Motörhead. На автопилоте бесплатное чтение

Лемми Килмистер, Дженисс Гарза
Motörhead. На автопилоте

Lemmy Kilmister

Janiss Garza

White Line Fever: The Autobiography

© Ian Kilmister and Janiss Garza, 2002

© ООО «Издательство АСТ», 2017

* * *

Эта книга посвящается Сьюзан Беннетт, которая, возможно, и была той единственной.

Предисловие

Лемми умер четыре месяца назад, и вот уже неделю я пытаюсь придумать, что написать в этом предисловии. После смерти Лемми мне выпала честь много рассказывать о нем, о моем знакомстве с ним и о том, как сильно он повлиял на мою жизнь. Мне предстояло произнести речь на вечере его памяти, и я, повинуясь чувствам, набросал ее в очень свободной, естественной манере… а теперь мне надо написать что-то более связное, и это нелегкая задача.

Перечитав то, что я говорил в тот день, я почувствовал, что уже не смогу лучше выразить свое уважение, восхищение и любовь к Лемми. Поэтому я попросил редактора этой замечательной книги позволить мне просто повторить в предисловии те самые слова, вместо того чтобы переписывать и портить их. Так вот…

Тридцать четыре года назад, в июне 1982, в Западном Голливуде, я заблевал сам себя с головы до ног. Важно тут не то, что я блеванул. Увы, тинейджером я блевал частенько. Я находился в номере Лемми в отеле Sunset Marquis, было четыре часа дня, а вечером ему предстояло играть самый большой концерт американского тура Iron Fist, в котором Motörhead были хедлайнерами. Через пять часов он должен был выйти на сцену, а пока я с ним выпивал и общался. Неловкий восемнадцатилетний сопляк в номере Лемми. Вот что было действительно важно.

В конце 70-х я часами болтался перед отелем «Плаза» в Копенгагене, чтобы встретиться с моими любимыми рокерами. Ричи Блэкмор, Ронни Дио, Фил Лайнотт, Робин Трауэр, Пол Стэнли и многие другие – все они любезно давали автографы, разрешали с собой сфотографироваться, могли пятнадцать секунд поболтать ни о чем… вот, собственно, и все.

Потом я переехал в Америку, жил в Южной Калифорнии, и главной музыкой в моей жизни стали Motörhead. Я буквально дышал каждой их нотой, каждым словом, которое пел Лемми, каждой байкой, которую он рассказывал в интервью. Когда они впервые приехали в Америку – в 1981 году, на разогреве у Оззи – я, конечно, был вне себя от радости и решил всю ту неделю следовать за ними по Калифорнии.

Так я за ними и ездил из города в город, туда-сюда по пятой автомагистрали – мальчик-фанат, финальная стадия. Но с ними все было по-другому. В отличие от рок-звезд, которых я подстерегал когда-то в Копенгагене, Motörhead приняли меня с распростертыми объятьями – и в первую очередь сам Лемми. Никакой заносчивости, никакой пустой болтовни, только чтобы от меня отделаться. От меня не требовалось по-быстрому сфоткаться и отвалить. Это было совсем другое отношение, другие правила игры. На первом же концерте меня пригласили в их святая святых – в гримерку, в гастрольный автобус, и где я только не побывал с ними в ту неделю: в отелях, в барах, в придорожных забегаловках. Меня пускали везде. И всегда меня привечали, и чувствовалось, что этим ребятам на меня не наплевать. Лемми был потрясающе радушным – лучший в мире хозяин на вечеринках, – он взял меня под крыло и дал мне почувствовать, что я принадлежу к чему-то несоизмеримо большему, чем я сам.

Месяц спустя мне пришлось путешествовать дикарем по Англии – я ехал на стадион Port Vale, где намечался сборный концерт под названием Heavy Metal Holocaust, и Motörhead были там хедлайнерами. Тем летом у них вышел альбом No Sleep ‘Til Hammersmith – он сразу занял первое место, и они были самой крутой группой в Европе. Все билеты на этот концерт были распроданы, а тут я – без билета, ни гроша за душой. Но не прошло и пятнадцати минут, как я уже оказался за сценой в «штабе» Motörhead, где Лемми снова принял меня с распростертыми объятьями и вспомнил наши подвиги в Калифорнии месячной давности. Это был самый большой концерт того лета в Англии – но у Лемми нашлось время для меня.

Перенесемся еще на месяц позже – Лондон, репетиционная база Nomis. Я как-то прознал, что ребята работают там, и направился прямиком к ним – и снова, не веря своему счастью, я в считанные минуты оказался в маленькой комнате, смотрел во все глаза и слушал, а прямо у меня перед носом Лемми, Быстрый Эдди и Фил «Грязное Животное» Тейлор сочиняли песни для альбома Iron Fist. Мы четверо в одной комнате. Ебануться можно.

Эти события круто изменили мою жизнь – словами этого не описать. Именно поэтому летом 1981 года я захотел играть в группе, создать группу, быть музыкантом, быть частью группы, коллектива, быть частью рок-н-ролльного бродячего цирка и, быть может, однажды в свою очередь гостеприимно открыть двери другим неловким, неприкаянным ребятам, которые, надо надеяться, встретятся нам в пути. За свою карьеру я дал несколько тысяч интервью и всегда называл Лемми и Motörhead своим главным источником вдохновения – нашей музыкой и нашей жизненной позицией мы обязаны им, именно с них мы лепили свое восприятие мира, свое мировоззрение.

Так что спасибо тебе, Лемми, за то, что помог мне стать собой. Спасибо за открытую дверь, за музыку, за бухло, за смех, за байки, за то, что ты никогда не судил меня и дал мне почувствовать себя частью чего-то большего, чем я сам. И еще спасибо тебе за то, что ты никогда не перегибал палку: ты был рок-звездой ровно в той степени, чтобы быть крутым, и ни каплей больше.

И да, спасибо тебе за то, что сфотографировал меня тогда в своем гостиничном номере – в июне 1982 года, заблеванного с головы до ног, – и поместил эту фотографию на внутренний разворот своей следующей пластинки^[1]. Это величайшая честь, которую ты мог бы мне оказать. Я всегда буду испытывать благодарность за то, что знал тебя, и с гордостью говорить о том, как много ты значил для меня и как вся твоя жизнь и твоя крутизна вдохновляют меня уже 37 лет.

Ларс Ульрих, 25 апреля 2016

Пролог

Я родился под Рождество 1945 года, и звали меня тогда Иэн Фрейзер Килмистер – недель на пять раньше срока и с прекрасными золотистыми волосами, которые, к вящему веселью моей странноватой матери, выпали через пять дней. Ни ногтей, ни бровей, и еще я был ярко-пунцового цвета. Мое первое воспоминание – как я кричу. Отчего и почему – не знаю. Скорее всего, обыкновенная детская истерика. А может быть, репетиция. Я всегда был молодой да ранний.

Отец был не рад. Наверное, можно сказать, что мы с ним друг другу не понравились: он ушел из семьи через три месяца. Может, все дело в выпавших волосах. Может быть, он решил, что я слишком рано начал ему подражать.

В войну отец был капелланом в Королевских ВВС, а мать – хорошенькой юной библиотекаршей, которая понятия не имела, что священники страшные лицемеры. В смысле – вы учите, что Спаситель был сыном жены какого-то бродяги (к тому же девственницы!) и духа? И это – основа мировой религии? Вот уж не знаю. По-моему, если Иосиф поверил в эту байку, то в яслях ему самое место!

В общем, я по отцу не особенно скучал, ведь я его даже не помнил. К тому же мама с бабушкой страшно меня баловали.

Я встретился с ним через двадцать пять лет в пиццерии на Эрлс-Корт-роуд: похоже, угрызения совести довели его до горячки и он решил «помочь мне». Мы с мамой решили: авось вытрясем что-нибудь из этого сукина сына! Так что я пошел знакомиться с этой жалкой личностью. Я предвидел, что дело гнилое, и оказался прав.

Я сразу его узнал – правда, он как будто стал меньше, но ведь и я подрос. Меня встретил сутулый сморчок в очках и с большой плешью.

Наверное, для него это была неловкая ситуация – уйти из семьи, которую он вообще-то должен был поддерживать, и затем двадцать пять лет от него ни слуху ни духу… конечно, ему было неловко. Но кому по-настоящему было неловко, так это моей маме: ей-то пришлось растить меня в одиночку, да еще и бабушку кормить!

Он говорит:

– Я хотел бы помочь тебе с карьерой – наверстать упущенное, ведь я не был тебе хорошим отцом.

Ха! Я ответил:

– Облегчу тебе задачу. Я играю в рок-группе, и мне нужно кое-какое оборудование (а у меня как раз опять усилитель барахлил) – купи мне усилитель и пару кабинетов, и мы квиты, идет?

Помолчав, он произнес:

– Так-так…

Очевидно, он не был в восторге от такого плана.

– Музыкальный бизнес дело ненадежное.

Кажется, в свое время он был отличным пианистом. Но его время прошло.

– Ага, – ответил я, – знаю, но я этим зарабатываю.

Это была неправда – во всяком случае, на тот момент.

– Я думал оплатить тебе какое-нибудь обучение – вождение, техника продаж. Ты мог бы стать торговым агентом или… – он умолк.

Теперь уже я был не в восторге.

– Иди в жопу, – сказал я и встал из-за стола. Ему повезло, что нам не успели принести большую пиццу в честь нашей исторической встречи, а то она стала бы его новой шляпой. Я вышел обратно, в безотцовщину. После разговора с ним улица показалась мне чистой – и это Эрлс-Корт-роуд!

Кстати, о двуличных ублюдках: мою группу, Motörhead, в 1991 году номинировали на «Грэмми». Щедрый подарок от музыкальной индустрии. Так что я сел на самолет – из Лос-Анджелеса до Нью-Йорка пешком идти далековато. В кармане у меня была пинта Jack Daniel’s – помогает протрезветь. Мы элегантно вырулили на залитую солнцем взлетную полосу, я сделал глоток виски и предался приятным мыслям о том о сем.

Тут раздался голос:

– Дайте мне эту бутылку!

Я поднял глаза. Стюардесса – волосы как из бетона и рот жопкой – повторила как попугай:

– Дайте мне эту бутылку!

Уж не знаю, как поступил бы ты, достопочтенный читатель, но я купил эту чертову бутылку и заплатил за нее деньги. Хрен я ее отдам. Это я ей и сообщил. Ее ответ:

– Если вы не отдадите мне эту бутылку, я высажу вас из самолета!

Становилось интересно – мы были, наверное, пятыми в очереди на взлет, рейс уже задерживался, неужели эта тупая сука задержит самолет из-за пинты Jack Daniel’s?

– Ну и пожалуйста, – сказал я. – Убирайте меня на хер с самолета, – ну или что-то в этом роде. И представьте себе, эта кретинка так и сделала! АХАХАХАХАХАХАХА!! Из-за нее куча народа вылетела еще позже, они опоздали на пересадку в Нью-Йорке, и все из-за какой-то пинты освежающего янтарного напитка… Ну и что? Пошла она на хуй! Ишь, раскомандовалась. А я полетел следующим рейсом, через полтора часа.

Торжественный день начинался не очень-то удачно – так он и продолжился. Когда мы добрались до прославленного зала Radio City («дом звезд»!), все щеголяли во взятых напрокат смокингах – вылитые пингвины, – пытаясь ничем не отличаться от тех самых козлов, которые крадут у них деньги! Я сам смокинги не ношу, это не в моем духе. А швейцарам, по-моему, не понравился мой железный крест.

Ну да ладно. Наш первый альбом на лейбле Sony номинировали на «Грэмми», и я неразумно полагал, что ребята с лейбла будут этому рады. Но они этого, похоже, вообще не заметили! Мне так ни разу в жизни и не выпало счастье лицезреть солнцеликого Томми Моттолу: в тот вечер он был очень занят – вероятно, бегал за Мэрайей Кэри по ее гримерке. Я скромный человек: мне вполне было бы достаточно услышать «Привет» или «Хорошо, что вы работаете с нами» или даже «Здорово, чувак». Ничего. Nada. В пизду все. Я пошел на вечеринку лейбла Sire. Другое дело. И потрахался.

Так что пошли они все в жопу. Много они о себе понимают!

Глава 1. Козерог

Моя жизнь началась в городе Сток-он-Трент в Западном Мидленде, в Англии. В Сток-он-Тренте объединились шесть городков. Самый неприглядный из них – Берслем, неудивительно, что именно там я и родился. Эти места называют Гончарнями, и земли вокруг города были черными от угольного шлака из печей, в которых делали самую разную посуду – в том числе знаменитый веджвудский фаянс. Повсюду, куда ни посмотришь, уродливые кучи шлака, а воздух грязный от печного дыма.

Примерно когда мой блудный отец ушел из семьи, мы с мамой и бабушкой переехали в Ньюкасл – Ньюкасл-андер-Лайм, неподалеку от Сток-он-Трента. Мы жили там, пока мне не исполнилось шесть месяцев, а затем поселились в Мейдли – очень милой деревне поблизости. Напротив нашего дома был большой пруд, практически озеро, в нем жили лебеди. Красиво, но общество там, конечно, не изысканное.

Мама тащила на себе всю семью, и ей пришлось трудно. Сперва она устроилась медсестрой к туберкулезникам, кошмарная работа: в те дни это было не лучше терминальной стадии рака, и она, по сути, просто провожала пациентов в последний путь. И она повидала детей, которые там рождались: бывали по-настоящему ужасные случаи. Туберкулез что-то делает с хромосомами: мама видела новорожденных с перьями, а у одного была чешуя. В конце концов она оставила это место и работала в библиотеке, а потом некоторое время не работала совсем. Я не очень понимал, как тяжело ей приходится, и решил, что мы как-нибудь да проживем. Потом она работала барменшей, но это уже потом, когда она снова вышла замуж.

В школе у меня сразу начались проблемы. Мы с учителями не сошлись во взглядах: они хотели, чтобы я учился, а я не хотел. В математике я был полный ноль – просто черная дыра. Учить меня алгебре было все равно что разговаривать со мной на суахили, и я быстро оставил всякие попытки ее понять. Я решил, что все равно не стану математиком, так что какая разница. Я постоянно прогуливал – прямо с первого дня и начал.

Мое первое воспоминание о трудной школьной жизни относится к младшим классам. Эта дура хотела учить мальчиков вязанию – должно быть, феминистка. Мне было лет семь, так что смысла в этом было ноль. К тому же она была просто зверь – ей нравилось бить детей. Я совершенно не хотел вязать, потому что это для девчонок и слюнтяев. В те дни слюнтяев еще называли слюнтяями. Это теперь они заправляют всей страной. Я сказал ей, что не смогу этим заниматься, и она ударила меня. Тогда я снова сказал, что не смогу этим заниматься, и через некоторое время она прекратила меня бить.

Впрочем, если начистоту, я думаю, что если ударить ребенка за плохой поступок, ему это только пойдет на пользу: конечно, без причины бить не надо, а только если он что-нибудь натворит. Если ребенок до усрачки боится учителя, он скоро научится вести себя как следует. Мне регулярно доставалось такой специальной математической линейкой в форме молотка, которая висела у классной доски. Учитель заходил тебе за спину – и шмяк по затылку. Позже учитель физики бил нас ножкой табурета. Добротная штука, но я ее так и не отведал, потому что преуспевал в физике. Пока не оставил школу по взаимному согласию.

Если ты здорово получаешь по уху, так, чтобы у тебя еще полчаса в голове звенело, ты больше не будешь заниматься на уроке всяким дерьмом. Ты будешь слушать, что тебе говорят. Так было раньше, но теперь все изменилось. Мне и моим ровесникам это пошло на пользу: насколько я могу заметить, мы сообразительнее нынешнего молодого поколения.

Так вот, когда мне было десять лет, мама снова вышла замуж. Этого мужика звали Джордж Уиллис, и она познакомилась с ним через своего единственного брата – моего дядю Колина. Кажется, они подружились в армии (я имею в виду, Колин и Джордж…). Когда-то он был профессиональным футболистом, играл за «Болтон Уондерерс», а потом, по собственным словам, своими силами добился успеха в бизнесе и стал хозяином фабрики, изготавливавшей пластиковые подставки под обувь для витрин магазинов. Эта фабрика прогорела через три месяца после свадьбы. Своеобразный был человек. Смешной – обосраться. Его постоянно заметала полиция за то, что он продавал краденые стиральные машины и холодильники прямо из грузовика, но нам он об этом не рассказывал. Он говорил, что едет в командировку: «Дорогая, я уезжаю на месяц», – и садился в тюрьму на тридцать суток. Некоторое время мы ничего об этом не знали, но в конце концов он оказался не таким уж плохим парнем.

Он, конечно, привел в семью двух своих детей от предыдущего брака, Патрицию и Тони. Я был самым младшим, и мне все время доставалось от этих бугаев – новых брата с сестрой. Мои отношения с отчимом были непростыми, потому что для матери я был единственным ребенком в семье. Она дралась за меня, как маленький бойцовый петушок, и отчиму приходилось круто. Целью жизни Патриции было работать в Казначействе (подумать только), и со временем ее мечты сбылись. Тони живет в Австралии, в Мельбурне, у него своя фирма, он занимается пластиком (я представить себе не мог, что пластик это наследственное!). Он десять лет служил в торговом флоте и почти двадцать лет не писал нам. Отчим думал, что он умер.

После свадьбы мамы с отчимом мы переехали в его дом в Бенллехе, курортном городке на острове Англси в Уэльсе. Тогда меня и прозвали Лемми – видимо, это что-то валлийское. Я попал в очень плохую школу – единственный английский мальчик среди семи сотен валлийцев: и приятно, и полезно, да? Так что меня зовут Лемми с десяти лет. Конечно, усы у меня были не всегда. Усы у меня выросли только в одиннадцать.

Но я умел развлекаться. Можно было стащить гелигнита и подрихтовать береговую линию Англси. Одна строительная компания ремонтировала все канализационные трубы в городе. Они могли работать только летом – потом становилось слишком холодно. Так что в сентябре-октябре они сворачивались, а вещи оставляли в бытовках. И где-то в конце октября – начале ноября мы с друзьями в них пробирались. Черт возьми, для мальчика лет десяти-одиннадцати это как клад найти! Там были кепки и комбинезоны, гелигнит, детонаторы и фитили – в общем, куча замечательных вещей. Мы цепляли детонатор к фитилю и совали его в гелигнит. Потом вырывали ямку в песке на берегу, совали туда наше изделие, оставляли фитиль снаружи и присыпали песком. Когда все было готово, мы клали сверху камень побольше, поджигали фитиль и уебывали со всех ног. БАБАХ! – и камень взлетал в воздух метров на пятнадцать. Это было круто! Потом я видел, как там, под дождем, стоит толпа людей, они глядели на произведенный ущерб и перешептывались: «Как думаешь, что случилось?» – «Не знаю, может, марсиане?» Что думал местный полицейский – загадка: он слышал весь этот страшный грохот, выходил на берег, а там пол-утеса съехало в море. Когда мы закончили, береговая линия на три километра была не та, что прежде. Но это же все невинные забавы, да? Какой только херней не занимаются школьники, и, в конце концов, почему бы и нет. Им же так и полагается – злить старших, не давать им расслабиться. А иначе какой в них толк?

Конечно, это все были пустяки по сравнению с моим растущим интересом к противоположному полу. Надо понимать, что тогда, в пятидесятые, никакого «Плейбоя» и «Пентхауса» не было. Все самое интересное было в журналах, где печатали фотографии, скажем, нудистов, играющих в теннис, – «Здоровье и эффективность» и тому подобная херня. Вот каким ужасным был мир в то время. А пятидесятые еще называют веком невинности. К черту невинность, сами попробуйте так жить!

Мое сексуальное воспитание началось рано. К матери приходили, наверное, три дяди, пока не решилось, что один из них будет папа. Я ничего не имел против – я понимал, что ей одиноко и что она работает целый день, чтобы прокормить нас с бабушкой, в общем, я не возражал, если меня отправляли спать пораньше. К тому же я рос в деревне, и всегда можно было увидеть, как люди занимаются этим в полях. И конечно, мне частенько встречались машины с запотевшими окнами: пока парочка перебиралась спереди на заднее сиденье, можно было разглядеть голую ногу или грудь. Тогда было модно надевать две нижние юбки, они кружились вихрем, когда девчонки танцевали джайв, – и я часто ходил танцевать. Я бросил танцы, когда в моду вошел твист, потому что он оскорбил меня до глубины души: до девушек больше нельзя было дотронуться! Зачем это тебе, если ты только что открыл подростковую похоть? Близость и интимность, чтобы можно было потрогать, контакт, узнавание, обмен прикосновениями и чтобы меня тоже щупали в ответ – вот что мне было нужно!

Но только в четырнадцать лет, работая в школе верховой езды, я по-настоящему осознал, что хочу и вожделею женщин всех форм и размеров, любого возраста, цвета кожи и религиозных убеждений. И политических предпочтений. Каждое лето в наш курортный городок съезжался весь Ливерпуль и весь Манчестер. Студенты приезжали на каникулы и брали лошадей в нашей школе. И девочки-гайды^[2] тоже приезжали скопом каждый год – вся шайка, с палатками и прочим снаряжением. За ними приглядывали аж две вожатых – ха! Кого они хотели обмануть? Мы собирались во что бы то ни стало добраться до этих девочек, даже если бы для этого потребовалось влезть в водолазные костюмы! И девочки явно были настроены так же. Они очень хотели учиться, и мы очень хотели учиться, и вместе мы научились. Уж поверьте, мы выучили все до последней ноты.

Я устроился на работу в школу верховой езды, потому что любил лошадей. Я и сейчас их люблю. Мы хорошо проводили там время, потому что лошади возбуждают женщин. В лошади есть сексуальная сила. Женщины особенно любят ездить верхом без седла, и дело не в том, о чем вы подумали. Мне кажется, это чтобы непосредственно ощущать тело животного. Седло делает это невозможным, особенно английское седло. А еще дело в том, что лошади очень сильные. Лошадь на самом деле может сделать с тобой все, что захочет, но она этого не сделает, потому что это, за редкими исключениями, спокойные животные. Они тебе поддаются. Я думаю, женщинам именно это и нравится в лошадях – это очень сильные существа, которые подчиняются тебе и не дают сдачи, даже не пытаются отстоять свои права. Правда, посуду они не помоют, но это небольшая плата.

Я был влюблен в Энн. Она была на пять лет старше – в таком возрасте это огромная, непреодолимая разница. Но я до сих пор помню, как она выглядела: очень высокая – одни ноги, нос как будто сломанный, но она была очень привлекательна. Правда, она встречалась с очень некрасивым парнем. Я не мог этого понять. Однажды я случайно увидел, как они трахаются на конюшне, и вышел на цыпочках, бормоча под нос: «Господи». Но самая смешная история про этих девочек-гайдов произошла с моим приятелем по имени Томми Ли.

У Томми была одна рука – он был электриком и однажды дотронулся до какого-то провода, до которого дотрагиваться не следовало, и электричество буквально спалило ему руку до бицепса. Пришлось отрезать ему и то, что оставалось, и зашить плечо. С тех пор он стал не такой, как раньше: часто прислушивался к чему-то, чего никто кроме него не слышал. В общем, у него была фальшивая рука, на которую была натянута черная перчатка, – он цеплял ее за пояс или совал в карман. И вот однажды ночью мы с ним вдвоем пробрались к девочкам-гайдам. Проползли под изгородью, продрались сквозь заросли дрока… но в четырнадцать лет тебе наплевать, да? Чего только не сделаешь ради девчонки. Мы забрались туда, и я со своей цыпочкой пошел в одну палатку, а Томми со своей в другую. Стало тихо – только пружины скрипели. Потом я немножко задремал – обычное дело, мне было так хорошо и приятно (почему я до сих пор так и делаю!). А потом меня разбудил шум:

– (хрясь) Ой! (хрясь) Ой! (хрясь) Ой! (хрясь) Ой!

Я осторожно выглянул из палатки и увидел Томми – он бегал как сумасшедший, совершенно голый, с одеждой под мышкой. А за ним по пятам гналась разъяренная вожатая и била его по голове его же собственной рукой! Я так смеялся, что и меня поймали! Я не мог шевельнуться, не мог убежать, я был совершенно беспомощен. Ничего смешнее я в жизни не видел.

Я открыл для себя секс раньше, чем рок-н-ролл: надо понимать, что первые десять лет моей жизни рок-н-ролл еще не существовал. Был Фрэнк Синатра, Розмари Клуни и How Much Is that Doggie in the Window?^[3] – эта песня была на вершине чартов чуть ли не несколько месяцев! Рождение рок-н-ролла я наблюдал собственными глазами. Первым я услышал Билла Хейли – думаю, это была песня Razzle Dazzle. Затем были Rock Around the Clock и See You Later Alligator. Его группа The Comets была вообще-то так себе, но никого другого не было. К тому же в Уэльсе с музыкой было сложно – можно было поймать «Радио Люксембург», но ловилось плохо. Звук то появлялся, то пропадал, и приходилось все время крутить ручку, чтобы принимать сигнал. И было невозможно узнать, что именно играет: они объявляли песню в самом начале и больше уже не повторяли, и если пропустишь первые пять-восемь тактов, то все. Я несколько месяцев не мог идентифицировать песню What Do You Want to Make Those Eyes at Me For? Emile Ford and the Checkmates. (Этот парень, Эмиль Форд, потом куда-то подевался. У них было пять хитов в Англии. Он был на гребне успеха, а потом случился скандал: его поймали на том, что он брал деньги за автограф, и это его потопило. The Checkmates некоторое время пытались играть без него, но у них ничего не вышло.)

Если же ты хотел купить пластинку, надо было ее заказать и ждать целый месяц. Моей первой пластинкой, на 78 оборотов, была запись Томми Стила – «британского Элвиса», а потом я купил Peggy Sue Бадди Холли. Моя первая долгоиграющая пластинка – The Buddy Holly Story, я купил ее вскоре после того, как он погиб. Я даже был на его концерте – в танцевальном зале New Brighton Tower. Вот какой я старый – я видел живого Бадди Холли! Зато никто не усомнится в том, что я настоящий рок-н-ролльщик!

Я далеко не сразу обзавелся пластинкой Элвиса Пресли – первой я купил Don’t Be Cruel. У него был классный стиль, и выглядел он классно, он был уникальным артистом, но с моей точки зрения он уступал Бадди Холли и Литл Ричарду. Его проблема была в дурацких би-сайдах^[4]. А альбомы в то время были не то, что сейчас: просто собирали на одну пластинку последние, скажем, шесть хитов с би-сайдами. В результате те альбомы Элвиса наполовину состоят из дерьма. Он начал делать хорошие би-сайды, только когда записал I Beg of You. А Бадди Холли, насколько я знаю, не записал ни одного плохого трека. Еще моим кумиром был Эдди Кокрэн. Он работал на одной студии в Голливуде, и если кто-нибудь из клиентов заканчивал свою запись на час раньше, он мигом занимал освободившуюся студию и за этот час записывал свою песню. И он сам сочинял и продюсировал свою музыку. Он был первым, кто стал так делать: очень изобретательный парень. Я собирался сходить на его концерт, когда он был в британском туре, но как раз тогда он попал в автокатастрофу неподалеку от Бристоля и погиб. Я помню, что сильно горевал. Это была большая трагедия для рок-н-ролла. Кокрэн и Холли – из-за них я и начал играть на гитаре.

Я решил взяться за гитару отчасти из-за музыки, но процентов на шестьдесят или даже больше – ради девушек. К концу учебного года я обнаружил, что гитара притягивает девиц как магнит. Неделю после экзаменов ты сидишь в классе, делать совершенно нечего, и один парень принес гитару. Он не умел играть, но его немедленно окружили девушки. Я подумал: о, кажется, тут можно поразвлечься! Дома на стене висела старая мамина гавайская гитара – она играла на ней в детстве, а ее брат играл на банджо. Незадолго до того гавайские гитары были очень популярны – это были лэп-стилы с плоским грифом и высокими ладами^[5]. Мамина гитара была очень красивой, с перламутровой инкрустацией. Мне повезло – в 1957 году мало у кого была гитара.

Я притащил ее в школу. Я тоже не умел играть, но, конечно, меня тут же окружили девицы. Это правда сработало, причем мгновенно! Я больше никогда в жизни не видел, чтобы что-нибудь сработало так же быстро. С тех пор моя жизнь бесповоротно изменилась. Как я сообразил со временем, девушки ждали от меня, чтобы я играл на этой штуковине, и я научился, хотя на маминой гавайской гитаре струны стояли так высоко, что это было довольно мучительно.

Когда мне было пятнадцать лет, мы с классом поехали в Париж, а я как раз разучил Rock Around the Clock. И однажды ночью я играл ее три часа подряд, причем чуть не отхватил себе указательный палец выкидным ножом, который не желал меня слушаться. Я залил гитару своей кровью, и девчонки решили, что это невероятно круто. Как воин из племени сиу, который идет в заросли и убивает медведя голыми руками: тут примерно то же самое. Круто пролить кровь ради женщины!

Тем временем мать с отчимом прекрасно знали, как я провожу время. Тут и думать было нечего – девицы шли непрерывным потоком. Я превратил гараж в свое логово и водил девушек. Отчим врывался туда, чтобы застукать нас: он делал это так часто, что это было уже смешно. Наверное, он был вуайеристом.

– Ты в курсе, что лежишь на этой девушке? – орал он.

– Да, я знаю, что лежу на этой девушке, мать твою! – отвечал я. – И как ты только догадался?

Вскоре после той поездки в Париж меня исключили из школы. Мы с двумя друзьями прогуливали уроки. Мы сели в поезд и на целый день уехали на другой конец острова, а вернулись так, чтобы успеть на школьный автобус, развозивший нас по домам. Но судьбе было угодно, чтобы два ублюдка из другого класса засекли нас на платформе и все разболтали. Ябеда всегда найдется, да? Меня вызвали к директору. Это был полный придурок и бездельник. Думаю, его сделали директором школы просто потому, что для магистранта он был слишком стар. Две недели подряд он вызывал меня к себе на переменах и во время ланча, пытаясь меня расколоть.

– Тебя видели два мальчика из Холихеда^[6], когда поезд повернул назад, – говорил он мне.

– Это был не я, сэр, – упорствовал я. – Я там никогда не был.

Вот когда я научился врать. Дисциплина учит тебя врать, потому что скажешь правду – и ты в дерьме. В общем, не буду утомлять вас долгим рассказом: в конце концов он решил отхлестать меня тростью по рукам, два удара по каждой. Напоминаю, это было вскоре после поездки в Париж и того несчастного случая с выкидным ножом. Рана ужасно долго не заживала. Вы, наверное, знаете, сколько крови при таких порезах, чуть ли не при каждом ударе сердца: бу-бум – и кровь хлещет через всю комнату! Из меня тогда, наверное, целая пинта вытекла. Поэтому я попросил:

– Можно ударить меня четыре раза по одной руке, из-за пальца?

Но нет, его это не устраивало. Он невозмутимо встал, велел мне поднять руку и херак! Фонтан крови. И он такой, как ни в чем не бывало:

– Подними другую руку.

Ну ты и ублюдок, подумал я. И когда трость опустилась мне на руку, я ее вырвал и дал ему этой тростью по башке. Он в ярости воззрился на меня:

– Думаю, излишне объяснять, что твое присутствие здесь больше не требуется.

– Я и не собирался возвращаться, – ответил я и с этими словами вышел.

Но он был прав, в школу я не вернулся, и они так и не смогли доказать, что я прогуливал. Мне все равно только полгода оставалось. Родителям я не стал говорить: каждое утро я уходил из дома, как будто шел в школу, а вечером возвращался. Это время я проводил на конюшне, возился на берегу моря с лошадьми, а потом сменил пару работ. Сначала устроился маляром к одному мужику, он был гей, его звали мистер Браунсворд («коричневый меч» – лучшее имя для гея, просто идеальное!). Но ко мне он не лез. Его интересовал мой миловидный приятель Колин Пэрвис, что меня совершенно устраивало. Я им не мешал:

– Мистер Браунсворд, Колин будет работать здесь, а я пойду на второй этаж, хорошо?

А Колин бормотал под нос: «Вот сволочь!»

Потом мы стали работать на материке, в Конуи – в горах. Там я научился быть в одиночестве и получать от этого удовольствие. Я бродил по полям в компании овчарок. Я и теперь не против побыть один. Многие находят это странным, но я думаю, что это круто.

Вскоре отчим устроил меня на фабрику стиральных машин Hotpoint. Каждый рабочий делал только одну деталь. Я стоял в начале конвейера: берешь четыре латунных гайки, прикручиваешь их к этой штуке, а затем станок херачит сверху и делает в них сбоку бороздку. Затем ты снимаешь эти гайки и бросаешь их в большой ящик. Надо было сделать 15 000 штук, а когда ты заканчивал эту партию и у тебя появлялось чувство, что ты чего-то достиг, у тебя все отбирали и давали снова пустой ящик. Умный человек не может делать эту работу. Это невозможно: сойдешь с ума на хер. Не знаю, как все эти люди умудрялись так работать. Думаю, они просто подавляли свой ум, чтобы кормить семью.

Все мои знакомые, которые уехали из дома в поисках чего-то получше, вернулись потом обратно. У меня были другие планы на жизнь. Так что я отращивал волосы, пока меня не уволили с фабрики. Я не вернулся. Лучше подохнуть с голоду, чем вернуться туда. Это большая, исключительная удача – что я смог сбежать от такой жизни.

Глава 2. Ветер в голове

Мне был нужен товарищ, и он нашелся тут же – его звали Минг, как императора из комиксов про Флэша Гордона. У Минга были длинные волосы и длинные висячие усы, прямо как у императора. Мы с ним стали зависать в кофейнях и танцевальных залах, приставать к чужим девушкам и вообще наводить шороху!

Поразвлекавшись так некоторое время, мы решили, что нам нужно принимать наркотики (а мы и не знали толком, что это за хрень), и связались с моим знакомым еще с Англси – Робби Уотсоном из Бомариса (этот городок также знаменит отлично сохранившимся замком). Раньше Робби жил в Манчестере, и он носил очень длинные волосы, что для нас было Очень Круто и Важно. Мы начали понемногу курить траву, а потом однажды – дело было в кофейне «Венеция» в Лландидно – Роб вручил мне ампулу спида (гидрохлорид амфетамина) с изображением черепа и костей. Это полагалось вколоть в руку.

Я никогда не испытывал желания что-то себе колоть и по сей день ни разу в жизни этого не делал. Сам этот ритуал с иглой засасывает. Люди начинают делать странные вещи, я своими глазами видел: например, колются обычной водой, просто как предлог воткнуть себе иглу в руку. Роб кололся, и он настоятельно советовал мне делать так же. Но я вылил содержимое ампулы себе в чашку – кажется, там был шоколад – и выпил.

За стойкой в этой кофейне работала девушка – я часов пять болтал с бедняжкой без умолку. Я постоянно оборачивался к Робби и сообщал ему, что эта штука на меня никак не действует, а потом возвращался к несчастной девушке, с которой от моего трепа случилось что-то вроде солнечного удара, – но чувствовал я себя превосходно, как властелин земного шара. К сожалению, это чувство потом проходит. (А Робби Уотсон, мой лучший друг в течение многих лет, человек с блестящим, тонким, ироничным чувством юмора, двадцать лет назад умер – перестарался с иглой. Вопросы есть?) Но вернемся к моей дружбе с Мингом.

Мне было шестнадцать, когда мы с Мингом уехали из Уэльса и отправились на восток, в Манчестер. Мы поехали туда за двумя девушками, которых встретили в Колуин-Бей, они проводили там каникулы. Мы думали на них жениться и все такое. Но, конечно же, дело, как обычно, ограничилось сексом. Уверяю вас, для них это только к лучшему.

Не помню, как звали девушку Минга, а мою звали Кэти. Классная, пятнадцать лет, к тому же она была из тех пятнадцатилетних, которые полны любопытства и жажды жизни. И вот они вернулись в Стокпорт, а мы с Мингом поехали за ними. Мы сняли квартиру на Хитон-Мур-роуд и постоянно знакомились с кем-нибудь, кому было негде переночевать, так что мы пускали их спать на полу, на диване или еще где-нибудь, и через месяц нас в одной комнате было уже тридцать шесть человек! Я из них сейчас помню только одного, по имени Мозес – он и правда был похож на Моисея, если верить кино с Чарлтоном Хестоном.

Потом Кэти забеременела… Она, конечно, была чудесная девушка, но ей же было всего пятнадцать – я уже видел себя за решеткой! Ее отец писал моему отчиму письма, в которых называл меня валлийским битником в изгнании. Они вдвоем нашли, как говорится, целесообразное решение, и нашего ребенка Шона сразу же усыновили. Я помню, что Кэти прямо в роддоме писала экзаменационные работы, а я ее навещал. Ее сильно разнесло, и я вываливался из автобуса, хохоча: «Привет, свинка!», и она тоже хохотала. Да, моя первая любовь оказалась замечательной девушкой. Потом мы больше не виделись, не знаю почему. Но два-три года назад, как нарочно для этой книжки, Кэти нашла меня. Она сказала, что разыскала Шона, но я не буду вдаваться в подробности: пусть он спокойно живет своей жизнью.

Из квартиры на Хитон-Мур-роуд нашу компанию из тридцати шести человек, конечно, скоро вышвырнули – хозяину, наверное, не понравился счет за газ на двести тысяч фунтов. Бесстрашный Минг, Искатель Приключений, вернулся в Уэльс (и стал потом клерком в конторе социального страхования – а меня еще убеждают, будто в жизни есть какой-то план и смысл…), и я остался один.

Во время моей истории с Кэти и еще пару лет после я был, как это тогда называли, «доссером» – популярное в то время занятие для молодых парней. Мы все носили поношенные американские армейские куртки из водонепроницаемой ткани, с двойной подкладкой. Такую куртку можно было купить очень дешево, и всем твоим знакомым полагалось расписаться на ней фломастером, и ты носил на себе эти странные автографы. Мы ездили по стране автостопом и ночевали у девушек, либо спали в железнодорожных вагонах на запасных путях, в пещерах и так далее – и навещали местных женщин. В те дни было круто быть «в дороге»^[7]. Это было время Боба Дилана – с гитарой и спальником за спиной. Многим девушкам нравится непостоянство. Если подумать, это целая традиция: бродячие цирки, армии, пираты, рок-группы на гастролях – девушки их всегда как-то находят. Мне кажется, они видят что-то романтичное в таких парнях, которые сегодня здесь, а завтра там. Мне тоже это нравится – но ведь я и сам мужик, так что как иначе? Прекрасное время – начало шестидесятых. Мы отращивали волосы до задницы и, где бы ни оказались, били баклуши и жили за счет женщин. Девицы приносили нам еду, стыренную из родительского холодильника: как будто им надо накормить человека, сбежавшего из тюрьмы. Им нравился драматизм ситуации, а нам нравилась еда.

Впрочем, такая жизнь не всегда была легкой и веселой. Иногда, когда я голосовал на дороге, водители останавливались нарочно, чтобы меня отметелить. Или тебя подбирает огромный дальнобойщик-гомосексуал:

– Здорово, сынок. Куда едешь?

– В Манчестер.

– В Манчестер, ага. Я хочу у тебя отсосать.

– Я, пожалуй, выйду прямо здесь.

Квартира в Хитон-Мур была похожа на будущие коммуны хиппи. Если к кому-то приходила девица, было тяжко. В темноте тебя окружали широко раскрытые глаза, и ты знал, что ночное зрение у них от раза к разу становится лучше! Секс в те дни был веселее – не то что теперь, когда с ним связано столько стремных вещей. Секс должен быть в радость, чтобы тебя не припечатывали: «Ах, тебе только одного и нужно!» Ну да, а тебе?! Когда секс больше не в радость, просто не надо им больше заниматься, ей-богу.

Все мы ходили попрошайничать на площадь Мерси-сквер и потом делились друг с другом добычей. Питались мы главным образом сливочным рисовым пудингом «Амброзия». Мы пробивали банку, как будто там было пиво, и высасывали пудинг. Это был тогда настоящий деликатес, причем холодным он был гораздо вкуснее. Кажется, с тех пор я и полюбил холодную еду: могу есть холодные стейки, холодные спагетти – даже холодную картошку-фри, а на это не всякий способен! Но если хорошенько ее посолить, получается съедобно.

Манчестер находится недалеко от Ливерпуля, и в начале шестидесятых в этих двух городах играли потрясающую музыку. И там, и там течет река Мерси, поэтому всю эту сцену назвали мерси-бит. Была даже известная группа, которая так и называлась – The Merseybeats, и была группа The Mersey Squares, названная по той самой площади, где мы побирались. В Манчестере и Ливерпуле было несколько сотен групп, и все они играли одни и те же двадцать песен: Some Other Guy, Fortune Teller, Ain’t Nothing Shaking but the Leaves on the Trees, Shake Sherry Shake, Do You Love Me^[8]… В 1961–1963 годах все группы были кавер-группами, включая The Beatles.

Делом чести было знать исполнителя оригинальной версии песни: знавшие ужасно гордились своим превосходством и смотрели на остальных сверху вниз. Скажем, разогревающая группа объявляет: «Сейчас мы сыграем Fortune Teller, песню The Merseybeats», но потом на сцену выходят The Merseybeats и говорят: «Мы хотели бы сыграть Fortune Teller Бенни Спеллмена». Конечно, долго это продолжаться не могло, они ведь только что взяли и сообщили всей публике, чья это песня, да? Еще группы часто брали какую-нибудь старую песню и делали из нее рок-н-ролл. Rory Storm and the Hurricanes, как я помню, здорово оторвались с песней Beautiful Dreamer^[9], а The Big Three сделали Zip-A-Dee-Doo-Dah!^[10]

Это было уникальное время, и у нас было несколько по-настоящему фантастических групп. Например, Johnny Kidd and the Pirates. Джонни Кидд носил повязку на глазу и полосатую рубашку с пиратскими сапогами. Иногда он появлялся в белой рубашке с пышными рукавами – шикарный наряд. У Пиратов я впервые в жизни увидел на концерте стробоскоп – правда, настоящего стробоскопа у них не было, поэтому они проворачивали нехитрый трюк: их техник пробирался к рубильникам и очень быстро выключал и включал свет. Гитаристом у них был Мик Грин, замечательный музыкант: я таскал его гитары, чтобы попасть на концерт бесплатно. Много лет спустя я записал с Миком сингл. Такие одиночки, как он, в то время не могли сделать себе имя. Эрику Клэптону повезло – то, что он был сам по себе, в его случае сработало: все хотели его заполучить. А до других таких одиночек людям и дела не было!

Еще одна прекрасная группа – The Birds (не путать с американцами The Byrds, которые начинали примерно тогда же). У них играл Ронни Вуд, который потом стал гитаристом The Rolling Stones. The Birds были просто волшебны, охерительно прекрасны, и они опередили свое время. Они выпустили только три сингла и пропали. Я ездил за ними чуть ли не по всей стране и даже спал у них в фургоне. Группа, в которой я в то время играл (The Motown Sect, о ней я скоро расскажу), однажды имела честь выступать с ними. Я до сих пор помню состав The Birds: пел там Эли Маккензи, на гитарах – Рон и Тони Манро, Пит Макдэниелс на барабанах и Ким Гарднер на басу. У Кима теперь паб/ресторан The Cat & Fiddle в Голливуде. Он был прекрасным басистом, но уже почти не играет. В The Birds все были красавчики, и Ронни был очень харизматичным, особенно в те дни. Он щеголял в коричневом твидовом костюме в елочку и двухцветных ботинках, и у него был белый «Телекастер» – это было очень круто. Они были как моды, только с длинными волосами, и мне это нравилось, потому что сам я никогда не стригся.

В Англии всегда было очень важно, как ты выглядишь. Новые увлечения быстро сменяли друг друга. Моды были странными типами, по крайней мере, с моей точки зрения. У них были очень короткие волосы, зачесанные на бок – как у Джона Кеннеди, но с прядью сзади, похожей на петушиный хвост. Они носили штаны из очень тонкой материи в рубчик, пиджаки тропических расцветок с яркими принтами и двухцветные ботинки. Ближайшим аналогом в Америке были, наверное, The Beach Boys, но в Англии не было серф-культуры – это было очень городское явление. И еще моды красили глаза – особенно парни. В моей тусовке их не любили, но теперь очевидно, что они были ничем не хуже нас. Мы считали их неженками, а они нас неотесанной шпаной, и знаете – все были правы.

Мне повезло познакомиться с кучей прекрасных музыкантов в самом начале их и моей карьеры. Одним из них был Джон Лорд. Джон Лорд был и остается великолепным музыкантом. Он потом играл в Deep Purple, Whitesnake и Rainbow^[11], а когда мы с ним встретились, он играл в группе The Artwoods, а пел в ней, можете себе представить, чувак по имени Арт Вуд! Что еще интереснее, Арт Вуд был братом Рона Вуда, но обо всем в свое время.

На набережной в Лландидно был огромный паб, настоящий дворец, под названием «Вашингтон», и у них на втором этаже был танцевальный зал, где проводили рок-н-ролльные концерты. Потом они стали делать вечера джаза и блюза. У них выступал Грэм Бонд с Джинджером Бейкером и Диком Хекстолл-Смитом, The Downliners Sect, джазмен Алан Скидмор и вот однажды – The Artwoods.

Я болтался там, разглядывая их небывало крутую аппаратуру и слушая концерт: я решил, что играют они очень неплохо; снисходительный вердикт взыскательного критика из северного Уэльса! В общем, после концерта я разговорился с Джоном Лордом, и они предложили подбросить меня до Колуин-Бея. Уверен, Джон жалел об этом всю оставшуюся жизнь! Он по глупости дал мне свой адрес в Уэст-Дрейтоне, под Лондоном, и недели через три я пустился в дорогу. Он же Невозможно Крутая Супер-Звезда, значит, у него имеется гигантский особняк – может быть, он разрешит мне поселиться в комнате для прислуги и познакомит с другими Невозможно Крутыми Супер-Звездами, с которыми я и сам смогу попытать счастья, и т. д., и т. п.

Увы, эти мечты пошли прахом. По полученному мною адресу оказался обычный муниципальный дом. Я завалился туда в три часа ночи, потрезвонил дверным молоточком и поколотил в звонок. Дверь открыла милая старушка:

– Кто там?

– Это я, – говорю я, – э-э, Лемми из северного Уэльса.

– Кто-кто?

– Джон Лорд узнает меня. Он дал мне этот адрес.

– Ох, голубчик, он на гастролях в Дании!

Почему я не предвидел такую возможность? Молодой был и безмозглый – вот почему.

– Ах вот что, – сказал я.

Она смотрит на меня. Я смотрю на нее.

– Э-э… – сказал я. Молчание становилось все более неловким.

И тогда она – вот кто был настоящей звездой в ту ночь – произнесла слова, за которые я ей вечно буду благодарен:

– Ну ладно, неважно, ты можешь поспать на диване, а утром видно будет.

В нашем дивном новом мире такое редко услышишь!

Проснувшись, я первым делом увидел Рона Вуда с тремя приятелями – он склонился надо мной и говорит:

– Эй, ты что делаешь на мамином диване, а?

Значит, эта старушка была миссис Вуд, мать Рона и Арта, а Джон жил у них. Вот так совпадение! Вечером я попал на концерт The Birds, а потом отправился в Санбери-на-Темзе, но об этом позже.

В то время главной группой были The Beatles – тут и спорить не о чем. Они были лучшей группой в мире. Ничего подобного больше никогда не будет, и чтобы понять мои слова, надо было видеть это своими глазами. Теперешняя молодежь думает, что The Beatles были просто группой, но это не так. Они были всемирным феноменом. Из-за The Beatles все изменились – даже политики. Лондонская газета Daily Mirror каждый день посвящала целую полосу их делам. Только представьте себе: газета, которую читают по всей стране, каждый день посвящает целую полосу какой-то рок-группе! У них была настоящая слава, и это еще мало сказано.

The Beatles совершили революцию в рок-н-ролле и еще в том, как можно выглядеть и одеваться. Теперь это смешно, но для своего времени у них были очень длинные волосы. Я помню, как поразился: «Ого! Как у парня могут быть такие длинные волосы?» На самом деле они просто зачесывали волосы вперед, а сзади они свисали чуть-чуть ниже воротника. А у всех тогда были коки. Пока не пришли The Beatles, были только «утиные хвосты» и Элвис.

Мне повезло: я слышал их живьем в начале их карьеры в клубе Cavern в Ливерпуле. Они были очень веселые, они пели, одновременно поедая сырные роллы, и много хохмили. У них было умопомрачительное чувство юмора. Они вполне могли бы стать комической труппой. И у них были диковинные гитары, мы таких никогда не видели. У Джона был Rickenbacker, а у Пола бас-гитара в форме скрипки. У нас у всех были «стратокастеры», это был предел мечтаний, «гибсонов» ни у кого не было. А Джордж, Бог его прости, играл, кажется, на гитаре Höfner Futurama. Потом у него были «гретчи». У всех просто челюсти поотвисали. Такие необычные парни – с длинными волосами и необычными гитарами, и они щеголяли без пиджаков – просто рубашки и галстуки! Все остальные носили жуткие строгие костюмы и задыхались в этих ужасных итальянских пиджаках с десятью пуговицами. Эти парни стали откровением.

А еще The Beatles были жесткими ребятами. Брайан Эпстайн отмыл и причесал их для широкой публики, но они уж точно не были неженками. Они же из Ливерпуля, а это как Гамбург в Германии или Норфолк в штате Виргиния – суровый город портовых рабочих и матросов: не так посмотришь, и тебя изметелят в хлам. Ринго вообще из Дингла, а это район не лучше Бронкса. The Rolling Stones – маменькины сынки, студенты из пригородов Лондона. Конечно, они потом помыкались в Лондоне, но это нарочно, для репутации. Роллинги мне тоже нравились, но им было далеко до The Beatles – до их юмора, оригинальности, до их песен и манеры подавать себя. У роллингов только и было, что Мик Джаггер, пляшущий по сцене. И, конечно же, Stones записывали прекрасные пластинки, но живьем они были дерьмо, а The Beatles были крутые.

Помню один их концерт в Cavern. Как раз тогда Брайан Эпстайн стал их менеджером. Все в Ливерпуле знали, что Эпстайн гей, и кто-то из публики выкрикнул: «Джон Леннон пидор!» А Джон – он всегда выступал без очков – положил гитару и спустился в толпу: «Кто это сказал?» Парень отвечает: «Это я, мать твою». Джон подходит к нему и ХЕРАК! – делает ему «ливерпульский поцелуй»: головой в рожу, причем еще и дважды! Тот так и осел на пол, в каше из крови, соплей и собственных зубов. Джон поднялся на сцену.

– Еще кто-нибудь? – спросил он. Тишина. – Отлично. Следующая песня – Some Other Guy.

The Beatles проложили путь всем группам из своих мест. Это было как в Сиэтле в начале девяностых – пришли рекорд-лейблы и подписали все, что шевелится. Фирма Oriole Records устроила прослушивание в одном танцевальном зале, оно длилось целых три дня. Они поставили какой-то аппарат, семьдесят групп сыграли по одной песне, и чуть ли не половина этих групп получила контракты.

Эпстайн работал и с другими составами, не только с The Beatles. Почти все его подопечные чего-то добились, но некоторым не повезло – например, группе The Big Three. На басу у них был Джонни Густафсон, который потом играл в группах Quatermass, Andromeda и The Merseybeats^[12]. Гитаристом в The Big Three был великолепный Брайан Гриффитс по прозвищу Грифф, он играл на старой потрепанной гитаре Höfner Colorama – ужасный инструмент, гриф толщиной с бревно, но играл он просто невероятно. Пел у них барабанщик, Джонни Хатчинсон, а это тогда было неслыханное дело – поющий барабанщик? Ничего себе! Это была отличная ритм-энд-блюзовая группа, но музыкальный бизнес их кастрировал. Они выпустили сингл и гордились им, но успеха он не имел, и тогда им пришлось записать два номера Митча Мюррея – автора целой кучи сиропных поп-песенок (например, он сочинил How Do You Do It? для Gerry and the Pacemakers). Но эти синглы тоже провалились, и Эпстайн отказался с ними работать. Жаль, это была отличная группа.

Пожалуй, можно сказать, что все эти группы были моим «кругом», мы принадлежали к одному поколению (хотя они были на пару лет старше меня). И конечно, все это время я тоже играл в группах. Вы, наверное, уже ждете, когда я об этом расскажу. Я начал играть в любительских группах еще в Уэльсе – все как обычно, но собрать группу в то время было непросто. Например, было практически невозможно обзавестись нормальным аппаратом. Басистом в твоей группе становился тот, у кого была своя бас-гитара, а хороший ли он музыкант – дело десятое. А уж если у чувака был усилитель, в который могли воткнуться все, место в группе было ему обеспечено. Уровень был самый примитивный. Мне повезло, что у меня была моя гитара Höfner Club 50. Я нашел ее в музыкальном магазине Уэгстеффа в Лландидно. Старику Уэгстеффу было, наверное, сто семь лет. Хороший мужик. Он заправлял магазином по старинке и разрешал начинающим музыкантам покупать инструменты в рассрочку, как бы в надежде на будущий успех: дашь ему пару фунтов, и потом он тебя не дергал. Неудивительно, что он в конце концов прогорел. Потом магазин достался его сыну, и тот его немедленно продал! Кажется, на его месте открылся магазин женского белья.

Я решил стать гитарным героем, насмотревшись телешоу Oh Boy (возможно, лучшей рок-программы всех времен) и 6–5 Special (эта была похуже). В Уэльсе было мало музыкантов. Если ты слышал, что у кого-то в дальней деревне есть гитара, ты ехал туда послушать его. Я познакомился с Молдуином Хьюзом в Конуи, когда жил там, – он был барабанщиком (во всяком случае, владельцем ударной установки!). Он играл в стиле танцевальных групп – щетками, и еще у него была тарелка с заклепками, но тогда он мне подходил. Третьим участником нашей группы стал его приятель Дейв (фамилию я не помню, но в прошлом году он приходил на концерт Motörhead!), хороший гитарист, но ужасный в общении. У него были зеленые зубы, и рядом все время отирался его папаша, неудачливый комик, работавший в забегаловках, который постоянно сыпал дебильными шутками. А Дейву эти шутки казались очень смешными, и, если его старика не было поблизости, он сам их пересказывал. Сперва мы назвали свою группу The Sundowners, потом сменили название на The DeeJays.

Впервые я выступил перед публикой в Лландидно, это была кафешка в каком-то подвале. Моим звездным моментом было спеть Travelin’ Man, песню Рики Нельсона, который, кстати говоря, был прекрасным певцом и красавцем, каких мало. В остальном наша программа состояла из инструменталок из репертуара The Shadows, The Ventures, Дуэйна Эдди и так далее. В то же время я играл с парнем по имени Темпи. Это был выдающийся человек, он давал мне мастер-классы по сарказму, и с ним было нелегко иметь дело. Он играл на бас-гитаре, то есть он действительно на ней играл, и с ним вместе мы часа на полтора объединились с гитаристом Тюдором, угрюмым парнем, жившим по соседству. Но из-за саркастических насмешек Темпи, моих дружеских наездов и хрупкого эго Тюдора наше сотрудничество предсказуемо ограничилось одной репетицией, хотя играли мы прекрасно. Только представьте себе, что из этого могло получиться, раз я до сих пор, спустя сорок лет, помню эту единственную репетицию. Это предприятие как-то само собой сошло на нет, так что вернемся к The DeeJays!

У нас появился певец по имени Брайан Гроувс, темноволосый сердцеед, немного похожий на Джонни Джентла, если вы такого помните^[13]. И, наконец, к нам присоединился басист Джон, рослый парень, которого выгодно отличало от всех прочих то, что у него была бас-гитара Fender и усилитель, – его можно было бы назвать Биллом Уайменом Северного Уэльса. Господи, подумали мы, вот он – долгожданный успех! Но, как ни странно, успех к нам так и не пришел. Мы много играли на танцевальных вечерах на фабриках, на свадьбах и так далее, а потом я начал беспокоиться: было очевидно, что это еще не успех. Потом из группы стали уходить музыканты, и в конце концов мы с Дейвом остались в группе вдвоем, и некоторое время мы играли инструменталы в две гитары. На этом закончилась история The DeeJays. Я присоединился к другой местной группе, The Sapphires, но у них был ужасный гитарист, которого я терпеть не мог, – надутый, как индюк. В общем, в Уэльсе у меня было всего два варианта, эта группа или фабрика Hotpoint; неудивительно, что я уехал.

В Манчестер я прибыл, вооруженный гитарой Eko. Гитара была дрянь! Ее как будто сделали из концертного пиджака Либераче – сплошь серебряные блестки с черным. У нее на корпусе было десять переключателей, и только два из них работали. Остальные были для вида: я снял панель и обнаружил, что к ним вообще не было проводов. Впрочем, я скоро обменял эту гитару на Harmony Meteor (жаль, что она у меня не сохранилась), а ее – на Gibson 330, бюджетную версию 335-го. И группы я менял с той же скоростью, что и гитары. Сперва я играл с The Rainmakers; не помню, как я их нашел, но к тому времени их золотые деньки уже прошли, и я не задержался там надолго. Потом я недели три играл с другой группой. Я даже не помню их названия – вот как они были хороши. После этого я присоединился к The Motown Sect и провел с ними следующие три года.

С их гитаристом Стюартом Стилом и басистом Лесом я познакомился, просто тусуясь в Манчестере. У них был барабанщик по имени Кевин Смит (который жил по соседству с Иэном Брэди и Майрой Хиндли^[14]), а я стал вторым гитаристом и к тому же пел почти все песни. Я не особенно любил петь – я и сейчас не очень это люблю, то теперь-то я, конечно, привык. Через два года Лес ушел из группы, и мы позвали моего знакомого басиста по имени Глин – но мы почему-то звали его Глан. Глан был странным персонажем. У него за всю жизнь была только одна девушка, и как только они познакомились, то сразу стали пробовать всякие странные штуки в постели. Его девушку мы уже видели раньше: она гуляла по песчаным дюнам в Уэльсе и все время носила белое бикини из замши – такой тонкий, обтягивающий материал. И она ни с кем не разговаривала. Никто не был с ней знаком, но все этого хотели! А потом в один прекрасный день она появляется с Гланом, а он в свои двадцать лет уже начал лысеть. Впрочем, он был хорош собой. Он немного напоминал Денниса Куэйда, актера, сыгравшего Джерри Ли Льюиса в фильме «Большие огненные шары», только у того была целая копна волнистых светлых волос.

Так вот, The Motown Sect были отличной ритм-энд-блюзовой группой. Стюарт был очень хорошим гитаристом, особенно по тогдашним меркам. У него была гитара Gibson Stereo 345, такой тогда никто еще не видел. И еще усилитель Vox с возможностью разгонять высокие частоты, тоже повод для гордости. «Секта» играла как раз такую музыку, какую хотел играть я, так что я замечательно вписался в эту группу. Мы назывались The Motown Sect только потому, что артисты лейбла Motown были тогда в моде, и это помогало нам находить работу. Но мы не играли песни в стиле соул, ни разу ни одной не сыграли. Мы все носили длинные волосы и полосатые футболки, у нас была губная гармоника, и мы играли блюз. Еще мы делали отличные каверы на песни The Pretty Things и The Yardbirds. Мы объявляли со сцены: «А теперь песня для всех фэнов Джеймса Брауна!» В зале кричали: «Даааааа!» А мы продолжали: «Эту песню написал Чак Берри, она называется…» Некоторые слушатели на это велись, потому что не знали песню. Другие были недовольны, но что, черт возьми, они могли сделать? Понимаете, мы-то были на сцене: ничего не попишешь.

У нас толком не было аппарата, его ни у кого в то время не было. Однажды мы играли на разогреве у The Pretty Things в таун-холле Галифакса, и всего аппарата у нас был один 30-ваттный усилитель. Можете себе представить? Теперь я один включаюсь в два стека мощностью 100 ватт каждый, а в то время все – бас, две гитары и вокал – включалось в один 30-ваттник размером с нынешний комбик для домашних занятий. Мне-то самому кажется, что я всю жизнь играю на одной и той же (оглушительной) громкости, но это, очевидно, не так. Пожалуй, в те времена мы играли аккуратнее, потому что каждую ноту было хорошо слышно. И мы всегда использовали те колонки, которые были на площадке. Так все делали, даже Хендрикс через несколько лет так делал. Хендрикс играл на местных порталах на протяжении всей своей карьеры в Англии. В некоторых залах, где нам приходилось играть, стояли две 10-дюймовые напольные колонки, по одной с каждой стороны сцены, и маленький усилитель в металлическом корпусе с ручками сзади, чтобы его таскать. О чем тут говорить. Я никогда не пойму, как мы вообще могли работать на таком аппарате. С другой стороны, какую бы херню ты ни делал в двадцать лет, потом ты не можешь взять в толк, как тебе это удавалось. Вспомнишь что-нибудь и думаешь: твою ж мать! Что я творил! Нет, я точно не мог такое делать!

Затем из группы начали уходить музыканты. Стюарт, при всем своем таланте, так ничего и не добился – отдал себя на растерзание своей вечно нудящей мамаше и жене. В любом случае я хотел выбраться из Манчестера, потому что у нашей группы явно не было перспектив. Когда я впервые увидел The Rocking Vicars, я немедленно понял, что это мой шанс.

Глава 3. Сыр в мышеловке

Впервые я увидел Преподобного Блэка и The Rocking Vicars в манчестерском клубе Oasis. Там выступали все успешные рок-группы. «Викарии» мне сразу понравились. У барабанщика в установке было две бочки – я такого прежде не видел, – и он сидел спереди сцены. Они все были в финской национальной одежде: сапоги из оленьей кожи, белые штаны с шнуровкой на ширинке, лапландские блузы и воротнички, как у викариев. Я решил, что это круто. Они играли ужасно громко и закончили концерт тем, что разгромили свое оборудование, просто разнесли все в щепки. Это тоже было очень круто. И у них были длинные волосы.

Барабанщик в The Motown Sect все время доставал нас идеей, что мы должны постричься покороче. Однажды мы ходили в Oasis на концерт The Who, и с тех пор он только и делал, что нудел: «О-о, они так классно выглядят с короткими стрижками, правда?» Да ну на хер! Я не собирался стричься. Собственно, я остался последним человеком в группе, который не постригся. Остальные это сделали. Они вообще меня злили – чем дальше, тем больше. В конце концов я снова пошел в Oasis на The Rocking Vicars, и они были чертовски хороши, так что я навел справки. Оказалось, что они считали своего гитариста не особенно ценным кадром, и я стал постоянно ходить к ним на концерты.

На прослушивании в The Rocking Vicars я впервые разбил гитару. Я, в общем, никогда не умел играть на гитаре соло – и до сих пор не умею. Но я их одурачил: выкрутил звук на полную громкость и быстро-быстро елозил пальцами по грифу. В завершение я вскочил на пианино. Оно подо мной рухнуло, и я хорошенько потоптался на нем и расколошматил свое оборудование. Все-таки это беспроигрышный трюк. В моей жизни было много случаев, когда мне стоило расхерачить гитару, но я этого не делал, потому что у меня была только одна гитара. Штука в том, что если бы я тогда разбивал свои гитары, у меня как-нибудь появлялись бы новые. Я бы от этого только выиграл.

«Викарии» немедленно меня взяли, и я играл с ними больше двух лет, с 1965 по 1967. У них была гитара Fender Jazzmaster, которая досталась мне как новому гитаристу. У меня был «телекастер» (я его как раз недавно выменял на свой 330-й Gibson), и я приделал гриф от «телека» к корпусу «джазмастера». Получилась чудесная гитара, я играл на ней все то время, что работал с Vicars. Когда я уходил, мне пришлось вернуть им корпус от «джазмастера» – но мне ли их судить?

Певец «Викариев», Гарри Фини, носил прозвище Преподобный Блэк. Он был очень похож на Питера Нуна из Herman’s Hermits. Когда он пел, то делал руками «дворники» – поднимал вверх указательные пальцы и двигал ими из стороны в сторону. Но он был хорошим фронтменом, и девчонки были от него без ума. Басист по имени Пит вскоре ушел, и его заменил Стив Моррис, или попросту Моггзи. Он был скупердяем – унаследовал это от отца. Однажды я был у них дома. Я пошел в туалет, и его папаша крикнул мне снизу: «Четыре листочка, не больше!» Настоящий Скрудж.

Одно время с нами играл гитарист по имени Кен, он водил гоночный «мини-купер» и буквально пылинки с него сдувал. Но он никак не мог раздобыть такие специальные колеса со спицами, это была редкая вещь. И вот однажды на дороге его обгоняет другой «мини-купер» – проносится мимо как ошпаренный. На ближайшем круговом перекрестке Кен видит этот второй «мини-купер» – он лежит на крыше, весь всмятку, колеса еще крутятся, тело хозяина наполовину торчит из окна – он без сознания, весь в крови. Кен и думает: ага, чувак, так ты в отрубе! Снимает эти гребаные колеса, отвозит их на какую-то ферму и сует в стог сена. Потом звонит в полицию и возвращается на тот перекресток, а там коп, и он ему показывает: «Ты смотри, какой-то ублюдок стырил у него колеса!» А Кен согласно кивает и говорит: «Ага, бывают же ушлепки». Вот какие люди играли в The Rocking Vicars.

Еще у нас был барабанщик Сигги (полное имя Сирил). Он был главным в группе, и он был из тех людей, которые во всем всегда лучше всех. Например, в плавании: пока ты успевал проплыть четыре раза от края до края, он проплывал шесть. Если ты лез на дерево, он успевал забраться и слезть обратно на землю, пока ты еще даже до второй ветки не добрался. Если вы играли на бильярде, он живо забивал все свои все шары и оставался с восьмым номером, а ты только диву давался, как он это сделал. Псих одержимый, но превосходный барабанщик. Он был как Кит Мун. Не забывайте, на сцене он ставил свои барабаны прямо спереди – это много о нем говорит.

Сигги был самым настоящим тираном. У нас был техник по имени Нод, который жил у Сигги. Нод был (и остается по сей день) неуравновешенным, но при этом чудесным во всех отношениях человеком. Теперь у него очень успешный бизнес на острове Мэн, откуда он родом. Когда из группы ушел Моггзи, мы взяли Нода басистом, но он продержался только один концерт: громя оборудование в конце выступления, он так разошелся, что чуть нахрен не убился. До того как стать техником у «Викариев», Нод был первым ди-джеем на Radio Caroline, первой пиратской радиостанции в мире. Теперь так не делают, но в середине 60-х корабль вставал на якорь в трех милях от английского побережья, где не действовали британские законы о радио, и с него вели передачи, где звучали записи, которых не было на обычных станциях. Таких радиостанций было несколько, а Нод работал на самой первой. Но он ушел с радио, чтобы прислуживать Сигги, потому что услышал The Rocking Vicars и сразу потерял голову.

Сигги спал на огромной кровати, а Нод помещался на раскладушке в паре метров от него.

– Ты знаешь, что я сейчас делаю, Ноддер? – спрашивал Сигги.

– Нет, Сиг.

– Я потягиваюсь, но все равно не могу достать руками до края кровати – вот какая она большая. А ты, Ноддер, лежишь на раскладушке.

– Да, я знаю.

– Говори «сэр», когда обращаешься ко мне!

– Да, сэр, я знаю!

А утром Сигги щелкал пальцами, и Нод бежал со сковородкой готовить ему завтрак. В их отношениях явно было что-то гомоэротическое. Друг с другом они не трахались: Сигги спал с девушкой по имени, кажется, Джейн, у Ноддера тоже были девушки. Не думаю, что они отдавали себе отчет в том, что это значит. Это было что-то подсознательное.

Однажды мы ехали в своем фургоне по набережной в Дугласе на острове Мэн – у нас был большой фургон с золотым крестом на крыше, весь исписанный губной помадой: «Я люблю длинноволосых мужчин» и тому подобное. В те дни это была обычная вещь – надписи губной помадой, и чем больше у тебя на фургоне было надписей, тем ты был круче. Тоже такое соперничество. Так вот, Сигги окинул нас взглядом.

– Нет, парни, вы не знаете, как Ноддер предан мне, – говорит он.

– Да знаем, знаем, – отвечаем мы.

– Нет, не знаете. Ноддер, останови машину.

Ноддер останавливается.

– Все наружу, – командует Сиг.

Мы вылезаем из фургона. Сигги захлопывает за нами дверь, идет вперед и открывает окно:

– Ноддер, протарань эту витрину, – говорит он, указывая на огромную витрину магазина свадебных платьев.

– Слушаюсь, сэр.

Вжжжжжж! Хрррррдыщь!!! Фургон въезжает в витрину, на него летит ворох свадебных платьев.

«Викарии» были странной компанией, но мне было в кайф с ними играть. Мы объездили весь север Англии, и где бы мы ни появлялись, мы разносили это место в клочья. И я всегда раздалбывал рояли. Во многих залах был рояль, обычно выкрашенный в белый цвет, и я запрыгивал на тот конец рояля, где одна ножка, и валил его со сцены прямо в толпу. Мы были крутой группой, громкой, веселой и буйной, как The Who, только с длинными волосами. Правда, у нас не было оригинального материала. Это все были каверы, например, Skinny Minnie Билла Хейли или песни The Beach Boys. Мы играли Here Today с альбома Pet Sounds, очень новаторская музыка по тем временам.

Мы делали такой клоунский номер: Пит, который был нашим басистом до Моггзи, спускал штаны, а под ними у него были такие большущие трусы. Это верный способ рассмешить английскую публику. И вот Пит стоял в этих клоунских трусах, а я должен был залепить ему в рожу кремовым тортом. Я выходил к публике, держа в одной руке этот торт, и спрашивал: «Ну что? Залепить ему?» А мне в ответ кричали: «Дааааа! Давай!» – другого ответа ждать не приходилось. Что может быть смешнее, чем когда парню в рожу летит торт с кремом? И так каждый вечер: шлеп! – Пит получал тортом по роже, все хохотали, мы доигрывали песню и сворачивались. Наши роуди^[15] изготавливали этот торт из муки и воды – просто делали такую размазню на бумажной тарелке, они каждый вечер ставили ее за усилитель, и я никогда к ней внимательно не присматривался. Но однажды я пошел за тортом и обнаружил, что он лежит в оловянном блюде – и блюдо не тоненькое, увесистое, как будто в армии служило. Я подхожу к Сигги – а все это время мы играем – и говорю:

– Там тарелка оловянная!

– Влепи ему! – шипит он.

– Но я же ему… это оловянное блюдо! Видишь?

– Люди смотрят, делай как обычно – влепи ему!

– Ну ладно.

Я подхожу к Питу и – хрясь! Из-под торта доносится сдавленный вопль: «Твою мать!» Я сломал ему нос в двух местах, повсюду кровь и сопли. А публика решила, что это классно, что так и было задумано. Да, мы с «Викариями» умели повеселиться.

У нас был ужасный менеджер – Джек Венет, еврей, торговавший посудой. Он держал оптовый магазин в Солфорде (это на север от Манчестера), там рядом есть еврейский район Читэм-Хилл. В этом районе он снял для нас квартиру, а все эти евреи нас терпеть не могли, потому что мы расстилали на лужайке полотенца и валялись там целыми днями с девчонками, которые делали нам маникюр и расчесывали наши длинные волосы. А эти правоверные ходили мимо и таращились на девок. Мы им совсем не нравились. Мы были отбросы общества. Но нам все сходило с рук, потому что почти все они были милые люди. Только самые воинствующие из них хотели нам как-нибудь досадить – но ведь в каждой нации, религии и политическом движении найдутся свои активисты, которые спят и видят, как бы испортить жизнь окружающим. Подозреваю, что мы и сами были довольно воинствующими типами – в общем, к черту их.

Итак, мы в то время жили в отличной большой квартире в Читэм-Хилле, а я влюбился во француженку. Это было просто прекрасно, я был сражен наповал. Ее звали Анна-Мари. Она выглядела как Брижит Бардо. Ее отец был дантистом где-то под Лиможем, она приехала на каникулы в мой дом в Уэльсе. А через два дня я оставил ее там в полном одиночестве, а сам пошел тусоваться с парнями. Не знаю, почему я так сделал. Вероятно, она не была «той единственной». «Ту единственную» девушку я так и не нашел. Через несколько лет я, как мне казалось, встретил такую, но она умерла. А впрочем, умирают всегда «те самые» девушки – они просто не успевают стать «не теми».

На время моей карьеры в The Rocking Vicars приходится мой второй нечаянный опыт отцовства. По американским военным базам в Европе ездила с концертами группа, в которой пели две девицы. Не помню, как называлась их группа – The Rock Girls, или The Rock Birds, или еще какие-то птички (в Ливерпуле и его окрестностях девушек обычно называли птичками). В общем, Трейси и ее подружка с нами тусовались. Сначала я положил глаз на подружку, но ее заполучил Гарри. Трейси тоже была симпатичная, да и сиськи у нее были больше, в общем, я был весьма заинтересован. Они вдвоем приехали к нам в Манчестер и провели выходные в нашей квартире. С тех пор они время от времени нас навещали. А однажды Трейси разбудила меня часов в шесть утра.

– Я беременна, – говорит она, стоя у моей кровати.

– А, что? Беременна? – бормочу я, с трудом продирая глаза. Чего еще ждать от человека в шесть утра?

Она восприняла это как личное оскорбление: видимо, ожидала, что я немедленно проснусь и вытянусь по стойке смирно.

– Все ясно! – отрезала она и удалилась.

Разговор был окончен. Она родила сына, Пола, и вырастила его одна. Я впервые увидел его шестилетним, на встрече с кокаиновым дилером. Я пошел затариться кокаином у каких-то бразильцев на Уорвик-роуд в Эрлс-Корт, в Лондоне. Мы, ну вы понимаете, ждали человека^[16], я был на кухне и жарил тосты. И тут входит светловолосый мальчуган.

– Ты мой папа, – говорит он мне, – а мама в комнате.

Я иду в комнату, а там и правда сидит Трейси. Что я делал в той квартире, понятно, но она-то что там забыла? Загадка. Я купил ей холодильник, а то у нее не было. Мы его тащили к ней целых четыре лестничных пролета. Кошмарная работка, мы сделали это вдвоем с каким-то чуваком.

А мальчик у нее вырос что надо. Он и сейчас такой. Помню, он однажды приходит ко мне, ему тогда было, наверное, года двадцать три:

– Папа.

– Да?

– У меня проблема.

– Сколько тебе нужно, Пол?

– Это все хозяин квартиры, папа…

– Сколько тебе нужно, Пол?

– Говорит, что выкинет нас на улицу со всеми вещами, заберет мою гитару…

– Сколько-тебе-нужно-Пол?

– Ну, довольно много.

– Забей. Сколько тебе нужно?

– Двести фунтов.

Я дал ему двести фунтов, и он ушел. На следующий день этот щенок заявляется в подержанном «Линкольн-Континентале». Подъезжает к дому и говорит:

– Иди посмотри на мою новую машину!

– Здорово ты меня провел, Пол, – говорю я, – только больше не проси меня заплатить за твою квартиру, потому что я этого не сделаю.

И все-таки это была отличная махинация. А потом он увел у меня девчонку. Но я ему отомстил тем же. Однажды мы обменялись девчонками в стрип-клубе Stringfellows в Лондоне. Вы удивитесь, как много на свете девок, которые хотят потрахаться и с отцом, и с сыном.

Пару лет назад Пол приезжал в Штаты. Переночевал у меня. А наутро за ним заехали две телочки на машине, и они свалили. Он уехал с ними куда-то в горы, и больше я его не видел. Он уехал домой не попрощавшись. Помню, он иногда советовался со мной. Я говорил ему делать то-то и то-то, а он всегда поступал прямо противоположным образом, что кажется мне в высшей степени благоразумным. Как говорится, яблочко от яблони недалеко падает. Впрочем, как обычно, я отвлекся.

С The Rocking Vicars я записал три сингла, два для лейбла CBS и один для «Декки» – его издали в Финляндии. Одна из этих песен называлась It’s All Right, и Сигги утверждал, что написал ее сам, хотя, по сути, он просто взял песню The Who The Kids Are All Right и подпортил ее немножко. Еще мы записали кавер на Dandy The Kinks, и этот наш сингл поднялся аж до 46-го места в чартах. Нам даже удалось поработать с Шелом Тэлми, продюсером The Who и The Kinks. Он был американец и жил в Лондоне. Его офис помещался над магазином китайской еды на Греческой улице в Сохо – такая вот интернациональная тусовка. В этом китайском магазине стояла страшная вонь – все эти баночки с имбирем и прочие деликатесы. Когда мы шли к Шелу, то зажимали носы еще на другой стороне улицы, а затем перебегали проезжую часть, буквально взлетали по лестнице и останавливались, только закрыв за собой дверь.

Шел был слепой как нетопырь. Ну то есть что-то он все-таки видел, но совсем немного. Заходит в студию: «Привет, ребята!» – и тут же сметает ударную установку. Он постоянно бился о стены, о двери и так далее. С ним всегда были люди, которые присматривали за ним и вытаскивали его из-под обломков, но он никогда не признавался в том, что плохо видит: просто всякий раз рядом с ним будто бы случайно оказывались друзья, которые ему помогали. Лоб у него вечно был покрыт шрамами. Но он был отличный парень. Хорошо делал свое дело.

У нас не было ни одного хита, но мы были очень популярны на севере. Южнее Бирмингема никто о нас слыхом не слыхивал, но в Болтоне и других похожих городках на наши концерты приходило по несколько тысяч человек. В Болтоне мы играли в зале с круглой вращающейся сценой, и поклонницы стаскивали нас всех с нее еще до того, как мы успевали сделать один полный круг. Девчонки тянули нас вниз и срывали с нас одежду – настоящая битломания. Скажете, звучит весело? Как бы не так! С вас когда-нибудь срывали – буквально – джинсы? Швы рвутся о внутреннюю поверхность ноги. Поверьте, это дико больно. А еще ножницы. Тогда считалось самым шиком срезать «локоны» у музыкантов своей любимой группы! Только представьте себе, что прямо на вас несутся сорок девушек – лица серьезные, губы сжаты, в руках ножницы…

В другой раз Гарри выбежал к микрофону, как он всегда делал в начале концерта, а девушки в зале уже вцепились в микрофонный шнур, и они за него хорошенько дернули. Так что он выбежал к краю – и так и не вернулся, а полетел с высоты семи футов прямо в толпу. Потом он рассказывал, что во время падения у него в голове пронеслась мысль: «А, класс! Мы знамениты, я популярен, сейчас я упаду в эту толпу девок, и они будут любить меня – это будет океан сисек, ножек и щелок». Но девчонки расступились, словно Красное море перед Моисеем, и он полетел к гвоздям в полу. Тоже сломал нос в двух местах. А однажды девчонки сломали ему палец, пытаясь стащить с него золотое кольцо. В другой раз они сорвали с Сигги ботинки – прямо посреди песни! Он пустился босиком через весь зал, крича: «Остановите эту девку, вашу мать! У меня нет другой обуви!»

Все это обожание фанаток иногда ударяло Сигги в голову. Однажды мы играли в Манчестерском университете вместе с The Hollies, и Сигги настаивал, что мы должны играть последними. The Hollies в то время были суперзвездами – они выпустили подряд чуть ли не шесть синглов, которые заняли первое место. И тут Сигги такой: «Мы, The Rocking Vicars, будем выступать последними», и так далее. Мужик, который устраивал этот концерт, говорит:

– Я не могу им это сказать! Они хедлайнеры! Будьте благоразумны.

– Скажи им, нахер, что The Rocking Vicars играют последними, и все тут, – упорствует Сигги.

Этот мужик идет к The Hollies – а те даже рады: «Отлично, раньше домой вернемся!» Так что они сыграли первыми, а когда настала наша очередь, вся публика просто ушла: люди ведь пришли посмотреть на The Hollies, так? И вот мы выходим на сцену, а она состояла из двух половин, прикрепленных друг к другу. Накануне Сигги жаловался Ноду, что у него бочки скользят по полу и уезжают вперед: «Если они завтра опять поедут, Ноддер, – ты знаешь, что тогда будет, чувак». Ноддер застремался и для верности вогнал «когти» бочек прямо в зазор между двумя половинами сцены. И все бы хорошо, но кто-то отцепил одну половину сцены от другой. И вот мы выходим, Сигги дает отсчет: «И раз, два, три, четыре!» Бум – БДЫЩЬ! Половинки сцены разъехались, и вся установка рухнула в провал. А он сидит на своем табурете, подняв палочки в воздух. На этом концерт и закончился. Даже хорошо, что некому было это увидеть!

Как будто во всех этих историях мало сюрреализма, я во время своей работы с The Rocking Vicars еще и видел НЛО. Мы возвращались в Манчестер из Нельсона, что в Ланкашире, на нашем «Зефире». Мы ехали через вересковые пустоши, и тут над горизонтом появляется эта штука. Ярко-розовая, похожая на мяч. Она быстро прилетела – жжжж! – и замерла на месте. Можете даже не гадать, что же это было на самом деле, стая чаек или гребаный воздушный шар, – мне плевать. Это не было ни то ни другое. Этот предмет прилетел из ниоткуда – вжжжж! – и остановился как вкопанный. Мы все вышли из машины и уставились на него. Он висел над нами и, казалось, пульсировал, но это мог быть обман зрения, из-за атмосферы – звезды ведь тоже как будто пульсируют. Затем вдруг бац! – и он пролетел над нашими головами, сразу разогнавшись до ста миль в секунду. Пщщщщ! – и он скрылся за горизонтом, всего за две секунды. Люди еще не научились делать вещи, которые на такое способны, да? Так что, исключив все прочие возможности, мы получаем, что это была летающая тарелка, каким бы невероятным это ни казалось. Я уверен, что они на нас и не взглянули. Их, наверное, больше интересовала Америка; они, небось, успели туда долететь, пока мы залезали обратно в машину!

Пару раз «Викариям» удалось съездить на гастроли за границу. Один раз – в Финляндию (в следующий раз я побывал там уже с Motörhead). У «Викариев» там был хит – конечно, тогда надо было продать всего лишь 30 000 синглов, чтобы занять первое место.

«Викарии» стали первой британской группой, сыгравшей по ту сторону железного занавеса. Я не знаю точно, как это получилось, – наш менеджер был предприимчивым мужиком, несмотря на свою посудную лавку. Мы съездили в Югославию, самую «западную» страну Восточного блока. Других достоинств у нее нет. В двух словах, их земля богата камнями и зарослями кустарника, и все там живут бедно. Мы играли в Любляне, теперь это столица Словении. Затем отправились в Черногорию и Боснию. И везде там люди бранили соседей на чем свет стоит. В смысле так, как будто всерьез хотели поубивать друг друга по каким-то историческим причинам, которые уже выветрились у них из памяти. Это чувство прививается им с младенчества, и унять их сможет только чудо. Там только и было разговоров, что о ненависти сербов к хорватам, и это нисколько не изменилось. Конечно, я про себя решил, что плохие парни там все, потому что коммунисты творили такие вещи, которые я бы не стал делать с людьми. Я не знал, что мои соотечественники обращаются с ними так же. Не могу сказать, что поездка в Югославию как-то особенно открыла мне глаза. Нам показали только симпатичные места – у нас был гид, но в коммунистической стране это же обязательно будет Гид с большой буквы, да? Если он говорит, что вот туда мы не идем, то мы и правда туда не идем.

В конце концов в начале 1967 года я ушел из The Rocking Vicars. Ребята потом долго еще продолжали что-то делать в формате этакого кабаре – еще семь-восемь лет назад они этим занимались^[17]. Но, изволите видеть, у меня были планы поинтереснее. Покорить север Англии – этого мне стало мало. Я хотел покорить Лондон.

Глава 4. Метрополис

Я ушел из The Rocking Vicars с мыслью, что немедленно стану сам себе звездой. Что все будет расчудесно и роскошные женщины будут ублажать меня, вооружившись сырой морковкой, – в общем, понятно. Конечно, на самом деле вышло немного иначе.

В мой первый приезд в Лондон я продержался там месяц – после того как проснулся на диванчике, принадлежавшем маме Рона Вуда. Я жил у приятеля по имени Мерфи, мы были знакомы еще с тех пор, когда он жил в Блэкпуле. Этот мелкий ирландец, фолк-певец, тоже был «доссером». Приятный человек. Мы водили знакомство с парой портных, они были геи и шили нам всю одежду – они всегда измеряли длину ноги по пять раз. Мерф им нравился, и время от времени они тусовались вместе. Но он с ними не трахался – по крайней мере, я так думаю. Они сшили ему костюм Бэтмена с капюшоном и крыльями, которые крепились к рукавам и талии. В качестве рекламного трюка он намеревался слететь с Блэкпульской башни.

Блэкпульская башня – практически копия Эйфелевой башни, только в четыре раза меньше. Правда, она все равно слишком высока, чтобы с нее прыгать, – а вдруг полет не удастся? Но Мерф облачился в свой костюм Бэтмена, и мы все пошли вместе с ним к башне и направились прямиком к кассе.

– Здравствуйте! – говорит Мерф, – я Мерф, Человек – летучая мышь! Дайте мне пройти!

– Зачем это? – флегматично спрашивает чувак на кассе.

– Я спланирую с этой башни на землю! – заявляет Мерф.

– Нет, ты этого не сделаешь.

– Еще как сделаю! – упорствует Мерф.

– Не сделаешь.

– Прочь с дороги! – приказывает этот бэтмен с высоты своих 165 сантиметров.

– Послушай, приятель, – говорит кассир, – давай так: ты заплатишь за билет и взлетишь на башню; если сможешь это сделать, я верну тебе деньги. Идет?

В общем, не дал он прославиться бедному Мерфу. Отнял у него этот мимолетный шанс заявить о себе. Как бы то ни было, когда я собрался ехать в Лондон, Мерф уже был там. Он жил в паршивой квартирке в Санбери-на-Темзе. Ну то есть сама квартира была не так уж плоха, но в ее четырех или пяти комнатах жило человек двадцать «доссеров», и не было горячей воды. Еды и денег тоже не было. Мы пытались организовать группу: я, Мерф и барабанщик по имени Роджер – барабанов у него не было, и он колотил по диванным подушкам! Вскоре мое терпение лопнуло, и я уехал на север. Однажды утром я проснулся на пляже в Саут-Шилдс, ел холодные печеные бобы прямо из банки – вилкой мне служила расческа. От жизни наверняка можно взять больше, решил я, после чего отправился домой и немножко отъелся. В следующий раз я увидел Мерфа только лет через тридцать, и меня приятно удивило, что годы практически не повредили его рассудок (по крайней мере, то, что от него оставили шестидесятые). Он теперь писатель; при встрече подарил мне свой роман. Когда-нибудь прочитаю и скажу вам, хорош ли он!

Вскоре после моего возвращения домой The Birds играли в Нортвиче, недалеко от Манчестера, и я уехал с ними обратно в Лондон. Там я позвонил по единственному номеру, который у меня был (не считая номера Джона Лорда!), – Невиллу Честерсу. Он раньше работал техником у The Who и The Merseybeats. Я спросил, можно ли мне перекантоваться у него на полу, и он сказал: приезжай. В то время Невилл работал у The Jimi Hendrix Experience и делил квартиру с басистом Хендрикса, Ноэлем Реддингом. Им был нужен еще один техник, и недели три спустя я получил эту работу.

Джими Хендрикс в то время был суперзвездой в Англии – два его сингла заняли первое место, – но в Америке о нем еще никто не слыхал. Я работал с его группой около года – на всех телешоу и в турах по Англии. К сожалению, за границу я с ним не ездил, потому что вся моя работа была – таскать тяжелые предметы. Но все равно это был замечательный опыт. Хендрикс был самым потрясающим гитаристом в истории, тут и сомневаться нечего. Он был чертовски хорош во всем – играл просто умопомрачительно и к тому же отлично держался на сцене. У него была кошачья, змеиная грация! Когда он играл, у девчонок натурально ехала крыша. Я видел, как с ним в спальню заходили пять девчонок сразу, – и каждая, выходя обратно, улыбалась. Конечно, дорожной команде тоже перепадало. Хендрикс был настоящим жеребцом; я человек простой и, по-моему, это очень хорошо. Что плохого в том, чтобы быть жеребцом? Это уж точно веселее, чем не быть жеребцом! К сожалению, мне почти не довелось пообщаться с ним не по работе – я не был частью его жизни. Я просто на него работал. Но я помню, что он был очень приятным, очень милым парнем. Хотя люди вообще были тогда дружелюбнее. Это была очередная эпоха невинности, если угодно. Люди еще не начали умирать.

Остальные двое в Experience мне тоже нравились. Ноэль Реддинг был нормальным чуваком, правда, он спал в ночной рубашке, и у него были ночные туфли с загнутыми носами, как у Аладдина, и ночной колпак с кисточкой. Живописное зрелище. Митч был псих, он, собственно говоря, и сейчас такой. Стою я однажды на разделительном островке посреди Оксфорд-стрит, и ко мне подбегает Митч: белая шуба, белые брюки, белая рубашка, белые ботинки и носки – прямо как привидение. «Привет, я не знаю, кто я!» – произнес он и помчался дальше. Меня он, наверное, тоже не узнал.

Конец шестидесятых был фантастическим временем для британского рок-н-ролла. С тех пор никогда больше не бывало столько талантов одновременно. The Beatles, The Rolling Stones, The Hollies, The Who, Small Faces, Downliners Sect, Yardbirds – все они появились в течение трех лет. «Британское вторжение» навсегда изменило лицо рок-музыки, и мы в Лондоне были в самом центре событий. Еще было много блюза: Savoy Brown (которые в Америке были гораздо популярнее, чем у себя дома) и Foghat начинали как блюзовые группы, а еще на некоторое время в моду вошел джаз-блюз. Тогда еще работал Грэм Бонд, а в его группе играли Джек Брюс и Джинджер Бейкер, которые потом основали Cream. The Beatles только что выпустили Сержанта Пеппера – вот вам настоящий вкус сезона! Двоих из них как раз арестовали, так что они определенно были на коне: Джон Леннон словно мученик и Йоко рядом с ним – картина оскорбленной невинности^[18].

Куда ни посмотришь, всюду были хорошие группы. Теперь все гораздо печальнее: по-настоящему классную группу надо еще поискать, а ужасных групп вокруг тысячи. Тогда тоже были тысячи групп, но половина из них уж точно были отличные. Вот вам пример: с 14 ноября по 5 декабря 1967 года я ездил с Хендриксом в его второй тур по Великобритании. Вторыми хедлайнерами в этом туре были The Move, у которых только что вышло два сингла подряд, которые тоже заняли первое место; еще в этом же туре были: Pink Floyd – их последний тур с Сидом Бэрретом; Amen Corner, которые тогда добрались до второго места; The Nice, с которыми играл молодой органист по имени Кит Эмерсон; и Eire Apparent, которые потом трансформировались в группу Джо Кокера The Grease Band. И увидеть все это великолепие стоило семь шиллингов шесть пенсов (или 70 американских центов). И это было в то время в порядке вещей.

Вы же не думаете, что я буду рассказывать про Лондон шестидесятых и ни словом не обмолвлюсь о наркотиках? Не на того напали! Вся наша команда на протяжении всего этого тура была на кислоте. И работали мы при этом отлично. А еще – оргазм под кислотой это нечто, просто фантастика, и я не упускал случая это испытать. Кстати говоря, кислота тогда не была запрещена законом. Законы против нее приняли не раньше конца 67-го. Что же касается марихуаны, то можно было спокойно идти по улице и курить косяк, а полицейские, как правило, знать не знали, что это такое. Один мой знакомый сказал полицейскому, что курит безникотиновую сигарету, и тот купился. Весь Лондон, казалось, был тогда обдолбан. Мы закидывались и шли в парк, разговаривали там с деревьями – и иногда деревьям удавалось тебя переспорить. Мы слышали, что кислота не действует два дня подряд, но мы выяснили, что если удвоить дозу, то она и на второй день прекрасно подействует!

В Лондоне были отличные клубы – Electric Garden, Middle Earth. Как ни придешь туда – все под ЛСД. В Middle Earth прямо у входа, у кассы, стояла девушка и раздавала кислоту. Она давала ее бесплатно каждому или каждой, кто входил в клуб. Иногда мы брали кристалл кислоты, которого хватало на сто трипов, и растворяли его в ста каплях дистиллированной воды в бутылке. Затем брали пипетку и капали этим раствором на газетный лист, рядами. Когда этот лист высыхал, мы вкладывали его обратно в газету, шли на улицу и продавали кусочки этого листа по фунту каждый. Иногда попадались удачные кусочки – на два трипа; а иногда просто отсыревший кусочек бумаги.

Настоящие кислотные трипы в то время были не похожи на все это хипповское дерьмо про мир во всем мире. Мой первый трип длился восемнадцать часов, и все это время я ничего не видел. То есть я не видел, что на самом деле происходило вокруг, – одни галлюцинации. От любого звука, от любого шороха: можно было щелкнуть пальцами – и пффффф! ты видел настоящий калейдоскоп. Твои глаза превращались в цветные стробоскопы, приводимые в действие звуком. И все время такое ощущение, что твой мозг на американских горках: сперва замедляешься, пока поднимаешься к очередной вершине, а потом – ффууууух! Зубы шкворчат, будто поджариваются на сковородке, и если засмеешься, то ужасно трудно остановиться. В общем, кислота мне скорее нравилась. Но это опасный наркотик – если будешь неосторожен, он разбудит в тебе что-то такое, чему ты можешь не обрадоваться. Если ты не очень твердо стоишь обеими ногами на земле, кислота может стать для тебя катализатором – а может сделать так, что ты уйдешь и больше не вернешься. У тебя отберут галстук, вытащат шнурки из обуви и ремень из штанов и посадят тебя в комнату без окон и с мягкими стенами. Многих моих знакомых из-за кислоты увезли на чумовозе.

Еще все жрали таблетки. Стимуляторы: «синенькие», «черные красотки», декседрин. Именно таблетки – я никогда не имел дела с порошками. А вообще, если ты работаешь в группе, и особенно если ты техник, без таблеток не обойтись, иначе не сможешь жить в таком темпе. Нельзя поехать в тур на три месяца без таблеток. Мне плевать, что там говорят – что надо поддерживать форму, есть овощи, пить соки – идите в жопу! Это все лажа. Можешь жрать артишоки сотнями, но три месяца гастролей, когда каждый день концерт, на этом не продержишься.

Транквилизаторы тоже все жрали. У нас в ходу был мандракс (в Штатах он назывался кваалюд). Однажды мы купили канистру с тысячей таблеток мандракса, но когда открыли ее, то обнаружили, что все таблетки размякли – видимо, в канистру попала вода. Там бултыхалась кашица из мандракса. Мы вылили ее на доску для теста, раскатали скалкой и сунули в печку, и у нас получился такой лаваш из мандракса – мы отъедали от него по кусочку. Иногда откусишь – и во рту один мел (наполнитель), а иногда – сразу три порции мандракса: такая русская рулетка с опиатами! На декседрин и мандракс я получал рецепты. Тогда многие доктора за деньги были готовы выписать тебе рецепт на что угодно. И это доктора с Харли-стрит^[19]! И вот однажды доктор, к которому я ходил, снял меня с мандракса, потому что его только что запретили, и заменил мне его на туинал. Это был ужас. Этот гребаный туинал в семь или восемь раз опаснее мандракса. Мандракс по сравнению с туиналом – невинное дитя! Все у них через жопу. И всегда так.

Однако хватит о наркотиках (и сексе) в моей жизни – поговорим о рок-н-ролле. Пожив в Лондоне некоторое время, я начал играть в группах. Сперва я устроился гитаристом к Пи Пи Арнольд. Она раньше пела в The Ikettes – так назывались бэк-вокалистки Айка и Тины Тернер, – а потом начала сольную карьеру и записала несколько синглов, которые стали хитами в Англии. Я играл с ней пару недель, а потом она поняла, что я не умею играть соло. И я потерял работу. В 1968 году я оказался певцом в группе Сэма Гопала. Он был наполовину бирманец… или непалец, не помню. Он играл на табла, но они так гудят, что их невозможно подзвучить, по крайней мере, оборудование конца 60-х с ними не справлялось. Раньше у него была группа под названием The Sam Gopal Dream, которая в декабре 1967 года участвовала в сборном концерте Christmas On Earth, там еще был Хендрикс. Некоторые думают, что я играл на том концерте, но это не так. Когда я познакомился с Сэмом, он выбросил из названия группы слово Dream и называл ее просто Sam Gopal – скромно и по делу!

С Сэмом меня познакомил мой приятель по имени Роджер Д’Элиа. Он играл на гитаре и приходился внуком Мэри Клэр – очень знаменитой в прошлом английской актрисе. Я тогда жил у Роджера, и однажды он сообщил мне, что собирает группу с Сэмом Гопалом и басистом Филом Дюком, и им нужен парень, который умеет петь. Наша музыка была смесью психоделии, блюза и ближневосточных ритмов, и все это в духе The Damned^[20]! Мы записали один альбом, съездили в тур по Германии и сыграли в лондонском клубе The Speakeasy. Там нам устроили настоящую овацию, так что мы подумали, что станем звездами, но на самом деле после этого наши дела становились только хуже!

Сэм был полон решимости стать звездой. Он этого очень хотел. Он был стопроцентным гребаным позером, но это меня не отталкивало. Я и сам позер – если ты не позер, то что ты забыл в шоу-бизнесе, да? В общем, Сэм был нормальным парнем. У него были свои музыкальные идеи, но он давал мне полную свободу сочинять песни. Наш единственный альбом почти на сто процентов состоял из моих песен. Я в то время все еще носил фамилию отчима, так что на конверте пластинки я указан как Иэн (Лемми) Уиллис. Авторство нескольких песен я приписал всей группе, но на самом деле я сам сочинил весь материал за одну бессонную ночь. Тогда-то я и познакомился с чудесным веществом под названием метедрин. Только две песни на этой пластинке написал не я: Angry Faces Лео Дэвидсона, и еще мы сделали очень неплохую версию Season of the Witch Донована.

Альбом – он назывался Escalator – вышел на лейбле Stable. Совершенно бессмысленная контора. Ей заправляли два индийца, не имевшие ни малейшего представления о том, как вести дела. Не знаю, как устроилось наше сотрудничество. Это был проект Сэма, продюсером стал его приятель, и так далее. Escalator не имел успеха – полный провал. Даже по меркам независимых лейблов Stable был слишком независимым. Спустя некоторое время мы поняли, что у группы нет никаких перспектив, и поставили на ней крест. В 1991 году, незадолго до моего переезда из Англии в Америку, я столкнулся с Сэмом Гопалом на улице. Было неожиданно и забавно – мы не виделись десять лет, а тут вдруг я встречаю его совсем недалеко от собственного дома. Мы поболтали, и он сказал, что собирает новую группу – что-то знакомое, да? Некоторые вещи не меняются!

После Sam Gopal я повесил гитару на стену и примерно год ничего не делал – кантовался по сквотам и жрал галлюциногены. В молодости это не проблема, а мне было двадцать три года. Тогда же я узнал, какая мерзкая штука – героин. Он, конечно, всегда был где-то рядом, но поначалу особой популярностью не пользовался – он стал настоящей проблемой году в 70-м. У меня был знакомый, Престон Дейв, он даже не был настоящим джанки, только начал этим увлекаться. Однажды наша компания сидела в «Вимпи-баре» – первая попытка сделать в Англии что-то вроде «Бургер-Кинга», круглосуточная забегаловка на Эрлс-Корт-роуд. Престона уже потрясывало, и он сгонял на Пикадилли: там можно было разжиться героином. Возвращается и идет прямиком в туалет. А через пару минут вываливается оттуда спиной вперед и весь шатается. Лицо черное, язык висит наружу. Ему продали крысиный яд – чувак взял с него деньги, улыбнулся ему и всучил ему чистую отраву. Черт, подумал я, если приходится иметь дело с такими людьми, мне этот ваш героин на хер не сдался. И еще я видел, как люди колются старыми затупившимися иглами, от которых руки становятся страшными, как ядерный взрыв. У некоторых на руках были шишки размером с мяч для крикета – от закупорки сосудов. А многие продавали собственную задницу ради дозы. По-моему, вся эта история – сплошное мучение, ничего в ней веселого нет.

У меня дохрена друзей умерло от героина, а хуже всего то, что так же умерла девушка, которую я любил сильнее всех в жизни. Ее звали Сью, и это была первая девушка, с которой я стал вместе жить. Когда мы закрутили роман, ей было аж целых пятнадцать лет – если бы нас застукала полиция, вышло бы неловко, но что тут поделаешь. Мне самому-то был всего двадцать один год, это был 67-й: в общем, меня нельзя было назвать развратным старикашкой. Мы оба были юные и развратные! Важная деталь (прежде всего – для окружающих): она была черная. От нас все отвернулись. Все друзья нас бросили – и ее, и мои. А ведь это было вроде как время мира и любви! Все как раз начали слушать черную музыку, и все такое прочее. Ха! Вот какие они все были лицемеры. Никто не знал, как с нами быть. Мои друзья перестали со мной общаться, потому что я связался с «ниггершей». Это было для меня очень неприятным открытием – вот же мудаки! А ее черные друзья решили, что я угнетатель: умыкнул черную девушку и сделал ее своей игрушкой, бла-бла-бла. Какая херня! Я объяснил им, что не тащил ее за руку: она была вольна пойти со мной или остаться. Но вообще нам с Сью было наплевать. Если таким образом можно потерять друзей, значит, они и не были тебе друзьями. Кроме того, мы были влюблены, и чужое мнение нас мало интересовало.

Правда, мы с Сью вечно собачились. Она была тройной Близнец^[21] – непонятно, с кем из них ты сейчас разговариваешь. Нам все время не хватало денег, и она начала работать в клубе Speakeasy. К ней много подкатывали – она была юна и только недавно поняла, что красива, и мужики звали ее поразвлечься. Пока она работала в Speakeasy, мы расстались (вообще мы с ней расставались раз пять), и она потрахалась с Миком Джаггером. Впоследствии я спросил ее: «Ну и как он?» А она: «Ну, он был хорош, но не так хорош, как Джаггер» – шикарный ответ! Она, конечно, имела в виду, что настоящий Джаггер не мог сравниться с собственной репутацией. Ничего удивительного: он не смог бы оправдать ожидания, даже если бы влетел в комнату в прыжке, использовав вместо шеста сами понимаете что.

Через какое-то время Сью нашла работу в Ливане – танцовщицей в Бейруте. Его тогда еще не сравняли с землей, и он был такой песочницей западного мира. Она вернулась оттуда отпетой героинщицей, и все теперь было как-то по-другому. Только мы с ней воссоединились, как однажды она поехала к бабушке. Там она позвала к себе кого-то из друзей, чтобы ей принесли стаффа. Заперлась в ванной. Вмазалась, набрала себе ванну, потом отрубилась и захлебнулась в воде. Ей было всего девятнадцать.

Когда она умерла, я был в Лондоне (к этому времени я уже играл в Hawkwind), но на похороны не пошел. Кому нужны мертвецы? Я любил живых. У нее была сестра, Кэй. Такая же симпатичная. Не знаю, что с ней стало, но Кэй, если ты читаешь это, свяжись со мной – поговорим о Сью, хорошо?

Итак, я видел своими глазами, что связываться с героином себе дороже, но это не значит, что у меня не было нескольких собственных стремных опытов, пока я подыскивал себе излюбленное вещество. Однажды, году в 69-м или 70-м, я сильно облажался. Мы сидели и ждали, что нам притащат спидов. Там был один парень, который встречался с медсестрой, работавшей в пункте выдачи медикаментов, и он ее умаслил, чтобы она принесла нам амфетаминов. И вот она приходит и несет стеклянную банку, на которой вроде бы написано «амфетамина сульфат». И мы, жадные ублюдки, немедленно его употребили. Но там был не амфетамин, это был «атропина сульфат» – белладонна. Яд. Мы употребили чайную ложку этой дряни – раз в двести больше, чем следовало – и всей компанией пришли в неистовство.

Я таскал под мышкой телевизор и разговаривал с ним. Кто-то пытался кормить деревья, росшие под окном. Некоторое время на самом деле было интересно. Потом мы все отрубились, и кто-то вызвал Release, это была фирма, бесплатно присылавшая скорую помощь наркоманам^[22]. Нас свалили, как дрова, в их фургончик и отвезли в больницу. Я просыпаюсь в койке и понимаю, что могу видеть сквозь собственную руку. Я видел под своей рукой складки на простыне. Потом я замечаю больничные стены. Твою ж мать! Я точно загремел в дурку. Хотя нет, это обычная больница, а то рукава были бы длиннее. Тут на соседней койке просыпается мой приятель Джефф.

– Псст! Джефф!

– А?

– Мы в больнице.

– Вау.

– Надо сматываться. Ты как?

– Норм.

– Тише!

Мы слезаем с коек, я натягиваю плавки, и тут вдруг он как завопит:

– ААААААА! НА ПОЛУ!

Он прыгает и орет, глаза круглые и выпученные, как регистровые переключатели на органе:

– Черви, личинки, муравьи – АААААААА!

Я залез обратно в койку.

Потом явился доктор:

– Если бы мы приехали на час позже, вы бы не выжили.

Я про себя подумал: «А ты, небось, был бы только рад, козел вонючий».

Он сказал, что нам дали антидот и что нам потребуется время, чтобы прийти в себя. В результате мы приходили в себя две недели, и это было очень странное время. Например, я сидел, читал книгу, открывал 42-ю страницу – но книги не было. Или я шел по улице и вроде бы нес чемодан, и вдруг оп! – у меня в руках ничего нет. Странно… но интересно. Впрочем, не настолько интересно, чтобы повторять этот опыт!

В конце концов, после нескольких месяцев жизни «доссером», я попал в новую группу, Opal Butterfly. Я познакомился с их барабанщиком, Саймоном Кингом, в одном заведении в Челси под названием The Drug Store. Это было большое пафосное здание, этажа на три. Наверху ресторан, на первом этаже кабак, а в подвале магазин пластинок. И еще всякие магазинчики, бутики. Это было одно из первых заведений типа современных торговых центров. Дорогое, но симпатичное. Парни из Opal Butterfly ходили туда бухать, и я стал общаться с Саймоном и оказался в их группе – это как-то само собой получилось. Я даже не знаю, почему я с ним тусовался – мы не очень-то ладили. Но вы о нем еще услышите.

Так вот, Opal Butterfly были хорошей группой, но они ничего не добились. Когда я к ним присоединился, они существовали уже несколько лет, а через несколько месяцев распались. Один из них, Рэй Мейджор, потом играл в Mott the Hoople. Но время показало, что они распались вовремя: через какие-нибудь пару месяцев я попал в Hawkwind.

Глава 5. Фанат скорости

С Hawkwind я познакомился через Дикмика. Он играл у них на «инструменте», который представлял собой маленькую коробочку с двумя кнопками и лежал на раскладном столике. Он назывался ринг-модулятор, но, по сути, был генератором звука, который мог издавать тоны за пределами диапазона слуха человека – и снизу, и сверху. Издаешь высокий звук, и люди теряют равновесие, падают и блюют; издаешь низкий звук, и можно обосраться. Этим приборчиком можно было вызывать эпилептические припадки. Дикмик умел со сцены вычислять в зале людей, на которых эта штука должна была подействовать. На сцене с Hawkwind я подходил к нему и спрашивал:

– Есть сегодня кто-нибудь?

Он говорил:

– Ага, вон тот парень. Смотри.

Он крутил ручку – хруммммм, – и того парня начинало плющить. Удивительные вещи можно делать звуком. Но конечно, мы никогда точно не знали, что именно на них так действовало – генератор звука или кислота, которой мы перед концертом сдобрили все закуски. Но я опять забегаю вперед.

В общем, именно Дикмик привел меня в Hawkwind. Он рыскал по всему Лондону в поисках спидов и, разумеется, в конце концов нашел меня. В сквоте на Глостер-роуд, где я жил, была одна девушка, они общались, и она сказала:

– О, со мной живет чувак, который жрет таблетки.

Он зашел в гости, и оказалось, что мы оба интересуемся тем, как долго можно заставить свое тело прыгать и скакать без остановки. Мы ушли в загул на три недели, спали в общей сложности часа два. Он вообще-то собирался в Индию, чтобы выведать там какие-то суфийские тайны или еще какую-то мистическую херню в этом роде. Но добрался только до Глостер-роуд, которая все равно была ему не по пути, и бросил эту затею. Зато он нашел меня, а это его устраивало, потому что он был единственным человеком в Hawkwind, который жрал спиды, – остальные были по кислоте, – и ему был нужен единомышленник.

Я уже видел Hawkwind живьем, хотя и не в самом начале карьеры, когда они еще назывались Group X. Вся публика как будто была в эпилептическом припадке – шестьсот человек, и все двигаются абсолютно одинаково. Я помню свои мысли: мне надо самому играть в этой группе, потому что смотреть на них я не могу! Я хотел стать их гитаристом. Их главный гитарист, Хью Ллойд-Лэнгтон, как раз ушел из группы – он просто исчез. Они играли на фестивале на острове Уайт^[23]. То есть, строго говоря, они не играли на самом фестивале, они играли снаружи – как вам такая альтернативная музыка? Так вот, они сидели у костра, и Хью закинулся кислотой – доз, наверное, восемь. «Пойду пройдусь», сказал он парням, ушел за холмик, и потом лет пять его никто не видел! Вот как обстояли дела в Hawkwind – расслабленно, очень расслабленно. Через несколько лет Хью объявился в группе под названием Widowmaker (не путать с проектом Ди Шнайдера^[24] в 90-е, о нем мы поговорим позже).

В общем, я надеялся стать их гитаристом, но меня взяли на бас. Собственно, я играю на басу с того дня, как попал в Hawkwind. Дело было в августе 71-го. У них был оупен-эйр на площади Повис у Ноттинг-Хилл-Гейт, и их басист Дейв Андерсон не пришел на концерт. Но он сделал глупость – оставил свой бас в их фургоне, что развязывает руки конкурентам. Это все равно что буквально пригласить кого-нибудь прийти и занять твое место в группе, и я так и поступил. Видимо, Дейву не нравилось играть на бесплатных фестивалях, как в тот вечер. Он хотел получать деньги за каждый концерт без исключения, а группа любила играть на всяких благотворительных шоу. Помню, как мы однажды играли в поддержку «Сток-Ньювингтонской восьмерки», кто бы они ни были. Их посадили в тюрьму за какую-то гребаную херню^[25], а мы решили, что это несправедливо, потому что мы были неформалы, и из-за свиней^[26] всюду царит несправедливость – в общем, вся эта херня, о которой тогда любили болтать. Так что мы часто играли благотворительные концерты, но нас все время обманывали. У организаторов таких концертов всюду был свой карман. Сплошное жульничество были все эти акции. И сейчас так. Но опять же, я отвлекся.

В общем, Hawkwind оказались на Повис-сквер без басиста, и они бегали и лихорадочно искали кого-нибудь, кто играл бы на басу. Дикмик, увидев шанс заполучить в группу товарища по спидам, ткнул в меня пальцем и сказал: «Вот он играет». «Сволочь!» – прошипел я: я ведь в жизни не играл на бас-гитаре! Ник Тернер, который играл у них на саксофоне и пел, подошел и сказал мне важным тоном: «Тональность ми, сыграй что-нибудь. Песня называется You Shouldn’t Do That» – и отвалил. Снабдил меня, так сказать, всей нужной информацией, да? В результате они все равно начали с другой песни. Но все, видимо, неплохо прошло, потому что я задержался в группе на четыре года. За все это время они ни разу не сказали мне официально, что я принят. Дел Деттмар (он играл на синтезаторе) продал мне бас-гитару Hopf, которую купил с аукциона в аэропорту Хитроу за 27 фунтов или около того. Я до сих пор с ним не расплатился.

Как я уже говорил, в Hawkwind дела шли очень расслабленно. Состав менялся каждые несколько месяцев; люди приходили и уходили. Ты никогда точно не знал, кто сейчас играет в группе, – по крайней мере, ты никогда точно не знал, кто придет играть сегодня. Однажды нас было девять человек, а спустя несколько недель – всего пять, а потом шесть, потом семь, потом снова пять. На какую фотографию ни посмотри, в группе всегда играли разные люди. Это было очень странно. Дейв Брок, певец и гитарист, основал группу в июле 69-го, и за все эти годы он остался единственным постоянным участником. Hawkwind – его группа, так же как Motörhead – моя. Без него Hawkwind бы не было. Но даже он иногда пропадал. Он иногда превращался в, как мы это называли, дитя природы – бродил по полям с посохом, из одежды – только набедренная повязка, и с ним тогда никак нельзя было связаться. В такие дни не имело смысла говорить ему: «Дейв, у нас сегодня концерт», потому что он опять ушел, опять превратился в дитя природы, да?

Дейв не только был ядром Hawkwind, но и писал почти все песни. Но он никогда не писал вместе с другими музыкантами. В Motörhead я хотя бы указываю остальных парней соавторами, но Дейв был самодостаточен. Я многому от него научился в плане творческого видения и упорства – я о них уже имел кое-какое представление, но его пример укрепил мою уверенность. Он научил мне полагаться на свое собственное мнение. У него, конечно, были свои причуды, например, фантазии о шлепках. Завидев на улице школьниц, он высовывался из машины и орал: «Шлеп! Шлеп! Шлеп! Эй, девчонки, шлеп-шлеп!» Когда у него был трип, он каждый раз был уверен, что откусил себе язык. Разумеется, этого никогда не было, но в заднем кармане у него лежала красная бандана, которой он имел обыкновение вытирать губы. А потом он смотрит, а бандана-то красная – а-а-а-а-а! – и пошло-поехало! Однажды в Грантчестере мы смеха ради подтвердили ему его опасения, и мне пришлось сорок пять минут его успокаивать (у меня у самого в тот момент был трип, так что успокаивать у меня получалось так себе!). Еще Дейв все время хотел наебать налоговую службу. Однажды он подробно рассказывал нам: «Я тут купил себе новый дом. Списал его за счет старого дома и купил эту ферму, так что они меня и пальцем не тронут». А потом оказалось, что пока в Лондоне он нам это втирал, по его дому в Девоне ходили судебные исполнители и выносили оттуда всю мебель. Черт-те что.

Вторым человеком в Hawkwind в те дни был Ник Тернер, потому что он, по сути, был фронтменом. Он тоже был в группе с самого начала, и он был таким высокоморальным, самодовольным мудаком – такими только Девы бывают. Ник был старше всех в Hawkwind, даже старше Дейва, и его поведение, наверное, этим и объясняется. Например, он в чем-то бывал очень старомоден, а с другой стороны, очень хотел показать, каким он может быть диким и неукротимым. Это, наверное, был такой пост-хипповский кризис среднего возраста. Он часто делал какие-то раздражающие вещи, например, играл на своем саксе (еще и с квакушкой) прямо поверх вокала. Каждому новому звукорежиссеру мы с Дейвом говорили: «Давай голос погромче – а саксофон нахер».

Помню, однажды Дейв не пришел на концерт где-то на севере Лондона, и мы позвонили ему в Девон. Его жена, от которой обычно слова нельзя было добиться, ответила:

– Ох, я не знаю, где он. Он закинулся мескалином и пошел гулять. Это было утром, с тех пор я его не видела.

Тогда Ник позвал играть на гитаре парня по имени Твинк (он потом основал Pink Fairies). У нас под рукой была гитара, на которой имелись только две целые струны, но Твинку и этого было много, потому что он вообще-то барабанщик. Вот вам пример замечательных деловых решений Ника. Он же впоследствии был одним из тех, кто уволил меня из группы, – что о нем еще сказать.

Впрочем, иногда Ник доставлял нам кучу веселья. Однажды он подходит к микрофону, а в руке у него подключенный саксофон, – и исчезает в облаке синих искр! Настоящая канонада. Мы все ржем: «Ага, Ник, классно!» В конце концов он отлетел в усилители, и они все обрушились ему на голову, чему я лично был ужасно рад. В другой раз мы играли на открытой сцене, перед которой шел такой ров. Мы играем, дождь льет как из ведра: все эти хиппи сидят, прикрываясь пластиковыми пакетами, насквозь промокшие, покупают гамбургеры по 15 фунтов – в общем, все, за что мы любим фестивали. Часть сцены была под таким круглым навесом, но впереди на метр с лишним она была ничем не защищена и вся в воде. Мы с Дейвом стояли как раз там, и тут слева на сцену выходит Ник в костюме лягушки – черные ковбойские сапоги, зеленые рейтузы, зеленое трико и голова лягушки из резины. В руках у него саксофон, и он выделывает ногами антраша – он был знатным танцором, наш Никки. И вот он прыгает по сцене, и я говорю Дейву:

– Хорошо бы уже кто-нибудь столкнул эту гребаную лягушку в пруд…

И ровно в этот момент он соскальзывает по мокрой сцене прямо в воду! Я даже играть перестал – так я хохотал. А потом Стейша, наша танцовщица, подходит к краю и пытается помочь ему вылезти – и сама летит к нему в ров! Я аж на колени опустился, я ничего не мог делать от смеха.

В другой раз у нас был концерт в Филадельфии или где-то в этом роде, и Ник показывал свой трюк с ароматическими палочками: он поджигал ароматические палочки, набирал в рот жидкости для зажигалок, а потом гас свет, и он выплевывал эту жидкость на палочки – ПУУМ! – получался такой огненный шар. В тот вечер он переборщил с этой жидкостью. ПУУМ! – и он поджег себе руку: в полной темноте – окруженный пламенем черный силуэт руки и крики: О! О! О! Мы отвезли его в больницу, вся рука была в ожогах, похожих на сосиски. Но он все равно сыграл в тот вечер, что говорит о его силе духа – отдам ему должное. Он любил хлестать вино и нажирался в стельку, и однажды в Швейцарии он подошел к краю сцены и прислонился к порталам, и вся эта конструкция рухнула прямо на него. Из-под завала торчала только рука с саксофоном. Бедный Никки – все время с ним что-нибудь происходило.

Нашим барабанщиком в то время был Терри Оллис – мы звали его Борис или Бореалис. Он выступал голым. Выходил на сцену в трусах своей дражайшей половины (больше на нем ничего не было), но к середине первой песни снимал и их. Он был взрывным барабанщиком, настоящий динамит, только хер постоянно мешался – он болтался, ничем не стесненный, и в конце концов он обязательно попадал по нему палочкой: ой! – и в музыке тогда случалась непредвиденная пауза. Но все равно он был отличным музыкантом, да и человек замечательный. Он работал на свалке, которой заправлял его отец, на окраине Уэстлендс, и он приходил на репетиции и концерты в сумасшедших тряпках, которые там находил. Он мог прийти в немецкой военной форме, а мог завернуться в старушечью шаль. Потом он увлекся барбитуратами, и это его сгубило. Его последний концерт с нами был в университете Глазго в январе 72-го. По дороге туда он выпал из фургона. Мы остановились на светофоре, а он решил, что мы уже приехали, открыл дверь и вывалился на улицу. Все его вещи разлетелись по асфальту. Мы не заметили, что он вышел, и спокойно поехали дальше. В конце концов мы разыскали его и как-то смогли доставить на концерт. Перед нами, помнится, играли Nazareth, когда они закончили, мы расставили свой аппарат, а он вышел на сцену и все время сидел, сложив палочки на малый барабан. Ни одной ноты не сыграл. Было очевидно, что пришло ему время сваливать. Жалко, на самом деле. Его сменил Саймон Кинг, которого я знал по Opal Butterfly. Он тоже был среди тех, кто потом уволил меня из Hawkwind, а ведь это я привел его в группу!

Еще у нас был парень по имени Боб Калверт из Южной Африки, он был нашим штатным поэтом. Иногда он участвовал в концертах, а иногда нет. На сцене он читал свои стихи или тексты писателя-фантаста Майкла Муркока, таким образом усиливая нашу таинственную, космическую, эпическую атмосферу. Но у Боба бывали странные идеи. Например, он хотел повесить себе на шею пишущую машинку на гитарном ремне и во время концерта печатать что-нибудь и бросать листы в публику.

– Это не сработает, Боб, – говорил я ему, – это ни за что не будет так круто, как ты думаешь.

Но он мне не верил. К счастью, он все равно так никогда и не попробовал осуществить этот замысел. Зато как-то раз мы играли на стадионе Уэмбли, и он вышел на сцену в ведьминской шляпе и длинной черной мантии, а в руках он нес трубу и меч. И прямо посреди второй песни он набросился на меня с мечом! Я ору: «Пошел на хер!» и херачу его по башке бас-гитарой: «Отъебись!» Это был самый большой концерт, который нам приходилось играть в жизни, а он нападает на меня с мечом – что-то здесь не так, как думаете?

Боб был очень талантливый, но, пока работал с нами, натурально спятил. Он начал принимать много валиума, был все время на взводе, говорил слишком быстро и слишком много. Потом он отправился в буддийский ретрит где-то в гребаном Девоне, что ли. Мужик, который был там главным, – новообретенный гуру Боба – был, конечно, последний шарлатан. Хиппари сидели кружком у его ног и глядели с обожанием на этот источник мудрости. А по-моему, он был просто мудак. Боб воспринял это неадекватно: «Ты не веришь в него, да? Ты не понимаешь, какой он великий человек!», и так далее. В конце концов пришлось его слегка стукнуть: он игрался с куском проволоки и хлестнул меня этой проволокой по лицу, и я дал сдачи. Он поднялся с пола обновленным человеком. Но его психика трещала по швам – однажды он был так плох, что мы усадили его в такси и отправили в сумасшедший дом в сопровождении его подружки. По дороге он заломил таксисту руку, и тому пришлось нажать кнопку под приборной панелью, чтобы кто-нибудь пришел и дал ему по башке. Боб был совершенно не в себе. Мы были вынуждены постоянно посылать его в разные психбольницы, они держали его взаперти дня три-четыре, а потом отправляли обратно. Он переживал очень трудное время, но нам с ним было еще труднее! Он уже умер – сердечный приступ, он был совсем не стар. У него был талант, но он не был таким гением, как теперь выдумывают. Разумеется, после смерти все становятся гениальнее – процентов на 58. Твои пластинки лучше продаются, и ты становишься великим человеком: «Блин, какая жалость, что мы не купили ни одной его пластинки, пока он был жив, но все же…» Уверен, мне светит то же самое: «А вот Motörhead? Шикарная ведь группа. Жаль, мы не успели услышать их живьем…»

Но Боб мне нравился. Я играл на его сольном альбоме, Captain Lockheed and the Starfighters, мы записали его в начале 74-го. Альбом назван в честь этих никудышных самолетов Lockheed F-104 Starfighter, которые американцы сбыли немцам. В Германии тогда ходила шутка: хочешь купить Starfighter? купи кусок земли и подожди – потому что эти самолеты постоянно падали, всю Европу усеяли. Captain Lockheed – хороший альбом. Его продюсировал Брайан Ино, и музыкантов на нем много: тот же Ино, а еще Дейв и Ник, Саймон Кинг, Твинк, Адриан Вагнер и другие. Надо мне раздобыть экземплярчик.

С Бобом мы отрывались по полной. На пару с Вивом Стэншеллом, вокалистом Bonzo Dog Doo-Dah Band, они устраивали такое! Однажды мы с Бобом и Ником ехали пожрать. По дороге мы подобрали Стэншелла – он стоял на тротуаре рядом с проезжей частью. У него был портфель, синий костюм в крупную черную клетку, и у него была бритая голова – так было заведено в его новой группе The Sean Head Band^[27]. На нем была шляпа-хомбург, и он жевал валиум. Мы пошли в греческий ресторан, и Вив с Калвертом принялись швырять на пол тарелки – одну за другой, и при этом кричали друг на друга через весь стол, ведя какую-то запутанную интеллектуальную дискуссию. Господи, это продолжалось несколько часов. Потом мы отправились к Стэншеллу – он жил поблизости от нашего дома.

– Не заходите в дверь – там черепахи, – сказал нам Вив.

У него была куча аквариумов с черепашками, между которыми оставались узенькие проходы, и, конечно, они постоянно падали, и черепашки разбредались по дому. Поэтому, чтобы попасть в дом, мы должны были обойти крыльцо и забраться в прихожую через окно. Мы забрались в дом, как было сказано, и Боб наступил на черепаху, и они с Вивом снова принялись орать друг на друга. Потом мы поднялись наверх, а там с потолка свисали протезы, стояли какие-то роботы и высокие стопки бесценных пластинок на 78 оборотов – Джелли Ролл Мортон и так далее, – в которые Боб немедленно врезался, и пластинки полетели на пол, что-то разбилось. Часа через три я решил, что пора домой. Но как раз когда я собрался уходить, кто-то из них решил, что ему прямо сейчас совершенно необходимо принять ванну, а второй притащил в ванную стул, чтобы они и дальше могли орать друг на друга! Я думал, что с меня на сегодня хватит, но не тут-то было! Я отрубился и спал без задних ног, но в 7:30 утра меня разбудили вопли Стэншелла, стоявшего под моим окном:

– Ты убил моих черепашек!

– Ах ты долбоеб! – заорал я в ответ, – это Боб сделал! – и захлопнул окно.

Сейчас Стэншелла тоже уже нет в живых – он умер в начале 95-го года.

Помимо музыкантов и Боба в Hawkwind были танцовщики. Дольше всех проработала Стейша – все то время, что я был в группе; вскоре после моего увольнения она ушла из Hawkwind и вышла замуж. Ростом она была под метр девяносто (это без обуви), обхват в сиськах – метр тридцать. Впечатляющее зрелище. Она работала переплетчицей в Девоне, а впервые увидев Hawkwind, тотчас скинула с себя всю одежду, измазала себя краской с ног до головы и каталась по сцене, пока они играли. Так она с ними и осталась. Среди нашей публики у нее было много поклонников-мужчин. У нас танцевали и другие девушки – у одной из них, по имени Рене, были необычайно гибкие суставы. Она была миниатюрной блондинкой и выглядела очень привлекательно, пока – оп-ля! – не принималась за свою акробатику: все конечности у нее гнулись не в ту сторону. А еще у нас был Тони – он был профессиональным танцовщиком и владел искусством пантомимы.

Иногда в наших концертах и записях принимал участие Майкл Муркок – его голос есть на альбоме Warrior on the Edge of Time. Но чаще Боб просто читал то, что он написал. Он был очень важной фигурой для Hawkwind – само название группы появилось благодаря книгам о Дориане Хокмуне. Он был крутой мужик. Мы иногда ходили к нему домой пожрать задарма, а на двери у него висели такие записки: «Если вы позвонили и я не открыл дверь, не звоните второй раз, а то я выйду и убью вас. Это значит – нет, это значит – меня нет дома, это значит – я не хочу вас видеть. Все пошли на хер. Я пишу. Оставьте меня, блядь, в покое». Просто класс.

Все наше оборудование покрыл психоделическими узорами парень по имени Барни Бабблс – теперь тоже покойник. Он писал флюоресцентной краской, а мы светили на эти узоры ультрафиолетовым светом. Он же нарисовал обложки для сингла Silver Machine и альбома Doremi Fasol Latido. Талантливый парень, сделал для нас много глючных картинок.

Обложки альбомов в начале 70-х были гораздо лучше, чем теперь, – тогда делали более интересный и сложный дизайн. Если вам попадется первое издание Space Ritual^[28], вы поймете, что я имею в виду. Конверт раскладывается, а внутри полно картинок, фотографий, стихов. Это стоит тех денег, которые вы платите. Отличный пример классной упаковки и осмысленного творческого высказывания. На компакт-дисках все мельче, а на лейблах теперь работают жалкие и мерзкие скупердяи, которые пять лишних центов не потратят, чтобы сделать оформление получше. А помните, когда CD только появились, они были в таких длинных коробках? Что это вообще была за херня? Сам диск занимал только полкоробки, и ее еще хрен откроешь, чтобы диск вытащить. Приходилось лезть туда ножом, коробка трескалась, всюду царапины. И на то, чтобы убедить ребят с лейблов отказаться от этих длинных коробок, ушли годы. Я помню, как они сопротивлялись, – Motörhead тогда были на Sony. Люди увольнялись из-за этих длинных коробок! Сияющая глупость, да?

В общем, в Hawkwind было на что посмотреть. Мы не были сопливой хипповской группой, мир-любовь и прочая херня – мы были кромешным ночным кошмаром! Хотя у нас на концертах было много ослепительно-ярких цветных огней, сама группа была в основном в темноте. Над нами внушительное световое шоу: восемнадцать экранов, а на них – кипящая нефть, кадры военных действий и всяких политических событий, безумные лозунги, анимация. Оглушающе ревет музыка, извиваются танцовщики, Дикмик выворачивает слушателей наизнанку своим аудио-генератором. Неслабое переживание, особенно если учесть, что большинство наших фанатов были упороты кислотой… не говоря уже обо всех музыкантах в группе. Включая, разумеется, меня и Дикмика: то, что мы с ним были единственными амфетаминщиками в Hawkwind, никоим образом не мешало нам баловаться всем, что подворачивалось под руку! Ходит легенда, будто однажды я был такой угашенный, что на сцене меня пришлось прислонить к усилителю, иначе я не держался на ногах. Что угашенный – чистая правда, но я помню этот концерт, и нет, меня не нужно было подпирать усилителем.

Это был концерт в Roundhouse в 1972 году, на котором мы записали Silver Machine и You Shouldn’t Do That. Это большой зал. Раньше там было депо с гигантским поворотным кругом для поездов. Рок-н-ролльщики его арендовали и превратили в концертный зал – убрали поворотный круг, поставили в одном конце сцену. Но кое-где валялись детали от паровоза, еще что-то. Превосходное было место, но теперь там выступают театральные труппы, вы понимаете, о чем я: японские акробаты и прочая херня. Должно быть, очень интересно с культурной точки зрения, но… вернемся к моему рассказу.

Мы с Дикмиком уже три дня не спали и тоннами жрали декседрин. Потом начали параноить и приняли транков (мандракс), но это нас так успокоило, что стало неинтересно, поэтому мы закинулись кислотой и сверху еще добавили мескалина, чтобы было покрасочней. Потом нам стало как-то неуютно, и мы приняли еще по паре мандракса… а потом еще спидов, потому что опять слишком успокоились. После этого мы отправились в Roundhouse. Дикмик вел машину, и его очень интересовала обочина, так что он все время подъезжал к ней – посмотреть. Наконец мы доехали и поднялись в гримерку, а там дым коромыслом, потому что все сидят и дуют. Мы посидели, а потом кто-то притащил кокаин и мы немножко угостились, а потом принесли «черных бомбардировщиков» (в Штатах они называются «черные красотки» – стимуляторы), и каждый съел по восемь штук. Да, и еще немного кислоты. Когда пришло время идти на сцену, мы с Дикмиком были совершенно одеревеневшие!

– Твою мать, Мик, – говорю я, – я не могу пошевелиться. А ты?

– И я не могу, – отвечает он. – Классно, да?

– Да, но нам сейчас играть.

– Нам помогут, – заверил он.

Наши роуди зацепили нас каблуками за край сцены и привели нас в вертикальное положение, на меня повесили бас.

– Так, окей, – говорю я. – В какой стороне публика, чувак?

– Вон там.

– Далеко?

– Десять ярдов.

Я шагнул вперед:

– 1–2-3–4-5, ага. Поехали.

И это был один из лучших концертов, которые мы записали. Взаимодействие между мной и Броком было фантастическое. Но публику я так и не увидел! С этой записи мы взяли наш единственный хит – Silver Machine, второе место в чартах, между прочим! На сингле вокал – мой, хотя на концерте пел Боб. Боб в тот вечер был не в форме и звучал ужасно, так что потом все по очереди пытались записать вокал овердабом^[29], но хорошо получилось только у меня. Это почти единственный случай, когда я пел основной вокал в Hawkwind, – еще были The Watcher на Doremi Fasol Latido, Lost Johnny на Hall of the Mountain Grill и Motörhead – би-сайд сингла Kings of Speed, который потом попал на переиздание Warrior on the Edge of Time. Но я часто пел партии бэк-вокала.

Работа с Hawkwind – это было волшебное время. Мы ездили жрать кислоту в одно огромное заброшенное поместье. Через обширный разросшийся сад шли узкие тропинки, вокруг сгоревшего дома были разбросаны декоративные пруды и туннели. Безумное местечко. Мы приезжали туда всей группой плюс десяток девчонок и пара каких-нибудь приятелей, перелезали через стену, упарывались и бродили по парку – то и дело видишь под деревом кого-нибудь, кто свернулся узлом и что-то бормочет. Это было великолепное время – лето 71-го: я его не помню, но никогда не забуду!

Вы, возможно, интересуетесь, как я выжил с учетом всех тех наркотиков, которые я потреблял в то время. Один раз я умирал – по крайней мере, в группе решили, что это так. Но это было не так. Все началось с того, что мы в своем фургоне возвращались с концерта домой. За рулем был чувак по имени Джон-Сортир^[30] – а вот он, раз уж мы об этом заговорили, отбросил коньки два года спустя. Он завозил всех по очереди, и я оставался последним. Мы были заняты тем, что делили между собой сотню синих (смесь спидов с седативами). У меня на коленях лежал мешочек, и я как раз отдал ему его пятьдесят таблеток, и у меня оставалось пятьдесят. И тут прямо перед нами тормозит полицейская машина, и в ней полно копов. Вовремя, нечего сказать.

– Так, Лемми, – говорит Джон, – сейчас нас заметут.

Не поспоришь. Но я не собирался с этим мириться. «В жопу все», говорю я и пихаю в рот все свои таблетки – и Джон делает то же самое. И вот мы сидим, жуем пятьдесят синих одним куском. Такая гадость, скажу я вам! И запить их нельзя, потому что у дверей стоят копы.

– Выходите из фургона.

– Хорошо, офицер, – говорим мы – с трудом, потому что нам мешает полупрожеванная каша во рту.

– Что вы там делали на переднем сиденье? – спрашивает меня один из копов. – Я видел ваши руки, вы что-то делали, когда мы вас остановили.

– Ничего не делал, – упорствую я, а изо рта у меня течет синяя слюна.

Но они каким-то образом не обратили на это внимания и отпустили нас. Джон довез меня до дома в Финчли, где я жил с остальными нашими. По-видимому, я заснул, и мой метаболизм рекордно замедлился. Можно было подумать, что я перестал дышать, хотя это было не так. Но я лежал с открытыми глазами, и Стейша чуть не обосралась от страха. Она кричала: «Он умер! Он умер!» Потом она привела Дейва, который встал надо мной и тоже завопил: «Он мертв!»

А я в это время лежал и думал – они что, рехнулись? Разве не видно, что я тут пытаюсь поспать? Я хотел сказать им, чтобы они заткнулись, но у меня никак не получалось произнести ни слова. В конце концов они поняли, что я жив, а вскоре я снова пришел в норму.

Если не считать пару таких опасных случаев, я, надо признать, замечательно проводил время. И все остальные тоже. Надо понимать, что в то время все это было абсолютно в порядке вещей. Теперь все иначе – все следят за здоровьем, соблюдают политкорректность, осуждают наркотики и так далее. Но во времена Hawkwind наркотики были нашим общим знаменателем. Это был единственный способ отличить своих. Мы всегда играли упоротые в хлам. И, как я уже говорил, так мы сыграли некоторые из своих лучших концертов. Были еще легендарные концерты, когда мы добавляли кислоту в закуски и напитки для публики. На самом деле такое было, наверное, всего раза два – один раз, как помню, в Roundhouse. Все равно почти все наши фэны приходили уже под кайфом, так что какая разница. Это было невинное время, мы еще не знали, что некоторые от кислоты тронутся умом, а другие станут колоться и умрут от эмболии. Немногих психов быстро забирали. В общем, мы ничего об этом не знали. Мы всего лишь хотели хлеба и зрелищ.

Из-за нашего повального увлечения наркотиками мы постоянно рисковали нарваться на копов. Но, как показывает моя история с Джоном-Сортиром, они были туповаты. Вот вам еще пример глупости полицейских. Копы часто отирались вокруг клубов. Однажды я выходил из Speakeasy вместе с чуваком по имени Грэм, он работал у Джимми Пейджа, а позже стал тур-менеджером Motörhead. У меня с собой было полграмма спидов, и мы направлялись к его тачке, когда два копа, стоявшие в дверях дома напротив клуба, пошли за нами.

– Давай-ка быстро, – говорю я и спешно разворачиваю пакетик. Только я успел его открыть, как коп протягивает руку мне через плечо и закрывает мою ладонь – и то, что в ней лежит!

– Что это у тебя, сынок? – спрашивает он.

– Это… просто бумажка.

– Так, посмотрим.

Я разжимаю кулак, и он берет бумажку. Его черную форму засыпает белый порошок – как будто ребенка напудрили тальком! А он переворачивает бумажку и говорит:

– На ней ничего не написано.

– Вот сука! – говорю я. – Она так и не записала мне свой номер!

– Ага, – кивает он. – Покажи-ка мне, что у тебя в карманах.

А он весь обсыпан порошком – и его напарник тоже ничего не заметил! Он обыскал нас обоих, но у нас ничего не было, и они ушли. Как дети малые, право слово.

Но нас все время пытались замести. Копы околачивались у дома, буквально ждали тебя за порогом. В результате мы прекрасно научились ныкать свою контрабанду; Ник прятал ее прямо в саксофоне. А полицейские, работавшие под прикрытием, никогда толком не могли одеться как хиппи. Стоит такой чувак в пиджаке Неру и с большим зеленым медальоном и думает, что он в теме. А потом смотришь на его ноги, а он в пластиковых сандалиях. Иногда бывало очень стремно, но нас это никогда не останавливало.

Первым альбомом, который я сделал с Hawkwind, был их третий диск – Doremi Fasol Latido. И потом еще три других полных альбома: двойной концертник Space Ritual, Hall of the Mountain Grill и Warrior on the Edge of Time. Многие из лучших работ группы были сделаны как раз в то время, когда я играл с ними. В студии было неважно, кто продюсер, – записью все равно рулил Дейв. Но никто мне не помогал, когда я записывал The Watcher, потому что эту песню сочинил я, а не Дейв. Такой у него был характер. Где-то между Space Ritual и Hall… мы сделали двойной альбом Greasy Truckers Party – запись сборного концерта. Его устроили в Лондоне, в Roundhouse, 13 февраля 1972 года. Одна из сторон называется Power Cut («Отключение электричества»), и она совершенно пустая, потому что тем вечером шахтеры на три часа отключили электричество во всей Англии – так они боролись с правительством. Все сидели в темноте, курили траву, а потом электричество включили снова, и концерт продолжился^[31].

Примерно тогда же группу покинул Дикмик. Его достала борьба за лидерство, которой в группе не было конца. Он ушел и стал жить с одной моей хорошей подругой, которая теперь живет с Саймоном Кингом – в Лондоне, кажется, все всех перетрахали, это прямо инцест какой-то. Но пока Дикмик жил с ней, он стал приторговывать марихуаной и делал это довольно долго, а потом его загребли. Он отсидел полгода или год, а потом стал прилипалой и ночевал у друзей, которые пускали его поспать на диване. Два года он кантовался у меня, пока я его наконец не выгнал. Очень жаль – Мик был человеком острого ума, но из тюрьмы он вышел совершенно раздавленным и так потом и не оправился. Думаю, тюремная жизнь просто подкосила его под корень. На свободу он вышел совсем другим – в тюрьме из хищника превращаются в жертву, и смотреть на это ужасно.

Лучше всего в Hawkwind было для меня то, что мы часто играли за границей, а я давно никуда не ездил. Первый такой концерт был в парижском зале Olympia. С нами играла немецкая группа Amon Düül II. Уже в то время у них было индустриальное звучание, и они были очень знамениты на континенте. На этом концерте произошли беспорядки – на самом деле это просто детишки бузили, но полицейский спецназ CRS повел себя как гребаное гестапо. Еще я помню, что мы играли в Италии, – клуб назывался The Lem Club, будто в мою честь, и Дейв был ужасно недоволен!

В Америку я впервые попал в 1973 году, после выхода Space Ritual. Мне там сразу понравилось – полный восторг от начала и до конца! Для англичанина это было настоящее Эльдорадо. Надо понимать, каким унылым и ужасным местом была тогда Англия для молодого человека – хуже, чем даже сейчас! А потом ты попадаешь в Техас – в него вся Англия поместится три с половиной раза! По Техасу можно ехать два дня – и ты все еще в Техасе. И какой невероятно чистый воздух где-нибудь в Аризоне или в Колорадо. Впервые приехав в Боулдер, я выглянул в окно и увидел горную гряду. Казалось, она нависает прямо над отелем, но на самом деле она была в пятидесяти милях оттуда! Мы никогда ничего подобного не видели, и так было в Америке с каждой европейской группой.

Наш первый тур начался с концерта в Tower Theater в Филадельфии, а потом мы поехали на север, в Нью-Йорк, где сыграли в Планетарии Хейдена – как раз в то время мимо Земли пролетала комета Когоутека, а у всех нас на уме был один космос. Комета пролетела мимо, как и полагается, но невооруженным глазом ее было не видно – пшик и все. Но мы устроили в планетарии вечеринку, посмотрели передачу про Когоутека и все такое. Это была гигантская вечеринка, там я познакомился с Элисом Купером, Стиви Уандер тоже пришел. Посреди вестибюля лежал огромный кусок лунной породы, и телохранитель подвел Стиви к нему, положил его руку на камень – «Это лунная порода, Стиви» – и отвел его в сторону. Во время шоу я огляделся по сторонам и снова увидел Стиви Уандера, а его телохранитель в это время говорил: «Она сейчас пролетает перед нами, Стиви, слева направо». И у кого тут не все дома, у меня или у них?

Путешествуя по Америке, мы постоянно ели кислоту. В Кливленде перед концертом три разные компании хиппарей тайком подсунули нам «ангельскую пыль», а мы и не заметили. Вот сколько кислоты мы жрали!

Потом ты приезжаешь в Лос-Анджелес, и тебе кажется, что ты умер и попал в рай. Все дело в пальмах. Помню, как наш самолет делал круги, снижаясь над лос-анджелесским аэропортом, и я посмотрел вниз: у каждого дома синий бассейн, а пальмы просто огромные. Мы ехали по засаженному пальмами Голливудскому бульвару, и я думал: «Вау, этот город – просто отпад». И действительно, в то время для молодых англичан это было волшебное место. Конечно, когда я поселился там много лет спустя, я уже знал, что это место не настолько чудесное, – по крайней мере, умом я это знал. Но то первое чувство восхищения никогда до конца не уходит.

Между прочим, именно в Лос-Анджелесе я написал свою последнюю песню для Hawkwind – Motorhead. Мы остановились в отеле Hyatt на бульваре Сансет, который Led Zeppelin прославили своими буйствами. Одновременно с нами там жили Electric Light Orchestra, и их гитарист Рой Вуд одолжил мне гитару Ovation. И в 7:30 утра я стоял на балконе «Хаятта» и самозабвенно орал песню во все горло. Шум и гам, который я производил, кажется, немного беспокоил копов. То и дело перед отелем останавливалась полицейская машина, из нее вылезал коп и смотрел на меня. Но потом они неизменно качали головой и уезжали. Может быть, они думали, что им просто почудилось. Кстати, в первой версии Motorhead, которую записали Hawkwind, есть соло на скрипке. Если вы думаете, что скрипка – инструмент для слюнтяев и девчонок, значит, вы никогда не слышали Саймона Хауса. Он играл как сумасшедший, и его соло в этой песне – просто мясо! Саймон много чего хорошего сделал. В конце концов он ушел в группу Дэвида Боуи.

Вместе с Hawkwind я съездил в четыре тура по Америке. Саймон Хаус присоединился как раз перед вторым туром – на скрипке и синтезаторе. Позже он заменил Дела Деттмара, но поначалу они были в составе одновременно. Прямо в середине тура Дел ушел из группы и уехал жить в Канаду. Собственными руками – буквально – построил там хижину. А ведь он был совсем не крупным пареньком. Он сделал это для своей беременной жены, которая в то время оставалась в Англии. Семь месяцев спустя, когда хижина была готова, она с ребенком приплыла к нему на корабле – а ребенок оказался наполовину пакистанцем. Неприятный сюрприз, да? Он был поражен до глубины души. Вряд ли он тут же посадил ее на обратный рейс, но что-то такое я слышал. Отстойная ситуация.

Дела Hawkwind испортились, когда власть в группе захватила империя барабанщиков. Это началось в июле 74-го – к нам присоединился Алан Пауэлл. Саймон Кинг что-то повредил себе, играя в американский футбол, и Алан заменил его в нашем туре по Норвегии. Когда Саймон через несколько недель вернулся, Алану так у нас понравилось, что он не хотел уходить, к тому же они были друзья. Так что теперь в группе играли они оба. По моему мнению, это и был конец Hawkwind – эти двое вместе прикончили группу.

За свою жизнь я повидал множество пафосных барабанщиков, но эта парочка всех переплюнула. Установки Саймона и Алана располагались в середине сцены, их окружала гигантская дуга всякой перкуссии, которую мы никогда не использовали. Там была наковальня, колокола (оркестровые и обычные висячие) и еще куча херни, по которой можно было стучать. Потрясающее зрелище – оно внушало трепет, так, чтобы ты точно знал свое место! На меня это, конечно, не действовало. Я этим пидорасам не давал спуску. Я стоял рядом и подгонял их: «Быстрее, гады! Это слишком медленно! Давай-давай!» Это, вероятно, их бесило, зато группа хоть нормально играла. Но не только мои непростые отношения с империей барабанщиков злили всех вокруг. С точки зрения остальных я просто слишком рвался вперед. Что касается выступлений на сцене, я за свое время в Hawkwind избавился от какой бы то ни было стеснительности. Я постоянно торчал у края сцены и выпендривался, а так как я не был главным в группе, это считали наглостью. Еще я начал писать песни, что, наверное, тоже всех раздражало. Ну и, конечно, вещества. Понимаете, я остался единственным потребителем скорости в группе. Дикмик уже года два как ушел, и я составлял меньшинство из одного человека. Я был плохим парнем… Им я и остаюсь. В результате, когда меня замели при пересечении канадской границы за хранение кокаина, они воспользовались этой возможностью и уволили меня.

Дебильнее всего (но также и удачнее всего) то, что никакого кокаина у меня не было. Это случилось в мае 75-го. Мы только что отыграли в Детройте и рано утром отправились в Торонто. На концерте одна девица дала мне таблеток, и еще у меня было около грамма сульфата амфетамина. Судя по всему, из Детройта в Торонто можно попасть либо по мосту, либо через туннель. Штука вот в чем: чтобы к тебе не прикопались, надо ехать по мосту, но мы об этом как-то не подумали. Мы поехали через туннель, и нас разбудил пограничный контроль. Было раннее утро, я не соображал, поэтому запихнул свой незаконный груз в штаны. Плохая идея – они обыскали нас и нашли мою нычку. Они взяли амфетамина сульфат и сунули немножко в специальную пробирку – ее встряхивают, и если получается определенный цвет, то ты попал. Но спиды и кокаин дают одинаковый цвет. Ну и вот, цвет получился какой надо – в смысле, какой надо копам.

– Это кокаин, приятель, тебя посадят.

– Сомневаюсь, – сказал я. Но эти ублюдки задержали меня, а вся группа уехала в Торонто.

А я застрял с канадскими полицейскими. Они даже не позаботились предъявить мне обвинение в хранении таблеток, но по моему делу состоялось слушание, и меня заключили под стражу. Как вы легко можете себе представить, мое положение было не особенно приятным. Мне раньше приходилось несколько раз ночевать в участке, но я никогда не попадал в настоящую, серьезную тюрьму. Я был в дезинфекционной комнате, ждал, когда меня польют спреем от вшей, и тут у меня за спиной раздается этот восхитительный голос: «За вас внесен залог». Как я выяснил позже, мои коллеги по группе вытащили меня из тюрьмы только потому, что чувак, который должен был меня заменить, не успевал приехать в Канаду вовремя. Иначе бы они меня так и оставили там гнить. Впрочем, гнить в тюрьме мне так и так не грозило: при мне был амфетамин, а не кокаин, поэтому иск отклонили – ложное обвинение. А предъявить мне новое обвинение за то же самое вещество они не имели права. Так что я был свободен и чист.

Товарищи по группе купили мне билет, и я прилетел в Торонто. Они как раз закончили настройку звука, когда я объявился. Мы сыграли, сорвали бурю аплодисментов, а в четыре утра мне объявили, что я уволен. Как видите, я просто принимал не те наркотики. Если бы меня поймали с кислотой, они бы все прыгали вокруг меня. Думаю, даже если бы я употреблял героин, это было бы для них лучше. Вся эта хипповская субкультура, если разобраться, проникнута двуличием. Они все время твердили: «Спиды это яд – да, мэн, это плохая наркота», и так далее (и заметьте – все мои знакомые, кто так говорил, либо уже умерли, либо в полной жопе из-за героина). Что тут скажешь – спиды, по крайней мере, помогают тебе функционировать. Зря, что ли, их столько лет прописывали домохозяйкам?

Меня вышвырнули из Hawkwind очень невовремя. Когда это произошло, они были на пороге настоящего успеха в Америке – они повели себя как гребаные придурки. Но они упустили свой шанс не из-за того, что уволили меня, а из-за того чувака, который пришел на мое место, – не говоря уже о том, что и уволили-то меня совершенно несправедливо. После меня басистом в Hawkwind стал Пол Рудольф. Вообще-то он был превосходным гитаристом, играл до того в группе Pink Fairies, но басистом он был очень, очень посредственным – прямо как я, только наоборот. И с ним группа полетела в тартарары – это был кромешный пиздец. Они попытались продолжать работать, поехали этим составом в Огайо, сыграли еще концерта четыре, а потом отменили оставшуюся часть тура. Дейв, благослови его Бог, даже хотел снова взять меня в группу, но барабанная империя наложила вето. В общем, два барабанщика и басист захватили власть, и группа двинулась совершенно не туда. Они сделали еще пару – ну, не то чтобы совсем плохих – альбомов. По музыке там все отлично, но в целом совершенно бессмысленно. Это музыка без яиц. Когда я ушел из Hawkwind, я забрал cojones с собой.

Глава 6. Рожденный для скорости

Я отомстил Hawkwind за свое увольнение. Когда они вернулись в Англию, я успел вынести свое оборудование с их склада. Уже не помню, как мы туда проникли. Наверное, я упросил кого-то из офиса стащить для меня ключ. По правде говоря, я даже не помню, кто мне помогал: скорее всего, Лукас Фокс, который потом стал барабанщиком Motörhead на первые несколько месяцев. Мой единственный знакомый автовладелец. Только мы погрузили мой стафф, как появляется Алан Пауэлл. Удачное совпадение – я как раз только что повидался с его женой! Он кричал:

– Эй ты, говнюк! Решил выкрасть свои вещи!

Мы уже, хохоча, отъезжали, и я крикнул ему на прощание:

– Да, твоя жена тебе расскажет!

Но, по-видимому, он ее не спрашивал, потому что через неделю я снова с ней встретился, и она ни о чем таком не упоминала.

Были у меня и другие дела, поважнее. Не прошло и двух недель с моего возвращения в Лондон, как я собрал группу, которая вскоре станет называться Motörhead. Я хотел сделать что-то вроде MC5, которые были героями практически для всей андеграундной тусовки, и взять еще что-то от Литл Ричарда и Hawkwind. Примерно это у меня и получилось. По сути дела, мы были блюзовой группой. Правда, мы разогнали блюз до тысячи миль в час, но его все равно можно было узнать – нам самим это было очевидно; со стороны, конечно, это не так заметно.

Собрать группу мне было очень легко – легче некуда. Почти сразу я нашел гитариста Ларри Уоллиса и взял на барабаны Лукаса Фокса. Ларри я знал давно – он играл в UFO до того, как они сделали альбом^[32], и заменил в Pink Fairies Пола Рудольфа, который потом заменил меня в Hawkwind. Настоящий инцест, да? Наконец, Pink Fairies и Hawkwind когда-то выступали вместе на одной сцене под общим названием Pinkwind (Hawkfairies как-то не звучит). С Лукасом меня познакомила девушка по имени Ирен Теодору, с которой я в то время жил. Я называл ее Байкерша Ирен, как в песне Moby Grape^[33]. Мы стали жить вместе как раз перед моим последним туром с Hawkwind. Она не была моей девушкой, она была просто подругой, хотя мы успели и пошалить как следует. Очень приятная девушка и хороший фотограф. Она снимала нас в начале нашей карьеры. Лукас увивался вокруг нее – надеялся ее трахнуть. Конечно, этого так и не случилось. Он был немножко задрот, но надежный парень, и так как он все время был где-то рядом – и играл на барабанах – и у него была машина, то показался мне подходящей кандидатурой. Я не хотел петь сам – я хотел, чтобы этим занимался кто-нибудь другой. Но в таком случае, хочешь не хочешь, пришлось бы иметь дело с вокалистом! Один хрен – мы так и не нашли кого-нибудь другого, и вокалистом стал я.

Сперва я собирался назвать группу Bastard – я и чувствовал себя ублюдком. Но эта идея не понравилась Дугу Смиту, который был тогда нашим менеджером (раньше он работал с Hawkwind – так мы и познакомились): «Очень маловероятно, что мы попадем на Top of the Pops с таким названием как Bastard». Я подумал, что он, скорее всего, прав, и решил назвать группу Motörhead. В этом названии есть смысл: последняя песня, которую я написал для Hawkwind, называлась Motorhead, а в Америке этим словом называли амфетаминщиков, так что картинка сложилась. И еще хорошо, что мы взяли название из одного слова. Названия из одного слова самые лучшие: легче запомнить.

Я закрасил психоделические узоры на своих усилителях матовой черной краской, и корабль Motörhead снялся с якоря. Пресса резвилась – о моем увольнении из Hawkwind сообщили все британские музыкальные газеты, и все хотели знать мои дальнейшие планы. Именно тогда я произнес знаменитую фразу, которую впервые процитировали в Sounds: «Это будет самая непотребная рок-н-ролльная группа в мире. Если мы поселимся в соседнем доме, у вас на лужайке трава завянет!» Вообще-то я украл эту фразу у Dr. Hook, но она немедленно стала первой популярной цитатой про Motörhead.

Свой первый концерт мы сыграли 20 июля 1975 года в Roundhouse. Все устроилось быстро – из Hawkwind я ушел только в мае. Мы играли на разогреве у Greenslade, помпезной стадионной группы Дейва Гринслейда, чьего-то бывшего клавишника^[34]. В то время все группы выходили на сцену под специально подготовленные записи, и так как меня всю жизнь влекла тема Второй мировой войны, мы использовали немецкую запись: марширующие люди и крики «Sieg Heil!» Это был очень мощный и ужасно холодный звук – тяжелый топот ног по немецкому булыжнику: бромп! бромп! Эту же запись мы включили, когда уходили со сцены. На усилители я положил покрытый серебряной краской человеческий череп. Но, невзирая на эти театральные элементы, должен признать, что сыграли мы не очень хорошо (давайте уж без обиняков: хреново мы сыграли!). Но мы не падали духом и отправились в тур, и колесили по Англии почти весь август. В конце концов, только так и становишься лучше – просто играешь и играешь.

Впрочем, у нас сразу стали появляться фэны: на концерты приходили панки, старые фэны Hawkwind и толпы каких-то стремных типов. И некоторые из них становились настоящими поклонниками. Один юноша пришел на наш первый концерт в белых сапогах и патронташе, прямо как у меня – я только за две недели до того купил себе такие сапоги, так что этот парень быстро въехал в тему. С самого начала мы вызывали в людях какую-то, мать ее, рабскую преданность, это такая фишка Motörhead: фанаты и технический персонал ходят за нами хвостом. Наш звукорежиссер работает с нами с 1977 года. Раньше он рулил звук у Black Sabbath и получал кругленькую сумму. Мы пригласили его отработать с нами тур, который сулил ему в три раза меньше денег, но, несмотря на это, он прямо в самолете, в котором летела техническая команда Sabbath, занимался тем, что планировал звук и свет для нас. Кто-то сказал ему: «Ты должен заниматься делами Black Sabbath», а он ответил: «Да, но это же мои кореша!» И он бросил их тур, чтобы работать с нами. У нас всегда были такие люди. Видимо, от нашей компании безнадежных аутсайдеров они подхватывают какой-то вирус.

Мы точно были в роли аутсайдеров на нашем следующем лондонском концерте – в Hammersmith Odeon 19 октября 1975 года. Мы играли на разогреве у Blue Öyster Cult, и нельзя сказать, чтобы они отнеслись к нам доброжелательно! Собственно говоря, они нас натурально саботировали. Нам не дали времени на саундчек, а «Одеон» известен своим плохим звуком. Я заметил, что многие американские музыканты плохо обращаются с разогревающими группами, как будто хотят уничтожить конкурентов на корню – еще до того, как тем выпадет шанс с ними посоревноваться! Британские музыканты так не делают (как правило), и мы в Motörhead тоже так не делаем.

Тот концерт принес нам новую славу, а также собственную категорию в ежегодном опросе публики в Sounds. Нас признали «Лучшей худшей группой в мире»! Тем не менее, мы заключили контракт с United Artists – это был лейбл Hawkwind, и они решили и дальше работать со мной, по крайней мере, некоторое время. Это было удачно… во всяком случае, так нам казалось. И вот в конце года мы отправились записывать альбом на студию Rockfield, которая располагалась на ферме под Монмутом, в Южном Уэльсе. Продюсером мы взяли Дейва Эдмундса. Дейв – один из моих героев. Он получил известность в группе Rockpile и как сольный артист, но я знал еще его первую группу, Love Sculpture. Они сделали инструментальную версию «Танца с саблями» – быстрее этого вы ничего в жизни не слышали! И еще это одна из лучших в мире гитарных записей, потому что все тогда были на таблетках, а Дейв и без них шустрый.

К сожалению, Дейв записал с нами только четыре трека: Lost Johnny, Motorhead (эти две песни я написал еще в Hawkwind), Leaving Here (классная песня Эдди Холланда – в свое время в Манчестере я слышал, как ее играли The Birds) и City Kids (песня Pink Fairies, которую написал Ларри). А потом Дейва подписал цеппелиновский лейбл Swan Song, и он уехал. Жаль: мне очень нравилось работать с ним, он был свой парень. Однажды ночью, когда мы слушали только что записанный трек, Дейв встал, извинился, вышел на улицу, поблевал, потом как ни в чем не бывало вернулся, уселся на свое место и продолжил работать. Иногда войдешь в аппаратную, а он спит носом в пульт, и из колонок на максимальной громкости идет белый шум. Еще он починил мне гитару. У меня одна струна постоянно вылетала из желобка на порожке – это такая херня сверху грифа, через которую идут струны. Он говорит: «Надо просто поставить сверху скобку. Пойдем». На ферме был сарай с инструментами – мы влезли туда через окно и взяли дрель. Потом он расхерачил какую-то старую гитару, снял с нее такую скобку, высверлил в моей гитаре дырки и поставил скобку. Она у меня так и стоит до сих пор. Отличный мужик Эдмундс – очень спонтанный, быстрый чувак. И он сделал несколько прекрасных пластинок. Он продюсировал первый за одиннадцать лет альбом The Everly Brothers, с Джеффом Линном^[35], альбомы The Stray Cats и так далее. Когда Дейв уехал, нашим продюсером стал Фриц Фрайер. В 60-е он играл в группе The Four Pennies – у них было несколько хитов в Англии. Очень хорошая группа, но немного слащавая. В общем, мы доделывали свой альбом с Фрицем, что, по правде говоря, досадно. Ничего против него не имею, но он был не такой, как Эдмундс, что неудивительно, ведь он был такой, как Фрайер!

Примерно тогда же, когда ушел Эдмундс, у нас сменился барабанщик. Мы решили, что Лукасу лучше уйти, потому что он начал съезжать с катушек. Он пытался угнаться за мной по части спидов, а это дело безнадежное! Я вообще никому не могу рекомендовать свой стиль жизни – обычного человека он сведет в могилу. Я говорю совершенно серьезно, и вот откуда я это знаю: году в 80-м я решил заменить себе всю кровь – поговаривают, что такую процедуру устроил себе Кит Ричардс. Теоретически это отличная идея: ты моментально оказываешься совершенно чист, в тебе течет свежая кровь, и организму не приходится проходить через муки детоксикации. Мы с моим менеджером пошли к доктору, он взял у меня анализ крови и потом сообщил плохую новость:

– Вот что я вам скажу: чистая кровь вас убьет.

– Что?

– В вас не осталось обычной человеческой крови. Быть донором вам тоже нельзя. Об этом даже не думайте, обычный человек от вашей крови отдаст Богу душу. Вы ядовиты.

Другими словами, то, что нормально для меня, смертельно для других людей, а то, что нормально для других людей, смертельно для меня – что ж, меня это вполне устраивает. Полагаю, это значит, что я вошел в историю медицины. Надо завещать мой труп на благо научной фантастики! Мой и Стивена Райта^[36].

В общем, Лукас пытался угнаться за мной, и поэтому постоянно был на взводе. Вены у него на голове наливались кровью, и он подолгу мог пялиться на кого-нибудь, не произнося ни слова. А мы переглядывались, и каждый думал: «Он перегибает палку и явно не в себе». Однажды на студии мы отслушивали запись, Лукас стоял, опершись на консоль. Ее верхняя крышка крепилась на петлях, чтобы удобнее было ее чистить, и кто-то плохо закрепил эти петли. А на ней стояла куча всего – недопитые стаканы, пепельницы и прочая херня. И когда Лукас оперся на нее, эта гребаная консоль раскрылась, и все попадало внутрь. Полетели искры – вся эта махина взорвалась! Он закричал, отшатнулся, сбил телефон со стены, а потом пулей вылетел в дверь. А Ларри открыл дверь и крикнул ему вслед:

– Эй, Лукас, не ходи мимо моих стеков – ты их спалишь!

В общем, было ясно, что дни Лукаса в группе сочтены. Я случайно встретил его в Париже пару лет назад. Он был одет как настоящий француз, платочек в кармашке. Я даже подумал: не стал ли он геем? Но он сказал, что живет там с девушкой. Лукас вообще-то хороший парень, он был мне хорошим другом, но ему не хватило здравомыслия.

А тем временем в нашей тусовке появился Фил Тейлор. Я познакомился с ним за полгода до того в гостях у гитариста по имени Пол. Пол – ходячая антиреклама героина. Однажды он спал (ширнулся и отрубился), а рука у него оказалась придавлена к железной решетке на кровати, и у него отказала кисть. Он перерезал себе все сухожилия в руке. Я спас Полу жизнь: он уже почти сдох, он был весь синий, и я колошматил его по груди, пока сердце не забилось снова. Он был не первым, кого я спас, и, уж конечно, не последним. Но вернемся к Филу.

У Фила была машина, и он мог подвозить меня на студию, которая находилась в двухстах милях от Лондона. И он как-то упомянул, что имеет привычку иногда стучать по барабанам, так что мы решили дать ему попробовать. Прямо в студии мы сыграли пару песен, и Ларри был просто в восторге:

– Какой мерзкий чувачок! – фыркнул он. – Он, мать его, просто идеально нам подходит!

В результате Фил перезаписал барабаны почти во всех песнях альбома. Единс

Lemmy Kilmister

Janiss Garza

White Line Fever: The Autobiography

© Ian Kilmister and Janiss Garza, 2002

© ООО «Издательство АСТ», 2017

* * *

Эта книга посвящается Сьюзан Беннетт, которая, возможно, и была той единственной.

Предисловие

Лемми умер четыре месяца назад, и вот уже неделю я пытаюсь придумать, что написать в этом предисловии. После смерти Лемми мне выпала честь много рассказывать о нем, о моем знакомстве с ним и о том, как сильно он повлиял на мою жизнь. Мне предстояло произнести речь на вечере его памяти, и я, повинуясь чувствам, набросал ее в очень свободной, естественной манере… а теперь мне надо написать что-то более связное, и это нелегкая задача.

Перечитав то, что я говорил в тот день, я почувствовал, что уже не смогу лучше выразить свое уважение, восхищение и любовь к Лемми. Поэтому я попросил редактора этой замечательной книги позволить мне просто повторить в предисловии те самые слова, вместо того чтобы переписывать и портить их. Так вот…

Тридцать четыре года назад, в июне 1982, в Западном Голливуде, я заблевал сам себя с головы до ног. Важно тут не то, что я блеванул. Увы, тинейджером я блевал частенько. Я находился в номере Лемми в отеле Sunset Marquis, было четыре часа дня, а вечером ему предстояло играть самый большой концерт американского тура Iron Fist, в котором Motörhead были хедлайнерами. Через пять часов он должен был выйти на сцену, а пока я с ним выпивал и общался. Неловкий восемнадцатилетний сопляк в номере Лемми. Вот что было действительно важно.

В конце 70-х я часами болтался перед отелем «Плаза» в Копенгагене, чтобы встретиться с моими любимыми рокерами. Ричи Блэкмор, Ронни Дио, Фил Лайнотт, Робин Трауэр, Пол Стэнли и многие другие – все они любезно давали автографы, разрешали с собой сфотографироваться, могли пятнадцать секунд поболтать ни о чем… вот, собственно, и все.

Потом я переехал в Америку, жил в Южной Калифорнии, и главной музыкой в моей жизни стали Motörhead. Я буквально дышал каждой их нотой, каждым словом, которое пел Лемми, каждой байкой, которую он рассказывал в интервью. Когда они впервые приехали в Америку – в 1981 году, на разогреве у Оззи – я, конечно, был вне себя от радости и решил всю ту неделю следовать за ними по Калифорнии.

Так я за ними и ездил из города в город, туда-сюда по пятой автомагистрали – мальчик-фанат, финальная стадия. Но с ними все было по-другому. В отличие от рок-звезд, которых я подстерегал когда-то в Копенгагене, Motörhead приняли меня с распростертыми объятьями – и в первую очередь сам Лемми. Никакой заносчивости, никакой пустой болтовни, только чтобы от меня отделаться. От меня не требовалось по-быстрому сфоткаться и отвалить. Это было совсем другое отношение, другие правила игры. На первом же концерте меня пригласили в их святая святых – в гримерку, в гастрольный автобус, и где я только не побывал с ними в ту неделю: в отелях, в барах, в придорожных забегаловках. Меня пускали везде. И всегда меня привечали, и чувствовалось, что этим ребятам на меня не наплевать. Лемми был потрясающе радушным – лучший в мире хозяин на вечеринках, – он взял меня под крыло и дал мне почувствовать, что я принадлежу к чему-то несоизмеримо большему, чем я сам.

Месяц спустя мне пришлось путешествовать дикарем по Англии – я ехал на стадион Port Vale, где намечался сборный концерт под названием Heavy Metal Holocaust, и Motörhead были там хедлайнерами. Тем летом у них вышел альбом No Sleep ‘Til Hammersmith – он сразу занял первое место, и они были самой крутой группой в Европе. Все билеты на этот концерт были распроданы, а тут я – без билета, ни гроша за душой. Но не прошло и пятнадцати минут, как я уже оказался за сценой в «штабе» Motörhead, где Лемми снова принял меня с распростертыми объятьями и вспомнил наши подвиги в Калифорнии месячной давности. Это был самый большой концерт того лета в Англии – но у Лемми нашлось время для меня.

Перенесемся еще на месяц позже – Лондон, репетиционная база Nomis. Я как-то прознал, что ребята работают там, и направился прямиком к ним – и снова, не веря своему счастью, я в считанные минуты оказался в маленькой комнате, смотрел во все глаза и слушал, а прямо у меня перед носом Лемми, Быстрый Эдди и Фил «Грязное Животное» Тейлор сочиняли песни для альбома Iron Fist. Мы четверо в одной комнате. Ебануться можно.

Эти события круто изменили мою жизнь – словами этого не описать. Именно поэтому летом 1981 года я захотел играть в группе, создать группу, быть музыкантом, быть частью группы, коллектива, быть частью рок-н-ролльного бродячего цирка и, быть может, однажды в свою очередь гостеприимно открыть двери другим неловким, неприкаянным ребятам, которые, надо надеяться, встретятся нам в пути. За свою карьеру я дал несколько тысяч интервью и всегда называл Лемми и Motörhead своим главным источником вдохновения – нашей музыкой и нашей жизненной позицией мы обязаны им, именно с них мы лепили свое восприятие мира, свое мировоззрение.

Так что спасибо тебе, Лемми, за то, что помог мне стать собой. Спасибо за открытую дверь, за музыку, за бухло, за смех, за байки, за то, что ты никогда не судил меня и дал мне почувствовать себя частью чего-то большего, чем я сам. И еще спасибо тебе за то, что ты никогда не перегибал палку: ты был рок-звездой ровно в той степени, чтобы быть крутым, и ни каплей больше.

И да, спасибо тебе за то, что сфотографировал меня тогда в своем гостиничном номере – в июне 1982 года, заблеванного с головы до ног, – и поместил эту фотографию на внутренний разворот своей следующей пластинки[1]. Это величайшая честь, которую ты мог бы мне оказать. Я всегда буду испытывать благодарность за то, что знал тебя, и с гордостью говорить о том, как много ты значил для меня и как вся твоя жизнь и твоя крутизна вдохновляют меня уже 37 лет.

Ларс Ульрих, 25 апреля 2016

Пролог

Я родился под Рождество 1945 года, и звали меня тогда Иэн Фрейзер Килмистер – недель на пять раньше срока и с прекрасными золотистыми волосами, которые, к вящему веселью моей странноватой матери, выпали через пять дней. Ни ногтей, ни бровей, и еще я был ярко-пунцового цвета. Мое первое воспоминание – как я кричу. Отчего и почему – не знаю. Скорее всего, обыкновенная детская истерика. А может быть, репетиция. Я всегда был молодой да ранний.

Отец был не рад. Наверное, можно сказать, что мы с ним друг другу не понравились: он ушел из семьи через три месяца. Может, все дело в выпавших волосах. Может быть, он решил, что я слишком рано начал ему подражать.

В войну отец был капелланом в Королевских ВВС, а мать – хорошенькой юной библиотекаршей, которая понятия не имела, что священники страшные лицемеры. В смысле – вы учите, что Спаситель был сыном жены какого-то бродяги (к тому же девственницы!) и духа? И это – основа мировой религии? Вот уж не знаю. По-моему, если Иосиф поверил в эту байку, то в яслях ему самое место!

В общем, я по отцу не особенно скучал, ведь я его даже не помнил. К тому же мама с бабушкой страшно меня баловали.

Я встретился с ним через двадцать пять лет в пиццерии на Эрлс-Корт-роуд: похоже, угрызения совести довели его до горячки и он решил «помочь мне». Мы с мамой решили: авось вытрясем что-нибудь из этого сукина сына! Так что я пошел знакомиться с этой жалкой личностью. Я предвидел, что дело гнилое, и оказался прав.

Я сразу его узнал – правда, он как будто стал меньше, но ведь и я подрос. Меня встретил сутулый сморчок в очках и с большой плешью.

Наверное, для него это была неловкая ситуация – уйти из семьи, которую он вообще-то должен был поддерживать, и затем двадцать пять лет от него ни слуху ни духу… конечно, ему было неловко. Но кому по-настоящему было неловко, так это моей маме: ей-то пришлось растить меня в одиночку, да еще и бабушку кормить!

Он говорит:

– Я хотел бы помочь тебе с карьерой – наверстать упущенное, ведь я не был тебе хорошим отцом.

Ха! Я ответил:

– Облегчу тебе задачу. Я играю в рок-группе, и мне нужно кое-какое оборудование (а у меня как раз опять усилитель барахлил) – купи мне усилитель и пару кабинетов, и мы квиты, идет?

Помолчав, он произнес:

– Так-так…

Очевидно, он не был в восторге от такого плана.

– Музыкальный бизнес дело ненадежное.

Кажется, в свое время он был отличным пианистом. Но его время прошло.

– Ага, – ответил я, – знаю, но я этим зарабатываю.

Это была неправда – во всяком случае, на тот момент.

– Я думал оплатить тебе какое-нибудь обучение – вождение, техника продаж. Ты мог бы стать торговым агентом или… – он умолк.

Теперь уже я был не в восторге.

– Иди в жопу, – сказал я и встал из-за стола. Ему повезло, что нам не успели принести большую пиццу в честь нашей исторической встречи, а то она стала бы его новой шляпой. Я вышел обратно, в безотцовщину. После разговора с ним улица показалась мне чистой – и это Эрлс-Корт-роуд!

Кстати, о двуличных ублюдках: мою группу, Motörhead, в 1991 году номинировали на «Грэмми». Щедрый подарок от музыкальной индустрии. Так что я сел на самолет – из Лос-Анджелеса до Нью-Йорка пешком идти далековато. В кармане у меня была пинта Jack Daniel’s – помогает протрезветь. Мы элегантно вырулили на залитую солнцем взлетную полосу, я сделал глоток виски и предался приятным мыслям о том о сем.

Тут раздался голос:

– Дайте мне эту бутылку!

Я поднял глаза. Стюардесса – волосы как из бетона и рот жопкой – повторила как попугай:

– Дайте мне эту бутылку!

Уж не знаю, как поступил бы ты, достопочтенный читатель, но я купил эту чертову бутылку и заплатил за нее деньги. Хрен я ее отдам. Это я ей и сообщил. Ее ответ:

– Если вы не отдадите мне эту бутылку, я высажу вас из самолета!

Становилось интересно – мы были, наверное, пятыми в очереди на взлет, рейс уже задерживался, неужели эта тупая сука задержит самолет из-за пинты Jack Daniel’s?

– Ну и пожалуйста, – сказал я. – Убирайте меня на хер с самолета, – ну или что-то в этом роде. И представьте себе, эта кретинка так и сделала! АХАХАХАХАХАХАХА!! Из-за нее куча народа вылетела еще позже, они опоздали на пересадку в Нью-Йорке, и все из-за какой-то пинты освежающего янтарного напитка… Ну и что? Пошла она на хуй! Ишь, раскомандовалась. А я полетел следующим рейсом, через полтора часа.

Торжественный день начинался не очень-то удачно – так он и продолжился. Когда мы добрались до прославленного зала Radio City («дом звезд»!), все щеголяли во взятых напрокат смокингах – вылитые пингвины, – пытаясь ничем не отличаться от тех самых козлов, которые крадут у них деньги! Я сам смокинги не ношу, это не в моем духе. А швейцарам, по-моему, не понравился мой железный крест.

Ну да ладно. Наш первый альбом на лейбле Sony номинировали на «Грэмми», и я неразумно полагал, что ребята с лейбла будут этому рады. Но они этого, похоже, вообще не заметили! Мне так ни разу в жизни и не выпало счастье лицезреть солнцеликого Томми Моттолу: в тот вечер он был очень занят – вероятно, бегал за Мэрайей Кэри по ее гримерке. Я скромный человек: мне вполне было бы достаточно услышать «Привет» или «Хорошо, что вы работаете с нами» или даже «Здорово, чувак». Ничего. Nada. В пизду все. Я пошел на вечеринку лейбла Sire. Другое дело. И потрахался.

Так что пошли они все в жопу. Много они о себе понимают!

Глава 1. Козерог

Моя жизнь началась в городе Сток-он-Трент в Западном Мидленде, в Англии. В Сток-он-Тренте объединились шесть городков. Самый неприглядный из них – Берслем, неудивительно, что именно там я и родился. Эти места называют Гончарнями, и земли вокруг города были черными от угольного шлака из печей, в которых делали самую разную посуду – в том числе знаменитый веджвудский фаянс. Повсюду, куда ни посмотришь, уродливые кучи шлака, а воздух грязный от печного дыма.

Примерно когда мой блудный отец ушел из семьи, мы с мамой и бабушкой переехали в Ньюкасл – Ньюкасл-андер-Лайм, неподалеку от Сток-он-Трента. Мы жили там, пока мне не исполнилось шесть месяцев, а затем поселились в Мейдли – очень милой деревне поблизости. Напротив нашего дома был большой пруд, практически озеро, в нем жили лебеди. Красиво, но общество там, конечно, не изысканное.

Мама тащила на себе всю семью, и ей пришлось трудно. Сперва она устроилась медсестрой к туберкулезникам, кошмарная работа: в те дни это было не лучше терминальной стадии рака, и она, по сути, просто провожала пациентов в последний путь. И она повидала детей, которые там рождались: бывали по-настоящему ужасные случаи. Туберкулез что-то делает с хромосомами: мама видела новорожденных с перьями, а у одного была чешуя. В конце концов она оставила это место и работала в библиотеке, а потом некоторое время не работала совсем. Я не очень понимал, как тяжело ей приходится, и решил, что мы как-нибудь да проживем. Потом она работала барменшей, но это уже потом, когда она снова вышла замуж.

В школе у меня сразу начались проблемы. Мы с учителями не сошлись во взглядах: они хотели, чтобы я учился, а я не хотел. В математике я был полный ноль – просто черная дыра. Учить меня алгебре было все равно что разговаривать со мной на суахили, и я быстро оставил всякие попытки ее понять. Я решил, что все равно не стану математиком, так что какая разница. Я постоянно прогуливал – прямо с первого дня и начал.

Мое первое воспоминание о трудной школьной жизни относится к младшим классам. Эта дура хотела учить мальчиков вязанию – должно быть, феминистка. Мне было лет семь, так что смысла в этом было ноль. К тому же она была просто зверь – ей нравилось бить детей. Я совершенно не хотел вязать, потому что это для девчонок и слюнтяев. В те дни слюнтяев еще называли слюнтяями. Это теперь они заправляют всей страной. Я сказал ей, что не смогу этим заниматься, и она ударила меня. Тогда я снова сказал, что не смогу этим заниматься, и через некоторое время она прекратила меня бить.

Впрочем, если начистоту, я думаю, что если ударить ребенка за плохой поступок, ему это только пойдет на пользу: конечно, без причины бить не надо, а только если он что-нибудь натворит. Если ребенок до усрачки боится учителя, он скоро научится вести себя как следует. Мне регулярно доставалось такой специальной математической линейкой в форме молотка, которая висела у классной доски. Учитель заходил тебе за спину – и шмяк по затылку. Позже учитель физики бил нас ножкой табурета. Добротная штука, но я ее так и не отведал, потому что преуспевал в физике. Пока не оставил школу по взаимному согласию.

Если ты здорово получаешь по уху, так, чтобы у тебя еще полчаса в голове звенело, ты больше не будешь заниматься на уроке всяким дерьмом. Ты будешь слушать, что тебе говорят. Так было раньше, но теперь все изменилось. Мне и моим ровесникам это пошло на пользу: насколько я могу заметить, мы сообразительнее нынешнего молодого поколения.

Так вот, когда мне было десять лет, мама снова вышла замуж. Этого мужика звали Джордж Уиллис, и она познакомилась с ним через своего единственного брата – моего дядю Колина. Кажется, они подружились в армии (я имею в виду, Колин и Джордж…). Когда-то он был профессиональным футболистом, играл за «Болтон Уондерерс», а потом, по собственным словам, своими силами добился успеха в бизнесе и стал хозяином фабрики, изготавливавшей пластиковые подставки под обувь для витрин магазинов. Эта фабрика прогорела через три месяца после свадьбы. Своеобразный был человек. Смешной – обосраться. Его постоянно заметала полиция за то, что он продавал краденые стиральные машины и холодильники прямо из грузовика, но нам он об этом не рассказывал. Он говорил, что едет в командировку: «Дорогая, я уезжаю на месяц», – и садился в тюрьму на тридцать суток. Некоторое время мы ничего об этом не знали, но в конце концов он оказался не таким уж плохим парнем.

Он, конечно, привел в семью двух своих детей от предыдущего брака, Патрицию и Тони. Я был самым младшим, и мне все время доставалось от этих бугаев – новых брата с сестрой. Мои отношения с отчимом были непростыми, потому что для матери я был единственным ребенком в семье. Она дралась за меня, как маленький бойцовый петушок, и отчиму приходилось круто. Целью жизни Патриции было работать в Казначействе (подумать только), и со временем ее мечты сбылись. Тони живет в Австралии, в Мельбурне, у него своя фирма, он занимается пластиком (я представить себе не мог, что пластик это наследственное!). Он десять лет служил в торговом флоте и почти двадцать лет не писал нам. Отчим думал, что он умер.

После свадьбы мамы с отчимом мы переехали в его дом в Бенллехе, курортном городке на острове Англси в Уэльсе. Тогда меня и прозвали Лемми – видимо, это что-то валлийское. Я попал в очень плохую школу – единственный английский мальчик среди семи сотен валлийцев: и приятно, и полезно, да? Так что меня зовут Лемми с десяти лет. Конечно, усы у меня были не всегда. Усы у меня выросли только в одиннадцать.

Но я умел развлекаться. Можно было стащить гелигнита и подрихтовать береговую линию Англси. Одна строительная компания ремонтировала все канализационные трубы в городе. Они могли работать только летом – потом становилось слишком холодно. Так что в сентябре-октябре они сворачивались, а вещи оставляли в бытовках. И где-то в конце октября – начале ноября мы с друзьями в них пробирались. Черт возьми, для мальчика лет десяти-одиннадцати это как клад найти! Там были кепки и комбинезоны, гелигнит, детонаторы и фитили – в общем, куча замечательных вещей. Мы цепляли детонатор к фитилю и совали его в гелигнит. Потом вырывали ямку в песке на берегу, совали туда наше изделие, оставляли фитиль снаружи и присыпали песком. Когда все было готово, мы клали сверху камень побольше, поджигали фитиль и уебывали со всех ног. БАБАХ! – и камень взлетал в воздух метров на пятнадцать. Это было круто! Потом я видел, как там, под дождем, стоит толпа людей, они глядели на произведенный ущерб и перешептывались: «Как думаешь, что случилось?» – «Не знаю, может, марсиане?» Что думал местный полицейский – загадка: он слышал весь этот страшный грохот, выходил на берег, а там пол-утеса съехало в море. Когда мы закончили, береговая линия на три километра была не та, что прежде. Но это же все невинные забавы, да? Какой только херней не занимаются школьники, и, в конце концов, почему бы и нет. Им же так и полагается – злить старших, не давать им расслабиться. А иначе какой в них толк?

Конечно, это все были пустяки по сравнению с моим растущим интересом к противоположному полу. Надо понимать, что тогда, в пятидесятые, никакого «Плейбоя» и «Пентхауса» не было. Все самое интересное было в журналах, где печатали фотографии, скажем, нудистов, играющих в теннис, – «Здоровье и эффективность» и тому подобная херня. Вот каким ужасным был мир в то время. А пятидесятые еще называют веком невинности. К черту невинность, сами попробуйте так жить!

Мое сексуальное воспитание началось рано. К матери приходили, наверное, три дяди, пока не решилось, что один из них будет папа. Я ничего не имел против – я понимал, что ей одиноко и что она работает целый день, чтобы прокормить нас с бабушкой, в общем, я не возражал, если меня отправляли спать пораньше. К тому же я рос в деревне, и всегда можно было увидеть, как люди занимаются этим в полях. И конечно, мне частенько встречались машины с запотевшими окнами: пока парочка перебиралась спереди на заднее сиденье, можно было разглядеть голую ногу или грудь. Тогда было модно надевать две нижние юбки, они кружились вихрем, когда девчонки танцевали джайв, – и я часто ходил танцевать. Я бросил танцы, когда в моду вошел твист, потому что он оскорбил меня до глубины души: до девушек больше нельзя было дотронуться! Зачем это тебе, если ты только что открыл подростковую похоть? Близость и интимность, чтобы можно было потрогать, контакт, узнавание, обмен прикосновениями и чтобы меня тоже щупали в ответ – вот что мне было нужно!

Но только в четырнадцать лет, работая в школе верховой езды, я по-настоящему осознал, что хочу и вожделею женщин всех форм и размеров, любого возраста, цвета кожи и религиозных убеждений. И политических предпочтений. Каждое лето в наш курортный городок съезжался весь Ливерпуль и весь Манчестер. Студенты приезжали на каникулы и брали лошадей в нашей школе. И девочки-гайды[2] тоже приезжали скопом каждый год – вся шайка, с палатками и прочим снаряжением. За ними приглядывали аж две вожатых – ха! Кого они хотели обмануть? Мы собирались во что бы то ни стало добраться до этих девочек, даже если бы для этого потребовалось влезть в водолазные костюмы! И девочки явно были настроены так же. Они очень хотели учиться, и мы очень хотели учиться, и вместе мы научились. Уж поверьте, мы выучили все до последней ноты.

Я устроился на работу в школу верховой езды, потому что любил лошадей. Я и сейчас их люблю. Мы хорошо проводили там время, потому что лошади возбуждают женщин. В лошади есть сексуальная сила. Женщины особенно любят ездить верхом без седла, и дело не в том, о чем вы подумали. Мне кажется, это чтобы непосредственно ощущать тело животного. Седло делает это невозможным, особенно английское седло. А еще дело в том, что лошади очень сильные. Лошадь на самом деле может сделать с тобой все, что захочет, но она этого не сделает, потому что это, за редкими исключениями, спокойные животные. Они тебе поддаются. Я думаю, женщинам именно это и нравится в лошадях – это очень сильные существа, которые подчиняются тебе и не дают сдачи, даже не пытаются отстоять свои права. Правда, посуду они не помоют, но это небольшая плата.

Я был влюблен в Энн. Она была на пять лет старше – в таком возрасте это огромная, непреодолимая разница. Но я до сих пор помню, как она выглядела: очень высокая – одни ноги, нос как будто сломанный, но она была очень привлекательна. Правда, она встречалась с очень некрасивым парнем. Я не мог этого понять. Однажды я случайно увидел, как они трахаются на конюшне, и вышел на цыпочках, бормоча под нос: «Господи». Но самая смешная история про этих девочек-гайдов произошла с моим приятелем по имени Томми Ли.

У Томми была одна рука – он был электриком и однажды дотронулся до какого-то провода, до которого дотрагиваться не следовало, и электричество буквально спалило ему руку до бицепса. Пришлось отрезать ему и то, что оставалось, и зашить плечо. С тех пор он стал не такой, как раньше: часто прислушивался к чему-то, чего никто кроме него не слышал. В общем, у него была фальшивая рука, на которую была натянута черная перчатка, – он цеплял ее за пояс или совал в карман. И вот однажды ночью мы с ним вдвоем пробрались к девочкам-гайдам. Проползли под изгородью, продрались сквозь заросли дрока… но в четырнадцать лет тебе наплевать, да? Чего только не сделаешь ради девчонки. Мы забрались туда, и я со своей цыпочкой пошел в одну палатку, а Томми со своей в другую. Стало тихо – только пружины скрипели. Потом я немножко задремал – обычное дело, мне было так хорошо и приятно (почему я до сих пор так и делаю!). А потом меня разбудил шум:

– (хрясь) Ой! (хрясь) Ой! (хрясь) Ой! (хрясь) Ой!

Я осторожно выглянул из палатки и увидел Томми – он бегал как сумасшедший, совершенно голый, с одеждой под мышкой. А за ним по пятам гналась разъяренная вожатая и била его по голове его же собственной рукой! Я так смеялся, что и меня поймали! Я не мог шевельнуться, не мог убежать, я был совершенно беспомощен. Ничего смешнее я в жизни не видел.

Я открыл для себя секс раньше, чем рок-н-ролл: надо понимать, что первые десять лет моей жизни рок-н-ролл еще не существовал. Был Фрэнк Синатра, Розмари Клуни и How Much Is that Doggie in the Window?[3] – эта песня была на вершине чартов чуть ли не несколько месяцев! Рождение рок-н-ролла я наблюдал собственными глазами. Первым я услышал Билла Хейли – думаю, это была песня Razzle Dazzle. Затем были Rock Around the Clock и See You Later Alligator. Его группа The Comets была вообще-то так себе, но никого другого не было. К тому же в Уэльсе с музыкой было сложно – можно было поймать «Радио Люксембург», но ловилось плохо. Звук то появлялся, то пропадал, и приходилось все время крутить ручку, чтобы принимать сигнал. И было невозможно узнать, что именно играет: они объявляли песню в самом начале и больше уже не повторяли, и если пропустишь первые пять-восемь тактов, то все. Я несколько месяцев не мог идентифицировать песню What Do You Want to Make Those Eyes at Me For? Emile Ford and the Checkmates. (Этот парень, Эмиль Форд, потом куда-то подевался. У них было пять хитов в Англии. Он был на гребне успеха, а потом случился скандал: его поймали на том, что он брал деньги за автограф, и это его потопило. The Checkmates некоторое время пытались играть без него, но у них ничего не вышло.)

Если же ты хотел купить пластинку, надо было ее заказать и ждать целый месяц. Моей первой пластинкой, на 78 оборотов, была запись Томми Стила – «британского Элвиса», а потом я купил Peggy Sue Бадди Холли. Моя первая долгоиграющая пластинка – The Buddy Holly Story, я купил ее вскоре после того, как он погиб. Я даже был на его концерте – в танцевальном зале New Brighton Tower. Вот какой я старый – я видел живого Бадди Холли! Зато никто не усомнится в том, что я настоящий рок-н-ролльщик!

Я далеко не сразу обзавелся пластинкой Элвиса Пресли – первой я купил Don’t Be Cruel. У него был классный стиль, и выглядел он классно, он был уникальным артистом, но с моей точки зрения он уступал Бадди Холли и Литл Ричарду. Его проблема была в дурацких би-сайдах[4]. А альбомы в то время были не то, что сейчас: просто собирали на одну пластинку последние, скажем, шесть хитов с би-сайдами. В результате те альбомы Элвиса наполовину состоят из дерьма. Он начал делать хорошие би-сайды, только когда записал I Beg of You. А Бадди Холли, насколько я знаю, не записал ни одного плохого трека. Еще моим кумиром был Эдди Кокрэн. Он работал на одной студии в Голливуде, и если кто-нибудь из клиентов заканчивал свою запись на час раньше, он мигом занимал освободившуюся студию и за этот час записывал свою песню. И он сам сочинял и продюсировал свою музыку. Он был первым, кто стал так делать: очень изобретательный парень. Я собирался сходить на его концерт, когда он был в британском туре, но как раз тогда он попал в автокатастрофу неподалеку от Бристоля и погиб. Я помню, что сильно горевал. Это была большая трагедия для рок-н-ролла. Кокрэн и Холли – из-за них я и начал играть на гитаре.

Я решил взяться за гитару отчасти из-за музыки, но процентов на шестьдесят или даже больше – ради девушек. К концу учебного года я обнаружил, что гитара притягивает девиц как магнит. Неделю после экзаменов ты сидишь в классе, делать совершенно нечего, и один парень принес гитару. Он не умел играть, но его немедленно окружили девушки. Я подумал: о, кажется, тут можно поразвлечься! Дома на стене висела старая мамина гавайская гитара – она играла на ней в детстве, а ее брат играл на банджо. Незадолго до того гавайские гитары были очень популярны – это были лэп-стилы с плоским грифом и высокими ладами[5]. Мамина гитара была очень красивой, с перламутровой инкрустацией. Мне повезло – в 1957 году мало у кого была гитара.

Я притащил ее в школу. Я тоже не умел играть, но, конечно, меня тут же окружили девицы. Это правда сработало, причем мгновенно! Я больше никогда в жизни не видел, чтобы что-нибудь сработало так же быстро. С тех пор моя жизнь бесповоротно изменилась. Как я сообразил со временем, девушки ждали от меня, чтобы я играл на этой штуковине, и я научился, хотя на маминой гавайской гитаре струны стояли так высоко, что это было довольно мучительно.

Когда мне было пятнадцать лет, мы с классом поехали в Париж, а я как раз разучил Rock Around the Clock. И однажды ночью я играл ее три часа подряд, причем чуть не отхватил себе указательный палец выкидным ножом, который не желал меня слушаться. Я залил гитару своей кровью, и девчонки решили, что это невероятно круто. Как воин из племени сиу, который идет в заросли и убивает медведя голыми руками: тут примерно то же самое. Круто пролить кровь ради женщины!

Тем временем мать с отчимом прекрасно знали, как я провожу время. Тут и думать было нечего – девицы шли непрерывным потоком. Я превратил гараж в свое логово и водил девушек. Отчим врывался туда, чтобы застукать нас: он делал это так часто, что это было уже смешно. Наверное, он был вуайеристом.

– Ты в курсе, что лежишь на этой девушке? – орал он.

– Да, я знаю, что лежу на этой девушке, мать твою! – отвечал я. – И как ты только догадался?

Вскоре после той поездки в Париж меня исключили из школы. Мы с двумя друзьями прогуливали уроки. Мы сели в поезд и на целый день уехали на другой конец острова, а вернулись так, чтобы успеть на школьный автобус, развозивший нас по домам. Но судьбе было угодно, чтобы два ублюдка из другого класса засекли нас на платформе и все разболтали. Ябеда всегда найдется, да? Меня вызвали к директору. Это был полный придурок и бездельник. Думаю, его сделали директором школы просто потому, что для магистранта он был слишком стар. Две недели подряд он вызывал меня к себе на переменах и во время ланча, пытаясь меня расколоть.

– Тебя видели два мальчика из Холихеда[6], когда поезд повернул назад, – говорил он мне.

– Это был не я, сэр, – упорствовал я. – Я там никогда не был.

Вот когда я научился врать. Дисциплина учит тебя врать, потому что скажешь правду – и ты в дерьме. В общем, не буду утомлять вас долгим рассказом: в конце концов он решил отхлестать меня тростью по рукам, два удара по каждой. Напоминаю, это было вскоре после поездки в Париж и того несчастного случая с выкидным ножом. Рана ужасно долго не заживала. Вы, наверное, знаете, сколько крови при таких порезах, чуть ли не при каждом ударе сердца: бу-бум – и кровь хлещет через всю комнату! Из меня тогда, наверное, целая пинта вытекла. Поэтому я попросил:

– Можно ударить меня четыре раза по одной руке, из-за пальца?

Но нет, его это не устраивало. Он невозмутимо встал, велел мне поднять руку и херак! Фонтан крови. И он такой, как ни в чем не бывало:

– Подними другую руку.

Ну ты и ублюдок, подумал я. И когда трость опустилась мне на руку, я ее вырвал и дал ему этой тростью по башке. Он в ярости воззрился на меня:

– Думаю, излишне объяснять, что твое присутствие здесь больше не требуется.

– Я и не собирался возвращаться, – ответил я и с этими словами вышел.

Но он был прав, в школу я не вернулся, и они так и не смогли доказать, что я прогуливал. Мне все равно только полгода оставалось. Родителям я не стал говорить: каждое утро я уходил из дома, как будто шел в школу, а вечером возвращался. Это время я проводил на конюшне, возился на берегу моря с лошадьми, а потом сменил пару работ. Сначала устроился маляром к одному мужику, он был гей, его звали мистер Браунсворд («коричневый меч» – лучшее имя для гея, просто идеальное!). Но ко мне он не лез. Его интересовал мой миловидный приятель Колин Пэрвис, что меня совершенно устраивало. Я им не мешал:

– Мистер Браунсворд, Колин будет работать здесь, а я пойду на второй этаж, хорошо?

А Колин бормотал под нос: «Вот сволочь!»

Потом мы стали работать на материке, в Конуи – в горах. Там я научился быть в одиночестве и получать от этого удовольствие. Я бродил по полям в компании овчарок. Я и теперь не против побыть один. Многие находят это странным, но я думаю, что это круто.

Вскоре отчим устроил меня на фабрику стиральных машин Hotpoint. Каждый рабочий делал только одну деталь. Я стоял в начале конвейера: берешь четыре латунных гайки, прикручиваешь их к этой штуке, а затем станок херачит сверху и делает в них сбоку бороздку. Затем ты снимаешь эти гайки и бросаешь их в большой ящик. Надо было сделать 15 000 штук, а когда ты заканчивал эту партию и у тебя появлялось чувство, что ты чего-то достиг, у тебя все отбирали и давали снова пустой ящик. Умный человек не может делать эту работу. Это невозможно: сойдешь с ума на хер. Не знаю, как все эти люди умудрялись так работать. Думаю, они просто подавляли свой ум, чтобы кормить семью.

Все мои знакомые, которые уехали из дома в поисках чего-то получше, вернулись потом обратно. У меня были другие планы на жизнь. Так что я отращивал волосы, пока меня не уволили с фабрики. Я не вернулся. Лучше подохнуть с голоду, чем вернуться туда. Это большая, исключительная удача – что я смог сбежать от такой жизни.

Глава 2. Ветер в голове

Мне был нужен товарищ, и он нашелся тут же – его звали Минг, как императора из комиксов про Флэша Гордона. У Минга были длинные волосы и длинные висячие усы, прямо как у императора. Мы с ним стали зависать в кофейнях и танцевальных залах, приставать к чужим девушкам и вообще наводить шороху!

Поразвлекавшись так некоторое время, мы решили, что нам нужно принимать наркотики (а мы и не знали толком, что это за хрень), и связались с моим знакомым еще с Англси – Робби Уотсоном из Бомариса (этот городок также знаменит отлично сохранившимся замком). Раньше Робби жил в Манчестере, и он носил очень длинные волосы, что для нас было Очень Круто и Важно. Мы начали понемногу курить траву, а потом однажды – дело было в кофейне «Венеция» в Лландидно – Роб вручил мне ампулу спида (гидрохлорид амфетамина) с изображением черепа и костей. Это полагалось вколоть в руку.

Я никогда не испытывал желания что-то себе колоть и по сей день ни разу в жизни этого не делал. Сам этот ритуал с иглой засасывает. Люди начинают делать странные вещи, я своими глазами видел: например, колются обычной водой, просто как предлог воткнуть себе иглу в руку. Роб кололся, и он настоятельно советовал мне делать так же. Но я вылил содержимое ампулы себе в чашку – кажется, там был шоколад – и выпил.

За стойкой в этой кофейне работала девушка – я часов пять болтал с бедняжкой без умолку. Я постоянно оборачивался к Робби и сообщал ему, что эта штука на меня никак не действует, а потом возвращался к несчастной девушке, с которой от моего трепа случилось что-то вроде солнечного удара, – но чувствовал я себя превосходно, как властелин земного шара. К сожалению, это чувство потом проходит. (А Робби Уотсон, мой лучший друг в течение многих лет, человек с блестящим, тонким, ироничным чувством юмора, двадцать лет назад умер – перестарался с иглой. Вопросы есть?) Но вернемся к моей дружбе с Мингом.

Мне было шестнадцать, когда мы с Мингом уехали из Уэльса и отправились на восток, в Манчестер. Мы поехали туда за двумя девушками, которых встретили в Колуин-Бей, они проводили там каникулы. Мы думали на них жениться и все такое. Но, конечно же, дело, как обычно, ограничилось сексом. Уверяю вас, для них это только к лучшему.

Не помню, как звали девушку Минга, а мою звали Кэти. Классная, пятнадцать лет, к тому же она была из тех пятнадцатилетних, которые полны любопытства и жажды жизни. И вот они вернулись в Стокпорт, а мы с Мингом поехали за ними. Мы сняли квартиру на Хитон-Мур-роуд и постоянно знакомились с кем-нибудь, кому было негде переночевать, так что мы пускали их спать на полу, на диване или еще где-нибудь, и через месяц нас в одной комнате было уже тридцать шесть человек! Я из них сейчас помню только одного, по имени Мозес – он и правда был похож на Моисея, если верить кино с Чарлтоном Хестоном.

Потом Кэти забеременела… Она, конечно, была чудесная девушка, но ей же было всего пятнадцать – я уже видел себя за решеткой! Ее отец писал моему отчиму письма, в которых называл меня валлийским битником в изгнании. Они вдвоем нашли, как говорится, целесообразное решение, и нашего ребенка Шона сразу же усыновили. Я помню, что Кэти прямо в роддоме писала экзаменационные работы, а я ее навещал. Ее сильно разнесло, и я вываливался из автобуса, хохоча: «Привет, свинка!», и она тоже хохотала. Да, моя первая любовь оказалась замечательной девушкой. Потом мы больше не виделись, не знаю почему. Но два-три года назад, как нарочно для этой книжки, Кэти нашла меня. Она сказала, что разыскала Шона, но я не буду вдаваться в подробности: пусть он спокойно живет своей жизнью.

Из квартиры на Хитон-Мур-роуд нашу компанию из тридцати шести человек, конечно, скоро вышвырнули – хозяину, наверное, не понравился счет за газ на двести тысяч фунтов. Бесстрашный Минг, Искатель Приключений, вернулся в Уэльс (и стал потом клерком в конторе социального страхования – а меня еще убеждают, будто в жизни есть какой-то план и смысл…), и я остался один.

Во время моей истории с Кэти и еще пару лет после я был, как это тогда называли, «доссером» – популярное в то время занятие для молодых парней. Мы все носили поношенные американские армейские куртки из водонепроницаемой ткани, с двойной подкладкой. Такую куртку можно было купить очень дешево, и всем твоим знакомым полагалось расписаться на ней фломастером, и ты носил на себе эти странные автографы. Мы ездили по стране автостопом и ночевали у девушек, либо спали в железнодорожных вагонах на запасных путях, в пещерах и так далее – и навещали местных женщин. В те дни было круто быть «в дороге»[7]. Это было время Боба Дилана – с гитарой и спальником за спиной. Многим девушкам нравится непостоянство. Если подумать, это целая традиция: бродячие цирки, армии, пираты, рок-группы на гастролях – девушки их всегда как-то находят. Мне кажется, они видят что-то романтичное в таких парнях, которые сегодня здесь, а завтра там. Мне тоже это нравится – но ведь я и сам мужик, так что как иначе? Прекрасное время – начало шестидесятых. Мы отращивали волосы до задницы и, где бы ни оказались, били баклуши и жили за счет женщин. Девицы приносили нам еду, стыренную из родительского холодильника: как будто им надо накормить человека, сбежавшего из тюрьмы. Им нравился драматизм ситуации, а нам нравилась еда.

Впрочем, такая жизнь не всегда была легкой и веселой. Иногда, когда я голосовал на дороге, водители останавливались нарочно, чтобы меня отметелить. Или тебя подбирает огромный дальнобойщик-гомосексуал:

– Здорово, сынок. Куда едешь?

– В Манчестер.

– В Манчестер, ага. Я хочу у тебя отсосать.

– Я, пожалуй, выйду прямо здесь.

Квартира в Хитон-Мур была похожа на будущие коммуны хиппи. Если к кому-то приходила девица, было тяжко. В темноте тебя окружали широко раскрытые глаза, и ты знал, что ночное зрение у них от раза к разу становится лучше! Секс в те дни был веселее – не то что теперь, когда с ним связано столько стремных вещей. Секс должен быть в радость, чтобы тебя не припечатывали: «Ах, тебе только одного и нужно!» Ну да, а тебе?! Когда секс больше не в радость, просто не надо им больше заниматься, ей-богу.

Все мы ходили попрошайничать на площадь Мерси-сквер и потом делились друг с другом добычей. Питались мы главным образом сливочным рисовым пудингом «Амброзия». Мы пробивали банку, как будто там было пиво, и высасывали пудинг. Это был тогда настоящий деликатес, причем холодным он был гораздо вкуснее. Кажется, с тех пор я и полюбил холодную еду: могу есть холодные стейки, холодные спагетти – даже холодную картошку-фри, а на это не всякий способен! Но если хорошенько ее посолить, получается съедобно.

Манчестер находится недалеко от Ливерпуля, и в начале шестидесятых в этих двух городах играли потрясающую музыку. И там, и там течет река Мерси, поэтому всю эту сцену назвали мерси-бит. Была даже известная группа, которая так и называлась – The Merseybeats, и была группа The Mersey Squares, названная по той самой площади, где мы побирались. В Манчестере и Ливерпуле было несколько сотен групп, и все они играли одни и те же двадцать песен: Some Other Guy, Fortune Teller, Ain’t Nothing Shaking but the Leaves on the Trees, Shake Sherry Shake, Do You Love Me[8]… В 1961–1963 годах все группы были кавер-группами, включая The Beatles.

Делом чести было знать исполнителя оригинальной версии песни: знавшие ужасно гордились своим превосходством и смотрели на остальных сверху вниз. Скажем, разогревающая группа объявляет: «Сейчас мы сыграем Fortune Teller, песню The Merseybeats», но потом на сцену выходят The Merseybeats и говорят: «Мы хотели бы сыграть Fortune Teller Бенни Спеллмена». Конечно, долго это продолжаться не могло, они ведь только что взяли и сообщили всей публике, чья это песня, да? Еще группы часто брали какую-нибудь старую песню и делали из нее рок-н-ролл. Rory Storm and the Hurricanes, как я помню, здорово оторвались с песней Beautiful Dreamer[9], а The Big Three сделали Zip-A-Dee-Doo-Dah![10]

Это было уникальное время, и у нас было несколько по-настоящему фантастических групп. Например, Johnny Kidd and the Pirates. Джонни Кидд носил повязку на глазу и полосатую рубашку с пиратскими сапогами. Иногда он появлялся в белой рубашке с пышными рукавами – шикарный наряд. У Пиратов я впервые в жизни увидел на концерте стробоскоп – правда, настоящего стробоскопа у них не было, поэтому они проворачивали нехитрый трюк: их техник пробирался к рубильникам и очень быстро выключал и включал свет. Гитаристом у них был Мик Грин, замечательный музыкант: я таскал его гитары, чтобы попасть на концерт бесплатно. Много лет спустя я записал с Миком сингл. Такие одиночки, как он, в то время не могли сделать себе имя. Эрику Клэптону повезло – то, что он был сам по себе, в его случае сработало: все хотели его заполучить. А до других таких одиночек людям и дела не было!

Еще одна прекрасная группа – The Birds (не путать с американцами The Byrds, которые начинали примерно тогда же). У них играл Ронни Вуд, который потом стал гитаристом The Rolling Stones. The Birds были просто волшебны, охерительно прекрасны, и они опередили свое время. Они выпустили только три сингла и пропали. Я ездил за ними чуть ли не по всей стране и даже спал у них в фургоне. Группа, в которой я в то время играл (The Motown Sect, о ней я скоро расскажу), однажды имела честь выступать с ними. Я до сих пор помню состав The Birds: пел там Эли Маккензи, на гитарах – Рон и Тони Манро, Пит Макдэниелс на барабанах и Ким Гарднер на басу. У Кима теперь паб/ресторан The Cat & Fiddle в Голливуде. Он был прекрасным басистом, но уже почти не играет. В The Birds все были красавчики, и Ронни был очень харизматичным, особенно в те дни. Он щеголял в коричневом твидовом костюме в елочку и двухцветных ботинках, и у него был белый «Телекастер» – это было очень круто. Они были как моды, только с длинными волосами, и мне это нравилось, потому что сам я никогда не стригся.

В Англии всегда было очень важно, как ты выглядишь. Новые увлечения быстро сменяли друг друга. Моды были странными типами, по крайней мере, с моей точки зрения. У них были очень короткие волосы, зачесанные на бок – как у Джона Кеннеди, но с прядью сзади, похожей на петушиный хвост. Они носили штаны из очень тонкой материи в рубчик, пиджаки тропических расцветок с яркими принтами и двухцветные ботинки. Ближайшим аналогом в Америке были, наверное, The Beach Boys, но в Англии не было серф-культуры – это было очень городское явление. И еще моды красили глаза – особенно парни. В моей тусовке их не любили, но теперь очевидно, что они были ничем не хуже нас. Мы считали их неженками, а они нас неотесанной шпаной, и знаете – все были правы.

Мне повезло познакомиться с кучей прекрасных музыкантов в самом начале их и моей карьеры. Одним из них был Джон Лорд. Джон Лорд был и остается великолепным музыкантом. Он потом играл в Deep Purple, Whitesnake и Rainbow[11], а когда мы с ним встретились, он играл в группе The Artwoods, а пел в ней, можете себе представить, чувак по имени Арт Вуд! Что еще интереснее, Арт Вуд был братом Рона Вуда, но обо всем в свое время.

На набережной в Лландидно был огромный паб, настоящий дворец, под названием «Вашингтон», и у них на втором этаже был танцевальный зал, где проводили рок-н-ролльные концерты. Потом они стали делать вечера джаза и блюза. У них выступал Грэм Бонд с Джинджером Бейкером и Диком Хекстолл-Смитом, The Downliners Sect, джазмен Алан Скидмор и вот однажды – The Artwoods.

Я болтался там, разглядывая их небывало крутую аппаратуру и слушая концерт: я решил, что играют они очень неплохо; снисходительный вердикт взыскательного критика из северного Уэльса! В общем, после концерта я разговорился с Джоном Лордом, и они предложили подбросить меня до Колуин-Бея. Уверен, Джон жалел об этом всю оставшуюся жизнь! Он по глупости дал мне свой адрес в Уэст-Дрейтоне, под Лондоном, и недели через три я пустился в дорогу. Он же Невозможно Крутая Супер-Звезда, значит, у него имеется гигантский особняк – может быть, он разрешит мне поселиться в комнате для прислуги и познакомит с другими Невозможно Крутыми Супер-Звездами, с которыми я и сам смогу попытать счастья, и т. д., и т. п.

Увы, эти мечты пошли прахом. По полученному мною адресу оказался обычный муниципальный дом. Я завалился туда в три часа ночи, потрезвонил дверным молоточком и поколотил в звонок. Дверь открыла милая старушка:

– Кто там?

– Это я, – говорю я, – э-э, Лемми из северного Уэльса.

– Кто-кто?

– Джон Лорд узнает меня. Он дал мне этот адрес.

– Ох, голубчик, он на гастролях в Дании!

Почему я не предвидел такую возможность? Молодой был и безмозглый – вот почему.

– Ах вот что, – сказал я.

Она смотрит на меня. Я смотрю на нее.

– Э-э… – сказал я. Молчание становилось все более неловким.

И тогда она – вот кто был настоящей звездой в ту ночь – произнесла слова, за которые я ей вечно буду благодарен:

– Ну ладно, неважно, ты можешь поспать на диване, а утром видно будет.

В нашем дивном новом мире такое редко услышишь!

Проснувшись, я первым делом увидел Рона Вуда с тремя приятелями – он склонился надо мной и говорит:

– Эй, ты что делаешь на мамином диване, а?

Значит, эта старушка была миссис Вуд, мать Рона и Арта, а Джон жил у них. Вот так совпадение! Вечером я попал на концерт The Birds, а потом отправился в Санбери-на-Темзе, но об этом позже.

В то время главной группой были The Beatles – тут и спорить не о чем. Они были лучшей группой в мире. Ничего подобного больше никогда не будет, и чтобы понять мои слова, надо было видеть это своими глазами. Теперешняя молодежь думает, что The Beatles были просто группой, но это не так. Они были всемирным феноменом. Из-за The Beatles все изменились – даже политики. Лондонская газета Daily Mirror каждый день посвящала целую полосу их делам. Только представьте себе: газета, которую читают по всей стране, каждый день посвящает целую полосу какой-то рок-группе! У них была настоящая слава, и это еще мало сказано.

The Beatles совершили революцию в рок-н-ролле и еще в том, как можно выглядеть и одеваться. Теперь это смешно, но для своего времени у них были очень длинные волосы. Я помню, как поразился: «Ого! Как у парня могут быть такие длинные волосы?» На самом деле они просто зачесывали волосы вперед, а сзади они свисали чуть-чуть ниже воротника. А у всех тогда были коки. Пока не пришли The Beatles, были только «утиные хвосты» и Элвис.

Мне повезло: я слышал их живьем в начале их карьеры в клубе Cavern в Ливерпуле. Они были очень веселые, они пели, одновременно поедая сырные роллы, и много хохмили. У них было умопомрачительное чувство юмора. Они вполне могли бы стать комической труппой. И у них были диковинные гитары, мы таких никогда не видели. У Джона был Rickenbacker, а у Пола бас-гитара в форме скрипки. У нас у всех были «стратокастеры», это был предел мечтаний, «гибсонов» ни у кого не было. А Джордж, Бог его прости, играл, кажется, на гитаре Höfner Futurama. Потом у него были «гретчи». У всех просто челюсти поотвисали. Такие необычные парни – с длинными волосами и необычными гитарами, и они щеголяли без пиджаков – просто рубашки и галстуки! Все остальные носили жуткие строгие костюмы и задыхались в этих ужасных итальянских пиджаках с десятью пуговицами. Эти парни стали откровением.

А еще The Beatles были жесткими ребятами. Брайан Эпстайн отмыл и причесал их для широкой публики, но они уж точно не были неженками. Они же из Ливерпуля, а это как Гамбург в Германии или Норфолк в штате Виргиния – суровый город портовых рабочих и матросов: не так посмотришь, и тебя изметелят в хлам. Ринго вообще из Дингла, а это район не лучше Бронкса. The Rolling Stones – маменькины сынки, студенты из пригородов Лондона. Конечно, они потом помыкались в Лондоне, но это нарочно, для репутации. Роллинги мне тоже нравились, но им было далеко до The Beatles – до их юмора, оригинальности, до их песен и манеры подавать себя. У роллингов только и было, что Мик Джаггер, пляшущий по сцене. И, конечно же, Stones записывали прекрасные пластинки, но живьем они были дерьмо, а The Beatles были крутые.

Помню один их концерт в Cavern. Как раз тогда Брайан Эпстайн стал их менеджером. Все в Ливерпуле знали, что Эпстайн гей, и кто-то из публики выкрикнул: «Джон Леннон пидор!» А Джон – он всегда выступал без очков – положил гитару и спустился в толпу: «Кто это сказал?» Парень отвечает: «Это я, мать твою». Джон подходит к нему и ХЕРАК! – делает ему «ливерпульский поцелуй»: головой в рожу, причем еще и дважды! Тот так и осел на пол, в каше из крови, соплей и собственных зубов. Джон поднялся на сцену.

– Еще кто-нибудь? – спросил он. Тишина. – Отлично. Следующая песня – Some Other Guy.

The Beatles проложили путь всем группам из своих мест. Это было как в Сиэтле в начале девяностых – пришли рекорд-лейблы и подписали все, что шевелится. Фирма Oriole Records устроила прослушивание в одном танцевальном зале, оно длилось целых три дня. Они поставили какой-то аппарат, семьдесят групп сыграли по одной песне, и чуть ли не половина этих групп получила контракты.

Эпстайн работал и с другими составами, не только с The Beatles. Почти все его подопечные чего-то добились, но некоторым не повезло – например, группе The Big Three. На басу у них был Джонни Густафсон, который потом играл в группах Quatermass, Andromeda и The Merseybeats[12]. Гитаристом в The Big Three был великолепный Брайан Гриффитс по прозвищу Грифф, он играл на старой потрепанной гитаре Höfner Colorama – ужасный инструмент, гриф толщиной с бревно, но играл он просто невероятно. Пел у них барабанщик, Джонни Хатчинсон, а это тогда было неслыханное дело – поющий барабанщик? Ничего себе! Это была отличная ритм-энд-блюзовая группа, но музыкальный бизнес их кастрировал. Они выпустили сингл и гордились им, но успеха он не имел, и тогда им пришлось записать два номера Митча Мюррея – автора целой кучи сиропных поп-песенок (например, он сочинил How Do You Do It? для Gerry and the Pacemakers). Но эти синглы тоже провалились, и Эпстайн отказался с ними работать. Жаль, это была отличная группа.

Пожалуй, можно сказать, что все эти группы были моим «кругом», мы принадлежали к одному поколению (хотя они были на пару лет старше меня). И конечно, все это время я тоже играл в группах. Вы, наверное, уже ждете, когда я об этом расскажу. Я начал играть в любительских группах еще в Уэльсе – все как обычно, но собрать группу в то время было непросто. Например, было практически невозможно обзавестись нормальным аппаратом. Басистом в твоей группе становился тот, у кого была своя бас-гитара, а хороший ли он музыкант – дело десятое. А уж если у чувака был усилитель, в который могли воткнуться все, место в группе было ему обеспечено. Уровень был самый примитивный. Мне повезло, что у меня была моя гитара Höfner Club 50. Я нашел ее в музыкальном магазине Уэгстеффа в Лландидно. Старику Уэгстеффу было, наверное, сто семь лет. Хороший мужик. Он заправлял магазином по старинке и разрешал начинающим музыкантам покупать инструменты в рассрочку, как бы в надежде на будущий успех: дашь ему пару фунтов, и потом он тебя не дергал. Неудивительно, что он в конце концов прогорел. Потом магазин достался его сыну, и тот его немедленно продал! Кажется, на его месте открылся магазин женского белья.