Сьюзен Зонтаг. Женщина, которая изменила культуру XX века бесплатное чтение

Глава 1

Королева отрицания

До самой своей смерти Сьюзен Зонтаг держала дома два коротких фильма, посмотреть которые можно было на древних проекторах, которые она не могла наладить. Зонтаг берегла эти катушки с кинопленкой потому, что на них были запечатлены ее молодые родители во времена, когда им казалось, что вся их полная приключений жизнь только начинается[30].

На одной бобине были дрожащие, снятые с руки кадры столицы Китая Пекина: пагоды, магазины, рикши, верблюды, трамваи и велосипеды. Потом на очень короткое время в кадре появляется группа белых, стоящих на противоположной стороне ограды из колючей проволоки, из-за которой снимает оператор. По другую сторону проволоки стоят любопытствующие китайцы. Потом буквально на пару секунд появляется Милдред Розенблатт, которая настолько похожа на свою дочь, что совершенно не удивительно, что позднее многие принимали ее за старшую сестру Сьюзен. Ее красавец-муж Джек мелькает в кадре всего пару секунд. Правда, он настолько плохо освещен, что виден только силуэт стоящего среди китайцев высокого белого мужчины в западной одежде.

Этот фильм сняли приблизительно в 1926-м, когда Милдред было двадцать лет. Сюжет на следующей бобине – 1931 года. Поезд, рассекающий просторы Европы, верхняя палуба корабля, где Джек, Милдред и еще одна пара со смехом перебрасывают через сетку кольцо. На Милдред белое летнее платье и берет, и она широко улыбается человеку, держащему камеру. Потом они начинают играть в шафлборд, и где-то уже к середине ролика появляется высокий и худой Джек в белой «тройке» и берете. Он начинает играть с другим мужчиной, потом друзья принимаются корчить рожи и валять дурака вокруг облокотившейся о косяк двери Милдред, которая чуть не помирает от смеха. Общая продолжительность этих кинолент составляет менее шести минут.

Милдред Якобсон родилась в Ньюарке 25 марта 1906 года. Ее родители Сара Леа и Чарльз Якобсон были родом из Польши, входившей тогда в состав Российской империи. В Штаты они попали, будучи детьми: Сару Леа привезли в 1894-м, в возрасте семи лет, а Чарльза в возрасте девяти лет, годом ранее. В отличие от большинства евреев-иммигрантов тех времен, родители Милдред говорили по-английски без акцента. Занятно, что их внучка, самая европеизированная американская писательница своего поколения, была, пожалуй, единственной крупной писательницей еврейского происхождения, у которой не было прямой связи с Европой и опыта иммигрантской жизни, во многом определивших творчество ее коллег-авторов.

Несмотря на то, что Милдред родилась в Нью-Джерси, выросла она на другом побережье, в Калифорнии. Семья Якобсонов поселилась в еврейском районе Бойл-Хайтс к востоку от центра Лос-Анджелеса. В это время город только начинал превращаться в крупный мегаполис. Первую картину в Голливуде сняли в 1911-м, приблизительно в то время, когда семья переехала в Лос-Анджелес. Восемь лет спустя, когда Милдред и Сара Леа снимались в массовке картины «Аукцион душ», ЛА уже превратился в центр киноидустрии страны. Вместе с кинозвездами в город пришли гангстеры. Милдред часто рассказывала о том, что ходила в школу с небезызвестным Микки Коэном, одним из состоятельнейших еврейских гангстеров Америки времен сухого закона[31]. Голливуд стал символом гламура, и любопытно, что позднее Милдред часто производила впечатление тщеславной и «продвинутой» голливудской красотки. Сама Сьюзен однажды сравнила свою мать с Джоан Кроуфорд, впрочем, некоторые действительно сравнивали Зонтаг именно с этой актрисой[32].

«Она всегда была накрашена и расфуфырена», – вспоминает Пол Браун, знавший Милдред, когда та жила в Гонолулу. Милдред провела на Гавайях последние годы жизни и сильно выделялась среди хиппи и серферов. «Волосы у нее были всегда уложены. Всегда. Она была настоящей нью-йоркской еврейской принцессой, слишком худой и неизменно упакованной в Chanel». Милдред до самой смерти сохранила голливудскую манерность. Она отвечала на телефонные звонки низким «Даааааа?» и запрещала своим дочерям подходить к себе через лежащий на полу гостиной ковер, если только она их сама не позвала жестом руки с прекрасным безукоризненным маникюром[33]. «К окружающим Милдред относилась по-королевски свысока, – вспоминал Пол Браун, понимавший, что общение с окружающим миром дается этой женщине не просто. – Складывалось впечатление, что она даже не знает, где находится выключатель света»[34].

Когда красавица Милдред отплывала в Китай, то казалось, что ее ждет удивительная судьба. Она направилась туда вместе с Джеком Розенблаттом, с которым познакомилась, когда работала няней в большом пансионате Grossinger’s, расположенном в хребте Катскиллв в Северных Аппалачах, в местах, которые в простонародье называли «еврейскими Альпами». Для Милдред, как представительницы среднего класса, это была всего лишь работа на лето, а вот для Джека пансионат оказался большим карьерным шагом.

Джек родился в семье бедных иммигрантов Самюэля и Гусси, которые проживали на Манхэттене в районе Нижнего Ист-Сайда (в одной из самых злачных трущоб на территории США начала XX столетия). Его родители родились в Кшивче, что тогда входила в состав Австро-Венгерской империи. Семья Розенблаттов была гораздо беднее «городских жителей и представителей среднего класса» Якобсонов, которые «не были похожи на большинство евреев-иммигрантов первого поколения», как говорила Зонтаг в одном из интервью[35]. В личных беседах она называла родителей своего отца людьми «ужасно вульгарными»[36].

Вполне возможно, что именно из-за недостатка образования Самюэля и Гусси их внучка смотрела на деда с бабкой свысока. Джек родился в Нью-Йорке 1 февраля 1905 года. Он закончил всего четыре класса, в возрасте десяти лет бросил школу и начал работать курьером в компании, торговавшей мехами на Вест-Сайде (Манхэттен). Вскоре трудолюбие и ответственность мальчика заметили. У него была удивительная фотографическая память, которую Сьюзен унаследовала от отца[37]. К шестнадцати годам Джека повысили и отправили в Китай, он выдержал путешествие на верблюде по пустыне Гоби, занимался там закупкой мехов у монгольских кочевников[38] и через некоторое время открыл свой собственный бизнес Kung Chen Fur Corporation с офисами в Нью-Йорке и Тяньцзине. Джек и Милдред были женаты восемь лет. За это время Джек построил успешный бизнес, несколько раз был в Китае, вместе с женой они были на Кубе, Гавайях, Бермудах, путешествовали по Европе, по крайней мере, три раза переезжали и родили двух детей.

КОГДА 16 ЯНВАРЯ 1933 ГОДА РОДИЛАСЬ СЬЮЗЕН ЛИ РОЗЕНБЛАТТ, ЕЕ РОДИТЕЛИ ЖИЛИ В НОВОМ ЗДАНИИ НА 86-Й УЛИЦЕ НА ИСТ-САЙДЕ.

Летом того же года семья переехала в Хантингтон на Лонг-Айленде. В 1936-м, когда родилась Джуди, семья жила под городом в Грейт-Нек. Этот город стал прототипом описанного в романе «Великий Гэтсби» Вест-Эгга. Родившийся в трущобах Джек Розенблатт добился успеха в жизни и переехал в богатый район. Социальный статус Грейн-Нека был так же далек от Ист-Сайда, как и от Китая. И всего этого Джек Розенблатт достиг к возрасту двадцати пяти лет.

Такого быстрого успеха мог добиться только целеустремленный человек, и Джек знал, что ему надо торопиться. В возрасте 18 лет у него случился первый приступ туберкулеза. Позднее Сьюзен писала о том, что эта болезнь «происходит от чрезмерной страсти, которая обрушивается на людей безрассудных и чувственных»[39]. Как бы там ни было, туберкулез постепенно «заполнял» легкие Джека жидкостью, что и привело к его смерти.

Со стороны казалось, что мужчина, которого Милдред встретила в Grossinger’s, был сильным. Атлетического сложения богач, который должен был стать еще богаче. В пансионат Джек попал по настоянию матери, которая знала о болезни сына и отправила его туда в надежде на живительную силу чистого воздуха[40]. Милдред подозревала, что ее супружеская жизнь может оказаться короткой. Возможно, надеялась на то, что бациллы туберкулеза перестанут развиваться и Джек не заболеет. (В то время еще не существовало эффективного средства борьбы с туберкулезом. Пенициллин открыли в 1928 году, а широко использовать начали только после Второй мировой войны.) Так или иначе, Милдред влюбилась в Джека. В 1930 году они поженились и отправились в Китай, где поселились в Тяньцзине.

Тяньцзинь – крупный порт, расположенный недалеко от Пекина. Он являлся одним из открытых для иностранцев портов, навязанных Китаю после поражения в Опиумных войнах. В этих портах китайские власти не имели никакой юрисдикции над иностранными гражданами. Сьюзен писала, что у белых там были свои «виллы, отели, закрытые клубы, поля для игры в поло, церкви и больницы, находившиеся под охраной военного гарнизона». Для местного населения это были «запрещенные для доступа места, окруженные колючей проволокой. Все проживавшие в этих районах должны были показывать паспорт при входе, а китайцы могли попасть внутрь только в качестве прислуги»[41].

Милдред часто вспоминала о том, что в Китае у нее была прислуга. Ни гражданская война, ни японская интервенция никак не отразились на жизни четы Розенблатт, она была прекрасной. «Ей очень нравился этот стиль жизни, – вспоминал Пол Браун. – Прислуга. Повар и лакеи, подававшие на стол. Беззаботная жизнь, красивые вещи и одежда, вечеринки в посольствах»[42]. До конца жизни Милдред дарила друзьям китайские безделушки. «У нее были замечательные вещи, – вспоминает Браун. – Чудесные китайские штучки, сделанные маленькими руками китайцев». Однако далеко не все разделяли теплые воспоминания Милдред. «Еще ребенком, – писала Джуди, – я испытывала отвращение от ее историй о том, сколько людей в Китае прислуживало ей»[43].

Сложно точно сказать, как долго супруги Розенблатт прожили в Поднебесной. Вряд ли они жили там постоянно. Таможенные записи свидетельствуют о том, что супруги возвращались из-за границы в Нью-Йорк практически каждый год. Иногда они прибывали с островов, на которых, судя по всему, проводили отпуск[44]. Поездка в Китай была такой долгой, что ездить туда, даже раз в год, было весьма затруднительно. (Когда в 1924 году Джек вернулся в Штаты, путешествие из Шанхая в Сиэтл заняло 16 дней, а вся поездка от двери до двери почти месяц.) Кроме прочего, это еще и физически изматывающее путешествие даже для совершенно здоровых людей, а тем более для Джека с больными легкими и Милдред, которая, по ее словам, два раза совершила его беременной.

Так или иначе, Поднебесная оставила неизгладимый след в памяти Милдред. Дом в Грейт-Неке, в котором Сьюзен жила после рождения, был забит китайскими безделушками. «В Китае колониалисты предпочитали китайскую культуру, – писала она, – и их дома превратились в небольшие музеи китайского искусства»[45]. Впоследствии эти «музейные экспонаты» переместились в интерьеры домов, в которых жила Милдред.

«КИТАЙ ВСЕГДА ПРИСУТСТВОВАЛ В НАШЕМ ДОМЕ, – ПИСАЛА ДЖУДИ. – ЭТО БЫЛ МАМИН СПОСОБ ПРИНИЗИТЬ НАСТОЯЩЕЕ И НАПОМНИТЬ О ЕЕ «БЛИСТАТЕЛЬНОМ» ПРОШЛОМ»[46].

Бурная энергия Джека проявлялась не только в бизнесе, но и в его любовных похождениях. Сьюзен вспоминала о том, что у ее отца была любовница[47] да и Джуди описывала его как «плейбоя»[48]. Вполне возможно, Джек понимал, что ему недолго отмерено, и так же, как и его дочь Сьюзен, хотел получить от жизни по максимуму. Знала ли о похождениях мужа Милдред? Сложно представить, что ее дочери узнали о любовных интригах отца от кого угодно, кроме собственной матери. Противилась ли Милдред тому, что у ее мужа была любовница? Как показывает вся ее дальнейшая жизнь, мать Сьюзен не особенно сильно интересовалась сексом. Как и многие другие люди, потерявшие в детстве родителей, Милдред хотела, чтобы о ней заботились, именно поэтому одним из самых ее ярких воспоминаний была китайская прислуга. Да и Джек Розенблатт очень хорошо заботился о своей жене.

Милдред не умела и не была заинтересована в том, чтобы проявлять заботу об окружающих. Вместе с китайским интерьером квартиры она вывезла из страны представление о том, что детей надо держать на расстоянии. «В Китае дети ничего не ломают, – часто повторяла она. – И много не болтают»[49]. Не вдаваясь в вопросы китайского воспитания, можно утверждать, что Милдред категорически не хотела променять свой стиль жизни на заботу о дочерях. «Наша мать, – писала Джуди, – не знала, как быть матерью»[50].

Когда Милдред становилось невмоготу от воспитания и забот о дочерях, она просто уезжала. По словам Джуди, «появился миф, согласно которому, пока родители были в отъезде, девочками занимаются родственники». Хотя у «родственников своих проблем было достаточно». Поэтому с самого раннего возраста сестер оставляли на Лонг-Айленде с няней Роуз МакНалти – «веснушчатой слонихой» немецко-ирландских кровей – и чернокожей кухаркой Нелли. Можно сказать, что эти женщины и вырастили Сьюзен и Джуди. Но любому ребенку нужна мать, и, несмотря на то, что Сьюзен редко говорила о своей матери, в ее дневниках мы видим, что она много и с восхищением о ней писала.

Когда Сьюзен была ребенком, мама казалась девочке романтической героиней. «Я копировала поведение, описанное в романе «Маленький лорд Фаунтлерой», который прочла, когда мне было восемь или девять лет. Например, я обращалась к ней словом «дорогая»[51]. Ее письма к матери больше похожи на послания, написанные заботливым мужем или родителем, а не молодой дочерью. «Дорогая, – писала Сьюзен, когда ей было 23 года, – прости, что коротко, потому что сейчас поздно (три утра) + мои глаза немного слезятся. Будь здорова + веди себя аккуратно и внимательно + и все такое. Я тебя обожаю + очень скучаю»[52].

«Она совершенно очевидно была влюблена в свою мать, – говорила первая любовница Сьюзен Харриет Сомерс, которая приблизительно в те годы познакомилась с Милдред. – Она всегда рассказывала о том, какая ее мать жестокая, эгоистичная и тщеславная, но преподносила это тоном любовника, говорящего о предмете своей страсти»[53].

Милдред была настолько тщеславной и уделяла так много внимания косметике и одежде, что это повлияло и на ее дочерей. Она так упорно старалась приукрасить неприятную реальность, что Джуди называла свою мать «королевой отрицания»[54]. Сьюзен часто расстраивало нежелание матери говорить на неприятные темы. Она из года в год звонила матери, поздравляя ее с днем рождения, и однажды после одного из таких разговоров записала его отрывок:

М. (по поводу недавней биопсии прямой кишки, результат отрицательный)

Я: Почему ты мне об этом не рассказала?

М.: Ты же знаешь, что я не люблю подробности[55].

О своем решении снова выйти замуж Милдред сообщила дочерям только постфактум. Она не сказала Сьюзен, когда умер ее дедушка, проронив: «Не думаю, что ему бы понравилось то, что он станет прадедушкой»[56]. (Сьюзен была беременна.) Она не сказала Сьюзен, когда умер ее отец, а когда «открылась», то соврала – неправильно сообщила причину смерти и место захоронения. (Лишь спустя много лет, когда Зонтаг пыталась найти могилу отца, она поняла, что мать ее обманула.)

Еще один пример того, как Милдред «не зацикливалась на подробностях», описан в мемуарах молодой Зонтаг. Она сохранила канву повествования и лишь изменила имена.

«Однажды, когда Рут было три года, в доме собрались гости, которые веселились еще больше обычного, и муж вел себя просто идеально, миссис Натансон почувствовала схватки. Она выпила еще один бокал. Через час вошла на кухню и попросила Мери, помогавшую обслуживать гостей, отцепить крючки на дорогом платье роженицы, которое было на ней надето. Потом в гостиной на фоне смеха и звуков разбивающегося стекла послышался стон упавшей на колени миссис Натансон.

Она не хотела никого утруждать.

Джоан родилась через два часа».

По мнению Милдред, она не врала, а всего лишь упускала некоторые детали, чтобы вежливо и тактично не тревожить окружающих. Милдред считала, что таким образом проявляет заботу, и рассчитывала на то, что окружающие точно так же будут себя вести по отношению к ней. «Говорите мне неправду, я слаба», – Сьюзен казалось, что именно так и говорит ее мать. Милдред действительно утверждала, что является слишком хрупкой для того, чтобы знать правду, и считала, что «честность – это жесткость». Однажды, когда Сьюзен критиковала Джуди за то, что та слишком честно излагала что-то матери, Милдред ее поддержала словами: «Совершенно верно»[57].

«СЬЮЗЕН ПОТРАТИЛА УЙМУ ВРЕМЕНИ НА ТО, ЧТОБЫ ПОНЯТЬ МАТЬ»[58], – СЧИТАЛА ДЖУДИ.

Сьюзен признавала то, что верхоглядство и поверхностное отношение Милдред оказали влияние на ее характер: «Я выросла с М. и с ее зацикленностью на внешнем, поэтому с раннего возраста стала исследовать внутреннюю жизнь»[59]. Однако Зонтаг не понимала, как у ее матери сложилось такое отношение к жизни и почему та превратилась в «королеву отрицания».

Если проследить события в жизни молодой Милдред, то можно констатировать, что на ее долю выпало так много потрясений, которые могли бы изменить жизнь человека более сильного, чем она. Милдред было всего 14 лет, когда Сара Леа умерла от отравления трупным ядом. На протяжении всей последующей жизни Милдред крайне редко вспоминала свою мать в присутствии дочерей, однако те подозревали, что она пережила тяжелую психологическую травму. Джуди рассказывала, как однажды поехала с Милдред в Бойл-Хайтс, чтобы посмотреть на «чудесный маленький домик», в котором мама жила до смерти Сары Леа. Милдред разрыдалась, увидев, в каком плачевном состоянии находились дом и окрестности.

Сьюзен писала, как ее мать во времена Сталина ехала из Китая через СССР. Милдред хотела выйти из вагона на станции, рядом с которой родилась ее мать, но в 1930-е годы вагоны с иностранцами были опечатаны.

«Поезд стоял на станции несколько часов.

Старухи, продававшие кислый квас, стучали в заиндевевшее окно.

М. плакала.

Она хотела почувствовать под ногами землю родины своей матери.

Но ей этого не разрешили. (Ее предупредили, что арестуют, если она еще раз попросит хотя бы на минуту выпустить ее на перрон.)

Она рыдала.

Она не сказала мне, что плакала, но я знаю, что именно так все и было. Я же ее чувствую»[60].

Тогда у Милдред были и совсем другие причины для расстройства. 19 октября 1938 года в Американо-немецкой больнице в Тяньцзине Джек Розенблатт скончался от заболевания, которое дамокловым мечом висело над ним половину его жизни. Как и Саре Леа, ему было тридцать три года.

Вместо того чтобы отправиться в Штаты на корабле, Милдред решила поехать сложным окольным путем. В поезд погрузили китайскую мебель. Состав пересек Маньчжурию, в которой японцы установили марионеточное правительство и с территории которой вели наступление на Китай, проехал по Транссибирской магистрали, а потом через всю Европу, где Милдред и села на пароход до Нью-Йорка. Именно в этом путешествии она в первый и последний раз посетила родину матери.

«Все это дерьмо она привезла сюда», – говорила Джуди. В багаже был прах Джека Розенблатта, который захоронили в Куинсе. Вернувшись в Нью-Йорк, Милдред находилась в состоянии полной потерянности. «Я пыталась скрывать свои чувства, – призналась она после расспросов Сьюзен. – Так меня воспитывал отец. Он не рассказал мне о смерти тети Анны»[61]. Сьюзен и Джуди не разрешили присутствовать на похоронах праха Джека, о смерти отца Милдред сообщила девочкам лишь через несколько месяцев. После того как Милдред рассказала первокласснице Сьюзен о смерти отца, она спокойно отправила ребенка играть[62].

В эссе «Болезнь как метафора», в которой Зонтаг рассматривает ложь, связанную со смертельным заболеванием, она цитирует Кафку: «При одном упоминании о туберкулезе… глаза у собеседников стекленеют и все начинают изъясняться туманно и уклончиво»[63]. Люди стыдились этого заболевания (точно так же, как рака и позднее СПИДа), поэтому Милдред сообщила Сьюзен, что ее отец умер от пневмонии[64]. Дочери росли, но Милдред не торопилась сообщать им «подробности» и делала все возможное, чтобы они забыли о своем отце. В результате Сьюзен практически ничего о нем не знала. «Я не знала, как выглядит его почерк, – писала она через 30 лет после его смерти. – Я даже никогда не видела его подписи»[65]. В 1970-х годах перед поездкой в Китай она сделала некоторые заметки об отце, в которых эта скрупулезная по отношению к фактам женщина почти на год ошиблась в дате рождения родителя[66].

Джек умер, когда Милдред было 32 года. Молодая вдова была вынуждена вернуться к жизни типичной американской представительницы среднего класса, к жизни, которой она всеми силами старалась избежать. Впрочем, она никогда не жаловалась. Вместо этого Милдред на протяжении полувека демонстрировала миру милое, накрашенное личико, выходила из комнаты, когда разговор заходил на щекотливые и неприятные темы, и втихаря глушила боль утраты водкой и таблетками. В такой ситуации становится совершенно понятным, что время, проведенное в Китае, не выходило из памяти и казалось величайшим приключением всей ее жизни.

Влияние Китая сказалось не только на Милдред, но и на Сьюзен. Позднее Зонтаг ассоциировали с культурой Франции, но в детские годы Сьюзен мечтала о Китае – «стране нефрита, тика, бамбука и жареных собак»[67]. Китай стал символом возможного начала другой жизни: «Означает ли поездка в Китай возможность заново родиться?»[68] Китай будоражил воображение сестер. И несмотря на то, что девочки родились на Манхэттене, они врали, стараясь удивить своих одноклассников. «Я осознавала, что говорю неправду, когда в школе сказала, что родилась в Китае, – писала Сьюзен, – но это была всего лишь небольшая часть гораздо более крупной и всеохватывающей лжи, поэтому моя была вполне простительной»[69].

СКАЗАННАЯ РАДИ БОЛЬШОЙ ЛЖИ, МОЯ МАЛЕНЬКАЯ ЛОЖЬ СТАЛА СВОЕГО РОДА ПРАВДОЙ.

Зонтаг не уточнила, какой именно была та, большая ложь. Как бы там ни было, ее первые литературные опыты имели прямое отношение к Китаю. В начале 1970-х годов, во время короткого периода, когда Зонтаг занималась кинематографом, она написала синопсис сценария, героями которого была богатая пара, проживавшая в британской концессии в Тяньцзине. Больной туберкулезом муж «любит игру зарабатывания денег», хотя благодаря происхождению чувствует себя «социально неполноценным». Супружескую пару обхаживают слуги, и живут они за забором из колючей проволоки, огражденные от вульгарного Китая, в котором люди писают прямо на улице. «Жена – сумасшедшая», – пишет Зонтаг о своей матери. На следующей странице мы видим пометку: «Может, сделать Милдред (бедную Милдред) полностью ку-ку?»[70]

Как мы уже знаем, от отца Сьюзен осталось две бобины кинопленки, отсмотреть которые было крайне сложно, а также скромный «набор фотографий». Однако у Сьюзен не было ничего, что могло бы ей помочь понять и представить, что ее отец умер. Она не знала точной даты и причины смерти, не была на похоронах и не видела могилы, то есть не имела никакой информативной и визуальной конкретики, следовательно, не имела «особых оснований верить» в то, что он умер[71]. «Все это казалась иллюзорным. У меня не было доказательств его смерти, и в течение многих лет я мечтала о том, что он позвонит во входную дверь». Эта фантазия развилась и превратилась в «тему вымышленной смерти», фигурировавшей в работах Зонтаг, а также в появление чудес и «того, как один человек преследует другого, как попрыгунчик, выскакивающий из коробки, когда открывается крышка»[72].

Можем ли мы считать, что использованное в английском оригинале выражение Jack-in-the-box, в котором присутствует имя усопшего отца Джека, является необдуманной и неслучайной метафорой? Эта «незаконченная боль»[73] преследовала Зонтаг всю жизнь и, по словам ее сына, часто фигурировала в «разговорах, которые она вела сама с собой в последние дни своей жизни»[74].

Глава 2

Главная ложь

В 1949 году, вскоре после того, как Сьюзен начала учиться в Чикагском университете, она болтала в столовой с группой таких же первокурсников. Одна из девушек, Марта Эделхайт, упомянула, что, когда была ребенком, летний лагерь (англ. Camp) помог ей «полностью не сойти с ума». «Camp, – отвечала Сьюзен, – был самым страшным, что случилось в моей жизни». Марта продолжала рассказывать о том, каким прогрессивным был лагерь Эрроухэд в Понокосе. «Именно там я и была! – воскликнула Сьюзен. – И из него сбежала».

Марта с удивлением смотрела на Сьюзен. Дело в том, что в лагере Эрроухэд ходили легенды о девочке, которая убежала. Тогда Марте было шесть, а Сьюзен семь лет. «Все обитатели лагеря ночью проснулись, потому что одной девочки недосчитались», – вспоминала Марта. Вызвали полицию. «Это был просто кошмар». И вот через много лет эта девочка неожиданно появилась. «Ей этот лагерь был поперек горла, – вспоминала Марта. – Она ненавидела его всей душой и не хотела в нем находиться. И никто ее не слушал».

Побег Сьюзен из лагеря был реакцией на две глубокие травмы – смерть отца (интересно, сообщила ли Милдред дочерям к лету 1939-го о том, что их отец умер?), а также желание быть с матерью. «Я всегда пыталась привлечь ее внимание. – говорила Сьюзен. – Постоянно. Сделать то, за что она меня полюбила бы»[75]. Но «мама отправила ее в лагерь, чтобы заниматься тем, что ей нравится»[76], – утверждала Марта.

Понятно, что женщине, потерявшей мужа и совершившей почти кругосветное путешествие, нужен был покой и отдых. Однако Милдред так бросала дочерей практически сразу после их рождения. В итоге страх быть брошенной и вследствие этого стремление бросить человека до того, как он или она бросит ее саму, стали одними из основополагающих страхов и черт характера Зонтаг.

Милдред пришлось смириться и подстроиться под новые условия жизни. У нее были деньги. Компания Kung Chen Fur в то время платила не менее 500 долларов в месяц, что в пересчете на деньги 2018 года составляет более 8000 долларов. Однако под руководством младшего брата Джека Арона, имевшего репутацию совершенно некомпетентного человека, бизнес Розенблатта рушился. Кроме этого, из-за начавшейся войны спрос на меха упал, а сложности ведения бизнеса, напротив, возросли. Через несколько лет этот источник дохода совсем иссяк[77].

Милдред не бедствовала, хотя смерть мужа сильно ограничила ее возможности. Складывается ощущение, что она постоянно пыталась найти новую жизнь, постоянно куда-то ехала. Она продала дом в Грейт-Неке и переехала в Верону в штате Нью-Джерси. Там короткий период времени Милдред жила рядом со своим отцом, проживавшим в Монтклэре. Возможно, Милдред не понравилось это слишком близкое соседство, и она с девочками уехала в Майами-Бич, где они провели год, с 1939-го по 1940-й. После этого она снова вернулась на север и поселилась на Лонг-Айленде в Вудмере. В 1941 году она перебралась в Форест-Хиллз в Куинс, где они прожили до 1943-го, после чего отправились на запад и поселились в окруженном пустыней Тусоне. Там, ближе к Западному побережью, на котором Милдред выросла, она и осталась до конца своей жизни.

Кочевой образ жизни Милдред (который, кстати, передался по наследству ее дочери) оказался отягощен алкогольной зависимостью. Она начала пить, чтобы забыть о смерти мужа и из-за не особо удачных попыток построить новую жизнь. Милдред не упоминала о своем алкоголизме ни Сьюзен, ни уж тем более кому-либо из посторонних людей. Она всегда держалась в рамках приличий и хорошего тона и, встречая гостей с высоким бокалом водки со льдом в руке, интересовалась: «Не желаете воды?»[78] Ей было сложно бороться с проблемами этого мира, и поэтому она много времени проводила, лежа в спальне, переложив заботу о хозяйстве и детях на плечи Нелли и Роуз.

«БОЛЬШЕ ВСЕГО В ЖИЗНИ Я ХЛЕБНУЛА БЕЗРАЗЛИЧИЯ, – ПИСАЛА СЬЮЗЕН МНОГО ЛЕТ СПУСТЯ, – А НЕ ПРЕЗРЕНИЯ»[79].

Милдред выходила из апатичного состояния, лишь когда рядом находился кто-то из ее ухажеров. «У нас было много «дядь», – вспоминает Джуди[80]. – И далеко не всегда мы знали, как их зовут… Одного из них звали «Дядя» (Прим. пер.: UNK – сленг «дядя», а также сокр. Unknown / неизвестный)[81]. Но когда рядом с Милдред не было мужчины, то, по словам одного из друзей Сьюзен, «мать в буквальном смысле перекладывалась в кровать дочери со словами: «О Боже, моя драгоценная, я без тебя и дня не протяну»[82].

А если рядом был один из «дядь», Милдред было совершенно не до Сьюзен, от которой она полностью закрывалась. «Когда я была ребенком, М. мне не отвечала, – писала Зонтаг в своих дневниках. – Это было самым страшным наказанием и поводом для расстройства. Она всегда была в «выключенном состоянии», даже когда не злилась. (Один из симптомов алкогольной зависимости.) Но я не сдавалась»[83].

Вполне возможно, что Милдред и понятия не имела о том, как быть матерью. Но она была красивой и посвящала много времени своему внешнему виду. Она знала, как найти подход к мужчинам, и умело привлекала к этому своих дочерей. Милдред была в восторге каждый раз, когда кто-нибудь принимал ее за сестру Сьюзен. Сначала она использовала дочерей, чтобы выглядеть моложе, а позднее отказывала им в общении, когда стала на их фоне смотреться «просроченной»[84].

Уже в самом раннем возрасте умные не по годам сестры нашли способ, который заставлял маму обращать на них внимание. «Я знала, что одной из вещей, которая доставляла моей матери удовольствие, было эротическое обожание, – писала Сьюзен. – Она делала вид, что со мной флиртует, возбуждает меня, я делала вид, что она меня возбуждает (и действительно возбуждалась)»[85]. Когда никакого «дяди» на горизонтах не наблюдалось, Сьюзен исполняла эту роль. «Не бросай меня, – умоляла Милдред. – Ты должна держать меня за руку. Я боюсь темноты. Ты мне нужна, моя дорогая, моя драгоценная»[86]. Сьюзен была матерью своей матери, а также и ее «мужем», вынужденным соперничать с мужчинами, которые увивались за молодой вдовой-красавицей. «Я победила ее бойфрендов, которые отнимали время, но не затрагивали чувств (как она мне сама неоднократно говорила). Со мной она была «женственной», я же исполняла роль застенчивого и обожающего мальчика. Я была деликатной, ее бойфренды – грубыми. Я ее любила и играла роль влюбленной в нее»[87]. Когда с мужчинами ничего не складывалось, у Милдред всегда была Сьюзен.

Зонтаг писала, что мать приписывала ей «магические качества» и считала, что «умрет, если я не буду ими делиться»[88]. Милдред нагрузила ребенка грузом ужасной ответственности. При этом угроза того, что мать «бросит» Сьюзен, всегда была реальной, и Милдред действительно ее «бросала», как только на горизонте появлялся подходящий мужчина. Такой стереотип поведения с угрозой потери партнера передался от матери к дочери. Сьюзен жила в «постоянном страхе того, что она неожиданно и резко закроется»[89]. От Милдред Сьюзен научилась тому, что для поддержания огня обожания необходимо периодически отказывать во внимании человеку, который испытывает к тебе страсть.

Вот таким, по словам Сьюзен, был ее «важнейший опыт». Такой стереотип поведения создал садомазохистские тенденции, которые были свойственны Зонтаг всю последующую жизнь. В семье, в которой она выросла, любовь не дарили безоговорочно. В ее доме любили лишь на время и переставали любить тогда, когда заблагорассудится. Правила этой игры, в которую невозможно выиграть, Сьюзен выучила с самого детства. Милдред «нуждалась» в своей дочери, и Сьюзен пришлось научиться тому, как обезопасить себя от перепадов настроения матери. Сьюзен страстно желала того, чтобы она была нужна своей матери, но при этом презирала ее «слабость и несчастную долю», и когда поведение Милдред становилось уж совсем пафосным и гротескным, дочери не оставалось никакого другого выбора, как самоудалиться[90]. «Когда она нуждалась во мне, но я не пыталась получить от нее то, что было нужно мне, – писала Сьюзен, – я чувствовала себя подавленной, удалялась и делала вид, что не замечаю ее чар»[91].

Позднее Зонтаг по самым разным причинам не любила «ярлыки». Она отказывалась от предложений включить ее произведения в антологии женщин-писателей. Она советовала Дэррилу Пинкни не думать и не писать слишком много о черных, а Эдмунду Вайту – о геях. Она считала, что писатель должен стремиться быть максимально индивидуальным, чтобы его произведения приобрели общечеловеческий и универсальный характер. Несмотря на то что совсем немногим удавалось быть настолько индивидуальными, как Зонтаг, сама она осталась почти до карикатурных масштабов взрослым ребенком алкоголика со всеми вытекающими слабостями и сильными сторонами, обусловленными воспитанием пьющими родителями.

Уже будучи взрослой, Зонтаг писала о том, что рак поражает людей вне зависимости от их идеального характера, степени сексуальной репрессии, а также цветастых эвфемизмов, при помощи которых человек отрицает свою болезнь. Рак – это всего лишь заболевание. Говорят, что и алкоголизм – заболевание, потому что у него есть свои симптомы. Точно так же, как и в случае с любой другой патологией, развитие этой болезни достаточно предсказуемо.

Предсказуемым является также и влияние родителей-алкоголиков на своих детей. Правда, это влияние стали хорошо понимать лишь тогда, когда Сьюзен уже выросла. «На самом деле я никогда не была ребенком!»[92] – писала она, когда ей было за двадцать. Это восклицание показывает горечь, которую Зонтаг чувствовала по поводу своего украденного детства. «В каком случае ребенок не является ребенком? – задавала вопрос одна из специалистов в этой области Джэнет Войтитц. – Когда ребенок живет с родителями-алкоголиками»[93].

СЬЮЗЕН ДАЛИ ПОНЯТЬ, ЧТО ОТ ЕЕ ДЕЙСТВИЙ ЗАВИСИТ СУДЬБА МАТЕРИ.

Дети чаще всего стремятся сделать все идеально, и Сьюзен (которая, по словам ее матери, была ребенком с «исключительно хорошим поведением»[94]) была в ужасе от того, что может плохо выполнить возложенные на нее обязанности.

Дети алкоголиков остро осознают свои недостатки, страдают от низкой самооценки и, даже когда их хвалят, всегда чувствуют, что добились далеко не самых лучших результатов. Сьюзен понимала, что любовь ее матери не является безоговорочной, и во взрослом возрасте стала человеком, который требует уверений в любви, чтобы, получив их, отказать человеку во взаимности[95].

Склонность Зонтаг к рефлекторному отталкиванию объясняется тем, что она выросла в семье алкоголички. К такому выводу можно прийти на основе появившихся относительно недавно научных исследований. Враги Зонтаг обвиняли ее в том, что она была слишком требовательной, суровой, негибкой и невеселой по отношению к себе. Утверждали, что Зонтаг не в состоянии перестать командовать и гнуть свою линию даже в самых тривиальных вопросах. Войтитц объясняет: «Ребенок родителей-алкоголиков никогда не чувствует, что контролирует ту или иную ситуацию. Он принимает на себя ответственность за все, что происходит вокруг него»[96]. Дети алкоголиков часто становятся лгунами. Они не хотят рассказывать о том, что происходит дома, придумывают объяснения, создают сложные маски и утешаются собственноручно созданными фантазиями. Они не могут себе позволить чувствовать себя беззаботно, так, как ощущают себя их сверстники, поэтому становятся не по годам серьезными. Однако уже во взрослом возрасте такие «очень хорошо ведущие себя дети» могут при определенных обстоятельствах терять маску, под которой окружающие замечают взрослого, оставшегося ребенком.

«Королева отрицания» Милдред страшилась реальности и передала это качество Сьюзен. Впрочем, ее побег от реальности оказался более продуктивным, чем побег матери. Чувствуя себя дома «постоянно проживающим в другой стране иностранцем»[97], она мечтала о том, чтобы куда-нибудь убежать. «Кому принадлежит голос, зовущий уехать в Китай? – писала она. – Это голос шестилетней малышки»[98]. Она представляла себе «мир эксплуатируемых кули и конкубинов. Жестоких домовладельцев. Заносчивых и высокомерных мандаринов, скрестивших руки, спрятанные в рукавах мантий»[99].

Частично такие мечтания можно объяснить желанием увидеть отца. Однако литературную фразеологию игры своего воображения она заимствовала у матери. Милдред заставила Сьюзен захотеть убежать и предоставила ей все необходимые средства. В редком порыве материнской заботы Милдред научила Сьюзен читать. «Она написала ее имя мелом на доске, – вспоминал Пол Браун. – Произнесла «Сьюзен» и показала на дочь. Та повторила. Потом написала другое слово. После того как Сьюзен и его выучила, Милдред писала очередное новое слово. Так, в возрасте двух или трех лет, Сьюзен начала читать»[100].

Чтение помогло Сьюзен изменить и облагородить мир вокруг. Например, прочитав «Маленького лорда Фаунтлероя», она начала называть свою загадочную мать словом «дорогая». А еще книги помогали убежать от реальности. «Когда тебе что-то не нравится, – писала Милдред, – иди в свою комнату и читай»[101]. Надо сказать, что если бы Сьюзен чувствовала себя счастливой, то, вероятно, не стала бы так много читать. Милдред способствовала тому, что Сьюзен с головой погрузилась в чтение.

«Совершенно запуганная» не по годам ранними интеллектуальными способностями Сьюзен[102], ее мать, как позднее и многие другие, боялась мнения собственной дочери. Когда однажды Милдред «застукали» за чтением журнала для домохозяек Redbook, она со стыдом спрятала его по одеяло[103]. Сьюзен не захотела лишний раз смущать мать и сделала вид, что не заметила «позорного» издания. «Я делаю все возможное, – писала Зонтаг, – чтобы не смотреть, не запоминать и никогда не использовать против нее то, что видела»[104].

«Я ВЫРОСЛА, СТАРАЯСЬ ОДНОВРЕМЕННО ВИДЕТЬ И НЕ ВИДЕТЬ»[105], – ПИСАЛА ОНА.

Она делала вид, что не замечает своей матери, и в конце концов действительно перестала ее замечать. Состояние Сьюзен варьировалось между «пресмыкательством раба»[106] и его полной противоположностью. «Моя мать была ужасным человеком»[107], – заявила она подруге после смерти Милдред. «У меня не было матери, – говорила другу, с которым подробно обсуждала алкоголизм. – Все, что у меня от нее было, – это леденяще холодное чувство. Сплошная депрессия. Я постоянно пыталась привлечь внимание и завоевать ее любовь. У меня не было матери»[108].

Все это было точно такой же карикатурой, как представление маленькой Сьюзен о том, что ее мать является романтической героиней. «Она была не в состоянии понять, что происходит с другим человеком, – заявил один из ее любовников. – Я имею в виду чувствительность, которую человек постоянно проявляет в обыденной жизни. Типа: «О чем ты думаешь, что ты чувствуешь, каково твое мнение по этому вопросу?» Сьюзен не была чувствительным человеком»[109]. Она была не в состоянии увидеть разочарования, из-за которых ее мать закрылась от реальности. Такое ощущение, что Зонтаг не смогла увидеть связь между «главной ложью о том, кем является (ее мать)»[110] и тем человеком, которым была она сама. Она ненавидела ощущение «обмана», остававшееся от лжи. Однако несмотря на то, что она пыталась дистанцироваться («Я ненавижу в себе все – в особенности физиологию, все это так на нее похоже»), опосредованная связь с матерью оставалась[111]. Еще одна любовница говорила Сьюзен, что ею «управляет семейное представление о ней самой, и она играет роль дочери своей матери»[112].

Глава 3

С другой планеты

Из всех обрывков воспоминаний, которые Сьюзен сохранила со времен смерти своего отца, есть вопрос пятилетней Сью Розенблатт, который дает нам некоторое представление о том, какой будет Зонтаг: «В чем разница между трахеей и пищеводом?»[113]

Другие обрывки воспоминаний тех времен свидетельствуют о состоянии, в котором тогда находилась Сью. Она помнила о том, что дядя Сонни бросил ее на глубоком месте реки, отчего у нее осталось легкая, но неисчезающая форма фобии к воде. Она запомнила паука в палатке на участке за домом, а также запах мочи в подвале сумасшедшего дома[114]. Волнения, пережитые ребенком, привели к появлению у Зонтаг астмы. Астма часто проявляется после душевных переживаний и тяжелого психологического состояния, а чувство того, что ты задыхаешься, испугает любого взрослого, не говоря уже о ребенке. Астма – первое серьезное заболевание в жизни Зонтаг, у которой было много недугов.

К «кошмарным обострениям астмы, во время которых чувствуешь, что тебя хоронят живьем»[115], прибавилась другая серьезная напасть – полная неспособность Милдред помочь дочери в сложной ситуации. В неопубликованных мемуарах Зонтаг изменила имена, она писала о том, что во время приступов астмы мать «не могла облегчить страдания дочери, которая, откинув простынь, тянулась к потолку, пытаясь поймать легкими воздух»[116].

Милдред не могла находиться в спальне дочери, но и не оставалась равнодушной к ее страданиям. В 1939-м она в очередной раз (третий раз чуть более чем за год) затеяла переезд – семья вместе с Нелли и Роуз села на поезд и отправилась во Флориду.

ОДНИМ ИЗ НЕМНОГИХ ВОСПОМИНАНИЙ СЬЮЗЕН О ТЕХ ВРЕМЕНАХ БЫЛ ВОПРОС, КОТОРЫЙ ОНА ЗАДАВАЛА МАТЕРИ: «МАМА, А КАК ПИШЕТСЯ СЛОВО «ПНЕВМОНИЯ»?»[117]

Сьюзен пыталась понять заболевание, от которого, по словам Милдред, умер Джек. Тогда еще Сьюзен не говорили о том, что ее отец умер от туберкулеза. Девочка боролась с заболеванием дыхательных путей, ужасно переживая по поводу того, что и ее отец умер от подобной болезни. Несмотря на то, что Зонтаг не оставила практически никаких записей об этом периоде жизни в Майами-Бич, она многое поняла о заболеваниях легких, а пребывание в санатории останется в ее памяти на всю жизнь.

Флорида Сьюзен запомнилась «кокосовыми пальмами и белыми домами, украшенными имитацией мавританской лепнины»[118], а также посещением бабушки Розенблатт, которая сообщила девочке, что Деда Мороза не существует[119].

В Майами было влажно, условия для лечения астмы оказались не самыми лучшими. В итоге семья прожила там менее года. В 1940 году Милдред перевезла девочек в Нью-Йорк, где они временно поселились в Вудмере на Лонг-Айленде, в районе гольф-поля Айдлвуд, на месте которого сейчас построен аэропорт им. Джона Кеннеди. Пребывание в этих местах не произвело на Сьюзен большого впечатления. Переехав в 1941-м в Хорест-Хиллз, она сама стала «большим впечатлением».

Уолтер Флегенхаймер был на несколько лет старше Сьюзен и учился в государственной школе № 144, в которой Зонтаг обучалась с пятого по шестой класс. Флегенхаймер вспоминал, как на детской площадке к нему с приятелем подошла девочка и спросила, учатся ли они в классе для «интеллектуально одаренных детей». Сьюзен начала ходить в ту школу не с начала учебного года, поэтому сама в такой класс не попала. Она с облегчение вздохнула, узнав, что мальчики обучаются именно по «интеллектуальной» программе. «Я могу с вами поговорить? – поинтересовалась она. – Все в моем классе такие тупые, что я не в состоянии с ними общаться».

Сью была остроумной, и это привлекло к ней более старших мальчиков. Они подружились, и Флегенхаймер с удивлением узнал, что она на два года его младше. «Она нисколько не уступала нам в интеллектуальном смысле, а мы тогда были совсем не глупыми ребятами». Они пообщались на площадке и потом зашли в квартиру семьи Розенблатт, в которой встретили «очень гламурную даму» Милдред, она была гораздо более «продвинутой, чем другие матери», вспоминал Флегенхаймер.

«Не припоминаю, чтобы Сьюзен тогда проявляла особый интерес к литературе, а также говорила о книгах и писателях», – говорил Флегенхаймер, но в памяти осталось ощущение харизмы Сью, которая всегда была «очень собранной», иногда «слишком сильно старалась», но при этом у нее были «звездные» качества, свидетельствующие о том, что ее ждет великое будущее.

«Когда мне было уже за двадцать и даже за тридцать, я в газетах искал имя Сью Розенблатт, потому что был уверен в том, что она стала великой. Но я нигде не встречал ее имени, поэтому решил, что она, в конце концов, не прославилась»[120].

На игровой площадке около школы № 144 Сью пока еще не говорила о книгах. По ее словам, в самом начале разговора с мальчиками она чувствовала себя изгоем. Дома – несчастная, в школе ей скучно, она мечтала о новой и прекрасной жизни.

ПОЗЖЕ ЗОНТАГ СТАЛА ПРИМЕРОМ ДЛЯ ПОДРАЖАНИЯ ВСЕХ ДЕВОЧЕК, ЛЮБЯЩИХ КНИГИ, ОДНАКО, КОГДА ОНА САМА БЫЛА РЕБЕНКОМ, ЕЙ НЕ НА КОГО БЫЛО РАВНЯТЬСЯ.

Критик и феминистка Кэролин Хейлбрун считала, что до недавнего времени написания и публикаций биографий заслуживали «только [женщины] члены королевских семей или женщины, сыгравшие роль в жизни великих мужчин». Женщины, которые сами добились успеха в жизни, даже не рассматривались. «Тогда писали мемуары про женщин, посвятивших себя и подчинивших свою жизнь судьбе мужчины. До 70-го для молодых читательниц, которые хотели получить от биографии женщины что-то большее, примеров для подражания было очень мало»[121]. В 1960-х годах даже творчество такой именитой писательницы, как Вирджиния Вулф, один из столпов американской литературной критики Лайонел Триллинг отверг как полностью несостоятельное[122]. Жена Триллинга горько шутила, что, чего бы она ни добилась в жизни, ее собственный некролог начнется словами: «Диана Триллинг, вдова профессора и литературного критика Лайонела Триллинга, умерла в возрасте 150 лет»[123].

Среди мемуаров женщин-интеллектуалок поколения Зонтаг можно говорить об одном исключении из этого правила. В 1937-м вышли мемуары Евы Кюри под названием «Мадам Кюри». Сьюзен прочитала их, когда ей было семь или восемь лет. «После этого я захотела стать биохимиком и получить Нобелевскую премию, – говорила она потом. (Зонтаг не получила Нобелевской премии в отличие от Кюри, которая не только сама получила эту премию, но лауреатами этой премии были ее отец, муж, сестра, деверь и мать – последняя целых два раза). – Я не знала, что женщине довольно сложно получить такую награду»[124].

Зонтаг всю жизнь с большим уважением относилась к «самой большой героине моего раннего детства»[125] и в последнее десятилетие своей жизни даже рассматривала возможность написания биографического романа о Кюри[126]. Ева Кюри была надменной и умела вселять в людей страх, что заставило Сью размышлять о том, обладает ли она всеми необходимыми качествами для получения Нобелевской премии. Впрочем, она была уверена, что ее интеллект и способность «вкладывать больше, чем остальные», являются большим преимуществом. «Я решила, что смогу добиться всего, если только захочу (тогда я собиралась стать химиком, как мадам Кюри), что настойчивость и желание вкладывать в то, что считаю важным, больше, чем остальные, помогут мне добиться того, что пожелаю»[127].

Из книг Сью вынесла представление о том, что социальная ответственность является социалистическим героизмом. В Форест-Хиллз она прочитала комикс о канадском враче Нормане Бетуне, который воевал на стороне коммунистов во время гражданской войны в Испании и после этого отправился в Китай, где героически погиб в борьбе за дело социалистического интернационализма (на службе Мао)[128]. Сью прочитала и книгу о побегах из тюрьмы «20 000 лет в Синг-Синге» Льюиса Лоуза, а также роман о несправедливости и мести «Отверженные» Виктора Гюго. В одном из интервью Зонтаг сказала, что «в течение нескольких месяцев жила в горе и напряжении», читая пятитомное издание Гюго. «Сознательным социалистом я стала после главы, в которой Фантина вынуждена продать свои волосы»[129].

Существует одно объяснение тому, почему Зонтаг тогда ассоциировала себя с угнетенными. В годы проживания семьи в Форест-Хиллз Зонтаг узнала о нацистской политике истребления евреев. Полный масштаб этой трагедии стал известен после войны, однако евреи США понимали, что грозит их собратьям в Европе. В город приехали тысячи иммигрантов. Даже приятель Сью Волтер Флегенхаймер родился в Германии.

Позднее в жизни Зонтаг делала весьма неоднозначные заявления по поводу своей национальности. Израильскому писателю Йораму Канюку она заявила, что является «в первую очередь еврейкой, во-вторых, писательницей и, в-третьих, американкой»[130]. Канюк был в шоке, потому что «в ней не было ничего, что могло бы ассоциировать ее с евреями». Многие другие были с ним совершенно согласны. «Сьюзен не была похожа на еврейку», – говорил кинокритик Дон Эрик Левин и добавлял: «Если она и старалась вести себя, как еврейка, то из нее получалась Ханна Арендт»[131]. Польский писатель Владислав Андерс, сопровождавший в поездке по стране группу американских писателей, вспоминал о том, что Джон Эшбери расплакался в Освенциме. «Но она не расплакалась. Она много говорила о манипуляции историческими фактами, о том, что некоторые аспекты страданий еврейского народа замалчивают, но для нее это были лишь философские размышления, а не вопрос, который затрагивает ее лично».

Иногда, как, например, в разговоре с Канюком, она подчеркивала свои еврейские корни. В других случаях, наоборот, умалчивала о них. Одной итальянской подруге она сказала, что первой синагогой, в которой она оказалась, была богатая синагога во Флоренции, хотя ее отчим основал синагогу на территории гораздо более прозаичной долины Сан-Фернандо[132]. Писателю Джонатану Сафрану Фоеру Зонтаг заявила: «У меня нет никакой еврейской истории, и я никогда не отмечала песах»[133], хотя в ее семье, по воспоминаниям сестры, отмечали не только этот, но и другие еврейские праздники. Бабушка Зонтаг ела только в кошерных ресторанах, Милдред вела занятия еврейской школы прямо на ступеньках их дома, и Сьюзен сдавала кровь на нужды граждан Израиля[134].

Не будем утверждать, что Зонтаг выросла в семье ортодоксов. Милдред разрешала ставить дома рождественскую елку и разрешала дочерям ходить с Роуз в церковь. Зонтаг выросла в совершенно обычной еврейской семье среднего класса, и совершенно непонятно, почему она это отрицала.

Зонтаг родилась за две недели до того, как Гитлер пришел к власти, следовательно, одной из составляющих ее совершенно нормального еврейского воспитания стало чувство страха. Вне зависимости от того, насколько сильно она ощущала свои еврейские корни, она знала, что людям ее национальности грозит опасность. Зонтаг понимала, что, даже если она сама считала себя «номинально» еврейкой, для нацистов этого было вполне достаточно.

ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ ЗОНТАГ «ЧАСТО СНИЛСЯ СОН, В КОТОРОМ НАЦИСТЫ УБЕГАЮТ ИЗ ТЮРЬМЫ И ПРОБИРАЮТСЯ К ДОМУ НА ОКРАИНЕ ГОРОДА, В КОТОРОМ МЫ ЖИЛИ, ЧТОБЫ УБИТЬ НАС»[135].

Однако опасность подстерегала ее не только во сне. Однажды, когда она возвращалась домой из школы в Форест-Хиллз, кто-то обозвал ее грязной еврейкой и ударил камнем по голове; да так, что пришлось накладывать швы. Травма оставила и психологические последствия. «Я думаю, нет, знаю, – говорила Джуди по поводу этого нападения, – что Сьюзен ненавидела ярлыки»[136]. Зонтаг боялась ярлыков и старалась их избегать, в особенности наиболее опасных, то есть тех, которые имели отношение к национальности, полу и сексуальной ориентации.

Зонтаг боялась, что на нее могут навесить ярлыки, однако это не означало, что страдания еврейского народа были «проблемой, но не личного характера». На протяжении всей жизни, сталкиваясь с той или иной проблемой личного характера, она пыталась осмыслить ее интеллектуально. Абстрактные вопросы приобретали глубокий эмоциональный подтекст, что позволяло придать отвлеченным умозаключениям и конструкциям неожиданно свежий заряд актуальности. В книге «Болезнь как метафора» она не упоминает о том, что сама больна раком. Многие предметы ее интеллектуальных исследований имеют прямое отношение к страданиям еврейского народа, как, например, фотографии узников концлагерей, которые изменили всю ее жизнь.

Вскоре после окончания войны (возможно, сразу после того, как она увидела эти фотографии) Зонтаг написала стихотворение, в котором затронула многие вопросы, которые разрабатывала позднее, например, проблему того, как надо помнить, а также как стоит воспринимать боль других людей и как относиться к ней.

Прах сожженных в лагерях,

Истощенные тела расстрелянных, избитых, покалеченных,

Расскажите мне о том, что выпало на вашу долю,

Дайте мне вас запомнить…

Я не считаю, что ваш прах будет что-либо питать и сделает почву богатой,

Я не считаю, что в вашей смерти есть какой-либо смысл

И от нее будет какая-либо польза,

Простите за то, что у меня нет силы – даже если бы у меня было право —

Их преобразить.

В возрасте 12 или 13 лет она осознавала, что изувеченные тела выглядят непристойно, но тем не менее не отводила взгляда. При этом она решила не принижать жертв, навешивая на их мучения ярлык счастливого конца страданий. Зонтаг волновал вопрос о том, как нам помнить этих жертв. «Если в таких страшных картинах, рисуемых воображением, есть какое-либо чувство такта, я буду его искать», – обещала она[137]. И она действительно всю жизнь его искала. Но искала так, чтобы не затрагивать и не упоминать людей, которые, по ее мнению, привели к этой катастрофе. «Я пытаюсь делать это абстрактно»[138].

В Нью-Йорке астматику Сью стало хуже. Милдред решила перевезти семью в Тусон, где в условиях пустынного климата с 1920-х годов строили санатории для людей с болезнями легких и дыхательных путей. К тому времени рекламщики уже придумали «козырь» для жаркой Аризоны. Они утверждали, что вопрос не в жаре, а во влажности. Вот что писали в рекламных брошюрах санатория «Пустыня»: «В середине лета температура резко повышается, но благодаря сухости воздуха у людей не случаются солнечные удары или перегревы. В сухом климате пережить высокую температуру воздуха гораздо проще, чем в условиях высокой влажности»[139].

Сложно представить себе место на территории США, более не похожее на Нью-Йорк, чем пустыня Аризоны. Сью на всю жизнь запомнила безлюдные улицы Тусона, индейцев, экзотические флору и фауну, также удаленность от цивилизации. В одном из ее романов герой говорит о пустынях на юго-западе страны так: «Даже болотистые джунгли Панамского перешейка не произвели на них такого сильного впечатления»[140]. После трех дней в поезде Сью выбежала из вагона и обняла кактус цереус.

«ОНА НИКОГДА РАНЬШЕ НЕ ВИДЕЛА КАКТУС, – ВСПОМИНАЛА ДЖУДИ, – И БЫЛА ПОКРЫТА ИГОЛКАМИ С НОГ ДО ГОЛОВЫ»[141].

Семья сняла дом № 2409 по Ист Драхман-стрит. Сейчас эта улица находится практически в центре города, но в 1943-м она представляла собой грунтовую дорогу и была так далека от цивилизации, что по пути к расположенной поблизости Arizona Inn Сьюзен часто встречала гремучих змей[142]. Они жили в стоящем на цементном фундаменте доме из четырех небольших комнат. Это жилище было настолько хуже всех домов, в которых Милдред жила в Китае и на Лонг-Айленде, что ей было сложно представить себе, что она задержится там надолго. Джуди, Сьюзен, Милдред, Роуз и собака Лэсси с трудом умещались в этом небольшом домишке. Впрочем, для девочек размер дома не имел большого значения, они предпочитали проводить время на улице или прятались от жары в дыре под землей (через некоторое время Сьюзен введет написание этого слова с большой буквы), которую вырыли на лужайке перед домом. Эта дыра надолго запомнилась как Сьюзен, так и ее сестре Джуди.

Сьюзен было нелегко принять жизнь в Аризоне. Ей было десять, и дом в Тусоне оказался ее восьмым местом проживания на территории четырех штатов. Она так часто переезжала, что ей было сложно чувствовать себя где-то как дома. Многие воспоминания об Аризоне свидетельствуют о том, что ей было одиноко. Она начала учиться в школе Каталина, пребывание в которой назвала «катастрофой». Когда одна из учениц была с ней милой и приветливой, Зонтаг не понимала, как можно «быть милой и приветливой в ответ»[143]. Ее перевели в другую школу (Солнечная Аризона), а когда ей исполнилось одиннадцать, она перешла в Мэнсфилд.

После кончины Милдред Сьюзен начала исследовать ее болезнь и сделала следующую короткую запись в дневнике: «Дети алкоголиков чувствуют себя, как инопланетяне»[144]. В семье у нее не было хороших примеров для подражания в вопросах общения с другими людьми, поэтому ей пришлось смотреть на то, как общаются другие люди, и имитировать их поведение. После начала обучения в школе Мэнсфилд она приняла решение, которое назвала «великим и осознанным решением, которое я приняла в возрасте 11 лет». Сьюзен дала себе клятву в том, что «будет популярной». Она писала: «Я поняла разницу между внутренним и внешним»[145]. Это понимание она могла почерпнуть только у постороннего человека.

В воспоминаниях о матери ее сын Давид Рифф писал о том, что больше всего на свете (за исключением смерти) Сьюзен боялась «всеохватывающего и в конечном счете безутешного ощущения того, что она всегда остается аутсайдером, человеком не на своем месте»[146]. Такая характеристика может на первый взгляд показаться странной. В мире интеллекта и культуры Зонтаг была не просто инсайдером, а живым символом этих понятий. Когда ее обожатели говорили, что никто, кроме Зонтаг, не мог привлечь внимание к искусству и к тем, кто им занимается, они имели в виду то, что никто не разбирался в культуре и связанными с ней явлениями лучше, чем Сьюзен. Ее критики говорили о том, что Зонтаг не в состоянии указать на причины тех или иных явлений, однако даже они не отрицали того факта, что она была инсайдером в культуре. В поколении Зонтаг не было другого деятеля культуры, который так хорошо, как она, олицетворял культурный статус и престиж Нью-Йорка. Казалось, что Зонтаг держит в своих руках символические ключи от культурного Манхэттена.

Тем не менее от проживания в Тусоне у Зонтаг осталось ощущение того, что она – аутсайдер и человек, совершенно отличный от окружающих. В своем втором романе, «Набор смерти» / Death Kit, она вложила свои воспоминания о Тусоне в сон главного героя, сон о диком ребенке «в каньоне Сабино у подножия гор Каталина непосредственно за Тусоном»:

Мальчик-волк не хочет быть зверем. Он завидует более высокоразвитым страданиям людей… Не хочет быть животным, но выбора у него нет[147].

Воспоминания детства Зонтаг напоминают «долгое тюремное заключение»[148]. Она чувствовала, что попала совсем не в ту жизнь, которой ей хотелось бы жить. Сьюзен пыталась сделать союзницей младшую сестру, но у той были собственные интересы. «Бесполезно учить шестилетнюю девочку тому, что латинское название ключицы – это clavicula, – писала Зонтаг позднее, – или заставить ее выучить названия 48 столиц 48 штатов»[149]. Тем не менее Сьюзен занималась обучением сестры. Даже спустя 70 лет Джуди не забыла: «Битва при Гастингсе – 1066 г.».

В доме в Тусоне у сестер была двухъярусная кровать, и Сьюзен неизменно спала наверху. «Потому что, если кровать развалится, с ней будет все в порядке»[150], – объясняла она. В отместку Джуди «мучила сестру» своими сверхчеловеческими способностями.

Я лежала внизу, а она наверху, практически упираясь головой в потолок. В ногах у кровати стоял сервант с зеркалом. Я говорила: «Я – ясновидящая. Я знаю, что ты делаешь. Ты только что подняла руку.

Сьюзен не понимала, как Джуди могла это видеть, и не замечала, что практически напротив нее стоит зеркало. «Иногда она совершенно не понимала самых очевидных вещей», – вспоминала Джуди. Зонтаг узнала «тайну ясновидения» незадолго до смерти, когда в больнице сестры приносили друг другу извинения за все плохие поступки. Когда Джуди призналась ей в этом, «…она была в полном восторге. Она тогда так ни о чем, не догадалась».

Сьюзен хотела сделать Милдред героиней голливудского фильма, и с таким же упорством она пыталась поднять интеллектуальный уровень Джуди. Это было не просто из-за разницы в возрасте и неспособности Зонтаг признать, что ее сестра далеко не такая развитая, как она сама. Перед смертью Сьюзен говорила, что сожалеет, что Джуди не стала адвокатом. «Но, Сьюзен, – возражала Джуди, – я совершенно не умею аргументировать свою позицию. Я бы проиграла дело, даже не доводя его до суда».

Сьюзен не смогла развить умственные навыки сестры до желаемого уровня, и, следовательно, у нее не было собеседника, с которым она могла бы говорить как с равным и обсуждать вопросы, в которых хорошо разбиралась. Дома она чувствовала себя несчастной, в школе – изгоем, жила в удалении от центров культуры и поэтому уходила внутрь самой себя, самозабвенно читала и писала, писала, писала, излагая свои мысли на бумаге. За всю жизнь она исписала более ста дневников, первый из которых купила на углу улиц Спидвей и Каунти-Клаб в Тусоне. В этом дневнике она выразила надежду, что когда-нибудь сможет найти своего читателя. «Когда-нибудь я покажу эти строки человеку, которого полюблю, чтобы показать, какой я была и какой одинокой себя чувствовала»[151].

Сьюзен повезло с учителями, которые поддерживали ее любовь к чтению. Одна из ее подруг тех времен говорила: «Она была не просто хорошей ученицей, она была самой лучшей ученицей»[152]. Сьюзен читала все больше и больше, читала взахлеб, но хаотично. Это продолжалось до появления в школе Солнечная Аризона мистера Старки («Мне кажется, что я даже никогда не знала, как его звали»[153]) – учителя, который помогал ей советами в выборе книг и структурировал ее процесс самообразования. Мистер Старки сражался в Мексике под командованием Першинга, это он познакомил Сьюзен с книгами «Страдания юного Вертера» и «Иммензее» Теодора Шторма, чем привил сохранившуюся у нее на всю жизнь любовь к немецкой литературе. Любопытно, что во времена Второй мировой войны еврейская девочка полюбила немецкую литературу. В обоих романах рассказывается о несчастной любви и одиночестве, что также оказало сильное влияние на творчество Зонтаг.

В то время Сьюзен жила в пустыне, как в буквальном, там и в интеллектуальном смысле. Она писала, что (за исключением мистера Старки) окружавшие ее люди «в культурном смысле представляли собой настоящую пустыню». Она открывала книги серии Modern Library, которые продавались в дальнем углу магазина канцелярских товаров, и читала том за томом. Литература помогала ей убежать из «тюрьмы национального тщеславия, мещанства, навязанного провинциализма, бессодержательного и пустого образования, покалеченной судьбы и невезения»[154]. И она поняла, что, убежав и освободившись от всего этого мысленно, она сможет и физически избавиться от такой судьбы.

Как и многим другим детям, Сьюзен нравился обаятельный франт Ричард Халлибертон, один из самых известных писателей тех времен. Еще мальчиком Халлибертон понял секрет успеха писателя. В своих книгах он, не мудрствуя, превращал Теннесси в Анкор Ват, и в целом суть его творчества прекрасно описывает название одной из книг – «Королевская дорога к любви». Несмотря на то, что Халлибертон родился в провинциальном городке в Теннесси, он совершал рискованные путешествия, летал на самолетах и взбирался на горы, что, вне всякого сомнения, завораживало. «Оставим респектабельность всем тем, кого она радует, – писал он. – Мне же нужна свобода, при которой я могу выполнить любой каприз, свобода искать красоту, радость и любовь в самых далеких уголках земли»[155].

Это цитата может служить эпитафией всей жизни Сьюзен Зонтаг. Она считала, что его работы «были одними из самых важных в моей жизни книг». Даже будучи взрослой, Зонтаг собирала его книги[156]. Трагическая смерть Халлибертона щекотала нервы девочке, мечтавшей о Китае. В 1939-м, когда Сьюзен узнала о смерти своего отца, Халлибертон отплыл на джонке из Гонконга в Сан-Франциско. Больше ни автора, ни членов команды судна никто не видел. Халлибертону было 39 лет, то есть чуть больше, чем отцу Сьюзен. Халлибертон вдохновил юную Сьюзен на путешествия и подтолкнул к тому, что она стала писателем. Он был «первым примером того, что лучшая жизнь – это жизнь писателя. Это жизнь бесконечного любопытства, энергии и безграничного энтузиазма. Быть писателем и путешественником – это в моей детской голове слилось в единое целое»[157]. Писать – значит убежать от обыденности.

НЕСМОТРЯ НА ТО, ЧТО ИСТ ДРАХМАН-СТРИТ НАХОДИЛАСЬ ДАЛЕКО ОТ ЭПИЦЕНТРА МИРОВЫХ СОБЫТИЙ, ЮНАЯ СЬЮЗЕН СЛЕДИЛА ЗА ТЕМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В МИРЕ.

«Мы ведь много играли в войну?»[158] – спрашивала ее гораздо позднее Джуди. На улице появился свой собственный репортер и комментатор – двенадцатилетняя Сью Розенблатт. На страницах самодельной газеты Cactus Press она анализировала происходившее в мире, информировала о кадровых изменениях в составе руководства японского Императорского флота и напоминала читателям о том, что «нашими врагами были казненные лидеры итальянских фашистов. Но сами итальянцы не являются нашими врагами»[159]. Она копировала свои написанные фиолетовыми чернилами тексты на мимеографе и продавала их по пять центов. Из содержания газеты можно сделать вывод о том, что Сьюзен внимательно следила за ходом развития войны. За тем, как развивались военные действия, следили и миллионы других детей, однако удивительно, как именно Сьюзен удалось имитировать тон и стиль американских военных корреспондентов. Уже тогда она очень внимательно относилась к языку, и эта черта в полной мере раскрылась позже, когда она писала на свою излюбленную тему – не только о войне, насилии и боли, но и о словах, которыми мы их описываем.

Вскоре после окончания войны в семье Розенблатт произошли изменения. 10 ноября 1945-го Милдред пересекла мексиканскую границу и в г. Ногалес вышла замуж за Натана Стюарта Зонтага. Милдред не сообщила дочерям заранее, и им было очень неприятно постфактум узнать об этом. Зонтаг в молодости написала рассказ, в котором мы встречаем отголоски того, как она узнала о предстоящей свадьбе.

Ты знаешь, что я хочу тебе рассказать, дорогая.

Кажется, знаю, мама (ТАК ЧТО ЖЕ ЭТО?)

Ты же хочешь, чтобы у тебя был отец, Рут? Что ты о нем думаешь, дорогая?

(О БОЖЕ, ДА КТО ЖЕ ЭТО?) Мне кажется, что это отличный выбор.

В любом случае имеет значение то, что ты считаешь важным[160].

Совершенно понятно, почему Сью испытывала смятение. Ее любившая флиртовать мать была окружена «дядями» и выглядела как распутная веселая вдова. Однако то, что Милдред выбрала в качестве мужа Ната Зонтага, свидетельствует о том, что подобные подозрения не имеют под собой оснований.

Капитана Зонтага сбили над Францией через пять дней после высадки союзников летом 1944 года. Он был ранен, и его отправили лечиться на огромную базу ВВС под Тусоном. Именно тогда Милдред с ним и познакомилась. Сравнивая летчика Зонтага с остальными ухажерами, можно подумать, что выбор Милдред был более чем странный. «Они были абсолютно разными людьми, – вспоминал Пол Браун. – Она стремилась к роскошной жизни, которую он совершенно очевидно не мог ей обеспечить. Он был добрым человеком, типичным буржуа, представителем среднего класса. И, несмотря на все это, они были близкими друзьями». В отличие от Милдред, у Ната «не было никаких звездных качеств, и точка. А вот у нее были».

Такой выбор партнера показался бы еще более странным, если бы девочки и окружающие знали то, что Джуди с ужасом узнала гораздо позже. Подробности ранений, полученных летчиком во время войны, о которых сестрам много лет не сообщали, а Сьюзен, судя по всему, так никогда и не узнала этих подробностей. Спустя много лет Милдред сообщила Джуди о том, что после ранения Нат потерял способность заниматься сексом. «Такое ощущение, что ее не очень сильно интересовал секс», – сухо заметила Джуди.

Тем не менее, по словам Брауна, Нат обожал свою жену. Он был достаточно красив для того, чтобы тщеславная Милдред чувствовала, что «при ней»[161] находится презентабельный мужчина. Нат выполнил еще одну важную, пожалуй, еще более важную, чем секс, функцию. Не став любовником Милдред, он заменил ей мать, которую она так рано потеряла. «С моим отчимом мама была просто как ребенок», – вспоминала Джуди. Нат Зонтаг называл свою жену «бейби». Собственно говоря, это слово используется между любящими довольно часто, но в данном случае оно частично отражало материнскую роль Ната, который готовил и убирался, как китайская прислуга, о которой Милдред так часто вспоминала.

Для многих знавших Милдред выбор партнера показался довольно странным. Несмотря на то, что Пол Браун был бисексуалом, он был сильно удивлен, что Нат пытался свести его с мужчинами. Однажды Милдред уговаривала Пола взять в жены чернокожую сотрудницу его салона и дала книгу о том, как один гей женился на лесбиянке специально, чтобы без риска социальной стигмы заниматься личной жизнью под прикрытием гетеросексуального брака. «Браки с черными тогда начинали становиться модными», – вспоминал Браун. Милдред почувствовала веяние времени и говорила, что такой союз обеспечит ему «отличный PR». Браун знал, что она совершенно права. Однако он не хотел строить отношения с женой на обмане, да к тому же та чернокожая была гетеросексуальной. Милдред нетерпеливо заявила, что все это не имеет никакого значения, от чего Браун задумался о том, не рекламируют ли ему схему семейной жизни, сложившуюся в семье Зонтаг.

Вполне возможно, что после замужества матери Сьюзен вздохнула с облегчением от того, что ее освободили от роли родителя. Однако влияние матери, которая притворялась и многое скрывала, не прошло бесследно, поэтому Зонтаг, уже будучи взрослой, зачастую не знала, что надо скрывать в личной жизни и когда притворяться. Отец Сьюзен умер рано, а мать вела себя словно ребенок, и, как следствие, Зонтаг часто стремилась превратить своих любовников и любовниц в собственных родителей.

Нат Зонтаг оставил Сьюзен «долгоиграющее» наследство, а именно свою компактную и звонкую фамилию, которая заменила невыразительную и длинную фамилию Розенблатт. Нат официально не удочерил сестер. Сьюзен взяла его фамилию частично из-за периодических приступов антисемитизма. «Она запомнила тот удар по голове и то, что ее назвали «грязной еврейкой», – говорила Джуди. Во время учебы в школе Мэнсфилд в Тусоне Сьюзен тоже назвали «жидовкой», и она это тоже запомнила[162].

Выйдя замуж, Сьюзен подписала несколько документов как «Сьюзен Рифф» и оставила записи о своем отношении к перемене фамилии. По ее мнению, фамилия Розенблатт была слишком еврейской. «Я не чувствую никакой обязанности носить эту фамилию, – писала она. – Я отказалась от нее после того, как моя мать снова вышла замуж, но не потому, что она или мой отчим меня об этом просили. Я сама хотела сменить фамилию. Я всегда мечтала о том, чтобы мать снова вышла замуж. Я хотела иметь другую фамилию. Та, которая у меня была, казалась мне слишком уродливой и иностранной»[163].

На самом деле фамилия Зонтаг также является еврейской, однако на слух действительно не воспринимается такой «иностранной». Благодаря новой фамилии стало сложнее определить происхождение Сьюзен и навесить на нее ярлык. Она изменила фамилию приблизительно в тот период, когда приняла сознательное решение стать популярной. И сделала это в том числе, чтобы не чувствовать себя аутсайдером. Тогда она впервые приняла решение «переформатировать» и изменить свою жизнь. Позднее в ее жизни будет достаточно таких осознанных трансформаций. Кроме этого, можно утверждать, что решение изменить фамилию связано с желанием (которое позднее исчезло) не выделяться из толпы среднестатистических американцев. В своем последнем романе «В Америке» она писала, что смена фамилии носила не просто косметический характер. «Невозможно чувствовать себя искренним, когда вас фотографируют.

НЕВОЗМОЖНО ЧУВСТВОВАТЬ СЕБЯ ПРЕЖНИМ ЧЕЛОВЕКОМ, КОГДА ВЫ ИЗМЕНИЛИ ИМЯ»[164].

Сьюзен Зонтаг не хотела быть похожей на беспомощную, непопулярную и больную астмой Сью Розенблатт. Вскоре после этого она покинула места, в которых чувствовала себя униженной. Потом, уже во взрослом возрасте, когда она находилась в расположенном в Аризоне Финиксе, ее друг Лэрри МакМуртри пригласил ее в свой дом в Тусоне. Зонтаг отказалась. Она больше никогда не вернулась в Тусон[165].

Глава 4

Нижняя Слоббовия

Семья Зонтаг уехала из Аризоны летом 1946 года, через несколько месяцев после свадьбы Ната и Милдред. Они переехали в Лос-Анджелес, где Нат нашел работу продавца часов с нанесением логотипа заказчика на циферблат[166]. Милдред выросла в ЛА, и в этом городе была похоронена ее мать. С момента ее отъезда из этого города прошло четверть века. За это время Милдред превратилась из девочки в женщину среднего возраста, и сам город изменился почти до неузнаваемости. Неизменной в Лос-Анджелесе осталась только хорошая погода.

Когда Милдред уезжала из Лос-Анджелеса, он был маленьким и провинциальным местечком, отрезанным от цивилизации горами и пустынями. Но когда она вернулась в этот город, он уже был одним из символов американской мечты и успеха. Лос-Анджелес олицетворял промышленную и военную мощь США, а также стал крупнейшим культурным центром. К концу войны слово «Голливуд» стало одним из самых узнаваемых слов во всем мире. Гламур и казавшиеся неисчислимыми богатства Южной Калифорнии превратили город в воплощение американской мечты для самих американцев. В своем последнем романе Зонтаг писала: «В Америке есть своя Америка. Это страна, в которой осуществляются мечты, в которую все стремятся попасть»[167].

Многие селились в долине Сан-Фернандо, отделенной холмами от центральной части города. Благодаря сериалам «Семейка Брейди» и «Предоставьте это Биверу» долина Сан-Фернандо стала символизировать место жительства обеспеченного среднего класса. Такие люди, как Нат Зонтаг – представители среднего класса и зачастую ветераны войны, – предпочитали аккуратные домики с подстриженными газонами, синее небо и высокие пальмы. Во времена юности Милдред в тех местах росли сады апельсиновых и лимонных деревьев.

Долина Сан-Фернандо стала не только символом американской чистоты и новизны, но и оплотом белых консерваторов-националистов – «американской глубинки, из которой она сама вышла, но которую боялась и презирала»[168], как писал ее сын Давид. Отвращение Зонтаг чувствуется в эссе «Паломничество» (1987 г.). В этой работе она вспоминала сцены жизни в пригородах сразу после войны: «Плотно завернутые в фольгу филейная часть и сладкая кукуруза во время барбекю на веранде», «еженедельные комедийные шоу с искусственным, словно консервированным смехом, сладкий, как патока, хит-парад, истерия комментаторов бейсбольных игр и боксерских матчей». Она чувствовала необходимость «отгородиться от бессмыслицы» и материалистической пустоты в голове, которые позже символизировали Девушку из Долины[169].

Впрочем, не все воспоминания Зонтаг о Лос-Анджелесе были негативными. Гораздо позднее она жаловалась своему выросшему в Лос-Анджелесе ассистенту на то, что не нравится человеку из Нью-Йорка в этом городе на Западном побережье. «Как же я устала от их превратившихся в клише жалоб, – говорила Зонтаг и перечислила их: – В городе нет центра. Жить без машины невозможно. Никакой культуры»[170]. Лос-Анджелес 1946-го не был похож на гигантский мегаполис, каким он стал сейчас, однако по сравнению с аризонской глубинкой с грунтовыми дорогами это был большой шаг вперед. Для девочки, которая занималась самообразованием, читая издания Modern Library в дальнем углу магазина канцелярских товаров, в этом городе было вполне достаточно всего необходимого для саморазвития и самоутверждения.

Семья Зонтаг поселилась в доме № 4540 на Лонгридж-авеню в Шерман-Оукс у подножия гор Санта-Моника. Поблизости находились киностудии, которые вскоре начнут популяризировать по всему миру фастфуд, ТВ, культуру, неотъемлемой частью которой являются автомобиль, Фрэнк Синатра и Бинг Кросби. Район Шерман-Оукс был по-калифорнийски слегка «отмороженным», но при этом достаточно злачным. Сьюзен вспоминала, как видела валяющиеся на лужайке около своей школы «морщинистые презервативы»[171], а сосед семьи по Лонгридж-авеню вспоминал о том, что в те времена район считался «лос-аджелесской столицей свингеров»[172].

С первого взгляда можно было решить, что это не место для «влюбленной в чтение девочки-подростка», но дом на Лонгридж-авеню обладал одним неоспоримым преимуществом – в нем впервые в жизни у Сьюзен появилась своя комната. «Теперь я могла часами читать при свете фонарика после того, как меня отправляли в кровать и приказывали выключить свет. Я могла читать не под палаткой из одеяла, а просто и удобно»[173]. Дверь в собственной комнате стала ее спасением. Приблизительно во время переезда она прочла книгу, которая произвела на нее огромное впечатление и рассказала о профессии, которой, как ей представлялось, Сьюзен будет заниматься в будущем. Это был роман Джека Лондона «Мартин Иден». Лондон был родом из Калифорнии и стал одним из самых известных писателей в мире. Точно так же, как и Ричард Халлибертон, он любил приключения и точно так же, как Халлибертон, умер молодым. Роман «Мартин Иден» повествует о сложностях творческой профессии писателя, о том, как простой калифорниец мечтает, что займется писательством, борется с мещанством и непониманием. На какой-то период времени он добивается успеха, но потом, как и полагается романтическому герою, заканчивает жизнь самоубийством. Мечтательный Мартин живет обособленно, и некоторые эпизоды его жизни напоминают Сьюзен события, которые переживает она сама. Когда Сьюзен получает первый отказ от издательства, она вспоминает Джека Лондона. Она пишет, что этот отказ ее «не очень сильно расстроил». «Скорее я испытала некоторое возбуждение от записки и письма с отказом, потому что поняла, – думая, как всегда, о «Мартине Идене», – что это (мои первые) метки становления писателем»[174].

Однако ее терзали сомнения, ей казалось, что «Мартин Иден» – не самая высокая форма искусства, к которой она стремилась. Возможно, ее смущало то, что Лондон был автором бестселлеров, то есть писателем, произведения которого читали в Шерман-Оуксе. Через три года после того, как она впервые прочитала «Мартина Идена», Сьюзи писала о том, что этот роман является «незначительным в культурном смысле», и отмечала «вульгарный прием панорамного воспоминания».

ТЕМ НЕ МЕНЕЕ ЭТОТ РОМАН, ПО ЕЕ СОБСТВЕННЫМ СЛОВАМ, СТАЛ «НАСТОЯЩИМ ПРОБУЖДЕНИЕМ К ЖИЗНИ».

«В «Мартине Идене» нет ни одной идеи, в которой у меня не было бы твердой уверенности, и многие из моих концепций я сформулировала под непосредственным влиянием этой книги – мой атеизм + ценность физической энергии + выразительность романа, творчество, сон, смерть и возможность быть счастливым!»

По мнению Лондона, возможность быть счастливым была равна нулю. «Для меня «пробуждающая» книга говорит об отчаянье + поражении, и я выросла, в буквальном смысле даже не мечтая о том, что можно быть счастливым»[175].

Глубоко скептическое отношение к возможности стать счастливым было часто встречающимся явлением среди поколения Зонтаг. Флоренс Мальро, подруга Зонтаг, была на два месяца младше Сьюзен. Ее отцом был французский писатель Андре Мальро, а матерью еврейка Клара. Флоренс писала, что основным событием ее детства была немецкая оккупация, в условиях которой «личное счастье не было стремлением». «Все было подчинено более высоким целям»[176].

Личный жизненный опыт заставлял Зонтаг реагировать на работы писателей, обличавших несправедливость. Война стала для нее настоящим шоком, книги Виктора Гюго сделали из нее осознанного социалиста, работы Джека Лондона подтолкнули еще дальше.

Однако именно отношения в семье сыграли роль эмоционального стимула к интеллектуальному развитию, и именно благодаря им она стала ассоциировать себя с Фантиной или Мартином Иденом. Отсутствие отца, несчастная мать, ощущение того, что ее не понимают, того, что у нее «в собственной жизни творится полный бардак»[177], все это в совокупности привело к тому, что Зонтаг было сложно даже представить себе, что она может быть счастливой, так как она совсем не знала этого чувства. Сын Зонтаг писал, что Сьюзен «никогда не знала, как можно чувствовать себя счастливой в настоящем», и это было одно из самых «великих сожалений и горьких разочарований ее жизни»[178].

Ее душевное состояние являлось полной противоположностью погоде и настроению Южной Калифорнии и ее жителей. В долине Сан-Фернандо, где все говорило языком прогресса, несчастье воспринималось как моральное поражение. Скука в школе и отсутствие счастья в семье поставили Сьюзен, хотела она этого или нет, в положение человека, находящегося в состоянии противоречия с существующей культурой.

Она оказалась не первым человеком, ощутившим противоречие между обещаниями золотой страны и положением неудачника, переживающего провал на всех фронтах. Именно это и является одной из основных тем в литературе калифорнийских авторов. Ее разрабатывал Джек Лондон, она присутствует в романе Фрэнка Норриса «Спрут» (1901 г.), в котором описан конфликт между строителями железной дороги и фермерами, через поля которых она проходит. Эта тема фигурирует в романе Джона Стейнбека «Гроздья гнева», повествующем о тяжелой жизни людей на засушливом Западе. Она же присутствует в «крутых» детективах Реймонда Чандлера и Дэшила Хэммета, книги которых популяризировали узнаваемый образ с калифорнийским привкусом неудачи – неудавшиеся актриски и прожигающие свое время в барах бездельники.

Тема тьмы в крае обетованном присутствует и в фантастике. В 1965 году напечатали эссе Зонтаг «Воображение катастрофы», появившееся благодаря интересу Сьюзен к этому жанру, который часто воспринимали в виде китча. Зонтаг пересмотрела сотни фантастических фильмов, изображающих «какую-нибудь ультранормальную среду обитания среднего класса», похожую на калифорнийские пригороды, в которых они чаще всего и были сняты. Это тихие и скучные местечки, в которых моментально рвется мембрана нормальности: «Неожиданно кто-то начинает странно себя вести или какое-нибудь безобидное растение становится монструозно большим и начинает двигаться»[179].

Точно так же как и в своих первых, написанных в Тусоне текстах Зонтаг придает огромное значение языку, которым выражают ужас.

«Такие фразы, как «Иди сюда быстрее, у меня в ванне монстр», «С этим надо что-то делать», «Подождите, профессор, в трубке что-то слышно», «Просто невероятно» и старое-доброе клише «Надеюсь, что это поможет!», звучат смешно в контексте яркого и оглушающего холокоста. При этом в картинах присутствует что-то болезненное и нешуточно искреннее»[180].

«Нешуточно искреннее» – это страх в эпоху атомной бомбы, страх «постоянной угрозы двух одинаково страшных и разных судеб: беспросветной банальности и невообразимого ужаса»[181]. Кроме того, в эссе прослеживается страх, объясняющий ее, возможно, кажущийся нелепым интерес к этой форме популярной культуры. Это страх изображения подобных ей людей в качестве фриков. «В научно-фантастических фильмах ученых изображают с четко обозначенными ярлыками интеллектуалов, и этим ученым неизменно сносит мозг или они плохо заканчивают, – пишет Зонтаг. – Бескорыстная интеллектуальная любознательность чаще всего демонстрируется карикатурно в виде маниакального помешательства, исключающего возможность нормальных человеческих отношений»[182].

В Лос-Анджелесе она обрела нормальные человеческие отношения. В Тусоне она не знала, как себя вести, когда одна девочка отнеслась к ней по-доброму. Помните? В Лос-Анджелесе то, чем она страстно интересовалась, что ранее делало ее в глазах других кем-то вроде фрика, как раз помогло найти друзей. На протяжении всей своей жизни Зонтаг часто чувствовала себя несчастной и оторванной от окружающих, однако постепенно она поняла, что наслаждение от искусства помогает обрести друзей. «Оборотной стороной моей неудовлетворенности… был восторг. Восторг, который я не могла разделить с другими» в годы становления и роста. Ее восторг питали книжные и магазины грамзаписей, а также кинотеатры Лос-Анджелеса. «Вскоре я сосала из тысяч трубочек»[183].

От друзей она начала узнавать больше, чем в школе. Музыкальная жизнь города породила школьников старших классов «с возвышенными и эксцентрично строгими вкусами, которые сформировались благодаря упору культуры Лос-Анджелеса 40-х на классическую музыку. Это была камерная и любая другая музыка»[184]. Сьюзен всегда чувствовала себя не такой, как окружающие, и поэтому наряду с любовью к комиксам и научной фантастике она открыла свою душу всему тайному и загадочному, что позднее стало одной из особенностей ее творчества. «Я знала, что от нас ждали, чтобы мы любили безобразную музыку»[185], – с осознанием долга писала она позже. Учитывая, что в то время она видела не так уж много, удивительно, насколько фанатичной она стала позднее и как это осознание долга заставило ее ненавидеть оперу. «Она презирала оперу, – говорил ее друг Меррилл Родин. – Музыка, такая как у Чайковского, была романтической. Гораздо важнее было сопереживать творениям Баха, Бетховена или Стравинского»[186].

Бесспорно, это была неуверенность, выраженная в снобизме. Однако точно так же, как и списки рекомендованной литературы Modern Library, это было попыткой вникнуть в культуру, которую она стремилась понять. Семейная история и образование Зонтаг не могли помочь ей разобраться в этом мире, а музыкальная иерархия являлась по крайней мере чем-то, за что она могла зацепиться, чтобы двигаться дальше. Вкусы Сьюзен в музыке, точно так же как и в литературе, никогда не объяснялись исключительно интеллектуальными соображениями. «На мой взгляд, у нее была одна удивительная черта, – говорил Меррилл. – Многогранность восприятия и способность к переключению».

У Сьюзен была также удивительная работоспособность. В своих записях о романе «Мартин Иден» Зонтаг упоминает, что из этой книги она почерпнула идеи «сна и смерти». Точно так же как и самоучка Мартин Иден, она стремилась как можно меньше спать:

«Дни были слишком короткими. Так многое хотелось изучить и постичь. Он ограничил свой сон пятью часами и понял, что для него это вполне достаточно. Он попробовал спать четыре с половиной часа, но потом с сожалением вернулся к пяти часам сна. Он бы с радостью посвящал все время бодрствования своим занятиям. С сожалением он переходил от написания собственных текстов к учебе, от учебы к походу в библиотеку, с сожалением вырывал себя из штурманской рубки знаний или журналов в читальном зале, в которых было так много секретов писателей, которым удалось продать свои произведения»[187].

СЬЮЗЕН ДО КОНЦА ЖИЗНИ ПРИРАВНИВАЛА СОН К СМЕРТИ.

Сон у нее ассоциировался с ленью, поэтому она старалась спать как можно меньше и часто стеснялась признаваться в том, что вообще иногда спит. В статье для школьной газеты The Arcade, в которой она была «редактором третьей страницы», Зонтаг писала: «Много часов своей жизни (главным образом между 2 часами ночи и 4 часами утра) я пыталась придумать способы того, как можно начать день по-другому, чем просто открыть глаза»[188].

Такие чувства знакомы многим ученикам и студентам. Занятным представляется временной промежуток («между 2 часами ночи и 4 часами утра»), в течение которого она пытается заставить себя не спать, словно без этих дополнительных часов она никогда ничего не успеет.

То, что Сьюзен была серьезна не по годам, стало заметно уже в старших классах. «Она была очень собранной и сконцентрированной. Можно даже сказать аскетичной, если, конечно, таким словом можно описать пятнадцатилетнего подростка, – вспоминал одноклассник. – Ее звали только Сьюзен, и никогда «Сью», это была уже излишняя фривольность. И у нее не было времени на болтовню»[189].

Частично такое положение дел объяснялось застенчивостью. «Казалось, что она была человеком, который смотрел и наблюдал – Я – фотокамера, – а не был ангажирован или принимал участие», – говорил ее друг Меррилл Родин. Сьюзен была выше ростом и моложе остальных учеников. «Мне она казалась долговязой, неловкой, застенчивой и слегка асоциальной»[190], – говорил Родин.

Позднее Зонтаг писала о периоде обучения в средней школе в Северном Голливуде как об унылых и в интеллектуальном смысле мало стимулирующих годах. Уже в то время в сатирической статье в школьной газете в The Arcade она сравнивала окружавшую ее среду с выдуманной республикой, заимствованной из комикса Li’l Abner. «Существует удивительное сходство между нашими гражданами и гражданами Нижней Слоббовии»[191], – писала она. В 1977 году она написала историю о школьных годах, которая показала, как ей было сложно «отгородиться от бессмыслицы»:

«В 11-м классе всему классу раздали Reader’s Digest и сказали, чтобы мы тихо читали. Учительница сидела у доски и вязала. Я читала европейский худлит и философию, пряча книги за Reader’s Digest. Помню, как однажды меня застукали за чтением «Критики чистого разума» Канта – понятия не имею, как я в том возрасте могла все это воспринимать, но честно пыталась это сделать. Учительница сказала, чтобы я спрятала книгу и вернулась к чтению Reader’s Digest»[192].

Сьюзен много и с удовольствием писала об учителях, которые ее вдохновляли, включая преподавателей по английскому языку, с которыми было много увлекательных бесед о музыке, литературе, религии и политике. Впрочем, судя по записям из ее дневника, складывается ощущение, что Сьюзен была настолько не по годам развитой, что сложно представить себе учителя, который мог бы полностью удовлетворить ее интеллектуальную жажду. «Я считаю, что Шопенгауэр не прав, – писала она в возрасте 14 лет. – И делаю это утверждение исключительно на основании минимальной части его философии – его тезиса о неизбежной бессодержательности человеческого существования»[193]. Она цитировала Ницше: «Убеждения – это более опасные враги правды, чем ложь». Так Зонтаг выразила свое скептическое отношение к этой мысли, но заметила: «В любом случае звучит красиво»[194]. В возрасте 15 лет она сетовала по поводу «трагической буквальности Кольвиц». В выпускном классе она подготовила работу о Фрейде («слишком хорошо известном, чтобы нуждаться в каком-либо представлении»). Вот что она писала с высокомерием, свойственным далеко не каждому выпускнику в те и даже в наши времена: «У меня нет никаких возражений по поводу первой главы (трактата «Недовольство культурой»). В последующих семи главах, и в особенности в последних, я зачастую не могла уловить логику Фрейда. Тем не менее первые две главы о религии в высшей степени ясно и четко освещают главную идею, которую я категорически поддерживаю»[195].

Южная Калифорния была определенно не Нижней Слоббовией. Тем не менее стиль текста («в высшей степени ясно и четко освещают главную идею, которую я категорически поддерживаю») Сьюзен, судя по всему, переняла где-то за пределами школы Северного Голливуда, в которой училась. Многие из книг, которые она читала при свете фонарика в спальне на Лонгридж-авеню, Сьюзен приобрела в Лос-Анджелесе, в местах, среди которых был киоск на пересечении Голливуда и Лас-Пальмас, где «порно стояло в первых рядах, а литературные журналы – в самых дальних»[196].

Среди журналов, которые она читала, был популярный в среде нью-йоркской интеллигенции Partisan Review. В этом журнале писали совсем не о том, о чем говорили во время барбекю на веранде. Сперва Сьюзен не понравились материалы. Она купила один номер, и язык изложения показался ей «совершенно непонятным». Но у нее возникло ощущение, что в журнале обсуждали очень важные вещи, и она решила «сломать шифр»[197].

Этот журнал стал для Сьюзен путеводной звездой. «Я мечтала о том, что, когда вырасту, приеду в Нью-Йорк и буду писать для Partisan Review, чтобы меня читало 5000 человек»[198]. В культурном, но не в религиозном смысле это было еврейское издание, а в политическом – социалистическое (несмотря на то что само название звучало слегка коммунистически). «Нью-йоркский интеллектуал – это человек, пишущий, редактирующий или читающий Partisan Review»[199]. Она верила в то, что может найти свое место в мире, в котором интеллектуалов не считают ни фриками, ни экстраординарными людьми.

«Сью, – говорил ей отчим, – если ты будешь так много читать, то никогда не найдешь мужа». Однако благодаря книгам и журналам наподобие Partisan Review Сьюзен понимала, что это не так. «Этот идиот не знает, что в мире существуют интеллигентные люди. Он думает, что все такие же, какой он, – вспоминала Зонтаг.

– НЕСМОТРЯ НА ТО ЧТО Я БЫЛА ИЗОЛИРОВАНА И ОДИНОКА, У МЕНЯ НИКОГДА НЕ ВОЗНИКАЛО СОМНЕНИЙ В ТОМ, ЧТО ГДЕ-ТО ЕСТЬ МНОГО ЛЮДЕЙ, ПОХОЖИХ НА МЕНЯ»[200].

Глава 5

Цвет стыда

Где-то на далеком Манхэттене, на другом побережье от Шерман-Оукса, находился мир, к которому Сьюзен могла бы принадлежать. Однако и гораздо ближе, в самом Лос-Анджелесе, на холмах над бульваром Вентура были другие звезды – это были одни из самых известных деятелей европейской культуры, которые бежали от нацистов, чтобы найти приют «в краю лимонных деревьев, серферов, архитектуры в стиле необаухаус и причудливых, фантастических гамбургеров». В Южной Калифорнии жили Игорь Стравинский, Арнольд Шёнберг, Фриц Ланг, Билли Уайлдер, Кристофер Ишервуд, Олдос Хаксли, Бертольд Брехт и Томас Манн[201].

Сьюзен столкнулась с этим миром 28 декабря 1949 года, когда она и двое ее друзей «в шесть вечера устроили допрос Богу», то есть Томасу Манну.

«Подавленные чувством восхищения, мы сидели напротив его дома (1550, Сан-Ремо-драйв) с 17.30 до 17.55 и репетировали. Дверь открыла его жена – худенькая, с волосами и лицом серого цвета. Он сидел в дальнем конце дома в гостиной на диване. И держал ошейник большой черной собаки, лай которой мы услышали, когда шли по дому. На нем был бежевый костюм, бордовый галстук и белые туфли – ступни вместе, колени раздвинуты (БАШАНВасан!) Сдержанное выражение ничем не выдающегося лица, точно как на фотографиях. Он провел нас в свой кабинет (вдоль стен, понятное дело, стояли полки с книгами). Говорил он медленно и выражался точно, акцент у него не такой сильный, как я ожидала. «Ну, сообщи нам, что сказал оракул».

О «Волшебной горе»:

Роман начат в 1914-м и закончен после многих перерывов в работе в 1934 г.

«педагогический эксперимент»

«аллегоричный»

«является, как и все немецкие романы, образовательным романом»

«Я попытался суммировать все проблемы, стоявшие перед Европой перед началом Первой мировой войны»

Задавать вопросы, но не давать ответы – может ли быть что-нибудь еще более самонадеянное?»[202]

Сьюзен была разочарована. «Комментарии автора заражают его книгу банальностью». Дневники Манна тоже показались ей банальными. В понедельник 26 декабря он писал: «Хорошая погода». Во вторник он жаловался на выделения из уха и отметил: «Погода все еще ясная и мягкая». Запись в среду: «Днем было интервью со студентами из Чикаго по поводу «Волшебной горы». Далее Манн записал: «Много почты, книг и рукописей»[203].

ВСТРЕЧА С ПИСАТЕЛЕМ ПРОИЗВЕЛА НА ЗОНТАГ ТАКОЕ БОЛЬШОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ, ЧТО СРАЗУ ПОСЛЕ НЕЕ ОНА НАЧАЛА ПИСАТЬ О НЕЙ.

Лишь почти через 40 лет, в 87-м, вышло «Паломничество» – рассказ о том, как она встречалась с престарелым «Богом в ссылке», нобелевским лауреатом и одним из тех, кто олицетворял достоинство и благородство немецкой культуры. «Паломничество» – это водораздел детства и юности Сьюзен Зонтаг – девочки из провинции, которая благодаря обожанию своих блестящих предшественников постепенно вошла в ряды тех, кого ценила и уважала. Это одно из немногих воспоминаний, которые были опубликованы при жизни Зонтаг. В «Паломничестве» прочитывается неуверенность молодой Сьюзен, которая к 1987 году стала такой же крупной фигурой на мировом небосводе культуры, как и сам Томас Манн, и эта ее работа является одной из наиболее известных.

История рассказывает о дружбе Сьюзен с Мерриллом Родином – мальчиком не только «прикольным, крупным и светловолосым», но и таким же умным, как и она сама. Точно так же как и Зонтаг, он с удовольствием выучил все 642 числа каталога Кёхеля – полный список произведений Вольфганга Амадея Моцарта в хронологическом порядке. Меррилл настолько любил творчество Стравинского, что играл с Сьюзен в следующую игру: «За сколько дополнительных лет жизни Стравинского мы готовы умереть прямо сейчас?» Они легко были готовы умереть за 20 дополнительных лет жизни Стравинского. Три года казалось им слишком мало, чтобы пожертвовать своими «жалкими жизнями «калифорнийских школьников». «Тогда четыре?» – «Да», – писала она. – Чтобы Стравинский прожил еще четыре года, каждый из нас был готов умереть за него прямо сейчас»[204].

Меррилл был человеком, с которым Сьюзен с удовольствием обсуждала литературу. Она купила «Волшебную гору» в голливудском книжном Pickwick Bookstore, «проглотила» ее, после чего «вся Европа заполнила мою голову», и, конечно, поделилась своими мыслями с Мерриллом. Тот быстро прочел книгу и предложил потрясающе смелый план – попытаться встретиться с автором «Волшебной горы», который жил поблизости, в Пасифик-Палисайдсе. Сьюзен была в ужасе от такой дерзости, но в телефонном справочнике они нашли адрес Томаса Манна (Сан-Ремо-драйв, дом № 1550). Сьюзен спряталась в другой комнате, а Меррилл набрал номер телефона Манна. К удивлению, ответившая на звонок женщина говорила вежливо и пригласила их навестить великого человека.

«Я никогда не встречала никого, кто, будучи совершенно расслабленным, производил такое сильное впечатление», – писала Зонтаг. В присутствии двух ерзающих от волнения подростков светило обсуждал сложные вопросы: «судьбу Германии», «демоническое», «бездну» и «соглашение Фауста с дьяволом». Сьюзен изо всех сил старалась не сморозить какую-нибудь глупость: «У меня было впечатление (и именно это воспоминание мне кажется наиболее трогательным), что Томаса Манна может задеть глупость, которую кто-нибудь из нас мог бы сказать… глупость всегда ранит, и так как я боготворила Манна, то должна была уберечь его от этого». Аудиенция закончилась без каких-либо серьезных ляпов со стороны школьников. «Мне кажется, что мы с ним больше никогда не обсуждали эту встречу».

Это очень символичная история, наполненная массой контрастов: между Америкой и Европой, молодостью и старостью, прошлым и будущим, строгой мужественностью и бурлящей женственностью. Мы знакомимся с «сестрами-карликами Эллой и Неллой, возглавившими клуб Библейского бойкота, действия которого привели к тому, что из нашей программы изъяли учебник по биологии». Томас Манн воплощает одну из ее любимых тем: разницу между теневым миром изображений и суровыми реальностями жизни. «Я научилась быть более толерантной в вопросе разделения человека и его работы, – писала она. – И это был первый случай в моей жизни, когда я встретила человека, о котором, по его фотографиям, у меня уже сложилось определенное и твердое мнение».

Однако если мы сравним содержание «Паломничества» с другими сведениями об этой встрече, то увидим серьезные разночтения. Действительно, Сьюзен и Меррилл встречались с Томасом Манном в его доме в Пасифик-Палисайдсе, но факты в эссе были «отретушированы» в гораздо большей степени, чем упущения в виде многоточий, которые часто встречаются в настоящих мемуарах. Эссе Зонтаг можно назвать мемуарами с очень большой натяжкой. Занятно, что при этом она вкладывает огромное количество сил в изложение подробностей, которые должны убедить читателя в правдивости этой истории:

«Да, это был голос другой женщины, у них обеих был акцент: «Это мисс Манн. Что вы хотите?»

– Она именно так и сказала? Она, видимо, разозлилась.

– Нет, нет, по голосу этого не чувствовалось. Может, она ответила так: «Мисс Манн слушает». Точно не помню, но, честное слово, тон у нее совершенно точно не был раздраженным. И потом она сказала: «Что вы хотите?» Нет, подожди, она сказала: «И что вы хотите?»

– А потом что?

– Потом я сказал… ну, ты сама знаешь, мы два ученика…»

Однако согласно записям в дневниках Манна и самой Зонтаг учеников было не двое, а трое. И были они не учениками старших классов, а студентами колледжей. Зонтаг в начале истории пишет, что события произошли в декабре 47-го, но это тоже не соответствует истине. Встреча с Манном произошла в декабре 1949-го, в другой период ее жизни. К этому моменту она избавилась от «бессмыслицы» долины и жила в совершенно другой среде; будучи студентом Чикагского университета, Сьюзен была настолько утонченной и изысканной дамой, насколько сама этого хотела. Возможно, она считала, что если датирует встречу правильно, то это не лучшим образом скажется на изображении контраста между ее скучной жизнью в пригородах и «миром, в котором она стремилась жить, хотя бы как самый скромный гражданин».

В Лос-Анджелесе высокая немецкая культура оказалась гораздо ближе, чем она описывала. Как уже упоминалось, на встрече присутствовал третий человек – Джин Марум, лучший друг Меррилла. Джин родился в богатой семье в Германии и не был евреем. Семья переехала в Калифорнию, когда он был еще ребенком, и родители поддерживали тесный контакт с другими представителями немецкой диаспоры. Джин ухаживал за дочерью композитора Шёнберга Нурией. По воле случая его тетя Ольга, будучи студенткой, жила в Мюнхене вместе с девушкой Катей Прингсхайм, которая позднее стала женой Томаса Манна. Это Катя ответила на телефонный звонок. И звонил ей не Меррилл, а Джин. И договорились они о встрече с Манном, естественно, по-немецки («у них обоих был акцент»).

С художественной точки зрения можно понять, почему Сьюзен изменила в эссе время встречи «с Богом в ссылке». Гораздо эффектнее выглядит фамилия Томаса Манна в телефонном справочнике между «Роуз Манн, Оушен-Парк и Вилбор Манном из Северного Голливуда»[205], это подчеркивает различие между обыденностью ее положения и высоким статусом нобелевского лауреата. Знала ли Зонтаг человека, который был знаком с Катей Манн, было ли ей 14 (как в истории) или 16 лет (как в реальности), вне всякого сомнения, это различие существовало.

В истории есть и другие искажения, которые не привносят никакого драматизма и, как может показаться, играют незначительную роль, однако указывают на то, что автор, возможно, что-то скрывает. Об этом свидетельствуют лаконичные записи в дневнике Зонтаг. В эссе отмечено, что встреча состоялась в четыре часа, а из дневников следует, что мы «допрашивали Бога весь вечер с шести». В дневнике Манн сидит на диване, в истории – в кресле. По записям из дневника, они общались в гостиной, в истории – в «кабинете Томаса Манна».

В истории они обсуждают роман «Доктор Фаустус», который вскоре после этого должен был выйти. Манн объяснял, что в тексте романа есть много фраз на старонемецком диалекте XVI века, и выражал опасения, что широкая читательская аудитория в США его не поймет. В реальности они действительно обсуждали эту книгу, но не так. Книга вышла на английском в 1948 году. В эссе действие происходит в 47-м, поэтому Сьюзен могла услышать только мнение автора, не читая книгу. «Через 10 месяцев, буквально через несколько дней после выхода книги», они с Мерриллом заехали в Pickwick Bookstore: «Я купила для себя один экземпляр, а Меррилл для себя».

А в дневнике среди длинного списка воспоминаний мы читаем: «Меня поймали в Pickwick Bookstore за то, что я украла экземпляр «Доктора Фаустуса»[206].

В дневниках лос-анджелесского периода мы часто сталкиваемся со страхом Сьюзен, что она лгунья, фейк и обман. В июне 48-го она нарисовала в школьной тетради могильный камень, на котором было написано:

Здесь покоится

(как, собственно говоря, и покоилась всю жизнь)

Сьюзен Зонтаг

1933–195?[207]

В ТУСОНЕ ОНА ПРИНЯЛА «ВЕЛИКОЕ РЕШЕНИЕ» О ТОМ, ЧТО СТАНЕТ ПОПУЛЯРНОЙ, В ШКОЛЕ СЕВЕРНОГО ГОЛЛИВУДА ЕЕ РЕШЕНИЕ ОКРЕПЛО, НО ОНА КОРИЛА СЕБЯ ЗА ТО, ЧТО НЕДОСТАТОЧНО АКТИВНО СТРЕМИЛАСЬ К ЭТОМУ.

«Одноклассники говорили безмерные глупости и опирались на расовые предрассудки. Когда я сказала на сленге «будем-друзьями-я-вполне-нормальная-деваха», то тут же, расстроенная, села на место, мечтая послать их ко всем чертям».

Она упрекала себя за то, что, стремясь получить подтверждение своей популярности, недостаточно боролась за свои убеждения, баллотируясь на выборах в студенческий совет. «Если бы я могла честно сказать, что мне не хотелось победить на выборах! – писала она. – Потом ко мне подошла девочка и сказала, что очень рада тому, что я победила, потому что ей не хотелось, чтобы в студенческом совете были евреи, которых она так ненавидит. Что-то ест меня изнутри. Как мне хочется быть красивой, целомудренной, чистой и до конца искренней с собой и со всем миром!»[208]

Эта дилемма проявилась и в конце ее жизни во время выступления перед выпускниками Вассер-колледжа: «Не позволяйте использовать себя и вешать себе лапшу на уши. Посылайте козлов куда подальше»[209]. Зонтаг, как и всем остальным, проще дать такой совет, чем следовать ему. Кроме желания поставить на место расистов, в дневниках мы чувствуем, что в те годы ее преследует ощущение собственной неискренности и несостоятельности. Она пишет, что ощущает «сводящее с ума неудовлетворенное желание быть совершенно честной»[210], и, перечитав более ранние записи в дневнике за 47-й, задается вопросом о том, «говорит ли вообще человек правду, и когда именно это происходит».

«Пока я писала только то, что соответствует идеалу, к которому стремлюсь – стараюсь быть спокойной, терпеливой, понимающей, – стоиком (я всегда должна страдать!!!), ну, и, наконец, что немаловажно – гением. Тот человек, который следил за мной все время, пока я себя помню, продолжает смотреть на меня и сейчас. Было бы здорово, чтобы это останавливало меня от совершения плохих поступков, но вместо этого я просто не совершаю хороших поступков»[211].

В ее дневниках чувствуется позерство, стремление показаться не тем, кем она является. Ощущается разрыв не только между тем, кто она есть, и тем, кем кажется окружающим, но также (даже еще в большей степени) Сьюзен и какой-то высшей силой, наблюдающей за ней. Она все время принимает красивые позы. Не случайно Зонтаг была одной из наиболее фотогеничных известных личностей своего поколения, а также и то, что героиней ее романа «Любовница вулкана» является специалист по «отношениям». Леди Гамильтон обладает талантом подражания – при помощи тона или жеста она умеет изобразить целый ряд мифологических или реально существовавших исторических персонажей.

Зонтаг часто говорила о своем умении восхищаться, что является одной из ее наиболее привлекательных характеристик. Ее восхищение такими людьми, как Томас Манн, является попыткой стать лучше и придерживаться стандартов, которые она часто не выдерживала. Манн был «Богом» в том смысле, что он был великим и достойным уважения человеком. Он был Богом еще и в смысле имеющего право судить отца, который если бы смог разглядеть ее подноготную, то обязательно бы ее наказал. «У меня есть чувство, что все, что бы я ни говорила, записывается, – писала она в 1948-м. – И за всем, что я делаю, наблюдают»[212].

Милдред Зонтаг требовала, чтобы ее отгородили от реальности, и более того, привлекала к этому маленькую Сью. Сьюзен унаследовала от матери не только представление о том, что честность равнозначна жестокости, но и умение вести себя на публике совершенно не так, как дома. Последний навык Милдред довела до совершенства, и только самые близкие ей люди знали, как у нее обстоят дела. «Все были очарованы матерью, – говорила Джуди. – Я не знаю, как ей это удавалось, потому что своих дочерей она совершенно точно не очаровывала»[213].

Второй брак Милдред, то, что она призывала людей говорить неправду, в том числе и в вопросах, связанных с их сексуальностью, свидетельствует о том, что смерть матери оставила у Милдред странные ассоциации. Однажды, когда Сьюзен было 14 лет, к ней на улице пристал пьяный. Узнав об этом, шокированная Милдред объявила, что чувствует себя «абсолютно нечистой». Сьюзен так ответила матери в записи в своем дневнике: «Нечистым и омерзительным является твой ужас – Ты и память о лежащей на столе пачке контрацептивов твоей матери – твоя мать умирала на чистой кровати в больнице – умирала, по твоему мнению, от Секса».

Вот такой багаж ментального наследства достался Сьюзен. «Все, что напоминает ей о сексе, является нечистым – и я заражена этим заболеванием»[214].

Врать, в особенности по поводу секса, Сьюзен научила мать. И уже в детстве Сьюзен поняла, что у нее есть склонности, о которых не стоит широко распространяться. «Если раньше я была ужасно, невротически религиозной и думала, что стану католичкой, – писала она в дневнике практически день в день за год до встречи с Манном, – то сейчас чувствую в себе лесбийские наклонности (как же мне не хочется писать эти слова)»[215]. Через несколько месяцев она упоминала о «появляющемся чувстве вины, которое я всегда испытывала по поводу моих лесбийских наклонностей, от которых я сама себе казалась мерзкой»[216].

Но даже без того, что говорила ей мать, Сьюзен пришлось бы врать, потому что в те времена гомосексуалистов считали извращенцами и преступниками. Дискриминирующие гомосексуалистов законы отменили на всей территории США лишь в 2003 году. Несмотря на то что Зонтаг всю жизнь не афишировала свои «лесбийские наклонности», ее сексуальность во многом определяла целеустремленность, с которой она относилась к своему творчеству. «Мое желание писать связано с моей гомосексуальностью, – писала она. – Моя самоидентификация нужна мне в качестве оружия для того, чтобы бороться против нападок со стороны общества. Конечно, это не является оправданием моей гомосексуальности. Но, насколько я чувствую, это дает мне право… Я чувствую себя геем и поэтому являюсь более ранимой. Из-за этого мне еще больше хочется спрятаться, быть невидимой, и именно так я в любом случае себя и чувствовала»[217].

Спустя десять лет, в 1959 году, Сьюзен писала, что может «быть только тем писателем, который себя обнажает и выставляет напоказ»[218]. В этом предложении выделяется выражение «обнажает и выставляет напоказ», которое звучит очень по-мужски. Многие критиковали Зонтаг за то, что она ставит интеллектуальное выше физического или эмоционального, что, в свою очередь, создает дополнительную дистанцию между автором и описываемым им героями. Именно это и произошло в «Паломничестве», в котором целый ряд странных правок снижает градус исторической достоверности, необходимый в любых мемуарах.

Настоящая драма в «Паломничестве» не имеет никакого отношения к тому, кто на самом деле позвонил в дом Маннов, поехала ли Сьюзен к писателю с одним или двумя друзьями, а также к тому, приехали ли они к четырем или к шести часам. Драматизм истории имеет отношение к ее сексуальности, которая, как она неоднократно намекает в самом тексте, является гетеросексуальностью. Она упоминает своего приятеля Питера Хайду: «Бойфрендом должен быть не просто лучший друг, но мужчина, который меня выше. В этом смысле Питер мне подходил». Она пишет, что считает Меррилла очень привлекательным, и заявляет, что «желала слиться с ним или чтобы он слился со мной». Однако Меррилл ей не подошел – «он был на несколько сантиметров ниже меня. В такой ситуации все остальные барьеры уходили на второй план».

ОНА НЕ УТОЧНЯЕТ, КАКИЕ У МЕРРИЛЛА БЫЛИ ДРУГИЕ БАРЬЕРЫ. НА САМОМ ДЕЛЕ БАРЬЕРОМ БЫЛО ТО, ЧТО МЕРРИЛЛ БЫЛ ТАКИМ ЖЕ ГОМОСЕКСУАЛИСТОМ, КАК И ОНА САМА, И КАКИМ БЫЛ ТОМАС МАНН.

Это и является главной темой всей истории, которая первоначально называлась «Ария о смущении»[219]. Текст начинается словами: «Все, что имеет отношение к моей встрече с ним, покрыто цветом стыда». Эта мысль неоднократно звучит в эссе, что подтверждает ее значение. Она пишет о «слегка постыдном заболевании», от которого умер ее отец. Пишет о том, что, когда Меррилл предложил посетить Манна, «моя радость превратилась в стыд». Пишет, что во время звонка чувствовала себя «парализованной ужасом», и называет себя «трусом». Она ощущала «стыд и ужас», упоминает, что была «еще одна неловкость», потом «еще неловкость», и какой «неловкой» была вся ситуация, как она чувствовала «стыд и подавленность», как все было «недозволенно и неуместно», вспоминает «чувство смущения» и «что-то постыдное».

Так чего же Зонтаг так стыдилась? В ее описании слишком много мелодрамы для того, чтобы передать банальное смущение подростка. В работах Зонтаг великие творческие личности представляются не только в качестве примеров для подражания, а как люди с гипертрофированным эго, которые нас поучают и перед которыми она должна унижаться. Этих людей не обманет ее маска, они могут увидеть то, что она недостойна, распознать ее ложь, узреть ее уродливость. Томас Манн был первым из увиденных ею богов, и в том, что ее стыд в его присутствии имел отношение к вопросам сексуальности, мы можем убедиться в конце истории. Сьюзен и Меррилл убегают из дома на Сан-Ремо-драйв, «как два мальчика-подростка, уезжающих после своего первого посещения борделя».

Именно поэтому, несмотря на все звучащие в истории неправды, текст «Паломничества» звучит правдиво. Она «передергивала» факты. Но ее стыд был совершенно реальным.

Глава 6

Успехи на бисексуальном фронте

«Меня интересуют только люди, вовлеченные в проект самотрансформации»[220], – писала Зонтаг в 1971 году. Если желание трансформации исходит из недостаточного положительного самоудовлетворения, оно также является противником самоудовлетворения. В «Паломничестве» Зонтаг писала о «модели снисхождения о представлении времени, как чего-то, что и будет лучше в будущем, чем в настоящем».

ЕСЛИ МАТЬ, ВСЮ ЖИЗНЬ МЕЧТАВШАЯ, ЧТОБЫ ЕЕ ОБСЛУЖИВАЛИ КИТАЙСКИЕ ЛАКЕИ, БЫЛА ОБРАЩЕНА В ПРОШЛОЕ, ТО СЬЮЗЕН БЫЛА ОБРАЩЕНА В БУДУЩЕЕ.

«Я хочу писать – Хочу жить в интеллектуальной атмосфере – Хочу жить в культурном центре, где можно слышать много музыки»[221]. Ей было всего 14, когда директор школы в Северном Голливуде сообщил Милдред и Нату о том, что Сьюзен прочитала больше книг, чем ее учительница по английскому языку[222]. Вскоре Сьюзен узнала, где именно она может найти интеллектуально стимулирующую атмосферу, к которой стремилась.

В журнале Collier’s она вычитала, что в Чикагском университете «нет футбольной команды, и единственное, чем там занимаются студенты, – это учеба, разговоры о Платоне, Аристотеле и Фоме Аквинском. Ну, подумала я тогда, это мне подходит»[223]. Милдред была категорически против. Летом 1948-го семья поехала на машине на другое побережье, и Сьюзен впервые за пять лет снова попала в Нью-Йорк. По пути они останавливались в Чикаго: «Судя по всему, отель Plaisance, расположенный напротив Университета, останется максимальным приближением к тому, чтобы попасть в это высшее учебное заведение! – с тоской писала Сьюзен в июне. – Проклятье, все мои аргументы разбиваются, как о стену»[224].

Позднее сама Милдред поведала совсем другую версию событий. «Я думала, что любой умный человек может учиться там, где ему, черт возьми, заблагорассудится»[225], – заявила она репортеру. «В ее голосе были радостные распевные нотки, – говорил сосед, – когда она сообщила, что Сьюзен пошла на конфликт с Натом» – который, по этой версии, запретил падчерице уезжать – «и поехала учиться в Чикагский университет»[226]. Однако в тот период времени отношения Милдред и Ната были очень шаткими. Сьюзен писала, что «существует большая вероятность развода и того, что мать вернется в Нью-Йорк». Одной из причин их разногласий был вопрос о разрешении Сьюзен уехать учиться в колледж[227]. К сентябрю Сьюзен при поддержке Ната удалось уговорить мать. «Слезное объяснение с Милдред (черт подери!). Она сказала: «Тебе очень повезло, что я вышла замуж за Ната. Ты бы никогда в жизни не уехала в Чикаго, вот будь в этом уверена! У меня просто нет слов, чтобы выразить то, как я всем этим недовольна»[228].

«Паломничество» вышло через год после смерти Милдред в 1986 году. В этом произведении Сьюзен совершенно без симпатии изобразила свою мать «худой и мрачной» и подчеркнула, как ей хотелось уехать из дома. Несмотря на то что Сьюзен чувствовала, что мать ее подавляет, и стремилась найти свой путь в жизни, она понимала, что мать наделила ее «магическими силами», без которых, как ей четко дали понять, Милдред умрет. И дочери, и матери оказалось непросто разорвать сложившуюся связь. «Я знаю, что должна уехать из дома, – писала Зонтаг в мае, – несмотря на то, что мне нравится Лос-Анджелес, и при стечении других обстоятельств я бы не возражала. Обещание купить мне машину, конечно, интересно, но явно недостаточно для того, чтобы я продолжала заниматься этой проституцией»[229].

Ей было всего пятнадцать, и весь предшествующий колледжу год она сомневалась и колебалась. Принять решение об обучении в колледже в другом городе молодому человеку не так-то просто, кроме того, Сьюзен было сложно выйти из привычной ситуации статус-кво. «Как мне хочется сдаться! Как легко было бы убедить себя в правильности жизни родителей! Сдалась бы я и оставила свои планы, если бы в течение года виделась только с ними и с их друзьями?…Я колеблюсь и сомневаюсь, иногда мне даже кажется, что надо остаться и учиться здесь».

Сомнения Сьюзен объясняются тесной и страстной связью, сложившейся у нее с матерью. Милдред говорила, что только Сьюзен, и совсем не Нат, в состоянии ей помочь. Только Сьюзен может помочь своей матери. И дочь всегда ей верила.

«Я в состоянии думать только о матери, о том, какая она красивая, какая гладкая у нее кожа и как она меня любит. Как она тряслась, когда плакала недавно ночью. Она не хотела, чтобы папа, спавший в соседней комнате, ее услышал, поэтому каждый новый приступ подавленных рыданий звучал, как громкая икота»[230].

В конце 1948 года Сьюзен окончила школу в Северном Голливуде. К тому времени она отказалась от планов обучения в Чикаго и решила поступать в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, расположенный на противоположной стороне холмов от Шерман-Оукс. Но потом появилась мысль о том, что можно учиться в Беркли, крупнейшем вузе Калифорнии. Он располагался не так уж и далеко, но и не слишком близко от дома. «Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе против Калифорнийского университета, – писала она спустя несколько месяцев. – Калифорнийский университет означает, что я должна сняться с места, переехать в новый город, жить в новой среде, видеть новых людей. И это возможность уехать из дома. С точки зрения эмоций я хотела бы остаться. Ум подсказывал, что мне лучше уехать. Мне, как всегда, нравилось доводить себя до исступления»[231].

В дальнейшем в наиболее значимых сексуальных связях Сьюзен большое значение будет иметь мазохизм. Впервые эта тенденция проявилась в ее отношениях с матерью. В слегка приукрашенных мемуарах Зонтаг вспоминает о том, как «отчаянно хотела вырасти» и мечтала «о большей любви своей молчаливой, темнокожей и красивой матери». Материнская любовь проявлялась только тогда, когда Милдред вскоре должна была потерять дочь, чувствовалось это «в неожиданно проснувшемся потоке материнской любви и зависимости». Именно это и подтолкнуло Зонтаг к отъезду[232].

Она уезжала в другой город не без чувства вины, включая вину перед сестрой, которую предложила матери в качестве компенсации за свое отсутствие. Спустя более 10 лет после этого она извинилась. «Ты знаешь, что я постоянно ощущала свою вину за то, что уехала из дома, – писала она сестре. – В моем-то возрасте! И после стольких лет! Но я главным образом подсознательно рассуждала так – Джуди остается, Джуди будет держать оборону. Поэтому я отдала тебя в жертву – не думала о том, что могло бы быть хорошо для тебя – своему чувству вины перед ней… У тебя есть все основания, чтобы мне совсем не верить или меня недолюбливать»[233].

Спустя 37 лет после того, как Сьюзен уехала из дома, незадолго до смерти Милдред она все еще винила себя за то, что не смогла наладить отношений с матерью. «Я всегда ощущала вину за то, что уехала из дома от М. Поэтому у нее было полное право относиться ко мне холодно и не щедро»[234].

Чувство вины буквально тучей нависало над ней в первые несколько недель в Беркли. «Ну, вот я и здесь, – вздыхала Сьюзен в своем дневнике. – Здесь все так же, как дома. Мне кажется, что суть вопроса была не в том, чтобы найти более благоприятную окружающую среду, а в том, чтобы найти себя – обрести самоуважение и целостность. Я не чувствую себя счастливей, чем дома»[235]. Цель – «обрести самоуважение и целостность» – никогда не менялась. В университете те же дисциплины, что и в школе, а именно литература и музыка. Однако в Беркли ее ждали совершенно другие развлечения, и вскоре учеба отошла на второй план.

В первые месяцы она читала так же много, как и раньше. Она писала о том, что ее разочаровал роман Томаса Манна «Доктор Фаустус», укоряла себя за то, что слишком по-снобски относится к творчеству Роберта Браунинга, цитировала отрывки стихов Кристофера Марло, была недовольна «детской наивностью замысла» Германа Гессе, а также планировала летом «засесть за Аристотеля, Йейтса, Харди и Генри Джеймса»[236]. Она также грустила по поводу того, что некая Ирэн Лионс не отвечала взаимностью на ее чувства и вступала в половые связи с мужчинами, чтобы «по крайней мере, доказать, что я бисексуал», правда, признавалась, что чувствовала «лишь унижение и деградацию при одной мысли о физической связи с мужчиной»[237].

В апреле она прочитала роман Джуны Барнс «Ночной лес». Это произведение вышло в 1936 году и являлось одним из немногих достойных внимания литературных произведений той эпохи, в котором писали о жизни гомосексуалистов. (Для мужчин существовали дневники Андре Жида, которые Сьюзен и Меррилл уже читали, а также новелла «Смерть в Венеции», которой можно в некоторой степени объяснить теплые чувства Зонтаг к ее автору Томасу Манну.) Предисловие к роману Барнс написал Элиот, высоко оценивший «блестящие юмор и характеры персонажей, а также качество ужаса и обреченности, напоминающие елизаветинскую трагедию». Многие читатели восприняли эту книгу как стимулирующую в художественном и сексуальном смысле – «не просто хорошее чтиво, а настоящее очарование»[238].

В этом романе есть фальшивые бароны, люди с именами, наподобие фрау Манн и герцогини Бродбэк, непревзойденные предложения в стиле рококо: «Как картина таможенника Руссо, она, казалось, была, как джунгли, пойманные в ловушку гостиной»[239]. Если издания Partisan Review показали Сьюзен пример интеллектуального стиля, то «Ночной лес» дал ей язык эротических устремлений. Иногда предложения настолько витиеваты, что их смысл с трудом угадывается. «Ночная ведьма-потаскушка, плачущая на шипе, гниль на корню, плесень на зерне»[240] – просто шедевр тайнописи. В основе этой книги лежит представление Уайльда, Гюисманса и декадентов XIX века о том, что гомосексуалисты являются аристократией общества. Действие романа Барнс проходит на Левом берегу (в весьма традиционном для такого мира месте), а повествование характеризуется эмоциональными и сексуальными откровениями («в старые добрые времена я, возможно, была бы девушкой из Марселя, трахающей док вместе с матросом») и протестует против чувств буржуазной пристойности. Основной идеей романа является мысль о том, что гомосексуалисты не способны, да и не хотят жить как обычные люди. «Когда ты сам изобрел свою жизнь, то она становится твоей и только твоей»[241], – писала Барнс. Вполне возможно, что эта мысль понравилась Сьюзен.

Однако в романе есть и описания того, насколько гомосексуалисты больны и как сходят с ума от непотребной похоти: «Посмотрите на «девочек» [пассивных гомосексуалистов, стоящих на коленях в ночных туалетах, как во время великой тайной исповеди, плачущих и преданных анафеме»[242]. Жизнь лесбиянок, по мнению Барнс, тоже не сахар. Вот какое брутальное сравнение она нашла: «Словно несчастные олени, умершие от того, что сцепились рогами, их головы распухают от знания друг друга, которое они никогда не стремились получить, оленей, которые смотрят друг другу в глаза до самой смерти»[243].

«ТЫ ЧИТАЛА «НОЧНОЙ ЛЕС»? – СПРОСИЛА ХАРРИЕТ СОМЕРС «УДИВИТЕЛЬНО КРАСИВУЮ» И «ШИКАРНУЮ» 16-ЛЕТНЮЮ СЬЮЗЕН ЗОНТАГ, РАССМАТРИВАВШУЮ ИЗДАНИЯ В КНИЖНОМ В БЕРКЛИ.

Семестр подходил к концу. Харриет родилась в Нью-Йорке и училась на третьем курсе. Она болтала с продавцом книжного – геем, который заметил, что его собеседница положила глаз на девушку – «красотку» и «очаровашку», как потом вспоминала Харриет.

– Иди с ней познакомься, – предложил он[244].

Харриет была на пять лет старше Сьюзен. Два года она проучилась в Нью-Йоркском университете и прошла летний курс в экспериментальном Маунтин-колледже в Северной Каролине, где, кроме прочих, познакомилась с авангардистами Джоном Кейджем и Мерсом Каннингемом. Кроме этого, она познакомилась с Пегги Толк-Уоткинс, которая позднее стала «королевой лесбиянок» Сан-Франциско (где у нее был лесбийский бар Tin Angel на набережной Эмбаркадеро). Пегги стала первой любовницей Харриет, после чего показала ей злачные места для лиц нетрадиционной сексуальной ориентации. Позднее Харриет выступила гидом для Сьюзен.

Их отношения, то затухая, то активизируясь, продолжались около десяти лет. Первые три недели были крайне важными для будущего Сьюзен, о чем она прекрасно знала. 23 мая 1949 года она написала, что эти три недели были, «возможно, самым важным периодом, который я пережила (важным в смысле того, стану ли я цельным человеком)». На титульной странице своего дневника она написала: «Я РОДИЛАСЬ ЗАНОВО В ПЕРИОД, ОПИСАННЫЙ В ЭТОМ ДНЕВНИКЕ»[245]. Родилась заново, ибо со страстью юности открыла для себя любовь и секс, родилась заново, потому что увидела в этом открытии решение всю жизнь волновавшего ее вопроса – «мое величайшее несчастье, противоречие между телом и умом»[246]. Она думала, что Харриет поможет ей разобраться с этим противоречием. Сьюзен надеялась, что тело может быть не только угнетающей реальностью, от которой надо убегать и прятаться в собственном уме. Она надеялась на то, что тело поможет ей обрести самоуважение.

В последние недели семестра Зонтаг получала удовольствие, веселилась и расслабилась. Она открывала мир баров в Сан-Франциско и тщательно описывала его в своих дневниках. «Певица была высокой и красивой блондинкой в вечернем платье без бретелек на плечах, – писала она. – Я сказала, что у нее очень сильный голос, Харриет улыбнулась и заметила, что это мужчина». «С. купила пистолет и грозилась тем, что застрелит их обоих… Это была пара: Флоренс и Рома… У Харриет был в свое время роман с Флоренс… С. начала смеяться и спросила нас, понимаем ли мы, что все это сплошная пародия на «Ночной лес».

Потом в жизни Сьюзен неоднократно случалось то, что, открывая для себя новый язык, она веселилась и получала удовольствие. Мартин Иден составлял списки незнакомых ему слов, и Сьюзен на протяжении всей своей жизни делала то же самое. Судя по этим записям, ей пришлось многому научиться:

«Гомосексуалист = гей

Гетеросексуал = натурал (Западное побережье), стрэйт (Восточное)»[247].

В ее дневниках записано много выражений, которые использовали в гей-субкультуре Сан-Франциско:

«86, «он меня от 86-ил», «я ему 86»: (выбросить, выгнать)

Шелестеть, «сегодня я буду шелестеть» (вести себя крайне женственно)

Я фрукт – Я люблю…

Очко – туалет

ПД – полное дерьмо

Гей-торговля, торговля = случайная связь, секс на одну ночь

Коммерция = секс за деньги

Келдыш встал = эрекция

Чиппи = женщина на одну ночь, не берущая денег

Упасть с крыши = менструировать»[248].

Эти списки легли в основу списка 48 тезисов в «Заметках о кэмпе», опубликованных спустя почти 15 лет. Этот составленный с антропологической тщательностью документ о жизни и чувствах гомосексуалистов, наблюдение над которыми она начала в Беркли, стал первым серьезным произведением о секс-меньшинствах, предназначенным для широкой гетеросексуальной аудитории. Зонтаг признавалась, что все, что связано с этой жизнью, ее периодически привлекало и отталкивало. Однозначно лишь то, что во времена студенчества в Беркли она пережила сильный подъем чувств. Мечты о лесбийском сексе чуть было не свели ее в могилу, «формируя чувство вины за то, что я – лесбиянка, отчего я сама себе была не мила, но сейчас я знаю правду, знаю, что любить – это хорошо и правильно»[249].

Зонтаг пережила эротическое откровение. Незадолго до встречи с Харриет она пошла на свидание с мужчиной, во время которого они обсуждали вопросы в сфере классических интересов Зонтаг: «начиная от кантат Баха и «Доктора Фаустуса» Манна и заканчивая гиперболическими функциями, профтехобразованием в Калифорнии и теорией искривления пространства по Эйнштейну». Во время этого свидания Сьюзен поняла, что она «отвергала гораздо большее по сравнению с тем, что имела: тотальность лени и мечтаний, солнца и секса, еды, сна и музыки». Осознание и признание собственной сексуальности дало ей наконец возможность привести в состояние баланса пытливый ум и жадное до ласк тело.

«Я НАЧНУ ПРАВИЛЬНО, НАЙДУ ЧЕЛОВЕКА, ПОЛУЧУ СВОЙ ОПЫТ, НЕ ДОЖИДАЯСЬ ТОГО, КОГДА ОН ПРИДЕТ КО МНЕ САМ. СЕЙЧАС Я ЭТО МОГУ, ПОТОМУ ЧТО ВЕЛИКИЙ БАРЬЕР – ЧУВСТВО СВЯТОСТИ МОЕГО ТЕЛА – ИСЧЕЗ. МЕНЯ ВСЕГДА ПЕРЕПОЛНЯЛА ПОХОТЬ ЖЕЛАНИЯ»[250].

Беркли стал для нее «признанием самой себя, радостью от своего собственного тела. Очень важно ничего не отвергать с лету. Подумать только, что я еще сомневалась в том, стоит ли мне здесь учиться, что этот опыт мог обойти меня стороной!»[251]

Однако, когда Зонтаг писала эти строки, она уже собиралась уезжать. Она, как и прежде, хотела учиться в Чикагском университете и 28 мая узнала о том, что ее приняли в этот вуз со стипендией в 765 долларов.

Идиллический период обучения в Беркли подошел к концу. Она чувствовала себя заново родившейся, но Харриет, вернувшись в Нью-Йорк, сомневалась, что Сьюзен окончательно и бесповоротно изменилась. «В смысле секса, – говорила Харриет, – она была полным нулем. Она была красивой, но не сексуальной. Между этими понятиями есть большая разница». В отношениях с Харриет у Сьюзен сложился стереотип поведения, который позже неоднократно повторялся. Сьюзен воспринимала Харриет как человека, у которого надо научиться всему, что возможно. «Мне всегда казалось, что, с одной стороны, она слишком большая интеллектуалка, а с другой – слишком зависима, – говорила Харриет о сложностях связи с Сьюзен. – Если мы шли в кино, она ждала моей оценки. Если мне кино не нравилось, то оно не нравилось и ей».

Сьюзен все еще ощущала неуверенность, с которой стремилась совладать во время обучения в Беркли. «Она слабак, – заявила Харриет о Сьюзен в первые недели их романа. – Она слишком впечатлительна, и ее очень легко запугать. Она не уверена в себе. Все, что произошло позднее, можно назвать убийством ребенка, которым она была, а она была совершенно не уверена в том, кем она является и кто она такая». Несмотря на это, Харриет понимала, что Сьюзен – личность совершенно исключительная. «Помню, как мы ехали с ней на поезде из Сан-Франциско в Саусалито, и я сказала ей: «Тебя ждут великие дела»[252].

ВСКОРЕ ПОСЛЕ ПЕРЕЖИТОЙ В БЕРКЛИ СЕКСУАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ УМ СЬЮЗЕН СНОВА ВОЗОБЛАДАЛ НАД ЖЕЛАНИЯМИ ЕЕ ТЕЛА.

Она вернулась на лето в Лос-Анджелес и нанялась регистратором в компанию Republic Indemnity Company of America. Она снова начала общаться с Мерриллом Родином, который был на три года ее старше и за год до этого, следуя ее настоятельному совету, начал учиться в Чикагском университете. «В интеллектуальном смысле это было самое грандиозное прозрение всей моей жизни», – говорил он.

«Сначала робко» она поведала ему «о том, что пережила в Беркли, и о том, что никогда не сможет рассказать родителям», которые «будут в шоке и ужасе, если когда-нибудь узнают»[253]. Все лето они провели, «исследуя жизнь геев, андерграунд и все, что имеет отношение к этой жизни в Лос-Анджелесе. Это было поразительное время». В мире, в котором они выросли, геев показывали на потеху туристам, как карликов в цирке. Мать Меррилла рассказала сыну о том, что они с его отцом однажды пошли «в Flamingo Club посмотреть педиков». «Именно тогда я впервые услышал о педиках», – признался Меррилл.

Расположенный на Ла Брее Flamingo Club днем по воскресеньям был закрыт для посещения туристов. В это время в нем собирались настоящие геи, туда же приходили Сьюзен и Меррилл. По словам Меррилла, в огромном городе было три тусовочных места для гомосексуалистов: Flamingo Club, расположенный в Оушен-Парк, Tropic Village, а также заведение рядом с пляжем в Санта-Монике. «Это был совершенно иной мир, параллельный обычному и полностью от него скрытый».

В этом скрытом мире Сьюзен, к своему счастью, обнаружила мощную авангардную культуру. В кинотеатре Coronet на бульваре Ла Сиенга они смотрели фильмы Майи Дерен, которая с 1943 года снимала в Лос-Анджелесе экспериментальное кино. В том же самом кинотеатре они увидели гомоэротическую короткометражку «Фейерверки» Кеннета Энгера (в которой герой видит сон о том, что видит сон. Эта тема позднее неоднократно появлялась в текстах Сьюзен). Энгер был всего на несколько лет старше Сьюзен и Меррилла, и на его творчество сильное влияние оказали картины Дерен. Фильм «Фейерверки» продолжительностью 14 минут запретили к показу из-за обвинений в непристойности. Кеннет подавал апелляции в суды вышестоящих инстанций, и в конце концов Верховный суд Калифорнии разрешил картину к показу. Тем не менее разразившийся вокруг скандал дает нам представление о том, что геям-художникам было сложно пробиться даже в таком мегаполисе, как Лос-Анджелес.

Точно так же как и в романе «Ночной лес», обитатели этого параллельного мира были культурной элитой, что Сьюзен совершенно четко и с гордостью осознавала. При этом гомосексуалисты постоянно находились в опасности. Молодые люди рисковали тем, что их семьи «будут в шоке и в ужасе», если узнают, где те проводят время, а творческие личности, такие как Кеннет Энгер, подвергались нападкам и остракизму. Кроме того, как вспоминал Меррилл, «в этих местах часто проходили рейды полиции, наши встречи были нелегальными. Находиться там было рискованно».

Даже без влияния матери, считавшей секс чем-то грязным и опасным, неудивительно, что Сьюзен, которую изначально окрылили события в Беркли, начала ощущать некоторые сомнения. Харриет исчезла с ее горизонта, и Сьюзен сомневалась в том, стоит ли ей без нее вливаться в новое сообщество. В Тусоне она «поняла разницу между внешним и внутренним», и причастность к секс-меньшинствам была практически равнозначна внешнему. В школе Северного Голливуда Сьюзен стала популярной, и поэтому ее тянуло снова присоединиться к большинству человечества, чтобы быть популярной именно там.

Лучший друг Меррилла Джин Марум (который и позвонил Томасу Манну) большую часть лета провел вместе с Сьюзен и своим другом. Джин был «натуралом», но весьма любопытным. Он украл для Сьюзен издание дневников Андре Жида и дал ей один практический совет: «Если ты не хочешь быть лесбиянкой, тебе придется сделать следующее. Ты должна заставить себя встречаться с мужчинами и сосать их пенисы. Это будет непросто, но это единственный способ перестать быть лесбиянкой»[254].

Этот совет был словно зерна, упавшие в плодородную почву. Сьюзен в детстве не чувствовала себя счастливой, и пережить этот период ей помогла вера в то, что человек способен изменить себя. Начиная с того лета в Лос-Анджелесе Сьюзен, которая всего несколькими месяцами ранее признавалась, что ощущает «лишь унижение и деградацию при одной мысли о физической связи с мужчиной», вдруг начала называть себя бисексуалом. Более того, с завидными последовательностью и упорством, которые помогли ей добиться успеха в мире культуры, стала следовать совету Джина.

Сохранился удивительный документ тех времен. Это лист бумаги с заголовком «Бисексуальные успехи», на котором перечислены все сексуальные связи Сьюзен, начиная с «Рождества 1947 (14 лет) до 28.08.1950 (17 лет)». Этот список представляет интерес по следующим причинам. Во-первых, поражает число людей, с которыми она умудрилась переспать к началу второго курса колледжа[255]. Во-вторых, число единичных связей с людьми, обозначенными именами: Ивонн, Фил и даже слегка тревожными – «бабушка». Но самым интересным в этом списке является скрупулезный подход, с которым Сьюзен последовала совету Джина и пыталась научить себя быть гетеросексуальной, увеличивая число связей с мужчинами. Наверное, она считала, что гетеросексуальность можно постичь как иностранный язык, зазубривая новые слова.

Не будем утверждать, что эта попытка Сьюзен увенчалась успехом. Однажды Сьюзен, Джин и Меррилл решили «доказать, что совершенно без предрассудков относятся к сексу, и устроили оргию». Они сняли комнату в мотеле Normandie Village на Сансет Стрип, выпили пива и разделись. Рассматривая голые тела друг друга, они не очень понимали, что им надо делать. Крайняя плоть на пенисе Меррилла была обрезанной, Джину обрезание не делали. По словам Меррилл, Сьюзен все это заинтересовало «с научной, но не эротической точки зрения». Джин вспоминал, что это было просто «омерзительно».

Впрочем, секс в данном случае оказался не самым важным. «Все было по-взрослому, очень «продвинуто» и отрицало условности, – говорил Меррилл. – Именно этого мы и хотели добиться, понять условности и открыть для себя лицемерие мира взрослых, повседневного мира нормальности, чтобы открыть скрытый за этим новый мир».

Эта «оргия» была совершенно не похожа на физическое перерождение, которое Сьюзен пережила в Беркли. Отражая научные цели этой «экспедиции», в начале того лета она написала в дневнике цитату Китса: «О, жизнь не мыслей, а чувств» / O for a life of sensations rather than of thoughts[256]. И вновь Сьюзен ощущала голову как что-то отдельное от тела. По словам Меррилла, она «заставляла себя заниматься сексом с мужчинами. И это был один из основных ее проектов после поступления в Чикагский университет».

Глава 7

Доброжелательная диктатура

В те годы, по словам Сьюзен, Чикагский университет представлял собой «доброжелательную диктатуру». Диктатором вуза был Роберт Мэйнард Хатчинс – человек мессианского склада характера, деятельность которого кажется невообразимой сегодня. Выдающимся его можно назвать уже потому, что он получил должность президента университета в возрасте 30 лет, а также и потому, что его идеи привлекали к нему ведущих деятелей культуры того поколения, как преподавателей, так и студентов.

Хатчинс был высоким и внешне привлекательным человеком. Он родился в семье пресвитерианского священника. Точно так же как и основавшие Гарвардский и Йельский университеты пуритане, он считал, что образование может изменить нацию. Возглавляемый им вуз продвигал идеалы, диаметрально противоположные Америке «сладкого, как патока, хит-парада, а также истерии комментаторов бейсбольных игр и боксерских матчей».

ХАТЧИНС УМЕЛ КРАСИВО ПРЕПОДАТЬ СВОИ ИДЕИ И РЕКЛАМИРОВАТЬ СЕРЬЕЗНОСТЬ ПОДХОДА К ОБРАЗОВАНИЮ, ЧТО, КОНЕЧНО, ПРИВЛЕКАЛО ВНИМАНИЕ ТАКИХ СТУДЕНТОВ, КАК СЬЮЗЕН И МЕРРИЛЛ, КОТОРЫЕ ЧУВСТВОВАЛИ СЕБЯ В СОВРЕМЕННОЙ ИМ КУЛЬТУРЕ НЕ В СВОЕЙ ТАРЕЛКЕ.

В столице Среднего Запада страны он отменил университетскую футбольную команду, что многие студенты, типа Сьюзен, активно поддержали. Под пустующими трибунами закрытого стадиона в 1942 году Энрико Ферми построил первый в мире ядерный реактор.

Чикагский университет был основан в 1890 году Джоном Рокфеллером, и с самого начала в нем придерживались принципов меритократии. Если университеты на Восточном побережье принимали студентов (заявляя об этом открыто или давая понять не напрямую) на основании их расы, пола, принадлежности к определенному классу или религии, то в Чикагский университет зачисляли по результатам одинакового для всех теста. В вуз автоматически не брали детей тех, кто его окончил, и таким образом отказались от системы, создававшей и поддерживавшей кастовые привилегии. Чикагский университет стал первым крупным вузом страны, в который женщин принимали на одинаковых условиях с мужчинами[257], и к 1940 году кандидатскую степень в нем защитили 45 афроамериканцев, больше, чем в любом другом университете страны[258]. В то время в престижные учебные заведения ограничивали прием евреев, а среди студентов Чикагского университета студентов-евреев было много, возможно, даже до 50 % учащихся[259].

Во времена президентства Хатчинса Чикагский университет был молодым и демократичным и, в отличие от других университетов, не обслуживал «старую» элиту. Он был призван создавать новую. В основе программы обучения лежало изучение классиков философии и литературы, и эта программа была для всех студентов обязательной, за исключением тех учащихся, которые получили разрешение не посещать те или иные курсы или предметы.

Там можно было получить отличное общее образование на основе величайших книг и философских идей. По сей день образовательная программа Чикагского университета называется Common Core, что в свободном переводе означает «общее ядро». Оценок студентам не ставили. Вместо системы оценок, как писал Роберт Силверс, основатель издания The New York Review of Books, окончивший вуз в 1947 году, «система обучения Чикагского университета состояла из ряда обязательных для прочтения книг, начиная с трактата Аристотеля «Физика». Все студенты читали «Физику» в рамках одного или двух разных курсов. Читали сочинения Аристотеля по этике. Читали «Республику» Платона. Читали Августина. И так проходили западную философию вплоть до Маркса и Фрейда. Кроме этого, «все должны были получить представление о психологии. Все должны были немного понимать физику, – говорил Силверс. – Надо было иметь представление о квантовой теории»[260].

«Я сторонница обязательной программы обучения, созданной на основе философской мысли, – говорила Зонтаг гораздо позже. – Чтобы все начиналось, да, именно с Платона, Аристотеля, древнегреческих драм, Геродота и Фукидида». Точно так же как и классики, напечатанные в Modern Library, которых она читала в Тусоне, Чикагский университет обещал студентам серьезное классическое образование в области культуры. По словам Зонтаг, отличие Чикагского университета от других вузов заключалось в том, что в Гарварде, например, было «более обширное предметное «меню», но неправильный подход»[261].

«Цель университета состоит в подготовке условий для моральной, интеллектуальной и духовной революции во всем мире»[262], – говорил Хатчинс. Его устремления являлись полной противоположностью узкоспециализированным научным вопросам, которые Сьюзен с дрожью всего несколько месяцев назад записывала в Беркли. Тогда, в период чувственной революции, которую она переживала, Зонтаг «с ужасом поняла, как близка к тому, чтобы соскользнуть в жизнь научного работника».

ТОГДА ОНА БОЯЛАСЬ ТОГО, ЧТО С НЕЙ ПРОИЗОЙДЕТ В ВОЗРАСТЕ 60 ЛЕТ, КОГДА ОНА СТАНЕТ «БЕЗОБРАЗНЫМ, УВАЖАЕМЫМ, ПОЛНЫМ ПРОФЕССОРОМ».

«Сегодня в библиотеке я просматривала список публикаций кафедры английского языка. Длиннющие (на сотни страниц) монографии по таким темам, как «Использование Вольтером Tu и Vous», «Социальная критика Фенимора Купера», «Библиография журнальных и газетных статей Брета Гарта в калифорнийских изданиях в период 1859–1891». Бог ты мой! Куда я чуть было не влипла!»[263]

Многие из однокурсников надолго запомнили свою первую встречу с Сьюзен Зонтаг. «Женщина в Чикаго, по идее, не должна привлекать внимания к своей физической привлекательности, – говорил профессор. – Но не было ничего, что Сьюзен Зонтаг не могла себе позволить»[264]. Один из ее друзей вспоминал прием в честь первокурсников: «Люди в комнате стояли группками, она вошла, и все мужчины… ахнули»[265]. На территории кампуса «нормой считались 17-летние неухоженные девушки в джинсах, – писал другой ее знакомый. – Но Сьюзен Зонтаг пришла на прием в шелковых чулках, в платье, на высоких каблуках и сверкая калифорнийским загаром». «Все решили, что она имеет какое-то отношение к понятию «кинозвезда»[266].

Высокие каблуки и шелковые платья были на Сьюзен до тех пор, пока ей не удалось отправить мать назад в Лос-Анджелес. На самом деле и Сьюзен чаще ходила в джинсах. Но даже несмотря на джинсы, ее красота нашла в Чикаго рьяных поклонников. «Она привлекала самых умных ребят из самых мелких заводей», – говорила художница Марта Эделхайт, отдыхавшая в летнем лагере, из которого Сьюзен в детстве сбежала. Позднее некоторые из выпускников тех лет – Филип Рот, Филип Гласс, Роберт Силверс, Карл Саган, Майк Николс и сама Сьюзен – станут известными уже не в маленьких, а в очень крупных заводях.

Нагрузка на студентов была такой сильной, что, по словам Эделхайт, самоубийства случались достаточно часто:

«Представьте себе 13- или 14-летнего ребенка, который был лучшим учеником в своем городке и который начинает учиться в Чикагском университете. У нас в общежитии комендантом была 22-летняя девушка, которая вообще ни во что не врубалась и не знала, что она должна делать. Студентам было не с кем поговорить, и за нами практически не было никакого присмотра»[267].

Когда ученики в эмоциональном и социальном смысле были предоставлены самим себе, то оказывалось, что «доброжелательная диктатура» создала им все необходимые предпосылки для развития. Хатчинс установил очень высокие и жесткие стандарты, которые Сьюзен идеально подходили. «Хатчинс ненавидел праздники и каникулы, – писал еще один выдающийся выпускник этого учебного заведения Джордж Стайнер. – Он был трудоголиком, и все стремились ему подражать. Он ненавидел неряшливость, посредственность, трусость и никогда не скрывал своих высоких стандартов»[268]. Планка стандартов была настолько высока, что каждый, кто пытался им соответствовать, оставался неудовлетворенным своими результатами. Так объяснил Сьюзен один из преподавателей Джеймс Миллер.

«Вопрос в том, сможет ли человек стать на уровне настоящего, истинного учителя, а истинным учителем является Сократ… [Студенты университета] должны стремиться соответствовать классическому моральному идеалу. Они должны обладать энциклопедическими знаниями. Они не просто должны прочитать великие книги, от них требуется знать массу разных вещей. С другой стороны, от них ожидают, что они будут духовно идеальны. Хатчинс презирал людей, которые не разделяют этих амбиций, презирал грубых, хапающих деньги жлобов и капиталистов. Он считал их мразью, отбросами… У него был очень строгий и сложно достижимый идеал. И если стремиться достичь этого идеала, что, я считаю, Зонтаг и делала, то у тебя не остается никакого выбора и тебе придется с презрением относиться к самому себе»[269].

НО ЗОНТАГ ВЫДЕЛЯЛАСЬ ДАЖЕ НА ФОНЕ ЦЕЛОГО ВЫВОДКА ВУНДЕРКИНДОВ.

Она выглядела как кинозвезда, а ее знаниям могли позавидовать и те, кто привык быть лучшим по всем дисциплинам. Вот как Марта Эделхайт описывает комнату Сьюзен в общежитии: «Я училась в музыкальной школе и в школе с художественным уклоном, изучала музыку и, как думала, много читала, но когда вошла в комнату Сьюзен, меня поразили полки с книгами во всю стену. Ей было всего 16 лет, она уже год отучилась в Беркли, и у нее было так много книг. Меня это просто потрясло».

Как и многие другие, Джойс Фарбер тоже не забыла свою первую встречу с Зонтаг. «Я помню, как мы первый раз собрались на завтрак, – рассказывала она, заметив, что даже спустя 70 лет эта картина стоит у нее перед глазами. – Она сидела во главе стола. Ей было почти 16, но все буквально ловили каждое сказанное ею слово. Никто тогда не знал, кто она такая. Я и сейчас практически вижу эту сцену»[270].

Зонтаг произвела впечатление и на преподавателей. Роберт Бойерс, ставший впоследствии ее другом, вспоминал двух «очень разных людей», с которыми тогда общался: Филипа Риффа, будущего мужа Сьюзен, и автора книги «Одинокая толпа» Дэвида Рисмена. «Оба они уверяли меня, что в возрасте 17 лет она была самым блестящим студентом, с которым им приходилось сталкиваться. Она была развита не по годам и была, вне всякого сомнения, гениальной. И она прочитала больше, чем любой другой 17-летний студент, с которым им приходилось иметь дело»[271].

«Так что же здесь самое главное? Как вы считаете? Как вы можете применить эти знания для решения проблемы?» – такие вопросы, по словам Роберта Силверса, обычно задавали на семинарах в университете[272]. «От нас не требовали, чтобы мы делали и сдавали письменные работы, – говорила Сьюзен, – Ученики Сократа тоже не сдавали ему никаких письменных работ»[273].

Тем не менее некоторые из ее письменных работ сохранились. Среди них есть одна, подготовленная для профессора Кеннета Бурка. В университете Бурк считался одним из светил, но за его пределами его имя мало кто знал. Во время первого занятия он написал на доске свою фамилию: «мистер Бурк». Он не подозревал, что кто-либо из студентов ее слышал. После окончания занятия к нему подошла студентка и спросила, как его зовут. Профессор поинтересовался, почему она хочет это знать.

– Потому что я хочу понять, не являетесь ли вы Кеннетом Бурком.

– А как вы угадали мое имя? – спросил он.

И тогда я сказала: «Знаете, я прочитала «Постоянство и изменения», «Философию литературной формы», «Грамматику мотивации», а также…

– Неужели? – удивился он[274].

Как и многие другие преподаватели, Кеннет Бурк был ученым с блестящей репутацией. В отличие от большинства своих коллег-преподавателей в университете, у него была прямая связь с двумя легендарными литераторами, проживавшими в Гринвич-Виллидж. Он жил в одной квартире с поэтом Хартом Крейном, покончившим жизнь самоубийством из-за того, что не мог «исправить» свою гомосексуальность, а также автором романа «Ночной лес» Джуной Барнс. Для Сьюзен Бурк был человеком, связывающим ее с тем миром, в который она мечтала попасть. Для Бурка Сьюзен была «лучшей студенткой, которая у меня училась»[275].

Сьюзен написала на курсе Бурка работу по роману «Ночной лес», в которой смело критиковала мнения самых уважаемых критиков. Элиот писал, что книга напоминает ему «Елизаветинскую трагедию». Зонтаг справедливо считала, что в большей степени роман вдохновили произведения декадентов fin de siècle. «Юмор и страсть романа «Ночной лес» нисколько не похожи на «здравость» типичного Елизаветинского трагедийного сюжета, – писала она. – Утонченный стиль и гиперчувствительное восприятие мисс Барнс в большей степени напоминает стиль Патера, чем Марло или Вебстера». Зонтаг связывает эту утонченность с более буквальным декадентством, а также пишет, что «восприятие Барнс морального падения в форме инициации в мистерии деградации можно гротескно приравнять к поступательному движению мистика к абсолютному приобщению к святым тайнам».

Деградация героев Барнс несет также и философский смысл. Мистик должен уйти от «мирской» жизни, чтобы постичь высшую истину и правду, что можно рассматривать как положительное значение деградации. Однако этот распад лишь в «гротескном» смысле можно сравнить с духовным поиском истины, мир, описанный в «Ночном лесе», не является духовным. Это произведение с одной стороны тесно связано с романом де Сада «Философия в будуаре», а с другой – с буддистской и дзенской философией, которой увлекались многие современники Зонтаг, например, такие, как Джой Кейдж и Джаспер Джонс.

Роман Барнс был написан во времена рассвета конспирологического антисемитизма. Барнс пишет, что евреи обманывают, более того – они принципиально не в состоянии быть искренними и также весьма несостоятельны как сексуальные партнеры. Такие заявления, сделанные любым другим автором, могли бы расцениваться, как расистские. Однако в положительной оценке Зонтаг угадывается невысказанная симпатия и самоидентификация с лесбийской тематикой: «В конечном счете образ еврея как изгоя и преследуемого человека усиливает тему «сомнительности» или того, что находится под вопросом, в такой же степени, как ранее упомянутые сексуальные отклонения представляют собой несанкционированное обществом поведение, т. е. жизнь социально отчужденных»[276]. Гомосексуализм и иудаизм переплетаются с театральностью и аристократией в выдуманном мире сонного царства, в котором все не так, как кажется с первого взгляда. Вот что пишет Зонтаг:

«Этот маскарад стал настолько неотъемлемой частью этого мира, что фрау Манн, величающая себя герцогиней Бродбэк, приходит в изумление, когда в присутствии Мэтью О’Коннера Феликс спрашивает ее, является ли граф Аламонте настоящим графом. «Господи Боже! – отвечает герцогиня. – Что я могу сказать? А ты сам им являешься? Или, может быть, доктор?» Читателю остается только задаваться вопросом о том, является ли графом сам Herr Gott».

В Чикаго у нее был свой личный маскарад, во время которого она увеличила пропасть между реальной Сьюзен и ее восприятием в обществе. Еще в школе она считала себя вруньей и в Чикаго продолжала работать над мифологизацией своей личной истории. «Кому-то она сказала, что происходит из влиятельной семьи, – говорил один из ее сокурсников. – Богатство, большие автомобили с открытым верхом, голливудский загар, персоны»[277].

ЗОНТАГ ОХОТНО ПРИДУМЫВАЕТ ИСТОРИИ ПРО СВОЮ МАТЬ И ГОВОРИТ ОДНОМУ ЗНАКОМОМУ, ЧТО «МИЛДРЕД НАПОЛОВИНУ ИРЛАНДКА, А НАТ НАСТОЛЬКО РЕВНУЕТ СЬЮЗЕН, ЧТО ПЫТАЛСЯ ЗАДАВИТЬ ЕЕ АВТОМОБИЛЕМ»[278].

Эти выдумки имеют глубокую подоплеку правды. Сьюзен хотела бы быть выходцем из более счастливой и благополучной среды. Заявление об «ирландских» корнях матери можно воспринимать как слишком буквальное желание Сьюзен видеть мать не такой, какой она является на самом деле. Это желание прослеживалось и в ее письмах чикагского периода. Сьюзен по-прежнему вела себя, как заботливый родитель: «Надеюсь, что ничем не задела тебя в нашем прошлом телефонном разговоре», – писала она матери в октябре 50-го. Сьюзен пыталась поднять образовательный уровень Милдред (которая, судя по ее реакции, совершенно равнодушно к этому относилась): «Я начала и закончила «Вашингтон-Сквер». Замечательная книга, ты обязательно должна ее прочитать. Кстати, ты закончила Теккерея?»[279] По мнению Сьюзен, ее идеальная мать должна была бы читать Генри Джеймса и Теккерея, но в реальности Милдред была совсем другой. И наконец, самое неприятное для Сьюзен – если бы Нат действительно ревновал Сьюзен так, что хотел ее убить, то получалось, что Милдред на самом деле больше любила дочь, чем своего мужа. В Беркли Харриет поняла, что Сьюзен «без тени сомнения была влюблена в свою мать». Одна из студенток в Чикаго говорила, что «никогда не видела, чтобы один человек обожал другого сильнее, чем Сьюзен обожала свою мать»[280].

Чрезмерно буйная фантазия Сьюзен привела к тому, что Меррилл Родин, учившийся курсом старше, отказал ей в своей дружбе. После первого семестра Сьюзен и Меррилл вернулись в Лос-Анджелес, где посетили Томаса Манна. Меррилл рассказал Сьюзен о профессоре Джезефе Швабе, который в духе универсальности и энциклопедичности получаемого в Чикагском университете образования преподавал чуть ли не все курсы. Позднее Сьюзен называла Шваба «самым важным учителем из всех моих учителей»[281]. Спустя несколько месяцев после того разговора Сьюзен, по словам Меррилла, «прибрала его к рукам, из-за чего я начал ревновать и чувствовал, что соревнуюсь с ней, а мне это было совершенно не нужно». Последней каплей для Меррилла стало сделанное Сьюзен для того, чтобы показать свою честность, признание миссис Шваб (работавшей в книжном магазине) в том, что они с Родином воровали в магазине книги.

«У меня было ощущение, что она хочет показать, что раскаялась, изменилась и ей простили все грехи, – говорил Меррилл. – Но получалось, что я-то не раскаивался. Она превратила личное и эмоциональное в чисто интеллектуальное и бросила меня, совершенно не заботясь обо мне и моих чувствах».

Пожалуй, одной из важнейших особенностей того периода (то, на чем Зонтаг не акцентировала внимание в своей работе по «Ночному лесу») была повышенная сексуальность. Многие преподаватели в университете были ненамного старше студентов, и все они экспериментировали.

«МЫ ИЗОБРЕЛИ ТО, ЧТО ПОТОМ НАЗВАЛИ СЕКСУАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИЕЙ», – ГОВОРИЛ ОДИН ИЗ ПРИЯТЕЛЕЙ ЗОНТАГ[282].

Действительно, читая о том, что происходило в университете, ощущаешь, что многие идеи появились почти за одно поколение до шестидесятых. Некоторые из этих идей не были абсолютно новыми – авангард каждого поколения американцев безуспешно пытался отойти от консьюмеризма, однако некоторые из идей – в особенности касающиеся сексуального освобождения – легли в основу крупнейших движений послевоенного периода. Для стремившихся скорее повзрослеть студентов Чикагского университета секс стал такой же частью образовательной программы, как труды Сократа. Первокурсники стремились как можно скорее потерять тяготившую их девственность. Для девушек даже существовал профессиональный дефлоратор – недурной собой некий Дик Линн (после такого многообещающего начала карьеры он стал работать в сфере страхования)[283].

Во время обучения в Чикагском университете у Сьюзен было несколько романов, в том числе с женщинами и даже с Диком Линном. Однако в ее душе зрел протест против «перерождения», которое она испытала в Беркли. В ноябре 50-го, вскоре после написания работы для Бурка по роману «Ночной лес», она перечитала «Мартина Идена» и отметила, что очень разочаровалась. Тогда она заметила, что «выросла, буквально не смея ожидать того, что будет счастливой». Воспоминания о счастливых часах, проведенных с Харриет, позабылись, и Зонтаг принялась рассуждать о «дихотомии секса и любви», ощущать «нервический страх смерти» и писать о том, что «секс был тайным, безмолвным и темным признанием необходимости любить, о которой надо забыть, когда находишься в вертикальном положении»[284].

Она написала признание, очень напоминающее то, которое сделала Швабу: «Мое желание «признаться» матери совершенно не заслуживало никакой похвалы, оно показывает меня не честной и прямой, а, во-первых, слабой, стремящейся укрепить единственные любящие отношения, которые у меня есть, и, во-вторых, садисткой, так как мои неправедные поступки являются выражением протеста, они не продуктивны, если о них не знают!»[285]

В ноябре в конце письма матери с подробностями о своей жизни Сьюзен писала: «Ты можешь подумать, что я очень занята, но ни на минуту не забывай о том, что я чувствую себя такой же несчастной, как и всегда»[286]. Вскоре, чувствуя себя одинокой и неуверенной, Сьюзен бросится в одни из самых сложных отношений, которые ей суждено пережить. Меррилл советовал ей послушать лекции по социологии, которые читал молодой преподаватель Филип Рифф. Его курс не был обязательным для Сьюзен, но она все-таки решила его пройти, и когда в конце лекции Рифф спросил, найдутся ли добровольцы для одного исследования, по словам Джойс Фарбер, «она подняла руку. Именно так они и познакомились».

Глава 8

Мистер Кейсобон

Филип Рифф мрачно шутил, что его эпитафией должны стать слова: «Книга умная, жизнь глупая»[287]. Это было признанием фиаско его жизни. Но в отличие от сломленных героев Диккенса и Бальзака, Рифф совершенно не был неудачником: он ушел из жизни с титулом заслуженного профессора социологии Пенсильванского университета и профессора. У него был роскошный дом в Филадельфии, в котором он жил со своей второй женой, адвокатом Алисон Нокс. У него была большая коллекция британского искусства, и его обхаживали верные обожатели из среды бывших студентов[288].

Рифф вырос в бедной семье. Он покинул мир нищеты, но когда оказался в мире, о котором мечтал, то нашел последний точно таким же неудовлетворительным, как и тот, от которого бежал. Сьюзен, которую, как известно, интересовали «только те люди, кто работает над проектом самоизменения», считала Риффа олицетворением этого идеала. Рифф родился в трущобах. На машине или на трамвае легко добраться с севера города, из района Роджерс-парк на юг, в район Гайд-парка, где расположен университет. Чтобы поспасть из одного места в другое, надо всего лишь проехать по Лейк-Шор-драйв. Рифф совершил это «путешествие», как в географическом смысле, так и в смысле принадлежности к социальному классу. Это был прыжок из бедного Ист-Сайда до богатого и зеленого Грейт-Некка, прыжок, сравнимый с тем, который в свое время сделал Джек Розенблатт, и сделал его Рифф приблизительно за то же время, что и отец Сьюзен.

Он окончил один из университетов «Лиги плюща» и был известен своим экстравагантным стилем одежды. Как настоящий английский денди, он носил костюм, котелок, золотые карманные часы и ходил с тростью. Рифф говорил с акцентом собственного изобретения, на диалекте чуть боле восточном, чем «среднеатлантический» английский американских патрициев. В демократически одетой среде университетских студентов он выглядел и слыл настоящим реакционером и не имел на этот счет никаких возражений. Однажды он заметил, что территорию Пенсильванского университета надо обнести стеной, чтобы не пропускать внутрь тех, кто, в отличие от него, одет некорректно[289]. Если Сьюзен Зонтаг многие обвиняли в том, что она является всего лишь популяризатором, против Риффа никто подобных обвинений никогда не выдвигал. В рецензии на одну из его книг было отмечено: «Он однажды заявил, что во всем мире существуют всего лишь 17 его настоящих читателей, и иногда, кажется, что он пишет так, словно хочет уменьшить их количество»[290].

Рецензент, замечу, был большим почитателем Риффа. Те, кто не любил Риффа, считали, что его заинтересованность статусом и классом, то есть всем тем, что он позднее стал называть «порядком», является такой же предосудительной, как и стиль его одежды. Но надо учитывать, что такое обожествление порядка, которое Рифф позднее поднял до высот социологического принципа, могло родиться в уме человека, в высшей степени неуверенного в своем собственном месте на земле. И именно стремление Риффа к этому самому порядку оказалось в глазах Сьюзен Зонтаг качеством совершенно неотразимым.

«Акцент, на котором говорили окружающие, когда я был маленьким, был ужасным», – так сын Риффа представлял себе ответ отца на вопрос о его странном произношении. Ну, а что касается одежды – видимо, там, где он рос, «одежда людей была не самой хорошей»[291]. По обоим пунктам Давид был совершенно прав. Как и многие писатели еврейского происхождения поколения Зонтаг, Филип Рифф был ребенком folks-yidn – бедных евреев самого простого происхождения, выходцев из Европы, поселившихся в рабочих кварталах американских городов. Эти люди поддерживали тесную связь не только между собой, но и со своей родиной. Они говорили на идиш и создавали ассоциации (от синагог до погребальных обществ), которые даже в Америке были построены по территориальному принципу, на основе того, откуда они прибыли – из деревни в Украине, Польше или Румынии. Ирвинг Хоу в известной книге назвал это «миром наших отцов». Однако для Сьюзен этот мир казался очень далеким, скорее не отцов, а, в лучшем случае, дедов. В смысле ассимиляции в американское общество семья Риффа отставала от Зонтаг на два поколения.

Если дедушка и бабушка Зонтаг приехали в Америку маленькими детьми, то Филип Рифф родился сразу после приезда родителей в США. Его родители раньше жили в литовской деревне и добрались до Америки в ноябре 1921 года. Те, кто приехал из Восточной Европы сразу после окончания Первой мировой войны и во время гражданской войны в России, были скорее беженцами, чем иммигрантами. Филип родился 15 декабря 1922 года в Чикаго, а его брат Мартин двумя годами позже. Их мать звали Идой Хорвиц, отца до его прибытия на Эллис-Айленд звали Габриэлем. На этом острове один из иммиграционных служащих «торопился и записал его под именем Иосиф, – рассказывал Рифф в конце жизни. – Приехав в Америку, он получил совершенно новое имя, которое ему было не нужно. Его жизнь в Америке и поиски своего места начались с этого удара судьбы».

Новая родина отняла у отца Риффа старое имя и дала новое, словно подменила его личность. Любой иммигрант в любой стране неизбежно становится другим человеком. Некоторые спокойно это переносят, а некоторые с большими мучениями. По словам Риффа, изменение имени его отец «пережил очень болезненно. И часть недовольства собой он переложил на мои плечи»[292].

СЕМЬЯ ОКАЗАЛАСЬ В КВАРТИРЕ НАСТОЛЬКО МАЛЕНЬКОЙ, ЧТО ОДИН ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН БЫЛ СПАТЬ В ВАННОЙ[293].

Габриэль, ныне Иосиф, стал мясником, человеком низкого социального статуса. Никто в семье не испытывал желания учиться. «Они регулярно ходили в синагогу, – рассказывал Давид, – поэтому, возможно, могли бы что-то читать, но не читали, и книг дома не было». Амбиции Риффа членам его семьи были не свойственны. Его брат Мартин остался верен семейной традиции и всю жизнь проработал в мясном отделе местного супермаркета Safeway. Филип же начал заниматься научной работой в Чикагском университете.

Человеку, отягощенному чужой низкой самооценкой, университетское образование дало правильный путь развития, точно так же, как и самой Сьюзен. Позднее Зонтаг говорила, что ей «повезло» в том смысле, что она попала в «самую успешную авторитарную программу образования, когда-либо существовавшую в этой стране»[294]. Однако образование лишь усилило авторитарные черты характера Риффа. Тем не менее первое впечатление от знакомства с ним у нее были положительными – он показался ей хорошим гидом по творчеству автора, которое интересовало ее, по крайне мере, со времен старших классов. Этим автором был Фрейд. Рифф преподавал цикл статей Фрейда «Моисей и монотеизм» и трактат «Недовольство культурой».

25 ноября 1950 года она рекомендовала в письме своей 14-летней сестре посмотреть фильм «Всё о Еве» («прекрасная картина») и читать классическую мифологию («Это предмет, который каждый образованный человек должен хорошо знать»). Кроме этого, Сьюзен упомянула о своем новом проекте:

«Я стала научным ассистентом профессора экономики Филипа Риффа и помогаю ему в работе над книгой… Это для меня большая честь + возможность узнать что-то новое. Я буду помогать ему работать над книгой (исследовать + писать), а также буду писать рецензии книг, которые Рифф готовит для разных популярных и научных журналов. Я читаю книгу + пишу синопсис + пишу рецензию. Потом передаю синопсис + рецензию, он экономит время на том, что ему не надо читать книгу + он вносит правки + печатает это под своим именем. В общем, я стала писателемпризраком!»[295]

Через несколько дней после этого она писала в письме матери:

«Я много общаюсь с Филипом Риффом + неожиданно я поняла, что он очень интересный человек – с ним у меня сложились совершенно новые отношения – Не смейся! Он не очень красив – он высокий + тонкое, как у скелета, лицо + залысина на лбу – он совсем не похож на богему + уважаемый – НО он потрясающий умница + очень добрый + и еще много качеств, которые мне кажутся прекрасными – Ты можешь поверить в то, что твоя дочь с ледяным сердцем ощущает такие банальные чувства?»[296]

ЧУТЬ ПОЗЖЕ В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ ФИЛИП «СДЕЛАЛ СЬЮЗЕН ПРЕДЛОЖЕНИЕ… РАДИ НАШИХ ДЕТЕЙ»[297].

ЕЙ БЫЛО 17. ЕМУ 28 ЛЕТ. ОНИ БЫЛИ ЗНАКОМЫ ЧУТЬ БОЛЬШЕ НЕДЕЛИ.

Во время рождественских каникул Филип приехал вместе с ней в Лос-Анджелес. 3 января 1951 года их поженил мировой судья района Бербанк. «Во время церемонии мы с Сьюзен хихикали, – говорила Джуди. – Мы старались вести себя максимально прилично, но когда смотрели друг другу в глаза, то неизбежно начинали смеяться». Милдред не высказала никакого мнения по поводу супруга дочери, и они отметили это событие посещением ресторана американской кухни Big Boy в Глендейле с логотипом большеглазого и розовощекого существа. В дневнике Сьюзен написала: «Я выхожу за Филипа с полным осознанием происходящего + страхом существующей во мне тенденции к самоуничтожению».

«О свадьбе много сплетничали в университете, – говорила ее подруга Минда Амиран после того, как слухи донеслись до кампуса. – Выйти замуж за своего профессора было мечтой всех молодых женщин, склонных к научной работе»[298]. В течение нескольких недель Сьюзен и Рифф были поглощены плотской страстью и интеллектуальным общением. В неопубликованных, написанных от третьего лица мемуарах Сьюзен писала: «Первые несколько месяцев после свадьбы они не вылезали из кровати, занимались любовью четыре или пять раз в день и без конца говорили об искусстве, политике, религии и морали. Она с анатомической точностью рассказывала о своей семье, а он – о своей. Он показал ей, какими бесполезными являются ее друзья, и признался в том, что у него самого друзей не было»[299].

Однако уже практически сразу после свадьбы у Зонтаг начали появляться сомнения. «Через два дня после свадьбы – он ест яйцо всмятку, разбивает, а не снимает скорлупу, в результате все получается очень неаккуратно – она чувствует отвращение»[300]. Через несколько лет она пишет в своем дневнике, что в то время он был «совершенно неприспособленным человеком, незнакомым с простейшими правилами жизни в этом мире. Мне приходилось его учить – показывать, как надо жить в отелях, заказывать обслуживание в номер, открыть чековый счет»[301]. Мы можем себе представить ее недовольство и смущение от того, что Рифф не знал, как делать простейшие вещи, которые должен знать любой представитель среднего класса. Равно как и то, что он наверняка ужасно стыдился, когда его молодая красавица-жена узнала о том, что он вырос в бедности.

Однако у Филипа были свои собственные представления о приличиях, и он уже в молодом возрасте их упорно отстаивал. Его суровая строгость оттолкнула друзей Сьюзен. Джойс Фарбер писала, что специфическое и экстравагантное отношение к одежде появились у Риффа еще до того, как ему исполнилось 30 лет. Однажды они втроем ехали в кино на фильм «Красные башмачки». Филип отказался входить в кинотеатр, пока его спутницы не сменят джинсы на юбки. «Это была просто дичь, – вспоминала Джойс. – Мы так и не попали в кино. Этот эпизод остался в моей памяти на долгие годы».

В НАЧАЛЕ ЗАМУЖЕСТВА СЬЮЗЕН ДЕЛАЛА МАЛО ЗАПИСЕЙ В СВОЕМ ДНЕВНИКЕ, ЧТО БЫЛО ДЛЯ НЕЕ КРАЙНЕ НЕХАРАКТЕРНО.

Первые месяцы после свадьбы были очень важными. В конце семестра она ушла из университета, проучившись в нем всего два года. Летом они с Филипом отправились в Европу. Возможно, Сьюзен чувствовала себя наедине с мужем не очень комфортно, поэтому пригласила Джойс в это свадебное путешествие. Та думала принять это странное приглашение, но мать запретила ей это делать.

Они побывали в Лондоне и Париже. К сожалению, не сохранилось практически никаких записей и свидетельств о первых впечатлениях Сьюзен о городе, с которым позднее будут ассоциировать ее творчество и где она будет похоронена. В коротких мемуарах тех времен она вообще не упоминает эту европейскую поездку. Свои первые слова по-французски «La Sorbonne, s’il vous plaît!» Сьюзен произнесла на вокзале Сен-Лазар. Этот адрес она сообщила водителю такси. Рифф и Сьюзен остановились в Hôtel des Étrangers в центре студенческого квартала на пересечении ру Расин и бульвара Сан-Мишель. Сьюзен и Рифф провели свое «немое лето»[302], проживая в отеле, в котором встретились Рембо и Верлен. Они оба страдали от непонимания иностранного языка, а она – еще и от привередливости Риффа. В социальном смысле Филип оказался очень замкнутым и ему было сложно наладить контакт с людьми и подружиться с ними (Сьюзен это часто отмечала). Она же была общительной, и ее всегда окружали люди. Париж – космополитический центр авангардного искусства, являлся символом всего прогрессивного, а также полной противоположностью обывательской Америки, озабоченной красной угрозой. Париж был городом, в котором американец, которого не понимали у себя на родине, мог стать писателем. Когда корабль Statendam, на борту которого находились Сьюзен и Рифф, приплыл назад в Нью-Йорк, в багаже Филипа был запрещенный в США скандальный роман Генри Миллера «Тропик Рака», на обложке которого было написано предупреждение: «Не ввозить в США и Англию». Но так как Рифф был профессором, его багаж не досматривали на таможне[303].

«Первый из ударов, которые уничтожили» их брак, произошел вскоре после их возвращения из Европы. К своему ужасу Сьюзен обнаружила, что беременна. «Она плакала, считая, что жизнь ее будет окончена, если она не сделает аборт, – писала Зонтаг в своих мемуарах. – После омерзительных споров, слез и унизительных расспросо, грубых и не особо желавших помочь знакомых, был найден адрес на Норт-Стейт-стрит».

До 73-го аборты в США были запрещены, а когда их делали нелегально, то последствия для женщин были зачастую самыми плачевными. «Методы были просто варварскими», – говорила Джойс Фарбер. Сьюзен рассказывала ей, что вместо анестезии врач «сделал громче радио», чтобы соседи не услышали ее криков.

Упоминание о громко игравшем радио свидетельствует о том, что Сьюзен ассоциировала секс с болью, то есть с заболеванием, которым «заразила» ее Милдред. Этот эпизод напомнил Милдред пережитые в детстве горести, и она была одной из «не особо желавших помочь знакомых», к которым Сьюзен обращалась за советом. Когда Сьюзен в панике позвонила матери и просила ее помочь деньгами, то, по словам Джуди, «у матери началась истерика». Вместо того, чтобы успокоить дочь или выручить ее деньгами для оплаты аборта, Милдред передала трубку 15-летней Джуди. А потом, как «королева отрицания» часто поступала в жизни, просто вышла из комнаты.

«Тот случай, когда она отказала ей в помощи, полностью изменил их отношения», – рассказывала Джуди[304]. С тех пор Сьюзен несколько раз пыталась наладить контакт с матерью, но период ее беспомощной привязанности уже закончился, не осталось и следа былых теплых чувств.

Еще до беременности Сьюзен старалась восстановить в себе понимание главенствующей роли ума над телом. Во времена обучения в Беркли этот баланс был нарушен. «Я отрицаю слабую, манипулирующую и отчаянную похоть. Я не животное, я не буду настолько утилитарной»[305]. После аборта она писала: «Они перестали заниматься любовью так часто, как раньше, частично из-за того, что она страшилась новой беременности»[306].

После поездки в Европу они не вернулись в Чикаго. Филип начал работать в Висконсинском университете в Мадисоне вместе с известным немецким социологом Гансом Гертом. Точно так же как и многие профессора в Чикагском университета, Герт бежал от нацизма. Он был в свое время связан с одним из создателей социологии Максом Вебером, что очень импонировало Сьюзен и Филипу. «Я не знаю, как бы сложилась моя жизнь, если бы мы с ним не познакомились»[307], – сказала Сьюзен после того, как узнала о его кончине.

Он дал ей размноженные на мимеографе свои переводы Теодора Адорно и Вальтера Беньямина за десять лет до того, как имена этих ученых стали известны на гуманитарных факультетах вузов по всей стране[308]. Адорно был далеко не старым (ему было под пятьдесят) и, несмотря на то, что он провел годы войны в Пасифик-Палисэйдсе, не принадлежал к звездной когорте лос-анджелесских изгнанников (Манн, Стравинский, Шёнберг), которые стали известными еще до войны и соседство которых будоражило душу молодой Сьюзен. В год, когда Сьюзен приехала в Мадисон, вышла его работа Minima Moralia, где он продемонстрировал потенциал афористического стиля эссеистики, которым она писала в своих дневниках.

Сьюзен и Филип жили в небольшой квартирке в Мадисоне и каждый вечер ужинали в ресторане на железнодорожной станции, где стейк стоил меньше доллара[309]. Там же, в Мадисоне, Сьюзен сделала аборт, там же они начали работать над диссертацией Филипа «Вклад Фрейда в политическую философию», а потом и над книгой «Фрейд: ум моралиста». Впрочем, очень скоро Сьюзен опять забеременела. Она хотела делать аборт, но Филип боялся, что она не переживет операции, и наотрез отказался. «После этого последовала ужасная сцена, когда она билась головой об пол и умоляла его (Филипа) выйти»[310].

В июне они уехали из Мадисона и провели все лето в квартире родителей Риффа в Роджерс-Парке. В то лето Сьюзен не оставила никаких записей. Филип наверняка чувствовал себя особенно неуютно из-за того, что оказался в атмосфере своего неумытого детства, и в особенности из-за того, что попал в такую ситуацию с беременной женой. С тех времен сохранился рассказ об одном анекдотическом случае. Сьюзен вошла в квартиру, в которой все орали на маму Филипа, которая, несмотря на свое слабое сердце, стояла на стремянке и мыла потолок. Причина ее бурной активности заключалась в том, что в тот день к ним должны были прийти для уборки. «Я же не могу позволить, чтобы уборщица подумала, что у меня дома грязно»[311], – объяснила Ида Рифф.

Гораздо позднее Рифф уверял, что женился на Сьюзен с мыслями о создании стандартной буржуазной семьи. «Я был традиционалистом, – говорил он. – Я думал, что люди женятся, чтобы иметь детей, традиционную семью. Я просто не мог привыкнуть к той семейной жизни, которую она хотела.

ПОНИМАЕТЕ, СУЩЕСТВУЮТ СЕМЬИ И АНТИСЕМЬИ. НАША, НАВЕРНОЕ, БЫЛА БЛИЖЕ К АНТИСЕМЬЕ»[312].

Несмотря на бедность и недостаток внешнего лоска, семья Риффов действительно была семьей традиционной, в которой родители и дети жили под одной крышей. До этого Сьюзен не была знакома с такими семьями. Ее пугало то, что придется жить с ними в одном доме. Несмотря на то что Зонтаг редко публиковала истории о своей собственной жизни, она их писала, и зачастую в нескольких разных версиях. Чаще всего она писала о своем замужестве, уже тогда прекрасно понимая, что это время сильно повлияет на дальнейшую траекторию ее жизни. Сразу же после свадьбы возникло ощущение, что она в некотором смысле потеряла силу воли, а целенаправленная движущая мощь, которая до этого несла ее по жизни, стала уменьшаться. Потеря контроля и потеря себя, которые она испытывала, были неразрешимой загадкой еще и потому, что она по собственной воле поставила себя в такое положение.

В молодости она выражала желание оказаться связанной отношениями, в которых у нее была бы подчиненная роль жены, то есть такими, какие ей предлагал Филип. «Кажется, что мне нравится себя наказывать», – писала она перед отъездом из дома и потом приблизительно в то же время: «Как мне хочется сдаться и снять с себя всю ответственность!» Когда-то она писала о своей школьной подруге: «По отношению к ней я испытываю благоговение и страх, такое чувство, что я для нее недостаточно хороша»[313]. Филип апеллировал к той стороне ее характера, которой она ощущала, что «недостаточно хороша».

Одним из преимуществ авторитарной системы образования Хатчинса с ее суровым и строго регламентированным идеалом было обещание, что неглупый студент, готовый вложить достаточно времени в учебу, получит широкий спектр знаний, накопленных нашей цивилизацией. Еще один преподаватель-иммигрант по имени Лео Штраусс произвел большое впечатление на Сьюзен и Филипа. «Какая мощная натура, – отзывался о нем друг Сьюзен Стивен Кох. – Какой эрудированный, разносторонне развитый ум. Кажется, что если подберешь ключик к Лео Штрауссу, то получишь ключ ко всей культуре»[314].

Вот такие примеры интеллектуального развития стояли перед Сьюзен и таким примером со временем стала она сама. Брак с Филипом также обещал возможность саморазвития. Увлеченные умы таких людей, как Сьюзен, хотят, чтобы их вели и направляли. «Я сделаю из тебя человека, – так представлял себе то, что говорит Рифф, один из его студентов. – Сейчас ты никто, но я могу сделать из тебя важного человека. Если ты не уверен в себе, то этот мощный и, судя по всему, просто блестящий ум поднимет тебя из канавы»[315]. Всю жизнь Рифф стоял в величественной позе всезнающего учителя, человека, находящегося выше окружающих. «Я никогда не видел, чтобы он во время любого общения относился к собеседнику, как к равному, – вспоминал один из его коллег по Пенсильванскому университету. – Впрочем, я никогда не видел его с Исаей Берлином»[316].

Вначале Сьюзен положительно воспринимала высокомерное отношение Риффа. Это вполне понятно – у Сьюзен не было отца, она «практически не была ребенком», поэтому соблазн связать свою жизнь с таким человеком, как Рифф, был большим. «Было такое чувство, будто они оба неправильно поняли суть брака, – словно оба воспринимали брак как необходимость полностью отдать себя своему партнеру»[317], – писала Зонтаг. Впрочем, ее сильно волновал вопрос, как много себя следует отдать другому. Ей одновременно хотелось отдать ту часть себя, которую ей самой всегда было трудно нести, и сохранить свое «я», за которое она так упорно боролась. В работе «Решения», одной из немногих, подписанных ФИО «Сьюзен Рифф», она пишет о том, каким человеком ей суждено стать.

ФИЛИП ПРЕДЛОЖИЛ ЕЙ САМОЙ РЕШИТЬ, ХОЧЕТ ЛИ ОНА ВЗЯТЬ ЕГО ФАМИЛИЮ.

«Она снова подняла этот вопрос после того, как взяла его фамилию, заполнив неделю назад несколько безличных и обескураживающих анкет. В том, что теперь она хотела вернуть себе старую фамилию, было что-то безвкусное и двусмысленное», – писала она. Не все так просто, как могло бы показаться. «Если я сохраню фамилию моего отчима, – говорит она Филипу, – получится, что я пописываюсь в том, что ему подчиняюсь. С фамилией моего настоящего отца все, кстати, то же самое». Наконец, она понимает, что сама должна принять это решение, что «он не в состоянии ей помочь, точно так же, как он не помог ей сохранить ребенка, которого она не хотела»[318].

Появление ребенка означало то, что ей надо было подчиниться по нескольким пунктам. Во-первых, гетеросексуальности, к которой она относилась очень двусмысленно, даже несмотря на то, что в нее «перешла». Во-вторых, возникали вопросы о научной карьере, от которой она незадолго до этого отказалась, но которая представлялась единственным способом достижения собственных интеллектуальных амбиций. «Вся ее энергия, – писала Зонтаг, – уходила на попытки избежать ролей, которые, как ей казалось, ей навязали – ролей жены и матери, – но так, чтобы не переставать при этом эти роли играть. Казалось, что выходом из ситуации были только буржуазные решения»[319].

Одним из таких буржуазных решений был сам Филип. Сьюзен любила рассказывать следующую историю. Она говорила о том, что читала роман «Мидлмарч» и поняла, что «я не только была Доротеей, но за несколько месяцев до этого вышла замуж за мистера Кейсобона»[320]. Однако за образом мистера Кейсобона, являющегося символом привередливого педанта, не стоит упускать то, что действительно привлекало Сьюзен в Филипе. На протяжении всего детства она стремилась привлечь к себе интерес и внимание, и в Филипе нашла в конце концов достойного интеллектуального партнера. «Мы семь лет говорили», – писала она. Говорили, когда одному из них надо было идти в туалет, говорили всю ночь в автомобиле, потеряв счет времени настолько, что забывали войти в квартиру[321].

Жизнь с Филипом не означала, что она должна отказаться от своих научных амбиций. Более того, в некоторой степени сам Филип с его знаниями и скромным, но уважаемым доходом способствовал осуществлению этих амбиций. Он нашел работу в Брандейском университете в Уолтеме, штат Массачусетс. Этот вуз появился четырьмя годами ранее, в 1948 году, и одной из причин его основания являлась необходимость борьбы с антисемитизмом в старых университетах. Он стал одним из основных «оплотов» американского иудаизма, продвигая актуальные для светских, нерелигиозных евреев идеи, а также воспитывая студентов в духе американского патриотизма. В этом университете выступали Альберт Эйнштейн и Элеонора Рузвельт, а преподавала профессура высшего уровня, что привлекало Сьюзен и Филипа. Кроме этого, в Бостоне и его окрестностях происходило гораздо больше стимулирующих ум интеллектуальных событий, чем в Мадисоне и даже Чикаго.

В сентябре они переехали в расположенный около Кембриджа Арлингтон. Несмотря на то что Сьюзен в будущем будет требовать от докторов максимум информации, тогда, будучи на последнем месяце беременности, она вообще плохо представляла, что ее ждет. Как позднее выразился ее сын, она «проявляла мало любопытства к вопросам медицины»[322]. Это очень мягко сказано. В это сложно поверить, но во время беременности она даже ни разу не сходила на консультацию к врачу и не проявила никакого интереса к тому, как ей надо будет себя вести во время родов.

Однажды вечером она легла спать и внезапно проснулась. «Я описала кровать, – рассказывала Зонтаг подруге. – Потом встала с кровати и почувствовала страшную боль…» Она сказала, что ей показалось, что у нее болит живот, и она не перестает писаться. Она разбудила Филипа. Тот объяснил ей, что у нее отошли воды, но Сьюзен не поняла, что это значит. Когда ее привезли в больницу и у нее начались схватки, «она не могла понять, почему ей так больно и почему никто не может ей помочь»[323].

Без массы доказательств того, что, как она сама выражалась, «мне всегда нравилось делать вид, что моего тела нет», было бы сложно представить себе, что Зонтаг не подозревала о том, что роды – дело болезненное. Тем не менее, по ее собственным словам, она об этом не догадывалась.

Давид Розенблатт Рифф родился 28 сентября 1952 года. Давидом его назвали в честь символа идеальной красоты статуи Микеланджело. Зонтаг пыталась применить к своему младенцу-сыну стандарты, по которым старалась жить сама. В полном имени Давида присутствует фамилия отца Сьюзен, однако, помня о всех сложностях идентификации, которые пережила Зонтаг, ее сын больше известен под именем Давид Зонтаг-Рифф.

На первых фотографиях с сыном Сьюзен выглядит почти такой же потрясенной и ошеломленной, словно сама была ребенком. Ей было 19 лет, но выглядела она младше своего возраста. Первый год жизни сына Сьюзен сидела с ним дома. За ребенком следила Рози МакНалти, няня Сьюзен и Джуди. «Вот одна из причин того, что мы с Давидом так друг на друга похожи, – говорила через много лет Сьюзен. – У нас была одна мать»[324].

Через 18 месяцев после рождения Давида Милдред наконец-то соизволила увидеть внука. «О, он очарователен, – сказала она. – И ты знаешь, что я не люблю детей, Сьюзен»[325].

Глава 9

Моралист

В наши дни сложно представить себе какого-либо человека, который оказывал бы такое магнетически сильное влияние на интеллектуалов, творческих личностей и ученых по крайней мере трех поколений, каким в свое время был Зигмунд Фрейд. Фрейд в многочисленных томах увлекательной прозы представил миру свое непростое видение и теорию личности. Это была масштабная попытка осмысления человека и реальности. Идеи Фрейда оспаривали, с ними соглашались, их пытались улучшить. Последнюю попытку подобного осмысления реальности до Фрейда предпринимали Маркс и Гегель. Все серьезные мыслители прошлого века были вынуждены реагировать на идеи Фрейда. Зигмунд Фрейд был ученым и писателем, который в большей степени, чем все остальные философы своего поколения, изменил грамматику мира, переосмыслив отношения субъекта и объекта.

Субъектом и объектом являются ум и тело. Фрейд был врачом, продуктом позитивистской науки, которая сделала в XIX веке множество открытий. Фрейд в течение многих лет искал материальные доказательства на первый взгляд необъяснимых психологических симптомов, с которыми он, как специалист по нервным расстройствам, ежедневно сталкивался в своей практике. В 1925 году он писал, что ученые и врачи его поколения «выросли и были приучены к тому, что уважать и учитывать надо только анатомические, физические и химические факторы». В начале своей карьеры и сам Фрейд верил в то, что «умственное основано на органическом» и тело является тем местом, где находится ум. В этой ситуации врач «занимался исключительно заболеванием», т. е. физическим, «которое, словно инопланетное существо, вторглось в тело пациента». Сам пациент был всего лишь сосудом, «феодальной дамой», «наблюдателем турнира, в котором он ангажировал врача в качестве своего рыцаря»[326].

Фрейд изменил чисто физическое отношение к психическим заболеваниям, а в своих работах позднего периода и к разным аспектам заболеваний в целом, включая, как он однажды полемически высказался, даже саму смерть. «Во фрейдистской концепции, которая постепенно формировалась в первые годы неопределенности, – писал один автор, – тело существует в качестве симптома требований умственного и психологического плана».

АВТОРСТВО КНИГИ «ФРЕЙД: УМ МОРАЛИСТА» ЯВЛЯЕТСЯ ОДНОЙ ИЗ САМЫХ БОЛЬШИХ ЗАГАДОК, СВЯЗАННЫХ С ЖИЗНЬЮ СЬЮЗЕН ЗОНТАГ.

Эта книга вышла в 1959 году и на обложке стоит имя автора – Филип Рифф. Однако после выхода книги жена Риффа, с которой он к тому времени уже разошелся, утверждала, что автором книги является она сама. Эта книга, выдающаяся во многих смыслах, также представляет собой тест-драйв идей, которые позднее подробно разрабатывала Зонтаг. Посему сложно себе представить, что ее написал Рифф, который в дальнейшем писал так мало и так неубедительно.

В 1966 году вышла книга Риффа «Триумф терапии: использование веры после Фрейда», но после этого издания Рифф писал крайне мало. В 73-м вышло его короткое эссе «Соратники-учителя». Следующая книга – 30 лет спустя. Его работы позднего периода не улучшили созданную первой книгой репутацию. В форме помпезной прозы Рифф возвращается к мрачной теме гибели цивилизации, которую освещал в своих более ранних работах. Коллеги по кафедре и студенты Пенсильванского университета старались не обращать внимания на надменный внешний вид и позу Риффа, казалось, что в его величии есть что-то незаслуженное. Выросший в трущобах ребенок, одетый как денди взрослый, создавал впечатление обманщика и фальшивки. И сам этот «чувствующий себя в высшей степени неудобно» человек прекрасно знал, какое впечатление производит.

Не будем обсуждать, мог ли Рифф написать книгу «Ум моралиста», а также и то, насколько большая часть книги действительно написана им. В некоторой степени эта книга основана на его исследованиях и записях. Но не будем и забывать письмо Сьюзен своей сестре Джуди с описанием отношений Зонтаг и Риффа. Она писала, что очень рада знакомству с Риффом и работе, которую она для него делала, будучи «писателем-призраком» его книжных рецензий для того, чтобы «он экономил время на том, что ему не надо читать книгу». Возможно, что такая схема считалась в 1950 году вполне приемлемой, но если мы попробуем непредвзято ее рассмотреть, то возникает большой вопрос – почему 27-летний преподаватель, который еще не стал профессором, нанимает студента, для написания рецензий книг, которые он не читал?[327]

Существуют свидетельства тех времен, подтверждающие, что настоящим автором книги была Сьюзен. Изначально это действительно был проект Риффа. «У него был миллиард заметок и записей, – говорила подруга Сьюзен Минда Амиран, – и он хотел сделать из них книгу». Зонтаг попыталась их систематизировать, но когда «закончила с этим делом, то увидела, что ничего путного из этого не получилось». Амиран говорила, что в годы проживания в Кембридже «Сьюзен каждую первую половину дня посвящала переписыванию материала с нуля»[328]. Судя по всему, Зонтаг работала над книгой далеко не только в первой половине дня. В 1956 году она сообщала матери, что пишет книгу, «на третьей скорости работаю, по крайней мере около 10 часов в день»[329]. В 1958 году, когда Зонтаг пыталась получить работу в Commentary, ее друг Якоб Таубес предупреждал, чтобы она ни в коем случае не отказывалась от авторства. «Я сказал [редактору], что ты прекрасный писатель-призрак. Ты, кстати, отказалась от всех прав на Фрейда? Это было бы преступлением».

(«Я вижу, как ты в Кембридже печатаешь, лежа на кровати». И он с юмором добавляет: «Вот это настоящая потеря времени и кровати»[330].)

Позднее Зонтаг объясняла, что работала в спальне, чтобы их друзья не увидели, что она печатает. В любом случае она писала Таубесу, что отказалась от авторских прав[331]. «Я безутешен, – отвечал он ей. – Ты не можешь отдать плод своего интеллектуального труда другому человеку… Если Филип бессовестно осмелится выпустить книгу без твоего имени, то все может очень плохо для него закончиться»[332].

Сьюзен всегда сожалела о том, что отписала права Риффу. «Это была почти кровная жертва, – говорил сын Таубеса Итан. – Но она была готова отказаться от прав на книгу, чтобы от него избавиться». Спустя четыре десятилетия (когда вопрос авторства уже не оказывал влияния ни на карьеру Сьюзен, ни на карьеру Риффа) в квартиру Зонтаг в Нью-Йорке курьером доставили пакет. Сьюзен открыла его и увидела экземпляр книги «Ум моралиста», на развороте которого было написано: «Сьюзен, любовь моей жизни, мать моего сына, соавтор этой книги. Прости меня. Пожалуйста. Филип»[333].

Когда в 1966 году у Сьюзен Зонтаг вышел сборник эссе «Против интерпретации», многие рецензенты удивились тому, что молодой и неизвестный автор в возрасте 33 лет написал такую зрелую и глубокую работу. Текст поражал и продолжает поражать своей эрудицией и, следовательно, возникает вопрос, как и где автор почерпнул такие богатые знания и глубокое понимание темы.

Интеллектуальная, «европейская подача» текста привела к тому, что многие предположили, что эссе было написано в кафе где-нибудь на Левом берегу. Однако «парижский» привкус объяснялся лишь тем, что Зонтаг почти 10 лет просидела и проработала практически в монашеском уединении. Джойс Фарбер видела, что Сьюзен работает над книгой после того, как Зонтаг переехала в Висконсин в 51-м, и в 58-м, когда она была в Париже, один знакомый оставил свидетельства о том, что она вычитывала материал[334]. Все это время Сьюзен работала над книгой о Фрейде. На протяжении всей своей жизни Зонтаг не работала над каким-либо проектом так долго и так напряженно, как над книгой о Фрейде. В «Уме моралиста» Зонтаг исследовала темы, которые позднее разрабатывала в эссе «Против интерпретации» и в своем первом романе «Благотворитель».

Во всех последующих трудах Зонтаг имя Фрейда практически не упоминается. Она часто очень откровенно писала о себе, когда писала о других, и странные упоминания того, что называется «психологией», были в основном негативными. Даже само название «Против интерпретации» можно перефразировать как «Против Фрейда», в этой работе она выступает против его герменевтических принципов. Если рассматривать «Против интерпретации» с точки зрения книги «Ум моралиста», то вспоминается сюжет кинокартины «Всё о Еве», которую Сьюзен рекомендовала своей младшей сестре, там молодая девушка сначала сближается со своим старым учителем, а потом уничтожает его.

Здесь угадывается ссылка на фрейдистскую теорию комплекса Эдипа – ребенок влюбляется в свою мать, после чего замышляет убить своего отца и занять его место. Для не имевшей отца Зонтаг Фрейд стал как бы мощнейшим гештальтом отца-философа.

Каждая страница книги «Ум моралиста» буквально насыщена уважением к великому мыслителю. Однако точно так же, как и в школьном сочинении, в котором Сьюзен оспаривала позицию Элиота, уважение Зонтаг совершенно не означает безоговорочного принятия чужих идей и принципов. В чем-то она соглашается, а в чем-то – нет. И мы наблюдаем, как молодая Зонтаг оттачивает мастерство, рассуждая о работах своего маститого предшественника для того, чтобы найти собственный путь в мире идей. Эта книга должна была «показать ум Фрейда, делающего выводы о правильном жизненном поведении на основе несчастий, которые происходят»[335]. В книге Зонтаг оспаривает многие идеи и выводы, которые были популярны в Америке в послевоенные годы, включая представление о том, что Фрейд символизирует некое освобождение. Зонтаг признает, что в идеях Фрейда есть определенный потенциал свободы, но, не оппонируя моралистическому подходу психоаналитика, подчеркивает, что он призывал людей склонить голову перед выдвигаемой им моралью.

ТВОРЧЕСТВО ТАКОГО МНОГОПЛАНОВОГО АВТОРА, КАК ФРЕЙД, ДАЕТ ОГРОМНОЕ КОЛИЧЕСТВО ВОЗМОЖНЫХ ОЦЕНОК, И ПОДХОД ЗОНТАГ (ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ИЗНАЧАЛЬНЫЙ В СОАВТОРСТВЕ С ФИЛИПОМ) ДАЕТ НАМ ВОЗМОЖНОСТЬ УВИДЕТЬ ТЕ ВОПРОСЫ, КОТОРЫЕ БУДУТ ИНТЕРЕСОВАТЬ ЕЕ В БУДУЩЕМ.

Подход Зонтаг характеризуется особенностями ее собственной непростой жизни, и в его основе наблюдается пессимистическое понимание человеческой личности, а также истории: намек на то, что, хотя и можно понять физические и психологические болезнь и боль, полностью избавиться от них не представляется возможным.

Книга начинается с рассмотрения отношений физического и психического недуга. Эти темы она будет активно разрабатывать в трудах о болезнях, где сила и убедительность этих работ будут происходить из пережитых физических и психологических страданий (чего она, замечу, напрямую не утверждает), переработанных в горниле ее интеллектуальной мысли. Многие из ее работ были реакцией на «общий тезис Фрейда о том, что корни болезни следует искать в истории»[336]. Для молодой женщины, которой она тогда была, такое понимание проблематики является наиболее близким, учитывая, что она уже тогда пережила много психологических страданий.

«Наши истеричные пациенты страдают от воспоминаний», – писал Фрейд. Сам Фрейд выделил эту фразу курсивом, хотя, впрочем, и Зонтаг имела полное на это право[337]. Даже без влияния идей Фрейда подход Зонтаг к проблемам всегда был в первую очередь ментальным, хотя фрейдистская концепция памяти трактует болезненные воспоминания гораздо шире, чем собственные болезненные воспоминания индивида. В конечном счете Фрейд расширил понимание проблематики индивидуальных «воспоминаний» травм теорией коллективного подсознательного всего человечества, накопленного с незапамятных времен.

Зонтаг пишет, что «я» – это далеко не только «неспокойный обитатель тела».

«Для Фрейда ум – это не то, что «обитает» внутри тела, а, метафорически говоря, то, что создает оболочку тела. Именно ум благодаря своему основному инструменту, «желанию», определяет потребности организма. Бессознательное, или «основная система», как он ее иногда называет, «не в состоянии произвести что-либо другое, кроме желания»[338].

То, что Фрейд без особой охоты сформулировал идею вторичности тела по отношению к уму, увело его в сторону от представлений позитивистской науки XIX века. Однако это революционное представление не утвердилось надолго. Маятник общечеловеческой мысли снова качнулся обратно, в сторону анатомических и химических факторов, роль которых Фрейд приуменьшал. В наши дни болезни тела чаще всего рассматривают точно так же, как и в XIX веке, то есть как химическую проблему, которую надо решать химическими же средствами. Когда Зонтаг заболела, то официально заявила, что сама не очень сильно верит в такой подход, что можно воспринимать как влияние идей Фрейда.

По Фрейду, тело и ум выражают себя при помощи языка. Заболевание – это язык тела, язык ума – это язык как таковой. Так как большинство умов больны, язык является симптоматичным и патологичным, так как посредством текстов раскрывает гораздо больше, чем автор осознанно стремился сказать. Целью психоанализа было нахождение правды в «мусорной яме… наших наблюдений»[339]. Эта мусорная яма представляет собой шутки, ошибки, обмолвки и то, что человек забывает. Самым важным из этого списка являются сны, в которых заложены весьма странные сообщения подсознания, которые, как открыл Фрейд, можно расшифровать.

Сон говорит о чем-то реальном. В качестве голоса подсознания сон гораздо более реален, чем видимая глазу «реальность» личности. Сны не входят в противоречие с реальностью. Сны – это констатированные подсознанием факты, и, чтобы понять эту глубинную реальность, аналитик должен расшифровать символы, в которые облачилась правда. Ничто не является тем, чем кажется с первого взгляда, все является символом чего-то другого. Краеугольным камнем фрейдизма стало толкование снов, и, следовательно, написанное Фрейдом имело сильный метафизический оттенок. «Задачей фрейдистской науки является своего рода литературная критика»[340], – писала Зонтаг.

КАК И МНОГИЕ ДРУГИЕ ЧИТАТЕЛИ, ОНА ПОЛУЧИЛА БОЛЬШОЕ УДОВОЛЬСТВИЕ ОТ ОПИСАНИЙ СЛУЧАЕВ ИЗ ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЙ ПРАКТИКИ ФРЕЙДА.

Интерпретации заболеваний читаются так же интересно, как детективы современника Фрейда Конан Дойла. Шерлок Холмс перерабатывал массу информации, чтобы найти улики, которые, оглядываясь назад, казалось, лежали на самом виду. Фрейд пишет о Микеланджело: «Что делают пальцы правой руки Моисея в «могучей бороде», куда он их засунул?»[341] После этого вопроса читатель, как в детективной истории, ждет разгадки. Зонтаг пишет, что это создает новые возможности для критики, поднимающие интерпретацию выше оригинального произведения. Точно так же, как и значение сна непонятно тому, кому он приснился, значение художественного произведения недоступно его создателю. «Радикально отрицая конституционную психологию, Фрейд ставит язык выше тела», – писала она, что, в свою очередь, «поднимает искусство интерпретации до заоблачных высот»[342].

Это – видение критика, замаскированного под художника. Такой подход наиболее значим в этой работе, написанной Зонтаг под чужим именем. В портрет другого интеллектуала Зонтаг внесла свои собственные соображения и заботы. Она часто будет прибегать к такому стилю. В 1950-х записи в ее дневниках практически иссякают. Впрочем, это совершенно не означает, что Зонтаг перестала писать про саму себя. В отличие от создателя жанра автобиографического эссе Монтеня и Фрейда, который без стеснения интерпретировал свои собственные сны, самыми личными работами Зонтаг являются те, в которых она сознательно избегает использование местоимения «я». Но точно так же, как и бессознательное проявляет себя в снах и в речи, «я» бессознательно просачивается в ее тексты.

Ее критика фрейдистских методов интерпретации вызвала много споров в последующее десятилетие. Она упражняется на Фрейде в юморе: «Куда ни глянь, везде эрекция» / «Эрекшен во все дирекшен» / All direction is erection. Это она писала по поводу тенденции Фрейда видеть сексуальные коннотации там, где их нет[343]. Именно в центр теории психоанализа, в тексты Фрейда о сексуальности Зонтаг наиболее часто направляет копье свой критики. Она рассуждает о том, что эротика находится в состоянии конфликта между стремлением к свободе и репрессией, необходимой для того, чтобы индивид и общество нормально функционировали. Такое представление применимо к другим очагам фрейдистской напряженности – противоречию между рассудком и спонтанностью (по примеру немецких романтиков), а также противоречию между научным и художественным воображением (это уже по Канту). К этим вопросам Зонтаг возвращалась неоднократно.

Фрейд считал, что подспудной причиной каждого видимого в этой жизни напряжения является напряжение «сексуальное». Это было угрозой хаоса, ухмыляющимся на банкете черепом, «унижением высших достижений цивилизации»[344], на которое репрессия, как политическая, так и личная, была подходящим и неизменным ответом. Однако из-за подавления в сексуальности появлялся оттенок садомазохизма. «Фрейд отмотал любовь назад, к факту родительского доминирования, – писала она. – Сила – это отец любви, и в любви индивид следует отеческому примеру силы, следовательно, появляются отношения доминирующего и подчиненного»[345].

ДОВОЛЬНО СТРАННО, НО ВОТ ВИДЕНИЕ ФРЕЙДОМ ИДЕАЛЬНОЙ ЛЮБВИ В КАЧЕСТВЕ ОТНОШЕНИЙ РАВНОПРАВНЫХ ПАРТНЕРОВ НЕ ВКЛЮЧАЛО В СЕБЯ ВИДЕНИЕ РАВНОПРАВИЯ ЖЕНЩИН С МУЖЧИНАМИ.

«Фрейд снисходительно относится к своим пациенткам», – писала Зонтаг. Она была далеко не первым человеком, выступившим против такой женоненавистнической позиции, но в данном случае любопытна ее аргументация. Зонтаг упоминает, что представления о зависти к пенису и комплекс Эдипа с женской точки зрения выглядят очень проблематично, но больше всего останавливается на утверждении Фрейда о том, что женщины, в особенности образованные, страдают от разделения ума и тела. «Женская эмансипация была для Фрейда большой проблемой, – писала она. – Интеллектуальные занятия могут обесценить «женскую роль, которая им отведена».

Ум развивается за счет биологической задачи, для которой он предназначен:

«Фрейд утверждает, что в женщинах сексуальное и интеллектуальное несовместимы, чем показывает свою уверенность в том, что эти качества диаметрально противоположны. Эта оппозиция секса и интеллекта оставалась неоспоримой частью фрейдистской доктрины о человеческой природе»[346].

У Фрейда это противоречие приводит к тому, что женщины склонны испытывать сексуальную фрустрацию. «Он считает, что цель психоанализа с пациентами-мужчинами в том, чтобы развить их способности, в сексуальном и любом другом плане, а вот психоанализ женщин ставит более скромные цели – сделать так, чтобы они согласились со своей сексуальностью»[347]. Такое отношение создало культуру, в которой сексуальная и интеллектуальная жизнь для женщин гораздо более опасна, чем для мужчин. Зонтаг пишет: «Мало кто внимательно рассмотрел факт, а также последствия того, что столпы современной философии литературы и психологии – Ницше, Лоуренс и Фрейд – были женоненавистниками»[348].

Однако другие аспекты учения Фрейда, например его отношение к гомосексуальности, Зонтаг действительно привлекали. Правда, если мерить современными стандартами, Фрейда сложно было бы назвать человеком прогрессивным, потому что по многим параметрам он оставался продуктом своего времени. Тем не менее выдвинутые им аргументы составили научную базу движения за права гомосексуалистов. «Он открыл, что все люди предрасположены к бисексуальности и что это нормально, – писала Зонтаг, – и он критиковал господствовавшие предрассудки, показавав, что «нормальность» – это принятое всеми значение другого слова – «обычный». В результате, пишет она, «это весьма толерантно по отношению к тем, кто стремится к извращениям»[349].

СЬЮЗЕН НАСТАИВАЛА НА ТОМ, ЧТО ЯВЛЯЕТСЯ АВТОРОМ «КАЖДОГО СЛОВА» В КНИГЕ «УМ МОРАЛИСТА». ФИЛИП, В КОНЦЕ КОНЦОВ, ПРИЗНАЛ ЕЕ СОАВТОРОМ[350].

В некоторых отрывках книги «голос» и тон Сьюзен действительно слышатся очень четко. Возможно, что развод очернил представление Филипа о женщинах, в особенности о лесбиянках. Но, с другой стороны, будучи еще совсем молодым человеком, он запретил Сьюзен и Джойс Фарбер идти в кинотеатр в джинсах, поэтому у него было весьма специфическое понимание того, что же прилично для женщин, а что нет.

Судя по тексту его диссертации «Вклад Фрейда в политическую философию», которую он защитил в Чикаго в 1954 году, на этот текст Сьюзен повлияла гораздо меньше. В этой работе «традиционалист» с одобрением приписал Фрейду веру в «неизбежное неравенство даже в самых счастливых браках», в которых любовь становится «отношением подчинения власти»[351]. Фрейд проявлял интерес к доминированию и власти, что было отмечено в «Уме моралиста». Однако в книге подход к теме характеризуется сильным феминистским влиянием, которого в диссертации Филипа совсем не наблюдается.

Позднее, во время преподавательской работы, Рифф никогда не был научным руководителем у студенток[352]. Гомосексуалистов он называл «гомосексуалистами»[353], считал их «омерзительными»[354] и писал, что любовь в их среде невозможна.

«Бисексуальность, так же как и гомосексуальность, – это мощное извращение и бунт против реальности. Чтобы быть настоящей, сексуальная любовь должна быть только между представителями разных полов»[355].

Поздние работы Риффа носят крайне эксцентричный характер. Он писал о том, что хип-хоп группа 2 Live Crew «планирует захват всего мира», и весьма снисходительно отзывался об Аврааме Линкольне. Сложно относиться к его идеям серьезно, хотя их автор крайне серьезен. Вполне достаточно подчеркнуть разницу между мнением Филипа Риффа о бисексуальности и призывом к большей толерантности, высказанном в «Уме моралиста».

Эта цитата из книги «Моя жизнь среди работ смерти» / My Life Among the Deathworks, опубликованной в 2006-м, в год смерти Риффа. Посвящение книги гласит: «В память о Сьюзен Зонтаг».

Это весомая смена тона по сравнению с благодарностями в «Уме моралиста». Когда книга была напечатана в 1959-м, он благодарил «мою жену Сьюзен Рифф, которая, не жалея сил, посвятила себя этой книге». Из последующих изданий книги эти слова были изъяты, но и когда они появились, у знакомых они вызвали только удивление. «Бог ты мой, как же он ее ненавидит, – подумала Джойс Фарбер, увидев книгу. – Она никогда в жизни не использовала его фамилию»[356]. Таким образом Рифф пытался захватить ее личность, поставить жену на место, отведенное ей традицией, самоутвердиться и показать, кто здесь главный.

В своих последних работах о болезни огонь полемики сжег все сомнения, которые могли оставаться у Зонтаг. Ее утверждения о том, что женщинам необходима независимость, скрывали одинаковое по силе желание подчиняться. Фрейд и Филип были не единственными, считавшими, что во всех отношениях между людьми должен быть «доминирующий и починяющийся». Не будем утверждать, что такая схема присутствует во всех парах, однако это характеризовало отношения, которые были у Зонтаг. Она не смогла избавиться от того, что Фрейд называл «садистской концепцией коитуса», что негативно отражалось на всех любовных связях, которые у нее были. Фрейд предлагал выход из этой ситуации в виде «идеальной любви, в которой отсутствует родительское влияние, отношения обмена равных»[357], но Зонтаг не смогла добиться такого партнерства. Влияние ее родителей (то, что она называла «самым важным опытом») представляло собой любовь, которую то давали, то отнимали.

В результате появилось «восприятие всех отношений в качестве отношений между хозяином и рабом», писала Зонтаг спустя несколько лет после развода. «Так какой же мне быть в каждом из этих случаев? Мне нравилось состояние раба, в этой ситуации я чувствовала больше удовлетворения и подпитки.

НО ВНЕ ЗАВИСИМОСТИ ОТ ТОГО, ХОЗЯИН ТЫ ИЛИ РАБ, ТЫ В ОДИНАКОВОЙ СТЕПЕНИ НЕСВОБОДЕН»[358].

Глава 10

Гарвардские гностики

Кажется, что Сьюзен мечтала о побеге из рабства в традиционную семью практически с того момента, когда оказалась в Массачусетсе. Давид родился в сентябре 1952 года. В следующем году они переехали из Арлингтона в дом № 29 по Чонси-стрит в Кембридже, буквально в нескольких улицах от Гарварда. В конце того лета Сьюзен начала обучение в аспирантуре по специальности «английский» в Коннектикутском университете в Сторрсе.

Коннектикутский университет, в отличие от Чикагского или Калифорнийского, был довольно скромным вузом. В 1881-м он открылся как Сельскохозяйственная школа Сторрс, а статус университета получил всего за 14 лет до того, как в нем появилась Зонтаг. Сторрс был городом «на перекрестке дорог… в середине кукурузного поля, – говорил ее коллега по аспирантуре Харди Франк. – В городке не было даже аптеки, а здания самого университета были построены не из камня или кирпича, а представляли собой сборные дома из гофрированного железа», – рассказывал Франк.

Однако государство вкладывалось и строило настоящий университет на основе школы, в которой ранее максимум «обучали грамоте сельскохозяйственных рабочих». По словам Франка, студенты и преподаватели были «очень головастыми, интересными людьми, находящимися на старте карьеры»[359]. Недавним выпускникам университета предлагали вести курсы у первокурсников, в результате чего Сьюзен, которой было всего двадцать, стала «самым молодым преподавателем колледжа в США»[360].

Позднее Зонтаг редко упоминала о времени, проведенном в Сторрсе. В тот период она не вела дневник, и единственное объяснение тому, почему она попала в этот вуз, можно прочитать в одном из писем к Милдред. «Я знала, что попасть в Гарвард-Радклифф крайне сложно, и понимала, что обучение в Чикаго (не то что это плохой университет, а потому что я не отучилась положенные четыре года) не дает мне конкурентных преимуществ по сравнению с другими, и, следовательно, решила, что мой единственный шанс – это кафедра английского языка. В качестве доказательства своей компетентности я могу привести опыт годовой работы преподавателем на полставки, присовокупив к нему короткий опыт работы в студенческие времена»[361].

Когда Сьюзен начала обучение в аспирантуре Сторрса, ее сыну Давиду не исполнилось и года. С понедельника по пятницу Сьюзен жила в женском общежитии и возвращалась домой только на выходные. Всю свою жизнь она стремилась привлечь к себе внимание Милдред, которую можно назвать «матерью на полставки». «Когда я была ребенком, то крайне редко ее видела, – говорила Зонтаг после смерти матери. – Она отсутствовала практически постоянно»[362]. И в то же время Сьюзен сама далеко не всегда была рядом с сыном.

ОНА «ИСПОЛЬЗОВАЛА ОБУЧЕНИЕ КАК ВОЗМОЖНОСТЬ УБЕЖАТЬ, – ГОВОРИЛ ФРАНК. – УСКОЛЬЗНУТЬ ОТ ЗАСАСЫВАЮЩЕЙ ЗАБОТЫ О РЕБЕНКЕ».

В 1954 году ее приняли на кафедру английского языка в Гарварде, хотя, как она писала матери, английский язык «никогда не казался мне достаточно серьезным и легитимным предметом академической работы». Это была «область, привлекающая огромное количество несерьезных студентов. Английский как предмет очень легкий по сравнению с математикой, антропологией, физикой или историей»[363]. Она и впрямь была крайне недовольна выбранным предметом. «Я ненавидела последние годы обучения, – говорила Сьюзен матери в 1955-м. – Все было скучно, пусто, до смешного легко». Кроме этого, она не упомянула о том, что в Гарварде она столкнулась с проблемой, с которой до этого еще не сталкивалась в других университетах, а именно с женоненавистничеством. Минда Амиран говорила, что на английской кафедре сложилось «исключительно неблагоприятное отношение к женщинам. Там практически женщин не было. Их просто не принимали»[364].

Амиран была одной из немногих женщин, которым удалось получить работу на кафедре. Она помнила Сьюзен еще по Чикагскому университету и была очень рада снова встретиться в Гарварде. Они стали близкими друзьями и вдвоем переживали пренебрежение в преподавательских кругах. Сексизм был совершенно оголтелым, и мужчины считали, что женщины-жены способны только на то, чтобы разносить канапе во время приемов, что, по воспоминаниям Амиран, жена профессора Риффа беспрекословно выполняла. Уважаемый профессор Гарри Левин однажды сказал Сьюзен, что не «верит» в женщин-аспиранток, что помогло ей принять решение уйти с кафедры филологии, к которой она и без того не испытывала уважения[365]. В начале осеннего семестра 55-го она два дня поприсутствовала на лекциях по английскому языку, «почувствовала скуку и омерзение» и буквально «бросилась» на кафедру философии и попросила убежища у гораздо более симпатичного ей заведующего кафедрой Мортона Вайта, который моментально увидел в ней «большой ум и огромный, не по возрасту, багаж знаний». Эта кафедра подходила Сьюзен гораздо больше.

Сразу после перехода на другую кафедру Сьюзен написала своей матери: «Я абсолютно счастлива, и в первый раз за все это время аспирантура не кажется мне каторгой».

В неопубликованных мемуарах она замечала, что им с Филипом «было сложно найти друзей. Они были склонны критиковать людей больше, чем это допустимо»[366]. Именно такое впечатление сложилось у Харди Франка из Коннектикута: «Складывалось чувство, что она постоянно судит, и судит самым негативным образом»[367]. Впрочем, Сьюзен была не одинока. В мемуарах ее коллег по гарвардскому кругу полно примеров сексизма, обмана, мошенничества, снобского отношения и желания перещеголять других. Наиболее часто встречающееся в этой среде слово – снисходительность. Здесь все было совсем иначе, чем в Чикагском университете при Хатчинсе, многие студенты которого вспоминали время обучения как лучший период своей жизни. Филип и Сьюзен были не единственными талантливыми людьми, которые в подобной обстановке чувствовали себя некомфортно. Они жили в атмосфере постоянного соревнования, которую можно сравнить с атмосферой Версаля, описанного Луи де Рувруа Сен-Симоном, когда из-за придворных интриг любой вельможа мог попасть впросак и быть осмеянным. В кругу общения Филипа и Сьюзен был некий Якоб Таубес, поведение которого казалось коллегам излишне самодовольным, после чего они выдумали «средневекового схоластика, философия которого представляла собой нечто среднее между томистической школой и последователями Иоанна Дунса Скота».

Таубес попался в подстроенную ему ловушку.

«После первого обмена мнениями, во время которого Таубес слушал, не перебивая, словно был прекрасно знаком с обсуждаемым предметом, он совершенно блестяще заговорил о философии Бертрама из Хильдесхайма, поражая присутствующих глубиной своих познаний, после чего ему сообщили, что такого человека, о котором ему рассказывали, не существует и его выдумали исключительно для этого разговора. После этого у Таубеса пропали все надежды на карьеру в Гарварде»[368].

«Он был ужасным, маленьким, как гном, человеком», – отзывалась о Таубесе Амиран. Многие, но не все, считали низкорослого и не имеющего подбородка Таубеса человеком отталкивающим. Его высоко ценили некоторые из наиболее интересных женщин того поколения. Помимо Зонтаг, его уважали австрийская поэтесса Ингеборг Бахман, философ и выходец из известной семьи Маргарита вон Брентано, а также его первая жена Сьюзен Таубес. Эта супружеская пара сыграла значительную роль в жизни Зонтаг.

Якоб Таубес родился в 1923 году в Вене и пережил времена нацизма благодаря тому, что его отец, когда Якобу было 13 лет, получил пост главного раввина в Цюрихе. Якоб позднее сам стал раввином и в 1947-м защитил и выпустил в виде книги свою диссертацию Abendländische Eschatologie («Западная эсхатология»). В те годы интерес европейских евреев к вопросам, касающимся конца света, был совершенно обоснованным. Всем тем, кто интересовался вопросами религии и науки, было понятно, что холокост превратил старые формы иудаизма в абсурд. Те, кого интересовала философия, должны были найти новые способы осмысления мира.

Вскоре после этого Таубес уехал из Швейцарии в Нью-Йорк, где преподавал в Еврейской теологической семинарии, и в 1949 году женился на 21-летней Сьюзен Фельдман, в девичестве Джуди Цуцзанна. В именах этой дамы были заложены имена сестер Сьюзен и Джуди Зонтаг. «Сьюзен: такое же, как и у меня, имя, masosie (мой двойник), просто непостижимо»[369], – писала Зонтаг много лет спустя.

«НЕПОСТИЖИМО» – ЭТО СЛОВО ЗОНТАГ ИСПОЛЬЗОВАЛА ДЛЯ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫХ НЕВОЗМОЖНО УЗНАТЬ ИЛИ ПОНЯТЬ (СРЕДИ ЭТИХ ЛЮДЕЙ БЫЛИ ЕЕ ОТЕЦ И АНТОНЕН АРТО).

Точно так же как и ее муж, Сьюзен Таубес происходила из знатного еврейского рода. Ее дед был главным раввином Будапешта, а отец, Шандор Фельдман, стал фрейдистом и был одним из ведущих венгерских специалистов по психоанализу, близким другом психолога Шандора Ференци и человеком, входящим в круг общения Фрейда. Близость этой женщины к Фрейду произвела на Зонтаг большое впечатление. Воспитанная на фрейдистских принципах, Сьюзен Таубес писала в автобиографическом романе, что ее отец «объяснил ей комплекс Электры: она действительно была влюблена в своего отца, хотела выйти за него замуж, и отрицать это совершенно бесполезно. Согласно описанию комплекса Электры, имеющие его женщины просто обязаны отрицать его наличие»[370].

Сьюзен (Джуди Цуцзанна) и ее отец уехали из Германии и в 39-м оказались в США, когда девочке было 11 лет. Ее мать приехала в США чуть позже. Три года, пока ее отец учился, чтобы его дипломы о медицинском образовании признали действительными, они жили в трущобах Питтсбурга. Она окончила школу в Рочестере, штат Нью-Йорк. В школьном альбоме на вопрос «Что люди обычно тебе говорят?» она ответила: «Улыбнись, Сьюзен, улыбнись!»[371] Сьюзен Таубес не надо было, как Зонтаг, волноваться о том, что окружающие будут воспринимать ее как радостную калифорнийку. В отличие от Зонтаг, ей никогда не приходилось уговаривать себя «меньше улыбаться и меньше говорить»[372].

Эта Сьюзен чувствовала, что ее насильно «вырвали из европейской земли и пересадили на американскую». Она не испытывала доверия к иудаизму поколения своих дедушек и бабушек, а также доверия к фрейдистским принципам своего отца. Она была точно таким же человеком перекати-поле, как и ее муж Якоб Таубес, который звал ее Сьюзен Амина – «Сьюзен Душа». Неприятие этой парой общепринятых принципов и условностей не было, как для выросшей в семье из среднего класса Зонтаг, их собственным выбором, продиктованным эстетическими принципами. Это выбор был необходимостью, судьбой, обусловленной историческим развитием. Они заключили брак на условиях, не ограничивающих сексуальные порывы каждого из партнеров:

«Если ей не нравилось то, что делает Эрза (Якоб), то не по причине личных предпочтений. Она отказывалась судить его на основе принципов современного общества. Она не стремилась к буржуазному браку, и если вдруг в ее голове и появлялось подозрение в том, что она связана узами буржуазного брака, то поведение Якоба тут же демонстрировало, что это на самом деле не так»[373].

Свободные сексуальные отношения Таубесов имели катастрофические последствия для многих, имевших к ним отношение. Однако неортодоксальный подход к сексу дал Сьюзен Таубес точку опоры, характер и способ выражения радикальных взглядов, которые ее так привлекали. Она проявляла «особый интерес к вопросу отчужденности, – говорила ее биограф Кристина Парейгис, – так как ощущала себя отчужденной от всех форм принадлежности. Принадлежности к нации и даже к языку, принадлежности к группе людей или религии»[374].

Вот как спустя много лет Сьюзен Зонтаг вспоминала их первую встречу: «Ты все еще та 23-летняя девушка, завязавшая со мной абсурдно педантичный разговор на ступеньках библиотеки Вайденер»[375]. В отличие от зашкаливающего педантизма в Гарварде, диалоги со Сьюзен Таубес оказались весьма плодотворными. Многие темы, которые позднее развивала Зонтаг, уходят корнями в беседы с четой Таубес.

Сьюзен Таубес написала диссертацию «Отсутствующий Бог: о религиозном использовании тирании». Это было исследование творчества Симоны Вейль, имевшей свои ответы на вопросы, возникшие в демоническом XX веке. Вейль отвергла иудаизм и стала мистической христианкой, в возрасте 34 лет она уморила себя голодом, чтобы показать свое сострадание. Вейль для Зонтаг и Сьюзен Таубес была романтической героиней, примером женской смелости, человеком, давшим страданию смысл, выходящий за рамки личного опыта.

Научным руководителем диссертации Сьюзен Таубес о Вейль был Поль Тиллих – немецкий теолог в изгнании, изучавший христианский символизм для того, чтобы понять роль религиозной мысли в преддверии катастрофы. Тиллих подходил к этому вопросу с протестантской позиции, однако постановка вопросов и сами вопросы не сильно отличались от того, как видели их еврейские мыслители в мире руин. Позднее представление философии среди руин (культуры жизни) стало одной из основных тем, которые разрабатывала Зонтаг. Труды Вальтера Беньямина, Элиаса Канетти, Эмиля Чорана и других «дают ощущение того, что ты стоишь на руинах мысли, на грани руин истории и самого человечества», писала Сьюзен позднее в прекрасном эссе о Чоране.

В этом разрушенном мире появился активный интерес к ереси. Среди иммигрантов, с которыми общалась Сьюзен, была популярна древняя ересь гностицизма. Спустя несколько месяцев после окончания Второй мировой войны около селения Наг-Хаммади в Египте крестьянин нашел несколько папирусных кодексов. Мать крестьянина, боявшаяся джиннов, на всякий случай сожгла несколько папирусов. Когда египтологи изучили эти написанные в IV веке папирусы, то пришли к выводу, что по своему значению они не уступают найденным на следующий год в Палестине свиткам Мертвого моря и являются ценнейшими археологическими находками. Раньше об этих текстах известно было лишь по критической христианской полемике, но после их открытия исследователи получили неоспоримые свидетельства о существовании и содержании удивительных гностических ересей.

Важно учитывать временной фактор. Гностики были продуктом своей эпохи, которую можно сравнить с послевоенным миром прошлого столетия. Эллинская цивилизация стала первым космополитичным обществом в истории человечества. Тогда люди – представители разных культур – свободно общались, а на границах этого общества свободно «общались» и их боги. Гностики соединили «восточную мифологию, астрологию, персидскую теологию, элементы еврейских традиций – библейских, раввинских и оккультных – христианские представления о спасении души и эсхатологии с языком и концепциями Платона»[376]. Все это привело к антиномизму – отрицанию и неприятию условностей и норм, включая нормы сексуальной жизни, то есть явилось теологическим базисом сексуального либертинизма, который практиковали супруги Таубес.

«Создатель мира – зол, а мир – плох»[377] – так звучало одно из древних полемических высказываний. Гностицизм – это религия побежденных, изгнанников, превративших страдания в веру. Современные гностики также были изгнанниками, и их миропонимание объясняло двойственность утверждения: «Мир и Господь, душа и плоть, дух и материя, свет и тьма, плохое и хорошее, жизнь и смерть, а также экстремальное противопоставление существования, влияющее не только на человека, но и на реальность в целом»[378].

Мир разделен, ум тоже. Величайший современный сторонник гностицизма Антонен Арто предлагал «театр, который бы одобрили Савонарола и Кромвель», театр, по своей неосуществимости и амбициям превосходящий даже вагнеровский. Зонтаг была настолько поражена трудами Арто, что потратила восемь лет, собирая его работы в антологии объемом почти 700 страниц. Она писала, что Арто нашел «точное и тонкое соотношение между «животными» импульсами ума и высшим уровнем интеллекта, моментальное, совершенное цельное сознание»[379]. Именно это соотношение стремился найти, но не нашел Фрейд, в особенности у образованных женщин, а вот театру Арто удалось «заживить разрыв между языком и плотью»[380].

Арто думал о том, «о чем невозможно думать, – о том, что тело – это ум, а ум – это также и тело»[381]. Эти мысли «произошли от метафизического страха и острого психологического страдания – ощущения брошенности и покинутости. От ощущения того, что человек – инопланетянин, обладающий демоническими силами, подпитывающимися человеческим духом в космосе, в котором исчезло божественное. Космос сам по себе является местом битвы, каждая человеческая жизнь представляет собой конфликт между подавляющими, преследующими внешними силами и духом индивида, который лихорадит от стремления к искуплению грехов… Основанный на обострении дуализмов (душа-тело, дух-материя, добро-зло, темнота-свет), гностицизм обещает уничтожение всех видов двойственности»[382].

В 1960-х годах возник радикальный синкретизм, который в свое время был создан гностицизмом. В одном котле варились идеи фрейдизма, марксизма, христианства, буддизма, экзистенциализма, и «варили» эти идеи зачастую еврейские авторы. Иногда было сложно отличить синкретизм от попурри (pastish), иногда было легко посмеяться над этим демоническим замесом. В попытке собрать вместе все эти разные духовные направления есть гораздо большее, чем дань моде. Современное искусство не создавало «шок новизны». Таким образом оно неловко пыталось отразить этот «шок».

Одна из таких попыток произошла в доме Филипа и Сьюзен, где некоторое время после смерти своей первой жены жил один из наиболее известных беглецов от нацизма Герберт Маркузе. Он преподавал в Гарварде и работал над книгами, которые, как и произведения Адорно и Бенджамина, вызвали сильные споры критиков 1960-х. Маркузе прожил у них целый год.

«НАВЕРНОЕ, ДАВИД УСЛЫШАЛ, ЧТО МЫ ГОВОРИЛИ О ГЕГЕЛЕ, – ВСПОМИНАЛА СЬЮЗЕН, – ПОТОМУ ЧТО ОДНАЖДЫ ОН СПУСТИЛСЯ К ЗАВТРАКУ, ПОДОШЕЛ К СТОЛУ И СКАЗАЛ: «ГЕГЕЛЬ, БЕЙГЛ, ГЕГЕЛЬ, БЕЙГЛ». ЕМУ ТОГДА БЫЛО ТРИ ГОДА»[383].

Маркузе заканчивал книгу «Эрос и цивилизация», опубликованную в 55-м. Эта книга была обычным синкретичным продуктом своего времени, в которой автор легко совмещал учения Фрейда и Маркса с оптимизмом, свойственным послевоенной Америке. Маркузе писал о том, что в условиях репрессивного и антигуманного индустриального общества Эрос является потенциально освобождающей силой, открывающей «возможность эротической цивилизации, то есть той, при которой люди живут, не подавляя сексуальное в Эросе». Это цитата Якоба Таубеса из выступления на семинаре о возможностях гностицизма. Семинар проходил в рамках курса Колумбийского университета, который он вел вместе с Зонтаг. Произошло это спустя шесть лет после публикации книги Маркузе.

«Фрейд никогда не представлял себе возможность существования общества без подавления», – говорила Зонтаг, согласно записям студентов.

«Мисс Зонтаг сказала, что, по доктрине Фрейда, не существует никакой надежды на счастье или удовлетворение (за исключением работы и науки). По ее мнению, Фрейд старается минимизировать агонию человеческого существования. Счастье можно обрести в интеллектуальных занятиях, но и это, вполне возможно, является лишь сублимированным счастьем. Настоящее сексуальное счастье невозможно, поскольку мотивация секса – это кровосмесительство. Следовательно, секс никогда не дает прямого и настоящего удовлетворения»[384].

Зонтаг в данном случае неправильно, но крайне показательно трактует Фрейда. Настолько неправильно, что это можно назвать фрейдистской обмолвкой. Она, конечно же, знала (ведь это известная цитата Фрейда), что тот не сказал «работа и наука», а «работа и любовь», именно в таком порядке. Почему же она забыла про любовь или поместила ее внутрь секса, а потом говорила о кровосмесительстве?

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О ТОМ, ЧТО СЧАСТЬЯ МОЖНО ДОБИТЬСЯ ПОСРЕДСТВОМ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОГО ТРУДА, А НЕ СЕКСА, ОТРАЖАЕТ ОПЫТ ЗОНТАГ ТАК ЖЕ, КАК И НАДЕЖДЫ НА ПОСТРОЕНИЕ ОБЩЕСТВА БЕЗ ПОДАВЛЕНИЯ ОТРАЖАЮТ НАДЕЖДЫ МАРКУЗЕ И ТАУБЕСА.

В большей степени их, а не ее идеи легли в основу сексуальной революции 1960-х.

Философия Маркузе, точно так же как и идеи Зонтаг, развивались в разных радикальных направлениях и наиболее заметные сдвиги пережили в вопросах отношения к сексу и революции. В 1950-х годах, в период, когда многие идеи 60-х находились в зачаточном состоянии в головах интеллектуальной элиты, Маркузе уже скептически относился к тому, что Зонтаг предпочитала абстрактное конкретному. «Она может создать теорию из картофельной очистки»[385], – говорил он позднее одному из своих друзей.

Во многом решимость Сьюзен закончить свой брак может показаться принятым заранее решением. В своих текстах она крайне негативно трактует институт брака. В браке нет ничего хорошего, писала она в 1956 году. Это «институт, целенаправленный на притупление чувств. Смысл брака заключается в повторении. В лучшем случае из него может возникнуть сильная взаимозависимость. Ссоры постепенно становятся бесполезными, если, конечно, партнер не готов сделать после них логичный шаг, закончить брак. Чрез год пары перестают мириться после размолвок. Человек сначала злобно молчит, потом просто молчит, после чего все идет, как раньше»[386].

Брак с «эмоционально тоталитарным»[387] Филипом ее душил:

«Все шесть лет меня не покидало чувство того, что я несвободна. Вот сон, увиденный несколько недель назад: я спускалась с короткой лестницы, ко мне сзади подошла лошадь. Кажется, я спускалась в бассейн. Лошадь положила мне на плечи свои копыта, по одному на плечо. Я закричала, попыталась скинуть с себя ее вес и проснулась. И мысль об освобождении испортила мне настроение»[388].

Однако многие люди видят обреченность брака исключительно постфактум. Многие не разводятся, хотя несчастливо женаты или замужем, в особенности когда у них есть дети и проблематичными могут оказаться финансовые и карьерные вопросы. Сьюзен позднее показала умение выдерживать отношения, от которых бы убежали даже те, кто просто смотрел на них со стороны. Она чувствовала себя несчастной, но начала разговаривать с Филипом презрительно только после того, как он публично унизил ее. Занятно, что расстались они не по ее, а по его инициативе. Он понял последствия своего решения гораздо позже того, как его принял.

«Он и не знает, – как говорили его друзья, – что сам себе горло режет»[389].

Об этом решении она неоднократно писала в своих мемуарах. Друзья утверждали, что это была ее любимая тема разговора. Все началось с вопросов, связанных с научной работой. При поддержке Поля Тиллиха она подала документы в Американскую ассоциацию университетских женщин для изучения «метафизической пресуппозиции этики» в женском колледже Святой Анны в Оксфорде[390]. Это был совершенно логичный шаг в ее образовании, настолько логичный, что тогда она даже не до конца осознавала его.

В одной из версий неопубликованных мемуаров она писала: «План был, как обычно, общим. [Филип] должен был поехать, но в последний момент ему поступило более интересное предложение» – из Стэнфорда. По другой версии, идея принадлежала ей самой. Она хотела «путешествовать – по-настоящему путешествовать – по Европе».

«Но, дорогая, мы же уже об этом говорили. На следующий год, когда книга будет закончена, мы оба подадим документы на получение позиций преподавателей за границей. Все уже решено».

«Но я не могу ждать! – закричала она. – Всегда – в следующем году, в следующем году, и ничего не происходит. Мы застряли в этой дыре, задницы и животы растут, мы скоро уже люди среднего возраста…

Она замолчала, понимая, что имеет в виду не «мы» и ее выпад является совершенно необоснованным.

КОГДА ОНА ВЫШЛА ЗА МАРТИНА, ТО БЫЛА ЛИХОРАДОЧНОЙ, НЕЖНОЙ И СЛЕЗЛИВОЙ ДЕВУШКОЙ, А СЕЙЧАС СТАЛА СЛАБОЙ, БЕССЛЕЗНОЙ МЕГЕРОЙ, ПЕРЕПОЛНЕННОЙ ПРЕЖДЕВРЕМЕННОЙ ГОРЕЧЬЮ…»[391]

Решение уехать из Америки не было решением бросить Филипа. По крайней мере, не сразу. В июне 1958-го, после того как она год провела в Европе, Сьюзен написала Мортону Вайту в Гарвард с целью обсуждения своей диссертации, в июле она предложила Американской ассоциации университетских женщин, что «продолжит этим летом работу над диссертацией и вернется на кафедру философии Гарварда в следующем году»[392]. Где-то в душе она хотела вернуться к мужу или думала, что должна это сделать, ведь у них все-таки был пятилетний ребенок. Даже несмотря на то, что изначально идея отъезда в Европу не принадлежала Филипу, она никак не смогла бы уехать на год без его согласия.

В очередных написанных в тот период времени, но не опубликованных мемуарах она с откровением писала о «разборчивости в личных отношениях, граничащей с трусостью», а также о постоянном движении «от желания убежать и возвращении к участию в жизни». Она писала, что «сносная жизнь» – это «удержание равновесия, в котором ты не теряешь преимущества вовлечения и не теряешься в одиночестве ухода»[393].

Она не хотела повторить поведение матери (мало кто к этому стремится). И это было не от недостатка любви: отношения с Давидом были самыми важными и продолжительными отношениями в ее жизни. «Она всегда обожала Давида, – говорила Минда Амиран. – Постоянно торопилась домой, чтобы его увидеть. Он не рос забытым матерью ребенком, несмотря на то, что она каждый день писала, делала свою домашнюю работу и так далее. Он продолжал оставаться центром ее жизни»[394].

Она старалась дать ему детство, которого не имела сама. При этом, даже когда он был совсем маленьким, она читала ему книжки, предназначенные для детей более старшего возраста. Одной из первых книг был роман «Кандид». Она читала с ним «Путешествия Гулливера», и у них не было «практически никаких детских книг, – рассказывали друзьям. – На них у Зонтаг не хватало терпения»[395]. В дневнике в 57-м она писала:

«Вчера, когда я укладывала Давида спать, он заявил: «Ты знаешь, что я вижу, когда закрываю глаза? Каждый раз, когда закрываю глаза, вижу Иисуса на кресте». «Настало время Гомера», – подумала я. Лучший способ избавиться от мрачных религиозных фантазий – это заглушить их безличной гомеровской бойней. Сделать дух более языческим…

Сегодня он Аякс Малый + а я – Аякс Великий. Вдвоем мы «непобедимы», это новое для него слово. Вот что он сказал мне после того, как я поцеловала его + вышла из комнаты: «Увидимся, Аякс Великий». Потом он рассмеялся…

Мой сын в четырехлетнем возрасте читает Гомера»[396].

После отъезда Сьюзен Филип вместе с Давидом и Роуз уехал в Беркли. Последний день в Кембридже 3 сентября 1957 года прописан практически поминутно, что не было характерно для ее дневниковых записей. Такое внимание к деталям свидетельствует о том, что она понимала важность того дня:

«13.00. Я повесила замок на дверь кладовки в кухне, закрыла чемоданы, сходила в туалет, позвонила в гарвардское такси, которое приехало через три минуты. За рулем был приятный мужчина в летах. 13.15. Я сказала водителю, чтобы он поехал по Массачусетс-авеню. 1. Чтобы остановиться у входа в Widener и отдать книгу пьес Джона Гея, издательство Abbey, с партитурами, потом 2. На почту, где я отправила оставшиеся пакеты, включая пакет со старой одеждой в Чикаго, потом 3. В офисы Брэдли на Брэттл-стрит, где я оставила копию договора аренды + ключи от дома у потного, неорганизованного мистера Эллиота, потом 4. На станцию Бей. Такси прибыло на станцию в 14.00 + поезд должен был отправляться через пять минут + носильщиков не было видно. Водитель предложил донести мои чемоданы (это против правил), я начала нервничать – чемоданы занесли на станцию, носильщиков все еще не видно + вниз по лестнице к поезду, который только подходил. На счетчике было 14.15, я дала водителю четыре доллара – он приподнял шляпу + пожелал мне хорошей поездки, кондуктор внес чемоданы в вагон + я отбыла».

Как часто случалось в ее жизни, мотивации, понятные всем окружающим, оставались для нее загадкой, и кажется, что даже в душе она не призналась себе, что их брак заканчивается. «Не надо быть Зигмундом Фрейдом, – говорил Давид, – чтобы понять, что ты уходишь от мужа и бросаешь маленького ребенка, потому что хочешь от этого убежать. Но готов поставить много денег против мелочи на то, что тогда она этого не осознавала»[397].

5 сентября она отплыла из Нью-Йорка. Якоб Таубес целый час ждал ее около парохода. «Меня это очень тронуло, – писала она. – Да и кого не тронет такой жест внимания? Я его поцеловала + поднялась на борт – продолжала махать рукой до тех пор, пока он не исчез из виду»[398].

Глава 11

Что ты имеешь в виду под фразой «имеется в виду»?

«Она чувствовала непреодолимое желание поехать в Европу, – писала Зонтаг в одной неопубликованной автобиографической истории, – и в голове ее отдавалось эхо мифов о Европе. Коррумпированной Европе, усталой Европе, аморальной Европе»[399]. Она стремилась в Европу, которая захватила ее воображение с тех пор, как она прочитала Томаса Манна, в Европу, которая была любимым интеллектуальным спутником монашеской жизни с Филипом.

«РОМАНТИЧЕСКИ ТЕМПЕРАМЕНТНАЯ» СЬЮЗЕН МЕЧТАЛА О «ПУТЕШЕСТВИЯХ ПО ЕВРОПЕ, ЛЮБОВНЫХ РОМАНАХ И СЛАВЕ».

Брак заставил ее снизить планку ожиданий, научил быть практичной, находить компромисс в «собственной карьере, но в том же мире», в котором вращался Филип[400]. Она делала безопасный выбор, ведь в 50-х женщина-ученый все еще была в диковинку. В любом случае в интеллектуальном смысле университетская среда предоставляла ей благоприятную атмосферу. Несмотря на то что ее романтический темперамент требовал большего, при отсутствии альтернативных вариантов она не торопилась бросать единственное окружение, которое знала со времен поступления в Беркли. И поэтому она продолжала оставаться в этой знакомой ей среде даже после отъезда за границу.

Все, что она увидела в Оксфорде – средневековая архитектура, полет интеллектуальной мысли и мировая известность университета, – соответствовало ее устремлениям. Однако в Оксфорде было холодно и влажно[401]. Американцы всегда признавали превосходство англичан, но Англия никак не могла оправиться от последствий войны, и в целом Сьюзен была разочарована этой страной. «Сейчас уже сложно объяснить, – говорила одна из ее знакомых, Джуди Спинк, – ту прошлую ситуацию, в которой американцы выросли в более богатом, счастливом и удачливом мире». Она «хотела уехать из Америки, – рассказывал приятельствовавший с ней в то время Бернард Донохью, – но вышло так, что она очень скучала по Калифорнии». Все разговоры сводились к тому, как ей было холодно и почему английская система центрального отопления не работает»[402]. Спинк отмечала, что Сьюзен часто жаловалась на холод: «Я помню это, потому что она носила пижаму под одеждой».

Сьюзен была разочарована и ощущала свое превосходство. «На всех тех, с кем она общалась в Оксфорде, она произвела впечатление своей сдержанной силой, – говорила Спинк. – Частично это объяснялось ее внешним видом. Она была похожа на черного принца. Я говорю «принц» из-за ее доминантности». Когда через много лет опубликовали дневники Сьюзен, Спинк с удивлением узнала, какой неуверенной чувствовала себя Зонтаг. «Мы совершенно не замечали слабостей, – говорила Спинк. – Оставалось ощущение ее преимущества по всем фронтам. Мы подозревали, что она знает гораздо больше, чем готова была нам сказать». Черный принц одевался во все черное. Когда Спинк в первый раз увидела Сьюзен в ковбойских сапогах во внутреннем дворике, то не могла понять, откуда она: «Из Южной Америки? С гор Гиндукуш?»[403]

Не будем утверждать, что Сьюзен заранее не продумала свой туалет. «Я никогда не упоминал ковбойские сапоги, – говорил Бернард Донохью, – но через некоторое время она сама обратила на них мое внимание. Ее задело то, что на меня они не произвели никакого впечатления».

Художники и мыслители XX века стремились открыть скрытый внутренний смысл в архитектуре, литературе и теологии, если таковой вообще существовал. Они пытались найти самые простые и базовые формы устройства и построения разрушенного мира. Зонтаг привлекали новые идеи в области танца и рисования, но вот все, что касалось философии, основной задачей которой было открытие языковых формул, наподобие математических, привлекало ее в меньшей степени.

«Помню, что я задал вопрос моему преподавателю философии, – говорил Донохью. – И тот мне ответил вопросом на вопрос: «Что ты имеешь в виду под фразой «имеешь в виду»? Актер и режиссер Джонатан Миллер, ставший со временем другом Сьюзен, написал на эту тему сатирический скетч «Философия Оксбридж», в котором сыграл Джон Клиз:

Клиз: Да, да.

Миллер: Скажи, ты в данном случае используешь «да» в качестве утверждения?

Клиз (после долгой паузы): Неееет[404].

«Ее интерес к философии был гораздо шире», – заявлял Донохью. Она написала важную книгу о Фрейде, знала известных и амбициозных мыслителей: Штраусса, Герда, Таубеса и Маркузе. «Аналитическая философия казалась ей предметом слишком узким и академичным», – вспоминала Спинк. В период, когда Сьюзен пыталась вновь обрести энергию, с которой развивалась ранее, такая философия слишком напоминала о мистере Кейсобоне, а также плаксивых и асексуальных мужчинах. «В Англии есть такой тип мужчин – мужчина-девственник. Здесь таких много», – писала Сьюзен в своем дневнике[405]. Сексизм был распространенным, но не явным. «В Оксфорде вообще было мало чего явного», – говорил Донохью, и мужчины, по мнению Сьюзен, умудрялись быть «одновременно против женщин, но при этом не были настоящими мужчинами».

Кстати говоря, именно этим и объяснялась привязанность Сьюзен к Донохью. Хотя позже тот получил титул барона Донохью Эштона за свою службу при трех правительствах лейбористов, он был одним из немногих студентов Оксфорда – выходцев из рабочей семьи. («Мне говорят, что я служил при четырех правительствах», – сказал он, показывая, что эти цифры не являются преувеличением.) Однажды на званом ланче он заметил интересную женщину, которая показалась ему аутсайдером. «Я обратил внимание на то, что она пребывает сама в себе и не вовлечена в происходящее. Мы как-то вяло подошли к друг другу и разговорились. Все всякого сомнения, она скучала», – говорил он.

«Меня в ней что-то сразу привлекло. Она очень эффектно выглядела. Лицо прекрасной формы, замечательные глаза, чудесные волосы. Она была высокой и немного долговязой, немного островатой, что ли. Такие дамы обычно не в моем вкусе. Я люблю худых, невысоких девушек, которых так и хочется обнять. Но эта была не такой».

По инициативе Сьюзен у них начался роман, который хотя иногда и укладывал их в кровать, но большей частью был философским. Они оба считали себя радикалами, однако разница между левыми взглядами каждого из них оказалась значительной. Донахью был ангажирован вопросами политики: «Меня интересовали скучные темы, наподобие того, как обеспечить людей жильем, пенсиями и подобные вопросы».

«Я приехал в Кентукки и занимался расследованием одной забастовки на шахте, во время которой были жертвы. Расследовал одного адвоката, который оказался абсолютно коррумпированным, – рассказывал он о поездке в США. – Но ее все это не интересовало. У нее были грандиозные интеллектуальные левые идеи, касающиеся исследования собственной сексуальности, всего личного существования, недоверия истеблишменту, отрицания любых форм власти и т. д.».

Для Сьюзен радикализм означал новые возможности личной свободы и самоизменения. Если она и намекала на то, что ей нравятся женщины, то не на прямую. «Она говорила, что надо перерасти это общество, которое считает тебя чем-то определенным, – вспоминал он. – В этом обществе считается, что женщина должна выйти замуж за мужчину и всю жизнь находиться в этом браке.

ОНА ХОТЕЛА ИССЛЕДОВАТЬ ДРУГИЕ ВАРИАНТЫ СЮЖЕТА. ОНА РАССКАЗЫВАЛА О ТОМ, ЧТО ХОТЕЛА БЫ СДЕЛАТЬ»[406].

Вначале она ежедневно писала Филипу аэрограммы. «В течение дня я составляла в голове текст письма, – писала Зонтаг. – Мысленно я постоянно с ним разговаривала. Понимаете, я очень к нему привыкла. Чувствовала себя с ним в безопасности. Я была очень крепко связана с этим человеком»[407]. Однако это не мешало ей весьма негативно отзываться о Филипе в разговоре с Бернардом, мужественность которого была совсем другого толка, чем у Филипа. Ее муж был ипохондриком[408] (Сьюзен называла его неврастеником[409]). Филип обещал приехать в Оксфорд, но потом передумал, потому что волновался и нервничал по поводу того, как пройдет путешествие в Англию. Для человека, смело занимающегося самосозданием, это была смешная отговорка.

Но точно так же, как и с ее отношением к политике, самосоздание иногда могло превращаться в солипсизм. Она оставила в Америке сына и «говорила, что очень скучает, – рассказывал Бернард. – Она совершенно очевидно чувствовала, на какие жертвы идет и какую платит цену. У меня складывалось ощущение того, что она не очень хорошо представляет себе, какую цену приходится платить ее сыну». Любовь Зонтаг к сыну показалась крайне странной и Джуди Спинк, в особенности когда она одновременно говорила о сыне и пыталась «снять» Спинк. «Она показала мне фото маленького Давида Риффа, и я почувствовала, что это плохо сочетается с ее попытками уложить меня в постель. Как только я увидела то фото, то подумала: «Ой, нет! Вот это уже лишнее».

Возможно, если бы Сьюзен не думала так много о себе, то не смогла бы принять сложных решений. Донахью замечал, что она слишком серьезная и лишена чувства юмора. Надо учитывать то, что тогда Сьюзен впервые после непростого решения пойти учиться в Беркли надо было принять решение о том, что она собирается делать со своей жизнью. Обучение в Чикагском университете дало ей «правильное направление». Потом все тоже шло правильно – она вышла замуж, пошла в аспирантуру и стала матерью. И вот сейчас она становилась свободной от всей непонятности и неуверенности независимой жизни.

ПОЗДНЕЕ ЗОНТАГ НАЗВАЛА 1950-е ПОТЕРЯННЫМ ДЕСЯТИЛЕТИЕМ.

Но ее внутренняя сила, которую увидели в ней друзья по Оксфорду, явилась продуктом десятилетия эволюции от «слабака» в Беркли до черного принца. Время ученичества подошло к концу, и она была готова стать взрослой. Вот как философ Эйч Эл Харт описывала впечатления от общения с известной оксфордской знаменитостью Исайей Берлином:

«Среди самых громкоголосых критиков Берлина была мисс Сьюзен Зонтаг. Она совершенно справедливо считает, что он легкомысленно относится к деталям, но совершенно не права, придерживаясь мысли, что он не достиг великих прозрений и глубинных пониманий. Мне кажется, что ей понравилось обучение, хотя она утверждает, что невысокого мнения обо всех, за исключением философа Джона Лэнгшо Остина, от лекций о чувственных данных которого она была в восторге»[410].

Бернарду она говорила о «скучном Оксфорде и недостатках интеллектуалов. Я сам общался с интеллектуалами и чувствовал, что в этом вопросе она не ошибается». Тем не менее точно так же, как и Харт, он считал, что это только часть картины. «Я любил Оксфорд. Несмотря на то что она была права, указывая на недостатки, она не хотела видеть то, что в нем было хорошего». Чуть раньше Зонтаг бы это сделала. Но сейчас ей надо было находиться в другом месте. Ей нужно было что-то радикальное. Ей нужно было быть в теплом климате. В декабре, в конце первого семестра первого курса, Зонтаг уехала во Францию и больше в Оксфорд не вернулась.

В 1957 году Нью-Йорк избавлялся от последних остатков провинциализма, Лондон был столицей разваливающейся империи, а Париж считался самым «продвинутым» городом в мире. В то время престиж французского языка был на одном уровне, а может, даже и выше английского, а для амбициозных людей из маленьких городков по всему миру Париж был центром искусства, науки, философии, славы и индустрии моды, секса и парфюмерии. Париж считался городом, которому нет равных на Земле. В поисках всего этого Сьюзен и уехала в Париж. Она уехала в этот город еще и для того, чтобы снова найти себя – потенциально счастливую женщину, испытавшую перерождение в Беркли, но потом загнанную в брак, в котором она не чувствовала себя счастливой.

Она спешила к человеку, который много сделал для ее перерождения, – к Харриет Сомерс. Харриет жила в Париже с начала 1950-х, и Зонтаг не виделась с ней около 10 лет. Все эти годы они спорадически поддерживали связь, и когда Сьюзен сообщала Харриет о замужестве, то все равно писала, что любит ее («Это трансцендентальный факт»[411]). В июле 51-го, во время своего первого посещения Франции, Сьюзен писала: «Я в Париже. Встретимся в соборе Нотр-Дам, после чего добавила: «О нашей встрече не должен узнать мой муж. После этого Харриет могла начать подозревать, что Филип знал об отношениях двух женщин[412]. В 1954-м Харриет вернулась в Нью-Йорк, где ее мать умирала от рака. Непосредственно перед ее смертью в декабре «она открыла глаза, в которых стояла боль, и, чтобы сделать ей хоть что-то приятное, я сказала: «Мама, ты помнишь израильтянина, о котором я тебе рассказывала? Я выйду за него замуж». «Нет, не выйдешь», – отвечала она шепотом. «Почему?» – изумилась я. «Потому что, – с трудом произнесла она, – тебе больше нравятся женщины». После чего закрыла глаза и издала глубокий вздох»[413].

Это полное драматизма признание умирающей оказалось неправильным – Харриет была в большей степени гетеросексуальна. За год до смерти матери она познакомилась с американкой кубинского происхождения Марией Ирэн Форнес, которой суждено было сыграть большую роль не только в ее жизни, но и в жизни Сьюзен. У Харриет был долгий и бурный роман с Форнес. («Я люблю тебя, Ирэн. Как хорошо ты обеспечиваешь мою потребность в боли!»[414]) Одновременно у Харриет в течение нескольких лет был бурный роман со шведским художником Свеном Блумбергом.

Но как только Харриет закончила отношения с Иэрн и Свеном, на ее горизонте снова появилась Сьюзен. Зонтаг отчаянно жаждала женской любви. В январе ее начала «снимать» «невысокая, разодетая в пух и прах блондинка». Сьюзен очень этому обрадовалась и призналась: «Мне она совершенно не нравилась, но все же как приятно быть дома, то есть оказаться в ситуации, когда мной интересуются не мужчины, а женщины»[415]. Харриет была первой большой любовью Сьюзен, и именно к ней Зонтаг пришла, когда пыталась начать новую жизнь.

ОДНАКО ЛЮБОВЬ СЬЮЗЕН НА ЭТОТ РАЗ БЫЛА НЕ ВЗАИМНА.

«Я не уверена в том, что хочу ее видеть», – призналась Харриет в своем дневнике перед приездом Сьюзен. После того как та приехала, Харриет писала: «Какая же она красотка! Но мне в ней многое не нравится… то, как она поет, фальшиво и как-то по-детски, как танцует, не попадая в ритм и с фальшивой сексуальностью… Бедняжка! Она меня совсем не привлекает, но, с другой стороны, она говорит, что любит меня, и именно это я сейчас и хочу слышать!»[416]

Каждая из женщин чувствовала себя недовольной своими прошлыми отношениями, и каждая стремилась получить то, что мог дать им партнер. Сьюзен мечтала о страсти, которую испытала с Харриет 10 годами ранее, Харриет мечтала об Ирэн. «Сьюзен слишком легко ранимая и неуверенная, и это мне не нравится, – писала Харриет. – Она кажется такой наивной. Ведет ли она себя искренне? Я что-то не очень верю тому, что она мне говорит». Словно в доказательство своей неискренности Сьюзен прочитала записи в дневнике Харриет и писала так: «Она дала мне резкую, нечестную и неприятную оценку, а в конце написала, что я ей вообще не нравлюсь, но моя страсть для нее приемлема и наши отношения возобновились в удобный для нее момент. Как же это больно, я возмущена и унижена»[417].

Сьюзен задалась вопросом, имела ли она право заглядывать в чужой дневник. «Ощущаю ли я чувство вины за то, что прочитала не предназначеное для моих глаз? – задает она вопрос и отвечает: Нет. Пожалуй, главный смысл дневника (в социальном смысле) в том, чтобы его записи тайком читали другие люди».

Это типичное рассуждение Сьюзен, находившей интеллектуальные оправдания для обоснования эмоциональной реакции, которой сама стыдилась. Однако если Сьюзен была не без греха, то и Харриет поступала по отношению к Зонтаг не самым лучшим образом. Харриет находила основания для продолжения романа, даже когда чувствовала, что отношения со Сьюзен пора заканчивать. Харриет задолго до Сьюзен поняла, что их отношения зашли в тупик, и единственное чувство, которое возникает от чтения сделанных в то время записей в дневниках этих женщин, – это чувство отчаяния.

В личной жизни Сьюзен было много проблем, поэтому в то время она очень мало писала о своих впечатлениях о Франции. Она практически не говорила по-французски, оставила Давида и Филипа, бросила Гарвард и Оксфорд. Сьюзен сразу поняла, что Харриет не сможет заменить ей Филипа, а также и то, что она отдаляется от карьерной деятельности, к которой шла почти десять лет, и пока не нашла новой сферы профессионального развития. Она оставила мужа и бросила учебу. С одной стороны, это можно назвать освобождением, но, с другой стороны, это было чревато безденежьем и безуспешностью. Спустя несколько дней после приезда во Францию она писала: «ratés, неудачники-интеллектуалы (писатели, художники, будущие кандидаты наук). Люди, наподобие Сэма Волфенштайна с его хромотой, чемоданчиком, пустыми днями, пристрастием к кинофильмам, копеечной экономией, стервятничеством и побирательством, семейным гнездом, больше похожим на пустыню, от которого тот бежит, все это меня пугает»[418].

В городе было много таких ratés. Эти люди обитали в районе Левого берега, между Сорбонной и кафе на Сен-Жермен-де-Пре. Многие из тех, кого Сьюзен встретила в те месяцы, будут играть большую роль в ее жизни, а части из них суждено стать теми самыми неудачниками, присоединиться к числу которых так боялась Сьюзен.

Среди новых знакомых оказалась бывшая на 10 лет старше Сьюзен Аннетт Михелсон. Она уже жила в Париже несколько лет, работала арт-критиком в International Herald Tribune и вращалась в творческих кругах. Ее партнер, Бернард Фрехтман, переводил для американских издательств книги Жана Жене. Михелсон была знакома с Жаном-Полем Сартром и Симоной де Бовуар и в 1953 году перевела ее книгу «Должны ли мы сжечь де Сада?». Все они собирались в Café de Flore и вели интеллектуальные дискуссии, которые Сьюзен показались гораздо более интересными, чем холодная академичность оксфордских бесед. Михелсон и ее окружение дали Зонтаг пример того, как надо жить. «Я понимаю, – писала Сьюзен спустя несколько лет, – насколько важным для меня оказался Сартр. Он стал примером для подражания – какая прозрачная логичность, какое богатство, какие знания. И плохой вкус»[419].

В ФЕВРАЛЕ ЧЕРЕЗ АННЕТТ СЬЮЗЕН В ДОМЕ ФИЛОСОФА ЖАНА ВАЛЯ НА УЛИЦЕ LE PELETIER ПОЗНАКОМИЛАСЬ С САРТРОМ.

Зонтаг подробно описала квартиру и обстановку – мебель из Северной Африки, библиотеку в 10 000 книг, тунисскую красавицу-жену Валя, которая была моложе мужа на 30 лет[420]. Это был мир, настолько далекий от того, в котором выросли Сьюзен и Аннетт, что для того, чтобы в него приняли, надо было адаптироваться. При этом многие соглашались с тем, что Аннетт в процессе этой «адаптации» заходила слишком далеко. (Из уст еврейской девочки, выросшей в Бруклине, безупречный британский акцент был, согласитесь, перебором.) Тем не менее все, знавшие Аннетт в Париже, считали ее талантливой, а Сьюзен была от нее без ума. «Сначала Сьюзен была ее почитателем, – говорил Стивен Кох, который близко знал их обеих. – Она была под большим впечатлением от Аннетт, а Аннетт восхищалась Сьюзен»[421].

Сьюзен очень удивил круг интересов Аннетт. Зонтаг получила традиционное образование, что означало воспитание некоторой неприязни по отношению к немцам. Но если Германия и проиграла войну, престиж немецкой культуры нисколько не уменьшился. В таких вузах, как Чикагский университет и Гарвард, преподаватели оставались под влиянием Фрейда, Маркса (и их последователей). Большую роль и влияние имели и современные немецкие мыслители: Манн, Адорно, Маркузе и Штраусс. Этих людей «совершенно не интересовала послевоенная континентальная культура», как выразился Кох, что фактически означало культуру Франции.

Однако французскую культуру было сложно игнорировать. В экономическом смысле Франция понесла гораздо меньше убытков, чем Англия. Французских писателей не интересовала беспочвенная заумь, а занимали большие человеческие вопросы, возникшие после нацистской оккупации, и переработка богатого французского наследия времен Просвещения. Во Франции на английском языке печатали многие великие модернистские произведения – Генри Миллера, Джеймса Джойса, Сэмюэля Беккета, Владимира Набокова, которые, на минутку, были запрещены в основных англоговорящих странах. Французские философы – Жене, Бовуар, Сартр и Камю – были одними из самых влиятельных в мире (и Сьюзен о них напишет). Кроме этого – во Франции была впечатляющая школа кинематографии, сложившаяся вокруг режиссеров Годара, Рене и Брессона. Англо-саксонские академические круги такое кино не воспринимали всерьез.

А вот Аннетт Михелсон относилась к французскому кино очень серьезно. «Аннетт с большой любовью относилась и к Сьюзен, – говорил режиссер Ноэль Бурх, крутивший тайный роман с Аннетт, когда все знали, что та живет с Фрехтманом. – Но Сьюзен обожала Аннетт в еще большей степени»[422]. У Аннетт было одно качество, которого недоставало Сьюзен и о котором она прекрасно знала. Наметанный глаз. «В целом она лучше чувствовала искусство, чем Сьюзен, – говорил Кох. – У нее был настоящий критический взгляд. Аннетт очень впечатлила меня своим пониманием искусства, а вот с Сьюзен ничего подобного не происходило. Я начал понимать, что такое гиперчувствительность к искусству и как превращать ее в язык».

Сложно представить, что Зонтаг плохо воспринимала искусство и была к нему нечувствительна, однако многие ее знакомые того периода утверждали, что это было именно так[423]. В Лос-Анджелесе Меррилл Родин заметил, что Сьюзен очень тонко воспринимает музыку. Однако, возможно, от внутренней неуверенности, за педантичным многословием Зонтаг скрывала свою эмоциональную реакцию. «Она с ума меня сведет, – писала Харриет в апреле 58-го, – своими длиннющими научными объяснениями, без которых можно элементарно все понять, если у тебя есть такие уши и глаза, как у Ирэн [Форнес]. В Prado она пустилась в длинный монолог о Босхе и ни к селу ни к городу закончила утверждением о том, что женщины являются оплотом церкви. Ее содранные из учебников тексты просто невыносимы!»[424]

Сьюзен выросла, стараясь «одновременно видеть и не видеть», и видение ей всегда давалось с большим усилием. Что-то в ее душе этому противилось. «Она запрещала Давиду смотреть из окна автобуса или поезда во время их совместных путешествий, – рассказывала одна из девушек Давида Джоанна Робертсон. – Она утверждала, что, чтобы понять место, Давид должен услышать о нем, узнать факты и познакомиться с историей, а гляденье в окно ничего хорошего не даст. Она сама никогда не смотрела в окно во время подобных путешествий. И всегда много вещала о местах, в которых мы были или в которые едем, но у нее никогда не возникало любопытства просто посмотреть на них». Давид рассказал Джоанне о том, как он, будучи мальчиком, был в Лондоне и, глядя в окно, пытался понять новую страну, но Сьюзен все время одергивала его. К концу жизни, когда они втроем ехали в поезде, Сьюзен решительно смотрела вперед. «Мы с Давидом перемигнулись, чтобы напомнить друг другу о внутренней шутке, что она отказывается смотреть и воспринимать увиденное. Вокруг нее много чего происходит. Но она не хочет устанавливать с этим связь»[425]. И если видение естественным образом ей не давалось, она должна была размышлять о нем так, как не размышляет человек, которому оно дается легко. Эти сложности можно заметить в ее ранней, зачастую натянутой прозе. Как бы то ни было, именно Зонтаг, а не Михелсон, стала самым известным критиком своего поколения. «Назовите книгу, написанную Аннетт Михелсон, – говорил Стивен Кох. – Таких книг не существует».

«Аннетт – страшный человек, – утверждал Ноэль Бурх. – Всю свою жизнь она отпугивала людей». В конце концов, Михелсон отпугнула и Сьюзен. Несмотря на обещающее начало жизни, ум Аннетт оказался деструктивным. «В этом виноват садомазохизм», – говорил Кох. Бурх был вигарофлом – его интересовали женщины, занимавшиеся боевыми видами искусств. «Единственное, что его возбуждало, – это когда к нему подходила девушка в черной коже, срывала с него вельветовый костюм и била по яйцам»[426].

В новом кругу общения Сьюзен садомазохизм был распространенным явлением. Она была далеко не единственной, считавшей, что любовь – это отношения хозяина и раба. У одного из ее новых знакомых, гея-садомазохиста Эллиота Штайна, была «впечатляющая коллекция кнутов»[427]. Харриет Сомерс перевела в 1953 году книгу маркиза де Сада «Жюстина, или Злоключения добродетели» для авангардного издателя с большим интересом к порнолитературе Мориса Жиродиа. Жиродиа издавал произведения современных духовных наследников, включая Жоржа Батая и Анну Декло, которая под криптонимом Полин Реаж написала эротический роман «История О». Зонтаг будет подробно писать о работах этих авторов в «Порнографическом воображении».

Сьюзен была близка и понятна связь между сексом и болью. «Все отношения людей носят, по сути, садомазохистский характер»[428], – заявила она Бурху. Она не могла себе представить отношения людей как партнерство любящих и равноправных, о котором писал Фрейд. Таким образом, всю свою жизнь она повторяла отношения, заложенные матерью, которая то давала ей свою любовь, то ее отнимала. Харриет не баловала ее своей любовью, но Сьюзен и не жаловалась: «Наверное, с моим больным сердцем + неиспользованным телом, чтобы сделать меня счастливой, мне надо совсем немного»[429]. Спустя пару недель она написала о том, что отношения с Харриет «зашли в тупик», в котором она «слепо брела сквозь лес боли»[430]. Тем не менее, как «сцепившиеся рогами несчастные животные» в романе «Ночной лес», их отношения продолжались. В апреле они на две недели уехали в Испанию и Марокко.

В ИЮНЕ СЬЮЗЕН ПИСАЛА, ЧТО «ЖИЗНЬ С ХАРРИЕТ – ЭТО УДАР ПО МОИМ ЧУВСТВАМ. ОНА КРИТИКУЕТ ВСЕ, ЗА ИСКЛЮЧЕНИЕМ МОЕГО ВНЕШНЕГО ВИДА, О КОТОРОМ ГОВОРИТ, ЧТО ХОТЕЛА БЫ, ЧТОБЫ ОН БЫЛ ДРУГОЙ»[431].

Вот что писала Харриет в январе: «Мой рефлекс ревности активирован по полной. Ее хотят и мужчины, и женщины. Несмотря на то, что меня она мало волнует, я завидую ее успеху»[432]. Однажды на вечеринке Харриет из ревности ударила Сьюзен по лицу. Автор опубликованной в 56-м поэмы «Вопль» битник Аллен Гинзберг спросил Харриет, почему она так плохо относится к молодой и красивой Сьюзен. Харриет ответила, что как раз потому, что она молодая и красивая[433].

Харриет говорила, что живет за счет Сьюзен, которая не была богатой, но имела стипендию и получала деньги от Филипа. Зонтаг и Харриет были не только в Испании, но и в Греции и Германии. Записи в дневниках свидетельствуют о неуверенности Сьюзен и ее желании быть пассивным партнером: «То, что говорит обо мне Харриет, совершенно правильно, – я не очень чутко улавливаю людей, их мысли и чувства, хотя уверена в том, что могу быть эмпатичной и интуитивной». Это она написала в июне.

Видение, эмпатию и интуицию сложно наработать, и временами Сьюзен могла быть очень жестокой. Весной того года она написала Бернарду Донохью, что живет в Париже, и пригласила его ее навестить. Когда тот оказался в городе, то зашел в гости. «Мы немного поболтали, – вспоминал он. – Кажется, она угостила меня кофе. А потом я понял, что в ее кровати лежит молодая и очень привлекательная дама. Я почувствовал, что Сьюзен надеялась на то, что может меня шокировать».

Бернарда не шокировало то, что Сьюзен спит с женщинами. Об этом он уже догадывался. Его покоробила ее жестокость. Бернард воспринял ее поведение как «необоснованно агрессивное заявление о том, что она меня отвергает». После этого случая они уже никогда не виделись.

СЬЮЗЕН ЧАСТО ВЕЛА СЕБЯ ВЛАСТНО ПО ОТНОШЕНИЮ К МУЖЧИНАМ, КОТОРЫЕ ОБОЖАЛИ И ЛЮБИЛИ ЕЕ, НО С СЕКСУАЛЬНОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ БЫЛИ МАЛОИНТЕРЕСНЫ.

Перед женщинами Сьюзен пресмыкалась. «Она могла бы сделать все более тонко и изящно, – говорил Донохью. – Француженка именно так бы и поступила»[434].

В Германии Сьюзен и Харриет побывали в Дахау. «Что я чувствовала, увидев указатель «Дахау 7 км», когда мы мчались по автобану в сторону Мюнхена в голландской антисемитской машине!» – писала она[435]. Тогда она впервые побывала в бывшем концлагере, о существовании которого девочкой узнала в Санта-Монике (и который в конечном счете привел ее к написанию эссе «О фотографии»). В дневнике она упомянула о своих чувствах, но никогда так и не написала, какими именно они были.

Зонтаг была в Париже, когда в мае из-за катастрофической ситуации в Алжире страна оказалась на грани гражданской войны. Американское посольство рассматривало вопрос эвакуации американских граждан из страны после введения военного положения, на Корсике власть захватили диссиденты из французской колониальной армии Алжира. Только приход к власти де Голля спас страну от переворота[436]. Впрочем, об этом в дневниках Сьюзен нет ни слова. «Я приехала в Париж в 1957-м и ничего не видела, – говорила она 10 лет спустя. – Я жила обособленно в среде иностранцев, но чувствовала город»[437].

На нее навалилось столько личных проблем, что она не обращала внимания на внешние драматические события. Позднее, когда она стала известной и ее просили высказать свое мнение по поводу международной ситуации, стало ясно, что она не очень хорошо понимает политику. В то время Зонтаг пыталась понять, что делать со своей жизнью. Она уже отвергла несколько вариантов, включая свой брак с Филипом и академическую карьеру, хотя все еще держалась за них. В ее окружении было много ratés, и она задумывалась над тем, чтобы стать писателем – настоящим и успешным. Она была уже не просто обещающей молодой девушкой, а человеком, обладавшим собранностью и стремлением создать карьеру. «В чем важность писательского дела?» – задала она себе вопрос спустя несколько недель после возвращения в Париж.

«Я хочу быть писателем, и не потому, что у меня есть что-то, что я хочу сказать. Это важно, думаю, из-за эгоизма. Разве это не достаточная причина? Надо развивать свое эго, чем я и занимаюсь, что подтверждают записи этого дневника. И я смогу убедить людей, что мне есть что сказать.

Но мое «я» – жалкое, осторожное и здравое. Хорошие писатели являются страшными эгоистами, даже бессмысленно эгоистичными»[438].

В последующие годы Зонтаг казалась такой уверенной в себе, что очень немногие чувствовали неуверенность, прячущуюся за ее прозой. Держа это в уме и перечитывая приведенную выше цитату, можно поймать себя на мысли, что репутация этой красивой и сексуальной женщины была победой имиджмейкерства над содержанием. Но Харриет называла ее «слабаком», а сама Зонтаг – «жалкой». Без защиты семьи, без денег, профессии и будучи человеком, которого тиранили те, кого она любила, Зонтаг спряталась за вторым, альтернативным «я».

ОНА ПИСАЛА И ГОВОРИЛА: «Я СОЗДАЮ СЕБЯ»[439]. И СВОЕМУ ВТОРОМУ «Я» ОНА ГОВОРИЛА: «ДАЙ МНЕ СИЛУ, ВЫСОКИЙ ОДИНОКИЙ ПИЛИГРИМ ИЗ МОИХ ДНЕВНИКОВ!»[440]

«Определение патетической судьбы – это когда у нас два «я»[441], – писала она позднее. После публикации отрывков из ее дневников даже близкие друзья были в шоке от того, насколько неуверенной в себе она была. В амфитеатре вместе с Харриет на юге Пелопоннеса она смотрела трагедию «Медея», которую запомнила на всю жизнь.

«Эта постановка оказала на нее сильное влияние. Медея хотела убить своих детей, и некоторые люди в публике начали кричать: «Нет, Медея, не делай этого!» – «У этих людей не было понимания искусства, – неоднократно говорила она. – Все было реально»[442].

Глава 12

Цена соли

В 1986 году у Зонтаг вышла история «Сцена с письмом». Среди описанных в истории сцен: Татьяна пишет письмо Онегину, мужчина пишет жене, сидя на борту самолета, который вскоре потерпит катастрофу, – она вставила и свою историю. А именно: прилет в аэропорт Сан-Франциско, где она передала Филипу письмо.

Такое ощущение, что она задержалась в Европе на все лето именно для того, чтобы избежать сцен конфронтации. Из Афин она написала матери, что у нее «появилась причина личного характера продлить здесь свое пребывание, и это совсем не ради того, чтобы увидеть еще одну красивую страну». Возможно, что она в очередной раз пыталась помириться с Харриет, а о своих планах писала Милдред так: «Когда я приеду в Калифорнию, – все еще полагаю, где-то 1 сентября, – я хочу немедленно поговорить с Филипом. Под «немедленно» я имею в виду в тот же день. Что потом? Развод. Было бы абсурдно поставить саму себя и Давида в невыгодную ситуацию и заставить мальчика быть свидетелем этого гнева и истерии, пытаясь уживаться с ним [Филипом] под одной крышей»[443].

Несмотря на то что Рифф позднее утверждал, что совершенно не подозревал, что это случится, он наверняка предчувствовал, что что-то должно произойти. С июля он жил в Калифорнии, потому что стал адъюнкт-профессором в Беркли. Он писал ей письма, «полные злобы, отчаяния и чувства собственной правоты. Он говорил о моем преступлении, моей глупости, моей блажи, моей прихоти»[444]. Давид рассказывал: «Если он – и я не знаю, делал ли он это или нет, – если он и считал, что когда она вернется в Калифорнию, то все будет хорошо, то он себя сильно обманывал»[445]. Но в письме приятельнице его матери по Чикаго Джойс Фарбер Филип писал: «Ну и жестокий и безжалостный у Сьюзен характер, она полгода в Европе вынашивала свой секрет и в счастливый и прекрасный день своего возвращения сообщила обо всем любящему мужу и сыну»[446].

Несмотря на это, содержание и тон письма, переданного Зонтаг своему мужу, были очень мягкими. Она описывала свое разочарование институтом брака в общем и ни в чем его не винила. О себе писала, что «внутри старой мертвой ткани появляется новое, живое и креативное «я», но это «я» еще должно родиться».

«Я не хочу быть замужем, по крайней мере на условиях, которые есть в этом браке у меня (и у тебя). Я ненавижу выборочность, право владения, которые сопутствуют институту брака, – каждая пара варится в своем собственном, отличном от других котле, блюдет только свои интересы… Может быть, если бы я, в смысле мы, понимал бы брак по-другому с самого начала… Быть может, если бы я (мы) не были такими романтиками, так влюбленными в представление о любви. Супружеские измены, цивилизованные договоренности, брак ради удобства и просто дружба – все это случается и все это работает. Но ведь это все не для нас с тобой, верно? Мы такие легко ранимые, сентиментальные, застенчивые…»

В этом письме она обращается к образу перерождения. «Я чувствую, что во мне расцветает призвание, – пишет она. – Я хочу быть свободной. Я готова заплатить цену, в смысле своего собственного счастья, для того, чтобы быть свободной. Увы, я и тебя должна заставить страдать»[447].

Это было письмо, приглашающее цивилизованно решить вопрос развода. Сьюзен упомянула о «красоте и соблазнительности дома в Беркли», в котором жили Филип, Давид и Роуз. Ей нравилось калифорнийское тепло. Ее семья была рядом со всеми вытекающими положительными и отрицательными последствиями. Ей надо было думать о судьбе Давида. Она сделала излишне оптимистичный шаг и, несмотря на то, что писала матери, решила остановиться в доме Филипа в Беркли в то время, пока шла процедура развода. Их отношения стали напоминать сцены ссор евреев-интеллектуалов из фильмов Вуди Аллена. Дошло до кулаков, когда они делили, кому достанутся старые номера Partisan Review[448].

Последней каплей был вечер, когда Роуз приготовила свое коронное блюдо – жареную курицу. Филип обвинил Роуз в том, что она пытается его отравить, стал вести себя «совершенно истерично» и «дико угрожал», как рассказывал Давид. Сьюзен вызвала полицию, которая отвезла их всех на другую сторону залива в Сан-Матео, где жили Нат и Милдред. Позднее, когда Сьюзен пересказывала эту историю, она говорила, что взяла с собой «отравленную» курицу, которую они съели в полицейском автомобиле: «Мы же не успели поесть. Давид был голодным. Конечно, я захватила с собой курицу»[449].

Как потом утверждал сам Филип, он тогда временно потерял рассудок. «Это был очень, очень тяжелый период, – вспоминал Давид. – Как бы сказали в XIX веке, у него рассудок помутился». Размышляя о браке своего отца, Давид говорил, что, несмотря на то, что позднее Филип долго был женат на другой женщине, «он был волком, однолюбом, находившим партнера на всю жизнь. Мне кажется, что у него была всего одна любовь»[450]. Сьюзен вернулась в свою семью, из которой сбежала 10 лет назад. Она сняла небольшую квартиру в Сан-Матео и проводила время с родственниками, которых давно не видела. Она возобновила отношения с Джуди, которая незадолго до этого окончила Беркли и работала.

«ОНА БЫЛА ТАКОЙ НЕСЧАСТНОЙ, И МНЕ ХОТЕЛОСЬ, ЧТОБЫ ОНА ХОТЬ КАК-ТО РАССЛАБИЛАСЬ, – ГОВОРИЛА ДЖУДИ. – ПОЭТОМУ Я НАУЧИЛА ЕЕ КУРИТЬ. ЭТО САМОЕ ПЛОХОЕ, ЧТО Я СДЕЛАЛА В СВОЕЙ ЖИЗНИ»[451].

Джуди не подозревала, что ее сестра интересуется женщинами, и дала ей почитать известный лесбийский роман Патриции Хайсмит «Цена соли». В 1958 году это была одна из немногих книг о геях, которая не заканчивалась тем, что лицам нетрадиционной сексуальной ориентации приходилось расплачиваться за свои «грехи». Многие лесбиянки очень положительно оценили то, как героини были изображены на страницах романа. Однако Сьюзен отметила, что прочитала произведение «в неподходящий момент, когда я была очень ранимой»[452]. Одна из женщин по имени Кэрол ведет тяжбу с мужем по поводу того, кому достанется ребенок. Муж нанимает частного детектива и получает доказательства того, что его жена – лесбиянка. В то время в судах из-за подобной информации геи и лесбиянки теряли права на опекунство своих детей, поэтому концовку романа «Цена соли» можно только с натяжкой назвать счастливой по сравнению с другими произведениями о геях и лесбиянках того периода.

Кэрол и ее подруга остаются вместе, но теряют права на ребенка. Наверняка Сьюзен с содроганием читала роман, думая о том, как мучилась мать, когда у нее отнимали дочь[453]. Давиду тогда было шесть лет, и их отношения после ее долгого отсутствия были не самыми лучшими. Он отвык от нее, и она должна была научиться быть матерью ребенка, которого не видела целый год.

Вот что она писала в Париже:

«Мне Давид практически не снится, и я о нем мало думаю. В моих фантазиях и снах он практически не присутствует. Когда мы вместе, я его обожаю. Когда уезжаю, зная, что он окружен заботой, то мысли о нем быстро исчезают. Из всех людей, которых я любила, он в минимальной степени объект моей ментальной любви, моя любовь к нему интенсивно реальна»[454].

Эту цитату часто использовали в качестве доказательства того, что Сьюзен была безразлична к своему сыну. (Но как выразился один из ее знакомых: «Когда Сьюзен была с ним, она была с ним полностью»[455].) Зонтаг имела склонность любить изображения – «ментальные объекты», а не «интенсивно реальные» вещи, поэтому то, что она писала о физической реальности Давида, свидетельствует о том, как сильно она его любила.

Однако Филип не собирался отдавать сына. «Ты сама знаешь, что Филип не решит этот вопрос мирно», – писал ей в ноябре Якоб Таубес. В этом письме он также призывал Зонтаг не отказываться от прав на книгу «Ум моралиста», которую вскоре должны были издать: «Кальвин должен воспринимать всех тех, кто против него, в качестве врагов света и правды».

«Будь осторожна! Даже в тяжбе Рифф против Риффа могут быть сложности. Ты должна быть готова к самому худшему. У тебя есть хороший и беспощадный адвокат? Не старайся быть «мягкой» в ситуации, когда идет борьба не на жизнь, а на смерть. Заботливым и мягким надо быть только тогда, когда твой партнер живет в той же вселенной, что и ты.

В любом случае все это не твоя инициатива. Унизительно и оскорбительно тащить Филипа на своей шее. Ты должна быть начеку. Любой щедрый жест с твоей стороны будет неправильно истолкован»[456].

Поэтому «заботливо и мягко» Сьюзен не стала бороться за права на книгу, о чем позднее постоянно жалела, и, хотя она приняла от Филипа деньги на содержание ребенка, гордо отказалась от алиментов. Филип терроризировал ее, хотя Давид подчеркивал, что «он ГОВОРИЛ страшные вещи, делал страшные угрозы, но НЕ ДЕЛАЛ ничего страшного»[457]. В какой-то момент Нат, опасаясь за судьбу Сьюзен, насыпал сахара в бензобак машины Филипа. Этот взятый из детективного романа ход был сделан для того, чтобы Филип не мог угрожать Сьюзен и Давиду[458]. Пререкания и недовольства продолжались еще много лет. Но Сьюзен была в безопасности. «Да, ваш муж сумасшедший, – сообщил ей судья. – Ребенок останется у вас»[459].

Сьюзен приехала в Нью-Йорк 1 января 1959 года, в тот же самый день, когда войска во главе с Фиделем Кастро вошли в Гавану. Она поселилась в доме № 350 по Вест-Энд-авеню, между 66-й и 67-й улицами, менее чем в десяти улицах от здания на 86-й, где провела первые месяцы своей жизни. Эта квартира занимала весь пятый этаж дома без лифта. У Давида появилась своя спальня с окнами, выходящими на улицу, а Сьюзен спала и работала в гостиной.

К тому времени, когда она приехала в Нью-Йорк, то, что она родилась в этом городе, уже давно позабылось. Она жила в семи штатах, а также в Англии и Франции. «Я вообще-то не урожденный житель Нью-Йорка», – говорила она гораздо позднее, подчеркивая свою связь с американской глубинкой, и люди очень удивлялись тому, что она родом не из этого мегаполиса[460]. В некотором смысле Зонтаг была совершенно права, но, с другой стороны, ее желание убежать от своих корней и делало ее самой настоящей жительницей Нью-Йорка.

НЬЮ-ЙОРК – ЭТО ГОРОД БЕЖЕНЦЕВ, И ЗОНТАГ, КАК «ВЕЛИКИЙ АТЛЕТ АМБИЦИЙ», НАШЛА В НЕМ СВОЕ МЕСТО СРЕДИ ТЕХ, КТО СОСТАВИЛ ЕЙ ОТЛИЧНУЮ КОМПАНИЮ[461].

Сьюзен приехала в город, который в то время находился в упадке. В 1950-х годах население города начало уменьшаться, многие уезжали в зеленые и белые с точки зрения этнического разделения пригороды. В 1957 году состоялась премьера «Вест-Сайдской истории», и Верхний Ист-Сайд получил известность как район трущоб с высокой преступностью и бандами, состоящими из представителей национальных меньшинств. Несмотря на такую репутацию, на Вест-Энд-авеню всегда жила интеллигенция, например, психоаналитики и профессура Колумбийского университета.

Благодаря протекции Якоба Таубеса Сьюзен нашла работу в журнале Commentary. «То, что ты – женщина, представляет собой небольшую сложность, но эту сложность можно решить»[462], – говорил он ей в октябре. Редактор Commentary Эллиот Коэн, которому было суждено умереть всего несколько месяцев спустя, говорил: «Разница между нашим журналом и Partisan Review только в том, что мы признаем, что мы еврейское издание»[463]. Журнал издавал Американский Еврейский комитет, и, по словам следующего после Коэна редактора Нормана Подгореца, он «был одним из двух журналов, для которого хотели писать» молодые люди, стремящиеся стать интеллигентами. Вторым таким изданием был Partisan Review»[464]. Подгорец и Сьюзен Зонтаг, а также оба упомянутых издания оказались в центре политических и культурных дебатов 1960-х.

То, что Зонтаг начала работать в журнале, имело большое значение. Кроме этого, большое значение имело и влияние на нее людей, с которыми она познакомилась в первые месяцы жизни в Нью-Йорке. Как Харриет и предполагала еще в Париже, у Сьюзен начался роман с бывшей девушкой Харриет Ирэн Форнес. Ирэн стремительно становилась «королевой даунтауна», легендой богемы из Гринвич-Виллидж, и, несмотря на то что ее имя было известно в основном в театральных кругах, целое поколение творческих личностей Нью-Йорка вспоминало ее страстный темперамент, театральное мастерство и огненную сексуальность[465]. «Латинский фейерверк» – называл ее Роберт Силверс, который вскоре после этого основал посвященное книжным рецензиям издание The New York Review of Books[466]. Вот как Харриет с характерной для нее прямотой отзывалась об Ирэн: «Она может сделать так, что и камень кончит»[467].

Ирэн родилась на Кубе в 1930 году и жила на острове до смерти своего отца. Ее мать, точно так же как и Милдред, была «повернута» на Голливуде и образе Америки в кинофильмах, поэтому в 45-м вместе с дочерью, сестрой и своей матерью переехала в США. Сперва они поселились в Новом Орлеане, в котором у них были родственники, а потом перебрались в Нью-Йорк.

«Конечно, жизнь в Нью-Йорке показалась мне более интересной, чем жизнь на Кубе, потому что на Кубе за девушками постоянно присматривают, им что-то разрешают делать, но главным образом запрещают все. В США молодые люди казались свободными. Мне очень нравилось работать. Моя первая работа была на фабрике, и я ее обожала. Я обожала быть рабочим, и я обожала, что в конце недели платили зарплату. Когда я обналичивала чек, я чувствовала, что произошла какая-то магия. Я шла в банк, обналичивала чек в доллары, пачку которых гладила потом в кармане. Наверное, с того самого момента я стала американкой»[468].

Нью-Йорк был для Сьюзен городом совершенно незнакомым и новым. Сотрудники Commentary были в основном иногородними, с разными интересами и жизненным опытом. Некоторых из них она знала по Беркли, Чикаго, Кембриджу или Парижу. В отличие от них, говорил Стивен Кох, «Ирэн была полным неучем. Но по мнению Сьюзен, Ирэн была гениальной.

ЗОНТАГ НИКОГДА РАНЬШЕ НЕ ОБЩАЛАСЬ С ЛЮДЬМИ СОВЕРШЕННО ГИГАНТСКИХ УМСТВЕННЫХ СПОСОБНОСТЕЙ, НО ПРИ ЭТОМ НЕ ПОЛУЧИВШИХ НИКАКОГО ОБРАЗОВАНИЯ. СЬЮЗЕН БЫЛА В ШОКЕ ОТ ТОГО, КАКОЙ УМНОЙ БЫЛА ИРЭН»[469].

У Ирэн была дислексия, и она ходила в школу всего до шестого класса. Она начала работать на текстильной фабрике, потом стала сама заниматься дизайном текстиля, что привело ее к рисованию. После знакомства с Харриет в конце 1953-го Ирэн поехала с ней в Париж. В Париже она начала рисовать, а вернувшись в Нью-Йорк, она «зажигала» в кровати с Норманом Мейлером и его второй из, в общей сложности, шести жен по имени Адель Моралес. Адель была известна разве что тем, что заказывала нижнее белье из голливудского магазина крайне кичевых товаров Frederics of Hollywood, а также тем, что муж пырнул ее ножом и чуть не убил во время драки[470].

Боб Силверс вспоминал, что Ирэн была «женщиной электрического напряжения. В ее характере и поведении не было ничего спокойного. Она могла сказать: «Знаешь, иногда самый лучший способ разобраться с человеком – это его побить». Вот такой, «латинский» совет она давала[471] и сама этим советом часто пользовалась. «Она была очень живой, симпатичной, сочной и такой, которую всегда хочется обнять» – так говорил о ней один знакомый. Однако желание обнять Ирэн могло быть неверно истолковано. «Однажды к ней подкатил какой-то чел, и уже через секунду он орал благим матом и поднимал вверх окровавленную руку, на которой были следы зубов Ирэн».

Она никогда ничего не читала, кроме газеты, романа «Маленькие женщины» и пьесы «Гедда Габлер»[472]. Сьюзен, которая всегда была склонна к тому, чтобы «перестараться», была в восторге от естественной, легкой и природной гениальности Ирэн. «Вот Ирэн была совсем настоящей, – говорил Кох. – Она была настоящим художником, не критиком, не диспутантом или оплачиваемым «экспертом» на желтом телеканале и не студенткой последнего курса, записывающей перлы в тетрадку».

Сьюзен привыкла к геркулесовым спорам, к «долгим и научным объяснениям вещей, для понимания которых нужны только глаза и уши, как у Ирэн». Сьюзен точно распознавала таланты, и в случае с Ирэн она не ошиблась. Талант Ирэн еще не нашел свою форму, и форма эта нашлась только после знакомства с Сьюзен. И в свою очередь глаза и уши Ирэн помогли Сьюзен увидеть и услышать саму себя.

Первые проведенные в Нью-Йорке месяцы были печальными. Ее не очень привлекала офисная работа:

«Ходить в офис – это разрешить себе расслабиться, почувствовать себя как дома в этом мире. Для большинства людей «существовать» – это значит быть где-то. Работа дает им разрешение на существование, дает им личную жизнь (заставляя при этом большую часть времени посвящать жизни общественной). В этом случае можно хоть как-то жить, разбив или разделив свою жизнь и ампутировав большую часть своего времени.

Работа, как и брак, является топорным решением, которое работает. Большинство людей без этого чувствовали бы себя совершенно потерянными. Но есть люди определенного уровня восприимчивости и чуткости, для которых Работа и Брак совсем лишние, – это люди, жизнь которых чахнет, когда ее серьезно ограничивают и накладывают на нее гипс»[473].

Сьюзен все еще горевала по поводу своего долгоиграющего романа с Харриет. Харриет вернулась в США после почти десятилетнего отсутствия в стране и поселилась у Сьюзен на Вест-Энд-авеню.

«Как я мечтала о ее приезде в Нью-Йорк, грезила тем, что ее увижу, что лягу с ней в кровать и проснусь рядом»[474], – писала Сьюзен с любовью, которая оказалась не взаимной. Зонтаг устроила вечеринку в честь возвращения Харриет, на которой последняя «до чертиков напилась», поскользнулась во время танца, упала, сломала нос и закончила тот вечер в приемном покое больницы, куда ее привезла «Скорая помощь»[475].

Такое начало точно не предвещало ничего хорошего, однако на вечеринке Сьюзен познакомилась с Ирэн, получив, таким образом, подарок судьбы за все унижения, которые испытала с Харриет.

«То, как она меня воспринимала, заставляло меня саму себя ненавидеть. Я в ужасе от того, что она считает меня неинтересной, депрессивной, наивной, сексуально скучной, и именно поэтому я продолжаю ее любить. Раньше никто никогда ко мне так не относился, то есть из тех, кто мне нравился и на кого я реагировала, + я люблю ее, а любя и уважая ее, я выжала из себя молчаливое согласие с тем мнением, которая она обо мне имеет»[476].

В конце февраля Харриет отправилась в Майами, и Сьюзен начала встречаться с Ирэн, вначале, как казалось, для того, чтобы обсудить свою общую партнершу. «Удивительно, но мой рассказ о Х. + то, что она сказала, что с ней произошло то же самое. Она любила Х. + но Х. ее убила своей ревностью и сомнениями, а больше всего она любила ее, когда Ирэн уже перестала любить».

В дневниках Зонтаг есть еще одно утверждение: «Ирэн не вымышленная, а настоящая»[477].

На следующей неделе Сьюзен переспала с Яковом Таубесом, мужем лучшей подруги («неожиданно прекрасно + чувствительная сексуальность»). Она не испытывала никакой вины по этому поводу и с облегчением написала, что опыт дал ей «ощущение того, что я совершенно квир»[478].

А потом ее отношение к Ирэн изменилось. Если Харриет говорила о том, что Сьюзен «в сексе скучна», то Ирэн показала ей, что такое оргазм. Это была революция в жизни Сьюзен, открывавшая возможность появления нового и улучшенного «я», которым она надеялась стать после развода:

«Прошло два месяца с того сентябрьского вечера, когда я готовилась к уроку по диалогу Платона «Евтифрон», это было в пятницу, в девять утра. Последствия произошедшего, шоковые волны от этого события только начинают изменять мой характер и самовосприятие.

Впервые я чувствую реальную возможность того, что стану писателем. Открытие оргазма не является панацеей, это скорее рождение моего эго. Чтобы писать, я должна найти свое эго. Я смогу быть писателем, если только смогу обнажить себя. (Именно поэтому книга о Фрейде не в счет.) Писать – значит тратить себя, ставить себя на кон. Но до недавнего времени мне даже не нравилось, как звучит мое имя. Чтобы писать, я должна быть влюблена в звук своего имени. Писатель обожает себя, он занимается с собой сексом, и его книги – результат этой встречи и этого насилия. Творческий процесс – это изнасилование, сдача на милость победителя и использование происходящего в собственных целях. До недавнего времени у меня не хватало смелости понять саму себя, потому что я даже не смела этого попробовать… я знала, что если я сорву с себя все, все использую, то это уже больше не возвратится и оторванное от меня, неполное, предоргиастическое «я», которое будет мертвым, как оторванная от ствола ветка дерева.

Я копила и берегла себя. Я еще не была сама собой. У меня не было чего-то узнаваемого и глубоко личного. Я только надеялась стать самой собой»[479].

После подавляющего влияния Филипа и Харриет общение с Ирэн оказалось для Сьюзен совершенно новым и неожиданным переживанием. Она переродилась, как в свое время переродилась в Беркли, стала уже не такой жалкой, не такой слабой, более подготовленной к новой жизни, и к тому времени, когда Харриет вернулась из Флориды, страсть к ней превратилась в презрение.

Каждый вечер Сьюзен выходила из дома, как утверждала Харриет, чтобы смотреть «миллионы кинофильмов» на Таймс-сквер. «Но когда она возвращалась, от нее пахло духами Mitsouko фирмы Guerlain, запах которых мне так нравился, я их дарила Ирэн. Я никогда не обсуждала с Сьюзен этот вопрос».

ПОТОМ ПОЗВОНИЛА ИРЭН.

«СЬЮЗЕН ХОЧЕТ, ЧТОБЫ ТЫ СЪЕХАЛА, – СКАЗАЛА ОНА. – СОБИРАЙ ВЕЩИ».

ХАРРИЕТ СЪЕХАЛА С КВАРТИРЫ И УЖЕ БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ СПАЛА С ЖЕНЩИНАМИ[480].

Сьюзен понимала, насколько важным окажется для нее дружба с Ирэн, и ощущала, что переросла академический мир. Девушка, которая раньше нервничала в присутствии Томаса Манна, превратилась в женщину, которая отмечает, что у Сартра плохой вкус, и считает, что Исайя Берлин халатно относится к деталям. Она все еще была ученицей-отличницей и пока еще окончательно не раскрылась. «Я всегда была жесточайшим образом наивно амбициозной», – писала она в дневнике на той же странице, с которой взята предыдущая цитата. И академическая работа не могла удовлетворить амбиции Сьюзен, как радикальность взглядов не могла появиться из академического бэкграунда. В ее трудах мы видим ученого с прекрасным классическим образованием, который занялся авангардной культурой, еще слишком свежей и новой, чтобы привлечь внимание представителей серьезной академической критики. Ирэн Форнес помогла создать характер человека, который позднее стал известен нам под именем Сьюзен Зонтаг.

Благодаря знакомству с Ирэн Сьюзен вошла в круг нью-йоркской художественной богемы, чего никогда бы не произошло, если бы она оставалась женой Филипа. В первых эссе Зонтаг чувствуется возбуждение от того, как изменилось ее состояние и круг общения. Одну из своих книг Зонтаг посвящает Ирэн, еще две книги посвящены другому важному в ее жизни человеку – художнику Полу Теку. Точно так же, как и Ирэн, Тек не получил никакого образования и точно так же, как она, был неотразим. «В комнате буквально становилось светлее, когда он входил, – вспоминал Кох. – Он был блондином. Внешне очень привлекательным. Необыкновенно сексуальным. Она была в восторге от того, что он был таким красавцем и при этом геем».

Кроме этого, по словам Коха, она была в восторге от того, что «познакомилась с людьми, которым совершенно не нужно, чтобы Лео Штраусс оценил и вообще что-либо сказал об их произведениях, эти люди даже не знали, кто такой Лео Штраусс, они бы даже и не поняли, почему с ними обсуждают этого Штраусса, и вот это окрыляло ее». Фраза, небрежно брошенная Теком в разговоре, в тексте эссе Зонтаг стала девизом появляющейся новой культуры, а также девизом нового «я» Сьюзен, которое она надеялась создать.

Многие жаловались на ее излишне церебральный, нудный подход к искусству, и однажды Пол не выдержал: «Сьюзен, перестань. Я против интерпретации. Мы не смотрим на искусство, когда его интерпретируем. Нельзя так воспринимать произведения искусства». Первой книгой, которую она ему посвятила, была работа «Против интерпретации». «Вот одна из важнейших вещей, которой научили ее Пол Тек и Ирэн, – говорил Кох. – То, что можно быть блестящим художником и практически ничего не знать»[481].

«СУМАСШЕДШИЕ ЛЮДИ = ОДИНОКИЕ, ОТДЕЛЬНО СТОЯЩИЕ ЛЮДИ + ТЕ, КТО ГОРИТ, – ПИСАЛА ОНА СПУСТЯ НЕСКОЛЬКО ЛЕТ. – ТАКИЕ ЛЮДИ ПРИВЛЕКАЮТ МЕНЯ, ПОТОМУ ЧТО РАЗРЕШАЮТ ДЕЛАТЬ ТО ЖЕ САМОЕ»[482].

Несмотря на вдохновение от сексуальных открытий и интеллектуальной стимуляции, Сьюзен не могла быть одной. Она была матерью. Давид оказался в не самой удачной ситуации – он разрывался между своей Сьюзен и ее новой жизнью, с одной стороны, а с другой – между родителями. Лето он провел с отцом в Калифорнии. Филип отнюдь не примирился с разводом. Давид писал ему «сладчайшие и необыкновенно вдумчивые письма – крик несчастной души, – говорил Филип спустя несколько десятилетий, – с просьбой не втягивать его в конфликт»[483]. Незадолго до того, как Давиду исполнилось семь, Сьюзен в нижеприведенном списке напоминала себе о том, что сын не должен быть предметом ссор.

«1. Быть последовательной.

2. Не обсуждать его в его присутствии и при посторонних (в особенности что-то смешное). Чтобы его не смущать.

3. Не хвалить его за то, что я лично не считаю положительным и полезным.

4. Не ругать за то, что ему разрешили делать.

5. Дневной распорядок: еда, домашняя работа, мытье, зубы, в кровать, почитать книжку.

6. Не разрешать ему монополизировать меня, когда я в обществе других людей.

7. Всегда положительно отзываться о его отце (никаких гримас, вздохов, нетерпимости и т. д.).

8. Давать ему возможность иметь свои детские фантазии.

9. Дать понять, что существует мир взрослых, который к нему не имеет никакого отношения и в который ему не надо совать свой нос.

10. Не исходить из того, что, если мне что-то не нравится (принимать ванну, мыть волосы), ему тоже не понравится»[484].

Позднее Филип признался, что Сьюзен «никогда не очерняла его перед сыном так, как я очернял ее в его глазах. Это было ошибкой, недостатком моего характера. Ему было очень сложно смириться с моим враждебным отношением к Сьюзен»[485].

Жизнь матери-одиночки не была простой. До знакомства с Ирэн Сьюзен писала о «невообразимом одиночестве новой жизни с Давидом»[486]. Однако одиночество и жизнь без любви – разные вещи. Как только Харриет уезжает в Майами, Сьюзен пишет в дневнике: «Меня все меньше напрягает то, что я вижу, что она недолюбливает Давида (что вполне предсказуемо). Я нисколько не сомневаюсь в его ценности + человеческом шарме, точно так же, как не сомневаюсь в самой себе»[487].

Это было непростое время для Давида. Сьюзен однажды написала: «Я никогда не была ребенком!» Можно утверждать, что и Давид имел полное право заявлять об этом. Как только в ее жизни появилась Ирэн, Сьюзен начала или таскать Давида на мероприятия, или оставлять по вечерам дома. «Она тогда не могла позволить себе нанять няньку», – объяснял Давид.

«Рассказывали истории о том, как Давид спал на куче пальто и шуб. Послушайте, если честно, то это, конечно, не самое лучшее, что она могла тогда для меня придумать. Если я мог бы снова пережить свое детство, то я бы говорил ей, что делать, а что – нет. Наверняка я бы сказал, что мне не очень нравится, когда меня тащат на разные вечерние и ночные мероприятия. Но если быть более реалистичным, то тогда у нее не было денег, а она очень хотела куда-то сходить и оставить меня одного дома не могла, поэтому брала с собой»[488].

У СЬЮЗЕН БЫЛА НЕИСТОЩИМАЯ ЭНЕРГИЯ, ЧТО, ПО СЛОВАМ ДАВИДА, «САМАЯ ВЫДАЮЩАЯСЯ ХАРАКТЕРИСТИКА» ЗОНТАГ.

Эта энергия заставляла ее посещать вечеринки, открытия выставок, публичные чтения, ужины и спектакли. Она укладывала Давида спать, а потом уходила со своими друзьями в кино или театр, чтобы вернуться к рассвету, до того как ребенок проснется.

Друзья Сьюзен начали замечать, что мальчик замыкается и начинает проявлять нездоровый интерес к оружию. Его единственное приятное воспоминание о Нате было связано со случаем, когда тот разрешил ему подержать в руках свой пистолет[489], а в одном из интервью Давид заявил, что единственным положительным воспоминанием об отце было то, что тот водил его на стрельбище[490]. В 1960 году поэт Самуэль Менаше предложил Сьюзен выйти за него замуж, и Давид был очень рад тому, что мать ему отказала, потому что однажды Менаше посоветовал Давиду выбросить все его игрушечные ружья в Гудзон, как писала Сьюзен матери. «После этого Давид стал очень холодно относиться к бедному Сэму!»[491] Спустя несколько лет, когда Давиду было около 10 лет, новый приятель Сьюзен Дон Эрик Левин впервые появился в квартире матери-одиночки. Давид играл в металлических солдатиков, а Сьюзен передала Левину текст, на которым тогда работала, – «Записки о кэмпе»[492].

Глава 13

Комедия ролей

Сьюзен познакомилась с Ирэн за несколько месяцев до появления новой художественной формы, которой было суждено стать одной из наиболее популярных в 60-е. В октябре 1959-го в Нью-Йорке состоялся первый хэппенинг Аллана Капроу «18 хэппенингов в 6 частях». Частично это был протест против «музейного восприятия искусства», поэтому зачастую хэппенинги были мероприятиями некоммерческими и эфемерными. («Хэппенинг не купишь», – писала Сьюзен.) Это были сумбурные, быстрые, «радикальные постановки», цель которых – развлечь или как-то задеть чувства публики. В хэппенинге были элементы театра и процесса создания живописи, использовавшиеся одновременно для создания иммерсионного эффекта. Хэппенинги проходили в дешевых пространствах в даунтауне, в них часто использовались найденные предметы, включая мусор городской жизни, и они представляли собой пример единого или универсального произведения, объединяющего различные виды искусства в рамках единого художественного объекта, то есть то, что называется Гезамкунстверк (Gesamtkunstwerk).

Ирэн Флорес очень любила подобные мероприятия. Со смертью Джексона Поллока (1956 г.) абстрактный экспрессионизм как основное направление живописи в течение почти целого поколения, казалось, зачах и иссяк. Хэппенинги организовывали художники возраста Сьюзен. Например, Капроу был всего на шесть лет старше Зонтаг. Эта художественная форма стала выражением появляющегося авангарда и, как писала Зонтаг в 1962 году, «логическим развитием нью-йоркской школы 50-х».

«Гигантский размер многих созданных за последнее десятилетие в Нью-Йорке работ был призван захватить и удивить зрителя своими масштабами. Кроме этого, на холсте использовались не только краски, что свидетельствует о латентном намерении придать объекту трехмерную форму».

Идея хэппенингов появилась под влиянием абстрактного экспрессионизма, сюрреализма и идей Арто о театре. Однако представление о том, что искусство может захватить воображение зрителя и создать для него альтернативную реальность, было уже знакомо Сьюзен по творчеству Фрейда. «Фрейдистская техника интерпретации, – писала она в эссе о хэппенингах, – оказывается основана на той же логике взаимосвязи противоречий, к которым нас приучило современное искусство». И что же такое современное искусство? «Цель совриска – открыть в логике будничности аналогию жизни сна»[493].

ОТЛИЧИТЕЛЬНОЙ ЧЕРТОЙ ТВОРЧЕСТВА ЗОНТАГ И ВСЕГО НОВОГО ДЕСЯТИЛЕТИЯ СТАЛ ОТКАЗ ОТ РЕАЛЬНОСТИ И ПОСТУЛАТ О ТОМ, ЧТО СОН ВАЖНЕЕ ЯВИ.

«Мир, в конечном счете, является эстетическим феноменом», – писала она в эссе «О стиле». Проявления этой идеи были самыми разными. В 60-х эта идея выразилась в популярности LSD (препарат продвигали литераторы и ученые, включая английского писателя Олдоса Хаксли и профессора Гарвардского университета Тимоти Лири) и стилизованного недоискусства, которое нравилось геям.

«Смысл современного искусства» Зонтаг определила при помощи фрейдистской теории, в которой сны играли ключевую роль. Отношения между реальностью и сном, а также объектом и метафорой были излюбленной темой философских споров со времен Платона. Такое разделение привлекало Зонтаг как с интеллектуальной, так и с эмоциональной точки зрения.

Существовало личное «я», выражавшееся в поведении человека, когда он был один. Существовало также сексуальное «я». Было и социальное «я»: маска, образ человека в обществе. Кроме этого, было еще одно «я»: alter ego – реальная или придуманная альтернативная личность, преследовавшая Зонтаг всю жизнь, мысль о том, каким человеком она должна быть. «Тот человек, который смотрит на меня, насколько я себя помню, и который смотрит на меня сейчас»[494], – писала она, когда ей было 14 лет.

Напряжение между реальностью ее жизни и тем, как она представляла себя окружающим, проявилось и в отношении к сексуальности. Она обрела счастье с Ирэн, отбросила «незаконченное, изуродованное «я», существовавшее до начала разнузданности», и стала наконец той, которой мечтала стать.

Однако это самое, родившееся после разнузданности «я» на людях не выставлялось. В письмах к Джуди Ирэн превращалась в «Карлоса»:

«Ничего особенного не происходит, хожу на работу, занимаюсь любовью, смотрю кино, играю в шахматы. Не знаю, как долго продолжится этот роман, может, несколько лет. Я полностью исключаю вероятность брака, и Карлос со мной согласен. Но он может перестать быть доволен нашей договоренностью после возвращения Давида… Очень боюсь того, что тогда он поднимет вопрос о свадьбе, против которой я всей душой. Если до этого дойдет, то я перестану с ним встречаться. Наверное, все это говорит о том, что я люблю его меньше, чем он любит меня. Так оно и есть. Но я очень в него влюблена, он – это все, что мне нужно сейчас в человеке…»[495].

Из письма следует то, что Давид был в Калифорнии, где жила Джуди, следовательно, Сьюзен боялась, что информация об Ирэн могла бы дойти до Филипа. Возможно, Сьюзен опасалась, что неосторожное слово может закончиться судом об опеке ребенка (и действительно, вскоре Филип судился с ней именно по этой причине). Сьюзен в течение многих лет обманывала сестру, с которой виделась не часто. Она обманывала ее и после того, как Давид вырос, и Джуди узнала о том, что ее сестра – лесбиянка, незадолго до ее смерти. «Какая я была глупая», – корила она себя и в оправдание добавила, что Сьюзен «постоянно рассказывала» ей о своих романах с мужчинами[496].

Сьюзен скрывала свою сексуальную ориентацию от Джуди и по совершенно непонятным причинам скрывала от своих близких друзей то, что у нее есть сестра. «Первые шесть лет нашего знакомства с Сьюзен, – говорил Дон Эрик Левин, который встретился с Зонтаг в начале 1960-х, – в том числе в течение трех лет, когда я жил у нее дома, я и понятия не имел, что у нее есть сестра. Она о ней никогда не упоминала». При этом они со Сьюзен подробно обсуждали детство. «Я слышал много историй, узнал о множестве ее внутренних мотиваций, знал о властной матери, проводящей массу времени у нее в кровати, но не слышал ни слова о сестре». Минда Амиран была ее ближайшей подругой в Кембридже и «никогда не слышала о том, что у нее есть сестра. Об этом я узнала гораздо позже». При этом Амиран подчеркивала, что они с Зонтаг «говорили обо всем на свете».

Это нельзя назвать видением разделенного мира, которого придерживались гностики, или платоновской идеей о различиях объекта и его сравнения, или фрейдистской интерпретацией снов. Это была привычка все раскладывать по разным полочкам, которую Сьюзен унаследовала от матери. С одной стороны – легкоранимое «я». С другой – поведение «я» и надевание маски для того, чтобы скрыть свою ранимость, как писала Сьюзен в 1959 году. («Мое желание писать связано с моей гомосексуальностью. Моя индивидуальность нужна мне как оружие для того, чтобы бороться с оружием, которое общество направляет против меня».) В ее дневниках очень подробно и честно описано то душевное неудобство, которое Зонтаг испытывала от этого разделения. В 1968 году она писала, надеясь на то, что «когда-нибудь кто-нибудь, кого я люблю и кто любит меня, прочитает мои дневники + почувствует, что еще лучше меня понимает»[497].

Сьюзен всегда верила в предсказание Харриет о том, что ей суждено вершить великие дела. Даже когда Сьюзен было 14 лет, в своих дневниках она писала, обращаясь к биографам: «Если бы я хотя бы на минуту перестала писать для будущих поколений и в моих текстах появился бы какой-то смысл!!!»[498] В эссе 1962 года Зонтаг задается вопросом о том, почему дневники писателей являются такими интересными, и отвечает на него: частично потому, что в дневниках «мы читаем слова писателя от первого лица, мы видим его спрятанное за маской эго». Видимо, она подозревала, что ее собственные дневники очень хорошо покажут отличие между ее собственным эго и прикрывающей его маской. «Неужели всегда хотят только правды? – спрашивает она в 63-м. – Стремление к правде не является постоянным, это всего лишь необходимость отдохнуть и сделать передышку»[499]. Зонтаг будет прятаться на публике, а открывать и изливать свою душу – в дневниках, написанных для неизвестного читателя.

В начале 60-х Зонтаг работала над романом «Благодетель». Она была недовольна современной прозой, и ее заинтриговал французский nouveau roman – жанр, в котором была сделана попытка освободить роман от традиционных составляющих (сюжет и герои), чтобы отобразить фрагментарную природу современного существования. Подобные романы изображали «жизнь среди руин».

«Пришла пора того, чтобы роман стал тем, чем не является. Пока в Америке и Англии такие романы редкое исключение, – писала она в 1963 году. – Это художественная форма, к которой люди продвинутых взглядов и вкусов в других видах искусства могут относиться серьезно». В эпоху фрейдизма в романе стало слишком много солипсизма. «Некоторым из нас, – признается она, – хотелось бы, чтобы мы были не так сильно заражены убийственным психологическим самосознанием, этим проклятием образованных людей нашей эпохи»[500].

Это «проклятие» наблюдалось и в романах. Зонтаг виделся новый подход, в котором отсутствовала бы черта нездоровой интроспекции, того, что она называла «психологией», но при этом через интерпретации снов присутствовало бы фрейдистское наследие. В романе «Благодетель» Зонтаг пыталась создать схему, в которой фрейдизм будет избавлен от психологии, но в нем останутся сны. В романе описывается история Ипполита – молодого человека, прибывающего в неназванную столицу (Франции) из провинции. Уже на первых страницах Зонтаг отметает все психологические мотивы, лежавшие в основе других романов. Ипполита не интересуют деньги, не интересует любовь, секс, политика и искусство. Он пишет одну философскую статью, после чего через 30 лет начинает работать над мемуарами. В доме богатой иностранки фрау Андерс[501], которая держит салон, он знакомится с «кругом вербальных виртуозов». Имя владелицы салона напоминает имя Ханны Арендт, жены австрийского философа Гюнтера Андерса. Арендт написала весьма несвязанный роман, который показал Сьюзен, каким писателем хочет стать она сама – женщиной, но в первую очередь писателем.

У Ипполита есть приятель-гей – Жан-Жак, вор и проститутка. Образ построен на Жане Жене[502]. «Я построил свою жизнь так, чтобы использовать энергию, которую люди обычно отводят на сны», – говорит Жан-Жак.

«Мое писательское дело выталкивает из меня субстанцию сна, продлевает ее и играет с ней. Потом я возобновляю эту субстанцию при помощи шоу, увиденного в кафе, экстравагантности оперы, в комедии ролей, которой является каждая гомосексуальная встреча»[503].

У Ипполита нет писательского метода «выписывания», выдавливания из себя субстанции сна. Тем не менее ему все чаще начинают сниться сны со сложными и замысловатыми сюжетами. Эти сны похожи на сценарии Бунюэля с визуальным рядом, словно с картин Дали или Магритта.

«Мне не нравится твое лицо, – сказала она. – Дай его мне, я использую его в виде туфли».

Меня это нисколько не смутило, потому что она не покинула кресла. Я только и сказал: «Ты не можешь вставить ногу в лицо».

«А почему бы и нет? – ответила она. – На туфлях есть глазки для шнурков».

«И язычок», – добавил я.

«И душа-подошва (Прим. пер.: в оригинале sole: подошва, слово soul / душа, звучат они одинаково)», – заметила она, вставая».

Как и многие другие обеспеченные любители психоанализа, у которых более чем достаточно времени для того, чтобы проводить его на кушетке психоаналитика, Ипполит начинает полностью погружаться в свои сны, то бишь посвящать время исключительно самому себе. «Сны – это онанизм духа»[504], – заявляет он. Однако сам он отрицает эту мотивацию Нарцисса. Он думает больше о других, и в особенности о фрау Андерс, которую продает Арабу. Ипполита крайне удивляет то, что «молодой Араб возжелал дорогую европейскую женщину средних лет, как бы его темная плоть ни желала победить плоть белую». Этот жест, который он называет «возможно, моим единственным альтруистским поступком», делает его благодетелем, что и дает название роману[505].

Иногда он спит с женщинами, среди которых была и фрау Андерс, которая возвращается из сексуального рабства в Леванте и на некоторое время становится монахиней. Ипполит, вечно пекущийся о ее благополучии, решает убить ее и поджигает дом, в котором она находится. Увы, план не срабатывает. (Позднее этот эпизод она назвала одним из примеров «навязчивой темы инсценированных смертей».) «Мой дорогой, – радостно замечает она. – Ты такой же плохой убийца, как и плохой белый работорговец»[506]. Чтобы за это отомстить, Ипполит вступает в брак без секса с уважаемой и кроткой женщиной.

В ЭТОМ РОМАНЕ МНОГО КОМИЧНЫХ ЭПИЗОДОВ, В ОСОБЕННОСТИ ТЕХ, В КОТОРЫХ ОПИСАНЫ СНОВИДЕНИЯ.

В эссе о хэппенингах Зонтаг цитирует Лотреамона, сказавшего, что красота является «результатом случайной встречи швейной машинки и зонта на операционном столе»[507]. Вот такая красота и комедия присутствует в снах Ипполита.

Точно так же как и в других произведениях Зонтаг, в «Благодетеле» часто встречаются короткие шутки, афоризмы и так называемые «пасхалки», а точнее, отсылки к другим литературным произведениям. В качестве ироничного примера можно привести сказочный абсурд (Левантийский работорговец) – отсылка к роману «Кандид». В «Благодетеле», как и полагается в философском романе, есть сюжет с «ищущим» героем. Хотя в конце Ипполит заявляет, что «исцелился от снов и изгнал их», его путь, в отличие от пути Кандид, идет в никуда. Этот путь просто заканчивается, истощается[508]. Каким бы ни был сюжет романа, Зонтаг неоднократно говорила, что он не является историей. Все совсем не так, как нам может показаться. Ипполит может быть просто сумасшедшим. Зонтаг твердо решила создать настолько ненадежного рассказчика, что его поведение выходит за все рамки, и в повествовании нет ничего, за что можно было бы зацепиться и что является тем, чему можно поверить.

Альбер Камю (творчеству которого Зонтаг вскоре после этих событий посвятит эссе) написал книгу, которая в некотором смысле перекликается с романом «Благодетель». Повесть «Незнакомец», герой которой Мерсо в некотором смысле напоминает Ипполита. Мерсо не в состоянии плакать на похоронах матери. Он совершенно равнодушен к девушке, которая его любит, и без колебаний убивает человека. Точно так же как и «Благодетель», повесть Камю можно назвать чем-то вроде басни или легенды, однако при этом повествование настолько «вписано» в мир нашей реальности, включая политическую, что отсутствие эмоциональной составляющей у героев является прекрасной иллюстрацией антигуманной системы, которую критикует автор. Ипполит, как и Мерсо, социопат. В «Благодетеле» мир сна представляет собой единственную реальность, поэтому мы не соотносим действие с какой-либо реальной ситуацией. Зонтаг удалось искусно изменить привычный порядок, при котором дневные события во время бодрствования считаются более важными, чем то, что мы видим во сне. В романе «реальный» мир практически не играет никакой роли. Якорь реальности отсутствует, и читатель зачастую получает удовольствие от прочитанных «сказок». Но, в отличие от повести Камю, мы не можем принимать участия в действии романа. Как писал Конрад: «Мы живем точно так же, как спим, – в одиночестве».

Фрейдистские предпосылки превращения сна в реальность совершенно очевидны. Фрейд поместил сон в центр своего миропонимания, именно он утверждал, что сон – это реальность, а также предложил ключи для его расшифровки. В романе «Благодетель» Зонтаг пытается понять, до какой степени можно выступать «против интерпретации». Если фрейдистское объяснение может привести к преувеличениям, которые легко высмеять, то идеи Зигмунда по поводу ума и тела, языка и объекта, сна и реальности являются настолько железобетонно справедливыми, что от них никак не отмахнешься. В тексте книги «Ум моралиста» есть несколько теоретических обоснований того, что написано в «Благодетеле». «Фрейдистский интерпретатор склонен смотреть на сюжет с подозрением», – писала Зонтаг. И: «Фантазия стала психологически реальной и, следовательно, обоснованным предметом аналитического анализа, как и любое реальное событие». Она писала о «схожести видящего сны с художником, о чем пишет Фрейд в книге «Интерпретация сновидений», в которой сон сравнивается с ремеслом поэта». Она отмечала, что «искусство, по Фрейду, становится общественным сном»[509].

Тем не менее в этом романе Зонтаг выступает еще бо́льшим критиком Фрейда, чем в «Уме моралиста». В начале книги Ипполит классифицирует сны: «У меня был религиозный сон», – заявляет он или: «У меня был сексуальный сон»[510]. Он хочет все интерпретировать, чтобы понять их скрытое значение, и это стремление может свести его с ума. «Я не хочу отрицать совершенно очевидное эротическое смысла снов, – пишет он, выказывая уважительное отношение к Фрейду, – все это абстрактные стремления к объединению и проникновению»[511]. При этом он понимает, что эти тенденции – тоска смертная, но читатель-то воспринимает их совсем по-другому. Ипполит участвует в съемках фильма, из чего делает много любопытных наблюдений о природе фотографии. Потом терпение Ипполита заканчивается, и он «наезжает» на режиссера.

«Не оправдывай его, – уговаривал я Ларсена. – Уважай его выбор и не старайся превратить зло в добро. Не надо ничего интерпретировать. В современном художественном мире нет ничего более утомительного, чем стремление оправдаться и сделать так, чтобы одно значило совершенно другое!»[512]

В КОНЦЕ КНИГИ И ПУТИ ГЕРОЕВ ИППОЛИТУ И ФРАУ АНДЕРС УДАЕТСЯ ИЗМЕНИТЬ СВОЙ МЕНТАЛЬНЫЙ НАСТРОЙ.

«Я научилась любить себя, Ипполит, – говорит она ему. – Я люблю свою мучнистую, мягкую морщинистую кожу, мои обвисшие груди, мои варикозные ноги и запах из-под мышек»[513]. Ипполит же расстался со своими снами и концентрируется только на физическом аспекте, ухаживая за умирающими бедняками. «Пациенты этой больницы, будучи несчастными и бедными, получают удовольствие от того, что больны»[514], – заявляет он. Он заботится об их разлагающихся телах и тоже получает от этого удовольствие.

Вот такой счастливый конец у этого романа: сны и мечты героя исчезли и он может безраздельно вернуться к бородавкам реального мира.

Отказ от реального мира придает роману «Благодетель» некоторый зловещий оттенок. И это несмотря на то, что его действие происходит главным образом во сне человека, здравость рассудка которого находится под большим вопросом. Эта книга – свидетельство вечной борьбы Зонтаг с неспособностью реально воспринимать людей. В романе этому вопросу придан абстрактный и интеллектуальный характер (Сьюзен всегда говорила абстрактно и излишне интеллектуально о том, что ее волновало больше всего). В жизни Зонтаг начала подмечать за собой некоторые черты, о которых упоминала в своих дневниках.

«Альфред [Честер] считает меня удивительно бестактной. Но я совсем не веду себя зло по отношению к другим и не хочу делать людям больно. Мне кажется, что вообще крайне сложно быть недобрым – или ранить людей. (Х) считает, что я бесчувственная дура. Об этом говорили Харриет, Джуди, и вот сейчас Альфред. Ирэн так не говорит, потому что не знает, как я глупа, она считает, что я знаю, что делаю, но при этом я жестокая»[515].

Бестактность Зонтаг включает в себя поведение, которое большинство людей сочли бы неуместным. «Она делала то, что хотела и когда хотела, – говорил ее друг Дон Левин. – Многие из нас два раза подумали бы перед тем, как делать то, что делала она. Хорошо ли, например, спать с мужем лучшей подруги? [случай с Якобом Таубесом]. Но для нее все это не представлялось проблематичным. Это вообще не вызывало вопросов»[516].

Приблизительно в тот период Зонтаг обратила внимание на свою бесчувственность и начала волноваться по этому поводу. В дневниках она писала о «трусости и непонимании собственных чувств», в результате чего она «предавала на словах тех, кого любит, а других – отказом выразить по отношению к ним свои чувства»[517]. Эти обманы имели часто отношение к сексу:

«Сколько раз я говорила людям, что Перл Казин была основной девушкой Дилана Томаса? Что Норман Мейлер устраивал оргии? Ф.О. Маттиссен был педиком? Понятное дело, что все и так об этом знают, но какого черта меня дернуло сообщать людям о том, кто с кем и как любит спать? Как много раз я себя за это корила. У меня есть и еще одна, менее неприятная привычка – впечатлять людей именами знаменитостей. (Сколько раз в прошлом году я упоминала в разговорах в редакции Commentary Аллена Гинзберга?) Я также могу начать критиковать посторонних людей, если собеседники меня к этому располагают. Например, критиковала Якоба в разговорах с Мартином Гринбергом и Хелен Линд (с ней немного мягче, потому что она сама задала такой тон), много лет назад с Мортоном Вайтом и т. д.

Я всегда предавала одних людей в присутствии других. Немудрено, что я очень скрупулезно подхожу к использованию слова «друг»![518]

В этот период Зонтаг написала интересный документ под названием X, The Scourge («Х, Бич»). В одном письме она писала, что у этого бича или напасти нет названия. «У многих вещей в мире нет названий», – писала Зонтаг в эссе о кэмпе.

Одной из этих напастей была жизнь детей алкоголиков. Сьюзен не соединяла Х с последствиями родительского алкоголизма. Представление о том, что такие дети наследуют патологии своих родителей, появится в психиатрии спустя 20 лет. Однако уже тогда Зонтаг подметила основные характеристики. «Я выросла, стараясь видеть и одновременно не видеть», – писала она в другой работе. «Х, Бич» является прекрасным примером ее способности видеть и правильно оценивать явления и ситуации, а также ее полной несостоятельности в вопросе использования этих интеллектуальных знаний в практическом и эмоциональном плане.

«Х – это когда ты чувствуешь себя в грамматическом смысле дополнением, а не подлежащим в предложении. Когда ты хочешь сделать людям приятное, удивить их, говоря то, что им хочется услышать, шокируя их, хвалясь + впечатляя их знакомством с известными людьми или своей неприступной позой и неординарным поведением…

Это тенденция разбалтывать что-то – о себе или о других (иногда, как у меня, все в одном флаконе). Это классический симптом Х…

Х – это причина того, что я регулярно вру. Моя ложь – это то, что, как мне кажется, люди хотят от меня услышать…

Люди, у которых есть гордость, не пробуждают в нас Х. Они не клянчат. Мы не можем переживать о том, что можем их ранить. Они с самого начала вычеркивают себя из этой маленькой игры.

Гордость – вот секретное оружие против Х. Гордость – убийство Х.

…Исключая анализ, насмешки и т. д., как же я могу избавиться от Х?

Я, говорит анализ, хорошая. Мой ум загнал меня в эту западню, следовательно, ум поможет выбраться из нее.

Но настоящий результат Х – это изменение чувств. Если точнее, то новые отношения между чувствами и умом.

Причина Х в том, что я не знаю своих собственных чувств.

Я НЕ ПОНИМАЮ СВОИ СОБСТВЕННЫЕ ЧУВСТВА, ПОЭТОМУ ОГЛЯДЫВАЮСЬ НА ДРУГИХ В НАДЕЖДЕ НА ПОДСКАЗКУ.

Потом другой человек говорит мне, какие бы чувства ему/ей хотелось, чтобы я испытывала. Я не против, поскольку не знаю, что чувствую, мне не хочется спорить, я люблю соглашаться с людьми и т. д.

Моя проблема в том, что я не различаю градацию между полным порабощением, ответственностью и безответственностью, наподобие той, которая есть у прячущего голову в песок страуса. Все или ничего – вот таким подходом я гордилась всю свою жизнь!

Все, что я в себе ненавижу, это Х: я – моральный трус, лгунья, слишком много про себя болтаю + фальшивка и пассивная»[519].

Судя по этому отрывку, у Зонтаг было весьма шаткое ощущение существования – она не была уверена в своих суждениях, не могла понять собственные чувства. Это объясняет желание еще сильнее держаться за эти чувства, срочно строить из себя что-то не шаткое, а крепкое и надежное.

В романе «Благодетель» раскрыта тема еще одной подделки – гея. Несмотря на пейзажи сновидений и модернистские приправы и топпинги, в книге четко читается негативное отношение автора к геям. Можно, конечно, сделать скидку на то, что этот роман – продукт не нашей современной эпохи, или решить, что эти выводы Зонтаг сделала на основе большого опыта общения в среде людей этой субкультуры, но даже в этих случаях выводы автора кажутся подозрительными и очень негативными.

Зонтаг пишет о том, что геи – фальшивки, не настоящие люди, а играющие роль карикатуры – «гомосексуальная пародия». Секс геев не настоящий, а «комедия ролей, которая является встречей гомосексуалистов». Это фальшь, театр, имеющий одну цель – привлечь внимание. «Он был действительно тщеславным, ветреным, вероломным и гомосексуальным, – писала она, – главным образом благодаря преданности стилю преувеличения»[520].

У Зонтаг во многих описаниях геев прослеживается «этот стиль преувеличения». Она пишет о том, как Жан-Жак «весело болтает о старой мебели или опере», а также о «выжидающем, сплетничающем братстве сестер и их друзей – крашеных блондинок с массой колец на пальцах»[521]. Женоподобная визжащая королева или королева-сучка – это не просто клише, а образы, взятые из жизни. Приблизительно так же описывали геев во многих других книгах, написанных самими геями. Кажется, что некоторые фразы Зонтаг вполне могли бы появиться в «Ночном лесу». И в конечном счете создается представление о том, что гомосексуализм – это не опыт живых людей и не физическая реальность, а вопрос эстетического выбора. Возможно, Зонтаг хотела, чтобы это было иначе, но знала, что это неправда.

Необходимо отметить, что эти отсылки носят в первую очередь литературный характер, на уровне упоминания Жана Жене при разговоре о гомосексуалистах-преступниках. Впрочем, есть другая, более мрачная отсылка. «Гомосексуализм, понимаешь ли, – это что-то типа игры с масками» – вот такие слова Зонтаг вкладывает в уста Жан-Жака[522]. В этой цитате мы видим отсылку к роману Юкио Мисимы «Признания маски», вышедшем на английском в 1958 году. Мисима написал историю молодого гея, который создает фальшивую личность – маску, для того чтобы защитить себя в этом мире.

«Благодетель» – это не только описание ситуации, к которой сама Зонтаг имела прямое отношение. У Мисимы и Жене были разные политические взгляды. Жене был членом французского Сопротивления и всю свою жизнь поддерживал левых. Мисима был фанатичным реакционером, мечтавшим о насилии, и в 1970-м совершил ритуальное харакири на виду у большого количества людей. Точно так же как труды Селина или Хайдеггера (или фильмы Лени Рифеншталь), творчество Мисимы неотделимо от определенных идей, а он сам принадлежит к ряду авторов, симпатизировавших фашизму.

ТЕМ НЕ МЕНЕЕ ЭТО НЕ ПРИЧИНА ТОГО, ЧТО РОМАН «БЛАГОДЕТЕЛЬ» ЧАСТО КРИТИКОВАЛИ. ПРИЧИНА ПРОСТА – ГОВОРИЛИ И ГОВОРЯТ, ЧТО ЗОНТАГ – ПРЕКРАСНЫЙ ЭССЕИСТ, НО ПЛОХОЙ ПИСАТЕЛЬ.

Однако частота, с которой слышится это обвинение, а также злорадство, с которым его произносят, свидетельствуют о том, что значение Зонтаг стремятся принизить, потому что она была скромным человеком, казавшимся таким большим и величественным при жизни. Приведенное выше обвинение не совсем соответствует действительности – у Зонтаг есть очень приличный фикшн и есть очень слабые эссе. Ее успех неразрывно связан с поражениями, потому что и то и другое – продукты ненасытного ума.

Можно с чистой совестью рекомендовать роман «Благодетель» к прочтению современной аудиторией с предупреждением о необходимости сделать скидку на то время, а также на то, что мысли и идеи автора находились в постоянном развитии. Предупреждаю, что роман нельзя назвать легким чтивом, Зонтаг сознательно уходила от представления о том, что книга должна быть развлекательной, и в наши дни положительных отзывов о романе мало. Однако, когда роман только вышел, его большими поклонниками были Джозеф Корнелл, Ханна Арендт и Жак Деррида. В этом романе нашли отражение многие идеи 60-х, а также намеки на новые мысли Зонтаг, которой тогда перевалило за 30. Частично этот роман является дискурсом с Фрейдом, частично – реакцией на Ирэн Форнес, которой посвящено это произведение, частично – реакцией на хэппенинги Капроу, сюрреалистические фильмы и аллегории гностиков. Сложности, которые читатель может испытать во время чтения романа, объясняются реальными недостатками и недоработками. Однако роман отразил изменяющийся культурный ландшафт. В наши дни практически никто не читает Фрейда, мало кто смотрел кинокартину «В прошлом году в Мариенбаде», и лишь одни специалисты знают, кем был Аллан Капроу. Роман «Благодетель» – это реликвия ушедшей эпохи, о которой критик Марк Гриф писал: «Это кладовая знаний в области культуры, инструмент для образования людей, предмет искусства, а не развлечения»[523].

Глава 14

То гнев, то радость

Во многом интерес Зонтаг к современному искусству объясняется тем, что центральную роль в нем зачастую играли сны. Зонтаг писала, что кэмп – это «видение мира в качестве эстетического феномена». Именно так она сама (по крайней мере, частично) вначале воспринимала мир. «Мир является в конечном счете эстетическим феноменом», – писала она в эссе «О стиле».

Восприятие мира в качестве эстетического феномена означает, что из него исключают политику, идеологию, действия человека – и зло, которое человек творит. Занятно, что в начале своей карьеры Зонтаг совершенно не интересовалась политикой, но в конце жизни активно высказывала свою политическую позицию. Как отмечал в Оксфорде Бернард Донохью, Зонтаг воспринимала политику как вопрос освобождения личности. Во время пребывания во Франции, которая находилась на грани гражданской войны из-за кризиса в Алжире, она даже не упомянула в дневниках о положении в стране. Она не упомянула и важнейшие политические события в Америке, такие как борьба за права чернокожих и убийство президента Джона Кеннеди. Когда в 1960 году Зонтаг с Ирэн провели лето на Кубе, она отмечала:

«Плохой вкус одежды кубинок, современной мебели и т. д.

Чистый пол из плитки даже в бедных bohíos [домах]. На Кубе никто не пользуется коврами.

На Кубе никто не пьет. На улицах нет бомжей и клошаров. Ни одного пьяного.

Полное отсутствие раболепия или расового самосознания на лицах кубинских негров.

Походка кубинок, грудь вперед, попа оттопырена (чтобы спрятать свои гениталии).

Кубинцы не читают – дети читают только комиксы piropos; [свист красивым женщинам на улице] – исчез с тех пор, как Фидель раскритиковал такое поведение на ТВ – сказал, что не каждый человек является поэтом»[524].

Непонятно, как она пришла к выводу о том, что у чернокожих кубинцев нет расового самосознания, однако в данном случае любопытно, что она воспринимала остров исключительно с эстетической точки зрения. В стране незадолго до этого произошла революция, имевшая серьезные последствия не только для Кубы, но и для многих других государств, а Зонтаг обратила внимание лишь на то, что в домах нет ковров. Занятно, что и Кастро она упоминает исключительно в контексте его отношения к поэзии.

Зонтаг говорила, что самое большое эзотерическое влияние на роман «Благодетель» оказали идеи Якоба Таубеса и история гностицизма[525]. В романе Таубес изображен в образе профессора Булгаро, ученого, изучающего секту гностиков, к которой, по слухам, он сам и принадлежит. Несмотря на то что супруги Таубес разошлись, они продолжали оказывать на Зонтаг сильное влияние. Якоб начал преподавать в Колумбийском университете. Сьюзен год преподавала в колледже Сары Лоуренс и Сити-колледж, после чего перешла в Колумбийский университет, где вместе с Таубесом начала читать курс по религии. Сохранились студенческие конспекты лекций, которые они читали: «Профессор Таубес говорит о том, что Маркузе присоединился к критике современности, начатой Руссо и Ницше»[526], – читаем мы в записях от 7 марта 1961-го.

«Маркузе [по словам Таубеса] считает, что Фрейд с его идеей сексуальности Эроса вышел за рамки платоно-христианских установок западной цивилизации и считал возможным создание эротической цивилизации, в которой не будет существовать сексуального подавления Эроса.

Мисс Зонтаг задалась вопросом, используют ли Маркузе и [Норман O.] Браун Фрейда в собственных целях под предлогом интерпретации его идей. Мисс Зонтаг считает, что, возможно, они утверждают совсем не то, что имел в виду Фрейд… Фрейд никогда не писал о создании общества без подавления, а данная мысль является квинтэссенцией теорий Маркузе. Кроме этого, Маркузе и Браун считают, что Фрейд неправильно истолковывал саму сексуальность. По их мнению, Фрейд придерживался весьма репрессивных взглядов на сексуальность, считая ее наследием животного мира, а также причиной психической слабости и уязвимости человека».

Таубес предполагает, что после подавления возникает вероятность освобождения, то есть высказывает предположение, которое сделало Маркузе пророком 60-х.

ЗОНТАГ БЫЛА НАСТРОЕНА БОЛЕЕ СКЕПТИЧЕСКИ, ПРАВДА, ЕЕ ОТНОШЕНИЕ МОГЛО БЫ БЫТЬ МЕНЬШЕ СВЯЗАНО С ФРЕЙДОМ И БОЛЬШЕ СО СВОИМ ЛИЧНЫМ ЖИЗНЕННЫМ ОПЫТОМ. ВОТ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЕ СЧАСТЬЕ ВПОЛНЕ ВОЗМОЖНО. СЕКСУАЛЬНОЕ – НЕТ.

В те годы у Зонтаг появилось несколько близких друзей. Одним из них был Дон Эрик Левин, уроженец Манхэттена и сын иммигрантов из России. До поступления в Колумбийский университет он учился на классического пианиста. В университете он прослушал курс о мистицизме и религии, который вели Зонтаг и Якоб Таубес, после чего работал помощником Сьюзен Таубес, которая была куратором архива по религии в Колумбийском университете. Позднее Левин стал профессором английского языка и кинематографии в Массачусетском университете, жил в Амхерсте и на разных квартирах Зонтаг. В общей сложности он прожил с ней восемь лет, помогал редактировать ее второй роман «Набор смерти», эссе «О фотографии», а также известную антологию об Арто, опубликованную в 1976 году.

Она подружилась с молодым писателем Фредериком Тьютеном. Их первая встреча произошла в ту же неделю, когда вышел в свет роман «Благодетель». Тьютен прочитал рецензию на книгу и получил приглашение от фотографа Питера Худжара и его бойфренда Пола Тека на ланч, на котором была и Сьюзен. Спустя неделю Сьюзен смотрела с Тьютеном новый фильм Годара «Презрение», а потом пошла с ним танцевать. «Тогда в моде был твист, но я не танцевал. Я стеснялся и смотрел на танцующих. Потом Сьюзен встала и начала танцевать твист». Сьюзен дружила с Тьютеном до самой смерти и часто ему помогала. Он вспоминал, что Сьюзен была «необыкновенно щедра» к тем, в кого верила: «Сейчас я не знаю в Нью-Йорке никого, ни писателя, ни поэта, ни художника, который был бы так щедр, как она была щедра к писателям, художникам, поэтам и творческим личностям. В этом смысле с ней никто не может сравниться»[527].

Еще одним близким другом Сьюзен стал Стивен Кох, который учился в институте Миннесоты в одном классе с Бобом Диланом. Мечтая стать писателем, Кох перебрался в Нью-Йорк. Он окончил Сити-колледж, без особого желания поступил в аспирантуру Колумбийского университета и начал писать эссе. Одно из эссе он посвятил новому роману Томаса Пинчона «V», а второй – «Благодетелю». Коху больше по душе был роман Пинчона «V», но и работа Зонтаг ему тоже понравилась. Его эссе опубликовали в Antioch Review, это была его первая публикация. Кох решил отправить вырезку со своим эссе обоим авторам произведений, которые рецензировал. Агент Пинчона вернул по почте неоткрытый конверт со статьей и сообщением: «Мистер Пинчон не получает почту». Сьюзен же ответила Коху и написала, что его рецензия показалась ей наиболее интересной из всех напечатанных. В конце ее письма была строчка: «Нам надо увидеться».

Кох уже видел Сьюзен в Колумбийском университете – «харизматичную и удивительно красивую; она шла по кампусу в окружении камарильи из исключительно мужчин – аспирантов и младшего преподавательского состава. Я решил послушать, о чем они говорят, и мне кажется, что она сказала своим почитателям: «Эта книга для меня как катарсис». Потом Кох встретился с Сьюзен в китайском ресторане New Moon Inn на Бродвее, где пытался произвести впечатление на Зонтаг, заказав что-то чрезмерно эзотерическое.

«Она говорила о Ролане Барте, о котором я вообще никогда не слышал. (Когда я впервые появился в ее квартире на Вашингтон-сквер, она дала мне Essais critiques («Критические эссе»), сказав, что я обязан прочитать эту книгу.) Мы договорились, что встретимся после того, как она прочтет мои эссе. Мы действительно встретились, и она сказала, что ей понравилось, как я пишу. Я не помню подробностей, которые мы обсуждали, но она заявила, что мне надо познакомиться с несколькими литературными редакторами и она меня им представит… Вот так началась моя карьера. Я стал ее протеже»[528].

Зонтаг начала преподавать в Колумбийском университете в тот год, когда в этот вуз отменили квоты на прием евреев. В городе с самой многочисленной, богатой и влиятельной в стране еврейской диаспорой гои сохраняли свои привилегии. Многие адвокатские конторы, банки, закрытые клубы и жилищные кооперативы не принимали евреев вообще или принимали в минимальном количестве. То же самое происходило и с самым престижным университетом города, в котором даже профессуру еврейского происхождения с мировым именем держали на вторых ролях. Когда Лайонел Триллинг стал первым евреем, назначенным профессором английского языка, было много крика о том, что он, вероятно, не сможет по праву оценить английскую литературу, поскольку она имеет англо-саксонские корни[529].

В один из классов первого курса 1964-го (когда Зонтаг преподавала в Колумбийском университете) приняли абитуриентов исключительно на основе оценок и опыта. «Совершенно неожиданно получился класс первокурсников, состоявший на 65 % из нью-йоркских евреев, – вспоминал писатель Филип Лопат, который, как Кох, Левин и Тутен, в то время познакомился с Зонтаг. – Это был настоящий скандал». Председателя приемной комиссии Давида Дадли уволили за «меритократическую халатность». В Columbia Spectator откровенно объяснили, что «не секрет, что многие [студенты] выразили неудовольствие набором 64-го года с точки зрения географического и религиозного состава».

Этот класс назвали «ошибкой Дадли»[530]. Евреи, ставшие студентами этого класса, были больше похожи на Лопата и Филипа Риффа, чем на Зонтаг. Сьюзен выросла в достаточно обеспеченной семье, а они – в иммигрантском гетто. Сьюзен чувствовала себя как дома в элитных вузах, для них Колумбийский университет казался чем-то экзотическим. «Помню, когда я впервые в жизни представил себе, что существуют богатые евреи»[531], – говорил Лопат. Поэт Эдвард Фил, выросший, как и Лопат, в семье из рабочего класса в Бруклине, поражался ее привычкам людей среднего класса и «ощущением того, что она имеет право». Сьюзен ездила на такси, то есть делала то, что беднякам казалось совершенно недоступным. «Люди из низших классов, наподобие меня, автоматически думали только о метро»[532]. Норман Подгорец, который попал в Колумбийский университет чуть ранее, когда на прием евреев еще была квота, был также из иммигрантской семьи Бруклина. Он даже и «представить себе не мог, насколько модным вскоре станет представление о принадлежности к еврейской национальности в Америке»[533].

Этих молодых людей поразил их первый контакт с англо-саксонским Нью-Йорком. Тем, кто хотел добиться успеха в медицине, науке, стать адвокатом или инженером, образование открывало двери в высшие слои общества. Однако, если они хотели заниматься культурой, им надо было войти в состав нью-йоркских интеллектуалов, большая часть которых были евреями. Именно эти писатели и интеллектуалы, по словам молодого Рэндалла Джаррелла, и создали «эпоху критики».

«Если не брать в расчет научную деятельность, – писал Подгорец, – то сфера литературной критики была одной из самых активных областей развития интеллектуальной мысли США, а также наиболее живых и важных областей развития литературы»[534]. В 67-м он выпустил скандально успешную «Делая это», в которой популяризировал название Семья. Они [евреи-интеллектуалы] «благодаря своим вкусам, идеям и общим установкам оказались в одной лодке против всего мира (нравилось им это или нет, большинству не нравилось) и были маниакально, до чертиков заняты друг другом, и их привязанности, как позитивные, так и негативные, были настолько сильны, насколько может быть только среди членов семьи»[535].

Их печатным органом был Partisan Review, тот самый журнал, который Сьюзен видела за порно в киоске на Голливудском бульваре. В этом журнале политические и эстетические соображения были связаны. Не безукоризненно, но связаны.

Как можно догадаться из названия журнала, изначально это было левое политическое издание. Журнал появился в 1934 году в качестве печатного органа молодежного движения под названием «Клуб Джона Рида», названного в честь американского коммуниста, автора книги «Десять дней, которые потрясли мир». В тот год в журнале поздравили женщин, которым стали официально предоставлять декретный отпуск, с тем, что они смогут произвести «будущих граждан Советской Америки»[536]. В 1937 году Филип Рав и Уильям Филипс сделали журнал не сталинским, а троцкистским, сохранив в целом его левую ориентацию.

Рав родился на Украине под именем Февель Гринберг. Филипс родился в Восточном Гарлеме и до 1935 года носил имя Воллас Фелпс, хотя фамилия его отца, от которой он позднее отказался, была Литвинский. Журнал сотрудничал с такими писателями, как гои Дуайт МакДональд и Мэри Маккарти, у которых были свои собственные причины быть недовольными американской массовой культурой.

Несмотря на то что члены Семьи были в основном евреями, до конца 30-х на страницах журнала шел спор о том, должна ли Америка вступить в войну против Гитлера. Многие искренне считали, что социализм может победить в капстранах, включая и США, только через войну. Филипс и Рав были за участие США в войне, однако многие члены Семьи считали, что если режим в других странах был не идеальным, то в США и подавно. Даже после войны, когда стали известны подробности холокоста, многие американские левые справедливо подчеркивали, что если нацисты и устроили холокост, то американцы спокойно уничтожили два японских города в результате ядерной бомбардировки.

Многие левые писатели-евреи выросли в семьях бедных иммигрантов и поэтому чувствовали себя угнетенными. Они нашли союзников в среде других групп, недовольных своим положением в стране. Среди этих союзников оказался южанин Фолкнер, питавший симпатию к уходящему, старому обществу, а также белые протестанты англо-саксонского происхождения на севере страны – Макдоналд и Эдмунд Уилсон, считавшие, что ориентированный только на деньги новый мир не соответствует их внутренним ценностям.

ВНЕ ЗАВИСИМОСТИ ОТ ТОГО, ОТКУДА ОНИ ПРОИСХОДИЛИ И ГДЕ ВЫРОСЛИ, У ЧЛЕНОВ СЕМЬИ БЫЛА ОДНА ОСНОВНАЯ ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА. ОНИ БЫЛИ «ВЫСОКОИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫМИ» ИЛИ «ВЫСОКОЛОБЫМИ».

Этот термин придумал один из старейших членов Семьи Ван Вик Брукс – литературный критик и историк с англо-голландскими корнями, считавший, что тонкий и возвышенный интеллект напрямую связан с непреходящими ценностями. В США, где основным принципом был бизнес uberalles, это были ценности, полностью противоположные стремлению к обогащению, которое Брукс считал вульгарным. Это были ценности, которые нельзя купить за деньги, – красота, свобода, знания и искусство. Высокоинтеллектуальных от низкоинтеллектуальных отличали не раса, образование или политическая ориентация, а вера в определенные неизменные духовные и политические ценности, которые первые принимали, а вторые отвергали.

В культурном смысле ценности Семьи были традиционными, схожими с теми, которые проповедовал Хатчинс в Чикагском университете, что делало сосуществование с модернизмом непростым даже для Зонтаг. В политическом смысле члены Семьи были радикалами. Они отвергали не только «мещанство» и «ценности среднего класса» – квасной патриотизм, популярное ТВ, рекламу, но и политику полумер, под которой они понимали унылый мелиоризм Франклина Рузвельта и последующих, близких к нему по духу президентов. Многие члены Семьи видели проявления либерализма в бездумных бестселлерах, скачках и прыжках актеров бродвейских мюзиклов, изданиях Time и Reader’s Digest. В «Паломничестве» Зонтаг так изобразила тонущий в музыке лифтов Лос-Анджелес. Это была культура эскапизма и анестезии, то есть мира, который незадолго до этого прошел через Хиросиму и Освенцим.

В 1947-м 27-летний Ирвинг Хоу, который был моложе Рава и Филипса, но старше Зонтаг и Подгореца, писал о хронологии Семьи следующее:

«В начале 1930-х они были радикалами, потом перестали быть сталинистами и стали троцкистами, в конце 1930-х отошли от марксизма, а потом вообще от политики… потом поворот в сторону религии, абсолютного морализма, психоанализа и экзистенциальной философии в качестве замены политики»[537].

После войны политический активизм Partisan Review мутировал в сторону дебатов об эстетике, что превратило художественную критику в самое почетное интеллектуальное занятие того времени. Требования и стандарты Partisan Review были очень высокими. Когда молодой критик Марк Гриф, который по возрасту мог бы быть внуком Зонтаг, выборочно прочитал статьи первых десятилетий издания, то выразил свое полнейшее изумление качеством материала. Марк писал, что журнал был «удивительно хорош. Он был гораздо лучше, чем я ожидал или мог себе представить. Это, возможно, был лучший американский журнал того времени или всех времен»[538].

Когда Зонтаг переселилась в Нью-Йорк, споры о коммунизме закончились. Впрочем, эти дебаты, так же как и дебаты о психоанализе и экзистенциализме, в меньшей или большей степени «фонили» еще несколько десятилетий, но точно так же, как Рав, Филипс, Триллинг, Арендт и Макарти, они не молодели, а устаревали. Согласно генеалогии Семьи, написанной Подгорецом в 1967 году, появилось новое поколение: Хоу, Филип Рот, Норман Мейлер, а после него и третье в виде двух гениев. Первенцем из этих гениев, по Подгорецу, был, естественно, он сам, а гениальной дочерью нового поколения интеллектуалов оказалась Сьюзен Зонтаг.

Несмотря на то что Зонтаг была еврейкой, она не разделяла неоднозначного отношения к Америке, которое испытывали старшие члены Семьи. Она не без особой симпатии относилась к глубинке. Многие талантливые люди, уехавшие от провинциальной скуки в столицы, часто испытывают подобные чувства. Она была далеко не единственным жителем Нью-Йорка, будь то евреем или гоем, которому не нравилось мещанство, которое, по их мнению, царило в провинциях, и далеко не единственной американкой, верившей в интеллектуальное превосходство Европы над США. Если она иногда и высказывала свое презрение к Америке, то делала это по тем же соображениям, по которым были недовольны страной многие другие американцы, но когда во время войны во Вьетнаме ситуация изменилась, то вместе с миллионами сограждан изменились и причины, по которым она критиковала свою родину.

Она «ровно» относилась к евреям. После первого посещения Израиля Зонтаг сказала: «Я никогда бы не смогла там жить. Но я рада тому, что Израиль существует, и у меня есть место, где меня могут похоронить»[539]. Она практически не замечала иудаизм со всеми его проявлениями, хотя ранее много писала о еврейском характере. «Идея еврейства потеряла свою актуальность? – спрашивала она в 1957 году. – Я горжусь тем, что я – еврейка. Или как?»[540] Зверства нацистов оставили свой отпечаток на ее характере, как и на характере всех евреев. Но принадлежность к еврейской нации, как и многое другое, было всего лишь одним из способов самоидентификации. «В Нью-Йорке (Гринвич-Виллидж) наблюдается всеобщая комедия демонстрации еврейства»[541], – писала она. Подгорец отмечал, что второе поколение членов Семьи, включая Сола Беллоу, отличалось от первого своим желанием «серьезно заявить о себе, как об американцах, а также своем праве играть далеко не самую последнюю скрипку в литературном мире страны. Спустя десятилетие это право и это желание воспринимались настолько абсолютно естественными, что сложно представить, что всего лишь в 53-м все было иначе из-за широкого представления, в том числе и среди самих евреев, что еврейская культура является вульгарной и не развитой»[542].

ИСКУШЕННАЯ И РАФИНИРОВАННАЯ ЗОНТАГ СТАЛА СИМВОЛОМ ТРЕТЬЕГО ПОКОЛЕНИЯ.

Она ни на что не предъявляла свои права, за исключением права на культурную связь с Европой, то есть то, что всегда говорили американцы – от Томаса Джефферсона до Генри Джеймса и Томаса Стернза Элиота. С евреями ее роднил идеал серьезности, ее «преследовала», по словам Подгореца, «вполне возможно, самая тираничная традиция учености, которая когда-либо существовала в этом мире» – талмудическая традиция, а также удушающее чувство того, что, «чтобы быть чем-то, внутри книги они должны быть Марксом, Фрейдом или никем»[543]. Точно так же как и апостол Павел, надеявшийся на то, что Иисус сотрет разницу между евреем и греком, хозяином и рабом, мужчиной и женщиной, она отвергала разделение и категоризацию, стремилась ко вселенской культуре, которая уничтожит все различия, но не потому, что была еврейкой. А потому, что была лесбиянкой.

В 1962 году, спустя четыре года после развода, сексуальная ориентация Зонтаг снова поставила ее в не самую удачную ситуацию. Когда она разошлась с Филипом, они договорились, что Давид будет проводить лето с отцом. К тому времени Филип работал на факультете социологии в Пенсильванском университете в Филадельфии. После того как 15 сентября 1961-го Давид вернулся в Нью-Йорк, его мать решила, что у сына появилась «масса неврозов», в том числе из-за того, что отец «насильно заставлял его посещать занятия по социологии и встречи выпускников»[544].

Эти цитаты взяты из речи Зонтаг на суде об опеке ребенка. Как и предсказывал Якоб Таубес в 58-м, Филип не успокоился. В конце 1959-го Сьюзен писала в дневнике: «У меня есть враг – Филип»[545]. В 1961-м он признался в том, что, скрываясь, ходил за ней по Нью-Йорку. В статье в Daily News под заголовком «Профессор: я должен скрываться, чтобы увидеть своего сына» писали о том, что ему удалось «только мельком» увидеть своего сына, «выжидая около школы, в которую ходит мальчик, или около дома № 350 по Вест-Энд-авеню, в котором проживает миссис Рифф»[546].

Фамилия «миссис Рифф» является точным указанием на того, кто инициировал ряд статей. Совершенно непонятно, почему бульварная пресса заинтересовалась прозаичным разногласием пары неизвестных широкой общественности научных сотрудников. Но Филип был готов играть роль жертвы. В статьях он обозначен как «автор нескольких серьезных книг» (хотя на тот момент вышла только одна – «Ум моралиста»), а также «ученый с мировым именем». В одной из статей Филип изображен в виде самой настоящей жертвы и были высказаны намеки на то, что Сьюзен является безбожницей. «Эта женщина преподает курс религии в Колумбийском университете, – говорил адвокат Филипа, – но не удосужилась научить азам религии сына».

Филип утверждал, что действовал в интересах ребенка и именно поэтому следил за ним, после чего подал в суд на его мать. О судебном процессе написали несколько газет и была опубликована по крайней мере, одна фотография Давида, рядом с которым стояла его элегантная и спокойная мать. Процесс чуть было не завершился победой Филипа после того, как Сьюзен отказалась отправить ребенка к отцу на Рождество[547], а также после того, как Филип подтянул «тяжелую артиллерию», о чем, кстати, не упомянула ни одна из газет, а именно: обвинил Сьюзен в том, что ее отношения с Ирэн Форнес делают ее непригодной для материнства. В романе «Цена соли» обвинения в гомосексуальности было вполне достаточно для того, чтобы лишиться права опекунства. Однако, когда дошло до судебного разбирательства, которое состоялось 14 февраля (в День св. Валентина), угрозы Филипа сработали против него самого, точно так же, как и во время разводного процесса в Калифорнии. Филип не только не получил права опекунства над Давидом, но и время, которое он имел право проводить с сыном, было значительно урезано.

После этого Филип и Сьюзен уже больше никогда не разговаривали. Поэт Ричард Говард вспоминал, что Сьюзен часто говорила о разводе и о суде по поводу опеки над ребенком, а также о том, как неприятна была травля прессы. Спустя 30 лет, когда Давид должен был пойти на ланч с отцом, она спросила его, где они встречаются, и попросила занять столик около окна. Во время ланча Сьюзен прошла мимо, посмотрела на Филипа и была в ужасе от того, как сильно тот постарел. Когда Зонтаг продала свой архив Калифорнийскому университету в Лос-Анджелесе, то написала своему агенту с просьбой ограничить доступ к определенным материалам. «Там есть некоторые документы – например, моя переписка с бывшим мужем, – которую, для сохранения его репутации, если так можно выразиться, я не хотела бы, чтобы смотрели до моей смерти. (Не знаю, зачем я пекусь о репутации этого негодяя, но я это делаю.)»[548].

ХОТЯ ФИЛИП ЖЕНИЛСЯ ВО ВТОРОЙ РАЗ, ОН ВСЕГДА ЛЮБИЛ СЬЮЗЕН.

Во время поездки в Бостон вместе с раввином Филадельфии Филип «настоял на том, чтобы тот несколько раз объехал вокруг дома, в котором он жил, когда был женат на Зонтаг»[549].

В 1962 году Сьюзен встретила мужчину, который, хотя и являлся евреем из Нью-Йорка, был крайне далек от Семьи, от иммигрантов, их детей и социалистов, как небо от земли. Семья Роджера Штрауса была одной из богатейших нью-йоркских еврейских семей. Если Лопат и Подгорец были поражены тем, что Сьюзен ездила на такси, то сложно даже представить, как они могли отнестись к Штраусу, потомку двух богатейших семей США. Его мать, Глэдис Гуггенхайм, была из семьи горнодобывающих магнатов, семье его отца принадлежал магазин Macy’s, а его жена Доротея Либман была наследницей пивоваренной империи.

Слияние старых еврейских денег и авангардного искусства привело к появлению на Пятой авеню музея Гуггенхайма, построенного по проекту архитектора Фрэнка Ллойда Райта. Архитектура зиккурата кардинально отличалась от архитектуры здания музея Метрополитен, расположенного на той же авеню. Основанный двоюродным дедушкой Роджера музей открылся всего за три года до встречи Штрауса и Зонтаг. В Метрополитен хранились произведения искусства, в том числе из Европы, а исключительно американская коллекция музея Гуггенхайма стала ярким утверждением независимости Америки от европейского наследия (впрочем, свою культурную независимость от Европы американцы с той или иной долей убедительности демонстрировали уже почти пару веков). Музей Гуггенхайма стал не просто символом различия культур двух континентов, а символом превосходства и авторитета искусства американского. Появление музея Гуггенхайма показало, что Нью-Йорк получил статус культурной столицы мира.

Семьи Гуггенхаймов и Штраусов жили в США еще до начала гражданской войны, то есть до еврейских погромов в России в 1881 году, после которых началась массовая иммиграция в США. Дедушка Штрауса служил послом США в Османской империи, а также был первым в истории страны евреем – секретарем кабинета. Штраусы были из разряда кланов Варбургов, Моргенхаусов, Саксов и Леманов, сравнимы с крупнейшими семьями ростовщиков и банкиров, обслуживавших европейские королевские дома. Деньги семей этих американских магнатов-евреев были гарантированно в безопасности от последствий антисемитизма, которые ощущали на себе бедные евреи, иммигрировавшие в США гораздо позднее.

Эти богатые евреи активно участвовали в жизни страны, в которой создали свои богатства, что легко можно проследить на примере карьерного пути Штрауса. Во время Второй мировой войны он работал в PR ВМС США, потом открыл компанию, ставшую издательством Farrar, Straus and Giroux, и при помощи своих литературных скаутов, занимавшихся поиском талантов в Европе, помогал ЦРУ выявлять коммунистов. В его офисе стоял черный телефон, который, по слухам, являлся прямой линией с Белым домом. (После того как патриотизм времен Второй мировой превратился в шовинизм эпохи «холодной войны», он начал использовать этот телефон для звонков своим любовницам[550].)

Подобный телефонный аппарат был немыслим в редакции Partisan Review. Семья никогда бы не смогла создать издательство наподобие Farrar, Straus and Giroux. Несмотря на то что коллекция музея Гуггенхайма состояла главным образом из произведений американского искусства, в ней были работы Модильяни, Пикассо и Клее. Нью-Йорк был городом-космополитом, подтверждением чему являются статуя Свободы и штаб-квартира ООН. Нью-Йорк был городом, считавшим себя столицей и матерью всех иммигрантов, в котором развивались идеи многообразия многонациональной американской культуры, которые позднее стали нормой. Во время Второй мировой войны, когда большая часть Европы была оккупирована нацистами, далеко не все в самой стране и за ее пределами положительно относились к такому идеалу американской культуры. Это были идеалы, символами которых со временем стали Фаррар, Штраус и Зонтаг.

Из 23 лауреатов Нобелевской премии по литературе, произведения которых были напечатаны в издательстве Farrar, Straus and Giroux, ни один не был рожден или не умер американцем. (Элиот отказался от гражданства, Иосиф Бродский и Исаак Башевис-Зингер получили гражданство во взрослом возрасте.) В издательстве Farrar, Straus and Giroux вышли труды Германа Гессе, Александра Солженицына, Эудженио Монтале и Элиаса Канетти, авторов из Латинской Америки – Пабло Неруды, Марио Варгаса Льосы, африканцев Воле Шойинка и Надин Гордимер. В издательстве выходили и труды американских авторов, и в целом FSG стремилось стать крупнейшим издательством, выпускающим лучшую мировую литературу.

Благодаря публикациям в FSG до американской читательской публики дошли труды авторов из других стран. FSG печатало работы американских авторов, которые доходили до читателей всего света. Зонтаг была активной сторонницей плюралистской модели и играла роль одного из ведущих скаутов, разыскивающих талантливых иностранных авторов для Штрауса. «Сьюзен реально выполняет роль главного редактора издательства»[551], – произнес однажды с неохотой Роберт Жиро. Зонтаг способствовала публикации на английском языке многих известных авторов. Она верила Штраусу, а тот верил ей.

«ТЫ – ЕДИНСТВЕННЫЙ В МИРЕ ЧЕЛОВЕК, – ГОВОРИЛА ОНА ШТРАУСУ, – КОТОРЫЙ МОЖЕТ НАЗВАТЬ МЕНЯ «БЕЙБИ», И ЕМУ НИЧЕГО ЗА ЭТО НЕ БУДЕТ»[552].

Именно так называл Нат Зонтаг мать Сьюзен. Как Нат в свое время стал идеальным родителем для потерявшей мать Милдред, так Роджер стал идеальным родителем для потерявшей отца Сьюзен. Хотя он был на 16 лет ее старше, они умерли с разрывом в несколько месяцев друг от друга в 2004 году. Знавшие их говорили, что такое стечение обстоятельств было крайне удачным для них обоих. «Просто какая-то мицва, что он умер раньше ее»[553], – говорила секретарша и любовница Роджера Пегги Миллер.

Роджер был человеком, который помог Сьюзен стать известной. Он был издателем всех ее книг. Он помогал ей профессионально, деньгами и иногда чисто физически. Она прекрасно осознавала, что без его помощи не смогла бы добиться такого успеха, которого добилась. В литературном мире многих удивляли отношения Зонтаг и Штрауса. Многие писатели, мечтавшие о собственном меценате, завидовали Сьюзен, многие сплетничали о том, какими были отношения Роджера и Сьюзен. «Они ходили на «маргарита ланчи», – рассказывал один из помощников Роджера. – Это она их так называла. Наверное, это выражение пришло из ее калифорнийского прошлого. Несколько раз они занимались сексом в отелях. Она совершенно спокойно мне об этом упомянула»[554]. Однако короткой интрижкой невозможно объяснить дружбу, которая связывала их до конца жизни.

В мае 1962-го Зонтаг подписала с издательством контракт на публикацию романа «Благодетель». Согласно условиям контракта она должна была получить 500 долларов, 100 из которых были авансом. Это были не бог весть какие большие деньги, но тут вопрос был не в деньгах. Роджер означал для нее гораздо большее, чем издатель. Он был ее другом, помогавшим ей обрести спокойствие и уверенность, необходимые для работы.

Том Вулф писал, что, когда по утрам Mercedes Роджера подъезжал к офису издательства, на Юнион-сквер не происходило ограблений и драгдилеры на минуту «замирали»[555]. В те годы Юнион-сквер была не самым безопасным местом. FSG практически никогда, за редким исключением, не приносила прибыли. «Он любил ходить по тонкой грани, за которой ничего не было»[556], – говорила Доротея Штраус о своем муже. Офис издательства был скромным, но вот квартира семьи Штрауса в верхней части Ист-Сайда была полной чашей. В этой квартире Роджер устраивал вечеринки для гламурной творческой элиты, демонстрируя престиж издательства. Многие, особенно из тех, кто побывал на подобных вечеринках впервые, поражались атмосферой другой эпохи – эпохи времен Пруста. «Приоденемся» или «не приоденемся», говорила Доротея, приглашая на вечеринку. Это ставило в тупик многих молодых людей, типа приятеля Сьюзен Фреда Тьютена. «Я был простым парнем из Бронкса, – писал он. – Я понятия не имел, что имеется в виду».

(«Приоденемся» означало бальные платья, драгоценности и смокинги, «не приоденемся» – повседневный стиль.)

В доме гостей встречала эклектически одетая Доротея, костюмы которой шила русская эмигрантка «графиня Джора», сын которой говорил: «Кажется, моя мать увидела в детстве рисунки Бердслея и так никогда и не оправилась от первого от них впечатления»[557]. Роджер редко запоминал имена гостей, поэтому обращался к людям: «Что выпьешь, приятель?», после чего подводил новых гостей, чтобы познакомить со «старожилами». «Там были Эдмунд Уилсон, Сьюзен Зонтаг, Маламуди Лилиан Хеллман, – писал Тьютен. – Очень высокий уровень литераторов».

Их сын, Роджер III, называл своих родителей Фредом Астером и Джинджер Роджерс, то есть гениальными исполнителями. «Роджер был не замкнутым, а открытым человеком», – говорил Джонатан Галаси, сменивший Роджера на посту издателя FSG. После представлений все понимали заданный тон вечеринки. «Дом без вечеринки был как аэропорт без самолетов, – вспоминал Роджер III. – Он не выполнял свою главную функцию – взлетная полоса стояла пустой в ожидании самолетов»[558].

Штраус умел излучать теплоту, свойственную политикам, которые умеют дать людям почувствовать, что им рады и они важные, но в определенных рамках. «Он был очень эффектным, но далеко не тем человеком, которому можно открыть свое сердце в откровенных разговорах»[559], – говорил Галасси. Штраус думал прежде всего о работе, как издатель он должен сводить людей, и действительно на этих вечеринках Зонтаг познакомилась со многими людьми, которых боготворила с самого детства. Сьюзен нисколько не смущалась в новой, роскошной обстановке и игнорировала правила, которые ее не устраивали, например разделение гостей после ужина на мужскую и женскую компании. Однажды, когда Сьюзен предложили подняться наверх к дамам, она проигнорировала это и продолжала говорить. «Очень просто, – говорила Доротея Штраус, – она изменила традицию, и мы уже больше никогда после ужина не разводили гостей на женскую и мужскую компании»[560].

Однажды на очередной вечеринке Сьюзен познакомилась с одним из редакторов Partisan Review Уильямом Филипсом и спросила его, как они набирают своих авторов.

«Надо попросить», – ответил он.

«Я прошу»[561], – ответила она.

Летом 1962-го, всего через несколько недель после подписания контракта на выпуск своего первого романа, в Partisan Review появилась ее первая рецензия на роман «Раб» Исака Бешевис-Зингера. В этой рецензии присутствуют все основные черты и темы творчества Зонтаг: сон («самая чистая форма постклассического романа – это кошмар»), разделение ума и тела («роман предвкушает агонию разрозненных эмоциональных и интеллектуальных битв»), а также занятное, но оставшееся необъясненным определение предмета современного худлита: «недостаток аппетита и страстных чувств»[562]. Эту статью уже никогда больше не перепечатывали, но она ознаменовала появление Зонтаг в командирской рубке корабля Семьи и сообщила всем о том, к какому издательству принадлежит ее автор. Роман «Раб» был опубликован Роджером, и один из переводчиков этого романа, Сецил Хемли, положительно отнесся к «Благодетелю», после чего стал первым редактором прозы Сьюзен.

В феврале 63-го появилось новое издание The New York Review of Books. Из-за забастовки печатников публикация New York Times и других газет на некоторое время остановилась. Вдохновленная эссе Элизабет Хардвик под названием «Упадок книжной критики» (1959 г., Harper’s), небольшая группа, в которую входила сама Хардвик, начала выпускать свое издание, посвященное книжным рецензиям. В составе этой группы были выпускник Чикагского университета Роберт Силверс, редактировавший эссе Хардвик в Harper’s, а также молодая пара известных редакторов Джейсон и Барбара Эпстайн. В первом номере издания были рецензии на книги Гора Видала, Нормана Мейлера, Уильяма Стайрона, Адриенны Рич, Альфреда Казина, Роберта Пенна Уоррена, Уистена Хью Одена и Роберта Ловелла. Кроме этого, была рецензия Зонтаг о Симоне Вейль.

В шутку издание The New York Review of Books часто называют The New York Review of Each Other’s Books (Рецензии на книги друг друга). Это издание стало официальным печатным органом третьего, и последнего, поколения Семьи. Про Partisan Review шутили, что на печатных машинках в редакции были специальные клавиши с надписью «Отчуждение»[563]. Про The New York Review of Books этого не скажешь, но все же оно стало последним органом последнего поколения Семьи. Точно так же как музей Гуггенхайма, издательство FSG и The New York Review of Books стали частью американской культуры, вульгарность и жестокость которой критиковали. При этом они же символизировали амбиции и престиж этой самой американской культуры. FSG и The New York Review of Books было суждено стать краеугольными камнями, на которых Зонтаг построила свою карьеру.

Когда в октябре 63-го роман «Благодетель» поступил в продажу, он был посвящен Ирэн Форнес. Во время их совместной поездки на Кубу, и даже чуть раньше, их отношения стали напоминать устоявшийся стереотип, который был свойственен отношениям Зонтаг с Харриет и Филипом. Собственно говоря, все ее романы развивались по одной и той же схеме. Спустя несколько месяцев после горячей страсти она начинала ругаться и ревновать.

Ирэн привлекала Сьюзен своей красотой и непохожестью. «До настоящего времени, – писала она в 1959-м, – мне казалось, что единственными людьми, которых я могу по-настоящему глубоко понять и любить, были только дубликаты моей несчастной натуры. (Мои интеллектуальные и сексуальные чувства всегда были кровосмесительными.) Сейчас я люблю человека, который совсем на меня не похож – она не еврейка, не нью-йоркский интеллектуал, – а я нисколько не потеряла ощущение близости к этому человеку.

Я ПОСТОЯННО ЧУВСТВУЮ ЕЕ ИНОРОДНОСТЬ И ОТСУТСТВИЕ ОБЩЕГО БАГАЖА, И ИСПЫТЫВАЮ ОГРОМНОЕ ОБЛЕГЧЕНИЕ ПРИ ЭТОМ»[564].

Сьюзен высказала эти соображения Ирэн, которая не очень любила свой имидж «латинского фейерверка». Ирэн писала, что Сьюзен воспринимала ее как «иностранку из Латинской Америки, с хорошим вкусом и сексуальным опытом, а также умную, но необразованную». Вот что по этому поводу писала Сьюзен в дневнике: «это неверно, по словарю образование – это развитие характера и умственных способностей, а также систематическое воспитание»[565]. То, что Зонтаг прибегла к помощи словаря, чтобы показать их различия, свидетельствует о том, что они все чаще ссорились. Живший рядом с ними поэт Сэм Менаше, который предлагал Сьюзен выйти за него замуж, был поражен громкими криками и руганью, раздававшимися из их квартиры.

Ирэн говорила о том, почему Сьюзен не чувствует себя уверенной. «Ирэн говорит о том, что я попала под созданный обо мне в моей семье имидж: я – дочь своей матери»[566]. Зонтаг подмечала пассивно-агрессивный склад своего характера и понимала, что сама превратила Ирэн в Милдред.

«Мой мазохизм, карикатурно отраженный в переписке с Ирэн этим летом, отражает не желание страдать, а надежду на успокоение от гнева и то, что я смогу пробить дыру в безразличии, от которого страдаю (я «плохая», т. е. безвредная)… Когда мама замечает, что мне больно, она перестает меня бить. Но Ирэн не моя мама»[567].

Несмотря ни на что, Ирэн все же была «великим поворотным пунктом» в ее жизни. Она понимала страхи Сьюзен и говорила о том, как от них избавиться. «Она предложила мне идею, которая глубоко чужда мне, – как это все сейчас кажется удивительным! – идею того, как можно воспринимать самого себя. Раньше я считала, что мой ум помогает видеть только то, что находится вне меня! Потому что я не существовала в том смысле, в котором существовали все и вся остальное»[568].

Так же как и после прочтения дневников Харриет, Сьюзен была в отчаянии после прочтения дневников Ирэн. Это отчаяние объяснялось не тем, что она влезла в личные записи, а тем, что такое поведение говорило об ее характере.

«МЕНЯ ПОКОРОБИЛО ТО, ЧТО Я УВИДЕЛА В ЭТИХ ЗАПИСЯХ САМУ СЕБЯ, КОТОРАЯ ПОСТОЯННО ИЩЕТ ЗАЦЕПКУ В МНЕНИЯХ ДРУГИХ ЛЮДЕЙ»[569].

Если Сьюзен боролась с «Х», то Ирэн изнасиловал ее родственник, что неизбежно нанесло психическую травму. Один их ее кузенов говорил, что Ирэн находилась в состоянии «то гнева, то радости». Их «отношения должны были рано или поздно взорваться»[570], но их партнерство – волевого интеллекта Сьюзен и природного гения Ирэн – было крайне полезно для обеих. Ирэн уехала в Европу, жила в Париже, а потом в испанской деревне. «Я думала, что стала Гогеном, – говорила она. – Жители деревеньки считали меня сумасшедшей»[571].

Ирэн открыла свое призвание только после знакомства с Сьюзен и помогла Зонтаг найти саму себя. Прорыв произошел весной 1961 года, в ресторане. Сьюзен преподавала в Колумбийском университете и переживала по поводу того, что не может писать. «Как глупо, – сказала Ирэн. – Если хочешь писать, так сядь и пиши». Этим же вечером появился их общий приятель и пригласил на вечеринку. Сьюзен согласилась, но Ирэн велела ей сидеть дома и писать. И заявила, что тоже что-нибудь напишет, чтобы «показать, как все это просто».

До этого Ирэн не писала, но открыла поваренную книгу и написала историю, используя первые слова каждого предложения. Позднее она дорабатывала эту технику письма, и творческий полет, который эта техника ей давала, помог ей стать «королевой мелких театральных площадок» и принес ей больше наград офф-Бродвейской премии Obie Award, чем любому другому драматургу[572]. Ее подруга Мишель Мемран говорила, что Ирэн «экспериментировала, потому что понятия не имела, что делает». Она обладала спонтанностью, которую пыталась привить своим ученикам при помощи техник, с которых начинала сама.

«Закройте глаза, – говорила Форнес. – Представьте себе двух конфликтующих людей». Через минуту она достает книжку в мягком переплете, которую нашла утром на улице, перелистывает несколько страниц и наобум выбирает предложение. «Используйте это предложение, – говорит. – «Все так, как ты оставил». Все, включая Форнес, начинают писать. Свои последние пять или шесть пьес она написала во время таких лекций. «Прошла неделя, – говорит она и снова зачитывает предложение из книги: – «Я понятия не имею, что ты хочешь, чтобы я сделала»[573].

Каждую субботу в гости к Зонтаг и Ирэн приезжала Сьюзен Таубес. Ирэн писала пьесу «Палац Танго», Зонтаг – «Благодетеля», а Сьюзен Таубес – роман о женщине, расстающейся с харизматичным и в сексуальном смысле ненасытным мужем, очень похожим на ее бывшего. Если роман «Благодетель» критикуют за то, что его герои слишком эфемерны, то действие романа Таубес «Развод» (который, кстати говоря, является гораздо более захватывающим) происходит в беспросветно реальном мире реальных людей, эмоций и историй. Занятно то, что «Развод» – это история беглянки, которая вырвалась из одного мира, но не может найти другой.

Сьюзен Таубес действительно казалась потерянной. Когда Дон Левин приходил к ней в дом, то первым делом выбрасывал из холодильника гниющие продукты. Таубес буквально не была в состоянии перейти улицу, и позднее у нее диагностировали заболевание глаз, которое частично объясняло ее поведение. Однако ее ранимостью дело не заканчивалось. «Она была чем-то вроде monstre sacré (священного монстра)», – говорил Дон. Когда он начал отчитывать ее за то, что она не занимается своими детьми, та только пожала плечами: «У меня было ужасное детство. Почему у них должно быть другое?»[574] Как Ирэн и Харриет, Сьюзен Таубес отрицала условности, что помогло Зонтаг понять, что она в состоянии сделать то, на что раньше не осмеливалась.

К тому времени, когда роман «Благодетель» появился в продаже, Сьюзен и Ирэн уже расстались. Когда гораздо позднее память почти покинула Ирэн, она продолжала помнить Сьюзен (в конце жизни у нее развилась болезнь Альцгеймера). Мишель Мемран снимала об Ирэн документальный фильм, та неожиданно рассказала ей о «книжном черве, который обычно бывает мало привлекательным, но она была очень привлекательной, и то, что такая красивая женщина являлась книжным червем, было настолько неожиданно, что Сартр – Сартр! – приходил в кафе, чтобы увидеть в нем Сьюзен. Ты представляешь – Сартр!»

С сильным испанским акцентом, от которого она не смогла избавиться всю жизнь, Ирэн спросила:

«Если бы я сказала, что она была любовью моей жизни, это бы тебе что-нибудь сообщило? Она была человеком, которого я любила сильнее всех остальных. У меня даже сейчас слезы наворачиваются. И вот прошло 150 лет. Так ты все еще хочешь спросить меня, почему, в конце концов, я начинаю говорить о Сьюзен? И почему кто-то является любовью всей жизни? Это загадка. Это необъяснимая магия. Но все это реально, как вот этот стол, и нельзя сказать, почему это так, невозможно это анализировать. Потому что… в любви нет логики. Если у меня есть много свободы или доверия человеку, мне кажется, что это имеет отношение к системе человека, к его какой-то внутренней химии. Например, есть потребность в чем-то. Ты чувствуешь слабость, ты идешь к врачу, врач делает анализ крови, получает результаты, говорит, у тебя мало витамина С или В, поэтому ты пьешь, например, молоко, чтобы восстановить баланс. Некоторые меня спрашивали: «Почему ты так сильно была в нее влюблена? Даже через много лет после того, как вы расстались, ты все равно ее любила». И я отвечала: «Знаешь, почему я была в нее влюблена? Потому что просто была!»[575]

Глава 15

Фансвилль

«Благодетель» вышел осенью 1963-го. Рецензии были уважительными, и несколько критиков выразили удивление тем, что роман написан американским автором. «Если бы я не знал, что книга написана автором – уроженцем Нью-Йорка и вышла в нью-йоркском издательстве, я бы предположил, что автор мог родиться где угодно между Ла-Маншем и Варшавой», – писал критик из The New Republic[576]. Критик из Time соглашался с этим мнением: «Можно было бы сказать, что книга написана прозрачной английской прозой, если бы не производила впечатление не лучшего перевода с другого языка»[577]. Рожденная между Ла-Маншем и Варшавой Ханна Арендт писала Роджеру Штраусу, выславшему ей роман для ознакомления: «Удивительно хорош. Мои искренние поздравления, ты, возможно, открыл нового большого писателя»[578].

Спустя всего несколько недель в Далласе убили президента Кеннеди. 1960-е начались так обещающе – на смену самому старому президенту страны Эйзенхауэру пришел самый молодой – Джон Кеннеди. Многие американцы надеялись на то, что под управлением нового президента Америка сможет насладиться плодами победы в условиях доселе невиданного благосостояния и мощи страны и под мудрым руководством США во всем мире начнется новая эпоха Pax Americana. Но получилось не совсем так, и новое поколение ждало много разочарований. Одним из них стало убийство молодого президента. Вторым – война во Вьетнаме, которая началась во времена его администрации. 1960-е войдут в историю, кроме прочего, как десятилетие протестов, политических убийств, борьбы за права черных, женщин и гомосексуалистов, а также стремления молодого поколения изменить общество, которое, несмотря на его благосостояние и удобство, они считали жадным, репрессивным и лживым. За пределами страны шли волнения и восстания против американского империализма и советской экспансии. В «Благодетеле» же Ипполит говорит о более глубинных изменениях:

«Я считаю, что революции моего времени – это не смена правительства или чиновников, а революции чувств и видения»[579].

Культурные революции 1960-х годов действительно во многом связаны с «революциями чувств и видения», проявившихся в страхе смешанных браков. Расисты называли их по-другому— кровосмешением. Многие боялись половых связей между черными и белыми, которые на самом деле происходили довольно часто, но общество официально их не одобряло. Расисты боялись появления мулатов-дегенератов. И это мнение было очень распространенным. Во всех 50 штатах браки между черными и белыми разрешили только в 1967 году.

Целью волнений и протестов 60-х годов было уничтожение барьеров. Некоторые из этих барьеров – между мужчинами и женщинами, черными и белыми, евреями и гоями, гетеросексуалами и гомосексуалистами – были такими привычными, что, казалось, и не требовали никаких объяснений своего существования, однако за последние полвека понимание этих барьеров изменилось до неузнаваемости. За эти годы американское общество трансформировалось настолько, что сейчас многие табу совершенно забыты, и нам сложно представить, что такого эрудированного и полиматически иносказательного интеллектуала, как Зонтаг, обвиняли в декадентстве и защите идеи кровосмешения.

Томас Стернз Элиот называл критику охраной культурных границ и «коррекцией вкусов». Второе поколение членов Семьи – писатели Рэндалл Джаррелл, Лайонел Триллинг и Эдмунд Уилсон – считало это одной из основных своих задач, и их творчество во многом создало так называемый «век критики». Многие из великих и самых уважаемых, образованных и влиятельных американских писателей были критиками и видели свою задачу в том, чтобы оградить от морального загрязнения все то, что им было дорого. Они были символами культуры, отвергавшей все слишком легкое, слишком популярное, а также прославляющее деньги, имидж и успех.

Для поддерживающих идеи Partisan Review в 1950-х квинтэссенцией посредственности были Book of the Month Club и журнал Life. Серьезные художники отвергали коммерческое искусство, от которого за версту несло рекламой. Для серьезного театра и музыки врагом был Бродвей. Для авангардного кино анафемой был Голливуд. Само по себе кино было весьма сомнительной территорией: тогда шли споры о том, можно ли вообще считать кино искусством (такие же споры шли и о фотографии). Мысль о том, что кто-то может рецензировать научно-фантастический фильм, хэппенинг или гомосексуальный стиль кэмп и при этом считать, что его будут воспринимать всерьез и как интеллектуала, казалась смешной. Но постепенно блюстители старых нравов и их четко отмеренные ценности оказались на помойке.

В 1964 году Сьюзен Зонтаг села в скрипучий лифт в доме на 47-й улице, на восточной стороне, и вышла на 4-м этаже в лофте, снятом за сто долларов в год. Пространство было украшено фольгой и называлось Фабрикой.

ЭТО БЫЛО МЕСТО, ГДЕ ДЕЛАЛИ ПОКА ЕЩЕ МАЛО ИЗВЕСТНОЕ ИСКУССТВО, И ГЛАВНЫМ ЗДЕСЬ БЫЛ ЭНДИ УРХОЛ.

В 57-м Уорхол получил награду от объединения арт-директоров за свои работы, «в особенности в области рекламы обуви»[580]. Спустя всего несколько лет Энди стал одним из самых известных в Америке художников. Его ценности были диаметрально противоположными тем, которые защищали блюстители хорошего вкуса прежних лет. Критики были в основном евреями, он и большая часть его окружения – католиками. Они любили говорить, а он – молчать. Они искали глубин, он сознательно концентрировался только на внешнем и поверхностном. Они боготворили ученость, а он, хотя и был самым начитанным художником своего поколения, хранил «в секрете то, что читает». Они громко говорили о том, что не приемлют коммерческие ценности и коммерческую культуру, он купался в лучах славы любимой знаменитостями желтой прессы. «Все кругом такое миленькое», – уверенно заявлял он, бесконечно жуя жвачку, чтобы не сводило скулы и не скрипеть зубами от амфетаминового кайфа[581].

По сути, он был против интерпретации. И хотя он стал одним из самых интерпретируемых художников современности, его верность внешнему не была притворством или лукавством. Это была его стратегия выживания, которую Зонтаг инстинктивно должна была понять. Она предостерегала против того, чтобы иметь две личности, два «я», но при этом понимала, что путем писателя сможет создать новое, метафорическое «я», которое сможет защитить ее внутреннего «слабака». Уорхол пришел к точно такому же выводу. Если Энди Уорхол был интровертом, слабаком, бледным, запинающимся человеком, у которого была масса фобий, плюс ко всему этому он был гомосексуалистом, то Энди Уорхол был VIP, известной персоной.

Его присутствие превращало вечеринку в почти историческое мероприятие. Его взгляд превращал банку томатного супа в произведение искусства, а проститутку или сидящую на наркотиках наследницу – в икону стиля. Вот перевод некоторых из «кликух» его звезд: Копеечная Аркада, Сладкая Дорогуша, Ультра Вайолет, Гнилая Рита. Уже эти имена говорят о том, что он (и они) верили в то, что себя можно изменить, изменив свой внешний вид, как трансвестит превращается в женщину при помощи женского платья и косметики. Уорхол считал, что люди и вещи превращаются в «имидж, и в идеале это происходит тогда, когда тайный мир красивых людей, гениев и позеров, одержимых и умирающих от скуки, обретает наконец свою гламурную сущность»[582].

Уорхол превратил самого себя в один из своих художественных объектов, писал Кох и продолжал: «Кричащих и блестящих, безошибочно и мгновенно понятных, с резонансом, мерцающим на периферии внимания, его имидж, казалось, создавал какой-то смысл, который потом исчезал, как статика фантазма, исчезающая и появляющаяся одновременно». Уорхол добивался такого эффекта и на других людях. Он снял сотни «кинопроб» иногда известных, но чаще всего неизвестных людей, которые выходили из грузового лифта и входили в украшенный фольгой зал. «У Уорхола был талант, – писал Кох. – Он добивался эффекта того, что всем в мире казалось, как будто на них смотрят. И единственный смысл того, что возникало чувство, что на всех в мире смотрят, был только в том, что казалось, что все смотрят, и больше ничего»[583].

К ТОМУ ВРЕМЕНИ, КОГДА СЬЮЗЕН ПОЯВИЛАСЬ НА ФАБРИКЕ, «УОРХОЛ УЖЕ ИЗ ДОСТОВЕРНЫХ ИСТОЧНИКОВ ЗНАЛ, ЧТО ЗОНТАГ НЕ ОСОБО ВЫСОКО ЦЕНИЛА ЕГО КАРТИНЫ И НЕ ВЕРИЛА В ЕГО ИСКРЕННОСТЬ».

Его совершенно не интересовало ее критическое мнение, а даже если бы и интересовало, он бы этого никогда не показал. Его интересовала ее «привлекательная внешность, прямые темные волосы до плеч, большие глаза, а также то, что на ней были вещи, сшитые на заказ»[584]. Приговаривая обреченным тоном банальности для того, чтобы она чувствовала себя расслабленной, он снял семь четырехминутных «кинопроб» Сьюзен.

«О, вау», – произнес он, когда Сьюзен, сидя на стуле, наклонилась вперед и широко расставила ноги.

Ее глаз не было видно из-за темных очков. Она приняла мужественную позу.

«Улыбнись, – попросил он. – Скажи «чииииз».

Чем дольше он ее снимал, тем более беспокойной она становилась. Она начала ерзать на стуле, ее игривое настроение исчезло. Камера продолжала снимать, и мы видим, как постепенно эта смелая, красивая и манерная женщина превращается в суперзвезду, то есть безжизненный товар. Объективизация была способом, которым Уорхол эстетизировал смерть, на которой был помешан, и из этого наваждения он сделал шокирующие выводы. Объективизация смерти (Жаклин Кеннеди с вдовьей вуалью) и современных инструментов умерщвления (электрический стул) приводит к эстетизации даже самых сильных человеческих страхов.

Уорхола тянуло к «звездам». Он хотел превратить свое неуемное существо в знаменитость, «выйти из опасного, полного проблем мира действий и человеческого общения, чтобы полностью погрузиться в безмятежность бездейственной эстетической сферы», – писал известный критик творчества Уорхола Кох.

«Стремясь к гламурному спокойствию существования только в глазах наблюдателя, он старается стать знаменитостью, звездой и не скрывает, что предпочитает объективацию человеческой жизни. «У машин меньше проблем, – заявил он однажды во время интервью. – Я хотел бы быть машиной, а вы?»[585]

За год до посещения Фабрики Сьюзен не была знаменитостью. Она была молодым автором, занимавшимся созданием собственной репутации. В свет вышел ее роман. Публиковали написанные ею эссе. Но романа «Благодетель» и эссе о Симоне Вейль явно недостаточно для того, чтобы стать знаменитостью. Летом 64-го она третий раз едет в Европу. В Париже пишет «Заметки о кэмпе», которые публикуются в осеннем номере Partisan Review.

Еще до появления эссе в печати мнения о нем разделились. Один из редакторов журнала Уильям Филипс был в восторге, другой, Филип Рав, считал, что «нам оно не нужно»[586]. После выхода номера журнала точно так же разделились и мнения читателей. О Сьюзен написали в Time. В The New York Times Magazine отметили, что «мир интеллектуалов и неинтеллектуалов заговорил о кэмпе». Читательница журнала Times Роберта Копленд из Филадельфии писала, что если «понятию «кэмп» позволят стать частью культурной жизни с благословения, на минуточку, New York Times, то моральный коллапс нашего общества неизбежен»[587].

В статье Times писали, что кэмп – это что-то, что можно описать словами «сумасшедший», «чумовой» или Funsville. Что может быть плохого в понятии Funsville? Известный Сьюзен по Commentary арт-критик Хилтон Крамер писал, что Зонтаг уничтожает моральные разделения, делая так, что «сама идея моральной дискриминации становится немодной и устаревшей». Джеймс Атлас писал: «Работы, бывшие популярными, но серьезными, и занимавшие среднестатистическое положение… представляли угрозу идее святости высокой культуры»[588]. Именно это не нравилось Филипу Раву. «Он видел в ней врага высокой культуры», – писал Норман Подгорец.

Зонтаг очень редко отвечала на подобные обвинения или как-либо комментировала непонимание, вызванное обсуждением ее эссе. «Вкус кэмпа… все еще исходит из старых, высоких стандартов дискриминации», – говорила она гораздо позднее в одном из немногих комментариев своего эссе. И именно эти стандарты «противоречили вкусу, скажем, Энди Уорхола, продвигавшего на массовом рынке дендизм уравниловки»[589]. Читая первый сборник эссе Зонтаг «Против интерпретации», вышедший в 1966-м, в который вошло эссе о кэмпе, можно задаться вопросом: кто же автор эссе – враг или друг высокой культуры? Однако мы можем предположить, что г-жу Роберту Копленд не интересовали вопросы продвижения дендизма уравниловки.

Несмотря на то что эссе было коротким – 16 страниц, около 6000 слов, «Заметки о кэмпе» являются плодом нескольких лет размышлений. Первый рабочий вариант эссе был написан Зонтаг во время посещения Греции в 1958 году, за шесть лет до его публикации в Partisan Review. Название этого рабочего варианта заявляло тему исследования и отличалось от того, под которым оно вышло в печать. Эссе называлось «Заметки о гомосексуализме».

«Гомосексуальность и нарциссизм. Озабоченность одеждой, старением и красотой. Рикардо заставляет нас с Х. пойти с ним в магазин около станции Sevres Babylon / Севр – Бабилон [обратите внимание!], чтобы купить крем от морщин вокруг глаз. [Он + Х говорят по-испански – она делает вид, что покупает для себя, но спрашивает его «Тебе этот нравится?», «Или, может, взять вот этот?» – словно продавщица ничего не понимает.] Педик на Астир-Бич постоянно проводит ладонью по своим крашеным серым волосам. Шелковый платок Бруно, его кольца, стыд того, что он лысеет.

Гомосексуалисты необыкновенно тщеславны. Думают только о том, как быть красивее. Старение – навязчивая идея. Если ты старый и некрасивый, никто тебе не платит, ты никому не нужен. (Это слова Рикардо.) Никто не считает старую дрэг-квин привлекательной. У лесбиянок по-другому – их привлекает «характер», а не «внешний вид».

Гомосексуалисты и мода – педики всегда торчат в модных барах, к примеру в Zonar’s. Или на модных курортах, скажем на островах в Средиземном море (Капри, Искья, Идра + Миконос + Порос).

У гомосексуалистов мир более развит, чем у лесбиянок. Феномен вкуса «кэмп». (Китч = сентиментальный, дешевый). Суперснобизм по поводу всего вульгарного – им не просто «нравится», они все «обожают». Эллиотт Стейн: обожает оперу, «ужастики», безвкусную фотографию, старые истории из газет и монтаж газетных заголовков, отдых на Лурде.

Склонность педиков к украшательству интерьеров (бары, квартиры Сэнди + Мери), полоски – черные, белые, красные, раскрашенные тарелки, индийские ковры, современная мебель, синий + розовый в гамме ранних картин Пикассо (акробаты, грустные юноши), подставки под бокалы…

Лично для меня привлекательность гомосексуальности – это элемент пародии, маскарада, смеси остроумия и пафоса.

Члены тайного общества, имеющего отделения – бары – в большинстве городов. Игра узнавания. А вот этот педик или нет? (Мы с Х. называем это «увлекательная орнитология»). Узнают главным образом по одежде и жестам. Безошибочное вращение задницей, мягкая поступь педика…

Два предшественника – экстремальные примеры женской эмансипации: куртизанка и лесбиянка.

Серьезная возможность импровизации и отхода от привычных устоев эротической связи – мужчина и женщина, доминирующий и раб, – если оба партнера являются людьми одного пола. К счастью, такая возможность существует. Но большинство гомосексуальных пар – всего лишь пародия пар гетеросексуальных…

Гомосексуализм – это критика общества – вид внутренней экспатриации. Протест против буржуазных ожиданий…

Голоса гомосексуалистов: 1. Высокие, с сильным акцентом. Они много и охотно жестикулируют. У некоторых манерность англичанок из высшего общества периода между двумя мировыми войнами: «Дорогой, когда ты вернешься из Стамбула»…

Полковник Велотиус – уже за 60 лет, седина в волосах, розовая кожа, пухлый, мягкий рот, педрильная армейская рубашка с запонками в виде фаллосов. Болтает о Древней Греции»[590].

ЗА ЭТИМИ СТЕРЕОТИПАМИ МЫ ВИДИМ ВОСХИЩЕНИЕ ЖИЗНЯМИ, ПОСТРОЕННЫМИ ЗА ПРЕДЕЛАМИ «БУРЖУАЗНЫХ ОЖИДАНИЙ», ПРОТИВ КОТОРЫХ ВЫСТУПАЛА ЗОНТАГ.

Она воспринимала гомосексуальность как сопротивление стандартным отношениям, которые ей не нравились. Вышеприведенные строки были написаны за несколько недель до возвращения в Калифорнию, где Сьюзен планировала сообщить Филипу об окончании их брака. В отношениях гомосексуалистов Зонтаг видела сексуальность тайного общества, которое она наблюдала в Лос-Анджелесе, членов которого в одинаковой степени привлекали авангардные фильмы и запретный секс. И как мы можем сделать вывод из фразы «педики… в модных барах», гомосексуальность, используя терминологию Уорхола, была «гламурной».

Этот гламур был связан с секретными знаками и кодом, известными только посвящённым. Эти знаки и коды Зонтаг, понимавшая «разницу между внешним и внутренним», и «рассекретила» в «Записках о кэмпе». Она осознавала, что ее действия можно назвать предательством. «Говорить о кэмпе, – писала она, – означает его предавать».

«Записки о кэмпе» были актуальны в ту эпоху и продолжают быть актуальными в наше время, они полны инсайдерской информации. Как и многие другие работы Зонтаг, это эссе является списком, обзорной экскурсией по тому или иному явлению. Она терпеливо объясняет, почему Кокто – кэмп, а вот Андре Жид – нет, Штраус – кэмп, но не Вагнер. Караваджо и «многие произведения Моцарта», по ее мнению, попадают в одну категорию с Джейн Мэнсфилд и Бетт Девис. Джон Раскин попадает в одну категорию с Мэй Уэст. Зонтаг умеет находить невидимые невооруженному глазу связи, что вкупе с юмором, озорным и шутливым тоном делает это эссе работой гениального критика.

Зонтаг сознательно смещает и размывает границы в стиле характерной для кэмпа бесполости. «В мужественных мужчинах самым привлекательным является капля женственности, – заявляет она. – А вот самым красивым в женственных женщинах является чуточка маскулинности». Чувственность кэмпа подрывает иерархические устои. Эссе посвящено Оскару Уайльду, о котором она пишет, что именно он обладал «важным элементом чувственности кэмпа – чувством равноценности всех объектов». Это уже было выпадом против авторитетов и известных критиков, выпадом против Семьи в ее собственном печатном органе. Хилтон Крамер писал, что это открыло шлюзы, привело к «духовному банкротству эпохи постмодерна». Он негодовал на то, что Зонтаг «разорвала связь между высокой культурой и высокой серьезностью, которые являлись фундаментальной заповедью модернистского эпоса. Она сняла с высокой культуры обязательство быть совершенно серьезной и настаивать на поддержании сложных неукоснительных стандартов»[591].

Он ее никогда не простил.

Впрочем, в «Записках о кэмпе» таится еще более крамольная мысль. По словам Зонтаг, кэмп не сводится к нивелированию и уравниловке, au contraire. Кэмп означает установление новой иерархии. Гомосексуалисты являются настоящими аристократами вкуса. Их «ирония и эстетизм», а также «еврейская моральная серьезность» представляют собой авангард современной художественной мысли. Таким образом, Зонтаг говорила не о закодированном равенстве, а смело утверждала превосходство гомосексуалистов.

До этого наиболее широко распространенным было мнение о том, что геи хуже гетеросексуалов, точно так же женщины хуже мужчин или черные хуже белых. Именно это делало «Записки о кэмпе» такими же опасными, как движение за права черных, а при появлении в 60-х противозачаточных – представлению о превосходстве мужчин. По мнению Зонтаг, если геи начнут управлять эстетикой, то неизбежно изменится их восприятие другими людьми, произойдет «революция чувств и видения».

ЕСЛИ ЗОНТАГ И УОРХОЛ ПОБЕДЯТ, ТО СТАРЫЕ ИЕРАРХИИ РУХНУТ. ПОСЛЕДУЮЩАЯ ИСТОРИЯ КУЛЬТУРНЫХ ВОЙН ПОКАЗЫВАЕТ, КАК ЯРОСТНО И ДОЛГО ОБОРОНЯЛИСЬ СТАРЫЕ ИЕРАРХИИ.

Когда в свет вышло эссе «Записки о кэмпе», геев считали больными, сумасшедшими и извращенцами. 19 мая 1964-го в New York Times вышла статья под заголовком «Гомосексуалисты гордятся своей девиантностью», в которой выражения «сексуальные девианты», «сексуальные отклонения» и «сексуальные извращенцы» использовались в качестве синонимов слова «гей». (В статье писали о том, что геи становятся все более воинственными и даже «принялись писать свои биографии»[592]). В 1969-м у Донна Тила, который тогда публиковался под псевдонимом, вышла интересная критическая статья под названием «Почему «мы» тоже не можем жить счастливо до самой смерти?».

«Во многом точно так же, как американские негры, которые 20 или 30 лет назад видели себя на сцене и на экране, читали о себе в книгах и сталкивались с такими персонажами, как Старый Черный Джо, Ханжа или Мальчишка – чистильщик обуви, американские гомосексуалисты недовольны – они не желают видеть то, как в художественных изображениях их жизнь заканчивается трагично, хотят изменить этот стереотип»[593].

И стереотипы действительно постепенно менялись. Феминистка и литературный критик Кэролин Хейлбрун вспоминала, что была в шоке, когда узнала, что Гертруда Стайн была лесбиянкой[594]. «Никто не обсуждал сексуальные предпочтения Аллена Гинзберга, – говорил Стивен Кох, который сам был бисексуалом. – И об этом не знало большинство людей, которые вообще что-то слышали о Аллене Гинзберге. И это несмотря на то, что он черным по белому написал о своих предпочтениях»[595].

Сейчас кажется, что все было совершенно очевидно, но, чтобы тогда разобраться в вопросе сексуальных предпочтений людей, требовалась «революция видения». И эта революция приближалась во многом благодаря тем «извращенцам», которых цитировали в статье Times. «В воздухе почувствовался запах свободы, – говорил Кох. – Мы выходили на новый уровень вседозволенности, одним из главных достижений которой стало в то время эссе «Записки о кэмпе».

Однако до полной вседозволенности было еще было далеко. 13 апреля 1964-го в The Nation вышла короткая рецензия Зонтаг на новый экспериментальный фильм «Пламенеющие создания». Несмотря на то что картина шла всего 43 минуты и бюджет фильма, снятого режиссером-геем Джеком Смитом, составил 300 долларов, цензура на него окрысилась. Сенатор-расист из Южной Каролины Стром Турмонд и католическая антипорнографическая организация под названием «Граждане за приличную литературу» взвыли. Сьюзен выступила в защиту режиссера, который был всего на несколько месяцев ее старше и представлял собой тип горожанина, становившегося все более и более известным широкой общественности.

Рецензия Сьюзен началась нетерпеливым отметанием наиболее банальных и очевидных обвинений:

«Единственное, о чем можно сожалеть по поводу близких планов опавших пенисов, подпрыгивающих грудей, мастурбации и орального секса в картине Джека Смита «Пламенеющие создания», это только то, что после них сложно просто говорить об этом замечательном фильме, потому что хочется его защищать»[596].

И она действительно его защищала. Защищала словами «поэзия трансвестизма» и «поэтическое кино шока». В июне ее вызвали в суд для защиты критика Йонаса Мекаса, которого обвиняли в том, что он организовал «показ неприличного фильма» в кинотеатре New Bowery в Нью-Йорке. По словам из газеты Village Voice, Зонтаг была единственным экспертным свидетелем, которому разрешили выступить в суде, потому что адвокатов обеих сторон заинтриговало ее определение порнографии. «Это то, что возбуждает сексуальный интерес», – сказала Зонтаг, подчеркнув, что имеет в виду намерение и содержание. Когда ее попросили назвать примеры, она ответила, как подростком увидела фотографии заключенных в нацистских лагерях (о чем она напишет гораздо позднее): «Она упомянула плакаты на Таймс-сквер с рекламой военных фильмов как рекламу картин садистской направленности». Это определение не имело отношения к ее прошлым описаниям порнографии как феномена, вызывающего сексуальный интерес, и не повлияло на решение суда. Мекаса, а также киномеханика и женщину, собиравшую пожертвования, осудили. Контролера, собиравшего билеты, оправдали[597].

В эссе Зонтаг писала, что «существуют некоторые элементы жизни, в первую очередь сексуального удовлетворения, по поводу которых необязательно иметь какую-либо позицию». Это оказалось не совсем так. Некоторые сексуальные удовольствия, в первую очередь связанные со словом «кэмп», подвигали людей на то, чтобы позвонить в полицию. Даже у самой Зонтаг были сомнения по поводу гомосексуализма, который ее привлекал и одновременно отталкивал. В эссе она писала, что картина «Пламенеющие создания» является «триумфальным примером эстетического видения мира». А по поводу этого эстетического видения – мира метафоры, мира кэмпа – у нее были двойственные чувства.

Спустя несколько лет ее двойственное отношение к «Запискам о кэмпе» сохранилось. Писательница Терри Кастл описала произошедший в 1995 году случай в Стэнфорде, когда кто-то из гостей сказал Зонтаг, что ему понравилось эссе.

«Ее ноздри моментально стали раздуваться, и она вперила в него взгляд. Как можно говорить такую глупость? Она не собирается обсуждать это эссе. Этот человек очень отстал, в интеллектуальном смысле практически умер. Он читал что-нибудь из ее других работ? Он не следит за развитием событий? Ее окутывает облако яростного негодования – с этим нам пришлось неоднократно столкнуться в последующие две недели. Мы смотрим, оцепенев от ужаса. При этом вызвавший ее гнев человек довольно известный, он изобрел противозачаточные таблетки. Совершенно очевидно, что он не привык к тому, чтобы женщины так грубо затыкали его»[598].

Со временем такая реакция стала привычной для Зонтаг. Склонность к истерической мелодраме в стиле Джоан Крофорд сделала ее поведение похожим на истерики дрэг-квин, о которых она писала в своем эссе. Однако эта гиперэмоциональность объясняется глубоким внутренним конфликтом.

Во втором абзаце эссе она пишет: «Меня привлекает кэмп, так же сильно и расстраивает»[599]. В версии, опубликованной в «Против интерпретации», она еще больше дистанцирует себя от этого явления: «Меня привлекает кэмп так же сильно, как и отталкивает». Если заменить слово «кэмп» на «гомосексуализм», какое было использовано в рабочем названии эссе, то личный конфликт Зонтаг становится понятнее. Кастл писала: «Она была слишком честна по поводу своей сексуальной ориентации, а коды и шуточки геев были ей не особо приятны». У нее были двойственные чувства к эссе, потому что оно было о гомосексуалистах, то есть о ней самой.

Тем не менее до тех пор, пока это оставалось шуткой, прочитанной Семьей и горсткой амбициозных ценителей культуры, это эссе не представляло никакой опасности. Но как только оно ушло в массы, то стало опасным по другой причине. Если можно было бы выделить какой-либо проект всей жизни Зонтаг, то им бы стало стремление избежать фальши, с которой она идентифицировала себя в подростковом возрасте. Она хотела стать более физическим, настоящим, сознательным человеком. Она хотела «больше видеть, больше слышать, больше чувствовать». А кэмп являлся «пониманием того, что ты исполняешь роль». Кэмп был «в экстремальном варианте представлением жизни в качестве театра». Эту идею до логического конца доводил Энди Уорхол. Он боялся людей и был за дегуманизацию.

«Я ХОЧУ БЫТЬ ПЛАСТИКОМ»[600], – ГОВОРИЛ ОН.

И «Я ХОЧУ БЫТЬ МАШИНОЙ».

А ВОТ СЬЮЗЕН ЭТОГО НЕ ХОТЕЛА.

Спустя 10 лет в эссе «О фотографии» Зонтаг опишет то, как люди превращаются в изображения, как индивид сублимирует в представление об индивиде, как изображение и представление – метафора – становятся сильнее человека или предмета. Она напишет о том, «насколько допустимым стали ситуации, когда фотограф между фотографией и жизнью выбирает фотографию». Эта техника исследования была отработана в эссе «Записки о кэмпе», при помощи которой она в игривом тоне пыталась найти современное название феномену, который описал еще Платон. «Кэмп видит все в кавычках. Не лампа, а «лампа», не женщина, а «женщина». Можно ли найти лучший пример кэмпа, чем разницу между Сьюзен Зонтаг и «Сьюзен Зонтаг»?

Через несколько месяцев после публикации эссе, в феврале 1965-го, Сьюзен оказалась в Elaine’s. Это было модное среди знаменитостей место в верхней части Ист-Сайда, известное посредственной едой, брутальными ценами и неизменным гламуром. Владелица заведения Элейн Кауфман рассаживала гостей согласно своему собственному понимаю их культурной значимости. Пару пробравшихся мимо метрдотеля туристов и зевак помещали в заднюю комнату, называвшуюся Сибирью. Круглые столы у двери предназначались для посвященных. Однажды вечером Сьюзен ужинала там в компании Леонарда Бернстайна, Ричарда Аведона, Уильяма Стайрона, Сибил Бертон и Жаклин Кеннеди.

Сьюзен познакомилась с молодой вдовой убитого президента Жаклин через комика и режиссера Майка Николса. Жаклин (которую часто рисовал Уорхол) была начитана, увлечена всем французским и всего на три года старше Сьюзен. Жаклин пригласила Сьюзен и Николса к себе домой, где горевала по убитому мужу[601]. Сьюзен была поражена роскошью квартиры, в которой было 13 гостиных. «Не забудь свои сигареты, потом уже никогда не найдешь», – заметила Зонтаг своему другу. Ее поразило то, что скрывалось за общественной маской Жаклин, и Сьюзен рассказывала, что Жаклин ругалась, постоянно повторяя слово fuck[602].

У Сьюзен ушло некоторое время на то, чтобы понять правила нового мира. Вскоре после выхода в свет «Записок о кэмпе» Сьюзен пригласила к себе домой Мареллу Аньелли. Марелла была родом из аристократической семьи, и ее муж был главным акционером и исполнительным директором компании Fiat. Швейцар направил гостей на 15-й этаж. Подходя к лифту, Сьюзен поняла, что не спросила номер квартиры. Повернувшись к швейцару, она поинтересовалась: «А какой номер квартиры?» Спутники Сьюзен рассмеялись, и один из них спросил: «Ты думаешь, что жена владельца Fiat живет в 15G?»

Однажды вместе с тусовщиками-друзьями Сьюзен подъехала на лимузине к известному ночному клубу. На улице стояла очередь, но после того, как один из ее приятелей шепнул что-то охраннику на входе, их незамедлительно впустили.

«ЧТО ТЫ ЕМУ СКАЗАЛ?» – СПРОСИЛА ПРИЯТЕЛЯ УДИВЛЕННАЯ СЬЮЗЕН.

«Я СКАЗАЛ, ЧТО МЫ СО СЬЮЗЕН ЗОНТАГ», – ОТВЕТИЛ ТОТ[603].

Сьюзен было 31 год, когда вышло ее эссе «Заметки о кэмпе». «В одночасье Сьюзен Зонтаг, критик и эссеист для журналов с небольшим тиражом, философствующий новеллист и профессор колледжа, стала товаром – культовым персонажем среднего эшелона», – писала Нора Эфрон в 1967 году.

До выхода романа Сьюзен писала эссе для самых престижных нью-йоркских журналов, но вот сам роман, как всем казалось, был написан какой-то высокоинтеллектуальной европейской дамой. Многих изумляло, что сложные эссе и не самый простой роман были написаны красавицей с калифорнийским акцентом. После появления в свет «Записок о кэмпе» на Сьюзен обратила внимание серьезная и массовая пресса.

«Во всем виноват Time Magazine, – писала Эфрон. – Они нашли ее эссе в Partisan Review, где оно было тихонько и незаметненько упаковано, написали статью, упростив и банализировав его содержание, в которой поставили знак равенства между кэмпом и мисс Зонтаг»[604]. В начале 65-го в The New York Times Magazine напечатали длинную статью с иллюстрациями под названием «Сэр Исаак Ньютон кэмп». Сразу после появления «Заметок о кэмпе» «мир интеллектуалов и неинтеллектуалов моментально заговорил о кэмпе». «Той зимой любимой салонной игрой нью-йоркских интеллектуалов было отгадывание по внешнему виду человека, кэмп он или не кэмп»[605]. В статье предупреждали о том, что кэмп связан с гомосексуализмом.

«По сути, кэмп – это форма регрессии, довольно сентиментальный и подростковый способ выражения своего недовольства авторитетами, – заявил недавно один нью-йоркский психиатр, противник кэмпа. – Если коротко, то кэмп – это уклонение от жизни и ответственности. И в этом смысле это не только крайне детское, но и потенциально опасное для общества поведение. Кэмп – это болезнь и декадентство».

С точки зрения карьеры то, что о ней писали, шло Сьюзен на руку, но только до определенной поры. Ее снимал Энди Уорхол, она ужинала с Жаклин Кеннеди. Сьюзен стала символом Нью-Йорка, как появившаяся на горизонте Статуя свободы для иммигрантов, образ Зонтаг стал символом американского литературного мира конца XX века. В 1968-м Лэрри МакМурти представлял себе, что катарсисом, который может произойти с провинциальным американским писателем, будет встреча с Сьюзен Зонтаг, если он когда-нибудь окажется в Нью-Йорке[606]. В 1968 году Зонтаг было всего 35 лет.

После публикации эссе «Против интерпретации» в январе 1966-го рецензент из Times Элиот Фремонт-Смит назвал Зонтаг «скорее всего, самым противоречивым критиком, работающим в США в наши дни». По его словам, она не «появилась на интеллектуальной сцене тихо и незаметно». Она «ворвалась из ниоткуда в сыплющихся конфетти и серпантине – этими конфетти и серпантином были ее эссе и критические статьи, а также квазисюрреалистический роман «Благодетель». Конфетти и серпантин бросали ее издатель (Роджер Штраус) и слегка наглые, уверенные в себе и полезные мелкие сошки из тусовки вокруг Partisan Review – New York Review of Books. Сьюзен Зонтаг появилась совершенно спонтанно, приблизительно в 1963 году – и о ее появлении не объявляли, ее провозгласили»[607].

Ноэлу Бурху она сказала: «Я сделала все необходимое для того, чтобы стать известной»[608]. Она никогда не уточняла, что именно. Стивена Коха преследовал и «мучал» вопрос о том, как и почему она стала такой известной и как продолжала в течение десятилетий таковой оставаться, даже в периоды, когда читатели были к ней неблагосклонны. В начале карьеры она выглядела слегка нелепо – молодая женщина с впечатляющим багажом знаний, эссеистка из иерархического Partisan Review, которая при этом интересовалась «низкой» современной культурой, которую презирало или говорило, что презирало, старшее поколение. Обретенная слава поражала ее друзей, до этого никто не видел такого стремительного и неожиданного взлета. У нее не было менторов и предшественников. И, несмотря на то, что многие пытались ей подражать, никто не смог сделать это убедительно и занять ее место. Она сама создала правила, а потом их нарушила.

Ее друзья говорили, что у Сьюзен двойственное отношение к славе. Слава дала ей признание, о котором она раньше мечтала, но это было опасно для человека, который «постоянно зависит от мнения окружающих и ждет подвоха». Некоторые из ее первых «столкновений со славой» были комичными. Вскоре после того, как ее стали узнавать на улице, Сьюзен с Доном Левином были в продуктовом магазине в Гринвич-Виллидж. К Зонтаг побежала взволнованная фанатка и сообщила, что та – одна из ее двух любимых писателей. Сьюзен была польщена, Левин внутренне сжался, надеясь на то, что Сьюзен не уточнит, кто же второй любимый писатель девушки. Но Сьюзен не сдержалась и задала этот вопрос. Женщина охотно ответила: «Айн Рэнд»[609].

Стивен часто спрашивал ее о том, как ей удалось стать известной. «Все очень просто, – отвечала Зонтаг, – находишь какую-нибудь ветку и по ней движешься». Друзья писали, что слава не особо изменила Зонтаг. «Она совершенно спокойно относилась к тому, что могла плохо выглядеть, – говорил Левин. – У нее была естественная привлекательность, которой не были нужны ни косметика, ни дорогая одежда». Складывалось ощущение, что ей не особо нравилась то, что она притягивает внимание окружающих. «Я все это ненавижу, – заявила она Стивену на гламурной вечеринке. – Останавливаюсь у стола с закусками и думаю о том, когда лучше уйти». Она старалась оградить себя от вторжений посторонних в свою жизнь и уменьшить количество обязательств, возникших после того, как стала знаменитой и публичной личностью. На ее телефонном аппарате было напоминание в виде надписи со словом «Нет»[610].

Конечно, как и в случае, когда ее задело, что Бернард Донохью не заметил ее ковбойские сапоги, она больше делала вид, что ей безразлично внимание к ее персоне. Многие пытаются произвести впечатление, и те, кто знал Зонтаг, говорили, что у нее было какое-то странное врожденное качество, которое не зависело от того, как она выглядела, как была одета и на сколько вечеринок ходила. «Она обладала всеми качествами звезды, – говорил Давид, – и она это знала». Но Зонтаг не использовала многие возможности, которые ей давала жизнь. «Она могла бы быть еще более известной, если бы захотела. Когда она вырвалась на «большую сцену», ей делали много предложений, благодаря которым можно было стать еще более популярной – съемки на телевидении, написание сценариев для Голливуда и многое другое»[611].

ВПРОЧЕМ, ОНА БЫЛА ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ПРОДУКТИВНОЙ. ВСЕГДА СТАРАЛАСЬ СДЕЛАТЬ БОЛЬШЕ.

«Она училась и читала 24 часа в сутки без остановки, – вспоминала ее подруга по Чикагскому университету Марта Эделхайт, – после чего ходила с красными глазами»[612]. Еще в подростковом возрасте, прочитав «Мартина Идена», Сьюзен старалась урезать время сна, просыпаясь в два ночи, чтобы успеть сделать больше. Когда она стала старше, начала принимать амфетамины, чтобы максимально эффективно увеличить время бодрствования. Амфетамины были самым распространенным наркотиком на Фабрике, и пик их популярности пришелся на конец 1965 – начало 1966-го, на взлете известности Зонтаг. Вот как описывала то время одна из суперзвезд Уорхола Ондин:

«О, это было замечательно. Все было золотого цвета, совершенно все. Все цвета становились золотыми. Это была полная свобода. Каждый раз я приходила на Фабрику тогда, когда было нужно, вовремя. Каждый раз возвращалась домой именно тогда, когда нужно. Все были вместе, это был конец той эпохи. Это был конец популярности амфетаминов, последний раз, когда амфетамин было приятно принимать. И мы его принимали. Не жалея»[613].

Одним из людей, продававших Сьюзен амфетамины, был Уистен Хью Оден. Она приходила к нему домой на Ст. Маркс-плейс и удивлялась тому, какие у него были некрасивые ноги. «Очень часто он ходил босиком, – рассказывала она со смехом своей ассистентке, – и его ноги были в мозолях, страшные ноги, просто мрачные»[614]. Впрочем, Зонтаг использовала амфетамины не потому, что это было модно. «Мы принимали амфетамины исключительно для работы», – говорил Левин. Под стимуляторами Сьюзен и Дон работали по несколько дней без остановки. «Мы вставали только для того, чтобы пописать, выбросить окурки из пепельницы и сделать кофе»[615].

Амфетамины помогали Сьюзен делать все то, что она обычно делала, только гораздо быстрее. «Сьюзен любила успеть сделать в один день как можно больше, – рассказывал ее друг Гари Индиана, который, хотя и сам любил амфетамины, поражался энергии Сьюзен под препаратом. – Она могла съездить в Чайна-таун на ланч, потом в кинотеатр на Bleecker Street на утренний сеанс, потом в Public Theater в Челси, а потом на Таймс-сквер, чтобы заценить сразу два каратистских фильма»[616].

«Писательский труд – это труд тяжелый, – говорила писательница Сигрид Нунез, которая некоторое время жила вместе с Сьюзен и Давидом в 1970-х. – Особенно когда ты работаешь над тем, над чем работала Зонтаг. А с амфетаминами все становилось проще. Вдохновение приходило совершенно безболезненно. Единственной причиной того, что она принимала амфетамины, было то, что под ними было легче писать». Позднее Нунез рассказывала Камилле Паглия, что для того, чтобы закончить эссе, Сьюзен принимала амфетамины и не спала две недели[617].

Недели без сна, блоки Marlboros и бутылочки Dexedrine запивались реками кофе. Такое поведение может показаться нормальным для человека, который «делает вид, что у него нет тела». Но сколько бы настоящий человек ни прятался за своим собственным имиджем, как бы упорно ни отрицал существование своего тела, оно от этого не исчезает.

Глава 16

Где заканчиваешься ты и начинается камера

Когда после смерти Зонтаг опубликовали часть ее дневников, многих друзей удивило, насколько безжалостной по отношению к себе она была. «Я всегда ассоциировала себя с леди-сучкой, которая сама себя уничтожает»[618], – писала Зонтаг в 1960-м. «Я не хороший человек, – писала она в 1961-м. – Повторяю это 20 раз в день. Извините, но это так». Спустя несколько дней добавила следующее: «Лучше даже так – «Ты, черт подери, кто такая?»[619] В 1965-м она писала, что не считает себя плохим человеком, скорее «незаконченным. Не то что со мной принципиально что-то не так, суть в том, что я должна быть более (живой, отзывчивой, щедрой, оригинальной, тактичной, чувствительной, смелой и т. д.)»[620].

ОНА ОТМЕЧАЛА ТО, ЧТО ОКРУЖАЮЩИЕ ЕЕ КРИТИКУЮТ, НО, УПОМИНАЯ «Х», ЗАЯВЛЯЛА, ЧТО СЬЮЗЕН НЕ ЯВЛЯЕТСЯ СОЗНАТЕЛЬНО НЕДОБРОЙ: «СКОРЕЕ Я ГЛУПАЯ, БЕСЧУВСТВЕННАЯ».

Для человека, страдающего от «Х», слава представляла реальную опасность. Ей надо было, чтобы ее видели и оценивали другие, потому что без них Сьюзен впадала в состояние, которое подметила Ирэн, – в роль дочери Милдред. «Ненавижу находиться одной, потому что когда я одна, то чувствую себя десятилетней», – писала Зонтаг в 1963-м, вскоре после публикации «Заметок о кэмпе». «Когда я с другим человеком, то занимаю у него статус взрослой + самоуверенность». Во время 24-часового путешествия в Пуэрто-Рико она столкнулась лицом к лицу «с безжизненной, настоящей мной. С той, от которой я бегу, частично при помощи того, что нахожусь с другими людьми. С ленивой мной, со «слизняком». С той, которая спит, а когда не спит, то чувствует себя постоянно голодной. С той, которая не любит мыться и не умеет танцевать. С той, которая ходит в кино. Которая кусает ногти».

Это была не Зонтаг.

Это была даже не Сьюзен.

«Зовите меня просто Сью»[621], – решает она.

«Сложно сказать, где заканчиваешься ты и начинается камера». Зонтаг процитировала эти слова из вышедшей в 1976-м рекламы фотоаппаратов Minolta в эссе «О фотографии». «Когда ты – камера, а камера – это ты». Сложно провести границу между «настоящей я» и «социальным лицом для других людей», людей, глаза которых давали жизнь «мне безжизненной». Впрочем, слава предоставляла решение проблемы одиночества, которая так ее угнетала. Постоянный поток людей помогал ей не впадать в состояние «слизняка». А амфетамины – взбодрить «ту, которая спит».

В тот период жизни ее постоянно занимало огромное количество людей. Это были студенты времен работы в Колумбийском университете, где она преподавала до 1964-го, Кох, Левин, сотрудники ее издательства, изданий Partisan Review, The New York Review, а также привлеченные ее харизмой творческие личности: Уорхол (с которым она общалась недолго) и Джозеф Корнелл, чье отношение к славе было полностью противоположным Энди.

В последние годы своей жизни Джозеф Корнелл отправлял ей много странных вещей и предметов, которые, как казалось, вышли из сонного царства, из мира снов. Он дарил ей карточки с напечатанными на них строчками из стихов Джона Донна, открытки викторианских времен, желтое перо, лист с надписью «Дорогая Сьюзен» с древесным листком в первой букве ее имени, старинные письма, написанные каллиграфическим почерком, и вышедшую в 1933 году книгу Monsieur Phot, в названии которой слово Phot было сокращением слова «фотография». Сохранились записки, в которых он называет ее разными милыми и смешными именами: «Сьюзен Dimanche (Воскресение)», «мисс Генриетта Зонтаг» и «Давид Зонтаг». Корнелл подписывал свои послания именами «Джеки Дериквелин» или иногда «Ипполит».

Корнелл захотел познакомиться с Зонтаг после того, как прочитал ее роман «Благодетель». Сьюзен подозревала, что Корнелл идентифицировал себя с героем ее романа, «живущим в своей голове и в своих снах». Однако Корнелла больше привлекал внешний вид автора романа, чем сам текст. «Он был очень увлечен фотографией, – говорила она, – и в фотографии его интересовали люди. Его влекли звезды, романтика исполнителя». Он узнал, что «у меня такая же фамилия, как и у одной известной дивы первой половины XIX века. Наряду с Марией Малибран и Полиной Виардо была певица по имени Генриетта Зонтаг… Сохранилось много прекрасных изображений этой известной певицы, и в его голове появилась связь между мной и этой нашумевшей сопрано»[622].

Уорхол тоже обожал див, о которых в его библиотеке было много книг. За исключением этого момента, у двух художников больше не было ничего общего. Искусство Уорхола не шло в глубину, оно с напором говорило только о внешнем, о «кричащем и блестящем, безошибочно и мгновенно понятном»[623]. Искусство Корнелла было построено на предположении. Наиболее характерной формой его работ была небольшая и неприметная коробочка, излюбленной поверхностью – стекло, прозрачное, но при этом закрывающее расположенные за ним предметы. За стеклом находились композиции, таинственные и загадочные, как барочные натюрморты. Уорхол был «против интерпретации», потому что не было ничего того, что человек должен был понять. А Корнелл – потому что вообще не существовало ничего, что можно понять.

Уорхол собирал знаменитостей, Корнелл – их изображения. Для него эти фотографии имели самое отдаленное отношение к запечатленным на них людям. Фотографии были культовыми объектами, изображавшими людей, которых невозможно узнать и которыми было невозможно обладать. По мнению Зонтаг, Корнелл был «классическим примером отшельнического холостяка-художника». У него был «в высшей степени склад характера художника, и при этом темперамент коллекционера, который зачастую сильно отличается от темперамента художника. Очень часто коллекционер – это тот, кого влечет прекрасное, но он не в состоянии его сотворить, поэтому должен собирать, и его художественные способности или не существуют, или остаются в латентном состоянии».

ПОЗДНЕЕ ЗОНТАГ ПИСАЛА, ЧТО ТОМАС МАНН БЫЛ ПЕРВЫМ ЧЕЛОВЕКОМ, «О КОТОРОМ У МЕНЯ УЖЕ ПО ФОТОГРАФИЯМ СЛОЖИЛОСЬ ОПРЕДЕЛЕННОЕ И ТВЕРДОЕ МНЕНИЕ».

Именно благодаря фото Корнелл составил свое представление о Сьюзен. «Больше всего его, конечно, привлекали изображения известных и гламурных женщин, – говорила Сьюзен. – Некоторые картинки из рекламы и часть из популярных журналов». Уорхола тоже привлекали мистические женщины, но совершенно не так, как Корнелла. Из фотографии Сьюзен на задней обложке романа «Благодетель» Корнелл сделал коллаж под названием The Ellipsian. Этот коллаж он отправил на ее домашний адрес, и это было первой посылкой, которую она от него получила. «Вначале я не отвечала на его послания, – говорила она, – а просто принимала такими, какими они были написаны, как часть его отношений с миром, которое не предполагает никакого ответа». Но количество посылок увеличивалось, и Сьюзен начала волновать высокая стоимость его подарков.

Потом она написала ему, что воспринимает его подарки в качестве вещей, данных ей на временное хранение, и готова вернуть в любое время. В завязавшейся переписке Корнелл неоднократно приглашал ее в гости, и она в конце концов приняла его приглашение. На всякий случай, чтобы не подавать человеку лишних надежд, взяла с собой сына. Но Сьюзен зря волновалась. «Он был прекрасен, – вспоминала она потом. – Прозрачное лицо, замечательные кости и великолепные глаза… Я не чувствовала его сексуальности, только утонченность, нежность и деликатность. Просто чудо». Они сидели на кухне, он поставил пластинку Жака Бреля. «Он попросил меня рассказать, о чем поет Брель, я ответила: «Наверняка ты знаешь французский». Он сказал, что не знает, но это не имеет значения, он чувствует, о чем поют. Я знаю, что это такое».

Он продолжал отправлять ей письма и подарки, но больше они никогда не встречались.

Одобреную Уорхолом и оцененную Корнеллем Сьюзен фотографировали самые известные фотографы той эпохи. Кроме того, ее образ начал появляться в художественной литературе. В первый раз Зонтаг выступила вдохновительницей одной из действующих лиц в незаконченном романе Альфреда Честера «Нога» – в образе Мери Мандэй. Честер настаивал на том, что существовало две Мери Мандэй – «человек и ее изображение самой себя»[624].

Альфред Честер был человеком весьма специфическим. На пять лет старше Сьюзен, родился в Бруклине в еврейской семье и был удивительно уродлив. В результате детской болезни он был совершенно лысым, а парик, который носил, делал его еще более нелепым. Его редактор в Англии Диана Атхилл писала, что парик стал символом его странной и разбитой жизни. «Он говорил, что, как только ему на голову надели парик, он почувствовал, словно его череп раскололи топором»[625].

Гор Видал называл Честера «Жене с мозгами». Несмотря на свой неприглядный вид, ум Честера делал его крайне привлекательным[626]. По словам Атхилл, он писал слишком странные вещи, чтобы привлечь внимание широкой читательской аудитории, она отмечала, что «он остается самым интересным человеком, которого я встретила за время работы в издательском бизнесе»[627]. После нескольких лет в Европе Честер вернулся в Нью-Йорк, несколько лет был популярным писателем, через Ирэн познакомился с Сьюзен и стал ее близким другом. Он щедро делился с ней контактами, а она, в свою очередь, в виде критика поддержала его книгу рассказов «Смотрите, Голиаф», которую «порвал на части» критик из The New York Times Book Review.

Рецензенту из The New York Times Book Review Солу Малоффу не понравилось то, что Честер свободно смешивал в своей прозе кошмары и сны (что, кстати, было одним из основных литературных приемов Зонтаг), а также и то, как тот писал о гомосексуалистах: «Как все это туманно! Как банально! Как бесстыдно!» Зонтаг ответила на это письмом редактору журнала, в котором назвала рецензента «смешным» и «не достойным презрения»[628].

В момент душевного катарсиса Честер сжег парик и «теперь говорит только о том, что у него маленький член + нет лобковых волос, – писала она. – Он всегда чувствовал себя уродом + и теперь говорит только про это и ничего другого»[629]. Летом 65-го она навещала его в Танжере, где он обитал в компании геев и наркоманов, сложившейся вокруг Пола Боулза и его жены Джейн. Зонтаг была в ужасе. «Я думала, что все это шутка, – писала автор «Заметок о кэмпе» в своем дневнике. – Такое бесчувствие, такая паранойя, такая жестокость. Международный гомосексуальный стиль жизни – Боже, кошмар + по-человечески грязно + как это несчастно»[630].

Все пошло наперекосяк, как только Сьюзен приехала в Марокко. Честер почему-то решил, что она хочет увести его бойфренда, но потом предложил ей выйти за него замуж. Сьюзен призналась одному из его друзей, что начала физически бояться Честера[631]. Сам Честер писал приятелю в Нью-Йорк о том, что посещение Зонтаг было «катастрофой»[632]. После этого он стал одним из самых ярых критиков Зонтаг. «Да как ты смеешь говорить, что С. Зонтаг – твой друг? – писал он одному приятелю. – Не будь крысой, она мой враг. Она всем нам враг. Она Враг с большой буквы»[633]. В другом письме он задавался вопросом, «а не крыса ли Сьюзен», после чего констатировал: «Ей в этом мире очень хорошо»[634]. Зонтаг начала подозревать, что отношение Честера никак не связано с тем, что она может увести его бойфренда, и с ее другом творится что-то не то. Она перечислила симптомы его заболевания:

«У меня такое чувство, что весь мир слышит, что я говорю».

«Сьюзен, что происходит? Творится что-то странное».

«От меня что-то скрывают».

«У меня сифилис. Или рак».

«Сьюзен, ты такая грустная. Я никогда не видел тебя такой грустной»[635].

На самом деле Честер сходил с ума. Он слышал голоса, не был в состоянии писать. Его депортировали из Марокко, и через шесть лет в возрасте 41 года он умер в Иерусалиме. Соседи были обеспокоены лаем его собак, полиция вскрыла дверь и нашла труп.

После посещения Марокко Сьюзен порвала все связи с Честером. В ее дневниках остались записи о том, что притягивало ее в нем именно то, что он ее презирал:

«МНЕ ВСЕГДА НРАВИЛИСЬ ХУЛИГАНЫ – Я ДУМАЛА, ЧТО ЕСЛИ Я ИХ ФИЗИЧЕСКИ НЕ ПРИВЛЕКАЮ, ТО ОНИ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ОТЛИЧНЫМИ.

То, что меня отвергали, показывало мне, что у них хороший вкус, что у них есть качества, которых нет у меня (Харриет, Альфред, Ирэн). Я себя не уважала… Я чувствую себя нелюбимой. Но я уважаю этого непривлекательного солдата, который борется за выживание, за то, чтобы быть честным, достойным, благородным. Я себя уважаю. И больше никогда не влюблюсь в хулигана»[636].

Многие из хулиганов, включая Альфреда, ей завидовали. Тихий и неуверенный в себе солдат, образ которого описан в дневнике, редко показывался на глаза окружающим, которые считали Зонтаг крайне самоуверенной. Хотя Сьюзен была ориетирована на чуткое восприятие внешних событий, это практически не меняло ее восприятие внутренних процессов. Она писала, что была «бесконечно удивлена враждебностью… людей, которым я не сделала ничего плохого», к числу которых она причисляла и Честера.

«В детстве меня игнорировали и не воспринимали – быть может, такая ситуация была всегда до или за исключением Ирэн – даже враждебность, травля и зависть кажутся мне aufond, дают мне больше внимания, чем я могла бы получить»[637].

Несмотря на успехи, всю жизнь ее преследовало чувство провала и несостоятельности. Судя по дневникам, успех выбивал ее из колеи сильнее, чем неудачи, которые, как ей казалось, она заслуживала. Зонтаг находилась в ситуации, когда у нее не было ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. «Она была женщиной без прошлого, – говорил ее немецкий издатель Микаэль Крюгер, чем, по его мнению, и мог бы объясняться ее интерес к совриску. – В начале ее карьеры был модернизм, который стремился порвать с прошлым»[638]. Израильский писатель Йорам Канюк сделал похожее замечание. У Сьюзен «нет истории, – говорил он. – Она отвергает историю»[639]. Естественно, что у Сьюзен, как и у всех остальных людей, была своя история. Тем не менее она отвергала свое прошлое, ей было сложно чувствовать себя счастливой в настоящем, и у нее не получалось представить себе или верить в будущее. Уезжая из Европы, она переживала и волновалась по поводу серьезных решений, которые ей предстоит принять в США. Недавний неудачный опыт любовных историй убедил ее в том, что жизнь окончена.

«Неужели я прожила все, что мне суждено прожить? Сейчас я наблюдатель и успокаиваюсь. Ложусь спать с газетой New York Times. Благодарю Бога за чувство относительного спокойствия, отрешенности. Но внутри растет чувство ужаса. Как человек любит?.. Но я не должна думать о прошлом. Должна двигаться вперед, убивая воспоминания. Если бы я сейчас чувствовала хоть толику энергии (что угодно, кроме стоицизма и солдатской выдержки), надежду на будущее»[640].

В сентябре 1965-го, не очень понимая, что ей делать дальше, Зонтаг вернулась из Парижа в Нью-Йорк. У нее была подружка по имени Ева Коллиш, с которой она познакомилась через режиссера и основателя театра Open Theater Джозефа Чайкина. Чайкин был одним из молодых и модных режиссеров, занимавшихся экспериментальным театром, и его работы вдохновляли Ирэн, Альфреда и Сьюзен Таубес. Ева Коллиш была иммигранткой. Она родилась и выросла в Вене. В свое время поддерживала троцкистов, была замужем и ее сын был практически одного возраста с Давидом.

«Я восхищалась ее энергией, страстью, – говорила она о Сьюзен, – и работоспособностью. Она показалась мне очень интересной, удивительной и одновременно ужасной». Они сошлись в 1962-м, и Ева, как многие любовники и любовницы Сьюзен, вскоре начала делать попытки разрыва отношений. Ева говорила, что Сьюзен никогда не любила ее достаточно сильно. «Я никогда не была для нее хорошей любовницей. Я никогда не была высоко интеллектуальной. Я была всего лишь учительницей колледжа»[641].

Ева заметила внутренние терзания Сьюзен, внутренний разрыв между женщиной Зонтаг и античным идеалом, к которому та стремилась. Сьюзен стремилась стать «честной, справедливой и достойной», о чем писала, еще когда ей было 14 лет, когда задалась вопросом о том, «говорит ли человек когда-либо правду». Ева поймалась в эту ловушку Сьюзен. Несмотря на то что Зонтаг была одной из самых известных молодых критиков и писателей страны, до мая 1966-го она была фактически безработной, тогда же и обратилась на кафедру философии Гарварда с просьбой принять ее для написания кандидатской[642]. Надо было сдать экзамен по двум языкам. Французский она сдала сама, а вот экзамен по немецкому за нее сдала Ева[643].

Одно дело – обмануть на экзамене по немецкому, но ситуация в целом была более обманчивая и сложная. Ева чувствовала, что вокруг нее было гораздо больше нечестности, от которой она очень страдала.

«Я наблюдала Сьюзен в ситуациях, в которых та была очень несправедлива и плохо относилась к окружающим, разглагольствуя при этом о высоких идеалах. Я никогда так и не поняла ее самооценку. Кто она? Она все время как бы разговаривает сама с собой: «Получается ли у меня жить в соответствии с этими идеалами? И получится ли?» Я не понимаю, на кого она ориентировалась и каких идеалов стремилась достигнуть»[644].

Еще в подростковом возрасте Сьюзен писала о неприятном присутствии «того человека, который смотрит на меня, сколько я себя помню». Она словно разговаривала со своей тенью, с другой, более примерной и хорошей «я», которой стремилась стать, но это никак не удавалось. Она получила образование, согласно которому любой человек, если он не Сократ, конечно, является неудачником, и была воспитана с тираническим идеалом перфекционизма, поэтому для нее стремление к чистоте являлось не только вдохновением и идеалом, но и тяжелым моральным грузом. «В Сьюзен было очень мало свободы, – говорила Ева. – Вся радость нахождения с человеком исчезает, если он думает только о том, какой будет его эпитафия».

«СЬЮЗЕН СТРЕМИЛАСЬ СТАТЬ МОРАЛЬНО ЧИСТОЙ, – ГОВОРИЛА ЕВА, – НО ПРИ ЭТОМ ОНА БЫЛА ОДНОЙ ИЗ САМЫХ АМОРАЛЬНЫХ ЛИЧНОСТЕЙ, КОТОРЫХ Я ЗНАЛА. ОНА БЫЛА ПАТОЛОГИЧЕСКОЙ ПРЕДАТЕЛЬНИЦЕЙ».

Без кандидатской карьера Евы вела в тупик. У нее был ребенок, она мало зарабатывала и, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки, решила написать кандидатскую. «Я помогу тебе получить стипендию от Американской ассоциации университетских женщин, – обещала Сьюзен. Именно эта организация финансировала год ее пребывания в Англии и Франции. – Я им напишу». Она так никогда им и не написала. Вспоминая этот полувековой давности обман, Ева не может ее простить. «Мне до сих пор очень больно, – говорила она. – С Сьюзен было что-то сильно не так».

Сила и притягательность Сьюзен практически полностью зависели от ее решимости побороть свои недостатки. Стремление избавиться от недостатков, которые она сама четко перечисляла, создавало продуктивное психологическое напряжение. Без активного желания улучшиться ей было бы суждено стать одним из ratés, ничего не добавивших в копилку истории и пропавших в полной неизвестности. «Что плохого в проектах самореформации?»[645] – вопрошала она в дневнике.

Иногда ее проекты «самореформации» казались окружающим довольно странными. Например, Ева запомнила возмущение Сьюзен тем, что той не нравятся морепродукты, потому что любые недовольства по поводу таких личных предпочтений являются просто смешными. А вот Сьюзен нравилась экзотическая еда. Во время первой встречи со Стивеном Кохом она пыталась удивить его своим экзотическим выбором и съела вонючие «столетние яйца», которые в Китае считаются деликатесом. Когда она была в Марокко вместе со своей подружкой Николь Стефани, то удивила элегантную француженку тем, что ела облепленных мухами улиток, купленных прямо у продавца на рынке[646]. Она любила требуху и вместе с Иосифом Бродским уплела порцию куриных лапок, после чего они вдвоем с поэтом бежали за разъезжавшей по китайскому ресторану девушкой с тележкой, чтобы заказать еще[647]. Один из знакомых Сьюзен писал о том, что «с ужасом» смотрел на то, как она ест. «Мне нравится экспериментальная еда», – говорила она Коху.

В дневниках Сьюзен упоминала, что считает своим недостатком отсутствие внимательного отношения ко вкусам других людей. Она писала, что была «возмущена физической брезгливостью Сьюзен (Таубес) и Евы». Зонтаг настаивала на своем «показном аппетите – реальном стремлении – есть экзотическую и «омерзительную» еду = стремлении заявить об отрицании брезгливости. Контраргумент, так сказать»[648]. Для Сьюзен это был способ, которым она пыталась отделить себя от своей привередливой матери. «Проверю себя – я морщусь? (реакция на привередливость моей матери (в еде)»[649]. Ее возмущало все то, что напоминало в Еве о Милдред: «У моей матери были красивые вещи (китайская мебель), но ей было все равно, и она об этом не заботилась. Ева равнодушно относится к творчеству Клейста и не хочет покупать сборник его лучших произведений»[650].

При таком отторжении матери Сьюзен оказалась на нее страшно похожей. В дневниках, опубликованных после смерти Зонтаг, Левина поразила одна написанная в 62-м фраза: «Я не была ребенком своей матери – я была ее подданной, компаньоном, другом, супругом»[651]. А удивился Левин потому, что практически такими же словами она ответила ему, когда вскоре после их написания он попытался обсудить с ней один щекотливый вопрос. «Сьюзен, ты уверена в том, что надо обращаться с Давидом так, как ты это делаешь?» – спросил Левин. «Я не понимаю, – отвечала она. – Давид – мой брат, мой любовник, мой отец, мой сын». Левин понял, что на это и возразить-то нечего. Он просто подумал: «Мальчика ждут большие неприятности»[652].

Сьюзен была еще молода (ей было чуть за 30), а Давид уже был подростком. То, как она воспитывала сына, уже давно волновало ее близких друзей. «Ирэн ревновала к Давиду, потому что это была та часть моей жизни, которой она не могла управлять», – писала Сьюзен в августе 1965 года. «Одно я знаю совершенно точно – если бы у меня не было Давида, я бы уже давно покончила жизнь самоубийством»[653]. Эта фраза очень похожа на жалобу Милдред о том, что без Сьюзен она бы умерла. Ирэн, точно так же как и Левин, не стремилась «управлять» отношениями Сьюзен с сыном. Ирэн считала, что та уделяет сыну слишком мало внимания и позволяет ему слишком многое, и говорила об этом Зонтаг.

Точно такого же мнения придерживалась и Ева. «Он был знаковым ребенком, и ему приходилось подстраиваться под любые обстоятельства и пространства, в которых он оказывался, – говорила она. – Мне кажется, она недодала ему много любви и внимания». Мальчика назвали в честь идеала красоты эпохи Ренессанса и «поместили в пространство, где не было других детей. Он должен был поддерживать с ней интеллектуальные беседы. Ее не было рядом, когда ему это было необходимо, но в педагогическом смысле она была к нему очень требовательной». Зонтаг запретила сыну читать детскую литературу, вместо которой дала ему Вольтера и Гомера. «Она постоянно очень много от него требовала. Он должен был интеллектуально развиваться, чтобы быть ей ровней».

Тут мы наблюдаем стереотип, заложенный еще в те времена, когда Сьюзен заставляла младшую и еще несмышленую сестру выучить наизусть столицы всех штатов. Позднее Зонтаг настаивала на том, чтобы больная дислексией Ирэн больше читала, еще позднее выговаривала Энни Лейбовиц за то, что та не знакома с творчеством Бальзака. Давид был единственным и полностью зависящим от нее ребенком, к которому у нее были не по-детски высокие требования. Окружающие говорили, что то, что Зонтаг считала похвалой и мотивацией, было для ребенка тяжелой обузой. Все сходились на том, что Давид умный мальчик, а был ли он, как выражалась его мать, «вторым по гениальности умом своего поколения»?[654] «Мне все это казалось ужасным, – рассказывала Ева о воспитании Давида. – Но она считала себя лучшей матерью на свете».

Завышенные ожидания плохо сказывались на психике ребенка. В возрасте 11 лет, читая «Войну и мир», Давид сокрушался, что «никогда не сможет писать так хорошо»[655]. В 13 лет он много читал о Ихэтуаньском восстании в Китае и Альбигойском крестовом походе[656]. Когда однажды Фред Тьютен зашел в гости к Сьюзен, дверь ему открыл Давид. Сьюзен одевалась. «Как дела?» – спросил мальчика Тьютен. «Я пишу роман об испанской гражданской войне», – ответил Давид. Тьютен хотел рассмеяться, но вместо этого спросил, читал ли тот книгу Хью Томаса об этой войне. «Конечно», – ответил мальчик[657]. Мальчик действительно был развит не по годам, но то, как об этом писала пресса, отражает желание Сьюзен показать, что ее сын является великим интеллектуалом и продолжением ее самой. Впрочем, в отличие от своей матери Давид не стремился блеснуть знаниями, в особенности в школьные годы. «Он никогда не хотел, чтобы окружающие в первую очередь обращали внимание на его ум»[658], – говорил один его друзей.

Когда Давид был маленьким, он жаждал внимания своей странствующей матери. «Из бумажных стаканчиков и нитки она сделала телефон, – говорил Итан Таубес, сын Якоба и Сьюзен. – Она сказала: «Протяни нитку из своей комнаты в мою, чтобы знать, что я у себя. И тогда у тебя не будет ночных кошмаров»[659]. Но она далеко не всегда была в своей комнате, даже когда никуда не уезжала и не была в любовных отношениях. Однажды она рассказала Левину, что собирается забирать сына, навещавшего школьного приятеля, и его крайне удивило, что Зонтаг неожиданно проявила материнские чувства.

«Это не Сьюзен. Почему она идет забирать своего сына? Я ничего не сказал. Вернувшись, она положила Давида в кровать и потом сказала: «Ты представляешь? Он был у приятеля в здании Дакота. Я постучала в дверь». И тут я понял, почему она сама пошла за сыном. Она хотела оказаться внутри фешенебельного здания Дакота. Так вот, она постучала, и кто же открыл дверь? Конечно, она знала, кто ее откроет. Лорен Бэколл»[660].

Ева «любила Давида. Мне казалось, что у него очень доброе сердце». (Потом она добавила: «Он сам не стал бы так себя описывать».) Сьюзен часто повторяла, что когда ее сын рос, то спал на сваленных в кучу пальто на вечеринках. Левину показалось любопытным не то, что она таскала сына по вечеринкам, а то, что «она сделала эту историю частью своего личного эпоса, считала, что это интересная деталь, и ее эксплуатировала».

Сьюзен была уверена, что открывает сыну преимущества культурной жизни, то, чего ей в свое время так недоставало. В эмоциональном смысле ее собственное детство и детство ее сына были одинаковы. Как она, так и Давид выросли без отца. Милдред часто оставляла дочерей, уезжая, Сьюзен тоже часто уезжала. Даже когда Милдред была дома, то занималась своими драмами, не обращая внимания на дочерей, точно так же Сьюзен вела себя по отношению к своему сыну. Удивительно, что во всех ее дневниках Давид упоминается около ста раз.

Милдред показывала дочери, что та ей нужна, только тогда, когда последняя говорила о том, что бросит мать. Вот как писала Зонтаг в одной из своих ранних автобиографических художественных работ о героине, которую назвала своим вторым именем Ли:

«Когда Ли было 14 лет, в ее матери неожиданно проснулась материнская любовь и чувство зависимости, после чего Ли на следующий год в сметенных и расстроенных чувствах уехала из дома в колледж»[661].

Как только Давид вырос настолько, что мог обходиться без ее помощи, Сьюзен его бросила. «Сьюзен не носилась со мной, когда я был ребенком, – вспоминал Давид. – Я стал занимать больше места в ее голове, когда стал подростком»[662]. Мама не держала его на коротком поводке, что, с точки зрения подростков, является большим преимуществом. Она часто и надолго уезжала в Европу, оставляя сына с соседями или у друзей[663]. Когда он стал проявлять интерес к археологии в девятом классе, она спокойно разрешила ему поехать в Перу с приятелем своего возраста без какого-либо присмотра взрослых, снабдив его «именами людей, которых можно навестить в Лиме»[664]. Во время учебы в старших классах Зонтаг разрешила сыну посетить с друзьями Афганистан, Иран и Пакистан.

В ОТЛИЧИЕ ОТ ТОГО, ЧТО ЕЙ МОГЛА ДАТЬ «БЕДНАЯ МИЛДРЕД», СЬЮЗЕН БЫЛА ПОЛНА РЕШИМОСТИ СОХРАНИТЬ С СЫНОМ ОТНОШЕНИЯ И НИКОГДА НЕ ТЕРЯТЬ С НИМ СВЯЗИ.

«Ей был нужен человек, кто угодно, – говорил Кох. – И это желание самым серьезным образом распространялось на Давида. Она сделал все, чтобы он от нее никуда не делся». Когда он пытался убегать, она повторяла: «Я его перехитрю»[665].

В начале 65-го у Сьюзен начался роман с Джаспером Джонсом. Как и большинство ее любовников, Джонс предпочитал главным образом мужчин, и как в большинстве случаев, когда у Зонтаг был роман с мужчинами, эта связь была короткой. Точно так же, как большинство ее других любовников, Джонс был очень талантливым. «Мои интеллектуальные и сексуальные чувства всегда были кровосмесительными»[666], – говорила она.

Философские принципы Джонса и Зонтаг были близкими, и с первого взгляда можно было подумать, что философии Джонса и Уорхола тоже были недалеки друг от друга. Джонс и Уорхол родились в небольших провинциальных городах. Энди был на два года старше Джонса. Оба появились на культурной сцене Нью-Йорка в 50-х и оба придерживались традиции Марселя Дюшана, который находил предметы на помойке и волшебным образом перемещал их в музеи. Уорхол рисовал банки супа Campbell’s и бутылки Coca-Cola, Джонс – банки кофе Savarin и бутылки пива Ballantine.

Но если Уорхол отметал интерпретацию (для него портрет Элизабет Тейлор был портретом Тейлор и ничем больше), то Джонс замаскировывал внутренний смысл своих картин, которые было сложно интерпретировать не потому, что, как в случае Уорхола, в них не было внутреннего смысла, а потому, что художник этот смысл скрывал. «Я старался скрыть свою личность, психологическое состояние и чувства»[667], – говорил Джонс о ранних работах. Подобная «игра с масками» была одним из основных принципов творчества Зонтаг.

Картину 1954 году «Флаг» Джонс увидел во сне. «Больше никакая из картин не приходила ко мне во сне. Я должен быть очень благодарен такому сну! – говорил Джонс словами, которые вполне мог бы произнести и Ипполит. – Мое сознание с благодарностью приняло мысль из подсознательного»[668]. Если подойти близко к холсту, то кажущаяся цельной и однозначной картина как бы распадается, потому что на поверхность работы под слоем краски наклеены вырезки из газет. Внимательный наблюдатель будет пытаться понять общий смысл произведения, но, как и в случае с коробочками Джозефа Корнелла, не сможет этого сделать. Единственным понятным символом остается американский флаг, знакомое всем клише. Зритель попытается расшифровать сообщение на этом символе, но безрезультатно. «Наиболее интересным в творчестве Джонса является то, – писал критик Лео Штейнберг, – что он каким-то образом умел находить неинтересные предметы»[669]. В глазах Сьюзен «неинтересность» была большим достоинством, потому что предполагала отказ от легкого восприятия, связанного с коммерцией и развлечением.

«Самое интересное современное искусство является скучным. Работы Джаспера Джонса скучные. Беккет скучный. Роб-Грийе скучный. И т. д., и т. д. Может, искусство должно быть скучным. (Что совершенно не значит, что скучное искусство должно быть хорошим.) Мы уже не должны ждать того, что искусство будет нас развлекать или отвлекать. По крайней мере, не высокое искусство»[670].

Неинтересность «Флага» и невозможность расшифровать картину привели критиков в восхищение, и они стали придумывать разные интерпретации ее смысла, ни одно из которых к работе «не клеилось». Критики стали задавать классический платоновский вопрос, который занимал искусство той эпохи: является ли «Флаг» флагом или просто изображением флага? Джонс отвечал, что его работа является и тем, и другим. И своим ответом поставил вопрос, много веков интересовавший философов: может ли вещь одновременно быть собой и своим символом?

Позднее Джонс рисовал картины, в которых было сознательно что-то скрыто: книги, которые не открывались, газеты, которые было невозможно прочитать, холсты, стоящие обратной стороной к зрителю, что являлось намеком на какой-то непонятный подтекст. В такой ситуации каждый зритель имел возможность придать картине тот смысл, который его устраивал, при этом не было возможности подтвердить правильность этого смысла. В этом, как и во многих других случаях, вопросы (Может ли язык выйти за рамки метафоры?) были куда интереснее ответов (Ааа, вот что написано на второй странице газеты!). Ответы давали возможность создавать искусство, способное преодолеть разделение, о котором говорили гностики.

ТАКОЕ ИСКУССТВО (КАК, НАПРИМЕР, ОТМЕЧЕННАЯ СЬЮЗЕН ПОСТАНОВКА «МЕДЕИ») МОГЛО БЫ СТЕРЕТЬ ГРАНИЦЫ МЕЖДУ ИСКУССТВОМ И ЖИЗНЬЮ, УМОМ И ТЕЛОМ, ИЗОБРАЖЕНИЕМ ЧЕЛОВЕКА И САМИМ ЧЕЛОВЕКОМ.

В 50-х, когда Джонс писал эти работы, он жил с Робертом Раушенбергом, известным своими «пустыми» холстами. Одна картина могла быть вся черной, другая – совершенно белой. Джон Кейдж со своим любовником Мерсом Каннингемом входил в число членов того круга художников. В 1952-м Кейдж написал свое известное произведение 4’33”, представлявшее собой 4’33” тишины. Кейдж говорил, что монохромные работы Раушенберга являются «посадочными полосами для пылинок, света и тени»[671]. Однако пылинки, свет и тени были далеко не единственными вещами, которые хотели «приземлиться» на этих tabulae rasae. Пустые холсты просто ждали своей интерпретации. И Джонсу нравилась интерпретация Сьюзен.

«Не думаю, что я мог бы мысленно ассоциировать мою работу с Supremes, – говорил Джонс, – Мне понравилась ее способность делать такие связи»[672]. В своем дневнике Зонтаг написала о том, что «Feeling (чувство) от картины Джаспера Джонса может быть похоже на The Supremes»[673]. Схожую мысль можно прочитать в эссе «Единая культура и новая чувствительность»:

«Если под искусством понимать форму дисциплины и программирования чувств, то чувство (или ощущение) от картины Раушенберга можно сравнить с ощущением от песни The Supremes. Элегантность фильма «Взлет и падение Легса Даймонда» Бадда Боттичера или стиль пения Дианы Ворвик можно воспринимать как что-то сложное и приятное. Это опытные профессионалы без какого-либо высокомерия»[674].

Этот короткий пассаж вызвал непропорционально бурную реакцию. «Леди свингует, – с уважением и некоторым ехидством писал Бенджамин ДеМотт в The New York Times Book Review. – Ей нравятся Supremes, и она знает, что такое кэмп. Она ходит на хэппенинги и не пропускает лучшие из картин про извращенный секс…»[675] Упоминание Supremes Зонтаг будут еще много десятилетий вспоминать в качестве доказательства ее неприязни высокой культуры («Supremes, да какого черта!» – произнес Норман Подгорец) и в качестве иллюстрации принадлежности к кругу культурных трендсеттеров, от чего она позднее отказалась. Спустя 27 лет ее друг Лэрри МакМурти защищал Зонтаг так:

«Иногда она говорит, что ей нравится рок-музыка. Действительно, в напечатанном в 65-м эссе «Единая культура и новая чувствительность» она положительно отзывается о Диане Ворвик и Supremes. Однако можно ли утверждать, что этот «интерес» она уже «забыла», если действительно забыла? Кто знает, может, она и по сей день любит Supremes»[676].

Если Джонсу понравилась способность Сьюзен делать такие ассоциации, то многим она не пришлась по вкусу. То, что сейчас называется культурологией, тогда находилось в зачаточном состоянии, а сложные отношения между высоким и коммерческим искусством часто воспринимали как «нивелирование». Но между постулатом Уорхола об отсутствии интерпретации и идей Джонса о невозможности интерпретации возникла Зонтаг с интересной идеей. Оказывается, можно еще быть и против интерпретации.

В Джонсе Сьюзен нашла то, что часто ценила в мужчинах, – он был хозяином и учителем, как Хатчинс в Чикагском университете, человеком, который способен указать ей правильный путь. Кох говорил, что:

«Джаспер любил доминировать, был эгоистом, считавшим, что все окружающие должны быть на вторых ролях. В общем, он вел себя как самый отпетый гетеросексуальный альфа-самец. Так что в нем она не нашла чувствительного человека, который помог бы ей расцвести. Совсем нет. Она прекрасно понимала, что Джаспер не рассматривает для себя никакого другого положения, кроме ведущего. И это ее сексуально возбуждало»[677].

У Сьюзен было желание подчиниться более сильному человеку, и это было важнее, чем любые сексуальные отношения между ними. Джонс был мужчиной, поэтому Сьюзен могла себе позволить в творческом и интеллектуальном смысле пойти к нему «в рабство», оставаясь при этом эмоционально равнодушной. В ее дневниках мы не находим никаких описаний душераздирающей агонии их отношений, которая всегда была с женщинами. Джаспер бросил ее так, что это могло бы разбить сердце каменной статуи. Он пригласил Зонтаг на новогоднюю вечеринку и ушел, не сказав ей ни слова, с другой женщиной. Но она даже не упомянула об этом[678].

Как бы там ни было, этот роман принес Сьюзен практическую выгоду. Джаспер оставил ей контракт на пентхаус, который снимал по адресу Риверсайд-драйв, дом № 340 на углу 106-й улицы. Это было светлое помещение с широкими террасами и прекрасным видом. Такое жилье было бы совершенно не по карману следующему (после Зонтаг) поколению писателей, но в то время цены были другими, и, когда Джонс съехал, Сьюзен тут же въехала в пентхаус. В квартире был всего один интерьерный недостаток: Джонс делал эскизы картин прямо на стенах. Огромное количество эскизов по всей квартире. Надо было решать, что с ними делать, и Сьюзен наняла рабочих, которые покрасили стены[679].

Глава 17

Боже, благослови Америку

Знаковые художники 60-х – Джозеф Корнелл, Энди Уорхол и Джаспер Джонс – помогли Сьюзен но-новому взглянуть на мир и понять, что она видит. Ее собственные мысли по поводу того, что мы видим, она описала в сборнике эссе «Против интерпретации», вышедшем в январе 66-го и посвященном другому художнику – Полу Теку, которого она после его смерти назвала «самым важным человеком в моей жизни»[680].

В наши дни работы Корнелла, Уорхола и Джонса продаются за миллионы долларов. Но не Тека. Он делал скульптуры из свежего мяса и отрезанных конечностей, от которых так и веет хтоническим жертвоприношением. Несмотря на то что его работы можно назвать маргинальными, Зонтаг фанатично боготворила Тека, они, как и творчество Арто, были малопонятны массовому зрителю. Многие из лучших произведений Тека уже давно исчезли, и о них, как и о талантах великих танцоров прошлого, мы можем судить только по фотографиям. Для описания своих работ Тек придумал специальное слово – «инсталляция».

МНОГИЕ ИЗ ТВОРЧЕСКИХ ЛЮДЕЙ 60-Х, ВКЛЮЧАЯ ЗОНТАГ, СТРЕМИЛИСЬ ПОДОРВАТЬ ОСНОВЫ НЕНАВИСТНОГО ИМ ОБЩЕСТВА ПОТРЕБЛЕНИЯ.

Тек был одним из наиболее влиятельных художников своего времени, которому это удалось. «Сейчас высокое модернистское искусство стало искусством истэблишмента, – писала Зонтаг в 1980 году. – Оказалось, что высокое модернистское искусство не было подрывным и прекрасно совмещалось с обществом потребления»[681]. Тек подходил к созданию живописи и скульптуры напрямую, через тело, как в танце или в музыке, что импонировало Сьюзен, которой очень хотелось выйти за пределы своей собственной головы. Тек был одним из многих геев-мужчин, с которыми она спала, при этом их дружба была самой гармоничной. Однажды Тек обвинил ее в том, что от нее «пахнет чесноком и информацией»[682].

Тем не менее Тек был единственным мужчиной, за исключением Филипа, с которым она обсуждала возможность зачатия от него ребенка. Если бы ребенок унаследовал интеллектуальные способности Сьюзен и чувственность Пола, из него мог бы вырасти очень интересный человек. Каждый из них с излишком обладал теми качествами, которых не хватало партнеру.

В конце эссе «Против интерпретации» Сьюзен писала: «Вместо герменевтики нам в искусстве нужна эротика». Название эссе и его главная идея принадлежали Полу Теку, хотя написала эссе она сама. В культуре интеллектуалов, находившейся под сильным влиянием Фрейда и Маркса, предлагавших большое количество сложных ключей для понимания личности и общества, упор на прямой опыт был новым и захватывающим прорывом, под стать всему происходящему в обществе 60-х. В то время в США шел активный процесс политического освобождения (борьба за права черных, женщин и геев), а за границей многие народы боролись против колонизации и империализма. В философии и социологии слышался призыв к созданию «эротической цивилизации», о которой говорил Маркузе. В музыке шла революция, которую начали, в том числе, Beatles и Боб Дилан, в других областях культуры тоже происходили серьезные сдвиги: Видал Сассун изменил вид женской прически, а Ив Сен-Лоран сделал парижскую моду еще более неформальной.

В поп-культуре веяние нового времени отразилось в движениях хиппи и детей цветов, отрицавших иерархию, свойственную культуре Шерман-Оукса. Хиппи были моложе Сьюзен – когда в 1964 году вышли «Заметки о кэмпе», ей было 31 год, а одним из тезисов хиппи стала популярная фраза: «Не верь людям старше 30 лет».

Сборник эссе «Против интерпретации» вышел в насыщенный событиями период. В него вошли уже ранее опубликованные эссе, которые читали, обсуждали и отрицали. В том числе «Записки о кэмпе», статьи об авангардном и популярном искусстве, о картине «Пламенеющие создания», научно-фантастических фильмах и хэппенингах, а также о французской культуре, которой Зонтаг интересовалась, начиная с 50-х (о Камю, Сартре, Жене, Арто, Симоне Вейль и о кинорежиссерах Брессоне, Годаре и Рене).

Это был сборник серьезных работ на самые разные культурологические темы, но критики почему-то решили больше всего обратить внимание на увиденное ими в тексте желание автора уничтожить культуру. В 1969-м Ирвинг Хоу писал: «Сьюзен Зонтаг выпустила эклектический сборник… Получается, что теперь каждый должен «заниматься своим делом»: высоким, средним или низким, она описала старую, пуританскую систему интерпретации с ее враждебным отношением к чувствительности, которая должна уйти, освободив место программируемой восприимчивости, и даже многословно объяснила нам феномен Beatles»[683]. В напечатанной в Partisan Review рецензии Питер Брукс с иронией признавал значение Зонтаг, которая «открыла для американской аудитории новые имена, о которых до нее не говорили или говорили крайне непонятно. Ее новые герои – Мишель Бютор, Жан-Люк Годар, Ролан Барт и Клод Леви-Стросс. Невнимание к этим людям указывает на значение самой мисс Зонтаг, она с чувством драматизма и понимания требований эпохи выступила авторитетным поборником важной части художественного сознания, которое символизируют и представляют все эти люди». После сомнительного комплимента критик указывает на «логические, лингвистические, а также исторические ошибки»[684] Зонтаг. Стоит отметить и то, что критика Зонтаг сильно зависела от пола рецензента. Например, Брукс назвал ее книгу «богатой и радостной оргией», а кинокритик The New Yorker Полин Каэл писала: «Мне кажется, что, рассматривая неразборчивость в качестве ценности, она стала настоящим свингером»[685].

Последним в сборнике было эссе «Единая культура и новая чувствительность», которое тоже вызвало много споров. Критики Зонтаг воспринимали его в качестве призыва приравнять, нивелировать высокую и низкую культуру, обесценить ценности, включая ценности сексуальные, что ведет к интеллектуальной и сексуальной неразборчивости. Например, в критической статье о философе Маршалле Маклюэне журналист назвал Маклюэна «пророком хиппи, детей цветов, идей новой чувствительности Сьюзен Зонтаг, а также сторонником всех форм отстраненности, ухода и отказа от доминирующей культуры»[686]. Однако на самом деле высказанная в эссе идея Зонтаг «о единой культуре» сводилась не к призыву уничтожить различия между высокой и низкой культурой, а к призыву создать союз и связь между литературной и научной культурами, которые традиционно считались противоположными друг другу.

Это означало, что литературу надо было перестать считать главным противником механизированной дегуманизации, о чем в свое время говорил еще Мэтью Арнолд. Зонтаг ощутила необходимость нового понимания науки и искусства. Ричард Бакминстер Фуллер писал, что «после Первой мировой войны все важнейшие прорывы произошли на инфра- и ультрасенсорных частотах и в электромагнитном спектре»[687].

ОГРОМНЫЕ ТВОРЧЕСКИЕ СИЛЫ УШЛИ В НАУКУ, КОТОРЫЕ В ДРУГУЮ ЭПОХУ МОГЛИ БЫ УЙТИ В ИСКУССТВО, ПОЭТОМУ ЗОНТАГ СОЗДАЛА АЛЬТЕРНАТИВНЫЙ КАНОН МЫСЛИТЕЛЕЙ ИЗ ОБЛАСТЕЙ, НЕ СВЯЗАННЫХ С ВЫМЫСЛОМ.

«Главной особенностью новой чувствительности является то, что ее продукт – не литературный продукт, то есть роман… Некоторые из текстов этой новой культурной волны можно найти в творчестве Ницше, Витгенштейна, Антонина Арто, Чарльза Скотта Шеррингтона, Ричарда Бакминстера Фуллера, Маршалла Маклюэна, Джона Кейджа, Андре Бретона, Ролана Барта, Клода Леви-Стросса, Зигфрида Гидиона, Гиорги Кепеса и Нормана Брауна»[688].

Чтобы понять таинственный и зачастую опасный мир науки, философы, сценаристы, архитекторы, музыканты, антропологи, психоаналитики и художники должны взять научную модель за основу своей деятельности. «Современное искусство с его установкой на моду, отказом от того, что оно считает сентиментальным, стремлением к точности, пониманием понятий «исследование» и «проблемы», находится ближе к духу науки, чем искусство в его старом понимании»[689], – писала Зонтаг. Точно так же как и наука, искусство будет требовать более тщательной и структурированной подготовки:

«Музыка Милтона Бэббита и Мортона Фельдмана, полотна Марка Ротко и Фрэнка Стеллы, танец Мерса Каннингема и Джеймса Уоринга требуют образования чувствительности, сложность и продолжительность освоения которой сравнима со временем, необходимым для освоения физики или инженерного дела. (Из всех видов искусства только роман, по крайней мере в Америке, не дает нам подобных примеров)»[690].

Раскин критиковал искусство Ренессанса за его холодность и недоступность для понимания обычным человеком, но Зонтаг считала, что сложность является гарантией от коллапса высокой культуры под давлением глобального мещанства. Именно поэтому продукты современной культуры часто кажутся такими серьезными, весомыми и лишенными юмора, именно поэтому они являются полной противоположностью поп-продуктов. Зонтаг не была склонна принимать философские позиции Уорхола. Она склонялась к тем, кто стремился расшифровать «инфра- и ультрасенсорные частоты», при помощи которых искусство становилось «новым инструментом модифицирования сознания и создания новых моделей чувствительности»[691].

В ЭТОМ И СОСТОЯЛА СКРЫТАЯ СУТЬ ДАННОГО ЭССЕ. ЗОНТАГ В ОЧЕРЕДНОЙ РАЗ ВЕРНУЛАСЬ К СВОЕЙ ЛЮБИМОЙ ТЕМЕ – ОПИСАНИЮ СВЯЗИ МЕЖДУ «РАЦИОНАЛЬНОЙ» НАУКОЙ И РОМАНТИЧЕСКИМ УМОМ ХУДОЖНИКА.

Об этом писал и Фрейд, отмечавший противоречия между свободой и подавлением, спонтанностью и логикой, художественным и научным способами воображения. Раньше все эти понятия воспринимались как противоположности. Зонтаг уверена, что этих противопоставлений можно избежать. Художник начнет мыслить как ученый, после чего превратится в хранителя смысла, начнет выполнять функции, которые ранее выполняли ученые и теологи. Художник будет интерпретировать новый и зачастую непонятный мир, соединив в себе функции, которые раньше выполняли разные единицы: бог и священник, творец и истолкователь. У Зонтаг появилось видение критики как искусства и видение критика в роли художника.

Несмотря на то, что Зонтаг писала, что современное искусство сложно понять, лично она его очень любила. Совриск помогал ей, как и другим, «больше видеть, больше слышать, больше чувствовать». В эссе «Единая культура и новая чувствительность» она выразила надежду на то, что искусство будет противодействовать «массовой сенсорной анестезии», появляющейся в результате распространения механизированной жизни. Некоторые произведения искусства не были предназначены для получения от них удовольствия. Такую позицию Зонтаг не поддерживала и именно об удовольствии писала в эссе «30 лет спустя», появившемся в 1996 году.

Как и лучшие примеры трэвел-журналистики, от чтения которых хочется посетить описываемые места, от прочтения этого эссе хочется перенестись в описываемые времена. «Благодаря смелости, преданности, а также отсутствию продажности у художников, работы которых имели для меня значение, мне казалось, что все развивается именно так, как должно развиваться, – писала она. – Мне казалось совершенно естественным, что новый шедевр должен появляться каждый месяц». Она упоминает о том, что «30 лет назад существовало убеждение в том, что мы находимся на пороге великих изменений в культуре и обществе»[692]. В мейнстриме, или, точнее, в мейнстриме прогрессивной мысли, появлялись маргинальные взгляды, последствия которых она тогда не могла предугадать.

«Тогда я не понимала (да и не была способна это понять), что в культуре в целом серьезность находилась на ранних стадиях потери доверия, и некоторые наиболее трансгрессивные или греховные работы, которые мне тогда нравились, повлекут за собой еще более фривольные и коммерческие. Спустя 30 лет подрыв устоев серьезности практически завершен с рассветом культуры, наиболее убедительными и понятными ценностями которой являются ценности индустрии развлечений. Сейчас само понятие серьезности (и достоинства) кажется большинству людей странным и нереалистичным».

Это признание снимает с Зонтаг обвинения в том, что она старалась «уравнять» или «нивелировать» разные культуры. Сьюзен хотела устранить систему волюнтаристских разделений. «Я выступала против иерархий (высокая / низкая), а также противопоставлений (форма / содержание, ум / чувства), потому что они мешали правильному пониманию новых работ, которыми я восхищалась»[693]. От этих, как и от других, иерархий (черные / белые, мужчина / женщина, гетеросексуал / гей, искусство / наука) действительно надо было избавиться. Однако это совершенно не означает, что все иерархии – это зло. Консерваторы от культуры были правы, но немного не в том смысле, в котором они думали. Если консерваторы стремились к сохранению этих иерархий, то это удалось им не больше, чем Сьюзен Зонтаг, Джасперу Джонсу и Джону Кейджу, которые стремились раздвинуть границы иерархий и пересмотреть их по-новому. Консьюмеризм, как с грустью отмечала Зонтаг, победил их всех.

Не будем забывать, что сборник «Против интерпретации» был написан в начале 1960-х годов, когда, как многим казалось, все должно измениться к лучшему. «Не существовало никакой ностальгии, – писала Зонтаг, – и это действительно был момент утопии». Победа над фашизмом, движение за гражданские права и приход к власти Кеннеди помогли поколению Зонтаг смотреть на все позитивно и с надеждой не потому, что это поколение не видело несправедливостей, а потому, что наблюдало, что этих несправедливостей становится меньше.

Как говорили гностики, после тьмы неизбежно приходит свет. Для поколения Зонтаг этой тьмой стал Вьетнам. Во время правления Кеннеди, в администрации которого было много людей, которые, как и Сьюзен, ходили в кино и в галереи на Манхэттене, в Сайгон стали прибывать «советники». По словам писателя Филипа Капуто, эти люди были идеалистами, и именно идеализм помог Кеннеди стать президентом.

«Мы ехали за границу, полные иллюзий. Благодаря им и нашей молодости появилась пьянящая атмосфера той эпохи. Война манит молодых людей, которые о ней ничего не знают. А надеть форму нас подтолкнули слова Кеннеди о том, что ты можешь сделать для своей страны, они пробудили в нас миссионерский идеализм»[694].

До тех пор, пока губительные последствия этого идеализма не стали очевидны, Сьюзен не интересовалась политикой, что было для человека ее склада вполне естественным. В 1950-е многие писатели, включая битников, писали только о личных переживаниях и драмах человека. Творческих людей не интересовали общественные и политические вопросы. В дневниках Сьюзен политика на Кубе упоминается только в связи с эстетическими вопросами. В Америке ее причастность политическим вопросам была опосредована через эстетику, как в случае с фильмом «Пламенеющие создания».

В 50-х главной целью американской внешней политики была задача сдерживания коммунизма. Мало кто оспаривал необходимость борьбы с ним. Либералы спорили о том, как лучше добиться этой цели, но в целом большинство людей соглашались, что продвижение коммунистов по планете надо как-то остановить. Даже издание Partisan Review поддерживало политику «холодной войны» и поддержку американским правительством «свободных» режимов. Проблема только в том, что определение «свободный» решили применить и к диктатуре южновьетнамского режима.

Еще до того как мнения населения разделились по поводу Вьетнама, в стране существовали новые радикальные слои. «Новые левые» появились в 1962-м[695], еще до начала вьетнамского конфликта. «Новые левые» взяли на вооружение идеи Маркузе о том, как личное освобождение может оказать влияние на политику страны в целом, и обличали капитализм, империализм и расизм. Но тут началась война во Вьетнаме, которая прекрасно подтверждала взгляды «новых левых».

Война расколола левое движение. «Новые левые» критиковали либералов, которые по-прежнему верили в то, что Америка все делает правильно. К 1965-му, когда начались бомбардировки Северного Вьетнама, радикалы стали обвинять либералов в наивности и излишней доверчивости, и взгляды круга людей, в который входила Сьюзен, стали более радикальными. The New York Review of Books – издание, с которым Сьюзен была изначально связана, стали называть The New York Review of Vietnam / Нью-Йоркский обзор Вьетнама. В 67-м на обложке этого журнала была напечатана картинка, демонстрирующая процесс изготовления «коктейля Молотова», – это издание стало самым радикальным в стране.

Зонтаг в отчаянии наблюдала за эскалацией войны и увеличением количества жертв, что подтолкнуло ее впервые в жизни занять активную политическую позицию. 21 февраля 1966-го, через месяц после выхода сборника эссе «Против интерпретации», она вместе с писателями Уильямом Стайроном, Норманом Мейлером, Лилиан Хеллман, Бернардом Маламудом и Робертом Лоуэллом участвовала в литературном чтении в здании мэрии в районе Таймс-сквер. Во время мероприятия на сцену вышел полицейский, не находившийся в тот момент на службе, и спел американский гимн, стоя перед «конструкцией из бамбука, на которой были прикреплены фотографии мертвых солдат и изуродованных азиатских детей»[696]. Аудитория не поддержала патриотический почин блюстителя порядка.

В декабре 1967 года Сьюзен арестовали за то, что она блокировала вход в призывной пункт на Манхэттене, и «похожую на Жанну Д’Арк в штанах и сапогах, повели к полицейскому автомобилю»[697]. В марте 66-го Зонтаг писала: «Писатели должны быть в авангарде несогласного меньшинства, тех, кто боится, тех, кому стыдно, тех, кто говорит: «Нет», тех, кто говорит: «Мы истекаем кровью», тех, кто кричит: «Стоп»[698].

ВСКОРЕ ПОСЛЕ ЭТОГО СЬЮЗЕН НАПИСАЛА ОБЛИЧАЮЩИЙ США ТЕКСТ, КОТОРЫЙ ДОЛГО БУДУТ СЧИТАТЬ ОБЛИЧЕНИЕМ САМОЙ ЗОНТАГ.

Ее враги так никогда и не простили ей эссе «Что происходит в Америке»[699]. Это эссе помнят главным образом благодаря одной фразе: «Белая раса – это рак человеческой истории». Возможно, оборот речи выбран не самым лучшим образом. Зонтаг никогда не извинялась за написанное, но по поводу этой фразы ей пришлось извиниться, хотя извинялась она больше за сравнение, чем за заложенную в нем мысль. Все-таки она была далеко не единственной, кто хотел положить конец войне во Вьетнаме.

Большая часть содержащейся в эссе информации является полной правдой. США как страна действительно появились в результате геноцида американских индейцев и порабощения африканцев. Многие американцы действительно были крайне склонны как к насилию, так и к морализации. Большая часть культуры была безвкусной, а политики – продажными. Однако после прочтения эссе возникает ощущение надежды благодаря появлению нового поколения, в интересах которого она видела

«согласованность сексуальной и политической революций, а также их переосмысление. Нет противоречия в том, чтобы быть социалистом и принимать определенные наркотики (с серьезным настроем: это техника расширения и познания собственного сознания, а не антидот или подпорка), а также в исследовании внутреннего пространства и исправлении пространства социального».

Расширение сознания с помощью наркотиков и секса может изменить общество, хотя Зонтаг не уточняет, как именно. Прошло 10 лет с тех пор, как Бернард Донахью описывал ее понимание политики, как «исследование собственной сексуальности и всей своей жизни, постановка под сомнение всех институтов власти и неприязнь любых режимов». С тех пор она сохранила маркузианскую надежду на то, что постановка под сомнение чего-либо может распространяться и на политику.

Впрочем, в эссе «Что происходит в Америке» отсутствует обсуждение практических политических вопросов. Было совершенно правильно подмечено, что крайне сложно решить проблему американского расизма. За год до написания эссе президент, о котором Зонтаг писала, что тот «[чешет] свои яйца на людях», подписал «Закон об избирательных правах» – монументальное продолжение еще более монументального «Закона об избирательных правах» 1964 года. За сто лет после смерти Линкольна ни один политик не смог добиться чего-либо подобного. Но Зонтаг, по себе знавшая, что такое борьба света и тьмы в собственной душе, не стала подробно развивать эту тему для широкой читательской аудитории.

Главная добродетель Америки находилась там, где жила она сама. «Пересеките Гудзон, – призывала она читателей, – и вы увидите, что не просто некоторые американцы, а практически все американцы» ощущают, что «до полной победы надо еще добить целые орды краснокожих». Это, конечно, гротескная карикатура, но в любом случае большинство зачинщиков войны во Вьетнаме действительно происходило из кланов Восточного побережья.

На самом деле эссе не повествует о том, что «что происходит» в большой и сложной стране. Это портрет Америки с историей, описанной в таких журналах, как Partisan Review, в котором появился «Вопль» Аллена Гинзберга:

«Молох, чей разум идеальный механизм! Молох, чья кровь денежные реки! Молох, чьи пальцы суть десять армий! Молох, чья грудь динамо человеконенавистничества! Молох, чей слух дымящаяся гробница!»[700]

АМЕРИКА ЗОНТАГ БЫЛА ЛИТЕРАТУРНОЙ, А ЕЕ ПОЛИТИЧЕСКИЕ НАБЛЮДЕНИЯ ТОЧНО ТАК ЖЕ, КАК И НА КУБЕ, БЫЛИ ГЛАВНЫМ ОБРАЗОМ ЭСТЕТИЧЕСКИМИ.

Америка была «наполненная новыми поколениями бедных и построенная согласно безвкусной фантазии о хорошей жизни, которой могут жить культурно отсталые, пересаженные из другого места люди в начале эпохи индустриализации», – писала она. Можно согласиться со всеми сделанными Зонтаг наблюдениями, а также полностью разделять ее возмущение американской политикой во Вьетнаме, но надо прекрасно понимать, что она описывала не «настоящую» Америку. Она описывала Америку с точки зрения кэмпа и эстетического феномена. В эссе Америка выступает исключительно как метафора.

Но как правильно наблюдать за тем, как твоя страна летит в тартарары? Бывшему редактору Cactus Press, которая выросла на идеях патриотизма и воспринимала Америку и ее армию в качестве последней надежды всей цивилизации, было непросто год за годом смотреть, как войска США бомбят далекую страну, которая никогда ничем не угрожала Штатам. Так как же лучше всего выразить свой ужас, свою боль и чувство того, что тебя предали?

Не существует мастерства без ученичества и успеха без неудачи. В литературе крайне мало примеров появления писателя, который бы с первой книги был законченным мастером. Если мы имеем дело с человеком, окончательно и бесповоротно сформировавшимся еще в ранние годы, его биография была бы малоинтересна, в ней не прослеживалось бы развитие человека. Неудачи не приуменьшают последующий успех и достижения, а лишь подчеркивают его.

Опубликованный в августе 67-го второй роман Зонтаг «Набор смерти» большинство критиков не приняли. «Набор смерти» оказался еще менее востребованным, чем «Благодетель». Часто случается, что второй роман автора оказывается слабее успешного дебюта. Однако поговорить об этом романе стоит не из-за его литературной ценности, а по той причине, что он дает представление о внутреннем мире Зонтаг и освещает основные вопросы творчества автора: что является реальным? Как надо видеть и смотреть на вещи? Помещая своих героев в ситуации, которые заставляют читателя постоянно сомневаться в их реальности и в реальности всего происходящего, Зонтаг создает прецедент эмоционального отчуждения, который мешает восприятию повествования на уровне сюжета и описания характеров. Роман интересен в качестве документа, показывающего ход развития мысли, а также эмоциональных связей и источников вдохновения автора, связанных с темой, заявленной в его названии. Эти мысли, связи и источники зачастую так хорошо скрыты, что иногда кажется, что они недоступны даже самой Зонтаг.

Одним из источников вдохновения для создания этого романа стало общение с Питером Худжаром, а именно – его рассказ о посещении Сицилии. Худжар был бойфрендом Пола Тека и фотографом, который точно так же, как Пол и Ирэн, не получил профессионального профильного образования. Он родился в Нью-Джерси в семье практически безграмотного крестьянина украинских кровей. Его отец бросил мать Питера еще до рождения сына. Мать Худжара люто пила, работала официанткой и до рождения сына вышла замуж за букмекера. «Чтобы стать лучшим другом Питера, надо было быть ребенком, с которым жестоко обращались», – рассказывал Кох. Худжар был человеком со странностями. Когда Кох увидел его впервые, тот «сидел в кресле-качалке в квартире Сьюзен. Просто сидел. Даже ни разу не качнулся».

«Он рассказывал о том, как целый день в студии фотографировал Джейн Мэнсфилд. Та меняла одежду и часто была голой. Он рассказывал так, словно был изумительным писателем. Например, описывал ее отношение и восприятие собственной груди и то, что ее соски были цвета раздавленной малины»[701].

В 1963-м Худжар побывал на Сицилии и привез оттуда весьма интересные фотографии. В 1976-м эти фото были опубликованы в альбоме Portraits in Life and Death («Портреты жизни и смерти») с предисловием Зонтаг. Худжар фотографировал известных деятелей культуры: Уильяма Берроуза, Пола Тека, Франа Лебовитца, Роберта Уилсона и Джона Уотерса. В альбоме «Портреты жизни и смерти» собраны фотографии одетых мертвецов (священников и мирян), которые были сняты в усыпальнице одной церкви в Палермо.

Эти фото, по словам Коха, оказали «огромное влияние» на Сьюзен, а также во многом определили творческий путь Пола Тека: увидев их, он начал работать с мясом и частями тела. Вот как Тек вспоминал свое первое посещение этой усыпальницы:

«Впечатление просто ошеломляющее, а потом, когда приходишь в себя, возбуждающее и пьянящее. Там 8000 трупов, не скелетов, а трупов, которые в застекленных гробах стоят в виде украшения вдоль стен и коридоров. Я снял одно стекло и взял в руку то, что показалось мне куском бумаги и что оказалось куском высохшего бедра. Я ощутил странное освобождение. Меня порадовало, что тела можно использовать в виде комнатных украшений, как, скажем, цветы. Мы воспринимаем нашу телесность интеллектуально, но в эмоциональном смысле восприятие может быть радостное»[702].

В финальной сцене «Набора смерти» герой бродит по некрополису. Вообще, этот роман о живом человеке (хотя мы не можем быть уверены), оказавшемся в царстве мертвых. На предпоследней странице Зонтаг пишет: «Он совершенно забыл, где находится. Где и в каком состоянии своего тела»[703].

У героя романа очень странное имя – Дидди. Только в 1972 году Зонтаг с удивлением написала в дневнике, что это имя значит.

«Дидди, всего лишь Дидди. Всего пять букв. Почему? Я никогда этого не понимала. Но сегодня поняла.

Дидди.

Дэдди (англ. Daddy/папа).

Вот какую медитацию на смерть я всю жизнь носила в своем сердце.

Папа умер в 33 года. Столько же лет было и Дидди, когда умер он.

Но умер ли он?/Did-he? Тема инсценированной, ложной смерти, la mort equivoque, неожиданное воскресение [sic] во всех моих работах»[704].

По пути из Нью-Йорка в Буффало поезд, на котором едет Дидди, останавливается в туннеле. Поезд никак не отправляется, Дидди выходит из вагона, встречает рабочего по имени Анджело Инкардона и убивает его ломом. Возвращается в купе и понимает, что никто из пяти пассажиров не заметил его отсутствия. Он видит слепую девочку Хестер и признается ей в содеянном, но та уверяет его (как в романе-сне «Благодетель»), что он выдумал свое преступление. «Ты не сходил с поезда, – утверждает она. – Ты не покидал купе. Поверь мне».

Слепая девочка видела то, что он, зрячий, не увидел? В Буффало Дидди узнает о смерти путевого рабочего, но тот убит не ломом – его сбил поезд. Получается, что Дидди никогда не выходил из вагона и не убивал рабочего. Однако Дидди знает, что «мир построен на лжи», а пассажиры «могут подтвердить, что поезд останавливался на 40 минут» или могут подтвердить, как считает Дидди.

Труп, который был, а может, его и не было. Такая постановка вопроса передает ощущение нереальности тела, желание отказаться от телесности, чего пытался добиться в своих работах Тек. Дидди верит в то, что совершил преступление, но у читателя нет никаких оснований разделять его мнение. Возможно, как предполагал Фрейд, эта реальность не имеет такого значения, как реальность его сознания, и чувство вины напоминает о старых страхах Сьюзен – страхах того, что она неестественная, лживая и ненастоящая. Чтобы избавиться от чувства вины, Дидди неоднократно безуспешно пытается сделать так, чтобы его привлекли к ответственности, и даже навещает миссис Инкардону, которая в сюрреалистичной, кошмарной сцене пытается его соблазнить. Точно так же как Ипполит, который пытается, но не может совершить преступление, Дидди не в состоянии убедить кого-либо в том, что виновен. Он бродит по городу, пока Хестер делают операцию по восстановлению зрения.

Как и в большинстве произведений Зонтаг, видение и зрение представляют собой тему, часто используемую для метафоры. Хестер слепая, Дидди работает на производстве микроскопов. Зрение представляет для Дидди источник боли. «Если бы вы знали, – говорит он, – как я страдаю от того, что вижу. Как мне больно все это видеть… почти все такое уродливое»[705]. Поэтому он стремится к красоте, которая, как он подозревает, может отвлечь от правильного восприятия окружающего, и частично именно поэтому он заинтересовался судьбой Хестер. Та видит окружающее совершенно по-другому, и ее «видение» практически становится для Дидди идеалом. Так как Дидди должен видеть, его мучают обманы и неуверенность в том, все ли он видит правильно или нет.

Ему снится, что он в больнице, где Хестер делают операцию, и начинает «очень осторожно» фотографировать происходящее.

«Ей, должно быть, больно. Вот как она крутится на операционном столе. Врачи не останавливаются. Дидди хочет что-то сделать, но он далеко отсюда. Он продолжает фотографировать, щелкая затвором фотокамеры… Он наблюдает за Хестер, словно она объект его научного изучения. Медленно меняя настройки фотоаппарата, от поднимает и опускает вставленные в ее тело трубки, чтобы изменить ракурс съемки»[706].

Прибор – микроскоп или фотокамера – используется для того, чтобы дистанцироваться от боли других людей, технология используется для защиты от неопосредованного видения. Однако при этом фотокамера может сделать процесс видения еще более болезненным, о чем Зонтаг писала в эссе «О фотографии»:

«В больнице в Шанхае я наблюдала операцию, во время которой рабочему под акупунктурной анестезией вырезали пораженные язвой 9/10 желудка. Я наблюдала за этой трехчасовой операцией (это была первая операция, которую я видела) без тошноты. У меня даже ни разу не возникло желание отвести глаза. Спустя год во время просмотра в Париже документального фильма Антониони «Чжун Го», во время сцены, когда скальпель режет плоть, мне пришлось несколько раз отвести взгляд»[707].

Так как же правильно смотреть и видеть? Отсутствие дополнительного девайса не гарантирует приближение к реальности, что Зонтаг поняла в Шанхае, а Дидди в книге. Он отказывается от изображений и зрения, и когда и это не помогает ему приблизиться к той правде, которую он ищет, то отказывается и от языка:

«Он решил, что ничто механическое и ровное не должно мешать его восприятию Хестер, и хочет найти способ уменьшения разговора без потери контакта с девочкой. У него уже нет изображений, и поэтому он не может полностью принести в жертву слова. Он может их только заменить»[708].

Они находят эту замену в телесности. Хестер освоила физический язык – она ориентируется в мире не при помощи изображений и языка, а при помощи формы и осязания. Потом у них происходит тактильный секс, «все больше и больше, объединяющая тема их отношений»[709]. Точно так же как и глаза могут что-то показывать, а что-то скрывать, и Дидди понимает, что существует хорошая и плохая слепота. Хороший способ невидения возвращает их в их отчужденные тела:

«Благородная слепота. Как у греческих статуй. Они без глаз и поэтому кажутся еще более живыми, более заземленными в собственном теле, более присутствующими. И глядя на них и думая о них, мы чувствуем, что более присутствуем в самих себе.

Неблагородная слепота: слепота концентрированных гнева и отчаяния. Что-то пассивное. Как негативная скульптура смерти. Так у утопленника в первую очередь сгнивают глаза, и в пустые глазницы заплывают угри».

Стоит отметить, что обложка первого издания книги была совершенно черной.

Книга передает ощущения темноты, слепоты и подавленности (словно человек потерялся в туннеле). Может быть, весь смысл книги только в том, что читатель чувствует себя полностью истощенным, когда добирается до ее совершенно безрадостного конца.

В РОМАНЕ МАЛО ЧТО ОЩУЩАЕТСЯ РЕАЛЬНЫМ, ЗА ИСКЛЮЧЕНИЕМ ТЕМНОТЫ. ИМЕННО ТАКИЕ ЧУВСТВА ИСПЫТЫВАЛИ МНОГИЕ, В ТОМ ЧИСЛЕ И СЬЮЗЕН, В ГОДЫ ВОЙНЫ ВО ВЬЕТНАМЕ.

Глава 18

Континент неврозов

Если активизм Зонтаг ставил ее в лагерь противников войны, то ее личная жизнь была тесно связана с людьми, которые имели к этой войне непосредственно прямое отношение. Через Жаклин Кеннеди она познакомилась с Робертом Кеннеди – генеральным прокурором в администрации своего старшего брата и человеком, который какое-то время был самым главным человеком в стране. Роберт выглядел еще более моложаво и привлекательно, чем Джон, и многие возлагали надежду на то, что он сможет поддержать горящим огонь начала 60-х в эту «темную эпоху». В августе 1964 года, после убийства брата, на конгрессе Демократической партии в Атлантик-Сити Роберту устроили беспрецедентную овацию продолжительностью 22 минуты. Такая овация явно говорила о том, что ему суждено оказаться в Белом доме. Несмотря на то что Джон Кеннеди имел прямое отношение к развязыванию войны во Вьетнаме, а Роберт лично – к принятию решения о блокаде Кубы, он стал кумиром «левых», и он был отцом 11 детей, и его любовницей, по крайней мере один раз, была Сьюзен Зонтаг[710].

В ноябре того года вместо Роберта президентом историческим большинством по количеству отданных голосов выбрали Джонсона. Джонсон не был фаворитом либералов, но при его администрации решили самый близкий сердцу либералов вопрос и в августе приняли Закон о гражданских правах. Какое-то время Джонсон был героем даже покруче Рузвельта, у которого Джонсон еще и позаимствовал его «новый курс». При нем начали работать такие важнейшие и долгосрочные программы, как Medicare (медстраховка для престарелых) и Medicaid (медстраховка для бедных). При Джонсоне началась реализация ряда программ в области образования, транспорта и обеспечения жильем, что имело большую значимость для Америки. Эти программы могли бы превратить США в подобие социальной демократии, в целом их реализация должна была способствовать созданию «великого общества».

Это выражение придумал сотрудник аппарата президента Ричард Гудвин, работавший в свое время на президента Кеннеди. «Самый страшный человек, с которым я спала, оказался в постели лучшим любовником», – говорила Сьюзен Левину. В отличие от Кеннеди или Джонсона, рябой и толстенький Гудвин не был привлекательным, но точно так же, как многие ее любовники, был человеком успешным, и именно благодаря ему она узнала обратную сторону сил, против которых выступала. «Приходи к статуе Свободы, – сказал он ей однажды. – Там будет церемония посвящения. Я представлю тебя президенту»[711]. Это было предложение, от которого трудно отказаться.

Несмотря на то что Гудвин был женат, неожиданные последствия возникли совсем не от этого. До Ирэн у Сьюзен никогда вообще не было оргазма, а до Дика Гудвина у нее никогда не было оргазма с мужчиной. «Не то чтобы он делал что-то особенное, – рассказывала она Коху. – Просто тому, как это делается, его научила французская проститутка». После того как Ирэн показала ей возможности ее тела, Сьюзен словно освободилась. Она была даже расстроена тем, что произошло с Диком, и, снова откинувшись на подушку, подумала: «Вот черт! Теперь я как все»[712].

В 1967-м у нее начался роман с Уорреном Битти. Ему было 30, и незадолго до этого на экраны вышел фильм с его участием, «Бонни и Клайд», в котором нарушили голливудское табу изображения секса и насилия и который был очень популярен в 1960-е. Сьюзен потом рассказывала друзьям о том, что ей 40 минут пришлось ждать, пока Битти соберется. Она обалдела листать журналы, пока он был в ванной комнате[713]. После одного свидания она сказала Левину, что все было «очень странно. Он говорил только о своей сестре. Я понятия не имею, кто она такая». К тому времени старшая сестра Битти – Ширли Маклейн была звездой уже почти 10 лет[714].

Хотя декадентское поведение Битти и налет некой томности сделали его кумиром целого поколения, он не особенно привлекал Сьюзен. Возможно, именно поэтому Битти был от нее «без ума настолько сильно, что я еще ничего подобного не видела», – рассказывала она Коху. «Я был у Сьюзен, зазвонил телефон, – говорил Кох. – В то время автоответчиков не было. И телефон отзванивал 500 звонков. Она закрывала телефонный аппарат в клозете и говорила: «Не будем обращать внимания». И после этого телефон звонил два или три часа». Их связь была короткой, как она заявляла своей сестре (той, которой никогда не говорила, что спит с женщинами), и продлилась месяц[715].

«У меня даже на секунду не возникало ощущения, что Дик Гудвин был ей интересен», – говорил Левин. То же самое можно утверждать и по поводу Битти и других мужчин, с которым Зонтаг встречалась после разрыва с Ирэн. Несмотря на то что за ней ухаживали такие мужчины, как Кеннеди, Гудвин и Битти, далеко не все из них удостоились упоминания в ее дневниках. «Романы ее развлекали, – говорил о Зонтаг ее сын, – но не думаю, что вовлекали как-то серьезно». Определение «развлекательно» хорошо подчеркивает отношение Зонтаг к миру знаменитостей – поверхностное развлечение, отвлечение от интенсивной работы. «Она была знакома со всеми этими людьми, – говорил Давид. – Джеки, как там сейчас ее фамилия, Онассис Кеннеди Бувье, она с ними встречалась, а потом возвращалась в свою монастырскую келью»[716].

НЕСМОТРЯ НА ТО ЧТО ЧЕСТЕР СЧИТАЛ, ЧТО «ЕЙ В ЭТОМ МИРЕ ОЧЕНЬ ХОРОШО», ЗОНТАГ МНОГО СВОЕГО ВРЕМЕНИ ПРОВОДИЛА В МОНАШЕСКОМ ОДИНОЧЕСТВЕ.

Она любила удобства, которые ей давала слава (доступ в Белый дом, приглашения сотрудничать в Голливуде), но слава только усиливала разрыв между видимостью, метафорой, персоной и тем состоянием, когда находишься сам с собой в тишине. Сьюзен все-таки больше привлекала монашеская келья. Чистота, серьезность, аскетизм, ценности, которые всегда ей импонировали, стали основой второго сборника эссе «Образцы безоглядной воли».

Сборник был написан в 1967-м и вышел в 1969-м. В сборник включены два эссе о Вьетнаме: «Что происходит в Америке» и «Поездка в Ханой». Название сборника «Образцы безоглядной воли» в некоторой степени вводит в заблуждение. В оригинале оно звучит как Styles of Radical Will, в то время понятие «радикальная воля» использовалось в положительном смысле, как наступление перемен к лучшему. В случае Зонтаг название использовано в негативном смысле, как пишет она в эссе об Эмиле Чоране, – «думать наперекор себе». Название сборника означало не улучшение мира к лучшему, а способность преодолеть существующие в нем трудности.

Ее личная героическая воля помогла ей высоко подняться. Но она всегда скептически относилась к собственной воле, о чем можно прочитать в ее дневниках 1960-х.

«Представление о воле часто закрывало разрыв между тем, что я говорю (я говорю совсем не то, что имею в виду, или не продумываю свои чувства), и тем, что я чувствую.

Я пожелала и решила, что вступлю в брак.

Я пожелала и решила, что добьюсь того, что Давид останется у меня.

Я пожелала и решила, что у меня будет Ирэн.

Проект: уничтожить волю»[717].

В те годы безрадостной славы и романов без любви она боялась, что потеряет ту часть себя, которой никогда полностью не обладала. Когда она говорила, что после секса с Диком Гудвином почувствовала себя «как все», она имела в виду, что переставала чувствовать себя самой собой. Потеря себя, так она воспринимала гетеросексуальный секс и мир знаменитостей, – являлась разновидностью обмана и неправды. Она понимала, что держаться за свой характер, за то, кем она была на самом деле (чем бы это ни было), – это вопрос жизни и смерти.

«Вместе с Д.Г. на горизонте появился новый континент неврозов (Атлантида). Кто я. Не позволю «им» этого у меня отнять. Не позволю уничтожить себя»[718].

«СУЩЕСТВОВАНИЕ – ЭТО ПРИВЫЧКА, КОТОРУЮ Я НЕ ОТЧАИВАЮСЬ ПРИОБРЕСТИ»[719].

Эту фразу Зонтаг процитировала в эссе «Думать наперекор себе: Размышления о Чоране». Эссе входит в упомянутый сборник и является одной из лучших ее работ. Затрагиваемые Чораном вопросы очень близки ей самой, и хотя в некоторых моментах она критически относится к его творчеству, она думает о своих личных проблемах в контексте более серьезного кризиса. Некоторые называют этот кризис «историей», некоторые – «современностью». Это проблемы, возникающие в настолько развитой культуре, что кажется, она уже не может никуда развиваться, и в которой науки и искусство настолько продвинулись вперед, что дают ответы практически на все вопросы. «Лучшие интеллектуальные и креативные идеи Запада за последние 150 лет кажутся наиболее тонкими, энергичными, самыми интересными и правдивыми за всю историю человечества»[720], – писала она. Это была культура, которую можно было бы назвать «новой чувствительностью».

Увы, но Сьюзен это не утешало. Несмотря на художественный и интеллектуальный прогресс, оставалась одна проблема. «К настоящему времени, – писала Зонтаг, – уже поставлены рекорды мрачности и яркости, самого дурацкого и самого смешного. Но необходимость индивидуального духовного развития никогда еще не была такой актуальной»[721]. Жить в период поздней и развитой культуры, обладать богатством знаний означало быть пойманным и понимать, что старые системы (она упоминает Комте, Маркса и Фрейда) не в состоянии объяснить сложности, вызванные появлением этой развитой культуры. Увеличение знания означало постепенное уничтожение утешений, на которые раньше возлагались все надежды. Не было никакой системы, никакого общего смысла, писала она. «После попыток Гегеля поиски вечного, прекрасные и неизбежные жесты сознания, оказались далеки от истоков философской мысли и стали казаться детскими и патетическими»[722].

И в этом смысле Чоран стал символом безутешного сознания. Он создал «новый тип философствования: личное (даже автобиографичное), афористичное, лиричное и антисистемное. Лучшие примеры из этой философской линии мысли: Кьеркегор, Ницше, Витгенштейн. Чоран является самым достойным из пишущих в наши дни представителей этой школы»[723]. Не случайно, Зонтаг со временем стала преемницей этой традиции и всегда равнялась на своих лучших предшественников, а в Чоране видела свое отражение. В его трудах она обнаружила «странную диалектику», которая была ей близка.

«С одной стороны, традиционный романтизм и виталистическое отвращение к «интеллектуальности» и гипертрофии ума за счет тела, чувств и способности к действию. С другой – экзальтация умственной жизни за счет тела, чувств и способности к действию, которая не может быть более радикальной и надменной»[724].

На фоне всех этих парадоксов и тупиков Чоран, хоть сам и провел жизнь в «монашеской келье», не прописывал отказ от жизни ума. Это восхищало Зонтаг и одновременно вызывало желание вступить в бесконечный диспут. (Имеется в виду эссе Клейста «О кукольном театре», о котором она часто упоминала.)

«Мы можем сколько угодно стремиться исправить дисбаланс естественной гармонии человека, созданный сознанием, однако этого нельзя достичь при помощи отказа от сознания. Невозможно вернуться назад в невинность. У нас нет выбора, и мы должны дойти до конца мысли, где (возможно) в полном самосознании вернемся к невинности и благодати»[725].

Позиция Клейста похожа на позицию Чорана. Однако тезис о том, что от рациональной мысли никуда не денешься, не приводит ни к каким революциям, с чем Зонтаг не без сожаления согласилась. «С политической точки зрения Чоран был консерватором, – писала она. – Он считает, что зрелый ум должен «перерасти» и избавиться от надежды на радикальную революцию». Если честно, то мы не знаем, как много Зонтаг знала о развитии Чорана, после переезда во Францию (в 1937 году) он не публиковал своих ранних книг. Эти книги появились только после падения коммунистического режима, и в них Чоран предстает молодым радикалом, таким, какой была Сьюзен.

Свою политическую жизнь Чоран начал с крайне «правых» позиций, он был фашистом. Но, как писал его биограф, мировоззрения Чорана менялись, что было свойственно многим интеллектуалам XX века. Чоран проделал путь, который среди американцев можно сравнить с путем Ирвинга Хоу. Цикл начинается с критики современного общества и его склонности к утопичным и тоталитарным решениям. Цикл заканчивается отрицанием эксцессов революции, войны, тоталитаризма и уходом на неполитизированную территорию искусства и идей[726]. Сьюзен была на поколение младше, но разочаровалась таким же образом. Как Зонтаг, Чоран верил в то, что себя можно изменить. И если у него и оставались какие-либо идеологические установки, то они были близки высокой культуре, воплощенной в классической французской культуре.

У Чорана и Зонтаг было много общего и не только в политических взглядах. Оба стремились уйти от маргинальности к универсальности. Оба пришли к тому, что надо двигаться к идеалу духа, свойственному XVIII веку. Оба в молодости были маниакально амбициозными. Оба страдали бессонницей. Чем больше их работы были крайне автобиографичны, тем сильнее они прятали свои признания. «Все мои книги – в той или иной мере завуалированные признания», – говорил Чоран. Зонтаг могла бы вполне подписаться под этой фразой. И вот еще одна цитата Зонтаг, свидетельствующая о том, что ей была близка эта тема: «Единственное искреннее признание – то, что мы делаем необдуманно, говоря о других».

Чоран и Зонтаг в молодости придерживались радикальных политических взглядов. Чоран принадлежал «нации людей-никто» и мечтал о «реформированном обществе, которое подходило бы его самоощущению»[727]. Для него революция была мечтой личного счастья, провал революции он воспринимал как провал самого себя. После Второй мировой войны Чоран признал вердикт истории и ту скромную роль, которую та ему отвела. «Может показаться смешным, что Чоран поддерживает идею отказа от вульгарного соблазна быть счастливым и «тупика счастья», – писала Зонтаг. Она выросла, «буквально не смея ожидать счастья», и поэтому прекрасно знала, что Чоран имел в виду[728].

Несмотря на то что у Чорана и Зонтаг было много общего, в конце эссе Сьюзен утверждает, что ее настоящим идеалом является Джон Кейдж. Она назвала труды Чорана «руководством хорошего духовного вкуса», который может «помочь сохранить свою жизнь от того, чтобы ее не превратили в объект, в вещь». Несмотря на некоторую долю снисхождения в первой фразе, она поддерживала эти мысли и не хотела становиться машиной – идеалом Уорхола. Ей казалось, что мысли Кейджа являются более фундаментальными. Его философию она назвала «не менее радикальной и духовно амбициозной, чем у Чорана», в том числе и потому, что Кейдж «отказывается признавать эти темы»[729].

Кейдж с безразличием относился к разнице между хорошим и плохим вкусом, равно как и к лаконичному литературному французскому стилю XVIII века. Он предлагал бежать от крушения самоанализа в «мир, в котором нет предпочтений делать что-то, кроме того, что мы делаем, и находиться в каком-то другом месте, а не там, где мы находимся»[730]. Он был сторонником одного из вариантов философии Дзен, которая не требовала ни героического отрешения, ни проекта самоулучшения длиной в целую жизнь. «Совершенно не раздражает находиться там, где ты сейчас находишься, – говорил он – Раздражает думать о том, что ты хочешь находиться где-то в другом месте»[731]. Такой подход давал возможность стать счастливым, но для людей, подобных Чорану, был закрыт. Сьюзен тоже не была согласна с этим взглядом на мир, с признанием себя таким, какой ты есть. Для Зонтаг, точно так же как и для Фрейда и Чорана, главной целью является знание. «Облегчение, конечно, точно не является намерением Чорана, – писала она. – Его цель – это диагноз». За словом «конечно» скрывается ее уверенность в том, что состояние отсутствия счастья неизбежно.

Тема первого эссе сборника «Эстетика безмолвия» – это возможность возвращения к аутентичному «я» через искусство. В эссе описаны преимущества и слабые стороны афористического стиля. Позднее Зонтаг говорила, что стремилась вложить новую мысль в каждое предложение. В результате сборник оказался насыщенным множеством идей. Идей так много, что обычный читатель вряд ли в состоянии переварить их. И в целом плотность текста в сборнике «Образцы безоглядной воли» гораздо выше, чем в сборнике «Против интерпретации». Но иначе и быть не могло. Сложность рассматриваемых мыслей отражала сложность идей, с которыми Зонтаг сталкивалась в своей жизни и творчестве.

Это было время определенной путаницы в искусстве и его восприятии. Особенностью совриска – литературы, живописи, танца и музыки – стало то, что искусство превратилось в «место, в котором ставили постановки формальных драм, охвативших сознание». Вот это Зонтаг называет «искусством» в отличие от искусства. «Искусство», по определению Чорана, это – «думать наперекор себе», способ превзойти самого себя.

«ИСКУССТВО СТАНОВИТСЯ ВРАГОМ ХУДОЖНИКА, ОНО НЕ ДАЕТ ЕМУ ВОЗМОЖНОСТИ РЕАЛИЗАЦИИ – ТРАНСЦЕНДЕНТНОСТИ, – К КОТОРОЙ ОН СТРЕМИТСЯ, – ПИСАЛА ОНА. – ПОЭТОМУ ИСКУССТВО – ЭТО ТО, ЧТО НАДО СВЕРГНУТЬ»[732].

Многие творческие личности выбрали молчание. Рембо уехал в Абиссинию, Витгенштейн стал школьным учителем, Дюшан посвятил себя шахматам. Это «искусство», которое осваивают для того, чтобы потом его отбросить, являлось продолжением линии старых самоотречений, по своей сути мистических. Это было искусство – движение в сторону монашеской кельи. «Посредством искусства художник очищается – от себя и, в конце концов, от самого искусства. Художник (и, возможно, искусство в целом) все еще находится в процессе движения к «добру»[733].

Этого можно достичь, избавившись от «плохого», то есть от метафоры. «Язык, – писала Зонтаг, – самый нечистый, самый загрязненный, самый истощенный из материалов искусства». В поздний исторический период, который описывал Чоран и в котором жила Зонтаг, значения забивались словами, как пробки в артериях. Язык воспринимался «не просто как что-то общее, но как что-то коррумпированное, находящееся под тяжестью исторического накопления». При всем этом накоплении в языке не было слов для теней Освенцима и Хиросимы. «Нам не хватает слов, и у нас их слишком много», – писала она.

Выходом из этой ситуации был простой отказ от языка, что Зонтаг и считала главной особенностью совриска. «Искусство нашего времени шумное и просит тишины». Пустые полотна Рушенберга и Ротко, беззвучная музыка Джона Кейджа были попытками играть с ценностями искусства, которые раньше считались атрибутами религии[734]. Но писатель не мог отказаться от языка. Точно так же как Клейст и Чоран, Зонтаг не была мистиком. Она стремилась понять мир с помощью инструмента, от которого отказались многие творцы: истощенного и нечистого языка.

Вопрос того, как могла бы выглядеть (и звучать) эстетика безмолвия, раскрывает картина Ингмара Бергмана, снятая во время войны во Вьетнаме. «Персона» вышла в 1966 году, в ней, пожалуй, лучше, чем в любом другом фильме, раскрыты удушающие дилеммы современного сознания. Две женщины – актриса Элизабет и медсестра Алма. Элизабет потеряла дар речи, и доктора не в состоянии определить причину недуга. В первый раз она начинает шевелиться, когда по ТВ показывают кадры самосожжения вьетнамского монаха, потом внимательно рассматривает известный снимок испуганного мальчика, которого арестовывают в варшавском гетто.

Какие слова могли описать изображения такой жестокости? В данном случае более уместным было бы молчание. Бергман в образе Элизабет раскрывает другую форму жестокости. Ее отказ от языка – это отказ от связей, которые могли бы сделать ее судьбу (какой бы она ни была) менее жестокой. Она наказывает Алму, она наказывает своего мужа и ребенка. Через ее образ Бергман наказывает своих зрителей. Безмолвие в картине «Персона» – это совсем не то шутовское молчание, которое можно наблюдать в документалках Уорхола. Практически никто не отсмотрел его восьмичасовой фильм «Эмпайр», снятый одним статичным кадром, в котором видно Эмпайр-стейт-билдинг. Не верится, что Уорхол вообще рассчитывал на то, что такие герои найдутся. В отличие от этой тишины, тишина Бергмана – это настоящая мука. Картина «насыщена практически оскверняющим зарядом человеческой агонии»[735], – писала Зонтаг в сборнике эссе.

«БЕРГМАН НЕ ОСТАВЛЯЕТ НИКАКИХ УКАЗАНИЙ, ПОМОГАЮЩИХ ОТДЕЛИТЬ ФАНТАЗИЮ ОТ РЕАЛЬНОСТИ», – УКАЗЫВАЛА ЗОНТАГ.

«Недостаток «зацепок», вставленных Бергманом в картину, можно воспринимать как его желание оставить фильм частично зашифрованным». Здесь наблюдается сходство с сюжетом романа «Набор смерти». В картине Бергмана тоже есть метафоры слепоты, когда слепой муж Элизабет занимается сексом с Алмой, думая, что она его жена. Однако Бергман постоянно сбивает с толку и не дает нам «интерпретировать» – зритель так до конца и не уверен в том, что муж действительно слеп, а Элизабет действительно стала немой.

Ясно только одно, пишет Зонтаг, – Элизабет отказывается существовать как метафора. Алма

«поняла, что Элизабет хочет стать искренней, не желает играть роль и лгать, стремится к единению внутреннего и внешнего. А также и то, что, отбросив мысль о самоубийстве как выходе из ситуации, она решает стать немой»[736].

Persona с латыни переводится как «театральная маска». Этимологически маска – это состояние персонификации, а снять маску буквально означает деперсонализацию. Снятие маски языка – это «решение» пострашнее самоубийства, от безмолвия все чувства начинают отражаться в глазах, которые приобретают странный и отталкивающий вид. Именно глаза делают картину «Персона» такой сильной – глаза Алмы, Элизабет и, конечно, самого Бергмана, который заставляет глаза зрителей, не имеющих никаких других «зацепок», внимательно искать их, всматриваясь в лица героев фильма.

«В эстетике традиционного кинематографа, – писала Зонтаг, – камера старалась остаться незамеченной». Однако ситуация изменилась – везде чувствуется некомфортное и настырное присутствие камеры. Но камера не приближается к «реальности» ближе, чем несовершенная речь. Зонтаг писала: «Персона» демонстрирует недостатки подобающего языка, языка по-настоящему полного. Остается только язык пустоты»[737].

В сборнике «Образцы безоглядной воли» Зонтаг рассматривает еще одну форму выхода из сознания, а именно – порнографию. Эссе о порнографии предвосхитило то, что вскоре стало называться «модой на радикализм», и сейчас работы, которые Зонтаг описывала в эссе, очень немногие назовут порнографическими.

В начале эссе Зонтаг использовала определение, похожее на то, которое она произнесла во время суда над Йонасом Мекасом: «Порнография – это болезнь, требующая диагноза, и повод для вынесения суждения. По отношению к порнографии можно только быть «за» или «против»[738]. Зонтаг не имела в виду порнографию в общепринятом и расхожем смысле, а говорила о «произведении литературы, которое считается искусством»[739]. Такое определение сейчас можно считать устаревшим, и показывает оно то, что Зонтаг не без смущения выходила на эту территорию. После сексуальной революции 60-х в массовом сознании произошли большие перемены. Раньше серьезный интеллектуал не мог себе позволить писать про все, что ему вздумается, поэтому тему порнографии надо было максимально «причесать» и «облагородить», сделав так, чтобы она выглядела максимально прилично.

Сьюзен уже давно интересовалась порнографией в том значении, которое вкладывают в это слово большинство людей. Еще в возрасте 15 лет она признала то, что ее привлекают наиболее непристойные отрывки из романа «Сыновья и любовники» Дэвида Герберта Лоуренса.

«Я наблюдаю в себе склонность к порнографии, ощущаю приглушенное удовольствие от чтения сцен, описывающих подробности половых связей. Возбуждение от описаний гетеросексуального секса минимальное, но вот когда я читаю отрывки о Винифред и Урсуле, чувства гораздо больше. Но я никогда не испытала более сильного шока, чем от прочтения «Колодца одиночества», и с тех пор перечитывала отдельные отрывки только для того, чтобы получить порочную и все же бесстыдную стимуляцию, которую испытываю при этих мыслях.

Это все не очень мило, даже омерзительно на самом деле, но я чувствую, что должна записать свои чувства»[740].

Это была не то чтобы «склонность к порнографии». Зонтаг-подросток возбуждалась от сцен из книг для взрослых. Но вы не ждите, что ваше дыхание станет более частым от переворачивания страниц эссе «Порнографическое воображение». Описанная в эссе порнография имеет такое же отношение к сексу, как научная фантастика к астрономии.

«Исторический ландшафт сна / мечты, в котором происходит действие, поражает странно застывшим временем прохождения акта – подобное встречается в научной фантастике почти так же часто, как в порнографии. Общеизвестно, что большинство мужчин и женщин не обладают сексуальным мастерством персонажей порнографии, размеры членов, количество и продолжительность оргазмов, многообразие и реальность поз и количество сексуальной энергии сильно преувеличены. Но и космических кораблей и планет из научной фантастики тоже не существует»[741].

Разговор о порнографии протекает в литературном диспуте. В этом смысле, как и во всех других интересовавших ее произведениях искусства, происходила эстетизация «реальной жизни», попытка выразить невыразимое, выразить радикальную волю. В эссе Зонтаг обсуждает романы «История глаза» Жоржа Батая и «История О» Анны Декло – произведения, уходящие корнями к произведениям де Сада XVIII века, но созданные для новой эпохи. Сад был «одним из ангелов-хранителей движения сюрреалистов»[742].

Ни одна из вышеназванных книг не написана о сексе. Это книги о доминировании и подчинении, об очищении через деградацию и распущенность. Это романы о том, как изображают секс, своего рода метафора секса. Существовало так много представлений секса, как и, пожалуй, всего остального, и Зонтаг выбрала наиболее поучительные истории о том, как человек настолько серьезно отказывается от собственной воли, что его поведение можно сравнить с поведением монаха, следующего религиозной доктрине. Таким образом, расхожая порнография превращается во что-то другое: «Использование сексуальной одержимости в качестве предмета литературы, обоснованность которой готовы оспаривать далеко не все: религиозные наваждения»[743].

«Да сбудется воля Твоя», а не моя: «Религия является, возможно, вторым после секса старейшим способом, при помощи которого люди сносили себе мозг, – писала она. – Хотя даже среди огромной массы набожных и добродетельных число тех, кто далеко занырнул в это состояние сознания, тоже наверняка достаточно маленькое»[744]. А вот Батай и Декло «занырнули» и поэтому стали современными парадигмами: «Одна из задач, решение которых взяло на себя искусство, – это проведение разведывательных вылазок к границам сознания (задача зачастую весьма опасная для личности художника) для того, чтобы доложить о том, что там находится»[745]. Герои Батая и Декло не возвращаются из этой рекогносцировки, да и возвращаться у них нет никакого желания: «Он не просто становится синонимом своей сексуальной доступности, но и стремится достичь идеала – становления предметом»[746].

Это желание объединяет секс-пилигрима с частью современных художников. Если часть художников стремится «сделать так, чтобы их жизнь не превратилась в объект», многие другие разделяют желание Уорхола стать машиной. Обе мотивации, какими бы разными они ни показались, являются, по сути, мистическими. Если желание убежать от самого себя и своих «других личностей» путем того или иного экстремального отрицания может закончиться физическим уничтожением, то многие описанные в этих произведениях герои Декло и Батая по своей сексуальности схожи с Симоной Вейль и Антонена Арто. Точно так же как и у Сада, эти герои заходят очень далеко: литературным оргазмом, если так можно выразиться, в романе Батая является момент, когда вырванный глаз вставляют в вагину.

Трактовки Зонтаг тоже доходят до своего экстрима. Она делает общие замечания о сексуальности, которые звучали бы более убедительно, если бы она говорила о собственной сексуальности.

ЗОНТАГ ВИДИТ В СЕКСУАЛЬНОСТИ ДОМИНИРУЮЩИЕ ОТНОШЕНИЯ ХОЗЯИНА И РАБА, И ЭТОТ ТИП ПОРНОГРАФИИ ЯВЛЯЕТСЯ ОТРАЖЕНИЕМ ЕЕ «ПРОЕКТА: УНИЧТОЖЕНИЯ ВОЛИ».

«Человеческая сексуальность, если рассматривать ее вне контекста христианского подавления, является крайне сомнительным феноменом, и ее можно, хотя бы потенциально, причислить к экстремальным, а не обычным опытам человечества. Сексуальность, может, и приручили, но она остается одной из демонических сил человеческого сознания… занятия любовью похожи на эпилептический удар, по крайней мере, настолько же, если не больше, чем на разговор с другим человеком или поедание обеда»[747].

Можно согласиться с этой мыслью, хотя и не считать, что «История О» является описанием той сексуальности, которой живет большинство населения, включая тех, чья сексуальность является однозначно демонической. Зонтаг нравится, что Декло (Полин Реаж писала под псевдонимом и свое настоящее имя раскрыла лишь в 1994-м) создала «темное и сложное видение сексуальности, максимально далекое от обнадеживающей точки зрения, спонсированной американским фрейдизмом и либеральной культурой»[748].

Личное видение Зонтаг обосновано скептическим отношением к метафоре и изображениям. «На самом деле смысл порнографии не в сексе, а в смерти», – писала она. Это вопрос спорный, потому что для большинства людей порнография сводится исключительно к сексу. Однако с точки зрения этимологии слово «порнография» имеет более широкое значение, которое и использует Зонтаг. По-гречески «порнография» означает «изображение проституток». И к смерти имеют отношение не проститутки, а их изображения. Изображения – картинки – показывают жизни, которые рано или поздно подойдут к концу. «Фотографии, – писала Зонтаг, – заявляют о ранимости жизней, движущихся в сторону собственного уничтожения»[749]. В этом и заключается пафос изображения. Существует много способов, помогающих убежать от сознания. Но нет способа, помогающего избавиться и избежать времени.

Глава 19

Xu-Dan Xôn-Tăc

В 1968 году в американский язык вошло выражение «кризис доверия». Это выражение явилось примером платоновского разрыва между языком и реальностью и показывало, что это не просто интеллектуальная абстракция, а вопрос жизни и смерти.

Если говорить более предметно, то кризис доверия выразился в разрыве между оптимистичной риторикой администрации Джонсона и кровавым месивом, в которое превратился вьетнамский конфликт. Во время избирательной кампании 1964-го Джонсон говорил: «Мы отправляем американских мальчиков на 13 000 или 14 000 километров от дома для того, чтобы заниматься тем, что азиатские мальчики должны делать сами»[750]. Потом размещенный во Вьетнаме контингент американских войск увеличился с 50 000 до 549 000. На фотографиях американцы видели то, что никакая пропаганда не могла приукрасить: монахов, занимающихся самосожжением, голую девочку, в ужасе убегающую из сожженной напалмом деревни, одетого в штатское человека, которого убивают выстрелом в голову прямо на улице, и искалеченных американских солдат, безногих или безруких.

Обман и ложь достигли таких масштабов, что все шло к разрыву национального социального контракта. На начальном этапе администрация Джонсона достигла определенных успехов, но очень быстро потеряла доверие граждан, которые видели в ней ложь и коррупцию. 6 августа 1965 года президент подписал закон об избирательных правах. 11 августа в Уоттсе (район Лос-Анжелеса) начались массовые беспорядки, вызванные жестокостью полиции. Беспорядки в ЛА продолжались шесть дней, и в последующие несколько лет массовые волнения поднимались и в Ньюарке, и в Чикаго, и в Детройте, и в Нью-Йорке, и в Балтиморе. В 1968-м на ступеньках Капитолийского холма появились войска.

Войска вошли в город 5 апреля. За шесть дней до этого президент Джонсон объявил, что не будет выдвигать свою кандидатуру на перевыборы. 4 апреля в Мемфисе застрелили Мартина Лютера Кинга, после чего беспорядки возобновились в сотне городов. 6 июня в Лос-Анджелесе вечером после победы на праймериз в Калифорнии был убит Роберт Кеннеди.

Начало 60-х ознаменовалось надеждами на обновление, личностный рост и развитие, а также отказ от устаревших социальных установок и норм. Эти надежды не оправдались. В эссе Зонтаг «Поездка в Ханой», написанном о путешествии в Северный Вьетнам, эти надежды еще не совсем мертвы. Это эссе – попытка поддержать идеализм, с которым люди во всем мире – от Мексики до Праги и Парижа – протестовали и строили баррикады. Сьюзен была во Вьетнаме в мае 1968-го, в промежутке между убийствами Кинга и Кеннеди. Хаос, охвативший сознание людей, чувствуется в каждой странице эссе, передавшего мрачную атмосферу того периода.

ЗОНТАГ БЫЛА АНТИВОЕННОЙ АКТИВИСТКОЙ И ПОЭТОМУ ПОЛУЧИЛА ПРИГЛАШЕНИЕ ПРАВИТЕЛЬСТВА СЕВЕРНОГО ВЬЕТНАМА ПОСЕТИТЬ ЭТУ СТРАНУ.

Она прилетела в Лаос и уже оттуда попала в Северный Вьетнам, который американцы нещадно бомбили уже несколько лет. Вьетнамцы жили крайне бедно. Зонтаг надо было понять, как видеть и воспринимать страну, которую она до этого знала только по фото и сообщениям СМИ. «Как и любой другой человек, которого волновала судьба Вьетнама, я знала многое», – писала она. Но вскоре Зонтаг поняла, что не знает ничего, и первые несколько дней пребывания в стране оказались «совершенно обескураживающими»[751].

Сьюзен неоднократно признавалась в том, что была крайне удивлена. Она убедилась в том, что для понимания страны фотографий и слов оказывается недостаточно, и осознала, что крайне сложно отделить Вьетнам от его идеологии. Она пыталась сопоставить сложившееся в уме представление о стране с тем, что она видела своими глазами. «Проблема заключалась в том, что Вьетнам стал частью моего осознания себя как американки, от которого я с невероятным трудом пыталась избавиться»[752]. Позднее она заявила, что тогда она «вообще впервые писала о себе». Обычно она так не поступала и писала о себе, только скрывшись за маской. «Не могу надеяться на то, что смогу иметь влияние, сравнимое с влиянием Нормана Мейлера и Пола Гудмана, потому что я не могу представить себе, что смогу писать так лично, как они. Мой темперамент не позволяет говорить так прямо, непосредственно и от первого лица, как пишет Мейлер в своих эссе, и именно такой подход делает его тексты такими выразительными», – говорила Зонтаг в 1968 году[753]. Ей пришлось перестать прятаться за маской. «Я не хочу писать о себе, – думала она. – Я хочу писать о них. Но потом я поняла, что нет способа лучше написать о них, чем включить себя в повествование, что значило пойти на жертвы»[754].

Ипполит говорил, что интересуется революциями, которые представляли собой «изменения не правительств или государственных институтов, но революции чувств и видения». У Зонтаг во Вьетнаме произошла именно революция чувств и видения. Че Гевара призывал к кровавому восстанию, хотел создать «два, три, много Вьетнамов». Кроме общественной стороны вопроса, существовала и более личная – решимость индивида принять радикальное сознание. «Было бы неплохо, если бы каждый из нас создал Вьетнам внутри себя», – говорил Жан-Люк Годар. Зонтаг с одобрением использовала в тексте эту цитату[755]. Она поняла, как сложно совместить два разных Вьетнама – настоящую страну и представление о ней, полученное с помощью изображений и языка.

В первые дни пребывания в стране она неоднократно подчеркивала, как много была не в состоянии увидеть и понять. «Я пытаюсь понять разницу между ними, но не могу». О принимавших ее вьетнамцах она говорила следующее: «Я переживаю, что они не понимают, что я другая». Насколько это было возможно, она «низвела себя до состояния ребенка: меня водят, решают, какой у меня будет график, объясняют, опекают и за мной, в хорошем смысле этого слова, следят». Это было похоже на полное отречение от воли, которое она описывала в эссе о порнографии, а также на то, что она писала о фильме «Персона» и эстетике безмолвия. Зонтаг было непросто смириться с ситуацией, в которую она попала: «Сложность заключается в том, что они не только пишут весь сценарий, но режиссируют этот фильм. Но, с другой стороны, по-другому и быть не могло»[756].

Речь вьетнамцев в данном случае тоже мало чем могла быть полезной. «Сложно воспринимать людей в качестве индивидов, когда все говорят в одном и том же стиле и, кажется, повторяют одно и то же»[757]. Ей казалось, что вьетнамцы говорят на языке, который делает из нее ребенка, словно она снова стала Сью Розенблатт, юным репортером Cactus Press. «Наши враги – казненные лидеры итальянских фашистов. Но сами итальянцы не являются нашим врагами», – писала Сьюзен в возрасте 12 лет. Во Вьетнаме она постоянно слышала клише, из которых уже давно выросла. «Мы знаем, что американский народ – это наши друзья, – постоянно долдонили ей. – Наш враг – нынешнее американское правительство»[758].

Остается только улыбнуться такой детской постановке вопроса. Что Зонтаг и сделала, впрочем, не без некоторого чувства дискомфорта: «Причина того, что я плохо в это верю: я мечтаю о «взрослом», текстурном, трехмерном мире, в котором живу в Америке… [даже] находясь в этом двухмерном мире этой этнической сказки»[759]. Однако писатель, любивший сложности, должен был признать – кое-что действительно крайне просто. «На этот раз мне кажется, что политическая и моральная реальность действительно такая простая, как утверждает коммунистическая риторика. Французы были «французскими колониалистами», американцы есть «агрессоры-империалисты», а правительство Нгуен Ван Тхьеу – «марионеточный режим»[760]. Вот наконец-то кризиса доверия уже нет, как и разрыва между словом и пониманием его значения.

Простой язык ее утешал. Но она понимала, что отказ ума и собственной личности, которые сопутствовали переходу на этот язык, не поможет ей разобраться с собственным сознанием. Если она полностью согласится с мнением вьетнамцев, то потеряет «то, чем отличается от других, и то, что делает меня особенной». В этом случае – потеряет себя, а этого она всегда боялась. («Я не позволю «им» этого у меня отнять. Я не позволю себя уничтожить».) Тем не менее она пыталась понять, что может означать эта потеря.

«Конечно, я могла бы жить во Вьетнаме или в этическом обществе, подобном этому, но только при условии потери большой части самой себя. Хотя я верю, что присоединение к такому обществу значительно улучшит жизнь большинства людей в мире (и поэтому я поддерживаю появление таких обществ), но мне кажется, что я стану беднее»[761].

Именно поэтому Чоран отказывался от мысли, а также не считал полезным или возможным возвращение к менее сложным формам сознания. Назад дороги не было, невозможно было переписать историю. И желание Сьюзен остаться собой и одновременно принять альтернативу, которая казалась ей проще, не просто дало колоссальный опыт, но и привело к тому, что она начала ощущать себя попавшей в ловушку истории – породивших ее социальных, экономических и политических структур, – а также пойманной внутри самой себя.

«Мироощущение американца, оказавшегося в Ханое, очень сложное»[762]. Она могла сколько угодно восхищаться вьетнамскими крестьянами-революционерами, но Сьюзен Зонтаг никогда не стала бы вьетнамским крестьянином-революционером. Делает ли это ее фальшивкой? «Моя спонтанная реакция сводится к тому, что надо следовать старому, жесткому правилу «Если ты не можешь переместить свою жизнь туда, где находится твои голова (сердце), то все, что ты думаешь (чувствуешь), является обманом»[763]. Это парадоксальное желание быть настоящей, будучи кем-то другим, привело ее к еще большему обману по отношению к вьетнамской культуре и к своей собственной.

В первой части эссе «Поездка в Ханой» содержится много искренних признаний в слепоте: «Я хочу, чтобы они победили. Но я не понимаю их революции»[764]. Язык, безысходность, ощущение завинченных гаек («от которых я не в состоянии поверить, что то, что я вижу, – настоящий срез, демонстрирующий суть этой страны»[765]) превращает Вьетнам в «похожий на сон» ландшафт с «отсутствующей историчностью», в котором она в свое время видела порнографию. Вьетнам стал «целью того, что является самым отталкивающим в Америке – принципа «воли», стремящейся к праведному насилию»[766]. Однако тот же самый принцип воли – желание быть другой – заставил ее подчиниться своей американской фантазии об этике и героизме Вьетнама.

ОНА РЕШИЛА ВЕРИТЬ ВСЕМУ, ЧТО ЕЙ ГОВОРЯТ, ЧТО ПОЗВОЛИТ ЕЙ ИЗБЕЖАТЬ СИТУАЦИИ КРИЗИСА ДОВЕРИЯ.

Но, заменив свои глаза на глаза вьетнамцев, ее скептический язык начинает напоминать текст из политической брошюры: «В стране не хватает… простейшего оборудования, например, токарных станков, отбойных молотков и сварочных аппаратов»[767], – писала она. «Вьетнамцы много думают о своем будущем», – продолжает Зонтаг. Они «искренне верят в то, что жизнь – простая штука. Они также верят в то, во что сложно поверить, понимая ситуацию, в которой они находятся, они считают, что в жизни есть много радости». Кроме этого, они «искренне любят и уважают своих руководителей, и что нам сложно себе представить – правительство любит народ»[768].

Может быть, все это именно так. Однако эти утверждения не подкрепляются ничем, кроме наречия «искренне». Она не приводит никаких фактов, мы не слышим голосов живых вьетнамцев. Все эти утверждения поддерживает только вера читателя в аутентичность переживаний Зонтаг.

Автор блестящего эссе «Против интерпретации» – чуткий критик, написавший первые страницы той работы, – покинул здание, передав микрофон человеку, готовому закрыть глаза на некоторые хорошо документированные факты о Вьетнаме, например, на то, как содержали американских военнопленных. Зонтаг отвозят на хорошо ухоженную могилку американца, и она пишет, что «северные вьетнамцы заботятся о благополучии сотен захваченных в плен американских пилотов».

Эссе о Вьетнаме очень похоже на другие материалы, написанные «мейнстрим-левыми». Во времена кризиса доверия, когда американское правительство настаивало на каком-то определенном видении ситуации и «альтернативных фактах», многие не верили пропаганде. Однако крупный, построенный французами отель Thô´ng Nhâ´t («Объединение»), в котором Зонтаг жила, был расположен буквально в пяти улицах от тюрьмы Hὀa Lò, известной под названием Hanoi Hilton. В тюрьме американские военнопленные (многих из которых просто забрали в солдаты без их особого желания) голодали, переносили побои, их вешали на крюки для мясных туш и приковывали к цементным плитам. Сьюзен проигнорировала эти факты и решила не придавать значения даже самым немыслимым заверениям и исследовать положение вещей со свойственным ей скептицизмом.

В дневниках Зонтаг писала об обвинениях Харриет в том, что Сьюзен «не особо хорошо разбирается в окружающих, в их мыслях и чувствах, хотя я уверена в том, что у меня есть все необходимое, чтобы чувствовать интуитивно и ощущать эмпатию». Спустя более десятилетия в эссе «Поездка в Ханой» она упомянула о своих «эмпатических талантах». Вернувшись в Нью-Йорк, она носила алюминиевое кольцо, сделанное из фюзеляжа сбитого американского самолета.

После публикации «Путешествия в Ханой» об «американской писательнице Xu-Dan Xôn-Tăc» писали в прессе Северного Вьетнама. «Жить так, как живут вьетнамцы, по мнению американцев, равноценно потере души!» – писал один журналист.

«Конечно, с нашей точки зрения, нет смысла переживать о том, что, по мнению Зонтаг, мы «потеряли», а также о том, что заставляет человека чувствовать, что все в душе правильно и жизнь прожита не зря. Она еще не в состоянии понять, в чем богатство нашей души. Но мы в состоянии понять и оценить американскую культуру»[769].

Такое утверждение, бесспорно, является необоснованным. Многие неамериканцы считают, что знакомство с наиболее «экспортными» образцами американской культуры равноценно знанию и пониманию этой культуры. Однако самой Зонтаг было непросто воссоздать более максимально правильное и сбалансированное представление о своей стране. В конце эссе она призывает найти новый смысл американского патриотизма, который должен заменить жестокость и шовинизм, которые тогда за этот патриотизм выдавались. В 1967 году в Лондоне она сказала следующее:

«Жить в США очень больно. Словно у тебя постоянно нарывает язва. Нынешняя администрация – это катастрофа мирового масштаба главным образом потому, что в ней так мало думающих людей. Мне стыдно быть американкой… Обидно, что в наших университетах есть находящееся в меньшинстве поколение самых талантливых и самых гуманных людей за всю историю страны. Но этим людям ничего не остается, кроме как отойти от дел, выпасть из ситуации. Лично мой выход из ситуации – это выезд за границу. Но я – американка, и когда я в Америке, то автоматически начинаю протестовать, правда, не знаю, изменит ли это положение дел к лучшему»[770].

Зонтаг выразила чувства многих американцев, недовольных затянувшимся конфликтом. Однако возмущение политикой привело к тому, что Зонтаг стала занимать экстремальные антиамериканские позиции. Она не могла понять, как северные вьетнамцы могут так самоотверженно сражаться с американцами, читая при этом Уитмена и По. Читая эссе «Что происходит в Америке», может показаться, что Зонтаг стремится к уничтожению всей нации: «Американцы знают, что их приперли к стенке: «они» хотят отнять у «нас» все. И мне кажется, что Америка заслуживает того, чтобы у нее все отняли»[771].

Она приветствовала коммунизм, или, по крайней мере, его северовьетнамский вариант, ей это казалось романтичным. «Это была слепота по собственному желанию, – говорил Роберт Силверс, – Сьюзен «несло», Сьюзен хотела верить»[772]. Позднее она говорила, что смущается написанного в эссе[773]. Давид подтверждал, что «Сьюзен задним числом даже морщилась от некоторых вещей, которые заявляла в Ханое во время американских бомбардировок». Но «ужасы войны, которые заставили ее делать такие заявления, не были плодом ее воображения. Может, она поступала и не мудро, но в то время шла война, которая, как ей казалось, была невообразимо чудовищной»[774].

До и после посещения Ханоя Сьюзен в качестве молодого писателя и активиста посетила одно мирное королевство. В апреле 68-го атташе по культуре шведского посольства пригласил ее снять в Стокгольме фильм.

ЭТО СОВЕРШЕННО НЕОЖИДАННОЕ ПРИГЛАШЕНИЕ БЫЛО ПОДТВЕРЖДЕНИЕМ ЕЕ УКРЕПЛЯЮЩЕЙСЯ РЕПУТАЦИИ. ДРУЗЬЯ БЫЛИ УДИВЛЕНЫ ТЕМ, КАК ОНА УВЕРЕННО ШЛА ОТ ОДНОГО УСПЕХА К ДРУГОМУ.

Но, несмотря на внешнее благополучие, в душе Сьюзен по-прежнему чувствовала себя «недостойным любви солдатом», «старающимся выжить, старающимся быть честной, справедливой, достойной», и которая, в моменты получения признания все еще чувствовала, что этого недостойна. Во всех ее работах конца 60-х чувствовалась атмосфера депрессии более серьезная, чем состояние шока и ужаса, которые многие испытывали в годы войны во Вьетнаме.

Как бы там ни было, внешне у нее все было прекрасно. Она остановилась в Швеции по пути во Вьетнам, а потом вернулась еще на три месяца в Стокгольм – столицу страны, которая большую часть истории XX века была бедной и неизвестной. Впрочем, в 60-х это было уже не так. «Некоторые государства более популярны, чем другие, – писала она. – К странам применимы законы, управляющие жизнями знаменитостей, – обманчивая оптика моды, коварные взлеты и падения, обожания социума, зависть и суровая критика. К странам применимы такие же законы, как и к людям»[775].

Прославилась Швеция благодаря смелому политическому эксперименту. Находившиеся у власти социал-демократы создали систему некоммунистического социализма, чтобы бороться с коммунизмом, исключив ситуации недовольства, с которых начинаются революции. Чтобы показать, что капиталистические общества могут относиться к рабочим так же хорошо, как и в коммунистических странах, социал-демократы проводили щедрые социальные программы. Благодаря политике, сочетающей высокие налоги и щедрые социальные гарантии, «левые» во всем мире стали считать Швецию примером для подражания.

Новая политическая роль подтолкнула шведов к пониманию того, что надо поднимать статус своей культуры. Бергман показал, что шведы в состоянии снимать серьезные художественные фильмы, хотя ранее страна была известна кинокартинами более фривольного содержания. В 1951 году в фильме «Она танцевала одно лето» показали голую грудь актрисы Уллы Якобсон. Это был первый случай, когда в кино мейнстрима показали голую женскую грудь, и это вызвало международный резонанс. Нордически сдержанное отношение шведов к наготе в итоге способствовало развитию порноиндустрии.

В рамках новой культурной дипломатии Швеция заплатила за съемки нескольких фильмов Годара, а также приглашала в страну иностранных режиссеров, в том числе Аньесу Варда и Питера Уоткинса. Шведы решили, что можно сделать ставку и на Сьюзен Зонтаг. В 1967-м вышел перевод ее эссе «Против интерпретации», и эссе о творчестве Бергмана активно читали на родине режиссера.

Так Сьюзен оказалась в номере 404 в отеле Diplomat, расположенном на одной из самых дорогих улиц Стокгольма Strandvägen. Там она написала «Поездку в Ханой» и сценарий кинокартины «Дуэт для людоеда». «Все мы считали это приключением», – говорила сыгравшая роль в этом фильме актриса Агнета Экманнер. Агнета вместе со своими друзьями предвкушала «возможность поработать с Сьюзен Зонтаг, о которой уже читали. Все мы были молодыми и глупыми, но очень образованными»[776].

«Мы уже привыкли работать со странными режиссерами-любителями, – говорил заместитель начальника отдела продюсерской компании Sandrews Бу Йонсон. – Наше отношение было очень либеральным». Шведы понимали, что рискуют. «Во Франции было 100 режиссеров, – говорил Йонсон, – но только трое из них сделали успешную профессиональную карьеру». В Швеции не было профессиональных сценаристов. «Практически все режиссеры сами писали сценарии». Сьюзен получила щедрый бюджет. «Всем нравилась Швеция, потому что они были совершенно свободны и могли делать все, что им нравится. Мы, как продюсеры, никогда им не указывали, как они должны что-то делать. Таких ситуаций не возникало»[777].

Швеция у большинства ассоциировалась с «либеральным», а не с «радикальным» подходом. Однако и там происходил процесс радикализации. Шведы активно выступали против войны во Вьетнаме и принимали дезертиров и убегавших от призыва в армию американцев, благодаря чему отношения с США стали не самыми лучшими. В марте 1968 года США отозвали из Стокгольма своего посла. Подобный резкий дипломатический шаг был редкостью по отношению к дружественной западноевропейской стране. Американский посол вернулся в Стокгольм спустя почти два года, уже при администрации Никсона.

«Вьетнам очень волновал шведов, – говорил Питер Халд, работавший с Сьюзен. Частично выбор шведами Сьюзен в качестве сценариста объяснялся ее ангажированностью во вьетнамском вопросе. – В Швеции был огромный интерес к Вьетнаму»[778]. Стокгольм с его островами и шпилями древних церквей был расположен очень далеко от вьетнамских деревень, которые жгли напалмом, но в городе было много американцев, убежавших от призыва в армию. Швеция занимала второе место после Канады по числу призывников-дезертиров.

«Этим американцам было некуда податься, – говорил Йоста Экман, бывший в то время ассистентом Бергмана в главном театре столицы Dramaten. – И мы сказали им: «Приезжайте». Сьюзен узнала о том, что у нас в доме живут дезертиры, и изначально планировала снять картину о них»[779].

Сохранился синопсис этой картины, в котором написано: «О ситуации американского дезертира Тома Мосса, приехавшего в Стокгольм». В этой ленте должны были быть документальные кадры. Через 30 минут после начала картины «жизнь становится больше похожей на сон». Некоторые сцены вполне могли бы быть взяты из романов «Благодетель» и «Набор смерти». «Вечеринка с участием Тома, Ларса и Ингрид. В конце концов Том впадает в депрессию и обматывает бинтами большую часть своего тела, включая голову»[780].

Путем объединения реальных политических событий с миром сна Сьюзен пыталась иллюстрировать смысл совриска, который ранее определила следующим образом: «нахождение алогичности сна под покровом логики повседневной жизни». Однако Сьюзен узнала, что кто-то другой уже снимает ленту о дезертирах, поэтому ей пришлось написать новый сценарий, который изумил всех имевших к нему отношение. «Что это такое? Я ничего не понимаю, – говорил Экман. – В этом смысле наше мнение было единогласным». Но директор продюсерской компании Sandrews Йоран Линдрен сказал: «Она очень известная. Я ей доверяю»[781].

«Я НИКОГДА НЕ СЛЫШАЛА ТАК МНОГО ИНТЕРЕСНОГО ПРО КИНО», – ГОВОРИЛА АГНЕТА ЭКМАННЕР. СЬЮЗЕН УНАСЛЕДОВАЛА СТРАСТНУЮ ЛЮБОВЬ К КИНО ОТ СВОЕЙ МАТЕРИ («МОЯ МАТЬ – КИНОШНЫЙ FAN-FATALE»[782]).

В 60-е кино достигло пика популярности. «В то время культуру двигала любовь к кино», – говорил Филип Лопат, вспоминая годы общения с Зонтаг, когда она преподавала в Колумбийском университете[783]. Позднее Сьюзен писала, что это была «эпоха маниакального хождения в кино. Любители кино посвящали этому занятию все свое время и всегда надеялись на то, что получат лучшие места – третий ряд, в центре». В то время в кино ходили для самообразования и развития миропонимания:

«В кино были свои апостолы (похоже на религию). Кино было крестовым походом. Кино было взглядом на мир. Любители поэзии, оперы или танца не думают, что существует только поэзия, опера или танцы.

Из еженедельных посещений кино люди подхватывали (или пытались подхватить) то, как надо ходить, курить, целоваться, драться и страдать. Кино давало новые идеи о том, как привлекательно выглядеть, например… дождевик хорошо смотрится даже тогда, когда нет дождя».

Кино давало возможность убежать от своего сознания. «Человек хотел, чтобы кино его захватило, – писала она. – Чтобы тебя захватило кино, надо было сидеть в темноте среди толпы неизвестных людей». Зонтаг не отрицает, что в этом присутствовал сексуальный компонент: «Никакие слезы не вернут исчезнувших ритуалов – эротических и задумчивых – затемненного кинотеатра»[784].

Одним из самых популярных кинорежиссеров 60-х был Жан-Люк Годар, творчеству которого Зонтаг посвятила эссе в сборнике «Против интерпретации» и позднее, в феврале 1968-го, еще одно. Годар был на три года старше Сьюзен. С феноменальной скоростью он «снимал картину каждые несколько месяцев». К концу 1968-го, когда ему было 38 лет, он снял в общей сложности 18 фильмов. Несмотря на свое желание уничтожить волю, она восхищалась такими ницшеанскими творцами: «У всех великих героев культуры нашего времени есть две общие черты. Они были выдающимися аскетами, а также уничтожителями»[785]. Такому героизму могли быть созвучны только «монашеская келья» и эстетика безмолвия.

Впрочем, в Годаре ее интересовало кое-что еще, на что она ориентировалась в своей работе над картиной. «Я все еще такой же критик, каким был во времена работы в Cahiers du Cinéma, – цитировала она его слова. – Разница лишь в том, что сейчас я не пишу критику, а снимаю». Годар нашел «новую лирическую и пафосную тему для кинематографа – любовь к книгам, истинное стремление к культуре, интеллектуальная незрелость, отчаяние человека, которого душат собственные мысли»[786]. Он показал пример того, как критик может стать художником и творцом:

«Годар создавал главным образом антипоэтическое кино, в литературном смысле созданное на примере эссе. Он даже говорил: «Я считаю себя автором эссе. Я пишу эссе в виде романов или романы в форме эссе»[787].

Многие пытались ему подражать, но мистические и интерпретационные качества его картин сложно повторить. Зонтаг очень хорошо разбиралась в кино и кинокритике. Она была членом жюри Венецианского кинофестиваля 1967 года, а также членом отборочного комитета Нью-Йоркского кинофестиваля. Знала-то она о кино очень многое, но вот ее собственная киноработа «Дуэт для каннибала» зрителей только запутала.

Экман исполняет роль Томаса – секретаря революционера Бауэра, находящегося в Швеции в ссылке, странноватого, но харизматичного. Агнета Экманнер исполняет роль Ингрид, жены Томаса, и с ужасом наблюдает, как тот все больше попадает под влияние Бауэра. Бауэр («снятый» с Якоба Таубеса и похожий на профессора Булгаро из романа «Благодетель») женат на итальянке по имени Франческа. Ее образ, по сути, мало отличается от образа безвольной женщины фрау Андерс. «Ей не нравится, когда к ней прикасаются, – заявляет ее муж. – Лучше всего не обращайте на нее внимания»[788]. Бауэр страдает от какого-то заболевания, что только накаляет атмосферу недоверия.

«Не сюжет, а инцидент», – говорил Уорхол сотрудничавшему с ним Рональду Тавелю, а также предлагал эту фразу в качестве девиза фильма[789]. Инциденты случаются. Франческа запирается в машине и пеной для бритья заспреивает лобовое стекло. Она обвязывает марлей голову Томаса. Когда Томас слушает пластинку, раздается голос Бауэра, обращающийся непосредственно к Томасу. Все это чисто сюрреалистические ходы. Ингрид приходит в дом Бауэров, подпадает под его чары, трахается с ним на диване, после чего становится безвольной женщиной-тряпкой. Франческа кормит Ингрид со своей тарелки, они флиртуют, Бауэр кончает жизнь самоубийством, но он, понятное дело, не умер по-настоящему. Образ Томаса – это пример навязчивых мыслей Сьюзен о слепоте, а возвращение Бауэра – пример «маниакальной темы ложной смерти».

Фильм гораздо интересней анализировать, чем смотреть. Зрителю остается только посочувствовать судьбе актеров. «Шепотом, не раскрывая рта, мы спрашивали друг друга: «Что это вообще такое?» – вспоминает Йоста Экман[790]. Вначале, как говорила Агнета, «мы пребывали в большом возбуждении. Думали, что этот фильм станет новым словом в кинематографе. Мы не могли судить. По сценарию было мало что понятно». И Сьюзен не могла объяснить, что она имеет в виду. «Мне кажется, она не чувствовала актеров», – говорил Йонсон. После того как актерам не удалось получить от автора убедительных объяснений, все пожали плечами и вернулись к работе.

«О ЧЕМ ВСЕ ЭТО БЫЛО… МНЕ КАЖЕТСЯ, ЧТО НИКТО ТАК И НЕ ПОНЯЛ», – ГОВОРИЛ ПИТЕР ХАЛД.

Сьюзен оказалась изолированной. Актеры знали друг друга, потому что работали вместе уже не первый раз. У Зонтаг не было опыта написания сценариев и режиссуры, а также понимания шведского языка и менталитета. Во Вьетнаме незнание языка сделало ее зависимой от интерпретации мира другими людьми, и в Швеции произошло приблизительно то же самое.

Испытываемые Зонтаг сложности в вопросах реальной мировой политики – в отличие от теоретического мира идеологии – нашли отражение в эссе «Письмо из Швеции», которое было опубликовано в Ramparts в 1969-м. Роман «Набор смерти», эссе «Поездка в Ханой» и картина «Дуэт для каннибала» свидетельствуют о неудовлетворености Зонтаг, скрытой под маской занятости. Она пыталась вновь обрести ту страсть и ощущение свежести, которые отличали сборник «Против интерпретации». Даже лучшие эссе сборника «Образцы безоглядной воли» кажутся натянутыми, туманными и тягостными как для читателя, так и для автора. Зонтаг чувствовала себя не комфортно в несвойственных ей жанрах – фикшн, репортажи и кино, и это сказалось на качестве продукта.

По тексту эссе «Письмо из Швеции» сложно понять причины ее недовольства королевством. Зонтаг осознавала положительные стороны, и королевство представлялось ей идеалом человеческого общества. Она высоко оценила щедрость, с которой государство относится к художникам, включая ее саму. Писала о том, что в Швеции самый высокий доход на душу населения в мире. Упоминала эгалитаризм (равенство): «По сути, в стране нет прислуги»[791]. Отмечала отсутствие коррупции. «Стандарт честности людей вряд ли может быть выше»[792]. О статусе женщин говорила: «Вы даже представить себе не можете, как приятно быть в городе, в котором женщина в полном одиночестве может гулять в любое время днем и ночью, и никто на нее даже не посмотрит, не говоря уже о том, что ни один мужчина не станет ее преследовать»[793]. Шведы оказались «удивительно красивыми» и «с прекрасным состоянием здоровья», хотя она критиковала «противоречие между красотой лица и неосвобожденным телом»[794]. Шведы не «зарубались» на сексе, «нет никакого позора в том, что человек родился бастардом», и «если тебе нужен вибратор, то его можно купить в ближайшем секс-шопе»[795].

Кроме этого, она вставила в эссе жалобы чисто туристического толка. Как и многие другие представители северных народов, шведы пьют. Зимы длинные, темнота вводит в состояние депрессии. «Шведам сложно быть щедрыми и принимать щедрые подарки», – пишет она, начисто забыв о том, что совсем недавно получила 180 000 долларов на съемки фильма. «Люди чувствуют себя напряженными в обществе других людей». Может быть, все, о чем она писала, – чистая правда, но эти утверждения представлены совершенно бездоказательно. Точно так же как и в случае с вьетнамцами, мы совершенно не в курсе того, что думают сами шведы. Что они сами сказали бы, услышав, что у них «относительно слабое стремление дифференциации себя как индивида»?[796] Что бы сами жители страны сказали, узнав, что «правящие классы в целом очень благожелательны и исполнены добрых намерений»?[797] Подробнее об этом – ни слова, точно так же без объяснений зависает утверждение о том, что «шведы хотят быть изнасилованными»[798].

Впрочем, как можно догадаться, эссе «Письмо из Швеции» написано в меньшей степени о шведах и в большей – о самом авторе работы. Вот что она пишет в конце эссе:

«В Швеции провели значительные реформы, но не произошло никаких радикальных перемен. Эти реформы носят гуманистический и социальный характер, но не решают главную проблему шведов как человеческих существ. Их не пробудили после хронической депрессии, не высвободили их новую энергию, не создали и не смогли создать Нового Человека. Поэтому Швеции нужна революция»[799].

ЗА ВСЕМИ ЭТИМИ ПРОКЛАМАЦИЯМИ И ПРИЗЫВАМИ ОЩУЩАЕТСЯ ЧУВСТВО РАЗОЧАРОВАНИЯ.

Описанные ею реформы оказались менее важными, чем надежды, которые она возлагала на поездку в Швецию. В некотором смысле поездка была побегом от собственного сознания, стремлением начать новую жизнь где-то в другом месте. В терминологии лечения алкоголизма – этот метод известен как «географическое излечение» – попытка избавиться от зависимости путем «перемены мест» и смены обстановки. Разочарованный американец может уехать за границу. Писатель в творческом кризисе может попробовать себя в качестве сценариста. Страдающая депрессией женщина может стать «новым человеком». Она писала о Ханое: «В трудностях рождается новый человек»[800].

Она искала этого человека, искала любовь. Эссе заканчивается одним из самых популярных призывов 1960-х: «Hasta la victoria siempre!»[801]

Глава 20

Четыреста лесбиянок

Сьюзен любила в шутку говорить, что в Европе 400 лесбиянок[802]. Среди них были богатые наследницы, светские львицы, писательницы, аристократки, актрисы и дизайнеры. Это была своеобразная аристократия внутри аристократии. Так сказать, женский эквивалент того, что в Англии Исайя Берлин называл Гоминтерном, а во Франции называли l’homo. В Лондоне и Париже, в Каннах и на Капри эти женщины отдыхали, влюблялись и разбивали сердца все в том же эксклюзивном кругу общения.

Для этих дам гомосексуализм был отнюдь не отказом от классовых привилегий, что часто наблюдается в случае с героями романа «Ночной лес». «Они жили в милом месте, – говорила одна дама другой. – Но богатыми я бы их точно не назвала»[803]. Именно так можно было бы описать семью Анны Карлотты дель Пеццо, герцогини Кайанелло. Когда они встретились в 1969 году, Сьюзен жаждала любви, а Карлотта была девушка романтичная, словно из романа. Сьюзен не влюблялась лет десять, со времен Ирэн. Позднее Давид говорил: «Не думаю, что Сьюзен любила кого-нибудь так, как она любила Карлотту»[804].

Они были очень разными. Сьюзен была американкой, представительницей среднего класса, целью которой было кем-то стать. Карлотта была неаполитанской аристократкой, ее волновало только то, чтобы быть. «Такие люди практически с обидой воспринимают вопрос: «Что ты думаешь, что собираешься делать?» – говорила поэтесса Патриция Кавалли. Карлотта даже по меркам женщин своего круга была абсолютно бездеятельной. «Ее подруги, дамы ее возраста, с которыми она ходила в школу, все что-то делали, – говорил художник Марилу Усташио. – Вот только она не делала совершенно ничего».

«Карлотта вполне могла и не вставать с кровати, – вспоминал художник. – Строить с ней какие-либо планы было просто нереально»[805]. В 1970 году Джованелла Заннони так говорила Сьюзен: «Она периодически очень туманно начинает воспринимать понятие времени и что это понятие означает. Она совершенно не в состоянии осознать, что у других людей есть обязательства и встречи, на которые надо появляться вовремя»[806]. Кавалли говорила также: «Мне кажется, что она за всю свою жизнь не прочла ни одной книги». Дон Левин считал, что Карлотта в своей жизни делала две вещи: «крутила по утрам толстые «косяки» из коричневой бумаги и делала на завтрак очень острый соус для пасты»[807].

Характер Карлотты представлял собой полную противоположность «радикальной» или, в русском переводе, безоглядной воли, то есть полную противоположность Сьюзен. Впрочем, ее безделье тоже оказалось не безоблачным. Однажды Усташио упрекнул ее в лености, на что та резко ответила: «А ты думаешь, что это легко – ничего не делать?!»

До встречи со Сьюзен Карлотта жила наполовину феодальной жизнью, наполовину жизнью «сливок общества». Она много путешествовала. Давид Рифф говорил, что «я назвал бы ее Eurotrash». Она была высокой и худой, имела склонность к меховым шубам с поясом и подбитыми плечами, а также любила надевать норковые шубы прямо на футболки без лифчика. Она была моделью, тусила с Висконти, снималась в массовке у Пазолини, жила в мире людей, по выражению Левина, «которые не думают: «Может, вместо того чтобы быть на этой вечеринке на Капри, мне стоит написать пьесу?»[808]

СО СТОРОНЫ ОТНОШЕНИЯ СЬЮЗЕН И КАРЛОТТЫ КАЗАЛИСЬ ПОЛНЫМ МЕЗАЛЬЯНСОМ, ОНИ БЫЛИ АБСОЛЮТНО ПРОТИВОПОЛОЖНЫМИ ПАРТНЕРАМИ.

Но Карлотта была красивой, а Сьюзен любила красивых женщин. Ницше говорил: «Воспринимать вещь как прекрасную значит воспринимать ее обязательно неправильно». Сьюзен часто цитировала эту фразу[809], но если она и воспринимала, что Карлотта делает что-то неправильно, то она была не одинока. «Когда я с ней познакомился, – рассказывал Усташио, – мне было сложно не очароваться». Кавалли соглашалась: «Очарование во плоти». В нее влюблялись многие. У нее была андрогинная внешность, «как мальчик», говорила Кавалли, – и она спала с мужчинами и с женщинами. Однажды в Нью-Йорке Левин ходил с Карлоттой в кино на картину с Кирком Дугласом в главной роли. «Он был прекрасен в кровати», – шепотом сообщила Карлотта. Среди ее любовниц были многие из 400 европейских лесбиянок: Колетт де Жувенель, дочь великой писательницы и итальянская кинозвезда Мариэлла Лотти.

Карлотта была наркоманкой и любила героин. За ее очарование и впечатление «не от мира сего» ей прощали то, что никогда бы не простили другим. У нее часто были проблемы с законом. Иногда она удачно выкручивалась из ситуации («Сейчас я позвоню министру юстиции»), но иногда ее связи не помогали. Карлотта провела месяц в итальянской тюрьме, и Сьюзен писала ей каждый день. Карлотта прекрасно ладила с сокамерницами, суд приговорил ее к курсу лечения, после чего она отправилась в швейцарскую клинику[810].

Карлотта была красивой, «обдолбанной» и отсутствующей. То есть очень похожей на Милдред, о чем Сьюзен, бесспорно, догадывалась. В 1975 году она писала о своей «склонности к опекунским отношениям. Эта склонность появилась в моих отношениях с матерью. (Слабые, несчастные, сбитые с толку, очаровательные женщины.) Еще один аргумент за то, чтобы я закончила отношения с К.»[811].

В 58-м, во время разрыва с Харриет, Сьюзен сделала для себя кое-какие выводы: «Не отдавать свое сердце тому, кому оно не нужно»[812]. Но, встретив Карлотту, Сьюзен обо всем позабыла. «Карлотта была очень, очень жестока к Сьюзен», – говорила Кавалли и упоминала «бесконечный мазохизм» Зонтаг. «Она была совершенно невообразимой мазохистской. Она буквально ползала по полу». Флоренс Мальро говорила: «Сьюзен сидела у ног Карлотты». Дон Левин говорил: «Сьюзен буквально сидела у ног только двух людей. Когда она входила в комнату, в которой находился один из этих двух людей, она моментально садилась в ногах этого человека на полу. Эти люди: Ханна Арендт и Карлотта».

«Я ищу свое достоинство. Не смейтесь, – писала Сьюзен в 71-м. – Я нетерпима и снисходительна (к другим людям). По отношению к самой себе я в основном нетерпима. Я себе нравлюсь, но я себя не люблю. Я потакаю и позволяю делать все, что угодно, – причем в гигантских масштабах, – всем тем, кого люблю»[813]. Иногда ее поведение шокировало друзей. Карлотта была прижимистой, Сьюзен – щедрой. Карлотта была требовательной, Сьюзен – раболепствующей. Однажды Левин спросил Сьюзен, что та будет делать, если Карлотта потребует, чтобы она разорвала все связи с Давидом. «Она не ответила, что это абсурдный вопрос. Она сказала, что дождется, пока ей закончат делать прическу, и позвонит ему по телефону».

Сьюзен и Карлотта познакомились летом 69-го через неаполитанского продюсера Джованнеллу Заннони. Их связь продолжалась чуть больше года и закончилась осенью 1970-го. Точно так же как и в случае других отношений (включая отношения с матерью), качества и характеристики старой любовницы проявлялись в характере новой. После окончания романа Сьюзен уехала в Амхерст, где преподавал Левин. Зонтаг находилась в глубочайшей депрессии, и Левин пытался отвлечь ее прогулками, разговорами и музыкой. Но ничего не помогало.

«Я предложил поехать в город. Была осень, и мы бродили под огромными кленами, листья которых были красного цвета, словно в огне. Мы были под деревьями, как будто под зонтами. Она все говорила о Карлотте, и я сказал ей: «Сьюзен, прекрати!» Она замолчала, и я сказал: «Ты лучше на листья посмотри». Сьюзен обычно не ругалась, но тут ответила: «Да насрать на листья!»

Карлотту назвали в честь ее шведской бабушки писательницы-феминистки Анны Шарлотты Леффлер. Влияние, которое Карлотта оказывала на Сьюзен, сравнимо с влиянием других шведок, обладавших одной общей характеристикой – они были как пустой экран, на который можно было проецировать мысли и образы других людей. Именно качество пустого листа, то есть отсутствия качеств, лежит в основе образа Елизаветы в картине Бергмана «Персона» и является секретом Греты Гарбо.

Сьюзен обожала Грету Гарбо, которая была лесбиянкой и которой гордились многие лесбиянки всего мира. В 58-м Сьюзен писала, что «поддержание культа Гарбо» является важной частью сексуального образования и познания мира[814]. В 1965 году, посмотрев пьесу «Личная картофельная делянка Греты Гарбо», она писала:

«Я хочу быть Гарбо. (Я ее изучала, я хочу впитать ее в себя, заучить ее жесты, научиться чувствовать так, как чувствует она) – и потом я возжелала ее сексуально, я захотела ею обладать. После обожания пришло вожделение – она как бы стала ко мне ближе. Это последствия моей гомосексуальности?»[815]

В эссе «Заметки о кэмпе» Гарбо упоминается два раза, и оба раза в связи с качеством непроницаемой пустоты, «тревожная андрогинная пустота идеальной красоты Греты Гарбо». Она также писала, что «неумелость (по крайней мере отсутствие глубины) Гарбо как актрисы только усиливает ее красоту. Она неизменно остается самой собой»[816]. Именно это – «неизменно остается самой собой» – и привлекало Сьюзен в Карлотте. Какие бы у Карлотты ни были недостатки, она никогда не стремилась быть кем-то другим, кроме себя самой.

«Сделай лицо, как маску, – сказал однажды режиссер Грете Гарбо. – Ты ничего не думаешь и ничего не чувствуешь»[817]. Точно так же как и Гарбо, Карлотта была идеалом Уорхола – только внешнее, никакой глубины. У Карлотты было только тело, в голове пустота. «Ты понимаешь, что она только изображение? – говорил Усташио. – Ее совершенно не интересуют смысл и суть». Для Сьюзен Карлотта была способом отказа от собственной воли.

6 ноября 1969 года женщина села в поезд в Манхэттене и отправилась в Восточный Хэмптон. Вышла на станции, взяла такси и попросила отвезти ее на пляж. «Да там вообще никого нет», – сказал ей водитель, когда они подъехали к пляжу. «Я понимаю», – ответила та. Через несколько часов на пляж в конце Оушен-авеню прибило тело[818].

Этой женщиной была Сьюзен Таубес. За четыре дня до самоубийства в Times вышла разгромная рецензия на ее роман «Развод». Автор рецензии Хью Кеннер писал, что в книге есть «свои минимальные плюсы, если только читатель сможет побороть чувство рвоты, вызванное сработавшим детектором на Зонтаг». Так или иначе роман, по его мнению, был никчемной работой «дамочки-новеллиста», «художника, который быстро переодевается в одежды других писателей», которая «начала свою карьеру со стильного умопомрачения, сильно напоминающего «Набор смерти»[819].

Зонтаг и Кох поехали в морг графства Саффолк на опознание тела. Их встретил врач, провел в стерильно чистую комнату с большим окном, закрытым коричневой пластиковой занавеской. Врач нажал кнопку, и занавеска медленно поднялась.

«За стеклом на каталке лежало тело Сьюзен Таубес. Ее длинные волосы красиво разметались вокруг головы. Не наблюдалось никакого вздутия тела или обезображивания на лице. За исключением головы, все тело было закрыто огромным листом бумаги с печатями: «Графство Саффолк, Нью-Йорк».

«Это ваша подруга Сьюзен Таубес?»

«Да, – ответила Сьюзен, – вне всякого сомнения, это она».

Мужчина опустил занавеску. В комнате стоял стол, на котором лежали документы, которые Сьюзен должна была подписать. Ее рука дрожала так сильно, что она не могла держать ручку. Она собралась, взяла себя в руки и поставила подписи. Нас вывели.

По пути к машине Сьюзен заметила: «Значит, эта глупая женщина все-таки это сделала»[820].

Супруги Таубес уже давно разошлись, хотя официально развелись только в 67-м. Якоб вернулся в Европу, где прожил до конца жизни. Как и было описано в романе, их брак, основанный на философской идее свободной любви, закончился полной катастрофой. Если не говорить о чисто философской стороне вопроса, то иногда поведение Якоба было странным и временами ужасным, он, например, заставлял жену забираться на крышу их дома на Верхнем Вест-Сайде и выть на полную луну.

«В 60-х, во время сексуальной революции, – рассказывал их сын Итан, – люди много чего себе позволяли, но в их поведении не было никакой философской подоплеки, а вот у него она была – он хотел освободить людей, искупить их грехи через грехи». Якоб помог Маркузе напечатать свой труд «Эрос и цивилизация», но вот высвободить эротическую энергию в своей собственной личной жизни оказалось не так просто. «У него было биполярное расстройство, – рассказывал Итан. – Он был не в состоянии себя контролировать. Он переживал и срывался по любому поводу. Любая мелочь казалась ему катастрофой. Крошки на полу – катастрофа. Плохие манеры – тоже катастрофа»[821].

Сьюзен Таубес также жила в Европе и периодически работала в Колумбийском университете. Их дети, Таня и Итан, учились в разных интернатах. Сексуальный антиномизм был для нее далеко не только философской концепцией (какой бы исторически или интеллектуально обоснованной она ни являлась), а вопросом главным образом эмоциональным. «Мне кажется, что моя мать была романтиком, сердце которого разбили, – говорил Итан. – Она любила своего мужа, который спал с кем попало». После того как супруги расстались, у Сьюзен были любовники. Незадолго до своей смерти она провела три месяца в Будапеште, где у нее был роман с венгерским писателем Дьёрдьем Конрадом.

Хотя в самоубийстве Таубес Зонтаг винила Дьёрдья Конрада, Итан считает, что «это уж слишком». Другие во всем винили рецензию в Times. Но еще в школе люди уговаривали ее улыбнуться. Сьюзен Таубес задолго до этого пребывала в отчаянье и пыталась покончить жизнь самоубийством. Точно так же как и Зонтаг, Таубес часто была не в состоянии видеть, правда, в ее случае совершенно буквально (она была практически слепой и не могла перейти улицу без посторонней помощи). Таубес была слепа и в метафорическом смысле: она не видела, не понимала последствий собственных действий на близких ей людях – своих детях и родителях. «Все было очень мрачно, – вспоминал Итан Таубес. – Ее родители были живы, и мне было очень больно видеть, как люди, которым уже за 70 лет, плачут. Сьюзен [Зонтаг] была просто убита».

Страшившаяся депрессии и творческого провала, Зонтаг действительно была в ужасе от смерти подруги. «Я не хочу стать неудачницей, – писала она в 75-м. – Я хочу быть одной из тех, кто выживет. Не хочу быть Сьюзен Таубес. (Или Альфредом. Или Дианой Арбус.)»[822]. В 1971-м в Израиле умер сошедший с ума Альфред Честер. Спустя пять дней в Нью-Йорке покончила с собой Диана Арбус. Реакция на смерть Арбус подтолкнула Зонтаг на написание эссе «О фотографии».

СЬЮЗЕН ВО МНОГОМ ИДЕНТИФИЦИРОВАЛА СЕБЯ С АРБУС, БОЯЛАСЬ ТОГО, ЧТО БЫЛА ФРИКОМ, СЛЕДОВАТЕЛЬНО, И ЕЕ МОЖЕТ ПОСТИГНУТЬ ТРАГИЧЕСКАЯ УЧАСТЬ.

Незадолго до знакомства с Карлоттой и еще до самоубийства Сьюзен Таубес Зонтаг написала свое последнее за то десятилетие политическое эссе «Некоторые мысли о правильном (для нас) способе любви кубинской революции». Швеции была нужна революция, а Куба показывала то, каким станет будущее.

В декабре 1968 года вместе с Давидом и Бобом Силверсом она вылетела в Мехико. США проводили политику эмбарго, поэтому прямых рейсов не было. Как и Ханой, Гавана была обязательным местом посещения для уважающего себя революционера. Их путешествие было окутано интригами и тайной. «ЦРУ сфотографировало нас, когда мы выходили из самолета», – говорил Силверс. В гаванской ночи Сьюзен возили на встречу с «рыжебородым» Мануэлем Пиньеро Лосада, который учился в Колумбийском университете и в то время возглавлял кубинскую разведку[823].

Десятью годами ранее Бернард Донахью говорил, что политика для Сьюзен означала «сомнительность всех институтов власти и неприязнь любых режимов». Теперь она писала, что исходным пунктом для новых левых является «представление о том, что духовное и политическое искупления – это одно и то же»[824]. Точно так же как и во времена обучения в Оксфорде, ее интересовала эстетика, а не «скучные» вещи реальной политики («дома для людей, пенсии для людей»).

Точно так же как Швеция, Вьетнам (и Карлотта), Куба являлась выражением ее собственного желания улучшиться и измениться. «Здесь вот уже в течение 10 лет после революции многие люди часто не спят, – писала она. – Такое ощущение, что страна находится на каких-то добрых вариантах «спидов». Бессонные и гиперактивные кубинцы создавали «нового человека», о появлении которого она мечтала. Подобные мечты у нее редко «выливались» в красивой прозе. Резкие, рубленые фразы и использование жаргонных выражений свидетельствуют о том, что она пытается выражаться чужим языком:

«Как заявлял Че в известной [статье] «Человек и социализм на Кубе» и неоднократно повторял Фидель, кубинское руководство измеряет успех революции в первую очередь созданием нового сознания и только во вторую – развитием экономической продуктивности, на основе которой строится политическая жизнеспособность страны».

Годом ранее в предисловии к альбому кубинских постеров (о революционной эстетике) она восхваляла героев революции: «Начиная с моего трехмесячного визита на Кубу в 1960 году кубинская революция была мила моему сердцу, а Че и Фидель – героями и примерами для подражания»[825]. Ее описания туманны и не подкреплены фактами. В США, оказывается, «слишком белая, одержимая смертью культура». Кубинцы стали «менее эротичными после революции». Зонтаг утверждает, что «почти все» кубинцы «были безграмотными в момент победы революции», хотя на самом деле в 1960 году почти 80 % населения умели читать[826]. «Одержимые смертью» американцы должны

«не путать берега» и сохранять спокойствие, когда в стране, известной главным образом танцевальной музыкой, проститутками, сигарами, абортами, пляжной жизнью и порнографическим кино, начинается борьба за сексуальную мораль, и в неудачный момент, два года назад, собирают несколько тысяч гаванских гомосексуалистов и отправляют их на фермы для реабилитации (они уже давно вернулись домой)».

Пуританский тон Зонтаг вызывает удивление. Еще более странным может показаться то, что женщина, чья жизнь изменилась после того, как она увидела фотографии узников концлагеря, без эмоций отреагировала на то, что членов ненавистного меньшинства отправили в лагеря. Поэта, диссидента и гея Рейнальдо Аренаса пытали во времена Кастро. Он писал, что в 60-е «появились новые законы о гомосексуалистах, тогда началось преследование и открыли концентрационные лагеря и сексуальный акт был запрещен в то время, когда объявили о появлении «нового человека» и восхваляли мужские качества»[827]. Рождение «нового человека» означало уничтожение «старого», «реакционного» и «женственного». Нет никакой разницы между этой политикой и борьбой нацистов за чистоту нации, сопровождавшейся истреблением нечистых.

В ЯНВАРЕ 70-ГО, СПУСТЯ ДВА МЕСЯЦА ПОСЛЕ САМОУБИЙСТВА СЬЮЗЕН ТАУБЕС, ЗОНТАГ ВЕРНУЛАСЬ В СТОКГОЛЬМ ДЛЯ РАБОТЫ НАД КАРТИНОЙ «БРАТ КАРЛ».

Немой персонаж в этой картине напоминал фильм «Персона», и в названии фильма была отсылка к Карлотте. Кроме этого, в картине прослеживается высоколобая извращенность Якоба Таубеса и влияние романа его покончившей с собой жены. В этой картине Зонтаг искала драматическое выражение идей, волновавших ее в прошедшем десятилетии. Кроме этого, Зонтаг пыталась залечить душевные раны. Она попросила Флоренс Малро помочь ей в написании сценария. Во время обсуждения сценария Малро заметила, как тяжело Сьюзен после расставания с Карлоттой[828].

Картину сняли летом. Две женщины – Карен и Лена (образ последней построен на характере Сьюзен Таубес) – навещают бывшего мужа Лены Мартина, живущего на острове. Образ Мартина представляет собой «новую версию психологического фашиста из «Дуэта для каннибала», писала Сьюзен, то есть Якоба Таубеса. (Возможно, это влияние романа «Развод» Сьюзен Таубес[829].) Зонтаг вводит новых персонажей: похожего на сумасшедшего Нижинского танцора Карла, подопечного Мартина, а также дочь Карла по имени Анна, которая, будучи немой, является единственным персонажем, способным общаться с Карлом. Наподобие пары Хестер – Дидди из романа «Набор смерти» Анна и Карл дают ей возможность визуально продемонстрировать идеи, которые Зонтаг поднимала в эссе «Эстетика безмолвия».

Во время работы над сценарием Сьюзен и Флоренс Малро шли по улице Нью-Йорка. Малро восхитилась выставленной в витрине японской тарелкой, на что Сьюзен резко ответила: «Подобные вещи просто несерьезны». По мнению Малро, проблема Сьюзен заключалась в том, что «у нее был плохо наметан глаз».

Этот факт наложился на проблемы философские, которые пытались затронуть в фильме. Без слов и без «наметанного глаза» «Брат Карл» остается попыткой перенести критику в визуальное искусство кино и является фильмом, который смотреть не так интересно, как писать про него эссе. Что Зонтаг и сделала в 74-м, отметив, что картина «идет на шаг дальше «Дуэта для каннибала»: компоновка внутри кадра стала более разряженной и тонкой, монтаж лучше, более профессионально записан звук, а связи между героями стали гораздо сложнее». Кроме этого, она отмечала, что «диалог в «Брате Карле» более последовательно «денатуралистичен», чем в «Дуэте для каннибала»[830].

«Это работа киномана», – говорил ее новый друг аргентинский режиссер Эдгардо Козаринский[831]. Несмотря на то что в картине «Брат Карл» много тяжеловесной теории, фильм получился значительно лучше, чем «Дуэт для каннибала». Сюжет не такой умышленно странный, персонажи больше похожи на реальных людей, и есть надежда понять их мотивы. Обе картины разрабатывают тему мазохизма: поедание другого человека, контроль над ним, запрет разговоров. Но в картине «Брат Карл» герои пытаются выбраться из этих ограничивающих их ролей.

«Большинство критиков сказали, что, чтобы понять, надо что-то чувствовать, – говорил директор картины «Дуэт для каннибала» Питер Халд. – Никто из них ничего не почувствовал»[832]. Во время просмотра картины «Брат Карл» что-то чувствуешь. Фильм заставляет зрителя интересоваться тем, что происходит, теми чувствами, которые испытывают герои истории. Никто, за исключением одного человека, не в состоянии найти нужных слов.

Точно так же как Сьюзен Таубес, Лена заканчивает жизнь самоубийством. После этого Карлу удается вытянуть из Анны ее первые за весь фильм слова: «Он тяжелый». Усилия, приложенные Карлом для того, чтобы заставить ее заговорить, стоят ему жизни.

В картине прослеживаются личные и интеллектуальные искания Зонтаг, а также эволюция ее восприятия тела, в котором ее ум всегда был «беспокойным жильцом». В картине «Дуэт для каннибала» персонаж Якоба Таубеса пожирает еду, словно волк. Ева Коллиш говорила о том, что эта тема была близка сердцу Сьюзен. Агнета Экманнер заметила, что Сьюзен «ест совершенно омерзительно».

В строках, написанных в 1970 году, содержится объяснение возможного мотива:

«Я ощущаю чувство благодарности, когда прикасаюсь к кому-либо, а также любовь и прочие чувства. Человек предоставил мне доказательство того, что у меня есть тело, а также и то, что в этом мире есть тела.

Я люблю много есть = стремлюсь подтвердить, что у меня есть тело. Ставлю знак равенства между отказом от еды и отказом от тела. Чувство раздражения от людей, которые не едят, – даже страх (как было изначально с К.) и отвращение (как в случае с Сьюзен)»[833].

Когда ей было 16, она писала о том, что «мое главное несчастье – это агонизирующее противоречие между телом и умом». В течение многих лет она убегала от тела в ум – не только в осознанное, но и в бессознательное, в сон. С годами она решила вернуться в тело и подчеркивать его таким физическим проявлением, как неприятные манеры во время еды.

В картине «Брат Карл» есть отсылка к «теме ложной смерти», которая присутствует в других ее работах и которую она определяла как переход от детского желания к взрослому пониманию. В аннотации к картине «Брат Карл» она писала, что жаждет чуда, которое выведет ее из состояния депрессии, атмосферу которой передают все ее работы того периода. Это чудо появляется в виде трупа Лены. До этого Сьюзен шутила над верой христиан в то, что «после каждого распятия должно быть воскрешение». Однако в ее творчестве прослеживается вера в воскрешение и тема ложной смерти. Это положение вещей начинает меняться с ее вторым фильмом. «Карл пытается превратить смерть Лены в ложную (пытается ее воскресить), но у него ничего не получается», – писала она.

САМОУБИЙСТВО ЛЕНЫ ПОЗВОЛИЛО АННЕ ЗАГОВОРИТЬ, А НЕСПОСОБНОСТЬ КАРЛА ЕЕ ОЖИВИТЬ ПРЕДОСТАВИЛА ЗОНТАГ НЕОЖИДАННУЮ ОТГАДКУ ДИЛЕММЫ.

Лена (Сьюзен Таубес) не воскреснет. Следовательно, потустороннее, теоретическое направление в ее творчестве исчерпалось. Война во Вьетнаме, потеря Карлотты, смерть Сьюзен Таубес – все это можно назвать агрессивным вторжением реальности. Но эти неприятные события придали ее последующему творчеству новое направление. «Недостойный любви солдат» будет еще периодически появляться, но метафорическая Сьюзен Зонтаг и характер ее творчества, направленного против общества, менятся. Этот переход не будет простым. И в ее следующем фильме будет полно трупов.

Глава 21

Китай, женщины, фрики

«Даже самые мимолетные жесты Николь Стефан приобретали ужасающую силу Электры», – говорил Жан Кокто, снявший эту актрису в картине «Трудные дети». Кокто видел актрису в картине 1949 года «Молчание моря»[834], в которой Стефан играла француженку, вынужденную принять на постой немецкого лейтенанта. Этот лейтенант-идеалист рассуждает о великом союзе Германии и Франции, а молодая женщина и ее дядя вежливо смотрят на незваного гостя, не говоря ни слова. В этой сцене у Стефан не было реплик, но «мимолетные жесты» свидетельствуют о ее чувствах лучше любых слов.

Стефан прекрасно подходила для исполнения роли участницы французского Сопротивления. Урожденная Николь Стефан де Ротшильд принадлежала к одной из самых богатых еврейских семей Европы. В ноябре 1942-го вместе с сестрой Моник она покинула Францию, перейдя Пиренейские горы. Сестры были одеты в лыжные костюмы и имели поддельные документы, в которых значилось, что родились они в нормандской деревне, архивы которой были уничтожены. 18-летняя Николь была настолько очаровательная, что два солдата вермахта помогли ей нести багаж. Немецкие войска и погодные условия были далеко не единственными препятствиями, мешавшими переходу границы, – людей часто грабили и убивали сами проводники и те, кто организовывал побег в Испанию. У режиссера картин «Трудные дети» и «Молчание моря» Жан-Пьера Мервилля при переходе испанской границы погиб брат. Но их гид «братец Якоб» довел их до Каталонии, где перебежчиков арестовали в Барселоне[835]. После того как их отпустили, они добрались до Лиссабона, а потом до Лондона, где Николь вступила в ряды женского корпуса французской армии. Она была водителем и высадилась в Нормандии на следующий день после высадки союзников.

После войны Николь продолжила свою жизнь в принадлежавших семье дворцах. Николь и Моника выросли в шато Ла-Мюэтт, расположенном на границе Булонского леса. Это шато построил ее дед барон Анри, который писал пьесы, возвел для своей любовницы театр Pigalle и финансировал исследования Пьера и Мари Кюри. Его сын и отец Николь барон Джеймс тоже был большим ловеласом. Он был женат на Клод Дюпонт, внучке инженера еврейского происхождения Поля Вормса де Ромийи, которая считалась в свое время самой красивой женщиной Франции. Супруги жили в разных крылах здания, и их жизнь была так же хорошо распланирована, как их обеды. Николь в детстве ни разу не пользовалась ключом, любую дверь, в которую хотела войти, для нее открывали[836].

Сьюзен была членом отборочного комитета Нью-Йоркского кинофестиваля и в течение нескольких лет приезжала на Каннский кинофестиваль. В 1971 году на Каннском фестивале показали картину «Брат Карл», но это ее мало порадовало. Она все еще страдала после расставания с Карлоттой, которое произошло за полгода до этого.

«ОДИНОЧЕСТВО БЕСКОНЕЧНО, – ПИСАЛА ОНА В АПРЕЛЕ. – ЭТО ЦЕЛЫЙ НОВЫЙ МИР. ПУСТЫНЯ»[837].

Спустя две недели в номер отеля в Каннах, в котором происходило совещание, вошла Николь Стефан. После кинокартин «Трудные дети» и «Молчание моря» она не снималась в кино, потому что попала в аварию, после которой пришлось снова учиться ходить и говорить. Николь освоила новую профессию и стала «одной из двух женщин-продюсеров во Франции»[838]. (В то время женщина-продюсер – это скорее исключение из правил международного шоу-бизнеса). В 1969 году она продюсировала картину Маргерит Дюрас «Разрушать, как говорит она» и мечтала продюсировать опус Пруста «В поисках утраченного времени», права на экранизацию которого приобрела в 1962-м. Именно по поводу этого проекта Николь и оказалась в Каннах, куда приехала вместе с подругой, итальянским рентгенологом Миммой Кварти, чтобы поговорить с одной актрисой[839].

Подруги встретили Сьюзен, находившуюся в очевидно отчаянном состоянии. После окончания встречи Николь сказала Мимми: «Мы должны спасти эту женщину»[840]. Ей были свойственны такие миссионерские порывы. Вскоре после этого Сьюзен и Николь стали любовницами, но если Карлотта выполняла роль матери Сьюзен, то Николь (в отличие от Милдред и Карлотты) действительно вела себя по отношению к Зонтаг по-матерински. Николь окружила Сьюзен заботой, которую та раньше не знала. Она ее мыла, кормила, одевала и предоставила ей кров. В общем, вложила много сил и энергии в спасение Зонтаг – сначала ее карьеры, а потом и жизни.

Их связь не была такой страстной, как с Ирэн или Карлоттой. Николь привыкла к совершенно другому стилю отношений. «У меня все это длится около двух недель, – говорила она. – Потом я хочу дружить, быть сестрами и никакого секса»[841]. В чем-то это похоже и на отношение самой Сьюзен к своим любовницам или любовникам, поэтому их стремительный роман (coupde foudre) быстро превратился во что-то другое. У Николь было свое представление о силе, которую вкладывают во взаимоотношения. Смелая и доминирующая вначале, Николь, будучи на 10 лет старше, сразила Сьюзен, словно ударом молнии. Позднее она объяснила свою технику так: «Выведи ее в свет, предложи пару напитков, а потом запрыгивай!» О Сьюзен Николь отозвалась фразой, напоминающей то, что Зонтаг писала о шведах: «Сьюзен – это человек, которому нужно, чтобы его изнасиловали»[842].

Пассивность, которую проявляла Сьюзен по отношению к Николь, была совсем не тем полным подчинением воли, с которым она отдавалась Карлотте. Николь познакомилась со Сьюзен, когда та была в подавленном состоянии, она решила ей помочь и активно взялась за дело. Сьюзен переехала в Париж, в котором жила наездами в течение многих лет. Желание пребывать во Франции во многом объяснялось культурой этой страны, а также и продолжавшейся войной во Вьетнаме. «Я не хочу жить в США, – заявляла она итальянскому репортеру в 1973 году. – Жить в Америке, значит сойти с ума, исчезнуть, закончить свое существование, разложиться. Кода ты за границей, то понимаешь, что это за страна, поэтому становится сложнее возвращаться назад и жить там»[843]. Тем не менее она не покидала Нью-Йорк больше, чем на несколько месяцев.

Опасаясь, что отношения развиваются слишком быстро, Сьюзен сняла себе квартиру на rue Bonaparte, в здании над Café Bonaparte. Это была квартира, из которой Сартр руководил основанным им журналом Les temps modernes. Сьюзен не провела в этой квартире ни одной ночи. Николь моментально перевезла ее на другой берег Сены, в дом № 31 на rue de la Faisanderie. На первом этаже дома жила Мимма, все остальные комнаты занимала Николь. Сьюзен отвели офис на верхнем этаже.

Зонтаг долго приходила в себя после неудач конца 1960-х. В начале 1973-го, за несколько дней до того, как ей должно было исполниться 40 лет, она написала в дневнике:

«Ужасная, оцепеняющая потеря уверенности, которую я испытала за последние три года, критика «Набора смерти», ощущение того, что в политическом смысле я полный профан, ужасные отзывы на «Брата Карла» и, конечно, катастрофа с К.»[844].

Рецензии на «Набор смерти» действительно были в основном плохие. Критик Times Элиот Фремент-Смит выразил свое пренебрежение к роману словами, от которых ей было наверняка больно: «Старая мудрость гласит, что критическое и креативное воображения каким-то странным образом противоположны друг другу, что их нельзя объединить, и они не могут заменять друг друга». Он, как и многие другие критики на всем протяжении карьеры Зонтаг, удивлялся тому, как «такой тонкий критик, как Зонтаг, в состоянии писать такой нудный и утомительный худлит, демонстративно противоречащий художественному слову»[845].

На картину «Брат Карл» критики отреагировали чуть лучше, чем на «Дуэт каннибала», но это было слабым утешением. Шведы выразили свое недоумение, а некоторые из американских критиков тоже не прибавили Зонтаг уверенности в себе. «Сьюзен Зонтаг, видимо, так никогда и не станет творцом, имеющим какое-либо серьезное значение, – писали в Harvard Crimson. – Очень немногие будут читать ее книги, и немногие будут смотреть ее фильмы. Тем не менее следить за ее творчеством все-таки стоит. Она – человек думающий и неизменно находится на гребне культурного мейнстрима, она – трендсеттер. «Когда ветер культуры меняется, она шумит на ветру»[846].

Николь дала ей новый дом и помогла избавиться от чувства бесполезности, которое Сьюзен ощущала и от которого до конца так никогда и не смогла избавиться. Спустя несколько недель после их знакомства Сьюзен и Николь приступили к работе над проектом, который помог Зонтаг найти свое новое творческое направление в литературе и кинематографе. Николь приобрела права на экранизацию первого романа Симоны де Бовуар «Гостья», опубликованного в 1943 году. Это история любовного треугольника Бовуар, Сартра и их молодого протеже. История импонировала Сьюзен своей нестандартной любовной ситуацией, связью с миром парижских интеллектуалов, а также возможностью выступить режиссером серьезной картины после провала своих шведских режиссерских и сценаристских работ. Кроме прочего, в планах была разработка одного из героев фильма, очень напоминающего образ Карлотты. В июне 1971-го Сьюзен вместе со своим старым другом, осевшим в Париже калифорнийцем Ноэлем Бурхом, уже работала над сценарием. Потом неожиданно, скорее всего по совету Николь, Сьюзен оставила работу над проектом, что также повлекло за собой окончание ранее близкой дружбы с Бурхом[847].

Несмотря на свое богатство и обширные связи, условия, которые Николь создала для Сьюзен, были самыми аскетичными. Это была очередная «монашеская келья». Описание Зонтаг своей квартиры на rue de la Faisanderie наводит на мысль о том, что дизайн интерьера был вдохновлен эстетикой безмолвия. Это была «небольшая и пустая квартира», «идеально подходящая для желания избавиться от лишнего, на некоторое время закрыться, чтобы начать новую жизнь с минимумом необходимых вещей». В этой квартире она напряженно работала несколько месяцев – «много блаженных дней и ночей, когда у меня не было желания отходить от печатной машинки, за исключением сна»[848].

Эти слова она написала в связи со смертью Пола Гудмана (в августе 72-го). Этого бисексуального эрудита радикальных взглядов, оказавшего сильное влияние на Зонтаг и новых левых, в наши дни практически позабыли. В 1960-м вышла его книга «Абсурдное детство», в которой он высказал многие из недовольств, которые до него никто не высказывал. Он писал о безнадежности, скрывающейся за фасадом американского процветания, о том, как воспитание делает из молодежи тривиальных, асексуальных и потерявших веру в себя людей, которые, получив плохое образование, получают бесполезную работу и обречены влачить гораздо более однообразное существование, чем им могло бы создать другое, более гуманное общество.

«ЗА ПОСЛЕДНИЕ 20 ЛЕТ ОН БЫЛ ДЛЯ МЕНЯ САМЫМ ВАЖНЫМ АМЕРИКАНСКИМ ПИСАТЕЛЕМ, – ПИСАЛА СЬЮЗЕН. – ОН БЫЛ НАШИМ САРТРОМ, НАШИМ КОКТО»[849].

Памяти Гудмана она посвятила эссе, которое до того времени было беспрецедентным в ее творчестве. Раньше Зонтаг отдавала дань памяти людям, которых лично не знала, но тон ее эссе о Гудмане был совсем иным, чем в критических эссе и эссе на политические темы. Оно написано с огромным энтузиазмом и от лица почитателя. В нем присутствует сильный элемент самокритики и самосознания, тон ее дневников, далеко не всегда проявлявшийся в ее статьях и публичных вступлениях. Она вспоминает о том, как волновалась в его присутствии, чувствовала, что не особо нравится Гудману, отчего заявляла третьим лицам, что и он ей тоже не особо нравится. «Я всегда знала, какой смешной и нелепой была эта показная неприязнь». Она сочувствовала ему, поддерживала его цели и устремления: «В Америке существует ужасно подлый негативный настрой против писателей, которые стараются делать много разноплановых проектов». Она чувствовала, что именно так относятся и к ней самой. Она писала о том, что Гудману было неприятно то, что он не добился широкого признания, но при этом подчеркивает, что «медиальный звездный успех» имеет «минимальное отношение к истинному влиянию и никак не свидетельствует о том, насколько много читают того или иного писателя».

Эссе «О Поле Гудмане» короткое и очень непохоже на ее «заумные» романы и фильмы, а также очень далекое по стилю и содержанию от ее радикально-политических эссе. Хотя в своей парижской квартире Сьюзен в течение целого года старалась жить без книг, она все же открыла для себя опубликованный в 1970 году роман Гудмана New Reformation («Новая реформация»). В этой книге Гудман предупреждал о том, что, если у ранее вдохновлявшего движения за свободу не появится четко определенных и достижимых целей, ему грозит анархия. Сьюзен еще не была в состоянии разделить эти взгляды, точно так же, как не могла спуститься с олимпа и начать полностью писать в новом и более личном стиле. Однако это подтолкнуло ее к неожиданному путешествию в царство детского воображения.

В феврале 1972-го президент Никсон посетил Китай. Это был исторический визит, первый визит американского президента в КНР после революции. Этот визит свидетельствовал о том, что и другие американцы могут посетить эту страну, которая в целом была для них закрыта, начиная с 1930-х, когда Милдред, погрузив свои китайские побрякушки в поезд, уехала из страны через Маньчжурию. 20 июля, за две недели до смерти Пола Гудмана, Сьюзен получила приглашение 25 августа отбыть в КНР и провести там три недели. Сразу же после получения приглашения Сьюзен начала записывать разные идеи.

Она сделала наброски сценария фильма, продюсером которого могла бы выступить Николь. Это была картина об американской паре, проживавшей в Китае вместе со своей дочерью (саму Сьюзен родители в Китай не взяли). Проект «не взлетел», точно так же, как и не получилось эссе «Записки о конце культурной революции», к которому она провела большую подготовительную работу. В набросках этого эссе Зонтаг назвала «поездку в Китай» одной из «двух корневых метафор моей жизни» (второй метафорой была «пустыня», которой она описывала свое детство и нынешнее состояние)[850]. В других набросках она писала: «Всю жизнь меня преследовали три темы – Китай, женщины, фрики»[851].

Поездку сначала отменили, потом перенесли даты, потом снова отменили, но «кабинетное» изучение Китая вылилось в один из ее лучших рассказов «Проект поездки в Китай», напечатанный в апреле 73-го в журнале Atlantic. В этом рассказе проявились многие лучшие особенности ее творчества – «студенческие» списки, умение подобрать правильную цитату, личный и сердечный тон повествования и юмор. Все эти черты присутствовали в записях в ее дневниках, но исчезли из печатных материалов, вышедших после эссе «Записки о кэмпе».

Ее зачали в Китае: «Зачатие и до зачатия», – писала она.

«Какое представление этой поездки у меня может быть до ее начала? Путешествие за поиском политического смысла?»[852]

Описывая все то, что для нее значил Китай, Зонтаг подчеркивала, что ее Китай не имеет ничего общего с Китаем настоящим. В школе ей «казалось, что выдумка о Китае была вполне правдоподобной… самым важным было то, что мне пришлось убедить одноклассников в том, что Китай действительно существует». Она перечислила возможности написания книги о Китае, после чего заметила: «Может, я напишу книгу о поездке в Китай до того, как туда съезжу».

В дневнике Зонтаг писала:

«Я написала историю, начинавшуюся словами «Я еду в Китай» именно потому, что считала, что туда не поеду. Я решила дать слово четырехлетней, потому что 39-летней так и не удастся узнать о маоизме и культурной революции. (Потом, конечно, в январе я поехала, но поехала-то 39-летняя, а вот 4-летняя не соизволила присоединиться. Может, потому, что она уже все высказала? Нет, – она, наверное, никогда бы не поехала, – потому что настоящий Китай не имеет и не имел ничего общего с ее Китаем)»[853].

Это было важное наблюдение. Раньше слабостью тревел-статей Зонтаг была неспособность отличить фантазию от реальности. Именно от этого и страдало эссе о Вьетнаме – от противоречия между реальным Вьетнамом и страной, которую она знала по фотографиям, по метафорам, изображениям Вьетнама. Оказалось, что Китай в ее голове был интереснее Китая, который она, в конце концов, посетила в январе 1973-го, когда ей исполнилось 40 лет. Во время поездки она, как примерная ученица, записывала банальности, которые ей сообщали гиды:

«У нас всего несколько государственных тракторных заводов – в Шанхае, Пекине + Байлуне и Тяньцзине. В более чем 95 % провинций есть свои фабрики по производству + починке собственной техники»[854].

Эти фабрики мало отличаются от «токарных станков и отбойных молотков и сварочных аппаратов», о которых она писала в эссе о Северном Вьетнаме. Она отмечала реакцию иностранцев – членов ее тургруппы и их «снисходительные замечания» со скептицизмом, с которым до этого она не писала ни о Кубе, ни о Северном Вьетнаме.

«О, какая красота!» (по поводу катастрофически бедной деревни)

Капа, в пекинской опере: «Зрители лучше самой оперы. Посмотри, как бедно они одеты! Просто фантастика!»

По поводу Запретного города и Большой пагоды диких гусей: «Глянь. Это же просто монументально».

Трогательно, что американцы, живущие в свободном обществе, не могут себе представить диктатуру и военизированное общество. Они не замечают признаков этих явлений. Солдат с примкнутым к винтовке штыком у входа в гостиницу в Сиане… «Это швейцар». Я задумчиво молчу. Чу объясняет: «Охранник здесь, потому что это государственное здание»… «А, ну понятно»[855].

Эти замечания зачастую касаются вопросов эстетики. Она планировала написать книгу об организованных турах по коммунистическим странам и о том, что там туристам показывают, но так и не написала. Тем не менее Сьюзен не до конца избавилась от старых привычек. Она с восторгом рассказывала о минимальном количестве автомобилей на улицах, что было «прекрасно с экологической точки зрения. Мне сказали, что только 1 % населения может позволить себе автомобиль, поэтому их и нет». Но когда ее спросили о том, было бы хорошо, если бы у каждого человека был автомобиль, она отвечала: «О, конечно!»[856]

«ЕСТЬ ЛЮДИ, ЗАИНТЕРЕСОВАННЫЕ В ПРОВЕДЕНИИ РАДИКАЛЬНЫХ ОБЩЕСТВЕННЫХ ИЗМЕНЕНИЙ В СООТВЕТСТВИИ С МАРКСИСТСКОЙ ЛИНИЕЙ. Я С НИМИ, – ГОВОРИЛА ОНА. – МЕНЯ ПОТРЯСЛО ВСЕ ТО, ЧТО Я УВИДЕЛА В КИТАЕ. ОТ ЭТОГО ХОЧЕТСЯ ПЕРЕСМОТРЕТЬ ВСЕ, ВКЛЮЧАЯ САМОГО СЕБЯ».

Но Зонтаг не упоминает о том, как именно надо это сделать[857]. Так же, как и не упоминает ни о закрытии китайских университетов и школ, ни об уничтожении музеев и библиотек, осквернении храмов и монастырей и убийстве сотен тысяч людей в годы культурной революции. Возможно, что, как и во Вьетнаме, где она не знала о существовании тюрьмы с американскими военнопленными поблизости от своего отеля, в Китае было непросто узнать правду. В эпоху «туристических туров» и контроля над медиа она могла и не догадываться о размерах катастрофы.

После Китая она уже во второй раз посетила Вьетнам. Шли переговоры о публикации эссе «Поездка в Ханой» на вьетнамском языке. Зонтаг написала короткое вступление к изданию, которое во Вьетнаме так и не было опубликовано. Скорее всего, цензорам и редакторам не понравилось высказанное в нем признание Сьюзен о том, что она не понимает этой страны и хочет вернуться в привычное, более сложное общество.

В аэропорту Ханоя у нее начались месячные, что потрясло ее до глубины души. Спустя несколько лет она рассказала об этом событии своей ассистентке Карле Иофф, которая очень удивилась реакции Зонтаг на это весьма предсказуемое событие. Зонтаг сказала ей: «Я просто не поверила в то, что это происходит». А в чем тогда же, собственно говоря, дело? Месячные начались раньше обычного? «О нет, – радостно отвечала Сьюзен. – Просто не верилось в то, что они начались в аэропорту». Этот разговор очень удивил Карлу:

«Месячные не приходят неожиданно, когда им вздумается. Женщина знает, когда они должны начаться. То есть ты оказалась в Северном Вьетнаме без Kotex или Tampax или что там у них есть для этих случаев?…Такое ощущение, что она не понимала некоторых базовых вещей этой реальности, не понимала простейших действий, необходимых для выживания»[858].

Она прилетела в Париж ужасно грязной, и Николь мыла ее с дезинфектантами[859]. С гигиеной у Сьюзен с детства была проблема – в старших классах после уроков физкультуры она делала вид, что принимает душ. В списках о том, что надо сделать для самоулучшения, она часто напоминала себе о том, что надо мыться. «Принимать душ каждый вечер», – писала она в 57-м[860]. Спустя пять лет ситуация мало изменилась: «Мыться каждый день (в последние шесть мес. в этом смысле большой прогресс)»[861].

На протяжении всей жизни она мало внимания уделяла заботе о своем теле: не чистила зубы, понятия не имела, когда у нее начнутся месячные, и не знала болезненности родов, это очень удивляло ее друзей. Еще во времена жизни в Тусоне Джуди очень стеснялась того, что Сьюзен не заботится о личной гигиене[862]. Зонтаг не просто так игнорировала вопросы личной гигиены (наверняка в мире не так много людей, которые должны напоминать себе о том, что надо мыться). Зонтаг много писала об этом в своем дневнике. Например, в связи с Арто она отмечала: «Это просто невероятно, насколько тело – это ум, а ум – это тело». Истории об отношении к личной гигиене свидетельствуют о том, что даже самый развитой ум может чувствовать себя отдельно от тела, в которое он заключен.

ЗОНТАГ БЫЛО СЛОЖНО СОЕДИНИТЬ ЖИВОТНОЕ ТЕЛО С ИНТЕЛЛЕКТОМ, ЯЗЫКОМ, ИСКУССТВОМ И МЕТАФОРОЙ.

После Китая, пробыв несколько месяцев в Париже, в октябре 1973-го она вернулась в США, где встретилась с молодой женщиной по имени Камилла Палья, на которую произвели сильное впечатления тексты Сьюзен, начиная со сборника эссе «Против интерпретации». Палья считала, что этот сборник был «одним из десятка книг, определившим состояние культуры и, казалось, предвещавшим век революционных достижений»[863]. Эта короткая встреча показала, какие большие ожидания возлагали на Сьюзен. Тогда в американской культуре у молодых интеллектуальных женщин было крайне мало примеров для подражания, и Зонтаг была для Пальи приблизительно таким же «ориентиром», каким была в свое время мадам Кюри для самой Сьюзен. «Мне казалось, что в то время примером для подражания молодых женщин-литераторов были только Дороти Паркер и Мэри МакКарти. Сборником эссе «Против интерпретации» Зонтаг изменила представление о том, какой должна быть пишущая женщина»[864].

Несмотря на то что сама Зонтаг была все еще молодой, она стала примером для подражания женщин-интеллектуалов. Эти женщины начинали свою карьеру, имея гораздо больше возможностей, чем представительницы предыдущего поколения, но у них, как уже было сказано, не было современниц, на которых можно равняться. Палья была младше Сьюзен на 14 лет. Она преподавала в Беннингтонском колледже, откуда и приехала послушать выступление Сьюзен в Дартмуте. Потом Палья пригласила Зонтаг выступить в Беннингтоне, и Сьюзен согласилась это сделать за половину своего обычного гонорара. Однако все получилось не совсем так, как Палья ожидала. В конце сентября, еще до выступления Сьюзен, взволнованная Палья писала президенту колледжа:

«Естественно, я рву на себе волосы, пытаясь найти, как лучше себя подать. Мой обычный синий жакет в стиле Mao? Мое темно-синее платье в стиле начала 50-х годов.? Или, может, девчачий пуловер в стиле французских подростков? Ох они, эти муки моды!»[865]

Сьюзен появилась, по словам Пальи, «опухшей, мутной и дезориентированной». Она опоздала на час, и публика недовольно ворчала. Пьяная Палья представила ее аудитории («Только Бахус знает, что я тогда сказала»), после чего Сьюзен прочитала «мрачный и скучный» рассказ, что еще больше расстроило собравшихся, надеявшихся услышать лекцию о современной культуре и политике. После этого был ужин в доме писателя Бернарда Маламуда – «знаменитости и преподавателя колледжа (и в целом крайне утомительного человека)», который сморозил Сьюзен какую-то грубость «с как обычной для него нетерпимо добродетельной снисходительностью». Сьюзен повернулась к Камилле: «Он приглашает меня в свой дом, чтобы оскорблять!» Зонтаг и Камилла решили ретироваться, и тут «отстраненная, возвышенная, строгая и модная Зонтаг» превратилась в «теплую, любящую посплетничать и чисто еврейскую по манерам и произношению Сьюзен»[866].

Сьюзен опоздала, была усталой и говорила скучно, что во время ее публичных выступлений случалось довольно часто. Тем не менее, по словам Пальи, Сьюзен была к ней добра – запросила невысокий гонорар и потом долго вела личную беседу. «Но серьезного интеллектуального контакта у нас не получилось, – писала она. – Чего-то не хватало». Палья и Сьюзен не смогли найти общий язык.

«В конце концов, [Сьюзен] наполовину с раздражением, наполовину с улыбкой спросила: «Что тебе от меня надо?» Я, запинаясь, ответила: «Просто хочу поговорить». Но на самом деле я хотела ей сказать: «Черт тебя подери, я же твоя преемница, а ты этого никак не поймешь!» В общем, все это было во «Всё о Еве», Зонтаг и Марго Ченнинг преследовала новая девушка»[867].

Палья сравнила себя с выскочкой в картине «Всё о Еве», после чего не спросила Зонтаг о том, нужны ли ей, 40-летней, последователи и преемницы. В последующие два десятилетия Сьюзен стала для Пальи еще большим авторитетом, чем ранее.

На следующий день после того, как Сьюзен уехала из Бенингтона, 6 октября 1973-го, Египет и Сирия напали на Израиль. Это произошло в самый главный еврейский праздник, Йом-Кипур. Несмотря на то что израильтян предупреждал о предстоящем нападении даже король Иордании, который тайно прилетал в Израиль и встречался с израильским премьером, они не были готовы. Египетские войска перешли через Суэцкий канал, а сирийские взяли Голанские высоты. Многие израильтяне и друзья Израиля опасались, что страна перестанет существовать.

Николь Стефан переживала за судьбу израильтян. Ее семья спонсировала первое еврейское поселение в Палестине, помогала обеспечить проведение в жизнь декларации Бальфура и дала денег на строительство кнессета в Иерусалиме. Во время войны за независимость 1948 года Николь была военным корреспондентом. В 57-м она была в кибуце в Эйн-Геве, откуда можно было легко дойти до сирийской границы. После начала войны 73-го ее охватила паника, и она позвонила Сьюзен.

«Не могу находиться во Франции, – сказала она. – Очень негативно представляют Израиль в массмедиа». Сьюзен посоветовала ей прилететь в Нью-Йорк, где «все были за Израиль»[868], и Николь приехала. Сразу после этого вместе с Сьюзен и Давидом они отправились в Израиль. «Оплатив все по кредитке»[869], они сняли фильм Promised Lands («Земли обетованные»). Даже спустя много лет после всех пертурбаций арабо-израильского конфликта документалка остается прекрасным свидетельством той войны.

АНАЛИТИЧЕСКИЙ УМ СЬЮЗЕН И ЕЕ ЭМОЦИОНАЛЬНАЯ АНГАЖИРОВАННОСТЬ ПОМОГЛИ СОЗДАТЬ ЛЕНТУ, ДЕМОНСТРИРУЮЩУЮ ВЛИЯНИЕ КОНФЛИКТА НА ЖИЗНИ ЛЮДЕЙ, ИЗБЕГАЯ КЛИШЕ И ПРОПАГАНДЫ.

Это интуитивный фильм. Камера долго показывает разные текстуры: пустыни, городские улицы, военную технику. В картине эклектический саундтрек, состоящий из звуков переключаемого с волны на волну радио: иудейские погребальные молитвы, французский поп и итальянские арии. Саундтрек подчеркивает факт того, что евреи приехали в Израиль из разных стран. Впрочем, самым запоминающимся является звук последних минут картины. Доктор в психиатрической больнице «лечит» плачущего и находящегося под влиянием препаратов бывшего солдата, создавая звуки войны (криков, выстрелов, свиста, бряцания), которые повлияли на психику пациента. Пациент зарывается головой в подушку, прячется под кровать, плачет и умоляет. Слышатся звуки команд, воющих сирен, стука. Эта ужасная сцена продолжается в течение 10 минут и символизирует историю евреев, показанную на примере одного безымянного пациента.

«Земли обетованные» – крайне произраильская картина. «А почему я должна быть против Израиля? – спросила она корреспондента в Иерусалиме. – Мне было бы крайне сложно выступить против этой страны. Я с гордостью говорю, что я – еврейка, я ассоциирую себя с евреями и расположена к Израилю»[870]. В то же время Израиль метафорически представлен как клиника для душевнобольных, которых настолько мучают воспоминания о погромах и газовых камерах, что собственное страдание извратило их до такой степени, что они не в состоянии чувствовать боль других людей.

Такого мнения придерживался писатель Йорам Канюк, голос которого зрители слышат на протяжении большей части картины. Канюк рассказывал о сионизме, начиная от «Толстого, танцев, песен и прекрасных социалистических идей» до кризиса того периода. По его мнению, до войны 1967-го израильтян больше всего волновало выживание, а самыми главными ценностями считались равноправие и солидарность. Однако победа в войне принесла деньги, «люди стали покупать виллы», началась моральная деградация, появились имперские мечты. «Израиль перестал интересоваться страданием и судьбами других людей».

После этих слов в картине показаны разные сцены израильской жизни: гонящие овец бедуины, супермаркеты и ночные клубы. В интервью Сьюзен сетует на то, что Израиль стал современным материалистическим обществом без позитивных и освобождающих факторов. «Я не ожидала такого консьюмеризма, консерватизма (особенно отношения к женщинам)», – говорила она в интервью Jerusalem Post. На вопрос, не является ли феминизм «не особо нужным импортом из Америки», она ответила: «Из всего того, что вы импортировали, это одна из самых нужных вещей». На вопрос о том, насколько «необычным является то, что две женщины работают над фильмом», она ответила вопросом: «Разве есть что-то необычное в том, что две женщины чем-то управляют?»[871]

Впрочем, с феминизмом в Израиле все было в порядке (премьером страны была Голда Мейер). Проблема, по словам Канюка, заключалась в том, что идеал сионизма совершенно неожиданно подтолкнул евреев к трагедии.

«Евреям знакома драма. Но они не знают трагедию. Трагедия – это когда одно право идет против другого. Здесь есть два права. Палестинцы имеют полное право на Палестину. И у евреев есть полное право на Палестину. Не спрашивайте меня, как все это получилось. Но право есть. Решения трагедии нет, и это трагическая ситуация»[872].

Кинокартина передает эту двойственность, и в результате получилась гораздо более тонкая работа, чем все предыдущие политические эссе Зонтаг. Слишком часто в них была одна драма, но не было трагедии. И тела, которые зрители видят в фильме, не потусторонние образы сонного царства из «Благодетеля» и «Набора смерти», а «обиженные» руки и ноги настоящих людей, трупы которых разлагаются в пустыне под палящим солнцем. Как она писала в дневнике: «Смерть начинает становиться реальной»[873].

Глава 22

Сама природа мыслительного процесса

18 октября 1973-го, за пять дней до окончания войны, в то время, когда Зонтаг и Николь все еще были на Синайском полуострове, в New York Review of Books появилось эссе под простым названием «Фотография», и Зонтаг объявляла в нем об одной из «революций чувств и видения», которые Ипполит называл «революциями моего времени».

Это эссе возвестило о том, что творчество Зонтаг перешло в новую, зрелую фазу. Это было принципиально важное эссе в истории современного искусства и критики. Сборник «О фотографии» состоял из шести эссе, в котором «Фотография» было первым, появился спустя четыре года и практически сразу стал критическим сборником, положившим основу новой школы критики. Позднее Зонтаг сама признавалась, что он не идеален. Но он был великим не потому, что был идеальным, а потому, что вызывал новые мысли, заставлял людей задуматься и самим формулировать новые идеи. Это было начало, а не конец разговора, и в наши дни практически никто не может писать о фотографии, не упоминая Зонтаг и идей, которые она выдвинула в этом сборнике.

Это была во всех смыслах мощная книга, настолько мощная, что после нее с Зонтаг перестали дружить такие фотографы, как Питер Худжар и Ирвинг Пенн[874]. Настолько мощная, что один из критиков сравнил Сьюзен с высокоинтеллектуальным последователем Ку-клус-клана: «Она не считает фотографию искусством точно так же, как и ретроград не рассматривает черных, итальянцев или евреев как отдельных индивидов»[875]. Другой критик писал, что для многих людей сборник «практически сразу стал своего рода Библией». Фотографы по сей день «все еще задают себе вопрос, зачем они делают то, что делают, ради кого делают, как относятся люди к их работам и имеют ли они какой-либо смысл. Если на свете и есть человек, который поднял эти вопросы, то это Сьюзен Зонтаг»[876].

Оценка критиков эссе Зонтаг отразила двойственное отношение самого автора к рассматриваемому вопросу. Она всегда стремилась видеть правильно (это был, пожалуй, один из ключевых моментов всего ее творчества), поэтому боролась с собственным недоверием и неизбежными искажениями представления и метафоры.

С одной стороны, ее подозрительное отношение к фотографам прочитывается настолько четко, что совершенно понятно, почему многих мастеров задели ее слова. Иконофобия американского светского пуританства слилась с недоверием к мрачным изображениям, свойственным «еврейской моральной серьезности». («Да, я пуританка, – писала она в 1976-м. – Причем вдвойне, американка и еврейка»[877]). Она бросала надменный взгляд на «всего лишь отображения правды»[878]. Фотографии были потребительским китчем и средством тоталитарной слежки и «убивали сознание в точно такой же степени, как и пробуждали его». Фотокамеры являлись «оружием хищника»[879], а фотографы – подсматривающими психопатами: «в каждом использовании камеры есть подразумеваемая агрессия»[880]. И это было написано только в первой главе книги.

Двадцатью годами ранее в «Уме моралиста» она писала, что «сам факт наблюдения за феноменом движения атомов изменял их скорость и, соответственно, наблюдаемые отношения»[881]. Квантовая механика шла еще дальше, поскольку изучала объекты, которые только начинали существовать, если их наблюдали. В этом была какая-то кабалистическая загадка, которую камера символизировала – фотолинза создавала и меняла реальность. Именно такое видение камеры, которое меняет и фальсифицирует реальность, и было причиной недоверия к ней со стороны Зонтаг, иными словами, это недоверие к метафоре. Ведь, как ни крути, а фотография – это метафора, не сама вещь, а ее изображение, а у Зонтаг было инстинктивное отторжение метафор.

«Кто-то говорит: «Дорога прямая». Хорошо, тогда: «Дорога прямая как струна». Что-то глубоко во мне говорит, что надо сказать: «Дорогая прямая» и ничего больше»[882].

«Сама природа мыслительного процесса и начинается с «но», – говорила она. И это было только началом истории. Это как, когда она писала, что ее «сильно притягивал кэмп, но так же сильно и отталкивал» или то, что «я выросла, стараясь видеть и одновременно не видеть», ее отношения к фотографии никогда не сводились к чувствам любви или ненависти. Это были в высшей степени отношения любви и ненависти одновременно, электрический заряд, которым и объяснялось то, что читатели любили или ненавидели – любили и ненавидели – эссе «О фотографии».

Это напряжение и делало сборник эссе интересным. Если эссе «Образцы безоглядной воли» можно назвать впечатляющими, их чтение не доставляет особой радости. А вот эссе «О фотографии» – впечатляет и читать его интересно. В этом эссе Зонтаг не давит среднестатистического читателя багажом своих обширных знаний. Она не бравирует своим интеллектом, от чего гораздо выигрышней воспринимаются ее юмор и начитанность. Она приводит сотни примеров сложных отношений между метафорой и предметом, который эта метафора представляет, извращает, искажает и создает.

У Сьюзен была психологическая необходимость в некоторой степени верить в нереальность мира. Сквозь софистическую линзу эта вера может в интеллектуальном смысле выглядеть убедительно, но не являться удовлетворительной, хотя глаз и искажает, он все-таки видит что-то вполне реальное. Мир сна, мир теней, изображенный в ее романах и продвигаемый в части ее эссе («Содержание очень, очень маленькое»), был взглядом на жизнь в стиле кэмп, взглядом Уорхола, заключавшемся в том, что в мире есть только внешнее и стиль. Все это было справедливо, но только отчасти – в этом была драма, но не трагедия. Зрение, метафора и фотография не только искажают реальность, но и показывают ее.

Но Зонтаг была не в состоянии оценить «трагедию» до тех пор, пока, по ее собственным словам, смерть не начала становиться реальной. Она восторгалась фотографиями тел в Палермо Худжара, но в Израиле, фотографируя тела, увидела, что за картинкой скрывается их разложение. Оказывается, что вся ее эпопея с фильмом была связана с разлагающимися телами.

«ФОТОГРАФИЯ – ЭТО ОПИСАНИЕ СМЕРТНОСТИ»[883], – ПИСАЛА ОНА.

«О фотографии» – это еще один скрытый автопортрет самой Сьюзен. К написанию книги ее подтолкнуло посещение в конце 72-го посмертной ретроспективы Дианы Арбус. За год до этого, в возрасте 48 лет, Арбус порезала себе вены и приняла барбитураты. В короткий промежуток времени между ее самоубийством и открытием выставки в Музее современного искусства она стала настолько известной, что на ее ретроспективу стояла длинная очередь. Ретроспективу Арбус посетило беспрецедентное для фотовыставки количество поклонников. Эту ретроспективу показывали в течение семи лет в разных городах Северной Америки, и в общей сложности ее увидело не менее семи миллионов человек[884].

Многие, в том числе и Зонтаг, посетили выставку неоднократно[885]. В 65-м Арбус дважды фотографировала Сьюзен с Давидом. На первой фотографии они изображены на скамейке в парке. Они прикасаются носами, и кажется, что их лица – это две половинки одного и того же лица. Это прекрасная фотография симбиоза матери и сына. На второй фотографии Зонтаг изображена расстроенной. Нарядно одетый Давид, кажется, чувствует, что его мать расстроена и грустна. Зонтаг не особо любила и жаловала саму Арбус, вполне возможно, именно из-за этого портрета, на котором Сьюзен изображена не в самом лучшем настроении. Неприязнь Зонтаг к Арбус чувствуется по некоторым комментариям работ Дианы[886].

Но при этом Зонтаг восхищалась ее работами, как восхищалась и тем, что ими восхищались люди. Одной из причин того, что Сьюзен неоднократно посещала ретроспективу, было ее желание наблюдать реакцию людей на фотографии Арбус и слышать их комментарии[887]. Арбус снимала не самых обычных людей. Зонтаг назвала эту выставку «фрик-шоу». Среди фотографий было фото «еврея-гиганта», людей с синдромом Дауна и сделавших себе татуировки на лице. Было фото мальчика, играющего с игрушечной гранатой, мужчины, наносящего макияж, и женщины, заглатывающей меч.

Зрителям нравился, как выразилась Зонтаг, «набор монстров и пограничных случаев», эти фотографии были в духе времени[888].

«Фотографии Арбус передают антигуманистический настрой, который люди доброй воли в 1970-х готовы воспринимать и которым хотят сопереживать точно так же, как в 1950-х они хотели, чтобы их отвлекали сентиментальным гуманизмом»[889].

Сьюзен уже давно с интересом наблюдала за фриками, которые являлись одной из «трех тем, которыми я интересовалась всю свою жизнь». Подтверждения этому мы находим в ее дневниках. В 65-м она писала, что ее привлекают:

Эвисцерация

Стриптиз

Минимальные условия (как в «Робинзоне Крузо» или в концентрационных лагерях)

Молчание, немые

Зрительно меня притягивают:

Калеки (Поездка в Лурд, их привозят из Германии в закрытых вагонах)

Фрики

Мутанты

…

Сравните [X], который понял, что любит играть роль садиста во время секса после того, как осознал, что ему нравится смотреть на подобные вещи – медицинские иллюстрированные справочники, на калек и т. д.

Что же еще? Например:

Самоидентификация с калекой?

Проверка на то, а не поморщусь ли я? (реакция на брезгливость моей матери в еде)

Увлечение минимальными условиями – преградами, сложностями, – метафорой которых и является калека?»[890]

В ЭССЕ О НАУЧНОЙ ФАНТАСТИКЕ ЗОНТАГ ПИСАЛА, ЧТО УЧЕНЫЕ «ВСЕГДА ПРЕДРАСПОЛОЖЕНЫ К ТОМУ, ЧТОБЫ «СЛОМАТЬСЯ» И «ПОЕХАТЬ ГОЛОВОЙ», ПОТОМУ ЧТО ОНИ ЯВЛЯЮТСЯ «ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫМИ ОСОБЯМИ».

Она сама принадлежала к таким особям, и ее влечение к фрикам частично этим и объяснялось: ее преследовали за то, что она является еврейкой, унижали за то, что она женщина, она ощущала себя в опасности из-за того, что была геем.

В ноябре 72-го, после того как она несколько раз сходила на ретроспективу Арбус, Зонтаг писала в дневнике, что ее влечение к фрикам было связано с интересом к кэмпу, а также и то, что ее эссе на эту тему превратилось во что-то совершенно иное. Другим предметом ее эссе стала болезненность, связанная с открытием вкусов и стилей гомосексуалистов в Париже. Она писала, что кэмп – это когда «лампа становится не лампой, а «лампой», а женщина – «женщиной». Болезненность заключалась в том, что смерть становилась «смертью» – эстетикой смерти – точно так же, как порнография была не сексом, а его изображением. Все это не было реальным. Это было миром воли и отображения.

«Моим изначальным выбором была «болезненность» – начиная от неоклассических скульптур Кановы до искусства мумификации в катакомбах Палермо и Сиракуз (Сицилия) и Гуанахуато в Мексике [в обоих случаях, sic]. Когда разработка этой темы у меня не получилась, я решила написать про «кэмп».

Творчество Дианы Арбус возвращает меня к первоначальной теме.

Эллиотт Стейн, бог для многих художников (для меня, Кеннета Энгера) – создатель андеграундного культа этого вкуса: фрики, близнецы, сиамские близнецы, садомазохизм, арт нуво, искусство вуду, кэмп, барокко, оперы Штрауса, Damia & Frehel & Milly, Ромейн Брукс, выставка рака в лондонском медицинском музее, фильмы Тода Браунинга, фигурки из Зумбо в Glore, «символистское» искусство (де Кнопфф), магазины, торгующие порнографией на Таймс-сквер, черная магия, культы мотоциклистов, Justice weekly. Комната Эллиота в парижском отеле Verneuil принадлежит эпохе 1960-х. В 1950-х можно было в нее прийти и увидеть будущее. Как магическая «коробочка»[891].

«Мне ужасно нравилось фотографировать фриков, – объясняла Арбус. – Я их просто обожала»[892]. Оказалось, что она была не одинока. Сьюзен тоже нравились фрики, и она понимала, что неприлично смотреть на тех, кого выставляют фриками и уродами. Она весьма скептически относилась к тому, как наблюдали их люди. Посетители ретроспективы изучали фриков, рассматривали, собирали их, смеялись над ними и им удивлялись. Фрики не могли на это никак ответить. Этот визуальный аспект фотографии был в чем-то близок к сексуальному извращению, делал фото «экстремально личным наваждением (как склонность Л. Кэрролла к маленьким девочкам или любовь Дианы Арбус к толпе отмечающих Хэллоуин»)[893].

«Видишь какого-нибудь человека на улице, – писала Арбус, – и замечаешь в нем только недостатки»[894]. Зонтаг привела в эссе эту цитату, от которой может сложиться впечатление о том, Арбус была подлым человеком. В этой фразе слышатся отголоски того, что говорили о самой Зонтаг в университете Коннектикута: «Складывалось ощущение, что она постоянно судила людей, и судила совсем не в их пользу». То, что Зонтаг имела две точки отсчета: толпу на Хэллоуине и культуры падких на фриков зевак, придало сборнику эссе полемическую эмоциональность. Зонтаг как бы оказалась самой Арбус и фриком, фотографом и предметом съемки, судьей и обвиняемым, палачом и жертвой. Двойственность ее текстов означала, что в первую очередь они были обращены к ней самой и написаны для того, чтобы очистить ту часть души, которой она не верила. Те, кто считал, что она ненавидит фотографию, были неправы, равно как и те, кто придерживался мнения о том, что она ее любит. В отношении фотографии она ощущала такую же двойственность, которую ощущала и по поводу самой себя: установленным в 60-м разделением между «Я плохая» и «Я великая».

«Предметом съемки Арбус, если воспользоваться словами Гегеля, является «несчастное сознание»[895]. Именно этому и посвящено все ее творчество, хотя предмет эссе «О фотографии» можно определить как раздвоенное сознание: разделенное между предметом и его изображением, между описательным языком и «настоящей» реальностью, над которой сознание бьется, но которую никак не может постигнуть. Желание Зонтаг понять эту реальность частично объясняет ее интерес к «идеальной руке сознания, находящегося в состоянии восприятия» – камере, которая пакетирует реальность в легкодоступные «продукты потребления». Желание «познать» реальность не стоит низводить до консюмеризма, Зонтаг копала значительно глубже. Что, впрочем, нисколько не отрицает того, что фотография демонстрирует людские странности и их страдания, которые можно разрезать, повесить на стену и продать, превратить в продукт.

При этом факт демонстрации опыта одних людей дает другим шанс понять их. «Высшая мудрость фотоизображения в том, что оно говорит: «Это внешнее, поверхность. Теперь подумайте, а скорее почувствуйте, что за этим стоит, каково быть таким человеком, который так выглядит»[896]. Любой ребенок знает, что внешность может быть обманчивой, а также и то, что не все на свете можно понять по изображению. Когда Сьюзен была маленькой и увидела в Санта-Монике фотографии жертв холокоста, то это, по ее словам, изменило всю ее жизнь. Что она тогда знала о страдании? Эти изображения шокировали ее и могли в одинаковой степени как пробудить сознание, так и заглушить его. Возможно, как писала она, ради именно этой анестезии люди и смотрят фотографии.

«По Вильгельму Райху, любовь мазохиста к боли происходит не от самой любви к боли, а от надежды на получение от боли сильного чувства… Но есть и другое, диаметрально противоположное Райху, но вполне реальное объяснение того, почему люди стремятся к боли – они стремятся к ней не для того, чтобы чувствовать больше, а чтобы чувствовать меньше»[897].

ИСКУССТВО ДЛЯ ЗОНТАГ БЫЛО СПОСОБОМ УВЕЛИЧЕНИЯ ЧУВСТВ: «БОЛЬШЕ ВИДЕТЬ, БОЛЬШЕ СЛЫШАТЬ, БОЛЬШЕ ЧУВСТВОВАТЬ».

Она критиковала Арбус за то, что ее искусство может заставить ее чувствовать меньше, приукрасить реальность, анестезировать ее, материализовать. «К кошмарно страшной реальности, – писала Зонтаг, – Арбус применяла прилагательные «прекрасный», «интересный», «потрясающий», «фантастический», «сенсационный», – детское удивление, поп-ментальность»[898]. Арбус использовала термины и приемы Уорхола, чем притупляла чувства, так рассуждала Зонтаг. Она считала, что предметом съемки Арбус является боль других людей, и боялась, что та опошляет моральный императив – сам по себе достаточно двусмысленный – видеть в предмете съемки больше, чем недостаток или уродство. Если люди будут видеть такие фотографии слишком часто, то они будут меньше чувствовать.

Автор мастерски спрятан в словах эссе «О фотографии», а текст дышит непосредственностью, которой так не хватало в ее предыдущих работах. Однако ни один даже самый пророческий автор не мог бы предположить, что этой книгой он в какой-то степени обозначил свое собственное будущее. Спустя несколько десятилетий вокруг сборника возникнет другая, уже более личная драма. После смерти Зонтаг фотографии ее трупа вызвали оживленную дискуссию о том, что прилично, а что неприемлемо в фотографии. Эта дискуссия разделила членов ее семьи и близких на два лагеря и показала, что разногласия являются далеко не только философскими. Это была до боли эмоциональная дискуссия, имеющая отношение буквально к жизни и смерти.

Когда Сьюзен умирала, ее партнер Энни Лейбовиц сделала ряд фотографий того, как Зонтаг проходит курс химиотерапии, лежит на каталке в больнице, извивается в агонии, а потом фотографировала ее раздувшийся, совершенно неузнаваемый труп. Спустя два года после смерти Зонтаг эти фото были опубликованы в альбоме «Жизнь фотографа». В этом альбоме Энни Лейбовиц собрала фото, сделанные во время своей работы (политиков и знаменитостей) и фотографии из своей личной жизни. Здесь есть фото беременной Энни, ее первого ребенка, а потом задокументированы две смерти: Зонтаг и отца Энни, который умер несколькими неделями позднее Сьюзен.

Для Энни Лейбовиц эта книга была свидетельством экстремальных жизненных моментов (рождения и смерти), а также всего того, что может произойти между ними. Некоторые восприняли альбом как фриковый, эпатажный. Давид Рифф был вне себя от гнева от того, что его мать «посмертно унизили, «запечатлев» в качестве карнавального изображения смерти знаменитости»[899]. Занятно, что слово «карнавал» уводит нас к реакции Сьюзен на ретроспективу Арбус и ее негодование по поводу эксплуатации Арбус изображений, которые объекты съемки уже не контролировали, а также не могли разрешить или запретить их использование. Лейбовиц согласилась с тем, что это непростой вопрос. «Мне думается, что Сьюзен гордилась бы этими кадрами. Но она мертва, – говорила она, – если бы она была жива, она бы не хотела, чтобы их опубликовали. Вот в чем разница. Все очень странно»[900].

Несмотря на заявления Зонтаг о том, что она любит фотографию, многие ассоциируют сборник ее эссе с негативным отношением к этому виду изобразительного искусства. «Большинство из ее соображений и выводов по-прежнему точные и справедливые, – писала позднее критик Сюзи Линфилд. – Именно благодаря Зонтаг в фотокритике появился тон подозрения и недоверия, словно она учила тому, что если ты хочешь глубоко воспринимать фотографию, то ее надо отрицать»[901]. Иногда начинаешь сомневаться в том, что литературные критики любят худлит, а музыкальные – музыку, но в случае фотографии «критики воспринимают эмоциональную реакцию – если у них таковая появляется – не как что-то, что нужно испытать и понять, а скорее как врага, которого надо остерегаться… Они относятся к фотографии – не к отдельным фотографам, фотографиям или жанрам, а к самой фотографии вообще, – с подозрением, недоверием, страхом и гневом»[902].

Зонтаг на публике неоднократно отрицательно высказывалась или отрицала то, что ее лично глубоко волновало, но именно отсутствие окончательного и бесповоротного суждения и сделало этот сборник таким интересным. Вместо четких выводов и утверждений («Вместо герменевтики нам нужна эротика в искусстве») сборник заканчивается списком цитат. Это очень уместная концовка для книги, которую часто цитируют, поскольку сами цитаты, точно так же как и фотографии, можно выдергивать из контекста, организовывать и подбирать по каким-то волюнтаристским принципам, ретушировать, вставлять в рамки для того, чтобы они (цитаты и фотографии) доказывали то, что человек считает нужным доказать. Фотографии – это цитаты времени, мгновения, символизирующие что-то более масштабное, и любое критическое описание, построенное на цитатах, неизбежно теряет часть аргументации, точно так же как и альбом отобранных фотографий.

Цитата, как и фотография, – это всего лишь фрагмент, намекающий на реальность, но не являющийся ею, и именно поэтому фотография «в конечном счете, не больше чем живопись, застрахована от сомнений по поводу своего непосредственного отношения к реальности, то есть невозможности воспринимать наблюдаемый мир как данность»[903].

Отношение фотографии к миру характеризуются точно такими же сомнительными отношениями, которые существуют между реальностью и метафорой. Изображение и изображаемый предмет не являются ни полностью идентичными, ни абсолютно разными. Их отношения развивались с ходом истории и связаны с Францией XIX века:

«В «наше время» стараются избегать изображений реальности из-за извращения и частично из-за того, что само понятие реальности постепенно ослабевает и усложняется. Раньше этот процесс наблюдался в критике реальности как фасада, появившейся в прошлом веке в просвещенных кругах среднего класса»[904].

А также связаны с Китаем времен Мао:

«Китайцы не стремятся к тому, чтобы фотографии были интересными или что-то значили. Они не стремятся увидеть мир с какого-то неожиданного ракурса и не хотят открывать новые предметы. Фотографии должны «поддерживать» то, что уже описано… Для китайских властей фотографии представляют собой всего лишь клише, которые те считают не клише, а «правильной точкой зрения»[905].

Зонтаг подчеркивает, что критерии оценки могут быть самыми разными и во многом определяются культурой и историей. Таким образом, она отошла от принципов кэмпа, который «блокирует содержание», а также от другого экстрима, который можно обозначить как идею «против интерпретации». Содержание уже не противоречит интерпретации, а метафора – существу понятия. Эти понятия переплетаются, что можно описать отношениями трагедии и драмы. Или если сделать упор на более личное отношение, с которым критики реагировали на книги Зонтаг и альбомы Лейбовиц, то можно сказать, что это – отношения.

ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ ФОТОГРАФИЕЙ И РЕАЛЬНОСТЬЮ ТАКИЕ ЖЕ НЕПРОСТЫЕ, КАК И ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ ДВУМЯ ЛЮДЬМИ.

Как и в любых отношениях к людям, отношение Зонтаг к фотографии не было постоянным. Ее понимание сложностей процессов видения и восприятия менялось по сравнению с тем, каким оно было в молодости, и развивалось до самой смерти. Наиболее сложным это понимание было в области наблюдения за телами, особенно за телами страдающими. Ее воображение поразили фотографии мертвых тел, сделанные Худжаром. Потом она сама фотографировала почерневшие, разлагающиеся тела в Израиле. Если исходить из тех же принципов, которым она следовала, рассматривая изображения страдания, и из тех принципов, из которых люди рассматривали фото ее собственного тела, то можно задаться вопросом, дали ли те люди согласие на фотосъемку их собственных тел для доказательства того или иного подхода – болезненного («Сегодня я, завтра ты») или более морального (человеческие страдания во время войны).

Вошедшие в альбом фотографии убитых и раненых в Сараево, вперемешку с фото рок-звезд и семейных пикников, были сняты по настоянию Сьюзен. «Фотографирование – это, по сути, акт невмешательства», – писала она в сборнике эссе «О фотографии». Спустя 20 лет, когда она вместе с Лейбовиц приехала в Сараево, Зонтаг уже не верила в это утверждение, она уже не воспринимала фотографию в качестве смеси «визуализации и опасности», уже не утверждала, что фотографии войны являлись «невыносимым повтором знакомой выставки жестокости», притупляющей чувства пресыщенной буржуазии»[906]. В Боснии Зонтаг поняла, что фотография может быть актом любви и самопожертвования, прямого политического вмешательства, удара, а не анестезии.

При этом точно так же, как можно одновременно любить и ненавидеть одного и того же человека, это может быть непристойностью.

Глава 23

Никаких иллюзий

В 1971 году Давиду Рифу было 19 лет, и он заканчивал первый год обучения в Амхерстском колледже. Его жизнь между двух родителей, как между двух огней, была непростой. Сьюзен часто отсутствовала и игнорировала свои материнские обязанности, это отмечали и ее друзья, да и она сама в этом признавалась. Зонтаг была по отношению к сыну собственником, воспринимая Давида как продолжение самой себя. «Я слишком идентифицирую себя с ним»[907], – писала она в тот год, когда он уехал учиться в колледж. Гиперсобственнические настроения Сьюзен к своему сыну начались еще до его рождения.

Она писала, что Филип «убедил меня в правильности своего представления о любви, в том, что можно обладать другим человеком, в том, что я могу быть развитием своей собственной и его личности, и именно таким Давид будет для нас обоих. Это любовь, которая пожирает другого человека, делает его частью тебя, перерезает жилы воли»[908].

Сьюзен критиковала, даже смеялась над таким собственническим и каннибалистским «представлением о любви», но не могла сдерживать свое желание обладать сыном из-за страха потери. Зонтаг очень четко выразила свое мнение по этому вопросу (без самокритики) в письме сестре Джуди, написанном, когда Давид был еще младенцем. Она писала, что у нее нет никаких намерений отпускать «божественного маленького тирана».

«Я уже приняла решение о том, что он не женится до 40 лет и будет жить в квартире в том же доме, что и я, как хороший еврейский сын. Меня совершенно не привлекают новомодные идеи материнской эмансипации, которую психиатры проповедуют язычникам»[909].

В СВОИХ ДНЕВНИКАХ ЗОНТАГ ПИСАЛА О СЕБЕ ПРЯМО И БЕЗЖАЛОСТНО – ТОЛЬКО О САМОЙ СЕБЕ.

Бесспорно, что дневники предназначены для записей личных переживаний, но даже женщины, вызвавшие у нее массу драматических эмоций, выступают на страницах этих дневников скорее как актеры ее личной драмы, чем живые люди. И, как уже было отмечено, в 100 томах ее дневников есть человек, о котором она упоминала крайне редко. Единственный сын.

Друзья Сьюзен переживали по поводу того, как она относится к Давиду. Она часто уезжала в Европу, особенно когда у нее были отношения с Карлоттой и Николь. Роуз МакНалти перестала работать, когда Давид был еще маленьким, и поэтому рядом с ним чаще всего были Роджер Штраус и Пегги Миллер. Когда Давид стал подростком, Сьюзен предоставила ему (с точки зрения обычных людей) слишком много неограниченной свободы.

Можно сказать, что фактически Давид рос без особого присмотра, хотя Сьюзен, по словам Роджера Дойча, часто говорила, что именно она создала «блестящего, веселого и идеального джентльмена». Дойч был «обычным парнем из Висконсина», подружившийся в то время с Давидом и фактически прожившим более двух лет (с 1975 по 1978 год) в квартире Зонтаг на Ривер-сайд. Он отмечал то, что Сьюзен воспитывала Давида как компаньона. «Он был тем, что на людях она демонстрировала в качестве того, что создала сама»[910], – вспоминал Дойч.

Сьюзен было всего 19 лет, когда она родила, соответственно, ей было 40, когда он стал взрослым. И их отношения действительно были отношениями компаньонов, а по мере того как она становилась старше, они стали больше напоминать отношения родителя и ребенка. «Она не была матерью, а он не был сыном»[911], – говорил Канюк, встречавшийся с ними в Израиле в 73-м.

Отношения матери и сына зачастую казались окружающим странными. «Она совершенно определенно не любила его так, как должна любить мать, – вспоминал Дойч. – Она любила его в том смысле, что создала его характер». Сьюзен постоянно говорила о том, как Давид прекрасен и великолепен, что звучало как-то не по-матерински. В письме от 1978-го Пол Тек сказал о том, что подозревали многие, но не осмеливались озвучивать: «Ваши эмоциональные связи в рамках становления династии Зонтаг в Америке… Тексты (подготовленные с помощью бедного Давида) показались мне отчаянными, нелепыми, даже ЖАДНЫМИ»[912].

Несмотря на обширную сферу интересов, Давид по складу ума не был ученым. В школе его приятелями были «совершенно обычные ребята, – говорил Дойч, – в интеллектуальном смысле они были скорее не интересными, просто ребята, которых интересовали вещи, интересовавшие обычных ребят». Давид отучился год в Амхерсте, бросил, поехал в Париж, потом целый год жил в Мексике, в Куэрнаваке. Там учился в специальной школе австрийского священника Ивана Иллича, возглавлявшего Центр межкультурной документации. Это был «свободный клуб для ищущих сюрпризы, – писал Иллич. – Место, куда люди идут не для того, чтобы получить ответы, а для того, чтобы по-новому переформулировать свои вопросы»[913]. Во время пребывания в Мексике Давид выучил испанский, потом вернулся в Нью-Йорк, где почти два года проработал таксистом. «Реально я понятия не имел, какого хера я туда вписался»[914], – говорил он.

Невозможно себе представить, чтоб Зонтаг бросила колледж и начала водить такси, что, вполне вероятно, и было смыслом всего того, что Давид хотел ей своим поведением показать. Бунтарство Давида уводило его туда, куда она не могла за ним последовать, и в какой-то момент он сообщил, что собирается пойти в морскую пехоту. «Вот это-то побить ей оказалось непросто»[915], – рассказывал Кох. Впрочем, молодые люди старались убежать от влияния родителей, а молодежь того поколения часто искала себя под руководством харизматичных гуру. Но Сьюзен настаивала на том, чтобы он закончил образование. Осенью 75-го Давид подал документы в Принстон, и это неожиданно возымело серьезные последствия. Для поступления в университет надо было пройти медкомиссию, и Давид, по его собственным словам, «повел себя по этому поводу безответственно, как подросток». Он отказался сам назначать время прохождения медосмотра и попросил свою мать этим заняться. «И она подумала: «Ну, если он будет проходить медосмотр, то пройду его и я. Я уже давно не была у врача»[916].

РЕЗУЛЬТАТ МЕДОСМОТРА ОКАЗАЛСЯ ШОКИРУЮЩИМ. ЗОНТАГ БЫЛО 42 ГОДА, И У НЕЕ ОБНАРУЖИЛИ РАК ГРУДИ ЧЕТВЕРТОЙ СТАДИИ С МЕТАСТАЗАМИ.

Она отправилась в больницу Кливленда, где онколог предложил ей «легкую форму» мастэктомии. Она вернулась в Нью-Йорк, и в больнице Слоуна-Кеттеринга согласилась на более радикальную операцию. «Она всегда принимала радикальные решения»[917], – писал Давид. Однако в медицине и в политике значение слова «радикальный» сильно отличается. В онкологии это означало серьезную инвазивную операцию, которая, как выяснилось, не давала гарантий в долгосрочной перспективе, чем более локальное вмешательство[918].

Ее настроение постоянно менялось, оптимизм сменялся отчаянием. Однажды Роджер Дойч отвез ее в клинику Слоун-Кеттеринг. «Мы вышли из машины, она взяла мои ладони, чего никогда раньше не делала, и посмотрела мне в глаза. «Роджер, я умираю», – сказала». Весь ее оптимизм объяснялся лишь тем, что врачи ей врали. «Врачи постоянно врали больным раком», – писал Давид. Врачи не рассчитывали на то, что она выживет, но об этом ей не говорили. Позднее Давид задумался, хватило бы у нее силы воли на продолжение лечения, если бы она знала, что ее шансы минимальны[919]. С другой стороны, она знала, что ее шансы остаться в живых через два года составляли всего 10 %. «Но кто-то же должен входить в эти 10 %», – говорила она, пытаясь убедить себя в необходимости лечения[920].

Перед операцией Кох разговаривал с Зонтаг о жившем в XVII веке англиканском священнике Джереми Тейлоре и его книге «Святое бытие и святая смерть». «Ее поразила эта книга. Она приняла ее близко к сердцу, насколько я помню, без лишних слов»[921]. В больнице она написала короткое предисловие к книге Худжара «Портреты в жизни и смерти»: «В прошлом люди сделали смерть процессом исследования. Но тело все уже знает. Такое чувство, что тело уже знакомо со смертью»[922].

28 октября 1975 года Зонтаг «стерли» левую грудь. Она писала, что хирург был опытным и никакого шрама не осталось. Или скорее видимого шрама. Ее «место внутри собственного тела, которое никогда не было безопасным, было окончательно разрушено» операцией, говорил Давид. Она называла себя «покалеченной»[923]. Это слово она уже использовала ранее – «покалеченная, неполная, преоргиастическая» – для описания своего состояния в подростковом возрасте. В те годы она считала, что причиной ее несчастья является «ужасающее противоречие ума и тела». Она в некоторой степени победила это противоречие, но любовные травмы заставляли ее прятаться в относительном спокойствии ума.

Именно так она и поступила после операции. Прогнозы не были обнадеживающими. Опухоль была только наиболее очевидной частью проблемы. Рак поразил все ее тело. После первой последовали еще четыре операции по купированию очагов заражения, а потом 30 месяцев бомбардировки химиотерапией. «Такое ощущение, что с моим телом ведут войну, как во Вьетнаме, – говорила она. – Применяют химическое оружие. Мне остается только ликовать»[924].

Незадолго до постановки диагноза она уже находилась в состоянии депрессии. «Я должна изменить свою жизнь», – писала она. Она заставляла себя выглядеть и вести себя более радостно и позитивно. Она боялась того, что точно так же, как Диану Арбус и Альфреда Честера, ее ждут катастрофа и смерть. Ее поддерживала только «система безопасных и тихих заводей феодальных отношений, помогавшая забыть ужас – сопротивляться и выжить». Но этого стало явно недостаточно.

«Я создала себе жизнь, при которой меня ничто и никто не может расстроить – никто, кроме Д., конечно. Никто (кроме него) не в состоянии меня «достать», скинуть меня с обрыва. Все стали официально «безопасными». Центр моей вселенной: Николь.

Я в безопасности, но слабею. Мне все сложнее и сложнее находиться одной, даже в течение нескольких часов. Паникую по субботам в Париже, когда Н. уезжает в 11 утра на охоту и возвращается только после полуночи. Не в состоянии выйти из квартиры на de la Faisanderie и передвигаться по Парижу одной. Я сижу по субботам здесь, не в состоянии работать, не в состоянии двигаться…

Д. напоминает мне, что тихая заводь вскоре перестанет быть тихой. (Банкротство Н., неизбежная продажа квартиры на de la Faisanderie.) Тогда что-либо изменить станет сложнее – мое пристрастие к опекунским отношениям. Впервые такие отношения у меня сформировались с моей матерью. (Слабые, несчастные, очаровательные, сбитые с толку женщины.) Вот еще один аргумент за то, чтобы не возобновлять отношения с К., которые стали ужасными в марте в Риме»[925].

В этом пессимистичном отрывке угадывается убивавшая ее тело болезнь, о которой она еще пока не знала. Но как во время болезни, так и в полном здравии удовлетворенность, не говоря уже об ощущении счастья, всегда давались ей сложно. Она выросла, «в буквальном смысле не ожидая того, что буду счастливой», и ее отношения с Николь, как и с другими любовницами и любовниками, постепенно сходили на нет.

Но когда Зонтаг заболела, Николь вновь предоставила ей дом, а также физическую и эмоциональную заботу. Если бы Зонтаг была здоровой, то она бы, скорее всего, отказалась от помощи, но во время болезни была не в состоянии этого сделать. С болезнью к ней пришла одна хорошая новость. Она почувствовала, что Давид, по словам Минды Амиран, «к ней вернулся» и то, что «в тот период они стали очень близки. От этого она чувствовала себя счастливой»[926]. Она поняла, что нет худа без добра.

«Единственный раз, когда я чувствовала, что меня любят – принимала эту любовь, приветствовала с глубоким чувством благодарности, – было в 1975–1976, в первый год моей болезни, когда я сама и окружающие думали, что скоро умру. Я была в состоянии эйфории. Тед [Муни] говорил, что на меня снизошла благодать»[927].

Спустя 20 лет она сказала подруге, также переболевшей раком, что в тот период «была впервые в жизни счастлива и думала, что жизнь прекрасна»[928].

После первых операций в Нью-Йорке Николь нашла в Париже онколога Люсьена Израэля, предложившего курс иммунотерапии, который тогда в США был недоступен[929]. Позднее Зонтаг говорила о том, что этот доктор спас ей жизнь, и хвалила себя за то, что выбрала его болезненное, но эффективное лечение.

Как и у многих других самозанятых американцев, у Сьюзен не было медстраховки, как и средств для оплаты курса лечения, общая стоимость которого составляла 150 000 долл. (сегодня это приблизительно 700 000 долл.). Колоссальная сумма для писателя, книги которого не раскупались нарасхват и который не имел личного капитала.

В отличие от большинства американцев, у Сьюзен был круг обеспеченных и влиятельных друзей. Боб Силверс написал письмо с просьбой, и друзья откликнулись. Среди тех, кто помог деньгами, были владелец The New Republic Мартин Перетц и коллекционер из Хьюстона Доминик де Менил. Кроме этого, помогли писатели и художники: Карлос Фуэнтес, Артур Миллер и Джаспер Джонс.

Несмотря на собственные денежные трудности, Николь обеспечила Сьюзен всем необходимым. Например, она оплачивала перелеты Сьюзен из Нью-Йорка и обратно на Concorde, так как перелеты на обычных авиалайнерах были для Зонтаг слишком утомительными. Известие о выздоровлении многие восприняли как чудо.

МОЛОДОЙ ИНТЕЛЛЕКТУАЛ СТИВЕН ДОНАДИО ВСПОМИНАЛ, ЧТО «ОДНИМ ИЗ САМЫХ ВАЖНЫХ МОМЕНТОВ МОЕЙ ЖИЗНИ» СТАЛО ПЕРВОЕ ПОСЛЕ БОЛЕЗНИ ВЫСТУПЛЕНИЕ ЗОНТАГ В БИБЛИОТЕКЕ БОБСТ НЬЮ-ЙОРКСКОГО УНИВЕРСИТЕТА.

«Когда на трибуну вышла Зонтаг, мы подумали, что видим восставшего из мертвых. В аудитории раздался громкий вздох. Она не выглядела истощенной и вела себя уверенно. Говорила удивительно прямо, с видимым опытом лично пережитого. Ее выступление было динамичным, насыщенным и зажигательно эффектным. Помню, как она уверенным тоном заявила, что мы являемся подданными двух королевств – королевства здоровых и королевства больных, а также, что нам судьбой отведено провести время в каждом из них. Во время ее выступления в зале не раздалось ни одного звука»[930].

В 1978-м вышло короткое эссе Зонтаг «Болезнь как метафора», в котором она так же часто говорила, что такое рак, как и не говорила. В эссе она не упомянула о том, что болела им сама. Эта сдержанность придала произведению эмоциональную отстраненность, но, как часто случалось в ее статьях, добавила полемической направленности. Позднее она писала, что заболела раком тогда, когда в мире считалось, что этой болезни надо стыдиться, потому что человек ее, скорее всего, заслужил.

«Рак считается заболеванием физически разбитых, невыразительных, подавленных – в особенности тех, кто подавлял свой гнев или сексуальное влечение. Считается, что именно такие люди предрасположены к раку, как в свое время в XIX и XX веках думали, что туберкулезом (до тех пор, пока не нашли лечение) болеют гиперчувствительные, талантливые и страстные».

Позднее, в 1989 году, Зонтаг описывала, как злилась на то, что сложившаяся вокруг рака стигма делало это заболевание в ее глазах еще более страшным. «Что меня больше всего возмущало и отвлекало от моего собственного ужаса и отчаяния от мрачных прогнозов докторов, это то, что репутация болезни добавляла страданий тем, кто от нее страдал»[931]. Эта репутация была по-своему схожа с метафорой, превращая явление в то, чем оно не являлось. В случае с раком была неуместная моральная оценка, использовавшая химическое и психологическое состояние больных в виде дополнительного повода для критики.

Эти критика и мнения приводили к тому, что зачастую «пациентов избегали родственники и друзья, и они подвергались остракизму со стороны членов семьи, – писала она. – Рак выливался в скандал, который ставил под удар семейную жизнь, шансы продвижения по службе и даже мог грозить увольнением»[932]. Пациентам часто не говорили правду по поводу их состояния, предполагалось, что эта болезнь возникала у морально и психологически нестойких. Это было «заболевание людей с недостаточной страстью, которое поражало тех, кто подавляет свою сексуальность и спонтанность, сдерживает себя и не способен выказать чувство гнева». Секс – «то, что называется свободной сексуальной жизнью, по мнению некоторых, помогает избежать рака» – является таким же важным, как и злость: «Существуют люди, не терпящие рак, такие, как Норман Мейлер, который недавно объяснил, что если бы не пырнул ножом свою жену (и не действовал, «побужденный сонмом плохих чувств»), то заболел бы раком и «сам бы умер в течение нескольких лет»[933].

Подобные метафоры «мешают людям своевременно обращаться за медицинской помощью или прикладывать максимум усилий для получения компетентной медпомощи. Я убеждена в том, что метафоры и мифы убивают людей. (Например, из-за них люди боятся таких эффективных мер лечения, как химиотерапия, и вместо этого надеются на совершенно бесполезные процедуры, такие, как диету и психотерапию.) Больным и тем, кто за ними ухаживает, я хотела дать инструмент, помогающий нейтрализовать эти метафоры и бороться со сдерживающими их факторами. Я надеялась убедить испуганных людей в необходимости обратиться к врачу или поменять доктора на более знающего и компетентного, который назначит им необходимое лечение. Хотела убедить людей в том, что рак – это всего лишь заболевание, серьезное, но лишь заболевание. Без какого-либо «подсмысла». И совершенно не обязательно, что это смертный приговор (есть такое неправильное мнение о том, что рак = смерть)»[934].

Вокруг этой болезни веками складывались разные мифы. Гелен в Древней Греции считал, что этому заболеванию в большей степени подвержены «меланхоличные женщины», – писала Зонтаг. Сьюзен никогда бы не написала свою книгу, если бы в мире не существовало последователей этих идей. В преставлении многих людей «современный больной раком» был «ненавидящим самого себя, жалким и бесчувственным существом»[935]. Получалось, как писала она, что пациент «был болен не просто смертельным, но и постыдным заболеванием»[936].

В современной интерпретации эта мифология началась не от Галена, от Фрейда. В науке XIX века было достаточно подобных идей, с которыми она боролась. До того как Фрейд создал позитивистскую формулу, согласно которой «умственное основано на органическом», заболевание считалось «инородным телом, каким-то способом проникнувшим в тело пациента». Как писала молодая Зонтаг в «Уме моралиста», «общий тезис Фрейда о том, что болезнь надо рассматривать исторически», являлось серьезным отходом от «анатомических, физических и химических факторов», которые считались первостепенными во время изучения самим Фрейдом медицины.

Точно так же как и прочие идеи Фрейда, его мысли дорабатывали и видоизменяли многие другие, включая радикального психоаналитика Вильгельма Райха, который развил детективные метафоры отца психоанализа в такие области, в которые он сам никогда не отваживался заходить. Райх даже развернул эти идеи против самого Фрейда. Зонтаг писала:

«Фрейд «был прекрасен… когда говорил», – вспоминал Райх. «И болезнь ударила его именно туда. Прямо в рот. Там у него начался рак».

На протяжении определенного периода времени Зонтаг крайне интересовалась личностью и творчеством Райха. В эссе «Болезнь как метафора» она писала о том, что благодаря Райху рак ассоциируют с сексуальным и эмоциональным подавлением[937]. «Нет ничего более карательного, как придание смысла болезни»[938], – писала она. Рак был всего лишь заболеванием, у которого не было никакого смысла.

В свете этого извращенного символизма писатель обретал новую роль. «Не передавать смысл, что является традиционным делом литературы, а отнимать смысл, применять донкихотскую, крайне полемическую стратегию «против интерпретации» на этот раз относительно реального мира»[939]. Так она писала в опубликованном в 1989 году эссе «СПИД и его метафоры», продолжении «Болезнь как метафора». Она видела, как метафоры деморализуют и убивают пациентов, заставляя их ощущать «стыд и отвращение к своему заболеванию». Они оказались в «лапах фантазий о своем заболевании, по поводу которых у меня не было никаких иллюзий»[940].

Раковых больных утешало представление о твердых научных причинах своего заболевания. Камера фиксирует и изменяет одновременно, и наблюдения Зонтаг начали менять стереотипы восприятия болезни. Частично благодаря Зонтаг рак стали воспринимать как еще одно заболевание. Невозможно сделать рак менее неприятным и менее болезненным, но, избавившись от ненужных метафор, Зонтаг помогла избавиться от дополнительного и бессмысленного психологического страдания пациентов. Из всех скрытых автопортретов из дневников Зонтаг самым пронзительным и самым откровенным является портрет, который можно составить о ней по дневникам, написанным во время болезни.

Она описала предрассудки, окружавшие болезнь. Цитировала своего детского героя Томаса Манна («Симптомы заболевания являются скрытыми проявлениями силы любви, и все болезни есть измененная любовь»), Андре Жида, герой которого заболевает туберкулезом, «потому что он подавлял свою сексуальную природу»[941]. Цитировала современного нью-йоркского психолога, писавшего о «базовых эмоциональных чувствах ракового больного». У больных было «детство или юношество, во время которых они чувствовали себя изолированными», после чего у них появилось «убеждение в том, что в жизни нет никакой надежды»[942]. Она цитировала сделанное в XIX веке описание ракового больного, как человека, живущего «сидячей жизнью, занимающегося изысканиями и изучениями, склонного к переживаниям и волнениям, амбициозного, часто испытывающего порывы злости и чувство горя». В Англии времен Ренессанса, писала она, люди верили в то, что «счастливый человек никогда не заразится чумой»[943].

Однако портрет замкнутого, грустного и подавляющего свои чувства человека, тот образ, который она считает средневековым и негативным, крайне похож на ее собственный портрет, описанный в ее дневниках. Да. На скрытый образ человека, который она практически никогда не показывала на публике, демонстрируя всем свою маску – персону, появившуюся в качестве средства выживания. «Я несу ответственность за свою болезнь, – писала она. – Я жила, как трус, подавляя гнев и желания»[944]. Она корила саму себя. «Она приехала в Нью-Йорк [в 1950-х], где люди писали об Эросе, смерти и подобных вещах, – говорил Левин. – Она на все это купилась и поэтому начала думать: «Может, от этого-то я и заболела раком»[945].

ЕЕ САМООТРЕЧЕНИЕ ОТ СОБСТВЕННОГО ТЕЛА БЫЛО НАСТОЛЬКО СИЛЬНЫМ, ЧТО ЕЙ ПРИХОДИЛОСЬ НАПОМИНАТЬ СЕБЕ ПРИНИМАТЬ ВАННУ.

Она катастрофически игнорировала свое собственное здоровье. Никогда не занималась спортом. Недосыпала. Иногда не ела, периодически переедала. Много курила, но соврала об этой привычке своему онкологу[946]. И в эссе «Болезнь как метафора» с целью превратить свою историю страха, стыда и вины во что-то полезное она в этом не призналась. Вместо этого она отмахнулась от «крайне общей, созданной на потребу широкой публики статистики, например, о том, что 90 % раковых заболеваний «вызваны экологическим фактором» или что 75 % смертей от рака связаны с неправильным питанием и курением»[947]. Она не говорит, почему называет эту статистику «крайне общей», и вообще не интересуется тем, что стоит за этими цифрами.

Патогенез рака является крайне сложным, и заболевание появляется по самым разным причинам. Однако в ситуации стресса от болезни она потеряла недавно приобретенную способность видеть разницу между трагедией и драмой. Она полностью сняла с себя личную ответственность, словно принадлежит к числу тех, кто считает, что умереть от рака, если курить одну за другой сигареты Marlboro, так же маловероятно, как умереть от прямого попадания метеорита. Она решила не брать на себя потенциальную ответственность за совершенные действия, а вместо этого сконцентрироваться на истории о том, как она пережила эту болезнь. Она объясняла факт своего выздоровления своей решимостью и тем, что выбрала радикальные методы лечения и доктора, который их рекомендовал. По сути, вся ее история построена на парадоксе. Она не несет ответственности за свою болезнь, а только ответственность за свое выздоровление.

Метафора – странная и сильная вещь, и она смогла уничтожить ее мифологию (идеи о том, что пациент – жертва сексуального подавления и моральной депрессии) только путем создания новой метафоры. Таким образом, Зонтаг подтвердила важность метафоры путем искажения собственной истории и замены одной умственной фрейдистско-райхианской мистификации другой, которую она назвала «наукой».

«МОЯ МАТЬ ОБОЖАЛА НАУКУ С ПОЧТИ РЕЛИГИОЗНЫМ ФАНАТИЗМОМ»[948], – ГОВОРИЛ ДАВИД.

Однако позднее Зонтаг в большей степени объясняла свое выздоровление не наукой, а тем, что назвала «позитивным мышлением». Она рассказывала о жене Леонарда Бернстайна Фелиции Монтелегре, одно время считавшейся самой красивой женщиной Чили, которой поставили диагноз приблизительно в одно и то же время, что и ей. Фелиция и Сьюзен часто говорили о том, что им пришлось пережить во время лечения. Шансы на выздоровление Фелиции были выше, однако она умерла, что Зонтаг объяснила тем, что у нее был «пораженческий настрой»[949].

Зонтаг считала, что пережила болезнь благодаря страстному желанию выжить. Она настроилась на то, что не умрет, и выдержала много боли. В конце жизни она очень интересовалась судьбой известного велосипедиста Лэнса Армстронга, которому тоже предрекали смерть, но он победил рак. «Конечно, иногда у тебя бывают моменты слабости, когда ты думаешь, что точно умрешь или умрешь скорее всего, – говорил он. – Но я был полон решимости, полностью сконцентрировался и верил в моих докторов, их предписания и курс лечения». Давид считал, что Сьюзен могла бы сказать то же самое[950].

Рассказанная ею история

«была на самом деле не такой, какая была у моей матери, в смысле операции и последующего лечения рака груди. История, которую она запомнила и рассказывала другим, была иной, и именно эта «переписанная» история повествовала о том, как она жила со времен болезни».

Бесспорно, несмотря на то что многие больные на 100 % верят в себя, своих докторов, их указания и готовы переносить страшные муки, они все равно умирают от рака. Тем не менее главным выводом стало ее желание переносить страдания. «Она гордилась тем, что пошла на экспериментальное и крайне болезненное лечение. Это лечение было гораздо более болезненным, чем большинство других доступных в то время курсов»[951], – говорил Давид. Подобная гордость часто встречалась в среде людей, переживших рак. «Человек хочет придумать какую-нибудь романтическую историю о том, почему именно он выжил, в которой он является главным героем»[952], – говорил онколог Сиддхарта Мукхери. Этот онколог писал о том, что такое поэтическое представление о выздоровлении имеет долгую историю и глубокие корни:

«О, другие умерли, потому что не смогли найти того парижского доктора». Не обязательно работать в сфере онкологии, чтобы услышать подобные объяснения. Пациенты отправляются на лечение в Мексику, и если лечение проходит успешно, то они говорят: «Я выжил потому, что у меня хватило ума поехать в Мексику».

В СЛУЧАЕ С ЗОНТАГ ПАРАДОКСОМ ЯВЛЯЛАСЬ ЕЕ ВЕРА В ТО, ЧТО УМ НЕ В СОСТОЯНИИ СДЕЛАТЬ ЧЕЛОВЕКА БОЛЬНЫМ, НО ВОТ ИМЕННО УМ ПОЧЕМУ-ТО МОЖЕТ ПОМОЧЬ ВЫЖИТЬ.

Она так и не смогла избавиться от фрейдистского представления о том, что тело является производным умственного. Эта позиция подрывала веру в правдоподобность тезисов, высказанных в эссе «Болезнь как метафора», но при этом помогла вдохнуть надежду в пациентов, которые считали, что заболели по каким-то причинам морального толка. Зонтаг была вправе гордиться тем, как она заявила в одном интервью, что «сотни людей написали мне, что [книга] спасла их жизнь, потому что, прочитав ее, они пошли к врачу или поменяли врача»[953].

Вот таким образом эссе «Болезнь как метафора» совершенно неожиданным образом превращается в то, что Зонтаг ненавидела всей душой, а именно в метафору. Зонтаг подменила один миф другим и вместо испуганной и ощущающей свою вину женщины появилась «такая пушистая» Сьюзен Зонтаг. Старые представления о раке исчезали под напором появления новых методов лечения. Происходила «революция видения», помогавшая людям, которые или выбирали эти новые методы лечения и побеждали болезнь, или умирали, но умирали по крайней мере без чувства стыда за то, что потратили свою жизнь впустую.

Глава 24

Toujours fidèle

Осенью 1977-го, когда Зонтаг заканчивала курс лечения от рака, к ней в квартиру зашел Левин и увидел в свете кухонной лампы лежащий на столе первый напечатанный сборник эссе «О фотографии». В квартире было тихо, Сьюзен лежала в кровати. Левин поздравил ее с выходом сборника, на что она спросила его: «Но он не такой хороший, как работы Вальтера Беньямина, да?»[954]

В личном пантеоне Зонтаг Беньямин занимал отдельное почетное место. В посвященном ему эссе «Под знаком Сатурна», написанном в следующем году, Зонтаг перечисляет то, что ему нравилось: коллекционирование, книги, фрагменты и руины. Ей нравилось то же самое, что и Беньямину. Зонтаг импонировал его измученный меланхолией характер. «Так как сатурнианский характер является медленным и склонным к нерешительности, то иногда приходится вырезать себе дорогу ножом, – писала она как человек, знающий, о чем говорит. – Но иногда происходят ситуации, в которых человек обращает этот нож против самого себя»[955].

Это всего лишь одно из горьких замечаний, которых в этом эссе вполне достаточно. Судя по тексту, афоризмы давались Зонтаг не хуже, чем Беньямину. «Единственное – и притом острейшее удовольствие, которое позволяет себе меланхолик, – это аллегория»[956], – писал Беньямин, и Зонтаг с одобрением привела эту цитату. Аллегория является одним из великих удовольствий этого эссе – Беньямин выступает аллегорией Зонтаг, у которой такой же сатурнианский характер, которому свойственна «самоотчетность и беспощадное отношение к самому себе, которого нельзя воспринимать как данность. Личность – это текст, он требует дешифровки»[957]. Поскольку Беньямин воспринимает себя в качестве эстетического феномена, то меланхолик становится идеальным переводчиком. Его уникальность расположения в мире в том, что он никогда не может быть его частью – мир располагается вовне: «Так как меланхолики одержимы смертью, именно они лучше всех «считывают» окружающий мир»[958]. Мир является текстом, по которому движется человек, пытаясь разгадать его, как писатель-пилигрим. «В Беньямине жил и непоседливый путешественник, и собиратель, отягощенный скарбом – иначе говоря, грузом собственных страстей»[959].

Человек, рожденный под знаком Сатурна, был лжецом («притворство и скрытость являются для меланхолика необходимостью»), любил свободу («сам он мог резко рвать с друзьями») и прятался от дискомфорта на людях за чтением и письмом. («Ибо первое желание Сатурна при взгляде на любой предмет – отвести глаза, уставиться в угол. Еще лучше – уткнуться в блокнот для записей. Или укрыться за стеной книги»[960].) Люди, рождённые под этим знаком, «всегда работают и всегда стремятся работать больше», им всегда кажется, что они не успевают или их продукт недостаточно хорош[961], они боятся того, что смерть унесет их до того, как они успеют закончить свой труд: «Что-то вроде страха преждевременной остановки гонит вперед эти фразы, перегруженные мыслью, как поверхность барочной живописи переполнена движением»[962].

Важность работы отодвигала на второй план человеческие отношения и связи:

«Естество в виде, например, семейных связей низвергает меланхолика во власть ложно-индивидуального, во власть чувствительности, – для него это утечка воли, независимости, свободы сосредоточиться на том, что делаешь. И наконец, это требует от меланхолика любви к ближнему, а тут он заранее пасует»[963].

Меланхолик обеими руками держится и защищает свою работу, потому что без нее его «я» исчезнет. Ему нужна броня, не настоящее «я», а способ его защитить. Это может быть похоже на «существо-в-качестве-играющего-роль», к которому Зонтаг питала противоречивые чувства в «Записках о кэмпе», но это не уорхоловское желание превратить все в пластик, это «существо-живущее-путем-играния-роли». Точно так же как Сьюзен была иногда отдельной от Зонтаг, существо иногда бывает отдельным от роли, однако роль помогает существу понять чуждый для него мир. Она помогает ему создать «я», которое возможно понять, словно понять книгу. Он является усердным коллекционером, состоящим из книг и предметов, и потерять эти предметы – все равно что потерять себя: буквальный текст и буквально себя. Одной из причин того, что Беньямин покончил жизнь самоубийством, было то, что он не мог вернуть себе библиотеку, оставленную в оккупированной Франции.

Осознавая всю свою гениальность и все недостатки, хрупкое, настоящее и скрытое «я» создает маску:

«Чувства превосходства или несостоятельности, смущения, чувство невозможности получить то, чего хочешь, и даже точно (и последовательно) обозначить это для себя – все это может и, как человек чувствует, должно быть замаскировано маской дружелюбия или самой тщательной манипуляцией».

ЗОНТАГ РАВНЯЛАСЬ НА САМЫЕ ДЕСПОТИЧНЫЕ СТАНДАРТЫ, КОТОРЫЕ ПОДТАЛКИВАЛИ И ВДОХНОВЛЯЛИ ЕЕ ДЕЛАТЬ БОЛЬШЕ И ЛУЧШЕ. «Я ПЫТАЮСЬ ПРЕДСТАВИТЬ СЕБЕ, КАК КТО-НИБУДЬ СОВЕТУЕТ ШЕКСПИРУ: «РАССЛАБЬСЯ, НЕ НАПРЯГАЙСЯ!»

Эти слова принадлежат Элиасу Канетти. Зонтаг процитировала их в эссе «Мысль как страсть» – последнем эссе сборника «Под знаком Сатурна», вышедшем в 1980 году. В сборник вошли статьи, напечатанные в The New York Review of Books[964]. Эссе о Канетти – еврее, который родился в Болгарии, жил в Швейцарии, имел британское подданство, считал своим родным языком испанский, но писал на немецком, вышло почти за год до того, как ему дали Нобелевскую премию по литературе. Точно так же как и эссе о Беньямине, эссе о Канетти настолько автобиографично для Зонтаг, что его едва можно назвать эссе о Канетти[965]. В лице этого писателя Зонтаг увидела, как человек огромного таланта (и не без больших сложностей), то есть во многом похожий на нее, нашел себя. В образе Канетти выросшая без отца Сьюзен нашла не только пример для подражания, но и целую генеалогию.

Эссе начинается с таких горячих похвал Канетти австрийскому писателю Герману Броху, что они «создают условия преемственности». Этот современный писатель, по словам Канетти, «оригинален, подводит итог своему времени и выступает против своей эпохи»[966]. Этот писатель будет «благородным обожателем», будет «неустанно сравнивать себя с примером великих усопших, проверять свою умственную температуру, трясясь от ужаса, в то время как календарь теряет лист, как деревья листву». Он будет проявлять «героическую алчность». Он даст обет, как Канетти в 16, так и Сьюзен в еще более юном возрасте, «выучить все».

«Мысль как страсть» – это аргумент в пользу равноправия и даже превосходства умственных страстей по сравнению со страстями телесными, аргумент в пользу сохранения тела ради ума. «Его не волнует возможность потери аппетита, удовлетворения желания, девальвации страсти, – писала она. – Канетти не думает о распаде чувств больше, чем о распаде тела, только о настойчивости ума. Мало кто настолько недвусмысленно комфортно чувствовал себя в категории ума»[967]. Это был рецепт того, как можно, не испытывая укоров совести, не заботиться о своем теле, и рецепт принятия себя таким, как это описывал Беньямин. В период после борьбы с раком такое представление вещей привлекало Сьюзен. Канетти был «одним из ненавистников смерти в литературе». Он почитал своих предшественников, «отдавал должное каждому из тех, кем восхищался, что можно назвать способом сохранения человека живым». Литература дарила жизнь, и когда жизнь заканчивалась, то литература сохраняла память.

Сборник «Под знаком Сатурна» пропитан благочестием. В него входит эссе о Поле Гудмане и Ролане Барте. «О, Сьюзен! – сказал он Зонтаг во время их последней встречи. – Toujours fidèle («Будь всегда верна»)». Она покраснела и согласилась. «Я была и буду», – отвечала. Настрой Барта и Сьюзен был «глубоко праздничным». Зонтаг стала примером для подражания многих людей и всегда чтила своих учителей, поддерживая идеал высокой культуры и веры в то, что эта культура может помочь человеку стать лучше.

ПОСЛЕ СОРОКА ЗОНТАГ СТАЛА ПОСТЕПЕННО УХОДИТЬ ОТ КОММУНИСТИЧЕСКИХ ИДЕЙ И НАЧАЛА ОБЩАТЬСЯ С ДИССИДЕНТАМИ ИЗ КОММУНИСТИЧЕСКИХ СТРАН, ОДНИМ ИЗ КОТОРЫХ БЫЛ ИОСИФ БРОДСКИЙ.

Именно ему был посвящен сборник «Под знаком Сатурна». В отличие от людей, о которых она писала в своих эссе из этого сборника, Бродский не был ни старым, ни мертвым. Бродский был на семь лет ее младше, но, несмотря на это, был, без сомнения, великим. Советская власть признала это довольно извращенным способом, когда напечатали всего несколько переводов и одно стихотворение в детском журнале[968]. Ему было 23 года. После оттепели 1962 года, когда напечатали «Один день Ивана Денисовича», власти решили, что, несмотря на развенчание культа Сталина, надо дать людям понять, что ничего не изменилось. В качестве козла отпущения выбрали совершенно неизвестного, но подающего надежды Бродского. Вначале появилась статья, в которой Бродского называли «пигмеем, нагло взбирающимся на Парнас», которому «все равно, как он заберется на этот Парнас», и который «не может отказаться от идеи забраться на Парнас самыми подлыми способами», и, что еще хуже, хочет «взобраться на Парнас совершенно один». После этой статьи состоялся суд, похожий на тот, который описал Кафка. Над входом в судебный зал висел плакат: «Суд над паразитом Бродским»[969].

По такому сценарию разбиты и уничтожены жизни миллионов, но вот судьба Бродского сложилась иначе. Приговор суда над неизвестным поэтом вызвал бурную международную реакцию – Бродского приговорили к пяти годам лагерей, из которых он отсидел 18 месяцев. В письме председателю Верховного Совета СССР симпатизировавший Сталину Жан-Поль Сартр назвал решение суда «странной и обидной ошибкой»[970].

Бродский был гением, и одной из первых это заметила Анна Ахматова. Когда они встретились, ему был 21 год. «Вы совершенно не представляете себе, что написали!»[971] – воскликнула она, прочитав одно из его стихотворений.

Бродского выпустили в 1965-м, после чего он еще семь лет пробыл в СССР. Потом его посадили на самолет и отправили в Вену. Он больше никогда не вернулся на родину, которую ненавидел. «Его дом был русским, но уже не Россией», – писала Зонтаг. Бродский представлял себе культуру в виде Парнаса, культура была оружием против тирании и вульгарности. В первый день преподавания в американском университете он подчеркнул необходимость поддержания универсальной традиции и выдал студентам следующий список литературы для чтения:

«Список начинался с Бхагават-гиты и эпики Гильгамеша, потом шли Ветхий Завет, приблизительно 30 работ древних греков и римлян, труды св. Августина, св. Франциска, Фомы Аквинского, Лютера, Кальвина, Данте, Петрарки, Боккаччо, Рабле, Шекспира, Сервантеса, Бенвенуто Челлини, Декарта, Спинозы, Гоббса, Паскаля, Лока, Юма, Лейбница, Шопенгауэра, Кьеркегора (но не Канта и Гегеля), де Токвиля, Кюстина, Ортега-и-Гассета, Адамса, Ханны Арендт, Достоевского («Бесы»), Роберта Музиля «Человек без свойств», «Душевные смуты воспитанника Тёрлеса» и «Три женщины», Итало Калвино «Невидимые города», Иосифа Рота «Марш Радецкого», после чего следовал список из 44 поэтов, начиная с Цветаевой, Ахматовой, Мандельштама, Пастернака, Хлебникова и Заболоцкого»[972].

Пожалуй, только Сьюзен был по плечу такой список литературы. Зонтаг и Бродский познакомились в январе 1976-го, через Роджера Штрауса, сразу после того, как ей сделали мастэктомию. Зонтаг во всеуслышание объявила, что влюбилась в Бродского. Впрочем, по мнению их общих знакомых, их отношения не носили сексуального характера. В последние минуты жизни Зонтаг упомянула всего двух людей – свою мать и Бродского[973].

БРОДСКИЙ БЫЛ ДРУГОМ, О КОТОРОМ ОНА МЕЧТАЛА В ТУСОНЕ И ШЕРМАН-ОУКСЕ, УЧИТЕЛЕМ, КОТОРОГО ОНА ХОТЕЛА НАЙТИ В ФИЛИПЕ РИФФЕ, СПУТНИКОМ, КОТОРОГО ОНА ИСКАЛА ВСЮ СВОЮ ЖИЗНЬ, ЧЕЛОВЕКОМ, КОТОРЫЙ В ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОМ СМЫСЛЕ БЫЛ ЕЕ РОВНЕЙ, И, ВОЗМОЖНО, ДАЖЕ ЕЩЕ УМНЕЕ, ЧЕМ ОНА.

Зонтаг так и не нашла человека, который был бы ей ближе по духу, и после того, как он скончался в возрасте 55 лет, сказала подруге: «Я совсем одна. Не осталась никого, с кем я могла бы поделиться своими мыслями и идеями»[974]. Это была любовь, выраженная словами биографа поэта: «Тупик чувственности и бесконечное пространство Эроса»[975].

«Он производил сильное впечатление, – писала Зонтаг. – Он был авторитарной личностью»[976]. У Бродского были ярко-зеленые глаза и рыжие волосы. Его любили женщины, и во многом его магнетизм объяснялся авторитетом великого поэта. Такой статус обязывал, и первым из этих обязательств была приверженность высочайшим художественным стандартам. «Писать надо для современников, а не для предшественников», – говорил он. Сьюзен была совершенно согласна с этой мыслью, полностью созвучной ее представлению о культуре[977]. Бродский утверждал, что главным врагом человека являются не коммунизм, социализм или капитализм, а «вульгарность человеческого сердца и воображения»[978].

Такие высокие стандарты обуславливали жизнь в мире так, как Беньямин жил в книгах. Эти стандарты приручали людей и проистекали из литературы: «Читавшему Диккенса человеку убить кого-либо во имя какого-угодно идеала представляется гораздо более проблематичным, чем тому, кто не читал Диккенса»[979]. Чтение делало человека более чувствительным и гуманным, и вместо человека социалистической морали Бродский предлагал Homo legens – «человека читающего»[980]. Творчество этого поэта не было политическим, однако имело политические последствия. Он ненавидел коммунизм всеми фибрами души, и с такой ненавистью Зонтаг никогда ранее не сталкивалась. У Карен Кеннерли, подружившейся с Сьюзен в 80-е, был короткий роман с Бродским вскоре после его переезда в США. Вот как Карен описывала его политические взгляды, о которых узнала во время длинных выходных, проведенных с ним в Мичигане:

«Он был очень сложным. Многое зависело от настроения. Он практически не говорил по-английски… Тогда президентом был Никсон. Бродский сидел и смотрел новости по ТВ, в которых показывали поднятие американского флага и речь президента. Бродский захлопал в ладоши. Я подумала: «Бог ты мой, что это такое?»[981]

У Сьюзен, скорее всего, не было друзей, которые бы аплодировали, увидев президента Никсона по ТВ. Но у Бродского была такая самоуверенность, что над ним было сложно смеяться. Из этого Сьюзен делала вывод о том, что Бродский был хулиганом, «очень аррогантным», как выразился знавший их обоих польский писатель Ярослав Андерс[982]. «Мне не нравилось, как он к ней относится»[983], – говорила Сигрид Ненец. «В его характере было что-то, что мне не нравилось, – говорила Сьюзен. – Иногда мне не нравилось то, как подло он вел себя по отношению к некоторым людям. Он мог быть очень подлым». Тем не менее от многих его черт она была в восторге:

«Мне всегда импонировало то, как ему нравилось производить на людей впечатление, показывать, что он знает больше, чем они, что его стандарты выше… Мне кажется, что сложившаяся между нами связь, какой бы она ни была, как он заявил мне сам в самом начале, объяснялась тем, что он знал, что у меня такие же стандарты, как и у него»[984].

Бродский подготовил Сьюзен к той роли, которую она играла последние десятилетия своей жизни. Она стала голосом совести не радикалов, а либералов. Она так никогда окончательно и не восприняла труды антикоммунистических писателей, многих из которых знала лично. Однажды, когда она скептически отозвалась о творчестве Солженицына, Бродский возразил ей. «Но, Сьюзен, все, что он пишет о Советском Союзе, – правда», – сказал он. По словам Коха, она очень удивилась, словно не до конца понимала то, что ГУЛАГ и преследования были совершенно реальными, или считала, что Солженицын преувеличивает.

«Все существование было разложено по полочкам. Я в это действительно верю. А потом в какой-то момент все сошло со своих полочек, и она снова стала умным человеком»[985].

У Сьюзен тоже был еще тот нрав, что в свою очередь импонировало Бродскому. В ноябре 1977-го, когда вышел в свет сборник «О фотографии», она находилась в Венеции на «биеннале диссидентов», посвященном «проблеме диссидентов в искусстве и культуре европейских стран, считающихся в данный момент социалистическими»[986]. На этом биеннале был и Бродский, который позвонил Сьюзен. Любовница Эрзы Паунда Ольга Радж пригласила Сьюзен в гости. Зонтаг не хотела идти к ней в гости одна и позвала с собой Бродского. Они вошли в дом. «Ощущение тоски было резким и безошибочным»[987], – писал Бродский. Радж принялась многословно извиняться за то, что во время войны Паунд поддерживал нацистов и выступал по итальянскому радио. Сьюзен прервала ее:

«Ольга, пожалуйста, не думайте, что американцы сильно обиделись на Эрзу из-за его выступлений по радио. Если бы дело было только в этих радиопередачах, то Эрза был бы всего лишь Токийской Розой, радиоведущей, передававшей в эфир японскую пропаганду во время Второй мировой войны». Это было одно из лучших замечаний, которые мне довелось слышать. Я посмотрел на Ольгу. Она выслушала это, как настоящий кремень. Или скорее профессионал. Или, может, она не поняла, что ей сказала Сьюзен, но я в этом сомневаюсь. «Так в чем же тогда проблема?» – спросила Ольга. «В его антисемитизме», – отвечала Сьюзен»[988].

АНТИСЕМИТИЗМ БЫЛ ТОЙ САМОЙ «ВУЛЬГАРНОСТЬЮ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СЕРДЦА И ВООБРАЖЕНИЯ», КОТОРЫЕ, ПО МНЕНИЮ ЗОНТАГ И БРОДСКОГО, БЫЛИ ВРАГАМИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА, И В 70-Х СЬЮЗЕН РЕШИЛА С НИМИ БОРОТЬСЯ.

Как и Бродский, она считала, что матерью этики является эстетика, и чем больше красоты, тем ближе появление Homo legens. «Мудрость, получаемая путем глубокого, пожизненного погружения в эстетику, не может быть получена иным способом»[989], – писала она к концу жизни.

Эту идею можно проследить на примере фильмов Лени Рифеншталь, картины которой были безупречны с эстетической, но не с этической точки зрения. Наравне с произведениями Селина, Паунда и Мисимы ее творчество считалось эпохальным, но ее саму избегали и обходили стороной. После войны Рифеншталь пыталась выправить свою репутацию, и только к середине 70-х ей удалось дистанцироваться от политики и считаться независимым, чистым художником, каковым, по ее словам, она всегда и являлась. В этот период ее фильмы времен нацизма («Олимпия», – об Олимпиаде 1936 года и «Триумф воли» – о нюрнбергском съезде НСДРП) киноманы начали воспринимать как произведения искусства. Изменение отношения к ее творчеству стало возможно благодаря представлению о том, что красоту можно рассматривать отдельно от идеологического содержания.

Если исходить из постановки кадра и красоты картинки, то фильмы Рифеншталь действительно являются шедеврами. На кинофестивале в Теллерайде 1974 года показывали ее картины, а сама Лени была на фестивале почетным гостем. В тот же год вышла ее книга с фотографиями племени нуба в Судане. Даже Зонтаг была вынуждена признать, что это, «без сомнения, самый лучший фотоальбом, напечатанный в мире за последние годы»[990]. Реабилитации репутации Рифеншталь, по мнению Зонтаг, помогло «новое, более удачное представление об идее того, что считается красивым»[991].

Творчество Рифеншталь в некотором смысле бросало вызов статьям Зонтаг, в которых она высказывалась «против интерпретации». В 60-х Зонтаг в течение короткого промежутка времен защищала Рифеншталь. В эссе «О стиле» она писала, что определенные качества – «незаинтересованность, задумчивость, внимательность, пробуждение чувств» – можно испытать при наблюдении прекрасного предмета, даже если он не является приятным:

«Именно таким образом мы можем без зазрения совести наслаждаться произведениями искусства, которые в смысле своего «содержания» являются морально неприемлемыми. (Сложности такого же плана возникают во время восприятия таких произведений искусства, как «Божественная комедия», предпосылки которого нам интеллектуально чужды.) Называя картины «Триумф воли» и «Олимпию» Лени Рифеншталь шедеврами, не стоит забывать о том, что они были орудием нацистской пропаганды. Пропаганда по-прежнему в этих картинах присутствует. Но в них присутствует что-то еще, отвергая которое мы многое теряем»[992].

Этот отрывок стал известным примером проходивших в 1960-е годы «уравниловки» и «нивелирования», когда в одном предложении говорили о Данте и Лени Рифеншталь. В антологии интервью Зонтаг упомянуто о «частоте, с которой ей задавали уточняющие вопросы о том, что она имела в виду под понятием «формальной» красоты картин Лени Рифеншталь во времена нацизма»[993]. В одном интервью Зонтаг ответила так: «Все правильно, насколько там написано. Но нисколько не больше»[994].

Если интерес Зонтаг к творчеству Лени Рифеншталь отражает сложные отношения Сьюзен к вопросу этики и эстетики, он также передает ее почти сексуальное желание быть поверженной и раздавленной красотой искусства. Именно это картины Рифеншталь и демонстрировали – искусство как способ избежать меланхолии собственного «я». «Человек хотел, чтобы его захватило кино»[995], – писала она о своем частом посещении кинематографа. Хэппенинги шли по «рецепту Арто для зрелища, которое… должно физически захватить зрителя». Это описание подходит под кадры съемки Рифеншталь съезда НСДРП, когда человека, как цунами, сметает оргиастический Gesamtkunstwerk.

ВЛИЯНИЕ ЗОНТАГ СТАЛО НАСТОЛЬКО СИЛЬНЫМ И АВТОРИТЕТНЫМ, ЧТО ОНА СТАЛА САМЫМ ИЗВЕСТНЫМ В МИРЕ КРИТИКОМ.

Если ей нравился фильм, книга, танец или картина, то автора вытаскивали из небытия и помещали среди великих, чтоб обсуждать, выставлять, переводить и восхвалять. «Когда Элиасу Канетти дали Нобелевскую премию, то единственным эссе о нем на английском языке оказалось эссе Сьюзен, – говорил Эдмунд Уайт, творчество которого Зонтаг продвигала. – Она была человеком, от которого я впервые услышал имена Винфрида Георга Макса Зебальда, Данило Киша и Роберто Боланьо, которых сейчас считают признанными литераторами»[996]. То же самое можно сказать еще про десятки других имен.

К концу ее жизни было сложно даже представить себе, что когда-то ее считали человеком – уравнителем разных культур. Зонтаг являлась символом высокой культуры и ее высоких стандартов. И такого положения она достигла, сумев избежать критики работ, которые ей не нравились. «Именно поэтому я и не критик, – говорила она, дистанцируясь от амплуа, в котором была больше всего известна. – Я уверена, что часть работы критика – это говорить, что вот это – ерунда, это ужасно и непереносимо. Говорить так, конечно, очень приятно, и эссе, написанное быстрее всего, было эссе про Лени Рифеншталь, потому что гораздо проще писать, когда ты злишься, ощущаешь свою правоту и действительно знаешь, что ты прав»[997].

Она не доверяла такому стилю работы, однако то, что прибегла к нему, свидетельствует о том, что многое изменилось за 10 лет между 1965-м, когда она очень коротко выступила с защитой Рифеншталь, и 1975-м, когда было опубликовано эссе «Магический фашизм». «Уравниловка», о которой предупреждало предшествующее поколение нью-йоркских интеллектуалов (часто используя Зонтаг в качестве примера), потрясла старые стандарты. Частично это произошло потому, что афроамериканцы и феминистки требовали расширить канон. В 60-е рамки дозволенного раздвинулись, и многие молодые интеллектуалы считали, что идеи Зонтаг отражают веяние нового времени.

Но одно дело было дать новую оценку Вирджинии Вулф, а другое – Лени Рифеншталь. В «Магическом фашизме» она писала, что «искусство, которое 10 лет назад казалось в высшей степени достойным того, чтобы его защищали как искусство меньшинства и противоположного мейнстриму вкуса, сейчас уже невозможно защищать по причине того, что этические и культурные вопросы, которые оно поднимает, стали серьезными и даже опасными настолько, насколько не были серьезны и опасны тогда»[998]. В альбоме о племени нуба содержится «масса неприятной лжи» касательно биографии автора фото. «Надо быть большим оригиналом, чтобы писать о временах нацистской Германии как о «судьбоносных и мрачных 1930-х в Германии», – писала она и осмеивала картины Рифеншталь с мифологическими сюжетами, снятые до прихода нацистов к власти:

«Рифеншталь выбрала себе роль примитивного существа, обладающего уникальными отношениями к разрушительной силе: только Юнта, одетая в обноски деревенская девочка-изгой, в состоянии добраться до мистического синего света, исходящего с вершины горы Кристалло, в то время как все остальные привлеченные светом жители деревни забираются на гору, чтобы упасть и разбиться»[999].

Зонтаг перечисляет «неверные или выдуманные» факты, которые Рифеншталь использовала для того, чтобы обелить свое прошлое, после чего Рифеншталь снова потеряла свою репутацию, а вместе с ней потеряли уважение и критики, которые ее поддерживали. Используя биографию человека для дискредитации его искусства, Зонтаг ненароком нанесла удар и по репутации своего героя Ролана Барта, о котором похвально писала в эссе из сборника «Под знаком Сатурна», где было и эссе о Лени. В эссе от 1967 года Барт выдвигал идею «смерти автора» и говорил о том, что не существует связи между художником и его работой, или если и существует, то незначительная. После приведенных Зонтаг доводов вся его софистика распалась, как карточный домик.

Рифеншталь продолжала настаивать на своей невиновности до самой смерти в 2003-м в возрасте 101 года. Она понимала, что автор не совсем мертв, и ее личная история играет роль в восприятии ее фильмов, а также и то, что Зонтаг нанесла ей удар, от которого ее репутация уже не оправится. Несмотря на все попытки, репутация Рифеншталь так и не восстановилась, и ее всегда будут воспринимать как режиссера, снимавшего фильмы для Гитлера. Актер Курт Крюгер говорил: «Я не припоминаю, чтобы Лени кого-то ненавидела, даже Гитлера, кого угодно, за исключением Сьюзен Зонтаг»[1000].

Наблюдение за тем, как Зонтаг развенчивает Рифеншталь, может отвлечь читателя от некоторых проблематичных мест в эссе «Мистический фашизм». Первая проблема касается феминизма. В 1972-м вышло ее эссе «Двойной стандарт старения», в 1973-м – длинное эссе «Третий мир женщин». В 1975-м вышли два коротких эссе: «Женская красота: оскорбление или источники силы?» и «Красота: как она еще изменится?». Это, пожалуй, одни из лучших работ, вышедших из-под ее пера, потому что в них четко показана связь между имиждевым миром «красоты» и реальным миром человеческой жизни. Она описала, как безжалостно судят женщин за то, что они не похожи на изображения идеалов, и в этом смысле в эссе о красоте и старении приводится много иллюстраций тезисов из эссе «О фотографии».

Стоит также отметить, что эти эссе при жизни Зонтаг больше не издавались[1001]. За исключением эссе о Рифеншталь, все работы в сборнике «Под знаком Сатурна» были про мужчин, и даже если феминистские эссе не очень хорошо вписались бы в такую компанию, у Сьюзен была возможность включить их в более поздние сборники. Почти все, что она писала для журналов, рано или поздно издавалось в форме книг.

НО ЗОНТАГ ОЧЕНЬ ХОРОШО ЧУВСТВОВАЛА, КУДА ДУЮТ ВЕТРЫ КУЛЬТУРЫ, И К КОНЦУ 70-Х ПОНЯЛА, ЧТО ОСНОВНЫЕ ЦЕЛИ ФЕМИНИЗМА УЖЕ ДОСТИГНУТЫ И ЭТО ДВИЖЕНИЕ В НЕКОТОРОЙ СТЕПЕНИ ПОТЕРЯЛО СВОЮ АКТУАЛЬНОСТЬ.

В 1960 году Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов одобрило противозачаточную таблетку. В 1965 Верховный суд разрешил использование противозачаточных средств, а в 1973-м году и аборты. В 60-х победы феминизма шли одна за другой. Именно в таком ключе 30 апреля 1971 года прошла встреча в здании мэрии Манхэттена, во время которой Норману Мейлеру пришлось держать ответ перед группой женщин, среди которых на сцене были Жермен Грир и Диана Трилинг. Зонтаг была среди публики. Был снят фильм «Чёртова мэрия», в котором Мейлер изображен патриархальным ретроградом, которого женщины буквально ровняют с землей. В картине есть сцена, в которой Синтия Озик задает вопрос по поводу заявления Мейлера, в котором было, в частности, написано, что «хороший литератор может обойтись без всего, за исключением своих яиц». Вопрос звучал так: «Мистер Мейлер, а когда вы макаете свои яйца в чернила, то чернила какого цвета предпочитаете?»[1002]

В быту Мейлер был обычный мачо-шовистист. В смысле политики его мнения не отличались от мнений присутствующих. Ведущая собрание группа женщин не признала правоту Мейлера в вопросах домостроя, но при этом в картине показаны достаточно детские дебаты левого толка (по поводу коммунизма и войны во Вьетнаме, которая все еще не закончилась). Дебаты продемонстрировали грехи Мейлера, то, как Филлис Шлафли обошла эти аргументы во время борьбы против принятия поправки о равных правах для женщин, как обходила эти аргументы Анита Брайант, выступавшая против прав геев, и ими пользовался Джерри Фалуэлл, принесший ярость евангелистов в политику, благодаря которой Рейгана позднее избрали президентом.

В вечер дебатов в мэрии консерватизм проиграл. Тем не менее левые настроения выходили из моды. Цветы роз «второй волны феминизма» облетели необыкновенно быстро. Кэролин Хейлбрун писала о том, что до 1970 года девушка, желавшая почитать что-то, кроме «главная цель женщины – это посвятить себя судьбе мужчины», не могла найти ни литературы, ни примеров для подражания. Но как только начали находить примеры из прошлого и женщин, на которых стоит равняться (в особенности женщин творческих профессий), всех писательниц-феминисток задвинули в дальний угол. Вот, например, как сложилась судьба поэтессы Адриенны Рич. В 60-х она писала эссе, которые были ничуть не хуже эссе Зонтаг. Эссе Рич появилось в первом номере The New York Review of Books вместе с эссе Сьюзен. Потом Рич написала в редакцию этого издания письмо с протестом по поводу эссе Зонтаг «Магический фашизм», в котором говорила о том, что в образе Рифеншталь движение за права женщин пытается вновь найти незаслуженно забытых женщин творческих профессий.

Не предоставляя каких-либо доказательств, Зонтаг утверждала, что «частично импульс представления Рифеншталь культурным достоянием объясняется тем, что она женщина», а также и то, что «феминистки не хотят жертвовать женщиной, творчество которой, по всеобщему признанию, является первоклассным»[1003]. В письме с протестом Рич справедливо указала на то, что обелить Рифеншталь пытались не феминистки, а любители кино, а феминистки протестовали против показов ее фильмов[1004]. Рич писала: «Никто не ищет в ее словах «пропагандистскую подоплеку» или «правильную позицию». Просто хочется, чтобы ум этой женщины [т. е. Зонтаг] нашел более глубокие и сложные связи и эмоции, чего пока не произошло».

Зонтаг яростно отреагировала на письмо Рич, ее задели эти замечания. Зонтаг обвинила Рич в использовании «детского левачества 60-х», в том, что ее слова – это «чистая демагогия», исходящая из «того крыла феминизма, которое продвигает идею опасного и тошнотворного противопоставления ума («интеллектуальных упражнений») и эмоции («ощущаемой реальности»)». Это, по мнению Зонтаг, было «одной из причин появления фашизма». В результате Зонтаг обвинила настоящего интеллектуала Рич в том, что ее действия дают пример «последовательно неправильной феминистской риторики антиинтеллектуализма»[1005]. После критики Зонтаг в адрес Рич многие феминистки отвернулись от Сьюзен, что, возможно, и объясняет тот факт, что она никогда не продвигала и не переиздавала свои феминистские статьи.

Критика Зонтаг положила конец карьере Рич, которая осталась верна идеям феминизма. После той статьи Зонтаг Рич прожила еще 37 лет, но с тех пор в The New York Review вышла всего одна ее статья. Она появилась через полгода после критики Зонтаг и, скорее всего, стояла в плане еще до выхода статьи Сьюзен. С тех пор Рич назвали не просто «писателем», а исключительно «феминистской писательницей». Феминизм продолжал скачкообразно развиваться в активизме, университетах и периодически «вырывал» новые имена героинь культурного фронта, однако среди членов Семьи он не только перестал быть популярным, но и вызывал неизменную критику.

ЗОНТАГ НЕ БЫЛА ГОТОВА ВСТАТЬ В РЯДЫ ДВИЖЕНИЯ, РАМКИ КОТОРОГО ЕЕ ОГРАНИЧИВАЛИ.

Она стремилась к универсальности, и ее примером для подражания была Ханна Арендт, которая с помощью своего таланта добилась равноправия полов (и даже превосходства)[1006]. Кроме этого, была еще одна причина. Сью в возрасте 11 лет приняла «великое решение» стать популярной: «Я поняла разницу между внутренним и внешним». Этот инстинкт, по словам Давида, так никогда и не смог подавить «всеохватывающее и неизбежное чувство того, что она – аутсайдер». А вот у Рич было несколько «ярлыков» – писательница, феминистка и лесбиянка. Но Зонтаг знала, что, получи она репутацию лесбиянки, тут же загонит себя в гетто.

«От каминг-аута не было никакого толка»[1007], – говорил гей и писатель Эдмунд Уайт. Впрочем, это не означало, что надо было скрывать свою сексуальную ориентацию, хотя многие ее действительно скрывали. Джилл Джонстон, присутствовавшая на собрании в мэрии, заявляла, что «все женщины – лесбиянки, за исключением тех, кто этого еще не знает»; она сделала свой каминг-аут в 1971-м, в год собрания в мэрии. Всего несколько лет до этого Джонстон писала: «В нашем мире 60-х Сьюзен была единственной лесбиянкой, которую я знала»[1008]. Это во всех смыслах поразительное заявление – Джонстон была арт-критиком в Village Voice и, следовательно, вращалась в самых богемных и прогрессивных кругах. В то время быть гомосексуалистом было уже не так зазорно. «Все» в Нью-Йорке могли знать о нетрадиционной ориентации какого-нибудь известного человека, говорил Уайт, «но при этом эти «все» насчитывали всего 400 человек». Рич совершила публичный каминг-аут и получила за это билет в одну сторону, «в Сибирь», по крайней мере, в патриархальных культурных кругах Нью-Йорка.

Уайт говорил, что в эпоху до Интернета о том, что кто-то – гей, «можно было узнать разве что если сам человек тебе лично об этом сообщил. 99 % людей, не входящих в этот круг, не знали о сексуальной ориентации Сьюзен», хотя, если верить Джонстон, внутри избранного круга многие прекрасно знали, кто и что, к чему и к кому. Чтобы об этой ориентации узнали все остальные, надо было печатать лесбийские работы (что делала Рич) или начинать публичные выступления фразой «В качестве лесбиянки…».

«Люди были бы сильно шокированы, – говорил Уайт, – и круг ее читателей уменьшился бы на 2/3». Репутация Зонтаг зависела от того, что ее считают универсальным писателем. Если бы она заявила о себе как о феминистке, и тем более как о лесбиянке, она бы обрекла себя на маргинальность.

Эссе «Магический фашизм» было прикольным. Никто не будет возражать против критики нацистской пропаганды, в этом смысле Рифеншталь была легкой добычей. Намек на то, что обелить Рифеншталь пытались феминистки, неприятен, но многие не заметили еще более неприятных моментов.

Эссе состоит из двух частей. В первой части обсуждаются фотографии Рифеншталь людей племени нуба. Вторая часть касается выпущенного в виде дешевой брошюры издания под названием «Регалии СС». Вторая часть эссе не столько связана с Рифеншталь, сколько с нацизмом. Интерес к этой брошюре, писала Зонтаг, «не научный, а скорее сексуальный»[1009]. Несмотря на то что, по словам Зонтаг, собранные в брошюре фото «банальны», фотографии униформ «являются материалом эротического содержания, символизирующим сильную и широко распространенную сексуальную фантазию»[1010].

Довольно странно, что Зонтаг называет брошюру эротической, когда признает, что фото не имеют сугубо сексуального характера. «Именно безобидность практически всех фотографий свидетельствует о силе изображения, это конспект сексуальных фантазий». Точно так же как с заявлением о том, что феминистки снова «вытаскивают» на свет божий Рифеншталь, Зонтаг не приводит никаких доказательств своего последнего заявления, она не объясняет, о каких именно фантазиях говорит и чем эта брошюра отличается от огромного количества существующего материала о Второй мировой войне.

«В порнографической литературе и фильмах во всем мире… понятие СС стало равнозначно сексуальному авантюризму»[1011]. Может, это и так, в секс-шопах и обычном книжном на Таймс-сквер наверняка продают материалы «пободрее» того, что напечатано в абсолютно невыразительной анонимной брошюрке. Читатель начинает задумываться о том, кто автор этого произведения и кому оно может нравиться. А вот и ответ: «Наиболее активно эротизируют нацизм мужчины-гомосексуалисты». (Интересно, где это происходит?) «Садо-мазохизм, а не свингерство – вот самый большой сексуальный секрет наших дней»[1012]. (Откуда, интересно, такая информация?) «Как получилось так, что режим, преследовавший гомосексуалистов, стал теперь их возбуждать?»[1013] (Вопрос хороший, а где ответ?) Зонтаг неоднократно упоминает о геях, возбуждающихся от нацистов, но кто эти геи – совершенно непонятно.

В СВОИХ ЛУЧШИХ РАБОТАХ ЗОНТАГ ГРОМОЗДИТ ПРИМЕР НА ПРИМЕР, ЦИТАТУ НА ЦИТАТУ ТАК, ЧТО ЧИТАТЕЛЮ СЛОЖНО ПРИЙТИ К ДРУГОМУ ВЫВОДУ, ЧЕМ ТОТ, КОТОРЫЙ ПРЕДЛАГАЕТ ОНА САМА.

Ее феминистские статьи, как и статьи о фотографии, в самых подробных деталях демонстрируют, как кажущаяся со стороны анонимной последовательность (камера, изображение, метафора) искажает, изменяет, освобождает или порабощает. В эссе «Магический фашизм» вскрываются две слабые стороны Зонтаг – секс и политика. И то, и другое можно эстетизировать, но и то и другое не эстетично. Сексуальные игры не являются большим секретом. Порнографические материалы широкодоступны, и нет никакой необходимости напускать тумана и видеть глубину там, где ее нет, а именно в книге «Регалии СС». Фантазии о подчинении и доминировании не появились, как она пишет, «в наши дни» и к тому же свойственны как гетеросексуалам, так и гомосексуалистам. И даже если бы это были исключительно фантазии геев, то есть большая разница между тем, чтобы вырядиться в черную кожу и заявиться в бар в Гринвич-Виллидж, и тем, чтобы получать сексуальное удовлетворение от изображений нацистских зверств. Вообще, очень сложно понять, почему она неоднократно называет «Регалии СС» «порнографическим журналом»[1014]. Она сама считала, что «все отношения – это отношения хозяина и раба», проецировала свои представления на других людей, чтобы (незаметно и не привлекая к себе внимания) отвести от себя любые подозрения.

«Мистический фашизм» – это эссе, написанное человеком, получившим знания о сексуальности из книг, таких, как Мисимы или извращенной посредственности автора «Солнечного ануса»: «По мере того как социальный контракт бледнеет по сравнению с войной, трах и отсос кажутся всего лишь милыми и, следовательно, приятными. Развязка любого сексуального опыта, как Батай утверждал в течение всей своей жизни, является осквернением, богохульством»[1015].

Она не оспаривает утверждение Батая. Понятно, почему Зонтаг обиделась на заявление Рич о том, что в эссе нет «эмоционального обоснования». Аллегория, являвшаяся единственным удовольствием меланхолика, рискует превратиться в десантирование, отражение, в пассивный залог. За сохранение центральной роли в социальном дискурсе Зонтаг заплатила цену отсутствия аутентичности, в то время как центр социального дискурса начинал смещаться.

Глава 25

Что там она о себе возомнила?!

Болезнь Зонтаг имела некоторые неожиданные последствия. Одним из них стала прическа, узнаваемая наряду с коком Элвиса и париком Энди Уорхола цвета платинового испуга. Одной прически достаточно, чтобы угадать людей, которые ее носили. Прическа Зонтаг была простой – белая прядь на лбу на фоне темных волос, как полоса на спине скунса. Эта прическа стала настолько узнаваемой, что в реквизите передачи Saturday Night Live держали такой парик для того, чтобы использовать его в скетчах о нью-йоркских интеллектуалах[1016].

Как и в случае с большинством великих идей, история появления этой прически была проста. Сестра Сьюзен Джуди вышла в калифорнийском Сан-Матео замуж за Морри Коэна. Сьюзен находилась тогда в Европе и на свадьбе не присутствовала, отчего Джуди обиделась, и их отношения в течение 20 лет оставались натянутыми. Вскоре после свадьбы Джуди и Морри переехали в Гонолулу, где Джуди работала в универмаге. В 1970-м на Гавайи переехали Милдред и Нат. До этого они перебирались вслед за Джуди в Северную Калифорнию, а потом и на Гавайи. (Позднее Джуди и Морри уехали на Мауи, куда Милдред и Нат за ними уже не поехали.)

Сьюзен впервые приехала на Гавайи в 1973-м, после поездки в Китай. В «Проекте путешествия в Китай» она упоминала о том, что «после трех лет устала от несуществующей литературы, ненаписанных писем и несовершенных телефонных звонков между мной и М.»[1017]. Чередование близости и отторжения в отношениях с Милдред заложило основу стереотипа большинства любовных связей Сьюзен, и инициировала такую схему отношений чаще всего сама Зонтаг. Посещение членов семьи всегда вызывало у нее сильнейший стресс. «Она томилась ежесекундно и не могла дождаться, когда все это закончится»[1018], – говорил один из ее друзей. Когда Сьюзен поставили диагноз, она не сообщила родне о болезни, и о том, что у нее рак, один из ее дальних родственников узнал из журнала Hollywood Reporter[1019].

После того как Сьюзен стало лучше, она прилетела на Гавайи. Там она встретилась с Полом Брауном, парикмахером, дружившим с Натом и Милдред. На ярком тропическом солнце «я опасался, что она превратится в уголек, потому что она была белой, как лист бумаги», – говорил Браун. Милдред попросила его помочь ей привести дочь в порядок, «заставить Сьюзен лучше одеваться и пользоваться косметикой». Сохранилась одна фотография тех времен, на которой Сьюзен изображена накрашенной и в очень открытом платье. После химиотерапии она не потеряла волосы, вот только они поседели. Пол сделал ей стрижку и покрасил волосы в черный цвет, оставив белой лишь одну прядь[1020].

«В большинстве описаний эпидемий, – отмечала Зонтаг в эссе «Болезнь как метафора», – обычно рассказывают, какие разрушительные последствия заболевание оказывает на психику»[1021]. Боль может «достать» даже святого. «Как и любая другая чрезвычайная ситуация, это состояние пробуждает в людях все самое лучшее и самое худшее»[1022], – говорила она о раке. Вирджиния Вулф писала, что в здоровом состоянии «наш ум доминирует над чувствами… Когда человек здоров, «надо держать социальную маску приятности», а во время болезни эта игра прекращается», болезнь – это состояние, когда «полиция берет выходной»[1023].

В случае с Сьюзен все так и было. Ее полиция (супер-эго, самосознание) взяла выходной. Друзья замечали, что в период болезни она стала еще менее чувствительна к состоянию других людей и начала больше врать. В детстве ее друг Меррилл считал, что Сьюзен не была честной. «Она честная?» – задавалась вопросом Харриет. Ева считала, что «с Сьюзен было что-то очень не так». Сама Зонтаг писала, что «пытается быть честной, справедливой, достойной». Левин упоминал о том, что у Сьюзен есть «слепые зоны», что она «не была умной и интуитивно эмоциональной», о чем вспоминали Ирэн, Альфред, да и признавалась сама Сьюзен, считавшая, что «не особо хорошо разбирается в окружающих, в том, что они думают и чувствуют».

Об этом понимании Зонтаг редко упоминала на публике. В эссе «Поездка в Ханой» она говорит о своих «эмпатических талантах». Это эссе неожиданно написано от первого лица (а от первого лица она обычно писала только в дневнике). Ей хорошо удавалось создавать психологические портреты других людей (как, например, в эссе о Беньямине и Канетти), и эти портреты часто были точными. Но она всегда была склонна к нечестности и преувеличению, знала об этом и корила себя. Во время болезни Зонтаг начала полностью игнорировать других людей, и позднее это качество стало частью ее характера.

Она не воспользовалась советом своего нью-йоркского доктора и нашла свое собственное решение. Она поехала в Париж и взяла свое лечение, так сказать, в свои руки. Потом Сьюзен рассказывала, что именно отказ от посторонних советов и был причиной того, что она выжила. «Я никого не слушала, верила только в себя и поэтому осталась в живых», – это был рецепт успеха Зонтаг (по словам Миранды Спиер, ее персонального ассистента в период 1994–1996 гг.). «От этого она начала думать, что ее безопасность и будущее зависят от того, насколько она будет прислушиваться к самой себе. Ее упрямство и нежелание подстраиваться под других людей началось с того момента, когда оно (это самое упрямство) спасло ей жизнь»[1024].

Впрочем, Зонтаг не была в этом уникальной. Историк раковых болезней Сиддхарта Мукхерье писал: «Пациент уходит в себя, становится агрессивным, перестает уделять время другим людям. Он борется в одиночестве»[1025].

ОДНАКО СЬЮЗЕН БОРОЛАСЬ С БОЛЕЗНЬЮ НЕ В ОДИНОЧЕСТВЕ.

Отношения с Николь были напряженными еще до диагноза, но рак отодвинул все на второй план, и со всех сторон к ней потянулись друзья, оказывающие поддержку и помощь. Появилась так называемая «французская бригада» – «три или четыре самые эксклюзивные женщины. Фантазия: красивейшие, воспитанные, богатые женщины»[1026]. Среди них была Карлотта, которую Николь «ненавидела»[1027] и винила в болезни Сьюзен. Эту ненависть частично можно объяснить ревностью, так как любовь Сьюзен к Николь была далеко не такой страстной, как к Карлотте. Соперницы держали себя в рамках приличия ради Сьюзен, но, как писал Роджер Дойч, «атмосфера в доме была накаленной»[1028].

Николь сыграла большую роль в том, что Сьюзен приехала в Париж и выбрала лечение, которое спасло ее жизнь. Во время курса лечения Николь исполняла роль ее матери. Несмотря на то что Николь в конце 1970-х бросила пить, она была «цветущим алкоголиком»[1029] и тем, что заботилась о Сьюзен (кормила, поила и мыла ее, а также напоминала принимать лекарства), воссоздала нездорово зависимый стереотип отношений, которые, как и в прошлых отношениях Сьюзен, не создавали ни условий для счастливой жизни, ни условий для окончательного разрыва. Зонтаг еще не закончила курс химеотерапии, как начался изматывающий процесс, предшествующий расставанию (все, как уже было с Харриет, Ирэн и Карлоттой). Правда, в этом случае отчаяния со стороны Сьюзен было еще больше, она боялась умереть без поддержки Николь. В 1981-м она говорила: «Моя старая зависимость ощущалась с 1975-го, я боялась, что снова заболею, если Николь уйдет из моей жизни»[1030].

«Как быть одной, как не быть одной – вот извечная проблема.

Горюю, но скучно. Не потому, что я влюблена и мне не хватает Н., а потому, что я очень разочарована в ней и в самой себе.

Возможно, что конец моей жизни с Н. – это мой последний шанс стать первоклассной (как интеллектуал и как художник). Я задыхаюсь от посредственности и компромиссов – ради теплоты, теплоты, без которой я думала, что не смогу жить»[1031].

И вот через четыре года Сьюзен и Николь все еще были вместе, и Сьюзен все еще пыталась закончить их отношения. В конце концов отношения с ней закончила сама Николь. На парижской улице Сьюзен случайно встретила Фредерика Тьютена. «Николь меня бросила, – сообщила она ему. – Когда такое происходит, тебе всегда будто 16 лет»[1032]. Сьюзен нужны были «спокойные заводи» и «феодальные отношения», но она постоянно бунтовала против беспомощности, заставлявшей ее их искать, а также против людей, готовых ей их предоставить. «Чувствую себя узником отвращения, – писала она в 1981-м. – Почти все, с кем я контактирую, кажутся мне уродливыми и мелкими. При этом чувства, которые я сейчас испытываю, являются доказательством моей неспособности любить и быть любимой той, от которой я получаю удовольствие»[1033]. Это был максимум ее собственной воли, и она об этом знала. Давид писал, что «возможно, все, чего она желала достичь в своей жизни, она бы достигла (за исключением любви, в этой области она считала, что у ее нет никаких талантов, и не верила в то, что сила воли здесь может помочь)»[1034].

«Извечная проблема» – ее неспособность быть одной – обострялась. Несколькими годами ранее она уже высказалась на эту тему Коху: «Однажды мы с ней были в китайском ресторане и говорили об одиночестве и жизни с людьми. Она сказала: «Я отказываюсь жить одна. Чтобы не жить одной, я могла бы жить и даже жила бы с любым человеком, наобум выбранном в этой комнате»[1035].

В ее доме было много людей: Давид, Николь и Карлотта, гости и посетители, Роджер Дойч и Дон Левин. Девушка Давида, молодая писательница Сигрид Нуньез тоже останавливалась у них. Дойч прожил более двух лет на Риверсайд-драйв и обратил внимание на то, как развращали Сьюзен и Давида деньги, которые им давали друзья Зонтаг.

Роджер Штраус всегда напрямую или косвенно финансово помогал Сьюзен. Ее слава и репутация так никогда и не сказались на хороших продажах ее книг. Роджер публиковал ее «провальные» по деньгам книги (и сценарии картин «Брат Карл» и «Дуэт для каннибала»), а также выплачивал ей аванс за проекты, которые так никогда и не материализовались. В 1973 году она писала ему о «по крайней мере четырех книгах в последующие два года»: «книга о Китае», сборник рассказов, роман, сборник эссе, которые, в конце концов, так и не появились. (Книга рассказов «Я и так далее»/I, etcetera вышла через пять лет). Штраус финансово помогал ей с поездками за границу, продавал права на ее книги за пределами США, часто оплачивал ее счета. По словам его секретарши и «офисной жены» Пегги Миллер, Сьюзен была его любимым автором, и это он выписал на нее корпоративную медстраховку[1036].

Но в самом начале болезни страховки у нее не было. И Боб Силверс вместе с Пегги и Роджером помог быстро собрать деньги на лечение. «Каждый день они ели английские маффины и китайский фастфуд, и пару раз в неделю Роджер Штраус звал их на ужин или давал билеты на концерт, – вспоминал Дойч. – Изменения были удивительные. Ее начали развозить на лимузинах, частных самолетах, приглашать в оплаченный отпуск, весь стиль жизни изменился полностью».

Сьюзен тщательно следила за тем, кто дает ей деньги. Если люди были в состоянии помочь, но давали слишком мало относительно своих возможностей, она ворчала, даже если они были близкими друзьями. «Если кто-нибудь типа Джеки Онассис давал 2000 долларов, – вспоминал Дойч, – Сьюзен говорила: «Джеки Онассис, эта женщина такая богатая. Что там она о себе возомнила?!»[1037]

СЬЮЗЕН БОЯЛАСЬ ОСТАТЬСЯ ОДНА, А ТАКЖЕ ДОЛГО И ТРУДНО ЛЕЧИЛАСЬ, ОТЧЕГО ДАВИДУ БЫЛО СЛОЖНО НАЧАТЬ ЖИТЬ ОТДЕЛЬНОЙ, НЕЗАВИСИМОЙ ЖИЗНЬЮ.

Его период подмастерья-пилигрима закончился, и он решил снова пойти учиться. В Принстоне ему было сложно влиться в студенческую среду не только из-за болезни матери, но и из-за возраста, ему тогда было уже 23, и он был первокурсником, к тому же благодаря жизненному опыту оказался более продвинутым, чем большинство студентов. Поэтому Давид жил главным образом у матери и посещал занятия всего несколько раз в неделю. Друзья его матери (те, с кем Сьюзен мечтала общаться во времена Тусона и Шерман-Оукс) были его естественным кругом общения. Но хотя его любящая мать и считала, что у ее сына «великий ум», этому уму не хватало образования и усидчивости, которые Сьюзен получила, проведя тысячи вечеров в библиотеке. «У него было крайне мало талантов, разве что он был блестящим и умел рассмешить», – говорил Дойч. Давид получил двойку по сочинению для Карла Шорске – историка из Вены, который считался одним из лучших преподавателей в Принстоне. «Он написал это сочинение для Шорске на амфетаминах, за ночь», – рассказывал Дойч. Шорске, человек, от которого Зонтаг во времена Чикаго и Гарварда была бы без ума, увидел, что Давид мало времени посвятил работе, и приказал переписать ее[1038].

Давид был «убит таким решением». Конечно, он был далеко не первым студентом, просидевшим всю ночь за работой и не получившим зачет, но он был сыном женщины с тираническими стандартами, и его реакция на такое банальное событие была гипертрофированной, потому что он ужасно боялся, что не оправдает ее ожиданий. «Он чувствовал себя абсолютным неудачником. Он был страшно унижен»[1039], – говорила Нуньез. «Давид был милым парнем и совсем не притязательным», – констатировал Дойч, понимая отличия своего друга от высокомерной Сьюзен. Но после этого случая его словно подменили. «Ага, он сознательно старается стать сволочью», – понял Дойч. Давид согласился: «Я решил: больше вам никакого милого парня».

«Он начал говорить грубости, которых раньше себе никогда не позволял. Я сказал ему, что он изменился, и он ответил: «Да, и это хорошо. И не жди, что я снова стану таким, каким был»[1040].

Мир вокруг Сьюзен был подлым. Ее всегда привлекали выдающиеся люди, и ее друзья отмечали, что она никогда не вела себя как сука и ее редко интересовали сплетни. Зигрид подчеркивала, что Зонтаг была элитистом (интересовалась людьми, которые многого достигли), а не снобом (человеком, которого интересуют люди с высоким доходом или социальным положением по рождению). Каждый вечер в доме собирались новые гости, которые вместе с Сьюзен и Давидом обсуждали гостей, побывавших на ужине предыдущим вечером. «Если обсуждали человека, который не присутствовал за столом, – вспоминал Дойч, – то отзывы о нем были только негативными. Кто трахает кого, кто – козел, а кто просто глуп. Не припомню разговора типа: «А как там Сэлли?», после чего все говорили о том, какой Сэлли замечательный человек»[1041].

Они начали ритуально демонстрировать свое превосходство. «Кого будем сегодня «чморить»?[1042]» – спросил однажды Давид у матери во время антракта в театре. После выздоровления Сьюзен ходили шутки о том, что она хочет сделать их аристократией из двух персон. Пол Тек смеялся над «установлением династии Зонтаг в Америке». Николь Стефан назвала Давида le monstre, остальные – le dauphin (наследник). «Давид заразился снобизмом от Сьюзен, а у него не было никаких оснований так себя вести, – говорил Гарри Индиана. – Он в жизни ничего серьезного не добился, но при этом считал, что входит в ряды аристократии»[1043].

Аристократы – наследники. Еще до того как он закончил колледж, Сьюзен говорила о том, что Давид должен наследовать пост главного редактора The New York Review of Books от Боба Силверса, которого оба Зонтаг боготворили[1044]. Позднее Сьюзен выражала желание, чтобы Давид занял место Роджера Штрауса в издательстве FSG после того, как тот уйдет на пенсию. Давид окончил Принстон в 1978-м, в год, когда Сьюзен закончила курс химиотерапии и в свет вышло эссе «Болезнь как метафора». В этот год Роджер нанял Давида на пост редактора. У Давида не было никакого редакторского опыта, но, как выразилась Пегги Миллер, он «дико хотел эту работу» и был «умнее всех остальных»[1045]. В этой работе Давиду помогали контакты в литературном мире – он был на «ты» со всеми авторами, книги которых издавало FSG, ну и хорошо говорил по-французски и по-испански.

Потом Сьюзен настояла на том, чтобы Давид стал ее личным редактором. Сложные личные отношения стали еще и сложными профессиональными. Они постоянно ругались. Давид заметил, что Сьюзен любит людей, которые не выказывают к ней никакой любви: «Мне всегда нравились хулиганы – я думала что, если я их физически не привлекаю, то они должны быть отличными». Он неизменно замыкался и не разговаривал с матерью, когда у них были разногласия, которых они не скрывали, хотя причина этих разногласий зачастую оставалась тайной для окружающих.

ЭДМУНД УАЙТ ПИСАЛ: «БЫЛО НЕПОНЯТНО, ЧТО МЕЖДУ НИМИ ПРОИСХОДИЛО. В ЭТОМ СМЫСЛЕ ОНИ ТАКЖЕ НАПОМИНАЛИ ЦАРСТВЕННЫХ ОСОБ – ДВОР ЗНАЛ, ЧТО ЕСТЬ КАКОЙ-ТО КОНФЛИКТ, НО КАКОЙ ИМЕННО, НИКТО НЕ МОГ СКАЗАТЬ ТОЧНО»[1046].

Так же как и со своими любовниками и любовницами, «она унижалась перед Давидом, – говорила Минда Амиран. – Она извинялась и молила о прощении»[1047]. Сьюзен пыталась купить его благосклонность. «Она могла попросить Николь приобрести ему несколько очень дорогих французских костюмов, и та покупала три или четыре костюма за раз»[1048], – говорил Левин. Другой дорогостоящей вещью, которой она его подкупала, были ковбойские сапоги, в 1981 году он посвятил им (сапогам) свою первую книгу. Давид создавал впечатление человека, «которому ужасно неудобно» (если мы используем цитату Филипа Риффа, в которой он описывал самого себя). Складывалось ощущение, что «в его душе происходила борьба за то, чтобы что-то контролировать, – говорил Роберт Силверс. – Если честно, я не хочу знать, какая там у Давида была внутренняя жизнь»[1049].

Его мать тоже не хотела знать, что творится в душе сына. Чем сильнее он старался от нее дистанцироваться, тем сильнее она его боготворила. Такое положение вещей не шло на пользу ни ему, ни ей. Для Сьюзен Давид стал экраном для проекции чувств, роль которого ранее играла Карлотта. Все было крайне иррационально, без учета того, что хорошо для каждого из участников этого дуэта. Сьюзен с «низменной» точностью (слово «низменный» ее собственное) повторяла свои детские отношения с матерью. Уже в 1967 году Сьюзен предчувствовала, куда все это идет:

«Мое собственное детство: то, что я выгляжу младше своих лет. Кажется

1. Что я – имитация моей матери, часть рабства, в котором я у нее находилась. Она устанавливает стандарты.

2. Словно я сдерживаю тайное обещание защищать ее тем, что помогаю ей врать относительно ее возраста и выглядеть моложе. (Как лучше доказать, что она моложе своих лет, чем когда я сама выгляжу моложе?)

3. Это как материнское проклятье. (Я ненавижу в себе все, в особенности все физическое, как и она.) Я почувствовала свою опухоль и возможность того, что я заболела, по ее навету, ее проклятью, частично именно поэтому я и была в такой депрессии.

4. Словно я предаю свою мать – выгляжу моложе, а ей от этого никакой пользы. Сейчас мать постарела, а я – нет, я выгляжу молодо, я увеличиваю разницу в возрасте между нами.

5. Это словно ловушка, которую она мне поставила, – окружающие думают, что мы с Давидом брат и сестра, и это меня несказанно радует, это меня заводит. И потом я вспоминаю ее – я хвастаюсь своим возрастом, упоминаю о нем в разговоре совершенно не к месту, прибавив пару лет к возрасту Давида»[1050].

В 1985 году вышел роман Эдмунда Уайта «Караколь», после чего дружба с Давидом и Сьюзен резко закончилась, потому что выведенные им герои романа – известная интеллектуалка и ее сын – были слишком на них похожи.

Она неоднократно уверяла его в том, что понимает, что такое иметь ребенка в их мире художников и интеллектуалов (у большинства из них не было детей). Она вырастила ребенка (не без отдаленной, но теплой любви Матео). И вот Даниэлю было уже 30, и он выглядел почти как ее брат. Можно было бы предположить, что она никогда не была матерью, если бы их известное, местами даже скандально известное прошлое не было бы так хорошо задокументировано. Матильде очень нравилось, когда наивные или провинциальные люди думали, что Даниэль – ее брат, и, чтобы еще больше попутать карты, она иногда игриво называла его «дорогой».

Уайт также писал: «Даниэль любил повторять, что Матильда понимает себя меньше, чем какой угодно другой известный ему человек»[1051]. Сьюзен в душе понимала, что к чему, но это понимание никогда не выливалось в действие. Так было и ранее, но в годы ее болезни это стало еще более очевидным. Она практически перестала делать записи в дневнике, этом хранилище ее настоящего «я», а если записи и появлялись, то они становились все менее наблюдательными.

Уже говорилось о том, что в ее дневниках очень мало упоминаний о Давиде, но в тех немногих упоминаниях есть указания на то, что ее растущая нужда в присутствии сына является подавляющей.

«Я должна думать о Давиде, – напоминала она себе в 1971-м. – Подруга (справедливо) отметила, что я его не описываю, не описываю наших с ним отношений. А когда она попросила меня его описать, я почувствовала, что впала в ступор, смутилась, словно меня попросили описать мои собственные лучшие качества. Вот в чем суть проблемы: я слишком сильно себя с ним идентифицирую, слишком сильно идентифицирую его с собой. Какая это для него обуза»[1052].

В 1975 году, незадолго до постановки диагноза, она писала:

«Д. сказал, что этой весной заметил, что я волнуюсь каждый раз, когда он на несколько часов отлучается из дома, идет в библиотеку в Колумбийском университете, проводит время с Роджером или Гари и т. д. Какая же это для него тягость!»[1053]

В 1977 году Давид съехал из ее квартиры на Риверсайд-драйв и переселился дом № 207 на 17-й улице на Востоке. С этого момента Давид и Сьюзен жили раздельно, что, впрочем, не говорило о том, что она его отпустила. Давиду было 25 лет, они жили по соседству. Пол Тек раздраженно писал по этому поводу так:

«В выходные во время переезда мое представление о тебе изменилось: от представления о том, что ты – щедрая, нежная и человечная душа, до понимания того, что ты – просто карга, которая манипулирует людьми и боится того, что ее сын (наконец-то) захотел жить своей жизнью. Мне кажется, что ты готова пойти на любые самые неприятные маневры, чтобы заставить людей делать так, как ты хочешь, совершенно не думая о том, что у них есть собственные желания и потребности»[1054].

Доказательства того, что все было так, как описывал Тек, появились и после того, как Давид расстался с Сигрид, которая прожила на Риверсайд-драйв больше года. Давид был «без ума, совершенно без ума, опасно влюблен», – говорил Дойч. Потом Дойч был крайне удивлен тем, что Сьюзен даже не упомянула о разрыве сына с девушкой в дневниках. Сьюзен могла с полным правом утверждать, что ее «в детстве полностью игнорировали, не обращали на нее внимания и не воспринимали». Давид мог бы сказать то же самое. У него появились признаки депрессии. «Он мог лечь спать и проспать, скажем, 36 часов»[1055], – вспоминала Сигрид. Дойч считал, что Давид изменился из-за самовлюбленности Сьюзен: «Он хороший парень, его мать совершенно очевидно не любит его таким, какой он есть». Сын был интересен Сьюзен только в смысле его отношения к ней. «Пойдет ли он с ней на обед? Вот что ее волновало. Она в нем видела только отражение самой себя. И его выход из этой ситуации – унижать других людей, потому что его самого унижают»[1056]. Одним из объектов его унижения стала сама Сьюзен.

«ОН ЗНАЛ, КАК СДЕЛАТЬ ЕЙ БОЛЬНО, – ГОВОРИЛА НУНЬЕЗ, – И ДЕЛАЛ ЭТО».

Глава 26

Раба серьезности

После болезни на публике Зонтаг держалась твердой и неуязвимой, как каменная скала. Начиная с конца 1970-х годов она много времени проводила среди знаменитостей (Бродский, Дерек Уолкотт, Дональд Бартельм) в академической организации Нью-Йорского института гуманитарных наук, члены которого слушали лекции заезжих знаменитостей и обсуждали работу друг друга. Зонтаг с белой прядью в волосах была одной из главных фигур этой академической организации, поражая посетителей своим красноречием, глубиной знаний и остротой ума. «Однажды ей очень не понравилось то, что я сказал, – вспоминал австралийский писатель Денис Алтман, – и она обрушалась на меня со всей силой. Я бы назвал это не ужасающим, а скорее величественным переживанием»[1057]. Зонтаг была величественной и ужасной, одним поднятием бровей делала людям карьеру или ее разрушала. Автор эссе «Магический фашизм» знала всё и всех.

При этом Зонтаг создавала литературу, построенную, можно сказать, на принципе нарративной неуверенности. Неуверенность, которая прослеживается в ее ранних произведениях худлита и фильмах, просто обескураживающая. Она настаивала на том, что ничего невозможно познать, что проявлялось в образах ее героев и в самом сюжете, в результате чего читатель не мог почувствовать себя эмоционально ангажированным произведением. Бедный читатель сетовал на то, что попался в коварные сети оторванных от жизни хитросплетений, и, видимо, только самые казуистически закаленные дочитывали ее романы до конца.

Принцип неуверенности был довольно странным выбором для построения сюжета истории. Но когда она переключалась от повествования к самому рассказчику, то приближалась к правде точно такими же способами, которыми ранее пыталась ее скрыть. В общем, за величественным и ужасающим фасадом Зонтаг скрывалась женщина, которая уже не была уверена ровно ни в чем. Когда эта Зонтаг (не та, которая вела умные дискуссии и теоретические диспуты) позволяла неуверенности проникнуть в свои тексты, то они неизбежно звучали более уверенно. В результате получались списки, которых так много в ее дневниках, коллажи сюрреалистов, коробочки Джозефа Корнелля, фрагменты в разбитом и разрозненном (то есть в своем естественном) состоянии. Жизнь проходит под знаком незнания, наши опыты, воспоминания и мечты – это не больше чем обрывки.

В вышедшую в 1978 году книгу «Я и так далее» вошло восемь историй, написанных до болезни, в то время, когда она еще могла позволить себе неуверенность. Сборник посвящен ее матери, с которой у нее были периодически и эпизодически близкие отношения, и начинается он со Сью. «Проект поездки в Китай» был написан тогда, когда она не думала, что поедет в Китай, и состоит из обрывков того, что Сьюзен знала о своем отце: клочков воспоминаний, незаконченных, скомканных предложений и пропусков – пустых мест. Такой калейдоскопический подход, нагромождение афоризмов и фактов, выданных на-гора, без усилия к какому либо откровению, – именно это и характеризует ее лучшие эссе. В отличие от эссе о Рифеншталь, Зонтаг не пыталась ничего доказать и никого обвинять. Вместо этого наблюдается желание воскресить мертвых (своего отца), «думать о немыслимом» (Арто) и определить неопределяемое (кэмп). Тексты такого рода не обрывают дискуссию. Они являются открытыми, приглашают к обсуждению и стимулируют его, являются текстами, вышедшими из-под пера великого критика.

«Я и так далее» – сборник историй, но при этом не фикшн в общепринятом понимании слова. «Проект поездки в Китай», например, можно назвать поэтическими мемуарами. Следующая история, «Дебрифинг», также является мемуаром, но уже чуть ближе к фикшн. Это история о Сьюзен Таубес, названной в рассказе Джулией.

«Приятно делиться воспоминаниями. Все, что ты помнишь, дорого, мило, трогательно и бесценно. По крайней мере, теперь прошлое уже безопасно, хотя тогда мы этого не знали. Сейчас знаем. Потому что это прошлое, потому что мы выжили».

У Джулии, о которой мы знаем, что она не выжила, были «волосы актрисы», «утомленное красивое тело с широкими запястьями, застенчивой грудью, широкими плечами и костями таза, похожими на раскрытые крылья чайки, отсутствующее тело, которое не очень хочется представлять голым». Джулия «недостаточно часто моется. Страдание пахнет». Она и рассказчик, от лица которого идет повествование, «знают больше, чем могут использовать». Но при этом они «не знают достаточно»[1058].

В рассказе много отсылок к событиям жизни Нью-Йорка 60-х, чего, правда, недостаточно, чтобы помочь Джулии безопасно маневрировать в этом мире. В рассказе есть часть под названием «Что люди пытаются сделать», в которой содержатся наблюдения над другими людьми: «Вокруг, насколько видит глаз, люди стараются быть обычными. Но это требует много сил»[1059]. В разделе «То, что снимает боль, успокаивает и помогает»: «Чувство юмора помогает… Иногда помогает быть полным параноиком… Говорят, что и убежать тоже помогает… Помогает не ощущать чувство вины по поводу своих сексуальных выборов, хотя не очень понятно, как много людей это потянут.

Иногда помогает полностью изменить свои чувства или, скажем, сделать полное переливание и замену крови. Стать другим человеком, но без волшебства. Не существует морального эквивалента операции, которая делает счастливыми транссексуалов»[1060].

Но Джулии ничего не помогает. Она не в состоянии изменить свои чувства и топится. Желание убежать от самого себя прослеживается во всей книге. В рассказе Dummy («Кукла») герой создает двойника – замену самого себя, альтернативное «я», персону, которая будет выполнять задания, которые его создатель уже не желает выполнять: «Себе я хочу оставить только то, что приносит мне удовольствие»[1061]. Это означает, что надо вернуться в детство, в состояние, когда даже самые экзотические возможности не были закрыты постепенным и поступательным самонакоплением «я»:

«У меня были грандиозные планы по поводу того, как я проживу жизнь других людей. Я хотел быть исследователем Антарктики, концертным пианистом, великой куртизанкой, политиком с мировым именем. Я пытался быть Александром Великим, Бисмарком, Гретой Гарбо, а потом Элвисом Пресли»[1062].

Из этих планов выходит «пшик». Потом кукла создает новую куклу и передает ей ненужные части существования. Даже кукла не в состоянии избежать тяжелого гнета «я».

В рассказах «Возвращение к старым жалобам» и «Доктор Джекилл» Зонтаг рассматривает другие ситуации неудачи. Как и в «Дуэте для каннибала» и «Благодетеле» в историях фигурируют подавляющие гуру, напоминающие Якоба Таубеса, но при этом могущие символизировать любых мачо-супергероев, начиная от Томаса Манна, заканчивая Бродским, которые оказывали на нее влияние. Герои стремятся к свободе, не питая надежды на то, что в состоянии ее достигнуть. «Раба серьезности» в «Возвращении к старым жалобам» спуталась с организацией, члены которой не могут из этой организации выйти. В рассказе «Доктор Джекилл» сектанты связаны со своим гуру в буквальном смысле мистическими веревками. Грубая метафора с понятным смыслом: «Тебе не стать никем, кроме того, что ты есть», – произносит один из персонажей в рассказе «Возвращение к старым жалобам»[1063]. «Не надо со мной говорить про свободу»[1064], – такими словами заканчивается рассказ «Доктор Джекилл».

НИЧЕГО НЕ ПОНЯТЬ, НИКУДА НЕ СКРЫТЬСЯ. ДАЖЕ ЕСЛИ ЭТОТ ДИАГНОЗ ЯВЛЯЕТСЯ ХОТЯ БЫ ЧАСТИЧНО ПРАВИЛЬНЫМ, ОН СОВЕРШЕННО НЕ ОБНАДЕЖИВАЮЩИЙ.

В начале 80-х настроение Зонтаг становилось все более мрачным. Она начала маниакально слушать Вагнера, написав в 1981-м: «Моя страсть, это слово не является преувеличением, в последние три года к Вагнеру – знак психологического коллапса. Я упиваюсь, я плыву, все, как описывал Ницше»[1065].

Она пыталась начать все сначала, безрезультатно старалась разорвать запутанный клубок отношений с Николь, искала новый способ выражения себя письменным словом, искала моральный эквивалент операции, делающей транссексуалов счастливыми. Она впала в депрессию, считала, что делает меньше, чем следовало бы, находилась в более или менее постоянно паническом состоянии:

«Наверняка есть способ, с помощью которого я могла бы чувствовать себя не такой нервной. Я чувствую себя, не знаю, как точно это описать, ненужной, неуравновешенной и (вот как уже в течение последних пять лет) посмертной. Я планирую остаться в живых, продолжать быть писателем. Не знаю, куда себя приткнуть. Нет ни энергии, ни надежды. Точно должно быть что-то, что может эту ситуацию исправить!»[1066]

Это было что-то большее, чем отсутствие писательского вдохновения. Неуверенность в ее историях и записях в дневниках была совершенно реальной. В 80-х, после победы над раком, Зонтаг работала уже совсем не так продуктивно, как в 1960-е и 1970-е годы. Все больше и больше времени уходило на официальные и торжественные мероприятия, типа перерезания красных ленточек.

Несмотря на проблемы в личной жизни и творчестве, ее профессиональная репутация укреплялась. В период с 1980 года, когда вышел сборник «Под знаком Сатурна», и по 1992-й, когда появился роман «Любовница вулкана», у нее вышла всего одна книга: «СПИД и его метафоры». Она писала короткие истории, некоторые были изумительного качества, но в целом десятилетие прошло под знаком скорее того, что она не написала, чем написала. Она начинала и бросала одну книгу за другой, отвлекалась на не особо интересные проекты, постоянно стараясь начать все сначала. Зонтаг была известна своей способностью адаптироваться к новым условиям, но 80-е показали, как сложно ей было избавиться от устаревших концепций и просроченных представлений о собственном «я», как мало все это имело отношения к моде и скорее было связано с желанием оставить позади все худшее и грустное в самой себе. В сборнике «Я и так далее» она неоднократно подчеркивала, что убежать – это точно не выход. Все четче осознавая, что убежать никак не получится, она депрессировала еще сильнее и какое-то время даже рассматривала самый экстремальный вариант побега – самоубийство.

Но неуверенный ум – это ум открытый. Точно так же как у Сьюзен лучше получалось хвалить, чем критиковать, ей лучше давались сомнения, чем утверждения. Она пыталась изменить себя и выдумать новое «я» в период, когда культурный контекст сильно изменился. Женщина, которую считали человеком, «отсчитывающим пульс нашего времени» и «музой эпохи», неожиданно оказалась не у дел. Вопросы, казавшиеся такими актуальными в 1960-е и 1970-е, в новом десятилетии стали восприниматься как происходившие в XI–XII веках распри сторонников папы римского и тех, кто поддерживал императора Священной Римской империи. Произошли серьезные художественные, политические и сексуальные изменения. Мир Зонтаг сильно пошатнулся.

Избрание в 1960 году президентом Джона Кеннеди стало своеобразным водоразделом поколений. Через 20 лет избрание президентом Рональда Рейгана стало новым водоразделом. Кеннеди был самым молодым президентом, сменившем на этом посту самого старого президента, Эйзенхауэра. Рональду Рейгану было 69 лет, т. е. он был на семь (!) лет старше Эйзенхауэра, когда тот принял президентскую клятву. Рейган совершенно очевидно не был представителем нового поколения, но был представителем новой коалиции. Он «поженил» традиционно республиканские требования (антикоммунизм, снижение налогообложения богатых и политику против профсоюзов) с реакцией, вызванной прогрессивными реформами 60-х. Рейган говорил о расширении полномочий отдельных штатов, что привлекло на его сторону расистов Юга, многие из которых были демократами до законов о гражданских правах, принятых при Джонсоне. Он заручился поддержкой тех, кто был недоволен либеральными решениями Верховного суда, принятыми после Кеннеди (запрет молитвы в школе, разрешение аборта и контрацептивов), и недовольных успехами феминисток, выразившимися в предлагаемой поправке к Конституции США, согласно которой женщины наделяются правами, равными с мужчинами.

ИЗБРАНИЕ, А ПОТОМ И ПЕРЕИЗБРАНИЕ РЕЙГАНА ПРЕЗИДЕНТОМ СТАЛО ПОЩЕЧИНОЙ ПОЛИТИЧЕСКОМУ МИРУ, В КОТОРОМ ЗОНТАГ ВРАЩАЛАСЬ БОЛЕЕ 20 ЛЕТ, МИРУ, КОТОРЫЙ, КАЗАЛОСЬ, ДОЛЖЕН БЫЛ НАКОНЕЦ ПОБЕДИТЬ ТОГДА, КОГДА ПРОХОДИЛ «ОБЩЕСТВЕННЫЙ» СУД НАД МЕЙЛЕРОМ.

В этом мире, по словам Нормана Подгореца, «правое крыло не существовало. Оно вообще не «считывалось» на радаре»[1067]. В ту эпоху врагом радикалов были не консерваторы, а либералы, «и многие споры были сектантскими». Избрание Рейгана президентом показало, как «сектантские споры» отвлекли внимание левых от набирающих силу правых, которые точно так же, как и левые, выступали против либерализма, но с других позиций. Люди наподобие Зонтаг, говорил Подгорец, не просто не боролись с идеями консерваторов, они даже не были готовы признать, что эти идеи существуют. В 1950-м учитель Подгореца Лионелл Триллинг писал: «В наше время в США либерализм является не только доминирующей, но единственной интеллектуальной традицией». Триллинг заявлял, что консервативных идей вообще не существует, лишь «раздражающие ментальные жесты, стремящиеся походить на идеи»[1068].

Но даже во время написания тех слов они не были верны. Рейган стал возмездием консерваторов идеям 60-х, но при этом и продуктом этих идей. В его победе было что-то уорхоловское: неумение отличить изображение от реальности, метафоры от объекта, опыта, зафиксированного на кино- и фотопленке, от опыта реального. Рейган однажды на «чистом глазу», судя по всему, веря в то, что говорит, рассказал историю о том, как его отец «валялся на пороге в пьяном ступоре», что оказалось сценой из одного романа[1069], и заявлял, что во время Второй мировой войны фотографировал нацистские концлагеря, хотя всю войну провел в Калвер-Сити, снимаясь в фильмах о тренингах студии Гарольда Роуча[1070].

Рейган был типичным примером уорхоловской знаменитости – актер не первого эшелона, ценности которого были чисто голливудскими. В нем не было ни капли иронии, он не был в состоянии отличить настоящее зверство от зверства, изображенного на фотографии. Его президентство проходило под знаком кэмпа, политику он понимал как ролевую игру. Его понимание политики было, «по сути, самой далекой метафорой, представлением жизни в качестве театра». Джоан Дидион писала, что Рейган воспринимал «риторику как синоним действия»[1071].

Занятно, что представление о том, что риторика равна действию, было одним из краеугольных камней группы писателей и художников, которых в целом и общем можно назвать постмодернистами. Постмодернизм частично был связан с «французской теорией» или, как тогда говорили, просто «теорией», а также имел весьма поверхностные сходства с некоторыми работами Зонтаг и в целом определил позиции академической критики на протяжении целого поколения.

Слово «академическая» имеет в данном контексте большое значение. Изначально теория была делом исключительно академическим. Академической критикой грешили (по их собственным словам, гордились) многие американские адепты, писавшие сознательно совершенно дремуче непроходимые тексты, в результате чего нарушилась связь между областью специализированной критики и образованной читающей публикой. В вопросе связи с читательской аудиторией преуспели писатели – члены Семьи, такие, как Триллинг, Эдмунд Уилсон и Ханна Арендт, а также третье поколение членов, среди которых были Зонтаг и Роберт Силверс. Теория изолировала академических гуманитариев от читающей публики, и «академики» писали тексты, в которых не обсуждались социальные проблемы, которые ранее в работах ученых этого направления занимали центральную роль. Рос и ширился разрыв между туманными писаниями многих академических постмодернистов и «ширпотребным», легким тоном популярных журналов, что ставило под угрозу финансовое благосостояние Зонтаг, которая при таком развитии событий рисковала остаться без журналов, в которые могла бы продать свои работы. Основоположниками постмодернизма были Жак Дерида, Жан Бодрийяр, Мишель Фуко, Элен Сиксу и Жиль Делёз, французы послевоенного поколения, культуру которых Зонтаг одобряла и продвигала в США в то время, когда ее в Штатах игнорировали и не замечали. Постмодернисты интересовались кино, фотографией, сюрреализмом и другими формами популярной культуры, которые до этого считались «не комильфо», в них не доставало высокого искусства. Постмодернистов интересовали сексуальность и феминизм, и они также «подпитывались» у писателей, которые нравились ей: у Барта, Беньямина и Сартра.

НО САМОЙ ЗОНТАГ НЕ НРАВИЛИСЬ ЭТИ ПОСТМОДЕРНИСТСКИЕ ПИСАКИ, И ОНА ПРАКТИЧЕСКИ ИХ НИКОГДА НЕ УПОМИНАЛА.

Зонтаг не одобряла «то, что называется постмодернизмом», который она сама определяла как «равнозначность, превращение всего в одно и то же»[1072]. Таким образом она отвечала своим критикам, в особенности неоконсерваторам, которые всегда обвиняли ее в «уравниловке». Именно такие обвинения выдвигал против нее Хилтон Крамер, с которым она ранее работала в Commentary, писавший, что «Заметки о кэмпе» создавали ситуацию «духовного банкротства постмодернистской эпохи», обрывая «связь между высокой культурой и высокой серьезностью, являвшимися фундаментальной основой модернистского духа»[1073]. Подгорец придерживался точно такого же мнения: «Не только «Кэмп», но и «Против интерпретации», которое является, по сути, релятивистским, не знаю, как вы это назовете. Все это, как мы тогда считали, не соответствовало правильным стандартам»[1074].

Одно дело – расширять понятие стандартов, чтобы они отражали историческую справедливость, чего требовали феминистки и чернокожие. Совсем другое – предполагать, что все художественные работы равнозначны. Именно это и имела в виду Зонтаг своими провокациями эпохи 60-х. «Маленькое, мизерно маленькое содержание», – цитировала она Виллема де Кунинга в эссе «Против интерпретации». Подобные цитаты, кажется, были созданы для того, чтобы убедить ее переживать искусство более чувственно, как переживали его Ирэн и Пол. На самом деле Зонтаг никогда не верила в то, что содержания не существует: как и многих модернистов, включая Витгенштейна, ее интересовал философский переход от исследования того, что значат те или иные вещи (классическая задача критики), к исследованию того, как получилось так, что они это значат. Однако если популяризировать эту идею, то появляется риск предположения, что значение – это всего лишь искусственная конструкция, и язык, литература и искусство – всего лишь сумма предпочтений доминантной группы. В большей степени, чем марксизм или фрейдизм, постмодернизм являлся «местью интеллекта искусству», о чем Зонтаг писала в эссе «Против интерпретации».

В более поздние годы Зонтаг часто объясняла, почему демократизация «правильных стандартов» – это далеко не то же, что отмена этих стандартов.

«Я совершенно без сомнения, иронии и двусмысленности верна канону высокой культуры в литературе, музыке, сценическом и киноискусствах. Но мне, к примеру, нравится и поп-музыка. Мне кажется, что мы хотели понять, почему такая ситуация допустима или не допустима… и что такое плюрализм и разнообразие стандартов. Подчеркну, что я не собиралась устранить иерархию, не планировала все приравнять. В некотором смысле я была сторонником традиционной культурной иерархии, как любой консерватор в сфере культуры, но я не совсем так воспринимала иерархию… Вот пример: если мне нравится Достоевский, это совершенно не значит, что мне не должен нравиться и Брюс Спрингстин. Если, конечно, меня заставят выбирать между русской литературой и рок-энд-роллом, я, конечно, выберу русскую литературу. Но меня никто не заставляет выбирать»[1075].

В 2002 году она связала постмодернизм и политическую бессодержательность в странной работе, сделанной в стиле ТВ выступления времен Рейгана:

«Когда на памятных мероприятиях в честь событий 11 сентября цитируют великие выступления Линкольна, то эти выступления в истинно постмодернистском смысле полностью теряют свое содержание. Слова Линкольна являются выражением благородства и величия духа. То, по поводу чего они являются великими, совершенно иррелевантно»[1076].

Зонтаг отрицала культуру, в которой «Ван Гог и Уорхол» (Линкольн и Рейган) «воспринимаются равнозначно». Она писала: «То, что называется постмодернизмом, есть превращение всего в одно и то же» – «идеальная идеология для потребительского капитализма. Это идея накопления, подготовки людей для похода за покупками»[1077].

Это вывод из представления о том, что язык и метафора относятся сами к себе, а не к внешней реальности. Постмодернизм убрал всю связь с реальным миром (тел, политики) и подорвал значение критического взгляда, подтвердив высказанную за полвека до этого мысль Фернандо Пессоа: «Великая картина – это вещь, которую хочет купить богатый американец»[1078]. Единственным мерилом становились деньги, и критик высказывал мнение исключительно потребителя. Эпоха Рейгана была эпохой Уорхола, но совсем без иронии.

В долгий и беспросветный период правления американской академии, отказ от ангажемента публики привел к тому, что гуманитарные науки, и без того находящиеся под огнем культуры, в которой было все труднее и труднее разглядеть какие угодно ценности, кроме финансовых, оттесняли гуманитарные вопросы на периферию общественного дискурса. Зонтаг до конца жизни защищала работы, которые все чаще и чаще с усмешкой называла «каноном». Ее поведение начали воспринимать в качестве консервативного. Но этот консерватизм не имел ничего общего с политическим консерватизмом. Консерватизмом Зонтаг был консерватизм великих художественных книг и Чикагского университета, а не консерватизмом Шерман-Оукса и Рейгана.

В 60-х Зонтаг была символом всего нового. Но политический радикализм во время войны во Вьетнаме не был несовместим с уважением авторитетов прошлого. В 1988 году она призналась в том, что ее энтузиазм по поводу некоторых художественных форм был преувеличен.

«В 1960-х я не была честна сама с собой по поводу достижений le nouveau roman. Мне больше нравилась сама идея такого романа. Я писала о Саррот и Роб-Грийе. Мне гораздо больше нравились эссе этих авторов и их идеи по поводу фикшн, чем тот худлит, который они сами писали»[1079].

В те годы она часто высказывала свое презрение «романа». Это являлось отражением ее неуверенности в самой себе, что помогает объяснить «заумь» худлита ее собственного производства. Но, согласно записям в дневниках, Зонтаг прочитала тысячи романов, многие, если не большинство из которых были примерами традиционной культуры, наподобие тех, которые Бродский рекомендовал читать своим студентам. Это была культура, которую она обожала со времен магазина канцтоваров в Тусоне.

БЛАГОДАРЯ ГОДАМ КРОПОТЛИВОГО ТРУДА ОНА БЫЛА В СОСТОЯНИИ ЗАЩИЩАТЬ ЭТУ КУЛЬТУРУ В ГЛАЗАХ ШИРОКОГО ЧИТАТЕЛЯ, И САМО СОЧЕТАНИЕ СЛОВ «СЬЮЗЕН ЗОНТАГ» ЯВЛЯЛОСЬ СИНОНИМОМ ВЫСОКОЙ КУЛЬТУРЫ.

Чувства уважения и любви всегда пробуждали лучшие стороны ее характера, в этих случаях она редко ошибалась. И в политике ей удалось избежать неубедительной стороны своей философии, отойти от «инфантильного левачества 60-х», чтобы снова стать, по словам Коха, умным человеком.

Однако Зонтаг не стала постепенно открещиваться от левых взглядов в своих статьях, а драматическим жестом разорвала свою связь с левыми. Чтобы рассказать об этом, надо будет объяснить язык политических дебатов тех времен, потому что сейчас он практически утрачен. 2 февраля 1982-го Зонтаг отреклась от коммунизма на мероприятии, которое позднее получило название «зал муниципалитета».

Незадолго до распада СССР в США остались лишь незначительные островки, на которых все еще обсуждали преимущества и недостатки коммунизма. Дни, когда Partisan Review поздравлял беременных женщин с тем, что они родят «будущих граждан Советской Америки», были так же далеки, как и дни, когда «на страницах этого журнала, который Эдмунд Уилсон назвал Partisansky Review, бесконечно обсуждали свои мнения сталинисты, троцкисты, ленинцы и марксисты-ленинцы»[1080].

На протяжении десятилетий в моде были разные коммунистические модели. Зачастую этими моделями были такие страны, как Вьетнам и Куба, мнения по поводу которых в стране разделялись. Однако интерес к коммунизму в США нельзя назвать чем-либо, имевшим отношение к реальной политике, членство в компартии США было в лучшем случае микроскопическим. Американцы интересовались коммунизмом главным образом в надежде на то, что можно найти альтернативу потребительскому капитализму, который казался таким же разрушительным (для бедных и бесправных, для культуры и окружающей среды), как и непобедимым. Марксизмом люди интересовались для изучения возможностей использования его полезных выводов в условиях демократии, даже самые отпетые радикалы соглашались с тем, что коммунизм извращен везде, где бы ни существовал, несмотря на то, что в определенные периоды были популярны такие страны, как Куба или Северный Вьетнам. Большая часть этого дискурса касалась эстетических и культурных вопросов, и происходил этот дискурс в Нью-Йорке. А Нью-Йорк был миром Сьюзен, «американской группой Блумсбери», в которой у Зонтаг была репутация «самой радикальной из всех радикалов»[1081].

С середины 70-х она начала общаться с Бродским и другими писателями-иммигрантами из соцлагеря, пострадавшими от коммунизма. Бродский четко объяснял ей, что писателям пришлось пережить на родине, после чего Сьюзен «снова стала умным человеком». Впрочем, еще до этих встреч она неоднократно посещала коммунистические страны и имела возможность увидеть своими глазами, что такое коммунизм. Во время их совместной поездки на Кубу в 1968 году Роберт Силверс встретился с поэтом Эберто Падильей, описавшим ухудшающуюся ситуацию в вопросах прав человека. В марте 1971-го Эберто Падилью арестовали и пытали. После того как его отпустили, Падилья сделал «признание», очень похожее на то, какие делали в СССР «враги народа» в 30-х: «Я был агентом ЦРУ с тех пор, как мне было пять лет», или что-то типа этого, – рассказывал Силверс. – И [кубинские власти] настолько сглупили, что все это напечатали»[1082].

История Эберто Падильи изменила мнение о кубинской революции у многих из иностранцев, которые ее поддерживали. Сьюзен присоединилась к лучшим представителям латиноамериканской, а также европейской интеллигенции (Сартр, де Бовуар, Кортасар, Пас, Рульфо, Марио Варгас Льоса и другие), чтобы выразить свой протест. Зонтаг подписала два отдельных письма, сперва для Le Monde, потом для New York Times. Правда, после этого она пошла на попятную. На собрании один из выступавших обвинил Падилью в «элитизме и желании создать маленькую литературную группку, державшуюся вдалеке от народа». После этого Зонтаг сказала, что «очень сожалеет» о том, что подписала те письма. Она подписала их, «потому что ей сказали, что это будет личное письмо» Фиделю, и «понятия не имела, что все выльется в новости на первой странице New York Times»[1083]. Правда, письмо в New York Times она подписала после того, как первое «личное» письмо уже опубликовали в Le Monde.

Но как и за многие другие политические ошибки, Сьюзен потом расплатилась сполна. Спустя почти 10 лет Силверсу позвонила жена Падильи, которая покинула Кубу в 1979-м. Она умоляла Силверса способствовать получению разрешения ее мужу уехать в Америку. Силверс пригласил на ланч советчика семьи Кеннеди Артура Мейера Шлезингера-младшего, объяснил ситуацию, после чего ему посоветовали обратиться к Тедду Кеннеди. Через неделю позвонили из офиса сенатора с сообщением о том, что Падилья скоро прибудет в Нью-Йорк рейсом из Канады. С одной стороны, это была большая победа, но с другой – возникали некоторые проблемы. Пресс-конференция после прибытия Падильи закончилась, «человек из офиса Кеннеди дал ему 1000 долларов, и у него была нормальная виза, – вспоминал Силверс. – Но дальше-то что? Что он будет делать? Где ему жить?»

Кубинца приютила Зонтаг. «Сьюзен без лишней помпы сказала: «Приезжай и живи у меня». Падилья прожил у нее полгода, по утверждению Силверса. «Мне кажется, что это был один из самых благородных и бескорыстных ее поступков»[1084].

После этого Зонтаг неоднократно повторяла подобные щедрые жесты. Однажды в 1980-м она вместе с группой, в которую входили Джойс Кэрол Оутс и Джон Эшбери, посетила Польшу, где познакомилась с молодым польским писателем Ярославом Андерсом. Зонтаг поразила воображение этого поляка. «Как уверенно, смело и иногда безрассудно, но без тени сомнения она выражала свои взгляды. Мне это очень, очень понравилось, показалось очень свободным. Это был поистине свободный ум». Андерс констатировал, что Зонтаг была готова понять ситуацию в Польше.

«ОНА УЖЕ БЫЛА ЗНАКОМА С БРОДСКИМ И МИЛОШЕМ, КОТОРЫЕ НА НЕЕ ПОВЛИЯЛИ, – ВСПОМИНАЛ ОН. – ОНА УЖЕ БЫЛА НЕ ТОЙ СЬЮЗЕН, КОТОРАЯ НАПИСАЛА «ПОЕЗДКУ В ХАНОЙ»[1085].

Зонтаг помогла Андерсу приехать в США. В конце 1981-го он жил в ее квартире на 17-й улице, и утром 31 декабря она разбудила его и показала заголовок газеты с надписью: «В Польше объявлено военное положение». Это было событие, экстремальное даже для соцстраны, и произошло оно после того, как в конце 1978-го Кароль Войтыла стал папой римским Иоанном Павлом II. Сьюзен была в Польше в апреле 1980-го, в сентябре на верфях в Гданьске появился профсоюз «Солидарность». После этого польская церковь стала активнее выступать против коммунизма, а так как практически все поляки были верующими, то коммунисты больше не могли утверждать, что представляют большинство.

После этого Андерс потерял работу и не мог общаться с женой и маленькой дочкой, которые остались в Польше. Сьюзен поддерживала польского писателя. «Я попал в нетипичную ситуацию для иммигранта-интеллектуала, которому приходится водить такси», – говорил Андерс. При содействии Зонтаг он стал работать в институте гуманитарных наук, «начал писать на английском в The New York Review of Books». В феврале 1982-го в здании муниципалитета состоялось собрание левых интеллектуалов в поддержку «Солидарности».

«Атмосфера, начиная с неисправного кинопроектора, кончая массой людей на подиуме и бородатым председателем, была, все всякого сомнения, самой левой»[1086], – писал Кристофер Хитченс. Во время президентства Рейгана левые были деморализованы, хотя продолжали придерживаться сложившихся в их среде формальностей и, как и прежде, приравнивать что-то негативное в коммунизме с каким-нибудь недостатком в капиталистическом мире. Во время встречи произошла словесная перепалка между Бродским и активистом Ральфом Шоенманом:

«Вас пригласили выступить, потому что мы ценим вашу поддержку польских писателей, но мы не хотим выслушивать ваши лицемерные речи, которые здесь совсем не к месту. Защищая «Солидарность», мы защищаем социализм от тех, кто его очерняет и извращает. Мы не хотим, чтобы Рейган выступал за права польских рабочих», – говорил Шоенман.

«А что плохого в том, что американское правительство выступит за права польских рабочих?» – спросил Бродский.

«Все это пропаганда Рейгана и Хэйга, – [отвечал Шоенман], – тогда все будет, как с турецким премьер-министром Бюлент Улусу, который по настоянию США ввел в стране военное положение, ограничил деятельность профсоюзов и посадил без суда в тюрьму тысячи людей. Если вас устраивает такая компания, то нас – нет»[1087].

Сьюзен поднялась со своего места:

«Представьте себе, что кто-то в период между 1950 и 1970 годами читал только Reader’s Digest, и другого человека, который в тот же период читал только The Nation или The New Statesman. Какой из этих читателей будет лучше информирован о реальностях коммунизма? Ответ может нам не понравиться. Может быть, наши враги правы?»

Потом Сьюзен обвинила аудиторию, в которой сидели Гор Видал, Аллен Гинсберг, Эдгар Лоренс Доктороу, Пит Сигер и Курт Воннегут (спевший польскую песенку на мотив Are You from Dixie?) в том, что они глупее читателей Reader’s Digest, после чего посыпала эту рану солью:

«Коммунизм – это фашизм, успешный фашизм, если угодно. То, что мы называли фашизмом, является формой тирании, которую можно свергнуть и которая в целом провалилась и дискредитирована.

Я повторюсь: фашизм (и военная диктатура) является не только возможным вариантом развития коммунистических обществ, в особенности тогда, когда массы бунтуют, но коммунизм является самым успешным вариантом фашизма с человеческим лицом»[1088].

Аудитория была недовольна, после этого многие члены Семьи напечатали свои «ответы» и «опровержения». Давид отреагировал на ответ Ричарда Грейниера в New Republic, вызвав его на дуэль[1089].

По поводу, как выразилась Зонтаг, лица было много шуток. «Мне было бы очень неприятно, чтобы из Зонтаг, одного из лучших людей, поддерживавших левых, делали карикатуру в виде Нормана Подгореца с человеческим лицом»[1090], – писал редактор Филип Почода. (Подгорец перестал быть левым и начал громогласно поддерживать Рейгана.) Сэр Исайя Берлин ответил самым ироничным комментарием. «Я согласен, – сказал он Сьюзен, – но вот насчет лица не совсем уверен»[1091].

«На нее нападали и слева, и справа, – говорил Андерс. – Я был за нее. Ее все это очень расстроило. Ее все это лично задело». Однако возражения касались больше тона Зонтаг, чем чего-либо другого. О связи коммунизма и фашизма говорили начиная с 1930-х годов, причем зачастую те же люди, что тогда присутствовали в комнате. Люди (опять же многие из тех, кто присутствовал на собрании) в течение многих лет пытались донести до нее правду о коммунизме, а также то, что он был очень далек от демократических и социалистических убеждений, которые были близки их сердцу. «У нее был очень сентиментальный настрой по поводу коммунизма в тот период времени, когда в коммунистических странах мучили, убивали и морили голодом»[1092], – говорила Ева Коллиш, которая раньше была троцкистом. Боб Силверс вторил:

«Она была человеком, у которого не было постоянного мнения по поводу чего бы то ни было, она постоянно менялась. Это прослеживалось и в отношении разных женщин (ее любовниц), и в отношении Америки, коммунизма, Эберто (Падилья)… а потом она написала книгу об актрисе, которая подражает [«В Америке», вышла в 1999 г.]»[1093].

Ее друзья были недовольны тем, что Сьюзен проецирует свои недостатки на других людей. Эту характеристику отмечал Эдмунд Уайт в «зашифрованном» романе:

«Складывалось впечатление, что Матильда проводила много времени за размышлениями о моральных аспектах действий других людей. В теоретическом смысле она была хорошо подкована, в ней присутствовал мощный, но наивный эгоизм, и ее моралистические изыскания неизбежно приводили к осуждению врагов, оправданию друзей и выставлению себе самой лучших этических оценок»[1094].

Она действительно всегда проецировала себя на окружающих. Но после постановки диагноза и выздоровления, сомнения, которые прослеживаются в эссе «Поездка в Ханой» или в том, как она уладила ситуацию с Падильей, полностью исчезли. Вера в тот созданный ею образ всегда правой женщины, которая никого не слушает, стал очередным самообманом и ложью. Вскоре она начала осуждать коммунизм и отрицать то, что была им увлечена, с такой же убежденностью, с которой заявляла, что на нее совершенно не повлияли мифы о раке. Это был настрой, который всегда заканчивался для нее проблемами, ведь никто из людей ее окружения не забыл о том, что раньше она «топила» за коммунизм. «В 1982 году чувствовалось, что шестидесятые были в далеком прошлом», – говорил ее новый друг возраста ее сына Леон Виеселтьер, который был в шоке от того, как она себя повела на собрании в муниципальном здании[1095].

В 1982 году, за четыре года до прихода к власти Горбачева, количество людей, готовых обсуждать коммунизм, стало практически равно нулю, единственной оставалась небольшая кучка литераторов, далекая от народа. Это заметил Филип Лопат, видевший вскоре после этих событий Зонтаг в Хьюстоне, где никому в голову не приходило быть сталинистом, троцкистом, ленинцем или марксистом-ленинцем.

«Она ожидала, что ее будут высмеивать за провокационную политическую позицию, но в Хьюстоне, понятное дело, просто не понимали, о чем она говорит… Не знаю уж, что еще волновало высшее общество Хьюстона, людей, которые ходили в оперу, на балет, музейные открытия и на наши чтения, но они были просто повернуты на английской королевской семье. Посещение принцессы Маргарет привлекло бы гораздо больше внимания, чем любые левые сектантские дебаты»[1096].

Глава 27

Вещи, которые были сделаны правильно

На собрании в муниципальном зале обсуждали проблемы, которые вскоре попали на свалку истории. Впрочем, эти дебаты имели одно позитивное последствие. Новые реалии позволили Сьюзен откреститься от работ, о которых она позднее заявляла, что они и ей самой не особо нравились, а также порвать с радикализмом, который в реалиях конца XX века казался полным анахронизмом. Она не превратилась в неоконсерватора, в «Нормана Подгореца с человеческим лицом». Она стала либералом, предметом ненависти всех радикалов, левых и правых. После этого на протяжении всей своей жизни Зонтаг боролась за изменения, которые нельзя назвать революционными, но которые, несмотря ни на что, были важными и нужными. Она выступала за свободу слова, против расовой, сексуальной и религиозной дискриминации, то есть за то, за что вполне стоит бороться. Общий политический настрой резко дал правый крен, поэтому отказ от радикализма не означал отказа от борьбы за то, что вызывает противоречивые мнения.

Точно так же, как ее лучшим эссе характерно отсутствие полной уверенности, ее политическое влияние выросло после того, как она примкнула к лагерю либералов, выражению неуверенности в политической мысли. Либералам свойственно желание одновременно высказывать несколько точек зрения, а не предлагать какой-то универсальный подход. Радикализм канул в Лету, но активность Зонтаг на либеральном фронте приносила результаты в борьбе за культуру, против варварства, за связь между искусством и политическими ценностями, гарантировавшими права человека.

Зонтаг стала писать меньше, но больше сил вкладывать в социальную активность, как бы отрицая представление о том, что либерализм олицетворял идею центризма. Политические и художественные традиции либерализма находились в США под ударом одновременно заумного жаргона последователей «теории» и консьюмеризма эпохи Рейгана. За границей США высокая культура находилась под ударом таких лидеров, как Хомейни и Милошевич. Зонтаг выступала за центральную роль культуры с убежденностью, привлекавшей внимание людей по всему миру, и стала по-настоящему еще более контркультурной, чем была в 1960-е.

ВОТ ЧЕМ БЫЛО НАПОЛНЕНО ДЕСЯТИЛЕТИЕ 80-Х В ЖИЗНИ ЗОНТАГ, ХОТЯ ОНА САМА ОТКАЗЫВАЛАСЬ ДЕЛИТЬ ВРЕМЯ НЕ ТОЛЬКО НА ДЕСЯТИЛЕТИЯ, НО И НА ВЕКА: ОНА НАПИСАЛА СТЕНОГРАФИЮ, КОТОРАЯ СКРЫВАЛА СОВРЕМЕННЫЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ДИСКУРС.

Сама идея появилась приблизительно в 1800 году, когда люди начали задаваться вопросом, чем XIX век отличается от XVIII. В одном выступлении 1981 года она зачитала отрывок из романа Оноре де Бальзака «Беатриса» и перечислила характеристики XIX века:

«а) склонность воспринимать все с точки зрения путешествия; б) склонность наблюдать, но не участвовать; в) прошлое как изображение; г) век производит продукты, а не работы; д) век меняется, как дети сменяют родителей. Этим обуславливается наша современная двойственность: прогресс нужен и желателен, но он создает пафос прошлого, пафос представления о том, что мы потеряли невинность»[1097].

Этот пафос наблюдается в одной из наиболее элегических историй Зонтаг – Unguided Tour («Тур без гида»), в последнем рассказе в сборнике «Я и так далее». Рассказ написан в 1974-м – вскоре после постановки диагноза. Иногда короткие параграфы состоят из одного-двух слов (Правильно. Загрязнение), иногда из коротких, как бы туристических фраз (Месье Рене говорит, что они закрываются в пять), а иногда состоят из списков, составлять которые она была мастерица.

«Мне кажется, что это вполне безопасно. Брать на борт автостопщиков, пить небутилированную воду, посыпать гашишем пиццу, есть мидий, оставлять камеру в салоне автомобиля, «виснуть» в барах у кромки воды, довериться тому, что консьерж отеля все забронирует. Вы так не считаете?»

Но среди банальностей буржуазного туризма проявляется боль от путешествий среди красивых вещей, которые, как и она сама, находятся на грани распада:

«Они все еще там.

О, но долго они там не будут.

Я знаю. Именно поэтому и поехала. Чтобы попрощаться. Куда бы я ни поехала, еду для того, чтобы попрощаться».

ЗА ПОНИМАНИЕМ КРАСОТЫ МИРА СЛЕДУЕТ ОСОЗНАНИЕ ЕЕ НЕПРОЧНОСТИ, ТОГО, КАК МНОГО МЫ ПОТЕРЯЕМ, ЕСЛИ ОНА ИСЧЕЗНЕТ, ПУТЕШЕСТВИЯ – ЭТО «ЕЩЕ ОДНА ИЗ УЖАСНЫХ ФОРМ НЕРАЗДЕЛЕННОЙ ЛЮБВИ».

Стариться среди предметов прошлых лет, путешествовать после многих лет путешествий – значит понять, что даже самые красивые места не сравнятся с не знающей покоя душой: «Тюрьмы и больницы опухли от надежды. Но не чартерные рейсы и люкс-отели». Даже в этом мире вечно закрывающихся дверей «иногда ты чувствуешь себя очень счастливой. И не просто в пику всему происходящему»[1098].

Спустя несколько лет после публикации этой истории в The New Yorker в 1977 году небеса послали ей другую форму счастья. При содействии приятельницы Карлотты Джиованеллы Заннони Сьюзен пригласили экранизировать рассказ «Тур без гида» для итальянского ТВ. Быстро подготовили все необходимое для съемки, и Сьюзен надо было определиться с актрисой, которая будет играть героиню, путешествующая для того, чтобы попрощаться, американку, в конкретном случае этой экранизации – расстающуюся со своим любовником-итальянцем. Находившийся в то время в Париже режиссер Роберт Уилсон предложил Сьюзен рассмотреть кандидатуру танцовщицы и хореографа Лусинды Чайлдс.

Расчет Уилсона был верным – обе дамы могут сработаться в художественном смысле. Кроме этого, он подозревал, что они могут быть совместимы и в несколько ином плане, Лусинда была красавицей, и как только она появилась в Венеции, Сьюзен в нее влюбилась. Это была ее самая страстная любовь со времен романа с Карлототой за 10 лет до этого. Медовый месяц, как и во всех отношениях Сьюзен, был коротким. Но точно так же как и во всех остальных связях, женщины так или иначе поддерживали контакт всю оставшуюся жизнь.

Их любовная связь разыгрывалась на фоне романа на экране между Лусиндой и итальянским актером Клаудио Кассинелли. В картине обыгрывались некоторые моменты истории, действие происходило на фоне Венеции с разговорами на разных языках, гондолами в каналах и голубями на площади Сан-Марко. В картине присутствовали не только характеры героев и сюжет, но и «танцевальная» линия. Фильм больше напоминал танец или фотоэссе, чем традиционную историю, снятую на 36 мм. Эта история была именно такой скучной, как нравилось Сьюзен («Может, искусство сейчас должно быть скучным»), например в течение трех минут показывали голубей на площади. Возможно, это было кивком в сторону короткометражек Джозефа Корнелля «Свет нимфы» (1957) и «Птичий вольер» (1955). В картине «Тур без гида» много схожих характеристик с этими короткометражками: тишина, повторяющееся движение, монументальная архитектура и прекрасная женщина, что бродит по веницианским пейзажам с огромным количеством голубей.

Надо признаться, что картина наверняка бы выиграла, если бы в ней было меньше тяжеловесной мрачности Венеции: «столица меланхолии» изображена серой, с каплями дождя и монументами выдающимся кадаврам. Парочка проходит мимо дворца, в котором скончался Вагнер, Чайлдс возлагает венок на могилу Дягилева, где по соседству похоронят и Бродского. Конечно, картина неизменно оживает, когда в кадре героиня, «женщина культуры» Лусинда. Когда она танцует, любуется церквями, гуляет по мостам и под ними… Любовь режиссера к Лусинде создает романтическую атмосферу, которая документирует важный момент в жизни двух женщин, момент счастья.

Роберт Уилсон поставил одну из наиболее интересных работ 1970-х – оперу «Эйнштейн на пляже» на музыку Филипа Гласса. Это пятичасовое действо без антрактов, на которое оказали влияние работы таких модернистов, как Гертруда Стайн и «Четыре святых в трех актах» Вирджила Томсона, где драматические элементы классической оперы, включая сюжет, были заменены звуком, движением и аллюзией. Похожим приемом Зонтаг пользовалась в своем худлите, в котором опыт не проявлялся и складывался в чистые формы, а оставался, словно в работах сюрреалистов или Корнелля, фрагментарным. «Эйнштейн на пляже» был, без сомнения, оперой «против интерпретации». Приливы и отливы действа отображали движение жизни или фокусировку и расфокусировку восприятия мира, отрицая современную идею прогрессивно линейного времени, которой Зонтаг всегда сопротивлялась. Во время выступления зрители могли свободно входить и выходить из зала.

Чайлдс была участницей оригинального состава, работавшего над оперой, и ставила некоторые хореографические номера. К моменту премьеры в 1976-м она уже была ветераном авангарда – участник-основатель нью-йоркской танцевальной труппы Judson Dance Theater (с 1962 по 1964-й), труппы, которая по праву считалась одним из крупных явлений культуры 1960-х. Мир авангарда не был похож на мир, в котором выросла Чайлдс. Праправнучка финансиста Вильяма Вилсона Коркорана, основавшего в Вашингтоне галерею искусства Коркоран, Лусинда выросла в верхней части Ист-Сайда, в консервативной части города со старыми протестантскими деньгами. Несмотря на то что географически этот район располагался недалеко от даунтауна, где находился Judson Dance Theater, в культурном смысле он был от даунтауна так же далеко, как и от Тусона. После окончания колледжа Сары Лоуренс она училась танцу с Мерсом Каннингемом.

Семья Чайлдс без особого энтузиазма относилась к занятиям дочери. «Им было все равно, чем я занимаюсь, лишь бы на обед не опаздывала»[1099]. Если Филип Гласс перефразировал многие идеи Джона Кейджа в музыку для нового поколения, то Чайлдс развила и расширила многие идеи танца Каннингема. Она их и нарушила, включая идею Кейджа о том, что танец должен находиться в диссонансе с музыкой. Чайлдс умела ставить камерные номера в огромных залах – американская премьера оперы «Эйнштейн на пляже» прошла на сцене Метрополитен-опера[1100].

«Когда я что-то говорю, умножайте это на 10»[1101], – сказала однажды Чайлдс. Частично это объяснялось сдержанностью высшего класса, а частично схожим принципом в ее хореографии, в которой ограниченный набор движений повторялся с минимальными изменениями, создавая гипнотический эффект, наподобие того, который создавали работы Сола Левитта, Дэна Флавина или Дональда Джадда. Для непосвященных ее хореография могла показаться слишком прямолинейной, но исполнять ее было очень сложно. Режиссер Питер Селларс называл Чайлдс «самым строгим умом в истории танца»[1102]. Как и похожие на заклинания повторения в музыке Гласса, работы Чайлдс были такими же духовными, как и художественными, идеальным примером мистической тенденции, которую Сьюзен называла «эстетикой тишины». Это было искусство, «которое должно было склоняться в сторону антиискусства, уничтожения «субъекта» (объекта, имиджа), замены возможности на намерение и стремлению к тишине»[1103]. Ее учитель танца Мерс Каннингем говорил: «Танец – это духовное упражнение в физической форме. Это есть то, что видят. Я считаю, что танец не может быть слишком простым»[1104].

Сьюзен писала, что Чайлдс была «суровой, но никогда не была холодной». В работе Чайлдс она видела отражение идей Клейста, которые привлекали ее в Чоране.

ЭТИ ИДЕИ ТОЧНО ТАК ЖЕ, КАК ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О ПРОГРЕССИВНОСТИ ВРЕМЕНИ, ПОЯВИЛИСЬ В НАЧАЛЕ XIX ВЕКА И ОЛИЦЕТВОРЯЛИ ДУХОВНЫЙ ИДЕАЛ СЬЮЗЕН.

«Клейст считает вершиной грациозности и одновременно глубиной искусства способ существования без зарывания в психологию. Он писал в то время, когда возникло современное противопоставление сердца и головы, органики и механики. Клейст игнорирует стигму, которая тогда появилась вокруг метафоры механического, и наделяет механические движения марионеток возвышенностью безличного… В хореографии Чайлдс человек является не нейтральным, а трансперсональным деятелем»[1105].

В работах Чайлдс Сьюзен открыла итерацию (в музыке и движении) тем, которые ее давно интересовали и которые прослеживались в ее работах, по крайней мере, начиная с эссе «Против интерпретации». Об этом Сьюзен писала в «Лексиконе доступного света», вышедшем в 1983-м. В ее дневнике есть запись: «Главная тема моих эссе: искусство в качестве духовного проекта. Гравитация и грация. (И проекты, в которых я облегчаю душу, это уже цель не такая высокая»)[1106].

Точно так же как и в кинокартине, роман Зонтаг – Чайлдс длился недолго. Любопытно, что их матери боролись с одинаковыми проблемами. Мать Лусинды, ее тоже звали Лусиндой, много пила и проводила кучу времени в Cosmopolitan Club на 66-й улице. Как и у Милдред, у нее были деньги, но она их потеряла, чувствовала себя одинокой, то требовала внимания дочери, то ее отталкивала. Когда Лусинда училась у Мерса Каннингема, мать настаивала, чтобы та подписывала свои чеки «Лусинда Чайлдс-младшая». Характер Сьюзен во многом сложился под влиянием желания быть не похожей на своих родителей. У Лусинды была точно такая же ситуация. Они обе не были готовы к долгим отношениям. «В такой семье, как моя, мы мало что знали о вещах, которые были сделаны правильно»[1107], – сказала однажды Лусинда.

После возвращения в Нью-Йорк отношения Сьюзен и Лусинды быстро пришли в состояние людей из семей, в которых люди мало знают о вещах, сделанных правильно. Лусинда чувствовала, что не принадлежит к литературному миру Сьюзен, а Сьюзен считала, что Лусинда не уделяет ей достаточно внимания, потому что та жила в жестком графике гастролей, в том числе международных. В феврале 1984-го они вместе съездили в Японию, в которой Сьюзен впервые побывала в 79-м, после чего очень сильно полюбила страну[1108]. Лусинда вспоминала о том, что на всю жизнь запомнила их разговоры с Сьюзен, а та зачастую очень громко жаловалась на то, что Давид назвал «недвижными молчаниями» Лусинды[1109].

Сьюзен понимала, что Лусинде вряд ли понравится драма, которая неизменно присутствовала во всех предыдущих романах Зонтаг. Вскоре после их поездки в Японию Сьюзен писала в дневнике:

«Как говорил Боб Уилсон в августе 1982-го, Л. – затворница… Спустя почти два года я говорю: Л. действительно затворница. Это значит, что она человек, который не может или не хочет спариваться. Она все чаще и чаще уходит от физиологической любви, потом вообще запрещает все сексуальные проявления и ласки, потом говорит, что у нее бессонница, и поэтому ей иногда надо спать отдельно, а потом вообще вводит правило, что мы всегда спим раздельно. Не спать с человеком – значит не разделять с ним свою жизнь»[1110].

В их отношениях наблюдается уже знакомая динамика – один парт-нер хочет близости, другой отдаляется. Эта динамика проявилась вскоре после их встречи. Лусинда будет всегда любить Сьюзен, но, так как она избегала конфликтов, уходила от них, она не была тем партнером, который был нужен Сьюзен. В одном из многочисленных писем к Лусинде после возвращения из Японии Зонтаг писала:

«Я не могу продолжать жить в ситуации, которая превращает тебя в садиста и отнимает у меня достоинство и самоуважение. Я чувствую, что ты меня неправильно понимаешь. Ты неправильно оцениваешь мое поведение и намерения, превращаешь меня во что-то мелкое, не имеющее ценности, в твоего врага. Ты не знаешь, как надо узнавать любовь, как ее надо принимать и как давать»[1111].

Очень часто в критике Зонтаг окружающих есть большая доля критики самой себя. В 1986-м она призналась, что ее «неспособность писать фикшн проистекает из неспособности (если выразиться более точно, из неспособности любить)»[1112]. Зонтаг проецировала свои недостатки на Лусинду, превращая ее в карикатуру, в «снежную королеву», и стала часто пользоваться этим выражением. «Она не могла и 30 секунд говорить о Лусинде без того, чтобы не произнести фразу «снежная королева», – говорила Карла Иофф, которая спустя несколько лет после этого начала работать ассистентом Зонтаг. – Но когда я в обществе Сьюзен встречалась с Лусиндой, то, как та смотрела на нее, совершенно не сочеталось с тем, что Сьюзен про нее говорила»[1113].

«Иногда из-за удивительной психологии Сьюзен ей было нужно, чтобы я была «снежной королевой», – говорила Лусинда. – Я – не «снежная королева» и никогда не была ею». Тем не менее Чайлдс понимала, откуда «ноги растут»:

«Она много рассказывала мне о Милдред и разговаривала со мной, как с человеком, которому она доверяет, как с добрым человеком. Но потом, в других ситуациях, она проецировала образ Милдред на меня, и это было нечестно. Я чувствовала себя совершенно ужасно. Ей просто надо было это делать. Не думаю, что я тогда это окончательно понимала. Мне кажется, что иногда она себе много чего придумывала.

Знаете, можно легко придумать причины того, почему я ее не люблю, и объявить об этом. Она придумывала себе какие-то вещи, которые вообще не имеют ни к чему никакого отношения. Что-то типа того, что я сказала кому-то на вечеринке, или она цеплялась за какую-то мелочь и превращала ее в то, что она изначально не значила»[1114].

Получалось, что женщина, которая говорила только 10 % того, что имела в виду, оказалась вместе с женщиной, которая говорила в 10 раз больше, чем имела в виду. Иногда попытки Сьюзен привлечь внимание Лусинды напоминали фарс. Дэррил Пикни вспоминал, как однажды вместе с Сьюзен пошел в Линкольн-центр, где Зонтаг, зная, что в публике будет Лусинда, устроила свою оперетту. «Она сняла очки, чтобы ничего не видеть, – рассказывал он. Сьюзен была практически слепой, поэтому с трудом и шатаясь шла вдоль ряда. – Ей пришлось помогать, поднялось много шума. Все это было сделано для того, чтобы Лусинда точно заметила появление Зонтаг»[1115].

Но сама Сьюзен изображала эти инциденты как подтверждение холодности Лусинды, ее желания сделать ей больно, считала себя пострадавшей и униженной стороной, у которой не было ни малейшего желания «устраивать сцены». Даже через четыре года после того, как они впервые упомянули о том, что расстаются, Сьюзен все еще пыталась привлечь внимание Лусинды:

«Причина, по которой я с тобой не здороваюсь, когда вижу, – я была три раза на балете на прошлой неделе и все три раза видела тебя в публике, – но видеть тебя для меня – это просто чистая агония. Мои чувства не изменились. Поэтому мне кажется чистым сумасшествием сидеть на балете перед тобой с кем-то другим. Когда я вижу тебя, я хочу умереть. Или – если выразиться иначе – я хочу тебя обнять. Или передать тебе бинокль…

Если честно, я не знаю, что делать. С моей стороны глупо не приветствовать тебя, у меня нет никакого желания устраивать сцены или дать людям понять, что происходит. Но сейчас мне все это больнее, чем ты можешь себе представить.

В последние несколько месяцев я была близка к самоубийству и пока еще не пришла в себя»[1116].

Лусинду не могли не трогать эти признания, но она уже ужасно устала от всего происходящего. «Когда Сьюзен говорила о самоубийстве, моя мать находилась в больнице после того, как действительно совершила попытку самоубийства», – рассказывала Лусинда. Лусинда-старшая выздоровела, и дочь с матерью в конце концов помирились после смерти отца Чайлдс. До этого Лусинда-старшая не была ни на одном представлении, в котором участвовала ее дочь, но после примирения посещала все ее мероприятия до самой смерти. И «она помогла мне и спасла меня, когда я расставалась с Сьюзен»[1117].

СЬЮЗЕН И ЛУСИНДА ТОЖЕ ПОМИРИЛИСЬ, НО ИХ РАССТАВАНИЕ И ВОССОЕДИНЕНИЕ ОСТАЛИСЬ НЕОКОНЧАТЕЛЬНЫМИ.

Спустя 15 лет после их встречи Сьюзен написала ей следующее: «Мы обе хрупкие и сложные люди, у которых все не так просто, и ни одной из нас не нравятся сцены»[1118]. Быть может, сцены ей и не нравились, но жить без них она так и не научилась.

Как не научилась «делать правильно» многие вещи, и огромное количество ее друзей были от этого в ужасе. «Ирэн – не моя мамочка», – писала Зонтаг 20 годами ранее. Для описания Лусинды она использовала слово «снежная». Те же самые слова Сьюзен использовала для описания Милдред.

Эссе «Х, бич», написанное в 1960 году, опережало свое время. Первая книга о детях алкоголиков была опубликована в 1978-м, в год, когда вышло эссе «Болезнь как метафора»[1119]. Точно так же как и в случае рака, вопрос алкоголизма был опутан мифологической моралистикой, и представление о том, что дети зависимых от алкоголя или препаратов могут наследовать некоторые патологии родителей, только начинали обсуждаться в научной среде. По мере проведения исследований стали наблюдаться определенные закономерности, которые можно было проследить по поколениям.

Детей, выросших в семьях алкоголиков, бросает в крайности: между ощущением собственного величия и острейшей самокритикой, гиперреактивностью ученика-отличника и летаргическим бездействием, между стремлением обратить на себя внимание и агрессивным отталкиванием тех, кто это внимание проявляет. Этим детям сложно поверить в то, что их ценят такими, какие они есть, а не за то, что они делают, и у них бывают недостижимые амбиции. «В раннем возрасте она считала, что получит Нобелевскую премию», – говорил один из ее любовников Джаспер Джонс. И это была не простая амбиция, это была потребность в том, чтобы ей постоянно поддакивали, подтверждая, что это осуществится[1120].

В 1983 году вышла книга Дженет Войтитц «Взрослые дети алкоголиков». Это была первая книга по данной тематике. Она была опубликована в небольшом городке во Флориде и вряд ли привлекла бы внимание Сьюзен. Книга была написана простым и понятным языком, совсем не похожим на язык «высокой» психологии, которым позднее начали этот синдром описывать. Книга Войтитц не имела никакого отношения к высоколобому литературному фрейдизму, на языке которого все еще говорила большая часть психологов и психоаналитиков, и идеологически была близка «народной терапии», появившейся в среде Анонимных Алкоголиков. В тех кругах, в которых вращалась Сьюзен, такую литературу назвали «популярной психологией». Но, несмотря на это, в книге содержалось много важных наблюдений и выводов, которые позднее получили широкое признание и помогли многим людям, страдавшим от описанных в ней проблем. Войтитц писала, что взрослые дети алкоголиков разрывались между императивами «Всегда говори правду» и «Не хочу знать». Она назвала этот конфликт между стремлением к правде и нежеланием знать «величайшим парадоксом»[1121].

ЕСЛИ ПОВЕДЕНИЕ МИЛДРЕД ВЛИЯЛО НА СЬЮЗЕН, ТО ПОВЕДЕНИЕ СЬЮЗЕН ВЛИЯЛО НА ДАВИДА.

Вскоре после того, как его назначили на пост редактора в издательстве, Сьюзен начала высказывать недовольство его работой. Публично она осыпала его похвалами. «Я очень довольна его назначением, – заявила она New York Times в 82-м. – Я полностью доверяю решению мистера Риффа»[1122]. Но за закрытыми дверями она критиковала сына за малейшую оплошность. В вычитанном Давидом тексте эссе «Под знаком Сатурна» она обнаружила, что тот заменил фразу «черный камень Каабы» на «черный камень Кабалы». Вместо того чтобы спокойно указать на это недоразумение, она схватила телефон, позвонила в редакцию и наорала на него[1123].

Она тонко чувствовала даже легкий намек на то, что на нее пытаются смотреть свысока, но именно так и относилась к сыну. Точно так же как и Лусинда, тот начал полностью закрываться во время ее приступов гнева. «Это было похоже на отношения любовников, – говорил Дойч. – Они взрывались и потом днями друг с другом не разговаривали»[1124]. Во время таких размолвок Сьюзен прибегала к тактике, схожей с той, которую демонстрировала в Метрополитен-опера, и использовала любой повод, чтобы обратить на себя внимание и вернуть благосклонность сына. Когда умирал маламут Давида по кличке Нуну, Сьюзен извела сына просьбами увидеть умирающую собаку, но Давид понимал, что они не имели к собаке никакого отношения.

«Я всегда думал, что в один прекрасный день Давид начнет против этого бунтовать, – говорил друг Давида и Сьюзен Стив Вассерман, – и когда это произойдет, я хочу быть где-нибудь подальше, потому что все это будет очень неприятно». Страсти накалились в 82-м, в год, когда произошло собрание в муниципальном зале и Сьюзен встретила Лусинду. «Сьюзен позвала меня и сказала: «У Давида нервный срыв», – рассказывал Кох. Вот что говорил Вассерман: «Он проснулся утром в положении эмбриона, начал плакать и не мог остановиться»[1125]. Давиду было 30.

Причиной срыва Давида оказалось его расставание с Сарой Маттиссен, дочерью писателя Питера Маттиссена[1126]. Кроме этого, доктора обнаружили у него на позвоночнике нарост, который мог бы быть и раковым, после чего Давида оперировали в больнице Слоуна-Кеттеринга, в той же больнице, где Сьюзен несколько лет до этого делали мастэктомию. В тот период Давид решил, что посвятит всю жизнь, чтобы быть с матерью. Когда он сам попал в больницу, то «рассчитывал, что Сьюзен будет заботиться о нем так, как он заботился о ней, после того как ей поставили диагноз», – говорила его подруга писательница Джамайка Кинкейд. Но Сьюзен, мать которой исчезала с ее горизонтов, как только у нее появлялся бойфренд, укатила с Лусиндой в Италию. «Просто потрясающе, что она взяла и уехала, – говорила Джамайка Кинкейд. – Мы не могли поверить в то, что она садится в самолет»[1127].

В конце 1970-х годов в дневниках Зонтаг нет упоминания о том, как Сигрид разбивала сердце Давида, нет упоминаний о том, что он расстался с Сарой, и ни слова о том, что у него было подозрение на рак. Уплотнение удалили, и оно оказалось не злокачественным. Несмотря на это, Кинкейд говорила, что в психическом плане «Давиду становилось все хуже и хуже». Шли разговоры о том, чтобы положить его в психиатрическую клинику Пейна Уитни. Вместо этого Давид переехал в квартиру Кинкейд и ее мужа Аллена Шона. Там он прожил полгода, периодически подшучивая над их обычной жизнью, – «регулярностью, с которой мы с Алленом просыпались и завтракали, скажем, яйца всмятку», а периодически получая удовольствие от предсказуемости, которую он не знал с Сьюзен.

«Потом Сьюзен вернулась и стала любящей матерью. Но Давида очень ранило ее поведение. Вот тогда я познакомилась с Сьюзен. Она не была бессердечной. Она была просто Сьюзен. Нет слов, чтобы достоверно описать ее поведение. Да, она была очень жестокой, но дело не в этом, потому что она была и очень доброй. Она просто была великим человеком. После того как я познакомилась с Сьюзен, я точно не хочу быть великим человеком».

Действительно, словами это не опишешь, это просто «Х». Этот инцидент, как и многие другие, прошел со стороны Сьюзен совершенно незамеченным. У нее были примеры для подражания в области литературы и морали, но не в области человеческих отношений, она не могла сделать так, чтобы в этой сфере все было правильно. По мнению Кинкейд, эту проблему силой воли не решить:

«Она очень хотела быть хорошей матерью, но хотела, как великая актриса или что-то в этом роде. Она не понимала механики материнства. Словно ее отправили на Марс и она не говорила на языке марсиан. У нее не было никакого внутреннего чувства, никакого инстинкта. Я бы сказала, что она вообще не представляла, как заботиться о другом человеке, если этот человек не из книги».

Давид был точно не из книги, поэтому Сьюзен не могла его видеть и представить, какой он. «Это был поворотный момент их отношений, – рассказывала Кинкейд. – Если она и раньше позволяла себе его бросать, то на этот раз ее действия имели серьезные последствия»[1128].

Проблем у Давида становилось все больше: потеря девушки, в которую он был влюблен, взрывы гнева у матери, напряжения по поводу редактирования ее текстов, подозрения на рак, нервный срыв. Его ассистентка в издательстве FSG Хелен Грейвс, дочь техасского писателя Джона Грейвса, рассказывала: «Когда я у него работала, он большей частью был очень милым. Лучше босса, чем Давид, у меня не было. Я постоянно хихикала, как сумасшедшая, потому что он был очень веселым». Но еще до подозрения на рак он начал употреблять кокаин. «Он всегда предлагал мне дорожку, – говорила Грейвс. – И постепенно он становился все более раздражительным и злым»[1129].

Давид начал хуже работать. Хелен приходилось «прикрывать» его, отвечая на звонки: «Люди на меня кричали». Он стал зависимым, чем Сьюзен «была ужасно недовольна», как говорил Давид, и ее ответом на зависимость сына был гнев. «Она была в ярости, – говорил ее друг Роберт Бойерс. – Только об этом и говорила». В ситуации, когда Давиду была нужна помощь матери, эту помощь он не получил. «Он несколько раз безуспешно пытался бросить, и в конце концов ему это удалось после того, как он понял, что это вопрос жизни и смерти»[1130].

Сьюзен считала зависимость Давида «непростительной», как говорил Бойерс. «Она понимала, что это убивает его личность и губит карьеру, поэтому простить его не могла». Чтобы простить, нужно говорить о грехе, и Сьюзен подходила к вопросу зависимости, как и большинство людей, с позиции осуждения. Однако в этом вопросе, как и во многих других, она не сумела найти что-то среднее между позициями «всегда говори правду» и «я не знаю». Чтобы осудить наркозависимоть, надо было сказать правду – по поводу других людей. «Людям надо говорить, но она говорила очень недобро и зачастую при посторонних»[1131], – вспоминала Сигрид. Кроме того, Сьюзен часто впадала в догматизм, когда старалась что-то от самой себя скрывать.

В ПЕРИОД СВЯЗИ С ЛУСИНДОЙ, РАЗРЫВОВ С ЛЕВЫМИ И УХУДШЕНИЯ СОСТОЯНИЯ ДАВИДА ЗОНТАГ НАПИСАЛА ОДНО УДИВИТЕЛЬНОЕ ЭССЕ.

Тема эссе была ее специализацией – оценкой крупного европейского писателя, и это эссе было написано про Сартра. Она сделала несколько рабочих вариантов, которые в целом представляют один из самых плохо закамуфлированных автопортретов, о чем она, вполне возможно, и не догадывалась. Это был классический случай, когда Зонтаг критиковала Сартра за многие из своих собственных недостатков, выявленных при помощи самодиагностики. Если коротко: история Сартра – это история выдающегося ума, который не стал великим, потому что не смог быть честным с собой. Этот провал и «трагедия» – неправильное использование и девальвация собственного ума, одного из самых светлых и одаренных умов нашего века произошли не из-за интеллектуальных недостатков, а по причине недостатков в характере и дефицита культуры личной жизни, более чем культуры политической, социальной».

Сартр совершил две главные ошибки. Первая: он выбрал себе общественную роль. Зонтаг блестяще описывает сложности и опасности, ожидающие «публичного» интеллектуала. «Ни один хороший писатель не умеет говорить так хорошо, как писать. (Писать – значит пересматривать).» Сартр дал тысячи интервью, принимая этим «приглашение к самовульгаризации, к изменению собственных идей, к вытаптыванию идей и превращению их в мнения». Интервью – это вид выравнивания и вытаптывания, «идеальное средство триумфирующего антиэлитарного представления о литературе».

Вторая: вера в коммунизм. Он позволял себе высказывания, очень сильно напоминающие то, что Зонтаг говорила в Ханое: «В социалистическом обществе, каким мы его видим, больше не будет интеллектуалов». Он считал, что «авангардные литературные работы… являются роскошью буржуазного общества». (Отсюда и печально известная мысль о том, что в Третьем мире нельзя читать Роб-Грийе.) В Первом мире читать Роб-Грийе тоже непросто, признавалась она, но Сартр имел в виду совсем другое. Сартр выбрал партию и ставил ее выше, чем нюансы и правду, и произошло это из-за тенденции чрезмерного обобщения эстетического или метафорического взгляда на мир. Она писала, что «основная стратегия Сартра» – это объединение реального и воображаемого. В результате карьера, «подстреленная ханжеством под знакомой маской морализма».

В идеальной жизни, описанной Канетти, много справедливости, и она цитирует его в эссе «Ум как страсть»:

«50 лет быть ребенком и учеником, 50 лет, чтобы познать мир и увидеть то, что в нем находится, 100 лет работать на благо всех, а потом, когда он получил весь человеческий опыт, еще 100 лет, чтобы жить в мудрости, править, учить, подавать пример. О, какой ценной была бы жизнь, если бы длилась 300 лет»[1132].

Во время написания этого эссе ей исполнилось 50. Она была ребенком и учеником. У нее было время, чтоб перерасти свои политические ошибки, и если она была права, обвиняя Сартра, то могла бы лучше, чем все остальные, объяснить, почему он допустил эти ошибки. Но она упорно обвинительно тыкает пальцем не в свою сторону, а винит человека, который, по ее словам, «всегда борется с ленью и умственным одряхлением, постоянно думая о глупости «других»[1133].

В эссе она пишет, как получилось, что Сартр «дошел до такой жизни»:

«Возможно, самый страшный пакт с дьяволом, так как после него начинают возбухать писательские амбиции, и самый разрушительный, поскольку он порабощает и сначала разрушает физиологию, а потом и ум, – это пакт с амфетаминами».

Эта пагубная привычка привела к разрушению здоровья Сартра, превратила его красноречие в болтливость. Работа Сартра «Св. Жене» о творчестве Жана Жене «не только пустословно болтлива, но и обладает характеристиками излишней выразительности, которая присутствует при работе под амфетаминами», – писала она. Ее описание использования наркотика и стиль письма, который возникает под воздействием препарата, не имеет никакого обоснования, так же как и никакого-либо подтверждения. Утверждения Зонтаг были бездоказательными, хотя на самом деле в ее неудачных политических эссе, в работах, начиная от Вьетнама до Швеции и Лени Рифеншталь (зная биографию Зонтаг), пытливый читатель найдет много доказательств того, что на самом деле, рассуждая о Сартре, она говорила о себе:

«Амфетамины были ответом на сложившийся характер работы Сартра, его амбиции и страсти. Ощущение всесилия, влечение тем, кажущихся совершенно понятными, идей самой тотальности, все это усиливается… С амфетаминами приходит как тревога, так и эйфория».

У Сартра были поистине фаустовские амбиции, «которые ему не пришло в голову критиковать».

далеко превзошли по грандиозности мечту детства, так безжалостно презираемую в последние десятилетия (с риторическим перебором, устаревшую, буржуазную, идеалистическую и невротическую), мечту о том, чтобы стать Великим Писателем XIX века.

По словам Зонтаг, амфетамины «вполне успешно можно использовать в философии, где они «увеличивают возможности», но не в литературе, потому что работа над романом должна происходить «совершенно нормальным путем». Неправильно… Использовать амфетамины – это, по сути, отказаться от литературы, поставить на ней крест»[1134].

«Я работаю по 16 часов в день, семь дней в неделю, – писала Сьюзен Роджеру Штраусу из Парижа в 73-м. – Черт побери, я хотела бы писать быстрее. Может показаться, что я пишу быстро или, по крайней мере, быстрее некоторых писателей, но это не так. Я просто провожу за печатной машинкой дольше, чем кто-либо»[1135]. Она действительно была человеком с огромной энергией. «Она очень поздно ложилась, – вспоминала Сигрид Нуньез. – Маленькая лампа горела так долго, что прожгла абажур»[1136].

Однако такой работоспособностью она была во много обязана амфетаминам. Их начали продавать в год рождения Сьюзен, в 1933-м. Последствия использования препарата выяснили только спустя несколько десятилетий. Во время Второй мировой амфетамины давали летчикам, отбывающим на длительные перелеты, после войны «спиды» стали использовать поп-звезды, чтобы выдерживать изматывающий концертный график. Потом амфетамины стали продавать американским домохозяйкам в качестве средства для похудения (именно так они вошли в жизнь обычных людей). Приблизительно в это же время амфетамины открыли для себя битники – «Вопль» Гинзберга и «В дороге» Керуака были написаны на амфетамине. В обоих произведениях дерганая эйфория неизбежно сменяется периодами депрессии. Обычные амфетаминовые «качели».

Зонтаг в 60-х сидела на амфетаминах, порой очень плотно, и в целом она употребляла их четверть века[1137]. Амфетамины помогали сконцентрироваться, и даже если бы единственным эффектом было отсутствие сна, это уже привело бы к негативным последствиям. Не давать человеку спать – известная пытка. Но этим их эффект не ограничивался, препарат влиял на психику, а именно: приводил к личностным расстройствам так называемого Кластера В. Страдающие этими расстройствами часто бывают близки к психозу, и жизнь окружающих их людей становится очень неприятной. Среди симптомов: страх утраты, чувство безутешного одиночества, страстная потребность быть с кем-то рядом и при этом антисоциальное поведение, например грубость (людям на «спидах» сложно ощущать эмпатию), а также резкие перемены настроения. Страдающие личностными расстройствами Кластера В склонны драматизировать ситуацию, чтобы компенсировать чувство низкой самооценки, и склонны к привлечению к себе внимания и раздутию собственной важности. Они отчаянно стремятся к обожанию, следовательно, низко оценивают действия других людей.

КОГДА СЬЮЗЕН НАЧАЛА ПРИНИМАТЬ АМФЕТАМИНЫ, ЕГО ДОЛГОСРОЧНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ, ТОЧНО ТАК ЖЕ КАК И ВЛИЯНИЕ АЛКОГОЛИЗМА РОДИТЕЛЕЙ НА ДЕТЕЙ, БЫЛИ МАЛО ИЗУЧЕНЫ.

В результате, как писала Вирджиния Вулф, «полиция ушла в отпуск». Последствия лечения рака, нескладывающаяся личная жизнь – все это давало о себе знать. Даже те, кто любил ее больше всего (скорее именно те, кто любил ее больше всего), удивлялись ее поведению. Зонтаг и раньше могла быть совершенно бесчувственной к проблемам других людей и занятой только собой, как она писала, «удивительно бестактной». Теперь же ее отношение к окружающим стало настолько вызывающим, что истории о ее поведении стали частью американского литературного фольклора.

Это объяснялось эксцентричностью легендарной дивы. Однако если вдуматься и почитать про влияние амфетаминов, то можно прийти к выводу, что ее поведение было поведением человека, страдающего личностными расстройствами Кластера В. Психологи шутили, что за аббревиатурой «В» скрывается слово bastard – сволочь.

Она попросила помочь отредактировать эссе о Сартре Гарри Индиану, который прочитал и был в шоке. «Ее привлекала эта тема. Конечно, ведь она торчала на «спидах», – сказал он. Именно Индиана в течение многих лет покупал ей амфетамин. Он был не единственным, кто удивился. Зонтаг рассказывала о зависимости Сартра, и Давид иронично заметил Хелен Грейвс: «При этом у нее нычки по всей квартире». Гарри удивило отношение Сьюзен и сам текст, который оказался очень настойчивым, повторяющимся, а мысль автора – сложно уловимой.

«ОНА НАПИСАЛА ОЧЕНЬ МНОГО, ОЧЕНЬ ЗЛИЛАСЬ НА МЕНЯ, И, ЧИТАЯ ТЕКСТ, Я ПОНЯЛ, ЧТО СЬЮЗЕН НАПИСАЛА ЕГО В СТИЛЕ, В КОТОРОМ НЕ ПИШЕТ ИЛИ НЕ ПИСАЛ НИ ОДИН ИЗВЕСТНЫЙ МНЕ ЧЕЛОВЕК».

Она надеялась на то, что эссе напечатает Боб Силверс, которому текст показался «странным». В письме он уточнил, что в тексте слишком много прилагательных в превосходной степени («удивительный», «потрясающий», «изумительный»). Не имея никаких точных и убедительных доказательств того, что Сартр был зависимым от амфетаминов, Силверс резюмировал:

«Это окажется для многих сюрпризом. Главный вопрос в том, откуда и мы об этом знаем… Его разговоры с Бовуар – это единственный источник? Когда и как он упомянул об этом впервые? Ты очень настойчиво пишешь о его пакте с амфетаминами на стр. 4, но только на стр. 7 мы узнаем о том, что Бовуар с неодобрением говорила с ним о них в 1974 году. На стр. 5 ты пишешь, что в его ранних работах прослеживается амфетаминовый стиль. Он признавался в том, что начал в то время употреблять амфетамины? Он говорил о том, что «Св. Жене» был написан на амфетаминах (стр. 6)? Эти совершенно нормальные и естественные вопросы возникают, потому что читатель не понимает статуса связи, о которой ты говоришь. Читатель не знает, сообщил ли он все это тебе лично или это догадка, основанная на слухах и на диагностическом прочтении его работ…»[1138]

Силверс не напечатал это эссе. Чтение рабочих вариантов эссе – занятие еще более грустное, чем вынужденная констатация необоснованности обвинений и в целом мутный стиль. Можно констатировать потерю самосознания, потерю самого себя. «Я не позволю им это у меня отнять, – писала она однажды. – Я не позволю себя уничтожить».

В философском смысле непонимание «статуса связи» между художником и предметом его творчества переворачивает на голову традиционные возражения против метафоры, которая искажает то, что хочет показать художник. Возможно, что такое искажение является неизбежным последствием использования языка. Однако делать Сартра метафорой Зонтаг, не признавая, что он – это метафора, довольно странно. Именно это и отделяет фикшн от вранья. Все это было также отказом от революции феминизма и движения за права лиц нетрадиционной ориентации, чья правда вскоре будет продемонстрирована катастрофой СПИДа.

Глава 28

Но слово никуда не уходит

Болезнь, которая после туберкулеза и рака стала чумой XX века, появилась в США в конце 1980-го, через два года после публикации эссе «Болезнь как метафора». Зонтаг даже не могла представить себе лучшую иллюстрацию смертельности метафоры, чем эта болезнь. Ни феминистки, ни борцы за права геев в 60-х и 70-х не подозревали о том, как быстро их утверждения о связи физического тела и абстракции политики обернутся катастрофой для них самих.

СПИД актуализировал проблемы языка в политическом дискурсе. Комментаторам было сложно найти слова, правильно описывающие трагедию. Они искали военные метафоры для описания «вторжения», которое невозможно остановить. Некоторые из сложностей были такими же, с которыми сталкивалась Зонтаг при описании туберкулеза и рака. Но были и новые. Первая – говоря про СПИД, приходилось неизбежно говорить о гомосексуальном сексе. Надо было говорить четко, без позерства и религиозного морализаторства, без того, чтобы винить жертв или создавать лишнюю панику. Надо было говорить правильно, потому что это был вопрос жизни и смерти.

Зонтаг была не единственным гомосексуалистом, который пытался подобрать правильные слова. В литературе, написанной активистами-геями в 80-х, встречаются слова и выражения, гораздо более устаревшие, чем те, которые использовали феминистки и борцы за гражданские права 20 годами ранее. У борцов за права женщин и чернокожих была традиция, на которую они могли опираться, а активистам-геям пришлось придумывать и изобретать язык, на котором они говорили о своей жизни. СПИД и язык, который нашли активисты, положили начало революции, которую Зонтаг большей частью игнорировала, потому что не могла заставить себя произнести некоторые слова.

Слухи о «раке геев» появились в начале 1980-х. Первая статья о заболевании вышла в NY Times 3 июля 1981-го под заголовком: «Редкая форма рака у 41 гомосексуалиста». Эту редкую и «быстро убивающую» форму рака назвали саркомой Капоси. Причина заболевания была неизвестна, и по тексту первой статьи о нем было заметно, что авторы сталкивались с лингвистическими сложностями в описании болезни. На язык статьи оказали сильное влияние стереотипы, сложившиеся вокруг мужчин-гомосексуалистов. Тогда одной из причин болезни считали сексуальную распущенность, жертв описывали, как «гомосексуалистов, которые имеют сексуальные связи с разными партнерами, до 10 партнеров за раз, до четырех раз в неделю».

Судя по такому описанию, СПИД был уделом секс-олимпийцев, что на самом деле не так, поскольку заразиться можно от одного партнера. Из материала и со слов некоторых докторов получалось, что люди традиционной сексуальной ориентации и женщины были в безопасности. Волноваться стоило только гомосексуалистам-мужчинам[1139]. Это были не самые научные выводы и заявления, мужчины-гомосексуалисты физиологически не отличаются от мужчин гетеросексуалов.

Если бы выводы и мысли из этой статьи, напечатанной задолго до того, как ученые поняли эту болезнь, неоднократно громко не повторялись в последующие годы, то не было бы никакого смысла вообще упоминать о ней. Язык, фразы и обороты этого материала показали заболевание постыдным и усложнили попытки понять его причины. На самом деле тогда никто не понимал причин этого заболевания. В Гринвич-Виллидж, в самом центре гей-района и поблизости от дома Сьюзен, жил доктор Джозеф Соннабенд, у которого возникла интересная идея. До открытия частной практики он был микробиологом и работал в лаборатории. «В то время практически не было специалистов по заболеваниям, которые передаются половым путем, – говорил он. – Эта область медицины не считалась уважаемой. Доктора хихикали, произнося слово «гонорея», и не могли заставить себя произнести выражение «анальный половой акт»[1140].

В 50-х в NY Times отказывались печатать рекламу группы, поддерживающей женщин с раком груди по следующей причине: «Газета не может напечатать слова «грудь» и «рак» на одной странице»[1141]. Даже до появления СПИДа доктора недостаточно серьезно относились к проблемам мужчин-гомосексуалистов. «Существовало брезгливое отношение к гомосексуальности, – говорил доктор Соннабенд, – от коллег мне приходилось выслушивать ужасные вещи. Они шутили по поводу гомосексуалистов». Ученые не могли понять причин заболевания и испытывали трудности при его описании. Если бы стали утверждать, что это исключительно «заболевание геев», то это бы создало дополнительные проблемы для группы населения, к которой и без того сложилось негативное отношение. Надо было найти слова, не связывающие болезнь с геями. Почти через год после первого рассказа о болезни в New York Times предложили новое название недуга. До этого использовали название «иммунный дефицит, связанный с геями» (ИДСГ), а потом дали болезни новое название: «синдром приобретенного иммунного дефицита».

Решив проблему, связанную с терминологией, начали решать остальные. СПИД был действительно в первую очередь заболеванием геев, и Соннабенд, как и многие другие, предполагал, что недуг передается половым путем. «Я понял, что больные этим заболеванием живут не где угодно. Они живут в местах c высокой концентрацией микроорганизмов, вирусов и бактерий, то есть в Нью-Йорке, Сан-Франциско и в меньшей степени в Лос-Анджелесе». Однако признание этого факта только подкинет дров в костер правых сил, которые в 70-х настраивали общественное мнение против геев, а в 80-е находились у власти в Вашингтоне. «Не очень хотелось подчеркивать то, что многие геи занимались сексом с большим количеством неизвестных им партнеров, – говорил Соннабенд. – Это звучит очень осуждающе».

Поэтому активисты пытались сделать язык СПИДа более универсальным. «Стали утверждать, что это не только заболевание геев. Заболеть может каждый», – говорил Соннабенд. В 1983 году он содействовал созданию американского фонда исследования СПИДа. «Без моего ведома начали выпускать пресс-релизы, в которых говорилось о том, что никто от СПИДа не застрахован и заболеть может каждый. Делали это исключительно в целях того, чтобы получить больше пожертвований». Частично такую позицию можно понять, хотя она была не совсем правильной, все-таки существовали группы населения с повышенной долей риска. Впрочем, если тогда это заболевание могло поразить не каждого, вскоре группа риска значительно расширилась. В 1983-м от СПИДа умерло всего несколько сотен человек. Со временем количество заболевших СПИДом достигнет почти 40 млн, что сделает это заболевание одним из самых тяжких.

В 83-м, спустя два года с тех пор, как в офис доктора Соннабенда стали происходить больные СПИДом, ученые открыли причину заболевания. В 1984 году американское правительство объявило, что причиной СПИДа является вирус, который в 1986 году получил название – вирус иммунодефицита человека, ВИЧ. У населения появились более конкретные вопросы: можно ли заразиться через поцелуй / рукопожатие / от прикосновения к поту больного / от того, что пьешь с больным из одного бокала?

Полной уверенности не было ни по одному из этих вопросов. Более того, люди не могли знать, заразились они или нет, тест на ВИЧ появился только в 85-м. До этого кашель, простуду или порез можно было воспринимать как начало конца. Политическая ситуация также не способствовала распространению правильной информации. С лингвистической точки зрения обе причины заболевания были табуированными предметами. Первая причина – использование зараженных от других наркоманов шприцев. В то время рейгановская администрация вела войну с наркотиками, и о выдаче иголок наркоманам никто не хотел даже заикаться.

Вторая – секс без презервативов. У власти стояли религиозные правые (группа, негативно относящаяся к феминизму и гомосексуализму), поэтому, по словам Соннабенда, «определенных вещей делать было нельзя. О презервативах, как и о шприцах, тогда не говорили». Геи в крупных городах жили в панике. В 1990 году Майкл Мусто писал в Village Voice об этом ужасном времени:

«Помните, когда говорили, что «рак гомосексуалистов» появляется от использования поперсов? Помните, когда говорили, что заболевает 10 % зараженных вирусом? Помните, когда вы считали, что в безопасности, если не занимались сексом в последние три года? Помните, когда Рок Хадсон был первой знаменитостью, умершей от СПИДа?.. Этого слова избегают – в свидетельствах о смерти, в разговорах, в СМИ. Вы устали от этого, вас это утомило, сводит с ума, но слово никуда не уходит»[1142].

В ЭССЕ «БОЛЕЗНЬ КАК МЕТАФОРА» ЗОНТАГ ПИСАЛА, ЧТО «РОДСТВЕННИКИ И ДРУЗЬЯ ДИСТАНЦИРУЮТСЯ ОТ УДИВИТЕЛЬНО БОЛЬШОГО КОЛИЧЕСТВА БОЛЬНЫХ РАКОМ, А ЧЛЕНЫ ИХ СЕМЕЙ ПЫТАЮТСЯ ПРОВОДИТЬ МЕРЫ ПО ОБЕЗЗАРАЖИВАНИЮ И ДЕЗИНФЕКЦИИ, ЧТОБЫ НЕ ЗАРАЗИТЬСЯ»[1143].

Многих геев начали избегать, говорить им, что людям неприятен гомосексуализм. Это наблюдалось еще до появления СПИДа, и эта болезнь, как рак и туберкулез, в умах людей была связана с сексуальностью. Многие считали, что рак убивает сексуальность, а туберкулез, наоборот, «считался афродизиаком, стимулирующим силу соблазна»[1144]. Но рак и туберкулез были связаны с гетеросексуалами, а вот СПИД – с гомосексуалистами. Спустя пару лет журналист Микеланджело Синьориле писал в своей популярной колонке, в которой все слова были написаны с большой буквы: «КАКОЙ-ТО СКАНДАЛЬНЫЙ СЕКРЕТ, НАЗВАНИЕ КОТОРОГО МЫ НЕ МОЖЕМ ПРОИЗНОСИТЬ»[1145].

Именно скандальным секретам, названия которых мы не можем произносить, Сьюзен посвятила рассказ «Как мы живем сейчас», напечатанный в The New Yorker в ноябре 1986-го. В рассказе несколько людей говорят о безымянном человеке, заболевшем болезнью, название которой не произносят. Никто не понимает, что происходит: «Урсула говорила, что плохие новости были чуть ли не облегчением, Ира – что они стали неожиданным ударом, а вот по словам Квентина…»[1146]. Познать что-то можно только со слов других людей, и герои рассказа живут дальше, подавленные страхом. «Сейчас все переживают по поводу всех, – сказала Бетси, – вот так, кажется, все мы сейчас живем»[1147].

В эссе «Болезнь как метафора» Сьюзен разделила людей на больных и здоровых:

«Болезнь – это темная сторона жизни, более зловещее гражданство. Каждый рождается с двойным подданством – с подданством в королевстве здоровых и подданством в королевстве больных. Несмотря на то что мы предпочитаем только «хороший паспорт», рано или поздно каждый из нас хотя бы на время должен стать подданным другого королевства»[1148].

В рассказе «Как мы живем сейчас» природа болезни смазывает границы между двумя королевствами. Без предупреждения каждый из нас может перейти из более светлого королевства в более темное.

«Мой гинеколог утверждает, что в зоне риска находятся все, кто живет сексуальной жизнью, потому что сексуальность – это цепь из многих неизвестных нам звеньев, и эта цепь стала цепью смерти»[1149].

26 героев (по одному на каждый из знаков английского алфавита) определяют свое отношение к болезни и пациенту: нравится ли ему их видеть, навещают ли его, что они знают о его состоянии, а что – нет. Они знают, в какую сторону все это развивается, но стремятся об этом не думать:

«Наверняка можно вынести что-то позитивное из этой ситуации, говорят, что именно так он заявил Кейт. «Как же по-американски он ведет себя», – сказал Паоло. «Ну, заявила Бетси, – ты же знаешь старое американское выражение: «если у тебя есть лимон, делай лимонад»[1150].

Банальности, сплетни – бесполезные слова – преследуют этих людей до могилы. «Не могу думать об одном, – сказала Таня Льюису, – о том, как умирают с включенным ТВ»[1151]. В ситуации отсутствия эффективного лекарства все участники действа придерживаются старого, изношенного языка и метафор. В условиях отсутствия надежды даже самые глупые слова временно и неэффективно, но обнадеживают.

Из общей сложности тысяч страниц ее почти 100 томов дневников несколько из них представляют особо мрачное чтиво. Это перечни с именами умерших от СПИДа, страница за страницей, без комментариев, словно мемориал погибшим во время войны во Вьетнаме, который открыли в Вашингтоне в 82-м, в то время, когда началась эпидемия СПИДа. В этих списках есть имена знакомых ей художников: Питера Худжара, Роберта Мэпплторпа, Кита Харинга, Джека Смита, Мишеля Фуко, Брюса Чатвина, а также тех, о смерти которых говорила широкая общественность: Рока Хадсона, Хастона, Либераче, Перри Эллиса.

Только одно имя встречается дважды. Это имя Пола Тека. Ему она посвятила книгу «Против интерпретации» и потом, в 1989 году, «СПИД и его метафоры». Она не общалась с ним с 1978-го, после письма, в котором он написал, что она «просто карга, которая манипулирует людьми» и пытается сделать из него гетеросексуала:

«Я глубоко, ГЛУБОКО сожалею об усилиях с твоей стороны и со стороны Давида сделать МЕНЯ по ЕГО подобию, по поводу этих чертовых ковбойских сапог и т. д….попыток меня «обновить» и т. д., все это очень скучно. И по́шло. Кажется, что вы оба решили «сделать из меня мужчину» (сделать «из тебя женщину»?!). То есть ТВОЮ версию того, каким должен быть мужчина. Да откуда тебе знать?..

И я не ЧУВСТВОВАЛ себя хорошо, когда вы с Давидом решили устроить эту штуку: «разбудим-ка мы Пола и научим быть мужчиной». Он, кстати, именно этими словами мне все и объяснил!»[1152]

Сьюзен влекла естественная и неинтеллектуальная гениальность Пола, а также его спонтанная теплота, которой ей так не хватало в детстве. Когда она чувствовала себя достаточно раскованной и непринужденной, когда не возводила вокруг себя стен, то могла вести себя как маленькая девочка, а Пол всю свою жизнь вел себя как мальчишка. «Когда он хотел рассказать что-то, что могло тебя удивить, он всегда делал удивленное выражение лица, – рассказывал Кох. – Пол был одним из немногих людей, в обществе которых я видел Сьюзен в физически игривом настроении. Это было совсем не та игривость, которую она могла проявлять по отношению к Давиду. Много обнимашек, детский голос, хихиканье. Когда заходил Пол, а в то время он заходил часто, Сьюзен ждала, что будет весело».

Но постепенно Пол, точно так же как и Альфред Честер, начал «съезжать с катушек». Однажды он заявился к ней в гости «с ухом, раскрашенным «под Ван Гога» красной краской»[1153]. Сьюзен считала, что Пол принимает слишком много наркотиков.

ОДНАЖДЫ В РЕСТОРАНЕ ОН НАЧАЛ ОЗИРАТЬСЯ ПО СТОРОНАМ И ПРОИЗНЕС: «СЬЮЗЕН, РАЗВЕ ТЫ НЕ ВИДИШЬ, ЧТО ВСЕ ЗДЕСЬ МЕРТВЫЕ?» ОНА ОТВЕТИЛА: «НЕТ, ПОЛ, ОНИ НЕ МЕРТВЫЕ»[1154].

Пол выдумал себе, что любая женщина, проявляющая к нему хотя бы минимальный интерес, хочет с ним переспать, и если этого не произойдет, то она ему отомстит. Потом Пол начал «доставать» Сьюзен. Вот что рассказывал Кох:

«Пол звонил. Спрашивал разрешения подойти в гости, получал (возможно, выдуманный) предлог, из-за которого Сьюзен не могла его принять. Потом он снова звонил, «доставал» ее, пытался узнать время, когда она сможет его принять. Несмотря на то что формально она с ним не закончила дружеские отношения, она начала воспринимать его как обузу. Скорее даже не обузу, а сумасшедшего. Ее очень интересовало то, что потом он фанатично увлекся католицизмом. Помню, как он однажды рассказал мне, что часто слышит, как дьявол шепчет в его голове».

В упомянутом письме, в котором Пол обвинял Сьюзен и Давида в том, что те хотят сделать из него мужчину, он совсем некстати попросил ее одолжить ему денег. Вскоре блестящий и красивый Пол нищенствовал и умолял дать ему продуктов. Он был истощен, находился в состоянии депрессии, у него были проблемы с головой, и он уже не мог заниматься искусством[1155]. Сьюзен так и не ответила ему на просьбу одолжить денег. 15 января 1987 года, спустя несколько недель после выхода номера журнала с рассказом «Как мы живем сейчас», он отправил ей письмо. До этого он звонил в FSG с просьбой передать, чтобы она ему перезвонила, но она этого не сделала.

«Мой доктор сообщил мне, что у меня, конечно же, СПИД. Я действительно физически чувствовал, что ЧТО-ТО не так, что-то сильно переменилось, я во всем разочаровался, меня утомил «мир искусства»… и теперь я понимаю, что был прав. Говорят, что болезнь приносит серьезное, глубокое понимание, и это истинная правда! Говорят, что ты последнее время часто видишься с Робертом Мэпплторпом, и поговаривают, что и ОН тоже «очень болен». Не знаю, насколько это правдивая информация… но если все это так, то у тебя уже больше чем достаточно проблем такого толка».

В том письме Пол просил Сьюзен присмотреть за комнатой в хранилище, в котором находились его художественные работы, которые останутся после его смерти. «Без вдовы… есть шанс, что все это ВЫБРОСЯТ! Все мои работы». Пол упомянул то, что она не помогла ему, когда он просил о помощи, но в конце писал: «Я надеюсь, что ты меня простишь… как я простил тебя»[1156]. Сьюзен и Пол помирились до его смерти. Сохранились короткие записи о последних днях его жизни, которые сделала художница Анн Вилсон:

«5 августа. Приходила Сьюзен (Зонтаг), и Пол попросил оставить его с ней наедине. Сьюзен сказала, что Пол попросил ее почитать ему «Дуинские элегии» Рильке, она привезла книгу и читала всем нам из 3–6…

6 августа…. В 2 часа дня Зонтаг привела священника ИВАНА ИЛЛИЧА, чтобы тот познакомился с Полом и поговорил, у него был большой желвак на щеке.

7 августа. Вернулась в 7 вечера и застала Шалу [Шейлу Байкал] и Эда расстроенными, потому что Зонтаг хотела перевезти Пола в больницу Св. Винсента, чтобы о нем заботилась Барбара Старетт, и подготовила переезд.

8 августа. По совету персонала позвала священника для исповеди.

9 августа…Доктор Браун: «Пол болен ВИЧ. У него болит живот. Пол жив. Болен уже месяц, у него был ужасный понос. На прошлой неделе звонили Шала и Пол. Мне сказали, что у него понос уже три недели, он настолько слаб, что не встает с кровати и не может сам есть, положили в больницу. У него обезвоживание. Он был очень слаб… как мне кажется, его состояние не улучшится, его рука распухла и очень болит. Он бы умер в течение двух дней, если бы его не положили в больницу. Все бесполезно его уже не вылечить, надо только уменьшить его страдания.

…Сьюзен Зонтаг позвонила доктору Стерретту, Пол при смерти, может, морфин. «Ваше мнение?»

Доктор Браун «У нее нет времени».

10 вечера Сьюзен (Зонтаг) читает всем нам молитвы, Сьюзен и Эд уехали около полуночи. Сьюзен попросила меня позвонить, когда Пол умрет.

10 августа… Пол перестал дышать в 1.45 утра.

Прекрасная сестра-практикант из Ямайки завернула тело Пола в белую кисею и положила цветы, которые Боб Мани принес из сада на крыше квартиры Пола, и его четки, позвала меня посмотреть, он был, как живой»[1157].

Прочитать рассказ «Как мы живем сейчас» и записи о смерти Тека – значит понять, как Зонтаг трансформировала беспомощность слов – шепот друзей в коридоре, не обнадеживающее бормотание докторов, лепет священников, попытки поэтов подобрать нужные слова и безмолвие пациента – в портрет ужаса.

ТЕМ НЕ МЕНЕЕ КАЖЕТСЯ КРАЙНЕ СТРАННЫМ, ЧТО СЬЮЗЕН УПОРНО УТВЕРЖДАЛА, ЧТО ЭТОТ РАССКАЗ, НАПИСАННЫЙ, СОВЕРШЕННО ОЧЕВИДНО, О СПИДЕ, БЫЛ СОВСЕМ НЕ О НЕМ.

В 1991 году она сотрудничала с британским художником Говардом Ходжкином над проектом книги с этим рассказом, для которой тот нарисовал шесть картин. На одной из первых страниц было написано, что вырученные от продажи средства «пойдут на благотворительность для борьбы со СПИДом в США и Англии». Но Сьюзен, по словам художника, не хотела, чтобы упоминали СПИД. «Она упорно говорила, что это не рассказ о СПИДе. Она хотела, чтобы все было гораздо шире»[1158], – рассказывал Говард Ходжкин.

Она настаивала на том, что рассказ имел отношению к чему-то «большему», чем болезнь, которая десятками уносила ее друзей и знакомых, она отрицала ярлыки, хотела быть универсальной, не давать, как выразился Боб Силверс, никакого представления «о статусе связи» между художником и его работой, и это в конечном счете только удаляло ее от предмета работы, саботировало ее собственную историю, превращая реальное во что-то абстрактное. Именно это и не устраивало ее в метафорах болезни в двух ее страстных полемиках.

В 1984 году, за шесть недель до того, как Силверс отправил ей письмо по поводу статьи о Сартре, Адриенна Рич выступила с речью «Заметки по поводу политики локации». Рич считала, что писатель должен «начинать с материала. Надо снова бороться с возвышенной и привилегированной абстракцией», необходимо говорить, исходя из научного опыта: «Возможно, нам нужен мораторий на произнесение слова «тело»… Говоря «тело», мы уходим от главной точки сборки и перспективы. Говоря «мое тело», мы избегаем соблазна выдвижения грандиозных предположений»[1159].

Рассказ «Как мы живем сейчас» был написан в период появления СПИДа, когда отрицание самого элементарного личного опыта, болезни и смерти стало поистине вопиющим. В некрологах причиной смерти называли «неожиданное заболевание», у людей начинались «серьезные болезни», и на похоронах не говорили о том, от чего умер покойник. Таких случаев было очень много, и напоминало это поведение стену безмолвия, которой окружали рак, о чем писала Зонтаг. Отказ от имен – «тело» вместо «моего тела» – создавало иллюзорное чувство комфорта на общем фоне стыда и молчания.

В конце 1986-го, спустя пару недель после выхода рассказа Зонтаг, журналисту Vanity Fair Майклу Шнаерсену дали задание написать про СПИД. «Складывалось ощущение, словно я писал о войне-невидимке, происходившей в Нью-Йорке». Журналист был гетеросексуалом, но жил на Бедфорд-стрит, в центре района геев в Гринвич-Виллидж. «Даже в этом районе я почти ничего не слышал про СПИД, – говорил он, – читатели Vanity Fair тоже не особо были знакомы с этой болезнью, и, скорее всего, ее не замечали многие жители Нью-Йорка»[1160].

Для статьи журналист взял интервью у Зонтаг о том, как СПИД влияет на мир искусства. Тема была противоречивой. «Присутствовал политический риск, – говорил Майкл, – мы исходили из предположения, что людей в сфере искусства умирало непропорционально много, и было бы политически некорректно утверждать, что в арт-мире больше геев, а также и то, что геи чаще заражались СПИДом, чем гетеросексуалы». Спустя шесть лет после обнаружения «рака геев» в основных СМИ о нем мало писали. «Это была одна из первых статей об эпидемии в крупном издании», первая, в которой все называли своими именами.

Замалчивание темы означало, что жертвы болезни были невидимыми. Редакторы позаимствовали чудесную идею, использованную в журнале Life в 1969 году во время войны во Вьетнаме. Главная история номера называлась «Лица американцев, убитых во Вьетнаме», и в журнале были напечатаны фотографии 242 простых американских парней, убитых за одну неделю конфликта. Тактика была простой – показали лица жертв, но эта статья оказала сильное влияние на общественное мнение. «Мы должны остановиться и всмотреться в лица. Недостаточно знать сколько, надо знать, кто именно»[1161].

По причине стыда, окружавшего СПИД, жертвы болезни были невидимыми, словно их не существовало. «Вся гей-культура была в клозете, – говорил журналист Микеланджело Синьориле. Имеется в виду культура тех, кто не знал о том, что Аллен Гинзберг и Гертруда Стайн были лицами нетрадиционной ориентации. – Люди не говорили о сексуальности геев. Старушки были в шоке, узнав, что Либераче был геем»[1162]. Шнаерсен писал, что во время работы над статьей «со словами было проще, вот получить фотографии было труднее».

«Многие не признавались в том, что больны СПИДом, многие не признавались в том, что они геи. Как быть? Все равно печатать фотографию человека на разворот? Надо же было поговорить с родными умерших, с их любовниками, узнать, что они думают. Насколько мне помнится, все истории были разными, и у каждой были свои нюансы. Фотографий было штук 50, может, больше… По сути, мы устраивали умершим каминг-аут. Некоторые были открытыми геями, но далеко не все. И кажется, мы говорили о самом важном, и самым важным было то, чтобы статью напечатали, чтобы люди узнали о проблеме, чтобы правительство обратило внимание на проблему, чтобы начали что-то делать».

К такому же выводу пришла и Рич. Как и в эпоху Вьетнама, политической реакции на СПИД надо было добиваться. Рейган долго игнорировал эпидемию среди геев. Он скрывал все отношение за «звуковыми фрагментами». Это специальный, созданный для Рейгана термин, который, как и многие политики, полагался на самую циничную функцию метафоры, разъединяющую связь языка и реальности. Зонтаг была права в том, что неправильное использование метафоры помогало людям не делать связи между клише и телом. В Life в 60-е и в Vanity Fair в 80-е поняли, что мы должны знать, кто говорит и кто умирает.

РАССКАЗ «КАК МЫ ЖИВЕМ СЕЙЧАС» БЫЛ НАПЕЧАТАН ТОГДА, КОГДА БЫЛО ВАЖНО НАЗЫВАТЬ ВЕЩИ СВОИМИ ИМЕНАМИ.

Глава 29

Почему бы тебе не вернуться в отель?

Рассказ «Как мы живем сейчас» появился в номере New Yorker за 24.11.1986. Спустя шесть дней в Гонолулу открылся Международный кинофестиваль. Сьюзен была членом жюри этого фестиваля и в течение нескольких лет использовала эту возможность для того, чтобы посетить своих родственников. Несмотря на жаркую погоду и возможность смотреть фильмы из Азии и стран Тихого океана, она ненавидела эти визиты. «Это были прекрасные поездки, но для нее это было чистое хоррор-шоу»[1163], – говорил Стив Вассерман.

У Милдред с Нат были постоянные проблемы с деньгами, хотя в целом жизнь на Гавайях им нравилась. Иногда они позволяли себе отправиться в круиз, и у них были друзья, среди которых парикмахер Пол Браун и племянник Ната Джефф Киссел. Джефф учился в колледже на Гавайях и видел Милдред и Ната пять дней в неделю. Нат и Милдред вели весьма активный образ жизни вплоть до 70 лет. В 70 у Милдред начался артрит, и Нату пришлось ухаживать за женой. Только тогда стало окончательно понятно, что Милдред алкоголичка.

«Алкоголь не оказывал на нее отрицательного воздействия, – вспоминал Киссел. – Она никогда не становилась агрессивной. Она просто уходила к себе в спальню. Вечер заканчивался где-то через полтора часа после его начала». Браун соглашался с этим мнением: «Она не была алкоголиком, который становится неряшливым, очевидно пьяным или глупым. Никогда»[1164]. Уход матери в спальню был одним из самых неприятных детских воспоминаний Сьюзен. Ребенок хотел быть с мамой, но та уходила. «Королева отрицания» всегда исчезала, когда ситуация становилась не очень приятной, именно поэтому Сьюзен говорила, что «самое серьезное переживание моей жизни – это переживание безразличия».

У Милдред были свои обожатели, но ее собственные дочери не были в их числе. «Когда моя мать умерла, ее друзья горевали, все говорили, что она была замечательным человеком, такой красавицей», – говорила Джуди.

«Она была очень мила ко всем, за исключением нас. Она была как Сьюзен, в том смысле, что могла надеть маску под отношения с каждым конкретным человеком. Она нас точно «вычислила». Я была самой обычной дочерью. О моей жизни она вообще ни фига не знала. Да и о жизни Сьюзен она тоже ничего не знала»[1165].

Милдред не любила подробностей, не хотела, чтобы ее беспокоили, всю жизнь носила маски и заботилась о своем внешнем виде. Раз в неделю ходила к парикмахеру и по мере приближения конца вела себя стоически. «Я обратил внимание на то, что мне пришлось пару раз помочь ей подняться из кресла, – говорил Пол Браун. – Она приложила ладонь к пояснице. Я спросил: «У вас спина болит?» Она ответила утвердительно: да, болит спина».

Но эта боль не была связана с артритом. Как и многие другие, узнав, что у нее рак, Милдред не осмеливалась произнести вслух этот диагноз. «Она даже словом не обмолвилась», – вспоминала Джуди. Свою любовь к Сьюзен Милдред выразила тем, что приехала встречать дочь в аэропорт. После этого ей было суждено прожить всего несколько дней. Она привезла Сьюзен в Hyatt Regency в Вайкики и только после этого сказала: «Теперь пора в больницу».

«Мне кажется, что мама решила лечь в больницу, потому что мы обе были рядом, – говорила Джуди. – Даже в больнице, когда она умирала, у нее был потрясающий маникюр на руках».

Сестры неделю спали на полу в больнице. С тех пор, как 20 годами ранее Сьюзен не появилась на свадьбе Джуди, они практически не общались. Но тогда, на Гавайях, Сьюзен снова открыла для себя свою сестру, и до самой смерти у нее была подруга, которую она раньше считала обычной домохозяйкой. «Я поняла, что единственное, что оставила мне мать, – это ты», – сказала Джуди сестре.

«Она плакала. Я плакала»[1166], – говорила Сьюзен.

«Что ты здесь делаешь? – спросила Милдред. – Почему бы тебе не вернуться в отель?»

ЕЕ ПОСЛЕДНИМИ СЛОВАМИ СЬЮЗЕН, А МОЖЕТ, И БЕЗАДРЕСНЫМИ, БЫЛИ: «О, О, О… ЧТО МНЕ ДЕЛАТЬ?»

Сестры приняли решение отключить систему жизнеобеспечения, и Милдред умерла 1 декабря 1986 года в возрасте 80 лет. Ее кремировали и прах развеяли над океаном.

Со смертью матери исчез человек, с которым Сьюзен больше всего себя ассоциировала. Отношения Сьюзен с сыном, со своими любовницами, да и ее собственное отношение к самой себе сложились во многом благодаря влиянию матери. В детстве она была романтически влюблена в мать, потом эти чувства исчезли, и в душе Сьюзен возникли горечь и пустота. Иногда случается, что страсть перерастает в полную противоположность. Однако этого в случае Сьюзен не произошло. Она не могла жалеть женщину, детство которой было омрачено смертью ее матери, а взрослые годы – ранней смертью мужа и алкоголизмом, последствием которого стало одиночество. Самооценка Милдред стала зависть от ее красоты, а также мужчин, которых эта красота привлекала.

Вскоре после смерти матери Сьюзен написала в дневнике, что она «всегда чувствовала вину за то, что уехала из дома и бросила М. У нее было полное право так холодно и не щедро ко мне относиться. (Мой телефонный звонок с сообщением о том, что я беременна, и т. д. и т. д.)»[1167]. Но Сьюзен зачастую превращала чувство вины, которое испытывала к человеку, против этого человека, и то же самое произошло с Милдред. «У меня не было матери», – сказала она спустя несколько лет.

Вернувшись в Нью-Йорк, Сьюзен рассказала о смерти матери Лусинде. «Мать не пыталась меня обнять или поцеловать», – жаловалась она. У Лусинды на этот счет было другое мнение:

«Как ты не понимаешь? Она ждала тебя. Она сделала над собой потрясающее физическое усилие. Женщина, будучи при смерти, приехала встретить тебя в аэропорт…» Она по-своему очень многое ей показала, но совсем не так, как хотела Сьюзен. Но она не умерла до тех пор, пока к ней не приехала дочь, и это просто чудо»[1168].

Сьюзен рассказала подруге сон, который ей приснился. Этот сон может объяснить влияние Милдред, то плохое, что она сделала дочери, а также то, что в женщинах, которых Сьюзен любила, она зачастую видела страшный образ своей матери. На Гавайях Сьюзен заснула на диване, «ощущая близость с другим человеком, посмотрела и увидела свою мать, которая склонилась над ней, чтоб ее задушить»[1169]. Никто не преследовал Сьюзен так, как всю жизнь преследовала ее собственная мать.

После смерти матери Сьюзен начала писать более личным и понятным стилем, смешивая в тексте откровения и мистификации, как делала это в эссе «Как мы живем сейчас». Движение к такому стилю письма началось у Сьюзен лет за 10 до этого, и лучшим примером такой работы является история о Томасе Манне «Паломничество», вышедшая в конце 1987 года.

Она эпизодически работала над этим произведением несколько десятилетий, но вышло оно только после смерти Милдред. В нем ее семья изображена интеллектуально отсталой, свою мать назвала «мрачной и костлявой», а жизнь с Милдред и Натом характеризовала как «бомжевание». Такая оценка обидела бы ее мать и уж точно обидела ее отчима. «Он был одним из самых честных людей, которых мне довелось знать в этой жизни», – говорил племянник Ната Джефф Киссел.

«Нат предполагал, что у Милдред и Сьюзен хорошие отношения, но это была иллюзия. Они часто разговаривали по телефону. Мне кажется, что он был в шоке от того, что Сьюзен позволила себе сказать публично. Ему было больно от того, насколько критично Сьюзен относилась к матери. Спустя пару лет после смерти Милдред я спросил его: «Ты с Сьюзен давно общался?» Он посмотрел на меня и ответил: «У меня со Сьюзен больше нет никаких отношений». И это был последний раз, когда он упомянул ее имя»[1170].

Если смерть Милдред позволила Сьюзен писать более лично, она же уничтожила эмпатию и такт, которые и без этого сильно уменьшились во время ее борьбы с раком. «Высокая одинокая гуляющая», – уточняла она в дневниках, человек, четко понимавший свои собственные недостатки и коривший себя за них, кажется, собирался исчезнуть в неизвестном направлении. Сьюзен воспринимала Лусинду и Милдред в качестве продолжений самой себя, и именно так она относилась и к своему сыну. Давиду было уже 35 лет, но все его попытки жить своей собственной жизнью, а также возвести между собой и Сьюзен барьер ужасно ее ранили. 25.03.1987, в день 81-летия Милдред, в «ее первый не день рождения» Сьюзен писала:

«На протяжении десятилетий то, что я являюсь матерью Д., делало меня больше – я чувствовала себя взрослой, сильной, хорошей, и меня любили совершенно в позитивном смысле…

Сейчас все негативно:

Когда я с ним, то чувствую, что лишаюсь своей идентичности

Не писатель —

Просто мать

И его соперник

И меня не любят»[1171].

В 1975 году один из ее друзей писал, что «я не описываю его. Я описываю мои отношения с ним». Это утверждение оставалось справедливым, как никогда ранее. В то время она отмечала: «Я для него ужасная обуза». Теперь было бесполезно ждать от нее чувства симпатии. В отношениях со своим сыном, матерью и любовницами, по ее собственному мнению, ее никогда не ценили и «никогда не любили».

Тем не менее ее любили. «Я любил Сьюзен, – писал Леон Уисельтир, и его мнение разделяли многие другие. – Но она мне не нравилась». Ее отношение к тем, кто ее любил, становилось все более недружелюбным и враждебным, в результате факт того, что она оказалась такой изолированной, удивлял людей, которые знали ее только как публичную личность. От нее отошли многие близкие друзья. «Словно Мэрилин Монро, которая не могла получить приглашение на свидание в субботний вечер, – говорил Уисельтир. – Она себя совершенно не понимала»[1172]. Следовательно, она ужасно страдала от того, что воспринимала как жестокость, вероломность и безразличие других людей. Она не понимала того, что сама делает людям больно, и многие друзья и знакомые постоянно удивлялись ее поведению, которое пытаются анализировать и после ее смерти.

Начальник отдела связей с общественностью издательства FSG Джефф Серой однажды упомянул своему психоаналитику Зонтаг, и тот начал смеяться. Серой спросил, что смешного он сказал.

ПСИХОАНАЛИТИК ОТВЕТИЛ: «ТЫ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ, СКОЛЬКО ЗА ЭТИ ГОДЫ ЛЮДЕЙ ЛЕЖАЛО НА ЭТОЙ КУШЕТКЕ И РАССКАЗЫВАЛО МНЕ О СЬЮЗЕН ЗОНТАГ»[1173].

Но если Зонтаг выворачивала людям мозг, то она же делала все возможное для поддержания имиджа, как выразилась Джамайка Кинкейд, «великого человека» – своего второго «я», созданного силой ее воли. Репутация самого умного человека в комнате, того, кто задает тон, обязывала ее знать все. Уисельтир лично наблюдал, чего ей стоило поддержка этой репутации.

«У нее было страшное чувство неполноценности, и жизнь такого человека, как Зонтаг, была непростой. Она так сильно нервничала, что я вообще удивляюсь, как она умудрялась дышать. Как чувствует себя человек, который ощущает свою неполноценность, но при этом является известным и знаменитым? Как он чувствует себя, если в глубине души осознает свою неполноценность и недостаточность?»[1174]

Приблизительно в период смерти Милдред Зонтаг удвоила свои силы, чтобы со стороны все выглядело так, как будто у нее все отлично. В 1964-м она признавалась в дневнике, как сильно ее волнует внешняя сторона и насколько глубоко эта ситуация уходит корням в ее собственное детство.

«Я ценила профессиональную компетенцию + силу, кажется (с четырех лет?), и думала, что этого достичь проще, чем быть достойной любви «как обычный человек»[1175].

Тот, кто не надеется на то, что его полюбят, будет отгонять от себя или унижать тех, кто пытается любить. Вот в двух словах смысл всех отношений и связей, которые у нее были. После начального периода тесной близости она быстро «перегорала». Ее бывших друзей было не счесть. «Я начал обращать внимание на то, что практически все, с кем я сталкивался, были когда-то близкими друзьями Сьюзен, – говорил Уисельтир. – У всех история была одинаковой – человек начинал с ней общение как один из немногих, с кем она делится сокровенными секретами, словно в мире существуют только он и Зонтаг. Но далеко не всех Зонтаг бросала, многие сами ставили крест на Сьюзен».

Сьюзен, как человек и личность, отталкивала от себя людей, но при этом общественная фигура Зонтаг казалась удивительно привлекательной. Она была узнаваема всеми интеллектуалами, Вуди Аллен снял ее в роли комментатора в картине жанра мокьюментари «Зелиг» (1983). На каналах в Венеции Зонтаг вещала о Леонардо Зелиге, «человеке-хамелеоне», который может появляться где угодно и превращаться в любого другого человека, то есть знаменитости без постоянной личности, зеркала, на которое можно проецировать все, что угодно.

В той картине Зонтаг показана в виде первого лица американских интеллектуалов не без некоторой доли иронии. Однако 03.06.1987 Зонтаг избрали президентом Американского ПЕН-центра. Под руководством нового президента эта уважаемая организация сильно изменилась. ПЕН-клуб был одной из первых организаций, занимавшихся правами человека. Он появился в 1921 году и был построен на принципах, схожих с принципами Лиги Наций. Организация помогала писателям, проживавшим в странах с репрессивными режимами, но, как и ООН, ее деятельность зависела от единодушия между членами, следовательно, эта организация далеко не всегда могла действовать эффективно. В соцстранах, в которых существовали диссиденты, такие как Бродский, например, были и «официальные писатели», но влияние ПЕН-клуба в этих страх было минимальным. Тем не менее в других странах ПЕН-клуб имел определенное влияние. Так, его содействие способствовало освобождению из испанской тюрьмы Артура Кёстлера, снятию смертного приговора с нигерийского писателя и лауреата Нобелевской премии Воле Шойинка. До середины 80-х американский ПЕН-центр был, по словам писательницы-феминистки Мередит Такс, «достаточно небольшой и не очень богатой» группой. В 1984 году президентом выбрали Нормана Мейлера, и организация начала меняться. Мир литераторов любил ненавидеть Мейлера за его буйное поведение и образ мачо, но, надо отдать ему должное, этот человек, как никто другой, добился больших успехов в вопросе поднятия престижа ПЕН-клуба. Такс писала: «Пришел Мейлер, и неожиданно все превратилось в центр Рокфеллера»[1176].

Мейлер говорил об успехах своей работы на международном конгрессе ПЕН-клубов, состоявшемся в январе 1986 года в Нью-Йорке. «Конгресс Мейлера» произвел неизгладимое впечатление на молодого писателя из Индии, которому вскоре понадобилась помощь клуба. Салмана Рушди «впечатлил» набор присутствующих коллег-писателей: «Бродский, Грасс, Оз, Шойинка, Марио Варгас Льоса, Стайрон, Доктороу, Саид, Апдайк, Воннегут, Беллоу, Бартельм и, конечно, сам Мейлер». Когда фотограф попросил Рушди сесть в запряженный лошадьми дилижанс в Центральном парке, он оказался между Сьюзен Зонтаг и Чеславом Милошем»[1177].

Мейлер был гениальным пиарщиком и умел создать мероприятие, в котором литература выступала в самом центре политики и культуры (там, где находилась в некоторых европейских странах), и там, где, как сожалела Зонтаг, она никогда не была в США. «Репортажи с конгресса ПЕН каждый день оказывались на первой странице Times. Такое происходит не с каждым литературным событием Нью-Йорка», – писала Такс. «В те дни в Нью-Йорке литература казалась важной, – писал Рушди, – диспуты писателей широко освещали, и казалось, что их мнения имеют значение далеко не только в небольшом книжном мире»[1178].

Во время конгресса произошли две неловкие ситуации. Первой было приглашение в качестве гостя госсекретаря рейгановской администрации Джорджа Шульца. Это вызвало протесты писателей, критиковавших американскую политику в Никарагуа и ЮАР, а также тех, кто помнил, что госдеп отказал в выдаче виз неугодным США писателям, среди которых были Фарли Моуэт и Габриэль Гарсия Маркес. Пока Шульц готовился выступать, Зонтаг и Доктороу встали и передали Мейлеру письмо с протестом. Мейлер показал его Шульцу, но не стал зачитывать вслух. Когда Грейс Пейли начала протестовать, Мейлер ответил: «Я пригласил сюда госсекретаря не для того, чтобы вы его обосрали»[1179]. Все, возмутившиеся его словами, наверняка с бо́льшим пониманием отнеслись к развернутому объяснению Мейлера: ПЕН стремится облегчить жизнь писателей в условиях репрессивных режимов, поэтому «чем больше доверия испытывает к нам госдеп, тем эффективней мы можем работать»[1180].

Мейлер за словом в карман не лез, умел шутить, хотя иногда и позволял себе женоненавистнические высказывания. Это, а также и то, что он в свое время пырнул ножом собственную жену, осложнило положение Мейлера по второму вопросу, заключавшемуся в том, что среди 120 приглашенных оказалось всего 16 женщин. Такс писала: «Он объявил, что присутствуют лучшие писатели в мире. Я отсидела весь первый день конгресса и поняла, что лучшие писатели в мире – это белые мужчины». Исполнительный директор ПЕН Карен Кеннерли возразила: «Выбором приглашенных занималась я со Сьюзен и Бартельмом». Действительно, среди приглашенных были известные женщины-писатели: Юдора Уэлти, Джоан Дидион, Дорис Лессинг и Мэри Маккарти, но, к сожалению, они не смогли приехать»[1181].

Мейлер не согласился с тем, что в этом смысле есть определенная проблема и он собирается ее решать. Вместо этого он подлил масла в огонь, заявив репортеру, что «в мире не так-то много женщин, наподобие Сьюзен Зонтаг, которые являются в первую очередь интеллектуалами, а во вторую – поэтами и прозаиками». Что еще сильнее раздразнило гусей, хотя сама Сьюзен отнеслась к этому совершенно спокойно. Писательнице Надин Гордимер она сказала, что «литература – это не работодатель, предоставляющий всем одинаковые условия и возможности работы»[1182]. Многие расценили это утверждение в качестве подтверждения системы меритократии, что на самом деле не соответствовало действительности. Такс вспоминала: «Она тогда не сказала – что вполне естественно можно было бы в этом случае ответить: «Перестань, Норман. Женщин-интеллектуалов вполне хватает, только вот эта занята, а та уже умерла». Она восприняла его слова как заслуженный комплимент»[1183].

В афоризме Зонтаг есть предположение о том, что женщины требуют равноправия исключительно по причине своего пола, а не по причине заслуг. Зонтаг прекрасно знала, что феминистки утверждали, что женщины не пользуются равными привилегиями с мужчинами, и осознавала, что Мейлер шутливо предполагал, что для того, чтобы добиться того положения, где она сама находилась, надо было быть не только очень талантливой, но и (что, возможно, еще важнее) очень удачливой. В терминологии феминисток Зонтаг была «исключительной женщиной», наподобие того, как в белый микрорайон специально допускают одну черную или еврейскую семью. Такое исключение не отменяет правила, а демонстрация гибкости только подчеркивает их силу.

НА САМОМ ДЕЛЕ МЕЙЛЕР ТОЧНЕЕ ВСЕХ ОСТАЛЬНЫХ ВЫРАЗИЛ СУТЬ ПРОБЛЕМЫ: «В МИРЕ ЕСТЬ СТРАНЫ, В КОТОРЫХ НЕТ ХОРОШИХ ЖЕНЩИН-ПИСАТЕЛЕЙ».

Как обычно, он выразился самым провокационным образом. Феминистки негодовали, но Мейлер объяснил, что имел в виду следующее: «В этих странах женщин эксплуатируют и подавляют». Женщины не имеют достаточно возможностей получить образование, отсутствуют препараты контроля над рождаемостью и экономические условия, следовательно, любая женщина, которая преодолела эти преграды, должна быть исключительной. После всех этих неурядиц американскому ПЕН-клубу стала срочно нужна женщина-президент. Президентский срок Мейлера истек в июне 1986 года, после чего на этот пост избрали Ортенс Кэлишер, которая тут же начала «цапаться» с Кеннерли, отвечавшей за повседневную работу организации. Кэлишер ушла с поста спустя год, после того как Сьюзен нашла способ разрешить эту конфликтную ситуацию, сохранив при этом достоинство каждого из ее участников. В 1979-м Зонтаг избрали членом Американской академии искусств и литературы, которая искала нового президента, и она рекомендовала академии кандидатуру Кэлишер, после чего сообщила Кеннерли, что готова стать президентом ПЕН, что ей ранее неоднократно предлагали. «Боже, благослови Сьюзен, – Кеннерли вздохнула с облегчением и благодарностью за элегантную идею рокировки. – Как после этого не любить ее вечно?»[1184]

Роль президента была символической. Надо было принимать участие в собраниях, ездить в Вашингтон, писать письма, ставить подпись и отправлять пресс-релизы в СМИ. Зонтаг же устраивала роль конституционного монарха. Свою работу на этом посту Сьюзен начала с международного конгресса ПЕН-клубов, открывшигося в Сеуле 28.08.1988, спустя две недели после смерти Пола Тека. Американский ПЕН-клуб (и поддерживавшие его клубы Австралии, Канады, Дании, Нидерландов, Швеции и Западной Германии) был против того, чтобы конгресс проходил в Южной Корее, в которой шел процесс демократизации, но несколько корейских писателей все еще сидели в тюрьме. После того как все-таки выбрали Южную Корею, Кеннерли за две недели до начал конгресса приехала в Сеул, чтобы подготовить все необходимое для протеста. Этот протест выразился в коктейльной вечеринке в честь писателей-диссидентов, что резко противоречило принципам «тихой дипломатии» и «не конфронтационного подхода», которые исповедовали другие страны[1185].

СЬЮЗЕН НИКОГДА НЕ ЛЮБИЛА «НЕКОНФРОНТАЦИОННЫЕ ПОДХОДЫ». ПОЭТОМУ И РЕШИЛАСЬ НА СКРОМНУЮ КОКТЕЙЛЬНУЮ ВЕЧЕРИНКУ, КОТОРУЮ ОДНА КОРЕЙСКАЯ ГАЗЕТА НАЗВАЛА «НЕЛЕГАЛЬНЫМ СБОРИЩЕМ».

На вечеринку пригласили 150 человек, включая друзей и родственников сидевших в тюрьмах писателей. Присутствующие зачитывали отрывки из произведений авторов и рассказывали об их судьбе. Когда Сьюзен сообщили, что корейское правительство восприняло вечеринку как оскорбление, она ответила: «Мы – писатели и должны помогать другим писателям. Быть тихими и вежливыми гостями – не наша работа. Работа писателей – говорить». Это мероприятие настолько не понравилось властям, что президент Кореи Ро Дэ У отказался выступать на конгрессе, хотя планировал это сделать[1186].

Протест американского ПЕН-клуба был замечен. В корейской тюрьме с 1987 года сидел поэт Сан-Ха Ли за стихотворение о зверствах американских солдат по отношению к гражданскому населению во время войны в Корее. В тюрьму пришел адвокат поэта и сообщил, что Зонтаг хочет сделать Ли почетным членом американского ПЕН-клуба.

«Находясь в Нью-Йорке, Зонтаг неоднократно требовала от корейского правительства его освобождения… Момент был не очень удобный – в тот год в Корее должны были пройти Олимпийские игры, и правительство не хотело раздражать международное сообщество и общественное мнение. И власти дали ей какое-то обещание о том, что меня отпустят, вот что мне сказал адвокат. Пока я находился в тюрьме, Сьюзен Зонтаг несколько раз требовала разрешение встречи со мной, на что власти ответили отказом»[1187].

Правительство хотело побыстрее «замять» этот вопрос: в октябре выпустили на свободу одного издателя, потом отпустили трех человек в декабре, а Сан-Ха Ли – в 1990-м[1188]. Правда, запретили выезжать из страны.

«Я смог выехать за границу только спустя 10 лет. В 2000-м отправился в Японию. Сьюзен Зонтаг умерла от рака в возрасте 71 года в 2004-м, и я так и не смог познакомиться с ней. Периодически она появлялась на экранах ТВ, потом я увидел книгу «Смотрим на чужие страдания», и она напомнила мне о том, как развивалась моя мысль, как я пошел правильной дорогой и какие глубокие следы я после себя оставил»[1189].

Конгресс в Сеуле был репетицией следующего важного события, в котором принимала участие Зонтаг. То, что она была активисткой, имела репутацию неустрашимого человека, была президентом американского ПЕН-клуба, помогло ей оказаться в центре событий одной из самых интересных литературных саг нашего времени. В День св. Валентина 1989 года аятолла Хаменеи, высший духовный лидер Ирана, огласил смертный приговор Салману Рушди за роман «Сатанинские стихи», выпущенный в Лондоне спустя месяц после возвращения Сьюзен из Сеула. Аятолла не читал роман, но само его наказание наводило мысли на случай, произошедший с пророком Мухаммедом, когда сатана соблазнял его произнесением имен трех языческих богинь.

Автора романа обвинили в богохульстве и была объявлена фатва (или в другом написании «фетва», вскоре это слово стало употребляться так часто, что его не надо было выделять курсивом). В результате фатвы погибли 60 человек. Взрывали книжные магазины в США и Англии. В норвежского издателя Рушди, а также в переводчиков на турецкий и итальянский языки стреляли и ранили их. Его переводчик на японский был убит. Сам Рушди в течение многих лет скрывался под охраной полиции и неоднократно унизительно «извинялся» перед иранскими властями. Кроме этого, у Рушди возникли и другие проблемы: его покинули коллеги-писатели, которые придерживались «умеренного и неконфронтационного подхода», что, по сути, сводилось к обвинению Рушди в том, то он сознательно провоцировал этот инцидент. «Мне кажется, что никто из нас не может вести себя дерзко по отношению к великой религии без последствий для самого себя», – заявил умудренный жизненным опытом Джон Ле Карре. Антисемит Роальд Даль назвал Рушди «опасным оппортунистом», который «точно знал, что он делает, и не может от этого факта отвертеться. Сенсациолизм действительно может сделать невыдающуюся книгу бестселлером, но мне кажется, что это дешево»[1190].

В 1989 году слово «фатва» было новым, и люди испугались. «Это был первый «вкус» того, то называется теократией, – говорил Доктороу. – Это был первый опыт отношений межу верой и насилием в той части земного шара»[1191]. В США книга даже не была опубликована, выход романа планировался на 22.02, спустя неделю после заявления аятоллы. Вначале все склонялись к мысли, что это какое-то непонимание, но потом, когда была объявлена фатва, известные американские писатели, отдельные из которых выступали против цензуры в Корее, как-то быстро испарились. «Я вам это говорю только потому, что они уже мертвы, – рассказывала Карен Кеннерли. – Но Артур Миллер сказал, что он с этим не хочет иметь ничего общего. Воннегут сказал то же самое. До их смерти я всегда делала вид, что это неправда»[1192].

Опасность была вполне реальной: в офис ПЕН-клуба неоднократно звонили по телефону, а потом вешали трубку, в издательстве Penguin наняли телохранителей, крупные книжные сети отказывались брать книгу, опасаясь, что их может постигнуть участь других магазинов. Рушди находился под охраной британской секретной службы, но всех остальных людей, имевших отношение к роману, не охраняли. «Я знаю, что американские журналисты обзванивали людей с просьбой дать комментарий, которых очень удивило то, что как много ведущих американских писателей неожиданно стали недоступными»[1193], – говорил Рушди. Даже Мейлер, который обычно «впрягался» и боролся, колебался. И все же оказалось, что в Америке есть писатель, который готов «впрячься».

Ситуация изменилась в течение нескольких дней. «Сьюзен привела их в чувство, и почти все открыли в своей душе «лучшие порывы»[1194], – писал Рушди. Смысл тактики Зонтаг сводился к тому, что надо привлечь внимание к самой книге, которую практически никто не видел. ПЕН-клуб предложил писателям почитать отрывки из книги. На это приглашение отозвались Мейлер, Джоан Дидион, Дон Делилло, Доктороу, Диана Триллинг, Лэрри МакКартри, Эдвард Саид, Роберт Каро и Леон Уисельтир. «Я рад, что тогда президентом была Сьюзен, а не какой-нибудь более робкий человек», – говорил Рушди.

Эта солидарность придала сил Рушди, опустившему руки от «не исламского враждебного отношения». «На другой стороне баррикад были кардинал Нью-Йорка, главный британский раввин и римский папа. Все они были готовы обвинять, даже не прикасаясь к книге». Однако на следующий день после чтений писателей сетевые книжные магазины B. Dalton и Barnes & Noble объявили, что будут продавать книгу Рушди.

«ДЛЯ МЕНЯ ЭТО БЫЛО ОЧЕНЬ ВАЖНО, – ГОВОРИЛ ОН ПОСЛЕ ЧТЕНИЙ. – ЕСЛИ У ТЕБЯ ЕСТЬ СОЮЗНИКИ, ЭТО ПРИДАЕТ СИЛ». И ПЕРВЫМ ЕГО СОЮЗНИКОМ БЫЛА ЖЕНЩИНА ПО ИМЕНИ «ХОРОШАЯ СЬЮЗЕН».

Глава 30

Небрежная близость

Когда Зонтаг познакомилась с Энни Лейбовиц, последняя была известной даже по меркам славы мира Сьюзен. Энни тогда еще не исполнилось 40 лет, но она была уже известна с юношеских лет (она родилась в 1949 г.). Отец Анны-Лу был офицером ВВС, и ее детство, так же как и детство Сьюзен, было детством кочевника. Постоянные переезды помогли поставить семью в центр мира Энни: «Мои сестры и братья» (вместе с Энни их было шестеро) «всегда были и остаются моими лучшими друзьями»[1195]. Жизнь в переездах привела к тому, что отношения с людьми, не являющимися членами семьи, было сложно поддерживать. Но для работы фотографа, который может появиться где угодно, «просканировать» комнату и сделать нужные снимки, «кочевой» жизненный опыт имел положительное значение.

Точно так же, как у Сьюзен, мать Энни была алкоголичкой; как у Зонтаг, у Энни во взрослом возрасте проявились черты ребенка алкоголиков. Неуверенность в себе, стремление показать, на что она способна, и добиться профессиональных успехов, вечная пытка перфекциониста самой себя и окружающих, постоянно возникающие жизненные кризисы, метание от неудержимой щедрости до безудержного гнева и склонности к насилию. Точно так же как и у многих детей, родившихся в семьях алкоголиков, у Энни была склонность к злоупотреблению препаратами[1196], хотя, в отличие от Зонтаг, она считала, что у нее было «очень счастливое детство», от которого «осталось сильное чувство любви»[1197].

Во время войны во Вьетнаме отец Энни служил на базе ВВС Кларк на Филиппинах, являвшейся основной логистической базой американской армии. Он часто бывал во Вьетнаме. В 1967-м, в разгар конфликта, Энни начала учиться в художественной школе в Сан-Франциско. Отучившись год рисунку, она навестила родителей, и вместе с матерью они посетили Японию. Там Энни купила свою первую профессиональную фотокамеру и забралась с ней на вершину горы Фудзи. Ей нравилось, что фотографию можно увидеть очень быстро после того, как она снята, но при этом ее также привлекала уединенная работа художника в студии. «В то время среди художников был в моде гневный абстрактный экспрессионизм, – говорила она. – Но я не была готова к абстракции. Мне хотелось реальности»[1198]. Став фотографом, она сохранила видение и восприятие художника, и по мере приобретения опыта, понимания техники и увеличения бюджетов на съемку это художественное восприятие все сильнее ощущалось в ее работах.

В 1969 году Энни разрывалась между преданностью своему отцу и собственными антивоенными убеждениями, в результате чего не выбрала ни то, ни другое, нашла нестандартный выход из этой ситуации и уехала в кибуц. Через некоторое время она поняла, что, «став экспатриантом, ты ничего не решишь», и вернулась в США с массой сделанных в Израиле фотографий. Спустя год после публикации «Путешествия в Ханой» Энни начала снимать на антивоенных митингах в Сан-Франциско и Беркли. Бойфренд Энни убедил ее в том, что она должна показать свои фото в журналах, и она принесла свои фотографии антивоенных маршей в Израиле в редакцию только что появившегося Rolling Stone. Ставший спустя несколько лет арт-директором Роджер Блэк говорил: «Для молодого поколения Rolling Stone был, возможно, самым важным журналом тех времен»[1199].

Энни Лейбовиц снимала лица героев того поколения, и сама стала одним из его героев. Ей было всего 20 лет, когда она уговорила Яна Веннера дать ей задание снять Джона Леннона. Веннер не платил много денег, но Энни была убедительна и сказала, что сможет прилететь в Нью-Йорк по молодежному тарифу, а на карманные расходы в течение двух недель ей нужно всего 25 долларов[1200]. «Йоко и Джон потом очень удивились тому, что Ян меня направил на съемку таких известных людей»[1201]. Снятый крупным планом портрет был опубликован в номере Rolling Stone от 21.01.1971. Этот портрет помог Энни стать, как выразилась известная фоторедактор The New York Times Magazine Кэйти Райен, «придворным художником некоторых наиболее известных людей нашей эпохи»[1202].

Спустя почти два года Шел Сильверстейн написал текст песни, ставшей хитом группы Dr. Hook and the Medicine Show:

«Ее признали, – говорил Эндрю Экклс, который стал спустя пару лет ее ассистентом. – Если кто-то говорил, что хочет увидеть свое фото на обложке Rolling Stone, это было все равно что сказать: «Я хочу, чтобы меня сфотографировала Энни Лейбовиц»[1204].

Лейбовиц повезло, она оказалась в правильном месте в правильное время – в Сан-Франциско в период пика подъема контркультуры. Ей повезло, потому что она вовремя вышла на новый журнал, который стал символом поколения. Но вот для того, чтобы оставаться одним из топовых фотографов в течение почти 50 лет, нужно не только везение.

ЧАСТИЧНО УСПЕХ ЭННИ ЗАКЛЮЧАЛСЯ В ТОМ, ЧТО ОНА МОГЛА ПРОНИКНУТЬ ТУДА, КУДА НЕ МОГЛИ ПРОНИКНУТЬ ДРУГИЕ.

Она умела в любой ситуации делать портреты людей близким планом, говорил Тимоти Кроус, писавший для Rolling Stone в первые годы существования журнала:

«У нее был дар, которого не было у других фотографов. Она умела буквально встать перед человеком и снять его портрет. Она засовывала объектив в лицо человеку, с которым работала и с которым успела наладить определенный контакт, или человеку, с которым у нее был минимальный контакт, или человеку, которого она встретила секунду назад на улице. И дело не только в бесстрашии. Не то чтобы она нагло лезла людям камерой в лицо. Она была в состоянии наладить контакт с человеком буквально за одну секунду»[1205].

Она умела проникать в дома тех, кого фотографировала, рассказывал Эндрю Экклс:

«Например, объект съемки мог сказать: «Ко мне в дом нельзя», и тогда это тут же становилось ее целью – надо попасть в дом этого человека. «Как я смогу это сделать?» Надо будет еще раз попросить. Может, сидеть и дежурить у его дома. Сделать все, чтобы в него попасть. Ее было невозможно остановить»[1206].

Она снимала людей голыми. Количество фотографий раздетых или полураздетых людей в Rolling Stone было таким большим, что люди по этому поводу шутили. При этом именно эти фото и делали журнал таким популярным.

«Когда я фотографирую, всем очень весело. А потом я их в грязь кину! А потом к потолку подвешу! И мне тогда говорят: «Я слышал, что ты, Лейбовиц, кремень. Я слышал, что с тобой непросто»[1207].

Она ложилась в кровать с людьми, которых должна была снимать. «Сексуальность играла огромную роль в ее работе, – рассказывала Карен Мулларки, ставшая фоторедактором Rolling Stone в 1974-м. – Все по-настоящему хорошие фотографии несут элемент соблазна, потому что они передают чувство небрежной близости». Детство Энни, проведенное в разъездах, когда ей приходилось обживаться в новых городах, находить общий язык с новыми одноклассниками и учителями, научило ее небрежной близости.

«Они заставляют тебя поверить в то, что ты – их друг, что они твои самые близкие люди, а потом получают то, что им нужно, и убираются восвояси. Ты фотографируешь знаменитость. Ты делаешь все, что нужно для того, чтобы их ублажить, чтобы они чувствовали себя в безопасности. И тогда они становятся ранимыми, вот тогда ты их снимаешь, ты делаешь свое дело, и потом все заканчивается»[1208].

Она лезла им в лицо своим объективом, пробиралась в их дома, заставляла их раздеться, облепляла (в буквальном смысле) их грязью. Она играла в игру фотографа-доминанта, говорил один из неоднократно сотрудничавших с Rolling Stone фотографов Макс Агуйлера-Хеллвег:

«Энни с самого начала знала психологию общения фотографа с людьми. Ты должен контролировать объект твоей съемки с первой минуты общения, когда звонишь ему по телефону. Все, что ты говоришь, имеет цель получить с ними больше времени, добиться близости, заставить раскрыться и при этом остаться доминантным. Поймать их на пленке. Для этого иногда надо открыться самому. Иногда сознательно сказать что-то неправильное, чтобы вызвать реакцию. И если ты не будешь делать все это с первой секунды, ты пропал»[1209].

В первые годы работы, пока Энни сама еще не стала знаменитостью, ей приходилось находить подход к людям. Она подходила к ним так же, как Сьюзен подходила к созданию портретов Арто или Канетти. «С огромным уважением, заботой и любовью. Она их воспевала», – говорил Экклс.

«Она любила тех, кого снимала. Иногда в буквальном смысле слова, но в обычной ситуации она хвалила все, что человек делал. Иногда у фотографов нет таких навыков общения. Иногда во время фотосессии фотограф может сказать предмету съемки: «Нет, не надо так делать, это тебя полнит» или «Вот так сидеть точно не стоит». Единственное, что говорила Энни, – это только похвалы и предложения сделать что-то другое. Именно поэтому рядом с ней человек чувствовал себя уверенно и в безопасности. Она могла поддержать идею обнажения, если у человека были какие-то сомнения на этот счет»[1210].

Люди, которых снимала Энни, «занимались любовью» не только с ее фотокамерой. Энни переспала с огромным количеством тех, кого фотографировала: от Мика Джаггера до Брюса Спрингстина[1211]. «У нее есть серия фотографий, на которых Джерри Гарсия просыпается утром и встает с кровати», – рассказывал один из сотрудников журнала. Карен Малларкей вспоминала фотографии Линды Ронстадт, снятой на кровати, попой кверху в красном нижнем белье.

«Такие фотографии просто так не появляются. Такого не добьешься предложениями типа: «А почему бы тебе не лечь на кровать? Может, юбку задерешь?» Нет, такими предложениями ничего не добьешься. Все на более личном уровне»[1212].

Когда Энни сделала те фотографии Линды, певице было 30 лет, и на всех фотографиях ее изображали девушкой, которая была гораздо моложе своих лет. Энни решила показать взрослую Линду. Позднее певица «очень сожалела» о появлении тех фото, утверждала, что Лейбовиц ее обманула и сняла кадры во время «перерыва между съемками»[1213]. Несмотря на то что Энни говорила, что любит тех, кого снимает, она гордилась тем, что она – хищник:

«Я люблю работать с людьми, у которых есть время, потом им во время работы становится ужасно скучно и они чувствуют, что им нечем себя занять. Вот тогда-то я и делаю кадры. Тогда, когда они становятся максимально ранимыми»[1214].

Это было восприятие камеры в качестве вампира, что Сьюзен осуждала. Ракурс фотографий Ронстадт такой, что наблюдатель находится над певицей. Ее лица не видно, оно исчезло вместе с одеждой, гениталии практически обнажены и ждут проникновения. Для того чтобы сделать эти кадры, Энни использовала подход Дианы Арбус.

«Я ВСЕГДА СЧИТАЛА: ЧТОБЫ СНИМАТЬ, НУЖНО БЫТЬ НЕМНОГО ПОРОЧНОЙ, И КОГДА Я СДЕЛАЛА ПЕРВЫЕ КАДРЫ, ТО ПОЧУВСТВОВАЛА СЕБЯ ИЗВРАЩЕНКОЙ»[1215].

Эту цитату Зонтаг привела в эссе «О фотографии». Лейбовиц обожала работы Арбус, и лесть Энни людям, которых она снимала, для того, чтобы над ними доминировать, напоминает описание Зонтаг методов работы Арбус: «Вместо того чтобы следить за фриками и париями, подлавливать их тогда, когда они тебя не замечают, фотограф познакомился с ними и уверил, что все будет нормально»[1216]. Это, по мнению Зонтаг, был еще один способ доминирования, возникающего каждый раз во время использования фотокамеры.

«Фотографировать – значит присваивать то, что фотографируется. Это значит поставить себя в определенные отношения с миром, которые воспринимаются как знание и, следовательно, как власть»[1217].

Одним из способов получения того, что хотел фотограф, был соблазн. Другим было зеркало на тумбочке, к которому тянулась Ронстадт и которое не попало в кадр. «Она лежала на животе, раздвинув ноги, и тянулась рукой вперед, – говорила Малларкей, – к зеркальцу, на котором был кокаин»[1218].

В то время все спокойно относились как к сексу, так и к наркотикам. «Все спали с кем только можно было переспать, – рассказывал один из друзей. – Тогда было совсем не как сейчас: verboten и нельзя-нельзя». Ситуация с наркотиками была абсолютно такой же. «Сейчас сложно объяснить, что тогда наркотики были просто везде, и это считалось совершенно нормальным», – говорила Малларкей. «Мы еще не слышали о том, что от них кто-нибудь умер»[1219], – утверждал Блэк.

Журнал Rolling Stone начали издавать в 1967-м, в год «лета любви», когда, как пелось в известной песне, в Сан-Франциско появились люди с цветами в волосах. Тысячи людей собирались на love-in – публичные собрания, посвященные медитации, музыке, расширению сознания, марихуановый дым столбом поднимался над толпами зрителей на концертах и медитациях. Сексом можно было спокойно заниматься, потому что существовали эффективные противозачаточные, а венерические заболевания легко лечились.

Кроме травы, во время лета любви было популярно LSD, а в 1970-е в моду вошли кокаин и героин. Несмотря на то что с разрывом в несколько дней передознулись и умерли два героя Rolling Stone – Джимми Хендрикс и Дженис Джоплин, в те годы еще мало задумывались об опасности тяжелых наркотиков. У журналистов издания были даже свои собственные драг-дилеры, владельцы заведения Capri Lounge. «У них можно было купить косяк, – вспоминала Малларкей, – и кокаин. Они обслуживали журналистов». Два хиппи, владевшие Capri Lounge, фотографировали при покупке всех своих клиентов, чтобы их не сдали полиции, и как умные ребята только продавали, но не употребляли. Оба заработали себе на пенсию. «Один из них купил огромную ферму в Кэстскиллс с видом на Гудзон, – говорил Блэк. – Второй живет в Алабаме на ферме в 2000 акров, с огромными конюшнями и Range Rover»[1220].

Впрочем, не все были такие удачливые, как они. После лета 1975 года, когда Энни сопровождала Rolling Stones в американском турне группы, у нее произошел нервный срыв.

«Группа репетировала в доме Энди Уорхола в Монтауке, на Лонг-Айленде, я там была месяц или около того, а потом после небольшого перерыва в июне начался тур. Я была такой наивной… В то время я считала, что лучшие кадры можно сделать, когда ты становишься хамелеоном… я делала все, что делали все участники тура группы. Впервые в моей жизни на меня что-то нашло, я словно перестала быть самой собой»[1221].

После этого турне она сильно изменилась. Тогда все принимали наркотики, но было совершенно очевидно, что в Энни что-то изменилось, говорил один из друзей Сьюзен, пожелавший остаться анонимным:

«Grateful Dead принимали столько наркотиков, что не смогли выступать в Европе. Но у Stones с наркотиками все было как-то совсем мрачно и недобро, я имею в виду по-настоящему плохо и недобро. Люди умирали. Она общалась с этими людьми достаточно продолжительный период времени, и это сильно на нее повлияло. И дело было не только в наркотиках, это был секс и наркотики, и дьявольщина, и подлость, и вообще все было ужасно. Я не знала, во что она вляпалась, но вернулась из этого турне другим человеком. Она продолжала принимать наркотики и становилась все более странной. К 1977–1978-му она совсем себе мозг вынесла»[1222].

С настроем на соблазнение своих объектов съемки она делала все, чтобы понравиться своим клиентам. «Вначале он делала практически все, чтобы получить хорошую фотографию. И иногда ей приходилось унижаться. Но она была готова на это». Энни как бы заключила договор с дьяволом, что способствовало развитию ее карьеры. «Проблема в том, – говорила ей Карен, – что ты платишь небрежной близостью, и у тебя это отлично получается. Но это большая цена, и то, что тебе довелось увидеть, было ужасным».

Точно так же как и Сьюзен, на людях Энни была абсолютно спокойной и хладнокровной. Но те, кто знал ее близко, видели, что происходит на самом деле.

«ЭННИ БЫЛА ОЧЕНЬ ХРУПКОЙ, – ГОВОРИЛ БЛЭК, – ОНА ПОСТОЯННО БОЯЛАСЬ ТОГО, ЧТО НЕ СМОЖЕТ СНОВА СОБРАТЬСЯ. В ОФИСЕ ОНА ЗАКАТЫВАЛА ИСТЕРИКИ, ШВЫРЯЛА ВЕЩИ, НЕ ПОНИМАЛА, ЧТО ПРОИСХОДИТ».

В те годы она постоянно работала. «Не представляю, насколько еще более насыщенным может быть мой график, – говорила она в 73-м. – Но за скорость, с которой я работаю, я точно плачу»[1223]. У нее было точно такое же стремление к самоутверждению, как и у Сьюзен, вечная потребность «снять следующую великую фотографию», как выразился Экклес.

«Она жила в стрессе от ответственности и желания сделать следующий великий портрет. Это можно сравнить с работой доктора. Словно она своей фотографией могла спасти кому-то жизнь»[1224].

Босс Энни Ян Веннер, которого Блэк называл «очень прозорливым, но недобрым судьей человеческих характеров», эксплуатировал ее. Ян, его жена Джейн и Энни стали жить втроем. «Между ними сложилась крепчайшая, просто неразрывная связь, – говорил Блэк. – Такой треугольник, что просто не разбить». В этом треугольнике Энни играла роль ребенка. «Словно это была семья, в которой был один ребенок, – говорила Малларкей. – Ну и наркотики. Можно было делать все, что хочешь. Никто никого не осуждал». Позднее Энни называла их только «они»[1225].

Ян понял, что неуверенность Энни дает ему возможность ее контролировать. «Он говорил ей, что без него у нее в жизни ничего бы не получилось, – вспоминала Малларкей. – Без меня, мол, ты никогда бы не сделала карьеру». Он манипулировал, используя политику кнута и пряника. «Ты будешь самым великим фотографом в мире», – обещал он. В журнале Энни давали неограниченную возможность печататься. На обложке юбилейного номера, посвященного 10-летию журнала, было вынесено два имени: Энни Лейбовиц и Хантера Томсона. Под фото Лейбовиц отвели 50 полных страниц. «В Rolling Stone не было фотографа, чьи работы печатали бы чаще»[1226], – писал Блэк. К тому времени фотографии Энни появлялись на 58 обложках.

В 1977 году редакция Rolling Stone переехала в Нью-Йорк, и Беа Фейт-лер сделала портфолио Энни на 50 страниц. Беа родилась в Рио-де-Жанейро в 1938-м в еврейской семье иммигрантов из Германии и приехала в Нью-Йорк учиться в школе дизайна Парсонс. Она вернулась в Бразилию и сделала карьеру в журнале Senhor. Она делала обложки журнала, в котором были напечатаны первые произведения Клариси Лиспектор[1227], в 1961 году она вернулась в Нью-Йорк и стала арт-директором в Harper’s Bazaar, а спустя еще 10 лет стала одним из основателей феминистского журнала Ms.

«Энни всегда искала сильную женщину, которая бы была для нее как мать», – говорила Малларкей. Как Ян и позднее Сьюзен, Беа дала Энни возможность развиваться и улучшаться.

«Беа была красавицей, очень экзотичной блондинкой, активной, с великолепным чувством стиля, она была в состоянии выступить с конструктивной критикой, могла помочь Энни «набить» взгляд, показать, как все будет выглядеть в целом. У нее была чудесная квартира рядом с центральным парком с южной стороны, изумительная квартира, с массой книг по искусству. Она вынимала и показывала то, что сама сделала в сфере дизайна, какие книги оформила, с какими фотографами работала. Она могла помочь человеку развиваться».

Она работала с Дианой Арбус и была прирожденным учителем. Бразильский фотограф Отто Ступакофф говорил, что «она была лучшим арт-директором, которого я знал, а я работал с сотнями арт-директоров и понимал, что обязана развивать своих фотографов»[1228]. По словам Малларкей, Беа могла говорить с Энни спокойно и авторитетно.

«Она была умной и твердой. Это положительно сказывалось на Энни, которая орала и старалась запугать людей. Беа не было никакой необходимости на кого-либо кричать. И Энни это качество нравилось, потому что сулило безопасность. Беа была как хорошая мать, на которую можно положиться»[1229].

Их любовная связь была короткой, но означала, что Энни, наконец, закончила с Яном и его женой, что привнесло в ее жизнь больше стабильности. Тем не менее Энни продолжала принимать наркотики, ее поведение становилось все более вызывающим, хотя при этом она продолжала прекрасно снимать. В молодости она говорила, что предпочитает реальность, хотя на самом деле, как и Сьюзен, предпочитала видеть мир отстраненно, сквозь фотолинзу. «Суть этого бизнеса такова – то, что кажется, но не является этим на самом деле», – говорила она. Сьюзен с таким же успехом могла сказать то же самое в своем эссе «О фотографии». «Я призываю людей разделить мое видение реальности»[1230].

Точно так же как и в случае со Сьюзен, смешение границ между изображением и реальностью завело ее туда, где нормальным людям совсем не место. Блэк вспоминал фотосессию 1978 года:

«Пэтти Смит выступала в Новом Орлеане. Энни сняла склад. Она хотела создать стену огня. Она читала, что для этого в кино поджигают веревочную сеть, смоченную в керосине. Ей делают такую веревку, она ставит перед ней Пэтти, веревку поджигают. Но, судя по всему, в Голливуде используют веревочную сеть гораздо более плотного и частого плетения, поэтому загорается дикий костер, и Пэтти Смит страшным образом обжигает спину. Ужасно жарко, все потеют, а Энни орет: «Отлично! Идеально!»[1231]

На одной из фотографий Энни изображен ее друг актер Джон Белуши. Белуши стоит у дороги. Фото сделано в глубоких синие-зеленых тонах лиможского фарфора, но фигура актера сгорбленная, выражение распухшего лица – грустное. На заднем плане мелькают огни проезжающих машин. Спустя несколько месяцев Белуши умирает от передозировки.

Он умирает от передозировки спидболлом – смеси героина и кокаина. К моменту его смерти Энни использовала спидболл уже несколько лет. Они даже вместе употребляли. Два раза она чуть не умерла. Оба раза дилеры отвозили ее и оставляли у входа в больницу. Оба раза ее жизнь спасал один и тот же врач. После второго раза он сказал: «Если они тебя третий раз привезут, я тебя спасать не буду»[1232].

ЭННИ ЖИЛА В ЧУДЕСНОЙ КВАРТИРЕ В ЗДАНИИ ДАКОТА У ЦЕНТРАЛЬНОГО ПАРКА. В ЭТОЙ КВАРТИРЕ ОНА ФОТОГРАФИРОВАЛА ДЖОНА ЛЕННОНА И ЙОКО ОНО ВСЕГО ЗА НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ ДО УБИЙСТВА МУЗЫКАНТА.

Однажды Малларкей в этой квартире увидела «длинный кровяной подтек на стене». Она некоторое время сидела на полу, собираясь перед тем, как войти в другую комнату, в которой боялась увидеть мертвое тело Энни. Но та была еще жива, и Малларкей позвонила ее отцу. Она не стала сообщать, что у Энни проблема с наркотиками, а сказала: «Энни простудилась. Я боюсь, что это воспаление легких, но она не хочет идти к врачу. Вы не могли бы приехать? Это очень важно».

Энни положили в клинику. Она прошла 28-дневный курс реабилитации и тут же записалась еще на один курс продолжительностью 28 дней.

Энни нужно было быть здоровой, чтобы начать новую работу. Vanity Fair закрылся в 1936 году, но издатели не похоронили журнал, Condé Nast стал больше вкладываться в Vogue. Потом издатель Си Ньюхаус решил возродить Vanity Fair, сделать литературно-политический журнал с упором на хорошее фото, моду и новости высшего света.

Беа стала арт-директором журнала и взяла в команду Энни. Но в 1979-м у Беа нашли редкую форму рака. Начали лечение, метастазы росли. В сентябре 1981-го, через месяц после операции, Беа приступила к работе в Vanity Fair. Первый номер панировали выпустить в марте 1983-го, Беа подготовила макет и сетку журнала, вернулась в Рио и умерла в кровати своей матери 08.04.1982. Ее смерть стала большим ударом для Энни, которая посвятила Беа свою книгу «Фотографии», выпущенную в 1983 году.

Уход и смерть Беа стали большим ударом для Vanity Fair, который шел ни шатко ни валко под руководством двух первых редакторов Ричарда Локе и Лео Лермана. Без Беа дизайн стал аляповатым, а подача материала плохо организованной и сбивчивой. «Слишком много времени потратили на создание новых дизайнов, которых было несколько», – вспоминал приятель Энни Ллойд Зифф. Концепт журнала критиковали за то, что он получался слишком высокопарный для ЦА. «Что-то типа если бы The New York Review of Books стал популярным журналом»[1233], – говорил Майкл Шнаерсен. На обложке 8-го номера в октябре 1983-го было лицо Зонтаг.

Как раз в это время из Лондона выписали нового редактора – Тину Браун. Браун не было еще 30 лет, она создала свою репутацию тем, что спасла умирающий Tatler, и теперь ей дали новое задание – реанимировать Vanity Fair. «Ее преимуществом было то, что она привнесла флер британского высшего класса, – говорил Сид Холт, который ушел из Rolling Stone в Vanity Fair. – Недостатком было то же самое»[1234].

Майкл Шнаерсен писал: «У Тины было выраженьице: «Мы должны быть не просто крутые, а крутые, крутые, крутые», аж три раза. Она в одинаковой степени «топила» за власть, деньги и гламур», – то есть девизом журнала стали идеалы Уорхола, которые, оглядываясь назад, стали девизом всего периода президентства Рейгана. Главный фотограф издания Энни Лейбовиц не просто фотографировала самых известных людей мира. Она создавала знаменитостей. Портрет, сделанный Лейбовиц, значил гораздо больше, чем похвала Сьюзен, и наделял человека статусом, которым не мог ему создать любой другой фотограф.

Глава 31

Из-за этого имиджа «Сьюзен Зонтаг»

В марте 1987 года, спустя год после знакомства с Энни, в квартире Зонтаг был пожар. Летом 1985-го она съехала с квартиры на 17-й улице и поселилась в доме № 36 на Кинг-стрит в Сохо, где камин в квартире имел общий дымоход с камином в квартире соседей. Это были старинные камины, уже не предназначенные для использования и имевшие чисто декоративную функцию, но соседи зажгли свой камин, и глубокой ночью в комнату Зонтаг повалил дым. «Слава богу, что я проснулась, – говорила Сьюзен. – Еще пять минут и…»[1235].

Библиотека Зонтаг не пострадала, но пожарным пришлось прорубить дыру в потолке, и, когда опасность миновала, она поняла, что над головой у нее был натянутый брезент, а денег, чтобы переехать в приличный отель, не было. «Я поняла, насколько незащищенной оказалась, – говорила она. – Может, не стоит так легкомысленно к таким вещам относиться, – подумала она. – То, что ты незащищена, понимаешь только тогда, когда тебе на голову свалится кирпич»[1236].

Крышу починили и стены очистили от копоти. Но пожар имел неожиданные последствия, потому что после него в жизни Сьюзен появились новые люди. Подруга Сьюзен, редактор Vanity Fair Шэрон ДеЛано, которая помогала ей в решении разных практических вопросов, направила ей молодого человека по имени Питер Перрон для того, чтобы тот сделал опись книг для страховки библиотеки Зонтаг.

«Это была любовь с первого взгляда, – говорил Питер. – Совершенно неожиданно я стал членом ее круга людей». Питер оставался близким другом Зонтаг до ее смерти. В тот период времени в круг близких Зонтаг вошел и молодой художник из Алабамы Ричард Бертон. Он помогал распаковывать спасенные от пожара книги. Бертон появился в квартире Зонтаг в день похорон Уорхола и увидел на кухонном столе посвященный художнику номер Art in America. «Каким же ужасным человеком он был, – произнесла она, глядя на обложку журнала. – Я не пойду на похороны».

«Согласен, – произнес Бертон. – Мне его работы никогда не нравились. Что вообще люди в них находят?»

«Ну, большинство людей просто глупы», – произнесли мы одновременно.

Вот так я стал ее другом»[1237].

Членство в клубе приближенных к Зонтаг не было гарантировано даже для старых друзей. После пожара у Сьюзен испортились давние отношения с Роджером Штраусом. При том, что их близкие отношения продолжались гораздо дольше, чем с остальными друзьями Зонтаг. Нельзя сказать, что они разошлись быстро и этот разрыв был окончательным, но вызванные пожаром волнения привели к тому, что впервые за всю свою жизнь Зонтаг нашла литературного агента. Эндрю Вили был человеком высокоинтеллектуальным даже по меркам Зонтаг. Кроме этого, у Вили и Зонтаг была и другая общая черта. Роберт Силверс считал, что Зонтаг – это набор поз. Энни Лейбовиц писала, что она – хамелеон. Вили описывал себя приблизительно так же:

«У меня нет постоянного собственного характера. У меня ряд взятых на прокат характеров. Мне кажется, что мне часто успешно удается представлять писателей потому, что я не просто в состоянии увидеть мир их глазами, но в состоянии стать тем, кого представляю. Я оставляю свой прежний характер и надеваю характер человека, которого представляю. Если я проведу полтора дня с Сьюзен Зонтаг и вы увидите меня в конце дня, то будете готовы поклясться, что перед вами Сьюзен Зонтаг»[1238].

У Вили была репутация литературного агента, который способен превратить уважаемого, но плохо продающегося автора в того, чьи книги идут нарасхват. Познакомил их Давид, который по настоянию Вили покинул издательство FSG. «Я стал писателем благодаря тому, что он был во мне уверен, и его вера в меня была сильнее, чем моя собственная вера в себя»[1239], – говорил Давид. Зонтаг всегда верила в то, что ее сын – гений, и утверждения окружающих о том, что он таковым является, давало возможность заслужить ее доверие, но то, что Давид стал писателем, вывело его в профессиональную сферу деятельности Сьюзен, от чего они оба начали испытывать чувство соперничества, писала она другу в 1990 году:

«У Давида все хорошо, он наконец сжился с образом писателя. Он горд собой, немного себя жалеет, и ощущает сильное чувство соперничества. Поэтому наши с ним отношения сложные, но он всегда будет любовью всей моей жизни»[1240].

В год пожара в квартире матери у Давида вышла книга «Едем в Майами: туристы, изгнанники и беженцы в новой Америке». «У жителей Майами был комплекс неполноценности, – говорил занимавшийся продажей книг Митчелл Каплан, познакомившийся в тот период с Давидом. – Никто этот город не воспринимал всерьез. Давид это понял, и его книга все еще переиздается»[1241]. Позднее Давид написал ряд книг, сквозной темой которых были войны, которыми он интересовался.

ЗОНТАГ ПРОСИЛА ВИЛИ ПОМОЧЬ ЕЙ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ СЛОЖИВШЕГОСЯ У НЕЕ ИМИДЖА «ЗОНТАГ КАК МЕТАФОРА». «ТЫ ДОЛЖЕН ПОМОЧЬ МНЕ ПЕРЕСТАТЬ БЫТЬ СЬЮЗЕН ЗОНТАГ», – ГОВОРИЛА ЕМУ ОНА.

Она хотела снять с себя функции публичной личности, чтобы иметь возможность сконцентрироваться на писательской деятельности. Она «горела желанием» начать работу над романом, но не могла «из-за этого имиджа «Сьюзен Зонтаг»[1242].

Вили должен был оградить ее от постоянных домогательств и просьб, а также помочь ей достичь стабильного финансового положения, при котором ей больше не придется спать в квартире, где вместо потолка натянут брезент. В принципе отношения Зонтаг с литературным агентом нисколько не должны были повлиять на ее отношения с Роджером. Ведь согласно утверждениям Пегги Миллер Роджер любил Сьюзен больше, чем любого другого автора своего издательства. Он сам предложил Сьюзен найти литературного агента, поскольку издательство было не в состоянии справиться с количеством просьб к ней и ее собственных[1243]. Роджер понимал, что отношения автора и издательства не всегда являются гармоничными, просто потому, что автор хотел, чтобы ему платили больше, а издательство стремилось платить меньше. В этом не было ничего нового.

«Отношения являются предопределенными своей природой, – говорил Вили. – У каждого писателя сначала есть чувство благородности, которое постепенно переходит в чувство сожаления». В «патерналистской модели издателя» действительно наблюдается определенный дисбаланс сил[1244]. Однако, судя по комментариям Зонтаг своих отношений со Штраусом, складывается ощущение, что ее не устраивал не патернализм, а его недостаток. Ранее Зонтаг писала: «Я нашла систему безопасных и тихих заводей, феодальных отношений, помогавшую забыть ужас – сопротивляться и выжить». И надо признать, что их отношения были в высшей степени феодальными. Штраус напрямую или косвенно финансово ее поддерживал в течение десятилетий. Его издательство выпустило все ее книги. Как уже упоминалось, Роджер неоднократно давал ей авансы за книги, которые она так и не написала. Он продавал ее книги в США и за рубежом. Он оплачивал ее счета за свет и газ, вместе с Пегги присматривал за Давидом, когда она была за границей, он дал Давиду престижную работу, которой тот занимался в течение более 10 лет.

Однако, по словам Сьюзен и Давида, их эксплуатировали. После пожара Давид сказал: «Роджер повел себя безответственно. Он мог бы дать ей денег, но не дал ни копейки и не доплачивал ей за ту работу, которую она делала»[1245]. Из его слов не следует, да и вообще непонятно, за какую именно работу Сьюзен не заплатили сполна. Прошло восемь долгих лет между книгами «Под знаком Сатурна» и «СПИД и его метафоры». В последней книге было менее 100 страниц. Несмотря на известность Сьюзен, ее книги никогда хорошо не продавались. У Сьюзен были свои представления о том, какой уровень жизни и комфорта она заслужила.

СПУСТЯ НЕСКОЛЬКО ЛЕТ ОНА ГОВОРИЛА WASHINGTON POST: «Я РАБОТАЛА БОЛЕЕ 30 ЛЕТ. НЕ ДУМАЮ, ЧТО ЗАВЫШЕННЫМ БЫЛО БЫ ЖЕЛАНИЕ ИМЕТЬ КВАРТИРУ, ДЕРЖАТЬ В НЕЙ, А НЕ В ХРАНИЛИЩЕ, ВСЕ СВОИ КНИГИ И РАСПОЛАГАТЬ ВРЕМЕНЕМ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ПИСАТЬ. В ЭТИХ ОРДИНАРНЫХ ТРЕБОВАНИЯХ НЕТ НИЧЕГО ПЛОХОГО»[1246].

Действительно, на первый взгляд эти требования не кажутся завышенными. Но кто должен был обеспечить ей эту квартиру, в которой должно быть место для тысяч книг? И кто должен освободить от преподавания, редактирования, переводов, журналистики и чтения лекций? В 1962 году она среди своих схожих черт с матерью упомянула следующее: «Деньги – мое представление о них (от М.) – это то, что они вульгарны. Деньги приходят «откуда-то»[1247].

«Ты – богатый человек, – писала она Роджеру. – Я – не богатая женщина. У меня нет денег. Я не думаю, что ты до конца это понимаешь»[1248]. Отношением, заложенным в этих фразах, объясняется, что, хотя она и осталась в издательстве Роджера до конца своей жизни, она затаила на него обиду, даже несмотря на то, что тот предложил ей неслыханные по тем временам 8000 долларов за четыре книги.

«СПИД как метафора» не была одной из этих четырех книг. Книга вышла в начале 1989-го, незадолго до того, как она подписала контракт. На аскетично оформленной обложке не было фотографии автора, потому что у Зонтаг не нашлось недавно снятых собственных фотографий. Сьюзен знала, что ее подруга Шэрон ДеЛано работает с Лейбовиц в Vanity Fair, она попросила Шэрон спросить, не захочет ли Энни снять ее портрет[1249]. Энни согласилась и сделала снимок, на котором Сьюзен с драматично зачесанными назад волосами сидит за рабочим столом и выжидающе смотрит вдаль.

Как часто случалось с Энни, ее «небрежная близость» привела к близости несколько другого плана. Она нашла способ сделать Зонтаг приятное и с энтузиазмом отозвалась о романе «Благодетель», который мало кому нравился. Фотограф воспринимал последовательность фантастических картинок иначе, чем писатель или человек от литературы. Сьюзен произвела на Энни сильное впечатление. «Помню, как я пошла с ней на ужин и жутко вспотела, переживая, что не смогу поддержать разговор, – говорила Лейбовиц. – Частично это, наверное, объясняется тем, что я чувствовала себя очень польщенной тем, что она вообще мной заинтересовалась»[1250].

Стереотип отношений возник на первом же свидании. Спустя пару недель после их встречи Сьюзен наняла новую ассистентку – деловую девушку из Техаса по имени Карла Иофф, проработавшую у Сьюзен несколько лет.

«Одним из первых рабочих звонков, на который я отвечала, оказался звонок от Энни. Сьюзен должна была уезжать в PR-тур для продвижения книги, и Энни спросила: «А у вас есть ее график? Можете отправить в мою студию, и можно я свяжу вас с моими сотрудниками? А как она путешествует? Кто занимается ее билетами? Я хочу сделать ей апгрейд до первого класса».

Сьюзен, как обычно, вела себя крайне уклончиво и не афишировала своих отношений с Энни. «Первые несколько месяцев она вела себя с Энни очень мило, – говорила Карла, – не могу сказать, что ужасно ласково. А потом у меня был с ней момент «О Боже!». Карла считала, что Сьюзен скрывает от нее отношения с Энни, потому что не уверена, что ей можно доверять. «Это просто моя подруга Энни, – говорила Сьюзен Карле. – Вчера вечером ненадолго заходила моя подруга Энни». Карла никак не реагировала на эти слова и волновалась из-за мысли о том, что Сьюзен подозревает ее в гомофобии. Наконец, она набралась храбрости и заявила своей начальнице, что у нее нет необходимости скрывать свои отношения. На это Сьюзен ответила, что Энни – ее подруга, не более.

«Нет, – сказала я ей. – Она тебе цветы приносит, она к тебе прикасается. И вообще. Она за тобой ухаживает». «Ты действительно так считаешь?» – «Да, конечно», – ответила я, и она сказала: «Не знаю, в курсе ли ты, но я была с женщинами».

Карла всегда предполагала, что Сьюзен – лесбиянка, но Сьюзен сказала: «Я не люблю ярлыки. С мужчинами я тоже была». После этого разговора Сьюзен стала позволять себе в присутствии Карлы демонстрировать больше нежности по отношению к Энни, но исключительно в короткие промежутки времени и только когда они были втроем. На людях она гораздо более ласково относилась к Карле, чем к Энни, – Карла была гетеросексуалкой, поэтому представление ее другим людям: «Это мой ассистент, обожаю ее до смерти», не вызывало никаких подозрений. «В отношениях со мной на нее бы точно не навесили никаких ярлыков»[1251].

В 1989-м наличие «ярлыка» или, другими словами, каминг-аут означал совсем не то, что 10 лет до этого. Как писал Эдмунд Уайт, если бы до появления СПИДа Сьюзен открыто заявила о том, что она – лесбиянка, то потеряла бы 2/3 своих читателей. Однако эпидемия СПИДа повлияла на отношение людей к «ярлыкам». Год от года умирали больные: сначала десятки, потом сотни, тысячи и миллионы, и постепенно у людей складывалось новое отношение к геям, что привело к тому, что тот, кто их не признавал, сам получал «ярлык».

К 89-му радикалы начали побеждать. На смену рейгановской администрации, представители которой не особо интересовались вопросом «рака геев», пришла администрация Буша, которая тоже не особо жаловала геев и имела ориентацию на «семейные ценности». Геи умирали от заболевания, с которым боролись бы более активно, если бы оно не было связано с гомосексуалистами. (Только через какое-то время стало понятно, что СПИД – это болезнь, которая не связана с сексуальной ориентацией.) Геи умирали в результате бездействия администраций Рейгана и Буша: 30 % самоубийц-тинейджеров в США были геями[1252]. Ситуация была отчаянной, и люди стали бороться. В 1987 году была основана организация ACT UP (Коалиция по борьбе со СПИДом). Активисты выходили на улицы и выражали протест самым разным подавляющим органам: от католической церкви до Управления по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов. В эссе «Болезнь как метафора» Зонтаг выступила против представления о том, что «рак = смерть». Теперь геи-активисты выходили на улицы с плакатами «Безмолвие = смерть».

НАИБОЛЕЕ ВАЖНЫМ РЕЗУЛЬТАТОМ ГЕЙ-АКТИВИЗМА КОНЦА 80-Х СТАЛА КРИТИКА МОЛЧАНИЯ, СОСТОЯНИЯ, КОГДА ГЕИ СКРЫВАЛИ СВОЮ СЕКСУАЛЬНУЮ ОРИЕНТАЦИЮ.

Эта критика основывалась на предположении, что гомосексуальность является такой же естественной, как и гетеросексуальность. Простота этого утверждения давала результаты, которые только начали проявляться в кризисных условиях тех лет. Геи-активисты стали заявлять, что сексуальность, в отличие от секса, не более интимна, чем принадлежность к числу женщин, афроамериканцев или католиков. Активисты требовали, чтобы жизни геев начали обсуждать точно так же, как обсуждают жизни гетеросексуалов. «Американские СМИ не сообщали о жизни известных геев, потому что гомосексуальность считалась омерзительной, – писал Микеланджело Синьориле в 1993-м, – хуже, чем внебрачные связи, аборты, алкоголизм, разводы, внебрачные дети, то есть всего, что представляет обычные и привычные темы, которые освещает пресса»[1253].

Синьориле вел колонку в недолго просуществовавшем журнале OutWeek и стал известен тем, что рассказывал о жизни известных геев, которые не совершили каминг-аут. Сейчас сложно представить себе, как много шума наделали эти статьи о тех, кто, по общему мнению, был геем. Например, не было никакой сенсации в том, что часто фигурировавший на страницах светской хроники известный коллекционер Малколм Форбс был геем. Однако в СМИ о его сексуальной ориентации не было принято говорить, несмотря на то, что он уже умер, и журналист писал о нем после его кончины в 1990 году. В New York Times обошли острые углы и написали о том, что возникли споры по поводу «недавно умершего бизнесмена»[1254]. Складывалось ощущение, что этот бизнесмен совершил что-то настолько страшное, что об этом вообще нельзя упоминать.

После выхода в Time статьи о Форбсе и его личной жизни подобную тактику стали называть outing. Акивистам это словцо не понравилось. «Ну, не знаю, – говорил Синьориле – мне кажется, что это просто результат обычной репортерской работы»[1255]. Писать в СМИ о сексуальной ориентации людей считалось настолько невежливым, что журналистов, таких как Синьориле, называли маккартистскими аятоллами. Но именно благодаря их усилиям СМИ стали обсуждать роль, которую они играли в поддержании ситуации. Синьориле писал: «У огромного количества СМИ было предвзятое отношение. Подробности жизни лесбиянок и гомосексуалистов сильно искажались»[1256]. В 70-х СМИ более позитивно описывали жизнь геев, но после этого в период президентства Рейгана ситуация изменилась в худшую сторону. Рейган и Буш использовали гражданские движения. Это было экономично: в тот период социально-демогратические вопросы отошли на второй план, выдвинув на первый план вопросы сексуальной ориентации. Синьориле писал, что в 1980-х на экранах лесбиянок изображали не самым положительным образом: «Это было ответной реакцией на движение за права женщин, поэтому независимых и сильных женщин изображали в виде злобных и ненавидящих мужчин лесбиянок. Во время эпидемии СПИДа геев-мужчин также стали изображать гораздо более негативно»[1257].

Сьюзен прочитала роман «Цена соли» 30 годами ранее, и с тех пор, судя по всему, мало что изменилось. В том романе лесбиянка потеряла права на своего ребенка (ее, слава богу, не убили), и это считалось позитивным хеппи-эндом. Геи и лесбиянки должны были бороться с этими стереотипами и показать свое настоящее лицо, рассказывать, какие они на самом деле, и не позволять себя очернять. Сторонники outing считали, что те, кто не совершает каминг-аут, демонстрировали этим представление о том, что гомосексуальность постыдна, а эпидемия СПИДа заставляет всех, в особенности людей известных, продемонстрировать свою позицию в этом вопросе.

Началось обсуждение, в котором победили сторонники выхода из клозета. Их победа была настолько убедительной, что сокрытие своей сексуальной ориентации стали воспринимать в лучшем случае как патетический жест, в худшем – как проявление патологии. Правда, сами геи так к каминг-ауту пока не относились. Впрочем, вскоре они начнут относиться к тем, кто не совершил каминг-аут, как чернокожие относятся к своим «братьям и сестрам» с более светлым цветом кожи, считая, что те «шарят» под белых, или как евреи к мимикрирующим под гоев, меняя фамилию, чтобы попасть в те клубы, куда евреям вход воспрещен. Это была революция, и Синьориле поражался тому, как кардинально и как быстро все изменилось.

«Всего пять лет назад многие считали каминг-аут «курьезом» и излишней демонстрацией своей сексуальности. Это считалось «нескромным» и даже «немодным». Однако сторонники показали, как некомфортно и ненормально находиться в клозете. Они требуют, чтобы все, в особенности влиятельные люди, совершили каминг-аут, потому что те, кто этого не сделает, по их мнению, являются трусами, тормозящими развитие прогресса. Ситуация стала диаметрально противоположной – теперь те, кто не совершил каминг-аут, должны стесняться»[1258].

Фраза «всего пять лет назад» была написана в 1993 году. За это время успела выйти книга «СПИД и его метафоры», а у Сьюзен начались отношения с Энни. Недостатки книги и проблемы отношений двух женщин имеют прямое отношение к тому, что они не совершили каминг-аут. Геи всегда связывали такие качества, как мстительность и стервозность, именно с сидением в клозете или отсутствием outing, причем даже тогда, когда это было фактически невозможно. Презрение к самому себе выливалось в жестокость, вранье по поводу своей сексуальной ориентации выливалось в тотальное вранье по любому поводу. И кардинально портило характер людей в целом.

Точно так же как исчезло восприятие рака или зависимости в качестве морального бесчестья, быстро исчезало представление о том, что геем быть зазорно. Однако отказ Зонтаг произнести выражение «мое тело» в книге «СПИД как метафора» сделало издание еще интересней, что, впрочем, не говорит о том, что книга стала бы хуже, если бы в ней были примеры проблем из личной жизни Зонтаг, которые она отрицала. Как часто случалось в ее работах, главной темой этой книги был разрыв между предметом и метафорой, в особенности метафорами тела: «тело как храм», «тело как фабрика», «тело как крепость», которые она развенчала[1259]. Она прослеживает эти идеи от ранее разработанных в эссе «Против интерпретации». В «Болезни как метафора» она заявляет о своей цели так:

«Не передать смысл, что является целью любого литературного произведения, а, наоборот, отнять у него смысл, применить на этот раз донкихотскую, полемическую стратегию «против интерпретации» к реальному миру. К телу. Мои цели были в первую очередь чисто практическими. Потому что, согласно моим безрадостным многократным наблюдениям, метафорические ловушки, искажающие восприятие рака, имеют совершенно реальные последствия»[1260].

Она устанавливает новую связь между интерпретацией языка, метафорой и реальным миром (телом, медициной, политикой), и эта связь добавляет дополнительный штрих к ее прежним работам. Можно только приветствовать ее призыв рассматривать катастрофу в научном, но не в моральном смысле. Интересно то, что она считает, что СПИД – это конец чего-то (чрезмерно буйных сексуальных привычек). Необходимость заниматься безопасным сексом – это, конечно, большое разочарование и расстройство, попытка найти новые, более свободные способы существования, характерные для 1960-х.

В 1980-х эти попытки были маргинализированы «и стали частью процесса благодарного возвращения к тому, что называется «принятым обычаям», как возращению к предметной и ландшафтной живописи, тональности и мелодии, сюжету и характерам персонажей и другим превозносимым до небес отказам от сложного модернизма в искусстве… Новый сексуальный реализм идет рука в руку с открытием новых радостей тональной музыки, Вильяма Бугро, карьеры в банковском бизнесе и венчаний в церкви»[1261].

Несмотря на мрачную тему, книгу читать приятно. В тексте присутствует юмор, в отсутствии которого Зонтаг часто обвиняли. Она особенно эффектно делает связь между цитатами, утверждающими диаметрально противоположное. Она соединяет страх ВИЧ с новым страхом компьютерных вирусов. (СПИД, как и персональные компьютеры, появился в 80-х.) Она сравнивает призыв пользоваться презервативом со строчкой из рекламы: «Перед тем как вставить диск в компьютер, удостоверьтесь в безопасности его источника»[1262]. Благодаря легкими жизненным сравнениям эта книга более доступна пониманию простого читателя, чем остальные работы.

Тем не менее ее не покидало чувство необходимости сделать выбор между сущностью и стилем, телом и умом, предметом и его изображением, реальностью и мечтой. Герой романа «Благодетель» выбрал грезы, полностью исключив реальность. На протяжении всех лет после написания романа Зонтаг иногда с остановками, иногда рывками двигалась в противоположном направлении. По ее мнению, реальность лучше всего можно понять, исключив метафору. Со страстью, характерной для разочаровавшегося в своей вере бывшего верующего, она боролась со связанными со СПИДом метафорами. «Нас не захватывают, – писала она. – Тело – не поле битвы. Больные – это не неизбежные жертвы и не враг»[1263].

При этом без какой-либо привязки к метафоре тело все-таки было полем битвы (между здоровыми и больными клетками), и вирус действительно захватывал тела людей, и если больные и не были врагом, то в некоторой степени безусловно неизбежными жертвами. В 1989 году СПИД был неизлечим.

К РАННИМ РОМАНАМ ЗОНТАГ ЕСТЬ МАССА ПРЕТЕНЗИЙ. НО ЕСЛИ ЭТИ КНИГИ И БЫЛИ ПРОВАЛОМ, ТО БЛАГОРОДНЫМ, СМЕЛЫМ И НЕЗАБЫВАЕМЫМ ПРОВАЛОМ.

Ее другие книги – от «Против интерпретации» до «Болезнь как метафора» – наполнены страстью, ощущающейся еще сильнее из-за своей сдержанности.

Эти книги изменили наш взгляд на мир.

Это незабываемые книги.

Проблемы и недостатки «СПИДа и его метафор» становятся понятны, когда читаешь другие книги той эпохи: «Ангелы в Америке» Тони Кушнера, «Прощальная симфония» Эдмунда Уайта, «Красота людей» Эндрю Холлерана, «Время взаймы» Пола Монетта, «Линия красоты» Алана Холлингхёрста, «И музыка играла» Рэнди Шилтса. Общее во всех этих произведениях (романах, пьесах, мемуарах, историях) – это боль. По сравнению с ними даже «Как мы живем сейчас» Зонтаг кажется отстраненным, тонким, пижонским, легко забывающимся, потому что в истории нет ощущения эпидемии СПИДа и того, что все это значило для друзей, для любовников, для тела. Конечно, важно, что она критиковала метафоры, но точно такие же мысли есть и в вышеперечисленных произведениях, и критики метафоры до Зонтаг остались как бы незамеченными. Это важный момент, критика геев, то есть критика тех, кто требовал каминг-ауты, такая же, как и ее собственная.

Забудьте метафору: «тело».

Приветствуйте реальность: «мое тело».

Важность книги Зонтаг в том, как она совершенно непреднамеренно иллюстрирует то, что критикует и прорицает. Мы видим, как метафора быстро превращается в абстракцию, обфускацию и ложь.

«Я стараюсь абстрактно», – писала она за много лет до этого, и во всех ее работах на любую тему абстракция и дистанция всегда являются хорошим мерилом ее страсти. В этой книге, по словам критика Крега Селигмана, ее свинцовая проза имеет «поглощающий звуки эффект, как ковровое покрытие на весь пол комнаты». Селигман в одном абзаце нашел огромное количество примеров использования пассивного залога:

«считается кем-то… расценивается… понимается как… в настоящее время рассказывается так… считается так… названо так… думается… воспринимается… взращено… можно рассматривать, как… кто может считаться… – кто никак не может считаться чем-то… – могут подвергнуться жестокому остракизму…»[1264].

Пассивный залог дает возможность автору избежать использования местоимения «я». В рецензии в Times критик Кристофер Леманн-Хаупт писал, что «она до конца так и не определяет то, что ее волнует». Тут уместно вспомнить, что писал Силверс по поводу ее эссе о Сартре: «Читатель не понимает статуса связи, о которой ты говоришь»[1265]. Пассивный залог часто используется бюрократами, это «ковровое покрытие на весь пол комнаты». Пассивный залог – это явно не то, что надо было использовать в то время, когда многие люди кричали во весь голос.

Однако не все или скорее не все писатели должны были кричать во весь голос. Но ведь Зонтаг всегда была готова идти до конца и презирала тех, кто этого не делал, тех, кто не ехал в Ханой, Гавану или, спустя некоторое время, в Сараево, тех, кто не хотел рисковать, высказывая поддержку Салману Рушди. Активизм борьбы против СПИДа был частью ее активизма. Ей не надо было бы штурмовать Пентагон или нападать на кардинала римской католической церкви в Нью-Йорке. Она могла бы сделать очень многое, и активисты движения за права геев умоляли ее сделать самый простой, самый смелый и самый логичный в данном случае шаг. Они хотели, чтобы она сказала «я», «мое тело», они просили ее сделать каминг-аут. Синьориле день за днем звонил в студию Лейбовиц с просьбой прокомментировать ее отношения с Сьюзен. Ни Сьюзен, ни Энни не ответили на его звонки и не перезвонили.

«Мои цели в первую очередь являются практическими», – писала она в эссе «СПИД и его метафоры» о том, почему написала «Болезнь как метафора». Активисты, борющиеся за права геев, считали, что признания Зонтаг могли бы оказать огромное положительное влияние на гей-сообщество. Какое значение имело бы признание самого известного критика в стране, человека, обладающего энциклопедическими знаниями, в том, что она живет с женщиной? Вот что писал Синьориле о значении этого признания: «Представьте, что она была в Управлении по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов… Каминг-аут Сьюзен Зонтаг оказал бы огромное влияние на редакторов, журналистов и все СМИ. Уже с одной газетой NY Times была масса проблем. В первую очередь надо было заставить их писать об эпидемии СПИДа. Во-вторых, надо было заставить их подключить своих редакторов по медицинской тематике, чтобы те начали независимое расследование в Управлении по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов, а также в Национальном институте здравоохранения США.

«Напрячь» редакторов, занимавшихся вопросами политики времен администрации Рейгана и Буша…

НАДО БЫЛО ЗАСТАВИТЬ ЛЮДЕЙ НАБРАТЬСЯ СМЕЛОСТИ И НАЧАТЬ ГОВОРИТЬ. КОГДА НАЧИНАЕТ ГОВОРИТЬ ОДИН ЧЕЛОВЕК, ЭТО ПРИДАЕТ СМЕЛОСТИ И ДРУГИМ. ВОТ ТАК ВСЕ РАБОТАЕТ»[1266].

Таким образом, в ситуации, когда было уже не до мягкой и вежливой критики, ее книга не имела никакого значения и последствий. Один из ученых писал, что «не существует никаких доказательств того, что издание «СПИД и его метафоры» было использовано гей-активистами или в борьбе против СПИДа, несмотря на то, что это издание наиболее близко к вопросам движения за права геев»[1267]. Следовательно, в целом реакция общественности на эту книгу была нулевая.

Глава 32

Взятие заложников

Осень 1989 года Сьюзен провела в Берлине, где начала писать роман «Любовница вулкана». Она мечтала написать эту книгу, и это был ее первый роман после «Набора смерти». Но от работы ее отвлекали драматические события на международной арене. 9 ноября они с Карлой были в кинотеатре, принадлежавшем другу Сьюзен Алфу Бонду. Выйдя из здания после сеанса, они попали в облако слезоточивого газа. Пока они были в кино, власти ГДР объявили, что разрешают проход в Западный Берлин. После 28 лет того, как Берлинская стена разделяла город на две части, полиция ГДР не совсем понимала, как себя вести. «Люди были слишком счастливы, поэтому полиция решила привести их в чувство слезоточивым газом, – говорила Карла. – Сьюзен нашла все эти события очень веселыми»[1268]. Для тех, кто стремился к миру без стен, это были хорошие новости.

Вскоре в лучшую сторону изменилась ситуация, в которой раньше у Сьюзен был сильный провал, а именно ситуация с деньгами. Деньги появились из трех источников. Во-первых, 8000 долларов по контракту с FSG. Во-вторых, она получила стипендию фонда Мак-Артура в размере 250 000 долларов и медстраховки. Деньги должны были выплачивать частями в течение пяти лет, начиная с 1990 года. Не было никаких обязательств по поводу того, что она должна сделать за эти деньги. И в-третьих, Энни Лейбовиц стала богатой.

Впервые за свою жизнь Зонтаг смогла купить себе квартиру. После пожара покупка квартиры стала очень актуальной, и даже до получения стипендии фонда Мак-Артура она приняла принципиальное решение о приобретении жилья. Она уже давно надеялась на то, что ей присудят эту стипендию, и слышала, что ее кандидатура рассматривалась несколько раз. Позднее она узнала, почему этого не произошло ранее – против ее кандидатуры выступал член выбиравшего лауреатов комитета Сол Беллоу, который лично ненавидел Зонтаг и выступал против присуждения премии женщинам и «воинствующим черным»[1269].

Вместе с Питером Перроном Сьюзен посмотрела несколько квартир, после чего это дело ей наскучило. «Это какой-то шопинг кислого молока», – пожаловалась она Карле. Питер продолжил поиски без Сьюзен, и в конце концов выбор остановился между двумя квартирами. Одна квартира была гигантским лофтом в Сохо, в том же районе, где тогда жила Зонтаг. Площадь лофта составляла 2500 м2, а значит, места для библиотеки было вполне достаточно. Вторая квартира была пентхаусом в Лондон-Террас в районе Челси, в огромном здании на целый квартал с видом на Гудзон и Эмпайер-стейт-билдинг. Здание было облицовано мрамором, и в квартире с высокими потолками были камины. Выбор между этими квартирами, как поняла Сьюзен, был в первую очередь между двумя стилями жизни.

«Не знаю, какую выбрать. Лофт в Сохо – это выбор жизни монаха или ученого-затворника, а вот место на Лондон-Террас – совсем другая история», – говорила она Перрону. Лофт не был особо стильным. «Там просто много места, – говорил Перрон. – Жизнь в лофте была бы посвящена работе, внутренней жизни и книгам. Лондон-Террас – гламурное место, там жизнь была бы совершенно другой»[1270]. Это был выбор масок, который не так легко давался, но в конечном счете было ясно, какую маску она выберет.

До самой смерти Зонтаг прожила в квартире на Лондон-Террас. Спустя несколько месяцев в здании освободился еще один пентхаус, и в него въехала Энни. В то время район был еще не окончательно мажорным, и в округе располагалось несколько зданий с социальными квартирами, заселенными бедовой публикой. Здания были старыми, из трещин на асфальте тротуара и на балконах росли сорняки[1271]. Однако переселение Сьюзен и Энни показало, в какую сторону будет развиваться район, а также направление, куда будут развиваться их отношения. «Я читаю «Против интерпретации» и улыбаюсь от того, что ты всегда со мной, я читаю и чувствую тебя, ты у меня особенная, – писала Энни с борта самолета в июне 1989-го. – Как я могу любить тебя сильнее. Как я могу любить тебя больше»[1272].

«Я НИКОГДА НЕ БЫЛА РЕБЕНКОМ!» – ВОСКЛИЦАЛА СЬЮЗЕН В СВОЕМ ДНЕВНИКЕ.

Теперь с Энни она получило детство, которого у нее не было. В своих многочисленных «феодальных» связях и отношениях Зонтаг в большей степени искала родителя, а не любовницу. «В душе она была очаровательным, красивым ребенком, – говорила Энни. – Она так радовалась жизни и всему»[1273]. В описаниях Сьюзен тех времен часто встречается слово «ребенок». Когда Карла Иофф не появлялась в офисе в выходные, то, возвратившись утром в понедельник, удивлялась тому, как Сьюзен была не в состоянии позаботиться о себе. «Она была все в той же одежде, не мылась, не чистила зубы. Совсем как ребенок»[1274].

Энни оказалась идеальной «матерью». К концу 80-х она заработала миллионы на фото для Vanity Fair и съемках рекламы, поэтому могла обеспечить Сьюзен уровень жизни, который казался недосягаемым всего за несколько лет до этого, когда она ютилась в квартире с натянутым вместо потолка брезентом. Энни была не просто богатой, она была еще и исключительно щедрой. Она хотела заботиться о Сьюзен. «Я хотела, чтобы ей было доступно все, что ей необходимо. Я чувствовала себя человеком, который заботится о великом памятнике»[1275].

Она хотела купить ей время для спокойной работы. «Я любила Сьюзен, – говорила Энни. – Я считала ее великой творческой личностью и была счастлива делать все это»[1276]. Энни обеспечила Сьюзен уровень комфорта, которая сама Сьюзен никогда бы не смогла себе позволить. В начале отношений она дарила Сьюзен цветы, а потом поразила окружающих своей щедростью. Она покупала авиабилеты первого класса, развозила на лимузинах, направляла в ее квартиру личного повара, оплачивала уборку. Вскоре Энни начала платить за Сьюзен и квартплату: сперва 3500 доларов ежемесячно, а потом еще и выплаты по кредиту. Энни платила за снятую для Сьюзен студию в красивом Полис-билдинге на Сентер-стрит со своим личным входом и лифтом, чтобы в этой студии Сьюзен могла работать над романом. «Она начала писать свой фикшн после того, как ее поддержали, – говорила Энни, – и это здорово»[1277]. Потом Энни сняла для Сьюзен офис в здании на Вандам-стрит, в котором у нее была своя студия. Потом Сьюзен получила доступ к недвижимости, которой владела Энни, – дому в долине Гудзона и чудесной квартире на берегах Сены. Энни оплачивала ее отдых, обновляла гардероб и осыпала подарками[1278].

Энни финансово поддерживала не только саму Сьюзен, а напрямую или опосредованно всех, кто ее окружал. Она платила зарплату ассистентам Сьюзен. Через Сьюзен много денег Энни утекло к Давиду, «включая оплату серебряных браслетов индейцев навахо, которые тот каждое Рождество дарил матери»[1279]. Энни финансово помогала Николь, обедневшей после смерти мота-отца в 1984 году, Карла рассказывала: «Я звонила Энни и говорила: «Николь нужны деньги», и она их отправляла»[1280]. Одной из обязанностей следующего ассистента Сьюзен по имени Грег Чандлер было обналичивать чеки Энни. После того как закончились деньги стипендии МакАртура, Энни выдавала Сьюзен 1500 долларов в неделю. Их общий бухгалтер предполагал, что Лейбовиц дала Зонтаг как минимум 6 млн долларов[1281].

Многие наблюдавшие со стороны отношения Сьюзен и Энни удивлялись языку, который использовала Сьюзен в этой самой долгой любовной связи в своей жизни. Уже с самого начала отношений складывалось ощущение того, что Сьюзен не желает этих отношений и хочет их избежать, часто на людях выражая недовольство Энни. Ричмонд Бертон говорил, что Сьюзен ругала Энни, словно стреляла из «маленького пулемета»[1282].

«Тон ее голоса был снисходительным и слегка раздраженным», – говорил Кох. Ричард Говард вспоминал, что Сьюзен постоянно «наезжала» на Энни: «Ты такая глупая, какая же ты глупая». После этого Говард чуть было не закончил дружеские отношения со Сьюзен, которые продолжались несколько десятилетий. Когда Карла в первый раз услышала из уст Сьюзен слово «глупый» (а это было ее главное ругательство), «слезы тут же полились из глаз. Это напоминало отношения злой матери и ребенка»[1283]. В 2000 году Джоан Акоселла писала про Сьюзен в The New Yorker так:

«Людям ужасно не нравилось, что во время ужинов отношение Сьюзен к Энни было таким подлым, унизительным и садистским. В этих случаях плохо выглядела, конечно, не Энни. Сьюзен могла сказать что-нибудь про Арто и потом добавить: «Ну, тебе не понять, что это за человек». Это было что-то из ряда вон выходящее. И такое поведение повторялось каждый раз, когда они были вместе»[1284].

«Это было самое неприятное впечатление от пары, которую мне довелось видеть, в смысле отсутствия в отношениях доброты, неумения хорошо относиться к человеку и бесконечных обид, которые из-за этого возникали, – говорил Давид, которого уж точно нельзя назвать другом Энни. – Я неоднократно говорил [Сьюзен]: «Будь к ней поприветливей или брось ее»[1285]. Давид делился с другом Сьюзен Майклом Силверблаттом в 1990-х: «Ты обожаешь, любишь и ценишь эту женщину. Ты только посмотри, как она относится к Энни. С ней она становится подлой, крикливой и вульгарной»[1286].

В тот день, когда Силверблатт должен был познакомиться с Энни, Сьюзен объяснила ему, что «Энни является самым глупым человеком, с которым я была знакома». Сьюзен грубила Энни и критиковала ее. Однажды, когда Энни сидела с ней рядом, Сьюзен сказала Марилу Усташио: «Вот это вот (тут она махнула рукой в сторону Энни) вообще ничего не понимает»[1287]. В другой раз, когда Энни стояла рядом с Сьюзен, она сказала другому фотографу: «Ты – единственный интересный фотограф в Америке»[1288].

«Кажется, что тогда отмечали день рождения Сьюзен в L’Ami Louis, – вспоминал Бертон события в дорогом парижском ресторане. – Она постоянно «наезжала» на Энни, чем испортила весь вечер»[1289]. В первое Рождество после переезда Сьюзен в Лондон-Террас Энни закатила в ее квартире роскошный ужин. На ужине присутствовали Роджер и Доротея Штраус, Питер Перрон, Давид со своей девушкой и пяток других гостей.

КОГДА ОФИЦИАНТ ПРИНЕС ЗАКУСКИ, СЬЮЗЕН УВИДЕЛА, ЧТО В НИХ ЕСТЬ КРЕВЕТКИ. ОНА ШВЫРНУЛА НА ПОЛ САЛФЕТКУ И ЗАОРАЛА НА ЭННИ: «КАКАЯ ЖЕ ТЫ ТУПАЯ! У ДАВИДА АЛЛЕРГИЯ НА МОЛЛЮСКИ! КАК МОЖНО БЫТЬ ТАКОЙ ГЛУПОЙ!»

Энни выбежала из комнаты, и Карла нашла ее в слезах на кровати Сьюзен. «Что же мне делать? – говорила Энни. – Как я могла это знать? Я же не читаю мысли. Я понятия не имела, что у Давида аллергия на креветки». Спустя несколько минут Энни взяла себя в руки и заявила: «Позвоню в другой ресторан, лично туда поеду и привезу эту гребаную закуску, от которой он не умрет». Она вызвала своего шофера, уехала, вернулась с коробкой и поставила ее перед Давидом. «Извини за то, что чуть было не нанесла удар твоему здоровью, – сказала. – Я этого совершенно не хотела»[1290].

Когда Энни руководила рабочим процессом, она и сама могла быть настоящим тираном. Она становилась все более известной и начала нанимать все больше людей. «Среди ассистентов у нее была плохая репутация. Она кидала в них журналы, орала, ругала при посторонних во время съемок, – рассказывал один из ее ассистентов, Кристиан Виткин. – Она угрожала и своим поведением показывала, что может поколотить»[1291]. Но каждый, кто работал на Энни, получал хорошую зарплату, имел определенные обязанности и при желании мог уволиться в любой момент.

Энни была добра к друзьям и членам семьи, и так же по-доброму относилась к Сьюзен. Сьюзен же платила ей совсем иной монетой. Самой милой она была в моменты «небрежной близости», когда шептала признание на ухо какому-нибудь молодому писателю, обалдевающему от ее искренности, или во время посещения музея с подругой, с которой виделась раз в год. Но как только знакомые становились друзьями, она тут же начинала вести себя мерзко. Энни любила Сьюзен достаточно сильно для того, чтобы выдерживать ее плохой характер. «Я бы сделала все, что только могла»[1292], – говорила она.

Энни вела себя по отношению к Сьюзен точно так же, как Сьюзен вела себя по отношению к Харриет, Ирэн и Карлотте. Сьюзен было сложно маневрировать между добротой и склочностью, щедростью и потаканием, прощением людей и мазохизмом. У одного из ее приятелей, Винсента Вирги, партнер был бывшим алкоголиком, и Винсент считал, что реакция Энни является вполне типичной:

«У нее почти детское поведение, скорее не детское, а незрелое, ребяческое. Такое поведение свойственно тем, у кого есть нарко- или алкозависимость. Энни стала заложником Сьюзен. Это напоминает мне фразу из Анонимных Алкоголиков: «У нас нет любовников. Мы берем заложников»[1293].

Вскоре после того, как Грег Чандлер начал работать на Зонтаг, он сидел в машине вместе с Сьюзен и Энни. Они возвращались с открытия выставки Ричмонда Бертона. Шел какой-то невинный разговор, но, когда Энни допустила небольшую грамматическую ошибку, Сьюзен взорвалась: «Знаешь, если бы ты закончила колледж, то тогда бы понимала, что от таких ошибок твоя речь похожа на речь полной идиотки!»

«Спустя несколько дней я оказался в студии Энни и увидел ее за работой. Точно так же, как и Сьюзен, она была очень требовательной, ворчливой и полностью контролировала рабочий процесс. Она руководила большим количеством людей, но при этом в обществе Сьюзен вела себя, как ребенок»[1294].

«Ты – молодец, но можешь быть и лучше» – так сказала Сьюзен Энни при первой встрече. Энни ее «услышала»: «Я хотела стать лучше, снимать фотографии, которые имеют значение»[1295]. Точно так же как и у Сьюзен, ее успех объяснялся тем, что она превратила свою неуверенность в перфекционизм. Обе женщины вели себя как тираны по отношению к другим людям, но даже в еще большей степени были тиранами по отношению к себе. Их успех во многом был обусловлен тем, что они нашли в своей жизни правильных учителей, которые помогали им развиваться. Когда Энни переросла секс, наркотики и рок-энд-ролл Rolling Stone и пришла в Vanity Fair, то дала себе зарок, что «избавится от репутации фотографа, который заставляет людей раздеваться»[1296]. После встречи с Сьюзен Энни надеялась, что сможет сделать следующий шаг и при помощи великого критика будет в состоянии снимать фото, которые окажутся не в журналах, а на стенах музеев.

Она хотела, чтобы Сьюзен помогла ей снимать фотографии, «которые имеют значение». И Сьюзен ей помогла, как помогла и многим другим, с которыми познакомилась в те годы. Многие считали ее гуру, профессором, настаивающим на том, чтобы человек больше читал, старшей сестрой, вытаскивающей на иностранные фильмы, гурманом, который в ресторане посоветует экзотическое блюдо. Сьюзен искренне любила культуру и с радостью делилась информацией, она была искренней, но не всегда была в состоянии провести границу в отношениях между учителем и учеником, хозяином и рабом.

Сразу после их встречи Энни показала, что готова взять на себя роль ведомой. Она призналась Сьюзен в том, что та – самая умная женщина, которую она знает, и она преклоняется перед ее знаниями и интеллектом[1297]. В свое время Сьюзен хотела, чтобы Милдред прочитала книги Генри Джеймса, и предложила Энни целый список литературы. «Она хотела, чтобы Энни прочитала огромное количество книг, – говорил Вирга. – Она занималась ее образованием». Вскоре Сьюзен стала недовольна скоростью, с которой Энни осваивала «программу». Зонтаг часто и при людях говорила о том, что Энни совершенно не знает и не понимает творчество Бальзака. Хотя Сьюзен преклонялась перед интеллектом не получивших образование Ирэн и Пола Тека, она не могла простить Энни пробелы в образовании.

Зонтаг пыталась создать своего идеального партнера, о котором мечтала с детства, и вела себя по отношению к Энни так, как вела себя по отношению к своей младшей сестре: «Она считала, что я использую весь свой потенциал, и четко говорила об этом», – вспоминала Джуди. То же самое Зонтаг говорила и Энни. Несмотря на то что их друзья были в ужасе от того, как Сьюзен обращается с Энни, последняя совершенно не возражала. «Я должна стать более серьезным человеком, и точка»[1298], – говорила она.

Сьюзен считала, что помогает людям, в том числе в области чувств. Силверблатт однажды спросил Сьюзен, почему она не расстается с человеком, которого постоянно ругает. Сьюзен ответила: «Ты должен понять. Энни спала с Миком Джаггером. Она переспала практически со всеми мужчинами, которых фотографировала, когда работала в Rolling Stone». Она поинтересовалась у Силверблатта, знаком ли тот с термином «перепих-приятели», о котором она узнала от Энни. Он удивился, что она раньше никогда не слышала этого расхожего выражения.

«Мне пришлось научить Энни тому, что такое чувства. Мы – не «перепих-приятели», это мы с ней уже проходили и закончили, но я не могу быть с человеком, у которого такие приятели есть». Сьюзен считала, что должна научить Энни тому, что, по ее мнению, настоящие человеческие чувства»[1299].

Джамайка Кинкейд говорила о том, что Сьюзен хотела быть хорошей матерью так, как хотят стать великой актрисой. Сама Сьюзен признавалась в том, что у нее нет таланта любви, Вассерман подозревал, что «одной из маленьких войн, которые мы с ней постоянно вели», была война между двумя представлениями о том, что такое любовь. Сьюзен считала, что существует любовь, в которую она верила интеллектуально, и была другая любовь, в которую она верила эмоционально:

«С одной стороны, желание быть любящим и щедрым человеком, и с другой – действительность. Она была человеком с очень ограниченным и подавляющим представлением о любви. Как пел Леннон, любовь, которую ты даешь, это любовь, которую получаешь. Не то чтобы количество заложенной в тебе любви ограничено, и чем больше ты дал, тем меньше у тебя осталось. Совсем не так. Но мне кажется, что она именно такого мнения и придерживалась. Если ты даешь кому-то свою любовь, то ее у тебя становится меньше»[1300].

В «Уме моралиста» Сьюзен писала о сексуальности, с которой боролся фрейдистский психоанализ. «Власть – это отец любви» предполагает связь, в которой присутствует «родительская доминация». Для детей крайне важен родительский авторитет. Но если такой подход сохранится в человеке в зрелом возрасте, то любовь превращается в садомазохизм. Зрелый человек перерастет «садистское представление о коитусе» и достигнет «идеальной любви, в которой нет места влиянию родителей, это будет общение равноправных индивидов». Так Зонтаг писала в молодости. Но не смогла достичь такого даже на закате жизни.

Сьюзен была во многих вопросах настолько мудрой, что ее неумение понять, какое влияние она оказывает на окружающих, вводило людей в ступор. Со времен обучения в колледже удивленные друзья ломали голову над тем, была ли Сьюзен сознательно злонамеренной, и многие пришли к выводу, что она просто не в состоянии видеть то, как ее действия влияют на других людей. «Не то чтобы она хотела сделать людям больно, – говорила ее старая подруга по Чикагском университету Марта Эделхайт. – Она просто ничего не замечала»[1301].

Альфред Честер говорил, что Зонтаг «удивительно бестактна». Она сама признавалась в том, что «глупа и бесчувственна», хотя отметила то, что Ирэн с ней не согласна: «Она думает, что я знаю, что делаю, но я просто жестокая». Тексты Зонтаг о «Х» продемонстрировали, что у нее было определенное самопонимание – желание понять свои недостатки и от них избавиться, но постепенно это желание исчезло. Известность предохраняла ее от последствий некоторых собственных поступков. Вокруг нее всегда было много льстецов: издателей, ассистентов, агентов, друзей, которые разбирались с последствиями того, что она натворила. Если Зонтаг и говорила о неуверенности и слабости, то все чаще в прошедшем времени и винила во всем свой недостаток опыта в молодые годы. Если Энни была заложником, то Сьюзен – иррациональной силой, заставлявшей ее разыгрывать все тот же старый сценарий, ссориться, бороться, вести все те же «маленькие войны». Несмотря на то что она дистанцировалась от Фрейда, ее действия являлись подтверждением одного из основных тезисов: неравного отношения сознательного и бессознательного.

К КОНЦУ ЖИЗНИ СЬЮЗЕН ПОСТОЯННО ТЕРЯЛА ДРУЗЕЙ. МНОГИЕ ИЗ ТЕХ, КТО РЕШИЛ С НЕЙ РАССТАТЬСЯ, СЧИТАЛИ, ЧТО У НИХ НЕТ ДРУГОГО ВЫБОРА.

Они любили ее и сожалели о том, что она ведет себя так странно. Словно она была ребенком, на которого не распространялись правила мира взрослых.

Ее неумение позаботиться о самой себе (она забывала почистить зубы и оплатить счета) было трогательным. Точно так же как и Милдред, она не всегда знала, где находится выключатель света в комнате. Дисбаланс между талантом, высокими интеллектуальными способностями и ее несостоятельностью в повседневной жизни доставляли массу проблем, как ей самой, так и ее друзьям. Люди видели, какой незащищенной она являлась, и стремились ей помочь. «Наблюдать за ней, выслушивать ее мнение, понимать, какой умной она является, было большим наслаждением, – говорила польская студентка Касиа Горска, работавшая на Сьюзен, а потом на Энни. – Но во многом она была как ребенок»[1302].

Увы, она ненавидела того ребенка, которого любили окружающие. Харриет Сомерс первая поняла, что вызывающая поза Зонтаг была лишь панцирем, предохраняющим ее хрупкое существо: «Все, что произошло потом, было убийством ребенка, которым она являлась». Это было обоснованным убийством. Метафорическое я «Сьюзен Зонтаг» помогло ребенку – «Зовите ее Сью» – выжить, но решимость быть той, другой, дорого ей обошлась. Многие из тех, кто стремился защитить ребенка и любил его, тоже платили высокую цену. «Под всей этой монструозной личностью прятался испуганный милый малыш, – говорила Карла. – И в обществе этого малыша было просто замечательно»[1303].

Глава 33

Женщина, которую можно коллекционировать

«Каждый писатель после определенных усилий, когда его труды воплотились в ряде работ, чувствует, что он или она является одновременно монстром и доктором Франкенштейном», – писала Зонтаг в коротком эссе «Одиночество», вышедшем в 1995 году. В этой работе она исследует отличия имиджа общественного лица и личной жизни писателя. Она писала, что есть «я» и есть «Зонтаг»:

«В моей игре «Зонтаг и я» дезавуирование было совершенно реальным. Подавленная и одновременно гордая мини-полкой работ, подписанных Сьюзен Зонтаг, стремящаяся отделить себя (я была искателем) от нее (она всего лишь нашла), я морщилась от всего, что о ней писали, как от хорошего, так и от плохого»[1304].

Она ангажировала Эндрю Вили для того, чтобы он избавил ее от гнета «этой Сьюзен Зонтаг», и в 1983-м писала, что «иметь два «я» – вот определение патетической судьбы»[1305]. И вот, как Зонтаг утверждала, она избежала этой судьбы, написав книгу, которой могли бы гордиться «Зонтаг и я». Эта книга была написана в первые годы отношений с Лейбовиц.

Она

«наконец, почувствовала в себе писателя, не своего двойника, хранителя, теневого напарника или творение. (Наконец, я дошла до этого момента – на что ушло почти 30 лет – я в состоянии написать книгу, которая мне очень нравится: «Любовница вулкана».)

«Любовница вулкана» – это книга, которой гордилась бы Сью. В эссе «Одиночество» Зонтаг намекает, что роман стал продуктом гармоничного разрешения напряжения гностического дуализма души и тела, между Зонтаг и «Зонтаг», между монстром и Франкенштейном.

Однако, как показали книга и реакция на нее, она не достигла единения путем совмещения двух сторон своей личности. Она просто выбрала одну сторону в ущерб другой. Вместо того чтобы обожать Томаса Манна, Вальтера Беньямина или Иосифа Бродского, она стала ими, оставив позади модернистские эксперименты своих прежних романов. Именно за это в свое время Зонтаг критиковала Сартра, за то, что тот пытался превратить себя в «великого писателя в стиле XIX века».

Ей было суждено сыграть эту роль. И она играла ее, отбросив все сомнения, войдя в сказочный мир знаменитостей, денег, высокой культуры и «оперы». Если ей претило позерство в обычных людях, то великой диве оно было необходимо. Два последних романа Зонтаг были об актрисах.

В центре действия романа любовный треугольник между британским послом в Неаполе сэром Уильямом Гамильтоном, героем своей эпохи лордом Нельсоном и самой красивой женщиной Европы Эммой Гамильтон, женой первого героя и любовницей второго.

История, которая легла в основу романа, была уже использована в картине «Леди Гамильтон» с Вивьен Ли в главной роли. Фильм вышел в прокат в 1941-м, до того как Сьюзен переехала в Тусон. Зонтаг всегда привлекал образ этой куртизанки, которая не лезла за словом в карман. «Что имела эта скрытая женщина, от чего ее любили великие мужчины?»[1306] – задавалась она вопросом в 60-х. В 1980-х в Лондоне Зонтаг купила ряд литографий: «Извержение Везувия, просто вид Везувия, близкие планы и срезы вулканической породы. В один день она приобрела пять литографий, на следующий еще пять и потом еще семь штук»[1307], – писал журналист.

Город рядом с Везувием был городом Карлотты. Точно так же, как и Карлотта, героиня романа – прекрасная tabula rasa. В отличие от Карлотты, которая и не старалась быть чем-то большим, чем поверхностная внешность, Эмма с радостью адаптируется, чтобы соответствовать фантазиям людей. В некотором смысле она больше напоминает Энни, чем Карлотту, потому что хочет, чтобы ее меняли и создавали, «воспринимая все, как глина под пальцами скульптора». Несмотря на то, что сэр Уильям (которого Зонтаг зовет в романе Кавалером) любит ее, он воспринимает Эмму так, как Сьюзен видит Энни: «Ее достоинства и его счастье не означают, что он не хочет ее улучшить». Кавалер замечает грамматические ошибки Эммы так же, как Сьюзен замечает ошибки Энни. «О господи, какой же вульгарной она была», – говорит она. В результате «дом Кавалера с утра до ночи был забит преподавателями»[1308].

«ОН ГОВОРИТ МНЕ, ЧТО Я – ВЕЛИКОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ ИСКУССТВА»[1309], – ПИШЕТ ОНА.

Эмма необыкновенно красива, а «в истинной красоте всегда достаточно красоты на двоих»[1310], и эту красоту надо показывать. «Кавалер сперва попросил ее позировать внутри обтянутой бархатом, открытой с одной стороны коробки, а потом в огромной позолоченной раме». Эмма позирует так же, как и модели Энни. Они адаптируются под любой взгляд: на позы Эммы – ее «отношения», – за которыми наблюдал весь неаполитанский двор. «Что поделаешь, когда у меня талант актрисы, – говорит Эмма. – Если мне нравится угождать… На самом деле угождать очень просто. Этому можно научиться»[1311].

Будучи предметом искусства, Эмма может стать объектом для коллекции. Она сознательно делает так, что ее «соблазняют» один за другим влиятельные мужчины, а потом соединяет свою судьбу с самым богатым коллекционером. Зонтаг прекрасно понимает такую позицию: человек хочет сделать карьеру, и в том, что человека превращают в предмет, есть свои прелести. Психология коллекционера и предмета коллекционирования, охотника и добычи, все это дает прекрасную почву для афоризмов:

«Коллекция – это всегда больше, чем необходимо.

Коллекционер – потенциальный (если не на самом деле) вор.

Все иметь нельзя… Но можно иметь очень много»[1312].

Коллекционер из коллекционеров престарелый Кавалер – это меланхолик, для которого красота и искусство являются лекарством. «Его гиперреактивность – это героизм депрессивного человека», – пишет Зонтаг больше не о нем, а о себе самой. «Он доживал от одного водоворота меланхолии до другого путем удивительного распространения энтузиазма»[1313]. Благодаря приступам энтузиазма он становится обожателем. «Гораздо больше ему нравилось обожать, чем то, что его обожали. Кроме Эммы и потрясающей коллекции античных ценностей, ему ужасно нравятся вулканы: «Кавалер открыл в себе вкус к слегка инфернальному»[1314].

«Ничто не может остановить возбуждение хронического меланхолика, когда к нему приходит радость»[1315]. Эмма дарит радость великим мужам, но у великих женщин на этот счет совсем другое мнение. Первая из этих дам – мадам Веги Ле Брюн, художница и сверженная с престола королева Франции. Она убежала в Неаполь и раскусывает Эмму с первого взгляда:

«Ни на одном из портретов она не была так явно похожа на куртизанку, как на этом. Не самое лестное изображение независимой женщины, выживающей в большом мире благодаря своему остроумию и талантам, другой женщиной, которая играет в ту же опасную игру. Портрет, конечно, беспардонный, но успешный. Художница знала, кого рисовала. Она наверняка была уверена в том, что Кавалер (влюбленный) и молодая женщина (тщеславно-невинная) увидят портрет иначе, чем увидят его другие, и узрят в нем лишь дань уважения ее всепокорящей красоте.

Среди большого числа ролей и персон, которые она считала, что может играть, особо приятно ей было изображать женщин, чья судьба была не такой счастливой, как у нее самой. Принцесс Ариадну и Медею, которые пожертвовали всем – прошлым, семьей, социальным положением – ради любовника-иностранца, который их потом предал. Она считала их не жертвами, а людьми, которые были чрезмерно экспрессивными, личностями поистине героическими по силе своих чувств, которые с безрассудной искренностью отдались одному чувству.

Она подумала о своих Отношениях, улучшила постановку и драматургию»[1316].

Настоящей героиней оказывается Элеонора де Фонсека Пиментел – революционная писательница. Элеонора считает, что Эмма «не просто вульгарна и делает вид, что она больше, чем жизнь, но и коварная, вероломная и кровожадная». Это суждение отражает черты характера другого женского персонажа в романе, который, «пофонив» в начале, появляется только в самом последнем абзаце:

«Я [Элеонора] наговорила бы себе всяких глупостей по поводу того, как сложно быть женщиной. Это делают все, включая автора этой книги. Но я не могу простить тех, кто не думал лишь о своей славе и благосостоянии. Они думали, что они цивилизованные люди. Они были омерзительными. Пусть все они будут прокляты»[1317].

БЛЕСК СЛАВЫ, НАСЛАЖДЕНИЕ ОТ БОГАТСТВА И ПРИОБРЕТЕНИЯ, ПОБЕДЫ ВОЕННЫЕ И НА СЕКСУАЛЬНОМ ФРОНТЕ ПРЕКРАСНО ОПИСАНЫ ЧЕЛОВЕКОМ, ИХ ВКУСИВШИМ.

Но настоящая героиня романа от них отказалась, и именно это в глазах Зонтаг отличает по-настоящему благородных. «Я знала, что такое власть, – говорит Элеонора. – Я видела, как управляют этим миром, но я этого не приняла».

В эссе о Канетти Зонтаг писала:

«Учитель в интернате, которому он сейчас «поклоняется» и который завоевал его верность необыкновенной кровожадностью во время посещения классом скотобойни. Учитель заставил Канетти посмотреть одну очень жестокую сцену, после чего писатель понял, что убийство животных «останется со мной навсегда».

Она цитировала его наблюдение о том, что «самый громкий отрывок в трудах Кафки говорит об этой вине по отношению к животным»[1318]. И у Зонтаг нет лучше обличения в тщеславии и коварстве Эммы, Нельсона и Кавалера, а также мира, в котором они правят, как изображение ситуации с рабством животных. На одном из праздников во дворе фигурирует искусственный фонтан, на котором возлежит масса еды, включая живых существ. На еду с ножами в руках безжалостно набрасываются одичавшие граждане.

«В нос ударял запах крови и экскрементов перепуганных животных, в уши били звуки агонии убиваемых животных и вопли людей, падающих или сталкиваемых с горы»[1319].

Однако жестокость не всегда может быть такой эффектной. У Кавалера есть обезьянка по кличке Джек. Обезьянка в коллекции «связана, сделано все, чтобы ей было удобно». Кавалер обращается с Джеком так, как Сьюзен обращается с теми, кто любил ее больше, – и наоборот. «Ему был нужен выдуманный протеже, шут, – пишет она, – и бедный Джек любил его настолько унизительно сильно, что не возражал». И потом он «начал добавлять в свое обращение с обезьянкой немного жестокости, малость лишений»[1320]. Ни при одном дворе такое поведение не считалось зазорным. Но зверства не сходят с рук тем, кто их совершил, и «ужасное» трио получает по заслугам.

«ПУСТЬ ВСЕ ОНИ БУДУТ ПРОКЛЯТЫ» – ЭТО ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА В РОМАНЕ. НО ЭТО НЕ ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО ЗОНТАГ.

Ее герои поистине омерзительны. При этом их можно искренне полюбить. Они расширяют внутренние границы, что она и делала. Они отвергают внешние ограничения, которые насаждают общество, политика, любовь и страсть, что делала и она сама. В этой борьбе герои, как и она, оказываются героями и монстрами одновременно.

В романе «Любовница вулкана» она сознательно избежала соблазна определить стороны или выбрать их окончательно и бесповоротно. В эту ловушку попала большая часть ее политических текстов, превратившихся в пропаганду. Вместо этого она тщательно рассматривает противоречащие друг другу мотивы героев, маленькие войны, совмещая энергетику своих ранних эссе с туманностью своих лучших рассказов. Новеллиста от памфлетиста отличает то, что у одного нет четких взглядов, а другой признает, что сложности и конфликты являются частью жизни людей.

Она применила этот взгляд к решению самого сложного вопроса – метафоры. Она ненавидела, когда говорят, что «дорога прямая, как струна». Ее «что-то во мне говорит, что надо и следует сказать «дорога прямая» неожиданно превратилось вот во что:

«Как ветер, как шторм, как пожар, как землетрясение, как грязевой оползень, как потоп, как падает дерево, как шумит поток, как ломается лед, как волна прилива, как кораблекрушение, как взрыв, как срыв крышки, как всепоглощающий огонь, как темнеет небо, как падает мост, как открывается дыра. Как извергается вулкан»[1321].

Но сама природа мышления не означала принятие метафоры – лишь эстетический процесс превращения одного в другое. В романе много говорится о том, как люди расширяют и раздвигают свои эстетические взгляды, но как эти взгляды в себе ни развивай, это не сравнится с более брутальной реальностью природы, включая свою собственную.

«Кавалер считал себя, – нет, даже был, – посланником разума и внешнего приличия. (Ведь именно этому учит нас древнее искусство?) Это было не только доходное вложение и проявление жадной похоти коллекционера, но и мораль в этих камнях, этих обрывках, этих затемненных объектах из мрамора и серебра и стекла, образцах идеала и гармонии. Это была античность грубая, близкая к демонической, большей частью скрытая от ранних собирателей античных предметов. То, что он не находил в античности, то, что он не был готов видеть, он ценил в вулкане: странные дыры и пустоты, темные гроты, вершины и овраги, катаракты, ямы с камнями на дне, камни под камнями – мусор и насилие, опасность, отсутствие перфектности»[1322].

В «Любовнице вулкана» мы наблюдаем грустную кончину Homo legens Бродского. Даже под самой хорошо отполированной поверхностью скрываются дыры. Искусство – это не просто бесполезное средство в смысле обучения доброте или морали, это продукт тех же демонических сил, вызывающих извержения страсти и политики.

Аскетический или метафоричный взгляд не просто приукрашивает. Он является безжалостным, в особенности к красивой женщине. Благодаря своей красоте Эмма попадает в общество великих людей, но платит за это потерей самой себя. Зонтаг пишет: «Она уже не знает, кто она такая, но знает, что поднимается вверх»[1323]. Напряжение между персоной и человеком становится невыносимым после того, как появляется реальность.

«Без моей красоты, без моей защиты любой может надо мой посмеяться»[1324], – говорит Эмма. Она начинает пить. Красоту проклинает старая пьяная потаскуха, женщина, которую уже нельзя коллекционировать, которая попадает на свалку истории. Возможно, ее покарали за ее коварство. Но на самом деле не за это:

«Ничто не осуждается так строго, как неумение поддержать и сохранить лучшее достижение женщины: правильную заботу об уже немолодом теле»[1325].

«Любовница вулкана» стала бестселлером, которого у Сьюзен раньше никогда не было. К ней пришел успех именно в области фикшн – области, в которой она мечтала его добиться. «Мне кажется, что я медленно развиваюсь, – говорила она. – Я постоянно задаю себе вопрос: почему для этого потребовалось так много времени?» Она решила, что раньше у нее «не было такой экспрессивности, внутренней свободы… Стыдно даже произносить такие избитые слова, как «зрелость», но, кажется, все дело именно в этом… Кажется, мои лучшие работы еще впереди»[1326].

За исключением 80 страниц эссе «СПИД и его метафоры», роман «Любовница вулкана» был первой книгой после «Под знаком Сатурна», выпущенной 12 годами ранее. За эти годы успела измениться и культура, и она сама. Рецензии на роман были положительными, о романе писали в СМИ, и Зонтаг наслаждалась успехом. Она была счастлива, когда друзья говорили, что роман им понравился. Некоторым из них она отвечала так: «Отлично, тогда перечитай еще раз» или «Когда читаешь второй раз, то он еще лучше». Терри Кастел видел, что она радуется как ребенок:

«К ней подошел официант и спросил: «Я знаю, что вы известная, но все же кто вы?» Ее обрадовал этот вопрос, и она ответила: «Ну, я – Сьюзен Зонтаг. Я – писатель, и вы, возможно, слышали о моем последнем романе «Любовница вулкана». Потом она добавила: «Я напишу на салфетке». Она написала свое имя, словно расписывалась в ученическом альбоме фотографий после окончания очередного класса, не забыв написать и название романа: «Любовница вулкана»[1327].

Зои Хеллер наблюдала, как продавец в газетном киоске узнал Сьюзен, которая очень этому обрадовалась и несколько минут с ним говорила:

«Она сказал, что эта встреча «тронула ее очень по-женски и даже по-матерински». «Я думаю о том, как он стоит и продает газеты, – говорила она. – Может быть, он в детстве не мечтал о том, чтобы стать продавцом газет. Если он знает, кто я, значит, он читает, а может, даже и учился в колледже… Ну, возможно, я расчувствовалась и излишне ему симпатизирую. Просто мне кажется, что он не занимается тем, чем мечтает заниматься, и у него проблемы с самооценкой».

Несмотря на эти примеры, Зонтаг утверждала, что предпочла бы, чтобы на улице ее никто не узнавал. «Людям в это сложно поверить, но, несмотря на внимание, которое оказывают моей персоне, мне совершенно не интересно быть знаменитой»[1328].

В 1996-м ее издательство отмечало 50-летний юбилей. На вечеринке по этому поводу к Зонтаг подошел и представился израильский писатель Давид Гроссман. «Мисс Зонтаг, очень рад с вами познакомиться. Я большой поклонник ваших эссе», – сказал он. «Моих эссе? – она чуть не испепелила его взглядом. – Боже! А вы читали «Любовницу вулкана»?»[1329] Она бы точно не умерла от избытка вежливости. После выхода романа она стала снисходительно говорить о своих эссе, радуясь новому статусу популярного писателя.

«Она начала говорить о своей эссеистике и критических статьях, как будто они не имели никакого значения по сравнению с ее худлитом»[1330], – говорил ее старый приятель Роберт Бойерс. До этого она не скрывала на людях свое недовольство Энни, но потом начала публично «наезжать» на своих старых друзей, совершенно не задумываясь о последствиях. Однажды она выступала в Скидмор-колледж, в котором преподавал Бойерс, который перед ее выступлением сказал длинное вступительное слово. Когда он закончил, на сцену вышла Зонтаг. «Роберт Бойерс все еще не понимает, – прошипела она, – что я – писатель, и все, о чем он рассказывал, я написала только для того, чтобы чем-нибудь занять себя, пока разрабатываются темы худлита». Наезд на Бойерса был совершенно незаслуженным, что ощутили все 300 человек, присутствовавших в зале. После выступления Пег Бойерс потребовала, чтобы Зонтаг немедленно извинилась, и Сьюзен «многословно» извинилась, как ребенок, который не до конца уверен в том, что он что-то сделал неправильно.

В Амстердаме, куда она приехала к выпуску перевода романа, Зонтаг была на сцене с голландским эссеистом Абрамом де Сваном, который высказал не понравившийся ей комментарий по поводу Пиранделло. «Она начала бесконечную тираду, – говорила сидевшая в зале переводчица Энни Райт. – Она настолько долго, просто бесконечно говорила, что это даже обсуждали в голландской прессе»[1331].

«Любовница вулкана» отразилась на психодраме Камиллы Палья, которая вновь проявилась в жизни Зонтаг в 1990 году. За 20 лет, прошедших с их прошлой короткой встречи в Беннингтоне, Палья успела добиться успеха. Она заявила: «Я догоняла эту суку 25 лет и наконец перегнала!»[1332] В 1990-м, за два года до выхода «Любовницы вулкана», у Палья вышел бестселлер «Сексуальные персоны» с подзаголовком «Искусство и декадентство от Нефертити до Эмили Дикинсон», что говорит о том, что у Палья были масштабные амбиции. «Гомерическая похвала» Палья свидетельствует о том, что для многих женщин-интеллектуалов, в особенности молодых лесбиянок, Зонтаг оставалась важной фигурой. Когда Зонтаг начинала, у нее не было женщин – примеров для подражания, и теперь она сама стала примером для подражания молодого поколения. «Совершено очевидно, что в 1990-х я была ее наследницей на троне американской медийной интеллектуальной дивы»[1333], – говорила Палья.

Насмешки Палья над Зонтаг услышали и подхватили в желтой прессе. Палья сравнивала себя с Евой Харрингтон из картины «Все о Еве». Она заявила, что «верит в языческое публичное действо» и «второсортные литературные распри»[1334], поэтому свое наступление на Зонтаг сравнила с известными противостояниями прошлых лет:

«Я обожаю разногласия между Уильямом Ф. Бакли и Гором Видалом, который грозился того ударить. Гор Видал и Норман Мейлер, Мэри МакКарти против Лилиан Хеллман. По мне, это просто чудо. Я обожаю желтую прессу, и мне нравилось нападать на Зонтаг при помощи колонок сплетен и светской хроники»[1335].

Перепалка действительно попала в желтую прессу. О ней писали в New York Post под заголовком «О «кошмарном сне» Зонтаг»[1336], и случилось это после того, как Камилла назвала Сьюзен «высшим символом буржуазного вкуса» и «интеллектуальной королевой», у которой «отсутствует интеллект».

СЬЮЗЕН ЗАЯВИЛА, ЧТО НЕ ЗНАЕТ, КТО ТАКАЯ КАМИЛЛА ПАЛЬЯ.

Во время одного интервью ее спросили, действительно ли она не знает Камиллу Палья. «Простите, мы разве не по-английски говорим?»[1337] – переспросила Зонтаг. Тот же самый журналист показал вырезку из этого интервью Палья, которая прокомментировала ее так:

«Это похоже на фильм «Поворотный пункт», в котором Энн Бэнкрофт обходит молодая конкурентка… Она не смотрит ТВ, ей не нравится рок, ее обошли… Она оказала мне огромную услугу. 1992-й был прекрасным для меня годом, потому что она и Жермен Грир вышли из тени, и тут люди поняли, каким интересным человеком я являюсь».

Позднее Палья высказала сожаление о том, что Зонтаг не участвовала в публичном дебате в стиле кэмп. «Читателям было бы очень интересно», – сказала она. О перепалке Зонтаг – Палья написали газеты во всем мире. «Мне кажется, что полезно устраивать публичные женские бои, подобные мужским. Я сама могла бы писать ее реплики! Но она совсем не захотела играть в эту игру»[1338].

«Моим героем во времена колледжа был Энди Уорхол», – говорила Палья. По правилам Уорхола неучастие Зонтаг в игре было самым лучшим в ней участием. Роль Зонтаг только подняла престиж Палья. Кто лучше может сыграть «мисс Мандарин» и «интеллектуальную королеву», чем Зонтаг? Сьюзен только фыркнула на нападки Палья, и шум в желтой прессе в конечном счете только укрепил ее собственную репутацию своенравной дивы.

Зое Хеллер она сообщила, что делала вид, что не знает, кто такая Палья. «Однажды я была на вечеринке и услышала, как кто-то переспросил: «А кто такая Гертруда Стайн?» Мне ужасно понравился такой вопрос. И я использовала эту тактику с Палья»[1339]. Хотя, в конечном счете, это было шоу Палья, в котором Зонтаг чуть ей подыграла. Спустя несколько месяцев Зонтаг уехала в Сараево и устроила свое собственное, еще более интересное шоу.

Глава 34

Серьезный человек

С падением Берлинской стены даже самый закоренелый циник должен был признать, что мир постепенно становится более справедливым. По ТВ показывали, как толпы людей разрушают стену и изгоняют тиранов, что являлось подтверждением американской веры (одновременно наивной и полной надежд) в то, что людям суждено жить свободными, а также и в то, что история – это процесс поступательного прогресса. Коммунизм пал, появились новые либеральные правительства. Именно в тот период пало много диктатур в Латинской Америке, в 1993 году было подписано соглашение в Осло, обещавшее мир между израильтянами и палестинцами, а с выходом из тюрьмы Нельсона Манделы подошла к концу эра апартеида в Южной Африке.

Произошли серьезные глобальные изменения, свидетельствовавшие о том, что вскоре наступит пора мира и демократии. Высмеять такое представление о мировом порядке было легко, что Зонтаг часто и делала. В «Проекте путешествия в Китай» она цитировала американского сенатора, заявившего в начале прошлого века о том, что «с Божьей помощью мы перестроим Шанхай, который будет подниматься и подниматься, пока не станет таким же высоким, как Канзас-Сити»[1340]. В течение нескольких лет казалось, что поступь прогресса не остановить, а такие события, как те, что произошли на площади Тяньаньмэнь, были исключениями из правил. В 1992 году вышла книга «Конец истории и последний человек» Фрэнсиса Фукуямы. Многим казалось, что история, по поводу которой ранее у людей не было больших надежд, решила измениться к лучшему.

Казалось, что солнечная Югославия должна быть одной из тех стран, которые выиграют от процесса демократизации. Этот край лесов, гор и островов в меньшей степени пострадал от коммунизма. Большинство граждан стран социалистического блока могли лишь с большим трудом выехать в капстрану, а югославы имели возможность свободно путешествовать. Диктатор Тито не был таким маниакальным, как Сталин или Чаушеску, хотя экономика страны просела, кризис был не таким тотальным, как в России или Румынии. В Югославии была создана хорошая инфраструктура, развитая промышленность, люди были образованными, а вино хорошим, поэтому многим казалось, что страна быстро интегрируется с другими западноевропейскими странами.

НО НА ЗАПАДЕ ВСЕ ВОСПРИНИМАЛИ ЮГОСЛАВИЮ КАК ОДНОРОДНОЕ В НАЦИОНАЛЬНОМ СМЫСЛЕ ГОСУДАРСТВО.

«Вдруг выяснилось», что в этой стране, на которую в мире не обращали особого внимания, существует масса национальных, религиозных и культурных различий. Самой многочисленной этнической группой населения были сербы, которые прекрасно существовали с албанцами, венграми, евреями. Православные сербы жили на территории Боснии, Косово и Хорватии. Все жители страны говорили на языке, который раньше назывался сербо-хорватским, но в зависимости от географического региона мог также называться сербским, хорватским, боснийским, монтенергийским или просто «нашим языком».

Когда страна начала распадаться по причине разнородного этнического состава, религий и культуры населения, то западные комментаторы заговорили о средневековой тайне – необъяснимой посторонним наблюдателям ненависти, что вполне устраивало политиков, стремящихся объяснить свое бездействие по поводу происходящих событий. Хотя, с другой стороны, можно было бы иначе описать Югославию, а именно как современное европейское государство. Это была страна, организованная не по национальному признаку, а по признаку принадлежности населения к определенному государству. Югославы были людьми, по словам Давида Риффа, «для которых было совершенно нормально владеть коттеджами на берегу моря, иметь в семье две машины и получить университетское образование»[1341]. Югославы «зависели от лифтов, супермаркетов, электричества точно так же, как и население любой другой современной и развитой страны».

После падения диктатуры Югославия могла бы стать федерацией, такой как Швейцария или Бельгия. Или, по крайней мере, пойти путем Чехословакии, мирно разделившейся на две отдельные страны. Но этого не произошло во многом благодаря пришедшему к власти в Сербии Слободану Милошевичу, говорившему, как он утверждал, о притеснении сербов. Сербов притесняли албанцы Косово, хорваты и боснийские мусульмане, заявлял он и, будучи президентом Сербии, решил подчинить все регионы власти Белграда. В начале 1991 года из Югославии вышли Словения и Хорватия. В Словении все прошло спокойно, а вот в Хорватии, в которой проживало много этнических сербов, начались военные действия. Югославская, точнее сербская, армия обстреляла Дубровник на побережье, но это свидетельствовало о том, что конфликт только начинается.

Потом настала очередь самой в этническом смысле смешанной части – Боснии, в которой проживали мусульмане-боснийцы, сербы и хорваты. Все они настолько перемешались, что многие местные жители думали, что в Боснии невозможно повторение событий, происходящих в Хорватии. Было понятно, что деление по этническому и религиозному принципу приведет к разрыву семей и разделу городов. В итоге боснийские сербы бойкотировали результаты референдума о боснийской независимости. Война началась 6 апреля, в день официального провозглашения независимости Боснии. 2 мая сербская армия окружила боснийскую столицу.

СЛОВО «СТОЛИЦА», ВОЗМОЖНО, НЕ ЛУЧШИМ ОБРАЗОМ ОПИСЫВАЕТ ГОРОД САРАЕВО, КОТОРЫЙ, ПО СЛОВАМ ОДНОГО БОСНИЙЦА, ЯВЛЯЕТСЯ ГОРОДОМ С ОДНОЙ УЛИЦЕЙ.

Эта главная улица проходит вдоль реки Миляцки. Главную улицу пересекают улицы поменьше, и на расстоянии всего нескольких кварталов от реки начинаются крутые склоны холмов, с которых прекрасно просматриваются сады и минареты внутри города. Сараево расположено приблизительно на одинаковом расстоянии от Милана, Стамбула, Вены и Афин. Столица Боснии – это город-космополит, в котором по соседству с мечетями стоят синагоги, католические и православные храмы. Сараево – это пример осуществления плюралистического идеала, позднее воплощенного в Нью-Йорке. Раньше в Центральной Европе было много таких многонациональных городов, но часть из них исчезла на протяжении XX века.

Сараево расположено в глубокой долине между холмами. С одной стороны вход в долину – это действительно узкий проход между холмами, с другой – тоже неширокий, ровной поверхности было достаточно для того, чтобы построить аэропорт. Горнолыжные подъемники расположены всего в нескольких минутах езды от города, и в 1984-м в Сараево прошли зимние Олимпийские игры. Тогда мало кто задумывался над тем, что будут означать такие особенности ландшафта во время войны. Тогда вообще никто не думал о войне.

Через восемь лет после проведения Олимпиады Сараево окружили сербские войска. Осада города продолжалась 1425 дней, дольше, чем осада Ленинграда. Американские военные подсчитали, что могут снять осаду за 48 часов[1342], но по разным причинам этот план не осуществили.

Правительство Милошевича использовало бывшую югославскую, ставшую сербской, армию для «этнической чистки». Выражение «этническая чистка» появилось в международном лексиконе в результате югославской бойни конца прошлого века. Казалось, что расовый, национальный террор уже не повторится, но в бывшей Югославии он продолжался. Пока правительства большинства цивилизованных стран бездействовали, в Европе, всего в нескольких сотнях километров от Венеции, вновь возводились концентрационные лагеря, бомбили города и голодали сотни тысяч людей.

«Просто удивительно, – говорила молодая боснийка Атка Кафеджич Рейд. – Вчера мы смотрели MTV, а на следующий день вернулись в Средневековье»[1343]. В городе, принимавшем Олимпиаду, подарок луковицы стал верхом альтруизма. От обстрелов улетели все птицы, люди ходили с бумпакетами с собственными экскрементами, пытаясь найти место, куда их выбросить, и не замечали трупы на улицах, спокойно через них переступая. «Уничтожали европейский город, – писал Давид Рифф, – Карфаген в замедленной съемке на потеху аудитории перед экранами ТВ»[1344]. Давид был в Боснии в сентябре 1992-го, после первого лета блокады. Как и для многих журналистов, находившихся в Сараево, пребывание в городе стало жизненным «водоразделом». «В прошлой жизни, до Боснии, я льстил себе, что у меня иммунитет на эмоцию возмущения»[1345], – писал он. Как и многие другие журналисты, приехавшие в Сараево, он приехал туда потому, что в глубине души верил в существование цивилизованного мира, а также в собственный долг информировать этот мир о происходящем. «Если только люди будут знать о Боснии, – думал он, – бойню прекратят»[1346].

В конце своего визита Давид разговаривал с Миро Пуриватра, который позднее стал организатором сараевского кинофестиваля. Давид спросил Миро, что он может привезти ему. «Я знаю человека, который бы прекрасно понял, что здесь происходит. Это Сьюзен Зонтаг», – ответил он. Миро не знал, что Давид – ее сын. Давид сказал, что попробует это сделать. Спустя несколько недель он снова стоял у двери Миро. «Мы обнялись, и он сказал мне: «Я тебе привез одного гостя». За дверью стояла Сьюзен Зонтаг. Я оцепенел». Лишь спустя месяц Миро понял, что Давид – сын Сьюзен. «Они мне об этом так и не сказали»[1347]. Эти события произошли в апреле 93-го, и тот визит Зонтаг был первым из 11 посещений города, в котором ее именем назвали одну из центральных площадей и который сыграл настолько важную роль в ее жизни, что Давид какое-то время рассматривал возможность организовать похороны Сьюзен в Сараево.

Сараево расположено на границе влияния ислама, католицизма и православия. Это было место, где в определенной степени остро проявились вопросы, интересовавшие ее всю жизнь. Социальные, политические и художественные. Она уже давно пыталась соединить все эти вопросы, ее понимание эстетики было политическим, ее интересовала связь между умом и телом, переживание власти и беспомощности, то, как человеку наносят боль, как он ее переносит и потом отображает, то, как изображения, язык и метафоры создают и искажают то, что мы называем реальностью. Эти вопросы она обдумывала и буквально драматизировала на сцене в течение трех лет, в течение которых она пребывала в этой, одной из самых горячих точек Европы.

«Я не приехала раньше, потому что боялась, а не потому, что мне было неинтересно, – говорила она во время первого визита. – Я не приезжала раньше, потому что не знала, чем это может быть полезно»[1348]. После отъезда из Сараево она никак не могла позабыть об этом городе – уж слишком сильным оказался контраст между увиденным там и безразличным равнодушием окружающего мира.

«Выехать из Сараево и через час оказаться в «нормальном» городе (Загребе). Сесть в такси (такси!) в аэропорту… ехать по улицам, на которых установлены светофоры, вдоль улиц стоят дома с крышами, стенами, не пробитыми снарядами, и окнами, в которых есть оконное стекло… включить свет в номере отеля… сходить в туалет и потом спустить… налить ванну (несколько недель не мылась), пользоваться горячей водой из крана… выйти на прогулку и увидеть людей, которые идут спокойным шагом, точно так же, как и ты… купить что-нибудь в продуктовом с заставленными товаром полками… войти в ресторан и заказать по меню…»[1349]

Из Берлина она пишет письмо немецкому другу о том, что «поездка в Сараево, наверное, немного похожа на то, что было в варшавском гетто в конце 1942-го»[1350]. Сравнение с холокостом тщательно продумано, позднее, когда стало известно о концлагерях, убийствах и «этнической чистке», все факты выплыли наружу. Зонтаг одна из первых высказала эти мысли в интервью немецкому ТВ. «Она была первым человеком международного масштаба, который публично признал, что то, что происходило в Боснии в 1993 году, было геноцидом, – говорил молодой театральный режиссер Харис Пашович. – Первой. Она это поняла. Она была уверена, что это важно не только Боснии, но и всему миру»[1351].

В Сараево на карту поставили не просто участь одного народа и одной страны. Сараево было европейским городом, а определение европейский, как писал Давид, «стало не столько географической, сколько моральной категорией»[1352]. Этой категорией являлось представление либералов о свободном обществе и о цивилизации в целом. Это понимали и сами боснийцы, которые не могли понять, почему мир не обращает внимания на их страдания.

«Мы – часть Европы. Мы, жители бывшей Югославии, поддерживаем европейские ценности светского общества, религиозной терпимости, мультикультурности. Почему Европа допускает, чтобы к нам так относились? Когда я ответила, что Европа есть и всегда была колыбелью цивилизации и одновременно местом, где происходили страшные зверства, они не пожелали это слушать. Никто не стал оспаривать это утверждение»[1353].

Идея объединенной Европы появилась после Второй мировой войны, когда возникло понимание и согласие в необходимости предотвращения ужасов войны. После Освенцима цивилизованным правительством можно считать то, которое активно борется с инцидентами повторений этих преступлений. Однако с этими преступлениями должны бороться не только правительства, но и свободные граждане. Но как индивид может противостоять целой армии? Вопрос о том, как противостоять несправедливости, занимал Зонтаг с детства, с тех пор как она прочитала «Отверженные» и увидела фотографии узников концлагеря в книжном магазине в Санта-Монике.

«Меня очень привлекает идея благородного поведения, – говорила она в 1979 году. – Сейчас такие слова, как «благородство», звучат странно, как-то по-снобски, по меньшей мере»[1354]. Но именно благородство лежало в основе того, что она еще раньше описывала как «серьезность». В «Эстетике безмолвия» есть слова:

«Быть серьезным значит быть «там». Чувствовать «вес» вещей. Собственных заявлений и поступков… Когда [Кьеркегор] говорил о том, что сейчас нет христиан, он имел в виду серьезных христиан, христиан, серьезно относящихся к христианству.

«Серьезно» – это когда ты готов действиями поддержать свои слова, подставить себя под огонь, ответить за слова деньгами»[1355].

САРАЕВО ДАЛО ЕЙ ВОЗМОЖНОСТЬ ПОДСТАВИТЬ СЕБЯ ПОД ОГОНЬ ЗА ИДЕИ, КОТОРЫЕ ПРИДАВАЛИ СМЫСЛ ЕЕ ЖИЗНИ. ОНА НЕ ДОСТИГЛА ЭТОГО ВО ВРЕМЯ ОБСУЖДЕНИЯ СПИДА, НО СДЕЛАЛА ЭТО В САРАЕВО. ПАШОВИЧ ПИСАЛ:

«Сьюзен понимала, что это был решающий момент европейской и, возможно, мировой истории. Она это знала. Она была готова за это умереть. Она говорила… я стараюсь не плакать. Я о ней уже давно так не говорил. Она этого не говорила, но позволю себе сказать, что она не хотела жить в мире, в котором такое возможно»[1356].

Зонтаг была обычным человеком, но благодаря своим произведениям стала символом космополитизма и европейской культуры. Она настолько серьезно отнеслась к своим обязательствам перед этой культурой, что была готова поставить под огонь как саму себя, Сьюзен Зонтаг, так и Зонтаг-метафору.

Она много думала о долге писателя перед обществом. Она преклонялась перед своими предшественниками, которые рисковали жизнью в сложных ситуациях. Ее удивляло то, что многие люди, находившиеся в ее положении, не желали рисковать. «Самым удивительным до того, как ты узнавал Сьюзен ближе, было то, что она вообще оказалась в этом городе, – говорил корреспондент NY Times на Балканах Джон Бернс. – Сараево не было популярно среди знаменитостей. Интересно, где была вся интеллигенция, знавшая о геноциде?»[1357]

После возвращения из первой поездки в Сараево в спокойную Германию она была «очень расстроена тем, что все немецкие интеллектуалы и писатели, с которыми я общалась – Гюнтер Грасс, Ганс Магнус Энценсбергер и другие, – были совершенно равнодушны к геноциду. Впервые в жизни я услышала, что Магнус говорит как немец, а не как европеец». В Сараево ее спросили, почему в город не приезжают другие американские писатели.

«В среде западной интеллигенции, а также писателей Западной Европы и Северной Америки существует гигантская деполяризация. Вы упомянули Курта Воннегута. Все эти люди сидят в огромных дорогих квартирах, выезжают на выходные за город и живут своей личной жизнью»[1358].

В августовском интервью Бернсу она упомянула о разнице восприятия боснийского и другого конфликта:

«Сараево – это испанская война наших дней, и различия в восприятии конфликта очень сильные. В 1937 году Эрнест Хемингуэй, Джордж Оруэлл, Андре Мальро и Симона Вайль отправились в Испанию, в которой было очень опасно. Оруэлла ранили, Вайль получила ожог, но это их не останавливало. Они приехали из солидарности, и в результате этого мы получили одни из лучших литературных произведений нашей эпохи»[1359].

Но к чему эти танцы со смертью? Чтобы стимулировать литературный импульс, когда она вернется в Лондон или Париж? В «Против интерпретации» она писала о мемуарах Мишеля Лейриса «Мужественность». Предисловие к мемуарам называется «О литературе, которую считают говном». Автор писал о том, что современная литература бескровна, скучна и безопасна. «Чтобы быть писателем, этого мало. Это тоскливо, тускло. Недостает риска, напряженности». Обитатель буржуазного общества ищет возбуждения за границей, будь та артистической или географической.

«Лейрис в процессе работы должен был чувствовать себя как тореадор, осознающий, что идет на риск. Только тогда то, что он напишет, будет стоить свеч. Но как писатель может воссоздать оживляющее ощущение смертельной опасности? Лейрис отвечает: путем отказа от защиты себя, не путем фабрикации произведений искусства, объективизации самого себя, но путем выхода на линию огня. Мы, читатели и зрители этого кровавого действа, знаем, что когда оно представлено в соответствии с правилами, то такая литература становится настоящей (вспомните, что корриду главным образом обсуждают как эстетический и церемониальный акт)»[1360].

Рецепт Лейриса был такой же, как у Адриенн Рич и гей-активистов: выйти из укрытия под пули. Этот императив можно было растолковать, как сделала Зонтаг, в качестве эстетического или политического требования, или как это делал Лейрис: желание рисковать жизнью. Рисковать жизнью в Сараево было легко: за время блокады погибло 11 541 человек, или в среднем по 10 человек в день.

РАЗВЕ НЕТ НИЧЕГО ГРОТЕСКНОГО В ТОМ, ЧТОБЫ ИСПОЛЬЗОВАТЬ СТРАДАНИЯ ДРУГИХ ЛЮДЕЙ ДЛЯ ДОСТИЖЕНИЯ «БОДРЯЩЕГО ЧУВСТВА СМЕРТЕЛЬНОЙ ОПАСНОСТИ»?

Значит, для выполнения социального, политического, морального или эстетического долга необходимы ожоги, ранение в шею или смерть во время корриды? Достаточно ли риска или тому, кто хочет доказать свою приверженность, надо обязательно умереть?

Те, кто все-таки доехал до Сараево, поняли, как непросто ответить на эти вопросы. Даже те, к кому, казалось, не может быть претензий, делали ляпы. Джоан Баез говорила в голодном Сараево Атке Кафеджич о том, что та «слишком худая», а Бернар-Анри Леви, которого во Франции зовут BHL, получил в Боснии кличку DHS: Deux Heures à Sarajevo (Два часа в Сараево).

Местные жители имели возможность оценить приезжавших в город иностранцев. «Мы с большим скептицизмом относились к циркам «военных сафари», – говорила Уна Секерез, выдававшая «проходки» в город от ООН, в том числе и Сьюзен.

«Там были и другие люди. Просто дивишься: а ты-то чего здесь делаешь? Я предположила, что она быстро заглянет, как живут люди в резервации, и потом уедет. А она осталась. Это очень, очень странно»[1361].

Во время первого визита Зонтаг поэтесса Ферида Дуракович переводила ей вопросы журналиста.

«Первым вопросом был: Как себя ощущаете на сараевском сафари? Я перевела, и Сьюзен ответила: «Я поняла вопрос. Пожалуйста, переведите точно». Она посмотрела на меня и потом сказала: «Молодой человек, не задавайте глупых вопросов. Я серьезный человек»[1362].

В последней, напечатанной при ее жизни книге «Смотрим на чужие страдания» она писала: «Свидетельствование требует создание звезд-свидетелей»[1363]. Как и многие ее работы, книга была размышлением о способах видения и представления информации, и если ее отсылка к звездам звучит иронично, то это не так – или не только так. Как и все формы видения и представления, свидетельства зачастую патологически неэффективны. Как акт наблюдения за тем, что уже случилось, или даже риск, на который идет человек, пишущий или фотографирующий происходящее, может изменить мир политики и войны?

Дон Бернс считал, что свидетели имеют большое значение. Вскоре после начала блокады убили трех журналистов, и все оставшиеся, во главе с BBC, решили, что всем представителям СМИ надо покинуть город. «Это было напряженное и постыдное обсуждение». Журналисты переехали в пригород за аэропортом и жили в том же отеле, в котором провел свою последнюю ночь жизни наследник престола Франц Фердинанд. В этом отеле Бернс решил, что надо возвращаться назад в город. «Как только мы уехали, сербы стали сильнее обстреливать город. В тот день было пущено 10 000 снарядов. Журналистов не было, поэтому пожалуйста», – говорил он.

Даже крайне ограниченное присутствие посторонних имело большое значение. В эссе «О фотографии» Зонтаг пишет об ограничениях, с которыми сталкиваешься, рассказывая о катастрофе. «Фотография, демонстрирующая какую-то неожиданную сторону страдания, нисколько не повлияет на общественное мнение, если отсутствует соответствующий контекст чувств и отношений»[1364]. Это давало возможность свидетелю: журналисту, писателю, фотографу создать контекст, но это ужасно долгий процесс, и никто не знает заранее, изменит ли это что-нибудь. «Писатель уже не может считать важным сообщать новости окружающему миру. Новости вышли из моды»[1365], – писала она.

Именно такое же впечатление сложилось и у Давида. Все знали, что происходит в Боснии, но никто ничего не предпринимал, кроме вербальных уверений в солидарности. Политики полагались на то, что население устало от сострадания, произошло то, о чем она предупреждала в эссе «О фотографии»: фотографии войны превратятся в «нетерпимый повтор уже известной выставки зверств»[1366]. И жертвы, негодующие на бездействие всего мира, смеялись над бесполезными передатчиками новостей, будь то журналисты или знаменитости.

«В Сараево во время блокады можно было часто слышать, как во время обстрела или снайперского огня какой-нибудь босниец кричал фотожурналистам: «Что, ждете, пока снаряд разорвется, чтобы трупы поснимать?»[1367]

Репортеров, которые рисковали своими жизнями, в Сараево судили строго. А те, в свою очередь, судили того, кого подозревали в «туризме». Ни боснийцы, ни журналисты не подозревали Зонтаг. Американская журналистка Джанин ди Джованни поражалась ее выносливостью:

«Мне, 20 с чем-то летней девушке, было ужасно трудно. Но этой женщине было под 60. Это меня удивило. Удивило то, что нью-йоркский интеллектуал оказался в довольно странном месте. В город приезжало много знаменитостей, и журналисты очень цинично к ним относились. Помню, я услышала, что она приезжает, и на меня это не произвело никакого впечатления. Но она не жаловалась. Сидела вместе со всеми, ела фиговую еду, жила в разбомбленных комнатах, как и мы»[1368].

Актер Изудин Байрович говорил:

«Она представляла для нас ту часть мира, которая понимала то, что происходит, и была готова что-то сделать по этому поводу. Для нас ее посещение было важнее визита какого-нибудь премьер-министра. Мы премьер-министрам не особо верили. Но в ее доброй воле никогда не сомневались. В доброй воле остальных – было дело»[1369].

ЕСЛИ ПОХВАЛЫ И БЛАГОПОЛУЧИЕ ПОКАЗЫВАЛИ В НЕЙ ЕЕ ХУДШИЕ СТОРОНЫ, ТО НУЖДА И ПОДАВЛЕНИЕ – САМЫЕ ЛУЧШИЕ.

Если она задрала нос в Нью-Йорке, то в Сараево была доброй. Она рисковала жизнью, была свидетелем и заслужила всеобщее уважение, правда, все это не помогало найти ответ на вопрос – что она, как индивид, может сделать, чтобы помочь. «Я не хотела быть здесь туристом, – говорила она, – наблюдающим, как все вокруг страдают… я хотела чем-то участвовать, помочь»[1370]. Возможно, как она писала позднее, самым подходящим ответом было бы безмолвие:

«Лучше всего вообще не говорить, что и было моим намерением изначально. Говорить о том, что человек делает, кажется мне, конечно, со скидкой на намерения, формой саморекламы»[1371].

Именно молчанием реагировали многие творческие личности. Молчанием отвечает Елизавета на ужасы в фильме Бергмана «Персона», монах во Вьетнаме, сжигающий себя живьем, испуганный ребенок в варшавском гетто. 30 годами ранее Зонтаг писала, что Елизавета «хочет быть искренней, не играть роль, не лгать, гармонично совместить внутреннее и внешнее и, отвергнув в качестве выхода самоубийство, решила стать немой». Это был духовный, а не политический ответ. У боснийцев были конкретные нужды, и Зонтаг надеялась им помочь.

«Я бы с радостью помогала пациентам сесть в инвалидное кресло. Я приняла решение рисковать своей жизнью, существовать в экстремальном дискомфорте. Взрывались бомбы, свистели пули над головой… Не было воды, электричества, почты, телефонной связи. И так из месяца в месяц. Это не символично. Это реально»[1372].

Во время своего первого посещения она попросила Фериду Дуракович организовать встречу с интеллектуалами. Та пригласила людей, которые высказали просьбу о материальной помощи, которую со временем Сьюзен смогла оказать. «Но что вы хотите, чтобы я сделала? Кроме того, что достала еды, деньги, воду или сигареты? Что вы от меня хотите?»

Позднее вместе с организатором международного театрального фестиваля Пашовичем она обсудила возможность постановки пьесы. Это, конечно, не могло снять осаду с города, но какой-то практический смысл в этом все же был. Актеры получат работу, продолжится культурная жизнь, в западном мире люди увидят, что в Югославии не только кланы, но есть и люди, не глупее тех, кто читает о них в газетах. Она предложила пьесу Ubu Roi дедушки модернистского театра Альфреда Жарри[1373]. Упомянула о пьесе «Счастливые дни» Беккета, в которой женщина болтает с мужем, вспоминая счастливые деньки в то время, пока ее закапывают живьем. К концу пьесы земля доходит ей до подбородка.

«Она предложила Беккета, и я сказал: «Но, Сьюзен, здесь, в Сараево, мы ждем»[1374], – вспоминал Пашович.

Глава 35

Культурное событие

«Существование! Существование – это ничто! Существование – это становление!»[1375] – восклицал герой в одной из театральных постановок Зонтаг. Это была пьеса Пиранделло «Какой ты меня знаешь» (Come tu mi vuoi)», которую она поставила в Турине по просьбе Адрианы Асти – актрисы, игравшей в «Дуэте для каннибала»[1376]. Зонтаг уже давно нравился Пиранделло. В 1958-м она писала: «Сентиментальные размышления Пиранделло об иллюзии и реальности всегда меня привлекали»[1377]. Друг говорил, что она приехала для того, чтобы быть ближе к Карлотте[1378]. Эта пьеса имела отношение к одной из любимец Зонтаг, игравшей в экранизации 1932 года:

«В этой пьесе Пиранделло меня привлекает тема психологического каннибализма. Поэтому я превратила героиню, роль которой в фильме исполняет Грета Гарбо, в центр сюжета, наподобие пчелиной матки, ловящей остальных героев, но в конечном счете становящейся их жертвой»[1379].

Во время работы над постановкой родилась еще одна пьеса – «Алиса в кровати», поставленная в Бонне в сентябре 1991 года.

«Однажды Адриана Асти, игравшая главную роль, сказала мне (могу ли я заметить?) игриво: «Пожалуйста, напиши для меня пьесу, и такую, чтобы я все время была на сцене». И я вспомнила Алису Джеймс – неудачного писателя-инвалида, тут же слепила сюжет и рассказала его Адриане. Но саму пьесу написала спустя 10 лет»[1380].

Алиса Джеймс была укором, почти как Сьюзен Таубес символом полной женской несостоятельности, персонажем, которым интересовалась Сьюзен. Зонтаг заболела раком, когда ей было 42, Алиса Джеймс умерла от этой болезни в 43 года. Талантливая сестра двух великих писателей – Генри и Уильяма Джеймсов, она не смогла понять, что «эгоцентричность, агрессивность и безразличие необходимы для процветания большого творческого таланта», как писала Зонтаг. Как и Вирджиния Вулф, Зонтаг считала, что эгоцентричность чаще встречается у мужчин[1381].

Алиса в кровати. В пьесе Зонтаг показывает нескольких (реальных и мифологических) образов женщин: Кудри и Мирфу, Эмили Дикинсон и Маргарет Фуллер, которых необходимо успокоить, в том числе и медикаментозно, или оставить выспаться, которые, каждая по-своему, пытается понять проблему действия и того, как надо реагировать. По словам Зонтаг, у них есть «буржуазная роскошь психологического увечия»[1382], вопрос, очень занимавший ее во время режиссуры пьесы Пиранделло: «очередной пьесы о женщине в отчаянии, которая либо беспомощна, либо делает вид, что она такая»[1383].

Так были ли эти женщины беспомощными или просто «делали вид»? «Алиса стыдится понимания того, что ее угрозы о самоубийстве были всего лишь драматизацией, пустыми словами актера»[1384], – писал один из критиков. Эти угрозы напоминают угрозы Сьюзен о самоубийстве, когда она заканчивала отношения с Лусиндой, и дают возможность задуматься о вопросе долга.

Долга по отношению к самой себе —

Алиса: Жизнь – это не только вопрос смелости.

Маргарет: Но ведь так оно и есть[1385].

И долга по отношению к другим:

Кундри: Спасти человека сложно. Но это единственное, чего мы желаем.

В 1985 году критик из New York Times Фрэнк Рич писал:

«Если и есть Культурное Событие, так это пьеса Милана Кундеры «Жак и его господин», которую поставили в Harvard’s American Tepertory theater. Это не только американская премьера единственной работы чехословацкого писателя для сцены, но и дебют Сьюзен Зонтаг в качестве театрального режиссера. Просматривая программку, так и кажется, что увидишь имена Ирвинга Хоу и Филипа Рота в списке исполнителей»[1386].

В постидеологическую эпоху это действительно было Культурное Событие: известные имена развлекают банкиров, адвокатов и профессуру, которые должны были слететься на имя Зонтаг. Ничего плохого в этой культуре не было. Но это была бедная родственница той культуры, к которой всю жизнь стремилась Зонтаг. Великое искусство придавало жизни такое достоинство, что стоило того, что за него можно было отдать жизнь, как в детстве Сьюзен была готова отдать жизнь за Стравинского, а в зрелом возрасте восхищалась художниками, которые понимали искусство как искусство корриды.

ИМЕННО ТАКОМУ ИСКУССТВУ ЗОНТАГ ПОСВЯТИЛА ВСЮ СВОЮ ЖИЗНЬ. НА ПРОТЯЖЕНИИ ДЕСЯТИЛЕТИЙ ОНА БЫЛА ВЫНУЖДЕНА НАБЛЮДАТЬ, КАК ЦЕННОСТИ ЭТОГО ИСКУССТВА ИСЧЕЗАЛИ, А ОСНОВНЫЕ ВОПРОСЫ УХОДИЛИ НА ВТОРОЙ ПЛАН.

«Процесс подрыва стандартов серьезности уже практически подошел к концу, – писала она в 1966-м, – с развитием культуры, самые убедительные и понятные ценности которой взяты из индустрии развлечений»[1387]. Приблизительно в тот период она упомянула своей ассистентке Миранде Спилер о том, что во время беспорядков в Колумбийском университете в 68-м один из руководителей бунта опубликовал письмо, заканчивавшееся словами: «К стенке вас всех, мазерфакеры». Сьюзен сухо заметила: «А я и не осознавала, что мы движемся в этом направлении»[1388].

А направление, куда все двигалось, было не в сторону бунта, а в сторону денег. Одно дело, отдать жизнь за Шекспира, Рембрандта или Моцарта, другое – за Энди Уорхола. Консьюмеризм уж точно не требовал жертвоприношений. Видимо, в этом и заключалась разница между культурой и Культурным Событием: во время Культурного События не было риска пострадать.

Модернизм поставил под сомнение социальную функцию искусства. Но это было сделано не для того, чтобы заменить ее ценниками. Многие произведения совриска (безмолвные композиции Кейджа, инсталляции Пола Тека и хэппенинги Аллана Капроу) демонстрировали желание вырваться из порочного круга купли-продажи. Художники искали другое обоснование: Зонтаг цитировала требования Арто – «искусство должно оправдывать себя стандартами моральной серьезности»[1389]. Но вопрос, какими именно будут эти стандарты, был непростым, и сам Арто не нашел смысл искусства. По его мнению, как писала Зонтаг, «произведение искусства становится буквально бессмысленным»[1390]. То же самое происходит и с политической и социальной ролью писателя:

«Современные авторы характеризуются попыткой разрушить самих себя своим желанием не быть морально полезными для общества, своей склонностью представлять себя не в качестве социальных критиков, но людей ищущих, стремящихся к духовным приключениям и неприкасаемых»[1391].

Тем не менее Зонтаг нашла другое, менее очевидное применение постулата Арто о психологическом материализме: «…абсолютный ум является абсолютно чувственным»[1392]. Его «работы о театре можно рассматривать как психологическую инструкцию для объединения ума и тела. Театр стал лучшей метафорой самокоррекции, спонтанности, чувственности интеллектуальной жизни ума»[1393]. Это соединение не будет веселым. «Его театр не желает иметь ничего общего с «бессмысленным, искусственным развлечением». Только самые страстные из моралистов хотели бы, чтобы люди ходили в театр, как к хирургу или дантисту»[1394], – писала она. Это было «искусство испытания». И хотя оно могло ускорить появление «полностью объединенного сознания»[1395], и даже «уничтожить разрыв между языком и плотью»[1396], оно может вас убить.

19 ИЮЛЯ 1993 ГОДА СЬЮЗЕН ВЕРНУЛАСЬ В САРАЕВО – ПОСТАВИТЬ «В ОЖИДАНИИ ГОДО».

Постановку отрепетировали и показали без электричества, костюмов и с декорациями в виде пластиковых листов, которые службы ООН выделяли для того, чтобы можно было закрыть выбитые стекла в окнах[1397]. Тем не менее эта постановка стала культурным событием в высшем смысле этого выражения, мероприятием, показавшим, какой была культура модернизма и какой она может быть при чрезвычайных обстоятельствах.

«Нигде не было большего риска, чем в том, о чем идет разговор на этот раз, без двусмысленности, о том, что важно», – писал Ален Роб-Грийе в феврале 1953-го, спустя месяц после первой постановки пьесы «В ожидании Годо». «При этом нигде средства не были такими ограниченными»[1398]. Он имел в виду декорации пьесы: хилое деревце и мусорный бачок, язык минимализма, одетые в лохмотья нищие – один слепой, другой немой, оба ждут спасения, катарсиса, который так и не наступает.

В Париже 1953-го все это было художественным выбором, метафорой. Спустя 40 лет в Сараево это было реальностью. «Они видели счастливых и страдающих людей и не понимали, что смотрят на свои собственные жизни»[1399], – писали в первой рецензии на постановку. Это недопонимание нисколько не смущало жителей Сараево. Во время кастинга Сьюзен спрашивала актеров, чувствуют ли они связь между своей собственной жизнью и произведением Беккета. Адмир Гламочак, которому, по иронии судьбы, досталась роль Лаки, ответил:

«Я буду исполнять роль Лаки так, чтобы показать город. Лаки – жертва. И Сараево – жертва. Тогда я весил, навскидку, на 10 кг меньше, и грима мне не надо было делать. Мне было достаточно показать худые части тела, на которых должны быть мускулы. И всю бессмыслицу, которую говорит Лаки, можно назвать голосом любого жителя Сараево»[1400].

Изудин Байрович считал, что выбор пьесы был идеальным:

«Мы на самом деле сидели и ждали, пока нас кто-то не освободит от этого кошмара. Мы считали, что это было бы гуманно. Что это было бы благородным жестом. Освободить нас от страданий. Но никто не приходил нам на помощь. Мы ждали впустую. Ждали того, что кто-нибудь скажет: «Но это же бессмыслица, нельзя же невинных людей просто так убивать. Мы ждали. Мы жили, как в пьесе»[1401].

Сьюзен остановилась в желтом здании Holiday Inn. Название этой сети отелей ассоциируется с долгожданными отпусками представителей среднего класса. Гостиницу построили к Олимпиаде-84, и находилась она в конце широкой улицы, официально называвшейся Змея из Боснии, но ставшей известной как «Аллея снайперов».

Из аэропорта в Holiday Inn можно было добраться на бронированном авомобиле ООН или, если доступ к таковому не имелся, на обычной машине. Чтобы уменьшить вероятность быть убитым, надо было максимально распластаться на заднем сиденье и ехать как можно быстрее. Расстояние от аэрорта до Holiday Inn небольшое, но в машины стреляли, и людей убивали.

Сам отель представлял собой здание прямоугольной формы с внутренней крытой площадкой. Обращенная к холмам сторона здания простреливалась, но дальняя считалась безопасной. Именно на этой стороне и жили иностранные корреспонденты. «Один из сотрудников отеля говорил, что не видел такого большого количества гостей со времен Олимпиады»[1402], – писала Сьюзен. Сотрудники делали все возможное, чтобы все выглядело прилично, но их униформа постепенно становилась все грязнее и более обтрепанной, и еду они готовили на открытом огне на полу кухни.

По меркам осажденного города, жизнь в гостинице была прекрасной: там была еда и на завтрак подавали рогалики. Непонятно, где сотрудники отеля добывали еду. Актер Изудин Байрович так вспоминал о том, что значила еда для голодных актеров, участвовавших в постановке:

«Она приносила нам рогалики, которые собирала за завтраком в гостинице. Мы ели эти рогалики, и их вкус был совершенно божественным. Сейчас не придаешь значения тому, что во время ланча съедаешь сэндвич, в этом нет ничего особенного. Но в то время, когда она приносила рогалики, все было совсем по-другому»[1403].

Ферида Дуракович вспоминала, что Сьюзен довольно специфически выражала теплые чувства. «Она не была мягкой, – рассказывала Дуракович. – С ней надо было вести себя очень аккуратно». Тем не менее она по-своему выражала соучастие:

«В то время она очень много курила. Она была очень нервной, выкуривала половину сигареты и оставляла окурок в пепельнице. На третий или четвертый день я обратила внимание на то, что актеры начали ждать, когда она оставит в пепельнице недокуренную сигарету, которую потом кто-нибудь из них докуривал. Однажды утром она увидела, что ее окурки докуривают, и после этого всегда докуривала сигареты до конца или оставляла у пепельницы пачку сигарет, словно их забыла. Это она делала для того, чтобы не унижать актеров»[1404].

Занимавшаяся иностранцами сотрудница Министерства информации Сенада Кресо вспоминала о другом удивительном подарке от Сьюзен, от которого Сенада почувствовала себя обычной женщиной, а не жительницей блокадного города. Многие иностранцы привозили ей в подарок продукты, а Сьюзен появилась с «огромным флаконом Chanel № 5. С того дня я обожала ее не только за то, что она писатель»[1405].

Изудин Байрович тоже помнит доброту Сьюзен:

«В день рождения моей дочери, 18 августа, Сьюзен пришла на репетицию с арбузом. Я не в состоянии описать то, что мы почувствовали при виде арбуза. Я просто не верил своим глазам. Когда она узнала, что это день рождения моей дочери, она дала мне половину. Это было лучше, чем выигрыш в лотерею. Словно мне подарили новый Mercedes, нет, даже что-то больше! Когда я вернулся домой с половиной арбуза, все были в шоке»[1406].

Одним из наиболее трогательных документов, содержащихся в архивах Зонтаг, является рисунок арбуза с белыми и зелеными полосками. Над картинкой детским почерком написано: «Сьюзен – наш большой арбуз!»[1407]

«Я ИЩУ СВОЕ СОБСТВЕННОЕ ДОСТОИНСТВО. НЕ СМЕЙТЕСЬ», – ПИСАЛА СЬЮЗЕН В ДНЕВНИКЕ.

В Сараево, в котором люди «проводили значительную часть дня, следя за тем, что их туалет исправно спускает воду и ванная комната не превратилась в клоаку»[1408], она вела себя в соответствии с этой фразой. Сьюзен считала, что культура в состоянии помочь жителям Сараево побороть унижение и страх. «Схожу за водой», – говорила известная драматическая актриса Инес Фанкович, исполнявшая роль Поцо.

«Но было бы ужасно считать саму себя водоноской. Когда я работаю в театре, то забываю обо всем остальном. Я забываю о том, что каждый день мне надо поднять в квартиру от 30 до 50 литров воды, забываю о том, что боюсь снарядов, а я их очень боюсь»[1409].

В течение жаркого и голодного лета 1993 года Зонтаг и актеры работали по 10 часов в день. В первой постановке пьесы в Париже, режиссера Роджера Блина, кстати говоря, друга Арто, присутствует очень простая, базовая хореография, так же как и в сараевской постановке. Впрочем, в Сараево эта хореография была скорее вынужденной необходимостью.

«Мы играли при свечах [рассказывал Гламочак]. У нас было два небольших прожектора, питавшихся от генератора, но иногда мы не могли достать бензин. Тогда мы принесли много свечей и сделали масляные лампы. Так что мир Беккета был очень похож на наше здесь и сейчас».

Но в этом «здесь и сейчас» оказались сложности, которых Беккет совершенно не мог предугадать. Некоторые из них носили исключительно технический характер: «Отсутствие периферического зрения при наличии дневного или электрического света. Из-за этого они не могли одновременно снять цилиндры»[1410], – писала Сьюзен. Некоторые сложности объяснялись озлобленностью актеров из-за недоедания. Несмотря на то что Сьюзен пыталась «подкармливать» членов своей труппы, они все же были слабы и во время перерыва тут же ложилось отдохнуть. «Еще один признак утомления: им было сложнее запоминать реплики, чем другим актерам, с которыми я работала».

«Они забывали свои реплики также из-за беспорядка и страха[1411], и страх актеров не был надуманным. Однажды по Сараево выпустили 4000 снарядов в день, в другой день, 30 июля, всего один снаряд, который убил Влайко Спаровало – известного актера, часто исполнявшего роли в пьесах Шекспира. Вот как Байрович описывал день, когда о смерти Спаровало узнали актеры труппы Зонтаг:

«Пришла Сьюзен и спросила, чувствуем ли мы в себе силы сегодня репетировать. Я был единственным, предложившим отменить репетицию. Все остальные хотели работать, и Сьюзен с ними согласилась. Наверное, в тот день у меня было очень скверное настроение, может, все они были правы. В городе каждый день кого-нибудь да убивали»[1412].

Актеры чувствовали значение того, чем они занимаются. Ни в каком другом месте на Земле не была возможна постановка драмы в стиле Арто, если под этим стилем понимать «мир жертв чумы, который Арто считал важнейшим предметом изображения в современной драматургии»[1413]. Велибор Топич, исполнявший роль Эстрагона, так описывал то, что думали актеры:

«Обмануть зрителей было невозможно. Ты сам не знаешь, будешь ли жив через пять минут или на следующий день. Так что никого не обманешь и в этой ситуации, когда не знаешь, будешь ли жив завтра, чтобы снова стоять на сцене, приходится играть на максимуме своих способностей. Я играл для слепых детей, в больницах, где на первом этаже ампутировали ноги, люди в буквальном смысле умирали, кричали, когда я исполнял свою роль»[1414].

Вот в каких условиях шли репетиции и потом показывали постановку. Сьюзен внесла в текст значительные изменения. Владимир и Эстрагон превратились в три пары: мужчина и женщина, мужчина и мужчина, женщина и женщина. В результате пьеса стала слишком длинной, и за семь дней до премьеры Сьюзен решила выбросить весь второй акт. «Второй акт остался в голове зрителей и в наших головах. Может, во втором акте мы могли бы просто посидеть и подождать со зрителями в ожидании того, что произойдет и кто будет что делать», – вспоминал Гламорач.

Решение Сьюзен объяснялось практическим соображениями. «Как я могу заставить зрителей сидеть на месте два с половиной часа в зале без туалета и воды?»[1415] Кроме этого были, и соображения другого толка:

«Я подумала о том, что отчаяния первого акта будет для зрителей Сараево вполне достаточно, и не хотела их расстраивать тем, что Годо не появляется и во втором… «В ожидании Годо» – это иллюстрация того, как чувствуют себя жители Сараево: брошенными, отвергнутыми, голодными, ждущими того, что посторонние силы их защитят. Здесь очень своевременна постановка «В ожидании Годо», акт первый»[1416].

Спектакль имел успех у жителей города, говорил Гламочак:

«Она сделала фантастическую постановку. Ей удалось создать представление, происходящее здесь и сейчас из чужого текста, написанного за много лет до того, как мы его сыграли»[1417].

Сенада Кресо говорила, что символизм пьесы поняли как «историю наших жизней». Продюсер Адемир Кенович (продолжавший в годы войны снимать кино) говорил, что тот, кто видел эту постановку, никогда ее не забудет.

«Она дарила надежду, и когда что-то является сильным, то во время войны оно становится в сотни раз сильнее. Что-то хорошее становится в сотни раз лучше. Психологическое значение постановки было ОГРОМНЫМ. Сьюзен Зонтаг рассказывает о том, что происходит здесь и сейчас! Все было гораздо более масштабным, чем вы можете себе представить»[1418].

ПОСТАНОВКА ПРОИЗВЕЛА ОГРОМНОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ НА ТЕХ, КТО ЕЕ ВИДЕЛ, НО БЫЛА ТАКЖЕ ВАЖНА ДЛЯ ТЕХ, КТО НАХОДИЛСЯ НЕ В САРАЕВО И ДЛЯ КОГО КОНФЛИКТ В БОСНИИ БЫЛ ДАЛЕКИМ И НЕПОНЯТНЫМ.

Возможно, с наигранной скромностью Зонтаг писала о том, что была «удивлена количеству откликов на Годо в международной прессе»[1419]. Ее часто, в том числе и в Боснии, обвиняли в том, что она не упускает случая себя пропиарить. Ирландский журналист Квин Майерс писал, что его «большой ошибкой было то, что он не сообщил сербам ее точные координаты с объяснением о том, что там находится боснийская тяжелая артиллерия»[1420].

Тем не менее ее удивление было вполне обоснованным. Эти события происходили совсем незадолго до массового и повсеместного распространения Интернета, и отправлять информацию из Сараево было не так-то просто. Электронные средства связи (радио, ТВ, телефон и телеграф) практически полностью перестали работать. Корреспондент New York Times Джон Бернс за пределами города, по специальному военному радио диктовал свои сообщения полицейскому, который не очень хорошо говорил по-английски и который потом переправлял информацию в Сплит, откуда уже по Интернету ее переправляли в Нью-Йорк[1421].

Боснийцы знали об этих сложностях и понимали, что может произойти, если мир узнает. Байрович говорил:

«Мы надеялись на то, что этот проект откроет миру глаза. Что увидят то, что происходит, и что-то сделают. Все мы надеялись на то, что Сьюзен Зонтаг достаточно влиятельная, чтобы что-то изменить. Ожидания, естественно, были высокими. Но мы даже не знали, услышал ли нас мир»[1422].

Узнав, как много о них написали в международной прессе, боснийцы обрадовались. «На первой странице Washington Post была статья с заголовком: «В ожидании Клинтона», – говорил Пашович. – Для нас это была большая победа. Об этом написали в New York Times и других изданиях»[1423]. Это было признанием благородства культуры. Поэт Йоран Симич писал: «Мы надеялись на то, что мир о нас узнает. У людей на Западе было впечатление, что мы очень нецивилизованный народ»[1424].

Сьюзен была недовольна тем, что ее влиятельные друзья не появлялись. Впрочем, двое друзей помогли, чем могли. Николь обзванивала знакомых во Франции. Когда она позвонила партнеру Ив Сан-Лорана Пьеру Берже, тот был в отпуске. «Сьюзен в Сараево и хочет поставить «В ожидании Годо», ей нужны деньги. Можешь помочь?»[1425] – спросила его Николь. Пьер сказал «да» и вскоре, как писала Сьюзен,

«Николь неожиданно удивила меня своим появлением в блокадном городе (куда добраться было не так просто). Вместе с ней приехали звукорежиссер и оператор. Они хотели снимать документальное кино о том, как мы с местными актерами ставим «В ожидании Годо» в разбомбленном театре… Как всегда, Николь была бесстрашна и полна энтузиазма, какой она, наверное, была в молодости, когда в Лондоне вступила в ряды французской армии и принимала участие в освобождении Парижа»[1426].

Миро Пуриватра, попросившего Давида привезти в город Зонтаг, не зная, что она – его мать, ждал еще один сюрприз. В конце своего первого визита в город Зонтаг спросила его, что еще она может сделать, и тот, опять же не подозревая о связях Сьюзен, ответил, что она могла бы привезти известного фотографа. «Может, нас здесь поснимают», – сказал он.

«Потом, где-то через пять месяцев, в дверь стучит Сьюзен Зонтаг. «Привет, Миро. Я привезла гостя». Это была Энни Лейбовиц»[1427].

Сразу же после прибытия Лейбовиц начала фотографировать. Она фотографировала в родильном отделении больницы Кесево, журналистов газеты Oslobođenje, работавших в непосредственной близости от передовой. Возможно, самая известная фотография Лейбовиц в Сараево – это фото лежащего детского велосипеда рядом с полукругом крови на асфальте, сделанное словно кистью японского каллиграфа. Насколько Энни помнила, та фотография не была ретуширована:

«Мы увидели эту картину, когда проезжали мимо. Разрывом мины из миномета убило троих, включая мальчика на велосипеде. Его положили в машину, но он умер по пути в больницу»[1428].

«Фотография, по сути, является актом невмешательства», – писала Зонтаг в эссе «О фотографии». Тогда она на деле убедилась в том, как важны фото для боснийцев. Эта фотография была напечатана в Vanity Fair, и о войне узнали те, кто не читал тексты Давида Риффа в The Nation или Джона Бернса в Times. В сочетании с другими фото на страницах журнала та фотография выглядела странно: «Неожиданно Сараево рядом с Брэдом Питтом». Вскоре Лейбовиц вернулась в Америку. «Мне надо помнить, с какой стороны снимать лицо Барбары Стейзанд»[1429], – говорила она.

Постановка «В ожидании Годо» отвечала на многие важные вопросы о пользе совриска. Она не спасла мальчика на велосипеде, не вызвала военную интервенцию и не изменила мир. Но Зонтаг сделала то, что могла сделать. Вот что говорил Владимир во втором акте:

«Давайте что-нибудь сделаем, пока еще есть шанс! Мы ведь нужны не каждый день. И нужны не лично мы. Другие тоже вполне сойдут, а может, и будут лучше. Эти крики о помощи, звучащие в наших ушах, адресованы всему человечеству! Но в этот момент, в этом месте все человечество – это мы. Так давайте максимально используем этот шанс, пока не поздно! Давайте хоть раз достойно покажем, на что способен этот «грязный выводок», к которому причислила нас коварная судьба!»[1430]

Если состояние современного художника или вообще современного человека подсказывает, что Годо не придет, то это совершенно не значит, что сам человек совершенно не нужен и не может что-либо сделать. Решимость Зонтаг изменить состояние вещей была исключительной. «Ее не воспринимали уникальной. Она была уникальной»[1431], – говорил Кенович. После ее смерти ее именем назвали площадь, на которой стоит Боснийский национальный театр. Адмир Гламорак говорил:

«Сьюзен Зонтаг сделали почетным гражданином города, она получила самую большую награду, которую в состоянии дать город. У меня такой награды нет. В честь меня площадь у театра не назвали. И это не только про меня, но и про других актеров. В честь старых актеров называют какую-нибудь небольшую улочку на окраине. Но я всегда думал так: Черт возьми, она же все-таки Сьюзен Зонтаг, она заслуживает того, чтобы в честь нее назвали площадь»[1432].

Глава 36

История Сьюзен

Пьесу «В ожидании Годо» поставили в 1993 году, во время ее второго посещения Сараево. До конца 1995-го (когда на военной базе в Огайо подписали Дейтонские соглашения о прекращении огня) она еще семь раз побывала Боснии. После этого блокада Сараево была снята, Босния и Герцеговина получила четкие границы, но ее экономика была подорвана. Во время блокады жизнь Сьюзен была неразрывно связана с Сараево, и она продолжала героически помогать жителям.

КАЖДЫЙ РАЗ, ПРИЕЗЖАЯ В САРАЕВО, ОНА ПРИВОЗИЛА СВЕРНУТЫЕ В РУЛОН ПАЧКИ НЕМЕЦКИХ МАРОК, СЛУЖИВШИХ НЕОФИЦИАЛЬНОЙ ВАЛЮТОЙ.

Деньги она прятала в одежде и в городе раздавала их писателям, актерам и гуманитарным фондам. Она привозила и увозила из города письма. В 1994-м она получила денежную премию от Культурного фонда Montblanc и передала ее Сараево. Она пыталась организовать начальную школу для детей, которые не учились из-за войны, часто поднимала боснийский вопрос в Европе и США, просила своих высокопоставленных друзей помочь людям покинуть город.

Когда Атке Кафеджичу в посольстве США в Загребе отказали в выдаче визы, Сьюзен взяла телефонную трубку и сказала: «Дай мне полчаса и потом возвращайся в посольство». Виза была получена, и Зонтаг помогла всей семье Кафеджича (а это 14 человек) начать жизнь в Новой Зеландии[1433]. Через канадский ПЕН-клуб она помогла поэту Йорану Симичу, его жене Амелии и двум их детям переехать в Канаду. Ферида Дуракович писала: «Сьюзен даже организовала им вечеринку по случаю переезда на новую квартиру». Для самой Фериды, забеременевшей во время войны, Сьюзен привозила витамины для будущих мам. Она помогла Хасану Глухичу иммигрировать в США. Глухич работал ее личным шофером в то время, когда она руководила репетициями пьесы. «[Исламские] фундаменталисты были негативно настроены против Зонтаг и пьесы», – писал он в прошении о предоставлении ему убежища в США.

«3 января 93-го я вернулся с работы домой. Моя жена была в слезах, а дети дрожали от страха. На двери моего дома было написаны слова «предатель» и «еретик». На следующий день на своем столе на работе я нашел записку: «Глухич, помни, что случилось с Салманом Рушди. В исламской Боснии такие, как ты, не нужны»[1434].

Судя по документам из архива Зонтаг, она больше двух лет активно помогала Глухичу. Она писала всем, кто мог бы в данной ситуации помочь: от сенатора Патрика Мойнихэна, который поднимал этот вопрос, до частной школы Little Red School House с просьбой принять детей Глухича. Она нашла ему работу у Энни Лейбовиц.

«Я бы ни за что не поверил, если бы своими глазами это не видел. Сьюзен стала потрясающе популярной. Она вела себя необыкновенно спокойно и расслабленно, ни намека на превосходство»[1435], – говорил Джон Бернс. Пашович знал ее не только по Боснии и понимал, что в Нью-Йорке она должна была создавать дистанцию между собой и окружающими. «Она была человеком, к которому так просто не подойдешь. Она ставила определеннный фильтр. Но в Сараево это поведение исчезло. Она вела себя естественно, люди спокойно с ней общались»[1436], – говорил Пашович. Она отказалась носить бронежилет. Это заметили и запомнили десятки боснийцев как жест, говорящий о том, что она – такая же, как и они, и готова рисковать своей жизнью и здоровьем наравне с ними. Миранде Спилер, которая тогда работала у нее в Нью-Йорке, Зонтаг «рассказывала, что ей нравится, когда в нее стреляют. Она говорила о чувстве возбуждения, ощущении того, что ты можешь умереть»[1437].

Дуракович вспоминала чувство товарищества и многие приятные эмоции, вызванные войной:

«Она приносила алкоголь, и мы вели долгие разговоры. Одним из наиболее часто задаваемых ею вопросов были: «Что ты думаешь о жизни в осажденном городе? Ты расстроена, у тебя депрессия?» Я ей отвечала, что у меня нет депрессии (мне тогда было 36 лет) и я никогда раньше не чувствовала жизнь так интенсивно, как тогда. Я чувствовала себя замечательно. Я хочу жить, писать, видеть рассвет, общаться с людьми. Я испытываю страсть к жизни. И она сказала: «Интересно. Когда у меня обнаружили рак, то мне впервые показалась, что жизнь прекрасна»[1438].

КАСИЯ ГОРСКА ВИДЕЛА, КАК СЬЮЗЕН ИЗМЕНИЛАСЬ ПОСЛЕ ПОЕЗДОК В САРАЕВО. «ОНА ВОЗРАЩАЛАСЬ ПОЛНАЯ ЭНЕРГИИ.

От нее исходила сила, которой она зарядилась, побывав в эпицентре тех событий»[1439]. В середине войны, в 94-м, Зонтаг начала писать роман «В Америке», который вышел в 2000 году и был посвящен «Моим друзьям в Сараево». «В книге было очень много про Сараево, там была энергия Сараево. Она оживала в этом городе»[1440], – говорила Дуракович.

Однако точно так же, как от успеха и денег, она постепенно начинала чувствовать себя несчастной и становилась злой, новая цель в жизни тоже постепенно надоела и приелась. Зонтаг гневно обличала интеллектуалов, которые не сбежались под боснийские знамена после ее призыва. Ее активизм был вдохновляющим, но при этом она укорительно грозила людям пальцем. Вот что она писала в 1995-м:

«Интеллектуалы с наибольшей вероятностью готовы поддерживать такие ценности, как индивидуализм, саморазвитие и самопродвижение, а также личное благополучие, главным образом идеал «здоровья». («Как ты можешь так много времени проводить в местах, где так много курят?» – спросил кто-то здесь, в Нью-Йорке, у моего сына, писателя Давида Риффа, узнав, что тот часто бывает в Боснии.) – Было бы неправильно предполагать, что победа потребительского капитализма никак не отразится на мировоззрении класса интеллектуалов. В эпоху шопинга интеллектуалам, в частности бедным и маргинальным, стало сложнее идентифицировать себя с более удачливыми и успешными»[1441].

Как и многим другим, видевшим ужасы, ей было сложно избавиться от этих мыслей и воспоминаний. Ей стало сложно находиться в обществе с людьми, «которые не хотят знать то, что знаешь ты, не желают говорить о страданиях, ужасе, непонимании и унижении жителей города, из которого ты только что приехала, – писала она в 1995-м. – Начинаешь понимать, что единственными людьми, с которыми ты чувствуешь себя комфортно, являются те, кто тоже был в Боснии. Или в месте любой другой бойни»[1442].

Это объяснимо. Сложнее понять, что спустя два года эти мысли привели к тому, что она позволила себе довольно грубое высказывание в адрес интеллектуалов:

«У вас нет права публично высказывать свое мнение, если вы не были там, лично не испытали в течение достаточно продолжительного времени последствия войны, несправедливости и тому подобного. В этом случае вы не знаете, о чем говорите.

Если такого личного опыта у вас нет, то молчите»[1443].

Неужели человек не имел права говорить о том, что блокада Сараево несправедлива, если он сам там не побывал и не пережил все «тому подобное»? Неужели человек не может ничему научиться из литературы, на основе фильмов, фотографий и искусства в целом?

Полиция ушла в отпуск. «Все, что она говорила про Боснию, было замечательно, – говорил Кох. – Но ее поведение было просто нестерпимым. Если ты не был в Сараево, то ты становился человеком низшего сорта. Она совершенно определенно давала это понять со снисходительной ухмылкой на лице»[1444]. Желание добиться морального превосходства, из-за которого ранее она поддерживала достаточно сомнительные политические авантюры, привело к тому, что у нее развился стереотип поведения, отталкивающий людей, относившихся к ней с симпатией.

Терри Кастл, столкнувшаяся с Зонтаг однажды «на главной торговой улице в Пало-Алто с массой бутиков»[1445], писала, что ее поведение принимало эксцентричные и комичные формы:

«Зонтаг была одета в знакомый многим наряд интеллектуальной дивы: широкий черный топ, широкие шелковые штаны, плюс масса экзотических раздувающихся шарфиков. Она постоянно поправляла шарфы, нетерпеливым движением забрасывая их концы за спину, периодически останавливаясь, чтобы затянуться сигаретой или мокротно откашляться. (Ее известный лук всегда напоминал мне постановку «Веселого привидения»: «Входит мадам Аркати, украшенная варварскими драгоценностями…»)

Она рассказала мне о том, как во время блокады сидевшая рядом с ней в убежище югославка попросила у нее автограф. Все это происходило под звуки разрывов падавших вокруг них бомб. Зонтаг была рада встретить интеллигентную женщину («Терри, ну конечно, она, как и все остальные европейцы, читала «Любовницу вулкана», и книга ей чрезвычайно понравилась»). Она говорила, что под обстрелом оставалась совершенно спокойной. Потом резко остановилась и с мрачным выражением лица спросила, приходилось ли мне передвигаться перебежками, избегая снайперского огня. Я ответила, что, к счастью, не приходилось. И тут она, согнувшись, бросилась от двери одного бутика к другой, белые кеды так и мелькали, прямо вдоль по улице от магазина Restoration Hardware и Baskin Robbins. Несколько местных жителей с удивленным видом наблюдали, как она, наклонив голову, бежала зигзагами, показывая на воображаемых снайперов на крышах домов и дикими жестами призывая меня следовать за ней, уклоняясь от пуль».

Впрочем, ее поведение зачастую выходило за рамки непреднамеренной комедии. На вечеринке в Нью-Йорке она вела себя так, что заставило Салмана Рушди писать о том, что в ее поведении что-то не ладно:

«На самом деле существуют две Сьюзен: плохая и хорошая. Хорошая Сьюзен – прекрасная, веселая и преданная, а Плохая Сьюзен может быть грубияном и монстром. Какой-то рядовой сотрудник агентства Вили сказал что-то про конфликт в Боснии, что Зонтаг не понравилось, и она спустила на него Плохую Сьюзен. Казалось, бедного сотрудника съедят живьем»[1446].

Ричард Бертон наблюдал, как поведение, ранее распространявшееся на Энни, стало проявляться во всех контактах Зонтаг с окружающими. Нападки на окружающих объяснялись «комплексом жертвы». Бертон говорил: «Ее терпение закончилось, и это было как-то связано с Сараево. Все, что бы то ни было, вызывало у нее плохое настроение. Я думал: «Ой, Сьюзен, не надо. Но она тем не менее делала то, что не следовало бы»[1447].

Она начала говорить о себе почти как о коронованной особе:

«Что бы я ни делала, какую бы профессию ни выбрала, я знаю, что буду действовать в духе бескорыстия. Если бы стала врачом, я бы стала работать в большой больнице, не стала бы открывать частную практику, чтобы сидеть в офисе, выслушивать глупые проблемы людей и зарабатывать много денег. Нет, я бы стала работать в большой больнице, обслуживающей бедных…»[1448].

«После Сараево произошло что-то, от чего она начала воспринимать себя как почти героическую, идущую на жертвоприношение фигуру. Я даже слышал, как она по телефону сравнивала себя с Жанной Д’Арк»[1449].

Начался золотой период «истории Сьюзен», во время которого главная героиня совершенно не замечала того, какое впечатление производит на окружающих.

Женщина, мнившая себя Жанной Д’Арк, была той же самой, которая в ресторане Petrossian на 58-й улице смела столько черной икры, что, по рассказам Ларри МакМурти, «уничтожила вид осетровых». МакМурти разбогател на написании сценариев для кино и ряде бестселлеров и жил припеваючи. Однажды его рейс из Вашингтона задержался, и когда он добрался до ресторана, то метрдотель сообщил ему, что мисс Зонтаг ушла, оставив ему головокружительный счет за ужин с огромным количеством черной икры[1450].

Новый ассистент Зонтаг Грег Чандлер неоднократно наблюдал Сьюзен в плохом настроении. Однажды летом 95-го Зонтаг надо было ехать в Мадрид к выходу перевода романа «Любовница вулкана». Ей совсем не хотелось ехать. Она дала Чандлеру огромную коробку с монетами разных стран, которые собирала уже несколько десятилетий, и попросила выбрать из них песеты. Когда он закончил это задание, то Зонтаг осмотрела деньги и нашла среди них франк, который взяла в руки и заорала: «Это франк! Какого хера я буду делать в Испании с франком?!» Она разозлилась и выбросила все монеты на пол. «Я послушно все убрал, чувствуя себя как Кристина Кроуфорд»[1451], – говорил Чандлер.

«Я ПРЕДПОЧЕЛ КАК МОЖНО МЕНЬШЕ ПИСАТЬ ОБ ОТНОШЕНИЯХ С МОЕЙ МАТЕРЬЮ В ПОСЛЕДНИЕ 10 ЛЕТ ЕЕ ЖИЗНИ. СКАЖЕМ ТАК, ЭТИ ОТНОШЕНИЯ БЫЛИ НАТЯНУТЫМИ»[1452], – ПРИЗНАВАЛСЯ ДАВИД.

Даже те в окружении Зонтаг, кто не питал большой симпатии к Давиду, соглашались, что он попал в сложное положение из-за того, что мало бывал в Боснии. В 1995 году вышла его книга «Бойня: Босния и бездействие Запада». В книге он обвинял «международное сообщество» и писал о том, что боснийцы «ждут Клинтона». Он разрабатывал ряд лингвистических вопросов, которые Сьюзен задавала по поводу Вьетнама. «Французы были «французскими колониалистами», американцы являются «империалистическими агрессорами»[1453], – писала она тогда. Теперь Давид утверждал, что «четники (сербские партизаны) были фашистскими агрессорами, а защита Сараево была героической»[1454]. У него с матерью были общие интересы, но он работал журналистом и не был таким эстетом, как она. Он писал более приземленно.

С точки зрения Давида, ангажированность его матери в боснийском вопросе была не самой желательной. Он привез ее в Боснию, но она далеко не всегда одобряла то, что он писал про эту страну. В январе 93-го Энни организовала поездку на корабле по Нилу в честь 60-летия Сьюзен. Среди приглашенных гостей был Говард Ходжкин, представивший иллюстрации к «Как мы живем сейчас», и его партнер Эноти Питти. «Она язвительно отзывалась о его [Давида] творчестве, его романах и его жизни»[1455], – говорил Питти. Ходжкин рассказывал, что она «своими словами распиливала его в коленях при каждой возможности. Она вела себя очень мерзко»[1456].

В Боснии Давид нашел свое призвание. После встреч с боснийскими беженцами в Германии он почувствовал «сильнейшую тягу, которую я когда-либо испытывал, как писатель… и сел на самолет до Загреба»[1457]. Он очень близко к сердцу принял невзгоды боснийцев. Вернувшись в Нью-Йорк, Давид пытался убедить других людей поехать в Сараево. «Я приглашал десятки людей, но единственным человеком, которого мне удалось убедить, оказалась моя собственная мать»[1458].

Она понимала, что ее присутствие в Боснии создает ему некоторые проблемы. На людях она заявляла: «Я не собираюсь писать книгу, потому что в семейном бизнесе должно быть разделение труда. Книгу напишет он». Так она говорила во время своего первого визита в Сараево[1459]. 20 годами ранее Пол Тек писал о «создании династии Зонтаг в Амер. Письмах», и она по-прежнему считала писательский труд «семейным бизнесом». Вначале она пыталась держаться в стороне, «потому что считала, что это – история Давида, – говорил Харис Пашович, – но потом ей стало понятно, что и она напишет об этом»[1460]. Давид выразился следующим образом: «Она не смогла сдержать обещание».

Еще до ее приезда Давид понимал, что если она займется боснийской историей, то неизбежно его затмит.

«Я гордился тем, что сделал в Боснии. Я работал большей частью на севере, в районе оккупированной сербами Банья-Лука и вокруг лагерей. В то время это были страшные места. Я сильно рисковал и дорого заплатил за все, я пострадал осенью 1992-го в Центральной Боснии и вполне мог бы умереть. Босния стала моей миссией, возможно, единственной миссией, в которую я до конца верил»[1461].

Однако Давиду надо было сделать выбор: «Что важнее: внимание, которое привлечет моя мать к Сараево, если останется там и будет там работать, или мое собственное эго и амбиции? Босния была гораздо важнее, чем мое желание того, чтобы меня не затмила мать». Давид очень корректно говорил о положительных моментах работы Сьюзен в Сараево, но тем не менее то, что было хорошо для Боснии, не было хорошо для его отношений с матерью.

«Отношения были натянутыми, но разрыва между нами не было. Мы виделись, и в дневниках она упоминала о том, что до Боснии я часто отсутствовал и мало с ней общался. Собственно говоря, грома среди ясного неба не было, потом была Босния, и все между нами изменилось. Но и это не помогло».

Она это знала и чувствовала себя, словно «ворует у Давида гром», как говорила Сьюзен своей сестре, но в очередной раз не смогла что-то изменить в эмоциональном плане, хотя интеллектуально догадывалась о том, что происходит[1462]. Спустя семь лет после снятия блокады, работая над своей последней книгой «Смотрим на чужие страдания», она писала другу Паоло Дилонардо:

«Давид очень против того, что я пишу книгу. Для него это продолжение предательства «В ожидании Годо» в Сараево, которое он в 1993 г. просил меня не писать после того, как я обещала ее The New York Review of Books. Вчера вечером в Honmura An: «Ты не могла бы оставить мне этот уголок земного шара?» То есть ту войну. Когда я ответила ему, что это продолжение «О фотографии», он сказал, что это об истории, о войне, а я о войне ничего не знаю. «Ты все это взяла у меня, и ты лезешь на мою территорию».

Мне очень больно. Но сейчас я уже ничего не могу изменить»[1463].

«Ничего не могу изменить» – эта фраза возвращает нас к вопросу о пользе искусства в Сараево. «Искусство делает нас более чувствительными и более гуманными. Искусство может заставить нас плакать или почувствовать себя счастливым, грустным, но оно не в состоянии помочь»[1464], – говорила боснийка Сенада Кресо.

ИСКУССТВО САМО ПО СЕБЕ НЕ МОГЛО ВЫЗВАТЬ ВОЕННУЮ ИНТЕРВЕНЦИЮ. ПО ОПЫТУ ОТНОШЕНИЙ СЬЮЗЕН С РАЗНЫМИ ЛЮДЬМИ ИСКУССТВО ДАЖЕ НЕ В СОСТОЯНИИ СДЕЛАТЬ ЛЮДЕЙ БОЛЕЕ ЧЕЛОВЕЧНЫМИ.

«Что делать? – писала она в дневнике во время блокады Сараево. – Великий вопрос русской литературы XIX века… Я живу под сенью русской литературы XIX века»[1465]. Чтобы ответить на этот вопрос, Зонтаг всегда обращалась к литературе и искусству. Искусство подает пример солидарности. Но анестезировать – значит искажать, утверждала она всю свою жизнь. Ее жизнь иллюстрирует этот тезис лучше, чем ее тексты. Углубляет ли метафора отношения к реальности или, наоборот, искажает и извращает ее? Другими словами: может ли Достоевский помочь наладить отношения с собственным сыном?

В 2002 году она писала, что «роль литературы» – это средство «расширения добрых чувств, создания вдумчивости, обеспечения и поддержания понимания того (со всеми вытекающими последствиями), что другие, отличные от нас люди действительно существуют»[1466]. Однако изучение последних лет ее жизни свидетельствует о том, что искусство не дает такого понимания. Если у человека нет эмпатии, тут не поможет никакое количество метафор и никакое энциклопедическое знание литературы (а у кого его было больше, чем у нее?). Спустя много лет после того, как она призналась, что была «не очень проницательна по отношению к другим людям, к тому, что они думают и чувствуют», после утверждений «я уверена в том, что у меня есть эмпатия и интуиция», она так и не научилась сочувствовать людям.

В те годы Сьюзен не просто не замечала потребностей и чувств окружающих, она становилась все более жестокой. Она не терпела, когда люди ей что-то советовали, избегала близости, когда друзья шли к ней с распростертыми объятиями, как случилось однажды, когда Карла Иофф помогала Сьюзен собрать вещи в поездку. Они дурачились, как часто случалось ранее, и Карла, в надежде на серьезный разговор, сказала: «Сьюзен, я рада, что ты снова со мной». Та ответила:

«Я уезжаю всего на несколько дней». Я сказала: «Я не об этом. Что-то в тебе исчезло, и я не так часто вижу настоящую Сьюзен, и я по ней скучаю. Быть рядом с другой Сьюзен очень больно». Зонтаг сказала: «Не понимаю, о чем ты!» Встала и вышла»[1467].

«У нее не было друзей. Она была изолирована»[1468], – говорила Миранда Спиер о жизни Сьюзен в середине 90-х. 27 января 1996 года в Нью-Йорке умер Бродский. На его столе в комнате был открыт том «Палатинских антологий». Его смерть была для Зонтаг сильным ударом.

«ТЕПЕРЬ Я СОВСЕМ ОДНА. МНЕ БОЛЬШЕ НЕ С КЕМ ПОГОВОРИТЬ, НЕ С КЕМ ОБМЕНЯТЬСЯ ИДЕЯМИ И МЫСЛЯМИ»[1469], – ЖАЛОВАЛАСЬ ОНА УСТАШИО. БРОДСКИЙ БЫЛ ОДНИМ ИЗ НЕМНОГИХ, ЧЬЕ ПРЕВОСХОДСТВО ОНА ПРИЗНАВАЛА.

В «О фотографии» она писала о том, «как часто стало случаться, что в ситуациях, когда фотограф должен выбрать между фотографией и жизнью, он выбирает фотографию»[1470]. Зонтаг выбрала мировоззрение Уорхола, полную противоположность того, что считала целью работы Чорана, – «предотвратить превращение человеческой жизни в предмет, в вещь». Все чаще она общалась с такими же эстетизированными другими. Леон Уисельтир был ужасно удивлен, узнав, что Зонтаг тусила с Дебби Харри из Blondie. «Она стала частью вселенной, в которой знают Джаггера, но не Stones. Страна ВИПов. Все типа друзья, но никто никого не знает»[1471].

В этой тусовке, если ты достаточно известный человек, правила, касающиеся всех, тебя не касаются. Но в этой тусовке выбирают фотографию, изображение, а не настоящую жизнь, а это, как писала молодая Зонтаг в романе «Благодетель», является своего рода смертью.

«Он исчез, постарел, замер под пристальным взглядом общественности. Он в высшей степени известный. Все смеются над его издевками, но на него никто не обижается. Его действия превратились в позы»[1472].

Следующая книга Зонтаг, которую она начала в 94-м, была о женщине, купавшейся в лучах славы без боли и двусмысленности, о женщине «в высшей степени известной».

Глава 37

Так, как работает Каллас

Книга начинается с воспоминаний. В Тусоне и Лос-Анджелесе Сью открывает качества, которые помогут ей в жизни: «Больше настойчивости и неравнодушия, чем у остальных, поможет мне попасть туда, куда мне надо». Она вспоминает замужество с Филипом Риффом: «Я вышла за мистера Кейсобона через 10 дней после знакомства»[1473]. Она описывает свою первую встречу с дивой:

«Помню, как я в первый раз увидела вблизи примадонну: более тридцати лет назад, я только приехала в Нью-Йорк, была без гроша в кармане, а богатый поклонник пригласил меня обедать в Lutèce. И вскоре после того, как на моей тарелке оказались первые лакомства, моим вниманием завладела (подумать только!) чем-то знакомая женщина с высокими скулами, черными как смоль волосами и полными, ярко накрашенными губами. Она обедала за соседним столиком с пожилым мужчиной, которому громко говорила: «Мистер Бинг. [Пауза.] Или мы будем работать, как работает Каллас, или не будем работать вообще»[1474].

Она не могла представить себе, как много людей будут очень похожими словами описывать свою первую встречу с Зонтаг. Именно образ дивы является своеобразным мостиком этого романа с ее предыдущими работами. Дива олицетворяет контраст между личностью простой и эстетизированной, между реальностью и мечтой, то есть является главной темой ее творчества. Дива – это мечта других. О ней мечтают, жаждут ею обладать, идеализируют ее красоту, преклоняются перед ее гением, богатством и славой. Она – продукт коллективной воли, имеющий как литературные, так и политические выдумки, обусловленные своей собственной реальностью.

Еще в детстве, когда Сьюзен начала называть свою мать «дорогая», она стала культивировать образ женщины мечты. «Я хочу быть Гретой Гарбо», – писала она в 1965-м, объясняя это желание своей гомосексуальностью. Спустя некоторое время она под словом ДИВА писала: «Ненавидеть… обожать», после чего написала следующий список:

«Я ненавижу наносить визиты, писать письма, подписывать фотографии. Я обожаю, когда люди приходят меня навещать, но ненавижу ходить к ним в гости. Я обожаю получать письма, читать их, комментировать их, но ненавижу их писать. Я обожаю давать советы и ненавижу их выслушивать, я никогда не следую сразу данному мне мудрому совету»[1475].

Она уже неоднократно писала о дивах: Гарбо, Каллас, Бернхардт, Медея, леди Гамильтон, и в новом романе она писала про актрису польского происхождения Хелену Моджеевску, которая в произведении стала Мариной Залевской. У Зонтаг в роду было два поколения, как она писала о своей матери, «фатальных фанаток» кино. Зонтаг провела часть детских лет в Голливуде, в котором создавали продукт для масс, который должен был использоваться в качестве средства забвения не только от тяжелых трудовых будней, но и самого сознания. От искусства она ожидала полного уничтожения, la petite mort: «Стремление к тому, чтобы нормальное самосознание было потрясено искусством певицы, сохранилось в неистребимом феномене, который зачастую воспринимают в качестве странности или отклонения, присутствующих в мире оперы: в преклонении перед дивой»[1476].

Это была темная сторона феномена дивы. Популярность и счастье – не синонимы. Популярность – это лучшее, на что может надеяться человек, отказавшийся от счастья.

«Марина села и посмотрела в зеркало. Она плакала потому, что была несчастной. Счастливая жизнь невозможна, и высшее, чего может достичь человек, – это жизнь героическая. Счастье бывает разных видов, и прожить жизнь ради искусства – это дар неба, благословение»[1477].

«Я полностью идентифицирую себя с образом, описанным этими словами»[1478] – так отвечала она на вопрос журналиста о том, является ли образ героини романа автопортретом. Она выросла, не ожидая того, что станет счастливой. Ее друг Майкл Силверблатт писал: «Для Сьюзен счастье было чем-то тривиальным. Не думаю, что ее интересовало счастье как таковое. Это было точно не для Сьюзен»[1479]. Вместо счастья она получала удовлетворение, которое давали наиболее интенсивные предметы искусства: театр Арто или оперы Вагнера.

«Она была трагедийным персонажем. Она стремилась к полной страсти. Возвышенные чувства и качества – вот это Сьюзен. Может иногда быть и монстром. Многие из моих друзей говорили мне, что никогда в жизни не хотят оказаться рядом с ней, никогда, даже и думать об этом не хотят, увольте. Она очень, очень плохо и жестоко обходилась с людьми. В этом смысле у меня нет никаких иллюзий. Сперва она устраивала бравурную сцену, а потом следовала ария»[1480].

«Я иногда мечтаю о том, чтобы все закончить и начать сначала под новым псевдонимом, чтобы никто не знал, что я – Сьюзен Зонтаг, – говорила она в интервью в 1978 году. – Я вот что хочу сказать: я хочу двигаться дальше, к новому началу, и не собираюсь возвращаться к корням»[1481].

В НОВОМ РОМАНЕ ЕЙ УДАЛОСЬ ДВИГАТЬСЯ ДАЛЬШЕ, В СТОРОНУ ВЫБРАННОГО ЕЮ ОБРАЗА ПИСАТЕЛЯ, НО УМУДРИЛАСЬ ПРИ ЭТОМ ВЕРНУТЬСЯ К КОРНЯМ.

Роман основан на истории жизни одной из величайших польских актрис, которая в зените славы в 1876 году вместе с группой друзей уехала из Польши и поселилась в Анахейме, в Калифорнии, для того, чтобы создать там утопическое поселение. Нет ничего удивительного в том что из этой идеи ничего не вышло, но жизнь актрисы сложилась прекрасно – она вернулась на сцену и добилась американского успеха во всей его кичовой красе. У нее был собственный поезд, в одном из вагонов которого висела картина акварелью, на которой был нарисован ее мопс»[1482].

Эта история показалась Зонтаг совершенно неотразимой по нескольким причинам. В ней была тема начала новой жизни, в данном случае в сказочной утопии. В 60-х, кроме эссе о Кубе и Вьетнаме, она уже начинала писать роман «Джозеф Довер» об основании утопического поселения. В разработке были и мемуарные заметки о Томасе Манне, европейском интеллектуале, которого жизнь занесла в материалистическую Калифорнию.

В тоне Марины отчетливо слышны нотки голоса Сьюзен. «Мы говорим о себе, когда говорим о чем угодно другом»[1483], – писала она в романе. Лучшими отрывками произведения можно считать те, в которых она высказывает свои мысли о том, что мотивирует человека стать известным, а также какую цену платит человек за свою известность. «Она стала актрисой частично для того, чтобы не чувствовать себя ребенком»[1484], – добавила Залевская. Марина была освобождена от обязательств и ограничений, которые обычно возлагают на женщин: «Женщине не пристало слишком много говорить. Дива может говорить столько, сколько ей заблагорассудится. У нее есть права и свободы дивы, она имеет право на приступы плохого настроения, она может требовать невозможного, она может врать»[1485].

В Америке свободы у дивы гораздо больше, чем в Европе.

«В Америке дива может легко позволить себе демонстрировать проявления смущения внутренней страсти, выражать мнения, которые никто не обязан воспринимать всерьез, иметь эксцентричные и странные прихоти и желания, демонстрирующие силу ее воли, весь масштаб своего эгоизма – все это прекрасные и приемлемые вещи»[1486].

Америка была построена на требованиях, которые ставят перед людьми актерской профессии: необходимости двигаться дальше, в следующий город, к следующему костюму, к следующей роли. Актер может позволить себе забыть свое прошлое амплуа и существование: «Изменить свою жизнь так же легко, как снять перчатку»[1487]. Но даже новой жизни бывает недостаточно: «М. хотела не новой жизни, она хотела новое «я»[1488]. И это новое «я» можно было сделать:

«Давать интервью – значит переписывать свое прошлое. Она изменила свой возраст (скостила шесть лет), своих родителей (учитель латыни средней школы превратился в профессора Джагейллонинского университета), свое начало карьеры (Хенрик стал режиссером крупного частного театра в Варшаве, в котором она дебютировала в 17-летнем возрасте), причины, по которым она приехала в Америку (для посещения Филадельфийской выставки, посвященной 100-летию образования США), а потом в Калифорнию (для поправки здоровья). К концу недели Марина и сама начала верить в часть этих историй)»[1489].

Америка дала диве иллюзию близости: «Ты едешь куда-нибудь, делаешь людям приятное, чтобы потом их уже никогда больше не увидеть»[1490]. Чувства являются полезными, когда их можно изображать, и даже отсутствие деланости и фальшивости, которым славилась Марина, становится деланым и фальшивым. «В этой естественности не было ничего естественного, все было собрано для роли из тысяч мелких суждений и решений»[1491]. Постепенно «становилось сложнее – интересно, так всегда происходит с великими актерами? – помнить разницу между тем, что она говорила и думала»[1492], разницу между жизнью и притворством.

«Мне кажется, что я могу безукоризненно имитировать эмоции, которые не испытываю в реальной жизни», – утверждает Марина. Точно так же и Сьюзен, по словам Гарри Индианы, зачастую вместо настоящих чувств демонстрировала их безукоризненную имитацию:

«Она накаляла градус своих экзальтированных тирад для того, чтобы произвести впечатление на окружающих глубиной чувств, которые казались слегка искусственными и излишне драматичными. Нужно быть очень упрямым и целеустремленным человеком, чтобы заставить себя плакать в конце мелодраматической картины Виго «Аталанта», которую она видела уже, наверное, 30 раз… Сьюзен неслась от одного энтузиазма к другому, словно бросаемый из стороны в сторону штормовыми волнами корабль, заходящий в каждый Порт Озарения»[1493].

«Я сама актриса, актриса в клозете. Я всегда мечтала написать роман об актрисе. Я понимаю, что такое играть роль»[1494], – говорила она польскому журналисту в 1998 году. И, судя по ее последнему роману, она понимала, что, изображая эмоции, можно начать путать игру и реальность. У Зонтаг были все необходимые данные для того, чтобы правильно анализировать выбранную тему, но для этого ей надо было дистанцироваться и иметь хотя бы долю самоиронии, чего в ней не наблюдалось, поэтому ее увлечение Мариной привело к тому, что из потенциального шедевра прекрасной книги не получилось.

«Актеру не нужна сущность. Возможно, сущность ему даже могла бы и помешать. Актеру нужна только маска»[1495].

Она уже ранее писала о том, что мечтает о физическом двойнике, буквальном или метаморфическом клоне. В качестве определения кэмпа она предложила «играющее роль существо», «максимальное удаление, метафора жизни в качестве театра». Последствия жизни в качестве перфоманса проходят главным образом неисследованными, и она описывает Марину весьма нелицеприятно для человека, знакомого с подробностями жизни автора. «Я не очень хорошая мать (да как я могу такой быть? Я же актриса)», – вздыхает Марина. «Из актрис получаются своенравные матери, нерадивые тиранки»[1496], – пишет она чуть позже. Зонтаг не вдается в подробности того, как это может отразиться на ребенке. Так же небрежно Марина относится и к своим любовникам, которыми тешит свою амбициозность: «Я любила его той частью души, в которой хотела быть кем-то, кто сделает в мире великие дела»[1497].

Любовь в романе изображена только в виде преклонения находящихся в постоянном возбуждении поклонников, «страсти», «квазивлюбленного одобрения бесчисленных других, которых никогда не узнать или узнать лишь шапочно».

«Любовь a deux никогда не может иметь для меня большого значения. Я это поняла. Déformation professionelle, если вам угодно»[1498].

Добившись звездной славы, дива переезжает на своем личном поезде из одного места в другое чудесное место, поражая воображение толп людей, собирая лавры и любовников. И чем больше успеха, тем описания Зонтаг становятся все более фантастическими. Фантастическими от слова «фантазия».

Она создала образ – Марины и «Сьюзен Зонтаг», – совмещавший эпатажность Джоан Кроуфорд с непроницаемостью Греты Гарбо. Она могла сравнивать себя с Жанной Д’Арк, стать известной тем, что она известна, жить супермажорно и делать все так, как делает Каллас. Единственным требованием было то, чтобы она была не женщиной, а «женщиной».

В своих лучших произведениях она укоряет себя за такие слабости. Ее «притягивает кэмп, но точно так же сильно отталкивает». В романе «В Америке» она приветствует все экстравагантности, однако, к удивлению друзей, отказывается признавать, что описанные качества дивы имеют к ней самой прямое отношение. Когда Силверблатт позволял себе высказывания такого рода, «она очень злилась. Она ненавидела то, что ее считали дивой. Просто не переносила этого. Не принимала»[1499].

ЗОНТАГ, КОТОРАЯ УМЕЛА АНАЛИЗИРОВАТЬ СВОИ ПОСТУПКИ, ПОСВЯТИЛА СВОЮ ЖИЗНЬ САМОУЛУЧШЕНИЮ, И НАПИСАВШАЯ «Я ВСЕГДА ИДЕНТИФИЦИРОВАЛА СЕБЯ С ЛЕДИ СУКОЙ, КОТОРАЯ УНИЧТОЖАЕТ САМУ СЕБЯ», ЭТА ЗОНТАГ ИСЧЕЗЛА.

Спустя несколько десятилетий подавления собственных желаний и страстей она в некотором смысле освободилась. Силверблатт считал, что именно ее образ женщины с большой буквы является наиболее привлекательным для амбициозных женщин.

«Сьюзен решила стать женщиной, которая получает то, что хочет. Сейчас это выражение уже не используется, но мы в свое время называли подобных женщин «адскими кошками». Это уже даже не femmes fatales. Это женщины достаточно сильные для того, чтобы взять то, что они считают своим. Это, например, персонаж Регины в драме «Лисички» Лилиан Хеллман – младшей сестры, которая оказалась сильнее своих братьев, убила своего мужа, чтобы завладеть семейным достоянием и богатством. Она иногда исполняла роль злодейки, и когда я говорю злодейки, то [имею в виду] злодейку, как в старых фильмах. Это была одна из ее масок. Ей было совершенно наплевать, что хотели или ожидали от нее окружающие. Это была мрачная, эгоистичная, полностью погруженная в себя персона, думающая в первую очередь о последствиях. Но Сьюзен в гробу видала все последствия»[1500].

Название романа «В Америке» намекает на место, в котором индивиду не надо иметь четко определенного склада личности и характера. К такому выводу Зонтаг пришла в Боснии, о чем и пишет в предисловии. В Боснии и в Европе в целом черты личности и характера были непреложными – даже такие люди, как югославы, не представляли себе, что обладают этими чертами.

«Прошлое здесь не имеет большого значения. Здесь настоящее не подтверждает прошлое, а перечеркивает и побеждает его»[1501], – писала она. Критики часто говорили об этом. «Европа – это прошлое, корни и традиции. Америка – это настоящее, свобода, новизна и изменения», – писала Митико Какутани в NY Times.

«Нам говорили, что Америка – это место, где бедные могут стать богатыми и все равны перед законом, а улицы вымощены золотом. Америка – это место, где рождается будущее. Америка – это место, где все возможно.

«Американец, – пишет Рисзард в письме, – это человек, который все оставляет позади»[1502].

Это достаточно избитое и банальное определение, которое при этом не является злонамеренным или излишне негативным, какими были, например, тексты Зонтаг времен войны во Вьетнаме. В романе Америка изображена как место, в котором человек может измениться по собственному желанию, отбросив одну личность и приняв другую: «Целая страна, в которой люди верят в силу воли»[1503].

В текстах о Вьетнаме она обличала «принцип воли», называя его «самым ужасным, что есть в Америке». В 1960-м она писала в дневнике о «проекте уничтожения воли». Спустя много лет Зонтаг начала воспевать американскую силу воли, а путешествия Марины изображала в виде «лечения переменой мест», то есть побегом. «Счастье зависит от того, что ты не попался в ловушку индивидуального существования, в банку с написанным на нем твоим именем»[1504], – писала она. Успех только усиливает веру Марины в силу воли: «Я доказала себе, что при наличии достаточно сильной воли, можно преодолеть любые сложности»[1505].

Но даже величайшие актрисы не в состоянии избежать некоторых «ловушек», в особенности самой коварной из них. Ложная смерть является одной из излюбленных тем времен раннего творчества Зонтаг, и эта тема появляется и в ее последнем романе.

«Все соглашались с тем, что ее самой успешной ролью, в которой она умирала, была роль в «Камилле». Во время спектакля, как писали в крупнейшей газете города The Territorial Enterprise, из тысячи людей, находившихся в зале, двух зрителей настолько испугала сцена, в которой Маргарита спрыгивает с дивана, с грохотом падает мертвая, что их разбил паралич, и они смогли подняться со своих мест только через час после окончания представления»[1506].

Поклонники высоко оценили ее силу воли и стремление побороть смерть.

«Она просто не знает, как умирать», – говорил Рисзард.

«Пример поведения, вдохновляющий всех нас», – заявила миссис Витингтон»[1507].

Когда Зонтаг в июне 1998 года, заканчивая книгу, писала эти слова, она жила у Паоло Дилонардо в Бари. Она познакомилась с Паоло, когда тот переводил ее роман «Любовница вулкана». Энни говорила, что Паоло «выглядел странно и был человеком интересным. Зонтаг любила Италию, где у нее было много любовных романов, и ей нравился его итальянский акцент»[1508]. Если Давид часто не соглашался с ней и спорил, Паоло никогда ей не перечил, и Зонтаг это нравилось.

Но тут героиня с железной волей начала сталкиваться с жизненными трудностями. «Возможно, мрачно размышляла Марина, она уже использовала отведенное ей силой воли количество подвигов и достижений»[1509]. Эта строчка находится в конце книги. «Меня уже ничто не остановит», – думала Зонтаг, заканчивая книгу, но спустя несколько дней она начала пи́сать кровью[1510].

Глава 38

Морское животное

Почти 25 лет Зонтаг жила в страхе от того, что снова может заболеть раком. В июле 1998 года в Нью-Йорке ей поставили диагноз – саркома матки. Опухоль была размером с грейпфрут и, как она говорила знакомой, с шипами, как у «морского животного»[1511]. Это существо поедало ее изнутри. Ей делали гистерэктомию, а потом лучевую и химиотерапии. Кроме этого, она принимала цисплатин – препарат с содержанием платины. Как сказали Зонтаг, этот препарат эффективно борется с саркомой, но из-за содержания тяжелых металлов мог вызвать другие серьезные заболевания.

Сьюзен было 65 лет, и она прекрасно понимала, чем будут ее лечить и что все это будет значить для ее организма. «Она была уверена, что умрет, – говорил Майкл Силверблатт. – Она чувствовала, что может столкнуться с раком, но я не уверен, что она осознавала, что ей придется столкнуться с химиотерапией и ее последствиями». Она «очень просто» говорила об этих вещах. И если она и была напугана, то все же была готова перенести лечение. Однажды она сказала подруге, у партнера которой был рак: «Помни, что это не объездной путь, за которым последует ее жизнь. Это и есть ее жизнь»[1512]. По словам Силверблатта, «ее жизнь превратилась в борьбу с болезнью. Ее дом превратился в поле битвы. У нее были все результаты ее анализов крови. У нее было все, что писал ей врач. У нее в компьютере были ее рентгеновские снимки»[1513].

ЧТОБЫ МЕНЬШЕ СТРАДАТЬ И БОЯТЬСЯ, ОНА КОНЦЕНТРИРОВАЛАСЬ НА ФИЗИЧЕСКИХ АСПЕКТАХ БОЛЕЗНИ.

Именно так она и советовала поступать другим в подобной ситуации. В эссе «Болезнь как метафора», вышедшем двадцатью годами ранее, она писала: «Моя цель была в первую очередь практическая». Когда Зонтаг заболела раком в первый раз, то спрашивала других больных, какой курс лечения те проходят, на что получала один ответ – химиотерапия. На этот раз она удивлялась тому, что в ответ на тот же вопрос, «с их языков срывались многосложные слова»[1514]. Она призывала не свято верить, а подвергать сомнению советы докторов, поэтому многие, точно так же как и она, начинали читать книги о лечении рака. И не только книги. «Интернет стал новым источником информации по болезням XXI века»[1515].

Она обратила внимание на то, что произошли и отрицательные изменения. Точно так же, как в других областях, болезнь и здоровье стали продуктами, которые продавали и покупали. «Фармакологическая индустрия играет огромную, если не ведущую и контролирующую роль. Пропаганда этой индустрии направлена в приемные докторов и больниц, а также кабинеты врачей. Новая капиталистическая медицина, которой управляют бюрократы страховых компаний, радикально подорвала авторитет докторов и их способность принимать независимые решения по поводу своих пациентов». Как и ранее, она внимательно прислушивалась к языку, отразившему произошедшие изменения. Врач превратился в «поставщика медицинских услуг», а пациент – в «потребителя медицинских услуг»[1516].

Заболев, Сьюзен стала тревожиться, что не сможет закончить роман «В Америке». Она считала, что закончить книгу так же важно, как выжить, и в этом Силверблатт был с ней согласен. Даже если она умрет, говорил он, книга будет ее триумфом. «Я считал, что закончить роман так же важно, как и победить рак». Она торопилась поскорее довести дело до конца, и это угадывается между строк. «Чувствуется, что роман рождался с болью»[1517], – говорила Касия Горска.

Действительно, между строк читается что-то невысказанное и ужасное. «И могла бы сама Марина быть —? Пришел ли ее черед заболеть —?»[1518] Последняя сцена романа представляет собой один параграф длиной в 27 страниц. Иногда кажется, что это бессвязный бредовый текст, потому что Зонтаг писала его «в тумане болеутоляющих», отмечала Джоан Акоселла, которая брала у Сьюзен интервью в 2000-м[1519]. По крайней мере, в течение двух лет Зонтаг испытывала страшную боль. До конца жизни она уже больше не чувствовала себя хорошо. У нее появилась нейропатия ног, ей стало сложно ходить, и пришлось делать физиотерапию.

Впрочем, вместе с болезнью к ней пришло одно утешение. В середине 1990-х гг. ее отношения с Энни ухудшились, и она возобновила связь с Лусиндой. Сьюзен всегда ее любила, но отрицала это, когда Энни заводила об этом разговор. Роман с Лусиндой происходил главным образом в Европе. И эта связь была большим ударом для Энни, но необходимость заботиться о Зонтаг объединила двух ее любовниц[1520].

«Только Богу было известно, насколько она была слабой, – писала она про Марину, – но Он простил ее за то, что она так сильно старалась»[1521]. Зонтаг всегда «старалась и вкладывала чуть больше», поэтому себя никогда не жалела. В отношении Марины угадывается представление американских светских пуритан о том, что спасение является наградой за строжайшую рабочую этику. Как только Сьюзен победила рак, она стала вкладывать в работу еще больше сил, чем ранее. «В сутках всего 24 часа, хотя я пытаюсь вести себя так, как будто их 48»[1522], – писала она.

Такой настрой можно назвать завидным и даже вдохновляющим. Однако отношение Зонтаг к себе и к своему здоровью было совершенно безжалостным. Когда она болела, то полностью посвящала себя науке и лечению, но когда выздоровела, то совершенно перестала заботиться о себе и отвергала «идеал «здоровья» как буржуазный эгоизм. Несмотря на то что она любила науку, как писал Давид, «с яростным и непоколебимым упорством, граничащим с религиозным фанатизмом»[1523], она могла настолько игнорировать самые простейшие научные принципы, что вводила в изумление своих близких.

С тех пор как она прочитала роман «Мартин Иден», она приравнивала сон к смерти. Грег Чандлер отмечал ее «странное отношение ко сну». Он говорил, что она «часто засыпала днем и потом горячо отрицала, что спала, несмотря на то что я видел ее спящей в спальне и слышал ее громкий храп». Терри Кастл однажды приехала в квартиру на Лондон-Террас и извинилась, увидев, что, судя по всему, разбудила Зонтаг своим появлением.

«У меня было чувство, что я только что обвинила ее в том, что она не читала Пруста или весь день смотрела мыльные оперы. Она нахмурилась и стала говорить со мной резко и грубо. Это с чего это я взяла, что она дремала? Конечно же, она не дремала! Она никогда не спит днем! Никогда! Просто исключено! Что за глупое замечание я себе позволила! Я что, совсем обалдела? Дремать – Боже праведный!»[1524]

СЬЮЗЕН ВСЕГДА ПОРАЖАЛА ОКРУЖАЮЩИХ СВОИМ АППЕТИТОМ – В ЕДЕ, КУЛЬТУРЕ, В ПОЛУЧЕНИИ НОВЫХ ВПЕЧАТЛЕНИЙ.

Она сама называла это качество «легендарной энергией». Зонтаг легко двигалась от одного мероприятия к другому, не показывая усталости и обижаясь на тех, кто за ней не успевал[1525].

В Сараево она провела много вечеров при свете свечей и в обществе корреспондента New York Times Джона Бернса: «Я как сейчас вижу перед собой ее барсучью прическу». Сам Бернс чуть не умер от рака, и они обсуждали то, как стереотипы усиливают страдания от болезней. Бернс рассказывал ей о враче, который придерживается позиции, что дух сильнее материи, который дал ему мелки для рисования и призывал «сделать рак своим другом». Бернс и Зонтаг рассмеялись. Однако Бернс признался, что, когда заболел, думал, что «Господь его наказал за неверие». И «Сьюзен поняла, что я имел в виду под мыслями о том, что рак – это наказание»[1526].

Рак не был наказанием за неверие в Бога. Но мог быть наказанием за неверие в науку, и даже пренебрежительно относившаяся к состоянию своего здоровья Сьюзен прекрасно знала, что курение является опасным. В 1993-м ей позвонил бразильский репортер с вопросом о том, какую марку сигарет она курила во время интервью. Репортер вспоминал: «Она страшно разозлилась и заявила, что ей не стоит предоставлять ему эту информацию, у нее был рак, и она не хотела, чтобы люди узнали, что она все еще курит»[1527]. Она курила по меньшей мере две пачки в день, а когда в обществе к ней приближался фотограф, тут же передавала свою сигарету Карле. «Она засовывала мне в ладонь сигарету, даже если в тот момент я сама курила»[1528].

В 1995 году, за три года до второго диагноза, она посещала встречи участников программы Smokenders. Буклет для участников был написан на языке «популярной психологии», который она всегда считала смешным. Курс был построен на «общем тезисе Фрейда – восприятии болезни в исторической перспективе». «Твое отношение – вот в чем разница между успехом и поражением», – писала она. И далее: «Не надо себя жалеть, смейся над собой, возьми себя в руки». Она также писала: «Жалость к себе – это негативное чувство. Замени его чувством позитивным. Избавившись от жалости к себе, ты вернешь себе самоуважение»[1529]. Она так же давала себе практические советы: «Не мой пепельницу до следующей недели» и «Не курить в волнительных ситуациях».

Программа Smokenders была достаточно обычной программой для желающих бросить курить, но в описании Зонтаг она стала напоминать редимейды Марселя Дюшана.

«Наблюдай за курильщиками

Не правда ли, что они выглядят гламурно

Не правда ли, что у них вид людей, которые получают удовольствие

Ключ к самоулучшению – «реклама себе».

Скажи сама себе вслух

Когда просыпаешься

Когда ложишься спать

Какую-нибудь «хорошую сильную

Позитивную мысль»

Вот «Причины, по которым я хочу бросить курить (конкретно)»:

Не хочу получить рак легких

Не хочу получить эмфизему

Чтобы сделать Давиду приятное

Чтобы перестать кашлять

И «Мечты (то, чего я хочу достичь)»:

Проплыть по Амазонке

Заниматься прекрасным сексом».

Среди слов и советов в тексте программы Smokenders неожиданно всплывает цитата Уильяма Джеймса, сказавшего, что «величайшим открытием моего поколения является то, что люди могут изменить свою жизнь путем изменения своего отношения». Впрочем, не всегда – Сьюзен так и не бросила курить. Smokenders и подобные организации популяризировали идеи поколения Фрейда и Джеймса, заключающиеся в том, что умственный настрой и сила воли могут улучшать жизни людей, если ими осознанно управлять. Частично эти идеи были взяты из религии, но в них не было морализма, идеи греха и наказания, которые присутствовали в более ранних вариантах учений о саморазвитии. Христианин представлял себе страсти Христовы, пациенты клиник и кабинетов психологов и психоаналитиков также использовали свое воображение.

ЗОНТАГ ВЕРИЛА В ПОТУСТОРОННЕЕ, В СОН И МЕЧТУ, И ЭТА ВЕРА ПОМОГЛА ЕЙ НА ОПРЕДЕЛЕННОМ ЖИЗНЕННОМ ЭТАПЕ.

Многие из сложностей, которые она испытывала, происходили именно из-за того, что она отказывалась видеть то, что большинство людей считало реальностью. Но в мире сна и грез были свои преимущества. Инструктор программы Smokenders говорил: «Создайте «картинку мечты». Что-то приятное, расслабляющее… используйте эту картинку в качестве отвлечения». Так уж сложилось, что Зонтаг жила в своей «картинке мечты». В определенном смысле это придавало ей сил и убивало боль. Она отказывалась признавать ограничения – своего таланта, своих достижений и возможности самоулучшения и изменения в гораздо большей степени, чем любые практичные и реалистичные люди.

19 октября 1998 года журнал The New York Review of Books праздновал свое 35-летие. На мероприятии Зонтаг появилась в длинном черном парике. Весной 1999-го она почувствовала в себе достаточно сил для того, чтобы вернуться в Бари. Для того чтобы закончить книгу, ей нужна была беспрекословная поддержка Паоло. Но ее отвлекали действия последнего акта разыгрывавшейся по другую сторону Адриатического моря трагедии, а именно развязанной Милошевичем войны.

Боснийский конфликт закончился подписанием Дейтонских соглашений, после чего Милошевич решил «наехать» на албанцев в Косово. Во времена социалистической Югославии Косово имело статус автономного края. После распада Югославии начались репрессии против этнического большинства края – албанцев. Сперва международное сообщество не обратило внимание на разгорающийся конфликт, но после того, как сербы начали чистку, в результате которой миллион людей бежал с насиженных мест, в дело вступили силы НАТО, которые 24 марта 1999-го начали бомбить Сербию. Бомбежки продолжались 78 дней. Президента Клинтона критиковали те, кто ранее критиковал американскую администрацию за вмешательство во внутренние дела Вьетнама и Кубы в 60-х и Никарагуа, Ливана и Панамы в 80-х. Однако автор «Путешествия в Ханой» не оказалась в числе тех, кто обличал американского президента. 2 мая в New York Times появилось длинное эссе Зонтаг, посвященное конфликту в Косово.

Эссе под названием «Почему мы в Косово?» было написано в городе Бари, расположенном недалеко от базы ВВС, с которой самолеты НАТО вылетали бомбить территорию Сербии. Многие итальянцы выступали против этих бомбардировок. Зонтаг писала: «Правые против иммигрантов. Левые против Америки». В эссе она критиковала европейцев за то, что они забыли идеалы послевоенной Европы «Европа позволила Боснии умереть». Разочарование Зонтаг Европой прослеживается и в романе «В Америке». В книге она изобразила вульгарную и материалистическую Америку, однако в целом образ США был позитивен, и в эссе о конфликте в Косово писала, что Америка имеет полное право в него вмешаться[1530]. «Не все насилие в одинаковой степени достойно порицания. Не все войны в одинаковой степени являются несправедливыми», – настаивала она.

Это эссе, как и многие ее другие работы, посвящено вопросу о том, как надо видеть. В начале эссе она пишет о том, как ей в Италию звонят из Нью-Йорка и спрашивают, слышит ли она разрывы бомб в Сербии. Легко смеяться над «географически безграмотным представлением американского друга о том, что размеры европейских стран чуть больше почтовой марки». Однако сама география имеет к делу минимальное отношение. Все, кто следил за развитием конфликта в Косово, могли предугадать, куда все идет. Вопрос был не в том, где находится человек, а в том, куда он готов посмотреть, если у него возникает желание.

«Конечно, легко игнорировать то, что происходит не с нами. Или не там, где мы находимся. Я помню, как летом 93-го в Сараево боснийская подруга рассказывала мне, как спокойно в 1991-м смотрела по ТВ репортаж о том, что сербы сровняли с землей Вуковар, и думала: «Это ужасно. Но ведь это в Хорватии, здесь, в Боснии, ничего подобного никогда не произойдет…» – и переключила на другой канал»[1531].

ЭССЕ ЗОНТАГ НЕ ПРОШЛО НЕЗАМЕЧЕННЫМ В ВАШИНГТОНЕ. СПУСТЯ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ЕЕ ПРИГЛАСИЛИ НА ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УЖИН В БЕЛОМ ДОМЕ.

Почетным гостем того ужина был президент Венгрии Арпад Гёнц. В социалистической Венгрии его приговорили к смертной казни, он выучил в тюрьме английский и после освобождения стал писателем и переводчиком. Среди переведенных им работ есть сборник A pusztulás képei («Воображение катастрофы»), в котором много написанных Зонтаг эссе, включая «Эстетику безмолвия» и «Заметки о кэмпе»[1532].

Шли бомбардировки Сербии, и президент Клинтон поднял тост за приверженность венгерского президента «европейским» принципам, о которых, по мнению Зонтаг, Европа позабыла во времена боснийского конфликта.

«Ваше видение того, как люди и нации живут вместе и сосуществуют, мирным путем решают свои споры, черпают силу в многообразии и уважают достоинство людей, все это заложит основу светлого будущего Европы и всего мира»[1533].

Зонтаг размышляла о том, как некоторые политики умеют вести себя так, что их собеседнику кажется, что он – самый важный человек в этом мире. В этом смысле она оценила поведение Клинтона – его улыбку, взгляд, его напряженное внимание, качества, которыми, по мнению многих ее друзей, обладала она сама. Зонтаг рассказывала Силверблатту о том, что в течение 30 секунд Клинтон мог создать иллюзию существующей между ним и собеседником тесной близости. Этот ужин прошел 6 июня 1999 года. Через два дня бомбардировки Сербии закончились, и сербские войска ушли из Косово.

Через четыре с половиной месяца, 26 октября, Сьюзен снова оказалась в Белом доме. На этот раз ее пригласила Хиллари Клинтон в связи с выходом альбома Энни Лейбовиц «Женщины», состоявшим из фотографий женщин самых разных профессий. Выпуск альбома был идеей Зонтаг, и в своем предисловии она рассматривала излюбленные ей феномены наблюдения и того, как за кем наблюдают. «Мужчину в первую очередь видят. На женщину смотрят», – писала она. Она рассуждала на тему того, что женщин хвалят и осуждают за их красоту. «Одной из главных причин сохранения фотографий известных красавиц является возможность спустя много лет посмотреть, хорошо или плохо они переживают старение»[1534]. Зонтаг вспоминает финальные кадры картины «Королева Кристина» и пишет о том, что пустота дивы является источником ее силы:

«Гарбо спросила режиссера Рубен Мамуляна, о чем ей думать во время съемок этого дубля. «Ни о чем, – ответил тот. – Не думай ни о чем. Пусть в голове будет пусто, а лицо ничего не выражает». В результате появились одни из самых эмоционально заряженных кадров во всей истории кино. Камера приближается и застывает в долгом близком плане, и зрителю ничего не остается, как наблюдать, как невыразимо красивое лицо героини с отсутствующим на нем выражением и сухими глазами охватывает отчаяние. Лицо-маска, на которую зритель может проецировать любые чувства, является высшим идеалом женщин, на которых смотрят»[1535].

Самым последним портретом в альбоме стоит фотография Зонтаг. На фото она изображена с короткими седыми волосами, отросшими после лечения. На обложке фамилии Зонтаг и Лейбовиц напечатаны одинаковым размером шрифта. Размер шрифта и содержание эссе свидетельствовали о том, что Энни наконец добилась успеха на двух фронтах. Во-первых, она «избавилась от репутации фотографа, который заставляет людей раздеваться». Во-вторых, перешла в лигу серьезных художников, о чем свидетельствует соавторство Зонтаг. Сьюзен постоянно что-то советовала Энни. Иногда эти советы были совершенно излишними или даже слегка унизительными, как, например, когда во время круиза по Нилу Зонтаг постоянно просила посмотреть на пирамиды («Это было немного неловко», – говорил Говард Ходжкин). Иногда она выражала восхищение визуальным талантом Энни, как, например, когда впервые появилась в ее квартире. «У нее действительно потрясающий глаз!»[1536] – воскликнула она тогда.

«Какой же я все-таки тиран, – думала иногда Марина. – Но он, кажется, не возражает. Он такой добрый, терпеливый, просто идеальный муж. Ведь в этом-то и есть настоящая свобода, настоящее наслаждение от брака, верно? В том, что ты имеешь полное право попросить человека видеть все таким, каким видишь ты. Точно так же, как видишь ты»[1537].

И, как муж Марины, Энни делала все возможное, чтобы видеть все так, как видела Сьюзен.

«Мы ходили с ней в музей, она видела что-то, что ей нравилось, и заставляла встать в то место, где стояла она, чтобы увидеть именно то, что видела она. Нельзя было встать чуть левее или чуть правее. Надо было встать точно там, где до этого стояла она сама»[1538].

«Она сказала мне, что я молодец, но могу быть еще лучше, – говорила Энни. – Благодаря ей я изменила свои цели и расширила их список. Благодаря ей я поехала в Руанду, в Сараево и начала относиться к ряду вещей гораздо серьезнее»[1539].

«Она была очень, очень суровой. Ей было очень сложно угодить. Я пыталась ей угодить с тех пор, как мы познакомились, и мне это далеко не всегда удавалось. Она постоянно поднимала планку… Она была очень суровым критиком, но она также была моим величайшим почитателем, самым большим поклонником»[1540].

Сьюзен с большим удовольствием выступала в защиту Энни и ее идей. Однажды благодаря вмешательству Сьюзен выбрали одну из самых запоминающихся журнальных обложек 1990-х. Энни попросили сфотографировать актрису Деми Мур на обложку августовского номера Vanity Fair 1991 года. Мур была на восьмом месяце беременности. Лейбович сфотографировала ее голой в профиль, в косметике и огромных бриллиантах. «Фотограф, который заставляет людей раздеваться», взялась за старое. Однако Тина Браун не хотела ставить фотографию на обложку. Ее смущало то, что изображение беременной женщины было слишком эротичным, а подобные фотографии не появлялись на обложках массовых и модных журналов. Сьюзен поговорила с Браун по телефону и убедила ее поставить фото на обложку. Порядка 100 млн человек увидели эту фотографию, а номер стал самым продаваемым за всю историю публикации издания[1541].

После постановки диагноза во второй раз отношения Сьюзен и Энни улучшились. Энни могла заботиться о больной Сьюзен, а та могла помочь ей стать фотографом, чьи фотографии экспонируют в музеях. Каждая из женщин могла, как мать, заботиться о партнерше. Питер Перрон рассказывал: «Лейбовиц всегда старалась устроить на день рождения Сьюзен что-то особенное. Сьюзен становилась маленькой девочкой – кто-то помнил о ее дне рождении и заботился о ней»[1542]. Приятель Энни Ллойд Зифф вспоминал о том, как Сьюзен читала отрывки из произведений Вирджинии Вулф в загородном доме Энни в Райнбек.

Сьюзен могла помочь Энни стать более уважаемой в кругах высококультурной публики, а Энни могла помочь Зонтаг стать более модной. Журнальные обложки, которые снимала Энни, видели миллионы людей, которые не только не читали Зонтаг, но и вообще никогда о ней не слышали. Несмотря на то что Сьюзен ненавидела современный культ знаменитостей, она понимала, что ей не повредит расширить круг своих потенциальных поклонников. Одному приятелю она сказала, что от Николь Стефани, которая перенесла автокатастрофу, она узнала, что «если ты выпадаешь из зоны общественного внимания, то полностью исчезаешь из нее»[1543].

Под влиянием Сьюзен Энни пыталась улучшаться. «Она очень старалась делать то, что говорит ей Сьюзен. Иногда даже казалось, что она ведет себя, как Элиза Дулиттл», – рассказывал один из последних ассистентов Сьюзен Оливер Странд. Там, где остальные видели жестокость, Энни видела поддержку. Во время вояжа по Нилу после 60-летия Сьюзен женщины отправились осмотреть пирамиду Хеопса. Чтобы увидеть пирамиду на рассвете, они выдвинулись к ней в два часа ночи. «Дул сильный ветер. Такой сильный, что иногда казалось, что нас сдует», – рассказывала Энни. На полпути к вершине она остановилась, решив, что не полезет на вершину. «Я чувствовала, что с меня вполне достаточно и идти на вершину нет необходимости». Но тут мимо вверх поднялась Сьюзен, бросив на ходу: «Увидимся на вершине!» Энни послушно последовала за ней. «Все было очень просто. Если Сьюзен собирается это сделать, то и я должна подняться на вершину».

САМЫМ СИЛЬНЫМ ВОСПОМИНАНИЕМ ЭННИ ОБ ОТНОШЕНИЯХ СО СЬЮЗЕН БЫЛО ТО, КАК ТА ЕЕ ВДОХНОВЛЯЛА. «БЫЛО ЖЕСТКО, НО ХОРОШЕГО ОКАЗАЛОСЬ ГОРАЗДО БОЛЬШЕ, ЧЕМ ПЛОХОГО. У НАС БЫЛИ ПОТРЯСАЮЩИЕ СОВМЕСТНЫЕ ОПЫТЫ И ПЕРЕЖИВАНИЯ»[1544].

Глава 39

Самая естественная вещь в мире

«Мы только что подписали контракт с W.W. Norton на написание вашей биографии», – прочитала Сьюзен в марте 96-го в письме от супружеской пары Карла Роллисона и Лизы Пэддок. С этими людьми она встречалась во время поездки в Польшу в 80-х. «С тех пор, – писали супруги, – Карл написал биографии Мэрилин Монро, Лилиан Хеллман, Нормана Мейлера, Марты Геллхорн, Пабло Пикассо (для «молодых взрослых») и Ребекки Вест»[1545].

Зонтаг была в шоке, но пока бить тревогу не стала. В августе Ролисон и Пэддок связались с Роджером Штраусом, который потом написал издателю Norton Старлинг Лоуренс о том, что «вчера говорил с ней об этом проекте, который она ненавидит»[1546]. Спустя несколько недель в New York Times появилось интервью с Роллисоном и Пэддок «Непростой способ зарабатывать: враждебность по отношению к авторам неавторизованных биографий». Роллисон говорил, что с трудом представляет себя на месте Зонтаг: «Я всем сказал, чтобы они говорили. Я хочу, чтобы получилась интересная книга, с красочными историями. И все говорят. Я хочу быть знаменитым». Пэддок высказала мнение о том, почему Сьюзен (да и все остальные) не должны положительно отнестись к неавторизованным биографиям об их жизни. «Мне бы такое не понравилось. Я бы очень разозлилась и расстроилась»[1547].

Роллисон и Пэддок использовали агрессивную тактику. Они преследовали Карлу Эофф и предлагали ей оплатить ее сотрудничество с ними. Они измучили Штрауса[1548]. Слухи об этих нелицеприятных ситуациях дошли и до Зонтаг. В начале 1997 года она решила выступить с заявлением о том, что все, кто говорит о ней, делают это вопреки ее желанию. За 40 лет публичности у нее набралось много приятелей (а также врагов), и она написала письма огромному количеству людей. В письмах было следующее: «Я хотела вам сказать, что эти люди могут с вами связаться. Лично у меня с ними нет никакого контакта»[1549].

«Писать биографию любого человека, пока он еще жив, кажется мне бесполезным и несерьезным делом. Эти авторы не поставили меня в известность о своем желании писать мою биографию, не просили одобрения их планов или моей поддержки, а подписали контракт на книгу, что не предвещает ничего хорошего»[1550].

Автобиографию «слепили» быстро, и в конце 1999-го агент писателей отправил в 15 изданий письмо с предложением напечатать отрывок из книги. Такое письмо получил книжный редактор Los Angeles Times Стив Вассерман, который был старым приятелем Зонтаг, после чего переправил его факсом Сьюзен[1551].

В письме была фраза о том, что Зонтаг исповедует «открытые любовные отношения с женщинами». Фраза по отношению к Зонтаг об «открытых любовных отношениях» прозвучала в СМИ всего один раз – семью годами ранее, когда Зои Хеллер брала у Сьюзен в Берлине интервью для Independent. Вот что было написано в интервью:

«Насколько это известно ее друзьям, все любовные связи Зонтаг после развода с Риффом были с женщинами, но она отказывается признавать, что является лесбиянкой, а также подтвердить статус своих многолетних отношений с фотографом Энни Лейбовиц. «Мне льстит, что о женщине 59 лет говорят, что у нее есть активная эмоциональная жизнь, что соответствует действительности, но я не говорю о своих любовных связях точно так же, как и не говорю о своей духовной жизни… Все это слишком сложно и всегда звучит слишком банально»[1552].

После этого интервью с Хеллер Зонтаг запаниковала и попросила своего литературного агента Эндрю Вили разобраться с этим «кризисом». Вскоре, по словам Хеллер,

«со мной совершенно неожиданно связался Давид Рифф, с которым я никогда ранее не встречалась. Все было очень странно, и я до конца не поняла, что происходит. Мы встретились в редакции Independent и сходили на ланч. Я не очень отчетливо помню, о чем он говорил, кроме одной фразы: «Вы сделали так, что она заплакала»[1553].

У ХЕЛЛЕР НЕ БЫЛО НИКАКОГО ЖЕЛАНИЯ УСТРОИТЬ СЬЮЗЕН КАМИНГ-АУТ. ЕЙ КАЗАЛОСЬ, ЧТО ОНА ПИШЕТ ПРО ТО, ЧТО ВСЕМ УЖЕ ДАВНО ИЗВЕСТНО.

Незадолго до интервью Зонтаг она брала интервью у Бэрри Манилова и «не упомянула, что он гей». Хеллер не была сторонницей насильственного каминг-аута. Ланч с Давидом показался ей еще более странным из-за того, что тот конкретно так и не упомянул, чем именно Хеллер расстроила его мать.

Карла Иофф видела, что Сьюзен было сложно скрывать свои отношения с женщинами. «Дошло до того, что Энни очень расстроилась, потому что она гордилась своими отношениями со Сьюзен, – говорила Карла. – Она ее любила, и обе были публичными личностями. Она не считала, что об их отношениях надо заявлять в газетах, но, с другой стороны, не считала нужным делать вид, что их отношения были какими-либо другими». Энни было больно от того, как Сьюзен себя вела в подобных ситуациях. «У меня складывается такое ощущение, что ты меня стыдишься»[1554], – заявила она Зонтаг со слезами.

«Почему вам не быть такими, какие вы есть, и наплевать на то, что думают другие?» – спросила она Сьюзен. Вот как ответила ей Зонтаг:

«Ну, Карла, все это совсем не так, как у тебя. Можно выйти замуж за мужчину, но это совсем другая история. Мы не можем принадлежать друг другу. Два человека одного пола не могут находиться в таких же отношениях, как партнеры разных полов. И кроме всего прочего, мне все еще нравятся мужчины».

«Значит, ты бисексуальна, – сказала я. – Чего этого стесняться? Разве в этом есть что-то плохое?» Я продолжала настаивать, и, наконец, она ответила: «Я не считаю, что отношения людей одного пола являются легитимными». И потом начала говорить все то, что обычно говорят те, кто называет себя христианином, типа: «Чисто физиологически ничего не складывается».

«Любовь в сексуальном смысле, чтобы считаться настоящей, должна быть между партнерами разных полов»[1555], – писал Филип Рифф в одной из своих последних книг. В романе «Благодетель» Зонтаг писала, что гомосексуализм – это «игривость с масками». И по прошествии многих лет она так и не смогла снять с себя эту маску. Она закрыла эту маску другой – маской известного писателя, маской, специально созданной для того, чтобы скрыть свою сексуальность: «Мне нужна самоидентификация в качестве оружия для того, чтобы бороться с оружием, направленным против меня обществом. Ощущение того, что я лесбиянка, заставляет меня чувствовать себя более уязвимой. Это увеличивает мое желание спрятаться, стать невидимой».

Культура изменилась, а Зонтаг – нет. До самой смерти она, по словам Синьориле, считала гомосексуальность «скандальным секретом». Публично и в частных разговорах она с пеной у рта отрицала свою связь с Лейбовиц. «Несмотря на то что все так предполагают, мы не любовницы»[1556], – говорила она в интервью аргентинской писательнице Луизе Валензуела в 2002-го. Год спустя итальянская журналистка Аллесандра Фаркас пережила массу неприятностей после того, как упомянула о гомосексуализме в статье в Corriere della Sera.

«Я шокирована и очень рассержена тем, что вы безосновательно и без связи с предметом разговора упомянули в качестве факта слухи о моей личной жизни, – писала Зонтаг Фаркас. – Вы ничего не знаете о моей личной жизни. Вы ничего о ней не спрашивали».

«На самом деле все эти слухи не имеют под собой какого-либо обоснования. Но даже если бы они были правильными, мне кажется, что было бы вульгарным и непристойным повторять сплетни в интервью, посвященном, как мне казалось, серьезным вопросам»[1557].

Фаркас вежливо ответила: «Упоминание факта вашей дружбы показалось мне естественным и правдивым признанием… Для нас и для наших читателей сексуальные наклонности не являются камнем преткновения», что вызвало еще более негативную реакцию Зонтаг. «Она была в ярости от этой Фаркас, – говорил друг Сьюзен[1558], – и ответила журналистке письмом с ироничным использованием кавычек:

«Нет ничего «естественного» в том, что вы упомянули в контексте моей работы, что Энни Лейбовиц является моей подругой. И мне кажется, что вы не имели в виду дружбу. У меня много друзей и подруг. Так уж получилось, что среди них есть и фотографы.

И это не «информация». «Исследования», на которые вы ссылаетесь, сводятся исключительно к долгоиграющим сплетням, и эти сплетни, хотя и не делают мне ничего «плохого», не являются правдивыми»[1559].

Впрочем, она не всегда реагировала так агрессивно. В 2003-м проверяющий факты сотрудник New York Times спросил, является ли Зонтаг «бывшим компаньоном мисс Лейбовиц», на что получил ответ: «Я слышала эти слухи. Нет, эта информация не верна»[1560]. Зонтаг врала даже своей сестре.

«Я приезжала в Нью-Йорк… Мы ходили куда-нибудь, что-то смотрели, кого-то навещали, и потом она говорила: «Мне надо к Энни. У нее там семейные проблемы». Она придумывала какую-то неправдоподобную историю, и мы снова виделись на следующее утро. И к вечеру все повторялось снова, только с новым предлогом. В конце концов я к этому привыкла».

Джуди узнала о раке сестры из статьи в Hollywood Reporter. О связи Сьюзен с женщинами она узнала от знакомого из Сан-Франциско, который упомянул об этом как об общеизвестном факте. Джуди была в шоке[1561].

Приблизительно в то время, когда Сьюзен поняла, что Роллисон хочет устроить ей каминг-аут, у нее было интервью с Джоан Акоселла для журнала The New Yorker. Статья о Зонтаг должна была появиться к выходу романа «В Америке». «Несколько интервью, которые я провела со Сьюзен, оказались самыми сложными интервью, которые я взяла за всю свою жизнь. А я брала интервью у дочери Нижинского, которая была шизофреником»[1562], – говорила Акоселла.

Зонтаг по полной «наехала» на Акосселу, что было довольно странно. Однако за массой грубостей, которой той пришлось выслушать, Акосселу поразило то, насколько оторванной от жизни была Зонтаг.

«Она искренне хотела, чтобы я написала про нее что-то хорошее. Она хотела, чтобы я стала ее другом (в кавычках), вошла в круг ее близких, стала «своей». Она ужасно гордилась своими друзьями и одновременно ужасно обманывалась в том, кто есть ее друзья. Она говорила: «Вот этот человек является моим близким другом». А я за день до встречи с Зонтаг говорила по телефону с этим человеком, который отозвался о ней следующим образом: «Эта гребанная сука»[1563].

Акоссела быстро увидела самую главную ложь. Сьюзен утверждала, что первой женщиной, с которой переспала, была Ирэн, после того как та подарила ей 1000 белых роз. Акоссела знала, что вскоре выйдет написанная Роллисоном биография, и сказала, что Сьюзен стоит что-то предпринять «до того, как выйдет обвиняющая ее книга», и предложила ей, что готова написать что-нибудь безобидное.

«Используй меня для того, чтобы упредить их и опровергнуть. Используй для этого мой материал. Скажи, что ты бисексуал, и дело с концом». Зонтаг была в ужасе от моих слов. Просто в ужасе. Она сказала: «Я не знаю, какими словами все это сказать. Просто не представляю». Я ответила: «Я напишу слова на бумаге, ты можешь их прочитать или сказать что-то другое, что считаешь нужным. Я буду сидеть рядом с тобой с включенным диктофоном. Все должно быть записано на пленку».

В The New Yorker требовали документальное подтверждение каждой цитаты, поэтому признание Зонтаг должно было быть записано.

«Потом я пришла к ней в следующий раз. Она сидела в огромном кресле в центре гостиной. Я сказала: «Сьюзен, я должна попросить тебя перейти сюда или туда». Я сидела на диване. Она ужасно нервничала. Наконец, она пересела на диван. Я уселась у ее ног, включила диктофон, предварительно проверив его, чтобы не было никаких проблем с записью. Медленно и запинаясь, она произнесла то, что я процитировала в статье».

Ее признание было в стиле рафинированного автора эссе «Заметки о кэмпе». «Ну и что, что у меня были герлфренды и бойфренды? Я никогда не думала, что мне придется в этом признаваться, потому что мне казалось, что это самая естественная вещь в мире»[1564].

На странице журнала фразы казались совершенно безобидными, но в реальности они дались Зонтаг с большим трудом.

«Человек, расшифровывавший интервью, был геем, обычным нью-йоркским геем, который совершенно не скрывался. И ему пришлось напечатать эти фразы. Он услышал не только слова, а сдавленный тон голоса Зонтаг. И этот человек сказал, что после этого расплакался. И я сказала ему: «Я тоже расплакалась». Зонтаг произносила эти слова, а я плакала»[1565].

Клозет – это не место. Это метафора. Вместе со связанной с этим словом другой метафорой, «каминг-аут», оно является примером однобокости и недостаточности метафор в целом. В отличие от самых разных сложностей, которые предполагает понятие «каминг-аут из клозета», в лингвистическом смысле и разговорном языке это понятие описывает простое действие – решение и переход из одного пространства в другое.

Эта метафора не существовала до 60-х ни в движении за права геев, ни в общении между собой геев и лесбиянок.

«Принятая у геев кэмп-терминология, в данном случае выражение «каминг-аут», заимствовано из лексикона светских дам и означает выход молодой особы в свет, каминг-аут в общество своей социальной ровни… До войны геи использовали выражение «каминг-аут» только в смысле выхода или появления человека в мире геев, в гомосексуальном сообществе»[1566].

В любом случае после появления понятия «клозет» появилась возможность исследовать его феномен. Если гомосексуалисты в эпоху борьбы за права женщин и черных начали понимать, что тоже являются меньшинством с ущемленными правами, они также понимали, что существует большая разница между тем, как растут и развиваются девочки и представители нацменьшинств по сравнению с тем, как растут дети – будущие геи.

Девочки или большинство девочек узнают о том, как должна вести себя женщина, от своих матерей. Чернокожий ребенок узнает, как бороться с проявлениями расизма от родителей и других живущих по соседству черных. Но будущие геи (чаще всего) рождаются в гетеросексуальных семьях и часто проживающих в районах, в которых геев совсем не жалуют. Следовательно, эти дети или молодые люди врут, ведут себя не так, как бы повели бы себя в других ситуациях. Для них ложь – это вопрос выживания.

ИМЕННО В ТАКОМ КОНТЕКСТЕ МОЛОДАЯ ЗОНТАГ В СВОЕ ВРЕМЯ ПИСАЛА, ЧТО «ЯВЛЯЯСЬ ГЕЕМ… Я ТОЛЬКО ХОЧУ БОЛЬШЕ ПРЯТАТЬСЯ».

В ее детстве умение прятаться было важно не только для подростков, но и для взрослых. Точно так же как и она, многие геи связали себя узами брака. До начала 60-х любые попытки общаться с другими геями были чреваты. В случае Сьюзен она чуть было не потеряла родительские права. Гомосексуалист в профессии, требовавшей наличие лицензии (в областях медицины, права и психиатрии), мог потерять эту лицензию по причине «моральной развращенности». Полиция часто досаждала им. Журналисты приходили в гей-бары, чтобы обнародовать имена и адреса их посетителей, часть которых после этого заканчивала жизнь самоубийством.

Все это приводило к низкой самооценке и депрессии. Доктор Чарльз Сильверстайн, бывший одним из первых психологов, лечивших геев, писал: «В то время считалось, что человек может измениться, если очень этого хочет. Считалось, что человек сам виноват, если у него есть фантазии о гомосексуальном сексе. Такие люди становились неудачниками в жизни семейной и социальной. Они не могли изменить себя, что приводило их в новые бездны депресии». Из-за этого «некоторые люди не могли создать любовные отношения со своим партнером. Такие пары встречались в сельской местности. Мне не попадались партнеры, которые долго жили вместе в больших городах, хотя знаю, что такие были»[1567].

Даже после того, как движение за права геев начало набирать обороты после полицейского рейда в 1969 году (бар Stonewall Inn), понятие «клозет» совсем не значило каминг-аут или его отсутствие. Человек мог быть геем по выходным, а утром в понедельник становиться совершенно ничем не выделяющимся служащим. Или человек мог быть открытым геем в большом городе, но не в своем консервативном родном городке, когда навещал родных. Поэтому «клозет» никогда не был местом и тем, о чем можно было спокойно раз и навсегда позабыть. В безопасных для геев местах «каминг-аут означал, что надо было очень аккуратно вести совершенно обычный, будничный разговор»[1568]. Как писал другой доктор, «это потенциально бесконечный процесс… Геи должны постоянно решать, открываться или скрывать свою ориентацию в зависимости от ситуации и людей, с которыми общаются. Ничего подобного гетеросексуалы не знают»[1569].

Вот в таком мире выросла Сьюзен. Несмотря на произошедшие изменения отношения к геям, ее поведение к концу жизни показало, что ей так и не удалось избавиться от стереотипов поведения времен, когда она была молодой. Она спокойно могла объявить о том, что она – лесбиянка, что не повлекло бы за собой никаких социальных и правовых последствий. (Более того, честность укрепила бы ее репутацию борца-радикала.) Но привычка оказалась сильнее. С научной точки зрения претензий к гомосексуализму уже не было никаких, и психологи начинали все лучше и лучше понимать поведение геев. Двое исследователей писали в 93-м: «Сокрытие и выдача себя за гетеросексуала приводит к тому, что человек начинает сам себя ненавидеть, попадает в замкнутый круг лжи, обмана и полуправд, что приводит к ухудшению отношений с членами семьи и друзьями»[1570].

Сокрытие своей сексуальной ориентации имело также и другие последствия. За годы нахождения в клозете у людей появлялись «трудности в вопросе правильного определения того, как оценивают их окружающие, а также в вопросе оценки собственных сил и потенциала»[1571]. Это частично объясняет, почему Сьюзен 40 лет мучилась и не признавала то, что многие о ней уже знали или догадывались. Сокрытие сексуальной ориентации приводило к тому, что людям было сложно воспринимать «свои реальные достижения в качестве отражения собственных возможностей», эти возможности, как и сами люди, не воспринимались как что-то настоящее. В результате геи были слишком зависимы от оценки окружающих.

«Прозрачность, невидимость, потеря собственного голоса, состояние запертости за стенами или другими барьерами – вот некоторые из описаний личного опыта» людей, находившихся в клозете. Все это, как видите, метафоры. Но клозет означал стыд, сокрытие, секретность. Нахождение в клозете приводило к потере собственного голоса и потери способности видеть.

Акоселла говорила, что нахождение в обществе Сьюзен «было похоже на то, что меня заперли в пещере с драконом».

«Со Сьюзен было очень-очень сложно, и она лгала. Лгала много. Несмотря на то что мы не были друзьями, мы вращались в одной социальной среде. Она врала мне так, как ей не следовало бы делать».

СТАТЬЯ АКОСЕЛЛЫ ВЫШЛА 6 МАРТА 2000 ГОДА И БЫЛА ПО ОТНОШЕНИЮ К СЬЮЗЕН ТЕПЛОЙ, ДРУЖЕСТВЕННОЙ И ХВАЛЕБНОЙ.

Автор оценила роман «В Америке» гораздо выше, чем она сама считала, что он того заслуживает, и ни словом не обмолвилась о том, как вела себя с ней Сьюзен. «Это самая неискренняя статья о человеке, которую я когда-либо писала. Если бы я рассказала правду о том, кто такая Сьюзен, текст был бы совсем другим», – говорила Акоселлы. Как ребенок, который видит, как страдает его мать, не рассказывает об этом окружающим, Акоселлу тронула «огромная нужда» Сьюзен, и она была готова ей помочь. Зонтаг сказала, что эссе о ней «экстремально хвалебное, но вульгарное»[1572].

Спустя два месяц в New York Times появился далеко не такой хвалебный материал. Эллен Ли, калифорнийский историк-любитель в возрасте 81 года, обнаружила в тексте романа «В Америке» по крайней мере 12 отрывков, списанных с текстов самой Хелены Моджеевской или работ о ней самой. Напомню, что Хелена была прототипом героини романа, Марины. Ли оказалась специалистом по биографии актрисы и недоумевала: «Зачем писатель такого уровня и престижа, как Сьюзен Зонтаг, использует цитаты из посторонних источников без кавычек и сносок в списке использованной литературы?»[1573]

Зонтаг ответила на обвинения: «Существует более общий аргумент о том, что вся литература является рядом ссылок и намеков. Я делаю различия между писателями и их источниками. Сами источники созданы из источников и в них используются кавычки вокруг слов», – говорила она корреспонденту NY Times. Несмотря на то что общий объем плагиата составил около трех страниц, понятие «источников», по определению Зонтаг, надо трактовать слишком свободно и списанные ею отрывки необязательно считать плагиатом. Она судила (и оправдывала) себя по стандартам, которые сама установила для Марины:

«Большинство правил поведения на сцене, – говорила она им, – применимы и к реальной жизни. («За исключением моментов, – горько и мрачно улыбанулась Марина, – когда они не применимы».) Одно из этих правил следующее: Никогда не признавай совершенную ошибку»[1574].

Тем не менее тема плагиата была ей интересна. В ее худлите хватает героев, которые боятся того, что их раскроют, но испытывают судьбу своим безрассудным поведением. Ипполит в «Благодетеле» пытается убить фрау Андерс, судя по всему, только для того, чтобы его поймали. В «Наборе смерти» Дидди признается в убийстве, которого не совершал. В дневниках Зонтаг писала о разных видах плагиата:

«Можно ли считать Брехта плагиатором? В разговоре с Экерманном Гете предложил хороший ответ, который может использовать любой писатель в случае обвинения в плагиате: «Все, что в книге – мое, а взял ли я это из книги или жизни, не имеет никакого значения. Самое главное это то, что я это правильно использовал». Ладно с Брехтом, его метод операции был коллективным. Ну что по поводу Д. Томаса? Его это нисколько не оправдывает»[1575].

Меррилл Родин, который воровал с ней книги в школьные годы, подозревал, что обманы Сьюзен далеко не ограничиваются воровством в магазинах. Позднее Сьюзен советовала Эдмунду Уайту перестать использовать цитаты и «столбить мысли в качестве своих собственных»[1576].

Эллен Ли без особой охоты, но признала объяснения Зонтаг. «Может, правила изменились и сейчас в худлите новые правила», – говорила она в статье Times. Тем не менее Ли шокировало то, что Зонтаг заявила в интервью. «Я думала, что всем понравится, – говорила Сьюзен. – Хелена Моджеевская – уже забытый персонаж, но она была великой. Я показала ее прекрасным человеком. На самом деле она была ужасной расисткой». Для Ли и других американок с польскими корнями это было ложью. Проверенные «источники» свидетельствуют о том, что Зонтаг клеветала, а Хелена Моджеевская, напротив, боролась против расизма[1577].

Этот эпизод нисколько не повлиял на дальнейшее поведение Зонтаг. В своем последнем публичном выступлении в Йоханнесбурге в 2004 году она использовала массу цитат из текстов критика Лоры Миллер. «Иронией судьбы оказалось то, что та лекция была посвящена вопросам моральности и литературы»[1578], – говорила Миллер.

«Несмотря на то что я не жалуюсь на то, как относятся ко мне критики, я их никогда не жаловала, – говорит Марина. – Их исходной точкой является представление о том, что тебя не ждет успех»[1579]. Несмотря на сдержанную реакцию критиков на книгу, роман «В Америке» удостоился Национальной книжной премии. Поговаривали о том, что описание Акоселлой того, как Зонтаг лечилась от рака и была отравлена тяжелыми металлами, повлияло на жюри. Некоторые говорили, что премию Зонтаг дали за многолетние заслуги в области культуры.

Профессор вуза Новая школа Джеймс Миллер вспоминал, что Давид тогда болел и было неизвестно, приедет ли он. Сьюзен нервничала по поводу Давида и премии, и в результате этого стали очевидными некоторые не особо заметные стороны ее характера.

«Никто, повторяю, никто не ожидал, что Сьюзен Зонтаг получит Национальную книжную премию за тот роман… Давид появился перед самым началом, и Сьюзен все еще была в слезах. Она совершенно не ожидала и была потрясена… Она была настолько неуверенной, что, когда к ней пришло признание, она оказалась совершенно не готовой. Она жаждала этой награды, но когда ее получила, все было очень трогательно, и даже то, что в последний момент появился Давид»[1580].

Зонтаг позвонила поэтессе Бренде Шогнесси, с которой незадолго до этого подружилась. «Я никогда до этого не слышала, чтобы она так мягко говорила по телефону, – рассказывала Шогнесси. – Обычно она рявкала». Сьюзен пригласила поэтессу присоединиться к ним в ресторане Russian Samovar, в котором она часто бывала с Бродским. Там были Роджер Штраус и другие ее друзья. Даже если у кого-то и были сомнения в качестве романа «В Америке», они были рады успеху Сьюзен.

«Роджер сказал ей: «Сьюзен, ты знаешь, что на самом деле здесь важно? Знаешь, почему это так здорово? Потому что это значит, что роман «В Америке» никогда не умрет. Он станет бессмертным. И все это благодаря этой премии». Именно это она и хотела услышать. Именно об этом она мечтала. Все мы поняли, что это было ее заветной мечтой. У пианино была оперная певица. Зонтаг пели песни. Это был потрясающий триумф. Мне так повезло, что я там оказалась. Все было необыкновенно прекрасно»[1581].

Глава 40

То, чем писатель является

В ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ЖИЗНИ СЬЮЗЕН ЗАВЯЗЫВАЛА НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА И ДРУЖЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ, РАЗВИВАВШИЕСЯ ПО ПОРАЗИТЕЛЬНО ОДНОТИПНОМУ СЦЕНАРИЮ.

Ее друзьями становились люди гораздо моложе, чем она. Чаще всего это были геи или бисексуалы. Часто это были люди из заштатных провинциальных городов, в которых в раннем детстве росла Сьюзен, и точно так же, как и она, они были талантливыми, чаще всего писателями или художниками. Зачастую эти люди не очень понимали, как применить свои таланты, до тех пор, пока в их жизни не появлялась dea ex machina в лице Зонтаг.

Она осыпала их комплиментами, неотразимо льстила, чтобы поднять их самооценку. Она давала советы, которые они запоминали на всю жизнь. Она одобряла творчество и хвалила зачастую в присутствии очень известных людей, называя «блестящими» и «изумительными». Она рекомендовала их и знакомила с известными людьми, к которым они начинали обращаться по имени. Она водила их в рестораны и кормила едой, которую они до этого никогда не пробовали, приглашала на спектакли, которые они никогда не видели. Рекомендовала книги, о которых они никогда не слышали, и приводила на ужины в компании с людьми, о которых они слышали очень многое. Этих молодых людей приглашали в экзотические путешествия, которые те никогда бы не смогли оплатить из собственного кармана. Во время этого «медового месяца» этим молодым людям казалось, что они стали тем, кем мечтали стать в своем захолустном городишке. И за все это (эта фраза неоднократно слышится из разных уст) они останутся ей «бесконечно благодарны».

Но потом ситуация резко меняется. Вначале ментор рекомендовал им книги. Теперь Зонтаг начинает признаваться своим протеже, что она в отчаянии от их невежества. Молодой человек торопится показать себя достойным, стремится улучшаться, но то, что началось с дружеских советов, заканчивается грубыми наездами и буллингом. Зачастую Зонтаг начинает игнорировать или унижать своего протеже во время спектакля или балета, на который его или ее привела. Новых знакомых Сьюзен поражало, как грубо та относилась к женщине, которая оплачивала все ее счета. Потерять самоуверенность, которой до этого подпитывала Сьюзен, было большим ударом, и если у этих людей были до этого проблемы с наркотиками и / или алкоголем, то эти проблемы только усугублялись. И тем не менее им было сложно забыть чары Зонтаг. Те, кому довелось увидеть по-детски ласковую и нервную Сьюзен, зачастую начинали помогать ей, в надежде, что она станет такой харизматичной особой, в которую – опять эта фраза встречается в разговорах многих людей – «они были влюблены». Для этих многих она даже после смерти оставалась самым важным человеком, оказавшим самое сильное влияние на их жизни.

Одной такой подругой оказалась Бренда Шогнесси. В 1999 году FSG выпустило ее первый сборник стихов «Интерьер неожиданной радости». Зонтаг обратила внимание на эту книгу, и об этом узнал Ричард Говард – преподаватель Колумбийского университета, у которого училась 29-летняя поэтесса. Говард предложил Бренде позвонить Сьюзен: «Она не звонит людям. Она просит позвонить общего знакомого». Сьюзен была рада познакомиться с автором книги. «Она действительно представляла себе, что я буду говорить утонченно и поэтично. Я так точно не говорила. У меня акцент девчонки из долины в Лос-Анджелесе. Я выросла в Южной Калифорнии. Было заметно, что я ее расстроила»[1582].

Но Сьюзен была очень мила. Она забросала Бренду вопросами о поэзии. Она поддерживала ее творчество, призывала писать больше, водила в книжные магазины, где журила за то, что та мало читает. Сначала все это вдохновляло. «Сложно описать ее магнетизм, сексуальный шарм и вообще, какой потрясающей она оказалась при личном контакте. Она никогда не казалась мне старой», – говорила Бренда. Как и многие другие, Бренда влюбилась в Сьюзен: «Я обожала слушать ее рассказы. Обожала ее смех».

Постепенно Бренда узнала Сьюзен ближе и увидела ее слабости. «Она могла сказать: «Я не пью, потому что моя мама была алкоголичкой. У нее в руке постоянно был коктейль «Маргарита». Это казалось Бренде трогательным.

«Потом я обратила вимание на то, что, если разговор заходил о том, о чем она понятия не имела, она быстро возвращала его на ту тему, которая была ей знакома. Она неоднократно так поступала. У нее есть представление о том, что она должна знать все. И это пугает ее, ей наверняка очень сложно»[1583].

Как и многие другие, Шогнесси видела, насколько изолированной была Зонтаг. «Вскоре она начинала звонить мне очень часто, и я начала сопровождать ее на визиты к врачам. Я думала: «Бог ты мой, как мне повезло! Со мной тусит такой потрясащий человек». Тогда я еще не задумывалась над тем, почему такой замечательный человек готов со мной видеться пять раз в неделю. Откуда у нее так много на меня времени?»

С ГОДАМИ ОДИНОЧЕСТВО СЬЮЗЕН СТАНОВИЛОСЬ ВСЕ БОЛЕЕ ОЧЕВИДНЫМ[1584].

В начале 60-х в Париже она писала: «Я все еще не знаю, как быть в одиночестве, не знаю даже, как просидеть час в кафе»[1585]. Когда она была одна, то превращалась в ребенка. «Ненавижу быть одной, потому что тогда чувствую, словно мне 10 лет», – подмечала она в 63-м, приблизительно тогда, когда говорила Коху о том, что готова жить с любым выбранным наобум посетителем катайского ресторана. «Как быть одной, как не быть одной – вечная проблема», – отмечала она в дневнике в 1977 году.

«Для того чтобы писать, как говорил Кафка, невозможно быть достаточно одиноким»[1586], – писала она в эссе «Одиночество» в 1995-м. При этом, по словам Джамайки Кинкейд, «она боялась тишины. Мне всегда казалось, что мысли, которые ей нравятся, происходят из безмолвия». Она писала, когда поблизости находились люди. Рядом с ней мог находиться Дон Левин, она была на амфетаминах, пила кофе, курила Marlboro. Она писала, когда рядом с ней в комнате находился молодой писатель Тед Муни, что его очень сильно удивило. Силверблатту она говорила: «Заходи в мою комнату. Захвати с собой книгу. Я буду писать. Мы можем болтать». Такое постоянное внимание истощало людей, и когда похвалы Шогнесси превратились в издевательства и грубость, девушка задумалась о том, что Зонтаг, вероятно, нужна фрейлина или придворная дама. «Зачем она звонит человеку, который на 30 лет ее младше, а потом начинает об этого человека ноги вытирать?»

Желание того, чтобы ее хвалили, и постоянное стремление не быть одной приводили к компромиссам, которые ненавидели даже ее самые верные друзья. В мае 2000-го, за несколько месяцев до получения Национальной книжной премии за роман «В Америке», она прилетела в Израиль для получения Иерусалимской премии по литературе с официальным названием «За свободу индивида в обществе». Даже когда перспективы урегулирования арабо-израильского конфликта выглядели более оптимистичными, эта премия считалась довольно спорной. Несколько известных писателей убеждали Зонтаг отказаться от такой чести. Одна из ближайших подруг Зонтаг, лауреат Нобелевской премии южноафриканская писательница Надин Гордимер, написала ей письмо с подобной просьбой:

«Я пишу тебе, потому что если позвоню, то чувства смятения и волнения собьют и запутают меня, а я хочу четко передать свою мысль. Моя дорогая и горячо любимая подруга, писатель, которого я считаю одним из пяти лучших среди живых, я убеждена, что тебе не стоит принимать в этом году Иерусалимскую премию по литературе»[1587].

Гордимер, как и Зонтаг, была еврейкой, ей ранее предлагали эту премию, но она от нее отказалась. По ее словам, она не «хотела ехать из одного апартеида в другой». Гордимер видела, что бойкот ЮАР способствовал исчезновению режима апартеида. Израиль был одним из союзников расистского режима, и то, что израильское правительство проводило в Палестине политику апартеида, было понятно всем, включая многих израильтян.

Отказаться от премии Зонтаг настоятельно просил американский писатель палестинского происхождения Эдвард Саид:

«Жестокая израильская военная оккупация продолжается уже 33 года – это самая длинная оккупация, за исключением 35-летней оккупацией Японией Кореи… Это не война между двумя государствами, а колониальная военная политика, которую одно государство ведет против народа, не имеющего государственности и компетентного руководства.

Следовательно, твое харизматичное присутствие на церемонии вручения премии и ее принятие обеспечит израильскому правительству необходимую международную политическую поддержку и даст миру сигнал о том, что величайшие таланты современности согласны с тем, что делает Израиль»[1588].

Сьюзен так и не ответила на письмо Гордимер. Саиду она написала: «Будет ли мой отказ от премии – и вообще, как о нем станет известно? На пресс-конференции? После моей статьи в Times? – более серьезным, чем поездка в Израиль и выступление на церемонии?»[1589] Это довольно странный комментарий. Именно в Times была напечатаны ее статьи о Косово, преследовании писателей в Китае и вскоре после этого появится статья о том, что американцы пытают в тюрьмах иракцев.

СЬЮЗЕН «УЖАСНО РАЗОЗЛИЛАСЬ», КОГДА ШОГНЕССИ ПЕРЕДАЛА ЕЙ ИНФОРМАЦИЮ О ТОМ, ЧТО ОДИН АДВОКАТ ЕВРЕЙСКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ НЕ СЧИТАЕТ КОРРЕКТНЫМ ОПИСАНИЕ СЬЮЗЕН ИЕРУСАЛИМСКОЙ ПРЕМИИ КАК «НОБЕЛЕВСКОЙ ПРЕМИИ ИЗРАИЛЯ».

Зонтаг еще больше разозлилась, узнав, что сама Бренда придерживается такого же мнения. «Мне кажется, что она переживала по поводу своего наследия. Боялась, что люди о ней позабудут».

Во время вручения премии Зонтаг выступила с успокоительно-примирительной речью: «Писатели и читатели в Израиле и Палестине стремятся создать литературу с единым и общим голосом, а также многообразием правд». В речи она также «наехала» на писателей, которым не хватает ее морали и смелости.

«Боролись ли получившие эту премию писатели за свободу индивида в обществе? Значит, всех их, а теперь я должна сказать – нас объединяет именно эта цель?

Не думаю.

Эти писатели являются представителями самых разных политических взглядов. Некоторые из них едва притронулись к Большим Словам: свобода, индивид, общество…

Но значение имеет не то, что писатель говорит, а то, чем он является»[1590].

Эдвард Саид счел ее выступление «умопомрачительно плохим»[1591] и заметил, что «праведная» Зонтаг не упомянула о том, что на Иерусалимской книжной ярмарке, на которой и проходило вручение премии, не было ни одного араба или мусульманина[1592].

Шогнесси обожала советы, которые ей давала Зонтаг. «Свои советы Сьюзен давала совсем не милым тоном. Она всегда давала их немного жестоко. Но все ее советы были изумительными», – говорила Бренда. Многие касались различных премий, которые можно было получить. Сьюзен спросила Бренду, подала ли она на стипендию Гуггенхайма, и когда та ответила, что слишком молода, чтобы удостоиться такой чести, Сьюзен вскипела: «Не твое дело саму себя отвергать. Это их задача. Ты кладешь листок со своим именем в шляпу, участвуешь в лотерее. Если они тебя «зарежут», то это уже их дело. К тебе это никакого отношения не имеет! Что ты вообще о себе знаешь? Какая же ты эгоистка!» Бренда подала заявку, и подавала много лет подряд. И с 11-й попытки получила стипендию Гуггенхайма.

Другим Зонтаг так же резко давала важные советы. Она убедила Ричмонда Бертона высказывать свои мысли и соображения во время посещения музеев. Бертон считал, что его мысли являются слишком банальными.

«Она очень быстро делала замечания, с которыми я большей частью соглашался. Все остальные просто боялись об этом говорить. Она говорила: «Послушай, Ричмонд, большинство людей просто боятся своих собственных чувств». Это был такой для меня подарок понимания, так четко преподнесенный, и что особенно приятно, что не от кого угодно, а от нее самой»[1593].

Она посоветовала Майклу Силверблатту вырасти. В детстве у Майкла была аллергия на пыль и грязь, поэтому его родители сожгли все его мягкие игрушки. Когда он вырос, то стал собирать такие игрушки. «Ты должен их выбросить, – приказала ему Зонтаг. – Все до последней. Ты уже не ребенок. Ты и так слишком долго этой детской шизой занимался. Я на тебя не злюсь, но ты бросишь это занятие. Просто остановись, и все. Забудь про детство». Он подчинился и потом был ей всю жизнь благодарен.

«А Джимми КакКорту она сказала следующее: «Джимми, не знаю уж, как это тебе удалось, но твой любовник весьма достойный человек, вы друг другу подходите, но если ты будешь продолжать пить, то ты его потеряешь. Ты его потеряешь, а сам будешь думать, что ты – пуп земли. Ты – малоизвестный автор одного специфического романа. Где гарантия, что ты напишешь второй роман?» И Джимми не стал на нее сердиться, записался в Анонимные Алкоголики, и они до сих пор вместе со своим парнем, и все это главным образом благодаря Сьюзен. Своими словами она ранила и уничтожила жизни такого же количества людей, которое своими словами и спасла. И я среди последних»[1594].

В последние годы жизни с ней дружил молодой немецкий куратор Клаус Бизенбах. Он вспоминал о том, как в четыре часа утра, когда они покупали в Берлине картофель фри, Сьюзен разоралась на него за неправильное употребление одного слова. Этот случай в корне изменил все его отношение к своей работе: «Она донесла до меня, что все, что мы делаем, каждое слово, которое используем, имеет значение. Во всем есть свой смысл. Надо быть удивительно точным и сконцентрированным». Бизенбах понял, почему она обращала такое внимание на значения слов. «Клаус, – говорила Зонтаг, – ты куратор и критик, единственное, что у тебя есть, – это твое мнение. Не разбрасывайся им, не отдавай его просто так. Это единственное, что у тебя есть»[1595].

«Такое ощущение, словно она и по сей момент засела у меня в голове. Она стала для меня авторитетом, идеализированным примером для подражания», – говорил Бертон. Впрочем, иногда ее авторитет превращался в авторитарное отношение. После смерти Зонтаг Шогнесси писала: «Меня шокировало, что эти женщины (включая Терри Кастл и Сигрид Нуньез) упоминали о том, что она говорила им, что они глупые. Они совсем не глупые». Она начала ходить к психоаналитику, чтобы понять, почему ее тянет к человеку, который так плохо к ней относится. Во всех отношениях и связях, в которых присутствует элемент подавления, редкие проявления доброты на фоне в целом плохого отношения являются наркотически притягательными. «Когда она действительно давала мне понять, что меня любит, а не считает меня идиоткой, это было просто потрясающе».

Зонтаг легко увлекалась людьми, и, следовательно, ее ждали бо́льшие разочарования, чем человека более сдержанного, более точно умеющего понимать людей и более ироничного по поводу своих собственных недостатков. Однако у нее был друг, который ее никогда не расстраивал, и имя этому другу Искусство. В 2001 году вышел сборник эссе «Куда падает ударение», в котором она объясняется в любви этому другу и пишет о том, как им восхищается.

Восхищение другими людьми бывает у тех, кто не способен восхищаться собой, писала она в «Любовнице вулкана». «Он хотел восхищаться собой, но чаще восхищался теми, кого любил». У леди Гамильтон была «страсть к обожанию»[1596], которая была и у автора этого романа. Обожать и восхищаться – значит участвовать в чем-то более чистом, масштабном и красивом, чем ты сам, восхищение вписывалось в ее характер: увлечение, страсть – не долгая и упорная работа любви, а быстрое головокружительное увлечение.

Сборник эссе «Куда падает ударение» написан на основе 20-летних упражнений в восхищении и обожании. В нем много говорится о стремлении к идеалу, будь то произведение искусства или идеал «серьезной» – моральной, политической или художественной – жизни. Она обсуждает книги, кино, танец, людей, которых она боготворила в детстве, например Ричарда Халлибёртона, и тех, кого обожала – будучи взрослой: Лусинду Чайлдс и Иосифа Бродского. Она писала о местах, которые остались в памяти, в особенности о Сараево. Начиная с эссе «Против интерпретации» Зонтаг была известна тем, что сообщала о новых именах и тенденциях в искусстве. Она много читала и много путешествовала, что, бесспорно, помогало. В сборнике есть эссе о творчестве таких деятелей культуры, как Данило Киш, Райнер Вернер Фассбиндер, Мачадо Де Ассис, Хуан Рульфо и Говард Ходжкин.

ЗА МНОГИЕ ГОДЫ ИМЯ ЗОНТАГ СТАЛО СИНОНИМОМ ВЫСОКОЙ КУЛЬТУРЫ, И ПО ТЕКСТУ СБОРНИКА ЭССЕ «КУДА ПАДАЕТ УДАРЕНИЕ» МОЖНО ЛЕГКО ПОНЯТЬ, ПОЧЕМУ ЭТО БЫЛО ИМЕННО ТАК.

Она была интеллектуалом, которого знали люди, ничего не знавшие об интеллектуалах. Она была гуру в картине «Зелиг» Вуди Аллена, гением, придумавшим идею обложки Vanity Fair, женщиной, разрешившей Энни Лейбовиц сфотографировать себя в рекламе водки Absolut. Возможно, такие «достижения» могут показаться достаточно пошлыми, но в эпоху культуры шопинга культуре нужны были защитники, которые могли позволить себе зайти на демоническую территорию. Зонтаг была человеком, считавшим, что культура стоит того, чтобы ее защищали.

Она была человеком, который, по мнению многих, ходил на все премьеры, видел все оперы, читал все книги и боролся с блокадой Сараево посредством драматургии. Однако для самой Сьюзен все это означало психологическое давление, от которого можно было сойти с ума. В Израиле она говорила о том, что важность писателя объяснялась тем, чем или кем он был. Но важность и значение самой Зонтаг объяснялись тем, что она представляла собой. Метафора «Сьюзен Зонтаг» была воистину великим изобретением. Эта метафора стала больше, чем ее жизнь, она ее пережила, и именно поэтому такой тонкий критик, как Джоан Акоселла, была к ней милосердна. В сборнике «Куда падает ударение» есть эссе «Дети Борланд» об австралийском фотографе Полли Борланд, фотографировавшей взрослых мужчин, одетых детьми. Борланд показывала «банальные, но весьма интимные действия: плач, пускание слюны, процесс еды, сна, купания, мастурбации, которые в ее изображении становятся странными ритуалами, эти действия осуществляют взрослые мужчины, одетые детьми». Магия этих фотографий объясняется тем, что изображенные на них люди, ведущие себя как фрики, таковыми фриками не кажутся. В этих фотографиях «нет простодушия и наивности изображений Дианы Арбус».

«Фотографии говорят о правде человеческой природы, которая кажется слишком очевидной для того, чтобы о ней говорить, – соблазн регрессии? Радости регрессии? – но которую при этом никто так прямо и прозорливо еще не исследовал. Они предлагают нам себя идентифицировать («ничто человеческое мне не чуждо»), пробуждают в нас смелость признать, что и мы можем представить себе такие чувства, хотя нас и удивляет то, что некоторые люди действительно на это идут, не стыдясь изображать эти чувства в жизни»[1597].

У самой Зонтаг были эти фантазии, хотя она часто с отвращением говорила о своем детстве. («Она стала актрисой частично для того, чтобы не чувствовать себя ребенком»[1598]). Зонтаг резко осуждала проявления детского поведения у своих друзей. Силверблатту она рекомендовала забыть о детстве.

Она превратила своих любовниц (включая Ирэн, Карлотту и Лусинду) в аватаров своей собственной матери. Когда в 2000 году Энни в 51 год решила родить, возраст оказался не самой большой проблемой. Карда Иофф говорила: «Она давно высмеивала ее желание родить»[1599]. Шогнесси говорила о том, что Зонтаг очень расстроилась из-за того, что Энни начала эту историю «без ее согласия». Однажды за ланчем Зонтаг расплакалась и призналась: «Я в ужасе. Энни меня бросает. Она собирается рожать без меня»[1600].

Энни говорила: «Я хотела дать многое. Я много дала Сьюзен, но хотела давать еще больше. Я хотела давать больше любви. Я выросла в большой семье и хотела иметь детей. Я хотела двигаться дальше. И в конце концов наши пути разошлись». Она хотела помочь Сьюзен сделать то, о чем та мечтала всю жизнь. «Я счастлива от того, что у меня есть Сара. Что тебе до этого?» Она купила Сьюзен квартиру на rue Seguier в отеле Hôtel Feydeau de Montholon на берегу Сены с видом на Нотр-Дам. «Квартира в Париже была для того, чтобы она там могла писать»[1601], – говорила Энни.

Сьюзен полюбила Сару. Энни сфотографировала их вдовеем на пляже в Лонг-Айленде. Сьюзен, заканчивающая жизненный путь, и Сара, этот путь только начинающая. «Я делала эти снимки и думала: «Так кто же из них ребенок?»[1602] – говорила Энни со смехом.

Спустя два или три года Шогнесси не без помощи Сьюзен получила стипендию в Японии, в стране, в которой родилась ее мать. Шогнесси жила в Токио, куда Сьюзен приехала для того, чтобы судействовать на арт-конкурсе. Бренда была очень рада видеть Зонтаг, которая примчалась на встречу в «возбужденном состоянии» и начала забрасывать Бренду вопросами. «Она говорила быстро-быстро, словно маньяк: «Как тебе здесь нравится? Как тебе здесь нравится? Как тебе Токио?» Я ответила: «Мне здесь очень нравится». Она: «А что именно? Расскажи, что именно тебе нравится? Почему тебе здесь так хорошо?»

До этого с Брендой часто случалось, что в разговоре Сьюзен называла ее глупой или смешной. После нескольких месяцев жизни в Японии Бренда решила ответить, что ей нравится, как древняя культура этой страны совмещается с футуризмом и современностью.

«Она широко развела руками: «Да как тебе такое может нравиться? Это же конец чтения!»

«Что ты имеешь в виду – конец чтения?» – переспросила я. «Это конец чтения! Все, что ты любишь! Книги! Всему этому конец! Это конец чтения!» Я отвечаю: «Чего ты так негативно? Зачем ты хочешь со мной спорить? Я с тобой спорить не собираюсь». Я сама начала на нее кричать. Сцена была очень смешной. На самом деле, если вдуматься, замечание о том, что Токио – это конец чтения, является довольно забавным.

Я начала плакать и потом сделала то, чего раньше никогда не делала. «Знаешь что? Я уже не могу. Я не пойду с тобой на ланч. Я ухожу».

Я повернулась и стала уходить, и она с силой схватила меня за руку: «Не уходи. Не оставляй меня здесь». Я, типа: «Хорошо, хорошо». Тут я поняла, что она не знает Токио и может заблудиться.

А она: «Я была в Японии 100 раз, я здесь знаю все». На самом деле она ужасно испугалась остаться одной на улице. Она сказала потом: «Я не знаю, как вернуться в отель. Не знаю». При этом она жила в большом и известном отеле. Найти этот отель можно было без проблем. Но она очень расстроилась. Она все еще крепко держала меня за руку. Я сказала: «Ладно, ОК. Проехали. Забудем об этом. Пошли на ланч»[1603].

Глава 41

Наблюдение за катаклизмами

В НАЧАЛЕ 2001-го СЬЮЗЕН ВМЕСТЕ С ДАВИДОМ ВЕРНУЛАСЬ В САРАЕВО, ЧТОБЫ ОТМЕТИТЬ НАСТУПИВШИЙ МИЛЛЕНИУМ.

Как она говорила, Сараево – идеальное место для встречи нового века. XX век начался в Сараево убийством в 1914 году Франца-Фердинанда и закончился в 1992-м блокадой города. Сенада Кресо, которая к тому времени стала пресс-секретарем боснийского правительства, говорила, что Сьюзен всегда чувствовала себя счастливой в Сараево. Кресо увидела, что Зонтаг находится «в фантастическом настроении… была полна энергией». Они поехали «в один из немногих приличных ресторанов города».

«Мы хохотали до упаду, ели, напились… И впервые за все время знакомства мы с Давидом начали болтать об астрологии. Я читала книги, наподобие «Знаки любви» и «Знаки звезд» Линды Гудмен, и оказывается, что их читал и Давид. Для нее это было полным откровением. Открытием совершенно новой территории»[1604].

Вскоре стало известно о том, что Энни забеременела. В феврале Зонтаг дала в Оксфорде лекцию, которая потом превратилась в эссе «Смотрим на чужие страдания», последней книгой, опубликованной при жизни Сьюзен. В лекции, как и в книге, Зонтаг продолжала обсуждение вопросов, волновавших ее многие годы: о роли писателя и политики, языка и войны, изображения и жестокости. В той книге она писала: «Наблюдение за происходящими в другой стране катаклизмами является одним из фундаментальных переживаний современной жизни».

Днем 11 сентября она тоже была наблюдателем или зрителем. В тот день террористы напали на пилотов и направили авиалайнеры в знаковые объекты США. Один из самолетов, летевших на Вашингтон, в результате борьбы в салоне не долетел до цели и упал в поле в штате Пенсильвания. Два лайнера врезались в башни-близнецы в Нью-Йорке, одно время бывшими самым высокими зданиями в мире, в результате чего башни обвалились. Еще один захваченный самолет упал на Пентагон. Весь мир смотрел по ТВ, как люди выбрасывались с верхних этажей башен-близнецов. Среди наблюдавших за развитием драмы была и Сьюзен, которая находилась в берлинском отеле Adlon.

60 годами ранее бомбардировки Перл-Харбор объединили всю нацию. То же самое, по крайней мере на некоторое время, произошло и после терактов 11 сентября. Однако вскоре стало понятно, что непопулярный президент Джордж Буш (впервые с 1888 года занявший эту должность без получения мандата большинства) использует теракты в своих целях. Президент понимал, что после терактов вся нация поддержит правительство из чувства патриотизма. На какое-то короткое время самый непопулярный президент со времен начала опросов населения получил поддержку 92 % избирателей.

В течение нескольких недель Манхэттен был обклеен объявлениями о поиске пропавших людей, а руины обвалившегося здания дымились. Спустя неделю сенаторам и журналистам стали приходить по почте конверты со спорами сибирской язвы, от чего погибло пять человек. Происхождение конвертов с сибирской язвой так и не раскрыли, что прибавило апокалиптичности. Все считали, что необходимо что-то предпринять. Никто не думал о метафорах.

Или, точнее, почти никто не думал. Спустя два дня после терактов Сьюзен позвонила подруга, Шэрон ДеЛано из The New Yorker, и попросила написать что-нибудь короткое для издания. Сьюзен написала три параграфа.

«Разрыв между монструозной долей реальности, которую мы получили в прошлый вторник, самодовольным бредом и прямым обманом, которые изрыгают ТВ-комментаторы и публичные личности, является удивительным и угнетающим. Те, кто должен следить за событием, объединились в попытке довести умственные способности взрослого населения до уровня детей. Где признание того, что произошедшее не является «трусливым» нападением на «цивилизацию», «свободу», «человечество» или «свободный мир», а нападение на объявившую себя сверхдержавой страну, пожинающую последствия действий и союзнических отношений США? Как много американцев знают об американских бомбардировках Ирака? И если уж использовать прилагательное «трусливый», то не было бы более правильно применить его в адрес тех, кто убивает оттуда, где его не ждет возмездие, а не в честном бою, когда человек рискует жизнью, чтобы убить других. В смысле смелости (являющейся нейтральным качеством) можно говорить все что угодно о террористах, свершивших нападение во вторник, но трусами их точно нельзя назвать.

Наши руководители пытаются убедить нас в том, что все в порядке. Америка не боится. Наш дух не сломлен, хотя этот день станет днем позора, и Америка сейчас находится в состоянии войны. Но все далеко не так хорошо. То, что произошло, не было Перл-Харбором. Нами управляет похожий на робота президент, убеждающий нас в том, что Америка должна высоко держать голову. Сегодня все поддерживают президента. Целый ряд общественных деятелей, членов администрации и не занимающих государственных должностей и являющихся противниками проводимой нынешней администрацией США внешней политики, не находят ничего лучше, как заявить, что поддерживают президента. Есть над чем подумать в Вашингтоне и в других местах, о некомпетентности американской разведки и контрразведки, о вариантах развития американской внешней политики, в особенности на Ближнем Востоке, а также о том, какой может быть умная программа военной защиты. Бурные аплодисменты единодушного и успокоительного одобрения съездов КПСС нам точно не подходят. Единодушное ханжество и оторванная от реальности риторика последних дней американских СМИ и администрации кажется мне недостойной демократии.

Занимающие государственные должности мужи дали нам понять, что считают своим долгом манипулировать нами, а также заниматься шапкозакидательством, надуванием щек и помощью пережить горе. Политика в эпоху демократии требует наличия отличных друг от друга мнений, что приводит к честности, эту политику заменили психоанализом. Давайте горевать вместе, не вопрос. Но минимальное понимание истории поможет нам понять то, что недавно произошло, и то, что может происходить дальше. «Наша страна сильна», – повторяют нам раз за разом. Я почему-то не считаю, что это большое утешение. Кто сомневался в том, что Америка сильна? Вопрос только в том, что это не единственное, чем может быть наша страна»[1605].

Эти строчки оказались самыми взрывными из всех тех, которые она когда-либо написала для печати. Эти слова могли бы быть (и время подтвердило) пророческими. Первую строчку: «Грустному и потрясенному американцу, жителю Нью-Йорка, Америка не казалась такой далекой от признания реальности, чем после получения в прошлый вторник монструозной доли реальности» – вырезали, что, по ее мнению, искажало содержание, которое она хотела вложить в посыл.

Даже до публикации текста многим показалось, что Зонтаг выбрала неправильный тон. После публикации значительная часть читателей была шокирована. Зонтаг планировала во время выступления в Американской академии в Берлине зачитать отрывки из романа «В Америке», но собравшиеся хотели услышать ее мнение о теракте. Она зачитала приведенный выше текст, перед чтением которого признала, что «он моралистического содержания, не отличается высоким уровнем художественного мастерства, в нем есть преувеличения, и многие сочтут, что это уж слишком».

Выслушавший текст немецкий журналист был очень удивлен. «В этом полемическом тексте содержится жесточайшая критика Америки. Ни одна газета еще не публиковала таких враждебных статей. В ближайшие недели мы узнаем, опубликовал ли текст The New Yorker»[1606]. Закончив, она подняла глаза. Публика молчала.

В ЭТОМ ТЕКСТЕ ОНА НАРУШИЛА СВОИ СОБСТВЕННЫЕ ПРИНЦИПЫ, СФОРМИРОВАННЫЕ ЧЕТЫРЕ ГОДА ДО ЭТОГО ПО ПОВОДУ САРАЕВО: «ТЫ НЕ ИМЕЕШЬ ПРАВА НА ПУБЛИЧНО ВЫСКАЗАННОЕ МНЕНИЕ, ЕСЛИ ТЫ САМ ТАМ НЕ БЫЛ».

Она следила за развитием событий по CNN, и ее негативная реакция подтвердила правоту ее собственного утверждения. Какими бы сенсационными ни были изображения, они плохо передают реальность.

В Америке, где многие помнили ее политические тексты, правые «сделали стойку». «Что общего у Усамы бен Ладена, Саддама Хусейна и Сьюзен Зонтаг?» – таким вопросом начиналась статья в The New Republic. – Зонтаг нельзя впредь давать слово во время серьезных интеллектуальных дебатов». Это сказал председатель фонда наследия Рейгана[1607]. В New York Post писали: «Я хотел пройти босиком по битому стеклу через Бруклинский мост, схватить эту ужасную женщину за горло, вытащить к развалинам башен-близнецов и заставить ее прочитать этот текст пожарным»[1608].

Ее друзья тоже остались недовольны. Давид Рифф негодовал. «Мне постепенно не понравился текст, который я быстро написала для New Yorker, – писала она ему спустя неделю после публикации. – Даже в процессе работы он показался мне примитивным. Но сейчас он мне кажется еще более неправильным. Было правильно выступить против заигрывания с публикой и излишне патриотичной американской риторики. Но мне надо было также сказать и о терроризме – то, о чем ты писал мне в прошлых письмах…» Он все равно был недоволен. Она отвечала: «Я продолжаю размышлять о вопросах, которые ты затронул. Был мой текст таким ужасным? Я склоняюсь к тому, что он не был очень умным. Мне начинает казаться, что главное для лидеров мнений, в число которых я включаю и себя, – это занять позиции непринятия Буша»[1609].

Давид с ней не соглашался. Ей надоела его настойчивость, и она начала защищаться:

«Еще раз о моем тексте. Я написала его в прошлый четверг в Берлине. Этот текст был о риторике по CNN. Шэрон попросила меня что-нибудь написать, и я согласилась. Ты говоришь о «мнении, которое навязала мне Шэрон». Я тебя умоляю… Мои ошибки – это мои ошибки»[1610].

«Никогда не признавайся в ошибке», – писала она в романе «В Америке». Действительно, за исключением того случая с Давидом, она практически никогда не признавала своих ошибок. С Давидом она шла на попятный, пытаясь заручиться поддержкой единственного человека, который мог ее отчитать, выражение «моя ошибка» она практически не использовала в общении с другими людьми, ни с кем, кроме него.

Однако Зонтаг понимала, почему ее критикуют. Кампания была направлена не столько против нее, сколько против всех, кто подвергал сомнению действия администрации. 26 сентября пресс-секретарь Белого дома Эри Фляйшер предупредил, чтобы люди «следили за тем, что говорят, и за тем, что делают». Комика Билла Мара раскритиковали за то, что он сказал приблизительно то же самое, что и Зонтаг, а именно, что террористы не были трусами. «Быть в самолете, который таранит здания, я бы точно не назвал трусливым поведением», – заявил он. Рекламодатели ушли из его программы, и к концу сезона его ток-шоу закрыли.

Гленн Гринвальд, один из самых настойчивых критиков администрации Буша, считал, что реагировать надо до того, как эмоции превратятся в железобетонную ортодоксию. Было важно сказать, что «причина, по которой нам надо прекратить убивать людей дронами, в том, что нам не нужны люди, которые будут нам мстить. Поэтому Зонтаг и другие говорят о том, что не надо использовать теракты для оправдания политики милитаризма и требования военного превосходства. Настало время бороться с этими идеями».

Гринвальд считал, что Зонтаг права, указывая на связь американской политики и терроризма:

«У большинства американцев была уверенность в том, что США занимались своими делами, и вот, откуда ни возьмись, совершенно без причины, на нас решили напасть эти гребаные религиозные фанатики. Просто потому, что они гребаные фанатики, сумасшедшие и люто ненавидят нас. Мне кажется, что такой человек, как Зонтаг, которая несколько десятилетий говорит о том, что США ведут агрессивную политику насилия, совершенно справедливо и обоснованно делает такие выводы»[1611].

Возможно, другой президент мог бы вести себя иначе и показать, что Зонтаг не права. Но Джордж Буш вскоре втянул США в военную авантюру не хуже Вьетнама. И если ее оценка ситуации оказалась бы правильной, то критика ее слов Давидом и другими была бы необоснованной. Ее анализ объяснялся недостатком эмпатии, что пагубно влияло на ее отношения с людьми и делало банальными многие ее политические оценки. Бренда Шогнесси была в шоке:

«После терактов 11 сентября она сказала одну вещь, которая меня просто поразила. Она сказала: «Ресторанные работники! Ресторанные работники! Мне наплевать на директоров. Мне наплевать на финансистов. Ресторанные работники». Я, типа: «Стоп, тебе наплевать на других людей?» Очень странное политическое заявление после терактов 11 сентября»[1612].

11 сентября Энни Лейбовиц была уже на восьмом месяце беременности. Она находилась у врача и слушала ритм биения сердца своего ребенка. «Когда я вернулась в свою квартиру, то, посмотрев в окно, поняла, что башни-близнецы исчезли. На их месте стоял дым столбом. Я не схватила камеру и не побежала на улицу только потому, что мне надо было думать в первую очередь о ребенке»[1613], – говорила она. Спустя несколько дней Сьюзен вернулась в Нью-Йорк и вместе с Энни она пошла к месту, где раньше возвышались башни. Чтобы скрыть беременность, Энни надела широкое пальто.

В конце сентября, для того чтобы выразить свою солидарность городу, в котором она провела «10 бурных лет», в Нью-Йорк приехала аргентинская писательница Луиса Валенсуэла. Непосредственно перед днем рождения Энни, 2 октября, Сьюзен пригласила Луису в загородный дом Энни в Райнбек. «Энни собрала друзей, коллег и своих сотрудников, чтобы все поверили в то, что этот мир все еще стоит того, чтобы в нем рожали детей», – говорила Луиса Валенсуэла. Сьюзен, на голове которой была бейсболка с логотипом нью-йоркских пожарных, предложила почитать новеллу «Рип ван Винкль», действие которой разворачивается поблизости от Райнбека. «Сьюзен читала, и было божественно. Потом Сьюзен пригласила меня в домик, в котором она жила на территории поместья Энни. И, глядя на поверхность пруда, она говорила со мной о счастье и том, как ей приятно, что родится ребенок. «Я стану практически бабушкой», – говорила она»[1614]. 16 октября 2001 года Сьюзен перерезала пуповину Сары Камерун Лейбовиц. «Когда мне в роддоме привезли Сару и оставили с ней наедине, я жутко испугалась»[1615], – призналась Энни.

Сьюзен тоже испугалась, потому что поняла, что после рождения ребенка Энни может ее бросить. Анна Винтур, редактор Vogue издательства Condé Nast и формально босс Энни, приехала на праздник в честь рождения Сары. В квартиру она поднималась в одном лифте со Сьюзен. Майкл Силверблатт говорил, что Энни приветствовала своего босса с бо́льшим энтузиазмом, чем, пожалуй, следовало бы.

«Сьюзен сказала: «А я теперь что? Вырезанная печень?» Я просто ушам своим не поверил, не ожидал, что Зонтаг произнесет такую фразу в стиле Барбары Стрейзанд. Но она хотела быть рядом с Энни, хотела, чтобы ее не игнорировали и не забывали. Анну Винтур, конечно, нельзя игнорировать, но о Сьюзен стоит помнить. Для Зонтаг это была сцена из оперы, в которой любовник приветствует принца-регента и игнорирует убогий предмет своего обожания»[1616].

«Мне кажется, что она не хотела меня с кем-либо делать», – заметила Лейбовиц.

В начале 2002-го Энни уехала из Лондон-Террас. Она приобрела два стоящих рядом дома в Вест-Виллидж и начала там ремонт. В мае Сьюзен писала Луисе Валенсуэла: «Я до конца не понимаю причин, но в новой жизни Энни мне нет места. Видимо, предполагается, что я иногда могу навещать ее, но при этом вокруг будет много людей».

ЧУВСТВУЕТСЯ, ЧТО СЬЮЗЕН РАССТРОЕНА И ПЫТАЕТСЯ ПРИВЛЕЧЬ К СЕБЕ ВНИМАНИЕ ЭННИ. ТЕМ НЕ МЕНЕЕ ЗОНТАГ ВЕДЕТ СЕБЯ КАК СТОИК: «Я ПОВТОРЯЮ СЕБЕ, ЧТО НЕ ХОЧУ БЫТЬ БЛИЗКА К ДОВОЛЬНО БРУТАЛЬНОМУ И ИМПЕРСКОМУ ЧЕЛОВЕКУ, В КОТОРОГО ОНА ПРЕВРАТИЛАСЬ»[1617].

В 1962 году Зонтаг писала: «Культ любви на Западе имеет оттенок культа страдания – страдания как высшей степени серьезности (парадигма Креста)»[1618]. Так она понимала любовь, которая для нее была связана со страданием. «У меня чистый ад», – писала она подруге.

«Я всегда надеюсь, всегда доверчива или просто мазохист, начинаю телефонный разговор и в течение минуты слышу вульгарные, подлые, очень глупые обвинения-крики, после чего она вешает трубку. Было бы смешно, если бы не было так больно. Короче, меня уволили, хотя Энни думает иначе. «Единственные отношения, которые она понимает, – это отношения с родственниками и нанятыми ею сотрудникам)»[1619].

В следующий месяц Сьюзен писала Питеру Перрон о Джейн – «адской няне», англичанке, с которой, как ошибочно предполагала Зонтаг, Энни крутит роман.

«Ну а что касается Энни, то она исчезла… психологически, по-человечески, как угодно. Она только и мечтает о том, как заполучить назад Джейн… Это лето Джейн проводит с семьей Ниархос на их собственном острове в Греции, Энни никогда не слышала о семье Ниархос, и вернется в сентябре. Переезд запланирован на ноябрь. Что потом? Джейн будет заботиться об Энни, сделает так, что та почувствует себя в безопасности».

Тем не менее Энни позволила себе следующий жест: «Она сказала, что в доме будет отведен мне этаж, если я захочу в него переехать»[1620].

Энни всегда тратила не считая. Некоторые из ее сотрудников предполагали, что ее отношение к деньгам являлось своеобразным отрицанием реальности. Вот что говорил ассистент Кристиан Виткин о том, что происходило на съемочной площадке: «Она далеко не всегда понимала, что происходит. Выдвигала смешные требования. Допустим, когда мы стояли по колено в волнах Атлантического океана, требовала, чтобы мы вытащили в воду свет. Но мы не собирались рисковать своими жизнями. Иногда ей не хватало здравого смысла»[1621].

Впрочем, такое отношение было полезным. Точно так же как и Сьюзен, Энни игнорировала правила, которые могли ее ограничивать. «Это была страшная женщина, – говорил Виткин. – Она могла выставить идиотом кого угодно. Она понятия не имела, как выставлять свет, но психологически была очень умной. Подло умной». Точно так же как и Сьюзен, Энни могла удивлять своей щедростью. На открытии выставки «она совершенно неожиданно могла превратиться в самую милую особу на целом свете. Или во время рождественского ужина с сотрудниками раздавала направо и налево Rolex и подарки, все ее обожали. Словно ее переключали на другую программу».

ЭННИ УМЕЛА ПРОИЗВЕСТИ ВПЕЧАТЛЕНИЕ, И ЕСЛИ ОСОБО НЕ ЗАДУМЫВАЛАСЬ О СВОИХ ДЕНЬГАХ, ТО УЖ О ЧУЖИХ И ПОДАВНО.

Ассистент Сьюзен Оливер Странд говорил, что после рождения Сары Энни надо было лететь на съемки в Европу, и она летела на Concorde, после чего няня с дочерью возвращались также на Concorde. «Естественно, с переменой даты вылета и доплатой».

«Только детский билет стоил как минимум 10 000 долларов. По максимуму 35 000–40 000 долларов. И подобное повторялось несколько раз в год»[1622].

Тем не менее финансовое положение Энни не было самым блестящим, поскольку она любила тратить не задумываясь, да и не очень мудро вложила свободные средства. 11 октября 2002-го Дан Келлум готовил праздник в честь дня рождения Сары, которой исполнялся год. На празднике был «зверинец животных, которых можно было погладить, выступление детского певца Dan Zanes и звезды кантри Розанн Кэш, которая должна была исполнить любимую колыбельную Сары». В процессе подготовки ему позвонили с сообщением о том, что возникли проблемы. Подвал двух построенных в XIX веке домов, которые купила Энни, был очень невысоким, менее двух метров. Энни решила выкопать подвал поглубже, чтобы там можно было сделать комнаты с потолком нормальной высоты. Во время углубления подвала на несколько сантиметров осела стена соседнего дома, стоявшего рядом с домами Энни. В журнале New York писали: «Стена отделилась от пола, и появился большой зазор». Большую часть расходов оплатила страховая, но соседи были недовольны. Они подали в суд и в 2003 году достигли внесудебного соглашения, по которому Энни купила дом соседей за 1,87 млн долларов[1623]. В результате у Энни оказалось не два дома, а целых три, что еще больше увеличило расходы на ремонт и обстановку.

Чтобы помочь Энни, Сьюзен взяла второй кредит под залог своей квартиры, покупку которой, кстати, оплатила главным образом Энни. Бухгалтер Сьюзен говорил, что та передала Энни 300 000 долларов[1624].

В январе 2002 года Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе приобрел архивы Зонтаг. «Я рада, что мой архив будет храниться в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, это возобновит мою старую связь с Южной Калифорнией»[1625], – говорила она. Университет приобрел также библиотеку Зонтаг, в которой насчитывалось 20 000 книг. Стоимость сделки составила 1,1 млн долларов. Этих денег оказалось достаточно для того, чтобы Сьюзен помогла Давиду купить себе большую квартиру на целый этаж в районе Требека. В пресс-релизе по этому поводу Зонтаг была оптимистична, но ей было грустно смотреть, как увозят ее бумаги и книги. «Психологически это было сложно, но она сделала это, чтобы помочь Давиду купить квартиру»[1626], – говорила Шэрон ДеЛано. «Она была очень расстроена. Ей очень не хотелось расставаться с книгами и бумагами»[1627], – заметила Карен Муллиган, работавшая у Энни и помогавшая подготовить архив к вывозу.

После приобретения сыну квартиры Зонтаг «потратила огромное количество своих денег. Но деньги – ничто по сравнению с временем, которое ушло на приобретение обстановки. Давид проследил, чтобы были закуплены правильные дверные ручки», – говорила Минда Амиран. Оливер Странд удивился тому, как Сьюзен пыталась сделать все так, чтобы Давид остался доволен. «Это был единственный раз, когда она вела себя рационально, агрессивно, немного недовольно и надменно», – говорила Лейбовиц. Однажды, еще до рождения Сары, Сьюзен подождала, пока Давид выйдет из комнаты, и сказала Энни: «Посмотрим, что будет, когда у тебя появятся дети»[1628].

Глава 42

Не могут понять, не могут представить

В марте 2003-го США вторглись в Ирак. Лишь спустя некоторое время станет понятен весь масштаб произошедшего, и тогда гораздо большее количество людей будет утверждать, что были против вторжения. Многие известные либералы голосовали за одобряющую вторжение резолюцию сената. Хиллари Клинтон тоже поддержала вторжение в Ирак, в итоге в 2008-м она проиграла Бараку Обаме, который был против той войны.

Впрочем, к тому моменту смелость противостояния уже не была такой актуальной, как в начале 2000-х. Пророчество слов Зонтаг о языке квасного патриотизма стало очевидно непосредственно перед началом вторжения, когда «плохие метафоры начали падать на перепуганное население, как ракеты». Советник Буша по национальной безопасности Кондолиза Райс говорила: «Мы не хотим, чтобы дым орудий превратился в ядерное облако». Райс необоснованно обвиняла Ирак. В Англии нашли «вызывающее сомнения досье», согласно содержанию которого Ирак скрывал запрещенное оружие массового поражения. По словам одного британского официального лица, значение и достоверность документа также «были сильно раздуты». Ирак не имел никакого отношения к терактам 11 сентября, поэтому это отношение надо было придумать и продать избирателям, как потребительский товар. На вопрос о том, почему администрация так долго ждала после 11 сентября, глава администрации Буша честно заявил: «С точки зрения маркетинга нет смысла выводить на рынок новые продукты в августе»[1629].

Начались «языковые игры». Джорджа Буша, который уклонился от призыва во время войны во Вьетнаме, стали представлять населению как боевого мачо, единственного спасителя Америки от Армагеддона. Всех его оппонентов заклеймили в качестве членов клуба «Сперва винить во всем Америку». Этот ярлык навесили на самых разных людей, начиная от кантри-группы Dixie Chicks, кончая правительством Франции и Сьюзен Зонтаг. В лингвистическом смысле максимальное падение было зафиксировано, когда картофель фри / French fries предложили впредь называть картофелем свободы / freedom fries. Если спустя два дня после теракта 11 сентября слова Зонтаг о шовинизме казались надуманными, то ее предсказание в конечном счете можно назвать пророческим, по разным сведениям, в иракском конфликте погибло от нескольких сотен тысяч до 1 млн человек.

ЗА МЕСЯЦ ДО НАЧАЛА ВТОРЖЕНИЯ В ИРАК У ЗОНТАГ ВЫШЛА ПОСЛЕДНЯЯ ИЗ ОПУБЛИКОВАННЫХ ПРИ ЕЕ ЖИЗНИ КНИГ – «СМОТРИМ НА ЧУЖИЕ СТРАДАНИЯ». КНИГА ВЫШЛА В ФЕВРАЛЕ 2003 ГОДА, ЧЕРЕЗ МЕСЯЦ ПОСЛЕ ЕЕ 70-ЛЕТИЯ.

Книга начинается цитатой Вирджинии Вулф о «смелых и для многих неприятных размышлениях об истоках войн», написанных незадолго до начала Второй мировой войны. В эпоху войны с терроризмом, что, по сути, означало перманентную войну, само представление о мире без войны казалось странным. Ситуация выглядела совсем иначе после Первой мировой войны. Зонтаг вспомнила подписанный в 1928 году пакт Бриана – Келлога, в котором в том числе США, Франция, Англия, Германия, Италия и Япония отказались от «войны как инструмента ведения национальной политики»[1630]. Эти обещания были очень быстро позабыты. Смерть идеи мира без войны привела к тому, что появилась еще большая необходимость понимания, как надо воспринимать изображения насилия. Граждане должны были понимать, как, кто и зачем ими манипулирует.

Многие журналисты – чаще всего сознательно, а некоторые бессознательно – помогали администрации «продавать» населению иракский конфликт. Если сами люди не пытались понять кадры, которые им показывали, политики и их пресс-службы делали подписи к этим кадрам. Зонтаг отмечала: «Все фотографии ждут того, чтобы их объяснили или фальсифицировали подписями. Во время войны сербов и хорватов в начале недавнего балканского конфликта одни и те же фотографии убитых в деревнях детей показывали как на сербских, так и на хорватских пропагандистских брифингах»[1631].

Слияние войны и маркетинговых механизмов развитого капитализма только усложняло задачу расшифровки изображения. Изображения войны постепенно оказались важнее самой войны, которая, по утверждению главы администрации Буша, стала потребительским товаром. Война во Вьетнаме была «первой, за которой день ото дня наблюдали по ТВ». Благодаря этой войне «появился домашний фронт новой телевизионной близости со смертью и разрушением». С появлением круглосуточных новостных каналов «ТВ-война» приобрела качества максимального развлечения. Такая война по ТВ провоцировала новые войны и мешала закончить уже ведущиеся. Изображение настолько закрыло собой реальность, что люди стали воспринимать войну как метафору. Именно поэтому многие выжившие в башнях-близнецах и находившиеся поблизости сразу после теракта говорили о том, что происходившее 11.09 казалось им «нереальным», «сюрреалистичным», «как в кино»[1632].

Феликс Беато был первым фотографом, который в XIX веке «присутствовал и наблюдал несколько войн»[1633]. Ларри Барроуз во Вьетнаме «был первым известным фотографом, отснявшим войну в цвете»[1634]. Зонтаг приводила целый список поддельных военных фотографий. Снимок морпехов, поднимающих американский флаг на Иводзиме, был инсценирован и срежиссирован «фотографом Associated Press». Красный стяг над дымящимся Рейхстагом был также «инсценирован для камеры»[1635]. «Только начиная с войны во Вьетнаме можно быть уверенным в том, что снимки самых известных фотографов не были инсценированы. И это очень важно для поддержания морального авторитета этих снимков»[1636].

В своем историческом развитии фотография приблизилась к тому, что изображала, художники двигали свои метафоры в сторону вещей и событий, их изображения символизировали то, что увеличивало моральный престиж снимка. Зонтаг отслеживает генеалогию от «Бедствий войны» (Los Desastres de la Guerra) Гойи через Достоевского к журналистам и фотографам, которые в ее эпоху создавали правдивые, а не поддельные снимки, рисковали своими жизнями для создания изображений, которые могли бы перерасти в действия.

Книга «Смотрим на чужие страдания» более оптимистична, чем «О фотографии». В Боснии она видела, как рисковали те, кто хотел что-то снять. «Большинство опытных журналистов, работавших в Сараево, не были нейтральными и непредвзятыми»[1637], – писала она. Фото не снимали ради вуайеризма или пропаганды. Эта мысль вошла в противоречие с двумя идеями, которые она сама же и популяризировала.

«Первое – внимание общественности управляется вниманием, проявляемым СМИ, что значит, главным образом, изображением… Второе – все это можно описать и в качестве противоположности того, что только что было описано: мир насыщен, гиперперенасыщен изображениями, и те, которые должны иметь значение, имеют противоположный эффект – мы грубеем, становимся бесчувственнее… В первом из шести эссе в сборнике «О фотографии» в 77-м я писала, что, хотя известное по фотографиям событие становится более реальным, чем если бы человек никогда этих фотографий не видел, неоднократное повторение ведет к тому, что снимок становится менее реальным. Я писала, что фотографии создают симпатию или этой симпатии лишают. Верно ли это? Когда я писала эти строки, я в это верила. Сейчас я уже не так уверена»[1638].

И она оспаривала свою собственную идею о том, что массовое распространение изображения может подорвать моральный авторитет фото.

«Со времен выхода «О фотографии» многие критики высказывали предположение о том, что благодаря ТВ мучения войны превратились в ежевечернюю банальность… Но как выйти из этой ситуации? Предположим, ограничить показ жестокостей одним разом в неделю? В целом мы работаем над тем, к чему я призывала? Над экологией изображения? Никакой комитет не сможет порционно распределить хоррор, чтобы сохранялась способность шокировать. А ужасы сами по себе не исчезают»[1639].

Опыт в Боснии и Ираке показал, что жизнь и смерть зависят от умения видеть. Но как? Может ли метафора – изображение, фотография, вещь, однажды удаленная, – «восстановить наши чувства»?

МОЖЕТ ЛИ МЕТАФОРА НАУЧИТЬ НАС «БОЛЬШЕ ВИДЕТЬ, БОЛЬШЕ СЛЫШАТЬ, БОЛЬШЕ ЧУВСТВОВАТЬ»?

Эти вопросы занимали Зонтаг в течение всей ее жизни больше, чем другие. Возможно, что единственным человеком, который мог поднять вопрос эмпатии, оказался тот, кто этой эмпатии не имел. Человек с нормальным слухом реже, чем глухой, задумывается о слухе. Ее собственные недостатки и ограничения, а также желание с ними бороться привели к тому, что она начала размышлять над тем, что все остальные воспринимали как данность, и ее размышления и внутренние споры обогащают ее собственные мысли.

Обратной стороной медали стало то, что она не была в состоянии видеть то, что могли видеть другие. Эта неспособность сделала заключение книги «Смотрим на чужие страдания» сравнимым с тем, как глухой отрицает музыку, которую не в состоянии слышать сам.

«[Другие люди] не могут понять, не могут представить то, что упорно чувствует каждый солдат, каждый журналист, работник гуманитарной помощи или наблюдатель, который был под огнем и которому удалось обмануть смерть, настигшую стоявших с ним рядом. И они правы»[1640].

Эти последние слова в книге кажутся вполне логичными. Однако стоит перечитать их несколько раз, чтобы окончательно понять смысл. Если без личного опыта ничего невозможно понять или представить, то зачем вообще пытаться изображать и передавать пережитое? Значит, те, кто хочет что-то зафиксировать и засвидетельствовать, мучают себя без нужды? Этот параграф схож по смыслу с восприятием брака в романе «В Америке» – «спросить человека, потребовать от него увидеть то, что увидел ты сам. В точности то, что ты видел». Это напоминает ее требования к Энни: «Ты не должна была стоять чуть левее или правее. Ты должна была стоять именно там, где стояла я».

Это представление является полной противоположностью представления о метафоре, которые появляются в романах Достоевского или гравюрах Гойи. Если бы эти художники исходили из принципов Зонтаг, то их работы никогда бы не появились на свет. Если существует непереходимая пропасть между человеком в Сараево и тем, кто читает о Сараево, то какой смысл вообще писать про Сараево? Смысл художественного изображения не в том, чтобы полностью приравнять опыт читателя и опыт художника. Смысл художественного изображения в том, чтобы дать возможность читателю или зрителю понять точку зрения и опыт другого человека. Мы в состоянии представить и в состоянии понять.

Если утверждать обратное, то получается, что чернокожий никогда не сможет понять белого или женщину, китайца или боснийца. Получается, что никто не в состоянии никого понять. Не обязательно становиться другим человеком, иметь абсолютно одинаковый опыт, чтобы представить себе жизнь другого человека. Именно поэтому основа метафоры – это эмпатия. Искусство и метафора не делают одинаковым опыт разных людей. Они помогают другим людям понять этот опыт.

На протяжении 2003 года Сьюзен получала награды. В апреле она побывала на книжной ярмарке в Боготе. «Несколько человек, включая (ее агента) Эндрю Вили, говорили ей, что это не самая лучшая идея», – рассказывал ее ассистент Оливер Странд. В Колумбии было опасно. «Думаю, что нам стоит поехать», – сказала она и прихватила с собой своего испанского редактора Хуана Круза.

Однако вскоре после приезда Странд, который родился в Чили, понял, что возникло небольшое непонимание. Сьюзен подумала, что испанское слово «conferencia» не предполагает ее выступления. Она думала, что у нее будут брать интервью. «Я понял это где-то в середине пресс-конференции и тут же сказал ей об этом. Время было 10 вечера». Странд знал, как серьезно Зонтаг относится к тому, что пишет или говорит, и подозревал, что она расстроится, но этого не произошло. На следующее утро она сказала Странду: «Я собираюсь выступить с критикой Гарсия Маркеса за то, что он поддерживает Кастро в вопросе преследования интеллектуалов»[1641].

Зонтаг задумала серьезную провокацию. Маркес был лауреатом Нобелевской премии, любимым писателем Колумбии и одним из самых известных писателей на Земле. Кроме прочего, Маркес поддерживал Кастро. В 60-х многие латиноамериканские писатели поддерживали Кастро и кубинскую революцию, но полвека спустя благодаря политическим репрессиям на Кубе и бедности населения этой страны среди интеллектуалов у Кастро осталось мало друзей. Поэтому поддержка Маркеса была очень важна для кубинского режима.

В марте, непосредственно перед колумбийской поездкой Зонтаг, на Кубе прошел очередной показательный судебный процесс, в результате которого 78 диссидентов приговорили к судебным срокам от 12 до 24 лет за преступления типа «наличие кассетного магнитофона Sony». Вскоре после этого трех диссидентов казнили за то, что они пытались уплыть с Кубы на небольшой лодке[1642]. Эти действия режима критиковали во всем мире. В своем выступлении в Боготе, которое слушали 1000 человек (еще 300 стояло на улице), Зонтаг сказала:

«Я знаю, что Габриэля Гарсию Маркеса уважают и его книги пользуются большой популярностью. Он – величайший писатель этой страны, и я его уважаю, но считаю совершенно непростительным то, что он не осудил недавние действия кубинского режима»[1643].

Публика не обиделась на нее за это высказывание, а устроила ей овацию. Гарсия Маркес ответил на эти обвинения. «Я не могу сосчитать количество диссидентов, заключенных и заговорщиков, которым я, совершенно этого не афишируя, помог за последние 20 лет», – говорил он в интервью газете El Tiempo. Зонтаг отвечала: «И этот режим стоит того, чтобы его поддерживали? У вас есть режим, позволяющий принять иммигрантов?»[1644]

После книжной ярмарки Зонтаг, Круз и Странд поехали в колумбийский город Картахена. Выступление на ярмарке встряхнуло Зонтаг, и в этом спокойном городе у океана она продолжала жить в жестком трудовом графике, «плавая, плавая и плавая до забытья в бассейне отеля», по словам Круза. Несмотря на жару, ей не сиделось на месте, она ходила смотреть культурные ценности, слушать музыку, «потела в человеческом марафоне».

В течение двух лет после рождения Сары Энни Лейбовиц пыталась родить еще одного ребенка. Несмотря на возраст (в 2003-м ей исполнилось 54 года), она после рождения Сары смогла два раза забеременеть, но оба раза у нее был выкидыш. Энни пришлось признать, что больше детей она родить не сможет, и она решила удочерить или усыновить ребенка. Сьюзен помогла ей написать письмо, которое Энни рассылала женщинам в надежде на то, что они ей помогут. В письме объяснялось, почему Энни так долго откладывала и не рожала детей. «У меня была прекрасная карьера, и считаю, что я очень счастлива, потому что делала то, что нравится: и хорошо зарабатывала», – писала за Энни Сьюзен.

«Люди говорят: вот сейчас начнется часть письма, в которой мне придется себя хвалить, что я – добрая и готова снять с себя рубашку, чтобы помочь нуждающемуся. Наверное, я могу без преувеличения сказать, что щедрость является одним из моих основных качеств. Я люблю помогать.

Что можно еще обо мне сказать? Наверное, я сентиментальна. Я люблю людей, и в особенности детей. Я очень легко могу расплакаться. Но я сильная. В чрезвычайной ситуации я – человек надежный.

Семья для меня – это все. Я очень радуюсь, когда мы собираемся для того, чтобы отмечать еврейские праздники. Я верю в традиции и религиозные ценности. С самого начала я верила в религиозные ценности, которые помогли мне родить и помогают воспитывать Сару»[1645].

Несмотря на описание щедрости и силы Энни, а также на поддержку ее замыслов со стороны Сьюзен, отношения между ними не улучшились. Зонтаг постоянно жаловалась Шэрон ДеЛано, которая в конце сентября посоветовала ей разорвать отношения с Энни.

«Бог ты мой, ты же СЬЮЗЕН ЗОНТАГ… Я понимаю, что у тебя относительно Энни есть свои грешки. Я вижу, что твое терпение закончилось. Послушай, не пора ли двигаться дальше? Мне кажется, что пора. А ТЫ ЧТО ДЕЛАЕШЬ?»[1646]

Спустя пять дней после этого е-mail Шэрон, 3 октября, Джон Максвелл Кутзее получил Нобелевскую премию. По словам ее французского издателя Доминика Буржуаза[1647], эта новость произвела на Зонтаг гнетущее впечатление. Получалось, что в ближайшие годы пишущий на английском писатель вряд ли получит Нобелевскую премию. Сьюзен уже исполнилось 70 лет, и она поняла, что не достигнет цели, поставленной еще в детстве. Впрочем, спустя несколько дней во Франкфурте она получила престижную награду – премию мира от немецких книгоиздателей. На церемонию вручения премии не приехал американский посол в Германии Дэн Коутс, который был до этого заурядным и мало чем выделяющимся сенатором из Индианы. Сделал это посол в знак протеста против ее, как он считал, антиамериканской позиции. На самом деле немцы вручили премию Зонтаг частично потому, что она была против войны в Ираке, которую не поддерживало немецкое правительство.

ДЛЯ ЕВРОПЕЙЦЕВ ЗОНТАГ БЫЛА СИМВОЛОМ «АЛЬТЕРНАТИВНОЙ» АМЕРИКИ, НЕ ИМЕЮЩЕЙ НИКАКОГО ОТНОШЕНИЯ К НОВОЯВЛЕННОМУ «СВОБОДНОМУ КАРТОФЕЛЮ ФРИ», ЧТО ОНА И ПОДЧЕРКНУЛА В СВОЕЙ РЕЧИ НА ЦЕРЕМОНИИ.

«В настоящее время в американской политической риторике часто раздаются гневные и неуважительные заявления по поводу некоторых европейских стран. И здесь, по крайней мере в богатых странах этого континента, сейчас все чаще и громче, чем ранее, слышатся антиамериканские высказывания»[1648].

Зонтаг проанализировала причины этого антагонизма, в особенности непонимание Америки, «глубоко консервативной страны, которую европейцам сложно понять», но при этом так же «радикальной и революционной настолько, что европейцам это тоже понять непросто»[1649]. И словно континенты являлись опасными метафорами, все это выливалось в мечты: европейцы мечтали об Америке, а американцы – о Европе.

Одной из мечтавших о Европе американок оказалась девочка, проживавшая в «культурной пустыне» Южной Аризоны. Эта девочка при помощи учителя по имени мистер Старки открыла для себя немецкую литературу. «Спустя несколько лет, когда я училась в старших классах в Лос-Анджелесе, я обнаружила всю Европу в романе немецкого автора. Это была самая важная книга в моей жизни – «Волшебная гора»…

Потом она рассказала о Фритце Арнольде, который позднее стал ее немецким редактором. Арнольд во время войны был интернирован и жил напротив дома семьи Зонтаг в Северной Аризоне.

«Фриц рассказал мне, что именно книги помогли ему пережить три года в лагере в Аризоне. Он читал и перечитывал английских и американских классиков. И я рассказала ему, что это и спасло меня, когда я была школьницей в Аризоне, когда ждала, пока вырасту, хотела убежать в другую, более насыщенную реальность. Я читала и переводные книги, и написанные на английском языке.

Доступ к литературе, к мировой литературе – это возможность убежать от тюрьмы национального тщеславия, мещанства, навязанного провинциализма, бессодержательного и пустого образования, покалеченной судьбы и невезения. Литература была пропуском, паспортом в большую жизнь, в зону свободы.

Литература была свободой. Особенно во времена, когда ценность чтения и внутренней жизни находятся под угрозой, литература и есть свобода»[1650].

Это было трогательное выступление (о чем, правда, сама Зонтаг тогда не догадывалась) в защиту космополитической традиции, с которой она связала себя еще в детстве. Спустя несколько месяцев, в марте 2004-го, она по приглашению Надин Гордимер поехала в Южную Африку. Разногласия по поводу Израиля были забыты. В книге «Смотрим на чужие страдания» она использовала самое страшное из всех слов, произносимых в Южной Африке, то, которое не произнесла в Иерусалиме для описания политики Израиля: «государство с системой апартеида, силой удерживающее территории, захваченные в 1967 г.»[1651].

Когда в Университете Витватерсранда утвердили программу, по которой раз в год перед студентами и преподавателями будут выступать приглашенные Гордимер спикеры, первым человеком, которого пригласила южноафриканская писательница, была Зонтаг. «Я всегда хотела, чтобы Сьюзен посетила Южную Африку, – говорила Гордимер. – Кем бы Сьюзен ни была, кажется, что она раздвигает стены». Сьюзен утомила своих сопровождающих бесконечными туристическими поездками. Гордимер говорила: «Она не очень хорошо себя чувствовала, но не жалела ни себя, ни окружающих!»

Гордимер хотела отвести Сьюзен в заповедник, но та сказала, что природа ее совсем не интересует. «Меня интересуют люди». Гордимер настаивала: «Ты уже познакомилась с таким количеством людей. Я не позволю, чтобы ты была в Африке и видела только «человеческих животных». Сьюзен любила Надин и согласилась.

«Я отвезла ее в очень милый заповедник. Моросил дождик, что меня очень расстраивало. Дело было в марте, и дождь шел часто. Но ей было наплевать на дождь. На ее распущенных волоса блестели капли, и она влюбилась в нашу природу, в терновник и пейзаж… А потом мы увидели животных, ей особенно понравились жирафы и слоны, их благородство, то, как они держатся… А потом она сказала то, что я так надеялась от нее услышать. Она сказала: «Да, я хочу сюда вернуться. Я хочу вернуться и сидеть здесь… Вот сюда я хочу приехать, чтобы не быть в Нью-Йорке, Париже или где-нибудь еще, здесь я хочу закончить мою книгу»… Это было бы замечательно, в этом были парадокс и ирония, я могла бы пошутить над ее словами. Сначала она говорила, что не хочет видеть никого, кроме «человеческих животных», а потом влюбилась в это место и в эту природу»[1652].

Фраза о том, что Зонтаг хотела закончить в ЮАР свою книгу, была очень грустной, потому что к тому времени, когда она приехала в Африку, она знала (или не без оснований подозревала), что была больна. За пару недель до поездки в Африку она выступала в Санта-Фе, где Майкл Силверблатт представлял ее публике и вел с ней разговор. Она познакомилась с Силверблаттом 12 годами ранее, и они стали близкими друзьями. «Она была очень тактильной, – вспоминал он. – Она очень хотела, чтобы к ней прикасались и ее трогали»[1653].

Силверблатт был одним из немногих, кому она позволяла к себе прикасаться. Однажды он отвел ее к специалисту по иглоукалыванию, чтобы помочь ей бросить курить. На сеансе присутствовал Питер Перрон. Он много лет настаивал на том, чтобы она попробовала иглоукалывание, и Зонтаг наконец согласилась. Мастер-китаец объяснил, что будет делать, и сказал, что она не будет чувствовать боль от втыкаемых иголок. Китаец не успел к ней прикоснуться, как Зонтаг начала вертеться и стонать. «С вами все в порядке?» – спросил мастер. «Да, продолжайте», – отвечала она. Он попробовал несколько раз, и все безрезультатно. Наконец, мастер устал и сказал, что ничего не получится. «Пойдем съедим китайский димсам»[1654], – предложил Перрон.

В Санта-Фе Сьюзен и Майкл зашли в массажный салон Ten Thousand Waves. Сьюзен утверждала, что ей никогда в жизни не делали массаж. Ее мать очень любила это «свинячье удовольствие», говорила она Майклу, «но я хотела быть максимально непохожей на свою мать». Они сняли комнату на двоих. Силверблатт понимал, что это Зонтаг оказывает ему огромное доверие. «Я понимал, что она размышляет над тем, стоит ли ей показать шрамы от операций, – говорил он. – Она очень боялась показывать эти шрамы людям, она стеснялась быть голой. Я был тронут и одновременно испуган».

ОДНАКО В ТОМ ЭПИЗОДЕ ЧУВСТВА СТРАХА ОКАЗАЛОСЬ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ВСЕХ ОСТАЛЬНЫХ ЧУВСТВ. ОТ НАДАВЛИВАНИЙ НА ЕЕ ТЕЛО ВО ВРЕМЯ МАССАЖА ПОЯВЛЯЛИСЬ ТЕМНО-СИНИЕ СИНЯКИ, И ТОГДА, ПО СЛОВАМ СИЛВЕРБЛАТТА, «ОНА ПОНЯЛА, ЧТО У НЕЕ ЛЕЙКЕМИЯ».

Глава 43

Единственное, что реально

28 марта Давид возвращался после выполнения журналистского задания в Палестине. У него была пересадка в Лондоне, откуда он позвонил Зонтаг по телефону. Она выслушала его рассказ о том, что происходит на Западном берегу, и сказала: «У меня могут быть небольшие неприятности» (она не стала вдаваться в подробности), и попросила Давида поехать с ней на следующий день к врачу. «Она только и говорила, что о кризисе на Ближнем Востоке, и никак не могла сказать, что ее волновало, и не давала к себе прикоснуться. Я рассказывал ей о Ясире Арафате и своей квартире в г. Рамалла». Результаты анализов не оставляли никаких сомнений. У Сьюзен был миелодиспластический синдром, рак крови. Доктор совершенно четко и без обиняков объяснил, что это значит. «Значит, вы говорите, что ничего сделать нельзя? Я уже ничего не могу с этим поделать?» – спросила она. Доктор молчал. Потом он сказал, что вместо лечения, которое будет безрезультатным, ей стоит посвятить оставшееся время, приблизительно шесть месяцев, настоящей жизни[1655]. По дороге домой, сидя в машине, она смотрела в окно и повторяла: «Вау. Вау»[1656].

«Три раза промахнулся, и ты выходишь из игры»[1657], – сказала она нескольким друзьям. «Вот по поводу этого раза у меня плохое предчувствие», – призналась она Питеру Перрону. «На этот раз и впервые в жизни я не чувствую себя особенной»[1658], – говорила она, когда настроение было совсем плохим. Она и раньше с трудом переносила одиночество, но тогда ей просто стало необходимо, чтобы кто-то был рядом 24 часа в сутки. Ее домохозяйка Суки Чинкан ночевала в гостиной. Однажды Чинкан проснулась от криков Зонтаг и начала молиться: «Господи, подари Сьюзен покой»[1659].

«То, что моя мать заболела, принесло ощущение того, что у всех правил появились исключения»[1660], – писал Давид. Ее тело пожирал рак, и в душе она теряла саму себя, теряла ощущение того, что она особенная. И это не просто пустые слова. Отказ от того, что она особенная, означал отказ от базовых качеств своего характера, от своей собственной истории и опыта, благодаря которым Сью Розенблатт превратилась в Сьюзен Зонтаг. Отказ от собственного «я» означал смерть, но и попытку держаться за собственное «я» перед смертью можно приравнять к полному сумасшествию. Вскоре Давид понял, как должен себя с ней вести. «Сказать, что все мы переживали за ее умственное состояние, – это еще ничего не сказать»[1661].

«Говорите мне неправду» – таким было желание Милдред, по мнению Сьюзен. И как только сила духа Зонтаг возобладала над ее телом, именно такого поведения она ожидала от всех окружающих. Давид «отвечал ей то, что, как я думал, она хочет услышать». Он считал, что у него нет другого выбора. «На протяжении всей болезни матери меня ни на секунду не покидала уверенность в том, что она бы не смогла слышать, что она умирает»[1662].

Зонтаг всегда «любила делать вид, что мое тело находится не здесь». На протяжении всей своей жизни она подвергала свое тело серьезным испытаниям. «На моем теле используют химическое оружие. Вот это повод для ликования», – писала она во время лечения первого рака. Убежденная в том, что выжить ей может помочь стальная воля, она снова могла ликовать, словно каким-то извращенным образом отдавая дань уважения учению Фрейда.

СЬЮЗЕН СНОВА ВЗЯЛАСЬ ЗА РАБОТУ. СПУСТЯ МЕСЯЦ ПОСЛЕ ПОСТАНОВКИ ДИАГНОЗА ПРОИЗОШЛО УЖАСНОЕ СОБЫТИЕ, ДОКАЗЫВАВШЕЕ, ЧТО МНОГИЕ ЕЕ МЫСЛИ И ПРЕДЧУВСТВИЯ ОКАЗАЛИСЬ ПРАВИЛЬНЫМИ.

В конце апреля появились фотографии, показывавшие, как американские военные пытали заключенных в тюрьме иракского города Абу-Грейб. Это происходило с одобрения Джорджа Буша, и многие поняли, что пропаганда их обманывала, и перестали верить в «справедливую» войну за «освобождение» Ирака. После этого Зонтаг в последний раз написала о том, что волновало ее всю жизнь. Эссе «Смотрим на чужие пытки» вышло в The New York Times Magazine в конце мая.

Это последнее опубликованное при жизни эссе показало, что вопрос, который может показаться чисто интеллектуальным или абстрактным, ломал и уродовал человеческие тела. Отделение метафоры от реального предмета могло выражаться в отделении преступления от преступника. После появления в прессе фото из иракской тюрьмы «президент был в шоке и ужаснулся изображенному на фотографиях, словно весь ужас был в изображениях, а не в том, что они изображали».

Кроме этого, возникли определенные лингвистические вопросы. «Буш избегал использования слова «пытки», вместо которого использовал юридические термины. Метафора, кроме прочего, могла скрывать зло, прячась под другими именами. Конфуций писал, что неправильное использование метафоры ведет к разрушению общества, потому что тирания начинается с языка. Эту простую истину приходилось по новой узнавать каждому новому поколению и зачастую платить за это ужасную цену.

«Содержащиеся во внеправовой американской карательной империи называются «задержанными». Использование нового старого слова «заключенные» могло бы навести на мысль о том, что у этих людей есть права по международному и внутригосударственному законодательству цивилизованных стран. Бесконечная «война с терроризмом», часть которой является обоснованной, вторжение в Афганистан и иракская прихоть Пентагона, выиграть в которой совершенно невозможно, неизбежно ведет к демонизации и дегуманизации людей, которых администрация Буша объявляет возможными террористами. Решение о том, кто террорист, а кто – нет, не обсуждается и чаще всего принимается негласно».

Все это имело прямое отношение к оружию хищника – фотокамере. Фотографии в тюрьме Абу-Грейб делали американцы, не видевшие ничего плохого в том, что пытают и документируют пытки узников. Более того – пытка становилась новым поводом сделать снимок.

«Идея Энди Уорхола о том, что надо снимать реальные события в реальном времени (в жизни нет редактуры, так почему должна быть в записи?)… А вот и я – просыпаюсь, зеваю, потягиваюсь, чищу зубы, готовлю завтрак, отвожу детей в школу».

Перед объективом камеры все события равны. «Разница между фотографией и реальностью – как между одноразовым действием и долгосрочной политикой – может быстро исчезнуть». Как предсказывал Уорхол, возник знак равенства между человеком и его изображением. «Фотографии – это мы», – писала она.

Может, мы придаем слишком много значения этому различию? Но если не придавать, то исчезнет «экология изображения» и будет невозможно контролировать распространение изображений. Личность объекта и изображение должны будут превратиться в оружие. Потому что изображения сохраняют силу, которую утеряли слова, изображения придется сравнивать с другими изображениями, что художники после Гойи и пытались делать.

«Изображения не исчезнут. Это заложено в природе цифрового мира, в котором мы живем… До них были только слова, которые в наш век бесконечного цифрового копирования и распространения легче скрыть и забыть»[1663].

Спустя два дня после выхода эссе, 25 мая, в возрасте 87 лет скончался Роджер Штраус – самый «долгоиграющий», максимально приближенный к образу отца друг Сьюзен. Они были знакомы 42 года. «Никогда не думала, что умру с Роджером в один год»[1664], – призналась Сьюзен Карле Иофф.

В ЭССЕ «БОЛЕЗНЬ КАК МЕТАФОРА» ОНА ВЫСТУПИЛА ПРОТИВ ТОГО, ЧТОБЫ ПАЦИЕНТОВ И БОЛЬНЫХ ОБМАНЫВАЛИ.

«Вранье больным раком и самих больных – это показатель того, как в развитых индустриальных обществах сложно примириться со смертью. Тем не менее современное отрицание смерти не объясняет масштаб этого вранья»[1665], – писала она. Однако ее собственный опыт подсказывал другое объяснение – тот, кто мучился, хотел и настаивал на том, чтобы ей или ему врали. Однако вранье не давало ей возможности понять и примириться с происходящим. Шэрон ДеЛано видела, что Зонтаг временами была гораздо более оптимистичной, чем следовало, потому что доктора зачастую делали ей неоправданно радужные прогнозы. «У нее не было возможности примириться с мыслью о смерти». ДеЛано считала, что Зонтаг вела бы себя по-другому, если бы ей более реалистично объяснили ситуацию, что пытался сделать первый врач, поставивший диагноз. Но Зонтаг больше не виделась с тем доктором, а выбрала болезненное лечение, дававшее минимальные шансы на выздоровление. О последних месяцах ее жизни ДеЛано писала: «Пытка – это далеко не самое выразительное слово»[1666].

30 лет до этого, готовясь к своей первой операции по борьбе с раком, Зонтаг писала:

«Мы уже больше не изучаем искусство умирания, обычный предмет и требования гигиены, присутствовавшие в более древних культурах. Но во всех глазах в спокойном состоянии эти знания есть. Тело знает. И камера тоже неизбежно знает…»[1667]

И тело действительно знало, но ведь об этом должен был узнать еще и ум. Зонтаг постоянно рассказывали о новых «чудодейственных» лекарствах, от чего она надеялась на выздоровление гораздо дольше без каких-либо оснований. Но, с другой стороны, она уже два раза победила рак. Первая победа оставила ее изуродованной, а вторая отравила. Причиной третьего рецидива рака были токсины и яды, которые в нее вводили во время лечения саркомы матки[1668]. Тем не менее после второго рецидива она прожила еще шесть лет. Доверяя обещаниям новых докторов, она настроилась на то, чтобы любыми путями выиграть время.

При работе над эссе «Смотрим на чужие пытки» она чувствовала себя, словно ее пытают. Для борьбы с заболеванием она разработала план из двух пунктов. Во-первых, болезнь надо было тщательно изучить. «В первую очередь нужно было собрать необходимую информацию»[1669], – писал Давид. Во-вторых, надо было быть готовым страдать.

В качестве лечения она выбрала пересадку спинного мозга. Цель большинства разных методов лечения рака – достижение ремиссии. Успешная пересадка спинного мозга значительно увеличивает шансы выздоровления. В вену больного вводят стволовые клетки, которые мистическим образом доходят до спинного мозга. Если все происходит успешно, то стволовые клетки приживаются и начинают производить новую кровь. Зараженную раком кровь больного заменяют на донорскую.

Но уничтожить всю систему кровоснабжения человека – дело не шуточное. Чисто теоретически решение кажется гениальным и элегантным, однако на практике нью-йоркские доктора отказались рисковать и проводить этот курс. Зонтаг была уже далеко не девочкой, и, учитывая ее предыдущую медицинскую историю, вероятность успеха была небольшой. Процедура, которую оплатила Энни, была безумно дорогой[1670].

Не просто дорогой, но и крайне болезненной, однако это был единственный шанс Зонтаг. Ей подобрали донора (для каждого одного из трех больных такого донора так и не находят). Она нашла больницу в Сиэтле – Центр исследования рака Фреда Хатчинсона при Университете Вашингтона, в которой доктора были готовы провести процедуру. До переезда в Сиэтл провели подготовительную терапию в Слоан Кеттеринг. Энни заплатила за частный самолет, который 9 июня доставил Сьюзен в Сиэтл.

Энни организовала нянек, которые обслуживали Зонтаг и следили за тем, чтобы она не оставалась одна. Под присмотром нянек и при наличии хорошей погоды жизнь в Сиэтле была не такой уж и плохой, со скидкой на все остальные обстоятельства. Вместе с Шэрон ДеЛано она посетила новую публичную библиотеку, здание которой построили по проекту Рема Колхаса. Вместе с Питером Перроном Зонтаг посмотрела новый фильм «Человек-паук 2». Энни сняла в Residence Inn две квартиры: одну для Сьюзен, другую для друзей и родственников, которые ее навещают.

«Это не та процедура, к которой человек может подготовиться»[1671], – писал ее друг, врач и писатель Джером Групман.

«Это, так сказать, последняя и самая крайняя мера. Даже если все пройдет успешно, эта мера предполагает мучения, которые сложно описать, это химиотерапия, которой пациента убивают почти до смерти»[1672].

В июле Зонтаг изолировали в камере для облучения и довели до состояния, близкого к смерти, при котором клинически в больном поддерживали жизнь. 21 августа произвели пересадку стволовых клеток. Было сложно сказать, приживутся ли стволовые клетки. Энни периодически делала портреты Зонтаг. Если словами сложно описать страдания, то фотографии хорошо показывают эти мучения. Кожа Сьюзен стала черной. Ее лицо раздулось до неузнаваемости. Публикация этих фото вызвала бурную реакцию, однако во всех спорах упустили только один момент – то, что эта ранее узнаваемая женщина стала совершенно неузнаваемой. Сьюзен Зонтаг перестала быть Сьюзен Зонтаг.

С ней постоянно находился кто-то из друзей: сначала Питер Перрон, после него Паоло Дилонардо, потом Карла, которая прожила с Сьюзен с конца августа по начало октября, потом Шэрон. Несмотря на то что во Флориде умирал ее собственный отец, Энни приезжала так часто, как могла. Джуди прилетала с Гавайев.

Всем, кто был тогда рядом с Зонтаг, было непросто. На протяжении сентября Карла проводила ежедневную e-mail-рассылку близким Зонтаг с новостями о состоянии ее здоровья. В этой рассылке писали о подсчете красных кровяных тел. Доктора ждали результатов пересадки стволовых клеток. В Париже Николь пыталась уговорить доктора Израэля совершить еще одно чудо. В момент отчаяния Сьюзен позвонила Николь, которая тогда сама была старой и больной, и сказала: «На этот раз я не выживу»[1673]. В e-mail писали о том, что делает ассистентка Сьюзен Анни Джамп. По ним можно проследить все, что делали люди, которым платила Энни, для решения разных практических вопросов, а также вопросов оказания Сьюзен моральной помощи. «Энни делала все возможное, чтобы Сьюзен получала от нее достаточно внимания (любви и ласки), но Энни не могла быть с ней все время»[1674].

По письмам легко можно проследить, что делали для того, чтобы отвлечь Сьюзен. «Энни поставила оперу «Парцифаль» (пять часов, ой), и Сьюзен слушала ее, не обращая ни на что внимания»[1675]. По тексту писем видно, что уход за Сьюзен стал очень сложным. Она уже не могла за собой следить. На то, чтобы съесть обед, у нее уходило несколько часов. Она перестала контролировать функции моче- и калоиспускания, но сама не понимала, что описалась или обкакалась. Карла писала: «Ее практически не слышно, когда она говорит, она не говорит по телефону, ее руки дрожат, она не смотрит на меня, когда я с ней разговариваю (или очень редко смотрит)».

В ПЕРИОД ОЖИДАНИЯ РЕЗУЛЬТАТОВ ПЕРЕСАДКИ СТВОЛОВЫХ КЛЕТОК СЬЮЗЕН ГОВОРИЛА ТОЛЬКО ОБ ОДНОМ – О ТОМ, КАК ЕЙ ХОЧЕТСЯ ВИДЕТЬ ДАВИДА.

В тот период у Давида умирала не только мать, но и находившийся в Филадельфии отец. Самому Давиду в Нью-Йорке сделали одну небольшую хирургическую операцию. Многие считали, что он вел себя с матерью не лучшим образом. «Здесь Давиду сложно»[1676], – говорила Энни. Давид не приезжал навестить мать с тех пор, как к ней в августе приехала Карла, но обещал приехать на свой день рождения 28 сентября. Время шло, а он не появлялся. Сьюзен начала паниковать: «Мы можем позвонить Давиду? Можем ему позвонить? Он не едет. Я надеюсь, что с ним все в порядке. Где Давид? Где Давид?»

Около пяти часов дня Карла наконец дозвонилась до Давида. «Я не приеду», – сказал он. Карла напомнила ему, что это его последний день рождения, когда мать еще жива. «Твое присутствие очень многое для нее значит». Но Давид был в Нью-Йорке и не захотел поговорить с матерью. Карла была вынуждена сама сообщить Сьюзен, что ее сын не приедет. «Она психанула: «О, боже! Он болен? Он в больнице?»

Чтобы отвлечь ее мысли от Давида, Карла принесла суши. Еда в больнице не была особо вкусной. Карла предложила Сьюзен рассказать о том, как та рожала Давида. «Я не могла предложить ей говорить о смерти, но мы могли отметить день рождения ее сына воспоминаниями о том, как он появился на свет». В тот вечер Карла писала Давиду следующее:

«Мы выключили свет и смотрели, как в небе поднимается луна, и я попросила Сьюзен рассказать о том, как ты родился.

Она сказала, что в четыре часа утра, за день до твоего рождения, она лежала в кровати с Филипом и поняла, что лежит в луже воды. Филип спросил, что им стоит предпринять, и она ответила: «Надо, наверное, вызвать такси». Ее привезли в родильное отделение, в котором слышались крики рожениц. «Странно, что женщины не звали своих мужей, они звали своих матерей».

Она периодически просила дать ей болеутоляющее, но ей говорили: «Не сейчас, ты толкай». Схватки были долгими и сложными, и у нее родился мальчик весом порядка 4 кг. «Я знала, что будет Давид. Я не допускала мысли о том, что будет девочка».

Ты был похож на алеута. У тебя в основании позвоночника было монгольское пятно, словно маленький хвостик. Волосы у тебя были густыми и всклокоченными, длиной до бровей.

Мне кажется, что самым счастливым моментом жизни Сьюзен был тот, когда она тебя родила. Она всегда говорила, что ты – любовь всей ее жизни. Подумай о том, что она очень тобой гордится, и умножь это чувство на 1000»[1677].

Друзья присылали ей серьезные иностранные фильмы, которые Сьюзен нравились, но тогда они ее уже совершенно не привлекали. «Ее не интересовали ни Дрейер, ни Бергман, а только Фред Астер и Гари Грант, – говорила Шэрон. – Американские мюзиклы. Они смотрели «Поцелуй меня, Кейт», «Поющие под дождем», «Это случилось однажды ночью», «Филадельфийская история», «В джазе только девушки», «Иметь и не иметь»[1678]. Нам очень понравилась «Забавная мордашка», – говорила Шэрон. – Сюжет держит». Когда Сьюзен смотрела кино, она не терпела, чтобы ее отвлекали. Однажды во время просмотра ее отвлек врач, и Сьюзен от него отмахнулась: «Приходите, когда кино закончится». Врач настаивал, но Сьюзен сказала, что ей нельзя отвлекаться, она смотрит «Аиду». «Она не дала ему говорить, потому что смотрела оперу», – говорила Карла.

Как и ранее, искусство помогало Зонтаг жить. Врачи предписали ей большие дозы Ritalin в надежде на то, что лекарство придаст энергии, чтобы делать физиотерапию. Но лекарство не возымело никакого эффекта.

ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧТО МОГЛО ЕЕ ОТВЛЕЧЬ, – ЭТО РАЗГОВОРЫ О ПРОШЛОМ, КИНО И ЧТЕНИЕ ВСЛУХ.

«Ей очень нравится, когда ей читаю, – писала Карла в письме от 21 сентября. – Мне кажется, что у нее голодный ум, который просит пищи. Я считаю, что одна из моих главных задач (кроме дополнительной помощи, когда об этом просит медперсонал) – это умственная стимуляция Сьюзен». Спустя три дня она уточняла:

«Сегодня ее все особенно угнетало. Я говорила ей, как рада тому, как смело и упорно она борется, и как ей ужасно непросто. Не знаю, насколько я смогла ее поддержать. Она очень подавлена. Мне кажется, что счастливой она чувствует себя только тогда, когда ей читают, и постоянно говорит о том, что единственно реальное – это то, что написано в книге»[1679].

Перед тем как вернуться в Нью-Мексико, Карла попыталась проститься со Сьюзен, но та не захотела подать виду о том, что это их расставание может стать последним. «О, дорогая, когда ты в следующий раз будешь в Нью-Йорке, нам надо будет сходить и съесть дим сум».

НЕСМОТРЯ НА ПРИЛОЖЕННЫЕ ДОКТОРАМИ УСИЛИЯ, А ТАКЖЕ ПЕРЕЖИТЫЕ СТРАДАНИЯ, НЕ БЫЛО НИКАКОЙ НАДЕЖДЫ НА ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ ЗОНТАГ.

26 сентября перед своим отъездом Карла писала, что «кажется, настала ремиссия и стволовые клетки прижились. Тело хорошо на них реагирует, это просто идеально». К тому времени, когда приехал Питер Перрон, все выглядело еще лучше – Зонтаг перевели на этаж больницы, где находились выздоравливающие, чему Питер был очень рад[1680].

Но вскоре ситуация изменилась в худшую сторону. У Сьюзен началась реакция ТПХ (реакция «трансплантат против хозяина») – клетки ее тела отвергали стволовые клетки, воспринимая их как инородное тело. 9 ноября Зонтаг снова перевели в палату на несколько этажей ниже. «Все невообразимо сложно. Дела идут не очень хорошо, реакция «трансплантат против хозяина» – вещь серьезная»[1681], – писал Давид Шэрон. Все ждали результатов биопсии костного мозга – крайне болезненной процедуры.

Ее друзья в Нью-Йорке, включая Энни и Шэрон, пытались найти выход из ситуации, когда стволовые клетки не приживались. 9 ноября Давид писал ее нью-йоркскому онкологу доктору Стивену Нимеру:

«Ситуация моей матери может, я подчеркиваю, может развиваться в ту сторону, когда ей лучше будет вернуться домой. [Ее доктора в Сиэтле] говорят, что многое зависит от результатов биопсии костного мозга, которую проведут в ближайшие дни. Если результаты окажутся плохими, то ее лучше перевести в Нью-Йорк. Я начинаю склоняться к мысли о том, что если результаты и не покажут, что у нее острый миелоидный дендритноклеточный лейкоз, если я правильно использую этот термин, то ей в любом случае будет лучше в больнице Слоуна-Кеттеринга»[1682].

Результаты биопсии оказались плохими. В субботу 13 ноября Давид и Питер Перрон вместе с шестью докторами сообщили Зонтаг плохие новости. «Но ведь это значит, что я умираю!» – закричала она.

«Она осела, словно сдулась», – писал Перрон. Один из группы медиков попытался ее утешить:

«– Вы можете использовать это время для обдумывания ваших духовных ценностей.

– У меня нет духовных ценностей!

– Вы можете провести это время, общаясь с друзьями.

– У меня нет друзей!»[1683]

Энни моментально приехала в Сиэтл. По приезде, по словам Перрона, Энни сделала то, что надо было сделать:

«Это было прекрасно, потому что к тому времени Сьюзен была безутешной. Она знала, что все это значит. Энни поняла, что надо сделать. Она моментально легла в ее кровать и обняла ее. Это было… Не знаю, это было то, что тогда надо было сделать и до этого никто не сделал. И это на какое-то время ее успокоило»[1684].

Спустя два дня, 15 ноября, Сьюзен перевезли в Нью-Йорк на специальном самолете, который оплатила Энни, и положили в Слоан-Кеттеринг. Героически депрессивная Сьюзен вышла из психологического штопора, и навещавшие ее люди изумлялись ее энергии. На следующее утро она лежала в кровати, читала The New Republic и жаловалась на содержание одной статьи[1685]. Она писала последний текст, который ей было суждено написать, – вступление к книге исландского писателя Халлдора Кильяна Лакснесса «Под ледником». В этой работе она цитировала одного из героев романа:

«Не надо ничего личного! Все должно быть сухо!..Пишите в третьем лице так много, как это только возможно… Ничего не проверять!.. Не забывайте о том, что лишь немногие смогут увидеть минимальную толику правды, не говоря уже обо всей правде в целом… Когда люди говорят, они открываются, вне зависимости от того, говорят правду или лгут… Не забывайте, что любая ложь, которую вам даже сознательно говорят, зачастую оказывается более важной, чем сказанная со всей возможной искренностью правда. Не поправляйте людей и не пытайтесь найти в их словах скрытый смысл»[1686].

Давид читал ей «Дон Жуана». Перрон, в надежде на то, что выведет ее на разговор о смерти, – «Смерть Ивана Ильича». Она не хотела говорить о смерти, хотя ближе к концу несколько раз высказалась. Она вызвала к себе Давида: «Самое важное, что я оставляю, – это мои дневники. Кое-что придется изъять (она имела в виду имена своих любовников и любовниц), но дневники надо опубликовать»[1687]. Она выбрала музыку, под которую должны пройти ее собственные похороны: сонату для фортепиано № 32 Бетховена (последнюю написанную композитором сонату) и один из его последних струнных квартетов – квартет № 15. Об этом квартете Бетховена Эллиот писал Стивену Спенсеру так: «Я могу слушать его бесконечно. В некоторых его последних произведениях есть что-то божественное, по крайней мере, большее, чем человеческая радость по поводу того, что человек смиряется и ощущает чувство облегчения после невероятных страданий»[1688].

Но чувство смирения к Зонтаг так и не приходило. Доктор Нимер рассказал ей о новом экспериментальном чудо-лекарстве, и она воспряла духом, что поразило познакомившегося с ней в то время доктора Марселя ван ден Бринка, который писал, что ее бросает из крайности в крайность: «Я уже больше не могу. Все безнадежно» – и спустя несколько секунд: «Я не буду сдаваться. Дайте мне это лекарство». Бринк сомневался в том, что Зонтаг стоит сильно обнадеживать. «Возникает проблема того, что мы питаем ее тщетными надеждами». Состояние ее здоровья было таким, что никакое новое лечение не смогло бы его изменить.

«Обычно находящиеся в подобной ситуации люди устают от долгой борьбы. Может, раз или два они могут попросить: «Нет, нет, дайте мне новое лекарство, может, оно меня спасет». Она так и умерла в состоянии качающегося маятника. С промежутком в несколько секунд ее мнение менялось от «я больше не могу, я хочу сдаться» до «нет, на самом деле, дайте, пожалуйста, это лекарство». Такое поведение встречается редко. Мне не часто приходилось наблюдать пациентов, которые ведут себя так до последней секунды»[1689].

ЕЙ НАДО БЫЛО ОСТАВАТЬСЯ В ЖИВЫХ, У НЕЕ БЫЛА РАБОТА. ОНА НЕ МОГЛА ВЗЯТЬ И ОТПУСТИТЬ СТАНДАРТЫ ПЕРФЕКЦИОНИЗМА, КОТОРЫЕ УСТАНОВИЛА ДЛЯ СЕБЯ ЕЩЕ РЕБЕНКОМ.

Она, «когда могла говорить, говорила о том, что сделает, когда выпишется из больницы, – писал Давид. – Она может начать писать по-другому, познакомиться с новыми людьми, сделать то, что хотела и планировала сделать»[1690]. Когда однажды Эндрю Вили застал ее спящей, она принялась настаивать на том, что не спала. Нет, она не спала, она работала[1691].

Во сне ее преследовали кошмары. Однажды ночью в декабре ей приснилось, что за ней гонится Гитлер. 18 декабря Шэрон с удивлением увидела, что Зонтаг пытается быть вежливой и обходительной с медсестрой, которая ей совсем не нравилась. Причина – параноидальное наваждение. Она думала, что медсестры по ночам устраивают тайные встречи, на которых решили, что Зонтаг – невежливая, плохая и надо ее проучить. Сьюзен решила завоевать доверие медсестер[1692].

В молодости Сьюзен записала в дневнике предсмертные слова некоторых великих людей. Гертруда Стайн вышла из комы и потребовала у своей компаньонки: «Алис, Алис, так какой же ответ?»

«Ответа нет», – отвечала ей Алис Токлас.

«Да, ну ладно… Тогда какой вопрос?» – спросила Стайн.

О Генри Джеймсе Зонтаг писала: «Remington был единственной пишущей машинкой, звук которой он спокойно переносил, + на смертном одре в последние минуты он попросил принести свой Remington. Его секретарша начала печатать. Джеймс умер под звуки пишущей машинки. Флоберу это бы понравилось – пафос профессии писателя»[1693].

«Вытащи меня отсюда», – умоляла Зонтаг, хватаясь за рукав Энни в день Рождества. Энни надо было лететь во Флориду, где спустя шесть недель умер ее отец[1694]. Энни рассказывала: «Я ее поцеловала. Сказала, что люблю ее, и она сказала, что меня любит»[1695]. 26 декабря, хватая ртом воздух, она говорила лишь о двух людях: о Бродском и своей матери[1696]. 27 декабря она спросила: «Давид здесь?» Тот ответил, что здесь, и она произнесла: «Я хочу сказать тебе…»[1697], а потом уже больше ничего.

Подпись

Сьюзен Зонтаг, Нью-Йорк, 11 февраля 2000. Фото: Ричард Аведон.

I

На двух пленках, которые стали талисманами Сьюзен, но которые она так никогда и не посмотрела, ее родители, Милдред и Джек Розенблатт, резвятся на борту корабля на пути из Европы. Для Милдред короткое время жизни с Джеком было беззаботной золотой эпохой увлекательных путешествий и подобострастных слуг; для Сьюзен его ранняя смерть в Китае стала неосознанной утратой. Для нее он был лишь набором фотографий, включавшим и эти.

Сьюзен и ее красавица-мать Милдред Джейкобсон. Всю свою жизнь Сьюзен была очарована этим недосягаемым идеалом, женщиной, выросшей в тени Голливуда, которой Сьюзен попеременно поклонялась и которую ненавидела. Чтобы вылечить астму Сьюзен (внизу справа), Милдред перевезла ее и ее сестру Джудит (внизу слева) в Аризону, где она встретила своего второго мужа, раненого летчика-аса Нэта Зонтага.

Мария Кюри стала ролевой моделью для поколений способных девочек и внушила Сьюзен желание получить Нобелевскую премию. Захватывающие рассказы Ричарда Халлибертона о реальных приключениях вдохновили ее на то, чтобы посмотреть мир (внизу), а благодаря Томасу Манну (вверху), которого она встретила во время его калифорнийского изгнания, «вся Европа проникла в мой разум».

Вместе с Джином Марумом (внизу слева) и Мерриллом Родином (внизу справа) Сьюзен посещала Томаса Манна в Пасифик Палисадес и открыла для себя субкультуру геев Лос-Анджелеса, включая такие места их встреч, как клуб «Фламинго», куда туристы приходили посмотреть на «гомиков». Над ними постоянно нависала угроза рейдов, которые полиция проводила в поисках нежелательных персонажей. Клуб «Фламинго» был закрыт в 1951 году.

Подпольная культура геев была наполнена авангардными работами таких художников, как Джуна Барнз, Кеннет Энгер и Майя Дерен (вверху слева по часовой стрелке), давших Сьюзен альтернативу провинциальному миру бейсбола и барбекю, в котором она выросла. А в Роберте Хатчинсе (внизу), которому было всего 30, когда он стал президентом Университета Чикаго, она обнаружила идею учения как способа преобразовать себя и общество.

Сьюзен встретила свою первую большую любовь, Харриет Сомерс, в Беркли. Ненадолго их роман избавил «от зарождающегося чувства вины, которое я всегда испытывала относительно моего лесбийства, – делающего меня уродливой в моих собственных глазах, – теперь я знаю правду: я знаю, как это хорошо и правильно – любить».

В Чикаго в возрасте 17 лет Сьюзен была помолвлена с профессором по имени Филип Риф, после знакомства, длившегося чуть больше недели; их бракосочетание было отпраздновано в месте Big Boy в Глендейле, Калифорния. В 19 она родила своего первого ребенка, Давида, и начала писать фундаментальную книгу о Фрейде, которую Филип опубликовал под своим именем.

Черновик Сьюзен о проблеме, которая занимала ее на протяжении всей жизни: «Голова отдельно от тела». Ни тело, ни голова не укладывались в традиционную гетеросексуальную семью, которую ожидал Филип; и когда, спустя 18 месяцев после рождения Давида, Милдред (внизу слева) наконец встретила его, она воскликнула: «О, он очарователен. И ты знаешь, что я не люблю детей, Сьюзен».

Благодаря Джейкобу и Сьюзен Таубес (вверху), харизматичному гуру и его обреченной жене, Зонтаг открыла новые пути мышления о жизни «среди руин», включая брак, заключенный в тени войны и Холокоста. В 1957 году Сьюзен (внизу справа, в Испании) оставила своего мужа и маленького ребенка и уплыла в Европу. Там в течение года интеллектуальных и сексуальных опытов она возобновила отношения с Харриет (внизу слева, в Греции) и дала себе слово уйти от мужа.

Вернувшись домой, Сьюзен подала на развод, и обезумевший Филип преследовал ее, втягивая Зонтаг вместе с маленьким сыном в публикации в таблоидах. Этот опыт оставил глубокие раны у Сьюзен, которая вскоре начала отношения с бывшей подругой Харриет, Марией Ирэн Форнес. Ирэн не читала ничего, кроме «газет, „Маленьких женщин“ и „Гедды Габлер“», но, по мнению Сьюзен, была гением и вулканически сексуальной: «Она могла заставить кончить и камень», – говорила Харриет. Сьюзен карикатурно изображала свою необеспеченность в собственных дневниках.

Едва прибыв в Нью-Йорк, Сьюзен была очарована новой зарождающейся арт-сценой. Энди Уорхол снял ее для «Кинопроб» – торопливых рефлексий о том, как камера сводит личность к изображению человека. Она также написала эссе о «происшествиях», новом некоммерческом явлении, пионером которого стал Аллан Капроу (внизу, второй слева), части движения, которое тоже отвергало общество, находящееся в рабстве у денег, дрянных знаменитостей и легкой славы, – всего того, что Уорхол прославлял.

Блистательный, неудачливый Альфред Честер (здесь он со своим марокканским бойфрендом) стал первым, кто включил портрет Зонтаг в художественное произведение, которое он назвал «Мери Мандэй». Осенью 1963 года она опубликовала свой первый роман, «Благодетель», в издательстве «Фаррар и Штраус», чей владелец, Роджер Штраус, станет ее собственным самым стойким благодетелем: его любимым автором была Сьюзен Зонтаг. Год спустя она стала знаменитостью, когда «Заметки о кэмпе» вышли в Partisan Review, главном печатном органе нью-йоркских интеллектуалов.

В 1963 году Роберт Сильверс и Барбара Эпстайн выпустили «Нью-Йоркское книжное обозрение», с которым Зонтаг ассоциировалась до конца своей жизни. Вскоре после этого у нее начались мимолетные отношения с Джаспером Джонсом, который сказал: «Не думаю, что я мог с легкостью соотнести чувства, которые испытывал к своей работе, с чем-то Высшим. Ее способность создать такие связи была очень привлекательной».

Художник Джозеф Корнелл, который любил див, разглядел таковую в Зонтаг и присылал ей небольшие подарки: перо, цитату из Джона Донна, письмо XIX в., написанное на греческом языке каллиграфическим почерком. Они встретились всего однажды, в его доме на Ютопия Парквей в Квинсе. «Он был очарован фотографией, – говорила она. – Он был очарован звездами, он был очарован романтикой артиста».

Многие художники ответили на напыщенность и жестокость мира работами, которые объединялись тем, что Зонтаг назвала «эстетикой молчания»: почти пустой холст Марка Ротко, безмолвные музыкальные композиции Джона Кейджа или кинематограф Ингмара Бергмана, в чьей картине «Персона» один персонаж перестал разговаривать в ответ на зверства современного мира, Аушвиц и Вьетнам.

Радость ранних шестидесятых вскоре вылилась в кошмар поколения – Вьетнамскую войну, которая обнажила жестокость Американской империи. Сьюзен была арестована во время антивоенного протеста в Нью-Йорке и уехала в Швецию, чтобы снимать фильм об американских дезертирах во Вьетнаме. Она создала две бергманианские картины, которые стремились избежать мистификаций в повествовании, но преуспели только в том, чтобы озадачить зрителей, и даже актеры, которые играли в фильмах, говорили: «Мы постоянно спрашивали друг друга краем рта: „О чем это?“»

II

В 1965 году Диана Арбус фотографировала Сьюзен и Давида; вероятно, никакое другое изображение не передавало их симбиоз настолько хорошо, как этот снимок. Последовавшая за самоубийством Арбус в 1971 году ее ретроспектива в Музее современного искусства стала самой посещаемой выставкой фотографии в истории. Среди семи миллионов посетителей была и Зонтаг, которую и завораживали, и отталкивали увиденные ею люди, изображенные как уродцы. Ее в высшей степени амбивалентная реакция на Арбус распространилась и на произведения фотографа и завершилась в 1977 году превосходным сборником «О фотографии».

Когда Пол Гудман умер в 1972 году, Зонтаг назвала его «попросту самым значимым американским писателем». Она сочувствовала его амбициям: «Существует ужасное, злобное негодование в адрес писателя, который пытается сделать многое». Когда он умер, Сьюзен оправлялась от разрыва с праздной неаполитанской герцогиней Карлоттой дель Пеццо, одной из «четырехсот лесбиянок» высшего общества Европы (она показана здесь со Сьюзен десятилетием позже).

Подавленная в связи с потерей Карлотты, Сьюзен поехала в Канны, где посетила фестиваль и встретила другую участницу «четырехсот», наследницу Ротшильда и героиню Сопротивления, Николь Стефане (вверху). В Каннах бывшая «Мисс Библиотекарь» водила дружбу с (внизу, слева направо) Луи Маллем, Джоном Ленноном, Йоко Оно и Жанной Моро.

Зонтаг обнаружила «навязчивую тему фальшивой смерти» в своих работах. Благодаря дружбе с Питером Худжаром (слева), одним из величайших фотографов эпохи, она начала уходить от этой темы. В Палермо Худжар снимал своего бойфренда, Пола Тека, в склепе, полном иссушенных тел. «Тела можно было бы использовать для украшения комнаты, как цветы», – изумлялся Тек. Сьюзен и Николь поехали в Израиль во время Войны Судного дня; ее третий фильм, «Земля обетованная», был полон тел, физического свидетельства страдания – темы, которую она обходила в своих прежних работах.

В 1975 году 42-летней Сьюзен диагностировали рак груди 4 степени; никто не ожидал, что она выживет. После изнурительного лечения она улетела к своей матери в Гонолулу. Волосы Сьюзен полностью побелели, и мать отправила ее к парикмахеру, который ее преобразил. Образ, который получился, – черные волосы с белой прядью, – стал одним из канонических образов эпохи. Вернувшись домой в 1978-м, она написала эссе «Болезнь как метафора», размышления о раке; когда работа была опубликована, ее снимали в офисе FSG.

В неопубликованном эссе Зонтаг критиковала Жан-Поля Сартра (вверху слева), чей разум она назвала «одним из наиболее плодотворных, щедро одаренных умов этого века», за разрушение этого ума амфетаминами; она не упомянула тот факт, что сама десятилетиями употребляла этот наркотик. Она также атаковала и гитлеровскую кинематографистку Лени Рифеншталь (внизу, в центре); в свою очередь, Зонтаг, как и одну из ее героинь, Ханну Арендт (вверху справа), критиковали феминистки, называвшие ее «исключительной женщиной», которую не сдерживают социальные и экономические барьеры, ограничивающие других женщин.

Иосиф Бродский, русский поэт и нобелевский лауреат: «Меня всегда впечатляло то, как он наслаждался, впечатляя людей, наслаждался тем, что знал больше, чем они, наслаждался тем, что имел более высокие стандарты, чем они», – говорила Сьюзен. В его любимом городе, Венеции, Сьюзен встретила танцовщицу и хореографа Лусинду Чайлдз, которая снялась в главной роли в ее последнем фильме, «Неуправляемый тур». Она любила Лусинду (здесь ее снимал фотограф Роберт Мэпплторп) до конца жизни и говорила о Бродском на ее смертном одре.

Будучи публичной интеллектуалкой, Зонтаг принимала участие в бесчисленных панельных дискуссиях, включая эту (в центре) в 1982 году, на которой произнесла реплику: «Коммунизм и фашизм с человеческим лицом». В следующем году Сьюзен Зонтаг сыграла роль вездесущего комментатора Сьюзен Зонтаг (внизу) в фальшивой документалке Вуди Аллена «Зелиг». Позже, будучи президентом PEN, Зонтаг была вовлечена в поддержку Салмана Рушди, на которого нападали исламские фундаменталисты, организовав данную дискуссию (вверху, слева направо), с участием Гэя Тализи, Э.Л. Доктороу и Нормана Мейлера.

Она во многом отреклась от этой роли во время революции, вспыхнувшей из-за СПИДа, которая потребовала от гей-сообщества воздержаться от метафор и говорить о себе более прямо (внизу). Она никогда не признала своих длительных – и стабильно напряженных – отношений с Энни Лейбовиц (вверху справа). «Ты хороша, но ты можешь быть лучше», – говорила ей Сьюзен. «Я бы сделала что угодно, – говорила Энни, – чтобы угодить Сьюзен».

Осада Сараево, самая продолжительная в современной истории, началась в 1992 году. С большим риском для себя Сьюзен с Давидом (вверху в центре) и режиссером Харисом Пашовичем (вверху слева) поехали туда и поставили пьесу «В ожидании Годо» – без электричества, при свете свечей (в середине) и с голодающими актерами, которым они проносили драгоценные буханки хлеба (внизу). Это было искусство, схожее с боем быков, сыгранное «в мире жертв чумы, которых Арто сделал истинными героями современной драматургии».

Сьюзен с труппой «Годо». Верхний ряд, слева направо: Милиана Жироевич, Нада Дуревска, Сьюзен, Адмир Гламочак, Изудин Баджрович. Второй ряд: Ирена Миламухич, Инес Фанкович, Велибор Топич. Нижний ряд: Сид Беджтович. «Аудиторию нельзя было обмануть, – говорил Топич. – Ты не знаешь, будешь ли ты жив через пять минут, или десять, или на следующий день. Так что их не обманешь. Я играл перед ранеными людьми, я играл перед слепыми детьми, в больнице, на втором этаже, пока людям отрезали ноги на полу, перед людьми, которые буквально расставались с жизнью, пока я играл».

В 1998 году, после двадцати пяти лет без рака, у Сьюзен произошел рецидив; к 1999 году, когда была снята эта фотография, она оправилась, но уже никогда не была совершенно здорова. В 2000 году Зонтаг опубликовала свой последний роман, «В Америке», а 11 сентября 2001 года она была в Берлине, парализованная картинами ужаса, передаваемыми CNN. Она написала короткую статью для New Yorker, в которой нарушила свой собственный принцип: «Ты не имеешь права высказывать свое мнение публично, если только ты не присутствовал там». Три абзаца о теракте 11 сентября 2001 года стали самой противоречивой вещью, которую она когда-либо написала.

В своей последней поездке за рубеж в 2004 году Сьюзен посетила Южную Африку с Надин Гордимер, которая сказала: «Где бы ни появлялась Сьюзен, стены, кажется, раздвигались». Несколько недель спустя ей диагностировали рак, который ее убьет. После смерти Сьюзен площадь перед театром в Сараево была переименована в ее честь.

Сьюзен писала пытливые работы об истории сфабрикованных или инсценированных фотографий, включая эти картины войны, снятые в Энтитеме, Берлине и на Иводзиме; в них же она размышляла, как знание о том, что они инсценированы, уничтожает их авторитет и авторитет фотографии в целом.

В своей последней книге, «Смотрим на чужие страдания», Зонтаг исследовала темы, которые преследовали ее всю жизнь – непристойность и необходимость наблюдения. Она проследила историю изображений страдания от Гойи до нынешних дней и показала, как аутентичные изображения ужаса – например, то фото, где вьетнамская девочка спасается бегством из деревни, покрытой напалмом, или где камбоджийская женщина с младенцем ожидает, что их вот-вот должны убить, – могли создать моральный фон для того, чтобы прекратить эти ужасы.

В 2004-м, уже проходя лечение терминальной стадии рака, Зонтаг написала свое последнее эссе, «Смотрим на чужие пытки» (Regarding the Torture of Others), в ответ на изображения, всплывшие из Абу Граиба, на которых американцы пытают иракских пленников – и снимают самих себя во время пыток. Как все ее работы о фотографии, эссе показало, что предмет, казавшийся интеллектуальным или абстрактным, – отделение личности от изображения личности, вещи от ее метафоры – мог сломить человеческие тела и заставить их пронзительно кричать.