Вы не авторизовались

Грушевая поляна бесплатное чтение

Нана Эквтимишвили
Грушевая поляна

* * *

Информация от издательства

მსხლების მინდორი

Издано с разрешения SUHRKAMP VERLAG AG

На русском языке публикуется впервые

Все персонажи, представленные в произведении, вымышлены.

Любое сходство с живыми или умершими людьми случайно.

Глава первая

На одной из окраин Тбилиси, среди кварталов безымянных улиц, есть улица с названием: это Керченская. Здесь вы не увидите достопримечательностей, исторических зданий, фонтанов, памятников выдающимся личностям. По обеим сторонам улицы тянутся советские жилые дома, в окружении елей высится промышленный комбинат с широкой просторной лестницей, за ним детский сад, общеобразовательная школа номер какая-то, бывшее здание АТС, домоуправление, продовольственный магазин, универмаг и, наконец, «школа для дебилов», как зовут ее местные жители; на самом же деле учреждение это называется вспомогательная школа-интернат для умственно отсталых детей.

Неизвестно, кто придумал тогда, в 1974 году, дать улице название в честь крымского города, того самого, где погожим октябрем 1942-го, когда ветер рябил прогретую солнцем за лето поверхность моря, нацистская армия уничтожила тысячи человек. Впрочем, на тбилисской улице нет ни кораблей, ни морского ветра. Поздняя весна, солнце печет вовсю, над городом стоит марево, на обочине изнывают от жары два хилых клена. Редко проедет машина, и если какая-нибудь из лежащих в пыли собак не поленится, то проводит ее с лаем до перекрестка к магазину, замрет, поглядит разочарованно вслед да и вернется к валяющимся у дороги собратьям.

В отличие от Керчи, у Керченской улицы нет героев. Тысячи горожан самоотверженно сражались против осадившей город армии нацистов, но потерпели поражение. Вероятно, поэтому сразу после окончания войны советское правительство не присвоило Керчи звание города-героя – а значит, она не получала помощи из казны и вынуждена была восстанавливаться собственными силами. Только тридцать один год спустя, в 1973-м, Керчь объявили городом-героем, а вскоре после этого и улице в Тбилиси дали название в честь героического города. Тианетское шоссе переименовали в улицу Керченскую, вероятно потому, что в ту пору Тианети никак не зарекомендовал себя в советских героических анналах. Те обитатели Керченской и окрестных улиц, кому довелось пережить войну, названную Отечественной, потихоньку умирали. Оставшиеся старики-ветераны в выходные дни любили прогуливаться по Керченской в пиджаках с погонами и медалями, подставляли солнцу сухую грудь, ступали по тротуару чинно и осторожно. У многих на стене в гостиной висел портрет Сталина, и они гордились победой. Впрочем, уйти с этого света им пришлось не без горечи. Растерзанную родину они оставили детям и внукам, которые по сей день живут на Керченской и соседних улицах, в многоэтажках, выстроенных по московским и чешским проектам, и в хрущевках с низкими потолками. Жители так и передвигаются между домом, детским садом, школой, работой и универмагом. После распада Советского Союза маршруты их поменялись: кто предпочитает оставаться дома, кто проводит дни и ночи на митингах и забастовках, кто снял со стены фото Сталина, а кто и скончался.

В солнечный день поздней весны на Керченской улице, в старой бане «школы для дебилов», под горячей струей воды, опустив голову и слегка ссутулясь, стоит Лела и думает: «Я должна убить Вано».

Она воспитанница этой школы. Месяц назад Леле исполнилось восемнадцать.

«Убью Вано! А потом пусть за мной приходят и арестовывают, если захотят!»

Баня заполнилась паром. Лела закручивает кран. От худого раскрасневшегося тела тоже поднимается пар. На тощей спине, ровно посередине, виден Лелин позвоночник, похожий на готовую изогнуться пружину, протянувшуюся от тонкой талии к широким плечам.

«Убью!» – думает Лела, надевает рубаху цвета хаки и застегивает пуговицы. Здесь же, на желтоватой школьной скамейке, которая от пребывания в бане прогнила и облупилась, лежат огрызок хозяйственного мыла и расческа с выпавшими зубьями. На спинке стула висят брюки. Лела просовывает ноги в штанины, заправляет рубашку и крепко затягивает ремень.

«Что я? Меня никто не поймает, скажут – психованная, дебилка. Самое большее – упекут в дурдом. Вот Гнацо, сын Тариэла, тоже сидел в дурдоме, и вышел, и расхаживает себе», – думает Лела, проводит пятерней по коротким влажным волосам и трясет головой, как мокрая собака. В этот момент двери бани с грохотом открываются. Лела различает сквозь пар тщедушную фигурку.

– Ты тут? – взывает к ней вцепившийся в дверную ручку Ираклий – невысокий, Леле до плеч. Она не отвечает, продолжает одеваться, с трудом натягивает носки на мокрые ступни. – Идем, тебя Дали давно зовет!

– Что ей надо? – Лела обувается и медленно шнурует кеды. Проникший снаружи воздух рассеивает пар, и теперь уже хорошо виден стоящий на пороге Ираклий с его острыми торчащими ушами и широко распахнутыми глазами. Ираклий отдувается.

– Пойдем, Дали тебя зовет. Дети на пятом прыгают по кроватям и отказываются слезать.

Лела с силой завязывает второй кед и быстрыми шагами следует за Ираклием.

Снаружи тепло, светит солнце. Никого нет. Они перебегают стадион, который находится между корпусом бани с прачечной и вытянутым в длину основным зданием.

Лела одевается по-мальчишески и на первый взгляд похожа на мальчика, особенно сейчас, когда спешит. Впрочем, тот, кто посмотрит на нее вблизи, заметит изящно очерченные светлые брови, черные глаза, нежную кожу лица и пунцовые потрескавшиеся губы, а проступающая под рубашкой округлая грудь окончательно рассеивает сомнения: перед нами девушка.

– Дали не смогла их прогнать. Прыгают на сетках, – пыхтит Ираклий.

Лела опережает Ираклия. Они приближаются к зданию. Взбегают по лестнице на крыльцо, перескакивая через широкие ступени, и оказываются в вестибюле.

В фойе, пол в котором выложен мозаичными бетонными плитами, как всегда, прохладно. На стене висит несколько стендов. На одном закреплен красный огнетушитель.

Лела мчится по лестнице, взлетает на пятый этаж и несется по длинному коридору. В дальнем конце слышен визгливый крик Дали. Лела вбегает в комнату. Там крутятся дети, некоторые из них скачут на сетках железных кроватей. Пружины скрипят. Среди детей мечется низкая полная женщина, будто играет в салки, на самом же деле она гоняется за детьми, хотя пока никого не сумела поймать. Это Дали, надзирательница и сегодняшняя дежурная. Сквозь редкие, выкрашенные в красный цвет волосы Дали просвечивает кожа. Волосы стоят над головой, точно нимб: ни дать ни взять школьная святая, тем более что в вечной беготне за воспитанниками она страдает, как настоящая мученица.

Несколько месяцев назад интернат получил гуманитарную помощь: ему подарили деревянные кровати. Старые, прослужившие много лет железные снесли на пятый этаж и составили в одну комнату. Однажды, когда здесь еще спали дети, случился потоп. Рабочие заделали потолок, но без толку. Потолок чинили и второй раз, и третий… Но всякий раз, как шел дождь, потолок протекал, и постепенно с этим смирились. Во время дождя дети поднимались сюда и наблюдали, как с потолка льется вода. В комнате до сих пор стоят ведра и тазы, чтобы собрать дождевую воду, а потом выплеснуть из окна или с балкона. После того как в опустевшую, загроможденную ведрами и тазами комнату перенесли железные кровати, ее прозвали «кроватной». Теперь уж стало воистину невозможным изгнать отсюда детишек: ничто не сравнится с удовольствием попрыгать на кроватях, особенно в дождливый день.

Притягательности «кроватной» добавляло и еще одно обстоятельство: единственный с этой стороны здания балкончик рухнул да так и остался лежать на земле грудой бетонных обломков. Отломился и металлический каркас с кусками шифера, так что из стены на месте балкона теперь торчали только швеллеры. Воспитанники интерната во время происшествия играли в футбол на стадионе неподалеку; никто не пострадал. Разумеется, директора и школьное начальство это заботило куда больше, чем рухнувший балкон. А через несколько дней унесли и балконную дверь, причем вместе с дверной коробкой. Не исключено, что ее украл кто-то из соседей – подумал, наверное: балкона уже нет, кому теперь нужна дверь? В общем, в стене «кроватной» отныне зияет пролом величиной с дверь, сквозь который, особенно в такую погоду, как сегодня, было видно лазурное безоблачное небо, а еще тополя и административный корпус напротив.

– Не ходи туда, а то побью! – верещит Дали. А дети смеются, гоняются друг за другом.

Дали говорит Леле:

– Вот видишь… Проволокой закрутила снаружи, они ее сняли и смотри до какого состояния меня довели!

Лела замечает стоящего в углу Васку. Васка – цыганенок лет пятнадцати, хотя выглядит гораздо младше. В интернате Васка давно. Лела помнит, как он здесь появился. Васке тогда было восемь, а Леле – одиннадцать. Васку сдал в интернат дядя, смуглый, зеленоглазый, с наколками на волосатых руках. Больше он в интернате не появлялся. Поначалу Васка привязался к Леле, как сейчас Ираклий; она покровительствовала парнишке и защищала его от местных обитателей, для которых новенькие в интернате всегда были лакомым куском. Потом неожиданно у них приключился секс. Произошло это возле бани, под грушевыми деревьями, на обочине сырой поляны. Лела помнит, что тем вечером со стадиона вдруг все исчезли. Дали тогда увлекалась каким-то латиноамериканским сериалом, где свекровь и невестка насмерть враждовали друг с другом, не пропускала ни единой серии и всех детей затащила на передовую той родственной баталии. Дети убежали смотреть телевизор, а Лела и Васка остались на стадионе одни. Лела уже почти забыла, как все случилось. Они с Ваской пошли к грушевым деревьям и разделись. Леле не было больно, как в другие разы, наоборот, она чувствовала нежность, осторожность и мягкость тела Васки. Одно ее раздражало: как в нее утыкались костлявые бедра Васки. Лела и Васка целовали друг друга в губы, Васка уже умел целоваться взасос. Друг другу они ничего не сказали. Ни в первый раз, ни в последующие, потому что встречи у груш продолжались. Лела не помнит в точности, когда все это изменилось, когда и отчего она отвергла Васку и почему обратила его в постоянный объект унижений. Васка никогда и ни в чем не возражал Леле, вот и сейчас воспринял ее приход совершенно спокойно. Даже улыбался. Лелу Васкина улыбка вывела из себя. Ей захотелось подскочить к нему и сбить кулаком ухмылочку с его красных губ. С самого начала, как Васка появился в интернате, и в последующие годы он никого не сторонился, не смотрел на других издалека и поговорить-то любил. Но раньше Васка так не улыбался, а потом вдруг эта улыбка прорезалась на его лице, немного насмешливая, странная… Не поймешь, улыбается он, смеется над тобой или ему вовсе не до смеха.

– Что ты, парень, там прислонился? – рычит на Васку Лела. – Не можешь помочь Дали?

Улыбающийся Васка глядит на Лелу зелеными глазами и лопочет что-то непонятное.

Лела направляется к обрушенному балкону, где у зияющего на месте двери провала толкутся ребята. У самого края стоят двое, а еще один, в черных шортах и майке с Микки Маусом, шестилетний Пако, недавно прибывший в интернат, выбрался на железный швеллер и, посмеиваясь, изображает канатоходца.

– Что я вам говорила? – обрушивается на них Лела. – Разве я вам не говорила, чтобы вы не приближались к этой комнате? Сейчас всех поймаю и выброшу отсюда!

Стоящие с краю отскакивают от провала и убегают. При виде Лелы улыбка испаряется с лица Пако, он на миг теряет равновесие, но вскидывает руки и медленно шагает по швеллеру. Едва Пако оказывается в комнате, как Лела хватает его за шиворот, отрывает от пола и выставляет наружу, будто собирается выкинуть на улицу. Пако бледнеет, меняется в лице, морщится и беспомощно сучит ногами в воздухе.

– Хочешь отпущу? Отпустить? – встряхивает его Лела.

Пако цепляется за нее.

– Хочешь упасть? Хочешь? Хочешь голову сломать?

Лела втаскивает Пако в комнату и отпускает. Пако убегает. В этот момент он похож на крохотного юркого жучка, с которым сыграли в смертельную игру, и теперь он, освобожденный, улепетывает прочь от опасности.

– Я вам покажу! Почему вы не слушались Дали? – кричит Лела.

Ираклий гонит ребят из комнаты, как ягнят. Васки не видно. Из комнаты выбегает последняя нарушительница, Стелла, с чуть оттопыренной попой и кривыми, слабыми ногами в рейтузах, в которые заправлена водолазка. В комнате остаются Лела, Ираклий и Дали с измученным лицом и нимбом растрепанных волос. Дали садится на одну из железных кроватей и неожиданно для себя продавливает массивным задом пружинную сетку почти до самого пола. Машет руками, Ираклий протягивает ей ладонь и помогает выбраться на край кровати. Дали отдувается.

– Пойди скажи Цицо, – говорит она Ираклию, – давно уже мне обещала, так пусть отыщет наконец замок, запрем эту треклятую комнату, а то свалятся они у нас, будем потом бить себя по голове.

Ираклий убегает. Дали опускает руку в ближайший таз с водой, обмакивает пальцы и проводит по лбу.

– Не могу больше, – охает она и, опомнившись, кричит вслед Ираклию: – Если кого-то встретишь, скажи, чтобы тащились в столовую!

Лела стоит у края дыры и смотрит вниз. Представляет, как столкнет туда Вано. Тот сначала изумится – как посмела она толкнуть его, взрослого человека, учителя истории, заместителя директора! – решит на секунду, что это нелепая случайность… Потом, когда нога соскользнет, а спина почувствует пустоту, он посмотрит на Лелу поверх очков и увидит: ее совсем не волнует, что Вано падает с пятого этажа. И в этот миг Вано сморщится, как прежде Пако, пронзит Лелу взглядом, а она скажет: «Сдохни, сволочь!» Вано рухнет спиной на груду бетона, захрипит…

– Вот и замок, – слышит Лела голос Ираклия и оборачивается. Дали уже ушла. – Цицо сказала, пусть Дали закроет и отдаст ей ключи. Ну, не знаю. Он толком и не закрывается, она сняла его с почтового ящика.

Лела берет у Ираклия малюсенький замок. Смотрит на него с сомнением:

– И кого это удержит?

Они покидают комнату. Лела прикрывает за собой дверь и запирает на замочек. Ключ от него отдает Ираклию. Потом дергает дверь, не сильно, а так, как это сделала бы, например, Стелла.

В коридоре бегают дети. Лела раскуривает сигарету. Из дверей комнаты появляется Стелла и замирает растерянно, не зная, куда идти.

– Ну-ка бегом в столовую! – командует Ираклий.

Девочка шмыгает прочь.

– Пойдем позвоним? – просит Ираклий.

– Как же ты меня достал! Не приставай ты к ней, не унижайся понапрасну!

– Она сама мне сказала, на этой неделе… – бубнит Ираклий. – Богом клянусь!

Они выходят во двор. Перед домом широкая асфальтовая дорога, на которой всегда стоит голубой фургон физрука Авто. Во дворе растет много елей, и земля усыпана иголками.

Ираклий и Лела идут в столовую. Для этого им нужно пересечь маленькое пространство между основным зданием и административным корпусом. В этом корпусе проводятся занятия, там же кабинет директора школы для умственно отсталых детей. Корпус выглядит более ухоженным, чем остальные постройки: и окна у него на месте, и балконы.

Из корпуса выходит Серго. Ему десять лет. Из-под мышки у него торчит кусок розовой ткани. Рядом идет Коля. Он подволакивает ногу, у него трясется голова. Не поймешь, сколько Коле лет, возможно, десять, а возможно, и все пятнадцать. «По Коле видно, что он дебил, – думает Лела. – По одним видно, по другим – нет. По Серго, например, не видно, и по Ираклию тоже».

– Все в столовую, Дали велела! Серож, Коля! – командует Ираклий.

Серго следует своей дорогой, не слушает Ираклия. Коля же приостанавливается, а после неуверенно бредет в столовую.

– Ты куда? – спрашивает Лела Серго.

Тот огибает Лелу, направляется к воротам.

– В ларек, – отвечает Серго, не оглядываясь.

– С чего тебе понадобилось в ларек?

– Платье несу, Цицо велела.

Серго неожиданно выхватывает из-под мышки розовую ткань и закутывается в нее, точно иллюзионист. Поворачивается на каблуках к Леле. Она смотрит на него недоверчиво, Серго смеется.

– Не веришь? – Серго прикладывает к себе платье. – Идет мне?

– Берегись, чтобы тебя не похитили! – говорит ему Лела, и они с Ираклием идут к столовой.

Для директрисы Цицо и здешней жительницы Заиры, ларек которой стоит на противоположной стороне улицы, подобный обмен не редкость. Золовка Заиры ездит в Турцию и привозит оттуда всевозможные тряпки на продажу. Иногда Цицо покупает у Заиры одежду. Это платье ей тоже понравилось, но не подошло, вот она и вернула его обратно.

Серго медлит, долго и старательно складывает платье и устремляется к калитке.

Ираклий и Лела приближаются к столовой, из которой пахнет жаренной картошкой с луком, а еще чем-то острым. Лела делает последнюю затяжку, бросает окурок в укромный угол, и в этот момент слышится глухой удар и резкий скрежет тормозов. Лела оборачивается, пытаясь разглядеть улицу сквозь ели. Ираклий уже спешит к воротам. Из домика охраны, прихрамывая, выбегает на улицу старик, сторож Тариэл, дубленка, которая зимой и летом греет его плечи, падает наземь. Раздается чей-то громкий плач. Лела мчится на звук.

На выходе из поросшего елями двора Лелу обволакивает уличный зной. Полуденное солнце печет вовсю и отбрасывает к ногам случайных прохожих короткие нервные тени. Неподалеку на обочине стоит машина. Из нее с растерянным видом вылезает мужчина средних лет и, не заперев дверцу, быстрой неровной походкой направляется прочь. Тариэл и Ираклий тоже торопятся туда, и Лела инстинктивно следует за ними. На обочине лежит ничком Серго, Леле кажется, что он слегка шевелится. Слышны голоса: «Я ехал себе, а он выскочил…», «Я врач…», «Позвоните в скорую…»

Тариэл и Ираклий с осторожностью ощупывают Серго.

– Серож, Серож! – зовет Ираклий.

Переворачивают его. Серго в крови.

– Серожа!

Лела осторожно касается плеча мальчика. Но в этот момент какой-то неизвестный мужчина грубо отталкивает ее, присаживается рядом с Серго на корточки, кладет два пальца на его шейную вену и замирает. Лела отходит в сторону, побледневший Ираклий выпрямляется, не сводя глаз с Серго. От мужчины воняет водкой, под расстегнутой рубашкой видна отечная, покрасневшая грудь, грязный указательный и средний пальцы впиваются в нежную, мягкую шею Серго. Кажется, будто мужчина приставил к горлу Серго кинжал, вынуждая его раскрыть тайну. Серго не шевелится: ни кинжал его не волнует, ни собравшийся вокруг народ, – тайны он никому не откроет. Из ларька выскакивает продавщица Заира, бьет себя по голове. Слышны голоса: «Кто это?», «Кто выпустил такого ребенка оттуда?..»

– Что случилось?! – слышит Лела знакомый голос и оглядывается.

Из ворот интерната выбегает директриса Цицо в узкой черной юбке, лаковых лодочках на высоких каблуках и в зеленой кофточке с оборочками. На шее у Цицо бусы с крупными черными бусинами, которые на бегу колышутся вместе с директрисиной полной грудью. Цицо бежит со всей мочи, тяжело и широко ступая полными ногами. Лицо бледное. Слышны слова: «скорую…», «дуйте…», «выскочил», «я ехал себе, а он выскочил…» Цицо приближается к собравшимся, бросает безумный взгляд на Серго и пятно крови на асфальте. Там же, на дороге, под ногами зевак валяется розовое платье, и Цицо замечает, что оно в крови.

Мужчины крутятся возле Серго, один говорит, что Серго дышит, словно хочет успокоить собравшихся, другой, заглушая прочие голоса, диктует адрес для скорой: «Керченская улица… около перекрестка Тианети… все время вперед, там увидите… совсем ребенок».

Улица потихоньку наполняется появившимися словно из ниоткуда людьми: кажется, будто они таились в укрытии где-то в стороне от этой пустынной, высохшей на солнце дороги, дожидаясь момента, чтобы выйти из своих убежищ. Какая-то худощавая деловитая женщина вдруг требует воды. Люди замечают, что Заире стало плохо и, осев на тротуар, она бесстыдно раскинула толстые ослабевшие ноги. Ее мясистую спину поддерживает физрук Авто, также взявшийся словно из ниоткуда. Неизвестный мужчина разгоняет любопытных: Заире нужен воздух. Тариэл отходит от мужчин и сообщает Цицо:

– Мы уже вызвали скорую.

– Боже, помоги нам… – говорит бледная Цицо, и глаза ее наполняются слезами. – Что с ним, он сильно ранен?

– Сильно, – отвечает Тариэл и выходит из круга.

– Успокойтесь, калбатоно^[1], – вылезает вдруг незнакомый лысый мужчина без шеи и с красными щеками, решивший поделиться с остальными своим спокойствием. – Не поднимайте паники, о нем позаботятся. Не подходим близко, не стоим все у него над головой, чтоб к нему поступал воздух. А то кому теперь оказывать помощь, мальчику или вот ей…

Мужчина кивает на Заиру, которая к этому времени слегка пришла в себя, хотя ноги ее по-прежнему раскорячены и сидит она на тротуаре, как пьяная, а Авто по-прежнему поддерживает ее под спину. Возле Заиры присаживается худощавая женщина со стаканом воды.

Цицо заливается румянцем. Шея и лицо ее краснеют, идут пятнами, будто у нее началась краснуха. Цицо подходит к валяющемуся на асфальте платью, поднимает и быстро сворачивает, чтобы не испачкать руку кровью. Тут она замечает, что на нее смотрит Лела. Цицо отводит глаза, быстрым шагом приближается к Леле и цедит:

– Отойдем на минуту.

Лела следует за ней. Цицо впивается пальцами в ее локоть:

– Забери вот это, осторожно. Беги и положи в ящик моего стола. И никому ни слова, о чем бы тебя ни спрашивали, поняла?

Лела вглядывается в потное лицо Цицо. Пытается собраться с мыслями, что-то ответить, но не получается, она берет платье и бежит. Бежит так, будто этим поможет спасти Серго. Пробегая мимо елей во дворе, Лела видит выходящую из столовой Дали. Она куда-то спешит, а вслед за ней, подобно пастве, несется орава ребятишек. Дети обгоняют Дали, и та теряется среди них.

Лела заходит в административный корпус, направляется в кабинет Цицо. Дверь здесь чуть другая, чем в жилом корпусе: выпуклая, обитая мягкой кожей. Лела входит в кабинет Цицо и выдвигает ящик стола: на глаза ей попадается большая початая плитка шоколада. Девушка запихивает платье в ящик и закрывает его. Стол Цицо почти пуст: к карандашнице прислонена ламинированная бумажная иконка святого Георгия, рядом лежит тетрадь; в граненом стакане, полном воды, пытается пустить корни растение с мясистыми листьями. Под толстым стеклом на столешнице календарик, черно-белое фото Грегори Пека и два паспортного размера снимка детей Цицо.

Лела возвращается на улицу. Серго уже там нет, а люди остались и о чем-то судачат. За это время приехала скорая и увезла Серго. Заиры тоже не видно. Здесь же районный инспектор Фируз, родом из Харагаули. У Фируза глубоко посаженные глаза и необычное для полицейского доброе выражение лица. Инспектор отвел водителя машины в сторонку и беседует с ним. На обочине стоят Цицо, Дали, Тариэл и соседи. В толпе молодежи – Коба, парень двадцати пяти лет, ладно сложенный, коротко стриженный, с залысинами по краям высокого лба, с сухощавым лицом, продолговатым носом и обиженным взглядом. Лела замечает Кобу. И Коба видит ее, но друг с другом они не здороваются. Воспитанники школы, впервые в жизни послушавшись Дали, потому что она плачет, пересекают вместе с ней пешеходный переход и скрываются в поросшем елями дворе.

Тем временем люди пересказывают друг другу, как Серго удрал из интерната, чтобы купить в ларьке Заиры мороженое, как перебегал не глядя дорогу и как его сбила машина. Васка тут же, на тротуаре, ближе к обочине, вглядывается в стоящих на улице. Привычная улыбка исчезла с его лица, он слушает взволнованную, глотающую слезы Цицо:

– Запрещаем, запрещаем, мы разве не запрещаем? Но кадров не хватает, и в министерство мы обращались, одной Дали на целый день недостаточно… Нам нужны люди, все знают наше положение, но не обращают внимания, хоть бы теперь наконец нам выделили кадры.

Вечером интернат облетает известие, что Серго скончался.

На следующее утро в интернате все притихшие.

Занятия отменили.

Приходит Вано, сухой высокий мужчина с щегольски подстриженными густыми усами, черными с проседью; через лысину его зачесана прядь волос. Вано всегда одет в заурядный серый костюм; кажется, будто брюки и пиджак срослись с хозяином и сидят на нем как рабочая спецовка, предназначение которой – не стеснять движений. Иногда, в морозные зимние дни, Вано поддевает под пиджак жилет в ромбах, а порой, если холод пронизывает до костей, накидывает серое пальто, на шею же всегда повязывает одним и тем же способом зеленое кашне, тоже в ромбах.

Вано никогда не улыбается. Не говорит ни слова, когда выходит из класса в полный детей коридор или проходит перед учительницами в школьном дворе. Только в знак приветствия чуть наклоняет лысеющую голову с фальшивой прядкой.

Тело Серго привезли из больницы и отнесли в спортзал в административном корпусе. Зарешеченные полуподвальные окна спортзала смотрят на двор. Зал пуст, если не считать шведских стенок и разбросанного спортивного инвентаря. Каждое слово, каждый шорох рассеивается как дым и оседает в пустых углах. Серго покоится в центре зала. Сидящие на длинной низкой скамье вдоль стены ребятишки не осмеливаются переговариваться в полный голос и шепчут, едва шевеля губами. Дети всматриваются в центр зала, где на письменном столе физрука Авто лежит покрытое простыней тело Серго.

Мужчина, который сбил Серго, в это время ждет во дворе интерната. Среднего роста, лет сорока на вид, он производит впечатление человека мирного и рассудительного. Однако же свисающий на воротник пиджака второй подбородок и выпуклая вена на красном лбу свидетельствуют об усилиях, которых стоит ему это спокойствие. Кажется, будто лоб, горло и голова мужчины раздались от натуги, точно лягушка, которую надувают через соломинку, и однажды непременно лопнут. Вокруг него, так же мирно понурив головы, стоят четверо мужчин. Они словно здесь, на грязной и ржавой земле интерната, а словно и не здесь. Такое ощущение, будто мужчины попали сюда по ошибке и ждут на остановке, чтобы вскочить в первый же автобус и поскорее уехать.

Из соседнего корпуса на мужчин с интересом смотрят здешние жительницы: гадают, кто же убийца. Старуха Тина, у которой болят ноги и которая поэтому ходит с палочкой, определяет его и пронзает пристальным взглядом. Теперь и все женщины смотрят на водителя. Словно то, что этот человек сбил Серго и сейчас стоит во дворе, не скрываясь ни от кого, подтверждает его честность и храбрость, которые невозможно не уважать.

– Не было его вины, значит… – замечает Венера, женщина лет шестидесяти со стрижеными седыми волосами и короткой ниткой жемчуга на шее.

Тина щурится, словно не доверяет словам соседки, и еще внимательнее вглядывается в стоящего во дворе мужчину.

– Вроде неплохой человек, – продолжает Венера. – Не дал его положить в цинк, оказывается, потребовал деревянный гроб. И могилу справил… А то и похоронили бы среди бездомных, без таблички. – Тина зевает, показывая посеревшие зубы, мелкие и острые, как у рыбы.

– Другой на его месте и не пришел бы сюда, – говорит Венера, – ведь ни родители не требовали, ни милиция.

– Ну да? – дивится Тина.

Тем временем среди начальства намечается оживление. Видимо, планировалось, что Серго из больницы отвезут прямиком на кладбище, а его вернули в интернат.

В спортивный зал входят Цицо и Вано. Цицо взволнована, то нервно запустит руки в большие карманы черной юбки, то вновь вынет и в разговоре с Вано взмахнет ими разок-другой. Одновременно поглядывает в сторону письменного стола Авто, как будто на нем не тело Серго, а бомба, которая вот-вот взорвется.

Лела подсела к маленьким, испуганная Стелла не отстает от нее, допытывается, вскидывая брови.

– Он мертвый? Серго мертвый? – шевелит губами неумытая Стелла.

Лела осторожно берет ее за руку, сажает рядом с собой и говорит тихо:

– Да, мертвый.

И Стелла замолкает, словно она в театре и ждет поднятия занавеса.

Ираклий, Васка, Коля и другие сидят тут же, как запасные игроки во время футбольного матча, прислушиваются к диалогу Вано и Цицо: те стоят в дальнем конце зала, и до ребят долетают лишь обрывки. Вано что-то негромко объясняет Цицо, доносятся слова «больница», «священник», «кладбище» и «кладбищенские траты». Цицо отмалчивается; заметив сидящих у стены ребят, тихо отвечает Вано и твердым шагом выходит из зала. Вано просит Авто, коренастого, невысокого и мускулистого физрука, который зимой и летом носит темно-синие тренировочные штаны, чтобы вывел детей из зала и никого не впускал.

– Сейчас придет священник, потом поедем на кладбище, – говорит Вано и направляется к выходу.

По пути ему попадается наполовину сдувшийся баскетбольный мяч. Вано нервничает, пытается от него избавиться, но проклятый мяч мешается под ногами, и Вано чуть не падает. Один из детей, двенадцатилетний Леван, не удержавшись, издает смешок. Вано сердито отпинывает мяч в сторону. Бросает на детей уничтожающий взгляд, хотя ничего не говорит, и покидает зал.

Авто шагает к детям, как тренер к запасным игрокам, чтобы передать распоряжение Вано. У физрука широкие плечи, крепкий торс, мускулистая грудь; мягкие трикотажные штаны выпукло очерчивают его половой орган, что в теперешней обстановке выглядит несуразно.

В интернат прибывает священник. Отец Иаков в черной сутане, у него густая борода, черная с проседью, и черные живые глаза. Дети шепчутся, что несчастный Серго попадет в ад, поскольку не крещен: кто-то им наплел, что некрещеные попадают в геенну огненную, где их ждут черти с плетями, розгами и раскаленными вилами. Но Дали обещает: отец Иаков проведет такой ритуал, что душа Серго после этого найдет дорогу прямиком в рай, и мысль о геенне улетучивается из детских голов.

Священник в сопровождении Цицо и Вано освящает здание интерната, елеем рисует крест на дверях. Дети стайкой следуют за ними; наконец все направляются к бане. Священник обходит домик, даруя бане Божье благословение; крепкие мохнатые колючки разросшегося кустарника цепляются за рясу отца Иакова, точно живые существа, умоляющие спасти их, вывести отсюда.

После освящения бани дети собираются во дворе, и священник крестит их всех скопом. Все притихли, и даже те, кто и так-то за день скажет одно-два слова, понимают, что сейчас лучше помолчать, или попадешь в ад. Крестная всех детей Дали. Она оживилась, приободрилась. Рада своей миссии. Священник раздает детям деревянные крестики. Дает и Леле. Детишки ликуют, принимаются искать нитки и бечевки, чтобы повесить крестики себе на шею.

К Серго никто не подходит, не считая нескольких человек из соседнего дома, которым хорошо знакомы здешние дети. Воспитанники интерната часто заглядывают в соседние дворы – поиграть или выпить воды, а иногда, если им понадобилось позвонить, просят у соседей воспользоваться телефоном. Некоторые крепкие ребята из интерната, включая Серго, за небольшое вознаграждение помогают соседям собирать урожай: тут же, неподалеку, в маленьких садиках поспевают у кого помидоры, у кого зелень, лобио, а у кого и тяжелеют от плодов фруктовые деревья, и хозяева садов сзывают на помощь сборщиков.

Прибывает машина с маленьким деревянным гробом из желтого дерева, и воцарившаяся в интернате тишина словно становится еще глубже. Дети собираются у ворот. Мужчина, который сбил Серго, дает указания водителю.

– Погляди, как они все чувствуют. Вот и называй их после этого дебилами, – Венера берет под локоть своего сына Годердзи, который недавно присоединился к собравшимся.

Годердзи, холостяк лет сорока, в ответ на реплику матери всматривается в интернатских детей слегка одурманенными, скошенными вниз глазами. Потом, опомнившись, высвобождает руку и отходит от матери к группе мужчин.

Наконец Серго кладут в гроб, соседские мужчины выносят его из спортзала на улицу; все воспитанники ждут во дворе. Каждый хочет стоять впереди, вдруг у него получится увидеть Серго хотя бы краем глаза. Сосед Коба быстрым шагом выходит из административного корпуса, приносит два стула, как положено. Маленькие желтоватые школьные стулья, которые до того бывали только в классе на уроках, теперь, подставленные под голову и ноги гроба Серго, даруют ему дополнительные минуты в родном школьном дворе. Все молчат. Только растрепанная Дали тихонько всхлипывает. Серго к похоронам специально сшили пиджак и брюки – совсем как взрослому. Серго лежит в тесном гробу, нарядный, со сложенными на груди маленькими руками, в одну из которых ему всунули платок. Словно чтобы вытереть слезы, если заплачет. Но Серго не плачет. Если бы он был жив, Леван непременно отпустил бы очередную шутку, увидев его таким разодетым, но Леван молчит, тяжело ему смотреть на мертвого товарища. Здесь и районный инспектор Фируз, который заносит в автобус единственный, появившийся словно из ниоткуда венок гвоздик. Дает знак отправляться, и мужчины вновь легко поднимают на плечи гроб. Сосед Коба опрокидывает ногой сначала один, потом другой стул, и они лежат на школьном дворе, точно живые существа, которых прилюдно наказали за смерть Серго. Учителя и соседи поднимаются в автобус.

– Лела, ты едешь? – Цицо указывает на автобус. Рядом Ираклий, не отстающий от Лелы ни на шаг.

– Еду, Цицо-мас^[2], – отвечает Лела. – Дети тоже хотят поехать.

Цицо ненадолго задумывается. Потом, не отвечая Леле, подходит к Дали и о чем-то с ней говорит.

Дали смотрит на детишек, отсеивая маленьких и несмышленых. Остальным указывает на автобус:

– Езжайте, только ведите себя тихо и будьте умницами.

Ираклий, Васка, Леван и их ровесники бросаются в автобус с такой радостью, будто собрались не на кладбище, а по какому-то приятному делу.

Лела поднимается в автобус и идет к заднему окну. Оттуда видны стоящие рядом с Дали у ворот детишки – Коля, Стелла, Пако и другие. Кто-то плачет и прижимается к толстым ногам Дали. Автобус потихоньку трогается, выпустив черный дым, и следует за машиной, которая везет тело Серго на кладбище. В интернате не нашлось фотографии, иначе увеличенный снимок Серго установили бы на ветровом стекле, как положено. Машина идет тихим ходом, так, как несли бы гроб мужчины, подхватив с четырех углов, словно спешка в последнем пути оскорбительна для Божьего творения. Автобус плетется, будто еле волочит ноги. Дали, дети, ворота интерната остаются позади.

Автобус останавливается у Авчальского кладбища. Гульнара, учительница труда, неповоротливая, с крючковатым носом, поручает Леле следить за детьми и, сверкнув глазами, велит им ни на шаг не отходить от Лелы. Интернатовцы встают в строй, как некогда советские школьники на «маршировках», распределяются попарно, держась за руки.

На кладбище жарит солнце. Маленькая процессия поднимается по склону. Лела смотрит на могилы и думает: «Так вот где хоронят обычных людей. А иногда и дебилов. Интересно, нет ли отдельного кладбища для дебилов, или кладбище для всех одно? Земля есть земля». Ребятишки рассматривают надгробия. Те, кто знает буквы, читают имена.

Могила выкопана. Гроб ставят рядом с ямой. Священник отпевает Серго. Что-то бормочет. Учителя выглядят немного подавленными и уставшими. Солнце иссушило землю, и с каждым шагом поднимаются клубы пыли.

Неподалеку от ворот кладбища стоит вытянутая в ширину девятиэтажка. Лела приглядывается к зданию. Правая часть дома почти разрушена, из-за пожара или землетрясения, кто знает. Остались только стены с черными провалами, сквозь которые видна улица на той стороне. Словом, не дом, а развалина, хотя если присмотреться к левому краю, догадаешься, что там по-прежнему живут люди. На веревках, натянутых на выцветших балконах, сушится белье, кое-где висят связки лука, чеснока, имеретинского шафрана, а порой и собранные в чулок неколотые орехи. Левый, обитаемый край дома словно перевешивает разрушенный правый – наверное, из-за тяжести жильцов, – и кажется, будто девятиэтажка постепенно уходит под землю.

Отец Иаков читает молитву, могильщик, морщинистый, тощий и сутулый, запыленный с головы до ног, подходит к гробу и отгибает желтоватый саван с лица и плеч покойника. Дети в серых пиджачках смотрят на застывшее лицо Серго с запавшими глазами и ртом, на сложенные на груди руки.

– Эх, бедняга… – говорит Гульнара.

Перед тем как священник прочтет последнюю молитву, Лела вглядывается в словно обиженное личико Серго. Дети рассыпались меж могил, по узким тропкам, и не спускают с Серго глаз. Священник возносит молитву. Запыленный могильщик выжидает, не подойдет ли кто из собравшихся к покойнику попрощаться. Гульнара подает знак могильщику, кивает, всхлипывает, и могильщик закрывает руки, плечи и лицо Серго саваном.

Лела знает, что Серго мертв, но все равно дивится, почему он не скажет ни слова. Не возмутится происходящим. К Серго никто не подошел попрощаться, и он не запротестовал, даже когда гроб закрывали крышкой.

Гроб опускают в землю.

Могилу засыпают, сухие земляные комья стучат о дерево, и у собравшихся сжимается сердце. Учителя и дети поворачиваются и по дорожкам направляются к выходу. А Серго остается на попечении могильщика и двух его помощников, которые – видит бог – добросовестно доводят дело до конца и навеки предают Серго авчальской земле.

Над могилой вихрится пыль. Дети щурят глаза, отмахиваются.

– Не оглядывайтесь, – поучает Гульнара и тут же хватается за ограду чьей-то могилы, чтобы не поскользнуться на узкой тропке.

– Почему, Гульнара-мас? – спрашивает бледный Ираклий.

– Правило такое, – отвечает учительница и, не удержавшись на склоне, семенит вниз, где стоит физрук. Авто подставляет Гульнаре сильную мохнатую руку.

– Не оглядывайтесь, слышали? – выкрикивает Лела бредущим по кладбищу ребятишкам.

– Почему, Лела, почему? – недоумевает Ираклий.

– Не знаю, – отвечает Лела и бегом спускается по небольшому склону.

– Не положено, – подтверждает Леван. – Когда человека похоронишь, нужно дать ему покой. Даже плакать уже нельзя.

Пожилой шофер поставил автобус в тени врастающей в землю девятиэтажки, а сам присел на дворовую скамейку, дымит сигаретой и терпеливо ожидает провожавших.

Глава вторая

Лела не знает, как и почему началась ее жизнь в интернате, кто ее зачал, где она появилась на свет и кто ее бросил, поручив заботам учреждения на Керченской улице. Даже Цицо ничего не знает о Леле. И о ее родителях не может рассказать, чтобы хоть как-то успокоить. Хотя по просьбе Лелы Цицо частенько вынимала ее дело, заглядывала в бумаги. Лела сначала жила в доме ребенка в районе Тбилисского электровозостроительного завода, а уж потом, в школьном возрасте, ее перевели в интернат. Вот и вся ее несложная биография.

Иногда Лела пытается вспомнить свой первый детский дом. Ей вроде бы видится какая-то женщина, играющая на пианино, и новогодний праздник, где она, Лела, в бумажном колпаке, к которому приклеены осколки елочных игрушек и который удерживает на голове жмущая под подбородком резинка. Лела больше ничего не помнит: ни как уехала оттуда, ни тамошних обитателей; порою ей даже кажется, что она вообще ничего не помнит, а попросту все выдумала, в действительности же ни пианистки, ни блестящего колпака не существовало вовсе.

Всякий раз, как Лела после отлучки возвращается в интернат, стоит ей ступить на двор, и в ноздри ударяет знакомый запах. Чем ближе она подходит к основному – спальному – корпусу, тем сильнее становится запах, и смрадные стены интерната смыкаются вокруг нее.

В жилом здании на всех этажах в конце коридора находятся туалеты, из которых сквозь разбитые окна в коридоры сочится запах, неотличимый от вони туалетов на вокзалах и в поездах. В телевизионной, спальной и игровой тоже свои запахи, которые смешиваются в один, причем такой едкий, что его не истребить, сколько ни проветривай. В жилых помещениях пахнет здешними обитателями: немытым телом (этот запах непременно бьет в нос вошедшему) и одежками, выстиранными одним и тем же порошком. К ним добавляется душок лежалых одеял, старых матрасов, подушек и шерстяных покрывал, которые переходят от одного поколения воспитанников к другому. Здесь также пахнет керосинкой, зимой – дровяной печкой, в телевизионной пованивает старыми креслами, клейкой лентой, которой на зиму заклеивают окна; ко всему этому прибавляется нежный, свежий аромат стоящей на подоконниках герани.

Леле хорошо знакомы все углы и закоулки интерната, с притаившимися в них запахами, которые порой перешибает резкая вонь из туалета в конце коридора. Когда Лела заходит в интернат, из-за этой вони на нее вдруг накатывает тоска. Возможно, потому, что этот запах напоминает ей о матери сторожа Тариэла, которая перед смертью бесцельно бродила по улицам, держась за заборы. Ее знали все соседи. От старухи разило мочой. Часто, не дотерпев до дома, она заходила во двор интерната и присаживалась в кустах. Она уже не узнавала ни сына, ни внука. Сноровистой женщиной была в свое время, ловкой, деятельной, прошедшей через тысячу испытаний. Но когда у нее умер муж, оделась во все черное, и в этом трауре растаяла вся ее жизнь и память. При входе в интернат Лела почему-то всегда вспоминает мать Тариэла, а чуть погодя, притерпевшись к здешнему смраду, забывает о старухе.

В интернате есть один закуток, где Лела особенно любит бывать из-за того, как там пахнет. Это узкая, ржавая винтовая пожарная лестница, прикрепленная к стене основного здания со стороны, ближней к бане. Летом железо разогревается на солнце, и от лестницы исходит странный, сладковатый, заманчивый аромат. Леле с детства нравилось подниматься на нее, несмотря на начинавшееся каждый раз головокружение: ведь стоит сделать шаг, как нужно уже поворачиваться для другого, и так до самого верха.

Хотя эта лестница снаружи, на свежем воздухе, запах на ней остается неизменным. Лела хватается за поручень в начале подъема и каждый раз подносит ладошку к носу, убеждаясь, что пахнет здесь все так же, потом поднимается до пятого этажа: тут лестница оканчивается маленькой платформой с поручнями. Отсюда можно увидеть стадион или слегка наклониться и ухватить узкую ветку тянущейся к небу длинной ели. Много дней и часов провела Лела наверху лестницы. Поднималась, потом снова спускалась. Перед каждым подъемом Леле кажется, что по этой лестнице она попадет в иное место, но лестница заканчивается у ровной глухой стены, и Лелино чувство испаряется. Когда идет проливной дождь, омывая не только лестницу, но и все, что вокруг, капли грохочут по ступеням, плющатся о железо, отскакивают, будто лестница хочет забросить их обратно в небо. Лела смотрит в окно на ливень и представляет, что во дворе интерната стоит матушка Тариэла, промокшая, сгорбленная. По ее поникшему носу стекает капля за каплей, а старуха все ждет, когда распогодится, чтобы снова подставить свое ветхое тряпье под лучи солнца.

В бане резко пахнет стиральным порошком, хозяйственным мылом и отсыревшими, изъеденными плесенью стенами. Если кому-то из детей обрабатывали голову средством от педикулеза, к привычной банной вони примешивался запах больницы.

В баню Лела любит ходить одна, чаще в начале недели, поскольку к этому времени все белье уже выстирано и дети выкупаны. Лела одевает чистеньких ребят в прежнюю, ношеную одежду, и ей кажется, будто она сама влезает в старую кожу.

В столовой всегда стоит неистребимая вонь: от громадных, с налетом жира, газовых плит тянет прогорклым маслом. Пахнет и обедом, чаще всего это каша, борщ, жаренная с луком картошка и «ложные» котлеты из картошки и черствого хлеба.

В административном здании не пахнет ничем, если не считать запаха кожи от дверной обивки, кружащего голову и непривычного; возможно, к нему примешивается запах детей, поскольку они ходят сюда из основного корпуса заниматься. Иногда добавляется аромат духов Цицо, который бьет в нос так же резко, как смрад давно не мытых детских тел.

Несколько дверей в коридоре исполосованы ножом, из дыр торчат желтоватые куски поролона – дверные внутренности, которые ребята отщипывают и используют для игр.

В сторожке Тариэла предсказуемо пахнет им самим: в маленькой комнатке ничем не перебить ни нафталиновый душок от одежды, ни папиросную вонь, ни запах еды, если жена принесла сторожу обед.

Возле бани есть местечко, куда не ходит никто – ни большие, ни маленькие. Это поляна, с виду весьма просторная, на которой растут низенькие грушевые деревья. Не было года, чтобы грушевые деревья не приносили плодов, но ни поляной, ни грушами никто не интересуется. Дело в том, что здесь всегда стоит вода: вероятно, где-то под землей давным-давно лопнула труба и затопила поляну. А может, тут бьет целебный ключ, но этого никто не знает. С первого взгляда зеленеющая поляна притягивает, особенно новичков, ведь воды за травой не видно. Порой на поляну забегает кто-то, думая ее пересечь, и ноги его тут же вязнут в земле. И стоят приземистые грушевые деревца, оставленные человеком, с крепкими узловатыми стволами, с длинными переплетенными ветвями, которые почти касаются земли. На этих ветвях каждое лето наливаются большие зеленые, точно полированные груши. К ним никто не прикасается, вероятно потому, что они не успевают созреть до заморозков, а может из-за вечно затопленной поляны, и груши на ней получаются водянистые. Если сорвать и надкусить грушу, почувствуешь, что она твердая, как скала, а те, чьим зубам достанет крепости ее разжевать, обнаружат, что она совершенно не сладкая. Когда Лела с пожарной лестницы смотрит на грушевую поляну, ей кажется, будто это какая-то неведомая земля, но, забежав случайно в этот укромный уголок, каждый раз пугается, что никогда не выберется отсюда. От страха у Лелы колотится сердце: вот-вот грушевые деревья поймают ее, повалят на мягкую землю, та навсегда поглотит ее тело, и сквозь него прорастут корни.

На второй день после похорон Цицо приглашает Лелу в свой кабинет. Цицо необычайно приветлива. Предлагает Леле шоколадку. Лела отказывается. Цицо благодарит Лелу за то, что в тяжелый период она оказала школе поддержку. Хотя Лела знает, что не сделала ничего, что бы требовало особой похвалы. Потом Цицо долго говорит о том, что Леле неинтересно, тем более когда в речи директрисы проскакивают такие слова, как «будущее» и «перспектива».

По закону интернат обязан заботиться о беспризорных детях школьного возраста, а после девятого класса^[3] выпускать в самостоятельную жизнь. Для этого во времена строительства коммунизма существовали техникумы, профессиональные училища, фабрики и заводы, которые должны были принять таких детей и, как говорится, наставить на путь истинный. Государство также брало на себя обязательство обеспечить их квартирой. Но это было раньше, а теперь кто же даст квартиру выпускнику интерната, квартиры всем нужны: в первую очередь беженцам, малоимущим, перебравшимся из деревни в город, да и городским многодетным семьям, вынужденным тесниться в однокомнатной квартире. Квартиры нужны и людям среднего достатка, и совсем уж богачам: самому ли себе, для детей ли, для бизнеса, на всякий случай, да хотя бы и для того, чтобы ни в чем себе не отказывать.

Лела окончила школу три года назад, но пока не знает, куда пойти. Интернат, отметим справедливости ради, Лелу никуда и не гонит. Каждый выпускник школы волен жить здесь, сколько ему заблагорассудится, и никто его не попрекнет. У Лелы нет работы, да и что она может, кто ее возьмет? Работу, по словам Цицо, и нормальным-то найти непросто, на что же надеяться здешним детям?

Лела единственная из выпускников осталась в интернате. Остальные ушли, чтобы пробиваться самостоятельно, хотя их никто не вынуждал. Одни даже не окончили школу, другие стали попрошайничать в центре города и на многолюдных окраинах. Редко-редко кто из ребят находил рабочее место, например на рынках Лило или Навтлуги. Часть девушек вышла замуж; другие исчезли без следа.

Цицо предлагает Леле место сторожа – в том самом домике, где провел бо́льшую часть жизни Тариэл. С недавних пор двор перед интернатом используют как стоянку. Некоторые соседи оставляют там машины на ночь и вносят ежемесячную плату. Лучше потратиться, рассуждают они, чем утром найти свой автомобиль без зеркал, шин или магнитолы, а то и не найти вовсе. Цицо собирается поручить дело Леле, говорит, что доверяет ей и что Лела справится лучше Тариэла. У нее появятся свои деньги – плата за стоянку; правда, часть она будет отдавать Цицо на нужды интерната.

Лела не знает, что сказать. Цицо опять говорит, но Лела не может так долго сидеть на одном месте, вдобавок Цицо произносит такие значительные слова, как «стаж», «доверие», «ценить» и «для посторонних глаз».

Лела соглашается. Осунувшийся и хромающий сильнее прежнего Тариэл забирает вещи из крохотной сторожки, освобождая Леле новое жилье. Лела с помощью Ираклия устраивает там постель, приносит из столовой стакан, из спальни – охапку одежды и кое-какие мелочи, за два похода собрав все пожитки с маленького столика. В сторожке висит небольшое зеркало, которое Тариэл то ли забыл, то ли оставил Леле; на угол зеркала Лела вешает подаренный ей крестик.

Тариэл, хромая, выходит за ворота. Не хочет оставлять службу, но не смеет ослушаться приказа Цицо. Много зим он провел в этой сторожке, сюда каждый день приносила еду его жена Наргиза с доброй улыбкой и плоским лицом; бедра у Наргизы такие широкие, что в дверь ей приходилось протискиваться боком. Изредка Тариэла заменял его единственный сын, тридцатилетний холостяк Гнацо, про которого говорили, что он спятил в армии. Родители долгое время держали Гнацо в психиатрической лечебнице. Вроде бы его там даже подлечили. Потом Гнацо выписали; зимой и летом он ходит в черном пальто, с растрепанными волосами и что-то бормочет. Иногда, если прислушаться, можно услышать и что-то умное. Бродит Гнацо, спорит сам с собой и с ветром, а ветер уносит его слова и не отвечает ему. Переживания из-за сына состарили Тариэла и Наргизу. Что им было делать, если их единственный сын, который никогда ничего не крал, с детства отличался порядочностью, по математике был первым учеником и с девочками всегда разговаривал вежливо и спокойно, из армии попал в психушку и с тех пор шатается по городу, задумчивый, беспокойный, взъерошенный, в черном пальто. Говорили, что Гнацо ненавидит зеркала, не выносит вида собственной физиономии в отражении. Оказывается, он даже заставил мать снять зеркало в ванной. Когда Тариэл хочет побриться, достает из-под ванны осколок зеркала и прислоняет к шампуню Наргизы. А иногда приносит в сторожку свою чашку и помазок и бреется перед висящим там зеркалом.

Короче, уходит Тариэл, покидает территорию интерната, как попавший под сокращение пенсионер. Тариэл ничего не говорит, но в душе переживает, прежде всего из-за своего возраста, потому что настоящую причину всех бед и неудач видит именно в нем. Будь Тариэл помоложе, он по-другому разговаривал бы с Цицо, но пожилой человек уже не может себе этого позволить. Скажут еще, что требует того, на что больше не имеет права. Поэтому Тариэл открывает ворота интерната и степенной походкой идет к своему дому, где ждут его круглая Наргиза и сумасшедший Гнацо.

Лела же прощается с пятиэтажным корпусом, где много лет спала в одной комнате с несколькими девочками, и начинает новую жизнь в сторожке. Теперь в главное здание она ходит разве что в туалет. Дети вьются рядом и внимательно наблюдают за этими переменами. Обращаются к Леле с опаской.

Лела входит в сторожку. Садится на кровать. Закуривает сигарету. На столике стоит большая хрустальная пепельница, которую тоже забыл Тариэл. Лела стряхивает пепел, ей все определенно нравится. Заходит Ираклий, садится на кровать. Лела делится с ним сигаретами.

Ираклию девять, в интернате он около года. Отца у него нет, и мальчик его не помнит. В интернат Ираклия привела мама. Поначалу сдала его в Сурамский детский дом, сама она была безмужней и снимала квартиру в Тбилиси. Сперва продолжала общаться с сыном, навещала хоть изредка, часто выезжать за город ей не удавалось. С год тому назад мать перевела Ираклия в тбилисский интернат. Предполагалось, что он будет жить там с понедельника по пятницу, на субботу-воскресенье же возвращаться домой, но прошло множество суббот и воскресений, а выходных дома Ираклий так и не дождался. Изначально Цицо поручила Ираклия Леле, попросила все показать и объяснить. Ираклий послушно следовал за Лелой, задавал какие-то вопросы, говорил и соображал хорошо, по крайней мере так считала Лела и подружилась с новичком. Ей больше нравилось общаться с детьми, казавшимися нормальными, чем с теми, кого даже интернатские называли дебилами. С такими она тоже возилась иногда, если нужно было, но близко не сходилась.

Выйдя из сторожки, Лела с Ираклием видят Васку и Колю, которые сидят на доске, уложенной меж двух елей. Васка безмятежно улыбается, как всегда.

– Я отойду, – говорит Лела Коле, – если кому-то понадобится выехать или заехать, открой, ладно?

Коля кивает, Васка же, кажется, заулыбался еще сильнее, вероятно потому, что знает: открывает и закрывает ворота он лучше Коли, который толком не ходит, однако же Лела поручила это дело именно Коле.

Лела и Ираклий направляются к соседнему дому. Он похож на жилой корпус интерната: такая же белая пятиэтажка, со всех сторон окруженная садами, которые частично заняли под гаражи здешние жители – те самые, что прозвали интернат для умственно отсталых детей «школой для дебилов». Оба здания построены при Хрущеве. Обычный жилой дом, и рядом – пристройка, где разместились хозяйственные службы интерната.

Лела и Ираклий заходят во второй подъезд, поднимаются на пятый этаж. Звонят в звонок у деревянной двери. Раздается приятная, даже приветливая переливчатая мелодия из двух нот. Дверь открывает коротко стриженная, пышная и миловидная Мзия. Она вытирает руки о полотенце. Приход ребят отнюдь не застал ее врасплох.

– Простите, пожалуйста, можно позвонить? – говорит Лела.

– Заходите, заходите! – Мзия распахивает пошире дверь, приглашая ребят в прихожую.

В доме безукоризненная чистота, волшебно пахнет выпечкой. Мзия выносит Ираклию маленький табурет, Лела присаживается там же, на трельяж, где стоит телефон. Чувствуется, что ребятам все это не впервой. Мзия плотно закрывает выходящие в прихожую двери: одну, что ведет на кухню, и вторую – в гостиную, но вовсе не потому, что не доверяет гостям, а просто чтобы ребята могли спокойно поговорить.

Ираклий набирает номер. В прихожей появляется девочка лет семи или восьми, единственная дочка Мзии, и, не поздоровавшись, жадно разглядывает пришедших. У девочки толстый живот, а грудь от избытка веса налита, как у взрослой; на щеке огромная волосатая родинка, которая напоминает Леле мохнатого жука, хотя она таких никогда не видела.

– Куда ты звонишь? – спрашивает девочка Ираклия.

– Маме, – отвечает Ираклий, не глядя на нее, и набирает номер снова.

– Не соединяет? – уточняет Лела.

– Занято.

Ираклий аккуратно вставляет палец в диск циферблата, набирает каждую цифру с одинаковой скоростью. Какое-то время девочка стоит в прихожей, потом ей надоедает, и она уходит на кухню.

– Подождем, – говорит Лела.

Ираклий вешает трубку.

Так и сидят некоторое время. Одурманенные благоуханием выпечки, чуть не засыпают. Ираклий звонит снова, и на этот раз ему отвечают.

– Алло!

Голос женщины в телефонной трубке такой звучный, что его слышит и Лела.

– Мама, это я, – говорит Ираклий.

– А-а, Ираклий… Как ты? – растерянно и чуть удивленно произносит женщина. – Не могла к тебе приехать, столько дел навалилось… Вышла на новую работу, вот надеюсь, повысят. А ты что делаешь?

– У меня все в порядке. Когда ты приедешь? – Ираклий держит трубку одной рукой, другой облокотился о коленку, так и отвечает, и вопрос задает сухо и коротко, будто у него нет времени на долгие разговоры.

– На той неделе. Я же говорила, что заеду на той неделе.

– На которой? На неделе, которая начинается?

– Да, разве ты не помнишь?

– Да, помню, – замявшись, отвечает Ираклий. – Я думал, ты эту неделю имела в виду…

– Откуда ты звонишь?

– От соседей.

– Как ты себя чувствуешь? Ты жаловался, что у тебя иногда голова болит, не болит больше?

– Нет.

Какое-то время они молчат.

– Помнишь Серго?

– Какого Серго?

– Был у нас один. Он умер.

– Что ты говоришь! Что случилось?

– Машина его сбила.

– Вайме, бедный-несчастный. Как это случилось?

– Переходил дорогу.

– Бедняжка.

Молчат. Лела смотрит на подавшегося вперед Ираклия, на его бледное худое лицо. Мальчик хмуро глядит в пол.

– Учителей слушаешься?

– Да.

– Ладно, я пойду, у меня дела.

– Ладно.

– Будь умницей, слушайся учителей. Не выходи на улицу.

– Ладно.

Из трубки раздаются короткие гудки. Ираклий вешает трубку.

– Уходим? – Лела поднимается.

– Уходим, – отвечает Ираклий.

Они направляются к дверям, но тут из кухни появляется Мзия и вручает им по два куска горячего лобиани, завернутых в газету, чтобы ребята не обожглись.

Лела и Ираклий благодарят ее. Дверь закрывается. Они медленно и бесшумно спускаются по лестнице. Аппетит, проснувшийся от головокружительных ароматов выпечки в солнечном доме, куда-то исчез.

– Подержи, – Лела отдает Ираклию лобиани, хотя освобождать руки ей незачем.

Они выходят на улицу. Солнечный жаркий день. Годердзи, сын Венеры, моет перед подъездом машину, и на асфальте стоят лужи.

– Ты что, не помнишь толком, про прошлую неделю она тебе говорила или про следующую? – Лела перепрыгивает через струйку воды, а следом за ней и Ираклий.

– Не помню…

Ираклий и Лела поднимаются по дороге, у Лелы есть мелочь, и она хочет купить несколько сигарет. По дороге им встречается Марика из соседнего корпуса, в детстве они играли с Лелой.

Марика на несколько месяцев старше Лелы. В детстве эта разница ощущалась сильнее. Марика изредка приглашала Лелу домой, когда никого не было, и они играли вместе. Была у них и такая игра: Марика снимала с Лелы трусы, раздевалась сама, и они ложились рядышком. Марика клала Леле руку в промежность и просила Лелу сделать то же самое. Леле нравилось, когда Марика трогала ее между ног. Сама Лела так делать не особенно любила, но ради Марики соглашалась, несмотря на то что потом от ладони неприятно пахло. Так они лежали довольно долго, не шевелясь и не произнося ни слова. Марика говорила Леле, чтобы та закрыла глаза и заснула, но Леле не спалось, да и Марика не засыпала. В конце концов Марика командовала: пора вставать. Отца у нее не было, только мать, которую Марика очень боялась.

Когда они подросли, Марика сменила правила игры. Отвела Лелу в подвал и показала ей свои гениталии. Тогда Лела решила, что существует третий пол. Об этом свидетельствовал выросший между ног у Марики непонятный орган, похожий на петушиный гребешок. Кожу внизу живота Марики, прежде гладкую и упругую, покрывали густые черные волосы. Лела тоже спустила трусы и по просьбе Марики приложила свой половой орган к ее; так они стояли какое-то время. Марика строго-настрого приказала Леле никому ничего не рассказывать, пояснив, что они не сделали ничего плохого и так играют все девочки ее класса. Позже, через несколько месяцев, когда и у Лелы там все поменялось, девочка пришла к мысли, что на свете все-таки два пола, а не три.

Потом игра прекратилась. И вообще все прекратилось. Марика больше не приглашала Лелу домой, да и во двор она теперь выходила нечасто. Из этого Лела заключила, что Марика в конце концов поняла: Лела дебилка, а с дебилками не играют. С тех пор они видятся разве что мельком, столкнувшись на улице, и здороваются при встрече. Когда Лела глядит на Марику, подросшую, красиво причесанную, похожую на других соседских девушек, у которых есть родители и дом, ей в душу закрадывается сомнение, правда ли то, что она помнит, или выдумка и не приснилось ли ей все это.

Поравнявшись с идущей навстречу Марикой, Лела и Ираклий здороваются с ней.

– Куда идешь? – спрашивает Лела.

– На английский, – отвечает Марика и застенчиво улыбается.

У Марики каштановые волосы до плеч и длинный тонкий нос. Они с ребятами расходятся в разные стороны.

– Ешь.

Ираклий протягивает Леле лобиани, и Лела берет кусок. Ираклий, видно, проголодался, набросился на пирог. Они молча шагают по солнечной улице.

Лела вспоминает, как однажды пришла к Марике. Они были одни. Лела втихаря дала Марике покурить, потом они ободрали хлеб и съели только корки. Потом расставили стулья и устроили театр. За этим их застала вернувшаяся с работы мама Марики. Выражение лица у нее было строгое и хмурое. Женщина поздоровалась с Лелой и сделала выговор дочери за то, что она не занимается. Марика извинилась перед Лелой, сказала, что ей нужно заняться английским, и села за письменный стол. Мама Марики вызвалась проводить Лелу, вышла за ней в прихожую и открыла дверь. Лела случайно оперлась о дверной косяк, а мама Марики, не заметив, захлопнула дверь и прищемила ей пальцы. Лела взвыла от боли. Мама Марики тут же распахнула дверь, схватила Лелу за руку и стала дуть ей на пальцы. У Лелы от боли брызнули слезы, мама Марики пошла было за мокрым полотенцем, но Лела отказалась и стала спускаться по лестнице. Мама Марики, явно расстроенная из-за случившегося, вышла в подъезд и провожала Лелу глазами, пока та не скрылась из виду.

– И чего, что она в итоге тебе сказала? – спрашивает Лела Ираклия.

– На той неделе приедет, сказала. На той неделе.

Лела жует лобиани. Стряхивает с пирога клочок газеты, точно назойливое насекомое. Обрывок газеты летит на дорогу.

– Что ты к ней пристал? Ты же знаешь, что она не любит сюда приезжать. А ты все донимаешь ее, звонишь, унижаешься.

Ираклий уплетает пирог.

– Делай как знаешь, я бы ей не звонила, – говорит Лела.

Лела и Ираклий не заходят в интернат, а идут прямиком к ларьку по соседству с киоском Заиры, который закрыт уже несколько дней, потому что Заира болеет.

Их улица на самой окраине города. Интернат – последняя пятиэтажка на ней: за ним начинаются частные дома с садами и незамысловатыми оградами. Порой дома не разглядеть за разросшимися садами. Деревьев на улице нет, словно хозяева держат их за забором, как непослушных детей, а выходить на улицу не разрешают.

Солнце печет. Все вокруг окутано сиянием. Лишь ветерок колышет ветки, и на пустынной дороге лениво шевелятся тени. На улице никого. Все словно замерло. Как будто здешние обитатели надели шляпки наподобие тех, которые носит Заира, и куда-то ушли. Изредка проедет машина, вздымая клубы пыли, протарахтит маршрутка или автобус, но и только.

В тени торчащих из-за забора веток тутового дерева коротают время за разговорами соседские старухи. Поравнявшись с ними, Лела с Ираклием здороваются и проворно шагают дальше. Лела сутулится, прячет руки в карманы жилетки.

Старухи, щурясь, вглядываются в интернатских.

– Эй, подожди! – окликает одна.

Лела с Ираклием останавливаются.

– Чего? – спрашивает Лела и, ладонью прикрыв глаза от солнца, разглядывает женщин, гадая, которая их окликнула.

– Подойдите-ка сюда! – говорит одна, не такая уж старая, в пестром платке, с высокими скулами: несмотря на нехватку зубов, по ней видно, что когда-то была красавицей.

Лела подходит. Три остальные старухи ерзают с хитрым видом и о чем-то перешептываются с Пестрым Платком. Та подмигивает сидящей рядом низенькой старухе и указывает ей на Лелу.

– Ты мальчик? – спрашивает Пестрый Платок.

Лела не сразу, но соображает, к чему та клонит.

– Да, мальчик. И что?

– Пойдем, а… – тянет ее Ираклий.

Старухи смеются. Смех преображает их хмурые лица и словно разглаживает морщины. Наконец женщины умолкают. Пестрый Платок мерит Лелу взглядом.

– А у тебя же нет этой штуки, какой же ты мальчик?

– С чего ты взяла, что нет? – улыбается Лела, и женщины снова хихикают.

– Где он у тебя в штанах? Почему не видно? – спрашивает очкастая старуха, отгоняя мух свернутой газетой.

– А ну-ка покажи, что у тебя там, – смеется Пестрый Платок.

– А ты не испугаешься? – говорит Лела.

Ираклий усмехается.

– Испугаюсь?

– Ага, испугаешься, такого длинного и крепкого ты еще не видела!

Ираклий заходится смехом.

Женщины гогочут, перемежая смех ругательствами.

Лела и Ираклий отходят и продолжают путь.

– Девочки-то тебе нравятся, девочки? – кричит им вслед Пестрый Платок.

Лела оборачивается:

– Нравятся, но не такие, как ты!

– Э-э… А какая я? Тебе откуда знать, какая? – старуха явно смущена, но виду не подает.

– Какая? Да дешевка полная! – выкрикивает Лела.

– Эй ты, мальчик или девочка, не зли меня, а то как догоню, своих не узнаешь!

Лела останавливается, поворачивается к женщинам.

– Ну давай, чего ждешь? – спрашивает Лела. – Иди сюда, проломлю твою старую башку, будешь знать! Мне-то что, меня никто не поймает, скажут, сумасшедшая, дебилка. А ты будешь ходить с проломленной башкой.

Старухи принимаются кудахтать как курицы. Проклинают Лелу. Ираклий с Лелой двигаются дальше. Вдруг Ираклий оборачивается, поднимает с земли камешек, бросает его под ноги бабкам, как голыш по морской глади, и орет:

– Пшли отсюда, еб вашу мать!

Они останавливаются у старого ларька, где продаются только бензин, спички и сигареты. Продавца внутри не видать. Сидящий у ларька старик в трениках и домашних тапочках при виде покупателей поднимается с ленцой, уходит за ворота и вскоре возвращается с худой старухой в черном – наверное, матерью. Согбенная старуха проворно шагает к ларьку, что-то дожевывая на ходу. Должно быть, только что зашла домой пообедать, но упускать покупателей не собирается. Старушка быстро проходит в малюсенький ларек. Лела берет у нее несколько сигарет и расплачивается.

В интернат они возвращаются той же дорогой. Старухи по-прежнему сидят у забора, видят Лелу с Ираклием, но уже не заговаривают с ними, словно и не видели их никогда, спорят увлеченно о чем-то своем: до психов им дела нет.

Ночью к интернату подъезжает машина. Лела выходит из сторожки открыть ворота. За рулем Коба, соседский парень. Машина блестит чистотой. Коба опускает стекло и плотоядно смотрит на Лелу, раздевая взглядом. Куда девалась сдержанность и чинность, с которой Коба держался на похоронах Серго…

– Как поживаешь?

– Хорошо.

– А Тариэла нет?

– Он больше не работает, я вместо него.

– Ва, сагол!^[4]

Лела ждет, пока Коба проедет, чтобы запереть ворота. Коба не спешит.

– Когда поедешь со мной кататься?

– Не знаю, мне некогда.

– Ва, даже некогда?

Коба задумывается, потом делано смеется и качает головой, словно хочет показать, что знает больше, чем говорит, нажимает на педаль и заезжает во двор.

Во дворе никого нет, кроме собаки с ввалившимися боками, которая сперва заходится хриплым лаем, но потом умолкает и снова сворачивается клубком на утоптанной земле под елями.

Не дожидаясь, пока Коба припаркуется, Лела возвращается в сторожку. Коба глушит двигатель, гасит фары, выходит из машины и направляется по залитому луной двору к воротам. Стучит в окно сторожки, не дожидаясь ответа, открывает дверь и видит сидящую на кровати Лелу. Она курит.

– Я же не за так зову, я заплачу. Сколько нужно?

Лела молчит. Коба стоит на пороге в позе ковбоя, хотя к этой стойке не располагает ни его телосложение, ни одежда: в расклешенных джинсах, в которые заправлена рубашка с красными пальмами, он скорее похож на застрявшего в городе туриста из бывшей советской республики.

– Что такое, в прошлый раз тебе не понравилось?

Коба криво улыбается. Два передних зуба почернели, и Коба привык их скрывать. Иногда, если что-то его рассмешит, он, позабыв о своем недостатке, хохочет, широко раскрывая рот, но потом, опомнившись, снова кривит губы в улыбке.

– Ну, что скажешь? – усмехается Коба. – Увезу, привезу, денег дам. Просто так не воспользуюсь, у меня с этим проблем нет.

– А с чем у тебя проблемы?

Коба растерянно переступает с ноги на ногу, улыбается, словно хочет показать, что пришел сюда исключительно с добрыми намерениями и ссориться с Лелой не собирается.

– Короче, подумай. – Коба выходит из сторожки и скрывается в темноте.

Лела запирает двери, глубоко затягивается, выпускает дым, который постепенно рассеивается вместе с эхом шагов Кобы.

Проходит неделя, потом еще несколько дней, но мамы Ираклия не видать.

Лела снова сопровождает Ираклия в соседний дом. Они заходят во двор, где у подъезда лежит под машиной Годердзи, сын Венеры, и что-то ремонтирует, а остальные соседские парни стоят тут же и глядят на него. У Годердзи задралась вверх майка, обнажив мохнатый живот, волосы на котором торчат в разные стороны, вьются, изгибаются, так что издалека Годердзи можно принять за развалившееся на земле животное. Коба не смотрит на Лелу, будто не видит.

Дверь снова открывает Мзия с неизменной улыбкой на добром лице. Окна в квартире распахнуты, по комнатам гуляет приятный весенний ветерок, колышет висящие на дверях занавески.

Ребята привычно усаживаются в коридоре: Ираклий – на табурет, Лела – на трельяж.

Дозвониться им удается, но трубку никто не берет. Ираклий знает номер соседского телефона и теперь звонит туда. Отвечает какой-то мужчина.

– Позовите Ингу, пожалуйста.

Мужчина исчезает, и воцаряется долгая тишина. Потом подходит женщина, голос которой не похож на голос матери Ираклия.

– Кто это?

– Ираклий, сын Инги.

– О, Ираклий, как ты? Я бабушка Ивлита. Ты меня помнишь?

– Да.

– Твоей мамы нет, Ираклий, она уехала в Грецию. Велела тебе передать, мол, приеду и перевезу Ираклия к себе, понятно?

Женщина так кричит в трубку, будто находится на другом континенте и боится, что ее не услышат, а между тем все отлично слышно.

– А когда она приедет? – помолчав, спрашивает Ираклий.

– Сказала, пока не знает. Сначала устроится на работу, а уж потом решит. А ты как поживаешь?

– Хорошо.

Ираклий снова сидит в той же позе – наклонившись вперед, в одной руке трубка, другой облокотился о колени. Лела смотрит на понурого Ираклия и в который раз отмечает, какие у него длинные изогнутые ресницы.

– Когда она позвонит, что ей передать? Что ты хочешь, чтоб я передала Инге? – опять слышен женский голос в трубке.

Ираклий задумывается.

– Спроси ее, когда она приедет.

– Хорошо, спрошу.

– Всего хорошего.

– Всего хорошего, Ираклий, не горюй. Ну, будь молодцом.

Ираклий вешает трубку.

– Пошли? – спрашивает Лела.

– Пошли, – отвечает Ираклий.

У дверей улыбающаяся Мзия кладет в карманы ребят по две барбарисовые конфетки.

Лела и Ираклий направляются обратно в интернат. Лела ничего не говорит Ираклию про мать. Какое-то время они идут молча. Наконец Ираклий нарушает тишину:

– Интересно, она действительно уехала?

Лела задумчиво разворачивает барбариску.

– Наверное, – говорит она и отдирает зубами прилипшую к бумажке конфетку. – Ешь, вкусная, – протягивает вторую Ираклию.

– Оставь себе, у меня есть, – отвечает Ираклий.

Ребята шагают по дороге. Ираклий понурый и бледный. В лучах закатного солнца оттопыренные уши мальчика похожи на красные листья в прожилках вен.

Глава третья

Хоть и правда, что у Керченской улицы нет героев, но учитывая, что и город Керчь объявили героем с опозданием в тридцать один год, возможно, однажды обнаружится, что в вонючих стенах интерната когда-то жил настоящий герой. Если так случится, этими героями, несомненно, окажутся Кирилл и Ирина, бывшие здешние воспитанники. Сколько лет миновало с тех пор, как они покинули интернат, и чем больше проходит времени, тем труднее верится в то, что такие умные и успешные люди действительно некогда жили здесь.

Сначала ушел Кирилл. А через пять лет – Ира.

Лела и остальные дети много слышали от учителей об этих двух учениках. Раньше Дали часто о них рассказывала, вспоминала их с радостью и любовью.

На первых порах Кирилл поддерживал связь с интернатом. Лела была тогда еще маленькая, но помнит, как Кирилл приходил в интернат, высокий, худой, сутулый светловолосый русский парень со спокойной манерой речи и учтивым поведением. Кирилл всегда носил брюки клеш и издали был похож на трубадура из «Бременских музыкантов». У Лелы до сих пор перед глазами стоит картина: Кирилл бредет по дороге, размахивая на ходу руками и устало сутулясь, точно возвращается с работы. В руке у него пакет. Дети бегут к Кириллу, старожилы и новички – все, знакомые и незнакомые. Кирилл улыбается, здоровается с ними, достает из пакета сладости и раздает детям. При виде этой сцены Дали пускала слезу: она гордилась тем, что Кирилл вырос порядочным человеком. Главной его заслугой было то, что он окончил школу с золотой медалью и поступил в институт. Кирилл, хоть и жил в интернате, ходил в обычную русскую среднюю школу, поскольку учился хорошо. Получив высшее образование, Кирилл устроился на работу. Когда он приходил, то больше часа не оставался. У него было усталое лицо и грустные глаза. Чувствовалось, что у него немало дум и забот. И что жизнь его не всегда легка.

В дальнейшем Кирилл, как и многие другие воспитанники школы, исчез. Исчез бесследно. Одни говорили, что Кирилл уехал в Россию, другие – что его убили. Доподлинно никто ничего не знал. Молва о талантах Кирилла постепенно умолкла, даже Дали редко о них вспоминала.

Вторым героем была Ира. У Иры отец был грузин, а мать русская. Отец оставил маму, а мать бросила детей. У Иры было много братьев и сестер, и она знала наизусть, кто в каком интернате и детском доме. Ира была привлекательная, стройная светловолосая девушка, и, глядя на то, как она идет по двору соседнего дома, никто в жизни не догадался бы, что направляется она в «школу для дебилов». Одной из причин, по которой Ира стала здешней героиней, было то, что, как и Кирилл, она окончила школу с отличием и поступила на юридический. А вот дальше случилось чудо, затмившее даже достижения Кирилла. Говорят, Ира подала в суд на собственную мать, выиграла процесс и лишила ее родительских прав. Последнего ребенка, которого мать почему-то не записала на себя, Ира забрала и растила сама. Эту историю Дали особенно любила, и при воспоминании об этом у нее на глазах наворачивались слезы.

Лела хорошо помнит Иру. Вскоре Ира вышла замуж, но продолжала их навещать, все такая же веселая и милая. Часто надевала короткую юбку из черной кожи и черный топ. После замужества Ира коротко постриглась, а во время визитов в интернат играла с детьми в футбол, ловко перехватывала мяч, бежала в своей короткой юбочке к воротам, заливаясь смехом, и не показывала ни следа горя или нужды.

Других героев у интерната пока не было. Дети любили эти истории и часто спрашивали: если те двое тоже были дебилами, то как они смогли окончить школу и учиться дальше? Дети знали, что попавшим сюда, даже самым способным, тяжело учиться. Учителя же говорили, что многие из оказавшихся здесь вовсе не дебилы, как Коля и Стелла: кого-то отправили сюда только из-за того, что в других детских домах не было мест, или потому, что здешние условия лучше, из-за большого двора, стадиона, из-за хороших учителей и так далее и тому подобное.

Некоторые воспитанники ярко запечатлелись в Лелиной памяти и в истории интерната, хотя героями их никто не назвал бы. Разве, к примеру, забудешь Марселя, наводившего ужас не только на интернат, но и на окрестности?

Чернокожему Марселю было пятнадцать, родом он был из Батуми. Марсель шарахался от всех, как необъезженный жеребенок, никому не давал к себе подступиться, а если кому-то случалось все-таки оказаться рядом, скалил зубы, точно дикий зверь, готовый при малейшем намеке на вызов вцепиться зубами в горло и разорвать врага. Марсель страшно орал и ругался. Те, кому посчастливилось избежать его кулаков, не могли увернуться от его слюны. Когда Марсель понимал, что жертва ускользает, то втягивал тощие щеки, накапливая слюну, и выстреливал ею в затылок или шею убегавшему. Дети страшились этого куда больше, чем попасть под его кулак. Неизвестно, как и почему Марсель очутился в Тбилиси, кто его привез и сдал в интернат, были ли у него родственники. Местные разглядывали Марселя как музейный экспонат: раньше они никогда не видели чернокожих, разве что по телевизору. Люди сходились со всего района, выстраивались у ограды интерната и таращились на Марселя. Старшим ребятам он даже нравился, и они окликали его: «Негр, а ну, иди сюда!» Марсель наклонялся, набирал в кулак гравия, запускал им в стоящих возле ограды местных, и те разбегались кто куда. Иногда Марсель бросался к ограде, как раненое животное, и хватался за нее с ревом, чуть не ломая прутья. Когда он начинал плеваться, местные с бранью расходились.

Леле тогда было четырнадцать, и она, с одной стороны, старалась не приближаться к Марселю, он наводил на нее страх, а с другой – все, что ни делал Марсель, ее восхищало. Он быстро бегал, фантастически играл в футбол, никого не боялся, ни в чем не слушался учителей и всегда поступал так, как ему заблагорассудится. С Лелой Марсель только три раза перемолвился словом. И все три раза совершенно не походил на того Марселя, который с ревом гоняется по двору за врагами: с ней он говорил спокойно, на правильном грузинском с легким русским акцентом.

Первый раз Марсель подошел к Леле в столовой и спросил, не бросает ли здесь кто мух в еду. Наверное, где-то он видел такое. Лела сказала, что нет. Второй раз, на школьном дворе, спросил у нее маршрут автобуса. В третий раз они поболтали на школьном дворе ночью. Леле тогда не спалось, и она спустилась на улицу. Погладила дворовую собаку, закурила сигарету, выпустила дым. Марсель был во дворе, но Лела его не сразу заметила. Он сидел на доске между елями, и белки его глаз блестели в темноте. Внезапно Марсель свистнул, Лела посмотрела в его сторону и увидела, что он машет ей рукой, дескать, подойди. Лела не испугалась, подошла.

– Дай сигарету! – сказал Марсель.

Лела зажала свою сигарету краешком губ и вытащила из нагрудного кармана еще две. Одну дала Марселю, вторую отправила обратно в карман. Марсель прикурил от большой зажигалки, которую до этого вертел в руках.

– Садись! – велел он Леле.

Лела присела на лавку. Марсель молча курил. Лела тоже курила и не говорила ни слова. Марсель делал такие глубокие затяжки, что сигарета скоро догорела. Лела достала последнюю и протянула ему. Марсель взял сигарету, встал и куда-то направился, не говоря ни слова. Чуть погодя остановился у елок, повернулся и спросил:

– Море здесь есть?

Лела покачала головой, потом сообразила, что Марсель в темноте этого не увидит, и произнесла погромче:

– Нет.

Марсель повернулся к Леле спиной и ушел.

Через несколько дней его забрали из интерната. Почему и куда, Лела не знала, да и никто не знал. Может, перевели в другой интернат, или отвезли к родителям, родственникам, или даже вернули в батумский детдом.

Лела помнит и Феликса, худенького, смирного, безобидного мальчика, который не особо рвался с кем-то сближаться и дружить, ходил все время один, с опущенной головой. Феликс не играл в футбол, не любил и мериться силой. Однажды он где-то нашел маленькое колесо от велосипеда. Наверное, он и раньше что-то такое видел, а может, сам додумался – сделал железный крючок на длинной ручке, зацепил за колесо и принялся его катать. И не надоедало ему. Некоторые из интерната стали ему подражать – тоже откопали в кучах металлолома старые брошенные колеса, просунули в них крючки и бродили за Феликсом, точно странные понурые одноколесные велосипедисты. Многим вскоре надоела однообразная игра, и они оставили ее. А Феликс расхаживал, все такой же печальный, наклонив худую шею, и все с тем же усердием катал колесо по школьному стадиону и маленькому пригорку, по дороге перед интернатом, по бордюрам и ухабам: казалось, будто в руках его металлоискатель и мальчик вот-вот обнаружит клад. Колесо бежало по дороге как заблагорассудится, точно строптивое животное. По асфальту оно катилось ровно, на ухабах и пыльном стадионе скакало так, что не удержать. Вся суть мастерства Феликса заключалась в том, чтобы понять, чего хочет это живое существо, и провести его по всем путям благополучно. Если колесо у мальчика переворачивалось, он присаживался на корточки, по очереди рассматривал колесо и крючок, потом что-то поправлял и продолжал путь. Не раз предлагали Феликсу обменять его колесо на новое или большего размера, но он не соглашался. Да и как бы он согласился, если это колесо стало для него чем-то вроде преданной собачки, вместе с которой легко переносить утомительную и однообразную повседневность интерната.

В конце концов колесо у Феликса украли. Феликс знал, что его резвая собачонка никогда не отыщет дорогу назад: колесо ведь не умело лаять и не могло найти своего хозяина по запаху. Понимал он и то, что вор не особо интересовался колесом, не собирался и катать его туда-сюда по дороге. Ему просто хотелось разлучить Феликса с его странным товарищем, и колесо наверняка валяется где-нибудь на помойке.

Феликс не стал искать колесо. Так и ходил в одиночестве, ссутулив плечи и понурив голову, вглядываясь в землю на дороге, будто все-таки надеялся что-то найти, какое-нибудь другое колесо, которое быстрее помчало бы его по дорогам к лучшей жизни.

Когда Феликс подрос, то начал работать в соседских садах. Заслужил доверие многих, ему и ключи оставляли от садовых калиток и домиков, и давали немного денег.

Не так давно Феликс бросил интернат. Даже школу не окончил, просто в один погожий день встал и ушел не оглядываясь. Поговаривали, что Феликс устроился грузчиком на рынке Лило. Трудился тяжело, что называется вкалывал, и, по словам Дали, честным трудом зарабатывал себе на хлеб.

Были еще такие обитатели интерната, забыть которых поистине невозможно. Как Серго, который лежит теперь на Авчальском кладбище.

И Оксана, душа нараспашку, русая, синеглазая, с растерянной улыбкой на вечно влажных красных губах. Оксана слегка заикалась, и, когда разговаривала, у нее во рту собиралось столько слюны, что в уголках губ кипела пена. От других интернатовских девочек Оксана отличалась тем, что одевалась не как мальчишка, не любила брюки, предпочитала носить пестрые сарафаны и юбки. Оксана была красивая, но все знали, что ей никогда не стать героиней, как раз из-за той неуместной улыбки, которая отражалась на ее узком и нежном лице. Пацаны с района куда только не увозили Оксану. Потом девочка, все так же улыбаясь, возвращалась с конфетами и какими-то пустяковыми подарками. По району ходили поговорки: «Весь Глдани учился ебле с Оксаной», «Застегни брюки, Оксана близко», «Имел Оксану во все дырки, а расплатился пастилкой», «Оксана приняла мой болт за чупа-чупс» и так далее.

Оксана никогда не злилась. Не хмурилась и не обижалась. Часто она ничего не говорила и лишь улыбалась. Только однажды Лела увидела, как Оксана плачет. Лела была на улице: Марика одолжила ей велосипед и разрешила покататься по дороге. Лела доехала до конца улицы и уже собиралась возвращаться, как вдруг возле заброшенного, поросшего елями двора техникума легкой промышленности заметила всхлипывающую Оксану. Лела стала ее расспрашивать – кто тебя обидел, что с тобой, – но та в ответ лишь плакала и повторяла: «Негодяй, негодяй». Лела посадила товарку по интернату на багажник велосипеда. Оксана тут же позабыла все обиды, взгляд ее прояснился, слезы высохли, и она обвила Лелу руками. Леле пришлось потрудиться, чтобы заехать в гору на потяжелевшем велосипеде, но она все равно довезла Оксану до школы. А во дворе та, снова спокойная и улыбчивая, слезла с велосипеда и смешалась с интернатскими ребятами.

Однажды пропала и Оксана. Лела не помнит день и момент ее исчезновения. Не существовало никакой традиции или церемонии прощания с интернатом: собиравшиеся уйти не предупреждали остающихся о том, что вот-вот покинут эти стены. Воспитанники только тогда узнавали об уходе, когда кто-то переставал попадаться им на глаза. Так было и с Оксаной. Она исчезла, будто никогда не существовала. Пропали Оксанины платья, ее русые волосы, улыбка и прогулки с парнями на автомобилях.

Была еще Илона, непокорная и упрямая цыганка, которая ни с кем не церемонилась и заявила пришедшей в школу журналистке, что Вано ее трахал. Цицо не обратила внимания на слова Илоны, а та журналистка еще долго ходила в интернат, пыталась что-то выведать, снимала детей на камеру, чему Цицо абсолютно не противилась. Лела помнит, как Цицо рассказывала журналистке про Оксану, по чьей дорожке пошли еще несколько девочек из интерната: «Мы не запрещаем им выходить в город, но и не знаем, чем они там занимаются. Если им что-то дарят, разве же это проконтролируешь? Им хочется… Природа берет свое… Созрели, вот и интересуются… Оксана выходит иногда, а потом возвращается с конфетами и подарками».

Позже прошел слух, что Илона попрошайничала на вокзале и заодно торговала телом, а жила с родителями и цыганской родней где-то на Лоткина. Поговаривали потом, что родители Илоны повздорили, мать, чтобы спастись от мужа, спряталась вместе с маленьким сыном в шкафу, а отец вытащил пистолет и разрядил в шкаф всю обойму, и младший брат Илоны погиб. С тех пор об Илоне ничего не было слышно. После ухода из интерната она ни разу в него не заглядывала. Говорили, что после той истории она бежала вслед за отцом в Россию.

Жил здесь и Дато, чернявый, крепкий и совершенно безобидный подросток, которому Цицо почему-то покровительствовала. Парнишка очень переживал, если его называли дебилом. Дети об этом знали и именно поэтому обзывались. Дато часто смотрелся в зеркало и говорил себе: ну какой же я дебил, с чего они взяли? Даже Цицо разок спросил, и Цицо его успокоила: никакой ты не дебил, твои родители были хорошие люди, но попали в аварию и погибли, поэтому ты здесь оказался. Дато такое объяснение устроило, и он рассказал ребятам. Школу он окончить не успел: его отвезли в деревню разнорабочим. С тех пор Дато в интернате не появлялся.

Была еще Марина, коротко стриженная девочка с ямочкой на подбородке и большой грудью. Марина одевалась как мальчишка, отлично играла в футбол и вечно околачивалась во дворе, не выпуская мяча из рук. Ходила немного сгорбившись: тяжелая грудь изменила ее осанку и походку. Леле больше всего запомнилось, как Марина играла в футбол: несется по полю, легко ведет мяч, обходит одного противника, потом второго и беспрепятственно забивает гол. У футбольных ворот интерната не было сетки, поэтому ребята частенько спорили, засчитывать гол или нет. Марина все могла стерпеть, кроме несправедливого судейства: лицо у нее покрывалось потом, она хрипло кричала и ругалась. Жаль, Марсель не застал Марину, отличная была бы команда. Но Марина ушла из школы до появления Марселя.

Лела хорошо помнит и Яну. Яна всегда заносилась, считала себя выше остальных. Всем уши прожужжала о своей семье, о покойных родителях, о бабушке, которая тоже умерла, но самое главное – о дяде. Этот последний был единственным живым родственником, который заберет Яну к себе, как только она окончит школу. Яна говорила, что на улице Марджанишвили^[5] сохранилась родительская квартира, которая принадлежит ей, но сейчас опечатана. Говорила, когда ей исполнится восемнадцать, будет там жить. Яна всегда одевалась опрятно и вообще принадлежала к таким людям, к которым грязь словно и не пристает. Яна никогда не дралась, не ругалась, никто не видел ее плачущей или обиженной, хотя и особого веселья ее лицо обычно не выражало. Скорее ее лицо можно было назвать внимательным и умным. Если где-то что-то ломалось, никому в голову не приходило указать на Яну как на виновницу. И если где-то что-то крали, никто никогда бы не подумал, что к этому может быть причастна она. Чаще всего Яна носила широкие рубахи, застегивала пуговицы до самого верха, всегда тщательно расчесывала и укладывала короткие прямые пепельные волосы. Рот у Яны был пухлый, и когда она рассуждала на серьезные темы, например в беседе с журналисткой, то отчего-то поджимала губы, так что казалось, будто Яна говорит с закрытым ртом.

Однажды Яна подозвала Лелу и попросила сходить с ней в соседний дом. Было утро первого января, стоял страшный холод и все дети попрятались в комнатах. На улице не было ни души, все напраздновались накануне и провели ночь без сна, разве что голодные собаки ходили как тени по заиндевелой дороге. Лела пошла за Яной. Они вышли со двора, Яна подвела Лелу к соседнему дому, закатала рукава и принялась копаться в мусоре, бросив Леле, мол, давай, чего ждешь, вместе быстрее закончим. На четвертом этаже открылось окно, выглянула женщина и помахала девочкам рукой, подзывая подойди ближе. Лела с Яной перестали рыться в мусоре и подошли к окну. Женщина скрылась в квартире, у окна появились две маленькие девочки, ее дочки, и крикнули: не уходите, мама сейчас придет. Женщина вернулась, поставила на подоконник корзинку и привязала к ручке веревку. И случилось чудо: женщина медленно спустила корзину на веревке во двор. Корзина была тяжелая. Стоявшие бок о бок Лела и Яна с замиранием сердца ждали, когда корзина достигнет земли. Чем ниже спускалась корзина, тем лучше было видно, что она доверху набита сладостями, чурчхелой, сухофруктами, конфетами и мандаринами.

– Это вам, берите! – крикнула одна из девочек.

– Отвяжите веревку! – крикнула другая.

Яна отвязала веревку, взяла корзину и, не взглянув наверх, во весь дух припустила к интернату.

Лела и Яна без остановки домчались до интерната и влетели в телевизионную комнату, где уже собрались дети, смотревшие на девочек круглыми от удивления глазами. Корзину немедленно опустошили, и в ней, кроме мандариновых корок, ничего не осталось. Так быстро прошла эта радость, что Лела с Яной опомниться не успели. Пустую корзину забрала себе Яна: дети не возражали. И по сей день Лела помнит вкус того пирожного, которое досталось ей из корзинки. Ничего вкуснее она не ела ни до, ни после, даже когда ларьки ломились от привезенных из Турции сникерсов и марсов, и если Леле случалось пробовать какие-нибудь сладости, все равно она всякий раз думала, что с тем пирожным не сравнится ничто.

Не прошло и часа, как девочки вернулись в интернат, а Яна снова подошла к Леле и попросила еще раз сходить с ней в соседний дом, чтобы вернуть корзинку той женщине, но только, чур, молчок: никто не должен ничего знать. Из сидевших в телевизионной комнате детей Яна выбрала нескольких по непонятному Леле принципу: были среди них и такие, кто с трудом говорил и передвигался. В общем, Яна собрала пятерых воспитанников интерната, подхватила пустую корзинку и повела группу вместе с Лелой к соседнему дому.

Открывшая им дверь девочка изумленно уставилась на такую ораву.

– Маму позови, – деловито сказала Яна.

Девочка побежала за мамой; в коридор вышла другая девочка, постарше, и застенчиво приветствовала гостей:

– С Новым годом!

Услышав это, дети тотчас осмелели, загалдели, тоже стали поздравлять девочку. Тут в прихожую вышла женщина и пригласила детей в дом.

Впервые в жизни Лелу где-то приняли как гостью. Женщина накрыла стол скатертью, поставила на него стаканчики, тарелки, положила салфетки и столовые приборы; дочки ей помогали. Стол ломился от угощений: жареная курица, баже^[6], хачапури, сациви, винегрет, толма, на сладкое – пирожные, чурчхела, тклапи^[7], домашний торт в кастрюле, который, как оказалось, назывался «китайским», гозинаки, а еще лимонад, и айвовый компот, и всевозможные конфеты. Перед тем как усадить гостей за стол, женщина велела всем пойти в ванную вымыть руки.

Дети сели за стол, немытые, но с чистыми руками, и принялись есть. Стол для гостей накрыли на лоджии, где работал телевизор: передавали новогодний концерт. Артисты грузинской эстрады пели о любви, преданности, родине и ее славном прошлом. Леле запомнились два окна лоджии с желтыми занавесками. За окном ветер трепал голые ветви тополя. Было морозно, однако слабые лучи солнца все-таки пробивались сквозь стекла. Между окнами висел календарь, на обложке которого красовался заснеженный дремучий лес. Кудрявая приветливая хозяйка изредка задавала детям вопросы: как и где они встречали Новый год, заглядывал ли в интернат меквле^[8] и так далее. Так и выяснилось, что меквле для хозяев дома стала Яна. Принялись шутить над столь почетной Яниной ролью. Яна сидела поджав губы: она столько съела, что уже с трудом дышала. Короткостриженые дочки хозяйки спросили детей из интерната, была ли у них елка. Сами хозяева установили новогоднюю елочку в углу лоджии, рядом с телевизором. Младшая девочка вскочила – а ну-ка, что я вам покажу! – и нажала на кнопку какого-то механизма под елкой. Невысокое деревце из зеленой пластмассы медленно закружилось. Дети захлопали в ладоши. Девочки разложили под елкой комочки ваты, изображавшие снег. На зеленых лапах пластмассовой елочки тоже лежала вата. Дети смотрели на елку как завороженные, разглядывали висевшие на ней игрушки, в которых отражались их обомлевшие лица, стекло искривляло их, увеличивало носы. Лела тоже всматривалась в свое отражение в круглом стеклянном шаре, который, когда елка крутилась, скрывался из виду, и тогда она искала свое отражение в других игрушках.

Угощение, которое дети не осилили, хозяйка сложила в ту же корзину и отдала им с собой.

Вот такой была Яна – отправлялась рыться в мусоре, а возвращалась с щедрыми дарами. И даже дважды!

Через какое-то время Яна заболела. Никто толком не знал, что с ней такое. Однажды приехала скорая и увезла Яну – бледную, в лице ни кровинки. Она уже ничего не ела и говорила с трудом. Потом прошел слух, что Яна живет у дяди и в интернат не вернется.

Теперь Яне должно быть восемнадцать, как Леле. Интересно, распечатали ли после стольких лет ее квартиру на Марджанишвили, поселилась ли там Яна как законная хозяйка? Жива ли она вообще, и если да, то где она, что с ней? Все так же застегивает рубаху доверху и разговаривает поджав губы?

«Старики», которых помнила Лела, постепенно разбрелись из интерната. Времена изменились, раньше вроде было больше строптивых детей, больше драк, побегов и возвращений. Теперь, казалось, все успокоились, новичков в интернате нет, а из окончивших школу осталась одна Лела.

Теперь Лела в школе самая сильная. Ее никто не обижает, никто не может побороть. Когда Лела была маленькой и пряталась за спинами старших, она и представить себе не могла, что придет время, и она никого не будет бояться. Из-за этого все как будто потеряло и вкус, и цвет, время теперь текло вяло и лениво.

С исчезновением некоторых интернатовцев закончилась пора жестоких игр, в которых Лела не участвовала и которые приводили ее в содрогание. Они случались и при Кирилле, и при Ире, и при Марселе. Лела видела их своими глазами: старшие парни ловили новенькую или придурковатую девчонку и возле грушевой поляны подкладывали под какого-нибудь возбужденного молодчика, который накидывался на нее и насиловал. Другие мальчики и девочки держали жертву за руки и ноги, пока насильник не заканчивал свое дело. У Лелы учащенно билось сердце от плача несчастной, а когда та кричала, дети зажимали ей рот. Лелу приводил в ужас вид раскоряченных ног, расцарапанного лица и пятен крови. Когда насильник поднимался, дети отпускали лежащую на земле девочку и убегали играть – куда-нибудь, хоть даже на стадион. Несчастная жертва вставала, поправляла одежду, вытирала слезы, поначалу всех сторонилась, но мало-помалу снова продолжала общаться со своими обидчиками. Жертвами этих игр в основном становились те из воспитанниц, кто одевался и причесывался как девочка, а не как мальчишка.

После распада Советского Союза интернат потихоньку менялся и ветшал, начиная с водопроводных кранов и заканчивая обрушившимся балконом. Постепенно пропадал из школы инвентарь. Зато появилась гуманитарная помощь и одежда секонд-хенд, чего раньше не бывало. Впрочем, гуманитарная помощь и ношеная одежда до детей доходили редко. На этом грела руки или Цицо, или кто-то другой, кто распределял пожертвования по интернатам. Учителя разбежались. Из бывших остались Цицо, Дали, Вано, Авто и Гульнара, остальные приходили, проводили пару уроков, понимали, что работать здесь не стоит, и уходили. Новых детей теперь тоже привозили нечасто. Казалось, родители внезапно преобразились, стали благороднее и передумали расставаться с детьми – а может, просто сдавали их в интернаты получше. Ну или вдруг стали рождаться сплошь гении.

Поэтому все поражаются, когда однажды во двор заходит хорошо одетая сорокалетняя женщина с девочкой лет девяти, тоже хорошо одетой и ухоженной. Лела открывает ворота, спрашивает, к кому они, и ведет посетителей к Цицо. Лела гладит настороженную девочку по голове. Цицо информирована и встречает пришедших наготове. Муж пришедшей дамы – родственник родителей этой девочки. Родители рано умерли, и девочку растила бабушка. Некоторое время назад бабушка тоже ушла в мир иной, и родственники решили определить девочку в интернат.

– Нравится тебе здесь? – спрашивает женщина девочку, искусственно улыбаясь. Цицо показывает гостям двор интерната. За ними по пятам следует орава ребятишек.

– Ты смотри, какой большой стадион! – с деланым восторгом восклицает женщина.

– Здесь мы купаемся, а там нянечки стирают белье. Вся эта территория наша, дети все время на улице, всегда на свежем воздухе. Вот там столовая, – рассказывает Цицо.

– Ты же не будешь скучать? – спрашивает дама у девочки. – Смотри, какие хорошие дети.

Женщина поворачивается к детям и внезапно, словно видя их в первый раз, кривит лицо в гримасе:

– Вайме, какие они милые!

Треплет по щеке Стеллу, которая стоит в первом ряду, и спрашивает:

– Как тебя зовут?

– Стелла! – весело отвечает та.

– Вайме, какая милая! – повторяет женщина и гладит Стеллу по щеке. Стелла смущенно краснеет и сияет, счастливая.

Лела не понимает, почему такую красивую и ухоженную девочку отдают в интернат.

– По субботам и воскресеньям мы будем приходить к тебе или ты к нам, – женщина обнимает Нонну (оказывается, вот как зовут девочку). Та в ответ несмело обвивает ее руками, чувствуется, что они знакомы недавно и девочке неловко.

Ираклий первые дни ходит повесив нос, так как понимает, что в лице Нонны у него появился конкурент. Понятно, что Лела приглядывает за Нонной и считает своей обязанностью опекать новенькую. Лела заставила маленькую езидку^[9] Джильду уступить Нонне место в комнате девочек: теперь у Нонны лучшая кровать, возле окна. У Нонны с собой один небольшой чемодан, который вызывает всеобщий интерес; она открывает чемодан и показывает детям свои вещи. Никто не осмеливается их отнять, так как Лела рядом и следит за ними. Больше всех новой воспитанницей очарована Стелла. Нонна дарит ей свою юбку. Теперь Стелла уже не бегает в одних рейтузах: сверху на них надета короткая розовая трикотажная юбка в оборочках.

Полдень, дети обедают. В этот день Дали отсутствует, и дежурит Вано. В основном его дежурства проходят без происшествий. Чаще всего он делает что-то у себя в кабинете, а детей отпускает во двор.

Солнечный и ветреный день, дети играют в футбол, а с ними и ребята из соседних домов, что придает игре азарта. Ираклий вместе со всеми увлеченно гоняет мяч. Коля, обычно такой тихоня, во время футбольного матча преображается и становится совершенно другим человеком: что-то говорит на своем непонятном языке, кричит, машет руками. А когда команда интерната забивает гол в ворота «нормальных», он и вовсе шлепается на траву и мычит от счастья.

Матч заканчивается победой «нормальных», и дети расходятся. Лела, которая до этого следила за матчем и исполняла роль судьи, замечает, что Нонны нигде не видно.

– Эй, Ираклий, – касается она вспотевшего Ираклия, – а ты Нонну не видел?

– Нет… – отвечает Ираклий и бежит к питьевому фонтанчику.

– Ее Вано позвал, – говорит один из игроков и тоже куда-то убегает.

Лела быстрым шагом движется к зданию, видит, как оттуда выходит Вано, а за ним следует Нонна, и по щекам у нее тянутся две грязные полосы от слез. Вано держит классный журнал и какой-то учебник. Нонна прижимает к груди книжку.

– Забери ее себе. А теперь иди играй, – с этими словами Вано спускается по лестнице, а Нонна остается на крыльце. Она кажется растерянной, не понимает, куда идти.

Лела приглядывается к Нонне, видит, что она плакала, видит засохшие грязные дорожки от слез на щеках. Лела чувствует, что сердце выскакивает из груди, горло пересохло, она смотрит на Вано, который удаляется к фонтанчику в глубине двора. А Лела не может тронуться с места. Нонна медлит на крыльце, прижимая к груди книгу, в том же красивом платье, в котором пришла в интернат, но уже немного помятом и испачканном; из каштановой, заплетенной набок косы выбиваются пряди волос.

– Эй, смотри-ка, – говорит Васка за спиной у Лелы, – вот же она, а ты ее искала. – Васка указывает Леле на Нонну и устремляется к фонтанчику, где долго и жадно пьет воду Вано.

Нонна осторожно спускается навстречу Леле. Та глядит на нее, пытается по ее внешнему виду угадать, что произошло. Нонна все такая же, как была, только словно немного помятая и испачканная, точь-в-точь как ее платье. Вано наконец напился, зашел за угол столовой и скрылся из виду. Васка провожает Вано взглядом, а потом, уставший после игры, садится на тротуар, вытирает краем майки лицо и с улыбкой окликает Нонну:

– Ну что, отпетрушили тебя?

До Нонны смысл этих слов не доходит, и она продолжает идти к Леле.

Лела, сама не понимая почему, вдруг с разбега набрасывается на присевшего Васку и со всей силы бьет коленом в лицо. Васка от неожиданности падает на спину. Лела пинает Васку, а тот даже увернуться не может. Со всех сторон к ним сбегаются ребята, откуда-то несется горестный детский крик:

– Васку бьют, Васку бьют!

Из взрослых нет никого, и на крик спешат только дети; среди них и Коля, который, как всегда, прихрамывает. Васка умудряется вывернуться, встает сначала на четвереньки, потом поднимается на ноги.

– Ты что сказал, ублюдок эдакий?! – кричит на него Лела и хватает окровавленного Васку за грудки. – Что ты сказал, пацан, а ну-ка повтори!

У Васки идет носом кровь.

– Ничего. Отстань от меня.

– Не отстану, сейчас отделаю тебя к едрене фене, ну-ка повтори, что ты сказал!

Васка пытается вывернуться из ее рук.

– Что он сказал, что он сказал? – спрашивают друг у друга дети. Лела снова налетает на Васку, который думал, что все закончилось, снял майку и вытирает кровь с лица. Ребята пытаются удержать Лелу, она чувствует, как кто-то крепко хватает ее за локоть, и видит Ираклия. Он во все горло кричит Леле, которая выше его на голову:

– Перестань, я тебе говорю!

Лела впивается взглядом в Ираклия, замирает удивленно, сама не понимая, что ее так удивило, и переводит дух. Васка идет к фонтанчику умываться. Несколько ребят следуют за ним. Лела и Ираклий остаются одни.

Через неделю Нонну навещает родственница, низенькая деревенская женщина с дочерна загорелым, морщинистым, несмотря на молодость, лицом, на котором отпечатались усталость и нужда. Нонна эту женщину не знает, но следует за ней. Женщина показывает Цицо документы, подписывает нужные бумаги и уводит из интерната Нонну с ее испачканным платьем и чемоданом.

Лела открывает им ворота. А Стелла сидит на скамейке, устроенной между елями, и плачет.

Глава четвертая

Ночью Леле снится, что она идет в соседний дом позвонить не с Ираклием, а с Серго. У Серго под мышкой торчит розовое платье Цицо. Они поднимаются по лестнице, и Лела удивленно говорит Серго: куда же ты собираешься звонить, ни мамы у тебя нет, ни родственников. Серго ничего не отвечает, останавливается у двери и нажимает на кнопку звонка.

Энергичная веселая Мзия открывает детям дверь, приглашает в дом. Ее не удивляет, что вместо Ираклия рядом с Лелой Серго. Мзия уходит на кухню и оставляет гостей одних. Серго поднимает трубку и набирает номер. Не шестизначный, как обычные тбилисские номера: Серго набирает седьмую, восьмую, девятую цифру, терпеливо крутит телефонный диск, а номер все не кончается. Это Лелу тоже удивляет, она спрашивает, куда ж ты звонишь, но Серго не отвечает и упрямо продолжает крутить диск. Там же, в прихожей, на полу лежит дочка Мзии, как если бы она была больна и лежала в кровати, однако никто не обращает на больную внимания, она брошена, как тряпка в углу комнаты, охает и недовольно поглядывает на гостей. Лела смотрит на нее и замечает, что мохнатая родинка на ее щеке выросла и закрывает пол-лица. Внезапно из комнаты неторопливо выходит задумчивый Фируз, районный инспектор полиции, а следом за ним и Мзия. Фируз не замечает детей, на дочку Мзии тоже не обращает внимания, с усталым и озабоченным лицом идет к выходу. Мзия открывает ему дверь, Фируз останавливается в дверях, оглядывается на хозяйку, точно хочет что-то сказать, но потом пожимает плечами.

– У нас не бывает такого. Они там все с ума, что ли, посходили, ну не дураки ли, – говорит Фируз и выходит.

Мзия закрывает дверь. В этот момент Лела замечает, что у Мзии проломлен затылок и из раны течет кровь. Леле становится страшно, она не просыпается и неожиданно оказывается вместе с Серго уже на улице. Теперь они словно куда-то опаздывают, и Ираклий с ними. Быстрым шагом они приближаются к воротам интерната. Там собрался народ, жители района, воспитанники интерната… Возле обочины стоит автобус, как на похоронах, люди чего-то ждут, в это время из ворот выходит Цицо под руку с Вано. Вид у Цицо сломленный, какой-то пришибленный, она практически висит на локте Вано, точно тряпичная кукла, с трудом переставляет толстые ноги. Вано тоже еле плетется, мелко-мелко семенит, подстраиваясь под шаг Цицо. Время от времени знойный летний ветерок доносит слабые стоны Цицо. Присутствующие встречают их скорбным молчанием. Становится ясно, что хоронят саму Цицо. Она должна сесть в автобус и поехать на Авчальское кладбище. На Цицо то самое розовое платье, которое было с собой у Серго. Правый бок платья измазан кровью. Там же и Заира, которая выглядит гораздо крепче и здоровее; рядом с ней стоит физрук Авто. Здесь же Леван и улыбчивый Васка. Леван подходит к Леле: «Посмотри на Дали, ходит как отпетрушенная!» – говорит он, громко смеясь. «Чтоб тебе пусто было!» – отвечает ему Ираклий. Вано и Цицо шагают к автобусу так медленно, будто несут гроб. Когда они проходят мимо Заиры и Авто, Заира смотрит на Цицо и весело, будто желая ее ободрить, говорит: «Видишь, а говорила, платье тебе не впору!» Цицо не отвечает и уныло поднимается в автобус.

Автобус трогается. С Цицо почему-то никто не поехал. Лела замечает у заднего окна Оксану. Оксана улыбается Леле. Вдруг кто-то хватает Лелу за руку. Лела поворачивается и видит Цицо. Лела удивляется, хочет сказать: «Разве не ты сейчас села в автобус и поехала на кладбище?» – но слова не выходят, застревают в горле, что-то ее душит. Цицо впивается в руку Лелы пониже локтя: «Вот видишь, в каком мы положении, может прийти комиссия с проверкой». Цицо крепко держит Лелу за руку, не отпускает. Лела хочет сказать «отпусти», но не в силах выдавить ни звука. Лела хрипит, наконец из горла ее вырывается животный крик, и она просыпается от звука собственного голоса.

Лела вся в поту. Она встает с кровати, в темноте нашаривает на низком потолке сторожки лампочку, крутит ее, та с характерным скрипом проворачивается в патроне, и в сторожке загорается тусклый желтый свет.

Какое-то время Лела в одной майке и трусах сидит на кровати, запустив пальцы в короткие волосы, старается дышать глубже, вспоминая сон. Ей страшно. Лела надевает брюки, нащупывает ступнями брошенную возле кровати обувь и, сунув ноги в кеды со стоптанными задниками, выходит на улицу.

Лела садится на доску между двумя елями, закуривает сигарету. Понемногу успокаивается, спрашивает себя, с чего ей приснился этот дебилизм. Оглядывает доску, под концы которой в стволах обеих елей выпилены глубокие отверстия. Сколько же поколений здешних воспитанников перевидала эта дворовая скамейка? А ели все живы, растут, стараются не уронить свои чуть ли не наполовину перепиленные стволы, передают добытую из земли пищу верхним веткам. Как будто доска, которая уже практически вросла в них, помогает им удерживать равновесие, словно деревья посредством этой скамейки навеки соединились друг с другом, стали пленниками человеческими и друг друга, и отныне им только и остается, что сосуществовать с вонзившимся в их древесину посторонним предметом.

Лела поднимается и неспешно прохаживается перед скамейкой. Из-за облаков вышла луна, и во дворе светло как днем. Лампы в корпусе не горят. Кругом не слышно ни звука. На стоянке стоят несколько машин. Давно уж брошен тут белый жигуль: ни хозяина, ни другого желающего забрать автомобиль нет как нет. И по машине понятно, что она осталась без хозяина: белый корпус в птичьем помете, шины сдулись. Лела глядит на машину. По земле скользит луч от фар проезжающего мимо автомобиля, Лела оборачивается к дороге, но автомобиль уже скрылся из виду. Она вспоминает Серго. С улицы доносится легкий стук: чья-то собака, точно одинокий бродяга, спешит домой, когти ее цокают по асфальту.

Лела бросает окурок и уходит в свою комнатушку. Снимает с гвоздя на стене майку, накидывает на раскаленную лампочку, которую облепили мошки, и выкручивает из патрона. Сторожка погружается во тьму. Лела ложится, и вскоре во мраке проступают знакомые очертания предметов: дверь, окно, стол, еловая ветка за окном, которую слегка колышет ветер. Тень ветки, также раскачивающаяся. Лела тотчас засыпает. Утром ее будит оглушительный детский плач. Лела не сразу понимает, куда она попала, где она и что за несчастье свалилось ей на голову. Она встает и поспешно одевается, догадываясь, что ребенок, который плачет так громко, вряд ли воспитанник интерната. Лела выходит на улицу; солнце уже высоко. От ночного мрака не осталось и следа, утренняя прохлада приятно покалывает кожу. Интернатские сгрудились у ворот и смотрят через решетку туда, откуда доносится детский плач. Лела расталкивает ребят и видит за воротами молодую женщину, которая держит за руку рыдающего мальчика лет пяти.

– Хочешь, я тебя сдам туда, хочешь? – говорит женщина и так сильно дергает сына за руку, что кажется, будто она старается высвободиться, а ребенок ее не пускает.

– Не-ет… – мальчик с плачем цепляется за мать. У него большие черные глаза, стриженные ежиком волосы, жесткие, как щетка, торчат на макушке. Мама с мальчиком живут в соседнем доме и часто проходят мимо ворот интерната.

– Гляди, они тоже не слушались маму и поэтому попали туда! – Женщина указывает сыну на ворота интерната, за которыми стоят дети и с вытаращенными глазами наблюдают эту сцену. – Будешь еще не слушаться?

– Нет… – плачет мальчик.

– Не бойся, мальчик, мы тебя не съедим! – выкрикивает Леван.

Дети смеются, и Васка с ними, хотя лицо его все в синяках и ссадинах, а заплывший глаз с лиловым фингалом открывается только наполовину.

Мальчик перестает плакать и, по-прежнему крепко сжимая мамину руку, испуганно смотрит на интернатских, словно изумившись тому, что стоящие за забором чудища тоже говорят на человеческом языке.

– Скажи мне наконец, оставить тебя тут или отвести домой? – не унимается мать. – Ну-ка, дети, – обращается она к интернатским, – где ваша учительница, я вам нового мальчика привела. – И делано оглядывается по сторонам, как плохая актриса.

Мальчик со страху снова принимается реветь, прижимаясь к крепким, толстым материнским ногам. Дети смеются, женщина с улыбкой говорит сыну:

– Ладно, хватит. Сейчас я прощу тебя и не оставлю здесь с условием, что ты будешь меня слушаться!

– Буду слушаться, – всхлипывает мальчик.

Женщина поворачивается спиной к интернатским, берет сына за руку и, не попрощавшись, отходит от невольных, но значительных участников ее представления. Она шагает размашисто, энергично, мальчик почти бежит за ней, боясь отстать, и не оглядывается назад.

Стоявшие у ворот дети расходятся. Кто-то бежит к столовой. Дело в том, что на следующий день, в субботу, парень из соседнего дома, Годердзи, сын Венеры, женится, и отметить это радостное событие решили в просторной длинной столовой интерната. Там часто устраивают свадебные застолья и поминки. Ведь пятьсот человек ни в одну гостиную не поместятся, а тут еще и кастрюли, и огромные плиты, и всевозможная кухонная утварь – словом, все, что нужно для того, чтобы накормить толпу гостей.

На свадьбу Годердзи приглашены все воспитанники интерната, и все они очень этому рады. Нечасто им случается почувствовать себя хозяевами, которые ждут гостей. Ведь завтра именно к ним придет столько народу, именно у них развернется застолье, и все эти нарядные незнакомые люди соберутся именно за их столами.

Женщины из соседнего дома уже суетятся в столовой. Нельзя сказать, что в том доме соседи друг в друге души не чают, но традиция есть традиция: если кто-то умирает, поминки готовят соседи, если кто-то справляет свадьбу, праздничный стол накрывают тоже соседи. Возможно, когда-нибудь этот обычай и канет в Лету, но пока что живет.

Соседки крутятся на кухне, готовят блюда, которые на следующий день останется только заправить и отнести на стол. Горячее будут готовить в день свадьбы. Женщины снуют между домом и интернатом, переходя прямиком из двора во двор, а не через главные ворота. Физрук Авто по такому случаю расширил проем в заборе – на том месте, где и так имелась дыра. Теперь соседки, нагруженные разнообразными продуктами, могут попасть из одного двора в другой, не цепляясь платьями за проволочную сетку. Чтобы пройти в столовую, женщинам нужно пересечь стадион и обогнуть по тропинке грушевую поляну. Перед входом в столовую кучкуются воспитанники интерната, наперебой предлагают помощь и буквально сражаются за право исполнить любое задание.

Взобравшись на стул, Лела снимает для соседок кастрюли с полок. В столовой в основном осталась посуда, которая в обычном хозяйстве не годится. А утварь, которой можно пользоваться дома, – кастрюли среднего и маленького размера, поварешки, алюминиевые миски и мисочки – персонал давным-давно растащил.

Коба и другие парни из соседнего дома заносят в столовую ящики с посудой, арендованной в ресторане. Дорогу им показывает и расчищает Ираклий. Парни ставят ящики на пол и уходят за новыми.

– Лела, – обращается к ней Ираклий, когда она спускается со стула и отряхивает пыльные руки, – выйди-ка на минутку.

Лела следует за Ираклием, а он вырывается вперед и быстрыми шагами устремляется на тропинку, которая огибает грушевую поляну.

– Эй, постой! – окликает его Лела.

– Идем скорей, – Ираклий указывает на шагающую впереди Мзию. Та торопится домой, взять машинку для рубки грецких орехов, которую ей родственница привезла из Болгарии и которая, по выражению самой Мзии, творит чудеса.

– Мзия идет домой… Что-то хочет взять… Может, разрешит позвонить… – поясняет Ираклий, не сбавляя шаг.

– Ты ненормальный?! – восклицает Лела. – Пацан, куда ты будешь звонить, мать уехала в Грецию, как ты ей туда позвонишь, ненормальный?!

– Я спрошу у Ивлиты, если она знает номер, позвоню. Если не знает номера, не позвоню. – Ираклий проходит сквозь пролом в заборе и оглядывается на Лелу, которая стоит на территории интерната и с удивлением смотрит на Ираклия.

– И что ты от меня хочешь? Иди и звони! – Лела поворачивается к нему спиной и направляется прочь.

– Лела! Лела! Очень тебя прошу! – кричит ей Ираклий.

Лела останавливается, оглядывается на стоящего за сломанным забором Ираклия. Позади него по двору проворно шагает Мзия, несет свою внушительную корму к подъезду. Во дворе играют в мяч маленькие девчонки, перекрикиваются писклявыми голосами.

– Еще один раз, клянусь, больше тебя не попрошу! – обещает Ираклий.

Лела смеется, оглянувшись на лопоухого Ираклия, который смотрит на нее, просительно вытянув шею.

– Заладил свое… – ворчит она и лезет в пролом.

Лела и Ираклий нагоняют Мзию в подъезде. Женщина заводит детей в дом. Выносит из комнаты маленький табурет, уходит на кухню и закрывает за собой дверь.

Ираклий звонит своей соседке Ивлите и спрашивает греческий номер матери. Лела стучится в дверь кухни, чтобы попросить у Мзии ручку и листок бумаги, возвращается к телефону и записывает продиктованные Ираклием цифры.

Ираклий прощается с Ивлитой, вешает трубку, смотрит на листок и командует Леле:

– Давай, диктуй!

Лела говорит ему номер.

У Ираклия потеют ладони. Номер набран, соединение установлено, слышны гудки и потом женский голос, который Леле уже хорошо знаком.

– Мама, это я, – тихо произносит Ираклий, и в трубке воцаряется тишина.

– Надо же, Ираклий, – наконец отвечает женский голос, удивленный и как будто обрадованный. – Как ты? Не приехала к тебе, столько дел… Так была занята… И денег не было. Вот буду здесь работать, тогда и деньги появятся на все: и на приезд, и на остальное. Подарки тебе хочу прислать…

– Когда ты приедешь? – спрашивает Ираклий.

– Вот начну работать и, как только соберу деньги, сразу же приеду.

Снова молчание.

– Ираклий, ты же знаешь, как мама тебя любит. Не сердись. Сынок, так будет лучше для всех.

От звука ласкового маминого голоса у Ираклия наворачиваются слезы – неожиданно для него самого. Мальчик принимается усердно тереть пальцами глаза, словно пытается одновременно осушить и вытереть слезы. Лицо у него краснеет, кривится, хотя он не издает ни звука. Лела вырывает из рук Ираклия трубку и кричит во все горло:

– Значит, так будет лучше для всех? – Вопит Лела. – Ашарашка^[10] ты этакая, бросила ребенка тут, а сама шляешься туда-сюда, кто ты после этого? Ах ты, дрянь такая. Зачем ты обещаешь ребенку приехать, а?! Хотя бы не обещай, чтоб тебе, ашарашке, пусто было!

Ираклий прекращает вытирать слезы и в изумлении смотрит на Лелу, которая с трубкой в руке сидит точь-в-точь как Ираклий, подавшись грудью вперед и облокотившись о колени.

– Алло, алло, – слышен женский голос, – алло, кто это говорит?

– Не твоего ума дело кто! Слушай, что тебе говорят! Не смей обманывать ребенка, а то приеду в твою Грецию и надеру тебе задницу!

Лела с грохотом швыряет трубку.

– Поднимайся, шевели ногами! – произносит Лела так, будто опасается, что женщина, которую она только что обругала, погонится за ними.

Они направляются к выходу.

– Спасибо! – кричит взвинченная Лела и юркает за дверь.

Они молча идут по дороге. Ираклий плачет.

– Что ты плачешь, мужчина ты или нет? – Лела ускоряет шаг. – Неужто не понимаешь, что она просто боится тебе сказать? Не вернется она сюда! Она же тебя вырастила? Ходить, есть и говорить умеешь, зачем тебе мама? Тоже мне, маму ему подавай!

Ираклий не отвечает. Понурив плечи, шагает рядом с Лелой и время от времени вытирает глаза и нос рукавом футболки.

Очутившись во дворе интерната, оба мигом забывают про Грецию: во дворе какая-то незнакомка снимает детей маленьким серебристым фотоаппаратом. Дали и Цицо тоже здесь. Дали делает детям замечания: «выпрямись», «встань как следует», «улыбайся». Лела обращает внимание, что гостья, которую зовут Мадонна, снимает не всех детей, а только тех, кого Дали вымыла и нарядила в чистенькое. Это Пако и двое его ровесников: девочка Джильда и мальчик Лаша. На Пако синяя рубашка, которую Дали застегнула ему до горла. Для фотосессии Мадонна выбрала стену, у которой дети позируют по очереди.

Мадонне под пятьдесят, у нее крашеные светлые волосы и необычайно большая, словно искусственная, задница. Сейчас у стенки стоит Пако с зачесанными набок влажными волосами. На приказ Дали «Выпрямись!» он так старательно вытягивается, что, того и гляди, порвется пополам. После него к стене встает лопоухий Лаша с унылым взглядом. Дали что-то не нравится, она подходит к Лаше, поправляет ему рубашку и прическу.

– Улыбнись, не стой как горшок! – говорит ему Дали.

Мадонна старается привлечь внимание мальчика, тянет вверх руку, щелкает пальцами. Лаша растерянно смотрит на нее.

– Улыбнись, говорю, – сердится Дали. – Не хмурь лоб!

Лаша пытается улыбнуться, скалит зубы, брови поднимаются домиком, и вид у мальчика становится совсем несчастный. Глядя на Лашу, дети покатываются со смеху.

– Братцы, кто ж его возьмет, гляньте, на кого он похож… – острит неунывающий Леван, чуть не лопаясь от хохота.

– Уф, была у нас такая хорошая девочка, – произносит вдруг Цицо, – ее звали Нонна. Родственница забрала ее, а так она была лучше всех них вместе взятых. Вот если бы увидели ее фотографию, тут же забрали бы, я вам клянусь, такая была красивая и умная девочка.

– Да, Нонна, еще бы! – с сожалением произносит Дали и облокачивается о перила лестницы. – Как же! Лучшего ребенка у нас не было.

Подходит очередь Джильды, что явно не очень-то нравится Цицо. Джильде семь, она косая на один глаз, вдобавок езидка, а значит, по мнению Цицо, не подходит как грузинский кандидат для приемных родителей из-за границы. У Джильды прямые блестящие черные волосы и землянично-красные губы. Дали надела на нее какой-то узкий пестрый сарафан, отчего девочка, и так худая, выглядит совсем истощенной.

Мадонна садится на садовую скамейку, закуривает и что-то разглядывает в фотоаппарате. Все без исключения воспитанники интерната здесь и не сводят глаз с трех избранных. Стелла грустно смотрит на сарафан Джильды.

Мадонна уже много лет живет в Америке, и вот взялась помочь одной тамошней семье усыновить ребенка. Она несколько лет работала у них, ухаживала до самой смерти за престарелой матерью хозяйки, несмотря на ее трудный и вредный нрав. За такую преданность и самоотверженность семья полюбила не только Мадонну, но и чужую, совершенно неизвестную и странную для них страну – Грузию. Вот Мадонну и попросили помочь в выборе ребенка. Их собственный сын-инвалид погиб, поэтому ребенка решили взять из интерната для детей с похожими заболеваниями. Такой интернат в Тбилиси не один, Мадонна обошла все и сфотографировала шести-семилетних детей. Здесь на самом деле есть и другие дети подходящего возраста, но Цицо выбрала и посоветовала Мадонне снять именно этих, по ее словам, «сравнительно приемлемых» ребят. Цицо учла и то, что родители и родные отказались от ответственности и ухода за детьми, которых она выбрала, поэтому судьбу их целиком решает интернат и министерство.

Цицо подсаживается к Мадонне и рассматривает детские лица на снимках.

– Потом дай мне записать их имена, фамилии и короткие рассказы об их жизни, – говорит Мадонна.

– Ой, им и это нужно? – удивляется Цицо.

– Конечно, нужно. Должны же они иметь какое-то представление о тех, кого берут в семью.

– Остальных не будете снимать? – приближается к ним Лела.

Цицо замечает Лелу, но ответить не успевает: из толпы ребят снова высовывает голову Леван.

– Нет, им нужны маленькие, большие дебилы вроде нас им не нужны! – смеется он.

– Э-эх… Вот бы ты и в других вещах был такой же находчивый! – одергивает его Цицо и смотрит на Левана с сожалением, словно понимает, что отныне от бед этой жизни его никто и ничто не спасет.

Мадонна протягивает Леле руку, поскольку самостоятельно поднять задницу с лавки ей не удается. Лела помогает Мадонне встать. Та говорит, что хочет заснять детей во время игры, и ее просьба вызывает переполох. Пако просит, чтоб его сфотографировали во время игры в футбол, но мяч сдулся, да и Цицо с Мадонной сомневаются, что это хороший вариант. Джильда откуда-то притащила прыгалку. Пако и Лаша стоят на месте. Вымытые, чистенькие, причесанные, они как будто двигаются скованнее, чем их чумазые и дикие собратья по интернату.

– Ладно, пусть… – соглашается Мадонна. – Попрыгайте в классики, поиграйте во что-нибудь понарошку.

Цицо чувствует, что кто-то сзади ее касается, оборачивается и видит Лелу.

– Цицо-мас, у меня к тебе дело.

– Сейчас? – удивляется Цицо.

– Дело у меня, ага, – повторяет Лела.

Цицо смотрит на Лелу с сомнением, извиняется перед Мадонной и отходит с Лелой в сторонку, к елям. После истории с Серго директриса выглядит подавленной и напуганной, относится к Леле с опаской.

– Ну, слушаю тебя! – говорит Цицо, укрывшись в тени ели.

– Цицо-мас, – говорит Лела, – скажи этой Мадонне или как там ее, пусть снимет и других детей. Которые маленькие.

У Цицо екает сердце. Она делает шаг к Леле и говорит негромко:

– А ты скажи мне, кого считаешь нужным сфотографировать… Ты же знаешь, как я тебя ценю.

– Не знаю. Всех. Хотя бы маленьких. Только не просто сфотографировать, а скажи этой Мадонне или как там ее, чтобы всех показала американцам. Вдруг им Стелла понравится, кто их знает! Или Леван.

– Нет, Левана, даже если он им понравится, мы не сможем отпустить, у него есть мать и она не давала нам такого права. Но давай снимем и других, сфотографируем и Стеллу. Погоди…

Цицо деловито направляется к Мадонне. Лела следует за ней.

– Я не разрешила их снимать, чтобы не давать ложных надежд, американцы хотят ребенка максимум шести лет, и ты сама понимаешь, Стелла там никому не нужна, но давай все-таки сфотографируем, отправим.

Цицо и Лела идут к Мадонне и детям, Цицо объясняет, понизив голос:

– Все дело в документах. Если родители имеются, такого ребенка я отпустить не могу, вдруг они объявятся, не садиться же мне в тюрьму? Снимем беспризорных, пожалуйста, их можем отправить.

Цицо, как обещала, предлагает Мадонне снять и других детей, и Мадонна без лишних слов соглашается: какая разница, кого фотографировать?

Остальные дети, сказать по правде, не такие вымытые и чисто одетые, как Пако, Лаша и Джильда, однако же с не меньшей радостью позируют у стенки, следуя указаниям Дали и Мадонны. Фотографируют почти всех детей, кому еще нет десяти и у кого родители умерли или пропали навсегда. Стелла бежит к фонтанчику, мочит руку, приглаживает растрепанные волосы, возвращается к стенке и с улыбкой застывает перед камерой.

– А где Ираклий? – Цицо оглядывает детей. Ираклия не видно.

Лела не верит своим ушам: неужели ей послышалось? Может, Цицо что-то напутала? Но нет, видимо, судьба Ираклия тоже решена, и укатившая в Грецию мамаша махнула на него рукой. Лела на миг застывает, опустошенная, точно это ее обманули, потом, опомнясь, задумчивая и хмурая, медленно направляется к спальному корпусу, чтобы найти Ираклия и сказать ему правду. Она жалеет, что еще хуже не выругала по телефону мать Ираклия. Теперь ей хочется лишь одного: отыскать Ираклия и выпалить ему в лицо, мол, твоя гребаная мамаша бросила тебя, а ты и понятия не имеешь.

Лела заглядывает в туалет первого этажа, потом поднимается выше и в одной из комнат находит Ираклия. Он не плачет. Лежит на спине на кровати, закрыв лицо локтем. Увидев его таким, Лела тут же решает ничего не говорить ему о матери.

– Пойдем, братец, тебя Цицо зовет, тебя тоже сфоткают. Как знать, вдруг тебе судьба улыбнется.

– Не хочу, – говорит Ираклий, не глядя на Лелу.

– Что с тобой?

– Голова болит, – отвечает он и отворачивается к стене.

Лела хватает Ираклия за локоть, отнимает от лица, щекочет.

– Да хватит тебе, пойдем, развлечешься, тебя же взаправду не увезут в Америку, им нужны маленькие… Кому нужны взрослые ослы вроде тебя, вставай, пошли отсюда!

Ираклий ничего не отвечает.

– Ты потому такой, что я обругала твою маму?

Ираклий закрывает глаза и плотнее прижимается к стенке.

– Ты боишься, что она обидится и больше не приедет? – спрашивает Лела и, помолчав, продолжает: – Ладно, не бойся… Позвоним, скажешь ей, одна сумасшедшая тут привязалась ко мне. Делать ей нечего, вот и ругается на всех.

Ираклий принимается плакать.

– Ика, мы сходим еще раз позвонить, и ты скажешь: это какая-то психованная, прилипла ко мне и не отставала, ее уже забрали из интерната, или вообще умерла, машина ее сбила!

Лела тщетно пытается перевернуть Ираклия на другой бок.

– Хватит уже, что ты как не мужчина?! Давно пора было ее отругать, сколько раз она тебя обманывала, прекрати реветь!

Лела тянет Ираклия за руку, стаскивает с кровати.

– Ну что тебе надо? – злится Лела. – Хочешь, завтра же пойду с тобой звонить. – Она встряхивает Ираклия за плечи. – А хочешь, прямо сейчас пойдем и позвоним. Только ты скажи ей, что это была какая-то психопатка. Я перед ней извиняться не буду, понятно? – Лела хватает Ираклия за запястье и тащит за собой по коридору.

Они выбегают во двор. Лела подводит Ираклия к стене и, отодвинув других ребятишек, ставит его перед Мадонной. Дети видят его заплаканное лицо и смеются.

– Этого кто заберет? – хихикает Леван. – Кто такого впустит в дом, у тебя вошки завелись, Ика, да, ты вшивый? – давится от смеха Леван, за что получает от Лелы увесистый подзатыльник.

На следующий день накрывают свадебный стол. По сравнению с предыдущим днем в столовой еще больше помощниц. Дети тоже здесь, толкутся у дверей, помогают взрослым переносить продукты, бегают с поручениями к соседнему дому.

Две соседки, Мзия и тощая унылая Ия, муж которой сидит в тюрьме, вешают на стенку кусок красного бархата. Физрук Авто прибивает материю к стене. Кудрявая женщина, которая несколько лет назад устроила детям новогоднее застолье, забирается на стремянку и пытается прикрепить к красной ткани бутоны роз. Кто-то предлагает: давайте напишем розами «Годердзи и Манана» (так зовут невесту), но эту идею забраковали, потому что выкладывать бутонами роз имена дело нелегкое, так что решено украсить бархат лишь частично.

Возле нарядной стены сервируют лучшей посудой стол для жениха и невесты: здесь и фарфоровые тарелки в синий цветочек, составленные одна на другую, и огромные хрустальные бокалы с золотой каймой. Во втором, меньшем зале, продолжении главного, накрывают большой стол для воспитанников интерната.

– Им все блюда поставить? – прибегает из кухни пышнотелая кухарка и оглядывает детский стол.

Главная представительница семьи Годердзи и Венеры, распорядительница сегодняшнего мероприятия, пожилая сухощавая женщина с короткими волосами и строгим лицом со следами оспы, кивает кухарке.

– И вино? – интересуется кухарка.

Распорядительница задумчиво оглядывается на стоящего поблизости Авто, у которого готов ответ:

– Один стаканчик им не повредит, пусть выпьют, благословятся^[11]. А так поставьте лимонад, он им больше понравится.

Слышатся протяжные гудки. Лела встречает у открытых настежь ворот машины, которые, весело бибикая, заезжают во двор. Лела закрывает ворота и бежит к автомобилям. Гости высаживаются у входа в столовую. Там же крутятся ребята, за которыми присматривает Дали, стараясь, чтобы они поменьше попадались гостям на глаза. Сама Дали по случаю торжества надела черную кофту в зеленую крапинку, с зеленым бантом на груди. От волнения ее красные волосы, легкие, как высохшие кукурузные рыльца, стоят дыбом, глаза неровно обведены черным карандашом, от пота линия расплывается по морщинкам в уголках глаз. Из машины выходит Годердзи, по-свадебному чистый, нарядный, расчесанный на косой пробор. Годердзи торопливо обходит машину, открывает дверцу с противоположной стороны, подает невесте руку, и из салона выходит невиданной красоты высокая девушка в длинном белом платье, с черными вьющимися волосами и широкой хищной улыбкой, как у гиены. Соседи явно видят жену Годердзи впервые, а потому разглядывают ее широко распахнутыми глазами. На них огромное впечатление производит томная и грациозная походка Мананы, которая соблазнительно подчеркивает ее фигуру в свадебном платье.

– Девочка, видать, хорошо оттянулась, а то кто бы выдал ее за Годердзи? – слышит Лела голос Тины, которая делится с соседкой по лестничной площадке Джанеттой своими предположениями.

– А ты откуда знаешь? – Джанетта разглядывает изящные подтянутые бедра Мананы, ее приталенное платье, сзади на котором красуется маленький белый бантик с двумя свисающими атласными ленточками.

– Знаю, – говорит Тина.

Вокруг Мананы собираются девушки в блестящих платьях; они расхаживают по двору, как куры, вытянув шею и подобрав зад. Манана поворачивается к ним спиной и бросает букет. После возни и гвалта букет достается пухлой девице, у которой от борьбы на щеках вспыхивает румянец, и она еще какое-то время воинственно пыхтит, без улыбки оглядывая собравшихся. Все аплодируют, гости заходят в разукрашенную интернатскую столовую, где стоит длинный-предлинный стол во всем его великолепии: с геометрически точно расставленными тарелками с пхали, нарезанными огурцами и помидорами, со сложенной поверх овощей зеленью, луком-пореем и редиской и множеством других холодных закусок, расставленных все с той же геометрической точностью. Физрук Авто дает знак стоящему у синтезатора худощавому пианисту с торчащими пышными усами, который производит впечатление человека, весьма довольного собой и своим внешним видом, – и тот с характерным для «Ямахи» гнусавым дребезжанием играет марш Мендельсона, переходящий в тушетинскую любовную песню.

Дети садятся за стол. Тут все, кроме Ираклия. У Ираклия поднялась температура и его тошнит.

В столовой сущее столпотворение. Раздается голос тамады:

– Дорогие друзья, я хочу, чтобы вы выпили за наших жениха и невесту!

Тамада погружается в размышления, прижимает пухлую руку к груди, вторую, с бокалом, поднимает вверх и произносит приторно-сладким голосом:

– Адам и Ева… Зачем Бог создал Адама и Еву?

Тамада обводит взглядом присутствующих, которые, как видно, не могут ответить ему на вопрос.

– А вот зачем, – продолжает тамада. – Ради любви и размножения! Мы тоже дети Адама и Евы, и должны размножаться на свете с любовью! Да здравствует союз Годердзи и Мананы! Дорогие, да здравствует ваше бракосочетание! Проживите всю жизнь в любви и согласии до гробовой доски!

Тамаду выбрали не соседи: скорее всего, это родственник Годердзи, уважаемый человек, которого сочли подходящим для столь торжественной роли. Это широкоплечий седой мужчина с животом круглым, как увесистый бурдюк, в который он степенно вливает бокал за бокалом янтарного цвета вино. Тамада на зависть уверен в каждом своем слове и чувствует себя за столом в своей стихии.

Дети с аппетитом жуют пышущие жаром хачапури, горячую жареную курицу, кучмачи, пхали, баже, хлеб, испеченный в тони, вообще все, что подают на стол. К детям подсаживается Дали и с нескрываемым удовольствием уплетает мчади и рыбу, так что губы блестят от жира. Время от времени Дали обращается к детям с указаниями, при этом так усиленно таращит глаза и открывает рот, что оттуда чуть не выпадают кусочки еды, с трудом прожеванные остатками зубов.

Лела держит тарелку с угощением для Ираклия, которое выбрала Дали, в основном вареное, легкое и сравнительно нежирное. Ираклий спит, Лела будит его, но Ираклию не до еды. Лела щупает его горячий лоб, подтыкает одеяло, оставляет тарелку у постели, а сама возвращается к столу.

Веселье в столовой в разгаре: кое-кто из молодежи пляшет, а к праздничным блюдам добавились выпечка и фрукты.

Лела подходит к сидящей среди соседок Цицо, которая ест торт с кремом и просит принести кофе по-турецки.

– Цицо-мас, – окликает ее Лела, – выйди на минутку…

Цицо с удивлением и досадой глядит на Лелу, которая отвлекает ее от еды, но все-таки собирается с силами, отодвигает торт и, заставив подняться пару-тройку гостей, вылезает из-за стола. Лела отводит Цицо в угол. Из динамиков грохочет музыка.

– Цицо-мас, прости, не дала тебе доесть, – начинает Лела, чувствуя, что янтарное вино ударило в голову. – Скажи-ка мне, это фото, на котором снят Ираклий… А ты сказала, снимем только отказников… Короче, я хотела спросить, что там с матерью Ираклия.

– Это ты могла и завтра спросить! – возмущается Цицо. – Что тебя интересует? Есть у Ираклия мать или нет?

– Я знаю, что есть, Цицо-мас, как раз на днях ее обругала, она в Грецию умотала, сволочь такая.

– Да, в Грецию, – спокойно произносит Цицо. – Здесь ей совсем не на что жить было, вот и уехала. Теперь вряд ли вернется, по крайней мере в ближайшее время. Ираклий подрастет, станет совершеннолетним и сам решит, как ему быть… – Цицо перекрикивает музыку. – Ну, я пошла, а ты больше не пей. – С этими словами она отходит от Лелы, но потом вдруг останавливается и добавляет: – Ты только не говори, что я тебе сказала. Ираклию не говори. И детям не рассказывай. Ты же знаешь, как я тебе доверяю?

– Да, знаю, Цицо-мас, – отвечает Лела.

Кульминацией свадьбы становится выходка одного из двоюродных братьев Годердзи, милиционера в гражданском, который, раззадоренный музыкой, вскакивает сначала на стул, потом на стол, выхватывает из кобуры пистолет и палит в потолок.

Музыку делают громче, чтобы заглушить выстрелы, а интернатские ребятишки бросаются на пол в поисках гильз.

С помощью Лелы Дали потихоньку выводит детей из столовой; у каждого в руке пирожное «Идеал». Там, где только что стоял детский стол, уже пусто: соседки вместе с физруком Авто проворно расчистили место для танцев.

Глава пятая

Вано не любит пропускать уроки. Если даже все заболеют и в интернате останется лишь один здоровый ребенок, он отправит этого ребенка в класс и проведет для него занятие. Весь урок Вано расхаживает туда-сюда перед доской, заложив руки за спину, причем в руке держит прут, используемый как хлыст. Сейчас он рассказывает про Давида Строителя, царицу Тамар, Тамерлана и Цотнэ Дадиани^[12]. На детей наибольшее впечатление производит история Цотнэ Дадиани, потому что в ней есть мед, солнце, обнаженные тела и самопожертвование.

Когда Вано говорит, то смотрит в пол или куда-то в пространство, но не на сидящих за партами. Требования к дисциплине на уроке в интернате не такие строгие, как в обычной школе. Детям тяжело сосредоточиться, сколько ни запрещай, все равно кто-то будет болтать или ссориться. Если в классе так шумно, что не слышно бормотания Вано, он пускает в ход свой прут-хлыст. Раньше, во времена Марселя и Иры, Вано чаще пользовался хлыстом. Теперь уж редко бывает, чтобы он кого-нибудь отхлестал. Наверное, состарился, и его уже не тянет замахиваться на других ни кулаком, ни хлыстом.

Вано расхаживает по классу и говорит, несмотря на то что никто не слушает: ему все равно. Открывается дверь и заходит Лела.

– Леван, твоя мама пришла, – сообщает она.

Леван, который вечно скалит здоровые, но неровные зубы (кажется, будто передние налезают друг на друга), встает со своего места растерянный и нарочито степенной походкой выходит из класса. Еще не хватало, чтобы он бежал навстречу маме как маленький, это его недостойно. Вано ничего не произносит. Да и не нужно. И разрешения покинуть класс у него никто не спрашивает. Лела уже собирается выйти, но Вано неожиданно останавливает ее:

– Отнеси это Гульнаре.

Вано идет к своему письменному столу. Лела за ним. Ребята только того и ждут: Ираклий, Васка, Коля и остальные вскакивают, бегут к окну. Им хочется посмотреть на маму Левана. Одни выбегают из класса якобы в туалет, другие прямо идут за Леваном, чтобы своими глазами увидеть его встречу с мамой.

Вано выдвигает ящик. Лела смотрит на руку Вано. На его длинную сухощавую руку, поросшую черными с проседью волосами. На длинные пальцы, которыми Вано берется за ручку и выдвигает ящик. Перед ее глазами мелькает картина: Лела видит себя несколько лет назад в кабинете истории, платье и джемпер задраны, трусы приспущены, и Вано своими сухими пальцами касается ее безволосого срамного места, а потом просовывает пальцы все глубже и глубже в отверстие, грубо, поспешно, словно стремится что-то вытянуть из Лелиных внутренностей, а это что-то выскальзывает из его рук. Лела ощущает одновременно боль и жжение. Лицо у нее кривится, хотя она не плачет. Потом Вано расстегивает ширинку и достает член.

– Возьми его в руки, не бойся.

Член Вано, покачиваясь, выпрямляется вверх, напоминая Леле животное с содранной кожей. Вано тянет ее к себе:

– Потом я тебя в город отведу, куплю мороженое… Ты же хорошая девочка, увидишь, как тебе понравится…

Лела берет член Вано, который в ее руке кажется длинным, как швабра. Потом она почти ничего не помнит – только как стояла лицом к стене, а за ней стоял Вано. Еще помнит боль во всем теле и как от боли першит в горле. Лела кричит, Вано зажимает ей рот потной ладонью. Вано раздражают Лелины слезы, он сердится, а Лела старается не плакать и слушаться Вано. Вано велит Леле никому ничего не говорить и снова пихает свою швабру в ее маленькие руки.

Сейчас он достает из ящика стола журнал и отдает Леле. Она смотрит на его морщинистое лицо, на ввалившиеся глаза за стеклами очков. На его вялые губы с опущенными вниз уголками – и не верит, что у этого старика в штанах та самая швабра, к которой Лела не раз прикасалась.

– Отнеси Гульнаре, – приказывает Вано и отворачивается от Лелы к захламленному письменному столу.

Лела выходит из класса. В коридоре носятся ребятишки, кто-то направляется на урок. Шагая по коридору, Лела вспоминает, как тогда в душевой кабинке увидела струящуюся по ногам кровь и испугалась, что умирает.

Гульнара ведет урок на втором этаже. Здесь Пако, Стелла, Джильда и другие ребята их возраста. Лела отдает Гульнаре журнал. Перед учительницей раскрыта книга «Фантазия и умелые руки» с образцами аппликаций Нелли Окропиридзе. На открытых страницах видны геометрические фигуры, а одна так похожа на крючковатый нос Гульнары, что невольно подумаешь: так вот откуда она его взяла и присвоила.

Лела выходит во двор, чувствует, что ее тошнит.

Садится на скамейку между елями и закуривает сигарету.

Ей вспоминается еще одна сцена. В коридоре перед спортзалом Вано преградил ей дорогу, взял за руку и сначала повел в спортзал, а потом в раздевалку. Когда Лела была помладше, Вано часто вылавливал ее в школе, брал за руку и куда-то вел. Лела по сей день не забыла то ощущение. Ей не нравилось, но она все-таки шла. И поэтому до сих пор не выносит, когда кто-то берет ее за руку, пусть даже это маленькие Стелла, Пако или Нонна. Леле вспоминается сырость в раздевалке. Вано снимает с нее брюки, потом стягивает рейтузы, трусы и ставит босиком на каменный пол. Она помнит и то, как в раздевалку неожиданно вошел Васка и увидел стоящую возле кресла Лелу без трусов. В кресле сидел Вано, тоже со спущенными брюками… Вано не заметил Васку. Лела и Васка растерянно переглянулись, Васка развернулся и быстро вышел.

С тех пор как Лела повзрослела, Вано не заводит ее больше ни в кабинет истории, ни в раздевалку спортзала. Иногда Лела глядит на Вано и думает: что, если все это лишь дурной сон, а на самом деле ничего и не было? А порой стоит ей заметить безмятежную улыбку Васки, как воспоминания пронзают ее до дрожи, ввергают в нестерпимый стыд и вызывают тошноту.

Лела замечает Левана с мамой, они сидят на дворовой скамейке и тихо беседуют. Мама у Левана красавица – аппетитные формы, каштановые волосы до плеч, – но на красивом ее лице читается печаль. Чувствуется, что больше всего ее волнуют отношения с мужчинами, а на сына времени не хватает. На существование в ее жизни мужчин намекает и манера одеваться: большую грудь обтягивает майка с глубоким вырезом, бедра втиснуты в узкую юбку. Мама и Леван встают, женщина прижимает сына к груди. Тот в ответ застенчиво обхватывает ее руками за плечи. Леван провожает маму, открывает перед ней ворота; в руках у него принесенный ею пакет. Женщина уходит. Леван запирает замок и, не оглядываясь, бежит к жилому корпусу: мальчику не терпится достать из пакета сладости. Лела провожает женщину взглядом. Мама Левана медленно идет по дороге. Машет рукой пыхтящему мимо автобусу, бросается его догонять. Автобус останавливается для бегущей за ним пассажирки, открывает заднюю дверь и, фыркая мотором, терпеливо ждет на пустой остановке. Мама Левана садится в автобус и едет обратно в свою бурную жизнь.

В конце мая наступает пора проливных дождей. «Кроватную», как всегда, заливает. Дали сторожит комнату, не пускает в нее детей, охая, подставляет тазы и ведра под текущие с потолка струи воды. Лела сидит на пятом этаже в комнате с телевизором и смотрит в окно на дорогу. Дети сидят рядом и наблюдают льющий с небес бурный поток, который угрожает смыть с лица земли всю улицу. Интернат расположен в низине, так что вода с улицы сначала устремляется к воротам, а оттуда во двор, где разбивается на два потока, которые обходят справа и слева здание интерната, отрезая от прочего мира. Сторожка Лелы все-таки понадежнее, ведь в ней Тариэл провел немало дождливых майских месяцев, а значит, сделал повыше крыльцо и перекрыл новым шифером крышу.

Стоит один из таких дождливых майских дней, когда ливень исхлестывает интернат и окрестности Керченской улицы, словно намереваясь раз и навсегда отмыть их от въевшейся грязи. Все, включая Дали, собрались в комнате с телевизором; окна запотели, двора не видно, и детьми овладело непривычное ощущение, будто все они – одна семья. В интернат заходит Цицо с Мадонной, которая сообщает, что ее американские знакомые выразили желание усыновить Ираклия. Ираклий, который в это время сидит на подоконнике рядом с Лелой, делается свекольного цвета.

После вынужденной прогулки под дождем Цицо и Мадонна вымокли до нитки и сейчас со своими толстыми задницами и влажными волосами, облепившими головы, отчего те кажутся непропорционально маленькими, больше всего похожи на мокрых куриц. Женщины садятся в кресла, перед ними размещается Дали, которая тихо плачет от волнения и счастья. Вокруг собираются дети. Лела пинком сбрасывает с подоконника Ираклия и указывает ему на круг, в который уже не то что Ираклию, даже регбисту не протиснуться.

– Ираклий, иди сюда, – зовет Цицо.

– Ираклий… Он же только что был тут? – Дали обводит взглядом детей.

Те расступаются, и в круг входит Ираклий. Леван хлопает его по плечу.

– Аджеско джусей ай лав ю!^[13] – говорит Леван, и дети взрываются смехом.

Они смотрят на Ираклия так, будто видят его впервые, будто его вовсе не существовало и он вдруг возник из ниоткуда. Даже Лела, которая проводит с Ираклием чуть ли не двадцать четыре часа в сутки, глядит на Ираклия как-то по-новому. Краска отхлынула от его лица, остались только пятна, точно тени от листьев. Ираклий осторожно присаживается на подлокотник кресла.

– Поздравляю! – торжественно и слегка удивленно говорит Мадонна, как будто сама с трудом верит этому счастью. – Знаешь, какая жизнь тебя ожидает, какое будущее? Сказочное. Ты не представляешь, какая удача тебе улыбнулась… – И стремительно разворачивается к Цицо: – Ну просто везунчик, представляешь?

Цицо величественно улыбается, словно и не сомневалась, что может выйти иначе. Как будто сам Отец Небесный уже по-свойски сообщил ей эту весть.

– Как ты мне тогда сказала, давайте всех сфотографируем и отправим, нас от этого не убудет? Молодчина, Цицо! Представляете? – Мадонна, прежде казавшаяся такой флегматичной, азартно поворачивается к слушающим. В первых рядах стоят Пако и Стелла. – Вы представляете? Если бы мы не отправили им те фото, они могли взять кого-то из Югославии. Там у них одна знакомая в Сараево. Она обещала им ребенка-инвалида, он пострадал из-за войны. Представляете?

Мадонна на минуту задумывается и снова продолжает:

– Нет, если бы мы не послали фото, они точно взяли бы кого-то другого. Я сама не ожидала! К тому же… сколько тебе лет? – Она внезапно поворачивается к Ираклию.

– Девять, – отвечает Ираклий.

– Вот видишь? – Мадонна обращается к Дали. – Видишь, как они изменили решение?

– Ираклий, – искренне произносит растрепанная Дали, – постарайся понравиться американцам. – Она опять чуть не плачет, хотя только-только успокоилась.

Цицо встает, обеспокоенная духотой, – возможно, кто-то испортил воздух, – подходит к окну и открывает его настежь, и в комнату врывается шум ливня и плеск воды.

– Лела, – Цицо приближается к присевшей на край стола Леле, – молодец, как твое сердце почувствовало! – Директриса сжимает Лелин локоть, словно хочет проверить, настоящая она или нет, потом отпускает руку и, ничего не говоря, отходит к Мадонне.

Мадонна в это время копается в своей сумочке, ищет какой-то листочек и одновременно, уже спокойнее, рассказывает собравшимся, обращаясь главным образом к Цицо и Ираклию:

– Короче, требования такие. Здесь нам нужно очень много всего… – Она раскрывает ладонь и принимается считать не так, как принято у грузин, с указательного пальца, а с мизинца, причем не загибает, а, наоборот, отгибает пальцы: – Справка о состоянии здоровья, от и до, все анализы должны сделать, собрать документы… В общем, Цицо, это мы отдельно обговорим. Еще нужно, чтобы ребенок написал свою биографию и чего ждет от американской семьи.

– Я не знаю американский, – перебивает Ираклий.

– Во-первых, не американский, а английский, там разговаривают по-английски, а во-вторых, это не проблема, мы переведем.

– Да он даже по-грузински писать не умеет, Мадонна-мас, – из толпы выглядывает Леван, – разве что на английском подсуетится, правда, пацан? – Тут Леван пинает Ираклия под зад. – Аджеско джусей ай лав ю и все такое.

Дети снова прыскают со смеха. У Ираклия краснеют уши.

– Короче, – продолжает Мадонна, не обращая внимания на Левана, – ребенок к сентябрю должен быть готов к отправке со всеми справками-документами. В сентябре они заедут сюда на четыре дня, больше у них времени нету. И должны его забрать. Вот что они пишут… – Мадонна наконец достала листок. – Он на английском, я постараюсь точнее перевести.

«Дорогая Мадонна, дорогая Цицо, большое спасибо за тот материал, который вы нам прислали. Мадонна, наверное, рассказывала вам о нас, но мы все равно хотим вам сказать, что наша семья добрая и заботливая… – ну вы понимаете смысл, – высылаем вам наши документы и биографию…»

Мадонна пропускает неинтересный, по ее мнению, кусок и находит абзац, который считает достойным не просто внимания, а восхищения:

– «Вы знаете, что выбрать ребенка очень трудно, мы не хотели…» – Мадонна на минуту прерывается. – В общем, они не хотели приезжать и сами здесь выбирать, потому что это эмоционально тяжело и детям, и им самим. – Мадонна читает следующий абзац: – «Сначала мы думали взять ребенка не старше шести лет, маленькие легче переносят интеграцию и адаптацию, но когда мы увидели фото Ираклия, его нежное лицо и чистый взгляд…»

Глаза Мадонны наполняются слезами, она зажимает нос большим и указательным пальцем, стараясь сдержать слезы, зажмуривается и замирает, подбородок ее дрожит, сердце сильно бьется, но вскоре она приходит в себя и, всхлипывая, дочитывает письмо.

– В общем, поэтому они и решили…

– Ва, Ика! Твоя морда им понравилась! – скалится Леван, и Цицо пронзает его взглядом.

Разрыдавшаяся Дали достает огромный платок и вытирает лицо.

Как видно, эре героев интерната предстоит продолжиться. И Ираклию суждено стать одним из них, новым героем, который достигнет большего, чем Кирилл и Ира, вместе взятые.

Дождь перестал, и Лела с Ираклием вернулись в сторожку.

– Ты не рад, пацан? – спрашивает Лела, отвесив Ираклию подзатыльник. – Потом и меня заберешь! Только не скурвись там, а то будешь потом говорить, что теперь ты американец по самые помидоры… – Лела смеется, Ираклий тоже улыбается.

Они закуривают. Сторожка наполняется дымом. Лела встает, чтобы открыть окно.

– Лела, – окликает ее Ираклий.

– Да что с тобой? Что ты заладил: «Лела, Лела»? В Америке не будет с тобой никакой Лелы, смотри не описайся там со страху. Ничего, я дам тебе номер, позвони от моего имени Шварценеггеру! – Лела, смеясь, сражается с оконной ручкой.

– Пойдем позвоним?

Лела застывает. Оставляет окно в покое. Пристально смотрит на тонущего в клубах сигаретного дыма Ираклия.

– Один раз хотя бы позвоним… – осторожно просит он.

– Парень, ты, кажется, не в себе! А ну-ка пощупай себе лоб! – Лела садится на стол у окна. – Тебе такое счастье привалило, а ты куда-то звонить хочешь. Зачем тебе звонить? – Лела пожимает плечами, как будто уже ничего не понимает ни в жизни, ни в людях.

– Не знаю, все-таки… А вдруг она приедет, – рассудительно замечает Ираклий.

– Не желает она приезжать, понимаешь ты или нет? – говорит Лела, хочет еще что-то добавить, но умолкает.

Ираклий тоже молчит. Лицо у него худее и бледнее обычного, и Леле вспоминаются сказанные американцами слова про нежное лицо и чистый взгляд.

Дверь открывает дочка Мзии, и Лела убеждается, что волосатый жук по-прежнему обитает на щеке девочки, никуда не убежал. Увидев гостей, девочка хмурится и, не сказав ни слова, захлопывает дверь у них перед носом. Лела и Ираклий удивленно переглядываются. Лела снова звонит в звонок. На этот раз открывает Мзия – без привычной улыбки, неприветливая, она мрачно глядит на пришедших.

– Здравствуйте, – говорит Лела, – извините, пожалуйста, можно позвонить?

Во взгляде Мзии читается обида: на глаза ей наворачиваются слезы.

– Ну вы молодцы! – произносит она дрожащим голосом. – Большое спасибо, что так отплатили мне за добро! Приходите, звоните сколько хотите, никто от вас ничего не требует, лишь бы вам хорошо было… А вы позвонили за границу, и нам из-за вас отключили телефон! Муж вернулся с работы, уставший, пошел платить. Почему? Почему нас так обманули те, которым мы помогали?

Мзия вот-вот расплачется. Лела замечает, что из-за ее спины выглядывает дочка. Мзия захлопывает дверь.

Через некоторое время дверь приоткрывается, девочка с жуком на щеке высовывает нос в щелку и смотрит на незваных гостей.

– Дочь, немедленно закрой дверь и отойди оттуда! – раздраженно кричит Мзия.

– Мам, они тут стоят!

– Закрой и отойди! – повторяет Мзия.

Девочка закрывает дверь, и наступает тишина. Из квартиры не доносится ни звука.

Подумав, Лела подходит к двери напротив и звонит в звонок. Ираклий удивлен. В этой квартире поселились новые жильцы. Мама, папа, сын и дочь. Дверь открывает худенькая девочка лет двенадцати.

– Простите, пожалуйста, – говорит Лела, – можно от вас позвонить? Мы на минутку. Мы из интерната, у нас срочное дело.

Девочка испуганно хмурится.

– Телефон не работает, – отвечает она.

– А-а, тогда извините, – говорит Лела, и девочка, не попрощавшись, закрывает дверь.

Ираклий спускается по лестнице, Лела следует было за ним, потом вдруг что-то вспоминает и окликает его:

– Давай подождем немного, эта девочка нам наврала.

– Наврала? – изумляется Ираклий.

Некоторое время они стоят на площадке, потом Лела снова звонит в звонок, и дверь ей снова открывает та же девочка.

– Сейчас мужчина приходил. Заглянул в телефонный ящик и починил телефоны, посмотри, думаю, ваш должен был включиться.

Девочка растерянно заходит в квартиру, оставив дверь открытой, и снимает трубку с телефона, который стоит на полочке в прихожей.

– Ух ты, включили, – говорит она, не понимая, кто кого обманул: она гостью или гостья ее.

Лела и Ираклий заходят в квартиру. Девочка скрывается в комнате, в которой что-то бормочет телевизор.

– Кто это? – спрашивает женский голос за дверью.

– Дебилы. Им нужно позвонить.

Жильцы квартиры замолкают: слышен только звук телевизора да изредка мужское покашливание.

Эта квартира не такая чистая, как у Мзии, кругом беспорядок, в коридоре темно, из кухни не пахнет выпечкой, и никто не выносит им табуретку. Ираклий разворачивает маленький листок, на котором рукой Лелы нацарапаны цифры. Набирает номер. Трубку берет какая-то старуха, которая понимает только по-гречески, но в конце концов раздраженно кричит в трубку на ломаном английском:

– Ноу Инга! Инга ноу! Инга дазнот лив хир энимор!

Ираклий звонит своей соседке Ивлите. Ивлита ничего не знает. Инга не звонила ей. Ивлита предполагает, что Инга, скорее всего, переехала в другое место и со временем сама объявится.

Решено. Ираклий едет в Америку.

Он понуро плетется за Лелой по улице. Да и Лела не в настроении: ей неловко, что они так подвели Мзию.

– Ты иди, я потом приду, – вдруг говорит Лела.

– А куда ты? Можно с тобой? – спрашивает Ираклий.

– Нет, ты иди, я потом приду.

– Хорошо. – Ираклий пожимает плечами и, засунув руки в карманы, направляется к интернату.

Лела возвращается к дому, но заходит в другой подъезд. Звонит в дверь. Ей открывает Марика и, увидев Лелу, улыбается удивленно:

– Как жизнь?

– У меня к тебе дело.

Марика выходит в подъезд и закрывает за собой дверь с такой осторожностью, будто встречается с бывшим любовником.

– Какое?

Лела достает листок, на котором записан номер для Ираклия, и читает, с трудом разбирая собственные каракули:

– Скажи мне, что значит «Инга дазнот лив хир энимор»?

Марика растерянно смотрит сперва на Лелу, потом на листок и отвечает вопросительно:

– Может, «Инга здесь больше не живет»?

– Слышала новость про нашего Ираклия? – помолчав, продолжает Лела. – Его усыновили американцы и в сентябре увезут к себе. Правда здорово?

– Вау, как круто! – Марика округляет глаза.

– Я вот о чем хотела тебя попросить, – деловито произносит Лела, – научи Ираклия паре слов, ты же знаешь английский.

Марика теряется.

– Я не настолько хорошо знаю язык. Я же сама еще учусь. Лучше возьмите ему учителя.

– Будь ты учительницей, нет проблем. Мы заплатим. Ты сама сколько платишь?

Марика хмурится:

– Я плачу помесячно. Хожу два раза в неделю.

– Ну вот и мы будем платить за месяц, будем приходить два раза в неделю. Или ты к нам приходи два раза в неделю. У меня есть собственная комната, без проблем, просто научи его хоть чему-нибудь, чтобы, как приедет, мог два слова связать.

– Не знаю, я готовлюсь сейчас, времени вообще нет, в этом году поступаю, – все так же хмуро отвечает Марика.

– Мы заплатим тебе. Сколько ты платишь в месяц?

Марика размышляет.

– Деньги есть, – не сдается Лела. – Я же работаю, присматриваю за автостоянкой. Это немного, но нам хватит.

– Не знаю, я сорок лари плачу, это наша родственница. Дадите половину?

– Двадцатку?

Девочки замолкают и смотрят друг другу в глаза. Леле странно вспоминать, что когда-то Марика засовывала руку к ней в трусы и Лела тоже клала руку на ее мягкий и упругий лобок. Она даже вдруг почувствовала запах Марики на своих пальцах. По лестнице, кряхтя, медленно подним�

Скачать книгу

* * *

Информация от издательства

მსხლების მინდორი

Издано с разрешения SUHRKAMP VERLAG AG

На русском языке публикуется впервые

Все персонажи, представленные в произведении, вымышлены.

Любое сходство с живыми или умершими людьми случайно.

Глава первая

Она воспитанница этой школы. Месяц назад Леле исполнилось восемнадцать.

«Убью Вано! А потом пусть за мной приходят и арестовывают, если захотят!»

– Пойдем, Дали тебя зовет. Дети на пятом прыгают по кроватям и отказываются слезать.

Лела с силой завязывает второй кед и быстрыми шагами следует за Ираклием.

– Дали не смогла их прогнать. Прыгают на сетках, – пыхтит Ираклий.

– Не ходи туда, а то побью! – верещит Дали. А дети смеются, гоняются друг за другом.

Дали говорит Леле:

– Вот видишь… Проволокой закрутила снаружи, они ее сняли и смотри до какого состояния меня довели!

– Что ты, парень, там прислонился? – рычит на Васку Лела. – Не можешь помочь Дали?

Улыбающийся Васка глядит на Лелу зелеными глазами и лопочет что-то непонятное.

– Хочешь отпущу? Отпустить? – встряхивает его Лела.

Пако цепляется за нее.

– Хочешь упасть? Хочешь? Хочешь голову сломать?

– Я вам покажу! Почему вы не слушались Дали? – кричит Лела.

Ираклий убегает. Дали опускает руку в ближайший таз с водой, обмакивает пальцы и проводит по лбу.

Лела берет у Ираклия малюсенький замок. Смотрит на него с сомнением:

– И кого это удержит?

– Ну-ка бегом в столовую! – командует Ираклий.

Девочка шмыгает прочь.

– Пойдем позвоним? – просит Ираклий.

– Как же ты меня достал! Не приставай ты к ней, не унижайся понапрасну!

– Она сама мне сказала, на этой неделе… – бубнит Ираклий. – Богом клянусь!

– Все в столовую, Дали велела! Серож, Коля! – командует Ираклий.

– Ты куда? – спрашивает Лела Серго.

Тот огибает Лелу, направляется к воротам.

– В ларек, – отвечает Серго, не оглядываясь.

– С чего тебе понадобилось в ларек?

– Платье несу, Цицо велела.

– Не веришь? – Серго прикладывает к себе платье. – Идет мне?

– Берегись, чтобы тебя не похитили! – говорит ему Лела, и они с Ираклием идут к столовой.

Серго медлит, долго и старательно складывает платье и устремляется к калитке.

Тариэл и Ираклий с осторожностью ощупывают Серго.

– Серож, Серож! – зовет Ираклий.

Переворачивают его. Серго в крови.

– Серожа!

– Что случилось?! – слышит Лела знакомый голос и оглядывается.

– Мы уже вызвали скорую.

– Боже, помоги нам… – говорит бледная Цицо, и глаза ее наполняются слезами. – Что с ним, он сильно ранен?

– Сильно, – отвечает Тариэл и выходит из круга.

– Успокойтесь, калбатоно[1], – вылезает вдруг незнакомый лысый мужчина без шеи и с красными щеками, решивший поделиться с остальными своим спокойствием. – Не поднимайте паники, о нем позаботятся. Не подходим близко, не стоим все у него над головой, чтоб к нему поступал воздух. А то кому теперь оказывать помощь, мальчику или вот ей…

– Отойдем на минуту.

Лела следует за ней. Цицо впивается пальцами в ее локоть:

Вечером интернат облетает известие, что Серго скончался.

На следующее утро в интернате все притихшие.

Занятия отменили.

Тина щурится, словно не доверяет словам соседки, и еще внимательнее вглядывается в стоящего во дворе мужчину.

1 Принятое в Грузии обращение к женщине. – Здесь и далее прим. пер.

Скачать книгу

Грушевая поляна бесплатное чтение

Нана Эквтимишвили Грушевая поляна

* * *

Информация от издательства

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Информация от издательства

Глава первая

Нана Эквтимишвили
Грушевая поляна