Свободная комната бесплатное чтение

Dreda Say Mitchel

SPARE ROOM

© Шагина Е., перевод на русский язык, 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

«И существует то, чего нет».

Уильям Шекспир, «Макбет»[1]

Пролог

На этот раз он точно решился.

На прикроватной тумбочке стояли нераспечатанная бутылка бренди и стакан. Но ему не нужно было химическое онемение ни от них, ни от успокоительного, которое он принимал каждый раз, когда точно решался на это. В руках у него было письмо, в котором он объяснял свое решение. За эти годы он написал много таких писем. Некоторые из них были короткими, другие — длинными. Некоторые были прямыми и резкими, переходившими сразу к сути. Другие мололи вздор и умоляли о понимании и сочувствии со стороны заинтересованных или незаинтересованных лиц. Многие оставались незавершенными, когда он понимал, что ни на что в конечном итоге не решился.

Но на этот раз он точно решился. Правда.

Он не хотел поднимать глаза, но заставил себя посмотреть на веревку, завязанную наверху. И на стул под ней. Все так просто. Встань на стул. Затяни петлю на шее. Шагни в сторону. Несколько минут боли и паники, пока веревка сделает свое дело, выдавив из тебя жизнь. Большинство людей были бы благодарны за всего несколько минут боли перед смертью. А он видел много смертей в молодости. Несколько минут агонии — это ничто. И в те последние несколько мгновений, когда ты повисаешь на веревке, а мозг испытывает кислородный голод, он читал, что боль проходит, а ты беззаботно паришь, дрейфуя в небытие. А это как раз то, чего он жаждал больше всего.

Небытия.

Где-то в недрах дома снова послышались голоса, яростно спорившие. Он слышал, как она вопила, а он кричал в ответ. Он хотел, чтобы они прекратили. Почему они не могли дать ему те драгоценные минуты покоя, которые он заслужил, прежде чем покинуть этот мир?

Потом тишина снова охватила дом.

Он опять сел на кровать и потянулся за бутылкой бренди. Пара глотков не повредит. На этот раз ему не нужно было никакой пьяной храбрости; напиток всего лишь должен был согреть его холодные внутренности. Он налил полный стакан, а затем уставился на петлю, глотая обжигающую выпивку. Потом налил еще. Только на третьем стакане он понял что делает. Как и в те другие разы. Напивается до беспамятства. Все, что угодно, лишь бы не совершать самого поступка. Он поставил бутылку и стакан на тумбочку, аккуратно прислонил к ним записку и встал.

Немного раскачиваясь под влиянием выпитого, он прошел несколько шагов к стулу и, пошатываясь, забрался на него. Крепко схватил петлю рукой и натянул ее на голову. Затянул узел, как галстук. Закрыл глаза и сделал несколько глубоких вдохов. Сосредоточился, пытаясь очистить голову от любых сомнений, а затем делал вид, будто шагает со стула. И отступил назад. Потом снова — на этот раз подходя ближе к краю, причем одна нога зависла в воздухе на пару мгновений, прежде чем он опять убрал ее.

Он задохнулся от отчаяния. Почему, когда он жаждал только небытия, он не мог сделать такую простую вещь?

Правильную вещь. Единственно возможную вещь.

Голоса внизу снова начали воевать. Почему они не могли заткнуться? Просто заткнуться к чертовой матери.

Он развязал узел и слез со стула. Спотыкаясь, поспешил обратно к кровати и налил еще стакан бренди. Взял записку, с мрачной улыбкой осторожно разорвал ее в клочья и положил в пластиковый пакет, который использовал в качестве мусорного ведра.

Всем заинтересованным лицам? Что за чушь. Все, кого это могло интересовать, были давно мертвы или бросили его. Никому не было дела до его оправданий, даже ему самому. Он бросил стакан на кровать и взял бутылку за горлышко. Возможно, если бы он ее прикончил, то не колебался бы, оказавшись на стуле, как не колеблется пьяный водитель, садясь за руль. Он проглотил столько, сколько смог, пока не обжег горло, и опустил бутылку.

Он сделал несколько шагов к стулу и снова забрался на него. Туго затянул петлю, закрыл глаза и обхватил себя руками, как будто пытаясь обнять небытие.

Он долго стоял неподвижно, прежде чем снова открыть глаза. Пьяным было его тело, но не он сам. Трезвый и мыслящий ясно, он подергал петлю у себя на шее.

Это все ложь. Он не решился на этот раз и не решится в следующий. Он скорее пополнит ряды живых мертвецов, чем поступит правильно. Слабак, слабак, слабак. Вот он кто. Жалкий слабак. Именно его слабость в первую очередь и привела к катастрофе.

Он потянул за петлю, которая была завязана ровно у него под челюстью. Начал бороться с узлом, пока его тело шаталось. В пьяной досаде он споткнулся. Петля затянулась, врезавшись ему в шею. В слепой панике он попытался встать на ноги, но его туфли поскользнулись на стуле. Стул упал набок. О боже. Он повис в воздухе, дрыгая руками и ногами и пытаясь закричать. Воздух больше не циркулировал в его легких. Из груди вырывались не крики, а только отчаянное задушенное клокотание. Он схватил петлю руками и начал с ней бороться. Орудие его смерти затягивалось у него вокруг шеи.

В шоковом состоянии он изо всех сил старался ухватиться за веревку над головой ослабевшими пальцами, пытаясь подтянуться и спастись. На мгновение ему это удалось. Его легкие втянули драгоценный воздух. Но потом воздуха больше не стало. Его усталые руки проскользнули вдоль веревки, ладони и пальцы горели. Он упал; веревка натянулась, и петля дернула его голову назад. Его руки и ноги продолжали дергаться, пока остатки жизни покидали его.

А потом было только небытие.

Объявление

Сдается комната

Великолепная двухместная комната для одного человека.

СВОБОДНА СЕГОДНЯ!

Прекрасная комната в чудесном большом доме на севере Лондона.

Просторная и уютная, светлая и яркая.

Идеальное сочетание современного стиля жизни и лондонской истории.

Недавно отремонтирована и меблирована.

Коммунальные услуги включены.

В минуте ходьбы от станции метро.

Весь город как на ладони.

Бесплатный Wi-Fi.

Нынешние жильцы — владельцы дома, которые ищут того, кто бы полюбил его так же, как они!

Глава 1

У меня перехватывает дыхание, когда я смотрю на дом. Он роскошен, даже величественен. В нем целых три этажа, а возможно, есть и подвал. При вечернем свете летнего солнца каменные стены окрашены в теплый и жизнерадостный бисквитный цвет. Выглядит гостеприимно. Плющ вьется вверх по его фасаду прямо к массивным дымоходам, где, глядя на мир, сидит стая птиц. Ни одна из них не поет. Легко представить, что давным-давно это был дом уважаемого викторианского джентльмена, которому требовалось много места, чтобы разместить свою растущую семью, и множество комнат для прислуги на верхнем этаже.

Дом, разумеется, стоит особняком; ни один викторианский отец не хотел бы, чтобы уроки игры на фортепиано его дочери беспокоили соседей или чтобы они слышали, как он ругает горничную, которая осмелилась подать ему подгорелую рыбу.

Аллея огорожена широкими зелеными деревьями, которые заслоняют дома позади. По всей видимости, в те времена этот район не был роскошным, и даже сейчас, когда он очевидно процветает, остается уютным и милым, несмотря на то что некоторые из этих домов сейчас разделены на квартиры и комнаты. Свободные комнаты.

Единственное, что искажает эту идеальную картинку с открытки, стоит на подъездной дорожке. Белый фургон. С одной стороны крупным шрифтом надпись «Бравый парень Джек», а с другой — «Берусь за любую домашнюю работу, для меня нет слишком мелких дел». Там есть и номер мобильного телефона. К багажнику с помощью тросов прикреплена лестница с цветной тканью по обеим сторонам. В те времена, когда домом владели первые викторианцы, Джеку, несомненно, было бы сказано припарковать его современный аналог лошади с каретой у черного входа.

Сжимая в руках листок с информацией от онлайн-агентства по аренде недвижимости так крепко, как если бы это было мое завещание, я иду по подъездной дорожке, а гравий колет мне ноги через тонкие подошвы черных туфель на низком каблуке. Ладонь у меня потеет, и бумага становится влажной, часть чернил размывается. По дороге мой взгляд привлекает необычная отметка на стене над крыльцом. Это большой круг, выгравированный на камне, с отпечатком ключа внутри. Написана дата — 1878 год.

Входная дверь массивная, глянцево-черная, с простым молотком. Кровь пульсирует у меня по венам, когда я стучу. Я не слышу никаких шагов, но через некоторое время меня посещает неприятное чувство, что кто-то следит за мной. Нервы у меня успокаиваются, после того как я обнаруживаю, что на двери есть крошечный круглый пластиковый глазок, который к тому же мигает. Наблюдатель, кто бы он ни был, решает, что я не представляю угрозы, и распахивает дверь.

— Вы, должно быть, Лиза? Из агентства?

Мужчина примерно моего возраста, около двадцати пяти, но на этом наше сходство заканчивается. Он одет в выцветшие джинсы и футболку, волосы затянуты на затылке в неряшливый пучок. Это современный мужчина, который любит внимание. Об этом говорит все: от золотых сережек в пиратском стиле до борющихся за чужие взгляды татуировок на обеих руках. Почему люди так упорно разрисовывают свою кожу? Кожа должна оставаться нетронутой, и только время имеет право оставлять на ней свою печать. На самом деле он неплохо смотрится; единственное пятно на его мужественности, подчеркиваемой его квадратной челюстью, — это пожелтевшие от сигарет зубы.

— Именно так, — наконец отвечаю я тоном, полным надежды и дружелюбия. Мне очень нужна эта комната.

Он смотрит на часы. Гримасничает:

— Ну, вы рановато.

Интересно, какую мину он бы состроил, если бы знал, что я бродила по аллее последние двадцать минут?

— Это плохо? Мне зайти позже?

Он снова гримасничает, на этот раз улыбаясь сияющей никотиновой улыбкой, и делает мне знак рукой, чтобы я проходила внутрь:

— Конечно нет! Церемонии не для меня.

Я едва не вбегаю внутрь. Как будто возвращаюсь домой. Ведь именно домом это внушительное здание и стало бы, если бы я смогла договориться о комнате.

— «Приходите ко мне в гости», — мухе говорил паук. Кстати, я Джек.

Он ведет меня в коридор, который затягивает внутрь. Я не могу удержаться и широко распахиваю глаза от удивления. Дом внутри кажется даже больше, чем снаружи. Холл, выложенный подлинной черно-белой плиткой, ведет вниз, в похожее на столовую помещение, за которым мельком видна кухня. Другие двери плотно закрыты. Они ведут в комнаты, которые Джек не хочет мне показывать. Вместо этого он направляется прямо к лестнице с богато украшенными деревянными перилами и ковровой дорожкой с аляповатым узором.

На полу в прихожей лежит большой ковер. Он потрясающий, черно-красный с цветами по краям и с чем-то похожим на арабскую вязь посередине. Он напоминает мне пыльные ковры на марокканском рынке, которые я видела, когда ездила с мамой и папой в отпуск лет в девятнадцать. Я заставляю себя встать на него. Вдыхаю воздух в сердце дома. Вот что такое прихожая — сердце дома. Не верьте современным риелторам, которые утверждают, что это кухня. Сердце бьется в пространстве между входной дверью и лестницей, где дом обычно неподвижен. Спокоен.

— Вы идете? — спрашивает Джек уже на полпути вверх по лестнице.

Я схожу с ковра и иду за ним. Как странно, что такой молодой парень стал владельцем этого великолепного дома. Должно быть, он стоит миллионы; тут я задаюсь вопросом, а ему ли он принадлежит? Агентство не указало, кто является арендодателем, предоставив только прямой почтовый адрес, чтобы найти удобное обеим сторонам время для осмотра.

— Так чем вы зарабатываете на жизнь, Лиза?

— Я работаю в банке в отделе программного обеспечения.

Джек, кажется, удивлен моим выбором профессии.

— Программное обеспечение? Странновато для девушки, нет?

Парни что, до сих пор так говорят? Интересно, слышал ли Джек о движении #MeToo. Я не удостаиваю его ответом. Алекс бы никогда не сказал подобной чуши.

Мне приходит в голову, что я подвергаю себя риску, находясь один на один в доме с этим мужчиной. С незнакомцем. Потом я задаюсь вопросом, а не сноб ли я? Частное образование сказывается. У меня нет причин думать, что он опасен. Он может быть «немиловидным, но безобидным», как сказала бы моя мама. Я пытаюсь успокоить себя мыслью о том, что город переполнен людьми, у которых нет иного выбора, кроме как найти жилье в чужих домах. Кроме того, агентство знает о моем визите.

Мы доходим до площадки второго этажа. Все двери, кроме одной, закрыты, и через нее я вижу что-то похожее на большую ванную. Меня ведут к другой лестнице, на этот раз более кривой и узкой, без какого-либо ковра или дорожки, которая поднимается на верхний этаж дома.

Лестница скрипит и стонет, пока мы поднимаемся.

— Вы смотрели еще комнаты? — спрашивает он.

Я качаю головой, хотя и знаю, что он не сможет этого увидеть.

— Нет. Эта первая, которая привлекла мое внимание. А ее смотрели другие люди?

— Несколько, — отвечает он. — Была актриса на прошлой неделе. Она была довольно милой, но давайте посмотрим правде в глаза, карьера актрисы звучит весело и гламурно, но это нестабильная работа. А отсутствие работы означает отсутствие арендной платы, — он оглядывается на меня. — У нас тут не благотворительный приют.

Я быстро успокоила его:

— У меня стабильная работа, вот уже четыре года. У меня есть рекомендации, и я прошла полицейскую проверку.

Он останавливается на верху лестницы и поворачивается ко мне. Похоже, он очень доволен:

— Полицейская проверка? А вы серьезно подошли к делу. Мне это нравится.

Я слегка задыхаюсь, когда дохожу до верхней площадки.

— А вот и она. — Джек указывает на дверь, обращенную к нам, в конце очень короткого коридора. Она окрашена стандартной матовой белой краской и смотрит прямо на меня, как будто молча ждала всю жизнь.

У меня спирает в горле, когда Джек поворачивает старомодную ручку. Он широко открывает дверь. Заходит.

Я не двигаюсь с места, как посторонний человек, только заглядывающий внутрь.

— Вы там в порядке? Выглядите так, будто вам холодно, — он указывает на большое мансардное окно в дальнем конце комнаты. — Хотите я закрою?

— Нет, я в порядке. Никак не могу долечить простуду, — я прохожу внутрь.

— Как раз собирался сказать, не то чтобы на вас было мало одежды, — он добродушно улыбается своему остроумному замечанию.

Я и так знаю, что выгляжу так, как будто последняя модная тенденция этого года — это натянуть на себя все что можно. На мне вязаное платье с длинными рукавами, которое закрывает тело от подбородка и до уровня чуть ниже колен, где из-под него виднеется пара плотных легинсов. Единственные незакрытые места на моем теле — это ложыжки, запястья и лицо. Я бы должна была вспотеть, но это не так. Я знаю, что еще он видит: женщину с короткой стрижкой перьями, длинным лицом и большими глазами. Ноль макияжа. Пятна румян на щеках и тени на веках — это не мое. Вот и все, на самом деле; больше смотреть не на что. Я считаю себя самой обычной девушкой. Мне это подходит.

— Итак, это может быть ваша новая скромная обитель. Мило, не правда ли?

Вообще-то он прав. Комната милая. Просторная и уютная, как было написано в объявлении. Она находится под свесом крыши, поэтому потолок скошен. Наполнена естественным светом; желтые лучи солнца бьют через световой люк и через мансардное окно с захватывающим видом на аллею и на пригороды Северного Лондона. Там есть маленький богато украшенный черный камин с металлической пластиной, чтобы щебень не падал в комнату из дымохода. У стены стоит овальное зеркало. Стены недавно оклеили белыми обоями, половые доски тоже покрасили в белый цвет. Мебели мало, и она практичная: двуспальная кровать с простым бельем, прикроватная тумбочка, встроенный шкаф, письменный стол и стул. Но мне это нравится. Мне многого и не надо.

Эта комната создана для меня.

Единственная небольшая проблема — это вонь от освежителя воздуха. Приторно-сладкий спиртовой запах, произведенный где-то на фабрике. Но неважно. Если комната достанется мне, от него несложно будет избавиться. Тем не менее он пристает к стенкам носа и отзывается горечью в горле.

— Нельзя ли узнать, почему съехал предыдущий арендатор?

— Предыдущий арендатор? — он наклоняет голову в сторону, глядя на меня уже без улыбки. — С чего вы взяли, что здесь жил кто-то еще?

— Мне просто интересно, зачем кому-то выезжать из такой великолепной комнаты.

Тут же он снова улыбается.

— Не было другого арендатора, Лиза. Вы первая смотрите! Хотите посмотреть кухню и столовую?

Когда мы выходим, я не могу удержаться от долгого прощального взгляда на комнату.

Столовая ничем не примечательна, ее внешним видом никто не занимался; главное место в ней занимают неуклюжий деревянный стол, стулья и сервант 1990-х годов. Мама пришла бы в ужас. Ее столовая — это гордость и радость. Место, где члены ее семьи делятся друг с другом, смеются и проводят время вместе. Для многих это звучит старомодно, но для мамы важны традиции.

Кухня большая. Выглядит новой, но сделанной на скорую руку. Думаю, это может быть плод трудов Джека; он не похож на аккуратного человека. Джек объясняет, что выделит мне место в холодильнике. Он все говорит и говорит, но я не слушаю. Я смотрю наружу через стекло в верхней части задней двери.

Сад кажется бесконечным. Он густо усеян деревьями, высокими кустарниками и лужайками, между которыми пробегают заросшие тропинки. Судя по расстоянию до ближайшего дома позади, сад может быть около сотни метров длиной, но с таким количеством зелени точно сказать невозможно. Я пытаюсь открыть заднюю дверь.

Джек грубо срывает мою руку с ручки. Я удивленно отшатываюсь назад.

— Стоп, стоп, стоп, — вылетает у него изо рта.

Мое сердце начинает дико стучать. Может, Джек в конечном итоге не так уж «немиловиден и безобиден»? Может, он немиловидный серийный убийца?

Он поднимает руки вверх в знак примирения:

— Не хотел напугать вас. Дело в том, что сад — наше личное пространство.

Он сбавляет обороты:

— Знаете, должно быть что-то личное, когда сдаешь в аренду комнату в своем доме, как считаете?

Затем добавляет с надеждой:

— Если любите загорать, то перед домом полно места. Хотя я вижу, что у вас все равно очень светлая кожа, так что, возможно, солнце не ваша тема. И правильно: меланома и все такое.

Я потираю запястье там, где он схватил меня, хотя на самом деле оно и не болит. Судорожно сглатываю слюну, мой пульс зашкаливает. Нужно было просто сказать, что в сад нельзя заходить. Не нужно было применять физическую силу. Я знаю, что он извинился, но все же…

— Вы ведь Лиза, не так ли? — новый голос отвлекает меня от мыслей о Джеке.

В дверном проеме стоит немолодая женщина среднего роста. Она одета в элегантный черный брючный костюм, на ногах — туфли на огромных каблуках. Женщина слишком худа, как человек, восстанавливающийся после долгой болезни или нездоровой приверженности к диетам. Скорее всего, ей чуть за пятьдесят, хотя по ее виду не скажешь, что она готова спокойно сдаться на милость среднего возраста. Ее лицо словно этюд на тему тонких черт лица, но кожа натянута и неподвижна, как от ботокса. Только зеленые глаза, которые сверкают, смотря в сторону Джека, а не в мою, напоминают о том, какой красивой женщиной она когда-то была. И до сих пор является, в каком-то смысле.

Я отвечаю, отходя от Джека. Я до сих пор чувствую на себе резкое прикосновение его руки:

— Да, я пришла посмотреть комнату.

Я бросаю на Джека беглый взгляд; я рада видеть, что ему тоже неловко.

— Ваш сын показывал мне ваш великолепный дом.

Странно, но она не реагирует. Вместо ответа я слышу цокот ее каблуков по потертым половым плитам, когда она подходит к Джеку. Она наклоняется и целует его — в губы.

Упс! Как неловко вышло! Я сгораю от стыда. Хочу, чтобы земля поглотила меня. Следовало помнить, что в объявлении говорилось о том, что дом принадлежит семейной паре, а не матери с сыном. Господи, они же даже не похожи друг на друга. Тревога возвращается: сейчас эта женщина меня выгонит. А я не могу потерять эту комнату.

— Простите, — бормочу я. Заткнись. Заткнись, ты же еще хуже делаешь.

Жена Джека отмахивается от моих извинений, подходя ко мне и протягивая руку для приветствия:

— Я Марта.

У нее твердая рука и гладкая кожа; она не из тех, кому в жизни пришлось тяжело работать. Запах ее дорогих духов мягко обволакивает меня.

Она одаривает мужа лучезарной улыбкой:

— Почему бы тебе не срезать немного зеленой фасоли нам на ужин сегодня?

Слегка кивнув в мою сторону, Джек с радостью сбегает в сад, в который мне проход закрыт.

— Он не хотел вас хватать, — говорит Марта, и я переключаюсь на нее, — просто немного ревностно относится к саду. Чего он там только не выращивает!

Ее голос опускается до тона, которым беседуют близкие друзья:

— Между нами говоря, он иногда и на меня косо смотрит, когда я выхожу туда. Давайте я заварю чай, и мы поболтаем в гостиной?

— Чай звучит чудесно, но… Простите, у меня плотный график. В другой раз.

Она пристально смотрит на меня:

— А будет ли другой раз? Джек предложил вам комнату?

— Мы не успели дойти до этого вопроса.

— Если я скажу, что она ваша, вы согласитесь?

Я колеблюсь, вспоминая его руку на своей. Но делаю усилие, чтобы забыть об этом.

— Я была бы рада снять вашу свободную комнату.

Я выхожу из дома с радостной улыбкой, чувствуя взгляд Марты на спине. Как только дверь закрывается, я выпускаю полные легкие воздуха и испытываю сильное желание на что-то опереться.

— Хорошо посмеялись надо мной, да?

Я вздрагиваю от голоса, доносящегося слева от меня. Поворачиваюсь и замечаю пожилую женщину в коричневой шерстяной шляпе с лиловым вязаным цветком спереди. Она пристально смотрит на меня из соседнего сада. Она направляет на меня садовые ножницы с таким видом, словно ткнет ими в меня, ни на секунду не задумавшись.

Я делаю шаг назад.

— Прошу прощения?

— Тычете пальцами и хихикаете над моим садом. А это мой чертов сад.

Я в полном замешательстве:

— Простите… Я не…

Не давая мне закончить, она ускользает к себе домой в компании двух кошек. Дверь за ней захлопывается.

Глава 2

Выйдя из дома Джека и Марты, я сажусь в машину. Я вся дрожу и сжимаю руль, пытаясь успокоиться. Но не могу. Открываю бардачок, достаю баночку антидепрессантов, глотаю две таблетки не запивая. Закрываю глаза, ожидая, когда подействует их магия. Откидываюсь назад и аккуратно прикладываю кончики пальцев к виску. Растираю его. Глубоко вдыхаю. Использую собственную дыхательную технику, чтобы успокоиться.

Раз, два, вот моя туфля.

Три, четыре, а вот дверь в квартире.

Пять, шесть…

Так, медленно и спокойно, я прихожу в себя.

Когда напряжение внутри исчезает, я смотрю на часы. Половина пятого, и сегодня мне нужно еще кое-куда заехать. Мои родители ждут, что сегодня вечером я буду у них в гостях в Суррее. При нормальных обстоятельствах я бы без колебаний отменила встречу, но это не нормальные обстоятельства. Если я не поеду или не появлюсь, они запаникуют и позвонят родственникам. Или, еще хуже, — в полицию. Последнее, что мне нужно, это спасательный отряд из близких или полиция на хвосте.

Я завожу машину и уезжаю. Дороги забиты, все в пробках, и это хорошо. Я должна сконцентрироваться на руле. Не оставляя себе времени на беспорядочные мысли, полные сомнений. Свернув с М25, я еду через долину Моул и ее жирные зеленые поля с жирными коровами и овцами. Ее пухлые деревни с пухлыми домами и пухлыми полноприводными автомобилями, припаркованными снаружи. Это Англия, в которой я выросла. И нет ничего более английского, чем дом родителей. Это старый домик священника, который меньше особняка со свободной комнатой, но в некотором роде такой же величественный. И нет ничего более английского, чем сами мои родители, которые ждут меня у входной двери. Наверно, они видели, как я подъезжаю по длинной аллее, еще до того, как я добралась до самого дома. Да, это такое место.

Мой отец держится настолько прямо, как будто он проглотил кочергу, что делает его как будто выше ростом и не дает отвести взгляд. Мама в шутку зовет его серебристой лисой, намекая на его почти полностью седые волосы. До выхода на пенсию он был выдающимся врачом в Лондоне и к концу карьеры располагал собственной частной практикой. Он из тех людей, которых сейчас особо не встретишь. Сильный молчаливый тип. Я полагаю, таких называют стоиками.

Мама ниже ростом, волосы у нее за ушами скорее белые, нежели серые. Возраст оставил свои законные метки на ее лице; шрамы и морщины ее не пугают, это я знаю из первых уст. Она тоже из тех женщин, которых сейчас не встретишь. Она гордится достижениями своего мужа и единственного ребенка, но предпочитает оставаться в стороне. Она точно не из тех, кого можно принять за мать мужа.

Его зовут Эдвард, а ее — Барбара. Только Барбара, не Барби. На них обоих удобная деревенская одежда. Не знаю, твид ли это, но, скорее всего, именно он. Они крепкая пара, через полгода отметят тридцать пять лет совместной жизни. Я тоже хочу создать такую крепкую пару с мужчиной. Естественно, в голову мне приходит Алекс. Я безжалостно гоню эти мысли.

— Привет, дорогая!

Приветствие моего отца теплое, но чуть грубоватое, оно как бы предупреждает о том, что меня ждет. Никаких объятий, никаких поцелуев в щеку. Вместо этого он убирает прядь волос у меня с лица, как делал, когда я была маленькой.

Мама улыбается мне одной из своих солнечных улыбок, целуя меня в щеку. Не отпускает меня, лихорадочно проводя ладонями вверх и вниз по моим рукам, закрытым одеждой. Ее взгляд бегает по мне в поисках перемен. Хотела бы я, чтобы она этого не делала, от этого я чувствую себя очень некомфортно.

Когда мы идем по дому, я замечаю, как и всегда, что старый домик священника ломится от моих фотографий. Здесь я выигрываю призы в школе, получаю диплом с отличием по математике, тут занимаю призовое место на соревновании по гимнастике и обнимаю разных лошадей за шею. Все это довольно неловко наблюдать, но во всех этих фотографиях есть и противоречивая нота. Невидимый надлом. Рядом со мной нет ни друзей, ни парней. И я болезненно худая. По сравнению со мной и Марте не помешало бы сбросить пару килограммов. Но я знаю и то, что все фотографии, где я в своем минимальном весе, с выпирающими костями и огромными глазами на все лицо, спрятаны.

А моих детских фото нет. Мама сказала, что они были похищены вместе со многими другими вещами во время кражи со взломом в доме, где они жили, когда я была совсем маленькой. Я его совсем не помню. Помимо моих фотографий можно заметить лишь одну — это фото папы в молодости, во времена учебы на медицинском факультете. На ней он подвыпил и позирует с двумя другими студентами-медиками, все с кружками пива, направленными в объектив, и в хирургических масках, надетых в шутку.

Мы входим в тихий, ухоженный сад. На столе из кованого железа рядом с папиными обожаемыми ароматными разноцветными гвоздиками разложено на выбор мамино песочное печенье, печенье с корицей и фруктовый пирог, а также чайник с чаем.

Мама настойчиво кладет кусок пирога на мою тарелку. На самом деле это, скорее, кусище, так она молча пытается накормить меня. Она пристально смотрит в ожидании. Ждет, когда я отломлю кусочек и засуну его в рот, что я покорно и делаю. Я жую.

— Отличный пирог, мам, — я картинно облизываю губы. — Ты готовишь не хуже Мэри Берри[2].

Мама в восторге, глаза у нее сияют от удовольствия. Если бы это была не она, а кто-то другой, она бы, наверное, захлопала в ладоши в лихорадочном восторге, как в меме из соцсетей. Это вранье, конечно. Торт имеет консистенцию и вкус застывшей смеси сахара и жира с пластилином.

Чай налит, и мои родители праздно болтают о теплой погоде, соседях, подвигах папы в гольф-клубе. Но это все ненастоящее. Я знаю, о чем они на самом деле хотят поговорить. Это так же предсказуемо, как поход родителей в приходскую церковь по воскресеньям. Я прекрасно вижу подчеркнутые взгляды, которыми они обмениваются друг с другом.

Папина подача:

— Итак, как ты поживаешь, моя дорогая?

Он использует ту же самую фразу, которую наверняка говорил пациентам.

Я отпиваю глоток чуть теплого чая, прежде чем ответить:

— У меня все хорошо.

Тут в игру вступает мама:

— Ты правильно питаешься?

— Да. Три раза в день — сбалансированная диета, — я кладу в рот еще сахара, жира и пластилина, утыканных смородиной и изюмом, чтобы подтвердить свой ответ. На этот раз торт прилипает к передним зубам.

— Спишь хорошо?

— Да.

Живот у меня скручивает от паники. Я не виню их за то, что они делают, но быть под микроскопом невесело. Это страшно раздражает. Я наконец убираю языком прилипшее пюре из пирога, но один упрямый кусочек отказывается сдвинуться с места.

— Ты уверена? — на этот раз это мама. Мои родители — это команда, которая так просто не сдастся.

— Да.

— И ты продолжаешь принимать лекарства в нужное время?

— Да, я продолжаю принимать антидепрессанты.

Мама вздрагивает, как я и думала. Она не может пережить, что слово «депрессия» применимо к ее единственному ребенку. Я не люблю так мучить ее, но это единственный способ изменить направление разговора, когда он становится слишком личным.

Это сработало: она начинает расспрашивать о моей работе. Обычно это безопасная тема; они знают, как усердно я работаю и как хорошо у меня получается. Я рассказываю им, что, возможно, меня снова повысят, а рекрутеры уже тут как тут и предлагают мне зарплату побольше. Родители излучают гордость. Я тоже радуюсь. Почему нет? Я хорошо справляюсь со своей работой. Слишком хорошо, сказали бы некоторые, потому что у меня нет близких друзей на работе. У меня вообще нет близких друзей.

Потом моя мама притворяется, что кое-что вспомнила. Ставит чашку на блюдце:

— О, кстати, дорогая, уже получилось сходить к доктору Уилсону?

Я киваю, отодвигая тарелку, на которой так и осталась большая часть пирога:

— Я ходила пару раз.

Родители снова обмениваются взглядами, на этот раз с волнением. Папа смотрит вдаль, на потертые желтые качели в глубине сада. Они для меня символизируют счастье. Папа аккуратно качает меня, а я взлетаю и опускаюсь, выше и выше, визжа и вцепляясь в качели руками.

Папа поворачивается обратно к столу с темными от боли глазами.

Мама поднимает брови, на ее лице отображаются обеспокоенность и непонимание:

— Это странно, дорогая, потому что твой отец видел доктора Уилсона недавно за ужином, и тот сказал, что ты до сих пор с ним не связалась.

Если и есть что-то, что я ненавижу больше, чем врать родителям, так это когда меня ловят с поличным. Я пристыжена и тихо бормочу:

— Да, ну, я была очень занята.

— Мы с твоим отцом, — продолжает с нажимом мама, как будто я все еще ребенок на качелях, которому нужно знать, когда пора опуститься на землю, — правда думаем, что было бы неплохо сходить к нему. Он старый друг твоего отца. Они вместе учились в медицинском. Он один из самых выдающихся психиатров в Лондоне. Люди платят хорошие деньги за консультацию.

Если бы она остановилась на этом, я бы плюнула на все и согласилась бы на встречу с доктором Уилсоном. Но, к сожалению, она добавляет:

— Особенно после того, что только что случилось.

Я забываю о неписаном правиле не терять самообладания в таких семьях, как моя. Это грубо, так не делается. Я ломаюсь. Даже не помню, как беру в руки пирог. Мамин драгоценный пирог летит по воздуху и приземляется на траву, разваливаясь на части. Как и я.

— То, что случилось четыре месяца назад, было недоразумением, которое легко допустить. Понятно? — такое ощущение, как будто у меня изо рта исходят не слова, а крик ребенка, который хочет, чтобы его услышали, отчаянно хочет, чтобы его взяли на руки. — Сколько раз повторять! Я не собиралась делать это нарочно!

Я дрожу от ярости. Хочу перестать, но не могу.

— Ради всего святого! Спросите шарлатанов в чертовой больнице, это была чертова ошибка!

Моя мать дрожит от ужаса, пораженно глядя на пустую тарелку из-под пирога и снова на меня. Отец делает суровое лицо. Несложно представить, как боялись его студенты-медики в прошлом.

Его голос мрачен:

— Я бы был благодарен тебе, если бы ты не использовала такую лексику в этом доме, Лиза. Я бы был благодарен тебе, если бы ты не оскорбляла свою мать, когда она всего лишь пытается тебе помочь. И я бы был благодарен тебе, если бы ты не называла представителей моей прежней профессии шарлатанами.

Я опускаю голову от стыда. Глаза щиплет от слез. Почему я не могу быть как все? Я знаю, как мои коллеги на самом деле видят меня. Лиза — это робот, который обычно даже не ходит на обед; она не может быть человеком. Нормальным человеком.

— Эд, — моя мать произносит это тихо, почти безмятежно. — Дай ей передохнуть.

— Простите, — выдавливаю я, наконец-то подняв голову, чтобы посмотреть на двух людей, которые любят меня больше всего на свете.

Мама успокаивается. Невозмутимо берет ситуацию под контроль.

— Все хорошо, дорогая, ты расстроена, мы понимаем. Никто не считает, что ты… — похоже, что продолжение фразы уже было у нее на языке, но тут она сглотнула его движением мускулов горла. И сменила тактику. — Мы знаем, что ты не хотела, чтобы это случилось. Мы это знаем.

Не понимаю, откуда она может это знать. Даже я не знаю, что я на самом деле делала в тот день.

Мой отец, будучи врачом, не произносит ни слова. Иногда именно мамина микстура — лучшее лекарство.

— Если бы ты сходила к доктору Уилсону, он мог бы помочь тебе разобраться со своими проблемами, — говорит мама, — и предложить тебе способы справиться с ними. Он очень умен, не так ли, Эдвард?

Отец больше не выглядит сурово. И спина у него больше не прямая. Плечи обвисли, как у старика.

— Да. Очень умен.

Я хочу протянуть к нему руку. Дотронуться до него. Крепко его обнять. Я всегда была папиной дочкой. Между нами есть связь, которая появилась в глубине сада на пластиковых качелях.

Я решаюсь. У меня нет сил снова причинять им боль.

— Я схожу к нему. Запишусь на прием.

Я не хочу видеть этого доктора Уилсона. Еще один представитель медицинской профессии, который препарирует меня. Такое ощущение, что я поговорила со всеми психологами, психотерапевтами, психиатрами, целителями-экстрасенсами и шарлатанами в радиусе двадцати километров от Лондона. Я никогда не забуду сеанс терапии с парнем, который разгуливал в фиолетовом восточном халате с поясом и в ожерелье из ракушек, выглядящих так, как будто их насобирали в Брайтон-Бич. Он наложил на меня свои потные, мясистые руки, чтобы избавить от проблем. Вот насколько отчаянно я хотела разобраться со всем этим.

Когда меня выписали из больницы четыре месяца назад, во мне что-то изменилось. Я не могу до конца объяснить, что это было. Может быть, я наконец-то поняла, что так продолжаться не может. Тогда я и решила. Мне не нужны консультация и помощь. Мне просто нужна правда.

Тем не менее я схожу к доктору Уилсону, если это обрадует маму и папу и они оставят меня в покое.

Мы проводим остаток вечера как ни в чем не бывало. Вот что происходит в таких семьях, как моя: если неловкость стучится в дверь, пригласите ее внутрь, обезоружьте, а потом заметите под ковер. Наше совместное времяпрепровождение заканчивается обещанием родителей навестить меня в Лондоне через две недели. Только когда я сажусь в машину, я кое-что осознаю.

Я не сказала им, что переезжаю в свободную комнату к Джеку и Марте.

Глава 3

В день моего переезда Марта и Джек ждут меня у входной двери — точно так же, как делают мои родители каждый раз, когда я их навещаю. Это зрелище заставляет меня нервничать, когда я вылезаю из такси с единственной сумкой. Я не ожидала приветственного отряда вроде коврика у входной двери, чтобы очистить пыль с туфель, прежде чем мне разрешат войти. «Конечно, они хотят поприветствовать меня в своем доме», — говорю я себе.

Я так нервничаю, что едва способна двигаться. Я провела большую часть ночи, ворочаясь в кровати, беспокоясь до смерти об этом переезде. Я уже жила с другими людьми, но это будет первый раз, когда я буду жить с хозяевами дома. Марта улыбается и машет мне, в то время как ее муж слегка раскачивается на пятках.

Мне не о чем беспокоиться. Это хорошие люди.

Я уверенно подхожу к ним, наклеив на лицо суперяркую улыбку. Марта удивляет меня крепким объятием. Чуствую ее теплоту и нежный аромат. Мне немного неловко и тесно, но часть моего напряжения тает.

Она мягко отпускает меня, но не отходит, а берет под руку.

— Добро пожаловать, Лиза, — произносит она театрально, как будто говорит это зрителям, вручая мне награду.

Она определенно одета надлежащим образом для такого мероприятия. На прошлой неделе, когда я смотрела комнату, она была шикарной городской красоткой; теперь она олицетворяет собой хозяйку очень эксклюзивной домашней вечеринки. Коктейльное платье, рубиново-красные шпильки и искусно выполненный макияж, который напоминает маску. Интересно, есть ли у нее планы на вечер? Или она одна из тех «спящих красавиц», которые красятся даже в постели и следят за своей внешностью круглые сутки. Рядом с ней я — сама неряшливость в выцветших джинсах и зеленой клетчатой рубашке с длинными рукавами, с суперкороткими волосами, которые обрамляют мое большеглазое совиное лицо.

Она смотрит на меня, как на обожаемого члена семьи.

— Мы хотим, чтобы ты была очень счастлива в нашем доме. В твоем доме.

В твоем доме. Тут я осознаю, что буду жить в месте, которое мне не принадлежит. В месте, где уже живут его хозяева, — двое незнакомцев.

— Удивительно, что ты смогла так быстро съехать со старой квартиры, — комментирует Джек.

Я крепче вцепляюсь в ручку чемодана.

— Я кантовалась у друзей на диване. Найти жилье за сносную цену в Лондоне практически невозможно. Вы представить себе не можете, как я благодарна за то, что нашла вашу комнату, — на этот раз я заканчиваю с искренней улыбкой.

Я на самом деле благодарна. Этот переезд очень много значит для меня.

Джек быстро забирает мою сумку, пока Марта ведет меня за руку внутрь дома. В коридоре сегодня гораздо больше света, поэтому я замечаю картины и фотографии на стене. Появляется безумное желание снова постоять на красно-черном ковре в сердце дома, но Марта подталкивает к лестнице. Там она отпускает мою руку.

— Джек, исполняй обязанности хозяина, — тихо просит она. В ее голосе слышится смех, похожий на хихиканье подростка.

Я иду наверх вслед за ним. Потом слышу резкий скрип сзади. Марта идет за нами по лестнице. И снова все двери закрыты, включая на этот раз и ванную. Где-то, наверное, открыто окно, потому что холодный ветерок лижет нам пятки, когда мы поднимаемся по первой лестнице.

Моя комната. Я решаюсь назвать ее своей, когда Джек открывает дверь. Сегодня на улице пасмурно, и естественный свет, наполняющий комнату, не яркий. Воздух в свободной комнате неподвижен, и от этого стены словно сдвигаются, и комната кажется меньше. Все еще чувствуется этот проклятый раздражающий запах освежителя воздуха; он будто нежеланный сосед по квартире, который не платит свою долю арендной платы.

Джек везет чемодан к кровати и дает мне ключ от входной двери. Марта стоит в дверях.

Джек оценивающе окидывает взглядом мой багаж.

— А ты путешествуешь налегке.

— Да, большая часть моих вещей хранится на складе.

— Пустая трата денег, Лиза. Привози их сюда, у нас есть место.

Тут он поспешно добавляет:

— Правда, Марта?

Марта цокает языком в ответ мужу.

— Дай девушке отдышаться, она только приехала. Мы можем поговорить о хранении вещей в другой раз. Я уверена, что сейчас Лиза хочет только обустроиться.

Я поспешно сообщаю им обоим, что все в порядке; меня вполне устраивает место, где я храню свои вещи.

Странно, но всякий раз, когда вы смотрите дом, квартиру или комнату, вы никогда не замечаете маленькие недостатки, хотя специально их выискиваете. Только после того, как вы въезжаете, они становятся очевидными. Вчера ночью прошел короткий и сильный летний ливень, и теперь я вижу капли воды вокруг светового люка, а на потолке вокруг него видны следы сырости. Я указываю на проблему Джеку.

Он изучает окно некоторое время, как будто это может высушить его.

— Я думал, что починил его. Неважно, я возьму стремянку и посмотрю.

— Не торопись. Посмотришь, когда будет время.

Меньше всего мне хочется создать впечатление, что я принадлежу к полку требовательных арендаторов, стонущих и ноющих по поводу мельчайших проблем.

Тут я вспоминаю.

— А от комнаты есть ключ?

Отвечает Марта, сплетя перед собой пальцы. Я замечаю ультракрасный лак у нее на ногтях.

— Ни одна из комнат не запирается. Мы с Джеком решили, что сможем жить с чужим человеком в доме только при полном доверии друг другу.

Мне следовало бы настоять на ключе. Наверняка это обычное дело при таких договоренностях. Как еще я могу обеспечить защиту своего личного пространства?

Но я быстро с ней соглашаюсь:

— Да, конечно.

Мне это не нравится, но я не хочу делать из этого драму; я не могу потерять эту комнату.

Тогда Джек придает мне немного уверенности, указывая на дверь:

— Там внутри задвижка, так что ты сможешь уединиться.

Он встает рядом с женой. Видя их рядом, я не могу не думать, как странно они выглядят вместе. Вся косметика, ботокс и импланты в мире не могут скрыть, насколько она старше его. А его татушки и пучок никогда не будут подходить к ее элегантности. Я сразу чувствую себя неловко, оттого что в голове у меня такие стервозные мысли.

Тут я вспоминаю. Мне плевать на Джека или Марту. Единственное, что имеет значение, это комната. И она моя.

— В некоторые комнаты нельзя заходить, — Марта перечисляет их, особо упоминая сад.

Это напоминает мне кое о чем:

— Я встретила вашу соседку, после того как ушла отсюда в прошлый раз. Пожилая дама. Она сказала что-то про свой сад…

Они одновременно напрягаются. Зачем я это сказала? Я не хочу, чтобы они думали, что от меня будут неприятности или что я сую нос в их дела. И это их дело: что бы ни было между ними и их соседкой, ко мне это не имеет никакого отношения.

Джек первым приходит в себя с громкой усмешкой.

— Не волнуйся об этой старой карге. Она не знает что говорит, — он крутит у виска, чтобы показать, что она не в своем уме. — Чокнулась много лет назад.

Чокнулась… Я холодею.

Марта ругает мужа, но очень аккуратно:

— Не называй ее старой каргой, Джек. Когда-нибудь мы все доживем до такого возраста, и я, например, хочу, чтобы обо мне говорили с уважением, которое следует оказывать пожилому человеку, — взгляд ее зеленых глаз обращается на меня, — но на твоем месте я бы держалась от нее подальше.

Похоже, это идеальный момент, чтобы поблагодарить их и попрощаться.

Но они не уходят, а остаются в дверях и смотрят на меня, как замершие статуи. Как персонажи из «Мира дикого запада» в ожидании подключения своих систем и проводов. Я начинаю испытывать неудобство и смущение.

Потом Марта внезапно вспыхивает беззаботной улыбкой.

— Если тебе что-то понадобится или ты что-то захочешь спросить…

— Спроси меня, — встревает Джек с кривой усмешкой.

Марта игриво бьет его по руке. Потом они оба смотрят друг на друга и смеются. Держась за руки, они уходят, и я остаюсь одна в своем новом доме. Я слышу тихую, стонущую музыку половиц лестничной площадки, когда они идут по ней, и музыку лестницы, когда они спускаются. Они перешептываются по дороге тихими, как шелест бумаги, голосами. Наверное, им не очень удобно, что в их доме чужой человек. Я не думаю, что смогла бы так жить. Как можно расслабиться, зная, что в соседней комнате незнакомец?

Первым делом — зеркало. Я подхожу к нему и переворачиваю. Я не буду смотреть на свое отражение в полный рост.

Телефон пикает. Сообщение от папы. С тех пор как я была у них в гостях, я нахожусь в аду, где пытают сообщениями. Вчера вечером он написал, как приятно им с мамой было увидеть меня. Далее следовал личный номер доктора Уилсона без комментариев. Я ответила, оставив без внимания номер. Рано утром я получила сообщение, где он благодарил меня за то, что я поблагодарила его, и прислал номер телефона. Снова. На это я не ответила.

Я открываю его сообщение. На этот раз никакого притворства, скрывающегося за хорошими манерами. Только номер.

Я не звоню доктору Уилсону, потому что надеюсь, что если отложу это на несколько дней, то его собьет машина или он уйдет на пенсию и избавит меня от необходимости ехать к нему. Это дурные мысли, но вот насколько я не хочу его видеть. Я копирую номер в память телефона и собираюсь звонить ему, но передумываю. Возможно, если я отложу это еще на несколько часов, доктор Уилсон решит эмигрировать.

Я выхожу на лестничную площадку, тихо закрываю за собой дверь. Стою там несколько минут. Впитываю то, что вижу и слышу. Некоторые люди думают, что дома могут разговаривать с ними. Я хочу, чтобы этот дом поговорил со мной.

На верхнем этаже очень мало новых вещей. Светильники сделаны в виде канделябров с несколькими лампами. Они покрыты чем-то похожим на позолоту, которая местами отваливается. Дверь моей комнаты старомодная и деревянная, с латунной ручкой. Ее бы ободрать и покрыть лаком. Здешним обоям уже много лет, и они отслаиваются сверху.

Я внимательно слушаю. Но верхний этаж безмолвен. Ему нечего сказать, кроме того, что Джек и Марта немного запустили это место.

Может быть, они не так богаты, как я думала, что объясняет, зачем им нужен жилец.

Я спускаюсь на лестничную площадку среднего этажа. Смотрю вверх и вниз, закрываю глаза, вдыхаю. Слушаю. Слышу только Джека и Марту где-то внизу. Этому дому нечего мне сказать. Он молчит. Может, в другой раз.

Я могу подождать.

Глава 4

Я начинаю распаковывать и развешивать вещи. Все мои кофты с длинными рукавами, брюки по щиколотку, обувь открывает только верхнюю часть ступней. У меня есть несколько личных документов, которые я решаю положить в прикроватную тумбочку, но ящики не закрываются до конца. Я вытаскиваю их и обнаруживаю, что внутрь завалилось много всякого мусора. Там есть меню службы доставки еды, визитки компаний такси, старая тряпка. И конверт. Он не закрыт, и в нем есть сложенный листок бумаги.

Я напрягаю слух. Я точно слышу скрип на лестнице, ведущей в мою комнату. Внимательно прислушиваюсь, но больше ничего не замечаю. Перестань быть такой трусихой. Я знаю, что в старых домах дерево набухает в жаркие дни, а ночью сжимается. Наверное, в этом и причина шума. Может, мне пойти и проверить? Я почти намереваюсь выглянуть, держа конверт в руке. Но останавливаюсь у двери. Хватит паниковать. Ты хотела, чтобы дом поговорил с тобой, вот он и говорит, только на языке старого дерева, который ты не понимаешь. Я пытаюсь скинуть с себя это ощущение, но инстинктивный ужас от первой ночи в чужом доме не проходит.

Вместо этого я отхожу обратно к кровати и вытаскиваю из конверта сложенный лист бумаги. Это письмо. Написано от руки деловым стилем, аккуратно и точно. Кровь отливает от лица, я холодею. Я сразу вижу, что это за письмо.

Я подпрыгиваю, когда снаружи снова раздается скрип. На этот раз он не на лестнице, а на площадке возле моей комнаты. Он снова прекращается. Я тяжело дышу. Через несколько мгновений шум слышен снова. Неравномерный скрип чего-то тяжелого, давящего на дерево.

Я кладу письмо обратно в конверт и прячу его под матрас. Спешу к двери. Прикладываю к ней ухо. Прислушиваюсь. Тишина.

Тук.

Удар от стука в дверь отдается вибрацией у меня в теле. Я отпрядываю в ужасе, задыхаясь.

— Кто это? — я не могу удержать дрожь в голосе.

— Всего лишь я.

Я расслабляюсь. Это Джек. Я сгибаю и разгибаю пальцы и затаиваю дыхание, пытаясь прийти в себя. Думаю сказать ему, чтобы он ушел, но потом он добавляет:

— Нет ли у тебя минутки?

Я открываю дверь, хоть и не слишком широко, чтобы увидеть, чего он хочет. Но сразу подозреваю, что совершила ошибку. Нужно было сказать ему, что я уже легла. На нем сшитые на заказ брюки, отполированные туфли, свежевыглаженная белая рубашка и золотая цепочка на шее. Он пахнет мылом и избытком пряного лосьона после бритья. Выглядит так, будто идет на свидание. Может, они с Мартой идут куда-то? Обе руки он держит за спиной.

— Что такое, Джек?

Он выставляет одну руку вперед, как фокусник. В ней он держит пачку скрепленной бумаги.

— Договор аренды. Ты забыла подписать договор аренды.

Он прав. Я так хотела переехать сюда, что даже не подумала о юридической стороне вещей.

— Ах да, — я протягиваю руку. — Если вы оставите договор у меня, я прочитаю и подпишу, а утром верну вам.

— Все в порядке, я подожду. Мы с Мартой просто хотим расставить все точки над i.

Он открывает дверь плечом, и я позволяю ему, потому что мне неловко отказывать. Сколько ужасных вещей случалось с женщинами только потому, что им неловко настоять на своем? Только когда Джек уже зашел в комнату, я понимаю, что у него в другой руке. У него в руке зажата бутылка шампанского, а между пальцами — ножки двух бокалов.

Улыбаясь, как большой мальчишка, он машет бутылкой в мою сторону.

— Купил тебе маленький подарок на новоселье. Нельзя переехать в новую комнату, не выпив за это. Ты читай договор аренды, а я налью нам пару стаканов игристого.

Он закрывает дверь и умудряется задвинуть засов незаметно для меня. Я могла бы возразить, но решаю, что лучше всего подписать договор и выставить его за дверь.

Я понуро опускаюсь на стул за письменным столом, а Джек садится на мою кровать. Он подпрыгивает на ней вверх и вниз.

— Удобненько! — он хлопает по кровати, облизывая губы. — Что ты там делаешь? Не стесняйся, иди, садись сюда. Упс!.. — пробка от шампанского взлетает вверх и царапает потолок, а шипучий напиток разливается прямо на половицы.

Я остаюсь на месте. Большими от ужаса глазами смотрю на договор аренды. У меня дрожат руки, и я не могу пошевелиться от испуга. Джек больше не выглядит таким уж немиловидным и безобидным. Я вспоминаю прикосновение его грубой плоти к моей коже.

— Где Марта?

— Марта? — он повторяет это слово так, как будто я говорю об инопланетянине. — Она ушла. Не волнуйся о ней, все равно она никому не нужна на новоселье. Она прекрасно все понимает насчет меня.

Я ему не верю. Я видела, как она украдкой смотрит на него — так делают только очень влюбленные женщины. Бедная Марта.

Он смотрит на меня с намеком на упрек:

— Так ты там останешься?

— Я читаю договор аренды.

— Не тяни, а то все пузыри выйдут.

Из меня уж точно вышел весь воздух. Что мне делать? Я в его доме, и дверь заперта. Он ближе к ней, и, если я начну убегать, он может добраться туда первым. Плюс, мне придется потратить драгоценное время на то, чтобы открыть задвижку. Фантазия у меня разбушевалась. Возможно, он и не думает нападать на меня, но, когда человек, которого ты едва знаешь, влезает в твое личное пространство с алкоголем и запирает дверь, может случиться что угодно. Я думаю об ужасной, несправедливой трагедии, которая произошла с девушкой, которая работала в моем офисе. Она чувствовала себя одиноко после развода и пошла на свидание с вроде бы респектабельным парнем, который накачал ее наркотиками и изнасиловал. Насильники оставляют глубокий след на дальнейшей судьбе своих жертв. А я так уязвима. Даже если я закричу, мы так высоко; кто услышит мой отчаянный зов о помощи?

Я набираюсь храбрости:

— Джек, я хочу, чтобы ты ушел.

— Что? — он поражен, как будто действительно не понимает, почему я хочу, чтобы он свалил.

— Ты поступаешь нечестно по отношению к жене.

Он поднимает свой бокал:

— Единственное, что я делаю, так это предлагаю тебе немного игристого, которое, между прочим, стоило немалых денег, чтобы поднять тост за твой новый дом.

Я театрально расписываюсь на обоих экземплярах договора аренды, не успев внимательно прочесть его, и встаю. Протянув руку как можно дальше, я отдаю ему его копию; я не хочу подпускать его к себе.

— Вот договор аренды со всеми точками над i. А теперь, пожалуйста, уходи.

Внезапно его внимание резко смещается к двери.

— Слышала?

Хотела бы я, чтобы это был звук того, как я бью его по лицу.

Однако я тоже прислушиваюсь. И ничего не слышу. Джек неуклюже опускает стакан на прикроватную тумбочку и спешит к двери. Поза «бравого парня Джека» покинула его. Как знающий свое дело грабитель, он тихо открывает задвижку, чтобы заглушить звук. Приоткрывает дверь.

Теперь я тоже слышу. Его зовет Марта. Звучит так, словно она в коридоре. Он застывает, а затем прижимает палец к губам, чтобы я молчала. Я впервые злюсь по-настоящему. Он делает вид, будто его неуместный визит произошел с моего согласия.

С меня хватит. Я громко топаю к нему и тычу в лицо подписанным договором об аренде, так что у него нет иного выбора, кроме как взять его.

Мне бы следовало вытолкать его за дверь, но я просто хочу, чтобы он ушел. Он крадется вон из комнаты, затем вдоль площадки и вниз по лестнице. Зовет Марту по имени, добавляя: «Я думал, ты ушла на весь вечер».

Я не слышу ее ответа.

Я закрываю задвижку и засовываю стул под ручку двери, чтобы Джек не смог нанести еще один визит. Падаю на кровать. Это было страшно, очень страшно. Но больше всего меня пугает не Джек, а одиночество в чужом доме. Приходится все принимать за чистую монету, доверять друг другу, как сказала Марта. А на самом деле я вообще не знаю людей, у которых сняла комнату.

Я вспоминаю о найденном письме, которое спрятала под матрасом. Достаю конверт и сажусь за стол. Он немного загнут с краю — наверное, некоторое время валялся внутри тумбочки, хотя и не успел поблекнуть от времени. Я вынимаю письмо. На этот раз я не буду шокирована, потому что знаю, что это такое. Читаю:

Для заинтересованных лиц:

Это одна из последних вещей, которые я оставляю в этой комнате. Я не собираюсь называть свое имя, потому что оно не имеет значения и может доставить невинным людям неприятности из-за выбора, который я сделал. Пострадало уже достаточно ни в чем не повинных людей. Я убедительно прошу, чтобы органы власти ничего не узнавали о моем прошлом или о том, кто я такой. Это не имеет значения. Я просто человек, который совершал ошибки и теперь решил заплатить за них единственным способом, который кажется ему уместным, то есть отдав собственную жизнь.

Не нужно задавать слишком много вопросов. Они не помогут ни вам, ни мне. Меня больше нет. Оставьте меня покоиться с миром.

Поскольку я знаком с судьбой нищих самоубийц, то понимаю, что похорон в Вестминстерском аббатстве мне не дождаться. Тем не менее я хотел бы попросить, чтобы священник Англиканской церкви сказал несколько слов обо мне, прежде чем моя душа обретет какой бы то ни было покой.

Я бы

Тут письмо резко обрывается. Это предсмертная записка. Прощание с жизнью. Внизу приписаны несколько строк карандашом. Похоже, они написаны не латиницей, но поскольку языки не моя стихия, я не могу понять, о чем идет речь.

Кто-то покончил с собой в этой комнате? Не кто-то, поправляю я себя, а мужчина, который отказался назвать свое имя. Вот почему, когда я смотрела комнату, там стоял тонкий запах дешевого освежителя воздуха? Чтобы скрыть гнилостный запах недавней смерти? Но Джек утверждал, что до меня в комнате не было жильцов.

Я снова пробегаю взглядом по первым строкам письма, и вот оно, черным по белому: «Это одна из последних вещей, которые я оставляю в этой комнате». Этой комнате. Если только Марта и Джек не купили тумбочку уже с письмом внутри. Я качаю головой; шкафчик выглядит как любимый предмет мебели, который стоит здесь уже довольно давно, а письмо не кажется таким уж старым.

Зачем Джеку лгать о других жильцах до меня?

Изменник? Лжец? Аргументов против Джека много.

Неужели всем наплевать на этого неизвестного человека? Я провожу пальцами по письму, потому что мне не все равно. У меня в горле встает ком боли. Я знаю, каково это — быть на краю пропасти. В этот момент между мной и этим безликим, безымянным человеком появляется прочная связь. Я не могу снова запихнуть его в ящик, как будто его не существует. Я поправляю себя: как будто его не существовало. Это было бы жестоко.

«Не нужно задавать слишком много вопросов. Они не помогут ни вам, ни мне. Меня больше нет. Оставьте меня покоиться с миром».

Я не могу с уважением отнестись к его желанию. Не могу не задавать вопросы. Кто эти невинные, о которых он говорит? Как он причинил им вред? Какие ошибки он совершил? Мой разум начинает бешеную гонку с самим собой. Помедленнее. Помедленнее. Помедленнее, черт возьми. Я нахожу свои таблетки и принимаю одну. Две будет чересчур. Я ужасно вымотана, мне нужно поспать.

С тяжелым сердцем я складываю письмо и оставляю его на столе. Я хочу узнать намного больше о человеке, который покончил с собой.

Я смотрю на кровать и вздыхаю: пришло время взглянуть правде в глаза. В глаза моим демонам. Они есть у всех нас.

После того как я надеваю пижаму, — вся моя одежда для сна полностью закрывает руки и ноги, — я достаю свой мобильный и наушники. Какой-то психотерапевт сказал мне, что один из лучших способов заснуть — это изнурить тело. Утомить себя физически настолько, чтобы, когда я лягу, усталость сама заманила меня в мир сна. Этот врач предписал мне энергичные упражнения на ночь, на которые я плюнула при первой возможности. Мне не нравятся такие упражнения, они искусственные и скучные. Вместо этого я разработала собственное упражнение.

Я надеваю наушники и открываю музыкальную библиотеку на телефоне. Мелодии самой главной жительницы Северного Лондона, Эми Уайнхаус, — вот мой выбор. «You Know I’m No Good» врывается в мою жизнь. Первый удар барабана отдается у меня в теле. Я начинаю танцевать как одержимая, быстро передвигаясь с одного конца комнаты в другой. Ее сексуальный горловой голос подталкивает меня вперед. Я потею, в голове у меня стучит только ритм. Я усну, я усну. Я усну. К тому времени, как Эми перестает петь, я тяжело и часто дышу. Я не хочу переводить дыхание; нужно использовать этот момент, чтобы как можно быстрее заснуть.

Пока ритм песни еще звучит во мне, я достаю своего второго ночного спутника — шарф. Сиреневый с черным узором, он сделан из мягчайшего шелка. Это подарок матери на пятнадцатилетие. Для большинства людей их день рождения особенный, их личный день, но мне всегда было трудно его пережить. И еще труднее было моим бедным родителям, чья упрямая дочь праздновала без энтузиазма. Забавно, они дарили мне такие замечательные подарки на протяжении многих лет, но именно этот шарф выделяется среди прочих. Может быть, потому, что он немного похож на меня: не вычурный, с радостью выполняющий свою функцию, не привлекая внимания.

Я сажусь на свою новую кровать. Вытягиваю ноги. Привязываю шарф к правому углу кровати, а потом дважды обвязываю его вокруг своей лодыжки. Ложусь.

Я буду спать.

Для заинтересованных лиц.

Моя нога дергается на привязи. Я осмеливаюсь закрыть глаза.

Глава 5

Я просыпаюсь. Сердце начинает быстро биться, пока я морщу лоб, глядя на потолок и на белые стены вокруг меня. Щурюсь на утреннем свету, проникающем сквозь световой люк. Где я? Что это за место? Я снова в больнице? Я в панике, мой взгляд кружит по комнате, пока я пытаюсь разобраться. Потом я вспоминаю. Я в комнате. В своем новом доме у Марты и Джека. Я всегда чувствую себя потерянной наутро после первой ночи на новом месте: в гостиничном номере, в самолете, даже в моей старой комнате у мамы и папы.

Мой взгляд скользит по кровати к ноге. У меня изо рта вырывается огромный вздох облегчения. Я все еще надежно привязана. Я проверяю часы на телефоне, который лежит на прикроватной тумбочке. Сейчас 7:10 утра. Пора вставать и отправляться на работу. Я отвязываю ногу, аккуратно складываю шарф и кладу его под подушку. Батарея булькает, и это, я полагаю, означает, что отопление включилось. Слава богу, потому что в комнате довольно прохладно, несмотря на летнюю погоду.

Не забыть: спросить Марту или Джека, могут ли они настроить котел отопления так, чтобы он включался раньше. Нет, не Джека, не после вчерашнего.

Как только я встаю, то тотчас же понимаю, что мне срочно нужно в туалет. Я сжимаю мышцы таза, засовывая ноги в закрытые тапочки, отделанные искусственным мехом, и в спешке нахожу свой длинный кардиган, который я ношу и как халат.

Я открываю дверь и быстро попадаю на следующую площадку, где находится ванная комната. Джек забыл показать мне ванную, но я помню, что это единственная дверь, которая была открыта на нижней площадке.

Когда я захожу в ванную, то уже не могу терпеть. Комната очень стильная, с черно-белой шахматной плиткой, зеркалом в стиле ар-деко — таким же, как и в прихожей — и коричневым шкафчиком с двумя пушистыми полотенцами, аккуратно сложенными сверху. Я не вижу ванну, потому что она закрыта занавеской. Или Марта, или Джек были здесь недавно, так как у стен клубится пар.

Стоя у унитаза, я забираюсь руками под кардиган и начинаю стягивать штаны… и тут занавеска отодвигается. Мои пижамные штаны спадают до колен, а я с тревожным криком падаю в сторону и сильно ударяюсь о стену.

В наполненной ванне лежат мои домовладельцы и смотрят на меня. Тонкая рука Марты придерживает занавеску, скрывая их тела; все, что я вижу, это их головы, при этом его голова чуть выше ее. Они похожи на Панча и Джуди, готовых начать свое кукольное представление.

— Простите меня… пожалуйста, простите, — давлюсь я словами.

Лицо у меня горит от смущения. Надо было постучаться в дверь, чтобы удостовериться, что внутри никого нет. Идиотка!

Бедная Марта выглядит оскорбленной, в то время как Джек… Смотрит на меня холодно, наполовину испуганно. Я знаю, что его так пугает: что я расскажу его жене о том, как он вел себя вчера вечером. Но подозреваю, он понимает, что я не скажу ни слова: мне слишком нужна эта комната.

Его жена поворачивается к нему:

— Дорогой, разве ты не рассказал Лизе о правилах пользования ванной?

— Я не думал, что это необходимо, потому что это указано в договоре аренды.

Второе, что нужно не забыть: побиться головой об стену, раз уж я настолько глупа, что не прочла договор аренды.

— Простите меня, пожалуйста, — я снова начинаю извиняться, полностью понимая, что Элтон Джон имел в виду, когда говорил, что «тяжелее всего сказать прости».

Марта отмахивается от моих слов.

— Это мы должны просить прощения. Уверена, ты понимаешь, что мы хотим иметь личное пространство, когда дело касается таких деликатных вещей.

Разговор о деликатных вещах напоминает мне о том, что Марта и Джек, без сомнения, в чем мать родила, а мои пижамные штаны все еще опущены. Я паникую, опуская взгляд на свои ноги. И делаю глубокий вдох облегчения; мой длинный кардиган скрыл тело. Дрожащей рукой я натягиваю штаны обратно за секунду. Продолжая бормотать «простите», я выбегаю оттуда так быстро, как только могу.

Несмотря на давление в мочевом пузыре, я возвращаюсь наверх в свою комнату. Зайдя внутрь, я бросаюсь на кровать. Мое лицо все еще пылает как костер. Это должно войти в десятку самых постыдных моментов моей жизни. Кроме того, как я могла не прочесть договор об аренде, прежде чем подписать его?

«Никогда ни на чем не ставь свою подпись, не перечитав это десять раз, а потом еще раз», — вот очень мудрый совет, который дал мне папа, когда я устроилась на свою первую работу.

Я перестаю себя корить. Единственная причина, по которой я подписала его не читая, заключалась в том, что мне нужно было выгнать этого придурка Джека из своей комнаты.

Я нахожу договор аренды сложенным в ящике тумбочки и беру его с собой вниз, чтобы найти там более приватный туалет и душевую комнату.

При виде туалета мое настроение падает. Он выглядит как современный вариант уборной во дворе: бак с водой на стене, цепочка для слива. Треснутая раковина рядом. Маленькое матовое окно, выходящее в запретный сад. Подозреваю, что в свое время это и была уборная на улице, которая позже была пристроена к дому.

Душевая комната, расположенная напротив, чуть получше и оборудована более современно, но в ней холодно до мурашек, а в воздухе чувствуется легкий запах плесени.

Я могу пожаловаться… но решаю, что не буду этого делать. Я стараюсь видеть в этом положительные моменты; по крайней мере, у меня есть собственные туалет и душевая.

Я сажусь на унитаз и тщательно просматриваю договор аренды. Дохожу до раздела, на который я должна была обратить больше внимания: обязательства подписавшего.

Большая часть из них абсолютно стандартны, за исключением вот этих пунктов:

Пользование туалетом и душем только на первом этаже.

Никакой еды внутри комнаты. Никакого алкоголя.

Единственные посетители, которым разрешено находиться в комнате, это родители арендатора после предварительного уведомления арендодателя. НИКТО не имеет права посещать арендатора в доме.

Никаких посетителей. Где я живу, в викторианском пансионате для впечатлительных молодых девушек?

Я начинаю понимать, что жизнь в чужом доме означает, что нужно снизить свои ожидания. Опираюсь на холодную трубу позади себя, которая издает громкие, булькающие звуки. Нет смысла сходить из-за этого с ума. Я подписала договор. Никто меня не принуждал. Я сдаюсь.

Чужой дом.

Чужие правила.

— Лиза, — Марта зовет меня по имени, как только я захожу домой вечером в тот же день.

На секунду я не понимаю, что происходит, и думаю, что это мама зовет меня.

Я слегка встряхиваю головой, чтобы прояснить мысли. Не могу сдержать вспышку раздражения. Я не хочу играть покорного жильца. Я устала после работы. Мой брючный костюм такой тяжелый, как будто его носит кто-то еще кроме меня. Все, чего я хочу, — завалиться на постель в своей комнате. И подумать о той предсмертной записке. Я не могу выбросить ее из головы. Не могу перестать думать о ее безликом авторе.

Тут я замечаю что-то странное в коридоре. У меня падает челюсть. Это мой чемодан и несколько пакетов с моими вещами. Я не… не понимаю. Что происходит?

Брюки хлопают меня по лодыжкам, открывая верхнюю часть ступней, когда я бегу в столовую, где обнаруживаю Джека и Марту за деревянным столом. Они смотрят на меня как два озабоченных родителя, которые обнаружили что-то недозволенное в спальне своего ребенка-подростка. Теперь они готовятся к неловкому разговору 16+.

Они оба встают, когда я вхожу. Марта выглядит уставшей, кожа на ее лице натянута больше, чем обычно, а щеки странного цвета, который не может замаскировать даже слой румян. Джек стоит чуть позади нее. Жена как будто съеживается в его присутствии.

Они оба ничего не говорят, поэтому я спрашиваю:

— В чем проблема?

Очевидно, проблема существует. Мои собранные сумки говорят о том, что они пытаются меня вышвырнуть. Но этого не случится, я об этом позабочусь. Я чувствую, как будто застряла в альтернативной вселенной. Вчера наши отношения были такими милыми и дружелюбными, ну, кроме… Тут я и замечаю, что бутылка шампанского, которую Джек принес в мою комнату — да, в мою комнату — накануне вечером, чтобы «отпраздновать», стоит на обеденном столе. Рядом с ней два бокала, все еще наполовину наполненные застоявшимся шипучим напитком. Я сжимаю губы.

Голос Марты еле слышен:

— Хорошо, Лиза, я буду краткой, потому что не хочу ссориться и не вижу в этом необходимости, — она смотрит на Джека в поисках поддержки, но единственное, чем он может ей помочь, это своим невинным выражением лица. — Мы с Джеком поговорили и считаем, что будет лучше для всех, если ты найдешь себе другое жилье. Мы вернем залог и арендную плату, это не проблема. Но мы хотим, чтобы ты съехала. Сегодня.

Я иду в бой:

— Почему?

Внутри меня начинает закипать гнев. Эти двое имели наглость трогать мои вещи, пока меня здесь не было. Это неприемлемо, но я держу свои мысли при себе. Убавляю кипение гнева.

Голос Марты звучит нерешительно, как будто ей дали текст, который нужно произнести вслух, но она не выучила его как следует. Она печально смотрит на улики на столе.

— Когда Джек сегодня пытался починить световой люк в твоей комнате, он обнаружил это у тебя на столе. Мы ясно дали понять в договоре аренды, что алкоголь… и посетители, если только это не твои родители… запрещены. Это явное нарушение договора, который ты подписала. Боюсь, мы не можем позволить тебе остаться. Так что будь так любезна…

Я подозреваю, что Марта прекрасно знает, как игристое оказалось в моей комнате и кто был у меня в гостях. У меня есть искушение выложить перед ней голую правду, но она выглядит такой несчастной, что мне жаль ее, и я решаю, что не могу так поступить. В любом случае, я не хочу сжигать мосты без необходимости.

Я ловлю нервный взгляд Джека. Он резко отводит глаза.

— Бутылка — это подарок от коллеги по работе в связи с переездом. Я взяла с собой два бокала и наполнила один из них, пока разбирала вещи. Потом он затерялся среди распакованных вещей, так что я наполнила второй. На том этапе я еще не прочла договор об аренде, не говоря уже о том, чтобы подписать его. Так что, как видите, все это просто недоразумение.

Все это звучало бы правдоподобно, если бы они действовали без задней мысли. Но по всей видимости, это не так. Или, вернее, задняя мысль есть у Джека.

Марта снова смотрит на мужа, а потом поворачивается ко мне. Очевидно, они решили, что разговор будет вести она.

— Может быть, так и есть, но это все равно нарушение договора аренды. И в любом случае, мы просто думаем, что ты нам не подходишь. Ничего личного. Ты очень хорошая девушка, — она подыскивает слова, — просто нам кажется, что ты здесь не на своем месте.

Я останусь, в этом я не сомневаюсь. Но мне любопытно узнать, что на самом деле происходит. Я уверена, что есть глупые девушки, которые с радостью готовы запрыгнуть в постель к Джеку, но я не могу поверить, что он всегда так мстительно реагирует, когда его отшивают. Для таких парней, как он, это вопрос количества. Где-то ты выигрываешь, где-то проигрываешь. Тут я вспоминаю выражение у него на лице, когда я попросила его уйти из комнаты. И думаю о том, что могло бы случиться, если бы Марта не вернулась домой в тот момент. Что, если я слишком щедра на презумпцию невиновности?

— Послушай, Марта, меня не волнует, кто кому подходит. Я знаю только то, что я подписала договор аренды на полгода. Я выполню его, как и вы. И я предупреждаю вас, что я работаю в сфере, где полно крутых юристов, и мой бывший тоже юрист. — Зачем я втягиваю в это Алекса? — Так что если вы решите нарушить договор, который мы подписали, я поговорю с ними, и мы встретимся в суде.

При слове «суд» они оба слегка вздрагивают. Марта, похоже, чуть не плачет.

— Давай без угроз, Лиза. Почему ты не понимаешь, что мы просто не уживемся? В Лондоне сдается много комнат. Почему бы тебе не найти другую?

Я непоколебима.

— Потому что я нашла эту. Я внесла депозит и арендную плату, и я остаюсь. Что-то еще?

Джек больше не выглядит невинным. Он смотрит на меня с чем-то похожим на ярость во взгляде. Очевидно, он не привык, чтобы женщины сопротивлялись. Возможно, это последствие жизни с женщиной, которая намного старше его, — как Марта. Оно дает ему иллюзию, что он король мира.

Ни один из них больше ничего не говорит, так что я поворачиваюсь, чтобы уйти.

Но прежде чем сделать это, я говорю Джеку:

— Ты починил окно?

Он очень медленно качает головой, поэтому я добавляю:

— Я была бы благодарна, если бы ты сделал это как можно скорее.

Я смотрю на Марту обвиняющим взглядом.

— Вчера ты говорила со мной о доверии. Ты сказала, что это одна из причин, по которой моя комната не запирается. Я доверяю вам обоим.

Но не Джеку, ему я не доверяю даже близко. Однако я смотрю на вещи реалистично. Мне нужно как можно больше смягчить эту враждебность по отношению друг к другу, прежде чем я выйду из комнаты.

Я ухожу. Не спеша, чтобы показать им, что я их не боюсь. Собираю сумки и чемоданы в коридоре и отношу их обратно в свою комнату.

Как только я закрываю дверь, то в изнеможении наваливаюсь на нее с внутренней стороны. Вот уж не ожидала я подобной сцены на второй день пребывания в этом доме. Но по крайней мере сейчас я поняла, что Джек за человек. Избалованный мальчишка, который запустил пальцы в запретное варенье и теперь прячется за маминой юбкой.

— Тебя они тоже пытались выгнать? — шепчу я человеку, который оставил прощальное письмо, как будто он сейчас в комнате вместе со мной.

Я решила называть его последние слова прощальным письмом. Самоубийство — такое страшное слово. Звук «с» срывается с языка как ножевой порез. Его прощальное письмо все еще лежит на столе, куда я положила его накануне вечером. Я чувствую себя ужасно, потому что оставила его открытым. Как будто я не уважаю последнее желание человека, который покинул эту землю одним из худших возможных способов — погибнув от собственной руки.

Я аккуратно складываю его и любовно кладу под подушку возле сиреневого шарфа.

Я также внимательно перечитываю договор аренды. Потом читаю еще раз. Проверяю свои вещи, чтобы убедиться, что там нет ничего, что нарушает условия договора, вроде незваного гостя, прячущегося у меня в сумке. У них есть свободный доступ ко мне в комнату, когда меня там нет, и я уже жду, когда Джек вернется и начнет копаться здесь в поисках чего-нибудь еще, что он сможет использовать, чтобы избавиться от меня. Но я не дам ему такой возможности. Мне действительно следовало бы попросить кого-нибудь проверить договор аренды, прежде чем подписывать его, но сейчас уже слишком поздно. Хотя, учитывая то, как они оба побледнели, когда я упомянула суд, возможно, они и не пойдут этим путем.

Я окидываю комнату взглядом, чтобы убедиться, что ничего не пропустила.

Сырость около светового люка увеличилась. Теперь пятно разрослось вниз по скату потолка к одной из стен. Я решаю, что буду пилить Джека, пока он не устранит проблему. Я не собираюсь уступать, хотя знаю, что он почти наверняка ничего не исправит. Наверное, он надеется, что если комната станет опасной для здоровья, этого будет достаточно, чтобы выгнать меня, когда наступят холода.

И снова он ошибается.

Я слышу визгливый скрип лестницы, ведущей к площадке за дверью. Потом он прекращается. Затем скрип слышится снова, после чего можно различить тихие шаги на площадке. Я не в настроении для второго раунда хищного запугивания со стороны Джека. На этот раз я закричу на весь дом.

Я хватаю стул и засовываю его под дверную ручку. Вынимаю перцовый баллончик и персональную сигнализацию, купленную сегодня во время перерыва на обед. Мое сердце бьется с такой силой, что я уверена, что могу его слышать. Рукой я плотно сжимаю баллончик. Длинная пауза. Затем тихий стук в дверь.

— Чего тебе? — произношу я, сжимая зубы.

— Я хочу поговорить с тобой наедине.

Но это не Джек. Это Марта.

Глава 6

Я убираю стул и отодвигаю замок. Неуверенно приоткрыв дверь, я обнаруживаю, что моя гостья пришла в одиночестве. Кажется, нет причин не впускать ее. В конце концов, это ее дом. Зайдя внутрь, Марта замечает перцовый баллончик и сигнализацию у меня в руках.

Она мрачно смеется и говорит:

— В этом нет необходимости, Лиза. Ты беспокоишься из-за Джека? Не волнуйся, он безобиден. Много говорит и мало делает.

Я слегка смущаюсь, хотя и остаюсь начеку. Ставлю баллончик и сигнализацию на каминную полку. Марта пришла босиком, и без каблуков она больше не кажется высокой. Она все еще одета так, чтобы произвести впечатление; ее дорогой черный наряд подходит для шикарной вечеринки. Возможно, она одевается так всегда. Я не знаю, какими духами она пользуется, но они чуть сладковатые, не слишком тяжелые.

За окном смеркается; единственное освещение — естественное — попадает в комнату через окна и световой люк на крыше. В комнате довольно мрачно. Возможно, из-за этого я могу представить, как очаровательна Марта, должно быть, была в молодости. Ее скулы и лоб вместе с ослепительными зелеными глазами составляют изящную картину. Марта, наверное, была настоящей сердцеедкой в расцвете лет, истинной красавицей, что заставляет меня задуматься, как она оказалась замужем за таким человеком.

Марта, должно быть, нервничает, потому что она бродит туда-сюда, осматривая комнату, как тюремный надзиратель, пока я стою и пялюсь на нее. Она останавливается у стола, как будто ожидает там что-то найти. Смотрит на меня снизу вверх, пока меня все еще слегка потрясывает от сцены внизу, но потом одаривает очаровательной улыбкой.

— Не возражаешь, если мы поболтаем, Лиза? Ну, знаешь, как женщина с женщиной?

— Вовсе нет.

Она может «болтать» со мной сколько угодно, это ничего не изменит — я не уеду из этого дома. Из этой комнаты.

Марта садится на стул у стола и скрещивает свои стройные ноги.

— Я нечасто так делаю… — предупреждает она заранее и, не давая мне времени ответить, достает пачку сигарет.

Я не показываю своего удивления. Я полагала, Марта и сигареты — понятия несопоставимые. Она кажется слишком утонченной для чего-то столь грязного, как сигарета в ее миниатюрном ротике. А потом я вижу, как она курит, и она доводит это до уровня перформанса. Надувает свои красные губки, зажигая сигарету. Дым кружится и клубится вокруг нее, окутывая ее естественным гламуром какой-нибудь звезды фильма в стиле нуар времен голливудской классики. Звезды, чей любовник только что застрелил ее мужа и беспокоится, что ФБР придет его искать. Она не спрашивает меня, не возражаю ли я, чтобы она закурила. А я возражаю.

Но это ее дом, а не мой.

— Можешь ответить мне на один вопрос?

— Конечно.

Дым скрывает часть ее лица.

— Почему бы тебе просто не собрать вещи и не уехать? Я бы уехала на твоем месте.

— Я уже сказала тебе. Я подписала договор аренды и намерена придерживаться его. Нелегко найти такую очаровательную и уютную комнату, как эта. Что касается всей этой истории с шампанским и…

Она останавливает меня:

— Я прекрасно знаю, как игристое и бокалы оказались здесь. Это Джек их принес, верно? Потому что он думал, что я ушла на весь вечер. Я не дура.

Удивительно, что она это признает.

— Тогда ты знаешь, что я не сделала ничего плохого. И нет причины уезжать.

— Мне, наоборот, кажется, что есть. Я бы не хотела жить в доме, где хозяин бросается наверх в первый же вечер, вооруженный бутылкой алкоголя и презервативом. Хотя нет, забудь про презерватив, он не настолько разумен.

Я ошеломлена тем, как хорошо она знает своего мужа. Но зачем она живет с таким мужчиной? Разве она не чувствует себя униженной?

— Я знаю свои права. Ты меня не выгонишь.

Марта встает, подходит к окну и выбрасывает сигарету. Когда она снова садится, то сразу же зажигает еще одну. Теперь руки у нее слегка дрожат.

— Ты спала с ним?

У меня падает челюсть от шока.

— Конечно… конечно нет.

Она разминает пальцы свободной руки.

— Я бы не стала винить тебя, если бы ты это сделала. Он отлично выглядит. И, честно говоря, у меня есть свои недостатки, но я не лицемерка. В свое время я и сама сбивалась с пути пару раз. Я не в том положении, чтобы критиковать кого-то за это.

— Я. Не. Спала. С. Ним.

Этот «женский» разговор слишком личный и очень неприятный. Интересно, к чему Марта клонит? Она явно пришла не обсуждать измены. Вся ее манера поведения указывает на это. Держу пари, Джек послал ее сюда что-то передать мне, но я не могу понять, что именно. Не может быть и речи о том, чтобы выгнать меня. Я уже ясно дала понять, что этого не произойдет.

Марта, кажется, погрузилась в свои мысли. И тут она говорит:

— Сколько тебе лет?

— Двадцать пять.

Она кивает:

— Мне сорок три, — делает паузу, а затем добавляет: — Ладно, сорок восемь.

«Ну конечно», — думаю я про себя. Ей определенно за пятьдесят.

— Знаешь, тяжело быть женой такого молодого человека, как Джек. Тебя путают с его матерью или думают, что твой муж — какой-то жиголо. Это совсем не легко.

Я не могу не вздрогнуть, вспоминая, что сама перепутала ее с его матерью.

— Могу себе представить.

Тут она перестает быть печальной и становится обиженной.

— Нет, не можешь. Ты даже близко не можешь себе представить. Знаешь, когда я была в твоем возрасте, мужчины бегали за мной как собаки. От меня требовалось только бросить им палку, а они бежали за ней, громко лая. И приносили мне палку в зубах, а потом садились на задние лапы и виляли хвостами, свесив языки. А теперь… — ее голос надламывается от уныния. — Теперь они смеются надо мной за моей спиной. Ты даже представить себе не можешь, что это значит.

Мне жаль ее… как я могу не пожалеть ее? Неудивительно, что она вкалывает химические препараты, чтобы вернуть себе молодость.

В комнате темнеет. Марта превращается в тень.

— Послушай меня, Лиза. Я не заставляю и не прошу тебя уйти, я умоляю тебя, — в ее голосе звучат панические нотки. — Собирай вещи и уезжай сегодня вечером. У меня есть пара сотен фунтов внизу в комоде; можешь взять их и переехать в отель, если хочешь. Джек — отличный парень, но иногда он может быть… — она поднимает взгляд наверх, как будто слова, которые она ищет, витают в воздухе. Потом снова смотрит мне в глаза, — немного упрямым, если все идет не так, как он хочет. Я не хочу, чтобы кто-то из вас чувствовал себя неловко в моем доме.

— Так это твой дом, а не его? — вставляю я.

Даже не видя того, как она покраснела, я понимаю, что у нее закипела кровь от моего вопроса. Она встает, и лицо у нее сводит судорогой от напряжения и ярости.

— Если ты намекаешь на то, что он со мной только ради моего дома и денег, то ты…

— Прости меня, Марта. Это было неуместно. Я просто благодарна, что у меня есть право на уголок твоего удивительного дома.

Она остается на ногах и смотрит на меня несчастным взглядом.

— Мы вместе уже четыре года. Только мы с Джеком, одни в нашем доме.

«И человек, который жил в этой комнате до меня», — хочу я добавить. Но молчу.

— Было нелегко позволить въехать сюда чужому человеку. Но у Джека в последнее время проблемы с работой, и ему не нравится брать у меня деньги. Он хочет быть независимым. Так что мы договорились найти жильца, чтобы у него появился еще один источник дохода, — она отворачивается. — Я буду честна с тобой, я не подумала о том, каково это — пустить в свой дом молодую женщину, когда живешь с мужем гораздо моложе себя.

Боже, она выглядит такой уязвимой. Как будто я собираюсь разрушить весь ее мир.

Я быстро встаю, но не подхожу к ней.

— Позволь мне заверить тебя, что между мной и твоим мужем никогда не будет ничего, кроме формальных отношений между арендодателем и арендатором.

Марта задумывается на секунду.

— Дело не только в тебе, но и в Джеке. Его чувства задеты. Я не хочу, чтобы между вами была неловкость, — она машет руками. — Может быть, тебе все-таки стоит уехать.

— А ты знаешь, как трудно найти жилье в одном из самых популярных городов мира? У меня есть квалифицированная работа с хорошей зарплатой, но я все равно не могу позволить себе свое жилье. Если я уеду сегодня вечером, то окажусь в хостеле, в комнате с другими людьми. Я не могу этого сделать, — я вздыхаю, — но в конце туннеля есть свет для всех нас. Если через полгода у нас ничего не получится, ты не предложишь мне продлить договор, и я съеду. Все просто.

— Я скажу тебе, что я сделаю, — тут она приободрилась. — Я поговорю с Джеком и сглажу этот конфликт. Да, вот что я сделаю.

Последние слова она сказала сама себе, сжав кулаки. Почему мысль о разговоре с мужем заставляет ее сжимать кулаки? Вызывает в ней такое напряжение?

Своей парящей походкой Марта идет в сторону двери.

— Ты знала, что когда-то это была комната для прислуги? Можешь себе представить, что тебе приходится работать целый день внизу, а потом вечером, когда ты жутко устала, забираться на самый верхний этаж дома?

Я хотела ответить: «Я хорошо знаю это чувство; мне приходится спускаться в туалет и подниматься обратно каждый раз». Но я держу эти слова при себе и заставляю себя улыбаться.

— Марта, не волнуйся, все будет хорошо.

Глава 7

Я просыпаюсь в холодной темноте, валяясь на полу в поту, при этом моя левая нога вывернута на кровати. Узел шарфа затянулся и болезненно впился мне в лодыжку. Слезы отчаяния струятся по моему лицу. Я чувствую себя сломленной, потому что эти сны снова начались.

У некоторых людей бывают мигрени. Такие люди предчувствуют их появление и знают, что единственный способ справиться с ними — это пытаться избегать триггеров и принимать обезболивающее. Когда боли все-таки начинаются, единственное лекарство — прилечь в тихом месте и ждать, пока они пройдут. Я не страдаю от мигреней, я страдаю от периодических кошмаров. Иногда эти периоды длятся несколько дней, а иногда и несколько недель. После этого они прекращаются на время, часто на месяцы или даже годы, так что я думаю, что они закончились навсегда.

Но потом они возвращаются и мстят мне. Я предчувствую их приход и знаю все триггеры, но не существует лекарств, чтобы мне помочь, и я не могу прилечь в тихом месте и ждать, пока они пройдут, потому что именно тогда они и атакуют.

Мне страшно потому, что этот дом и есть один сплошной триггер.

Эти сны снятся мне, сколько я себя помню. В детстве я просыпалась с дикими воплями, и мои родители бросались ко мне в спальню в страхе, что на меня кто-то напал. И на меня действительно нападали, но только в фильмах ужасов, которые крутились у меня в голове. Родители крепко обнимали меня, папа успокаивал, а мама молча плакала. Во время этих периодов я страдала и днем. Отчасти потому, что чувствовала себя очень усталой, но также и потому, что я не была полностью уверена, что то, что произошло в моем детском воображении, не случилось в реальном мире. Мои родители и учителя были настолько встревожены моим состоянием во время этих приступов, что отправили меня к детскому психологу.

Она пыталась скрыть это, но я видела, как она озадачена моими историями о монстрах, вооруженных ножами, топорами, мечами, кинжалами и гигантскими иглами, гоняющихся за мной по дому в попытках убить. А боль… господи, какая боль. Были и другие кошмары, абстрактные, совершенно бессмысленные, полные меняющихся форм и цветов, давящие, несущие смерть на хвосте.

Психолог объяснила мои ночные кошмары тем, что я, согласно ее диагнозу, являлась психически нездоровым высокофункциональным изгоем, над которым, вероятно, издевались сверстники. Естественно, моим родителям и учителям преподнесли упрощенную версию.

Мой новый дом — идеальная среда для периода кошмаров. Днем это внушительная викторианская громада, а ночью она превращается в жутковатый готический особняк, в котором можно представить себе спящего вампира. Днем это тихое место, где можно отдохнуть или поработать. А ночью здесь всё шумит. Деревянные части дома то расширяются, то сжимаются, отсыревают, а затем высыхают. Слышится скрип, который звучит так, как будто кто-то вдыхает и выдыхает, как будто дом живой.

Предсмертная записка.

Джек пристает ко мне.

Джек и Марта пытаются выгнать меня.

Враждебная соседка.

Марта была права. Я должна собрать вещи и уехать.

Нет. Это не вариант.

Я снова карабкаюсь в постель. Ослабляю узел на ноге. Достаю телефон и наушники. Включаю музыку. Закрываю глаза. Погружаюсь в «Wake Up Alone» Эми Уайнхаус. Это очень грустная песня, но мелодия убаюкивает меня, успокаивает, рассеивает ужас.

Мое тело начинает расслабляться, дыхание становится тихим и ритмичным. Я засыпаю…

Но они ждут в темноте, я это чувствую. Эти огромные фигуры — в два раза больше меня — имеют хорошо различаемые человеческие очертания. Они смотрят через световой люк на крыше. Прячутся за закрытой дверью комнаты. Но я знаю, что они там. Я вижу их отвратительные лица убийц. Ножи и иглы в обеих руках. Они ждут. Ждут, пока я засну, чтобы прокрасться внутрь и заставить меня пройти через смертельные муки, пока я буду кричать, ворочаться, истекать кровью и звать маму.

Испуганно встряхнув головой, я вырываюсь из этого полусонного состояния. Наушники все так же у меня в ушах. Все еще сонная, я включаю музыку. Голос Эми снова начинает ласкать мой слух. Мое тело переходит в состояние глубокого расслабления. Я чувствую, что на этот раз засну.

Фигуры убийц исчезли. Но я знаю, что они терпеливы. Они вернутся другой ночью, и эта ночь будет скоро.

Я замираю, слыша скрип половиц под своими тапочками на площадке первого этажа на следующее утро. Черт! Меньше всего я хочу разбудить Марту и Джека. Не то чтобы я их боюсь. Я просто предпочла бы не сталкиваться с Джеком. Хотя я и молюсь, чтобы Марта смогла убедить его и он перестал приставать ко мне или держать на меня зло. Я останавливаюсь на секунду. Никаких звуков не исходит ни из одной из комнат поблизости.

Я чувствую себя выжатой как лимон, пока иду на цыпочках вниз по лестнице. Не знаю, сколько часов сна мне удалось урвать, но этого явно недостаточно. Я будто зомби. Как только я спускаюсь на первый этаж, мне в ноздри ударяет запах бекона. Кто-то уже проснулся. Я подозреваю, что это плохой мальчик Джек. Я не ассоциирую Марту с беконом, скорее с чем-то более элитным, например копченым лососем и омлетом. Я думаю заглянуть туда, чтобы проверить, есть ли там кто-нибудь… Нет, к черту. Я плачу хорошие деньги, чтобы жить здесь, и не готова красться, как незваный призрак. Когда я прохожу дальше, я точно слышу, как закрывается дверь наверху. Наверняка это Марта начинает свой день. К счастью, на кухне нет следов Джека. Я захожу в туалет, а потом принимаю долгий и столь необходимый мне душ. Чувствуя себя немного бодрее, я делаю чашку чая, подогреваю тосты и выхожу из кухни.

Я не возвращаюсь к себе наверх; вместо этого я вхожу в длинную гостиную со светло-голубыми стенами, мраморным камином и большим зеркалом, благодаря которому комната выглядит в два раза больше. На другом ее конце стоит великолепное черное пианино. Я повторяю то же упражнение, что и в свой первый вечер здесь, — закрываю глаза и концентрируюсь, пытаясь понять, может ли этот дом что-нибудь мне сказать. Потом открываю глаза и впитываю взглядом каждую деталь комнаты. Но ничего не чувствую.

То же самое я делаю и в самом сердце дома, на роскошном черно-красном ковре в прихожей. И здесь дом молчит. Возможно, я слишком расстроена, чтобы услышать, что говорят эти четыре стены. Но это не имеет значения, будет много других возможностей. Времени у меня полно. Когда я поднимаюсь по лестнице, я улыбаюсь сама себе. Этот дом уже сказал мне кое-что, сам этого не осознавая.

Как только я вхожу в комнату, то запираю дверь на задвижку и ставлю под ручку стул. Снимаю тапочки, поворачиваюсь вполоборота и замираю. Напрягаюсь. Что это за шум? Ощущение ужаса пробирает меня до костей. Что-то или кто-то наблюдает за мной. Под кофтой волосы на руках встают дыбом.

Я дышу тише. Не двигаю ни одной мышцей.

Вот опять. Легкий шорох и слабый стук по дереву, как будто по доскам пола водят маленькой палочкой. Я поворачиваюсь в тревоге. Я пробегаюсь глазами, но ничего не нахожу. Мебели так мало, что трудно представить, как здесь что-то может прятаться. Я тихо ступаю по комнате, и тут уголком глаза вижу это. Что-то серое, как перо. Потом снова слабый стук.

По мне проходит дрожь чудовищного отвращения. Это мой худший кошмар. Мышь. Я закрываю рот ладонью, не могу пошевелиться. Ее хвост крепко зажат металлической скобой ловушки. Она направляется к камину, путь к которому прегражден, но передумывает. Тащит ловушку за собой, как сани, и отчаянно прокладывает себе путь под кровать.

В комнате тихо. Я просто окаменела от ужаса и не могу кричать. Не знаю, откуда оно, но у меня всегда было воспоминание о мертвой мыши с большими мертвыми глазами, уставившимися на меня. В этом воспоминании она почти касается меня. По какой-то причине я не могу убежать. Она вот-вот набросится на меня, съежившуюся от страха, пробежит своими переносящими заразу лапами с грязными когтями по моей коже, хвост пройдется по моему исторгающему крики рту. Я сейчас так же неподвижна, как и в этом воспоминании.

Я же спрашивала Джека, нет ли в доме мышей, когда смотрела комнату? Царапанье под кроватью вытесняет из головы все мысли о моем хозяине. И подталкивает меня к действию. Я прыгаю через всю комнату. Пинком убираю стул от двери и тереблю ручку. Задыхаясь, захлопываю за собой дверь. Одно маленькое существо против большой и взрослой меня? Я знаю, что это глупо, но не могу ничего поделать.

— Дже… — начинаю орать я. И замолкаю, несмотря на всепоглощающий страх.

Я знаю, что он сможет с этим разобраться, но последнее, что мне нужно, это прилипчивый мужчина у меня в комнате.

Но опять же, я не могу провести все утро, задыхаясь от ужаса за дверью комнаты; мне нужно на работу. Мне приходит в голову, что если я достану швабру, то смогу выгнать мышь на площадку, где оставлю ее на произвол судьбы, пока не придет Джек. Марта, наверное, слишком хрупкая, чтобы справиться с ней. Или, что еще лучше, моя маленькая незваная гостья могла бы сбежать к тому времени, как я вернусь. Мыши ведь могут исчезать, как фокусники, по крайней мере я надеюсь на это.

Когда я возвращаюсь, вооруженная метлой из шкафа под лестницей, то осторожно открываю дверь и проскальзываю внутрь спиной к стене. Я опускаюсь на колени и смотрю под кровать. Моя маленькая подруга все еще прячется. Она не шевелится, когда я смотрю на нее. Возможно, мышь слишком напугана, чтобы двигаться, — так же напугана, как и я. Я прихожу в ужас, когда встречаюсь с ней взглядом. В ее глазах — страх и паника, как и в моих.

Мои старые воспоминания возвращаются. Большие глаза мертвой мыши смотрят на меня. Я кричу, снова и снова.

На площадке внизу слышится шум, затем стук тяжелых ботинок по лестнице, потом дверь открывается, и Джек врывается внутрь.

Он смотрит на меня сверху вниз и говорит отрывисто:

— Что с тобой? А, это мышь, да?

Я с трудом встаю на ноги, яростно вырывая руку, когда он пытается помочь мне.

— Ты сказал мне, что у вас нет мышей.

Он выглядит одновременно невинно и презрительно.

— Правда? Я такого не помню. Конечно, в этом доме есть мыши. И их много. Это викторианский дом, детка, попробуй найти в этом городе такой, где их нет, — он вытаскивает метлу у меня из рук. — Так, ну и где этот маленький вредитель? Ой, ну и дела. У него хвост застрял в мышеловке. Это поубавит ему скорости.

От взмаха метлы мышеловка с мышью вылетает из-под кровати. Я отпрыгиваю, окаменев от ужаса и прижав ладонь к яростно бьющемуся сердцу. Джек подбирает мышеловку и держит ее на уровне плеч. Я кривлю рот от отвращения. Он сует мне в лицо мышь, подвешенную за хвост и отчаянно пытающуюся повернуться мордой вверх. Я не могу сказать, мучает Джек животное или меня. Наверное, и то и другое. Он прекрасно видит, как я расстроена.

— Зачем ты это делаешь? — хриплю я. У меня в голосе закипает гнев. — Тебе нравится быть жестоким с животными? Вынеси ее наружу и отпусти.

Джек цокает языком:

— Не могу, а если она вернется?

Я сыта по горло этим идиотом.

— Это ты подсунул ее в мою комнату, да?

— Ты что? — презрительно отвечает он. — Хватит нести чушь. Хозяйка ясно сказала мне, чтобы я не лез тебе под ноги, что я и делал, пока ты не заорала так, будто приехал Фредди Крюгер.

Я не верю ни единому его слову. Как еще мышь, застрявшая в мышеловке, могла добраться до верхней части дома? Наверное, он где-нибудь ее поймал, а потом прицепил к ловушке и оставил у меня в комнате, чтобы я ее нашла. Эта пьеса театра абсурда, которую он для меня разыграл.

Наверное, это и был тот звук, который я услышала наверху, когда спустилась на первый этаж: это он из своей спальни крался в мою комнату с мышью в руке. Вот ублюдок!

Издав звук отвращения, Джек исчезает из комнаты, но через несколько минут возвращается с мышью, хвост которой все еще зажат в ловушке, в одной руке и чем-то похожим на свинцовую трубу в другой. Очень осторожно он кладет беспомощную мышь обратно на пол. Он смотрит на меня с блеском в глазах, а затем поднимает трубу и обрушивает ее вниз с невыразимой жестокостью. Животное не просто убито — оно уничтожено. Оно превратилось в кашу из шерсти и плоти. Белые крашеные половицы покрылись каплями крови.

Я задыхаюсь в ужасе и в гневе одновременно.

— Зачем ты это сделал? Почему ты не отпустил ее?

— Так лучше всего, Лиза…

Он берет полиэтиленовый пакет и заметает в него останки мыши вместе с ловушкой. Потом встает на ноги и смотрит на меня пронзительным взглядом, который, как я понимаю, выражает не столько жестокость или агрессию, сколько угрозу.

Я ничего не говорю, но смотрю на него гневно и с вызовом, когда он выходит из комнаты.

После того как он уходит, я иду в ванную, их ванную, и беру оттуда губку. Я скребу, скребу и скребу, пока все следы крови и шерсти животного не стираются с белых половиц.

Глава 8

Я хожу кругами, шагаю туда-сюда, еще немного кружу, прежде чем замереть перед дверью в студию доктора Уилсона. Из-за своей нерешительности я опоздала на десять минут на нашу первую встречу. Я правда не могу себя заставить. Психиатры, психотерапевты, мозгоправы. Они мне не помогают. Хуже всего то, что сеанс с психотерапевтом может отбросить меня назад на темную сторону, где меня ждут только страшные вещи, а контроль выскальзывает из моих пальцев, как бы они ни старались его удержать.

Я делаю вдох, и воздух заполняет мою пустую грудь. Напоминаю себе, что приехала сюда ради мамы и папы, что-то вроде рождественского подарка заранее. Остается только мужественно перетерпеть. Без сомнения, наш добрый доктор — отличный парень, одно из светил своей профессии, но я знаю, что он не может мне помочь. Не может. И никто не может.

Кроме меня самой.

Я не знаю, почему Уилсон называет свой врачебный кабинет «студией»: вообще-то он психиатр, а не рок-звезда. Возможно, это новое модное слово, которое психиатры используют для обозначения места, где они ведут дела. Его «студия» находится в элитном Хэмпстеде, в симпатичном отдельно стоящем коттедже. «Мерседес», припаркованный у входа, кричит о большом заработке. Должно быть, в список его клиентов входят миллионеры, у которых с головой не все в порядке, бедные маленькие богатые детишки и тому подобное.

Даже после того как я постучалась, желание смотаться отсюда не покинуло меня. Но Уилсон оказался проворным; он уверенно распахнул дверь в мгновение ока.

Несмотря на неловкость, я чуть не расхохоталась. Он копия Зигмунда Фрейда: коротко стриженные волосы, аккуратная седая бородка. Даже очки похожи на пенсне. Но образ лопается, как мыльный пузырь, как только он открывает рот. Он говорит на чистейшем английском, без немецкого акцента.

— Лиза? Приятно познакомиться, — он говорит глубоким голосом, очень вдумчиво, как те, кто подбирает каждое слово, прежде чем что-нибудь сказать.

Сейчас субботнее утро, так что приемная и комната ожидания пусты, и мы здесь одни. Он задает мне пару вопросов о здоровье моих родителей, пока мы идем дальше; похоже, он не видел их довольно давно. В его кабинете мне снова приходится сдерживать смех. У него стоит настоящая психотерапевтическая кушетка. Очень дорогая, блестящая, набивная и покрытая иссиня-черной кожей.

— У вас кушетка, — я не могу сдержать удивление.

Он не обижается, а тепло улыбается, при этом в уголках его глаз появляются морщинки:

— Некоторые мои клиенты, кажется, рассчитывают увидеть кушетку, а я не люблю разочаровывать. Попробуйте прилечь, если хотите. Или вот здесь есть отличный стул.

Я не могу удержаться. Забираюсь на кушетку, как на карусель. Устраиваюсь поудобнее, откидываюсь назад и погружаюсь в ее гостеприимный комфорт. Но хоть здесь и очень уютно, я хочу как можно скорее закончить, поэтому отказываюсь от его предложения чая, кофе или бутылочки воды.

Не успеваю я оглянуться, как он уже сидит в собственном кресле, сплетя пальцы на коленях:

— Не возражаете, если я запишу то, о чем мы сегодня будем говорить?

Я качаю головой. Какая разница, что он записывает? Я знаю, какие вопросы он собирается задать, и я готова оттарабанить ответы, а потом уйти. Но я беспокоюсь, что могу потерять самообладание, пока рассказываю свою историю по порядку.

Он начинает: могу ли я рассказать ему что-нибудь о себе?

Конечно. Я тараторю подготовленное резюме.

Я милая представительница среднего класса из Суррея, единственный ребенок, выросла в идиллическом окружении с любящими и стабильными родителями, которые давали мне все необходимое. Абсолютно все. Я преуспевала во всем, что изучала в частной школе, которая в своей брошюре характеризовала себя как «выдающуюся». Я стала одной из тех редких девушек, которые в университете изучают математику, а затем работают в сфере элитного программного обеспечения в финансовом секторе. Я быстро поднялась по карьерной лестнице. Я дисциплинированна, сосредоточенна и трудолюбива. У меня нет настоящих друзей, но слушайте, кому они нужны? У меня был один настоящий парень. Да, один, точно. Меня никогда не насиловали, так что здесь выяснять нечего, я никогда не принимала наркотики, и у меня нет алкогольной зависимости. Вот и все. Это я.

Я заметила, что он много записывает, гораздо больше, чем стоило бы, учитывая то, что я ему рассказала. Мне приходит в голову, что, возможно, он просто составляет список покупок. Возможно, он не больше жаждет потратить свое субботнее утро на разговоры со мной, чем я на разговоры с ним. Может быть, он делает это только для моих родителей. Тут я вспоминаю, что он друг моего отца, так что он может знать обо мне больше, чем говорит. Мои пальцы впиваются в кожаную обивку дивана.

— Понятно.

Этот односложный ответ совсем не то, что я от него ожидаю. Я жду уточняющих вопросов. Он не задает ни одного. И заканчивает делать заметки.

Не думая о последствиях, я едва не кричу злым и хриплым голосом:

— Мне нужно кое-что прояснить прямо с порога. Я не сумасшедшая, ясно? Я не сумасшедшая.

Это еще откуда? Слово на букву «с» было последним, что я хотела бы внушить ему во время нашего сеанса.

И снова доктор улыбается мягкой улыбкой.

— Мне кажется, Лиза, вы увидите, что в наши дни очень немногие представители моей профессии используют слово «сумасшедший». А если и есть такие, то их следует лишить лицензии, — он слегка вздыхает и изучает то, что написал. — Ваш отец упомянул, что четыре месяца назад произошел инцидент, который, как он подумал, вы захотите обсудить. Это так?

Это так в стиле моего отца назвать случившееся «инцидентом». Незначительным эпизодом. Как будто это то, что рано или поздно делают все.

Я приподнимаю одно плечо.

— Если хотите.

— Дело не в том, чего хочу я, дело в том, чего хотите вы.

Полагаю, нам придется это обсудить.

— Конечно, давайте поговорим об «инциденте».

— Не хотите рассказать мне, что случилось?

Я не хочу, но все равно рассказываю. Делаю глубокий хорошо слышимый вдох: не хочу, чтобы мой голос дрожал. По коже ходит холодок, который не поддается моему контролю. Стараюсь дистанцироваться. Начинаю рассказывать так, как если бы читала отчет.

— Ну, наверное, я чувствовала себя немного подавленно и выпила несколько таблеток, чтобы заглушить это чувство. Я провела ужасную ночь. С самого детства у меня порой случаются периоды кошмаров, и один из таких периодов как раз заканчивался. Я вообще не спала, поэтому взяла выходной. В обед выпила водки, чтобы поднять себе настроение, а кроме нее кое-какие таблетки из аптечки. А потом выпила еще таблеток и запила их водкой. Потом еще и еще. Я действительно не понимаю, что я тогда делала, правда. Я была измучена и очень напугана снами. Наверное, я потеряла сознание. Меня нашли на полу в ванной. Следующее, что я помню, это как мне промывают желудок в больнице, — теперь наступает сложный момент в рассказе. — Врачи, мама и папа — особенно папа — решили, что это попытка самоубийства.

Я чувствую, как призрак того безликого человека, который написал прощальное письмо, ложится на диване рядом со мной. Не скажу, что мне неприятно, скорее он словно придает мне сил.

Доктор все еще делает обширные записи.

— А это была она?

— Что именно?

— Попытка самоубийства?

Я вздыхаю и думаю над вопросом.

— Я не знаю, правда. Может быть. Мои родители точно так думают. Теперь я должна регулярно навещать их, чтобы доказать, что я не умерла.

— Вы когда-нибудь думали о самоубийстве в прошлом?

Я закрываю глаза. На этот вопрос трудно ответить, но я делаю все, что в моих силах.

— Не… совсем. Но иногда я просто хочу, чтобы меня не стало, понимаете? Наверное, мне стоило упомянуть, что в подростковом возрасте у меня было расстройство пищевого поведения. Я думаю, иногда это была просто попытка исчезнуть, сбежать куда-то. Время от времени я просто хочу, чтобы смерть пришла и забрала меня в Шангри-Ла, где царят мир и покой. Место, где дурные сны запрещены. Вы знаете, как пишут на могильных плитах викторианской эпохи: «Там беззаконные перестают наводить страх, и там отдыхают истощившиеся в силах».

Доктор снова улыбается мне.

— Это Библия, Книга Иова.

— Бедный старый Иов. Я ему сочувствую.

— Вы получали какую-то профессиональную помощь за эти годы?

— Да, всяческую, — по правде говоря, я книгу могу об этом написать, — уже в средней школе, когда у меня были проблемы, мой папа-врач пытался выяснить, что со мной не так, и консультировался со своими друзьями — представителями вашей профессии. Мои родители были в отчаянии, поэтому отправили меня к детскому психологу. Милая женщина. Всегда носила юбки от Вивьен Вествуд. Она спросила меня, издеваются ли надо мной другие дети, и я ответила, что нет. Она все равно решила, что это из-за издевательств, хотя я ясно сказала ей, что меня не травят в школе, — я искоса смотрю на него. — Боюсь, никто не сможет мне помочь.

— А как же ваш отец? Что он думает?

— Мой… отец? — медленно произношу я. Я вспоминаю родительский сад. Папа нежно качает меня на качелях.

— Да, — мягко продолжает доктор Уилсон, — вы сказали, что он пытался помочь, когда вы были совсем ребенком. Вы упоминаете его больше, чем мать. Кроме того, он уважаемый доктор, и у него много друзей, которые работают в этой области. Так что мне интересно его мнение. Он вам его говорил?

Я молчу. Такого я не ожидала. Я остро осознаю тот факт, что мои родители никогда в жизни не предавали меня, и я не хочу предавать их. Особенно своего обожаемого папу. Как и всех детей, родители время от времени раздражают меня, но они никогда не били меня ножом в спину. Я уже изменила свою историю так, чтобы не предавать их, и не хочу этого делать сейчас. Я пытаюсь придумать, что сказать, но предательство, кажется, подстерегает в каждом слове.

Я резко сажусь и свешиваю ноги с кушетки.

— Простите, доктор, мне пора.

Его лицо выражает безграничное сопереживание.

— Конечно, как хотите.

— Я зря потратила ваше время.

— Отнюдь.

Я встаю, немного покачиваясь и избегая рентгеновского взгляда доктора Уилсона. Я зря потратила его время. Если бы я была одним из его проблемных миллионеров, он бы заработал пару тысяч за нашу короткую беседу. Вместо этого он встретился со мной в субботний выходной в качестве одолжения моим маме и папе и ничего не получил взамен. А теперь я сбегаю как раз тогда, когда ему стало интересно. Крадясь к двери, я спрашиваю его, может ли он кое-что сделать для меня.

— Конечно.

— Я очень благодарна вам за то, что вы уделили мне время, правда, но я сюда больше не приду.

— Я понимаю.

Все еще избегаю его взгляда.

— Я подумала, может быть, когда вы столкнетесь с моим отцом или будете говорить с ним по телефону, не могли бы вы сказать ему, что я все еще хожу на сеансы терапии? Это позволило бы им с мамой расслабиться, понимаете, успокоиться. Перестать волноваться.

Доктор Уилсон сочувственно улыбается.

— Это было бы не очень этично с моей стороны, Лиза. Я имею в виду этику в личном смысле, а не в профессиональном. Послушайте, почему бы вам не присесть еще на минутку?

Я сажусь на край кушетки.

— Речь идет не о ваших родителях, не обо мне и о моем времени и не об одолжениях. Речь идет о том, чтобы вам помочь. Если вы думаете, что визит ко мне вам поможет, то приходите в следующую субботу. Я буду здесь в то же время на следующей неделе. У меня все равно всегда полно работы.

— Не думаю, что вы сможете мне помочь, — голос у меня задрожал впервые за сеанс.

— Может быть, не смогу. Но у меня большой опыт в этих вопросах, так что, возможно, и получится. Я бы хотел добавить кое-что еще. Вы никого не предадите, честно сказав, что у вас на сердце или в голове.

Я не знаю, что он имеет в виду. Неважно, это не имеет значения. Я не вернусь, но все равно говорю ему:

— Я подумаю.

Доктор Уилсон провожает меня до крыльца.

Когда он открывает дверь, я поворачиваюсь к нему лицом.

— Раньше я чувствовала, как будто время остановилось. Не движется вперед.

— Раньше? — он вопросительно смотрит на меня. — Вы сказали «раньше». Что-то изменилось?

— До свидания, доктор, — я выхожу на улицу. Поворачиваюсь к нему. — Иногда мне кажется, что я живу чужой жизнью. Что это не та жизнь, которая мне предназначена.

Прежде чем он ответит, я уношусь по улице как воришка.

Глава 9

Люди спешат мимо меня на выходе из метро, отбивая ногами знаменитый лондонский ритм. Я тоже очень тороплюсь домой. Но по сравнению с ними я медлительна, как будто вместо мышц у меня камни. Я устала. Боже, как я устала. Как будто невидимая рука выдернула меня из розетки. И это не из-за работы, а из-за прощального письма, которое я нашла.

«Для заинтересованных лиц».

Это последнее, о чем я думаю, прежде чем погрузиться в милосердный сон, и первое, когда начинаю свой день. Я не могу дать этому человеку тот покой, о котором он умолял. Может быть, меня тянет узнать его тайну из-за собственной попытки отнять у себя жизнь, чем бы ни был тот травмирующий инцидент — я не знаю, но не могу оставить своего невидимого соседа по комнате в покое. Одержимая. Так один из моих бывших психотерапевтов характеризовал меня. Как только что-то укореняется у меня в голове, я не могу забыть об этом. Оно прорастает там и растет до тех пор, пока я не уверяюсь в том, что мой разум больше мне не принадлежит. Теперь вместе со всеми остальными моими проблемами там еще и этот мертвец.

Прошла почти неделя с момента инцидента с мышью. Марта пришла ко мне в комнату, чтобы извиниться и заверить меня, что Джек никогда бы не сделал ту ужасную вещь, в которой я его обвиняю. Забавно, что, похоже, она прекрасно осведомлена о неверности мужа, но не более. Я позволила ей высказаться, не возражала, а потом попросила уйти. Я не видела Джека и хочу, чтобы так продолжалось и дальше. Если он не будет выкидывать подобных фокусов, мы нормально уживемся.

Еще один житель пригорода толкает меня, проходя мимо. Я ускоряю темп, двигаясь вниз по проспекту. Поворачиваю за угол на улицу, где ждет мой новый дом. Когда я подхожу к нему, то вижу, как соседка Марты и Джека подрезает розы в палисаднике перед домом. Я не видела ее с той незабываемой встречи, когда она обвинила меня в том, что я смеялась над ее садом вместе с Мартой и Джеком. Джек утверждает, что это бред сумасшедшей. Я не могу не вздрогнуть. Сумасшествие — это такое мерзкое слово. Ярлык, который прилипает к тебе на всю жизнь.

Очевидно одно: они с моими хозяевами терпеть друг друга не могут.

А что, если?..

Я передумываю и поворачиваю в ее сторону.

Она перестает стричь кусты и злобно смотрит на меня. Уголки рта кисло опускаются вниз. Летние брюки и рубашка, запачканная землей, висят на ее маленькой фигурке, и, несмотря на теплую погоду, на ней все так же надета шерстяная шляпа с вязаным цветком. Возраст наложил неизменный отпечаток на ее лицо, но в ее пронзительных карих глазах нет никаких признаков того, что она чокнулась, как столь красноречиво выразился Джек.

— Я Лиза, — представляюсь я, натягивая широкую улыбку.

Она не улыбается в ответ. Наоборот, ее рот и брови выгибаются от раздражения.

Настойчивое мяуканье застает меня врасплох. Глядя вниз, я замечаю откормленную полосатую кошку в ошейнике с серебристой биркой, на которой указано имя. Кошка трется об ногу женщины. Сзади еще одна полосатая кошка; ее шерсть испачкалась и встала дыбом, оттого что она, играя, роется лапкой в грязи.

— Бетти, — моя новая соседка обращается к кошке, которая льнет к ее ноге, — хватит быть такой маменькиной дочкой, — ее голос полон ласки, — иди, поиграй с Дэвисом.

Бетти и Дэвис. А, Бетти Дэвис. Актриса. Кошка, мурлыча, ускользает и сворачивается клубком на плитке, которой вымощена дорожка, как будто идея порезвиться в грязи настолько возмутительна, что и подумать нельзя.

— Чего тебе? — говорит женщина, сердито глядя на меня с прищуром.

— Я только что переехала в соседний дом.

Она издает презрительное фырканье, исходящее откуда-то из глубины.

— Ты одна из этих, да?

— Из кого?

— Из их дружков, — она выплевывает это слово так, как будто оно самое ядовитое в мире. Удивительно, что розы не увядают и не гибнут. — Я сердечно благодарю тебя, дорогуша, за хорошие манеры. Несомненно, твоя мать воспитала тебя так, чтобы ты находила время здороваться с людьми, но если снова увидишь меня, я была бы признательна, если бы ты шла своей дорогой, — тут ее садовые ножницы захлопываются.

— Нет, — спешу я ее просветить, — они мне не друзья. Я просто снимаю комнату в верхней части дома.

Кожа на ее лице расслабляется, обвисая еще больше, пока она, не торопясь, оценивает меня заново.

— Ну, на твоем месте, — бурчит она громко, надеясь, что соседи услышат, — я бы держала под рукой бутыль святой воды, чтобы справиться с этими двумя злодеями.

Я понижаю голос, надеясь, что она заметит мое нежелание привлекать внимание Джека и Марты к нашему с ней разговору:

— Вы с ними не ладите?

Бетти вернулась и трется об ногу хозяйки.

— Думаю, ты имеешь в виду, что это они не ладят со мной. Я живу на этой улице больше шестидесяти лет, с тех пор как была маленькой девочкой. Этот дом принадлежал моим папе и маме, и однажды я передам его внукам, — ее рот кривится привычным движением. — Хотя, судя по тому, как отпрыски моей Лотти смотрят на меня в последнее время, похоже, они хотят, чтобы я поскорее встретилась с творцом. Чертовы наглые молодые люди. Говорила я Лотти, что надо было пороть их много лет назад. Если они не будут ко мне внимательны, я все оставлю Бетти и Дэвису.

Могу представить себе эти семейные разборки. Мегабитва в суде: кошки против людей.

— Ммм… Простите, я не расслышала вашего имени.

— Это потому, что я его не называла, — внезапно отвечает она. Потом ее лицо озаряется хитрой улыбкой. — Так мы отвечали мальчикам, когда я была молодой. Хоть я и любила старые добрые танцы в Хэммерсмите или в Сохо, но не спешила выпрыгивать из своих трусиков.

Мои губы дергаются в улыбке. Дамочка с характером. Мне это нравится.

В глазах у нее появляется блеск.

— Меня зовут Патриша, или Пэтси. Но не Триш. Знала я одну Триш: голос у нее был как сирена, а характер такой изворотливый, что ей следовало потонуть вместе с «Титаником», — она снова сердито смотрит на дом. — Она бы подошла этим двум в качестве третьей ведьмы.

— Пэтси, — я решаюсь взять с ней дружеский тон, — что случилось между вами и Мартой с Джеком?

— Я покажу тебе, — она быстро идет к входной двери.

Я не могу поверить в свою удачу. Я быстро следую за ней вместе с мурлыкающими кошками. Она ведет меня через набитый вещами коридор с деревянным столиком и подставкой для пальто и шляп в викторианском стиле; его стены увешаны семейными портретами и более современными фотографиями улыбающихся детей, которые наверняка сейчас уже взрослые и не могут дождаться, чтобы поскорее присвоить себе дом. В конце концов мы оказываемся в задней части дома, но это не кухня, как в доме по соседству, а уютная оранжерея, пронизанная летним светом. Пэтси открывает стеклянные двери и жестом приглашает меня в сад. Это очаровательное место, где можно увидеть бабочек, пчел и цветы всех оттенков, которые источают сильный аромат. Серо-голубой мозаичный стол со стульями того же стиля стоит у двери, а в дальнем углу — скамейка в тени под фиговым деревом. Какое безмятежное место!

Но зачем она привела меня сюда?

Увидев вопросительное и нахмуренное выражение моего лица, она подходит ближе. Шепчет:

— Даже у деревьев в саду есть уши.

Она тычет кривым пальцем в сторону забора между ее садом и садом Марты и Джека и подмигивает.

— Я играла в этом саду с тех пор, как была вот такого роста, — она подносит руку к ноге чуть выше колена. Все пальцы у нее слегка согнуты: классический симптом хронического артрита. — Пару месяцев назад его светлость показал мне планы улиц, которые якобы утверждают, что дальний конец моего сада принадлежит их дому. Эти так называемые планы показывают, что их сад заканчивается не там, где должен, а будто бы включает в себя еще значительный участок земли сзади, позади всех домов, прямо до конца улицы, — она усмехается. — Зачем им сад побольше? Он там днюет и ночует, и что? Их сад — это позор.

Я думаю о том, как Джек схватил меня за руку, когда в свой первый визит к ним домой, чтобы посмотреть комнату, я пыталась войти в сад. Марта утверждает, что он просто охраняет свою территорию. Но что, если это нечто большее? Если ему есть что скрывать?

Голос Пэтси дрожит:

— Однажды ночью, когда я на выходные уезжала в гости к дочери, эти ублюдки снесли мой задний забор. Трусы, — слезы блестят у нее на глазах. — Полиция сказала, что они ничего не могут с этим сделать. Но я не такая, как другие соседи на этой улице, я не сдамся, — я почти слышу, как скрипнула ее решительно выпрямившаяся спина. — Им это с рук не сойдет. Я подам на них в суд, в Бейли, если понадобится.

У меня не хватает духу сказать ей, что Олд-Бейли[3] занимается делами об убийствах.

— Мой адвокат, мой племянник, сейчас здесь, заносит заметки о нашей встрече в свой ноутбук. Ну, на самом деле он мне не племянник. Я дружу с его бабушкой с тех пор, как мы были девчонками. Кстати, мне нужно сделать ему чашку чая, перед тем как он уедет.

Я удивлена. Я не почувствовала, что в доме есть кто-то еще.

Пока она возится на кухне, я думаю о том, что сильно ей сочувствую: нелегко потерять часть своего дома. Однако мне нужно сосредоточиться на том, о чем я пришла поговорить.

— Вы помните кого-нибудь из людей или семьи, которые жили по соседству?

Пэтси кладет ложку ароматных чайных листьев в заварочный чайник.

— Конечно. Латимеры, Моррисы, Патели, — она проводит костлявым пальцем по губам, вспоминая. — Ах да, Уоррены. Боже всемогущий, дети у них были как дикие животные. Их следовало посадить за решетку в Лондонском зоопарке. Питерсы. Митцы. Или они жили через дорогу? Я немного путаюсь.

Пока она не запуталась совсем, я спрашиваю:

— Вы не знаете, был ли у Марты с Джеком жилец в доме до меня?

Пэтси выглядит сбитой с толку, помешивая чай в фарфоровом заварочном чайнике. Ее лицо разглаживается, когда она находит ответ на мой вопрос.

— Мне кажется, был один. Да, мужчина. Я нечасто его видела… — ее голос замолкает, а редкие брови хмурятся. — Я помню, как видела его из окна своей спальни, он блуждал по саду, как заключенный по двору тюрьмы. Знаешь, как будто все беды мира лежали у него на плечах. Его лица я никогда не видела, — она покусывает нижнюю губу своими маленькими зубками, закрывая чайник крышкой.

Мое ликование по поводу того, что я выяснила о предыдущем жильце, резко проходит, когда пожилая женщина добавляет:

— Но имей в виду, возле этой пчеломатки мужики снуют туда-сюда, как на площади Пиккадилли. И ночью тоже. Это прекратилось только тогда, когда она вцепилась в этого тупого альфонса, которого она всем показывает, — она цокает языком от отвращения. — Женщина в ее возрасте и встречается с таким молодым парнем. Надеюсь, в письку она себе тоже вколола ботокс, ведь иначе в постели с ней будет страшно.

В этот раз я не могу удержаться от клокочущего хохота. И это так приятно! Очень приятно. Я не могу вспомнить, когда в последний раз хохотала, закинув голову.

Пэтси манит меня согнутым пальцем. Ее дыхание согревает мне щеку.

— Там определенно был мужчина. Он уже жил там, когда она притащила в дом этого Джека. Я не помню, когда он съехал.

Значит, Джек лгал мне. Зачем ему это делать? Если бы арендатор покончил с собой в доме, Джек не попал бы в неприятности. Что он скрывает? И связано ли это как-то с садом? Вопрос за вопросом с разрушительной силой урагана кружатся у меня в голове. Один за другим, требуя мгновенного ответа.

Быстрее, быстрее, быстрее.

Дыши. Просто дыши.

Раз, два, вот моя туфля.

Три, четыре…

Я не могу успокоиться. Не могу. Острые зубы отчаяния впиваются в мои нервы. Где мои таблетки? Вот черт. Они в доме. В моей комнате. Бусинки пота выступают у меня на лбу. Позвонок за позвонком сковывает мороз, пока мой позвоночник не превращается в ледяной столб. Подошвы ног болят знакомой болью. Меня трясет. Я дрожу. Трещу по швам.

Пэтси смотрит на меня широкими от беспокойства глазами, как это делает моя мама.

Сквозь свои страдания я вдруг слышу деловитый голос мужчины, доносящийся из дверного проема кухни:

— Я полностью изложил…

Тут голос мужчины внезапно прерывается — он заметил меня:

— Лиза?

Это должно было бы окончательно выбить меня из колеи. Вместо этого ко мне возвращается контроль над ситуацией.

— Алекс?

Глава 10

Проблема с прошлым заключается в том, что иногда оно имеет неприятную привычку прокладывать себе дорогу в будущее. Мы с моим бывшим парнем изумленно смотрим друг на друга. Нам неловко. Никто из нас не знает что сказать.

Любопытный взгляд Пэтси скачет от Алекса ко мне и обратно к Алексу. Она ничего не говорит, кроме как:

— Я сделала чудесный чайник белого чая, Алекс. Моя подруга всегда привозит мне великолепный белый чай со Шри-Ланки. Когда будешь готов…

Бетти и Дэвис радостно бросаются вслед за ней, когда она уходит, оставляя нас вдвоем.

Мы продолжаем стоять и смотреть друг на друга. Я впиваюсь в него взглядом. Бог знает, какие мысли роятся у него в голове, пока он оценивающе смотрит на меня. Алекс, как обычно, выглядит опрятно: узкий угольно-черный костюм, черный галстук, белоснежная рубашка. Интересно, он до сих пор носит непарные носки?

«Не хочу быть членом стада», — жизнерадостно объяснял мне он.

Алекс нарушает звенящую тишину:

— Лиза, что ты здесь делаешь? — в его голосе звучит такое изумление, как будто он думает, что это волшебный фокус.

Я скрещиваю руки на груди:

— Я живу по соседству.

Понятия не имею, зачем я ему это говорю; мы расстались почти полгода назад, и тут больше нечего сказать.

Мы случайно встретились в конце прошлого года. Он входил в команду крупного городского банка, представлявшего интересы одного очень богатого российского клиента, который вел бизнес с моей фирмой. Сначала я не заметила Алекса: я была слишком занята своим обычным делом — работой за компьютером до изнеможения. Он привлек мое внимание в свой третий визит, когда две женщины, которые работали рядом со мной, решили вовлечь меня в свой водоворот сплетен и обсудить, кто это к нам пришел.

— Отличные булочки у него, — заметила Шерил, облизывая губы так, как будто смакует лучшую еду в городе. — Ему всего тридцать, как я слышала.

— И такого роста, — ворковала Дебби, забыв о том, что она замужняя женщина. — Я бы его оседлала. Что скажешь, Лиза? Ты бы забралась верхом на этого жеребчика?

Я пыталась игнорировать хихиканье двух взрослых женщин, ведущих себя как школьницы-подростки под воздействием избытка гормонов. Кроме того, моим главным правилом на работе было заниматься именно ей — работой. Коллеги были знакомыми, а не друзьями. Друзья неизбежно отдалялись. Они никогда не заявляли об этом прямо, но спустя некоторое время за них красноречиво говорили подозрительные взгляды. «Мы обойдемся без твоих странностей». Но женщины не оставляли меня в покое, пока не заставили посмотреть на чудо-мужчину.

К моему удивлению, он действительно был притягательным. Дело было не во внешности, не в заднице и не в возможности его оседлать. А в том, как он откидывал голову назад, совсем немного, когда смеялся. Мужчины, которые любят смеяться, — мой криптонит. Смех заставляет тебя забыть обо всем, оставить позади свои проблемы, по крайней мере на некоторое время.

Позже в тот же день в обеденное время мы вместе спускались на лифте.

— Я Алекс, — произнес он, удивив меня. — А ты из команды программистов.

Лицо обдало жаром, и я покраснела. Мужчины не замечали меня из-за одежды, скрывающей мое тело с головы до ног. Кто-то однажды сказал, что женщина должна что-нибудь «вывесить в окне», чтобы привлечь внимание мужчины. У моего же окна жалюзи были закрыты и шторы задвинуты.

Каким-то образом — кто знает, как это случилось — в конце концов я показала ему одно из своих любимых мест для обеда. Он не принял мой отказ, настояв, чтобы я пообедала вместе с ним, и пока он меня убеждал, в уголках его глаз от улыбки появлялись морщинки. Мы узнали друг друга ближе за двумя тарелками хумуса, салатом из молодого шпината и подогретым цельнозерновым хлебом. Так все и началось — к открытому зловредному удивлению Шерил и Дебби: три месяца ужинов, коктейлей и фильмов, когда Алекс заново учил меня смеяться. Конечно, я знала, что проблемы начнутся, когда мы перейдем на следующий уровень — начнем узнавать друг друга в постели. До двадцати пяти лет я никогда не обнажала свое тело перед мужчиной. Это был тайный позор, о котором знала только я. Тем не менее я решила, что Алекс — Тот Самый.

Усилием воли я возвращаю себя в настоящее. Именно та ночь и заставляет меня проскользнуть мимо него и выйти из дома Пэтси, чтобы уйти. Не нужно объяснять мне, что он адвокат моей соседки, который помогает ей вернуть свой кусочек чудесной зеленой английской земли.

— Лиза, — настойчиво кричит он мне вслед, стоя у входной двери.

Я выбрасываю из головы его слова, вставляя ключ в замок дома Марты и Джека. Хлопаю дверью. Понимаю, что не следовало этого делать, вспоминая, что мне совсем не стоит сообщать хозяевам, что я вернулась. Я стою на месте, прислушиваясь. Потом слышу, как закрывается входная дверь Пэтси.

«Я рада, что Алекс не пошел за мной», — убеждаю я себя. Тогда почему же мне так больно?

Я бегу наверх, выпиваю две таблетки и ложусь на кровать.

Первое, что я слышу, когда вхожу в дом спустя два дня после этого, это разговор на повышенных тонах. Или скорее повышенным голосом говорит один человек. Этот голос нельзя назвать ни мужским, ни женским, это просто гневный крик. Я не могу разобрать, что говорят, что кричат. И не хочу. Я выросла в доме, где никогда не было открытых проявлений гнева. Никаких конфликтов. Если у моих родителей возникал вопрос, который им нужно было обсудить (не проблема, настаивал папа, а именно вопрос), они с мамой закрывались у него в кабинете и говорили об этом. Даже самые сильные потрясения моего детства происходили в тишине.

Хлоп!

Яростный звук удара возвращает меня обратно в настоящее. Это удар плоти по плоти. Этот ублюдок ударил Марту. Я колеблюсь, поскольку не знаю, что делать. Я могла бы пронестись по коридору, распахнуть дверь на кухню и оторвать ему голову. Или… Я напряженно думаю. Конфликт с Джеком может ухудшить положение Марты. Кроме того, могу ли я вмешиваться в их дела, живя в их доме? Где та граница, которую нельзя переходить, когда дело касается личной жизни людей, в чьем доме ты гостишь, хотя и за деньги? Потому что на самом деле это не мой дом, а их. Их пространство. Я здесь чужая.

Тем не менее я чувствую себя дерьмово из-за своего решения, когда взбираюсь по лестнице. Что такая благородная, элегантная женщина, как Марта, видит в таком грубом неандертальце, как Джек? Готова поспорить, он был сама доброта и мягкость в начале их романа, шептал ей на ушко нежности, засыпал ее подарками. А когда надел ей на палец кольцо и обосновался в ее супердорогом доме, то показал свою истинную сущность отморозка.

Я еле дотаскиваюсь до верхнего этажа. После инцидента с мышью и его кровавым финалом мне кажется, что я вижу и слышу этих маленьких серых тварей повсюду, поэтому я хочу заранее предупредить их о своем приходе. Громко стучу в дверь, топаю по полу — что-то в этом роде, — чтобы они убежали в укрытие, если у них хватает наглости тут быть. Я до сих пор сомневаюсь насчет уверений Марты, что Джек не клал мышь мне в комнату, чтобы напугать меня.

Я поворачиваю ручку и настороженно останавливаюсь на пороге, наблюдая. Кровь дико бьется у меня в венах, пока я осматриваю комнату. Кажется, все на своих местах. Никаких странных звуков. Тем не менее я с учащенным пульсом иду обыскивать каждый уголок и трещину. Выпрямляюсь с облегчением, не найдя ничего необычного. Или, как сказала бы мама, все в образцовом порядке.

Когда я иду к кровати, позади меня раздается странный рвущийся звук. Мой уровень тревоги резко вырастает до максимальной отметки. Воздух вырывается у меня из разинутого рта. Мой взгляд мечется в сторону двери. Я хочу убежать. Убраться оттуда, пока могу. Я не хочу встречаться с этим лицом к лицу — что бы там ни было.

Я очень медленно поворачиваюсь — дыхание у меня перехватило. Смотрю на пол. Хмурюсь. Там ничего нет. Шум слышен снова, он привлекает мое внимание к дальней стене под световым люком. Я быстро поднимаю взгляд. А, вот в чем проблема. Влажное пятно в форме пальца, которое раньше указывало на стену, расширилось и стало больше похоже на распростертую перепончатую руку. Влажность от дождя заставила белые обои рядом с окном отклеиться и частично отвалиться. Под ними обои бежевого цвета с узором в виде крошечного растущего вверх цветка. Такую вульгарность современные телешоу про ремонт никогда не допустят.

Чертов Джек! Разве он не мастер по ремонту? Он должен лучше всех знать, насколько разрушительной бывает вода для домов. Возможно, он надеется, что выгонит меня отсюда к тому времени, как верхний этаж начнет рушиться.

На этот раз я могу спуститься вниз и сказать об этом Марте. Нет, она не захочет видеть меня после того, что я услышала внизу.

Вместо этого я пытаюсь исправить все сама. Ну, по крайней мере, временно. Я подпрыгиваю и пытаюсь вернуть обои на место. Меня постигает постыдная неудача. Когда они снова отваливаются, ситуация становится еще хуже. Вдруг волосы у меня на затылке поднимаются: на стене какие-то черные отметины.

Я подхожу ближе. Смотрю внимательнее. Это буквы? Да, точно.

Аккуратный почерк. Черные чернила. Местами они смазались от сырости, а часть стерлась под вторым слоем обоев. Но запись достаточно понятная. Или, по крайней мере, была бы понятной, если бы была написана по-английски. Это какой-то шифр. Полагаю, правильный термин — иностранный алфавит. Не думаю, что видела его раньше, хотя в нем есть что-то знакомое. В форме и написании букв чувствуется что-то древнее.

Не работа ли это человека, который написал прощальное письмо?

Я быстро выхватываю письмо из-под подушки, где храню его рядом с шарфом. Я снова встаю лицом к стене и поднимаю письмо к глазам, чтобы сравнить тексты. Оба послания ничего мне не говорят. Я не специалист по языкам, но послание карандашом в нижней части письма выглядит так, как будто оно написано на том же языке, что и надпись на стене. Я понимаю, что текст на стене напомнил мне эту строчку в письме.

Я аккуратно сдираю до конца обои, холодные, почти мокрые на ощупь. Я не могу не затаить дыхание: текст доходит прямо до плинтуса. Я слегка отступаю назад, как делаю, когда смотрю на великое произведение искусства в галерее, чтобы хорошо рассмотреть его контуры, оттенки, цвета, фон и передний план. Я не могу оторвать глаза от этого текста. Он похож на послание заключенного, ожидающего казни в камере смертников. Вот чем эта комната стала для того безымянного человека? Камерой? Местом, где освобождение было возможно только через смерть?

Я мерзну и потею одновременно. Мне холодно и жарко. Я не могу перестать дрожать. Я протягиваю руку, чтобы прикоснуться к его словам… и отдергиваю ее. Что, если я случайно сотру что-нибудь из этого послания? Уничтожу жизненно важную часть истории?

Я заставляю себя отвернуться. Включить разум. Мне нужно действовать быстро. При такой силе дождя находка может исчезнуть через несколько часов. Я похожа на археолога, который в ходе раскопок наткнулся на что-то важное до приезда экскаваторов. Или скорее на детектива, на чье место преступления вот-вот посягнут.

Я снова спускаюсь. Выхожу из дома. Иду и иду под дождем, пока не дохожу до главной улицы. Около десяти минут я читаю все названия на витринах магазинов, пока не нахожу магазин хозтоваров. Ухожу вооруженная коробкой с легкой складной лестницей, клеем и цепочкой для двери. Коробку неудобно нести, но я дотаскиваю ее до дома.

Я не сразу приклеиваю обои на место — вместо этого хожу по комнате туда-сюда. Мне нужно перевести это послание. А как насчет приложений для телефона? Еще час я просматриваю всевозможные языковые приложения, но ни одно из них не подходит для моей цели.

Я знаю, что становлюсь одержимой, но ничего не могу с собой поделать. Не хочу ничего с собой делать. Я выпиваю пару таблеток, чтобы замедлить бег мыслей. Кого я могу попросить перевести текст? Кто из моих знакомых может узнать этот язык? Я прокручиваю в голове имена.

Падаю на кровать, когда понимаю, кого следует попросить.

Черт! Его я просить не хочу, но у меня нет выбора.

Глава 11

Сегодня я выбираю «Back To Black» Эми Уайнхаус, чтобы заснуть. Кружу по комнате в танце, пока в наушниках у меня громко звучит дерзкий ритм. Задыхаясь, я впитываю его, и пижама на мне натягивается, когда я машу руками и ногами во все стороны, желая, чтобы мое тело устало так, чтобы, как только моя голова коснется подушки, я погрузилась в мир пустого забвения.

Когда музыка заканчивается, я потягиваюсь и выгибаю спину, мое лицо слегка вспотело. Провожу пальцами по своей короткой стрижке. Я дрожу от изнеможения. Хорошо. Я позволяю себе слегка изогнуть губы в улыбке. Не давая усталости сбежать, я бросаюсь к двери, чтобы проверить свою новую цепочку. Проверяю ручку. Ночью я буду в безопасности.

В темноте я привязываю ногу к изножью кровати и затем падаю на спину. И жду, пока сон заявит на меня свои права. Сосредотачиваюсь на дыхании.

Раз, два, вот моя туфля.

Три, четыре, а вот дверь в квартире…

Я смотрю на надпись на стене. Она гипнотизирует меня. Я не могу отвести взгляд. У автора сильная рука. Каждая буква написана энергично, размашистыми штрихами. И такой странной формы. Зазубренные, отточенные линии. Словно лоскутное одеяло, изображенное густыми черными чернилами. Я протягиваю руку, чтобы прикоснуться к его вертикально вытянутой изящной красоте. И ахаю, когда оно начинает расти. Становиться большим и угрожающим. Линии вытягиваются в длинные, длинные ноги. Формы растут, превращаясь во рты с острыми зубами, которые становятся гигантскими ножами. Оно прыгает на меня со стены. Я кричу. Пробую убежать. Слишком поздно. Лезвие ударяет меня сзади. Я падаю. Агония рвет меня на части. Я умоляю о пощаде. Теперь нож — это огромная игла, которая движется к моему лицу…

Я подскакиваю в постели, задыхаясь. Пытаюсь защитить руками лицо. Ничего не происходит. Я с облегчением опускаю руки обратно. Просто еще один дерьмовый сон. По крайней мере, я все еще в комнате, а моя нога привязана к кровати.

Что-то касается моей скулы. Я инстинктивно поднимаю руку, чтобы это смахнуть. Может быть, я все придумала. В комнате стоит какой-то странный тихий раздражающий звук, который мне не нравится. Стараюсь игнорировать. Потом что-то падает мне на лоб. Что-то ползает по моим волосам. Еще что-то — внутри уха. Меня охватывает паника, я отчаянно размахиваю руками и спрыгиваю с кровати. Я кричу от боли, когда верхняя часть туловища ударяется об пол, а остальная часть меня остается на месте — нога привязана к изножью.

Я бросаюсь вперед, задыхаясь. Ягодичными мышцами толкаю себя к ножкам кровати. В отчаянии дрожащими пальцами развязываю шарф. Вскакиваю на ноги. Теперь я их слышу. Жужжание вокруг меня. Я не вижу их, поскольку стою одна в темноте. Шок удерживает меня на месте. Я кричу, когда чувствую их мельтешение у меня на лице, в волосах, в пижамных штанах.

Одна из этих тварей извивается и жужжит на моей нижней губе. Я яростно прихлопываю ее и плюю в воздух. Ненавижу ползучих тварей с их лапками, волосками и крыльями. Мой ужас растет. Мне нужно убираться отсюда. Немедленно.

Я спешу к двери и даже не думаю включать свет. Там они тоже ждут меня. Жужжат и ползают. Они что, проедают кожу?

Открой дверь. Открой чертову дверь. СЕЙЧАС ЖЕ. Я хлопаю руками по двери в поисках ручки. Нахожу ее. Поворачиваю. Ничего не происходит. Я отчаянно тяну. И снова тяну. Она не двигается с места. Почему она не открывается? Я не понимаю. Это дверь, ее функция — открываться.

Я поворачиваюсь. Прислоняю напряженную спину к двери. Ничего не поделаешь: мне придется столкнуться с ужасом в комнате.

Щелк. Я включаю свет.

Я просто не верю своим глазам.

Они роятся. У них круглые черные тельца и хаотично движущиеся крылья. Они заполонили всю комнату. Черная туча, которая носится туда-сюда. Я чувствую, как к горлу подступает отвращение. Я борюсь с рвотными позывами. Как они сюда попали? Не грязная ли это шутка от чокнутого Джека? Эта мысль и заставляет меня успокоиться. Я не сдамся, ему не обыграть меня.

Я беру себя в руки. Смотрю на дверь и вижу цепь. В панике я совсем забыла, что купила ее. Неудивительно, что дверь не открывалась. Я тянусь к ней, но тут моя рука замирает. Если я открою дверь с криком о помощи, то позволю Джеку ощутить самодовольство и радость. А я этого не хочу. Только не снова. Он увидит меня практически на коленях, умоляющую помочь. Да пошел он!

Я загоняю ужас куда-то глубоко внутрь и бесстрастно смотрю на моих новых соседей по комнате. Подозреваю, что это мерзкие падальные мухи, а это значит, что в комнате есть труп. Я не могу остановить пульсацию ледяного страха, от которого меня трясет и мурашки бегут по коже. Я знаю, что должна сделать. Я должна найти труп.

Мой взгляд мечется по комнате: я думаю, где он может быть. В комоде? В гардеробе? Под кроватью, где пряталась мышь? Под столом? Тут я замечаю, как из маленького камина вылетает несколько мух. Теперь я знаю, откуда они. Ничего не поделать. Придется столкнуться с их роем лицом к лицу.

Я не думаю об этом, просто делаю. Зажимаю рот рукой, пока их тельца бомбардируют меня, когда я стою на коленях перед камином. Снимаю с него заслонку.

Я визжу, когда оттуда выпадает мертвое тело голубя. Падаю на попу. Мухи сходят с ума. Мертвая птица представляет собой тошнотворное зрелище. Большая часть ее тела осталась без перьев, она ярко-розового цвета гнилого мяса и… полна личинок. Я снова чувствую рвотный позыв. Прикрывая рот, я с трудом встаю на ноги. Открываю световой люк, чтобы мухи могли вылететь. Потом достаю пакет из маленькой мусорной корзины. Засовываю руку внутрь. Медленно, как будто идя по канату, я приближаюсь к отвратительному тельцу голубя. Единственный способ избавиться от мух — убрать мертвое существо, которое их порождает.

Обернув руку пакетом, я бросаюсь к птице и хватаю ее. Она такая холодная. Такая мертвая. Я завязываю пакет и направляюсь к двери. Снимаю цепочку. Быстро открываю и закрываю дверь. Спускаюсь по лестнице тихими решительными шагами. Подхожу к входной двери. Выйдя на улицу, я выбрасываю голубя в его пластиковом гробу в мусорное ведро.

Я раскачиваюсь на босых ногах, чувствуя на себе дыхание ночного ветра и холод от пережитого кошмара.

Я возвращаюсь в пугающе тихий дом и меньше чем через минуту оказываюсь в своей комнате. Логически я понимаю, что разлагающиеся голуби — это обычная опасность открытых дымоходов. При таком сценарии это не имеет ничего общего с Джеком. Но внутри себя я подозреваю, что это он.

В этот момент большая часть людей собрала бы свои вещи и съехала. Позволила бы этому ублюдку Джеку обратить себя в бегство посреди ночи.

Но не я.

Я смотрю на стену с надписью.

Я не уйду.

Глава 12

Я вздрагиваю, когда на следующий день захожу в паб в Сохо. Свет там не приглушенный и теплый, а яркий и резкий — под стать оживленным молодым людям, которые составляют основную часть публики. Народу там слишком много, при этом музыка и болтовня соревнуются между собой в громкости. Я чуть не разворачиваюсь, чтобы уйти. Потом я замечаю Алекса, опирающегося на дальний конец барной стойки. Он тоже меня замечает. Я собираю в кулак решимость и напоминаю себе, почему я здесь.

Он не улыбается, как обычно. Определенно не рад меня видеть, и я не могу винить его, после того как сбежала от него в последний раз, когда наши пути пересеклись у Пэтси. Имейте в виду, это он бросил меня, а не наоборот.

Мне приходится подойти очень близко к нему, учитывая толпу вокруг.

— Как поживаешь? — я начинаю с нейтрального вопроса.

Его ответ уводит меня туда, куда я не хочу идти:

— Прости меня за то, как все закончилось между нами. Я должен был поступить иначе.

— Я не думаю, что есть хороший способ закончить отношения. Ты либо в кого-то влюбился, либо нет. И ты решил, что определенно не влюблен в меня, — в моем голосе звучит подчеркнутая злость. Я тут же хочу забрать свои слова назад: никогда не умела скрывать обиду.

Он выглядит разгневанным, подвигаясь ко мне.

— Это нечестно. Учитывая ситуацию, что, черт возьми, я должен был сделать?

— Серьезно? Ты хочешь снова поднять этот вопрос? — я быстро распаляюсь, осознавая, что мы здесь не одни. Потом глубоко вдыхаю, набирая полные легкие воздуха. Какой смысл злиться? Я здесь не для того, чтобы на меня давило прошлое.

— Мне нужно, чтобы ты оказал мне услугу, если это возможно, — я поздравляю себя с новообретенным спокойствием.

Он остается настороже:

— Конечно. Если я смогу помочь тебе, то так и сделаю.

— Ты говоришь на нескольких языках, верно?

— Д-д-да, — с подозрением протягивает он.

Я бросаю сумку на барную стойку и вытаскиваю телефон. Открываю его и придвигаю к Алексу.

— Можешь это прочесть?

Это фотография строчки, написанной карандашом в конце прощального письма. Алекс берет телефон и хмурится, разглядывая ее.

— Это кириллица…

Что? Я ломаю голову. Я даже и не помню, чтобы слышала о стране под названием Кириллица или Кириллицландия. Изучение языков в школе слегка напоминало пытку. Моей фишкой были цифры, а не слова.

Он бросает взгляд на меня, потом снова на экран.

— Это русский, — ах вот оно что! — Я говорю на нем с самого детства. Моя бабушка русская. Она уверена, что каждый ребенок в нашей семье должен выучить этот язык, иначе он будет утрачен. Наверное, она права.

Он чуть улыбается, открыто демонстрируя свою любовь к бабушке. Они, должно быть, близки.

Я очарована. Мы так и не дошли до той стадии отношений, когда рассказываешь о своей семье. Кроме бабушки у него, должно быть, есть мама и папа. Интересно, есть ли у него братья и сестры? Конечно, Пэтси же говорила мне, что она подруга бабушки Алекса и считает его приемным племянником. Я не могу сдержать чувство тоски, которое видно в моих глазах, когда я смотрю на него. Быстро отвожу взгляд и смотрю на телефон. Мне нужно скрывать свои эмоции, по крайней мере от Алекса.

— Можешь это прочесть?

— Да.

Я резко выдыхаю от раздражения. Он так буквально все понимает, что иногда его нужно немного подтолкнуть.

— Я понимаю, что можешь. Можешь сказать мне, что там написано?

— Ах да, конечно, — он смутился, но улыбается. Мне очень нравится его улыбка. Хотела бы я остановить это мгновение, завернуть его в обертку и отвезти к себе домой.

— Это строки русского поэта Этьена Соланова. Он был другом, закадычным приятелем Пушкина.

Я думаю притвориться, что я слышала о нем, но решаю, что не стоит. Я едва слышала о самом Пушкине:

— Кем он был?

Алекс, конечно, знает ответ:

— Он был второразрядным поэтом, который некоторое время пользовался репутацией «русского поэта смерти». Ну, знаешь, если едешь на войну, или в камеру смертников, или думаешь о самоубийстве, то держишь при себе книгу его стихов, чтобы скоротать время.

— И что с ним случилось?

Алекс смеется:

— Он завел роман с чьей-то женой, чтобы спровоцировать мужа на дуэль, а затем позволил разъяренному парню застрелить себя. Ему было лет двадцать шесть.

— Ну, держу пари, на вечеринках он пользовался успехом. Что там написано?

Алекс изучает эту строчку:

— «Другие могут ждать, пока их свечи потухнут. Я лишь задуваю свою», — Алекс смотрит на меня. — Черт возьми, звучит мрачно.

Может быть, тот человек из комнаты говорил о своей свече? О задувании свечи своей жизни? Я держу свои печальные мысли при себе.

Вместо этого я выбираю более безопасную тему:

— Откуда ты столько знаешь о творчестве этого поэта?

— Моя бабушка — его большая поклонница. У нее есть собрание его сочинений на русском, — тут в выражении его лица становится видна ностальгия. — Она читала мне его, когда я был подростком.

— Похоже, у вас с ней хорошие отношения.

Его лицо сияет — без сомнения, он погрузился в воспоминания о том, как они проводили время с бабушкой, которую он, очевидно, так любит.

— Бабушка приехала в Англию практически ни с чем. Оказалась в Ист-Энде. Она работала швеей за очень низкую плату, но когда она рассказывает мне о своей жизни, то никогда не жалуется, — его голос наполняется тихим восхищением. — Все хорошее приходит к тем, кто умеет ждать. Вот что она мне говорила.

«Все хорошее приходит к тем, кто умеет ждать». Его любимая бабушка ошибалась. В этой жизни ты не можешь позволить себе ждать. Иногда тебе приходится просто идти и брать то, что тебе нужно.

— Могу я попросить тебя перевести еще кое-что? — спрашиваю я осторожно.

— Без проблем.

Я тщательно подбираю слова для своей просьбы. И произношу ее:

— Я не смогла взять это с собой. Оно у меня в комнате.

— Ого, — останавливает он меня, — мы что, опять идем туда?

— Куда? — я ошарашена. О чем он болтает?

— Если я пойду туда, к тебе в комнату, куда это приведет? Мы окажемся в постели, а эта драма мне не нужна.

Комната. Кровать. Драма.

Тут я все понимаю. Вот что для него означало заниматься любовью со мной? Для него это драма?

Я в ярости запрокидываю голову.

— Знаешь что, Алекс, когда твоя бабушка учила тебя всей этой пафосной поэзии, ей следовало оставить место для хороших манер. Меня не интересует твое тело, понятно? Русский текст, который мне нужно перевести, написан не у меня на одеяле.

Он яростно взмахивает рукой, чтобы подчеркнуть произнесенные сквозь сжатые зубы слова:

— Лиза, я не могу снова ввязываться во все это безумие. Странности. Чокнутое поведение.

Ведро ледяной воды показалось бы мне теплее, чем его раздраженные слова, брошенные в мой адрес.

— Не называй меня так, — я расстроена, изо всех сил стараюсь удержать самообладание. — Я. Не. Сумасшедшая.

— Я не говорю, что ты сумасшедшая…

Сумасшедшая. Сумасшедшая. Сумасшедшая. Это слово влезает мне в голову, как оккупант, от которого я не могу избавиться.

«Она сумасшедшая?» — спрашивала мама дрожащим напряженным голосом у доктора, когда я была в больнице после того случая. Я была в полубессознательном состоянии, мама понятия не имела, что я слышу все тихие разговоры вокруг меня. Я хотела выплакать глаза. Утонуть и исчезнуть в матрасе. Уничтоженная. Раздавленная. Вот как я себя чувствовала. Наверное, так же чувствовал себя и мужчина, живший прежде в моей комнате. И теперь я не могу вынести, когда Алекс тычет мне этим в лицо.

Я беру свою сумку.

— Алекс. Иди. К черту.

И я ухожу. Гневно проталкиваюсь мимо людей. Кто-то бросает ругательства мне в спину за мою грубость. К черту их тоже. Воздух снаружи прохладный. Я часто дышу, моя грудь вздымается от наплыва неприятных эмоций. Полностью забываю о своей миссии, желая только сбежать.

Его рука хватает мою. Я тяжело дышу. Алекс поворачивает меня к себе лицом. Мы оказываемся посреди людной улицы, поэтому он отводит меня в пустынный уголок рядом с набитым суши-баром. Наши взгляды то встречаются, то расходятся. Мы оба топчемся на месте, снова чувствуя себя неловко.

Я говорю первой:

— Я не хотела начинать все это, — сглатываю, — знаю, что я не самая обычная девушка, каких полно, но я та, кто я есть, и отказываюсь извиняться за это.

Он останавливает меня жестом руки:

— Я приду и прочту этот текст, — тут он мрачнеет. — Из того, что рассказала мне тетя Пэтси, я понял, что твои домовладельцы — стопроцентные члены клуба психопатов. Настоящая парочка гадов.

— Заправляет всем Джек. Марта — просто сбитая с толку пожилая женщина, очарованная молодой упругой задницей.

— Сейчас самое время. Поехали.

Он делает пару шагов. Я держу его руку достаточно крепко, чтобы заставить остановиться. Тут и начинаются настоящие сложности. Сейчас он действительно подумает, что я рехнулась.

— Ко мне в гости могут приходить только родители.

— Я не понимаю. И что мы будем делать?

Я нервно облизываю губу.

— Придется провести тебя тайно.

У меня звонит телефон, когда я подхожу к станции метро «Площадь Пиккадилли». Я отхожу от охающих и ахающих туристов, радующихся виду лондонских достопримечательностей.

Это папа. У меня вырывается стон. Подозреваю, что он звонит, чтобы проверить, была ли я на приеме у доктора Уилсона.

Я отвечаю веселым и беззаботным тоном:

— Привет, папа. Как ты?

Он прочищает горло, а это всегда плохой знак:

— Я в порядке, как и твоя мать. Просто хотел напомнить тебе, что мы навестим тебя в среду.

Я проглатываю проклятие, которое уже готово сорваться у меня с языка. Как я могла забыть, что мы договорились о том, что они приедут в гости?

— Пап, работа на этой неделе очень суматошная. Я так занята. Мне очень жаль, но нам придется перенести.

Я живу в мире фантазий, если думаю, что папа оставит меня в покое. Конечно нет.

— Твоя мама с нетерпением ждет встречи с тобой, — пауза. Он говорит тихо. — Мы оба ждем. Называй это родительским капризом, если хочешь, но мы должны увидеть тебя своими глазами.

Я подумываю о том, чтобы поспорить с ним, пока не добьюсь своего, но улавливаю в нотках его голоса что-то особенное. В последний раз я слышала это в его голосе в тот раз, когда папа, держа меня за руку, что-то шептал мне на ухо в больнице. Это чувство вины. Я сглатываю сожаление, которое поднимается у меня в горле. То, что мой замечательный отец чувствует вину за мою попытку покончить с собой (если это то, что я пыталась сделать), за то, к чему он не имел никакого отношения, что я сделала в одиночку, — это просто ужасно. Ужасно несправедливо. Родители не должны страдать из-за того, в чем виноваты их дети.

Иногда мне хочется вырвать этот ужасный день из жизни и начать все заново.

— Конечно, папа. Я тоже очень жду встречи.

Закончив разговор, я спускаюсь по ступенькам к станции метро. Прохожу мимо большого плаката, рекламирующего новый компьютер. Его слоган — «послание на стене».

Как же мне провести Алекса в свою комнату?

Глава 13

Я завариваю растворимый кофе на кухне, когда Марта входит туда своей скользящей походкой. Я никогда раньше не видела, чтобы женщина так ходила, словно едва касаясь земли. На ней летнее платье в стиле пятидесятых: светло-зеленое, усыпанное маленькими клубничками.

— Лиза, — Марта одаряет меня своей фирменной сияющей улыбкой, — я рада, что застала тебя, потому что хочу тебя кое о чем спросить.

Прежде чем ответить, я разглядываю ее лицо, чтобы найти доказательства того, что Джек ударил ее. Но она настолько сильно накрашена, что я едва вижу ее кожу. Опять же, он мог ударить ее не по лицу. Вот мой шанс спросить ее об этом. Рассказать ей о том, что я слышала. Проявить женскую солидарность. Но я этого не делаю.

— О чем ты хочешь меня спросить?

— Я видела одну из этих отвратительных мух, — ее пробирает видимая дрожь. — Иногда у нас мертвые голуби застревают в дымоходе. Бедняжки не могут выбраться, погибают, и не успеваем мы оглянуться, как одна из комнат наполняется мухами, — ее пальцы порхают в воздухе, имитируя крылышки.

Что ж, я ошибалась. Джек не засовывал голубя в дымоход, чтобы помучить меня. Может быть, он наконец-то оставил меня в покое.

Я приободряюсь:

— Был один. Я разобралась с ним. Не хотела вас беспокоить, поэтому не сказала.

Она вытягивает шею.

— Я хочу, чтобы ты была всем довольна. Я уже давно прошу Джека прикрепить проволочную сетку к дымоходам, чтобы птицы не падали внутрь, — она вздыхает. — Полагаю, он займется этим, когда сам захочет.

Она достает из шкафа пачку овсяных печений, улыбается и направляется к холодильнику.

Может быть, именно вид ее спины придает мне храбрости.

— Почему ты до сих пор с ним?

Ее рука замирает внутри холодильника. Потом снова начинает двигаться, доставая пачку обезжиренного сливочного сыра. Она не встречается со мной взглядом, когда берет нож и маленькую тарелку из разложенной для сушки посуды у раковины.

— Ты когда-нибудь была влюблена, Лиза? — наконец-то спрашивает Марта, ставя тарелку на кухонный стол. Голос у нее мягкий и спокойный.

Я не нахожу слов — такого ответа я не ожидала. Но говорю ей правду:

— У меня был только один парень. Это была катастрофа. Он мне нравится… нравился. Но он решил, что я не подхожу ему.

Не поднимая головы, Марта открывает пачку со сливочным сыром и начинает размазывать его по печенью короткими движениями.

— Я позвонила «бравому парню Джеку», мастеру с фургоном, чтобы он сделал для меня кое-какую работу. О, как он меня смешил, — она звонко рассмеялась. — Зови меня старой дурой, если хочешь, но он снова заставил меня почувствовать себя шестнадцатилетней. Такое щекотание внутри, когда разрываешься от энергии, — я хорошо знаю это ощущение — Алекс заставлял меня чувствовать то же самое. — Женщин моего возраста мир списывает со счетов. А я хочу любви, как и любой другой человек.

— Я слышала, как он ударил тебя на днях, — я сама удивляюсь своей бесцеремонности. Я могла бы быть более тактичной. Могла подойти к этой теме постепенно. Но как постепенно подойти к теме жестокого насилия?

Марта повернулась ко мне:

— Я уверена, что ты ошиблась, — вот только страх в ее глазах говорит совсем о другом. — Может, это был звук снаружи. Или дети дрались по дороге домой из школы.

Если она не признает, что ее муж — жестокая свинья, что мне делать? Я не могу заставить ее произнести это вслух. Может быть, слишком болезненно говорить об этом с практически незнакомым человеком. Я чувствовала себя точно так же во время первого сеанса с доктором Уилсоном и всеми остальными психотерапевтами, которые пытались меня починить в течение всех этих лет. Вытаскивать ужасную травму на всеобщее обозрение — все равно что медленно, мучительно вырывать кишки и сердце из тела и выставлять их во всем своем кровавом уродстве. Как только они окажутся снаружи, ты не сможешь притвориться, что их там нет. Проблемы все еще можно решить, но они не исчезнут.

— Если тебе когда-нибудь нужно будет поговорить, Марта, то я рядом. И если ты не можешь позвонить в полицию, я сделаю это за тебя.

Когда я поворачиваюсь, чтобы уйти, ее ладонь обхватывает мою руку. Я слегка вздрагиваю, когда ее ноготь царапает мою кожу.

— Спасибо.

Тогда я напоминаю себе, что у меня своих проблем по горло. И на этот раз я получу ответы, чтобы оставить все позади.

Навсегда.

Я сворачиваю на дорогу, ведущую к дому. Посреди нее двое детей катаются на скейтах, наслаждаясь последними, согласно метеопрогнозу, летними деньками. Больше никого нет. Это не такая улица, где соседи перегибаются через заборы, чтобы поболтать, или сидят перед домом, глядя на жизнь вокруг.

У меня звонит телефон.

— Алекс? — я удивлена, что он звонит. Мы договорились, что я сама свяжусь с ним, когда придет время. Прошло три дня.

— Бонд. Джеймс Бонд.

Алекс изо всех сил подражает Шону Коннери, что, надо признать, получается не очень. Я не могу не улыбнуться. Он не выходит из образа:

— Я могу проскользнуть в зловещую организацию, которой управляют отъявленные преступники Марта и Джек, если перелезу через стену или спущусь на веревке с вертолета.

Я громко смеюсь над его словами. Он всегда умел рассмешить меня. Это одна из тех вещей, которые меня в нем привлекли. Я скучаю по этому. Скучаю по нему.

— Глава секретной службы М, мисс Манипенни и Пусси Галор ушли обедать, — тут я прекращаю веселье и становлюсь серьезной: — Почему ты звонишь?

— Я еду к тете Пэтси и подумал, что пора сделать дело.

Я качаю головой:

— Сейчас не лучшее время. Я позвоню тебе, хорошо?

Пауза. Затем:

— Может, зайдешь к тете Пэтси минут через двадцать? — он кашляет. Точнее, нервно прочищает горло. — Выпьем чашечку чая и поболтаем?

«Я думала, я слишком странная для тебя. Слишком чокнутая». Но вслух я этого не говорю.

— Я позвоню тебе.

Вешаю трубку. Меньше всего я ожидала, что Алекс попытается воскресить прошлое. Может быть, он хочет дружить? Я думаю об этом, подходя к дому. Нет, между нами не может быть дружбы, по крайней мере настоящей. Он видел мое тело и знает мою ночную тайну, которая всегда будет между нами.

Ни Марты, ни Джека не видно, поэтому я иду на кухню и наливаю себе маленький стакан апельсинового сока. Когда я смотрю из окна в сад, то вижу там Джека. Я подхожу ближе. Он с кем-то разговаривает. Может, с Мартой… Нет, это мужчина. Я не вижу его лица, но на нем светло-голубые джинсы и теплая куртка. Джек что-то ему передает. Мужчина оглядывается вокруг, как будто беспокоится, что кто-нибудь их увидит. Например, я.

Быстро отодвигаюсь в сторону, чтобы быть вне их поля зрения. Мне любопытно. Что там делает Джек? Что происходит в саду?

Я иду в свою комнату. Закрыв дверь, бросаю сумку на пол и направляюсь к окну, чтобы наблюдать за садом с более удобной точки обзора.

Мансардное окно открыто. Странно, ведь я его закрывала. Джек опять был в моей комнате? Или, может быть, я забыла, что оставила его открытым? На самом деле я не могу вспомнить. Держась на безопасном расстоянии, я выглядываю из окна. Нет никаких следов ни Джека, ни его гостя. Они либо ушли, либо скрыты от взора большими деревьями в глубине сада.

Ну, на этом все.

Холодно, поэтому я пытаюсь закрыть мансардное окно, но в раме застрял кусок старой ткани, который мне мешает. Я в замешательстве: как эта ткань туда попала? Наверное, ее принесло ветром.

Окно не закрывается из-за ткани, поэтому я ее вытаскиваю. Она влажная и жирная на ощупь, со слабым запахом кошачьей мочи. Потянув сильнее, я понимаю, что это такое. Кошачий хвост.

Напуганная, я отдергиваю руку назад. Стою неподвижно и не знаю что делать. Я не могу оставить его там. Скривившись, я снова хватаюсь за этот хвост в тигровую полоску, на этот раз крепче, и поднимаю тело так, чтобы его было видно. Кошка явно мертва. Лапы у нее прижаты к телу, а глаза широко раскрыты, как будто в ужасе или шоке. Челюсти слегка раздвинуты, и вокруг рта, похоже, размазана какая-то пена. Животное еще не застыло, так что оно умерло не так давно. Теперь оно лежит на моем подоконнике.

Я сразу понимаю, что это выходка Джека. Эта кошка никак не могла забраться так высоко, засунуть свой хвост в оконную раму, а затем умереть естественной смертью. Пена вокруг рта говорит о том, что она съела что-то гнилое или ядовитое.

Сжимаю зубы в отвращении и ужасе. И в страхе. Потому что я знаю о жизни достаточно, чтобы понять, что тот, кто готов сделать такое с беспомощным животным, будет готов поступить так же и с человеком. Я решительно настроена остаться в этой комнате, но впервые мне действительно страшно, даже больше, чем когда Джек пришел ко мне «отпраздновать» новоселье.

И тут мне становится еще хуже. На кошке надет ошейник, дорогой, из вышитой кожи. Ни адреса, ни бирки с именем. В этот момент я понимаю, что это за кошка. Мне следовало узнать ее по тигровым полоскам.

Это Бетти из соседнего дома.

Глава 14

Джек нанес двойной удар. Он предупредил соседку о том, что случится с другой кошкой, если она не прекратит судиться за сад, а меня — о том, что случится, если я не съеду.

Я оставляю Бетти на подоконнике и в отчаянии опускаюсь на кровать. Что мне делать? Было бы ужасно жестоко не рассказать Пэтси о том, что случилось с ее любимым питомцем, но в то же время я не могу смириться с тем, что именно я должна это сделать. И еще кое-что. Я живу с Джеком и Мартой. Пэтси сразу же сделает один из двух выводов, к которым пришла и я: либо что это еще один дьявольский ход в их войне за территорию; либо что и я в ней участвую. На мгновение мне приходит в голову где-нибудь достойно похоронить Бетти и ничего не говорить Пэтси.

Но я знаю, что не смогу так поступить. Я не такая. Я не жестока. Я не Джек.

Нахожу среди своих вещей дорогой шарф и аккуратно заворачиваю в него Бетти. Несу ее к соседке. В коридоре я встречаю убийцу кошек. Он кисло смотрит на меня. Я с радостью замечаю краснеющий синяк у него на лице. Надеюсь, это Бетти сопротивлялась.

— Почему ты так на меня смотришь?

Я говорю ему что думаю:

— Знаешь что? Ты ублюдок и убийца.

Его челюсть падает до пола:

— Чего?

Я спешу мимо него и выхожу из дома, потому что знаю, что если не сделаю этого, то начну бить его без остановки. Дам ему попробовать то же лекарство, которым он лечит Марту. У двери Пэтси я не медлю, чтобы не развернуться и не сбежать.

Она открывает мне дверь с широкой улыбкой и огоньком в глазах:

— Ну, привет, Алексова Лиза.

Я открываю рот. Но не могу произнести ни слова.

Пэтси продолжает беззаботно болтать:

— На самом деле я рада, что ты пришла, потому что думала о тебе сегодня. Я вспомнила кое-что о парне, которому Дьявол и его любовница из соседнего дома сдавали комнату, — она открывает дверь пошире. — Почему бы тебе не?..

Тут ее взгляд фокусируется на шарфе, который я держу в руках. Затем она пристально смотрит на меня, и лицо ее бледнеет. Потом снова переводит взгляд на то, что я держу в руках. Кошка хорошо прикрыта — я позаботилась об этом, — но часть ее хвоста торчит сбоку.

— Что это?

Пэтси не дает мне возможности ответить, откидывая шарф и открывая неподвижную морду кошки.

— Бетти, — кричит она, и ее руки поднимаются в воздух и трясутся от ужаса.

Пэтси хватается за голову от горя, а потом берет свою драгоценную кошку у меня из рук, словно мать новорожденного. Пэтси будто сжимается — в ее лице ни кровинки, а губы безмолвно дрожат. Несколько секунд она держит свою обожаемую кошку так, как будто это священный предмет, а затем заходит в дом и закрывает за собой дверь.

Не знаю, что делать. Бедная женщина в шоке, и я хочу помочь. И давайте будем честными, хотя я знаю, что она убита горем, я хочу воспользоваться случаем, чтобы спросить, что она помнит о парне по соседству. Возможно, я все-таки жестока. Несколько мгновений я колеблюсь, не зная что делать, пока решение не принимают за меня.

Я слышу внутри дома адский крик, затем дверь распахивается, и выходит Пэтси с тяжелой тростью. Конец трости направлен на меня.

— Убирайся с моей собственности!

— Но, Пэтси…

У меня не остается возможности закончить фразу, объяснить что-либо или выразить соболезнования, поскольку она замахивается палкой, которая едва не ударяет меня по лицу. Для меня она больше не Пэтси. Она гонится за мной по дороге, и я перебегаю на противопожную сторону, чтобы спастись. Но она больше не преследует меня, а топает по подъездной дорожке к дому Джека и Марты и выкрикивает в их адрес угрозы, размахивая тростью.

Она бьет по двери палкой и ударом открывает почтовый ящик.

— Давайте, выходите, я знаю, что вы там! Вы, парочка ублюдков, убили беззащитное животное! Что вы за подонки?

Разъяренный Джек высовывается из окна наверху:

— Эй! Убирайся с нашей территории! У нас есть судебный запрет против тебя! Убирайся с нашей территории, пока мы не посадили тебя в тюрьму, чокнутая старая карга!

Пэтси ищет какой-нибудь предмет — наверное, чтобы бросить в него.

— Ты жалкий трус! Почему ты не выходишь? Только кошек можешь убивать? Отброс ты никчемный!

К этому моменту на улице появляются и другие соседи. Дети со скейтбордом тоже наблюдают за происходящим, при этом один из ребят снимает все на свой телефон, без сомнения, чтобы потом хихикать и смеяться над видео вместе с подписчиками в социальных сетях. Какое неуважение! Мне хочется вырвать телефон у него из рук. Бедная Пэтси вне себя от горя, а этот парень думает, какой же это подходящий момент, чтобы включить камеру, выложить видео в Сеть и поделиться им с друзьями.

По правде говоря, я не знаю, что делать. Пэтси лупит дверь тростью, но хрупкие руки и артрит мешают по-настоящему повредить ее.

Теперь к окну подошла Марта. Джек говорит ей невозмутимым голосом:

— Звони в полицию: у сумасшедшей соседки опять заскоки. Они должны посадить ее в психушку, где ей и место. Она же только позорится.

Однако звонить нет необходимости. Полиция уже приехала.

Джек посылает Пэтси взгляд, полный такой безудержной ярости, что она отступает от двери.

— Если ты позвонила в полицию… — кричит он.

— Да ты что! Клянусь, что не звонила.

Пэтси выглядит напуганной. Странно. Разве она не хочет, чтобы полиция разобралась с этим?

Двое полицейских, мужчина и женщина, выходят из машины и идут по подъездной дорожке. Мужчина-полицейский осторожно забирает у Пэтси трость, в то время как его коллега аккуратно, но твердо кладет руку ей на плечо.

— Уведите ее, — кричит Джек. — Ей все равно не место на улице с нормальными людьми. Чокнутая.

Полицейский, который забрал трость, смотрит вверх.

— Не могли бы вы, пожалуйста, спуститься, сэр? Мы хотим поговорить.

— Не могу, пока вы не запрете ее.

Я замечаю, что Марта при этом не произносит ни слова.

Пэтси, не выдержав, начинает рыдать и всхлипывать, когда полицейский ведет ее согнутую фигурку обратно к дороге. Я стараюсь нагнать их, чтобы чем-нибудь помочь, но это оказывается ошибкой.

Пэтси смотрит на меня с такой неприкрытой ненавистью, что я инстинктивно отступаю.

— Она одна из них. Арестуйте ее. Она одна из них.

Я отхожу от нее и чувствую, что в кармане звонит телефон. Это снова Алекс.

— Что, черт возьми, там происходит? Мне только что звонила тетушка Пэтс с заявлением, что соседи кого-то убили. Мне пришлось позвонить в полицию.

Так вот что Пэтси делала в доме!

— Джек убил одну из ее кошек.

Алекс озадачен:

— Он убил кошку?

— Да.

Алекс превращается в юриста:

— Это не совсем моя область, но я уверен, что это не то же самое, что убить человека.

— Бетти, ее кошка в тигровую полоску, мертва. Я нашла ее у себя комнате.

— Думаешь, это Джек ее туда засунул?

Я слегка повышаю голос, и он начинает дрожать:

— А как еще, по-твоему, она туда попала? Это было ужасно.

— Хочешь, я приеду?

— Ни в коем случае. Я уверена, что Марта и Джек знают, кто ты, и если они увидят тебя со мной…

— Понял.

Я смотрю, как закрывается дверь в дом Пэтси. Я все еще слышу, как она, рыдая и всхлипывая, снова и снова произносит имя своей мертвой кошки.

Бетти. Бетти. Бетти.

— Как ты мог так дерьмово поступить? — набрасываюсь я на Джека, который стоит рядом с Мартой в коридоре. — Я знаю, что у вас конфликт из-за сада, но как ты мог? Как ты мог?

Он пристально смотрит на меня суровым взглядом:

— Откуда ты знаешь о наших с ней проблемах с садом?

Его вопрос ставит меня в тупик. Я стараюсь не запинаться при ответе:

— Я случайно встретила ее на днях, и она просто рассказала мне. Похоже, она любит поговорить.

Он поправляет свой пучок, который во всей этой суматохе съехал на сторону:

— Я скажу тебе то, что сказал этой долбанутой соседке. Я не трогал ее киску.

— Тогда как ее труп оказался на подоконнике в моей комнате?

Он подходит ко мне угрожающе близко. Марта без энтузиазма пытается остановить его. Я не двигаюсь.

— Если тебе что-то не нравится, ты знаешь, что ты можешь сделать: собрать вещи и уехать.

О, как он об этом мечтает. Ни за что.

Я в отвращении качаю головой и выхожу из комнаты. Когда я подхожу к лестнице, кто-то стучит во входную дверь.

Это мужчина-полицейский.

— Вы Лиза?

Я киваю.

— Мне нужно с вами поговорить.

Вечером я дважды обвязываю шарф вокруг лодыжки и ложусь. Дом беспокойно шумит. Скрип дерева на нижнем этаже похож на плач, а в трубе батареи что-то постукивает и булькает.

Какой жуткий день. К счастью, разговор с полицией был коротким. Офицер поверил мне на слово, когда я сказала, что только нашла кошку, уже мертвую. Джека я не обвиняла, потому что доказательств у меня нет. Если только Пэтси не заплатит за вскрытие кошки, — а я даже не уверена, что такое делают, — никто никогда не узнает, была ли Бетти отравлена.

Отравление. Вот что Джек приготовил для меня? Конечно нет. Мертвые животные, похоже, его фишка. Тем не менее я решаю есть только готовые блюда и держать напитки в своей комнате. Я спрячу их в шкафу, но если Джек узнает, что я нарушила уговор не хранить еду в комнате, это даст ему долгожданный повод выгнать меня.

Но этого не случится. Я не позволю этому случиться.

Мышь с разбитой головой, падальные мухи, отравленные кошки, вопящая от горя соседка: мое подсознание и без чужой помощи отлично поиздевается надо мной сегодня вечером. Нет нужды в моей традиционной вечерней программе с Эми Уайнхаус; мне не нужна музыка, чтобы уснуть. Я до смерти вымотана. Такое чувство, будто из моего тела вынули все кости, оставив меня растекаться как пюре.

Меня уносит течением… уносит… Я слышу, как Пэтси плачет о потере Бетти. Я резко просыпаюсь и понимаю, что это действительно ее крики снаружи. Подхожу к открытому окну. Она в своем саду, явно обезумевшая от горя, кричит «убийца» во всю силу легких, не обращаясь ни к кому конкретному, как пьяная. Потом прекращает. Или я сплю? Нет, не сплю. Я слышу, как она захлопывает заднюю дверь. Мой взгляд задерживается на месте, где я нашла труп ее питомца. Я чувствую тошноту, и сердце начинает биться так, будто я в ужасе убегаю от кого-то.

Я возвращаюсь в постель. Привязываю ногу. Ложусь. И засыпаю.

Бетти сидит на подоконнике. Ее шерсть спутанная, всклокоченная и мокрая от крови. На ее губах и усах пена. Она сидит и смотрит на меня. Размахивает хвостом под песню Эми «Love is a Losing Game».

— Убийца, — говорит она мне.

И снова:

— Убийца.

Бетти четко произносит «убийца», затем еще раз. Я чувствую, как мои пальцы вцепляются в одеяло, как моя нога бьется и тянет мамин шарф, подаренный на день рождения.

Вот как это начинается.

Бетти шепчет: «Кричи сколько хочешь, никто не придет… Ты мертва, как и я… Ты мертва».

Бетти смотрит вверх на световой люк, потому что там, должно быть, кто-то есть, затем оборачивается, а потом смотрит на дверь, потому что кто-то идет. Она запрыгивает через мансардное окно на крышу и вьется вокруг того, кто, как мне кажется, там поджидает.

Стук моего сердца отдается во всем теле, оно чуть не выпрыгивает из груди. Я должна уйти.

Сбежать.

Или это конец.

В доме кричат женщина и дети. Женский крик похож на завывание животного от боли. В глубине дома и на всех лестницах слышны отчаянно стучащие шаги, их шум сливается в одну непрерывную барабанную дробь. Снова крики. Все бегут, и мне тоже приходится бежать.

На нижней площадке я останавливаюсь в нерешительности. Вокруг меня вихрь форм и фигур, они орудуют ножами и иглами и кричат на меня. Я зову маму, но она не приходит. Где она? Внизу в коридоре трупы. Они лежат кучами, все в крови, их лица выражают муки и ужас. Я не могу спуститься туда, где лежат трупы. Меня охватывает невероятная боль. Я кричу. Я падаю.

Падаю…

Резко открываю глаза. Боже, я не знаю, где я. Дрожу, задыхаюсь, мне трудно наполнить легкие воздухом. Я понимаю, что сижу в темноте на лестничной площадке третьего этажа, съежившись и прислонившись спиной к стене. Обхватываю руками согнутые в коленях ноги так крепко, как будто держусь за спасательный круг. Закрываю глаза. Я в отчаянии. Опустошена. Я не могу в это поверить. Я снова хожу во сне. Или, как я это называю, бодрствую во сне: я помню, что происходит в каждом эпизоде такого сна. Ощущаю себя так, будто я бодрствую и вынуждена идти туда, куда меня ведут ноги, но остановиться по своей воле я не могу. Это всегда заканчивается одинаково: я засыпаю не в своей кровати и просыпаюсь, чувствуя себя так, будто это худший день в моей жизни.

Поэтому я и привязываю свою ногу шарфом к кровати. Чтобы избавить себя от ужаса бодрствования во сне. С тех пор как я выдумала этот способ, бодрствование во сне прекратилось. Лишь несколько раз я просыпалась на полу рядом с кроватью, но, по крайней мере, я все еще была в комнате.

Я рассказала доктору Уилсону о кошмарах, но ни об этом, ни об истинном корне моих проблем я не сказала ни слова. Уверена, если бы я это сделала, он действительно подумал бы, что я сумасшедшая.

Я склоняю голову, и слезы отчаяния катятся по моему холодному лицу. Почему это снова происходит со мной? Почему? Мне так страшно.

Что-то ледяное касается моей руки. Я вскрикиваю, отчаянно пытаясь узнать, что это такое. Это чья-то маленькая ладонь.

— Это всего лишь я.

Голова Марты маячит передо мной, как будто существует отдельно от тела. Может, я все еще бодрствую во сне?

Когда она снова начинает говорить, я понимаю, что это не так:

— Я включу настенную лампу.

Нет. Нет. Во мне поднимается паника. Я не должна показывать ей. Она увидит… Лестничную площадку заливает теплый оранжевый свет. Касается моей обнаженной кожи. Я хочу отвернуться, чтобы не видеть, как округляется ее рот, когда она смотрит на мое тело. На шрамы, которые прорезывают мои руки и ноги.

Я не смотрю на них, но произношу:

— Они уродливы, да? — мой голос шелестит едва громче шепота.

Я задерживаю дыхание, ожидая, что она скажет. Алекс был последним, кто видел их, когда мы занимались любовью. Он уверял меня, что мы расстались не по этой причине, но я ему не поверила. Кому нужна девушка, которая выглядит так омерзительно, как я?

Марта удивляет меня своим ответом:

— Давай я отведу тебя наверх. О Джеке не волнуйся, он спит мертвым сном.

Я позволяю ей помочь мне встать на ноги. Я благодарна ей за то, что она поддерживает меня рукой за талию, придавая столь необходимые силы, чтобы подняться по лестнице. Дверь моей комнаты закрыта. В бодрствовании во сне меня больше всего огорчает то, что часть мозга, которая отвечает за выполнение маленьких ежедневных дел, будто не перестает работать. Закрываю дверь, спускаюсь по лестнице, включаю свет.

В моей комнате тихо и спокойно. Надпись на стене не видна. Бетти тоже нет, слава богу. Мы обе опускаемся на кровать. Шарф свисает с нее, как забытый флаг, который больше никогда не поднимут. «Предатель! — хочу я крикнуть ему. — Как ты мог меня подвести?»

Марта притягивает его к себе. Проводит по нему руками.

— Какая красота.

— Моя мать подарила мне его.

Она поворачивается всем телом, чтобы видеть меня полностью:

— Твоя мать?

Я продрогла до костей от холода этой ночи — или утра, в зависимости от того, который сейчас час.

— Она подарила мне его, когда я была подростком. Мама никогда не говорила, что это семейная реликвия, но, похоже, он имел для нее особое значение.

— Я свою мать не знала, — Марта выглядит грустной. Ее лицо вырисовывается так четко, как если бы на дворе был день. — Мой отец делал что мог, но мы не могли осесть, все время таскались с места на место. В детстве я фантазировала о том, что если бы у меня была мама, то я бы жила размеренной жизнью в нормальном доме. Ну, знаешь, завтрак, ужин и сказки на ночь всегда в одно и то же время, — она вздохнула. — А как давно ты ходишь во сне?

Я провожу рукой по волосам.

— С самого детства. Это не лунатизм, потому что я помню все, что делаю во сне, — я печально улыбаюсь ей.

— Откуда у тебя шрамы?

Я охаю, несмотря на то что знаю, что этот вопрос не мог не возникнуть.

— Еще одна проблема из детства. Слушай, если ты не возражаешь…

— Ты не хочешь говорить об этом. Я понимаю, — она поднимается, все еще держа шарф в руках. — Я оставлю то, что случилось сегодня, между нами, девочками. Джеку не нужно знать.

После того, как за ней закрывается дверь, я встаю и делаю то, чего не делала годами. Я переворачиваю ростовое зеркало лицом к себе. Я держала его повернутым к стене с тех пор, как переехала сюда. Стягиваю пижаму и заставляю себя посмотреть на свое отражение. Я знаю историю каждого из этих шрамов наизусть. Три на левой ноге, один на правой, два на правой руке и самый большой — длинный, похожий на увеличенную линию жизни — на животе. Некоторые из них длинные, другие короткие, самый длинный из них с неровными краями. Сморщенные, обесцвеченные. Зловещие. Настоящее шоу уродов.

На сеансе групповой терапии, куда мои родители послали меня в подростковом возрасте, чтобы помочь в борьбе с моим расстройством пищевого поведения, психотерапевт сказала, что шрамы — это симптом, а не причина. Но она ошиблась. Они — лишь одна из целого ряда проблем, которые разрушили мою жизнь. Проблем, с которыми я намерена была покончить.

Я снова надеваю пижаму. Когда я подхожу к кровати, то замечаю, что Марта завязала шарф узлами. Приходится повозиться, чтобы он снова смог заструиться сквозь пальцы единой волной.

Пора спать.

Я привязываю ногу к кровати.

Глава 15

Я звоню в студию доктора Уилсона, хотя не собиралась туда возвращаться. Но однажды днем, когда я работала над очередным проектом в офисе, мне пришла в голову одна вещь, которая заставила меня передумать.

Мой отец сказал, что доктор Уилсон — его старый друг, еще с тех времен, когда они вместе изучали медицину. То есть они познакомились еще до моего рождения. А это может означать, что он знал или слышал что-то, что помогло бы ответить на несколько моих вопросов. Что, если папа в прошлом спрашивал совета по поводу меня в частном порядке?

Однако в моей логике была неувязка. До недавнего времени я никогда не слышала, чтобы имя доктора Уилсона упоминалось дома, и никогда не видела его в гостях у родителей. Хотя, опять же, мои родители не очень любят гостей.

А что сказала мама во время моего последнего визита? «Он практически часть нашей семьи».

В нетерпении я позвонила доктору Уилсону, чтобы спросить, нет ли возможности записать меня на вечер. Он нисколько не удивился ни тому, что я передумала, ни моей срочной просьбе о встрече с ним и с готовностью согласился.

С нетерпением жду начала сеанса. Возможно, я смогу вытянуть из него столь нужные мне ответы. Прочитать их в его реакции на то, что я скажу. Понимаю, что мне нужно быть осторожной, ведь я не хочу, чтобы он подумал, будто я здесь только для сбора улик, а он, очевидно, очень умный человек. С другой стороны, мне уже все равно. Если выбора не останется, я спрошу его напрямую: что вы знаете о моем детстве? Что вы знаете о том, как я на самом деле получила эти шрамы?

Доктор Уилсон встречает меня у двери и отводит в кабинет. На этот раз я принимаю его предложение выпить чаю и выбираю ромашковый, чтобы успокоиться. Я подумываю о том, чтобы расположиться на стуле, а не на кушетке, тогда я могла бы хорошенько изучать его лицо, не вызывая при этом подозрений. Но вскоре я снова оказываюсь на кушетке, скрестив руки на животе, как послушный пациент. На этот раз человек из моей комнаты ко мне не присоединяется.

Доктор Уилсон снова открывает свой блокнот и держит ручку наготове. Он начинает:

— В конце нашего последнего сеанса, тогда, у двери, вы сказали, что чувствуете себя так, как будто живете чужой жизнью. Что ваше тело словно не ваше. Я прав?

— Что-то типа того.

Он пишет и говорит одновременно:

— А почему?

Я осторожно подбираю слова:

— Говорят, что мой пятый день рождения мы праздновали на ферме у друзей в Сассексе. Пока взрослые сидели за столом в саду, мы с другими детьми играли в салки во дворе. Я забралась на какую-то сельхозтехнику и упала внутрь. Я очень сильно поранилась, и меня как можно скорее отвезли в больницу, где продержали несколько месяцев, пока я выздоравливала. Так как мне было всего пять лет, я была не очень терпеливым пациентом. Не могла понять, что случилось, что происходило и почему мне нельзя было вернуться домой. Кроме того, было очень больно. Особенно плохо мне было ночью в темной палате, где вокруг меня были незнакомые люди. Ранним утром плакали дети, тени взрослых скользили по полу мимо моей кровати. Когда мне стало лучше и я вернулась домой, какое-то время все было в порядке. А потом начались кошмары.

Я сознательно делаю паузу:

— То, что я только что вам рассказала, это версия моих родителей. Я не помню ничего, абсолютно ничего, об этом.

Украдкой смотрю на его лицо, чтобы понять, как он отреагирует. Никак.

Он многозначительно замечает:

— Вы говорите так, как будто сомневаетесь в этой истории.

А он хорош. Я не сказала ничего, что бы на это указывало, но он знает, что я им не верю.

— Отнюдь.

— Помните ли вы хоть что-нибудь из событий того дня? Что-нибудь, что доказывало бы, что версия ваших родителей относительно случившегося придумана?

Я отвечаю не сразу:

— Я ясно помню три вещи, но не уверена, в тот ли день они произошли. Я слышу, как женщина кричит. Даже скорее не кричит, а воет, как раненое животное.

В отчаянии смотрю на потолок, пока ужас от этого воспоминания разрывает мой мозг. Это так жутко: как будто женщине вырывают кишки, как будто ее жизнь погублена навсегда.

Я заставляю себя продолжить, несмотря на привкус желчи в горле:

— Потом наступила тишина. Затем начали кричать дети — пронзительно, оглушительно, в ужасе. Потом снова наступила тишина. И в конце я помню, как кричит мужчина, но по-другому. Со всхлипами, как будто его сердце разбито. Потом полная тишина.

Теперь я молчу. Мельком смотрю на лицо доктора. Он сдвигает губы вбок, а глаза у него быстро моргают, пока он раздумывает.

— Все, что вы помните, вполне соответствует рассказу ваших родителей, не так ли? Если бы вы упали в машину и получили серьезные травмы, женщины, мужчины и дети кричали бы. Ваша мать была бы расстроена, что, без сомнения, выразилось бы через крик. Если бы это случилось с моим ребенком, я бы точно кричал, — его взгляд становится более пронзительным. — Надеюсь, это не слишком личный вопрос, но есть ли у вас шрамы на теле?

То, что я резко отвожу взгляд, является вполне исчерпывающим ответом на его вопросы.

— Вы помните что-нибудь еще, что дало бы вам повод сомневаться в правдивости их истории?

Я шепчу:

— Нет. Просто знаю, что это так.

Доктор Уилсон очень аккуратно кладет ручку на блокнот. Я морально готовлюсь к лекции о том, что «иногда наша память нас подводит».

Но он удивляет меня следующим вопросом:

— Вы обсуждали это с родителями?

Я инстинктивно закатываю глаза в отчаянии. Ненавижу закатывать глаза. Такое глупое выражение лица.

— Разве я могла бы? Это все равно что назвать их лжецами в лицо. Я не собираюсь этого делать. Они гордятся тем, что говорят правду, даже если это не в их интересах. Честность — лучшая политика и все такое.

— Так зачем им менять свои привычки ради вас, дочери, которую они любят?

Я не могу ответить на этот вопрос и молчу.

— А та ферма в Сассексе — вы знаете, где она? Могли бы люди, у которых вы гостили, подтвердить историю ваших родителей?

Тяжесть этого разговора давит на меня могучим весом огромного валуна. Я обвинила родителей во лжи, притом что они никогда не лгут. Глубоко в душе я страдаю от того, что произошло в доме у Джека и Марты. Слишком много всего навалилось.

Я начинаю плакать.

— Помню какую-то ферму в Сассексе, но люди, которые там жили, уже умерли. Судя по всему.

Он видит мои страдания.

— Хотите передохнуть, Лиза?

— Я не знаю, — я вытираю слезу со щеки тыльной стороной ладони, — сколько нам осталось?

— Я не считаю время. У нас столько времени, сколько вам нужно. Идите, прогуляйтесь в саду, если хотите.

Я рада возможности сбежать в сад. Там я могу дышать. Доктор Уилсон, очевидно, любит розы, потому что я чувствую их запах еще до того, как выхожу за дверь. Они расположены рядами, аккуратно подстриженные, с твердыми бутонами, источающими такой аромат, будто в воздухе витают невидимые капельки духов. Они растут на ровно покошенной зеленой лужайке. Я беру себя в руки. Все цветы свежего желтого или чистого сливочно-белого цвета. Эти цвета меня успокаивают. У забора расположен фонтан с чистой проточной водой, которая бьет из каменных фигур в классическом стиле. Рядом скамейка, на которую я сажусь. Точнее, падаю.

Я знаю, что словно прошла через огненную завесу, сказав доктору Уилсону, что не верю в историю родителей касательно моего пятого дня рождения. Никогда никому этого не рассказывала. Всегда боялась последствий; того, что может случиться, если я выскажу вслух свои мысли. Иногда я и сама верила их рассказу: как еще объяснить шрамы у меня на теле? Теперь, когда я сказала это вслух, я чувствую, что освободилась от груза, хотя это и не слишком помогло. Я хочу знать, что произошло на самом деле. Тогда я буду свободна. И сейчас, когда я зашла так далеко, я не перестану пытаться узнать. Назад пути нет.

Когда я возвращаюсь в кабинет, то не ложусь обратно на кушетку, а сажусь на стул, который доктор Уилсон предложил мне в предыдущую субботу. Он кажется удивленным, но не смущенным.

— Доктор Уилсон, могу я вас кое о чем спросить?

Он, вероятно, ждал этого вопроса.

— Конечно.

— Этот несчастный случай произошел, когда мне было пять лет и вы уже знали моих родителей. Вы помните его? Вы помните, чтобы они тогда о нем говорили?

Я снова разглядываю лицо доктора. Опять никакой реакции. На этот раз я чувствую себя раздавленной.

— Нет. Позвольте мне объяснить почему. Я познакомился с вашим отцом во время учебы в медицинском университете, и с тех пор мы продолжаем общаться, но мы никогда не были близкими друзьями, скорее коллегами. Все эти годы я встречал его на конференциях и профессиональных собраниях, но мы не общаемся в неформальной обстановке, за исключением редких случаев. На протяжении наших не очень близких отношений были длительные периоды, когда я совсем с ним не виделся, и это несчастье вполне могло произойти во время одного из таких периодов. Кроме того, вы же знаете, какой образ жизни ведут наши семьи: они замкнуты и не любят шума. Это так по-английски.

— Но вы все еще поддерживаете связь с моим отцом? Я уверена, что он проверяет, хожу ли я к вам и как идут наши дела.

— Да, отчасти это верно. Мы общаемся, но я бы нарушил конфиденциальность наших встреч, рассказав ему что-нибудь о наших сеансах, включая то, приходите ли вы на них или нет.

И хотя я знаю, что он профессионал до мозга костей, все равно спрашиваю:

— Не могли бы вы в следующий раз, когда будете с ним разговаривать, аккуратно спросить об этом якобы несчастном случае и посмотреть, что он ответит?

Доктор в ужасе:

— Нет, Лиза. Я психиатр, а не частный детектив. Об этом не может быть и речи, это было бы грубым злоупотреблением моим положением. Если вы сомневаетесь в истории, рассказанной вашими родителями, я призываю вас поговорить с ними, — он слегка колеблется, а затем добавляет: — Хотя я скажу кое-что, что может вам помочь. Вы подозреваете, что рассказ ваших родителей о том, что случилось, — неправда. Однако часть его, скорее всего, соответствует действительности. Они говорят, что этот несчастный случай произошел на вашем пятом дне рождения?

— Да.

— По моему опыту, когда люди придумывают небылицы, они склонны избегать деталей, потому что их можно проверить. Если они говорят, что этот инцидент произошел на вашем пятом дне рождения, то вряд ли они это придумали. Иначе они скорее назвали бы случайную дату.

Это никогда не приходило мне в голову. Но я еще не закончила.

— Спасибо, это очень помогло. Могу я спросить у вас кое-что еще?

На этот раз непохоже, что он хочет помочь.

— Если хотите.

— Предположим, я скажу вам, что моя так называемая попытка самоубийства была настоящей. Что если я не получу ответа на вопрос, что случилось на праздновании моего пятого дня рождения, то никогда не смогу обрести покой и, следовательно, рано или поздно, сброшусь с мыса Бичи-Хед с флаконом таблеток в одной руке и бутылкой водки в другой? Тогда вы поговорите с ними?

Даже для моих ушей это звучит отвратительно. Но эмоциональный шантаж не бывает приятным.

— Вы хотите сказать, что это была настоящая попытка покончить с жизнью?

Он направляет мои слова в нужное ему русло. Наверное, это одна из первых стратегий, которую он усвоил в университете, когда учился на мозгоправа.

Но я тоже не дура.

— Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.

Он закрывает свой блокнот.

— Я уже объяснил свою позицию по этому поводу, Лиза. Если у вас есть вопросы, нужно задать их людям, которые могут на них ответить. И это ваши родители, а не я.

Насколько я понимаю, на сегодня мы закончили. Мы прощаемся у двери. Я вижу, что за выражение проскальзывает на его лице, хотя он и пытается его скрыть. Оно говорит о нежелании видеть меня здесь снова.

Глава 16

— Как я выгляжу? — спрашивает меня Марта, а затем радостно и по-девчачьи кружится передо мной в столовой. На ней вечернее платье сексуального темно-синего цвета с открытыми плечами и разрезами с обеих сторон, которые подчеркивают ее загорелые ноги. Она фанатка спортзала и ходит туда как минимум два раза в неделю, что заметно.

С того ужасного момента, как умерла соседская кошка, я держусь отдельно от хозяев — в первую очередь затем, чтобы не пересекаться с Джеком, — и обедаю в столовой, только когда знаю, что их там не будет. Но в этот вечер все по-другому. Марта и Джек идут на тусовку. Один из друзей Марты устраивает роскошную вечеринку в честь дня рождения. Мне нужно быть внизу, дабы убедиться, что они уйдут.

— Ты выглядишь великолепно.

Она наклоняется вперед и шепчет:

— Джек говорит, что я слишком многое показываю.

Ее нога соблазнительно проглядывает сквозь разрез.

— Неважно, что он говорит, повеселись как следует.

Марта заслужила это и много чего еще, учитывая то дерьмо, которое она вынуждена терпеть.

Помяни черта, он тут как тут. Джек кричит, стоя у входной двери:

— Ты готова? Если ты будешь собираться такими темпами, мы чудовищно опоздаем.

Радость на лице Марты тускнеет:

— Уже иду, дорогой.

Потом она напоминает мне:

— Помни, не запирайся изнутри, иначе мы не сможем войти.

— Марта-а-а-а, — кричит Джек.

Марта прощается со мной и уходит к нему. Я остаюсь в столовой, прислушиваясь к реву двигателя фургона, когда он заводится и трогается с места. Выжидаю две минуты. Достаю телефон. Пишу:

— Готова.

В ответ мне приходит поднятый вверх большой палец.

Я с тревогой жду у входной двери. Почему он так долго? Я начинаю нервничать. Что, если что-то пойдет не так? Что, если… Через дверь виден чей-то силуэт. Я быстро открываю и затаскиваю Алекса внутрь.

— Спокойно, Лиза.

— Почему ты так долго?

Он выглядит взволнованным и снова подозрительно смотрит на меня, такую странную и сумасшедшую. Я начинаю первой:

— Я надеюсь, ты, блин, не собираешься дать задний ход?

— Я помню, что говорил, но это, — он указывает руками на коридор и дом, — это… дико. Странно.

По какой-то неизвестной причине мы стоим почти голова к голове и разговариваем шепотом. Я игнорирую его комментарий и поворачиваю на лестницу.

— Нам нужно подняться наверх.

— А это не какая-нибудь секс-вечеринка свингеров в пригороде? — теперь его голос звучит жизнерадостно и с надеждой.

— Размечтался.

Я чувствую, как он оглядывает дом.

— Если бы Пэтси не рассказывала мне о паре, которая здесь живет, я бы сказал, что тебе повезло. Это потрясающий дом.

Мы добираемся до моей комнаты. Я открываю дверь. Испытываю странное чувство гордости за восхищение, которое светится в его глазах, когда он осматривается. Это сияние гаснет, когда его взгляд падает на шарф на моей кровати. Мы оба погружаемся в воспоминания о нашей последней ночи вместе.

— Лиза… — начинает он неуверенно. Только этого мне сегодня не хватало. Кроме того, на это нет времени.

Я сворачиваю шарф и укладываю его под подушку, придушив ею наше прошлое, по крайней мере на время.

— Я хочу тебе кое-что показать.

Мое сердце тяжело бьется, когда я подхожу к стене. У Алекса настороженное выражение лица: он беспокоится о моем душевном состоянии. Думает, я чокнулась. Я его не виню. Я бы чувствовала себя так же, если бы кто-нибудь привел меня посмотреть на пустую стену. Я тянусь на цыпочках вверх, цепляюсь пальцами за край обоев и дергаю его. Обои с трудом отстают от кирпичной стены. Бумага медленно отходит и падает вниз.

— Черт возьми, — произносит ошеломленный Алекс, подходя ближе к тексту послания. — Что это?

Я не могу сказать ему, что со мной разговаривает мертвец, а дом раскрывает свои секреты, потому что тогда он действительно назовет меня сумасшедшей и уже не возьмет свои слова обратно.

Поэтому я выбираю полуправду:

— Дождь просочился сквозь световой люк, и обои отвалились. Там была надпись, — я смотрю на него с самым невинным видом.

— Потрясающе, — он не может оторвать взгляд от письма.

Я стою рядом с ним. Мы оба задумались о послании на стене.

— Ты можешь это прочесть? — спрашиваю я наконец.

Он не отвечает; вместо этого он поднимает палец и водит им по воздуху, выписывая предложение за предложением, при этом его губы бесшумно шевелятся.

Я не хочу торопить его, но…

— Скажи, что ты успел прочесть?

Он искоса бросает раздраженный взгляд в мою сторону.

— Дай мне…

Мы оба замираем от шума машины, приближающейся к дому. Я выглядываю в окно: черт возьми, это Джек.

Паника ударяет меня в живот. Я начинаю задыхаться. Что мне делать?

— Алекс, тебе нужно спрятаться.

— Что?

Мне нужно побудить его к действию.

— Это Джек. Он вернулся. Может подняться сюда. Вспомни, что о нем сказала Пэтси. Он, блин, убил ее кошку.

Но Алекс стоит на своем:

— Я не понимаю, почему тебе не разрешено принимать гостей. Это не тюрьма. Если ты дашь мне договор аренды, я уверен, что смогу…

Входная дверь внизу хлопает.

Я умоляю его:

— Алекс, пожалуйста, спрячься под кроватью.

Он мягко берет меня за руки.

— Что за фарс, Лиза? Это твоя комната. Ты платишь хорошие деньги, чтобы в ней жить. Если Джек поднимется сюда, не открывай дверь. Все просто. На двери есть задвижка и цепочка, чтобы удержать его…

Я судорожно прижимаю палец к его губам. На площадке внизу слышны шаги. Наше неровное дыхание — единственный звук в комнате.

Деревянные доски под ковром на нижнем этаже стонут от поступи Джека. Скрипят петли одной из дверей.

Тишина.

Мы с Алексом смотрим друг другу в глаза. Его плечи чуть подрагивают, так что я знаю, что его сердце бьется так же быстро, как и мое. Когда его ладони сжимают мои, я чувствую, что они теплые и влажные от пота.

Снова скрипят петли. Дверь закрывается.

Мы ждем. Ждем еще.

Внизу опять слышится движение, но на этот раз шаги ближе, как будто они направляются к лестнице, ведущей в мою комнату.

Пожалуйста, пусть он уйдет. Пусть он уйдет.

Тишина. На этот раз иная: я представляю дыхание Джека, стоящего у подножия лестницы.

Я делаю глубокий выдох, когда шаги начинают удаляться. Джек спускается по лестнице. Входная дверь захлопывается. Мы с Алексом продолжаем смотреть друг на друга. Мне следует подойти к окну — но я не в силах разрушить заклятие, под которым нахожусь. Между нами всегда была какая-то химия. Я не могу дать этому определение, но полагаю, это что-то особенное.

«Если это было настолько особенным, почему вы расстались?» — напоминает мне циничная часть моего разума.

Я высвобождаюсь и подхожу к окну — как раз в тот момент, когда фургон Джека снова отъезжает от дома. Я продолжаю смотреть вдаль, так как пока не готова снова взглянуть на бывшего возлюбленного.

— Лиза, — произносит он тихо.

Я поворачиваюсь с деловым видом.

— Ты собирался прочесть надпись на стене.

Он выглядит обиженным… нет, уязвленным, как будто у него забрали его любимую компьютерную игру. Я сурово напоминаю себе, что это он меня бросил, а не наоборот.

Мы обращаем все свое внимание на стену.

Алекс говорит:

— Я думаю, это что-то вроде дневника событий. — Он снова начинает со строчки Этьена Соланова: — «Когда вам не в чем себя винить, но вы виноваты, вечный сон успокоит вашу душу».

Я снова околдована, на этот раз его голосом, а он продолжает…

Глава 17

Ранее

Хуже дня для поездки в Хэмпстед-хит было не придумать. Была весна, светило солнце, и дул легкий ветерок. Цветы расцветали, листья распускались, и все вокруг было сверкающе-зеленым. Казалось, что в парке собралась половина населения Лондона, при этом взяв с собой детей. Они бегали вокруг, кричали и визжали, были счастливы и веселы. Дети Джона были полны жизни, кипели радостью, словно были частью этой природы. Даже его старший сын в тот день выглядел не так серьезно, как обычно. Отец Джона решил, что его внук станет ученым, поэтому называл его «русским». Две младшие девочки были «англичанками», потому что они постоянно смеялись и играли. Все трое в тот день были очаровательны.

Его жена лишь иногда проявляла склонность к наслаждению жизнью — дар, которым обладали его дочери, — но даже она, казалось, заразилась этим настроением. Сидя на пледе, раскинутом на траве, она потирала голые ноги, закрывала глаза от солнечного света и говорила: «В такой день, как сегодня, достаточно просто жить, не правда ли, Джон?» И он кивал, не отвечая ни слова.

Все было неправильно.

Это должна быть зима. Парк должен быть пустым. Должен завывать сильный ветер, с силой трепля траву, а по лицу должен хлестать мокрый снег. Из-за темной дымки невозможно разглядеть Лондон. Или это должно быть лето. Один из тех летних дней, когда жара вот-вот закончится грозой и на небе появятся тяжелые тучи, закрывающие своими телами солнце и несущие за собой раскаты грома и вспышки молний. Дети должны бояться непогоды и бежать в укрытие, а не носиться вокруг, играя в мяч. Это нелепо.

Все абсолютно не так, как должно быть.

Девочки решили, что хотят запустить воздушного змея, которого привезли с собой. Джон попытался улыбнуться:

— Ой, простите, дамы, я забыл его взять.

Они подумали, что он шутит. Старшая напомнила ему:

— Он у тебя под мышкой!

Все верно. Джон вытащил его из машины, а потом забыл, что держит его в руках. Младшая дочка попыталась размотать веревку, но не смогла. Тут старшая дочь схватила воздушного змея и попыталась сделать то же самое, пока между ней и ее братом не разгорелась ссора: он считал, что именно он должен быть главным, ведь он старше их обеих и к тому же мальчик — ему и следует запускать змея. Но младшая дочка возразила, что это была ее идея, поэтому запускать змея должна она. Джон вынужден был разнять ссору и запустить змея сам, напомнив своим детям, что все они могут запустить его разочек и должны вести себя честно по отношению друг к другу.

— Ладно, повелитель воздушных змеев, хватит. Иди-ка сядь.

Он повернулся и увидел, как его жена раскладывает еду для пикника на пледе. Но он не хотел садиться. Даже просто сидя рядом с женой, он чувствовал себя предателем — как будто в дальнейшем все будет хорошо. Не будет. И у их детей тоже не будет. Может быть, если бы они были немного моложе или немного старше, то все было бы хорошо, но сейчас — нет. Он раздумывал над этим последние несколько месяцев. Они слишком малы, чтобы понять. Шансов, что все наладится, не больше, чем шансов, что воздушный змей в руках у той маленькой девочки взлетит.

— Так ты садишься? — в этот раз ее голос звучал более настойчиво. Так что он сел: еще одно предательство вдобавок ко всем остальным. — Ты в порядке?

— Да, конечно, я в порядке. Почему бы мне не быть в порядке?

— Я не знаю. Ты мне скажи.

Она выглядела красиво, но хрупко, потому что она такой и была. Красивой, но хрупкой.

Даже когда он начал с ней встречаться, ее лучший друг предупредил его: «Твоя новая девушка иногда перегибает палку, ну, знаешь, бывает чересчур эмоциональной, хрупкой. А так прекрасная девушка, конечно».

В то время это звучало как обычная ревность. Он был симпатичным завидным холостяком с экзотическими русскими корнями, а она была девушкой, с которой хотел встречаться каждый парень в университете. Это, наверное, и была ревность. Но его слова все равно оказались правдой.

А теперь это.

— Я в порядке.

Она рукой убрала волосы с глаз.

— Мне кажется, ты слишком много работаешь. Тебе следует проводить больше времени дома со мной и детьми. На самом деле тебе же не нужно столько работать. Иногда мне кажется, что ты предпочитаешь нам работу. Это правда? Ты предпочитаешь работу своей жене и детям? Мой лучший друг — более достойный отец и муж, чем ты.

Она дала ему идеальную возможность. Давай, скажи ей. Он планировал рассказать ей, в чем заключается проблема, в тот вечер, когда они вернутся домой из парка и благополучно уложат в постель уставших детей. Это так просто. Послушай, мне нужно кое-что тебе сказать… Он был решительно настроен это сделать. Но ведь он был решительно настроен и в прошлые выходные. И в позапрошлые… В глубине души он знал, что не собирается делать этого ни сейчас, ни потом. Он слишком слаб, чтобы поступать правильно, и слишком слаб, чтобы перестать поступать неправильно. Он ничем не отличался от своего деда, который притворялся офицером российской императорской гвардии, героем войны, бежавшим из страны после революции, хотя на самом деле уклонялся от призыва и бежал на Запад, чтобы не погибнуть в русской войне или в любой другой.

Детям надоел воздушный змей, и они прибежали обратно, чтобы перекусить. Младшая дочка схватила Джона за ногу, чтобы ей удобнее было наклониться и взглянуть на разложенную на одеяле еду. Его жена потеряла интерес к тому, в порядке ли он и не слишком ли много работает, потому что занялась детьми. Он потер лицо руками и лег на траву, чтобы поймать солнечный свет. Дочка села ему на живот, чтобы съесть сэндвич.

Возможно, ему вообще не нужно было ничего делать. Может быть, все уладилось бы само собой. Обычно так и происходило. Вероятно, его жена устала бы оттого, что он все время работал, и нашла бы себе кого-то другого. Наняла бы адвоката и выгнала бы его из дома, чтобы туда смог переехать ее новый любовник. Дети выросли бы, обвиняя мать в том, что она загубила их детство, и ненавидя ее нового мужчину. Тогда в глазах всего мира он оказался бы не жалким человеком, который не умел принимать решения, а трагическим героем.

Или, возможно, его семья погибла бы в результате ужасной аварии, а он выступил бы в роли одинокого вдовца, стоявшего у могилы членов своей семьи с цветами, оплакившего их потерю и декламировавшего обрывки русской поэзии, столь им любимой. Конечно, он не хотел их гибели: это совсем не то, чего он хотел. Он всего лишь хотел, чтобы проблема решилась, а внезапная смерть — это один из путей ее решения. Тогда он действительно стал бы героем. Никто не винил бы его в том, что он ищет утешения в объятиях другой женщины. Есть множество стихов, которые это оправдывают.

Или, возможно, ничего этого не случится, но все равно все уладится.

В конце концов, это не имеет значения.

Он был убежден, что лучше всего ничего не делать и ждать, что произойдет.

Глава 18

Алекс перестает читать. Мы оба молчим. Честно говоря, я не понимаю, почему не прыгаю по комнате от радости: человек, попрощавшийся навсегда, снова заговорил со мной. Приоткрыл детали своей жизни, чтобы помочь разгадать загадку его смерти. Тут я понимаю, что именно я переживаю. Огромную волну разочарования. Я хотела, чтобы текст на стене рассказал мне намного больше. Ответил на все вопросы, которые появились у меня после прочтения предсмертного — нет, прощального — письма. Как его звали? Какие ошибки он совершил? Кто те невинные, о которых он упоминает?

Наконец я произношу, хоть и шепотом:

— Он не сказал, как его зовут.

Алекс, как обычно, отвечает в своей адвокатской манере:

— Ну, это обыкновенная русская драма. Женатая пара с детьми, снаружи все пышет счастьем, а внутри — просто бедлам. Это, наверное, пьеса, кто бы ее ни написал. Очень трагичная русская пьеса. Насколько я знаю, других русских пьес и не бывает.

— Что она трагическая, это точно, — тихо отвечаю я, — но это не пьеса, а правда.

Алекс морщит лицо в замешательстве.

— Как ты это поняла?

Теперь я стою перед выбором: показать ему прощальное письмо или нет? Это письмо настолько переполненное болью и сожалением, настолько личное, что поделиться им с кем-то другим кажется предательством. Однако как еще Алекс поймет, зачем мне это нужно?

Он с удивлением смотрит, как я подхожу к сумке. Я вынимаю письмо и протягиваю ему.

Он пронзает меня крайне обеспокоенным взглядом, когда заканчивает читать.

— Что это?

Поток слов выливается из меня наружу:

— Это предсмертное письмо, хотя я предпочитаю называть его прощальным. В тот день, когда я переехала сюда, я нашла его в прикроватной тумбочке, оно застряло за ящиками. Эту надпись на кириллице внизу письма я показала тебе в пабе. Это тот же почерк, что и на стене. Того же самого человека. Он пытается…

Слова продолжают сыпаться у меня изо рта так неловко, что, кажется, я не контролирую себя. И судя по ужасу, который все отчетливее проявляется на лице Алекса, возможно, все так и есть.

В конце концов он останавливает меня, решительно подняв руку в воздух:

— Ты сказала, что это предсмертное письмо написано человеком, который когда-то жил в этой комнате?

Я быстро киваю:

— Но хозяева, а точнее Джек, настаивает, что никто не снимал эту комнату до меня, — я захлебываюсь. Сглатываю. — Я думаю, он покончил с собой здесь…

— Что? В этой комнате? — Алекс в ужасе.

— Да. И мне нужно выяснить, почему он это сделал.

Алекс возвращает мне письмо, держа его кончиками пальцев, как будто оно служит переносчиком страшной болезни. По тому, как он смотрит на меня, я понимаю, о чем он думает. Я взрываюсь:

— Не смей говорить, что я чокнутая.

— Я и не собирался. Это жутко. Мне не по себе. Человек отнимает у себя жизнь на том месте, где мы стоим, оставляет предсмертное письмо и надпись на стене на иностранном языке, а ты ожидаешь, что я продолжу вести себя так, как будто мы только что прочитали страницу из «Гардиан».

Я бешено машу рукой в сторону стены.

— Там должен быть еще текст. Это только начало.

Чтобы доказать свою точку зрения, я начинаю сдирать соседний слой обоев, но текста там больше нет. Он должен быть там. Я не могу остановиться.

— Лиза, прекрати.

Приказ Алекса заставляет меня отступить. Я задыхаюсь, дрожу. Хотя в комнате холодно, моя кожа как будто горит.

— Это жутко, — говорит он.

Алекс выходит из комнаты на лестничную площадку прежде, чем я успеваю его позвать:

— Пожалуйста, Алекс, помоги мне найти остальное.

Он резко разворачивается и несется обратно ко мне.

— Наверняка там ничего больше нет. Бедняга, наверное, прикончил себя, не успев дописать. Почему это так важно для тебя?

Я сжимаю губы. Затем говорю:

— Я хочу, чтобы ты помог мне выяснить, кто он такой.

Он разочарованно цокает языком и спускается вниз. Я не иду за ним. Остаюсь наверху. Алекса проглатывает полутьма, он просто тень, которая открывает дверь и покидает мою жизнь. Джек настаивает, что жильца никогда не существовало, так как же мне выяснить, кто он такой?

Когда я возвращаюсь наверх, то слышу звук телефона. Это сообщение от папы, напоминающее мне о том, что они с мамой приедут. Я не отвечаю. Вместо этого я аккуратно разглаживаю обои, прикрывающие послание мертвеца.

Мои родители сидят в одном конце комнаты, а я — в другом. Мама держит кружку чая без сахара, а папа — стакан бренди. Они появились на пороге ровно в четыре, как мы и договаривались. Как обычно с поцелуями и объятьями. И теперь мы перебрасываемся фразами в странной стремительной манере, особенно мама, которая заканчивает практически каждое предложение нервным покашливанием. Мы говорим на безопасные темы: моя работа, погода, политика.

Потом настает тишина, сущность которой мы все слишком хорошо знаем. Это безмолвный момент, когда они в мыслях осторожно перебирают то, о чем на самом деле хотят со мной поговорить.

Само собой разумеется, последнее, что мне сейчас нужно, — это визит моих родителей. Для них это не что иное, как дежурство возле потенциальной самоубийцы. Точно так же, как преступник всегда остается преступником в глазах подозрительных людей, риск самоубийства — это всегда риск самоубийства, даже если ты на самом деле не пытался покончить с собой. Поэтому когда люди спрашивают, как ты себя сегодня чувствуешь, им в действительности хочется узнать, не пытался ли ты недавно покончить с собой. По этой причине я позволяю родителям приезжать ко мне и надеюсь, что они поскорее уедут.

Папа привез мне цветы из своего сада, а мама принесла корзину фруктов. Наверное, кто-то из церкви сказал ей, что фрукты полезны для самоубийц. Возможно, так и есть.

Мой отец нарушает тишину:

— Как ты сейчас себя чувствуешь, Лиза?

Я знаю, что отец заботится о моем благополучии, что он любит меня и желает мне только лучшего, но я устала от этих вопросов. Каждый из них — это игла, колющая меня во все самые уязвимые места, которым я позволила выйти на свет лишь недавно.

— Я в порядке.

Я знаю, каким будет следующий вопрос, поэтому добавляю:

— Я ходила к доктору Уилсону.

Это подбадривает маму. На ее лице появляется выражение благословенного облегчения:

— Я очень рада. Я так волновалась за тебя, — она слегка покашливает, чтобы унять трепет, который замечают все в комнате.

В такие моменты мне стыдно думать, что они лгут мне о прошлом. О несчастном случае, который произошел, когда мне было пять. Мне так повезло, что они у меня есть. Может быть, пришло время забыть прошлое и смотреть вперед, только в будущее.

— Мне очень жаль, мам. Я знаю, что вы с папой просто пытаетесь мне помочь, — голова у меня опускается. — Должно быть, я вас сильно разочаровываю.

Мама отвечает строго и твердо, поставив чашку на стол:

— Я больше никогда не хочу слышать от тебя такие слова. С того дня, как ты вошла в нашу жизнь, ты стала нашей величайшей радостью.

«С того дня, как ты вошла в нашу жизнь». Странный способ выразить свою мысль. Наверняка родная мать сказала бы что-то вроде: «С тех пор как я впервые взяла тебя на руки». Прекрати! Прекрати! Опять ты придаешь словам смысл, которого там нет. Или, как сказал Шекспир: «И существует то, чего нет».

— Правда, он отличный врач? — говорит папа с некоторой гордостью за таланты доктора Уилсона.

— С ним легко общаться, это правда, — соглашаюсь я.

— У него была частная практика в Калифорнии в 90-х годах.

Мой отец, очевидно, полагает, что практика на западном побережье Америки доказывает, какой он офигенный психиатр.

— Как думаешь, тебе помогает? — мамин голос полон такой надежды, что его больно слышать.

Я решаю сказать то, что мне будет трудно произнести, а им — услышать:

— Мы говорили о том, пыталась я покончить с собой или нет.

Ну вот. Все вскрылось. Источник неприятного запаха наконец-то найден.

Папа выглядит так, словно я ему врезала, а у мамы, бедной мамы, такой цвет лица, как будто ее сейчас стошнит.

Папа быстро приходит в себя и говорит голосом бывшего врача:

— И что, пыталась?

Я честна с родителями в первый раз в жизни:

— Я не знаю. У меня был стресс, жизнь бежала так быстро, что мне было трудно поспевать за ней. Я хотела, чтобы все — просто все — замедлилось, остановилось, но этого не происходило. Вернулись кошмарные сны и лунатизм. Я приходила на работу как зомби из «Ходячих мертвецов», — тут я устремляю на них взгляд, умоляющий о понимании. — Я хотела, чтобы это прекратилось. Прекратилось.

Мама, должно быть, чувствует, что я чуть не плачу, поэтому с любовью обнимает меня. Я вцепляюсь в нее мертвой хваткой. Вдыхаю исходящие от нее комфорт и безопасность, которых так долго не хватало в моей жизни.

— Мы любим тебя, дорогая, — шепчет она мне в волосы. — Никогда не забывай об этом. Мы любим тебя.

Папа тихо добавляет:

— Ты могла прийти к нам в любое время. Мы всегда рядом.

Я мягко высвобождаюсь из маминых рук, чтобы увидеть его лицо. На нем отпечатались все тяготы и трудности, которые он был вынужден пережить. Я встаю и иду к нему. Сажусь рядом с ним и прислоняю голову к его плечу. Он прижимает меня к себе.

— Помнишь тот раз, когда мы приехали в Лондон, тебе тогда было десять?

Я киваю головой ему в плечо.

— Мы решили поехать в универмаг «Харродс». Ты все время говорила, что тебе скучно, что ты не хочешь смотреть на одежду и панталоны старушек.

— Эдвард! — вмешивается пораженная мама.

В комнате звенит наш смех. Боже, как хорошо снова получать удовольствие от общения в нашем тесном кругу из трех человек, оттого, что мы семья. Если бы время могло остановиться, я бы хотела, чтобы это произошло именно в такой момент. Я посередине, мама и папа по обе стороны от меня. И мы улыбаемся со смешинками в глазах, наслаждаемся данной нам жизнью.

— Потом ты заблудилась, — продолжает папа, — мы оба с ума сходили. И тут объявляют, что родителей Лизы Кендал просят подойти к стойке информации.

Чего я им никогда не говорила, так это того, что меня нашли в отделе красоты, пока я рассматривала средства для макияжа. Одна из консультанток заметила, как я пробегаю пальцами по тестерам пудры для лица, а затем размазываю каждый оттенок по руке. Я так и не забыла наш разговор.

— Где твои мама и папа, красавица? — спросила она, присев, чтобы ее лицо оказалось на уровне моего. Я рот раскрыла от удивления: оно было самым совершенным, что я видела в своей недолгой жизни.

Я проигнорировала ее вопрос и указала на пудру:

— Я пытаюсь выбрать подходящий для себя цвет.

Ослепительная улыбка, которой она меня одарила, была такой же идеальной, как и все остальное на ее лице.

— Зачем тебе накладывать пудру на свою великолепную кожу?

— Из-за этого. Я хочу их прикрыть.

Я закатала рукав летнего платья и показала ей свои шрамы. Я ждала неизбежного «о, бедняжка» или «лицо со шрамом», как некоторые девочки в школе дразнили меня. Но эта богиня не произнесла ничего подобного. Она удержалась даже от прерывистого вздоха.

Улыбка на ее лице стала только шире.

— Дорогая, такая красота лежит на поверхности. А настоящая красота — внутри. И вот здесь, — она взяла мою маленькую ручку и положила ее мне на сердце.

Надо было сделать ее слова своим девизом. Повторять их себе в периоды жизненных испытаний. Так они наверняка спасли бы меня от той сильной душевной боли, терзавшей меня в те дни.

— Знаешь, почему я так гордился тобой в тот день? — слова папы возвращают меня в комнату. — Человек за стойкой информации рассказал нам, какая ты храбрая, — он нежно целует меня. — Ты всегда будешь нашей храброй маленькой девочкой.

Я испытываю восторг и чистое счастье от ощущения близости родных мне людей. Это так много значит для меня. Я так долго верила, что я худшее, что с ними случилось.

Мы сидим вместе, болтаем, делимся воспоминаниями и смеемся, и тут мама спрашивает:

— Тебе не кажется странным, что он так и не женился? То есть он ведь такой привлекательный мужчина.

— О ком ты говоришь? — спрашиваю я.

— О Томми Уилсоне. — А, она вцепилась коготками сплетницы в доброго доктора. В целом мама не одобряет сплетни, однако время от времени не может удержаться. — О! Ты же не думаешь, что он… ну, ты знаешь кто?

— Гей? — подсказываю я. — Это не запрещенное слово, мам. Есть много открытых геев, и если доктор Уилсон — гей, то в чем проблема?

Папа отворачивается от меня и хмурится на маму.

— Мы можем не обсуждать Тома?

— Это я так, к слову, дорогой. Разве ты не рассказывал, что он был настоящим дамским угодником, когда вы учились в медицинском университете? Очаровательный молодой человек, щеголь и отличный танцор, не так ли? И я полагаю, изучение женской психологии было ему только подспорьем. Он наверняка знал, как правильно ухаживать за девушками.

Мне трудно представить себе доброго доктора в роли магнита для цыпочек. Мой отец, кажется, согласен со мной: у него на лице на редкость каменное выражение.

Но мама не обращает на это внимания и добавляет:

— Возможно, он так и не встретил подходящую женщину, или ему разбили сердце, и он отрекся от прекрасного пола ради того, чтобы посвятить жизнь служению другим. Я предпочитаю верить в последнее, конечно: это намного романтичнее. Кроме того, был случай с этой взбалмошной…

Мой отец раздраженно бросает:

— Ты можешь прекратить нести чушь, Барбара? Ведешь себя как сентиментальная школьница.

Мама в шоке. Я тоже. Никогда не слышала, чтобы папа позволял себе так отчитывать маму. Он не из тех, кто думает, что мужчина — глава дома. Он гордится тем, что у него с женой равноправные отношения.

Мама бросает на него по-настоящему разгневанный взгляд.

— Не нужно так со мной разговаривать, Эдвард Кендал. Том не только твой друг, но и мой — с тех пор как он помог нам во время того случая с Лизой, когда она была маленькой…

Вдруг она умолкает. Родители перекидываются напряженным, тревожным взглядом.

— Что? — спрашиваю я резко и бесцеремонно.

Папа встает на ноги.

— Нам пора идти, — он смотрит на маму. — Так ведь?

— Конечно, — мама тоже встает. Из нее как будто улетучилась вся радость. Наверное, она и не осознает, что заламывает руки от волнения.

Дар речи возвращается ко мне только тогда, когда они покидают комнату и подходят к своим пальто, висящим у входной двери.

— Доктор Уилсон помогал вам во время того несчастного случая? Когда мне было пять?

Они опять смотрят друг на друга тем самым взглядом. На этот раз мама на грани слез.

Папа качает головой:

— Твоя мама путает его с одним из врачей, которые лечили тебя в больнице после того, как это случилось, — он берет маму под руку, прежде чем я успеваю спросить что-нибудь еще. — Нужно уезжать, или мы попадем в пробки в час пик.

Между нами снова вырастает стена. Стена, построенная кирпич за кирпичом и зацементированная ложью. Отец лжет — я вижу это по тому, что он не хочет встречаться со мной взглядом. Я была права с самого начала. Только вместо ожидаемой радости я опустошена горем. Почему они не говорят мне правду? Хочу закричать на них, но папа уже открыл входную дверь и ведет дрожащую маму на улицу к машине.

Я, пораженная, стою в дверях как вкопанная, пока их машина с громким ревом мотора удаляется прочь и они оставляют меня наедине с ложью. Я хочу поехать за ними, потребовать правды. Но толку от этого никакого: папа будет придерживаться своей истории. За время работы врачом он, несомненно, научился ограждать себя от чужих человеческих страданий, отключая свои эмоции. Почему тогда его реакция на мои страдания должна быть иной?

Силы двигаться мне придают в конце концов строки прощального письма, которое я нашла у себя в комнате:

«Не нужно задавать слишком много вопросов. Они не помогут ни вам, ни мне. Меня больше нет. Оставьте меня покоиться с миром».

Человек, покончивший с собой, был так неправ. У меня так много вопросов. Они смогут помочь мне. Я еще здесь. Я отказываюсь от покоя. Если мои родители не дадут мне ответы, я знаю, кто может.

Я решительно набрасываю легкую куртку, хватаю сумку и открываю дверь.

И отскакиваю чуть назад, когда понимаю, что кто-то преграждает мне путь. У меня сердце уходит в пятки, когда я узнаю этого человека.

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я Джека пораженно. Он стоит в дверном проеме моего дома. Да, моего. Не того, который я делю с ним и с Мартой, а того, который принадлежит лично мне и находится в Восточном Лондоне.

Он прищуривает глаза. Я знаю, о чем он думает: если у Лизы есть собственный дом, почему она снимает свободную комнату у нас с Мартой?

Глава 19

Когда я смотрю на Джека, то у меня возникает то же ощущение, что и у ребенка, который только что слез с карусели: глаза говорят тебе, что движение остановилось, а вестибулярный аппарат — что оно все еще продолжается, и ты чувствуешь тошноту. Вот как я себя ощущаю. Меня тошнит. Буквально.

Он скрещивает руки на груди, выглядя при этом очень довольным собой. Мне следует захлопнуть дверь, но я этого не делаю.

— Привет, Лиза.

Я заикаюсь:

— Д-жек.

Он оглядывает дом сверху вниз:

— Милое местечко.

И это правда. Викторианский дуплекс в модном районе Далстон в Восточном Лондоне. Мне удалось купить его до того, как сюда проложили метро, после чего цены на недвижимость взлетели. Теперь в этом районе полно кафе, где подают киноа с кедровыми орешками для хипстеров. Джек с его пучком на голове отлично бы сюда вписался.

Когда я переехала к Джеку с Мартой, то придумала историю для прикрытия — на тот случай, если они когда-нибудь обнаружат, что у меня есть собственный дом. Это хорошая история, и я практиковалась рассказывать ее перед зеркалом много раз. Но сейчас я не могу вспомнить, в чем ее суть.

— Дом принадлежит моей подруге. Она в отпуске, и я слежу за ним, забираю почту, открываю и закрываю шторы. Ну, знаешь… чтобы отпугнуть грабителей, — мое оправдание звучит жалко, и я это знаю.

Его голос полон сарказма:

— Очень мило с твоей стороны. Приятно иметь друзей, которые присмотрят за твоим домом, пока тебя нет, — этот гад наслаждается собой. — Только вот что забавно: я постучал к соседям и спросил их, не живет ли здесь Лиза. Они сказали, что живет. Хотя, по их словам, в последнее время она редко бывает дома. Они думали, что она уехала в отпуск. Какое совпадение, что твою подругу тоже зовут Лиза…

Он заглядывает мне через плечо, пытаясь рассмотреть дом. Я подтягиваю входную дверь поближе к себе.

— Что ты здесь делаешь, Джек?

— Знаешь, что еще забавно. Сегодня я был в городе и смотрю, кто же это возвращается домой? Все верно, ты! И я подумал, может быть, Лизе будет приятна компания по дороге домой, но ты так спешила, что мне было трудно поспевать. А потом ты села не на тот поезд, и я подумал: забавно, она что, забыла, где живет? — он похож на ехидного учителя или полицейского, который поймал кого-то с поличным и наслаждается каждой секундой своего превосходства. — И наконец я догнал тебя здесь. Но у тебя, похоже, были гости, поэтому я подумал, что подожду, пока эти люди уйдут, прежде чем постучу и скажу, что ты пришла не в тот дом. Родственники? Может быть, родители? Да, точно, это, наверное, твои мама с папой.

Я начинаю жутко нервничать после его упоминания о родителях, которые за несколько минут до этого сидели в моей гостиной. Я вернулась домой только для того, чтобы они могли навестить меня. Я ни за что не могу сказать им, что на самом деле живу в съемной комнате на верхнем этаже большого старого дома. Тогда они начнут закидывать меня вопросами, желая узнать, что, черт возьми, происходит.

Я говорю Джеку полуправду:

— Ладно, это мой дом. Я сдаю его в аренду, чтобы заработать немного денег. Пара, которую ты видел, приезжала, чтобы осмотреть его и, возможно, снять. Очевидно, мне нужно где-то жить, пока я ищу арендаторов, так что я сняла комнату у вас с Мартой. В чем проблема?

Он игнорирует меня. Снова оглядывает мой дом сверху донизу и рассматривает садик перед ним. Потом поворачивается ко мне. В его голосе больше нет сарказма. В нем звучит агрессия и угроза:

— Что за игру ты затеяла, Лиза? Какой у тебя план?

Я уже немного оправилась.

— Я ничего не затевала, и у меня нет плана. Кроме того, мне не нравится, что за мной следит мой домовладелец. Уверена, это считается домогательством. Возможно, я поговорю об этом с адвокатом и послушаю, что он думает по этому поводу.

Он поднимает руку так, будто собирается положить ее мне на горло и сжать. Мне инстинктивно хочется броситься обратно в дом, чтобы защитить себя. Но я этого не делаю.

Его рука сжимается в кулак и падает.

— Думаешь, я не знаю, что ты задумала? Думаешь, я дурак? Я точно знаю, что за игру ты ведешь, и предупреждаю тебя, если ты не сдашься, не соберешь вещи и не съедешь из нашего дома, я не отвечаю за последствия, — он наклоняется так близко, что его слюна летит мне в лицо. — Понимаешь?

— Я понимаю только то, что у меня есть договор аренды, который юридически связывает нас на шесть месяцев. И сдача в аренду собственного дома не нарушает никаких пунктов договора.

Он кривит губы, а в глазах горит бешенство, как будто я полное ничтожество.

— Неужели? Позволь напомнить тебе, что есть несколько способов ошкурить кошку[4]. Ой, я сказал «кошку»? — он ударяет одной рукой по тыльной стороне другой. — Ох, какой я гадкий, это так бестактно, учитывая то, что случилось с кошкой старухи-соседки, — он тычет мне пальцем в лицо. — Я тебя предупредил.

— Ты мне угрожаешь?

Он кидает мне последний презрительный взгляд, а затем разворачивается на пятках и уходит прочь по моей садовой дорожке, захлопнув за собой калитку. Несмотря на то что я открыто бросила ему вызов, я парализована ужасом. Если я вернусь к Джеку и Марте, то кто знает, с какими еще фокусами и играми Джека я столкнусь? Я не могу понять, почему он так зол. Какая ему разница, что у меня уже есть дом? Он все равно будет получать свою арендную плату. А ему нужны деньги, если верить Марте.

Ответ очевиден. Джек что-то скрывает. Точно так же, как он скрывает то, что случилось с предыдущим жильцом в свободной комнате.

Но он не единственный, у кого есть секреты.

— Почему вы солгали, что не помогали моей семье во время того несчастного случая, который произошел со мной, когда я была маленькой девочкой? — задаю я обличающий вопрос доктору Уилсону, сидя на краю стула в его кабинете.

Я чувствую некоторый триумф, когда он перестает писать в своей чертовски раздражающей записной книжке. Мне хочется выхватить ее у него из рук и разорвать на крошечные кусочки. Он не особо обрадовался встрече со мной, но я полагаю, что профессионализм не позволил ему не впустить меня. Наверное, он подумал, что если он не даст мне войти, я могу что-нибудь с собой сделать, как уже было четыре месяца тому назад.

— Вы поговорили с родителями, как я советовал? — спокойно отвечает он.

Этот человек — мастер своего дела. Независимо от того, что я ему подкидываю, он всегда знает, как повернуть беседу именно в то русло, которое ему нужно.

Но я настаиваю, чуть не падая со стула:

— И то, как мой отец говорит о вас — вы точно не случайный знакомый. Вы дружите годами.

Он отвергает все мои обвинения, просто приподняв бровь:

— Вот как вы себя чувствуете, Лиза? Что люди — все люди — лгут вам?

Теперь он пытается использовать мои слова против меня, хочет заставить меня почувствовать себя полным параноиком.

— Вы же знаете, о чем я говорю. Я говорю о том, что вы лгали мне в лицо. Говорили, что вас не было рядом во время того несчастного случая, хотя вы прекрасно знаете, что были.

Он делает пометки в своем блокноте. Поднимает голову.

— Кто вам это сказал?

— Моя мама.

— Лиза, я встречался с вашей матерью всего три раза. Один раз в гольф-клубе вашего отца…

— Почему вы так со мной поступаете?

— Как? — он и в самом деле это записывает.

Стиснув зубы и желая нанести ему серьезный ущерб, я наклоняюсь, снимаю одну туфлю и бросаю ее через комнату.

Он выпрямляется.

— Здесь не ведут себя агрессивно.

— Не волнуйтесь, доктор, я и волоса не трону на вашей лживой голове.

Снимаю вторую туфлю и бросаю ее через всю комнату.

— Я не хочу звонить в полицию, но в данном случае у меня может не оказаться выбора.

Я не слушаю его, запрыгивая на кожаный диван. Направляю в сторону доктора свои стопы. Показываю те шрамы, которые никто никогда не видит. У него краска сходит с лица.

— Уродливые, правда? В детстве я дала каждому из них имя в традициях «Белоснежки и семи гномов», — я кладу одну ногу на другую так, чтобы коснуться стопы. — Этот я назвала Бугорком, потому что он довольно неровный, как будто от меня пытались откусить кусок. А вот этот я назвала Увальнем, потому что зимой, когда я была маленькой, мне было так больно, что я валилась с ног. Поэтому Увалень. Поняли?

— Лиза…

Я не позволяю ему перебивать меня, переключаясь на другую ногу:

— На этой ноге у меня только один близкий друг, как вы видите. Его зовут Забудка. Такой маленький, как будто его нет. Но я никогда не смогу забыть его. Ни один из них. Они такие отвратительные, — я опускаю ногу. — Мне нужно, чтобы вы рассказали мне, что на самом деле произошло. Какой несчастный случай наградил меня этими шрамами на подошвах?

Он приносит мне мои туфли.

— Вы же знаете, что ведете себя неразумно. Нормальные люди не бросаются обувью.

— Нормальные? Почему бы вам не сказать то, что вы на самом деле хотите: что я не нормальная?

Доктор Уилсон отступает назад, пока я надеваю свои туфли.

— Мне кажется, на сегодня стоит закончить. Но я хочу, чтобы вы пришли завтра. Продолжим с этого момента.

Я почти соглашаюсь, когда вдруг кое-что замечаю. Фотографию у него на столе. Как я не заметила ее раньше? Это та же самая фотография, что висит на стене в гостиной моих родителей: на ней запечатлен мой папа в молодости вместе с двумя другими студентами-медиками. Эта фотография немного отличается от той, потому что на ребятах нет тех надетых в шутку масок. Их лица полностью открыты. Я узнаю папу, красивого и готового к новым свершениям. Второго мужчину я не узнаю, а вот третьего — да. Это доктор Уилсон.

Он замечает, куда направлен мой взгляд. Затем подходит к фотографии и спокойно кладет ее изображением вниз. С вызовом смотрит на меня. Я могу на него надавить, но в этом нет никакого смысла. Он ничего не раскроет, просто изрыгнет очередную порцию мозгоправского трепа и бла-бла-бла. Неважно. Мне больше не нужно его признание.

У входной двери я говорю ему:

— С этими шрамами на ногах я бродила по улицам Лондона, пытаясь найти дом из моих воспоминаний. И так было годами. Я не могла остановиться.

— Какой дом? — он качает головой, хмурясь в попытке понять, о чем я говорю.

— Дом, в котором, как я знаю, на самом деле произошел несчастный случай, когда мне было пять лет.

— Лиза, нет никакого дома, — он смотрит на меня с жалостью. — Несчастный случай произошел на ферме, как вам и сказали родители.

— Вы ошибаетесь.

Он чувствует, что в моем голосе что-то изменилось. Я едва слышу его вопрос:

— Что вы имеете в виду?

— Я нашла его. Этот дом.

— Нашли? — теперь он похож не на врача, а на человека, которого ударили под дых.

— Я снимаю комнату в этом доме. В доме из моих кошмаров.

Глава 20

Я уныло смотрю на роллы (острый огурец с тунцом и цыпленок терияки), которые стоят передо мной на столике в японском ресторане, зная, что он не придет. Черт, наверное, я бы тоже не пришла на его месте.

Тут дверь открывается. Настроение у меня поднимается: он здесь.

Я чувствую, что мне нужно встать, чтобы поприветствовать его, как будто тем самым покажу свое глубокое уважение.

— В чем дело, Лиза? — Алекс не просто недоволен, он вне себя.

— Присядешь? — я указываю на стул напротив. — Я заказала роллы. Цыпленок терияки. Как ты любишь.

Он не клюет на тайную приманку и резко садится за стол.

— Я не голоден. Я думал…

— Я когда-то жила в этом доме. В доме Марты и Джека.

Ну вот. Я это сказала. Теперь Алекс тоже знает.

Я сказала ему то, о чем говорила доктору Уилсону за несколько часов до этого, и до сих пор не могу поверить, что я это сделала. Что моя тайна раскрыта. Я не случайный претендент на комнату, каких в Лондоне тысячи. Я выбрала именно этот дом и поселилась в комнате, чтобы попасть внутрь.

Мои мысли возвращаются к тому незабываемому моменту, когда я наконец-то нашла дом, который преследует меня, сколько я себя помню. Как я уже говорила доктору Уилсону, в течение многих лет я бродила по улицам Лондона, одержимая поиском дома, который, как разъяренное чудовище, появляется в моих кошмарах. После инцидента, который в то же время является попыткой покончить с собой, я решила, что единственный способ спасти свою психику — это свернуть охоту за домом. Отказаться от чего-то, что стало таким же естественным, как дыхание, было нелегко. Эта привычка стала неотъемлемой частью меня — как еще одна рука, нога или второй мозг. Это чувство грызло меня, ни на секунду не оставляло в покое, вонзало в меня зубы в ожидании, пока я не обнаружу правду. Но правда оказалась в том, что поиск дома выбивал меня из колеи. Да, я скажу это: сводил меня с ума.

Был дождливый летний вторник, когда я, пообедав, вернулась в офис и увидела Шерил и Дебби, которые склонились над айпадом Шерил. Я почти прошла мимо них обеих, когда Шерил позвала меня:

— Как думаешь, какую из этих комнат Дебби лучше снять?

Я колебалась. Последнее, что мне было нужно, это дружеская болтовня о личной жизни. Я знала, что Дебби рассталась с парнем, с которым они вместе жили, и, по всей видимости, хотела временно пустить корни где-нибудь в другом месте. Там, где она смогла бы прийти в себя.

Мне было жаль ее, и в то же время я ей завидовала: ей удалось сохранять отношения на протяжении целых семи лет. Мои отношения не продлились и четырех месяцев. Тем не менее нелегко было начинать жизнь заново. Поэтому я подошла к ним и наклонилась, чтобы посмотреть на экран айпада.

Шерил сказала:

— В Кэмдене есть одно уютное местечко.

Это была прекрасная комната на первом этаже, белая и светлая, с французской дверью, ведущей в сад, и великолепным камином 1930-х годов, над которым висело зеркало. Ежемесячная арендная плата вызывала слезы.

— Или вот это… — Дебби постучала пальцем по экрану, и там появилась фотография фасада дома.

В жизни бывают моменты, когда ты не можешь говорить, не можешь дышать и время замирает. Мое сердце забилось чаще, когда я увидела на фасаде одну деталь. Все внутри меня задрожало, когда я поняла, что это такое: выгравированный в камне круг с ключом в центре. Как будто это был особый ключ, предназначенный только для меня, чтобы войти в дом, за которым я охотилась так много лет.

Ни одна из коллег не заметила моей странной реакции, когда Дебби показала фотографию сдающейся в аренду комнаты.

Я даже не посмотрела на интерьер. Во мне кипела смесь волнения, недоверия и предвкушения, когда я выпрямилась и, затаив дыхание, посоветовала Шерил:

— Бери комнату в Кэмдене. Это дороговато, но Кэмден такой модный. Там тусуются все стильные люди.

Я должна была ее умаслить: последнее, что мне было нужно, это чтобы она заняла комнату в моем доме. А это был мой дом. Я словно всю жизнь искала его на улицах Лондона. Я поверить в это не могла. Наконец-то я смогу разгадать тайны своего прошлого. Или того, что я считала своим прошлым.

Я ушла от Дебби и Шерил и направилась в туалет с телефоном в руке. Зайдя внутрь, я спешно зарегистрировалась на сайте по поиску жилья и нашла этот дом. Затем договорилась посмотреть комнату.

Я уставилась на дом в оцепенении. У меня было такое чувство, будто я нашла старого друга. Или врага.

Сейчас Алекс смотрит на меня, слегка раскрыв рот, точно так же, как доктор Уилсон, когда я открыла ему свой секрет. Добрый доктор, который гордится своей манерой держать себя в руках, поспешил скрыть свое удивление и настоял, чтобы я рассказала ему больше. Но я не смогла бы рассказать больше, даже если бы захотела. Я была опустошена, раздавлена, едва могла думать.

— Я не понимаю, — наконец произносит Алекс, чуть качнув головой. — Что значит, ты жила в этом доме? В доме по соседству с домом тети Пэт?

— Нет, я имею в виду дом по соседству с Санта-Клаусом на Северном полюсе, — отвечаю я язвительно. — Конечно, я имею в виду дом, где я снимаю комнату.

— Когда ты там жила? — мне приятно видеть, что он начинает есть свои любимые роллы.

А теперь самое сложное.

— Я не знаю.

Не донеся ролл до рта, Алекс одаривает меня скептическим взглядом из-под ресниц.

— Сегодня я работал с очень требовательным клиентом, настоящим придурком в стиле «да ты знаешь кто я такой?», не успел пообедать, и все, чего я хочу, это выпить полпинты и лечь спать.

Он действительно выглядит уставшим. У него темные круги под глазами, а кожа выглядит так, как будто ей не помешает укол витамина D.

— Помнишь, что случилось той ночью, когда мы пошли к тебе? — медленно произношу я.

Как это можно забыть?

Он неохотно кивает и засовывает ролл себе в рот.

Мои нервы на пределе.

— Мне снятся кошмары. Иногда я хожу во сне. Они снятся мне с самого детства. Всегда одни и те же. Женщина кричит, дети кричат, кто-то бежит за мной с ножами, которые превращаются в страшные иглы. Еще я вижу мышь с самыми большими на свете мертвыми глазами, которые смотрят на меня. Все заканчивается мужским криком. Но совсем другим. Следующее, что я помню, это как уезжаю из дома в машине, — я поспешно облизываю губы, прежде чем продолжить: — Единственное, что бросается в глаза на фасаде дома, — это круг, выгравированный в камне, с ключом внутри. Уверена, ты видел его, когда навещал тетю Пэтси.

Он сощуривает глаза, размышляя. Когда он понимает, о чем я говорю, его брови взлетают, как бы говоря: «Ага!»

— Это клеймо каменщика. Кто бы ни построил дом… это его клеймо, подпись, если угодно, чтобы рассказать миру о том, что именно он его построил. Я изучала клейма и не смогла найти ни одного подобного. Оно уникально. Единственное в своем роде. Я подумала, что если найду его, то — бинго! — найду и дом. Так и оказалось.

Алекс проглатывает остаток ролла, и его кадык вздымается.

— Это жесть. Крики, ножи и иглы. Клейма каменщиков.

— Помнишь шрамы, которые ты видел у меня на теле?

Он один из немногих людей, кого я знаю, кто не отворачивается с жалостью или отвращением, когда видит мои шрамы. Даже когда мы в первый раз оказались в постели, он не отвернулся. Не спросил меня, исчезнут ли они со временем. Не спросил о пластической хирургии. Вообще ничего не спросил.

Он говорит мне:

— Шрамы для меня не проблема, — похоже, он обижен.

— Это я знаю.

Не шрамы подтолкнули его бросить меня.

— Ты вообще веришь мне? — говорю я умоляющим голосом.

— Я точно верю, что тебе снятся эти сны, но что касается остального… — он разводит руками. Ну, по крайней мере, он не сбежал.

Не могу удержаться от безрадостного смешка, который оставляет жгучее ощущение у меня в груди.

— Я знаю, это звучит безумно.

— Дело не в этом, — он говорит очень нервно, двигая руками, поднимая плечи и оглядываясь вокруг. — Просто наш разум может играть с нами столько всяких шуток. Много лет назад я сильно напился и проснулся, думая, что попросил свою девушку выйти за меня замуж. Я прокручивал эту сцену в своей голове, картинку за картинкой. Она казалась настоящей. Ну и наделал я тогда в штаны: она прекрасная девушка, но чтобы жениться на ней… Нет уж, спасибо. Оказалось, что я никогда не делал ей предложения, все это почудилось мне по пьяни.

— Так ты женат? — дразню его я.

Он закатывает глаза:

— Знаю, знаю. Пора на прием к мозгоправу… — тут его веселье резко обрывается. — Лиза, я не имел в виду…

— Все в порядке. Хватит обращаться со мной как с хрустальной вазой. Мои родители поступали так всю мою жизнь.

— Ты спрашивала родителей о прошлом? Об этом доме?

— Да, и они отрицают мои догадки, — я снова чувствую, как во мне закипает гнев. — Я знаю, что они не говорят мне правду.

— И зачем им врать тебе?

Теперь моя очередь дергаться.

— Я обсуждала это со своим психотерапевтом, — я не говорю ему о своих подозрениях, что доктор Уилсон тоже что-то от меня скрывает. — Человек, который покончил с собой, и надпись на стене, — я продолжаю. — Я не знаю, как это объяснить. Называй это шестым чувством, но это как-то связано с моим прошлым. С тем, что случилось со мной в том доме.

Когда я обнаружила прощальное письмо, то почувствовала, будто еще один кусочек головоломки, связанной с моим прошлом, встал на место. Поэтому мне нужно разузнать о человеке, который написал его: путь к нему — это путь к моему прошлому.

— И ты хочешь, чтобы я помог тебе выяснить, есть ли другие надписи на стене, и перевести их, если они обнаружатся? — верно подытоживает Алекс.

Я не собираюсь ходить вокруг да около:

— А ты поможешь?

Он оставляет вопрос без ответа и ест еще один ролл. Я чувствую прилив адреналина, от которого меня бросает в жар. Если он не протянет мне руку помощи, я не знаю, что буду делать.

Он облизывает соус с пальцев. Наклоняется вперед.

— Значит, так. Если продолжение текста у тебя в комнате, я тебе помогу. Если нет, я хочу, чтобы ты расторгла договор аренды и съехала из того дома.

Сначала я возмущаюсь. Кем он себя возомнил, чтобы мне приказывать? Неужели он думает, что я смогу просто встать и покинуть дом после того, как наконец нашла его? С таким же успехом я могла бы перерезать себе горло. Но ему это знать необязательно.

— Договорились.

Мы пожимаем друг другу руки.

— Когда мне прийти?

— Хозяева должны уйти завтра вечером. Марта сказала, что они идут в театр на «Макбета». Я позвоню тебе.

Я годами охотилась за домом с уникальным клеймом каменщика и переехала в него с намерением разобраться в том, что же на самом деле произошло там двадцать лет назад. И все это только потому, что я отрывками помню какие-то крики и то, как меня увозили на машине из этого дома. Когда мне было пять. Это не просто звучит безумно. Это и есть безумство.

Я ведь не схожу с ума? Что-то действительно случилось со мной в этом доме. Верно?

Я смотрю на него снизу вверх. На дом. Так же, как и во время моего первого визита сюда. Теперь, когда мой секрет принадлежит не только мне, он кажется иным. Его каменные стены больше не выглядят бисквитно-теплыми и гостеприимными; они почернели от враждебности и скрывали какие-то тайны о судьбах людей, даже семей, которые жили здесь раньше. Плющ из вьющегося растения превратился в ползучую тварь, которая, скользя и извиваясь, тянется вверх по стене, чтобы задушить жильцов дома. Клеймо каменщика с ключом внутри притягивает мой взгляд. Это единственная часть дома, которая осталась прежней. Это мой талисман на удачу. Полярная звезда, которая привела меня сюда.

Когда я открываю дверь, моя единственная цель — это добраться до своей комнаты как можно скорее, потому что я не хочу вступать с Джеком в еще одну перепалку о моем настоящем доме. Но опять же, что он может сделать? Я не нарушала никаких законов. Я бы хотела увидеть, как он попытается выгнать меня на улицу. Пусть кричит, хулиганит, угрожает. Я не уйду. Но как бы я ни пыталась разжечь в себе смелость, в моей душе уже есть семя страха, которое не перестает расти. Теперь я на виду, истинная цель моего пребывания в этом доме известна еще двум людям, и Джек разнюхал, что у меня есть свой дом.

Может быть, поэтому, вместо того чтобы идти прямо наверх, я направляюсь к черно-красному ковру в самом сердце дома. Я встаю на него и тотчас же чувствую, как по моим израненным ногам, а затем и по всему телу распространяется спокойствие. Приятное теплое ощущение заставляет меня забыть о проблемах. Я наполняю легкие свежим воздухом, вдыхая его носом и ртом. Я ощущаю, что вновь обрела равновесие, набралась душевных сил, перезагрузилась.

Наверху я закрываю дверь на замок и цепочку. Свет не включаю. Позволяю взгляду пройтись по комнате в поисках новых шуток и фокусов от Джека.

Все в порядке.

Я должна поесть, но не хочу. Подхожу к стене — к тому месту, где обои закрывают текст, — и прикладываю к ней ладонь. Вот что я хотела сделать, когда нашла послание: провести кончиком пальца по каждой букве, надеясь, что они поговорят со мной о прошлом. Я поворачиваюсь к другим стенам, почти готовая содрать все обои прямо сейчас. Раскрыть еще больше секретов. Но не решаюсь. Подожду Алекса. Мне очень страшно делать это одной. Откуда это чувство, я не знаю.

Я готовлюсь ко сну. Пропускаю мягкую ткань шарфа сквозь пальцы, прежде чем привязать ногу к кровати. Я слишком устала, чтобы танцевать, но мне все еще нужен музыкальный ритм, чтобы подготовить тело ко сну.

Ложусь. Вставляю наушники в уши. Нажимаю «play».

Песня Эми Уайнхаус «Tears Dry On Their Own» успокаивает меня.

Я закрываю глаза и предаюсь надеждам.

Глава 21

Когда я прихожу на следующий вечер с работы, дом погружен в тишину. Никаких звуков, указывающих на то, что здесь кто-то есть. Не ощущается никакой энергии, которая обычно выдает близость людей, даже когда ты их не видишь. Хорошо. Марта и Джек уже ушли. Я не могу сдержать удовлетворенную полуулыбку.

Я направляюсь в свою комнату, где пишу Алексу. Спустя 20 минут от него приходит сообщение: «У входной двери».

Бегом спускаюсь по лестнице и втаскиваю его внутрь. На лбу и в уголках глаз у него от волнения пролегли морщинки, а волосы так растрепаны, словно он ерошил их руками. Он не рад быть здесь. Меня гложет чувство вины. Но я безжалостно расправляюсь с ним. Мне нужно, чтобы Алекс помог мне выяснить правду.

Он одет официально: на нем черный костюм и галстук. Алекс замечает, что я оценивающе его разглядываю.

— Меня ждут на рабочей вечеринке, организованной очень важным клиентом. Я сказал, что опоздаю, но не могу опоздать надолго. Так что у меня мало времени.

Я не могу не подозревать, что он хочет сбежать от меня как можно скорее и что он делает все это исключительно из ложного чувства долга по отношению к бывшей девушке. Знаете, как сэр Уолтер Райли, который бросил свой плащ в грязь, чтобы королева Бесс могла ступить на него. Пока мы поднимаемся по лестнице, я вспоминаю, как у нас все перестало быть прекрасно и превратилось в катастрофу.

Это был один из тех вечеров субботы, когда метро извергало из себя людей, и на улицах Лондона их было так много, что я задумалась о том, как всем хватает места в этом потрясающем городе. Я была удивлена, что их так много, ведь было очень холодно. Мороз пробирал до костей. Алекс умудрился заполучить билеты на новый крутой мюзикл, обязательный к просмотру. Несмотря на то что выступление было зрелищным, я не хотела вставать во время громоподобных бурных аплодисментов. Я хотела незаметно оставаться на своем месте. Но Алекс и слышать об этом не желал: он поднял меня, обхватил за талию и притянул к своему жаркому телу. Его радость была настолько заразительной, что я не могла не улыбаться, забыв обо всем, и не хлопать в ладоши. После этого мы зашли в бар и выпили слишком много «маргарит». Покачиваясь от выпитого, мы доплелись до его дома. Я не могла поверить, что этот красавчик, который обожает шутки и не хочет копаться у меня в голове, который любит жить моментом, был моим. Только моим.

Как только мы зашли к нему в квартиру, то не стали тратить время зря, а сразу отправились в постель и занялись сексом. Когда мы занимались любовью в первый раз, за пару недель до этого, я удивила саму себя тем, что не нервничала и была честна с ним насчет следов у себя на теле. Ни в чем другом я не была с ним откровенна. И я не говорила, что это мой первый раз. Разве это имеет значение в наши дни? Слово «девственность» все еще используется?

Алекс, мой дорогой Алекс не сказал ни слова. Вместо этого он снял с меня одежду и — это до сих пор вызывает слезы у меня на глазах — поцеловал все шрамы, которые только смог найти. Быстро и ласково, будто оставляя после каждого поцелуя семя любви. Мы занимались любовью со страстью и нежностью. Потом я лежала, свернувшись, в его объятиях.

Я не использовала шарф в первую ночь, когда мы уснули вместе, молясь, чтобы он мне не понадобился. И это сработало. Впервые за долгое время я проснулась, чувствуя себя свежей, готовой к новому дню и, самое главное, все еще находясь в своей постели. Во второй и в третий раз все было так же. Конечно, я сглупила, мне следовало догадаться: моя жизнь никогда не была такой легкой.

В ту ночь сны вернулись. И они были страшными. Блестящие бритвенно-острые лезвия, превращающиеся в остроконечные иглы, меняющиеся формы, водоворот цветов и бег, бег, бег. Проснувшись, я согнулась пополам в постели, обливаясь потом, а надо мной нависало напуганное лицо Алекса.

— Ты в порядке? — глупый вопрос с его стороны, потому что было ясно, что нет.

Я могла бы солгать ему, и, оглядываясь назад, может быть, мне так и следовало сделать; но его реакция на мои шрамы рассеяла мои страхи, и я решила, что могу рассказать ему все остальное. Я поцеловала его, встала с кровати и пошла за сумкой. Потом вернулась, держа в руках моего единственного настоящего друга — мой шарф. Алекс сел. Выражение его лица говорило о крайней подозрительности, за что я не могла его упрекнуть.

Он попытался пошутить:

— Просто, чтобы ты знала: я никогда раньше не занимался связыванием.

— Речь не об этом, — мне было не до шуток. Никто об этом не знал — даже мои родители. — Я должна привязать ногу к кровати.

— Что? — он тоже больше не шутил.

— Я иногда хожу во сне. И мне снятся ужасные сны. Это, — я приподняла шарф, — обычно помогает мне не блуждать во сне, но не всегда.

Взгляд, которым он меня одарил, выражал неверие, превратившееся в замешательство; а затем он просто закрылся от меня. Тогда я поняла, что потеряла его.

Он встал и отошел от меня. Я упрямо отказывалась объяснять. Если он не мог принять меня такой, какая я есть, то какого черта я делала в этой холодной комнате, обещавшей столько безоговорочной заботы и любви?

— Я посплю на диване. А ты, — он жестом указал на меня и шарф, — ложись на кровать.

Меня переполняла горечь. Почему я снова позволила отвергнуть себя? Той ночью я плакала. Рыдала, держа во рту шарф, чтобы заглушить звук. Я не удивилась, когда он вежливо сказал мне на следующее утро, что нам больше не стоит видеться.

Я снова была одна.

Как только мы оказываемся у меня в комнате, Алекс, вероятно, догадывается о ходе моих мыслей, потому что он хмурится, когда мы садимся на кровать. Он на секунду опускает взгляд, а потом снова поднимает его.

— Я очень сожалею о той ночи…

— Слушай, Алекс, в моей жизни и без того достаточно дерьма, не стоит будить во мне болезненные воспоминания.

— Мой брат намного старше меня, — он все равно начинает рассказывать свою историю. — Он служил в армии. Вернулся с войны в Ираке другим человеком. Кошмары, крики по ночам… — он прижимает пальцы к губам, кожа плотно обтягивает его скулы.

— Алекс, тебе необязательно…

Но все выливается наружу:

— Вот почему я повел себя как идиот в ту ночь. Я не хотел проходить через это снова. Мои родители обеспечили брату необходимое лечение, но до этого мы прошли через настоящий ад, — он заглядывает мне глубоко в глаза. — Мне не нужна была девушка с такой травмой. Я знаю, это эгоистично, но, видя своего брата таким день за днем, я чувствовал себя так, будто умираю внутри. Джоэл научил меня ездить на велосипеде, впервые дал мне попробовать алкоголь за спиной у родителей, взял меня в мой первый отпуск за границей, — он поднимает голову. Ошеломляюще сильная боль заставляет его побледнеть. — Я знаю, ему было стыдно за то, каким я его увидел, когда он вернулся. Он гордился своей ролью старшего брата, — в его голосе слышится неистовый жар. — Мне никогда не было за него стыдно. Но в то же время это был опыт, который я не хочу переживать снова.

Я ошеломлена. Мне так грустно это слышать. Я думала, что Алекс другой, но на самом деле он такой же, как и я. Миру мы показываем лишь один фасад, но внутри нас боль, обида, воспоминания, которые всегда будут нас преследовать. Однако я чувствую вину за то, что мои демоны вызвали его собственных.

Я встаю, забыв о своих нуждах и желаниях.

— Алекс, ты не обязан оставаться.

— Не глупи, — он хватает меня за руку и тянет обратно на кровать. — Я не хочу тебя обидеть, но я считаю, что тебе нужна профессиональная помощь. — Меня бесят его слова, так что я пытаюсь перебить его, но он мне не дает. — Я не говорю, что то, что ты сказала мне, не является правдой, твоей правдой. Самое важное для меня — это твое благополучие…

Я киплю от гнева.

— Благополучие? Почему бы тебе не сказать то, что ты на самом деле имеешь в виду? Она не в себе, чокнутая, долбанутая, тронутая…

Он хватает меня за руки и притягивает к себе.

— Я знаю все эти слова, Лиза. Люди говорили их о моем брате. И это неправда. Правда в том, что ему было нужно лечение. Помощь. Правильная помощь, — он начинает говорить тихо. — Это то, что нужно и тебе. Правильная помощь.

Я убираю руки. Ощущая мучительную боль, я мрачно качаю головой.

— Разве ты не понимаешь, Алекс? Этот дом, — широко развожу руки, — и есть мое лечение. Я могу принимать сколько угодно лекарств, сидеть в бессчетном количестве холодных комнат в компании бессчетного количества озабоченных моей судьбой мозгоправов, но знаешь что? Этот дом будет продолжать преследовать меня до конца моих дней. Я отказываюсь так жить.

Мне пора остановиться, что я и делаю, пока эмоции не привели меня в то состояние, в котором Алекс не должен меня видеть. Я немного успокаиваюсь — по крайней мере, внешне — и начинаю говорить снова:

— Я не могу больше так жить. — Снова встаю, мой взгляд блуждает по комнате. — Поможешь мне найти остальной текст на стене?

Я долго и с облегчением выдыхаю, когда он встает и начинает сдирать следующий кусок обоев возле того места, где я обнаружила текст. Я спешу ему на помощь. Мы осторожно отрываем две полосы. Я испускаю стон разочарования: тут ничего нет. Вот черт!

Алекс поворачивается ко мне:

— А что, если больше ничего нет? Я уже говорил об этом в последний раз, когда был здесь.

Отрицательно качаю головой.

— Текст здесь. Я знаю, что он здесь. Дом разговаривает со мной через эти стены.

Алекс поднимает брови, как бы говоря: «Ну ты и чокнулась!»

— Знаешь что, — предлагает он, — давай я начну вон там, возле окна, а ты продолжишь здесь?

Этим мы и занимаемся в течение следующих нескольких минут, пока Алекс не сообщает с волнением в голосе:

— Кое-что нашел.

Я спешу к нему. Не могу в это поверить. Я уже начала сомневаться, что там есть что-то еще. Вместе мы снимаем обои до самого плинтуса. У меня перехватывает дыхание, как всегда, когда я смотрю на текст на стене. Почерк не такой уверенный, следы чернил слабее, буквы местами волнистые, как будто человек, писавший это, дрожал.

Я слишком нетерпелива, чтобы ждать.

— Что там написано?

Алекс занят чтением, поэтому не отвечает. Прочитав, поворачивается ко мне.

— На этот раз тут есть дата. 1998 год.

— Это тот год, когда мне исполнилось пять. Мой пятый день рождения, — я взволнована. Это моя первая настоящая связь с автором прощального письма.

— Какое отношение к этому имеет твой день рождения?

— Это как раз тот год, когда, как я думаю, со мной произошел какой-то случай в этом доме, — я умоляюще смотрю на него огромными глазами. — Теперь ты мне веришь?

Алекс не отвечает. Вместо этого он сосредотачивается на письме.

— Это снова наш старый друг, Доктор Смерть, Соланов. В этих строчках сказано: «Если ты влюбляешься в красивую женщину, то копаешь могилу и себе, и тем, кого любишь».

Я не впечатлена.

— Похоже, он не слишком любил женщин.

— Может быть, он слишком сильно любил какую-то одну, и все пошло наперекосяк. Многие мужчины знают это чувство.

Алекс не дает мне возможности спросить, относится ли его загадочный комментарий ко мне.

Он начинает переводить.

Глава 22

Ранее. 1998

Он спешил по улице в оцепенении, а когда добрался до дома, то ожидал увидеть свет и услышать звуки, которые всегда ассоциировались у него с семьей, даже когда ее члены спали. Но конечно, не было никакого света. И никаких звуков. Их больше никогда не будет.

Он открыл дверь. Но не входил. Стоял на пороге, боясь зайти внутрь. Его сердце билось так часто, что по логике вещей у него скоро должен был случиться сердечный приступ. Господи, как он хотел, чтобы это произошло. Пусть это произойдет! Пусть избавит его от того, через что он, как ему известно, должен был пройти.

Он вошел в дом. Закрыл дверь с тихим щелчком. Положил ключи на стол в коридоре и осмотрелся вокруг.

Худшее уже позади. Хотя вообще-то это было не худшее, самое плохое еще будет. Тогда ему приходилось лгать. Лгать все время и всегда. И притворяться. Продолжать вести себя как раньше. Какой человек может с этим справиться? Но он знал, что у него нет выбора. Он должен был сделать это ради других. Ради своей семьи. Особенно ради нее. Он должен был сделать это, чего бы это ни стоило.

Потому что он был виноват.

Он включил свет в кладовке под лестницей. Все, что ему было нужно, было там. Зеленые мешки для мусора, которые не рвались, даже будучи переполненными, швабры, тряпки, щетки, метлы, моющие средства, отбеливатель и металлические мочалки. Ему нужно было обыскать весь дом, чтобы убедиться, что он нашел все следы того, что произошло, и устранил их.

Проще всего было бы использовать бензин, просто побрызгать этой ядовитой жидкостью повсюду — на мебель, одежду, книги, фотографии, игрушки — и сжечь это место. Но так сделать было нельзя; единственный путь — это врать и притворяться, потому что у него был долг перед людьми и груз вины.

Груз вины. У него подкосились ноги, и он навалился на стену. Желчь поднялась вверх по его горлу, и его несколько раз вырвало на пол. Так больше нельзя. Слезы заблестели у него в глазах и поползли по щекам.

А может, все же был выбор?

Он вернулся в кладовку под лестницей. Нашел там свернутую веревку. Он поднял ее, пристально посмотрел, а затем положил обратно. Когда-нибудь придет время и для веревки. Но пока нужно было научиться лгать и притворяться.

Начал он со столовой. Там был полный хаос. Стол остался в том же положении, в каком стоял, когда его оттолкнули. Стулья были перевернуты. Еда была разбросана по полу, затоптана в ковры и размазана по стенам. Разбитые тарелки и сломанные столовые приборы оказались в странных местах, как будто их оставили там специально. На верхней полке до сих пор стоял стакан с апельсиновым соком. И, конечно же, игрушки. Они были повсюду.

На секунду он остановился с открытым зеленым мешком для мусора в руках и пропустил его сквозь пальцы. Он был не в силах заниматься этим тогда, а спешить было некуда. Никто не должен был прийти, это могло подождать до завтра. У него было столько времени, сколько нужно.

По необычно тихому дому он прошел в утреннюю комнату[5] и сел на табурет у пианино. Оно было открыто, и до этого кто-то, очевидно, играл на нем, потому что в их доме было принято закрывать пианино, если на нем не играешь. Это, наверное, был его сын. Его обожаемый сын был подающим надежды пианистом.

Лгать. Притворяться.

Он машинально прикоснулся к клавишам и начал играть «Прелюдию до-диез минор» Рахманинова. Он почувствовал, как будто его сын сидел рядом с ним. Это пролило бальзам на его измученную душу. Почему это произведение всегда входило в список любимых у англичан? Только русский человек может понять эти ноты и что они означают. Англичане ничего не знают о музыке. Правда, он не был русским, раз родился в Англии, но его отец — был. Кровь и наследие Матушки России бежали и по его венам. Русские понимали. Понимали, что значит кровь и смерть: их история была ими пропитана.

Тут у него зазвонил телефон. Когда звуки пианино затихли, он вытащил телефон из кармана и ответил:

— Прости, не сейчас. Случилось кое-что ужасное, но я не могу сейчас об этом говорить. Я позвоню позже.

Он уже начал врать и притворяться. Но это оказалось лишним.

Ее голос звучал одновременно насмешливо и соблазнительно:

— Да, я знаю, что случилось кое-что ужасное, и ты знаешь, кто в этом виноват, правда? — она подождала несколько секунд, прежде чем нанести последний удар. — Ты.

Глава 23

Алекс только что закончил читать. Текст затронул нас до глубины души, и мы, находясь под его впечатлением, молчали — в комнате шелестело только наше торопливое и неровное дыхание.

Мы смотрим друг на друга боковым зрением. Начинаю я:

— Значит, он и раньше думал о том, чтобы покончить с собой.

Алекс медленно кивает. Делает длинный неровный выдох.

— Это было нелегко прочитать. Я чуть не остановился на полпути.

Я, нахмурившись, возвращаюсь к тексту с тайной надеждой в сердце. Осмеливаюсь сказать:

— Еда, разбитые тарелки…

— Стаканы на полу, — подхватывает Алекс. — Думаешь, это вечеринка в честь твоего дня рождения?

Он смеряет меня пристальным оценивающим взглядом. Я все еще слышу сомнение в его голосе.

Глубоко внутри мне до боли хочется, чтобы это оказалось так. Но…

— Я не знаю, — морщу лицо, раздумывая над этим.

— Ни в коем случае не хочу тебя разочаровывать, но еда, разбитые тарелки и стаканы могут остаться после чего угодно.

Алекс прав. Я начинаю шагать по комнате, обхватив руками живот, который скрутило от волнения. Я расстроена. Хочу, чтобы этот текст всколыхнул во мне какие-то воспоминания. Но этого не происходит. То время не кажется мне реальным. Единственная реальность разыгрывается в моих кошмарах, наполненных криками.

Он мягко предлагает:

— Хочешь знать мое мнение?

Я киваю, продолжая двигаться.

— Хорошо, вот как я вижу ситуацию, учитывая то, что я прочел, — он поворачивается ко мне лицом. — 1998 год. Значит, дата соответствует тому моменту, когда тебе исполнилось пять лет, и, по твоим словам, в это же время была вечеринка, — он ждет от меня подтверждения и тут же его получает.

— Когда он возвращается, в доме беспорядок, как будто там прошел ураган. Он продолжает винить себя вплоть до мыслей о самоубийстве.

Я вздрагиваю. Это слово такое жестокое.

Алекс продолжает:

— Это похоже на классическую сцену после разрыва. До этого они поссорились, дошло до рукоприкладства. В доме хаос. После того как он уходит на работу, она собирает свои и детские вещи и вместе с детьми уезжает из дома. Оглядываясь назад, он винит себя. Хочет, чтобы ссоры не было.

— Но как же ложь? Притворство? Зачем использовать именно эти слова? — я убираю руки с живота и подхожу к нему. — Странный выбор слов для описания ссоры.

Алекс пробегает пальцами по волосам.

— Когда я учился на адвоката, я проходил практику в палате, специализирующейся на бракоразводных процессах. Один клиент пытался помешать своей жене развестись с ним, настаивая на том, что она только недавно ушла от него. В этом случае жене пришлось бы ждать годами, прежде чем начать бракоразводный процесс. Оказалось, что он лгал и притворялся перед всей семьей, друзьями и нами: она ушла от него полтора года назад. А он говорил всем, что все в порядке, что она все еще живет в их общем доме.

Алекс неуверенно пожимает плечами.

— Я подозреваю, что это и имел в виду наш человек. Он должен был притворяться и лгать всем, что все в порядке. Знаешь, почему наш клиент так поступал? — он не дождался моего ответа. — Он был слишком смущен, боялся, что люди узнают, что его браку пришел конец.

Но я не сдаюсь:

— А что насчет женщины, о которой он написал в конце? Которая ему звонит? Кажется, он был удивлен, что эта таинственная женщина уже знала, что случилось в доме, что бы это ни было.

— Кто знает, что происходило у него в семье?

Я хмыкаю:

— Кем бы ни была эта женщина, она едва ли ему сочувствует. На самом деле она похожа на гадкую стерву.

— Может, это подруга его жены? Кто-то из ее семьи?

У меня внезапно появляется желание обхватить ладонями такое доброе лицо Алекса. С ним я бы с удовольствием провела остаток своих дней. Прислонившись головой к его плечу, чтобы чувствовать заботу и силу.

Но теперь, кажется, пришло время разрушить непринужденность между нами.

— Мне нужно узнать все возможное об этом человеке…

Он вскидывает брови.

— И ты хочешь, чтобы я помог тебе.

— Ты адвокат, так что у тебя есть доступ к разным вещам. Ты можешь найти документы, связанные с этим домом, — я пока не умоляю его на коленях, но уже готова.

Между нами повисает напряженная тишина, пока Алекс раздумывает над моей просьбой.

— Хорошо, — мои губы растягиваются в улыбке, а Алекс продолжает: — но не забывай о нашем уговоре. Если это не имеет к тебе никакого отношения, ты должна уехать из этого дома.

— Есть, капитан, — я отдаю ему честь по стойке «смирно». Потом вспоминаю кое-что еще. Мой взгляд бродит по стенам. — То, что ты прочитал сегодня вечером, похоже на конец истории. Я думаю, что есть и другой текст. Середина истории, — я обращаюсь к Алексу с надеждой: — Ты не мог бы?..

— Я не могу, — он смотрит на часы. — Я уже опаздываю на рабочую вечеринку. Если не приду, шеф будет недоволен.

Комната словно исчезает, когда мы не отрываясь смотрим друга на друга. Я знаю, что произойдет дальше. Как и он. Мы поцелуемся. Без напряжения, без языков, просто нежное прикосновение губ, которое длится лишь пару секунд. Никто из нас не пытается узнать, что это значит. Некоторые вещи лучше оставить в подарочной упаковке и никогда не открывать.

Он направляется к двери, избегая моего взгляда. Я провожаю его вниз. У двери я задаю ему вопрос:

— На днях Пэтси собиралась рассказать мне что-то важное, а потом увидела свою кошку у меня на руках…

— Хочешь, чтобы я спросил ее об этом?

— Это было бы любезно с твоей стороны.

Он открывает дверь и говорит мне:

— А пока не ищи остальной текст. Дай мне попробовать выяснить, что смогу. А ты тем временем отдохни. Наберись сил. Я буду на связи.

И он ушел. Как только я возвращаюсь в комнату, надпись на стене начинает меня манить. Опять это притяжение. Неконтролируемое желание прижать ладони и наклониться к стене. Связь настолько сильна, что это почти пугает меня, это что-то почти вне зоны моего контроля. Я поспешно отступаю.

Утром я снова приклею оторванные обои.

«Отдохни», — посоветовал мне Алекс.

Я не могу этого сделать. Я знаю, что приближаюсь к разгадке истины.

Я лежу в постели. И слышу, как дом зовет меня.

Хоть раз в жизни я рада, что могу заставить себя не спать.

Сразу после полуночи Марта и Джек возвращаются, смеясь и разговаривая. Его голос звучит так, как будто он изрядно перебрал с выпивкой.

В час ночи скрипит лестница. Мои домовладельцы поднимаются наверх. Бог знает, что они делали внизу все это время. Бесстыдно занимались сексом на обеденном столе? Нет. Не могу представить, чтобы Марта позволила ему испортить свой гламурный вид. И если уж на то пошло, я не представляю, чтобы Джек занялся чем-то, от чего бы растрепался его пучок. Дверь их спальни закрывается.

В два часа ночи дом затихает. Я готова.

Выхожу из комнаты. Иду неслышной поступью в темноте. Направляюсь в свой дерьмовый туалет внизу, оговоренный правилами аренды. Делаю то, что мне нужно, и тяну старомодную цепочку. Уборная во дворе (давайте не будем притворяться, что это что-то иное) практически сотрясается от бульканья воды. Шум бака сменяется звуком, напоминающим болтовню тысячи пузырьков. Я уже давно не возмущаюсь из-за того, что мне отказали в доступе в роскошную ванную комнату наверху. Это их дом, и они имеют право на личную жизнь. Странно, но мне начала нравиться эта самая негостеприимная комната в доме. В длинной изогнутой трубе, идущей к бачку, есть нечто изящное, модельное. Мне нравится прочность стен. Окно, из которого можно выглянуть в запретный сад.

Вот почему я сейчас здесь. Из-за сада.

Я одета как ночной вор: в старые черные брюки и пуловер. Волосы я собрала под кепкой и вооружилась телефоном с функцией фонарика. Окно не открывается, что и объясняет «благоухание», но я уже знаю, что любой стандартный оконный ключ отопрет его. А я как раз купила такой в магазине. Есть только одна небольшая проблема — это размер окна, но худоба имеет свои преимущества, позволяя протискиваться туда, куда другие не могут.

Я забираюсь на сиденье унитаза. Отпираю окно. Толкаю его наружу. Оно сопротивляется. Я не сдаюсь. Наконец оно открывается с долгим, похожим на стон, скрипом. Я нажимаю еще немного, и оно застревает под углом. Я не могу рисковать и давить дальше, потому что вся рама может вылететь наружу. Пытаюсь пролезть в щель боком. Вылезти совсем не сложно, но нужно прыгнуть вниз, ни за что не держась. Используя стену туалета как трамплин, я сильно отталкиваюсь от нее, спрыгиваю и падаю на гнилой деревянный помост, который проваливается подо мной, когда я приземляюсь на него. Предположительно, это еще один из незаконченных, испорченных и забытых проектов Джека.

Я убегаю от дома и прячусь за одной из тех мини-теплиц, которые покупают в садовых магазинах и собирают самостоятельно. Пленка порвана, и ее обрывки колышутся на ветру. Внутри ничего нет. Я жду пару минут, на тот случай, если Джек услышал шум, хотя и не знаю, как буду объяснять ему, зачем вылезла из окна. Но он не приходит. Я прохожу в глубь сада. Включаю фонарик на телефоне.

Сад густой. Меня шокирует то, насколько он неухожен, нелюбим.

«Просто немного ревностно относится к саду. Чего он там только не выращивает», — так Марта объяснила, почему Джек схватил меня за руку, когда я пыталась выйти туда. Она права, в саду много чего растет, но якобы великий садовник Джек ни за чем не ухаживает. Большие фруктовые деревья с хилыми яблоками и грушами. Кусты, на которых могли бы расти роскошные цветы, если бы их обрезали, поливали и удобряли. Коричневые пятна засохшей травы, заросшие тропинки, бесхозная стиральная машина и ржавый велосипед без колеса. Этот сад словно проклят. Только забор с обеих сторон выглядит так, как будто он содержится в порядке. Наверное, я должна быть благодарна, что тут нет длинных земляных курганов с крестами.

Вот что я ищу? Могилу? Надпись на стене и прощальное письмо написаны человеком, похороненным в саду? Звучит слишком по-голливудски. Тем не менее Джек что-то здесь скрывает. Этот дом у меня в крови; я должна узнать о нем все, что смогу.

Я захожу все глубже и глубже. Вокруг полно хлама и зарослей густой растительности. Потом все резко меняется. Как будто я натыкаюсь на совершенно другой сад. Я замечаю маленькие участки земли, которые политы, очищены от сорняков и хорошо обработаны, а воткнутые в почву подпорки поддерживают благополучно развивающиеся, здоровые и высокие растения. Свет от моего фонарика падает на листья, освещая их ослепительно-зеленый цвет. Они спрятаны в этих джунглях, но наверняка открыты для солнечного света в течение дня. Рядом лежат орудия труда усердного садовника. Тяпки, грабли и ножницы. Есть и кран со шлангом, обернутым вокруг него. В отличие от ручки и замка на окне туалета, металлический кран выглядит смазанным и блестящим. В землю у забора вкопаны металлические шипы с мигающими маленькими красными фонариками.

Ничего себе! Я должна забрать обратно свои слова о Джеке: он знает, как возделывать сад.

Я смотрю с удивлением, не могу в это поверить. Зачем Джеку прятать этот пленительный оазис так далеко? В этом нет никакого смысла. Я захожу глубже, и эти маленькие группы растений становятся все более частыми. Пальцами беру листья одного из них. Я не эксперт по садоводству или растениям, но они выглядят знакомо. Напряженно думаю, пытаясь вспомнить, где же… Внезапно я отдергиваю руку от листа, словно ее ошпарили. Я знаю, что это такое. Я выяснила маленький грязный секрет этого сада.

Марихуана.

Глава 24

У Джека и Марты своя мини-ферма по выращиванию марихуаны в этом тихом пригороде. Теперь я понимаю, что человек, с которым я видела Джека в саду в день, когда нашла Бетти у себя в комнате, — либо наркоман, либо распространитель наркотиков. Не могу поверить, что это дело рук Марты. Она бы не стала царапать и пачкать свои руки с аккуратным маникюром о нелегальные растения, так что это, должно быть, дело рук Джека. Знает ли вообще его жена об этом? Разгадала ли я загадку, почему эти двое хотят, чтобы я съехала? Или мне загадали новую о том, почему они вообще позволили мне снять комнату?

Я не могу сдать Джека в полицию: если я это сделаю, то, возможно, не смогу здесь больше жить. Это сведет на нет все мои попытки понять, почему этот дом так много для меня значит.

В хозяйстве Джека-фермера больше не на что смотреть, так что я иду обратно. По пути мерцают маленькие красные огоньки — они похожи на глаза, наблюдающие за каждым моим движением. Подойдя к дому, я выключаю телефон. Пытаюсь найти что-то, на что можно встать, чтобы забраться обратно через окно. Можно подумать, что на этой свалке такое легко найти, но это не так.

Вдруг меня ослепляет яркий белый свет. Я инстинктивно закрываю глаза. Внезапно мощными вспышками загораются фонари, висящие на деревьях и столбах возле дома. Сад становится похож на залитое светом прожекторов футбольное поле перед вечерней зимней игрой.

Пока я быстро моргаю, чтобы вернуть себе нормальное зрение, я слышу, как на задней двери поворачиваются замки и отодвигаются задвижки. Слишком поздно бежать и прятаться. Дверь распахивается, и появляется Джек. Его лицо выглядит помятым после сна. На нем пара незашнурованных рабочих ботинок и неряшливые шорты, открывающие волосатые ноги. Еще белая футболка, а сверху — дутая зеленая жилетка без рукавов, которую обычно носят любители лошадей. Из кармана жилетки слегка торчит ручка длинного ножа, кроме того, он размахивает бейсбольной битой. Минуту он стоит в дверном проеме, как человек, который намерен защищать свою собственность, или как жестокий преступник. Я не знаю. Я знаю, что дрожу от страха.

Он, узнав меня, качает головой со злорадной улыбкой:

— Это ты, да? Я мог бы догадаться.

Он подходит ко мне. Я каменею от страха. Он собирается побить меня, правильно? Избить до посинения, пока я не соглашусь хранить его мерзкий секрет. Я думаю о том, как он выбивает остатки жизни из мыши, пока ее кровь и шкура не разлетаются по полу моей комнаты. А теперь он смотрит на меня как на тупое животное. Отступаю назад, подняв руки в знак того, что сдаюсь, спотыкаясь и поскальзываясь по дороге. Я думаю, не закричать ли, но знаю, что он воспримет это как сигнал, чтобы наброситься на меня с битой. Думаю о том, чтобы позвать Марту, но не могу быть уверена, что она просто не сделает вид, что ничего не произошло, если он изобьет меня, — ведь я знаю, что она на многое готова закрыть глаза.

Сейчас он прямо передо мной, его лицо со злобной улыбкой прекрасно видно в свете фонарей. Он тычет меня в грудь. Я отступаю назад и спотыкаюсь.

Он глумливо усмехается:

— На кого ты работаешь, а? На копов? Получаешь по десятке в неделю в пабе от какого-то скучающего копа из отдела по борьбе с наркотиками — за оказанные услуги? Ведь правильно? Нет, я так не думаю, у них есть правила работы с чокнутыми людьми вроде тебя… Я не думаю, что это копы…

Тычок на этот раз больше похож на попытку ударить ножом. Я падаю назад в густой куст, но подскакиваю, как на батуте, и снова встаю на ноги. Поворачиваюсь, чтобы бежать, но уже знаю, что забор здесь, как на военной базе Форт-Нокс, и я никогда не выберусь живой.

Он продолжает с того места, на котором остановился:

— Или это один из моих клиентов, который решил избавиться от посредника и пробить дыру в моем заборе, когда товар созреет, и собрать его сам… а ты здесь, чтобы держать его в курсе событий? Да… Думаю, так и есть. Вот что: ты скажешь мне, кто этот подонок, и я займусь этим сам. Если ты будешь хорошей девочкой, я, возможно, даже верну тебе деньги за квартиру, позволю собрать вещи и свалить сегодня вечером. Но ты так или иначе скажешь мне, кто это.

Я тоже выпускаю коготки:

— Один из твоих недовольных клиентов врезал тебе по лицу, да? — синяк у него на лице, который я впервые увидела после того, как нашла Бетти, потускнел, но все еще заметен при ярком свете.

Странно, но он ничего не говорит, а на его лице на мгновение появляется смущенное выражение. Я отступаю в глубь сада, и мне кажется, что маленькие красные мерцающие огни выполняют функцию глаз Джека. И тогда я понимаю, что это и есть его глаза. Это инфракрасные лучи. Я на них наступила — вот как он узнал, что я оказалась в его запретном саду.

Теперь он насмехается над моим произношением:

— О, Джек, я отдам вас с Мартой под суд с помощью одного из моих супер-пупер-друзей-адвокатов, с которыми я училась в частной школе. Вам такое не понравится, верно? — потом он добавляет своим нормальным голосом: — Богатенькая сучка.

Его издевательская речь напоминает мне, почему я здесь, в этом доме. Ничто и никто, включая травку, не заставит меня уйти. Я решительно выпрямляю спину и твердо стою на своем. Пусть он толкает меня снова и снова, каждый раз я буду подниматься.

Он видит мою решимость в том, как я вызывающе поднимаю подбородок, и отступает, слегка удивленный.

Я говорю ему:

— Мне плевать на твою маленькую ферму дрянной наркоты. Я не сливаю информацию полиции и не работаю на наркодилеров. Мне не нужны деньги, потому что я намного, намного выше этого. Я не какая-то наркоманка с долгами. Ты перешел все границы.

Теперь я понимаю, в чем он меня обвинял, когда узнал, что у меня есть собственный дом. Спрашивал меня, что я на самом деле делаю в их доме. Он думал, что я шпион, которого нужно убрать, или покушаюсь на его ферму. Если бы ситуация не была такой ужасной, я бы описалась от смеха.

Он приближается ко мне вплотную, кладя биту на плечо. Приближает свою физиономию к моему лицу. Я чувствую кожей его несвежее дыхание.

— Ты вышла подышать ночным воздухом, да? И все? Или ты просто из любопытных? Потому что ты же знаешь, что случилось с любопытной кошкой… не так ли?

Теперь я нарушаю его личное пространство. Наши глаза оказываются лишь в нескольких сантиметрах. Я шиплю:

— Ну, ты знаешь все о мертвых кошках, после того, что сделал с Бетти.

Он быстро моргает, а его голос уже не такой злой; на самом деле он говорит это почти измученно. Смертоносная бита чуть опускается.

— Пожалуйста, только не снова про эту кошку. Зачем мне было убивать ее чертову кошку?

Он растерял часть своей бравады, так что я пальцами отталкиваю его назад.

— Значит, Бетти сама забралась на крышу, засунула свой хвост мне в окно, а потом отравилась? Что-то вроде самоубийства в качестве перформанса, да? — Теперь моя очередь издеваться. — Мне следовало оставить ее тело и отправить его на конкурс Тернера[6] в следующем году.

Похоже, он действительно не понимает.

— Я никогда не прикасался к ее кошке. Зачем мне это делать? Мне нравятся ее кошки, это единственное, что мне в ней нравится. Я кормил их кусочками печени, когда поливал растения. Ты с ума сошла.

Либо он говорит правду, либо зря растрачивает свой талант, занимаясь неумелым ремонтом и уходом за жалкими плантациями марихуаны, потому что его место на сцене Вест-Энда.

Я говорю ему:

— Хорошо. Я возвращаюсь в дом. Мне плевать на то, что ты делаешь в этом саду.

Язык его тела меняется:

— Если тебе что-то понадобится, обращайся. У меня припасена масса современных удовольствий.

Вот наглец! Я протискиваюсь мимо него. Чувствую, как он смотрит на меня, но не идет следом. Я направляюсь к дому, но останавливаюсь на полпути. Потому что в окне наверху в полумраке стоит темная фигура со сложенными руками. Марта смотрит на меня сверху вниз, а потом отворачивается.

Запах духов Марты предупреждает меня о том, что она ждет меня. Он тяжелее, чем ее обычный нежный цитрусовый аромат. Этот аромат — навязчивый, как будто горсть лилий раздавили рукой. Я откидываю голову назад, чтобы не чувствовать его, но он не оставляет меня. Мне страшно. Не хочу признавать этого, но как еще можно объяснить ледяной адреналин, бегущий по моим венам? Эта женщина может разрушить все. Абсолютно все.

Я делаю последний шаг. Поднимаю глаза. И вот она — у подножия лестницы, ведущей в мою комнату.

Блестящий красный халат Марты словно вспыхивает в мягком сиянии настенных светильников. Я впервые буквально вижу ее сексуальность, которую она носит словно вторую кожу. Ее голова наклонена так, что свет падает под нужным углом и идеально подчеркивает ее точеные черты лица: скулы, подбородок, даже переносицу. Из-за искусственных филлеров у нее в губах я не заметила их естественную пухлость; сейчас ее рот выглядит иначе, она слегка приоткрыла его, вдыхая воздух небольшими порциями. Меня затягивают ее сияющие зеленые глаза. Из-под ее халата чуть видно ногу. Серебряный кулон на черной бархатной ленте, уютно расположившийся вокруг ее элегантной шеи, завораживает меня. Я неправильно оценила ситуацию, думая, что Марта была красоткой только в юности; она и сейчас красотка. Может, это Джек был очарован ею, а не наоборот?

— Лиза, — зовет она. При этом она не улыбается, что заставляет меня нервничать и беспокоиться. — Мне нужно поговорить с тобой.

Мое сердце бьется быстрее. Я забываю о Джеке и его царстве марихуаны, потому что знаю, что меня ждет. Я проглатываю сухой ком в горле и иду к ней настолько уверенной походкой, насколько могу.

— Это может подождать до утра?

Я чуть не ударяю сама себя по лицу, так настороженно звучит мой вопрос. Он как бы подразумевает, что мне есть что скрывать.

Она не улыбается, окидывая меня взглядом и оценивая так, как будто видит в первый раз. По крайней мере, так кажется.

— Сегодня я услышала кое-что, о чем просто обязана поговорить с тобой, — она говорит спокойно, без напряжения. Но я знаю, что меня ждет.

Я умудряюсь говорить таким же спокойным тоном:

— Что бы ты ни слышала, я уверена, мы сможем это уладить.

Опять ошибка! Я подразумеваю, что сделала что-то не так.

Марта облизывает свои полные губы. Я знаю, что меня ждет.

— Джек сообщил мне, что у тебя есть свой дом, — продолжает Марта, при этом она озадаченно хмурится, что омрачает ее красоту. — Я не понимаю, почему ты не сказала нам об этом, когда приходила смотреть комнату.

Я источаю уверенность в себе. И готова рассказать свою придуманную историю:

— Дело в том, что в последнее время у меня были финансовые затруднения, и я попала в яму. Деньги, которые я получу, сдав дом на полгода, помогут мне решить проблему. А пока мне нужно было найти жилье.

Я читаю невысказанный вопрос на ее лице и добавляю:

— Я могла бы вернуться к маме и папе, но… — я делаю вид, что по мне пробегает дрожь. — Мои родители — чудесные люди, но они обращались бы со мной как с маленькой девочкой. К тому же это моя проблема, и я разберусь с ней сама.

Марта молчит, и на ее лице все еще отражается непонимание.

— Я буду откровенна и честна с тобой. Когда Джек рассказал мне об этом, я почувствовала себя немного глупо. Начала думать, не лгунья ли живет под моей крышей?

— У меня не было подобного намерения, и я прошу прощения, что так вышло. — Марта выглядит так, будто у нее в доме живет серийная убийца. Полагаю, я бы отреагировала так же. — Дело в том, что мне было стыдно. Никто не хочет признавать, что не может грамотно управлять деньгами.

Марта меняет позу, убирая ногу под халат и глядя мне прямо в глаза. Взгляд ее зеленых глаз нередко меня пугает.

— Ты говоришь мне всю правду? Или еще в чем-то солгала?

Солгала. Сердце у меня снова колотится. Она пытается мне что-то сказать? Направляет на меня фокус внимания, чтобы я призналась, что я на самом деле делаю в ее доме? «Прекрати», — тихо отчитывает меня внутренний голос. Откуда, черт возьми, она может об этом знать?

Я смотрю на нее решительно, не отводя взгляда.

— Уверяю тебя, я больше ничего не скрываю. Я очень устала, Марта, и пойду посплю.

Как это ни удивительно, она наклоняется вперед и похлопывает меня по руке.

— Я не хочу, чтобы между нами была какая-то неловкость.

— Я тоже.

— Хорошо, — она наконец-то улыбается. Это мило и, как ни странно, успокаивает. — Спокойной ночи.

Когда она отстраняется от меня, ее кулон на ленте качается у меня перед глазами. Это происходит так быстро, что я не могу быть уверена на сто процентов, но готова поклясться, что на кулоне выгравирована надпись. И еще кое-что. Имя.

Бетти.

Закрывая дверь на цепочку дрожащими пальцами, я зажимаю рот, чтобы меня не вырвало желчью. Правда ли я видела ту вещь, о которой подумала? Бирку с именем Бетти на шее у Марты? Или мои уставшие глаза обманули меня? Движение было таким быстрым, а освещение таким тусклым. На кулоне определенно было что-то написано, в этом я уверена. Но было ли это имя Бетти? Я зажмуриваю глаза, пытаясь мысленно восстановить сцену. Длинная, тонкая шея Марты. Верхняя часть ее округлой груди, которая поднимается от дыхания, и ее слегка раскрытый халат. Ее тяжелый запах, словно маска у меня на лице. Кулон качается у меня перед глазами… Я вижу букву «б». Это было на самом деле или мой мозг это придумал?

Резко открываю глаза. Чудовищность того, что я, возможно, только что обнаружила, обрушивается на меня как кирпичная стена дома. Есть только один способ, которым Марта могла заполучить кошачью бирку: она ее убила. Это был не Джек, а его жена. А мышь? Я возвращаюсь мыслями к тому моменту. Джек яростно отрицал, что оставил мышь с ловушкой в моей комнате. Что, если он говорит правду? Был момент, когда я спустилась вниз и услышала, как наверху закрылась дверь, и это было прекрасной возможностью быстро зайти в мою комнату и положить туда мышь. Но что, если это была Марта? Если, стоя за дверью своей спальни с отвратительной мышью и ловушкой в своей тонкой и нежной руке, она выжидающе слушала, когда я спущусь вниз. Потом открыла дверь, на цыпочках ушла наверх и совершила это гнусное дело. А голуби и мухи? Это Марта, а не Джек, подняла эту тему, настаивая на том, что видела муху в доме. Я же видела мух только в своей комнате. А она заранее подготовила историю о том, что голуби, застрявшие в дымоходах, — обычное явление в этом доме. Я представляю, как она смеялась про себя, когда рассказывала мне все это, наслаждаясь каждым моментом разговора.

А кошка? Она действительно убила Бетти? У меня скручивает живот. Как еще можно объяснить то, что она, возможно, носит бирку бедного животного? Она заманила невинную кошку в ловушку и отравила ее каким-то веществом или испорченной едой?

Мне трудно принять такую возможность. Боже мой, носить на шее бирку животного, которое она убила, это отвратительно, просто мерзко. Хуже не бывает.

Конечно, если она это действительно сделала.

Не могу в это поверить. Я не хочу, чтобы это была Марта. Она вела себя так терпеливо и заботливо, когда я бодрствовала во сне. Она нежно поставила меня на ноги, отвела обратно в комнату с любовью матери к своему страдающему ребенку. Даже осталась со мной, пока я не пришла в себя. А что насчет того момента, когда я услышала, как Джек ударил ее? Нет, я снова убеждаю себя. Это Джек, а не Марта. Может, это он заставил ее надеть бирку? Он издевается над ней, причиняет ей физическую боль, бог знает как давно это длится. Разве не так говорят? Что женщины, подвергшиеся насилию, остаются со своим обидчиком, потому что они слишком напуганы, чтобы уйти, что из них выбили все самоуважение в буквальном смысле?

Но что я на самом деле видела и слышала в тот день, когда вошла в дом и была потрясена до глубины души звуком удара плоти по плоти? Дверь гостиной была закрыта, и это означает, что на самом деле я ничего не видела. Я слышала повышенные голоса. Нет. Только один голос был повышен. Теперь я вспоминаю, что не могла понять, был ли это мужчина или женщина, потому что в нем бушевал гнев. И это не у Марты уродливый синяк на лице. А у Джека. Я вспоминаю, как он был смущен, когда я упомянула отметину на его лице в его вонючем полисаднике марихуаны. Что, если это не смущение, а стыд? Унижение оттого, что жена бьет его?

Я вижу прямо перед собой иной вариант происходящего так четко, как будто это надпись на стене: что, если это Марта хочет, чтобы я собрала вещи и уехала? Я качаю головой: в этом нет никакого смысла. Я могу понять, почему Джек хочет, чтобы я уехала. Я отвергла его ухаживания, он вне себя от злости и не может смириться с тем, что какая-то девушка не хочет, чтобы он залез ей в трусы, поэтому он ждет, когда я съеду. Это я понимаю.

Но Марта? Что я ей сделала? Это потому, что она не хочет соревноваться с молодой женщиной у себя дома? Не то чтобы это было соревнование. Но разве Марта не призналась, что не учла тот факт, что каждый день рядом с ее мужем теперь будет молодая женщина?

«Ты спала с ним?» — вот ее точный вопрос.

Мой мозг словно в тумане. Я не могу понять, что происходит. Я ставлю стул под дверь и тащу стол туда же. Я напугана. До смерти боюсь.

В этом доме следует бояться именно Джека? Или Марты?

Или я придумываю вещи, которых на самом деле нет?

Глава 25

На следующий день, глядя, как я выхожу из машины, мама не верит своим глазам. Она взволнованно проверяет время на часах.

— Что ты здесь делаешь? Ты сказала, что приедешь вечером. Разве ты не помнишь, что отца днем не будет? — на ее лице отразились напряженная работа мысли и тревога. — Дорогая, что-то случилось?

Я пораньше ушла с работы под предлогом приема у стоматолога и поехала в Суррей. Я целую маму в щеку, сразу же успокаивая ее. От нее исходит стойкий аромат гвоздики: похоже, она пила свой особый джин-тоник с тремя бутончиками-гвоздиками в ломтике лайма.

— У меня появились неотложные дела вечером, но я не хотела переносить свой визит к вам, — выпаливаю я, — поэтому я здесь, — я беру ее руку в свою. — Если честно, мам, мне не понравилось, как все закончилось вчера. Ты была так расстроена.

Она улыбается мне одной из тех великодушных улыбок, которые, как мне кажется, бережет только для меня. Только в этот раз у нее дрожат уголки губ, а глаза не излучают свой обычный свет.

Она берет меня под руку и ведет внутрь.

— Я чувствовала себя не очень хорошо. Все дело в менопаузе. Матушка Природа припасла столько дерьма для нас, женщин.

— Мама! — говорю я в шоке. Я никогда не слышала, чтобы она ругалась.

Она не извиняется.

— Ну а как бы ты назвала месячные и менопаузу? Как мне кажется, дерьмо — это самое подходящее слово.

Я была права, приняв решение приехать домой в папино отсутствие. Когда его нет рядом, она ведет себя иначе. Я вижу проблески той женщины, которой она, вероятно, была в молодости. Но я приехала не для милой беседы. Мама — слабое звено в загадке о моем прошлом, после долгих уговоров и в отсутствие папы именно она должна заговорить. Мне не нравится придумывать такие нечестные уловки, но разве у меня есть выбор?

В доме пахнет джином и полиролем. Мама — отличная хозяйка и, несомненно, употребляла любимый напиток во время уборки.

— Я принесу тебе стакан ананасового сока с дробленым льдом, — она судорожно улыбается. — Я знаю, ты любишь ананасовый.

Я хочу сказать ей, что уже не люблю, поскольку сейчас я употребляю только бутилированную воду, но молчу. Мне нужно, чтобы она почувствовала себя как можно комфортнее. К тому же сегодня я выпила только латте навынос из «Старбакса», так что любой напиток, чтобы промочить горло, будет с благодарностью принят.

Она идет на кухню, а я прохожу в гостиную. И сразу замечаю — что-то изменилось. В этом доме ничего не меняется, так что если это все-таки происходит, я сразу замечаю. Со стены исчезла фотография папы и двух других студентов-медиков, в шутку нацепивших хирургические маски, сделанная еще в молодости. Теперь там фото нашей семьи на отдыхе во Франции.

Мама застает меня за разглядыванием фотографии.

— Прекрасное фото, мам.

— А, вот это. Да, хорошее фото, правда ведь? Оно было сделано… — она смотрит на рамку, — в 2001 году. Рядом с Бордо. Мы снимали дом неподалеку. Помню, тебе понравилось.

Мама, должно быть, хранит это воспоминание как сокровище, так почему же ее рука, обхватившая стакан, дрожит? Сейчас она выглядит как пастушья собака, потерявшая своего пастуха, которым в данной ситуации метафорически является мой отец, так как берет на себя инициативу при ответе на любой мой вопрос о прошлом.

Мама поспешно передает мне напиток, не встречаясь со мной взглядом.

— Пойду позвоню твоему отцу. Может, у него получится приехать прямо сейчас.

— Ничего страшного. Ему необязательно быть здесь. Я же могу повидаться с мамой наедине, это не противозаконно.

Она выглядит взволнованной, теребит волосы руками.

— Но я знаю, что твой отец с нетерпением ждет встречи с тобой. Он расстроится.

— Ну, можешь сказать ему, что со мной все в порядке, когда он приедет.

Я сажусь на диван, вынуждая ее сесть в кресло напротив. Она зажимает руки между колен, из-за чего ее поза напоминает картину средневековой пытки.

По дороге к родителям я прикидывала, не стоит ли заманить маму в ловушку, внушив ей ложное чувство безопасности болтовней о мелочах, а затем, когда она не будет этого ожидать, броситься в атаку. Но теперь, когда я здесь, я не собираюсь играть в эти игры.

— Так это 2001 год? Значит, три года спустя после несчастного случая на ферме?

Она протягивает руку за недопитым джин-тоником на кофейном столике.

— Верно, дорогая. Мы сняли небольшой домик недалеко от пляжа, я помню…

Но я обрываю ее:

— Меня не интересует Франция, мама. Вообще. Я просто хочу узнать, что случилось на моем пятом дне рождения на ферме.

Ее пальцы плотно сжимают стакан, голос звучит тихо:

— Ты знаешь, что случилось. С тобой приключился несчастный случай. Это было ужасно, но, слава богу, тебе стало лучше, вот и все, что имеет значение.

Я ожидаю, что она будет избегать прямого взгляда мне в глаза, но она не избегает. Смотрит на меня решительно и неотрывно. Что бы тогда ни случилось, она хочет придерживаться их с папой истории и затонуть вместе с кораблем, если будет необходимо. В каком-то смысле я восхищаюсь ее решительностью. Но со мной это не сработает.

— Раз уж ты сама не стесняешься жестких выражений, давай не будем гнать пургу? Не было никакого несчастного случая на ферме, — я становлюсь напористой. — Почему бы тебе не рассказать мне, что на самом деле произошло? Почему мне нельзя знать?

Мама проглатывает остаток напитка и аккуратно опускает стакан.

— Мы проходили это тысячу раз, Лиза. Я не знаю, почему ты нам не веришь, — в ее дальнейших словах слышен не только гнев, но и страх. — Зачем ты так себя мучаешь? Зачем ты мучаешь всех нас? Ты хоть понимаешь, какую боль это причиняет всем нам?

Я тоже опускаю бокал и сползаю на краешек дивана.

— Потому что это неправда, вот почему.

— Ты знаешь, каково мне было, когда нам позвонили из больницы и сказали, что тебе промывают желудок? — ее голос не дрожит, он звучит уверенно. — Я почувствовала себя так, как будто умираю. И когда я увидела тебя на той кровати, меня словно ударили в грудь ножом и попытались вырезать сердце.

Она зажмуривает глаза от сильной боли. Это первый раз, когда она по-настоящему говорит со мной о том, что случилось. По-настоящему. Раньше было только «Как дела?», «Ты хорошо ешь?», «Давай я тебя обниму». Она молчала о том, что почувствовала после моего поступка.

В этот момент я все понимаю. Из всей нашей семьи мама всегда была тем человеком, который тщательно скрывает свои чувства, как бы говоря: матери поступают так. Матери сплачивают семью, они не могут позволить себе расклеиться. Они настоящий костяк семьи.

— Разве ты не понимаешь? — восклицаю я. — Мы семья, которая разговаривает, ест, любит, но никогда не обсуждает то, что чувствует. Никогда…

— Ты хочешь сказать, что твоя передозировка — это наша вина? — вот теперь ее голос звучит так, как будто кто-то вырезает ей сердце.

— Нет, — я делаю вдох. Успокаиваюсь. Открываю рот и закрываю его снова. Это так трудно произнести. Я говорю не с доктором Уилсоном или Алексом, а с мамой. С женщиной, которая обнимала меня на протяжении всех тех лет, когда я с воплями просыпалась от кошмаров и бодрствовала во сне в этом доме. С той, которая массировала мои шрамы, когда рубцовая ткань становилась плотной. Она заслуживает откровенности и правдивости, но не такой, которая может глубоко ее ранить. Я не хочу, чтобы моя мама сломалась.

Я начинаю:

— Я не чувствую себя «собой» уже много лет. И все потому, что я не знаю, кто я такая на самом деле. Ночью ко мне приходят образы, которые говорят о том, что в моей жизни не хватает какого-то куска. И я знаю, что это как-то связано с моим пятым днем рождения.

— Поэтому ты приехала сюда, пока твоего отца нет? — теперь она говорит точь-в-точь как юридический секретарь, которым она работала, когда познакомилась с папой. — Потому что ты надеешься, что я расскажу тебе ту ложь, которую ты хочешь услышать? В этом дело? Это недостойно, Лиза. Я разочарована. Я надеялась, что ты выше этого.

Но я не сдаюсь.

— Доктор Уилсон знает, что случилось со мной в мой пятый день рождения? Ты сама сказала, что он помогал после того несчастного случая, когда мне было пять.

— Мы с твоим отцом уже объяснили тебе, что я оговорилась.

— Тогда почему фотография отца и доктора Уилсона пропала со стены? И прежде чем ты спросишь, откуда я знаю, что это доктор Уилсон, у него в кабинете есть такая же, только на ней они не валяют дурака с масками. Она у него на столе, как фотография любимой семьи.

Она смотрит в потолок, как будто ищет поддержки у Бога.

— Ты останешься здесь, юная леди, пока твой отец не вернется домой. Тогда мы все вместе, как семья, решим, какая помощь тебе нужна. Очевидно, что доктор Уилсон тебе не помог…

Я встаю на ноги.

— Я все равно выясню, мам. Я уже много что знаю. Мне прекрасно известно, что в Сассексе не было никаких несчастных случаев. Я знаю, где… — тут я прикусываю язык. Не хочу, чтобы она знала, что я живу в этом доме. — Я уже близка к тому, чтобы сложить все кусочки головоломки вместе.

В каком-то смысле я восхищаюсь мамой. Она предана кому-то или чему-то. Я подозреваю, что она даже думает, что выражает преданность мне, скрывая то, что произошло на самом деле. Но это не так. Я не могу понять, почему она этого не осознает. Или, может быть, она так долго живет с этой ложью, что в итоге сама верит в нее, как изменяющие друг другу супруги, которые наговорили так много лжи, что сами уже не знают, где правда.

На мамином лице отражаются терзания. Уверена, она хочет мне рассказать. Но не может.

— Я скажу тебе, к чему ты близка, Лиза. К полному срыву. Это не я так думаю, хотя я твоя мать, и я это чувствую. Твой отец и доктор Уилсон — медики, и они видят все симптомы. Они пытаются помочь, но ты им не позволяешь. Почему ты не хочешь вернуться сюда, где мы можем помочь тебе, где ты в безопасности и сможешь выздороветь? Почему ты твердо намерена сброситься с обрыва? Разве ты не знаешь, что там на дне?

Меня тошнит от всего этого.

— Меня не волнует, что там на дне, если это будет правдой.

Я иду к двери, а мама, неся с собой запах гвоздики и джина, следует за мной. Я рывком дергаю дверь и выхожу наружу.

— Лиза! Мы всего лишь пытаемся помочь тебе! — в ее глазах слезы отчаяния и душевной боли.

Я взрываюсь:

— Вы мне не помогаете. Разве вы не видите? Вы сводите меня с ума. Вы убиваете меня, свою собственную дочь. Вы медленно убиваете меня!

Когда моя машина разгоняется, я вижу в зеркале заднего вида маму, стоящую на подъездной дорожке. Она кажется такой одинокой. Я не знаю, что она делает потом, потому что отворачиваюсь. Я ожесточаюсь.

Она сделала свой выбор, а я свой.

Глава 26

Когда я пью маленькими глотками воду из бутылки, сидя в машине и ожидая разрешающего сигнала светофора, пикает мой мобильный.

Я проверяю сообщение. Это Алекс: «Встретимся у тети Пэтс».

Сразу же еду к Пэтси. Едва успеваю опомниться, как Алекс уже затаскивает меня в дом. Я чувствую себя странно. Не могу этого объяснить. Как будто бы меня нет. Я плыву, мои ноги словно не касаются земли. Слышу негромкое жужжание, как будто все те падальные мухи, которые летали по моей комнате, теперь у меня в ушах. Я знаю, что переживаю стресс от поездки к маме, но он не должен быть таким сильным.

Рот Алекса открывается и закрывается так, как будто он под водой; я не слышу ни слова из того, что он говорит. Он постоянно принимает странные формы, становится огромным, занимает все его лицо. Меня накрывает гигантская волна усталости, и я ей не сопротивляюсь. Мои ноги не слушаются. Я падаю на стену прихожей, задыхаясь. Что со мной происходит?

Встревоженный Алекс спрашивает меня то же самое.

— Лиза? Что случилось? — его рот вернулся к нормальной форме и размеру. Он успокаивающе касается моей напряженной руки.

— Я в порядке. В порядке.

Конечно, я не в порядке, но последнее, что мне нужно, это чтобы он произнес речь, которая в точности повторит мамину, о том, что «мне нужна помощь». Наверное, мне стоит заказать футболку с надписью «SOS. Мне нужна помощь».

Каким-то образом мне удается собраться с мыслями и встать прямо. Секунду я жду, чтобы не выставить себя дурой, упав на пол. Отхожу от стены. Внезапно я чувствую себя в полной боевой готовности. Ощущаю себя невероятно, на вершине мира, не могу насытиться воздухом вокруг себя. Цвета на обоях в прихожей Пэтси яркие и сочные, они словно просятся прочь со стены, так и манят прикоснуться к ним. Я ничего не понимаю: сначала я чувствую себя пьяной, а потом словно получаю огромный заряд энергии.

Я отмахиваюсь от Алекса со словами:

— Я долго ехала от родителей и чувствую себя уставшей, вот и все.

Его обеспокоенный взгляд пронзает меня насквозь.

— Лиза, может быть, тебе стоит пойти домой, в твой настоящий дом, и отдохнуть пару часов?

— Мне нужно знать, что ты выяснил.

Он недоволен моим ответом, но ведет меня в гостиную. Я останавливаюсь, когда вижу Пэтси в старом кресле, защитным жестом прижимающую к себе Дэвиса. Она защищает его от меня, соседской убийцы котов. Ее взгляд раскален и пронзает меня, обвиняя в том, чего я не делала. Я хочу рассказать ей про Марту и бирку Бетти. Но лучше не надо, тем более что я не уверена в том, что видела. В любом случае последнее, что мне нужно, это снова пережить весь инцидент; я и так чувствую себя достаточно дерьмово.

— Привет, Пэтси, — приветствую я ее неловко. Как еще мне это делать? Она думает, что я прикончила ее кошку.

На ней опять шерстяная шапочка. На этот раз ярко-синяя, с ярко-красным вязаным цветком. Пэтси театрально игнорирует меня и переводит свой суровый взгляд на Алекса.

— Можешь сказать ей, что только мои друзья зовут меня Пэтси? Для нее я миссис Хокенс. Не то чтобы я собиралась позволить ей разговаривать со мной, — тут она фыркает, что вызывает у Дэвиса раздраженное урчание. Она чешет его за ухом и успокаивающе шепчет. — Не волнуйся, дорогой. Я не позволю ей добраться до тебя так же, как она добралась до нашей любимой Бетти, которую мы так оплакиваем.

Я знаю, что чувствую себя странно, но вот что действительно странно, так это находиться в гостях у того, кто отказывается признавать твое существование. Я смотрю в сторону, как будто это Алекс нуждается в медицинском лечении.

Он имеет совесть выглядеть смущенным.

— Я сказал тете Пэтси, что это не ты причинила вред Бетти… — тут пожилая женщина фыркает. — Что ты никогда не могла бы так поступить, — она снова фыркает, на этот раз громче. — После нашего с тобой разговора она, возможно, решит рассказать тебе кое-что, что может тебе помочь, а может и не помочь.

Я вмешиваюсь, обращаясь к соседке напрямую:

— Это то, что вы собирались сказать мне на днях, когда я пришла с… — тут мой голос затихает, когда я понимаю, что должна упомянуть Бетти. Не стоит.

Пэтси вздрагивает, без сомнения, представляя свою бедную кошку, завернутую в мой шарф.

— Не мог бы ты напомнить этому человеку не обращаться ко мне?

Я ничего не могу с собой поделать, эта ситуация начинает выводить меня из себя. Почему бы ей просто не сказать мне то, что я хочу знать? Довольно играть в кошки-мышки. Кошки-мышки? Черт возьми, их мне хватит на всю жизнь. Меня посещает непреодолимое желание подойти к ней, схватить ее за шерстяную шапочку и трясти до тех пор, пока она не расскажет мне все, что знает. Я со злостью сжимаю руки в кулаки.

Успокойся, черт возьми. Откуда это желание врезать кому-то? Может, у меня и есть проблемы, но жестокость по отношению к старушкам не входит в их число. Жестокость по отношению к кому угодно, если уж на то пошло.

Раз, два, вот моя туфля.

Три, четыре…

Так-то лучше. Мне стало полегче.

Я обращаюсь к Алексу:

— Пожалуйста, скажи миссис Хокенс, что я буду бесконечно благодарна за все, что она сможет мне сообщить.

Пэтси встает, сжимая Дэвиса.

— Алекс, когда ты закончишь разговор с этим человеком, приходи за мной в сад. Тогда я решу, рассказать ли ей то, что знаю.

Пэтси высоко задирает нос, проходя мимо меня. Удивительно, что она не осеняет себя крестным знамением, чтобы защититься от моего зловещего присутствия.

— Ты выглядишь так, будто тебе не помешало бы что-то съесть, — говорит Алекс.

Я не припомню, чтобы ела сегодня утром. Я должна быть голодна, но это не так. Я держусь благодаря неестественной смеси из смертельной усталости и энергии. Я делаю мысленную пометку.

Обрати внимание: голод — это триггер для тебя. Нужно поскорее что-то съесть.

— Алекс, скажи мне, что ты выяснил, — в моем голосе слышна надежда. Пожалуйста, пусть то, что он обнаружил, мне поможет.

Мы садимся на продавленный диван с вязаным пледом на спинке. Цветы на пледе такие же, как и на шапочках Пэтси. А, так Пэтси любит вязать. В комнате не видно ни ниток, ни вязальных спиц. Представляю, как она сидит зимой в кресле у потрескивающего камина, кошки уютно свернулись в тепле у ее ног, а спицы постукивают друг о друга. Неужели ребенком я так же сидела у огня в такой же комнате по соседству?

Алекс бросает рюкзак на колени и усаживается поудобнее. Я тревожно сижу на краю дивана. Он достает телефон, возится с ним, а потом подвигается поближе, чтобы показать мне что-то на экране. Я не сразу понимаю, на что смотрю.

Он замечает мои нахмуренные брови и просвещает меня:

— Это фотография избирательного списка дома в начале тысячелетия, в 2000 году.

Обычно я бы фыркнула в ответ на то, что он разговаривает со мной как с ребенком — я знаю, в какой год началось тысячелетие. Но сейчас я не обижаюсь: я хочу, чтобы он рассказал все подробно.

— Как ты это нашел?

Он криво улыбается.

— Скажем так, у нас, юристов, есть свои источники, — тут он снова поворачивается к экрану телефона. — До 2000 года в избирательном списке числились Джон Питерс и его жена.

Джон Питерс. Я копаюсь в глубине своей памяти. Ничего. Это имя не вызывает во мне никакой реакции. Я даже не знаю ни одного Джона.

Алекс показывает еще одно фото:

— Вот копия переписи 2001 года. Она важна, потому что это двухсотлетний юбилей со дня первой переписи в 1801 году.

В любой другой день мне был бы интересен этот урок истории. Очевидно, что раздражение заметно у меня на лице, потому что он поднимает брови, как будто извиняясь, и продолжает.

Он показывает на экран:

— Вот имена членов семьи. Единственное имя здесь — это Марта Палмер.

— Это Марта… — я напряженно выпрямляюсь. — Что случилось с Джоном Питерсом и его семьей?

— Очевидно, они уехали. Помнишь, во второй части того текста он говорил о том, что его жена забрала детей и бросила его?

Я ощущаю нетерпение.

— Куда же они поехали?

Внезапно я встаю и иду к двери.

Алекс поспешно откладывает телефон и уверенно догоняет меня. Он хватает меня и уводит назад, прежде чем я успеваю выйти в холл.

— Куда ты идешь?

Сверхбоевая готовность вернулась, на этот раз вместе с решимостью. Сквозь зубы я произношу:

— Я собираюсь спросить Пэтси в лоб, что она знает о семье, которая жила по соседству…

— Нет, — рявкает он. Он делает глубокий вдох, прежде чем добавить, уже спокойнее и тише: — Оставь очаровательную тетю Пэтси мне. Если ты пойдешь к ней сейчас, она, скорее всего, запустит в тебя Дэвисом, — он смотрит на меня внимательно и оценивающе, заставляя чувствовать себя некомфортно: как бы обнаженной и беззащитной. — Ты выглядишь нервной. Не в себе, — ему можно не добавлять «снова».

Даже не видя свое лицо, я понимаю, что оно становится уродливым.

— Как ты хочешь, чтобы я себя чувствовала, Алекс? Конечно, я чувствую, как будто разваливаюсь по швам. Как бы ты себя чувствовал, — я тычу его пальцем в грудь, — если бы ты думал, что вся твоя жизнь — это ложь? Если бы ты только что ездил повидаться с матерью и знал, что она скрывает от тебя что-то важное?

Мое дыхание неровное, а щека подергивается в нервном тике.

Он расслабляет руку, которой держит меня.

— Давай присядем, потому что я узнал еще кое-что интересное.

Я позволяю ему отвести меня обратно. Когда он достает свой телефон, между нами устанавливается напряженная тишина.

— Это земельный кадастр, — он показывает мне другую форму. — Как видишь, теперь дом записан на имя компании, которая называется «MП». Я предполагаю, что это сокращение от «Марта Палмер» — имя твоей нынешней домовладелицы. Год тот же, 2001-й.

— Значит, этот дом принадлежит ей шестнадцать лет?

Он колеблется, откладывая телефон.

— Похоже на то. Перепись 2011 года показывает, что в этом году там уже живет и ее муж Джек. Что странно, предыдущий владелец дома, Джон Питерс, тоже проживал там.

Я в тупике.

— Не понимаю.

Алекс пожимает плечами.

— Я тоже, — он глубоко вздыхает. — Может быть, из-за того, что семья бросила его, дом продали в 2001 году. Джон Питерс и его жена развелись и пошли каждый своим путем.

Я отчаянно пытаюсь все это проанализировать. Стараюсь найти в этом смысл.

Медленно произношу, скорее для себя, чем для него:

— Дом принадлежит Джону Питерсу, его жене и детям. Затем он продает дом Марте. Теперь, спустя годы, вместе с ней живет Джек. И Джон Питерс. Зачем ему туда возвращаться?

— Если я чему-то и научился, работая в юриспруденции, так это тому, что люди могут вести очень странную жизнь. Может, он вернулся, потому что знал, что может снять комнату у Марты? Если она пыталась скрыть его присутствие там, зачем заносить его имя в перепись?

— Я скажу вам зачем, — говорит еще один голос в комнате.

Мы поворачиваемся и видим Пэтси, стоящую в дверном проеме, только без кота.

— Я тогда еще разговаривала с соседской дьяволицей и ее приспешником. Однажды я столкнулась с ним на почте, когда он собирался отправлять анкету переписи. Сказал мне, что Госпожа Цаца слишком занята, чтобы заполнять ее, поэтому всучила ее ему. Должно быть, это он и внес туда имя Джона. Может, он и не знал, что не должен был. Давайте посмотрим правде в глаза, у этого парня в голове всего пара извилин.

— Вы знали этого Джона Питерса и его семью?

Она щурится, без сомнения, готовясь к очередной тираде под названием «я не с тобой говорю». У меня повышается температура.

Но она удивляет меня:

— Знала. Прекрасная семья. Он обожал свою жену и детей.

— Почему они переехали?

Она грустно качает головой.

— Хотела бы я знать, — тут ее тон меняется и снова становится слегка раздраженным. — Ты спрашивала меня, знаю ли я, кто жил в той комнате до тебя. Это был Джон. Я не сказала тебе раньше, потому что не была уверена. Могу точно сказать одно — я редко его видела. Он почти не выходил. Иногда я мельком видела их гостиную… Там его тоже никогда не было. Не было и в саду, кроме того единственного раза. Иногда мне кажется, что он жил в этой комнате день за днем, год за годом в одиночестве. Совсем один. Поговорить ему было не с кем.

Тут ее внимание привлекает мяуканье Дэвиса.

— О-о-о, ему пора ужинать.

Она торопится накормить его, но я понимаю, что на самом деле она убегает. Из-за раскаяния в прошлых поступках у нее слезы выступили на глазах. Или она скрывает еще один секрет? Например, почему в день смерти Бетти она так испугалась Джека, когда он упомянул о копах.

— Есть еще кое-что, что ты должна знать о Джоне Питерсе.

Серьезное заявление Алекса заставляет меня повернуться.

— Что? — Я подхожу к нему.

— Настоящая фамилия его семьи не Питерс, а Петровы. Это очень распространенная русская фамилия, которая происходит от имени Петр. Так что, возможно, его семья не хотела афишировать свое иностранное происхождение, когда они иммигрировали сюда, поэтому они поменяли фамилию на Питерс.

Наконец-то! Меня озаряет:

— Ты хочешь сказать?..

Что человек, написавший предсмертное письмо и текст на стене, скорее всего, и есть Джон Питерс, которому когда-то принадлежал этот дом. Пэтси только что это подтвердила.

Я хватаю Алекса за руку и тащу его в коридор. Он нервничает.

— Что ты делаешь?

Я изумленно смотрю на него, не веря своим глазам.

— Мы идем ко мне в комнату, разумеется. Чтобы найти оставшуюся часть текста, которую ты переведешь для меня.

Он быстро отдергивает руку и выглядит очень, очень раздраженным.

— Тебе нужно успокоиться.

Разве он не понимает? Нам нужно разгадать эту головоломку. Я прихожу в бешенство, не понимая, почему он не двигается с места. Я опять начинаю сходить с ума, теперь голова у меня словно валится с плеч.

— Не приказывай мне, черт возьми, успокоиться, — эхо моего крика отскакивает от стен. Я киплю гневом. — Женщины устали от того, что мужчины велят им успокоиться. Может быть, ты и боишься своих эмоций. А я не боюсь. Все, что мне нужно знать, это готов ли ты мне помочь?

Он скрещивает руки на груди так же упрямо, как и я.

— Я могу помочь тебе, поверь мне, но только после того, как ты поешь, поспишь и…

— Знаешь что, Алекс? Ты мне не нужен. И держись, черт бы тебя побрал, от меня подальше.

Я ухожу оттуда, прежде чем Алекс успевает произнести хоть слово.

Это не может ждать ни минуты. Я найду недостающую часть истории Джона Питерса — даже если мне придется разнести комнату на части.

Джон Питерс. Джон Питерс. Джон Питерс.

Его имя отскакивает из одного угла моего мозга в другой, когда я вхожу в дом с маниакальной решимостью. Кому, черт возьми, нужен Алекс? Сама выясню, что еще написал Джон. Разве я не искала в одиночку годами? Я отказываюсь думать о том, что это может быть пустой тратой времени и на стене больше нет текста. Части или частей истории не хватает, и я знаю, что они там.

Странное ощущение ушло, и я снова почти контролирую себя. Почти. Я чувствую легкую усталость, которая не оставляет меня в покое. Поднимаясь по лестнице, я держусь за перила. Мне повезло, потому что хозяев не видно.

Оказалось, я поторопилась с этим замечанием, потому что, поворачивая на площадку второго этажа, натыкаюсь на Джека. Он выглядит неопрятно, одежда на нем грязная: наверное, делал свой не внушающий доверия мелкий ремонт. Но пучок гордо возвышается у него на голове, как будто он первая красавица бала.

— Мне нужно поговорить с тобой, — говорит он, подходя ближе. От него воняет скипидаром.

— Извини, придется попозже, я тороплюсь.

Я проскальзываю мимо него, игнорируя его крик: «Лиза!» Я не в настроении для его фокусов. К счастью, он не следует за мной, когда я с нетерпением поднимаюсь по лестнице, ведущей ко мне в комнату.

Джон Питерс. Джон Питерс. Джон Питерс.

Имя звучит все громче, я иду все быстрее. Поднимаюсь на площадку. Оказываюсь лицом к двери. Предвкушение настолько велико, что я боюсь снова потерять контроль над собой. Я привожу в порядок дыхание.

Раз, два, вот моя туфля.

Я готова. Надеюсь, Джон тоже.

Я подхожу к двери. Открываю ее.

И отступаю назад в изумлении и шоке. Я не верю своим глазам. Я в ужасе и бешенстве.

Моя комната полностью покрашена в черный цвет.

Глава 27

Стены, пол, потолок, световой люк, оконная рама…

Нет! Нет! Нет! Стены. Я перестаю осознавать, что я делаю и куда иду. Вдруг понимаю, что в исступлении цепляюсь согнутыми пальцами за обои на стенах. Вот только натыкаются они на холодный и твердый кирпич. Нет никаких обоев. Они пропали. Этого не может быть. Такое не может происходить на самом деле. Я вижу очередной безумный сон или бодрствую во сне? Я закрываю глаза, пытаясь успокоить свое бешеное дыхание.

Раз, два, вот моя…

Я забыла, что дальше. Делаю вторую попытку.

Раз, два, вот моя…

Мои глаза открываются. О, боже, это взаправду. Я кладу трясущуюся руку на свои дрожащие губы, беспомощно кружа по комнате. Стена с окном черная. Стена, возле которой стоит кровать, черная. Стена с дверью — тоже черная. Все черное. Цвета блестящего черного дерева, черного-пречерного.

Слова Джона исчезли. Исчезли.

Меня переполняет такое сильное горе, что я чуть не падаю на отвратительно покрашенный черный пол.

Я стону и обеими руками хватаюсь за ближайшую к себе стену, пытаясь стереть краску. Я тру, тру и тру. Но она не стирается. Она прилипла намертво. В оцепенении я смотрю на свои ладони, как будто ожидая увидеть, что они в крови.

Меня охватывает ярость, темная, как эта комната. Если этот ублюдок, выращивающий травку, думает, что ему это сойдет с рук, то он не на ту напал. Я пулей вылетаю из комнаты, иду вниз и вижу Джека на кухне; он посвистывает, заваривая себе чай.

— Да как ты посмел, — бросаюсь я на него со всей силой своего гнева.

Он улыбается мне своей отвратительной хитрой улыбкой.

— Я пытался сказать тебе, до того как ты пошла наверх, гордо задрав свой нос, что я отремонтировал комнату.

— Отремонтировал? — я ору и намерена продолжать в том же духе. — Кто дал тебе право заходить в мою комнату и что-то там менять? Ты не имеешь права.

Он становится серьезным.

— Не имею права? Во-первых, это наша комната в нашем доме. Во-вторых, если ты внимательно прочитаешь договор аренды, то тебе станет ясно как белый день, что хозяева могут делать в ней любой косметический ремонт.

Я понимаю, что мне нечего на это ответить. Я дико зла на саму себя.

— Я хочу, чтобы ты как-нибудь снял эту краску со стен. Мне все равно, как ты это сделаешь, просто сделай.

Он поднимает кружку и делает глоток чая.

— Не могу, дорогуша, — у него хватает наглости улыбаться. — Я думал, ты будешь рада, что я починил световой люк. Хотя я и говорил Марте, что лучше оставить его еще на несколько дней, но моя дорогая супруга заявила, что пора с этим разобраться.

Внезапно я замираю. Замираю всем телом.

— Это Марта сказала тебе это сделать?

Он делает большой глоток чая, переводя взгляд на меня.

— В чем проблема? Люк я починил. Ты же по этому поводу меня пилила, с тех пор как переехала сюда, верно? — он высокомерно поднимает подбородок. — Сама знаешь, что можешь сделать, если тебе что-то не нравится.

Я чуть не начинаю рычать на него, но останавливаюсь на полпути. Я не доставлю этому идиоту такого удовольствия.

Я решаю сразить его наповал добротой. С величайшим удовольствием и радостью я говорю ему:

— Я буду здесь жить все полгода. Уверена, ты привыкнешь.

Поворачиваюсь на каблуках и ухожу. Пока я поднимаюсь по лестнице, у меня в голове звучит имя. Но не Джона Питерса, а Марты Палмер.

Есть только одна причина, по которой она могла велеть своему мужу покрасить мою комнату в черный цвет: она хочет выгнать меня. Мышь, падальные мухи, Бетти — это все Марта. Боже мой, она носит на шее бирку с именем бедной кошки как медаль за отвагу. Разве не так поступают серийные убийцы? Забирают трофеи с места убийства. В этом доме всем заправляет она. Я должна искренне поаплодировать ей за ее великолепное представление, которое так убедило меня в том, что она несчастная жена, с которой плохо обращаются. Она идеально исполнила песню «Мы, девочки, должны держаться вместе».

Я чувствую в Марте что-то холодное и расчетливое, и оно приводит меня в ужас.

Сегодня вечером я остаюсь у себя в комнате. Не ем. Не пью. Не слушаю Эми. Черные стены словно заставляют мою комнату сжаться. Вообще я обожаю черный цвет. Он обладает диапазоном, который мало кто понимает. Но черный цвет, который окружает меня сейчас, душит. Он такой же бездонный, как и мое отчаяние.

— Марта поступила так же и с тобой, Джон? — спрашиваю я у комнаты, лежа на кровати. — Поэтому ты лишил себя жизни? Потому что она пыталась тебя прогнать?

Нет. Что бы ни заставило Джона попрощаться с миром, я уверена, что это не имеет ничего общего с Мартой, отвратительной убийцей кошек. Его слова рассказали о чем-то гораздо более глубоком и болезненном, что толкнуло его в пропасть. Что же это было?

Теперь я, возможно, никогда не узнаю, потому что его послание, его история исчезли.

Глава 28

Яростный стук во входную дверь на следующее утро резко пробуждает меня ото сна. Я в отчаянии смотрю на стены. И издаю стон. Они все еще похоронно-черного цвета. И словно сдвинулись еще ближе друг к другу, превратив некогда просторную комнату в туннель, ведущий в ад. Вот как Джон Питерс относился к этой комнате? Как к аду на земле?

Я тянусь за бутылкой воды с желанием устранить неестественную сухость во рту. Вялыми движениями руки отвинчиваю крышку. Подношу бутылку к губам.

Я перестаю пить воду, услышав разгневанный крик, доносящийся снизу.

— Где моя дочь? Что вы с ней сделали?

Это мой отец. Проходит несколько мгновений, прежде чем мне удается переварить то, что происходит. Какого черта он здесь делает? И как он нашел меня?

Вылезая из постели, я слышу, как Джек отвечает:

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, приятель. А теперь убирайся, ты на частной собственности. Эй, куда это ты собрался?

Похоже, на пороге борьба. Мое помутнившееся сознание заставляет темные стены смыкаться вокруг меня еще сильнее, пока я, шатаясь, иду к двери. Я нетвердо стою на ногах и потряхиваю головой, пытаясь очистить сознание. Если папа увидит меня такой, один бог знает, что он скажет. Спускаясь по лестнице, я ощущаю себя так, будто скольжу вниз. Спустившись, я покачиваюсь на пятках и останавливаюсь. Считаю про себя и глубоко дышу:

Раз, два, вот моя туфля;

Три, четыре, а вот дверь в квартире.

Шум снизу становится громче.

Больше нет времени считать и глубоко дышать, мне нужно спуститься вниз. Сейчас же. Зайдя в прихожую, я останавливаюсь на ковре, встревоженная сценой, разыгрывающейся передо мной. Папа пытается прорваться мимо моего домовладельца, но Джек не позволяет ему попасть внутрь, отталкивая все дальше назад своими большими руками.

Когда папа видит меня через плечо Джека, он кричит:

— Собирай свои вещи. Ты уезжаешь отсюда. Мы забираем тебя домой.

Я слишком ошеломлена, чтобы что-то сказать.

Тут появляется Марта и дефилирует мимо меня, вставая позади своего мужа.

— Кто вы, черт возьми?

— Я отец Лизы, и если вы не позволите мне забрать дочь, я позвоню в полицию.

Марта оглядывает его снизу доверху. Ее голос спокоен:

— Если вы не уйдете с моего порога, я вызову полицию.

Отец снова пытается обойти Джека и снова терпит неудачу. Он в бешенстве.

— Я никуда не уйду без своей дочери.

Марта поворачивается, бросая на меня любопытный взгляд.

— Ты знаешь этого человека?

Мне стыдно, как бывает стыдно за родителей, когда ты подросток.

— Это мой отец.

— Ну, тогда тебе стоит выйти на улицу и разобраться с этим. И позволь напомнить тебе, — добавила она, — что родителям разрешено навещать тебя, но только с нашего с Джеком предварительного согласия.

С поникшей головой я прохожу мимо Джека и выхожу из дома. Дверь закрывается, но не до конца; я уверена, что Джек и Марта с удовольствием подслушивают за ней.

Я вскрикиваю, когда папа хватает меня за руку и тащит вниз по дорожке к тому месту, где припаркована его машина. На пассажирском сиденье сидит мама, лицо которой выражает переживания несчастного родителя.

— Что, черт возьми, происходит, девочка? — папа все еще кричит, а его пальцы впиваются в меня. Мой отец никогда, никогда не был склонен к насилию. — Эти люди причинили тебе вред? Что ты здесь делаешь?

Не нахожу слов для ответа. Я рассматривала различные варианты развития событий, когда переезжала в дом с клеймом каменщика, но никогда не предполагала, что родители могут найти меня здесь.

Я пытаюсь выглядеть спокойно и изобразить возмущение их вмешательством, но понимаю, что у меня не получается.

— Я сняла здесь комнату, вот и все. Это ближе к работе. А теперь, пожалуйста, уходите.

— Не ври!

Я чувствую удар по щеке. Секунду я не понимаю, что случилось, пока не осознаю, что отец только что дал мне пощечину. Меня никогда раньше не били родители, и я не могу в это поверить. Его лицо переполнено страхом и ненавистью, и я впервые в жизни искренне боюсь его. В то же время из машины доносится горестный крик, после чего пассажирская дверь открывается, и мама выбегает, чтобы разнять нас.

Она явно плакала.

— Эдвард! Эдвард, что ты делаешь? Не бей ее.

Папа делает пару шагов назад. Он выглядит таким же разбитым, какой чувствовала себя я, лежа на кровати.

— Прости, Лиза. Ты же знаешь, что я никогда не причиню тебе вреда. — Его голос становится сдержанно-тихим, что звучит еще ужаснее, чем любой крик.

— Садись в машину. Я пойду и заберу твои вещи, — он уже поворачивает к дому.

— Не смей.

Я иду за ним, но мама хватает меня за руку и удерживает. Мы недолго боремся, но она на удивление сильная, а я на удивление хрупкая. Я не могу вырваться.

Она резко поворачивает меня к себе.

— Лиза, дорогая, что происходит? Что ты делаешь в этом доме? Почему ты больше не живешь у себя?

Я собираюсь рассказать ей историю о том, что это ближе к работе, но мне не хватает духу, потому что она ужасно расстроена.

— Лиза, ты не в порядке. Ты очень плохо выглядишь, мой прекрасный ангел. Ты должна поехать с нами домой.

Мой отец рывком открывает дверь в дом. Я удивлена, что Марта и Джек не пытаются его остановить. Все молчат. Возможно, они видели, как он ударил меня, и не хотят вмешиваться. Или, может быть, они только что поняли, что это идеальная возможность избавиться от меня, не прибегая к суду. Им крупно повезло.

Папа поднимается по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, и бросается в мою комнату.

— Лиза? Ты слушаешь меня? — мама снова привлекает мое внимание. — Непохоже, чтобы ты ела или спала. — Она говорит настойчиво и со слезами в голосе.

Она обнимает меня. Я прислоняюсь к ней, внезапно чувствуя себя полностью изможденной. Очень усталой. Такой усталой, что мне хочется прилечь где-нибудь в парке и поспать.

Спать. Спать. Спать.

Кажется, гораздо проще сказать, что я поеду с ними. Попрощаться с этим домом и его секретами, которые наверняка только расстроят меня еще больше. Бросить эту охоту, которая медленно меня уничтожает.

Убийца кошек и наркоторговец теперь стоят снаружи дома с ничего не выражающими лицами, наблюдая за мной и мамой. Папа выбегает из дома со спортивной сумкой, которая раздувается от моих вещей. Я дрожу, хотя на улице не холодно. Папа бросает сумку в багажник машины, а потом берет меня за руку. Я позволяю ему усадить меня на заднее сиденье. Когда он садится на место водителя, то на несколько мгновений откидывает голову назад, как будто в облегчении. Поворачивается ключ в замке зажигания, и мы отъезжаем.

На секунду я разделяю папино облегчение. Но затем выглядываю из заднего окна машины. Я смотрю не на Марту и Джека, которые все еще стоят снаружи, а вверх, на дом. На большие окна, которые скрывают свои секреты от меня и от внешнего мира. На кирпичную кладку, которая кажется все более темной и неприступной каждый раз, когда я ее вижу. Клеймо каменщика все там же. Краеугольный камень поисков моего прошлого.

В каком-то глубоком тайнике моей памяти, моей души я тот самый пятилетний ребенок, которого увозят из этого дома. Что же я делаю? Не могу уехать, только не сейчас. Я должна остаться и довести это до конца, какой бы усталой, раздавленной и напуганной я ни чувствовала себя.

Если я этого не сделаю, я не смогу жить дальше. Эта дорога ведет к водке, таблеткам и…

Дергаю дверную ручку. Мама кричит и хватает меня, чтобы я не вылезла из движущейся машины. Папа тоже кричит через плечо, но я не слышу, что он говорит. Машину потряхивает и сносит с подъездной дорожки, не успеваем мы выехать на дорогу.

Я выпрыгиваю из машины и из любящих объятий мамы и возвращаюсь к дому. Падаю на землю, покрытую камнями и травой. Она сырая и холодная. Я ползу к входной двери, как паломник, ищущий спасения. Мамины рыдания не прекращаются.

Я поднимаю взгляд. Надо мной стоит папа. Он не пытается снова утащить меня в машину. Вместо этого он ставит мои вещи на землю рядом со мной.

Он говорит спокойно и собранно:

— Очень хорошо, Лиза. Пусть будет по-твоему. У нас есть и другие возможности, чтобы спасти тебя, не забывай об этом, — он поворачивается, чтобы уйти, но потом добавляет: — Мы делаем это только потому, что любим тебя. Ты ведь знаешь это?

Я хочу поговорить с ним, успокоить его, но не могу пошевелить губами. Гравий хрустит у него под ногами, когда он возвращается к машине. Он громко хлопает дверью, демонстрируя свои истинные эмоции. Мои любимые родители уезжают. А мне больно. Больно, что я причиняю им столько чудовищных страданий. Но они могли бы остановить все это, если бы просто сказали мне правду.

Стало совершенно тихо. Птицы поют. На самом деле я могла бы лежать здесь вечно, глядя на яркое голубое небо, вдыхая воздух беззаботного лета. Я хочу встать, но чувствую, что не могу. Я не знаю, как долго я лежу там. Наверное, всего минуту или две, пока надо мной не появляется какая-то фигура. Это Марта. Джека рядом нет.

Она улыбается мне, словно признавая мои заслуги.

— Ты боец, Лиза, это точно. Но не за то ты борешься. Нужно было уехать с родителями. Если бы они дали мне знать, что приедут, а не приперлись бы сюда, как чокнутые футбольные фанаты, я бы сама им помогла.

— Так вот почему ты?.. — я прикусываю язык, чтобы не предъявлять ей претензии по поводу покраски комнаты в черный цвет. Вдруг после этого она только усилит свои злонамеренные действия против меня?

Марта наклоняет голову так, что солнечный свет падает ей на лицо под неудачным углом, высвечивая все морщины под многочисленными слоями макияжа.

— Почему я — что?

— Почему ты их впустила, — я быстро сочиняю ложь.

Она предлагает мне руку, чтобы помочь подняться, но я не принимаю ее. Встаю на ноги сама. Марта пожимает плечами и возвращается в дом. Когда она уходит, я трясущейся рукой поднимаю сумку и прохожу короткое расстояние до дома, не отрывая глаз от моего особенного ключа внутри клейма каменщика.

Однако думаю я совсем о другом.

Мои родители могли узнать, что я живу здесь, одним-единственным способом.

На улице должно быть тепло, но летний ветерок ощущается на коже летящими навстречу осколками льда, когда я на следующий день с маниакальной решимостью направляюсь в студию доктора Уилсона. Я твердо настроена на откровенный разговор. Он сдал меня родителям. Сказал им, где я живу. Вот тебе и священная врачебная тайна. Я раскрыла ему свой самый важный секрет, а он… Как он мог так поступить со мной?

По крайней мере, я хорошо спала. Без кошмаров и без бодрствования во сне. Может быть, мне становится лучше, а я и не понимаю. Ага, конечно, и группа «Битлз» тоже скоро воссоединится. Я приняла несколько таблеток, чтобы успокоить нервы. Шагая по престижным улицам Хэмпстеда, полностью погруженная в свои мысли, я чувствую, что мои ноги словно принадлежат другому человеку. Я не могу перестать думать о том, что сделал доктор Уилсон.

Мое внимание привлекает пронзительный смех ребенка, прыгающего рядом с матерью, которая толкает коляску, и я поворачиваю голову. И тогда я вижу ее. Со станции метро «Хэмпстед» выходит женщина, одетая в черный костюм, сшитый на заказ, на ней туфли на невероятно тонких шпильках и элегантная черная соломенная шляпа в полоску, кокетливо наклоненная вбок. У нее в руках стильная сумка, и она скользит по улице с изяществом модели, направляющейся на показ Недели моды в Нью-Йорке. Сначала я думаю: «Вау, эта женщина — копия Марты». Но она держит себя не так, как Марта, которую я знаю.

У нее тот же тип элегантности, что и у моей хозяйки, но эта женщина олицетворяет собой высокомерие. С гордо поднятой головой она бросает прохожим такие взгляды, как будто они недостойны того, чтобы ходить вместе с ней по улицам Северного Лондона. Я захожу в дверь соседнего магазина и притворяюсь, что смотрю на витрину, пока мимо меня проплывает эта надменная дамочка.

У меня захватило дух. Это действительно Марта.

Я не могу понять, почему именно так шокирована, видя ее здесь. Нет закона, по которому моя домовладелица не может быть в этой части Лондона или выглядеть еще более роскошно, чем обычно. Но дело не в этом. Я не привыкла к тому, что она выглядит так по-хозяйски. Обычно она не похожа даже на хозяйку своего собственного дома, не говоря уже о Хэмпстеде.

Я выхожу и смотрю, как она уходит. Я могла бы окликнуть ее и поздороваться: мы ведь не в ссоре. Но вместо этого я наблюдаю, как она поворачивает налево в переулок, который я хорошо узнала за последние несколько недель. Магазинов на этой улочке нет. Она пришла к кому-то в гости?

И тут я задумываюсь.

Я ускоряюсь. Иду за ней. Марта заворачивает в другой переулок — в тот, из которого я вышла несколько минут назад. Я незаметно наблюдаю, как она разглядывает дома и коттеджи. В поисках чего? Вот она, крепко прижав к себе свою дизайнерскую сумочку, находит здание, которое искала. Марта подходит к двери. Теперь мне нужно быть осторожной. Я пригибаюсь и передвигаюсь перебежками позади тесно припаркованных машин, пока не оказываюсь примерно в двадцати метрах от того места, где Марта с презрением смотрит на медную табличку над звонком. Теперь сомнений нет. Она действительно пришла к кому-то.

К доктору Уилсону.

Она резко нажимает на кнопку звонка. Ответа нет. Марта снова с нетерпением жмет на звонок и удерживает палец примерно пять секунд, чтобы предельно громко возвестить о своем прибытии. Дверь медленно открывается. Я не вижу, кто там стоит, но полагаю, что это добрый доктор. Она наклоняет голову назад и разговаривает с кем-то будто с прислугой, ей что-то отвечают, но я не слышу, что именно. Потом дверь широко распахивается. Марта заходит внутрь. Дверь за ней закрывается.

Я встаю в полный рост и пораженно качаю головой. Не то чтобы я не могла поверить, что она ходит к мозгоправу. Кто к нему не ходит? Но какова вероятность того, что у нее тот же психотерапевт, что у меня? Не слишком ли много совпадений? Кроме того, что с оплатой? Доктор Уилсон стоит недешево. Штука только за то, чтобы позвонить ему, я уж не говорю о том, сколько стоит забраться к нему на кушетку. Откуда у нее такие деньги? Мастер на все руки Джек не ахти какой мастер; похоже, он постоянно без работы, и дом разваливается на куски из-за отсутствия денег на ремонт. К тому же Марта говорила мне, что одна из причин, почему я живу у них в доме, это то, что Джеку нужны дополнительные деньги.

Я так глубоко погружаюсь в свои мысли, что едва замечаю, как через пару минут дверь доктора Уилсона снова распахивается и эта странная парочка выходит на улицу. Я снова пригибаюсь за капотом одной из машин. Они вдвоем проходят мимо того места, где я прячусь.

Пока они идут мимо, я ясно слышу, что он говорит.

— Надо было сначала позвонить. Мне не нравится, когда меня ставят в такое положение, — в его голосе звучит сталь. Доктор едва ли стал бы использовать такой резкий тон с пациенткой.

Ее голос такой же жесткий:

— Да. Готова поспорить, что не нравится.

Их раздраженные голоса сливаются и глохнут, когда они удаляются из зоны слышимости. У меня напряжены костяшки пальцев на руках, а руки сжаты в кулаки, хотя я этого и не заметила. Со вчерашнего дня я в ярости оттого, что доктор Уилсон рассказал моим родителям о том, что я живу в этом доме. Теперь я боюсь, что он может сказать что-то лишнее моей домовладелице, случайно или нет. Например, что та, кто живет в ее свободной комнате, намеренно выбрала ее дом своей мишенью.

Я возвращаюсь к мысли, что, может, она его пациентка? Может, она его пациентка? Это крутится у меня в голове как заевшая пластинка, которой я хочу верить. А другая версия… С ней я смириться не могу. Не могу смириться с тем, что Марта пытается вышвырнуть меня. Что, если она позвонит Джеку, и, приехав домой, я найду свои вещи выкинутыми на тротуар? Я зашла так далеко. Не позволю, не могу позволить кому-либо помешать мне узнать правду.

Я чувствую тревожность. Острую необходимость вернуться в дом и… что? Забаррикадироваться в комнате? Вести себя так, как будто я не видела Марту в обществе доброго доктора? Да. Вот что я сделаю. Притворюсь. Я овладела искусством притворства.

Я бросаюсь вниз по дороге, чтобы не потерять их из виду, хотя и не знаю зачем. Мои подошвы шаркают по твердой земле. Мне приходит в голову случайно наткнуться на них и дать им понять, что я знаю, что происходит. Это просто глупо! Нельзя давать им понять.

Я вижу, как они поворачивают на дорогу, ведущую к главной улице. Когда я сама до нее добираюсь, их там уже нет. Адреналиновый заряд, проходящий через мои вены, вызывает у меня дрожь по всему телу. Куда они делись? Я заглядываю в первый паб, который вижу. Там никаких следов. В кофейне их тоже нет. Я рассеянно кладу в рот таблетку, чтобы успокоить нервы.

Думай. Думай. Думай.

Я иду назад. Проверяю кофейню еще раз. А, вот и они. Уютно устроились в своем собственном мирке за столиком в глубине зала. Они заметят меня, если я войду. Поэтому я наблюдаю через окно. Можно многое рассказать о человеке, просто глядя на него.

Он говорит прерывисто, останавливаясь и начиная снова, избегая ее взгляда. Ее искусно накрашенные губы чуть сдвинуты в сторону, и это свидетельствует о том, что она сердится. Она встает со стула с такой силой, что я отпрыгиваю назад.

Доктор Уилсон выглядит смущенным тем, что она говорит ему дальше, но не произносит ни слова и жестом показывает ей, чтобы она села обратно. Вместо этого она хватает со стола сумку и наклоняется к его лицу. Ее слова предназначены только для его ушей. Ее быстро движущиеся губы похожи на красных червей, извивающихся на лице.

Я спешно встаю вполоборота к соседнему салону красоты. Щелк, щелк, щелк. Это звук шагов Марты, идущей к двери. Я чувствую нежный цитрусовый аромат: Марта вышла на улицу. Я полностью отворачиваюсь. Она не должна меня видеть. Когда я оглядываюсь назад, они стоят на улице лицом к лицу.

Кажется, я слышу, как доктор Уилсон говорит: «Разве она не твоя лучшая подруга…»

Мимо проезжает грузовик, и я не слышу остального.

Щелк, щелк, щелк. Она уходит.

Он кричит ей вслед:

— Не угрожай мне, Марта. Мне нечего бояться. Моя совесть чиста!

— Тебе нечего бояться? — Марта, должно быть, снова стоит перед ним. Я представляю ее в облаке той сценической голливудской роскоши, которая окружала ее в ту ночь, когда она пришла в мою комнату после их с Джеком попытки выгнать меня. — Ты жалкий маленький человечек! Да я сломаю тебя как прутик!

Она снова уходит. Он не окликает ее. Слышен звук приближающейся машины. Она останавливается. Дверь быстро закрывается. Машина отъезжает, ее двигатель рычит. Полагаю, Марта поймала такси.

Доктор Уилсон тоже уходит. Я осмеливаюсь повернуться. Его спина сгорблена, а плечи дрожат. Он плачет? На этот раз я не следую за ним.

Что я только что видела и слышала? Это доктор и пациентка, которые стали слишком близки? Человек, который только что раскрыл мою самую сокровенную тайну? Или двое друзей поссорились? Стоя на улице, я этого не выясню. Когда я вернусь в дом, мне останется только одно — ждать.

Пусть Марта сделает первый шаг.

Глава 29

Доктор Уилсон как будто ждал меня. На сегодня у нас встреча не запланирована, так что когда я звоню в дверь его студии, то ожидаю, что его секретарь преградит мне путь, посоветовав записаться на прием.

К моему удивлению, он сам открывает дверь, так же как он сделал это для Марты.

— Лиза, у нас назначена встреча?

Он не выглядит ошарашенным моим появлением. Полагаю, что за свою карьеру он видел разных людей в разном состоянии у себя на пороге.

Он приглашает меня внутрь, и скоро мы оба устраиваемся в его кабинете. Я сажусь на предложенный стул, а не на диван.

Когда он тянется за своей записной книжкой, я говорю ему:

— Я бы предпочла, чтобы то, что я скажу, осталось между нами и не было четко зафиксировано в вашей записной книжке.

Рука доктора Уилсона застывает над его верным инструментом.

— Это профессиональный визит?

В тревоге я напрягаю пальцы рук, лежащих на бедрах.

— Откуда вы знаете Марту Палмер? — я сразу перехожу к делу. Он должен с самого начала понять, что этот сеанс веду я, а не он.

Он не разочаровывает.

— Кого?

Значит, мы играем в эту игру, да? Ему не удается скрыть ни то, как побледнела кожа вокруг его рта, ни то, как он быстро моргает своими обычно отрешенными глазами. Я впервые замечаю, какой отпечаток на него наложила его работа выслушивать других людей и жить их проблемами. И вот что странно: я ожидала, что стану скованнее от напряжения, но вместо этого меня обволакивает успокаивающее чувство контроля, как будто это добрый доктор лежит на диване, а я записываю.

Я спокойно смотрю на него.

— Я видела вас с ней…

— Вы следили за мной? — сейчас он явно раздражен.

— Зачем она приходила?

Он снова овладевает собой, придавая лицу ничего не значащее выражение и расслабленно откидываясь на спинку кресла.

— Я так понимаю, вы поехали к матери и выдвинули ряд очень серьезных обвинений против нее и вашего отца.

— Насколько я помню, это вы посоветовали мне поговорить с ними. Спросить их о том, что на самом деле случилось в тот день, когда произошел несчастный случай.

— И что она сказала?

Он не использует свой блокнот, который обычно помогает ему направлять наш разговор, но это не мешает ему считать, что именно он контролирует ситуацию. Именно он сидит за столом экзаменатора и задает вопросы.

Он сильно ошибается.

— Вы не ответили на мой вопрос о Марте.

Доктор Уилсон какое-то время размышляет над ответом.

— Если вы так настаиваете, то она моя давняя пациентка. И я бы нарушил принцип конфиденциальности, если бы рассказал вам что-то еще, — он барабанит кончиком пальца по бедру, пока его взгляд фокусируется на чем-то. — Как мне кажется, Марта — важный человек для вас. Откуда вы ее знаете?

Я едва не начинаю смеяться. Наглость этого человека поражает.

— Я знаю, что вы сделали. Что вы рассказали моим родителям…

— Что вы живете в месте, о котором они ничего не знают? Да, я сказал им, — он не извиняется. Вытягивает шею, как будто бы для того, чтобы лучше меня видеть. Его взгляд становится мягким. — Обычно я бы не стал вести себя подобным образом. Но не забывайте, что ваш отец — мой друг, которого я знаю на протяжении многих лет. Лиза, как бы я себя чувствовал, если бы что-то случилось, а я не сообщил им, где вы сейчас живете? Они думают, что вы живете у себя дома.

Я не могу осуждать его за преданность. Я боролась с преданностью моим родителям столько лет, зная, что скрываю от них правду о годах, которые я потратила на поиски дома, поиски моего прошлого. Зная, что не верю их рассказам о том, что случилось в детстве.

Доктор Уилсон прерывает мои мысли:

— Ваш отец, естественно, очень расстроился, когда я сказал ему, что вы живете где-то в другом месте. Они нашли вас по вашему новому адресу?

Я опускаю голову.

— Это было некрасиво, очень некрасиво. Наше грязное белье на виду у всего света. Мама наверняка в ужасе. Они обращались со мной как с ребенком. Ну, знаете, отправили к себе в комнату без ужина, пока я не перестану быть такой дерзкой и непослушной.

— И что вы почувствовали?

Я резко поднимаю голову, глядя ему прямо в глаза. Нет, доктор, я не позволю вам устроить мне засаду.

— Джон Питерс. Что вы можете мне о нем рассказать? — его имя само вырывается у меня. На самом деле я не ожидаю, что он что-то знает о бывшем жильце в доме Марты, но ведь не спросишь — не получишь ответа.

Его лицо снова выражает озабоченность.

— Какой Джон? Могу сказать, положив руку на сердце, что я не лечу никого по имени Джон Питерс.

По всей видимости, он говорит правду. Но я не сдаюсь.

— Что вы сказали Марте?

Он беззвучно двигает ртом. Потом произносит:

— Я не понимаю. Что я мог сказать Марте Палмер? — он сдвигает брови.

— Она назвала вас жалким, — я намеренно произношу последнее слово со всем возможным презрением — мне нужно вызвать реакцию этого человека. Но ничего не случается. Его эмоции заморожены. — Сказала, что сломает вас как прутик.

Он отвечает так, как будто не слышал меня:

— Я спрашиваю вас еще раз: почему вы одержимы Мартой?

Я не отвечаю; вместо этого сверлю его ожесточенным взглядом, отчаянно пытаясь найти доказательства того, что он лжет. В его глазах, в его теле, в осанке и положении рук. Но ничего не вижу, кроме человека, заботящегося о моем благополучии. Но верю ли я ему? Эмоции — это его работа. Он заставляет людей копаться в самых разнообразных душевных переживаниях — предательстве, ярости, стрессе, любви, во всем остальном — вот чем он зарабатывает на хлеб. Он лучше других знает, как скрыть эмоции в подобной ситуации.

И тут я кое-что осознаю:

— Так это вы рассказали моим родителям, где я живу?

— У меня нет причин лгать вам.

— Откуда вы знаете, где этот дом?

Он слегка откидывает голову назад.

— Что? Но вы сами сказали мне, Лиза. Вы дали мне адрес.

Я отматываю воспоминания назад, к тому моменту, когда раскрыла ему свой секрет в этой самой комнате. Я правда сказала ему?

— Вы мне не верите? — он ставит меня лицом к лицу с моими сомнениями.

— Верю ли я вам? — я либо засмеюсь, либо заплачу: сейчас подойдут оба варианта. — Вам не кажется, что причина всех моих проблем в том, что я верю своим близким?

Он едва заметно придвигается вперед.

— Нет, не кажется. Я думаю, что человек, которому вы не верите, — это вы сами. Ваши искаженные сны — это результат того, что вы не в состоянии осознать правду о том, что на самом деле случилось с вами в ваш пятый день рождения. Этот Джон Питерс и ваша одержимость Мартой, как мне кажется, — часть вашего нестабильного состояния. И знаете, что еще я думаю?

Его тихий голос будто прижимает меня к стулу, давя своим весом, несмотря на то что я отчаянно хочу вскочить на ноги и сбежать оттуда. Я ничего не говорю. Не могу оторвать от него взгляд.

— Единственный способ примириться с прошлым — это лечь на долговременное лечение. Его я вам предложить не смогу.

От его слов я подскакиваю с такой скоростью, что стул подо мной раскачивается. Мысль о том, что он предлагает, заставляет меня похолодеть, приводит в ярость и смятение, я едва стою на ногах.

Он продолжает сидеть, при этом его голос звучит еще спокойнее, чем раньше.

— Очень скоро вы сломаетесь, Лиза. Я много раз видел такие срывы. Однажды вы обнаружите, что просто не можете встать с кровати. Или будете заниматься своими повседневными делами и вдруг внезапно начнете разваливаться на части. Вы разобьетесь на тысячу кусочков, гадая, сможете ли когда-нибудь снова собрать себя в одно целое. Вам нужно получить помощь сейчас, пока не поздно. Я могу порекомендовать…

Я не даю ему возможности договорить. Образы, которые он нарисовал, — это кошмар, к которому я не могу вернуться. Может, он прав? У меня нервный срыв?

Я жадно тянусь за бутылкой воды на прикроватной тумбочке. Когда прохладная влага смягчает мое пересохшее горло, я понимаю, что мне нужно поесть. Но как я могу есть, когда я так опустошена? Бурлящие мысли и мигающие изображения у меня в голове закручиваются в тугие узлы.

Марта убивает кошку.

Марта с биркой Бетти и в своем лучшем коктейльном платье в стиле пятидесятых.

Марта с доктором Уилсоном.

Доктор Уилсон рассказывает моим родителям мою самую сокровенную тайну.

Ростки марихуаны.

Бетти.

Марта.

Доктор Уилсон.

Папа.

Бетти.

Черный. Черный. Черный.

Оставьте меня в покое. Оставьте. Меня. В покое.

Я сжимаю голову руками, пытаясь избавиться от мучительных образов этой головоломки. Мне хочется рыдать до тех пор, пока я не вывернусь наизнанку. Но что мне это даст? Я почувствую себя полной отчаяния развалиной и буду жалеть себя еще больше. А меня уже тошнит от жалости к себе. От низкой самооценки. Оттого, что я не чувствую себя достойной жить в этом мире.

Я глотаю еще воды. На вкус слегка застоявшаяся, но я следую своему новому правилу проживания в этом доме и не трогаю ничего, в чем не уверена на сто процентов. Если Марта готова отравить кошку, можно быть уверенной, что она будет готова отравить и меня. Возможно, это звучит как слова параноика. Но не может быть никаких сомнений в том, что она бы страшно обрадовалась, если бы меня вывезли из этого дома в деревянном ящике. Без сомнения, так же, как и Джона Питерса, несмотря на то что я не нашла тому свидетельств.

Когда я ставлю бутылку с водой обратно, то снова испытываю странное ощущение боевой готовности. Я чувствую возбуждение. Нет, скорее душевный подъем. Сажусь в постели с осознанием, что родилась заново. Что пришла в мир, который наполнен только красотой. И вот тогда я их и слышу. Голоса.

Как мне кажется, они не похожи на голоса Джека и Марты. Я прислушиваюсь. Голоса отчетливо слышны. Это женщина и дети.

Я сплю? Бодрствую во сне? Я знаю, что нет. Чтобы убедиться в этом, включаю прикроватную лампу. Да, в комнате стало светло. Я прикасаюсь к поверхности письменного стола. Он тверд и неподвижен.

Все это реально, но я все еще слышу голоса из столовой так ясно, как будто они рядом со мной в спальне. Тут я замечаю еще кое-что. Чернота стен становится лучшим цветом на свете, источающим силу и загадку. Как я не замечала этого раньше? Какой это потрясающий цвет. Он имеет полное право находиться в этой комнате. Стены двигаются туда-сюда с ритмичной грациозностью, как будто дышат. Я встаю с кровати и прикладываю руку к стене, которая словно повторяет движения вздымающейся и опускающейся грудной клетки. Она твердая, но обволакивает мою руку, словно мягкий пластик. Как так получается?

Меня предупреждали. Меня предупреждали, что если я продолжу в том же духе, то сойду с ума, и теперь это все-таки происходит. Голоса в столовой и дышащие стены? Я сошла с ума и не знаю, смогу ли найти дорогу обратно в мир без голосов в столовой и без движущихся стен. Дыхание распирает мне грудь, а в это время черный цвет превращается в королевский пурпурный, блестящий, как бриллианты. Мне следовало бы до смерти испугаться; вместо этого я зачарована.

Я переехала в этот дом в надежде, что он заговорит со мной. Теперь это произошло. Он ожил. Я просто не понимаю, о чем он говорит.

Открываю дверь в свою комнату, выхожу на площадку и включаю там свет. Это предупредит Джека и Марту о моих передвижениях, но мне все равно. Снаружи все кажется непропорциональным и искаженным. Лестница такая длинная, что ей место во дворце или на океанском лайнере. Она крутится и вертится, сужается и расширяется, словно в жутком черно-белом немецком фильме ужасов. Стены вдыхают и выдыхают, слышатся всевозможные тихие звуки. Это дом говорит что-то, чего я не слышу. На эти звуки накладываются голоса в столовой; мне нужно спуститься вниз и посмотреть, кто это и что они говорят.

Крепко ухватившись за перила, я спускаюсь по лестнице, аккуратно переставляя ноги, чтобы не свалиться с этих безумных ступенек. Я миную следующий пролет, пока не оказываюсь в самом сердце дома — в прихожей. Дверь в столовую закрыта, но я ясно вижу движение за ней. Ух ты, как волнующе! Я громко смеюсь. У меня есть суперсила.

Тут мое внимание резко переключается на мягкое постукивание шагов позади меня. Я смотрю наверх и вижу, как по лестнице спускается Марта. Ну, не столько спускается, сколько плывет вниз. Она по-настоящему плывет. Это и правда она? Ее большие зеленые глаза внимательно следят за мной. Они пытаются что-то сказать. Велят мне что-то сделать. Но я не понимаю что.

Почему этот дом, эти люди в столовой и глаза Марты не могут выражаться яснее и объяснить мне, что происходит?

Ее голос звучит тихо и по-матерински:

— Ты в порядке, Лиза?

— Да, конечно. Я в порядке.

Я возмущена ее вмешательством. Хочу пойти в столовую и посмотреть, кто там.

— Ты уверена? Ты выглядишь немного взволнованной. Хочешь, я вызову врача?

Этажом выше слышен ворчливый голос Джека:

— Что там происходит?

Марта смотрит вверх. Меня удивляет, что она чувствует себя в своей тарелке посреди всех этих странностей и при этом выглядит в точности как обычная Марта, которую я вижу каждый день.

— Это Лиза.

— Что с ней? Она снова убивает кошек?

Марта невинно смотрит на меня.

— Не груби, дорогой. Некоторое время назад я застала ее, когда она ходила во сне. Но не думаю, что сейчас с ней то же самое. Похоже, у нее какой-то приступ, и она никак не может отпустить мою руку.

Джек сыт по горло всем этим.

— Разве у нас нет номера ее родителей как ближайших родственников? Позвони им, и пусть ее заберут. Хватит терпеть ее бред. Она чокнутая.

Марта снова смотрит на меня и мягко говорит:

— Как нам поступить, Лиза? Позвонить твоим папе и маме?

Я говорю как ребенок, который вот-вот устроит истерику:

— Нет, я хочу знать, кто в столовой.

— В столовой никого нет.

— Есть, есть! Я их слышу!

Я замечаю, что Марта была права. Я действительно вцепилась ей в руку. Своей свободной рукой она берет меня за другую руку.

— Ладно, пойдем посмотрим, кто в столовой.

Мы идем по коридору. Марта отпускает мою руку и открывает дверь.

— Видишь? Здесь никого нет.

Но она ошибается. Здесь кое-кто есть. Вот только не совсем люди. Три стула разгуливают по столовой, в то время как за ними присматривает высокий сервант, наказывая им хорошо себя вести. Я остолбенела. Не могу оторвать от них глаз. Как я могла думать, что столовая — самая невзрачная комната в этом доме?

Марта повторяет:

— Здесь никого нет.

Во входную дверь стучат. Я завороженно смотрю, как мимо нас проходит сервант. Он подходит к входной двери и открывает ее. На пороге стоит женщина. Я ее не вижу, но почему-то чувствую, что это женщина. Потом сервант с женщиной уходят в гостиную. Они разговаривают, и я не слышу, что они говорят. Похоже, так все и должно быть. Но я слышу, что происходит дальше. Из гостиной доносятся крики: раненое животное воет в агонии. Стулья перестают бродить по столовой и жмутся друг к другу в страхе.

Мне все это уже не нравится. Я в ужасе. Моя одежда пропитана потом. Пожалуйста, перестань кричать. Прекрати. Хватит кричать, черт возьми. Но она не перестает.

— Лиза? Лиза? Тебе нужно прийти в себя, — это Марта, которой здесь нечего делать.

Я ослабляю мертвую хватку, которой держу ее за руку, и бросаюсь в столовую. Сворачиваюсь калачиком в углу. Затыкаю уши руками. Крики не прекращаются. Не прекращаются. Не прекращаются. Я дрожу и обливаюсь потом, и тоже не могу это прекратить. В горле у меня сухо, как в пустыне. А крики все продолжаются.

Тут приходит Джек.

— Какого черта тут происходит?

Марта отвечает:

— Я не знаю. У нее какой-то припадок.

Джек резко произносит:

— Тогда вызывай «Скорую».

Марта так же резко:

— Нет, ей не нужна «Скорая». Иди принеси транквилизаторы из своего ящика. Их ей и дадим.

— Транквилизаторы?

Марта злится и хватает его за вырез футболки, жестко прижимая его к себе.

— Да, транквилизаторы. Ты же чертов наркоторговец, верно? У тебя наверняка есть успокоительное где-то в твоей гребаной коллекции.

Крики наконец-то прекращаются, и я снова могу перевести дыхание. Я задыхаюсь от слез.

Джек исчезает. Следующее, что я вижу, это как Марта приседает рядом со мной со стаканом воды и двумя таблетками в руках.

— Выпей это, тебе станет лучше.

— Нет.

— Это поможет.

— Нет, я знаю, что ты делаешь, ты пытаешься меня отравить.

Марта пытается запихнуть таблетки мне в рот, но я выплевываю их на пол и выбиваю стакан у нее из руки.

— Отравить меня, как ты сделала с Бетти, — я рыдаю, — бедной Бетти.

Она обнимает меня.

— Я пытаюсь помочь.

Я поворачиваюсь к ней.

— Хочешь помочь? Тогда расскажи мне, что случилось в этом доме. Так ты можешь помочь.

Она бледнеет.

— Я не знаю, о чем ты говоришь.

— Еще как знаешь, — сурово обвиняю я ее.

Марта смотрит на меня с недоверием. Я слышу, как вращаются шестеренки у нее в голове. Потом ее руки обнимают меня, помогая мне встать на ноги.

— Пойдем, девочка моя, давай отведем тебя в комнату.

Последнее, что я помню, это бирку Бетти, которая качается у ее горла как лезвие палача.

Глава 30

Я разбита и чувствую себя как зомби, лежа на спине в кровати на следующее утро. То есть я думаю, что уже утро, но не могу быть уверена. Я не помню, чтобы я спала. Вспоминаю, как вернулась к себе в комнату. Мне не нужно видеть свое зловещее отражение в зеркале, чтобы догадаться, как я выгляжу. Мешки под налитыми кровью глазами, вялая, безжизненная кожа. У меня болят ноги и руки. Царапины и синяки в странных местах, и во рту пересохло. Похоже на утро после девичника, который вышел из-под контроля, или полумарафона, который следовало отменить из-за жары.

Я начинаю по кусочкам вспоминать вчерашний день. Голоса. Стулья. Сервант в столовой. Все это движется. Крик? Тот же, что и в моих кошмарах. Он звенит у меня в голове прямо сейчас. Я зажмуриваю глаза, пытаясь заглушить этот ужасный, нечеловеческий звук.

Убирайся из моей головы. Вон из моей головы. Вон. Вон. Вон.

Когда звук прекращается, у меня появляется желание свернуться калачиком, превратиться в клубок, который будет все уменьшаться и уменьшаться, пока не исчезнет совсем. Что, черт возьми, со мной происходит? Что-нибудь из вчерашнего вообще реально? Я снова бодрствовала во сне?

Тут я вспоминаю: Марта и Джек тоже были там. Верно? Есть только один способ это выяснить. Я не хочу к ним обращаться, но разве у меня есть выбор?

Придя на кухню, я достаю из шкафа стакан, наполняю его водой из-под крана и подношу к губам. Потом я вспоминаю, что пью воду только из бутылки, которая стоит у меня в комнате, и никогда ничего из этой кухни — на тот случай если Марта сделает со мной то же, что и с Бетти.

Когда я выливаю воду в раковину, открывается задняя дверь, и появляется Джек. Заметив меня, он становится настороженным. Затем ставит два цветочных горшка на плитчатый пол. У меня дрожит рука, когда я ставлю стакан на подставку для сушки посуды. Джек осторожно запирает заднюю дверь. И открыто смотрит на меня с глубоким подозрением, смешанным с отвращением.

— Ты в порядке? — он больше похож на копа, допрашивающего подозреваемого, чем на обеспокоенного хозяина. Я не поддаюсь желанию защитным жестом обнять себя за живот, который сводит судорогами.

— Да, я в порядке.

— Что это было с тобой вчера? — кажется, он неохотно мне сочувствует. По крайней мере, теперь я знаю, что все это происходило в реальности.

Мне нечего сказать, потому что я не знаю ответа.

— Наверное, я была на взводе. Ну, знаешь, плохой день.

— Плохой день? — его брови подскакивают — как и его тон. — Это не…

Но он не успевает закончить фразу. Заходит Марта и прерывает его:

— Не приставай к девушке, она нездорова.

Джек бросает на меня злой взгляд. Может быть, он вынужден так поступать при жене: относиться ко мне враждебно.

— Это одно из оправданий. Но есть и другие.

Марте неинтересны эти оправдания.

— Почему бы тебе не пойти и не подстричь траву или сделать еще что-нибудь в этом роде?

Джеку поручили работу, и он не намерен давать отпор. Теперь я понимаю почему. Я знаю, кто отдает приказы в этом доме. Он сваливает, наблюдая за мной и избегая взгляда Марты. Задняя дверь за ним захлопывается.

Я хмурюсь, глядя на Марту; мне вспоминается, что во время вчерашнего ужасного инцидента я обвиняла ее в чем-то. Но в чем? Как я ни ломаю себе голову, я не могу вспомнить.

Она обеспокоена, но как строгая учительница.

— Что с тобой происходило вчера ночью, Лиза? Ты блуждала по дому в беспамятстве, говорила всякие безумные вещи, предъявляла дикие обвинения. Вела себя как подросток, да еще и напилась как матрос. Дело в этом? Ты пьяница? Или у тебя проблемы с психическим здоровьем?

В этом вихре вопросов я вспоминаю еще кое-что из вчерашнего дня: бирку с именем Бетти на ленте у нее на шее. Но когда я внимательно изучаю ее тонкую шею, ее, конечно, там уже нет. Если она вообще когда-то там была.

— У меня нет проблем с выпивкой или наркотиками, Марта, — мне в голову приходит кое-что другое. Я пристально смотрю на нее. — Мне кажется, или ты пыталась дать мне транквилизаторы?

Она мрачно усмехается.

— Транквилизаторы? Да откуда же я их возьму. Нет, я попросила Джека принести тебе парацетамол.

— Но ты называла Джека наркодилером.

На ее лице появляется слабая натянутая улыбка. Мне кажется, я снова вижу бирку с именем Бетти у нее на шее, но, конечно, это невозможно.

— Ты и правда вчера была не в себе. Мозг — такая хрупкая вещь. Я не психиатр, дорогая, но это похоже на паранойю. Тебе действительно стоит сходить к врачу.

«Например, к нашему общему другу, доктору Уилсону», — едва не вырывается у меня.

— Знаешь что еще, Марта? — упорно продолжаю я. — Ты ругалась с Джеком на чем свет стоит. Материлась так, как будто только что узнала новые ругательства. Марта, которую я знаю, так бы себя не вела.

Марта качает головой.

— Послушай, Лиза, у нас нет предубеждений против людей с психическими проблемами. Это очень распространенный недуг в наши тяжелые времена. Но ты же не можешь всерьез ожидать, что мы с Джеком будем нести за них ответственность. Ты ведь это понимаешь? Понимаешь, о чем я говорю? Неужели справедливо обременять нас своими проблемами, когда тебе явно нужна профессиональная помощь? Тебе будет гораздо лучше у себя дома, — она тянется к моей руке, полагаю, чтобы подбодрить меня таким образом. Меня передергивает.

У Марты кривится рот, когда она видит мою реакцию.

— Поезжай домой, Лиза; вызови врача и поправляйся в обстановке, в которой ты чувствуешь себя комфортно и в безопасности.

Я смотрю ей прямо в глаза.

— Хочешь сказать, здесь я не в безопасности?

Я не даю ей возможности ответить, поворачиваюсь спиной и ухожу. От Марты, которая помогла мне той ночью, когда я бодрствовала во сне, не осталось и следа. Вот что я точно знаю: настоящая Марта — это та высокомерная, жестокая женщина, которую я видела с доктором Уилсоном. Женщина, которая ходит с высоко задранным носом и презрительно смотрит на мир. Я видела ее в кофейне на главной улице, когда она разговаривала с доктором Уилсоном, как будто он грязь у нее на подошве.

Все, что я могу сделать, — это быть начеку и попытаться держаться на шаг впереди Марты с ее кошмарами, которые она может мне уготовить. Что бы она ни сделала, ничто не заставит меня покинуть этот дом.

Наверху я закрываю за собой дверь и готовлюсь к выходу. Достаю одну из бутылок с водой, которые спрятала в гардеробе. Долго и жадно пью, пытаясь прояснить мысли.

Внутри меня словно поселился монстр. То яркое чувство — словно я могу ходить по воде, и мир прекрасен, — которое у меня было вчера, теперь проявило свою обратную сторону. Я уже не на седьмом небе, а в тревоге и депрессии.

Я иду по центральной улице, но она как будто превратилась в беговую дорожку, потому что, похоже, я так никуда и не продвинулась. Как это возможно? Я чувствую, что мои ноги идут, одна ступает впереди другой, но когда я оглядываюсь вокруг, то понимаю, что так и не отошла от станции метро. Паника нарастает и нарастает. Мои нервные окончания — это крошечные электрические точки, которые бьют мою кожу током. Яркие цвета вокруг растворились, их сменил лишь один цвет — цвет мрачных теней. Эти мрачные тени колеблются, движутся, качаются. Я чувствую, как люди смотрят на меня. Мои губы двигаются. Я что-то говорю? Улица такая уродливая, что мне срочно нужно сбежать, но мои ноги меня не слушаются. Может быть, человек, похожий на меня, заслуживает находиться в таком неприятном месте?

Я не контролирую себя. Пожалуйста, помогите мне. Кто-нибудь, пожалуйста, помогите мне. Доктор Уилсон был прав. Я разваливаюсь на части.

Чья-то рука касается моего плеча. Я не вздрагиваю и не подскакиваю от испуга (какая глупая фраза!), но останавливаюсь. Дело в том, что я знаю, чья это рука. Когда-то она успокаивала меня, позволяла чувствовать себя в безопасности. Заставляла меня на время забыть обо всех своих проблемах.

Я поворачиваюсь и встречаюсь взглядом с Алексом. В отличие от того, что меня окружает, он в ярких цветах.

Он шокирован моим видом. И я его не виню. Вероятно, я выгляжу как страшная развалина: чудовище из фильма ужасов с короткими волосами и огромными выпученными глазами.

— Лиза, послушай меня, — он говорит медленно, словно я идиотка. — Я отведу тебя в кафе через дорогу. Закажу тебе двойной эспрессо. Ты выпьешь его. А потом ты должна рассказать мне, что случилось.

Я не отвечаю, позволяя ему отвести меня в кафе и усадить за столик в глубине зала. Я пью кофе, и кофеин в нем начинает действовать в полную силу, что помогает мне выйти из этого мира, который я не могу контролировать.

— Что происходит? — его лицо выглядит таким озабоченным, что я хочу положить голову на стол и заплакать.

— Я не знаю. Не очень хорошо спала прошлой ночью, — я поправляю себя: — Я сходила с ума, — не рассказываю ему о странном вчерашнем инциденте. — Я так устала. Так устала.

Он кладет свою ладонь на мою безжизненную руку.

— Почему бы тебе не поехать ко мне домой и не прилечь…

— Нет. Я не могу этого сделать. Я должна вернуться в дом, — я пытаюсь встать, но давление его руки удерживает меня на месте.

Он смотрит на меня пронзительным взглядом.

— Ты что-то принимаешь?

Я знаю, что он имеет в виду: то, что покупают на улице, а не по рецепту врача.

— Это дерьмо меня не интересует, — я кладу сумку на колени. Выуживаю оттуда свои таблетки, и мое лицо горит от унижения, потому что сейчас он узнает еще одну мою позорную тайну.

Я держу флакон с таблетками как ручную гранату.

— Ты хочешь правду, так вот она, — выпаливаю я. — Это антидепрессанты. Я принимаю их с тех пор как… — я захлопываю рот: не хочу, чтобы он узнал об инциденте (он же — попытка самоубийства). — Уже какое-то время. Принимаю их по необходимости.

— От них должны расширяться зрачки, как сейчас?

Я хочу заорать на него, но мой голос так же слаб, как и я сама.

— Откуда, черт возьми, мне знать? — мой тон наливается сарказмом. — Перед тем как я их принимаю, я не разговариваю с ними и не прошу рассказать мне все тонкости их работы.

Почему я так ядовита с Алексом? Он всего лишь хочет помочь мне.

Его рука соскальзывает с моей, и он смотрит мне в глаза прямо и открыто.

— Когда я увидел тебя у станции метро, ты ходила туда-сюда и бормотала снова и снова: «Где они? Где они?»

— Думаешь, я схожу с ума? — только Алекс из всех, кого я знаю, может сказать мне правду.

Он наклоняется ближе.

— Я думаю, тебе нужно вернуться к врачу и попросить его изменить либо дозу лекарства, которое ты принимаешь, либо само лекарство.

— Ты мог бы полюбить такую женщину, как я? Полюбить по-настоящему? — я не знаю, откуда взялись эти слова; я определенно не собиралась их произносить.

— Хочешь честно? — он не колеблется.

Я киваю и молюсь. Последнее, что мне сейчас нужно, это чтобы меня отвергли.

— Я не могу сейчас думать о любви. Это банально по сравнению с тем, что с тобой происходит. Что я чувствую, так это страх за тебя. Я боюсь, что тебя затягивает в бездонную яму, из которой ты никогда не выберешься. И я чувствую себя виноватым.

— Почему? — мои слова звучат как тихий крик.

Он поднимает руки, как будто сдается.

— Если бы я не сообщил тебе информацию об этом Джоне Питерсе, то, может быть, — ну вдруг? — ты бы собрала свои вещи и уехала из этого балагана. Там для тебя небезопасно.

— Я знаю, что выгляжу, наверное, как персонаж из «Шоу ужасов Рокки Хоррора», — тут мы позволяем себе слегка улыбнуться, — но без тебя я бы никогда даже не приблизилась к правде. А я к ней приближаюсь, поверь мне.

Он сжимает губы и нахмуривает лоб. Я знаю это выражение: он раздумывает, рассказать мне что-то или нет.

Я в нетерпении наклоняюсь ближе к нему.

— Если ты узнал что-нибудь еще, что угодно, не скрывай это от меня.

— Хорошо. Я выяснил кое-что еще.

— Что?

— Я скажу тебе, но только после того, как ты поедешь ко мне и отдохнешь.

Глава 31

Я никогда не думала, что Алексу по душе эмоциональный шантаж, но вот я захожу в его съемное жилье. Это квартира с садом, расположенная в одном из викторианских домов в двух шагах от рынка Кэмден. Однажды я здесь уже была — в ту ночь, которая началась так многообещающе и закончилась так ужасно.

Он ведет меня прямо в свою спальню. Там все на своих местах: книги — на полках, коврик — у кровати, постель аккуратно заправлена, шкаф закрыт, и на его дверцах не висит одежда. Мое внимание привлекает кое-что на стене.

Меня тянет туда как во сне.

— Как ты это сделал?

На стене висят два листа размером с постер, а на них английский перевод текста со стены в моей комнате.

Алекс выглядит смущенным, слегка сконфуженным.

— Одна из секретарей в офисе — спец по технике. Она в мгновение ока их изготовила.

У меня екает сердце. Я так рада снова увидеть этот текст. Мою надежду на спасение. То, за что я мысленно держусь в моменты сомнений, которые повторяются все чаще.

— Они покрасили мою комнату в черный цвет, — наконец-то признаюсь я Алексу.

— Что? — он подходит и встает рядом со мной, игнорируя слова на стене и не сводя с меня глаз.

— Джек сказал, что Марта велела ему это сделать. Я пилила его, чтобы он починил световой люк, что он и сделал. Но он и комнату покрасил в черный цвет. Именно она велела ему это сделать, — более спокойным голосом я добавляю: — Марта также убила кошку твоей тети Пэтси.

Алекс выглядит озверевшим, как будто хочет кому-то врезать.

— Лиза, ты не можешь вернуться в этот дом. Эти люди опасны.

Я огрызаюсь:

— Разве ты не понимаешь? Я никогда не стану нормальной…

— Да кто, черт возьми, нормален? — он по-настоящему разозлился и не боится это показать. — Что вообще значит слово «нормальный»? Это чертов миф, вот что это такое. Знаешь, что однажды мне сказала бабушка? «Вы, молодые люди, думаете, что должны быть счастливы все время». Она была права. Жизнь полна взлетов и падений. Чем быстрее мы привыкнем к этому, тем быстрее мы сможем приспособиться к своей жизни.

Я грустно смотрю на него, и огонь во мне гаснет.

— Мой единственный взлет был тогда, когда я встретила тебя. Кроме этого были падения, падения и снова падения, — голос у меня ломается от горя. — Я больше не могу так жить. Только разгадка тайн этого дома может мне помочь.

Я пошатываюсь. Алекс ловит меня.

— Сейчас поспи, поговорим позже.

Аккуратно заправленная кровать словно засасывает меня. Я чувствую, как подо мной прогибается матрас. Теплое тело Алекса прижимается ко мне. Будучи почти в панике — боясь, что он может исчезнуть, — я обхватываю его, прижимаю голову к его груди и держусь за него очень крепко, что означает, я не хочу отпускать его никогда.

Он успокаивает меня поцелуем в макушку.

— Ни о чем не думай, дорогая, просто засыпай.

Я не думаю о шарфе, просто засыпаю. Мое тело расслабляется. Густой туман в моей голове рассеивается.

Сон.

Сон.

Со…

Я просыпаюсь в темной комнате. Ощущаю тревогу и панику. Я не знаю, где я нахожусь. Тут я вспоминаю. Я не чувствую тела Алекса.

Именно его успокаивающий голос помогает мне прийти в себя:

— Ты наконец-то вернулась в страну живых?

Алекс сидит в кресле, вытянув ноги. Оно в современном стиле и напоминает мне закрывающийся цветок тюльпана.

— Подними, пожалуйста, жалюзи.

Пока он выполняет мою просьбу, я вылезаю из постели. Встаю. Делаю пару шагов, чтобы убедиться, что твердо стою на ногах. Я подхожу к тексту на стене. Сажусь перед ним, скрестив ноги. Алекс делает то же самое. Я не могу не заметить, что он в своих фирменных непарных носках: один красный с летучими свиньями, другой белый с пингвинами.

Я чувствую себя не очень хорошо, но уже лучше, словно я — это снова я.

— Пожалуйста, расскажи мне, что ты узнал.

— Я начал разузнавать про Джона Питерса. Раскапывать информацию о нем. Он был известным хирургом-травматологом.

— И что это значит? — я напрягаю спину в нетерпении.

Он опирается локтями на колени и подпирает подбородок руками, при этом в его взгляде читается внимательность.

— Одна из клиенток моей фирмы работала хирургом-травматологом. Она воспринимала себя скорее как специалиста по лечению критических состояний, как кого-то расторопного, кто способен быстро оценить ситуацию и начать лечение пациента с множественными травмами. Жертвы страшных нападений, автокатастроф и тому подобное.

Он откидывается назад.

— Джон Питерс преподавал в крупной университетской клинике. Удивительно, но после того, как он переехал обратно в дом и снял комнату у Марты Палмер, он уволился с работы.

— Зачем ему это делать?

Он пожимает плечами.

— Жаль, что у меня нет волшебного шара, чтобы видеть прошлое. Может быть, работа взяла свое. Наверняка он видел вещи, которые обычному человеку не хотелось бы видеть никогда, — он щурится. — Что-то из этого оживило твои воспоминания?

Если бы только Алекс был в доме вчера вечером, когда дверь моей памяти распахнулась. Мне плевать на мнение других людей: я знаю, что так оно и было. Если бы я уже тогда знала все это, то, возможно, увидела бы и Джона Питерса и начала бы догадываться, кем он был. Как он связан со мной. Чувство, которое растет во мне, вероятно, описывается фразой «готова закричать от досады».

Но я не кричу.

— Что еще ты узнал?

— Его жену звали Элис. Она была домохозяйкой. В первой части письма, — он указывает на нее на стене, — он описывает жену как «красивую и хрупкую». Больше я о ней ничего не выяснил.

— А как же его сын и дочери?

Алекс вздыхает. Мне жаль его, я доставила ему столько хлопот.

— Наверное, я могу узнать о них побольше. Ну, их имена, где они учились…

— Почему ты говоришь «наверное»? — в его тоне сквозит нежелание это делать.

Он опирается руками на пол и поворачивается ко мне лицом.

— Дело в том, Лиза, что я думаю, ты не в порядке. Твое поведение, с тех пор как ты появилась у тети Пэтси, как и вчера на центральной улице, — было странным. Господи, ты бродила вокруг станции метро и говорила сама с собой.

Я злюсь на него и даю ему знать об этом.

— Кем ты себя возомнил? — я вскакиваю на ноги. — Следишь за моим поведением? Единственное, что со мной не так, так это то, что люди, которые утверждают, что любят меня больше всего, скрывают от меня мое прошлое. Это они нуждаются в медицинском лечении.

— Тебе нужно злиться не на твоих родителей, а на твоих арендодателей. Господи, Марта и Джек покрасили твою комнату в черный цвет, — похоже, он хочет устроить кому-то хорошенькую взбучку. — Они убили кошку тети Пэтси и, я подозреваю, сделали кучу других вещей, о которых ты мне не рассказала, — мои глаза выдают чувство вины. — Я знаю, что твои родители пытались забрать тебя домой.

Это меня удивляет.

— Откуда ты это знаешь?

— Тетя Пэтси видела, как все это происходило, удобно устроившись в гостиной у окна с тюлевыми занавесками. — Тут он умоляет: — Не возвращайся туда. Это уже не просто странно и жутко, а чертовски опасно.

Я несговорчива.

— Пусть делают что хотят. Единственное условие, при котором я уеду из этого дома, это с правдой под руку.

Я брежу и не могу остановиться. На самом деле я не хочу останавливаться. Все против меня, а теперь и Алекс, мой любимый Алекс, тоже. Я должна была догадаться. Разве не это происходит со мной все время? Я привязываюсь к человеку, а он меня подводит, черт побери. Слезы бегут у меня по лицу. Я игнорирую их так же, как игнорирую Алекса, который подскакивает на ноги, каким-то образом почувствовав, что я ухожу. Напряженное выражение его лица говорит мне, что он этого не хочет.

Я подхватываю сумку, распахиваю дверь. И тут меня останавливают его спокойные слова.

— Ты напоминаешь мне брата. Он так долго отказывался принимать нашу помощь и помощь других людей. Тех, кто мог бы помочь ему выздороветь. Он дошел до стадии, когда было уже почти слишком поздно. Если ты будешь продолжать в том же духе, Лиза, я боюсь, что для тебя станет уже слишком поздно, и пути назад не будет.

Я с ужасом осознаю смысл его предсказания. Вижу, как глотаю водку и таблетки, как ребенок на своем пятом дне рождения, которому все разрешено. Вижу себя в больничной палате, выкрашенной в белый цвет от пола до потолка. Слышу звук маминых рыданий — рыданий призрака, который не может обрести вечный покой. Вижу доктора Уилсона, который настаивает, что я «разваливаюсь на части». Марту с биркой Бетти, которой она гордится, как самой ценной вещью. Вижу себя маленькую на заднем сиденье машины, смотрящую на дом с ключом внутри круга, а клеймо каменщика тем временем становится все меньше и меньше.

Я закрываю дверь.

Глава 32

Прохладный воздух снаружи снова выводит меня из равновесия. Я словно пьяная. Я дезориентирована, не знаю, как добраться домой. Так вот как я воспринимаю этот дом? Как свой? Нет, дом — это место, где ты чувствуешь себя в безопасности, где не боишься уснуть ночью. И точно не то место, где стены комнаты выкрашены в глянцевый черный. Если, конечно, ты не гот.

Я останавливаюсь на первой же автобусной остановке. Автобус подъезжает несколько минут спустя, и как только я захожу в него, то понимаю, что он идет не в том направлении и не по той дороге. Выйдя на улицу, я бреду и бреду без цели. Я еле тащу ноги, и прохожие смотрят на меня. Некоторые из них любезно спрашивают, в порядке ли я. Почему англичане спрашивают, все ли с тобой в порядке, когда очевидно, что нет?

Я поворачиваю за угол и узнаю это место. Это Кэмден-Хай-стрит. Замечаю желтый огонек службы такси. Женщина за металлической решеткой, жующая бургер, спрашивает, куда мне нужно. Услышав ответ, она велит мне присесть и подождать пять минут, пока кто-то не подойдет.

Тут появляется дородный водитель средних лет, который звенит ключами от машины и улыбается мне. Мы выходим на улицу, и я сажусь на заднее сиденье, но падаю на бок, когда машина отъезжает. Водитель смотрит на меня через плечо. Он обеспокоен.

— Вы в порядке?

— Нет. То есть да.

— Вы не пьяны?

Если бы моя проблема была в алкоголе, ее было бы легче решить.

— Нет, я не пьяна.

Он, наверное, беспокоится, что меня стошнит у него в машине. Когда становится ясно, что я не испорчу автомобиль, он оживляется, из него льется непрерывный поток болтовни о том, как ужасны пробки, какие велосипедисты гады, как жесток Лондон и как он сыт по горло клиентами, которые сбегают, не заплатив.

Я хочу, чтобы он замолчал, но сказать об этом такому дружелюбному человеку было бы невежливо, поэтому я молчу. Я начинаю узнавать улицы в окне такси и чувствую огромное облегчение. Он сворачивает на дорогу, и мы останавливаемся.

Я говорю ему:

— Чуть дальше, возле белого фургона.

Мы подъезжаем к дому с клеймом каменщика. Водитель поворачивается ко мне.

— С вас десять с половиной фунтов. Пусть будет десять.

Я нахожу свою сумочку. Вот черт! У меня всего пять фунтов и мелочь… Надо было ехать на «Убере», где плата за проезд снимается с моей кредитки.

— У вас нет денег, — это не вопрос, а утверждение.

— Есть.

Он раздраженно кривит рот и с нетерпением протягивает руку.

— Но не с собой. Подождите минутку, я зайду в дом и принесу их.

Он закатывает глаза.

— О нет, только не еще одна такая же…

Я вылезаю из машины. А есть ли у меня дома наличные? Однако это уже не имеет значения. Когда я делаю первые неуверенные шаги к дому, он уезжает без причитающихся денег.

Я целую вечность иду по подъездной дорожке. Останавливаюсь перед домом и смотрю на него, особенно на клеймо каменщика на стене, которое и привело меня сюда. В этом доме столько секретов. Ему за столько нужно ответить. Но если моя голова разорвется на мелкие куски, то я могу так и не узнать, что это за секреты, а мое время на исходе. Нужно еще немного постараться, и я достигну цели. Я в этом убеждена. Я не могу позволить себе сломаться. Это мой последний шанс выяснить правду, и ничто меня не остановит.

Когда я захожу в дом, мне кажется, что Марты и Джека нет. Внутри тихо. Я зову каждого по имени, чтобы удостовериться, а затем иду на кухню. Холодильник разделен на мою половину и их. Моя половина пуста: кто знает, что Марта может сделать с моей едой после того случая с Бетти. Я краду немного еды у них. Я не хочу есть, даже мысль о еде вызывает тошноту, но все равно делаю гигантский сэндвич с ветчиной, мажу на него майонез, нахожу маринованные огурцы и другие продукты, чтобы приправить сэндвич. Сажусь есть в столовой, где во время моего приступа бегали стулья и сервант, и насильно засовываю еду себе в глотку. От этого у меня кружится голова, но я немного прихожу в себя. Я ничего не ела, и добра мне это не принесло. Еще я стырила у Джека банку пива, и от него тоже стало легче.

Тут я осознаю: Джека и Марты нет дома. Это мой шанс. Или, может быть, они где-то прячутся, но я собираюсь воспользоваться шансом в любом случае.

С пивом Джека в руке я захожу в гостиную и встаю в угол, пытаясь почувствовать телом вибрации — или можете называть их как хочется. Я зажмуриваю глаза и пытаюсь почувствовать прошлое. Потом открываю глаза. Вспоминаю, как «сервант» пришел сюда с «женщиной, которая звонила в дверь». Это безумие, конечно. Но в то же время это правда. Вот где кричала женщина на праздновании моего пятого дня рождения. Я в этом уверена. Я выхожу из гостиной и пробую открыть дверь в утреннюю комнату. Но она заперта. Подумываю о том, чтобы выбить ее, но не уверена, что у меня хватит на это сил.

Я поднимаюсь на средний этаж и пытаюсь открыть все двери подряд. Комната, которая служит кабинетом Джека, открыта, и я захожу. Еще до того как я переступаю порог и вижу кавардак, я понимаю, что здесь для меня нет ничего интересного. Их спальня по соседству заперта. Но у Марты есть своя личная комната, и она, на удивление, не заперта.

В комнате задернуты шторы. Она похожа на пещеру Аладдина с этой одеждой, париками, духами, косметикой и фотографиями Марты в молодости, когда она была невероятно очаровательной и обожаемой мужчинами. На этих фотографиях она источает силу. Гипнотизирует и завораживает даже на самом простом снимке, не говоря уже о постановочных. Не знаю почему, но я заглядываю под ее кровать и сразу же жалею об этом. Я знаю, что это не по-настоящему, но на меня уставились глаза мертвой мыши. И я слышу крики. Здесь кричала женщина? Дети? Мужчина?

Внезапно в комнате начинает пахнуть канализацией. Я чувствую у себя на шее руку невидимого душителя. Я задыхаюсь. Не могу вдохнуть. Все вокруг качается. И исчезает. Это не по-настоящему. Все это не по-настоящему. Я встаю и выхожу из комнаты. На площадке я прислоняюсь к стене, задыхаясь и чувствуя мороз по коже. Что там случилось? Имеет ли личное королевство Марты отношение к моему прошлому? Может, мне стоит вернуться… Я снова подхожу к двери, на этот раз с трепетом. Тянусь к ручке… И отдергиваю дрожащую руку назад. Я боюсь возвращаться туда. Очень боюсь.

У меня появляется идея. Я бегу в столовую. Пытаюсь воссоздать в голове вчерашний танец стульев. Потом я представляю, как во входную дверь стучат и сервант идет открывать. Я слышу крики из гостиной и спешу наверх, где заставляю себя зайти в комнату Марты. Я сжимаюсь от страха, опять испытываю ужас. Закрываю глаза.

Вспоминай. Вспоминай. Вспоминай.

Мышиные глаза. Женщина. Женщина у двери. Дети. Мужчина. Крики. Я выбегаю из комнаты и захлопываю дверь; меня почти физически тошнит. Что-то плохое случилось в этой комнате. Что-то ужасное. Я не могу вспомнить, но знаю, что там что-то случилось. Что-то страшное, что сломало мне жизнь, загубило ее еще до того, как она началась. Я сажусь на лестницу, которая ведет ко мне в комнату, и пытаюсь все обдумать. Но в голове пусто.

Слышу, как отпирается входная дверь. Уверенные шаги в коридоре. Аромат духов Марты с пряным яблоком, приглушенные скрипы и стоны старого дерева сообщают о том, что она поднимается по лестнице. Я застываю как вор, пойманный на месте преступления.

На Марте джинсы, я впервые вижу ее в них. Черные, наверное дизайнерские, очень обтягивающие, чтобы подчеркнуть каждую линию, изгиб и мышцу. Я не вижу, на ней ли лента с биркой Бетти, из-за блузки с высоким воротничком. Интересно, знает ли она, что я в курсе?

— Надеюсь, у тебя была возможность сходить к врачу по поводу… — произносит она тихим голосом, но не заканчивает фразу. Ей и не нужно этого делать, мы обе знаем, о чем она говорит.

— На что у меня точно было время, так это подумать о той сцене, которую я видела внизу. В столовой, — говорю я, а ее зеленые глаза слегка прикрываются, — и у входной двери.

— Я беспокоюсь о твоем психическом здоровье, — с жалостью произносит она.

Я выжата как лимон; тем не менее мне удается откуда-то взять силы и встать на ступеньку, чтобы посмотреть на нее сверху вниз.

— Вчера, когда случилось то, что случилось, — произношу я с чувством, — все казалось нереальным — кроме одного.

Ей любопытно:

— О чем ты говоришь?

— Теперь я вспомнила. У входной двери был человек. Ты знаешь, кто это был?

Марта снова заливает мне о том, как «ей жаль», но на этот раз фокус не пройдет:

— У тебя галлюцинации. Тебе нужна помощь.

Я лишь качаю головой в ответ на ее обвинения.

— Это была ты. Я видела тебя у входной двери, Марта.

В эту ночь я завязываю ногу тремя узлами, потому что беспокоюсь из-за того, что может случиться, если я буду бодрствовать во сне и выйду из комнаты. Где я могу оказаться. Из-за черной краски стены и пол сливаются друг с другом. Я в облаке темноты. Точно парю на кровати в ночи. Я хочу спать, но боюсь закрыть глаза, боюсь криков из моих кошмаров, которые наверняка станут моими собственными.

Марта не только пытается выгнать меня, но и каким-то образом связана с моим прошлым. Связана с моими кошмарами, вызванными тем, что случилось в этом доме.

Мне нечего бояться. Дверь закрыта на цепочку, к ней прижат стул. Я закрываю глаза. Делаю дыхательные упражнения под новый набор слов:

«Это была ты. Я видела тебя у входной двери, Марта».

«Это была ты. Я видела тебя у входной двери, Марта».

Глава 33

Я просыпаюсь от звука машин, резко подъезжающих к дому. Утреннее солнце ярко светит сквозь люк в крыше. Интересно, кто это приехал? С тех пор как я сюда въехала, здесь были только мои мама и папа, которые пытались заставить меня вернуться домой. Возможно, при других обстоятельствах я бы встала и посмотрела, кто это. Но это не другие обстоятельства, и меня это не волнует. Дверь машины хлопает. Слышатся голоса. Я узнаю один из них: это папа.

Боже, дай мне сил.

Неужели мне не все равно? Я вымотана, изнурена, у меня закончились силы. Я переворачиваюсь в попытке снова заснуть. Но мне мешает стук в дверь.

— Проснись, проснись, к тебе гости, — это Джек.

— Скажи им, чтобы уходили.

И ты тоже можешь валить.

Но он не валит, поэтому я вынуждена развязать ногу, встать и открыть дверь.

Он выглядит серьезно. И как-то встревоженно.

— Тебе лучше спуститься, пока они не пришли и не забрали тебя. Я бы на твоем месте взял с собой сумку.

Зачем мне сумка? Меня охватывает страх. Мой отец привел полицию. Я с тревогой пытаюсь вспомнить, делала ли что-нибудь противозаконное в последние пару дней, когда все стало разваливаться на части, но у меня не получается ясно мыслить. Если да, то мне понадобится поддержка Алекса, но я не хочу звонить ему, потому что он может подумать, что это еще одно доказательство того, что мне нужна серьезная профессиональная помощь.

Я надеваю кое-какую одежду, не заботясь о том, что Джек может на меня глазеть. Следую его совету и перекидываю рюкзак через плечо. Я с трудом стою на ногах, так что он предлагает мне опереться ему на руку. Мне следовало бы сказать ему, чтобы он засунул свои хорошие манеры в одно место, но вместо этого я принимаю его руку с благодарностью. Не могу отказать Джеку, когда он ведет себя так по-джентльменски.

Он помогает мне выйти из комнаты, и я тащусь за ним, как заключенный в кандалах. Тут мне приходит в голову одна мысль: это не полиция, потому что тогда Джек трясся бы как лист марихуаны на сильном ветру, беспокоясь, что его тайный огородик будет обнаружен. Это кто-то другой. Кто-то другой вместе с моим отцом.

— Кто это?

— Сейчас увидишь.

Когда мы добираемся до прихожей, я замечаю там моего отца. Марта читает какие-то документы. А рядом с ней стоит доктор Уилсон. Марта пожимает плечами и отдает документы моему терапевту, который засовывает их в картонную папку. Мой мозг бурно работает. Зачем им эти документы? Что там написано? И вдруг на меня обрушивается ужас осознания. Я понимаю, к чему все это.

Я не помню своих движений. Но бросаюсь на доктора Уилсона, пытаясь ударить его ногой, а Джек удерживает меня.

Я сама удивлена тем, как громко возмущаюсь.

— Я никуда не поеду, и вам меня не заставить.

Папа включает свой отцовский тон.

— Послушай, Лиза, это всего на несколько дней, пока тебе не станет лучше, — он обращается к Уилсону: — Это очень хорошее место, правильно?

Я вырываюсь из хватки Джека. Складываю руки на груди.

— Вы зря тратите время. Я никуда не поеду.

Голос отца смягчается в попытке убедить меня:

— Ну, боюсь, у тебя нет выбора. А теперь давай не будем терять время.

— Я не поеду. Ты не можешь меня заставить.

Тут Марта все объясняет:

— Он прав, у тебя действительно нет выбора. Они все делают по закону. Доктор Уилсон подписал бумаги. Я только что прочитала их от твоего имени.

Я поворачиваюсь к ней с горящей в глазах ненавистью.

— Я знаю, что ты в этом замешана. Я видела тебя у двери.

— Конечно, ты видела меня у двери, — бросает она в ответ. — Это мой чертов дом.

Тут я обращаю внимание на какое-то движение за входной дверью. На подъездной дорожке стоят две машины и карета частной «Скорой помощи». Рядом с машиной «Скорой помощи» ошиваются два парня в зеленой униформе санитаров.

Я просто взрываюсь. Гнев возвращает меня к жизни.

— Ты засовываешь в психушку свою собственную дочь? Неужели? Поверив словам доктора Франкенштейна?

Папа старается изо всех сил:

— Мы все видели доказательства того, что ты не в порядке, моя дорогая, и, как я понимаю, твои домовладельцы тоже. Тут нечего стыдиться, ты просто нездорова, вот и все, — он выглядывает за дверь. — Господа, помогите мне, пожалуйста.

Двое мордоворотов в зеленом заходят в дом. Я дерусь, но это неравная борьба. Джек им помогает. Так держать! Но, похоже, он не в восторге от всего этого. Один из санитаров берет меня за костлявые запястья, в то время как другой хватает за лодыжки, меня выносят и аккуратно помещают в заднюю часть машины «Скорой помощи». Внутри есть ремни, но, к счастью, они их не пристегивают.

Доктор Уилсон, этот урод, трусливо уезжает прочь, а папа кричит водителю «Скорой помощи»:

— Я поеду за вами на машине.

Двери закрываются. Но я не могу уехать. Они забирают меня из моего дома. Забирают. Я в бешенстве оттого, что даже не могу поднять голову, чтобы увидеть, как дом исчезает вдали. Не вижу свой талисман правды: клеймо каменщика с особенным для меня ключом внутри.

— Хотите успокоительного? — спрашивает один из моих надзирателей.

— Отвали.

Он не обижается. Полагаю, его этому научили.

Машина «Скорой помощи», громыхая, долго катится по дороге, но сколько времени она едет, я не знаю. Когда она наконец останавливается и двери открываются, то я понимаю, что мы за городом. Мы остановились перед зданием, похожим на загородный отель, но вполне очевидно, где мы находимся на самом деле. Здесь ходят медицинские работники, и сидят на солнце пациенты. Пока что я побуду покладистым заключенным, потому что это даст мне больше возможностей сбежать позже, хотя и непонятно, как именно. Они не привезли бы меня туда, откуда можно свободно уйти. Они не дураки. Но кто на самом деле привез меня сюда?

Я поддерживаю внутри себя ярость. Она дает мне силы думать. Очевидно, это была идея моего отца. Он хочет, чтобы я навсегда покинула этот дом, чтобы я не узнала, что там произошло. Но почему?

Он просто беспокоится о моем здоровье? Пытается спасти меня от ужасной правды? Я с ужасом думаю о последнем вопросе — не хочу, чтобы он оказался правдой. Но заставляю себя подумать о нем.

Или он сам в этом замешан?

Мамы тут нет: полагаю, ее совесть не позволила ей участвовать в этом принудительном помещении на лечение. И это притом, что ей хватает совести скрывать от дочери правду, которая ей известна. Доктор Уилсон — папин услужливый помощник. Значит, он оказывает старому другу гадкую услугу? Или он тоже замешан? Его отношение ко мне изменилось, когда я сказала ему, что живу в свободной комнате в том самом доме.

Меня регистрируют на ресепшене и провожают в мою «комнату», которая выглядит как тюремная камера с красивым дизайном. Улыбчивая медсестра говорит мне, что я могу чувствовать себя здесь как в гостинице и приходить и уходить, когда мне заблагорассудится. Это полная ложь. Дверь закрывается на электронный замок, а один взгляд на окно дает понять, что хотя на нем и нет решетки, она могла бы там быть. Стекло выглядит ударопрочным, а замки такие надежные, что самый искусный грабитель не сумел бы их взломать.

— Это отличное место для отдыха, — торопливо произносит папа, держа руки за спиной; он почти не смотрит на меня. — У тебя есть свой собственный телевизор с кучей спутниковых кана…

— Почему ты так со мной поступаешь? — я обрываю его дурацкую речь. Кому какое дело до того, сколько каналов у телевизора. — Хватит говорить об этом месте, как будто это пятизвездочный курорт.

Он так и не смотрит мне в глаза. Конечно, виноватым людям это сложно.

— Я хочу уехать отсюда. Немедленно.

Будто я ничего и не говорила. Я теперь еще и невидимка?

— Ты останешься здесь, пока не поправишься.

— Посмотри на меня, — ору я так, как будто это я родитель, а он ребенок.

Лучше бы я об этом не просила, потому что он смотрит на меня с выражением лица человека, который только что узнал, что умирает.

— Я люблю тебя. Все, что я когда-либо делал для тебя, я делал из любви.

Огорошив меня, он направляется к двери. Я не сомневаюсь в его полных боли словах. Не сомневаюсь в его правде. Но мою правду рассказать он отказывается. Он скорее запрет меня, чем поможет мне. Как он может так поступать? Он лишился всякого права называться моим отцом.

Когда он уходит, «надзиратели», как я называю их про себя, в первый раз пытаются накачать меня наркотиками. Наверное, это транквилизаторы, так что сопротивляюсь я вяло. Я выпиваю мутный напиток, но кладу таблетки под язык, чтобы выплюнуть, когда они уйдут. Я не виню здешний персонал. Честно говоря, при нормальных обстоятельствах я бы не стала винить ни отца, ни доктора Уилсона. Я знаю, как странно вела себя, с тех пор как узнала, где находится дом. Да и до этого. Но я здесь не из-за странного поведения. Я здесь потому, что они хотят помешать мне добраться до правды. Когда медсестра уходит, я чувствую, что хочу спать, и ложусь. На самом деле мне хорошо. Заговорщики не зашли бы так далеко, если бы не беспокоились, что скоро я выясню правду.

И тут меня осеняет то, чего я не заметила раньше. У меня перехватывает дыхание. В первый раз, когда папа с мамой пытались увезти меня из дома, как папа узнал, где именно я живу в доме у Марты и Джека?

Меня будит резкий стук в дверь. У меня во рту кислый привкус, и язык словно опух. Что бы ни было в мутном напитке, оно выполнило свою функцию. Я подозреваю, что задача таблетки, которую я якобы выпила, была в том, чтобы притупить мои ощущения, вогнав меня в состояние зомбиподобного оцепенения, при котором я пошла бы на контакт. Слава богу, я ее не приняла.

Никакие лекарства не могут заставить меня забыть тот единственный вопрос, который крутится в моем измученном сознании. Как папа узнал, где моя комната? Вопрос проигрывается у меня в голове снова и снова, во всех возможных вариациях. Марта ему сказала? Джек показал дорогу? Я ему сказала? Нет. Нет. Уверена, я бы запомнила, если бы это сделала, верно?

Когда я свешиваю ноги с кровати, чтобы встать, то замечаю женщину чуть за тридцать, которая вкатывает в мою комнату тележку с едой и чаем. Я сразу понимаю, что она не медсестра, потому что на ней нет униформы. Она в черных джинсах и мешковатой футболке. Ее безжизненные каштановые волосы забраны в очень тугой хвост. Когда она подходит ближе, я чувствую запах никотина.

— Что хочешь из тележки? — похоже, ей скучно.

Поскольку это элитное место, тележка полна вкусных угощений. Экзотические фрукты, изысканные сэндвичи, разнообразные сорта чая — конечно, включая травяные. Есть и ярко оформленное меню.

Я не в настроении.

— Ничего не нужно, спасибо, — мой голос звучит хрипло.

Она смотрит на меня оценивающим взглядом из-под опущенных ресниц.

— Ты новенькая?

— Приехала сегодня утром.

— Я здесь уже почти три месяца. Говорят, я поправляюсь, — она пожимает плечами. — Ну, по крайней мере, бросаться с крыши зданий я больше не хочу.

Я нервно сглатываю. Как бы я ни сочувствовала ее тяжелому положению, я не собираюсь задерживаться здесь так долго, чтобы успеть завести друзей. Когда она начинает поворачивать тележку обратно к двери, у меня возникает идея.

— У тебя есть мобильный?

Она сжимает ручку тележки, наполовину оборачиваясь ко мне. Широко раскрывает глаза, взвешивая мою просьбу.

— Я не думаю, что вам разрешено пользоваться мобильными телефонами в этой части отделения.

Я встаю на ноги. На удивление уверенно.

— Я только хочу проверить своего кота. Ну, убедиться, что мой друг его кормит. Мой бедный Генри, он умрет без меня, и тогда я не знаю, как буду жить дальше. У меня больше не будет смысла жизни.

Может быть, последнюю фразу говорить не стоило, так как эта женщина, очевидно, с трудом справляется с жизнью, но домашние животные всегда трогают сердца людей.

Она складывает руки на груди.

— А что мне за это будет?

Я не знаю, что сказать, поэтому она продолжает:

— У тебя есть духи? Пока живу здесь, уже и забыла, что значит хорошо пахнуть. От здешнего мыла воняешь машинным маслом.

Вот черт! Такого у меня нет. Но я не могу допустить, чтобы мой шанс выбраться отсюда выскользнул из двери с тележкой для чая.

— Как ты знаешь, я только что приехала, но могу достать тебе духи. Скажи какие, и я их достану, — уговариваю ее я.

Она размышляет над тем, что я сказала.

— Как ты собираешься это сделать?

Я стучу пальцем по носу. Это ей нравится.

— Предоставь это мне. Так могу я воспользоваться твоим телефоном?

— Мне нужно забрать его из своей комнаты в другом конце корпуса.

Я встаю в позу караульного возле ее тележки.

— Я позабочусь о ней, пока ты заботишься о моем деле.

Она уходит и возвращается не более чем через три минуты. Протягивает мне телефон, но не отпускает его, когда я пытаюсь его взять.

— Это должны быть «Итернити». — Сначала я немного недоумеваю по поводу того, о чем она говорит, но потом догадываюсь. — Никакой дряни от Шанель, — она отпускает телефон. — Давай скорее. Если они узнают, у нас будут огромные проблемы.

Пока я набираю номер телефона, у меня дрожат пальцы. Я осознаю, что она следит за каждым моим движением.

Переадресация на голосовую почту. Черт!

Я оставляю сообщение таким тоном, как будто это легкая болтовня:

— Алекс! Привет, дорогой. Слушай, мне пришлось лечь в больницу на несколько дней, и некому присмотреть за Генри… Нет, ничего серьезного, обычное дело… Слушай, не мог бы ты заскочить ко мне и убедиться, что мой малыш не слишком расстроен?

Я зачитываю Алексу список продуктов для питания вымышленного кота Генри, пытаясь при этом говорить как сумасшедшая кошатница. Наконец я перехожу к цели звонка. Я беру с чайной тележки меню.

— О, в больнице чудесно. Дорогой, мне нужна парфюмерная вода «Итернити», записывай адрес… — Я зачитываю ему название и почтовый индекс, написанные на меню, а затем добавляю своим самым беззаботным голосом: — Au secours, Alex! Au secours! Maintenant! Au secours![7]

Алекс говорит по-русски и расшифровал текст у меня на стене. Мне остается только надеяться, что он разберет мой школьный французский, а моя соседка по больнице — нет. Я возвращаю телефон своей новой приятельнице, которая улыбается, как будто у нее день рождения.

— Знаешь, я не сумасшедшая, — вдруг прямо заявляет она. — У меня ребенок умер в прошлом году, и мне стало хуже. Когда я душилась «Итернити», он улыбался.

Я делаю глубокий вдох, пораженная ее рассказом. Она не ждет, пока я извинюсь, одарю ее дружелюбной улыбкой или похлопаю по спине. Она просто выкатывает тележку с чаем из комнаты.

Я ложусь обратно в кровать и пытаюсь расслабиться. Не прикасаюсь к сэндвичу, потому что думаю, что они могли его отравить.

Глава 34

Я нахожусь в том сумеречном мире, где ты наполовину спишь и наполовину бодрствуешь, когда дверь в мою комнату начинает открываться. Мое сердце екает от надежды: вдруг Алекс наконец-то пришел? Какой же он все-таки молодец, что пришел ко мне даже после того, как я, к своему стыду, выкинула его из своей жизни. О, как я хочу наконец-то выйти из этой комнаты. Почувствовать солнце на коже, ветер в волосах, вкус свободы, все те вещи, которые я воспринимала как должное всю свою жизнь.

Сердце у меня падает, когда я понимаю, что это не Алекс. За высоким санитаром стоит посетительница. Когда мои глаза фокусируются на ней, я понимаю, почему не сразу догадалась, кто это. Это последний человек, которого я ожидала. Мама.

Санитар объясняет ей тихим и твердым голосом:

— Как видите, Лиза очень устала, так что будьте любезны, уложитесь в пятнадцать минут.

Мама не отвечает. Кажется, она даже не слышит его. Она выглядит бледной и потрясенной и больше похожа на пациентку, чем я. У нее потерянный вид, и больше всего мое внимание привлекает ее прическа. Она никогда этого не говорила, но я знаю, что мама гордится тем, как красиво и естественно выглядят ее уложенные волосы. Блестящие, живые, каждая прядь знает свое место. А сейчас они безжизненные, спутанные и, как я подозреваю, немытые. Когда санитар уходит, мама оглядывает комнату, а затем останавливает взгляд на мне.

— Вот ты где, — голос у нее такой же безжизненный, как и волосы. Она сплетает пальцы и прижимает их к животу, как будто отчаянно пытается сдержать внутреннее смятение.

— Да, вот я где, — я отказываюсь вставать. Мои слова звучат как горький сарказм. — Мои аплодисменты папе и доброму другу доктору Уилсону. Они — настоящая шустрая команда. Полагаю, ты собираешься сказать мне, что понятия не имела, что они задумали? Побереги дыхание. Мне это неинтересно.

Мама садится в кресло, выпрямив спину.

— Нет, я понятия не имела, что они задумали. Твой отец упоминал об этом за обедом практически мимоходом, — ее усталый взгляд падает на сжатые руки. — Он думает, что это лучшее решение для тебя.

Я ложусь обратно на подушку. Моя реакция молниеносна, я полна гнева.

— А ты что думаешь? Думаешь, запереть меня здесь — лучшее решение? Эта камера выглядит как лучшее решение для меня?

Мама закрывает глаза на несколько мгновений.

— Послушай, Лиза, я хочу, чтобы ты знала, что все, что мы когда-либо делали для тебя, мы считали лучшим для тебя.

Лучшее. Я начинаю ненавидеть это слово. Разве оно не означает «превосходное», «великолепное», «высокого уровня»? Так она воспринимает это место? Тут я напоминаю себе, что «лучшее» — одно из тех маскирующих слов, за которыми прячутся такие семьи среднего класса, как моя, чтобы им не приходилось иметь дело с живыми эмоциями.

Мама смотрит через укрепленное окно на лужайку снаружи. Я не могу понять, что именно, но в ее манере поведения есть что-то такое, что немного нервирует.

Я сжимаю губы.

— Что ж, приятно слышать. Спасибо, что зашла.

Она и не думает отворачиваться от ухоженного сада за окном.

— Но больше я так не думаю.

Что? Неужто она только что сказала, что?.. Я, пораженная, полностью обращаю свое внимание на нее.

— Может быть, когда ты была маленькой девочкой, это и было так. Но не сейчас, — ее голос привносит новый оттенок тишины в эти стены, которые так хорошо знакомы с ее оттенками. — Ты должна понять, что, идя по дороге, на которую ступил в прошлом, спустя некоторое время чувствуешь, что уже не можешь с нее сойти. Одна ложь ведет к другой, и ты застреваешь на этом пути, — ее тон становится жестким на слове «застреваешь». — Ты не можешь просто перевернуть все с ног на голову за день. Ты же понимаешь это?

Что она имеет в виду? Ложь? Так она имеет в виду…

Теперь она смотрит на меня. Ее кожа натягивается от напряжения, но господи, как решительно горят ее глаза!

— Дело в том, что ты права. Не было несчастного случая в Сассексе. Никакого.

Она ожидает, что я приду в изумление или вскочу на ноги? Буду молотить кулаками воздух и закричу «ура»? Я уже знаю, что не было никакого несчастного случая в Сассексе, давно прошла эту стадию.

— Ты поздновато мне это сообщаешь, к сожалению. Но все равно, спасибо. — Во рту у меня кислый привкус.

Мама, кажется, не слушает меня и не замечает сарказма, который так и льется у меня изо рта. Или, может быть, замечает, но ей наплевать.

Когда она продолжает рассказывать, ее голос звучит отстраненно:

— Мы отвезли тебя в больницу, в частную. Мы должны были только ненадолго присмотреть за тобой…

Я сбрасываю с себя одеяло, выпрыгиваю из кровати и спешно опускаюсь на корточки возле ее кресла.

— Что значит «присмотреть за мной»?

Мама не смотрит на меня, вцепившись ногтями в мягкие подлокотники кресла. Как будто сад — это члены суда, которому она дает показания, поклявшись на Библии. Я хочу повернуть ее голову к себе. Заставить ее увидеть меня. Но оставляю ее тонуть в прошлом, потому что врата правды наконец-то открываются.

— Но после каждого месяца шел еще один, — ее размеренный тон улетучивается, голос начинает дрожать. Ее губы дрожат, а слова падают изо рта как горячие камни, которые она хочет выплюнуть как можно скорее. — В конце концов для всех, кого это касалось, оказалось проще, чтобы мы тебя удочерили. Как только мы это сделали, нам пришлось придумать историю, чтобы скрыть то, что случилось, и поэтому мы рассказали тебе о несчастном случае. Мы хотели рассказать тебе правду позже, когда ты станешь достаточно взрослой, чтобы понять, но так этого и не сделали. Это непростительно, и мне очень жаль.

Я так долго этого ждала. Но когда это наконец случилось, я не готова. Не вполне уверена, как реагировать.

— Так что же на самом деле случилось?

Она крепко зажмуривает глаза, борясь со своими демонами.

— Я не знаю. Твой отец знает, и я думаю, что доктор Уилсон тоже. Но я нет.

— Что значит — ты не знаешь? — Теперь я склоняюсь над ней в негодовании, хлеща своим тяжелым частым дыханием.

В ее глазах читается такое мучительное горе, что я отступаю назад.

— Я. Не. Знаю. — Ее полные страдания слова отдаются эхом по всей комнате.

Пока мой мозг отматывает время назад, меня душит ужасная тишина. Мамины слова медленно спускаются от ушей к сердцу.

— Я приемная? Меня удочерили? — произношу я так, как будто тренируюсь говорить на иностранном языке.

Женщина, сидящая в кресле, чье сердце бьется рядом со мной, на самом деле не моя мать? Кто-то словно пробил мне грудь кувалдой, потому что такой боли я не испытывала никогда.

— Ты не наш родной ребенок. Мы удочерили тебя. Я люблю тебя всем сердцем с тех пор, как впервые увидела.

Она раскачивается в кресле, и слезы струятся у нее по лицу. Я не могу говорить. Не могу плакать. Внутри меня есть место только ослепительной ярости. Не на людей, которых я называла матерью и отцом, а на себя. Почему мне никогда не приходило в голову, что это может быть частью головоломки?

«С того дня, как ты вошла в нашу жизнь». Разве мама не говорила мне эти слова, когда они с папой приходили в гости? Разве они не показались мне странными уже тогда? Почему я не пошла до конца и не разобралась с этим или не настояла на том, чтобы родители все объяснили? А где мое свидетельство о рождении? Почему мне никогда не приходило в голову задать этот вопрос? Я проверила столько документов, а об этом даже не подумала?

У меня столько вопросов, но все они спутались в клубок в моей голове. Я не знаю, как его распутать. Мама пытается помочь. Вот только она, конечно, не моя настоящая мама.

— Я не знаю, где твои настоящие родители. Есть ли у тебя братья или сестры. Твой отец знает больше; он, наверное, сможет тебе сказать.

Мама вздрагивает, когда мои пальцы отчаянно впиваются в ее трясущееся колено.

— Он знает, что случилось в том доме? В мой пятый день рождения?

— Больше нет смысла притворяться, — она тонет в оцепенении; я не уверена, видит ли она меня вообще.

Я чувствую себя совершенно потерянной. Я в ярости, но уже не знаю, на кого. Все встало на свои места и одновременно смешалось; и в то же время я чувствую, что впервые смотрю на мир, в котором есть логическое объяснение событиям. И все же это не совсем так. Я до сих пор не знаю, что случилось в доме. Я должна это узнать.

Я думаю, что знаю ответ на этот вопрос, но я уже ошибалась, делая предположения.

— Кто он?

Женщина, которая называет меня дочерью, замкнулась внутри своего личного кошмара.

— Ты ведь понимаешь, почему мы так поступили?

Она умоляет, упрашивает, протягивает ко мне руки, чтобы получить прощение. Что ж, она будет тянуть их так очень долго.

— Кто он? Мой настоящий отец?

Моя мама (которая мне не мама — боже, как все запутанно) резко поднимается из кресла. Оно качается, а я падаю назад на спину. Она уже у двери, но я ловлю ее до того, как она успевает уйти. Разворачиваю ее к себе лицом.

Рычу:

— Кто мой отец?

Мама пытается стряхнуть мои руки.

— Лиза, отпусти меня.

— Не отпущу, пока ты не ответишь мне.

Мы начинаем бороться. Боже, прости меня, но я толкаю ее к стене. Она выдохлась и пытается оттолкнуть меня, упираясь руками в мою грудь. Я не поддамся, только не сейчас. Чужие руки хватают меня за плечи и талию и отрывают от нее.

— Отпустите меня! Отпустите меня!

Они не отпускают.

Мама сбегает через дверной проем. Нет. Нет. Я не могу ее отпустить.

Ее уже нет, когда я кричу:

— Кто мой настоящий отец?

А моя настоящая мать? Кто обнимал и держал меня на руках до Барбары Кендал?

Я снова спала. Я подавлена, сбита с ног ядерной бомбой, которую мама взорвала в этой комнате. Приемная. Одно слово, которое навсегда изменило мою жизнь. Откуда я? У кого я родилась? Конечно, у меня есть подозрения на этот счет, но мой путь столько раз резко поворачивал, что я ни в чем не могу быть уверена. По крайней мере, мама сказала мне правду. Я должна быть благодарна за это. Мама? Я что, продолжу ее так называть?

Я слышу голоса за дверями комнаты. Посмотрев в окно, я замечаю, что небо начинает темнеть, предвещая скорые сумерки. Дверь открывается, и внутрь заходит врач. Он закрывает за собой дверь.

— Лиза?

У меня падает сердце. Я надеялась, что это будет Алекс.

— Послушайте, мы хотим, чтобы вы поправились как можно скорее, — продолжает он, — но если мы собираемся этого добиться, нам нужна помощь — ваша и вашей семьи. Вы это понимаете?

— Конечно.

— И это значит, что у нас есть правила, которых мы должны придерживаться. — Я падаю духом еще больше: похоже, он узнал о телефоне.

— Я предупредил вашего отца, что вам не стоит принимать посетителей несколько дней, — продолжает он, — кроме него самого и вашей матери. К сожалению, он забыл сообщить об этом вашему брату, а он очень уверенный в себе молодой человек, который не принимает ответ «нет». В сложившихся обстоятельствах я готов разрешить ему короткий визит, но, боюсь, он будет проходить при свидетелях, и я был бы благодарен, если бы вы объяснили ему, что в будущем мы ожидаем соблюдения наших правил.

Брат? Я только что потеряла мать и обрела брата?

Прежде чем я успеваю понять, что, черт возьми, происходит, доктор открывает дверь и впускает Алекса. А, так вот какой брат. Я еле удерживаюсь от победной улыбки.

У Алекса недовольное лицо. Он садится на кресло возле кровати, а доктор встает рядом со сложенными на груди руками.

Алекс поворачивается к нему:

— Оставьте нас одних, пожалуйста.

— Боюсь, это невозможно. Лиза очень нездорова.

Алекс говорит холодно и отрывисто:

— Я адвокат. Я знаком с законодательством по правам человека в отношении семьи и частной жизни. А вы?

У доктора раздуваются ноздри от ярости. Он медлит, а затем выставляет пять пальцев.

— Пять минут.

Он уходит, но я подозреваю, что он подслушивает у двери.

Я улыбаюсь Алексу заговорщической улыбкой.

— Я думала, ты специалист по коммерческому праву и занимаешься сомнительными сделками с Восточной Европой, а не законодательством по правам человека.

Алекс пожимает плечами.

— Ему-то откуда это знать, — он берет меня за руку. — Что случилось, Лиза?

— Они… — тут я понимаю, что сейчас разражусь тирадой по поводу заговора с участием моих родителей, доктора Уилсона и Марты с целью посадить меня в психушку, но осознаю, как это может прозвучать, и меняю курс. — Они признали меня невменяемой.

Алекс сжимает губы.

— Понятно. И что ты об этом думаешь?

Я едва не кричу, но умудряюсь сдерживаться и говорить тихо:

— Ты серьезно? Разве ты не видишь, что здесь происходит?

Он подыскивает слова:

— Ну, давай честно. Учитывая то, что случилось, возможно, это к лучшему.

К лучшему! Кто-то должен запретить это слово.

Я вырываю у него руку и шлепаюсь на спину. Я не готова делиться с ним маминой сенсационной новостью.

— И ты туда же? Ты тоже в этом замешан? Вместе с этими уродами?

Он спокоен.

— Я ни в чем не замешан. Я просто хочу, чтобы ты была в безопасности, и прямо сейчас это кажется самым безопасным местом для тебя.

Я снова сажусь на кровати. Когда я говорю, ярость пронизывает каждое мое слово:

— Они хотят, чтобы я уехала из дома, потому что я приближаюсь к правде. Разве ты не видишь?

Теперь он похож на адвоката:

— Кто хочет, чтобы ты уехала из дома?

— Мой отец знал, где моя комната.

Он в замешательстве:

— Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Я признаю, что в тот момент мои мысли были заняты другим, но я не помню, чтобы Марта и Джек говорили или показывали ему, где она. Может, я и ошибаюсь, но он уверенно поднялся по лестнице прямо ко мне в комнату.

— И что это значит?

Моя голова трясется и пульсирует.

— Не знаю. Я знаю лишь одно: кусочки головоломки начинают складываться, и дом — это единственное, что поможет мне собрать их вместе. Слушай, мне не нужна юридическая консультация за сто фунтов в час. Если ты не можешь помочь, то тебе лучше уйти отсюда.

Он осматривает комнату. Вздыхает и смотрит мне в глаза.

— Да, ты, наверное, права: они хотят, чтобы ты оттуда уехала. Но я буду с тобой откровенен: я тоже хочу, чтобы ты убралась из этого дома. И я честно говорил тебе об этом. Это опасно. Там происходили ужасные вещи, и они могут произойти снова. Пока ты здесь, этого не случится. Вот почему я думаю, что тебе стоит лечь поудобнее и расслабиться. Забудь на время о доме. Он никуда не денется.

— Ни за что. Я вернусь туда с твоей помощью или без.

Он шарит рукой в кармане, достает флакон «Итернити» и сует его мне.

— Ты просила купить духи? Это точно значит, что ты не в порядке.

— Это подарок для одного человека, который оказал мне большую услугу, — я вспоминаю душераздирающую историю той женщины. — Он сотворит для нее чудо лучше любых лекарств.

Он становится задумчивым.

— Помнишь, как я встретил тебя у метро, когда ты вела себя странно?

Я неохотно киваю.

— Что именно ты видела?

Я не хочу к этому возвращаться, но каким-то образом заставляю себя описать все образы, которые были в моей голове: тени, формы, темноту, обратную сторону красоты и ощущение того, что мир — это самое восхитительное место. Затем я рассказываю то, что видела в столовой.

Теперь он выглядит потрясенным.

— Послушай, я тут поспрашивал. То, что ты описываешь, похоже на классические симптомы галлюцинаций. Эффект от ЛСД.

— Ч… что? ЛСД? — сказать, что я ошеломлена, это ничего не сказать.

— Ты специально его приняла, чтобы расширить сознание и так все понять? Крайне опасная штука, должен заметить.

Я глубоко оскорблена.

— Нет, черт возьми! Я не наркоманка, если ты к этому ведешь.

Он отвечает спокойно:

— Есть и другой вариант. Джек или Марта, или они оба, могли подсыпать тебе наркотик в еду, чтобы вызвать у тебя галлюцинации и затащить сюда. Как думаешь, это возможно?

Я в ужасе и тревоге от его предположений.

— Нет, невозможно. Я ничего не трогаю в этом доме.

Он кивает:

— Совсем ничего?

Я обдумываю ответ:

— У меня в комнате стоит вода.

Тут я внезапно оживаю. Я вспоминаю, как Марта стояла у подножия лестницы, которая ведет ко мне в комнату, после моей стычки с Джеком в саду. Вот что она делала? Возвращалась из моей комнаты после того, как кое-что добавила в мои бутылки с водой? Я вспоминаю, что пью эту воду как раз перед тем, как встретиться с Алексом у Пэтси, и когда возвращаюсь к себе в комнату перед инцидентом в столовой… И каждый раз за этим следовало странное жуткое ощущение.

— Ты думаешь, Марта могла над ней поколдовать? Подмешать ЛСД? Джек — наркоторговец…

— Джек — кто? — взрывается Алекс.

Я отмахиваюсь от его вопроса: с этим разберемся позже.

— Джек мог бы легко их достать. — Если бы Марта и Джек были здесь, я бы медленно задушила их обоих одновременно. Как они могли так со мной поступить? Или, может быть, Марта попросила его достать вещество и не сказала, что именно собирается с ним делать? — Она дала мне наркоту…

— Нет, это всего лишь предположение, — быстро вмешивается Алекс. — Но дело в том, что люди, которые готовы на что-то подобное, ни перед чем не остановятся. Понимаешь? Ты не можешь вернуться в этот дом. Ты не знаешь, что они могут сделать в следующий раз.

Я отбрасываю покрывало, чтобы показать серьезность своих намерений.

— Мне все равно. Я возвращаюсь. А теперь помоги мне.

Он огорчен.

— Знаешь, Лиза, когда я учился на юридическом факультете, у нас был один молодой студент. Замечательный парень, лучший в классе, должен был стать большой звездой в Олд Бейли и все такое. Но дело в том, что ему нравилось баловаться с наркотиками. Ничего серьезного, но он был убежден, что с помощью галлюциногенных препаратов может открывать любые двери. Он говорил, что предметы оживают и начинают с ним разговаривать.

Так же, как стулья и сервант в столовой разговаривали со мной.

Алекс продолжает:

— Ну, ты понимаешь, рассказывают ему секреты устройства вселенной и все такое. Короче, он был неправ, никакие двери ему не открывались. Это долгая история, но с тех пор он не вылезает из таких мест, как это. Сейчас он работает в благотворительном магазине два дня в неделю. Ты уже была на грани до этого, а теперь свисаешь с края пропасти. Если они еще что-то вытворят в этом доме, ты упадешь в пропасть и можешь уже не вернуться. Разве ты не понимаешь? Тебе нельзя туда.

Конечно, он прав. Но он не понимает того, что я живу в своем личном аду с пяти лет. И я буду жить в нем вечно, если не выясню правду. Оставаясь при этом в местах, подобных этому, в других местах или работая в благотворительных магазинах. Для меня это не имеет значения. Но если я вернусь в дом, у меня, по крайней мере, будет шанс вырваться и освободиться. А может, и нет. Но я должна попытаться.

Я придумала способ успокоить его совесть и удовлетворить его желание позаботиться о моем благополучии:

— Если я вернусь к себе домой и пообещаю оставаться там, ты поможешь мне выбраться отсюда?

Его лицо слегка посветлело.

— Правда?

— Конечно. Я обещаю так поступить, но ты должен помочь мне выбраться.

Он долго сидит на месте, а затем встает.

— Хорошо. Я пойду потребую твои документы. Там обязательно будет какая-то ошибка, она есть всегда. А если нет, то я возьму это на себя и притворюсь, что есть.

Он идет к двери. В это время мне кое-что приходит в голову.

— Алекс?

— Да?

— Что ты имел в виду, когда сказал, что в том доме происходили ужасные вещи?

Он отводит глаза.

— О, да ничего. Я думал о том, что ты, наверное, была под кайфом от ЛСД, и о Бетти, вот и все.

Глава 35

Тридцать минут спустя в моей комнате собирается целая ватага людей. Какой-то мужчина в костюме сжимает бумаги. Секретарь, доктор и медсестра стоят рядом. Алекс стоит рядом с моей кроватью с копией документов в руке. Он обвел важные места красной ручкой.

Мужчина в костюме в ярости.

— Ваш брат, кажется, полагает, что мы держим вас против воли. Я объяснил ему, что, несмотря на любые несоответствия, которые, по его утверждению, он обнаружил в документах, вы находитесь здесь добровольно. Будьте так любезны, объясните это ему.

Мне доставляет большое удовольствие ответить:

— Нет, это не так. Я здесь абсолютно против воли. Я пленница.

Человек в костюме ничего не произносит. Алекс говорит ему:

— Даже если бы она была здесь добровольно, еще не проводилась оценка ее психического здоровья, поэтому вы не имеете права забирать у нее вещи или запрещать ей пользоваться мобильным телефоном, а также не имеете права помещать ее на принудительное лечение.

Алекс продолжает закручивать гайки.

— Утром я наложу на вас судебный запрет. И кто знает, что будет, если история о том, что эта клиника ни во что не ставит закон, попадет в газеты. Уверен, вы согласитесь, что для клиники, заслуженно пользующейся такой прекрасной репутацией, это будет иметь очень печальные последствия.

Человек в костюме колеблется. Потом он уходит, не сказав ни слова, а за ним следуют все остальные. Мы с Алексом остаемся одни. Они оставили дверь открытой.

— Ты правда думаешь, что Марта добавляла наркотики в мою воду?

Мы сидим в его машине на стоянке возле трассы М25. Мы проехали около тридцати километров, и до моего дома нам осталось еще пятнадцать или около того.

Он смотрит в окно.

— Ну, есть три варианта. Первый, это ты сама приняла наркотики, но это было бы так безумно, что я не могу в это поверить. Второй — твое душевное состояние вызвало галлюцинации, похожие на те, которые бывают после приема ЛСД. Третий — Марта добавила наркотики в воду. Это единственное оставшееся объяснение.

— Да. Должно быть, так и есть.

— Думаешь, Джек в этом замешан?

Автомобили проносятся мимо с такой скоростью, что мусор и пластиковые стаканчики разлетаются по стоянке. Их двигатели гудят тихо, пока они далеко, звук усиливается по мере их приближения, а затем снова затихает вдали. Для лучшей видимости в ранних сумерках водители включают фары. Такое ощущение, будто мы на краю света.

— Я не знаю, — признаю я, — но убеждена, что он слишком глуп для заговорщика. К тому же он более или менее прямо сказал мне, что хочет, чтобы я исчезла только потому, что он думал, что я коп под прикрытием или работаю на конкурирующего дилера, — я издаю противный звук горлом. — Меня бы не удивило, если бы Марта подбросила ему эту идею. Это она дергает за ниточки. Марта каким-то образом знает с самого начала, что я ищу. Она носит бирку с именем Бетти на шее.

Алекс с омерзением отшатывается.

— Ты, наверное, шутишь.

— Я знаю, она хочет, чтобы я съехала. У нее точно что-то не в порядке с головой.

Алекс хмурится, наклоняя голову в сторону.

— Ей-то какая разница? Она не может быть связана со случаем на твоем пятом дне рождения: ее там не было. Что у нее за интерес в этом печальном происшествии?

— В тот день она была там, стояла у входной двери. Я точно знаю, что стояла.

Алекс улыбается, но это недовольная улыбка.

— Ты доверяешь своим глюкам больше, чем переписи и списку избирателей?

У меня нет иного выбора, кроме как сказать:

— Да, больше.

— Но в этом нет никакого смысла.

Действительно. Но смысл появится.

— Значит, ты думаешь, что они работают вместе? Марта, твой отец и доктор Уилсон?

— А как еще это можно объяснить? — голова у меня разболелась еще сильнее. — Я вижу связь между папой и доктором Уилсоном. Они старые друзья и работают в тандеме. Но я не знаю почему. Уилсон утверждает, что Марта его пациентка. Слишком странное совпадение, как мне кажется. Слушай, мне правда нужно домой.

— Ты уверена? Дело в том, что уже через пять минут Уилсон и твой отец узнают, что я вытащил тебя из больницы. Они, наверное, уже усердно работают над новым предписанием, чтобы снова упечь тебя туда. Почему бы тебе не поехать ко мне и не залечь на дно на пару дней? Там они тебя не найдут.

Его голос полон такой надежды, что мне не хватает духа сказать «нет».

— Я подумаю об этом. Сейчас мне нужно домой. Но ты можешь сначала кое-что сделать?

Он снова становится подозрительным.

— Что?

— Просто обними меня. Пожалуйста, обними меня.

Он тотчас же обнимает меня. Я исторгаю рыдания, такие ужасающе громкие, так сильно сотрясающие мое тело, что чуть не разрываюсь на части. Ужас того, что мой отец сделал со мной, что он позволил сделать доктору Уилсону, — это самый чудовищный ужас, который я когда-либо ощущала. Гораздо хуже, чем кошмары, бодрствование во сне, крики, ножи, гигантские иглы. Это самое страшное предательство. Нет, хуже всего то, что они никогда не говорили мне, что я на самом деле неродная. Когда-то я была частью другой семьи, моей родной семьи. Почему они мне не сказали?

Но я все еще не могу рассказать об этом Алексу.

— Здесь было ужасно.

— Я знаю, — он нежно и успокаивающе водит ладонью по моей спине. — Знаешь, что привлекло меня к тебе?

Я не могу ответить. Слезы душат меня так сильно, что могу только покачать головой.

— Твое лицо.

— Прекрати издеваться. Я выгляжу как птенец, которого только что выкинули из гнезда.

Он слегка улыбается. Отодвигается от меня и обхватывает мое лицо ладонями. Я не в силах посмотреть на него.

— Ты пытаешься скрыть это, но твое лицо наполнено жизнью. Ты так светишься ей, что тебе не нужны трюки с макияжем. Я заметил тебя в первый же день, когда пришел к вам в офис. Ты выделялась среди остальных, — он делает паузу, как будто ему тяжело произнести следующие слова: — В некоторых людях есть что-то необычное. Называй это аурой или как-то иначе, но у тебя это есть. И я не хочу однажды увидеть, что эта аура ослабла или потухла.

Мое лицо такое горячее, что на нем можно жарить яйца. Не могу поверить в то, что он говорит. Что во мне есть что-то особенное. Что я уникальна.

Единственный способ выразить ему свою вечную благодарность — это поднять глаза и поцеловать его. Мы долго целуемся на переднем сиденье его машины.

Поцелуй останавливаю я, отодвигаясь от него и едва дыша. На самом деле у меня больше нет сил на эмоции, поэтому я говорю:

— Я просто хочу домой. В мой настоящий дом.

Алекс все понимает, в чем я не сомневалась. Он поворачивает ключ в замке зажигания, и мы уезжаем из этого места на краю света. Легко добираемся до дома. Когда мы оказываемся у дома, Алекс выходит из машины и пытается проводить меня, но я ему не позволяю.

— Не нужно. Хватит с меня личного сопровождения. Сегодня вечером я просто хочу побыть одна. Тяжелые были дни. Я приму душ и пойду спать. Позвоню тебе утром.

Он очень волнуется за меня. Я обнимаю его и долго целую.

— Я не знаю, как выразить свою благодарность.

Он поворачивается, чтобы уйти. Его голос напоминает тон работника похоронного бюро, когда он произносит:

— Позвони мне утром.

Я вхожу в дом, где пахнет затхлостью и плесенью. Жду, пока он уйдет, прежде чем пойти в душ. Но не слышу, как его машина заводится. Вместо этого слышу стук в дверь, и это снова Алекс.

Он кладет руку в карман.

— Полагаю, лучше мне отдать это тебе.

Он вручает мне конверт. Я смотрю на него и переворачиваю.

— Что это?

— Это третья часть текста со стены. Я перевел ее для тебя. Я собирался разорвать конверт, но пусть лучше он будет у тебя.

— Откуда она у тебя?

Он нервно кашляет и отводит глаза.

— Оказывается, у Пэтси есть ключ от дома с того времени, когда там жила семья Питерсов. Ну, знаешь, запасной комплект у соседки на случай, если они потеряют свой…

— Но когда? Как? — я захлебываюсь от волнения.

Он снова кашляет. И встречается со мной взглядом.

— До того как им удалось покрасить комнату в черный цвет. На самом деле это было легко. Я подождал, пока они уйдут, проскользнул внутрь и нашел остаток истории Джона Питерса под обоями за шкафом.

— Вот ты придурок, Алекс, — я в ярости. — Почему ты мне не сказал?

— Я пытался, после того как рассказал тебе о списке избирателей и переписи. И поскольку я настаивал, чтобы ты отдохнула и поспала, ты убежала в гневе.

— Но ведь ты потом видел меня! — кричу я.

— Я беспокоился о твоем здоровье. Я должен был понять, стоит тебе давать этот текст или нет, — его тон так же суров, как и выражение его лица. — Читай на свой страх и риск.

Затем он повторяет слова, сказанные в больничной палате, и на этот раз это правда:

— В этом доме произошло что-то ужасное.

Глава 36

Он уходит, а я остаюсь, сжимая в руках то, что наверняка станет самым большим фрагментом головоломки, разгадка которой поможет понять мое прошлое. Я начинаю открывать конверт, но останавливаю себя из страха, что буду слишком взволнованна, чтобы вернуться в этот дом. Я принимаю душ и надеваю свое боевое обмундирование. Армейские брюки с карманами, черный пуловер, балетки и берет на голову. Иду на кухню и нахожу там длинный нож, который затачиваю на точильном камне и засовываю в боковой карман брюк. Потом вызываю такси.

Через десять минут на улице появляется машина. Интересно, не уезжаю ли я из дома в последний раз? Алекс прав. Неизвестно, что может сделать Марта, но на этот раз я буду готова. Я сажусь в такси, и мы вдоль по улочке отъезжаем от моего дома. На перекрестке с главной улицей мы останавливаемся, чтобы пропустить транспорт. Я смотрю в окно и вижу, что Алекс припарковался в тупике. Он ждал меня. Он качает головой. Мне не удалось его обмануть; он знал, что я собираюсь сразу же вернуться в тот дом. Я отчаянно желаю, чтобы моя машина сдвинулась с места. Потому что в глубине души я хочу выйти из такси, сесть в теплую машину Алекса и уехать от всего этого подальше. Я кладу руку на ручку двери и едва не выхожу, когда такси наконец отъезжает. Я опоздала. Но рада этому.

Уезжая, я посылаю Алексу воздушный поцелуй.

Я иду по подъездной дорожке к дому с осанкой и походкой женщины, которая олицетворяет уверенность в себе. Мой талисман надежно и прочно закреплен на месте. Никто не сможет меня остановить. Дом сегодня выглядит внушительно. Трубы возвышаются над крышей, окна притягивают взгляд, гравий на подъездной дорожке острый и колкий до боли. Даже ключ на моем особенном клейме каменщика наполовину спрятан в тени. Он как бы предупреждает: не входи внутрь, если не готов к тому, что дом тебя поглотит.

Я тебя не боюсь. Кое-что этому дому не под силу: выплюнуть меня.

Тут я напрягаюсь. На мне чей-то взгляд, я его чувствую. Тихое мурлыканье кошки говорит мне, что за мной наблюдают не из дома Марты и Джека, а из другого места. Пэтси следит за мной проницательным взглядом до тех пор, пока я не подхожу к ней. Дэвис удобно устроился у нее на руках. Она гладит по шерстке своими страдающими от артрита пальцами.

Пэтси яростно набрасывается на меня со словами:

— Тебе повезло с Алексом, знаешь ли.

Я вздыхаю. Разговор с Пэтси нельзя было бы назвать настоящим, если бы она так или иначе не придралась ко мне.

— Я знаю, — таким грубоватым образом она желает мне добра, но я сосредоточена на другом.

Тетя Пэтси подходит ближе.

— Я видела, как тебя увезли на «Скорой». Настоящая свистопляска. Надеюсь, теперь ты в порядке?

— Да, все хорошо, — внезапно я мысленно переношусь в тот день, когда в последний раз видела их с Алексом. Как она расстроилась, когда заговорила о Джоне Питерсе и его семье. Как склонила голову и поспешно вышла из комнаты. Тогда, как и сейчас, у меня создалось впечатление, что она не рассказала всего, что могла бы. Что она скрывала и скрывает до сих пор какой-то секрет.

Я перехожу к делу:

— Что за человек был Джон Питерс? Он был хирургом-травматологом, не так ли?

Теперь она выглядит так, как будто я вынесла ей смертный приговор. В одно мгновение ее рука перестает гладить кота и вцепляется в него.

Пэтси быстро направляется к двери.

— Ну, мне нужно идти…

— Я жила в том доме. Или, по крайней мере, бывала там, — я выдыхаю и расправляю грудь. Говорить это вслух становится все легче, слова звучат все более естественно.

Пэтси внезапно останавливается. Поворачивается ко мне наполовину, округлив рот в форме буквы «О». Потом сдвигает брови и пристально смотрит на меня.

— Я помню всех на этой улице. И не припомню, чтобы раньше видела тебя.

— Расскажите мне, что вы знаете о том, что случилось с Джоном и его семьей в девяносто восьмом?

— В девяносто восьмом? — она пищит, произнося дату. Ее голова качается с такой силой, что я удивляюсь, как она не слетает с плеч. — Я не помню тот год. Да, я навещала дочку в Канаде…

— Почему вы не скажете мне правду?

Она резко разворачивается ко мне, и я замечаю, как покраснело и омрачилось ее лицо.

— Потому что не могу.

По моим венам разливается предвкушение, а сердце бьется с силой и мощью буйного пламени.

— Здесь только мы с вами. Больше никто не узнает.

Пэтси опасливо переводит взгляд на дом Марты и Джека. Только тут до меня доходит, что эту женщину что-то пугает до ужаса.

Я шепчу:

— Чего вы боитесь? Они вам угрожают?

Я вспоминаю публичный скандал из-за смерти Бетти. Джек гневно упрекнул ее в том, что она вызвала полицию, а Пэтси клялась и божилась, что не вызывала. В тот момент она была напугана тем, что Джек подозревал в этом ее. Что же здесь происходит?

Она переводит взгляд обратно на меня и нервно облизывает языком нижнюю губу. Дэвис трется головой о ее грудь. В конце концов она говорит мне:

— Я не хочу попасть за решетку.

— В тюрьму? — Я в замешательстве, в растерянности. — Я не понимаю.

Она снова подходит ко мне. Для пожилой женщины она двигается очень живо.

— Это он. Говорит мне, что, если я открою пасть про ее прошлые дела, он сдаст меня в полицию.

— Вы имеете в виду Джека?

Пэтси резко закатывает глаза.

— Ну, не папу же римского, — огрызается она. Тут ее лицо тускнеет. — Я сделала это только из-за боли.

Я сопротивляюсь сильнейшему порыву перебить ее, понимая, что она наконец-то открывается мне.

Пэтси машет рукой с согнутыми от артрита пальцами.

— Лекарства от артрита, которые мне выписал доктор, просто иногда не помогали, — ее грудь печально вздымается. — Вот почему я так скучаю по своей Бетти. Она знала, когда боль усиливалась, запрыгивала мне на колени и лизала руки, словно пытаясь ее прогнать. Мою боль действительно облегчало то, что он выращивает в саду.

— Вы имеете в виду марихуану?

Она кивает.

— Когда мы еще разговаривали, я рассказала ему о своем недуге. Он сказал, что у него есть кое-что, что может мне помочь, — ее лицо замирает от удовольствия. — О, это сработало. И вообще я почувствовала себя прекрасно.

Я пытаюсь представить себе образ Пэтси, курящей косяк перед камином.

— Конечно, он заманил меня в свою паутину, потому что я знала: то, что я курю, противозаконно. Когда я сказала ему, что засужу их из-за сада, он был в ярости. Сказал, что если я хоть слово скажу о том, что он выращивает, он сообщит им, что я его самый крупный клиент, — ее лицо выражает печаль. — Вот будет позор, если моя семья об этом узнает.

— Вы просто пытались спастись. Облегчить боль. За это копы не посадят вас за решетку. Они заинтересованы в поимке дилеров, а не потребителей.

Она крепче обнимает Дэвиса, оценивающе глядя на меня. Ее голос звучит тихо.

— В 1998 году семья Джона исчезла отсюда в одночасье. Так грустно, что он расстался со своей очаровательной женой. Такая милая женщина.

— Куда они уехали? — настаиваю я.

— По его словам, она бросила его ради кого-то другого и забрала детей с собой в Австралию. Странный случай. Но вот что я тебе скажу. Я знала этих детей и дарила им открытки на дни рождения. Прекрасные дети. Но когда я спрашивала у Джона их новый адрес, вместо того, чтобы отказать мне, сказать: «Я бы предпочел не давать его вам» или «Я его не знаю», он всегда говорил, что даст, но так и не сделал этого. Я раз сто спрашивала его. Но он так мне его и не дал. Странно.

— Что вы имеете в виду?

— Как будто он не хотел, чтобы я знала, где они живут. И если подумать, я не видела никаких фургонов для перевозки имущества, когда его жена и дети уезжали. Они просто исчезли в один прекрасный день.

Они просто исчезли в один прекрасный день.

Я вдумываюсь в преследующие меня слова Пэтси, вставляя ключ в замок и открывая дверь дома. Я боялась, что замки могли поменять, но если это должен был сделать Джек, то он не потрудился. Я захожу в прихожую. Свет в доме вообще не горит, но я вижу, что столовая залита светом свечей. Это похоже на что-то среднее между приготовлениями для романтического ужина на двоих и оформлением похоронного зала. Джек выходит из чулана под лестницей с мощным фонариком.

Он светит мне в лицо и покатывается со смеху.

— Ну кто бы мог подумать! Марта! Чокнутая сбежала из психушки! Привет, дорогая, с возвращением. Можешь подержать мне фонарик? Похоже, предохранители полетели. Ну, так что, они накачали тебя наркотиками? Надо было обратиться ко мне, я мог бы помочь в этом вопросе. Ха-ха! Слушай, детка, я не против немного странного поведения, но не ночью. Не тогда, когда я пытаюсь поспать.

Никаких следов присутствия Марты. Я подхожу туда, где он сражается с предохранителями. Беру у него фонарик и свечу им на электрический щиток. Из-под лестницы вырывается сноп голубых искр. Джек вздыхает.

— Проводка в этом доме разваливается на куски. Я лучше принесу тебе пару свечей, Лиза. Ты же не боишься темноты?

Он исчезает в коридоре. Я вхожу в столовую. Марта сидит в викторианском кресле в углу. Когда я вхожу, она бросает на меня взгляд, а потом встает. Выглядит она при свечах просто завораживающей, почти неземной.

— Так ты действительно вернулась?

— Действительно.

— Думаешь, это разумно? Учитывая твое состояние?

Ее прекрасное лицо всего в нескольких дюймах от моего. Ее глаза словно алмазы на свету. Но я не отступаю.

— Я в порядке.

— Я так не думаю. Доктор Уилсон, кажется, думает, что ты очень больна. У тебя галлюцинации, ты воображаешь всякие странные вещи. Думаю, доктор Уилсон включил это в свой отчет.

Я подхожу к ней поближе, так что мы почти соприкасаемся.

— Ну, ты-то точно все об этом знаешь. Ты же помогаешь ему с записями, верно?

Марта улыбается.

— Ты боец, Лиза, в этом тебе не откажешь. Ты больше похожа на мужчину, чем большинство мужчин, которых я знала за свою жизнь.

— Например, чем доктор Питерс. Он ведь был не таким уж и мужиком, да?

Она одаряет меня тяжелым взглядом.

— Доктор — кто?

— Ладно, девчонки, завязывайте с нежностями. Здесь это не принято, — прерывает нас Джек, а потом хихикает над своей дерьмовой шуткой.

Он держит подсвечник в одной руке и кучу свечей в другой.

Марта улыбается мне и уходит в утреннюю комнату, беря с собой отдельный подсвечник. Интересно, не была ли она когда-то актрисой?

Джек зажигает свечи, а затем вставляет их в подсвечник.

— Вот так. Возьми его с собой наверх. Свет снова включится через минутку — мне только нужно кое-что починить.

Я поднимаюсь еще на этаж выше и захожу в свою комнату. Джек и Марта, видимо, здесь хорошенько потрудились, не ожидая, что я вернусь. Мои вещи свалены в кучу на кровати: конечно, для того, чтобы мой отец забрал их из комнаты, местонахождение которой ему так знакомо.

Я отодвигаю свои вещи в сторону, чтобы сесть. Беру сумку, но не открываю ее. Вместо этого я глубоко вдыхаю, чтобы обрести силы для того, что собираюсь делать дальше. Наконец достаю конверт, который мне дал Алекс, и вытаскиваю оттуда лист бумаги. Разворачиваю его и начинаю читать. Свет мигает и снова гаснет.

Глубоко в недрах дома я слышу, как Джек кричит и ругается от досады. Я поднимаю подсвечник, ставлю его рядом с собой, а затем начинаю читать перевод текста со стены.

Я не знаю, как долго сижу там после прочтения слов Джона Питерса, неподвижная и холодная, как кровь, застывшая на снегу. Одинокая слеза ползет у меня по щеке. Я не могу прочитать это снова. Не могу. Мне хочется выть и бить кулаками о черную стену.

Глава 37

Я подхожу к шкафу, внутри которого выстроились бутылки с водой. Беру одну из маленьких бутылок и замечаю то, что должна была увидеть раньше: она распечатана. Только злой человек мог придумать накачать другого наркотиками. Я вспоминаю, как однажды утром у воды был затхлый вкус: наверняка это было послевкусие наркотика. Алекс предупредил меня, чтобы я при первой же возможности опорожнила каждую бутылку в раковину, унитаз, в окно, да куда угодно, только бы избавиться от угрозы, которую они для меня представляют.

Я беру бутылку и иду к окну. Широко распахиваю его и смотрю на Лондон. Интересно, сколько людей в городе так отчаянно нуждаются в жилье, что готовы снимать свободную комнату в чьем-нибудь доме? В доме людей, о которых они ничего не знают. В доме незнакомцев, которые диктуют свои правила проживания.

Я снова обращаю внимание на воду, вспоминая, что Алекс велел мне избавиться от нее. Откручиваю крышку. И выливаю ее… прямо себе в рот.

Я выпиваю всю бутылку. Всю застоявшуюся воду до последней капли. Я едва не передумываю. Сразу же после этого я сажусь на кровать и начинаю жалеть о содеянном. Не думаю, что у меня есть силы выдержать что-то еще после того, что я только что прочитала.

Что касается Марты… Мне противно даже думать о ней, зная то, что я знаю сейчас. Как только она узнала, кто я, что я бодрствую во сне, страдаю от мучительных ночных кошмаров, столкнуть меня в пропасть было легко. ЛСД в бутылке был вишенкой на торте. Но она меня недооценила. Я собираюсь использовать против нее ее же оружие. Если оно сработает.

Я знаю, что это безумие. Возможно, это чистейший идиотизм, но подробности того, что я только что прочла, помогают лучше понять увиденное вчера под кайфом. Благодаря прочитанному я смогла увидеть, как на самом деле начиналось то, что произошло много лет назад. Теперь мне нужно оживить память, вот и все. Врата восприятия… разве они не должны открываться под воздействием кислоты? Или это врата ада? Или и то и другое одновременно? Я рискую снова испытать ужасные последствия кайфа, как тогда, когда Алекс встретил меня у метро, но должна попытаться.

Я ложусь на кровать и жду, когда начнет открываться правда.

Мне кажется, что я слышу стук капель по крыше. ЛСД сработал? Но когда я встаю и выглядываю в окно, то вижу на улице дождь, и мне становится смешно. Возможно, в бутылке не осталось достаточно наркоты, а может быть, она испортилась, или что-то в этом роде. Но потом я понимаю, что капли дождя — это душ из серебряных блесток, маленькие звездочки, падающие с неба, и осознаю, что вещество подействовало. А затем я снова вижу обычный дождь. Может, и не сработало, но неважно, у меня нет времени. Я спешу к двери. Когда я открываю ее, увиденное меня поражает.

На лестничной площадке сидит Марта, прислонившись спиной к стене. Когда я оправляюсь от удивления, то радуюсь ее приходу. Приступим.

— Привет, Марта.

Ее роскошные зеленые глаза похожи на глаза гадюки.

— Привет, Лиза.

— Марта, я хотела задать тебе вопрос.

— Да ты что?

— Как ты узнала, кто я?

Она похожа на старую ведьму. Или я просто считаю эту женщину старой ведьмой, поэтому она кажется на нее похожей?

— Ты ошибаешься, я не знаю, кто ты.

— Дочь доктора Питерса.

— О, все ясно, — она смотрит на меня долгим взглядом. — Ты плохо выглядишь. Наверное, это все из-за того, что ты так беспокоишься о докторе Питерсе, докторе Уилсоне, отце и матери и надписях на стене. Этого достаточно, чтобы свести девушку с ума. А ты ведь с самого начала была не в себе, не так ли? Давай посмотрим правде в глаза.

Кровь отливает у меня от лица, и я холодею.

— Да, я слышала обо всем этом от самого доктора Уилсона. Можно было подумать, что после того, как я с ним поступила в прошлом, он захлопнет дверь у меня перед лицом, когда я навестила его, чтобы узнать, что ты задумала. Но нет, он дождаться не мог, чтобы рассказать мне все пикантные подробности. Еще один мой бывший любовник, который все так же ко мне привязан. Я сломала его так же, как доктора Питерса. Вот что я делаю для развлечения. Ломаю мужчин, — она смотрит мне в глаза. — Кстати, говоря о привычках: Лиза, ты не под кайфом ли опять, как вчера ночью? Это очень неразумно для девушки в таком хрупком душевном состоянии.

Она в чем-то признается. Я пытаюсь составить список вопросов, которые хочу задать ей, но не могу расставить их по порядку или придать им хоть какой-то смысл. Так что я сдаюсь и иду к лестнице.

Она хватает меня за руку, и ее ногти врезаются мне в ладонь.

— Осторожно, ты можешь упасть. Позволь мне помочь.

Ее горячая рука скользит по моей, пока она встает. Я хочу отдернуть руку, но не могу.

— Куда ты хочешь пойти? Что ты хочешь узнать?

Мне приходит в голову, что она может попытаться убить меня на лестнице, и я начинаю вырываться. Но в то же время я рада, что она здесь, потому что она права. Я потеряла всякое ощущение времени и пространства и действительно могу упасть.

Я равнодушно говорю ей:

— Ты убийца.

Когда она откидывает голову назад и смеется, ее идеальные зубы напоминают надгробные плиты.

— Я? О, дорогая, детектив из тебя не очень, да? Я никогда никого не убивала, — она притягивает меня к себе и шепчет: — Это твой отец, Лиза. Он убийца. Прочитай его предсмертные записки. Ты нашла одну из них в самый первый день. Я видела ее у тебя на столе, когда ты ускакала на работу.

Тупица! Тупица! Тупица! Почему ты не убрала письмо? Не спрятала его?

Ее дыхание словно ядовитые пары у меня на лице.

— Твой отец признался. Это он убийца. Он убил твою мать, брата, сестру и пытался убить и тебя тоже. А почему? Потому что я не хотела сбегать с ним, хотя и была его любовницей, и это сводило его с ума. Так же, как это свело с ума тебя. Представь себе, убить собственную семью, потому что женщина, которую ты любишь, не хочет с тобой сбежать.

Я в ужасе. Мне нужно собраться с мыслями, но не могу их собрать. Мне нужно доверять своим глазам, ушам и всем своим чувствам, но я не могу. Они исчезли в зеркальном зале, где нет ничего настоящего. Мне нужно доверять этой женщине, которая знает, что случилось в тот день, но она плетет паутину из истины, полуправды и лжи, чтобы наконец закончить то, что начала, когда добавила наркотик в мою бутылку с водой. Я отчаянно хочу вернуться и вылить эту воду в раковину. Или в более далекое прошлое, в тот унылый, но в то же время радостный день, когда я впервые увидела клеймо каменщика на стене этого дома и закричала: «Я его нашла!» Или даже в тот день, когда мне исполнилось пять, и я могла закричать: «Кто-то пытается убить нас всех! Бежим!»

Я хочу уйти. Но выхода нет. История развернется до конца, но я не знаю, где конец.

Каким-то образом мы оказываемся в прихожей, прикованные друг к другу, как пара любовников. Как мы сюда попали? Мой затуманенный разум пытается понять.

Я слышу голос позади себя, но не оглядываюсь.

— Что с ней такое?

Это Джек. Марта поворачивается. Она отвечает отрешенно:

— Она снова на кислоте. Я просто помогаю ей протрезветь и слежу, чтобы она не сделала ничего глупого. Не волнуйся, завтра она вернется в больницу.

Джек, похоже, сомневается в ее словах:

— Правда? И откуда у нее кислота?

— Откуда, черт возьми, мне знать? Это ты тут эксперт.

Джек ничего не говорит. Я кричу, чтобы он мне помог, но звук заперт в моем безумном сознании. Он подходит к нам спереди. Поднимает мне веки, осматривает зрачки и щиплет за щеку. Он ей не верит. Он подозрителен. Я не только вижу его подозрения, но и могу прочитать их в его чересчур ярких глазах.

— Ей нужен врач.

— Хорошая идея. Позвони ему, а заодно и хорошему адвокату. Он тебе понадобится, когда начнут задавать вопросы, — у нее противный, полный насмешливого презрения голос.

— Я знаю врача, который не болтает, — он вглядывается в мое лицо. — Ты в порядке?

Марта вмешивается:

— Она в порядке. Почему бы тебе не свалить и не посмотреть телик?

Глубоко внутри себя я произношу: Она убийца. Она убьет меня. Тут я понимаю, что сказала это вслух.

Марта крутит пальцем у виска и закатывает глаза, чтобы показать, что я тронулась умом.

— Я же велела тебе пойти посмотреть гребаный футбол, — жестко приказывает она Джеку, как будто он полностью в ее власти.

Он смотрит на меня, а потом очень медленно тащится в гостиную. Марта поспешно ведет меня в столовую.

— Вот где это случилось. Твой отец мне рассказал. Вы с мамой, братом и сестрой были здесь. Вы устроили небольшую вечеринку в честь твоего пятого дня рождения. Твой отец опоздал, потому что занимался со мной любовью в гостиничном номере.

Хватит! Пожалуйста, пусть она замолчит!

Она не замолкает.

— Пока мы лежали в постели, он умолял меня сбежать с ним и говорил, что не может жить без меня. Конечно, я отказалась. У него были семейные обязательства. Да и в любом случае я была лучшей подругой твоей матери, ты знала об этом?

Прекрати! Прекрати!

— Представь себе, твоя мать жаловалась мне на то, что твоего отца постоянно нет дома, и делилась со мной своими подозрениями о том, что у него роман. Она чувствовала, что я единственный человек, на которого она может положиться. Она даже пригласила меня на твой пятый день рождения. Только представь! Любовницу ее мужа, которая, как она думала, была единственным человеком, которому она могла доверять, ее ближайшей и любимой подругой. Жаль ее, правда? Она в сущности была мужиком в юбке, твоя мать. Так что я не могла сбежать с твоим отцом. Я не могла этого сделать, даже несмотря на то, что он обожал меня, как и доктор Уилсон и все остальные. Конечно, я должна была объяснить ему это мягко, но я жестокая женщина, которая любит ломать мужчин. И когда этот сломанный мужчина вышел из номера отеля, в его глазах читалось желание убивать.

Я осматриваю столовую. Она тихая и неподвижная. Стулья и сервант неподвижны.

Голос Марты, словно зов сирены, не оставляет меня в покое.

— Он вошел через парадную дверь и подарил тебе подарок, а потом потянулся за ножом для торта и насмерть зарезал твою мать у тебя на глазах, а потом погнался за остальными наверх, размахивая ножом. Ты помнишь?

Я действительно помню. Она права. В этой тихой комнате я все вспоминаю. Обхватившая меня рука Марты напоминает о руках другой женщины, которая обнимала меня в тот день. Она пела «Раз, два, вот моя туфля», когда надевала на меня праздничное платье. Моя любящая мама, которая подготовила вечеринку в честь моего пятого дня рождения. Я помню детей, тех безликих детей — моих старших брата и сестру. Я помню нож для торта и помню, как за мной гнались. Я помню кровь и крики детей. Я помню ужас. И я помню, как пряталась под кроватью. Все так, как говорит Марта.

Кроме одного.

— Нет, все было не так. Ты стояла у входной двери в тот день, Марта. Та женщина кричала, а ведь ты не кричишь, не так ли? Ты пришла сюда не для того, чтобы кричать. Ты пришла сюда в тот день, когда мне исполнилось пять, чтобы сказать что-то моей маме. Я слышала, как кричала женщина, — ужасная, чудовищная правда вырывается наружу. — И после того, как ты это сказала, а затем ушла, она пришла сюда и попыталась убить нас. Она погналась за нами наверх: вот когда кричали дети. Это были мы. Я. А потом она покончила с собой… А когда мой отец вернулся домой, он тоже закричал, увидев, что произошло. Вот что случилось.

Я киваю, как будто я пьяная и вот-вот упаду.

— Вот что случилось. Что такое ты сказала моей маме, из-за чего она захотела убить нас всех? Что ты ей сказала? Про вас с отцом? Что ты пришла к нам домой из отеля, где занималась с ним сексом? Вот что ты ей сказала? Об этом? Ты ведь знала, какая хрупкая у нее душа. Ты пыталась остановить ее или просто бросила любимую подругу, когда сделала свое злое дело?

Марта ничего не говорит. Она не говорит, что я права. Но и не говорит, что я неправа. Я чувствую дезориентацию, но словно она не от наркотиков. Возможно, в воде не было достаточно ЛСД, чтобы вызвать настоящие глюки.

Марта вздыхает.

— Почему бы тебе не спросить у них?

— У кого?

— У доктора Питерса, его жалкой обезумевшей жены или твоих братьев и сестер? Почему бы тебе не спросить у них?

Я ошеломленно смотрю на нее. Эта женщина с ума сошла.

— Они умерли, вот почему.

— Ты тоже умерла. Мертва с того самого дня. Ты — ребенок, который потерялся во времени. Так говорил твой отец, когда я разрешила ему жить в той комнате в его собственном доме: «Я должен был умереть вместе с остальными, и Лиза тоже должна была умереть, тогда все разрешилось бы».

Я ей не верю. Нет. Это неправда.

Она крепко обнимает меня за талию и выводит из столовой. Я по своей воле иду с ней по коридору и поднимаюсь на два лестничных пролета в свою комнату. Я бесстрастно наблюдаю, как она тянет прикроватную тумбочку через всю комнату, забирается на нее и распахивает мансардное окно. Подтягивается на руках и вылезает на карниз снаружи, где умерла Бетти. Мысленно я нахожусь где-то в другом месте, но не знаю где. Я думаю, что она покончит с собой, но мне все равно. Меня больше не волнует смерть, с меня хватит. Она подает мне руку через окно. Собирается убить нас обеих или, может быть, только меня. Но мне все равно. Я вылезаю из окна.

— Перед тем как бросить тебя на Эдварда и Барбару, твой отец сказал тебе, что твои мама, брат и сестра отправились на небеса, чтобы быть со звездами, — тут она указывает вверх на черное небо. — Давай же, иди и спроси их. Иди и спроси их, что случилось. Будь мужчиной, которым твой отец никогда не был. Иди и спроси их. Не будь слабой. Слабость мне противна. Теперь тебе все равно ничего не остается, кроме как быть с ними.

Конечно, она права. Я смотрю через край карниза в темноту. Но теперь, когда я знаю правду, я хочу жить. Я больше не хочу темноты.

Я оглядываюсь назад. Думаю о том, чтобы вернуться. Она не убьет меня, это я знаю. Пока я думаю об этом, я замечаю Джека, который на меня уставился.

Он говорит Марте:

— Какого черта ты делаешь? Возвращайся обратно сейчас же.

Марта усмехается:

— Да пошел ты, идиот. Она думает, что умеет летать. Хочешь, чтобы я оставила ее здесь одну?

— Нет, я хочу, чтобы вы обе вернулись сюда, — он тянется, хватает меня за руку и пытается затащить внутрь.

Мы боремся все втроем. Но я не могу сказать, кто кого тянет и зачем. Марта держит меня за руку. Она пытается притянуть меня к себе или подталкивает к открытому окну? Джек крепко вцепился в меня рукой, а я в свою очередь пытаюсь удержать Марту. На самом деле я отталкиваю ее от себя или тяну внутрь?

Наши лица совсем рядом, и я вижу страх в ее прекрасных зеленых глазах. Джек отталкивает меня, а Марта в свою очередь падает и катится с крыши. На мгновение ее нога цепляется за карниз, а лицо застывает. Потом она исчезает.

Джек затаскивает меня внутрь. Он дрожит. Он подпрыгивает и смотрит в окно. Вылезает наружу, осторожно идет по крыше и заглядывает через край. Дико бормочет что-то себе под нос, а затем снова подходит к окну и залезает внутрь.

Он хватает меня за плечи и трясет.

— Так, — он тяжело дышит. — Она наверняка умерла. Придется вызвать полицию. Но когда они приедут, говорить буду я. Ты поняла? — он снова трясет меня. — Я сказал, ты поняла?

Но я ничего не говорю. Потому что ничего не осталось, кроме правды.

Глава 38

Я разбита. Лежу, прижавшись головой к плечу Алекса, у Пэтси в гостиной. Дэвис лежит на ковре рядом с нами, словно разделяя мое горе.

Во входную дверь стучат. Я тут же напрягаюсь. Надеюсь, это не полиция — снова. Я уже дала им показания о том, что случилось, и у меня нет сил опять с ними разговаривать. Пусть Джек с ними говорит. Расскажет о том, как его жена выпрыгнула из окна. В последнее время она была психически нестабильна… Доктор Уилсон прибыл в полицейский участок, чтобы подтвердить это: его пациентка Марта Палмер действительно была психически очень нестабильной женщиной.

Марта умерла. Я не знаю, что чувствую по этому поводу. Когда человеческая жизнь обрывается, тут нечему радоваться, но Марта олицетворяла зло. Зло не имеет права жить среди нас.

— Я открою, — кричит Пэтси с кухни. Она ведет себя очень мило, делает чай, достает бутерброды и пирожные и, что еще важнее, не забрасывает меня вопросами.

В двери гостиной появляется ее голова. Она задумчиво произносит:

— Пришли мужчина с женщиной. Они говорят, что они твои родители.

Возмущенный Алекс отвечает за меня:

— Скажи им, пусть убираются. Их нужно посадить за решетку за то, что заставили Лизу пройти через все это.

Мама с папой появились возле дома Марты и Джека почти одновременно с полицией. Они были вне себя от беспокойства и хотели поговорить со мной. Я отказалась. Теперь, когда я узнала правду, я боюсь того, что могу им сказать.

— Все в порядке, Алекс, — я поднимаю голову и поворачиваюсь к Пэтси. — Скажи им, чтобы заходили.

Но сейчас я чувствую себя сильнее. Я до сих пор не знаю всей истории полностью и подозреваю, что только они могут заполнить этот пробел.

Оба моих родителя представляют собой жалкое зрелище. Папа словно постарел на десять лет, а мама склонила голову; она выглядит опустошенной и не в силах встретиться со мной взглядом.

Папа кашляет.

— Лиза, мы поймем, если ты не захочешь с нами разговаривать. Но нам бы хотелось, чтобы ты согласилась с нами поговорить.

Я чувствую, что Алекса так и подмывает сказать им, чтобы они отвалили. Я кладу руку ему на ногу.

— Можешь дать нам пообщаться, Алекс?

Он неохотно встает.

— Если я тебе понадоблюсь…

Я улыбаюсь.

— Я знаю.

Он не смотрит на моих родителей, когда выходит из комнаты. Я встаю и иду к креслу. Дэвис идет со мной.

Я машу рукой в сторону дивана.

— Пожалуйста, садитесь, — я говорю вежливо, владея собой.

Папа начинает говорить, как только они садятся:

— Лиза, я…

— Нет, — я неистово нуждаюсь в контроле над ситуацией. — Я не собираюсь кричать, орать или вопить. Когда-нибудь в ближайшее время, возможно. Но сейчас для меня это неважно. Важно то, чтобы ты рассказал мне, что именно случилось в мой пятый день рождения. Я знаю кое-что из того, что произошло, потому что Джон Питерс написал свою историю на стене моей комнаты.

— Что? — голос папы звучит словно выстрел.

Мама издает странные причитающие звуки и начинает раскачиваться. Я не могу сейчас разбираться с ее болью, у меня есть время только на свою.

— Для начала я хочу прочесть вам последнюю часть его истории, — говорю я им. Я достаю из кармана перевод Алекса и твердым, спокойным голосом говорю: — Его произведения всегда начинаются одинаково, со строк стихов русского поэта по имени Этьен Соланов. Каждая выбранная строчка — это идеальная отправная точка для каждой части истории. Про эту можно сказать то же самое. В ней говорится: «Когда упокоил с миром других, то упокоился и сам. Но не было мне покоя».

Я с трудом стараюсь говорить спокойно, продолжая читать…

Глава 39

Ранее. 1998 год

Он опоздал. Опять. Вставляя ключ в дверь, он задался вопросом, не намеренно ли он это сделал. Ведь ему больше не хотелось возвращаться домой. Вне зависимости от причин он чувствовал себя виноватым. Ни один отец не должен опаздывать на празднование такого важного события в жизни своего ребенка. Его прекрасной Мариссе исполнялось пять лет. У него под мышкой был аккуратно завернутый подарок, а в другой руке — медицинский чемоданчик. Но как только он вошел в дверь, то понял, что внутри что-то ужасно изменилось.

В доме было неестественно тихо. Празднование дня рождения Мариссы должно было происходить в атмосфере веселья и такого громкого смеха, чтобы стены дома задрожали. Марисса так хотела устроить настоящую вечеринку и пригласить на нее своих друзей, но Элис решила, что хочет собрать вместе только семью. Закрыть дверь и оставить снаружи весь остальной мир. С ним можно было встретиться завтра, а тот день был только для них.

Он знал, что жена и дети дома, потому что входная дверь не была заперта на второй замок, как бывало всегда, когда они куда-то уходили. Без сомнения, они бы не ушли, не сказав ему. Особенно в день рождения Мариссы.

— Здесь кто-нибудь есть? Где моя именинница? — его натужно радостный голос звучал странно в тишине дома.

Ответа не последовало. Его сердце забилось быстрее; было что-то ужасно неестественное в этой атмосфере. Он торопливо прошел в столовую. Дыхание ножом резануло ему по горлу. Он не мог поверить в то, что увидел. Там был полный беспорядок. Праздничные чашки и тарелки были разбиты. Фруктовый сок и газировка разбрызганы и разлиты лужами по полу и мебели. Стулья опрокинуты. Надутые воздушные шары валялись на полу. Плакаты с надписью «С пятым днем рождения» наполовину свисали со стен.

Посреди этой уродливой сцены — как будто не на своем месте — стоял праздничный торт. Он стоял на столе нетронутый, словно просящий его разрезать. Элис заказала его с такой любовью. Большой бисквитный торт с картинкой Боба-строителя из любимого мультфильма Мариссы.

Потом он увидел то, что было на стене. Красные следы, мазки, неровные капли и омерзительные узоры. Кровь. Увидев кровь, он сразу ее узнал. Пока он работал хирургом-травматологом, она стала ему чем-то вроде надоевшего лучшего друга. Дурное предчувствие переросло в полноценный страх. Подарок для дочери выскользнул у него из рук и упал на пол. Он чувствовал себя на грани сердечного приступа.

Где моя семья? Где моя семья? Что, если это злоумышленники?..

Испытывая ужас и дурноту, он влетел на кухню. Задняя дверь, как и входная, была заперта. Он начал задыхаться, трястись, отчаянно пытался во всем разобраться. Элис защищала бы детей от нападения ценой собственной жизни. Должно быть, так и было.

Он выбежал из кухни и побежал через утреннюю комнату в гостиную. Везде пусто. Остановился в сердце дома на красно-черном ковре, глядя на лестницу. Он почувствовал, что дрожь пронимала его до костей. Что бы здесь ни случилось, он знал, что последствия ждали его наверху. Он с криком согнулся. Он не хотел идти туда. Не мог встретиться с произошедшим лицом к лицу. Не чувствовал себя для этого достаточно сильным.

Он выпрямил позвонок за позвонком, сдержал слезы, которые едва не пролились. Он видел травмы почти каждый день, он справился бы с этим. Ему придется с этим справиться. Он тяжело зашагал по лестнице, вцепившись в перила мертвой хваткой. Чуть не упал, когда увидел руку, свисавшую с первой лестничной площадки. Ему хотелось завыть. Но он не позволил себе это сделать. Он все время видел травмы. Сломанные тела и жизни. Единственный способ двигаться вперед по осколкам своей разрушенной жизни, — а сомнений в том, что она была разбита на куски, не было, — это надеть обезличенный белый халат хирурга, которым он и являлся. Он добрался до вершины лестницы и осмотрелся.

Рука принадлежала его прекрасной жене Элис. Ее неподвижное бледное тело лежало посреди лестничной площадки. На запястьях были два кровавых пореза, через которые из нее вытекла жизнь. Должно быть, она умерла очень быстро от потери крови. Обе руки были сложены под ножом, торчавшим у нее из сердца.

Он сразу понял, что за картина развернулась перед ним. Порезы на запястьях и ножевое ранение она нанесла сама себе. Его обожаемая Элис, на которой он женился в чудесный июньский день, наложила на себя руки. Покончила с собой. Полиции и команде криминалистов понадобилось бы всего несколько минут, чтобы сделать такой вывод.

Несмотря на невероятное горе, которое грызло его изнутри, он не плакал. Не в этот момент. Его ждало впереди еще многое. Очень многое.

У входа в ванную лежал его сын Лео. Мертвый. Он стал жертвой бешеного нападения, его тело рубили и резали бессчетное количество раз. Два смертельных ножевых ранения были нанесены ему в спину.

Он спокойно прошел по среднему этажу и обнаружил свою старшую дочь Тину у окна в спальне. Ветер раздувал тюлевые занавески над ее мертвым телом. Она выглядела так, словно пыталась сбежать на улицу, но не смогла. У нее были те же раны, что и у Лео, только смертельный удар был один и нанесли его в грудь.

Тем не менее на основании своего профессионального опыта он позволил себе сделать предположение о том, что здесь произошло. Его жена потеряла разум. Ее психическое состояние нарушилось, и она убила детей, а потом покончила с собой с помощью ножа. Это подтвердит коронер, это же заявят и газеты.

Он прижал руку ко рту, чтобы заглушить звук, и начал кричать так, словно пытался разорвать легкие криком. Его разум пошатнулся, в этом он был уверен. Его дети умерли. Умерли. Умерли. Господи Всемогущий, помоги мне. Лео, Тина и…

Его рука упала вниз, тяжелая как камень. А где Марисса? Он как сумасшедший побежал вниз, но его младшей дочери нигде не было видно. По коврам тянулись следы крови, которые он не заметил раньше, но, казалось, они никуда не вели. И тогда он начал думать, что, возможно, она сбежала на улицу, там кто-то спас ее и отвез в больницу, но она была слишком шокирована, чтобы рассказать о случившемся. Он хотел надеяться на это, но в то же время мысль о том, что она сейчас в безопасности, наполняла его страхом. Потому что ему не нужны были свидетели того, что натворила его жена.

В конце концов он нашел ее под кроватью, в которой они с Элис занимались любовью еще год назад. Марисса свернулась клубочком, ее праздничное платье пропиталось кровью, и, боже правый, подошвы обеих ее ног были испещрены порезами. Он представил себе эту ужасную сцену. Марисса бежала, спасая свою жизнь, убегая от нападающей на нее матери, которая орудовала смертоносным ножом, пытаясь вонзить его в свою младшую дочь. Но именинница была храброй и продолжала бежать, пока не нашла укрытие под кроватью. Элис не смогла выгнать ее оттуда; единственная часть тела Мариссы, которую она смогла достать, — это подошвы ног. Как только Элис поняла, что дело сделано, она пошла на лестничную площадку и покончила с собой.

Он опустился на колени и прижался спиной к стене. Его жизнь была кончена. Уничтожена.

— Папа?

Его голова рывком повернулась обратно к кровати. Он бросился к ней. Марисса. Она смотрела на него огромными, наполненными болью и слезами глазами. Его дочь была жива. Смех завибрировал у него в груди.

— Это я, детка. Папа здесь. Папа сейчас тебе поможет.

Он залез под кровать на животе и осторожно потянул к себе задыхающуюся дочь. Бережно обнял ее. Под кроватью осталась только мертвая мышь с большими безжизнеными глазами.

Глава 40

Я заканчиваю читать. Мама не стесняясь рыдает, и ее плач раздается по комнате в безнадежном траурном ритме. Отец застыл с бледным как смерть лицом и таким видом, словно кто-то топчет его могилу. Наверное, кто-то действительно топчет. Джон Питерс, мой кровный отец. И остальные члены моей семьи, которых зарезали в соседнем доме.

— Почему ты мне не сказал? — тихо спрашиваю я. У меня больше нет ни времени, ни сил на гнев.

Он убит горем.

— Как я мог сказать тебе, что твоя мать, женщина, которая носила тебя в животе девять месяцев, убила твоих брата и сестру и пыталась убить и тебя тоже? Я не мог тебе этого сказать, — его голос звучит хрипло, чуть громче шепота. — Твоя мама, Барбара, так и не узнала, что случилось. Я сказал ей, что мы какое-то время присмотрим за ребенком друга. Так прошли годы. Ты стала нашим ребенком.

— Ты помог моему родному отцу скрыть то, что произошло?

Папа отвечает не сразу:

— Мы все познакомились в медицинской школе: твой отец, я и Томми Уилсон. Мы сразу сдружились. Другие студенты прозвали нас «три врача-мушкетера», — от воспоминаний по его губам пробегает чуть заметная улыбка.

— Это был мой отец на том фото, которое ты снял со стены. С доктором Уилсоном?

Я знаю ответ и без папиного кивка.

— Мы все выбрали разные дисциплины. Джон долго и упорно учился, чтобы стать хирургом-травматологом. И стал лучшим, — в его голосе звучит большая гордость достижениями моего кровного отца. — Мы остались близкими друзьями, поэтому когда он позвал меня в таком отчаянном состоянии, я должен был помочь ему. Когда я добрался до дома… — с застывшим лицом он качает головой. — Это была самая адская сцена, которую я когда-либо видел. Он позволил мне оставаться в стороне от этого дела, потому что если бы полиция узнала о моем участии, я мог бы оказаться в тюрьме. Но Джон не был ни в чем виноват. Это было несправедливо. Он думал только о репутации твоей матери. Если бы эта история попала в газеты, она была бы уничтожена.

— Расскажите мне о маме, — тихо прерываю его я.

— Я не знаю, где они познакомились. У нее было тяжелое прошлое. Она выросла в детском доме. Не знаю, как она туда попала, но у нее не было семьи. Она была такой красивой женщиной, просто изумительной, — он делает паузу, — но в ней было что-то хрупкое, как будто она была готова сойти с ума в любой момент…

— Что вызывает у меня вопрос, почему такая красивая женщина, у которой есть любящий муж, убила своих детей, — боже, это больно произносить вслух.

Папа некоторое время смотрит в пол. Потом поднимает глаза на меня.

— Может, этого бы и не случилось, если бы не Марта. Марта Палмер — одна из самых завораживающих и самовлюбленных женщин, которых я когда-либо знал. Томми занялся психиатрией и поступил очень глупо, начав встречаться с одной из пациенток.

Тут впервые заговорила мама, и в ее глазах выразилось презрение.

— Я видела ее один раз в жизни на одной из вечеринок Томми. Она сделала все возможное, чтобы заставить его ревновать, заигрывая со всеми мужчинами подряд. Она выглядела великолепно, с этим я согласна, но было яснее ясного, что сердце у нее прогнило насквозь.

— Я слышал, что они разошлись, — папа продолжает рассказ. — Только позже я понял, что это случилось, потому что внезапно она стала лучшей подругой Элис. А потом добралась до Джона. Должно быть, она ослепила его, потому что в итоге у них случился роман. Он был очарован ею, оказался полностью в ее власти. — Прямо как Джек. — Я сказал ему покончить с этим. Это было нечестно по отношению к Элис и детям. Но он этого не сделал. Он даже собирался бросить семью ради нее.

Я заканчиваю историю:

— Она пришла к нам домой на мой день рождения. Зачем ей было это делать?

Папа отвечает:

— Марта Палмер была злой и мстительной женщиной. Она не могла смириться с тем, что Джон каждый вечер возвращался к Элис и детям. Поэтому она пошла к нему домой. Элис наивно пригласила ее зайти как свою лучшую подругу, и та рассказала ей об интрижке. И разбила ее мир на куски.

Я снова слышу те крики в гостиной. Потираю висок, чтобы они умолкли.

Он продолжает:

— Она ускользнула, совершив свое злое дело и оставив Элис наедине с ее миром, который рушился у нее под ногами.

— Но убить своих детей, Эдвард, и покончить с собой… — пораженный голос мамы содрогается.

— Я знаю. Знаю, — шепчет папа, — но ее предал не только муж, но и так называемая лучшая подруга. Это стало слишком тяжелым бременем для нее. Я думаю, она просто сломалась.

Наступила ужасная тишина. Тогда я спрашиваю:

— Как ты ему помог?

— Я посоветовал ему пойти в полицию, но он не стал. Он хотел, чтобы я забрал тебя на время, и я согласился.

Я вижу, как маленькая я смотрю из окна машины, пристально глядя на клеймо каменщика на доме, наблюдая, как оно становится все меньше и меньше, до тех пор пока не исчезает из виду.

— Он отдал одну вещь, которая принадлежала твоей матери. Она это часто носила. Мы подарили тебе на пятнадцатый день рождения, — тихо говорит папа.

— Мой шарф.

Вот это ирония. Шарф, который оберегал меня ночью, принадлежал женщине, которая пыталась меня убить. Моей собственной матери. И я понимаю еще кое-что: Марта, должно быть, узнала шарф Элис, так как была ее лучшей подругой. Той ночью, когда я бодрствовала во сне, она увидела его, провожая меня обратно в комнату. Неудивительно, что она спросила, кому он принадлежал. И когда я сказала ей, что маме… Я помню, как она оставила его у меня на кровати, завязав узелок за узелком.

— Что случилось с их телами?

Папа снова качает головой:

— Не знаю. Специфика нашей работы такая, что мы контактируем с разными людьми, включая хозяев похоронных бюро, у которых есть крематории. Или он мог похоронить их. Я не знаю.

В этот момент я понимаю, что никогда не найду место, где упокоилась моя семья.

«Уже достаточно невинных людей пострадало». Вот что было в прощальном письме. Слишком много невинных людей.

— Почему он вернулся, чтобы жить в доме с Мартой и Джеком?

Папа издает невеселый смешок.

— Эта дьяволица вцепилась в него когтями. Он не мог ее забыть. Томми рассказал мне, как она обычно действовала. Он сказал, что она обожала забирать вещи у своих любовников после того, как отношения заканчивались, — я думаю о табличке с именем Бетти. — У твоего отца она решила забрать дом. Она наверняка мучила его годами, будучи в отношениях с другими мужчинами и напоминая о том, что случилось с его женой и детьми. Обвиняла его. Я подозреваю, что в конце концов она привела в дом более молодого мужчину, то есть Джека, и вытеснила Джона в верхнюю комнату.

— Наверно, он не выдержал всего этого, потому что недавно покончил с собой. Я нашла его предсмертную записку.

— Боже милостивый! — вскрикивает мама с дикими глазами.

— Я знаю, — говорит папа.

— Что? — Я выпрямляю спину. — Откуда ты знаешь?

— Я был с ним.

Глава 41

— Что ты такое говоришь, Эдвард? — кричит мама.

— Мне позвонила Марта. Сказала, что Джон ведет себя странно. — Отец в отчаянии смотрит на нее. — Что ты хотела, чтобы я сделал? Оставил отца Лизы с этой женщиной? Нет, — жестко говорит он. — Я пошел туда проведать его. Он успокоил меня, сказав, что с ним все в порядке. Я оставил его и пошел поговорить с этой женщиной, и в итоге мы поспорили там, внизу. К тому времени как я вернулся наверх, он уже повесился, — папа прикрывает рот от ужаса. Пот блестит у него на лбу. — Я забрал тело Джона. Отвез его к хозяину похоронного бюро, которому доверял, и достойно его похоронил. — По его лицу струятся слезы. — Мой друг не заслужил того, что с ним случилось. Самое меньшее, что я мог сделать, это убедиться, что он покоится с миром. Кроме нас с Томми у его могилы больше никого не было.

— А как же Джек? — мне тоже хочется заплакать, но я не позволяю себе. Я должна дослушать эту историю до конца.

— Его там не было. Уехал на север по работе. Когда он вернулся, мы договорились, что она скажет ему, что Джон съехал. И велит Джеку больше никогда не упоминать имя Джона. Притвориться, что его просто не было.

Вот почему Джек настаивал на том, что раньше там никто не жил. Он не участвовал во всем этом, а просто следовал указаниям Марты, как щенок, который слушается хозяина.

Папа содрогается в ужасных рыданиях. Мой сильный, мужественный отец, который, как я знаю, всегда старался сделать так, как будет лучше для меня. Я не могу просто сидеть и смотреть, как он разваливается на части. Я спешу к нему и обнимаю его, измученного горестными рыданиями.

— Все в порядке, папа. Все в порядке.

Он поднимает свое мокрое от слез лицо, чтобы посмотреть на меня.

— Когда я узнал, что ты живешь под одной крышей с этой больной, безнравственной женщиной, я подумал, что схожу с ума. Я должен был вытащить тебя оттуда. Томми согласился помочь мне.

— Попытка свести меня с ума не лучший способ, пап.

— Я знаю. Но я был в отчаянии. Марта сказала мне, что нашла предсмертную записку Джона на столе у тебя в комнате.

— Это тогда она поняла, что я дочь Джона?

— Нет. У нее появились подозрения только после того, как она узнала от мужа, что у тебя есть свой дом. Она нашла тебя через избирательные списки. — Она сделала то же, что и Алекс. Мой враг использовал мое же оружие против меня. — Как только она выяснила, как мы с тобой связаны, она велела мне забрать тебя, а иначе… Вот почему мы с твоей матерью приезжали, чтобы убедить тебя уехать оттуда. Я знаю, как ужасно с моей стороны было поместить тебя на принудительное лечение, но я сделал бы все, что угодно, все, лишь бы увезти тебя подальше от нее. Она собиралась навредить тебе. Последнему ребенку Элис.

Мама кладет руку мне на плечо, и мы все вместе застываем в этой позе, словно та крепкая семья, которой мы так хотим быть.

В конце концов я откидываюсь, опираясь на пятки, и снова достаю историю Джона Питерса. Забавно. Я не ощущаю, что он мой отец. Для меня он всегда будет Джоном Питерсом.

— Теперь, когда мы поговорили, я чувствую себя достаточно сильной, чтобы прочитать вам остальную часть истории. Мне тяжело это читать, потому что из-за этого мне так долго снились кошмары. Я не понимаю, как он мог так со мной поступить.

Глава 42

Ранее. 1998 год

Его раненая дочь мучительно разрыдалась, а в ее маленькой грудке слышались хрипы, когда она отчаянно пыталась наполнить легкие воздухом, пока он укладывал ее на кровать так аккуратно, как только мог. Он не мог вынести ее боли. Это все из-за него и тех безрассудных действий, которые он предпринимал. И в тот момент он принял решение. Правильно это было или неправильно, но так он решил.

Он улыбнулся, проводя рукой по ее волосам, на которых не было крови.

— Папа — врач. Он знает, как лечить маленьких девочек, с которыми случилось что-то плохое.

Он мягко поцеловал ее в лоб. Затем осмотрел ее травмы. Порезы на руках и ногах были жестокими, но не слишком глубокими. А вот рана на ее маленьком животике была гораздо глубже, ее нанесли с намерением убить. Как Элис могла такое сделать? Порезы на подошвах ног у дочери со временем заживут. Хотя он не был уверен, что они потускнеют; кожа на ступнях могла заживать непредсказуемо. На ступнях столько нервных окончаний: эти раны, должно быть, заставляют его милую девочку ужасно страдать.

Когда он повернулся к двери, Марисса закричала слабым, испуганным голосом:

— Не бросай меня, папа. Пожалуйста, не бросай меня.

Он поспешно вернулся и успокоил ее еще одним поцелуем.

— Я уйду ненадолго. Папа тебя вылечит.

Он вернулся с врачебным чемоданчиком, который хранил в доме. У него дома всегда был дополнительный набор инструментов, чтобы сразу ехать на вызов в случае чрезвычайной ситуации. Он дал Мариссе все обезболивающие препараты, которые у него были, и вскоре стало понятно, что этого недостаточно. Пока он в течение следующих трех часов оперировал свою младшую и единственную выжившую дочь, она кричала от боли, даже прикусывала полотенце, которое он ей дал. Он ненавидел себя. Но что он мог сделать? Если бы он отвез ее в больницу, то возникли бы вопросы. Он не мог позволить, чтобы его прекрасную Элис очернили в прессе как мать, которая убила своих детей. Господи прости, но его любимой дочери придется пережить еще большую боль, чтобы он мог спасти свою жену. Это все его вина. Он виноват.

Тайны этого дома должны быть похоронены навечно.

Глава 43

Сейчас

— Во сне я чувствую впивающуюся в мое тело иглу и ощущаю ужасную пронизывающую боль, — говорю я своим ошеломленным родителям. — Это так больно. Я никогда не могла понять, как нож мог превратиться в иглу. Как он мог так со мной поступить?

Папа прижимает меня к себе.

— Он винил себя в том, что случилось. Зная Джона, я подозреваю, что он хотел, чтобы только его любящие руки лечили тебя.

— Я не понимаю, почему я ничего из этого не помню. Как я могла забыть?

Тут заговаривает мама:

— Ни один ребенок не хочет вспоминать то, как мать пыталась его убить и убила его брата и сестру. С такими ужасными воспоминаниями невозможно жить.

Папа добавляет:

— Это был настолько травмирующий опыт, что твой разум не смог его переварить. Хотя Барбара не знала, что именно случилось, мы оба решили выдумать несчастный случай на ферме, чтобы ты могла справиться с ситуацией. Мы решили, что если придумаем правдоподобный случай, который бы послужил для тебя объяснением случившемуся, то со временем ты свыкнешься.

— Вот только вышло иначе.

— Теперь твоя душа спокойна?

Я размышляю, прижимая ладонь к сердцу.

— Я не уверена. Но точно знаю, что для меня было важно узнать правду. Я больше не чувствую, что схожу с ума.

Я перевожу глаза на папу.

— Отведешь меня на могилу Джона Питерса?

Джону

Отцу

Мужу

Другу

Хирургу

Любителю жизни

Эти простые слова написаны на надгробии моего родного отца на кладбище в Северном Лондоне. Я стою у могилы Джона Питерса, спустя неделю после того как узнала трагические тайны дома с клеймом. Родители сидят в машине, оставив меня наедине с собой из уважения к моим чувствам. На улице сильный ветер, он треплет мои волосы, пока я стою в этом грустном месте. Я не знаю, как отношусь к Джону. Я — кровь от его крови, он был человеком, который помог мне войти в этот мир. Но он также был тем, кто подвел свою семью, позволив красивому личику вскружить ему голову. Я никогда не смогу простить его за то, что он лишил меня возможности навестить могилы остальных членов моей семьи. Где бы они ни были, пусть покоятся с миром и не знают больше никакой боли.

Я не принесла цветов. На мне нет траурной черной одежды. То, что я принесла с собой, я оставляю на его могиле.

Его прощальное письмо.

В машине мама с папой озабоченно смотрят на меня.

— Я в порядке, — уверяю их я. — Я чувствую, что готова смотреть в будущее.

Они долго смотрят друг на друга.

— Что такое?

Папа нерешительно отвечает:

— Дом никогда не принадлежал Марте Палмер. Она всегда думала, что дом ее, но твой отец напоследок посмеялся над ней. Он зарегистрировал его на имя компании под названием «MП».

Алекс сказал мне почти то же самое, только он предположил, что бизнес принадлежит Марте. Марте Палмер. М.П.

— Что ты хочешь этим сказать?

Мама говорит:

— Дом принадлежит ближайшей родственнице Джона. Этот человек — ты. Марисса Питерс.

Глава 44

Спустя четыре месяца

Я смотрю, как сотрудники фирмы по перевозке имущества упаковывают вещи из дома с клеймом и складывают их в большой фургон снаружи. Мне ничего из этого не нужно. Местный благотворительный магазин с благодарностью забирает все имущество. Я выставила дом на продажу, и теперь через неделю сюда переедет молодая семья. Я рада. Я хочу, чтобы этот дом снова стал семейным домом, где слышатся особые звуки детского смеха и игр.

Джека давно здесь нет. Все свидетельства того, что в саду когда-то была плантация марихуаны, исчезли. Я помогла ему вырезать и выкорчевать все незаконно выращиваемые растения до последнего зеленого листика. Я не знаю, где Джек сейчас. Не хочу знать.

— Лиза, — Алекс зовет меня, стоя в дверном проеме.

Он был со мной на протяжении всего этого пути, когда я так в нем нуждалась. Как друг и только как друг. Но какой друг! Лучшего я и представить себе не могла.

Я подхожу к нему, и мое лицо озаряет широкая улыбка. Но она соскальзывает, когда я вижу мрачное выражение его лица.

— В чем дело?

Алекс тянет меня внутрь дома, уводя с прохода, чтобы грузчик мог вынести стул. Он кричит работнику:

— Можешь попросить своих ребят сделать получасовой перерыв на чай?

— У нас почасовая оплата, — напоминает тот.

— Мы все оплатим, просто добавьте это в счет.

Мужчина кивает, и Алекс осторожно закрывает за ним дверь. Он мягко ведет меня в самое сердце дома, где на полу все еще лежит причудливый черно-красный ковер.

Я смотрю на него, а не на ковер.

— Что такое?

Он отвечает не сразу.

— Ты обращала внимание на этот ковер?

Мне не стыдно сказать ему правду:

— Я вставала на него. Здесь, в самом сердце дома. Мне сложно объяснить, но это помогало мне воспрянуть духом. Вроде как убедиться, что я твердо стою на ногах.

Теперь он выглядит огорченным, как будто ничего не хочет говорить. Но все же говорит, указывая на ковер:

— Видишь эти узоры на кромке?

Я киваю в абсолютном недоумении.

— Посмотри на них внимательно. Это не узоры, а текст…

— Текст на кириллице, — прерываю его я со стучащим в груди сердцем. Впервые за долгое время у меня подкашиваются ноги.

— Это имена, — продолжает он мягким еле слышным голосом: — Элис, Лео, Тина…

— Марисса. Я, — я обращаю на Алекса полный слез взгляд. — Как ты думаешь, мой отец, биологический отец, сделал его на заказ?

— Похоже на то.

Мы стоим в полной уважения и скорби тишине, как будто смотрим на могилу моей семьи.

— Все эти годы я посещала бессчетное количество терапевтов, которые ставили мне всевозможные диагнозы: одержимость навязчивой идеей, жертва травли, посттравматическое стрессовое расстройство, обычное безумие, тогда как все это время я страдала от самого простого человеческого недуга — разбитого сердца, — я глубоко вдыхаю. — Можешь оставить меня на минутку? — спрашиваю я отстраненным голосом.

Алекс не отвечает. Несколько секунд спустя я слышу щелчок закрывающейся двери.

Слезы катятся у меня из глаз, когда я встаю на колени и с трепетом касаюсь ладонями каждого имени. А потом провожу кончиком пальца по каждой красиво выписанной букве. Как будто я снова стою перед текстом на стене. Я чувствую, словно снова обрела свою семью. Неудивительно, что меня так тянуло к этому ковру. Все это время моя семья ждала меня в самом сердце дома.

Я сворачиваюсь в клубок и плачу.

Эпилог

На улице вечер. Я стою через дорогу от дома и смотрю на него новым взглядом. Теперь я знаю все его секреты. А точнее, те, которые касаются меня. Семья, которая купила дом, уже въехала. В окнах гостиной горит неяркий желтый свет. Вижу, как за окном первого этажа пробегает маленький ребенок и скрывается из виду. Я представляю, как ребенок играет и смеется — для этого дом и создан. Для счастья и любви, для того, чтобы ходить за руку, сидеть за обеденным столом или за кухонной стойкой, спать по ночам.

Дом снова возвышается гордо и величественно, а его стены снова выглядят гостеприимными. Плющ мирно и гармонично вьется по каменным стенам. А что касается клейма каменщика, то это больше не мой ключ и никогда им не будет. Он принадлежит другому человеку. Другой семье.

Я бросаю последний взгляд на свою комнату наверху. Ее окно закрыто для мира, а за ним темнота. Стены наверняка покрыли свежим слоем белой краски, а полы начистили до блеска. Загорается свет. В окне появляется лицо мальчика. Надеюсь, он счастлив. Изо всех сил пытаюсь не думать о плохом — в доме больше не появятся визитные карточки Джона Питерса.

Я навсегда отворачиваюсь от дома и тихо ухожу.

Я приближаюсь к столику в ресторане, где он меня ждет. На мне блузка с глубоким вырезом и короткая джинсовая юбка, которая гордо демонстрирует мои шрамы. Никто не смотрит на меня, никто не пялится.

Алекс вскакивает на ноги, когда я подхожу к столу.

— Я рад нашей встрече, Лиза, — он здоровается со мной, одаривая своей фирменной широкой улыбкой.

— Я тоже рада встрече, Алекс.

Мы приняли решение попробовать еще раз. Начать все сначала, как будто не были знакомы раньше.

Сев за стол, я говорю:

— Ты должен кое-что узнать обо мне. У меня шрамы на теле — от несчастного случая в детстве. Иногда мне снятся кошмары, но в последнее время все реже. Ночью я обычно привязываю ногу к кровати, потому что иногда становлюсь лунатиком, я это называю бодрствованием во сне — всегда помню, что случилось.

— Ты тоже должна кое-что узнать обо мне, — говорит он в ответ. — Я люблю носить непарные носки.

— Я схожу с ума по Эми Уайнхаус.

— Я люблю русскую поэзию.

Мы ловим взгляды друг друга и смеемся.