Вы не авторизовались

Луна за моей дверью бесплатное чтение

Мюриэль Цюрхер
Луна за моей дверью

Информация от издательства

Original title:

Et la lune, là-haut

На русском языке публикуется впервые

Цюрхер, Мюриэль

Луна за моей дверью / Мюриэль Цюрхер; пер. с фр. Д. Жирновой. — Москва: Манн, Иванов и Фербер, 2022. — (Young Adult Novel. Дикие тайны).

ISBN 978-5-00169-037-5

For the Russian Edition, published with the arrangement of Syllabes Agency

Чаще всего «отправиться на небеса» означает «спуститься под землю». Но иногда все заканчивается в бельевом ящике дивана

— А что делает этот козел, Динк?

— Он выкрутил оба крана, а пробкой дырку не заткнул.

— Вот блин! Некоторые так делают — и ничего, живут!

— У нас в ванне вообще нету никакой затычки. Она у нас во дворе стоит, а воду в нее нужно таскать ведрами из колонки.

— Тебе чего сделать-то надо, Динк?

— Выяснить, сколько времени ванна будет наполняться.

— Да никогда она не наполнится.

— Никогда?

— Он заманается стоять там на холоде и ждать^[1].

Финн. Здравствуйте, мистер Бог, это Анна

И хотя я вот уже много лет наблюдаю за ночным светилом, дабы как нельзя лучше изучить его, я и по сей день не могу без трепета и радости созерцать это волшебное сияние нашего спутника, серебро его кратеров, их полукруглые тени, эти серые равнины, эти расселины и следы разрушений, попадающие в поле зрения телескопа…^[2]

Камиль Фламмарион. Небесные земли: астрономическое путешествие к другим мирам (1884)

Клеманс

10

Алистер

В 6:32 звонит будильник (с понедельника по пятницу за исключением праздников), но я всегда жду до тридцать четвертой минуты и только потом встаю. Не забываю опустить лунный круг стульчака. Приняв душ, одеваюсь. Мама терпеть не может треники, поэтому я ношу коричневые или черные широкие брюки карго — такие, с вентиляцией на коленях, накладными карманами и девятью процентами эластана в составе.

Я замечаю, что чего-то не хватает, когда в 7:02 иду по коридору на кухню. Кофе не пахнет.

Когда нам привезли новую кофемашину, в упаковке на дне коробки лежало ассорти из ста капсул: «Арпеджио», «Гватемала антигуа», «Хаус бленд люнго»… Я расставил их по цвету на кухонных шкафчиках, на самом верху, заканчивая «Ристретто». Было красиво.

Сейчас остались только золотистые «Воллюто», ненастоящие, купленные в продуктовом. Мама наливает первую чашку в 6:30 и оставляет ее охлаждаться на кухонном столе. Запах разносится по всей квартире — мне нравится, он приятный. Мама делает так всегда, но не сегодня.

— Мам!

Ничего. Я стучу в дверь гостиной, она не отзывается. Я захожу и вижу ее: она как-то странно полусидит-полулежит в пижаме на неразобранном диване, как забытая кем-то кукла. Ее ночник не горит, а телевизор все еще работает. На экране какой-то мужчина проходится беспроводным пароочистителем «Клин эксперт делюкс» по ковру, на который он вылил стакан апельсинового сока. С беспроводным пароочистителем «Клин эксперт делюкс» чистота с первого применения обеспечена. Мама его уже купила, он стоит в шкафу в коридоре.

— Мам?..

Я подхожу к ней и прикасаюсь к ее щеке. Она мягкая, белая и холодная. Я уже видел такое по телевизору, поэтому иду за зеркальцем, которое лежит в ванной и с помощью которого мы избавляемся от черных точек. Я долго держу его перед маминым ртом. Оно не запотевает. Мама мертва.

Мои легкие расширяются, и мне становится трудно дышать.

Смерть — это проблема, которая не имеет решения. Иисус и другие исключения только подтверждают правило. Вот что отличает ее от математики, но роднит с грамматикой. У смерти нет решения, но за ней — из-за переменных жизни — может последовать множество уравнений, которые придется решать.

Мама единственная, кто умеет пользоваться кофемашиной. И кто умеет покупать капсулы вместе со всем остальным. И кто знает, куда идти за антибиотиками. Не говоря уже о том, что именно она занимается всеми банковскими вопросами, моими документами, квартплатой и всеми остальными счетами. И котом, когда он еще был жив.

Мама безупречна, чего не скажешь обо мне. Я почти не выхожу из дома из-за слабого здоровья.

Я начинаю задыхаться. Тревога истощает тело, наверное, примерно как подъем по лестнице бегом и без остановок.

Когда я возвращаюсь к себе в комнату, на часах 7:15. Я включаю свои компьютеры и вбиваю в гугл первый запрос за день: «Что делать, если нашел свою маму мертвой в гостиной?»

Nani07 отвечает на форуме «Психологическиефишки.ком»: не парься все прайдет прост не сразу я вот на похоранах своево папы не плакала но потом плакала как ненармальная не баись все придет кагда ты будеш гатов и тем болии не заставляй сибя нада прост падаждать и все придет само.

На странице ее профиля сайт «Похоронбюро.ком» советует мне связаться с моим ритуальным агентом, который займется всем необходимым, чтобы констатировать смерть и заявить о ней в соответствующие инстанции, а также организовать погребение или кремацию в зависимости от моего бюджета. Мне останется только поставить близких в известность.

Сообщить близким будет легко. Мама поддерживает связь исключительно по телефону, и то преимущественно со службой точного времени. Меня беспокоит все остальное. Я знаю, что такое погребение: это когда кого-то кладут в гроб, то есть в деревянный ящик, обитый мягкими матрасиками, который потом опускают в вырытую в земле яму и в конце засыпают землей.

Вот только мама боится темноты и начинает паниковать, стоит ей в ней оказаться. Ночью, перед тем как выключить телевизор, она зажигает свой ночник с нарисованным мишкой. Но в гробах розеток нет.

Мама боится не только темноты. Она боится микробов, людей, открытых пространств, войны, моей смерти, ядерных взрывов, массовых беспорядков и огня. Она даже заставила управляющую компанию установить в здании систему пожарной сигнализации, хотя мадам Диас с шестого этажа отказалась за нее платить. Так что о кремации лучше забыть.

Не могу ведь я положить ее в большой ящик для цветов на балконе: там не хватит места, потому что там уже лежит кот. И еще там холодно.

Мне снова становится трудно дышать. Холод напомнил мне о круговороте летних и зимних вещей. Каждое первое сентября мама выгребает из шкафов все вещи, чтобы подготовиться к новому сезону. Она оставляет только трусы, носки и пижамы. Все остальное мы тщательно упаковываем, прежде чем осторожно спустить в подвал и поднять оттуда зимние вещи. Все то же самое, только наоборот, мы проделываем первого марта, хотя весной и осенью на дню восемь погод. Мама всегда говорит, что чехлы для одежды, шарик нафталина и немножко крысиного яда помогают сохранить все в первозданном виде.

Уже лучше, теперь я знаю, что делать. В ванной, на самой верхней полке шкафчика, лежат чехлы для одежды. В самом длинном из них — сто восемьдесят сантиметров, и это просто чудесно, потому что в маме сто шестьдесят два.

Я толкаю маму, а когда она мягко валится в кресло, расправляю расстегнутый пластиковый чехол на диване и расстилаю поверх одеяло и подушку. Снова толкнув маму, я укладываю ее так, чтобы она лежала прямо — это важно из-за спины. У нее частенько болит поясница. Я иду за пакетиками нафталина и размещаю их у нее на животе, как жилетные пуговицы. Крысиный яд класть необязательно, я не собираюсь спускать маму в подвал. Я укрываю ее двумя краями одеяла и поворачиваю ее голову в сторону. Молния застегивается с тихим приятным звуком.

Пока все хорошо.

В шкафу я отодвигаю в сторону беспроводной пароочиститель «Клин эксперт делюкс», чтобы вытащить старый пылесос без функции паровой очистки.

— Я уже иду, мам, подожди еще чуть-чуть!

Трубка пылесоса входит в паз, и, когда я его включаю, пластик вплотную прижимается к маме, делая ее похожей на лежащий в холодильнике бекон в вакуумной упаковке. Я специально оставляю перед ее глазами маленькое окошко.

Пока всё еще в порядке.

А почему диван-книжка так называется? Когда я поднимаю его зеленое велюровое сиденье, он не шелестит, а лишь тихонько скрипит. Мама купила его незадолго до моего рождения, двадцать один год тому назад. Он был надежный, совсем не дешевый — несмотря на то что она купила его на распродаже, — так что вложение должно было окупаться всю оставшуюся жизнь.

В диванном ящике для белья лежат три одеяла. Я разворачиваю их и снова складываю так, чтобы они укрыли дно мягким матрасом. Бельевой ящик дивана — это деревянный каркас, обитый черной тканью. Прежде чем положить туда маму, я наклоняюсь, чтобы убедиться, что ткань просвечивает и сквозь нее виден экран телевизора. Тем временем на экране какая-то женщина наносит горошину уходового крема «Эклер женесс» на уголок глаза. Она улыбается, пока другая женщина в блузке расписывает революционный, в два раза более мощный эффект, который отличает этот продукт от других в линейке «Эклер». Несмотря на то что крем почти черного цвета, зубы и блузка этой женщины остаются белыми. Просто потрясающе.

Убирая маму на зиму, я приговариваю:

— Не волнуйся, здесь тебе будет хорошо, вот так. Я пока ничего не выключаю, идет? Я выключу, только когда телешопинг закончится, а потом в двенадцать включу тебе «Жизнь прекрасна».

Алистер

Теперь, когда мама в диване, я начинаю сомневаться в том, не сделал ли я глупость. Самую большую глупость я совершил, когда мне было пятнадцать. После десяти лет обучения на дому в Национальном центре дистанционного образования я захотел, чтобы мама отвела меня в школу, а еще захотел научиться кататься на велосипеде и собаку, чтобы ее выгуливать.

Три дня подряд по утрам я маникюрными ножницами состригал щетинки своей зубной щетки. В первый день мама пришла в ярость. На второй она была все еще недовольна. На третий стало тяжелее всего. Она рухнула на пол в ванной так, будто из ее тела вдруг исчезли все кости. Одно только воспоминание о том, что она тогда сказала, будит во мне желание пойти и заняться математикой, чтобы забыть об этом. Она кричала:

— Да что такое? Хочешь найти себе другую мать, да? Я плохая?

Я ничего не ответил, но это не помешало ей продолжить:

— Я кругом виновата! Конечно, ты меня ненавидишь! Я плохая мать, худшая из плохих матерей!

Потом она руками обхватила мои колени, и я с трудом устоял на ногах. Вдобавок ко всему она так сильно плакала, что ее слезы ручьями текли на плитку, и пол ванной превратился в каток. Я не знал, что делать.

Это не самое приятное воспоминание. Она чем-то напоминала зомби из фильмов, которые мне нельзя было смотреть. Но это и кое-чему меня научило: с мамой все нужно делать должным образом. Не стоит ни импровизировать, ни валять дурака.

Именно поэтому так важно было организовать все в связи с ее смертью как можно лучше. Погребение уже сделано — в диване. А насчет всего остального сайт «Похоронбюро.ком» выразился вполне однозначно: нужно сообщить близким о смерти покойной.

Номер говорящих часов — 3699 — записан в телефоне в режиме быстрого набора на цифре два. На цифре один еще стоит номер бабушки с дедушкой, хотя они больше не подходят к телефону с тех пор, как их похоронили. На какой глубине ловит 4G?

На всякий случай я нажимаю цифру один — мало ли.

«Набранный вами номер не обслуживается».

На цифру два тут же откликается служба точного времени.

«Добро пожаловать в нашу службу. Точное время — восемь часов, пятьдесят две минуты и пятнадцать секунд. Бип, бип, бип».

Я жду продолжения, чтобы выяснить, можно ли оставить сообщение после сигнала, но нет, нельзя. Нужно найти другой номер, чтобы сообщить людям из службы точного времени о маминой кончине. В интернете полным-полно других сайтов. Я захожу на говорящие-часы, говорящие.часы и говорящиечасы, но не нажимаю на часы-которые-говорят, я умею распознавать фейки.

Перепробовав все, приходится признать: мне так и не удалось найти контакты человека, которому я мог бы сообщить о смерти мамы. Я попробую набрать 3699 еще раз в рабочее время.

Ну что ж. Я сделал все, что мог.

Но мне почему-то по-прежнему трудно дышать. Мама думает, что мне мешают дышать клещи, которые залетают снаружи вместе с пыльцой.

Я знаю, что мои легкие сжимает тревога. К счастью, тревога не выносит математики, поэтому я заполняю ею мысли: 36 × 99 = 3564; 3654 × 36 = 128 304; 128 304 × 99 = 12 702 096.

Что бы мама хотела, чтобы я сделал? Она всегда хочет, чтобы я выполнял свою домашку, но сегодня — день ее смерти, и мне кажется, стоит сделать что-нибудь особенное, как на день рождения, чтобы хоть как-то отметить этот день. Зажечь свечку, спеть песню или рассказать какое-нибудь стихотворение. Я знаю больше теорем, чем стихов, впрочем, это в каком-то смысле одно и то же, но мама, как и тревога, не любит математику и еще больше геометрию.

Я выключаю телевизор и кашляю, чтобы прочистить горло. С высоко поднятой головой (это важно для дикции), положив руку на живот (это важно для контроля дыхания), я начинаю декламировать:

— Счастье уже на лугу, поспеши за ним вослед, счастье уже на лугу, тут как тут — и нет как нет^[3].

Это глупо: пока я декламирую свое стихотворение, я думаю о Луне. Теперь, когда мамы не стало, я, наверное, могу туда отправиться.

Проблема с Луной в том, что она работает так же, как лыжи: если хочешь выжить, тебе нужна экипировка. Поэтому мы с мамой никогда там не бывали (на лыжных базах, а не на Луне). Неудобные ботинки, защищающие от холода перчатки, носы лыж, которые впиваются тебе в колени при падении. Мама всегда говорила, что нужно регулярно заниматься экстремальными видами спорта, чтобы получить свою «снежинку»^[4]. И все-таки мне нравились дни, когда на нашем балконе лежал снег. Это была какая-то новая, светящаяся изнутри белизна.

Для Луны нужны как минимум скафандр, шлем и баллоны с кислородом. Без этого шансы занять место на ракете снижаются в сто, нет, в тысячу или даже больше раз.

У меня уже есть один скафандр, его мне подарила бабушка на мой десятый день рождения. Но теперь он слишком мал для меня. Я не знаю, можно ли его увеличить, как это делала мама, выпуская подгиб штанов из «Ля Редут»^[5]. Вещи никогда не садятся на меня с первой примерки из-за моего роста — метр девяносто семь. На Луне будет даже еще больше, потому что гравитация там намного слабее.

Мой скафандр лежит в подвале и зимой и летом. Нужно только сходить за ним.

Я уже спускался в подвал. Это дверь рядом с дверью контейнерной площадки на цокольном этаже нашей шестиэтажки. Мы с мамой живем на пятом; прямо напротив — квартира «молодухи», как ее всегда называет мама. Я видел ее беременной через дверной глазок, и теперь у нее есть ребенок. Над нами живет пожилая мадам Диаc со своей собакой.

Я открываю входную дверь, прислушиваюсь, но на лестнице тихо. Лифт сломан. Я перепрыгиваю через несколько ступенек, как говорится, одним махом. На самом деле я просто не привык к лестницам, поэтому перепрыгиваю через две последние ступеньки каждого пролета. Лампочка в коридоре подвала мигает. Будь мама здесь, она попросила бы закрыть глаза из-за риска приступа эпилепсии. Но мне приходится держать их открытыми, чтобы я смог набрать цифры на кодовом замке.

А вот и мой космический скафандр. Свисая с потолка рядом с покачивающейся на проводе лампочкой, он похож на висельника.

Я не знаю, что чувствую, снова увидев его спустя столько лет. Со мной происходит нечто странное: мне хочется и смеяться и плакать. Я снимаю его оттуда и обхватываю обеими руками. Он пахнет одновременно пластиком, новой вещью и пылью. Он красивый. Когда я поднимусь обратно в квартиру, то пропылесошу его или даже пройдусь по нему пароочистителем «Клин эксперт делюкс».

Замок щелкает, закрываясь, и я карабкаюсь на первый этаж, прижимая к себе скафандр.

Я слишком поздно замечаю осложнение. У входа, перед почтовыми ящиками, стоит мадам Гримм. Не то чтобы она была плохим человеком, я просто не привык разговаривать с людьми извне. А мадам Гримм это хорошо умеет и частенько практикует, ведь она консьержка, хотя сама предпочитает, чтобы ее называли привратницей.

— Надо же, юный Алистер! Нечасто вас встретишь! Сколько же вам теперь годочков?

— Двадцать один.

— Славно, славно, это же просто замечательно. Двадцать один… Довольно солидный возраст. А ваша матушка как поживает? В последний раз она выглядела как-то не лучшим образом!

— В ее состоянии ей уже не спуститься в подвал.

— Ах вот оно что, как я понимаю вашу бедную маму! Все эти лестницы могут остудить пыл даже самой отважной женщины, не так ли? Я уже три раза звонила в управляющую компанию по поводу сломанного лифта! Конечно, я понимаю их нежелание тратиться на новый. Но техобслуживание теперь оставляет желать лучшего. С господином Бельду я не успевала положить трубку, как он уже был тут со своим ящиком с инструментами. И ладно бы только лифт не работал, так ведь еще и пожарная сигнализация, и датчик движения во дворе, и замок со стороны контейнерной площадки… Не хватало еще, чтобы нам отключили отопление!

Пиликает домофон, и мадам Гримм тянет ручку подъездной двери, чтобы впустить собаку и мадам Диас. Пользуясь тем, что обе женщины начинают что-то обсуждать, я поднимаюсь еще на несколько ступенек. Меня останавливает голос консьержки:

— Не правда ли, господин Алистер? Мы как раз говорили об этой ужасной лестнице! Вы ведь не откажетесь?

Когда вы чего-то не поняли, нельзя говорить «чего?», нужно говорить «простите?».

— Простите?

Мне отвечает мадам Диас:

— Это было бы так мило с вашей стороны, молодой человек. Эта забота о ближнем возвращает веру в молодое поколение, которое почти совсем уже погрязло в своих гаджетах, не правда ли, мадам Гримм? Не стоит приходить очень рано: 8:30–8:45 будет в самый раз. Для утренних часов у меня дома стоит лоток.

— Уверена, ваша мама будет очень вами гордиться! — говорит мадам Гримм. — Идите же сюда, господин Алистер.

О чем они говорят? Я спускаюсь к ним, ничего не понимая. Старая и толстая мадам Диас наклоняется, не сгибая коленей и выставляя напоказ ягодицы шестидесяти, а то и семидесяти пяти сантиметров в диаметре. Она берет свою собаку, поднимает ее, прижимая к огромной груди, и подходит ко мне.

— Держите, мы с ним уже не в том возрасте, чтобы порхать по лестницам. Идемте же!

На моих руках, прямо поверх скафандра, лежит пес. Он тоже толстый и старый, и его кожа висит дряблыми складками. Он не шевелится, похоже, его ничто не смущает. Надеюсь, он не страдает недержанием: я не уверен, что чехол скафандра водонепроницаем.

Мадам Диас хватается за перила, чтобы вскарабкаться на первую ступеньку. Почти как люди на старых видео про лыжи, когда подъемники резко приходят в движение. Через каждые семь ступенек она останавливается, чтобы отдышаться. В каждом пролете их четырнадцать. Я иду следом за ней, неся на руках собаку. До шестого этажа нам еще подниматься и подниматься. К счастью, ученые нашли другой способ добраться до Луны, кроме как по лестнице!

— Вот, поставь его на коврик.

Как только я опускаю пса на землю, она наклоняется к нему.

— Что нужно сказать доброму мальчику, а, Чипо? Что мы говорим? Мы говорим «спасибо», и мы говорим «до завтра».

Потом она выпрямляется и смотрит на меня.

— Мы с Чипо рассчитываем на тебя! Тогда в 8:30? Не опоздаешь?

Они с собакой заходят в квартиру. Хлопает дверь. Завтра мне предстоит выгуливать собаку.

Хорошо, что в 8:30. Не придется переставлять будильник.

Алистер (10 лет)

Десять свечек на торте еще дымятся на обеденном столе. Сидя на стуле между бабушкой и дедушкой, Алистер изо всех сил старается развернуть свой подарок, не порвав бумагу. Это оказывается портативная электронная игра с мини-экраном, тремя кнопками и колесиком.

— Ты такое видел? — спрашивает его мама, бросая на него нежный взгляд. — С этим, мальчик мой, ты и сам не заметишь, как выучишь английский! Без английского в жизни теперь никуда. Это даст тебе серьезное преимущество в будущем.

Алистер улыбается матери и благодарит:

— Спасибо.

Он тут же принимается убирать коробку обратно в пеструю упаковочную бумагу, но она рвется. Мама Алистера видит, как сжимаются его кулачки, и спешит вмешаться, предлагая ему еще один кусочек йогуртового торта с вареньем из «мирабели»^[6]. Алистер не успевает ни отвести взгляд от порванной бумаги, ни ответить. Бабушка обхватывает его лицо ладонями, похлопывает его по щекам и отпускает, чтобы достать подарок, который прятала под своей тарелкой.

— Десять лет! Ты уже большой! Держи, это от нас с дедушкой. С днем рождения, мой дорогой.

Она протягивает ему белый конверт, отличающийся от административных почтовых отправлений только тем, что на нем нет окошечка, сквозь которое был бы виден адрес. Алистер открывает его и достает оттуда чек.

— Ты сможешь положить его в банк! Это сбережет тебе деньги…

Алистер улыбается бабушке и благодарит:

— Спасибо.

Он продолжает улыбаться, вкладывая чек обратно. Конверт не рвется.

Теперь очередь дедушки отметить этот десятый день рождения в своей манере. Он берет бутылку красного вина, стоящую рядом с его тарелкой, и наливает ребенку на донышке.

— Давай, пацан, попробуй… Тебе понравится. Это не какое-нибудь задрипанное винцо, это «Шато Шамруж», золотая медаль в винном каталоге «Перекрестка»^[7].

Мама бросается к Алистеру, отводя в сторону руку, которую он тянет к бокалу. Алистер возвращает обе руки на колени и склоняет голову, позволяя буре разразиться где-то над ним. Его мать в ярости.

— Да что на тебя нашло, папа? Это черт знает что!

— Ой, да брось… Подумаешь, налил пару капель десятилетке. Не помрет же он от них.

— Во-первых, это не пара капель, а добрая пара глотков. А во-вторых, в пересчете на его возраст, ему, между прочим, еще нет десяти. И несмотря на то что никаких осложнений еще пока не обнаружили, учитывая его недоношенность, мы должны быть очень осторожны и внимательны. Постоянно.

— Ладно, ладно, — вздыхает дедушка.

Мама Алистера выливает содержимое его бокала в дедушкин и гладит мальчика по голове, портя ему прическу.

— Ну не дуйся, малыш! Будешь пить вино, когда вырастешь. А пока как насчет яблочного сока? Я купила целый литр специально для праздника!

Алистер улыбается и качает головой.

— Нет, спасибо, я не жажден.

— Нет, спасибо, я не хочу пить или я не испытываю жажды, — журит его мама, покачивая указательным пальцем рядом с его головой. — Следи за грамматикой…

Праздник продолжается долгой партией в «Монополию» в семейном кругу. Дедушка, выбросив на кубике две шестерки подряд и воспользовавшись картой «Шанс», захватывает Елисейские Поля. Алистер застревает в тюрьме.

Когда бабушка с дедушкой уходят, Алистер идет за мамой в ванную. Она открывает кран. Сначала она всегда наливает холодную воду и только потом разбавляет ее горячей. Мера предосторожности для предотвращения бытовых травм. Не хватало, чтобы вдобавок ко всему прочему Алистер еще и обжегся.

— Кстати, чуть не забыла! — говорит она. — Другая бабушка прислала тебе посылку. Я спрятала ее в шкафу с пылесосом, чтобы не смущать бабушку и дедушку. Она немаленькая, скажу я тебе!

Алистер бросается в коридор в одних трусиках. Его папа погиб в автомобильной аварии еще до его рождения. И с его стороны у Алистера осталась только бабушка. У нее слишком слабое здоровье, чтобы приезжать в гости, но она всегда помнит о его дне рождения.

В этот раз она прислала ему просто гигантский сверток, почти с него ростом. Алистер рвет упаковку и видит космический скафандр.

Он не улыбается, не благодарит, он кричит в коридор:

— Ва-а-а-а-а-ау! Мам, ты только посмотри! Это настоящий космический скафандр!

Его мама выходит из ванной, выключив горячую воду.

Алистер уже влез в скафандр и надевает шлем. Он нажимает на красную кнопку сбоку, и она с шипением высвобождает пружину смотрового щитка.

— Это полный улет, спасибо, бабуля!

— Не говори глупостей, милый! Ты же видишь, что твоей бабушки здесь нет.

— Юстон, Юстон, ви хэв э проблем.

— О нет, только не начинай снова о своем дурацком видео про Армстронга и его козлиные прыжки по Луне.

— Не Армстронга, а «Аполлон-13»!

— Не ПРО Армстронга. А теперь… марш в ванную.

Алистер совершает привычный вечерний ритуал, моясь в порядке, установленном мамой. Сначала сверху, потом снизу, заканчивая серединой, чтобы не занести микробы куда не надо. Но на последнем этапе он отступает от распорядка, который предписывает выйти из ванной, хорошенько вытеревшись полотенцем, и оставляет пижаму сложенной на табуретке.

— Мам, можно я надену свой скафандр и слетаю на Луну? Я быстро…

— Не сейчаc, милый. Иди лучше посмотри телевизор, через пять минут будем кушать. Я все равно убрала твой скафандр в шкаф, мы ведь не хотим испортить такой красивый костюм?

Шум микроволновки накладывается на бормотание работающего телевизора, пока Алистер стоит в гостиной, прижавшись лбом к оконному стеклу. Он смотрит на луну.

Жизнь скафандра Алистера протекает без особых треволнений. Два года он висит в шкафу. В двенадцать Алистер надевает его с разрешения матери, чтобы посмотреть на карнавальное шествие из окна. Он подрос со дня своего десятилетия, и теперь ткань комбинезона неприятно давит ему промежность.

Вторая бабушка Алистера отправляется на небеса за два месяца до его тринадцатого дня рождения. Алистер уже большой и знает, что выражение «отправиться на небеса» образное, и это его немного огорчает. Смерть больше не способ попасть на Луну.

Когда Алистеру исполняется четырнадцать, его мама решает, что он уже слишком большой для этого костюма. Она спускает скафандр в чехле в подвал вместе с зимними вещами.

— На Рождество я хотел бы новый скафандр. Я хочу отправиться на Луну!

— Ты и так все время витаешь в облаках.

Вернувшись из подвала и увидев расстроенного сына, она восклицает:

— Ну не делай такое лицо! Вот когда я отправлюсь на небеса, тогда и будешь творить что вздумается. Сможешь даже полететь на Луну! Это ведь рано или поздно случится, мой бедный малыш!

Яро

Тут вам не Париж. Здесь нет металлических поручней, которые разделяли бы места для сидения и мешали бы спать на лавочках. Одни невысокие стены выложены плиткой, другие — покрыты граффити, но нигде не видно ни одной кованой оградки. Не то чтобы люди здесь были терпимее. Но несколько живущих в этом городке бездомных уже давно примелькались местным жителям. А курортники, приезжающие лечить ревматизм термальными водами, на них и не смотрят.

Тот, кто обосновался рядом с больницей, каждое утро убирает свой спальный мешок, подушку и теплые носки в два набитых под завязку баула. При помощи акушерских щипцов он проталкивает сумки сквозь решетку ограды и прячет их под изгородью, слева от входа в больничный комплекс. В течение дня его можно встретить на вокзале, где он пьет кофе. С тремя пакетиками сахара, пожалуйста.

Как и того, кто рядом с супермаркетом продает газеты с легкой улыбкой, которая не отпугивает покупателей.

Яро их видел, но сам старается не отсвечивать. Он из числа незаметных, почти невидимых иммигрантов-нелегалов.

Но котелок у него варит, и котелок — это, в общем-то, все, что у него есть, и потому он шатается по бедным кварталам и не лезет со своей черной кожей и спортивками в центр города — к буржуа, курортникам и здоровым и спортивным семьям. Даже несмотря на то, что его вряд ли загребут и запихнут в самолет. В последний раз это случилось, потому что его сдали. Здесь же фараонов, расхаживающих по рыночной площади, больше волнуют парковочные талоны.

Яро сидит снаружи, на лестничном парапете у подъездной двери. На часах 8:45. Он спал в коридоре подвала и встал два часа назад. Там не слишком удобно, но, по крайней мере, с тех пор, как он вывел из строя электрическую цепь, электронный кодовый замок перестал его подставлять. Теперь консьержка не будет выскакивать всякий раз, когда он толкает дверь контейнерной площадки!

Вонь там стоит та еще, но у него есть проблемы и посерьезнее. Например, холод. От него не спасают даже несколько пар носков, надетых одни на другие. Ему давно пора найти себе местечко потеплее, с диваном, чайником, душем и — чем черт не шутит — документами! Передышка в этом аду как выигрыш в лотерею: никто не знает, кому повезет, так почему бы самому не оказаться счастливчиком?

Волны выходящих из здания выплескиваются в привычном порядке. Сначала пунктиром частят рабочие, дробя утреннюю тишину, потом валом валят школьники. Чуть позже, когда начнет пригревать солнце, выйдут нянечки с детьми.

Замок подъездной двери снова щелкает, и на ступени выкатывается уже не волна, а так, едва заметный пенный барашек. Уткнувшись в телефон, Яро делает вид, что проверяет почту, но косится краешком глаза на прибывшего. Это очень высокий молодой парень в вельветовых штанах, которые маловаты ему настолько, что сразу понятно: полосатые носки выставлены напоказ отнюдь не по прихоти моды.

Яро с любопытством смотрит на этого типа, у которого на поводке собака старухи с шестого этажа. Чипо^[8] Яро прекрасно знает — единственная жирная псина с приплюснутой мордой, короткошерстная и коротконогая, которую зовут как колбаску. Но странности на этом не заканчиваются. Когда этот чувак спускается по ступенькам, он останавливается и делает глубокий вдох. Реально глубокий: грудная клетка расширяется, голова поднимается, спина выпрямляется. Он что, увидел вершину Эвереста над соседним домом? Но запах на парковке не пробивает нос, как жвачка со вкусом перечной мяты. Не пахнет ни хвоей, ни смолой, ни снегом — вообще ничем, кроме дорожного покрытия. Чувак должен был занюхнуть что-то другое, чтобы так блаженно улыбаться.

Как только он решает куда-то двинуться, Яро идет за ним. Ему восемнадцать, и жизнь научила его доверять своей чуйке как в отношении подстав, так и в отношении представляющихся возможностей. А этот тип точно из последних, даже если Яро пока невдомек, какую именно пользу он сможет извлечь из этого знакомства.

Парень пересекает парковку и идет по пешеходной дорожке к входу из жилого комплекса. Он двигается рывками, потому что его все время тормозит собака, которая останавливается через каждые два шага, чтобы принюхаться к меткам других собак. Уходя, она каждый раз задирает лапу и выдавливает из себя пару капель. Выйдя за пределы жилого комплекса, парень вытаскивает из кармана лист формата А4. Он сверяется с ним, прежде чем пойти дальше.

«План, — думает Яро, — наверное, он турист, который не выглядит как турист и который не боится снимать жилье на Airbnb вдали от центра. Точно не курортник. А может, кто-то из родственников старухи с собакой, какой-нибудь внучатый племянник или внучатый кузен, сын крестницы, которого она видела в последний раз, когда тот был еще от горшка два вершка, или еще кто-нибудь в том роде».

Яро садится на лавочку на автобусной остановке, чтобы парень с собакой ушли немного вперед. Если он будет идти с их скоростью, его быстро засекут. Двое сворачивают на велосипедную дорожку, ведущую к дикому саду на берегу озера, где из земли торчат таблички с названиями деревьев.

Проходит пять минут. Быстрым шагом он догоняет парня с собакой, когда они приближаются к озеру. Парень присел на корточки и гладит траву. Нежно так гладит… Закрыв глаза, он проводит рукой по лужайке, задевая ладонью самые кончики травинок. Яро вздыхает. Или у чувака рак, и завтра он умрет, или он отсидел десять лет в тюрьме и выглядит моложе, чем есть на самом деле, или он сумасшедший. Когда Яро видит, как он снимает обувь и носки, чтобы зайти в воду, у него больше не остается сомнений. Третий вариант побеждает с большим отрывом. Ждать дальше бессмысленно. Яро себя знает: если он сразу не перешел в атаку, потом его заест совесть, и ему придется искать новую птичку, чтобы ее ощипать. Пока парень обувался, Яро подошел к собаке и наклонился, чтобы ее погладить:

— Какой хорошенький толстенький песик! Может, ты и переел «Хрустиков», но какой же ты славный, а!

Парень смотрит на него с выражением, которое Яро не может расшифровать.

— «Хрумкостей», а не «Хрустиков». «Хрустики» — это сухие завтраки для детей, а «Хрумкость» — это сухой корм для собак.

— Все равно и то и другое какое-то говно, разве нет? — шутит Яро.

— Мама покупает самые обычные хлопья, чтобы не переплачивать за бренд. А для кота она раньше покупала «Китикет». Но перестала с тех пор, как он в ящике для цветов.

Яро старается сохранить на своем лице улыбку — этот спасательный круг, который не раз вызволял его из разных кораблекрушений. Но реальность проделывает в нем бреши. Придется трудно. Этот парень странный, он явно насторожился. Может быть, физический контакт облегчит сближение? Яро протягивает руку парню с собакой для рукопожатия.

— Меня зовут Яро, и мне дико нравится твоя собака.

Парень несколько долгих секунд разглядывает руку, а потом протягивает свою. Он расист, который не подает вида, или просто боится микробов?

— Это не моя собака, это Чипо, собака мадам Диас, которая живет на шестом этаже, но не может выгуливать ее сама по причине злополучной поломки лифта.

Улыбаться, продолжать улыбаться и говорить, как если бы все было совершенно нормально, даже если этот чувак выражается как какой-нибудь маркиз в парике, сбежавший с приема в саду.

— А зовут тебя…

— Алистер.

— Окей, пока, Алистер. До скорого!

Яро прокручивает ошейник на шее собаки, чтобы этот парень не заметил, что он его расстегнул. Вторую руку он прижимает к пасти собаки, губы которой тут же хватают кусочек колбаски, спрятанный в ладони. Надо всегда иметь при себе кусочек колбасы, если твоя жизнь зависит от успешного задабривания собак.

Яро идет обратно к саду. Он оборачивается, чтобы махнуть рукой на прощание, но парень не машет в ответ, и Яро скрывается за деревьями. Оттуда он наблюдает за развитием событий.

Вот собака жадно жует колбасу, парень тянет за поводок, чтобы продолжить прогулку, а ошейник слетает. Подгадав именно этот момент, Яро свистит, держа колбасу за веревочку и покачивая ею. В Париже один панк с собакой рассказал ему, что у этих животин обоняние в сорок раз сильнее, чем у человека. Благодаря этому Яро и придумал свою схему с потерявшимся питомцем.

Пес срывается с места и как ураган несется к деревьям, за которыми прячется Яро. Парень недоверчиво смотрит на то, как собака убегает, и почему-то не спешит ее догонять. Он поворачивается направо, налево, вокруг своей оси — будто ищет кого-то, кто помог бы ему. На набережной два бегуна, пожилая парочка курортников и сидящая на скамейке дама, на коленях которой устроилась карликовая собачка со стильной стрижкой. Никто и шага в его сторону не делает.

Слишком легко. Яро дает Чипо проглотить награду.

— Хороший песик, ты это заслужил.

Минуту спустя шею пса на манер ошейника уже обхватывает тонкая веревка, длинный конец которой служит Яро поводком.

— Айда, старичок-толстячок, пора пошевеливаться.

Яро в последний раз оборачивается, чтобы убедиться, что его никто не заметил, и тянет за поводок. Но сделав два шага, он возвращается. Нет, ему не показалось: этот парень действительно плачет, в открытую, не сдерживая судорожных всхлипов. Яро даже издалека видно, как его плечи вздрагивают от рыданий и он утирает слезы кулаками, совсем как ребенок. Не говоря уже о том, сколько шума он производит. Старики уже встали со своей скамейки и подходят к нему, обступают его. А он все ревет. Чего этот идиот застыл там как вкопанный? Мог бы закричать, поднять хай, побежать за собакой, погрозить кулаком вслед.

Чипо протестует, задушенно лая, когда Яро резко дергает за поводок.

— Ну уж нет, еще тебя там не хватало!

Как же бесят эти лохи, играющие не по правилам. Если уж тебя облапошили, веди себя прилично! Да, окей, тебя обвели вокруг пальца, но смирись, а не сморкайся в свое самолюбие под видом носового платка. Даже бабульки, лишившись своих «собачуль», держатся достойнее!

Пес семенит, переваливаясь с лапы на лапу: ему тяжело тащить свое толстенькое тельце в том темпе, который задали широкие шаги его нового спутника. В конце концов он замедляется, упираясь лапами в землю и выгибаясь дугой на другом конце поводка. Яро дает ему отдышаться, а потом решает отнести его в рощицу, подальше от садовых аллей. С приходом зимы это место опустело и теперь служит надежным укрытием от посторонних глаз. Парень с запасом привязывает поводок к стволу одного из деревьев, чтобы собака могла размять лапы, но при этом не оплела веревкой все вокруг.

— Я скоро вернусь, толстячок, будь умницей, и я принесу тебе вкусняшку.

Он возвращается и, не найдя никого у озера, поднимается к жилому комплексу.

Там-то и обнаруживается этот парень. У него даже походка странная: как у женщины, со всех ног спешащей куда-то, взгромоздившись на шпильки. Парень идет так быстро и так широко шагая, что его тазобедренные суставы наверняка молят о пощаде. Когда он наконец бросается бежать, Яро с трудом удается удержаться от смеха. Его движения напоминают ужимки марионетки в кукольном театре. Он болтает руками во все стороны и слишком высоко задирает колени, прежде чем сделать шаг и выбросить тело вперед. По мере приближения к подъездной двери его движения становятся чуть более слаженными, и в прежнем темпе он бросается на приступ лестницы.

Яро выжидает несколько минут, прежде чем следом войти в подъезд и прислушаться. На пятом этаже в замке проворачивается ключ. Самое время сходить за собакой.

В голове Яро лихорадочно крутятся шестеренки. Значит, это сосед, а не внучатый племянник старухи. Она наверняка платит ему за выгул собаки. Парень сейчас должен быть в ужасе оттого, что потерял собаку, и дико обрадуется, когда Яро вернет ее в обмен на вознаграждение. И все останутся в выигрыше: вот собаку украли, вот собаку вернули, ну и слава богу!

Хотя, если парень решил так подзаработать, значит, в деньгах он не купается. Скромное будет вознаграждение, очень скромное. Возможно, отделается бутылкой пива, но такой наверняка хлещет какой-нибудь клюквенный сок. Яро понимает, что стоило найти кого-нибудь посолиднее.

А что, если несколько дней помариновать хозяйку собаки, давая ей навоображать себе всяких ужасов — один другого хлеще? Старуха будет так счастлива, когда ее дружок вернется, что быстренько облегчит свою сберкнижку, чтобы отблагодарить любезного спасителя. Щедрое будет вознаграждение, очень щедрое.

Вот только собаку все это время придется где-то держать. И не в коридоре подвала: жильцы узнают ее с первого взгляда.

Да еще этот пацан, заливающийся слезами, как ребенок. Никто не рыдает так без веских причин, даже если у него потерялась собака. Наверное, случилось что-то еще, что-то, что стоит иметь в виду, принимая решение. В конце концов, этот плачущий парень порядком действует на нервы.

В магазине у гавани Яро хватает коробку «Хрумкостей», но, увидев цену, ставит ее на место. Выходит он оттуда с четырьмя ломтиками ветчины и свиной кожей, завернутой в тряпицу и сунутой за пояс, но платит на кассе только за спички.

В рощице Чипо бросается ему навстречу, натянув поводок и радостно виляя обрубком хвоста. Когда Яро сует ему под нос открытую подложку с ветчиной, пес оказывается на седьмом небе.

Дорожка, идущая мимо озера, не самый короткий путь до жилого комплекса, но именно по ней Яро ступает медленным шагом, внимательно разглядывая прохожих, которые бродят от причала к причалу, меряя шагами насыпь или прогуливаясь по набережной.

Как знать, у кого-нибудь может поехать нога или какой-нибудь старик упадет в воду. Плюх. В Италии за спасение утопающего туриста дают вид на жительство на десять лет. В Париже спасение ребенка от падения с балкона пятого этажа стоит встречи с президентом. Пацан, который выиграл чемпионат Франции по шахматам, получил вдобавок гражданство для всей семьи. Для такого парня, как Яро, упавший старик — шанс выбиться в люди. Спасенная жизнь в обмен на документы не такая уж плохая сделка.

Но озерную гладь тревожит только маленькая рябь от легкого ветерка. Сегодня подвигов не предвидится.

Вернувшись к жилому комплексу, Яро бросает взгляд на окна шестого этажа, но не замечает в них старуху. На пятом опущенные за балконной решеткой зеленые шторы мешают разглядеть что бы то ни было. Если парень войдет в долю, собаку можно будет несколько дней прятать в квартире, пока ставки не повысятся. Игра стоит свеч.

Яро устремляется в подъезд, держа собаку в руках, и стрелой взлетает на пятый этаж. Никто не кричит, никто его не окликает, никто его не замечает. На лестничной клетке две двери. За первой плачет ребенок, и он звонит во вторую.

Ему открывает тот самый парень. Он стоит в космическом скафандре, который явно ему маловат: рукава и штанины доходят только до локтей и колен, шов на боку разошелся. Яро не может удержаться от смеха.

— Вау, чувак, в космосе что, мода на экстра-скинни?

9

Алистер

Мне пришлось положить трубку после четвертого гудка службы точного времени, чтобы открыть входную дверь. Когда я надевал скафандр, он немного треснул по боковым швам. Но он все еще жмет мне там, где не должен, и мне больно. В дверном проеме стоит тот господин, который расстегнул собачий ошейник. Он смеется, но я не понимаю, почему он смеется, и не понимаю, что он здесь делает и почему говорит что-то о космосе. В грудной клетке тоже как будто жмет.

Мама бы его уже прогнала. Нам ничего не нужно, спасибо, до свидания. Но он смеется. Смеется так, будто не боится задохнуться. Он смеется, и я бы тоже так хотел. Мне кажется, это должно быть приятно. Может быть, приятнее даже, чем когда я бежал. Но и это было ужасно круто, мне показалось на какую-то долю секунды, что я взлечу!

Мама бы набросила цепочку, но я забыл. Он входит в квартиру.

— Я буквально на пару минут, чувак, видишь ли, это по поводу собаки.

— Да, я вижу собаку.

Трудно было не заметить, что он держит ее в руках.

После моего ответа он молча смотрит на меня, слегка нахмурившись. Я могу истолковать это выражение лица двояко: либо это зарождающийся гнев, либо попытка сконцентрироваться для решения трудной задачи или сложившейся ситуации. Хмурится он недолго.

— Окей, ладно, это хорошо, что ты видишь собаку. Потому что как раз о ней я тебе и говорил. Я нашел ее у озера и решил вернуть тебе. Но я подумал еще кое о чем.

Он произносит слова быстро, отрывисто, как рэпер, который нашел свой флоу. Наверное, у каждого есть свой флоу, и если его найти, то люди прислушаются к тебе. Я не знаю, где его искать, и не знаю, можно ли считать гостя «порядочным» молодым человеком и насколько он, собственно, «молод». Если ему есть восемнадцать, то, скорее всего, только-только исполнилось. Я не спрашиваю у него об этом. По телевизору вот-вот начнется «Жизнь прекрасна», и я иду в гостиную, чтобы его включить. Следом за мной в комнату входит собака и принимается обнюхивать маму через обивку дивана. Я слышу, как закрывается дверь, и, возможно, совершеннолетний молодой человек появляется в гостиной.

— Да, что уж говорить, у тебя тут что-то с чем-то. Ну чисто семидесятые с этими обоями в цветочек, салфеточками и всем таким.

— Мама очень щепетильна в вопросах чистоты. Она терпеть не может беспорядок.

— Окей, ладно. Но вот что я хотел сказать тебе по поводу собаки. Может быть, нам стоит немного подождать, а не сразу возвращать ее хозяйке, понимаешь?

— Понимаю что?

— Ты не понимаешь, к чему я веду?

— К чему вы ведете?

— О, да брось, хорош мне выкать, ты явно старше меня. Ты сказал старухе снизу, что ее собака пропала?

Почти совершеннолетний злится, грудная клетка все еще сдавливает мне легкие, и воздуху больше некуда поступать. Математика, мне нужна математика. Теорема КАМ гласит, что малое возмущение интегрируемой системы необязательно приводит к эргодической системе, поскольку инвариантные торы могут существовать в областях фазового пространства конечной меры в соответствии с участками, где динамика возмущенной системы остается квазипериодической.

— Эй! Ты еще тут?

А может, это он выкачивает весь кислород из воздуха?

Согласно одной из спектральных теорем Карла Вейерштрасса, симметричные матрицы, представляющие собой квадратичные формы над конечномерными пространствами, диагонализируемы над вещественными числами, то есть диагональны в некотором ортонормированном базисе.

Мне становится все труднее дышать.

— Тише, чувак, успокойся. Сделай глубокий вдох, и станет легче, вот увидишь. Хочешь, я позвоню в скорую?

— К простым числам больше тысячи относятся 1009, 1013, 1019, 1021, 1031, 1033, 1039, 1049, 1051…

— Да, да, давай, перечисляй цифры, если тебе это помогает. И присядь, тебе станет лучше. Вот так…

Я сажусь в кресло, и мне действительно становится лучше. Он опускается на диван и держит руки перед собой на уровне пояса, показывая мне открытые ладони, будто пытаясь остановить кого-то. Он говорит медленно.

— Начнем с начала, так будет лучше, и ты будешь меньше паниковать. Так вот, меня зовут Яро, помнишь? Нет-нет, не отвечай, мне плевать, помнишь ли ты. Меня зовут Яро, и я вернул тебе собаку старухи. Пока все нормально?

— Да. Это просто паническая атака, протекающая с гипервентиляционным синдромом. Но все нормально.

И это правда. В телевизоре разворачивается сюжет «Жизнь прекрасна», собака перестала скрестись в бельевой ящик дивана, и мне уже легче дышать. Яро улыбается и наклоняется, чтобы похлопать меня по плечу.

— Класс! Только перестань раскачиваться, и будет просто супер, а то у меня от тебя уже морская болезнь начинается.

Колебания торса создают легкое головокружение, позволяющее мне оказаться в зоне комфорта и абстрагироваться от проблем. Так мама объясняла дедуле, когда он хотел привязать меня к стулу, чтобы я перестал раскачиваться.

Яро не проблема, просто он первый чужак, который вошел в нашу квартиру без разрешения мамы, — и, как и любой другой первый раз, это стрессовая ситуация. Я замираю, и он быстрым речитативом рассказывает мне, зачем явился.

— Ну что, ты в деле, чувак?

Он хочет продержать Чипо дома два дня, а потом вернуть его мадам Диас в обмен на вознаграждение. Многоэтапная стратагема, направленная на получение денег, в которых он нуждается.

— Так ты согласен, чувак? Поделим пятьдесят на пятьдесят. Так как, говоришь, тебя зовут?

— Алистер.

— Ну вот мы и партнеры, Алистер! А твоя мама нам не помешает?

— Вероятность такого события ноль процентов.

— Просто прекрасно! Давай я чуток вздремну, пока ты расслабишься, а потом мы еще раз это обсудим.

Он выключает телевизор, но я включаю его снова. Он озадаченно смотрит на меня, потом немного убавляет звук и ложится на диван. Две минуты спустя ритм его дыхания замедляется, становясь более размеренным. Яро спит. Он накрылся своей курткой, как одеялом, она блестит, как пластиковая, но, прикоснувшись к ней, я убеждаюсь, что это мягкая ткань. Чипо вытягивается на спине у него в ногах и похрапывает, выставив всем на обозрение свои причиндалы. Мне становится интересно, доводилось ли уже маме спать в несколько ярусов.

Я иду переодеваться. К счастью, перед отправкой на Луну я примерил скафандр: он липнет к коже и жутко жмет.

Яро поспал, а потом проснулся. Он похож на маму — тоже занимается всякими вещами. Он поднялся к мадам Диас и рассказал ей, что ее собака убежала во время прогулки. Он предложил ей сделать объявления с пометкой «за вознаграждение», чтобы люди внимательнее смотрели по сторонам. Она просила его не беспокоиться: собака сама вернется, когда проголодается. Но он ответил, что все-таки поищет ее.

Яро спустился обратно, и я показал ему, куда мама убрала лоток кота, когда тот умер. Он поставил его в гостиной и высыпал туда остатки наполнителя из пакета, стоявшего под мойкой.

— Чипо, не хочешь пописать сюда? Иначе я сделаю из тебя колбасу, и ты поймешь, почему тебя так назвали, усек?

Собака ничего не ответила, но Яро все равно был доволен.

Сейчас он высыпает в миску сухой кошачий корм и ставит ее на пол. Я не согласен.

— Это корм для семейства кошачьих, а не псовых. Чипо может заболеть.

— Да нет же, эта фигня для всех сгодится. Для кошек, для собак, для хомяков. Это просто маркетинговый ход, чтобы люди тратили кучу бабла. Смотри! Скотинке-то нравится!

Чипо поглощает содержимое миски, а потом принимается махать хвостом. Он все еще радуется, когда Яро идет открывать ему дверь на балкон.

Я пробую кошачий сухарик. Не так уж плохо. Напоминает не слишком сладкие шоколадные подушечки с привкусом пыли. Но обедать Яро собирается не этим. Он готовит омлет из множества яиц, добавляя туда сметану, кусочки ветчины, эмменталь^[9] и даже остатки лукового супа.

Мы едим вместе на кухне, он сидит на мамином стуле, а я — на своем. Он ставит локти на стол.

— Что не так, Алистер?

— Ты ставишь локти на стол.

— Нет, я имею в виду, что с тобой не так… Ну, ты же понимаешь!

— Я родился недоношенным.

— И это как-то повлияло на твой мозг? Ты можешь скоро умереть?

— Нет, ничего такого, просто я хрупкий.

— Сколько тебе лет, чувак?

— Двадцать один год, девять месяцев и двадцать три дня.

Яро кивает, пытаясь переварить полученную информацию. А потом продолжает задавать вопросы:

— У тебя были проблемы с одноклассниками в школе и все такое?

— Я не ходил в школу. Я учился на дому, в Национальном центре дистанционного образования, а мама мне помогала. А еще я читал книги. Много книг. И смотрел видео.

— Ясно… А с друзьями у тебя все норм или они считают тебя странным?

— Нет, со всеми все хорошо, кроме Lulu52: иногда она говорит, что я чокнутый.

— Я не о друзьях из интернета, а о настоящих друзьях, каких-нибудь чуваках из соседнего дома.

Я ему не отвечаю, во-первых, потому, что это был не вопрос, а во-вторых, потому, что мне нечего на это сказать.

Он кладет вилку.

— У тебя нет друзей, да? А с кем ты тогда гуляешь на улице? Не ходил же ты все это время хвостом за мамой?

— Я не гуляю на улице.

Яро качает головой и хмурится. Это означает, что ему становится трудно усваивать получаемую информацию. Хотя в этом нет ничего сложного.

— Только не говори мне, что ты никогда не выходил из этой гребаной квартиры.

— Нет, конечно, я выходил! Я спускаюсь в подвал не меньше двух-трех раз в год и к почтовому ящику, когда мама болеет. Еще я несколько раз выходил из дома. Был у дантиста из-за кариеса, мама сказала, что надо лучше чистить зубы. И еще когда прищемил палец дверью. И когда все квартиры опрыскивали инсектицидом и сутки нельзя было возвращаться домой. В тот день мама отвела меня в гостиницу.

— Вот черт! Черт, черт, черт, черт.

— Мама говорит, что ругательства — это сорт трусости и что она этого не любит.

— Не любит она явно не только ругательства. Она держала тебя взаперти всю твою жизнь? Это чудовищно, чувак!

— Мама любит меня очень сильно. Она боится за меня и хочет быть уверена в том, что со мной никогда ничего не случится.

— Ах вот оно что. Ну, с тобой ничего особо и не случилось бы. Кроме поехавшей крыши.

Яро продолжает молча жевать. Я хотел бы сказать ему, что мама не виновата. Но не могу найти правильные слова. И прежде чем мне удается их подобрать, Яро снова кладет вилку и поднимает на меня глаза.

— Сколько ты не был на улице до тех пор, пока не вышел сегодня гулять с собакой?

Ну, на этот вопрос легко ответить.

— Год, девять месяцев и двадцать три дня. Мне понравилось. Воздух должен был быть таким же, как на балконе, потому что у него и там и там одинаковый состав, но он другой. Снаружи он больше. Мне дышится легче. За домом видно горы, они красивые. А еще я бежал! На улице было сложнее, чем по коридору, ощущения странные: потеря равновесия, скорость и все такое. Мне нравится бегать.

Яро кладет руку себе на рот, как делают злодеи в фильмах ужасов, когда хотят заставить жертву замолчать. Только он затыкает сам себя, но потом говорит:

— А твоя мама где сейчас, почему она не дома?

— Она умерла в субботу.

— Вот черт! Черт, черт, черт, черт! И что ты будешь делать теперь?

— Полечу на Луну.

— А, ну да, действительно! И все-таки ты больше ни с кем не общаешься? Ни отца, ни соседа, ни врача, ни психолога, ни контактов клиники? Никого?

Мама говорит, что люди, которые лечатся у всяких «пси», — сумасшедшие.

— Я не сумасшедший.

Еще мама считает, что дети злые и взрослые тоже, даже если это не так заметно. Яро злой. Он говорит о психологе, потому что думает, что я сумасшедший. Я не сумасшедший. По телевизору сейчас начнутся «Принцы любви», и я встаю, чтобы переключить канал. Я снова пытаюсь дозвониться в службу точного времени, но они еще не отключили автоответчик. Я возвращаюсь в свою комнату. Голос Яро доносится до меня из-за стены.

— Да не дуйся ты, я же просто так спросил…

Алистер

Следующий день проходит мирно. Я придерживаюсь привычного распорядка. Яро смотрит телевизор, прерываясь на мамины передачи, потому что я не даю ему переключать каналы. Еще он занимается собакой. Упаковка кошачьего корма закончилась. Когда после обеда я убираю со стола, он спрашивает:

— Тебе не кажется, что тут странно пахнет?

Я смотрю на лоток, в который пес справил свою нужду. Он машет в воздухе указательным пальцем.

— Нет-нет, я не об этом. Это другой запах.

Я говорю «нет». Я ничего не чувствую.

Новый день мы встречаем новыми привычками — даже в отношении ванной. Он прибавляет звук, когда я иду в туалет, потому что мысль о том, что он может что-то услышать, мешает мне думать. Я перестаю раскачиваться за столом и повторять теоремы вслух.

Когда он возвращается из магазина, то кладет мамин кошелек обратно в ее сумочку и ставит на диван две банки мясных шариков для собак.

— Как же воняет! Просто невозможно… У тебя нет освежителя воздуха?

Он не ждет моего ответа. Он снова берет кошелек, выходит из дома, а по возвращении вытаскивает из упаковок все купленные елочки-ароматизаторы и вешает их на веревку, протянутую через гостиную. Похоже на вкусно пахнущую рождественскую гирлянду.

На третий день откладывать больше не представляется возможным. «Похоронбюро.ком» довольно строго относится к необходимости сообщить близким об усопшем в течение нескольких дней. Сегодня уже пошел четвертый день, а мне так и не удалось связаться с маминым другом в службе точного времени.

Я вбиваю в поиск «адрес службы точного времени». На сайте www.obspm.fr пишут: «Вы можете узнать точное парижское время, просто позвонив в службу точного времени Парижской обсерватории (по номеру 3699)».

Я вбиваю «Парижская обсерватория» и получаю: «Парижская обсерватория — это астрономическая обсерватория, филиалы которой расположены в Мёдоне и Нансе. Адрес: 75014, Париж, проспект Обсерватории, 61. Дата открытия: 1667 год. Штат: 600 человек. Архитектор: Клод Перро».

У меня нет выбора. Я должен отправиться по адресу: 75014, Париж, проспект Обсерватории, 61.

Мама выбросила чемодан после того, как в подвале прорвало канализацию. Поэтому я стаскиваю со шкафа в коридоре старый рюкзак и складываю в него все, что мне может понадобиться. Я не знаю, взять двое трусов или трое. Я лезу проверить в интернет: дорога до Парижа на поезде займет три часа четыре минуты. Одна ночь — одни трусы, должно хватить. Замок несессера заклинило. Выдают ли в гостиницах полотенца? Я уже и не помню, были ли они там в день дезинсекции. Зонтик. Ремень и так будет в брюках. Без ложки для обуви можно обойтись. Как сложить рубашку, чтобы она не помялась? На голубой недостает пуговицы. И планшет, и компьютер с обоими зарядниками.

— Эй! Эй! Это что еще за буча? Чего ты мельтешишь, Алистер?

Яро входит в мою комнату, и мне становится легче дышать.

— Я еду в Парижскую обсерваторию.

— В обсерваторию? Прямо сейчас?

— Я не могу больше откладывать.

— Что откладывать?

Я молчу, потому что не знаю, с чего начать. Наконец первым заговаривает он.

— Алистер, пойдем в гостиную, нам нужно кое-что обсудить.

Мне проще сделать то, что мне говорят, чем решать самому. Я иду за Яро в гостиную и сажусь в кресло с вязаной салфеточкой, которая защищает велюр подголовника от кожного сала с волос. Яро опускается на диван.

— Объясни мне, зачем тебе туда нужно.

— Это сложно.

— Тогда начни с начала.

Так я и делаю. Смерть мамы, поиски в интернете, советы с «Похоронбюро.ком», служба точного времени и ее автоответчик, необходимость сообщить кому-нибудь о произошедшем.

— Нужно, чтобы я делал все как следует, это важно. После этого я смогу спокойно полететь на Луну.

Яро кивает со странным выражением лица.

— А деньги у тебя на это есть?

— Я не знаю, хватит ли мне на полет туда и обратно на ракете, может быть, на шаттле выйдет дешевле, если, конечно, есть космический парашют. С развитием космического туризма это станет проще.

— Я тебе не о Луне, а о Париже.

Мамина сумочка лежит на полке радиатора у входной двери. Я достаю оттуда мамину кредитку и протягиваю ее Яро.

— Я заплачу этим.

— Имей в виду, нужно знать персональный код.

— 1604.

Яро подскакивает, бросая карточку на диван так, будто цифры его обожгли. От резкого движения елочки на гирлянде начинают крутиться сами по себе. По комнате плывет запах ванили-смородины-клубники-лимона.

— Блин, Алистер! Ты не понимаешь, что значит слово «персональный»? Персональный код держат при себе и не говорят кому попало.

— Я и не говорил кому попало, только тебе.

— Вот именно, а с чего ты взял, что я не вор, не подонок, который свистнет у тебя все твои денежки?

— Ты вор?

— Нет! Хотя, вообще-то, да! Но речь сейчас не об этом. Персональный код держат при себе, и точка.

Иногда мама вздыхает так, как только что вздохнул Яро. Я знаю, что это значит, она мне объясняла. Немного гнева, немного грусти и ощущение, что выхода нет.

Я раскачиваюсь, пытаясь делать это незаметно, потому что боюсь, что Яро разозлится. Он идет открывать дверь Чипо, который скулит на балконе. Собака бросается к дивану, принимаясь скрести бельевой ящик. Яро отпихивает ее и садится. В его голос вернулось спокойствие.

— Когда похороны твоей мамы?

Я включаю телевизор.

— Время «Жизнь прекрасна».

— Это ответ или ты издеваешься надо мной?

Чипо вернулся к дивану. Он шумно его обнюхивает и машет хвостом. Я смотрю на собаку, пытаясь не моргать. Мне нужно вспомнить какую-нибудь теорему. Ту, которая утверждает, что два определения нильпотентности, которые мы можем дать для алгебры Ли, совпадают. Или теорему Гурса, которая гласит, что для функции комплексной переменной, определенной и дифференцируемой в некоторой области, криволинейный интеграл по любому треугольному контуру равен нулю.

Мне трудно дышать.

— Алистер… Если ты на меня не смотришь, это еще не значит, что ты можешь мне не отвечать. Если ты не хочешь хоронить свою маму, ее сожгут, то есть кремируют, ну ты понял. Скажи мне, как называется это похоронное бюро, и я позвоню им, чтобы узнать дату.

Я отрицательно качаю головой.

— Похоронное бюро не в курсе. Мама не у них.

— Мама не у них. Тогда где она?

Я перевожу глаза с Чипо на Яро и опускаю их на бельевой ящик.

— Вот черт! Черт, черт, черт, черт! Только не говори, что этот запах — это… Ты не мог так со мной поступить! Ты же не мог засунуть свою маму в диван?!

Он встает, приподнимает крышку. Волна тошнотворной вони перебивает аромат елочек.

— Поверить не могу! Он это сделал! Да ты же больной, чувак! На всю голову! И ты давал мне спать вот на этом? Три ночи подряд? Пипец, я даже не знаю, что я до сих пор здесь делаю. Давай-ка ты сам разгребай свое дерьмо, я пас, это уже слишком.

Яро хватает свой рюкзак и запихивает туда одежду, которая до этого валялась на полу. Я слышу, как он собирает что-то в ванной. Хлопает дверь. Он ушел.

Пес скребется в бельевой ящик и рвет обивку. Я встаю с криком:

— Не трогай его!

Я хватаю его за загривок и тяну на балкон. Я явно злюсь, потому что мне приходится сдерживаться, чтобы не ударить его, хотя он всего лишь немного порвал обивку. В этом нет ничего страшного: подумаешь, ткань, ее можно заштопать.

Но болезненный комок, который набухает во мне, вот-вот прорвется и нанесет уже непоправимый ущерб. Я пытаюсь его усмирить. Я пытаюсь затолкать его обратно, туда, где он задохнется от нехватки кислорода. В моих легких уже нет места, я не могу вдохнуть. Если я не выпущу этот комок наружу, то задохнусь сам. Я сдаюсь, открываю рот, и из моей груди вырывается вой.

Яро

Забросив рюкзак на одно плечо, Яро мчится по ступенькам вниз. Не обращая внимания на движущийся за матовым стеклом силуэт консьержки, Яро останавливается в подъезде, трет руками лицо, отряхивает одежду ребром ладони, потирает одна о другую тканевые кроссовки в нелепой попытке избавиться от ощущения запачканности.

Ему казалось, что он попал в рай, нашел настоящий люкс — уютное местечко, где можно спокойно спать, а не вскидываться на каждый шорох. Он так давно не спал всю ночь напролет! Не говоря уже о трех приемах пищи на дню. И пусть парень был с прибабахом — все лучше, чем совсем одному. И когда он заговорил про обсерваторию, Яро вообще подумал воспользоваться этим случаем и съездить повидать Сидони. Странно все же было услышать про обсерваторию, учитывая, что именно там она и работает.

А потом случился этот диван.

Отвращение Яро окрашивается тонами гнева. Где-то глубоко внутри он чувствует страх, готовый вырваться наружу в ту же секунду, когда его настигнет осознание. Если отныне ему придется опасаться не только жестоких людей, но и добрых — кем он станет?

Тишину лестницы разрывает человеческий вой. У Яро мурашки бегут по коже. Он уже слышал подобный крик — совсем недавно, — но к такому нельзя привыкнуть. Звериная боль, которую, кажется, можно облегчить, только став волком, но она лишь усиливается, пока не сокрушит все.

Когда мадам Гримм поворачивает ручку своего постового отсека, Яро уже стоит на улице. У него явный талант. Просто дар притягивать на свою голову проблемы, быть любимчиком неприятностей. Есть те, кому на голову шлепается голубиный помет, те, кто роняет в унитазы новенькие смартфоны, и даже те, кто умудряется вписаться в автоматические двери в торговых центрах. А есть он, играючи превосходящий их всех.

Холодный воздух помогает прочистить голову. Глубокий вдох, еще один, и вот уже лучше. Яро осматривается и не замечает ничего подозрительного. У лавочек в парке мирно покоятся детские коляски, пока их пассажиры вопят на горках.

Трое женщин и один мужчина говорят о чем-то и бросают короткие взгляды в сторону детей, чтобы убедиться, что обошлось без крови, когда уровень децибелов подозрительно зашкаливает. Яро быстро удаляется широкими шагами, и никто не обращает на него внимания.

Тихий голос совести настигает его, когда он минует под почтенное хвойное дерево, которое растет у входа в жилой комплекс. Он оставил там собаку, а собака была его идеей. Учитывая, что этот парень сделал со своей матерью, один он с ней не справится. Как это называется, когда мать держит своего ребенка взаперти столько лет, чтобы уберечь его? Не любовь, нет. Но и не ненависть. Жестокое обращение. Вот что это такое.

Бедный парняга.

Яро пытается убежать от этого тоненького голоска. Вечно он просыпается, когда не надо. Он бежит, и его телу это нравится. Что он там говорил о беге, этот парень… Потеря равновесия и… что-то еще, что он не может вспомнить. Яро разворачивается и ускоряется. Не может он все-таки оставить его с собакой на руках, он чувствует за нее ответственность. У парня и без нее проблем хватает. В ушах свистит ветер, легкие горят, холод вышибает из глаз слезу.

Ладно, он возвращается, но только чтобы позаботиться о собаке, и ни для чего больше. Он вернет ее старухе и свалит, точка.

«Скорость» — вот второе слово, которое употребил этот парень, когда говорил о беге. Скорость… Похоже, чувак никогда не ездил в машине, неудивительно, что он мечтает полетать на ракете! Яро снова вспоминает о пододеяльнике с гоночными машинками, который был у него в детстве. Голосок совести затыкается.

Как только дверь открывается, Яро теснит Алистера, идет мимо него по маленькому коридорчику, снимает с вешалки поводок и заходит в гостиную.

— Я пришел забрать собаку. Куда ты ее дел?

— Она на балконе.

Алистер кажется спокойным, даже чересчур отстраненным, стоя в куцых штанишках и тесноватом свитере в ромбик с этой идиотской улыбочкой на губах.

Балконная дверь бесшумно открывается, и пес бросается к дивану. Яро ловит его, прежде чем собака успевает до него добежать.

— Пошли со мной, отведу тебя к твоей хозяйке.

Одним движением он надевает на пса ошейник, а потом, потянув за поводок, идет обратно на выход. Чипо следует за ним с энтузиазмом, с которым все собаки рвутся на прогулку. Его хвост мельтешит, как стеклоочистители в непогоду, смахивая пыль, скопившуюся на обоях в цветочек.

— Я избавлю тебя от него, — говорит Яро, — а после вернусь, чтобы поделить куш, и будем квиты. А дальше чао, чувак, бай-бай, и каждый идет своей дорогой, окей?

Алистер смотрит на него и внимательно слушает, но молчит, все еще улыбаясь, как умственно отсталый. Как узнать, что он там себе думает?! Тишина давит на Яро, и он спешит выйти из квартиры.

— До свидания, Чипо, до свидания, Яро, — говорит Алистер.

На лестнице собака упирается всеми лапами, отказываясь подниматься на первую ступеньку, ведущую к шестому этажу. Яро резко дергает за ошейник. Его бесит эта собака, его бесит этот пацан, его все здесь бесит! Он не знает, почему эти слова так его задели. «До свидания» — что может быть проще, это всего лишь вежливость, особенно если говорить это а-ля Алистер — без эмоций и без подтекста.

Раздражение только усиливается, и Яро знает почему. Затаившаяся внутри глубокая печаль предпочла притвориться гневом в нелепой надежде бесследно исчезнуть.

Он подхватывает Чипо на руки и бегом поднимается по лестнице. «Дзынь» — звенит звонок. Лицо мадам Диас в боевом раскрасе и ее старомодный теплый халат вплывают в зазор между дверью и косяком — небольшой, всего сантиметров десять, как раз на длину дверной цепочки.

— Вы по какому поводу?

— По поводу вашего пса, мадам Диас. Вы обрадуетесь, я наконец его отыскал! Вот уже три дня я только и делаю, что ищу его. Не мог остаться равнодушным и бросить вас так.

— Хорошо-хорошо, прекрасно, спасибо. Но, боюсь, уже поздно.

У мадам Диас раздосадованное лицо человека, который чувствует за собой вину, но ни о чем не сожалеет. Яро это сразу настораживает: вознаграждение тает на глазах. Если ему удастся выцыганить хотя бы двадцатку, он будет рад. Нужно найти способ увеличить сумму.

— Славный у вас песик, мне пришлось купить ему мяса, он оголодал, знаете ли.

— Это очень мило с вашей стороны, молодой человек. Но попрошу меня извинить, я беседую по скайпу с весьма импозантным господином, замечательным во всех отношениях. А это штучный товар, поверьте мне. Дело в том, что, с тех пор как я завела котенка, мой профиль стал в сто раз популярнее, чем был со старым Чипо! Вы не представляете, какой фурор производит миленький котенок на сайтах знакомств! Что ж, хорошего вам дня!

Она закрывает дверь.

Раздается щелчок замка, и наступает тишина.

Яро выжидает еще несколько секунд. Должна она хотя бы забрать собаку! Он принимается звонить снова и снова, будто плотно нанизывая звонки-бусины на леску времени.

Мадам Диас не кажет носа, и Яро садится на ступеньку.

— Вот же мерзкая жаба! Ты это видел, Чипо? Она променяла тебя на котенка, старина.

Он привязывает поводок к перилам и спускается по лестнице. И уже снизу кричит:

— В следующий раз, когда твоя бабулька выползет из своей норы, тебе лучше выкрутить свое обаяние на максимум, потому что, если нет… она запросто совершит идеальное преступление и сожрет тебя, чтобы избавиться от улик.

Чипо просовывает голову между прутьями и скулит.

Когда Яро доходит до четвертого этажа, скулеж превращается в жалобный вой. На втором от него остается громкий писк, катящийся вслед за Яро вниз по ступеням. Не успевает он добраться до первого этажа, как дверные замки щелкают, открываясь и выдавая любопытное беспокойство жильцов. Яро с досадой сжимает зубы. Для него это может плохо кончиться. Если люди начнут обсуждать, пойдут слухи. И тогда Яро станет сложнее ночевать в жилых домах. Не говоря уже о том, что его могут сдать полиции.

Вот всегда так, всегда. Даже когда совесть не приходит клевать ему мозг, вся вселенная оказывается против него.

Яро бегом поднимается обратно по лестнице, и к шестому этажу у него уже начинают гореть легкие. Чипо радостно его приветствует.

— Ну пошли, пёсель… Что-нибудь придумаем.

Они спускаются на пятый этаж, поворачиваются спиной к квартире Алистера и звонят в дверь с младенцем. После крика «Иду-иду, минуточку!» дверь открывает молодая мать с детской бутылочкой в руке.

— Да?

Яро здоровается, извиняется, улыбается и объясняет:

— У мадам Диас сердце пошаливает, но ничего серьезного, не волнуйтесь. Ей просто нужны несколько дней покоя и отдыха… И вот собака, вы слышали, как она воет? Но представьте, как огорчится мадам Диас, если я отведу пса в собачий приют.

— А я испугалась, что опять что-то с электроникой. После лифта, пожарной сигнализации и замка на двери в подвал мой дом перестал быть для меня крепостью. Не говоря уже о том, что ребенка приходится носить по лестнице.

Где-то в глубине квартиры младенец что-то лепечет, а потом начинает хныкать. Молодая мать исчезает и возвращается с ним на руках. Яро приходит в восторг.

— Ой, какой хорошенький! Вы видели, как он на меня смотрит? Ты ведь понимаешь, что я тебе говорю, да, славный малыш?

Они разговаривают, он шутит, она смеется, он тоже принимается хохотать. Мусорка возле двери пахнет грязными подгузниками.

— Ну, тогда решено, — говорит молодая мать. — Я присмотрю за собакой, а вечером мой муж отнесет ее мадам Диас. Я смогу вывести ее на прогулку после обеда. Надеюсь, она не тянет поводок?

— Вовсе нет, — возражает Яро, протягивая его ей. — Пса зовут Чипо.

Вежливое прощание, закрывающаяся дверь, и все, Яро свободен.

На другой стороне лестничной клетки открывается дверь. Алистер делает шаг вперед и замирает на половике.

— Чего? У тебя какие-то проблемы? — спрашивает Яро.

— У меня нет никаких проблем.

— Тогда чего вышел?

— Потому что с тобой я не один. Я не люблю быть один.

И вот теперь голос совести уже никак нельзя назвать тихим. Он орет, дерет глотку так, что переполошились бы все эти господа ученые, которые мечтают воссоздать вопли самого жуткого зомби. Почему он не может оставить его в покое? Хотя бы на две минуты, чтобы Яро успел спуститься по лестнице и уйти?

Но голос совести опять одерживает верх, и Яро приходится смириться.

Он отталкивает Алистера, перешагивает порог квартиры, придерживает ему дверь одной рукой и грозит указательным пальцем другой.

— Предупреждаю, у тебя в комнате буду спать я. И еще нам придется сделать что-нибудь с твоей мамой, и быстро. А пока я буду пользоваться ее деньгами и всем остальным. Я забью тебе холодильник и опустошу шкафы. И жалею я тебя не потому, что ты еще больший изгой, чем я. Заруби себе это на носу.

Алистер молчит и улыбается.

Яро проходит по коридору и бросает рюкзак на безукоризненно заправленную кровать.

— О черт, черт, черт, черт! Какой же я идиот!

Яро

Рюкзак Яро приземляется на кровать рядом со стопочкой из трех поглаженных трусов, тремя разными парами носков и последней стопкой из штанов и пары футболок. Еще там лежат пакет на молнии, переделанный в дорожный несессер, документы, нож и куча книжек, гаджетов и проводов.

Да что у этого парня в голове творится? Такое чувство, что старый холостой маньяк и нервный гик объединили свои усилия, чтобы ничего не забыть.

— То, что на кровати, — это ты вещи собрал? — кричит Яро.

Алистер идет по коридору и заходит в комнату. Он не только не стал оспаривать захват своей спальни, но и постучал, перед тем как войти. В Яро снова заговорила совесть, и он ощутил укол вины. А поскольку лучшая защита — это нападение, он не дал ему времени ничего объяснить и сразу бросился в атаку.

— Ты правда думаешь, что тебе понадобится куча трусов для поездки в обсерваторию? Ты же в Париж едешь, а не в Австралию.

— Я знаю. Служба точного времени располагается по адресу: Париж, четырнадцатый округ, проспект Обсерватории, дом номер 61, и добраться туда можно на поезде за три часа и четыре минуты, что сводит поездку к одному-двум дням. Но есть факторы, которые нельзя предугадать заранее, что затрудняет точный расчет.

Яро качает головой. Трое трусов… У него, должно быть, целый список этих факторов, которые нельзя предугадать заранее.

— Проводить тебя на вокзал? Я так понимаю, ты там ни разу не был.

— Проводи меня до дома номер 61 по проспекту Обсерватории в четырнадцатом округе Парижа, пожалуйста, спасибо.

Алистер говорит серьезно, и Яро делает глубокий вдох.

— Ну и странный же ты все-таки парень! Нельзя просить того, кто предложил прогуляться с тобой два километра, пройти все шестьсот, даже вежливо. Но ладно, тебе повезло, я знаю одну девчонку оттуда. Ну, не девчонку, женщину. В общем, кое-кого. Счастливая случайность.

— Нет, это не случайность, это теория вероятностей. Я мог бы рассчитать эту вероятность, но мне понадобится много данных. Количество людей, которые там работают. Число парижан. Время, которое ты прожил в Париже. Число…

— Забей на вероятность! — вмешивается Яро. — Если ты оплатишь мне билеты туда и обратно, то я поеду с тобой.

— Сегодня?

— Да дай ты продохнуть, что ли. Вот завтра можно. А когда вернемся, займемся твоей мамой.

Яро поднимает руку и снова вздыхает, закатывая глаза перед озадаченным Алистером.

— Это проверка, чувак, ты бьешь своей рукой по моей, и это значит, что мы договорились.

Алистер тут же бросается выполнять.

— Эй! — возмущается Яро. — Полегче, мне моя рука еще пригодится. Иди лучше возьми нам билеты на поезд.

Алистер садится перед одним из мониторов, которые стоят в ряд на столе, тянущемся вдоль стены через всю спальню.

Яро оставляет его одного, чтобы поискать что-нибудь съедобное в кухонных шкафчиках. Песочное печенье, бретонские галеты, ванильные вафли, коробки с пирожными, имитирующие раскрученные марки, — чего там только нет. По крайней мере, мать не лишала сына сладкого. Она вполне могла бы кормить его пальмовым маслом, ведь бояться ей было нечего. Может, она надеялась, что он сойдет в могилу вместе с ней? Ну, уже не вышло.

Яро берет упаковку слоеных крендельков и возвращается в комнату. Алистер с места не сдвинулся. Не отрывая глаз от монитора, он вводит какую-то последовательность букв и цифр.

— Ты уверен, что билеты так покупаются? — спрашивает Яро, протягивая ему пакет с крендельками. — Может, я, конечно, и не ездил этим поездом, но…

Алистер указательным пальцем пролистывает страницу, пробегая глазами бесконечные строчки кода. Нельзя не заметить, как легко он это делает, как мастерски владеет компьютером. Он отказывается от крендельков и опять поворачивается к экрану.

— Я сейчас закончу расчет для своего рисунка и сразу займусь деньгами. Хочешь взглянуть? Мама терпеть не может мои картины, поэтому сразу после распечатки я заворачиваю их в крафтовую бумагу и прячу под кровать. Но прежде я сохраняю их в даркнете.

— Ну давай, показывай.

В несколько кликов Алистер погружается в недра интернета. Он открывает сайт с черным фоном, где нет ничего, кроме картинки и стрелочки, на которую нужно нажать, чтобы перейти к следующему.

Яро садится, берет мышку, и слайд-шоу начинается. Картины не представляют собой ничего иного, как последовательность штрихов, кривых и прямых линий, упорядоченных по принципу, которого он уловить не может, но который создает эффект полного погружения.

Пара секунд — и вот он уже ощущает себя посреди галактического сражения, где вступают в бой странные механизмы, а вспышки на Солнце относят далеко в сторону неосторожные космические корабли.

Картины меняются, и вот он среди нейронов, потрескивающих в мозгу, летит вслед за какой-то идеей по извилистому пути, ведущему в сознание. Его рука интуитивно движется, управляя этой экскурсией, огибая угнетающие рисунки и задерживаясь на тех, что уводят его в странные дали.

В реальность он возвращается только через час. Встает, с трудом ориентируясь в пространстве. В комнате он один.

— Алистер?

Он идет по коридору и заходит в гостиную. Воздух там ледяной, но хотя бы есть чем дышать: балконная дверь широко открыта. По телевизору идет последний эпизод «Жизнь прекрасна». Алистер по-турецки сидит в кресле, печатая что-то в планшете.

— Мог бы и откликаться, когда тебя зовут.

— Что? — спрашивает Алистер, резко вскидывая голову.

— Ничего-ничего, я приготовлю нам омлет, — сообщает Яро.

На кухне, где он уже успел оставить свои следы, Яро достает стеклянный салатник и сковородку. И говорит громче, чтобы его было слышно в гостиной.

— У тебя топовые картины. Как ты это нарисовал?

— Я делал много математических вычислений.

— Золотое сечение и все такое?

— Намного, намного сложнее и больше.

— И ты написал код для своего сайта! Кто тебя этому научил?

— Видео на ютубе.

— Ты учился кодить в ютубе?

— Кодить и не только.

Яйца уже разбиты, вилка вальсирует в салатнике.

— А что еще? Философия и страноведение?

Алистер встал с кресла и теперь прислоняется к дверному косяку.

— Я изучал палеонтологию, планетологию, хроматологию, материаловедение, топографию, генетику — очень много всего, долго перечислять.

— А, ясно, — говорит Яро. — Окей, ладно, ты гений, чего уж.

— Самое трудное — это эмоции. Эмоции — это сложно.

— Само собой, это сложно, потому что этому нельзя научиться в ютубе.

— А вот и нет! В данный момент, например, поднятые крылья твоего носа говорят об отвращении, но движение твоих бровей и век выдает еще и печаль. Отвращение + печаль = жалость. Тебе меня жаль.

Яро кладет липкую от яиц и молока вилку на стол и выливает содержимое салатника в горячую сковородку. Шипение кипящего масла только оттеняет повисшую тишину. Алистер прав, Яро его жаль. Парень так одинок, что ему приходится учиться считывать эмоции в интернете. У него даже нет ни братьев, ни сестер, чтобы переключаться на кого-нибудь, кроме матери!

— Ты думаешь, всему можно научиться, глядя на экран, но ты ошибаешься, — говорит Яро. — Эмоции — это… Не наука, это чувствуют нутром. Тебе нужно выходить на улицу, чувак, нужно начать жить, чтобы узнать, что все это такое. Ну а с девчонками, с девчонками у тебя как?

— Я верю в любовь.

— Значит, ты не готов перестать смотреть «Юпорн»^[10], чувак.

— Однажды я поцелую девушку.

— Класс! А потом отправь мне открытку, чтобы рассказать, как все прошло. Хотя… Если ты, конечно, сможешь найти слова, потому что, если это будет девчонка, ты способен будешь только глазами хлопать, вот увидишь!

— Мне нравится математика.

— Это я уже понял.

Яро убавляет огонь и возвращается в гостиную. Он разворачивает старый проводной телефон циферблатом к себе.

— Я позвоню своей подруге, чтобы узнать, сможет ли она встретить нас в обсерватории, а потом поедим.

— Ты звонишь не со своего? — спрашивает Алистер, протягивая ему его смартфон.

— Брось это куда-нибудь, это просто бесполезный кирпич, который я нашел в мусорке. Я хожу с ним только для того, чтобы утыкаться в него и беспалевно проходить там, где нужно. Но если хочешь, маленький гений, попробуй его починить — я буду только рад!

Когда Сидони берет трубку, Яро улыбается. Ее низкий голос он узнает где угодно: в нем смешиваются хрипотца курильщицы и какая-то свежесть или даже наивность ребенка. И все же она ни то ни другое. Радость в голосе собеседницы согрела Яро. Они не разговаривали уже больше полугода. Он думал, что всего лишь один из многих, даже если она пыталась убедить его в обратном. Когда он повесил трубку, то почувствовал себя так, будто наконец нашел свое место. Но это ощущение быстро прошло, когда он услышал голос Алистера из другой комнаты.

— Банк прислал эсэмэску с кодом, чтобы подтвердить платеж.

Омлет начал подрумяниваться, и до полной готовности осталось всего ничего. Яро встряхивает сковородку и идет рыться в сумочке усопшей. Там он находит смартфон, с разблокированием которого Алистер справляется без труда.

— Заканчивай, — говорит Яро, — и иди на кухню. Омлет надо есть чуть-чуть сыроватым.

Алистер присоединяется пару минут спустя, когда Яро уже почти накрыл на стол. Омлет соскальзывает в тарелки. Натуральный йогурт — в сахар. А остальное — в посудомойку.

— Держи, как новенький! — восклицает Алистер, доставая телефон Яро из кармана.

— Поверить не могу! У тебя получилось?

Яро берет мобильник с осторожностью, с которой обращаются с самым ценным. Бросив ошеломленный взгляд на Алистера, он пытается включить его, но у него не получается. Он вертит его в руках и нажимает кнопку до тех пор, пока Алистер с резким полузадушенным смешком не фыркает.

— Это шутка.

— Окей, я понял! Может быть, ты и гений, но научиться шутить по ютубу у тебя не вышло!

Яро улыбается. Он знает, что выглядит как идиот, но не может перестать улыбаться. Наконец этот парень начал оттаивать! Для Яро узнать, что Алистер способен шутить, сродни открытию палеоантропологом захоронения неандертальца: все человечество должно тут же пуститься в пляс! Но нельзя допустить, чтобы подобный успех вскружил этому дурачине Алистеру голову.

— Давай, помоги мне передвинуть телик к креслу, я хочу посмотреть кино.

Он выбрасывает телефон в мусорку и берет в руку мобильник мамы Алистера.

— Я оставлю себе этот, твоей маме он все равно уже не понадобится!

8

Алистер

Я не знал толком, как одеваться на улицу, и теперь жалею, что не напялил безрукавку, которую мама мне всегда советовала надевать между рубашкой и курткой перед выходом на балкон. Но возвращаться за ней уже поздно. Поезда отправляются в назначенное время. Наш отходит в 10:34 и прибывает в Париж на Лионский вокзал в 13:38. К счастью, я решил надеть шерстяные носки. Они немного колются, зато ноги в тепле.

На привокзальной площади большими плитами из матового стекла, покрытыми сетью трещин, выложен круг. Наверное, когда-то тут стоял фонтан. Выглядит так себе, но вблизи похоже на растрескавшийся из-за жара хрусталь. Яро не дает мне остановиться, чтобы сделать несколько кадров с планшета.

— Почему ты не носишь рюкзак на спине? — спрашивает Яро.

— Мама отрезала лямки.

Яро качает головой. Иногда его так трудно понять, особенно когда он молчит. Качание головой может означать массу разных вещей! Я не знаю, о чем он думает, а он молчит до самого вокзала.

Автоматические двери открываются сами, чтобы пропустить нас внутрь. Никто не обращает внимания на их тихое шипение. В холле полно приезжающих и уезжающих, и все куда-то направляются. Но почему-то никто не сталкивается, будто здесь не вокзал, а репетиция балета!

Я в первый раз поеду на поезде по-настоящему, но прекрасно знаю, что и как нужно делать. Над дверями, которые ведут к платформам, висят экраны. На них есть номер платформы. На билетах указан номер вагона и номер места. А еще время и место отправления и прибытия. Это легко.

В холле Яро протягивает мне билет, который я распечатал перед выходом из дома.

— Иди садись, я куплю нам чего-нибудь пожевать.

— Ты не сядешь со мной в поезд номер 6453, отходящий в 10:34?

— Да сяду, сяду, через пару минут, но мы проголодаемся в поезде. К тому же у парня с билетом, сэндвичем и газировкой, купленными на вокзале, вряд ли станут проверять документы. А поскольку у меня этих самых документов нет, не спорь со мной. Ты понял, как найти наши места?

Я киваю. Я понял и направляюсь к поезду, крепко держа в руках свой рюкзак без лямок. Номер платформы указан на табло отправления. Номер вагона — под броской отметкой на экране платформы и на двери вагона. Место у столика.

Вагон четырнадцатый, место семнадцатое. На месте семнадцать в четырнадцатом вагоне кто-то сидит. Гомо сапиенс мужского пола в возрасте между сорока пятью и пятьюдесятью с трехдневной щетиной и в красных кроссовках. Он наклонился к девушке с длинными светлыми волосами, которой где-то между восемнадцатью и двадцатью пятью, и что-то ей говорит. Она сидит за столиком, отделяющим ее сиденье от того, что напротив, положив на него сумочку и уткнувшись в телефон, и не обращает на мужчину никакого внимания.

Я громко говорю:

— У меня семнадцатое место.

Мужчина отвечает:

— Ах да, прошу прощения, не затруднит вас пересесть на двадцать шестое? Я предпочитаю ехать по ходу движения, а так как в приложении эти пожелания учитываются только для первого класса… Двадцать шестое, в этом же вагоне.

Он ждет, не двигаясь с места. Я не знаю, что делать, поэтому тоже жду, не двигаясь с места. Мужчина пытается меня не замечать, но в конце концов решает заговорить:

— Какие-то проблемы?

— У меня билет на семнадцатое место. Вы сидите на месте номер семнадцать.

Он хмурится. Это свидетельствует о том, что он размышляет. Или что у него трудности с пониманием. Или что у него болезнь Альцгеймера. Или сенильная деменция другого типа. Но он не выглядит таким старым, значит, дегенерация очень ранняя.

— Я понял, что у вас семнадцатое место, и говорю вам, что мое место — двадцать шесть, и прошу вас: будьте добры, поменяйтесь со мной местами.

— У меня билет на семнадцатое место.

— Минуточку.

Он поднимается и теснит меня в угол с чемоданами, прямо к двери на платформу. И говорит шепотом:

— Не заводись, брателло… Это все цыпочка на соседнем месте — по-моему, это мой счастливый билет. Будет просто отпадно остаться сидеть рядом с ней, попытать удачу, ну, ты понимаешь.

Этот мужчина разговаривает как в фильмах восьмидесятых. Но я все еще его не понимаю.

— У меня тоже билет. На семнадцатое место.

— Ах вот оно что, окей, я допетрил. Хочешь оставить ее себе, да? Все равно она лесбиянка, зуб даю, иначе бы у меня уже был ее номерок. Давай, вали на свое семнадцатое место, мелкий жук, оттянись там!

Он уходит, забирает свою куртку с моего места и идет к месту номер двадцать шесть.

Я сажусь у прохода. Девушка сидит у окна. Я не могу ее рассмотреть, потому что мне мешают все эти волосы, спадающие ей на лицо и похожие на шелк.

Я поставил рюкзак себе на колени и теперь не знаю, что делать со своей правой рукой, потому что на подлокотнике уже лежит рука девушки. На запястье у нее татуировка с собакой-пружинкой из «Истории игрушек»^[11]. Может быть, подлокотник занимают по очереди, минут по пятнадцать на каждого? Она наклоняется ко мне, и я чувствую яблочный аромат ее специального шампуня от перхоти. Мама покупала его, когда поседела.

— Спасибо вам, что настояли, чтобы занять свое место. Три часа пути — это долго… Мы еще даже не тронулись, а с ним уже было очень тяжело.

— Я вешу восемьдесят два килограмма.

Она тихо смеется и качает головой в облаке аромата зеленых яблок. Ее волосы почти достают до меня, и мне хочется запустить в них руку.

— Вы можете поставить свой рюкзак на пол между нашими ногами, если хотите. Мне он не помешает. А остальные за нашим квадратным столиком уж как-нибудь да усядутся!

— Квадрат — это параллелепипед, все четыре стороны которого равны и пересекаются под прямым углом.

Она снова смеется.

— Мне кажется, я впервые пересекаюсь с кем-то вот так, под прямым углом.

— Извините, могу я сфотографировать вашу татуировку?

— Для соцсетей?

— Нет, для себя.

Она смеется и протягивает запястье. Я навожу камеру планшета и делаю снимок, на котором видно и ее руку тоже. Лак на ногтях немного облупился, а на заднем плане слегка размыто виднеются ее туфли на каблуках.

Яро входит в вагон и ставит на стол передо мной какой-то пакет.

— Я взял тебе сэндвич с курицей и овощами, подойдет? И колу. Здравствуйте, мадемуазель.

В этот раз она не смеется. Он протягивает мне мамин кошелек. Я убираю его в рюкзак и наклоняюсь, чтобы поставить рюкзак на пол.

— Убери его лучше к чемоданам, он будет мешать твоей соседке. Прошу вас, мадемуазель, извинить нас за беспокойство.

— Он нисколько мне не мешает! Это я предложила вашему другу поставить рюкзак сюда.

— Спасибо вам от моего друга. Ну как друга… Это громко сказано, конечно, мы просто приятели.

Девушка улыбается во все тридцать два зуба. Она проводит руками по волосам, приподнимая их у корней, как если бы мыла их, а потом отбрасывает светлую гриву за левое плечо. Запах немного меняется, становясь больше похожим на жвачку со вкусом яблока, чем на шампунь с ароматом зеленых яблок. Она кладет свое предплечье рядом с моим, и у меня бегут мурашки по коже. Я впервые прикасаюсь к татуировке. И к девушке тоже. Я поднимаю руку и пропускаю прядку ее волос между своими пальцами. Они очень мягкие и очень твердые одновременно.

— Что вы делаете?

Я понимаю, что сделал что-то, чего делать не следовало. Она хмурится, а Яро резко бросает мне:

— Перестань, Алистер! Простите его, ему еще не доводилось ни путешествовать, ни… Он немного… Словом, извините его.

Я выпустил из руки волосы и прижался к подлокотнику со стороны прохода. Меня бросило в жар, я странно себя чувствую. К счастью, она убирает свою руку с подлокотника, и мне становится легче. Яро тоже начинает слегка натянуто улыбаться.

— Выйдем на пару минут, Алистер, мне нужно кое-что тебе показать!

Я иду за ним на платформу. Но он ничего мне не показывает, а легко ударяет кулаком в плечо.

— Поверить не могу, чувак! Ты никогда в жизни не видел девчонок вблизи, я на минуту оставил тебя одного, а ты уже подцепил самую красивую девушку в поезде. Ты еще и гипнозу в ютубе учился, что ли?

— Она кажется мне красивой, хотя и улыбается губами, а не глазами.

— Да всем плевать на это! Ты с ней разговариваешь, ты вежливый и славный. Только не начинай трогать ее раньше времени. Такие девушки на дороге не валяются, поверь мне. Так везет только один раз в жизни, чувак.

— Она не девушка моей мечты.

— Да и ты не ее принц на белом коне!

Я пожимаю плечами. Яро может знать множество вещей, но его легко ослепить. Лучше сменить тему.

— Я собираюсь завести аккаунты в соцсетях.

— Ты меня бесишь.

Мы возвращаемся и садимся на свои места, больше не сказав друг другу ни слова.

В дороге я перечитываю «Критику чистой математики». Я ем сэндвич, пью колу и изо всех сил стараюсь делать вид, что не замечаю ни как моя соседка обращается ко мне, ни как она ко мне прикасается. А потом спрашиваю Яро, почему у него нет документов. До моего вопроса Яро говорит и улыбается за двоих. А потом отвечает, что мне лучше заняться своими делами. Я прочел немало научно-популярных книг. Когда-то они были единственным мостиком между мной и внешним миром, пока мама не купила телевизор и не провела интернет. «Критика чистой математики» занимает особое место в моей жизни. И хотя я знаю ее наизусть, я всякий раз смеюсь, перечитывая ее.

Поэтому я смеюсь.

Я должен ответить Яро, когда он спрашивает, что здесь смешного, но мне нужно время, чтобы отдышаться.

— Просто речь идет о параболическом уравнении и…

Яро не смеется. Он смотрит на меня, как Шампольон^[12] на Розеттский камень^[13], будто пытаясь отыскать ключ к разгадке тайны. Я пожимаю плечами.

— Юмор математиков.

Девушка снова улыбается во все тридцать два.

— Вот так послушаешь, как вы смеетесь, и почти хочется вернуться в детство, к урокам математики.

— Они есть в интернете, адаптированные для всех возрастов.

— Правда? Как здорово!

Я вижу, что она размышляет, что бы еще такого сказать. Может быть, она помнит что-то из математики — Фалеса или Пифагора, — но она только улыбается, показывая свои белоснежные, ровные, блестящие зубы. А потом снова утыкается в телефон.

Однако «Критика чистой математики» вдохновила меня на рисунок. Я вытаскиваю свою черновую тетрадь и калькулятор и начинаю строить схему, скрещивая две функции. Она косится на листок.

— Как красиво! Это напоминает мне о спирографе, который мне подарили на восьмой день рождения. Я его просто обожала!

Яро отвечает ей, она рассказывает о том, что ее родители сохранили игрушку на чердаке, а я заканчиваю набросок. Десять минут спустя она просит меня выпустить ее и уходит. Возвращается она за девять минут до прибытия.

Пока поезд тормозит, подъезжая к вокзалу, она поднимается и наклоняет голову ко мне. Ее волосы струятся, задевая кончиками мои колени. Спрятавшись за этим волосяным занавесом, она шепчет:

— Я уже очень давно ищу эскиз для татуировки в духе того, что вы рисуете. Если вы будете не против показать мне несколько ваших рисунков — позвоните.

Она показывает мне билет на метро, на котором что-то неразборчиво написано, и опускает его в карман моей рубашки.

Наши лица так близко, что я вижу ее нечетко. Мои глаза скошены к переносице. Бросает в жар. Сердце колотится. Я не знаю, как реагировать, но мама всегда говорит, что вежливость помогает найти выход из любой щекотливой ситуации.

— Спасибо, мадам.

Она смеется и машет мне рукой на прощание. Напоминая чем-то прощающихся Телепузиков, вот только ее лапка намного изящнее и тоньше. И она куда симпатичнее Тинки-Винки.

Яро

В Париже на Лионском вокзале царит суматоха, к которой так привыкли его завсегдатаи. Суетятся мини-составы с напитками для баров скоростных электропоездов, в киоски с фастфудом выстраиваются очереди, слепят неоном огромные вывески магазинов, к табло отправления поднимаются лица, и мечутся взгляды в поисках свободных мест в зале ожидания. На платформе двадцать два поезд изрыгает своих пассажиров. Те, кто спешит, лавируют между чемоданами на колесиках, а самые добродушные помогают пожилым с их вещами. Путешественники из четырнадцатого вагона умиленно наблюдают, как Алистер прижимает к груди рюкзак, будто несет в нем ребенка.

— Расслабься, — говорит Яро. — Никто не позарится на старый дерьмовый рюкзак без лямок.

— Я очень дорожу своей книгой.

Яро не отвечает, но его шаг становится шире. За чтением Алистер несколько раз начинал хохотать. Громко, заразительно, не боясь задохнуться. Это были мгновения чистой радости, бившей ключом непонятно откуда и охватывающей весь вагон. Яро поражен. Как Алистеру это удается? Самый асоциальный парень, которого он когда-либо знал, всю дорогу провел за чтением книги, избегая любого физического контакта со своей божественной соседкой, и, несмотря на это, практически объединил остальных пассажиров. При этом даже не заметил ни понимающие взгляды, которыми обменивались попутчики, когда он смеялся, ни улыбки, которые расцветали на их лицах.

Яро завидует его способности создавать моменты благости с этой нечаянной и невинной радостью, которая исчезает, когда детство заканчивается. Если бы он мог хотя бы вполовину очаровывать людей так, как это делает Алистер, он бы уже не был нелегалом. И пускай Алистер делает это не специально, его талант раздражает.

— Да что ты творишь? — кипятится Яро, оборачиваясь к Алистеру, который идет за ним. — Нельзя так тормозить!

Алистер неуклюже нагоняет его.

— Я фотографировал рельсы под поездом. Они блестят, и на них сидела птица. Как ты думаешь, существуют чистильщики рельсов? Может быть, даже мыши. Или крысы, как Реми из «Рататуя».

Яро снова ускоряет шаг. И зачем он только поехал с ним в Париж? Попробуй здесь не отсвечивать!

— Ну все, ты доволен? Закончил свой анималистический репортаж, можем ехать в обсерваторию?

— Я посмотрел в интернете. Туда идет девяносто первый автобус, или можно поехать на метро с пересадкой на станции «Шатле — Ле-Аль» на линию…

— Вот только не надо мне наизусть рассказывать схему метро. Ты кое о чем забыл.

— Кое о чем?

— Да, об одном параметре твоего уравнения: я нелегал. А знаешь, где полиция охотится на нелегалов? В общественном транспорте. Поэтому мы на общественном транспорте не поедем. Будем ездить на «Убере» или ходить пешком. Есть возражения?

— Да, само собой, у меня есть возражения. У стандартного уравнения не может быть параметров. В уравнениях есть постоянные и переменные.

— Алистер?

— Да?

Ну что ему сказать? Всякий раз, когда Алистер открывает рот, он застает Яро врасплох. Если бы существовала классификация мозгов, его отнесли бы к разряду произведений искусства. Одни нейроны глючат, а другие — пашут на математике.

— Заткнись и шагай.

Подумаешь! Постоянные, переменные, косинусы и Пифагоры — что угодно, лишь бы он дал расплатиться деньгами своей матери за такси. Яро направляется к выходу на площадь.

— Идем, нам сюда.

В машине пахнет мокрой псиной и накатывающим тошнотворно сладкими волнами ароматом пачули. Алистер, свернувшийся на сиденье клубком вокруг своего рюкзака, не отлипает от окна. Своими повадками он напоминает Яро алкоголика. Он сидит с открытым ртом и пьет Париж маленькими глоточками, с жадностью впитывая все новое. Магазины, толпы на тротуарах, дома из тесаного камня, велосипеды, обгоняющие машину и слева и справа, — он разглядывает все. Яро вспоминает о своем возвращении сюда, о том драгоценном миге, когда он снова вдохнул парижский воздух.

Он приехал во Францию, когда ему было два, и был выслан, когда готовился отпраздновать шестнадцатый день рождения. И все, что его занимало тогда, — это сдача выпускного экзамена по французскому. Полиция надела на них наручники — на него, его кузена и дядю, оставив руки свободными только жене дяди и маленькому ребенку. Они летели на самолете до той страны, «его» страны, о которой он ничего не знал. Измучившись от жары, на выходе из аэропорта Яро думал только об одном: сбежать как можно скорее, вернуться во Францию, вернуться к себе, в Париж. Остальные члены семьи предпочли на какое-то время затаиться в деревне.

На реализацию задумки у него ушел год. Чтобы раздобыть денег и выжить, ему пришлось пойти на поступки, которыми он не гордился, он неделями шел, долго и упорно, неделями пытался забраться в поезда, путешествовал автостопом, возвращался назад, снова пытался, ругался, дрался, крал и мстил, проводил бесчисленные часы в лодках, а перевозчики вовсю пользовались трудным положением людей вокруг. Последнюю часть пути он проделал на автобусе.

Ему было семнадцать, когда двери автобуса распахнулись и он наконец ступил на землю. Всей грудью он тогда вдохнул мельчайшие частицы, и от этого запаха большого города, этого вкуса Парижа вдруг ощутил умиротворение. Он был у себя дома. Париж не изменился, а вот он — да. В Париже его никто не ждал.

— Простите, мсье, не могли бы вы не прижиматься так к стеклу? — говорит водитель. — От этого остаются следы. Это не очень гигиенично и неуважительно по отношению к клиенту, понимаете?

Алистер послушно отворачивается и принимается смотреть прямо перед собой. Теперь большую часть его поля зрения занимает подголовник в форме маски. Боковое зрение выхватывает кусочек уличного фонаря, автобусную остановку, мерцающий зеленый крест.

— Я как-то странно себя чувствую.

Тон Алистера заставляет Яро насторожиться. Он видит, как его лицо сереет, а торс принимается раскачиваться еще быстрее. Уж не собирается ли этот придурок блевать прямо в машине?

— Не могли бы вы остановиться здесь? Мы дойдем пешком.

Бросив взгляд в зеркало заднего вида, водитель передумал протестовать. От рвоты отчистить салон сложнее всего. Запах въедается. Даже пачули не всегда удается его замаскировать.

Пока Яро расплачивался, Алистер выходит из машины. Вдвоем они шагают по тротуару. Алистер беззаботно подставляет лицо ветру, а Яро движется быстро и сосредоточенно, как парижанин, знающий, куда идет. В первую очередь следует не привлекать к себе внимание, Алистер и так делает это за двоих.

Он громко озвучивает все, что приходит ему в голову, с непосредственностью ребенка на школьной экскурсии. Что странно, его нисколько не привлекают ни архитектура, ни рисунок улиц, ни даже магазины, которые какое-то время регулярно встречаются им на пути.

Доставать свой планшет его заставляют мелочи вроде одинокой травинки, растущей из трещины в дорожном покрытии, граффити мышки, которая будто карабкается по водосточной трубе, собачья какашка, которую борцы за чистоту нарисовали золотой краской. Всякий раз, несмотря на попытки Яро ему помешать, Алистер воодушевляется, фотографирует, останавливает прохожих, чтобы показать им то, что он обнаружил. Еще удивительнее, что многие из тех, кого он окликает, останавливаются, чтобы его выслушать, и по-своему комментируют то, что он им показывает.

Яро не верится. Если бы он вел себя так же, люди оборачивались бы, бросая на него злобные взгляды, или делали вид, что не замечают его, думая, что имеют дело с вором или и того хуже. И причина не только в цвете кожи.

С Алистером ничего такого не происходит. Объяснение наверняка кроется в науке, например каком-нибудь феромоне, который Алистер вырабатывает, как пчелы, привлекая себе подобных. Ко всему прочему он рассказывает им о своей жизни. О часах, которые ему подарил дедушка на Рождество незадолго до своей смерти. О планшете, который мама купила себе, но присвоил его в итоге Алистер.

В конце их пути, стоя перед обсерваторией, Алистер восклицает:

— Вот те на! Как умно! Ты видел ставни? Они открываются и закрываются изнутри!

Кто еще, кроме Алистера, может сказать «вот те на»? Они стоят перед великолепным зданием с двумя башенками, обрамляющими фасад с прорезями высоких окон, — местом, где явно можно поживиться парой-тройкой вещичек, чтобы потом их перепродать. Но все, на что обращает внимание этот пацан, — это ставни. Яро вздыхает.

— С внутренними ставнями, — продолжает Алистер, — в комнату не попадет холодный воздух, потому что не приходится распахивать окно, чтобы их закрыть. А еще это должно быть эффективной защитой от ограблений. Не говоря уже о том, что благодаря отсутствию неблагоприятных погодных условий краска облупится не так быстро. И почему их не ставят везде? Тем более что…

— Стоп! — вмешивается Яро. — Если бы тебя слышал архитектор, он бы прямо сейчас пошел и застрелился. Он, должно быть, убил немало часов на проектирование купола, а тебя интересуют только ставни, хотя это даже не рольставни.

— Иногда красота кроется в простоте мелочей.

— А, ну да… Я так понимаю, ты или на ютубе заделался еще и диванным философом, или перечитал «Афоризмы великих людей». Давай, пошли, не вечно же нам снаружи торчать.

В фойе несколько опередивших их туристов толпятся за экскурсоводом, проходя в одну из двух дверей в глубине зала. Девушка-администратор с улыбкой встречает Алистера и Яро и выслушивает просьбу последнего, не переставая улыбаться. Она все еще улыбается, поднимая трубку телефона.

— К Сидони пришли двое молодых людей, которых зовут Алистер и Яро…Нет, я одна…Окей, так и поступим.

Она кладет трубку.

— Если вы не против подождать, мадам Ганоша придет и лично вас заберет.

Яро так же широко улыбается ей в ответ.

— Благодарю вас, мадемуазель, это очень мило с вашей стороны.

Он завязывает разговор. У девушки такой мелодичный голос, что он поневоле задается вопросом, не певица ли она. В самом деле? Она поет? Она должна пойти в программу «Голос» и победит, он в этом уверен. Даже когда он закрывает глаза, у него мурашки по коже.

Яро говорит, говорит и говорит. Красотка из поезда с татуировкой из «Истории игрушек» не поняла, чего лишилась. Тем хуже для нее, и этим может воспользоваться милашка из обсерватории. Понемногу Яро чувствует, как становится выше и расправляются плечи, он старается напрячь свои бицепсы, не выдав усилий лицом. Мускулистые мужчины нравятся всем.

Алистер в это время осаждает сувенирную лавку. Три поворота рукоятки, и все музыкальные шкатулки разом начинают играть свою металлическую музыку. Он перебирает брелки для ключей, встряхивает коробки с пазлами. Яро бросает на него взгляд. Да он все полки скоро пооткручивает!

— Алистер, нам нельзя ничего трогать.

Алистер возвращается и вытягивается рядом с Яро по стойке смирно. Как бы тот ни отпихивал его ногой, Алистер стоит неподвижно, и оживленная беседа с девушкой-администратором начинает принимать дурной оборот. Этот недоумок все испортит!

— Не стесняйтесь ходить по магазину, господин Алистер, — говорит девушка. — Из вашего друга плохой советчик. Многое из того, что там выставлено, предназначено как раз, чтобы это трогали.

— Спасибо вам, мадам, за ваше любезное разрешение.

Яро помалкивает, хотя фраза Алистера звучит странно. Наверняка это еще одна вещь, которой его научила мать или он сам выучил по видеоурокам об этикете XIX века. Он смотрит, как Алистер возвращается к тому, что в его представлении, должно быть, напоминает пещеру Али-Бабы. Но главное достигнуто: он самоустранился и оставил ему полную свободу действий в отношении хорошенькой девушки.

Яро нависает над стойкой администратора и уже почти шепчет:

— Спасибо, мадемуазель, вы действительно очень любезны, и если бы вы разрешили мне…

Дверь, проигнорированная туристами, распахивается и выпускает женщину, которая восклицает:

— Нино, не дай этому любезнику заговорить себе зубы, он серийный сердцеед! А тебя, Яро, никогда не предупреждали не охотиться на стажерок?

Яро с радостным лицом идет ей навстречу.

— Сидони! Ты совсем не изменилась…

В глубине души его это успокаивает. Сидони здесь, прежняя, и она рядом с ним, когда ему это нужно. Это она встретила его, когда он толкнул дверь Ассоциации помощи беженцам год тому назад. Путешествие Яро оставило на нем шрамы и только усугубило его подозрительность — настолько, что на своих преподавателей и бывших друзей он предпочел смотреть издалека. Получив свои дипломы, они разошлись по разным институтам и университетам. Яро поначалу лелеял мысль возобновить с ними отношения, но потом передумал. Ему было слишком стыдно. Во что превратилась бы их дружба, если бы он стал попрошайкой?

Сидони раскрыла ему свои объятия, наплевав на правила Ассоциации: «Мы помогаем, но не привязываемся. Мы сопровождаем, но остерегаемся. Мы поддерживаем, но соблюдаем дистанцию». Она приблизилась и обняла его, похлопывая по спине. Она такая полная, что длины рук Яро не хватает, чтобы сделать то же самое.

— Рада тебя видеть, Яро. Должно быть, я забыла попросить тебя не пропадать, раз уж так и не получила от тебя ни единой весточки…

Она смеется, и тепло ее смеха превращает упрек в шутку, которая сближает их еще больше. К глазам Яро вдруг подступают слезы. В руках Сидони он в кои-то веки снова чувствует себя в безопасности.

Алистер

У реальных магазинов есть преимущество перед онлайн-собратьями. Вещи можно трогать, а не только приближать картинку. Здесь хорошо. Я не знаю, кто работает в магазинчике при обсерватории, но уверен, что он любит сувениры так же, как я математику. Кубик Рубика с разными изображениями звездного неба на каждой грани, стеклянные колокольчики с выгравированными на них знаками зодиака, радужный зонтик… Жаль, что мама мертва, иначе бы я обновил свой список с идеями для подарков. Самая красивая вещь во всем магазинчике — это футболка с белой Луной и кратерами на синем фоне, на которой написано: «Витал в облаках и заблудился, зайдите позднее». Я понял, что это шутка, и рассмеялся. Я примерил S,ку на куртку, но она мне мала; M,ка жмет, L,ка коротка. XL сидит идеально. И не нужно ждать повода, мамы больше нет, и никто мне ничего не скажет.

Банковская карта осталась у Яро. Я подхожу к нему, но не беспокою. Он обнимается с какой-то женщиной, а я знаю, что нельзя беспокоить тех, кто с кем-то обнимается. Потому что нужно уважать чужое право на личную жизнь. Даже если кто-то, похоже, вот-вот задушит того, кого обнимает.

Когда эта дама ослабляет свою хватку, Яро немного отстраняется и взмахом руки просит меня подойти.

— Сидони, это Алистер. Алистер, это моя подруга, о которой я тебе говорил, Сидони Ганоша.

Сидони протягивает мне руку, но тотчас отдергивает, как только понимает, что я колеблюсь. Я ничего не знаю о ее гигиенических привычках, а микробы, переносимые на руках, вредны для здоровья. Если бы я знал, что поеду в Парижскую обсерваторию, то попросил бы маму перед смертью купить мне водно-спиртовой гель, чтобы таких затруднений не возникало. В магазинчике при обсерватории такое не продается.

Сидони наклоняется вперед, здороваясь как индийцы (не индейцы). Только она не соединяет ладони обеих рук, а просто говорит:

— Рада познакомиться с тобой, Алистер.

— Рад познакомиться с тобой, Сидони.

Мне наклониться труднее: футболка, надетая на куртку, сковывает движения и я все еще держу в руках рюкзак. Но у меня все же получается, мама бы гордилась тем, как я ответил по всем правилам этикета.

Сидони с Яро обмениваются взглядами, которые я не могу расшифровать. Я знаю, что способность обмениваться информацией, глядя друг на друга, — свидетельство близости, но, надо признать, я не удивлен. Близость рождается из тесного контакта и проведенного вместе времени. Вот взять, к примеру, пожилого человека и его собаку. Или пожилого человека и его жену. Или даже пожилого человека и его холодильник, немного шумный, но все еще исправно работающий. Мы привыкаем к другим и уже не помним, как жили без них. Мне интересно узнать, как сблизились Яро и Сидони.

Сидони примерно столько же лет, сколько маме, весит она раза в два больше, а улыбаясь, выглядит почти так же красиво. Не думаю, что она была спутницей жизни Яро. Или они работали вместе?

Она жестом просит следовать за ней, поэтому я не отстаю. Но девушка-администратор окликает меня, прежде чем я вхожу в дверь.

— Извините, но за футболку нужно заплатить!

Яро протягивает мне мамин бумажник.

— Тебе кто-нибудь говорил, что футболки на куртки не надевают?

— Если я надену ее под куртку, ее никто не увидит.

Я расплачиваюсь и догоняю их на лестнице. На Сидони высокие трекинговые ботинки с надписью Gore-Tex, вышитой вокруг люверсов. Ее штаны очень похожи на альпинистскую экипировку с девятью процентами эластана и накладными карманами, хотя ею и не являются; на локтях клетчатой рубашки — заплатки. Кофта, которую она повязала вокруг талии, как и шапка, которую мне купила мама, сделана из переработанных пластиковых бутылок. Это наряд альпиниста, так что вместе с Сидони мы наверняка вознесемся до небес.

Яро

Лестницы, длинный коридор, и в самом его конце — кабинет Сидони.

Яро оглядывается. Он так часто видел Сидони в серых ветхих зданиях Ассоциации помощи беженцам, уставленных списанной мебелью, что и представить себе не мог ее в другой рабочей обстановке. В здешних коридорах тоже все старое, но это красивая и престижная старина Старого Света с лепниной и высокими окнами.

Сидони первой входит в свой кабинет. Это не очень большая комната с огромным рабочим столом, поверхность которого скрывается под сплошным слоем бумаг. Помимо него в комнате еще несколько тумб с ящиками на колесиках, вдоль стены расположился шкаф-купе, а прямо у входа стоит круглый столик с четырьмя стульями. Весь ансамбль, за исключением одной белой доски, выбивающейся из ряда картин, — воплощенная функциональность.

Несмотря на то что Сидони выглядит как альпинистка из девяностых, она не кажется чужеродной в этом кабинете. Яро чувствует ее спокойствие, уверенность и то, что она здесь на своем месте.

— Это твой личный кабинет? Кем именно ты работаешь, кстати? Ты никогда мне не говорила.

— Я инженер. Координирую работу бригад, занимаюсь проектами и еще всяким по мелочи, вот.

Взмахом руки она приглашает Яро и Алистера занять места за круглым столом. Разговор очень быстро возобновляется.

— Ты слышала что-нибудь об остальных?

Она перечисляет имена товарищей по несчастью, которые вместе с Яро собирали досье для ходатайства о предоставлении убежища, тех, кому все удалось, и тех, кто исчез, тех, кого вернули обратно к границе, и тех, кто все еще ждет и время от времени заходит поболтать. Это чем-то похоже на встречу выпускников. Как она помнит всех этих людей? Яро уже забыл большинство. Ей он этого, конечно, не скажет. Сидони его уважает, и он хочет, чтобы так и оставалось. Но все эти исчезнувшие — разве их образы не превратились в сердце Сидони в огромное кладбище? Они проносятся мимо и растворяются в никуда.

— Знаешь, я пожалела о том, что ты уехал. Мы могли бы подать новое досье, и на этот раз уже на совершеннолетнего. Должна сказать, я очень удивилась, когда ты позвонил, я думала, что никогда больше тебя не увижу… Полгода прошло, в конце-то концов! Ты собрал документы или в чем дело?

— А смысл? Ты прекрасно видела медицинское заключение по рентгену костей: врач сказал, что мне не меньше девятнадцати, хотя мне было всего семнадцать. Что было делать?

— Да, странная это была история, — соглашается Сидони. — Как будто костяк у черных прочнее и формируется раньше, чем у белых. Неудивительно, что стоит в Африке разок копнуть землю, как там обнаруживаются доисторические человеческие скелеты!

— Посмотрите на нее, да это же чистый расизм. Берегись, Сидони, я буду просто обязан сообщить куда следует о том, что ты не считаешься с черными!

— Не тебе меня учить, мальчик мой!

Оба начинают смеяться, и в ту же секунду Яро чувствует себя так, будто и не было этого полугода и он просто пришел поесть в столовую Ассоциации. Сидони была любимицей мигрантов, потому что смешила их.

— Ну так… ты собрал документы или нет? Ты вырос во Франции, а значит, у тебя есть шанс. Микроскопический, но шанс.

— Нет, никаких документов.

— Куда ты подался, когда уехал? Может, там тоже есть филиал Ассоциации!

— Я поселился неподалеку от озера Бурже. Когда я был маленький, мы ездили туда на экскурсию со школой. Там было здорово. И не хочу я подавать досье. Я решил, что если мне повезет, то я спасу какого-нибудь утопающего и мне за это сделают документы.

Яро замечает остановившийся на нем вопросительный взгляд Алистера. Во время всего разговора он смотрел на них как на игроков в теннис. Бедняга явно ничего не понимает, но Яро не хочет об этом говорить. Не сейчас. Прошлое осталось в прошлом, оно позади, и там ему самое место.

Но Алистер снова удивляет его, спросив:

— Вы считаетесь с людьми? Но по какой формуле?

Этот вопрос вызывает у Яро новый приступ смеха.

— Ах, если бы я знал…

Сидони вопросительно смотрит на Яро, но тот только беспомощно разводит руками. Он абсолютно спокоен. С тем количеством людей, с которым ей приходится иметь дело, этого она поймет в два счета. Почувствует, что Алистера нужно принимать таким, какой он есть, не мучаясь вопросами и не нервничая понапрасну.

Яро вытягивает руки и тычет указательным пальцем в Сидони.

— Ну хватит обо мне, объясни лучше, что ты здесь делаешь. Окей, ты инженер, но инженер чего? О каких проектах ты говорила?

— Например, о проекте FRIPON.

— Проект «Фрипон»^[14]? — смеется Яро. — Звучит не очень-то научно.

— А между тем все серьезнее некуда! Помнишь, как в 2013-м на Россию упал огромный метеорит?

— Э-э-э…

— Пятнадцатого февраля, — встревает Алистер, — Челябинск.

Двое друзей с удивленным видом поворачиваются к нему.

— Да, — подхватывает Сидони, — именно. И мы поняли, что метеорит может упасть когда угодно и куда угодно прямо у нас под носом, а мы даже не сможем его отследить. FRIPON — это сеть постов наблюдения за воздушным пространством Франции, созданная для отслеживания метеоритов. Мы устанавливаем камеры и радиоприемники на крышах некоторых общественных зданий и анализируем получаемые данные, учитывая массу прочей информации.

— Это расчет орбиты?

После вопроса Алистера в разговоре снова повисает пауза. Сидони с любопытством разглядывает его и палец, которым тот указывает на незаконченный расчет на белой доске.

— Да, именно. Мы уже выполнили большую часть расчетов, но на этом забуксовали. Плюс нам не хватает способа расчета величины негативных последствий, чтобы ее оценить, и этот… В общем, как-то так. Скажи мне, Яро, что, помимо невероятной радости от встречи со мной, привело тебя сюда?

— Этот вопрос нужно задать Алистеру.

Сидони поворачивает голову к Алистеру за ответом.

— Мы прибыли сюда, чтобы воспользоваться вашей бесконечной любезностью с целью представить меня физически антропоморфным персонам, отвечающим за службу точного времени, чтобы я смог передать им сообщение чрезвычайной важности.

На этот раз Сидони начинает смеяться.

— Ну и шутник же ты! Мне не терпится узнать, как вы познакомились!

— Благодаря собаке по имени Чипо. Мы с Алистером живем в одной квартире.

— Прелюбопытная, должно быть, история!

— Но на сказку мало похожа, — хмыкает Яро.

— Сказки — это вздор, но я все же хочу сыграть роль феи-крестной, — возражает Сидони.

— Тогда реши проблему Алистера.

Взмахом руки она просит их покинуть кабинет и следовать за ней. Снова коридоры и лестницы.

Все трое входят в отдел под названием «Институт небесной механики и эфемерид». Сидони стучится в дверь, из-за которой тут же слышится: «Войдите!»

Мужчина в очках, круглых как Луна, жестом просит их войти в длинный зал с выложенным синей плиткой полом. Вдоль стен, как в старых научно-фантастических фильмах, стоят компьютеры в шкафах за стеклянными дверцами.

— Привет, Сидо, здравствуйте, господа!

Мужчина продолжает всматриваться в бегущие числа на жидкокристаллическом экране, даже не оглядываясь на посетителей.

— Привет, Бернар, присутствующий здесь юный Алистер хочет сказать что-то важное тому, кто отвечает за службу точного времени.

Мужчина поднимает голову.

— Я вас слушаю.

— Я приехал, чтобы сообщить вам о том, что моя мама умерла, — говорит Алистер.

— Я… Мне очень жаль, не знаю даже, что и сказать… Прошу вас принять мои соболезнования. Я ее знал?

— Она часто звонила в службу точного времени.

— Да?..

— Из чего следует, что вы были довольно близки.

— Кхм?

— Я не знаю, во сколько точно она умерла, это было поздно вечером или ночью. С тех пор она, разумеется, вам не звонила.

Мужчина колеблется, разрываясь между желанием вернуться к успокаивающему ряду чисел, которые мерцают на экране, и вежливостью, которая принуждает его отвечать странному человеку.

— Очень хорошо, — говорит он, — просто прекрасно… То есть я хочу сказать, что это ужасно. И мы это учтем. Сейчас это не так важно. И еще раз примите мои соболезнования.

Алистер выпрямляется, будто сбросив с плеч огромный груз.

— Теперь я чувствую себя намного лучше.

— Тем лучше, да, тем лучше.

— До свидания.

Алистер разворачивается и выходит из комнаты. Мужчина спрашивает, нарочито артикулируя, чтобы Сидони его поняла, но при этом не произносит ни звука: «Это кто?»

— Один славный малый, — отвечает Яро вместо Сидони. — С придурью, но незлой. И спасибо! Вы отлично справились. Он слишком близко к сердцу принял то, что якобы надо предупредить людей из службы точного времени.

Мужчина качает головой и указательным пальцем показывает на Сидони.

— Между прочим ты должна мне эспрессо.

— Я даже расщедрюсь на капучино!

Когда Сидони и Яро выходят в коридор, Алистера нигде не видно. Яро предполагает, что он ушел вперед, и по дороге до кабинета рассказывает Сидони о жизни затворника, которую вел Алистер.

— Вот бедняга, это должно быть ужасно, — откликается Сидони. — Расти в четырех стенах — тут у любого поедет крыша! Ты должен предупредить социальных работников, не сможешь же ты вечно о нем заботиться.

— Не могу. Из-за его матери.

— Она не умерла?

— Умерла, но он убрал ее в бельевой ящик дивана.

Сидони замирает и взмахом руки останавливает Яро.

— Ты что, с ума сошел? Ты живешь с этим парнем в квартире, где лежит тело его матери? Это бесчеловечно.

— Нет, напротив, в этом-то и проблема — это как раз человечнее некуда.

— Ты не можешь просто оставить все как есть, Яро. Почему он оставил ее в доме? Чтобы получать пенсию?

— Все не так просто.

— Так объясни мне.

Яро кривит лицо, не зная, стоит ли говорить. Сидони ни капли не изменилась, и по ее серьезному лицу и властному тону он прекрасно понимает, что она в корне не согласна со сложившейся ситуацией.

— Хотя от того, объяснишь ты мне это или нет, ничего не изменится, — продолжает Сидони. — Я и сейчас могу тебе сказать, какие выводы сделает любой судья, если тебя найдут у него. Мошенничество в сфере страхования. А если Алистера еще и признают «совершеннолетним недееспособным гражданином» под опекой, то на тебя повесят злоупотребление доверием. Это может очень дорого обойтись — не видать тебе документов, само собой, да и не только. Тут речь пойдет уже о тюрьме.

— Знаю, знаю. Но это же он. Он… он…

— Странный?

— Не только, он еще… Не знаю, как объяснить. Слишком человечный, понимаешь? Если я махну на него рукой, произойдет все то, о чем ты говоришь: суд, опека, никакого дохода. Знаешь, где он окажется?

Сидони вздыхает, соглашаясь.

— На улице. Но это не повод. Нельзя помочь всем.

— И это говоришь ты? — отвечает Яро. — Неужто небо на землю рухнуло?

Они проходят по коридору до конца, и Сидони открывает дверь.

Алистер с маркером в руке стоит перед белой доской. Почти всю ее поверхность он покрыл знаками и вычислениями. Судя по всему, он не слышал, как они вошли, потому что порхание его маркера не остановилось ни на секунду. Дойдя до нижнего края доски, он продолжает писать на стене.

— Эй, чувак! — вмешивается Яро. — Писать на стенах — это не дело, весь интерьер испоганишь!

Невозмутимый Алистер и не думает останавливаться. Пока Сидони пробегает строчки глазами, ее лицо меняется, глаза начинают сверкать, челюсти сжимаются. Она бросается к Алистеру и принимается освобождать место, срывая со стен репродукции дешевых полотен и один оригинал Уртре, на который раскошелилась. Алистер по-прежнему не останавливается. Она следит за его рукой, пока он пишет, выводя числа и символы.

— А черновиками не хотите воспользоваться? — спрашивает Яро.

Ни Сидони, ни Алистер ему не отвечают. Если бы он не знал, что это невозможно, он бы решил, что они общаются телепатически.

— Оставлю-ка я вас. У вас тут, по ходу, трип, не стану вас обламывать. А если вы вдруг озаботитесь тем, куда я подевался, имейте в виду, что я пошел к автомату с напитками. Хотите чего-нибудь? Кофе? Горячий шоколад? Томатный суп?

Но и в этот раз на его слова никто не реагирует, как, впрочем, и на его уход.

Когда он возвращается минут пятнадцать спустя, в кабинете царит другая атмосфера. Алистер стоит посреди комнаты и раскачивается. Сидони, взяв стул от круглого столика, сидит лицом к исписанной стене. Упершись локтями в колени и опустив голову на переплетенные пальцы, она молча всматривается в расчеты. В кабинете висит странная тишина.

— Все нормально? — спрашивает Яро.

Сидони оборачивается к нему.

— Твой друг — гений.

— Десять минут назад ты думала, что он сумасшедший.

— Нет, он не сумасшедший. Он гений масштабов Эйнштейна, если не круче. Гребаный гений.

Яро впервые слышит от Сидони ругательство. И этим все сказано.

7

Алистер

Иногда, чтобы решить трудную задачу, нужно просто посмотреть на нее под другим углом, отойти в сторону, сменить точку зрения. Вот что такое математика. Река, в которую можно соскользнуть и дать себя увлечь, наслаждаясь ее мерцающей красотой, силой течения. Река, к прохладному истоку которой можно припасть. Эйнштейн создал теорию относительности, когда перестал стучаться в закрытую дверь, пытаясь уместить пространство и время в одном измерении. Математика — это возможность на краткий миг побыть Эйнштейном, и вот почему мне так нужно ее рисовать. Всю ее красоту нельзя описать словами.

Трудности начинаются, когда отказываешься отпускать ситуацию.

Сидони не хотела отпускать контроль. Мама тоже не может существовать в неопределенности. Но другого способа найти решение интуитивно не существует.

Я чувствую усталость.

Сидони отвечает Яро, не отводя глаз от доски. Она даже забывает моргать, а это вредно для здоровья. Она встает передо мной, и мне приходится немного уменьшить амплитуду раскачиваний.

— Алистер, я не стану тебя обнимать, потому что не хочу доставлять тебе неудобств, но знай, что я тебе очень признательна. Правда. Я бы никогда не додумалась, никогда, и уж точно не так. Ты избавил меня от огромной головной боли!

Не знаю, нужно ли мне как-то отвечать. Просто хочется съесть шоколадку, потому что мой мозг сжег слишком много углеводов.

— Я забыл захватить с собой шоколад.

— В автомате его полным-полно, — успокаивает Сидони. — С арахисом, кокосом, карамелью, хрустящим печеньем — я в этом специалистка!

— Мне нравится шоколад с арахисом.

Сидони разворачивается к Яро, который все еще стоит в дверях.

— Да я только что оттуда! Даже отнес капучино Жерару из службы точного времени.

Я вглядываюсь в лицо Яро и не замечаю ни следа шутки. Странно, что он уже забыл имя маминого друга.

— Его зовут Бернар.

Теперь уже Яро вопросительно смотрит на меня, но молчит.

— Окей, ладно, я схожу туда еще раз. Шоколад с арахисом. Но предупреждаю, это последний раз. Тебе взять чего-нибудь, Сидони?

— Я пойду с тобой.

Прежде чем они уходят, я спрашиваю:

— Я могу воспользоваться твоим компьютером, Сидони?

— Валяй, друг, пользуйся чем хочешь.

Они закрывают за собой дверь. Я остаюсь один, и теперь, после того как Бернар узнал о смерти мамы, в моей голове наконец находится место мыслям о полете на Луну.

Мой скафандр не подойдет. У него короткие рукава и штанины, и он давит мне на яички. Даже при меньшей гравитации мне будет неудобно ходить по поверхности Луны, что может сорвать мое пилотное исследование. К тому же он порвался, его придется зашивать. Мне нужен новый скафандр, по размеру.

Я открываю поисковик и ввожу «космический скафандр». «Лёбонкуа.ком»^[15] предлагает мне страницу «Советский космический скафандр “Сокол КВ-2” за семь тысяч евро». Я кликаю на нее, и на экране появляется фото скафандра, лежащего на деревянном полу. На втором фото — снятый крупным планом шлем. Мое сердце начинает биться чаще, пока я читаю короткое описание:

Модификация КВ космических скафандров «Сокол» подключена к системе вентиляции открытого типа на борту и предназначена для обеспечения космонавта стандартными гигиеническими условиями во время полета в кабине под давлением и для поддержки жизненных функций космонавта в случае разгерметизации кабины.

В объявлении недостает слов, и скафандр не самый новый, но для моих нужд он вполне подойдет. Я применяю правило нахождения неизвестного члена пропорции к ширине шлема и длине скафандра, чтобы убедиться, что его размеры соответствуют моим. Во мне от одного метра девяноста сантиметров до двух метров, значит, запаса не будет, но это не страшно.

Я кликаю на «Написать сообщение Джаззи Виттик» и в открывшемся окне набираю:

Здравствуйте, Джаззи Виттик. Я хочу купить советский космический скафандр «Сокол КВ-2». Прошу вас ответить мне как можно скорее, спасибо. [email protected]

Потом я открываю почту [email protected]. Это наша с мамой почта. Мама говорит, что у нас дома один почтовый ящик, и его вполне достаточно, а значит, нет необходимости и в двух электронках.

В папке входящих мне в глаза бросается письмо из Пенсионного института взаимного страхования. В теме значится: «Планирование контрольного посещения».

Мадам, Вы не выбрали ни одну из предложенных дат для обязательного для всех наших пенсионеров медицинского обследования. К тому же ни одна из наших попыток связаться с Вами не увенчалась успехом: наши звонки и сообщения на автоответчике остались без ответа. Этим письмом мы предупреждаем Вас о визите, который мы нанесем Вам в четверг восьмого числа этого месяца, чтобы встретиться с Вами лично и обсудить условия проведения предстоящего Вам обследования.

С нетерпением ждем встречи.

С наилучшими пожеланиями,

отдел по работе с пенсионерами Пенсионного института взаимного страхования.

В случае, если предложенная дата Вам не подходит, просим Вас назначить другую дату, связавшись с нами по телефону 08-56-37-85-47 (по тарифу 0,56 евро за минуту разговора).

Я не знаю, что им ответить. Если я скажу, что мама умерла, они приедут и вытащат ее из дивана, и она никогда не узнает, чем закончился последний эпизод «Жизнь прекрасна». Но если я им этого не скажу, они приедут, чтобы встретиться с ней, и будут разочарованы, зря проделав весь этот путь. И продолжат искать другие способы связаться с ней.

Не успеваю я принять решение, как на почту приходит еще одно письмо. Джаззи Виттик. Я задерживаю дыхание, открывая его, и читаю:

Скафандр уже продан. Всего доброго.

Вдруг из легких внезапной разгерметизацией выбивает весь воздух, и я начинаю задыхаться. Инстинкт самосохранения заставляет меня глотать кислород, распахивая рот, словно рыба. Но, заполнившись до отказа, легкие не могут опустошиться. Сделать новый вдох не получается.

В этот самый момент в кабинете появляются Сидони и Яро. Сидони бросается ко мне, трет мне спину, и я слышу панику в ее голосе.

— Все будет хорошо, ну, ну, ну, тише, все будет хорошо.

Я борюсь, но тону в этом. Перед глазами кружатся черные пятна. Мозг тихо качается где-то по ту сторону сознания.

Яро бросает шоколадки и свой стаканчик с кофе и тоже склоняется надо мной.

— Рассказывай что-нибудь из математики.

— Чего? — изумляется Сидони.

— Рассказывай что-нибудь из математики, неважно что, вспоминай теоремы, таблицу умножения, перечисляй геометрические фигуры — что угодно.

Повелительный тон, очевидная неотложность требований. Сидони колеблется не больше секунды — вероятно, собираясь с мыслями, — и комнату заполняет бесперебойный речитатив.

От звучания ее приятного, низкого голоса мне становится лучше, знакомые слова складываются в молитву, давая мне ухватиться за них. Я медленно поднимаюсь по скользкому склону обратно в реальность: (a + b)² = a² + 2ab + b², Фалес и Пифагор помогают мне снова нормально задышать. Мои легкие наконец расстаются с воздухом и возвращаются к своей основной функции. Мне уже лучше, намного лучше.

— Вот черт, черт, черт, черт, — повторяет Яро, сжимая кулаки. — Как же ты напугал нас, чувак! Не делай так больше, а то нас инфаркт хватит!

— Что случилось, Алистер? — спрашивает у меня Сидони.

Я показываю пальцем на экран, и они оба нависают у меня над плечом, чтобы прочесть открытые письма.

— Инспекторы из пенсионной организации? — вслух читает Яро. — Нашел из-за чего переживать. Это аж послезавтра, у нас еще полно времени. Скажем, что нашли твою маму мертвой, когда вернулись из путешествия. Блин, нет, нас видела старуха с собакой. Или проветрим квартиру и скажем, что твоя мама куда-нибудь ушла. Или я в нее переоденусь. Я прекрасно изображаю старушечий голос. (Он начинает говорить дребезжащим тоном.) А если я еще и влезу в одно из платьев в стиле семидесятых… Добрый день, господа, не хотите ли отведать по чашечке моего домашнего травяного сбора?

— Прекрати, — обрывает его Сидони. — Никто тебе не поверит.

— Да поверят, я еще надену парик, фартук в цветочки и меховые тапочки!

Сидони качает головой, пощипывая губы. Обычно это признак разочарования, но мне почему-то кажется, что в этот раз это что-то другое.

— Ты, между прочим, черный.

Яро хлопает себя по лбу.

— Вот черт, и впрямь, как я мог забыть!

— Но я белая. И тоже старая. Не прямо старая, но ты понял.

Яро смотрит на Сидони со странным выражением лица, сведя брови к переносице. Теперь, когда я наконец могу нормально дышать, я спешу объяснить им, что они ошиблись письмом. Это слова Джаззи Виттика спровоцировали приступ асфиксии.

Яро хмурится. Совсем как мама, когда на меня сердится. В этот раз он, растопырив пальцы, машет руками у головы.

— Поверить не могу. Ты тут устраиваешь нам острый приступ удушья из-за проданного на «Лёбонкуа» космического скафандра? Ты еще хуже, чем я о тебе думал!

— Этот скафандр нужен мне, чтобы полететь на Луну.

— О, да брось, Алистер. Ты же знаешь, что фокус «Я буду не дышать»^[16] прокатывает только с Обеликсом, но не в реальной жизни.

Яро все еще злится, и меня это беспокоит. Я не понимаю, почему он так бесится, и мне снова становится тяжело дышать.

Сидони встает между Яро и мной.

— Тихо. Яро, оставь его в покое. Алистер, отойди от этого компьютера. Зачем тебе вообще этот скафандр?

— Я хочу полететь на Луну. Но туда нельзя полететь без скафандра. У меня был, но он мне уже мал: он рассчитан на двенадцатилетку.

— Да, это и впрямь незадача. Но, может быть, тогда съездить в пустыню? Знаешь, она очень похожа на Луну. Там даже ставят научные опыты, чтобы узнать, можно ли жить на Марсе. Ты мог бы примерить костюм вулканолога.

Почему Сидони рассказывает мне о пустыне и Марсе? Она же прекрасно знает, что у Марса и Луны совершенно разные атмосферы. И состав почвы. И температурные условия. И вообще все! Чтобы прояснить ситуацию, я твердо уточняю:

— Мне нужно на Луну.

— Окей, Алистер, я поняла… Могу я оставить вас буквально на секундочку? Пойду поищу бумажные полотенца, чтобы вытереть кофе. А вы спокойно подождете меня тут, договорились?

И хотя она врет (чтобы принести бумажные полотенца за одну секунду, нужно развить скорость больше скорости света), из-за вмешательства Сидони я чувствую себя лучше. Она взяла все на себя.

Едва она закрывает за собой дверь, как я говорю:

— Сидони соврала.

— Да нет же, чего ты все усложняешь?

— Ничего я не усложняю, я просто сказал, что Сидони соврала, даже если это неважно.

Я подъезжаю на кресле к шкафу с рольставнями и начинаю читать названия, написанные на корешках папок несмываемым маркером. Многие начинаются с FRIPON, после которого идет другое слово. FRIPON — разрешения; FRIPON — установка; FRIPON — объекты; FRIPON — госзакупки видеотехники. Я читаю их вслух, как стихи.

Яро смотрит на меня. Он больше не морщит лоб и не сжимает челюсти: он уже не злится. Кажется, у него на губах играет легкая улыбка.

— Это странно, — говорит он. — Я понятия не имею, что делаю рядом с тобой, и в то же время ощущаю, что я на своем месте. С тобой не соскучишься.

— Вот видишь, в ютубе можно научиться шутить!

Яро смеется.

— А заседания правительства, показанные по телику, сделали тебя просто уморительным! Кстати, что за билет на метро лежит у тебя в кармане рубашки?

Я кладу руку на твердый картон билетика.

— Не то чтобы я следил за тобой, — говорит Яро. — Я заметил его, только когда наклонился через твое плечо к экрану. И просто предположил, что это может быть как-то связано с девушкой из поезда.

Я достаю билетик из кармана и протягиваю ему. Он читает написанное и снова сжимает кулаки.

— Бинго! Я так и знал! Ты ведь не будешь возражать, если я с ней свяжусь, да? Насколько я понимаю, ты все равно не собирался никуда ее приглашать. Она тебе нравится?

— Нет, она улыбается одними губами.

— Ну и прекрасно, а я вот уже без ума от ее губ. При виде ее зубок я чувствую себя зубной феей.

Он достает мамин телефон и набирает номер девушки и какое-то сообщение. Я продолжаю вслух читать надписи на корешках папок. Все снова встало на свои места. Осталось найти космический скафандр.

Яро

Какое-то время Яро пристально смотрит на экран телефона, прежде чем решается снова убрать его в карман джинсов. Либо девушка из поезда занята, либо не хочет ему отвечать. Алистер погружен в созерцание папок на рабочем столе, и Яро задумывается над тем, что он только что сказал. «Она врет». Алистер хорошенько изучил физические проявления эмоций, и Яро доверяет ему в этом вопросе. Если он говорит, что она врет, значит, вероятно, так оно и есть. Но насчет чего она врет?

— Посиди тут, Алистер, я пойду к Сидони.

Он встает и выходит, не дожидаясь ответа. Она уже дошла до конца коридора.

— Сидони! Погоди, я с тобой.

Она замедляет шаг, пока он ее догоняет, и они вместе спускаются по лестнице на этаж ниже.

— Ты уверена, что идешь за бумажными полотенцами? — спрашивает Яро.

Она прижимает указательный палец к губам, стучится в дверь с табличкой «Лаборатория», открывает ее, не дожидаясь ответа, и сразу спрашивает:

— Когда там состоится этот аукцион Тома Песке^[17], о котором ты недавно рассказывала мне в кафе?

Заглянув в комнату поверх плеча Сидони, Яро замечает стоящий на коврике компьютер, а перед ним — женщину в блузке. Та оборачивается и улыбается Сидони.

— Привет, Сидо. Он, наверно, уже прошел. А что?

— Проверь для меня, пожалуйста.

Женщина закатывает глаза, вздыхая так, будто ей не привыкать к странным прихотям Сидони. Но она молча снимает перчатки и вбивает запрос в компьютер.

— Завтра в шесть вечера в тулузском Космическом городке. Там помимо оборудования Песке будет еще куча штук с космической станции и фрагменты старой ракеты «Ариан». Ты что-то конкретное ищешь?

— Космический скафандр.

— Есть один. Скафандр Песке для тренировок в бассейне. Стартовая цена — две тысячи евро.

— Пришлешь мне ссылку?

Два клика — и готово.

Сидони бросает «спасибо-с-меня-причитается» и снова направляется к лестнице. Она идет так быстро, что Яро приходится перейти на трусцу, чтобы поспевать за ней.

— Ты же понимаешь, что ему об этом говорить не стоит?

— Почему нет? Это неожиданная удача. Правда, стартовая цена две тысячи евро… Значит, на торгах она взлетит быстро и высоко. Не уверена, что у парня хватит денег!

— Должна же ты понимать, что это неразумно.

— Вся эта история от и до — череда не самых разумных поступков, — замечает Сидони.

Яро чувствует, как она постепенно замедляется, поднимаясь по лестнице.

— Самым разумным, на минуточку, было бы сообщить куда следует о смерти его матери, — говорит она. — Я могла бы сделать вид, что Алистер приехал в обсерваторию один. Его взяли бы под опеку. А мы бы занялись твоим досье для получения статуса беженца. Вот что отвечало бы общественным интересам и правилам поведения в обществе.

— Класс! Давай так и поступим!

Яро чуть не влетает в резко остановившуюся Сидони.

— Мы с тобой не из тех, кто закрывает глаза на подобные вещи, — отвечает она. — Это самое разумное, что можно сделать, но и самое ужасное тоже. Абсолютное тождество. Не бросим же мы этого беднягу?

Яро пожимает плечами. Если его внутренний голос теперь начинает проникать еще и в чужие головы, дело совсем плохо! Но он знает, что она права. Таких, как Алистер, не бросают.

Они идут по коридору к двери ее кабинета. Входят и, наткнувшись на взгляд Алистера, начинают думать, что он слышал весь разговор и теперь ждет их решения. Чего стоит детская мечта?

— Где бумажные полотенца? — спрашивает он.

— Прости, я забыла, — отвечает Сидони. — Мы спешили сообщить тебе хорошую новость. Мы нашли, где взять скафандр. Завтра вечером в Тулузе продают скафандр Тома Песке.

— Почему он продает свой скафандр? — удивляется Алистер.

— Да плевать! — вмешивается Яро. — Может, он прибрался дома, а гаражную распродажу ему было лень устраивать?

— Думаешь, он мне подойдет? Мой рост выше среднего.

— Да и Песке не карлик, — говорит Сидони. — А при лунной гравитации станет еще больше — это как стирка шерсти при девяноста градусах, только с противоположным эффектом.

— Я хочу купить скафандр Тома Песке.

За этим утверждением тут же следует тяжелый вздох Яро.

— Вот черт, черт, черт, черт, началось…

— Скажи, Яро, тебе никогда не говорили, что «черт» — плохое слово? Ты мог бы заменить его чем-нибудь.

— Прости, но что ты хочешь услышать, чтобы понять, что я был против слива всей инфы Алистеру? Жеваный крот в вашу египетскую богомышь?

— Да, это уже лучше. Чувствуется некоторая незавершенность, но что-то в этом есть.

— Мне нужна мамина кредитка, — вмешивается Алистер.

Воспользовавшись их перепалкой, он не терял времени даром, а вернулся за компьютер и начать что-то печатать.

— Что ты там делаешь? — спрашивает Яро.

— Покупаю два билета на поезд до Тулузы. Отправление через два часа. И еще карточка нужна мне, чтобы забронировать номер в гостинице. К счастью, я взял с собой трое трусов.

Яро тяжело вздыхает.

— Сидони, ты можешь объяснить мне, почему я все еще тут, хотя уже должен был сделать ноги?

— Знаешь, я не удивлена. Большинство людей даже не разбираются: им хватает того, что они видят. Они смотрят на меня и видят толстуху, смотрят на тебя и видят черного, и долго думать они не станут, прежде чем запишут Алистера в умственно отсталые. Но есть редкие люди, которые смотрят на вещи по-другому. Более того, это некое странное явление, которое помогает одному человеку лучше чувствовать другого. И это не связано с образованностью, воспитанием, уровнем жизни или любым другим объективным критерием. Просто они вот такие. Если таким даром обладают подонки, то они становятся непревзойденными манипуляторами, думающими только о себе. А добрякам вроде тебя приходится разгребать неприятные последствия такого отношения к жизни.

— Эм… Спасибо, но мой вопрос был риторический.

— Вы можете переночевать у меня, если хотите. Уедете утренним поездом и включитесь в аукцион со свежими силами. И я даже успею провести вам экскурсию по обсерватории. Тебе должно понравиться, Алистер!

Он встает и начинает говорить, загибая пальцы на каждом глаголе.

— Мы идем на экскурсию, едим, спим, завтра утром уезжаем на поезде в Тулузу. И я покупаю космический скафандр.

— Всё так, — подтверждает Яро, протягивая ему банковскую карту. — Так что поищи пока нам билеты, а мы сейчас вернемся.

И жестом просит Сидони выйти с ним в коридор.

— Тебе не кажется, что нам стоило бы сказать ему правду? — спрашивает он, оказавшись на безопасном расстоянии от ушей Алистера. — Он же никогда не сможет полететь на Луну, никогда.

— Может быть, он никогда и не полетит на Луну, но у нас нет права мешать ему идти к своей мечте. Алистер не ты и не я, он куда более выдающийся молодой человек, чем мы с тобой.

— Я правильно понял, что ты сейчас не о его росте говоришь?

— Нет, о его математических способностях. Не будучи математиком, ты не имеешь ни малейшего представления о том, как трудно говорить на языке математики. Если один математик заговорит с сотней других математиков, из них его поймет только какой-нибудь жалкий десяток тех, кто уже шел по этому пути и приблизился к понятиям, которыми он оперирует. Мы можем общаться между собой только при помощи образов и метафор. Алистер понял, что я писала у себя на доске, и продолжил ход рассуждений на моем математическом языке. Он как писатель, книги которого может прочесть любой вне зависимости от того, на каком языке он пишет. Я знаю, это трудно понять, но он прошел по пути моих размышлений и трактовал каждое слово в том значении, которое я имела в виду. Это феноменально! Он заслуживает, чтобы другие поломали голову над тем, как ему осуществить свою мечту.

— Может, ты и права, но, насколько я знаю, математики стадами не ходят, а значит, это твое умение разговаривать с другими при помощи уравнений не очень-то ему пригодится.

— Если умеешь находить общий язык в математике, сумеешь и во всем остальном.

— Ничего не понимаю, — признается Яро. — И ведь ты не собираешься делать все за него в Тулузе.

— Мы должны помочь ему, Яро, без нас он не справится. Подумай, что может сделать его счастливым?

Яро качает головой, поджав губы.

— Кроме полета на Луну? Понятия не имею.

— Вот видишь, осталось только отвезти его туда!

— Очень смешно.

— Я серьезно, Яро, нельзя лишать его мечты, потому что это, пожалуй, единственное, что держит его в этом мире. И ты это понимаешь, иначе бы тебя тут не было.

— Я очень люблю тебя, Сидони, но ты действуешь мне на нервы. И он тоже действует мне на нервы. Ты даже не представляешь, насколько вы оба меня достали.

Как только обсерватория закрывается и девушка-администратор уходит домой, несмотря на попытки Яро заставить ее задержаться, Сидони устраивает частную экскурсию по зданию для своих гостей.

Они проходят по длинному залу Кассини. Там, в южном фасаде, на самом верху, есть маленькая дырочка, сквозь которую падает луч света, отмечая время на выгравированном в полу циферблате солнечных часов. Алистер бросается на колени и накрывает ладонью пятно света. Он широко проводит рукой по камню — так слепые ощупывают поверхности в поисках шероховатостей.

— Здесь люди в обуви ходят, — хмыкает Сидони. — Я бы не сказала, что тут чисто.

— Ты трогала камень? — спрашивает Алистер.

— В каком смысле «трогала камень»? — поднимает брови Яро.

Алистер не отвечает и ложится на живот, раскинув руки в стороны.

— Сидони же сказала тебе, что пол грязный, — напоминает Яро. — Встань, ты весь в пыли.

Алистер будто не слышит, что ему говорят. Он продолжает развивать свою мысль.

— Я ощущаю это. На камне. Много раз проходивший по нему солнечный луч оставил на нем след.

— Это просто так кажется, — возражает Сидони. — Это всего лишь свет, а свет не может повредить камень, максимум — разрушить пигменты.

— Нет, он его не повредил, он его напитал. Солнце чем-то напитало камень — то ли светом, то ли теплом, — потрогай, сама увидишь!

Сидони опускается на колени и ведет рукой по полу, пересекая путь следования солнечного луча.

— Ничего тут нет. Просто ты так хочешь что-нибудь почувствовать, что твое воображение подкидывает тебе ложное ощущение.

— Нет, тут что-то есть, это твой мозг думает, что ты еще не готова.

— Можем продолжить экскурсию, когда вы закончите подметать пол? — предлагает Яро.

Он представляет, как Сидони и Алистер выглядели бы в глазах туристов, если бы обсерватория была все еще открыта для посещения, и смеется. Потом Сидони встает и возвращается к своей роли гида. Вместе они проходят по выставочным залам, останавливаясь возле старых приборов и развешанных на стенах карт Луны. Алистер достает свой планшет.

— Лучше сфотографировать — не уверен, что смогу найти лунную GPS.

Яро тоже достает телефон, но делает селфи, которое тут же отправляет девушке из поезда с подписью: «С тех пор как увидел тебя, я на седьмом небе от счастья».

Они поднимаются и входят под купол. Остановившись перед телескопом впечатляющих размеров, Яро восклицает:

— Жаль, что он не работает как пушка, можно было бы засунуть Алистера внутрь — и бум! — прямиком до Луны, без всяких ракет!

Яро

Алистер и Сидони идут по улице бок о бок, а Яро плетется за ними. Он достает из кармана мобильник. Два пропущенных звонка из Пенсионного института взаимного страхования и одно голосовое сообщение. Эта история дурно пахнет. Знает он этих административных работников, видел их в деле, когда Сидони пыталась доказать им, что он несовершеннолетний. У них бульдожья хватка — рано или поздно они выяснят, что происходит.

Кстати, о сообщениях, ответ на его эсэмэски так и не пришел. Похоже, девчонка из поезда решила его игнорировать.

Будто весь мир сегодня ополчился на него. Сидони, которую понесло в дебри математико-философской метафизики, Алистер, забывший, как пользоваться легкими. Их совместное подметание пола руками. А ведь это они должны о нем беспокоиться. Он тут единственный, кто рискует своей жизнью, если у этой троицы вдруг решат проверить документы!

Сидони живет в пятнадцати минутах ходьбы от обсерватории. В доме без лифта, на пятый этаж которого она взбирается, словно на гору, — медленно, но верно.

Железная дверь ведет в двухкомнатную квартиру, дизайн которой можно в основном охарактеризовать полным его отсутствием. Сугубо полезные предметы быта крепятся к потолку, чтобы освободить больше места, а стены усыпаны листовками, флаерами и другими афишами. Единственная картина — полотно без рамы, на котором в стиле граффити изображен революционер с платком на лице и букетом в руках, которым он замахнулся так, будто собирается бросить гранату. Яро с порога начинает чувствовать себя как дома в этом месте, где ненормальное — норма. Что-то вроде холостяцкой берлоги старой девы.

— Странно видеть граффити на полотне, — замечает Яро.

Сидони отвечает из кухни, где она только что поставила на огонь огромную кастрюлю с водой для макарон:

— Я купила ее, когда первый и последний раз была в Нью-Йорке. Ее продавал какой-то старик на тротуаре. Потрясный был старикан. Он сидел на походном стульчике и зевал — это надо было видеть! Да и картина была классная. Я ее купила, а на следующий день узнала, что это был хеппенинг.

— Что такое хеппенинг? — спрашивает Алистер, не переставая раскачиваться в кресле-качалке, которое он сразу занял.

— Что-то вроде импровизированного представления. Этим стариком оказался Бэнкси, который замаскировался, чтобы продать парочку своих работ на тротуаре. Вы же знаете, кто такой Бэнкси? Граффитист, нарисовавший грустного человека на двери запасного выхода из «Батаклана»^[18].

— Ага, — кивает Яро. — Он еще встроил шредер в раму одного из своих полотен, чтобы порезать ее на лоскутки сразу после аукциона. Такая шумиха тогда поднялась. Твоя картина должна стоить целое состояние!

— Да-а, сотни тысяч евро. Может быть, даже больше…

— Почему ты ее не продала?

— Она мне нравится. И потом, что бы я стала делать с такими деньжищами?

И почему такое случается с кем угодно, кроме него? Яро бездумно читает названия на корешках книг, стоящих в шкафу. Все, что ему требовалось, — немного удачи, чтобы перестать быть нелегалом. Но ему достался этот фрик Алистер! Тут никто не пришел бы в восторг.

— Пирог с сыром или семгой? — спрашивает Сидони.

— С сыром, — отвечает Алистер.

Яро вздыхает. Так фигово устроена жизнь. Он выбрал бы с семгой.

Вибрирующий в кармане телефон возвращает ему надежду. Он читает ответ на свое сообщение. Последние искры надежды гаснут под ведром ледяной воды, потому что девушку из поезда, мягко говоря, не поразила любовь с первого взгляда. Он рассерженно задает ей вопрос и несколько секунд спустя получает ответ.

— Что не так, Яро?

Сидони вышла из кухни и теперь протягивает ему бокал на ножке с чем-то медово-золотистым внутри.

— Да так, встретили в поезде одну девушку. Безумно красивая, на руке — татуировка из мультика. Она дала свой номер Алистеру. Но я на всякий написал ей.

— И она тебя отшила!

— Сказала, что я не в ее вкусе.

— А что она нашла в Алистере?

— Не знаю… Наверняка твою математическую муть! Может, думает, что он станет знаменитым, как тот чувак, который занимается математикой и еще носит брошь в виде паука и огромные банты вместо галстука.

— Это называется галстук Лавальер, — уточняет Сидони. — Ну а тебе, Алистер, нравится та девушка?

Взгляд Алистера, устремленный к горизонту, лежащему где-то далеко за пределами стен квартиры, останавливается на лице Сидони.

— Она улыбается одними губами.

— Это не делает ее чудовищем! Вы идете за стол?

Ужин проходит спокойно и ненадолго омрачается лишь вопросами Сидони о том, как Алистер намеревается вести себя во время визита инспекторов из Пенсионного института. Ускорившееся дыхание Алистера прогоняет сомнения, и за столом снова воцаряется приятная атмосфера.

Когда Яро моет посуду, вытирающий тарелку за тарелкой Алистер вдруг задает неожиданный вопрос:

— А какие документы тебе нужны?

— Документы, удостоверяющие личность.

— Ты не знаешь, кто ты такой?

К раковине подходит Сидони, чтобы промыть губку, которой она вытирала со стола.

— Ты ничего ему не рассказывал? Он не знает твою историю?

— Я говорил ему, что у меня нет документов.

— Возможно, сейчас самое время просветить его насчет некоторых деталей.

— Да тут и говорить-то особо нечего.

— Я очень хочу быть просвещенным, — отвечает Али

Скачать книгу

Чаще всего «отправиться на небеса» означает «спуститься под землю». Но иногда все заканчивается в бельевом ящике дивана

– А что делает этот козел, Динк?
– Он выкрутил оба крана, а пробкой дырку не заткнул.
– Вот блин! Некоторые так делают – и ничего, живут!
– У нас в ванне вообще нету никакой затычки. Она у нас во дворе стоит, а воду в нее нужно таскать ведрами из колонки.
– Тебе чего сделать-то надо, Динк?
– Выяснить, сколько времени ванна будет наполняться.
– Да никогда она не наполнится.
– Никогда?
– Он заманается стоять там на холоде и ждать[1].
Финн. Здравствуйте, мистер Бог, это Анна

И хотя я вот уже много лет наблюдаю за ночным светилом, дабы как нельзя лучше изучить его, я и по сей день не могу без трепета и радости созерцать это волшебное сияние нашего спутника, серебро его кратеров, их полукруглые тени, эти серые равнины, эти расселины и следы разрушений, попадающие в поле зрения телескопа…[2]
Камиль Фламмарион. Небесные земли: астрономическое путешествие к другим мирам (1884)

Клеманс

10

Алистер

В 6:32 звонит будильник (с понедельника по пятницу за исключением праздников), но я всегда жду до тридцать четвертой минуты и только потом встаю. Не забываю опустить лунный круг стульчака. Приняв душ, одеваюсь. Мама терпеть не может треники, поэтому я ношу коричневые или черные широкие брюки карго – такие, с вентиляцией на коленях, накладными карманами и девятью процентами эластана в составе.

Я замечаю, что чего-то не хватает, когда в 7:02 иду по коридору на кухню. Кофе не пахнет.

Сейчас остались только золотистые «Воллюто», ненастоящие, купленные в продуктовом. Мама наливает первую чашку в 6:30 и оставляет ее охлаждаться на кухонном столе. Запах разносится по всей квартире – мне нравится, он приятный. Мама делает так всегда, но не сегодня.

– Мам!

– Мам?..

Мои легкие расширяются, и мне становится трудно дышать.

Смерть – это проблема, которая не имеет решения. Иисус и другие исключения только подтверждают правило. Вот что отличает ее от математики, но роднит с грамматикой. У смерти нет решения, но за ней – из-за переменных жизни – может последовать множество уравнений, которые придется решать.

Мама безупречна, чего не скажешь обо мне. Я почти не выхожу из дома из-за слабого здоровья.

Я начинаю задыхаться. Тревога истощает тело, наверное, примерно как подъем по лестнице бегом и без остановок.

Nani07 отвечает на форуме «Психологическиефишки. ком»: не парься все прайдет прост не сразу я вот на похоранах своево папы не плакала но потом плакала как ненармальная не баись все придет кагда ты будеш гатов и тем болии не заставляй сибя нада прост падаждать и все придет само.

На странице ее профиля сайт «Похоронбюро. ком» советует мне связаться с моим ритуальным агентом, который займется всем необходимым, чтобы констатировать смерть и заявить о ней в соответствующие инстанции, а также организовать погребение или кремацию в зависимости от моего бюджета. Мне останется только поставить близких в известность.

Уже лучше, теперь я знаю, что делать. В ванной, на самой верхней полке шкафчика, лежат чехлы для одежды. В самом длинном из них – сто восемьдесят сантиметров, и это просто чудесно, потому что в маме сто шестьдесят два.

Я толкаю маму, а когда она мягко валится в кресло, расправляю расстегнутый пластиковый чехол на диване и расстилаю поверх одеяло и подушку. Снова толкнув маму, я укладываю ее так, чтобы она лежала прямо – это важно из-за спины. У нее частенько болит поясница. Я иду за пакетиками нафталина и размещаю их у нее на животе, как жилетные пуговицы. Крысиный яд класть необязательно, я не собираюсь спускать маму в подвал. Я укрываю ее двумя краями одеяла и поворачиваю ее голову в сторону. Молния застегивается с тихим приятным звуком.

Пока все хорошо.

– Я уже иду, мам, подожди еще чуть-чуть!

Пока всё еще в порядке.

А почему диван-книжка так называется? Когда я поднимаю его зеленое велюровое сиденье, он не шелестит, а лишь тихонько скрипит. Мама купила его незадолго до моего рождения, двадцать один год тому назад. Он был надежный, совсем не дешевый – несмотря на то что она купила его на распродаже, – так что вложение должно было окупаться всю оставшуюся жизнь.

В диванном ящике для белья лежат три одеяла. Я разворачиваю их и снова складываю так, чтобы они укрыли дно мягким матрасом. Бельевой ящик дивана – это деревянный каркас, обитый черной тканью. Прежде чем положить туда маму, я наклоняюсь, чтобы убедиться, что ткань просвечивает и сквозь нее виден экран телевизора. Тем временем на экране какая-то женщина наносит горошину уходового крема «Эклер женесс» на уголок глаза. Она улыбается, пока другая женщина в блузке расписывает революционный, в два раза более мощный эффект, который отличает этот продукт от других в линейке «Эклер». Несмотря на то что крем почти черного цвета, зубы и блузка этой женщины остаются белыми. Просто потрясающе.

Убирая маму на зиму, я приговариваю:

– Не волнуйся, здесь тебе будет хорошо, вот так. Я пока ничего не выключаю, идет? Я выключу, только когда телешопинг закончится, а потом в двенадцать включу тебе «Жизнь прекрасна».

Алистер

– Да что такое? Хочешь найти себе другую мать, да? Я плохая?

Я ничего не ответил, но это не помешало ей продолжить:

– Я кругом виновата! Конечно, ты меня ненавидишь! Я плохая мать, худшая из плохих матерей!

Именно поэтому так важно было организовать все в связи с ее смертью как можно лучше. Погребение уже сделано – в диване. А насчет всего остального сайт «Похоронбюро. ком» выразился вполне однозначно: нужно сообщить близким о смерти покойной.

Номер говорящих часов – 3699 – записан в телефоне в режиме быстрого набора на цифре два. На цифре один еще стоит номер бабушки с дедушкой, хотя они больше не подходят к телефону с тех пор, как их похоронили. На какой глубине ловит 4G?

На всякий случай я нажимаю цифру один – мало ли.

«Набранный вами номер не обслуживается».

На цифру два тут же откликается служба точного времени.

«Добро пожаловать в нашу службу. Точное время – восемь часов, пятьдесят две минуты и пятнадцать секунд. Бип, бип, бип».

Я жду продолжения, чтобы выяснить, можно ли оставить сообщение после сигнала, но нет, нельзя. Нужно найти другой номер, чтобы сообщить людям из службы точного времени о маминой кончине. В интернете полным-полно других сайтов. Я захожу на говорящие-часы, говорящие. часы и говорящиечасы, но не нажимаю на часы-которые-говорят, я умею распознавать фейки.

Ну что ж. Я сделал все, что мог.

Что бы мама хотела, чтобы я сделал? Она всегда хочет, чтобы я выполнял свою домашку, но сегодня – день ее смерти, и мне кажется, стоит сделать что-нибудь особенное, как на день рождения, чтобы хоть как-то отметить этот день. Зажечь свечку, спеть песню или рассказать какое-нибудь стихотворение. Я знаю больше теорем, чем стихов, впрочем, это в каком-то смысле одно и то же, но мама, как и тревога, не любит математику и еще больше геометрию.

– Счастье уже на лугу, поспеши за ним вослед, счастье уже на лугу, тут как тут – и нет как нет[3].

Проблема с Луной в том, что она работает так же, как лыжи: если хочешь выжить, тебе нужна экипировка. Поэтому мы с мамой никогда там не бывали (на лыжных базах, а не на Луне). Неудобные ботинки, защищающие от холода перчатки, носы лыж, которые впиваются тебе в колени при падении. Мама всегда говорила, что нужно регулярно заниматься экстремальными видами спорта, чтобы получить свою «снежинку»[4]. И все-таки мне нравились дни, когда на нашем балконе лежал снег. Это была какая-то новая, светящаяся изнутри белизна.

У меня уже есть один скафандр, его мне подарила бабушка на мой десятый день рождения. Но теперь он слишком мал для меня. Я не знаю, можно ли его увеличить, как это делала мама, выпуская подгиб штанов из «Ля Редут»[5]. Вещи никогда не садятся на меня с первой примерки из-за моего роста – метр девяносто семь. На Луне будет даже еще больше, потому что гравитация там намного слабее.

Мой скафандр лежит в подвале и зимой и летом. Нужно только сходить за ним.

Я уже спускался в подвал. Это дверь рядом с дверью контейнерной площадки на цокольном этаже нашей шестиэтажки. Мы с мамой живем на пятом; прямо напротив – квартира «молодухи», как ее всегда называет мама. Я видел ее беременной через дверной глазок, и теперь у нее есть ребенок. Над нами живет пожилая мадам Диаc со своей собакой.

Замок щелкает, закрываясь, и я карабкаюсь на первый этаж, прижимая к себе скафандр.

– Надо же, юный Алистер! Нечасто вас встретишь! Сколько же вам теперь годочков?

– Двадцать один.

– Славно, славно, это же просто замечательно. Двадцать один… Довольно солидный возраст. А ваша матушка как поживает? В последний раз она выглядела как-то не лучшим образом!

– В ее состоянии ей уже не спуститься в подвал.

– Ах вот оно что, как я понимаю вашу бедную маму! Все эти лестницы могут остудить пыл даже самой отважной женщины, не так ли? Я уже три раза звонила в управляющую компанию по поводу сломанного лифта! Конечно, я понимаю их нежелание тратиться на новый. Но техобслуживание теперь оставляет желать лучшего. С господином Бельду я не успевала положить трубку, как он уже был тут со своим ящиком с инструментами. И ладно бы только лифт не работал, так ведь еще и пожарная сигнализация, и датчик движения во дворе, и замок со стороны контейнерной площадки… Не хватало еще, чтобы нам отключили отопление!

– Не правда ли, господин Алистер? Мы как раз говорили об этой ужасной лестнице! Вы ведь не откажетесь?

Когда вы чего-то не поняли, нельзя говорить «чего?», нужно говорить «простите?».

– Простите?

Мне отвечает мадам Диас:

– Это было бы так мило с вашей стороны, молодой человек. Эта забота о ближнем возвращает веру в молодое поколение, которое почти совсем уже погрязло в своих гаджетах, не правда ли, мадам Гримм? Не стоит приходить очень рано: 8:30–8:45 будет в самый раз. Для утренних часов у меня дома стоит лоток.

– Уверена, ваша мама будет очень вами гордиться! – говорит мадам Гримм. – Идите же сюда, господин Алистер.

– Держите, мы с ним уже не в том возрасте, чтобы порхать по лестницам. Идемте же!

– Вот, поставь его на коврик.

Как только я опускаю пса на землю, она наклоняется к нему.

– Что нужно сказать доброму мальчику, а, Чипо? Что мы говорим? Мы говорим «спасибо», и мы говорим «до завтра».

Потом она выпрямляется и смотрит на меня.

– Мы с Чипо рассчитываем на тебя! Тогда в 8:30? Не опоздаешь?

Они с собакой заходят в квартиру. Хлопает дверь. Завтра мне предстоит выгуливать собаку.

Хорошо, что в 8:30. Не придется переставлять будильник.

Алистер (10 лет)

– Ты такое видел? – спрашивает его мама, бросая на него нежный взгляд. – С этим, мальчик мой, ты и сам не заметишь, как выучишь английский! Без английского в жизни теперь никуда. Это даст тебе серьезное преимущество в будущем.

Алистер улыбается матери и благодарит:

– Спасибо.

Он тут же принимается убирать коробку обратно в пеструю упаковочную бумагу, но она рвется. Мама Алистера видит, как сжимаются его кулачки, и спешит вмешаться, предлагая ему еще один кусочек йогуртового торта с вареньем из «мирабели»[6]. Алистер не успевает ни отвести взгляд от порванной бумаги, ни ответить. Бабушка обхватывает его лицо ладонями, похлопывает его по щекам и отпускает, чтобы достать подарок, который прятала под своей тарелкой.

– Десять лет! Ты уже большой! Держи, это от нас с дедушкой. С днем рождения, мой дорогой.

– Ты сможешь положить его в банк! Это сбережет тебе деньги…

Алистер улыбается бабушке и благодарит:

– Спасибо.

Он продолжает улыбаться, вкладывая чек обратно. Конверт не рвется.

– Давай, пацан, попробуй… Тебе понравится. Это не какое-нибудь задрипанное винцо, это «Шато Шамруж», золотая медаль в винном каталоге «Перекрестка»[7].

– Да что на тебя нашло, папа? Это черт знает что!

– Ой, да брось… Подумаешь, налил пару капель десятилетке. Не помрет же он от них.

– Во-первых, это не пара капель, а добрая пара глотков. А во-вторых, в пересчете на его возраст, ему, между прочим, еще нет десяти. И несмотря на то что никаких осложнений еще пока не обнаружили, учитывая его недоношенность, мы должны быть очень осторожны и внимательны. Постоянно.

– Ладно, ладно, – вздыхает дедушка.

Мама Алистера выливает содержимое его бокала в дедушкин и гладит мальчика по голове, портя ему прическу.

– Ну не дуйся, малыш! Будешь пить вино, когда вырастешь. А пока как насчет яблочного сока? Я купила целый литр специально для праздника!

Алистер улыбается и качает головой.

– Нет, спасибо, я не жажден.

– Нет, спасибо, я не хочу пить или я не испытываю жажды, – журит его мама, покачивая указательным пальцем рядом с его головой. – Следи за грамматикой…

– Кстати, чуть не забыла! – говорит она. – Другая бабушка прислала тебе посылку. Я спрятала ее в шкафу с пылесосом, чтобы не смущать бабушку и дедушку. Она немаленькая, скажу я тебе!

Он не улыбается, не благодарит, он кричит в коридор:

– Ва-а-а-а-а-ау! Мам, ты только посмотри! Это настоящий космический скафандр!

Его мама выходит из ванной, выключив горячую воду.

– Это полный улет, спасибо, бабуля!

– Не говори глупостей, милый! Ты же видишь, что твоей бабушки здесь нет.

– Юстон, Юстон, ви хэв э проблем.

– О нет, только не начинай снова о своем дурацком видео про Армстронга и его козлиные прыжки по Луне.

– Не Армстронга, а «Аполлон-13»!

– Не ПРО Армстронга. А теперь… марш в ванную.

– Мам, можно я надену свой скафандр и слетаю на Луну? Я быстро…

– Не сейчаc, милый. Иди лучше посмотри телевизор, через пять минут будем кушать. Я все равно убрала твой скафандр в шкаф, мы ведь не хотим испортить такой красивый костюм?

– На Рождество я хотел бы новый скафандр. Я хочу отправиться на Луну!

– Ты и так все время витаешь в облаках.

Вернувшись из подвала и увидев расстроенного сына, она восклицает:

– Ну не делай такое лицо! Вот когда я отправлюсь на небеса, тогда и будешь творить что вздумается. Сможешь даже полететь на Луну! Это ведь рано или поздно случится, мой бедный малыш!

Яро

Тут вам не Париж. Здесь нет металлических поручней, которые разделяли бы места для сидения и мешали бы спать на лавочках. Одни невысокие стены выложены плиткой, другие – покрыты граффити, но нигде не видно ни одной кованой оградки. Не то чтобы люди здесь были терпимее. Но несколько живущих в этом городке бездомных уже давно примелькались местным жителям. А курортники, приезжающие лечить ревматизм термальными водами, на них и не смотрят.

Как и того, кто рядом с супермаркетом продает газеты с легкой улыбкой, которая не отпугивает покупателей.

Яро их видел, но сам старается не отсвечивать. Он из числа незаметных, почти невидимых иммигрантов-нелегалов.

Но котелок у него варит, и котелок – это, в общем-то, все, что у него есть, и потому он шатается по бедным кварталам и не лезет со своей черной кожей и спортивками в центр города – к буржуа, курортникам и здоровым и спортивным семьям. Даже несмотря на то, что его вряд ли загребут и запихнут в самолет. В последний раз это случилось, потому что его сдали. Здесь же фараонов, расхаживающих по рыночной площади, больше волнуют парковочные талоны.

Вонь там стоит та еще, но у него есть проблемы и посерьезнее. Например, холод. От него не спасают даже несколько пар носков, надетых одни на другие. Ему давно пора найти себе местечко потеплее, с диваном, чайником, душем и – чем черт не шутит – документами! Передышка в этом аду как выигрыш в лотерею: никто не знает, кому повезет, так почему бы самому не оказаться счастливчиком?

Яро с любопытством смотрит на этого типа, у которого на поводке собака старухи с шестого этажа. Чипо[8] Яро прекрасно знает – единственная жирная псина с приплюснутой мордой, короткошерстная и коротконогая, которую зовут как колбаску. Но странности на этом не заканчиваются. Когда этот чувак спускается по ступенькам, он останавливается и делает глубокий вдох. Реально глубокий: грудная клетка расширяется, голова поднимается, спина выпрямляется. Он что, увидел вершину Эвереста над соседним домом? Но запах на парковке не пробивает нос, как жвачка со вкусом перечной мяты. Не пахнет ни хвоей, ни смолой, ни снегом – вообще ничем, кроме дорожного покрытия. Чувак должен был занюхнуть что-то другое, чтобы так блаженно улыбаться.

«План, – думает Яро, – наверное, он турист, который не выглядит как турист и который не боится снимать жилье на Airbnb вдали от центра. Точно не курортник. А может, кто-то из родственников старухи с собакой, какой-нибудь внучатый племянник или внучатый кузен, сын крестницы, которого она видела в последний раз, когда тот был еще от горшка два вершка, или еще кто-нибудь в том роде».

– Какой хорошенький толстенький песик! Может, ты и переел «Хрустиков», но какой же ты славный, а!

Парень смотрит на него с выражением, которое Яро не может расшифровать.

– «Хрумкостей», а не «Хрустиков». «Хрустики» – это сухие завтраки для детей, а «Хрумкость» – это сухой корм для собак.

– Все равно и то и другое какое-то говно, разве нет? – шутит Яро.

– Мама покупает самые обычные хлопья, чтобы не переплачивать за бренд. А для кота она раньше покупала «Китикет». Но перестала с тех пор, как он в ящике для цветов.

Яро старается сохранить на своем лице улыбку – этот спасательный круг, который не раз вызволял его из разных кораблекрушений. Но реальность проделывает в нем бреши. Придется трудно. Этот парень странный, он явно насторожился. Может быть, физический контакт облегчит сближение? Яро протягивает руку парню с собакой для рукопожатия.

– Меня зовут Яро, и мне дико нравится твоя собака.

– Это не моя собака, это Чипо, собака мадам Диас, которая живет на шестом этаже, но не может выгуливать ее сама по причине злополучной поломки лифта.

– А зовут тебя…

– Алистер.

– Окей, пока, Алистер. До скорого!

Пес срывается с места и как ураган несется к деревьям, за которыми прячется Яро. Парень недоверчиво смотрит на то, как собака убегает, и почему-то не спешит ее догонять. Он поворачивается направо, налево, вокруг своей оси – будто ищет кого-то, кто помог бы ему. На набережной два бегуна, пожилая парочка курортников и сидящая на скамейке дама, на коленях которой устроилась карликовая собачка со стильной стрижкой. Никто и шага в его сторону не делает.

1 Пер. А. Г. Осипова. Здесь и далее, если не указано иное, примечания переводчика.

2 Пер. Д. А. Жирновой.

3 Отрывок из стихотворения «Счастье» поэта-символиста Поля Фора (1872–1960).

4 Медаль, которая выдается за прохождение экзамена на различные уровни владения лыжами.

5 «Ля Редут» (фр. La Redoute) – интернет-магазин одежды, обуви и мебели.

6 «Мирабель» – сорт желтой сливы, занимающий промежуточное место между сливой и алычой, плод мирабелевого дерева. Прим. ред.

7 «Перекресток» (фр. Carrefour) – французская компания розничной торговли, оператор одноименной розничной сети. Прим. ред.

8 Чиполата (сокр. чипо) – свиные колбаски.

Скачать книгу

Луна за моей дверью бесплатное чтение

Мюриэль Цюрхер Луна за моей дверью

Информация от издательства

10

Алистер

Алистер

Алистер (10 лет)

Яро

9

Алистер

Алистер

Яро

Яро

8

Алистер

Яро

Алистер

Яро

7

Алистер

Яро

Яро

10

Мюриэль Цюрхер
Луна за моей дверью