Магия вычитания лишнего. Как упростить себе жизнь, убрав из нее ненужную информацию, привычки и обязательства бесплатное чтение

Лейди Клотц
Магия вычитания лишнего: как упростить себе жизнь, убрав из нее ненужную информацию, привычки и обязательства

© Антонова В.С., перевод на русский язык, 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

 * * *

Посвящается Джозефине

Введение
Другой подход к изменениям

1.

Когда мы с семьей ездили в Сан-Франциско, на первом месте в нашем списке дел было посещение набережной Эмбаркадеро. Мы любовались историческими причалами и зданием паромного терминала Ферри-билдинг, прогуливались по засаженной пальмами набережной, искали диких попугаев в густом парке. Уличный артист сделал из воздушных шаров обезьянку для моего сына Эзры. Зажав ее в руке, малыш благополучно доковылял до тюленей и продемонстрировал ее им. Множество других людей на набережной, казалось, тоже хорошо проводят время, о котором после будут с удовольствием вспоминать.

Чтобы создать это незабываемое место, понадобилось землетрясение. Вернее, землетрясение и небольшая помощь со стороны женщины по имени Сью.

До того как Эмбаркадеро стала достопримечательностью, она представляла собой двухэтажную бетонную дорогу. Как и многие другие автомагистрали, пересекающие города Соединенных Штатов, Эмбаркадеро была построена при поддержке государства после Второй мировой войны для перемещения военных и обслуживания быстро растущего числа автомобилей.

На протяжении десятилетий с момента окончания ее строительства автострада Эмбаркадеро тянулась более полутора километров вдоль восточной набережной Сан-Франциско, перекрывая шикарные виды и доступ к заливу. В других районах города общественные активисты, которых сторонники строительства шоссе изначально пытались принизить и называли «маленькими домохозяйками», помешали осуществлению планов по созданию автомагистралей, которые принесли бы городу больше вреда, чем пользы. Но по автостраде вдоль Эмбаркадеро проезжали десятки тысяч автомобилей в день. Одно дело – осознать, что в новом шоссе нет необходимости; совсем другое – задуматься о том, не стоит ли ликвидировать уже построенную автостраду. К счастью, у Сан-Франциско была Сью Бирман.

Сью Бирман выросла в Небраске и переехала в Сан-Франциско в 1950-х годах, имея за душой некоторое образование скорее в области музыки, чем градостроительства. Но Бирман была невероятно умной и целеустремленной девушкой, она с отличием окончила школу и много читала. В Сан-Франциско она научилась добиваться поставленных целей в качестве домохозяйки и общественной активистки. Благодаря своим успехам в этой роли в 1976 году она получила официальную должность в качестве члена городской градостроительной комиссии.

Бирман отличалась своим педантичным подходом к общественной работе. Градостроительная комиссия с ее участием изучила автостраду Эмбаркадеро, используя всевозможные показатели: сколько транспортных средств по ней проезжает, скольких клиентов она привлекает в местные заведения, как эта магистраль влияет на стоимость недвижимости и на качество жизни в районах, которые она соединяет и пересекает. Кроме того, комиссия рассмотрела варианты того, как можно было бы преобразовать существующую автостраду. Целесообразно ли будет превращение двухэтажной дороги в подземный туннель? Или есть смысл продлить автостраду таким образом, чтобы она соединялась с мостом Золотые Ворота? Оставить все как есть и сосредоточиться на других частях города? Потребовалось почти десять лет, чтобы все тщательно проанализировать, после чего, в 1985 году, комиссия Бирман наконец предложила свое решение для автострады Эмбаркадеро: избавиться от нее.

Предприятия, расположенные вблизи дороги, выступили против, опасаясь, что сокращение автомобильного трафика приведет к уменьшению числа их клиентов. Что еще более удивительно, по крайней мере если оглянуться назад, сопротивлялся не только бизнес. Когда жители Сан-Франциско проголосовали по поводу предложения о переносе автострады, результаты и близко не походили на выводы комиссии. На каждого проголосовавшего за демонтаж автострады приходилось двое пожелавших ее сохранить. То ли от страха перед изменением трафика, то ли от страха потерять бизнес, то ли просто из-за боязни перемен участники голосования отказались от этой идеи. Люди высказались. Сью Бирман и ее комиссия занялись другими вопросами.

Автострада Эмбаркадеро могла бы до сих пор загораживать набережную Сан-Франциско, если бы не землетрясение Лома-Приета^[1], произошедшее 17 октября 1989 года. Будучи помешанным на спорте учеником средней школы, я уселся перед телевизором, чтобы посмотреть третью игру Мировой серии бейсбола, где и наблюдал за этим землетрясением, как и миллионы других людей. Сначала картинка на экране погасла, потом на нем возникли взволнованные дикторы, вещавшие с «Кэндлстик-парка»^[2] в Сан-Франциско, а затем рухнувшие автомагистрали и горящий город, и все это в прямом эфире.

В результате землетрясения Лома-Приета погибло более шестидесяти человек, тысячи были ранены. Бетонная плита размером с баскетбольную площадку упала с верхнего на нижний пролет моста Бэй-Бридж^[3]. Пожары охватили район Марина Дистрикт^[4], всего в нескольких кварталах к северу от Эмбаркадеро. Люди сидели на улице рядом с вещами, что им удалось захватить перед тем, как они покинули дома. В результате одного землетрясения был причинен материальный ущерб на сумму около шести миллиардов долларов. На тот момент это было самое затратное землетрясение в истории Соединенных Штатов.

Природная катастрофа повлияла на решение о судьбе автострады Эмбаркадеро. Во-первых, после землетрясения она пришла в негодность. Ремонт поврежденной и стареющей конструкции, чтобы она могла нести прежнюю нагрузку, обошелся бы гораздо дороже сноса. И во-вторых, землетрясение стало трагическим предупреждением о рисках строительства надземных автострад. Многих жертв раздавило в результате обрушения путепровода на Сайпресс-стрит в Окленде. Представляя собой двухэтажное бетонное сооружение длиной чуть более полутора километров, этот путепровод самым зловещим образом напоминал автостраду Эмбаркадеро.

Тем не менее даже теперь, едва оправившись после землетрясения, многие мудрые жители Сан-Франциско хотели вдохнуть новую жизнь в руины. Инженеры предложили отремонтировать автостраду, укрепив ее более толстыми бетонными колоннами, в остальном же оставив как есть. Местные предприятия были с этим согласны, как и многие жители. Лауреат Пулитцеровской премии, обозреватель San Francisco Chronicle Херб Кэн, в честь которого назван существующий сегодня пешеходный маршрут по набережной, свободной от автострад, писал: «Снова пошли “серьезные дискуссии” о сносе автострады Эмбаркадеро – еще более худшая идея, чем ее строительство».

На этот раз, однако, обошлось без всенародного голосования, после которого, возможно, все осталось бы как прежде. Вместо этого решение было вынесено на рассмотрение городского наблюдательного совета, который с минимально возможным перевесом, шесть голосов против пяти, в итоге утвердил исходные рекомендации градостроительной комиссии.

Сью Бирман оставалось недолго торжествовать. В 1991 году новый мэр освободил ее от обязанностей, сдержав свое победное предвыборное обещание избавиться от членов градостроительной комиссии, которые избавились от автострады Эмбаркадеро.

Потребовалось землетрясение и несколько жертв в рядах общественников, но автострада пала. Когда ее ликвидировали, туристы и жители Сан-Франциско вернули себе набережную. За десятилетие, прошедшее с демонтажа, в районе набережной на 50 процентов увеличилось количество жилья и на 15 процентов выросло количество рабочих мест, что намного опережает рост в других частях города. Снос автострады не привел к ужасным пробкам на дорогах, как предсказывали некоторые. Маршруты были перераспределены с помощью сети наземных улиц, других подъездных путей к мосту Бэй-Бридж и общественного транспорта. Люди нашли новые способы передвижения по городу. Коридор, который раньше обслуживал исключительно автомобили, теперь пропускает одинаковое количество пешеходов и велосипедистов.

Для тех, кто сам там бывал, такие доказательства излишни. Совершенно очевидно, почему на месте Эмбаркадеро не должно быть никакой автострады. К 2000 году, в десятилетнюю годовщину сноса автострады, газета San Francisco Chronicle сообщала, что стало «трудно найти того, кто считал бы, что демонтаж автострады был плохой идеей».

После смерти Сью Бирман в газетном некрологе ее назвали «образцом местного активиста», отдавая дань за те полвека, что она прослужила на благо Сан-Франциско. Сегодня парк имени Сью Бирман, расположенный рядом с набережной и окруженный с трех сторон суматошным деловым кварталом, представляет собой зеленый оазис площадью в два гектара, где мы с моим сыном Эзрой искали диких попугаев.

Примерно в то же время, когда Сью Бирман предпринимала последнюю попытку к сносу автострады Эмбаркадеро, Нельсон Мандела поблагодарил докера Лео Робинсона во время своего выступления примерно перед шестьюдесятью тысячами человек, набившихся в «Оклендский Колизей». Робинсон вряд ли смог бы снести систему угнетения в Южной Африке.

Робинсон родился в Шривпорте, штат Луизиана, в 1937 году. Его семья переехала в Область залива^[5], когда он был маленьким мальчиком. Их привлекло обещание лучших возможностей для афроамериканцев, чем на Глубоком Юге^[6]. Тем не менее де-факто Робинсоны жили в сегрегированном районе, из тех, что неформально очерчивались красной линией на картах^[7], а родители Лео получили работу только вследствие катастрофической ситуации, вызванной указами президента, протестами против дискриминации при трудоустройстве и нехваткой рабочей силы во время бурного роста экономики военного времени. Робинсон бросил школу в последний год учебы и завербовался в военно-морской флот, где служил в годы после Корейской войны^[8].

После почетной отставки с военной службы в начале 1960-х годов Робинсон пошел работать в доки. Поначалу он мало интересовался делами, которые не касались его лично, не говоря уже о событиях в Южной Африке. Пытаясь проследить зарождение своего интереса к политической деятельности спустя какое-то время, Робинсон вспомнил один разговор, когда он почувствовал себя некомпетентным, не сумев высказать свое мнение о роли Соединенных Штатов во Вьетнамской войне. Робинсон окунулся в политику и вскоре начал активно выступать по целому ряду глобальных проблем.

Одной из целей Робинсона стал режим апартеида в Южной Африке. Расистские принципы апартеида побуждали его к собственной борьбе с сегрегированными районами, дискриминацией при приеме на работу и неравенством доходов в Соединенных Штатах. Подчеркивая эти параллели, Робинсон помог создать и укрепить группу докеров, выступающих против апартеида.

Когда корабль Nedlloyd Kimberley пришвартовался к пирсу номер 80 в Сан-Франциско в конце 1984 года, Робинсон и его группа докеров разгрузили бóльшую часть судна, а затем ушли, отказавшись выгружать привезенные из Южной Африки товары. «Кровавая» сталь, автозапчасти и вино – все это лежало нетронутым на борту. Группа Робинсона обладала такой мощью, что ни один из близлежащих портов тоже не соглашался принять груз апартеида.

Как и надеялся Робинсон, отказ докеров вызвал серию выступлений против апартеида. Тысячи людей принимали участие в ежедневных акциях протеста рядом с застрявшим судном Nedlloyd Kimberley. Вскоре город Окленд вывел все свои средства из компаний, которые вели дела с ЮАР. Штат Калифорния последовал примеру Окленда, перенаправив более одиннадцати миллиардов долларов, инвестированных в Южную Африку, на другие нужды. Аналогичные действия по изъятию капиталовложений из экономики ЮАР распространились на другие города, штаты и страны. Транснациональные корпорации, включая General Electric, General Motors и Coca-Cola, поспешили разорвать связи с режимом апартеида.

Долгое время существовало организованное сопротивление системе апартеида, особенно на территории самой Южной Африки. Именно поэтому Нельсон Мандела и многие другие люди, разделявшие его взгляды, сидели в тюрьме. Но с началом международных дивестиций дни апартеида были сочтены. Вот почему во время выступления в Окленде Мандела поблагодарил Лео Робинсона и его коллег-докеров за то, что они оказались «на передовой линии движения против апартеида в Области залива».

Лео Робинсон улучшил социальную систему. Сью Бирман улучшила город. А Элинор Остром улучшила идею. Сила Остром заключалась скорее в том, чтобы отсечь от идеи лишнее, чем что-то в нее добавить, как это часто бывает с лауреатами Нобелевской премии вроде нее.

В течение всей своей карьеры, посвященной изучению экономического управления, профессор Университета Индианы Остром сводила на нет теорию, известную под названием «трагедия общих ресурсов». Теорию «трагедии» отстаивал эколог Гаррет Хардин, который в своей статье 1968 года вновь обратился к старой басне о пастухах, пасущих скот на общей земле. Каждый пастух должен решить, сколько скота он будет пасти на общем участке. Если каждый пастух ограничится разумным количеством скота, то общественный выгон будет успевать восстанавливаться каждый год и, следовательно, обеспечивать работу для целых поколений пастухов. Но есть одна дилемма: если ограничить поголовье решит только часть пастухов, то общая земля будет истощена и окажется, что пастухи, ограничившие себя, пожертвовали краткосрочными выгодами в виде получения большего куска пирога. Из этого следует, что, даже если ты решишь быть бескорыстным пастухом, то, узнав об эгоизме других пастухов, ты тоже захочешь урвать как можно больше и поскорее. Хватай, пока можешь.

Хардин распространил аналогию со скотоводством на современные проблемы экологии. По его мнению, эгоистичное стадное поведение всегда берет верх в тех случаях, когда ресурсы полезны для многих людей, но не принадлежат никому. Многие экологические проблемы можно рассматривать как сверхзадачи общего характера – в том числе изменение климата, где общим ресурсом является атмосфера, которая необходима для поддержания нашей жизни, а люди, сжигающие ископаемые виды топлива, выделяющие смертоносное количество парниковых газов, – эгоистичные пастухи. Хардин утверждал, что единственный способ справиться с подобным сценарием, который встречается довольно часто, и предотвратить уничтожение окружающей среды – это передать природные ресурсы в частную собственность.

«Трагедия» Хардина основана на предположениях о человеческой мотивации, о правилах, регулирующих ресурсы общего пользования, и о самих ресурсах. Остром указала на их ошибочность. Люди вполне способны управлять общим достоянием без трагедий. Благодаря тщательным полевым исследованиям Остром обнаружила, что так происходит во всем мире: в индонезийских лесах, непальских ирригационных системах и в местах промысла омаров в Новой Англии.

Если Хардин предложил общую теорию на основе басни, то Остром отобрала из фактов более конкретные детали. Одна из них заключается в том, что трагедию можно предотвратить путем сочетания заботы сообщества о ресурсе (как в случае с добытчиками лобстеров, которые самостоятельно контролируют чрезмерный вылов во время встреч в местных барах) и более масштабного управления (как в случае с федеральными законами, которые угрожают прекратить всю добычу лобстеров, если вид окажется под угрозой исчезновения).

Элинор Остром подарила коллективному знанию возможность редактирования. Она начала с предположения Хардина о том, что ситуации с общинным владением ресурсами обречены на трагедию, и показала, что каждая уникальная ситуация больше напоминает драму. Остром обнаружила, что при продуманном планировании мы можем написать свои, более счастливые концовки.

Из общего у этих троих – то, что они использовали силу вычитания. Сью Бирман вычла автостраду, чтобы создать одно из самых посещаемых мест в мире. Лео Робинсон приложил руку к вычитанию инвестиций, которое привело к падению режима апартеида. Элинор Остром вычла неверные идеи, чтобы подарить человечеству более удачный подход к восприятию нашего общего будущего. Все трое добились позитивных изменений благодаря своим мыслям, мужеству и настойчивости в желании вычитать. И все трое добились перемен, потому что увидели возможности, незамеченные остальными.

2.

Какие слова вы говорите себе чаще: «Мне следует больше…» или «Мне следует меньше…»?

У вас сейчас больше вещей, чем было раньше?

Тратите ли вы больше времени на получение информации – будь то с помощью подкастов, сайтов или разговоров, – чем на обработку того, что вы уже знаете?

У вас уходит больше времени на создание нового контента, чем на редактирование уже имеющегося?

Положили ли вы начало большему числу предприятий, проектов, занятий, чем довели до конца?

Вводите ли вы новые правила у себя дома или на рабочем месте чаще, чем избавляетесь от них?

Думаете ли вы больше об облегчении положения обездоленных, чем об избавлении от незаслуженных привилегий?

Сегодня вы более заняты, чем три года назад?

Если вы ответили утвердительно на любой из этих вопросов, знайте, что вы не одиноки. Стремясь улучшить свою жизнь, трудовую деятельность и общество, мы в подавляющем большинстве случаев добавляем. Как мы увидим на последующих страницах, тому есть множество взаимосвязанных причин – культурных, экономических, исторических и даже биологических. Еще мы увидим, что так быть не должно.

Конечно, иногда чем больше, тем лучше. Когда наша семья вернулась из поездки в Сан-Франциско, мы поселились в доме с новой пристройкой из пяти комнат. В других случаях добавление имеет смысл само по себе, но с течением времени оно вызывает чувство пресыщения, как, например, когда первый этаж пристройки к дому заполняется десятками тысяч деталей конструктора «Лего». И иногда сокращение приносит наслаждение. Мой бег больше не ограничивается беговой дорожкой, на которой я слушал книги и подкасты, одновременно смотрел новости по телевизору, не оставляя своему мозгу возможности переработать полученную информацию в знания и мудрость. Я ощутил преимущества меньшего только после того, как понял, как к нему прийти.

Независимо от того, какую ситуацию мы рассматриваем – как Сью Бирман изучает набережную Сан-Франциско, как я размышляю о ремонте своего дома или как вы даете себе обещания что-то сделать или чего-то не делать, – все мы занимаемся, по сути, одним и тем же – пытаемся изменить ситуацию исходя из того, какая она есть, стремясь к тому, какой мы хотим ее видеть. И в этом всеобщем действии, нацеленном на осуществление перемен, одним из вариантов всегда будет добавление чего-то нового к тому, что уже есть, будь то предметы, идеи или социальные системы. Другой вариант – вычитание.

Проблема в том, что мы пренебрегаем вычитанием. В сравнении с изменениями, основанными на сложении, те, что связаны с вычитанием, труднее себе представить (в буквальном смысле, как мы узнаем в следующей главе). Даже когда нам удается их представить, вычитание бывает труднее реализовать. Но у нас есть выбор. Нельзя позволять этой оплошности и дальше негативно сказываться на наших городах, институтах власти и умах. И, будьте уверены, упущение из виду целой категории изменений еще как на них сказывается.

Пренебрежение вычитанием губительно для наших жилищ, в которых сегодня нередко насчитывается свыше четверти миллиона предметов. Кто-то должен организовывать хранение и следить за всеми этими соковыжималками, одеждой не по размеру, деталями конструктора «Лего» и давно сдувшимися обезьянками из воздушных шаров, привезенными из семейных поездок в Сан-Франциско. Это слишком много, чтобы сначала за все это заплатить, а потом держать в голове, да еще и тратить на это время; время, которого у нас становится все меньше, особенно когда мы забываем о вычитании как о способе облегчить свое явно перегруженное расписание.

Мы пренебрегаем вычитанием на государственном уровне. Органы управления, как и люди у себя дома, по привычке выдвигают друг к другу все новые требования. Эзра знакомится со все бóльшим количеством правил, а взрослые имеют дело с федеральными законами, список которых стал в двадцать раз длиннее, чем в 1950 году. Избыток правил, или крючкотворство, может не только мешать формированию поведенческих навыков наших детей, но и, как мы увидим дальше, сказываться на производителях молока. Более того, когда речь заходит о социальных переменах, мы упускаем из виду варианты с вычитанием, которые часто оказываются лучшими. Пожертвования в адрес повстанцев, выступающих против апартеида, приносят пользу, но не лишают власти порочную систему. А вот отъем денег у апартеида – лишает.

Когда речь заходит о том, каким образом мы осмысливаем мир, пренебрежение вычитанием настолько велико, что специалисты описывают процесс обучения как «построение знаний». Коли в знания закралось заблуждение, строить на его основе нечто большее – это все равно что ставить подпорки под разрушенную землетрясением автостраду. В идеале нужно избавиться от устаревшей идеи и начать строительство на стабильной основе. И все же, как отдельные люди и как общество, узнав о теории трагедии Гаррета Хардина, мы не склонны подвергать ее сомнению – что особенно вредно в данном случае, поскольку Хардин был евгенистом, который использовал свою теорию для аргументации против создания многонационального общества. Независимо от того, откуда берутся идеи, для того чтобы сохранить непредвзятое отношение к происходящему, необходимо выполнять противоречащую интуиции работу по удалению.

Пренебрежение вычитанием вредно даже для планеты. Как признал доктор Сьюз почти полвека назад в своей классической книге «Лоракс», посвященной защите окружающей среды, если мы надеемся оставить после себя возможность выбора, нам нужно вычитать. Теперь, когда в атмосфере больше углекислого газа, чем считается безопасным для жизни, мы не можем просто добавлять его медленнее (хотя неплохо будет начать хотя бы с этого). Надо еще и избавиться от части.

Есть и хорошие новости для читателей этой книги. Понимая природу нашего желания прибавлять и откуда оно берется, мы можем научиться находить меньшее в самых разных ситуациях. И если вы сумеете оказаться в числе тех немногих, кто вычитает, то сможете извлечь выгоду из хаоса постоянных изменений.

3.

Эта книга – проявление моей давней одержимости меньшим. Как минимум с подросткового возраста я размышлял о широко распространенной, как мне казалось, неспособности избавляться от вещей, которые не делают жизнь лучше. В то время я каждое лето зарабатывал тем, что косил траву, и эта задача давала мне много времени для раздумий, чаще всего о том, зачем вообще нужны газоны, если ими пользуюсь, как мне казалось, только я, когда их кошу.

Два десятилетия спустя после завершения моей карьеры газонокосильщика я думаю о вычитании, играя со своим сыном Эзрой. Действительно ли у него больше книг, больше деталей конструктора «Лего» и прочих отвлекающих факторов, чем было у меня в его возрасте? Как случилось, что он начал строить, складывать и накапливать, в чем бы это ни выражалось – в игре или количестве игрушек, – задолго до того, как научился составлять связные предложения?

В перерывах между кошением травы и анализом жизни дошкольника я не переставал думать о трудностях с вычитанием и о его возможных преимуществах. Будучи студентом, я специализировался на гражданском строительстве, что, с его упором на возведение зданий и мостов, напоминает профессиональную версию того, как Эзра играет с кубиками. По иронии судьбы, в то самое время, когда я штудировал науку и основы расчета увеличения числа объектов материальной инфраструктуры, один только объем изучаемого заставил меня осознать ценность умственного вычитания.

После колледжа я несколько лет строил школы в Нью-Джерси. Я видел, как отказ от напольной плитки помогает создать более простую в уборке и, следовательно, более здоровую учебную среду. Я видел, как упрощение графиков строительства позволяет четко выделять основные этапы. Я видел, как с переназначением лишнего руководителя проекта наш отдел стал работать более слаженно. Еще я увидел, насколько редко встречаются подобные вычитания.

Мои размышления о меньшем обрели новый смысл, когда я стал преподавателем. Мне не платили за возможность свободно мыслить с тех пор, как я косил траву. И теперь у меня появились новые инструменты, которые помогают с пользой думать о меньшем.

Как и большинство других преподавателей, я с радостью посвящаю свою трудовую деятельность созданию и распространению (а иногда и вычитанию) знаний. В отличие от большинства других преподавателей, я относительно свободен от привязки к определенному предмету. В официальном названии моей должности упоминаются проектирование, архитектура и бизнес, но многие из наиболее близких мне по духу ученых называют себя бихевиористами^[9]. Моя роль в качестве преподавателя-многопредметника означает, что мне приходится вычитать больше встреч из своего календаря и удалять больше писем из электронного почтового ящика. Но такие неудобства – небольшая плата за единственное в своем роде сообщество, с идеями и работой которого вы познакомитесь в этой книге.

Именно мое теоретическое вторжение на чужую территорию помогло отточить мысли о вычитании. Раздумья за стрижкой газонов, естественно ограниченные моим собственным разумом, за последние десять лет превратились в доказательства, которыми я с удовольствием – и с чувством долга – делюсь с как можно бóльшим количеством людей.

Прежде чем мы рассмотрим эти доказательства, нужно понять, что мы ищем. Ниже приведено концептуальное различие, которое продвинуло мои размышления вперед – несколько тысяч часов, в течение которых я пытался прийти к чему-то, и все это сжато в двух абзацах специально для вас.

Прорыв произошел, когда я понял, что меня интересует не простота, не элегантность и не любая другая форма фразы «меньше значит больше». Вычитание – это действие. Меньшее – это конечное состояние. Порой меньшее достигается в результате вычитания; в других случаях меньшее получается, если ничего не делать. Существует огромная разница между двумя типами меньшего, и только путем вычитания мы можем перейти к гораздо более редкому и более полезному типу.

Другими словами, вычитание – способ достижения меньшего, но это не то же самое, что делать меньше. На самом деле достичь меньшего – значит делать или, по крайней мере, думать больше. Убрать автостраду гораздо сложнее, чем оставить ее на месте или вообще не строить. Как выяснила моя команда в ходе своих исследований, мысленное удаление тоже требует больших усилий. Таким образом, вычитатели не обязательно должны быть минималистами, бездельниками, противниками технологий или приверженцами любой другой философии, которая обязана своей популярностью простоте. На самом деле когда мы смешиваем эти философии с вычитанием, то не рассматриваем отнимание как вариант и сбрасываем со счетов тяжелую работу, которую необходимо для этого проделать.

После того как мои мысли прояснились, наша команда приступила к исследованиям, которые заняли десятки тысяч часов. Мы экспериментировали, обсуждали, писали, делали выводы и повторяли все заново. И мы обнаружили, что люди упускают вычитание из виду. Люди не думают о другом виде изменений, даже когда вычитание, очевидно, является лучшим вариантом.

Мой следующий вопрос был: «Почему это происходит?» И затем: «Как нам всем лучше разглядеть вычитание?»

4.

Я не первый, кто заметил силу вычитания. Существует множество советов, которые работают, потому что приводят нас к меньшему: ученый в области теории вычислительных систем Кэл Ньюпорт проповедует цифровой минимализм, шеф-повар Джейми Оливер сокращает рецепты своих блюд до пяти ингредиентов, а гений уборки Мари Кондо избавляет дома от хлама. Каждый из этих гуру указывает на конкретные способы вычитания с целью улучшения жизни. А их парадоксальные советы доставляют людям удовольствие.

Но почему эти советы все еще кого-то удивляют? И почему мне пришлось прочитать три разные книги, чтобы решить одну и ту же базовую проблему при работе с компьютером, приготовлении пищи и уборке дома? Прошло пять столетий с тех пор, как да Винчи дал определение совершенству: «Когда нечего отнять». Семь столетий с тех пор, как Уильям Оккам отметил, что «напрасно прилагать больше усилий, если можно приложить меньше». Два с половиной тысячелетия с тех пор, как Лао-цзы посоветовал: «Чтобы приобрести знания, добавляйте к ним понемногу каждый день. Чтобы обрести мудрость, каждый день понемногу убавляйте».

Я многому научился у этих новых и старых проповедников вычитания. Но главный вывод заключается в том, что они как раз служат в роли исключений, подтверждающих правило: их советы остаются в силе, потому что мы все еще пренебрегаем вычитанием.

И хотя последствия такого пренебрежения наиболее явственно проявляются в окружающем нас вещественном мире, эти видимые проявления обусловлены нашим образом мыслей. Ральф Уолдо Эмерсон^[10] поэтически связывает человеческую мысль и физический мир в своем философском эссе «Природа»:

Понаблюдайте за идеями сегодняшнего дня… Посмотрите, как дерево, кирпич, известь и камень обрели удобную форму, повинуясь главной идее, царящей в умах многих людей… Из этого, конечно, следует, что малейшее расширение идей вызовет самые поразительные изменения во внешнем мире.

Уильям Джеймс, один из основателей психологии как науки, наблюдал, по сути, то же самое, но в другом направлении, описывая в «Принципах психологии», как дом и другие материальные объекты становятся частью личности.

Вот почему я прокладываю свой путь через отдельные предметные островки – от проектирования к бихевиористике, от техники к психологии, от архитектуры к бизнесу и политике. Чтобы понять, например, связь между мышлением и творениями, вдохновленными им, между идеями и их воплощением – физическими предметами, и так далее…

Этот симбиоз между внешним и внутренним миром очень силен. Вот почему Сью Бирман не просто убрала автостраду, она помогла жителям Сан-Франциско переосмыслить отношения между транспортными средствами, людьми и их городом. Сближение вещей и идей – вот почему Лео Робинсон не просто спровоцировал дивестиции, он помог американцам увидеть, что у них есть братья и сестры в ЮАР. И, перейдя от идей к вещам, Элинор Остром не просто устранила неверное представление об общих ресурсах, она изменила окружающую среду от лесов Индонезии до рыбных промыслов Кейп-Кода.

Сейчас как раз то время, когда нам нужны все эти Элинор, Лео и Сью. Пандемия COVID-19 ценой ужасных потерь подарила нам исключительный шанс на перемены. Нам пришлось пересмотреть распорядок дня, организацию улиц и городов, а также нашего общества. В общем климатическом пространстве человечества пандемия настолько сильно изменила способы передвижения и потребления, что выбросы углекислого газа впервые пошли на спад. Что мы будем делать с этим сбоем в нашем эгоистичном стаде? Решим ли мы придерживаться и впредь некоторых из навязанных пандемией ограничений? Получится ли у нас хотя бы договориться навсегда вычесть очные совещания и ежедневные поездки на работу, по которым мы не скучали? А еще в последнее время происходит осознание пагубной стойкости системного расизма в Соединенных Штатах. Что нам делать со своими расчетами? Вероятность заражения COVID-19 у афроамериканцев в три раза выше, чем у белых. Может быть, мы сможем привлечь к работе в министерстве здравоохранения еще нескольких афроамериканцев? Или мы воспользуемся этим шансом на перемены и избавимся от структурного расизма – такого, как наследие в виде практики «красной черты», согласно которому территория проживания афроамериканцев ограничивается районами, где невозможно здорово питаться и выполнять физические упражнения?

Сейчас, как и всегда, не существует единого подхода для изменения распорядка дня, сознания, улучшения городов или политических систем. Таким образом, цель этой книги состоит в том, чтобы помочь нам использовать силу другого вида изменений – путем диагностики (Часть I), а затем лечения (Часть II) нашего пренебрежения вычитанием.

Часть I
Видеть больше

Глава 1
Как мы не замечаем меньшее: «Лего», лаборатория и прочее

1.

Прозрение в моих мыслях о меньшем пришло, когда мы с Эзрой строили мост из деталей конструктора «Лего». Поскольку опорные башни были разной высоты, мы не могли их соединить, поэтому я потянулся за деталью, чтобы прикрепить ее к более низкой башне. Когда я повернулся обратно к будущему мосту, трехлетний Эзра убирал деталь с более высокой башни. Я хотел нарастить низкую опору, но в тот же момент понял, что это неправильно: убрать деталь с высокой опоры – быстрее и эффективнее для создания ровного моста.

Став преподавателем, я пытался преобразовать свой интерес к меньшему в то, что можно изучать, а не просто обдумывать. С самого начала я исследовал способы сокращения энергопотребления зданий и городов – и, следовательно, снижения количества выбросов, влияющих на климат. Я изучал архитектуру и проектирование городов. Тех, кто в них живет, и тех, кто занимается их планированием. Со временем, наблюдая за проектировщиками, я обнаружил, что они используют мыслительные связи, даже когда это приводит к неоптимальным результатам: привязку к маловажным цифрам, бездумное принятие первых пришедших в голову решений, отсылку к примерам. Тем не менее я так и не смог перейти от изучения зданий и городов к изучению меньшего как такового.

Случай с Эзрой и «Лего» перенес мое прикладное размышление о проектировании на более базовый уровень. Здесь, прямо в моей гостиной, сложилась относительно простая ситуация, в которой можно было либо добавить, либо отнять, чтобы добиться изменений. И когда выбор Эзры застал меня врасплох, я осознал, что меньшее – это конечное состояние, а вычитание – способ достижения этого состояния.

Мост Эзры не только переключил мое внимание от меньшего к вычитанию, но и подарил убедительный способ поделиться своим прозрением и проверить его на практике. Поэтому я начал носить с собой копию моста Эзры. Я испытывал его при случае на ничего не подозревающих студентах и проверял, станут ли они снимать деталь, как Эзра, или надставлять, как я. Все студенты надставляли.

Я также приносил мост из конструктора «Лего» на встречи с преподавателями, среди которых была Габриэль Адамс, которая специализировалась на государственной политике и психологии. Нас с Гейб пригласили в Вирджинский университет в одно и то же время. Я согласился на эту должность ради возможности поработать бок о бок с учеными, изучавшими поведение человека в условиях, далеких от хорошо знакомого мне проектного бюро, и Гейб прекрасно вписалась в их число, внеся огромный вклад в ситуациях, связанных с политикой на рабочих местах, нарушениями этики, извинениями и прощением и многим другим. Впечатлившись ее послужным списком и выразив ей сочувствие из-за избытка ознакомительных инструкций, которые необходимо выслушать новичку, и недосыпа из-за орущего по ночам младенца, я начал подкидывать Гейб идеи для будущего сотрудничества.

Я пытался связать свой интерес к меньшему с исследованиями Гейб: «Как устранение главного придурка в офисе может улучшить рабочую обстановку». Я пытался связать меньшее с заботой Гейб об окружающей среде: «Как конструкции из меньшего количества материалов могут способствовать прогрессу человечества без истощения природных ресурсов». Я даже пробовал связывать концепцию меньшего с популярными тенденциями: «В книге “Как работать по 4 часа в неделю” Тим Феррисс предлагает обойтись без проведения инструктажа для новых сотрудников». Гейб всегда выслушивала меня, но не могла разглядеть идею, которая позволила бы с пользой потратить наше время. Журнал Poets&Quants назвал Гейб «лучшим преподавателем в возрасте до 40 лет», когда ей не было еще и тридцати, явно не за то, что она бралась за непонятные идеи.

К счастью, Эзра (который, как оказалось, тоже мало склонен к вычитанию, как и взрослые) подсказал мне способ продемонстрировать мою идею во время следующей встречи с Гейб. Я вытащил детали «Лего» из портфеля, положил их на стол Гейб и попросил ее достроить мост.

Я ожидал, что Гейб сама поймет суть проблемы с мостом благодаря уровню своего интеллекта и нашим прошлым беседам о меньшем. Но она поступила так же, как и остальные, как и я сам. Она добавила деталь к более короткой опоре, чтобы завершить мост.

Не скрывая волнения, я рассказал Гейб, как Эзра убрал деталь, – и тогда ее осенило. Ее ответ помог мне позже объяснить все бесчисленному множеству людей так, чтобы им не пришлось кругами ходить следом за газонокосилкой, а потом часами играть в «Лего» с малышом. Она сказала: «Ах вот что! Итак, ты хочешь выяснить, не пренебрегаем ли мы вычитанием как способом изменить ситуацию?»

Мне показалось, что наконец прозвучали верные слова.

2.

Как только Гейб разгадала мой вопрос, она была в команде и убедила Бена Конверса, другого профессора психологии и государственной политики, присоединиться к нам. Зная, что в конечном итоге нам понадобится изучить, почему люди недостаточно часто используют прием вычитания, Гейб хотела, чтобы Бен использовал свой опыт в области основных мыслительных процессов человека и принятия решений.

Гейб ведет курс в аспирантуре по экспериментальной психологии. Бен живет этой темой. Он и его партнер, также профессор психологии, встретились на семинаре по экспериментальным методам исследования.

Многие заботливые родители, как и, подозреваю, все женатые профессора психологии, устраивают своим детям дошкольного возраста «зефирный тест» на отсроченное удовольствие. В оригинальной версии теста детям давали одну зефирку и говорили, что они получат еще одну, если не съедят первую через несколько минут. Некоторые дети терпеливо ждали. Другие съедали первую порцию зефира и жертвовали наградой. Согласно последующим исследованиям на тех же детях, те дошкольники, которые дождались второго зефира, став подростками, набирали более высокие баллы на экзамене SAT^[11]. Неясно, что именно вызывает такую корреляцию, поэтому не прекращайте воспитывать детей, независимо от того, что ваш дошкольник сделает с зефиром. Вам нужно знать, что Бен не только провел тест с зефиром на своем ребенке, но и попросил своего партнера повторить его вслепую, для полной уверенности. Именно таких исследователей хочется видеть в своей команде – просто будьте готовы провести действительно много исследований.

Во время первых совместных исследований с Беном и Гейб я использовал конструктор «Лего». У нас были помощники, которые завлекали прохожих на территории кампуса. Они провожали желающих к рабочему месту, где на небольшом столе стояла конструкция из «Лего», а вокруг нее были разбросаны несколько деталей. Участники эксперимента работали над конструкциями из восьми или десяти деталей, каждая из которых располагалась на плоском основании восемь на восемь.

Каждый участник менял их по своему усмотрению, а затем возвращал их ассистенту-исследователю, который подсчитывал общее количество добавленных, удаленных и/или перемещенных деталей. Среди преобразованных конструкций только в 12 процентах случаев деталей оказалось меньше, чем было изначально.

Но что, если мы наблюдали нечто, характерное только для «Лего»? Мы хотели узнать, распространяется ли это явное недоиспользование вычитания на другие ситуации. Где проходит граница подобной модели поведения и существует ли она вообще?

Мы просили людей изменить случайные «петли» музыкальных нот. Они примерно в три раза чаще добавляли ноты, чем убирали. Примерно такое же соотношение, три к одному, наблюдалось, когда мы поручали людям улучшить текст. Мы просили участников исследования переделать рецепт супа из пяти ингредиентов. Лишь двое из девяноста участников сократили число ингредиентов.

И все же как можно быть уверенным, что мы неумышленно не создавали такие ситуации, которые препятствуют вычитанию? Например, в исследовании с текстом, возможно, мы изначально предоставили такие образцы, в которых отсутствовала ключевая информация, и поэтому ее нужно было добавить. Хоть я и знал, что мы не подстраивали обстоятельства против вычитания, общение с психологами заставило меня настороженно относиться к своему подсознанию.

Одним из способов убедиться, что мы неосознанно не отдаем предпочтение добавлению, было привлечь третьи лица. Мы снова попробовали разыграть сценарий с «Лего», на этот раз с конструкциями, изначально собранными случайным образом. Только один из шестидесяти участников убрал несколько деталей. У нас были и конструкции, собранные участниками самостоятельно. Лишь пять процентов испытуемых разбирали их, чтобы улучшить. К письменному заданию мы также привлекли сторонних экспериментаторов, попросив другую группу участников разработать оригинальные тесты. Участники исследования из данной группы письменно изложили статью (об обнаружении костей короля Ричарда под автостоянкой), а затем предложили другой группе участников улучшить получившиеся изложения. Только четырнадцать процентов человек из второй группы сократили пересказ.

Люди в подавляющем большинстве добавляли, независимо от того, была ли исходная ситуация разработана моей командой, спровоцирована третьими лицами или сложилась спонтанно.

Затем мы придумали эксперимент, который, как мы были уверены, вдохновит на вычитание, и попросили испытуемых усовершенствовать план однодневного тура по Вашингтону, столице США. По нашей программе, за четырнадцать часов туристам предлагалось посетить Белый дом, здание Капитолия, Вашингтонский кафедральный собор, Национальный дендрарий США, Старое почтовое управление и театр Форда, почтить мемориалы Линкольна, ветеранов Второй мировой войны и ветеранов войны во Вьетнаме и до кучи сходить в музей, по магазинам и пообедать в пятизвездочном ресторане. Одно лишь время на передвижение между всеми этими остановками превысило бы два часа, и это без учета интенсивности дорожного движения в округе Колумбия.

Участники эксперимента получили оригинальную программу тура, разбитую на две части: «Утро: с 8:00 до 15:00» и «День/вечер: с 15:00 до 22:00», в электронном виде. Используя функцию перемещения, участники могли менять план, перестраивать, добавлять и убирать из него мероприятия. Лишь каждый четвертый участник сократил изначальную программу.

Будь то моделирование, написание текстов, приготовление пищи, планирование – наши результаты показали, что сложение распространено сильнее, чем вычитание. Наш следующий вопрос звучал так: можем ли мы обобщить свои наблюдения? При прочих равных условиях действительно ли люди чаще прибавляют, чем вычитают?

Чтобы проверить это, нам пришлось разработать контекстуально независимое исследование, то есть такое, чтобы любое наблюдаемое поведение нельзя было объяснить тем, что нам известно о проводимом исследовании. Мы хотели понаблюдать, как люди ведут себя в совершенно незнакомой ситуации, не имея никаких привычек или склонностей для решения этой задачи. Подобный формат позволил бы показать, что наши наблюдения в случаях с «Лего», супом и изложением применимы и ко всему остальному.

Взяв Бена в команду, мы с Гейб пригласили и одного из его аспирантов. В настоящее время Энди Хейлз – профессор Университета Миссисипи и в свободное от работы над вычитанием время изучает феномен остракизма и передовые методы обеспечения реплицируемости. Энди – уравновешенный человек, за исключением тех случаев, когда ему приходится разрабатывать, ставить и анализировать собственные эксперименты. В такие моменты он превращается в суперкофеиновую версию Бена. Тем лучше для меня.

После того как Энди помог с проведением ряда наших первых тестов, он стал движущей силой в подготовке контекстуально независимых исследований. В результате многочисленных проб им было создано шесть различных моделей сетки вроде той, что приведена ниже. Представьте себя участником эксперимента и попробуйте пройти тест сами.

Ваша задача состоит в том, чтобы узоры по левую и правую сторону от жирной линии посередине при наложении полностью совместились. Сложность состоит в том, чтобы сделать это с минимумом изменений.

Есть два варианта решения. Один из них заключается в том, чтобы добавить четыре закрашенных квадрата с левой стороны. Другой столь же простой и правильный ответ – удалить четыре закрашенных квадрата с правой стороны.

Даже в этом задании вне всякого контекста мы предполагали, что участники эксперимента с большей вероятностью будут добавлять, а не убирать квадраты. И, опять же, результат не был даже близок к нашим оценкам. Лишь 20 процентов испытуемых скорее предпочли бы метод вычитания для преобразования сеток.

Данные, полученные в результате эксперимента с сетками Энди, свидетельствовали: прибавление объясняется не только привычкой. Люди добавляли чаще не только из-за своих личных предпочтений к сложению или вычитанию. Если люди воспринимают отдельную деталь «Лего» в большом конструкторе или помидоры в супе как нечто безусловно ценное, они могут сопротивляться их удалению, даже если от этого модель или суп станет лучше. Но квадратики на экране компьютера сами по себе не имеют никакой ценности. Добавление в случае с сетками Энди нельзя объяснить любовью к цифровым квадратам.

Рисунок 1. Один из шаблонов сеток Энди.

Также благодаря сеткам Энди мы узнали, что все случаи сложения не были связаны с различиями в усилиях, необходимых для сложения и вычитания. Разделять детали «Лего» бывает трудновато. И хотя рецепт супа представлял собой просто список на экране, возможно, участники прикидывали, насколько хлопотно будет физически отделить помидоры от остальной смеси. Однако при работе с сетками было достаточно щелчка мыши или прикосновения к экрану, чтобы превратить квадрат из закрашенного в белый или наоборот. Нам все еще требовалось учитывать различия в умственных усилиях, необходимых для добавления и удаления, но физическими усилиями нельзя было объяснить, почему люди прибавляли гораздо чаще, чем вычитали.

Когда я представлял нашу работу другим исследователям, как раз на этом месте кто-нибудь обычно указывал на то, что тем участникам, которые убирали закрашенные квадраты из решеток Энди, на самом деле могло показаться, что они добавляют легкости, что те, кто убирал детали «Лего», думали, что они добавляют пространства, или что те, кто вычеркивал из списка помидоры, на самом деле добавляли вкуса. Это был действительно неудобный вопрос. Попытавшись воззвать к здравому смыслу и общепринятым представлениям о большем и меньшем, мы начали собирать доказательства.

Чтобы узнать, о чем думают люди, нужно просто спросить их об этом. После заданий с сетками мы попросили участников описать свой подход к изменению сеток: либо «я добавлял квадраты, пока узор не стал симметричным», либо «я убирал квадраты, пока узор не стал симметричным». Такие самоотчеты подтвердили, что люди воспринимали сложение как сложение, а вычитание как вычитание.

Доказательства, в общем, прибавлялись.

Прелесть хорошо продуманных исследований – особенно когда их много и они направлены на одно и то же – в том, что вынесенные из них уроки могут выходить далеко за рамки самих исследований. Я не мог не сделать выводов из полученных результатов.

Одна из верных интерпретаций итогов экспериментов, рассуждал я в беседе с Беном, заключается вот в чем: если вычитание так же эффективно, как и сложение, но о нем вспоминают реже, значит, здесь кроется неиспользованный потенциал – люди постоянно пренебрегают элементарным способом вносить изменения. Подобное пренебрежение могло бы объяснить многое: от трудностей, с которыми столкнулись жители Сан-Франциско при принятии решения о демонтаже автострады, до нашей склонности захламлять свое жилье, планы на день и разум.

Но мы еще не были готовы к окончательным выводам. Бен напомнил мне: «Теперь нам следует перейти от вопроса: “Можем ли мы поверить, что люди пренебрегают вычитанием?” к вопросу: “Должны ли мы в это поверить?”»

Для проведения исследования требуется уникальная смесь из сомнения – чтобы избежать преждевременного перехода к стадии «мы должны поверить в то, что…» – и уверенности в том, что вы действительно сможете достичь цели. Бен – надежный источник сомнений. Для уверенности мы заручились сторонней проверкой валидности, хотя и с прощупыванием почвы. Бен озвучил часть наших первых выводов на конференции по вопросам суждения и принятия решений в Сиэтле, и что бы там ни произошло при их обсуждении, он вернулся с нее еще более уверенным в том, что мы как минимум имеем дело с «интересным явлением». Примерно в то же время я выступал в Принстонском университете и воспользовался шансом спросить мнение у одного из своих кумиров. Она начала с фразы: «Это действительно любопытно», а затем, как и Бен со своим замечанием про «интересное явление», продолжила с оговоркой, которая дала понять, что нам еще есть над чем работать: «Это хороший философский вопрос».

Для меня нет ничего лучше, чем хороший философский вопрос. Самым приятным последствием открытия нашего интересного явления были дискуссии с самыми разными людьми о том, как его можно применить в тех ситуациях, которые они хотели бы изменить. В то же время наша работа еще не дала ответа на главный вопрос. Ладно, мы вычитаем не так часто, как прибавляем. Эта информация – интересное явление. Но почему? Ответ на этот вопрос позволил бы нам понять, не приводит ли все это сложение к упущениям. И если да, то знание причин, несомненно, позволило бы найти способ, как предотвратить такие упущения, чаще выбирая меньшее. Вот это было бы полезно.

Мне не давало покоя одно объяснение тому, что мы наблюдали в ходе исследований: возможно, с субъективной точки зрения вычитание не столь хорошо, как сложение. Может быть, людям просто нравятся модели из «Лего» с бо́льшим количеством деталей, текст с бо́льшим количеством слов и сетки с бо́льшим количеством закрашенных областей. Если человек, добавляющий ингредиенты, предпочитает супы с более сложным вкусом, а тот, кто включает в тур по Вашингтону еще один музей, предпочитает насыщенные туристические поездки, значит, добавляющий сделал правильный выбор. Добавляющим может даже не нравиться результат, им просто нравится действие. Возможно, мы выбираем добавление, потому что нам больше нравятся вещи, к которым мы сами приложили руку, – эффект мебели ИКЕА. Может, мы выбираем добавление, потому что отнять – значит признать, что вещь изначально была переоценена. Не исключено, что мы решаем не вычитать из-за предположения, что если что-то существует, на это есть веская причина. Или потому, что потери кажутся значительнее приобретений. Конечно, избавление от неверной теории, уродливой автострады или апартеида – это не потеря. Но, как мы увидим в главе 5, меньшее легко принять за потерю.

Если мы по какой-либо причине решим добавить, то наше «интересное явление» не обязательно станет проблемой. Но что, если мы даже не будем рассматривать вычитание как вариант? В таком случае если мы вообще не будем видеть такой возможности, то определенно ее упустим.

3.

Моей команде нужно было перейти от вопроса: «Можем ли мы поверить, что люди пренебрегают вычитанием?» к вопросу: «Должны ли мы в это поверить?» Действительно ли люди охотно выбирают перенасыщенные туристические программы или они даже не рассматривают как вариант наличие свободного времени?

По мнению участников конференции по вопросам суждения и принятия решений, речь идет об интеллектуальной «доступности». Интеллектуальная доступность кажется мне аналогом физической доступности предметов на стеллаже Эзры для игрушек, где на уровне глаз расположены книги и принадлежности для рисования, а боксерские перчатки и рогатки занимают более высокие полки. В случае со стеллажом доступность влияет на то, как часто Эзра берет в руки различные игрушки. В нашем мозгу доступность влияет на то, как часто мы используем накопленные идеи в практическом применении.

Доступность способствует умственной эффективности. Идея, использованная вчера, сегодня будет полезнее той, о которой мы в последний раз вспоминали двадцать лет назад. Наш мозг хранит обе идеи, но до вчерашней легче добраться. Однако доступность может и сбить нас с пути: мы недооцениваем опасность автомобильных поездок и переоцениваем опасность авиаперелетов, потому что авиакатастрофы запоминаются лучше, и поэтому мысль о них скорее приходит нам в голову. В этом случае легкодоступная идея может подтолкнуть нас к выбору менее безопасного способа передвижения.

Будь то поездка к бабушке и дедушке или преобразование сетки Энди, наши путешествия начинаются не с чистого листа. Конечно, наш способ изменения ситуации зависит от осознанного выбора, а этот выбор зависит от того, что быстро и легко приходит на ум. Точно так же, как Эзра чаще берет с полки книги, стоящие на уровне глаз, так и мы чаще прибегаем к легкодоступным идеям. В профессиональных кругах Бена и за его обеденным столом высказывалось предположение, что пренебрежение вычитанием является признаком того, что сложение является более доступным видом изменений.

Это можно проверить.

Если сложение более доступно, чем вычитание, мы предположили, что устранить эту разницу помогут три способа:

• Проводить более глубокий поиск способов изменить ситуацию.

• Намеренно вспоминать о вычитании.

• Уделять больше внимания усилиям по осуществлению изменений.

Один из способов простимулировать более глубокий умственный поиск – это повторение, которое заставляет нас думать не только о первой пришедшей в голову идее. Чтобы проверить это, мы вернулись к эксперименту с сетками, которые разработал Энди. Что, если бы мы попросили участников исследования придумать несколько способов решения задачи с сеткой? Догадались бы они убрать закрашенные области – и не предпочли бы они в конце концов этот вариант?

В новом эксперименте мы потребовали, чтобы некоторые участники выполнили три «тренировочных» подхода к задаче с сеткой перед «официальным» четвертым тестом. Как и следовало ожидать, участники чаще вычитали во время официального теста, чем во время тренировочных. Особенно по сравнению с теми, кому вообще не было предложено потренироваться перед выполнением теста. Как только людям приходил в голову вариант с удалением ячеек сетки, они с большей вероятностью предпочитали именно его. Более глубокие поиски позволяли людям найти решение в форме вычитания – и понять, что оно им нравится.

Результаты этого и аналогичных ему экспериментов напомнили мне один из моих первых докладов о нашем исследовании, когда я только и мог сказать, что людям не нравится разбирать конструкции из «Лего». Во время последующего обсуждения некий профессор архитектуры поделился с аудиторией, что одним из его способов помочь студентам в борьбе со слепыми пятнами, независимо от того, связаны они с вычитанием или нет, является требование придумать пять, десять или даже пятьдесят концептуальных изменений к рассматриваемой проблеме. Только после этого студентам разрешается выбрать предпочтительный вариант изменения, чтобы работать над ним дальше. Наши новейшие данные совпали с его опытом.

Если попросить людей снова решить задачу, это может подтолкнуть их к выбору в пользу вычитания. Этот факт указывает на ряд навыков вычитания, на которых мы сосредоточимся во второй половине этой книги. Кроме того, наша команда стала ближе к доказательству из разряда «должны ли мы поверить» в то, что пренебрежение вычитанием может быть пагубно. Дело не только в том, что мы принимаем объективно худшие результаты, потому что нам субъективно нравится сложение, а в том, что мы изначально даже не рассматриваем вычитание как вариант.

Наш второй тест на интеллектуальную доступность заключался в том, чтобы вызвать в памяти именно вычитание, тем самым преодолевая то, как наш мозг привык хранить эти два вида изменений. Мы разработали задания для этих экспериментов таким образом, чтобы вычитание теперь стало очевидно лучшим выбором, – если вычитание было доступно, участники исследования должны были выбрать его.

К этому времени увлечение сына Бена супергероями уже подходило к концу. Его игрушечные фигурки, валяющиеся без дела, и лишние детали «Лего» Эзры пригодились для теста по улучшению «сэндвича» с помещенной в него фигуркой имперского штурмовика. Участникам теста было предложено модифицировать конструкцию из «Лего», похожую на сэндвич, так, чтобы она была достаточно прочной и высокой, чтобы удержать кладку из кирпичей над головой фигурки.

У всех участников получилась конструкция, фото которой приводится ниже, состоящая из параллельных горизонтальных пластин «Лего», скрепленных вертикальной колонной. Эта колонна сужалась до ширины одного кирпича в месте соединения с верхней пластиной.

Рисунок 2. Штурмовик в сэндвиче из деталей «Лего» продемонстрировал, что люди упускают из виду вычитание, на примере конкретной ситуации. (Фото Эллиота Прпича)

Мы попросили участников: «Улучшите этот проект так, чтобы кирпич держался над головой штурмовика, не падая».

И предложили поощрение: «Вы заработаете один доллар, если успешно выполните это задание. Каждая добавленная вами деталь стоит десять центов».

Попробуйте.

Лучшим решением является удалить одну деталь, которая образует тонкую часть колонны. Затем верхнюю пластину можно прикрепить к более широкой секции колонны, что придаст конструкции устойчивость и при этом оставит достаточно свободного пространства, чтобы штурмовика не раздавило кирпичной плитой.

Убрать один кирпич было самым быстрым способом решения задачи. Кроме того, только вычитание позволяло участникам заработать целый доллар.

И все же участники по-прежнему предпочли прибавить, чем убавить. Это послужило доказательством того, что люди стремятся прибавлять, даже когда это невыгодно для них самих, – по крайней мере, когда пытаются модифицировать конструкцию из «Лего» так, чтобы она могла надежно удерживать кирпич над головой штурмовика.

Но особенность конструкции из «Лего» не имела значения, потому что здесь нас не интересовало, сколько именно людей подумали о вычитании. Мы хотели узнать, будет ли частота вычитания выше среди тех, кто постоянно вспоминает о нем, чем среди тех, кто этого не делает.

В попытке преодолеть более высокую доступность сложения мы ненавязчиво напоминали или подсказывали некоторым участникам о существовании такого варианта, как вычитание. И если те, кто слышал подсказку, вычитали чаще, то это означало, что участники, не получившие напоминание, игнорировали вычитание.

Ведущий проинструктировал всех участников эксперимента следующим образом: «Вы заработаете один доллар, если успешно выполните это задание. Каждая добавленная вами деталь стоит десять центов». Однако участники, которые случайным образом попали в группу с подсказкой, услышали от него еще одно указание: «Но удаление деталей бесплатно и ничего не стоит».

Эти восемь слов в инструкции и были подсказкой: единственным различием между группами.

В группе без подсказки детали убрал 41 процент участников. В группе с подсказкой – 61 процент. Те, кто получил подсказку, забрали домой в среднем восемьдесят восемь центов, что на 10 процентов больше в сравнении с теми, кто не услышал подсказку. Простая и ненавязчивая подсказка из восьми слов натолкнула людей на выгодное решение, которого они иначе не заметили бы. Казалось, что люди, не услышавшие подсказку, упускали вариант вычитания не по причине осознанного выбора, а потому, что они не видели его.

Чтобы убедиться в этом, мы собрали еще больше доказательств с помощью эксперимента, разработанного Гейб, которая устала от нашей с Беном привязанности к «Лего». В этом эксперименте всех участников попросили представить себя помощником управляющего полем для мини-гольфа. Участники увидели изображение лунки на своем поле, и им было предложено «составить список всех возможных способов, которыми можно улучшить лунку, не потратив кучу денег». Предостережение «не тратить кучу денег» было одним из способов заставить всех участников задуматься о вычитании как о способе изменения. Кроме того, мы спроектировали лунку для мини-гольфа так, чтобы была возможность что-то убрать. Участники, которые хотели сделать лунку более сложной, могли убрать угловой бортик, который пригодился бы игрокам в гольф для того, чтобы от него отскакивал мяч, а те, кто хотел бы сделать лунку проще, могли убрать песчаную ловушку.

Как и в случае с сэндвичем штурмовика, участники, выбранные случайным образом, получили письменную подсказку с таким текстом: «Имейте в виду, что вы можете не только добавлять что-то к лунке, но и убирать».

Эта подсказка открыла доступ как к сложению, так и к вычитанию. Поэтому, когда подсказка увеличила частоту вычитания (с 21 процента до 48 процентов), но не сложения, мы поняли, что ее часть про добавление была лишней ввиду идей, которые люди уже рассматривали, в то время как часть про вычитание привела к появлению новых идей.

В эксперименте с мини-гольфом была еще одна важная загвоздка. Может существовать множество целей внесения изменений, и чаще всего они направлены на то, чтобы улучшить сложившуюся ситуацию. Сью Бирман хотела улучшить набережную Сан-Франциско. Элинор Остром хотела расширить знания о том, как люди управляют общими ресурсами. Иногда, однако, цели направлены на вмешательство или даже саботаж текущих событий, как, например, когда Лео Робинсон занялся борьбой с апартеидом. Чтобы изучить феномен пренебрежения вычитанием, когда целью является саботаж, мы провели другую версию эксперимента с мини-гольфом, во время которого участников попросили по-дружески подшутить над полем соперника, внеся такие изменения в лунку, чтобы «сделать ее хуже». Независимо от того, была ли цель «сделать лучше» или «сделать хуже», подсказка о том, что участники могут добавлять или убирать, увеличивала процент тех, кто убирал (но не тех, кто добавлял). Эти результаты означают, что то же самое упущение, которое не дает нам улучшать города, проявляется и тогда, когда мы пытаемся бороться с расизмом.

На этот момент я был вполне убежден, что мы чаще прибавляем, чем вычитаем, и что от этого мы упускаем хорошие варианты решений, иногда только потому, что даже не задумываемся о возможности вычесть. Надеюсь, вы тоже в этом убедились. Но, как и я когда-то, давайте поднимем на еще более высокий уровень вопрос «должны ли мы поверить».

После мини-гольфа моей команде все еще предстояло поработать над масштабной теорией доступности. Наши умственные способности сталкиваются с противоречивыми требованиями. Вот почему нельзя отвлекаться за рулем, вести два разговора одновременно, и по той же причине бедность и вынужденное беспокойство о деньгах оставляют меньше ресурсов мозга для других жизненных задач. В следующей главе мы увидим, как наш мозг подсознательно вычитает, чтобы защитить драгоценную пропускную способность мозга, а в главе 8 мы узнаем, как можно осознанно делать то же самое. Но теперь, чтобы подтвердить доступность, мы просто хотели изменить пропускную способность и понаблюдать за тем, что произойдет. В теории большая пропускная способность должна была сделать вычитание более доступным, и наоборот.

Вполне предсказуемо, что, несмотря на тысячи часов, потраченных на изучение феномена пренебрежения вычитанием, первым нашим порывом было увеличить пропускную способность мозга наших участников. Мы подумали о том, чтобы дать людям больше времени на размышления. Может быть, мы могли бы случайным образом выбрать несколько участников и выдать им измененную версию инструкции, попросив их потратить пять минут на обдумывание вариантов, прежде чем остановиться на понравившемся?

Если бы мы попробовали так сделать, то не могли бы быть уверены, что они действительно уделят это время размышлениям о нашем исследовании, а не о чем-нибудь еще.

Что, если убрать пропускную способность? Сделает ли это вычитание еще менее доступным, чем обычно? Была пара вмешательств, которые, как известно, вызывают когнитивную нагрузку и, следовательно, снижают пропускную способность. А теперь у нас появился ряд сеток Энди, в случае с которыми вычитание было не просто таким же хорошим вариантом изменения, как добавление, а явно более удачным, если только люди о нем задумывались. При работе с этими сетками задача участников состояла в том, чтобы сделать каждую из них симметричной слева направо и сверху вниз с использованием минимального количества щелчков. Симметрии можно было достичь путем добавления тени в три пустых квадранта, но условия с наименьшим количеством кликов можно добиться только путем вычитания одного заполненного квадранта. Участники могли внести правильные изменения только в том случае, если им приходило в голову вычесть.

В очной версии этого эксперимента мы попросили участников контрольной группы выполнить задания по сетке, сидя в естественном положении. Для того чтобы снизить пропускную способность, мы проинструктировали участников из другой группы сделать следующее: «Пожалуйста, двигайте головой по кругу. (Сосредоточьтесь на движении подбородка небольшими кругами в самом легком для вас направлении.) Выполняйте контролируемые, непрерывные движения (ничего безумного). Пожалуйста, продолжайте выполнять это движение в течение работы со всем набором узоров, начиная с этого момента».

Попробуйте, если хотите. Только не забудьте остановиться, прежде чем продолжить чтение.

В онлайн-версии эксперимента мы отправляли поток чисел на дисплеи участников, пока они работали с сетками. Участникам контрольного эксперимента было сказано игнорировать прокручивающиеся числа, в то время как участникам эксперимента с уменьшенной пропускной способностью дали указание нажимать клавишу F на клавиатуре каждый раз, когда на экране появлялось число 5.

Во всех этих исследованиях с несколькими моделями сетки, в которых участвовало более полутора тысяч человек, меньшая пропускная способность приводила к снижению числа случаев вычитания. Наряду с подсказками и углубленным поиском влияние пропускной способности предоставило тройное доказательство того, что первая причина, по которой мы пренебрегаем вычитанием, заключается в том, что мы даже не думаем о нем.

Наша встреча по поводу результатов анализа пропускной способности, как и встреча с Гейб по поводу моста Эзры, запомнилась мне надолго. На это ушли тысячи часов коллективных размышлений и обсуждений, чтения и анализа. В то время в нашей общей папке «Вычесть, чтобы улучшить» было (по иронии судьбы) более 250 подпапок и 1700 файлов. Энди наконец признал, что теперь он «должен поверить» в важность доступности. Бен согласился, улыбнувшись так широко, что его белые зубы сверкнули сквозь его отращиваемую на зиму бороду. А Гейб, вернувшись из поездки в Калифорнию, напомнила нам о еще более важном обстоятельстве: нам также нужно поверить в то, что доступное сложение обкрадывает нас всех, потому что, наконец обратив внимание на вычитание, мы радуемся увиденному.

4.

У изучения вычитания на деталях конструктора «Лего», лунках для мини-гольфа и сетках Энди есть преимущество: особенности этих экспериментов позволяли нам строго контролировать условия. Мы смогли устранить вариативность и тем самым исключить другие объяснения пренебрежения вычитанием. Мы смогли сделать так, что единственным различием между двумя группами, которые решали задачи с сетками на экране компьютера, было то, что одну группу просили в то же самое время сообщать о прокручивающихся числах. Когда вычитание стало менее вероятным выбором для этой группы, мы могли быть уверены, что это произошло благодаря уменьшению пропускной способности.

Изменения в условиях реального мира более запутанны, чем наши целенаправленно ограниченные исследования. Некоторым жителям Сан-Франциско, вероятно, трудно было представить себе (в прямом и переносном смысле) избавление от автострады Эмбаркадеро. Но труднодоступность, даже нежелание рассматривать вычитание как вариант, не является полноценным объяснением.

Наверняка существуют и другие психологические, культурные и экономические силы, которые объясняют, почему люди пренебрегают вычитанием – и почему потребовались десятки лет и одно землетрясение, чтобы убрать с глаз это бельмо в Сан-Франциско. Таким образом, выводы моей команды породили всевозможные вопросы следующего уровня. В какой степени мы приучены добавлять, создавая конструкции из «Лего» в детстве и занимаясь домашним накопительством во взрослой жизни? Можно ли считать одним из факторов генетику? Делают ли вычитание более или менее вероятным материальное богатство и нужда?

Как мы вскоре увидим, пренебрежение вычитанием имеет глубокие и запутанные корни в нашей природе и воспитании. Эти корни охватывают научные дисциплины и профессиональные нормы, с древнейших доцивилизационных времен до современной эпохи накопления. Чем больше мы знаем обо всех этих силах, тем лучше нам будет удаваться находить удовольствие в меньшем.

Мы упускаем из виду меньше важного, когда что-то строим или готовим еду, думаем или сочиняем. Когда структурируем свои сообщества, дни, мысли. Всякий раз, когда мы пытаемся изменить существующее положение вещей на желаемое. И пока мы с этим не справимся, то будем упускать шансы сделать жизнь более насыщенной, государственные институты – более эффективными, а планету – более пригодной для жизни.

Как мы до такого дошли?

Глава 2
Биологическая природа большего. Наши инстинкты добавления

1.

Птицы-шалашники тратят много времени и энергии на строительство сложных на первый взгляд бесполезных гнезд. В зависимости от вида самец может размещать ветки на земле вокруг молодого деревца, создавая круглый шалаш, или располагать их вертикально, образуя подобие небольшой лачуги. Подобно риелторам, которые обустраивают дом перед продажей, они украшают свое жилье с помощью всего, что им попадется: от ракушек, цветов и ягод до монет, гвоздей и винтовочных гильз. После окончания строительства и оформления самки осматривают доступные шалаши и даже проходят по второму кругу с осмотром тех, что понравились им больше всего. Очевидно, что каждой самке шалашника просто нужно решить, где она поселится.

Однако как только она сделает выбор в пользу понравившегося домика и спарится с его строителем, то дальше она сама отправится строить еще одно гнездо. Там самка будет жить и воспитывать следующее поколение птиц-шалашников. Шалаши никогда не используются в качестве гнезд в традиционном смысле этого слова. Единственная цель строительства этих птичьих дворцов состоит в том, чтобы доказать, что у строителя хорошие гены.

Помните те записи моих исследований по вычитанию, те 250 подпапок и 1700 файлов, о которых я рассказывал в прошлой главе? Конечно, некоторые из этих папок и файлов необходимы для ведения учета. Мы хотим иметь возможность поделиться всеми подробностями наших разработок, если кто-то задумает повторить наши исследования. Нам может пригодиться информация из некоторых старых файлов. Но нам вряд ли понадобится оставлять потомкам черновики нашей первой научной работы с первого по восемнадцатый вариант (хотелось бы, чтобы это было преувеличением). Возможно, вы более разумно относитесь к хранению электронных документов, но уж точно я не единственный человек в мире, который оставляет ненужный раздел в отчете или скачивает в домашнюю папку электронную книгу, которую не собирается читать.

Может ли мое чрезмерное накопительство быть чем-то врожденным, как в случае со строительством птичьих шалашей? Выработанным в ходе эволюции качеством, которое вышло из-под контроля? В конечном счете одним из основных биологических оснований для того или иного поведения является демонстрация своей пригодности. Шалашники демонстрируют свою состоятельность. Самец, который умело строит гнездо из веток и украшает его, вероятнее всего, обладает хорошим здоровьем в целом. Но что насчет меня, заводящего еще одну электронную папку?

В 1959 году психолог из Гарвардского университета Роберт У. Уайт сделал шаг к тому, чтобы связать папки с файлами и эволюцию. В статье, которую процитировали более десяти тысяч раз, Уайт описал нашу «врожденную потребность взаимодействовать с окружающей средой» – не только для выживания, но и для того, чтобы не чувствовать себя беспомощным. Уайт определил свою ключевую идею одним словом – компетентность, то есть то, насколько хорошо, по нашему мнению, мы ориентируемся в окружающем мире. В 1977 году психолог из Стэнфордского университета Альберт Бандура расширил идею Уайта, заключив, что одним из способов удовлетворить нашу внутреннюю потребность ощущать себя компетентным является успешное выполнение заданий. Наша биологическая потребность взаимодействовать с миром также является причиной того, что нам приятно вычеркивать пункты из списка дел (и завершать очередной черновик научной работы).

Почему наша внутренняя потребность ощущать свою компетентность работает против вычитания? В конце концов, Эзра хорошо познает мир как убирая детали «Лего», так и добавляя. Это правда, мы можем развить компетентность с таким же успехом с помощью вычитания. Проблема в том, что проявить компетентность путем вычитания может быть сложнее.

Когда мы что-то преобразуем из того, что было, в то, каким мы хотим это видеть, нам нужны доказательства для того, чтобы предъявить их товарищам, конкурентам и самим себе. Добавив автостраду или папку с файлами, мы показываем миру, что мы сделали. Но точно так же, как в случае, когда автострада Эмбаркадеро исчезла с набережной Сан-Франциско, не будет никаких доказательств того, что мне удалось избавиться от нескольких общих папок с файлами. Независимо от того, насколько полезно вычитание как действие, оно вряд ли оставит после себя доказательства того, что мы что-то сделали.

В прошлой главе мы проанализировали одну из причин того, почему люди не пользуются вычитанием: потому что такой вариант даже не приходит им на ум. Чтобы решить, что меньше значит больше, нам нужно в первую очередь рассматривать меньшее как вариант, а мы часто этого не делаем. Но невнимательность – не единственный способ пренебрежения вычитанием. Как мы вскоре увидим, наши биологические особенности (в этой главе), наша культура (в главе 3) и структура наших экономик (в главе 4) не только подталкивают нас к такому поведению, но и заставляют нас отказаться от вычитания даже тогда, когда мы о нем вспоминаем и когда оно совершенно к месту.

Конечно, биологические, культурные и экономические факторы накладываются друг на друга. Строительство автострады продемонстрировало компетентность, которая стимулировала развитие автомобильной культуры в Сан-Франциско, что повлияло на экономические издержки и выгоды для будущего развития города. Все эти силы, которые накладываются друг на друга, создают неразрешимую головоломку о том, «что из чего вытекает». Но разнообразие идет нам на пользу. Рассмотрев с различных точек зрения природу нашего желания добавлять, мы приобретем универсальные навыки, которые помогут находить меньшее.

Итак, давайте сначала взглянем на добавление с позиции биолога. Эволюционные силы, которые помогают объяснить наш искаженный подход к изменениям, глубоко укоренились. Они позволили птицам, строящим гнезда, людям, прокладывающим шоссе, и всем другим живым существам оставаться в живых и передавать свои гены. Возможно, моя исследовательская группа и создала эти 250 подпапок, но эволюция создала мою исследовательскую группу и сама же наделила ее желанием демонстрировать свою компетентность.

2.

Компания, проводящая генетические исследования, преподнесла новости весьма деликатно: неандертальского во мне «меньше 4 процентов», что звучало как минимум лучше, чем «больше 3 процентов».

Я был первопроходцем в области генетических тестов «напрямую потребителю» – одним из первых, кто сплюнул в пластиковую пробирку, написал на ней свое имя и отправил ее в конверте с заранее напечатанным почтовым адресом. Теперь я регулярно получаю свежие данные о своем происхождении от компании, которая соединяет генетические точки. Чаще всего эти обновления вызваны тем, что новые отправители слюны оказываются моими пяти- или шестиюродными братьями или сестрами.

Однако одна памятная сводка с обновлениями принесла мне новость о том, что я отчасти неандерталец. Вместе с информацией о моей «менее чем четырехпроцентной» доле в генетике в обновлении подчеркивалось, что почти все, у кого нет недавних африканских корней к югу от Сахары, частично являются неандертальцами и что скрещивание между людьми и неандертальцами, как считается, происходило очень давно, около сорока тысяч лет назад, за океаном, на территории нынешних Европы и Азии.

Оказывается, сорок тысяч лет назад произошел решающий момент в истории человечества, особенно с точки зрения нашего интереса к сложению и вычитанию. Это было началом перехода к «поведенческой современности», поскольку наши предки обрели новую способность – думать о том, чего физически не существует. Впервые люди смогли представить себе последствия меньшего и большего.

До поведенческой современности вычитание не было сознательным выбором, как и сложение. Поскольку люди не могли даже представить себе новую ситуацию, изменения могли вызывать только инстинкты.

Для того чтобы понять, как биологические силы благоприятствуют сложению, нам нужно начать с этого.

На заре поведенческой современности выживание означало постоянный поиск пищи. Это была такая всепоглощающая задача, что она буквально определяла человечество. Все люди сорок тысяч лет назад были охотниками-собирателями, и так было всегда. В течение предыдущих ста тысяч лет или около того мои предки охотились и собирали пищу, пробираясь из Восточной Африки через Красное море в юго-восточную часть Аравийского полуострова, а затем на Ближний Восток и в Центральную Азию, где поиск пищи означал поиск диких баклажанов и охоту на мамонтов при помощи каменных орудий.

Жизнь многих из нас перестала вращаться вокруг поиска пищи, а от сокращения объема потребляемой пищи может даже зависеть здоровье. Но мы все равно любим есть. На протяжении всей нашей долгой истории погони за калориями еда помогала нам выживать и передавать свои гены. Как бы я ни старался подавить этот эволюционный инстинкт, именно его я виню всякий раз, когда съедаю целый пакет чипсов, хотя я уже сыт.

Но что будет, если я оставлю храниться бесплатный, но слишком маленький защитный шлем, который прилагался к новому скейтборду Эзры? Неопределенный запас продовольствия был характерен для большей части человеческой эволюции, но не неопределенный запас шлемов. Виновата ли эволюция, когда я добавляю в друзья на Facebook людей, которых никогда в жизни не встречал? Конечно же, эволюция не может объяснить, почему добавление стало смертельно опасным. Или может?

21 марта 1947 года тело Гомера Кольера было обнаружено в его четырехэтажном особняке в Гарлеме, штат Нью-Йорк. Полиция нашла его в изодранном халате согнутым пополам в талии, с копной длинных и спутанных седых волос, лежащих на коленях.

Соседа Гомера, сторожа и младшего брата, Лэнгли, нигде не было. Один слух о том, что кто-то видел, как Лэнгли Кольер садится в автобус в направлении Атлантик-Сити, стал причиной поисков на всем побережье Нью-Джерси. В конце концов полиция обыскала девять штатов в поисках Лэнгли, но все безуспешно.

Братья Кольеры выросли состоятельными сыновьями оперной певицы и манхэттенского гинеколога. Оба получили дипломы Колумбийского университета. Братья жили относительно нормальной жизнью до 1932 года, когда у Гомера случился инсульт, в результате которого он ослеп. Лэнгли уволился с работы, чтобы ухаживать за Гомером.

По словам Лэнгли, он кормил, купал своего брата и даже читал Гомеру классическую литературу, а также играл ему сонаты на фортепиано. Лэнгли надеялся, что сможет вылечить Гомера от слепоты с помощью отдыха и строгой диеты, в которую входило еженедельное употребление витамина С в количестве, которое содержится в ста апельсинах. Но Гомер так и не смог восстановить зрение, и в конце концов его парализовало из-за воспаления суставов и мышц, которое можно было вылечить, если бы его отвезли к врачу.

Помимо тела Гомера полиция обнаружила результат целых десятилетий накопительства. Там были газеты и журналы, которые Лэнгли копил для Гомера, чтобы тот мог узнать все новости, когда апельсины подействуют. Бездетные братья запаслись детскими колясками и маленькими стульчиками. Они приобрели верхнюю часть конной повозки, шасси модели Т и четырнадцать пианино и все это хранили в своем доме. Вещей было так много, что они громоздились до потолка.

Сквозь весь этот хлам Лэнгли построил трехмерный лабиринт из туннелей. Они с Гомером, подобно хомякам, жили в отверстиях, похожих на гнезда, которые стали результатом их добавления.

В течение нескольких недель после обнаружения тела Гомера, пока продолжались поиски Лэнгли, из разных мест съезжались любопытные зеваки, чтобы посмотреть на целое шествие с выносом вещей из дома братьев. Наконец, более чем через две недели после того, как был найден Гомер, полиция обнаружила Лэнгли. Его разлагающееся тело находилось в трех метрах от того места, где нашли Гомера.

Тогда стало ясно, что произошло. Лэнгли умер раньше Гомера от удушья. Полиция предположила, что Лэнгли, должно быть, пробирался по одному из своих туннелей, когда тот обрушился и раздавил его. Поскольку о Гомере некому было позаботиться, он сидел в своем инвалидном кресле и умирал от голода.

Хотя ни у одного из братьев Кольеров не было детей, оказывается, что часть их склонности к накапливанию заложена в генах у всех нас.

Профессор Мичиганского университета Стефани Престон знает больше, чем кто-либо, о так называемом «духе приобретательства», или о том, как и почему мы приобретаем и храним вещи. Чтобы его измерить, Престон придумала задание по сбору предметов, которое играет для нее роль компьютерного экспериментального подхода, как и сетки Энди для моей команды, и это задание можно тщательно контролировать.

В первой части задания участникам эксперимента показывают более ста различных объектов в случайном порядке и по одному за раз. Когда каждый предмет появляется на экране, участников спрашивают, не хочется ли им приобрести его виртуально (участники знают, что на самом деле они ничего не получат). Все предметы бесплатны, и участники могут приобрести любое их количество – хоть мало, хоть много.

Объекты различаются по степени своей полезности. Среди них есть бананы, кофейные кружки, удлинители и другие вещи, которые многие взяли бы бесплатно. Что-то было менее полезно: пустые двухлитровые бутылки, использованные стикеры и, возможно, в знак уважения к братьям Кольерам, устаревшие газеты.

После каждого выбранного объекта участникам показывают полную коллекцию всего, что они добавили. Например, испытуемому, который приобрел семьдесят предметов, на экране покажут все семьдесят предметов вместе.

Затем им предлагается сократить число выбранных предметов.

Сначала участникам эксперимента говорят, что они могут выбросить некоторые предметы из своей коллекции, если пожелают.

Затем им предлагают сократить свою коллекцию так, чтобы она могла поместиться в тележку для покупок на экране компьютера.

Наконец, их просят сделать коллекцию еще меньше, чтобы она помещалась в один (виртуальный) бумажный пакет для продуктов.

Цель ясна: все должно поместиться в одну продуктовую сумку. Участники даже получают обратную связь в режиме реального времени на экране компьютера касательно того, вычли ли они достаточно предметов, чтобы влезло все остальное. И все же многим участникам не удается сократить покупки до одной сумки. Немало среди них и тех, кто не может преодолеть объем магазинной тележки. Люди не избавляются от бесполезных предметов, не говоря уже о том, что они воображаемые, и, как следствие, не справляются с задачей.

Добавление слишком большого количества объектов, а затем их недостаточное вычитание может показаться глупым в рамках эксперимента, но такое же поведение приводит к печальным последствиям, когда начинает разрушать реальную жизнь. Престон обнаружила, что добавление предметов точно так же связано со стрессом, как и переедание. В крайних случаях пренебрежение вычитанием при решении задачи с предметами может быть признаком снедающей человека тревоги и депрессии. Другими словами, те из нас, кто решает оставить себе бесплатный удлинитель и кофейную кружку, демонстрируют более мягкую версию накопительства, которая привела к гибели братьев Кольеров.

Как и самые первые исследования моей команды, придуманная Стефани Престон задача с принятием решений по поводу предметов раскрывает однобокий подход к сложению и вычитанию. В ряде других исследований Престон предполагается, что у такого поведения могут быть биологические корни.

В одном из исследований Престон участвовали сумчатые крысы, которые стали полезными подопытными, потому что они хранят пищу в дикой природе. Престон обнаружила, что когда у крыс крали груды еды, они снова накапливали запасы. Когда я впервые узнал о подобной модели поведения, то не нашел в ней ничего особенного. Я покупаю продукты, когда заканчиваются запасы. Крысы просто поступали так же.

Чтобы понять, почему тяга крыс к накопительству запасов столь важна, мне пришлось напомнить себе, что сумчатые крысы похожи на людей до поведенческой современности. Они не мыслят абстрактно. Их накопительство не может быть следствием размышлений о том, как изменить текущую ситуацию (отсутствие запасов пищи) на более благоприятную (наличие запасов пищи). Накопление запасов, должно быть, является автоматической реакцией на сигналы из окружающей среды, инстинктом, который помог крысам выжить и передать свои гены.

Такое же стремление к накоплению наблюдалось и у других млекопитающих и даже у птиц. Когда подобное поведение встречается у животных, которые произошли от общего предка сотни миллионов лет назад, как в случае с птицами и млекопитающими, его, вероятнее всего, можно объяснить наличием биологического инстинкта, который простирается на всю историю человечества и за ее пределами.

Наш инстинкт добывать пищу может распространяться и на добавление других вещей. Заставив участников приобретать вещи, подключив их к приборам фиксации мозговой деятельности, неврологи подтвердили, что приобретение пищи, как и другие виды приобретений, активирует одну и ту же систему вознаграждения в мозге: мезолимбический путь. Этот путь проходит из внешнего слоя нашего мозга (коры), в котором наши мысли и действия согласуются с целями, в структуры среднего мозга, ответственные за эмоции, и в глубь вентральной области покрышки среднего мозга, где находятся дофаминовые пути.

Мезолимбический путь делает еду приятной на вкус, поскольку соединяет мыслящую и чувствующую части мозга. Те же самые пути вознаграждения могут стимулировать наркотики, такие как кокаин, а также оформление веб-сайтов, которые заставляют нас кликать и прокручивать страницы, добавлять друзей в Facebook, сражаться с троллями в Твиттере или покупать книги. Барахольщикам могут принести удовольствие даже использованные клейкие листочки для заметок.

Даже простая модель поведения требует координации между многими областями мозга. Тем не менее обнаружение роли конкретной системы вознаграждения подтверждает, насколько глубоко укоренились некоторые из наших привычек. А поскольку наше поведение, связанное с приобретением, соответствует ключевой системе мотивации нашего мозга, это может мешать нам в поиске альтернатив, таких как вычитание. Эту систему, которая поощряет прибавление, которая долгое время была полезна в отношении еды, трудно отключить, независимо от того, насколько маловероятно, что я когда-нибудь надену бесплатный шлем для катания на скейтборде.

Наш инстинкт приобретения по самой своей природе склонен к выбору большего. Но как современные с поведенческой точки зрения люди, мы можем противостоять желанию запастись бананами за день до двухнедельного отъезда из города. Мы можем избавиться от сэндвичницы, которая когда-то считалась самым важным и необходимым предметом, но со временем стала не более полезной, чем стопка старых газет для слепого Гомера Кольера. У людей с повышенной склонностью к накопительству даже есть варианты лечения, например когнитивно-поведенческая терапия, которая помогает компенсировать генетическую предрасположенность. Чем больше мы узнаем об инстинкте добавления, тем лучше нам удается с ним справиться.

3.

Пока Эзра не полюбил овощи, мы просили его съедать их хотя бы по три ложки перед десертом. Однажды вечером, когда Эзре было четыре года, он «забыл» о своих трех ложках гороха и съел кусок шоколадного торта. Поскольку никто не любит заканчивать ужин овощами, Эзра предложил: «Давайте завтра я съем пять ложек».

Моника сразу заметила очередную хитрую уловку – Эзра попытался сократить свой двухдневный рацион на одну ложечку гороха. Мои слова о том, что, исходя из ряда убедительных исследований в области количественных инстинктов, наш сын, возможно, совершил честную и даже предсказуемую ошибку, не произвели на нее никакого впечатления.

Вот уже четыре десятилетия гарвардский профессор Элизабет Спелке изучает мышление младенцев и маленьких детей. Изучение детей помогает Спелке выделить роль генетики в процессе обучения и развития в противовес воспитанию.

В исследовании Спелке, которое выглядит наиболее актуально в случае с горошком Эзры и нашим пренебрежением вычитанием, его участниками были пяти- и шестилетние дети, которых выбрали потому, что они знали цифры, но еще не научились складывать и вычитать. Спелке хотела выяснить, обладают ли дети – и, следовательно, все остальные – инстинктом уменьшения и увеличения.

Исследователи в лаборатории Спелке проверили эту теорию, назвав каждому ребенку три разных числа в виде словесной задачи. Что-то вроде этого:

У Розы двадцать одна конфета.

Ей дали еще тридцать.

У Ады тридцать четыре конфеты.

Затем исследователи спрашивали детей: «У кого больше конфет?»

Если вы ответили «у Розы», прекрасно. Вы все правильно поняли. Так же, как оказалось, отвечали дети, которые не умели считать. Они просто чувствовали.

Можно резонно спросить, не говорит ли это о наличии лазейки в исследовании: возможно, дети на самом деле знали арифметику, но не проявили своих навыков на предварительных тестах.

Исследовательский метод Спелке исключал подобные варианты объяснения. Исследователи изменяли величины в словесных задачах таким образом, что некоторым детям давались задачи, в которых конечная разница между конфетами была настолько мала, что ответ нельзя было найти с помощью одной интуиции. В то время как ребенок, который умеет считать, может получить правильные ответы, которые почти не отличаются друг от друга, тот, что полагается на приблизительные цифры, найдет меньше правильных ответов по мере того, как два варианта приближаются друг к другу.

Например, вопросы вроде следующего должны оказаться трудными для тех, кто полагается только на интуицию:

У Розы четырнадцать конфет.

Ей дали еще девятнадцать.

У Ады тридцать четыре конфеты.

У кого конфет больше?

Чтобы ответить «у Ады», надо знать арифметику.

В случаях с близкими цифрами дети отвечали на вопрос, у кого больше конфет, не более правильно, чем при угадывании. Чем ближе друг к другу были две конечные величины, тем меньше оказывалась вероятность того, что дети сделают правильный выбор, кому досталось больше конфет.

Дети использовали интуицию, а не арифметику. Совсем как Эзра, когда он предложил съесть пять ложек гороха на следующий день.

Подобные исследования, проведенные в лаборатории Спелке, стали одними из первых примеров убедительных доказательств того, что мы учимся воспринимать количество еще до изучения правил математики. Как и в случае с осязанием, зрением и обонянием, мы можем чувствовать меньшее и большее.

В своей книге The Number Sense («Чувство числа») Станислас Деан^[12] объединяет результаты исследований, в том числе своих собственных, демонстрируя, насколько распространено это врожденное чувство. Дети, которые не изучали математику, могут выполнять задачи, требующие интуитивного понимания относительного количества. То же самое могут делать взрослые в изолированных племенах Амазонки, даже если они никогда не сталкивались с арифметикой. Мыши, оказывается, чувствуют, что такое меньше и что такое больше.

Как людям и другим животным удается ощущать количество, не зная математики – или даже языка, раз уж на то пошло? Деан проводит аналогию с простейшей версией автомобильного одометра, который представляет собой «всего лишь зубчатое колесо, которое продвигается на одну отметку за каждую последующую милю». Учитывая, что такое простое устройство может записывать накопленное количество, разумно предположить, что живой организм обладает таким же механизмом, независимо от уровня интеллекта.

В поддержку этой теории существуют не только аналогии. Исследование нейровизуализаций показывает, что определенные сети мозга активизируются, когда мы приблизительно прикидываем количество. Нейросети тесно связаны с теми сетями, которые, как известно, помогают нам ощущать пространство и время.

Существует даже такой объект исследования, как Приблизительный человек, у которого было повреждение мозга, повлиявшее на его арифметические сети, но не те, которые ему были нужны для определения количества. Когда Приблизительного человека просили сложить два и два, он давал ответы в диапазоне от трех до пяти. Но, как выразился Деан, «он не предлагал абсурдных вариантов вроде девяти». Математические сети Приблизительного человека перестали работать, но, как и Эзра, он все еще мог интуитивно понимать, что меньше, а что больше.

Современные с поведенческой точки зрения люди научились сочетать свою новую способность к абстрактному мышлению с инстинктивным пониманием количества. И то, и другое необходимо для того, чтобы выгравировать зарубки на костях бабуинов и нарисовать точки на стенах пещеры. Мы прошли целый путь от самых ранних форм счета до чисел и математики, которые позволяют нам разделять концепты с близкими значениями, например тридцать три конфеты против тридцати четырех. Таким образом, математика усовершенствовала наши встроенные одометры.

На первый взгляд аналогия с одометром показалась мне несправедливой по отношению к вычитанию. По крайней мере, в моем сознании она предполагает, что мы должны быть способны чувствовать только нечто большее. Одометры только увеличивают счет. Можно ли считать это недостатком аналогии или же наш количественный инстинкт, словно одометр, на самом деле отдает предпочтение большему, а не меньшему? Мои собственные исследования показывают, что здесь понемногу верно и то, и другое.

Чтобы понять причину и узнать, что мы можем с этим поделать, нам нужно проникнуть в инстинкты еще глубже. Без конкретных цифр, на которые можно было бы положиться, разница между большими количествами кажется нам меньше, чем между маленькими. То же самое и с другими чувствами, такими как слух и вкус. Первая порция соли на овощах меняет вкус сильнее, чем десятая. Увеличение громкости наушников с одного до двух тактов звучит как большее изменение, чем с восьми до девяти. Ощущаемое изменение зависит от начального состояния.

Инстинкт относительных, а не абсолютных изменений мог бы стать полезным с точки зрения эволюции поведением. Для наших кочующих и голодных предков разница между восемью и девятью мамонтами была гораздо менее важной, чем между одним и двумя. Группа из девяти мамонтов представляла в основном ту же угрозу выживанию и возможность для получения белка в виде пищи, что и из восьми. С другой стороны, завалить одного мамонта с камнем в руках было гораздо проще, если рядом нет его товарища.

Важно не абсолютное количество добавленного, которое одинаково в обоих сравнениях (один мамонт). Полезнее будет рассматривать относительное количество добавленных мамонтов: на 13 процентов больше мамонтов при увеличении с восьми до девяти и на 100 процентов – при увеличении с одного до двух. Если полагаться на инстинкты, то разница между одним и двумя становится больше, чем между восемью и девятью. Чем больше количество, тем меньше будет казаться разница на каждую новую единицу изменения.

Зная, как работает чувство относительной величины, мы можем задавать важные вопросы: говорит ли это в пользу большего? Отрицательно ли это характеризует меньшее?

Давайте вернемся к детям и конфетам. Дети не так точно используют этот инстинкт при вычитании тридцати из восьмидесяти, как при сложении двадцати и тридцати, хотя результат в обоих случаях равен пятидесяти. Когда дети приходят к результату в пятьдесят конфет, добавляя тридцать конфет к двадцати, их точность основывается на том, как они воспринимают тридцать и двадцать. С другой стороны, когда дети получают пятьдесят конфет, вычитая тридцать конфет из восьмидесяти, тогда их точность основывается на ощущении тридцати и восьмидесяти.

В обоих случаях дети ощущают число тридцать одинаково. Однако число восемьдесят они будут ощущать менее точно, чем двадцать.

Когда мы полагаемся на приближенные оценки, точность будет зависеть не от конечного количества, а от того, из каких чисел мы его получили. Это означает, что при равных результатах сложение будет точнее, чем вычитание. Возможно, именно поэтому совет «начать с малого» столь хорошо воспринимается при подготовке к переменам. Труднее представить себе возможность начать с чего-то большого.

Меня поразило то, что наше шестое чувство может сказать о пренебрежении вычитанием. Было ли труднее представить себе, как изменится город, если убрать автостраду, или как изменится система расизма с помощью дивестиций? Может быть, подумал я, то обстоятельство, что мы хуже чувствуем меньшее, является одной из причин, по которой нам трудно воспринимать вычитание как возможность. Как и накопительский инстинкт, чутье на величины точно не склоняет нас к меньшему.

За три с половиной века до Станисласа Деана другой французский ученый, Блез Паскаль, внес вклад в развитие науки, благодаря которому его имя сегодня носит единица измерения давления, язык программирования и теория вероятности, популярная среди актуариев и азартных игроков. Но даже гениальный Паскаль упустил из виду один тип меньшего. В своей книге под метким названием «Мысли» (Pensées) он с тревогой писал: «Я знаю людей, которые не могут понять, что при вычитании четырех из нуля остается ноль».

Хотя нам это утверждение кажется странным, оно соответствовало представлениям того времени – всеобщему мнению, истоки которого лежат в том факте, что нельзя вернуться с охоты меньше чем с нулем мамонтов или сделать меньше нуля засечек на малоберцовой кости бабуина. Ко временам Паскаля столько блестящих умов подарили миру алгебру, геометрию, даже исчисление, и при всем этом отрицательные числа никогда не считались приемлемым решением. Паскаль считал саму идею нуля минус четыре «чистой бессмыслицей», потому что результат получается отрицательным.

Многие примеры вычитания – например, те, что проверялись на детях в Гарварде, – не приводят к отрицательным числам. И Паскаль рассуждал о математике, которая является лишь одним из абстрактных представлений нашего инстинкта относительных количеств. Тем не менее, если мы откажемся хотя бы допустить малейшую возможность существования меньшего, мы, естественно, не будем рассматривать его как вариант.

Вспомните, как вы учились вычитанию, его арифметической версии. Или, если вам повезло знать детей, которые только учатся считать, обратите внимание на то, как они это делают. Осязаемые вещи, например аппетитные конфеты или полезные яблоки, часто используют для того, чтобы объяснить детям, что абстрактные числа соотносятся с реальными объектами. Такой подход – взять определенное количество вещей, а затем убрать некоторые из них – лежит в основе того, что учителя математики называют числовой линейкой.

Числовая линейка помогает детям визуализировать меньшее и большее – но только до тех пор, пока результаты остаются положительными. Представьте, что ваше шестилетнее «я» столкнулось со словом «проблема»:

У Розы пять конфет.

Двадцать у нее забрали.

Тебе только что солгали. Или, как колко заметил сын Бена во время проведения (и воспроизведения) этого эксперимента: «Такое неможно».

Как показано ниже, наше чутье на относительные величины затрудняет точное представление о результатах вычитательных изменений. И если эти изменения отнимают больше, чем было, то они «неможны».

Рисунок 3. Как числовая линейка и наше восприятие количества препятствуют вычитанию.

Если говорить о числовой линейке, то Паскаль был прав. Отрицательные числа – это нонсенс, если мы используем яблоки или конфеты (или ложки гороха) в качестве единиц изменения меньшего и большего.

Альтернативой числовой линейке является система координат, которая, вместо того чтобы связывать абстрактные числа с объектами, побуждает нас представить в уме пространственную числовую линию. Если вас семилетнего попросили бы вычесть двадцать из пяти, используя систему координат, вы сначала поместили бы каждое число на мысленную числовую линию. Ваш ответ был бы «пятнадцать» – расстояние между двадцатью и пятью. Теперь семилетний вы правильно определили количество, но не знак.

Дети начинают правильно понимать знаки, когда используют систему координат в ситуациях, когда отрицательное значение имеет для них смысл. Например, хороший учитель может рассказать ученикам, что днем на детской площадке пять градусов по Цельсию, а ночью температура падает на двадцать градусов по Цельсию. Предполагая, что дети имеют опыт взаимодействия с метрической системой (и по-настоящему холодной погодой), они могут представить себе значение меньше нуля. Вместо нуля как минимально возможного меньшего значения нуль становится температурой, при которой замерзает вода, что напоминает нам о том, что существуют температуры ниже. При вычитании двадцати из пяти получается очень разумное «минус пятнадцать».

Абстрактная идея отрицательных чисел не поддается интуиции – до тех пор, пока мы не сможем сопоставить ее с каким-то ранее существовавшим в нашем мозгу представлением. Температура ниже нуля существует. Если ваш ребенок – начинающий актуарий, попробуйте рассказать ему о превышении расходов над доходами. Если он учится играть в гольф, пусть попробует пройти лунку за меньшее число ударов по мячу, чем положено по регламенту.

Переход от числовой линейки к системе координат – наш первый пример того, как изменение точки зрения может показать путь к меньшему. Возможно ли вычитание или «неможно», зависит от выбранной нами перспективы.

Давайте вернемся к Лео Робинсону, который пытается снести режим апартеида. Его отказ разгрузить корабль Nedlloyd Kimberley послужил бойкотом пополнению жизненных сил системы расизма. Как и последующие запреты на новые инвестиции в ЮАР, что в конечном итоге и сделало правительство Соединенных Штатов.

Если существующие инвестиции в ЮАР зафиксированы, будь то в умах людей или в политике, как некая незыблемая точка отсчета, то отбирать сверх этого уровня – чистая бессмыслица. Это как числовая линия, которая заканчивается на нуле.

Дивестиции требуют отношения к существующим инвестициям в Южную Африку как к температуре, при которой вода замерзает. Конечно, текущие инвестиции – заметная точка на отрезке между отказом от поддержки и поддержкой расистского режима. Но нынешние инвестиции – это не конечная точка. В левой части этой числовой линии находится целый мир возможностей. Придерживаться числовой линейки в данном случае неверно и даже опасно.

Это обескураживает, я знаю. Чтобы полностью реализовать свой вычитательный потенциал, нам необходимо преодолеть ограниченность числовых линеек, инстинкты прибавления и демонстрации компетентности, а также однобокое чувство количества. Итак, прежде чем мы отложим математику в сторону, вот вам мотивация для стремления к меньшему: изменения на основе вычитания могут оказаться даже более мощными, чем равное по весу изменение на основе сложения. Что, если мы изменим число мамонтов в группе либо добавив, либо убрав одного из них? Если убрать одного мамонта из группы, состоящей из двух мамонтов, останется один. В этой новой ситуации один мамонт составляет 100 процентов от общего числа. Добавление одного мамонта к двум приведет к образованию группы из трех мамонтов, и теперь один мамонт составляет всего 33 процента от общего числа. По сравнению с конечным состоянием точно такое же в количественном плане изменение в сторону убавления оказывается масштабнее. Не важно, насколько велико стадо мамонтов или насколько велика экономика Южной Африки, уменьшение является более значимым изменением, когда мы сравниваем его с новой ситуацией.

К лучшему или худшему, у нас всегда будет искаженное представление о меньшем и большем. Но математика служит хорошим напоминанием о том, что мы можем использовать наши современные с поведенческой точки зрения умения, чтобы превозмочь биологические инстинкты. Мы даже можем делать выбор, когда это имеет смысл. Если бы Эзра прикидывал количество печенья, я бы позволил ему съесть всего пять штук. Но когда речь идет о горохе, здоровой пище, я объясню, что три плюс три на самом деле равняется шести.

4.

Когда я изучал жизнь своих предков, скрещивающихся с неандертальцами, чаще всего я видел упоминания таких занятий, как охота, собирательство, еда и сон. Когда эти потребности были удовлетворены, мои предки проводили время за «дроблением».

Дробление – это неформальный, но не более очевидный термин для обозначения процесса измельчения камней и скальных отщепов, превращающего их в орудия труда и оружие. Именно эта задача определяла деятельность людей каменного века на протяжении более чем трех миллионов лет, с тех пор как мы отделились от наших предшественников в род Homo. Таким образом, изучая артефакты, полученные в результате дробления камней, ученые узнают об эволюции поведения.

Одним из признаков того, что мои предки, жившие сорок тысяч лет назад, постепенно становились современными с точки зрения поведения людьми, является то, что они начали использовать новую технику обработки камня. Они брали круглые камни и отбивали от них куски по всему внешнему краю, используя новый метод. Затем они отбивали куски от округлой части камня, обращенной вверх. То, что оставалось, напоминало перевернутый черепаший панцирь: с округлой поверхностью внизу и плоской вверху, от которой откалывались кусочки в разных направлениях.

После подобной подготовки камня человек, занимавшийся отбивкой, откалывал еще пару больших кусков от этой ровной и устойчивой поверхности. Благодаря острым краям отколотых по окружности кусков эти большие отщепы были заострены со всех сторон. Острые со всех сторон камни лучше подходят для резки, копания и охоты.

До разработки этого двухэтапного подхода они просто использовали отколотые от камней куски. В результате получались орудия труда и оружие, искусственно заостренное с одной стороны и с более гладкими естественными краями на всех остальных. Заточка этих естественных граней была невозможна, поскольку в таком случае люди работали с камнем гораздо меньшего размера и рисковали сломать либо его, либо пальцы. Новый метод решил эту проблему, поскольку большая часть сколов делалась на исходном камне.

Двухэтапный подход не только позволил получать более острые камни, но и продемонстрировал поведенческую современность. Откалывание кусков от исходного камня ради его последующего использования выявляет способность к абстрактному мышлению, потому что при обработке камня люди должны были представлять, как будет выглядеть камень после удаления внешних фрагментов. Микеланджело позже описал свой вычитательный подход к созданию скульптур в таких словах: «Я увидел ангела в куске мрамора и резал камень, пока не освободил его». Поведенчески современные каменщики впервые увидели острый нож в круглом камне и выдолбили его, чтобы выпустить на свободу.

Я решил об этом рассказать, потому что этот пример демонстрирует, что некоторые из первых свидетельств абстрактного мышления – той самой способности, которая позволяет современным людям трансформировать различные ситуации, – появились в результате вычитательного изменения. Это заложено прямо в названии: каменное уменьшение. И двухэтапная разновидность была лишь последней в длинном ряду вычитательного обтесывания, определившего каменный век. Моя команда обнаружила, что сегодня люди складывают детали «Лего» и квадраты в сетках Энди, но на протяжении более трех миллионов лет наши предки тратили свое время на вычитание из камней, будь то инстинктивно или по собственному желанию. Так что, похоже, не все наши унаследованные модели поведения оправдывают современное пренебрежение вычитанием.

Сама эволюция – это прекрасный образец уравновешивания сложения и вычитания. Вырабатывая адаптации, которые повышают вероятность передачи генов, естественный отбор производит множество уменьшений. Мозг современных людей меньше, чем, например, у неандертальцев, но для нас это даже лучше. Конечно, участки нашего головного мозга, отвечающие за речь, социальное поведение и принятие решений (в том числе за представление потенциальных изменений), стали больше. Однако другие части мозга уменьшились.

Эволюция также работает на уровне экосистем, и одним из общих ее законов является регуляция роста численности. Будь то киты и планктон, лисы и кролики или люди и их общие ресурсы, эта саморегуляция защищает все слагающие от чрезмерного размножения одного из видов, которое может разрушить всю экосистему – а заодно уничтожить и сам размножившийся вид.

Однако вернемся к устройству нашего мозга: хотя я и сваливаю в общую папку с исследованиями ненужные файлы и перегружаю ее вложенными папками, в нашем мозге сложилась встроенная защита от перегрузки при умственной обработке информации. Когда мы спим, клетки мозга сокращаются, что оставляет место для микроглиальных клеток, способных удалять неиспользуемые связи между нейронами.

Синаптический прунинг – такое название дали нейробиологи этому автоматическому вычитанию. Точно так же, как у фруктовых деревьев растут ветви, у нас в мозге развиваются синаптические связи между нейронами. Деревья, которые в достаточной мере поливают, становятся выше и крепче, и чем чаще мы используем синаптические связи, тем больше и сильнее они становятся. Конечно, плодоносящее дерево тоже нуждается в обрезке (прунинге), чтобы драгоценный солнечный свет и вода не расходовались зря на ветви, которые не принесут плодов. В нашем мозге роль секаторов исполняют микроглиальные клетки. Они избавляются от менее полезных синаптических связей, чтобы мы могли выделить больше энергии и места для других.

Мы можем вдохновляться природой, чтобы улучшить навыки использования меньшего. На уровне экосистем, видов и клеток естественный отбор работает во всю силу. Возможно, мы руководствуемся инстинктами. Но нас окружает жизнь, которая видоизменялась как путем добавления, так и путем вычитания.

Давайте теперь переключим внимание с биологических сил сложения на культурные и рассмотрим один день из жизни моих предков. Вот они просыпаются, одеваются (или просыпаются уже одетыми – в конце концов, на дворе ледниковый период) и, возможно, готовят завтрак. Затем они выдвигаются на охоту группами примерно по двадцать пять человек, вероятно заслышав мамонтов. К ночи они оказываются на новом месте, где устраивают временное укрытие и оббивают камни, сидя вокруг костра. Спят. Охотятся и занимаются собирательством. Снова спят. Повторяют все сначала.

Жизнь была одним большим рискованным походом, в котором ты рождался и из которого никогда не возвращался домой. Выживать – значит быть подвижным. К домам ничего нельзя было пристроить, не было устаревших газет, которые можно было бы копить, или пакетов с чипсами, чтобы объедаться. Наши предки обладали встроенным средством контроля за физическим добавлением. Когда все свои вещи приходится носить с собой, как правило, от многого захочешь избавиться.

После того как люди стали современными в поведенческом отношении, они продолжали и продолжают большую часть своего времени следить за запасами пищи. Даже если вы происходите от Клеопатры или царя Тутанхамона, только последние три сотни или около того из примерно десяти тысяч поколений ваших человеческих предшественников жили в мире, который был чем-то близок к цивилизациям, из которых нам сейчас приходится вычитать. До этого Лео Робинсон не боролся бы вообще ни с какими политическими системами, будь то расистские или любые другие. Сью Бирман не нашла бы мешающих автострад.

Биология не оправдывает того, что мы сегодня пренебрегаем вычитанием. Мы должны уважать инерцию эволюции, которая препятствует меньшему. Наши инстинкты употреблять пищу, проявлять компетентность и даже наше врожденное чувство относительного количества могут подталкивать нас к выбору в пользу большего. Но в то время как эволюция полагается на случайные мутации как на способ изменения, мы, люди, можем действовать более осознанно. Самцы-шалашники ничего не могут с собой поделать; а вот я могу удалять файлы.

С учетом вышесказанного, давайте перейдем от обсуждения моих неандертальских генов к более поздним цивилизациям, которые, как мы сейчас увидим, возникли и сложились в стремлении к большему.

Глава 3
Храм и город. Добавление порождает цивилизацию, а цивилизация порождает большее

1.

Примерно пять тысяч лет назад к северу от Персидского залива, на плодородных землях, подпитываемых реками Тигр и Евфрат, охота и собирательство перестали быть единственными занятиями людей. В месопотамской цивилизации были строители домов и архитекторы, учителя и священники, врачи и политики. Представители этих новых профессий ели вместе со своими домочадцами, сидя на стульях за столами и используя посуду. В меню у них были фрукты и овощи, свинина и яйца, а также пиво. После ужина дети могли поиграть с погремушками, куклами и мячиками. А в спальне людей ждали льняные простыни и мягкие шерстяные матрасы. От стихии их укрывали кирпичные дома, соединенные каменными дорогами, а в нескольких минутах ходьбы от их жилищ возвышались внушающие благоговение храмы, зиккураты и дворцы.

С этими новыми вещами (цивилизацией) пришли новые идеи (культура). Месопотамская версия Лео Робинсона обнаружила бы там торговые суда и доки и столкнулась бы с социальной иерархией: сословиями рабов, наемных чернорабочих, квалифицированных работников, священников и знати. Ученая Элинор Остром нашла бы там записи расхожих мыслей, нанесенные клинописью на глиняных табличках и готовые к тому, чтобы она переписала их со своими мудрыми комментариями.

Как и на заре поведенческой современности, приход цивилизации стал важным этапом в развитии нашего стремления добавлять. Поведенческая современность подарила людям способность мыслить так, как мы мыслим сейчас, намеренно изменять ситуации, выбирать между сложением и вычитанием. Благодаря цивилизации и культуре люди получили множество современных возможностей для добавления.

Точно так же все эти новые вещи и идеи породили новые возможности для вычитания. Художник Пабло Пикассо определил искусство как «устранение ненужного». Автор «Маленького принца» Антуан де Сент-Экзюпери заметил: «Совершенство достигается не тогда, когда больше нечего добавить, а когда больше нечего отнять». Однако если изначально ничего не было бы добавлено, то не было бы никакого художественного сокращения и удаления в стремлении к совершенству.

Наши культуры и цивилизации сходны с биологическим строением человека в том, что они также меняются с течением времени, складываясь под влиянием окружающих условий и наших предков. Но если полезным генам требуется несколько поколений для распространения в популяции, то полезная культура может распространяться настолько быстро, насколько быстро происходит обмен идеями. У человеческой культуры было гораздо меньше времени на развитие, чем у биологического строения, но меняется она намного быстрее.

Мы выявили биологические инстинкты к добавлению. Теперь нам нужно понять, как культура способствует тому, что мы пренебрегаем вычитанием.

К счастью для нас, цивилизация не только подарила нам все эти новые возможности изменить мир вокруг нас, но и зафиксировала все то, что уже было проделано раньше. Так что давайте оглядимся вокруг.

Рим, 2009 год от Рождества Христова. Летнее солнце еще не взошло, и древний город был в моем распоряжении. Как это обычно бывает в новых для меня местах, я отправился на пробежку, чтобы исследовать местность, не имея никакого конкретного плана в голове. Рим привел меня к Колизею.

Я видел много фотографий, но ни одна из них не передавала то впечатление, которое я получил лично. Колизей не просто огромен, его детали точны и гармоничны, начиная с расстояния между арочными проемами на фасаде и заканчивая колоннами в одном стиле на каждом уровне и выгравированными римскими цифрами над входами. Колизей внушал бы благоговейный трепет, даже если бы он был не древним сооружением, а новейшим стадионом в центре города или в кампусе колледжа. Представьте себе, что тысячи лет назад чувствовал человек, приехавший в Рим, при первой встрече с Колизеем.

Остальной Рим манил к себе, но я не пошел дальше Колизея. Мой благоговейный трепет не уменьшился даже после десятого круга по внешнему периметру. После этого я наконец направился обратно в отель, где Моника напомнила мне, что моя длительная пробежка задержала запланированное посещение музея.

К тому времени Моника научилась жить с моим интересом к колоссальным сооружениям, созданным человеком. За три года до этого она провела целый день нашего «медового месяца на карибском пляже», как я его назвал, посреди знойных джунглей Юкатана в Мексике, потому что я хотел увидеть Кобу, древний город майя.

Я не заставлял Монику пробираться со мной через руины Кобы, но мы поднялись по 120 опасным ступеням на вершину одной из них. Пирамиде Коба более тысячи лет, а высотой она с десятиэтажный небоскреб. Майя построили его без использования моторизованной строительной техники, а также без колеса. Уму непостижимо, какой решимостью нужно было обладать, чтобы возвести подобное сооружение в такую эпоху, но на вершине пирамиды я понял, почему это было хорошее место для жертвоприношений богам. Казалось, что мы находимся на одинаковом расстоянии и до неба, и до древесного покрова джунглей.

Римский Колизей и пирамида Коба являются свидетельствами удивительного рода сложения. Эти возвышающиеся проявления излишества настолько распространены, что получили академическое название: «монументальная архитектура». Вот как известный археолог Брюс Триггер объясняет, что считается монументальной архитектурой: «Ее главной определяющей чертой является то, что ее масштаб и проработка превышают требования к любым практическим применениям». Форма буквально определяется тем фактом, что она добавляет намного больше необходимого.

Монументальная архитектура – надежный признак цивилизации. Будь то зиккураты Месопотамии или пирамиды в Египте и Китае, эти массивные, но малопригодные на практике сооружения росли одновременно с городами вокруг них.

Культурные шаги, которые привели к созданию монументов, были бы аналогичны и в Риме, и в Кобе. Сначала римляне добились избытка продовольствия, что привело к социальной сплоченности, которая вызвала более плотное заселение городов, что повлекло за собой появление жилья, дорог и акведуков. Затем представители процветающей культуры захотели обустроить место для проведения постановочных сражений и построили Колизей. Примерно тысячу лет спустя, за океаном, майя осуществили то же фундаментальное культурное продвижение на пути к созданию церемониальной пирамиды в Кобе. В каждом подобном случае поведенческая современность приводила к появлению сельского хозяйства, которое приносило за собой культуру, а затем, если она начинала по-настоящему процветать, люди строили несколько больших объектов, которые не давали никакого укрытия. Учитывая эти этапы, монументальная архитектура выглядит как совершеннолетие для добавляющего поведения в различных культурах.

Вот только не все монументы появились в результате прохождения развития по всем этим этапам. На самом деле памятники часто появлялись до момента расцвета культуры.

Есть более свежий пример, который может нам показать, как это работает, и углубить нашу признательность за существование добавления как культурной силы. В конце 1830-х годов Соединенным Штатам Америки еще не исполнилось и ста лет и они были на пороге гражданской войны, которая поставила под сомнение перспективу достижения подобной вехи. Тем не менее в конце 1830-х годов люди собрали сумму, эквивалентную миллиону долларов, чтобы заплатить за проведение конкурса проектов. Они выступили с идеей возведения памятника Джорджу Вашингтону в округе Колумбия.

В то время во всем этом районе проживало около тридцати тысяч человек. Город Вашингтон не входил в десятку крупнейших в Соединенных Штатах, где проживало менее 2 процентов населения земного шара. Памятник, который стоил миллион долларов только на этапе задумки, не говоря уже о возведении, стал смелым начинанием для небольшой группы людей с более насущными проблемами. Кроме того, если кто-то вдруг и пожелал бы почерпнуть вдохновение возле памятника Вашингтону, то он мог проехать примерно пятьдесят шесть километров к северу, в Балтимор, где уже стоял отличный памятник.

Но конкурс проектов продолжался. Строительство тоже продолжалось, несмотря на непостоянное финансирование, изменение политических приоритетов и гражданскую войну. Спустя почти пятьдесят лет парящий обелиск достиг своей полной высоты. Когда в 1886 году монумент был открыт для посетителей, население Соединенных Штатов увеличилось почти в четыре раза, и теперь здесь находилось самое высокое сооружение в мире, построенное человеком.

Дело не только в том, что цивилизации достигают расцвета, а затем решают строить памятники, как это было в случае с Колизеем. Памятники тоже являются частью генезиса культур. Как физическая активность укрепляет наш разум, так и забота о теле цивилизации дополняет культуру. То есть монументальная архитектура на самом деле не бесполезна. Конечно, пирамида Коба и памятник Вашингтону представляют собой одно большое добавление в обмен на отсутствие убежища. Однако эти проекты объединили большие группы людей, которые сначала планировали и строили их, а потом проникались к ним благоговением. А когда собираются большие группы людей, именно тогда создаются культура и цивилизация.

Возможно, вы по-прежнему скептически относитесь к мысли о том, что культура возникает из памятников чему-то большему. Даже будучи любителем больших сооружений, я понимаю эти сомнения. Действительно ли монументальная архитектура заслуживает места рядом с властью, религией и письменностью? Действительно ли это необходимо для того, чтобы группу людей можно было считать цивилизацией? Но исследователи древних цивилизаций пошли дальше. Вопрос не в том, должна ли монументальная архитектура отойти на второй план по сравнению с этими социальными изменениями. Вопрос в том, должна ли она возвышаться над ними.

Современный анализ показывает, что монументальная архитектура могла послужить катализатором развития цивилизации. Гёбекли-Тепе, что переводится как «Пузатый холм», – археологический памятник, расположенный на территории нынешней Турции. В 1960-х годах его посетила группа исследователей, изучающих древние памятники в этом регионе, увидела несколько небольших расколотых плит из известняка и двинулась дальше. В отчете они пришли к выводу, что Пузатый холм, вероятно, был заброшенным средневековым кладбищем.

Несколько десятилетий спустя археолог Клаус Шмидт прочитал первоначальный отчет исследователей. Шмидта не убедил их вывод о том, что насыпь высотой около пятнадцати метров и диаметром в четыреста метров была просто кладбищем. Итак, он сам нанес визит к Пузатому холму.

На поиск первых больших камней понадобилось не так много времени. Они были так близко к поверхности, что их постоянно задевали фермерские плуги. Когда Шмидт и его команда копнули глубже, они обнаружили массивные каменные плиты, вертикально расставленные по кругу. В центре каждого круга стояли плиты еще большего размера – высотой примерно с жирафа и более чем в десять раз тяжелее. Примечательно, что представители древней цивилизации каким-то образом вырезали, перемещали и устанавливали эти гигантские столбы.

Но именно то, что Шмидт и его команда не нашли на Пузатом холме, действительно заставило археологов и историков задуматься. Здесь не было ни очагов для приготовления пищи, ни домов, ни, конечно же, детских погремушек. Не было никаких явных признаков постоянного поселения, которые были обнаружены повсюду на близлежащих участках примерно того же возраста.

То, что Шмидт нашел и чего он не нашел на Пузатом холме, пробило брешь в распространенной теории, согласно которой люди начали заниматься земледелием и жить в одном месте и только потом у них появилось время, навыки и ресурсы для создания памятников и всего остального, из чего состоит цивилизация. Для извлечения, перемещения и размещения каменных плит храма потребовалась бы совместная работа сотен людей. Тем не менее в этом регионе храмы начали появляться еще до деревень и даже сельского хозяйства. В мире, где охотники-собиратели держались отрядами по двадцать пять человек, для строительства храма на Пузатом холме потребовалось бы невиданное сотрудничество между группами.

Шмидт изложил новую, усовершенствованную теорию в своей статье «Сначала появился Храм, а затем город» (First Came the Temple, Then the City). Как утверждается в названии, и эта идея находит все больше поддержки, строительство храма на Пузатом холме могло изначально объединить охотников-собирателей. Идея строительства храма послужила первым предлогом для того, чтобы разрозненные группы собрались вместе. Долгосрочные обязательства, необходимые для строительства и последующего поддержания храма, заставили охотников-собирателей искать менее скоротечные источники пищи. Это, утверждает Шмидт, и привело к развитию сельского хозяйства. Находки, сделанные в окрестностях холма, подтверждают, что в течение тысячи лет после строительства храма поселенцы выращивали пшеницу и сгоняли скот в загон.

Находки на Пузатом холме перевернули представление об отношениях между цивилизацией и добавлением. Ученые долгое время считали, что независимо от того, насколько охотно люди приступали к строительству храмов, они должны были сначала научиться возделывать землю и жить в оседлых общинах. Однако Шмидт заявил, что все было наоборот: долгосрочные усилия по строительству храма послужили стимулом для развития сельского хозяйства. Таким образом, добавление несло цивилизацию.

Для объяснения того, почему мы пренебрегаем вычитанием, было бы достаточно склонности развивающегося общества к строительству. Но вместе с цивилизациями появился и другой проверенный временем вид большего – материальная культура. Очевидно, что четырнадцать пар кроссовок разных стилей в моем обувном шкафу воплощают собой расширение практического разнообразия, которое позволяет людям ориентироваться в их новой общественной жизни.

Материальная культура помогает нам сосуществовать в больших группах, даже несмотря на то что наш мозг развивался в условиях жизни в группах гораздо меньшего размера. В отряде охотников-собирателей каждый мог узнать о чертах характера, навыках и любимых кусках мяса мамонта, наблюдая друг за другом. С развитием цивилизации такой индивидуальный подход стал невозможен. Но люди по-прежнему нуждались в том, чтобы понимать окружающих их людей. Материальная культура отвечала на эту потребность.

Вместо того чтобы пытаться уследить за тысячами людей, люди могли разделить своих соседей на более удобоваримые категории исходя из их одежды, бусин и так далее. Благодаря этим физически осязаемым вещам взаимодействие с незнакомцами стало более предсказуемым, например когда вы заходите в гастрономический магазин и понимаете, что услужливый человек в фартуке и с блокнотом примет ваш заказ, когда вы будете готовы. Или, наоборот, я могу ходить по кампусу под прикрытием, не как преподаватель, просто надев шорты, футболку и одну из (четырнадцати) пар кроссовок. В обоих случаях материальная культура подсказывает, как люди должны взаимодействовать, даже если они никогда раньше не встречались.

Как и в случае с изменением архитектурного облика наших поселений, нет сомнений в том, что увеличение наших гардеробов уходит корнями в начало цивилизации. И снова вопрос: что появилось первым? Могла ли материальная культура предшествовать цивилизации и способствовать ее возникновению? В настоящее время набирает силу теория, согласно которой охотники-собиратели случайным образом генерировали материальную культуру – например, рискованные охотники носили шкуры мамонтов, а осторожные охотники – шкуры кроликов. В этом примере каждому охотнику-собирателю больше не приходилось запоминать отношение каждого члена своей группы к охотничьему риску – это стало понятно по одежде. Подобные ментальные сокращения, основанные на материальной культуре, позволяли охотникам-собирателям управлять отношениями в больших группах. Более крупные группы, в свою очередь, позволяли охотникам-собирателям строить памятники и иерархии, тем самым развивая цивилизацию.

Культурная тяга к памятникам и материальным атрибутам противостоит вычитанию – будь то Эзра, который строит больше башен из «Лего», или я, покупающий ему больше наборов «Лего». Во всем мире цивилизации стимулировали и другой двигатель сложения: письменность. Люди вкладывали свое вновь обретенное время и энергию в это новое средство. Пишущие могли вести записи о том, кто кому что должен, что способствовало росту торговли. Пишущие могли создавать прозрачные и последовательные законы, что способствовало росту цивилизаций. Писатели могли передавать больше идей и превращать их в большее количество вещей.

Письменность как демонстрировала прибавление, так и стимулировала его, высвобождая способность накапливать информацию за пределы умов отдельных людей. Мимолетные идеи теперь стало возможно сделать долговечными, увеличив время, в течение которого один человек мог поделиться с другим точной информацией. Работа Клауса Шмидта на Пузатом холме могла основываться непосредственно на мыслях исследователей, которых он никогда не встречал. Идеи любого рода могут распространиться по всему миру вскоре после того, как их раскроет кто-нибудь вроде Стефани Престон, Элизабет Спелке или Элинор Остром.

Археологи продолжат раскопки истоков цивилизации, но нашей науке о меньшем не нужно ждать. Нет никаких сомнений в том, что добавление и культура неразделимы. В ключевых отношениях, как мы видели, самые ранние цивилизации определяло нечто большее. Люди, которым больше не нужно было тратить весь день на поиски пищи, добавляли больше вещей: пирамиды, здания и одежду. Еще они добавили элементы общественного устройства и идеи: законы, религии, письменность и математику. Для людей, живущих в мире, где нет всех этих вещей и мыслей, казалось бы неестественным их вычитать. Это не означало бы, что «больше ничего не осталось, что можно было бы отнять», а скорее что отнимать нечего вообще, и точка.

Конечно, культурная эволюция кое-что вычла. Охоты и собирательства становилось все меньше, но цивилизация была проектом, нацеленным на расширение, и поскольку современная культура возникла из этих первых цивилизаций, мы все разделяем наследие добавления в «масштабе и проработке, которые выходят за рамки требований любых практических применений».

2.

Мы все можем любить большее очень сильно, но эта любовь не монолитна. Со временем культуры развиваются, вырабатывая различные взгляды на мир, и эти взгляды определяют то, как мы воспринимаем изменения. Исследуя культурные силы, стоящие за тем, что мы пренебрегаем вычитанием, необходимо разобраться, что говорят о меньшем различные картины мира.

Для этого нам понадобятся фундаментальные знания профессора Стэнфордского университета Хейзел Роуз Маркус, которая стала пионером в области изучения того, как общепринятые взгляды соотносятся с культурой. Влиятельные исследования Маркус, а зачастую и рассказы из первых рук об изучении культурных мировоззрений, легли в основу книги «Столкновение!» (Clash!), которую она написала в соавторстве. В книге Маркус «столкновение» происходит между теми, кто определяет себя по собственным способностям, ценностям и установкам (независимые), и теми, кто описывает себя с точки зрения отношений, социальных ролей и групповых связей (взаимозависимые).

Две традиционные истории происхождения – об «инь и ян» и о «Каине и Авеле» – демонстрируют, как в культурах могут сохраняться «взаимозависимые» или «независимые» взгляды на устройство мира. Каждая из этих историй возникла, чтобы объяснить, как появились люди.

Инь и ян родились из хаоса, когда только создавалась Вселенная. Они достигли равновесия в космическом яйце, что позволило появиться на свет первому человеку и первым богам. И по сей день инь и ян существуют в гармонии в центре Земли.

Братья Каин и Авель были первыми сыновьями Адама и Евы. Каин стал земледельцем, а Авель – бродячим пастухом.

Каждый брат приносил часть своей пищи в жертву Богу. Дар Авеля понравился Богу больше, чем дар Каина. Из зависти Каин убил Авеля. Бог приговорил Каина к скитальческой жизни. В конце концов он и его потомки построили первый город.

Инь и ян отражают взаимозависимый взгляд, в котором люди рассматривают себя как приложения ко всему остальному миру, как сбалансированные элементы, подобно инь и ян в космическом яйце. История Каина и Авеля подразумевает, что люди независимы от ситуационных ограничений. Человек может быть пастухом или градостроителем.

Конечно, как подчеркивает Маркус, культурные мировоззрения гораздо разнообразнее, чем может отразить любая история происхождения. Например, китайская культура более взаимозависима, чем культура Соединенных Штатов, а китайский даосизм с его акцентом на счастье индивидуума больше склоняется к независимости, чем китайская конфуцианская культура. В независимых Соединенных Штатах жители небольших южных или среднезападных городов, которые ценят семейные и общественные отношения, склонны считать себя более взаимозависимыми, чем жители космополитичных городов Восточного и Западного побережья.

Столкновение культур не ограничивается религиями или местом жительства. Между людьми в развитых и развивающихся странах, между мужчинами и женщинами, а также между «синими» и «белыми воротничками» существуют общие отличия в мировоззрении. Для информации: я отмечаю все пункты списка, касающиеся независимости, с точки зрения Каина и Авеля. Северные страны, как правило, более независимы, чем южные, как и мужчины, работающие профессионалы и атеисты. Изначально мои родители назвали меня Лейди. Есть даже исследования, доказывающие, что люди с уникальными именами более независимы.

Возможно, как и я, вы питаете надежду, что мы сможем проложить свой собственный путь. А может быть, вы воспринимаете судьбу как возвращение к равновесию в космическом яйце. В любом случае давайте разберемся, как контрасты между ними могут повлиять на наши склонности к сложению и вычитанию.

Еще до того, как Хейзел Роуз Маркус выделила культурную психологию в отдельное направление, исследователи подозревали, что наше мировоззрение влияет на то, как мы воспринимаем происходящее (и пытаемся его изменить). В конце 1940-х годов психолог Герман Виткин попытался проверить это, изменив точку зрения своих испытуемых – в буквальном смысле. В своей лаборатории в Бруклинском колледже Виткин и его коллеги-исследователи соорудили большой ящик, причем достаточно объемный, чтобы в нем мог удобно разместиться человек. Этот ящик был обшит досками размером 50 на 100 см, и его можно было наклонять с помощью моторизованного домкрата, прикрепленного к основанию ящика. Эта наклонная камера позволила исследователям измерить явление, которое Виткин со временем назвал «полезависимостью». Виткин взял термин «поле», который мы будем использовать в дальнейшем, из работы Курта Левина, другого выдающегося психолога, чья революционная «теория поля» привлекла внимание к необходимости понимания поведения как продукта взаимодействия людей и их окружения – их поля.

В наклоняемой камере Виткина можно было перемещать людей, как и все вокруг. Участников эксперимента сажали на стул, который затем наклоняли под разными углами. Камеру тоже наклоняли – без ведома участника. Полезависимость участников заключалась в том, насколько их представление о собственном наклоне зависело от наклона комнаты. Если и стул, и комната были наклонены под одинаковым углом, скажем на пятнадцать градусов, то участник, который говорил, что его наклонили на девять градусов, был менее зависим от поля, чем тот, кто считал, что его наклонили на три градуса. На участника, который ощущал наклон в девять градусов, в меньшей степени влияло его отношение к комнате или полю. Участник, который в той же ситуации ощущал только три градуса наклона, был сильнее зависим от своего отношения к полю. Исследования наклонной камеры позволили получить первые доказательства систематических различий в том, как разные люди воспринимают одну и ту же ситуацию.

Измерения полезависимости в конечном итоге получили практическое применение. Тесты со встроенными фигурами так же эффективно оценивают эту зависимость и могут быть выполнены на бумаге или на экране. Участникам даются схемы, подобные той, что показана ниже.

А вы видите восьмиугольник?

Чем больше времени вам требуется на то, чтобы увидеть восьмиугольник в его окружении, тем сильнее вы зависите от поля. Если вы обращаете внимание на все линии схемы, на поле, вам потребуется больше времени, чтобы сфокусироваться на восьмиугольнике. И наоборот, если вы быстро находите восьмиугольник, вы можете не воспринимать все, что находится вокруг него.

Один из выводов, которые из этого следуют, состоит в том, что поленезависимые люди могут не подумать о вычитании, когда, сосредоточившись на отдельных объектах, не обращают внимания на фон, который можно убрать. Советы по борьбе с этим распространенным недосмотром имеют множество названий. Студентов младших курсов, изучающих проектирование, учат рассматривать как фигуру, так и фон. К моменту окончания университета преподаватели прожужжат им все уши о пространствах положительных и негативных, развернутых и скрытых, заполненных и полых.

Рисунок 4. Тест со встроенными фигурами.

Конечно, другой верный вывод заключается в том, что взаимозависимый тип людей может игнорировать вычитание, когда, обращая внимание на антураж, они не замечают объектов, нуждающихся в удалении.

Если отбросить эти домыслы, то главный урок состоит в том, что наше понимание поля имеет корни в культурной эволюции. Чтобы убедиться в этом, представьте себя участником следующего эксперимента.

Сначала вам показывают кучу песка, выложенную в форме буквы S.

Затем вам показывают еще две картины: 1) кучу песка и 2) кусочки стекла в форме буквы S.

После этого вас спрашивают: «Какая из этих двух картин больше всего похожа на первую – на песок в форме буквы S?»

Мутсуми Имаи и Дедре Гентнер провели различные варианты этого оригинального теста с участием тысяч людей. Имаи – профессор из Японии, а Гентнер – из США. Они сравнили ответы своих соотечественников.

В исследовании с песком в форме буквы S американские участники чаще говорили, что буква S из стекла более похожа на букву S из песка.

Японские участники чаще выбирали кучу песка.

Американцы мысленно воспринимали первый пример, песок в форме буквы S, как букву S, которая случайно оказалась сделана из песка. Японцы восприняли ту же самую картину как песок, который в данном случае обрел форму буквы S.

На основании этих выводов велик соблазн предположить, что японцы обладают более целостным мышлением или что жители США лучше видят детали. Более полезный и оправданный вывод состоит всего лишь в том, что одни люди видят поле (песок), а другие видят объект (букву S).

Разные люди могут смотреть на одни и те же ситуации совершенно по-разному. Вот почему полезависимость имеет для нас значение. Потому что то, как мы воспринимаем ситуацию, определяет то, как мы пытаемся ее изменить, вспоминаем ли мы о вычитании, а затем выбираем ли мы его.

В Саванне, штат Джорджия, преимущества умения видеть поле постоянно находятся на виду. Приехав туда, мы с Моникой выделили два дополнительных дня, чтобы побродить по историческому центру этого прибрежного города. То, как выглядит Саванна с воздуха, немного напоминает одно из заданий Энди с сетками. Как показано ниже, город состоит из одинаковых микрорайонов. В центре каждого микрорайона находится площадь. Каждая площадь окружена восемью кварталами: четыре небольших коммерческих квартала, примыкающих к площади и ограниченных более широкими улицами, и четыре больших жилых квартала по углам, каждый из которых разделен узким проездом. Эта простая система соблюдается и по сей день. И это шедевр планирования.

С удивлением я узнал, что планировка Саванны отличается не только передовым подходом. Прогрессивными идеями отметился и Джеймс Оглторп, основатель Джорджии и разработчик плана Саванны. Джорджия была основана для расселения заключенных-должников, освобожденных благодаря тому, что Оглторп добился реформы тюрем в Англии, и под его руководством, которое продлилось до 1742 года, рабство в Джорджии было запрещено. Впрочем, как и существование аристократии. Концепция социального равенства Оглторпа распространялась и на планировку Саванны. Выполняя функцию общественного пространства, знаменитые ныне площади способствовали вовлечению населения в городские дела.

Рисунок 5. Четыре микрорайона и четыре площади на плане Саванны.

Я подозреваю, что любой выпускник факультета городского планирования – по крайней мере, в Соединенных Штатах – может по памяти нарисовать приблизительное изображение планировки Саванны. Но не нужно иметь диплом архитектора, чтобы оценить простоту плана Саванны. Нас с Моникой, как и многих других туристов, тянуло пройтись по историческому центру города, полных предчувствия, что следующая площадь уже за углом, и желания найти что-то уникальное в украшающих ее деревьях и цветах, дорожках и скамейках, кирпичных и железных конструкциях. В то же время город кишел людьми, которые жили своей обычной жизнью в офисах, домах и ресторанах. Здесь отовсюду было рукой подать как до социального взаимодействия, на площади или на улице, так и до убежища от общения, на уединенной скамейке или в тихом переулке.

Планировка Саванны подходит и туристам, и местным жителям. А хороша она потому, что учитывает поле. Рассматривая поле общественного пространства, город уменьшил размер частных участков под застройку. Большинству городов требуются гораздо более просторные участки под застройку, чем в Саванне, и из самых лучших побуждений. Открытое пространство не только красиво выглядит, но и улучшает качество воздуха и воды. Но в Саванне общественные площади, а также соединяющие их улицы и проезды функционируют как открытое пространство. Каждый участок можно уменьшить, потому что все равно рядом находится парк. Саванну невозможно забыть, потому что общественные площади и частные участки рассматриваются как единое целое.

Независимо от того, планируем ли мы застраивать населенный пункт или решаем задачи Энди, мы менее склонны пренебрегать вычитанием, когда видим поле: все те объекты, которые могут отойти на задний план, но тем не менее определяют наш выбор для внесения изменений. Поле не ограничивается физическими предметами. Для Оглторпа планировка Саванны представляла собой часть более масштабной идеи социального равенства. Он проектировал для людей и их взаимоотношений. Увидев эту менее заметную часть поля, Оглторп создал восхитительные улицы и площади.

Хотите верьте, хотите нет, но история о скопидомстве гарлемских братьев Кольеров тоже может нас кое-чему научить. Гибель братьев служит напоминанием о нашей склонности накапливать. То, что произошло дальше, демонстрирует, как трудно бывает увидеть поле и насколько мощным оно оказывается, когда его наконец увидишь.

После смерти братьев в 1947 году их особняк из коричневого песчаника был разрушен, а участок на пересечении Пятой авеню и 128-й улицы продан на аукционе. Этот участок был бельмом на глазу до начала 1960-х годов, когда, отчасти из-за беспорядков в Гарлеме, общественное внимание, как это периодически бывает, было привлечено к тяжелому положению людей в городских сообществах с низким уровнем дохода. Одним из предложенных вариантов было превращение пустующих участков в скверы.

Чтобы опробовать эту идею в Гарлеме, меценаты купили три отдельных участка на 128-й улице. Один участок превратился в игровую площадку для маленьких детей, другой стал местом для игры в баскетбол и пинг-понг, а третий – бывший участок братьев Кольеров на углу Пятой авеню – был превращен в зону отдыха для взрослых.

Меценаты знали, что открытие таких пространств для публики не решит всех системных проблем, с которыми сталкиваются местные жители. Однако меценаты также знали, что в бедных городских районах одной из основных проблем является нехватка общедоступного пространства.

Скверы изменили представление об открытых пространствах в городах. Будь то многочисленные площади в Саванне или обширный Центральный парк в Нью-Йорке, люди привыкли к пространствам, которые были спланированы и обустроены во многом так же, как и здания, выросшие вокруг них: строители брали чистый лист и изменяли его, добавляя дорожки, пруды и памятники.

Скверы не поддаются такому подходу. Парк имени братьев Кольеров на пересечении Пятой авеню и 128-й улицы больше зависит от окружающего поля, чем от самого пустыря. Чувство безопасности и уединенности в зоне отдыха парка достигается с помощью примыкающего к нему здания на Пятой авеню. Немногочисленные деревья и кустарники сквера, по задумке проектировщиков, обеспечивают проницаемый буфер между зоной отдыха и суетой тротуаров и улиц. Парк имени Кольеров зависит от своего поля. Вот почему представители Американского общества планирования отметили в своем первоначальном отчете о скверах, что они требуют «минимальных затрат, но большого воображения». Это понимание предшествовало выводам моей команды, сделанным в ходе эксперимента со штурмовиком, но, как мне кажется, в них имеется сходство. На то, чтобы убрать одну деталь «Лего», может уйти меньше усилий. Это даже может оказаться дешевле. Зато на преобразование с помощью вычитания уйдет больше мыслительных сил.

Но есть и хорошая новость: что в случае с «Лего», что в случае с городским планированием Гарлема, лишние мыслительные усилия, необходимые для того, чтобы прийти к меньшему, могут с лихвой окупиться. Памятник Вашингтону несет больше мощи, а пирамида Коба – более убедительный способ обращения к богам, потому что они окружены открытым пространством. И поскольку парк имени братьев Кольеров контрастирует с окрестностями города, он выделяется на фоне одного из самых сложных мест в мире с точки зрения уникальности.

То, что истинно в материальном мире, зеркально отражается в мире идей. По мере того как разрабатываются теории, отказ от этого концептуального поля может улучшить наше понимание. Это было верно и для Элинор Остром, и для Клауса Шмидта. Конечно, поначалу возникло небольшое замешательство и, возможно, даже разочарование, когда его команда, сразу же после обнаружения внушающих благоговение монументов, стала копать дальше, но не нашла никаких признаков постоянного поселения на Пузатом холме. Господствующая теория не могла объяснить, почему памятники есть, а поселений вокруг них – нет. Но, обратив внимание на то, чего там не было, Шмидт поставил более точный диагноз культурной эволюции.

Культура усиливает склонности к добавлению, безусловно. Но именно цивилизация преподносит нам все те ситуации, которые можно улучшить путем вычитания. Переполненные города и избыток знаний сформировали поле, на котором скверы и идеи с вычитанием могут не просто существовать, но и обладать преобразующей силой – если мы перестанем ими пренебрегать.

3.

По Национальной аллее^[13] в Вашингтоне вполне можно пробежаться, даже мимо памятника Вашингтону, однако указатели и местный персонал напоминают, что между мемориалами бегать нельзя. Возле Мемориала ветеранов войны во Вьетнаме напоминания излишни. Его Стена внушает настолько благоговейный трепет, что невозможно просто пробежать мимо и не остановиться, несмотря на то что вдоль нее ведет такая заманчивая и плавная дорожка. Если памятник Вашингтону когда-то был самым высоким сооружением в мире, то Мемориал ветеранов войны во Вьетнаме утоплен в землю, представляя собой ряд простых плит из черного гранита. Если вы еще не видели его своими глазами, то я думаю, что оригинальное описание собственного проекта Майи Лин^[14] прекрасно передает первое впечатление от него:

«Если вы пройдетесь по окрестностям, напоминающим парк, мемориал напомнит вам разлом – длинную отполированную стену из черного камня, которая выходит из земли и уходит в нее. Ближе к мемориалу начинается пологий спуск, а низкие стены, вырастающие из земли по обе стороны, расширяются и сходятся в одной точке внизу. Оказавшись на лужайке, окруженной стенами мемориала, мы едва можем различить высеченные на них имена. Эти имена, список которых кажется бесконечным, подавляют своим числом, объединяя всех этих людей в единое целое».

Стена на Национальной аллее не похожа ни на что. Майя Лин явно вычитáла.

Определение замысла проекта может оказаться крайне субъективным. Кто-то возразит, что Лин добавила стену к земле, что она всего лишь убрала почву в угоду грандиозному замыслу о добавлении. К счастью, сама Лин рассказала нам, как она подходила к созданию своего шедевра: «Мемориал ветеранов войны во Вьетнаме виделся мне не как объект, помещенный в землю, а как разрез в земле».

Это все объясняет. Лин вычитáла. И при этом она испытывала благоговейный трепет по отношению к памятникам.

Лин, как известно, задумала свой культовый проект, когда еще была студенткой Йельского университета. Полковник армии пришел к ней в общежитие и сообщил, что ее проект выбрали из более чем 1400 работ, участвовавших в конкурсе на создание мемориала в честь самой на тот момент продолжительной войны Америки. Выбор оказался удачным. Стена является одним из самых почитаемых памятников монументальной архитектуры в Соединенных Штатах, часто опережая монумент Вашингтону в субъективных рейтингах.

То, что сейчас высоко оценивается, когда-то считалось спорным. Когда был представлен проект Лин, политики отказались от поддержки мемориала, по крайней мере частично, потому что он выглядел недостаточно монументально. Общественного возмущения тоже хватило, чтобы министр внутренних дел отложил выдачу разрешения на строительство. Стена победила, но не без компромисса в виде флагштока высотой с пятиэтажный дом и бронзовой скульптуры солдат в ненатуральную величину сбоку от уходящей в землю стены.

Рисунок 6. Проект Майи Лин, победивший в конкурсе на создание Мемориала ветеранов войны во Вьетнаме.

Хотя проект Лин, несомненно, несет на себе отпечаток ее личности, сама она задается вопросом: если бы члены жюри знали о ее происхождении, выбрали бы они его? Проект был представлен анонимно, иначе ее юный возраст мог бы стать препятствием, как и ее пол. В архитектуре господствуют мужчины, поэтому один из членов жюри так отозвался об эскизах проекта, выполненных мягкой пастелью: «Должно быть, он действительно знает, что делает, чтобы осмелиться на нечто столь наивное». После того как было объявлено, что в качестве автора проекта выступила Лин, зеркальный черный гранит Стены подвергся критике как «слишком женственный». Ну и хорошо. Этот полированный камень как раз и создает призрачное зеркальное пространство по ту сторону имен, то, что Лин назвала «пространством, в которое мы не можем войти и от которого нас отделяют имена». На оценку проекта также могла повлиять ее этническая принадлежность. Когда стало известно авторство Лин, газета The Washington Post опубликовала статью под названием «Азиатский мемориал в честь азиатской войны». Во время самой первой пресс-конференции Лин спросили, почему Мемориал ветеранов войны во Вьетнаме должен проектировать человек азиатского происхождения.

Возникает соблазн поискать связь между культурным происхождением и подходом к проектированию, включая вычитание. Всякий раз, когда люди узнавали о нашем исследовании, тут же появлялись предположения о том, какие культуры лучше или хуже справляются с задачей по поиску меньшего. Друг Гейб, уроженец Нидерландов (который в этот момент пил пиво), был уверен, что люди вроде него, представители германских культур, все хорошо справятся с задачей Энди и выберут вычитание.

Такие предположения требуют доказательств.

Гейб обратилась за помощью к своим коллегам из других стран. Один из ее японских знакомых согласился провести тест с сетками Энди при участии студентов, в этой более взаимозависимой культуре. Через знакомого из Германии мы решили проверить, обоснованным ли было убеждение друга Гейб.

Оказалось, что нет. Мы обнаружили, что студенты пренебрегали вычитанием как в Германии, так и в Японии. Между разными группами наблюдалась незначительная вариативность, но она была даже меньше вариативности между различными сетками.

Выводы моей команды из исследований, проведенных в Германии и Японии, не означают, что в использовании вычитания нет культурных или географических различий. Было взято всего лишь две страны и ограниченное количество участников. Другие культурные различия между протестированными группами также могли свести на нет географические различия. Может быть, менее обеспеченные люди больше ценят добавление? Возможно, люди, живущие в густонаселенных местах, научились вычитать? Нецелесообразно пытаться вычленить все возможные культурные переменные, которые могут иметь значение.

Размышлять о культурных различиях – забавное занятие для посиделок за выпивкой. Однако мы не можем отделить большинство моделей поведения (включая сложение и вычитание) от независимых или взаимозависимых, женщин или мужчин, студентов или «взрослых». Родители Майи Лин переехали в Соединенные Штаты из Китая, но мы должны сопротивляться любому желанию объяснить монументальное вычитание Лин как продукт восточной, взаимозависимой культуры. Во-первых, Лин рассказывает, что она даже не считала себя этнической китаянкой до определенного возраста.

Все экспериментальные данные моей команды свидетельствуют о том, что пренебрежение вычитанием устойчиво в разных группах и ситуациях. Что еще более важно, даже если бы мы нашли различия, то мало что могли бы с этим поделать. «Тебе надо было родиться в Нидерландах» – не самая лучшая рекомендация. Даже это не помогло бы в поисках меньшего.

Тем не менее из того, что на первый взгляд кажется самым настоящим тупиком, можно сделать полезные выводы. Чтобы понять, как это сделать, давайте вернемся к Хейзел Роуз Маркус и ее исследованию ментальных привычек, связанных с культурой. В «Столкновении!» Маркус подчеркивает, что «все мы воспринимаем свое «я» как нечто незыблемое во всех местах, временах и ситуациях». По ее словам, это ощущение ошибочно, потому что, «рассмотрев историю своей жизни чуть более внимательно, мы видим, что на самом деле внутри одного нашего «я» есть много разных личностей». Маркус становится другим человеком, когда занимается серфингом, по сравнению с тем, когда она преподает; когда она пишет научную работу – или когда она пишет научно-популярную книгу. Точно так же и я могу быть независимым, но при воспитании детей я стараюсь (или даже должен) проявлять взаимозависимость. Довольно трудно считать, что ты управляешь своей судьбой, когда трехлетний ребенок требует от тебя принести стакан молока, чтобы ему не пришлось отвлекаться от игры в «Лего».

Своим исследованием Хейзел Роуз Маркус подтверждает, что Уолт Уитмен был прав в своем внутреннем диалоге из «Песни о себе»:

Чтобы увидеть и прийти к меньшему, важно не то, китайцы мы или американцы, женщины или мужчины, и даже не то, насколько мы взаимозависимы или независимы. Важно найти доступ к своим «множествам». Как пишет Маркус в книге «Столкновение!», «осознание того, что в вас живет два одинаково полноправных «я», зачастую увеличивает психологические ресурсы сразу на 100 процентов».

В свете нашего нового понимания культурного многообразия этот совет становится полезнее расхожей фразы «думай иначе». Оно предполагает конкретные уникальные и экспертные мнения, которые могут пригодиться для повышения шансов увидеть вычитание. Пытаясь выбросить абзац, который не имеет отношения к этой книге, зато демонстрирует мою независимую компетентность, я могу обратиться к одному из своих взаимозависимых множеств. Тогда я вижу, что этот абзац может подорвать доверие таких ценных читателей, как вы, и он исчезает. (Точнее, оседает в файле «Отрывки», который занимает почти сорок страниц.)