами приземляется вертолет и забирает пациента в травматологический центр. Я понятия не имею, выжил он или нет.

Другой день, другая стройка, другой ночной кошмар. Каменщик выкладывал стену второго этажа, и по какой-то причине стена обрушилась на него и сломала ему ноги. В здании все еще нет лестницы, поэтому, согласно протоколу, мы не должны подниматься на второй этаж, поскольку это будет работа на опасной высоте. Но как мы поможем пациенту, если не сделаем этого?

У нас есть особая группа реагирования в опасных зонах, которая присутствует на месте практически любого крупного инцидента. Группа быстрого реагирования в опасных зонах работала при теракте в Манчестере и химической атаке в Солсбери. Она присутствует на месте любого крупного дорожно-транспортного происшествия, железнодорожной аварии, обрушении здания или пожаре (еще ей иногда приходится заниматься извлечением из домов пациентов с ожирением, что, думаю, очень занимательно).

Мы немного завидуем группе быстрого реагирования в опасных зонах, потому что именно у нее самые блестящие автомобили, самая красивая униформа и куча приспособлений в стиле Джеймса Бонда (вездеходы, надувные плоты для работы на воде, особые лестницы, дыхательные аппараты и т. д.). У ее участников даже есть защитное обмундирование, которое позволяет работать на местах терактов, пока террорист еще не обезврежен.

Однажды ночью на экране нашего бортового компьютера высветился адрес, и, как только мы подъехали к дому, с нами связались по рации и сказали оставаться в стороне, поскольку были основания полагать, что в доме бомба. Как реагировать на такое? «О, спасибо, что предупредили!»

Я проехал несколько сотен метров вперед по дороге. Вскоре к нам подошли полицейские и сообщили, что парень внутри дома изготавливает самодельные взрывные устройства. Он не был террористом, просто у него такое хобби. Кто бы мог подумать? Они велели нам встать на парковку у полицейского участка и ждать дальнейших инструкций. Очевидно, мы должны быть наготове на случай, если бомба взорвется, однако никто не говорил об этом прямым текстом.

Мы поняли, что полиция относится к ситуации всерьез, когда подъехала группа быстрого реагирования. Она привезла набор Джеймса Бонда и развернула оперативный штаб, из которого управляла операцией. В штабе всегда есть чайник, и мы обычно не упускаем возможность заварить чашку чая. Вскоре после группы быстрого реагирования в опасных зонах приехали саперы, и сержант полиции сказал нам: «Итак, мы будем эвакуировать всех, кто находится на парковке. Когда мы арестовывали подозреваемого, то конфисковали рюкзак, который теперь находится в участке». Когда мы уезжали, саперы входили в здание. Все это напоминало комедийный фильм: саперы сделали свое дело, мы выпили пару чашек чая и отдохнули, а изготовителя бомб арестовали и, думаю, впоследствии посадили. Если у вас появятся странные хобби, имейте это в виду.

Увы, к мужчине, на которого обрушилась стена, не прилетел вертолет с группой быстрого реагирования в опасных зонах. Мы берем лестницу, взбираемся по ней и подходим к пациенту. Пришлось пересечь красную линию, поскольку, если мы упадем и получим травму, нам скажут. «Чем вы думали, когда взбирались по лестнице? Вы разве проходили обучающий курс?» Мы вызываем пожарных, чтобы они спустили пациента, а затем везем каменщика в больницу.

Даже когда работник скорой не на службе в скорой, он все равно остается спасателем. Неизвестно, сколько человек были спасены такими людьми случайно по пути домой.

Даже когда на сотруднике скорой помощи нет униформы, он инстинктивно хочет помочь человеку в беде. Однажды я возвращался из магазина и услышал что-то вроде пожарной сигнализации, сработавшей в доме через дорогу. Часто сигнализация срабатывает просто так, но я из любопытства решил пойти взглянуть. По звуку я понял, что звук идет из квартиры на третьем этаже. Я толкнул дверь и увидел клубы дыма и горящее кресло. Оказалось, что пожилая женщина заснула с сигаретой в руке.

Пока я пытался вывести ее на улицу, она думала лишь о том, как найти своего кота: «Я не могу уйти! Я должна спасти Феликса!» Некоторые пожилые люди настолько упрямы, что не способны трезво оценить опасность и собственную уязвимость. Я кашлял и плевался, несмотря на то что мое лицо было закрыто футболкой, и к тому моменту, как я вывел женщину на улицу (без кота), она была покрыта копотью с головы до ног. Пока мы ждали прибытия пожарных, я стучал в двери квартир и говорил людям выйти на улицу. Пожарные потушили горящее кресло за несколько секунд, но я так и не узнал, остался ли кот в живых.

Однажды я ехал домой со смены и обнаружил человека, сидящего на мосту над автомагистралью. Я снова проехал по участку с круговым движением, чтобы убедиться, что глаза меня не подвели, и увидел молодую женщину, сидящую на перилах свесив ноги. Я позвонил в полицию (это было тревожно, потому что на телефоне осталось мало заряда) и решил, что мне стоит подойти к женщине и убедить ее, что прыгать – плохая идея. Или хотя бы попытаться это сделать.

Я припарковал автомобиль, подошел к ней и сказал: «Меня зовут Дэн, я работаю в скорой помощи. Я ехал домой и увидел вас. Что происходит?» Она ответила: «Честно говоря, я жду, когда подъедет грузовик».

Ситуация была непростая. Следует ли мне сказать, что прыгать с моста не нужно? Или мне не стоит поднимать эту тему? Может, лучше схватить ее и оттащить на безопасное расстояние? Вдруг я попытаюсь это сделать, а она упадет? Я был в замешательстве. В итоге я сказал: «Не хотите пойти ко мне в машину и согреться? Я оставил двигатель включенным».

Я увидел, как мимо проезжает полицейский автомобиль, и удивился, почему он не затормозил. Затем я понял, что полицейские спешат перекрыть автомагистраль. Через некоторое время к нам подошел симпатичный полицейский Макка, который приехал, когда меня ударили по лицу в квартире пациента. Макка был чудесным парнем, копом старой школы, но у него, к сожалению, диагностировали рак. Ему стоило лежать в постели, а он все равно отчаянно хотел помогать людям. Нам обоим удалось отговорить женщину от прыжка и убедить слезть с перил. Когда подъехала скорая помощь, девушку задержали на основании 136-й статьи закона «О психическом здоровье» (как пациентку, а не как преступницу) и отвезли в больницу. По пути домой я думал: «Что, если бы я заболтался с кем-нибудь после работы? Вдруг, если бы я опоздал на пять минут, грузовик успел бы подъехать?» Надеюсь, что женщина получила необходимую помощь и смогла вернуться к нормальной жизни.

Изредка мы оказываемся в нужном месте в ненужное время. Однажды вечером мы с Полом возвращались по деревенской дороге на станцию ради редкого ужина и вдруг увидели автомобиль, врезавшийся в кустарник. Об ужине можно было забыть. Двое парней были в порядке и сказали, что их приятель уже едет, чтобы помочь. Я ответил: «Хорошо, но мы не можем оставаться здесь долго. Нам надо позвонить в полицию, чтобы они перекрыли дорогу». Один из парней запаниковал и стал умолять не звонить копам. Когда я попытался заверить его, что полиция просто произведет необходимые действия, прежде чем приедет их приятель, парень пустился бежать по полю. Его друг кричал ему вслед, обзывая последними словами.

Оставшийся с нами парень уже через несколько секунд признался, что владелец автомобиля он, но за рулем находился его пьяный друг, а машина не была застрахована. Когда наряд приехал, двое полицейских сразу помчались за беглецом. Мы с Полом разговаривали с офицером, оставшимся на месте, как вдруг я почувствовал сильный запах газа. Заглянув под разбитую машину, двигатель которой до сих пор работал, я увидел, что поврежден газопровод. Мы запрыгнули в автомобиль скорой помощи и перекрыли один конец дороги, а полиция – другой. Мы позвонили пожарным, но они сказали, что это не их работа и что мы должны обратиться в газовую службу. Труба газопровода шла к трейлерному парку, и мне пришлось стучаться в двери трейлеров и просить их обитателей отойти на безопасное расстояние.

Удивительно, но несчастные случаи в ресторане редко кого из посетителей заставляют оторваться от любимых блюд.

Примерно через час приехала газовая служба и залепила отверстие в трубе чем-то вроде большого куска пластилина. Хотя в тот вечер мы так и не поужинали, возможно, мы предотвратили взрыв нескольких трейлеров. Это не совсем мое дело, но я был рад помочь.

Часто приходится работать на глазах у толпы, и люди нередко снимают нас на видео, даже если мы спасаем подавившегося человека. При таких вызовах к моменту нашего приезда человеку редко еще требуется помощь. Чаще всего происходит частичная обструкция дыхательных путей, и то, что было в горле у пациента, – рыбная кость, кусочек хлеба – успевает вылететь. К счастью, меня всего один раз вызывали к подавившемуся, и к моменту нашего приезда воспитатель детского сада уже успел извлечь виноградину. Однако было несколько случаев, когда меня вызывали к пациентам с полной обструкцией дыхательных путей и я приезжал слишком поздно.

Днем в воскресенье нас вызывают в мясной ресторан. На экране появляется сообщение: «МУЖЧИНА ПОДАВИЛСЯ». Мы находимся поблизости и прибываем через пару минут. Заезжая на парковку, видим, что кто-то оживленно машет нам. Когда распахиваем двери, запах перетушенных овощей и дешевого пива ударяет в нос.

Если вы когда-нибудь были в мясном ресторане днем в воскресенье, то знаете, как много там народу. Людей гораздо больше беспокоит риск не съесть гигантский йоркширский пудинг, чем лежащий посреди ресторана мужчина, который стремительно синеет. Протискиваясь между полными энтузиазма посетителями со множеством тарелок, я не могу не думать: «Вы же никогда все это не съедите!»

Каждый, кто проходил курс оказания первой помощи, знает, что нужно проверить три вещи: дыхательные пути, дыхание, кровообращение. В первую очередь я заглядываю пациенту в горло и вижу там большой кусок стейка. Беру мини-отсасыватель и извлекаю подливу, а затем хватаю специальные щипцы и вытаскиваю кусок мяса. Мы вентилируем легкие пациента, и через пару минут он уже может сидеть и говорить. Мы пересаживаем мужчину в кресло-коляску и везем к выходу, в этот момент все посетители ресторана начинают кричать и аплодировать. Я чувствую себя актером, уходящим со сцены после успешной премьеры, или гольфистом, отходящим от восемнадцатой лунки после победы в турнире.

Я борюсь с соблазном помахать рукой присутствующим, но не притворяюсь, что не получаю удовольствия от происходящего. Толпа посмотрела импровизированный спектакль. Что касается пациента, он вернулся в ресторан через пару часов доесть свое блюдо. Шучу. Однако я уверен, что один из его приятелей забрал недоеденное мясо и принес ему домой.

14

Проблемы накапливаются

Вскоре после того, как я начал работать в скорой помощи, коллега спросил меня:

– Ты в отношениях?

– Да.

– Готов поспорить, они продлятся не больше нескольких месяцев.

Тогда я не понял, что он имел в виду, но вскоре до меня дошел смысл его слов.

Когда мне был двадцать один год, я встретил Эми. Мы прекрасно ладили, смешили друг друга и стали отличными друзьями. Наша дружба переросла в отношения, и я подумал: «Она прелесть. Сделаю ей предложение». Я решил все устроить по-хорошему и попросить руки Эми у ее отца. Никогда не забуду, как шел к его дому от машины: десять метров показались мне километрами. К счастью, он благословил нас и одобрил мой план, состоявший в том, чтобы сделать ей предложение в мой день рождения во время отпуска в Египте.

Однако я не смог так долго ждать. Однажды ночью с помощью ее сестры, которая отдыхала с нами и знала о моих планах, я украсил балкон гостиничного номера свечами, привел туда Эми, встал на колено и… потерял дар речи. Я пришел в себя, когда достал кольцо из заднего кармана. Она сказала «да».

Мои родители из кожи вон лезли, чтобы сделать свадьбу лучшим днем в нашей жизни. Родители Эми тоже. Они помогли нам материально, при других обстоятельствах многое было бы нам не по карману. Зная, что мне пришлось пережить в предыдущих отношениях, родители всей душой хотели, чтобы я был счастлив.

Я ужасно спал в ночь перед свадьбой, но, когда проснулся, летнее солнце уже ярко светило. Мой старый друг Нил, которого я попросил стать свидетелем, смутил пожилых гостей шуткой о том, что подарит мне презервативы с анестетиком, чтобы я для разнообразия достиг оргазма вторым. Нам с Эми и детям очень понравилась свадьба, и весь день был просто идеален. В то время я чувствовал себя сильным и считал, что брак поможет мне ощутить еще большую защищенность.

К сожалению, медовый месяц в Канкуне не удался: дождь лил десять дней из четырнадцати, а Эми чем-то отравилась и провела неделю в постели. Я смотрел американские телешоу и заказывал еду в номер, в то время как за окном хлестал дождь, а Эми стонала рядом.

Примерно через восемь месяцев после свадьбы Эми забеременела. Я уже был отцом трех дочерей, поэтому очень хотел сына. Хотя мне было всего двадцать два, казалось, что сейчас самое время. Мои родители тоже так считали. К счастью, это желание исполнилось. Как только Харрисон родился, он сразу стал моим лучшим другом. Я был решительно настроен не повторять своих прошлых ошибок. Мне хотелось стать лучшим отцом для этого малыша.

Долгие смены и внезапные вызовы в самом их конце делают работника скорой ненадежным в глазах его близких. Нельзя быть уверенным, что он придет на мероприятие вовремя, если придет вообще.

Однако работникам скорой помощи крайне сложно вести нормальную жизнь. Мы взваливаем на себя слишком много. Работаем долгими сменами, и это делает нас ненадежными. Мы часто не приезжаем домой тогда, когда обещали, а когда наконец входим в дверь, несем с собой большой психологический груз увиденного за день. Мы пропускаем годовщины, дни рождения любимых и детей, крещения и школьные мероприятия. Конечно, по сравнению с некоторыми больничными врачами, которые проводят на работе так много времени, что становится страшно, мы не так сильно напрягаемся. Тем не менее я испытываю чувство вины. Мне приходится объяснять детям, что я не смогу быть на таком-то мероприятии, потому что моя помощь требуется другим людям. В таких случаях я всегда надеюсь, что вместо меня смогут прийти бабушка с дедушкой.

Возможно, вы думаете, что я, вытащив утопающего из воды или оказав помощь подавившемуся в мясном ресторане человеку, мчусь домой и рассказываю свои истории всем, кто готов их выслушать. Я уверен, что среди коллег есть такие люди, однако мне никогда не хотелось вести себя так, будто моя работа важнее работы других людей.

Партнеры сотрудников скорой помощи так же ходят на работу или сидят дома с детьми, что тоже несладко. Возможно, у них был плохой день, потому что муж или жена снова пришли домой поздно и им пришлось в одиночестве кормить, купать и укладывать детей спать. Снова. Вероятно, им хочется рассказать вам о том, каким кошмарным был день: Джонни не стал ужинать, Салли ударила Билли, а Билли нагадил в ванну. Что-то вроде этого. У каждого свои поводы для стресса, которые важны для конкретного человека.

Бывало, я слушал жалобы жены о том, что новый принтер плохо работает, а в ее офисе перестали закупать молоко, и внутренне стонал. Однако я старался казаться максимально заинтересованным: «Ты шутишь? Перестали закупать молоко? Они что, сошли с ума?» Когда она заканчивала изливать душу, я не говорил: «Что ж, а теперь я расскажу, как прошел мой день», чтобы она не думала, будто я пытаюсь ее затмить. Иногда было тяжело держать язык за зубами, но я знал, что если я начну говорить, то закончить уже не смогу. Это будет похоже на извержение вулкана, причем не очень привлекательное.

На самом деле у меня не так много времени на разговоры, потому что есть домашние обязанности. Хотя мне непросто решить, что оставить на работе, а что забрать домой, я точно знаю, что от невозможности высказаться проблемы только накапливаются. Кажется, что проще сложить все свои истории в коробку и закрыть их там, однако эта коробка не исчезает, а стоит на полке в темном углу вашего разума, пока в один прекрасный день не раскроется и все не вывалится наружу.

Служба в скорой помощи сильно влияет на сотрудников. Многие заводят романы с коллегами, потому что это единственные люди, которые понимают их в полной мере. Кто еще понимает, что значит реанимировать младенца? Или женщину, слетевшую с мопеда? Или мужчину, который чуть не утонул? Семьи многих коллег распадаются, потому что работа в скорой помощи поглощает все остальное.

Если бы кто-то сказал мне, что познакомился с работником скорой помощи и хотел бы перевести отношения на следующий уровень, я дал бы такой совет: «Убедись, что ты понимаешь, во что ввязываешься. Давай ему/ей время прийти в себя после работы и не забывай, что ему/ей очень хотелось бы присутствовать на школьном празднике или вечеринке по случаю дня рождения».

Иногда работа в скорой помощи бьет тебя по самым уязвимым местам, поэтому иметь возможность выговориться очень важно. То, что ты чувствуешь себя нормально сейчас, не значит, что ты будешь чувствовать себя нормально через минуту.

На экране высвечивается вызов: «ДОРОЖНО-ТРАНСПОРТНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ, МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК НЕ ДЫШИТ». Мы едем по отдаленной проселочной дороге и обнаруживаем юношу, лежащего на земле рядом с велосипедом. Он не дышит, а сердцебиение отсутствует. У него нет заметных травм, велосипед цел, поэтому мы предполагаем, что парень катался, сердце неожиданно остановилось, он упал и умер.

У футболиста «Болтон Уондерерс» Фабриса Муамбы несколько лет назад произошла остановка сердца прямо на поле, и у нашего пациента, возможно, тоже была кардиомиопатия, заболевание сердечной мышцы, из-за которого сердцу тяжело доставлять кровь ко всему телу. Как бы то ни было, работники скорой помощи не могут опускать руки. Велосипедисту всего лишь лет двадцать, поэтому мы сделаем все, что в наших силах. Вскоре к нам подъезжает еще один автомобиль скорой помощи, мы просим прислать вертолет и работаем с этим парнем более часа. Нет смысла помещать его в автомобиль и везти в больницу, потому что проведение СЛР в движущейся машине практически невозможно. К сожалению, автомобили скорой помощи не оборудованы специальной подвеской, поэтому одной поездки может быть достаточно, чтобы прикончить пациента. Чтобы понять, о чем я говорю, представьте, как вы жонглировали бы мячиками, стоя в фургоне, который поворачивает на скорости 110 километров в час.

Мы вводим трубки в горло пациента, делаем ему компрессии грудной клетки, обеспечиваем поступление кислорода и вводим всевозможные препараты, но приближаемся к временной отметке, когда реанимационные мероприятия пора остановить. Нам всегда неприятно прекращать попытки спасения, особенно когда мы имеем дело с молодыми пациентами. Однако в любой работе логика в определенный момент должна брать верх над эмоциями. Мы звоним начальнику, рассказываем, что сделали, он все обдумывает и принимает решение прекратить реанимационные мероприятия. Пациент находится в задней части автомобиля скорой помощи, и никто не хочет отходить от него первым. Тем не менее в итоге приходится признать, что бедного паренька уже не спасти.

Работники скорой мечтают, чтобы у каждого человека на экране блокировки мобильного была вся важная медицинская информация о нем.

Прекратив реанимационные мероприятия, мы могли бы довольно легко установить личность велосипедиста. У него в кармане лежит телефон, который можно разблокировать с помощью отпечатка пальца владельца. Стоит ли нам делать это, чтобы сообщить о случившемся его близким, или подобное можно расценить как нарушение конфиденциальности? Один из моих коллег замечает, что в прошлом работников экстренных служб наказывали за это, поэтому мы решаем не трогать телефон. (Я бы хотел отметить, что у каждого на экране блокировки должна быть важная медицинская информация об аллергии и хронических заболеваниях, которая будет видна без введения пароля.)

Проводя СЛР, мы не смотрим пациенту в лицо. В такие моменты он становится усредненным человеческим существом, нуждающимся в нашей помощи. Мы находим ритм и делаем то, что должны. Однако по пути в морг до меня вдруг доходит, что я знаю велосипедиста: он брат моего друга.

Словно в тумане, я наблюдаю за тем, как брата моего друга перекладывают на стол, помещают в холодильник и помечают ярлычком. Я впервые работал со знакомым человеком. Это ужасное чувство. Я не знаю, стоит ли мне сказать другу, что я был рядом с его братом, когда тот умер. В учебниках нет рекомендаций о том, как поступать в таких ситуациях, к тому же у меня не так много времени, чтобы принять решение. Мы с напарником выходим из морга, завариваем чай, не пьем его и сразу отправляемся на следующий вызов.

Только через год я сказал своему другу, что был тогда рядом, и извинился, что не признался в этом раньше. Я объяснил, что не знал, стоило ли мне об этом рассказывать. К счастью, он все понял. Моему другу было приятно, что мы с коллегами сделали все возможное, чтобы попытаться спасти его брата. Разговор облегчил тот факт, что мы успели выпить пива.

Когда-то я сказал себе: «В тот день, когда застегну пакет с телом знакомого человека, я уйду с работы», однако наутро после неудачной попытки спасти брата друга я снова сел в автомобиль скорой помощи, делая вид, что ничего не произошло. Я двигался вперед и сохранял спокойствие, но только снаружи.

Иногда, когда люди спрашивают, кем я работаю, я что-нибудь выдумываю. Могу ответить, что тружусь в колл-центре или продаю мороженое. Если скажу, что работаю в скорой помощи, они наверняка сразу поинтересуются, что было самым ужасным из всего, что мне довелось увидеть. Мне не очень хочется об этом говорить в пабе, где я тихо выпиваю, или на свадьбе. Обычно я отвечаю: «Поверьте, вы не хотите это знать». Если человек настаивает, я могу пожаловаться на недостаток обеденных перерывов. После этого интерес ко мне обычно снижается.

Людям любопытны страшные вещи, поэтому жестокие преступления и серийные убийцы привлекают их внимание. Многие думают, если мы подписались на эту работу, то легко смотрим на всякие ужасы. Но что, если бы мы были с ними откровенны? «Однажды у меня на руках оказалась избитая маленькая девочка, и я слышал, как хрустят ее сломанные кости». Что люди сказали бы на это?

Никто не хочет меня задеть, это просто природное любопытство, однако людям следует иметь в виду, что человек, с которым они разговаривают, может быть травмирован страшными вещами. Это то же самое, как спросить у солдата, сколько людей, разорванных снарядами, он видел. Последнее, чего мы хотим, – это снова переживать забытые кошмары во время отдыха с человеком, которого едва знаем.

Коллега однажды сказал мне: «Работа в скорой помощи похожа на заполнение альбома с марками. Большинство вызовов будут занимать уголок страницы, но некоторые – всю ее целиком. Когда альбом заполнится, эта работа будет уже не для тебя». Сотрудник скорой помощи вовсе не хочет перелистывать этот альбом с едва знакомым человеком в пабе, но он должен уметь это делать со специалистом по психическому здоровью. Когда вы разговариваете с последним, вам «позволено» излить душу и расплакаться, однако в баре этого делать не стоит.

Непонятно, откуда берется интерес ко всем ужасам, которые могут случиться с человеком. Возможно, он изначально заложен в человеке.

Забавно, но, когда я провожу беседы со школьниками (а я обожаю это делать, жаль только за это не платят), они задают практически те же вопросы, что и взрослые. Маленькие мальчики, как и взрослые мужчины, спрашивают, с какой скоростью едет автомобиль скорой помощи. (Не быстрее 140 километров в час, если, конечно, мы не мчимся с холма, подгоняемые ветром.) Детям я обычно отвечаю, что он едет так же быстро, как гоночный автомобиль. Им тоже любопытно, что было самым страшным из всего, что я видел. Полагаю, интерес к ужасам, которые могут произойти с человеческим телом, у нас врожденный. Когда этот вопрос задает маленький ребенок, я отвечаю, что однажды видел, как человека тошнит. Если я действительно хочу взволновать аудиторию, то рассказываю, что видел, как одного человека вырвало дважды.

Думаю, это могла бы быть забавная сцена из фильма. Представьте работника скорой помощи в исполнении, например, Хью Лори перед кучей детей, которые сидят на полу, скрестив ноги. Один из них поднимает руку и спрашивает: «Что самое страшное вы видели?»

А Лори прищуривается и без колебаний отвечает: «Ну, на прошлой неделе нас вызвали на место групповой аварии. Одному человеку оторвало голову, а его друг вылетел из машины через лобовое стекло…»

Дети начинают плакать, а строгий учитель подбегает и прерывает работника скорой помощи. Не беспокойтесь, я никогда так не делаю, однако иногда мне хочется рассказать обо всех ужасах взрослым, которые больше знают о жизни.

15

Слово на букву «з»

Работники скорой помощи верят, что если кто-то скажет слово «затишье», то внезапно случится какое-нибудь дерьмо, поэтому мы просто говорим «слово на букву “З”». Но, вероятно, многие мои коллеги об этом забывают, поэтому дерьмо все-таки случается. Я не могу сказать точно, когда это произошло, но кто-то словно нажал на выключатель, и дел сразу прибавилось. С тех пор их меньше не стало.

Когда я только начинал работать в диспетчерской скорой помощи, в три-четыре часа утра вызовов не было вообще. Теперь в это время дисплей заполнен запросами. Да, численность населения увеличилась, но не очень сильно. Здоровье людей не может ухудшиться массово. Похоже, нас накрыл идеальный шторм. Многие причины являются политическими, но это не книга о политике. Достаточно будет сказать, что состояние нашей службы меня пугает. Когда скорая помощь приедет, вы гарантированно получите медицинские услуги высочайшего уровня, но не приедет ли она слишком поздно?

Я не хочу, чтобы люди подумали, будто я жалуюсь на жизнь, но мне хочется, чтобы они понимали, через что приходится пройти работникам скорой помощи. Возможно, тогда они дважды подумают, прежде чем бить нас по лицу или угрожать расправой из-за того, что у миссис Миггинс из соседней квартиры случился инсульт, а мы припарковались у подъезда.

За обычный рабочий день, который является частью шестидесятичасовой рабочей недели, мы можем посетить десять разных вызовов. Мы обслуживаем примерно 200 пациентов в месяц и 2400 пациентов в год. Это значит, что более чем за пятнадцать лет работы я оказал помощь примерно 36 тысячам пациентов. Поскольку в среднем один из ста вызовов является особенно травматичным (например, мы видим, как человек умирает в результате нападения), таких вызовов за мою карьеру было гораздо больше 300. Мы должны помогать другим людям, но иногда сами разбиты вдребезги.

В прошлом году мне повезло, поскольку я не работал в Рождество и на следующий день после него. Однако в промежуток с 27 декабря до Нового года я отработал шестьдесят часов и за это время приезжал к трем самоубийцам. После каждого случая я возвращался домой к семье, натягивал улыбку и делал вид, что ничего не произошло. Ковыряя остатки индейки, я не мог не думать о только что увиденном мной парне, чья жизнь стала настолько невыносимой, что он закинул веревку на балку в своем лофте, обвязал вокруг шеи и прыгнул в дыру в потолке. Поднимаясь по лестнице, первое, что я увидел, были раскачивающиеся из стороны в сторону ноги. Когда мы срезали веревку, увидели, что голова самоубийцы неестественно вывернута. Очевидно, у него были финансовые трудности.

Иногда, по прошествии времени, сложно сказать наверняка, произошли все ужасы, что остались в памяти, на самом деле. Или это лишь особое восприятие пошатнувшейся психикой.

За месяц до этого нас вызвали к пациенту, который повесился на крыше паба. Не знаю, с какой целью нас вызвали, потому что тело висело там с лета. Его нашли, когда с потолка потекла вода и подрядчик пошел осмотреть старую шахту лифта, где и сделал столь страшное открытие. Никто не знал, что это за человек и как он туда попал.

В моей работе реальность иногда смешивается с вымыслом. Я предаюсь воспоминаниям и думаю: «Это не могло произойти на самом деле». Что касается того повесившегося в пабе мужчины, я абсолютно уверен в увиденном. Детали достаточно четкие, чтобы я делился ими с вами. Его ноги стояли на полу, и я был почти уверен, что тело не удастся переместить так, чтобы голова не отвалилась. Я не стал задерживаться, чтобы это проверить, но какому-то бедному сотруднику похоронного бюро пришлось снять покойника. Это была одна из самых страшных вещей, которые мне доводилось видеть.

Когда мы спускались по лестнице, менеджер прокричал: «Парни, вы не должны работать на высоте! Безопасность!» Лучше бы его беспокоило то, как страшная картина, которую мы увидели, отразится на нашей психике.

Некоторые люди любят свою работу настолько сильно, что не уходят с нее до тех пор, пока не возникнет крайняя необходимость, но люди массово увольняются из скорой помощи. С того момента, как я пришел на нашу станцию, оттуда ушло около 90 % первоначального персонала. Кто-то на пенсию, а кто-то перешел на работу в другие места. Парамедики могут работать в поликлиниках, полицейских участках, колл-центрах (однако большинство людей, которые перешли работать в 999, быстро вернулись), на круизных лайнерах и нефтяных вышках. В большинстве этих мест им платят лучше.

Есть люди, которые ушли работать совсем в другую сферу просто потому, что работа в скорой помощи довела их до ручки. Кто-то вспоминает, как когда-то у людей на станции было время, чтобы немного поболтать. Секунда, чтобы переключиться. Секунда, чтобы передохнуть. Они скучают по ушедшим дням и теперь ненавидят работу, которую когда-то любили.

Сейчас персонал скорой помощи снова растет, но в недостаточной мере. За последние шесть лет число серьезных инцидентов увеличилось на 50 %, в то время как число парамедиков – всего на 16 %. В 2018 году парламент сообщил, что в каждом четвертом автомобиле скорой помощи, работающем на местах серьезных происшествий, нет парамедика на борту.

Волонтеры не могут стать равноценной заменой работникам скорой помощи. Когда мы с коллегами впервые услышали истории о том, что служба скорой помощи в других частях страны рассматривает возможность привлечения волонтеров для езды в автомобилях скорой помощи, поползли слухи, что скоро наступит время, когда волонтеры будут работать с нами в первичном звене бок о бок. К счастью, этого не произошло.

Волонтеры обучены оказывать первую помощь до приезда парамедика или младшего специалиста по оказанию неотложной помощи. Я знаю одного волонтера, чья основная работа заключается в тестировании истребителей. Можно подумать, ему не хватает острых ощущений. Волонтеры особенно ценны в отдаленных районах, которые могут располагаться в получасе езды от ближайшей станции скорой помощи, и я лично знаю волонтера, спасшего человеку жизнь. У пациента случилась остановка сердца в трейлерном парке у черта на куличках, и к моменту моего приезда он уже сидел. Я сразу подумал: «У него наверняка не было остановки сердца», но, когда мы посмотрели на дефибриллятор волонтера, стало ясно, что разряд был. Да, волонтер находился в соседнем трейлере, но эта ситуация показывает, насколько важны своевременная сердечно-легочная реанимация и дефибрилляция.

Раньше бригады скорой помощи ждали вызовов, теперь же люди ждут, когда бригады освободятся и приедут к ним.

Тем не менее волонтеры не должны восполнять недостаток сотрудников службы скорой помощи. Было бы сумасшествием позволить им водить автомобили скорой помощи (вы бы хотели, чтобы в случае сердечного приступа вас вез в больницу волонтер?), но еще хуже было бы, если бы они официально работали в первичном звене здравоохранения, особенно в сельской местности. Если это произойдет, я уверен, что большинство жителей сельской местности тут же переедет в город.

В прошлом бригадам скорой помощи приходилось ждать вызовов, и многие люди до сих пор считают, что, как только они позвонят 999, бригада вылетит со станции скорой помощи, как Бэтмобиль, и будет у вашего дома через считаные секунды. Но на самом деле мы настолько перегружены, что в большинстве случаев вызовы накапливаются и людям приходится ждать.

Когда вы звоните в службу скорой помощи, ваша проблема будет оценена с точки зрения срочности. Вызовы делятся на категории. Первая категория означает, что ситуация опасна для жизни – остановка сердца, например – и мы обязаны приехать к пациенту в течение восьми минут. Вторая категория означает, что ситуация серьезная, но не настолько угрожающая жизни, – инсульт, боли в груди – и мы должны приехать в течение девятнадцати минут. В последнюю категорию входят неопасные для жизни ситуации, такие как зуд или ожог крапивой, и на такие вызовы мы должны приехать, как только появится возможность.

В Интернете можно найти множество грустных историй о пенсионерах, несколько часов пролежавших на тротуаре со сломанным бедром, и людях, которые часами ждали приезда скорой помощи в смятом автомобиле. Недавно в газете была опубликована история о женщине, которая упала и сломала бедро. Ее сын проехал 320 километров от Лондона до Девона и прибыл раньше скорой помощи на пятьдесят минут. Бедная женщина семь часов пролежала на холодном полу, хотя станция скорой помощи находилась всего в десяти минутах езды. Это правдивая история, но в произошедшем нет вины сотрудников скорой помощи, потому что они вынуждены обходиться доступными ресурсами и не могут предсказать, когда случится наплыв вызовов.

Я всегда обращаюсь с пациентами так, как я хотел бы, чтобы кто-то обращался с членами моей семьи. Если бы мой родственник позвонил 999, мне хотелось бы, чтобы бригада скорой помощи приехала к нему в течение нескольких минут, поэтому я представляю, почему люди злятся, когда мы долго едем. Каждый раз, приехав поздно, мы понимаем, в насколько затруднительном положении оказались. Мы подъезжаем к дому пациента и видим, как перед ним бродят люди и смотрят на часы. Очевидно, они успели разозлиться на нас еще до того, как увидели нас. Это плохо.

Буквально позавчера пациент кричал, когда мы задержались: «Вы нарушили закон! Вы должны были приехать за восемь минут! Это неприемлемо! Я вас обоих засужу!» Я ответил: «Мне жаль, что вам пришлось ждать, но мы здесь, чтобы помочь. Позвольте нам это сделать». Он не унимался, поэтому я сказал: «Послушайте, мы не отдел жалоб. Давайте мы выполним свою работу, и, если вы все равно захотите пожаловаться, я дам вам нужный номер».

Работники скорой помощи, как правило, не задерживаются по своей вине. Однако им все равно приходится выслушивать ругань за это, в то же время делая все возможное, чтобы помочь пациенту.

Вероятно, этот парень решил, что мы увидели его вызов на экране и решили: «Пусть подождет. Поедем к нему, когда чай допьем». Он извинился, а потом сказал, что все равно пожалуется. Несмотря на недостаток понимания, тот парень был в чем-то прав, и ему хотелось излить душу. Когда у вас не работает Интернет и вам хочется на кого-нибудь наорать, по шее получает бедный сотрудник колл-центра, хотя он ни в чем не виноват. То же самое можно сказать о нас, когда задерживаемся. Мы выслушиваем критику, но все равно стараемся изо всех сил.

Что можно сказать родителям ребенка, у которого более часа продолжались судороги? Что можно сказать пожилому мужчине, сражавшемуся на войне или всю жизнь работавшему на благо страны, когда тот упал с лестницы и обмочился, ожидая приезда скорой помощи? Такие ситуации возмущают пациента и шокируют публику, но они неприятны и для сотрудников скорой помощи.

Зима 2017/18 была особенно напряженной. Дело не только в людях, которые поскальзывались на льду, но и в сезонных заболеваниях. Некоторые инфекции более распространены в холодное время года, особенно это касается гриппа, который может оказаться смертельным для более уязвимых людей, например пожилых, и норовируса[13], который настолько заразен, что из-за него закрывают целые больничные отделения. Добавьте к этому инфекции дыхательных путей и тот грустный факт, что многие люди, особенно пожилые и больные, не могут позволить себе обогреть свой дом[14]. Из-за всего этого отделения скорой помощи оказываются перегружены.

Предполагается, что мы должны передавать пациента персоналу отделения неотложной помощи в течение пятнадцати минут после прибытия в больницу, но зимой 2017/18 это время значительно увеличилось. Бригады скорой помощи с пациентами на каталках часами ждали в коридорах. Проблема в том, что у нас только одна каталка и мы получим ее назад только тогда, когда для пациента найдется свободная койка. Когда свободных коек нет, мы стоим и ждем.

Коллеги рассказывали, что им приходилось ждать четыре или пять часов. Однажды практически все сотрудники с нашей станции оказались в одной больнице. Коридоры были заполнены каталками и креслами-колясками с пациентами, рядом с которыми стояло по два работника скорой помощи. Кто должен был ездить по вызовам, пока мы просто стояли там и ждали?

Ожидание в коридоре больницы – своего рода перерыв, но мы не можем там есть. Нередко за десять часов у нас не выдается возможности не только перекусить, но и выпить чашку чая, потому что мы передаем пациента за пациентом. Это очень утомляет. Мы с большим удовольствием ездили бы на автомобиле и пытались спасать жизни. Во время ожидания мы все думаем одно: «Это просто невыносимо». Люди закатывают глаза и разговаривают друг с другом, стараясь игнорировать то, что беспокоит всех. Тем не менее мы держимся.

В Британии работник скорой может много часов провести со своим пациентом на каталке в ожидании, пока для него освободится место.

Это заставляет нервничать всех: нас, медсестер, врачей и даже администраторов. У каждого ситуация неприятная. Пациентам больно, и они с нетерпением ждут приема врача. Мы сказали, что им нужно поехать в больницу, а теперь приходится часами лежать в коридоре. Хотя я ни разу не видел, чтобы пациенты умирали в коридоре, был свидетелем того, как их состояние ухудшалось. Еще ни разу при мне пациенту не становилось лучше в коридоре. Разумеется, пациенты умирали в больничных коридорах в других частях страны. В 2017 году двое скончались в коридоре Вустерширской королевской больницы. Один из них ждал тридцать пять часов, а потом умер от сердечного приступа, хотя приезжал явно не за этим.

За годы работы я близко узнал многих сотрудников отделения неотложной помощи, и они удивительные люди. Для многих это работа на всю жизнь. Мы с ними очень сдружились. Однако теперь я почти не завожу друзей среди врачей и медсестер, потому что текучка кадров в отделении неотложной помощи практически такая же, как в скорой помощи. Независимо от отношений, мы понимаем роль друг друга и делаем все, чтобы друг другу помочь. Мы винтики одного гигантского механизма.

Сейчас я прохожу обучение на парамедика и провожу много времени с персоналом отделения неотложной помощи. Устанавливаю канюли пациентам, провожу забор крови и делаю тысячу других вещей. Работа бок о бок с персоналом отделения неотложной помощи показала мне, под каким давлением находятся эти люди. Если сотрудник скорой помощи обычно работает с одним пациентом, то врачи и медсестры здесь могут следить сразу за четырьмя или пятью. В это же время толпа ожидающих пациентов дергает дверь. В отделении неотложной помощи всегда чувствовалось напряжение, но давление, под которым работает персонал, становится все сильнее и сильнее.

В субботу вечером, когда зал ожидания переполнен и пациенты, лежащие на каталках в коридорах, ругаются и посылают проклятия, врачи, медсестры, санитары, технический персонал, охранники, администраторы и люди, выполняющие работу, о которой вы даже не догадывались, не дают всему рухнуть. Хотя сотрудникам отделения неотложной помощи было бы проще обезличивать пациентов, они все равно относятся к людям с уважением и вниманием. Их преданность делу непоколебима, несмотря на огромную нагрузку, долгие смены, нападки и низкую зарплату.

Во время собеседования на должность младшего специалиста по оказанию первой медицинской помощи менеджер сказал мне: «Ты еще молод, и если ты устроишься на работу сейчас, выйдешь на пенсию в пятьдесят восемь». Однако теперь возраст выхода на пенсию сотрудников скорой помощи – шестьдесят семь лет[15], что на семь лет больше, чем у полицейских и пожарных. Раньше в сорок пять лет работник скорой помощи думал: «Осталось всего тринадцать лет. Мне нужно содержать семью и оплачивать учебу детей, я смогу дотянуть до пенсии». Теперь тот же самый человек думает: «Я ни за что не продержусь до шестидесяти семи. Мне нужно уволиться и найти другую работу, пока я относительно молод».

Служба скорой помощи теряет множество опытных парамедиков и младших специалистов по оказанию первой медицинской помощи, потому что для многих из них эта работа превратилась из призвания в преграду на пути к нормальной жизни. Хотя кажется, что уход трех или четырех сотрудников со станции в год – это немного, станция теряет около шестидесяти лет опыта спасения жизней.

Я слышал о парамедике, который уволился и стал машинистом поезда. Он был образованным и опытным, но ему нужно было содержать семью. Теперь он зарабатывает почти 60 тысяч фунтов в год, более чем в два раза больше, чем раньше. У меня есть друзья, которые уволились в пятьдесят с небольшим лет. Это слишком поздно, чтобы построить карьеру в другой сфере, поэтому им приходится сводить концы с концами. Один мой знакомый ушел из службы скорой помощи и теперь раскладывает товар в супермаркете.

В скорой помощи женщины и мужчины работают наравне, и здесь не идет речь о джентльменском или не джентльменском поведении.

Сейчас, когда мне за тридцать, работать уже тяжело, поэтому я точно не протяну до шестидесяти семи. Самому старшему напарнику из всех, что у меня были, немного за шестьдесят. Ему было тяжело физически, и он не успевал идти в ногу с технологическими достижениями и процедурными изменениями. Возможно, есть люди, которые в шестьдесят семь могут хорошо работать, но таких немного, и я точно не буду среди них. Наша работа в основном связана с коммуникацией, у нас есть оборудование, которое уменьшает физическое напряжение, однако нам все равно приходится выдерживать долгие смены и часто поднимать тяжести. Кислородные баллоны, дефибрилляторы и чемоданы с необходимыми инструментами весят тонну. Я стараюсь держать себя в хорошей форме, но у меня, как и у других работников скорой помощи, больная спина. После того как притащим все необходимое, мы оказываем помощь пациенту, что само по себе изматывает.

Недавно я приехал к пациентке с остановкой сердца, а она оказалась очень полной. Мы не можем просто сказать: «Прости, дорогая, ты слишком тяжелая. Удачи!» Вчетвером мы выносили эту женщину из дома, и я, не заметив ступеньку, упал.

Мои коллеги-женщины, безусловно, такие же способные, как и мужчины. Часто они сильнее и находятся в лучшей форме. Тем не менее в обществе все равно существуют предубеждения. Однажды я приехал на вызов с коллегой-женщиной, и пациент начал кричать на меня, что я заставляю ее таскать тяжести. Тот пожилой мужчина с подозрением на сердечный приступ лежал на полу, но ему все равно хватило энергии, чтобы отчитать меня за неджентльменское поведение.

Я работал с пациентами, которые не могли поверить, что женщина будет помогать спускать их с лестницы. Они говорили: «Это невозможно, в ней и шестидесяти кило нет. Вы должны позвать мужчину». На это я отвечал: «Служба скорой помощи предоставляет одинаковые условия мужчинам и женщинам, мы никого не дискриминируем. Женщины хотят, чтобы к ним относились так же, как к мужчинам, и к ним так и относятся». Должен отметить, они великолепно справляются, потому что в противном случае моя спина болела бы еще сильнее.

16

Страшное чувство

Когда я только начал работать в скорой помощи, на нашей станции стоял бильярдный стол. По воскресеньям мы даже сидели там и смотрели фильмы на DVD, отдельные бригады периодически уезжали на вызовы, выполняли свою работу и нередко возвращались. Так и должно быть, потому что у нас невероятно напряженная работа. Нас в любой момент могут вызвать к умирающему ребенку или жертве автомобильной аварии. Думаю, никто не осудил бы нас за то, что мы потратим немного времени, чтобы перевести дух и собраться с мыслями.

Были и другие вещи, которыми мы занимались на станции. Перерывы давали нам возможность по-хорошему подготовить автомобиль. Теперь, когда вызовы накапливаются, у нас нет времени даже сходить в туалет, не говоря уже о том, чтобы убедиться, что есть все необходимое. Нередко мы приезжаем на вызов, открываем чемодан и понимаем, что чего-то не хватает. В автомобиле скорой помощи есть запас некоторых препаратов, но мне бы не хотелось говорить пациенту: «Прости, приятель, подожди минутку». Хорошая подготовка – самая важная часть любой работы. Если солдат отправится в бой без нужного обмундирования и что-то пойдет не так, он погибнет.

На автомагистралях можно увидеть знаки: «УСТАЛОСТЬ УБИВАЕТ. ОТДОХНИ». Это действительно так. Почему же все ждут, что сотрудник скорой помощи способен эффективно работать десять и более часов, не имея возможности выпить кофе и съесть шоколадку? Согласно официальным правилам, мы имеем право на один тридцатиминутный перерыв и один двадцатиминутный за двенадцатичасовую смену. Организованные люди приносят еду из дома, но часто у нас нет возможности сесть и нормально поесть. Бывает, я веду автомобиль скорой помощи с отсыревшим бутербродом во рту. Говорят, именно поэтому у наших автомобилей автоматическая коробка передач (к сожалению, сейчас закупают автомобили с ручной коробкой, и вскоре у нас не будет свободной руки, которой мы сможем есть).

Очень часто бывает несколько сложных вызовов подряд, и работнику скорой банально некогда сходить в туалет. Поэтому нужно пользоваться любой возможностью.

Даже если появляется возможность приехать на станцию, то мы, разогрев и съев пищу, должны незамедлительно направиться к двери, даже не успев до конца прожевать. Вы за версту узнаете работников скорой помощи в ресторане (не на смене, конечно!), потому что они едят в два раза быстрее других людей.

Работник скорой помощи никогда не знает, когда ему в следующий раз удастся сходить в туалет, и это значит, что я часто писаю, просто чтобы подстраховаться. Если мы приезжаем на станцию, я писаю два-три раза. Если мы оказываемся в отделении неотложной помощи, тоже стараюсь сходить в уборную пару раз. Я часто спрашиваю у пациентов, могу ли я воспользоваться их туалетом. Каждый раз, когда у меня появляется возможность пописать, я ею пользуюсь.

На многих сменах я думал: «Сегодня просто нет сил, чтобы работать». Это страшное чувство. Тело устало, разум устал, и я хожу, словно призрак. Вдруг я оказываюсь за рулем пятитонного автомобиля скорой помощи и мчусь к пациенту с остановкой сердца. В моем чемодане куча препаратов, которые нужно правильно ввести. Я приезжаю на место и начинаю сомневаться в своих действиях. Все ли я сделал правильно? Ничего ли не забыл? Когда ты в таком состоянии, любые задачи, будь то разгадывание кроссворда или перевязка раны, становятся жутко сложными. В такие моменты работник скорой помощи рассчитывает на помощь своего напарника. Когда вы оба в таком состоянии, вам просто приходится собирать последние силы в кулак.

На самом деле у меня есть забавная история, связанная с усталостью. Несколько моих коллег говорили, что на нашей станции обитает дух ребенка, затоптанного слоном. Говорят (никаких доказательств нет), что станция находится на месте викторианского цирка. Мой коллега сказал, что однажды вечером не мог встать со стула, потому что его удерживала невидимая сила (не знаю, ребенок или слон). Его коллеги сразу сказали, что он только что отработал десять часов без отдыха и перерыва на еду и невидимой силой, вероятно, была хроническая усталость.

Неудивительно, что у нас в скорой помощи есть феномен под названием «ожидание звонка». Он имеет место в редких случаях, когда мы находимся на станции и наблюдаем, как истекают секунды до конца смены. Мы смотрим на часы, ходим по комнате, потеем от волнения и надеемся, что новый вызов не поступит и мы сможем уйти домой вовремя. Иногда у меня звучит в голове песня «Countdown»[16].

Когда до конца смены остается минут пять, мы начинаем убирать оборудование – очень осторожно, чтобы не искушать судьбу. Однако это не всегда срабатывает. Однажды нас направили на вызов, когда до конца смены осталось буквально пять секунд. Это был вызов первой категории – пациент задыхался (как только диспетчер слышит слово «задыхается», он направляет скорую помощь), и мы были единственной свободной бригадой. Подобное огорчает, но мы сами на это подписались. Даже если из-за последнего вызова наша смена растянется до четырнадцати часов, мы все равно поедем к пациенту, которого должны спасти.

Кроме того, мы обязаны безупречно справляться с бумажной работой, хотя иногда так устаем, что не можем удержать ручку. Мы должны показать, что помогли пациенту и облегчили его боль. Я понимаю, что правильно вести документацию очень важно, потому что люди любят жаловаться. Однако иногда заполнение бумаг занимает столько же времени, сколько работа с пациентом. Независимо от того, ведешь документацию или нет, ты находишься в опасном положении.

Иногда заполнение отчетов после вызовов занимает столько же времени, сколько и работа с самим пациентом.

То же самое относится к врачам. В какое бы отделение неотложной помощи ни зашли, мы видим, как они сидят за компьютером и печатают отчеты. В этом нет их вины, они просто делают то, что им говорят. Однако это отнимает много драгоценного времени и мешает заниматься тем, что действительно важно: лечить пациентов и спасать жизни.

Начальство попыталось максимально сократить количество бумаг, которые нам нужно заполнять, но такая работа все равно довольно объемная. Писать отчет об остановке сердца очень просто, но задача усложняется, если мы оставляем пациента с инфекцией дыхательных путей дома. Нам необходимо объяснить, что с ним не так и что мы сделали, чтобы ему помочь. Мы обязаны поговорить с врачом, и может пройти очень много времени, прежде чем врач нам перезвонит. Когда он наконец это сделает, нужно записать его комментарии и советы. Я сидел в гостиной пациента и смотрел на своего коллегу, в то время как пациент смотрел на меня, и мы все поглядывали на часы, покашливая и неловко шмыгая носом. Иногда приятно немного посидеть и выпить чашку чая, но есть дома, где задерживаться не хочется. Лишь сделать все необходимое и побыстрее убраться оттуда.

Мы никогда не знаем, когда на нас пожалуются, потому что есть бесконечный список вещей, которые можно сделать не так. Однажды мы подняли мужчину с пола, поводили его по комнате, спросили, больно ли ему, и, когда он сказал нет, попрощались и уехали. Примерно через месяц начальство получило на нас жалобу от дочери того мужчины, поскольку позднее выяснилось, что у него была трещина в бедренной кости.

Если пациент сказал, что он в порядке, если нормально ходил по комнате, что мы должны сделать? Прежде чем покинуть дом пациента, мы всегда говорим: «Если вы заметите изменения в своем состоянии или вас начнет что-то беспокоить, позвоните своему врачу или 999». Мы с напарником написали объяснительные, и, пока начальство не подтвердило, что мы ничего не нарушили, я жил в постоянном страхе. Страх быть наказанным или уволенным всегда присутствует на подкорке мозга работника скорой помощи. Он произрастает из культуры вины, существующей в обществе. Увольнения случаются не так часто, но мы этого очень боимся.

В медицине многое зависит от мнения, особенно при недостатке фактов. Мы можем измерить артериальное давление, пульс, уровень сахара и кислорода в крови, а также сделать ЭКГ. На основании результатов мы решаем, оставить пациента дома или отвезти в больницу. Однако мы не обладаем волшебными палочками или рентгеновским зрением. Работник скорой помощи приезжает на тысячи вызовов за год и не может всегда все делать правильно. Мы обычные люди, поэтому иногда мы что-то упускаем. Кто-то говорит, что, если бы работники скорой помощи проводили полный осмотр, они никогда бы не ошибались. Честно говоря, это бред, потому что нет ни человека, ни системы, которые работали бы безупречно.

Кем бы вы ни работали: сантехником или кассиром в супермаркете, – будете совершать ошибки. Если сотрудник супермаркета неправильно разложит товар на полках, некоторые коробки просто упадут на пол, но если ошибку допустит работник скорой помощи, последствия могут быть катастрофическими. Иногда это даже не ошибки, а плохие результаты, которых невозможно избежать.

Работник скорой помощи приезжает на тысячи вызовов за год.

Интубация, введение трубки в горло пациента, – это искусство. В скорой помощи ее проводят только парамедики, и это последний шанс для пациентов, которые не дышат. Анестезиологи намеренно вводят пациентам наркоз и берут на себя контроль за работой их дыхательной системы, что является огромной ответственностью. Недавно во время обучения я предложил анестезиологу свою помощь. Пациентке должны были удалить желчный пузырь, и, прежде чем ее привезли, мы с анестезиологом обсудили различные мышечные релаксанты, которые он использует, чтобы упростить интубацию. Он сказал, что его любимый препарат – рокуроний, потому что существует антидот, который можно использовать, если у пациента возникнет неблагоприятная побочная реакция. Естественно, я поинтересовался, случалась ли такая реакция у кого-то из его пациентов, и он ответил, что да, но это очень редкое явление.

Пациентку привезли, и мы с ней немного поболтали, прежде чем анестезиолог ввел ей множество различных препаратов, в том числе рокуроний. Она заснула, и я начал вентилировать ей легкие (сжимал воздушный мешок, соединенный с маской, чтобы наполнять легкие пациентки), но вскоре мне стало сложно это делать. Анестезиолог, думая, что моя техника страдает, продолжил вместо меня, но через несколько секунд понял, что у женщины бронхоспазм – неблагоприятная побочная реакция на рокуроний, которая заключалась в затрудненном дыхании. Анестезиолог ввел антидот и другие препараты, но у пациентки остановилось сердце. Он нажал на тревожную кнопку, и уже через несколько секунд в операционную сбежались все врачи больницы. Если бы у вас остановилось сердце, лучше бы это произошло в больнице.

Когда состояние пациентки стабилизировали, анестезиолог сказал мне: «Больше не приходи в мою операционную, приятель». Пациентка провела пару дней в реанимации, но в итоге с ней все было в порядке. Та ситуация помогла мне осознать, что даже четырнадцать лет обучения не делают человека пуленепробиваемым. Ни анестезиолог, ни я не допустили ошибок, однако все пошло не так. В медицине никогда нельзя сказать наверняка, что будет дальше.

Люди часто имеют неправильное представление о наших полномочиях. Парамедики и младшие специалисты по оказанию первой медицинской помощи не обучены делать то же, что специалисты в больнице. Нас учат проводить только определенные вмешательства. Люди хотят, чтобы парамедики проводили более сложные процедуры и вводили больше препаратов, однако решение о том, оставить ребенка дома или отвезти в больницу, очень ответственное, и оно не отражается на заработной плате.

В прошлые выходные мы приехали на вызов и увидели ребенка с кашлем и насморком. Мне пришлось объяснить его маме, что мы не педиатры. Если у ребенка нет остановки сердца, аллергической реакции или чего-то настолько же серьезного, нас вызывать не нужно. Проблема в том, что дети не всегда способны рассказать о своих симптомах. У нас в чемоданах нет рентгеновских аппаратов, томографов и другого блестящего дорогостоящего оборудования. Дело не в том, что мы отлыниваем от работы, а в том, что судьбоносные решения должны принимать ответственные за это люди.

Должен признаться, что одной из вещей, которые привели меня-подростка в профессию, была возможность мчаться по улице с включенным проблесковым маячком и ревущей сиреной и не бояться, что меня остановит полиция. На самом деле все не совсем так, потому что автомобили скорой помощи имеют свои особенности. В отличие от легковушек и фургонов, в них много сложной электроники и кабелей. Наши механики знакомы с автомобилями скорой помощи в мельчайших деталях, и они делают все, чтобы те были на ходу, но нужно иметь в виду, что машины находятся в движении двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. Они проезжают тысячи километров в неделю практически без перерыва, и некоторым из них уже десять лет.

Не всегда у работников скорой помощи есть хорошие автомобили, на которых можно легко маневрировать, превысив скорость. Это тоже увеличивает время ожидания пациента.

Знаете, что самое забавное? Однажды я взял на станции новый автомобиль, на котором была наклейка с надписью: «Пожалуйста, не превышайте скорость первые 1500 километров, пока двигатель объезжается». Представляю, как мы приезжаем на вызов и говорим: «Простите за опоздание. У нас новый автомобиль, с которым нужно обращаться осторожно».

Некоторые автомобили ездят так, словно у них квадратные колеса. Они скрипят и ревут, будто у них артрит. Приходится прикладывать усилия, просто чтобы выехать на них с парковки утром. У меня несколько раз ломались рабочие машины, и в некоторых случаях в их задней части находился пациент. К счастью, это были пациенты не в критическом состоянии, однако я слышал истории о том, как ломались автомобили с пациентами в тяжелом состоянии на борту. В таких случаях приходится ждать, когда пациента заберет другая бригада.

Не так давно, прежде чем этим стали заниматься специалисты, мы перевозили новорожденных младенцев в специализированные детские больницы. Мы использовали особую каталку, по сути представляющую собой инкубатор, который закрепляли в задней части автомобиля и подключали к сети. Сложно представить себе более ценный груз. Мы хотели довезти младенца до места как можно скорее, но при этом старались сильно не превышать скорость и избегать резких поворотов и торможений. При этом мы прекрасно понимали, что едем не в самом надежном транспортном средстве.

Кроме того, обстановка на дороге далеко не всегда благоприятная. Зимой мы иногда ездим по дорогам, покрытым льдом и снегом. Плохая погода представляет собой особенно серьезную проблему для сельских бригад скорой помощи, которые во многом полагаются на спасательную службу. Люди рассчитывают на помощь отважных сельских врачей, которые готовы пробираться сквозь метровые сугробы ради спасения пациента. Бывают дни, когда снега так много, что наш автомобиль не может проехать, и тогда приходится обходиться тем, что есть. В подобных случаях обучение езде на вездеходе оказывается полезным, но попытки проехать на транспортном средстве превращаются в кошмар, потому что мы не хотим, чтобы люди, уступая нам дорогу, лезли в сугроб и застревали там. Днем мы можем попробовать вызвать вертолет скорой помощи, но это крайняя мера. Ночью вертолеты не летают из-за плохой видимости.

Однажды нас вызвали к ребенку, у которого начались судороги. Была середина ночи, на дорогах сантиметров десять снега, и каждый раз, когда мы пытались завернуть за угол, автомобиль заносило. Оказавшись наконец на месте, мы увидели, что ребенку еще хуже, чем мы думали, и следует отвезти его в больницу как можно скорее. Но из-за плохих погодных условий нам потребовалось бы на это не менее сорока минут. В таких неприятных ситуациях важно мыслить здраво. Мы понимали, что ребенку срочно требуется помощь врача, но если бы я ехал слишком быстро, мог не справиться с управлением. Если бы мы врезались в сугроб или фонарь, точно не успели бы в больницу вовремя и целый час ждали бы приезда другой бригады. Нам пришлось осторожно ехать по занесенной снегом дороге и держать пальцы крестиком. На самом деле это дает хорошее представление о том, что значит быть работником скорой помощи среди царящего вокруг хаоса.

17

Испорченный и мрачный

Стоит непримечательное утро, и на экране высвечивается вызов: «РЕБЕНОК УПАЛ В ДУШЕ. БЕЗ СОЗНАНИЯ». Я всегда очень волнуюсь, когда мы едем к детям. В этом нет ничего странного, ведь я сам отец. По собственному опыту знаю, что нам не всегда нужно верить написанному на экране, и гадаю, действительно ли ребенок без сознания. Я не хочу, чтобы это оказалось правдой.

Мы с напарником Полом находимся всего в нескольких километрах от нужного дома, поэтому, включив проблесковый маячок и сирену, приезжаем уже через считаные минуты. Это относительно неблагополучный район с рядными домами. Автомобили припаркованы вдоль всей улицы, и нам придется перегородить дорогу. Соседи, несомненно, разозлятся. Ну, что делать.

Обычно, когда мы приезжаем к ребенку, охваченные паникой родители ждут нас на пороге, и нам приходится одновременно успокаивать их и работать с пациентом. Сегодня нас никто не встречает. Я стучу в дверь. Ответа нет. Я стучу снова. Ответа нет. Я думаю: «Это странно. Если бы мой ребенок упал и ударился так, что потерял сознание, я бы открыл дверь нараспашку, чтобы работники скорой помощи сразу вошли».

Мы приезжаем на вызов, и мужчина буквально бросает мне в руки ребенка, словно это стопка грязного белья.

Рядом с домом идет тропинка, поэтому мы пробираемся по ней через сорняки и свисающие ветви, неся тяжелое оборудование. Мы подходим к полуразрушенной деревянной калитке, открываем ее, снова пробираемся через траву и кучи мусора, стучим в заднюю дверь и кричим: «Скорая помощь!» Ответа нет.

Я дергаю дверь, но она заперта. Мы начинаем сомневаться, тот ли это дом. Вдруг слышим тяжелый топот ног по лестнице. Дверь открывается, и мы видим крупного мужчину с обмякшим ребенком на руках. За ним стоит еще один ребенок лет трех. Несколько секунд мужчина просто стоит и таращится на нас, словно мы пара коммивояжеров. Наконец он говорит: «Заходите, парни» – и бросает мне в руки девочку так, словно это стопка грязного белья или банка пива.

Взглянув на ребенка, я сразу понимаю, что у этой девочки лет двух чудовищные травмы. Ее лицо и ноги черно-синие, глаза полуоткрыты, зрачки расширены, а дыхание шумное и медленное, что всегда плохой знак. Она абсолютно сухая, и это значит, что история о падении в душе выдуманная. Пол говорит: «Она в очень плохом состоянии». Я взглядом показываю ему, что нужно ехать быстрее.

Мы говорим мужчине собираться как можно скорее и взять с собой второго ребенка. Я передаю пациентку Полу, который чувствует, как щелкает внутри ее тела: кости сломаны. Мы оба знаем, что нечто страшное не было сказано, но не можем произнести это вслух. Нам нужно попытаться спасти жизнь и оставить все остальное полиции. Пара автомобилей начинает сигналить: водители беспокоятся только о себе, а не о маленькой девочке, которую мы пытаемся спасти. Эгоизм некоторых людей зашкаливает. Они не видят, что именно мы делаем, но это не имеет значения.

Я включаю рацию и говорю: «Ребенок в критическом состоянии. Без сознания. Нас должна встретить вся команда». Мы с Полом так часто работаем в паре, что научились понимать друг друга без слов. Мы делаем все возможное, но вскоре девочка перестает дышать. Я везу ее в больницу так быстро, словно еду на угнанной машине, но дорога занимает целую вечность. Все это время я думаю о том, что эта девочка сильно напоминает мне собственных детей: голубые глаза, светлые волосы…

Когда мы приезжаем в больницу, нас ждет вся бригада: медсестры, врачи и анестезиолог. Мы рассказываем то немногое, что известно, и перечисляем, какие процедуры провели. После этого девочку у нас забирают. Всегда приятно наблюдать за тем, как высококвалифицированные медицинские специалисты работают вместе, словно разные детали одного ладного механизма. Им удается интубировать девочку и стабилизировать состояние, но травмы настолько серьезны, что ее самочувствие может быстро ухудшиться. Поэтому медики вызывают вертолет, чтобы перевезти ее в специализированную больницу в другом городе. Мы с Полом сопровождаем пациентку к вертолету и наблюдаем, как он взлетает, а затем медленно возвращаемся в отделение неотложной помощи, не говоря ни слова.

В больнице к мужчине присоединилась мать девочки. Врачи уже сказали им, что ситуация тяжелая, но парню, похоже, все равно. Мать, наоборот, в панике. Насколько я понял, этот мужчина – новый бойфренд матери, который присматривал за детьми, пока та была на работе. Врачи соглашаются с тем, что такие травмы не могли быть получены в результате падения, поэтому я звоню в полицию, сообщаю о наших подозрениях, и они незамедлительно начинают серьезное расследование. Мы даем показания и уходим, а мужчину вскоре арестовывают.

Мы едем на станцию скорой помощи в полной тишине. Приехав, оба решаем, что уже не в состоянии что-либо делать сегодня. Мы достаточно поработали, пора домой. За десять лет службы здесь я ни разу не был настолько грустным и изможденным.

Дома я не мог забыть, как маленькая девочка у меня на руках, вся покрытая синяками, хрипела и задыхалась. Это была невинная малышка, которая должна играть в саду или веселиться с друзьями. Я не могу не размышлять об очевидном равнодушии мужчины. Несколько часов просто сижу на диване и думаю: «В каком испорченном мире мы живем».

Я рассказал жене о произошедшем, и она пригласила меня выпить чаю в кафе, чтобы немного отвлечь. Той ночью я не мог уснуть, снова и снова прокручивая в голове произошедшее. Все ли я сделал правильно? Мог ли я сделать что-то еще? Я все еще чувствовал стоявший в доме запах горелых тостов и пережаренных овощей. Я вспоминал лицо другой девочки, которая смотрела на нас. Меня преследовали воспоминания о черно-синем маленьком теле. Я не мог выбросить все это из головы.

Умение держать свои проблемы при себе считается благородной чертой. Вот только после всех ужасов, увиденных в скорой, это чревато букетом психических заболеваний.

На следующий день я спросил Пола, как он себя чувствовал. Мне показалось, что он в порядке. Не хотелось грузить его, поэтому я сказал, что у меня тоже все хорошо. Однако это было совершенно не так, и вечером я не мог взять себя в руки, а просто сидел и таращился в телевизор. Не смотрел телевизор, а именно таращился на него. Картинки в моей голове становились все живее. Когда мне наконец удалось заснуть, мой разум попытался собрать пазл. Я увидел, как мужчина избивает плачущего ребенка, и картина стала еще более жестокой. Я проснулся мокрый от пота, и мне казалось, что сердце сейчас выпрыгнет из груди. В итоге я стал отчаянно бороться со сном.

После двух выходных я вернулся на работу, но был тише, чем обычно, не смотрел людям в глаза и избегал разговоров. Вероятно, я подсознательно посылал людям сигналы о том, что мне нужна помощь, но никто ничего не сказал. Что в этом удивительного? Вероятно, коллеги думали, что мне нужно немного времени, чтобы прийти в себя после особенно сложного вызова.

В действительности я стремительно летел на дно глубокой темной пропасти, и мир остался у меня над головой. Если я не прилагал усилий, чтобы сконцентрироваться на конкретной работе, у меня перед глазами возникало лицо несчастной избитой девочки. Меня поглотило чувство вины, и я больше ни на что не обращал внимания. Когда приходил домой, мне становилось еще хуже. Даже топот детских ног напоминал мне о том, как мужчина шумно спускался с лестницы.

Нас не учили справляться с подобными ситуациями, и мне было не с кем поговорить, поэтому я прятал свою душевную травму и страдал молча. Мне следовало обсудить случившееся с женой, но я не хотел перекладывать на нее свои проблемы. Будучи главой семьи, я должен был взять себя в руки. Моя жена всегда была готова выслушать, но она не работала в скорой помощи, поэтому я думал, что она меня не поймет. Когда я узнал, что мужчину обвинили в умышленном причинении тяжкого вреда здоровью, я надеялся, что мне станет легче, но на самом деле стало только хуже. Я обозлился. Каждый раз, когда я вспоминал его мерзкое лицо, мне хотелось кричать.

В культурном отношении немногое изменилось с тех пор, как меня ударили ножом. Умение держать все в себе считается благородной и достойной чертой. Если вы мужчина, вспомните, когда в последний раз друг подходил к вам и спрашивал: «Как жизнь? У тебя все нормально? Хочешь о чем-нибудь поговорить?» Когда в последний раз друг вас обнимал? Это происходит гораздо реже, чем нужно. Часто люди не рассказывают о своих проблемах из страха, что их не поймут. И мне кажется, это особенно касается сотрудников экстренных служб, относится к врачам, медсестрам и солдатам.

Это ужасно неприятно, когда ты раскрываешь душу человеку, а он отвечает тебе безразличием: «О, звучит ужасно. Но давай не будем драматизировать, ладно?» Я не могу никого винить. Меня тоже не очень интересуют трудности, с которыми сталкиваются представители других профессий, и я предполагаю, что они так же не хотят их обсуждать.

Когда меня изредка спрашивают, как дела на работе, хочется ответить: «Ну, я вижу больше мертвых людей, чем вы можете себе представить. Я видел парня, который дымился, когда его достали из горящего дома. Я чувствовал тепло, исходящее от его тела, и ощущал запах горелой плоти». Истории, поразившие меня до глубины души, нелегко рассказывать знакомым: «Кружку пива и картошку фри, Тревор. Когда ты вернешься, я расскажу тебе о мертвом мужчине, лежавшем лицом в луже, а потом мы поиграем в автоматы».

На работе я стал настолько отстраненным, что практически перестал разговаривать. Я перестал играть с детьми. Мне казалось, будто кто-то нажал выключатель, и я стал ходить во сне. Это нехорошо, когда нужно спасать жизни. Потом я услышал, что девочка умерла и мужчину обвинили в убийстве. Это еще сильнее подтолкнуло меня к краю пропасти.

Я начал много пить, обычно в одиночестве, чтобы справляться с тревожностью и быстро засыпать. Это не помогло. До передачи дела в суд нужно было ждать три месяца, и чем ближе становилась эта дата, чем сильнее я боялся давать показания. Я чувствовал груз ответственности. Поскольку мне хотелось сделать все возможное для убитой девочки, я снова и снова проигрывал ту ситуацию в своей голове, боясь упустить важные детали и позволить ублюдку избежать ответственности.

У меня был коллега и друг по имени Рич примерно моего возраста, и я решил поговорить с ним. Это оказалось непросто. Сначала я хотел ему позвонить, но мне не хватило смелости. Я написал ему сообщение, но быстро его удалил. Потом снова написал и отправил, но сразу отключил телефон, потому что жутко боялся того, что скажет Рич. Включив телефон примерно через полчаса, я увидел от него сообщение: «Я еду. Ставь чайник».

Когда Рич приехал, у меня произошел эмоциональный срыв. Я и так знал, что мне нужно сделать – поговорить с терапевтом и психотерапевтом, – и Рич это подтвердил. Он дал мне понять, что в моих чувствах нет ничего странного, потому что каждый, кто увидел бы то же самое, вероятно, и чувствовал бы себя так же. Короче говоря, Рич убедил меня в том, что понимает меня. Тот разговор стал началом новой главы.

Через две или три недели после злополучного вызова я, прислушавшись к совету жены, пошел к терапевту. Она предложила пойти вместе, но я не хотел, чтобы она видела мои слезы. Сидя в коридоре поликлиники, я думал, что не смогу обо всем рассказать. Входя в кабинет, даже хотел изменить цель визита: «О, наверное, это пустяки, но меня немного беспокоит эта родинка…» Было неловко, ведь я мужчина, а у настоящих мужчин нет таких проблем. Даже если и есть, мужчины о них не рассказывают. Кроме того, я должен был казаться сильным профессионалом, а не слабым и уязвимым.

У девочки были тяжелые черепно-мозговые травмы, разорванная печень, кровоподтеки. Ее убийца сказал, что просто потряс ребенка от злости.

Я сел на стул и пожелал, чтобы земля меня поглотила. Врач спросила: «Чем я могу вам помочь?» Я сидел молча примерно минуту и наконец сказал: «Я не знаю, с чего начать. Это долгая история. Я работаю в скорой помощи и увидел нечто ужасное. С тех пор моя жизнь превратилась в кошмар». Сказав это, я сразу почувствовал, как груз упал с моих плеч. Первый шаг всегда самый сложный.

Врач оказалась понимающей. Она выписала мне больничный и направила к психотерапевту, оказавшемуся потрясающим парнем. Роджер трудился в той же поликлинике недалеко от моего дома. Раньше он работал с полицейскими и прекрасно понял, что я чувствовал. Хотя разговоры с ним и помогли, я понимал, что вернуться к обычной жизни мне не удастся, пока не завершится суд.

В день судебного заседания мужчина признался в совершении непреднамеренного убийства (ранее он утверждал, что не виновен), и это означало, что свидетельские показания больше не требовались. Королевская прокурорская служба приняла его версию, согласно которой он разозлился и начал трясти девочку. Его приговорили к девяти годам лишения свободы. У меня было такое чувство, словно меня ударили в живот. Я так ждал этого момента, а оказалось, что виновному удалось легко отделаться.

Вскрытие показало, что у девочки были тяжелые черепно-мозговые травмы, разорванная печень, кровоподтеки на слизистой желудка и других частях тела. Пока она умирала, ее мать находилась под стражей в полиции, потому что ее бойфренд не сказал правду. Человек, принесший другим людям столько страданий, мог освободиться уже через несколько лет.

Я потерял веру в правосудие, но у меня не было иного выбора, кроме как принять решение суда и продолжать жить. Однако я все равно не был в порядке. Меня стали все меньше интересовать люди вокруг. Я закутался в одеяло печали и мог думать лишь о том, в каком испорченном и мрачном мире мы живем.

Время от времени мне звонили с работы, но за вопросом: «Как ты себя чувствуешь?» тут же следовал: «Когда планируешь вернуться?» или «Можешь прислать еще один больничный лист?» Никто ни разу не спросил: «Можем ли мы чем-нибудь тебе помочь?» Я уверен, что людям было не все равно, но они этого не показывали. Мне ни разу не сказали не беспокоиться о длительном больничном. Как раненый солдат, которого утащили с поля боя, я чувствовал вину за то, что мои товарищи все еще на передовой.

Психическое расстройство заставляет страдать не только самого пациента, но и его близких. Жена пыталась достучаться до меня, но мне это было неинтересно. Вскоре наш брак начал разваливаться. Я присутствовал в жизни семьи физически, но не духовно. Эми видела, что я страдаю, и пыталась помочь, однако я отстранился от нее, и ей тяжело было с этим справиться.

Однако Роджер стал для меня маяком во время бури. Он копнул так глубоко, что мы обсудили мою жизнь еще до удара ножом. Как только он приоткрыл крышку того самого ящика, все начало вываливаться. Он помог мне осознать, что жизнь похожа на дом: фундамент – это ваше детство, которое вы провели с родителями (к счастью, мой фундамент был прочным), а каждый последующий год – это ряд кирпичей. Какие-то ряды состоят из крошащихся кирпичей и плохого цемента, и если не обращать на них внимания и продолжать строить, здание в итоге развалится. Именно это и произошло со мной. Раннее отцовство, колото-резаные ранения, убитая женщина, мертвый ребенок, повешенные, утопленники, умершие от передозировки наркоманы, жертвы автомобильных аварий, люди с остановкой сердца – все это наслаивалось, а потом рухнуло. Теперь мне нужно было разобрать руины и заново построить дом.

Роджер посоветовал мне направить энергию, которую я не потратил на дачу показаний в суде, на то, чтобы изменить что-то в другой области. Он посоветовал мне поговорить с менеджером перед возвращением на работу. Примерно через четыре месяца, когда я стал чувствовать себя немного лучше, я договорился о встрече с менеджером. Он настоял на том, чтобы при разговоре присутствовал HR-специалист, потому что, вероятно, думал, что я хочу подать жалобу. Я вовсе не собирался этого делать.

На встрече я объяснил, что после того страшного вызова у меня развилось посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) и что скорая помощь, по моему мнению, не оказала мне достаточной поддержки. На самом деле она вообще меня не поддержала. Менеджер посочувствовал мне, а затем сказал: «Если вы не справляетесь, то, возможно, эта работа не для вас».

Меня ошарашил его ответ, и я не мог понять, почему он так не хочет мне помочь. Я надеялся, что стою чего-то. Я сказал, что дело не в том, что эта работа не для меня, а в том, что у меня был тяжелый период и мне нужна его поддержка. Однако именно в тот момент я решил, что если начальство ничего не может сделать в таких ситуациях, то это сделаю я.

18

Путь к исцелению

Прежде чем у меня диагностировали ПТСР, я считал себя неуязвимым, настоящим крепким орешком. Оглядываясь назад, я понимаю, что был слишком наивен. Я думал, что после первого мертвого тела мне постепенно станет проще справляться с тяжелыми ситуациями.

Меня иногда спрашивают, были ли признаки негативного влияния работы, которые я игнорировал. Честное слово, я не помню никаких признаков. Вряд ли кто-то из работников скорой помощи понимает, на что стоит обратить внимание. Периодически кто-то из коллег говорил мне: «После долгого рабочего дня мне нужно несколько кружек пива или бокалов вина, чтобы снять напряжение». Однако я не видел в этом ничего странного и точно не могу сказать, что коллеги опускались прямо у меня на глазах. Сегодня они работали в скорой помощи, а на следующий день уходили.

Одна из первых женщин, с которыми я работал, отличный наставник и очаровательный человек, однажды ушла со смены и больше не возвращалась. Говорили, что она начала пить, но я не догадался спросить почему. Вероятно, давление нарастало настолько постепенно, что никто этого не замечал и моя коллега чувствовала себя лягушкой в закипающей воде.

Я лишь недавно понял, что некоторые коллеги ушли из скорой помощи не потому, что получили более привлекательное предложение, а потому, что им стало плохо от огромного давления. Только после того, как у меня диагностировали ПТСР, я осознал, что, как и все остальные, уязвим. Сделав это открытие, я захотел объяснить людям, что ни у кого нет иммунитета к психическим заболеваниям. Они могут развиться у каждого, и это нормально. На следующий день после встречи с менеджером я написал и опубликовал первый из многих постов с подробностями моего падения и описанием последующего пути к исцелению:

«Нам, работникам скорой помощи, нравится чувствовать себя неуязвимыми, и иногда мы стыдимся признать, что с нами что-то не так. Но мы живые люди, а не роботы, и я хочу донести до коллег, что им не нужно бояться высказываться и искать помощи, если она им нужна…»

Главной темой моих постов была польза разговоров с напарником, друзьями, терапевтом или психотерапевтом. Я объяснял, что оказаться под грузом событий не стыдно и что обращение за помощью оказалось лучшим, хотя и самым сложным из всего, что я когда-либо делал.

К сожалению, к психическим заболеваниям не бывает иммунитета и вакцины не изобретены. Эта трагедия может коснуться любого, а общество все еще стигматизирует нездоровую психику.

Мне было страшно публично признаться в том, что у меня проблемы с психическим здоровьем. Честно говоря, я думал, что меня уволят. Меня пугало, что подумают обо мне коллеги. Вдруг люди не захотят работать со мной, потому что я слабый и некомпетентный? Вдруг они решат, что у меня случится нервный срыв на работе? Я и сам не знал, как буду справляться. Меня пугало, что я стал еще более уязвимым, чем раньше.

На самом деле я быстро погрузился в привычные дела и чувствовал себя морально сильнее, чем когда-либо. Это называется посттравматическим ростом. Иными словами, то, что не убивает, делает нас сильнее. Некоторые люди не знали, что мне сказать, потому что никто из их знакомых раньше не сидел на больничном с психическим расстройством так долго. Однако большинство из них относилось ко мне так, словно ничего не произошло, и я сразу почувствовал себя частью команды.

После возвращения я, как правило, работал в паре со своим старым другом Полом. Те ранние смены в основном состояли из привычных вызовов: упавшие бабушки, сердечные приступы, припадки и остановки сердца. Это была все та же тяжелая работа с теми же поводами для стресса, но ничего слишком страшного не происходило. Однако я боялся, что, если мне снова придется оказывать помощь ребенку с тяжелыми травмами, мой мир может вновь рухнуть.

После возвращения на работу прошло несколько недель, когда мои посты стали вирусными. Это меня немного смутило, но я добился желаемого эффекта. Те посты и реакция на них навсегда изменили мою жизнь. Поговорка «поделившись проблемой, ты наполовину решаешь ее» звучит слишком оптимистично, но она во многом правдива. Работники скорой помощи со всей страны присылали мне электронные письма с благодарностью за то, что я поделился своей историей. Эти люди прошли через то же самое: кто-то из них смог прийти в себя, а кто-то страдал в тишине, прежде чем написать мне. Кажется, что поделиться своей проблемой с кем-нибудь очень просто, однако людям это дается нелегко. Мне было очень приятно видеть, как люди преодолевают трудности.

Один из самых закаленных парамедиков из всех, кого я знаю, однажды остановил меня и сказал: «Я читал твой блог, и он меня вдохновил. У меня была похожая проблема, но я никогда никому о ней не рассказывал». После этого он впервые поделился своей историей. Оказалось, он не был таким неуязвимым, как я раньше думал. После того как я признался в собственной уязвимости, другие люди решились сделать то же самое. Они вдруг осознали, что не одиноки, поэтому не испытывали стыда.

Приятно, когда люди доверяют тебе и могут излить душу. Но это добровольная жертва собственной психикой и огромная ответственность за психику этих людей.

Мне было приятно стать тем, к кому обращались другие люди, чтобы излить душу, но это большая ответственность. Хотя и был готов их выслушать, не мог предложить им помощь или решение проблемы. Это показало, что нам предстоит пройти очень долгий путь. Почему эти люди так долго страдали молча? Делает ли служба скорой помощи что-то не так в отношении моральной поддержки? Да, потому что этой поддержки вообще нет. Никто никогда не говорил о том, что нужно прикладывать больше усилий в этом направлении. В службе скорой помощи царит особая культура, непробиваемая, как гранит. Первый шаг в ее изменении заключался в том, что я поделился своей историей и призвал других людей поделиться своими. Далее нужно было найти способ сделать так, чтобы психическое здоровье начали воспринимать серьезно.

Меня удивило, что СМИ гораздо чаще говорят о психическом здоровье военных. Я уверен, что психологическая помощь, которую оказывают им, неидеальна, однако множество документальных фильмов и статей о солдатах, вернувшихся из Ирака и Афганистана с ПТСР, заставило Министерство обороны обратить внимание на эту проблему. Внимание СМИ к военным дало мне надежду, поскольку я понял, что распространение информации о проблеме приводит к изменениям в культуре. Солдаты, публично рассказывающие о психических заболеваниях, на своем примере показывают, что, каким бы крепким ты ни был, ты не остаешься неуязвимым. Эти невероятно храбрые люди, защищающие нашу страну, наверняка видели на войне чудовищные вещи, однако работники скорой помощи тоже наблюдают ужасные явления и, несомненно, заслуживают того же уровня поддержки.

Через пару месяцев после моего возвращения на работу, когда мы с Полом ехали в автомобиле скорой помощи, на бортовом компьютере высветился вызов: «ЖЕНЩИНА, ВАГИНАЛЬНОЕ КРОВОТЕЧЕНИЕ». Это весьма распространенное явление, и в вызове нет ничего особенного. В таких случаях мы обычно проверяем, есть ли у пациентки гиповолемия – сокращение объема циркулирующей крови, особенно плазмы. Мы стараемся сделать все, что в наших силах, чтобы уменьшить кровотечение, а затем как можно скорее доставляем пациентку в больницу, где ее осмотрит гинеколог. Однако сейчас, когда мы приезжаем на место, выясняется, что ситуация гораздо сложнее, чем обычно.

На пороге нас встречает мужчина и совершенно спокойно говорит: «Сюда, ребята». Мы на секунду останавливаемся, чтобы перекинуться парой слов с маленьким ребенком в гостиной, а затем через кухню проходим в ванную комнату в задней части дома. В ванне лежит женщина. Кровь повсюду: на ванне, на кафеле, на женщине. Кажется, что в пациентке совсем не осталось крови, потому что ее кожа прозрачная и похожая на бумагу. Она открывает глаза и говорит нам что-то, но не понимает, что мы отвечаем ей.

Несмотря на пугающую обстановку, нас ничего не настораживает. Сначала я предполагаю, что всему виной внематочная беременность, то есть имплантация плодного яйца за пределами матки. Или, может быть, это выкидыш. Но, когда я спрашиваю мужчину, могла ли она быть беременна, он отвечает, что нет. Мне даже в голову не приходит, что это, возможно, ложь. В чем бы дело ни было, не нам это выяснять. Мы просто быстро переходим к действиям.

Иногда бывает ощущение, что все водители на дороге сговорились вести себя по-хамски и не пропускать машину скорой помощи. В то время как она может ехать к их родным.

Мы не можем установить ей канюлю, чтобы влить в организм немного жидкости, потому что все сосуды сузились. Женщина не способна стоять самостоятельно, поэтому нам придется приложить немалые усилия, чтобы вытащить ее. Добираясь до пациентки, я вынужден перетаскивать в коридор всевозможные вещи: корзинки с туалетными принадлежностями, полотенца и рулоны туалетной бумаги. Пол прикатывает кресло-каталку, и я хватаюсь за верхнюю часть тела женщины. На словах это легко, но на деле все гораздо сложнее из-за обилия скользкой крови на коже. Пол берет за ноги, и мы сажаем ее в кресло. То, что никто из нас не поскользнулся и ничего не сломал, – настоящее чудо.

Мы подвозим пациентку к автомобилю скорой помощи, перекладываем ее на каталку, надеваем на нее кислородную маску и в итоге ставим ей канюлю. Однако я боюсь, что она может умереть по пути в больницу, потому что мы находимся очень далеко. У нас даже нет времени помыть руки, поэтому Пол остается в задней части автомобиля с пациенткой, а я, окровавленный с ног до головы, сажусь за руль.

Сегодня один из тех дней, когда другие водители ведут себя по-хамски. Автомобили постоянно встраиваются перед нами, и нас никто не пропускает. Каждую секунду я чувствую, как повышается давление. Подъехав к больнице, я ставлю машину на ручник, надеваю пару чистых перчаток и открываю заднюю дверь. Женщина выглядит еще хуже, чем когда мы только увидели ее, но она еще жива, и, что самое важное, ее можно спасти. Мы мчимся в реанимационную зону и передаем пациентку врачу и медсестре. Мы с Полом уверены, что наша часть работы выполнена. Пока мы моемся в раковине, лениво болтая о заполнении документов, мытье автомобиля скорой помощи и домашних делах, к нам подходит врач и спрашивает: «Пол, Дэн, а где младенец?»

Во время осмотра врач обнаружил порванную пуповину и достал плаценту. Мы отвечаем, что ничего не знаем о младенце. Мы спрашивали мужчину о беременности, но он сказал, что пациентка не беременна. В глубине души я корю себя, что мы не надавили на него.

Я связываюсь с полицией и диспетчерской скорой помощи и говорю, что им нужно приехать по названному мной адресу как можно быстрее, потому что в доме может находиться новорожденный ребенок. Позднее я узнал, что полиция действительно нашла младенца в полиэтиленовом пакете в коридоре. К сожалению, он уже был мертв.

Если бы мы знали о младенце, то сразу вызвали бы еще одну скорую помощь. Однако в той ситуации можно было лишь задать вопрос о беременности. Я написал отчет для полиции, вернулся к работе и постарался забыть об инциденте. Это дело не передали в уголовный суд, и я не спрашивал почему. Учитывая то, что произошло ранее, мои коллеги, вероятно, беспокоились, что этот случай может негативно сказаться на моем состоянии. Однако я не чувствовал ничего, кроме беспокойства, что было вполне ожидаемо. Возможно, все было бы иначе, если бы я увидел мертвого ребенка, но мне кажется, я просто стал менее чувствительным.

19

Почему?

Приблизительно в то же время, когда я писал свои посты, благотворительная организация Mind создала программу «Синий маячок», целью которой было повышение осведомленности о проблемах с психическим здоровьем и оказание поддержки работникам экстренных служб. Я связался с теми ребятами, и нам всем было очевидно, что перемены необходимы. Тем временем мы с коллегой по имени Рич, который был ошеломлен, когда я рассказал ему о своем ПТСР, запустили собственную кампанию «Наш синий маячок». Ее цель состояла в том, чтобы призывать людей говорить о психическом здоровье и бороться с предубеждениями.

Мы с Ричем организовали несколько мероприятий для кампании «Наш синий маячок» и программы «Синий маячок». К ним относилась пятимесячная эстафета, во время которой волонтеры из экстренных служб со всей страны передавали друг другу фонарик, а также танцевальный конкурс, ЛГБТ-парад и шестидневная 240-километровая прогулка, во время которой мы посещали участки полиции, пожарные станции и станции скорой помощи по всей стране и обсуждали важность открытых разговоров о психическом здоровье.

Четверо из нас преодолели весь путь от начала до конца, и это было самое сложное, что я когда-либо делал. Мы проходили 40–50 километров в день, а потом просыпались утром и делали то же самое. Однако на станциях нас встречали невероятно тепло. Люди радовались, что мы стали делать что-то для повышения осведомленности о психическом здоровье, и многие из них поделились своими историями. В последний день около ста человек прошли вместе с нами заключительные 30 километров, что привлекло внимание журналистов. О нас рассказали по телевидению, радио и в газетах.

Спустя примерно год с того момента, как мы приехали к окровавленной женщине в ванной комнате, я получил повестку в суд по семейным делам. Власти хотели забрать у матери ребенка, которого мы видели в доме, и просили нас с Полом дать показания.

Ранее я ни разу не давал показания в суде по семейным делам и не знал, чего ожидать. Я пришел в униформе и коротал время, болтая с Полом и полицейским. Хотя снаружи я выглядел спокойным, внутри у меня все бурлило от волнения.

Оказаться в суде даже в роли свидетеля может быть очень тяжело морально, особенно если тебя подвергают жесткому допросу, а ты не можешь вспомнить подробностей.

Женщина-пристав вышла, сказала, что пришла моя очередь, и спросила, в порядке ли я. Я ответил, что да. Она ввела меня в зал суда и сказала: «Видите стул вон там? Идите и садитесь на него». Я пошел и сел прямо перед огромной стопкой документов. Вдруг кто-то прокричал гремящим голосом из задней части зала суда: «Стойте, пока судья не скажет вам сесть!» Это было явно сказано мне. После этого все стало еще хуже.

Я не могу в подробностях рассказать, что происходило в зале суда в тот день, но всем было все равно, что я хороший человек, ежедневно спасающий жизни. На большинство вопросов я отвечал: «Простите, но я не помню». Я чувствовал себя виноватым из-за того, что ничего не мог вспомнить, поскольку мне казалось, что я никому не помогаю: ни защите, ни обвинению. Никто не предупредил меня, какие вопросы могут задать. Что еще я мог сказать, кроме правды? Прошло больше года, и многие детали стерлись из моей памяти.

Когда я выходил из зала суда, мы с Полом разминулись. Приблизительно через десять минут Пол вернулся в комнату ожидания. Он казался совершенно спокойным, в то время как я выглядел так, словно меня только что отпустила испанская инквизиция.

Пол спросил: «С тобой все нормально, друг? Все было не так страшно!»

Понятия не имею, почему я подвергся напряженному допросу, а Пол нет, однако у меня есть одно объяснение: у Пола была привычка делать вид, что жизнь проще, чем она есть на самом деле.

Позднее полицейский сказал нам, что мужчина, который был в доме, покончил жизнь самоубийством. Я предполагаю, что он перерезал пуповину, положил ребенка в пакет, а затем совершил суицид. Именно поэтому дело так и не было передано в уголовный суд. Мы никогда не узнаем, почему он решил сделать это. Старшего ребенка передали социальным службам, и суд должен был решить, потеряет ли женщина его навсегда. Я так и не узнал, чем все закончилось, но это к лучшему. Естественно, мозг требовал ответов, но я рад, что не получил их, ведь все еще находился в процессе выздоровления. Возможно, я научился это делать на подсознательном уровне. Мне не стоило играть в судью и присяжных.

Тот вызов был странным, но вполне типичным. Вот мы едем к пациентке с вагинальным кровотечением, через минуту находим окровавленную женщину в ванне, еще через минуту узнаем, что где-то в доме должен быть младенец, а потом я даю в суде показания о том, чего не видел.

Я не сказал о том, как удивительно было видеть ту женщину живой и здоровой. Я внес свой вклад в спасение ее жизни, и это главное. Меня очень обрадовала мысль о том, что я хорошо выполнил свою работу. Оставалось лишь надеяться, что суд примет верное решение в отношении ее старшего ребенка и его жизнь будет счастливой.

Как и после того вызова, который стал причиной моего ПТСР, я не обсуждал этот вызов и последующий суд с Полом. Он был парнем, который шел по жизни легко, и я думал, это значит, что он просто сильнее меня. После суда мы перестали работать в паре. Мы остались близкими друзьями, но оба считали, что нам стало слишком комфортно в компании друг друга, а это может сыграть злую шутку на работе. Мы также думали, что постоянное нахождение бок о бок может отрицательно сказаться и на нашей дружбе вне работы.

Через некоторое время после суда я бегал по ночному клубу, помогая организовать мероприятие, которое привлекло бы еще больше внимания к психическому здоровью работников экстренных служб. Я продолжал работать в скорой помощи и не знаю, как смог выкроить время на подготовку к мероприятию, однако очень хотел, чтобы это была потрясающая ночь. Пока я суетился, устраняя последние недочеты, мне позвонил менеджер. Он сказал, что Пол – нерушимая стена, которая была рядом со мной в самые тяжелые моменты, совершил самоубийство.

Очень легко сконцентрироваться на личных проблемах и перестать замечать проблемы других. Даже если эти другие близки к самоубийству…

Сначала я решил, что это очередная дурацкая шутка Пола. Я ожидал от него подобного, после того как услышал его истории. Затем я решил, что менеджер, вероятно, ошибся и говорит о другом Поле. А когда наконец осознал, что это правда, я был шокирован. Я почувствовал себя жутким лицемером, и меня накрыла волна вины. Пол знал, что со мной происходило, потому что я сам рассказал ему об этом, однако никто не знал, что чувствовал Пол. Когда я спросил его, как он справляется, он ответил, что нормально. Когда я рассказал ему, что начинаю кампанию по привлечению внимания к психическому здоровью, он пожелал мне удачи и отказался участвовать. Я не стал с ним спорить и копать глубже. Я убедил себя, что Пол проработал увиденное и что он просто сильнее меня. Все то время, пока я вкладывал душу в привлечение внимания к психическому здоровью сотрудников скорой помощи и призывал людей высказываться, мой старый друг падал в пропасть, которая в итоге его поглотила.

Почему я не был для него лучшим другом? Мог ли я сделать или сказать больше? Я знал, что у него проблемы дома и что он переживает нелегкие времена, но он всегда казался таким беззаботным, что я был уверен, что со временем все устаканится. Я точно не замечал никаких тревожных звоночков. Возможно, просто недостаточно присматривался. Очень легко застрять в своем маленьком пузыре и перестать наблюдать за людьми вокруг. Все это я сказал себе, но мне не стало легче.

Я не мог перестать думать о нашей последней встрече в коридоре станции. Он сказал: «Друг, нам нужно снова завтракать вместе». Я ответил: «Конечно, на следующей неделе я тебе напишу», но так и не написал. Как часто такое случается? Нам всегда кажется, что есть что-то более важное. Я гадал, что он хотел сказать мне за завтраком. Возможно, если бы я дал ему возможность поведать о своих проблемах, он бы не лишил себя жизни. У меня был миллион вопросов, но Пола не было рядом, чтобы ответить на них.

Смерть Пола убедила меня в том, что необходимой поддержки как не было, так и нет. Насколько я понимаю, его проблемы с психическим здоровьем связаны не только с увиденным на работе. Но ведь у него была хорошая семья, которая поддерживала его. Возможно, если бы с ним связался медицинский специалист и спросил, все ли у него в порядке, он бы обо всем рассказал. Он чувствовал себя в изоляции и решил, что самоубийство – единственный выход.

Я просмотрел множество наших с Полом общих фотографий на своем телефоне. Пол курит там, где курение запрещено. Пол позирует на фоне нашего автомобиля скорой помощи, припаркованного на чьей-то лужайке. У меня не было иного выбора, кроме как сдвинуть свою скорбь в сторону, натянуть улыбку и продолжить организовывать мероприятие.

Выступая на вечере, я говорил не только о себе и своих проблемах с психическим здоровьем, но также о Поле и всех работниках экстренных служб, которых подвела наша культура.

20

Что-то позитивное

После того как я написал пост о своих проблемах с психическим здоровьем для сайта Mind, меня пригласили выступить на запуске инициативы под названием «Голова к голове» во Всемирный день психического здоровья 2016 года. Во главе этой инициативы встали герцог и герцогиня Кембриджские (Уильям и Кейт) и принц Гарри. На мероприятии многие люди поделились своими историями со сцены.

Мне предложили развить мысль о том, что один разговор может все изменить. Организаторы хотели, чтобы я рассказал о первой беседе с Ричем, когда мой товарищ бросил все, чтобы прийти мне на помощь. Они попросили меня сказать, что, каким бы изолированным ни чувствовал себя человек, всегда найдется тот, кто готов прийти к нему на помощь, будь то коллега, врач или самаритянин на другом конце провода. Если бы только Пол знал, что есть люди, желающие его выслушать. Люди, с которыми он даже не был знаком.

У меня была страховочная сеть, куда я мог упасть, и она состояла из моего старого друга Нила, жены, родителей и даже детей. Мне немного стыдно, что я пренебрег их поддержкой. Тем не менее ни один человек из вашей страховочной сетки не может наблюдать за вами 24/7. Эти люди ходят на работу, присматривают за детьми, ездят в отпуск и решают собственные проблемы. В моем случае именно Рич лучше всех понимал, как работа может повлиять на сотрудника скорой помощи и как нам тяжело признать свою уязвимость. Рич дал мне понять, что просить о помощи нормально.

На мероприятие также пригласили бывшего английского игрока в крикет Эндрю Флинтоффа и музыканта Профессора Грина, поэтому думаю, что среди гостей я был «обычным» человеком. Это невероятный опыт для обыкновенного парня из рабочего класса, и было приятно, что мою историю использовали для того, чтобы побудить других людей высказаться. Я рад, что мне удалось превратить страшный период моей жизни в нечто позитивное.

Пока герцогиня Кембриджская произносила речь, мы с принцем Гарри стояли за кулисами. Он знал, что я выступаю следующим, и видел, что я нервничаю, поэтому помог мне отвлечься. Мы с ним немного поболтали о погоде и о том, насколько взволнованной выглядела Кейт. Он также сказал, что моя история потрясающая и я должен рассказать ее максимальному числу людей.

Я выступил с речью, и, когда Гарри выступал со своей, он сказал много хорошего обо мне и выразил надежду, что благодаря моей истории больше людей поделится своими проблемами. Уходя со сцены, он пожал мне руку, предложил продолжать рассказывать свою историю и спросил, не хочу ли я принять участие в Лондонском марафоне как представитель инициативы «Голова к голове». Черт возьми, он ударил меня по самому больному месту. Но ведь я не мог отказаться, верно?

Когда бежал марафон, я чувствовал себя Усейном Болтом, хотя на деле был скорее похож на человека, который тащит холодильник.

Гарри ушел, вероятно, хохоча над тем, как он провернул со мной старый королевский трюк. Не успел я опомниться, как уже стоял под прицелами фотокамер с буклетом Лондонского марафона в руках. Пути назад не было. Единственная проблема заключалась в том, что я был в слишком плохой форме, чтобы участвовать в забеге. Я периодически курил и бегал только до бара, а марафон планировался уже через пять месяцев. Однако я ушел с мероприятия бодрым и воодушевленным новой целью. Всего несколько правильных слов принца Гарри побудили меня привести себя в форму, так же как несколько правильных слов Рича поставили меня на ноги.

Когда я прошел мимо принца Гарри на мероприятии инициативы «Голова к голове» в Ньюкасле, он помахал мне и спросил, как идут тренировки. Я поверить не мог, что он вспомнил меня. Я поблагодарил его за вдохновение убрать пивной животик и принять участие в марафоне. Мы снова встретились утром перед марафоном и договорились увидеться еще раз, после того как я закончу бежать. К сожалению, он уехал домой до того, как я добежал до финиша. Это случилось позднее, чем планировалось.

Несколько раз в тот день мне хотелось все бросить. Первые десять километров прошли легко. Лондон был смешением цветов и звуков: одобрительные возгласы, стальные барабаны, люди, выкрикивающие мое имя (оно было написано у меня на майке). Казалось, что я на гребне гигантской волны. Пробежав пятнадцать километров, я почувствовал, как устали ноги. После двадцати километров мне казалось, что я разрываюсь. Я думал: «Ни за что не выдержу еще двадцать два километра». После тридцати километров мне пришлось остановиться, потому что вообще не осталось сил. Однако после двадцати минут ходьбы/ковыляния толпа меня подхватила, и я побежал дальше. Я не опирался на плечи людей: скорее, они тащили меня под руки.

На тридцать втором километре я заметил свою жену и расплакался. Она сказала: «Ты почти сделал это!» Я ответил: «Вовсе нет, мне осталось бежать целых десять километров». И снова пошел пешком, хромая. Иногда я медленно бежал. Но, увидев отметку сорок километров, я почувствовал прилив энергии и помчался как ветер. Мне казалось, что я похож на Усейна Болта, хотя на самом деле больше походил на человека, который тащит холодильник. Но разве это имеет значение?

Я пробежал марафон приблизительно за пять часов, но время было неважно, ведь я пробежал столько же километров, сколько победитель. Чем быстрее ты бежишь, тем меньше у тебя времени на страдания. По крайней мере, я сам себе это сказал. То, что я пробежал тот марафон от начала до конца, было одним из самых больших моих достижений. Хотя не совсем правильно сравнивать физический дискомфорт во время марафона с ежедневными психологическими страданиями, я заметил между ними много общего: если бы люди не помогли мне в определенный момент, я бы никогда не добрался до финиша.

В 2017 году меня пригласили на Королевскую садовую вечеринку в Букингемском дворце. Однако в ночь перед вечеринкой террорист взорвал бомбу на «Манчестер-Арене», когда люди выходили с концерта. Были разговоры о том, чтобы отменить вечеринку, но организаторы решили ее провести. Я думаю, что это было верное решение. Звучит как клише, но отмена мероприятий свидетельствует о том, что терроризм одержал победу. Мы почтили память погибших минутой молчания, и атмосфера была очень спокойная. Однако мне было некомфортно болтать с людьми и есть сэндвичи, зная, что мои коллеги из скорой помощи разгребают последствия теракта.

Бригады скорой помощи помчались к «Манчестер-Арене» (некоторые сотрудники вышли на работу в свой выходной), ожидая увидеть людей с несерьезными травмами, однако, прибыв на место, обнаружили настоящий ад. Я испытывал вину за то, что не смог им помочь, так же как солдат винит себя за то, что его не было рядом с товарищами, когда те попали в перестрелку. Я не мог перестать думать: «Почему они, а не я?»

После теракта на экстренные службы обрушилась волна критики. Говорили, что они работали медленно и неорганизованно. Эта книга не место для подобных обсуждений, но, услышав рассказы коллег, я могу сказать, что обычный человек даже представить себе не может страшные вещи, которые они увидели в ту ночь, и горжусь, что работаю с этими людьми.

Из-за взрыва в Манчестере, теракта на Вестминстерском мосту, произошедшего несколькими неделями ранее, и теракта на Лондонском мосту несколькими неделями позднее работники экстренных служб приняли участие в войне, разгоревшейся на улицах Великобритании. Публика поняла, насколько мы ценные активы, а о ценных активах нужно хорошо заботиться.

Я слышал, что некоторые сотрудники экстренных служб, работавшие на месте теракта в Манчестере, даже год спустя оставались на больничном из-за ПТСР. Возможно, кто-то из них так и не вернулся на работу. Наверное, когда дело касается терактов, неуместно говорить, что нет худа без добра, однако те террористические атаки привлекли всеобщее внимание к тому, как важно предоставлять работникам экстренных служб не только необходимое оборудование, но и психологическую помощь. Исполнительный директор благотворительной организации сказал мне: «Если бы не работа, которую ты выполнял раньше, у нас вряд ли получилось бы оказывать поддержку на таком уровне, как сейчас». Поскольку другие ужасы неизбежны, было принято решение, что персонал экстренных служб необходимо к этому подготовить. Стало ясно, что поддержку нужно оказывать не после какого-либо страшного события, а до него. Мы провели множество встреч и мероприятий. Начало изменениям было положено.

В рамках празднования семидесятилетнего юбилея Национальной службы здравоохранения мы с Ричем получили награду «Точки света» (она присуждается волонтерам, работающим над позитивными изменениями в обществе) от Терезы Мэй (к сожалению, я не смог посетить Даунинг-стрит, 10, потому что неделей ранее сорвал спину). На премии «Герои Национальной службы здравоохранения – 2018» мы с Ричем получили награду «Чемпионы психического здоровья». Когда мы выстроились, чтобы поприветствовать герцогиню Корнуольскую (Камиллу), я стоял рядом с Тито Джексоном. Пока все шикали друг другу и волновались перед появлением Камиллы, я болтал с Тито о группе The Jackson 5.

Таким людям, как спасатели, работники скорой и пожарные, нужно оказывать психологическую поддержку не после страшных событий, а до них. Но это было аксиомой не всегда.

Нас награждал актер Майкл Шин, и принц Уильям (в прошлом он был нашим коллегой, поскольку два года работал пилотом воздушной скорой помощи) записал для нас приятное видеообращение. Стоя на сцене, я думал о полицейском, который заклеймил меня в детстве. Который подошел к завучу и сказал, что я плохой человек, место которому в тюрьме. Я надеялся, что он видит меня по телевизору.

На премии «Герои национальной службы здравоохранения» я познакомился с девушкой по имени Фрея Льюис, которая пережила теракт в Манчестере. Ей было всего четырнадцать, и она находилась лишь в нескольких метрах от эпицентра взрыва. К несчастью, ее лучшая подруга погибла. Фрея провела в больнице шесть недель, перенесла семьдесят часов операций и заново научилась ходить. Через четыре месяца после теракта она вернулась в школу и с тех пор собрала десятки тысяч фунтов на разные цели. Фрея – невероятный человек. У нее все еще остались шрамы, внешние и внутренние, но, несмотря на них, она продолжает делать свое дело.

Фрея подтвердила то, что я и так предполагал: среди нас есть удивительные люди, способные превратить страдания в нечто положительное. Благодаря ей я вспомнил о Роджере, прекрасном психотерапевте, который поставил меня на ноги. Мне всегда хотелось сказать ему, как сильно он мне помог. События, произошедшие со мной после того, как я поправился, и изменения, которым мне удалось положить начало, – это результат его усилий. Однако, в следующий раз придя в поликлинику с одним из своих детей, я заметил в зале ожидания книгу соболезнований. Роджер умер от рака, и, к сожалению, я так и не поблагодарил его. Когда вам хочется сказать что-то, не откладывайте это на потом, потому что можете не успеть.

21

Становится лучше

Невозможно видеть то, что видим мы, делать то, что мы делаем, и не ощутить негативных последствий. Практически всех моих коллег в какой-то момент мучили тяжелые воспоминания или ночные кошмары, связанные с работой. Многие искали утешение в алкоголе. И я видел, как рушатся семьи, в том числе моя.

Пока меня чествовали за то, что я привлекаю внимание к проблемам психического здоровья, мой брак разваливался. Наши когда-то стабильные отношения не выдержали моего психического коллапса. Необходимо, чтобы разные жизненные дороги шли параллельно, но мое ПТСР напоминало взрыв. Когда одна дорога искривилась и разрушилась, вся тяжесть упала на мой брак. В итоге он не выдержал нагрузки и рухнул.

Эми приходилось очень трудно, потому что я начал вести себя по-свински буквально за ночь. Еще вчера был любящим мужем, а сегодня перестал обращать внимание на что-либо. Меня убеждают, что я никогда не переставал быть хорошим отцом, но я в этом не уверен. Думаю, я стал недостаточно внимательным, но, возможно, просто боялся, что все, к чему бы я ни прикасался, превращается в пыль.

Моя жена всегда пыталась поговорить со мной и решить наши проблемы, но я сфокусировался на общественной деятельности. Отношения теперь стали уже не для меня, я ими пресытился. Вины Эми в этом не было, просто я ассоциировал ее с тем ужасным случаем с убитым ребенком. Мне нужен был новый старт, абсолютно чистая страница, поэтому я позволил отношениям зачахнуть. Мы до сих пор хорошо общаемся, и у нас есть замечательный мальчик, стоящий в центре всего, что мы делаем. Мне нравится новообретенная свобода.

У меня на глазах множество сотрудников скорой помощи, которые раньше любили свою работу, разочаровались в ней. Дело не в том, что я сейчас лучше распознаю тревожные звоночки, а в том, что это становится все очевиднее. Стресс и напряжение настолько велики, что некоторые люди их не выдерживают. Большинство может справляться с этой работой при условии правильной поддержки, но сейчас ее оказывают недостаточно.

Даже сегодня бывает такое, что коллега внезапно исчезает, а остальные говорят: «О, я слышал, что он ушел». Кто-то на это отвечает: «Да, наверное, ему разонравилась работа». Люди не соотносят первое со вторым и не задумываются о том, что бывшему коллеге «разонравилась работа» из-за огромной нагрузки и ужасов, которые ему пришлось увидеть.

Работники скорой помощи вряд ли когда-либо будут устраивать забастовку. Ведь это означает, что стопроцентно погибнут люди.

По данным профсоюза GMB, работники скорой помощи в 2016–2018 годах провели 81 669 дней на больничном по причине психических заболеваний. Согласно благотворительной организации Mind, 91 % сотрудников скорой помощи испытывали проблемы с психическим здоровьем в связи с работой, и этот показатель значительно выше, чем среди обычных людей. Каждый четвертый работник скорой помощи в какой-то момент думает покончить жизнь самоубийством, но при этом не берет отпуск и не обращается за помощью. Полагаю, это отчасти связано с мачо-культурой: мы должны приходить на помощь, а не наоборот. Работники скорой помощи опасаются, что, если они признаются в своих проблемах, коллеги будут считать их слабыми.

Однако есть еще одна проблема: сотрудники скорой помощи не знают, к кому обратиться. А в итоге оказывается, что у нас нет выстроенной структуры психологической поддержки. Культура меняется, и все больше моих коллег признаются в своих страданиях, что хорошо и плохо одновременно. Хорошо, что они выговариваются, но плохо, что они работают под таким давлением и им приходится просить о помощи.

Другая проблема заключается в отсутствии единого профсоюза. У пожарных есть «Союз пожарных бригад», где состоит большинство работников пожарной охраны. Полицейские по закону не могут вступать в профсоюз, но у них есть «Полицейская федерация», защищающая их интересы. У скорой помощи имеется сразу несколько профсоюзов, из-за чего наши голоса становятся тише. Они хорошо отстаивают наши интересы в конфликтных ситуациях, но не могут эффективно решать вопросы, связанные с оплатой труда и возрастом выхода на пенсию.

Когда ты сидишь за столом переговоров с политиками, будет гораздо лучше, если твои интересы будет отстаивать один звучный голос, а не множество писклявых, которые спорят друг с другом. Я вовсе не агрессивный человек и никогда не думал устраивать забастовку. Как можно на это решиться, если я знаю, что в результате умрут люди? Тем не менее мне хотелось бы состоять в сильном профсоюзе, который сможет за нас постоять. Чтобы члены профсоюза чувствовали себя хорошо, необходимо убедиться, что у них есть условия для здоровья и благополучия.

Хотя служба скорой помощи может сослаться на недостаток ресурсов и времени, любую проблему можно решить. Если решение должно быть экономически эффективным, пусть оно будет таким. Служба скорой помощи обязана решать проблемы с недостатком психологической помощи, но единственные люди, способные заставить ее это делать, – политики.

В идеальном мире отдел кадров сказал бы: «Если мы вложим деньги в благополучие персонала, то сэкономим на оплате больничных листов». Однако это мышление в долгосрочной перспективе, а наше начальство, как и начальство других экстренных служб, слишком занято тем, чтобы вычерпывать воду, поступающую в корабль через бреши, и оставаться на плаву.

Правительство предложило взять на работу в каждую экстренную службу специалиста по оказанию первой психологической помощи. Это здорово, но первая психологическая помощь – как пластырь на ране. Работники скорой помощи каждую неделю видят страшные вещи, поэтому мер, которыми можно было бы обойтись в другой рабочей обстановке, нам недостаточно. Что важнее физической первой помощи на рабочем месте? Хорошая охрана труда, благодаря которой люди не будут падать с лестниц. Точно так же выше психологической первой помощи стоит политика поддержания психологического здоровья и благополучия работников.

В скорой помощи, как и во многих других организациях, есть ежегодные премии. Однако человек получает премию непосредственно за работу, а также за умение достигать целей, ставить галочки рядом с выполненными делами и вести документооборот. Все это прекрасно, но премии должны быть своего рода генеральными уборками для разума работников, а также способом заглянуть под «капот» сотрудника и проверить, все ли исправно работает. Если бы у вас была фабрика, полная оборудования, вы бы тратили деньги на техническое обслуживание. Потому что, если за оборудованием не следить, оно неизбежно выйдет из строя, и ваш бизнес пострадает.

Многие люди даже не думают о существовании психического здоровья и, конечно, не заботятся о нем. А ведь много таких среди работников скорой помощи.

Работников скорой помощи необходимо обучать устойчивости, то есть умению справляться со сложными рабочими моментами. Устойчивость – это жизненный навык, и он требуется сотрудникам не только скорой помощи, но и других экстренных служб. На самом деле устойчивости необходимо обучать всех, даже детей в школах.

Многие люди не знают даже о том, что такое психическое здоровье, не говоря уже о способах его поддержания. Однажды я выступал с лекцией и сказал: «У скольких из вас есть психическое здоровье?» Два человека подняли руки. Я сказал: «На самом деле психическое здоровье, как и физическое, есть у всех присутствующих. Это одна из вещей, делающих нас людьми. Поскольку у вас есть психическое здоровье, у вас могут появиться проблемы с ним». Я увидел пару сконфуженных лиц, но, когда рассказал свою историю, люди поняли, что я хочу донести: только имея полное представление о себе и потенциальных проблемах, с которыми можешь столкнуться, ты поймешь, когда нужно обратиться за помощью.

Люди должны уметь распознавать, когда они в порядке, а когда нет. Возможно, у вас рушится брак, болеет ребенок, есть финансовые проблемы или трудности со сном. Вероятно, вы злоупотребляете алкоголем и вредной пищей. Проблемы накапливаются, и часто последней капли достаточно, чтобы ваш мир рухнул.

Некоторым людям не хочется разговаривать с психологом или психотерапевтом, но они, возможно, охотно говорят о работе с коллегами. Неважно, о чем именно: о том, как отвратительно ведет себя начальство, или о качестве кофе в автомате. Какими бы банальными ни казались подобные разговоры посторонним людям, они важны для коллег, потому что работа играет большую роль в жизни людей. В службе скорой помощи, как и в армии, ты становишься частью братства. Лично я считаю, что поддержка коллег очень важна для решения проблем с психическим здоровьем.

Должны быть коллеги, настоящие или бывшие работники скорой помощи, с которыми люди смогут поговорить абсолютно конфиденциально в контролируемой обстановке. Некоторые экстренные службы теперь применяют метод под названием TRiM («Управление риском травм»), родившийся в армии в 1990-х годах. Этот метод позволяет оценить реакцию коллег на определенное травматичное событие. Если человек пережил потенциально травматичную ситуацию, он может поговорить со специалистом по управлению риском травм. Это не врач, а коллега, который прошел обучение и может определить, нужна ли человеку консультация специалиста по психическому здоровью.

В теории TRiM – это хорошая идея, однако сотрудники скорой помощи не работают на линии фронта, где экспресс-консультирование неприменимо. Мы должны иметь возможность поговорить с профессионалами, когда нам это необходимо, а не опираться лишь на догадки доброжелательных коллег. В некоторых службах есть специалисты по психическому здоровью, которым можно позвонить бесплатно, но обычно этой возможности приходится ждать несколько недель.

Мне нравится проводить сравнение со стройкой. До относительно недавнего времени охраны труда на стройках фактически не существовало. Еще в 1980-х годах можно было увидеть строителей без защитных касок. Над человеком с берушами и в светоотражающем жилете смеялись. В 1974 году правительство выпустило закон «О здравоохранении и безопасности на рабочем месте». Ситуация не улучшилась сразу, но число травм и смертей стало постепенно сокращаться.

В службе скорой помощи, как и в армии, ты становишься частью братства.

В 1981 году уровень смертности работников строек составлял 7,9 на 100 000 – в четыре раза выше, чем среди работников других сфер. В 2016 году он был 1,9 на 100 000. Сейчас во всей стране сложно найти стройку, где не соблюдали бы технику безопасности, и каждого руководителя строительной компании, пойманного на нарушении правил охраны труда, в лучшем случае считают пройдохой, а в худшем – преступником.

Я надеюсь, что уже в ближайшем будущем мы оглянемся на состояние психологической поддержки в службе скорой помощи и поймем, каким плачевным оно было. Направлять сотрудников на травматичные вызовы и при этом не оказывать им психологической поддержки так же безответственно, как позволять строителям взбираться по лестницам без каски и страховки.

На самом деле ситуация не настолько безнадежная. Сотрудники скорой помощи – братья и сестры, и мы стараемся присматривать друг за другом. Тем не менее мы могли бы добиваться лучших результатов. Мы не прислушиваемся к своим инстинктам и не обращаем внимания на знаки. Мы приходим на работу и говорим: «Доброе утро! Как дела?» Большинство людей отвечает на это: «Все хорошо, приятель» или что-то вроде этого. Возможно, кто-то скажет: «Не очень. У меня было паршивое утро, честно говоря». Скорее всего этот человек хочет с вами чем-то поделиться. Он осторожно просит о помощи, которая может заключаться в обычном разговоре. Однако очень часто после вопроса о том, как у всех дела, мы не слушаем ответы. Неудобная правда заключается в том, что многие люди закатывают глаза и думают: «Какой жалкий нытик».

Я говорю не только о скорой помощи. То же самое можно сказать о большинстве рабочих мест и социальных окружений. Я слышал о профессиональных футболистах, которые хотели поплакать в раздевалке перед матчем, но не могли, потому что, проявив эмоции, они стали бы мишенью для насмешек. Если вы заметили даже небольшие тревожные звоночки, например ваш друг стал слишком тихим или раздражительным, утратил интерес к хобби или высказывает негативные мысли, спросите, все ли у него хорошо. Если он ответит «да», спросите еще раз.

22

Другой путь

В 2018 году я получил грант на исследование психического здоровья и благополучия в американских и канадских экстренных службах. Все, кто получает грант от Мемориального фонда Уинстона Черчилля, изучают, как люди в других странах справляются с проблемами повседневной жизни британцев. Эта невероятно простая идея позволяет перенимать что-то у других стран на благо Великобритании.

Мне уже было известно, что в экстренных службах США и Канады была проведена обширная работа в области оказания психологической помощи и что у них есть структуры поддержки мирового уровня. Мне было очень интересно, какие идеи я смогу привезти домой. Я чувствовал себя викторианским исследователем, направлявшимся в экзотическую страну с сачком для ловли бабочек.

Первой остановкой стал Нью-Йорк и Национальный мемориал и музей 11 сентября. Я представить себе не мог, что пережили сотрудники экстренных служб в день атаки на Всемирный торговый центр, но после посещения музея у меня это получилось. Одна из целей экспозиции заключалась в том, чтобы удостовериться, что ни работники экстренных служб, ни люди, которых они пытались спасти, никогда не будут забыты. Это заставило меня задуматься о том, как воспринимают работников экстренных служб в Великобритании. Соединенные Штаты уделяют очень много внимания людям, рискующим жизнью и здоровьем на благо страны, будь то солдаты, пожарные или работники скорой помощи. В Великобритании такого нет. Полицейских у нас представляют пристрастными и нечестными, а пожарных – ленивыми. Работники скорой помощи вообще невидимы.

У полиции Лас-Вегаса есть специальный отдел, который занимается психологической поддержкой полицейских. Причем все его сотрудники тоже раньше были на передовой.

Я провел неделю с сотрудниками городской полиции Лас-Вегаса и встретил там первую годовщину стрельбы из Мандалай-Бэй, массового убийства 58 человек. Мне было интересно, какую поддержку оказывали полицейским сразу после того события, и то, что я узнал, поразило меня. У них был целый отдел бывших полицейских, чья задача заключалась в оказании беспристрастной психологической поддержки. В отличие от других специалистов по психическому здоровью, эти люди знали, что значит быть на передовой, и прошли специальное обучение. Они располагались в отдельном непримечательном здании вдали от полицейского участка, чтобы его сотрудники не боялись, что кто-то увидит, как они туда входят. В отдел психологической помощи могли устроиться полицейские старшего возраста, которые в противном случае ушли бы на пенсию и чувствовали себя забытыми.

Каждый полицейский из Лас-Вегаса, застреливший подозреваемого, в обязательном порядке консультируется с психотерапевтом, и, согласно рекомендациям, он должен наблюдаться у специалиста в течение как минимум шести месяцев. Когда мне предложили взглянуть на список полицейских, которые застрелили людей и прошли лечение, я ожидал увидеть два-три имени, но передо мной была полностью заполненная страница. С одной стороны, я был шокирован тем, как много людей погибает от огнестрельных ранений в США, но, с другой стороны, я был рад, что все эти полицейские получили необходимую поддержку. Также в меню было лечение опорно-двигательной системы и множество альтернативных методов. В сравнении со всем, что я увидел, система оказания психологической помощи в британской скорой показалась мне средневековой.

В Луизианском государственном университете в Батон-Руж проводилась невероятная работа по поддержанию психического здоровья студентов, и я подумал, что то же самое можно организовать для людей, обучающихся на парамедиков в Великобритании. Основной акцент был сделан на укрепление устойчивости: студентам рассказывали о важности здорового образа жизни, физических нагрузок, полноценного питания и правильного распределения бюджета. В их системе поддержки меня больше всего впечатлила открытость. Если у студента была какая-либо проблема, например зависимость от алкоголя, наркотиков или азартных игр, он мог обратиться за помощью, зная, что никто его не осудит и не накажет.

В Новом Орлеане я обратил внимание на несколько альтернативных методов, таких как музыкальная терапия и пивная йога. Оказалось, если попивать пиво в позе собаки, можно отлично расслабиться, однако я не был уверен, что мое начальство дома оценит эту идею. Я удивился, узнав, с каким уровнем преступности приходится иметь дело экстренным службам Нового Орлеана. Я провел несколько часов с полицейским, и в тот день он выезжал на вооруженное ограбление автозаправочной станции, где застрелили кассира, и стрельбу из автомобилей, в результате которой погибло три человека и был ранен десятилетний ребенок. Я имел дело с таким же числом убийств за пятнадцать лет работы в британской скорой помощи.

Канадская скорая помощь меня поразила. В Оттаве есть потрясающая система поддержки коллег, но, что самое важное, право на психологическую помощь закреплено законом. Вместо того чтобы просить экстренные службы улучшить систему психологической поддержки персонала, власти приказали им это сделать. Это большая разница, потому что, даже если добавить в просьбу все «пожалуйста» мира, ее все равно могут проигнорировать. Но если закрепить что-то на законодательном уровне, то не обратить на это внимания будет уже невозможно. Тот факт, что у менеджеров в Канаде просто нет выбора, означает, что их страна шагает на много километров впереди нашей.

Казалось бы, чтобы сотрудники скорой помощи меньше выгорали и сидели на больничных, нужно всего лишь заботится об их состоянии. Но редко когда долгосрочные вложения интересуют компании.

В Оттаве у работников скорой помощи были лучшие автомобили, лучшие препараты, лучшее оборудование и лучшая униформа. Казалось, у них все идеально. У них также были особые команды, которые занимались подготовкой автомобиля скорой помощи перед очередной сменой. Парамедикам оставалось лишь приехать на станцию, взять ключи и отправляться в путь, не беспокоясь о том, что кто-то стащил энтонокс из машины.

Они также использовали цвета светофора, чтобы побудить сотрудников рассказывать о своих проблемах с психическим здоровьем. Человек приезжает на работу, и кто-то ему говорит: «Ты сегодня зеленый?» Если он отвечает, что нет, он желтый, то это значит, что ему нужно с кем-нибудь поговорить, даже если проблема не касается работы. Если человек отвечает, что он красный, то разговор откладывать нельзя. Циничным британцам это может показаться старомодным, однако, судя по обратной связи, канадские парамедики чувствуют себя ценными. Их начальство понимает, что внимательное отношение к сотрудникам позволяет сократить число больничных, уменьшить текучесть кадров и позволить людям ощутить свою важность.

Тем не менее трудности работы практически не отличались. Когда я находился в скорой помощи Оттавы в качестве наблюдателя, первым вызовом, на который мы выехали, была попытка суицида. Женщина, только что вернувшаяся с военной службы, не смогла адаптироваться к гражданской жизни, поэтому въехала на своем автомобиле в уличный фонарь. Когда мы в конце смены вернулись на станцию, там были сотрудники, только что пережившие травматичное событие. Никто не разговаривал, два человека плакали. А затем к ним прибежал пес-терапевт, который вел себя очень забавно. Все начали его гладить и обнимать, и вдруг люди, прекратив молчать и плакать, начали смеяться и обсуждать вызов, на котором побывали. Случилось настоящее чудо. Пес даже ездил на вызовы в автомобиле скорой помощи. Я знаю, что в Великобритании сейчас тоже вводят собак-терапевтов. Это работает, я видел это своими глазами. И в очередной раз доказывает, как важно мыслить за рамками привычного.

В Мэриленде я провел немного времени в Бладенсбергской пожарной части. Бладенсберг известен сражением 1812 года, в котором британцы разгромили американцев, но местные жители, похоже, были не против моего присутствия. В свое первое утро там я наслаждался чашкой кофе на станции, как вдруг сработала сирена. Мы с ребятами запрыгнули в пожарный автомобиль и помчались к месту пожара. Они решительно вошли в горящее деревянное здание, вооружившись пожарными рукавами. Казалось, им нет никакого дела до их собственной безопасности.

Через несколько минут приехал пожарный автомобиль с другой станции, и я не мог не обратить внимания на некоторую враждебность между двумя расчетами. Уже позднее я узнал, что оба расчета состоят из волонтеров, между которыми что-то вроде спортивного соперничества. Это не очень хорошо, однако на примере бладенсбергских пожарных я понял, как важно, чтобы экстренные службы работали как одна сплоченная команда. Они были сообществом, семьей. Они любили свою работу, хотя им не так много платили за то, что они рискуют жизнью. На их рабочем месте не была организована формальная психологическая поддержка – они поддерживали друг друга. Это подтвердило мои догадки о том, что предоставление психологической помощи – задача не только работодателей, но и каждого из нас.

Мне, однако, не понравились их кожаные каски. Одного парня ударила по голове деревянная балка, и гвоздь вошел ему в лицо. Я спросил у него: «Почему у вас нет надежных касок?» Он ответил: «Мы ходим в кожаных касках уже много лет и ни на что их не променяем». Это доказывает, что во всем мире люди могут зациклиться на чем-то и всегда найдется то, что можно было бы улучшить.

Стигматизация психологических проблем способствует лишь большей их распространенности.

В Парамусе, Нью-Джерси, я провел время с двумя очаровательными женщинами, основавшими программу «Зона, свободная от предубеждений». Перед ними стоит большая задача: построить общество, где не будет предубеждений, связанных с психическими заболеваниями, и люди смогут обращаться за помощью, не боясь осуждения. Они расклеивают наклейки в школах, офисах и на станциях экстренных служб, объявляя их зонами, свободными от предубеждений. К ним может присоединиться каждый, и многие люди уже это сделали.

Чтобы это сделать, необходимо предпринять что-то для борьбы с предубеждениями, связанными с психическими заболеваниями. Например, можно организовать свободный от предубеждений футбольный матч, барбекю или любое другое мероприятие, где люди могут собраться и свободно поговорить о своем психическом здоровье. Важно предоставить людям инструменты, с помощью которых они смогут обсуждать психическое здоровье и менять то, как воспринимают его в мире. Создательницам программы было приятно, что я проделал путь из Великобритании, чтобы чему-то у них научиться. Именно для этого я и получил грант Мемориального фонда Уинстона Черчилля.

В своем отчете для фонда я буду много говорить о зонах, свободных от предубеждений. Однако одного отчета недостаточно, мне нужны сторонники в парламенте. Возможно, вы думаете, что предвыборные обещания, связанные с оказанием психологической помощи работникам экстренных служб, позволят набрать больше голосов, но на самом деле благополучие на рабочем месте вовсе не на повестке дня в парламенте. Найти политиков, которые будут продвигать мои рекомендации, несложно. Гораздо сложнее найти политиков, которых действительно волнует эта тема. Мне также необходимо собрать больше эмпирических данных. Если я скажу властям: «Вложив столько-то денег в психическое здоровье каждого работника скорой помощи, в долгосрочной перспективе вы сэкономите столько-то денег на оплате больничных листов», то я привлеку их внимание. Выводить их на эмоции бесполезно. Мне нужно помахать у них перед носом точными расчетами, чтобы они начали действовать.

Мне бы хотелось, чтобы мой отчет привел к изменениям на законодательном уровне, и я очень на это надеюсь. В идеальном законе было бы закреплено обучение психологической устойчивости перед началом работы, четкая система направлений от специалиста к специалисту, регулярная оценка психического состояния работников и помощь специалистов по психическому здоровью, знающих о проблемах сотрудников скорой помощи. Кроме того, требуется директива начальству о введении системы товарищеской поддержки. Мне бы также хотелось, чтобы Национальная служба здравоохранения получала гарантированное финансирование на эти цели. Независимо от денег все это необходимо внедрить, потому что так правильно.

23

Смягчение удара

Недавно я решил перейти на другую станцию скорой помощи. Мне хотелось работать в сельской местности, где было бы меньше стресса. Завершив последнюю смену на старой станции, я припарковал автомобиль скорой помощи, повесил ключи и поехал домой. На этом было все.

Сотрудников скорой помощи определяет работа, которую они выполняют. Сегодня ты парамедик, а завтра ты уже не работаешь в скорой помощи и стал совершенно другим человеком. Кто ты теперь? Куда тебя заведет жизнь? Я называю это скорбью по карьере. Часто после выхода на пенсию бывшие сотрудники скорой помощи целыми днями сидят в кресле, размышляют о травмах, полученных за тридцать лет работы, и ни с кем не могут поговорить. Они прокручивают в голове все ужасы, которые им довелось увидеть.

Несколько моих коллег-пенсионеров обратились ко мне за помощью, в том числе один мужчина, переехавший за границу. Я всегда думал, что он наслаждается пенсией, греясь на солнце. Однажды он позвонил мне в слезах и рассказал, что ему снятся кошмары и кажется, будто служба скорой помощи его предала. Он был одним из самых приятных и уважаемых людей из всех, с кем я работал, он считал себя частью особенного сообщества, похожего на семью. Но, когда вышел на пенсию, ощутил, будто его выбросили за борт и тут же забыли. Возможно, это не так страшно, если ты тридцать лет проработал в офисе, но все воспринимается иначе, если на протяжении своей карьеры видишь то, что видел он.

Работники скорой помощи получают психологические шрамы во время службы на благо других людей. Но, уходя на пенсию, они не получают дополнительную поддержку.

Я несколько часов проговорил с ним по телефону, и с тех пор мы остаемся на связи. Я сообщаю ему слухи, ходящие на станции, чтобы он продолжал чувствовать себя частью команды. Надеюсь, ему от этого хоть немного легче. Служба скорой помощи не должна допускать, чтобы люди чувствовали себя забытыми. Тот парень получил психологические шрамы во время многолетней службы в скорой помощи на благо страны, так почему она перестала поддерживать его после выхода на пенсию?

Недавно менеджер, который предположил, что работа в скорой помощи не для меня, отвел меня в сторону и сказал: «Я был неправ, ты раскрыл мне глаза». Однако другой менеджер утверждал, что, привлекая внимание к психическому здоровью, я создаю проблемы. По его мнению, моя работа была контрпродуктивной, потому что я побуждал персонал копаться в себе. Я понимал, о чем он. Грань очень тонкая. Можно ли предложить так много поддержки, что люди, у которых нет проблем, убедят себя в том, что проблемы есть? Можно ли быть слишком настойчивым?

– Ты в порядке?

– Да, все хорошо.

– Ты точно уверен, что все хорошо?

– Да! Хватит меня доставать!

Возможно, кто-то считает, что лучше быть мужественным и продолжать барахтаться, как в старые времена. Наверное, найдутся психиатры, которые скажут, что определенные вещи лучше оставить в себе. У меня, однако, это не получилось.

Некоторые коллеги не разговаривали со мной с тех пор, как у меня диагностировали ПТСР и я начал о нем говорить. Возможно, они считают, что проблемы с психическим здоровьем обсуждать не нужно. Быть может, они думают, что я псих. Несомненно, некоторые люди считают, что я преувеличиваю свои проблемы, чтобы находиться в центре внимания. Однажды коллега сказал мне: «Я работаю здесь уже двадцать пять лет, и мне никогда не предоставляли таких возможностей, как тебе». Я ответил: «Я делаю это не для того, чтобы встречаться с королевской семьей, а для того, чтобы привлечь внимание к неадекватной психологической поддержке в службе, где ты работаешь! Мы смогли помочь тысячам людей».

Если несколько человек думают, что я преувеличиваю свое ПТСР и что мои попытки что-то изменить – пустая трата времени, я смогу с этим жить. Большинству людей нравится то, чем мы занимаемся, и противников у нас очень мало. Отношение к психическим заболеваниям среди работников экстренных служб стало менее предвзятым, благодаря тому что люди начали более открыто говорить на эту тему. Начальству и политикам необходимо учесть рекомендации и присоединиться к обсуждению. Только тогда смогут произойти значительные изменения на законодательном уровне. Однако потребуется время, чтобы эти изменения привели к результату.

Когда я только начал свою деятельность, начальство меня поддержало. Но, как только благотворительная организация Mind свернула программу «Синий маячок» и я перестал работать с королевской семьей, энтузиазм начальства угас. Телефонного номера психотерапевта, приколотого к доске объявлений, явно недостаточно.

Попытка создать в регионе сеть экстренных служб, сотрудники которых смогут делиться опытом, не увенчалась успехом. Все надеялись, если одна служба создаст нечто стоящее, она сможет поделиться своими идеями с другими. Несколько служб, которые действительно хотели оказать своим сотрудникам психологическую поддержку, проявили энтузиазм, но так были настроены не все. Я огорчился, но не удивился. Думаю, разговоры о психическом здоровье до сих пор заставляют некоторых людей чувствовать себя некомфортно.

С безразличием и скептицизмом сложно справляться. Однако мне помогла поэзия (я никогда не думал, что напишу это предложение). Во время пребывания в США я посетил пару поэтических вечеров в барах и открыл для себя стихотворение Редьярда Киплинга «Если». Оно преподало мне урок о том, что значит быть настоящим человеком, каким я и пытаюсь быть. Время от времени, когда я сомневаюсь в себе или выбранном мной направлении, я открываю это стихотворение на телефоне и перечитываю его. В нем есть несколько строчек, которые будут близки каждому работнику скорой помощи:

Я не стал неуязвим ко всему, что вижу, но стал устойчивее. Это называется посттравматической устойчивостью и ростом. Время, когда я ничего не мог делать из-за ПТСР, было ужасным, и иногда, когда я вспоминаю об этом, мне становится страшно. Однако крошащиеся кирпичи заменены новыми. Я больше не хожу на психотерапию и чувствую себя гораздо более сильным и способным справляться с травмами. ПТСР сделало меня лучше. Теперь я обращаю больше внимания на свои чувства и чувства окружающих и черпаю силы в помощи людям, оказавшимся в трудной ситуации, будь то настоящие или бывшие коллеги, работники других экстренных служб или люди из совершенно других сфер.

История с семимесячным ребенком, описанная в начале книги, произошла относительно недавно. Это еще раз доказывает, что к таким страшным вызовам невозможно привыкнуть. Однако вы можете научиться смягчать удар. После того как я предпринял неудачную попытку спасти младенца, я заполнил необходимые документы, а затем поговорил с врачами и медсестрами отделения неотложной помощи. Мне это помогло, и я думаю, что им тоже. Вернувшись на станцию, я обсудил произошедшее с коллегами. Им было интересно послушать меня, потому что это побудило их задуматься, как они поступили бы в такой ситуации. Мне стало гораздо легче только от того, что я выговорился. До ПТСР я, скорее всего, даже не упомянул бы об этом.

Я сказал своей напарнице, которая устроилась к нам относительно недавно и не сталкивалась с такими страшными ситуациями, что ей не нужно молчать об увиденном и что она может поговорить со мной или другими людьми в любое время. Я также сказал ей, что, несмотря на страшные вещи, увиденные мной в прошлом, я продолжаю работать изо всех сил.

Я не спал двадцать четыре часа, поэтому вы можете подумать, что я, еле держась на ногах, вошел в дом и рухнул на диван. На самом деле я смотрел в потолок, вспоминая крики и причитания родителей ребенка. Когда я наконец заснул, мне приснился кошмар, в котором младенец умирал снова и снова. Я все еще вижу того ребенка, даже когда бодрствую. Сомневаюсь, что я когда-либо забуду его лицо, но сейчас я чувствую себя достаточно сильным, чтобы справиться с этим воспоминанием.

24

Безмерно горд

В каком-то смысле у меня странная жизнь. Несомненно, со мной происходили необычные вещи. Однако я не думаю, что у других работников скорой помощи все иначе. Тем не менее я ничего не хотел бы изменить, потому что получил невероятные возможности. Мне довелось находиться бок о бок с лучшими и худшими представителями человечества. Я был свидетелем неземной доброты и поразительной безнравственности. Я работал с прекрасными людьми, которых я забыл, и мерзавцами, которых я не могу выбросить из памяти. Поскольку в какой-то момент работа уронила меня на землю, но мне удалось снова встать на ноги, я чувствую, что должен вдохновлять других людей.

Надеюсь, что, прочитав эту книгу, вы поймете, что психические заболевания вас не определяют и вы все равно можете вести полноценную и наполненную смыслом жизнь. Несмотря на то что произошло со мной, я продолжаю заниматься делами, воспитывать детей и качественно выполнять свою работу.

В моей жизни было много огорчений, но особенно сильно меня расстроило то, как поступило со мной начальство, когда я не справлялся со стрессом. Я не хочу, чтобы кто-то еще испытал то же самое. Меня всегда злила несправедливость, а скорая помощь, не следящая за психическим здоровьем и благополучием своих сотрудников, не может называться хорошей. Однако если мы что-то изменим, то будущие поколения сотрудников скорой помощи – и сотрудников других организаций – будут чувствовать себя в безопасности на рабочем месте и ощущать свою ценность. Поэтому мне бы хотелось создать службу, помогающую компаниям заботиться о здоровье и благополучии их персонала. Я бы обучал сотрудников психологической устойчивости, объяснял им, как определить, в порядке они или нет, а также убеждал бы их в том, что никто не застрахован от психических заболеваний, замалчивать проблемы нельзя и просить о помощи не стыдно.

Меня не уничтожило даже ПТСР, поэтому я не позволю такой мелочи, как парламент, встать у меня на пути.

Мне удалось побудить людей говорить, но это было лишь первым шагом. Благотворительные кампании появляются и исчезают. Программа «Синий маячок» благотворительной организации Mind перестала финансироваться в 2018 году, и в данный момент средства на повышение осведомленности работников экстренных служб о психическом здоровье не выделяются. Однако есть несколько отличных благотворительных организаций, ведущих большую работу в этом направлении, и много разных людей, занимающихся существующими проблемами. Я решительно настроен убедить власти начать действовать. Я не остановлюсь, пока к психическому здоровью сотрудников не начнут относиться серьезно, как это и должно быть. Меня не уничтожило даже ПТСР, поэтому я не позволю такой мелочи, как парламент, встать у меня на пути.

Я стараюсь применять на практике то, что проповедую. После инцидента с семимесячным младенцем, несмотря на ночной кошмар, я не чувствовал, что мне требуется консультация профессионального психотерапевта. Пройдя через нечто похожее, я стал более устойчивым и научился оценивать свое состояние. Я обсудил произошедшее с коллегами, и от их эмпатии мне стало легче. Мне этого оказалось достаточно, хотя, возможно, другому человеку подобного было бы мало.

Я звоню маме по пути с работы каждый день. Они с отцом всегда поддерживали меня, в том числе во время моей борьбы с ПТСР. Для меня мама – это человек, которому я могу все рассказать, так же как психотерапевту. Чаще всего я говорю, а она просто слушает. Кажется, это вполне логично, но сколько человек делает то же самое? Родители сыграли ключевую роль в том, что мои четверо детей стали замечательными людьми, и они всегда готовы прийти мне на помощь. Не знаю, что бы я делал без них. Разумеется, мои дети – мои лучшие друзья, и я не могу передать словами, как много они значат для меня. Я стремлюсь быть для них лучшим родителем.

Я видел страшные вещи, но мой разум способен нарисовать нечто еще более пугающее. Недавно мне приснился кошмар, в котором меня вызвали на место крупной аварии. Приехав, я увидел множество трупов коллег. Да, психологу предстояла большая работа. Это был чудовищный сон, и я проснулся в поту. Возможно, у него положительный посыл: что самое страшное может произойти, если ты заболеешь или попадешь в аварию? Самое страшное – оказаться в одиночестве в тяжелой ситуации. Это говорит о том, как важны работники скорой помощи для общества.

Хотя мое фото однажды появилось в журнале Heat, работники скорой помощи не считаются сексуальными. У девочек-подростков не висят постеры с обнаженными до пояса сотрудниками скорой помощи, но, бывает, висят с пожарными. Писатели не пишут книги о вымышленных работниках скорой помощи, а режиссеры предпочитают снимать фильмы о полиции. Иногда, когда я говорю людям, что работаю в скорой помощи, они смотрят на меня так, словно хотят сказать: «Как вообще можно хотеть этим заниматься?»

Бывает, я говорю, что оказался в скорой помощи случайно, однако это не так, ведь даже пятнадцать лет спустя я продолжаю там трудиться. Я остаюсь там, потому что хочу. Из-за долгих смен и огромного объема работы мы постоянно чувствуем усталость и находимся в стрессе. Мы видим вещи, которые заставляют разочаровываться в человечестве. Когда мы думаем, что видели все (это бывает часто), происходит нечто такое, что заставляет нас понять: мы никогда не увидим все. Работа может заставить людей потерпеть эмоциональное крушение или сделать их холодными и отстраненными. Наша зарплата не превышает среднюю, и мы часто чувствуем себя недооцененными, забытыми и неуважаемыми. Бывает, нас бьют и на нас плюют. Большинство людей, однако, понимает, что мы просто пытаемся помочь.

Работая в скорой помощи, никогда нельзя утверждать, что видел уже все. Обязательно случится что-нибудь такое, что скажет об обратном.

Очень легко начать цинично относиться к скорой помощи и Национальной службе здравоохранения в целом, когда ты видишь все изнутри. Однако, когда люди нуждаются в нас, мы, несмотря на трудности, стараемся изо всех сил. Я никогда не забуду людей, которые пришли на помощь мне, когда я получил колото-резаные ранения, и моим дочерям-близняшкам, когда они лежали в отделении интенсивной терапии. Их желание принести пользу было ощутимо. У большинства людей есть подобные истории о скорой помощи.

Мы оказываемся рядом, когда вы не можете сбить высокую температуру, падаете с дерева и ломаете руку, выпиваете слишком много и теряете сознание, попадаете в автомобильную аварию, испытываете симптомы сердечного приступа, падаете в саду, не можете подняться с постели, приближаетесь к концу жизни и хотите, чтобы кто-то помог вам умереть с достоинством.

Я безмерно горд тем, что работаю в скорой помощи, и всем сердцем люблю свою работу. Возможно, моя профессия не самая сексуальная, но она приносит много плодов. Как много людей могут сказать, что пришли домой поздно или пропустили праздник в школе, потому что спасали чью-то жизнь? Или облегчали чьи-то последние минуты на земле? Или слушали первый плач новорожденного ребенка? Как много людей могут сказать, что они действительно меняют мир? Я с большой заботой отношусь к людям, которым оказываю помощь. У меня бывали моменты, когда я думал: «Действительно ли мне это нужно?» А затем отвечал себе на этот вопрос: «Даже если мне не нужна эта работа, пациенты нуждаются во мне».

Мы приходим на работу в скорую помощь с широко распахнутыми глазами и идеалистическими представлениями, думая, что сможем спасти каждого пациента. Эта наивность вскоре сменяется циничностью и неприятным осознанием того, что некоторым людям помочь невозможно. В определенном смысле врачи напоминают профессиональных спортсменов: лучше всего они помнят то, что у них не получилось. У футболиста это может быть неудавшийся пенальти или дисквалификация в финальном матче. У работника скорой помощи – убитый ребенок, лежащий у него на руках. Как и многие боксеры, сотрудники скорой помощи часто принимают слишком мощный удар, в результате чего получают травмы и становятся опасливыми.

Мне грустно, когда люди говорят: «Я нисколько не сочувствую работникам скорой помощи». Возможно, им несколько часов пришлось ждать приезда скорой, когда их близкий человек корчился от боли. Здесь нет ничего личного, и в 99,9 % случаев мы не виноваты в опоздании. Я хотел бы, чтобы люди знали: работники скорой помощи – прекрасные люди и отлично справляются со своей работой, несмотря на все трудности. Не существует типичного сотрудника скорой помощи. Мы выходцы из разных социальных слоев, благодаря чему мы являемся разнообразной рабочей силой. Однако у нас есть кое-что общее: любовь к пациентам, коллегам и профессии.

Большинство сотрудников скорой помощи стоические и скромные. Мы выполняем свою работу не ради похвалы, а для того, чтобы помогать людям. Проблема скромных людей в том, что их часто игнорируют, принимают как должное и используют в своих целях. Я всем сердцем верен публике и своим коллегам, причем коллегам не только из скорой помощи, но также других структур Национальной службы здравоохранения, пожарной охраны, полиции и пенитенциарной службы – иными словами, всем слугам общества, которые выполняют свою работу в тяжелых условиях. Эта книга – лучший мой подарок для них. Я надеюсь, что коллеги прочтут ее и скажут: «Как хорошо, что кто-то заговорил о проблемах, с которыми мы сталкиваемся».

Иногда я думаю о том, чтобы из скорой вернуться в центр садоводства: никакой ответственности, просто разговоры с людьми о цветочных горшках и герани. Время от времени нужно гонять карпа по пруду.

Сотрудники скорой помощи работают изо всех сил, полагаясь на имеющиеся ресурсы, которых всегда недостаточно. Не стоит забывать, что наша служба состоит не только из парамедиков, младших специалистов по оказанию первой медицинской помощи и диспетчеров, но также из механиков, IT-специалистов, специалистов по телекоммуникациям, техперсонала и людей, закупающих оборудование. Если убрать кого-то из них, служба рухнет.

Я надеюсь, люди поймут, что, когда сотрудник скорой помощи говорит: «Я в порядке», это может оказаться неправдой. Если кто-то из ваших знакомых работает в экстренных службах, позвоните ему и спросите, как у него дела. Не удовлетворяйтесь ответом «нормально».

Что касается меня, я испытываю гораздо меньше стресса на новой станции. Я также учусь на парамедика, но буду ли я работать в скорой помощи всю жизнь? Нет, ведь я знаю, что, когда мне будет шестьдесят семь, я не смогу оказывать пациентам услуги высокого качества. Иногда я думаю о том, чтобы вернуться в центр садоводства: никакой ответственности, просто разговоры с людьми о цветочных горшках и герани. Время от времени нужно гонять карпа по пруду. Мне это подходит.

Но, когда в последний раз сдам ключи от автомобиля скорой помощи, я буду жутко скучать по этой профессиональной помощи людям. Это тяжелая работа, но кто-то должен ее выполнять. Я рад, что это я. Я чувствую себя самым счастливым человеком на земле.

Благодарности

Я бы хотел поблагодарить коллектив Simon & Schuster за возможность написать эту книгу и ценные рекомендации. Особую благодарность я выражаю Йену Маршалу и Мелиссе Бонд. Спасибо моему соавтору Бену Дирзу за его преданность делу и желание создать единое целое из разрозненных кусочков жизни работника скорой помощи. Спасибо моим коллегам из экстренных служб и Национальной службы здравоохранения за их невероятную работу и поддержку в трудные времена.