David Foenkinos
LA FAMILLE MARTIN
Copyright © Éditions GALLIMARD, Paris, 2020
Published by arrangement with SAS Lester Literary Agency & Associates
© И. В. Дмоховская, перевод, 2022
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022
Издательство АЗБУКА®
Изящная, остроумная комедия а-ля Фонкинос.
Le Jornal du Dimanche
Давид Фонкинос (р. 1974) – писатель, сценарист и музыкант, один из самых популярных в мире французских романистов, чьи книги переведены на сорок языков. Фонкиноса обожают читатели, собратья по перу, журналисты и книготорговцы.
Он написал сценарии для французских режиссеров Седрика Клапиша и Жака Дуайона, ав 2011 году вместе с братом, режиссером Стеваном Фонкиносом, поставил по своей книге «Нежность» одноименный фильм с Одри Тоту в главной роли.
Своим успехом эта книга обязана занятному перевертышу: здесь персонажи командуют автором, а он лишь пользуется их сердечными и профессиональными обстоятельствами. Автор перескакивает с одного на другое, мечется между персонажами, постоянно делая открытия, а когда персонажи его бесят, ходит с козырей, рассказывая байки о Карле Лагерфельде.
Радость жизни, сбежавшая любовь, воссоединение и слезы – в новом, ярком романе Давида Фонкиноса.
Elle
«Семья как семья» – очень приятный сюрприз: жизнерадостный и грустный, блестящий, живой роман, полный игры и самоиронии.
L’Express
Фонкинос – обольститель. Мы не знаем, как в жизни, но в литературе – несомненно. Не сказал ли он сам однажды, что обольщение – его писательская задача?
La Libération
Новая книга Давида Фонкиноса, тонкая и замечательно написанная, – пожалуй, самая фонкиносская из всех его книг. Стиль его искрится неодолимым оптимизмом. Блестящий роман.
L’Obs
Давид Фонкинос мастерски, триумфально балансирует на тончайшей грани между реальностью и вымыслом.
RTL
Ценность случайности равна степени ее невозможности.
Милан Кундера
Мне хотелось писать книгу, но ничего не выходило. Годами я выдумывал разные истории, редко обращаясь к действительности. А сейчас работал над романом о кружках литературного мастерства. Интрига разворачивалась вокруг уик-энда, посвященного словам. Но слов-то я и не находил. Мои персонажи меня не интересовали, просто тошно было от скуки. И я подумал, что любая жизненная история представляла бы больше интереса. Любое невыдуманное существование. Во время встреч с читателями они мне часто говорили: «Вам бы написать про мою жизнь. Она совершенно невероятная!» Наверняка так оно и было. Я мог бы выйти на улицу, остановить первого попавшегося прохожего и попросить рассказать что-нибудь о его жизни. Почти уверен, что это было бы для меня полезнее очередной выдумки. Так и получилось. Я сказал себе: ступай на улицу, заговаривай с первым встречным, и он станет темой твоей книги.
На первом этаже моего дома расположено туристическое агентство, и я каждый день миную это странное мрачноватое помещение. Одна из служащих часто курит на улице, не трогаясь с места и глядя в телефон. Иногда мне приходит в голову: интересно, о чем она думает? Я считаю, что у незнакомых тоже есть своя жизнь. Сегодня, выходя из дома, я решил: если она сейчас курит, то станет героиней моего романа.
Но незнакомки на месте не оказалось. А ведь еще чуть-чуть – и я стал бы ее биографом. Тут я заметил на ближайшем переходе пожилую женщину с фиолетовой сумкой на колесиках. То, что надо! Эта женщина еще не знала, что вступила на территорию романа. Вокруг нее развернется сюжет моей новой книги (разумеется, если она согласится). Я мог бы подождать встречи с другим человеком, который бы меня больше привлек или вдохновил. Но нет, это должен быть первый попавшийся прохожий. Никакой альтернативы. Я надеялся, что эта умышленная случайность приведет меня к волнующей истории или к одной из судеб, позволяющих понять, в чем иногда состоит смысл жизни. По правде говоря, я ожидал от этой женщины очень многого.
Я подошел к незнакомке, попросил прощения за беспокойство. Я изъяснялся с приторной вежливостью, свойственной тем, кто хочет вам что-то продать. Она, разумеется, удивилась и замедлила шаг. Я сказал, что живу поблизости и что я писатель. Когда останавливаешь человека на улице, надо сразу переходить к сути дела. Говорят, что пожилые люди недоверчивы. Но эта женщина мне сразу же широко улыбнулась. И я решил, что ей можно немедленно изложить мой план.
– Видите ли… Я хотел бы написать книгу о вас.
– Простите?
– Понимаю, такая идея может показаться немного странной… Но это как бы вызов, который я сам себе бросил. Я живу здесь. – (Я показал на свой дом.) – Не хочу входить в подробности, но я решил написать книгу о первом встречном.
– Не понимаю.
– Нельзя ли нам сейчас зайти в кафе, чтобы я вам спокойно все рассказал?
– Прямо сейчас?
– Да.
– Сейчас не могу, мне нужно домой, положить продукты в морозилку.
– Понимаю, – ответил я, подумав, что ситуация приобретает дурацкий оборот. Я было обрадовался, а сейчас, выходит, мне надо писать о том, что нельзя замораживать размороженные продукты. Несколько лет назад я получил престижную премию Ренодо, но в эту минуту у меня по спине побежали мурашки разочарования.
Я сказал, что могу подождать ее в кафе поблизости, но она предложила пойти к ней домой – значит, сразу проявила ко мне доверие. На ее месте я бы никогда так легко не позволил писателю войти в свою квартиру. Особенно писателю, страдающему недостатком вдохновения.
Через несколько минут я уже сидел у нее в гостиной. Она возилась на кухне. Неожиданно я разволновался. Обе мои бабушки умерли много лет назад; я почти забыл, как выглядит жилье стариков. Вокруг обнаружилось столько знакомого: клеенка на столе, громко тикающие стенные часы, фотографии внуков в золоченых рамках. От воспоминаний у меня сжалось сердце.
Моя героиня вернулась с подносом, на котором стояли чашка и вазочка с печеньем. Для себя она ничего не принесла. На всякий случай я немного рассказал о себе, но она и без того ничуть не беспокоилась. Мысль, что я могу оказаться человеком опасным, обманщиком, самозванцем, даже не пришла ей в голову. Позже я ее спросил, почему она сразу мне доверилась. «У вас вид писателя», – ответила она, и я слегка растерялся. По-моему, у большинства писателей вид похотливый или депрессивный. Иногда то и другое сразу. А для этой женщины я, стало быть, выглядел так, как должен выглядеть человек моей профессии.
Мне очень хотелось поскорее узнать сюжет моего нового романа. Кто она? Прежде всего, как ее фамилия?
– Жакет, – сказала она.
– Жакет – как жакет?
– Ну да.
– А имя?
– Мадлен.
Итак, Мадлен Жакет. Я на несколько секунд задумался. Такой фамилии мне бы никогда не придумать. Случается, я неделями ищу имя или фамилию персонажа, потому что твердо убежден: звучание влияет на судьбу. Иногда с их помощью я лучше понимаю определенные характеры. Натали не может вести себя так же, как Сабина. Каждый раз я взвешивал «за» и «против». И вот, без всяких размышлений, я встречаю Мадлен Жакет. Преимущество реальности: выигрываешь время.
Хотя… тут имеется и значительный изъян: отсутствие альтернативы. У меня уже есть роман о бабушке и проблемах старости. Неужели я вынужден опять браться за эту тему? Не очень-то радостно, но ведь ничего не остается, кроме как принять все последствия собственного плана. Какой интерес пытаться обойти реальность? Я подумал-подумал и решил: моя встреча с Мадлен неслучайна. Отношения писателя с выдуманным им же сюжетом – это вроде приговора к пожизненному заключению[1].
Мадлен прожила в этом квартале сорок два года. Может, я уже где-то и сталкивался с ней, однако ее лицо было мне незнакомо. Правда, я поселился здесь сравнительно недавно, но всегда любил подолгу мерить шагами улицы: это помогает мне думать. Я один из тех, для кого процесс создания книги – нечто вроде освоения новой территории.
Мадлен должна была знать истории многих местных жителей. Она видела, как росли дети и умирали взрослые; она должна была помнить, какие новые торговые заведения появились на месте исчезнувшего книжного магазина. Несомненно, приятно провести всю жизнь на одном и том же месте. То, что я счел бы географической тюрьмой, для других было миром привычных ориентиров, где все знакомо и где чувствуешь себя защищенным. Моя невероятная тяга к бегству часто заставляла меня переезжать (а еще я никогда не снимаю пальто в ресторане). По правде говоря, я не люблю задерживаться в местах, связанных с определенными воспоминаниями; Мадлен же, наоборот, каждый день ступала по следам своего прошлого. Проходя мимо школы, где когда-то учились ее дочери, она, возможно, вспоминала, как они бежали ей навстречу и бросались на шею с криком «мама!».
Мы с ней еще недостаточно сблизились, но разговаривали уже вполне свободно. По-моему, через несколько минут мы оба забыли, что встретились случайно. Это подтверждает очевидную истину: каждый человек любит говорить о себе, каждый – творец собственного романа. Я чувствовал: Мадлен вся зажглась оттого, что может представлять интерес для других. С чего начать? Я не хотел мешать ей выстраивать воспоминания. Она спросила:
– Мне рассказать о детстве?
– Если хотите. Но это не обязательно. Можно начать с чего-нибудь другого.
– …
Она как будто растерялась. Наверно, вести ее по закоулкам прошлого придется мне. Но только я открыл рот, как она повернулась к фотографии на стене.
– Лучше поговорим о Рене, моем муже. Он давно умер, но ему будет приятно, что мы начнем с него.
– Ах так… ну хорошо, – ответил я, мысленно отметив, что мне придется удовлетворить не только живых читателей, но и мертвых.
Мадлен вздохнула глубоко, как ныряльщица, словно ее воспоминания прятались глубоко под водой. И начала рассказывать. Они с Рене познакомились в конце 60-х годов на балу пожарных 14 июля. Им с подругой хотелось найти себе партнеров-красавчиков. Но к Мадлен подошел какой-то тщедушный тип. И сразу же растрогал ее – она почувствовала, что этот человек не привык общаться с незнакомцами. Так оно и оказалось. Но должно быть, в тот момент он испытал в теле или в душе что-то необычное и потому решился.
Позже Рене рассказал ей, чем был вызван его порыв. Будто бы она очень походила на актрису Мишель Альфа. Тогда Мадлен ее не знала (как и я). Правда, после войны Мадлен нечасто ходила в кино. В конце концов она увидела фотографию Мишель Альфа в каком-то журнале и удивилась: сходства между ними почти не было, разве что совсем слабое. Но Рене Мадлен казалась почти двойником этой малоизвестной актрисы. Его эмоции были связаны с прошлым, с неким страшным эпизодом военного детства. Мать Рене участвовала в Сопротивлении. Будучи на подозрении у полиции, она прятала маленького сына в кино[2]. Рене было очень страшно, и он старался отвлечься, вглядываясь в лица актеров на экране. Мишель Альфа словно бы стала его могучей защитницей и утешительницей. Прошло больше двадцати лет, и он увидел нечто подобное во взгляде женщины, встреченной на балу пожарных. Мадлен спросила его, как назывался фильм. «Приключение на углу улицы», – ответил Рене. Я поразился – чем не намек на мой план?
Мадлен было тогда тридцать три года. Все ее подруги давно обзавелись семьями. Мадлен решила, что, пожалуй, пора и ей устроить свою судьбу по примеру других благовоспитанных девиц. Она уточнила, что неслучайно употребила эти слова: несколько лет назад в свет вышли «Воспоминания благовоспитанной девицы» Симоны де Бовуар. Мадлен глубоко уважала мужа, но все-таки решила сказать мне правду: в момент замужества она слушалась скорее голоса разума, чем голоса страсти. Так приятно, когда тебя любит надежный и уверенный в своих чувствах человек; так приятно, что можно позабыть о собственных чувствах. Со временем нежность и чуткость Рене победили. Никаких сомнений: Мадлен любила его. Но никогда не пылала рядом с ним испепеляющим огнем первой любви.
Мадлен на минуту замолчала, видимо никак не решаясь упомянуть историю, заставившую ее страдать. Некоторые раны никогда не заживают, подумал я. Конечно, меня очень заинтересовал намек на некую – возможно, трагическую – страсть. Разумеется, стоило бы пойти по этому следу. Но Мадлен проявила ко мне такое доверие, что я не хотел ее подгонять и выспрашивать о том, о чем она упомянула только вскользь. Она вернется к этому позже. Сейчас я еще не могу говорить о подробностях, которые узнаю лишь спустя несколько дней, но сразу сообщаю, что эта история, связанная со многими треволнениями, займет в рассказе самое важное место.
А пока что вернемся к Рене. На балу они договорились о следующей встрече. Через несколько месяцев поженились, а еще через несколько лет стали родителями. Стефани родилась в 1974 году, Валери – в 1975-м. В то время мало кто из женщин впервые рожал ближе к сорока. Мадлен откладывала беременность из-за работы. И хоть и любила дочек, страдала оттого, что ей плохо удавалось совмещать материнство и карьеру. По ее мнению, мужчины поступали с женщинами несправедливо. «Муж работал все больше и больше. Я часто оставалась с малышками одна…» – сказала она с оттенком горечи. Но какой смысл упрекать покойника?
Рене, скорее всего, не замечал недовольства жены. Он гордился своими достижениями в Управлении парижского транспорта. Начав машинистом метро, он завершил карьеру на одной из самых ответственных руководящих должностей. Сослуживцы были для Рене второй семьей, так что выход на пенсию обрушился на него подобно ножу гильотины. Муж Мадлен совершенно растерялся. «Не вынес безделья». Мадлен повторила эти слова три раза, со все большей нежностью. Со смерти Рене прошло двадцать лет, но наш разговор всколыхнул прежние эмоции, и прошлое будто предстало в новом свете. Рене чувствовал себя как воин, лишенный возможности сражаться. Жена предлагала ему начать учиться чему-нибудь новому или заняться благотворительностью, но он все отвергал. Что греха таить, он был глубоко подавлен тем, что прежние коллеги постепенно от него отошли. Он понял, что отношения с ними были поверхностными, и все для него потеряло смысл.
На фоне морального истощения у Рене обнаружился рак прямой кишки; его неопределенное состояние словно бы обзавелось окончательным диагнозом. Примерно через год после выхода на пенсию он умер. На похороны пришло много бывших сослуживцев. Мадлен смотрела на них, не говоря ни слова. Некоторые произносили короткие речи, восхваляя душевного и честного человека, но он-то уже не мог оценить эти запоздавшие свидетельства нерушимой дружбы. По мнению Мадлен, все это выглядело жалко, но она так ничего и не сказала, отдавшись воспоминаниям о том, что было у них хорошего и как они жили в мирном согласии. Они столько сделали вместе, пережили вдвоем столько радостей и горя, а вот теперь все кончилось.
Мадлен говорила о Рене так, словно он был еще жив, и почти верилось, что он вот-вот войдет в комнату. По-моему, это лучшее, что может произойти после смерти, – по-прежнему существовать в чьем-то сердце. Я подумал: как можно пережить уход того, кого ты любил всю жизнь? Вы провели вместе сорок или пятьдесят лет, иногда тебе казалось, что этот человек – твое отражение в зеркале, и вдруг это отражение исчезает. Протягиваешь руку и чувствуешь только дуновение воздуха, шаришь в постели и никого не находишь, произносишь какие-то слова, но они сиротливо повисают в пространстве. Теперь ты живешь не один, а с пустотой.
В конце концов Мадлен предложила: «Может, мы сходим на его могилу?» Я вежливо уклонился под предлогом того, что чувствую себя не вправе (у каждого свои отговорки). Меня никак не прельщало сочинение романа, который послужит лейкой для кладбищенских цветов. Гораздо плодотворнее сосредоточиться на живых людях. Я упомянул дочерей Мадлен. Имя Стефани вызвало у женщины явную неловкость. Значит, нельзя задавать прямые вопросы, придется потерпеть. Ну ничего, придет время – и я сумею все прояснить.
Стефани вышла замуж за американца и уехала с ним в Бостон. Мадлен говорила о дочери так, что у меня создалось впечатление, будто та выскочила бы чуть ли не за первого встречного, лишь бы не за француза. Впрочем, этого американца Мадлен почти не знала. В редких случаях, когда они виделись, он не переставал улыбаться. Но по словам Мадлен, эта улыбка выглядела как трещина на стене: вы не сводите с нее глаз и не видите ни стены, ни дома. Он работал в банке, но больше никаких подробностей Стефани не сообщала. Она разговаривала с матерью по скайпу, и эти виртуальные отношения приводили Мадлен в отчаяние. Не обнять ни дочку, ни внучек! И еще – проблема языка. Мадлен не понимала, почему Стефани не говорит с девочками по-французски. С экрана компьютера Мадлен слышала «Хелло, бабуля!» и в свой день рождения – «Happy birthday, бабуля!»[3] Как будто дочь выстраивала между ними дополнительный барьер.
К счастью, Валери жила поблизости и заходила к матери почти каждый день. Мадлен улыбнулась: «Одну я совсем не вижу, другую вижу слишком часто». Хотя ничего веселого в ее словах не было, я порадовался, что моя героиня наделена чувством юмора и самоиронией. И восхитился тем, что женщина моего возраста так часто навещает мать и заботится о ней. Валери, должно быть, из тех, на кого можно положиться, кто, как говорится, «берет все на себя», то есть обременен проблемами семьи и вечно жертвует собой. Впрочем, это только предположение, так как Мадлен больше не хотела распространяться на тему дочерей. Я почувствовал, что отношения у сестер плохие. Позже я узнаю, почему они совсем не общаются и с чего это началось много лет назад.
Я был очень доволен первыми признаниями. Роман продвигался даже быстрее, чем я надеялся. Но праздновать победу было еще рано. Меня всегда настораживает то, что дается слишком легко. В любой очевидности таится предчувствие краха. Согласен, эта уверенность превращает меня в пессимиста, но мне легче настроиться на разочарование. Я так надеялся, что жизнь Мадлен не выльется в очередной незаконченный роман.
Но пока оснований для страха не было. Мадлен непринужденно рассказывала о себе, одну за другой меняя темы, а я не вмешивался. Поговорив о дочерях, она перешла к профессии. Портниха, она работала, в частности, у Лагерфельда. Тут я ее прервал: разве не удивительно носить такую фамилию и стать портнихой? Как будто эта профессия была ей предназначена! Но тут я оказался не слишком оригинален: похоже, к ней с этим приставали всю жизнь. Мадлен уточнила: это фамилия мужа, а работать она начала в девичестве. Хотя, впрочем, во время второй их встречи Рене сказал: «Вы портниха, а моя фамилия Жакет. Мы созданы друг для друга». Он тоже не отличался изобретательностью. Но Мадлен тогда улыбнулась, а бывает, что улыбка определяет всю дальнейшую жизнь.
Я воспользовался случаем узнать ее мнение о Лагерфельде. «Очень простой был человек, – ответила она, – ничего сложного. Все сразу было понятно». Я представлял себе Лагерфельда по-другому. Но тут же сообразил: эта информация может оказаться очень полезной. Если Мадлен в романическом плане меня разочарует, я смогу восполнить потерю пикантными деталями из жизни великого модельера. Призвать его на помощь – это выглядело весьма привлекательно.
Мадлен с восторгом вспоминала время, которое, казалось, было самым счастливым в ее жизни, – годы работы в Доме Шанель. И особенно момент появления там Лагерфельда – именно тогда, когда Дом потерял популярность и его даже собирались закрыть. В первый день Лагерфельд молча обошел все этажи. Ожидание казалось бесконечным. Никто не знал, как он поступит. Лагерфельд внимательно рассматривал ткани, словно проникаясь окружающей атмосферой. Мадлен он показался очень красивым. Вопреки ожиданиям мэтр выглядел довольно медлительным. Большой любитель книг, он двигался так, как переворачивают страницы романа. Перед уходом он подошел к ней и задал несколько вопросов. Давно ли она здесь? Какого она мнения о Доме? Как видит будущее? Эти простота и естественность навсегда остались у нее в памяти. Остановиться, дать себе время подумать и выслушать тех, кто трудился тут до него. В тот же вечер он вернулся с несколькими эскизами. Он не сказал «да», но оно подразумевалось. Так Дом Шанель обрел мощное второе дыхание.
Мадлен было тогда пятьдесят лет, дочки стали подростками, заботы о них теперь съедали не так уж много времени. Мадлен могла полностью отдаться работе. Она любила возбужденную атмосферу, царившую на показах мод, когда все истерически суетились за кулисами; то была великая эпоха Инес де ла Фрессанж, женщины, по словам Мадлен, элегантной и очаровательной. «Она даже пришла, когда меня провожали на пенсию, подумать только…» И снова, говоря о прошлом, Мадлен растрогалась. Прошлое словно приблизилось; кажется, протянешь руку – и дотронешься до него.
Мадлен улыбалась, вспоминая связанные с профессией чрезмерности. Значение каждой новой коллекции преувеличивалось до безумия, словно благодаря кускам материи начиналась другая эпоха. Все становились слегка невменяемыми. Сколько было ссор, которые потом казались бессмысленными; из-за каких пустяков спорили те, кто сейчас мирно покоится под землей. Наверно, воспоминания о бурном прошлом контрастировали с нынешним монотонным существованием. Возможно, мое присутствие придавало ему новый смысл. Во всяком случае, Мадлен радовал мой энтузиазм.
Потом она стала чаще останавливаться, путаться, повторять одно и то же. Явно утомилась после двухчасового разговора. Мне следовало поберечь мой источник. Я собрался уходить, но она попросила остаться еще ненадолго и дождаться дочери.
Валери выглядела точно так, как я себе представлял. Я не видел фотографий, но, слушая Мадлен, мысленно вообразил ее, и образ оказался близким к действительности. Элегантная женщина, во всем облике которой чувствовалась какая-то опустошенность. К тому же на первое впечатление повлияло и ее отношение ко мне. Она сразу же проявила недоверие, которого даже не скрывала. Валери можно было понять: мать привела к себе неизвестно кого и этот тип замучил ее вопросами. Скорее всего, Валери приняла меня за мошенника, что, в сущности, не так уж далеко от профессии писателя.
Она переспросила:
– Значит, вы встретились на улице и мама предложила вам зайти к ней выпить чаю?
– Да.
– И часто вам случается вот так заходить к пожилым дамам?
– Сейчас объясню. Я писатель…
Валери подошла к матери:
– Мама, как ты себя чувствуешь?
– Очень хорошо, – ответила Мадлен, радостно улыбаясь. По-моему, эта улыбка сильно удивила ее дочь.
Чтобы успокоить Валери, я набрал свою фамилию в интернете и протянул ей телефон. Она смогла убедиться, что я не вру, что я уже издал немало книг и некоторые даже имели определенный успех. Пользуясь тем, что теперь Валери ко мне расположилась, я снова объяснил, почему оказался здесь. Она в изумлении повторила:
– Литературный замысел? Моя мама… и литературный замысел?
– Да.
– Моя мама? Литературный замысел?
– Согласен, идея немного странная… Но я решил остановить на улице первого встречного… и написать о нем.
– И это оказалась мама?
– Да. Я думаю, что жизнь любого человека может быть необыкновенно интересной.
– Это бесспорно. Бесспорно. Но кого заинтересуют истории моей матери? Даже я иногда слушаю-слушаю ее, да и отключаюсь.
– Уверяю вас, это будет очень увлекательно. Ваша мама говорила о вашем отце, о вашей сестре… о Лагерфельде.
– Ах вот как? И что же она сказала о сестре?
– Видите ли… этот вопрос… прямо так с ходу… полагаю…
– Ага, понятно. Вы хотите вытянуть на свет наши семейные тайны. Все, что несет с собой боль.
– Нет-нет… Я буду считаться с вашими желаниями.
– Все так говорят. Я редко читаю современные книги, но прекрасно вижу – их часто пишут, чтобы свести счеты.
– …
Мне нечего было ей ответить. Она не так уж не права. Романы продаются чем дальше, тем хуже, поэтому издателей все больше привлекают разные скандальные моменты и публичные разоблачения со всякими непристойными подробностями. Может, я и сам к этому стремлюсь? Не стану же я отрицать, что жду от своей героини рассказа о семейных секретах, которые подогреют интерес к роману. Может, я только делаю вид, что хочу разобраться в жизни некоей старушки, а на самом деле внутри меня притаился вампир, жаждущий всяческих бедствий. Давайте будем откровенны: счастье никого не интересует.
– Что же вы молчите? – подала голос Валери.
– Прошу прощения… я задумался. Вы считаете, что мне нужны трагедии. Честно скажу: ничего не могу гарантировать. Ваша мама согласилась со мной говорить, и я сам решу, что и как внести в книгу. Но она ведь не обязана говорить мне все…
– Вы прекрасно понимаете, что́ из этого в итоге получится. Вы вызовете ее на откровенность, ей много лет, иногда она не отдает себе отчета…
– Почему ты так говоришь? – сухо вмешалась Мадлен.
– Извини, мама. Я не то хотела сказать. Я просто стараюсь выяснить, чего месье добивается.
– Еще раз: я понимаю вашу настороженность, – сказал я. – Но мои намерения самые добрые…
Валери молча посмотрела на меня и сделала знак, чтобы я шел с ней на кухню. «Мы сейчас вернемся», – сказала она матери, которая как будто ничуть не удивилась тому, что при ней не хотят обсуждать вещи, касающиеся ее напрямую. Наверно, с возрастом к этому привыкаешь: о вас говорят так, словно ваше мнение не имеет никакого значения. Я подумал о волнении Валери и ее словах: «Иногда она не отдает себе отчета…» Почему Валери так сказала? Боялась, что мать по неосмотрительности выдаст мне что-то сокровенное или постыдное для семьи?
На кухне Валери заговорила очень тихо. Сначала произнесла какие-то незначительные фразы; ей явно было неловко. Потом заявила: осуществить мой план будет сложно, потому что мама теряет память. Я не сомневался, что с возрастом память зачастую страдает. Но Валери добавила: «У нее начинается Альцгеймер. Пока все не так страшно, но я вижу, что буквально с каждым днем дело ухудшается, она забывает имена, определенные моменты жизни…» Я, правда, ничего такого не заметил. Целых два часа Мадлен перемещалась по своей жизни и описывала ее с полной ясностью. Валери предположила, что ее мать вдохновила первая встреча с незнакомцем. Например, когда приходишь к психотерапевту, первые сеансы восхищают; освобождаясь от моральной тяжести, испытываешь восторженное облегчение. И только потом становится ясно: ты не поднимаешься, а, наоборот, увязаешь все глубже.
Мадлен только радовали поиски воспоминаний, спрятанных на дне памяти, она словно хотела доказать самой себе, что ее жизнь – это роман, в котором ей известна каждая страница.
– Я думаю, что мой план не принесет ей ничего, кроме блага, – решился я сказать Валери.
– Поначалу – несомненно. Конечно, ей будет интересно говорить с вами, но боюсь, что в какой-то момент она заметит собственную немощь. Понимаете, из-за чего я беспокоюсь? Сейчас мама в приличном состоянии, она не знает про начало Альцгеймера. И мне бы очень не хотелось, чтобы от разговоров с вами ей стало хуже…
В этот момент Валери, женщина, которую я совсем не знал, замолчала, словно под влиянием сильной эмоции. Сперва она показалась мне подозрительной, даже несколько агрессивной, но теперь я понял, в чем дело: она защищала мать, как защищают территорию, которую, отхватывая все новые участки, завоевывает враг. Я сочувственно улыбнулся. Но при этом испытал стыд, потому что улыбка вышла фальшивая. На самом деле я думал только о собственном романе. Как и всякий писатель. Только роман имел для меня значение. Я подумал: ты решил остановить кого-нибудь, чтобы написать о нем, и попал на человека, теряющего память. Какова ирония судьбы! Но тут же одернул себя: а разве не увлекательно написать об исчезающей памяти? Ведь я могу оставить пустые страницы, увечные главы.
Я решил пореже приходить сюда, чтобы не утомлять свою героиню. Можно просто проводить с ней время, не извлекая никакой выгоды. Гулять поблизости или вместе ходить в магазин; повседневная жизнь тоже может быть увлекательной. Валери прервала мои дурацкие мечтания:
– По-моему, просто замечательно, что вы пишете о моей маме. Немножко безумно, но все равно замечательно. Это и для моих детей как подарок, только…
– Только что?
– Я хотела бы вам кое-что предложить.
– Слушаю вас.
– Я думаю, раз вы пишете о маме, вы и меня захотите расспросить.
– Это не исключено.
– Тогда вы сможете написать и обо мне. То есть не только обо мне, но обо всей нашей семье, о муже, о детях…
– Вообще-то, я не совсем так все представлял…
– Вы собирались писать о реально существующем человеке?
– Да.
– А что вам мешает написать и о его близких? Не знаю, насколько мы интересные люди, но ведь всегда есть о чем рассказать.
– Безусловно, но…
– Послушайте, я хочу вам помочь. И не собираюсь отсылать вас обратно на улицу искать кого-то другого.
– …
Она на секунду замолчала, а потом продолжила:
– Я вижу, что ваше присутствие хорошо на нее действует. Я это сразу заметила. Но вот мой внутренний голос… Я не хочу, чтобы маме казалось, будто весь ваш план зависит от нее одной. Я этого боюсь.
– …
Я не знал, как отнестись к ее предложению. Принять его значило поступить вопреки моей интуиции. Но ведь я с самого начала решил положиться на случай. Почему бы и дальше на него не полагаться? Валери настаивала на своем предложении, и я понял почему. Она не хотела помешать приключению, которое так обрадовало мать. Но одновременно считала нужным облегчить нагрузку, возможно, слишком тяжелую для шаткой немолодой памяти. Похоже, у меня просто не было выбора.
Мы вернулись в гостиную, и Валери объявила: «Все в порядке, мама. Месье будет описывать твою жизнь, это все-таки очень приятно. Однако и о нас он тоже будет рассказывать. Так что сегодня вечером я его похищаю и веду к нам на ужин…» Что ж, следовательно, выбора у меня не было. Но зато как упоительна возможность иметь дело с персонажами, которые берут инициативу на себя.
Вот так я оказался на ужине в незнакомой семье. Обычно я избегаю всяческих приглашений и вообще ситуаций, где приходится общаться, но сейчас очутился в центре совершенно невероятной истории.
Представляя меня мужу и детям, Валери заявила, что я буду ужинать с ними, чтобы потом написать книгу. Они посмотрели на меня с величайшим изумлением. Лола, дочка, пробормотала: «Что еще за очередной мамин бред?» «Лучше бы керамикой занималась…» – отозвался ее брат. Мать прервала их резким: «Я все слышу!» Патрик, муж, не произнес ни слова. Он мог бы проявить дружелюбие, спросить, что я буду пить, счесть ситуацию забавной, но нет: судя по его виду, он просто подчинился прихоти жены. Слабая гримаса сомнения, видимо, должна была означать, что с происходящим абсурдом он мирится лишь ради жениного удовольствия. Однако Валери умела убеждать: за несколько часов она превратилась в защитницу моих литературных исканий.
Когда все уселись за стол, наступило молчание. Несомненно, они ждали, что я его прерву и буду задавать вопросы. В конце концов я в нескольких словах рассказал о себе и пролепетал, что теперь хотел бы послушать их. Но они по-прежнему молчали. Валери, явно смущенная, попыталась разрядить обстановку: «Ситуация, конечно, несколько неловкая!» Я сделал успокоительный жест – дескать, спешить некуда. Я прекрасно понимал: им нужно освоиться и для начала я, возможно, должен завоевать их доверие.
Я стал приглядываться к Патрику. У него был вид ребенка, который всеми силами старается обрести твердость и уверенность. Патрик выглядел намного старше Валери, хотя и был ее ровесником. Познакомились они в университете и сразу понравились друг другу; впрочем, говорить о любви с первого взгляда было бы, пожалуй, преувеличением. Но, не желая и недооценивать их чувства, скажу так: речь шла о разумной любви. Для Патрика это вообще была первая серьезная привязанность. До Валери девушки не обращали на него внимания; отрочество он, похоже, пережил тяжело; правда, ничего конкретного я не узнал; в наших дальнейших разговорах он не хотел упоминать об этом трудном периоде. Но я чувствовал, что его характер и это неверие в себя сформировались именно где-то между тринадцатью и шестнадцатью годами, когда он рос и развивался, не позволяя себе душевных волнений. Иногда хватает нескольких поражений, чтобы на всю жизнь потерять веру в возможность успеха.
Под упорным взглядом жены Патрик вынужден был заговорить. Но не о детстве или о чем-то примечательном – нет, он решил рассказать, как прошел его сегодняшний день. Патрик семнадцать лет проработал в страховой компании. Я постарался представить себе подобное однообразное существование – каждый день ходишь в одно и то же место, встречаешь одних и тех же людей, ведешь одни и те же разговоры возле кофейных автоматов, выдающих еще и суп. Такая профессиональная жизнь кажется спокойной и безопасной. Но как раз сейчас Патрик оказался в очень неприятной зоне турбулентности. Несколько месяцев назад им назначили нового директора. Жан-Поль Дежюайо являл собой карикатурного персонажа – маньяка рентабельности. Он без конца все контролировал. Попросту говоря, выискивал малейшие ошибки, из-за которых можно уволить служащего без выходного пособия. Мало того: он побуждал сотрудников доносить друг на друга.
Сегодня утром Дежюайо вызвал Патрика к себе и назначил ему встречу через три дня. Какая пытка! Почему сразу не сказать, в чем дело? Теперь он проживет эти три дня с комком в горле. Лицо Дежюайо было непроницаемым, взгляд ровным счетом ничего не выражал. Высшая степень мучений – с вежливой холодностью морально уничтожить сотрудника. Настоящий садизм: в сложившейся ситуации начальник не мог не понимать, что, отсрочивая разговор на три дня, заставляет подчиненного страдать; хуже того: он добавил, что Патрик должен прийти в обязательном порядке. Каждое слово имеет определенный смысл. «Обязательный» значит «важный», «решающий». Все это звучало как приговор.
В день нашей встречи Патрик ужинал с семьей, думая о том, что, возможно, скоро станет безработным. Как Ламбер: того уволили буквально в один день. Сокращение штата. «Не страшно, – сказали ему, – вы молодой, у вас нет детей, вам легко будет сменить место». Никому сегодня не легко, тем более если надо сменить место. Две недели назад Патрик случайно встретил Ламбера на улице; вид у того был изнуренный. Ламбер утверждал, что у него все в порядке, но Патрик ему не поверил. Правда, притворился, будто поверил, чтобы не ставить Ламбера в неловкое положение, а теперь сам себя упрекал. Надо было сказать что-нибудь вроде: «Послушай, сразу видно, что дела у тебя не очень. Давай посидим в кафе, подумаем, как это поправить». Но Патрик ничего не сказал, только смотрел, как Ламбер заходит в метро и смешивается с толпой.
Позже Патрик позвонил Ламберу, но услышал, что этот номер ни за кем не значится. В каких случаях такое может произойти? Обычно люди хотят сохранить свой номер. Всегда оставаться на связи – лозунг нашей эпохи. Должно быть, Ламбер перестал оплачивать счета, и телефон ему отключили. У Патрика больше не было шанса с ним связаться, обменяться мыслями более серьезными, чем поверхностные банальности двух бывших коллег, которые, случайно встретившись на улице, с фальшивыми улыбками лгут друг другу. Вот о чем думал Патрик. Возможно, через три дня наступит его очередь. Возможно, и он лишится своего телефонного номера и никто не сумеет с ним связаться. Через три дня этот извращенец Дежюайо объяснит, зачем хотел видеть его в обязательном порядке.
Разумеется, я не сразу узнал все это, кое-что Патрик рассказал мне позже. Но и в первый вечер он был весьма откровенен. Валери явно удивлялась, тем более что вначале ничто не предвещало подобного потока красноречия. Да и я недооценил потребность людей довериться кому-то, высказать то, что носишь в себе до тех пор, пока не найдется чуткое ухо, готовое тебя выслушать. Мне не следовало ни комментировать, ни давать советы, по крайней мере, сейчас. Я ограничился несколькими проявлениями сочувствия – впрочем, довольно слабыми. Для описания того, что я видел и слышал, нужен был взгляд со стороны, я не мог поддаваться эмоциям. Патрик наверняка это понял и потому спросил:
– Вас правда интересуют эти мои дела с Дежюайо?
– Правда. И я думаю, что читателям тоже будет очень интересно. У каждого из нас есть свой Дежюайо, – ответил я как можно серьезнее.
Я и в самом деле так считал. Не то чтобы у каждого есть начальник-психопат, но любая история вызывает тот или иной отклик. Меня часто удивляло, до какой степени читатели узнают себя в романах даже с самыми неприятными сюжетами. Люди жадно ищут повсюду отражение своего внутреннего мира. Поэтому я не сомневался, что Дежюайо привлечет внимание как символ дурного обращения, которому в тот или иной момент подвергался каждый. И в то же время читатели, скорее всего, отнесутся с симпатией к человеку, обиженному жизнью, к тому, кто старается выстоять, несмотря на сознательное унижение. По крайней мере, я так думаю.
Патрик замолчал. Он рассказывал довольно долго, и я его поблагодарил. Снова повисла пауза. Кто теперь займется моим романом? Я вспомнил пьесу Пиранделло «Шесть персонажей в поисках автора». Мне нравится менять местами творца и объект творчества, как если бы цвет отправился на поиски художника. Поскольку автор сидит за одним столом с персонажами, им и следует его питать.
Мой энтузиазм несколько охлаждали дети. Они не проявляли ко мне ни малейшего интереса. Впрочем, мы живем в эпоху, когда уже ничто не удивляет. Скорее всего, из-за телевидения, где без конца передаются репортажи с места событий и можно увидеть самые невообразимые вещи – от прихода полиции в лагерь нудистов до ссоры мужа и жены на необитаемом острове. Наверно, из-за того, что можно все увидеть и все узнать, и гаснут порывы любознательности; наступит время, когда и путешествия потеряют привлекательность из-за гугл-карт. Я думал об этом, глядя на равнодушные лица двух подростков. Я старался представить себя в их возрасте: как бы я реагировал, если бы мама пригласила домой писателя? Думаю, что постарался бы больше узнать о нем и его намерениях; наверно, даже попытался бы произвести на него впечатление (хотя при моей неуверенности в себе это было бы нелегко). Равнодушие детей меня удивляло, хоть я и знал, что для подростков внешний мир иногда нечто вроде натюрморта.
Пятнадцатилетний Жереми как будто держал на плечах неимоверной тяжести груз. Впечатление усиливалось и оттого, что все его движения были крайне медленными. Даже еду он, казалось, пережевывает с огромным трудом. Впрочем, чему удивляться, это типично для его возраста. Я уж начал думать: судьба подсовывает мне персонажей, которых я и сам собирался вывести. Теряющая память бабушка, грустная женщина, мужчина, которого третируют на работе, а теперь вот унылый подросток. А может, все это плод моего измученного воображения? Да нет, они существуют в реальности.
Как вырваться из плена негативной спирали, укоренившейся у меня в мозгу? Надо верить в силу позитивного мышления. Если убедить себя, что чудеса возможны, они и правда могут произойти. Я восхищаюсь теми, кто доволен своей жизнью и заявляет: «Я всегда в себя верил. Я знал, что у меня все получится». Хоть вера в себя и не гарантирует хорошего самочувствия, она служит плодотворной почвой для пробивающихся ростков счастья. Значит, мне следует верить в моих персонажей. Я должен себя убедить, что за внешней обыкновенностью скрываются волнующие пороки и неожиданные события, придающие жизни остроту. И хотя вначале я заявлял, что «любая жизнь интересна», надеялся я немного на другое; впрочем, должны же существовать читатель и читательница, которых привлечет изучение зевающего парижского подростка 2005 года рождения. Да, не всякий издатель этим соблазнится, но недаром же говорят, что любая книга находит своего читателя.
Конечно, я мог бы отступить от реальности; нетрудно ведь добавить в текст какие-нибудь перипетии или утонченные неврозы. Разве в «Обещании на рассвете» Ромена Гари представлен точный портрет его матери? Может, автор все же несколько преувеличил, описывая ее всегдашнюю безбрежную любовь к сыну? Эта безумная страсть, это стремление возносить его выше звезд делают образ женщины величественным и глубоко романтическим. Пожалуй, ни один сочинитель автобиографии не избегает соблазна хоть немного дать волю воображению.
Неужели Жереми угадал мои сомнения? Я все еще был во власти тревожных мыслей, когда он вдруг выпрямился на стуле. Так он выглядел совсем иначе, даже взгляд стал куда живее.
– Классно, у нас есть официальный биограф.
– Спасибо, – ответил я, не зная, впрочем, комплимент это или просто констатация факта.
– Только лучше бы это была Амели Нотомб.
В ответ на его выходку я улыбнулся – с деланой непринужденностью. Вообще-то, момент был скорее позитивный; передо мной сидел представитель вымирающего вида – подросток, кое-что знающий о литературе. Откровенно говоря, по собственной инициативе он нарушил молчание единственный раз за весь вечер. Но не следует ждать большего, одна реплика за ужин – это уже немало.
Нельзя сказать, что Жереми не хватало поощрения. Валери всячески побуждала сына высказываться. Наконец он пробормотал: как жаль, что его имя не упоминается в «Википедии», тогда не нужно было бы представляться (попытка сострить, не слишком удачная, поскольку эти слова он процедил сквозь зубы). Раздавленный материнским упорством, он выдохнул, словно в предсмертном усилии, что его любимый цвет синий. Я, в свою очередь, решил пошутить, заявив, что его цветовые предпочтения сыграют решающую роль в моем романе. Но растопить лед этой шутке не удалось. Ладно, ничего страшного, – возможно, со временем мои новые персонажи приблизятся ко мне, подобно Мадлен и Патрику. По правде сказать, такое со мной случается. Я, бывает, выдумываю мужчин и женщин, которые ну никак не хотят действовать. Приходится подчиняться их воле. Или тому, что можно назвать дурным расположением духа моего воображения.
Интересно, как прошел бы этот ужин, не будь за столом меня? Догадаться нетрудно: достаточно взглянуть на возвышающийся в гостиной огромный телевизор. Я проник в усталую семью, давно втянувшуюся в привычную рутину, в группу пассажиров совместной жизни, которые соприкасаются, но не встречаются друг с другом. Квартирная трагедия, пусть банальная, но от этого не менее болезненная. Может, в основе всякой жизни лежит некий механизм, вырабатывающий утомление и скуку? Я пытался представить себе Валери и Патрика влюбленными – как они занимаются любовью, путешествуют и мечтают о будущем, увидеть их счастливыми родителями двух веселых малышей. Куда делись все эти образы? Я мог бы написать об этом мире, погребенном под тяжестью лет. Под чертами настоящего я всегда вижу прошлое; во взрослом – ребенка, в тенях скучающих пар – сияние прежней страсти. Эти люди, несмотря на сдержанный прием, меня трогали, я чувствовал их хрупкость, она была сродни тому, что мог бы ощущать и я сам. В оцепенении выдохшейся повседневности мы были едины.
Валери пригласила меня, чтобы облегчить материнскую нагрузку, но вдобавок она, наверно, еще рассчитывала на то, что мое присутствие вдохнет в семью новую энергию. Я думал, что они оценят забавную сторону ситуации. Ничего подобного: я оставался для них чужаком. Я чувствовал, что Валери с трудом скрывает разочарование. Сын не принял ее правил игры. Про дочку с самого начала было известно, что с ней ничего не получится. Когда я только пришел, Валери шепнула мне: «Лола… кошмарный возраст. С ней больше ни о чем невозможно говорить». Не скажу, что со мной Лола держалась вызывающе, нет, она просто была равнодушна. На ее лице читалось горячее желание оказаться подальше отсюда. Она одновременно присутствовала и не присутствовала, так что мне казалось: передо мной «Белый квадрат на белом фоне» Малевича.
Лола училась в предпоследнем классе и не знала, что хочет делать после школы. По словам матери, дочку это беспокоило. В первый вечер она отказалась что-либо рассказывать, заявив: «Я не хочу, чтобы вы обо мне писали. Это мое право». У меня немедленно возникло желание докопаться до сути. За ужином я несколько раз пробовал наблюдать за ней, но никакого мнения так и не составил. Она могла быть грустной, самой что ни на есть обыкновенной, внутренне сильной, втайне восторженной, пресыщенной, мечтательной, меланхолической, честолюбивой, креативной… какой угодно! Может, она и сама себя не знала. В ее возрасте судьба часто представляется черновиком. За ужином она несколько раз бросала на меня довольно суровые взгляды («Это еще кто такой?»), но иногда слегка смягчалась («Ну что за наказание эта его дурацкая идея!»). Мне же по большому счету было интересно узнать, что она собой представляет и как ее образ разовьется в книге; меня не смущало, что она может появиться только в сорок пятой или сто четырнадцатой главе. Она очень подходила для середины романа: именно такой персонаж нужен для нового поворота сюжета.
От этого ужина я ожидал большего, но, с другой стороны, нельзя же рассчитывать на то, что каждая секунда, проведенная в обществе персонажей, послужит пищей для жадного зверя воображения. Мой проект должен быть максимально приближен к реальности, а реальность содержит в себе и молчание, и моменты далеко не совершенные. Если позже какие-то ответвления покажутся мне слишком слабыми, я ведь могу их и отрезать. Кто поверит рассказу о жизни, постоянно наполненной захватывающими событиями? Чаще всего центр нашего существования составляет скука, а уж всякие перипетии мы добавляем сами. Стало быть, мне следует удовлетвориться тем, что есть, и считать начало многообещающим. Эту идею обещания я счел очень привлекательной.
В завершение ужина Валери предложила мне встретиться завтра в обеденный перерыв с ней одной. Так ей будет удобнее со мной говорить. Она была права, а я не додумал простую вещь: бессмысленно собирать вместе всех героев будущей книги, поодиночке они будут высказываться свободнее. Как в полиции, где сообщников допрашивают по отдельности, чтобы они не влияли друг на друга.
Итак, я распрощался с семьей Мартен. Забыл сказать: это фамилия Патрика. Фамилия во Франции чрезвычайно распространенная. Не могу точно высчитать, какова в процентном отношении была вероятность того, что мне выпадет именно семья Мартен, но ясно, что довольно велика. Обычно персонажи моих романов носят более заковыристые фамилии. Я люблю, чтобы они начинались с буквы К, мне кажется, что К придает герою увлекательности. Поэтому не буду скрывать: меня встревожило, что приходится иметь дело с семьей Мартен. Можно ли написать интересный роман о людях с такой фамилией?
Чтобы придать себе больше уверенности, я решил пройтись по интернету и набрал «Мартен» с такими же именами. На меня обрушилась лавина Патриков и Валери Мартен, что мне очень понравилось. Во-первых, это идеальное сочетание, если вы не хотите, чтобы вас могли отыскать на «Фейсбуке». У какого-нибудь психопата, случайно встретившего на вечеринке Валери Мартен, нет ни единого шанса найти ее через интернет. Эта анонимность множества Мартенов, несомненно, составляет их силу. В сравнении с носителями иных фамилий они многочисленны, как китайцы. И это, разумеется, очень хорошо для романа.
Я решил изучить биографии некоторых людей, носящих те же имена и фамилии, что мои персонажи (у каждого из нас свои интересы). Среди сотен Патриков выделялся один большой босс, не кто-нибудь, а сам заместитель председателя «Движения предприятий Франции». Правда, Мартену и подобает занимать руководящий пост и свободно рассуждать о коллективных сбережениях и правилах сокращения штатов. Что касается Валери Мартен, то меня привлекла дама-остеопат из Веррьер-ле-Бюиссон. В самый раз для позвоночной грыжи. Можно не бояться, что эта Валери вправит не тот позвонок. Да и место соответствует: название кажется таким уютным. Легко представляешь себя с чашкой жасминного чая в приемной Валери Мартен. Я записал адрес на случай ближайшего радикулита и продолжил свои изыскания. Жереми Мартен – их тоже была масса. В конце концов я остановился на региональном советнике с юго-востока. Он – правая рука председательницы совета региона. Надо же, сколько Мартенов и впрямь занимает важные посты! На этого-то можно полагаться стопроцентно. «Позвоните Жереми Мартену. У нас проблема с кейсом по квартирам за умеренную плату…» Начальница наверняка обожает высказываться подобным образом. «Но, мадам, он же в отпуске…» – «А я вам говорю – позвоните!» И она абсолютно права: Жереми Мартен всегда готов прервать отпуск. Он тут же вылетит с Балеарских островов с нужными материалами под мышкой. Жена и трое детей проводят его в аэропорт и будут прощаться, маша руками с удивительной синхронностью. На месте он скажет начальнице: «Не беспокойтесь, я этим займусь». И всем сразу полегчает.
Под конец меня ожидал небольшой сюрприз. Набрав «Лола Мартен», я попал на исполнительницу антильских песен[4]. Ничего лучше и представить себе невозможно. Я тут же прослушал одну из песен, настоящий гимн Мартинике, пахнущий пуншем и доступным счастьем. Потом прочел комментарии. Pimpky46 написал: «Чистое солнце в ушах! К тому же нелегко завоевать себе место в мужской среде. Respect Love[5]»! Молодчина эта Лола. И всегда улыбается: бойцовские качества в утонченном воплощении.
Я прошелся по всем этим интернетным страницам, чтобы придать себе уверенности. Не знаю, почему меня так беспокоят фамилии. Я точно так же тревожился из-за Мадлен Жакет. Мне кажется, что в персонаже самое главное – именно фамилия. Из этого вытекает все прочее. Сейчас я не могу выбирать и потому ощущаю себя так, словно стал отцом уже названного ребенка. Оттого-то мне и захотелось понаблюдать за жизнью разных Мартенов – чтобы оценить, насколько они годятся для романа. И в конце концов я ощутил полное удовлетворение.
Я вернулся домой около одиннадцати. Компьютер я не выключал, так что сразу прочел то, что написал перед уходом. Всего несколько часов назад я почувствовал отвращение ко всякой выдумке и вышел на улицу – искать подлинную историю. Вроде бы глупо и нелепо… а, ладно, не все ли равно, как назвать интуитивные догадки. Главное, теперь в моем распоряжении целая семья. Пять персонажей, чьи жизни я могу рассказать. Меня воодушевляет мысль, что я снова с ними встречусь и узнаю продолжение. Пока нужно резюмировать то, что мне уже известно.
ЧТО Я ЗНАЮ О МОИХ ПЕРСОНАЖАХ (1)
Мадлен Жакет, приблизительно восемьдесят лет (точный возраст не узнавал). Две дочери – Валери и Стефани. Одна живет за границей. Между сестрами нечто вроде конфликта. Мадлен – портниха, работала в модных домах, что-то знает о Лагерфельде (выяснить подробности). Упомянула о первой любви с трагическим концом. Очень хочу узнать об этом больше. Проблемы с памятью. По словам дочери, начало Альцгеймера. Но я ничего такого не заметил.
Валери Мартен, сорок пять лет. Замужем, двое детей. Чтобы уменьшить нагрузку на мать, решила, что мне следует писать также о ней и ее семье. Учительница истории и географии в школе в парижском предместье. Часто заходит к матери. С виду не очень счастлива.
Патрик Мартен. Ровесник жены. Работает в страховой компании. Через три дня должен явиться по вызову к новому начальнику Дежюайо (проверить орфографию). Боится увольнения, сокращения штатов. Производит впечатление тревожного пессимиста. Внешний признак – носит усы (не знаю, насколько эта деталь интересна, но на всякий случай отмечаю).
Жереми Мартен, пятнадцать лет. Типичный подросток, полусонный и дерзкий. Но все же с некоторым чувством юмора.
Лола Мартен, семнадцать лет. Пожалуй, скрытная, за ужином почти не разговаривала. Ко мне отнеслась недоверчиво, но, видимо, тут замешано и другое: она словно бы живет не в реальности, а где-то в своих мыслях. Не хочу заранее настраиваться, но вполне возможно, что у нее есть какая-то тайна.
Этой ночью я видел странные сны. Вся семья Мартен высказывала мне страшные упреки, они даже грозились меня убить. Преследование со стороны персонажей – такого со мной еще не случалось. И ведь я отнесся к ним уважительно, ничего не сделал против их воли. Почему мое подсознание оказалось в тупике? Писательское творчество – одна из форм предательства. Писателями становятся виноватые. Не исключено, что момент, когда персонажи не могут переносить то, что я собираюсь о них написать, наступил раньше времени. Я проснулся с кислым вкусом во рту – вкусом неприятного предчувствия.
Валери предложила мне встретиться неподалеку от ее работы и вместе пообедать. Похоже, она приняла мой замысел близко к сердцу, так что, согласившись на ее предложение, я поступил правильно. Но я не собирался отказываться от своего первоначального источника и рассчитывал во второй половине дня зайти к Мадлен. Теперь моя жизнь состояла из встреч с членами этой семьи.
Выйдя из дома, я заметил сотрудницу турагентства с традиционной сигаретой. Накануне я еще думал, что она может стать моей героиней, я ведь видел ее каждый день. А что, если я одновременно буду писать второй роман – о ней? Я же могу параллельно сочинять разные истории, чтобы потом решить, какая самая интересная. Нет, невозможно. Нужно сохранять верность первому порыву и – в еще большей степени – случаю. Я тут же отказался от мысли об этом творческом адюльтере.
К тому же в литературном плане мне нравилась Валери. Меня всегда привлекали персонажи, живущие между двумя крайностями. Не счастливые, не несчастные. Они прозябают в некоей странной зоне, где проблема собственного преуспеяния теряется в лабиринте лет. Но одновременно человек чувствует, что дальше так продолжаться не может. Разочарования накапливаются и постепенно становятся непереносимыми. Возникает ощущение, что все вот-вот рухнет. Улыбка Валери это только подтверждала. Она махала мне рукой еще издали, из глубины школьного двора. Шагала она очень быстро, как будто радуясь случаю уйти с работы хотя бы на час.
Обычно она обедала в школьной столовой, в зале, отведенном для учителей. Они говорили об учениках и их проблемах, так что отвлечься за это время никак не получалось. Чтобы отдохнуть от сослуживцев, Валери могла бы обедать в соседнем ресторане. Но если бы кто-нибудь ее случайно там заметил, это, скорее всего, было бы истолковано превратно. В этом увидели бы отступление от правил коллективной жизни. Потребность в одиночестве часто воспринимается как проявление асоциальности. В человеческих отношениях все сложно, так что приходится иногда утаивать свои желания, чтобы потом не пришлось оправдываться. Вот почему Валери в обеденный перерыв никогда не уединялась и подчинялась обстоятельствам. И вот почему сейчас она была в приподнятом настроении. У нее назначена встреча вне школы – значит она имела законное право выйти наружу, божественное алиби.
Мы зашли в заурядное кафе с большим телевизором, на экране которого мелькали видеоклипы. По-моему, Валери слегка принарядилась, но все было достаточно скромно, так что я в этом даже не уверен. Наверно, ей хотелось выглядеть в книге как можно лучше[6]. Я намеревался задать ей множество вопросов, чтобы по максимуму использовать отведенное нам время. Но она меня опередила:
– Сегодня утром я купила одну из ваших книг.
– О, спасибо. Я мог бы ее вам подарить.
– Не благодарите. Мне просто хотелось немного лучше узнать человека, которому я собираюсь все рассказать.
– Понятно. Но в своих романах я очень мало говорю о себе.
– Я заметила, что сведений о вас там практически нет, но думаю, что это все же поможет мне понять вас немного лучше. Например, уловить интонацию. Я прочла всего несколько страниц, но, по-моему, в книге ощущается ирония, вызванная разочарованиями.
– Вот как… Что ж, значит, вы так ее восприняли.
– У вас, случайно, нет депрессии? – спросила она, улыбаясь.
– У меня? Нет… вовсе нет.
– Ваш юмор… он такой… депрессивный.
– Ну, раз вы так считаете…
– Но довольно милый.
– Спасибо.
– Можно задать вам личный вопрос?
– Можно.
– Вы женаты?
– …
Я вполне мог бы не записывать этот разговор и свой ответ ей. Оставить в романе только то, что касается семьи Мартен. Но я не могу скрывать их потенциальные контакты с другими людьми – это ведь тоже часть моего замысла. Вмешиваясь в чужие жизни, я сам становлюсь действующим лицом. Стало быть, нельзя исключить, что и я сделаюсь одним из героев этой истории.
Но сейчас мне следовало ей ответить. Ответить… что? Мне всегда было трудно говорить о себе. Едва ли возможно узнать что-нибудь про меня из моих романов, но я вообще человек довольно закрытый. Я никогда не испытывал потребности кому-нибудь довериться. Конечно, в трудные моменты советы или утешение близкого человека могут пролить бальзам на душу. Но мне кажется, что с сильным страданием не справятся никакие слова. Мои душевные раны часто затягивались в молчании. И еще: может, это звучит абсурдно, но я убежден, что знаю себя лучше, чем кто бы то ни было; я вижу свои ошибки и недостатки, вижу собственные упущения. Поэтому сокровенное я храню в себе. Хотя иногда и мне случается чем-нибудь поделиться – за обедом с друзьями, когда начинается обязательный обмен признаниями. Короче говоря, нет ничего удивительного в том, что я так предан писательскому делу: это лучший способ путешествовать вдали от себя самого. И я скорее стремлюсь убежать от себя, чем себя понять. Однако же приходится вот рассказывать о своей внутренней жизни не только Валери, но вместе с ней и читателю. По-другому не бывает: от расспросов уклониться невозможно. Вечно нужно сообщать, кто ты такой, что любишь, чем занимаешься, живешь один или с кем-то. Итак, раскрываться перед чужими людьми для меня равноценно тому, чтобы проводить отпуск, не покидая своей улицы.
Было и еще кое-что, буквально ввергнувшее меня в ступор. Слова Валери о том, что она находит мой юмор «довольно милым». Это не предвещало ничего хорошего. Обед явно оборачивался неприятностями. Я пришел сюда, чтобы написать о ней, а не затем, чтобы множить сложности. Не так-то легко привлекать к делу живых людей: приходится устанавливать с ними правильную дистанцию. Чрезмерный холод – не выйдет вообще ничего; чрезмерная душевность – выйдет неестественно. У меня никогда не было проблем с выдуманными персонажами, они не пытались со мной взаимодействовать. Можно ли представить Джульетту, спрашивающую Шекспира, женат ли он? Я начал сомневаться в своих силах. Не говоря уж о том, что только такой удрученный жизнью человек, как Валери, мог найти во мне что-то «милое». Моя способность обольщать уже давно напоминала фильм Бергмана (без субтитров).
Надо было перестать вилять и постараться вести себя как можно естественнее. «Я не женат, – ответил я. – И с недавних пор я одинок». По взгляду Валери я видел, что ей хотелось узнать побольше; так или иначе, она ждала продолжения. И я продолжил. Моя последняя подруга после шести лет нашей совместной жизни решила уйти. Практически в одночасье. Конечно, у нас были взлеты и падения, но я думал, что это нормально, что так проявляется страсть, всяческие сердечные блуждания не меняли сути: мы любили друг друга… Я рассказывал это, поскольку выбора у меня не было: чтобы получить, надо дать. Внезапно Валери прервала мой рассказ:
– Извините, вы уверены, что она не встретила кого-то другого?
– Не думаю.
– Не думаете?
– Точнее, уверен. Иначе она бы мне сказала.
– Когда люди расстаются, они далеко не всегда говорят правду.
– Но не в нашем случае.
Я добавил: «Вот так вот», что, как правило, означает, что один из собеседников хочет закрыть тему. Не выкладывать же ей, что Мари ушла со словами: «Лучше быть в одиночестве, чем с тобой». Да, прямо так и сказала. И я ужасно на нее разозлился. Наверно, она хотела меня уязвить, и все из-за того, что я был к ней недостаточно внимателен. Я не видел знаков, которые она мне посылала, – знаков грусти, охлаждения, отсутствия интереса к жизни. Я многое понял только в момент ее ухода. На меня внезапно напала меланхолия – а я-то считал, что давно прогнал ее прочь. Валери проявила величайшую деликатность, заявив:
– Вы, очевидно, несносный тип. Жизнь с писателем наверняка нестерпима.
– …
– Ладно. Зато с вами, по крайней мере, все время что-то происходит.
По сути, так она переводила разговор на себя. Явно думала сейчас о своей однообразной жизни с мужем. Но при этом улыбалась; бывает, что, прежде чем впасть в отчаяние, человек иронизирует. Я рассказал ей о разрыве с Мари – и она восприняла это как свидетельство захватывающе интересной жизни. Когда тебе плохо, ты без всяких на то разумных оснований приукрашиваешь существование других. Если бы я объявил, что у меня рак, она, возможно, ответила бы: «Как замечательно! По крайней мере, в вашем теле что-то происходит!» Теперь я был более чем уверен, что в жизни этой женщины наступил критический момент.
Итак, я удовлетворил любопытство Валери, рассказав о своей личной жизни. Пришла пора сосредоточиться на жизни самой Валери. Но мне следовало действовать методично. Не могло быть и речи о том, чтобы выслушивать беспорядочные разрозненные подробности биографии и упоминания о недавних обидах. Валери все поняла и смиренно согласилась. Для начала мне хотелось узнать детали ее профессиональной деятельности. Она уже двенадцать лет работала в коллеже имени Карла Маркса в Вильжюифе под Парижем. Изо дня в день спускалась в метро… словом, безжалостная рутина. С каждым годом она все больше теряла интерес к работе. Она помнила, с каким увлечением занималась историей в университете и преподавала в первые годы. Она не могла сказать, в какой момент все начало меняться в худшую сторону. Но ей вспомнился один учебный год, когда в сентябре у нее словно бы не было сил вернуться в школу. Лето показалось слишком коротким.
Может, работать учителем стало сложнее, чем раньше? Родители учеников все чаще жаловались на школу, бывали даже случаи насилия. В период кризиса учителя стали для общества козлами отпущения. Но нет, дело было не в этом. У себя в школе Валери никогда не сталкивалась с серьезными проблемами и всегда считала, что большинство подростков внимательны и учатся охотно. Когда ей предложили место в Париже, неподалеку от дома, она отказалась, потому что привыкла к своему коллежу: у нее там были любимые ученики и ей не хотелось с ними расставаться. Тогда почему же она потеряла вкус к передаче знаний?
Несколько месяцев назад Валери откровенно поговорила с коллегой, с которой поддерживала дружеские отношения, – преподавательницей испанского несколькими годами старше ее. «Это нормально, – сказала та. – Раньше или позже такое случается со всеми учителями. Наша профессиональная жизнь – сплошная рутина, мы ведь живем по календарю. Извечная колея: первое сентября, каникулы в одно и то же время; годы словно накладываются один на другой, время течет гладко, без малейшей шероховатости. Изменить что-то можешь только ты сама. Например, поехать с классом в путешествие или вообще придумать что-то новое…» Коллега была права. Валери задыхалась под тяжестью рутины, не пытаясь ее побороть, а ведь выбор у нее был большой. В конце концов она решила свозить учеников в Освенцим. Поездка сплотила класс, ужасающая память прошлого, казалось, преобразила подростков. Но Валери никак не могла позабыть о том, что вечерами в краковской гостинице она испытывала привычное ощущение абсолютной пустоты. В ее жизни чего-то очень сильно не хватало, но она никак не могла определить чего.
Валери, словно бы вдруг смутившись от собственных признаний, переменила тему. Она снова захотела поговорить обо мне.
– Вообще-то, я вас совсем не знаю. Но я рассказала о вас одной коллеге, учительнице французского. И она была бы счастлива, если бы вы согласились встретиться с ее учениками.
– Ладно, но только не сейчас. Сейчас я с головой погружен в роман. И хорошо бы нам опять вернуться к разговору о вас.
– Вам это правда интересно?
– Вы мне задаете тот же вопрос, что и ваш муж.
– Значит, тут мы с ним совпадаем, – произнесла она с нескрываемой иронией.
– Ну конечно, мне это интересно. Упадок духа – важнейшая проблема нашего времени, напрямую связанная с отношением к самореализации. Оно ведь полностью изменилось.
– То есть?
– Теперь все жаждут быть счастливыми. Поэтому и надежды поменялись.
– Ну, раз вы так считаете…
– Я повсюду вижу людей, которые меняют профессию. «Переквалифицироваться» входит в норму. В сорок лет кто-то решает, что не хочет больше работать в жилищном агентстве, а хочет преподавать йогу. Так почему учителя должны быть исключением? Потому что они государственные служащие? Мне кажется, я понимаю ваше состояние. Может, вам хочется заняться чем-то другим?
– Ну уж ни в коем случае не йогой! Просто у меня пропал интерес к работе, и это очень огорчает. Я не хочу ничего менять, хочу только, чтобы мне опять стало интересно.
– Пропал интерес, да, это я хорошо понимаю.
– Но вы правы насчет этих перемен карьеры. У меня есть подруга, она была детским врачом, а потом все бросила и открыла сыроварню на Корсике! Вот кто действительно необыкновенный человек. Вам бы лучше про нее написать. Если я вас разочарую, то дам ее координаты.
– Вы меня не разочаруете, – немедленно ответил я.
Валери явно обрадовалась этому нестандартному комплименту: ее сочли интересным человеком. Вообще-то, я не был готов к бесконечному обмену мнениями, я надеялся, отсиживаясь в сторонке, выслушивать чужие признания. Но слова Валери задели меня за живое. Я слишком хорошо знал, что такое утрата интереса. Как часто в середине романа я останавливался, чувствуя, что абсолютно не хочу его продолжать! Однако каким-то чудом любовь к словам внезапно возвращалась. Когда пишешь, быстро впадаешь в биполярное расстройство. Так что я понимал Валери и это ее ощущение, что двигаться дальше невозможно, потому что твоя работа полностью потеряла для тебя привлекательность.
Время шло, пора было кончать разговор. Я мог бы дождаться следующей встречи, чтобы спросить Валери о сестре, но очень уж мне не терпелось.
– Можно задать вам вопрос на другую тему?
– Да, конечно.
– Я вчера почувствовал: стоило мне упомянуть Стефани, как возникла неловкость. Вашей маме тоже как будто стало не по себе…
– …
– Что произошло?
– Есть вещи, о которых я не хочу говорить.
– Понимаю.
– Не смотрите на меня так. Я обещала рассказывать все как есть и не отказываюсь от этого. Но про сестру еще слишком рано…
Я по-идиотски поспешил урвать несколько подробностей в самом конце обеда, но ведь было понятно, что речь идет о чем-то сложном и несомненно мучительном. Теперь я ругал себя за бестактность. Валери и так была со мной достаточно откровенна и, главное, впустила меня в свою семью. Я дал ей понять, что, конечно же, она сама будет решать, что и когда рассказывать, и что она вовсе не обязана рассказывать абсолютно все. Я уверен, что можно собрать куда больше материала, если не давить на людей. Я сам часто сочинял именно так: не старался во что бы то ни стало отыскать нужные слова, а ждал, когда они придут сами.
Мы вышли из кафе, как друзья, которые время от времени обедают вместе. Беседа протекала просто и естественно, и я бы охотно ее продолжил. Но Валери уже и так опаздывала. Я протянул ей руку, а она поцеловала меня со словами: «Сегодня вечером вы у нас!» Она бодро зашагала прочь, но через пару секунд обернулась: «Я должна вам кое-что сказать… Мне кажется, я больше не люблю мужа. Я уйду от него. Надо, чтобы вы знали… для книги». И ушла так, будто и не сообщила ничего важного, а просто поставила точку с запятой в тексте романа.
Я изумился. Почему она ни с того ни с сего это сказала? Причем так, что у меня даже не было возможности ей ответить. Я решил – наверно, для придания сюжету остроты. Она же уточнила: «Важно, чтобы вы знали для книги». Хочет оживить мой замысел. Я ведь все время чувствовал: она боится, что ее жизнь недостаточно увлекательна; мне даже приходилось успокаивать ее на этот счет. Она хотела показать, что переживает драму? Насколько ее заявление серьезно? Накануне я ужинал с утомленной парой, отнюдь не радующейся жизни. Но так говорить о сокровенном – это все-таки странно. Несмотря на объединяющий нас договор, я оставался для нее чужим. А может, именно мое присутствие заставило ее облечь в слова то, что она чувствовала? Я побуждал ее говорить о себе, и благодаря этому она смогла взглянуть на свою жизнь по-новому. Я и думать не думал об этой стороне дела, но теперь был твердо убежден, что мое вторжение в семью Мартен вызовет бедствия.