Вы не авторизовались

Переулки страха бесплатное чтение

Переулки страха

* * *

Артур Конан Дойл
Дом с привидениями в горсторпе

Когда я оглядываюсь на свою жизнь, случившееся той ночью нависает надо мной как страшный поворотный момент. Даже сейчас, по прошествии многих лет, я не могу не содрогаться, вспоминая об этом. Все, что происходит в моей жизни, я разделяю теперь на до и после встречи с призраком.

Да, я видел привидение. Не будьте таким скептичным, читатель, не насмехайтесь надо мной. Впрочем, раньше я тоже не поверил бы, если бы услышал что-то подобное. Однако выслушайте мою историю, прежде чем решать, сошел ли я с ума.

Старая усадьба Грэйндж находилась в моем имении в Горсторпе, Норфолк. Сейчас ее уже снесли, но, когда Том Халтон посетил меня в 184… году, дом еще стоял. Это было старинное ветхое здание на перекрестке Морсели и Алтон, где сейчас проходит новая платная дорога. Сад вокруг дома давно зарос травой и сорняками, а стоячая вода и собирающийся со всей деревни мусор смердели невыносимо. Днем это место удручало, ночью – вселяло страх, так как про усадьбу Грэйндж ходили странные истории: из полуразрушенных природой стен доносились звуки, подобные которым ни один смертный не мог издать. Старики говорили о некоем Джобе Гарстоне, которому хватило храбрости переночевать в усадьбе, но наутро его вывели оттуда совершенно сломленным и поседевшим.

Помнится мне, я приписывал все эти истории влиянию странной и мрачной постройки на их не слишком развитое сознание и поучал всех и каждого, что просвещение поможет ликвидировать интеллектуальную слабость населения. Однако лишь я один знал, что усадьба Грэйндж точно не была заурядной, подобной всем прочим заброшенным домам. Последним ее обитателем, как я узнал из семейных бумаг, был некий Годфри Марсден – злодей, каких поискать. Он жил там в середине прошлого века и был известен на всю округу своей жестокостью и свирепым нравом. В конце концов список своих многочисленных преступлений он завершил тем, что зарезал двух собственных детей и задушил их мать. Но во время восстания под предводительством Молодого Претендента^[1] в общей суматохе закон соблюдался слабо, благодаря чему Марсден смог сбежать на континент, где его след затерялся. Среди его кредиторов – единственных людей, которые горевали о нем, – прошел слух, что угрызения совести заставили его покончить с собой, а вода вынесла труп на французское побережье. Но те, кто знал этого человека получше, потешались над самой идеей угрызений совести у Годфри Марсдена – как будто такие пустяки, как совесть, могли поколебать этого головореза. После того как Годфри покинул усадьбу, никто больше не решался поселиться там, старый дом начал ветшать и вскоре стал таким, каким я его знал.

Том Халтон был моим другом еще с колледжа, и я был рад увидеть этого честного малого под своей крышей. Его присутствие сделало весь дом ярче, ибо я никогда не видел в этой жизни парня добродушнее, душевнее и безрассуднее. Его единственный минус заключался в том, что он во время своего обучения в Германии пристрастился к умозрительным рассуждениям, из-за чего мы часто спорили, потому что я по образованию медик и смотрю на вещи исключительно с практической точки зрения. Я помню, что в первый вечер после его приезда мы весело спорили, перескакивая от темы к теме и не приходя ни к какому заключению.

Уже не могу сказать, как мы добрались до призраков, но заговорили и о них. Том Халтон и я в глухую ночь спорили о духах и спиритуализме. Все это время Том не выпускал изо рта свою вересковую трубку, и к моменту, когда речь зашла о привидениях, его крепкая фигура была окружена густым дымом, сквозь клубы которого он вещал, как Дельфийский оракул.

– Говорю тебе, Джек, – изрек Том. – Человечество делится на две группы: одни заявляют, что не верят в привидения, и при этом смертельно их боятся, другие же по меньшей мере допускают их существование и отчаянно ищут встречи с призраком. И я не стесняюсь признать свою причастность ко второй группе. Конечно, Джек, я понимаю, ты у нас медик, Фома неверующий, твой девиз «потрогаю – поверю», следуешь узкому пути определенности, что весьма похвально для вашей профессии; но я, ты знаешь, всегда склонялся к неведомому и сверхъестественному, особенно когда дело касается существования призраков. Ты, правда, не думай, что я имею в виду добропорядочных полупрозрачных страдальцев с их проклятиями, прячущихся в подвалах и на чердаках; я совсем не об этом говорю.

– Ну что же, Том, расскажи мне о настоящих призраках.

– Это не так-то просто объяснить другому человеку, хотя у меня в голове все весьма убедительно выстроено и объяснено. Мы оба знаем, Джек, что, когда человек умирает, он, покончив со всеми заботами и беспокойствами данного мира, как чистый дух отправляется в будущее, светлое или же печальное. Так вот, я думаю, что жизнь может покинуть человека слишком быстро, а его душа все еще будет заполнена чем-нибудь этаким всепоглощающим, так что ее даже после перехода в мир иной переполняют желания и страсти. А теперь представим, – продолжил Том и помахал своей трубкой из стороны в сторону, разгоняя дым вокруг себя, – любовь, патриотизм или еще какое-нибудь чистое и возвышающее чувство, может, и неплохо для чистого духа, а вот как насчет куда более грязных эмоций и потребностей вроде злобы или жажды мести? Мне кажется, такие штуки тянут душу к земле, где вся твердь пропитана грехом и злобой; и именно таким образом я бы объяснял все непонятные и непостижимые происшествия нашего времени, равно как и глубоко укоренившуюся веру в призраков, которую люди пытаются извести, но которая существует от начала времен.

– Ты, может быть, и прав, Том, – ответил я, – но, как ты и сказал, я не поверю, пока не потрогаю, и так как я никогда не видел твои «притянутые к земле души», то попрошу покорно извинить мой отказ уверовать в них.

– Смеяться-то легко, – сказал Том, – но бывают такие факты, над которыми никто и никогда не смеялся. Скажи мне вот что, Джек: ты когда-нибудь пытался увидеть призрака? Ходил ли ты на охоту за привидениями, мальчик мой?

– Ну, не могу сказать, чтобы хоть раз пробовал, – спокойно ответил я. – А ты?

– Я прямо сейчас этим и занимаюсь, Джек, – сказал он и еще несколько раз пыхнул трубкой. – Смотри-ка, – продолжил Том, – я слыхал, тут много говорят про усадьбу Грэйндж – насчет того, что там, кажется, водятся привидения. Так вот, хочу попросить у тебя ключ и переночевать там разок. В усадьбе, кажется, давно никого не было?

– Побойся бога, Том, не надо оно тебе, – заявил я, – за последние сто лет там был только один человек, и, насколько мне известно, после этого он тронулся умом.

– Хе-е-е, звучит крайне многообещающе, – с удовольствием протянул Том. – Прелесть что такое эти толстолобые британцы, и ты, Джек, в их числе. Ты не веришь в призраков, но ни за что не пойдешь в место, где, судя по рассказам, их полно, хотя усадьба прямо у тебя под боком. Ну, скажем, представь, что в Йоркшире объявились белые вороны или еще какая-нибудь природная аномалия, но некто пытается доказать тебе, что белых ворон не бывает, поскольку он исследовал весь Уэльс и ни одной вороны не увидел. Правда, ты бы принял такого индивидуума за идиота? Но, Джек, ты же поступаешь точно так же: ты же не проверил усадьбу, чтобы навсегда закрыть данный вопрос, не так ли?

– Ну ладно, если ты завтра пойдешь туда, то я составлю тебе компанию, – сказал я. – Хотя бы для того, чтоб ты не разглагольствовал и дальше про души, притянутые к земле из-за нечестивых побуждений, так что спокойной ночи, Том!

На том мы и расстались.

Должен признаться, под утро я уже подумывал, что предложение помочь Тому с его маленькой экспедицией было с моей стороны немного опрометчиво. «Чертов ирландский виски, – подумал я. – Каждый раз из-за него попадаю во всякие передряги, хотя, может, Том тоже образумился к утру». Увы, надежды мои не оправдались, и Том поклялся, что не спал всю ночь, готовясь к вечерней вылазке.

– Нам нужно взять револьверы, дружище, – они всегда пригодятся; затем трубки, табак, свечи, пледы и бутылочку виски – ну и, кажется, все. Клянусь Юпитером, я думаю, что сегодня мы увидим призрака!

«Не дай бог!» – мысленно возопил я, но делать было нечего, так что пришлось мне притвориться настолько же воодушевленным, как Том.

Весь день Том места себе не находил от азартного предвкушения, и, когда наступил вечер, мы пошли к усадьбе Грэйндж. Там он и высился, старый дом, холодный, мрачный и одинокий, как ветер, что завывал вокруг него. Большие плети плюща, отцепившиеся от стены, развевались на ветру, словно плюмажи катафалка. Огни ближайшего жилья выглядели так уютно, пока я поворачивал ключ в поржавевшем дверном замке! Зажегши свечу, мы вошли в каменный коридор, покрытый пылью.

– Вот мы и пришли! – воскликнул Том, распахивая дверь в большую темную комнату.

– Ради бога, давай не здесь, – сказал я, – давай найдем комнату поменьше, где мы сможем развести огонь и сразу понять, что, кроме нас, тут никого нет.

– Как скажешь, дружище, – рассмеялся Том. – Я немного походил здесь днем и знаю местечко специально по твоему заказу, на другом конце дома.

Он взял свечу и закрыл за нами дверь, после чего повел меня из одного прохода в другой по старому просторному зданию. В конце концов мы вышли к длинному коридору, тянувшемуся вдоль одного из крыльев дома, и должен сказать, что коридор выглядел весьма жутко. Одна из стен была сплошной, во второй же были окна на расстоянии в три-четыре шага, так что тьму коридора иногда разбавлял призрачный свет луны. Ближе к его концу виднелась дверь, что вела в маленькое помещение. Оно было чище и выглядело поновее остального здания; напротив входа в комнатке был большой камин. На окнах висели темно-красные занавески, и, когда мы развели огонь, это место стало выглядеть гораздо уютнее, чем я мог бы надеяться. Тому такое положение дел откровенно не нравилось.

– Дом с привидениями, чтоб его, – выругался он. – Да мы с таким же успехом могли отправиться поискать призраков в гостиницу! Не этого я ждал весь день!

Том выкурил трубку дважды, прежде чем вернулся в свое обычное расположение духа.

Возможно, необычная обстановка слегка взбудоражила наши умы и придала особенный вкус и виски, и беседам. Должен признать, пока что это был не самый плохой вечер.

Снаружи завывал яростный ветер, расшвыривая плющ в стороны. Луна блекло светила сквозь темные облака, медленно плывущие по небу, а дождь равномерно бил по крыше над нами.

– Знаешь, крыша в этом доме протекает, но промокнуть нам не суждено, – сказал Том. – Над нами маленькая спаленка, и пол в ней довольно крепок. Не удивлюсь, если именно там примерный папаша зарубил детишек. Ну-с, уже почти полночь, если мы что-то и увидим, то довольно скоро. Клянусь Юпитером, из этой двери тянет ледяным сквозняком, точь-в-точь как на устном экзамене в колледже! – И Том посмотрел на меня: – А ты прямо пылаешь от нетерпения, дружище.

– Тихо, Том. Ты не слышал шум в коридоре?

– Подожди со своим шумом, – ответил искатель призраков. – Дай-ка спичек, старый друг.

– Я клянусь, там дверь хлопнула, – повторил я. – Вот что я тебе скажу, Том. Кажется, ты сегодня досыта утолишь свое любопытство и свои амбиции… и мне не стыдно признать: я глубоко раскаиваюсь, что ввязался в эту твою сумасшедшую авантюру…

– Да брось ты, – сказал Том, – сейчас-то чего цирк устраива… Юпитер всемогущий, что это?

Что-то тихо капало в комнате рядом с локтем Тома. Мы оба вскочили на ноги, после чего Том разразился громким смехом.

– Ох, Джек, – сказал он, вытирая проступившие от смеха слезы, – ты из меня так пугливую дамочку сделаешь; это же просто дождик, который все-таки просочился внутрь и капает с потолка вон на тот кусок отклеившихся обоев. Нашли чего испугаться! Вот как раз сюда и капает…

– Боже милостивый! – воскликнул я. – Что с тобой, Том?

Его лицо побледнело, глаза остановились на одной точке, а рот распахнулся от страха и удивления.

– Смотри! – он почти кричал. – Посмотри сюда!

Он оторвал кусок обоев от заплесневелой стены. Небеса всемогущие! Обои были покрыты пятнами свежей крови. Пока мы стояли, скованные шоком, другая капля, глухо стукнув, упала на пол. Мы оба с лицами бледнее мела взглянули наверх, ища исток кошмарной капели. В карнизе зияла крохотная трещинка, из которой, словно из раны, сочилась кровь. Одна капля, следующая и еще одна. Кровь капала, пока мы стояли и смотрели на трещину в немом ужасе.

– Уходи, Том, уходи оттуда! – наконец воскликнул я, более не в состоянии выносить это зрелище. – Уходим! Это место проклято Богом! – выкрикнув это, я схватил его за плечо и развернулся вместе с ним в сторону двери.

– Богом клянусь, я не уйду! – яростно кричал Том, стряхнув мою руку. – Мы поднимемся вместе, Джек, доведем это дело до конца. Тут творится какое-то зло. К черту это все, подумаешь, капли крови! Не пытайся остановить меня! Да я и один пойду, поднимусь туда и узнаю, в чем дело! – И Том, оттолкнув меня в сторону, вылетел в коридор.

Я не смогу это забыть даже через сотню лет! Снаружи, проносясь мимо окон, завывал ветер, пока редкие вспышки молнии освещали старую усадьбу Грэйндж. В доме же не было ни звука, кроме скрипа двери и тихого стука падающих капель крови. Затем Том, пошатываясь, вернулся в комнату и крепко стиснул мою руку.

– Лучше нам не разделяться, Джек, – охваченный благоговейным страхом, прошептал он. – Что-то движется к нам по этому коридору!

Ужас или любопытство заставило нас подойти к двери, но мы вместе выглянули в темный длинный коридор. Как я говорил, в одной из стен были окна, и лунные лучи, проникая внутрь, ложились светлыми пятнами на темном полу. Далеко от нас что-то заслонило свет из первого окна, затем из второго, третьего. Оно исчезало в сумраке и опять появлялось, закрывая свет из следующего окна, после чего пропадало вновь. Оно стремительно приближалось к нам. Между нами и чем-то непонятным оставалось всего четыре окна, теперь три, уже два, одно, после чего фигура мужчины появилась в ярком свете, что вырывался из распахнутой двери нашего убежища. Мужчина промчался и исчез во мраке за нашими спинами. На нем был старинный потрепанный костюм, и что-то вроде длинных черных лент запуталось в его волосах и свисало по обе стороны смуглого лица. Само же лицо… придет ли день, когда оно исчезнет из моей памяти? Проносясь по коридору, он обернулся, словно за ним гнались, и его искаженные черты были преисполнены безнадежным отчаянием, да таким, что даже мое испуганное сердце обливалось кровью. Мы невольно взглянули в ту же сторону и увидели, что несчастного и правда кто-то преследовал. Темная тень мелькнула в белых лунных пятнах, прежде чем появиться в круге света, образованном нашими свечами и огнем камина. То была статная леди, красавица лет двадцати восьми, в старомодном платье до пола с великолепным шлейфом. Под подбородком у нее мы оба разглядели небольшие темные пятна – четыре по одну сторону прекрасной шеи и еще одно, побольше, по другую. Она пронеслась мимо нас, не взглянув ни налево, ни направо, ее каменный взгляд был устремлен туда, где пропал беглец. Миг – и она тоже растворилась во тьме. Минуту мы стояли как вкопанные, не в силах осознать, что сейчас произошло, и вдруг раздался душераздирающий вопль предсмертной агонии, он перекрыл и ветер, и гром, но так же внезапно, как возник, вопль оборвался, и дом погрузился в абсолютную тишину.

Не знаю, как долго мы простояли там, ошарашенные, держась за руки. Должно быть, прошло достаточно времени, потому что, когда Том быстро пошел по коридору, стиснув мою руку, в подсвечнике горела новая свеча. Молча мы миновали подгнивающую входную дверь, шагнув в дождь и грозу, прошли через сад, по тихой деревне, вверх по улице. Только когда мы оказались у меня, в маленькой и уютной курительной, где Том машинально зажег сигару, к нему вернулась прежняя невозмутимость.

– Ну, Джек, – первое, что произнес он, – а теперь что ты скажешь насчет привидений?

В следующий момент он воскликнул:

– Черт подери, я потерял свою лучшую трубку! Но пусть меня повесят, если я туда вернусь!

– Мы видели что-то воистину ужасное, – сказал я. – Что за лицо у него было, Том! И эти странные ленты в волосах – как думаешь, что это?

– Ленты?! Ты что, не отличишь ленту от водорослей? И эти пятна на шее женщины, мы оба их видели, а ты же медик, ты понимаешь, что это значит.

– Да, – ответил я, – это следы от пальцев. Ее задушили, Том. Не приведи Господи увидеть подобное вновь!

– Аминь, – отозвался Том. И больше в ту ночь мы не произнесли ни слова.

Утром, завершив свою миссию, Том поторопился вернуться в Лондон, а потом отплыл на Цейлон, к кофейным плантациям своего отца. С тех пор мы не виделись. Я даже не знаю, жив он или же мертв, но уверен в одном: если Том жив, его до сих пор пробирает дрожь при воспоминаниях о той ужасной ночи в доме с привидениями Грэйндж, что в Горсторпе.

Артур Конан Дойл
Бузила из Брокас-корта

В том году – это был 1878-й – добровольческая кавалерия южных графств Центральной Англии расположилась рядом с Лутоном для обучения, и единственное, что по-настоящему волновало каждого человека в лагере, заключалось не в подготовке к войне в Европе, а в куда более насущной проблеме в лице сержанта ветеринарной службы Бэртона. Нужно было найти кого-то, кто продержится с ним на ринге десять раундов. Монстр Бэртон был огромной горой мышц и костей весом 90 килограммов, удар его руки был способен вырубить любого обычного смертного. Кому-то надо было выстоять против него, ибо он уже задрал нос выше облаков. Поэтому сэр Фред Милбурн, более известный как Бормотун, был отправлен в Лондон узнать, нет ли там хорошего боксера, который спустит бравого драгуна с небес на землю.

Бокс тогда переживал темные времена. Старый добрый кулачный бой, погрязнув в скандалах, сошел на нет по вине негодяев всех мастей, которые плевали на честные ставки и бои по правилам. Приличному спортсмену не удавалось даже глянуть в сторону ринга, поскольку к нему сразу же стекались проходимцы, обирали его и бросали на произвол судьбы. До ринга добирались лишь те, кто был готов пройтись по головам других людей. Неудивительно, что боксом тогда занимались лишь те, кому было нечего терять.

В свою очередь, эра честного боя в перчатках в арендованном помещении все еще не пришла, так что культ бокса находился в странном переходном состоянии. Так же как было невозможно держать действо под контролем, его не получалось и уничтожить, ибо ничто так не привлекало среднего британца, как грязный мордобой. Поэтому боксерские поединки организовывали в конюшнях и амбарах, убегали ради них во Францию, проводили встречи в небезопасных частях страны, из-за чего во время боев процветали самые разные эксперименты и отклонения от правил. Вследствие этого и бойцы стали такими же недостойными, как их окружение. Честные бои не были возможны, и поэтому победителями становились хвастуны. Лишь по другую сторону Атлантики появился Джон Лоуренс Салливан, которому было суждено стать последним представителем старой системы бокса и первым – новой.

Учитывая такое положение дел, капитану добровольческой кавалерии, который так любил спорт, было весьма непросто найти достойного бойца, способного победить Монстра Бэртона. Тяжеловесы были редкостью. Наконец выбор капитана пал на Альфа Стивенса из Кентиш-Тауна, восходящую звезду средней весовой категории, который не знал поражений и метил на звание чемпиона. Его профессионализм и мастерство вполне могли покрыть разницу в двадцать килограммов, которая разделяла его с внушительным драгуном. В надежде на это сэр Фред Милбурн нанял боксера и лично отправился за ним на своей двуколке, чтобы отвезти его прямо к лагерю добровольческой кавалерии. Они планировали выехать вечером, переночевать в Сент-Олбенсе и закончить путь на следующий день.

Боксер встретился со своим нанимателем в гостинице «Золотой крест», где их ждала повозка с двумя лошадьми, которые перетаптывались от нетерпения, и маленьким грумом Бейтсом. Стивенс, подтянутый молодой человек с неестественно бледным лицом, сев рядом с сэром Фредом, помахал своим собратьям – кучке неотесанных бойцов-оборванцев, пришедших пожелать своему приятелю успеха. «Удачи, Альф!» – долго кричали они вслед уезжающим, когда двуколка двинулась с места, быстро разворачиваясь в сторону Трафальгарской площади.

Все внимание сэра Фредерика было поглощено управлением лошадьми в оживленном трафике Оксфорд-стрит и Эджвер-роуд, так что он не мог думать о чем-то еще, но, когда они доехали до пригорода Хендона и вместо бесконечных кирпичных построек пошли деревянные заборы, он приспустил поводья и расслабился, обратив свое внимание на юношу. Отыскал его Фредерик путем переписки, по рекомендации, поэтому ему было очень интересно, каким человеком был Альфред. Солнце уже садилось, и вокруг смеркалось, но то, что увидел баронет, оставило его вполне довольным. Юноша был настоящим бойцом: широкие плечи, могучая грудь, сильные руки и крепкое тело, но самое главное – уверенный блеск в глазах. Блеск, что зажигается вместе с первой победой – и гаснет с первым поражением. Баронет усмехнулся, раздумывая, как такому подарку удивится сержант ветеринарной службы.

– Я так полагаю, вы много тренируетесь, Стивенс? – спросил он у своего компаньона.

– Так точно, сэр. Я могу за себя постоять.

– Ну как-то так я и подумал, глядя на вас.

– Такая уж наша жизнь. На прошлой неделе у меня был бой с Майком Коннором, так что мне пришлось скинуть вес до 70 килограммов. Он проиграл и заплатил оговоренную сумму, да и благодаря ему я сейчас нахожусь в своей лучшей форме.

– Это хорошо, потому что вам придется неплохо напрячься, ведь у вашего оппонента преимущество в двадцать кило и десять сантиметров роста.

Юноша улыбнулся.

– У меня бывали противники и с более существенным преимуществом, сэр.

– Отрадно это слышать, но и терять бдительность не стоит.

– Ну, сэр, все, что я могу, – это постараться.

Баронету нравился скромный и уверенный тон юного бойца. Внезапно ему в голову пришла забавная мысль, от которой Фред разразился смехом.

– Клянусь Юпитером! – воскликнул он. – Вот забавно будет, если мы встретим Бузилу по дороге!

Альф Стивенс немного напрягся.

– А кто он такой, сэр?

– Многие задаются этим вопросом. Кто-то уверяет, что видел его, другие поговаривают, что его выдумали, но есть весьма существенные доказательства того, что он реален и пара его огромных кулаков может оставить весьма страшные следы.

– И где же он живет?

– Прямо у этой дороги. Как говорят, между Финчли и Эльстри. Двое парней выходят на дорогу в полнолуние и вызывают встречных на старомодный бой. Один бьет, а другой поднимает упавшего. И Бузила умеет драться – это факт. Иногда по утрам людей находят с разбитыми лицами, и все знают, кто это сделал.

Альф Стивенс был весь внимание.

– Я всегда хотел попробовать старый бокс, сэр, но мне никогда не подворачивался случай. Я уверен, что такой бой подойдет мне лучше боя в перчатках.

– То есть вы не откажете Бузиле?

– Отказать? Да я десять миль готов пройти ради такой встречи!

– Ну и ну! Я бы на это посмотрел! – провозгласил баронет. – Ну, луна сейчас высоко, да и место вроде должно быть правильным.

– Если Бузила и правда так хорош, как вы говорите, – сказал Стивенс, – то он должен быть весьма известен на ринге – если, конечно, это не обычный выскочка, который развлекается подобным образом.

– Люди предполагают, что он конюх или жокей из беговых конюшен неподалеку. А как известно, там, где конный спорт, где-то рядом и бокс. Если верить молве, то с этим парнем и правда что-то не так. Эй! Осторожнее, черт побери, кому говорю!

От неожиданности и злости голос баронета сорвался. Там, где они сейчас ехали, дорога ныряла в низину, густо затененную деревьями, и в темноте казалось, что далее шел туннель. В конце склона по обе стороны дороги стояли два больших каменных столба, на которых днем можно было увидеть пятна лишайника и ржавчины, а также геральдические эмблемы, настолько побитые временем, что они казались просто деформированными каменными наплывами. Железные ворота элегантного дизайна в конце аллеи, криво свисающие с ржавых петель, символизировали как бывшее процветание, так и нынешнюю разруху старого дома Брокасов. Из тени тех самых колонн на середину дороги выскочила человеческая фигура и ловко перехватила лошадей, которые встали на дыбы, сопротивляясь грубой силе.

– Роу, подержи кляч на месте, хорошо? – раздался высокий резкий голос. – У меня есть пара слов к нашему расфуфыренному господинчику, пока он не сбежал.

Второй мужчина вышел из теней и без единого слова взял лошадей за уздечки. Он был коренаст, одет в странный коричневый плащ до колен со множеством пелерин, обут в ботинки с гетрами. На голове не было шляпы, и фонари с двуколки осветили его лицо, угрюмое и красное, толстые губы, гладко выбритый подбородок и темный шарф, завязанный высоко на шее. Стоило ему взяться за уздечки крепкой рукой, как его приятель мигом подскочил к повозке, по-хозяйски положил на нее жилистую лапищу и уставился на обоих проезжих своими неприятными голубыми глазками. Теперь он стоял под фонарем, и его было отлично видно. Шляпа слегка закрывала лицо, и все же баронет и его спутник отшатнулись – настолько оно было злобным и неумолимо жестоким. Нос у громилы был расплющен и неоднократно сломан, отчего его физиономия казалась особенно страшной; было видно, что этот человек не привык никого жалеть, да и сам не желает, чтобы его жалели. Он не был ни молодым, ни старым, но явно сохранил свои силы, в то же время прожил достаточно долго, чтобы не особо удивляться превратностям судьбы. Он холодно и сурово глянул на путников.

– И точно, Роу, простой расфуфыренный господинчик, как я и сказал, – бросил он через плечо своему спутнику. – Но вот второй – этот вполне может сгодиться. Выглядит так, словно умеет драться, что мы сейчас и проверим.

– Послушай-ка, – произнес баронет, – я совсем не знаю, кто ты, но могу сказать, что ты чертовски наглый малый. Еще чуть-чуть, и мой хлыст пройдется по твоему лицу!

– Хах, поосторожней с выражениями, начальник. Пока сделаю вид, что не слышал этого.

– О, зато я о тебе и твоих методах наслышан! – гаркнул разозлившийся офицер. – Я покажу тебе, как останавливать моих лошадей на королевской дороге! Не на тех напал, хотя ты сейчас и сам это поймешь.

– Может быть, – ответил незнакомец. – Кто знает, возможно, все мы узнаем что-то новое перед прощанием. Но прямо сейчас кому-то из вас придется слезть с повозки и подраться, иначе дальше вы не проедете.

Стивенс моментально спрыгнул на дорогу.

– Если ты хочешь помахать кулаками, то обратился по адресу, – сказал боец, разминая тело. – Я зарабатываю себе на хлеб боями, так что не говори, что тебя не предупреждали.

Незнакомец удовлетворенно заржал.

– Черт побери! – выкрикнул он. – Он и правда понимает толк в драке, Джо, как я и говорил! Сегодня нам не расслабиться, будет настоящий бой! Ну что же, малец, этим вечером ты нашел своего мастера. Лорд Лонгмор часто говорил, что обычному человеку меня не одолеть, что нужен специально обученный, вот так-то!

– Пока не появился Бык, оно и правда так было, – проворчал мужчина, державший лошадей, впервые нарушив свое молчание.

– Ой, заткнись, Джо! Еще раз скажешь при мне о Быке, и мы с тобой серьезно поссоримся! Да, он победил меня один раз, но больше такого не повторится. Ну так как, парниша, что ты думаешь обо мне? – обратился задира к Альфу.

– Я думаю, что у тебя дерзости в избытке.

– Дерзость? Что это за дурацкое словцо?

– Бесстыдство, наглость, хвастовство, если тебе угодно…

Последнее слово произвело неожиданный эффект. Незнакомец хлопнул себя по ноге и разразился высоким смехом вместе со своим неотесанным приятелем.

– Лучше и не скажешь, дорогуша, – сказал тот. – Хвастун – это как раз то самое слово для Бузилы, ты просто в яблочко попал. Ну, луна сейчас хорошая, но вот облака уже идут, так что давайте быстрее, пока еще светло.

Баронет между тем с интересом разглядывал одежду приятеля Бузилы, державшего уздечки. Тот вел себя как опытный конюх, да и одет был так же, как одевались конюхи или люди, имевшие отношение к лошадям, – странно было лишь то, что одевались так лет сто назад. На голове у него была касторовая шляпа, когда-то белая, а теперь желтая от старости и грязи, вроде тех, что носят некоторые кучера в богатых домах: сама конусом, а поля загнуты. Металлические пуговицы поблескивали на фраке цвета табака. Под фраком был шелковый жилет в полоску, на ногах – кожаные штаны до середины икры, синие чулки и башмаки. Он выглядел нескладным, но, судя по всему, был большим силачом. Эти двое вообще были весьма неординарными личностями, и офицер с удовольствием ухмыльнулся, представляя, какую славную историю он расскажет своим сослуживцам за обедом – о том, как лондонская звезда бокса измолотил под луной пару здоровенных невеж в старомодной одежде, одним из которых оказался сам Бузила из Брокаса.

Билли, юный грум, перехватил уздечки лошадей, которые тряслись и беспокоились.

– Идем-ка сюда! – позвал коренастый Джо, показывая на ворота. Это место выглядело очень зловещим, темным и странным, с поникшими деревьями и полуразрушенными колоннами. Ни баронету, ни бойцу оно было не по душе.

– Куда мы направляемся?

– Тут особо-то не подерешься, – ответил Джо. – За воротами у нас есть местечко получше. Гораздо лучше.

– Мне и на дороге нравится, – возразил Стивенс.

– Оставь драки на дорогах для любителей, – ответил Бузила. – Для настоящих бойцов вроде нас это место не годится. Если ты не боишься, конечно.

– Я и десятка тебе подобных не испугаюсь, – уверенно заявил Альф.

– Тогда пойдем и померимся силами как подобает.

Сэр Фредерик и Стивенс переглянулись.

– Ну что же, веди, – сказал боксер.

– Пойдем.

Четверо мужчин проследовали за ворота. Лошади позади волновались, и было слышно, как они перетаптываются, пока маленький грум пытался их успокоить. Они прошли ярдов пятьдесят, затем повернули направо, прямо в густые заросли деревьев, и вышли на круглую лужайку, освещенную лунным светом. Она была окружена маленьким валом, покрытым травой, а на другом конце виднелась маленькая каменная беседка из тех, что были в моде при первых Георгах.

– Ну, что я говорил? – торжественно провозгласил крепыш. – Не думаю, что в двадцати милях от города возможно найти место для драк лучше, оно было просто создано для этого! Ну а теперь, мальчик, нам пора заняться делом, покажи-ка, что ты умеешь.

Это все было похоже на удивительный сон. Странные люди в необычных одеждах, залитая лунным светом лужайка и беседка с колоннами сплелись в фантастическое целое. Только обыденность одежды Стивенса и его обычное английское лицо вывели баронета из транса. Худощавый незнакомец снял свою шляпу, фрак, шелковый жилет и рубашку – все это быстро оказалось на траве. Альф, в своей привычной спокойной манере, готовился так же быстро, как и его противник. Два бойца встали друг напротив друга.

И вдруг Стивенс воскликнул от удивления и ужаса. Снятая шляпа явила свету изуродованную голову Бузилы: верхняя часть лба была вдавлена внутрь, а между волос и густых бровей виднелся страшный рубец.

– Господи боже! – закричал молодой боец. – Что это с ним?!

Этот вопрос вызвал у его противника прилив холодной ярости.

– Ты выглядишь так, словно призрака увидел. Не волнуйся, твоей голове сейчас похуже будет.

Услышав это, приятель Бузилы хрипло расхохотался.

– Отлично сказано, Томми, – прохрипел он, вытирая слезы. – Все деньги Британии на твою мятую башку поставлю!

Человек по имени Том стоял на природном ринге, держа руки в боевой позиции. Он и в одежде был довольно внушительным, а без нее казался еще больше – с накачанной грудью и мускулистыми руками, широкоплечий, он выглядел прекрасным боксером. Его мрачные глаза злобно сверкали из-под кривых бровей, губы были сжаты в холодной усмешке, более устрашающей, чем звериный оскал. Приближаясь к нему, Стивенс был вынужден признать, что у него до сих пор не было противника более устрашающего, чем этот. Но его смелое сердце трепетало от предвкушения, и это успокаивало его, ведь Альф еще не встречал человека, который мог бы его победить, и вряд ли таким человеком окажется какой-то бродяга. С этими мыслями молодой боксер улыбнулся сопернику в ответ и занял позицию перед ним, встав в стойку.

Однако то, что произошло далее, застало его врасплох. Бузила сделал обманное движение левой рукой, после чего со всей силы вломил правой так быстро и мощно, что Стивенс едва успел парировать атаку своим хуком. В следующий миг его обхватили обеими руками и подбросили в воздух, и Альф грохнулся о землю. Бузила отошел, расправляя руки, пока молодой боксер вставал, красный от злости.

– Что это, мать твою, было?! – выкрикнул он.

– Вы, ребята, подлые твари! – поддержал баронет.

– Ха-ха, да вы бредите! Я лучшего броска не видел! – ответил крепыш. – По каким правилам вы деретесь?

– Куинсберри, само собой!

– Впервые слышу. Если вышли против Бузилы, то деритесь по правилам Лондонского ринга.

– Тогда нападай! – воскликнул Стивенс. – Я могу бороться получше многих! И лежать теперь будешь ты.

В следующий раз, когда руки Бузилы снова обвились вокруг Стивенса, он ответил тем же. После небольшой борьбы и топтания на одном месте оба полетели на землю. Так повторилось трижды, и после каждого падения незнакомец отходил к своему другу и садился на зеленую траву.

– Что скажете, Альф? – спросил баронет в один из таких перерывов.

У боксера кровоточило ухо, но в целом он казался в порядке.

– Он весьма умелый боец, – ответил Стивенс. – Не представляю, где он этому научился, но практики у него достаточно. Он силен как лев и тверд как скала, несмотря на свое странное лицо.

– Держите дистанцию, мне кажется, что здесь вы мастер.

– Не думаю, что хоть в чем-то его превосхожу, но как скажете, я буду стараться.

Это была отчаянная схватка, раунд сменялся раундом, и даже изумленный баронет понял, что чемпион в средней весовой категории наконец-то нашел себе достойного соперника. Незнакомец ловко и умело наносил удары, а так как его крепкие кулаки были словно из железа, он оказался очень серьезным противником. Он будто не замечал ударов, наносимых по голове и телу, а застывшая улыбка не сходила с лица ни на секунду. Бил он больно, словно камнями, и со всех сторон. У него был один особенно страшный прием – апперкот в челюсть, который раз за разом пролетал в дюйме от лица Стивенса, пока наконец не прорвался сквозь защиту и не отправил боксера на землю. Коренастый приятель Бузилы издал триумфальный возглас.

– В яблочко, Господи! Даже не смешно смотреть, как курица пытается победить лошадь. Еще один такой удар, Томми, и он больше не встанет сегодня!

– Слушайте, Стивенс, это переходит все границы, – сказал баронет, помогая своему бойцу подняться на ноги. – Что скажут в полку, если я привезу вас избитым, и это перед самым матчем? Встаньте, пожмите ему руку и признайте поражение.

– Признать поражение?! Ни за что! – закричал Стивенс в приступе злости. – Я сотру эту чертову улыбку с его рожи!

– А как же сержант?

– Я лучше сбегу обратно в Лондон, и к черту вашего сержанта, но не проиграю подобному отбросу!

– Ну что, с тебя хватит? – издевательски спросил Бузила, возвращаясь к рингу.

Вместо ответа Стивенс вскочил и со всех ног понесся на противника. Яростно атакуя, он обменивался с ним ударами, успешно оттесняя оппонента. Но незнакомец, казалось, вообще не уставал. Его движения были такими же быстрыми, а удар – таким же сильным, как и прежде. Стивенс же, растратив силы на эту атаку, выдохся и начал сдавать позиции, отступая. Однако противник не позволил ему расслабиться, обрушив на него град мощных ударов, пробивая слабую защиту. Стивенс определенно проигрывал, и валяться бы ему в траве полумертвым, а то и вовсе мертвым, если бы не вмешался случай.

Когда четверо мужчин шли к рингу, они проходили сквозь густые заросли. И вот оттуда-то, из самой гущи кустов, вдруг раздался предсмертный вопль, пробирающий до костей, как будто это кричал ребенок или какой-то зверек, попавший в беду. Вопль был невнятный, пронзительный и невероятно грустный. Услышав его, незнакомец, который уже повалил Стивенса на колени, отшатнулся и принялся спешно оглядываться по сторонам. Надменная улыбка исчезла с его лица, сменившись выражением ужаса.

– Она снова пришла за мной, приятель! – закричал он.

– Забудь об этом, Том! Ты почти прибил боксера! Ничего она тебе не сделает!

– Еще как сделает! Она меня уничтожит, я не могу этому противостоять! – завопил боец. – Господь всемогущий! Я вижу ее! Вижу!

С криком ужаса он повернулся и бросился в заросли. Его приятель, громко ругаясь, подобрал одежду и метнулся вслед за компаньоном, исчезнув вместе с ним во тьме.

Стивенс, немного придя в себя, дополз до травяного вала, молодой баронет сел рядом с ним и крепко прижал фляжку с бренди к губам боксера. Сидя так, они слышали приближающиеся крики, становившиеся все громче и пронзительнее. Затем из кустов выбежал маленький белый терьер, жалобно скуля и вынюхивая след по земле. Собачонка пробежала мимо сидящих, не обращая на них никакого внимания, после чего также скрылась в сумраке, последовав за Бузилой и его приятелем. Как только терьер исчез, оба молодых человека вскочили на ноги и что есть силы бросились к своей двуколке. Их охватил страх, настоящий ужас за пределами человеческого понимания и контроля. Они запрыгнули в экипаж, и только когда это жуткое место было по меньшей мере в двух милях позади, наконец решились заговорить.

– Ты когда-нибудь видел такую собаку? – спросил баронет.

– Нет, – простонал Стивенс. – И дай Бог никогда не увидеть впредь.

Глубокой ночью двое путников остановились в гостинице «Лебединый двор» недалеко от Харпендена. Хозяин этого заведения был приятелем баронета и с удовольствием присоединился к ним за стаканом портвейна. Пожилой мистер Джо Хомер очень любил бокс и готов был часами говорить о легендах ринга. Имя Альфа Стивенса он уже слышал и смотрел на молодого боксера с огромным интересом.

– Сэр, вы определенно дрались не так давно, – сказал он. – Однако в газетах об этом ничего нет.

– Не будем об этом, – угрюмо ответил Стивенс.

– Не принимайте близко к сердцу! Я полагаю… – его улыбка сменилась серьезным выражением лица. – Вы, случайно, не встретили Бузилу?

– А если и да?

Хозяин таверны аж засветился от предвкушения.

– Это же он чуть не убил Боба Медоуза! Остановил его прямо перед воротами усадьбы Брокасов. С Бузилой был еще кто-то. А Боб ведь боец высшего класса! Но его пришлось потом чуть ли не по частям собирать.

Баронет кивнул.

– И вы тоже были там?! – воскликнул Хомер.

– Что ж, полагаю, мы можем все рассказать, – произнес баронет, посмотрев на Стивенса. – Да, мы оба были там и видели человека, о котором вы говорите. Зрелище, конечно, незабываемое…

– Скажите мне! – понизив голос до шепота, спросил хозяин таверны. – Это правда, что, как говорил Боб, они одеты как наши деды и что у Бузилы голова вмята вовнутрь?

– Ну, одеты они и правда старомодно, и голова у него была весьма примечательная – это факт.

– Боже милостивый! – воскликнул Хомер. – Знаете ли вы, сэр, что Том Хикман, знаменитый боксер, и его приятель Джо Роу, серебряных дел мастер из Сити, умерли в самом конце 1822-го, когда пьяными попытались срезать путь и поехали не по той стороне дороги? Оба погибли на месте, а Хикману колесо повозки въехало в череп.

– Хикман… Хикман… – повторял баронет, словно пытаясь вспомнить что-то. – Не Хвастун, нет?

– Да, сэр, именно он! Его коронным номером был точнейший удар в челюсть, никто не мог его сразить. Пока однажды не появился Нейт, также известный как Бристольский Бык!

Стивенс поднялся на ноги, белый как мел.

– Давайте выйдем, баронет, мне нужно подышать.

Хомер похлопал молодого боксера по спине.

– Ну, глядите веселее, юноша! Вы же выстояли против него, а этим могут похвастаться единицы. Присядьте и выпейте еще вина, вы заслужили призовой бокал как никто другой. Просто набив ему морду, вы уже расплатились с ним за многих. Знаете, что он вытворил здесь, в этой самой комнате?

Путники с удивлением оглядели высокое помещение, отделанное камнем и дубовыми панелями, с большой открытой решеткой на противоположной стене.

– Да, именно здесь. Старый сквайр Скоттер, который мне все это рассказал, собственными глазами видел этот позор. В тот день Шелтон дрался с Джошем Хадсоном в Сент-Олбенсе, а Хвастун поставил на Шелтона, тот победил, и Тому досталась очень приличная сумма. Он и Роу, его дружок, проезжая мимо, пришли сюда, в гостиницу, и Том Хикман был уже вдрабадан пьяный. Постояльцы попрятались кто куда, чтобы не попасть ему под руку, потому что Хвастун бродил туда-сюда со здоровенной кочергой в лапах и улыбался, словно смерть. Если он напивался, то вообще слетал с катушек и становился хуже зверя. И вот зачем ему понадобилась эта злосчастная кочерга. Было уже холодно, студеный вечер декабря, а у камина грелась, свернувшись калачиком, маленькая собачонка, кажется, терьер. Хвастун огрел ее кочергой и сломал песику позвоночник. Потом заржал, обругал всех последними словами и полез обратно в свою двуколку, стоявшую около гостиницы. А после вся округа узнала, что его привезли в Финчли с размозженной головой. И еще говорят, что эта собачка теперь бегает возле усадьбы Брокасов, окровавленная, с переломанными костями, и плачет, словно бы ищет своего окаянного убийцу. О, теперь вы сами можете понять, мистер Стивенс, что когда вы побили этого негодяя, то не только за себя постояли.

– Быть может, это и так, – ответил Стивенс. – Но я уже сыт по горло драками такого сорта. Сержанта-ветеринара для меня вполне достаточно, сэр, и если вы не против, то я считаю, что нам стоит выдвигаться завтра утром.

Артур Конан Дойл
Призрак на продажу

Я уверен, Природа не предполагала, что я стану одним из тех, кто добивается всего своими силами. Мне бывает трудновато осознавать, что двадцать лет я стоял за прилавком бакалейной лавки где-то в Ист-Энде^[2] и именно таким путем я упрочил свое финансовое положение, добился независимости и получил во владение усадьбу Горсторп-Грэйндж. По убеждениям я консерватор, а вкусы мои достаточно изысканны. Наша фамилия д’Одд восходит к эпохам дописьменным, поскольку она не упоминается ни в одном из источников, заслуживающих хоть какого-то доверия. Что-то смутное подсказывает мне, что в моих жилах течет кровь крестоносцев. Даже сейчас, по прошествии веков, возглас «Во имя Девы Пресвятой!» сам собой слетает с моих уст – и я очень хорошо себе представляю, с какой легкостью приподнялся бы в стременах и нанес неверному удар… чем-нибудь, да хоть булавой, чем поверг бы его в немалое изумление.

Горсторп-Грэйндж – настоящая рыцарская усадьба, по крайней мере, так говорилось о ней в объявлении, которое привлекло мое внимание. Это определение самым поразительным образом повлияло на цену – но все преимущества такого наименования относятся скорее к области чувств, а не к практической выгоде. Но сердцу моему отрадно, что в доме имеются проемы, предназначенные для стрельбы из лука, и необычайно греет мне душу сознание, что во всем этом хозяйстве есть сложнейший механизм, при помощи которого на голову любого вторгшегося в мое жилье прольется расплавленный свинец. В общем, я не раскаиваюсь, что переплатил за эти вещи, поскольку они мне весьма по вкусу и согласуются с моим пониманием мира. Я горжусь зубчатыми стенами и водосточными каналами, что опоясывают мое жилище. Я горжусь решеткой, донжоном и крепостными башнями. И лишь одного не хватает мне для того, чтобы моя обитель стала по-настоящему старинной. В Горсторп-Грэйндж нет призрака!

Любой человек, понимающий толк в подобных делах и ценящий старину, был бы весьма разочарован этой прискорбной недостачей. В моем случае это было особенно обидно. Я с детства серьезно занимался мистикой и верил в сверхъестественное. Я прочитал почти все книги, которые касались данного вопроса. Чтобы осилить один манускрипт по демонологии, я выучил немецкий. Будучи малышом, я прятался в темных комнатах, чтобы увидеть хотя бы одно из тех мистических существ, которыми пугала меня моя нянюшка, – и пламя этой страсти не угасло в моей душе! С какой же гордостью я понял, что привидение – это такой же предмет роскоши, как и все прочие, и его можно приобрести за деньги. В объявлении, правда, о привидениях не было ни слова. Но, осмотрев заплесневелые стены и сумрачные коридоры, я твердо понял: уж тут явно не без призрака. Коль скоро видишь конуру, стало быть, есть и собака, так что я предположил, что в такой подходящей обстановке непременно должен обитать какой-нибудь неупокоенный дух. Бог мой, чем же занималась на протяжении стольких лет эта благородная семейка, продавшая мне усадьбу, если ни у кого из членов этого рода не хватило духу укокошить свою возлюбленную или предпринять что-нибудь подобное, дабы обзавестись собственным призраком? Даже сейчас я пишу эти строки – и сердце мое кипит.

Долгое время я надеялся вопреки всему. Стоило крысе пискнуть за обшивкой стены или каплям дождя забарабанить по чердаку, как я весь оживал в уверенности, что наконец-то встречусь с желанным призраком. Страха я не испытывал. Если все это происходило ночью, я посылал миссис д’Одд, даму выдающейся силы духа и суровости, выяснить, что происходит, а сам с головой залезал под простыню и трепетал в предвкушении. Увы, результат вечно был один и тот же. Подозрительные звуки были вызваны причинами столь банальными, скучными и естественными, что даже самое пылкое воображение вынуждено было сдаться.

Я бы смирился со своим разочарованием, кабы не Джоррокс с Хэвистокской фермы. Джоррокс – грубый толстяк, вечно занятый всяческими хлопотами, и я был знаком с ним, поскольку его поля примыкали к моим владениям. И хотя этот человек не ценил древностей, но у него на ферме проживал совершенно неоспоримый и достоверный призрак. Полагаю, что призрак этот завелся во времена Георга II – молодая женщина, перерезавшая себе глотку, узнав, что ее ухажер пал в битве при Деттингене. Тем не менее это придает дому респектабельности, особенно в сочетании с кровавыми пятнами на полу. Джоррокс не ценил своего счастья – и мне было больно слышать, как он отзывается о привидении. Эх, знал бы он, как я мечтаю об этих стонах, воплях по ночам и всем прочем, что он так настырно описывает мне! Насколько было бы правильнее, если бы призракам из простонародья позволялось переселяться в замки и дворцы, не почтённые сенью иного мира.

Я весьма упорен. А иначе как бы я достиг нынешнего своего положения, учитывая, из каких низов мне пришлось подниматься? Я понимал, что было бы неплохо заполучить призрака, но как осуществить этот план, не приходило в голову ни миссис д’Одд, ни мне. Из книг я узнал, что чаще всего призраки возникают там, где произошло преступление. Какое конкретно преступление полагалось совершить – и кто был бы исполнителем? В какой-то момент мне пришла в голову довольно дикая мысль, что за определенное вознаграждение можно было бы уговорить Уоткинса, нашего управляющего, принести себя в жертву (ну или кого-нибудь еще), – во имя высших интересов. Я предложил ему это – полушутя-полусерьезно, но, кажется, он не проникся моей идеей. Другие слуги явно были с ним заодно, иначе как объяснить то, что в тот же день все они в полном составе покинули мой дом?

– Дорогой, – обратилась ко мне однажды миссис д’Одд, когда я после обеда в мрачном расположении духа потягивал стаканчик хереса (мне по душе старинные названия), – этот отвратительный призрак Джоррокса снова буянит.

– И пусть себе буянит, – брякнул я.

Миссис д’Одд рассеянно взяла пару аккордов на своем клавесине и задумчиво поглядела на огонь.

– Я думаю, мой Аргентайн, – так меня зовут близкие, поскольку имя Сайлас мне не нравится, – что нам следует заказать себе привидение в Лондоне.

– Не будь дурой, моя Матильда, – отозвался я. – У кого мы его закажем?

– У моего кузена Джека Брокета, – ответила она с уверенностью.

В общем-то о двоюродном братце Матильды мы старались не говорить. Это был довольно распущенный хлыщ, который занимался всем сразу и ничем, ибо у него никогда не хватало упорства довести до конца хоть одно дело. В данный момент он пребывал в Лондоне, пускал всем пыль в глаза, выдавая себя за генерального агента несуществующей фирмы, – в общем, крутился как мог. Матильда в какой-то момент устроила так, чтобы некоторыми моими делами и бумагами занимался Джек, и это, конечно, избавляло меня от значительной части хлопот, но не могу не заметить, что его комиссионные в целом превышали все прочие статьи расходов, вместе взятые. Уяснив сей факт, я предпочел более не иметь никаких дел с данным джентльменом.

– Но он же сможет! – настаивала миссис д’Одд, заметив мою гримасу. – Он же очень ловко уладил вопрос с гербом.

– Не так уж сложно отыскать наш старинный фамильный герб, моя дорогая, – парировал я.

Матильда ядовито улыбнулась:

– А как насчет галереи предков? Ты же не станешь отрицать, что Джек собрал ее с умом и вкусом!

Я вспомнил череду портретов, украшавших стены нашего банкетного зала, – от крепкого нормандца-завоевателя и дальше, через все оттенки шлемов, шляп, плюмажей и гребней, до пудреного умника в красном, который застыл возле колонны, держа за руку барышню, явно только что вернувшуюся из школы для девочек. Нельзя было не согласиться с тем, что работа и вправду проведена отлично, – и стало быть, такому человеку можно доверить поиски фамильного привидения.

Одно из неукоснительных моих правил таково: что решил – делай немедля. В полдень следующего дня я уже поднимался по лестнице к кабинету мистера Брокета и любовался шеренгой стрелок и перстов указующих, направлявших меня к святилищу этого джентльмена. В общем, мне не было нужды прибегать к этим путевым знакам, ибо над головой моей кто-то явно отплясывал чечетку – и этим кем-то мог быть лишь Джек. Но через минуту топот оборвался – и дальше я поднимался в полной тишине. Дверь открыл юноша, которого страшно изумило появление клиента, а Джек яростно вносил что-то в огромный гроссбух (как я потом обнаружил, книга лежала вверх ногами).

Поприветствовав друг друга, мы сразу перешли к делу.

– Слушай-ка, Джек, – сказал я ему. – Мне бы хотелось, чтобы ты раздобыл для меня нечто спиритуальное, если, конечно, тебе по силам такая задачка.

– Спиртное, ты хочешь сказать? – захохотал двоюродный братец моей супруги и с ловкостью фокусника извлек бутылку из корзины для бумаг. – Что ж, выпьем!

Я поднял руку в протестующем жесте – было слишком рано для алкоголя, – но нечаянно обнаружил, что пальцы мои непроизвольно обхватили стаканчик, который пронырливый Джек незаметно мне подсунул. Оставалось лишь мгновенно опустошить его, на случай, если бы вдруг кто-то заглянул сюда и, увидев меня с полным стаканчиком, решил, будто я алкоголик. В общем, Джек, конечно, был весьма эксцентричным малым, но забавным.

– Ну нет, – улыбнулся я. – Не спиртное. Спиритуальное. Дух. Призрак. Привидение. И если у тебя есть что-то такое на примете, то я был бы тебе очень признателен.

– Тебе нужен призрак в Горсторп-Грэйндж? – спросил у меня Джек так же буднично, как если бы речь шла о новом шкафе для гостиной.

– Именно! – отозвался я.

– Нет ничего проще, – заявил мой родственник, наполняя стаканчик, несмотря на все возражения с моей стороны. – Сейчас посмотрим, – и тут он достал солидную справочную книгу в алом переплете, по краю которой бахромой шли буквы алфавита. – «Призрак»… на «п»… что у нас тут?.. «Певчие птицы», «платье готовое», «пироги», «простыни», «палубный лес»… а, вот и наши призраки! Том 9, раздел 6, страница 141! Минуточку!

И Джек вспорхнул по лесенке и принялся рыться в стопке книг на верхней полке. Я думал, не выплеснуть ли мне содержимое своего стакана в плевательницу, пользуясь тем, что Джек меня не видел, но по здравому размышлению избавился от спиртного общепринятым способом.

– Пожалуйста! – воскликнул тем временем мой лондонский поверенный, спрыгнув с лесенки и с грохотом обрушив на стол огромный манускрипт. – У меня тут все собрано-подобрано, так что вмиг отыщем, что надо. Все в порядке, дело-то плевое… – Тут он вновь наполнил наши стаканы. – Что мы там искали, не напомнишь ли?

– Призраков! – подсказал я.

– Ах да, точно! Вот. Сто сорок первая страница, как раз то, что нам нужно. Т. Х. Фаулер и сын, Данкель-стрит. Поставщики медиумов для знати и благородных заказчиков. Продажа любовных зелий, заклинаний, мумий, составление гороскопов. Так, это вряд ли нас устроит…

Я уныло покачал головой.

– Фредерик Табб, – продолжил двоюродный братец моей супруги. – Уникальный канал связи между живыми и мертвыми, эксклюзивные права на владение духами лорда Байрона, Кёрка Уайта, Гримальди, Тома Крибба и Иниго Джонса. Этот может подойти.

– Ну это как-то скучно, – возразил я. – Боже мой, ну представь: привидение с битой мордой или подпоясанное кушаком, ты к нему подходишь, а оно: «Мне жаль тебя, ты любишь то, что гибнет!»

Я настолько разгорячился, что немедленно выпил – и налил себе вновь.

– Так, еще один, – продолжил мой собеседник. – Кристофер Мак-Карти. Сеансы раз в две недели с присутствием всех выдающихся духов древности и современности. Секреты вашего рождения, чары, черные заклинания и весточки с того света. Он мог бы нам помочь. Ну, завтра я сам их навещу и лично проверю, что они могут. Я примерно представляю, что сейчас творится на рынке призраков, и я буду не я, если мы не найдем что-нибудь по сходной цене. Так что на сегодня хватит работы! Время выпить! – И он отшвырнул здоровенный том прочь от себя.

Мы употребили столько спиртного, что на следующее утро я с большим трудом сумел объяснить миссис д’Одд, зачем я повесил ботинки и очки на вешалку перед тем, как отойти ко сну. Уверенность моего кузена в благополучном исходе дела вызвала новые надежды – и я, преодолев похмелье, расхаживал по дому, прикидывая, в какую его часть лучше заселить свежекупленного призрака. После долгих размышлений я решил, что банкетный зал наилучшим образом подходит для этого. Это была длинная низкая комната, увешанная ценными гобеленами и всякими реликвиями старинного рода, который обитал тут испокон веков. Кольчуги, доспехи и клинки взблескивали в языках пламени камина, а ветер носился по помещению, шевеля занавеси. В одном конце зала был невысокий помост, на котором пировали хозяин усадьбы с ближайшими соратниками, а несколькими ступенями ниже были выставлены столы для вассалов и челяди. Ковров на полу не было, но по моему указанию полы засыпали камышом. Ничто здесь не напоминало о том, что мы в девятнадцатом веке, – разве только мое личное серебряное блюдо, клейменное фамильными гербами, восстановленными ловким Джеком, которое покоилось ровно посередине солидного дубового стола. Уж конечно, именно в этом зале и должно было обитать привидение, разумеется, если Джек найдет общий язык с торговцами призраками. Ничего не поделаешь, нам приходилось терпеливо ждать новостей о результатах его похождений.

В течение нескольких дней мы получили письмо от Джека, короткое, но зато обнадеживающее. Оно было нацарапано на обороте какой-то афиши и запечатано наклейкой от жевательного табака. «Дело пошло! – писал Джек. – Ваш покорный слуга сейчас в пути. У профи-спиритуалистов нет ничего, что нам бы подошло, но вчера в пабе я столкнулся с неким джентльменом – и он просто находка для решения нашего вопроса. Я нанимаю его, если ты не против, если есть возражения – пиши. Его зовут Абрахамс, и раньше ему приходилось выполнять подобные заказы – раз или два». Письмо заканчивалось прозрачными намеками на высылку чека и было подписано «От кузена Дж. Б. с любовью».

Вряд ли стоит говорить, что возражений (и как следствие – письма к кузену) не последовало, и я с нетерпением принялся ожидать приезда мистера Абрахамса. Несмотря на мою веру в сверхъестественное, я все же не мог до конца поверить, что у кого-то из смертных могла быть такая власть над духами, чтобы торговать ими за земное золото. Тем не менее, как оказалось, такая возможность существовала – и более того, отыскался джентльмен с иудейским именем, который лично был готов провернуть такую сделку. Каким пошлым и банальным предстало бы второсортное привидение восемнадцатого века, завывающее на ферме Джоррокса, если бы мне посчастливилось обзавестись элитным призраком времен Средневековья! Я даже подумал было, что мне выслали одного такого авансом, когда, обходя ров перед тем, как отойти ко сну, во тьме обнаружил странную сущность, с любопытством рассматривающую решетки и механизм моего подъемного моста. Фигура вздрогнула и растаяла во тьме, чем убедила меня в своем земном происхождении: скорее всего, это был незадачливый поклонник одной из моих горничных, с тоской поглядывавших на грязный местный Геллеспонт. Кем бы он ни был, он бесследно исчез, хотя я некоторое время бродил вокруг и вперед, твердо намереваясь осуществить свои феодальные права.

Джек Брокет сдержал свое слово. На следующий день, едва сумерки сгустились вокруг Горсторп-Грэйндж, раздался удар дорожного колокола – и дребезжание наемного скверного экипажика оповестило нас о прибытии мистера Абрахамса. Я поспешил ему навстречу, втайне мечтая увидеть целую толпу отборных привидений, теснящихся за его спиной. Но вместо темноглазого меланхолика с пергаментным лицом, которого я рисовал себе, передо мной предстал крепкий толстячок с удивительно проницательными сверкающими глазами и губами, постоянно растягивающимися в добродушной, хотя и слегка наигранной улыбочке. Весь его инвентарь состоял из накрепко запертой кожаной сумы, в которой, когда ее положили на пол в холле, звякнуло что-то металлическое.

– Как вы поживаете, сэр? – спросил мистер Абрахамс, пылко пожимая мне руку. – И как поживает ваша супруга? А остальные – все ли в добром здравии?

Я быстро пробормотал, что у нас все хорошо и здоровье наше нормальное, но в коридоре мелькнула миссис д’Одд, и торговец привидениями устремился к ней, чтобы засыпать ее теми же вопросами – с таким серьезным видом и так подробно, что я уже был готов к тому, что по окончании расспросов он попросит ее показать ему горло и дать пощупать пульс. В это время глазки его безостановочно перемещались с пола на потолок, с потолка на стены, обшаривая каждый предмет обстановки, словно желая запомнить тут все.

Убедившись, что никто из нас не собирается скончаться от хвори прямо сейчас, мистер Абрахамс соизволил проследовать со мной наверх, где для него был накрыт ужин, к поглощению которого маэстро и приступил с должной ответственностью. Таинственный пакет он взял с собой и во время еды держал его под ногами. Только когда убрали посуду и мы остались наедине, речь зашла о том, ради чего он прибыл к нам.

– Я так понимаю, – заметил он, посасывая грубую дешевую сигару, – вы желаете, чтобы я провел в вашем доме обряд вселения?

Я согласился с правильностью его догадки, но не мог не удивиться беспокойству его глаз, которыми он продолжал шарить по комнате, словно проводя полную инвентаризацию всего, что его окружало.

– Что ж, никого лучше меня вам не сыскать, хотя и нехорошо себя нахваливать. Я так и сказал тому молодому джентльмену в пабе «Хромая собака». Он такой: вам это по силам? Я такой: ну, проверьте. Проверьте меня и мою сумочку. И ни слова больше!

Я весьма зауважал Джека Брокета и его деловые качества. Судя по всему, он прекрасно справился с возложенной на него миссией.

– Ну не хотите же вы сказать, что носите призраков в сумке? – неуверенно пробормотал я.

Мистер Абрахамс снисходительно улыбнулся, как человек, уверенный в своем превосходстве.

– Только не надо спешить! – наставительно заметил он. – Правильное время, подходящее место, доза моего «Лакоптоликуса», – тут он достал из кармана небольшой флакон с каким-то зельем, – и нет ни единого призрака, к которому я бы не смог найти подход! Сами убедитесь, выберем лучшего, и ни слова больше.

Все заверения мистера Абрахамса – и особенно его «ни слова больше» – сопровождались странными гримасами и лукавым блеском глаз, и я уже не был уверен в его полной искренности.

– Когда же вы намерены приступить к делу? – почтительно осведомился я.

– За десять минут до часа ночи, – решительно отозвался он. – Кто-то считает, что надо в полночь, а мне по нраву попозже, когда привидений уже не такие толпы и можно спокойно выбрать себе призрачка по душе. А теперь что, если вы быстренько покажете мне помещение и мы подберем правильный уголок вашему духу? Потому что какие-то места им подходят тютелька в тютельку, а в иные дух не вселится ни за что, даже если в мире больше не останется ни одной комнатки. Они капризные, сэр.

Мистер Абрахамс тщательно осмотрел наши коридоры и комнаты с видом истинного знатока, потеребив гобелен и пробормотав что-то типа «ух, красота, прямо как по заказу!». Но в банкетном зале он впал практически в экстаз.

– Вот оно, это место! – воскликнул он, танцуя вокруг стола, на котором сверкало мое фамильное блюдо, – и в этот миг напомнил мне не в меру разошедшегося гоблина. – Это самое подходящее, прекрасное помещение – благородно, мрачно, внушительно, без всего этого мусора и электрических штуковин! Так и должно быть все оформлено, сэр! И места вдоволь, есть где разгуляться! Ну, прикажите принести сюда виски и курево, а я тут пока все приготовлю. Это очень важный труд, сэр, гораздо серьезнее, чем вы думаете. Духи могут повести себя гадко, будут бузить, пока не поймут, с кем имеют дело. Если я не приготовлюсь, нас просто растерзают, порвут на тряпки. Я останусь пока тут, но жду вас в назначенное время. Тут уже будет тихо и мирно, и мы выберем призрака, какого хотите, сэр.

Слова Абрахамса показались мне разумными, и я покинул его, полулежащего в вальяжной позе, вытянувшего ноги к камину и подкреплявшегося своими снадобьями перед визитом его суровых подопечных. Из комнаты внизу, где мы закрылись с миссис д’Одд, я слышал, как он посидел так еще какое-то время, а потом поднялся и стал расхаживать по залу быстрыми нетерпеливыми шагами. Затем мы услышали, как он попытался запереть дверь, а после протащил что-то тяжелое по направлению к окну. На окно он, очевидно, сел, потому что ромбовидные ставни скрипнули, складываясь. Он сидел на подоконнике – земля была в нескольких футах от его коротких ног. Миссис д’Одд говорила, что далее она различала его голос, он шептал что-то быстро и тихо. Но может, это ей только казалось. Скажу честно, я был впечатлен куда сильнее, чем рассчитывал. Было что-то устрашающее в этой картине: смертный, стоящий у окна, распахнутого в ночную тьму, и призывающий сонмы духов и призраков. С тревогой, которую я не вполне сумел скрыть от Матильды, я отметил, что на часах уже половина первого, а значит, мне надо идти в зал и разделить ночное бдение нашего гостя.

Когда я вошел, он сидел в той же позе, в какой я его оставил, словно и не было никакого шума и грохота, хотя его пухлое лицо было багровым – словно только что ему пришлось потрудиться.

– С вами все в порядке? – спросил я самым спокойным тоном, но все же не смог удержаться и оглянулся, чтобы доподлинно убедиться в том, что мы и вправду одни.

– Для завершения дела нужна лишь ваша помощь! – провозгласил мистер Абрахамс. – Сядьте подле меня и вкусите «Лакоптоликуса» – и завеса падет с наших земных глаз. Что бы вы ни увидели и ни услышали – храните молчание ради своей жизни. Ни слова, ни звука!

Манеры его странно изменились, стали величественными и сдержанными, а вульгарность истинного кокни рассеялась. Я сел на стул, который мне указали, и стал ждать результата.

Мой товарищ сгреб камыш с пола, где мы сидели, и, опустившись на колени, мелом описал полукруг, охвативший нас обоих и камин. По краю полукруга он начертал несколько загадочных иероглифов, удивительно напоминающих знаки зодиака. Потом он поднялся и прочел некое заклинание, проговаривая его так быстро, что оно практически слилось в единое слово, язык был диким и гортанным. Закончив эту молитву, если то была молитва, он достал флакон, который ранее уже показывал мне, и налил в рюмку две чайные ложки прозрачной жидкости, после чего протянул рюмку мне, чтобы я выпил.

Жидкость пахла слабо и сладковато, запах ее был похож на аромат некоторых сортов яблок. Я колебался, пить ли мне, но мистер Абрахамс сделал нетерпеливый жест – и я отбросил сомнения. Питье на вкус не было отвратительным. Не чувствуя пока что никаких изменений, я откинулся на спинку стула и приготовился к тому, что должно было произойти. Мистер Абрахамс уселся рядом и, поглядывая на меня время от времени, продекламировал еще несколько заклинаний – наподобие того, что прозвучало раньше.

Чувство некоторой сладкой истомы и восхитительного тепла овладело мною – может, из-за огня, горящего в камине, а может, еще по какой-то причине. Непреодолимое желание уснуть сковывало веки, но мозг мой работал – и в нем мелькали сотни чудесных и превосходных идей. Я был настолько безучастным, что, когда мастер Абрахамс положил руку мне на грудь, словно бы желая проверить, бьется ли сердце, я ни слова не сказал ему и не спросил, в чем причина столь вольного его поведения. Все в комнате сплеталось и кружилось в медленном танце, средоточием которого был я. Огромная голова лося – чей-то охотничий трофей, висевший в дальнем конце зала, – медленно и плавно покачивалась туда-сюда, а на столе массивные подносы танцевали менуэт с ведерком для льда и серебряной столовой вазой. Голова моя налилась тяжестью и упала на грудь, и я бы непременно потерял сознание, но тут в дальнем конце зала отворилась дверь.

Дверь эта вела на помост, который, как я уже говорил, служил для пиров главы дома. Дверь качнулась на старых петлях, я сел в кресле, как подброшенный, вцепившись в подлокотники, и с ужасом вглядывался в открывающуюся тьму. Нечто вылетало из нее – бесформенное, бесплотное, но все же ощутимое. Оно было тусклым и мрачным. Нечто пересекло порог – и вслед за ним хлынула волна ледяного воздуха, которая словно прокатилась сквозь меня, заморозив мое сердце. Я ощутил таинственное присутствие, а потом голос, более всего похожий на жалобы восточного ветра в ветвях сосен на пустынном морском берегу, провещал:

– Я – невидимое Ничто. Меня трудно ощутить, и все же я волнуемо страстями. Я электрическое, магнетическое, спиритуальное. Я великое дыхание эфира. Еще собак убиваю. Смертный, выберешь ли ты меня?

Я хотел вымолвить хоть слово, но язык мой прилип к гортани. Прежде чем я смог что-то промычать, тень метнулась через зал и исчезла, а по помещению пронесся печальный вздох.

Я снова взглянул на дверь – и с изумлением увидел крохотную старушонку, ковылявшую ко мне из темноты. Она прошлась по залу несколько раз, а потом села на краю очерченного полукруга и подняла голову. Лицо старухи дышало такой лютой злобой, что я не забуду его никогда. Все грязные страсти этого мира оставили свой след на этой отвратительной маске порока и греха.

– Хо! – заголосила она, протягивая ко мне сморщенные руки, более похожие на когти скверной птицы. – Видишь, кто я? Я дьявольская старуха! Я хожу в шелках табачного цвета. Мое проклятье обрушивается внезапно. Сэр Уолтер был без ума от меня. Стану ли я твоей, смертный?

Я изо всех сил попытался потрясти головой – и старуха, взмахнув клюкой в мою сторону, исчезла.

Глаза мои вновь устремились на дверь – и я уже не удивился, когда в зал вошел высокий человек с благородной осанкой. Он был смертельно бледен, и локоны черных волос ниспадали ему на спину. Лицо его оканчивалось острой короткой бородкой. На нем были просторные одежды из желтого атласа, а шею его окружал белый воротник. Он пересекал зал медленно и величаво. Обернувшись ко мне, он заговорил – и голос его был нежен и полон чувства.

– Я кавалер, – сказал он. – Я пронзающий и пронзенный. Вот моя шпага. Мое приветствие – звон стали. А вот и отметина на моем сердце. Я издаю глухие стоны. Многие консервативные старинные фамилии избирают меня. Я истинное привидение этой усадьбы. Я могу являться в одиночку или в компании визжащих дев.

Я хотел было ответить ему, но горло мое сдавило как будто петлей – и, низко поклонившись, кавалер исчез.

Едва он ушел, как дикий страх овладел мною – и я понял, что в комнате пребывает некое странное явление с ужасающими чертами и смазанными пропорциями. На какой-то миг мне показалось, что оно пронизало собой весь дом, а в следующую секунду стало невидимым, но в любом случае сохранялось четкое ощущение его безжалостного присутствия. Его голос прерывался и дрожал:

– Я оставляю за собой следы, я проливаю потоки крови. Это мои шаги слышны в коридоре. Это про меня говорил Чарльз Диккенс. Я издаю странные и тревожащие звуки. Я прячу чужие письма, я кладу ледяные пальцы на ваши запястья. Я веселюсь. Мой ужасающий хохот преследует вас. Хочешь, я захохочу прямо здесь?

Я вскинул было руку, запрещая ему, – но поздно, эхом по комнате разнесся дьявольский смешок. Прежде чем эхо смолкло, привидение исчезло.

Я повернулся к двери как раз вовремя, чтобы увидеть, как в комнату вошел мужчина. Он был загорелым, крепкого сложения, в ушах у него висели серьги, а на шее был повязан испанский платок. Голова его склонилась к груди, и весь его облик дышал раскаянием и жгучим стыдом. Он метался, как тигр в клетке, и в одной руке его блестел нож, а в другой он сжимал клочок пергамента. Его голос был глубок и звучен. Таковы были его слова:

– Я убийца. Головорез. Я хожу вразвалку, а ступаю бесшумно. Я могу вам многое рассказать о Карибах, кое-что знаю про утраченные сокровища, есть у меня и карта. У меня крепкое тело и неутомимые ноги. Я могу пугать людей в пышном саду, выглядывая из-за деревьев.

Он умоляюще глянул на меня, но я онемел – так ужаснуло меня то, что стояло у самого порога.

Это был очень высокий человек, если его можно было так назвать, поскольку кости его выпирали из разлагающейся плоти, а лицо было свинцово-сизым. Фигуру окутывала пелена, образовывавшая некое подобие капюшона, из-под которого сияли два дьявольских глаза. Запавшие в глубоких глазницах, они горели, как раскаленные угли. Нижняя челюсть его вывалилась на грудь, обнажив иссохший сморщенный язык и две линии почерневших зазубренных клыков. Я вздрогнул и отпрянул, когда этот ходячий ужас приблизился к меловой черте.

– Я американский кровопускатель, – его голос, казалось, исходит истошным шепотом из-под земли. – Только я – настоящий. Я тот, кто вдохновлял Эдгара Аллана По. Я скрупулезный и неотвратимый. Я из низшей касты, дух-насильник. Видишь мою кровь и мои кости? Я отвратителен до рвоты. Я таков и не нуждаюсь в спецэффектах. Саван, крышка гроба и гальваническая батарея – вот мои рабочие инструменты. Поседей за одну ночь!

Тварь с мольбой протянула ко мне конечности, но я отрицательно качнул головой – и призрак исчез, оставив по себе тошнотворную, отвратительную вонь.

Я откинулся на спинку кресла настолько измученный, что с радостью вообще обошелся бы без призрака, лишь бы закончилась эта череда ужасов.

Слабый шелест ниспадающих одежд яснее ясного сказал мне, что шоу продолжается. Я поднял глаза: на свет из коридора скользила белая фигурка. Она переступила порог – это была юная и прекрасная дама, одетая по моде столетней давности. Руки она плотно стиснула, а гордое бледное лицо ее дышало страстью и мукой. Она прошла по залу, шурша, как осенняя листва, а потом, вскинув на меня огромные грустные очи, жалобно произнесла:

– Я нежная, чувственная, прекрасная и обесчещенная. Меня оставили и предали. Я плачу во тьме, скользя по коридорам. Я из почтенного и знатного рода. Мой вкус безупречен, я прирожденный эстет. Моя обитель должна быть из мореного дуба, хорошо бы еще некоторое количество доспехов и гобелены, больше гобеленов. О, возьмите меня!

Голос ее звучал нежно и певуче, она протянула в мольбе прелестные руки. Я легко поддаюсь женскому влиянию. Кроме того, чего теперь стоит Джорроксово привидение? Разве есть что-то более безупречное, чем моя последняя посетительница? И к чему все эти непрекращающиеся кошмары предыдущих собеседований, если я не сделаю выбор сию же минуту? Она одарила меня ангельской улыбкой, словно прочла мои мысли. Улыбка поставила точку в вопросе.

– Вот эта! Эта годится! – воскликнул я и, объятый воодушевлением, вышел за пределы магического полукруга…

– …Аргентайн!!! Нас ограбили!!!

Я смутно осознавал, что эти слова мне кричат в самое ухо бессчетное множество раз, но что они означают, так и не понял. Кровь в моих висках пульсировала, подстроившись к ритмичности этих воплей, и я сладко уснул, убаюканный колыбельной: «Огра-били, огра-били, о-гра-би-ли!» Но тут меня как следует встряхнули, и я открыл глаза: передо мной была разъяренная миссис д’Одд, одетая весьма скудно, и это зрелище моментально отрезвило меня настолько, что я понял, что лежу на полу, что моя голова покрыта пеплом, а в руке зажат пустой стеклянный флакончик.

Я с трудом поднялся на ноги, но головокружение и слабость одолели, и я упал на стул. Постепенно в голове моей прояснилось – и под вопли Матильды я стал вспоминать все, что случилось ночью. Там была дверь, через которую входили сверхъестественные посетители. Какой-то меловый круг с иероглифами по краю. Ящик с сигарами и бутылка бренди, которым мистер Абрахамс воздал должное. Но сам провидец… куда ж он делся? И почему из открытого окна свисает веревка? И где, о где же гордость Горсторп-Грэйндж – великолепное блюдо, которое должно было служить фамильным серебром бесчисленным поколениям д’Оддов? И почему миссис д’Одд стоит в сером свете раннего утра, монотонно повторяя и повторяя свое «ограбили»? Далеко не сразу мой одурманенный мозг как-то расставил по местам очевидные вещи и логически связал их друг с другом.

Дорогой читатель, я больше никогда не встречал мистера Абрахамса, да и с фамильным серебром своим больше не встречался, но, что самое печальное, никогда больше я не видел грустную даму-призрака в развевающихся одеждах – и даже не надеюсь увидеть. События той ночи превосходно исцелили меня от спиритуалистической лихорадки, и мне отлично живется в скучном поместье на окраинах Лондона, которое так давно возникало перед мысленным взором миссис д’Одд.

Что же до объяснения случившегося, расскажу в двух словах. Скотланд-Ярд довольно быстро указал, что этот мистер Абрахамс практически идентичен Джемми Уилсону, более известному как Ноттингемский взломщик, и приметы этого грабителя как нельзя лучше согласуются с внешностью моего торговца привидениями. Небольшую сумку, которую я описал довольно подробно, отыскали на соседском поле – а в ней обнаружился ломик, полный набор отмычек и прочие необходимые для взлома приспособления. Следы, глубоко впечатавшиеся в жирную влажную землю, свидетельствовали о том, что внизу стоял сообщник, принявший мешок с моим столовым серебром, который спустили из окна на веревке. Без сомнения, эти негодяи, ищущие легкой наживы, подслушали трепотню Джека Брокета – и не упустили такую заманчивую возможность.

А теперь то, что касается моих бесплотных гостей и гротескного карнавала, которым я наслаждался, – можно ли сказать, что мой ноттингемский друг обладает над ними реальной оккультной властью? Долго я сомневался насчет этого вопроса, пока не прибегнул к помощи одного медицинского светила, отослав ему несколько капель «Лакоптоликуса», чудом сохранившихся во флаконе. Прилагаю к сему полученное от него письмо – и счастлив завершить свой рассказ авторитетным мнением ученого.

«Улица Арундель.

Уважаемый сэр,

Ваш необычный случай чрезвычайно заинтересовал меня. В присланном Вами флаконе содержался крепкий раствор хлорала, и количество, проглоченное Вами, должно было бы составить не менее восьмидесяти граммов чистого гидрата. Разумеется, этого хватило, чтобы довести Вас до бесчувствия, постепенно переходящего в полную кому. В полубессознательном состоянии, в которое Вы оказались погружены, неудивительно, что Вы подверглись атаке хаотичных причудливых галлюцинаций, тем более если учесть, что Вы никогда ранее не сталкивались с действием этого наркотика. В записке Вы сообщили, что давно и систематически интересовались литературой о призраках и проявляли болезненный интерес к их классификации и разнообразию форм, которые они принимают при своем появлении. Не стоит также забывать о том, что Вы ожидали встретить нечто в этом роде и Ваша нервная система была чрезвычайно возбуждена и настроена именно на подобное зрелище. Учитывая все эти обстоятельства, могу констатировать, что удивляться пришлось бы, если бы Вы в данной ситуации не испытали нечто подобное, с чем, безусловно, согласится любой нарколог.

Остаюсь, уважаемый сэр, к Вашим услугам.

Т. Э. Стюб, доктор медицины.

Аргентайну д’Одду,

ул. Вязов,

Брикстон».

Мэри Шелли
Роджер Додсворт, воскресший англичанин

Помните ли вы, как 4 июля прошлого года в газетах сообщали, что доктор Хотэм из Нортумберленда, возвращаясь пару лет назад из Италии через проход Сен-Готард, откопал из-под лавины некоего джентльмена, замерзшего, казалось бы, насмерть? Употребив все средства, доктор все же сумел вернуть пациента к жизни, и тут выяснилось, что спасенный по фамилии Додсворт был сыном антиквара Додсворта, который скончался во времена Карла I. От роду спасенному было 37 лет, и лавина накрыла его, когда он возвращался из Италии. Это было в 1654 году. Газеты сообщали, что, как только пациент полностью придет в себя, он будет возвращен в Англию – под опекой своего спасителя. С тех пор мы больше не слышали о нем, и все идеи, как бы обратить это чудо на благо общественности, вспыхнувшие в горячих сердцах читателей данной заметки, уже давно угасли, обратившись в ничто. Антикварное сообщество, приготовившееся было к потоку открытий и грантов, уже вовсю обсуждало, за какую сумму можно будет выкупить одежду мистера Додсворта и какими сокровищами могут оказаться набиты его карманы: брошюрами, старинными песенками, какими-нибудь письмами… Стихи, приветствующие Додсворта, а также пародии на него, сатиры и элегии так и остались недописанными. Сам Годвин приостановил работу над «Историей Английской республики», надеясь на новые сенсационные сведения из первых рук. Как жаль, что мир лишился всех этих чудесных плодов ума и таланта лучших людей страны, но втройне жаль, что все блистательные и заманчивые чаяния ученых и романтиков пропали втуне. Хорошие идеи так привлекательны среди банальной рутинной повседневности, но настоящее чудо, воистину произошедшее средь обычного потока вещей, – вот что действительно возбуждает воображение. Еще раз повторяем: очень прискорбно, что мистер Додсворт скрывается от широкой публики, и чрезвычайно обидно, что все те, кто с такой радостью был готов его приветствовать, теперь вынуждены терпеть насмешки и оскорбительные замечания от скептиков и маловеров.

Мы с уверенностью можем сказать, что нет ничего особенно противоестественного в событиях, происшедших с этим молодым гостем из прошлого. Жизнь (и тут я верю, что физиологи меня поддержат) может быть приостановлена на сотню-другую лет так же легко, как и на несколько секунд. В герметичных объятиях холода тело пребывает в полной целости и сохранности. То, что избавлено от внешних раздражителей, находится в статическом покое: ничего от него не убавляется, ничего к нему не прибавляется. Никакого гниения не может произойти. То состояние, каковое мы называем смертью, есть не уничтожение, но непрестанное изменение; земля всего лишь забирает то, что отдала когда-то, и прах возвращается к праху. Но земля не смогла забрать мистера Додсворта, ибо он покоился в ледяной гробнице, ветер не мог унести ни волоса с его головы, а влажные ночи и жаркие утра также не могли пробиться к нему через его алмазную гробницу. История Семерых спящих отроков – истинное чудо, и таковым в ней было то, что все это время они провели во сне, но Додсворт не спал: грудь его не вздымалась, пульс отсутствовал, и Смерть поднесла палец к самым его устам и пресекла его дыхание. Сейчас же мрачная тень отступила от него – и все, он спасен, а тень пребывает в растерянности. Ее «подопечный» сбросил с себя ледяные чары – и остался в точности таким же прекрасным образчиком человеческой породы, каким он лег в свою ледяную усыпальницу 150 лет назад. Ах, как бы хотелось нам узнать, каковы были первые его слова в новом мире, как происходила адаптация к новой жизни! Но коль скоро ни малейших фактов нам не было предоставлено, то оставалось только реконструировать все это на свой страх и риск. Какова была его первая реакция, можно себе вообразить, глядя на то, как приходят в себя жертвы хотя и менее протяженных по времени, но все-таки схожих обстоятельств. Но по мере того, как силы возвращались к нему, становилось все интереснее. Сама его одежда и внешний вид уже вызвали изумление доктора Хотэма: остроконечная бородка, «локоны любви», старинный воротник, который, пока не размягчился, так и топорщился – не то от мороза, не то от крахмала. Платье его напоминало портреты, писанные Ван Дейком, или, чтобы было понятнее, сценический костюм мистера Сапио, когда он играет в Винтеровом «Оракуле»; прибавьте туфли с острыми носами – и станет ясно, что облик его напоминал о старине. Любознательность доктора Хотэма уже пробудилась, а любопытству мистера Додсворта еще предстояло оттаять. Но чтобы выяснить, что более всего привлекло бы к себе внимание Додсворта, следовало поинтересоваться, что, собственно, представлял собой этот джентльмен. Он жил в наиболее интересные времена английской истории и пропал для этого мира, когда Оливер Кромвель пребывал в зените своих амбициозных деяний и в глазах всей Европы республика выглядела столь прочной, что, казалось, будет существовать вечно. Карл I умерщвлен, Карл II влачил горестную жизнь изгнанника, побирушки и жалкого банкрота. Отец мистера Додсворта, антиквар, получал жалование от лорда Фэйрфакса, большого ценителя древностей, а умер старый Додсворт в тот самый год, когда сын его погрузился в долгий, хотя и не вечный сон. Совпадение ли это? Вряд ли мы будем далеки от истины, если предположим, что сын, узнав о смерти отца, возвращался, чтобы вступить в наследство, – ну что же, человек предполагает, а Бог располагает… Где теперь наследие мистера Додсворта-старшего? Где его душеприказчики, коллеги, где те, кто должен был разделить наследство с сыном? Ясно как день, что, поскольку мистер Додсворт-младший так и не вступил в права наследования, исчезнув на долгие 170 лет, его законное имущество перешло в другие руки. Чужие люди пахали его фамильную землю, передавали ее по наследству – и ложились в нее же, так что теперь все, на что он мог бы когда-то рассчитывать, изменилось безвозвратно и его притязания, увы, были бы беспочвенны.

Мистер Додсворт, коль скоро он покинул Англию, не относился к рьяным адептам Кромвеля, однако то, что он перебрался именно в Италию и намеревался вернуться на родину после кончины своего батюшки, также говорит нам, что и к пламенным сторонникам короны его нельзя было бы отнести. Скорее всего, мистер Додсворт относился к тому сорту людей, которые не последовали совету Катона, приведенному в «Фарсалии», а напротив, вызывали острое презрение у Данте: люди этого сорта избегают выбора, покуда могут, и часто оказываются в щекотливом положении между двух стульев, не в силах выбрать, на какой же из них сесть. И все же в столь критический период мистер Додсворт не мог не интересоваться вестями с родины, поскольку его отсутствие могло пагубно отразиться на его собственности; так что можно себе представить, как, почувствовав снова ток крови в жилах и вкусив от плодов земных (на что, признаться, он наверняка и не рассчитывал), он вознес хвалу небесам – и делал это столь долго и тщательно, что даже доктор Хотэм предпочел бы, чтобы молитва эта была покороче. Таким образом, мы рискнем предположить, что первый вопрос Додсворта был таков:

– Имели ли вы какие-нибудь новости из Англии?

– Как же, вчера получил несколько писем, – скорее всего, ответствовал доктор Хотэм.

– Ах, неужели? – наверняка воскликнул мистер Додсворт. – Так поведайте же мне, что нового в нашей несчастной растерзанной стране!

Доктор Хотэм, заподозрив в Додсворте радикала, ответил несколько холодно:

– Право, не вижу, сударь, чем же так истерзана наша страна? Ну, пишут, что рабочие голодают, банки рушатся, акционерные общества… гм… не в лучшем положении… Но на самом деле рост достаточно бурный и, будем честны, никогда еще в Англии дела не шли так хорошо.

Мистер Додсворт, исходя из данного ответа, преисполнился подозрений, что перед ним республиканец, и оттого вопросы его сделались осторожными:

– Как же вам кажется, а наши губернаторы достаточно ли внимания уделяют столь бурному росту?

– Наши губернаторы? – переспросил его спаситель. – Если вы о министерстве, то единственное, что оно проделывает с блеском, – это позорится. – Мы просим прощения у уважаемого доктора Хотэма, что заставили его выступать как истого тори, мы решительно не знаем его действительных политических предпочтений, как и ничего другого, но нам показалось, что так правильнее. – Нам остается лишь желать, чтобы они вели себя потверже, – наш король, храни его Господь…

– Сэр! – возопил мистер Додсворт.

Доктор же продолжал, не замечая крайнего удивления своего подопечного:

– Король наш, храни его Господь, жалует огромные суммы из своих собственных средств, чтобы помочь своим подданным. И примеру его величества последовали все наши толстосумы – и буржуа, и аристократы.

– Король! – воскликнул Додсворт.

– Именно так, сэр, – радушно улыбнулся доктор. – Король, и я рад вам сообщить, что предрассудки касаемо нашего монарха, каковые столь необоснованно питали англичане, теперь рассеяны – и прежних мыслей держатся лишь немногие. – Тут голос доктора стал строже. – И теперь мы чтим в нем таланты, добродетель, отеческую любовь к подданным. Он достойный правитель, сэр.

– Дорогой сэр, сколь отрадны мне ваши слова, – с чувством заметил Додсворт, и тот крохотный росток монархических убеждений, что прозябал в его сердце, внезапно расцвел пышным цветом. – Я, простите, не совсем понял… все меняется так быстро… Так наш Чарльз… Король Карл, скажем уж прямо… Так теперь это убийство… оно теперь так же отвратительно для всех, оно теперь расценивается как злодеяние, не так ли?

Доктор Хотэм проверил пульс пациента, опасаясь, чтобы внезапная смена темы не взволновала его и не вызвала лихорадки. Пульс был ровным. Мистер Додсворт продолжал:

– Этот несчастный мученик, взирающий на нас с небес… надеюсь, душа его удовлетворена молитвами за него и почтением, с каковым относятся ныне к его блаженной памяти? Прав ли я буду, позволив себе предположить, что сострадание к несчастному монарху и любовь к нему – чувство, общее для всех англичан?.. К слову, а кто теперь правит? Его сын?

– Я уверен, сэр, тут какая-то ошибка… Нет никакого сына… Этот род пресекся, и теперь на троне Ганноверская династия. Презренные Стюарты, изгнанники и бродяги, покинули королевство, и финал последнего из претендентов на английский престол со стороны данной фамилии доказал миру, что в сущности приговор был справедлив.

Таков, скорее всего, был первый урок политики, полученный мистером Додсвортом. Вскоре, к вящему удивлению обоих, они взаимно уяснили настоящее положение дел; некоторое время рассудок и сознание мистера Додсворта были в изрядной опасности, ибо столь долгий транс, в котором ему суждено было пробыть, наложил на них свой отпечаток. Преодолевая Сен-Готард, он оплакивал своего родителя, но теперь его потери были неисчислимо бóльшими: все его друзья и знакомцы, каждый голос, который он когда-либо слышал, умолкли навсегда. Даже английский язык, его родной, непоправимо изменился, как он понял из бесед с доктором Хотэмом. Рушились империи, терпели крах религии, да и его собственное наследство (мысль суетная, но жить-то на что-то надо) кануло в небытие. Его образование, весь багаж знаний, вероятно, необратимо устарели. Что ж, с горькой улыбкой подумал бедняга, остается только пойти по стопам своего отца и заделаться антикваром. Все, что он знал, к чему был привержен, к чему привык с детства, – теперь антиквариат. Интересно, куда девалась солидная библиотека его батюшки – 160 томов ин-фолио, отец так гордился ими, относился к ним почти со священным трепетом… где они теперь? Друг его детства, товарищ по играм, приятель времен молодости, прелестная невеста – он вспоминал о них, и слезы, застывшие давным-давно, стекали по его молодым, но уже антикварным щекам.

Ну что ж, не будем избыточно сентиментальными, ведь за все века ни один возлюбленный не оплакивал ни одну прелестную леди спустя столь долгий срок после ее кончины. Сначала он пребывал в уверенности, что нынешние англичане сильно проигрывают его современникам: эти потомки не такие статные, не такие красивые, да и ума у них поменьше. Но постепенно его первое впечатление изменилось. Все его мировоззрение, сложившееся много лет назад, постепенно таяло, уступая место новым веяниям. И вот он уже одевается по-новому – и в общем даже удовлетворен своим нарядом, кроме разве что моды на шейные платки и жесткие шляпы. Он восхищался материалом своих башмаков и чулков, а швейцарские часы привели его в полный восторг, и он постоянно сверялся с ними, будто не веря, что спустя почти два столетия время все так же течет от часа к часу, и сам он, глядя на маленький циферблат, словно бы вот-вот поймет, как так вышло, что ему не 37, а уже почти двести лет и вокруг него премудрый девятнадцатый век. Его любопытство было ненасытно, при чтении мысли его не поспевали за жадным взглядом, и каждый раз он наталкивался на какой-то факт, для нас с вами обыденный и привычный, но для него он был откровением, уводящим в царство грез и мечтаний. Большую часть дня он так и проводил – в странном сомнамбулическом состоянии, порой напевая какие-нибудь старинные роялистские песенки-дразнилки, позорящие круглоголовых и бичующие Кромвеля, и каждый раз спохватывался и испуганно оглядывался – не слышал ли кто такие дерзости? Но единственный свидетель его политических выпадов – друг-доктор, а тому было глубоко безразлично, напевает ли его подопечный пуританский псалом или острый роялистский памфлет.

Невозможно и представить себе все философские мысли, теории и так далее, которые повлекло бы за собой столь странное воскрешение мистера Додсворта. Как бы нам хотелось хоть словом перемолвиться с этим джентльменом, а еще больше желалось бы нам быть свидетелями того, как меняется его мировоззрение, какое направление принимают теперь его мысли, какие идеи обуревают его. Если это бодрый молодой человек, увлеченный прелестями мира сего и не обремененный высшими целями, он может спокойно отшвырнуть все следы своей прошлой жизни и слиться с общим человеческим потоком. Интересно, каковы бы были его ошибки, какую манеру он бы усвоил, как ориентировался в дальнейшем. Возможно, он смог бы удариться в политику, стать вигом или тори – как ему больше понравится – и даже занять подобающее ему место в часовне Св. Стефана (а ведь он еще помнил, что эта часовня и вправду была часовней). Он мог бы предаться философствованиям и стать неким свидетелем и наблюдателем того, как с течением времени изменяются страсти, мысли и мнения людей, как человечество постепенно становится все сильнее. Каков был бы его вердикт: увидел бы он наступление царства прогресса или его взгляд на развитие людей был бы преисполнен пессимизма? Восхитился бы он нашей промышленностью, веяниями науки, предприимчивостью своих потомков-соотечественников? Встретил бы душу, которая встанет в его глазах вровень со славными тенями прошлого? Как мы предполагаем, человек он умеренный – и оттого вполне способный попасть в струю таких же умеренных обывателей, и, скорее всего, ему бы понравилась тенденция к миролюбию, овладевающая нашими политиками: покинув этот мир в минуты роковые, на острие противоречий, он неминуемо проникся бы сочувствием к нашим министрам, умудрившимся сгладить и примирить столь противоречивые партии. Скорее всего, его характер не слишком бы изменился – и стало быть, он остался бы тем же мистером Додсвортом, каким был в 1647-м: не склонным к излишнему энтузиазму и исповедующим умеренность и разумное отношение к жизни.

Несмотря на то что образование и житейские обстоятельства могут сформировать и облагородить грубый ум, они все же не в силах подарить возвышенность чувств, чистые устремления и живость интеллекта тому, кто от природы туп, одержим низменными страстями и лишен постоянства в своих целях. Развивая эту тему (на секунду забудем о мистере Додсворте), мы часто рассуждали, как бы повел себя тот или иной герой древности в нашем времени; на том наша фантазия не унималась, и мы продолжали размышлять, что было бы, если бы эти легендарные мужи могли возродиться в наши дни, коль скоро, согласно теории, изложенной Вергилием в шестой эклоге «Энеиды», каждые тысячу лет мертвецы возвращаются к жизни и души их наделены теми же чувствами и возможностями, что и раньше, но с них совлечены одежды знания и памяти – и в новом воплощении они должны опять обрести себя, словно бы облечься в прежнее свое великолепие. Пифагор, как нам рассказывали, помнил многие свои перерождения, хотя, скажем прямо, как философ он мог бы с большей пользой применять имевшийся у него опыт прошлых жизней. Монархам, государственным мужам и прочим личностям, чье призвание – играть важную роль на мировой арене, было бы весьма полезно помнить, кем являлись они раньше. Таким образом мы бы могли слегка скорректировать свои представления об аде и рае, поскольку все тайны нашей личности скрывались бы в нашей собственной груди; мы бы ликовали или, наоборот, сгорали со стыда, хваля или порицая себя за то, что натворили в предыдущих жизнях. И поскольку любовь к славе и мечта о доброй и долгой памяти потомков столь же свойственны человеку, как и любовь к жизни, он должен был бы гораздо трепетнее относиться к тому следу, который останется после него на свитках истории. Как знать, возможно, Гай Фокс был бы куда кротче, если бы знал, что когда-то был Марком Антонием, да и Шеридан был бы поспокойнее и не так прельщался нескромной славой, помни он себя Алкивиадом или утонченным герцогом Бекингемом, фаворитом Якова I. Как вознеслась бы душа нашей современной Коринны, если бы ее вдохновляла память о том, что ранее ее звали Сапфо! И если бы сейчас все человечество вспомнило, что каких-то десять веков назад мы были кем-то другим, как бы удивились наши мученики свободомыслия, обнаружив, что при Домициане они подвергались пыткам за веру Христову, в то время как судья, вынесший им приговор, со стыдом обнаружил бы, что именно он отправлял на казнь первых христиан – лишь за то, что те исповедуют веру, которой он и сам сейчас благочестиво придерживается. Ничего, кроме истинного блага и пользы, не принесла бы эта память. Хоть и странно было бы представить себе, как иной приходской викарий хвалился бы тем, что во оны дни держал в руках скипетр, а честный ремесленник или мелкий жулик вдруг понял, что ничего не изменилось в его жизни, хотя он теперь дворянин или директор акционерного общества; но всяко можно представить, что смиренные и кроткие были бы превознесены за свои прошлые подвиги, а гордые и важные устыдились бы своего нынешнего честолюбия, ибо все их почести и награды – лишь детские игрушки, а в прошлом-то им гордиться было нечем. Будь жанр философского романа в моде, можно было бы написать прекрасную книгу, как одна и та же душа предстает перед нами в самых разных периодах мировой истории.

Но вернемся к нашему мистеру Додсворту – и почтим его еще несколькими словами, прежде чем попрощаться с ним. Мы умоляем его более не скрываться во тьме безвестности, а коль скоро широкая огласка ему претит, то нижайше просим хотя бы связаться с нами. Тысячи вопросов терзают нас – и хорошо бы получить на них ответ. Если он опасается, что его старомодные привычки и несовременный облик навлекут на него насмешки, мы горячо желаем его уверить, что для нас суетная внешность не имеет ни малейшего значения, а ценен лишь богатый внутренний мир благородной личности.

Конечно, все эти призывы имеют смысл в том случае, если мистер Додсворт еще жив. Быть может, он уже покинул нас; быть может, он открыл глаза лишь для того, чтобы смежить их навеки; быть может, его бренная плоть оказалась не в силах приспособиться к нашему времени. И после своего чудесного воскрешения, вздрогнув и обнаружив себя на полпути между жизнью и смертью, не сумев установить связь между своей душой и нынешним миром, он послал солнцу последнее «прости». К могиле его провожали удивленные поселяне и спаситель-доктор, и, возможно, теперь он почивает в той же долине, в которой провел до сего момента столько лет. Возможно, доктор Хотэм почтил его дважды почивший прах скромной могильной плитой, на которой начертано:

Памяти Р. Додсворта, англичанина.

Рожден 1 апреля 1617

Почил 16 июля 18…

Всех лет ему было 187

Если бы эта надпись сохранилась во время каких-то ужасных потрясений, означающих конец прежнего и начало нового мира, сколько бы научных изысканий и ловких спекуляций появилось на основании неопровержимых фактов того, что исчезнувшая с лица земли раса обладала таким солидным долголетием!

Джером К. Джером
Ученый муж

Однажды на Стрэнде я встретил своего знакомого, которого не видел уже несколько лет. Мы прошли вместе до Чаринг-Кросс, пожали друг другу руки и разошлись по своим делам. А на следующее утро я рассказал об этой встрече нашему общему другу и впервые услышал, что тот человек, оказывается, умер шесть месяцев назад.

Естественно, я предположил, что просто перепутал людей, – обычная ошибка для человека с такой плохой памятью на лица, как у меня. Но вот что было по-настоящему удивительно во всем этом: пока мы шли с этим человеком, мы беседовали, и ни разу его ответы не заставили меня усомниться в том, что я говорю со своим старым другом.

Как только я закончил, Джефсон, слушавший меня очень внимательно, спросил, верю ли я в спиритуализм настоящий.

– Это весьма обширный вопрос, – ответил я. – Что ты имеешь в виду, говоря «настоящий»?

– Ну, веришь ли ты в то, что духи мертвецов могут не просто возвращаться к живым по своему желанию, но и взаимодействовать с людьми? Позволь привести пример. Один мой знакомый спиритуалист, здравомыслящий и ни разу не выдумщик, рассказал мне о том, что стол, через который он часто разговаривал со своим покойным другом, однажды ночью сам по себе сдвинулся с места и прижал его к стене. Ну что, может ли кто-то из вас поверить в это или нет?

– Я могу, – отозвался Браун. – Но прежде, чем я приму это как правду, я бы хотел познакомиться с твоим другом, что рассказал эту историю. Говоря проще, – продолжил он, – мне кажется, что разница между тем, что называется обычным, и сверхъестественным – это просто степень частотности происшествий. Учитывая, что есть вещи, не признавать которые просто глупо, нелогичным будет и не верить тому, что невозможно опровергнуть.

– Со своей же стороны, – подхватил Мак-Шонасси, – я могу поверить в способность наших призрачных друзей взаимодействовать с нами куда охотнее, чем в то, что они желают этим заниматься.

– Ты имеешь в виду, – переспросил Джефсон, – что не можешь понять, почему дух, не обремененный излишней вежливостью и социальной ответственностью, хочет проводить вечера за детскими разговорами в комнате, полной до ужаса скучных людей?

– Именно это я понять и не могу, да, – подтвердил Мак-Шонасси.

– Я тоже, буду честен, – сказал Джефсон. – Но думал я совсем о другом. Скажем, человек умер, не сделав того, чего хотел всем сердцем. Как думаете, его душа может вернуться сюда и закончить начатое?

– Ну, – ответил Мак-Шонасси, – если кто-то сможет доказать, что призракам не наплевать на происходящее в нашем мире, то куда правдоподобнее будет выглядеть вариант, при котором душа вернется сюда, чтобы закончить свои дела, как ты и предположил, а не для того, чтобы заняться всякими розыгрышами вроде пугания нервных девиц воем и лязганьем. Но к чему ты клонишь вообще?

– А к тому… – произнес Джефсон и, развернув стул спинкой вперед, уселся на него верхом, положив руки на спинку. – Этим утром старый французский доктор рассказал мне одну историю. Фактов там немного, и они весьма просты. Все, что известно, можно прочитать в парижских полицейских рапортах шестидесятидвухлетней давности. Однако самая важная часть дела неизвестна и никогда известна не будет.

История эта начинается с того, что один мужчина сильно насолил другому. Чем именно, не знаю. Однако я склоняюсь к мысли о том, что в истории была замешана дама. Думается мне, что тот, кому насолили, испытывал к тому, кто ему насолил, пылкую ненависть, которая нечасто поджигает мозг мужчины, если только пламя это не раздуто женским дыханием.

В любом случае, это просто предположение, да и речь не о том. Обидчик сбежал, и обиженный пустился в погоню. Это была гонка что надо: у первого мужчины было преимущество в день, дорогой был весь мир, а ставкой – его жизнь.

В те дни мало кто путешествовал, так что найти след беглеца было сравнительно просто. Первый мужчина, не зная, как далеко или близко находился преследователь, иногда останавливался отдохнуть на какое-то время, надеясь на то, что его след потерялся. Второй мужчина, всегда зная, насколько далеко был первый, никогда не останавливался. Таким образом, мужчина, подгоняемый ненавистью, приближался к мужчине, подгоняемому страхом.

В одном городе ответом на неизменный вопрос было: «Вчера в семь часов вечера, мсье».

«Семь – ага, он в восемнадцати часах… Дайте что-нибудь перекусить побыстрее, пока лошадей запрягают».

В следующем городе разница между ними составила уже шестнадцать часов.

Проезжая мимо одинокого шале, преследователь высунул голову из окна кареты.

«Как давно тут проезжала карета с высоким светловолосым мужчиной?»

«Сегодня рано утром, мсье».

«Благодарю, – ответил он и обратился к кучеру: – Гони во весь опор, сто франков за лошадь, если преодолеешь перевал до рассвета».

«А если лошадь падет, мсье?»

«Заплачу вдвое».

Однажды мужчина, подгоняемый страхом, поднял голову и увидел открывающиеся двери кафедрального собора. Он вошел и преклонил колени, чтобы помолиться. Он молился долго и усердно за всех, кто пребывает в отчаянии, хватаясь за соломинку веры. Он молился, умоляя простить ему грех, который он совершил, и, что еще важнее, он умолял Бога остановить это преследование и позволить ему жить спокойно, без вечной погони. Не так далеко от него, буквально напротив, стоял на коленях и молился его злейший враг.

Преследователь благодарил Господа за благополучное окончание его утомительной погони, так что когда первый мужчина поднял голову, то встретился взглядом со своим врагом, который смотрел на него с издевательской улыбкой.

Первый не предпринял попыток встать, замороженный взглядом оппонента, который был полон радости. Второй же медленно поднялся и мягко пошел к своей жертве, аккуратно убирая стулья на своем пути.

А затем, когда обиженный уже стоял перед обидчиком, радуясь, что наконец настал час расплаты, внезапно раздался звон колоколов, и в тот же момент, за секунду до осуществления задуманного, мститель упал – его сердце остановилось.

Так он там и остался.

А преследуемый обидчик потерял сознание, полный благодарности Богу.

Что случилось с телом того мужчины, неизвестно. Незнакомец, чужак, умерший в кафедральном соборе, – некому было его опознать, некому забрать тело и предать погребению.

Прошло много лет, и тот мужчина, который остался в живых, стал добропорядочным гражданином и получил весьма широкую известность в мире науки.

В его лаборатории было много полезных и нужных для его исследований вещей, среди которых в углу стоял человеческий скелет. Это был весьма старый, часто ремонтируемый скелет, и однажды он ожидаемо развалился.

Поэтому пришлось покупать новый.

Ученый пришел к нужному человеку – он знал, куда идти с такой бедой; то был маленький старик с лицом, похожим на пергамент, который держал ютившуюся в тени башен Нотр-Дама грязную лавку, в которой никогда ничего не продавалось.

Старик с пергаментным лицом имел в своем распоряжении именно то, что искал мсье: красивый и пропорциональный «образец». Он должен был быть доставлен и установлен в лаборатории мсье в тот же полдень.

Поставщик был верен своему слову: когда ученый зашел к себе в лабораторию тем же вечером, новый скелет уже стоял на месте.

Мсье сел в свое кресло с высокой спинкой и попытался собраться с мыслями. Но мысли мсье отказывались ему подчиняться, все время норовили убежать от него, а бежали они всегда в одном направлении.

Мсье открыл большой том и углубился в чтение. Он читал о том, как один человек насолил другому и сбежал, преследуемый вторым. Осознав, что он читает, мужчина гневно захлопнул книгу и подошел к окну, чтобы отвлечься. Он увидел пронзаемый заходящим солнцем неф кафедрального собора и лежащего на камнях мертвеца с издевательской улыбкой на лице.

Обозвав себя дураком, мсье с усмешкой отвернулся от окна. Но смеялся он недолго, так как внезапно ему почудилось, что вместе с ним смеется кто-то еще. Замерев от ужаса, он прислушивался к смеху какое-то время, затем робко глянул в угол, из которого, как ему показалось, доносился этот звук. Но там громоздились лишь белые кости да скалился череп.

Мсье утер пот с лица и поскорее выбежал вон.

Пару дней он не заходил в комнату. На третий день, убедив себя, что боязнь его сродни страхам нервной барышни, он открыл дверь и вошел внутрь. Чтобы пристыдить себя, он взял в руки светильник и пошел в угол осмотреть скелет. Набор костей, купленный за три сотни франков. Что за ребячество – испугаться этого чучела!

Он поднес светильник к улыбающемуся черепу. Пламя колыхнулось, словно от чужого дыхания.

Ученый логически объяснил самому себе, что стены у здания старые и все в трещинах, так что ветер может проникнуть куда угодно. Он повторял это про себя, пока пятился, не сводя глаз со скелета. Дойдя до письменного стола, он сел в кресло, сжимая подлокотники так, что побелели пальцы.

Мсье попробовал поработать, но пустые глазницы на ухмыляющемся черепе притягивали все его внимание. Он встал, подавляя в себе желание с воплем выбежать из комнаты. Боязливо оглядываясь по сторонам, он увидел высокую ширму рядом с дверью, подтащил ее к себе и поставил перед столом, лишь бы только не видеть скелет и лишь бы скелет не видел его. Затем он снова сел работать. Какое-то время он заставлял себя смотреть в книгу, но в конце концов сдался и, будучи больше не в силах контролировать себя, позволил взгляду метнуться туда, куда его так тянуло.

Может, это была галлюцинация. Может, он поставил ширму таким образом, что подобная иллюзия смогла возникнуть. Так или иначе, ученый увидел, как костяная рука тянется к ширме, и с громким криком лишился чувств.

Его домашние вбежали к нему, подняли и положили в кровать. Как только он очнулся, первым делом спросил, где они застали скелет: где тот находился, когда они вошли в кабинет? И когда они ответили ему, что скелет стоял там же, где и всегда, им пришлось пойти и проверить, поддавшись его неистовым уговорам; они вернулись, пряча улыбки, и тут уж ученый выслушал и про переутомление, и про то, что ему нужно больше отдыхать и поменять режим работы, с чем он вынужден был согласиться.

Итак, в течение многих месяцев дверь в кабинет-лабораторию была закрыта. А потом наступил холодный осенний вечер, когда ученый открыл дверь и закрыл ее за своей спиной.

Он зажег светильник, собрал инструменты и книги, сел за стол в свое кресло с высокой спинкой. И прежний страх вернулся к нему.

Но в этот раз мужчина был намерен перебороть себя. Его нервы теперь были крепче, а разум – яснее; он намеревался преодолеть свой беспочвенный страх. Он подошел к двери, запер ее, а ключ отшвырнул в другой конец комнаты, где он с гулким стуком упал между склянок и бутылок.

Позже его старая домработница постучала в дверь и пожелала ему доброй ночи, как и обычно. Не получив ответа, женщина встревожилась и постучала громче, повторив свое пожелание; после сравнительно долгого ожидания в ответ прозвучало «спокойной ночи».

В тот момент она не придала этому большого значения, но впоследствии, вспоминая этот случай, говорила, что голос, ответивший ей, был скрипучим и механическим, подобным «голосу ожившей статуи».

На следующее утро дверь все еще была заперта, но это было обычным делом для человека науки – работать всю ночь и половину следующего дня, так что никто этому не удивился. Но с наступлением вечера, когда ученый так и не покинул свою лабораторию, его прислуга заволновалась и собралась перед дверью, памятуя о том, что произошло с ним в прошлый раз.

Они прислушались, но никаких звуков из комнаты не доносилось. Они подергали дверь, начали звать его и стучать по деревянной панели. Но звуков из комнаты так и не последовало.

Встревожившись, они решили выломать дверь, и после многих ударов та поддалась, и они ввалились в комнату.

Ученый сидел прямо в своем кресле с высокой спинкой. Сперва все подумали, что он умер во сне. Но когда они подошли ближе и свет упал на их хозяина, все увидели четкие следы костлявых пальцев на его шее, а застывший взгляд был полон ужаса, какой редко увидишь в человеческих глазах.

…Браун был первым, кто нарушил нависшую тишину. Он спросил, нет ли у меня бренди, сказав, что сегодня перед сном ему определенно понадобится глоточек. В этом одна из главных особенностей историй от Джефсона: после них почему-то всегда хочется бренди.

Джек Лондон
Тысяча смертей

Я находился в воде примерно час, замерзший, уставший и с жуткой болью в правой икре, – мне казалось, что пришел мой смертный час. Безрезультатно борясь с сильным отливом, я увидел сводящую с ума вереницу прибрежных огней, проскользнувших мимо меня, но теперь отказался от попыток перебороть поток воды и остался наедине с горькими мыслями о загубленной карьере.

Мне повезло родиться в зажиточной семье англичан, но их банковские счета многократно превосходили любовь к детям и познания в воспитании. Родившись с серебряной ложкой во рту, я все равно не знал домашнего уюта. Мой отец, весьма начитанный человек и признанный антиквар, почти не думал о семье и все время пропадал в своем кабинете, в то время как моя мать, женщина скорее хорошенькая, чем умная, упивалась лестью общества, в котором беспрестанно вращалась. Я прошел через обычную школьную и студенческую жизнь мальчика из английской буржуазии, но по мере того, как годы приносили мне все больше сил и страстей, родители вдруг осознали, что я обладаю бессмертной душой, и попытались как-то вогнать меня в рамки. Но они поздно спохватились. Я решился на самую безумную глупость в своей жизни, близкие от меня отвернулись, общество, которое я так долго возмущал, меня решительно отвергло – и с тысячей фунтов в кармане я первым классом отправился в Австралию. Деньгами меня снабдил отец, дав понять, что это последнее, что я от него увижу.

С этого момента вся моя жизнь была одним долгим скитанием – с востока на запад, от Арктики до Антарктики. К тридцати годам я стал умелым и ловким моряком – и теперь в самом расцвете сил я вот-вот пойду ко дну в бухте Сан-Франциско из-за катастрофически успешной попытки покинуть корабль.

Правую ногу свело судорогой – боль была нешуточной. Легкий бриз волновал море, соленая вода заливала меня с головой, и я, наглотавшись, совсем выбился из сил. Я пытался держаться на плаву, но это уже мало что значило, потому что сознание меня покидало. Я смутно помню, как течение несло меня мимо пирса и как мимо меня проплыл пароход, я еще видел, как горели его фонари. Потом все заволокло тьмой.

* * *

Я услышал смутное жужжание каких-то насекомых, и щеки моей коснулся нежный весенний ветерок. Через некоторое время в жужжании и ветерке определился некоторый ритм, и мое тело подчинилось и ответило этим пульсациям. Я парил в ласковых волнах летнего моря, то взмывая, то падая с его волнами в полном блаженстве. Жужжание нарастало, ритм усиливался, волны постепенно становились все яростнее – и вот меня уже швыряло из стороны в сторону, а вокруг кипел шторм. Я забился в дикой агонии. В моей голове бесились ослепительные искры, в ушах ревела вода. Потом что-то щелкнуло – и я проснулся.

Я был главным действующим лицом весьма интересной сцены. С первого взгляда мне стало ясно: я нахожусь на чьей-то яхте, лежу на полу и в весьма неудобной позе. За руки меня держали странные темнокожие существа, двигая ими вверх-вниз, как рычагами помпы. Я встречал довольно много экзотических рас и народностей, но определить, откуда родом эти двое, не взялся бы. К моей голове был прикреплен какой-то механизм, соединявший органы дыхания с аппаратом, о котором я расскажу чуть позже. Ноздри мои были заткнуты, и дышать приходилось через рот. Чуть скосив глаза, я приметил две трубки – что-то вроде тоненьких шлангов, но не вполне они, – которые под острым углом торчали у меня изо рта в разные стороны. Первая трубка, что покороче, лежала подле меня, а вторая, предлинная, свивалась на полу кольцами. Она была присоединена к аппарату, который я обещал вам описать.

До того момента, как жизнь моя покатилась под откос, я немножко баловался наукой и, имея некоторый опыт общения с лабораторной техникой, не мог не оценить эту машину. Аппарат, по большей части стеклянный, был собран довольно грубо – ясно, что это экспериментальный экземпляр. Емкость с водой была помещена в воздушную капсулу, к которой крепилась вертикальная труба, увенчанная шаром. В центре я заметил вакуумный измеритель, жидкость в трубе качалась вверх и вниз, через шланг посылая в меня воздух. Этот механизм и двое ассистентов, которые так немилосердно обращались с моими руками, стали идеальным аппаратом искусственного дыхания. Грудь моя поднималась и опускалась, легкие расширялись и сжимались до тех пор, пока мой собственный организм не принял на себя эти обязанности.

Когда я открыл глаза в следующий раз, мои ноздри, рот и голова были свободны. Подкрепившись добрым глотком бренди, я неуклюже поднялся, чтобы выказать живейшую благодарность моему спасителю, и… передо мной был мой родной отец. Но годы, проведенные в бесчисленных опасностях, научили меня держать себя в руках, и я решил подождать, узнает ли он меня. Нет, не узнал. Он видел перед собой какого-то беглого моряка – и отнесся ко мне соответственно.

Оставив меня на попечении своих темнокожих помощников, он с головой углубился в заметки, касающиеся, судя по всему, моего оживления. Пока я ел поданный мне обед (весьма вкусный), на палубе началась какая-то суматоха, и по доносящимся до меня голосам матросов и грохоту снастей я понял, что мы снимаемся с якоря. Вот это да! Отправиться в путешествие по Тихому океану с моим дорогим папашей… Жаль, что я так веселился, даже не задумавшись, не слишком ли дорого обойдется мне этот смех. Эх, знай я заранее, что меня ждет, – с радостью бы бросился обратно в те самые грязные воды, из которых меня только что спасли. Смерть была бы лучше.

Меня не выпускали на палубу до тех пор, пока мы не миновали Фараллоновы острова и не отпустили лоцмана. Я оценил эту предусмотрительность отца и поблагодарил его от всего сердца, как сделал бы любой моряк. Откуда мне было знать, что у него были свои причины скрывать мое присутствие на борту от всех, кроме команды? Он вкратце поведал о том, как его парни спасли мне жизнь, уверяя притом, что мое появление пришлось ему очень кстати. Он сконструировал некий аппарат, чтобы доказать один конкретный биологический феномен, и ему не терпелось применить его на практике.

– Ну что ж, ты, безусловно, подтвердил мои догадки относительно данного феномена, – сказал он, но потом вздохнул. – Правда, лишь в таком несложном деле, как утопление.

Он предложил мне вступить в его команду – и даже посулил оплату на два фунта больше, чем на прежнем месте; я расценил это как чистую благотворительность, потому что команда его была укомплектована и особой нужды во мне не было. Но, вопреки моим ожиданиям, моряком мне работать не пришлось – напротив, меня поместили в комфортабельную каюту, а ел я за капитанским столом. Отец явно счел меня не простым матросом, и я решил ухватиться за этот шанс и завоевать его расположение. Я наплел себе какую-то биографию, которая объяснила бы мою образованность и то, как я дошел до жизни такой. Я немедленно выказал свой живейший интерес к науке, и он должным образом оценил мою любознательность и проявленные способности. Я стал его ассистентом (что повлекло увеличение моего жалования) и весьма скоро, слушая его речи и объяснения, воспылал таким же энтузиазмом, как и он сам.

Дни быстро сменяли друг друга, я был крайне увлечен новым занятием и часами пополнял свои познания в обширной отцовской библиотеке или помогал ему в лаборатории, выслушивая далеко идущие планы. Нам пришлось отказаться от множества прелюбопытнейших экспериментов, поскольку утлая скорлупка, отданная на волю волн, была не лучшим местом для сверхточной научной деятельности. Но он пообещал мне множество прекрасных часов в прекрасно оборудованной лаборатории, к которой мы и плыли. Он получил права на владение неким островком в Южном море, даже не отмеченным на карте, и превратил его в настоящий рай для ученых.

Прошло не так уж много времени, прежде чем я понял, что этот остров – какой-то бедлам. Но перед тем, как описать тот ад, в который я попал, надо хотя бы в общих чертах обрисовать причины, приведшие меня к столь странному опыту, который вообще-то человек испытать не должен.

На склоне лет мой отец перестал возиться с антиквариатом и прочими побрякушками и увлекся куда более интересными вещами, отчасти касающимися биологии. С юности обладая характером весьма педантичным, он довольно быстро ознакомился со всеми достижениями интересующей его науки и вскоре обнаружил те области, которые до него никем не были исследованы. Он намеревался вплотную заняться освоением неизведанной территории – и именно в тот момент и наткнулся на меня. Будучи человеком незаурядного ума (без ложной скромности говорю о себе), я довольно быстро освоился с его методами научной работы и способом мышления и стал почти таким же безумным, как и он. Но речь не о безумии как таковом. Изумительные результаты, полученные нами, служат подтверждением трезвости его рассудка. Я могу сказать, пожалуй, что он был самым необыкновенным образцом хладнокровной жестокости, с каким мне приходилось встречаться.

Освоив психологию и физиологию, он не остановился на этом и вскоре оказался на краю новой области научных исследований, для изучения которой ему пришлось заняться высшей органической химией, патологией, токсикологией и всем прочим, что могло дать ему материалы для построения собственных гипотез. Начав с предположения, что прекращение функций жизнедеятельности вызвано деформацией клеток (нарушением строения протоплазмы), он выделял нужные ему вещества и проводил над ними бесчисленные опыты. Поскольку временное нарушение жизнедеятельности приводило к коме, а перманентное – к гибели живого организма, моему отцу пришло в голову, что искусственным путем коагуляцию протоплазмы можно не только предотвратить, но и запустить в обратную сторону. Проще говоря, мой отец предположил, что если смерть не сопровождалась необратимыми разрушениями органов, то путем определенных манипуляций научного толка жизнь можно вернуть в тело. В этом и заключалась его теория: разработать метод, согласно которому жизнь, уже, казалось бы, ускользнувшая, могла быть возвращена в мертвое тело. Конечно, он понимал, что все усилия будут тщетными, если у трупа уже наличествуют признаки разложения. Он нуждался в совершенно свежих мертвецах – не позднее суток с момента смерти, а лучше – не позже пары часов. В моем случае его теория хоть и грубо, но была подтверждена. Я действительно утонул и действительно умер к тому моменту, как меня извлекли из вод бухты Сан-Франциско, но жизнь мне была возвращена при помощи «воздушно-терапевтического аппарата», как называл его отец.

Но вернемся к той чудовищной цели, что не давала мне покоя. Первым делом отец дал понять, что я полностью в его власти. Яхту он отправил куда-то на год, и на острове остались только мы с ним и двое темнокожих, подчинявшихся ему беспрекословно. Затем он исчерпывающе объяснил мне все свои теории и подробно расписал методы, какими эти теории будут подтверждены. После этого он поставил меня в известность, что его подопытным буду я.

Я не раз встречался со смертью, и порой мои шансы выкарабкаться были не слишком высоки, но в передрягу такого толка попал впервые. Да поклянусь чем угодно, я не из трусливых, но перспектива постоянно находиться между жизнью и смертью повергла меня в ужас. Я попросил время на обдумывание, мне его предоставили – правда, при этом заверив, что иного пути, кроме как подчиниться, у меня нет. О том, чтобы сбежать с острова, не могло быть и речи. Самоубийство тоже не выход – хотя, возможно, такой конец был бы предпочтительнее того, что меня ожидало. Единственное, что мне оставалось, – уничтожить моих мучителей. Но сделать это не представлялось возможным: мой отец предпринял все меры предосторожности. Я постоянно был под наблюдением – даже когда я спал, рядом со мной маячил если не один, так другой черный дьявол.

В отчаянной попытке спастись я рассказал отцу правду о том, кем мы друг другу приходимся, но все мои мольбы были напрасны. Это был мой последний козырь, на который я поставил все свои надежды. Но мой отец был непоколебим. Впрочем, никакого «моего отца» уже не существовало: передо мной была одержимая наукой машина. Сейчас я не очень понимал, каким образом он сумел очаровать мою матушку и как у них дело дошло до моего появления на свет. В человеке, стоявшем передо мной, не было ни тени живых эмоций. Он был рационалистом до такой степени, что такие вещи, как дружба, любовь и симпатия, представлялись ему своего рода слабостями, которые необходимо было изжить. Он проинформировал меня, что коль скоро жизнь я получил от него, то он и имеет все права ее забрать. Как он сказал, отнимать мою жизнь он не слишком желал, речь шла только о том, чтобы ненадолго одалживать ее у меня и пунктуально возвращать в оговоренное время. Разумеется, на сто процентов гарантировать, что не будет никакого сбоя, он не мог, но риск – благородное дело, и я, как мужчина, по его словам, должен был с этим согласиться.

Чтобы увеличить шансы на успех, он пожелал, чтобы я был в наилучшей форме. Для этого меня посадили на диету и тренировали, как чемпиона по атлетике перед решающим испытанием. Что я мог поделать? Если избежать своей участи мне не удавалось, то уж лучше я буду силен и крепок. В перерывах между тренировками мне позволяли принимать участие в отладке аппарата и ряде не слишком важных экспериментов. Мой интерес ко всем этим делам был весьма естественен. В конечном счете я стал почти таким же профессионалом, как и он, и мне доставляло удовольствие, что ряд моих замечаний и предложений он учитывал и использовал в дальнейшем. Но все же я не мог удержаться от горькой усмешки, понимая, что готовлю собственные похороны.

Мы начали с ряда экспериментов в области токсикологии. Когда все было готово, меня убили лошадиной дозой стрихнина и оставили на двадцать часов. Все это время я был мертв – абсолютно мертв. Дыхание и кровообращение полностью прекратились, но ужас был в том, что, пока протоплазма коагулировала, сознание не покидало меня – и я мог прочувствовать все до мельчайших мрачных подробностей.

Аппарат, который должен был вернуть меня к жизни, представлял собой герметичную капсулу, специально рассчитанную для моего тела. Сам механизм был несложен: некоторое количество вентилей, вращающийся вал, кривошип и электродвигатель. Воздух внутри капсулы попеременно уплотнялся и разреживался, таким образом я получал искусственное дыхание без использования шланга. Я не мог пошевелиться, хотя и чувствовал, что происходило со мной. Я ощущал тот момент, когда меня положили в камеру, и хотя все мои чувства были притуплены, я четко понял, когда они сделали мне подкожную инъекцию, препятствующую свертыванию крови. Затем камеру закрыли – и аппарат начал свою работу. Я страшно тревожился, но мало-помалу циркуляция крови восстанавливалась, органы один за другим возвращались к прежним своим функциям, и уже через два часа я наслаждался превосходным ужином.

Нельзя сказать, что меня обуревал великий энтузиазм и я с радостью принимал участие в этой и двух последующих сериях экспериментов. Дважды я пытался бежать – и оба раза безуспешно. Наконец я сдался и даже начал ощущать некоторый интерес к происходящему, да и привычка постепенно появилась. Мой отец был вне себя от радости, и с каждым месяцем теории его все ближе и ближе граничили с безумием. Мы проверили три основных вида ядов: невротические, удушающие и раздражающие, притом тщательно избегали минеральных раздражителей и отказались экспериментировать с разъедающими веществами. За время этого смертельного спорта я постепенно притерпелся к процессу умирания, и лишь однажды произошло нечто, выбившее меня из колеи. Расцарапав несколько кровеносных сосудов на моем предплечье, отец ввел в ранку самый смертоносный яд, каким дикари мажут наконечники своих стрел, – кураре. Я почти сразу же впал в обморочное состояние, мгновенно прекратилось дыхание, кровообращение прервалось, и коагуляция наступила столь стремительно, что даже отец, казалось, сдался. Но в последний момент он успешно применил результаты своих недавних разработок… и это так воодушевило его, что он удвоил усилия.

В стеклянном вакууме, несколько отличающемся от старой доброй круксовой трубки, нагнеталось магнитное поле. Когда эту трубку пронзал поляризированный свет, она не фосфоресцировала и не выдавала прямолинейную проекцию атомов, но испускала невидимые лучи, подобные рентгеновским. В то время как рентгеновские лучи могли выявить непрозрачные объекты в плотной среде, эти лучи работали куда тоньше. На негативе моего снимка, сделанного с их помощью, отец обнаружил бесчисленное количество размытых теней, вызванных химическими и электрическими движениями, происходящими в моем теле. Это стало неопровержимым доказательством того, что трупное окоченение, в котором я пребывал, нельзя было счесть полным, ибо какие-то связи между телом и моим сознанием все еще оставались задействованными. Последствия прочих ядов были не настолько заметны, за исключением ртутных соединений: после них я чувствовал себя вялым по нескольку дней кряду.

Следующая серия занимательных экспериментов была с электричеством. Мы подтвердили теорию Теслы, что высоковольтные разряды не могут принести человеку вреда, пропустив через мою плоть сто тысяч вольт. Поскольку на меня это не повлияло, мы понизили разряд до двух с половиной тысяч вольт, и результат не замедлил появиться – я умер. В этот раз отец зашел настолько далеко, что я пролежал мертвым, вернее «в состоянии прерванной жизнедеятельности», трое суток. К жизни меня возвращали четыре часа.

Однажды отец вызвал у меня сильнейший спазм челюстной мускулатуры, но агония была столь мучительна, что от подобных экспериментов я отказался. Самой легкой смертью оказалось удушье, например при утоплении, повешении или отравлении газом; впрочем, смерть от морфия, опиума, кокаина и хлороформа тоже была сравнительно простой.

Однажды после удушения он держал меня в холодильнике три месяца, не допуская ни полной моей заморозки, ни разложения. Меня не потрудились поставить в известность о подробностях эксперимента, и я не на шутку перепугался, обнаружив, сколько времени прошло. В первый раз я подумал о том, как опасен становится мой отец и что он может сделать со мной, пока я пребываю в состоянии живого мертвеца. К тому же отец всерьез заинтересовался вивисекцией. В прошлый раз, когда я воскрес, то с неудовольствием понял, что отец производил какие-то манипуляции с моей грудной клеткой. Хотя он тщательно зашил разрезы и замаскировал следы своего вмешательства, урон, причиненный мне, был настолько серьезным, что пришлось восстанавливаться, лежа в постели. Именно во время этого вынужденного отдыха я и разработал план побега, наконец-то увенчавшийся успехом.

Притворившись, что я полностью поглощен нашими экспериментами, я испросил некоторый отпуск от моей смертельно интересной работы. В это время я упорно работал в лаборатории, а отец мой был слишком увлечен вивисекцией, производимой над многочисленными зверьками, которых ему во множестве наловили его черные помощники, чтобы обращать внимание на то, чем занят его двуногий «подопытный кролик».

Я построил свою теорию на двух допущениях. Во-первых, меня привлек электролиз – разложение воды на кислород и водород с помощью электричества. Во-вторых, я уповал на силу, противоположную гравитации, которую Астор нарек «апергией». Земное притяжение просто притягивает объекты друг к другу без того, чтобы совмещать их, также и апергия есть простое отталкивание. Атомное и молекулярное притяжение не только притягивает объекты, но и объединяет их. Именно противоположность этого – или воистину дезинтегрирующую силу – я желал не только открыть, но и подчинить своей воле. Потому-то молекулы водорода и кислорода, реагируя друг на друга, разделяются и сливаются в новом элементе, образуя воду. Электролиз заставляет эти молекулы разделиться и продолжить свое существование в качестве двух отдельных газов. Сила, которую я жаждал отыскать, должна была воздействовать не только на эти два газа, но и на все элементы, какие только существуют. О, если бы мне удалось заманить своего отца туда, где действуют эти силы, – он бы мгновенно расщепился на атомы и разлетелся бы по всему острову. Но следует понимать, что силы, которыми я в конце концов овладел, не уничтожали материю – аннигиляции подлежала только форма. Неорганическая материя никак не реагировала на мои смертоносные лучи, но для любой органики последствия были фатальны. Сперва меня это озадачило – хотя, будь у меня больше времени на осмысление данного феномена, я бы наверняка все понял. Поскольку количество атомов в органических молекулах куда больше, чем в самых сложных минеральных молекулах, органические соединения характеризуются нестабильностью и той легкостью, с которой их расщепляют физические силы и химические реагенты.

Я создал специальные магниты, присоединил к ним две мощные батареи – и в моих руках оказался аппарат, генерировавший обе эти огромные силы одновременно. Каждая из них по отдельности была абсолютно безвредной, но, соединившись в некоей невидимой точке, они превращались в невообразимое оружие. Проверив успешность своего изобретения на практике (и попутно чуть не аннигилировав самого себя), я устроил свою смертоносную ловушку. Установив магниты так, чтобы дверной проем моей комнаты стал зоной смерти, и положив возле кровати кнопку, запускавшую аппарат, я лег в постель, как в засаду.

Темнокожие охранники все еще стерегли мою спальню, сменяясь поочередно. Я нажал кнопку, как только вошел первый из них. Сон уже было сморил меня – как вдруг сладкой музыкой в ушах раздалось звяканье металла о пол. Посреди прохода валялся ошейник Дэна – сенбернара моего отца. Мой надсмотрщик бросился, чтобы поднять его, – и исчез как мимолетный ветерок, только одежда его кучкой валялась на полу. В воздухе еле заметно пахнуло озоном, но коль скоро ведущими соединениями его тела были кислород, водород и азот – газы без цвета и запаха, – то никаких других признаков исчезновения не было. Стоило мне выключить электричество и убрать одежду с пола, я обнаружил горстку углерода – жженого угля – и прочие твердые элементы вроде серы, калия и железа. Переустановив ловушку, я снова забрался на кровать. В полночь я встал, вымел остатки второго темнокожего – и мирно проспал до самого утра.

Я проснулся от резкого крика – это мой отец звал меня из лаборатории. Я рассмеялся про себя. Некому было разбудить его – и он проспал. Я слышал, как он шел ко мне, желая меня поднять, и сел в постели, чтобы не пропустить апофеоз моего плана. Отец на секунду замер перед входом – и шагнул в небытие. Пуфф! Это было похоже на ветер, что веет среди сосен. Отец исчез. Его одежда свалилась на пол причудливой кучкой. Помимо озона, я учуял едва ощутимый чесночный запах фосфора. Его одежду запорошила крохотная горстка твердых элементов. Это был конец. Целый мир распахнулся передо мной – моих мучителей больше не было.

Чарльз Диккенс
Сигнальщик

– Эге-гей, там, внизу!

Когда он услышал голос, зовущий его, он стоял у двери своей будки с флагом в руке, накрученным на короткое древко. Наверное, учитывая рельеф, можно было бы подумать, что человек сразу посмотрит наверх, однако вместо того, чтобы поднять голову, он развернулся и посмотрел вниз, на пути. Что-то в этой его манере было примечательно, но я, хоть убей, не мог понять что. Но так или иначе, мое внимание он к себе привлек, даже несмотря на то, что он был внизу, а я стоял на холме и закатное солнце ослепляло меня, так что мне пришлось прикрыть глаза рукой, чтобы разглядеть его.

– Эге-гей! Внизу!

Отвернувшись от путей, он поднял голову и увидел меня, стоявшего намного выше.

– Скажите, здесь есть путь, по которому я могу спуститься к вам и поболтать?

Он посмотрел на меня, ничего не ответив, а я глядел на него, но не повторял своего вопроса. Затем началась еле заметная вибрация в воздухе и земле, переросшая в дикую пульсацию, от которой я отшатнулся, словно меня силой потянуло вниз. Когда дым от скоростного поезда, что поднялся даже до моей высоты, пронесся мимо меня, начал скрываться за горизонтом и рассеялся, я посмотрел вниз и увидел, как сигнальщик накручивал флаг, который достал для машиниста, обратно на стержень.

Я повторил свой вопрос. После паузы, во время которой он оценивающе смотрел на меня, он показал свернутым флажком в сторону, примерно на двести-триста ярдов от меня. Я крикнул: «Понял!» – и пошел к тому месту. Присмотревшись, я отыскал тропинку, спускавшуюся вниз по склону, и пошел по ней.

Спуск был очень долгим и необычно крутым. Я скользил и еле удерживался на каменной тропке, пока спускался. По этой причине путь оказался достаточно долгим, чтобы я начал размышлять, с каким видом принуждения и неохоты сигнальщик показал мне дорогу.

Когда я спустился достаточно низко, чтобы увидеть его, он стоял на путях, по которым совсем недавно проехал поезд, явно ожидая моего прихода. Кисть левой руки поддерживала подбородок, а локоть ее опирался на правую руку, что лежала поперек груди. От него так веяло ожиданием и осторожностью, что я невольно задержал на нем внимание.

Спустившись к железнодорожному полотну и подойдя поближе, я увидел перед собой угрюмого темнобородого мужчину с землистым смуглым лицом и тяжелыми бровями. Он стоял на посту в самом унылом и одиноком месте, какое можно себе вообразить. По бокам полотна высились стены неуютного, влажного камня, закрывающие обзор, так что видно было лишь узкую полоску неба; с одной стороны простиралось лишь бесконечное продолжение той же самой унылой темницы, а при взгляде в противоположную сторону, совсем недалеко, красная лампочка семафора зловеще светилась у входа в мрачный черный тоннель, окаймленный варварской кладкой. Так мало солнечного света проникало сюда, что все здесь пропахло кладбищенской сыростью, а из тоннеля дул ледяной ветер, от которого меня пробрала дрожь, как от встречи с чем-то сверхъестественным. Прежде чем сигнальщик обернулся ко мне, я подошел к нему на расстояние вытянутой руки. Не отводя от меня взгляда, он шагнул назад и предостерегающе вскинул руку.

Я сказал ему, что работа у него, пожалуй, одинокая – я сразу понял это, взглянув на него сверху. Посетители тут, скорее всего, неожиданность, но хотелось бы верить, что приятная. Полагаю, я показался ему малым, который довольно долго был зажат в тиски повседневности и вдруг недавно от них освободился, – так, в сущности, и было, и теперь все явления мира вызывали во мне живой интерес. Собственно, по этой причине я и заговорил с ним, но не уверен, удалось ли мне подобрать правильные слова: признаюсь, было в этом человеке нечто, что меня отталкивало и почти пугало.

Он внимательно рассматривал красный фонарь на въезде в туннель, как будто выискивал в нем какой-то изъян, а потом перевел взгляд на меня.

Я спросил его, должен ли он следить и за семафором.

Он отозвался: конечно должен, это же очевидно.

Чудовищная мысль промелькнула у меня при взгляде на его лицо: мне померещилось, будто передо мной не совсем человек – скорее, призрак. Тогда-то я и подумал: не вселился ли в него некий дух? Я тоже отступил на шаг. Но при этом вдруг уловил в его взгляде скрытый страх. Это приободрило меня.

– Вы так смотрите на меня, – заметил я, – будто боитесь.

– У меня есть такое чувство, – вымолвил он, – словно… Словно я вас уже видел.

– Где же?

Он указал на красный огонек семафора.

– Там? В туннеле? – переспросил я.

Он смотрел на меня очень пристально и не проронил ни слова. Но я понял его ответ: да.

– Друг мой, да что бы мне там было делать? Мы оба с вами можем поклясться, это совершенно невозможная вещь!

– Да, наверняка можем, – согласился он. – Да. Совершенно точно. Можем поклясться.

Он явно успокоился. Речь его уже не была спутанной и невнятной, он отвечал мне охотно. Много ли у него работы? Ну… ответственность на нем и вправду большая, точность и внимательность должны быть отменные, но вот трудиться в общепринятом смысле приходится не слишком много. Подавать разные сигналы, следить за фонарями и время от времени поворачивать железные рычаги и рукоятки – вот и весь труд. Что же до одиночества и долгих часов на посту, о чем, скорее всего, я и хотел спросить, то… ну что ж, жизнь его приняла такой оборот, и он привык к ней. На своем посту он даже умудрился заняться самообразованием, выучил иностранный язык, если, конечно, это можно так назвать – имел самое общее представление о произношении и мог немного читать. Он даже алгеброй тут успел позаниматься и дробями, в том числе десятичными, – а ведь с детства был не в ладах с математикой. Но какой прок ему от этих познаний, когда он вечно торчит между влажных каменных стен, в сырости и духоте? Хотя здесь тоже раз на раз не приходится. Иной раз поездов на его участке меньше, иной раз – больше, ночью и днем движение тоже различается. В ясную погоду он порой улучал минутку, чтобы выбраться из своей сумрачной норы и погулять по солнышку, но поскольку в любой момент ему могли позвонить, то приходилось с удвоенным вниманием прислушиваться, так что насладиться прогулкой сполна было сложновато.

Сигнальщик пригласил меня в свою будку, там горел огонь, на столе лежал журнал, в который следовало записывать все события за время дежурства, а также был телеграф и звонок, о котором и шла речь. Я не хотел показаться грубым и очень надеялся, что мои слова не прозвучали бестактно, но все же не мог не заметить, что он, судя по всему, человек образованный, даже, можно сказать, слишком образованный для такой работы. Он охотно ответил, что и вправду, как он сам слышал, в работных домах, полиции и армии, как и на железной дороге, в основном можно найти людей совсем другого склада. Хотя и трудно было поверить, судя по его теперешней работе, но оказалось, что в юности он изучал натурфилософию, слушал лекции, а потом сбился с пути, дурно распорядился своими талантами и в результате дошел до самого дна, так что ему вряд ли суждено опять выбраться на поверхность. Он не жаловался на судьбу, отнюдь: что ж, сам заварил – сам и расхлебывет, пенять не на кого.

Все это он говорил очень тихим, почти потусторонним голосом, обращаясь не то ко мне, не то к пламени в очаге. Время от времени он называл меня «сэр», особенно когда речь шла о его юности, – и тем самым как будто давал понять, что не рассчитывает ни на какое равенство со мной, оставаясь в том же скромном положении, в каком мы и познакомились. Несколько раз нас прервал звонок телеграфа – сигнальщик должен был прочитать полученное сообщение и отослать ответ. Один раз ему потребовалось выйти махнуть флажком проезжающему поезду и перекинуться с машинистом парой слов. Пока он был занят, я отметил, насколько точно и собранно он действовал, не позволяя себе отвлечься ни на минуту от своих обязанностей, – все наши беседы мгновенно прерывались.

Одним словом, нельзя было найти на эту должность человека исполнительнее и усерднее, если бы не одно но: дважды, пока мы беседовали, он замирал, побледнев, и напряженно смотрел на звонок, который в это время не звонил, да еще порой он вставал, распахивал дверь сторожки (плотно закрытую, чтобы сырой туман не проникал в помещение) и всматривался в красный огонек у зева туннеля. Оба раза он возвращался обратно и усаживался у огня с весьма странным выражением лица – я не мог в точности определить, что выражали его черты.

Собираясь уходить, я заметил, что, кажется, вижу перед собой человека совершенно удовлетворенного.

(Боюсь, эти слова были сказаны скорее для того, чтобы поддержать моего собеседника.)

– Ну да, я был таким до недавнего времени, – ответил он тем же глубоким тихим голосом, каким беседовал со мной у входа в туннель. – Был, но теперь у меня есть определенные сложности… определенные сложности, сэр.

Кажется, это вырвалось у него помимо воли. Но слово было сказано, и я подхватил тему:

– Сложности какого рода, смею спросить?

– Мне трудно объяснить, сэр. Очень, очень трудно говорить об этом. Возможно, в следующий раз, если вы еще заглянете ко мне, я смогу найти слова.

– Хм, тогда я, разумеется, навещу вас как можно скорее. Может быть, завтра?

– Завтра я должен отлучиться с самого раннего утра и вернусь к десяти вечера, сэр.

– В одиннадцать вас устроит?

Он поблагодарил меня и вышел проводить.

– Я посвечу вам, сэр, пока вы не доберетесь до верха, – произнес он тем же странным тоном. – Но у меня будет просьба: не кричите мне, когда выйдете на тропу. И сверху тоже не надо кричать.

От этого его замечания меня опять обдало неким холодком, но я просто пообещал ему не кричать.

– И когда вы придете завтра вечером, тоже не надо меня звать. Кстати, позвольте спросить напоследок. Почему вы сегодня окликнули меня именно таким образом: «Эге-гей, там, внизу!»?

– Да бог его знает, – честно ответил я. – Что-то такое было, помню.

– Нет, сэр. Не «что-то такое». Именно так вы и позвали меня. Я хорошо знаю эту фразу.

– Ну хорошо, именно так и позвал, признаю. Просто вы были внизу, вот я и крикнул, чтобы привлечь ваше внимание.

– И не было никакой другой причины? – уточнил он.

– Да какая еще причина могла быть?

– И у вас не было ощущения, что эту фразу вас… нечто заставило выкрикнуть? Нечто сверхъестественное?

– Нет.

Он пожелал мне спокойной ночи и, высоко подняв фонарь, осветил дорогу. Я шел вдоль железнодорожных путей (испытывая противоречивые чувства по поводу приближающегося поезда), пока не добрался до подъема. Взбираться оказалось легче, чем спускаться, и я добрался до гостиницы совершенно благополучно.

На следующий день часы вдалеке пробили одиннадцать в тот самый миг, когда я спустился к сторожке. Сигнальщик уже ждал меня – с горящим фонарем.

– Я не кричал, видит бог, – улыбнулся я ему. – Теперь вы все расскажете?

– Конечно, сэр.

– Тогда доброй ночи, и вот вам моя рука!

– Доброй ночи, сэр, и вот – моя.

Мы вошли в его сторожку, закрыли дверь и расположились у огня. Он наклонился ко мне.

– Я обдумал все как следует, – сказал он мне тихо, едва слышно, – и вам не придется больше спрашивать, что меня так тревожит. Я просто принял вас вчера за другого. И перепугался.

– Вас встревожила эта ошибка?

– Нет. Меня испугал тот, за кого я вас принял.

– И кто же это?

– Я не знаю.

– Мы что, так похожи?

– Я не знаю. Я никогда не видел его лица. Он прикрывал его левой рукой, а правой махал что есть силы. Таким вот образом.

Сигнальщик принялся отчаянно жестикулировать, размахивая перед моим лицом правой рукой.

– Силы небесные, да объяснитесь же!

– Однажды, а ночь была очень лунная, – начал он, – я сидел в будке и услышал крик. Мне кричали: «Эге-гей, там, внизу!» Я вышел и увидел… его. Он стоял у красного семафора и размахивал рукой – ну вот так, как я только что показал вам. Голос был хриплый, словно бы сорванный. И он кричал: «Берегись! Берегись!» И опять: «Эге-гей, там, внизу! Берегись!» Я поднял фонарь повыше и побежал к туннелю, крича: что произошло, где? Фигура стояла прямо перед туннелем, в самой черноте. Я подошел к нему почти вплотную – и помню, еще удивился, что он так и закрывает глаза рукавом. Но стоило мне попытаться отнять его руку от лица, как он исчез.

– Исчез в туннеле? – уточнил я.

– Нет. Я забежал в туннель – почти на пятьсот ярдов. Остановился, поднял фонарь… туннель и есть: разметка, сырые пятна, потеки по стенам, лужи… Я выскочил оттуда – со всей мочи, уж очень там страшно, поверьте, – осветил все как следует собственным фонариком, вскарабкался по железной лесенке на заграждение, чтобы рассмотреть еще и сверху, потом спустился и опрометью бросился обратно к посту. Я телеграфировал по обоим направлениям: «Был подан сигнал тревоги, все ли в порядке?» Мне отозвались, что все хорошо.

По спине моей поползли ледяные мурашки, но я все равно попытался разумно объяснить моему собеседнику, что обмануться тут очень возможно: нервы, отвечающие за наше зрение, очень деликатные, и множество людей, страдающих галлюцинациями, немало помогли в исследовании этой проблемы, описав свой опыт и согласившись участвовать в экспериментах ученых.

– Что же до криков, – продолжил я, – да стоит лишь прислушаться к завыванию ветра в телеграфных проводах, вот даже и сейчас, когда мы сидим и беседуем, чтобы не слишком удивляться им.

Мы помолчали, прислушиваясь к звукам снаружи. И тогда сигнальщик снова заговорил, согласившись с моей гипотезой, а после добавил, что провел столько одиноких зимних ночей в этом диком месте, что многое мог бы поведать о вое ветра и странных звуках за стенами, но рассказ его еще не окончен.

Я извинился, что перебил его, и он, мягко прикоснувшись к моей руке, продолжил:

– Через шесть часов после его прихода на железной дороге случилось крушение. А через десять часов погибших и раненых выносили из туннеля – именно на том месте, где стояла эта… фигура.

Меня пробрала дрожь, но я изо всех сил старался не подать виду. Я возразил, что это и вправду было из ряда вон выходящее совпадение – и такой случай, конечно же, не мог не произвести глубочайшее впечатление на человеческий разум. Но все же нельзя не заметить, что самые странные совпадения в этом мире нередки, и вряд ли стоит об этом забывать. И поскольку сигнальщик явно собирался мне возразить, я поспешил заметить, что хоть мир вокруг и полон совпадений, но редко кто из здравомыслящих людей относится к ним слишком серьезно – мало ли что случается в жизни.

Он снова дал мне понять, что не довел историю до конца, и я опять извинился, что так невежливо перебил его. Он в очередной раз прикоснулся к моей руке и, глядя странным пустым взглядом куда-то в сторону, продолжил:

– Все это произошло примерно год назад. Через шесть или семь месяцев я уже несколько пришел в себя от этого потрясения, но однажды рано утром, когда я взглянул на красный семафор у входа в туннель, призрак снова был там.

Он резко замолчал и посмотрел на меня в упор.

– Он опять звал вас?

– Нет. Он молчал.

– И снова махал рукой?

– Нет. В этот раз он прислонился к семафору и закрыл лицо руками. Вот так.

Сигнальщик вновь продемонстрировал мне движения призрака. Но на сей раз жест его был воплощением глубокой скорби. Он застыл, подобно надгробной статуе.

– Вы подошли к нему?

– Я вернулся к себе. Отчасти чтобы как-то собраться, прийти в себя, в то же время я был близок к обмороку. Когда я снова вышел, солнце уже светило вовсю, а призрак исчез.

– Ну… и ничего не случилось? Ничего не произошло?

Сигнальщик дважды или трижды дотронулся до меня – и каждый раз движение его сопровождалось довольно жутким кивком.

– В тот же день, когда поезд выходил из туннеля, я заметил в одном из вагонов с моей стороны какую-то суматоху, что-то там происходило. В последний момент я успел дать машинисту сигнал остановиться. Он замедлил движение, затормозил, но поезд еще некоторое время двигался – ярдов сто пятьдесят или около того. Я побежал за поездом и услышал, как в вагоне истошно кричали и плакали. Молодая леди, очень красивая, скоропостижно скончалась в одном из вагонов, и ее принесли ко мне, она лежала на полу вот здесь, точно между нами.

Я невольно отшатнулся, услышав это, и отодвинул стул, не сводя глаз с половиц.

– Правда, сэр, истинная правда. Как я вам рассказываю, так все и происходило.

Я не мог вымолвить ничего, во рту у меня пересохло. Повисло молчание, только ветер дико выл в проводах. Наконец сигнальщик заговорил снова.

– Теперь, сэр, зная все это, решайте сами, сошел ли я с ума. Призрак вернулся с неделю назад. Он постоянно является мне – на короткое время.

– У семафора?

– У того фонаря, который зажигают, когда надо подать сигнал тревоги.

– И что он делает сейчас?

Он молча повторил отчаянную пантомиму, означающую «Ради всего святого, освободите дорогу!», затем продолжил:

– Я не могу ни уснуть, ни дух перевести. Он зовет меня, кричит как сумасшедший: «Там, внизу! Берегись! Берегись!», стоит и машет. Он звонит сюда…

Я вдруг догадался:

– А вчера, когда вы выходили из сторожки, – он тоже звонил?

– Два раза.

– Но послушайте, – сказал я. – Ваше воображение играет с вами плохую шутку. Я же видел звонок. И я не глухой. И головой могу поклясться: звонок не звонил. То есть звонил только тогда, когда все проходило обычным путем и вам звонили со станции.

Он покачал головой.

– Сэр, я еще ни разу не ошибся в этом вопросе. Спутать звонок от призрака и звонок со станции невозможно. Когда звонит призрак, в аппарате возникает некая вибрация, почти из ниоткуда, – и сам звонок при этом не двигается. Ничего удивительного, что вы не слышали. Но я-то его слышу.

– И призрак стоял там, когда вы выходили?

– Да, он был там.

– Оба раза?

– Оба раза, – подтвердил он.

– Ну, так давайте прямо сейчас выйдем и посмотрим на него вместе.

Он закусил губу (видно было, как не хочется ему соглашаться), но все же встал. Я покинул сторожку, а сигнальщик застыл в дверях. Вот сигнальный семафор. Вот зловещая пасть туннеля. Вот возвышаются отвесные влажные стены по обе стороны полотна. Вот звезды сияют над нами.

– Он там? – спросил я, не сводя глаз со своего собеседника.

Он напряженно всматривался в темноту; наверное, я и сам выглядел так же, пытаясь разглядеть призрака в ночи.

– Нет, – наконец отозвался сигнальщик. – Его нет.

– Мне тоже так кажется, – согласился я.

Мы вернулись в сторожку, закрыли дверь и снова сели у огня. Я изо всех сил пытался найти какие-нибудь неопровержимые доказательства, что призрака нет, – мне хотелось как-то поддержать и успокоить беднягу.

– Ну теперь вы понимаете, сэр, что самый главный вопрос, который меня беспокоит: что ему от меня нужно?

Я отнюдь не был уверен, что понимаю.

– О чем он меня пытается предупредить? – задумчиво проговорил сигнальщик, глядя в пламя и лишь изредка бросая взгляд в мою сторону. – В чем опасность? Где она кроется? Где-то на линии произойдет катастрофа. Грядет какой-то кошмар, сэр. После того, что случилось, в этом нет сомнений. Призрак прицепился именно ко мне. А мне-то что с этим делать?

Он вытащил платок и утер пот со лба.

– Если я пошлю сигнал тревоги в любом из направлений или в обоих сразу, я ничем не смогу подтвердить свои слова! – Он вытер влажные ладони. – У меня будет много проблем, а толку никакого. Они решат, что я свихнулся. Ну сами представьте, сообщение: «Опасность! Берегитесь!» Ответ: «Что случилось? Где опасность?» Сообщение: «Я не знаю. Но ради бога, будьте настороже». Меня уволят, конечно, а что им еще останется?

Очень грустно было видеть его душевные терзания: он мучился, потому что не знал, как исполнить возложенную на него миссию. Мысль о том, что должно произойти что-то ужасное, не давала ему покоя.

– Когда он впервые появился у семафора, – продолжил сигнальщик, нервно убирая волосы со лба и потирая виски: он был близок к панике, – отчего же он не сказал мне, где будет авария, если уж ей суждено было произойти? Отчего он не дал понять, как ее предотвратить, если ее можно было предотвратить? А во второй раз, когда он стоял, закрыв лицо руками, – отчего было не сказать: она умрет, пусть останется дома! И если оба раза он приходил лишь для того, чтобы я уверовал в серьезность его предупреждений, то почему сейчас он не может сказать мне, в чем дело? Помоги мне, Боже, я же простой сигнальщик на обычной станции. Почему он не явится кому-нибудь, у кого есть реальная власть что-то изменить, кому поверят, в конце концов?

Я смотрел на него, полностью подавленного отчаянием, и думал, что единственное, что мне надлежит, – это ради общественной безопасности и человеколюбия привести беднягу в чувство. И оттого, отложив в сторону все размышления о реальности или нереальности происходящего, я с жаром принялся убеждать собеседника, что усердное и честное выполнение своих обязанностей есть достаточно благое дело, и коль скоро он скрупулезно следует имеющимся у него инструкциям, он вправе считать себя хорошим сигнальщиком и образцовым работником железной дороги. Эта мысль оказала более благотворное действие на моего собеседника, чем попытка разубедить его в реальности явлений призрака. Он успокоился. Ближе к ночи он все чаще вынужден был прерывать наши беседы и приступать к своим обязанностям, и примерно в два часа мне пришлось его покинуть. Я предложил ему остаться с ним до утра, но сигнальщик и слушать о том не хотел.

Ну что ж, не буду скрывать, что, уходя, я то и дело оглядывался на семафор, что красный фонарь мерцал особенно зловеще и что я вряд ли смог бы спать спокойно, если бы кровать моя стояла в паре шагов от этого чудовищного туннеля. Беспокоила меня и череда несчастных случаев – особенно образ той умершей. Нет причины отпираться: все это меня угнетало.

Но неотвязнее всего преследовал меня вопрос: что же мне делать теперь, как распорядиться откровенностью моего приятеля-сигнальщика? Сейчас он разумен, внимателен и собран, но долго ли он сможет оставаться таковым, коль скоро его нервы и рассудок настолько расстроены? Спору нет, его должность невелика, но все же он лицо ответственное – и я бы не поручился, что он и впредь будет тем же отличным сигнальщиком, каким я его видел.

Однако я бы почувствовал себя предателем, если бы донес до его начальства все эти сомнительные истории с призраками, поскольку это выглядело бы так, словно я злоупотребил доверием собеседника, поэтому я твердо решил поговорить с ним и убедить – разумеется, анонимно и в моей компании – сходить на прием к лучшему местному врачу, который мог бы оказать ему помощь в столь деликатном вопросе, как душевное здоровье. Он предупредил меня, что с завтрашнего дня сменится распорядок его дежурства, так что он сдаст вахту примерно через час после рассвета, а вернется обратно уже после заката. Мы договорились, что я приду в указанное время.

Вечер следующего дня был чудесен, и я вышел пораньше, чтобы насладиться прогулкой. Солнце заходило, когда я пересек поле, выходя к тропинке, спускающейся к станции. Я решил пройтись еще немного – полчасика, не больше, – перед тем как встретиться с сигнальщиком.

Подойдя к краю обрыва, я почти машинально бросил взгляд на пути – ровно с того самого места, откуда впервые окликнул моего приятеля. Как описать дикий свой ужас, когда я увидел перед зевом туннеля, прямо на рельсах, человека? Он отчаянно размахивал правой рукой, а левой прикрывал лицо.

Сверхъестественный страх, объявший меня, отхлынул, когда я понял, что мужчина на путях был и вправду человеком, а неподалеку стояли еще несколько людей, и именно им отчаянно махал мужчина на рельсах. Семафор еще не горел. У семафорного столба стояла небольшая брезентовая палатка, которой я раньше не видел. Размером она была не больше кровати.

Я буквально слетел вниз по железнодорожной лесенке, терзаемый виной за то, что покинул сигнальщика одного, никого не предупредив о том, в каком он состоянии.

– Что случилось? – спросил я.

– Сигнальщик погиб этим утром, сэр.

– Который стоял на этом посту?

– Он самый, сэр.

– Мой знакомый?

– Вы можете опознать его, сэр, если он ваш знакомый, – ответил мне один из мужчин, обнажив голову и приподнимая край брезента. – Лицо-то у него не пострадало.

– Как? Как это могло произойти? – повторял я, переводя глаза с одного на другого из них, когда брезент вновь опустили.

– Его сбил локомотив, сэр. Он был лучшим сигнальщиком во всей Англии. Бог знает, почему он оказался на этих рельсах. Средь бела дня все произошло. Он стоял с зажженным фонарем, и когда поезд вылетел из туннеля за его спиной… все и случилось. Вон тот парень на рельсах – он машинист – как раз и показал, как все было. Том, покажи джентльмену еще раз.

Человек в грубой черной форме, которого назвали Томом, отошел к самому зеву туннеля.

– Поезд только повернул, сэр, – сказал он. – Я его видел, как под лупой. Времени уже не было, чтобы сбросить скорость. Но я же знал, какой он осторожный малый. Свистка он словно не слышал, я его выключил и кричал ему что есть мочи: «С дороги!»

Я содрогнулся.

– Чистый ужас, сэр! Я кричал ему, и лицо закрыл, чтобы не видеть, и рукой ему махал до самого конца – все без толку.

Я не стану более говорить об этом, чтобы не акцентировать какие-то отдельные моменты, но не могу не заметить, что именно кричал машинист. Это были не просто те же самые слова, что повторял мне несчастный сигнальщик, но и в точности такие, какими я м�

Скачать книгу

* * *

Артур Конан Дойл
Дом с привидениями в горсторпе

Помнится мне, я приписывал все эти истории влиянию странной и мрачной постройки на их не слишком развитое сознание и поучал всех и каждого, что просвещение поможет ликвидировать интеллектуальную слабость населения. Однако лишь я один знал, что усадьба Грэйндж точно не была заурядной, подобной всем прочим заброшенным домам. Последним ее обитателем, как я узнал из семейных бумаг, был некий Годфри Марсден – злодей, каких поискать. Он жил там в середине прошлого века и был известен на всю округу своей жестокостью и свирепым нравом. В конце концов список своих многочисленных преступлений он завершил тем, что зарезал двух собственных детей и задушил их мать. Но во время восстания под предводительством Молодого Претендента[1] в общей суматохе закон соблюдался слабо, благодаря чему Марсден смог сбежать на континент, где его след затерялся. Среди его кредиторов – единственных людей, которые горевали о нем, – прошел слух, что угрызения совести заставили его покончить с собой, а вода вынесла труп на французское побережье. Но те, кто знал этого человека получше, потешались над самой идеей угрызений совести у Годфри Марсдена – как будто такие пустяки, как совесть, могли поколебать этого головореза. После того как Годфри покинул усадьбу, никто больше не решался поселиться там, старый дом начал ветшать и вскоре стал таким, каким я его знал.

– Ну что же, Том, расскажи мне о настоящих призраках.

– Ну, не могу сказать, чтобы хоть раз пробовал, – спокойно ответил я. – А ты?

На том мы и расстались.

– Вот мы и пришли! – воскликнул Том, распахивая дверь в большую темную комнату.

Том выкурил трубку дважды, прежде чем вернулся в свое обычное расположение духа.

– Тихо, Том. Ты не слышал шум в коридоре?

– Подожди со своим шумом, – ответил искатель призраков. – Дай-ка спичек, старый друг.

– Да брось ты, – сказал Том, – сейчас-то чего цирк устраива… Юпитер всемогущий, что это?

– Боже милостивый! – воскликнул я. – Что с тобой, Том?

Его лицо побледнело, глаза остановились на одной точке, а рот распахнулся от страха и удивления.

– Смотри! – он почти кричал. – Посмотри сюда!

– Ну, Джек, – первое, что произнес он, – а теперь что ты скажешь насчет привидений?

В следующий момент он воскликнул:

– Черт подери, я потерял свою лучшую трубку! Но пусть меня повесят, если я туда вернусь!

– Да, – ответил я, – это следы от пальцев. Ее задушили, Том. Не приведи Господи увидеть подобное вновь!

– Аминь, – отозвался Том. И больше в ту ночь мы не произнесли ни слова.

Артур Конан Дойл
Бузила из Брокас-корта

– Я так полагаю, вы много тренируетесь, Стивенс? – спросил он у своего компаньона.

– Так точно, сэр. Я могу за себя постоять.

– Ну как-то так я и подумал, глядя на вас.

Юноша улыбнулся.

– У меня бывали противники и с более существенным преимуществом, сэр.

– Отрадно это слышать, но и терять бдительность не стоит.

– Ну, сэр, все, что я могу, – это постараться.

– Клянусь Юпитером! – воскликнул он. – Вот забавно будет, если мы встретим Бузилу по дороге!

Альф Стивенс немного напрягся.

– А кто он такой, сэр?

– И где же он живет?

Альф Стивенс был весь внимание.

– То есть вы не откажете Бузиле?

– Отказать? Да я десять миль готов пройти ради такой встречи!

– Хах, поосторожней с выражениями, начальник. Пока сделаю вид, что не слышал этого.

Стивенс моментально спрыгнул на дорогу.

Незнакомец удовлетворенно заржал.

– Я думаю, что у тебя дерзости в избытке.

– Дерзость? Что это за дурацкое словцо?

– Бесстыдство, наглость, хвастовство, если тебе угодно…

Билли, юный грум, перехватил уздечки лошадей, которые тряслись и беспокоились.

– Куда мы направляемся?

– Тут особо-то не подерешься, – ответил Джо. – За воротами у нас есть местечко получше. Гораздо лучше.

– Мне и на дороге нравится, – возразил Стивенс.

– Я и десятка тебе подобных не испугаюсь, – уверенно заявил Альф.

– Тогда пойдем и померимся силами как подобает.

Сэр Фредерик и Стивенс переглянулись.

– Ну что же, веди, – сказал боксер.

– Пойдем.

– Господи боже! – закричал молодой боец. – Что это с ним?!

Этот вопрос вызвал у его противника прилив холодной ярости.

– Ты выглядишь так, словно призрака увидел. Не волнуйся, твоей голове сейчас похуже будет.

Услышав это, приятель Бузилы хрипло расхохотался.

– Отлично сказано, Томми, – прохрипел он, вытирая слезы. – Все деньги Британии на твою мятую башку поставлю!

– Что это, мать твою, было?! – выкрикнул он.

– Вы, ребята, подлые твари! – поддержал баронет.

– Ха-ха, да вы бредите! Я лучшего броска не видел! – ответил крепыш. – По каким правилам вы деретесь?

– Куинсберри, само собой!

– Впервые слышу. Если вышли против Бузилы, то деритесь по правилам Лондонского ринга.

– Тогда нападай! – воскликнул Стивенс. – Я могу бороться получше многих! И лежать теперь будешь ты.

– Что скажете, Альф? – спросил баронет в один из таких перерывов.

У боксера кровоточило ухо, но в целом он казался в порядке.

– Держите дистанцию, мне кажется, что здесь вы мастер.

– Не думаю, что хоть в чем-то его превосхожу, но как скажете, я буду стараться.

– А как же сержант?

– Я лучше сбегу обратно в Лондон, и к черту вашего сержанта, но не проиграю подобному отбросу!

– Ну что, с тебя хватит? – издевательски спросил Бузила, возвращаясь к рингу.

– Она снова пришла за мной, приятель! – закричал он.

– Забудь об этом, Том! Ты почти прибил боксера! Ничего она тебе не сделает!

– Ты когда-нибудь видел такую собаку? – спросил баронет.

– Нет, – простонал Стивенс. – И дай Бог никогда не увидеть впредь.

– Сэр, вы определенно дрались не так давно, – сказал он. – Однако в газетах об этом ничего нет.

– Не будем об этом, – угрюмо ответил Стивенс.

– А если и да?

Хозяин таверны аж засветился от предвкушения.

Баронет кивнул.

– И вы тоже были там?! – воскликнул Хомер.

– Ну, одеты они и правда старомодно, и голова у него была весьма примечательная – это факт.

– Хикман… Хикман… – повторял баронет, словно пытаясь вспомнить что-то. – Не Хвастун, нет?

Стивенс поднялся на ноги, белый как мел.

– Давайте выйдем, баронет, мне нужно подышать.

Хомер похлопал молодого боксера по спине.

Артур Конан Дойл
Призрак на продажу

Я уверен, Природа не предполагала, что я стану одним из тех, кто добивается всего своими силами. Мне бывает трудновато осознавать, что двадцать лет я стоял за прилавком бакалейной лавки где-то в Ист-Энде[2] и именно таким путем я упрочил свое финансовое положение, добился независимости и получил во владение усадьбу Горсторп-Грэйндж. По убеждениям я консерватор, а вкусы мои достаточно изысканны. Наша фамилия д’Одд восходит к эпохам дописьменным, поскольку она не упоминается ни в одном из источников, заслуживающих хоть какого-то доверия. Что-то смутное подсказывает мне, что в моих жилах течет кровь крестоносцев. Даже сейчас, по прошествии веков, возглас «Во имя Девы Пресвятой!» сам собой слетает с моих уст – и я очень хорошо себе представляю, с какой легкостью приподнялся бы в стременах и нанес неверному удар… чем-нибудь, да хоть булавой, чем поверг бы его в немалое изумление.