Нулевой номер бесплатное чтение

Умберто Эко
Нулевой номер

Аните

Only connect!

E.M. Forster

© Bompiani / RCS Libri S.p.A. – Milan, 2015

© Е. Костюкович, перевод на русский язык, 2015

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2015

© ООО “Издательство АСТ”, 2015

Издательство CORPUS ®

Глава I
Суббота, 6 июня 1992 года, восемь утра

С утра не текла вода из крана.

Кап-кап, две младенческие отрыжки, дальше сухо.

Я сходил к соседке: нет, у них вроде все в порядке. Вы, наверно, общий кран у себя перекрыли, не иначе. Я? Да я не знаю, где он есть, этот общий кран. Я вообще сюда только что вселился, понимаете, я дома только ночую. Ничего себе! Так вы когда на неделю уезжаете, значит, не перекрываете воду с газом? В общем-то нет… Хорошенькое дело, дайте мне войти, я посмотрю.

Она открыла шкафчик под раковиной и что-то ткнула, и вода опять пошла. Видите? Там было перекрыто. Да? Прошу прощения. Голова уже не работает. Ничего, все бывает, тем более живете один, сингл!

И соседка покинула помещение на этой английской ноте.

Спокойствие. Полтергейстов не существует, они только в фильмах. Я и не сомнабула, так как и во сне не знал о существовании этого крана, а если бы знал, то закрутил бы в реальной жизни, потому что из душа все дни капало и это очень мне мешало спать, шлеп и шлеп в душевой кабине, так сходил с ума Шопен в Вальдемосе. И я просыпаюсь, и бреду в эту чертову ванную, и захлопываю две двери: которая из ванной и которая из спальни в коридор.

Это не могло произойти, ну не знаю, от короткого замыкания… Замыкание не имеет отношения к кранам, у крана рукоять, на то она и рукоять, ее крутят рукой. Это не могла быть крыса, крысы краны не перекрывают. Там такое допотопное колесико металлическое. В этой квартире всему, что есть в ней, не меньше пятидесяти лет. Ржавое колесико. Только рукой можно было его завернуть. Как ни крути. Чьей рукой? Гуманоида? У меня нет дымохода, по которому могла бы забраться сюда обезьяна с улицы Морг.

Так, давай все опять по новой. Любое последствие имеет причину, так принято думать. Чудеса исключаются в принципе. Не станет Вседержитель морочить себе голову моим душем, это не Красное море. Ищем в мире рационального: рациональное следствие, рациональная причина. Вчера перед сном я принял штильнокс. Запил водой. Значит, вода вчера шла из крана. А сегодня не идет. Следовательно, друг Уотсон, она была перекрыта ночью кем-то. Не мной. Этот кто-то или эти кто-то влезли ко мне в квартиру и небось опасались, что не они меня разбудят (будучи на мягких лапах), а что разбудит меня капанье из душа, которое и им сильно действовало на нервы.

Небось подумали: неровен час, капли меня разбудят.

И проявили смекалку. Перекрыли, как постоянно делает и моя соседка, всю в квартире воду.

Ну и что? Перекрыли – и что?

Книги в обычном порядке, в обычном беспорядке. Если бы здесь потрудились тайные службы всего мира и все насквозь перелистали, я бы, ей-богу, ничего не заметил. Бессмысленно лазить по ящикам, шкафам. Если они что-то выведывали, их мог интересовать только компьютер.

Может статься, они для экономии времени просто перекопировали все и ушли. И сейчас сидят, открывают файлы, постепенно убеждаясь, что в файлах нет совершенно ничего интересного.

Что они искали? Совершенно ясно – то есть я хочу сказать, что другого объяснения не вижу, – искали что-то о газете. Они же не идиоты. Предположили, что я копировал работу, которую мы делали в редакции. А следовательно, что, если я получил какие-то сведения от пресловутого Браггадоччо, я их тоже якобы скопировал. На диск или дискету. Нечего и сомневаться: этой ночью они должны были наведаться и в редакцию. В которой они дискет не нашли. И теперь они думают-гадают (задним числом) и переживают, решив, что у меня дискета лежала в кармане. Ну мы же и идиоты, шипят они теперь сами себе. Не проверили карманы пальто.

Идиоты? Ничтожества. Будь они хоть кем-нибудь, не занимались бы подобной деятельностью, это уж точно.

Теперь попробуют опять, по принципу похищенного письма. Наскочат на улице, разыграют случайное ограбление. Надо их упредить. Давай-ка я отправлю этот диск сам себе до востребования, а востребовать его погожу.

Какой диск? Никакого диска нет в природе.

Ну и глупости приходят мне в голову, учитывая, что труп уже налицо, а Симеи ударился в бега. Их не интересует, знаю ли я что-нибудь и что я знаю. Они уберут меня для порядка, на всякий случай. И я даже не могу послать в газеты объявление, что об известном деле мне ничего не известно, потому что если я посылаю подобное объявление, значит, известно же мне хоть что-нибудь.

Как я вляпался в эту историю?

Виноваты во всем, ясное дело, профессор Ди Самис и мое знание немецкого.

Почему я связываю все это с Ди Самисом, а также с обстановкой сорокалетней давности? Потому что именно из-за Ди Самиса не защитил в свое время диплом. А в эту историю сейчас я влез, потому что в свое время диплом не защитил. Анна ушла спустя два года после женитьбы именно потому, что осознала (ее собственные слова), что я безнадежный неудачник. Интересно, кем же я казался ей до того. Когда ухаживал.

Я не защитил диплом, потому что с детства знал немецкий язык. У меня была тирольская бабушка. В детстве я говорил с ней по-немецки. И с первого курса я стал подрабатывать – переводить книги с немецкого. В те времена кто знал немецкий, тот уже имел профессию. Можно было читать и переводить книги, которые другие не понимали (а тогда эти книги считалось важным цитировать в диссертациях), и платили за это лучше, чем за французский и даже за английский. В сегодняшние времена в аналогичной роли выступают китайский и русский.

Однако, к сожалению, одно из двух: или ты переводил с немецкого, или ты кончал университет. Одно было с другим несовместимо. Те, кто переводили книги, сидели дома в приятном тепле или в приятной прохладе, в тапочках, и познавали много вещей. Какой для них смысл имело ходить на лекции в университет?

От чистой лени я поступил на германистику. Можно будет там не перенапрягаться, думал я, потому что я и так уже все знаю. Среди профессуры в те времена главенствовал профессор Ди Самис. Он сидел в так называемом «орлином гнезде» на верху барочного здания, находившегося в аварийном состоянии, куда взбирались по циклопической лестнице и попадали в гомерический холл. Оттуда открывалась дверь в помещение Ди Самиса и вторая дверь в Актовый зал, как его пышно именовал сам Ди Самис: попросту говоря – в аудиторию, рассчитанную на пятьдесят человек.

Заходить к Ди Самису можно было только надев фланелевые шлепанцы. В предбаннике имелось некоторое их количество, для лаборантов и двух-трех студентов. Кому шлепанцев не доставалось, тот ждал за дверью. Все поверхности были густо намазаны мастикой. Похоже, что и книги. Может, даже и физиономии лаборантов, давно состарившихся за годы, которые они дожидались, когда же их возьмут на кафедру.

В Зале был высокий потолок над готическими окнами (я так и не понял, почему они готические в барочном палаццо). В окнах были зеленые витражи. В условленный час, а именно в час четырнадцать, профессор Ди Самис покидал свое рабочее помещение, сопровождаемый, в трех шагах позади, старшим лаборантом, а еще в шести шагах – лаборантами помоложе, из тех, кому было лет пятьдесят или даже меньше.

Старший лаборант нес за Ди Самисом книги. Молодые несли магнитофон, из тех, которые производились в пятидесятые годы, размером с «роллс-ройс». Профессор превращал десять метров между своими владениями и Залом метров в двадцать. Он не шел по прямой, а выписывал дугу, назовем ее параболой или эллипсом, возглашая: «Ну здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!» Попав в аудиторию, он усаживался на некий покрытый резьбою насест, и все замирало в ожидании торжественного вступления в стиле «Называйте меня Измаил».

Зеленый свет, проходя через зеленые витражи, придавал трупный вид его злорадно улыбающемуся лицу. Лаборанты налаживали магнитофон. И вот, с зачина «В противоположность утверждению достоуважаемого профессора Боккардо…» брала начало двухчасовая лекция. Зеленый свет наводил на меня зеленую тоску. То же самое читалось в глазах лаборантов. Я всеми нервами ощущал, как они страдают. По окончании второго часа, вслед за тем как мы, студенты, пулями вылетали из Зала, профессор Ди Самис заставлял помощников отматывать ленту в начало, слезал с насеста, демократично усаживался в первом ряду рядом с ассистентами, и все они вместе переслушивали с первого до последнего слова двухчасовую лекцию, причем профессор удовлетворенно кивал на любой пассаж, казавшийся ему существенным. Мне кажется необходимым добавить, что курс был посвящен проблемам перевода Библии Лютером на немецкий язык.

«Охренеть до чего увлекательно», – ерничали мои сокурсники, закатывая глаза. В определенный момент я (редко появлявшийся на лекциях) спросил профессора, утвердит ли он мне тему диплома «Ирония у Гейне». У Гейне здорово получалось иронизировать над любовными невезениями, поэтому я хотел изучить его метод, чтобы применять к невезениям собственным. «Юноши, юноши, – сокрушенно прошелестел профессор. – Все норовите изучать что-то сегодняшнее…»

Я отчетливо понял, что у Ди Самиса мне диплома не написать.

Имелся еще профессор Ферио, помоложе, с репутацией большого умницы. Он занимался романтизмом и около того. Но люди с опытом меня предупредили, что на дипломе мне все равно не избежать Ди Самиса, потому что если он не будет руководителем, то будет оппонентом, и поэтому ни в коем случае нельзя обращаться к профессору Ферио в официальном порядке, ибо Ди Самису это немедленно доложат и он на меня затаит. Действовать надлежало с великим хитроумием, чтобы профессор Ферио сам предложил мне защищаться у него, тогда Ди Самис затаит не на меня, а на Ферио. Самис и так уже ненавидел Ферио по той простой причине, что в свое время сам пригрел его и взял на преподавательскую должность. В университетах (и тогда, и, полагаю, сейчас) дело устроено обратным образом по отношению к жизни: не дети ненавидят отцов, а отцы детей.

Я замыслил подкатиться к Ферио как-нибудь непринужденно, во время одного из ежемесячных заседаний, которые Ди Самис устраивал в своем Актовом зале и в которых участвовали многие преподаватели, потому что он обычно приглашал с выступлениями каких-нибудь светил. Обставлялось это так. Сначала выступление, потом обсуждение, на котором открывали рот исключительно преподаватели, а потом вся верхушка шла ужинать в ресторан «У Черепахи», лучший в квартале, со старинным антуражем и подавальщиками во фраках. Из «орлиного гнезда» в обиталище черепахи вела длинная улица с навесом и колоннами, потом пересекали средневековую площадь, заворачивали за угол пышного дворца и переходили еще одну площадюшку помельче. Через портик ораторы шествовали в сопровождении профессуры высшего эшелона, сзади следовали старшие преподаватели, за ними лаборанты, в хвосте – самые неробкие из студентов. На средневековой площади студенты отсеивались. Под стенами дворца откланивались лаборанты. Преподаватели доводили боссов до маленькой площади, до самого ресторана, и там происходило прощание: в ресторан бывали допущены только приглашенный профессор и все, кто в ранге завкафедрой.

До той поры профессор Ферио и знать не знал о моем существовании. А мне уже университет опостылел настолько, что я вообще туда не ходил. Переводил себе дома без продыху… Переводчикам полагается жить по принципу «бери, что дают». Так что я перелагал сладостным новым стилем трехтомник о роли Фридриха Листа в функционировании Zollverein (Немецкого таможенного общества). Это, конечно, объясняет, почему и толмачество с немецкого я тоже бросил. Но в университет возвращаться мне уже было поздно.

Беда, что в этом сам себе не отдаешь отчета. Живешь и думаешь, что в один прекрасный день возьмешь и сдашь все экзамены и защитишь диплом. Кто вот так вот витает в облаке несбыточных надежд, тот уже, что называется, лузер.

Обнаружив это, человек и вовсе опускает руки. Я нанялся репетитором к немецкому оболтусу, слишком глупому, чтобы ходить в школу. В Энгадине. Чудный климат, вполне приемлемое одиночество, я продержался у них год, потому что платили. Но однажды его мамаша зажала меня в коридоре, дав понять, что была бы не прочь установить со мной еще более близкие отношения. У нее торчали зубы и имелись небольшие усики, поэтому я вежливо отклонил. Через три дня меня выгнали с работы, потому что мой ученик не улучшал успеваемость.

Тогда я сделался писакой. Я хотел бы печататься в газетах, но публиковали меня только в районном листке: рецензии на постановки провинциальных театров и на приезжих гастролеров. Рецензировал за гроши концертный дивертисмент, что давало мне возможность проходить за кулисы и пялиться сколько угодно на танцовщиц, одетых в матроски, с очаровательным целлюлитом, а потом увязываться за ними в столовую, где они ужинали кофе с молоком, а когда хватало денег, и яичницей. Там я потерял невинность в объятиях певицы, которая получила за это в награду благосклонную заметку в многотиражке города Салуццо, и этого ей совершенно хватило.

Не было у меня и определенного местожительства. Я сменил несколько городов до Милана (куда попал только благодаря Симеи). Я вычитывал верстки для издательств… специализированных, конечно. В большие издательства меня не брали. Отредактировал ряд статей в энциклопедии (проверка данных, дат, названий, сносок и т. д.).

Все эти работы сделали из меня, что называется, энциклопедически образованную личность. Неудачники (и самоучки) по знаниям всегда превосходят человека преуспевающего, ибо тому достаточно преуспевать в чем-нибудь одном, он не тратит время на прочее; а энциклопедичность – признак невезучести. Чем больше вошло кому-то в голову, тем меньше у него вышло в реальной жизни.

Мне посылали на чтение рукописи из издательств (иногда даже из крупных), потому что сами издатели рукописи не читают. Платили пять тысяч лир за штуку. В первый день, валяясь на постели, я свирепо грыз очередную рукопись, во второй – накатывал внутреннюю рецензию на две страницы, давая выход всему сарказму, какой имелся во мне, и топча неосторожного автора. В издательстве переводили дух, отвечали неосторожному, что с сожалением вынуждены отклонить. Вот. Профессией может быть, как видим, чтение произведений, заведомо не предназначенных к публикации.

Тем временем началось и кончилось все то, что произошло с Анной. Иначе кончиться не могло. С тех пор мне так и не удалось (да я и не стремился) с интересом подумать о романе с женщиной. Боялся! Что касается проблемы пола, она решалась в терапевтических целях путем, что называется, случайных связей, без риска привязаться, на ночь, на две, спасибо, это было просто чудесно. Иногда даже и за деньги, чтобы не изводиться от неудовлетворенного желания (танцорки меня вполне примирили с целлюлитом).

Все это время я мечтал ровно о том, о чем мечтают все на свете неудачники. О книге, которая открыла бы для меня двери славы и богатства. Чтоб научиться, чтоб стать большим писателем, я даже некоторое время работал негром (или гострайтером, как говорят сейчас, чтоб было пополиткорректней) у одного детективщика, который, в свою очередь, выходил под несобственным именем, под именем американца, как артисты спагетти-вестернов. Мне очень нравилось работать в подобной тени (под маской Иного, маскировавшегося Иным). Сочинять детективы было занятием легче легкого, достаточно было повторять стилистику Чандлера или на худой конец Спиллейна. Но когда я попробовал набросать кое-что свое, я понял, что любое описание пропускаю через художественный прецедент; я не могу сказать, что герой гуляет в ясный и солнечный полдень, а говорю «гуляет в пейзаже Каналетто». Так же работал и Д’Аннунцио. Желая сказать, что некая Костанца Ландбрук была такой-то и сякой-то, он делает ее «похожей на создания Томаса Лоуренса». Елену Мути он описывает как существо, чьи черты напоминают профили молодого Гюстава Моро. Андреа Сперелли приводит ему на память «Портрет неизвестного» из галереи Боргезе. Поэтому, чтобы читать Д’Аннунцио, надо иметь под рукой альбомы по истории искусства всех времен и народов.

Если Д’Аннунцио был скверный писатель, это не значило, что таким же скверным должен стать и я. Чтоб защититься от угрозы цитирования, я решил ничего не писать.

В общем, о моей жизни нечего было сказать. По крайней мере ничего хорошего. Так мне исполнилось пятьдесят – и тут пришло приглашение от Симеи. Терять было нечего. Было естественно согласиться и попробовать.

Ну и что теперь делать, коли так? Высунуть нос отсюда – рискую немало. Лучше уж затаиться и ждать. Они, поди, окружили дом. Как только высунусь… А я не высунусь. В кухне есть несколько пакетов крекеров и мясные консервы. Со вчерашнего вечера оставалось еще полбутылки виски. День, конечно, продержусь. Даже не день, а два дня. Налью себе на два пальца (а потом, если надо, и еще на два пальца, только, чур, не надо с утра, потому что с утра выпьешь – дуреешь). И постепенно я вернусь к самому началу этой истории, и никакая дискета не нужна, потому что я помню все, до самых мелочей, по меньшей мере – сейчас, в данный момент помню.

Смертельный страх замечательно освежает память.

Глава II
Понедельник, 6 апреля 1992 года

У Симеи было лицо с чужого плеча. То есть я хочу сказать, я никогда не способен вспомнить, какая именно фамилия у всяких Росси, Брамбилл или Коломбо, а также у разных Мадзини и Мандзони, помню только, что фамилии у них с чужого плеча.

Аналогично насчет Симеи я совершенно не способен вспомнить, какое у него лицо, потому что оно у него чье-то чужое. Можно сказать, всехнее.

– Книгу? – переспросил я.

– Книгу. Мемуары журналиста. Воспоминания. Летопись одного года, отданного подготовке издания, которое в конце концов так и не увидело свет. Это издание – газета. Рабочее название газеты – «Завтра». Намек на наших правителей, которые вечно все откладывают на потом. Так что книга будет называться «Вчерашнее завтра». Шикарно, да?

– И вы хотите, чтобы ее писал я? Почему, например, не вы? Вы ведь журналист? Если вы собираетесь руководить газетой…

– Руководить не значит уметь писать. Министр обороны не обязательно умеет нацеливать ракеты. Конечно, в течение года мы будем день за днем вместе обсуждать книгу. От вас потребуются блеск, огонек, а в общих чертах определять направление буду я.

– То есть книга выйдет за двумя подписями, Колонна интервьюирует Симеи?

– Нет-нет, дорогой Колонна, книга будет подписана только мной. Вам же по окончании работы надлежит немедленно испариться. Вас приглашают, извините, на роль негра. У Дюма были негры, и не вижу, отчего бы их не иметь и мне.

– Почему именно я?

– Потому что у вас есть талант писателя…

– Спасибо.

– …но никто и никогда этого не замечал.

– Еще раз спасибо.

– Уж извините. До сих пор вы работали в областной периодике, батрачили на провинциальные издательские конторы, написали роман за другого человека… не спрашивайте, как я выяснил это, но роман ваш я видел, даже держал в руках, недурной стиль. В пятьдесят лет вы срываетесь с места и мчитесь сюда, как только слышите, что я в принципе готов дать вам работу. Значит, хотя вы способны писать и знаете, что такое книги, ваши дела явно не фонтан. Нечего стыдиться. Вот и я ведь тоже решил открыть газету, у которой нет никакого будущего. А почему? Потому что меня никогда не выдвигали на Пулитцеровскую премию. Потому что все, что я издал за всю жизнь, – сначала спортивный еженедельник, а потом журнал для мужчин…

– Но я ведь могу упереться, ответить отказом.

– Не упретесь. Я предлагаю вам год с окладом шесть миллионов лир в месяц наличными, вчерную.

– Немало для писателя-неудачника. А что потом?

– А потом, когда вы сдадите мне текст готовой книги, ну, скажем, через шесть месяцев по окончании эксперимента, я выплачиваю еще десять миллионов наличными вчерную. Без налогов и формальностей. Это уж лично от меня.

– А потом?

– А потом дело хозяйское. Если вы не протратите гонорары на женщин, скачки и шампанское, то за эти полтора года у вас образуются восемьдесят миллионов, причем наличными. Сможете вздохнуть спокойнее.

– Минуточку. Если вы предлагаете шесть миллионов мне, то, простите, какой же оклад у вас… Плюс еще другие редакторы, и производственные расходы, и печать, и оптовики… И как я могу поверить, что есть такой спонсор или заказчик, который готов платить целый год за эксперимент, ничего для себя не получая?

– А с чего вы взяли, что «ничего не получая»? Заказчик совсем не в убытке. Это я окажусь в убытке, когда в конце концов газетенка не выйдет… Разумеется, есть вариант, что в конце концов заказчик решит действительно выпустить газету. Но тогда дело превратится в нечто настоящее, серьезное, и вряд ли заказчик захочет, чтобы этим продолжал заниматься я. Так что давайте примем как рабочую версию, что примерно через год заказчик решит, что эксперимент исчерпался и можно закрывать лавочку. Ну и вот, он закрывает, тут и возникаю я со своей публикацией. Публикация вызывает скандал и приносит мне кучу потиражных. Или же, наоборот, к примеру, кто-либо решает воспрепятствовать моей публикации и выплачивает мне разовую компенсацию. Тоже без налогов и формальностей.

– Ясно. Однако все-таки, если вы хотите задействовать меня на всю катушку, хорошо бы мне понимать, кто платит, зачем мы делаем это пресловутое «Завтра», почему оно потом не выйдет и что вы собираетесь рассказывать в книге, которую, без ложной скромности, буду писать за вас я.

– Ну, платит коммендатор Вимеркате. Я думаю, вам небезызвестно…

– Небезызвестно. Ваш Вимеркате любимый персонаж фельетонов. У него десятки гостиниц на Адриатике, богадельни и еще какие-то бизнесы, о которых много чего говорят, а также частные каналы телевидения, эти каналы вещают по ночам после одиннадцати и показывают аукционы, распродажи и полуголых девиц.

– Прессой он тоже занимается.

– Глянцевые журналы, сплетни, хроника частной жизни звезд, «Через скважину», еженедельники черной хроники в духе «Иллюстрированные злодейства», всякая дрянь, трэш.

– Ну… не только. У него еще и публикации по интересам, садоводство, путешествия, «Четыре колеса», «Ветер и паруса», «Домашний доктор». В общем, владеет империей. Скажите лучше, вам этот офис нравится? Тут даже вон, смотрите, какой стоит фикус. Такие фикусы стоят у всех начальников на телевидении. Соседнее помещение – оупен-спейс, как принято это называть в Америке. Редакторы будут в оупен-спейсе, а вы будете в отдельной выгородке, не очень большой, но пристойной. Дальше – архивный зал. И все это нам предоставляется бесплатно. Все это здание целиком принадлежит коммендатору. К тому же производство и печать нулевых номеров намечено выполнять за счет мощностей остальной периодики. По части затрат это для нас оптимально, по-божески. Контора в центре. Сравните, где сидят другие большие газеты. К ним вообще не доехать, метро с двумя пересадками и автобус от метро.

– Чего же хочет коммендатор от этого эксперимента?

– Коммендатор рассчитывает войти в круги солидных бизнесменов, банкиров и крупных журналистов. Для этой цели он планирует выпустить периодическое издание, где будет достоверно освещаться все на свете. Без всякой утайки. Делаем двенадцать нулевых номеров, 0 / 1, 0 / 2, соответственно до двенадцати, ограниченным тиражом, в таком ключе, чтобы наши «публикации без утайки» попадали в руки прицельно отобранных людей. Как только коммендатор четко даст понять, что он способен существенно прижать… нашими «публикациями без утайки»… хвост кругам солидных бизнесменов, банкиров и крупных журналистов… круги, по идее, обратятся к коммендатору, чтобы он отказался от проекта. Коммендатор передумает выпускать «Завтра» и с радостью войдет в круги бизнесменов, банкиров и прочих крупных шишек. Условно предположим, например, что это отобразится в паре процентов акций крупной газеты, банка или телеканала…

Я присвистнул:

– Два процента – обалдеть! У него что, есть такие деньги?

– Ну есть или нет… Вы же понимаете. Это все пока что в плане принципиального соглашения. Главное – договориться о покупке. Деньги потом где-нибудь найдутся.

– Понимаю. И понимаю, что все это способно выстрелить только в случае, если коммендатор не подаст виду, что газета не собирается выходить. Кругом должны думать, что все кипит, клацают ротационные машины…

– Естественно. Что газета не выйдет, об этом Вимеркате не сказал даже мне. Я сам догадался. Даже не догадался, а просто знаю. Сотрудникам… с сотрудниками вы обязательно познакомитесь завтра… об этом никак знать нельзя. Пусть думают, что мы закладываем фундамент их жизненного благополучия. В курсе дела только вы и я.

– Но вам какая польза оттого, что у вас будет летопись, как вы в течение года подбирали шантажные факты для коммендатора?

– Лучше не надо таких вот слов, ну что такое, «шантаж». Как мы с вами в течение года просто собирали факты. Выражаясь как в «Нью-Йорк таймс», all the news that’s fit to print…

– Просто собирали? Или не очень просто собирали?

– Ну, я вижу, вы уловили суть. Для чего коммендатору нужны наши с вами нулевые номера – кого-нибудь запугивать, или любоваться ими, или подтираться ими – это уже не наша проблема. Хотя, хочу уточнить, ваша… моя книга не должна представлять собой отчет о том, что говорилось на редакционных летучках. Для этого я вас не нанимал бы. Хватило бы магнитофона. Моя… наша книга призвана отобразить некую четкую картину. В книге должен быть рассказ о том, как я просадил год жизни, чтобы выковать образец свободной прессы, свободной от любых давлений, а потом это не дало искомого результата, ибо я был беспардонно задавлен и заглушен. Поэтому мне нужно, чтобы вы изобразили, приукрасили, идеализировали, выдумали эпопею… Ну теперь, полагаю, я донес до вас свою задумку в общих чертах.

– То есть в книге будет все в противоход тому, как обстояло дело на самом деле. Замечательно. А если вас вдруг возьмут да и опровергнут?

– Кто? Коммендатор? Пойдет заявит, что все было не так и что целью работы являлось грязное вымогательство? Вы что! Коммендатору выгоднее, чтобы думали, будто он оставил борьбу, потому что и на него давили. Что чем плясать под чужую дудку, он предпочел закрыть газету. Кто еще опровергнет? Редакторы? После того как вы их выведете в книге подлыми бесчестными журналюгами? Вот что, мы с вами выпустим такой бецеллер, – он выговаривал именно так, – против которого никто не захочет и никто не сумеет ничего поделать.

– Ну да. Учитывая, что оба мы с вами люди, как было однажды сказано, без свойств… как не принять ваше предложение.

– Люблю, кто говорит без обиняков, четко и ясно.

Глава III
Вторник, 7 апреля

Первая встреча с редакторами. Редакторов набрали шесть. Ну, шесть так шесть, будем поворачиваться.

Симеи уверяет, что от меня никто не ждет сбора фальшивой информации. Моя функция – сидеть в редакции и строчить летопись. Вот как он представил меня остальным, чтобы сразу определилось ху из ху:

– Господа, наступил момент знакомства. По порядку. Это наш уважаемый Колонна. Специалист с огромным опытом. Будет делить со мной нагрузку главреда. Редактировать ваши опусы. Вы пришли из абсолютно разных изданий. Полный разнобой. У кого-то опыт работы в леворадикальной прессе, у кого-то, скажем, в листке «Голос из помойки». А поскольку, как вы можете заметить, нас тут полтора человека, то кое-кому после многих лет похоронных объявлений предстоит переквалифицироваться на комментарии о правительственном кризисе. Конечно, нужен корректный и несложный стиль. Если кого-нибудь угораздит написать «палингенез», Колонна отследит и предложит адекватную замену термина.

– Глубинное моральное перерождение, – отозвался я.

– Да. А если кто-нибудь, имея в виду сказать «все крайне нестабильно», напишет «мы в эпицентре циклона», Колонна вовремя отреагирует, что по новым современным научным данным эпицентр – это единственное место, где царит полный и абсолютный штиль.

– В данном случае позвольте не согласиться, коллега Симеи, – вмешался я. – Нужно оставлять именно «эпицентр циклона», потому что не важно, что говорит наука. Читатель наш про науку знать не знает. Читатель знает, что «в эпицентре циклона» значит «в куче неприятностей». К этому его приучил телевизор.

– Прекрасно сказано, коллега. От нас с вами ждут языка настоящих мастеров слова, не яйцеголовых интеллектуалов. С другой стороны, собственник нашего издания где-то и когда-то сказал, что возраст зрителей его каналов (он имел в виду внутренний возраст) – двенадцать лет. Я ничего такого не говорю про наших читателей, но это интересная мысль. Это очень интересная мысль – всегда учитывать внутренний возраст клиента. Нашим с вами клиентам за пятьдесят. Это благонамеренный контингент, средний класс, они чтут порядок и закон, но любят почитать о беспорядках и беззакониях. Любят, но не очень. Давайте исходить из принципа, что наш клиент – это не то чтобы, как говорится, завзятый читатель. У большинства наших клиентов в доме не водится ни единой книги. Мы, однако, намерены предоставлять им, среди прочего, информацию и об успешных книжных новинках из числа тех, которые продаются миллионами по миру. Наш читатель все равно ни в коем случае читать их не будет, но он будет рад узнать побольше об экстравагантных миллионерах-литераторах, точно так же, как хотя он никогда не приблизится к кинозвезде-секс-бомбе, его интересуют все ее любовные похождения. Ладно. Переходим к представлению сотрудников. Предлагаю всем представиться самим. Начнем с единственной дамы, синьорины или синьоры…

– Меня зовут Майя Фрезия. Видимо, нужно сказать – синьорина. В смысле я не замужем, что называется, сингл. Мне двадцать восемь лет, незаконченное высшее, филологический факультет, не защитилась по семейным обстоятельствам. Последние пять лет занималась светской хроникой. Новости шоу-бизнеса. В мои обязанности входило узнавать, кто с кем встречается, и давать наводки фотографам. Еще я договаривалась с певцами или актрисами об их совместных выходах в разных сочетаниях, чтоб их подкарауливали папарацци, когда они держатся за руки или целуются. Словом, устройство вот-так-сюрпризов. Сначала мне это казалось неплохой работой, но потом я устала от этой лжи.

– А в нашей задумке сейчас почему вы захотели принять участие?

– Потому что надеюсь, что в этой газете будет речь о серьезных вещах и что мне будут поручать расследования без шоу-бизнесных поцелуев. Я достаточно любознательна и умею неплохо собирать сведения.

Небольшого роста, говорит осторожно и четко.

– Хорошо. Теперь вы.

– Романо Браггадоччо…

– Редкая фамилия.

– Это да. Одно из моих проклятий. По-английски, кажется, она означает что-то нехорошее. Слава богу, что только по-английски, а не на других языках. Мой дед был подкидыш. Фамилии подкидышам придумывали чиновники, проводившие перепись. Если попадался садист, такое умел завернуть, что мало не покажется. Добро еще, что в случае моего деда служащий был садист наполовину и со знанием языков… Ну так вот, а сам я специализируюсь по сенсациям. Работал как раз у нашего собственника в журнале «На чистую воду». Не на ставке, а как внешний сотрудник.

Представились и остальные. Редактор Камбрия в прежней жизни терся по полицейским участкам и моргам, вынюхивая жареные факты: аресты, смерти в каких-нибудь впечатляющих авариях. Карьеры он не сделал. Редактор Лючиди вызывал недоверие с первого взгляда, а просотрудничал он весь век в чем-то таком, о чем никто и никогда не слышал. Палатино много лет делал журнальчики ребусов и загадок. Костанца начинал выпускающим корректором, но в наше время, учитывая, из какого множества полос состоят сегодня газеты, понятно, что никто не в состоянии прочитать номер насквозь перед выходом в печать. Выпускающие корректоры в наши времена вымерли, как станки Гутенберга.

Ни один из новых сотрудников не имел пристойной профессиональной подготовки. Мост короля Людовика Святого. Откуда Симеи их выкопал, вообще непонятно.

По окончании всеобщего знакомства Симеи суммировал приблизительные характеристики издания.

– Итак, выпускаем ежедневную газету. Под названием «Завтра». Почему такое название? Потому что обычные газеты всегда рассказывали и, к сожалению, рассказывают, вчерашние новости. Вы все знаете, сколько разных вечерок: «Коррьере делла сера», «Ивнинг стар», «Ле суар». А в наше время вечерние известия доходят до каждого по телевизору, так что газеты пишут о том, что уже известно, и поэтому плохо продаются. В газете же «Завтра» несвежие новости, те, что уже завонялись, будут, конечно, фигурировать, но в одной-двух колонках, чтобы прочитывались за минуту.

– Что же тогда будет, кроме этих колонок? – спросил с места Камбрия.

– Ежедневные газеты в наш век должны делаться по принципу еженедельников. То есть правильные темы – новости будущего дня. Анализы. Расследования. Эксклюзивы. К примеру: в четыре часа взорвали бомбу – это назавтра уже тухлая новость. Ну а мы с четырех до полуночи, до ухода в печать выискиваем кого-нибудь, кто нам даст оригинальную версию происшедшего, возможных виновников, что-то, о чем даже и не догадывается полиция, желательно и прогноз, в какую сторону будет развиваться жизнь в последующие недели как непосредственный результат вот этого самого теракта.

Браггадоччо перебил:

– Но чтоб выдать подобное разыскание за восемь часов, требуется редакция раз в десять многочисленнее нашей… Наработки, информаторы, контакты, ну, я не знаю…

– Верно. Ну и когда газета будет, так оно и будет. Но на данном этапе, первый год, мы пока что только примериваемся и прикидываем. Это возможно как раз потому, что на нулевые номера можно ставить вообще любую дату и они могут прекрасно свидетельствовать о том, как бы оно смотрелось в свое время, например в самый день теракта. Мы, когда работаем над номером, уже знаем, что случилось впоследствии, однако пишем мы так, как будто еще ничего не было известно. Сплошные предсказания! Яркие, оригинальные! Не в бровь, а в глаз! Типа: вот как бы выглядело «Завтра», вышедшее вчера. Понятно? Скажу вам больше. На самом деле, если бы теракта и не было, мы могли бы выпустить номер так, как будто он был.

– Да и сами бомбу кинуть ради эдакого дела, – хихикнул Браггадоччо.

– Глупостей вот только не надо, – одернул его Симеи. И, помолчав, добавил: – Или если соберетесь делать глупости, не ходите признаваться ко мне.

После заседания мы спускались по лестнице с Браггадоччо.

– Мы же с тобой знакомы, помнится? – спросил он.

Не знаком я с ним, ей-богу. Он почему-то «тыкал» мне с первой минуты. Симеи на заседании дал нам понять, что в редакции будет «вы». Я тоже не люблю панибратства. Мы с ним вместе не спали. Но Браггадоччо совершенно явно считал иначе и был за «ты» между коллегами. Пришлось мне отказаться от чопорности. В особенности учитывая, что Симеи представил меня коллективу как своего зама или что-то в этом роде. И к тому же этот типчик, Браггадоччо, вызвал у меня интерес, а свободное время имелось.

Он взял меня под локоток и повел выпивать в одно хорошенькое место неподалеку.

Толстые губы, ухмылка, воловьи глаза – в общем, какой-то противный. Лысый, как фон Штрогейм. Шея у него начиналась прямо из загривка. Лицом же он был вылитый Тедди Савалас, инспектор Кояк. Ну вот, чего еще ждать, стал описывать – и пошли сравнения…

– А эта Майя ничего, мне кажется. Ты как думаешь?

Я, стесняясь, пролепетал, что почти не рассмотрел ее (как уже говорилось, я держусь подальше от женщин). Но он шлепнул меня по плечу:

– Не притворяйся джентльменом, Колонна. Я точно видел, что ты на нее таращился. Лично на мой взгляд, она ко всему готова. Да они все, по-моему, в принципе готовы, надо только знать, с какой стороны подлезть. На мой вкус, тощевата. Это минус. И груди нет вообще. Но тем не менее я бы не стал отказываться…

Слово за слово, мы оказались на улице Торино. После какой-то церкви Браггадоччо решительно повернул направо в коленообразный проул, темный, с двумя-тремя глухо закрытыми воротами и без единого магазина. Запустение. Запах там тоже витал спертый, хотя, возможно, это просто навеяло от вида ободранных стен и поблекших граффити. В вышине труба выпускала дым. Было непонятно, где и что топится, потому что окна доверху были заколочены, ни признака жизни. Вероятно, топилось в квартире, выходившей на другую сторону, и никому никакого дела не было, что загрязняется необитаемая улица.

– Улица Баньера. Самая узкая в Милане, хотя пошире парижской улицы Кошки, удящей рыбу. В давнее время ее звали «щель». Здесь были древнеримские бани, отсюда Баньера.

Из-за угла выплыла женщина с коляской.

– Лезет куда ни попадя, – пробубнил Браггадоччо. – Что ли, не знает… Был бы я женщиной, не ходил бы по этому переулку. И уж подавно в темноте. Запросто проткнут и выпустят потроха. И будет жалко, потому что бабенка вполне ничего, из тех, которые приглашают сантехника, пока муж на работе. Ну же, обернись, погляди, как она вертит задом. А тут были страшные дела. За дверями, вот за засовами, будь уверен, до сих пор полный набор заброшенных подземелий и тайных ходов. В девятнадцатом веке некий Антонио Боджа затащил в подвал знакомого счетовода, вроде показать амбарные книги, и тюкнул его топором. Счетовод каким-то образом выжил, Боджу арестовали, нашли умалишенным и заключили в сумасшедший дом на два года. Но как только выбрался он оттуда, взялся опять за свое. Входил в доверие к состоятельным людям, затаскивал в погреба, убивал, грабил, хоронил. Серийный киллер, как их называют сейчас. Но неосмотрительный! Повсюду он оставлял следы своих коммерческих отношений с жертвами. И из-за этого влип. Полиция нагрянула в помещение, вырыли пять или шесть мертвых тел, и Боджу повесили на площади Порта-Людовика. Голову отдали в анатомический театр миланской больницы. Это было во времена Ломброзо, и ученые искали в скелетах и в костях черепов знаки наследственной преступности. Изучив голову, по официальной версии, ее захоронили на кладбище Музокко. Хотя поди проверь, захоронили или нет… Такие мощи в большой цене у оккультистов и сатанистов. Ну вот, и до сих пор об этом Бодже в Милане сохраняется память, как о Джеке Потрошителе в Лондоне. Ночь бы я тут проводить не стал. А вообще даже нравится. Я тут назначаю встречи, да, вообрази, Колонна.

После улицы Баньера мы прошли через площадь Ментана на улицу Мориджи, тоже тусклую, но с магазинчиками там и сям и с красивыми подъездами. После этого открылась довольно обширная площадка-парковка, вокруг какие-то развалины.

– Видишь, – сказал Браггадоччо. – Которые слева, это настоящие римские руины. Мало кто помнит, что Милан был в свое время столицей империи. Они, конечно же, достопримечательность, хотя миланцам на них наплевать. А вон там, за парковкой, другое дело. Это следы последней войны.

Дома, распотрошенные бомбежками, не дышали старинным смирением, которым веяло от римских развалин, а сумрачно глазели вырванными очами, как будто их поразила волчанка.

– И почему никто не строится на этом пустыре, – разглагольствовал Браггадоччо, – в толк не возьму. То ли защита памятников, то ли для собственников выгоднее держать парковку, нежели строить доходные дома. И те дома, что после бомб, не разбирают. Не приводят в порядок. Это уж точно непонятно почему. Лично мне тут, знаешь, еще страшнее, чем на улице Баньера. Хотя помогает представить, чем был наш Милан после войны. В этом городе мало где есть возможность это представить. Милан пятьдесят лет назад. Как когда я был ребенком, потом подростком. Война кончалась, мне было девять лет… До сих пор иногда мне ночью кажется, будто падают бомбы. Ладно. Тут не только следы военных разрушений. Видишь, на улице Мориджи стоит башня семнадцатого века, все эти бомбежки ей хоть бы хны. А под ней уже лет сто как имеется таверна, таверна «Мориджи».

Мы вошли в зал с красными стенами. Под облупленным потолком висела старая люстра из кованого железа, а за стойкой торчала оленья голова. Сотни пыльных бутылок с вином украшали собою стены. Стояли грубые деревянные столы. Браггадоччо сказал, что к часу ужина их покроют клетчатыми красными скатертями, а меню напишут мелом на грифельной доске, как во Франции в трактирах.

За столами восседали студенты вперемешку с отдельными представителями богемы, длинноволосыми, но не в стиле шестьдесят восьмого года, а по образу поэтов, носивших некогда широкополые шляпы и галстуки а-ля Лавальер. Еще там была пара подвыпивших старикашек. Не то они сохранялись в помещении с начала века, не то ресторан нанимал их каждый вечер как статистов. Нам подали блюдо с сыром, копчеными колбасами и колоннатским салом и вынесли кувшинчик мерло, действительно высококачественного.

– Ну что, неплохо, – не унимался Браггадоччо. – Ведь правда? Ведь точно тут чувство, будто находишься вне времени?

– Тебе так нравится Милан, которого нет?

– Я же сказал, меня тянет туда, в Милан моего деда и отца.

От выпитого глаза у него заблестели. Он вытер салфеткой кружок, образовавшийся от бутылки вина на старом дереве.

– Хотя моя семейная история… Дед был одним из так называемых главарей так называемого проклятого режима. После капитуляции его узнал партизан вот тут рядом на углу улицы, на углу улицы Каппуччо. И деда немедленно расстреляли тут же на улице. Отец узнал с опозданием об этом, потому что отец, верный заветам семьи, в сорок третьем завербовался добровольцем в Десятую МАС, его взяли в плен в Салу и отправили в концентрационный лагерь в Кольтано. Он чудом выбрался через год. Отпустили по недостаточности улик. Кроме того, начиная с сорок шестого года Тольятти стал проводить общую амнистию. Парадоксы истории: коммунисты реабилитировали фашистов. Может быть, Тольятти и был прав, кстати. Надо же было восстанавливать нормальную жизнь. Нормой этой жизни, однако, было, что моего отца с его биографией и с биографией его отца в придачу не брали на работу. На всех на нас работала мать. Работала портнихой. Отец же потихоньку спивался. Помню только лицо с красными жилками и водянистые глаза. И тягучие разговоры. Он не оправдывал фашизм (идеалов у него не оставалось), но твердил, что антифашисты в своем стремлении заклеймить фашизм переусердствовали по части ужасов. Отец не верил, что целых шесть миллионов евреев было уничтожено в лагерях. То есть, я хочу уточнить, отец не то чтобы утверждал, как некоторые, будто не было Катастрофы, но не верил и в версию истории, выстроенную победителями. Сплошные преувеличения, повторял он. Вот пишут, будто посередине одного лагеря были горы одежды с убитых высотою более ста метров. Высотою сто метров! Ну ведь это же ни в какие ворота, говорил отец. Ты подумай, конус в сотню метров по диаметру будет далеко превосходить размеры лагеря.

– Да, но надо же учитывать: люди, пережившие нечто ужасное, часто гиперболизируют. Например, о каком-нибудь военном конфликте говорят, будто там пролились реки крови. Но никто же не имеет в виду настоящую реку, например, как Амазонка. Человек, переживший травму…

– Согласен, согласен. И все-таки отец не хотел принимать чужие рассказы за чистую монету. И то сказать: газеты врут, историки врут и телевидение сегодня только и делает, что врет. Видел ты репортажи о войне в Заливе в прошлом году? Баклана знаменитого, облепленного нефтью? Так вот доказано, что в этот сезон в Персидском заливе бакланов не бывает, картинка была восьмилетней давности, времен Ирано-иракской войны. Другие потом писали, что этого баклана взяли из зоопарка и вымазали петролем. То же самое и насчет преступлений фашизма. Еще раз подчеркиваю: я не агитирую за идеи моего отца или деда. И не утверждаю, будто бы уничтожения евреев не было. У меня вообще есть прекрасные друзья евреи, так что о чем тут говорить. Но я ни во что не верю слепо. Летали ли американцы на Луну? Ведь съемки действительно могли быть сделаны в студии? Ведь и действительно, если смотреть на тени астронавтов, там что-то не так? И была ли на самом деле пресловутая война в Заливе? Или нам показывали старую хронику? Живем в вечной лжи, а поскольку мы сами прекрасно понимаем это – еще и в вечном подозрении. Я постоянно подозреваю. Всех, везде и всегда. Единственное, что точно было, о чем я сам могу свидетельствовать, – это вот именно Милан, каким он был пять десятилетий назад. Бомбежки действительно были. Кстати, бомбил-то кто? Американцы и англичане!

– Ты говорил об отце…

– Отец мой умер от алкоголизма, когда мне было тринадцать лет. Когда я стал старше, освобождаясь от этой памяти, я ринулся в обратную крайность. В шестьдесят восьмом, хотя мне было уже больше тридцати, я отрастил волосы и обрядился в штормовку и свитер. Примкнул к маоистам. Впоследствии стало известно, что Мао убил побольше людей, чем Сталин с Гитлером вместе. Мало того. Кружки маоистов кишели провокаторами спецслужб. Тогда я решил, что буду работать журналистом, развенчивать заговоры. Тем самым меня миновала опасность (хотя я имел опасные знакомства) угодить в круги красного терроризма. Я разуверился во всем, кроме уверенности, что за спиной у каждого всегда маячит кто-нибудь, кто его обманывает.

– И оттого ты сейчас…

– И оттого я сейчас пошел в эту газету. Если она получится, может быть, я нашел место, где достаточно серьезно отнесутся к некоторым моим открытиям. Я доискался до истории, которая… В общем, кроме журнального материала, это будет еще и книга. И вот тогда, тогда… Но хватит. Вернемся к этому разговору, когда я закончу приводить в порядок факты. Но только все это должно быть быстро, потому что я нуждаюсь в деньгах. Мизерной зарплаты, которую дает Симеи, не хватает…

– На жизнь?

– На автомобиль. Естественно, я куплю автомобиль в кредит, но кредит-то надо выплачивать. Он мне очень нужен. Автомобиль. Для расследования.

– Ну и ну. Расследование нужно, чтоб заработать на автомобиль, а автомобиль нужен для расследования.

– Чтоб подобрать факты, нужно ездить, интервьюировать. Без машины, да еще с этим хождением ежедневно в редакцию, придется восстанавливать историю по памяти и черпать исторические факты только из головы. Но даже и не в этом главная проблема…

– А в чем же главная проблема?

– Ну, не хочу занудствовать, но все-таки данные работают только в сочетании! По отдельности факты – ничто. Только цепочки увязанных фактов позволяют иногда догадаться о том, что кое-кому хотелось бы от нас утаить.

– Значит, твое историческое расследование…

– При чем тут расследование. Я об автомобиле.

Он возюкал по столу пальцем, намоченным в густом вине, и соединял, как бывает на картинках-загадках, хитрые сети точек, вычерчивал между ними отгадки-фигуры.

– Нужна быстроходность, нужен класс. Малолитражки исключаются. К тому же я признаю только передний привод. Так я теперь думал было купить «ланчу тему турбо», шестнадцать клапанов, задорого, шестьдесят миллионов лир. Но она того стоит. Двести тридцать пять километров в час и разгон с места за семь и две. Лучших показателей быть не может.

– Однако дорого.

– Да, дорого. И нужно учесть то, чего они не договаривают. Автомобильные рекламы если не врут, то умалчивают. А если внимательно прочесать техническое описание в автомобильном журнале, обнаруживаем, что у нее ширина сто восемьдесят три сантиметра.

– И что с того?

– Ну вот, ты тоже не понимаешь. Смотри, в рекламе всегда сообщают длину, и длина имеет, конечно, значение и для парковки, и для престижа, не спорю, но о ширине ни слова не говорят, а ширина все меняет и в смысле гаража, у кого гараж небольшой, и в смысле парковочного места, когда наконец находишь себе в городе дырку, куда еле можно залезть.

– В этом смысле не шире ста семидесяти.

– Да, но если она шириной сто семьдесят, значит, в ней тесновато, и при пассажире на переднем сиденье сразу возникает неудобство. Некуда деть правый локоть. Нет того комфорта, что в широких машинах, когда много кнопок по правой руке сразу возле передачи.

– Ну и…

– Ну и, значит, надо, чтоб кнопок было много прямо на руле. Тех кнопок, что обычно размещаются на щитке справа. Они должны быть на руле. Думаю, «сааб девятьсот турбо», ширина сто шестьдесят восемь сантиметров, разгоняется до двухсот тридцати километров, и по цене все же меньше, пятьдесят миллионов.

– Угу, самое оно.

– Нет, не самое оно. Я прочел там в нижнем уголке объявления, что он разгоняется за восемь пятьдесят, в то время как для идеала нужно не больше семи, как в «ровере двести двадцать турбо». «Ровер» этот стоит сорок миллионов, ширина сто шестьдесят восемь, скорость максимум двести тридцать пять, приемистость шесть и шесть, настоящая ракета, честное слово.

– Этот «ровер» тебе и нужен.

– Да не нужен, потому что в нижней строчечке объявления обычно приписана маленькими буковками высота. А высота у него сто тридцать семь см. Это низко для моей комплекции. Это как гоночная машина. Есть кому охота козырять спортивной машиной. А для меня лучше «ланча» с высотой сто сорок три или «сааб» сто сорок четыре, сидишь как бог. Было бы полное счастье, если, конечно, не вчитываться в технические данные. В них все написано. Надо только уметь читать. Это как сопроводительные листки к лекарствам, где побочные эффекты даны совершенно микроскопическим шрифтом, а смысл важный: если будешь это принимать, помрешь сразу. Между тем «ровер двести двадцать» весит только одну тонну сто восемьдесят шесть килограммов. Совсем немного, если врезаться в грузовик на ходу. Для этого случая лучше бы иметь потяжелее машину. Чтоб там хотя бы часть корпуса была из стали. Ну, не обязательно «вольво», «вольво» – это танк, но она слишком медленно ездит. Я сказал бы, пусть это будет «ровер восемьсот двадцать», тоже пятьдесят миллионов, двести тридцать километров в час и одна тонна четыреста двадцать килограммов.

– Но и его ты забраковал, потому что… – Я уже был охвачен той же паранойей.

– Потому что ускорение восемь запятая два. Это не машина, а черепаха. Спринта никакого. То же самое «мерседес це двести восемьдесят». Ширина сто семьдесят два. Но не говоря уж о том, что он стоит шестьдесят семь миллионов, у него приемистость восемь и восемь. И заказывать «мерседес» требуется за пять месяцев. Это, кстати, вот еще один параметр: срок поставки. У тех, которые я называл тут, сроки варьируют. Одни можно взять через два месяца, а другие сразу. А почему сразу? Потому что их никто не хочет! Ну и нам тоже не надо! Знаешь, что можно получить сразу? «Калибру турбо», шестнадцать клапанов, двести сорок пять километров в час. Полноприводная, приемистость шесть и восемь, ширина сто шестьдесят девять, пятьдесят миллионов стоимость.

– То что надо.

– Нет, не то что надо. Весит всего тонну сто тридцать пять. Слишком мало весит. Высота всего сто тридцать два. Еще хуже, чем у прочих. Это для богатых лилипутов. Да и если б кончились на этом все проблемы. Мы еще не обсуждали вопрос багажников. Самый объемистый багажник у «темы турбо», шестнадцать клапанов. Но у нее ширина всего сто семьдесят пять. Если уж говорить об узких машинах, я настроен скорее на «дедру два ноль эль икс». Багажник у нее вместительный. Но, к сожалению, приемистость девять и четыре, и весит только тонну двести, и в час дает только двести десять.

– Ну так как же?

– Ну так вот я и не знаю, как же. Голова и так забита расследованием, так еще среди ночи просыпаюсь и сравниваю параметры автомобилей.

– Прямо вот так по памяти?

– Да сперва по таблицам, но теперь уж я запомнил все таблицы, просто мучение. Похоже, что машины специально делают для того, чтобы человек не мог выбрать и купить.

– Чрезмерная подозрительность.

– Никогда она не чрезмерна. Подозревать, всегда подозревать, и только так ты обретаешь истину. Не на этом ли стоит мировая наука?

– Ну да, мировая наука, да.

– Но и наука, бывает, врет. Как с холодным термоядом. Врали-врали, после чего оповестили, что холодный термояд – фикция.

– Но ведь оповестили же.

– А кто оповестил? Пентагон. Как обычно, им надо прикрыть какую-то тайну. Может, холодный термояд у них как раз получился! Может, врут именно те, кто говорит, будто он – вранье.

– Так то Пентагон и ЦРУ. Но не автомобильные ведь журналы. Не думаю, что автомобильные журналы – рупор замаскировавшихся демоплутожидократов.

Это я так пытался вернуть его к действительности.

– Не думаешь? – переспросил он с горькой улыбкой. – А разве они не связаны с американской крупной индустрией, с семью нефтяными сестрами, а сестры разве не убили нашего инженера Маттеи, на которого мне, честно говоря, наплевать, но они вдобавок расстреляли и моего дедушку, давая деньги партизанам. Видишь, как все между собой связано?

Но тут официанты стали демонстративно покрывать наш стол скатертью, показывая, что тем, кто пришел только выпить стакан вина, пора уматывать.

– Раньше тут брал один стакан и сидел до поздней ночи, – тяжко завздыхал Браггадоччо. – А теперь им интересны только те клиенты, кто много платит. В конце концов устроят тут дискотеку-светомузыку. Пока что здесь все настоящее, но, честное слово, уже пованивает обманом. Остерия вроде миланская, а хозяева, доложу тебе, уже давно тосканцы. Я это выведал. Я не имею ничего против тосканцев. Люди как люди. Однако в свое время, я был ребенком, в знакомой семье одна дочь вышла замуж за вот такого приезжего, и ее отец кричал, что-де надо бы перегородить стеной Италию на уровне Флоренции, а моя матушка добавила: «Флоренции? Да по мне, на уровне Болоньи!»

Мы ждали счет. Браггадоччо пригнулся и прошептал:

– Нельзя у тебя одолжиться? Верну через два месяца.

– У меня? Да я же на мели, как и ты.

– Угу. Не знаю, сколько тебе дает Симеи, формально я не имею права. Но сегодня ты заплати за двоих, хорошо?

Так я познакомился с Браггадоччо.

Глава IV
Среда, 8 апреля

Назавтра было первое настоящее заседание редакции.

– Ну, беремся за дело, – сказал Симеи. – Выпускаем газету за восемнадцатое февраля.

– Как за восемнадцатое февраля? – спросил Камбрия, который, как мы поняли со временем, был специалист по глупым вопросам.

– Потому что семнадцатого февраля, вы, конечно, помните, карабинеры вошли в кабинет Марио Кьезы, директора богадельни «Милосердный приют Тривульцио» и члена верхушки миланских социалистов. Все вы знаете эту историю: Кьеза потребовал взятку с фирмы по уборке помещений, чтобы оформить с ними контракт, он хотел получить обратно десять процентов, а контракт был сто сорок миллионов, так что, видите, богадельня тоже хорошая дойная корова. И доил он уже давненько, уборщикам надоело платить эти взятки, и они заявили на Кьезу. В следующий раз уборщики понесли ему часть этих четырнадцати миллионов уже под микрофон и под скрытую камеру. За ними вошли карабинеры. Кьеза в диком испуге выхватил из ящика еще одну, более серьезную пачку денег, которые получил с кого-то еще до уборщиков, и помчался в туалет, чтобы топить банкноты в унитазе. Но его упередили, и наручники защелкнулись. Таковы факты истории. И теперь вы, Камбрия, знаете, что за факты надлежит рассказывать в газете, которую мы готовим. В газете следующего дня. Идите в архив, перечитайте как следует все, что происходило после, и сочините прелестную вводную, нет, пожалуй, даже прелестную центральную статью. Тем более что, если я правильно помню, в тот самый день ни одна итальянская газета не поместила даже и короткого сообщения.

– Ясно, шеф, я пошел.

– Погодите. Именно вот тут начинает работать специфика нашего издания «Завтра». Как вы помните, в последующие дни ни одна газета не уделила внимания этой истории с богадельней. Беттино Кракси сказал, что Кьеза мелкий мазурик, что так ему и надо. Однако кое-что не было известно читателям в тот день восемнадцатого февраля! А именно, не было известно, что следственная группа мощно разрабатывает след и что группу возглавляет настоящий бульдог, прокурор Ди Пьетро, имя которого вскорости станет известно всей стране. Два месяца назад его никто не знал. Прокурор Ди Пьетро в ходе допросов нажал на Кьезу, тот выдал ему номера швейцарских счетов и признался, что речь шла отнюдь не о единичном случае. Так вышла наружу целая сеть политической коррупции, в которую были впутаны все партии. Все, какие есть. Грандиозные последствия этих первых открытий мы с вами наблюдаем как раз в текущие дни, ибо на выборах, как вы видите, христианская демократия и социалисты теряют массу голосов, за счет которых усиливается «Лига Севера». «Лига» играет на возмущении людей центральным правительством и Римом. Аресты идут за арестами. Политические партии разваливаются. Можно предположить, что за падением Берлинской стены и за распадом Советского Союза наступает эпоха, когда американцам вообще уже не требуются партии-марионетки. И они бросают эти партии на произвол судьбы. На произвол прокуроров. А можно еще повернуть картину так, что будто-де прокуроры даже получили задание от американских спецслужб… Нет, не надо. Всему свое время. Пока что и без этого сойдет. Такова сегодняшняя ситуация. Однако восемнадцатого февраля никому и в голову не могло прийти, какая каша заваривается. А вот газета «Завтра» сумела все-все предугадать! И этими предугадываниями займетесь, например, вы, Лючиди. Официально поручаю вам это. Вы с многочисленными «может статься» и «не исключено» популярно излагаете в статье все, что на самом деле потом случилось. Вставляете пару имен. Имен политиков. Имена пусть пропорционально дозируются по разным партиям. Не забудьте уделить внимание прогрессивным левакам. После чего вы намекаете, что газета начинает самостоятельное расследование. Намекаете так серьезно, чтобы они все со страху обмочились. Все! Хотя, когда они будут читать наш номер 0 / 1, им уже известно, что случилось после восемнадцатого февраля. И тем не менее пусть трясутся. Пусть думают: а если бы дата на номере была не февральская? Каков бы был соответствующий номер ноль от сегодняшнего числа? Понятна вам моя мысль? За работу!

– Почему именно мне вы это поручили? – спросил Лючиди.

Симеи многозначительно пробуровил его взглядом, как будто Лючиди притворялся, что не понимает то, что остальным уже давно понятно.

– А просто я знаю, вы большой мастак коллекционировать разговоры и передавать их потом кому положено.

Впоследствии, наедине, я решил спросить у Симеи, что он имел в виду.

– Не болтайте остальным, – отвечал тот. – Но у меня есть основания считать, что Лючиди штатный осведомитель секретных служб, журналистика для него – только прикрытие.

– Осведомитель? А зачем вы его взяли в редакцию, осведомителя?

– Потому что о нас он осведомлять не будет, кому мы нужны. О нас и без того все ясно. Спецслужбам будет достаточно прочесть любой из наших нулевых номеров. В то же время он сможет использовать для нашего дела данные, которые собрал, шпионя за другими.

Симеи, может быть, и не великий журналист, подумал я, но в своем деле почти гений. Вспомнился анекдот о злобном дирижере, который говорит про одного из музыкантов: «Он-то, конечно, гений в своей области. Но область-то его, конечно, дрек».

Глава V
Пятница, 10 апреля

Продолжая перечислять, из чего будет создаваться номер ноль-один, Симеи распахивал нам широкие экзистенциальные перспективы по части рабочего горизонта каждого из нас.

– Колонна, проиллюстрируйте, пожалуйста, коллегам, каким образом соблюдается, или якобы соблюдается, основной принцип демократической печати: факты должны быть отсоединены от мнений. Мнений в газете «Завтра» будет предостаточно, и они будут оформлены как мнения. Но как мы докажем, что в базовых статьях приведены факты и только факты?

– Проще простого, – отозвался я. – Будем брать пример с англоязычных изданий. Когда описывают, не знаю, ну, скажем, пожар или автомобильную аварию, тогда, естественно, нельзя приводить факты без подтверждения. Поэтому в каждый текст вставляется в кавычках высказывание свидетеля: говорит простой прохожий, выразитель общественного мнения. Ставишь кавычки – любое заявление превращается в факт. Действительно, факт, что некто высказал суждение. Но журналист не должен отбирать только те факты, которые соответствуют его позиции. Поэтому положено использовать два высказывания, одно «за», другое «против», для подтверждения, что по единому поводу существуют разные точки зрения. Газета придерживается объективности. Хитрость в том, чтобы в первом случае привести бестолковое высказывание, а за ним вслед разумное. Оно-то и будет укреплять тезис автора. У читателя создастся убеждение, что ему дали два различных факта. На самом же деле его плавно подвели к принятию лишь одного резона из двух возможных.

Рассмотрю на конкретном примере. Развалился виадук. С него рухнул грузовик и разбился, погиб водитель. Пусть в статье рассказывается об этом так: с нами беседовал господин Росси, сорок два года, владелец газетного киоска. «Что тут поделать, судьба! – говорит Росси. – Жаль бедолагу, не повезло». Иначе думает Бьянки, рабочий с соседнего строительного участка. «Виновато городское управление, ведь давно было ясно, что с этим виадуком не все в порядке». С кем захочет ассоциировать себя читатель? С Бьянки или с Росси? С Бьянки, конечно, который ставит вопрос ответственно и указывает на виноватого. Конечно. Надо уметь расставлять кавычки. Потренируемся. Костанца, вы первый. Допустим, теракт на площади Фонтана.

Костанца после небольшого раздумья:

– Господин Росси, сорока двух лет, служащий, чуть не оказался в банке в роковой момент. Росси рассказывает: «Я был поблизости от банка и слышал ужасный взрыв. Кошмар. Кому-то это наверняка выгодно, но нам, конечно, никогда не узнать кому». Господин Бьянки, парикмахер, пятидесяти лет, тоже оказался неподалеку в момент покушения, и, по его свидетельству, звук бомбы был оглушительный, громоподобный. Бьянки считает: «Типичный теракт, работа анархистов, конечно, это анархисты, у меня нет сомнений».

– Чудно, чудно. Госпожа Фрезия, ваша очередь. Смерть Наполеона.

– Ну, мы разыскали для беседы мосье Бланша. Это мужчина солидного возраста и профессии. Он высказал мысль, что не стоило высылать на далекий остров человека, чья судьба изломана, разрушена. Что не подумали о его семье. А поэт Мандзони, лучше даже Мандзони с ударением на последнем слоге, заявил, напротив, что, невзирая на испорченную биографию, покойный испытал высокого предчувствия порывы и томленье, души, господства жаждущей, кипящее стремленье и замыслов событие, несбыточных, как сон. Победу, заточенье, потом ожесточенье. Два раза брошен был во прах и два раза на трон.

– Славно сказано, насчет брошен на трон, – осклабился Симеи. Я удивился, что он не узнал затасканную цитату из Мандзони. – Славно сказано. Ну вот. Кстати, есть и другие способы незаметно продавливать свое влияние. Чтобы до всех довести идейную позицию, необходимо, как говорят обычно в редакциях, выстроить комплексную подборку. В мире сколько угодно новостей. Как отбирать? Автомобильная авария в Бергамо, так пусть же еще будет автомобильная авария в Мессине. Не только на севере, но, в частности, и на юге сплошные непорядки… Вот так. Не столько новости делают газету, сколько газета создает новости. Составляешь комплексную полосу из четырех новостей в подборке – и читатель, их поглощая, уже как будто прочитал и пятую новость. Вот, например, позавчерашний выпуск газеты. Смотрите. Полоса. Миланец бросил новорожденного младенца в унитаз. Пескара: к смерти Давида его брат отношения не имеет. Амальфи: предъявлено обвинение в мошенничестве психологу, занимавшемуся случаями анорексии. Бускате: вышел из тюрьмы после отбытия четырнадцатилетнего срока заключенный, убивший в возрасте пятнадцати лет восьмилетнего мальчика. Четыре эти сообщения сверстаны на одной и той же полосе, вокруг общего заголовка «Общество. Дети. Насилие». Все они, казалось бы, касаются преступлений против несовершеннолетних. Хотя если вчитаться, понимаешь, что это только «казалось бы». Лишь в одном из случаев (младенец, унитаз) действительно имеется преступление, совершенное родителями. Относительно психолога отнюдь не прописано, подростковая ли там анорексия. Что касается Пескары, так ведь в статье как раз, вот, говорится, что нет, что преступления не было, парнишка умер от несчастного случая. Бускате? Там не подросток, а тридцатилетний мужик, а преступление было четырнадцать лет назад. Так о чем эта полоса? Может, вообще ни о чем? К ленивому редактору попали в руки эти четыре материала из разных агентств, и он выставил их в подбор для вящей театральности? Очень может статься. Но в результате полоса выглядит пугающе, упреждающе, назидательно. По отдельности каждая из четырех новостей оставляет читателя равнодушным. А вместе, в комплексе, они приковывают внимание. Сколько уж раз всех возмущала эта постоянная повторяемость новостей типа «рабочий калабрийского происхождения подрался с соседом по цеху». Притом что никогда не читаешь: «рабочий альпийского происхождения подрался с соседом по цеху». Расизм, расизм. Шовинизм. Я согласен. Вот вы представьте себе, на одной и той же полосе рабочий альпийского происхождения колотит соседа, пенсионер из Местре убивает жену, киоскер в Болонье кончает с собой, штукатур из Генуи пишет фальшивый чек. Читателю все равно, где родились они все. Но как только на их местах оказываются рабочий калабрийского происхождения, пенсионер из Матеры, киоскер из Фоджи и штукатур из Палермо, в душе читателя возникает подспудное беспокойство по поводу разнообразных южных проблем. Наша газета выходит, как ни крути, в Милане, а не в Катании. Мы учитываем психологию миланского читателя. Доктор Колонна, в свободное время сядьте с редакторами, подберите материал из последних сообщений агентств и составьте несколько тематических полос. Потренируйте сотрудников. Покажите, каким образом удается формировать новость там, где ее не было, или где никто не знал, что она есть.

Симеи продолжал:

– Переходим к новой важной теме: опровержениям. На текущем этапе мы газета без читателей, поэтому, какую новость ни выдадим, опровергать ее будет некому. Но в будущем нам предстоит отпираться от опровержений. В особенности если мы станем демонстрировать, что не страшимся острых тем и смело тычем туда, где гнило. Итак, начинаем тренироваться, в предвкушении реальных опровержений. На данном этапе изобретаем опровержения вымышленные и пишем на них отпирательства. Пусть собственник видит, что нас голыми руками не возьмешь. Мы говорили об этом давеча с доктором Колонной. Колонна, не могли бы вы продемонстрировать прямо сейчас всем нам пример хорошенького отпирательства?

– Ну что же, – начал я. – Возьмем простой учебный пример, не только вымышленный, но и, скажем прямо, пародийный. Эту пародию я вычитал в «Эспрессо». Предположим, в газету поступает опровержение от господина Наоборотти. Который пишет: «Уважаемая редакция. По поводу вашей вчерашней публикации «Мартовские иды, ссоры и обиды», вышедшей за подписью господина Правдолюбби, мне хотелось бы довести до всеобщего сведения следующее. Не соответствует действительности, будто я якобы присутствовал при убийстве господина Юлия Цезаря. Как недвусмысленно свидетельствует прилагаемая нотариально заверенная метрика, я родился в поселке городского типа Мольфетта 15 марта 1944 года, то есть значительно позже зловещего события, к которому, кстати, я всегда относился отрицательно. Господин Правдолюбби неверно интерпретировал мои слова относительно празднования мною пятнадцатого марта каждый год, начиная с сорок четвертого. Далее, я обязан публично оспорить утверждение Правдолюбби, будто бы я некогда говорил господину Бруту: «Увидимся в Филиппах». Ответственно заявляю, что никогда не имел сношений с господином Брутом, чьего имени я, между прочим, в жизни не слышал до позавчерашнего вечера. В ходе краткого телефонного разговора с позвонившим мне Правдолюбби я сказал ему только, что намерен пробиваться на прием к консультанту автодорожной службы господину Филиппи, чтобы просить его покончить с заторами на улице Юлия Цезаря. Ни в коей мере я не утверждал, будто хочу нанять убийц, чтобы устранить древнеримского политика. С просьбой к глубокоуважаемой редакции внести ясность, искренне ваш Наоборотти».

Наша цель – отбрехаться от этого стройного опровержения и все-таки спасти лицо. Вот, пожалуйста. «Из письма явствует, что подписавший его Наоборотти отнюдь не оспаривает, что Юлий Цезарь был убит в мартовские иды сорок четвертого года и что тот же Наоборотти каждый год собирает группу лиц для празднования мартовских ид сорок четвертого года. Собственно, ничего, кроме этой примечательной традиции, и не описано в моей статье. У господина Наоборотти, вероятно, имеются какие-то личные причины веселиться в эту дату, но нельзя не признать, что налицо совпадение, и совпадение, подчеркиваю, примечательное. Этот господин, я надеюсь, не забыл, что в ходе длинного и подробного интервью, данного мне по телефону, он употребил многозначительное высказывание «кесарю – кесарево», намекая, что приуготавливает кесарю (Цезарю) нечто неприятное, более того – что Цезарь обязательно получит то, что ему причитается. Источник, близкий к кругу общения Наоборотти, не вызывающий подозрений, проинформировал меня, что кесарь, то есть Цезарь, получил двадцать три удара кинжалом. Обратим также внимание на то, что Наоборотти на всем протяжении письма избегает уточнять, кто нанес эти двадцать три удара. Он юлит и передергивает и по этому, и по другому поводу: дескать, он сказал «увидим, как там Филиппи», а вовсе не «увидимся в Филиппах». Между тем об истинной формулировке, которую использовал Наоборотти, документально свидетельствует моя собственноручная запись на странице блокнота. Там же засвидетельствовано угрожающее высказывание в адрес древнеримского политика. Текстуально цитирую из блокнота: «пробив. конс. поконч. с Юл. Цез.». Мелочными увертками и явными натяжками писавшему не удается скрыть от глаз публики истинное положение дела! Напрасные старания! Заглушить свободную прессу, скажем прямо, не так-то легко!»

Примерно так пишет Правдолюбби. Посмотрим, как технически оформлено это отпирательство от опровержения. Прежде всего, указано, что газета обратилась к источнику, близкому к кругу общения Наоборотти. Универсальное средство! Имя информанта не публикуется, но всегда нужно подчеркивать, что у газеты имеются свои эксклюзивные источники проверки и контроля, априори более надежные, чем Наоборотти. Далее сказано, что цитата приведена напрямую из блокнота журналиста. Блокнот никому не покажут, но сам факт, что дело идет о расшифровке документальной записи, повышает доверие к газете, создает ощущение, что все доказано. В отпирательстве нужно также повторно озвучить обвиняющие выпады, тем самым бросив новую тень на личность Наоборотти. Я тут дал анекдотический пример, но три элемента отпирательства приведены совершенно серьезно: ссылаться на дополнительных информаторов, цитировать по документальным источникам и дискредитировать опровергателя. Надеюсь, все ясно?

– Ясно, – отвечал мне нестройный хор.

Назавтра все принесли из дому образцы опровержений и отпирательств, не такие гротескные, как мои, но достаточно выразительные. Все пятеро учеников усвоили урок.

Первой выступила Майя Фрезия:

– Мы как редакция примем к сведению опровержение, но уточним, что опирались на данные прокуратуры и на факт открытия судебного расследования. О том, что Наоборотти был оправдан и очищен от всяких подозрений, читателя мы не информируем. Читателю, в частности, также неизвестно, что данные прокуратуры никогда не подлежат разглашению, и следовательно, не доказуемы ни их происхождение, ни их подлинность… Вот мое домашнее задание, господин Симеи. Однако позвольте мне сказать, что все это, как бы точнее выразиться, большая мерзость.

– Ну что вы, радость моя, – промурлыкал Симеи. – Еще худшая мерзость – когда в газете вообще не проверяют источники. Но я, да, я согласен, что лучше не давать вообще никаких справок, ибо их, не ровен час, могут и проверить. Лучше всего не утверждения, а инсинуации. Инсинуируя, мы ничего определенного не утверждаем. Только наводим тень подозрения на опровергателя. Например: «Охотно принимаем к сведению опровержение, и все же, по имеющимся у нас сведениям, господином Наоборотти… Кстати, тут всегда пишите только «господин». Не «сенатор», не «профессор», не «доктор»: самое страшное ругательство в нашем государстве – «господин»… Господином Наоборотти направлено множество опровержений в самые разные газеты. Видимо, он предается этому занятию двадцать четыре часа в сутки… Наоборотти, конечно, и по этому поводу не преминет послать нам еще одно опровержение, но мы его уже не напечатаем или напечатаем с грустным комментарием, что господин Наоборотти не способен остановиться. И читатель уверится, что перед нами параноик. Сами видите: инсинуация – расчудесное средство. Мы сообщили, что Наоборотти писал в разные газеты, и это утверждение крыть нечем. Писал же! В самих фактах, может быть, ничего такого не было, но из них делаются выводы. Инсинуация еще хороша тем, что опровергнуть ее нельзя.

Засим мы перешли к мозговому штурму (по выражению Симеи). Каждый что-нибудь предлагал. Палатино, который до сих пор работал в сфере ребусов и загадок, предложил отвести в газете, наряду с программами телевидения, прогнозами погоды и гороскопами, полполосы на ребусы.

Симеи вскричал:

– Гороскопы! Господи, чуть было их-то не забыли! Это же самое первое, что ищут читатели в газете! Точно, точно! Синьорина Фрезия, вот вам первое задание. Полистайте-ка там всякие журналы и газеты, где печатают гороскопы, выпишите формулировки. Берите только оптимистичные предсказания. Читатели не любят гороскопов, которые предрекают им на завтра тяжкую смерть от рака. Нам нужны универсальные прорицания, такие, чтобы подошли всем. Читательница-пенсионерка не поверит прогнозу о встрече с пылким молодым женихом. Для нее лучше формулировать так: козерогу выпадет в наступающем месяце получить известие о приятной неожиданности. Это сойдет и для школьницы перед экзаменом, и для перезрелой невесты, и для бухгалтера (прибавка жалованья). Да-да, Палатино, помню. Отдел шарад и загадок. Что предлагаете? Кроссворды?

– Кроссворды хорошо бы, – послышался голос Палатино. – Но в нашей стране в кроссвордах можно спрашивать только «Открыватель теории относительности», и то я не вполне уверен, что они предложат ответ «Эйнштейн» и сумеют написать его правильно… Вот за границей – там без всяких скидок. Там и вправду хитро закручивают. Я сам видел у французов: «Друг белых одежд» – «Кандидат». Это класс! Нам еще расти и расти до них. До французов.

– Не про нашу честь, – перебил его Симеи. – Нашего читателя не надо беспокоить такими сложными дознавательствами. Нет, ему по-простому. Открыватель теоремы про штаны, муж Евы, мать теленка.

Тут заговорила Майя с какой-то полудетской улыбкой, будто предлагая розыгрыш. Кроссворды, сказала она, это конечно. Но читателей нервирует дожидаться следующего номера, чтобы проверить ответы. Так можно сделать вид, будто в предыдущих номерах были напечатаны загадки, и давать на них ответы. Что-то вроде конкурса идиотских ответов на идиотские вопросы.

– Мы на лекциях так развлекались, – продолжала Майя. – Почему бананы растут на деревьях? Потому что, если бананы росли бы на грядке, их бы съели крокодилы. Почему лыжи скользят по снегу? Потому что, если лыжи бы скользили по паюсной икре, это был бы спорт для миллионеров.

Палатино тут же подхватил:

– Почему Цезарь перед смертью произнес «И ты, Брут»? Потому что на него напал не Сципион Африканский. Почему мы пишем фразы слева направо? Потому что в обратном случае фразы начинались бы с точки.

Другие тоже оживились, вступил даже Браггадоччо:

– Почему пальцев десять? Потому что, если пальцев было бы шесть, было бы только шесть заповедей и не запрещалось бы воровать. Почему Господь всецело совершенен? Будь он всецело несовершенен, это был бы мой двоюродный брат Густаво.

– Хватит, – вмешался Симеи. – Не забывайте, что читатели не читали всяких ваших, как там их, сюрреалистов. Читатели примут все за чистую монету и решат, что мы тут ненормальные. Давайте, коллеги, относиться с серьезностью.

Рубрику «Почему да отчего…» решили не открывать.

Может, и напрасно.

Но одно могу сказать: я стал присматриваться к Майе Фрезии попристальнее. Если она такая веселая, то, решил я, она должна быть и симпатичной. Она и была, если вглядеться, по-своему симпатичной. Минуточку, что значит «по-своему»? Попросту симпатичной.

Я заинтересовался.

Майя же, явно расстроенная, что ее предложение не принято, тем временем подбросила еще одну идею, и опять оригинальную:

– Скоро выйдет лонг-лист очередной премии «Стрега». Мы это будем освещать, да?

– Да что вы, молодые, все про культуру да про культуру… Хорошо еще, что вы без высшего образования. Иначе, боюсь, не спастись бы нам от критического обозрения длиной страниц не меньше чем в пятьдесят.

– Я, да, без высшего образования, но книги читаю.

– Мы не можем позволить себе масштабные культурные программы. Сами понимаете, наш потребитель вообще не читает книг. Он читает спортивные газеты. Но, я согласен, уважающему себя изданию нужно иметь полосу… Не то чтобы литературную… Но, допустим, «Культура и зрелища». Конечно, стоящие явления должны будут на ней освещаться. Но имейте в виду, преимущественно в форме интервью. Интервью с автором. Самое спокойное и мирное, что бывает. Ни один автор о собственной книге плохо не отзывается. Значит, читателю не грозят распри по художественным поводам. Кстати, очень важно, как подбираются вопросы. Не стоит выспрашивать чересчур подробно о книге. И стоит, наоборот, как можно больше выспрашивать о личной жизни писателя (или тем более писательницы) с их человеческими слабостями и странностями. Синьорина Фрезия, вы имеете богатый опыт по устройству вот-так-сюрпризов. Предложите нам какое-нибудь интервью, разумеется, вымышленное, с кем-нибудь из модных писателей, с выходом на любовную тематику, с выходом на сегодняшнюю, или на худой конец на давнюю, подростковую любовь, что-нибудь такое, с парой колючих шпилек в адрес писателей-конкурентов. Пусть эта книга, черт бы ее побрал, предстанет перед публикой в возможно более наглядном ракурсе. В таком, чтоб содержание дошло до каждой домохозяйки. Чтобы эти домохозяйки не комплексовали. Никто теперь не догадается, прочли они книгу или нет. Да и кто читает книги после того, как уже прочел рецензию? Зряшная трата времени. Рецензенты тоже не читают их. Хорошо, если их читал сам автор. Есть такие книги, что по ним и того не скажешь.

– Господи боже, – охнув, побледнела Майя Фрезия, – я считала, что избавилась от вот-так-сюрпризов…

– Да? Может, думали, что я вас пригласил писать статьи по экономике, международной политике?

– Не знаю… Я надеялась…

– Ну, в общем, нечего упираться, попробуйте свалять что-нибудь, мы все тут верим в вас и верим, что у вас обязательно получится.

Глава VI
Среда, 15 апреля

Помню, все началось с того, что Камбрия сказал:

– Слышал я, это, по радио, что ученые выяснили, от смога уменьшается член. У молодых поколений. Это напрямую затрагивает не только молодую поросль, но и самолюбие отцов. Отцы всегда гордятся параметрами своих наследников. Я помню, когда родился мой, мне его показали в роддоме через стекло, и я сказал, ну и мошна у него, ничего себе! Побежал хвастаться перед сотрудниками.

– У любого новорожденного большая мошонка, – сказал Симеи. – И все отцы в восторге от этого. И еще не забывайте, что в роддомах довольно свободно обращаются с клиническими картами, и тот, которого вы видели тогда на расстоянии, вполне мог быть и не вашим сыном, при всем моем почтении к вашей мадам, разумеется.

– Отцов это касается, вообще, и в прямом отношении. Даже и у взрослых усыхает как будто бы, – продолжал Камбрия. – Если распространится слух, что, загрязняя планету, мы уменьшаем не только поголовье китов, но и свою, извиняюсь, пипиську, думаю, мир захлестнет великая экологическая революция.

– Интересно, – произнес Симеи. – Но что на это скажет коммендатор, неясно. То есть его референты что скажут. Хочется им, чтобы была экологическая революция? Или не хочется?

– Сенсация бы получилась что надо, – покивал Камбрия.

– А у нас не сенсационная газетенка, – осадил его Симеи. – И не информационный терроризм. Выставить в дурном свете газопроводы, нефть, все наши металлургические предприятия! Что мы, зеленые какие-нибудь, избави господи! И читателей мы стараемся не волновать, а успокаивать. – Поразмыслив, он добавил: – Ну только разве что если такая порча для пениса пойдет от какой-нибудь определенной фармацевтической компании, которую коммендатор захочет пугнуть. Ладно, это все решаемо в зависимости от указаний. Вы же, своим путем, если рождается идея, тащите ее сюда, а я взвешу и скажу, оприходуем мы ее или выкинем.

Назавтра Лючиди явился в редакцию с практически готовой статьей. В ней рассказывалось следующее. Один его приятель получил письмо на бланке «Независимого рыцарского ордена Св. Иоанна Иерусалимского – Мальтийского рыцарства – Экуменического приората Святой Троицы-Вильдье – Генерального штаба Лаваллетт – Приората Квебека», где ему предлагалось записаться в мальтийские рыцари за солидный вступительный взнос, покрывающий расходы на оформление диплома, производство медали, жетона и кое-какой другой памятной атрибутики.

Лючиди полез разбираться в рыцарских орденах и вынес из этого поразительные сведения.

– Ну вот пожалуйста… Тут у меня полицейский рапорт, не спрашивайте где достал, в нем перечислены самозваные мальтийские ордены. Их, посчитал, шестнадцать. Это те, что не относятся к Истинному суверенному рыцарскому и госпитальерскому ордену Святого Иоанна Иерусалимского, Родоса и Мальты, штаб-квартира которого в Риме. Названия почти одинаковые, с минимальными отклонениями. Все они друг друга то признают, то отрицают. В 1908 году несколько русских американцев образовали в США орден, который позднее управлялся его королевским высочеством князем Роберто Патерно Айербе Арагонским, герцогом Перпиньянским, главой Арагонского королевского дома, претендентом на трон Арагона и Балеарских островов, Великим магистром ордена Ожерелья святой Агаты Патерно и королевской короны Балеарских островов. От этой группировки отпочковался в 1934 году один датчанин, который основал новый орден, с принцем Петром Греческим и Датским в роли канцлера. В шестидесятые годы отошедший от русской линии Поль Гранье де Кассаньяк основал орден во Франции с бывшим царем Югославии Петром Вторым в качестве патрона. В 1965 году бывший царь Югославии разругался с Кассаньяком и основал в Нью-Йорке другой орден, приором которого стал принц Петр Греческий и Датский. В 1966 году возник, в роли канцлера ордена, некий Роберт Бассараба фон Бранкован Химчиашвили, но в скором времени его сместили с должности, чем сподвигли основать орден Экуменических рыцарей Мальты, чьим патроном имперским и королевским станет принц Генрих Третий Константин ди Виго Ласкарис Алерамико Палеолог Монферратский. Это наследный принц византийского трона, князь Фессалии, так вот, он, как выясняется, основал еще один Мальтийский орден – Великий приорат, Великим балье которого назначил некоего Тонна-Бартета. Князь Андрей Югославский, бывший Великий магистр ордена, основанного Петром Вторым, стал Великим магистром Приората России (который впоследствии преобразовался в Великий королевский приорат Мальты и Европы). Есть и орден, основанный в семидесятые годы… так… бароном Шойбертом, так… Витторио Буза, он же Виктор-Тимур Второй, православный владыка Белостока, патриарх восточной и западной диаспоры, президент Данцигской республики и демократической республики Белоруссия…

– Какой республики?

– Демократической республики Белоруссия. Так написано. Он же Великий хан Татарии и Монголии. Добавлю, что имеется и Великий международный приорат, образованный в 1971 году уже упоминавшимся королевским высочеством Роберто Патерно вместе с бароном-маркизом Аларо, и этим приоратом начинает заведовать с 1982 года другой Патерно, а именно глава императорского дома Леопарди Томассини Патерно Константинопольский, наследный князь Восточной Римской империи, священноприсный законный наследник католической апостольской православной церкви византийского обряда, маркиз Монтеаперто, пфальцграф польского престола. В 1971 году на Мальте в результате раскола с группой Бассарабы учреждается Независимый рыцарский орден Святого Иоанна Иерусалимского, то есть тот, с которого я начал, и этот орден существует под высочайшим протекторатом Александра Ликастра Гримальди Ласкариса Комнена Вентимильи, герцога Ла Шастр, суверена и маркиза Деоли. Ныне его Великий магистр – маркиз Карл Стивала де Флавиньи, который после смерти Ликастра объединился с Пьером Пало, унаследовавшим должности Ликастра наряду со всеми титулами Высочайшего архиепископа и патриарха католической православной церкви Бельгии, Великого магистра Суверенного воинского ордена Иерусалимского храма и Великого магистра и иерофанта Масонского всеобщего ордена древнейшего и первобытного восточного устава объединенных Мемфиса и Мизраима. Ах да. Я забыл еще доложить, что предлагалось в качестве последнего писка моды стать членом Приората Сиона, объединяющего потомков Иисуса, который с женой Марией Магдалиной стал родоначальником семейства Меровингов.

– О, таких имен вполне достаточно, сами по себе работают, – восторженно выдохнул Симеи, все это время что-то записывавший. – Вы вслушайтесь только, господа: Поль Гранье де Кассаньяк! Ликастр, как вы сказали? Гримальди Ласкарис Комнен Вентимилья… Карл Стивала де Флавиньи…

– Роберт Бассараба фон Бранкован Химчиашвили! – триумфально подхватил Лючиди.

– Надеюсь, – подвел итог я, – что многих наших читателей уже пробовали ловить на эту удочку. Печатаем статью для профилактики от подобных махинаций.

Симеи сидел не шевелясь.

– Надо это обмозговать, – сказал он.

Назавтра он собрал нас. Разговор начался с того, что коммендатор зовется коммендатором по той причине, что он состоит в верховных бенефициарах Святой Марии Вифлеемской.

– Может быть, эта Святая Мария Вифлеемская очередная нелепица. Я встречал Святую Марию Иерусалимскую, она же Ordo Fratrum Domus Hospitalis Sanctae Mariae Teutonicorum in Jerusalem. Это я сам видел в Папском ежегоднике. Вообще и этому-то верить следует с осторожностью, учитывая, сколько белиберды исходит из Ватикана, но ясно, что коммендатор Святой Марии Вифлеемской – это вроде как правитель Тридевятого царства. Мы не можем публиковать материалы, выставляющие в смешном виде Тридевятое царство и его правителя. Не станем задевать чужие фантазии. Видите, Лючиди, придется убрать ваш материал.

– Так что, каждую статью будем оценивать по этому принципу, понравится ли коммендатору? – спросил Камбрия, о котором уже знали, что он специалист по идиотским вопросам.

– Ну а как иначе, – ответил Симеи. – Он ведь наш главный акционер, и это не отменял никто.

Вслед за тем Майя развернула перед нами примерный план еще одного репортажа. Оказывается, возле Тессинских ворот, в довольно туристском районе, существует пиццерия, не пиццерия даже, а скорее ресторан под названием «Сено-солома». Майя живет возле каналов Навильи, это близко, она не раз проходила там рядом. И всегда эта пиццерия, кстати, очень большая, на сотню мест, стоит пустая. Ну, иногда случайный турист присядет выпить кофе за наружным столиком. При этом ресторан очень даже ничего себе, Майя однажды зашла туда и села просто из принципа, одна, совсем одна в зале, только какая-то семья была еще за самым дальним столом. Заказала пасту «Сено-солома», четвертинку белого и яблочный торт. Готовят они изумительно, цены более чем сходные, официанты – сама любезность. Понимаете? Кому же нужно держать совершенно пустой ресторан с прекрасной кухней и грамотными официантами? Годы и годы, без посетителей. Кому и зачем? Десять лет, сказала Майя, день за днем там у них одна и та же история.

– Тайна какая-то, – вякнул Костанца.

– Да не сказала бы, – парировала Майя. – По-моему, все ясно. Ресторан принадлежит или триадам, или мафии, или каморре, куплен на нелегальные деньги, и это способ отмывки. Вы скажете, ну купили, приобрели актив, могли бы держать в закрытом виде. Нет! Он постоянно работает. Посетителей кот наплакал. Однако они, поди, проводят через кассу каждый день по сотне чеков. Выручку кладут, вероятно, в банк. Или в несколько банков, на несколько счетов. И, наверное, платят налоги, вычтя все затраты на управление и на расходные материалы.

– Но это ведь надо доказать, – возразил Палатино.

– Докажем, – сказала Майя. – Достаточно было бы пойти туда двум контролерам из налоговой, под видом влюбленной пары, пусть понаблюдают, сколько придет посетителей. Ну, еще одна пара, больше двух посетителей за вечер не наберется. Так, проверяем кассу, а в кассе лежит около сотни пробитых чеков. Интересно, как они будут объясняться.

– Ну, не так это легко, – заметил я. – Парочка посидит, посидит, да и уйдет, часов, скажем, в девять. Как доказать, что остальная сотня клиентов не побывала с девяти до полуночи? Не могут же сидеть эти контролеры целый вечер. И потом, если на следующий день даже и найдут кучу чеков, какие из этого выводы? Налоговики обычно охотятся за незаявленными доходами. А тут – заявлено, наоборот, слишком много. Дирекция ресторана скажет, что у них заело кассовый аппарат, что он печатал целый вечер, портил бумагу. Послать повторную проверку? Так ведь они не дураки. Теперь они будут знать. Увидят кого-то похожего на контролеров – не станут пробивать фальшивые чеки. То есть придется проверять этот ресторан каждый вечер, держать армию контролеров специально для поедания пиццы. Вероятнее всего, контролеры устанут есть пиццу еще до того, как обезвредят этих нарушителей порядка.

– Ну, значит, – отрезала Майя, явно обиженная, – пусть налоговики и ищут, как их ущучить, нарушителей. Мы просто сигнализируем о проблеме.

– Радость моя, – снисходительно подвел итог Симеи. – Могу вам предсказать, к чему приведет публикация подобного расследования. Во-первых, восстановим против себя налоговиков. Они будут уязвлены, что вы выявили, как они проморгали мошенничество у себя под носом. А налоговики люди мстительные и захотят посчитаться. Не с нами, так с коммендатором. Кроме того, мы затронем, по вашему собственному заявлению, триады, каморру, ндрангету или кого-нибудь еще из таких же симпатичных товариществ. А стоит нам с ними цапаться? Потом сидеть ждать, пока они нам подложат бомбу в редакцию? Нет, если серьезно, знаете, чем, по-моему, все это кончится? Наши читатели все ринутся туда, прочтя вашу статью. Ресторан как из детективного фильма, мест полно! Кухня отличная, цены скромные! «Сено-солома» переполнится этими идиотами, и мы, по сути, сделаем «Сену-соломе» замечательную рекламу. Нет, не следует, не следует печатать этот ваш материал. От добра добра не ищут. Занимайтесь своими гороскопами.

Глава VII
Среда, 15 апреля, вечер

Майя была в таком состоянии, что я вышел вместе с ней и на лестнице придержал ее за локоть.

– Не огорчайтесь, Майя. Давайте пойдем чего-нибудь выпьем, я провожу вас.

– Я живу на каналах Навильи, там полно баров. Есть один, где отлично готовят «Беллини». Можно туда зайти.

Мы шли по набережной, я впервые за всю жизнь в Милане видел эти каналы. Я о них слышал, но почему-то считал, что это дело какое-то древнего прошлого, а в наше время каналы все засыпаны. Ничего подобного! Там, оказывается, примерно то же, что в Амстердаме. Майя рассказывала с какой-то даже гордостью, что Милан был действительно похож на Амстердам, еще совсем недавно, сплошные кольца каналов, и на периферии, и в самом центре. Как же это было, наверное, красиво. Стендаль очень хвалил. Но потом каналы закопали. Якобы по гигиеническим причинам. Они остались только в этой части. Вода, конечно, гнилая… А в прежние времена тут полоскали белье прачки. В закоулках тут еще до сих пор есть старинные дома. Много и домов с галереями, di ringhiera.

Эти дома, честно сказать, тоже для меня были чистой абстракцией. Когда я занимался энциклопедиями, видел какие-то фотографии пятидесятых годов, сам их заверстывал, для статьи о постановке пьесы «Наш Милан» Бертолацци в «Пикколо Театро». Но, признаюсь, мне думалось, что и «рингьеры» – это что-то из девятнадцатого века.

Майя смеялась:

– Что вы! В Милане полно до сих пор таких балюстрадных домов. Но теперь уж не для бедных людей. Пойдемте, вот они.

Мы оказались в прелестном двойном дворе.

– Пожалуйста, на первых этажах бутики и антиквары. По сути, конечно, старьевщики. Но называют себя антикварами и заламывают цены. Видите, художественные мастерские, магазины. Сюда теперь толпами валят туристы. А верхние этажи до сих пор такие, какими они были в прежние времена.

Действительно, вдоль всех этажей, начиная со второго, тянулись железные галереи. Череда дверей выходила на каждую. Я подумал – белье, конечно, вывешивают тут же на лестницах.

Майя сияла.

– Насчет белья не знаю. Мы все-таки не в Неаполе. Сегодня тут проведен большой ремонт. Раньше в конце каждой галереи находился туалет, по одному на каждый этаж, то есть на несколько семей. А ванных комнат не было. Сейчас все перестроено с комфортом, для имущих. В квартирах не только душ, у некоторых стоят и джакузи. Жилье здесь стоит будь здоров сколько. Ну, не мое, конечно. У меня повернуться негде, с сырыми стенами, и слава богу, что все-таки есть душ, хотя и совмещенный с сортиром. Однако район, конечно, милый. Придет время, проведут ремонт и у меня. И после ремонта мне придется в обязательном порядке съезжать, потому что снимать будет уже не по карману. Одна надежда, что «Завтра» скоро запустится по-серьезному и меня возьмут на постоянную ставку. Только из-за этого я хожу туда, жду и терплю дурацкие унижения.

– Не сердитесь, Майя, на них. Естественно, что на стадии обкатки они должны дать нам понять, что именно им желательно печатать, а что нежелательно. У Симеи, ясно, есть обязательства перед газетой и перед собственником. Когда вы устраивали вот-так-сюрпризы в ежемесячных журналах, вы там печатали все, что удавалось нарыть. Но тут, согласитесь, издание другого типа. Это не скандальная пресса.

– Поэтому я и надеялась, что с вот-так-сюрпризами покончено. Мечтала заняться журналистикой. Боюсь, что не выйдет, в очередной раз окажется – не судьба. Что делать, не везет. Университет не окончила, ухаживала за родителями. Болели, умерли, потом уже было поздно начинать. Живу в трущобе, никогда не стану спецкором… Не отправиться мне в журналистскую командировку на Ближний Восток… Что меня ждет? Гороскопы. Дураченье дураков. Чистое лузерство.

– Мы в самом начале. Вот подождите, запустимся, и при ваших данных и подготовке вы получите выход на новые горизонты. Ваши предложения были блестящие. Мне понравилось. Думаю, что понравилось на самом деле и начальнику.

Это уж я привирал. По-хорошему следовало бы открыть ей, что она попала в тупик, что ей и правда не отправиться в журналистскую командировку на Ближний Восток, и вообще ни в какую командировку, а лучше всего бы бежать от нас куда глаза… Но просто язык не поворачивался вот так вот взять ей все и выложить. Я, впрочем, выложил, что думал, но не о ее делах, а о моих собственных.

Захлестнутый волной откровенничанья, я и не заметил, как меня снесло с вежливого «вы» на проникновенное «ты».

– Ну вот посмотри на меня. Я тоже, в конце концов, диплом не защитил. Всю жизнь пробегал по работенкам. В эту газету меня взяли в пятьдесят лет. И все-таки знаешь, с каких пор я уверился, что превращаюсь в лузера? С тех пор как сказал себе в первый раз: превращаюсь в лузера. Если бы я это так четко не сформулировал, как знать, может, и не уверил бы себя в том.

– Неужели пятьдесят? По вам не скажешь. То есть по тебе не скажешь.

– Ты бы мне дала, то есть, только сорок девять?

– Ничего подобного. Ты замечательно выглядишь и, читая нам нотации, не теряешь чувства юмора. Возраст в сочетании…

– Возраст в сочетании с нотациями – хуже не придумаешь.

– Возраст в сочетании с чувством юмора спасает положение. Прекрасно вижу, что ты сам не веришь в то, что говоришь на собраниях. Просто ты обязан играть по их правилам. В твоем цинизме… как бы это определить… есть что-то забавное.

Забавное? Это в ней было что-то забавное, хотя и смешанное с грустью. И глаза у нее были… Как бы их назвал паршивый писатель? Ну, паршивый, конечно, сказал бы: «глаза, как у олененка».

Ох уж этот олененок. Вообще-то, когда на вас смотрят снизу вверх, все похожи на оленят. Вот и вся причина. Любая женщина, если она ниже вас ростом и поднимает на вас глаза, приводит вам на память Бемби.

Мы дошли тем временем до ее любимого бара и уже давно сидели, и она прихлебывала «Беллини», а я мирно наслаждался виски. Я смотрел на эту женщину, которая не являла собой секс-продукцию по заказу. Чувствовал себя с каждой минутой моложе.

Алкоголь тому виною или что, но из меня рекой текли признания. Да и подумать, сколько лет как я никому ни в чем не признавался?

Я рассказал ей, что у меня когда-то была жена, которая меня оставила. Я рассказал ей, что я когда-то был покорен, в самом начале, тем, что на слова «я болван, прости меня» в ответ услышал «ну, я люблю тебя, хотя ты и болван». Подобные слова могут свести с ума человека, переполнить любовью. Но потом жена, вероятно, заметила, что я и вправду болван. Болванистее, нежели жена могла и хотела вынести. И тут история кончилась.

Майя смеялась:

– Ничего себе объяснение в любви, «болван»!

Потом рассказала, что хотя она и молода и болванов никогда специально не искала, но и у нее были неудачные любовные истории, вероятно, потому, что люди ее возраста, как правило, ей казались слишком незрелыми.

– Можно подумать, я сама зрелая… Но в результате, как видишь, мне уже почти тридцать лет, а я не замужем. В общем, каждый жалуется на свои обстоятельства. У кого что есть, тот на то и жалуется.

Тридцать лет? В бальзаковские времена это считалось бальзаковским возрастом. А я бы дал Майе двадцать. Только полуневидимые складочки около глаз лучились, как будто она слишком долго плакала или слишком напряженно щурилась на солнце.

– Нет повести приятнее на свете, чем встреча двух неудачников, – сказал я ей на это. И тут же перепугался ужасно.

– Дрянная фраза, – сказала Майя уязвленно.

Прошло несколько мгновений молчания, потом пришла ее очередь извиниться – за перебор фамильярности.

– Нет, что ты, что ты, я благодарен, – заверил ее я. – Никто никогда мне не говорил «дрянная фраза» таким обольстительным голосом.

Кажется, это тоже был перебор, в обратную сторону.

Слава небесам, она выкрутилась – переменила тему.

– Они тут очень хотели бы переплюнуть «Харрис-бар», – сказала она. – А сами даже бутылки толком расставить не умеют. Гляди, в ряду виски торчит джин «Гордонс», а «Сапфир» и «Танкере» поставлены вообще на другую полку.

– На какую полку? – переспросил я, вглядываясь. Не мог понять где. Везде были только другие столики.

– Да нет, – сказала Майя. – За стойкой же, посмотри.

Я повернулся. Да, она была права. Но как ей могло прийти в голову, будто я могу видеть то, что видимо только ей? Так я впервые обнаружил то, что потом мне подтвердил злоязыкий Браггадоччо. Но тогда я не обратил никакого внимания на это. Просто помотал головой и попросил счет. Повторил Майе одну-две утешительные фразы и проводил до подъезда, за которым просматривался двор, а во дворе матрасная мастерская. Неужели еще есть на свете матрасники?

Майя сказала на прощанье:

– Настроение улучшилось.

И пожала мне руку.

Рука была теплая, благодарная.

Домой я добирался пешком вдоль благословенных каналов старого Милана, который выглядел намного приемлемее, чем Милан Браггадоччо. Надо все же получше изучить этот славный город, таящий такое количество сюрпризов.

Глава VIII
Пятница, 17 апреля

Всю следующую неделю, вперемешку с проверкой наших домашних заданий (так мы сами их называли), Симеи излагал нам планы и проекты, может быть, не самые срочные, но о которых надо было начинать думать.

– Не знаю, будет ли это проект 0 / 1 или 0 / 2… Мы и 0 / 1 не доделали, там еще много страниц не доведено… Но нигде не сказано, что в первом номере их должно быть обязательно шестьдесят. Мы не «Коррьере делла сера». Можно и поменьше. Ну, как минимум двадцать четыре. Двадцать четыре страницы. Думаю, меньше этого уже нельзя. Сколько-то займет реклама. Пока что рекламу у нас по-настоящему не размещают. Не беда. До поры до времени будем просто брать из других газет… Тем временем укрепится доверие к нашему поручителю, и это будет гарантией его грядущих заработков…

– Насчет колонки траурных объявлений, – вступила Майя. – Чистые деньги. Я готова выдумывать. Главное – имена посмешнее. Безутешные родственники. Они уж и сами по себе дорогого стоят. А еще смешнее, в случае важных покойников, это присоединившиеся. Присоединившиеся к горю близких. Присоединившимся, конечно, никакого дела нет ни до близких, ни до их горя. Их интересует только name dropping, чтоб все видели: и я тоже был знаком, был знаком с усопшим!

Точно. Майя, как всегда, попала в точку. После вчерашнего вечера я держался подчеркнуто официально. Она тоже. Оба мы понимали, что отважно и неосторожно раскрылись друг перед другом.

– Траурные объявления, чудно, – пробасил Симеи. – Но сначала сделайте порученные гороскопы. Да, еще вот о чем я думал. О борделях. О домах терпимости, тех, что были раньше. Я их помню. В пятьдесят восьмом году я был уже взрослым, когда их закрывали.

– И я был совершеннолетним, – перебил Браггадоччо, – и кое-какие бордели успел навестить.

– Эх, как вспомню тот, на улице Кьяравалле. Это был солдатский бардак в полном смысле слова. На входе урыльники, то есть предлагалось для начала опорожниться…

– …и расплывшиеся шлюхи маршировали перед солдатами, перед испуганными провинциалами, вывалив наружу языки… Бандерша покрикивала: решайтесь, парни, чего вы мямлите там, как мятые тряпки…

– Пожалуйста, Браггадоччо, сдерживайтесь, тут все-таки дама…

– Да, в присутствии дамы, – вступила Майя, не выказав никакого замешательства, – лучше выражаться так: гетеры пенсионного возраста откровенно фланировали, сопровождая свои движения сладострастной жестикуляцией, перед созерцателями, охваченными возбуждением…

– Вот, правильно, Фрезия. Может быть, не в точности так, но в этом роде. Выражаться прошу поделикатнее. В частности, потому, что лично мне были по душе более респектабельные заведения. Например, то, которое на улице Сан-Джованни-суль-Муро. Интерьеры в стиле либерти. Интеллектуалы туда ходили не за сексом (как они любили заверять), а на художественные экскурсии…

– А еще, помню, на улице Фьори-Кьяри, отделка в стиле ар-деко, с восхитительным разноцветным кафелем, – мечтательно отозвался Браггадоччо. – Может, наши читатели еще помнят, как это выглядело…

– Кто не помнит, тот видел у Феллини, – отозвался я. – Поскольку это же классика. Чего нет в собственной памяти, то заимствуется из искусства.

– Решайте сами, Браггадоччо, – закрыл тему Симеи. – Мне нравится идея. Нырок в прошлое. Показываем, что доброе старое время, в сущности, не было таким уж скверным.

– Но почему на примере борделей? – переспросил я с сомнением. – Это, может, и возбудит старикашек, но зато может отвадить от нас старушек.

– Колонна, – прогромыхал Симеи. – Отвечу вам раз и навсегда. После закрытия, в шестидесятом, в борделе на Фьори-Кьяри открыли ресторан. Изысканный. С теми самыми разноцветными кафелями. В кулуарах для памяти сохранили два-три старых туалета и даже позолотили биде. Так знали бы вы, сколько раззадоренных дам затаскивали своих мужей в эти каморки… выспрашивая подробности, как и что там происходило в прежнее время. Потом, конечно, эта мода сошла на нет, дамы угомонились, кухня оказалась не ахти, в общем, ресторан закрылся… Ага, вот я вижу, как развернуть все это. Будет тематический блок. Слева поместим материал Браггадоччо, справа расследование об уличном разврате на периферийных бульварах, где мы наблюдаем самые непристойные сцены продажного секса. На эти бульвары, говоря по совести, не следовало бы даже приходить детям. Никаких назидательных сентенций по поводу двух параллельных описаний, но читатель сам по логике придет к надлежащим выводам. По-моему, очевидно, что лучше были тихие старые дома терпимости. Дамам было спокойнее, когда мужья не ездили по ночам на окраины и не сажали в семейную машину шлюх, оставляющих по себе вонь дешевых духов. Мужчинам было тоже комфортнее жить в те времена. Их могли, конечно, застукать на входе в интересные дома, но они могли сказать, что их привело туда художественное любопытство к интерьерам эпохи либерти. Ну, кто у нас вызывается написать документальный матерьяльчик про шлюх?

Вызвался Костанца, и все вздохнули с облегчением. Мотаться по периферийным бульварам поздними вечерами сулило серьезный расход бензина и столь же серьезные выяснения отношений с общественной полицией нравов.

У Майи был такой взгляд, что мне стало просто не по себе. Она как будто только сейчас заметила, что угодила в змеюшник. Поэтому, поборов привычную сдержанность, я все-таки дождался на улице, пока она выйдет из редакции, и, распрощавшись с компанией («зайду в аптеку»), догнал ее на полупути – дорога к квартире Майи была мне уже известна.

– Нет, я уволюсь, без никаких, – сказала она чуть ли не со слезами. Ее трясло. – Что это за контора, скажи? Пока меня держали на вот-так-сюрпризах, это хотя бы никому не портило нервы. И даже наоборот, помогало дамским парикмахерам держать в спокойствии клиенток под горячими колпаками.

– Майя, не будем обобщать. Симеи прожектерствует, изобретает что-то нереальное, это вовсе не значит, что в газете на самом деле все это будет печататься. Мы на стадии прикидок. Какие-то гипотезы, фантазии… Слава богу, тебя не попросили стоять ночью на бульваре переодетой в шлюху, чтоб сделать репортаж «реалити». Не думай больше об этом. Может, в кино сходить?

– Нет, здесь у них фильм, который я видела.

– Где «здесь у них»?

– Где мы только что шли, на той стороне улицы.

– Я же глядел на тебя и держал тебя за руку. Как я мог смотреть на ту сторону? Ну ты даешь, Майя!

– Ты почему-то не видишь того, что вижу я, – ответила Майя. – Ну хорошо, кино так кино. Купим газету и посмотрим, что и где идет где-нибудь поблизости.

Мы пошли смотреть фильм, которого я не запомнил, потому что Майю колотила дрожь и я держал ее за руку. Рука была опять теплой, опять признательной, и так мы и сидели, как влюбленная пара, та, из рыцарей круглого стола, с мечом меж двоих посередине.

Потом я проводил ее домой. Она, по виду судя, понемногу оклемывалась.

Я братски поцеловал ее в лоб, самым почтительным образом, как старший товарищ. В сущности (мысленно приговаривал я), я вполне бы мог быть ее отцом.

Ну не то чтобы… да какая разница, мог бы или не мог бы.

Глава IX
Пятница, 24 апреля

На следующей неделе заседания шли ни шатко ни валко. Никому не хотелось работать, в том числе и Симеи. Да и то подумать. Двенадцать выпусков в год, это, слава богу, не выпуск раз в день. Я читал первые варианты материалов, редактировал стиль, вычеркивал лишние красивости. Симеи был доволен:

– Господа, мы заняты журналистикой, а не беллетристикой.

– Кстати, – вступил тут Костанца, – я заметил, начинается мода на переносные телефоны. Один типчик в поезде вчера рядом со мной говорил вслух с кем-то из банка о своем счете. Теперь я знаю об этом человеке все. По-моему, мир начинает сходить с ума. Я бы охотно написал об этом в газете.

– Телефоны переносные эти, – весомо ответствовал Симеи, – не приживутся. Во-первых, при такой цене, как у них, кто их сможет себе позволить? Во-вторых, люди поймут, что им не хочется отвечать кому попало в любое время и из любого места. Люди соскучатся по приватному общению, по беседе с глазу на глаз, не говоря уж какие к ним начнут приходить счета. Эта мода поживет годок-другой и самоликвидируется. Сами подумайте, кому они нужны, подобные аппаратики? Только бабникам, ибо снимают проблему домашнего телефона. Ну и еще полезно, чтоб такой телефон был у водопроводчика. В случае протечки можно будет вызывать его прямо от предыдущего клиента. Больше никому это изобретение не нужно. Публика наша таких игрушек не держит, статьи о телефонах ее не интересуют. А если у кого и заведутся подобные цацки, этих господ наши статьи тронут еще меньше, нежели остальных, поскольку речь идет о считанных радикал-шик-снобах.

– И вдобавок, – вступил я, – как вы понимаете, ни Рокфеллер, ни Аньелли, ни президент Соединенных Штатов не могут иметь нужду в таких карманных устройствах, у них для связи имеются секретари и секретарши. Скоро станет ясно, что ячейковая связь изобретена для бесправных трудяг, которым в любой момент угрожает узнать из банка, что на счету у них не остается денег, и которым звонит шеф, чтоб наорать, где они запропастились. Аппаратик станет символом социальной униженности…

– Ну не знаю, – сказала Майя. – Это как с одеждой. Возьмите стандартный набор: майка – джинсы – шарф. Один и тот же стандартный набор и у дам из общества, и у мещаночек. Вот только у вторых все как-то слишком приглажено. Они считают, будто джинсы должны обязательно быть новыми, глажеными, не потертыми, и даже почти всегда подбирают к джинсам туфли с каблуками: тут-то и становится ясно, что это не хорошо одетая синьора, а заурядная простушка. Хотя простушка этого не понимает. Она гордо идет в своем плохо подобранном наряде, ни сном ни духом не ведая, что подписала себе приговор.

– Так не нужно ей сообщать через газету «Завтра», что она не настоящая синьора. И что муж у нее или бесправный трудяга, или лжец и бабник. К тому же коммендатор Вимеркате, не исключено, подбирается к бизнесу сотовых телефонов. Так кто мы будем, подкладывая ему подобную гадость? Делаем вывод: эта тема либо несущественная, либо ядовитая. Предлагаю отставить. Как и любые темы о компьютерах. У нас в редакции, вы знаете, коммендатор предоставил каждому личный компьютер, с которым мы можем делать что хотим: писать, архивировать данные. И тем не менее я все еще работаю по старинке и не знаю даже, как их, компьютеры, включают… Кстати, большинство наших клиентов похоже на меня. Компьютеры им не нужны, потому что им нечего архивировать. Так не будем же насаждать в читателях комплексы неполноценности.

Прекратив обсуждение электроники, мы взялись за статью, мною вдрызг отредактированную, но Браггадоччо тем не менее нашел к чему прицепиться.

– Москва встает на дыбы? Что за дурацкие выражения! Президент встает на дыбы, пенсионеры встают… На какие такие дыбы!

– Так ведь, – сказал я в ответ, – читатель ровно этого от нас и ждет. Он уже привык, он всегда встречает в газетах именно подобные выражения. Перетягивание каната, не мытьем, так катаньем, затянуть пояса, ни для кого не секрет, вершина айсберга, как грибы после дождя, перекрыть кислород, время не ждет, Кракси просчитался, в Квиринальском дворце запахло порохом, Амстердам – северная Венеция… Время поджимает, потому что мы в эпицентре циклона! Политик не «говорит», а либо «открещивается», либо «настаивает»… Силы правопорядка действовали высокопрофессионально.

– Вот, высокопрофессионально, – перебила Майя. – Для чего это пишется? Все, кто работает, должны работать в соответствии с профессиональными правилами. Прораб строит дом, дом не падает, так что пишем о нем «высокопрофессионально»? Как-то это нелепо выглядит. О профессионализме задумываться стоит в случае прораба-недоумка, у которого дома падают. А о нормальном прорабе что писать? Водопроводчик прокачал унитаз… Мерси, конечно, но причем тут профессионализм? Еще не хватало, чтоб он взболтал дерьмо и погнал в квартиру. Хвалить за профессионализм – значит, что мы предполагаем, что обычно все работают кувырком через задницу.

– Именно, – отвечал я. – Наши читатели уверены, будто все работают кувырком через задницу. Поэтому превозносят высокий профессионализм. В переводе с технического тем самым хотят сказать: «У них получилось». Карабинеры поймали курокрада? Высокий профессионализм.

– Да, как говорят, «Иоанн Двадцать третий – добрый папа». Можно подумать, что другие римские папы были недобрые.

– Вообще-то, я думаю, что да. Что недобрые. Иначе за что так хвалят «доброго» Иоанна Двадцать третьего? Кстати, например, если вы видели фотографию его предшественника Пия Двенадцатого… В фильме про Джеймса Бонда этого двенадцатого Пия взяли бы на роль главы Спектра.

– Выражение «добрый папа» запустили журналисты. Читатели талдычат вслед за ними.

– Все выражения всегда запускают журналисты. Журналисты ориентируют читателей, что им надлежит талдычить, – отрубил Симеи.

– Ориентируют? По своей природе журналисты исследуют нравы или диктуют нравы?

– И исследуют, и диктуют, синьорина Фрезия. Публика не знает, какие у нее нравы. Мы ее ориентируем. Благодаря нам люди также узнают, какие нравы у них были прежде. Ладно, поменьше философии, побольше профессионализма. Давайте, Колонна.

– Даю, – отозвался я. – Даю профессионализм. Мы говорили о штампах: разделать под орех, распоясаться, свет в конце туннеля, и далее до бесконечности… В особенности следует постоянно извиняться и каяться. Англиканская церковь извиняется перед Дарвином, штат Виргиния извиняется за былое рабство, электрическая компания извиняется за сбои, канадское правительство извиняется перед эскимосами. Нельзя сказать, чтоб католическая церковь действительно пересмотрела свои пещерные взгляды на вращение нашей планеты, но римский папа все-таки извинился перед Галилеем.

Майя захлопала в ладоши:

– Точно, точно. Я так никогда и не смогла понять, эта извинительная мода, она проявление смирения или, наоборот, высшей наглости? Делаешь нечто неподобающее, далее быстро извиняешься и – гляди – опять чистенький. Вспоминается школьный анекдот, как ковбой скачет по прерии, слышит голос свыше: «Скачи быстро в Абилену!», в Абилене слышит голос, что он должен зайти в салун, в салуне голос ему свыше диктует: поставь на рулетку на пятый номер, ковбой ставит все деньги, на рулетке выходит восемнадцать. Голос свыше: «Вот ведь зараза, опять не получилось!»

Посмеялись и двинулись дальше. На повестке дня стояла статья Лючиди о богадельне, о «Милосердном приюте Тривульцио», и обсуждали мы этот материал битых полчаса. Наконец, когда Симеи в припадке меценатизма заказал из ближнего бара кофе для всех, Майя, сидевшая между мной и Браггадоччо, пробормотала:

– А я бы сделала наоборот. Если бы у нас газета была попродвинутее. Сделала бы колонку, где бы все было навыворот.

– Навыворот статью Лючиди? – вскинулся Браггадоччо.

– Нет, ну при чем тут, что вы подумали? Я имела в виду – штампы навыворот…

– О штампах мы кончили говорить полчаса назад, – буркнул Браггадоччо.

– Ну да, но у меня не выходило из головы.

– А у нас давно вышло! – рявкнул Браггадоччо.

Майя не обиделась на его реплику и смотрела на нас с удивлением: забыли, что ли?

– Навыворот «эпицентр циклона» или «разделать под орех». Венеция – южный Амстердам. Фантазия превосходит даже самую смелую реальность. Надеюсь, вы не подозреваете, что я не расист. Тяжелые наркотики – первый шаг на пути к марихуане. Запоясаться. Общение по-простому на «вы». Хорошо смеется тот, кто смеется первым. Я, может быть, и немолод, но, слава богу, уже выжил из ума. Для меня все эти ваши выкладки – китайская безграмотность. Головокружение от неуспехов. Если разобраться, у Муссолини тоже были свои несомненные минусы. Париж ужасен, но парижане уж очень симпатичные. Молодежь ездит в Римини, чтобы ходить на пляж, не на дискотеку же.

– И целый гриб отравился, съев всего лишь одну отравленную семью. Сколько можно? Откуда у вас столько этих глупостей? – произнес Браггадоччо примерно то же, что сказал кардинал Ипполито поэту Ариосто.

– Большей частью все из одной книжки. Вышла уморительная книжка в прошлом месяце, – сказала Майя. – Но прошу прощения. Да, я понимаю, что для «Завтра» это не то. Что-то я не попадаю в точку. Думаю, пора мне уже домой. До свидания, увидимся.

– Послушай, – задержал меня Браггадоччо. – Надо поговорить. Давай ты меня подожди, пойдем вместе. Хочу тебе кое-что рассказать. Если не расскажу, лопну.

Через полчаса мы усаживались в таверне «Мориджи», и, надо заметить, по пути Браггадоччо ни слова не проронил относительно обещанного «кой-чего».

Наоборот, толок воду в ступе:

– А видел ты, какая она ненормальная, эта Майя? У нее аутизм.

– Аутизм? Аутисты обычно замкнутые, ни с кем не общаются. Какой же у нее аутизм?

– Ты почитай о ранних проявлениях аутизма. Например, мы с тобой сидим в комнате с мальчиком, у мальчика аутизм, зовут, например, Пьерино. Ты попросил меня спрятать где-нибудь шарик и уйти. Я кладу шарик в вазу. Потом я выхожу, ты перекладываешь шарик из вазы в коробку. Затем у Пьерино ты спрашиваешь: сейчас придет снова господин Браггадоччо, где ему искать шарик? Пьерино отвечает: ясное дело, в коробке. Пьерино не учитывает, что в моем представлении шарик все еще в вазе. У него-то в представлении шарик уже в коробке! Пьерино не умеет влезать в шкуру другого человека. Он думает, что у других в голове то же самое, что в голове у него.

– Но это же вроде не аутизм.

– Ну не знаю, может быть, у нее аутизм в легкой форме. Ведь бывает, что подозрительный человек – это параноик в начальной стадии. Но эта Майя определенно не в состоянии принять чужую точку зрения. Она уверена, что все думают то же, что она. Видел бы ты. Позавчера она вдруг как брякнет: «А он тут вовсе ни при чем». А этот «он» был упомянут кем-то вообще походя и за добрых полчаса до ее фразы. То ли ее заело на одной мысли, то ли ей просто пришло на ум что-то некстати, но она не может уяснить, что мы-то о том предмете и думать забыли. Так что она ненормальная. И это еще слабо сказано, поверь, пожалуйста. А ты все на нее пялишься, как на оракула…

Браггадоччо нес, конечно, бред. Я как мог выкрутился:

– Оракулы и должны быть ненормальными. Может, она правнучка Кумской сивиллы…

Это по дороге. В таверне же, сев за стол, Браггадоччо приступил к обещанному рассказу.

– У меня такая сенсация в руках, что мы продадим, можешь мне поверить, не меньше ста тысяч экземпляров. Если пойдем в продажу. Я хочу посоветоваться, вот. Как ты думаешь, что лучше: отдать нарытые мной материалы Симеи или продать конкурентам? В настоящую газету? Это просто бомба. Речь идет о Муссолини.

– Муссолини, по-моему, не очень такая уж бомба.

– Нет, что ты! Я могу доказать, что кое-кто нас дурачил всю жизнь, ну то есть совсем дурачил, всех обманывал.

– То есть как это?

– Долго рассказывать, но я расскажу. У меня, правда, пока только гипотеза. Не имея автомобиля, не могу проехать по местам, где еще, наверное, есть живые свидетели. Надо бы расспросить народ, собрать сведения. В любом случае давай рассмотрим сначала те факты, которые известны всем. Потом я тебе изложу свою гипотезу, и ты поймешь, что она – самая верная.

После этого Браггадоччо пересказал суммарно, по стереотипам, то, что сам он назвал «общеизвестной азбукой». Слишком уж общеизвестной, добавил Браггадоччо, чтобы эта азбука могла действительно быть правдой.

Принято считать, что, когда союзники прорвали Готическую линию обороны фашистов и пошли на Милан и война была уже де-факто проиграна, 18 апреля 1945 года Муссолини покидает озеро Гарда и направляется в Милан. Он останавливается на окраине города. Совещается с ближними министрами, есть ли возможность еще оборонять небольшой район в долине Вальтеллина. Но, по сути дела, дуче готовится к концу. На второй день он дает последнее интервью в жизни одному из верных приспешников, Гаэтано Кабелле, редактору «Народного листка Алессандрии». 22 апреля Муссолини выступает с последней речью перед офицерами Республиканской гвардии. Говорит нечто вроде «когда Родина потеряна, жизнь не имеет смысла».

Назавтра союзники уже в Парме. Освобождена Генуя. Утром знаменитого дня 25 апреля рабочие захватили фабрики в Сесто-Сан-Джованни. Муссолини вместе с ближайшими соратниками, среди которых генерал Грациани, явился в архиепископство к кардиналу Шустеру, который организовал его встречу с Комитетом национального освобождения. Принято думать, что под конец собрания прибыл Сандро Пертини и встретился с Муссолини. Ну, может, встретился на лестнице. Ну, может, это вообще легенда. Комитет освобождения потребовал от Муссолини безоговорочной капитуляции, добавив, что и немцы уже ведут с ними переговоры о сдаче. На что фашисты (последние, самые упертые) не приняли предложения. Они не согласились на унизительную сдачу. Вместо того взяли себе на размышление время и ушли.

Вечер. Вожди Сопротивления не могут в бездействии пережидать долгие размышления противника. Они дают сигнал к восстанию. Тут-то Муссолини, как принято думать, и ударяется в бегство на берег озера Комо. С горсточкой самых верных. На берег Комо направляются и жена его Ракеле с сыном Романо и дочкой Анной-Марией. Но Муссолини почему-то не желает с ними встречаться!

– А почему? – торжествующе вопросил тут Браггадоччо. – Почему? Что ли, предпочитал дожидаться любовницу, Кларетту Петаччи? Да ее еще не было. Мог же, пока ее ждал, уделить четверть часика семье? Обрати, обрати внимание на эту тонкость. Вот отсюда и начинается подозрение!

Муссолини считал, что в Комо безопаснее. Партизан в тех окрестностях было тогда еще довольно мало. Он считал, что пересидит до прихода англо-американцев. Это и была на тот момент основная задача Муссолини: не попасться партизанским вожакам, а отдать себя в руки англо-американцев, чтобы те передали дело в формальный суд, а потом… Главное было для него дожить до суда.

Или, может, думал, что из Комо переберется в Вальтеллину, где есть преданные люди (Паволини), которые обещали бывшему диктатору прикрытие в несколько тысяч боевых единиц.

– Он покинул Комо. Дальше, уволь, предпочту не описывать карусель перемещений. Куда только ни метался злополучный кортеж. Я не могу точно восстановить. Для моего расследования не это главное. В какой-то момент дуче подался в Менаджо. Оттуда, может, хотел попасть в Швейцарию. Потом кортеж поворачивает в Кардано. Там они подбирают Петаччи. Появляется немецкая охрана, присланная по приказу Гитлера, чтоб перевезти Муссолини к другу фюреру в Германию. Похоже на то, что в Кьявенне его дожидался самолет, чтобы доставить в Баварию. Но похоже и на то, что в Баварию попасть уже не было возможности. Кортеж возвратился в Менаджо. Ночью приехал Паволини, от которого ждали военной поддержки, но приехали с ним только семь или в лучшем случае восемь республиканских гвардейцев. Дуче чувствует, что его загнали в угол. Надежда на Вальтеллину рассыпалась. Единственное решение – присоединиться с иерархами и семьями иерархов к немецкой колонне, которая пойдет через альпийский перевал. Это двадцать восемь грузовиков с бойцами, с пулеметами на каждой машине. С ними итальянская колонна – броневик пехоты и десяток гражданских автомобилей. Но в Муссо, не доезжая Донго, колонна налетает на подразделение «Пюхер» пятьдесят второй бригады Гарибальди. Подразделением командует Педро. Это кличка графа Пьера Луиджи Беллини делле Стелле. Политический комиссар – Билл (Урбано Лаццаро). Педро – сорвиголова, совершенно бесстрашный. В отчаянном положении начинает с противником игру. Он старается создать у немецкого командования впечатление, будто за его спиной на горах полным-полно партизан. Угрожает дать приказ задействовать тяжелую артиллерию, которая в тот момент, по правде, полностью для него утеряна, ибо захвачена германцами. Педро видит, что немецкий командир держится храбро, но солдаты у него празднуют труса и думают лишь о том, чтобы спасти свою шкуру и разбежаться по домам. Педро в расчете на них подбавляет жару… В общем, не мытьем, так катаньем, перетягивание каната, не стану тебя утомлять, Педро удается убедить немцев не только сдаться, но и сдать итальянцев, которых они с собой везли, а именно – доконвоировать их до селения Донго, а потом разоружить и передать партизанам для обыска. Немцы, ясно, повели себя как полные сволочи, но своя рубашка, понятное дело, ближе к телу.

Педро собрался перлюстрировать итальянцев не только потому, что был уверен – в колонне скрываются фашистские иерархи, но и потому, что ходили слухи, что среди них прячется не кто иной, как сам Муссолини. Педро не то верил, не то не верил, вел какие-то переговоры с командиром бронемашины, которым, кстати, был вице-премьер правительства кончившейся Социальной республики Салу, инвалид войны и герой войны Барраку, удостоенный Золотой медали за храбрость, – Барраку вызывал у Педро симпатию.

Барраку упирается. Он хочет добираться до Триеста. Он намерен своими силами защищать город от захвата его югославами. Педро вежливо уведомляет Барраку, что он сумасшедший, что до Триеста ему не доехать, а если бы он и доехал, то оказался бы один на один с многочисленной и хорошо обученной армией Иосипа Броз Тито.

Тогда Барраку спрашивает, можно ли ему вернуться обратно и подобрать оставшегося неизвестно где генерала Грациани. Педро на все это (перлюстрировав броневик и убедившись, что Муссолини в машине нет) позволяет кортежу ехать куда угодно обратно, потому что ни в чьи интересы не входит нагнетание вооруженного конфликта, которым можно только навлечь на себя внимание немцев. Он отпускает броневик и отбывает по собственным делам. Но перед уходом приказывает подчиненным проследить, чтобы конвой действительно ехал обратно. А в случае если эта головная самоходка хотя бы на два метра сунется вперед – оставляет приказ стрелять.

Самоходка почему-то совершает нервный рывок. Может, только для того, чтоб удобнее развернуться… Тут у партизан сдают нервы. Партизаны открывают огонь. Краткий обмен любезностями. Двое убитых фашистов и двое раненых партизан.

В результате пассажиры, как сидевшие в самоходке, так и бывшие во всех автомобилях, попадают под арест. Бывший среди пассажиров Паволини прыгает в сторону, бежит к озеру, кидается в воду, но его выволакивают и приобщают к прочим задержанным, вымокшего, как мышь.

Приблизительно в то же время Педро получает сообщение от Билла из Донго. Тот докладывает: в ходе перлюстрации немецкой колонны боец-партизан Джузеппе Негри рассмотрел на одном из грузовиков человека, о котором стал кричать «Это Лысарь!», что в переводе на итальянский могло значить только, что среди сидевших обретался собственной персоной Плешивый Верховный Вождь, переряженный в немецкого солдата. В каске, солнечных очках и стоячем воротнике.

Тогда Билл забрался в кузов и проверил сам. Непонятный немецкий солдат отворачивался. Но не так уж трудно было опознать его: точно, это именно он, дуче! И вконец растерявшийся Билл, не имея понятия, как держаться, сознает исторический момент и торжественно произносит: «Я сейчас арестовываю вас, именем итальянского народа!»

Затем Плешивца ведут в здание деревенского совета.

В это время в Муссо, где досматривают автомобили итальянцев, обнаруживают в одной из машин двух каких-то женщин, двух детей и их сопровождающего, который заявляет, что он консул Испанского королевства и что держит путь в Швейцарию для несказанно важной встречи с высокопоставленным английским агентом, имя которого произносить он не имеет права. Документы у него оказываются поддельными. И его арестовывают, под громогласные вопли и возгласы.

Педро с прочими переживают исторический момент. Поначалу, однако, кажется, они даже не понимают этого. Они попросту озабочены необходимостью поддерживать порядок, предотвратить суды Линча, гарантировать, чтобы ни один волос не упал с головы задержанных и чтобы пленники были переданы итальянскому правительству, как только удастся с правительством связаться. Педро этим и занят. После обеда 27 апреля Педро дозванивается-таки до Милана и сообщает, кого он поймал. Тут в действие вступает Комитет национального освобождения, получивший телеграмму от англо-американцев, в которой союзники требуют передать им пленного диктатора. И действительно союзники должны получить и дуче, и всех членов правительства Республики Салу в согласии с документом о перемирии, заключенном в 1943 году между Бадольо и Эйзенхауэром («Бенито Муссолини и главные его фашистские пособники… которые ныне или впредь будут опознаны на территории, контролируемой военным командованием союзников или итальянским правительством, должны быть немедленно арестованы и переданы силам Объединенных Наций»). Кто-то рассказывает даже, будто в аэропорт Брессо уже прилетел специальный аэромобиль, чтобы вывезти диктатора.

Комитет освобождения уверен, что Муссолини, если попадет в руки союзников, ускользнет от ответственности. Ну, самое большее, проведет в заключении год-другой, а потом вернется в политику.

Луиджи Лонго (представляющий в Комитете фракцию коммунистов) выкрикивает, что Муссолини нужно валить на месте и сразу. Грубо и без разбирательств. Без суда, без исторических заявлений!

Большинство лиц, входивших в Комитет, ощущало, что стране Италии требуется какой-то символ, конкретный знак, доказательство, что двадцатилетие и впрямь завершено. Мертвое тело дуче, вот что действительно станет таким символом. Вдобавок не только имелось опасение, что диктатором завладеют англо-американцы, но и было ясно, что, если судьба Муссолини окажется непроясненной, его образ будет вечно присутствовать в качестве бестелесного, но довольно неудобного мифа, сходного с мифом о легендарном Фридрихе Барбароссе, который якобы таится в пещере, вечно ожидаемый выходец из древнего времени.

– И очень скоро ты поймешь, что миланские комитетчики рассуждали абсолютно правильно. Но не все члены Комитета думали, как они. Например, генерал Кадорна был склонен скорее удовлетворить запросы союзников. Но он оказался в меньшинстве. Комитет решил послать представителей в Комо, чтобы покончить с Муссолини. Патруль, согласно распространенной версии, был под командованием человека явных коммунистических симпатий, полковника Валерио, и политического комиссара Альдо Лампреди.

Не станем брать сейчас альтернативные гипотезы, например что исполнителем был не Валерио, а некто поважнее. Возникали разные интерпретации. Была даже версия, будто на самом деле вождя расстрелял сын убитого Маттеотти. Или что расстреливал его Лампреди, настоящий мозг всей компании. И так далее… Ну пусть. Поверим тому, что было провозглашено в сорок седьмом. Что непосредственным исполнителем был Валерио. Что под именем Валерио выступал бухгалтер Вальтер Аудизио. Которого впоследствии как героя провели в парламент от компартии. С лично моей, знаешь, собственной точки зрения, все это не так уж важно. Валерио или не Валерио, что это вообще меняет?

Итак, Валерио и его взвод выступают в сторону Донго. Тем временем, еще не зная о грядущем появлении Валерио, Педро решает запрятать подальше Муссолини, потому что боится, как бы летучие фашистские отряды не попытались освободить его. Чтобы запрятать получше, он отдает приказ перевезти вождя первым делом, тихо-тихо, но при этом понимая, что слушок-то все равно побежит, в казарму пограничной службы в селении Джермазино. А той же ночью за дуче должны были прийти, по плану, и передислоцировать его в другое место, на этот раз уж действительно никому не известное место, поблизости от Комо.

В Джермазино Педро обменялся одной-двумя фразами с Муссолини. Тот попросил его передать привет даме, ехавшей в машине с испанским консулом, и, поколебавшись, признался, что речь идет о Петаччи. Педро кинулся искать Петаччи. Та поначалу все отрицала. Потом признала, что это именно она. Кларетта дает волю словам. Она изливает чувства, рассказывает о своей жизни с дуче и просит в качестве особой милости воссоединения с возлюбленным. Растерявшийся Педро советуется с товарищами и, тронутый этой жизненной коллизией, дает согласие. Кларетту Петаччи приобщают к ночной передислокации в новое место, до которого они так и не добрались, потому что кем-то был пущен слух, будто Комо занят союзниками, которые ликвидируют последний очаг фашистского сопротивления.

Поэтому маленький кортеж из двух машин поворачивает снова на север.

Машины останавливаются в Аццано.

После короткого перехода пешком беглецам было отведено место в доме политически надежного семейства Де Мария. Муссолини и Петаччи получили в свое распоряжение небольшую комнату с двуспальной кроватью.

Педро не знал, что живым Муссолини он никогда больше уже не увидит. Он снова поехал в Донго, а там на площадь вкатил вдруг грузовик вооруженных людей в новеньких шинелях. Не то что разнобойные отрепья партизан. Те спрыгнули из грузовика и выстроились около горсовета. Командир представился: полковник Валерио, уполномоченный представитель Генерального штаба добровольно-освободительной армии. Он предъявил безупречные документы и отрапортовал: прибыл-де с заданием расстрелять всех пленных в полном составе, по списку.

Педро пытался возражать. Он настаивал, чтобы пленных передали по команде в инстанции, наделенные правом проведения законного судебного следствия. Но Валерио обладал правом старшего по званию. Валерио потребовал список арестованных и собственноручно поставил рядом с каждым именем черный крестик. Педро увидел, что смертный удел уготован и Кларетте Петаччи, и снова вступил в спор: она ведь только любовница диктатора. Валерио ответил, что таков был приказ миланского командования.

– И вот посуди… воспоминания Педро говорят сами за себя. В других версиях присутствует официальная точка зрения. Так, сам Валерио описывает, будто Петаччи вцепилась в любовника, он ее отталкивал, она не слушалась и на нем висела и в результате тоже получила пулю, можно сказать, почти что по ошибке, в общем, от великодушных чувств. А из свидетельства Педро мы ясно понимаем, что Кларетту хладнокровно приговорили. В общем, не суть, но важно, что Валерио рассказывает что ему заблагорассудится и мы не можем ему стопроцентно верить и по остальным пунктам.

И по остальным пунктам, развивал свою мысль Браггадоччо, чем дальше, тем меньше ясности. Узнав про испанского консула, Валерио потребовал его показать, обратился к тому по-испански, тот не знал языка, то есть он никакой не испанец, Валерио дал ему затрещину, пришел к выводу, что это Витторио Муссолини, и скомандовал Биллу вывести его на берег озера и пустить в расход. Парня поволокли на расстрел, но по дороге другой боец узнал в нем Марчелло Петаччи, брата Кларетты. Билл привел приговоренного обратно, тот выкрикивал, будто-де принес пользу стране Италии, ибо знал о секретном оружии и скрывал этот факт от Гитлера. Валерио внес Марчелло Петаччи в список приговоренных.

Валерио с его расстрельным взводом вторгается в дом семейства Де Мария, захватывает Муссолини и Петаччи и везет их на машине в укромное место, в Джулино-ди-Меццегра, где их высаживают. Похоже, поначалу Муссолини питал надежду, что Валерио приехал выручать их. Только в том узком переулке диктатору стало ясно, что именно их ждет. Валерио с силой толкнул его к железным воротам и прочел вслух приговор.

Впоследствии Валерио утверждал, будто он пытался рассоединить дуче и Кларетту, но та упрямо цеплялась за любовника. Валерио стреляет, его автомат переклинивает. Валерио хватает автомат из рук Лампреди и выпускает в приговоренного очередь из пяти автоматных выстрелов. Потом будет сказано, что Петаччи неожиданно оказалась на траектории очереди и была застрелена по ошибке.

Все это было 28 апреля.

– Все, что ты слышишь, я цитирую по воспоминаниям Валерио. Согласно этим воспоминаниям Муссолини принял жалкую смерть. В эпических сказаниях это изображают по-другому: дуче яростно распахивает шинель – стреляйте в сердце! Что на самом деле случилось в переулке, никто не узнает. Это знали расстрельщики, а их рассказами руководила коммунистическая партия, вот в чем штука.

Валерио возвращается в Донго и командует расстрелом прочих иерархов. Барраку требует, чтобы его расстреливали не в спину, а в лицо, но с ним поступают как со всеми остальными. Валерио добавляет в группу и брата Петаччи. Прочие приговоренные протестуют, не хотят делить участь с предателем, о делах которого ничего не известно. Поэтому в итоге его все-таки расстреляли индивидуально.

Остальные получили свои пули и упали. Петаччи увернулся и побежал к озеру, его схватили, он опять не давался в руки…

Как выясняется, Петаччи бросился в озеро, отчаянно поплыл, и на плаву его достали очередями автомата и пистолетными выстрелами. Позднее Педро, который не допустил, чтобы его людей привлекали к расстрелу, приказал выловить труп из воды. Мертвого Марчелло Петаччи положили в тот же грузовик, куда по приказу Валерио грузили остальные тела. Грузовик заедет потом в Джулино, чтобы принять на борт останки диктатора и Кларетты. А оттуда машина направится к Милану, где 29 апреля все эти тела выставят напоказ на пьяццале Лорето, на том месте, куда были брошены тела партизан, расстрелянных почти за год до этого; фашисты их оставили тогда разлагаться на солнце сутки, не позволяя членам их семей забрать останки и отдать последний долг.

Тут Браггадоччо крепко схватил меня за руку, давя и сжимая с дикой силой, так что я в ответ конвульсивно выдернулся.

– Извини, – сказал он. – Но вот мы подошли к главной точке основной проблемы. Как ты слышал сейчас от меня… Следи внимательно. Помнишь, где и когда в последний раз Муссолини видели на людях те, кто действительно знал его в лицо? В последний раз это было в Милане у архиепископа. С тех пор дуче мотался, он и его свита, по северу Италии, его подобрали немцы, его арестовали партизаны, и никто из них не имел прямого визуального с ним знакомства. Только так, по фотографиям, по пропагандистским фильмам. А на фото последних двух лет дуче выглядел худым и облезлым. Люди даже шептались, что он уже сам на себя не похож. Помнишь, я рассказывал, последнее интервью Муссолини дал журналисту Кабелле 20 апреля? Перечитал и подписал в печать двадцать второго. Помнишь, я говорил? Так вот. Кабелла почему-то пишет поразительные вещи. Что он нашел Муссолини поздоровевшим, в противоположность всеобщим отзывам и слухам. Гораздо свежее, нежели когда он видел Муссолини в предыдущий раз, в декабре сорок четвертого года, на выступлении в театре Лирико. Вот что Кабелла пишет: «В декабре и при прежних встречах, в феврале, в марте и августе сорок четвертого года, он не выглядел так цветуще. А на этот раз – здоровый, загорелый. Ясный взгляд, быстрые движения. Даже пополнел, по виду судя. Исчезло впечатление чахлости, которое он производил на встречах прошлого года, когда имел призрачный, почти бестелесный вид».

Надо, конечно, учесть, что Кабелла работал на пропаганду и хотел изобразить дуче полным сил и в совершенном владении собой. Но послушай теперь другой текст. Я прочту тебе цитату из воспоминаний Педро. Он описывает дуче в первые минуты после ареста. Давай я прочту, вот смотри: «Муссолини сидел за столом справа от двери. Если бы я доподлинно не знал, что это Муссолини, я бы не узнал его. Старый, истощенный, перепуганный. Вылезающие из орбит глаза с потерянным взглядом. Он поводит головой из стороны в сторону рывками, озирается, похоже, всего страшится…» Видишь?

– Ну ясно, страшится, его только что арестовали.

– Но ведь это только неделю спустя после интервью с Кабеллой. За час до этого он был почти убежден, что вот-вот проедет швейцарскую границу. Кто это способен за неделю так исхудать? Делаем вывод: тот, кто виделся с Кабеллой, и тот, кого видел Педро после ареста, – разные люди. Учтем вдобавок, что диктатора не знал в лицо и полковник Валерио. Он прибыл уничтожить, расстрелять не человека, а миф, образ, пропагандистскую фигуру. Того, кто показательно молотил пшеницу на току и возвещал о вступлении в войну…

– То есть у тебя получаются два Муссолини?

– Давай ты послушаешь дальше. В Милане распространилась новость, что готовятся привезти расстрелянных. На пьяццале Лорето собрались толпы. Кто ликует, кто негодует, кто вообще теряет человеческий облик и кидается терзать мертвые тела. Трупы топчут, выкрикивают ругательства. Плюют, пинают. Какая-то тетка разрядила в Муссолини пять раз пистолет, за своих пятерых сыновей, убитых на войне. Другая помочилась на Петаччи. В конце концов кто-то решил отобрать трупы у толпы. Их подвесили вверх ногами на перекладине бензоколонки. Это мы видим на фотографиях. Вот, я вырезал несколько снимков. Это пьяццале Лорето. Это тела Муссолини и Кларетты… Это уже на другой день, когда партизаны сняли трупы и переместили их в морг на пьяццале Горини. Фото, гляди на фото. До чего изуродованы. Сначала пулями, потом изуверством толп. Да и как можно узнать в лицо мертвеца, висящего книзу головой, глаза на месте рта, а рот на месте глаз? Естественно, опознать его невозможно.

– Ну хорошо, повешенный с площади Лорето, то есть человек, застреленный полковником Валерио, мог бы быть не Муссолини. Но Петаччи-то, увидевшись с Муссолини на берегу озера, она же его признала, а следовательно…

– К Петаччи еще вернемся. Сперва прокатаем мою гипотезу. У диктатора вполне мог иметься дублер. Этот дублер мог сколько угодно появляться вместо него на официальных выходах, выездах, стоя в автомобиле, всегда издали. Превентивно, что ли. Ну и для того, чтобы дуче мог спокойно уходить от ответственности. В час отправления в Комо поехал не сам Муссолини, поехал двойник.

– А Муссолини куда?

– К Муссолини вернемся. Дублер не один год жил в довольстве, роскошестве и упитанности, а работал (выступал в роли дуче) какие-то считанные разы. Тем не менее он уже сроднился с личностью Муссолини. Он соглашается еще раз, последний раз, сыграть муссолиниевскую роль, тем более, убеждают его, что даже если его и остановят на границе, никто не покусится, конечно же, на диктатора. Его дело маленькое – не выступать, не дерзить и дожидаться прихода союзников. Которым он откроет все карты, что-де не Муссолини он никакой, а коли так, ему и не грозит ничего, ну максимум подержат в каком-нибудь лагере несколько месяцев. После чего его ждет кругленький счет в швейцарском банке.

– Ну а фашистские бонзы, которые с ним были до конца?

– Ну так а бонзы приняли весь этот балаган, чтобы позволить начальнику скрыться. Добежать до англичан. Тогда, по их ожиданиям, он смог бы спасти и себя, и их самих. Ну, самые фанатичные думали, может, сопротивляться до конца… И им тоже нужна была символическая фигура, чтобы сплотить и сорганизовать жалкую горстку уцелелых бойцов. Можно, в частности, предположить и такой вариант: Муссолини с самого начала был и остается в машине с двумя-тремя самыми преданными, остальным же не позволено приближаться, и они видят его издалека, то есть видят кого-то в темных очках. Не знаю, как уж там это было. Но не суть. Предположение о дублере, исключительно оно одно, объясняет, почему же псевдо-Муссолини не стал видеться со своей женой и детьми в Комо. Не было возможности доверить секрет подмены целому большому кругу, зная многочисленность семьи.

– А Петаччи?

– А вот это самое трогательное: она торопится к дуче, думая, что это он, что она увидит его. И тут ей кто-то сообщает по секрету, что от нее требуется делать вид, будто тот дублер и есть Муссолини. Делать вид, чтобы все окружающие поверили. Делать вид до границы. Дальше уж она сможет ехать куда пожелает.

– Да, но в развязке драмы она же цепляется за дуче и хочет умереть с ним?

– Это по рассказу полковника Валерио. Дальше… ну представим… тот дублер со страху наделал в штаны и стал орать, что он совершенно не Муссолини. Что за плакса, с отвращением говорит Валерио. Да и врун к тому же. Будь мужчиной. И начинает стрелять.

Петаччи не имела причины признаваться, что она называла любовником первого встречного. Ну и кинулась обнимать его, чтоб придать убедительность сцене. Ей и в голову не могло прийти, что Валерио застрелит за компанию и ее. И вдобавок, кто знает… Женщины по природе истерички… Она, может быть, осатанела, и Валерио, не зная, как ее усмирить, пустил в ход автомат.

А то еще могло случиться и вообще совершенно по-иному. Валерио, когда он понял, что пленники его – подмененные… он, посланный расстреливать Муссолини, он, избранный из множества итальянцев, что он должен был делать? Отказаться от этой ни с чем не сравнимой миссии? Ну, он… уже в собственных интересах… доиграл роль до конца. Если дублер похож на своего прототипа в живом состоянии, то, конечно, будет похож и в мертвом. Э! Кто сможет выступить с опровержением? Комитету нужен труп: труп вот вам. А когда вынырнет где-нибудь настоящий Муссолини, о нем-то и можно будет утверждать, будто он – копия.

– Да, а что с ним? С настоящим Муссолини?

– Это та часть дела, которую еще предстоит обмозговать. Нужно найти объяснение, куда ему удалось укрыться и кто ему помог. Попробуем пока навскидку. Англо-американцам не хочется, чтобы Муссолини был захвачен партизанами, потому что он владеет секретами такого рода, которые могут удивить всех, например что он вел тайную переписку с Черчиллем. Эти его шашни уж и сами по себе могли вызвать настоящее потрясение в народе. А тут еще освобождение Милана: в стране началась самая настоящая гражданская война. Беда не только в том, что русские стояли уже почти в Берлине и завоевали уже почти пол-Европы, но и в том, что большинство партизан в Италии были закоренелые коммунисты, вооруженные до зубов. Они только и ждали, что прихода русских. Пятая колонна. Готовились передать русским Италию. Поэтому ясно, что союзники, по крайней мере американцы, должны были подготовить хоть какое-нибудь сопротивление этой советской революции и в этих целях задействовать ветеранов фашизма. Разве они не спасали нацистских ученых, фон Брауна, и не ввозили их в Америку для космических опытов? Американские спецслужбы всегда работают без комплексов. Муссолини, превращенный в безвредное существо, в один прекрасный день, они понимали, мог оказаться даже и полезным. Значит, его следовало перевезти куда-нибудь подальше от Италии и, как уж сказано, заморозить на некоторое время в каком-нибудь спокойном месте.

– А как?

– Боже мой, как! Ну кто встрял в это дело, чтобы не доводить стороны до крайностей? Архиепископ Милана, кто же еще! Он действовал по указке Ватикана. Кто помог множеству нацистов и фашистов убежать в Аргентину? Ватикан! Вот теперь вообрази. На выезде из архиепископского дворца в машину Муссолини подсаживают дублера. А сам Муссолини на машине поскромнее уезжает в замок Сфорца.

– Почему в замок?

– Потому что из архиепископата до замка Сфорца по прямой, мимо Домского собора, Кордузио и по улице Данте на машине всего только пять минут. Гораздо быстрее и удобнее, чем ехать в Комо. Не станешь спорить? Под замком имеются разветвленные подземелья. Одни хорошо разведаны. Другие забиты мусором. В некоторых подвалах в последние месяцы войны размещались бомбоубежища. Так вот, имей в виду, многие документы рассказывают нам, что в былые века под замком Сфорца были и подземные лазы, и туннели. И настоящие галереи, уводящие от герцогского замка в разные точки города. Один такой туннель существует до сих пор, хотя вход в него нет возможности найти. Беда в грунтовых завалах. Но он существовал. Он вел от замка к монастырю Санта-Мария-делле-Грацие. Там Муссолини прятали несколько дней. Как раз в то время, когда партизаны его ловили на севере и толпа рвала в клочья его двойника на площади Лорето. А как только страсти в Милане поутихли, машина с номерами государства Ватикан приехала за Муссолини ночью. Дороги тогда были не то что сейчас, от одного священникова дома до другого, от монастыря в монастырь… Кто знает через сколько дней его наконец доставили в Рим. Муссолини внырнул за ватиканскую стену, а что было дальше, ты можешь догадываться сам. Или остался в Ватикане, вполне возможно – переодетый дряхлым кардиналом, или… с ватиканским паспортом, как монах-мизантроп с бородой из-под опущенного капюшона, отплыл на каком-нибудь из многочисленных кораблей в далекую Аргентину. И там дожидается, не исключено, до сих пор.

– Дожидается чего?

– Об этом я тебе сообщу в будущем. Гипотезу еще предстоит развить.

– Но чтоб ее развивать, гипотезу, требуются же доказательства…

– Ну, они будут через несколько дней. После того как я кончу изучать архивы и газеты того времени. Завтра двадцать пятое апреля, роковая дата. У меня встреча с тем, кто об интересующем меня времени знает все. После этой встречи я докажу, что повешенный на Лорето труп не был Бенито Муссолини.

– Ты разве не должен был закончить статью о бардаках?

– О бардаках я знаю столько, что успею накатать всю статью за два часа вечером в воскресенье. Ну, спасибо, что меня выслушал. Просто необходимо было с кем-нибудь поделиться.

Мне пришлось опять-таки за него заплатить. Но, честно говоря, он свое угощение полностью отработал.

Вышли. Он оглянулся и потом поспешил куда-то, держась под стенками, будто опасаясь неведомо чьей слежки.

Глава X
Воскресенье, 3 мая

Браггадоччо был явно безумен. Но окончательно судить я не мог: недоставало самой колоритной части рассказа. Я решил подождать с выводами. Пусть оно будет и выдумано напрочь с начала до конца, но сюжет все же, что ни говори, лихой. Поглядим, разберемся, а уж потом решим, как относиться к сумасшедшей версии.

Размышляя о безумии, я коснулся в мыслях и предполагаемого аутизма Майи, как будто меня интересовала ее психология. Теперь я знаю, что меня интересовало в ней совершенно не то.

После работы я повел ее домой и не остановился в воротах, а вошел во двор вместе с нею. Под небольшим навесом смирно стояла красненькая ржавая «чинквеченто».

– Двадцать лет, но замечательно ездит. Ее только надо время от времени подкручивать. Но тут рядом механик, у которого даже есть старые запчасти. В настоящий порядок ее привести – нужно целое состояние. И она тогда будет антиквариат. Коллекционеры покупают их за дикие деньги. Я ее держу, чтоб ездить на озеро Орта. У меня там, представь себе, дача. Мне досталась от бабки чудная хижина на холме, продать ее вряд ли возможно, но я там все чудно оборудовала, печка есть, телевизор есть, хотя, как ты понимаешь, черно-белый. Из окна видно озеро и остров Святого Юлия. Это мой рай в шалаше. Езжу туда по выходным. Регулярно. Кстати, вот в этот уикенд хочешь поехать? Давай в воскресенье утром, потом я тебе что-нибудь состряпаю, готовлю я неплохо, а к ужину вернемся в Милан.

Утром в воскресенье в машине Майя сказала:

– Видел? Вот уже разваливается, а ведь она совсем недавно была такая крепкая, краснокирпичная…

– Она кто?

– Да станция обходчиков, по левой стороне проехали только что.

– Слушай, ну это невозможно. Если она по левой, то ее видела только ты, я могу видеть дорогу по правой. В этом гробу для новорожденных, чтобы увидеть хоть что-нибудь, что по левому борту, нужно навалиться на тебя и высунуть голову в окошко. Неужели же непонятно, что мне технически невозможно видеть что-либо слева?

– Да что ты говоришь, – сказала она, как будто услышала что-то остроумное.

Тогда я решил довести до нее, что у нее какой-то странный бзик.

– Ну что ты, ей-богу, – отвечала она с легким смехом, – я просто воспринимаю тебя как защиту и опору, поэтому мне уж и кажется, что ты думаешь и знаешь то же, что и я.

Я заволновался. Не хотелось, чтобы она думала, что я думаю то же, что она. Это как-то выходило чересчур интимно.

Но, однако, меня объяла и какая-то нежность. Майя казалась мне беззащитной, Майя упрятывалась в собственное мысленное пространство, не желая учитывать, что происходит в пространстве у других, ранивших ее когда-то… В общем, нечто в подобном роде. Именно мне была отведена доверенная роль, и, не умея или не желая проникнуть в мой мир, Майя уверила себя, будто я способен проникать в ее собственный.

Входя в домик, я был порядочно взвинчен. Милый, кстати, домик, хотя и донельзя спартанский. Май был в самом начале, и на горе стояла прохладная весна. Пришлось начинать с печки. Когда пламя сделалось живым, Майя встала с полу и, взглянув на меня счастливыми глазами, разрумяненная первыми бликами огня, сказала:

– Я… ну, я очень рада.

Это передалось и мне. Передалось ее настроение.

– Я… ну, я тоже рад.

С этими словами я обнял ее и, почти не понимая, что делается, конечно, поцеловал; она прижалась ко мне, худенькая, как птенец. Кстати, Браггадоччо ошибался. Груди у нее вполне были. Маленькие, но твердые. Песнь песней. Два сосца твоих – два козленка, двойня серны.

– Я правда очень рада.

Последнее, что я все-таки спросил:

– Ты понимаешь, я могу оказаться твоим отцом?

– Тогда инцест, – отозвалась она.

Майя уселась на кровать и быстрым движением пятки-носка катапультировала куда-то туфли. Видимо, Браггадоччо не ошибался, говоря, что она ненормальная. Но деваться мне было уже некуда.

Ну, в тот день мы не пообедали. Встали с кровати уже под самый вечер. В Милан не поехали. Я совсем пропал, пропал. Будто бы снова вернулись мои двадцать лет, ну от силы тридцать, как Майе. Мне было теперь не больше.

– Майя, – сказал я ей утром в понедельник по дороге в редакцию. – Нам придется обоим ишачить на Симеи, пока я не заработаю денег хоть сколько-то, тогда я вытащу тебя из этого змеюшника. Потерпи. А потом посмотрим. Я надеюсь, уедем на какой-нибудь остров в очень далеком южном море.

– Трудно верить, но приятно на это надеяться, Тузитала. А сейчас, когда ты рядом со мной, я смогу терпеть даже Симеи с его гороскопами.

Глава XI
Пятница, 8 мая

Пятого мая утром Симеи был донельзя взбудоражен.

– Мы сегодня поручим одному из нас, предположим, Палатино, у него как раз нет задания… Думаю, вы все читали или хотя бы слышали. Я имею в виду, недавно, первые сигналы поступили в феврале, один прокурор из Римини взялся за махинации управленцев в тамошних богадельнях. Модная тема, жареная тема, после «Милосердного приюта Тривульцио». Ни один из тех приютов нашему собственнику не принадлежит, но… вы знаете, конечно… несколькими домами престарелых он все же владеет. Тоже на адриатическом берегу. Не приведи бог, захочет этот риминийский полицейский субчик сунуть нос в дела нашего коммендатора. Ясно, что главе совета акционеров приятнее будет знать, что мы уже успели бросить тень на репутацию этого проныры. А надо вам, господа, учитывать, что в нынешние времена для опровержения не нужно доказывать свою правоту, а нужно дезавуировать обвинителя. Поэтому – за работу. На бумажке имя этого прокурора. Наш Палатино выезжает в Римини с микрофоном и фотоаппаратом. Просветим хрустального законника. Нет в мире хрустальных. Прокурор, допускаю, не педофил, и даже, может быть, не убивал свою бабушку, и в принципе, может быть, не брал взяток, но что-нибудь непонятное в своей жизни прокурор точно сделал. Выражусь метафорой… сумейте превратить это непонятное в четкое и яркое. Поработайте, Палатино, давайте, ну. Поработайте воображением.

Через три дня Палатино вернулся с жирной добычей. Ему посчастливилось словить прокурора в то время, как тот на скамейке в городском парке сидел и курил. Под ногами у прокурора виднелась россыпь окурков. Палатино не мог заранее знать, как это нам понравится, и напряженно молчал. Но Симеи сразу ему сказал, что это просто убойный кадр. Следователь, от которого все ждут взвешенных и размеренных действий, на самом деле, как мы недвусмысленно демонстрируем, хлюпик и невротик. К тому же лентяй. Чем корпеть над документами, прохлаждается на лавочке. Палатино снял прокурора еще и вечером, когда тот ужинал в китайском ресторане и ел рис палочками.

– Прелесть, ну прелесть, – сказал Симеи. – Наш с вами контингент не ходит в китайские рестораны. Там, где читатель живет, подобных зрелищ, скорее всего, нет. Читателю не придет в голову брать еду палками, как дикарь. «С какой это стати следователя потянуло на китайщину? – скажет наш читатель. – Если это серьезный юрист, почему не ест суп и макароны, как все?»

– И это еще что, – поддакнул, довольный, Палатино, – у него носки, взгляните, как бы это лучше выразиться, салатовые. Цвета цветного горошка. С кроссовками.

– Салатовые носки, кроссовки! – вскричал Симеи. – Он прокурор или денди? Или он хиппи, как говорили когда-то? От этого салатового рукой подать до марихуаны. Хотя прямо проговаривать это мы не будем. Читатель не дурак, дойдет. Разрабатывайте эти элементы, Палатино. Должен получиться медальон с такими, знаете, нюансами, с тенями-полутенями. И тогда можно будет сказать: филигранно! Из ничего слепили новость. Без слова клеветы. Увидите, коммендатор будет очень доволен. Доволен вами, Палатино. Как и мы все. Мы все тут в редакции. Замечательно сделано, Палатино.

Тут прозвучал голос Лючиди:

– В уважаемой газете, я думаю, должно быть досье.

– В каком смысле? – переспросил Симеи.

– Досье и крокодилы. Нельзя, чтоб редакцию захватывали врасплох. Вдруг в десять часов вечера придет известие о кончине какой-то важной персоны. Кто может за тридцать минут родить внятный некролог с подробностями? Некрологи пишут заранее. Превентивно. Называются «крокодилы», в смысле крокодиловых слез. Крокодилов есть десятки и сотни. Сразу в печать, только не забыть вставить в текст точный день и час смерти.

– Но у нас же нет нужды выпускать нулевые номера каждый божий день, – возразил я. – На какую дату должен попасть наш номер, на ту дату посмотрим газеты. Кто тогда умер.

– Да. Наша газета будет оплакивать только, скажем сразу, министров и всяких крупных промышленников, – развил тему Симеи. – Не надо заштатных поэтишек, о которых наш контингент, убежденно заявляю, ни разу в своей жизни не слышал и которые полезны, только чтоб заполнять культурные страницы главных газет. Им нечего печатать, а каждый день что-нибудь тискать приходится воленс-ноленс.

– Нет, все-таки, – не унимался Лючиди, – крокодилы я сказал просто к примеру, но досье-то действительно иметь необходимо. На каждого фигуранта должна быть коллекция фактов и сплетен. Не бегать же собирать материал в последнюю минуту.

– Я уже понял, – парировал Симеи. – Оставим этот шик для крупных национальных ежедневников. За каждым досье стоит немеренная гора работы. Я не могу позволить себе использовать вас только на эти досье с раннего утра до позднего вечера.

– Зачем же использовать нас. – Лючиди усмехнулся. – С этим управится любой среднестатистический дипломник. За малое вознаграждение. Задание выполняется в библиотеке, в газетном зале. Что вы думаете? Органы печати, телевидения, даже спецслужбы пользуются почти исключительно опубликованными материалами газет. У спецслужб, могу доложить вам, тоже нету лишнего времени, чтобы попусту его расходовать. Досье обычно содержит несколько вырезок из открытой прессы, где написано то, что обычно и так уже всем известно. Всем, но не тому министру, не тому политическому лидеру, для кого делают отчет: у него не было пяти минут, в руки взять газету и полистать. Всю преподносимую информацию он принимает как государственный секрет. В досье обычно содержатся разношерстные сведения. Главное – чтобы в нужном порядке. Чтоб вырабатывались подозрения и аллюзии. Вот вырезка, что некий политик был оштрафован несколько лет назад на трассе за превышение скорости. Рядом – вырезка, что тот же фигурант посетил в середине прошлого лета лагерь бойскаутов. И еще одна: на дискотеке, в праздник, среди прочих посетителей побывал еще и наш фигурант. Ну, больше точно ничего уже не требуется! Башибузук, дебошир, плюющий на все человеческие правила, даже на дорожные, шляется по притонам, а кроме того, можем предположить, даже, вероятно, с уверенностью заявить, что он интересуется мальчиками. Полюбуйтесь, как мы его уделали. И при этом не сказав ни словечка неправды. В этом и сила досье, что неправды не требуется. Главное – распространить слушок, что имеется досье. Что в досье есть кое-что характерное. Довести это до сведения фигуранта. Тот, в свою очередь, даже если не знает, что же там в досье может быть, обязательно припомнит какой-нибудь фактик – а скелеты в шкафу есть у всех – и даст себя напугать. И тогда ты свободно можешь выставлять ему свои условия, он их примет покорно и с пониманием.

– Это, насчет досье, это мне нравится, – проговорил Симеи. – Коммендатор будет не прочь получить рычаги, чтобы укротить тех, кто его не любит или кого он не любит. Колонна, будьте любезны, подберите для нас списочек людей, которые могут иметь отношение к нашему с вами собственнику. Найдите безденежного аспиранта и поручите ему с десяточек личных дел. На первое время хватит. Полезное, нужное начинание, вдобавок еще и низкобюджетное.

– Так-то делается медиальная политика, – подытожил Лючиди с умудренным видом человека, знающего, что почем в нашем подлунном мире.

– Вы, радость моя Фрезия, – цедил тем временем Симеи, – напрасно принимаете такой шокированный вид. Неужели ваши журналы светских сплетен, вы хотите сказать, не пользуются заготовками? Вас посылали фотографировать парочки. Киноактеров или старлетку и футболиста. Те, может, не хотели держаться за руки и гулять под луной. Но весьма вероятно, что из вашего журнала их информировали, что если они хотят избежать распространения нежелательных сведений… Скажем, что девица в совсем недавнем прошлом состояла на учете в полиции после облавы в притоне…

Покосясь на Майю, Лючид

© Bompiani / RCS Libri S.p.A. – Milan, 2015

© Е. Костюкович, перевод на русский язык, 2015

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2015

© ООО “Издательство АСТ”, 2015

Издательство CORPUS ®

Глава I

Суббота, 6 июня 1992 года, восемь утра

С утра не текла вода из крана.

Кап-кап, две младенческие отрыжки, дальше сухо.

Я сходил к соседке: нет, у них вроде все в порядке. Вы, наверно, общий кран у себя перекрыли, не иначе. Я? Да я не знаю, где он есть, этот общий кран. Я вообще сюда только что вселился, понимаете, я дома только ночую. Ничего себе! Так вы когда на неделю уезжаете, значит, не перекрываете воду с газом? В общем-то нет… Хорошенькое дело, дайте мне войти, я посмотрю.

Она открыла шкафчик под раковиной и что-то ткнула, и вода опять пошла. Видите? Там было перекрыто. Да? Прошу прощения. Голова уже не работает. Ничего, все бывает, тем более живете один, сингл!

И соседка покинула помещение на этой английской ноте.

Спокойствие. Полтергейстов не существует, они только в фильмах. Я и не сомнабула, так как и во сне не знал о существовании этого крана, а если бы знал, то закрутил бы в реальной жизни, потому что из душа все дни капало и это очень мне мешало спать, шлеп и шлеп в душевой кабине, так сходил с ума Шопен в Вальдемосе. И я просыпаюсь, и бреду в эту чертову ванную, и захлопываю две двери: которая из ванной и которая из спальни в коридор.

Это не могло произойти, ну не знаю, от короткого замыкания… Замыкание не имеет отношения к кранам, у крана рукоять, на то она и рукоять, ее крутят рукой. Это не могла быть крыса, крысы краны не перекрывают. Там такое допотопное колесико металлическое. В этой квартире всему, что есть в ней, не меньше пятидесяти лет. Ржавое колесико. Только рукой можно было его завернуть. Как ни крути. Чьей рукой? Гуманоида? У меня нет дымохода, по которому могла бы забраться сюда обезьяна с улицы Морг.

Так, давай все опять по новой. Любое последствие имеет причину, так принято думать. Чудеса исключаются в принципе. Не станет Вседержитель морочить себе голову моим душем, это не Красное море. Ищем в мире рационального: рациональное следствие, рациональная причина. Вчера перед сном я принял штильнокс. Запил водой. Значит, вода вчера шла из крана. А сегодня не идет. Следовательно, друг Уотсон, она была перекрыта ночью кем-то. Не мной. Этот кто-то или эти кто-то влезли ко мне в квартиру и небось опасались, что не они меня разбудят (будучи на мягких лапах), а что разбудит меня капанье из душа, которое и им сильно действовало на нервы.

Небось подумали: неровен час, капли меня разбудят.

И проявили смекалку. Перекрыли, как постоянно делает и моя соседка, всю в квартире воду.

Ну и что? Перекрыли – и что?

Книги в обычном порядке, в обычном беспорядке. Если бы здесь потрудились тайные службы всего мира и все насквозь перелистали, я бы, ей-богу, ничего не заметил. Бессмысленно лазить по ящикам, шкафам. Если они что-то выведывали, их мог интересовать только компьютер.

Может статься, они для экономии времени просто перекопировали все и ушли. И сейчас сидят, открывают файлы, постепенно убеждаясь, что в файлах нет совершенно ничего интересного.

Что они искали? Совершенно ясно – то есть я хочу сказать, что другого объяснения не вижу, – искали что-то о газете. Они же не идиоты. Предположили, что я копировал работу, которую мы делали в редакции. А следовательно, что, если я получил какие-то сведения от пресловутого Браггадоччо, я их тоже якобы скопировал. На диск или дискету. Нечего и сомневаться: этой ночью они должны были наведаться и в редакцию. В которой они дискет не нашли. И теперь они думают-гадают (задним числом) и переживают, решив, что у меня дискета лежала в кармане. Ну мы же и идиоты, шипят они теперь сами себе. Не проверили карманы пальто.

Идиоты? Ничтожества. Будь они хоть кем-нибудь, не занимались бы подобной деятельностью, это уж точно.

Теперь попробуют опять, по принципу похищенного письма. Наскочат на улице, разыграют случайное ограбление. Надо их упредить. Давай-ка я отправлю этот диск сам себе до востребования, а востребовать его погожу.

Какой диск? Никакого диска нет в природе.

Ну и глупости приходят мне в голову, учитывая, что труп уже налицо, а Симеи ударился в бега. Их не интересует, знаю ли я что-нибудь и что я знаю. Они уберут меня для порядка, на всякий случай. И я даже не могу послать в газеты объявление, что об известном деле мне ничего не известно, потому что если я посылаю подобное объявление, значит, известно же мне хоть что-нибудь.

Как я вляпался в эту историю?

Виноваты во всем, ясное дело, профессор Ди Самис и мое знание немецкого.

Почему я связываю все это с Ди Самисом, а также с обстановкой сорокалетней давности? Потому что именно из-за Ди Самиса не защитил в свое время диплом. А в эту историю сейчас я влез, потому что в свое время диплом не защитил. Анна ушла спустя два года после женитьбы именно потому, что осознала (ее собственные слова), что я безнадежный неудачник. Интересно, кем же я казался ей до того. Когда ухаживал.

Я не защитил диплом, потому что с детства знал немецкий язык. У меня была тирольская бабушка. В детстве я говорил с ней по-немецки. И с первого курса я стал подрабатывать – переводить книги с немецкого. В те времена кто знал немецкий, тот уже имел профессию. Можно было читать и переводить книги, которые другие не понимали (а тогда эти книги считалось важным цитировать в диссертациях), и платили за это лучше, чем за французский и даже за английский. В сегодняшние времена в аналогичной роли выступают китайский и русский.

Однако, к сожалению, одно из двух: или ты переводил с немецкого, или ты кончал университет. Одно было с другим несовместимо. Те, кто переводили книги, сидели дома в приятном тепле или в приятной прохладе, в тапочках, и познавали много вещей. Какой для них смысл имело ходить на лекции в университет?

От чистой лени я поступил на германистику. Можно будет там не перенапрягаться, думал я, потому что я и так уже все знаю. Среди профессуры в те времена главенствовал профессор Ди Самис. Он сидел в так называемом «орлином гнезде» на верху барочного здания, находившегося в аварийном состоянии, куда взбирались по циклопической лестнице и попадали в гомерический холл. Оттуда открывалась дверь в помещение Ди Самиса и вторая дверь в Актовый зал, как его пышно именовал сам Ди Самис: попросту говоря – в аудиторию, рассчитанную на пятьдесят человек.

Заходить к Ди Самису можно было только надев фланелевые шлепанцы. В предбаннике имелось некоторое их количество, для лаборантов и двух-трех студентов. Кому шлепанцев не доставалось, тот ждал за дверью. Все поверхности были густо намазаны мастикой. Похоже, что и книги. Может, даже и физиономии лаборантов, давно состарившихся за годы, которые они дожидались, когда же их возьмут на кафедру.

В Зале был высокий потолок над готическими окнами (я так и не понял, почему они готические в барочном палаццо). В окнах были зеленые витражи. В условленный час, а именно в час четырнадцать, профессор Ди Самис покидал свое рабочее помещение, сопровождаемый, в трех шагах позади, старшим лаборантом, а еще в шести шагах – лаборантами помоложе, из тех, кому было лет пятьдесят или даже меньше.

Старший лаборант нес за Ди Самисом книги. Молодые несли магнитофон, из тех, которые производились в пятидесятые годы, размером с «роллс-ройс». Профессор превращал десять метров между своими владениями и Залом метров в двадцать. Он не шел по прямой, а выписывал дугу, назовем ее параболой или эллипсом, возглашая: «Ну здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!» Попав в аудиторию, он усаживался на некий покрытый резьбою насест, и все замирало в ожидании торжественного вступления в стиле «Называйте меня Измаил».

Зеленый свет, проходя через зеленые витражи, придавал трупный вид его злорадно улыбающемуся лицу. Лаборанты налаживали магнитофон. И вот, с зачина «В противоположность утверждению достоуважаемого профессора Боккардо…» брала начало двухчасовая лекция. Зеленый свет наводил на меня зеленую тоску. То же самое читалось в глазах лаборантов. Я всеми нервами ощущал, как они страдают. По окончании второго часа, вслед за тем как мы, студенты, пулями вылетали из Зала, профессор Ди Самис заставлял помощников отматывать ленту в начало, слезал с насеста, демократично усаживался в первом ряду рядом с ассистентами, и все они вместе переслушивали с первого до последнего слова двухчасовую лекцию, причем профессор удовлетворенно кивал на любой пассаж, казавшийся ему существенным. Мне кажется необходимым добавить, что курс был посвящен проблемам перевода Библии Лютером на немецкий язык.

«Охренеть до чего увлекательно», – ерничали мои сокурсники, закатывая глаза. В определенный момент я (редко появлявшийся на лекциях) спросил профессора, утвердит ли он мне тему диплома «Ирония у Гейне». У Гейне здорово получалось иронизировать над любовными невезениями, поэтому я хотел изучить его метод, чтобы применять к невезениям собственным. «Юноши, юноши, – сокрушенно прошелестел профессор. – Все норовите изучать что-то сегодняшнее…»

Я отчетливо понял, что у Ди Самиса мне диплома не написать.

Имелся еще профессор Ферио, помоложе, с репутацией большого умницы. Он занимался романтизмом и около того. Но люди с опытом меня предупредили, что на дипломе мне все равно не избежать Ди Самиса, потому что если он не будет руководителем, то будет оппонентом, и поэтому ни в коем случае нельзя обращаться к профессору Ферио в официальном порядке, ибо Ди Самису это немедленно доложат и он на меня затаит. Действовать надлежало с великим хитроумием, чтобы профессор Ферио сам предложил мне защищаться у него, тогда Ди Самис затаит не на меня, а на Ферио. Самис и так уже ненавидел Ферио по той простой причине, что в свое время сам пригрел его и взял на преподавательскую должность. В университетах (и тогда, и, полагаю, сейчас) дело устроено обратным образом по отношению к жизни: не дети ненавидят отцов, а отцы детей.

Я замыслил подкатиться к Ферио как-нибудь непринужденно, во время одного из ежемесячных заседаний, которые Ди Самис устраивал в своем Актовом зале и в которых участвовали многие преподаватели, потому что он обычно приглашал с выступлениями каких-нибудь светил. Обставлялось это так. Сначала выступление, потом обсуждение, на котором открывали рот исключительно преподаватели, а потом вся верхушка шла ужинать в ресторан «У Черепахи», лучший в квартале, со старинным антуражем и подавальщиками во фраках. Из «орлиного гнезда» в обиталище черепахи вела длинная улица с навесом и колоннами, потом пересекали средневековую площадь, заворачивали за угол пышного дворца и переходили еще одну площадюшку помельче. Через портик ораторы шествовали в сопровождении профессуры высшего эшелона, сзади следовали старшие преподаватели, за ними лаборанты, в хвосте – самые неробкие из студентов. На средневековой площади студенты отсеивались. Под стенами дворца откланивались лаборанты. Преподаватели доводили боссов до маленькой площади, до самого ресторана, и там происходило прощание: в ресторан бывали допущены только приглашенный профессор и все, кто в ранге завкафедрой.

До той поры профессор Ферио и знать не знал о моем существовании. А мне уже университет опостылел настолько, что я вообще туда не ходил. Переводил себе дома без продыху… Переводчикам полагается жить по принципу «бери, что дают». Так что я перелагал сладостным новым стилем трехтомник о роли Фридриха Листа в функционировании Zollverein (Немецкого таможенного общества). Это, конечно, объясняет, почему и толмачество с немецкого я тоже бросил. Но в университет возвращаться мне уже было поздно.

Беда, что в этом сам себе не отдаешь отчета. Живешь и думаешь, что в один прекрасный день возьмешь и сдашь все экзамены и защитишь диплом. Кто вот так вот витает в облаке несбыточных надежд, тот уже, что называется, лузер.

Обнаружив это, человек и вовсе опускает руки. Я нанялся репетитором к немецкому оболтусу, слишком глупому, чтобы ходить в школу. В Энгадине. Чудный климат, вполне приемлемое одиночество, я продержался у них год, потому что платили. Но однажды его мамаша зажала меня в коридоре, дав понять, что была бы не прочь установить со мной еще более близкие отношения. У нее торчали зубы и имелись небольшие усики, поэтому я вежливо отклонил. Через три дня меня выгнали с работы, потому что мой ученик не улучшал успеваемость.

Тогда я сделался писакой. Я хотел бы печататься в газетах, но публиковали меня только в районном листке: рецензии на постановки провинциальных театров и на приезжих гастролеров. Рецензировал за гроши концертный дивертисмент, что давало мне возможность проходить за кулисы и пялиться сколько угодно на танцовщиц, одетых в матроски, с очаровательным целлюлитом, а потом увязываться за ними в столовую, где они ужинали кофе с молоком, а когда хватало денег, и яичницей. Там я потерял невинность в объятиях певицы, которая получила за это в награду благосклонную заметку в многотиражке города Салуццо, и этого ей совершенно хватило.

Не было у меня и определенного местожительства. Я сменил несколько городов до Милана (куда попал только благодаря Симеи). Я вычитывал верстки для издательств… специализированных, конечно. В большие издательства меня не брали. Отредактировал ряд статей в энциклопедии (проверка данных, дат, названий, сносок и т. д.).

Все эти работы сделали из меня, что называется, энциклопедически образованную личность. Неудачники (и самоучки) по знаниям всегда превосходят человека преуспевающего, ибо тому достаточно преуспевать в чем-нибудь одном, он не тратит время на прочее; а энциклопедичность – признак невезучести. Чем больше вошло кому-то в голову, тем меньше у него вышло в реальной жизни.

Мне посылали на чтение рукописи из издательств (иногда даже из крупных), потому что сами издатели рукописи не читают. Платили пять тысяч лир за штуку. В первый день, валяясь на постели, я свирепо грыз очередную рукопись, во второй – накатывал внутреннюю рецензию на две страницы, давая выход всему сарказму, какой имелся во мне, и топча неосторожного автора. В издательстве переводили дух, отвечали неосторожному, что с сожалением вынуждены отклонить. Вот. Профессией может быть, как видим, чтение произведений, заведомо не предназначенных к публикации.

Тем временем началось и кончилось все то, что произошло с Анной. Иначе кончиться не могло. С тех пор мне так и не удалось (да я и не стремился) с интересом подумать о романе с женщиной. Боялся! Что касается проблемы пола, она решалась в терапевтических целях путем, что называется, случайных связей, без риска привязаться, на ночь, на две, спасибо, это было просто чудесно. Иногда даже и за деньги, чтобы не изводиться от неудовлетворенного желания (танцорки меня вполне примирили с целлюлитом).

Все это время я мечтал ровно о том, о чем мечтают все на свете неудачники. О книге, которая открыла бы для меня двери славы и богатства. Чтоб научиться, чтоб стать большим писателем, я даже некоторое время работал негром (или гострайтером, как говорят сейчас, чтоб было пополиткорректней) у одного детективщика, который, в свою очередь, выходил под несобственным именем, под именем американца, как артисты спагетти-вестернов. Мне очень нравилось работать в подобной тени (под маской Иного, маскировавшегося Иным). Сочинять детективы было занятием легче легкого, достаточно было повторять стилистику Чандлера или на худой конец Спиллейна. Но когда я попробовал набросать кое-что свое, я понял, что любое описание пропускаю через художественный прецедент; я не могу сказать, что герой гуляет в ясный и солнечный полдень, а говорю «гуляет в пейзаже Каналетто». Так же работал и Д’Аннунцио. Желая сказать, что некая Костанца Ландбрук была такой-то и сякой-то, он делает ее «похожей на создания Томаса Лоуренса». Елену Мути он описывает как существо, чьи черты напоминают профили молодого Гюстава Моро. Андреа Сперелли приводит ему на память «Портрет неизвестного» из галереи Боргезе. Поэтому, чтобы читать Д’Аннунцио, надо иметь под рукой альбомы по истории искусства всех времен и народов.

Если Д’Аннунцио был скверный писатель, это не значило, что таким же скверным должен стать и я. Чтоб защититься от угрозы цитирования, я решил ничего не писать.

В общем, о моей жизни нечего было сказать. По крайней мере ничего хорошего. Так мне исполнилось пятьдесят – и тут пришло приглашение от Симеи. Терять было нечего. Было естественно согласиться и попробовать.

Ну и что теперь делать, коли так? Высунуть нос отсюда – рискую немало. Лучше уж затаиться и ждать. Они, поди, окружили дом. Как только высунусь… А я не высунусь. В кухне есть несколько пакетов крекеров и мясные консервы. Со вчерашнего вечера оставалось еще полбутылки виски. День, конечно, продержусь. Даже не день, а два дня. Налью себе на два пальца (а потом, если надо, и еще на два пальца, только, чур, не надо с утра, потому что с утра выпьешь – дуреешь). И постепенно я вернусь к самому началу этой истории, и никакая дискета не нужна, потому что я помню все, до самых мелочей, по меньшей мере – сейчас, в данный момент помню.

Смертельный страх замечательно освежает память.

Глава II

Понедельник, 6 апреля 1992 года

У Симеи было лицо с чужого плеча. То есть я хочу сказать, я никогда не способен вспомнить, какая именно фамилия у всяких Росси, Брамбилл или Коломбо, а также у разных Мадзини и Мандзони, помню только, что фамилии у них с чужого плеча.

Аналогично насчет Симеи я совершенно не способен вспомнить, какое у него лицо, потому что оно у него чье-то чужое. Можно сказать, всехнее.

– Книгу? – переспросил я.

– Книгу. Мемуары журналиста. Воспоминания. Летопись одного года, отданного подготовке издания, которое в конце концов так и не увидело свет. Это издание – газета. Рабочее название газеты – «Завтра». Намек на наших правителей, которые вечно все откладывают на потом. Так что книга будет называться «Вчерашнее завтра». Шикарно, да?

– И вы хотите, чтобы ее писал я? Почему, например, не вы? Вы ведь журналист? Если вы собираетесь руководить газетой…

– Руководить не значит уметь писать. Министр обороны не обязательно умеет нацеливать ракеты. Конечно, в течение года мы будем день за днем вместе обсуждать книгу. От вас потребуются блеск, огонек, а в общих чертах определять направление буду я.

– То есть книга выйдет за двумя подписями, Колонна интервьюирует Симеи?

– Нет-нет, дорогой Колонна, книга будет подписана только мной. Вам же по окончании работы надлежит немедленно испариться. Вас приглашают, извините, на роль негра. У Дюма были негры, и не вижу, отчего бы их не иметь и мне.

– Почему именно я?

– Потому что у вас есть талант писателя…

– Спасибо.

– …но никто и никогда этого не замечал.

– Еще раз спасибо.

– Уж извините. До сих пор вы работали в областной периодике, батрачили на провинциальные издательские конторы, написали роман за другого человека… не спрашивайте, как я выяснил это, но роман ваш я видел, даже держал в руках, недурной стиль. В пятьдесят лет вы срываетесь с места и мчитесь сюда, как только слышите, что я в принципе готов дать вам работу. Значит, хотя вы способны писать и знаете, что такое книги, ваши дела явно не фонтан. Нечего стыдиться. Вот и я ведь тоже решил открыть газету, у которой нет никакого будущего. А почему? Потому что меня никогда не выдвигали на Пулитцеровскую премию. Потому что все, что я издал за всю жизнь, – сначала спортивный еженедельник, а потом журнал для мужчин…

– Но я ведь могу упереться, ответить отказом.

– Не упретесь. Я предлагаю вам год с окладом шесть миллионов лир в месяц наличными, вчерную.

– Немало для писателя-неудачника. А что потом?

– А потом, когда вы сдадите мне текст готовой книги, ну, скажем, через шесть месяцев по окончании эксперимента, я выплачиваю еще десять миллионов наличными вчерную. Без налогов и формальностей. Это уж лично от меня.

– А потом?

– А потом дело хозяйское. Если вы не протратите гонорары на женщин, скачки и шампанское, то за эти полтора года у вас образуются восемьдесят миллионов, причем наличными. Сможете вздохнуть спокойнее.

– Минуточку. Если вы предлагаете шесть миллионов мне, то, простите, какой же оклад у вас… Плюс еще другие редакторы, и производственные расходы, и печать, и оптовики… И как я могу поверить, что есть такой спонсор или заказчик, который готов платить целый год за эксперимент, ничего для себя не получая?

– А с чего вы взяли, что «ничего не получая»? Заказчик совсем не в убытке. Это я окажусь в убытке, когда в конце концов газетенка не выйдет… Разумеется, есть вариант, что в конце концов заказчик решит действительно выпустить газету. Но тогда дело превратится в нечто настоящее, серьезное, и вряд ли заказчик захочет, чтобы этим продолжал заниматься я. Так что давайте примем как рабочую версию, что примерно через год заказчик решит, что эксперимент исчерпался и можно закрывать лавочку. Ну и вот, он закрывает, тут и возникаю я со своей публикацией. Публикация вызывает скандал и приносит мне кучу потиражных. Или же, наоборот, к примеру, кто-либо решает воспрепятствовать моей публикации и выплачивает мне разовую компенсацию. Тоже без налогов и формальностей.

– Ясно. Однако все-таки, если вы хотите задействовать меня на всю катушку, хорошо бы мне понимать, кто платит, зачем мы делаем это пресловутое «Завтра», почему оно потом не выйдет и что вы собираетесь рассказывать в книге, которую, без ложной скромности, буду писать за вас я.

– Ну, платит коммендатор Вимеркате. Я думаю, вам небезызвестно…

– Небезызвестно. Ваш Вимеркате любимый персонаж фельетонов. У него десятки гостиниц на Адриатике, богадельни и еще какие-то бизнесы, о которых много чего говорят, а также частные каналы телевидения, эти каналы вещают по ночам после одиннадцати и показывают аукционы, распродажи и полуголых девиц.

– Прессой он тоже занимается.

– Глянцевые журналы, сплетни, хроника частной жизни звезд, «Через скважину», еженедельники черной хроники в духе «Иллюстрированные злодейства», всякая дрянь, трэш.

– Ну… не только. У него еще и публикации по интересам, садоводство, путешествия, «Четыре колеса», «Ветер и паруса», «Домашний доктор». В общем, владеет империей. Скажите лучше, вам этот офис нравится? Тут даже вон, смотрите, какой стоит фикус. Такие фикусы стоят у всех начальников на телевидении. Соседнее помещение – оупен-спейс, как принято это называть в Америке. Редакторы будут в оупен-спейсе, а вы будете в отдельной выгородке, не очень большой, но пристойной. Дальше – архивный зал. И все это нам предоставляется бесплатно. Все это здание целиком принадлежит коммендатору. К тому же производство и печать нулевых номеров намечено выполнять за счет мощностей остальной периодики. По части затрат это для нас оптимально, по-божески. Контора в центре. Сравните, где сидят другие большие газеты. К ним вообще не доехать, метро с двумя пересадками и автобус от метро.

– Чего же хочет коммендатор от этого эксперимента?

– Коммендатор рассчитывает войти в круги солидных бизнесменов, банкиров и крупных журналистов. Для этой цели он планирует выпустить периодическое издание, где будет достоверно освещаться все на свете. Без всякой утайки. Делаем двенадцать нулевых номеров, 0 / 1, 0 / 2, соответственно до двенадцати, ограниченным тиражом, в таком ключе, чтобы наши «публикации без утайки» попадали в руки прицельно отобранных людей. Как только коммендатор четко даст понять, что он способен существенно прижать… нашими «публикациями без утайки»… хвост кругам солидных бизнесменов, банкиров и крупных журналистов… круги, по идее, обратятся к коммендатору, чтобы он отказался от проекта. Коммендатор передумает выпускать «Завтра» и с радостью войдет в круги бизнесменов, банкиров и прочих крупных шишек. Условно предположим, например, что это отобразится в паре процентов акций крупной газеты, банка или телеканала…

Я присвистнул:

– Два процента – обалдеть! У него что, есть такие деньги?

– Ну есть или нет… Вы же понимаете. Это все пока что в плане принципиального соглашения. Главное – договориться о покупке. Деньги потом где-нибудь найдутся.

– Понимаю. И понимаю, что все это способно выстрелить только в случае, если коммендатор не подаст виду, что газета не собирается выходить. Кругом должны думать, что все кипит, клацают ротационные машины…

– Естественно. Что газета не выйдет, об этом Вимеркате не сказал даже мне. Я сам догадался. Даже не догадался, а просто знаю. Сотрудникам… с сотрудниками вы обязательно познакомитесь завтра… об этом никак знать нельзя. Пусть думают, что мы закладываем фундамент их жизненного благополучия. В курсе дела только вы и я.

– Но вам какая польза оттого, что у вас будет летопись, как вы в течение года подбирали шантажные факты для коммендатора?

– Лучше не надо таких вот слов, ну что такое, «шантаж». Как мы с вами в течение года просто собирали факты. Выражаясь как в «Нью-Йорк таймс», all the news that’s fit to print…

– Просто собирали? Или не очень просто собирали?

– Ну, я вижу, вы уловили суть. Для чего коммендатору нужны наши с вами нулевые номера – кого-нибудь запугивать, или любоваться ими, или подтираться ими – это уже не наша проблема. Хотя, хочу уточнить, ваша… моя книга не должна представлять собой отчет о том, что говорилось на редакционных летучках. Для этого я вас не нанимал бы. Хватило бы магнитофона. Моя… наша книга призвана отобразить некую четкую картину. В книге должен быть рассказ о том, как я просадил год жизни, чтобы выковать образец свободной прессы, свободной от любых давлений, а потом это не дало искомого результата, ибо я был беспардонно задавлен и заглушен. Поэтому мне нужно, чтобы вы изобразили, приукрасили, идеализировали, выдумали эпопею… Ну теперь, полагаю, я донес до вас свою задумку в общих чертах.

– То есть в книге будет все в противоход тому, как обстояло дело на самом деле. Замечательно. А если вас вдруг возьмут да и опровергнут?

– Кто? Коммендатор? Пойдет заявит, что все было не так и что целью работы являлось грязное вымогательство? Вы что! Коммендатору выгоднее, чтобы думали, будто он оставил борьбу, потому что и на него давили. Что чем плясать под чужую дудку, он предпочел закрыть газету. Кто еще опровергнет? Редакторы? После того как вы их выведете в книге подлыми бесчестными журналюгами? Вот что, мы с вами выпустим такой бецеллер, – он выговаривал именно так, – против которого никто не захочет и никто не сумеет ничего поделать.

– Ну да. Учитывая, что оба мы с вами люди, как было однажды сказано, без свойств… как не принять ваше предложение.

– Люблю, кто говорит без обиняков, четко и ясно.

Глава III

Вторник, 7 апреля

Первая встреча с редакторами. Редакторов набрали шесть. Ну, шесть так шесть, будем поворачиваться.

Симеи уверяет, что от меня никто не ждет сбора фальшивой информации. Моя функция – сидеть в редакции и строчить летопись. Вот как он представил меня остальным, чтобы сразу определилось ху из ху:

– Господа, наступил момент знакомства. По порядку. Это наш уважаемый Колонна. Специалист с огромным опытом. Будет делить со мной нагрузку главреда. Редактировать ваши опусы. Вы пришли из абсолютно разных изданий. Полный разнобой. У кого-то опыт работы в леворадикальной прессе, у кого-то, скажем, в листке «Голос из помойки». А поскольку, как вы можете заметить, нас тут полтора человека, то кое-кому после многих лет похоронных объявлений предстоит переквалифицироваться на комментарии о правительственном кризисе. Конечно, нужен корректный и несложный стиль. Если кого-нибудь угораздит написать «палингенез», Колонна отследит и предложит адекватную замену термина.

– Глубинное моральное перерождение, – отозвался я.

– Да. А если кто-нибудь, имея в виду сказать «все крайне нестабильно», напишет «мы в эпицентре циклона», Колонна вовремя отреагирует, что по новым современным научным данным эпицентр – это единственное место, где царит полный и абсолютный штиль.

– В данном случае позвольте не согласиться, коллега Симеи, – вмешался я. – Нужно оставлять именно «эпицентр циклона», потому что не важно, что говорит наука. Читатель наш про науку знать не знает. Читатель знает, что «в эпицентре циклона» значит «в куче неприятностей». К этому его приучил телевизор.

– Прекрасно сказано, коллега. От нас с вами ждут языка настоящих мастеров слова, не яйцеголовых интеллектуалов. С другой стороны, собственник нашего издания где-то и когда-то сказал, что возраст зрителей его каналов (он имел в виду внутренний возраст) – двенадцать лет. Я ничего такого не говорю про наших читателей, но это интересная мысль. Это очень интересная мысль – всегда учитывать внутренний возраст клиента. Нашим с вами клиентам за пятьдесят. Это благонамеренный контингент, средний класс, они чтут порядок и закон, но любят почитать о беспорядках и беззакониях. Любят, но не очень. Давайте исходить из принципа, что наш клиент – это не то чтобы, как говорится, завзятый читатель. У большинства наших клиентов в доме не водится ни единой книги. Мы, однако, намерены предоставлять им, среди прочего, информацию и об успешных книжных новинках из числа тех, которые продаются миллионами по миру. Наш читатель все равно ни в коем случае читать их не будет, но он будет рад узнать побольше об экстравагантных миллионерах-литераторах, точно так же, как хотя он никогда не приблизится к кинозвезде-секс-бомбе, его интересуют все ее любовные похождения. Ладно. Переходим к представлению сотрудников. Предлагаю всем представиться самим. Начнем с единственной дамы, синьорины или синьоры…

– Меня зовут Майя Фрезия. Видимо, нужно сказать – синьорина. В смысле я не замужем, что называется, сингл. Мне двадцать восемь лет, незаконченное высшее, филологический факультет, не защитилась по семейным обстоятельствам. Последние пять лет занималась светской хроникой. Новости шоу-бизнеса. В мои обязанности входило узнавать, кто с кем встречается, и давать наводки фотографам. Еще я договаривалась с певцами или актрисами об их совместных выходах в разных сочетаниях, чтоб их подкарауливали папарацци, когда они держатся за руки или целуются. Словом, устройство вот-так-сюрпризов. Сначала мне это казалось неплохой работой, но потом я устала от этой лжи.

– А в нашей задумке сейчас почему вы захотели принять участие?

– Потому что надеюсь, что в этой газете будет речь о серьезных вещах и что мне будут поручать расследования без шоу-бизнесных поцелуев. Я достаточно любознательна и умею неплохо собирать сведения.

Небольшого роста, говорит осторожно и четко.

– Хорошо. Теперь вы.

– Романо Браггадоччо…

– Редкая фамилия.

– Это да. Одно из моих проклятий. По-английски, кажется, она означает что-то нехорошее. Слава богу, что только по-английски, а не на других языках. Мой дед был подкидыш. Фамилии подкидышам придумывали чиновники, проводившие перепись. Если попадался садист, такое умел завернуть, что мало не покажется. Добро еще, что в случае моего деда служащий был садист наполовину и со знанием языков… Ну так вот, а сам я специализируюсь по сенсациям. Работал как раз у нашего собственника в журнале «На чистую воду». Не на ставке, а как внешний сотрудник.

Представились и остальные. Редактор Камбрия в прежней жизни терся по полицейским участкам и моргам, вынюхивая жареные факты: аресты, смерти в каких-нибудь впечатляющих авариях. Карьеры он не сделал. Редактор Лючиди вызывал недоверие с первого взгляда, а просотрудничал он весь век в чем-то таком, о чем никто и никогда не слышал. Палатино много лет делал журнальчики ребусов и загадок. Костанца начинал выпускающим корректором, но в наше время, учитывая, из какого множества полос состоят сегодня газеты, понятно, что никто не в состоянии прочитать номер насквозь перед выходом в печать. Выпускающие корректоры в наши времена вымерли, как станки Гутенберга.

Ни один из новых сотрудников не имел пристойной профессиональной подготовки. Мост короля Людовика Святого. Откуда Симеи их выкопал, вообще непонятно.

По окончании всеобщего знакомства Симеи суммировал приблизительные характеристики издания.

– Итак, выпускаем ежедневную газету. Под названием «Завтра». Почему такое название? Потому что обычные газеты всегда рассказывали и, к сожалению, рассказывают, вчерашние новости. Вы все знаете, сколько разных вечерок: «Коррьере делла сера», «Ивнинг стар», «Ле суар». А в наше время вечерние известия доходят до каждого по телевизору, так что газеты пишут о том, что уже известно, и поэтому плохо продаются. В газете же «Завтра» несвежие новости, те, что уже завонялись, будут, конечно, фигурировать, но в одной-двух колонках, чтобы прочитывались за минуту.

– Что же тогда будет, кроме этих колонок? – спросил с места Камбрия.

– Ежедневные газеты в наш век должны делаться по принципу еженедельников. То есть правильные темы – новости будущего дня. Анализы. Расследования. Эксклюзивы. К примеру: в четыре часа взорвали бомбу – это назавтра уже тухлая новость. Ну а мы с четырех до полуночи, до ухода в печать выискиваем кого-нибудь, кто нам даст оригинальную версию происшедшего, возможных виновников, что-то, о чем даже и не догадывается полиция, желательно и прогноз, в какую сторону будет развиваться жизнь в последующие недели как непосредственный результат вот этого самого теракта.

Браггадоччо перебил:

– Но чтоб выдать подобное разыскание за восемь часов, требуется редакция раз в десять многочисленнее нашей… Наработки, информаторы, контакты, ну, я не знаю…

– Верно. Ну и когда газета будет, так оно и будет. Но на данном этапе, первый год, мы пока что только примериваемся и прикидываем. Это возможно как раз потому, что на нулевые номера можно ставить вообще любую дату и они могут прекрасно свидетельствовать о том, как бы оно смотрелось в свое время, например в самый день теракта. Мы, когда работаем над номером, уже знаем, что случилось впоследствии, однако пишем мы так, как будто еще ничего не было известно. Сплошные предсказания! Яркие, оригинальные! Не в бровь, а в глаз! Типа: вот как бы выглядело «Завтра», вышедшее вчера. Понятно? Скажу вам больше. На самом деле, если бы теракта и не было, мы могли бы выпустить номер так, как будто он был.

– Да и сами бомбу кинуть ради эдакого дела, – хихикнул Браггадоччо.

– Глупостей вот только не надо, – одернул его Симеи. И, помолчав, добавил: – Или если соберетесь делать глупости, не ходите признаваться ко мне.

После заседания мы спускались по лестнице с Браггадоччо.

– Мы же с тобой знакомы, помнится? – спросил он.

Не знаком я с ним, ей-богу. Он почему-то «тыкал» мне с первой минуты. Симеи на заседании дал нам понять, что в редакции будет «вы». Я тоже не люблю панибратства. Мы с ним вместе не спали. Но Браггадоччо совершенно явно считал иначе и был за «ты» между коллегами. Пришлось мне отказаться от чопорности. В особенности учитывая, что Симеи представил меня коллективу как своего зама или что-то в этом роде. И к тому же этот типчик, Браггадоччо, вызвал у меня интерес, а свободное время имелось.

Он взял меня под локоток и повел выпивать в одно хорошенькое место неподалеку.

Толстые губы, ухмылка, воловьи глаза – в общем, какой-то противный. Лысый, как фон Штрогейм. Шея у него начиналась прямо из загривка. Лицом же он был вылитый Тедди Савалас, инспектор Кояк. Ну вот, чего еще ждать, стал описывать – и пошли сравнения…

– А эта Майя ничего, мне кажется. Ты как думаешь?

Я, стесняясь, пролепетал, что почти не рассмотрел ее (как уже говорилось, я держусь подальше от женщин). Но он шлепнул меня по плечу:

– Не притворяйся джентльменом, Колонна. Я точно видел, что ты на нее таращился. Лично на мой взгляд, она ко всему готова. Да они все, по-моему, в принципе готовы, надо только знать, с какой стороны подлезть. На мой вкус, тощевата. Это минус. И груди нет вообще. Но тем не менее я бы не стал отказываться…

Слово за слово, мы оказались на улице Торино. После какой-то церкви Браггадоччо решительно повернул направо в коленообразный проул, темный, с двумя-тремя глухо закрытыми воротами и без единого магазина. Запустение. Запах там тоже витал спертый, хотя, возможно, это просто навеяло от вида ободранных стен и поблекших граффити. В вышине труба выпускала дым. Было непонятно, где и что топится, потому что окна доверху были заколочены, ни признака жизни. Вероятно, топилось в квартире, выходившей на другую сторону, и никому никакого дела не было, что загрязняется необитаемая улица.

– Улица Баньера. Самая узкая в Милане, хотя пошире парижской улицы Кошки, удящей рыбу. В давнее время ее звали «щель». Здесь были древнеримские бани, отсюда Баньера.

Из-за угла выплыла женщина с коляской.

– Лезет куда ни попадя, – пробубнил Браггадоччо. – Что ли, не знает… Был бы я женщиной, не ходил бы по этому переулку. И уж подавно в темноте. Запросто проткнут и выпустят потроха. И будет жалко, потому что бабенка вполне ничего, из тех, которые приглашают сантехника, пока муж на работе. Ну же, обернись, погляди, как она вертит задом. А тут были страшные дела. За дверями, вот за засовами, будь уверен, до сих пор полный набор заброшенных подземелий и тайных ходов. В девятнадцатом веке некий Антонио Боджа затащил в подвал знакомого счетовода, вроде показать амбарные книги, и тюкнул его топором. Счетовод каким-то образом выжил, Боджу арестовали, нашли умалишенным и заключили в сумасшедший дом на два года. Но как только выбрался он оттуда, взялся опять за свое. Входил в доверие к состоятельным людям, затаскивал в погреба, убивал, грабил, хоронил. Серийный киллер, как их называют сейчас. Но неосмотрительный! Повсюду он оставлял следы своих коммерческих отношений с жертвами. И из-за этого влип. Полиция нагрянула в помещение, вырыли пять или шесть мертвых тел, и Боджу повесили на площади Порта-Людовика. Голову отдали в анатомический театр миланской больницы. Это было во времена Ломброзо, и ученые искали в скелетах и в костях черепов знаки наследственной преступности. Изучив голову, по официальной версии, ее захоронили на кладбище Музокко. Хотя поди проверь, захоронили или нет… Такие мощи в большой цене у оккультистов и сатанистов. Ну вот, и до сих пор об этом Бодже в Милане сохраняется память, как о Джеке Потрошителе в Лондоне. Ночь бы я тут проводить не стал. А вообще даже нравится. Я тут назначаю встречи, да, вообрази, Колонна.

После улицы Баньера мы прошли через площадь Ментана на улицу Мориджи, тоже тусклую, но с магазинчиками там и сям и с красивыми подъездами. После этого открылась довольно обширная площадка-парковка, вокруг какие-то развалины.

– Видишь, – сказал Браггадоччо. – Которые слева, это настоящие римские руины. Мало кто помнит, что Милан был в свое время столицей империи. Они, конечно же, достопримечательность, хотя миланцам на них наплевать. А вон там, за парковкой, другое дело. Это следы последней войны.

Дома, распотрошенные бомбежками, не дышали старинным смирением, которым веяло от римских развалин, а сумрачно глазели вырванными очами, как будто их поразила волчанка.

– И почему никто не строится на этом пустыре, – разглагольствовал Браггадоччо, – в толк не возьму. То ли защита памятников, то ли для собственников выгоднее держать парковку, нежели строить доходные дома. И те дома, что после бомб, не разбирают. Не приводят в порядок. Это уж точно непонятно почему. Лично мне тут, знаешь, еще страшнее, чем на улице Баньера. Хотя помогает представить, чем был наш Милан после войны. В этом городе мало где есть возможность это представить. Милан пятьдесят лет назад. Как когда я был ребенком, потом подростком. Война кончалась, мне было девять лет… До сих пор иногда мне ночью кажется, будто падают бомбы. Ладно. Тут не только следы военных разрушений. Видишь, на улице Мориджи стоит башня семнадцатого века, все эти бомбежки ей хоть бы хны. А под ней уже лет сто как имеется таверна, таверна «Мориджи».

Мы вошли в зал с красными стенами. Под облупленным потолком висела старая люстра из кованого железа, а за стойкой торчала оленья голова. Сотни пыльных бутылок с вином украшали собою стены. Стояли грубые деревянные столы. Браггадоччо сказал, что к часу ужина их покроют клетчатыми красными скатертями, а меню напишут мелом на грифельной доске, как во Франции в трактирах.

За столами восседали студенты вперемешку с отдельными представителями богемы, длинноволосыми, но не в стиле шестьдесят восьмого года, а по образу поэтов, носивших некогда широкополые шляпы и галстуки а-ля Лавальер. Еще там была пара подвыпивших старикашек. Не то они сохранялись в помещении с начала века, не то ресторан нанимал их каждый вечер как статистов. Нам подали блюдо с сыром, копчеными колбасами и колоннатским салом и вынесли кувшинчик мерло, действительно высококачественного.

– Ну что, неплохо, – не унимался Браггадоччо. – Ведь правда? Ведь точно тут чувство, будто находишься вне времени?

– Тебе так нравится Милан, которого нет?

– Я же сказал, меня тянет туда, в Милан моего деда и отца.

От выпитого глаза у него заблестели. Он вытер салфеткой кружок, образовавшийся от бутылки вина на старом дереве.

– Хотя моя семейная история… Дед был одним из так называемых главарей так называемого проклятого режима. После капитуляции его узнал партизан вот тут рядом на углу улицы, на углу улицы Каппуччо. И деда немедленно расстреляли тут же на улице. Отец узнал с опозданием об этом, потому что отец, верный заветам семьи, в сорок третьем завербовался добровольцем в Десятую МАС, его взяли в плен в Салу и отправили в концентрационный лагерь в Кольтано. Он чудом выбрался через год. Отпустили по недостаточности улик. Кроме того, начиная с сорок шестого года Тольятти стал проводить общую амнистию. Парадоксы истории: коммунисты реабилитировали фашистов. Может быть, Тольятти и был прав, кстати. Надо же было восстанавливать нормальную жизнь. Нормой этой жизни, однако, было, что моего отца с его биографией и с биографией его отца в придачу не брали на работу. На всех на нас работала мать. Работала портнихой. Отец же потихоньку спивался. Помню только лицо с красными жилками и водянистые глаза. И тягучие разговоры. Он не оправдывал фашизм (идеалов у него не оставалось), но твердил, что антифашисты в своем стремлении заклеймить фашизм переусердствовали по части ужасов. Отец не верил, что целых шесть миллионов евреев было уничтожено в лагерях. То есть, я хочу уточнить, отец не то чтобы утверждал, как некоторые, будто не было Катастрофы, но не верил и в версию истории, выстроенную победителями. Сплошные преувеличения, повторял он. Вот пишут, будто посередине одного лагеря были горы одежды с убитых высотою более ста метров. Высотою сто метров! Ну ведь это же ни в какие ворота, говорил отец. Ты подумай, конус в сотню метров по диаметру будет далеко превосходить размеры лагеря.

– Да, но надо же учитывать: люди, пережившие нечто ужасное, часто гиперболизируют. Например, о каком-нибудь военном конфликте говорят, будто там пролились реки крови. Но никто же не имеет в виду настоящую реку, например, как Амазонка. Человек, переживший травму…

– Согласен, согласен. И все-таки отец не хотел принимать чужие рассказы за чистую монету. И то сказать: газеты врут, историки врут и телевидение сегодня только и делает, что врет. Видел ты репортажи о войне в Заливе в прошлом году? Баклана знаменитого, облепленного нефтью? Так вот доказано, что в этот сезон в Персидском заливе бакланов не бывает, картинка была восьмилетней давности, времен Ирано-иракской войны. Другие потом писали, что этого баклана взяли из зоопарка и вымазали петролем. То же самое и насчет преступлений фашизма. Еще раз подчеркиваю: я не агитирую за идеи моего отца или деда. И не утверждаю, будто бы уничтожения евреев не было. У меня вообще есть прекрасные друзья евреи, так что о чем тут говорить. Но я ни во что не верю слепо. Летали ли американцы на Луну? Ведь съемки действительно могли быть сделаны в студии? Ведь и действительно, если смотреть на тени астронавтов, там что-то не так? И была ли на самом деле пресловутая война в Заливе? Или нам показывали старую хронику? Живем в вечной лжи, а поскольку мы сами прекрасно понимаем это – еще и в вечном подозрении. Я постоянно подозреваю. Всех, везде и всегда. Единственное, что точно было, о чем я сам могу свидетельствовать, – это вот именно Милан, каким он был пять десятилетий назад. Бомбежки действительно были. Кстати, бомбил-то кто? Американцы и англичане!

– Ты говорил об отце…

– Отец мой умер от алкоголизма, когда мне было тринадцать лет. Когда я стал старше, освобождаясь от этой памяти, я ринулся в обратную крайность. В шестьдесят восьмом, хотя мне было уже больше тридцати, я отрастил волосы и обрядился в штормовку и свитер. Примкнул к маоистам. Впоследствии стало известно, что Мао убил побольше людей, чем Сталин с Гитлером вместе. Мало того. Кружки маоистов кишели провокаторами спецслужб. Тогда я решил, что буду работать журналистом, развенчивать заговоры. Тем самым меня миновала опасность (хотя я имел опасные знакомства) угодить в круги красного терроризма. Я разуверился во всем, кроме уверенности, что за спиной у каждого всегда маячит кто-нибудь, кто его обманывает.

– И оттого ты сейчас…

– И оттого я сейчас пошел в эту газету. Если она получится, может быть, я нашел место, где достаточно серьезно отнесутся к некоторым моим открытиям. Я доискался до истории, которая… В общем, кроме журнального материала, это будет еще и книга. И вот тогда, тогда… Но хватит. Вернемся к этому разговору, когда я закончу приводить в порядок факты. Но только все это должно быть быстро, потому что я нуждаюсь в деньгах. Мизерной зарплаты, которую дает Симеи, не хватает…

– На жизнь?

– На автомобиль. Естественно, я куплю автомобиль в кредит, но кредит-то надо выплачивать. Он мне очень нужен. Автомобиль. Для расследования.

– Ну и ну. Расследование нужно, чтоб заработать на автомобиль, а автомобиль нужен для расследования.

– Чтоб подобрать факты, нужно ездить, интервьюировать. Без машины, да еще с этим хождением ежедневно в редакцию, придется восстанавливать историю по памяти и черпать исторические факты только из головы. Но даже и не в этом главная проблема…

– А в чем же главная проблема?

– Ну, не хочу занудствовать, но все-таки данные работают только в сочетании! По отдельности факты – ничто. Только цепочки увязанных фактов позволяют иногда догадаться о том, что кое-кому хотелось бы от нас утаить.

– Значит, твое историческое расследование…

– При чем тут расследование. Я об автомобиле.

Он возюкал по столу пальцем, намоченным в густом вине, и соединял, как бывает на картинках-загадках, хитрые сети точек, вычерчивал между ними отгадки-фигуры.

– Нужна быстроходность, нужен класс. Малолитражки исключаются. К тому же я признаю только передний привод. Так я теперь думал было купить «ланчу тему турбо», шестнадцать клапанов, задорого, шестьдесят миллионов лир. Но она того стоит. Двести тридцать пять километров в час и разгон с места за семь и две. Лучших показателей быть не может.

– Однако дорого.

– Да, дорого. И нужно учесть то, чего они не договаривают. Автомобильные рекламы если не врут, то умалчивают. А если внимательно прочесать техническое описание в автомобильном журнале, обнаруживаем, что у нее ширина сто восемьдесят три сантиметра.

– И что с того?

– Ну вот, ты тоже не понимаешь. Смотри, в рекламе всегда сообщают длину, и длина имеет, конечно, значение и для парковки, и для престижа, не спорю, но о ширине ни слова не говорят, а ширина все меняет и в смысле гаража, у кого гараж небольшой, и в смысле парковочного места, когда наконец находишь себе в городе дырку, куда еле можно залезть.

– В этом смысле не шире ста семидесяти.

– Да, но если она шириной сто семьдесят, значит, в ней тесновато, и при пассажире на переднем сиденье сразу возникает неудобство. Некуда деть правый локоть. Нет того комфорта, что в широких машинах, когда много кнопок по правой руке сразу возле передачи.

– Ну и…

– Ну и, значит, надо, чтоб кнопок было много прямо на руле. Тех кнопок, что обычно размещаются на щитке справа. Они должны быть на руле. Думаю, «сааб девятьсот турбо», ширина сто шестьдесят восемь сантиметров, разгоняется до двухсот тридцати километров, и по цене все же меньше, пятьдесят миллионов.

– Угу, самое оно.

– Нет, не самое оно. Я прочел там в нижнем уголке объявления, что он разгоняется за восемь пятьдесят, в то время как для идеала нужно не больше семи, как в «ровере двести двадцать турбо». «Ровер» этот стоит сорок миллионов, ширина сто шестьдесят восемь, скорость максимум двести тридцать пять, приемистость шесть и шесть, настоящая ракета, честное слово.

– Этот «ровер» тебе и нужен.

– Да не нужен, потому что в нижней строчечке объявления обычно приписана маленькими буковками высота. А высота у него сто тридцать семь см. Это низко для моей комплекции. Это как гоночная машина. Есть кому охота козырять спортивной машиной. А для меня лучше «ланча» с высотой сто сорок три или «сааб» сто сорок четыре, сидишь как бог. Было бы полное счастье, если, конечно, не вчитываться в технические данные. В них все написано. Надо только уметь читать. Это как сопроводительные листки к лекарствам, где побочные эффекты даны совершенно микроскопическим шрифтом, а смысл важный: если будешь это принимать, помрешь сразу. Между тем «ровер двести двадцать» весит только одну тонну сто восемьдесят шесть килограммов. Совсем немного, если врезаться в грузовик на ходу. Для этого случая лучше бы иметь потяжелее машину. Чтоб там хотя бы часть корпуса была из стали. Ну, не обязательно «вольво», «вольво» – это танк, но она слишком медленно ездит. Я сказал бы, пусть это будет «ровер восемьсот двадцать», тоже пятьдесят миллионов, двести тридцать километров в час и одна тонна четыреста двадцать килограммов.

– Но и его ты забраковал, потому что… – Я уже был охвачен той же паранойей.

– Потому что ускорение восемь запятая два. Это не машина, а черепаха. Спринта никакого. То же самое «мерседес це двести восемьдесят». Ширина сто семьдесят два. Но не говоря уж о том, что он стоит шестьдесят семь миллионов, у него приемистость восемь и восемь. И заказывать «мерседес» требуется за пять месяцев. Это, кстати, вот еще один параметр: срок поставки. У тех, которые я называл тут, сроки варьируют. Одни можно взять через два месяца, а другие сразу. А почему сразу? Потому что их никто не хочет! Ну и нам тоже не надо! Знаешь, что можно получить сразу? «Калибру турбо», шестнадцать клапанов, двести сорок пять километров в час. Полноприводная, приемистость шесть и восемь, ширина сто шестьдесят девять, пятьдесят миллионов стоимость.

– То что надо.

– Нет, не то что надо. Весит всего тонну сто тридцать пять. Слишком мало весит. Высота всего сто тридцать два. Еще хуже, чем у прочих. Это для богатых лилипутов. Да и если б кончились на этом все проблемы. Мы еще не обсуждали вопрос багажников. Самый объемистый багажник у «темы турбо», шестнадцать клапанов. Но у нее ширина всего сто семьдесят пять. Если уж говорить об узких машинах, я настроен скорее на «дедру два ноль эль икс». Багажник у нее вместительный. Но, к сожалению, приемистость девять и четыре, и весит только тонну двести, и в час дает только двести десять.

– Ну так как же?

– Ну так вот я и не знаю, как же. Голова и так забита расследованием, так еще среди ночи просыпаюсь и сравниваю параметры автомобилей.

– Прямо вот так по памяти?

– Да сперва по таблицам, но теперь уж я запомнил все таблицы, просто мучение. Похоже, что машины специально делают для того, чтобы человек не мог выбрать и купить.

– Чрезмерная подозрительность.

– Никогда она не чрезмерна. Подозревать, всегда подозревать, и только так ты обретаешь истину. Не на этом ли стоит мировая наука?

– Ну да, мировая наука, да.

– Но и наука, бывает, врет. Как с холодным термоядом. Врали-врали, после чего оповестили, что холодный термояд – фикция.

– Но ведь оповестили же.

– А кто оповестил? Пентагон. Как обычно, им надо прикрыть какую-то тайну. Может, холодный термояд у них как раз получился! Может, врут именно те, кто говорит, будто он – вранье.

– Так то Пентагон и ЦРУ. Но не автомобильные ведь журналы. Не думаю, что автомобильные журналы – рупор замаскировавшихся демоплутожидократов.

Это я так пытался вернуть его к действительности.

– Не думаешь? – переспросил он с горькой улыбкой. – А разве они не связаны с американской крупной индустрией, с семью нефтяными сестрами, а сестры разве не убили нашего инженера Маттеи, на которого мне, честно говоря, наплевать, но они вдобавок расстреляли и моего дедушку, давая деньги партизанам. Видишь, как все между собой связано?

Но тут официанты стали демонстративно покрывать наш стол скатертью, показывая, что тем, кто пришел только выпить стакан вина, пора уматывать.

– Раньше тут брал один стакан и сидел до поздней ночи, – тяжко завздыхал Браггадоччо. – А теперь им интересны только те клиенты, кто много платит. В конце концов устроят тут дискотеку-светомузыку. Пока что здесь все настоящее, но, честное слово, уже пованивает обманом. Остерия вроде миланская, а хозяева, доложу тебе, уже давно тосканцы. Я это выведал. Я не имею ничего против тосканцев. Люди как люди. Однако в свое время, я был ребенком, в знакомой семье одна дочь вышла замуж за вот такого приезжего, и ее отец кричал, что-де надо бы перегородить стеной Италию на уровне Флоренции, а моя матушка добавила: «Флоренции? Да по мне, на уровне Болоньи!»

Мы ждали счет. Браггадоччо пригнулся и прошептал:

– Нельзя у тебя одолжиться? Верну через два месяца.

– У меня? Да я же на мели, как и ты.

– Угу. Не знаю, сколько тебе дает Симеи, формально я не имею права. Но сегодня ты заплати за двоих, хорошо?

Так я познакомился с Браггадоччо.

Глава IV

Среда, 8 апреля

Назавтра было первое настоящее заседание редакции.

– Ну, беремся за дело, – сказал Симеи. – Выпускаем газету за восемнадцатое февраля.

– Как за восемнадцатое февраля? – спросил Камбрия, который, как мы поняли со временем, был специалист по глупым вопросам.

– Потому что семнадцатого февраля, вы, конечно, помните, карабинеры вошли в кабинет Марио Кьезы, директора богадельни «Милосердный приют Тривульцио» и члена верхушки миланских социалистов. Все вы знаете эту историю: Кьеза потребовал взятку с фирмы по уборке помещений, чтобы оформить с ними контракт, он хотел получить обратно десять процентов, а контракт был сто сорок миллионов, так что, видите, богадельня тоже хорошая дойная корова. И доил он уже давненько, уборщикам надоело платить эти взятки, и они заявили на Кьезу. В следующий раз уборщики понесли ему часть этих четырнадцати миллионов уже под микрофон и под скрытую камеру. За ними вошли карабинеры. Кьеза в диком испуге выхватил из ящика еще одну, более серьезную пачку денег, которые получил с кого-то еще до уборщиков, и помчался в туалет, чтобы топить банкноты в унитазе. Но его упередили, и наручники защелкнулись. Таковы факты истории. И теперь вы, Камбрия, знаете, что за факты надлежит рассказывать в газете, которую мы готовим. В газете следующего дня. Идите в архив, перечитайте как следует все, что происходило после, и сочините прелестную вводную, нет, пожалуй, даже прелестную центральную статью. Тем более что, если я правильно помню, в тот самый день ни одна итальянская газета не поместила даже и короткого сообщения.

– Ясно, шеф, я пошел.

– Погодите. Именно вот тут начинает работать специфика нашего издания «Завтра». Как вы помните, в последующие дни ни одна газета не уделила внимания этой истории с богадельней. Беттино Кракси сказал, что Кьеза мелкий мазурик, что так ему и надо. Однако кое-что не было известно читателям в тот день восемнадцатого февраля! А именно, не было известно, что следственная группа мощно разрабатывает след и что группу возглавляет настоящий бульдог, прокурор Ди Пьетро, имя которого вскорости станет известно всей стране. Два месяца назад его никто не знал. Прокурор Ди Пьетро в ходе допросов нажал на Кьезу, тот выдал ему номера швейцарских счетов и признался, что речь шла отнюдь не о единичном случае. Так вышла наружу целая сеть политической коррупции, в которую были впутаны все партии. Все, какие есть. Грандиозные последствия этих первых открытий мы с вами наблюдаем как раз в текущие дни, ибо на выборах, как вы видите, христианская демократия и социалисты теряют массу голосов, за счет которых усиливается «Лига Севера». «Лига» играет на возмущении людей центральным правительством и Римом. Аресты идут за арестами. Политические партии разваливаются. Можно предположить, что за падением Берлинской стены и за распадом Советского Союза наступает эпоха, когда американцам вообще уже не требуются партии-марионетки. И они бросают эти партии на произвол судьбы. На произвол прокуроров. А можно еще повернуть картину так, что будто-де прокуроры даже получили задание от американских спецслужб… Нет, не надо. Всему свое время. Пока что и без этого сойдет. Такова сегодняшняя ситуация. Однако восемнадцатого февраля никому и в голову не могло прийти, какая каша заваривается. А вот газета «Завтра» сумела все-все предугадать! И этими предугадываниями займетесь, например, вы, Лючиди. Официально поручаю вам это. Вы с многочисленными «может статься» и «не исключено» популярно излагаете в статье все, что на самом деле потом случилось. Вставляете пару имен. Имен политиков. Имена пусть пропорционально дозируются по разным партиям. Не забудьте уделить внимание прогрессивным левакам. После чего вы намекаете, что газета начинает самостоятельное расследование. Намекаете так серьезно, чтобы они все со страху обмочились. Все! Хотя, когда они будут читать наш номер 0 / 1, им уже известно, что случилось после восемнадцатого февраля. И тем не менее пусть трясутся. Пусть думают: а если бы дата на номере была не февральская? Каков бы был соответствующий номер ноль от сегодняшнего числа? Понятна вам моя мысль? За работу!

– Почему именно мне вы это поручили? – спросил Лючиди.

Симеи многозначительно пробуровил его взглядом, как будто Лючиди притворялся, что не понимает то, что остальным уже давно понятно.

– А просто я знаю, вы большой мастак коллекционировать разговоры и передавать их потом кому положено.

Впоследствии, наедине, я решил спросить у Симеи, что он имел в виду.

– Не болтайте остальным, – отвечал тот. – Но у меня есть основания считать, что Лючиди штатный осведомитель секретных служб, журналистика для него – только прикрытие.

– Осведомитель? А зачем вы его взяли в редакцию, осведомителя?

– Потому что о нас он осведомлять не будет, кому мы нужны. О нас и без того все ясно. Спецслужбам будет достаточно прочесть любой из наших нулевых номеров. В то же время он сможет использовать для нашего дела данные, которые собрал, шпионя за другими.

Симеи, может быть, и не великий журналист, подумал я, но в своем деле почти гений. Вспомнился анекдот о злобном дирижере, который говорит про одного из музыкантов: «Он-то, конечно, гений в своей области. Но область-то его, конечно, дрек».

Глава V

Пятница, 10 апреля

Продолжая перечислять, из чего будет создаваться номер ноль-один, Симеи распахивал нам широкие экзистенциальные перспективы по части рабочего горизонта каждого из нас.

– Колонна, проиллюстрируйте, пожалуйста, коллегам, каким образом соблюдается, или якобы соблюдается, основной принцип демократической печати: факты должны быть отсоединены от мнений. Мнений в газете «Завтра» будет предостаточно, и они будут оформлены как мнения. Но как мы докажем, что в базовых статьях приведены факты и только факты?

– Проще простого, – отозвался я. – Будем брать пример с англоязычных изданий. Когда описывают, не знаю, ну, скажем, пожар или автомобильную аварию, тогда, естественно, нельзя приводить факты без подтверждения. Поэтому в каждый текст вставляется в кавычках высказывание свидетеля: говорит простой прохожий, выразитель общественного мнения. Ставишь кавычки – любое заявление превращается в факт. Действительно, факт, что некто высказал суждение. Но журналист не должен отбирать только те факты, которые соответствуют его позиции. Поэтому положено использовать два высказывания, одно «за», другое «против», для подтверждения, что по единому поводу существуют разные точки зрения. Газета придерживается объективности. Хитрость в том, чтобы в первом случае привести бестолковое высказывание, а за ним вслед разумное. Оно-то и будет укреплять тезис автора. У читателя создастся убеждение, что ему дали два различных факта. На самом же деле его плавно подвели к принятию лишь одного резона из двух возможных.

Рассмотрю на конкретном примере. Развалился виадук. С него рухнул грузовик и разбился, погиб водитель. Пусть в статье рассказывается об этом так: с нами беседовал господин Росси, сорок два года, владелец газетного киоска. «Что тут поделать, судьба! – говорит Росси. – Жаль бедолагу, не повезло». Иначе думает Бьянки, рабочий с соседнего строительного участка. «Виновато городское управление, ведь давно было ясно, что с этим виадуком не все в порядке». С кем захочет ассоциировать себя читатель? С Бьянки или с Росси? С Бьянки, конечно, который ставит вопрос ответственно и указывает на виноватого. Конечно. Надо уметь расставлять кавычки. Потренируемся. Костанца, вы первый. Допустим, теракт на площади Фонтана.

Костанца после небольшого раздумья:

– Господин Росси, сорока двух лет, служащий, чуть не оказался в банке в роковой момент. Росси рассказывает: «Я был поблизости от банка и слышал ужасный взрыв. Кошмар. Кому-то это наверняка выгодно, но нам, конечно, никогда не узнать кому». Господин Бьянки, парикмахер, пятидесяти лет, тоже оказался неподалеку в момент покушения, и, по его свидетельству, звук бомбы был оглушительный, громоподобный. Бьянки считает: «Типичный теракт, работа анархистов, конечно, это анархисты, у меня нет сомнений».

– Чудно, чудно. Госпожа Фрезия, ваша очередь. Смерть Наполеона.

– Ну, мы разыскали для беседы мосье Бланша. Это мужчина солидного возраста и профессии. Он высказал мысль, что не стоило высылать на далекий остров человека, чья судьба изломана, разрушена. Что не подумали о его семье. А поэт Мандзони, лучше даже Мандзони с ударением на последнем слоге, заявил, напротив, что, невзирая на испорченную биографию, покойный испытал высокого предчувствия порывы и томленье, души, господства жаждущей, кипящее стремленье и замыслов событие, несбыточных, как сон. Победу, заточенье, потом ожесточенье. Два раза брошен был во прах и два раза на трон.

– Славно сказано, насчет брошен на трон, – осклабился Симеи. Я удивился, что он не узнал затасканную цитату из Мандзони. – Славно сказано. Ну вот. Кстати, есть и другие способы незаметно продавливать свое влияние. Чтобы до всех довести идейную позицию, необходимо, как говорят обычно в редакциях, выстроить комплексную подборку. В мире сколько угодно новостей. Как отбирать? Автомобильная авария в Бергамо, так пусть же еще будет автомобильная авария в Мессине. Не только на севере, но, в частности, и на юге сплошные непорядки… Вот так. Не столько новости делают газету, сколько газета создает новости. Составляешь комплексную полосу из четырех новостей в подборке – и читатель, их поглощая, уже как будто прочитал и пятую новость. Вот, например, позавчерашний выпуск газеты. Смотрите. Полоса. Миланец бросил новорожденного младенца в унитаз. Пескара: к смерти Давида его брат отношения не имеет. Амальфи: предъявлено обвинение в мошенничестве психологу, занимавшемуся случаями анорексии. Бускате: вышел из тюрьмы после отбытия четырнадцатилетнего срока заключенный, убивший в возрасте пятнадцати лет восьмилетнего мальчика. Четыре эти сообщения сверстаны на одной и той же полосе, вокруг общего заголовка «Общество. Дети. Насилие». Все они, казалось бы, касаются преступлений против несовершеннолетних. Хотя если вчитаться, понимаешь, что это только «казалось бы». Лишь в одном из случаев (младенец, унитаз) действительно имеется преступление, совершенное родителями. Относительно психолога отнюдь не прописано, подростковая ли там анорексия. Что касается Пескары, так ведь в статье как раз, вот, говорится, что нет, что преступления не было, парнишка умер от несчастного случая. Бускате? Там не подросток, а тридцатилетний мужик, а преступление было четырнадцать лет назад. Так о чем эта полоса? Может, вообще ни о чем? К ленивому редактору попали в руки эти четыре материала из разных агентств, и он выставил их в подбор для вящей театральности? Очень может статься. Но в результате полоса выглядит пугающе, упреждающе, назидательно. По отдельности каждая из четырех новостей оставляет читателя равнодушным. А вместе, в комплексе, они приковывают внимание. Сколько уж раз всех возмущала эта постоянная повторяемость новостей типа «рабочий калабрийского происхождения подрался с соседом по цеху». Притом что никогда не читаешь: «рабочий альпийского происхождения подрался с соседом по цеху». Расизм, расизм. Шовинизм. Я согласен. Вот вы представьте себе, на одной и той же полосе рабочий альпийского происхождения колотит соседа, пенсионер из Местре убивает жену, киоскер в Болонье кончает с собой, штукатур из Генуи пишет фальшивый чек. Читателю все равно, где родились они все. Но как только на их местах оказываются рабочий калабрийского происхождения, пенсионер из Матеры, киоскер из Фоджи и штукатур из Палермо, в душе читателя возникает подспудное беспокойство по поводу разнообразных южных проблем. Наша газета выходит, как ни крути, в Милане, а не в Катании. Мы учитываем психологию миланского читателя. Доктор Колонна, в свободное время сядьте с редакторами, подберите материал из последних сообщений агентств и составьте несколько тематических полос. Потренируйте сотрудников. Покажите, каким образом удается формировать новость там, где ее не было, или где никто не знал, что она есть.

Симеи продолжал:

– Переходим к новой важной теме: опровержениям. На текущем этапе мы газета без читателей, поэтому, какую новость ни выдадим, опровергать ее будет некому. Но в будущем нам предстоит отпираться от опровержений. В особенности если мы станем демонстрировать, что не страшимся острых тем и смело тычем туда, где гнило. Итак, начинаем тренироваться, в предвкушении реальных опровержений. На данном этапе изобретаем опровержения вымышленные и пишем на них отпирательства. Пусть собственник видит, что нас голыми руками не возьмешь. Мы говорили об этом давеча с доктором Колонной. Колонна, не могли бы вы продемонстрировать прямо сейчас всем нам пример хорошенького отпирательства?