Книга о любви бесплатное чтение

Скачать книгу

JONAH LEHRER

A BOOK ABOUT LOVE

© Jonah Lehrer, 2016

© Нат Аллунан, перевод на русский язык, 2020

© ООО “Издательство АСТ”, 2020

Издательство CORPUS ®

* * *
Рис.0 Книга о любви

У Джоны Лерера есть что предложить миру…

The New York Times

Идея его новой интригующей книги заключается в том, что два противоположных психологических закона – любовь и привычка – формируют значительную часть человеческого опыта. Лерер – это талант…

UsA TodAY

Тайна любви – это тайна нашей жизни: над нами властвует сила, которой нам не измерить, нами правят желания, которые невозможно игнорировать. О каком противлении можно говорить, когда само наше существование зависит от любви. По крайней мере, так мне кажется. В самые лучшие дни я смотрю на тех, кто рядом со мной, тех, кто в сердце моем, и думаю: “Да. Это любовь”.

Джона Лерер

От автора

В начале августа 2012 года моя книга “Вообрази!” была снята с печати и изъята из магазинов. Это произошло из-за того, что я допустил в тексте несколько серьезных ошибок. Самой худшей из них была фальшивая цитата из Боба Дилана. Кроме того, в некоторых рассуждениях я опирался на вторичные источники, не ссылаясь на них.

В последующие месяцы всплыли и другие недочеты. В одном случае я украл слова другого автора в своем блоге. Позже и тираж моей второй книги “Как мы принимаем решения” был отменен, поскольку в ней обнаружились искажения фактов и цитат.

Я нарушил основополагающие законы профессии. Мне стыдно. Я буду сожалеть о содеянном до конца жизни.

Чтобы не повторять своих ошибок, при написании этой книги я следовал нескольким простым правилам. Все цитаты и ссылки на тексты необходимо отсылать авторам на одобрение. То же относится и к исследованиям, которые я описываю в книге: я старался, по возможности, консультироваться с учеными, чтобы убедиться в точности данных. Кроме того, книга прошла независимую проверку на наличие фактических ошибок.

Вступление

Привыкание

Любовь должна быть придумана заново, это известно.

Артюр Рембо[1]

1

Человеческой жизнью по большей части правят два противонаправленных психологических закона.

2

Первый закон – привыкание. Он до неприличия прост. Когда человек много раз подряд подвергается воздействию одного и того же стимула – неважно какого, – он со временем обращает на него все меньше внимания. Мы становимся невосприимчивыми к раздражителю, если он повторяется. Взять хоть нательное белье. Вы чувствуете, что оно на вас надето? Помните о нем? Конечно нет. Предметы одежды трутся о некоторые весьма чувствительные участки кожи, но вы давно научились автоматически сбавлять громкость этого сигнала до нуля. Хлопковая ткань превратилась для вас в нечто невидимое и незаметное, как воздух.

Самый важный эффект привыкания возникает, когда речь заходит об удовольствии. В животных природой заложено стремление к вознаграждению своих усилий, так называемому подкреплению, но с каждым разом удовольствие от подкрепления ослабевает. Первый кусочек шоколадного торта, который вы кладете в рот, всегда вкуснее второго, а второй – вкуснее третьего. Новый гаджет поначалу приводит в восторг при каждом прикосновении к экрану, но вскоре присоединяется к другим пылесборникам в углу. Радость имеет свойство блекнуть, уступая место скуке и безразличию.

Привыкание – страшная сила[2]. И это единственное психологическое свойство, присущее всему животному миру от фруктовых мошек до людей. Биологические механизмы привыкания тщательно изучались в опытах с морскими слизняками и наркозависимыми людьми. Экономисты ссылаются на это явление, пытаясь объяснить, почему деньги зачастую не приносят счастья[3]. Теорию привыкания используют даже для того, чтобы объяснить краткий век модной одежды, которая теряет всю свою привлекательность задолго до того, как сносится[4]. Привыкание – не просто одна из закономерностей в нашей жизни. Это закон всей нашей жизни. Мы живем в погоне за ускользающими радостями, за недолговечным счастьем.

3

Но привыкание не способно разрушить все в нашей жизни. Есть и второй закон, определяющий наше бытие, и он гласит о том, к чему нельзя привыкнуть. Среди мимолетных радостей есть те, что длятся и длятся. Есть счастье, которое всегда остается с нами. Есть люди, которые никогда нам не надоедают. И знаете, что мы говорим о вещах и людях, дарящих нам неиссякающую радость? Мы говорим, что любим их.

В этом и заключается основная мысль книги, которую вы держите в руках: любовь – единственное, что остается с нами всегда. Противоположность нательному белью. Антоним шоколадного торта. Не то, что удовольствие, страсть или радость. Или, точнее, это удовольствие, страсть и радость, не притупляющиеся со временем. Говоря о любви, люди обычно думают, что от прочих чувств ее отличает сила переживания, величайшая из великих, но, на самом деле, главное отличие – во времени. Любовь – это то, над чем время не властно.

Любовью мы зовем то, что никогда не стареет.

4

Такой взгляд на любовь может показаться странным. Шекспир в “Ромео и Джульетте” описывает любовь как прекраснейший вид безумия, щекочущий восторг, в порыве которого возбужденные подростки говорят романтичные слова. Как чувство, заставляющее нас вспомнить, сколь мощные импульсы способны передавать наши нервы, какая сила может течь по ним, будто ток по проводам. Раз уж нам дана жизнь, нужно жить по-настоящему, с восторгом и ликованием, чтобы все подробности навеки запечатлелись в памяти. Влюбиться – значит наконец-то познать на собственном опыте, как тело другого человека может стать самой желанной вещью в мире.

Шекспир не придумал эту историю – он всего лишь рассказал ее лучше всех. Сам сюжет встречается едва ли не в каждом великом романе о любви от истории Орфея и Эвридики до “Тристана и Изольды”. Любовь – это и то, что ощутил Парис, увидев Елену Прекрасную, и то, о чем неустанно поет с эстрады Тейлор Свифт[5].

Этот сюжет не просто художественное клише. Люди вообще склонны говорить о любви как о страсти вроде той, что овладела Ромео и Джульеттой, с какой бы стороны они ее ни рассматривали. Например, биологи-эволюционисты в определенных исследованиях утверждали, что это чувство объясняется всего лишь мощнейшим выбросом половых гормонов, который подталкивает самцов в капкан моногамной связи[6]. С другой стороны, неврологи пришли к выводу, что любовный восторг вызывается не чем иным, как всплеском гормона дофамина, когда нейромедиатор слишком задерживается в синапсе[7]. (Никакой магии, сплошная химия.) В недавних исследованиях при помощи сканирования мозга совокупляющихся пар удалось обнаружить, откуда поступает это вещество – из тех же самых участков головного мозга, которые ранее исследователи относили к так называемой системе вознаграждения. Те же самые области ответственны за формирование наркотической зависимости и пристрастие к сладкому[8]. То есть получается с научной точки зрения любовь – это всего лишь сильнейшее желание, удовольствие столь сильное, что разуму остается только отойти в сторонку.

Однако понимать любовь только как страсть, подобную страданиям Ромео и Джульетты, – значит сильно ограничивать ее понимание. Ведь с этой точки зрения возможны только два состояния: есть любовь, нет любви – без всяких полутонов. Казалось бы, все просто: достаточно влюбиться, а дальше чувство само за нас все решит. Но любовь не мгновенная вспышка. Это процесс, разворачивающийся во времени. И тут мы упираемся в то, что не может объяснить стандартный научный подход, с точки зрения которого все сводится к передаче импульсов и химических веществ: в тот факт, что любовь со временем не ослабевает. В конце концов те же самые нейромедиаторы, которые, по словам биологов, отвечают за любовное чувство, вызывают и гедонистические удовольствия, самым распрекрасным образом меркнущие из-за привыкания. Почему же любовь не меркнет? Биохимии мало, чтобы дать ответ. Она не способна сказать нам, почему любовь не перестает.

Вот почему для постижения любви мало описать гормоны Ромео или картину МРТ Джульетты. Научные исследования такого плана интересны, но не собственно своими выводами, а тем, что выходит за рамки этих выводов. (“Функция любви, – сказал как-то Э. Э. Камингс[9], – состоит в том, чтобы генерировать непознанное”[10].) В этой книге я много ссылаюсь на различные научные труды, но она посвящена не достижениям химической науки. Напротив, мы подробно остановимся на исследованиях, которые хотя бы косвенно затрагивают то, что длится день за днем и год за годом. Мы поговорим о том, как ученые надолго погружали свои любопытные носы в жизнь обычных людей и наблюдали, что происходит с любовью на протяжении многих лет.

Встретив Джульетту, Ромео подбивает ей клинья пятистопным ямбом. Прекрасная сцена. И совершенно фантастическая. Жизнь изъясняется прозой.

Эта книга не о фантазиях, а о жизни. Это попытка подробно описать весь нелегкий труд, которого требует любовь. Но не стоит воспринимать ее как мемуары или руководство к действию. Хотя написать ее меня побудили личные причины: мне хотелось разобраться в природе того чувства, что придает мне силы. Когда я пишу, что любовь поддерживает нас даже в самые трудные времена, это не просто банальность. Это выстраданное знание.

Во всех описаниях научных исследований мне больше всего нравятся те места, где ученые подчеркивают малую значимость своих выводов. Исполняя ритуал скромности, они напоминают читателю: все изложенные идеи не следует принимать как абсолютные истины, ибо мы знаем очень мало, а понимаем еще меньше. Вот и я должен предупредить вас, хотя все мои оговорки и так лежат на поверхности. Любовь – тема неисчерпаемая, а эта книга невелика. Я мог бы написать ее гораздо лучше, будь я старше и мудрее, доведись мне пережить больше любви и больше потерь. Исследования, на которые я ссылаюсь, большей частью новые, а это на самом деле означает, что их результаты могут быть опровергнуты в будущем. В этой книге подробно описываются наиболее близкие мне аспекты любви. То есть, по сути, все изложенное очень субъективно и ограничено моими воспоминаниями и опытом.

Да, главная загадка, которая занимает меня – почему любовь объединяет нас, даже когда все прочие связи рушатся? – это и есть основополагающая тайна человеческого бытия. Мы часто принимаем эту тайну как данность, проходим мимо обыкновенного чуда любви. Мы пытаемся объяснить чудо, сводя любовь к сиюминутной страсти Ромео, но тщетно. Мы не хотим воздать должное радостям повседневной близости, а превозносим до небес мимолетное счастье. Мы не обращаем внимания на то, что остается с нами надолго, а лелеем мысли о том, с чего все началось. (Выражаясь в терминах психологии: мы думаем только о желании и отрицаем привязанность.) И потому мы не замечаем истинного волшебства любви, что длится и длится.

Смысл жизни в том, что она заканчивается, пишет Кафка.

Смысл любви в том, что она не заканчивается никогда.

Глава 1

Привязанность

Если сердцу – хоть одному —

Не позволю разбиться —

Я не напрасно жила!

Эмили Дикинсон[11]

Джон Бродес Уотсон не верил в любовь. Он был одним из самых авторитетных психологов XX века[12], однако настаивал на том, что любовь всего лишь выдумка, красивая сказка, пустое слово, используемое для того, чтобы продавать губную помаду, сонеты и билеты в кино. Будь любовь реальна, утверждал он, ее можно было бы измерить, зарегистрировать ее материальные последствия. Но любовь нельзя ни потрогать, ни взвесить. Поэтому, заключал Уотсон, это всего лишь миф, штамп, столь же бесполезный, как поэзия.

Его отрицание привело к открытиям. Стоило Уотсону заявить, что любви не существует, как множество ученых вознамерились доказать обратное: любовь существует и играет важнейшую роль в нашей жизни.

Ученый

Джон Уотсон родился в 1878 году в бедной семье. Его мать Эмма была набожной прихожанкой баптистской церкви. Отец, любитель виски и бродяга, часто уходил и неделями пьянствовал где-то в глуши Южной Калифорнии[13]. Они были фермерами-арендаторами, выращивали хлопок и едва сводили концы с концами. Уотсон в воспоминаниях говорит, что работал с раннего детства: “подавал инструменты, ставил подметки, доил коров”[14]. Пока он был маленьким, ему доставалось от мальчишек-задир, а когда подрос, он сам стал драчуном и задирой[15]. Драки, особенно с афроамериканцами, были для него “одним из любимых развлечений по дороге домой”. Он не ходил в среднюю школу, потому что в графстве не было муниципальных средних школ.

Уотсон не пытался приукрасить свое детство. Создав себе образ правдоруба, он утверждал, что его жизнь может служить доказательством широчайших возможностей нового века, когда люди стали отбрасывать старые предрассудки. Проучившись пять мучительных лет в местном колледже[16], Уотсон написал письмо президенту Чикагского университета, обещая “учиться со всем возможным усердием”[17]. Это помогло. В 1900 году Уотсон отправился на север с пятьюдесятью долларами в кармане, твердо намеренный доказать, что он чего-то стоит, и изменить мир[18].

Изначально Уотсон собирался изучать в Чикаго философию, однако она “не захватила” его. (Судя по всему, он не смог сдать экзамены по трудам Канта[19].) Зато его сердце покорила еще очень молодая в те времена дисциплина – экспериментальная психология. Он почувствовал, что на этом поле сможет воплотить свои смелые мечты. Человеческая природа всегда была тайной, полной мифов и “истин”, традиционно принимавшихся на веру, а экспериментальная психология обещала сорвать покровы и показать нам наконец, кто мы есть на самом деле[20].

Как многие из свежеиспеченных психологов того времени, Уотсон начал разоблачать истинную суть человека с поиска базовых закономерностей мышления. В своем манифесте 1913 года “Психология с точки зрения бихевиориста”[21] он заявил, что психологическая наука слишком долго шла в ошибочном направлении, пытаясь изучать то, что нельзя измерить, например любовь или сознание[22]. Ученые потратили впустую многие столетия, рассуждая о чувствах, снах и прочих эфемерных и бесполезных вещах. Уотсон же с полным на то правом настаивал, что любая наука должна опираться на измерения. А значит, надо заняться изучением поведения, отслеживать взаимосвязь стимула и реакции, не обращая внимания на то, что их разделяет. “Бихевиорист <…> не признает границы между человеком и животным”, – писал Уотсон[23]. Все живые существа представляют собой не более чем резонаторы, реагирующие на такие простейшие раздражители, как пища и секс[24].

Такой жесткий подход к психологии сделал Уотсона светилом академической науки, символом прогресса и великих возможностей. (Молодые психологи превозносили Уотсона как “нового Моисея”, который выведет всю дисциплину из дикости в лоно цивилизации[25].) Вскоре он стал заведующим кафедрой психологии университета Джонса Хопкинса, а в тридцать шесть лет – самым молодым в истории президентом Американской психологической ассоциации. Но Уотсон не собирался останавливаться на достигнутом: его целью было найти применение новой науке в повседневных сферах. Наиболее известен его эксперимент с девятимесячным младенцем, “крошкой Альбертом”[26]. Вначале Альберту показывали белую крысу. Как и ожидалось, ребенок реагировал с любопытством, пытаясь потрогать зверька. Но потом появление крысы стало сопровождаться резким шумом: Уотсон бил молотком по стальной планке за спиной у младенца. После этого Альберт стал бояться всего, что покрыто мехом или волосами, включая кроликов, собак, котиковую шубу и даже накладную бороду Санта-Клауса. Вывод из этого эксперимента состоял в том, что страх, как и любая другая эмоция, представляет собой выработанный рефлекс. Дети не любят матерей. Просто лицо матери ассоциируется у них с удовольствием от грудного вскармливания, точно так же как у Альберта любые пушистые вещи ассоциировались с пережитым страхом[27]. Теория привлекла множество последователей, и работа о крошке Альберте стала самой цитируемой в американских учебниках по психологии[28].

В этих экспериментах Уотсону ассистировала молодая аспирантка по имени Розали Рейнер. За время работы между ними возникла романтическая страсть. Уотсону не повезло: его жена обнаружила их любовную переписку и предъявила ее в суде при разводе. Скандал обсуждался на первых полосах балтиморских газет. Уотсон и Рейнер активно использовали в письмах бихевиористскую терминологию в нелепой попытке описать свои чувства при помощи “объективных” понятий: “Каждая клетка моего тела и все они в совокупности принадлежат тебе, – писал он. – Мои общие реакции на тебя положительны. Равно как и все до единой реакции сердца”[29]. Когда Уотсону пришлось выбирать между наукой и любовью, он уволился из университета Джонса Хопкинса. Интересный выбор для человека, который долгие годы доказывал, что любви не существует и она никоим образом не может влиять на наше поведение.

Но Уотсон был не из тех, кто опускает руки. Спустя недолгое время он заново нашел себя как популяризатор бихевиоризма, став продажником от науки[30]. Он не потерял веры: если психология сосредоточится на объективных фактах – отбросив всяческие невидимые всплески эмоций, – то сможет преобразить общество и создать новый счастливый мир. Его первая книга представляла собой пособие по уходу за детьми. Уотсон считал, что в этом вопросе человечество погрязло в трясине “эмоционализма”, т. е. чрезмерно эмоционального подхода. (Уотсон посвятил книгу “первой матери, которая воспитывает счастливого ребенка”.) Впервые опубликованная в 1928 году книга “Психологический уход за младенцами и детьми” стала бестселлером и оставалась настольной книгой большинства родителей до 1946 года, когда вышел знаменитый труд доктора Спока “Ребенок и уход за ним”. Сам Бертран Рассел вскоре после выхода книги Уотсона превозносил его методы ухода за детьми, и даже критики признавали, что “подход Уотсона стал катехизисом детских и гостиных по всей Америке”[31]. Чем же книга так очаровала американских читателей? Секрет был прост: Уотсон преподносил ее как практическое руководство для родителей, основанное на внимательном изучении “более чем пятисот детей” в больнице при университете Джонса Хопкинса.

Какие же познания предлагала родителям его наука? Основополагающая мысль Уотсона заключалась в том, что любовь не только не заслуживает сложившегося к ней отношения, но и влечет опасность. В главе “Опасности чрезмерной материнской любви” Уотсон утверждает, что все родительские поцелуи и нежности лишь закрепляют у ребенка нежелательное поведение. Так, когда ребенок плачет, мать обычно бросается успокоить его, тем самым лишь поощряет плач: материнская нежность служит положительным подкреплением. В результате, писал Уотсон, ребенок вырастет “инвалидом” и “сын или дочь не смогут достичь ни профессиональных успехов, ни счастья в браке”.

Уотсон советует родителям не окружать детей любовью, но обращаться с ними, как с коллегами. “Пожимайте друг другу руки по утрам – пишет он. – Спустя неделю вы почувствуете, как это на самом деле просто – обращаться с ребенком абсолютно непредвзято и в то же время хорошо. Вам станет стыдно за то, как вы сюсюкали и носились с ребенком раньше”[32]. Уотсон мечтал вовсе покончить с родительской заботой. В картине светлого будущего, которую он рисовал, дети по всей Америке должны расти в специальных яслях, где подкованные наукой специалисты скупо раздают положительное и отрицательное подкрепление (награды и наказания) с целью выработать определенное поведение. Предвидя возражения со стороны некоторых матерей, что любовь – это природный инстинкт, Уотсон парировал: “Реакцию любви в ребенке может вызвать только одно: поглаживание и прикосновение к его коже, губам, половым органам и прочему. Именно из этого теста сделана любовь, будь то любовь матери, отца, жены или мужа. Трудно поверить? Однако это факт”[33].

Наука о воспитании детей, разработанная Уотсоном, теперь уже выглядит ненаучной. Да, его представления о любви продолжают сказываться в нашей жизни. Его теории выжили в виде приемов обращения с детьми: именно Уотсона следует благодарить за изобретение “тайм-аута” как формы наказания[34], – а также убеждения, что дети нуждаются в ограничениях, а не в безграничном принятии. Более того, экспериментальные методы, разработанные при участии Уотсона – а он был сам не свой до лабиринтов с крысами, подкрепления и внезапных изменений поведения, – продолжают оставаться основными методами психологии и сегодня. Если явление нельзя взвесить, препарировать или свести к списку химических соединений, его как бы и не существует. Изучение разума сводится к изучению того, что можно измерить в лаборатории.

Но больше всего популярные теории Уотсона сказались на представлениях о том, что есть человек. Бихевиористы утверждали, что любовь, воспетая поэтами, всего лишь сентиментальная ложь, придуманная, чтобы прикрыть простейшие животные удовольствия. Пора признать, говорили они, что мы всего лишь порождение естественного отбора, которыми управляет несколько простых биологических законов и основных инстинктов[35]. В жизни нет ничего романтического. Жизнь – это секс, смерть и выживание.

В циничных утверждениях Уотсона слышится отголосок правды. Наука постоянно делает открытия, развеивающие чары: оказывается, Земля всего лишь песчинка на краю Млечного Пути, человек не так уж сильно отличается от обезьяны, да и сама Вселенная состоит лишь из пыли и состарившегося звездного света. Может, и с любовью та же история? Может, и она всего лишь еще одно чудо, развенчанное наукой?

Но прав ли был Уотсон? Правда ли, что любовь – выдумка? На кону в этом споре ни больше ни меньше чем представление о самой сути человека. Если человек всего лишь набор выработанных привычек и эгоистичных генов, булькающий компьютер, работающий на дофамине и инстинктах, тогда любить и правда глупо. Получается, самые близкие отношения построены на зыбкой почве. Хуже того, любовь – опасная иллюзия, из-за нее наши дети вырастают испорченными и избалованными, наши браки рушатся, а сами мы превращаемся в невротиков, не способных справиться с окружающей реальностью без таблеток и сеансов психотерапии. Мы понапрасну тратим свои жизни в погоне за иллюзией. Неудивительно, что мы так несчастны.

Но если любовь существует, если она не просто плод фантазии художников или игра гормонов – тогда она способна послужить нам великим утешением и опорой, источником смысла в бессмысленном мире. Поэты правы. Мы не можем жить без любви.

Воришки

Джон Боулби родился 26 февраля 1907 года. Он был четвертым ребенком и вторым сыном баронета сэра Энтони Боулби, хирурга при дворе Георга V. Детство Джона было типичным для британского аристократа: всех детей в семье воспитывала череда кормилиц, нянек и гувернанток, сменявшихся в детской на последнем этаже лондонского дома[36]. Дети проводили с матерью один-единственный час в день. По воспоминаниям Боулби, по такому случаю его наряжали в шелковую рубашку и бархатные штанишки[37]. Боулби, выросшему в достатке и роскоши, больше всего запомнилось чувство одиночества. Он писал, что детство оставило по себе “глубокую скорбь, но неглубокие раны”[38]. В первые годы о нем заботилась милая молодая нянечка по имени Минни. Когда Джону было четыре года, она ушла. Он так никогда и не оправился от этой потери. “Для ребенка двух-трех или даже четырех-пяти лет лишиться единственной няни, которая заботилась о нем, почти так же нелегко, как лишиться матери”, – напишет Боулби позже[39].

Когда ему исполнилось восемь, Боулби с братом отправили учиться в закрытую школу. Это были мучительные годы. Боулби отчаянно скучал по дому[40]. Однако образование не убило его, и, поступив в Кембриджский университет, он решил изучать медицину, как и его отец[41]. Однако ни хирургия, ни королевский двор Джона Боулби не привлекали. Он решил посвятить себя изучению психоанализа, еще очень молодого на тот момент направления. Боулби верил, что, используя теорию Фрейда, можно помочь напуганным и тревожным детям. Закончив обучение на психиатра, Боулби стал работать в детской психиатрической клинике в Северном Лондоне[42]. Он работал с детьми, страдающими всевозможными отклонениями, от истерии до склонности к насилию. Однако больше всего Боулби заинтересовали юные пациенты, которых отправляли в клинику за “пристрастие к воровству”[43]. Этих детей регулярно ловили на краже или порче чужого имущества. В дополнение к пространному набору тестов, Боулби и социальные работники расспрашивали таких пациентов об их родителях, братьях и сестрах[44]. Дети рассказывали страшное: мать Фреда кричала на детей и запугивала их, Уинни часто бил отец. Мать Сирила прямо сказала: “Лучше бы умер ты, а не малыш”. У матери Кэтлин были “странные сексуальные идеи насчет детей, и люди видели, как она избивает собаку с садистской жестокостью”[45].

Подобные печальные истории рассказывали не только юные воришки – работники клиники слышали нечто подобное почти ото всех своих пациентов. Но Боулби удалось вычленить особенности в жизни ребенка, которые, как ему казалось, были связаны с привычкой воровать. Гипотеза появилась у него после общения с юным Дереком, отправленным в клинику за воровство и прогулы в школе[46]. На первый взгляд, детство Дерека было вполне благополучным: он рос в семье любящих родителей из среднего класса, и его старший брат не страдал отклонениями в поведении. Однако в медицинской карте Дерека обнаружился интересный факт: в возрасте восемнадцати месяцев он перенес дифтерию и девять месяцев провел в больнице. Там он был полностью оторван от семьи, ото всех, кого он любил. По словам матери Дерека, после возвращения он очень изменился: постоянно звал “медсестру” и отказывался есть. “Как будто моего ребенка подменили”, – сказала мать[47].

Случай с Дереком заставил Боулби перечитать истории болезни других пациентов, страдающих склонностью к воровству. Согласно записям, 85 % “страдающих от недостатка любви” детей-воришек, как и Дерек, в раннем детстве перенесли долгую разлуку с близкими. Это травмирующее переживание надолго определило их жизнь. Дети воруют сладости и игрушки, утверждал Боулби, пытаясь заполнить эмоциональную пустоту. “Под маской их безразличия, – писал он, – кроется глубочайшее горе”[48].

Боулби был одержим идеей о том, что между разлукой с близкими и эмоциональным расстройством есть очевидная связь. Он возражал против плана операции “Крысолов”, когда британское правительство предприняло амбициозную попытку превентивно эвакуировать из городов всех детей, чтобы защитить их от немецких бомб. (За четыре дня в сентябре 1939 года почти три миллиона человек – преимущественно детей – были вывезены из городов на автобусах и поездах в сельскую местность, где им предстояло жить с чужими людьми[49].) В письме, опубликованном в British Medical Journal, Боулби и соавторы предупреждали, что операция, хотя и преследующая благородные цели, будем иметь негативные побочные последствия. Разлучать с родителями детей в возрасте пяти лет и младше, писали они, чревато “серьезными психологическими расстройствами” и последующим ростом молодежной преступности[50][51].

Пока шла война, Боулби изучал медицинские записи маленьких пациентов, потерявших родителей. Анна Фрейд, младшая дочь Зигмунда Фрейда и основательница Хемпстедской детской военной клиники, описывала ему расстройства своих пациентов. (Она тоже выступала против операции “Крысолов”: “Любовь к родителям так велика, что внезапная разлука с матерью будет более тяжким потрясением для маленького ребенка, чем если бы дом обрушился ему на голову”[52].) Во многих случаях малыши, только-только вышедшие из младенческого возраста и оказавшиеся в Хемпстедской клинике, просто не могли смириться с неожиданным исчезновением всех родных. Например, мать трехлетнего Патрика была вынуждена работать на расположенной далеко от дома военной фабрике. Мальчик был совершенно раздавлен ее отсутствием, но сдерживал слезы, потому что родители сказали, что перестанут его навещать, если он будет плакать. И Патрик придумал для себя ритуал, повторяя снова и снова, что “мама придет за ним, наденет курточку и заберет его домой”. Разлука затягивалась, дни складывались в месяцы. И история, которую рассказывал Патрик, становилась все подробнее: “Она наденет на меня курточку и рейтузы, застегнет молнию, наденет мне шапочку”. Когда сиделки просили Патрика замолчать, он уходил в дальний угол и продолжал повторять эту историю про себя, беззвучно двигая губами[53].

Эти трагические рассказы подтолкнули Боулби сосредоточить исследования на том, как продолжительная разлука с родителями влияет на детскую психику. Он изучал пациентов детских отделений различных больниц. Британские врачи ограничивали число посещений, считая, что частые визиты родных ведут к распространению инфекций и эмоциональному истощению. Во многих лондонских больницах родителям разрешалось навещать детей лишь по воскресеньям, и визит не должен был продолжаться более часа, а к детям младше трех лет посетители вообще не допускались[54].

Довольно быстро Боулби обнаружил, что разлука с семьей оказывает травматическое воздействие на психику ребенка, причем график этого воздействия представляет собой кривую, напоминающую развитие физического заболевания. (Позже Боулби напишет, что разлуку можно сравнить с дефицитом витаминов, когда отсутствие необходимых питательных веществ наносит непоправимый вред[55].) Очутившись в больнице, дети заходятся в рыданиях и не доверяют незнакомцам в белых халатах. Вскоре бурные протесты сменяются угрюмой замкнутостью, особенно если разлука длится больше недели. Дети больше не плачут, но выглядят отстраненными, безразличными, словно вообще забыли своих родителей[56]. Больничные работники в таких случаях говорят, что “ребенок успокоился”[57]. Боулби называл это состояние отчаянием[58]. В 1951 году он подготовил доклад для Всемирной организации здравоохранения, имевший большой резонанс. В этом докладе на основании своих наблюдений в больницах Боулби утверждал, что, вопреки тезисам Уотсона и прочих бихевиористов, “младенцам и маленьким детям необходимо постоянно чувствовать тепло и близость матери (или человека, заменившего им мать), равно приятное и радостное для них обоих”[59].

Несмотря на уверенность Боулби в выводах о том, что одиночество наносит неизлечимые травмы, ученое сообщество раскритиковало его работу. Многие утверждали, что его доказательства смехотворны и нелепы. Боулби использовал слишком малые выборки, говорили они, и не учитывал многие факторы, способные повлиять на результат, например заболевания детей и недостаточное питание. Почему он так уверен, что именно недостаток материнской любви вызывает поведенческие отклонения? А может, этим маленьким воришкам не хватает вовне не любви, а дисциплины? Скептическое отношение к любви пустило глубокие корни.

Тогда Боулби решил добыть новые доказательства своей теории. Он нашел их в работе Гарри Харлоу, ученого из Висконсинского университета. В начале 1950-х Харлоу решил разводить обезьян – он изучал обучение приматов, и ему требовались испытуемые. Он растил детенышей по последнему слову науки: кормил их молочной смесью из бутылочки, давал витамины, антибиотики и препараты железа[60]. Чтобы не допустить распространения инфекций, Харлоу держал животных в одиночных клетках вдали от родителей, братьев и сестер (ненароком смоделировав “ферму по выращиванию детей” из хрустальной мечты Уотсона.) В результате детеныши выросли более крепкими и здоровыми на вид, чем их дикие ровесники.

Но за цветущим внешним видом этих юных обезьян скрывалось отчаянное одиночество. Из-за того, что всю свою недолгую жизнь они находились в полной изоляции, они оказались неспособны даже к простейшему социальному взаимодействию с себе подобными. Оказавшись в обществе других приматов, они уходили в себя и съеживались, неотрывно глядя в пол. “Мы хотели получить саморазмножающуюся колонию, а получили самосозерцающую”, – говорил Харлоу[61]. Следовательно, решили висконсинские ученые, для формирования нормальной психики требуется нечто большее, чем правильное кормление. Но что?

Первая подсказка обнаружилась в пеленках, которыми выстилали клетки. Харлоу заметил, что обезьяны души не чаяли в этих тряпках, они стискивали их в кулачках и прижимали к груди, как ребенок тискает любимое одеяльце. (Когда пеленки отбирали, животные впадали в ярость.) Это трогательное поведение натолкнуло Харлоу на мысль провести эксперимент. Он решил растить следующее поколение обезьян, дав каждому детенышу по две искусственных матери. Одна “мать” была сделана из проволочной сетки, лампочка внутри обеспечивала тепло. Другая “мать” была деревянная, обтянутая резиновой губкой, а поверх губки – ворсистой тканью. В некоторых клетках проволочная имитация матери была снабжена бутылочкой с соской, в других обезьянки могли кормиться, лаская матерчатую куклу матери. Если скептики правы и связь между матерью и ребенком всего лишь зависимость от источника пищи, то детеныши вскоре предпочтут тут “мать”, которая их кормит.

Но вышло иначе. Не важно, к какой из “матерей” была приделана соска с молоком, обезьянки все равно предпочитали “мать”, мягкую, обитую резиной и тканью[62]. К тому времени, когда им исполнилось по пять месяцев, детеныши проводили с облюбованной “матерью”, тычась в нее носом, в среднем по пятнадцать часов в сутки. На проволочную “мать” они забирались, только чтобы поесть[63]. Вывод, с точки зрения Харлоу, был очевиден: развивающаяся психика отчаянно нуждается в удовольствии от физической близости. “Психологи, – по крайней мере, авторы учебников по психологии, – не только не выказывают никакого интереса к механизмам любви и привязанности, но словно бы и не знают об их существовании”, – сказал Харлоу в своем докладе Американской психологической ассоциации, посвященном экспериментам с обезьянами[64]. Но психологи жестоко ошибались. “Наблюдая за обезьянами, мы поняли одно – напишет он позже, – мы учимся любви даже раньше, чем жизни”[65].

Боулби немедленно ухватился за результаты экспериментов Харлоу. Обезьянки с их проволочными матерями были совсем как малыши в больницах: им требовалось не что иное, как близость. Любовь. Чувство, которое нельзя измерить в унциях и калориях, но без которого остается неудовлетворенным более глубокая потребность. Следовательно, заключил Боулби, любовь – это не роскошь, а часть более масштабного механизма, который позволяет детям справляться с трудностями в жизни. Он назвал этот механизм привязанностью.

Непривычная ситуация

Мэри Айнсворт выросла на американском Среднем Западе, отличалась жизнелюбием, любила баскетбол, настольные игры и званые обеды. Летом 1950 года она приехала в Лондон[66] вслед за своим мужем Леонардом, который прибыл туда, чтобы завершить образование и получить докторскую степень. До этого Мэри работала в университете Торонто, и ее последнее исследование касалось восприятия пятен Роршаха. Однако найти работу по специальности в Англии для нее оказалось нелегко. Промаявшись несколько месяцев, она пришла на собеседование в больницу, где один врач искал помощника, чтобы анализировать результаты анкетирования детей[67]. Звали врача Джон Боулби.

Он взял Айнсворт на работу. Следующие три с половиной года они в тесном сотрудничестве изучали долговременные последствия разлуки с близкими, пережитой в детском возрасте[68]. Недостатка в объектах для исследования не было: в послевоенной Британии хватало сирот и беженцев. Результаты интервью представляли собой печальную картину – отсутствие заботы и любви уже сказывалось на жизнях детей, – но именно они убедили Айнсворт в правоте Боулби. Привязанность – базовая потребность, заложенная в саму природу человека.

В 1954 году Айнсворт покинула Лондон, поскольку ее муж получил работу в Уганде. Не имея официальной исследовательской должности, располагая лишь ограниченным финансированием, она, тем не менее, отважно приступила к собственному исследованию, избрав предметом поведение младенцев[69]. Айнсворт уговорила участвовать в проекте двадцать шесть семей с маленькими детьми и навещала их каждые две недели, проводя в их домах, точнее земляных хижинах, по два часа[70]. (Чтобы заинтересовать испытуемых, Мэри предлагала местным семьям бесплатные поездки в клинику неподалеку и возможность купить сухое молоко по оптовой цене[71].) Памятуя опыт работы с Боулби, Мэри прежде всего хотела отследить формирование связи между матерью и ребенком, но подошла к проблеме с другой стороны. Если Боулби изучал опустошающее воздействие недостатка любви, то Мэри стремилась изучить, как зарождается любовь в нормальных условиях.

Ключевую роль сыграл исследовательский метод Айнсворт. Поскольку она была во всех отношениях посторонней – уроженка Среднего Запада в Африке, бездетная женщина среди семей, – то могла наблюдать матерей с младенцами совершенно непредвзято[72]. В книге “Раннее детство в Уганде: уход за младенцами и формирование любви”, написанной по итогам исследования, она приводит свои доводы, опираясь не на теорию или измышления, а на подробное описание сцен семейной жизни. Например, она рассказывает о младенце по имени Сулаимани и о том, как мать пыталась заботиться о нем:

Мать Сулаимани была худенькая девочка-подросток. Это был ее первый ребенок, и оба они были несчастны. Ей приходилось ухаживать за садом и огородом, но ей не на кого было оставить ребенка. Его плач так сильно действовал ей на нервы, что бедная мать не могла следовать какой-либо одной модели поведения. То она была с ним ласкова и все прощала, то злилась и резко подхватывала на руки, чтобы укачать. Иногда она просто ничего не делала, чтобы он перестал плакать[73].

Даже описывая неудачные примеры материнства, Айнсворт воздерживается от осуждения. Она постоянно напоминает себе, что эти женщины живут в тяжелейших условиях. Если они не проявляют внимания к детям, то зачастую потому, что им приходится работать в поле; если они раздражительны, то это потому, что им не хватает пищи. Самое ужасное, что чем хуже им удавалось заботиться о детях, тем хуже становилась их жизнь. Женщины, которым жилось труднее всего, имели меньше всех времени на уход за детьми, дети от этого больше плакали, усугубляя стресс матери.

Исследования, проведенные Айнсворт в Уганде, существенно дополнили выводы Боулби, но она понимала, что одних наблюдений недостаточно. Чтобы по-настоящему понять связь между матерью и ребенком, надо придумать, как оценить силу этой связи. Проработав два года в Африке, Айнсворт в последний раз отправилась вместе с мужем на новое место – в Балтимор (в 1960-м она с ним разведется). Там она стала читать лекции в университете Джонса Хопкинса на той самой кафедре, которой некогда заведовал Уотсон.

В 1965 году Айнсворт и ее помощница Барбара Уиттиг впервые провели эксперимент, получивший название “Процедура непривычной ситуации”[74]. Процедура представляла собой сценарий двадцатиминутной научно-исследовательской драмы, участники которой последовательно разыгрывали восемь различных сцен. В первой сцене мать и ее годовалый малыш попадают в незнакомую комнату, полную игрушек. Большинство детей быстро начинают исследовать помещение, играть с мячиком или тряпичными куклами. Во второй сцене в комнату входит незнакомка и заговаривает с матерью. В третьей сцене мать и дитя впервые расстаются: мать внезапно выходит из комнаты, оставив ребенка с чужой женщиной. Проходят несколько долгих минут. За ребенком наблюдают через зеркало с односторонней прозрачностью. Четвертая сцена: первое воссоединение – мать возвращается, незнакомка уходит. Далее все выжидают, пока ребенок увлечется игрой (обычно на это уходит какое-то время), после чего следует пятая сцена: мать снова уходит, оставляя ребенка одного на три минуты (если только он не раскричится так, что придется прервать опыт раньше), а потом возвращается незнакомая женщина и пытается играть с ребенком. В последней сцене приходит мама и успокаивает малыша.

Неудивительно, что поначалу “Процедура непривычной ситуации” вызвала много споров. Коллеги упрекали Айнсворт в бесчувственности, утверждая, что эксперимент излишне жестокий и не позволяет узнать ничего нового о связи между родителем и ребенком. Но Айнсворт сохраняла спокойствие. Она верила, что ее построенный по четкому сценарию эксперимент позволит раскрыть самую сокровенную тайну жизни. Только в драматических условиях, когда ребенок теряет и вновь обретает мать, можно изучать механизмы и типы привязанности.

Первый вывод из эксперимента говорил о том, что теория Боулби верна: разлука с матерью является стрессом для ребенка[75]. Именно поэтому подавляющее большинство малышей плачут, когда мама уходит, и льнут к ней, когда она возвращается. Но Айнсворт не интересовали обобщения – она стремилась понять каждого ребенка, включая тех, кто вел себя наперекор ее предположениям. Поэтому она стала изучать детей, которые стали исключением из правила: не плакали, оставшись одни, или не могли успокоиться по окончании эксперимента[76].

Трудность заключалась именно в том, что эти дети были не такие, как все. Айнсворт приходилось повторять эксперимент снова и снова, детский плач стал постоянным звуковым сопровождением в ее лаборатории. Ей понадобилось несколько лет, однако в конце концов в потоке слез и объятий стали проступать основные закономерности. Если приблизительно 66 % детей успокаивались от ласки вернувшейся матери – Айнсворт назвала это безопасной или надежной привязанностью, – то остальные 34 % многократно демонстрировали тип поведения, который исследовательница отнесла к “ненадежной” привязанности[77]. В большинстве случаев эта ненадежная привязанность проявлялась как видимое безразличие детей, как будто уход матери вовсе не имел для них никакого значения. (Последующие исследования показали, что в действительности такие дети все же испытывают стресс, у них резко учащается пульс и увеличивается уровень гормона кортизола в крови, когда они остаются одни[78].) Когда мать возвращается, такие дети отворачиваются от нее, не проявляя никого желания приблизиться. Айнсворт описала такую модель поведения как “избегающую привязанность”. Однако около трети детей с ненадежной привязанностью, или приблизительно 12 % от общего числа детей, вели себя противоположным образом. Некоторые из этих младенцев не могли успокоиться, оказавшись в незнакомой комнате, и отказывались играть с незнакомыми игрушками. Другие оставались в смятении даже после того, как мать возвращалась, и либо вцеплялись в нее мертвой хваткой, либо отталкивали. (Если мать брала такого ребенка на руки, он все равно оставался напряженным[79].) Такой тип привязанности Айнсворт назвала сопротивляющимся, поскольку дети активно отвергали попытки их утешить со стороны человека, заботящегося о них. Когда мать возвращалась, в ее общении с ребенком проявлялась не взаимная любовь, а “совершенно очевидная злость”[80].

Эти отклонения были вполне ожидаемы. Варианты человеческого поведения на графике всегда ложатся на гауссову кривую: большинство попадает в средний интервал, но всегда есть некоторое число испытуемых, демонстрирующих крайности в поведении. Однако Айнсворт сумела доказать, что данные отклонения не случайны, а связаны со стилем поведения родителей. Чтобы установить это, потребовалось подолгу навещать семьи испытуемых каждые три недели[81]. “Мы успели близко познакомиться с нашими подопытными семьями”, – пишет Айнсворт, отмечая, что близость знакомства позволяла матерям вести себя естественно, не вспоминая, что за ними наблюдают[82]. У детей с надежной привязанностью матери обычно набирали много баллов по шкале “родительской восприимчивости”[83]. Такие мамы постоянно говорили со своими малышами и проявляли большой интерес к их мышлению. Когда их расспрашивали о детях, ответы мам были подробными, увлекательными и эмоциональными. Восприимчивая мать “способна взглянуть на вещи глазами ребенка, – пишет Айнсворт. – Она воспринимает его знаки и попытки общения напрямую, не через призму собственных потребностей и защитных механизмов”[84].

Это не означает, что восприимчивые матери носятся с ребенком, как с писаной торбой, и выполняют все его капризы. Айнсворт особо подчеркивала, что истинная восприимчивость подразумевает множество ограничений для ребенка. Наиболее успешные родители знают, когда сказать “нет”. “Когда мать решает не удовлетворять требования ребенка – например, если он слишком возбужден, пытается ею командовать или хочет получить нечто, чего ему нельзя, – она мягко и тактично дает понять, что услышала его, и предлагает ребенку что-нибудь взамен”, – пишет Айнсворт[85]. Если Уотсон и его последователи отвергали “сюсюканье” родителей и утверждали, что такое поведение вредно и разрушает волю ребенка, Айнсворт указывала, что даже приучение к дисциплине невозможно без ласки. Не случайно дети самых заботливых и любящих матерей меньше плачут.

Труды Айнсворт часто воспринимают как пособие для родителей, однако главный ее вклад в науку лежит в области количественного измерения. Джон Уотсон и его последователи отвергали любовь, потому что ее нельзя измерить. Однако разработанная Айнсворт “Процедура непривычной ситуации” позволяет оценить крепость родственных уз. Современная психология зациклилась на свойствах личности – тесты на интеллект, личностные опросники и т. д. Но Айнсворт изобрела способ измерить невероятное по силе влияние отношений. Самое важное – по крайней мере, для младенцев – происходит не в одном человеке, а между людьми.

В последующие годы Айнсворт и ее коллеги доказали, что надежная или ненадежная привязанность позволяет предсказать многие, на первый взгляд, не связанные особенности поведения детей. Одним из самых важных ее открытий стала зависимость между восприимчивостью родителей и готовностью ребенка исследовать новое окружение, будь то незнакомая комната или новая игрушка. Боулби объяснял это явление при помощи сложной метафоры: чтобы совершать “рискованные вылазки” на новые территории, говорил он, армия нуждается в “крепком тыле”[86]. То же и с детьми: если у ребенка не будет дома крепкого тыла, т. е. любящего родителя, к которому можно вернуться, если случится что-нибудь неприятное или страшное, ребенок не сможет наслаждаться самостоятельной жизнью[87].

Эта закономерность позже стала известна как “парадокс зависимости[88]”. Парадокс тут вот в чем: чтобы быть независимыми, нам нужен кто-то, на кого можно положиться. Дети проявляют интерес к новому не потому, что им чего-то не хватает. Они тянутся к новому, потому что у них есть все необходимое[89]. Не зря в Первом послании от Иоанна сказано: “Совершенная любовь изгоняет страх” (1 Иоан. 4:18).

Как и Боулби, Айнсворт столкнулась с жесткой критикой со стороны научного сообщества. Ее высмеивали за исходную посылку эксперимента – разве не очевидно, что ребенок расплачется, оставшись один в незнакомом месте? – и “ненаучные” термины “нежность” и “чувствительность”. (С позиций сегодняшнего дня видно, что эти нападки имели уклон в женоненавистничество: Айнсворт якобы была не способна рассматривать любовь объективно просто потому, что она женщина и, следовательно, в ней говорит материнский инстинкт.) Поток критики был таким мощным, что статьи Айнсворт раз за разом получали отрицательные рецензии в научных журналах, и ей пришлось написать несколько книг, чтобы опубликовать результаты своей работы[90].

Нападки противников заставляли Айнсворт сомневаться в себе. В хорошие дни она представляла себя в одном ряду с Боулби – упорным ученым, стремящимся сломать устоявшиеся подходы. Но бывали и плохие дни, когда ей казалось, что оппоненты правы и любовь не может быть предметом научного исследования. Однако в такие дни ей на помощь приходила стойкая убежденность, что наши привязанности сказываются на поведении и то, как они сказываются, можно измерить. Правда, чтобы доказать это, понадобилось еще множество экспериментов, где детей оставляли одних в комнате, и несколько десятилетий работы.

Вылизывание и уход

В 1975 году Байрон Эгеланн, психолог из университета Миннесоты приступил к исследованию людей, обойденных вниманием современной науки, – беременных женщин, живущих в бедности. Он привлек в качестве испытуемых 267 будущих матерей, наблюдавшихся в многопрофильной больнице округа Хеннепин, расположенной в Миннеаполисе. Их демографические данные выглядели как список факторов риска неблагополучного будущего. Мало того что они страдали от бедности, многие из беременных были подростками, не получили надлежащего образования (41 % испытуемых не доучились в средней школе) и плохо питались (37 % не получали необходимых продуктов в достаточном количестве). Кроме того, многие жаловались на недостаточную социальную поддержку[91]. Например, Вероника сбежала из родительского дома, где с ней дурно обращались, в возрасте двенадцати лет. Несколько лет спустя она забеременела, возможно, от своего поставщика наркотиков. Когда он попал в тюрьму, Вероника и ее сын Том вынуждены были переселиться в приют для бездомных[92]. Она страдала от депрессии и наркотической зависимости.

В начале исследования Эгеланн ставил перед собой узкую цель: он хотел выявить факторы, которые могли бы служить признаком будущего плохого обращения с детьми, чтобы социальные работники могли предложить таким матерям консультации заранее, до того как психике ребенка будет нанесен вред. Однако в самом скором времени ему, как и в свое время Айнсворт в Уганде, пришлось убедиться, что родители ведут себя очень и очень по-разному. Некоторые из новоиспеченных матерей обращались с детьми заботливо и ласково, невзирая на все трудности жизни. Другим с трудом удавалось держать себя в руках во время приступов гнева. Та же Вероника часто “сердито отталкивала” сына[93].

Чтобы разобраться в том, как все эти варианты поведения сказываются на детях, Эгеланн объединился с Аланом Шруфом, еще одним психологом из Миннесоты. Шруф был одним из первых последователей теории привязанности. Сначала они протестировали всех младенцев в возрасте двенадцати месяцев по “Процедуре непривычной ситуации”. Результаты подтвердили связь между родительской восприимчивостью и надежной привязанностью. Но Эгеланн и Шруф решили не останавливаться на достигнутом, и краткосрочный проект по выявлению факторов риска превратился в легендарное по продолжительности исследование, растянувшееся на десятилетия и охватившее несколько поколений испытуемых: “Мы плохо представляли себе, во что ввязываемся, – вспоминает Шруф. – Но стоит один раз увидеть, как начинают вырисовываться закономерности, как поведенческие модели повторяются снова и снова, и остановиться уже невозможно”[94].

Первый этап масштабного мониторинга они предприняли, когда детям исполнилось четыре-пять лет. Чтобы отследить все детские проблемы, Эгеланн и Шруф открыли собственный детский сад, который сорок испытуемых детей могли посещать бесплатно. Двадцать прошедших специальное обучение сотрудников подробно фиксировали особенности поведения в группах. Кроме того, ученые отсняли сотни часов видеозаписей, которые позже были проиндексированы и подвергнуты анализу[95].

Результаты получились убедительные. Дети с надежным типом привязанности вели себя в детском саду более независимо и общительно, легче завоевывали друзей, чем их сверстники с небезопасным типом привязанности. Они были меньше склонны задирать других детей и сами реже становились мишенями для задир. Они отличались более высоким уровнем самоконтроля, показывали лучшие результаты в тестах на интеллект, самооценку и устойчивость психики[96], а также проявляли больше сочувствия к окружающим детям[97]. (Все тесты проводились вслепую: исследователи не знали, к какой группе относились испытуемые по результатам исследований в годовалом возрасте.) В “Тесте с запечатанным ящиком”, например, в распоряжение детей предоставляли огромный выбор игрушек: “Лего”, фигурки супергероев, куклы и т. п. Несколько минут дети играли с ними, потом входил исследователь и объявлял, что эти игрушки попали сюда по ошибке из другой комнаты и их нужно вернуть. А дети могут выбрать себе новые из прозрачного пластикового ящика. Однако открыть ящик было невозможно. Таким образом моделировалась фрустрирующая ситуация. Но то, как дети справлялись с разочарованием, могло рассказать очень о многом. Большинство дошкольников либо быстро отказывались от попыток открыть ящик, либо старались расколотить его и злились, однако некоторые демонстрировали необычное поведение. Сосредоточенно, упорно, терпеливо они пробовали различные стратегии, чтобы открыть ящик (хоть это никому из них и не удалось). Через десять минут в комнату снова входил исследователь, открывал ящик и позволял детям играть в свое удовольствие.

Чем же объясняется такая разница в поведении? Судя по всему, типом привязанности. Около 40 % детей с надежной привязанностью показали наилучшие результаты в “Тесте с запечатанным ящиком”, при этом ни один дошкольник с небезопасной привязанностью не смог столь же эффективно действовать в смоделированной ситуации. Более того, 75 % испытуемых, показавших наихудшие результаты, были дети с ненадежной привязанностью, то есть, хотя трудная ситуация, созданная исследователями, была никак не связана с тем, какие отношения сложились в семье ребенка, эти отношения влияли на его поведение. Это фактор, который нельзя не учитывать[98].

Прошло пять лет. Детей пригласили в летний лагерь в кампусе университета Миннесоты. Как и в случае с дошкольниками, исследователям удалось создать естественные условия для наблюдения за детьми и собрать беспрецедентный объем данных, пока дети играли в футбол и софтбол, плавали в бассейне, совместно рисовали и мастерили. И вновь результаты наблюдений однозначно показали, что тип привязанности, сложившийся в раннем детстве, имеет долговременные последствия. Дети с надежной привязанностью в целом демонстрировали более развитые социальные навыки, им лучше удавалось завязывать и поддерживать отношения со сверстниками. Они проводили в среднем на 40 % больше времени в обществе друзей. Когда исследователи ставили перед десятилетними детьми различные сложные задачи – например, преодолеть полосу препятствий, – “испытуемые с надежным типом привязанности отличались лучшей организацией, не пытались винить других в своих неудачах и выполняли упражнение намного эффективнее”[99].

Продолжив исследование на этапе раннего взросления, Эгеланн и Шруф сделали неожиданное открытие: со временем зависимость между сложившейся в младенчестве привязанностью и поведением становится только сильнее! У подростков тип младенческой привязанности еще заметнее сказывался на их поступках и стратегиях, чем в пятилетнем и десятилетнем возрасте. “Показательно, не правда ли? – пишет Шруф. – Внешне эти ребята уже почти взрослые, и в то же время мы видим четкую корреляцию их поведения с типом привязанности, диагностированным в годовалом возрасте!” Ученые из Миннесоты обнаружили, что юноши и девушки, у которых в младенчестве сформировалась надежная привязанность, лучше успевают по школьным предметам и показывают более высокие результаты стандартизированных экзаменационных тестов. Кроме того, наблюдалась обратная зависимость между надежностью привязанности и нарушениями дисциплины. Присутствие в жизни ребенка в возрасте до трех с половиной лет восприимчивого и готового поддержать взрослого оказалось более верным залогом успешного окончания школы, чем высокие показатели теста на интеллект (IQ)[100].

Почему же поведение подростков так сильно зависит от ранней привязанности? Как и младенцы, дети переходного возраста заняты формированием отношений с окружающими людьми, они все больше и больше времени проводят с друзьями. “Они [подростки] стремятся к достаточно близким отношениям, – пишет Шруф. – Но для этого необходимо доверять людям. Нужно уметь говорить им о своих чувствах. Нужно открыться. А способность к этому опирается на навыки эмоционального взаимодействия, которые очень сильно зависят от того, какая привязанность сформировалась у человека в первые месяцы его жизни”[101]

1 Rimbaud A. A Season in Hell, “Hallucinations 1”, цит. по: Badiou A. In Praise of Love. New York: New Press, 2012. (Цит. в переводе M. Кудинова. – Примеч. перев.)
2 Thompson R. F., Spencer W. A. Habituation: A model phenomenon for the study of neuronal substrates of behavior // Psychological Review 73.1 (1966): 16.
3 Brickman Ph., Coates D., Janoff-Bulman R. Lottery winners and accident victims: Is happiness relative? // Journal of Personality and Social Psychology 36.8 (1978): 917.
4 Thompson R. Habituation: A history // Neurobiology of Learning and Memory, 2008; Griffin M., Babin B. J., Modianos D. Shopping values of Russian consumers: The impact of habituation in a developing economy // Journal of Retailing 76.1 (2000): 33–52.
5 Тейлор Свифт (р. 1989) – американская исполнительница и автор песен в стиле кантри. – Примеч. перев.
6 Campbell L., Ellis B. J. Commitment, Love, and Mate Retention // Buss D. (ed.). The Handbook of Evolutionary Psychology. New York: John Wiley & Sons, 2005.
7 Fisher H. Why We Love: The Nature and Chemistry of Romantic Love. New York: Macmillan, 2004; Aron A. et al. Reward, motivation, and emotion systems associated with early-stage intense romantic love // Journal of Neurophysiology 94.1 (2005): 327–337.
8 Bartels A., Zeki S. The neural correlates of maternal and romantic love // NeuroImage, November 2004; Bartels A., Zeki S. The neural basis of romantic love // NeuroReport, November 2000; Fisher H., Aron A., Brown L. L. Romantic love: An fMRI study of a neural mechanism for mate choice // Journal of Comparative Neurology 493.1 (2005): 58–62.
9 Эдвард Эстлин Камингс (1894–1962) – американский поэт, писатель, художник, драматург. – Примеч. перев.
10 Cummings E. E. No Thanks. New York: Liveright, 1998. P. 61.
11 Dickinson E. The Complete Poems. Boston: Back Bay Books, 1976. P. 433. (Перевод В. Марковой. – Примеч. перев.)
12 Haggbloom S. J. et al. The 100 most eminent psychologists of the 20th century // Review of General Psychology 6.2 (2002): 139.
13 Buckley K. W. Mechanical Man: John Broadus Watson and the Beginnings of Behaviorism. New York: Guilford Press, 1989. P. 1–3.
14 Ibid. P. 5.
15 Ibid. P. 7.
16 Ibid. Pp. 10–12.
17 Ibid. P. 15.
18 Ibid. P. 39.
19 Ibid. P. 40.
20 Ibid. P. 81.
21 Бихевиоризм (букв.: наука о поведении) – направление в психологии, в котором предметом изучения считалось поведение, а не сознание. Одним из основателей бихевиоризма являлся как раз Джон Уотсон, предложивший схему “стимул – реакция” как основу для объяснения любого поведения человека и животных. – Примеч. перев.
22 Watson J. B. Psychology as the behaviorist views it // Psychological Review 20 (1913): 158–77.
23 Ibid. P. 158.
24 Buckley K. W. Mechanical Man: John Broadus Watson and the Beginnings of Behaviorism. New York: Guilford Press, 1989. P. 75.
25 Ibid. P. 86.
26 Watson J. B., Rayner R. Conditioned emotional reactions // Journal of Experimental Psychology 3.1 (1920): 1.
27 Harris B. Whatever happened to Little Albert? // American Psychologist 34.2 (1979): 151.
28 Ibid.
29 Buckley K. W. Mechanical Man: John Broadus Watson and the Beginnings of Behaviorism. New York: Guilford Press, 1989. P. 124, 128.
30 Оставив университет, Уотсон действительно сначала нашел работу специалиста по продажам, поскольку у него была мысль применить методы бихевиоризма для привлечения покупателей. Смена специализации пошла на пользу его доходам. Уотсон умел продавать вещи. Разрабатывая рекламную кампанию для Maxwell House, он изобрел понятие “кофе-брейк”. Он создал телевизионный рекламный ролик зубной пасты Pebeco. “График взлета продаж может быть не менее увлекательной картиной, чем кривая обучения”, – позже напишет Уотсон.
31 Hulbert A. Raising America. New York: Knopf, 2003. P. 125.
32 Watson J., Watson R. Psychological Care of Infant and Child. New York: W. W. Norton, 1928. P. 82.
33 Ibid. P. 43.
34 http://www.jhu.edu/jhumag/0400web/35.html.
35 Rilling M. John Watson’s paradoxical struggle to explain Freud // American Psychologist 55.3 (2000): 301, http://www.ncbi.nlm.nih.gov/pubmed/10743249.
36 Van Dijken S. John Bowlby: His Early Life. London: Free Association Books, 1998. P. 20.
37 Ibid. P. 21.
38 Ibid. P. 27.
39 Bowlby J. Can I Leave My Baby? London: National Association for Mental Health, 1958. P. 7; Van der Horst F. C. P. John Bowlby – from Psychoanalysis to Ethology: Unraveling the Roots of Attachment Theory. New York: Wiley, 2011. P. 6.
40 Karen R. Becoming Attached. Oxford: Oxford University Press, 1994. P. 31.
41 Ibid.
42 Van Dijken S. John Bowlby: His Early Life. London: Free Association Books, 1998. P. 85.
43 Ibid. P. 90.
44 Ibid. P. 87.
45 Ibid. P. 51.
46 Bowlby J. Forty-four juvenile thieves: Their characters and home life // International Journal of Psychoanalysis 25.19–52 (1944): 107–127.
47 Karen R. Becoming Attached. Oxford: Oxford University Press, 1994. P. 52.
48 См.: Bowlby J. Forty-four juvenile thieves: Their characters and home life // International Journal of Psychoanalysis 25.19–52 (1944): 107–127.
49 http://www.bbc.co.uk/history/british/britain_wwtwo/evacuees_01.html.
50 Боулби также очень интересовался больницами для подкидышей, которые создавались в XIX веке для ухода за детьми-сиротами. Хотя эти больницы и обеспечивали подкидышей достаточным пропитанием, им все же приходилось отчаянно бороться за сохранение их жизни. Так, например, в исследовании 1915 года, которое было проведено в десяти больницах для новорожденных на востоке США, было установлено, что до 75 процентов детей умирали еще до своего второго дня рождения. Лучшая больница имела уровень смертности 31,7 %. См.: Karen R. Becoming Attached. Oxford: Oxford University Press, 1994. P. 19.
51 Bowlby J., Miller E., Winnicott D. W. Evacuation of small children // British Medical Journal 2.4119 (1939): 1202, http://www.ncbi.nlm.nih.gov/pmc/articles/PMC2178618/?page=2.
52 Field G. G. Blood, Sweat, and Toil: Remaking the British Working Class, 1939–1945. Oxford: Oxford University Press, 2011. P. 35.
53 Bowlby J. The Making and Breaking of Affectional Bonds. New York: Routledge Classics, 2005. P. 109.
54 Van der Horst F., Van der Veer R. Changing attitudes towards the care of children in hospital: a new assessment of the influence of the work of Bowlby and Robertson in the UK, 1940–1970 // Attachment & Human Development 11.2 (2009): 128.
55 Holmes J. John Bowlby and Attachment Theory. New York: Routledge, 1993. P. 37; Bowlby J. Maternal Care and Mental Health. Geneva: World Health Organization, 1951. P. 59, http://whqlibdoc.who.int/monograph/WHO_MONO_2_(part1).pdf.
56 Bowlby J. Maternal Care and Mental Health. Geneva: World Health Organization, 1951. P. 27.
57 Sudbery J. Human Growth and Development: An Introduction for Social Workers. New York: Routledge, 2010. P. 57.
58 Bowlby J. The Making and Breaking of Affectional Bonds. New York: Routledge, 2012. P. 61.
59 Bowlby J. Maternal Care and Mental Health. Geneva: World Health Organization, 1951. P. 11.
60 Blum D. Love at Goon Park. New York: Perseus, 2002. P. 231.
61 Ibid. P. 146.
62 Harlow H. F. The nature of love // American Psychologist 13.12 (1958).
63 Ibid.
64 Ibid.
65 Blum D. Love at Goon Park. New York: Perseus, 2002. P. 231.
66 O’Connell A. N., Russo N. F. (Eds.). Models of Achievement: Reflections of Eminent Women in Psychology. New York: Columbia University Press, 1983. P. 200–219, http://www.psychology.sunysb.edu/attachment/pdf/mda_autobio.pdf.
67 Kimble G. A., Wertheimer M. (Eds.). Portraits of Pioneersin Psychology. Vol. 5. Mahwah. NJ: Erlbaum, 2003, http://www.psychology.sunysb.edu/attachment/pdf/mda_inge.pdf.
68 Bretherton I. The origins of attachment theory: John Bowlby and Mary Ainsworth // Developmental Psychology 28.5 (1992): 759.
69 O’Connell A. N., Russo N. F. (eds.). Models of Achievement: Reflections of Eminent Women in Psychology. New York: Columbia University Press, 1983. P. 200–219.
70 Ainsworth M. The development of infant-mother interaction among the Ganda // Foss B. M. (Ed.). Determinants of Infant Behavior. New York: John Wiley & Sons. P. 67–104.
71 Karen R. Becoming Attached. Oxford: Oxford University Press, 1994. P. 134.
72 Salter Ainsworth M. D. Infancy in Uganda: Infant Care and the Growth of Love. Baltimore: Johns Hopkins Press, 1967.
73 Main M. Mary D. Salter Ainsworth: Tribute and portrait // Psychoanalytic Inquiry 19 (1999): 682–736.
74 Ainsworth M., Wittig B. A. Attachment and exploratory behavior of one-year-olds in a strange situation // Foss B. M. (ed.). Determinants of Infant Behavior, IV. London: Methuen, 1969. P. 111–136.
75 Критики теории привязанности указывали на то, что, по крайней мере, в первые десятилетия разработки проблемы, исследователи ставили во главу угла исключительно роль матери, как будто от отца вообще ничего не зависит. Под конец своей научной карьеры Боулби счел нужным исправить эту ошибку. “Забота о младенцах и маленьких детях – слишком сложная задача для одного человека, – говорил он на лекции в 1980 году. – Чтобы справиться с этой задачей как следует, тот или та, кто осуществляет бо́льшую часть работы по уходу за ребенком, нуждается в существенной помощи. <…> В большинстве стран мира этот факт всегда и поныне принимается как данность, и устройство общества учитывает его. Парадоксально, но именно наиболее благополучные общества пытаются игнорировать эти основополагающие истины”.
76 Bretherton I. The origins of attachment theory: John Bowlby and Mary Ainsworth. // Developmental Psychology 28.5 (1992): 759.
77 Ainsworth M., Blehar M. C., Waters E., Wall S. Patterns of Attachment: A Psychological Study of the Strange Situation. New York: Psychology Press, 2014.
78 Spangler G., Grossmann K. E. Biobehavioral organization in securely and insecurely attached infants // Child Development 64.5 (1993): 1439–1450; Hill-Soderlund A. L. et al., Parasympathetic and sympathetic responses to the Strange Situation in infants and mothers from avoidant and securely attached dyads // Developmental Psychobiology 50.4 (2008): 361–376.
79 Bretherton I. Mary Ainsworth: Insightful Observer and Courageous Theoretician // Kimble G. A., Wertheimer M. (eds.). Portraits of Pioneers in Psychology. Vol. 5. Mahwah, NJ: Erlbaum, 2003, http://www.psychology.sunysb.edu/attachment/pdf/mda_inge.pdf.
80 Ainsworth M., Blehar M. C., Waters E., Wall S. Patterns of Attachment: A Psychological Study of the Strange Situation. New York: Psychology Press, 2014.
81 O’Connell A. N., Russo N. F. (eds.). Models of Achievement: Reflections of Eminent Women in Psychology. New York: Columbia University Press, 1983. P. 200–219.
82 Ibid.
83 Ainsworth M., Blehar M. C., Waters E., Wall S. Patterns of Attachment: A Psychological Study of the Strange Situation. New York: Psychology Press, 2014.
84 Ainsworth M. D. S. Maternal sensitivity scales, 1969, http://www.psychology.sunysb.edu/attachment/measures/content/maternal%20sensitivity%20scales.pdf.
85 Ibid.
86 Bowlby J. A Secure Base: Parent-Child Attachment and Healthy Human Development. New York: Basic Books, 1988. P. 11.
87 Ibid.
88 Feeney B. C. The dependency paradox in close relationships: Accepting dependence promotes independence // Journal of Personality and Social Psychology 92.2 (2007): 268.
89 В своих ранних работах по оторванности от родителей Боулби описывал ребенка как гомеостатическую систему, настроенную на поиск золотой середины между двумя взаимоисключающими целями: безопасностью и узнаванием нового. Такой подход сформировался у ученого под впечатлением от технологий, появившихся в ходе Второй мировой войны, когда военные использовали примитивные компьютеры для управления механизмами. Эти “кибернетические” устройства могли реагировать по-разному в зависимости от внешних условий. Так появились “умные бомбы” с наведением по радиосигналу и самонаводящиеся торпеды. См.: Shaver Ph., Mikulincer M. Attachment in Adulthood: Structure, Dynamics and Change. New York: Guilford Press, 2007. P. 219.
90 Bretherton I. The origins of attachment theory: John Bowlby and Mary Ainsworth. // Developmental Psychology 28.5 (1992): 759.
91 Sroufe L. A. et al. The Development of the Person: The Minnesota Study of Risk and Adaptation from Birth to Adulthood. New York: Guilford Press, 2005. P. 52.
92 Ibid. P. 8.
93 Ibid.
94 Интервью по телефону 14 августа 2013 г.
95 Karen R. Becoming Attached. Oxford: Oxford University Press, 1994. P. 184.
96 Itzendoorn M. et al. The relationship between quality of attachment in infancy and IQ in kindergarten // Journal of Genetic Psychology 1 (1988).
97 Arend R., Gove F., Sroufe A. Continuity of individual adaptation from infancy to kindergarten: A predictive study of ego-resiliency and curiosity in preschoolers // Child Development 4 (1979); Karen R. Becoming Attached. Oxford: Oxford University Press, 1994. P. 185.
98 Sroufe L. A. et al. The Development of the Person: The Minnesota Study of Risk and Adaptation from Birth to Adulthood. New York: Guilford Press, 2005. P. 126.
99 Ibid. P. 156
100 Jimerson S. et al. A prospective longitudinal study of high school dropouts examining multiple predictors across development // Journal of School Psychology 38 (December 2000); Sroufe L. A. et al. The Development of the Person: The Minnesota Study of Risk and Adaptation from Birth to Adulthood. New York: Guilford Press, 2005. P. 187.
101 Интервью по телефону, 14 августа 2013 г.
Скачать книгу