Как я разлюбил дизайн бесплатное чтение

Марцин Виха
Как я разлюбил дизайн

Jak przestałem kochać design © by Marcin Wicha, 2015.

All rights reserved. Published by arrangement with Wydawnictwo Karakter, Poland

© П. С. Козеренко, О. В. Чехова, перевод, 2021

© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2021

© Издательство Ивана Лимбаха, 2021

I. Иллюзии

Урна

– Наберите в тональном режиме внутренний номер сотрудника или ждите ответа опера-тора, – и в трубке раздается голос Луи Армстронга:

Интересно, кто выбрал эту мелодию. Директор крематория? Продавец автоответчиков («У меня есть то, что соответствует профилю вашей компании»)? Не исключено, что хрипло-сладкий стандарт – номер один в каком-нибудь траурном хит-параде, самый популярный музыкальный фон на церемонии сожжения.

В американских комедиях часто повторяется этот сюжет. Прах в сумке, в коробочке, в банке из-под печенья. Бренные останки в вазе над камином, в кухонном шкафчике, на подоконнике. «Что это ты здесь держишь?» – «Бабулю». И начинается круговерть забавных перипетий. Взрываются очередные гэги. Кошка сталкивает урну. Пьяный гость путает пепел с кокаином. И наконец кульминация: церемония развевания праха – обязательно в ветреную погоду, чтобы легкий бриз мог пустить серое облако прямо в лица собравшихся. Затем – оргия чихания, прокашливания и отряхивания.

Мы с вами видели много глупых фильмов.

* * *

Я пришел в квартиру, где его уже не было. Сбежались подруги моей матери, все суетились.

– В варшавских газетах или общепольских?

– Можно оставить себе фотографию из паспорта?

– А у вас не найдется немножко сливок? Обычное молоко тоже сойдет, если сливок нет.

Администрация кладбища. Крематорий. Жизнь превратилась в череду заданий. Чувство беспомощности настигло меня через несколько дней, когда в бюро ритуальных услуг я просматривал глянцевый каталог с урнами.

Все модели походили на гибрид греческой вазы и китайского термоса. Переливались парчой. Отливали хромом. Были золотые, бело-золотые, малахитовые и черные. С затейливыми ручками всевозможных форм. Некоторые выглядели как старомодные банки с металлическим зажимом. Другие напоминали горшочки Винни-Пуха. Преобладал пластик, но в каталоге также имелись варианты из натурального камня (видимо, и у природы бывают неудачные дни).

Ну и конечно кресты. Высеченные. Нарисованные. Приклеенные сбоку. Торчащие сверху (как миниатюрный Гевонт (1)). Разумеется, не обошлось без тернового венца, Мадонны в полупрофиль и Иисуса Скорбящего. Бедный отец. Неверующий еврей, совершенно не интересовавшийся религиозными вопросами, оказался за бортом целевой аудитории.

В качестве альтернативы предлагался цветок – белая лилия или увядшая роза. По мнению погребальной индустрии, Польшу населяет два типа людей: христиане и представители секты флористов.

Я листал страницы, директриса начинала нервничать. Под ее взглядом я в итоге выбрал какой-то образец – поменьше украшений, форма попроще, и даже белая роза смотрелась вполне скромно.

Затем несколько часов я обманывал сам себя, что всё в порядке. Но это было не так. Отец никогда бы не согласился на подобную посудину. Свинство – пренебрегать чьими-то эстетическими чувствами только потому, что этот кто-то умер.

* * *

Вкус отца долгие годы определял нашу жизнь. Его вердикты выносились стремительно и не подлежали обсуждению. Мы жили на эстетическом минном поле. Со временем я научился обходить ловушки, и по мере того, как протаптывал безопасные тропинки, во мне росло чувство солидарности. Мы стали товарищами по оружию в этой войне со всем миром.

Дело в том, что отец не пускал уродство на порог.

Мы жили на осадном положении, как визуальные амиши (2). Против нас была политическая система. Экономика. Климат. Стоит только открыть дверь, а там – покрытые масляной краской стены, полы в крапинку. Лифт с сожженными кнопками, панельный дом, пейзаж позднего социализма.

Когда речь заходит о тех, кого мы любили, лаконичные диагнозы неуместны. То, что касается наших близких, должно быть сложным и неповторимым. В действительности же все оказывалось незамысловатым и типичным. Просто есть такие люди, которым не тот цвет штепселя может испортить полдня. Которые предпочитают сидеть дома, а не отдыхать в пансионате в окружении ужасного цвета ковров, зато с видом на море. Несчастные мученики реклам шпаклевочной смеси.

Да, да, знаю. Вкус – категория классовая. Он устанавливает иерархию и границы. Отражает наши стремления и фобии. Позволяет упиваться своим превосходством, создавать иллюзию, вводить в заблуждение. И так далее.

* * *

По крайней мере, в случае с урной я настоял на своем. Нашел в осиротевшем ежедневнике телефон скульптора, с которым отец когда-то сотрудничал. Позвонил. Объяснил, в чем дело. До похорон оставалось два дня. Скульптор выслушал меня без удивления. Немного подумал.

– Я делал цветники для костела в Урсынуве (3). Достаточно убрать ножки и будет то, что надо…

И так я похоронил прах отца в черном гранитном кубе. На одной из его граней были высечены имя и фамилия. Шрифт – Футура. Маюскул. Дважды по пять букв, элегантно выровненные по ширине, – так, как он любил. Меня распирала гордость. Урна была красивой. Проблема состояла в том, что единственный человек, который мог это оценить, единственный человек, чье мнение имело для меня значение, – умер.

Что я узнал о дизайне, не выходя из дома

БАШМАКИ НА ДЕРЕВЯННОЙ ПОДОШВЕ

Эмбарго распространялось на:

• мебельные гарнитуры,

• стаканы на блюдцах и тем более – в резных металлических подстаканниках.

Сейчас, написав об этом, я вспомнил, что существовало два вида стаканов: выпуклые (трефные) и граненые, в разрезе напоминавшие трапецию – такие могли получить сертификат семейного раввината.

В немецком центре (4) можно было добыть стеклянные чашки, в которых угадывалось далекое родство с Баухаусом. Там же продавались гэдээровские блюзовые пластинки. Сомневаюсь, что власти демократической Германии задумывались об авторских правах, поэтому не исключено, что мы штамповали пиратского Мадди Уотерса еще до появления интернета.

В домашнем черном списке также фигурировали:

• стеллажи (само слово кажется мне отталкивающим),

• мебельные стенки (см. выше),

• пуфики (см. выше),

• тапочки (см. выше),

• как, впрочем, и хождение в носках.

Два последних запрета выступали в паре, что создавало некоторые затруднения. К счастью, в семидесятые годы польская обувная промышленность производила башмаки на деревянных подошвах. Оклеенные этикетками на английском языке (шведский флаг быстро стирался на пятке), они шли на экспорт, куда-то в Западную Европу. Вероятно, периодически происходили колебания конъюнктуры или ужесточения контроля качества, поскольку некоторые партии попадали на внутренний рынок в статусе так называемого бракованного экспорта.

Обувь с мелким дефектом, эмалированные кастрюли с орфографической ошибкой в слове «salt», полки системы ИВАР со следами древесной сини, недостаточно хорошие, чтобы попасть в заграничный магазин «Икеа», – такой «брак» в польских магазинах шел нарасхват.

Виктор Папанек в книге «Дизайн для реального мира» (5) расхваливал: «Деревянные сабо, которые до сих пор делают в Ангельхольме, – превосходный пример рационального дизайна».

Фотография на странице 282 не вызывает сомнений. Это они! Дизайн местный, но производство стало глобальным (причем еще до того, как мы научились произносить слово «глобализация»).

На закате эпохи Герека (6) моя семья стучала каблуками, будто компашка веселых голландских (или скандинавских) крестьян. Это превращало жизнь соседей в ад, и не было недели, чтобы мужик снизу (в фильме его мог бы сыграть Луи де Фюнес) не устраивал скандала. Тонкий потолок и диалог, ведущийся при помощи азбуки Морзе: на провокационное цоканье каблуков отвечали посланиями, выстукиваемыми палкой от швабры.

В той квартире я познал много истин о проектировании, дизайне и жизни. Например, что верность эстетическим пристрастиям – отвращение к тапочкам, тапкам, шлепкам и шлепанцам – может привести к серьезному конфликту с обществом.

* * *

В конце жизни отец полюбил пластиковые кроксы. Кто-то их привез ему из Израиля еще до того, как разноцветные турботапки появились в каждом торговом центре. Это ближневосточное изобретение обеспечило нам прочный мир с соседями (что в определенном смысле парадоксально).

ШАХТА

В детском саду существовал свой литургический календарь. Сначала подготовка ко Дню учителя, потом ко Дню шахтера. Затем годовщина освобождения Варшавы… и вот уже Красавица-Весна звала на первомайскую демонстрацию.

Во всем этом наборе Барбурка (7) (совершенно светская и лишенная ассоциаций со святой покровительницей) особенно нас привлекала. Дни напролет мы клеили под чутким руководством пани Ули шахтерские шляпы из черного картона. Рисовали углем. Временно черный цвет был разрешен, что, однако, составляло исключение из правил. Когда весной я нарисовал черной тушью открытку ко Дню матери, то навлек на себя серьезные неприятности вплоть до угрозы вызвать психолога.

– Антрацит! Черное золото! – скандировала воспитательница. – До! Бы! Ча!

Бедные горняки. У них еще есть свое лобби, пенсионные льготы и пивные заведения. Раз в году они переодевают какого-нибудь вице-премьера в парадную форму и заставляют участвовать в хоровом исполнении традиционных песенок. Они больше не владеют умами масс. Ни один писатель не завещает похоронить себя в парадном шахтерском мундире (8). Никто уже не расскажет дошкольникам о черном золоте.

А жаль, это вдохновляло на творчество. Под влиянием горнодобывающей индоктринации я изобразил на стене своей комнаты фреску под названием «Шахта» (техника: восковой мелок на штукатурке). Соцреализм в чистом виде. Широкая панорама промышленного предприятия с бесчисленными лебедками и трубами. Времена были доэкологические, а лозунг «Дым труб – дыхание Советской России» никто еще не отменял. Следует подчеркнуть, что к индустриальной фантазии я прибавил документальный элемент: у самого пола тянулся ряд телег. Это крестьяне стояли в очереди за углем.

Конечно, не прошло и года, как фреска мне разонравилась. Когда я пошел в школу, она начала меня по-настоящему раздражать. Особенно если учесть, что эпоха сменилась и пропаганда успеха отошла в прошлое. Самое простое решение – взять краску и закрасить эту мазню – как-то не пришло мне в голову. Не припомню, чтобы мы хоть раз делали в квартире ремонт.

Зато однажды мама купила мне настенную карту Африки с немецкими названиями. Почему Африки? Почему немецкими? Потому что такие выбросили в книжном «Универсус». В результате я до сих пор могу показать, где находилась Zentralafrikanische Republik. Рад помочь, если кто-то ищет реку Ebola. Годами, засыпая, я смотрел на Herz der Finsternis^[2] (9).

Отсюда следует несколько выводов. Когда художник не стыдится своих работ годичной давности, это знак, что он остановился в развитии. Да и вообще лучше не окружать себя собственными картинами и проектами. Как сказал бы Адриан Моул, даже Рембрандт не жил в Сикстинской капелле в Венеции (10).

ТЕПЛАЯ ВОДА В БАНКЕ

Вопреки тому, что сегодня утверждает реклама – «Кока-кола – вкус свободы», – напиток производили и продавали в Польше уже в семидесятых. Каким-то таинственным и нелегальным образом у нас дома оказались две пустые банки, в которых привозили концентрат из Голландии.

На белых закручивающихся крышках красовался зеленый логотип. Банки с водой стояли на кухонном подоконнике – на случай, если отключат воду. Разумеется, все забывали менять содержимое. Место было солнечным, поэтому спустя какое-то время с жидкостью стали происходить метаморфозы. Сначала она помутнела и приобрела слегка зеленоватый оттенок. Затем в ней появились какие-то нитчатые и бахромчатые формы жизни. И в конце концов толстый слой органики на поверхности. Кто знает? Возможно, если бы мы оттуда не съехали, то какие-то живые организмы как раз выходили бы сейчас на берег?

ПОЛКИ

Рано или поздно где-то это произойдет, но пока я не слышал, чтобы кто-то погиб от удара электронной книги. А вот смерть под лавиной бумажных изданий представлялась вполне реальной. И каждый день мы смотрели ей в глаза.

Отец сам спроектировал полки. Проект был безупречный, а за выявленные в ходе эксплуатации недостатки отвечал исключительно производитель – столяр-алкоголик. Я ни разу того мужика не видел, но делирическая дрожь его рук передалась всей конструкции. И она сохранила эту дрожь, как раковина хранит шум океана.

Доски, державшиеся на соплях, прогибались под тяжестью книг. Некоторые стояли в два ряда. Часть лежала стопками. Достань один том и – как сегодня говорят – случится коллапс.

Кажется, всю систему удерживал в равновесии солидный оранжевый том с корешком, украшенным узором из фиолетовых пятен. Лишь спустя много лет я обнаружил, что из этих амеб складывается слово «Сказки». Я никогда их не читал. Риск был слишком велик.

Много раз я слышал, как мама объясняла: «После переезда Пётрек рассовал их только на время, чтобы не валялись на полу». Предполагаемому порядку так и не суждено было воцариться.

Вывод, в принципе, довольно очевидный: первоначальные версии – самые долговечные. А в неудачах дизайнера виновата пагубная страсть исполнителя.

СТЕНА

Раз уж зашел такой разговор – по нашему потолку проходил длинный узкий желобок.

«А здесь Пётрек планировал передвижную стену», – сообщала мама, если кто-то спрашивал. Что происходило с завидным постоянством. По всей видимости, гостям нравилось изучать потолки.

Проект с передвижной стеной так и не осуществился (вполне возможно, из-за усугубляющегося алкоголизма столяра). Что ж, чего не сделаешь сразу – не сделаешь уже никогда.

СТОЙКА ДЛЯ ВЕРСТАКА

Зато у нас скопилась куча кульманов и целые стада деревянных стоек для верстаков. Они служили нам верой и правдой. Особенно самые старые, в форме буквы А, уже слегка расшатанные.

Одну стойку я храню до сих пор. Она якобы принадлежала когда-то Бюро восстановления столицы (11), так что ответственность за современное состояние Варшавы лежит и на ее плечах. Видно, стойка часто переходила из рук в руки, о чем говорят инвентарные номера и печати канувших в Лету учреждений. Некоторые цифры нарисованы по шаблону. Другие каллиграфически выведены на кусочке бумаги. Последние намалеваны масляной краской:

D. 25 – 861

C. PROZOR Gr VI / 420 Nr 655 1940

7p XIV 19

X – 509

L.O.R.

(Впрочем, не исключено, что это зашифрованные координаты местонахождения Янтарной комнаты.)

СТОЛ

«От дома моих родителей ничего не осталось, – слышу за кадром голос матери, ее комментарии стали частью предметов. – Они успели выбежать на улицу, прежде чем на дом упала бомба. Сохранился только один столик».

Кофейный столик, единственный родственник безвозвратно утраченных столов, стоял в большой комнате. Отец увеличил его поверхность, положив на круглую столешницу прямоугольный кульман. Прибивать его гвоздями не стал – он же не варвар какой-то. У этой системы нашлось одно слабое место. Оказалось, что наш стол превратился в сейсмоопасную зону. Стоило кому-нибудь чуть сильнее на него облокотиться – и противоположный край вздымался на дыбы, чашки, тарелки и приборы двигались на врага, а тортница со шведским яблочным пирогом (рецепт из журнала «Ты и Я», 1967) становилась расплатой за нахождение локтей на столе.

Мой отец держался как производители самолетов. Когда случалась катастрофа, он все-гда утверждал, что с технологией все в порядке, виноват человеческий фактор.

Мы выбрали для вас

Легендарный журнал «Ты и Я» перестал выходить в 1974 году, но его потрепанные и запылившиеся номера еще долго лежали у нас на шкафу. В них не хватало страниц – мама повырезала кулинарные рецепты. Все остальное было на месте. Кадры из американских фильмов, обложки Чеслевича (12), стихи Хлебникова, мода Гражины Хасе (13), польская школа плаката во всевозможных проявлениях и вариациях. В этой череде красот, где-то ближе к концу, примостилась рубрика «Мы выбрали для вас». Одна страница с клеточками фотографий и короткими описаниями товаров, доступных в польских магазинах, впрочем, в основном – варшавских.

Мне думается, что составление этих рекомендаций было кошмаром. Спустя годы, уже в новом столетии, когда о феномене журнала вспомнили современные хипстеры и поклонники дизайна, редактор «Ты и Я» призналась:

Ну да, мы делали это по очереди, я и другие журналистки – Фелиция Унеховская, Иоанна Драц, – потому что это была безумно сложная и неблагодарная работа, бессмысленная, эти вещи были такие топорные…

Действительно. Если вчитаться, в этих описаниях можно уловить оттенок драматизма:

Январь 1967:

Керамическая емкость под названием «бигосница» – сразу понятно, для чего ее использовать. Изготовлена Трудовым обществом художественных промыслов в Болеславце, стоимость – 60 зл<отых>. Магазины «Цепелия», универмаг – Воля.

Любители старопольской медовухи и оригинальных бутылок могут встретить Новый год рюмкой «Бабули», предназначенной, правда, для поляков, живущих за границей. «Бабуля», появившаяся в магазинах «Деликатесы», не из дешевых – 175,30 зл. – зато большого объема.

Март 1971:

Полезная мелочь – ролик, помогающий до конца выдавить пасту из тюбика. Цена – 5 зл., магазин хозтоваров в Варшаве на Кручей улице.

Шорты «тирольские», замшевые. Великолепно сшиты. Цена – 350 зл. Болгарский магазин на Кручей улице.

Июнь 1972:

Ажурная фоторамка, ручная работа, серебро, импорт из Албании. Цена – 300 зл. Магазин с сувенирами из стран народной демократии (…).

Большинство сидений в современных автомобилях обито дерматином, который летом, когда нагреется, становится весьма неприятным. Поэтому мы рекомендуем великолепные чехлы из мягкой рогожи, максимально гигиеничные, износостойкие и даже красивые. Цена – 160 зл. за штуку. Магазин с плетеными товарами на Кручей улице в Варшаве.

Сколько раз наш отпуск в деревне портили тучи мух! Сегодня можно легко этого избежать, захватив с собой «Мухозол» (…).

* * *

Кстати, расхваливаемый в 1967 году «Бабулин мед» – легенда польского маркетинга. Название придумала Агнешка Осецкая (14), а бутылку спроектировал дизайнер Кшиштоф Мейснер (15). Спустя годы он так описывал творческий процесс:

Вопреки мнению, что не следует вторгаться в интимную сферу секса, я поддался искушению и решил проверить, как формы, заимствованные из мира эротики, действуют на подсознание (…) Бутылка представляла собой сплющенное полушарие, на котором мы разместили наш эротический опытный объект.

Другими словами, у бутылки было длинное горлышко со стеклянными кантиками. Автор явно любуется своим детищем – и действительно, результат впечатлял. Название пленяло польских эмигрантов, напоминая о доброй бабушке (и ее пчелках), зато форма определенно навевала мысли о фаллосе.

Чем дальше – тем удивительнее.

Бутылка «пошла» в производство. Сначала на стекольном заводе укоротили «опытное» горлышко почти на два сантиметра, что нарушило пропорции, не говоря уже о «фрейдовском» бесчестье. Шелкографию заменили бумажными наклейками с вертикальными каракулями, которые в теории должны были имитировать НЕМЕЦКУЮ (?) готику (?). Затем директор кооператива поменял золотистые пчелиные волоски на серые. (…) Название переделал на «Бабуля». С тех пор вместо бабулиного меда стали пить просто саму бабулю.

В общем, показательная история для польского дизайна. И все же, несмотря на все разочарования и недостатки, появление эротическо-патриотическо-германской бабули на внутреннем рынке стало событием, достойным рубрики, посвященной покупкам. Но каким глубоким должно было быть отчаяние, вынудившее редакторов воспевать «Мухозол» и тирольские портки из Болгарии? Не говоря уже о штуковине для выдавливания остатков зубной пасты «Неопоморин»?

* * *

Сегодня колонки о шопинге цветут пышным цветом. Читатель журнала о дизайне рассматривает фотографии чьего-то дома в Тоскане (кошка на керамической плитке, выцветшие жалюзи, хозяин – банкир, но на досуге любит отжать немного оливкового масла в семейной давильне). После шести полос фотографий следует страница с заголовком «Интерьер в рустикальном стиле»: цветочный горшок из «Икеа», набор недорогих мисок и непременно – «деревянный ящик с этническим орнаментом». Этнический, как известно, означает то же, что и народный, но звучит солиднее.

Родство современных идей с рубрикой «Мы выбрали для вас» – весьма отдаленное. В 1974 году чехлы из рогожи для автомобильных сидений расхваливали такими словами: «Гигиеничные, износостойкие и даже красивые». Суть тогдашних рекомендаций сводилась к слову «даже».

Даже красиво. Даже сносно. Даже неплохо. Предметы, которые спасала простота. Тщательность исполнения. Чуть более качественный материал. Практичность (как «ножик для вырезания косточек из яблок, который так ищут хозяйки»).

На пятидесяти полосах журнал «Ты и Я» рассказывал о мировой культуре, моде, дизайне, обозначал предел интеллигентских стремлений и запросов. На предпоследней странице редакция проводила непреодолимую границу эстетического компромисса, последний оборонительный рубеж.

Сенаторская

В лучшем – ну или, по крайней мере, в самом обаятельном – польском сериале предметы играют ключевую роль.

«Домашняя война» – наш аналог «Малыша Николя» (16). Польская история о чудесных годах, эпохе первых джинсов, первых телевизоров, первых автомобилей. Реквизит состоит в основном из мелочей: перочинных ножиков и гитар, адаптеров и приборов для удаления косточек из вишни. Шестидесятые были эпохой предметов.

Как видно из названия, сериал рассказывает о конфликте поколений, недоразумениях между взрослыми и детьми, но при этом преисполнен нежности, обожания, восхищения молодежью. Ее чудачества, прически и музыкальные предпочтения раздражают старших и наполняют сюжет мнимым конфликтом. В действительности же все это заставляет любить детей еще больше. Потому что они послевоенные. Послевоенные, как мои родители.

Они не понимают предков? Тем лучше. И пускай не понимают. Они же послевоенные. Они должны не понимать. Пожимать плечами. Смотреть вперед. Ничего не знать о преступлениях, трагедиях, отчаянии, которые пережили старшие. Не спрашивать. Или спрашивать и не слушать ответы. Довольствоваться общими фразами. Байками.

Это стало важнейшей задачей. Самым серьезным требованием, которое дедушки и бабушки предъявляли нашим родителям. Быть чистым листом. Выполнить план, как в песне Агнешки Осецкой:

Принимая все это во внимание – нет, не удалось.

* * *

Действие сериала происходит в доме № 24 по Сенаторской улице. Все вокруг кажется новым. Особенно панельный дом, построенный несколькими годами ранее. Легкий, четырехэтажный, внизу магазины, фасад опоясан балконами. Деревья еще не выросли, так что солнечный свет заливает скромные квартиры.

Соцмодернизм: образ стабилизации, простоты и даже некой специфической элегантности.

Это сердце Варшавы шестидесятых. Чуть дальше жил Лешек Колаковский (18) (сегодня там памятная доска). Выдуманные персонажи могли видеть его характерный силуэт. Достаточно посмотреть на даты, чтобы сделать вывод: в 1968 году они учились в университете… Хотя нет. Ануля в университете, а Павел – в политехническом институте.

Сенаторская улица приглашала прогуляться по маршруту эпохи, совершить короткую экскурсию, полную исторических и символических отсылок, среди восстановленных дворцов и костелов. Рядом с гигантским театром и первыми панельными домами, втиснутыми в исторический центр. В каких-то ста метрах от дома Павла и Анули раскинулась площадь Дзержинского. Памятник Железному Феликсу обозревал окрестности с цоколя, установленного перед бывшим зданием биржи.

Подумать только – всего три минуты, и ты уже на том месте, где когда-то стояла Большая синагога. Немцы взорвали ее 16 мая 1943 года. Всего двадцать с лишним лет назад.

Мешки с цементом (и дуло от шампанского)

Город – бесплатный букварь. Мои дети научились читать по рекламным щитам, скандируя по слогам «рекламное место сдается» и «традиционный польский вкус». У предыдущего поколения тоже были свои пособия. Перечисляю в порядке усложнения:

• Неоновая вывеска «МАРС» (первый урок: не читать с конца).

• Закрашенные окна с процарапанным изнутри ТНОМЕР (второй урок: читать с конца).

• Прицепы, на которых писали «Бе / з стоп си / гнала» (третий урок: постичь искусство переноса слов).

• Бежевые манекены с отломанными руками и табличкой «Товар с витрины доступен после смены экспозиции» (экзамен по сюрреализму, что-то вроде «контрольного чтения»).

Почему все было таким невероятно уродливым? Наверное, потому, что всегда находились более важные дела и более срочные вопросы. Всегда горел какой-нибудь лес. К тому же главенствовал принцип парадного и черного ходов; мы же упорно смотрели не туда. Ведь варшавский Старый город восхищал иностранцев, росли Королевский дворец, Центральный вокзал и Металлургический комбинат Катовице, а инженер Карвовский (19) не знал, за что хвататься.

* * *

Порой где-нибудь в крапиве мелькало нечто выпуклое. Гладкая поверхность, пористый разрез. Литой выпяченный живот. Обычная картина моего детства – окаменевшие мешки с цементом. Они росли по одному или целыми стадами. Водились в окрестностях стройплощадок. Разбросанный то тут, то там стройматериал свидетельствовал о благих намерениях: когда-нибудь мы это сделаем, построим, исправим. Только пока что-то не выходит. Потому что осень, потому что опять ожидаются дожди, потому что зима на носу…

Почему этот цемент не могли упаковать в непромокаемые мешки? Вероятно, не было пленки. Почему не хранили под крышей или тентом? Это останется одной из загадок двадцатого века. Впрочем, работы все равно остановились из-за – кто его знает? – дефицита толя, нехватки дегтя или отсутствия досок.

Таков был мир. Полный начатых и неоконченных дел. Оставленных намерений и брошенных деталей. Нас окружала окаменевшая временность.

* * *

В 1975 году Сигэо Фукуда (20) нарисовал плакат к годовщине окончания войны. Надпись гласила: «Victory 1945» (в более поздних версиях дата исчезла, и победа стала универсальной).

Пиктограмма была проста. Черное дуло и перевернутый снаряд. Патрон, возвращающийся в ствол. Последний залп, нацеленный на победителей. Что-то вроде позднего Херберта, только забавнее:

Или же это был тост. Рисованный стоп-кадр: пробка от шампанского, застывшая в воздухе, неуверенная, лететь ли ей вверх или вернуться, чтобы навсегда заткнуть дуло.

Можно было увидеть в этом простодушный пацифизм или затейливую сатиру. «Это его самый известный сатирический плакат», – писала «Нью-Йорк таймс» и, кажется, небезосновательно: с какой стати японцу праздновать победу союзников?

Желто-черный плакат показывал абсурд послевоенного времени. Мы висели в воздухе, как пробка.

* * *

Я прочитал лекцию российского эксперта по вопросам обороны. Он говорил, что уже в тридцатых советские заводы приспособили для производства военной продукции. В любую минуту вместо колясок они готовы были извергать ружья и снаряды.

Папиросы (до появления сигарет) и макароны были калибра 7,62, чтобы в случае войны можно было легко начать клепать гильзы. Пробки от «Советского шампанского» имеют диаметр боеприпасов для авиапушек.

Фукуда попал в яблочко: у шампанского, которым жители Восточного блока отмечали наступление очередного года, был калибр дула. Одно таки подходило к другому: макароны – к гильзам, миксер – к карабину, река – к понтонному мосту.

Мы жили среди трансформеров. Тракторы ждали момента, чтобы превратиться в танки. Больницы готовились к приему первых раненых. Даже вокзалы строили таким образом, чтобы после ночной бомбежки быстро убрать обломки с путей. Кажется, именно поэтому железнодорожная архитектура отличается такой модернистской легкостью.

Мы походили на маскирующие веточки на шлеме (утром по телевизору передавали программу «Полигон»). А раз уж мы жили в условиях хрупкого перемирия, то какое значение имел дизайн, форма будильника или цвет фасада? Не говоря уже о паре-тройке мешков с цементом.

* * *

В «Проекте» (21) шестидесятых годов – единственном польском журнале такого рода – можно было увидеть репродукции плакатов, множество гобеленов и художественного стекла. Стефан Киселевский (22) писал о разных типах нотной записи. Оскар Хансен (23) убеждал, что общество необходимо загнать в казармы змеевидного мегагорода под названием «Линейная непрерывная система». Кроме того, обсуждались технический прогресс и роль дизайна, например в таком духе:

Инициатива повышения эстетического уровня изготовления промышленной керамики находит все более благосклонный отклик как у производителей, так и у покупателей.

Если речь заходила о дизайне, на фотографиях доминировали системы управления станков, торсионные оси и мебельные гарнитуры для офиса. Электропривод домашней швейной машинки «Тур» походил на подводную лодку в миниатюре. А о советском дорожном катке можно было прочитать:

Кажется, конструкторы руководствовались принципом Миса ван дер Роэ (24) «less is more»^[3]. Исключение всех лишних элементов помогло свести к минимуму элементы функциональные.

В номере от 1969 года я нашел список премий председателя Совета министров. Вот некоторые из отмеченных проектов:

• любительский кинопроектор «Поллюкс»,

• кукла «Реня»,

• деревянные обучающие игрушки-зверушки,

• электрические часы с батарейкой «Метрон»,

• газовая духовка с грилем,

• набор салатниц,

• набор бутылок (уксус, соус «Кабул», моторное масло «Селектол»).

Думаю, этот скромный перечень напоминает нам, чем был дизайн. Что объясняло, почему мы так относились к предметам. Кукла «Реня» вселяла надежду: «Однажды мы выскользнем из-под катка less is more». Кинопроектор «Поллюкс» сулил: «Ты еще поживешь, еще покажешь детям видео со свадебной церемонии и из отпуска в Болгарии». Даже газовая духовка, будто трава, проросшая сквозь асфальт, олицетворяла стремление к жизни – причем до того, как спустя тридцать лет гриль стал символом политической стабилизации и гражданской пассивности.

Дизайн был ключом к сегодняшнему дню. Доказательством, что «сейчас» обладает какой-то ценностью (и, может, даже немного продлится).

* * *

В нашей школе был кабинет начальной военной подготовки, полный восхитительных экспонатов и плакатов («зона полных разрушений, зона средних разрушений, виды бомб»). Больше всего радости доставлял нам американский полевой телефон. Судя по табличкам, он приплыл в Мурманск в качестве союзнической помощи Красной армии, потом отслужил свое в Народном Войске Польском, чтобы после демобилизации стать учебным экспонатом.

На переменах мы пытались запустить аппарат, крутя ручку динамо, и даже частично в этом преуспели. Дозвониться в штаб так и не удалось, зато одноклассник Дамиан получил серию ударов током. Позже я прочитал, что пытки при помощи телефонного аппарата составляли неотъемлемую часть репертуара американской армии.

Тем не менее, если не считать случайного успеха в сфере нарушения прав человека, учились мы довольно паршиво.

Не то чтобы это имело какое-то значение. Учителя НВП традиционно служили объектом шуток, принадлежали к излюбленным персонажам школьного и студенческого фольклора, наш же педагог идеально вписывался в схему «брошенный на съедение недотепа в мятом пиджачке». Он входил в класс, неуверенно озирался, вытаскивал из дешевого портфеля бумажки и надиктовывал:

– Двойной, так сказать, длинный гудок означает, так сказать, химическое заражение с северо-так-сказать-южного направления…

Весной 1990 года мы встретились с ним в последний раз. Хотелось бы написать, что мы растрогались или ощутили хотя бы нечто похожее на жалость. Ничего подобного. Мы выходили на свободу. Нас ждали университеты, затем карьера и бесконечные возможности в чудесном новом мире. Учителю НВП вход туда был заказан.

Он поставил всем пятерки. Обвел нас взглядом и, кажется, почувствовал, что должен подвести какой-то итог совместным годам.

– Многому я вас, так сказать, тут не научил, но войны, пожалуй, уже не будет. Так сказать.

Странно. У меня было много хороших и мудрых учителей – в любом случае лучше и мудрее энвэпэшника. Я даже не помню, как его звали, но именно ему я поверил безоглядно и двадцать пять лет повторял:

– Войны, пожалуй, уже не будет. Так сказать.

Поводок

Я помню восторг отца, когда кто-то прислал нам заграничные витамины с защитной крышкой, которую не могут открыть дети. Отец всем демонстрировал пластиковый флакончик.

– Конечно, это всего лишь витамины, – объяснял он, – но даже передозировка витаминов может быть опасна!

Потом крутил крышку в доказательство того, что ни один ребенок с ней не справится, нажимал в нужном месте и – вуаля! – она поддавалась. Довольный фокусом, он высыпал на ладонь несколько таблеток. Затем ссыпал их обратно и закрывал баночку. У меня так не получалось (честно говоря, я и сегодня не в состоянии прорвать эту блокаду).

У трюка был политический смысл. Он позволял на простом примере показать превосходство капитализма над этим непонятно чем, что нас окружало. В нашем мире – подчеркивал отец – достаточно написать «не давайте детям» и заняться более важными делами. Ну, может, еще раздать в медицинских учреждениях миллион листовок, информирующих о страшных последствиях чрезмерного употребления витамина C. Или разместить соответствующее предостережение на спичечных коробках. Издать брошюру «Берегите детей от витамина». Осудить беспечность родителей. Как раз для таких задач в Польше существовала целая армия плакатистов.

Тем временем по ту сторону железного занавеса люди тоже могли вовремя не убрать флакончики с лекарствами. Там тоже встречались рассеянные матери и безответственные отцы. Однако их, судя по всему, не пытались перевоспитать. Кто-то признал неизменность человеческой натуры, а потом посвятил немного времени, чтобы найти решение – крышку только для взрослых.

Именно в этом и заключался дизайн, по крайней мере, в глазах моего отца. Мир, который подстроился под пользователя. Вместо того чтобы сгибать человеку позвоночник и прижимать голову к груди, предупреждая: «Осторожно, низкий потолок» (черно-желтые полоски и табличка «Помни о каске»), дизайн обещал если не толерантность, то хотя бы снисхождение.

* * *

У меня тоже был любимый предмет: пластмассовый йо-йо. Зеленый снаружи и темно-синий внутри. Сегодня такой даже в «Киндер-сюрприз» бы не положили. Веревочка постоянно путалась, диск совершал несколько нервных подергиваний, после чего замирал. Иногда получалось добиться от игрушки ритмичного вращения – и тогда быстро становилось скучно. Несмотря на это, я берег йо-йо, как сокровище. Отчасти из-за его красивой заграничной расцветки и надписи «Made in Japan». Но прежде всего из-за искреннего удивления, что кто-то создал столь прекрасную, элегантную – и абсолютно бесполезную вещь. Судя по рисункам на греческих амфорах, человечеству уже более двух тысяч лет известен этот способ бесцельного времяпрепровождения. И все же по-настоящему популярным йо-йо стал в годы Великой депрессии и, так же как депрессия, пришел к нам из Америки. В 1932 году Адам Астон (25) записал фокстрот «Знакома ль пани с этой модой на йо-йо?»:

Кстати, ни один эксперт не объяснял, что благодаря йо-йо растет мышечная масса или улучшается реакция. Что он предотвращает болезни пародонта или освежает дыхание. Бессмысленность этой игрушки не нуждалась ни в оправданиях, ни в объяснениях.

В какой-то послевоенной книге йо-йо определили как бездумную забаву, при помощи которой буржуазия отупляла рабочий класс. Впрочем, уже в 1934 году поэт левых взглядов Эдвард Шиманский (27) написал бескомпромиссное стихотворение:

Дальше в стихотворении говорится о голоде, насилии, а также о военно-полевом суде и виселице («тянем, на крюк айда. Йо-йо! Да»). Жаль, что никто не положил этих слов на музыку.

Мода на йо-йо переживала в двадцатом веке взлеты и падения и прошла вместе с самим столетием – пожалуй, уже навсегда. А может, и нет. Как знать.

И все-таки йо-йо победил. Уже давным-давно я не слышал, чтобы какую-нибудь игрушку называли бессмысленной. Очередные волны паники захлестывают современных родителей. Компьютерные игры вызывают агрессию. Цветные резиновые браслеты вредны и радиоактивны. Даже о кошечке Hello Kitty написали, будто она – исчадие ада. Однако среди всех предостережений и упреков нет ни одного, обвиняющего игрушку в бессмысленности.

* * *

Во второй половине восьмидесятых произошло нечто неслыханное: отец поехал с группой архитекторов в Западную Германию. Отправляясь за границу, взяв с собой разрешенную горстку марок и еще сто нелегальных, следовало хорошенько задуматься о том, какие товары там купить. Очередного случая могло не подвернуться. Мы понятия не имели, что светлое будущее не за горами. Оно настанет совсем скоро – не успеет даже пройти мода на электронные часы.

Отец вернулся через неделю, полный впечатлений. Привез плеер, часы Casio и зеленый поводок. Прекрасный и абсурдный гаджет – регулируемая веревка, которая в зависимости от ситуации позволяла собаке бегать по газону или держала зверя рядом. Поводок-рулетка, наглядно демонстрирующий лозунг «каждому по потребностям». Символ заботы и понимания. Воплощение дизайна.

К сожалению, механизм слегка заедал. К тому же наш пес, неблагодарный эротоман, так и не оценил предложенной ему свободы. Чем длиннее становился поводок, тем больше он вырывался, подтверждая известное высказывание Алексиса де Токвиля о революции (28). Самое ужасное, что, когда такса бегала по кругу, зеленый шнур превращался в подвижную ловушку, обвивал щиколотки ничего не подозревавших прохожих и валил их с ног.

Отец ужасно обижался на собаку, что та бойкотирует столь умное устройство. Я помню скандал, разразившийся, когда поводок был окончательно испорчен в результате совместной операции двух саботажников – бабушки и пса (она повела его на прогулку, потому что он выглядел таким грустным).

* * *

Ошибкой, как всегда, были мы. Человеческий фактор и собачий. Упрямые пользователи, которые не читают инструкций и не понимают простейших схематических рисунков. Варвары, дергающие ручки, ломающие защелки, портящие, срывающие и гнущие, склонные все решать силой и слишком глупые, чтобы угадать намерения дизайнера.

Я до сих пор чувствую себя виноватым, когда в очередной раз рву в клочья упаковку хлопьев, хотя производитель черным по белому написал: «Hier öffnen»^[4].

Рапидографы

Ностальгия – само собой. Думаю, у нас есть проблема поважнее. Когда-то, чтобы сделать рисунок, набросать проект, нужно было пре-одолеть сопротивление материи. Подчинить себе мир, пусть и в границах альбомного листа. Ломающийся грифель, выходящую из берегов акварель, разлитую тушь.

У слов «дизайн» и «disegno» («рисунок») – общий корень. Латинский. Проектировать – значит намечать. Проектирование начинается тогда, когда идея становится предметом. Следом на бумаге, обрывком салфетки, макетом.

Идея, записанная в компьютере, так и остается мыслью. Мы храним ее на диске и не спешим отпускать в материальный мир. Мы – сверхзаботливые родители идей.

А потом нас окружают предметы и дома, созданные абстракционистами. Трехмерные визуализации. Объекты, сотворенные вопреки реальности. Даже построенные, они все равно кажутся ненастоящими. Фантомными и бесплотными, словно голограммы, установленные в центре города.

* * *

Мне хочется вспомнить капризные инструменты отца. Рейсшину – длинную линейку, ездящую по рельсам из тонкого шнура. Карандаши с тонким, как волосок, грифелем. Покупались эти грифели в комиссионных магазинах, в небольших бежевых коробочках с надписью «Made in Japan». Триумфальная точность из страны Годзиллы.

Самыми важными были рапидографы. Корпус из вишневой пластмассы, увенчанный серебряной иглой, которая могла уколоть и – как меня предостерегали – оставить след на всю жизнь. Тогда я думал, что это очень долго.

Даже странно, что компания Rotring не переквалифицировалась в производителя инструментов для татуировок. Все-таки на немцев можно положиться – своему профилю они остались верны. Они и сейчас продают рапидографы, а самой серьезной уступкой современности стал гибридный карандаш с мягким наконечником для рисования на всех видах планшетов.

* * *

Когда мне пришлось ликвидировать мастерскую отца, я избавился от плоттера. Некогда дорогой, теперь он стоит дешевле металла, из которого был сделан. Фирма «Эко-что-то-там» (утилизация электрооборудования) забрала прибор и бросила в грузовик. Взамен я получил соответствующую справку.

Бесполезные рапидографы я сохранил. Они занимают меньше места, и в них еще осталась капля засохших чернил.

Фломастеры

– Любезная госпожа, – жалобно произнес я, указывая на свое строение на песке. – Вот таким я задумал мой дом. Перила на веранде украшает резной узор из сосновых шишек. Вернее, если вы одолжите мне лобзик… – Я совершенно запутался.

Понимаете ли, дорогие читатели, я так увлекся строительством, что и вправду поверил, будто дом готов!

Туве Янссон. Мемуары Муми-папы (29)

Каменщик строит жилища, платье – работа портного (30), не боги горшки обжигают, а на ярмарке ремесел можно было увидеть, как народный художник вырезает петушков из дерева. Но что же делал архитектор?

Ходил в контору. «В конторушку», – говорил он ласково. Или на «арбайт» (последствия обязательного чтения Налковской (31) и Боровско-го (32)). Контора была серьезной социалистической организацией. С табельными карточками, которые следовало каждое утро штамповать при входе, выговорами за опоздание, премиями за заслуги.

Отец часто брал работу на дом, так что я привык к виду мутно-прозрачных калек, оклеенных по краям каймой. Постиг разницу между проекцией и разрезом. Уяснил, что такое фасад – единственная более-менее понятная из всех этих схем.

Как-то раз отец даже одолжил у меня фломастеры и принялся старательно раскрашивать какие-то слесарные элементы. Подпорные консоли для крыши. Я воображал, как однажды незнакомые люди будут ходить по мифическому Урсынуву и восхищаться зелено-красной крышей, нарисованной моими фломастерами.

Проходили годы, прежде чем схемы и чертежи превращались в настоящий дом. Долгие годы, особенно если сравнить их с моим тогдашним возрастом. Со временем до меня стало доходить: плод творчества моего отца – в отличие от портного или каменщика – это исключительно идея. Нечто нематериальное. Профессия такая.

* * *

Хуже всего – когда наконец удавалось что-то осуществить, нас поджидали очередные разочарования. Автор размывался в понятии «рабочей группы» (к тому же из-за чертовой фамилии на W всегда стоял в самом конце списка).

Вдобавок оказывалось, что в действительности все получается не так. Слишком низко. Слишком высоко. Другого цвета. Из другого материала. Чего-то не хватало. На чем-то сэкономили. Вина ложилась на исполнителя (родственника столяра-алкоголика). Мне особенно запомнилась история с панельным домом, который вследствие повсеместного пьянства построили в зеркальном отражении, будто декорацию к «Алисе в Зазеркалье» или ворота в антимир.

* * *

И всегда это был лишь какой-то фрагмент, край, обрывок. Вместо плавной линии фасадов – один торчащий зуб. Спальный район без центра. Пустое поле там, где должны быть магазины и кафе.

Мы жили в каком-то фрагменте целого. В первом томе незавершенного цикла. Со временем я открыл, что город напоминает нашу квартиру. Он полон благих намерений и брошенных идей.

Как-то раз отец показал мне здание, стоящее под странным углом, наискось – будто в знак протеста против прямого угла и сетки улиц.

– Его должны были построить на проспекте Пилсудского, – объяснил он.

Дома вставали вдоль линии незастроенных улиц. Собаки бегали там, где полвека назад уже почти было возвели храм Провидения Божия. Мы жили среди глаголов несовершенного вида. В промежутке между замыслом и реализацией.

* * *

Самое забавное – эти крыши в итоге построили. Спустя годы, но все же. С зелеными и красными консолями, окружавшими дом, как строгий ошейник. Я часто проходил мимо и всякий раз вспоминал фломастеры, кульман, лампу.

С годами консоли поблекли, заржавели, и в конце концов их демонтировали. Вскоре нашелся застройщик, желающий возвести на этом месте что-нибудь побольше и подоходнее, чем дом культуры.

Отца уже не было в живых. Жители немного попротестовали… Коллега-архитектор заявил в газете, что дом культуры он защищать не станет, поскольку здание довольно паршивое.

– Это первый проект Петра Вихи. У него было мало времени и ограниченные материально-технические возможности, – пояснил он.

Испанские замки

Согласно «Толковому словарю польского языка» издательства PWN (33):

ДИЗАЙНЕР – разработчик прикладных предметов.

Раньше, чтобы узнать значение этого слова, нужно было взять «Подробный польско-английский и англо-польский словарь» Александра Ходзько, «черпавшего из лучших отечественных и иностранных источников». В 1929 году это слово имело следующее значение:

ДИЗАЙН (…) цель, намерение, замысел.

ДИЗАЙНЕР (…) рисовальщик, живописец; обдумывающий что-л., замышляющий какой-л. план.

Художник, замышляющий план. Мне очень нравится такое определение.

* * *

Шеститомный словарь Линде (34) выходил в 1808–1815 годах. Слова «дизайнер» там, разумеется, нет. Зато есть «злоумышленник», то есть тот, кто «замышляет зло». Может, таким должно быть определение нашей профессии?

* * *

Слово «проект» («прожект») в значении «эскиз, набросок, план, модель, общие контуры какого-л. предмета, предлагаемого к производству» появляется в «Варшавском словаре» 1900 года. Для полной ясности авторы добавили пример употребления: «На строительный конкурс было прислано мало проектов».

ПРОЕКТ можно:

• иметь,

• лелеять,

• строить,

• выдвигать,

• выполнять,

• приводить в жизнь,

• доводить до конца,

• осуществлять.

Такая последовательность глаголов складывается в довольно оптимистичный сценарий. Однако оптимизм улетучивается, как только словарь приводит пример употребления. Звучит он так:

Бо́льшую часть жизни человек тратит, строя прожекты, а понастроив испанских замков, у склона дней своих довольствуется бедной хатой, где и суждено ему доживать свои дни.

На случай, если этого предостережения окажется недостаточно, следовало язвительное:

Желание твое прожекты загубят.

и меланхоличное:

Разные прожекты приходили ему на ум.

* * *

Виленский словарь 1861 года более лаконичен. «Проект» («прожект») он определяет как «намерение и замысел», а затем перечисляет:

Иметь прожект, находиться в прожекте совершения чего-л. Это пока лишь в прожекте. Тратить время на прожекты.

В такой ситуации не удивляет предупреждение относительно значения слова «прожектер»:

Многие, доверившись вертопрахам и прожектерам, разорились.

Впрочем, ту же мысль находим и в словаре Линде. Так же, как и упоминание о загубленных желаниях и мрачную фразу об испанских замках и бедной хате, только записанную в старой орфографии: «…у склона дней своихъ довольствуется бѣдной хатой» и так далее.

* * *

В наши дни мы привыкли отделять идею от исполнения. Создали профессию выдумщика. В намерении разглядели самостоятельное произведение. К сожалению, дизайнерам в качестве определения их рода деятельности досталось слово, бывшее в употреблении. Старое, затертое, отягощенное грузом мрачных коннотаций.

А может, это и к лучшему? Каждый, решивший заняться дизайном, может взять словарь Линде и прочитать:

Прожектеры пустые плоды воображенiя своего преподносятъ какъ легкодоступные.

* * *

Как говорил Вуди Аллен: «Хочешь рассмешить Господа Бога, расскажи ему о своих проектах».

(Или что-то вроде того.)

Человеческие фигурки

Две стрелки, нацеленные в землю. На них солидная трапеция – расширяющаяся кверху (мужчина) или книзу (женщина). Руки опущены вдоль тела, иногда они держат сумку или чемоданчик.

Еще – бесценная капитель: голова (35). Самое интересное – шея, которая соединяла бы ее с телом, отсутствовала. Голова висела в воздухе, как шарик с гелием. Иногда улетала прочь. В раннем детстве я был уверен, что логотип Варшавской биеннале плаката – красная точка в толстой раме – это чья-то голова, сбежавшая от владельца и самостоятельно путешествующая по миру.

Иногда человечек вел собаку на поводке (отец любил пошутить). Собачья голова всегда соединялась с туловищем.

В отцовских рисунках мне больше всего нравились человеческие фигурки. Они появлялись в самом конце, когда все уже было начерчено. Разбегались по кальке. Семенили поодиночке или останавливались, погруженные в беседу. В их свободе было нечто вынужденное: никогда-никогда они не заслоняли существенные элементы проекта.

* * *

С годами я пришел к заключению, что в проектах всегда сентябрь или начало октября. Ранний вечер. Лучшая пора и лучшая часть суток. Родители уже пришли с работы. Обеды съедены. Уроки сделаны. Настало время: «Можно я пойду на велике покатаюсь?» Время: «Выведи собаку» и «Как дела, сосед?».

В этом таился некий парадокс модернистского градостроения. Модернисты со своим Ле Корбюзье и Афинской хартией (36) разобрали город на части, а потом принялись собирать заново. Обозначили зоны и функции. Здесь работа, там отдых и сон. Здесь административный центр, там фабрика, а на окраинах – квартиры, тысячи квартир в окружении зелени. Все соединено дорогами, по которым должны были мчать счастливые рабочие в своих автомобилях.

Получилось, как получилось. По утрам жилые районы пустели. Человеческие фигурки ехали на работу, втиснутые в автобус. По вечерам между многоэтажками гулял ветер, а уставшие фигурки сидели перед телевизором.

Только на рисунках всегда был ранний вечер. Время отдыха и развлечений.

Такое вот wishful thinking^[5]. В общем-то, мелочь, если подумать о сегодняшних компьютерных визуализациях, где все утопает в зелени, люди подобны кинозвездам и африканское солнце отражается в стеклянных фасадах.

«Лего» Гутенберга

Андреа и Стефани из набора «Пляжный домик»

Я не поступил в академию, поэтому слушал всех художников, которые были готовы мне что-нибудь рассказать. Знакомый типограф и книжный дизайнер отправил меня в типографию, в которой еще практиковался ручной набор с помощью металлических литер. Сам-то он уже редко там бывал – мир вступил в эпоху desktop publishing, настольной издательской системы, – однако при виде наборных касс впадал в эйфорию.

– Знаешь, что самое лучшее в типографии? – спрашивал он. – Что все ко всему подходит. Можно взять любую литеру и вставить в любое место. С этого началась стандартизация. Раньше был только хаос. Пока не пришел Гутенберг и не придумал подвижные литеры. Понимаешь? Именно благодаря ему лампочки подходят к патронам, крышки к банкам, шины к колесам. Именно печатники стали упорядочивать мир.

Эти слова претендовали на непогрешимость. Упорядочивание хаоса – прерогатива Бога и Европейской комиссии, и все же речь, произнесенная среди ящиков с литерами, отпечаталась в моей памяти. Я поверил, что в этом-то и состоит задача дизайнеров – в наведении порядка.

* * *

«Проект – он как „Лего“». На презентации нового лейаута или логотипа, как только появлялись модули, сетки, постоянные элементы, я не упускал возможности ввернуть свою любимую фразу. В ключевой момент я объяснял клиенту: «Проект – он как „Лего“».

Довольно быстро я обнаружил, что мои собеседники не любят порядок. Никого не интересует упорядочивание мира и рассказы о формальной дисциплине. Зато все обожают конструкторы. «Лего» оказалось идеальной метафорой ненавязчивой гармонии.

* * *

Мой отец тоже любил конструктор «Лего». Особенно его базовые элементы: прямоугольные «восьмерки» с двумя рядами выступов, квадратные «четверки». Желтые и красные, черные и белые кирпичики. Ему также нравились тонкие рейки и платформы, из которых делались перекрытия. Зеленые газоны. Он не возражал против окошек в красных рамах, зато спокойно мог обойтись без колючих зеленых деревьев (шаро- и конусообразных).

– В «Лего», – говорил он, – все ко всему подходит.

В Народной Польше производили сотни копий этого конструктора. В магазинах встречался грязно-серый продукт социалистической промышленности, но отечественные кирпичики то болтались, то их было не разъединить. Сцеплялись мертвой хваткой или тут же рассыпались на части.

Зато настоящее «Лего» олицетворяло мечту о мире продуманном, рациональном, построенном из идентичных модулей.

В этом фантастическом мире был и свой житель. А на самом деле – два: среднестатистический Адам и такая же среднестатистическая Ева. Мужчину можно было узнать по кепке. Для женщин предусмотрели парички с торчащими пластмассовыми косичками.

Безликие, не обремененные никакими чувствами, вытянувшиеся по стойке смирно – они не делали ничего особенного. Попросту были. Пластиковое воплощение человеческих фигурок с рисунков отца.

* * *

В тридцатые годы Герд Арнц (37) придумал систему пиктограмм для оформления статистических данных. Арнц был социалистом, гражданином красной Вены, позднее – политэмигрантом в Голландии. В начале тридцатых он какое-то время проработал в Москве, способствовав популяризации методов визуальной статистики в нашей части Европы.

Я ужасно любил графики, созданные подражателями Арнца. Неважно, на какую тему – доступности прививок, количества жилых помещений, уровня образования, отпусков, каникул или социального страхования… Принцип был один и тот же. На первой картинке изображалась кучка фигурок в шляпах или шапках. Несколько целых граждан и какой-то бедолага, прищемленный дверью (скрупулезный рисовальщик учитывал дроби). Это до войны. Потом пробел, тишина с подписью «нет данных», освобождение – и вот мы уже восхищаемся, как с каждым годом пополняются ряды отдохнувших, привитых, осчастливленных бесплатным образованием… Как множатся баррели нефти. Вагончики с углем. Колосья пшеницы, какао-бобы, стиральные машинки и автомобили.

Трудолюбивый Арнц оставил после себя архив с сотней пиктограмм. Там есть статистические нацисты со свастиками, статистические большевики в буденовках. Статистические семьи за столом. Статистические отцы с газетами. Продавцы. Крестьяне. Директора, диктующие текст статистическим секретаршам (платья клеш, узкие талии, в руках блокнот для стенографирования). Все эти одноцветные человечки лишены лиц. Из их широких плеч растут черные или белые овалы. Иногда обрамленные волосами, заключенные в ремешок от шлема или просто обведенные черным контуром. Встречаются варианты с нарисованным ртом. Черточкой усов. Изображение в профиль – редкость.

* * *

Сначала «лего»-человечки были трехмерной версией таких универсальных фигур. Ноги вместе. Руки по швам. Желтый шар головы. Конструктивист, вытянувшийся по стойке смирно, – ни дать ни взять крестьянин с ранних картин Малевича.

В 1978 году в «Лего» появился новый тип фигурок. Помню свое изумление, когда увидел их впервые (где-то после военного положения). У них двигались ноги и руки, а из рукавов вырастали цепкие желтые лапки. Ну и наконец им нарисовали лица: две точки и улыбающуюся скобку.

Это был переворот. Человечек перестал быть дисциплинированным рабочим, готовым встать в любое место социальной конструкции. В игре началась эпоха специализации. Желтые лица улыбались из-под фуражки полицейского или каски пожарного. На выбор также предлагался шлем космонавта или рыцарский шишак с пластиковым плюмажем на макушке.

Космонавты были шикарные. В восьмидесятых освоение космоса все еще будоражило воображение. Шаттлы возили на орбиту американские телескопы и спутники. Русские строили ракеты и космические станции… В следующем десятилетии всему этому суждено будет только стареть, разваливаться и ветшать.

У рыцарей были лошади и пики. А также мини-мечи из серой пластмассы. Мой отец – ортодоксальный пацифист – возмущался, видя, как ловко компания «Лего» вошла в мир военных игрушек. Раньше, чтобы построить танк, приходилось переделывать бульдозер или самосвал. Теперь средневековые орудия убийства лежали в готовых наборах. А вскоре к ним добавили аркебузы, пушки и световые мечи.

В 1989 году появился пират с перевязанным глазом и щетиной. Губы женщин покраснели. Из черной полоски превратились в красное пятно – как след от поцелуя или логотип группы «Роллинг Стоунз». Лица перестали быть ярко-желтыми и приобрели более естественный оттенок. В продаже появилась первая фигурка с именем и фамилией – некий Джонни Гром, датский Индиана Джонс. В одежде песочного цвета, в шляпе и с кнутом, он уподобился Харрисону Форду настолько, насколько это позволяло патентное право.

В 1999 году компания предприняла следующий шаг. Купила лицензию и выпустила на рынок миниатюрного Люка Скайуокера из «Звездных войн». В скором времени мир «Лего» заселили киборги, роботы, джедаи, не говоря уже о джа-джа бинксах.

Больше всего мне нравились пилоты-повстанцы. В своих оранжевых комбинезонах они выглядели как работники коммунальных служб. Воспоминание об ином мире, населенном поварами, сотрудниками бензоколонок и пожарными.

* * *

В 1996 году Збигнев Либера (38) представил свое «Лего. Концентрационный лагерь». На коробке была надпись: «This work of Zbigniew Libera has been sponsored by Lego»^[6]. Жизнерадостные охранники (из набора «Полицейский участок») вели колонну скелетов (из набора «Пираты»). Были бараки, аппельплац, колючая проволока под напряжением.

В дизайне, в архитектуре, в систематизации действительности, в упорядочивании мира скрывалось что-то тревожное. Герои рисунков Арнца с пустотой вместо лица, улыбающиеся пластмассовые фигурки – вот кто был идеальным жителем фашистского или коммунистического государства.

* * *

После падения Берлинской стены в мире «Лего» возобладал индивидуализм.

Универсального рабочего сменила кинозвезда. Множились рок-гитаристы. Мутанты. Супергерои. Ученики Хогвартса. Дементоры. Среднестатистический обыватель обзавелся чертами героя реклам и комиксов.

Это был урок капитализма: ты можешь стать кем захочешь. А хочешь ты стать знаменитостью или героем сериала.

Реклама объясняла: «Стефани и ее подружки проводят время в пляжном домике. Отправься с Андреа во фреш-бар в Хартлейк Сити и насладись вкусными напитками!» (в наборе блендер и кассовый аппарат!).

* * *

Параллельно с этой развивалась другая тенденция, начавшаяся с появления лошади, катапульты и кареты для перевозки рыцарей. Классические кирпичики уходили на второй план. Новые наборы включали все больше специальных элементов, предназначение которых определялось раз и навсегда. Спидер повстанцев, «Звезда Смерти», тропический остров с пальмой и баром требовали все меньше сборки. Для приличия производитель оставлял возможность окончательного монтажа. Соединения нескольких готовых частей.

Для равновесия создали серию «Техник», предназначенную для будущих инженеров НАСА, а также аскетичную коллекцию «Архитектура», предлагавшую построить Виллу Савой Ле Корбюзье.

И все же главная идея была безнадежно искажена. Дна достигли, выпустив серию с диснеевскими принцессами. А потом еще и «Лего „Подружки“».

Это невозможно простить.

* * *

Поразительно, но всю эту историю – эволюцию от простого конструктора до коллекции киногаджетов, мрачный рассказ о своем предательстве и падении – компания превратила в чистое золото, сняв в 2014 году мультик «Лего. Фильм».

Главный герой – пластмассовый человечек в оранжевой одежде, вкалывающий на стройке простой парень, несчастный обладатель славянской фамилии. Каждое утро Эммет Блоковски ходит на работу, не подозревая о грядущей катастрофе. Тем временем демонический Лорд Бизнес решает склеить все кирпичики. Раз и навсегда зафиксировать дома. Обездвижить фигурки. Заморозить мир в единственно возможной форме, предусмотренной сопроводительной инструкцией. Эммет Блоковски поднимает восстание. Его соратники – группа фигурок-мастеров: Бэтмен, Супермен, Чудо-женщина и так далее. Проводник и духовный наставник всей компании – некий (а как же) Витрувиус.

Сценарий похож на плод воображения десятилетнего ребенка, поручившего главные роли всем своим любимым героям: Супермен встречает розовую кошечку-единорога, Гэндальф размахивает посохом, а «Тысячелетний сокол» принимает на борт Бэтмена.

Гимн безудержной детской фантазии соткан исключительно из заимствованных сюжетов и разыгран героями кино и комиксов.

В этом суть современного «Лего». Кирпичиками стали отрывки историй, фрагменты игр и фильмов. Происходит стандартизация воображения. Все подходит ко всему.

«Джип»

В ящике с карандашами, в котором я тайком рылся, отец хранил маленький «джип». Зеленый автомобиль с белой звездой на капоте. Вообще-то, ни отец, ни я не были поклонниками пластмассовых машинок. Мы предпочитали солидные металлические автомобили производства Lesney. Особенно – конца шестидесятых, до того, как появились рессоры, а с ними название «рессорки». Но «джип» был исключением. Бо́льшую часть своих сокровищ отец давно отдал мне. А его – нет, и то, что игрушка мне не принадлежала, делало ее особенно привлекательной. Собственно говоря, «игрушкой» его никогда не называли.

– Это модель. Ее детали очень хрупкие, – на всякий случай уточнял отец.

Я помню каждую из этих хрупких деталей. Боковые зеркала. Дополнительную фару размером с клеща. Тонкую антенну полевой радиостанции. Канистру для бензина, прикрепленную сзади.

Все коварные элементы, которые только и ждали, чтобы сломаться, едва к ним прикоснешься. До сих пор, когда я вижу «Виллис МБ», не могу отделаться от впечатления, что он очень хрупкий и недолговечный.

* * *

В то время я обожал книгу «Авто-архитектура» Кшиштофа Мейснера.

В ней были черно-белые фотографии, сдержанные рисунки и цветистые описания. Некоторые фрагменты до сих пор впечатляют (к примеру, об «Остине-А40», английском тумане и «утонченном контрасте малого поворотника»). В главе «Инстинкт понимания» я прочитал следующий отрывок, касающийся времен Второй мировой войны:

Американцы на удивление быстро смогли отложить мечту о «дримкарах» до окончания войны, отказаться от хвостатых лимузинов и в короткое время запустили производство автомобилей-«сундуков», которые можно весьма компактно расположить на борту корабля.

Рядом помещался рисунок, изображающий судно в разрезе. Корпус наполняли шестьдесят прямоугольных кузовов, «автомобилей-„сундуков“», отправлявшихся в Европу спасать мир.

Я не мог оторваться от рисунка. Он напоминал загадку с простым, но неожиданным ответом. Головоломку для сообразительных. Какой формы должен быть карандаш, чтобы он не катался по столу? Каким образом разместить в трюме как можно больше грузовиков? Как спасти мир?

Скорее всего, американцы победили не потому, что в них больше героизма. Не потому, что Бог встал на их сторону. Не потому, что за ними – историческая правда, и не потому, что у них было больше людей, сырья и снаряжения. Они победили потому, что в тестах на определение уровня IQ показали лучшие результаты.

«Джип» являл собой доказательство того, что войну, шрамы от которой до сих пор не сошли с наших домов и (тогда я этого не понимал) с наших жизней, – что ту войну выиграл интеллект. И дизайн.

Разумеется, это только иллюзия. С тем же успехом в ящике можно хранить модель «Фольксвагена-82 кюбельвагена» (образца 1940 года).

* * *

Война стала триумфом функционального дизайна. Его очищением. Скорее всего, когда дело доходит до взаимного истребления, люди становятся рациональными. Функциональность побеждает. Дизайнер и критик, суровый Виктор Папанек написал:

«Легко-матическое переключение передач» и «автоматический механизм подачи гильз» были бы неуместны в танке Шермана. (…) Необходимость честного дизайна (дизайн для пользования, а не для продажи) требовала более высокой ответственности, чем в условиях рынка.

* * *

В 1942 году производитель армейских грузовиков заказал рекламный каталог. Текст написал Билл Бернбах, тот самый, который через двадцать лет прославится рекламой «Фольксвагена». Художественным оформлением занялся Пол Рэнд (39). Книжка называлась «Механические ишаки победы». Она напоминала инструкцию по эксплуатации или бортовой журнал.

Зеленая тисненая обложка. Страницы скреплены металлической пружиной. Отпечатанные на машинке тексты (сегодня шрифт Американ Тайпрайтер принадлежит к числу банальных решений, но семьдесят лет назад его строгость, наверное, смотрелась эффектно). Внутри – коллаж из фотографий, слов и геометрических фигур. Рэнд использовал только два цвета. Черный и желтый то соседствовали друг с другом, то смешивались в грязно-зеленый, армейский цвет хаки.

Так авангардная графика мстила нацистам. За сожженные книги, за разогнанный Баухаус, за вынужденную эмиграцию и за вытесненную готикой Футуру (40). Когда Гитлер пришел к власти, новая типография сбежала в Америку. Теперь она возвращалась на танках. И уж точно на грузовиках производства компании AutoCar.

Другое дело, что новый дизайн оказался лишь временным товарищем по оружию. Второстепенным союзником, которого выпроводят с парада победы. «Это мы придумали!» – говорят, воскликнул наивный Пикассо (41), увидев корабль в военном камуфляже.

* * *

В начале девяностых в Варшаве распродавали то, что осталось от какого-то лондонского букинистического. Из штампов на книгах складывалась невеселая история. Сперва печати полевых библиотек 2-го корпуса (42), потом читальных залов караульных рот в Германии, наконец, перечеркнутый штамп какого-то кружка ветеранов – то ли в Эдинбурге, то ли в Лондоне.

Я купил пачку журналов National Geographic начала сороковых годов. В них было несколько репортажей из экзотических стран (немногочисленные экзотические груди продолжали традицию журнала), но большинство страниц заполняли сводки с театра военных действий. На тщательно отобранных фотографиях морские конвои шли в Мурманск. Союзники сражались в Крыму. Китайские дети приветствовали американских солдат. Адмирал Нимиц мчался на «джипе». «Джип» и ослики на Сицилии. Флоренция свободна. «Джип». Брюссель снова улыбается. «Джип». Кофейни. Парижанки. «Джип».

Еще была реклама. Крупные концерны заверяли, что внесли вклад в производство оружия, представляя фотографии заводских цехов, оборудования и женщин в рабочих комбинезонах.

В объявлениях «Боинга» самолеты походили на скульптуры. Они изображались в полете или на производственной линии; часто внимание заострялось на деталях. Шина, фрагмент шасси, вертикальный стабилизатор (копирайтер остроумно назвал его «тучерез» в подписи).

По мере освобождения новых территорий «Кока-кола» развивала свою кампанию «The American Way»^[7]. Живописные руины домов, берег моря, корабль. Солдат протягивает бутылку маленькой девочке. Мать (крестик, кувшин на голове) растроганно наблюдает эту сцену. На капот «джипа» присел рядовой с гитарой.

Немного позже, в мартовском номере 1945 года, появилась реклама «Форда». Несколько мужчин в штатском с изумлением и восторгом рассматривали что-то в стеклянном шаре (предмет восторга оставался за кадром). «В твоем будущем есть „Форд“», – гласила подпись. Мелким шрифтом описывалось, как мягко будет работать двигатель. Затем несколько предложений об изящной форме кузова, удовольствии от езды, комфортности салона. В конце пояснение: сегодня «Форд» отдает все силы ради победы, но как только ему дадут зеленый свет, запустит производство гражданской продукции.

Другие рекламные объявления из этой серии сообщали больше подробностей. Восхищенная семья (родители с ребенком и седая бабушка) с любовью глядела на фрагмент переднего крыла. Солдат с девочкой несли корзину для пикника, а из-за живой изгороди выглядывал кусок кузова. Наконец наступил день, когда все персонажи исчезли, а в стеклянном шаре появилась новая модель – «Форд-1946».

На самом деле это была модель 1942 года, производству которой помешала война. Теперь модель вернулась. А вместе с ней вернулись обтекаемые формы. Огромные колесные арки. Хромированные буфера, зеркала, фары. Наступал мир. У автомобилей снова отрастали крылья и хвосты.

Комфорт означал забвение.

* * *

Наверное, главный недостаток функционального дизайна заключается в его честности. Чтобы отделить важное от второстепенного, требуется известная доля жестокости. Зачем заставлять людей смотреть на вещи, лишенные украшений, на шасси, арматуру, каркасы? Ведь мы и так знаем, что они есть. Или догадываемся и хотим забыть.

Грязный «джип» где-то на Сицилии и «форд» из-под иглы аэрографа – эти две картинки напоминают о том, что с помощью дизайна скрывают правду.

Фотоаппарат с колесиком

В мемуарах о Ежи Солтане (43) его коллега Кшиштоф Мейснер писал:

Когда-то я спроектировал для Варшавского фотооптического завода фотоаппарат – самый дешевый. На радость тем, у кого нет денег на камеру подороже, я максимально увеличил корпус, а функциональным элементам придал видимость очень сложных и важных. Солтан раскритиковал меня за непорядочность и лживость.

Обе точки зрения и оба участника диалога заслуживают внимания.

Ежи Солтан был превосходным художником, одним из лучших архитекторов послевоенных лет. К сожалению, сегодня в этом непросто убедиться: немногочисленные варшавские здания, которые он спроектировал, снесли в начале девяностых. Погибли интерьеры вокзала «Варшава-Средместье». Бар «Венеция» превратился в обшарпанный районный павильон. Инвесторы застроили территорию спортклуба «Варшавянка», некогда представлявшего собой уникальное сочетание архитектуры, ландшафта и живописи. Что поделать, наступали новые времена. Кампании по защите современных памятников начались только в двадцать первом веке. Другое дело, что не все они оказываются успешными.

Солтан получил довоенное образование, в 1939 году пошел на фронт в звании младшего лейтенанта запаса. Попал в немецкий лагерь для военнопленных. Находясь в Мурнау (44), начал переписываться с Ле Корбюзье («Kriegsgefangenenpost^[8] – твоя улица, город и дом» (45)). Сразу после освобождения Солтан поехал в Париж и несколько лет работал под руководством мастера. В 1948 году он вернулся в Польшу, где как раз начинался соцреализм – эпоха канделябров, сталинского рококо, народной формы и социалистического содержания. Модернист Солтан поступил на работу в Академию изящных искусств. Вокруг него объединились архитекторы, живописцы, дизайнеры и графики, образовался круг, в котором создавались самые интересные польские проекты того времени. В середине шестидесятых Солтан переехал в Америку, стал преподавать в Гарварде и возглавил кафедру, предназначавшуюся, как говорят, самому Ле Корбюзье.

В истории Солтана можно обнаружить мрачную симметрию. Он был слишком выдающимся, чтобы полностью исчезнуть, и слишком принципиальным, чтобы влиться в основное течение. В Польше и Америке он занимался в основном преподаванием. Для социализма Солтан построил не много, но капитализм и это уничтожил. Осталось небольшое количество рисунков, фотографий, текстов. Проекты памятников и выставочных павильонов, да еще байопик «Человек, не построивший Польшу».

* * *

Его собеседник много ездил по миру, но эмигрировать не решился. Он прожил бурную жизнь отечественного промышленного дизайнера. Полную взлетов, падений, неизбежных компромиссов и разочарований. В числе его нереализованных проектов – малолитражный автомобиль «Бескид». Описание этого транспортного средства можно без труда найти в реестре интересных разработок нашего автомобилестроения, идей, опередивших время и погребенных бюрократами и историей. На соседних полках покоятся удручающие напоминания о том времени: прототип «Сирены-Спорт» (46), мировая слава Чеслава Немена (47), компьютеры инженера Карпинского (48), Нобелевская премия Ярослава Ивашкевича (49).

В 2014 году на посмертной выставке можно было увидеть архитектурные проекты Мейснера – кураторы развернули эскизы космических городов и деревень, уносимых ввысь дирижаблями. Вывод: в эпоху коммунизма концепция автомобиля для рабочих оказалась столь же утопической, как и парящий в облаках город.

* * *

В варшавской Академии изящных искусств были созданы два проекта для Фотооптического завода (оба авторства Кшиштофа Мейснера и Ольгерда Рутковского).

Первый – новая, так и не выпущенная версия аппарата «Друг», предназначенная, как сообщало название, для веселой компании фотолюбителей.

Вторая модель, более сложная, получила название «Альфа». Вертикальная конструкция делала ее похожей на классический «Роллейфлекс», а заодно побуждала кадрировать снимки вертикально. Металлический корпус был довольно тяжелым. Однако благодаря разноцветному обрамлению – розовому, зеленому, голубому или желтому – аппарат немного походил на детскую игрушку: плиту, телефон или кассовый аппарат. Сбоку торчало здоровенное колесико (несомненно, метафора откручивания и закручивания гаек в соцреализме активно использовалась). Предмет сообщал:

– Каждый свое ярмо тянет. Нужно помогать друг другу. Радоваться тому, что имеем.

В этом было что-то подкупающее, хотя и слышался раздражающий протекционизм:

– Поиграйтесь, козявки. Покрутите вдоволь гайку. Можете ненадолго вообразить себя Ричардом Аведоном (50). Побыть Войцехом Плевинским (51) и пофотографировать котиков на обложку «Пшекруя» (разумеется, в вертикальном кадре).

Внушения подействовали не только на внутренний рынок. Модель «Альфа» собрала хвалебные отзывы в зарубежной прессе, а часть из пятнадцати тысяч изготовленных аппаратов отправилась на экспорт.

* * *

Разговор Солтана с Мейснером состоялся, вероятно, в начале шестидесятых. На заднем плане еще маячил недавний соцреализм. В ироничном стихотворении Херберта (опубликованном в 1957 году) художники сравниваются с орнаментистами:

В действительности же мы читаем об орнаментистах, которые расписывают стену тюрьмы и…

В стихотворении еще говорится о купи-донах и гирляндах, ленточках и музыкальных композициях. Классицизм классицизмом, а в голосе поэта слышится ярость, достойная Адольфа Лооса (52): орнамент – это преступление. Уж во всяком случае – соучастие в преступлении, уничтожение следов злодеяния.

* * *

Существует ли благочестивый обман, сотворенный руками дизайнеров? Например, дома Старого города или Мариенштата (53), восстановленная рыночная площадь Казимежа (54). Домики из детской книжки. Декорации, заверя-ющие пешеходов: «Все будет хорошо. Все уже хорошо. Вы станете такими же счастливыми, как герои „Приключения на Мариенштате“ (55). Только делайте что должно. А мы со всем разберемся».

Как в песне о Жолибоже (56) 1950 года:

Искусственное освещение… Искусственность, которая позволяет убежать от реализма, вернуться в детство. Точнее, в некую фантазию о детстве – фальшивую, но лелеемую взрослыми. О детстве, которое дает чувство безопасности. Позволяет не знать, не понимать, не обращать внимания (взрослые со всем разберутся).

Несколько лет спустя лирический герой «оттепельной» поэмы Важика (57) будет сыт по горло детским балом:

* * *

В споре о колесиках Ежи Солтан добивался, чтобы к фотолюбителю, обладателю фотоаппарата, относились серьезно, как ко взрослому. Чтобы ему показывали вещи такими, какие они есть. Солтаном двигала не жестокость, а надежда. Авангардный оптимизм по отношению к предметам и миру. Все не настолько плохо, чтобы усыплять нашу бдительность. Мы можем посмотреть в глаза реальности. Пусть даже если это будет единственный глаз фотоаппарата «Друг» или «Альфа».

* * *

Дела давно минувших лет. В конце концов Мейснер хотел только подкрутить колесико регулировки резкости. Обман – одна из вечных задач архитектуры и дизайна. Первые автомобили напоминали дрожки (лошадь взяла выходной, завтра наверняка снова будет). Первый телевизор затаился в деревянной коробке и прикидывался шкафом.

Глядя на них сегодня, мы пожимаем плечами, но если речь идет о компьютерном интерфейсе, нас это не смущает. Это скевоморфизм – подражание прежней форме, имитация старых материалов в новых технологиях и среде.

Все эти кнопки и клавиши, на которые мы нажимаем. Электронные книги, изображающие бумагу. Конверты, обозначающие имейл. Виртуальные папки, почтовые ящики, мусорные корзины. Иконки, на которых у телефонов до сих пор есть дисковый номеронабиратель. Печати, чернильницы, кисти. Мы общаемся с техникой при помощи старых образов. Архаичные формы должны нас успокоить.

– Ничего не изменилось. Это по-прежнему ваш мир, вы можете себя в нем найти. Только делайте что должно. Мы позаботимся об остальном.

* * *

Сегодня мы наверняка услышали бы, что фотоаппараты «Друг» и «Альфа» имеют дружественный интерфейс. Впрочем, в мемориальной книге варшавской Академии изящных искусств «Долг и бунт» так и написано:

«Альфа» производила впечатление дружественного и несложного в использовании фотоаппарата.

На протяжении десяти с лишним лет я встречаю это определение в описании разных продуктов и проектов и не перестаю удивляться. Мы больше не говорим, что предмет удобный, функциональный и красивый. Допуская, что он может быть «дружественным», мы меняем порядок вещей. Когда-то человек любил свои предметы и инструменты. Теперь же предметы решают, проявить ли к нам благосклонность. Или хотя бы терпимость. Не слишком усложнять нам жизнь. То же касается учреждений, мест, действий:

• Дружественный город.

• Дружественное государство.

• Дружественный отель.

• Дружественная бухгалтерская фирма.

• Дружественные покупки.

И – сияющие улыбки с каждого сантиметра экрана. Словно мы умоляли жидкокристаллическую матрицу удостоить нас улыбки.

– Полюби меня, полюби! Или хотя бы сделай вид, что любишь.

* * *

«Дизайн должен быть честным», – говорил Солтан. Тот же принцип провозглашал Дитер Рамс, дизайнер фирмы Braun. Когда мы вспоминаем эти слова, у нас перед глазами возникают образы солидных и дорогих предметов для дома. Радиоприемников, адаптеров, наушников. Знающих себе цену и достаточно самоуверенных, чтобы не притворяться.

Игра в искренность бывает забавной, когда в ней участвуют солидные, дорогостоящие предметы. Вилла в частном секторе. Легкоатлетический стадион. Беговые дорожки. Бассейны. И она перестает быть приятной, когда касается спального района, больницы, лагеря.

* * *

Один из проектировщиков Аушвиц-Биркенау был выпускником Баухауса – Хогвартса архитектуры двадцатого века.

Парень проводил время в просторных, залитых солнцем аудиториях, которые мы знаем по тысячам фотографий. Сидел на мебели из гнутых труб. В столовой Баухауса ел с квадратных тарелок. Прилежно выполнял студенческие проекты. Изучал теорию современной урбанистики. А позже применял ее, планируя расположение бараков и объектов, которые обозначил на чертежах как «душевые специального назначения».

В 1972 году против него даже возбудили процесс, но венский суд его оправдал (какая неожиданность).

* * *

Когда дизайн начинает быть с нами искренним, это означает, что мир уже поставил на нас крест. Он больше не хочет нас убеждать. Не верит в нашу покупательную способность. Не нуждается в нашем голосе. Нашей совести и нашем мнении. Это называется жестокостью, не так ли? Момент, когда мы начинаем бояться.

* * *

Больница, в которой лежит моя мама, напоминает панельный дом. Я постоянно теряюсь. В коридорах между отделениями образовались небольшие базары. Магазины и ларьки. Банкоматы и автоматы с кофе. Серый пол. Серые двери. Запах обеззараживающих средств.

– Добро пожаловать, пациент. Код твоей болезни не предвещает ничего хорошего, однако мы проведем необходимые процедуры – в пределах указанной в контракте суммы.

Самый гуманный акцент во всем этом – листок бумаги с надписью «Лифт не работает». Он висит на двери кабины. Кто-то написал текст ручкой, букву Е – в форме перевернутой тройки.

Свежый

Всякий раз, когда мне приходится писать это прилагательное, мои пальцы замирают над клавиатурой. Помню, как отец сделал ошибку в этом слове на пробном выпускном экзамене. Секунда замешательства, а потом я вижу разноцветные кляксы.

На афише к какой-то выставке Свежый написал автопортрет. Грудь покрывали разноцветные брызги. Очевидная отсылка к его динамичному стилю и не менее очевидная аллюзия на позолоченную грудь Брежнева. «Свежий укроп» – «и», как надо. Брызги и пятна, «Вальдемар Свежый» – «ы». Кризис миновал.

* * *

Я любил его больше всех на свете. Он не играл в головоломки. Его не интересовали интеллектуальные ребусы. Он был любителем внешних эффектов. Фокусник, который умел произвести впечатление. Шел своим путем. Раз-два. Здесь припорох, там шлепок кистью, пара бликов – и вот уже Фернандель улыбался как живой. Лучше всего у него получались джазовые трубачи (черные лица и взрывающиеся фейерверком трубы). Джимми Хендрикс тоже вышел недурно.

Больше всего мне нравились суперобложки «черной серии» PIW (58). Свежый нарисовал для нее десятки маленьких плакатов. Другое дело, что он не тратил время на чтение книг, которые иллюстрировал. Профессора Пнина наделил седой шевелюрой, комплектом бакенбард и кустистых бровей. Это несколько ошарашивало, учитывая, что во втором предложении романа мы читаем о смуглом черепе и черепаховых очках, скрывавших «младенческое безбровие». Самое забавное, что неточная обложка, которую нарисовал Свежый, лучше американской. Притом что в 1957 году Милтон Глейзер работал под пристальным надзором самого Набокова.

* * *

Свежый махал кистью с невероятной скоростью, никто и ничто не могло за ним угнаться. Убедительность его картинок не оставляла места спорам о деталях. Кроме того, он не стремился выпендриться, его отличала абсолютная прямолинейность.

Когда в 1966 году Генрих Томашевский (59) рисовал «Битлз» (для обложки майского номера «Ты и Я»), он предложил сотрудничество сыну, тогда еще совсем малышу. Пол и Ринго изображены в забавной детской манере.

Когда за ту же тему взялся Свежый, у него получился не просто плакат, а мечта фаната – словно только что доставленный из Ливерпуля. Заграничное качество и ни капли высокомерия. Ребята выглядели как живые. Поэтому многие годы плакат с «Битлз» казался мне шедевром.

* * *

Мои детство и молодость прошли впустую. Я не слушал «Роллинг Стоунз» и «Депеш Мод». Моими рокерами были графики.

Ни одного из них я не знал. Понятия не имел, как они выглядят. Иногда в каком-нибудь альбоме WAG (60) или в журнале «Проект» я натыкался на черно-белую, давно потерявшую актуальность фотографию. А вообще там были только плакаты.

Список возглавляет Генрих Томашевский. Заставляющий робеть всезнайка. Помню плакат на тему мира – карандашная закорючка, зеленый клевер и четыре мазка краски. «Значит, так можно?» – думал я. Видимо, можно. В конце концов, этот безумный плакат годами висел на всех заборах от Буга до Одры. Он проник даже в нашу школу – чудовищное гнездо консерватизма, скуки и безвкусицы. Томашевский обладал безоговорочным правом на развязность. Разрешением на сарказм. Лицензией на юмор. Он мог шутить над заказчиками. Мог смеяться над публикой. Мог в 1983 году нарисовать зеленую ногу, показывающую знак «виктория».

Единственная проблема – он, конечно, указывал новые пути, но никого не пропускал вперед. Шагал прямо к цели, а потом приколачивал табличку: «Я здесь был». Устанавливал новые законы, но только сам мог им следовать. Трудно назвать учителей Томашевского, но и последователи в сравнении с ним меркнут. Название посмертной выставки – «Я был, чего и вам желаю» – прозвучало несколько насмешливо.

Есть у меня сомнения относительно его пресловутых педагогических успехов. Кажется, больше всего он услужил своим студентам и последователям во Франции. Они были в более выгодном положении: оригинал находился на безопасном расстоянии.

* * *

На противоположном полюсе стоял Роман Чеслевич.

Томашевский был импрессионистом. Чеслевич имел открытую кредитную линию у Родченко.

Томашевский иронизировал. Чеслевич пылал, шумел, ударялся в пафос (открытые рты, худые дети, броненосец «Потемкин» и «Che si!»).

Томашевский рисовал. Чеслевич вырезал и растеризовал.

Томашевский остался в Польше. Чеслевич уехал во Францию и в каком-то интервью пробурчал что-то нелестное о тех, кто довольствуется в работе заслюнявленным карандашом.

* * *

Были и другие. Млодоженец (61). Рассматривая иллюстрации к «Хоббиту», я представлял его дружелюбным гномом, шлифующим буквы и формы. Замечник (62), который манипулировал фотографиями без компьютера. Хильшер (63), Гурка (64), Урбанец (65)… Поразительно, какими разными они были. Это потом живые интеллигентные люди стали частью искусственного образования, именуемого польской школой плаката. Определенное сходство, второстепенные черты их творчества объединились в набор приемов, характеризующих наш национальный стиль.

* * *

Они расцвели в середине пятидесятых. Следующее десятилетие стало графическим летом любви. После шестьдесят восьмого года ничто уже не было прежним. Семидесятые как-то прошли… В восьмидесятых было совсем плохо. Художественным стилем польского плаката маскировали окончательный упадок полиграфии, экономический кризис, политическое насилие и крах культуры. В восьмидесятых польские типографии уже были не в состоянии отпечатать хотя бы один чистый цвет. А серо-зеленые крылья, когти, глаза и карандаши служили дежурным набором реквизитов, позволяющих построить элегантную, пустую визуальную метафору. Настоящий дизайн спустился в подземные переходы и подпольные издательства. Или его вовсе не было.

* * *

После 1989 года польский плакат постигла участь рудника или колхоза. Оставшийся без государственной поддержки, изнуренный, ассоциирующийся с ушедшей эпохой, он оказался никому не нужным. К тому же появились компьютеры. Новые возможности, навыки и направления. Возраст тоже сделал свое дело. Плакатисты остались в прошлом, словно звезды немого кино. Или фабричные рабочие, которым сказали, что никто больше не хочет покупать их продукцию. Они были хороши, пока отсутствовала конкуренция. Теперь можно купить вещи покрасивее.

Ирония плакатов

На польском плакате к фильму «День шакала» мы видим историю в картинках. Последовательность из трех кадров. На первых двух изображен силуэт де Голля навытяжку (огромный носище, кепи, на заднем плане – французский флаг). На третьем рисунке голова генерала опущена, а за спиной государственного мужа разрываются четыре черные кляксы. Это отсылка к кульминационной сцене фильма: Эдвард Фокс нажимает на курок в тот момент, когда генерал (цитирую по литературному первоисточнику):

торжественно приложился губами к щеке ветерана (66).

Чтобы дотянуться до щеки, ему приходится наклониться. Чмок! Пуля не достигает цели, потому что Шакал не предвидел этого жеста, «так популярного у французов и других народов, исключая англосаксов». Французский президент избегает смерти благодаря культурным различиям.

В середине семидесятых годов общественность не могла не знать, что покушение OAS (67) провалилось, а де Голль умер в своей постели. Тем не менее плакат Эрика Липинского (68) – чистый, настоящий спойлер. К тому же вводящий в заблуждение, потому что… (посчитайте следы от пуль).

Однако в моем рейтинге он занимает лишь второе место в своей категории. Первое досталось дешевому изданию Агаты Кристи, где на обложке изображено решение детективной загадки (револьвер был в цветочном горшке! в горшке!).

* * *

Еще плакаты играли роль смехойлеров. Намеренно или случайно высмеивали свою тему.

Только в Польше на афише, рекламирующей выезд на охоту, можно было нарисовать оленя, триумфально поставившего копыто на грудь поверженного стрелка («Hunting in Poland» Виктора Гурки, 1961).

«Осторожно – голова не резиновая», – предупреждал Мацей Урбанец и рисовал сплющенную резиновую голову, от которой отскочил молоток. Траектория полета обозначалась пунктиром.

Вальдемар Свежый, которому заказали цирковой плакат, с готовностью нарисовал бородатую женщину. Синюю и совершенно голую (в общем-то, это было смелое предвосхищение появления Кончиты Вурст).

Иногда тема обыгрывалась более изощренно. Во всем мире с плаката к фильму «Челюсти» скалила зубы акула. Наш Анджей Дудзинский (69) предложил полную обаяния парафразу «Падения Икара» Брейгеля. Море, небо, спинной плавник. И только розовый кильватер свидетельствует о драме, которая здесь произошла.

* * *

Юмор всегда составлял неотъемлемую часть польского дизайна. Еще в двадцатые годы графики обращались к абсурдным ассоциациям и каверзным метафорам, но, пожалуй, самые благоприятные условия для духа противоречия сложились после 1956 года. Не сказать, что государственный заказчик позволял над собой смеяться. Однако разрешал определенную дистанцию, иронию, подмигивание.

Это висело в воздухе.

Рекламу в условиях дефицита, цирк, пропаганду безопасности и гигиены труда, официальную идеологию трудно было воспринимать всерьез. Никто не изучал эффективность пиар-кампаний. Никто не подсчитывал рейтинги продаж. Зачем? Все равно ни один плакат не побудил бы людей купить билеты на болгарский вестерн или облачиться в спецовки. Государство и партия (представленная концерном рабочего издательского кооператива «Пресса-Книга-Печать») любезно субсидировали развитие изобразительного искусства. А бенефицианты иногда платили им добродушной насмешкой.

Что ж. Это был соцреализм. Никто не тратил деньги из своего кармана. Даже заработанные, они казались ненастоящими. Я помню байку о двух выдающихся плакатистах начала шестидесятых. Они получали баснословные суммы и исповедовали принцип «work hard, play hard»^[9]. При Гомулке (70) возможности художников вести разгульный образ жизни были ограничены. Самая большая экстравагантность, которую они могли себе позволить, состояла в том, чтобы не стирать рубашки, а каждый день перед выходом в кабак покупать новые в универмаге.

* * *

Позже, в начале девяностых, первый клиент – бизнесмен из издательской сферы – преподал мне важный урок:

– Ничего не говори о польской школе плаката! – кричал он. – Людей от этого тошнит. Сорок лет они не могли купить два ботинка зараз, зато у них были лучшие в мире плакаты. Думаешь, рабочему из Жераня (71) нравились эти метафоры? Я тебе скажу, чего хотят люди. Они хотят наконец получить приличную печать, чтобы лист пестрел красками и блестел. Никаких метафор. И чтобы было видно, что художник поработал на совесть.

Причем тирада была уже не совсем актуальна, поскольку рабочий как раз исчез. Вместе с предприятиями в Жеране и большей частью промышленности.

* * *

Капитализм – штука немудреная, ну, может, за исключением дериватов, курсов и облигаций. И все же в начале девяностых я чувствовал себя так, как будто разгуливаю в футболке с принтом «ОБЪЯСНИТЕ МНЕ, ПОЖАЛУЙСТА, ЧТО ТАКОЕ СВОБОДНЫЙ РЫНОК». Всех вокруг обуяло желание растолковать, что же это за новое время наступило. В каждом проснулся Джеффри Сакс (72). Начальник, глядя на мои первые проекты, принимался увещевать:

– Никто этого не поймет. Лучше я тебе это скажу, а не какой-нибудь отъевшийся босс.

Чувак, который не хотел платить за дизайн логотипа, тоже не ограничился отказом. Он поведал мне весь свой жизненный путь, начиная с тех времен, когда вставал на рассвете, чтобы продавать помидоры на рынке. А сейчас, смотрите-ка, он заказывает лагати-и-ип, за который, однако, не заплатит, потому что не поднялся бы так высоко, если бы бросал деньги на ветер.

Это было невыносимо. Как сказал судья, аргументируя приговор одному выродку:

– Суд понимает, что можно убить, но чтобы так измываться?

* * *

За дидактикой, бесконечными наставлениями, избиениями друг друга невидимой рукой рынка скрывались страх и беспомощность. Чего хотят люди? Что их занимает? Что им действительно нравится? Ни диплом о высшем образовании, ни опыт не давали ответов на эти вопросы.

В редакции первого, робкого, деликатного и социально чувствительного таблоида использовали «тест уборщицы». Редактор вызывал пани Стасю и давал ей прочитать тексты. Если паня Стася тексты не понимала, их возвращали авторам на доработку. Знакомый жаловался, что один из тогдашних литературных журналов не принял его рецензию, аргументируя отказ тем, что она не прошла «проверку сторожа» (автор употребил слово «онтология»).

* * *

Это было начало: снисходительная убежденность, что умные авторы снизойдут до пани Стаси и подготовят для нее незамысловатое чтиво – умное и написанное доступным языком. Вскоре стали возникать настоящие компании, занимавшиеся исследованиями мнения. На рынке появились настоящие деньги. Потребитель не ждал, когда кто-нибудь поинтересуется его мнением. Он покупал что хотел.

В рекламе «Годзиллы» должен был присутствовать Годзилла. В рекламе фильма об акуле-людоеде – свирепая акула-людоед. Хищник с острыми зубами. С окровавленной мордой размером со шкаф и комплектом окровавленных зубов, окупающим каждый злотый, потраченный на билет.

* * *

У клиентов девяностых горели глаза.

– Я – бренд-менеджер овсяного печенья, – представилась дама.

– Всегда хотел с вами познакомиться, – заверил я.

Никогда не забуду ее взгляд. Дело было не в том, что я повел себя невежливо. Скорее в том, что я покусился на святое. Энтузиасты свободного рынка не позволяли проявлять неуважение к брендам. Несколькими годами ранее, на закате ПНР, можно было издеваться над кем угодно и чем угодно. Как вдруг наступил капитализм, и все посерьезнели. Был объявлен конец иронии. Ирония считалась матерью отступничества. Синонимом превосходства. Высокомерия. Зазнайства. Никто не собирался платить зазнайкам.

Поздний социализм выдохся. Ранний капитализм искрил энергией и требовал всеобщей вовлеченности.

Я видел, как один знакомый, бренд-менеджер чая в пакетиках, шествовал в желтой куртке, окруженный небольшой свитой хостес. Видел лучшие умы поколения, ломавшие голову над тем, как эффективнее разложить товар на заправочной станции, над хитрой системой психологических рычагов и ловушек, рассчитанной на то, чтобы ни один водитель не смог устоять перед покупкой орешков.

* * *

Можно выразить это короче. История польской школы плаката началась в сороковых годах, еще в Лодзи (Варшава лежала в руинах). Эрик Липинский так вспоминал свой первый заказ:

Киноафиши тогда считались продукцией второго сорта, и уважающий себя график счел бы такую работу унижением.

Но вскоре Генриху [Томашевскому] пришла идея, что можно согласиться на предложение «Польского фильма» при условии, что мы не будем штамповать типичные плакаты с огромными лицами и фигурами актеров и что наши афиши будут представлять собой графическую композицию, где источником вдохновения станет сюжет фильма. Мне очень понравилась эта идея, понравилась она и начальнице (…) Марине Сокорской, которая приняла ее безоговорочно, несмотря на протесты профессиональных кинематографистов.

Графики выиграли у свободного рынка (в не совсем честной борьбе). Они торжествовали несколько десятилетий, не подозревая, что где-то в глубине зреет сопротивление.

Великолепный плакатист рассказывал, как в семидесятых работал на Главное управление кинопроката. Когда чиновницы, занимавшиеся заказами, уже прониклись к нему симпатией, они вытащили из-за шкафа свое самое главное сокровище – настоящий американский плакат с огромными лицами, фигурами актеров и закатом. Развернули рулон и спросили:

– Как вы думаете, мы в Польше когда-нибудь доживем до такого?

Ну вот, мы дожили.

Рапорт

У них были геликоптеры, а у нас – вертолеты.

Они отправляли в космос астронавтов, а мы – космонавтов.

У них были шпионы. У нас – разведчики или офицеры разведки (интересно, существуют ли рядовые разведки) и Станислав Микульский (73).

Ну и у них был секс. «А у нас секса нет!» (74) – заявила 17 июля 1986 года советская участница телемоста Ленинград – Бостон, чем, очевидно, сделала упадок СССР неизбежным. Заметим в скобках, что вопрос касался секса в рекламе, и какой-то находчивый ленинградец быстро добавил: «Секс у нас есть, у нас рекламы нет». Но в историю вошел первый ответ.

Помимо секса, у них еще был дизайн. У нас – художественное конструирование.

Несмотря ни на какие усилия, инновации, успехи, при словах «художественное конструирование» в воображении возникают картины резных стульев, глиняной посуды, плетеной мебели, а также фигура впечатляющей во всех отношениях Ванды Теляковской (75).

Дизайн появлялся лишь эпизодически. В потрепанном английском журнале. На выставке достижений французской или финской промышленности. На фотографиях, перепечатанных из заграничной газеты. Поэтому само слово «дизайн» обладало подрывным потенциалом.

* * *

В хронике независимого книжного издательства «Нова» – крупнейшего подпольного издательства – можно прочитать:

Декабрь 1983 – «НоваДизайн» выпускает на подпольный рынок «оруэлловский» календарь с иллюстрациями Зыгмунта Янушевского и комментариями Яна Зелинского.

От множества нелегальных публикаций календарь-билингва отличался продуманным дизайном и великолепной печатью. Не знаю точно, появился ли логотип «НоваДизайн» еще на каких-нибудь изданиях; но именно он выражал образ мышления Томаша Кучборского (76), арт-директора «Нова».

Дизайн был на правильной стороне.

* * *

Пример другого издания того же года.

Одноцветная обложка. Отпечатанная самыми простыми средствами. С массивным заглавием и контрастной иллюстрацией. На белом фоне – фигуры трех милиционеров в боевом снаряжении. Оригинальный снимок (77) сделан во время демонстрации 31 августа 1982 года, где-то среди панельных домов на улице Багно в Варшаве. Но это не так уж важно.

Милиционеры идут вперед. Оглядываются по сторонам. Один из них топчет буквы (эффект, которого трудно было достичь в докомпьютерные времена). Лица почти не видны, они не выражают никаких особенных эмоций. И тем не менее чувствуется напряжение. Вот выхваченная сцена из уличных боев в какой-то стране.

Автор:

Марек Новаковский (написано Гельветикой).

Заглавие:

Рапорт о военном положении. Продолжение

И еще:

© Независимое книжное издательство, 1983

Стоит обратить внимание на новаторское для нашей страны использование символа ©. Подчеркивание права на интеллектуальную собственность нелегальным – что уж тут – издательством становилось однобуквенной демонстрацией. Закон на нашей стороне. А государство его нарушает!

* * *

В заглавии – буквы, отпечатанные шрифтом Стенсил, американский стиль тридцатых годов. Массивная антиква имитирует надписи, сделанные через трафарет. Это шрифт армии, дальних путешествий и приключений настоящих мужчин. Сегодня он ассоциируется с заставкой сериала M.A.S.H. или с каталогами туристического снаряжения. В восьмидесятых годах он обладал дополнительной ценностью – от него веяло заграничностью.

Я рассматривал каталог шрифтов государственной типографии середины восьмидесятых: Таймс, Плантен, Гарамон, Эксцельсиор и Гельветика с Оптимой. Неприкосновенный запас, постоянный репертуар того времени. Нужно признать, не самый плохой набор, хотя даже спустя тридцать лет от него веет скукой. Особенно от Оптимы.

Печально, но польская типографская традиция довольно убога. Дизайнерам просто-напросто не хватало польских шрифтов. Причина в истории, слабой полиграфии и нескольких буквах – Ą, Ę, Ć, Ł. Неудивительно, что польские графики с довоенного времени были мастерами ручного набора. Дефицит шрифтов побуждал или вынуждал их рисовать буквы и тем самым предопределял эмоциональный характер дизайна. «Ну и рука у него, – говорили, – ну и линия». Личность художника наполняла плакаты. Отпечатывалась в каждой букве, запятой, диакритическом знаке. Польский дизайн был очень личным бизнесом.

И, может быть, поэтому самые интересные послевоенные проекты сделали художники, которые не умели рисовать. Или не любили. Они не убегали в уютный мир утонченности рисунков и графического мастерства.

Для них в семидесятые годы открылся третий путь. Привозившиеся с Запада летрасеты, чудесные типографские деколи – тонкие листы с рядами букв и символов, которые прикладывали к странице и аккуратно втирали карандашом или ручкой, знак за знаком перенося на бумагу.

Это был прорыв. Благодаря пленке «Летрасета» буква оторвалась от свинцовой литеры. Она стала дешевой, доступной, вездесущей. Она не нуждалась в наборщике. Новые шрифты немедленно попадали к пользователям. С лег-костью проникали даже за железный занавес. В определенном смысле распространение компьютерных шрифтов стало лишь следствием того первого шага.

Честно говоря, из всех утраченных технологий об этой я жалею больше всего.

* * *

Подбор буквы для Кучборского первостепенен. Что ставит его в оппозицию к польской графике того времени.

Сейчас это легко упустить из виду, но в начале восьмидесятых сам шрифт заглавия сообщал, что книжка издана подпольно, за пределами сферы государственной монополии Эксцельсиора и Оптимы. Вместе с тем дизайн «Рапорта…» был не похож на обычные рукодельные творения польских плакатистов. Он не выражал личное мнение его величества художника (впрочем, кто бы стал к нему прислушиваться). Он был вне индивидуальности. Поражал отсутствием эмоций. Репортерской отстраненностью. Графическая форма соответствовала лаконичному стилю Новаковского и отвечала заглавию, сообщавшему, что мы имеем дело не с художественной литературой, а с отчетом, рапортом, беспристрастным изложением.

Все, что отсутствует на этой обложке, – самое интересное. Мы не видим демонстрантов, национальных флагов, транспарантов. Водных струй, облаков газа. Нет здесь и орла, решеток, стиснутых кулаков. Нет местного колорита, истории и истерии. Мессианства. Честно говоря, такой же кадр можно было сделать во время демонстрации в Германии или Португалии. Международный язык дизайна позволял сказать:

– Эй, мы нормальные. Такие же, как вы.

Как в песне Яна Кшиштофа Келюса (78): «Как будто мы в Европе – без крови и без масок». Сегодня, следуя тем же правилам, демонстранты в Стамбуле, Тегеране или Киеве выходят на площади с транспарантами, на которых лозунги написаны по-английски.

* * *

Если назвать дизайнерские проекты частями речи, то обложка «Рапорта…» будет существительным. Врагом прилагательных. Это отличительная черта лучших проектов «Нова». На обложках магнитофонных кассет – тогдашних аудиокниг – арт-директор помещал коллажи из фотографий реквизитов: телевизионных прожекторов, наручников, замко́в. Получалось что-то вроде иллюстрированного букваря военного положения, который без труда переводился на иностранные языки.

Существительное выражает доверие к читателям. Прилагательное шагает рядом как тень или конвоир. Дополняет, давит, определяет. Заботится о том, чтобы мы не совершили ошибку, давая оценку. Не упустили из виду черты человека или предмета.

– Фу! – предостерегает оно. – Не трогай, не прикасайся, смотри, как это отвратительно.

Официальная пропаганда всегда бурлила прилагательными. Читая статьи, в которых (внимание, прилагательное) сталинская пресса давала характеристику плану Шумана, я пытался подсчитать эпитеты: «антисоветский», «бандитский», «циничный», «диверсионный», «грабительский», «лживый», «гегемонисский». После двадцатого я сбился со счета.

Язык оппозиции семидесятых служил противоядием. Сухой. Деловой. Лаконичный. Он отделял информацию от оценки. Обложка «Рапорта…» – его визуальный эквивалент.

* * *

Этот стиль письма сохранялся до начала девяностых. Еще в 1991 году я стал невольным свидетелем скандала, который разгорелся в «Газете Выборчей» (79), когда новый журналист употребил в тексте затасканное определение «легкая атлетика – царица спорта».

– Мы не «Трибуна люду» (80)! – кричала легендарная редактор.

Но, конечно, эмоции взяли верх. Сухой стиль сводок и подпольных газет вскоре испарился. Таблоиды показали, что эмоции опережают факты. Они важнее. Быстрее. Они заставляют открывать ссылки. Они продают.

Сдержанность – не добродетель, поэтому никто ее больше не отстаивает. Не стискивает зубы. Мы живем в эпоху необузданной эмоциональности. Даже если факты говорят сами за себя, они делают это слишком медленно. Графические дизайнеры и журналисты предпочитают не рисковать.

Два плюс два

Весной 1989 года все изменилось. Как в анекдоте про льва – человек поднял зонт, крикнул: «Пиф-паф», – и лев упал замертво. Так ли важно, кто стрелял из-за спины охотника? И что послужило спусковым крючком: Афганистан? Звездные войны? Падение цен на нефть или божественное заступничество? Все равно. Пиф-паф. Лев убит.

Может, так работает история: одно и то же действие неожиданно дает совершенно иной эффект. Бессмысленные жесты приносят результат. Вечному неудачнику достается главный приз, а какой-то человек в саванне свято верит, что застрелил льва из зонтика. И что это уже последняя часть его приключений.

* * *

С июньских выборов (81) нам всем запомнился плакат с ковбоем. Он стал эталоном. Вошел в учебники. И с тех пор возвращается в очередную годовщину, набирает силу и увеличивается в размерах. Баннер на Дворце культуры достиг размеров Кинг-Конга.

В одном из мемуарных текстов я прочитал, как все начиналось:

– Приходит ко мне студент Академии изящных искусств и приносит макет плаката: идет Гэри Купер в образе шерифа, но вместо пистолета у него избирательный бюллетень с надписью «Солидарность», – рассказывает Хенрик Вуец (82). – «Ну, не знаю, – говорю я этому парню, – пойди спроси в нашем рекламном отделе». Через минуту он возвращается и говорит, что им не понравилось, они не возьмут. Тогда я сам решил, что мы не будем никого спрашивать, и отправил макет в типографию в Италии. В то время вестерны были лучшими фильмами, которые показывало польское телевидение. С четкой границей между добром и злом. Автора плаката зовут Томаш Сарнецкий.

В этих словах слышится гордость человека, который проявил интуицию. Сделал по-своему, вопреки мнению рекламных профи. Ирония заключалась в том, что он распознал раскручивающийся механизм польской политики. Избиратели хотели, чтобы с ними говорили понятным языком и чтобы четко обозначали, где добро, а где зло. Лучше всего, если это сделает чувак с пушкой, который придет неизвестно откуда и прекратит весь этот бардак. Кастинг на роль хорошего шерифа был открыт… Несколько лет спустя граждане сделали с партией Хенрика Вуеца то же, что Вуец сделал с польским плакатом.

Можно придраться к тому, что выбранная картинка с самого начала предвещала падение «Солидарности», что вместо коллективного действия она показывала одинокого воина. Что провозглашала культ индивидуализма, а ассоциация с вестерном «Ровно в полдень» грешила поверхностностью, учитывая горький и, в сущности, пессимистичный финал фильма.

А хуже всего был значок на лацкане и карточка с надписью «выборы», которую Гэри Купер держит в руке. Что ж, в любую эпоху над усилиями карикатуристов нависает заклятие Нины Симон: «Oh Lord, please don’t let me be misunderstood / Don’t let me be misunderstood / I’ll try so hard, so please don’t let me be misunderstood»^[10].

Но этот разжевывающий все детали, буквальный, не-оставляющий-зрителю-возможности-интерпретации-проект работал. В июне 1989 года избиратели чувствовали, будто ведут поединок, озаренные солнечными лучами. Пиф-паф!

* * *

Был еще один плакат, который вывесили той весной. Его автор – художник семидесяти пяти лет, родившийся еще подданным царя Николая II, за два месяца до начала Первой мировой войны. Проект для «Солидарности» – одна из последних работ Генриха Томашевского. Он представлял собой – по крайней мере, на первый взгляд – скорее жест поддержки, чем художественное произведение. Что-то вроде концерта Ива Монтана, который приехал тогда в Польшу и старческим голосом затянул «Мертвые листья».

Томашевский не искал знак или визуальную метафору. На сей раз он ничего не нарисовал. Он выбрал самый прямой способ обратиться к зрителю.

Он старательно вывел: «Чтобы».

Слова: «Польша была Польшей».

Ниже две двойки – гогочущие птицы с вытянутыми шеями.

Черно-красное «должно быть всегда».

И результат.

Чтобы ПОЛЬША была ПОЛЬШЕЙ, 2 + 2 должно быть всегда четыре.

Школьный шрифт сообщал о простодушной наивности. И текст был наивный. Он объединял в себе две банальности. Сперва упражнение в патриотическом склонении, припев популярной в годы военного положения песни Яна Петшака (83) о Норвиде (84), Джимале (85), вере, а также о матерях, женах, знаменах, очагах и так далее.

А еще урок счета. Интересно, как часто «2 + 2» становилось политической декларацией. Даже в «1984» Оруэлла арифметика играла ключевую роль. Бедный Уинстон Смит записал (с чувством, что это «важная аксиома») следующие слова:

Свобода – это возможность сказать, что дважды два – четыре. Если дозволено это, все остальное отсюда следует (86).

Эти размышления вскоре привели его в камеру пыток, где разыгралась ужасная сцена с электрошоком и счетом пальцев:

– Сколько пальцев, Уинстон?

– Четыре! Перестаньте, перестаньте! Как вы можете? Четыре! Четыре!

– Сколько пальцев, Уинстон?

– Пять! Пять! Пять!

– Нет, напрасно, Уинстон. Вы лжете. Вы все равно думаете, что их четыре. Так сколько пальцев? – Четыре! Пять! Четыре! Сколько вам нужно. Только перестаньте, перестаньте делать больно!

Томашевский в одном предложении соединил пафос и арифметику. Местный колорит (кто за пределами Польши слышал о ксендзе Сцегенном? (87)) и универсальный посыл, понятный даже в Брно и Сан-Паулу.

Он пытался соединить два языка, две традиции. Показать, что одна невозможна без другой. Найти между ними равновесие. Что ж… Прошла четверть века, а у нас по-прежнему с этим проблема. Пиф-паф!

* * *

Самое интересное, что красной чертой он подчеркнул слово «всегда»… График может выделить слово шрифтом, размером букв, светом, цветом. Подчеркивающая линия – это провал, признание собственной беспомощности, это как повышение голоса, стук по столу – всегда, повторяю, всегда! Или двойной восклицательный знак в прозе.

Весной 1989 года политические изменения казались зыбкими. Можно было опасаться, что они долго не продержатся. Плакат Томашевского заклинал: «На этот раз всегда должно быть навсегда». То есть – вне цикла очередных «оттепелей» и «заморозков». Ослабления и закручивания гаек.

В семидесятые годы в написанной для кабаре поэме Януша Вайса (88) новый, либеральный правитель объявлял, что два и два равняется пяти. Кто-то из подданных поставил под сомнение этот результат, поэтому далее следует глубокая мысль:

* * *

Спустя годы я понял кое-что другое. Подчеркнутое «всегда» касается и дизайна.

Разум любит правила. Эмоции питаются исключениями.

Разум уже знает, что произойдет. Надежда шепчет:

– На этот раз будет по-другому.

– Может, это ошибка.

– Нужно еще раз проверить.

«Всегда» – это статистика. «Всегда» – это правила игры. «Всегда» – это план, сеть модулей, железные принципы модернистской графики. «Всегда» – это для всех.

Девяностые годы не хотели подчиняться правилам. Они объявили войну «всегда». Тем более что «всегда» оказалось слабым и недолговечным.

Видимо, мы так устали от планирования, что решили строить страну из одних исключений. Это подтверждали архитектура, урбанистика и дизайн. Наружная реклама и законодательство… Моя правота. Моя собственность. Моя реклама.

Забавно, что именно Томашевский со своей живописностью, индивидуализмом и свободой выступил в защиту слова «всегда». Предположением, что оно еще может нам пригодиться.

Мир модернистского дизайна держался на иллюзии, что есть какое-то «всегда».

План города

Само так получилось? Как-то так вышло?

Я помню, как это было. Помню два десятилетия, год за годом.

Помню, что в то время, когда такие вещи еще обсуждали, отец (всегда принципиальный) возмущался коллегами-архитекторами, которые строили жилой дом в каком-то заповеднике или в охранной зоне заповедника, попирая, как он утверждал, закон и обычаи.

– Они хорошие специалисты, – признавал отец, – и считают, что им можно. Они способны сделать хороший проект, не спорю. Но в следующий раз за следующий заповедник возьмется кто-то другой, менее способный, и что тогда?

В другой раз он обвинил коллегу в том, что тот уничтожил старую фабрику, чтобы перестроить ее под офис своего концерна.

– У меня на всё есть разрешения, – возмутился коллега.

О да, разрешения у него были. Само собой.

* * *

Потом становилось все хуже и хуже.

Земельные планы, которые утверждали, чтобы впоследствии отрезать от них по кусочку, выделяя участки, на которые нашелся покупатель (пусть строит, что хочет). Или планы, которые вовсе не утверждали, что, в общем, было проще.

А раз не утверждали, то не заказывали проекты. А когда требовалось заказать, объявляли тендер. Заявитель должен был представить три утвержденных плана собственного авторства за последние два года. А планы не утверждались, потому что (смотри выше).

Безличные формы: сделано, поставлено, просрано… Никто никого никогда не ловил на глаголе. Никто не показал: это тот, это та. У людей, которые губили город – а заодно и отца, – нет лиц. Только процедуры.

И конечно, все тонуло в соусе свободного рынка. Алчность – прекрасно. Либерализм – супер. Нам больше никто не станет указывать, где и что строить.

* * *

… и ко всему прочему opus magnum – площадь Европы. Хитроумное название не помогло. Нет плана – нет площади. Из всего проекта был построен один-единственный дом. Никто уже не помнит, что это фрагмент чего-то большего, нереализованного целого. Он стоит в странном месте под странным углом. Загроможденный офисными многоэтажками. Покинутый. Недавно на крыше проросли молодые березки (хорошо, что ты этого не видишь).

– Я удивляюсь… – начал отец во время какой-то рабочей встречи. И произнес это самым саркастическим тоном, на какой был способен. Тоном, заставлявшим меня дрожать. Я до сих пор не могу поверить, что его сарказм на кого-то не действовал.

– А вы не удивляйтесь, пан инженер, – дал ему добрый совет собеседник, – потому что вас стали бы считать самодуром. А будь вы женщиной – самодурой.

* * *

Вот и всё.

II. Справочник плохого дизайнера

Актер

Понятия не имею, кто и зачем в середине восьмидесятых решил скрасить вручение аттестатов речью знаменитости. Совершенно так, будто бы это был американский college, а не обыкновенная общеобразовательная школа.

Нас собрали в спортзале. Каждый получил свой табель. Директриса, наложившая более обильный, чем обычно, слой голубой пудры, объявила гостя. Вскоре, приветствуемый взрывами энтузиазма, бодрым шагом вошел мужик средних лет.

В то время найти актера популярнее было невозможно. Его амплуа – мужчина, много повидавший на своем веку, язвительный, ироничный и сдержанный. Польский Хамфри Богарт. Только в морщинах Богарта можно было разглядеть бурные приключения контрабандиста, участника Гражданской войны в Испании или гангстера. В лысине же нашего героя отсвечивали надежды и разочарования позднего совка. Женщинам хотелось его обнять. Мужчинам – выпить с ним водки (он казался идеальным компаньоном для меланхолической попойки).

Он был вездесущ. Теплым баритоном пел поэтические баллады. На дискотеках гремела попса в его исполнении (шуточный проект, превратившийся в серию хитов). Он дурачился в кабаре, вышибал слезу в телеспектаклях. Играл главную роль в нескольких необычайно популярных фильмах для детей и юношества.

– Зырь, какие у него кроссовки, – восхищенно шепнул одноклассник.

– Офигеть, он жвачку жует.

Есть такой тип ораторов, которые любят изображать растерянность. В первой же фразе они заявляют, что совершенно не готовы и крайне изумлены столь теплым приемом.

– Это школа, да? – манерничал актер. – У вас тут, поди, торжественная линейка?

Ну да, линейка. Несколько человек шло учиться дальше. Большинство – в техникумы и профучилища. Кто-то оставался на второй год. Перспективы были безрадостными: обувной магазин или какая-нибудь контора. Мама одноклассника работала уборщицей за границей и вытащила сына к себе (он исчез, не попрощавшись, кажется, зимой). Пара пацанов начинала карьеру в преступном мире, и за последний год полиция несколько раз приходила к нашей классной руководительнице.

Актер попросил прощения, что не подготовился. Затем произнес короткий спич, обращаясь к нам и нашим родителям, столпившимся сзади. Речь шла об актерском мастерстве, но содержала более глобальный посыл.

– В этой профессии, – объяснил он, – нужно быть лучшим. Если ты не лучший, то тебя, считай, нет. Запомните. Жаль тратить время на что-то, если ты в этом не самый лучший. Быть вторым нет смысла.

И так далее.

Потом пришла очередь вопросов из зала. Молчание. Напряжение. Только челюсть актера мерно двигалась.

– А вы любите играть… – чувак из восьмого «Б» назвал имя бородатого героя детского суперхита.

– Не люблю, когда мне что-то лепят на лицо! – очередное движение челюсти.

– А можете что-нибудь спеть? – раздался чей-то голос.

– А денежки у тебя, сынок, есть? – ответила вопросом на вопрос звезда.

После чего попрощалась и покинула зал тем же бодрым шагом. За ним бежала директриса с «Хроникой школьной жизни» в руках.

* * *

Мы возвращались домой.

– Что за шут! – повторял отец. – Каких глупостей он вам наговорил! Он должен был объяснить, что у каждой роли есть свой смысл. Актеры второго плана тоже нужны. Следует уважать их труд. Без них нет фильма.

И так далее – мой отец был хорошим и мудрым человеком. Был добродушным, когда слово «добродушный» еще можно было произнести без иронии. И поэтому он ошибался.

В тот день, еще до наступления капитализма, мы получили короткий и содержательный урок о правилах, которые уже вскоре станут обязательными. Нужно быть на самом верху. Торчать во втором ряду нет смысла. Жаль труда, если другие его не заметят.

Кстати, великий актер и не подозревал, что его карьера как раз миновала свой пик. В этой новой эпохе, которую он так метко предвидел и охарактеризовал, сам он как-то потускнел и сник. Его стали ассоциировать в основном с семейным сериалом, где он сыграл слегка нервного, но симпатичного представителя среднего класса.

Ассорти

Кто-нибудь еще это опишет, разложит по полочкам и введет в широкий социальный контекст. В девяностых произошла революция образного мира. Визуальный ancien régime^[11] был сметен – без переговоров, без болтовни, без самоограничения. Не было никаких круглых столов и раздела власти. Исчезали графические знаки и шапки газет. Обложки и издательские серии. Упаковки, марки, продукты.

Куда-то делись художники. Никто больше не слушал архитекторов, урбанистов, специалистов по городской эстетике.

Это была революция. Мы хотели всего и сразу. И чтобы много!

* * *

И тогда родился «Принцип „Ассорти“» кондитерской фабрики «Ведель». С тех пор он стал влиять на все сферы жизни. В том числе и на дизайн.

Раньше под названием «Ассорти» продавали пакетик или коробочку с девятью видами конфет. Каждый польский ребенок знал, что самые лучшие – это «Пьеро» и «Сказочные». Шли годы. Пронеслась война. Сменился политический строй, фабрику национализировали и переименовали, а очередные поколения поляков продолжали вылавливать единичные «Пьеро» из шуршащей разноименной массы.

В 1991 году фабрика перешла в руки иностранных инвесторов. Вскоре какого-то гения из маркетингового отдела осенило:

– Посмотрите на график. Чего хотят люди? «Пьеро»? Так дадим им «Пьеро». Много «Пьеро». А «Кофейные» и «Рекорды» – в отставку.

Вскоре на рынок выпустили батончики «Пьеро» – полугодовая порция конфет, завернутая в один фантик. Потом появилось ассорти, состоящее только из «Пьеро», что в некотором смысле посягало на смысл слова «ассорти» и отменяло теорию вероятностей.

Теперь «Пьеро» можно было покупать на развес. Хоть тонну. Правда, следует признать, что ассорти – в традиционном значении – продолжали производить.

* * *

«Вы заслуживаете лучшего, – говорил капитализм. – Все остальное – ерунда. Зато лучшее бесконечно. Его может быть все больше и больше. Все удачное нужно повторять. А потом снова повторять. И снова. Пока не надоест. Без конца. Если что-то кончается – значит, это что-то было недостаточно хорошим».

Бургер изобилия

В начале девяностых на Маршалковской – а может, на Познаньской (89) – открылась небольшая закусочная под названием «Максибургер», «Амербургер» или что-то в этом духе.

Вокруг бушевала инфляция, и за каждой цифрой тянулся шлейф нулей. Стопку банкнот можно было поменять на, кажется, первый в Варшаве гамбургер. И даже больше чем гамбургер. Это была мечта, завернутая в салфетку. Культ. Воображаемый мир. Материализация тоски и надежды.

Из-под огромных булок вываливались кольца лука, помидоров, ломтики сладкого перца, листья салата и капусты, маринованные огурцы. Не говоря уже о котлете. Даже кунжутные зерна были неестественно огромных размеров. Те первые гамбургеры напоминали уменьшенные рога изобилия.

* * *

Ну а потом в Польшу пришла сеть «Макдоналдс».

Интернет помнит, так что к вящей радости молодежи можно еще найти фотографии, снятые во время торжественного открытия первого ресторана на Маршалковской. Зеленые фартуки, новенькие рубашки персонала, а за столиками – весь цвет политики, спорта и искусства тех лет.

Легко смеяться над выражением счастья на лицах собравшихся гостей. Однако стоит вспомнить исторический контекст: в 1992 году Польша еще не вступила ни в НАТО, ни в Евросоюз. Наличие «Макдоналдса» ярче всего подтверждало, что мы – часть западного мира, служило гарантией безопасности и охранной грамотой. Бумажные коробочки с картошкой фри и малюсенькие пакетики с кетчупом символизировали политический и цивилизационный успех. Да, знаю, все это – ерунда, хотя подозреваю, что национальные гарантии безопасности, которые мы получили в последующие годы, столь же сомнительны.

Сами же чизбургеры оказались так себе. Котлета, засунутая в губчатую булку, пара кусочков сыра, жухлый салат – бледный отголосок пышного амербургера. Но несмотря ни на что, перед американской мечтой толпились очереди, а отечественный умелец-идеалист вскоре свернул бизнес.

* * *

Думаю, мы склонны идеализировать новую эпоху. Как дети в начале учебного года, с комплектом учебников и чистыми тетрадями, пытаемся угадать, чего от нас хочет учительница. И верим, что наши усилия будут вознаграждены.

Поэтому лучшие произведения – гамбургеры и графические проекты – у нас получаются тогда, в начале, пока мы еще не открыли истинные правила игры и не научились экономить силы. Пока эпоха не объяснила, чего же она на самом деле от нас ждет. А ждет она совсем немногого.

Тема уродства (или мастер и подмастерье)

В 1991 году один режиссер придумал цикл программ под оригинальным названием «Беседы мастера и подмастерья». В мастера должен был перевоплотиться писатель и парламентарий, считавшийся тогда железным кандидатом на Нобелевскую премию. На роль подмастерьев выбрали несколько старшеклассников. Нас специально освободили от уроков.

Авторитет проживал в варшавском районе Нижний Мокотув, в темной квартире с кучей приблудных собак. Стоило камере включиться – и литератор заводился, как мотор. Разгонялся медленно, набирал высокие обороты, слегка при этом плюясь. Наконец он достигал апогея и начинал громыхать. В тот же миг просыпались собаки и принимались лаять. Съемки останавливали, свора успокаивалась, писатель замирал. По знаку начинал сначала – и все повторялось в той же последовательности.

Беседа выглядела так:

– Год назад рухнул коммунизм, – заводил одноклассник, – у нас теперь свободная Польша, свободный рынок и все такое. Так почему же вокруг сплошное уродство?

Ответа я не помню. Впрочем, что авторитет мог ответить? Наверняка то же, что и обычно. Что прошел только год, что трудные реформы, что годы халтуры. Вскоре все заглушил неистовый собачий лай. Оператор вытер пот с камеры. Псы задремали. Некоторых после непродолжительных переговоров удалось вытолкнуть в коридор.

– Так вот, я спрашивал, – продолжал одноклассник, – почему…

– Без «я спрашивал», – попросил режиссер, – и без «так вот».

– Ну, я же спрашивал, почему в Польше все такое уродское? Например, едешь на электричке, – одноклассник ездил в школу на электричке, – везде сплошная грязь и, извините за выражение, свинарник…

Писатель наморщил бровь, дав понять, что внимательно слушает вопросы молодежи (с каждым дублем этот жест выходил у него все лучше). Стал задумчиво цедить слова. Медленно, затем все быстрее… Сигнал подала одноглазая дворняга, прикорнувшая на диване. На этот раз все было еще хуже – часть стаи, оказавшаяся в коридоре, пыталась вышибить дверь. Лай сопровождался скрежетом когтей. Овчарка пробовала сожрать ручку. Мопс делал подкоп. Режиссер размышлял, не поехать ли ему в Нагорный Карабах.

Дверь поддалась. Воссоединившаяся стая окружила хозяина, чему сопутствовали многочисленные подпрыгивания и виляния хвостами. Затем собаки заняли свои места. Угомонились и задремали. Режиссер подал знак.

– Я говорил об остановках, – напомнил одноклассник. – Вы вообще видели, какой там…

И тут произошло нечто неожиданное. Великий писатель сорвался с места и взревел:

– Что за дрянь! Прицепился же к этим остановкам, дрянь такая!

Собаки оцепенели от удивления.

Прошло четверть века («лучшая четверть века в нашей истории»). Одноклассник выучился на архитектора. Когда я недавно с ним разговаривал, он казался подавленным. Писатель умер, а вскоре после этого был разоблачен как агент и графоман. Остановки сейчас значительно чище. Тема уродства остается нераскрытой.

Краткий курс антидизайна

Войлочные коврики в народном стиле. Национальный павильон в народном стиле. Деревянные игрушки в народном стиле. Надувная мебель в стиле… Все равно, в каком стиле.

Нам есть чем гордиться. Правда, шансы, что наша пятая точка соприкоснется с дизайнерской мебелью, невелики. Уж скорее мы прочтем в газете статью под названием «Польские дизайнеры возглавляют мировые рейтинги» или – что более вероятно – скользнем взглядом по заголовку на одном из сайтов: «Мировые иконы польского дизайна. Перейти в галерею». Кто-то пишет такие тексты. Может быть, даже в них верит. Может быть, он даже прав.

Однако все это – гималаи дизайна. Мы же обитаем в низинах. Сидим в трамваях. Вступаем в неравный бой с калитками, чтобы пройти к себе в охраняемый двор, отправляем посылки и письма. Качество нашей жизни определяют не выдающиеся достижения дизайнерской мысли. Честно говоря, они вообще ничего не определяют. О польском дизайне свидетельствуют:

• бланк заказного письма, который легко заполнить, только если вас зовут Ян Бык и ваше зрение столь же остро, как у пилота истребителя F-16 с базы в Кшесинах;

• формуляр налоговой с серо-серыми полями и мутными формулировками, основной посыл которых сводится к следующему: «Найдите бухгалтера, который эту муть заполнит, а потом молитесь и скрестите пальцы»;

• школьный букварь – пестрый до тошноты, хаотичный и украшенный портретами улыбающихся жертв генетических экспериментов;

• дорожные знаки на автострадах, в особенности – на съезде в Гродзиск-Мазовецкий (я правда не хотел ехать в Познань).

Нерадивый врач остается врачом по крайней мере до тех пор, пока не лишится права заниматься профессиональной деятельностью. То же с учителем или журналистом. Никто не утверждает, что статьи в таблоидах пишутся сами. А вот слово «дизайн» относится исключительно к высококачественной продукции. В идеале – от ста злотых и выше. Остальное – в массовом сознании – возникло из воздуха. Никто не придумывал бланков на почте. Они просто-напросто есть. Неизбежные, как погода. Неизменные, как климат. Даже постояннее климата, прочнее политической системы, старше самой истории.

* * *

В один прекрасный день проходят выборы в местное самоуправление. У муниципальных властей сложная структура, поэтому избиратели получают целых четыре бюллетеня. Стопка разноцветных бумажек с фамилиями кандидатов и названиями комитетов. При этом одна из бумажек – вообще-то, целая брошюра формата А4.

И каков итог? Количество недействительных голосов перевалило за двадцать процентов. К тому же партия, которая значилась первой в списке, достигла на удивление высоких результатов. Закрадывается подозрение, что растерявшиеся избиратели поставили галочку на первой странице брошюры (голосуя за список под номером один) или на всех страницах (голос недействителен). В штабе случайных победителей – триумф. Улыбающийся лидер объявляет об успехе своей программы. Конкурирующие партии в бешенстве. В стране нарастают всеобщий конфуз и политический кризис. Кто-то высказывает мнение, что скандала можно было бы избежать, будь у брошюры обложка или титульный лист. Кто-то обращает внимание, что инструкцию о порядке голосования напечатали слишком мелким шрифтом. «Поляки провалили тест на уровень интеллекта», – заключает известный публицист. И в каком-то смысле он прав. Государство тестирует наш интеллект. Это вам не супермаркет – общаясь с администрацией, человек обязан свое отстрадать.

Любопытно, что в спорах по поводу бюллетеней не звучат слова «графический проект», «дизайн» или «верстка». Дизайн явно не имеет с этим мероприятием ничего общего. В Польше «дизайн» относится к сфере человеческой деятельности, состоящей в том, чтобы Повалить Весь Мир На Колени С Помощью Войлочного Коврика в Народном Стиле.

Я видел, как делают пакетики для чипсов. Наблюдал, как рождается проект пачки соленой соломки. Кое-что знаю об упаковке для жевательной резинки. Поэтому могу поклясться, что каждой луковице, каждому хрустящему ломтику бекона и каждой стремительной волне мятной свежести уделяется больше внимания, чем образцу избирательного бюллетеня.

* * *

Чиновники не умеют заказывать, оценивать и принимать продукты дизайна. Государство не видит необходимости спонсировать эту отрасль. И если здесь поставить точку, все было бы еще не так плохо.

К сожалению, Министерство финансов, которое годами не меняет бланков налоговой отчетности, поскребло по сусекам и заказало себе логотип – стилизованные буквы М и Ф. Серый, красный плюс эффект наложения цветов.

Министерство спорта разместило на своих бланках цветного человечка. Одинокая фигурка могла вызывать удивление, особенно учитывая последние успехи в командных видах спорта, поэтому очередной министр решил внести изменения: вместо человечка появились два скрещенных бумеранга.

Министерство здравоохранения наваляло монограмму в виде прерывающейся линии электрокардиограммы. Министерство культуры – скромную надпись, украшенную квадратной точкой (живое свидетельство интеллигентского минимализма). Но всех переплюнуло Министерство природных ресурсов с лирическим пейзажем: зеленая горка и синяя речка (или озеро). В предыдущей версии было даже солнышко.

Избирательные бюллетени уже пошли в печать, когда по стране прокатилась волна дискуссий о новом бренде для Польши. Обсуждалось, какая из комбинаций красных линий лучше всего передает энергию и динамизм, характеризующие граждан страны. Именно для этого и нужны дизайнеры.

* * *

Бывший вице-премьер дает интервью. Сей государственный муж уже давно не играет никакой политической роли, поэтому его авторитет постепенно растет. Возникает смутное ощущение, что когда он стоял у кормила власти, все шло как-то лучше. А если даже и не шло, то сейчас это уже неважно. Поражения на практике придают вес теории. В беседе муж в правильных выражениях расхваливает завод по производству трамваев:

Люди из PESA (90) (…) ринулись в художественные академии и начали привлекать свежеиспеченных дизайнеров. Они задумали производить вагоны красивее итальянских и продавать их по всему миру.

К сожалению, ключевое слово здесь – «красивее». Указующий перст эксперта тычет в задание. Спецы из художественной академии должны позаботиться о том, чтобы трамвай выглядел красиво. Бывший вице-премьер не ожидает, что они изобретут более эргономичную форму. Поместят внутрь больше пассажиров. Удобнее их рассадят. Безопаснее отвезут. Сэкономят немного энергии или материала. Их задача – сделать так, чтобы трамваи были красивее, чем итальянские. Самые красивые в Европе. В идеале прилепить где-нибудь гуральскую паженицу (91) и пантограф в форме курпёвского древа счастья (92), – и весь мир падет ниц. А может, даже The Economist черканет пару строк.

Над польским дизайном нависает проклятие красоты.

– Сделайте так, чтобы было красиво.

– Из шрифтов я предпочитаю Антикву, – заявляет председатель.

– И, будьте добры, какие-нибудь цвета поинтереснее.

* * *

С дизайном – как с полицией. Его никогда нет там, где он больше всего нужен. Объекты, о которых мы упоминали выше, – избирательные бюллетени, бланки и учебники – не служат примерами плохого дизайна. Они – явления другого порядка. Плод антипроектирования, антидизайна. Дизайн – это процесс. Антидизайн – состояние. Болото, в котором увязают клиенты, исполнители и заказчики. Антидизайн – образ жизни, мировоззрение. Равнодушие, лень, пробирающая до костей изморось, бактериальная инфекция, чиновничий аппарат. У него свои порядки – глупые и противоречащие друг другу, как и сам антидизайн.

– Нам нужен логотип и брендбук. Ну сами понимаете, чтобы была версия простая и красивая, охранные поля, минимальный размер, колористика, – сказала одна клиентка.

– А недопустимые модификации?

– Недопустимые модификации мы придумаем сами!

* * *

Вот вам одиннадцать правил. Небрежных, глупых, взаимоисключающих и ненужных – как весь антидизайн.

• Привычка – эргономика для бедных. Люди ко всему привыкают. Повторяйте слова Дэн Сяопина: «Неважно, какого цвета кошка, – главное, чтобы она ловила мышей». Помните – цвет не так важен. Кошка не так важна. Мыши не так важны. Даже их ловля не так важна. «Неважно» и «все равно» – девиз антидизайна. Пипл схавает.

• И вообще, есть дела и поважнее (вовсе не обязательно перечислять, какие именно).

• Не заботьтесь о деталях.

• Думайте исключительно о деталях. В идеале – о какой-нибудь одной детали.

• Удивляйтесь проблемам. Они за этим и нужны.

• Не исправляйте ошибки. Придумывайте новые.

• Нарушайте правила. Вводите их только затем, чтобы нарушить. Нарушайте их исключительно затем, чтобы показать, что вам закон не писан.

• Цените интуицию. Говоря о проекте, используйте формулу «я в этом не разбираюсь, но…». Ваше невежество – золотой ключик к дверям во власть.

• Руководствуйтесь вкусом, не разумом. Лучше всего – чужим вкусом. При каждом удобном случае ссылайтесь на мнение третьих лиц. Если вы демонстрируете проект жене и трем коллегам в офисе, называйте это «фокус-группой».

• Требуйте, «чтобы было красиво». Требуйте вау-эффекта. Упоминайте о вау-эффекте при каждом удобном случае. Говорите «с ног не сшибает» и «башку не сносит». Вообще создавайте впечатление, что целью проекта – если уж его у вас заказали – должно быть нанесение тяжких телесных повреждений.

• Заботьтесь только о том, что на виду. Каждый злотый и евро, потраченный на проект, должен быть виден издалека. Все, что спрятано в глубине, не имеет значения (мы называем это «принцип „Титаника“»).

* * *

А если вы – дизайнер, то соглашайтесь на все это. И желательно с улыбкой. Путь к творческому поражению устлан успехами, как говорил… (не знаю кто, но кто-то точно так сказал).

Логотипчики

Лого. Логотипчики. Польский язык вобрал в себя слово «лого». Приголубил, наделил сотней нежных уменьшительно-ласкательных форм и хулиганских кличек.

– Где же наши логотипчики? – пишут клиенты.

– Наше лого должно быть больше!

– Намного больше.

– Намного больше и размещено в левом верхнем углу.

А иногда пишут так:

По поводу логотипов медиапартнеров. Поскольку наш еженедельник «Навыворот» в шесть раз крупнее ежемесячника «Эрго», прошу увеличить логотип «Навыворот». В шесть раз. И чтобы он был в верхнем левом углу.

* * *

На рубеже тысячелетий мне привелось участвовать в конференции. Было много персон в костюмах, термосы с кофе и заграничный гость. Гуру. Человек, придумавший бренд Orange и лого в виде оранжевого квадрата.

Малевич брендинга носил очки в роговой оправе и огромную бабочку (тщательно продуманный имидж подсмотрел у Ле Корбюзье). Он ездил по миру и создавал национальные бренды. Помню, что Португалии он предложил слоган «Там, где Атлантический океан встречает Европу», и достаточно было беглого взгляда на карту, чтобы оценить, с какой точностью выражен национальный посыл.

В Варшаве он показывал презентацию и объяснял, почему страна должна инвестировать в его услуги. Много говорил о польской креативности, энергии перемен и творческом напряжении, которое следует продемонстрировать миру при помощи соответствующего знака, месседжа и дискурса.

Он вещал страстно. С харизмой. Извергал из себя потоки слов, и даже начинающему синестетику было видно, что все слова переливаются оранжевым и красным.

Я почувствовал, что на моих глазах творится магия… Под влиянием энергетических вибраций незнакомые люди, собравшиеся в зрительном зале, сплотились в единое целое. В молчании, не глядя друг на друга, не моргая, мы достигли полного, глубокого, всеохватного понимания. Чиновники, активисты, рекламщики – теперь мы слились в единый организм. Как на церковной службе за отчизну. Или на демонстрации во время военного положения.

Многое нас разделяло. Возраст. Образование. Размеры будущего выходного пособия и политические взгляды. Однако есть некий уровень позитивного мышления, на который ни один поляк не согласится. Мы сидели в наушниках или без наушников, с приклеенными улыбками. Затаившись, как многоголовый хищник. Смотрели, как ничего не подозревающая антилопа приближается к водопою, поправляет бабочку, склоняется, отхлебывает глоток воды «Наленчовянка». Браво, браво, блеск очков…

И наконец:

– Есть ли у собравшихся вопросы?

И тут пошла атака. Нет. Мы не задавали вопросы. Скорее делились мнениями и дополняли сказанное. Я даже не помню, что мы говорили этому несчастному. Возможно, что-то о политике, о проблемах при взаимодействии с госадминистрацией, о кривых тротуарах, о погоде? Оранжевые пузыри лопались. Антилопа взвыла. Удаляясь с презентации, гуру бросил, что нам следовало бы изменить подход:

– Иначе вам будет трудно здесь жить!

Как будто мы сами не знали.

* * *

Чувак в конце концов получил этот заказ, и его фирма заработала свои сколько-то там евро. Однако из-за споров, дискуссий, меняющихся концепций и политических расстановок процесс создания бренда растянулся на годы. Прошло десять лет, прежде чем общественности представили готовый логотип в виде красной пружинки. Гуру до этого момента не дожил, поэтому его миновал всенародный троллинг, который начался, когда поляки узрели свой знак в интернете. Что ж, с тех пор как распространились мемы, дизайн перестал быть безопасным.

* * *

Визуальная идентификация – элегантный способ пометить территорию. Правительства поддерживают экспорт, туризм и культурный обмен, поэтому хотят иметь логотип, которым смогли бы обозначить границы своего участка. Однако польский национальный логотип рождался слишком долго. Когда же наконец он появился на свет, его встретили как Рипа ван Винкля (93). Пришельца из прошлого. Напоминание о девяностых.

До кризиса, когда политические перемены еще сулили надежду, можно было верить, что бизнес – идеальная форма человеческой деятельности. Рационализма. Организации и управления. Корпорация казалась недосягаемым образцом для институций, вузов, учреждений. Стань профессионалом! Сделай это businesslike, – звучали призывы (а словарь объяснял: «эффективно и действенно»).

Я подозреваю, что сюда уходит корнями то чувство, которое мы испытывали к логотипу. Цветной значок оказался пропуском в капитализм. Каждое министерство, департамент, сельсовет и школа хотели иметь свое лого. На наших глазах молоко перестало быть белой жидкостью в стеклянных бутылках. Теперь мы просили «Млековиту», «Валио». С желтенькой крышечкой. С красненькой крышечкой. На упаковках с рисом появился пожилой афроамериканец. Пачки с мукой покрылись изображениями мельниц. «Всё бренд», – писали специалисты. Сахар. Мука. Мыло. Бутилированная вода, город и страна.

Повсюду были логотипчики, лого. Наши любимые. Холеные. Родные.

– Наше лого должно быть больше!

– Намного больше и в левом углу.

* * *

Отделы маркетинга с трогательным усердием следят, чтобы логотипы бросались в глаза. В результате плакаты напоминают акт Люблинской унии (94), обвешанный снизу кисточками сургучных печатей. Может, в этом-то и дело. Логотипы стали выражением шляхетской традиции. Заменили собой герб. Иначе говоря: они нашиты на наших ливреях.

Пол Рэнд, наш соотечественник

В свое время Стив Джобс велел напечатать плакат с портретом Пола Рэнда и надписью «Think different»^[12]. На других плакатах из этой серии красовались Махатма Ганди, Томас Эдисон, Пабло Пикассо и Джим Хенсон.

Пол Рэнд появился на свет в Бруклине. Если бы его родители не уехали в Америку, если бы он родился в Европе, если бы уцелел в Холокосте и если бы… Многовато этих «если», но в каком-то альтернативном мире Рэнд мог бы стать польским плакатистом.

У него были все данные: ирония, чувство буквы, техника. Легко представить, как он проектирует авангардные обложки для издательства «Праса Войскова». Декор к Первому мая. Иллюстрации для «Нашей ксенгарни» (95), плакаты для WAG, «Орбиса» (96) и Главного управления кинопроката. И конечно же, ни на миг не прекращает соревноваться с Генрихом Томашевским.

* * *

В Америке он стал символом создания символов. Повелителем логотипов. Любимцем крупных корпораций – IBM, UPS, Westinghouse, ABC… Из его знаков, годовых отчетов и плакатов складывается история золотых лет корпоративной Америки. Та история, которую хочется помнить. Акции, растущие в цене. Белые домики среднего класса. Новые «форды» у крыльца. Кукурузные хлопья на столе.

Есть версия, что на параллельные полоски в логотипе IBM Рэнда вдохновил чек. А именно самая приятная его часть – поле, где пишут сумму.

Рэнд умел придать товарным знакам современный лоск в те времена, когда современность была еще новой, свежей, отличалась простотой выражения. Использовала Гельветику или Футуру. Базовые цвета. Простые линии.

И все же у самого знаменитого графическо-го дизайнера Америки было что-то централь-ноевропейское. Он умел протащить молекулу юмора и скептицизма. Конечно, в проектах для крупных концернов нет места скептицизму… Максимум, что там может быть, – еле заметный налет иронии. Ровно столько, чтобы сохранить здравомыслие и не впасть в гигантоманию. Посмотрите на посылку с бантиком в знаке UPS или на трех уточек в букве T у «Типтон Лейкс» (97).

Пол Рэнд любил простые формы. Детские рисунки. Аппликации. Он давал бизнесу фирменные знаки, но заботился о том, чтобы в корпоративной идентификации оставалось нечто человеческое. Заверял, что реальность можно понять.

И был при этом невероятно уверен в себе. Представляя проект, он вручал клиентам специальные брошюрки, описывающие ход творческого процесса. Никаких сомнений, альтернатив, версий. Никаких «концепций на выбор». На десятке страниц при помощи картинок и скупого текста он демонстрировал свой – великого Пола Рэнда – путь к цели.

* * *

С его смертью в 1996 году закончилась эпоха оптимизма. Вскоре все стало портиться. Один из последних знаков Рэнд спроектировал для корпорации Enron.

В 2001 году Enron обанкротилась. Выяснилось, что бухгалтерия и аудиторы скрывали гигантские растраты. Разразился скандал, по телевидению без конца показывали вход в разбойничий притон, офисное здание и скульптуру в виде логотипа компании – изящное рубленое Е, наклоненное под углом в сорок пять градусов.

Сом

Поскольку времени мало, а забавных котиков так много, поскольку мы получаем имейлы, слушаем радио, зависаем в фейсбуке, разговариваем по телефону, поскольку наш мозг еще не полностью перешел в режим многозадачности, постольку… – о чем это, собственно, я? Ах да, о проблемах с концентрацией. А также о том, что лучшая форма передачи мысли – список. Еще Моисей это понимал.

Мне всегда хотелось собрать умные и полезные замечания на тему дизайна, которые приходилось слышать в разных местах и при разных обстоятельствах.

Вот некоторые из них:

1

«Все сложно» – это девиз моей фирмы, известный также как «проклятие сантехника».

Есть такая городская легенда – если однажды сантехник посмотрит на смеситель и скажет: «Ерунда, сейчас починим!» – то вострубят архангелы на небесех и настанет неминуемый конец света.

К счастью, слова эти мы услышим нескоро. Сантехники и дизайнеры знают, что все не так просто. Даже дизайн визитки требует внимания и умственного напряжения. Если кто-то утверждает иначе, то он

• мастер дзен;

• не углубился в суть проблемы.

2

«Все не так просто» и «Все гораздо сложнее» – это также названия двух альбомов художника Жан-Жака Семпе (того, кто придумал «Малыша Николя»). Один из следующих томов назывался «Большая паника».

3

«Странная у нас профессия».

Так сказал начальник на моей первой работе. Мы делали проект для телекоммуникационной компании. После четырнадцати часов за компьютером и бог знает скольких поправок представители отдела маркетинга продолжали названивать и твердить, что солнышко недостаточно веселое, что у него ироническая ухмылка, что оно презрительно кривит губы и так далее. Четырнадцать часов мы исправляли улыбку солнышка. Странная профессия.

С тех пор я обогатился серьезным опытом. Я участвовал в дискуссиях на тему выражения морды носорога («он должен выглядеть как повелитель, но добрый и справедливый») и характера ящериц. Я разглаживал морщины. Стройнил фигуры. Убирал с фотографий расстрелянных членов политбюро… А, нет, это же не я. Зато не моргнув глазом я отвечал на письма такого содержания:

Ноутбук должен мило улыбаться. Сейчас его улыбка похожа на железнодорожную колею и вызывает у нас ассоциации с фильмами ужасов.

Я знаю одно: к этой профессии не стоит относиться слишком серьезно.

4

А кроме того, к дизайнерам можно отнести слова ветеринара Зигфрида Фарнона, героя цикла «О всех созданиях – больших и малых»:

У нас с вами, знаете ли, профессия очень своеобразная. И предлагает огромный выбор возможностей попасть в дурацкое положение. (…) Конечно, хорошему специалисту в этом отношении полегче, но даже заведомого гения все время подстерегают всякие нелепые и унизительные случайности (98).

Вот именно.

5

«Исписанные фломастеры нужно выбрасывать» – этой золотой мыслью я обязан одному типографу. Его ужасно бесило, что люди не выбрасывают исписанные ручки и фломастеры. Хранят на столах целые горы бесполезного хлама, а записать номер телефона им все равно нечем.

Исписался? Вон в мусорную корзину.

Я думаю, что этот принцип можно понимать метафорически.

6

[Е]сли вы используете молотый кофе в банке, советую покупать его в небольших количествах и часто менять сорта. Говорят, первая чашка нового сорта кофе – как для курильщика первая затяжка дымом свежераскуренной сигары.

Так писала Неля Рубинштейн (99) в своей поваренной книге. То же самое говорит мой компаньон. В дизайне необходимо менять. Инструменты, техники, стили.

7

«Даже в самом заезженном жанре можно сказать что-то новое», – говаривал мой приятель Анджей Й. И это правда. Ничто не заканчивается. Из самых что ни на есть заезженных, намозоливших глаза и банальных средств может получиться новый оригинальный проект.

8

Конечно, пункт 7 противоречит пункту 5 и 6. И в этом противоречии заключена важная мысль на тему дизайна.

9

По-хорошему, нужно учиться. Всегда и у всех. У тех, кто знает. У тех, кто не знает. У тех, кто понятия не имеет, но, как назло, прав.

Учиться у друзей и у врагов (пусть и от них будет какой-то толк). У молодых. У старых. У клиентов, коллег, случайных прохожих.

10

«Мы все учились понемногу / Чему-нибудь и как-нибудь…» Лучший урок дизайна я получил от одной графини.

Дело было так. Где-то в Польше, среди лугов и болот, неспешно несла свои воды ленивая река. Было тихо, чисто, редкие виды птиц бродили в траве. Тогда местные самоуправленцы решили сделать ставку на туризм и заказали логотип.

Так я оказался на самой необычной презентации в жизни. Зал заполняла толпа войтов (100). На столах лежали продукты региональной кухни.

Проекты мы отправляли заранее, по почте, а теперь демонстрировали собравшимся. Я толкнул речь. Воцарилась тишина. Войты переглядывались, пихали друг друга локтями, перешептывались.

– Может, пани графиня? – предложил кто-то.

– Именно, – подхватили другие. – Пани графиня, просим, скажите нам что-нибудь.

Графиня подняла глаза. Это была пожилая дама с суровым выражением лица. Позже я узнал, что бо́льшую часть жизни она провела в эмиграции, но после падения коммунизма приехала на родину и вернула семейное имущество.

– Пани графиня, что вы об этом думаете?

– Тсс, пани графиня сейчас нам скажет.

– Ничего я не скажу, – отрезала она. – Я не разбираюсь, я не интересуюсь. Но я это показала мой муш. Мой муш, он есть англичанин. И мой муш, англичанин, посмотрел и сказал: «Это есть фиш. Риба. Риба – это есть море. Тут нет море. Нет море, нет риба, нет смысл!»

– Пани графиня, но это же сом, то есть такая наша местная рыба.

– Нет местная риба! Риба живет в вотер.

– В смысле пресноводная.

– Речная рыба, пани графиня… У нас тут такие водятся. Самые крупные были сразу после войны, на трупах отъелись… Дед рассказывал, что ловили…

– И что? – возразил кто-то. – Будешь рассказывать туристам, что сомы разожрались на трупах?

– Но рыбакам?

– Дед раз поймал такого сома, что…

– Господа, прошу вас, без дискуссий, – прервала графиня. – Сом есть фиш, риба. Риба – это есть море. Тут нет море. Нет море, нет риба, нет смысл.

– А тот второй проект, пани графиня? Тот, с подсолнухом?

– Я не разбираюсь, я не есть дизайнер, – изрекла графиня. – Но я это показала мой муш. Мой муш, он есть англичанин. И мой муш, англичанин, посмотрел и сказал: «Сонце – то есть сан. Сонце – то есть пляш. Пляш – это море. Тут нет море. Нет море, нет сонце, нет смысл!»

– А как насчет воздушного змея?

– Да что вам от меня нужно? Я не разбираюсь, я не интересуюсь. Повторяю, я не есть дизайнер… Но я это показала мой муш. Мой муш, англичанин, посмотрел и сказал: «Воздушный змей есть пляш. Пляш есть море. Тут нет море. Нет море, нет сонце, нет смысл».

– А мяч? Мне вот даже нравится, такой яркий… – прощупывал почву кто-то из войтов.

– Мой муш, англичанин, сказал: «Мяч есть пляш. Пляш есть море. Тут нет море. Нет море, нет сонце, нет смысл».

– А вот этот с медведем?

– Мой муш, англичанин, посмотрел и сказал: «Тут нет Раша».

* * *

Я часто повторяю эти слова:

Нет море.

Нет риба.

Нет смысл.

Девять штук флагов

– Сколько лет вы работаете в этой школе?

– Двадцать два года.

– Чем отличается сегодняшнее здание школы от того, в котором вы начинали работать?

– Оно не было таким ярким, как теперь, нам приходилось делать много разноцветных украшений.

Интервью с заместительницей директора.

Школьная газета «Циприанек» (2014. № 1)

Вопрос цвета – глубоко политический. Бурый цвет ПНР и Коммунистическая Серость – постоянно повторяющееся точное определение минувшей эпохи. Когда-то в этой роли выступало словосочетание «кошмарные времена санации (101)».

Недавно я нашел образец цветов «Сухие краски» 1958 года. На титульном листе колышется целая лестница учреждений:

Издатель: Министерство химической промышленности.

Центральное управление сбытом.

Отдел сбыта лакокрасочных изделий.

Представляю себе совещание в ЦК, во время которого товарищ Гомулка, прихлебывая кофе из стакана, тычет пожелтевшим от сигарет ногтем в соответствующий оттенок… Что бы такого выбрать?

• Утро серое S/18

• Умбра сырая, желтая F/13

• Охра светлая, масляная F/5 (для внутренних работ, для известковых растворов, для изготовления искусствен�

Скачать книгу

Jak przestałem kochać design © by Marcin Wicha, 2015.

All rights reserved. Published by arrangement with Wydawnictwo Karakter, Poland

© П. С. Козеренко, О. В. Чехова, перевод, 2021

© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2021

© Издательство Ивана Лимбаха, 2021

I. Иллюзии

Урна

– Наберите в тональном режиме внутренний номер сотрудника или ждите ответа опера-тора, – и в трубке раздается голос Луи Армстронга:

• And I think to myself
• What a wonderful world![1]

Интересно, кто выбрал эту мелодию. Директор крематория? Продавец автоответчиков («У меня есть то, что соответствует профилю вашей компании»)? Не исключено, что хрипло-сладкий стандарт – номер один в каком-нибудь траурном хит-параде, самый популярный музыкальный фон на церемонии сожжения.

В американских комедиях часто повторяется этот сюжет. Прах в сумке, в коробочке, в банке из-под печенья. Бренные останки в вазе над камином, в кухонном шкафчике, на подоконнике. «Что это ты здесь держишь?» – «Бабулю». И начинается круговерть забавных перипетий. Взрываются очередные гэги. Кошка сталкивает урну. Пьяный гость путает пепел с кокаином. И наконец кульминация: церемония развевания праха – обязательно в ветреную погоду, чтобы легкий бриз мог пустить серое облако прямо в лица собравшихся. Затем – оргия чихания, прокашливания и отряхивания.

Мы с вами видели много глупых фильмов.

* * *

Я пришел в квартиру, где его уже не было. Сбежались подруги моей матери, все суетились.

– В варшавских газетах или общепольских?

– Можно оставить себе фотографию из паспорта?

– А у вас не найдется немножко сливок? Обычное молоко тоже сойдет, если сливок нет.

Администрация кладбища. Крематорий. Жизнь превратилась в череду заданий. Чувство беспомощности настигло меня через несколько дней, когда в бюро ритуальных услуг я просматривал глянцевый каталог с урнами.

Все модели походили на гибрид греческой вазы и китайского термоса. Переливались парчой. Отливали хромом. Были золотые, бело-золотые, малахитовые и черные. С затейливыми ручками всевозможных форм. Некоторые выглядели как старомодные банки с металлическим зажимом. Другие напоминали горшочки Винни-Пуха. Преобладал пластик, но в каталоге также имелись варианты из натурального камня (видимо, и у природы бывают неудачные дни).

Ну и конечно кресты. Высеченные. Нарисованные. Приклеенные сбоку. Торчащие сверху (как миниатюрный Гевонт (1)). Разумеется, не обошлось без тернового венца, Мадонны в полупрофиль и Иисуса Скорбящего. Бедный отец. Неверующий еврей, совершенно не интересовавшийся религиозными вопросами, оказался за бортом целевой аудитории.

В качестве альтернативы предлагался цветок – белая лилия или увядшая роза. По мнению погребальной индустрии, Польшу населяет два типа людей: христиане и представители секты флористов.

Я листал страницы, директриса начинала нервничать. Под ее взглядом я в итоге выбрал какой-то образец – поменьше украшений, форма попроще, и даже белая роза смотрелась вполне скромно.

Затем несколько часов я обманывал сам себя, что всё в порядке. Но это было не так. Отец никогда бы не согласился на подобную посудину. Свинство – пренебрегать чьими-то эстетическими чувствами только потому, что этот кто-то умер.

* * *

Вкус отца долгие годы определял нашу жизнь. Его вердикты выносились стремительно и не подлежали обсуждению. Мы жили на эстетическом минном поле. Со временем я научился обходить ловушки, и по мере того, как протаптывал безопасные тропинки, во мне росло чувство солидарности. Мы стали товарищами по оружию в этой войне со всем миром.

Дело в том, что отец не пускал уродство на порог.

Мы жили на осадном положении, как визуальные амиши (2). Против нас была политическая система. Экономика. Климат. Стоит только открыть дверь, а там – покрытые масляной краской стены, полы в крапинку. Лифт с сожженными кнопками, панельный дом, пейзаж позднего социализма.

Когда речь заходит о тех, кого мы любили, лаконичные диагнозы неуместны. То, что касается наших близких, должно быть сложным и неповторимым. В действительности же все оказывалось незамысловатым и типичным. Просто есть такие люди, которым не тот цвет штепселя может испортить полдня. Которые предпочитают сидеть дома, а не отдыхать в пансионате в окружении ужасного цвета ковров, зато с видом на море. Несчастные мученики реклам шпаклевочной смеси.

Да, да, знаю. Вкус – категория классовая. Он устанавливает иерархию и границы. Отражает наши стремления и фобии. Позволяет упиваться своим превосходством, создавать иллюзию, вводить в заблуждение. И так далее.

* * *

По крайней мере, в случае с урной я настоял на своем. Нашел в осиротевшем ежедневнике телефон скульптора, с которым отец когда-то сотрудничал. Позвонил. Объяснил, в чем дело. До похорон оставалось два дня. Скульптор выслушал меня без удивления. Немного подумал.

– Я делал цветники для костела в Урсынуве (3). Достаточно убрать ножки и будет то, что надо…

И так я похоронил прах отца в черном гранитном кубе. На одной из его граней были высечены имя и фамилия. Шрифт – Футура. Маюскул. Дважды по пять букв, элегантно выровненные по ширине, – так, как он любил. Меня распирала гордость. Урна была красивой. Проблема состояла в том, что единственный человек, который мог это оценить, единственный человек, чье мнение имело для меня значение, – умер.

Что я узнал о дизайне, не выходя из дома

БАШМАКИ НА ДЕРЕВЯННОЙ ПОДОШВЕ

Эмбарго распространялось на:

• мебельные гарнитуры,

• стаканы на блюдцах и тем более – в резных металлических подстаканниках.

Сейчас, написав об этом, я вспомнил, что существовало два вида стаканов: выпуклые (трефные) и граненые, в разрезе напоминавшие трапецию – такие могли получить сертификат семейного раввината.

В немецком центре (4) можно было добыть стеклянные чашки, в которых угадывалось далекое родство с Баухаусом. Там же продавались гэдээровские блюзовые пластинки. Сомневаюсь, что власти демократической Германии задумывались об авторских правах, поэтому не исключено, что мы штамповали пиратского Мадди Уотерса еще до появления интернета.

В домашнем черном списке также фигурировали:

• стеллажи (само слово кажется мне отталкивающим),

• мебельные стенки (см. выше),

• пуфики (см. выше),

• тапочки (см. выше),

• как, впрочем, и хождение в носках.

Два последних запрета выступали в паре, что создавало некоторые затруднения. К счастью, в семидесятые годы польская обувная промышленность производила башмаки на деревянных подошвах. Оклеенные этикетками на английском языке (шведский флаг быстро стирался на пятке), они шли на экспорт, куда-то в Западную Европу. Вероятно, периодически происходили колебания конъюнктуры или ужесточения контроля качества, поскольку некоторые партии попадали на внутренний рынок в статусе так называемого бракованного экспорта.

Обувь с мелким дефектом, эмалированные кастрюли с орфографической ошибкой в слове «salt», полки системы ИВАР со следами древесной сини, недостаточно хорошие, чтобы попасть в заграничный магазин «Икеа», – такой «брак» в польских магазинах шел нарасхват.

Виктор Папанек в книге «Дизайн для реального мира» (5) расхваливал: «Деревянные сабо, которые до сих пор делают в Ангельхольме, – превосходный пример рационального дизайна».

Фотография на странице 282 не вызывает сомнений. Это они! Дизайн местный, но производство стало глобальным (причем еще до того, как мы научились произносить слово «глобализация»).

На закате эпохи Герека (6) моя семья стучала каблуками, будто компашка веселых голландских (или скандинавских) крестьян. Это превращало жизнь соседей в ад, и не было недели, чтобы мужик снизу (в фильме его мог бы сыграть Луи де Фюнес) не устраивал скандала. Тонкий потолок и диалог, ведущийся при помощи азбуки Морзе: на провокационное цоканье каблуков отвечали посланиями, выстукиваемыми палкой от швабры.

В той квартире я познал много истин о проектировании, дизайне и жизни. Например, что верность эстетическим пристрастиям – отвращение к тапочкам, тапкам, шлепкам и шлепанцам – может привести к серьезному конфликту с обществом.

* * *

В конце жизни отец полюбил пластиковые кроксы. Кто-то их привез ему из Израиля еще до того, как разноцветные турботапки появились в каждом торговом центре. Это ближневосточное изобретение обеспечило нам прочный мир с соседями (что в определенном смысле парадоксально).

ШАХТА

В детском саду существовал свой литургический календарь. Сначала подготовка ко Дню учителя, потом ко Дню шахтера. Затем годовщина освобождения Варшавы… и вот уже Красавица-Весна звала на первомайскую демонстрацию.

Во всем этом наборе Барбурка (7) (совершенно светская и лишенная ассоциаций со святой покровительницей) особенно нас привлекала. Дни напролет мы клеили под чутким руководством пани Ули шахтерские шляпы из черного картона. Рисовали углем. Временно черный цвет был разрешен, что, однако, составляло исключение из правил. Когда весной я нарисовал черной тушью открытку ко Дню матери, то навлек на себя серьезные неприятности вплоть до угрозы вызвать психолога.

– Антрацит! Черное золото! – скандировала воспитательница. – До! Бы! Ча!

Бедные горняки. У них еще есть свое лобби, пенсионные льготы и пивные заведения. Раз в году они переодевают какого-нибудь вице-премьера в парадную форму и заставляют участвовать в хоровом исполнении традиционных песенок. Они больше не владеют умами масс. Ни один писатель не завещает похоронить себя в парадном шахтерском мундире (8). Никто уже не расскажет дошкольникам о черном золоте.

А жаль, это вдохновляло на творчество. Под влиянием горнодобывающей индоктринации я изобразил на стене своей комнаты фреску под названием «Шахта» (техника: восковой мелок на штукатурке). Соцреализм в чистом виде. Широкая панорама промышленного предприятия с бесчисленными лебедками и трубами. Времена были доэкологические, а лозунг «Дым труб – дыхание Советской России» никто еще не отменял. Следует подчеркнуть, что к индустриальной фантазии я прибавил документальный элемент: у самого пола тянулся ряд телег. Это крестьяне стояли в очереди за углем.

Конечно, не прошло и года, как фреска мне разонравилась. Когда я пошел в школу, она начала меня по-настоящему раздражать. Особенно если учесть, что эпоха сменилась и пропаганда успеха отошла в прошлое. Самое простое решение – взять краску и закрасить эту мазню – как-то не пришло мне в голову. Не припомню, чтобы мы хоть раз делали в квартире ремонт.

Зато однажды мама купила мне настенную карту Африки с немецкими названиями. Почему Африки? Почему немецкими? Потому что такие выбросили в книжном «Универсус». В результате я до сих пор могу показать, где находилась Zentralafrikanische Republik. Рад помочь, если кто-то ищет реку Ebola. Годами, засыпая, я смотрел на Herz der Finsternis[2] (9).

Отсюда следует несколько выводов. Когда художник не стыдится своих работ годичной давности, это знак, что он остановился в развитии. Да и вообще лучше не окружать себя собственными картинами и проектами. Как сказал бы Адриан Моул, даже Рембрандт не жил в Сикстинской капелле в Венеции (10).

ТЕПЛАЯ ВОДА В БАНКЕ

Вопреки тому, что сегодня утверждает реклама – «Кока-кола – вкус свободы», – напиток производили и продавали в Польше уже в семидесятых. Каким-то таинственным и нелегальным образом у нас дома оказались две пустые банки, в которых привозили концентрат из Голландии.

На белых закручивающихся крышках красовался зеленый логотип. Банки с водой стояли на кухонном подоконнике – на случай, если отключат воду. Разумеется, все забывали менять содержимое. Место было солнечным, поэтому спустя какое-то время с жидкостью стали происходить метаморфозы. Сначала она помутнела и приобрела слегка зеленоватый оттенок. Затем в ней появились какие-то нитчатые и бахромчатые формы жизни. И в конце концов толстый слой органики на поверхности. Кто знает? Возможно, если бы мы оттуда не съехали, то какие-то живые организмы как раз выходили бы сейчас на берег?

ПОЛКИ

Рано или поздно где-то это произойдет, но пока я не слышал, чтобы кто-то погиб от удара электронной книги. А вот смерть под лавиной бумажных изданий представлялась вполне реальной. И каждый день мы смотрели ей в глаза.

Отец сам спроектировал полки. Проект был безупречный, а за выявленные в ходе эксплуатации недостатки отвечал исключительно производитель – столяр-алкоголик. Я ни разу того мужика не видел, но делирическая дрожь его рук передалась всей конструкции. И она сохранила эту дрожь, как раковина хранит шум океана.

Доски, державшиеся на соплях, прогибались под тяжестью книг. Некоторые стояли в два ряда. Часть лежала стопками. Достань один том и – как сегодня говорят – случится коллапс.

Кажется, всю систему удерживал в равновесии солидный оранжевый том с корешком, украшенным узором из фиолетовых пятен. Лишь спустя много лет я обнаружил, что из этих амеб складывается слово «Сказки». Я никогда их не читал. Риск был слишком велик.

Много раз я слышал, как мама объясняла: «После переезда Пётрек рассовал их только на время, чтобы не валялись на полу». Предполагаемому порядку так и не суждено было воцариться.

Вывод, в принципе, довольно очевидный: первоначальные версии – самые долговечные. А в неудачах дизайнера виновата пагубная страсть исполнителя.

СТЕНА

Раз уж зашел такой разговор – по нашему потолку проходил длинный узкий желобок.

«А здесь Пётрек планировал передвижную стену», – сообщала мама, если кто-то спрашивал. Что происходило с завидным постоянством. По всей видимости, гостям нравилось изучать потолки.

Проект с передвижной стеной так и не осуществился (вполне возможно, из-за усугубляющегося алкоголизма столяра). Что ж, чего не сделаешь сразу – не сделаешь уже никогда.

СТОЙКА ДЛЯ ВЕРСТАКА

Зато у нас скопилась куча кульманов и целые стада деревянных стоек для верстаков. Они служили нам верой и правдой. Особенно самые старые, в форме буквы А, уже слегка расшатанные.

Одну стойку я храню до сих пор. Она якобы принадлежала когда-то Бюро восстановления столицы (11), так что ответственность за современное состояние Варшавы лежит и на ее плечах. Видно, стойка часто переходила из рук в руки, о чем говорят инвентарные номера и печати канувших в Лету учреждений. Некоторые цифры нарисованы по шаблону. Другие каллиграфически выведены на кусочке бумаги. Последние намалеваны масляной краской:

D. 25 – 861

C. PROZOR Gr VI / 420 Nr 655 1940

7p XIV 19

X – 509

L.O.R.

(Впрочем, не исключено, что это зашифрованные координаты местонахождения Янтарной комнаты.)

СТОЛ

«От дома моих родителей ничего не осталось, – слышу за кадром голос матери, ее комментарии стали частью предметов. – Они успели выбежать на улицу, прежде чем на дом упала бомба. Сохранился только один столик».

Кофейный столик, единственный родственник безвозвратно утраченных столов, стоял в большой комнате. Отец увеличил его поверхность, положив на круглую столешницу прямоугольный кульман. Прибивать его гвоздями не стал – он же не варвар какой-то. У этой системы нашлось одно слабое место. Оказалось, что наш стол превратился в сейсмоопасную зону. Стоило кому-нибудь чуть сильнее на него облокотиться – и противоположный край вздымался на дыбы, чашки, тарелки и приборы двигались на врага, а тортница со шведским яблочным пирогом (рецепт из журнала «Ты и Я», 1967) становилась расплатой за нахождение локтей на столе.

Мой отец держался как производители самолетов. Когда случалась катастрофа, он все-гда утверждал, что с технологией все в порядке, виноват человеческий фактор.

Мы выбрали для вас

Легендарный журнал «Ты и Я» перестал выходить в 1974 году, но его потрепанные и запылившиеся номера еще долго лежали у нас на шкафу. В них не хватало страниц – мама повырезала кулинарные рецепты. Все остальное было на месте. Кадры из американских фильмов, обложки Чеслевича (12), стихи Хлебникова, мода Гражины Хасе (13), польская школа плаката во всевозможных проявлениях и вариациях. В этой череде красот, где-то ближе к концу, примостилась рубрика «Мы выбрали для вас». Одна страница с клеточками фотографий и короткими описаниями товаров, доступных в польских магазинах, впрочем, в основном – варшавских.

Мне думается, что составление этих рекомендаций было кошмаром. Спустя годы, уже в новом столетии, когда о феномене журнала вспомнили современные хипстеры и поклонники дизайна, редактор «Ты и Я» призналась:

Ну да, мы делали это по очереди, я и другие журналистки – Фелиция Унеховская, Иоанна Драц, – потому что это была безумно сложная и неблагодарная работа, бессмысленная, эти вещи были такие топорные…

Действительно. Если вчитаться, в этих описаниях можно уловить оттенок драматизма:

Январь 1967:

Керамическая емкость под названием «бигосница» – сразу понятно, для чего ее использовать. Изготовлена Трудовым обществом художественных промыслов в Болеславце, стоимость – 60 зл<отых>. Магазины «Цепелия», универмаг – Воля.

Любители старопольской медовухи и оригинальных бутылок могут встретить Новый год рюмкой «Бабули», предназначенной, правда, для поляков, живущих за границей. «Бабуля», появившаяся в магазинах «Деликатесы», не из дешевых – 175,30 зл. – зато большого объема.

Март 1971:

Полезная мелочь – ролик, помогающий до конца выдавить пасту из тюбика. Цена – 5 зл., магазин хозтоваров в Варшаве на Кручей улице.

Шорты «тирольские», замшевые. Великолепно сшиты. Цена – 350 зл. Болгарский магазин на Кручей улице.

Июнь 1972:

Ажурная фоторамка, ручная работа, серебро, импорт из Албании. Цена – 300 зл. Магазин с сувенирами из стран народной демократии (…).

Большинство сидений в современных автомобилях обито дерматином, который летом, когда нагреется, становится весьма неприятным. Поэтому мы рекомендуем великолепные чехлы из мягкой рогожи, максимально гигиеничные, износостойкие и даже красивые. Цена – 160 зл. за штуку. Магазин с плетеными товарами на Кручей улице в Варшаве.

Сколько раз наш отпуск в деревне портили тучи мух! Сегодня можно легко этого избежать, захватив с собой «Мухозол» (…).

* * *

Кстати, расхваливаемый в 1967 году «Бабулин мед» – легенда польского маркетинга. Название придумала Агнешка Осецкая (14), а бутылку спроектировал дизайнер Кшиштоф Мейснер (15). Спустя годы он так описывал творческий процесс:

Вопреки мнению, что не следует вторгаться в интимную сферу секса, я поддался искушению и решил проверить, как формы, заимствованные из мира эротики, действуют на подсознание (…) Бутылка представляла собой сплющенное полушарие, на котором мы разместили наш эротический опытный объект.

Другими словами, у бутылки было длинное горлышко со стеклянными кантиками. Автор явно любуется своим детищем – и действительно, результат впечатлял. Название пленяло польских эмигрантов, напоминая о доброй бабушке (и ее пчелках), зато форма определенно навевала мысли о фаллосе.

Чем дальше – тем удивительнее.

Бутылка «пошла» в производство. Сначала на стекольном заводе укоротили «опытное» горлышко почти на два сантиметра, что нарушило пропорции, не говоря уже о «фрейдовском» бесчестье. Шелкографию заменили бумажными наклейками с вертикальными каракулями, которые в теории должны были имитировать НЕМЕЦКУЮ (?) готику (?). Затем директор кооператива поменял золотистые пчелиные волоски на серые. (…) Название переделал на «Бабуля». С тех пор вместо бабулиного меда стали пить просто саму бабулю.

В общем, показательная история для польского дизайна. И все же, несмотря на все разочарования и недостатки, появление эротическо-патриотическо-германской бабули на внутреннем рынке стало событием, достойным рубрики, посвященной покупкам. Но каким глубоким должно было быть отчаяние, вынудившее редакторов воспевать «Мухозол» и тирольские портки из Болгарии? Не говоря уже о штуковине для выдавливания остатков зубной пасты «Неопоморин»?

* * *

Сегодня колонки о шопинге цветут пышным цветом. Читатель журнала о дизайне рассматривает фотографии чьего-то дома в Тоскане (кошка на керамической плитке, выцветшие жалюзи, хозяин – банкир, но на досуге любит отжать немного оливкового масла в семейной давильне). После шести полос фотографий следует страница с заголовком «Интерьер в рустикальном стиле»: цветочный горшок из «Икеа», набор недорогих мисок и непременно – «деревянный ящик с этническим орнаментом». Этнический, как известно, означает то же, что и народный, но звучит солиднее.

Родство современных идей с рубрикой «Мы выбрали для вас» – весьма отдаленное. В 1974 году чехлы из рогожи для автомобильных сидений расхваливали такими словами: «Гигиеничные, износостойкие и даже красивые». Суть тогдашних рекомендаций сводилась к слову «даже».

Даже красиво. Даже сносно. Даже неплохо. Предметы, которые спасала простота. Тщательность исполнения. Чуть более качественный материал. Практичность (как «ножик для вырезания косточек из яблок, который так ищут хозяйки»).

На пятидесяти полосах журнал «Ты и Я» рассказывал о мировой культуре, моде, дизайне, обозначал предел интеллигентских стремлений и запросов. На предпоследней странице редакция проводила непреодолимую границу эстетического компромисса, последний оборонительный рубеж.

Сенаторская

В лучшем – ну или, по крайней мере, в самом обаятельном – польском сериале предметы играют ключевую роль.

«Домашняя война» – наш аналог «Малыша Николя» (16). Польская история о чудесных годах, эпохе первых джинсов, первых телевизоров, первых автомобилей. Реквизит состоит в основном из мелочей: перочинных ножиков и гитар, адаптеров и приборов для удаления косточек из вишни. Шестидесятые были эпохой предметов.

Как видно из названия, сериал рассказывает о конфликте поколений, недоразумениях между взрослыми и детьми, но при этом преисполнен нежности, обожания, восхищения молодежью. Ее чудачества, прически и музыкальные предпочтения раздражают старших и наполняют сюжет мнимым конфликтом. В действительности же все это заставляет любить детей еще больше. Потому что они послевоенные. Послевоенные, как мои родители.

Они не понимают предков? Тем лучше. И пускай не понимают. Они же послевоенные. Они должны не понимать. Пожимать плечами. Смотреть вперед. Ничего не знать о преступлениях, трагедиях, отчаянии, которые пережили старшие. Не спрашивать. Или спрашивать и не слушать ответы. Довольствоваться общими фразами. Байками.

Это стало важнейшей задачей. Самым серьезным требованием, которое дедушки и бабушки предъявляли нашим родителям. Быть чистым листом. Выполнить план, как в песне Агнешки Осецкой:

• Новые дети родятся у нас.
• И будет смешно им, что мы
• вновь вспоминаем… (17)

Принимая все это во внимание – нет, не удалось.

* * *

Действие сериала происходит в доме № 24 по Сенаторской улице. Все вокруг кажется новым. Особенно панельный дом, построенный несколькими годами ранее. Легкий, четырехэтажный, внизу магазины, фасад опоясан балконами. Деревья еще не выросли, так что солнечный свет заливает скромные квартиры.

Соцмодернизм: образ стабилизации, простоты и даже некой специфической элегантности.

Это сердце Варшавы шестидесятых. Чуть дальше жил Лешек Колаковский (18) (сегодня там памятная доска). Выдуманные персонажи могли видеть его характерный силуэт. Достаточно посмотреть на даты, чтобы сделать вывод: в 1968 году они учились в университете… Хотя нет. Ануля в университете, а Павел – в политехническом институте.

Сенаторская улица приглашала прогуляться по маршруту эпохи, совершить короткую экскурсию, полную исторических и символических отсылок, среди восстановленных дворцов и костелов. Рядом с гигантским театром и первыми панельными домами, втиснутыми в исторический центр. В каких-то ста метрах от дома Павла и Анули раскинулась площадь Дзержинского. Памятник Железному Феликсу обозревал окрестности с цоколя, установленного перед бывшим зданием биржи.

Подумать только – всего три минуты, и ты уже на том месте, где когда-то стояла Большая синагога. Немцы взорвали ее 16 мая 1943 года. Всего двадцать с лишним лет назад.

Мешки с цементом (и дуло от шампанского)

Город – бесплатный букварь. Мои дети научились читать по рекламным щитам, скандируя по слогам «рекламное место сдается» и «традиционный польский вкус». У предыдущего поколения тоже были свои пособия. Перечисляю в порядке усложнения:

• Неоновая вывеска «МАРС» (первый урок: не читать с конца).

• Закрашенные окна с процарапанным изнутри ТНОМЕР (второй урок: читать с конца).

• Прицепы, на которых писали «Бе / з стоп си / гнала» (третий урок: постичь искусство переноса слов).

• Бежевые манекены с отломанными руками и табличкой «Товар с витрины доступен после смены экспозиции» (экзамен по сюрреализму, что-то вроде «контрольного чтения»).

Почему все было таким невероятно уродливым? Наверное, потому, что всегда находились более важные дела и более срочные вопросы. Всегда горел какой-нибудь лес. К тому же главенствовал принцип парадного и черного ходов; мы же упорно смотрели не туда. Ведь варшавский Старый город восхищал иностранцев, росли Королевский дворец, Центральный вокзал и Металлургический комбинат Катовице, а инженер Карвовский (19) не знал, за что хвататься.

* * *

Порой где-нибудь в крапиве мелькало нечто выпуклое. Гладкая поверхность, пористый разрез. Литой выпяченный живот. Обычная картина моего детства – окаменевшие мешки с цементом. Они росли по одному или целыми стадами. Водились в окрестностях стройплощадок. Разбросанный то тут, то там стройматериал свидетельствовал о благих намерениях: когда-нибудь мы это сделаем, построим, исправим. Только пока что-то не выходит. Потому что осень, потому что опять ожидаются дожди, потому что зима на носу…

Почему этот цемент не могли упаковать в непромокаемые мешки? Вероятно, не было пленки. Почему не хранили под крышей или тентом? Это останется одной из загадок двадцатого века. Впрочем, работы все равно остановились из-за – кто его знает? – дефицита толя, нехватки дегтя или отсутствия досок.

Таков был мир. Полный начатых и неоконченных дел. Оставленных намерений и брошенных деталей. Нас окружала окаменевшая временность.

* * *

В 1975 году Сигэо Фукуда (20) нарисовал плакат к годовщине окончания войны. Надпись гласила: «Victory 1945» (в более поздних версиях дата исчезла, и победа стала универсальной).

Пиктограмма была проста. Черное дуло и перевернутый снаряд. Патрон, возвращающийся в ствол. Последний залп, нацеленный на победителей. Что-то вроде позднего Херберта, только забавнее:

• Снаряд который я выпустил
• из малокалиберного орудия
• наперекор законам гравитации
• облетел земной шар
• и попал мне в спину…

Или же это был тост. Рисованный стоп-кадр: пробка от шампанского, застывшая в воздухе, неуверенная, лететь ли ей вверх или вернуться, чтобы навсегда заткнуть дуло.

Можно было увидеть в этом простодушный пацифизм или затейливую сатиру. «Это его самый известный сатирический плакат», – писала «Нью-Йорк таймс» и, кажется, небезосновательно: с какой стати японцу праздновать победу союзников?

Желто-черный плакат показывал абсурд послевоенного времени. Мы висели в воздухе, как пробка.

* * *

Я прочитал лекцию российского эксперта по вопросам обороны. Он говорил, что уже в тридцатых советские заводы приспособили для производства военной продукции. В любую минуту вместо колясок они готовы были извергать ружья и снаряды.

Папиросы (до появления сигарет) и макароны были калибра 7,62, чтобы в случае войны можно было легко начать клепать гильзы. Пробки от «Советского шампанского» имеют диаметр боеприпасов для авиапушек.

Фукуда попал в яблочко: у шампанского, которым жители Восточного блока отмечали наступление очередного года, был калибр дула. Одно таки подходило к другому: макароны – к гильзам, миксер – к карабину, река – к понтонному мосту.

Мы жили среди трансформеров. Тракторы ждали момента, чтобы превратиться в танки. Больницы готовились к приему первых раненых. Даже вокзалы строили таким образом, чтобы после ночной бомбежки быстро убрать обломки с путей. Кажется, именно поэтому железнодорожная архитектура отличается такой модернистской легкостью.

Мы походили на маскирующие веточки на шлеме (утром по телевизору передавали программу «Полигон»). А раз уж мы жили в условиях хрупкого перемирия, то какое значение имел дизайн, форма будильника или цвет фасада? Не говоря уже о паре-тройке мешков с цементом.

* * *

В «Проекте» (21) шестидесятых годов – единственном польском журнале такого рода – можно было увидеть репродукции плакатов, множество гобеленов и художественного стекла. Стефан Киселевский (22) писал о разных типах нотной записи. Оскар Хансен (23) убеждал, что общество необходимо загнать в казармы змеевидного мегагорода под названием «Линейная непрерывная система». Кроме того, обсуждались технический прогресс и роль дизайна, например в таком духе:

Инициатива повышения эстетического уровня изготовления промышленной керамики находит все более благосклонный отклик как у производителей, так и у покупателей.

Если речь заходила о дизайне, на фотографиях доминировали системы управления станков, торсионные оси и мебельные гарнитуры для офиса. Электропривод домашней швейной машинки «Тур» походил на подводную лодку в миниатюре. А о советском дорожном катке можно было прочитать:

Кажется, конструкторы руководствовались принципом Миса ван дер Роэ (24) «less is more»[3]. Исключение всех лишних элементов помогло свести к минимуму элементы функциональные.

В номере от 1969 года я нашел список премий председателя Совета министров. Вот некоторые из отмеченных проектов:

• любительский кинопроектор «Поллюкс»,

• кукла «Реня»,

• деревянные обучающие игрушки-зверушки,

• электрические часы с батарейкой «Метрон»,

• газовая духовка с грилем,

• набор салатниц,

• набор бутылок (уксус, соус «Кабул», моторное масло «Селектол»).

Думаю, этот скромный перечень напоминает нам, чем был дизайн. Что объясняло, почему мы так относились к предметам. Кукла «Реня» вселяла надежду: «Однажды мы выскользнем из-под катка less is more». Кинопроектор «Поллюкс» сулил: «Ты еще поживешь, еще покажешь детям видео со свадебной церемонии и из отпуска в Болгарии». Даже газовая духовка, будто трава, проросшая сквозь асфальт, олицетворяла стремление к жизни – причем до того, как спустя тридцать лет гриль стал символом политической стабилизации и гражданской пассивности.

Дизайн был ключом к сегодняшнему дню. Доказательством, что «сейчас» обладает какой-то ценностью (и, может, даже немного продлится).

* * *

В нашей школе был кабинет начальной военной подготовки, полный восхитительных экспонатов и плакатов («зона полных разрушений, зона средних разрушений, виды бомб»). Больше всего радости доставлял нам американский полевой телефон. Судя по табличкам, он приплыл в Мурманск в качестве союзнической помощи Красной армии, потом отслужил свое в Народном Войске Польском, чтобы после демобилизации стать учебным экспонатом.

На переменах мы пытались запустить аппарат, крутя ручку динамо, и даже частично в этом преуспели. Дозвониться в штаб так и не удалось, зато одноклассник Дамиан получил серию ударов током. Позже я прочитал, что пытки при помощи телефонного аппарата составляли неотъемлемую часть репертуара американской армии.

Тем не менее, если не считать случайного успеха в сфере нарушения прав человека, учились мы довольно паршиво.

Не то чтобы это имело какое-то значение. Учителя НВП традиционно служили объектом шуток, принадлежали к излюбленным персонажам школьного и студенческого фольклора, наш же педагог идеально вписывался в схему «брошенный на съедение недотепа в мятом пиджачке». Он входил в класс, неуверенно озирался, вытаскивал из дешевого портфеля бумажки и надиктовывал:

– Двойной, так сказать, длинный гудок означает, так сказать, химическое заражение с северо-так-сказать-южного направления…

Весной 1990 года мы встретились с ним в последний раз. Хотелось бы написать, что мы растрогались или ощутили хотя бы нечто похожее на жалость. Ничего подобного. Мы выходили на свободу. Нас ждали университеты, затем карьера и бесконечные возможности в чудесном новом мире. Учителю НВП вход туда был заказан.

Он поставил всем пятерки. Обвел нас взглядом и, кажется, почувствовал, что должен подвести какой-то итог совместным годам.

– Многому я вас, так сказать, тут не научил, но войны, пожалуй, уже не будет. Так сказать.

Странно. У меня было много хороших и мудрых учителей – в любом случае лучше и мудрее энвэпэшника. Я даже не помню, как его звали, но именно ему я поверил безоглядно и двадцать пять лет повторял:

– Войны, пожалуй, уже не будет. Так сказать.

Поводок

Я помню восторг отца, когда кто-то прислал нам заграничные витамины с защитной крышкой, которую не могут открыть дети. Отец всем демонстрировал пластиковый флакончик.

– Конечно, это всего лишь витамины, – объяснял он, – но даже передозировка витаминов может быть опасна!

Потом крутил крышку в доказательство того, что ни один ребенок с ней не справится, нажимал в нужном месте и – вуаля! – она поддавалась. Довольный фокусом, он высыпал на ладонь несколько таблеток. Затем ссыпал их обратно и закрывал баночку. У меня так не получалось (честно говоря, я и сегодня не в состоянии прорвать эту блокаду).

У трюка был политический смысл. Он позволял на простом примере показать превосходство капитализма над этим непонятно чем, что нас окружало. В нашем мире – подчеркивал отец – достаточно написать «не давайте детям» и заняться более важными делами. Ну, может, еще раздать в медицинских учреждениях миллион листовок, информирующих о страшных последствиях чрезмерного употребления витамина C. Или разместить соответствующее предостережение на спичечных коробках. Издать брошюру «Берегите детей от витамина». Осудить беспечность родителей. Как раз для таких задач в Польше существовала целая армия плакатистов.

Тем временем по ту сторону железного занавеса люди тоже могли вовремя не убрать флакончики с лекарствами. Там тоже встречались рассеянные матери и безответственные отцы. Однако их, судя по всему, не пытались перевоспитать. Кто-то признал неизменность человеческой натуры, а потом посвятил немного времени, чтобы найти решение – крышку только для взрослых.

Именно в этом и заключался дизайн, по крайней мере, в глазах моего отца. Мир, который подстроился под пользователя. Вместо того чтобы сгибать человеку позвоночник и прижимать голову к груди, предупреждая: «Осторожно, низкий потолок» (черно-желтые полоски и табличка «Помни о каске»), дизайн обещал если не толерантность, то хотя бы снисхождение.

* * *

У меня тоже был любимый предмет: пластмассовый йо-йо. Зеленый снаружи и темно-синий внутри. Сегодня такой даже в «Киндер-сюрприз» бы не положили. Веревочка постоянно путалась, диск совершал несколько нервных подергиваний, после чего замирал. Иногда получалось добиться от игрушки ритмичного вращения – и тогда быстро становилось скучно. Несмотря на это, я берег йо-йо, как сокровище. Отчасти из-за его красивой заграничной расцветки и надписи «Made in Japan». Но прежде всего из-за искреннего удивления, что кто-то создал столь прекрасную, элегантную – и абсолютно бесполезную вещь. Судя по рисункам на греческих амфорах, человечеству уже более двух тысяч лет известен этот способ бесцельного времяпрепровождения. И все же по-настоящему популярным йо-йо стал в годы Великой депрессии и, так же как депрессия, пришел к нам из Америки. В 1932 году Адам Астон (25) записал фокстрот «Знакома ль пани с этой модой на йо-йо?»:

• Давай же, милая, хоть раз в йо-йо сыграем,
• игра такая
• тебе понравится, полюбишь ты ее,
• йо-йо, йо-йо, йо-йо, йо-йо, йо-йо.

• Йо-йо, знакома ль пани с этой модой на йо-йо?
• Играть в йо-йо вас научу без проволочек —
• я днем и ночью
• в йо-йо играю,
• как все вокруг.

• Шарик вверх и шарик вниз – считай!
• Это лучше бриджа, так и знай (26).

Кстати, ни один эксперт не объяснял, что благодаря йо-йо растет мышечная масса или улучшается реакция. Что он предотвращает болезни пародонта или освежает дыхание. Бессмысленность этой игрушки не нуждалась ни в оправданиях, ни в объяснениях.

В какой-то послевоенной книге йо-йо определили как бездумную забаву, при помощи которой буржуазия отупляла рабочий класс. Впрочем, уже в 1934 году поэт левых взглядов Эдвард Шиманский (27) написал бескомпромиссное стихотворение:

• Каждый без дела сидящий
• вытуренный с завода
• бесплатно получит блестящий
• йо-йо производства родного

• лихая настанет година
• лишит вас деньков беззаботных
• но знайте: не будет отныне
• в нашей стране безработных

• (…)
• Туда-сюда
• Туда-сюда
• Крутится шарик у игрока
• Лишь бы набить руку,
• Движенья ловки и просты.
• Йо-йо снимет скуку
• Только закройте рты!

Дальше в стихотворении говорится о голоде, насилии, а также о военно-полевом суде и виселице («тянем, на крюк айда. Йо-йо! Да»). Жаль, что никто не положил этих слов на музыку.

Мода на йо-йо переживала в двадцатом веке взлеты и падения и прошла вместе с самим столетием – пожалуй, уже навсегда. А может, и нет. Как знать.

И все-таки йо-йо победил. Уже давным-давно я не слышал, чтобы какую-нибудь игрушку называли бессмысленной. Очередные волны паники захлестывают современных родителей. Компьютерные игры вызывают агрессию. Цветные резиновые браслеты вредны и радиоактивны. Даже о кошечке Hello Kitty написали, будто она – исчадие ада. Однако среди всех предостережений и упреков нет ни одного, обвиняющего игрушку в бессмысленности.

* * *

Во второй половине восьмидесятых произошло нечто неслыханное: отец поехал с группой архитекторов в Западную Германию. Отправляясь за границу, взяв с собой разрешенную горстку марок и еще сто нелегальных, следовало хорошенько задуматься о том, какие товары там купить. Очередного случая могло не подвернуться. Мы понятия не имели, что светлое будущее не за горами. Оно настанет совсем скоро – не успеет даже пройти мода на электронные часы.

Отец вернулся через неделю, полный впечатлений. Привез плеер, часы Casio и зеленый поводок. Прекрасный и абсурдный гаджет – регулируемая веревка, которая в зависимости от ситуации позволяла собаке бегать по газону или держала зверя рядом. Поводок-рулетка, наглядно демонстрирующий лозунг «каждому по потребностям». Символ заботы и понимания. Воплощение дизайна.

К сожалению, механизм слегка заедал. К тому же наш пес, неблагодарный эротоман, так и не оценил предложенной ему свободы. Чем длиннее становился поводок, тем больше он вырывался, подтверждая известное высказывание Алексиса де Токвиля о революции (28). Самое ужасное, что, когда такса бегала по кругу, зеленый шнур превращался в подвижную ловушку, обвивал щиколотки ничего не подозревавших прохожих и валил их с ног.

Отец ужасно обижался на собаку, что та бойкотирует столь умное устройство. Я помню скандал, разразившийся, когда поводок был окончательно испорчен в результате совместной операции двух саботажников – бабушки и пса (она повела его на прогулку, потому что он выглядел таким грустным).

* * *

Ошибкой, как всегда, были мы. Человеческий фактор и собачий. Упрямые пользователи, которые не читают инструкций и не понимают простейших схематических рисунков. Варвары, дергающие ручки, ломающие защелки, портящие, срывающие и гнущие, склонные все решать силой и слишком глупые, чтобы угадать намерения дизайнера.

Я до сих пор чувствую себя виноватым, когда в очередной раз рву в клочья упаковку хлопьев, хотя производитель черным по белому написал: «Hier öffnen»[4].

Рапидографы

Ностальгия – само собой. Думаю, у нас есть проблема поважнее. Когда-то, чтобы сделать рисунок, набросать проект, нужно было пре-одолеть сопротивление материи. Подчинить себе мир, пусть и в границах альбомного листа. Ломающийся грифель, выходящую из берегов акварель, разлитую тушь.

У слов «дизайн» и «disegno» («рисунок») – общий корень. Латинский. Проектировать – значит намечать. Проектирование начинается тогда, когда идея становится предметом. Следом на бумаге, обрывком салфетки, макетом.

Идея, записанная в компьютере, так и остается мыслью. Мы храним ее на диске и не спешим отпускать в материальный мир. Мы – сверхзаботливые родители идей.

А потом нас окружают предметы и дома, созданные абстракционистами. Трехмерные визуализации. Объекты, сотворенные вопреки реальности. Даже построенные, они все равно кажутся ненастоящими. Фантомными и бесплотными, словно голограммы, установленные в центре города.

* * *

Мне хочется вспомнить капризные инструменты отца. Рейсшину – длинную линейку, ездящую по рельсам из тонкого шнура. Карандаши с тонким, как волосок, грифелем. Покупались эти грифели в комиссионных магазинах, в небольших бежевых коробочках с надписью «Made in Japan». Триумфальная точность из страны Годзиллы.

Самыми важными были рапидографы. Корпус из вишневой пластмассы, увенчанный серебряной иглой, которая могла уколоть и – как меня предостерегали – оставить след на всю жизнь. Тогда я думал, что это очень долго.

Даже странно, что компания Rotring не переквалифицировалась в производителя инструментов для татуировок. Все-таки на немцев можно положиться – своему профилю они остались верны. Они и сейчас продают рапидографы, а самой серьезной уступкой современности стал гибридный карандаш с мягким наконечником для рисования на всех видах планшетов.

* * *

Когда мне пришлось ликвидировать мастерскую отца, я избавился от плоттера. Некогда дорогой, теперь он стоит дешевле металла, из которого был сделан. Фирма «Эко-что-то-там» (утилизация электрооборудования) забрала прибор и бросила в грузовик. Взамен я получил соответствующую справку.

Бесполезные рапидографы я сохранил. Они занимают меньше места, и в них еще осталась капля засохших чернил.

Фломастеры

– Любезная госпожа, – жалобно произнес я, указывая на свое строение на песке. – Вот таким я задумал мой дом. Перила на веранде украшает резной узор из сосновых шишек. Вернее, если вы одолжите мне лобзик… – Я совершенно запутался.

Понимаете ли, дорогие читатели, я так увлекся строительством, что и вправду поверил, будто дом готов!

Туве Янссон. Мемуары Муми-папы (29)

Каменщик строит жилища, платье – работа портного (30), не боги горшки обжигают, а на ярмарке ремесел можно было увидеть, как народный художник вырезает петушков из дерева. Но что же делал архитектор?

Ходил в контору. «В конторушку», – говорил он ласково. Или на «арбайт» (последствия обязательного чтения Налковской (31) и Боровско-го (32)). Контора была серьезной социалистической организацией. С табельными карточками, которые следовало каждое утро штамповать при входе, выговорами за опоздание, премиями за заслуги.

Отец часто брал работу на дом, так что я привык к виду мутно-прозрачных калек, оклеенных по краям каймой. Постиг разницу между проекцией и разрезом. Уяснил, что такое фасад – единственная более-менее понятная из всех этих схем.

Как-то раз отец даже одолжил у меня фломастеры и принялся старательно раскрашивать какие-то слесарные элементы. Подпорные консоли для крыши. Я воображал, как однажды незнакомые люди будут ходить по мифическому Урсынуву и восхищаться зелено-красной крышей, нарисованной моими фломастерами.

Проходили годы, прежде чем схемы и чертежи превращались в настоящий дом. Долгие годы, особенно если сравнить их с моим тогдашним возрастом. Со временем до меня стало доходить: плод творчества моего отца – в отличие от портного или каменщика – это исключительно идея. Нечто нематериальное. Профессия такая.

* * *

Хуже всего – когда наконец удавалось что-то осуществить, нас поджидали очередные разочарования. Автор размывался в понятии «рабочей группы» (к тому же из-за чертовой фамилии на W всегда стоял в самом конце списка).

Вдобавок оказывалось, что в действительности все получается не так. Слишком низко. Слишком высоко. Другого цвета. Из другого материала. Чего-то не хватало. На чем-то сэкономили. Вина ложилась на исполнителя (родственника столяра-алкоголика). Мне особенно запомнилась история с панельным домом, который вследствие повсеместного пьянства построили в зеркальном отражении, будто декорацию к «Алисе в Зазеркалье» или ворота в антимир.

* * *

И всегда это был лишь какой-то фрагмент, край, обрывок. Вместо плавной линии фасадов – один торчащий зуб. Спальный район без центра. Пустое поле там, где должны быть магазины и кафе.

Мы жили в каком-то фрагменте целого. В первом томе незавершенного цикла. Со временем я открыл, что город напоминает нашу квартиру. Он полон благих намерений и брошенных идей.

Как-то раз отец показал мне здание, стоящее под странным углом, наискось – будто в знак протеста против прямого угла и сетки улиц.

– Его должны были построить на проспекте Пилсудского, – объяснил он.

Дома вставали вдоль линии незастроенных улиц. Собаки бегали там, где полвека назад уже почти было возвели храм Провидения Божия. Мы жили среди глаголов несовершенного вида. В промежутке между замыслом и реализацией.

* * *

Самое забавное – эти крыши в итоге построили. Спустя годы, но все же. С зелеными и красными консолями, окружавшими дом, как строгий ошейник. Я часто проходил мимо и всякий раз вспоминал фломастеры, кульман, лампу.

С годами консоли поблекли, заржавели, и в конце концов их демонтировали. Вскоре нашелся застройщик, желающий возвести на этом месте что-нибудь побольше и подоходнее, чем дом культуры.

Отца уже не было в живых. Жители немного попротестовали… Коллега-архитектор заявил в газете, что дом культуры он защищать не станет, поскольку здание довольно паршивое.

– Это первый проект Петра Вихи. У него было мало времени и ограниченные материально-технические возможности, – пояснил он.

Испанские замки

Согласно «Толковому словарю польского языка» издательства PWN (33):

ДИЗАЙНЕР – разработчик прикладных предметов.

Раньше, чтобы узнать значение этого слова, нужно было взять «Подробный польско-английский и англо-польский словарь» Александра Ходзько, «черпавшего из лучших отечественных и иностранных источников». В 1929 году это слово имело следующее значение:

ДИЗАЙН (…) цель, намерение, замысел.

ДИЗАЙНЕР (…) рисовальщик, живописец; обдумывающий что-л., замышляющий какой-л. план.

Художник, замышляющий план. Мне очень нравится такое определение.

* * *

Шеститомный словарь Линде (34) выходил в 1808–1815 годах. Слова «дизайнер» там, разумеется, нет. Зато есть «злоумышленник», то есть тот, кто «замышляет зло». Может, таким должно быть определение нашей профессии?

* * *

Слово «проект» («прожект») в значении «эскиз, набросок, план, модель, общие контуры какого-л. предмета, предлагаемого к производству» появляется в «Варшавском словаре» 1900 года. Для полной ясности авторы добавили пример употребления: «На строительный конкурс было прислано мало проектов».

ПРОЕКТ можно:

• иметь,

• лелеять,

• строить,

• выдвигать,

• выполнять,

• приводить в жизнь,

• доводить до конца,

• осуществлять.

Такая последовательность глаголов складывается в довольно оптимистичный сценарий. Однако оптимизм улетучивается, как только словарь приводит пример употребления. Звучит он так:

Бо́льшую часть жизни человек тратит, строя прожекты, а понастроив испанских замков, у склона дней своих довольствуется бедной хатой, где и суждено ему доживать свои дни.

На случай, если этого предостережения окажется недостаточно, следовало язвительное:

Желание твое прожекты загубят.

и меланхоличное:

Разные прожекты приходили ему на ум.

* * *

Виленский словарь 1861 года более лаконичен. «Проект» («прожект») он определяет как «намерение и замысел», а затем перечисляет:

Иметь прожект, находиться в прожекте совершения чего-л. Это пока лишь в прожекте. Тратить время на прожекты.

В такой ситуации не удивляет предупреждение относительно значения слова «прожектер»:

Многие, доверившись вертопрахам и прожектерам, разорились.

Впрочем, ту же мысль находим и в словаре Линде. Так же, как и упоминание о загубленных желаниях и мрачную фразу об испанских замках и бедной хате, только записанную в старой орфографии: «…у склона дней своихъ довольствуется бѣдной хатой» и так далее.

* * *

В наши дни мы привыкли отделять идею от исполнения. Создали профессию выдумщика. В намерении разглядели самостоятельное произведение. К сожалению, дизайнерам в качестве определения их рода деятельности досталось слово, бывшее в употреблении. Старое, затертое, отягощенное грузом мрачных коннотаций.

А может, это и к лучшему? Каждый, решивший заняться дизайном, может взять словарь Линде и прочитать:

Прожектеры пустые плоды воображенiя своего преподносятъ какъ легкодоступные.

* * *

Как говорил Вуди Аллен: «Хочешь рассмешить Господа Бога, расскажи ему о своих проектах».

(Или что-то вроде того.)

Человеческие фигурки

Две стрелки, нацеленные в землю. На них солидная трапеция – расширяющаяся кверху (мужчина) или книзу (женщина). Руки опущены вдоль тела, иногда они держат сумку или чемоданчик.

Еще – бесценная капитель: голова (35). Самое интересное – шея, которая соединяла бы ее с телом, отсутствовала. Голова висела в воздухе, как шарик с гелием. Иногда улетала прочь. В раннем детстве я был уверен, что логотип Варшавской биеннале плаката – красная точка в толстой раме – это чья-то голова, сбежавшая от владельца и самостоятельно путешествующая по миру.

Иногда человечек вел собаку на поводке (отец любил пошутить). Собачья голова всегда соединялась с туловищем.

В отцовских рисунках мне больше всего нравились человеческие фигурки. Они появлялись в самом конце, когда все уже было начерчено. Разбегались по кальке. Семенили поодиночке или останавливались, погруженные в беседу. В их свободе было нечто вынужденное: никогда-никогда они не заслоняли существенные элементы проекта.

* * *

С годами я пришел к заключению, что в проектах всегда сентябрь или начало октября. Ранний вечер. Лучшая пора и лучшая часть суток. Родители уже пришли с работы. Обеды съедены. Уроки сделаны. Настало время: «Можно я пойду на велике покатаюсь?» Время: «Выведи собаку» и «Как дела, сосед?».

В этом таился некий парадокс модернистского градостроения. Модернисты со своим Ле Корбюзье и Афинской хартией (36) разобрали город на части, а потом принялись собирать заново. Обозначили зоны и функции. Здесь работа, там отдых и сон. Здесь административный центр, там фабрика, а на окраинах – квартиры, тысячи квартир в окружении зелени. Все соединено дорогами, по которым должны были мчать счастливые рабочие в своих автомобилях.

Получилось, как получилось. По утрам жилые районы пустели. Человеческие фигурки ехали на работу, втиснутые в автобус. По вечерам между многоэтажками гулял ветер, а уставшие фигурки сидели перед телевизором.

Только на рисунках всегда был ранний вечер. Время отдыха и развлечений.

Такое вот wishful thinking[5]. В общем-то, мелочь, если подумать о сегодняшних компьютерных визуализациях, где все утопает в зелени, люди подобны кинозвездам и африканское солнце отражается в стеклянных фасадах.

«Лего» Гутенберга

Андреа и Стефани из набора «Пляжный домик»

Я не поступил в академию, поэтому слушал всех художников, которые были готовы мне что-нибудь рассказать. Знакомый типограф и книжный дизайнер отправил меня в типографию, в которой еще практиковался ручной набор с помощью металлических литер. Сам-то он уже редко там бывал – мир вступил в эпоху desktop publishing, настольной издательской системы, – однако при виде наборных касс впадал в эйфорию.

– Знаешь, что самое лучшее в типографии? – спрашивал он. – Что все ко всему подходит. Можно взять любую литеру и вставить в любое место. С этого началась стандартизация. Раньше был только хаос. Пока не пришел Гутенберг и не придумал подвижные литеры. Понимаешь? Именно благодаря ему лампочки подходят к патронам, крышки к банкам, шины к колесам. Именно печатники стали упорядочивать мир.

Эти слова претендовали на непогрешимость. Упорядочивание хаоса – прерогатива Бога и Европейской комиссии, и все же речь, произнесенная среди ящиков с литерами, отпечаталась в моей памяти. Я поверил, что в этом-то и состоит задача дизайнеров – в наведении порядка.

* * *

«Проект – он как „Лего“». На презентации нового лейаута или логотипа, как только появлялись модули, сетки, постоянные элементы, я не упускал возможности ввернуть свою любимую фразу. В ключевой момент я объяснял клиенту: «Проект – он как „Лего“».

Довольно быстро я обнаружил, что мои собеседники не любят порядок. Никого не интересует упорядочивание мира и рассказы о формальной дисциплине. Зато все обожают конструкторы. «Лего» оказалось идеальной метафорой ненавязчивой гармонии.

* * *

Мой отец тоже любил конструктор «Лего». Особенно его базовые элементы: прямоугольные «восьмерки» с двумя рядами выступов, квадратные «четверки». Желтые и красные, черные и белые кирпичики. Ему также нравились тонкие рейки и платформы, из которых делались перекрытия. Зеленые газоны. Он не возражал против окошек в красных рамах, зато спокойно мог обойтись без колючих зеленых деревьев (шаро- и конусообразных).

– В «Лего», – говорил он, – все ко всему подходит.

В Народной Польше производили сотни копий этого конструктора. В магазинах встречался грязно-серый продукт социалистической промышленности, но отечественные кирпичики то болтались, то их было не разъединить. Сцеплялись мертвой хваткой или тут же рассыпались на части.

Зато настоящее «Лего» олицетворяло мечту о мире продуманном, рациональном, построенном из идентичных модулей.

В этом фантастическом мире был и свой житель. А на самом деле – два: среднестатистический Адам и такая же среднестатистическая Ева. Мужчину можно было узнать по кепке. Для женщин предусмотрели парички с торчащими пластмассовыми косичками.

Безликие, не обремененные никакими чувствами, вытянувшиеся по стойке смирно – они не делали ничего особенного. Попросту были. Пластиковое воплощение человеческих фигурок с рисунков отца.

* * *

В тридцатые годы Герд Арнц (37) придумал систему пиктограмм для оформления статистических данных. Арнц был социалистом, гражданином красной Вены, позднее – политэмигрантом в Голландии. В начале тридцатых он какое-то время проработал в Москве, способствовав популяризации методов визуальной статистики в нашей части Европы.

Я ужасно любил графики, созданные подражателями Арнца. Неважно, на какую тему – доступности прививок, количества жилых помещений, уровня образования, отпусков, каникул или социального страхования… Принцип был один и тот же. На первой картинке изображалась кучка фигурок в шляпах или шапках. Несколько целых граждан и какой-то бедолага, прищемленный дверью (скрупулезный рисовальщик учитывал дроби). Это до войны. Потом пробел, тишина с подписью «нет данных», освобождение – и вот мы уже восхищаемся, как с каждым годом пополняются ряды отдохнувших, привитых, осчастливленных бесплатным образованием… Как множатся баррели нефти. Вагончики с углем. Колосья пшеницы, какао-бобы, стиральные машинки и автомобили.

Трудолюбивый Арнц оставил после себя архив с сотней пиктограмм. Там есть статистические нацисты со свастиками, статистические большевики в буденовках. Статистические семьи за столом. Статистические отцы с газетами. Продавцы. Крестьяне. Директора, диктующие текст статистическим секретаршам (платья клеш, узкие талии, в руках блокнот для стенографирования). Все эти одноцветные человечки лишены лиц. Из их широких плеч растут черные или белые овалы. Иногда обрамленные волосами, заключенные в ремешок от шлема или просто обведенные черным контуром. Встречаются варианты с нарисованным ртом. Черточкой усов. Изображение в профиль – редкость.

* * *

Сначала «лего»-человечки были трехмерной версией таких универсальных фигур. Ноги вместе. Руки по швам. Желтый шар головы. Конструктивист, вытянувшийся по стойке смирно, – ни дать ни взять крестьянин с ранних картин Малевича.

В 1978 году в «Лего» появился новый тип фигурок. Помню свое изумление, когда увидел их впервые (где-то после военного положения). У них двигались ноги и руки, а из рукавов вырастали цепкие желтые лапки. Ну и наконец им нарисовали лица: две точки и улыбающуюся скобку.

Это был переворот. Человечек перестал быть дисциплинированным рабочим, готовым встать в любое место социальной конструкции. В игре началась эпоха специализации. Желтые лица улыбались из-под фуражки полицейского или каски пожарного. На выбор также предлагался шлем космонавта или рыцарский шишак с пластиковым плюмажем на макушке.

Космонавты были шикарные. В восьмидесятых освоение космоса все еще будоражило воображение. Шаттлы возили на орбиту американские телескопы и спутники. Русские строили ракеты и космические станции… В следующем десятилетии всему этому суждено будет только стареть, разваливаться и ветшать.

У рыцарей были лошади и пики. А также мини-мечи из серой пластмассы. Мой отец – ортодоксальный пацифист – возмущался, видя, как ловко компания «Лего» вошла в мир военных игрушек. Раньше, чтобы построить танк, приходилось переделывать бульдозер или самосвал. Теперь средневековые орудия убийства лежали в готовых наборах. А вскоре к ним добавили аркебузы, пушки и световые мечи.

В 1989 году появился пират с перевязанным глазом и щетиной. Губы женщин покраснели. Из черной полоски превратились в красное пятно – как след от поцелуя или логотип группы «Роллинг Стоунз». Лица перестали быть ярко-желтыми и приобрели более естественный оттенок. В продаже появилась первая фигурка с именем и фамилией – некий Джонни Гром, датский Индиана Джонс. В одежде песочного цвета, в шляпе и с кнутом, он уподобился Харрисону Форду настолько, насколько это позволяло патентное право.

В 1999 году компания предприняла следующий шаг. Купила лицензию и выпустила на рынок миниатюрного Люка Скайуокера из «Звездных войн». В скором времени мир «Лего» заселили киборги, роботы, джедаи, не говоря уже о джа-джа бинксах.

Больше всего мне нравились пилоты-повстанцы. В своих оранжевых комбинезонах они выглядели как работники коммунальных служб. Воспоминание об ином мире, населенном поварами, сотрудниками бензоколонок и пожарными.

* * *

В 1996 году Збигнев Либера (38) представил свое «Лего. Концентрационный лагерь». На коробке была надпись: «This work of Zbigniew Libera has been sponsored by Lego»[6]. Жизнерадостные охранники (из набора «Полицейский участок») вели колонну скелетов (из набора «Пираты»). Были бараки, аппельплац, колючая проволока под напряжением.

В дизайне, в архитектуре, в систематизации действительности, в упорядочивании мира скрывалось что-то тревожное. Герои рисунков Арнца с пустотой вместо лица, улыбающиеся пластмассовые фигурки – вот кто был идеальным жителем фашистского или коммунистического государства.

* * *

После падения Берлинской стены в мире «Лего» возобладал индивидуализм.

Универсального рабочего сменила кинозвезда. Множились рок-гитаристы. Мутанты. Супергерои. Ученики Хогвартса. Дементоры. Среднестатистический обыватель обзавелся чертами героя реклам и комиксов.

Это был урок капитализма: ты можешь стать кем захочешь. А хочешь ты стать знаменитостью или героем сериала.

Реклама объясняла: «Стефани и ее подружки проводят время в пляжном домике. Отправься с Андреа во фреш-бар в Хартлейк Сити и насладись вкусными напитками!» (в наборе блендер и кассовый аппарат!).

* * *

Параллельно с этой развивалась другая тенденция, начавшаяся с появления лошади, катапульты и кареты для перевозки рыцарей. Классические кирпичики уходили на второй план. Новые наборы включали все больше специальных элементов, предназначение которых определялось раз и навсегда. Спидер повстанцев, «Звезда Смерти», тропический остров с пальмой и баром требовали все меньше сборки. Для приличия производитель оставлял возможность окончательного монтажа. Соединения нескольких готовых частей.

Для равновесия создали серию «Техник», предназначенную для будущих инженеров НАСА, а также аскетичную коллекцию «Архитектура», предлагавшую построить Виллу Савой Ле Корбюзье.

И все же главная идея была безнадежно искажена. Дна достигли, выпустив серию с диснеевскими принцессами. А потом еще и «Лего „Подружки“».

Это невозможно простить.

* * *

Поразительно, но всю эту историю – эволюцию от простого конструктора до коллекции киногаджетов, мрачный рассказ о своем предательстве и падении – компания превратила в чистое золото, сняв в 2014 году мультик «Лего. Фильм».

Главный герой – пластмассовый человечек в оранжевой одежде, вкалывающий на стройке простой парень, несчастный обладатель славянской фамилии. Каждое утро Эммет Блоковски ходит на работу, не подозревая о грядущей катастрофе. Тем временем демонический Лорд Бизнес решает склеить все кирпичики. Раз и навсегда зафиксировать дома. Обездвижить фигурки. Заморозить мир в единственно возможной форме, предусмотренной сопроводительной инструкцией. Эммет Блоковски поднимает восстание. Его соратники – группа фигурок-мастеров: Бэтмен, Супермен, Чудо-женщина и так далее. Проводник и духовный наставник всей компании – некий (а как же) Витрувиус.

Сценарий похож на плод воображения десятилетнего ребенка, поручившего главные роли всем своим любимым героям: Супермен встречает розовую кошечку-единорога, Гэндальф размахивает посохом, а «Тысячелетний сокол» принимает на борт Бэтмена.

Гимн безудержной детской фантазии соткан исключительно из заимствованных сюжетов и разыгран героями кино и комиксов.

В этом суть современного «Лего». Кирпичиками стали отрывки историй, фрагменты игр и фильмов. Происходит стандартизация воображения. Все подходит ко всему.

«Джип»

В ящике с карандашами, в котором я тайком рылся, отец хранил маленький «джип». Зеленый автомобиль с белой звездой на капоте. Вообще-то, ни отец, ни я не были поклонниками пластмассовых машинок. Мы предпочитали солидные металлические автомобили производства Lesney. Особенно – конца шестидесятых, до того, как появились рессоры, а с ними название «рессорки». Но «джип» был исключением. Бо́льшую часть своих сокровищ отец давно отдал мне. А его – нет, и то, что игрушка мне не принадлежала, делало ее особенно привлекательной. Собственно говоря, «игрушкой» его никогда не называли.

– Это модель. Ее детали очень хрупкие, – на всякий случай уточнял отец.

Я помню каждую из этих хрупких деталей. Боковые зеркала. Дополнительную фару размером с клеща. Тонкую антенну полевой радиостанции. Канистру для бензина, прикрепленную сзади.

Все коварные элементы, которые только и ждали, чтобы сломаться, едва к ним прикоснешься. До сих пор, когда я вижу «Виллис МБ», не могу отделаться от впечатления, что он очень хрупкий и недолговечный.

* * *

В то время я обожал книгу «Авто-архитектура» Кшиштофа Мейснера.

В ней были черно-белые фотографии, сдержанные рисунки и цветистые описания. Некоторые фрагменты до сих пор впечатляют (к примеру, об «Остине-А40», английском тумане и «утонченном контрасте малого поворотника»). В главе «Инстинкт понимания» я прочитал следующий отрывок, касающийся времен Второй мировой войны:

Американцы на удивление быстро смогли отложить мечту о «дримкарах» до окончания войны, отказаться от хвостатых лимузинов и в короткое время запустили производство автомобилей-«сундуков», которые можно весьма компактно расположить на борту корабля.

Рядом помещался рисунок, изображающий судно в разрезе. Корпус наполняли шестьдесят прямоугольных кузовов, «автомобилей-„сундуков“», отправлявшихся в Европу спасать мир.

Я не мог оторваться от рисунка. Он напоминал загадку с простым, но неожиданным ответом. Головоломку для сообразительных. Какой формы должен быть карандаш, чтобы он не катался по столу? Каким образом разместить в трюме как можно больше грузовиков? Как спасти мир?

Скорее всего, американцы победили не потому, что в них больше героизма. Не потому, что Бог встал на их сторону. Не потому, что за ними – историческая правда, и не потому, что у них было больше людей, сырья и снаряжения. Они победили потому, что в тестах на определение уровня IQ показали лучшие результаты.

«Джип» являл собой доказательство того, что войну, шрамы от которой до сих пор не сошли с наших домов и (тогда я этого не понимал) с наших жизней, – что ту войну выиграл интеллект. И дизайн.

Разумеется, это только иллюзия. С тем же успехом в ящике можно хранить модель «Фольксвагена-82 кюбельвагена» (образца 1940 года).

* * *

Война стала триумфом функционального дизайна. Его очищением. Скорее всего, когда дело доходит до взаимного истребления, люди становятся рациональными. Функциональность побеждает. Дизайнер и критик, суровый Виктор Папанек написал:

«Легко-матическое переключение передач» и «автоматический механизм подачи гильз» были бы неуместны в танке Шермана. (…) Необходимость честного дизайна (дизайн для пользования, а не для продажи) требовала более высокой ответственности, чем в условиях рынка.

1 И я думаю: / Как прекрасен мир! (англ.). Здесь и далее примечания переводчиков. Примечания, помеченные цифрами, см. в конце книги.

2 Сердце тьмы (нем.).

3 «Меньше – значит больше» (англ.).

4 «Открывать здесь» (нем.).

5 Желаемое за действительное (англ.).

6 «Эта работа Збигнева Либеры выполнена при поддержке компании „Лего“» (англ.).

Скачать книгу