Избранные и прекрасные бесплатное чтение

Посвящается Шейну

Глава 1

Ветер влетел в дом со стороны бухты, подхватил нас с Дэйзи и понес по ее ист-эггскому особняку, как пушинки одуванчика, как пену, как двух одетых в белые платья молодых женщин, не отягощенных заботами.

Июнь только начался, но лето уже грузно легло на землю, угрожая мягко и тяжело придавить нас к паркету. Спускаться к воде, где соленый воздух был еще тяжелее, стало невмоготу, а длинная поездка в город казалась до обидного невозможной.

Вместо этого Дэйзи вскрыла маленький талисман, купленный по минутной прихоти в Каннах несколько мимолетных лет назад. Этот талисман из обожженной глины представлял собой фигурку женщины, и, когда Дэйзи пальцами разломала его на несколько кусочков, он испустил подвальный запах свежего каолина, смешанного с чем-то темно-зеленым и травяным. Налетевший ветер был совсем иного свойства, и мы, поднявшись в воздух, с томной грацией поплыли под высокими потолками дома Дэйзи, ахая от непривычных ощущений и секретов, обнаруженных наверху. Достаточно было легких движений рук или ног, чтобы продвигаться вперед в воздухе – поначалу плавно, а потом набирая скорость рывками, отталкиваясь от каминных полок и колонн.

Над книжными шкафами в библиотеке мы обнаружили весьма шокирующую миниатюру с Ледой и лебедем, а над головами двух горничных пролетели так тихо, что могли бы щелчком сбить с них крахмальные чепцы прежде, чем они успели бы увидеть нас и поднять визг. В детской, где спала Пэмми, мы воспарили под потолок, как слегка взъерошенные ангелы-хранители. Дэйзи потянулась к личику дочери, осторожно коснулась его пальцем, но, едва малышка пошевелилась, Дэйзи бросилась наутек, увлекая меня за собой вон из комнаты.

Лето сделало особняк в тот день немым, и мы нарушали это безмолвие, перебираясь из одного уголка в другой, пока не очутились в одной из гостевых комнат неподалеку от той, которую занимала я. Обтянутые бледно-зеленым дамастом стены придавали этой комнате сходство с лесом, впитывая все, кроме наслаждения быть невесомым. Я парила на спине, поглаживая кончиками пальцев козырек оконной рамы и не сводя глаз с залива за стеклом. Невозможно было вообразить эту воду холодной, но я пыталась в полудреме, свесив согнутые в коленях ноги и положив одну руку на грудь. Я уже почти заснула, когда Дэйзи заговорила:

– О, только посмотри, Джордан. Как думаешь, этот цвет мне к лицу?

Она схватила с платяного шкафа эмалевый горшочек размером не больше полдоллара со Свободой. С пробудившимся ленивым любопытством я подплыла поближе.

– Кому он принадлежал? – задумалась я вслух.

– А какая разница? – весело отозвалась она и была права, потому что они с Томом приобрели в полную собственность поместье целиком – вместе с раскинувшимся до самого пляжа участком, конюшнями, призраками и историей.

Она открыла горшочек и увидела смесь воска и пигмента, пыльно-темную и бесцветную – до тех пор, пока она не согрела ее, несколько раз с нажимом проведя большим пальцем. Немного этой смеси она нанесла сначала на нижнюю губу, потом на верхнюю и зависла вверх ногами перед туалетным столиком, изучая свое отражение. Когда я подплыла ближе и увидела, что ее губы стали темно-розовыми, она притянула меня и накрасила губы и мне.

– Смотри, мы похожи, – сказала она и потянула меня вниз, чтобы вместе со мной посмотреть в зеркало, но мы, конечно, выглядели по-разному. Она происходила из рода луисвиллских Фэй, настолько близкого к королевскому, насколько это в принципе возможно в Соединенных Штатах, и это было заметно по ее темно-голубым глазам, гладким черным волосам и щедрой широкой улыбке. Я же формально принадлежу к луисвиллским Бейкерам – фамилии с собственной выдающейся историей, но странно сидящей на мне, удочеренной из далекого Тонкина обладательнице лица, которое заставляет подозревать во мне китаянку, японку, мексиканку, венесуэлку и даже персиянку.

На Дэйзи помада смотрелась старомодно, старила ее, а на мне подчеркнула красноту губ, приобрела оттенок роз, а не томатов, более яркий и живой. Дэйзи с удовольствием отметила разницу и сунула горшочек мне в карман, заявив, что он, конечно же, должен принадлежать мне.

Она не спешила убрать ладонь с моего бедра, обе мы зависли вверх ногами перед зеркалом. Дэйзи застыла в напряженной неподвижности – такие моменты случались иногда в ее детстве, а с возрастом сделались совсем редкими. При этом ее прелестное лицо обмякло, и его странная впалость указывала, что угнездиться внутри за ее глазами могло что угодно.

– Как хорошо, что ты приехала после моего звонка, – с легкой заминкой произнесла она. – Не представляю, что бы я без тебя делала.

– Видимо, была бы убита горем и страдала по мне, – живо откликнулась я, и она с облегчением улыбнулась.

Мы обе вскинули головы, услышав далекий стук входной двери, а потом – более громкий, гулкий и настойчивый низкий голос Тома. На лице Дэйзи мелькнул испуг, словно она позабыла о существовании мира, где мы не парим под потолком ее огромного дома, и взяла меня за руку.

– Ах да, ну конечно, – заговорила она, увлекая меня к двери. – Мы же условились, что сегодня к ужину прибудет мой кузен. Пойдем же, дорогая, обещаю, ты сочтешь его совершенно очаровательным.

– Ну, раз ты так говоришь, уверена, таков он и есть.

Это было излюбленное занятие Дэйзи – сводить своих друзей и устанавливать связи между представителями определенного круга. Она славилась подобным умением, оставляя за собой шлейф из множества в разной степени счастливых пар и младенцев, названных в ее честь. Я же всегда была для нее чем-то вроде фиаско, но решила, что это скорее забавляет меня, нежели вызывает еще какие-то чувства. Так или иначе, мне хорошо жилось и одной – и в Луисвилле, и теперь, все эти годы с тех пор, как я перебралась в Нью-Йорк.

Мы вернулись на высокую солнечную веранду, откуда начали полет, и устроились на исполинской кушетке в центре комнаты. Встрепанные волосы мы успели пригладить, платья оправили за считаные секунды до того, как в дверях возник Том. За ним с легким оттенком нежелания следовал поджарый молодой человек в рубашке, с пиджаком, переброшенным через руку, и быстрыми темными глазами, которыми он обводил с интересом все, что видел вокруг.

Он вошел с непринужденной улыбкой и явной неприязнью к Тому, чем сразу мне понравился. На меня он посмотрел внимательно, но долго глазеть не стал, а опустился на колени возле того конца тахты, который занимала Дэйзи, выказывая ей почтение, как она особенно любила. Разговорившись о времени, проведенном ими в Чикаго, они предоставили мне возможность заняться тем, что особенно любила я, то есть невозмутимо наблюдать издалека, прежде чем воспользоваться случаем вступить в разговор. Том, который мялся неподалеку, наконец встрял в их беседу с вопросом о том, чем занимается кузен Дэйзи, и я услышала его имя – Ник. Ник Каррауэй, единственный сын Каррауэев из Сент-Пола, герой войны, видимо, слегка неприкаянный после возвращения из-за океана.

Мне смутно припомнилось, что я слышала о каких-то неладах между ним и девушкой из Сент-Пола (какой-то Морган или Талли), что-то непристойное, а посмотришь на него, и кажется, он воды не замутит. Выглядел он благовоспитанным человеком, хотя, конечно, наверняка никогда не угадаешь.

Странно, что Том, похоже, не замечал шпилек в словах Ника, обращенных к нему, – шпилек, от которых поблескивали глаза Дэйзи. Ехидство под прикрытием хороших манер, и это мне даже понравилось. Человек, у которого есть хватка, гораздо интереснее героя войны, и мне подумалось, что многие, скорее всего, не подозревают, каков Ник на самом деле.

Когда он в очередной раз уколол мужа Дэйзи, вынудив его фыркнуть и резко возразить, я со смехом села.

– Факт! – согласно произнесла я, предоставляя Нику возможность рассмотреть меня как следует. Улыбнувшись, я оторвалась от дивана и предстала перед Ником. На мне были низкие лодочки из серой замши, на шпильках которых я приобретала щегольскую военную выправку; расправив плечи так, что их чуть не свело судорогой, я заметила, как он на мгновение с легкой улыбкой отвел глаза.

Вошел дворецкий с четырьмя высокими бокалами, полными чего-то вкусного на вид, и, когда Дэйзи что-то шепнула ему, добавил в каждый стакан из флакона, вырезанного из горного хрусталя, по две гранатово-красных капли.

– У меня тренировка, – со вздохом сожаления заметила я, но все же взяла свой бокал и с признательностью пригубила его. Коктейль оказался хорош – Бьюкенены не из тех, кто экономит на самом важном, и они не изменяли этому правилу, когда речь заходила о демонике. Запрет на кровь демонов ввели всего за четыре месяца до запрета на спиртное, и теперь, спустя два года, ценные винтажи исчезли даже из лучших клубов Манхэттена.

Дэйзи облизывалась, как довольная кошка, и даже Том потягивал свой напиток с оттенком хмурого почтения к его качеству. Ник пил опасливо, и я вспомнила, что Средний Запад нарвался на сухой закон быстрее и охотнее, чем мы, все остальные. Демоник был более старинным и роскошным, чем даже тот, который тетушка Джастина хранила тщательно запертым в нашей квартире на Парк-авеню. Он обжигал губы и согревал горло, и я представляла, как выдыхаю пламя, похожее на мерцающие язычки свечей. Легенда гласит, что демоник способен превратить благопристойных людей в тиранов, но мне он лишь слегка прибавлял злости.

– Допейте, – посоветовала я Нику. – Здесь не Сент-Пол. Вы теперь в Нью-Йорке, даже если живете в Уэст-Эгге.

Он медленно поморгал, глядя на меня со все той же легкой улыбкой, застывшей на лице.

– Живу, хотя я там никого не знаю.

– Я же знаю, – отозвалась я. – И вы наверняка. Не может быть, чтоб вы не знали Гэтсби.

– Гэтсби? Какой это Гэтсби? – Дэйзи заморгала, глядя на меня.

Ее глаза с расширенными зрачками казались почти черными, с нижней губы она слизала часть помады. Я уже собиралась поддразнить ее, заметив, что кровь демона действует на нее еще сильнее, чем на Ника, когда объявили, что ужин подан.

Дэйзи поспешила взять меня под руку, оттеснив от Ника и Тома так ловко, как сделала бы пастушья собака, и, когда она наклонилась ко мне, я уловила в ее дыхании демоник – запах горького миндаля и лимонной глазури.

– Мне надо поговорить с Ником. Наедине, понимаешь? – у нее заплетался язык, я удивленно взглянула на нее. Она говорила, словно во хмелю, и даже слегка пошатывалась. Насколько мне было известно, допьяна она напилась всего один раз в жизни. Мрак в ее глазах и легкую неуверенность в походке вызвало что-то другое, и я поспешила с ней согласиться.

За ужином Дэйзи была сама нервозность и трепет, рассеянно задувала свечи, только чтобы слуги зажигали их вновь, когда она отворачивалась. Том не обращал на нее внимания, но я видела, что Ник беспокоится все сильнее, переводя взгляд с Дэйзи на меня и обратно, словно убеждаясь, что в этом и кроется объяснение. Но там его не крылось, как и в чем-либо другом, и почти облегчением стало невинное замечание, отпущенное Ником о цивилизации, после чего Том с азартом ринулся вдогонку за своим любимым коньком. Он с силой тряс головой и раздувал ноздри, как какая-нибудь из его призовых лошадей для игры в поло.

– Цивилизация летит в тартарары, – сердито объявил он всем нам. – Вы читали «Цветные империи на подъеме» этого… как его… Годдарда? Великолепная книга, ее каждый должен прочесть. Суть вот в чем: если мы не будем настороже, белая раса… ну, словом, ее поглотят. И все объясняется по науке, все доказано.

– Том у нас становится мыслителем, – важно сказала Дэйзи. – Он читает разные умные книги с такими длиннющими словами.

Ник переводил взгляд с одного на другого, словно не знал, как отнестись к услышанному, но успокоился, когда я незаметно для Тома подмигнула ему через стол.

– Этот малый развивает свою мысль до конца, – продолжал Том, тыкая пальцем в белую скатерть. – От нас, господствующей расы, зависит не допустить, чтобы другие расы взяли верх.

– Вам, конечно, надлежит нас окоротить, – сухо заметила я, и Ник усмехнулся, прикрыв рот салфеткой.

Том круто выгнул шею и подозрительно воззрился на меня, словно не был уверен, что я имею в виду, а Дэйзи рядом со мной хихикнула несколько истерически, хотя во всем этом разговоре для нас не было ничего нового.

– Дело в том, Джордан, что мы представители нордической расы и мы создали все, что составляет цивилизацию, – ну, науку, искусство и все в этом роде. Вот что призван защитить Манчестерский закон, понятно?

На это я могла бы дать с десяток ответов – от наименее резкого до прямо-таки убийственного, – но тут затрещал телефон, и дворецкий явился доложить Тому, что ему звонят. Том вышел, слегка растерянный и раздраженный, а у Дэйзи сам собой открылся и снова закрылся рот.

Надвигающуюся катастрофу она предотвратила, оставив Ника под воздействием своих голубых глаз, достоянием семьи Фэй. За годы знакомства я уже свыклась с ними, а Ник – определенно нет. Его вид стал слегка оторопелым, когда она придвинулась ближе. Голос Дэйзи взвился выше обычного, стал чуть ли не пронзительным, но в то же время зазвучал застенчиво и вместе с тем вразумительно.

– Мне так приятно видеть тебя за моим столом, Ник. Ты напоминаешь мне… розу, настоящую розу. Ведь правда же? – Дэйзи повернулась ко мне, плавно всплеснув рукой – жест фокусника, извлекающего розу из солдата. – Настоящая роза?

На розу он ничуть не походил, но я все равно кивнула, настороженно наблюдая за Дэйзи. Ее маленькая ручка сжалась в кулак рядом с полусъеденной рыбой, и я увидела ссадины на костяшках – те самые, которые оставил Том днем ранее, слишком резко схватив ее за руку.

– Дэйзи… – начала я, но она бросила салфетку на стол и без каких-либо объяснений удалилась вслед за Томом, оставив меня с Ником вдвоем.

– Так вы упомянули моего соседа Гэтсби… – начал Ник, но я вскинула руку.

– Тише.

Мои плечи и спина затвердели как дерево, слух напрягся, словно натянутые струны рояля: я прислушивалась к тому, что творилось в соседней комнате, где находился телефон.

– Да что же такое происходит? – спросил явно озадаченный Ник. Может, в Сент-Поле дела обстояли иначе, а может, он разыгрывал наивность лучше любой дебютантки, с какой мне доводилось встречаться. Впрочем, мне было все равно.

– А что может происходить, когда подружка звонит мужчине как раз в то время, когда тот ужинает со своей женой? – отрывисто ответила я. – Он мог бы ради приличия не бежать к телефону хотя бы из-за стола, вам не кажется?

Ник промолчал.

Они вернулись – Том как грозовая туча и Дэйзи, руки которой трепетали, как пойманные пичужки. Я пристально посмотрела на нее. Она слишком разрумянилась, но волосы были по-прежнему тщательно уложены, и на щеке не проступал отпечаток ладони.

– Так уж вышло, – воскликнула она со стеклянным блеском в глазах, розовея щеками. – А я выглянула на минутку – снаружи так романтично. На лужайке птица – должно быть, соловей, прибывший рейсом «Кунарда» или «Уайт Стар Лайна». И поет-заливается… так романтично – правда, Том?

Том что-то согласно пробурчал, затем завел разговор о своих треклятых лошадях, и тут снова зазвонил телефон. На этот раз Том не отошел от ужина, только его лицо побагровело, а Дэйзи заговорила еще оживленнее и казалась хрупкой, как стекло. Я и, к его чести, Ник попытались заполнить время до конца ужина болтовней о наших знакомых (многочисленных) и о том, что у нас нашлось общего (почти ничего).

Телефон зазвонил еще раз, пока мы доедали десерт, но к тому моменту, как мы встали из-за стола, умолк. Том повел Ника к конюшне, а Дэйзи взяла меня за прохладную руку горячими пальцами.

– Запомни, – прошипела она, словно оракул из какого-нибудь готического романа, и я кивнула.

– Том, ты уже видел новую вещицу Эдгара Уоллеса, которую должны были напечатать сегодня в «Пост»? – спросила я. – Я еще нет и надеялась просмотреть сегодня перед сном.

Он, конечно, тоже ее не видел, и мы направились в библиотеку, а Ник и Дэйзи – в обход дома, к широкой передней веранде. Минуту Том смотрел им вслед с таким недоумением на лице, что ему невольно хотелось посочувствовать. Становилось ясно, что в какой-то момент что-то в его браке уплыло от него, но черт бы его побрал, если он мог назвать, что именно, или тосковал по утраченному, или вообще заметил утрату.

Мы уселись в противоположных концах длинного дивана в неярком рубиновом свете библиотечных ламп. Такие чтения мы уже устраивали пару раз. Дэйзи не выносила рассказов, к которым питали пристрастие мы с Томом, и даже от радио у нее начинались головные боли. Том развалился на своем конце дивана, я села прямо в своем углу, развернув хрусткую «Сатердей Ивнинг Пост» на коленях. Мой голос как раз годился для чтения. Мои первые наставники на Уиллоу-стрит были убеждены в пользе чтения вслух, и, хотя голос у меня выше и тише, чем у Дэйзи, он звучал ровно.

Я прочла один рассказ, а на середине второго Том вздохнул.

– Хорошая ты девчонка, Джордан. Я рад, что у Дэйзи есть ты. Понимаешь, трудно ей с женщинами. Не ладит она с ними. А ты другая.

– А по-моему, с женщинами она ладит прекрасно, – с непроницаемым видом возразила я.

– Она тебя уважает. И я тоже. Ну, и Ник. Нудноват немного, но по нынешним беспорядочным временам это даже к лучшему. И довольно хорош собой, да?

С этим я согласилась, и Том кивнул, словно считая вопрос закрытым.

– Вот увидишь, еще до конца лета у вас все решится – мы позаботимся. Знаешь, ты ведь уже старше, чем была Дэйзи, когда мы поженились. Не пойму, чего ждет такая симпатичная девчонка, как ты, но я же не самодур. С твоими перспективами можно позволить себе подождать приличного мужчину. Дэйзи тревожится, но я-то знаю: ты просто ждешь хорошую партию, самую лучшую, – ну и что здесь такого?

Я старалась не растрогаться, что порой было слишком легко, если речь шла о Томе. Краткие моменты сочувствия или доброта, проявленная походя, никого не делают хорошим человеком, но Том был еще и хорош собой – крепкий, энергичный. Порой он забывал, что я, в отличие от него, не принадлежу к нордической расе, и становился внимательным и заботливым. Есть женщины, способные многое простить за мимолетное участие со стороны видного мужчины, но Дэйзи и другие девушки постарше, принявшие меня под свое крыло, научили меня этого избегать.

Ник и Дэйзи вошли, как раз когда я закончила читать, и я поднялась.

– Десять часов, – объявила я. – Девочке-паиньке пора в постельку.

– Джордан завтра участвует в турнире, – объяснила Дэйзи, – в Уэстчестере.

Ник изумился, и до него наконец дошло.

– А, так вы та самая Джордан Бейкер.

Я улыбнулась: да, это я. Мое лицо он знал по фотографиям и спортивным журналам. Если бы он поддерживал связь со склонной к сплетням луисвиллской родней (или, что вероятнее, если бы его мать или тетки жили там), он был бы осведомлен лучше. Впрочем, неважно. Его дело решать, как распорядиться этими знаниями.

– Разбуди меня в восемь, ладно? – попросила я, проходя мимо Дэйзи и пожимая ей плечо.

– Ведь все равно не встанешь, – с улыбкой сказала она. Она выглядела больше похожей на себя, не такой отчаявшейся, и я кивнула Нику.

– Встану. Спокойной ночи, мистер Каррауэй. Еще увидимся.

– Ну конечно, увидитесь, – полетел мне вслед вверх по лестнице голос Дэйзи. – Я даже думаю, не поженить ли вас. Приезжай почаще, Ник, я буду вас – как это? – сводить. Ну, знаешь, нечаянно запру вас вдвоем в гардеробной или отправлю на лодке в открытое море, и так далее.

– Спокойной ночи, – отозвалась я, закатывая глаза. – Я не слышала ни слова.

Можно подумать, я нуждалась в помощи Дэйзи, чтобы очутиться в гардеробной вдвоем с мужчиной, который смотрел на меня такими глазами, как Ник. Свою историю посещения гардеробных я вела еще со времен Луисвилла, а в Нью-Йорке с его обилием автомобилей, уголков для завтрака, укромных балкончиков и лодочных эллингов мне вообще не приходилось ими пользоваться.

Я уснула мгновенно и без сновидений. Двумя часами позже меня разбудила Дэйзи. Она забралась ко мне в постель, как мы часто делали, я подвинулась, освобождая ей место, и она свернулась в клубочек у меня под боком. Лунный свет, проникающий в спальню, серебрил ей волосы и прятал в тени глаза.

– Том уснул? – сонно спросила я.

– Укатил, – ответила она, но, судя по голосу, до мужа ей не было никакого дела. Уехал – и ладно, будто хотела сказать она. Лежа неподвижно, она шевелила лишь пальцами, беспокойно перебирая ленту на моей ночной рубашке.

– И что же? – наконец спросила я, и ее лицо плаксиво сморщилось.

– Я не смогла, – еле выговорила она. – Ох, Джордан, я не смогла сказать ни слова, не смогла себя заставить…

Она всего разок всхлипнула, совершенно несчастная, каким способен быть лишь человек, умеющий быть по-настоящему счастливым, но уже давно лишенный такой возможности.

При мысли о счастье Дэйзи меня осенило: теперь и я вспомнила Джея Гэтсби.

Глава 2

Однажды ленивым летним вечером 1910 года во время званого ужина Дэйзи Фэй улизнула наверх, чтобы разыскать меня. По пути она ускользнула от прислуги, нанятой по такому случаю миссис Бейкер, прокралась, не скрипнув половицами, по коридору мимо зыбкого призрака Анабет Бейкер и не останавливалась до тех пор, пока не открыла дверь моей спальни.

Тот дом на Уиллоу-стрит выставили на продажу, когда мне было тридцать, и я вернулась туда, чтобы увидеть его в последний раз. Моя комната не изменилась со времен моего детства, а может, и со времен Элайзы Бейкер с ее фанатизмом и роковой хрупкостью, спавшей под кружевным розовым пологом и подолгу размышлявшей над атласами чужих стран. Эта постель всегда казалась слишком просторной, мягкой, как мятный зефир, и мебели в спальне была присуща некая костяная тусклость, впечатление от которой не сглаживали даже полированные медные накладки. Я ничуть не расстроилась, увидев, как всю ее купили оптом, видимо, ей суждено было внушать ужас какому-нибудь другому ребенку.

От атласов Элайзы миссис Бейкер избавилась еще до моего приезда, так что из развлечений мне остались лишь нравоучительные книжки о детишках-паиньках, грызущих яблоки, плещущихся в ручьях и слушающихся родителей. Однако я обнаружила, что бумага в них приятно плотная, и в эту бежевую роскошь так и хочется вонзить острые ножницы. Поскольку в эти книги никто не заглядывал, кроме меня, я могла изрезать их, как мне заблагорассудится, начиная с конца, чтобы сделать мой вандализм не настолько заметным. Одни страницы я превратила в крошечные треугольнички и спрятала в зимние ботинки, стоящие в глубине стенного шкафа, другие украсила бахромой, как на платье девушки-ковбоя из шоу «Дикий Запад», на которое меня водили всего год назад.

Сегодня я старательно выстригала нимб над головой прилежной девчушки с корзинкой для рукоделия, когда дверь скрипнула и в комнату заглянула Дэйзи. Я застыла на кровати, рука с ножницами виновато замерла, а Дэйзи проскользнула внутрь, как вода сквозь решетку, и прикрыла за собой дверь.

– Ага! – произнесла она странно сипловатым голосом. – Значит, ты и есть язычница!

Я запихнула бумагу и ножницы под подушку и села так, что мои босые ноги свесились с края постели. На мне была батистовая ночнушка, отделанная лентами, а на Дэйзи – нарядное короткое платьице из шуршащего розовато-сиреневого шелка. Ее аккуратные черные туфельки и темные чулки напомнили мне лисенка, которого я видела за домом однажды вечером, несколько дней назад. Как и тот лисенок, Дэйзи была совершенно бесстрашна – вошла ко мне, оглядела комнату и меня заодно невинными и алчными голубыми глазищами. Тем вечером ей исполнилось десять лет, на два года больше, чем мне, согласно догадкам Элайзы Бейкер, и ровно столько же, сколько мне было на самом деле, хотя прошло немало времени, прежде чем я об этом узнала.

– Так я и думала, что увижу тебя сегодня, – продолжала она. – Мама говорила, ты точно такая же, как те, кто стирает нам белье, но ты же не такая, верно? Я вижу, ты на них совсем не похожа – ты какая-то другая…

Мне захотелось зажать уши ладонями, чтобы прервать поток ее слов. Миссис Бейкер в речах была прижимиста, судья – тем более. Образование я получала дома, у домашнего наставника, поэтому никогда прежде не слышала, чтобы кто-нибудь болтал без умолку, как Дэйзи. Я ответила скорее чтобы остановить ее, чем из желания поддержать разговор.

– Меня спасли из Тонкина, – сообщила я. – Мисс Элайза меня спасла. Когда я была маленькой.

Ее глаза сделались огромными и круглыми, как блюдца. Я увидела белки со всех сторон вокруг радужки, и мне вспомнилась обезумевшая лошадь. Небольшое расстояние, разделяющее нас, Дэйзи преодолела так привычно, словно находилась у себя в комнате, и схватила мою руку обеими руками. Ее пальцы были горячими и мягкими. От нее слабо пахло цитрусом, перцем, сосной и мускусом – материнскими духами «Букет Бленхейма», скромно нанесенными за ее изящные ушки. Этот запах и заставил меня помедлить, прежде чем я оттолкнула ее, но в моем воображении он прочно прилип ко мне.

– О, дорогая, обязательно расскажи мне о Тонкине все-все! Я-то ведь родилась в скучном старом Луисвилле и вообще нигде не бывала! А про Тонкин я слышала. Папа знаком с людьми, которые вели там торговлю, когда еще французы им разрешали, и по рассказам он намного прекраснее, элегантнее и благороднее, чем Китай. Пожалуйста, расскажи мне!

– Я же была совсем крошкой… – заметила я, но, когда из ее глаз начал улетучиваться восторг, ощутила прилив отчаяния – бесформенного и бессловесного, но от этого не менее острого. Я крепко вцепилась ей в руку. Мне не хотелось оставаться одной.

Я вспомнила слова мисс Элайзы о том, что в раю повсюду на улицах золото, но до него никому нет дела. К тому времени она уже была не в силах встать с постели и шептала про рай так, словно видела его над самым пологом своей кровати и дотянулась бы до него, если бы только могла сесть.

– Он золотой, – выпалила я. – И крыши, и стены, и даже улицы. В полдень нам приходилось спать, потому что на солнце золото сияло так ярко, что мы могли ослепнуть.

– Золотой город?

Если бы я уловила в ее голосе хотя бы тень сомнения или враждебности, то расплакалась бы, пойманная на такой чудовищной лжи. Тонкин я совсем не помню или, по крайней мере, уверила себя в этом, но если я что и знала наверняка, так это то, что он вовсе не золотой.

Но в ее глазах не было ничего, кроме чистого доверчивого восторга, и она придвинулась ближе, села рядом со мной на постель.

– Расскажи еще, – велела она, и я подчинилась.

Несмотря на то что мне давали читать только благопристойные книжки, в детстве я обладала неистовым воображением. Рассказывая Дэйзи о летающих воинах, которые одним взмахом меча сносили головы визжащим девам, о женщинах, разъезжающих верхом на слонах, и о двух лунах, поднимающихся по ночам в небо, я чувствовала себя иссушенной почвой, на которую наконец-то пролился дождь. Она сидела рядом, в задумчивости держала меня за руку и изредка проводила ноготками по линиям на моей ладони.

Выдохлась я наконец, когда рассказывала ей об огромных танцующих львах, тех самых, которых жрецы вырезают из плотной красной бумаги так искусно, что, когда наконец распадаются обрезки, можно увидеть круглые выпученные глаза, разинутые пасти и каждый тугой завиток на пышной гриве. За время моей паузы Дэйзи успела задуматься, потом потянулась, сунула руку под мою подушку и извлекла ножницы и изуродованную книжку с картинками.

– Покажи, – попросила она, и неизвестно почему я не сумела придумать никаких отговорок: не сказала, что танцующих львов разрешено вырезать только жрецам или что я слишком устала, слишком слаба, слишком юна для такой работы.

Вместо этого я потакала лжи, каждое мгновение ощущая груз внимательного взгляда ее голубых глаз на моих руках. Вскоре мне придется сдаться, но не сейчас, пока между нами еще натянут хрупкий мостик чистого доверия и ожидания чуда.

Я открыла новую страницу в середине книги – на ней Джордж и Джейн наловили светлячков в банку с крышкой – и принялась вырезать. Даже в том возрасте я понимала, что скоро все будет кончено. Я вырежу из бумаги хлипкого, невзрачного льва, и Дэйзи поймет, что я обманщица.

Но почему-то этого не произошло.

Вместо этого, пока я выкраивала приблизительные контуры льва из умильных улыбок Джорджа и Джейн, мои руки двигались не менее, а все более уверенно, и казалось, будто свет моей маленькой лампы для чтения потускнел. В своей жизни я видела живого льва всего один раз, и это был беззубый и злобный зверь, привезенный в город дешевым цирком. Через два города после Луисвилла он убил малолетнего акробата, которому не повезло пройти слишком близко, и в глубине души я не удивилась. Мысленным взором я видела гривы, курчавые, как клубы пара, и вместе с тем – рыжий клубок шерсти, свалявшийся и плешивый. То, что я вырезала из плотной шероховатой бумаги, представляло собой нечто среднее, как и четыре лапы, заканчивающиеся изящно изогнутыми острыми когтями, хвост, завернутый на спину зверя, и изгибы мышц на львиных ляжках и плечах.

Я отмечала дыхание Дэйзи у меня над ухом, деликатное тиканье часов из позолоченной бронзы на каминной полке, далекие голоса гостей за ужином, внизу. Все это принадлежало другой стране, потому что, пока я выстригала бумагу вокруг львиных челюстей, мои пальцы обдавало жарким дыханием. В нем ощущалось бремя кошачьего нетерпения, и я резала быстрее, мои движения становились небрежными и в то же время более плавными. Лезвия двигались по некой изогнутой линии, которую я не видела, а чувствовала. Один раз я была уже почти уверена, что все испортила, но тут длинный извилистый обрезок отвалился от фигуры, и лев обрел форму.

– Как красиво! – ахнула Дэйзи, когда я предъявила льва ей на оценку.

Даже одного этого оказалось бы достаточно. Но это, конечно, было еще не все.

Зажатый в моих тонких пальцах, бумажный лев задрожал, как на ветру. Он извивался, он плясал, и вскоре четыре вырезанные лапы замолотили воздух в поисках точки опоры, а потом задние лапы изогнулись дугой и оцарапали мне запястье. Лев был всего лишь бумажным, размерами меньше котенка, он просто не мог оцарапать меня, но барахтался так, что я невольно отшатнулась, уверенная, что, повернув руку, увижу на ней четыре тонкие царапины, выстроившиеся в ряд.

Дэйзи издала крик удивления, я прикусила язык. Мы увидели, как лев спорхнул на пол, приземлившись тяжелее, чем следовало бы бумаге. На мгновение он помедлил, словно был сбит с толку своей бумажной сущностью так же, как и мы, а потом подобрал под себя все четыре лапы и несколько раз повернулся на месте. Что-то изменилось, теперь он был не просто фигуркой из плотной бумаги и воплощением отчаянного желания ребенка заслужить одобрение. Он стал памятью о свирепом льве и далеких землях, в нем возникли дыхание, обида и стремление. Вырезанные мной пустоты стремительно заполнялись мышцами и шерстью, и мы взирали на него, как завороженные, пока не заметили, что он еще и растет.

– Джордан! – вскрикнула Дэйзи, схватив меня за руку. Ее острые ноготки вонзились в мое голое плечо, но я представляла, что делать, не больше, чем она. Мы уставились на существо, которое вращалось и росло прямо у наших ног, обе ощущали на лицах его жаркое и едкое дыхание, воняющее кровью ребенка-акробата, который летал над головами тысяч зрителей, но никогда не спал в настоящей постели.

В панике я метнула в существо ножницы, а увидев, что ничего этим не добилась, плашмя сбросила на него книгу. Она подействовала: существо взорвалось жадным пламенем, из-под книги вырвался негодующий и яростный рев, заставивший нас обеих изумленно взвизгнуть.

Мы сидели с ногами на постели, я цеплялась за Дэйзи так, словно и не я одна все это натворила. И уже чуть не плакала, когда Дэйзи вдруг потянулась к тумбочке у моей кровати, на которой Томасина каждый вечер оставляла высокий стакан воды. Дэйзи схватила стакан и у меня на глазах, почти не глядя, вылила на пламя. Оранжевое пламя с пронзительным и злобным шипением отступило, пышными, как подушки, клубами повалил грязно-серый пар. Мы с Дэйзи застыли, крепко держась за руки и дружно склонив головы, не сводя глаз с тлеющей мешанины, которая еще недавно была движущимся, живым бумажным львом.

– Извини… – чуть не плача, пробормотала я, но она игриво усмехнулась мне.

– Ничего, это был удивительный…

И тут распахнулась дверь: миссис Бейкер и мать Дэйзи, а за ними – еще полдюжины нарядно одетых взрослых. Я тщетно подыскивала хоть какое-нибудь объяснение в надежде убедить их, что я не виновата, но Дэйзи оказалась сообразительнее.

Она разразилась громкими пронзительными рыданиями, моментально перейдя от оцепенения к страдальческим и трагическим воплям. Сидя плечом к плечу с ней, я почувствовала, как ее трясет, и вдруг с немым удивлением поняла, что она ничуть не притворяется.

Из коридора послышался рык, и в мою сахарно-розовую, полную дыма комнату ворвался, словно медведь на пасеку, мистер Фэй. Он сграбастал Дэйзи в объятия, она вцепилась в него так же крепко, как он схватил ее. Они переговаривались вполголоса на языке, который, как я узнала позже, знали только они, – это был шифр общей крови и красоты, осколки некой викторианской магии, которой мистер Фэй обучался в Йеле.

Он вынес всхлипывающую и дрожащую Дэйзи из моей комнаты, а тем временем миссис Бейкер наклонилась и опасливо потрогала пальцами сырую кашицу, которая еще недавно была львом. Отхлынув, мой ужас обнажил неожиданное горе: лев ожил, а теперь исчез.

Миссис Бейкер выпрямилась, вытирая пальцы об один из моих носовых платков, лежавших неподалеку, и раздраженно взглянула на меня. Как я уже говорила, она была женщиной, скупой на слова. Этим словам предстояло градом острых камней обрушиться на меня утром, а сейчас она только повернулась к своим гостям, предлагая им пройти в гостиную, где их ждали атмосфера уюта и покоя и хороший портвейн.

Прежде чем уйти, она резким щелчком погасила лампу на моей тумбочке, а потом закрыла дверь, оставив меня в темноте, которая урчала от ярости и пахла мокрой ватой и жженой бумагой.

Глава 3

Терпеть не могу то и дело признавать свои ошибки.

Когда я упомянула Гэтсби в собственном доме Дэйзи, в присутствии ее мужа, в моем представлении он был никак не связан с лейтенантом Джеем Гэтсби. Тот был только что из лагеря Кэмп-Тейлор, имел офицерский патент, купленный на последние деньги, полученные от Дэна Коди, и единственную пару приличной обуви. У того энергичного юноши взгляд был голодным и блуждающим, а красавец-мужчина в костюме лавандового оттенка в тоненькую серую полоску явно ни разу в жизни не голодал.

У обоих глаза были светлыми, рты – широкими и подвижными, оба несли свою ношу так, словно она была невесомой, и все же никому бы и в голову не пришло, что они состоят в родстве, а тем более – что это один и тот же человек. Впрочем, у молодого лейтенанта из Кэмп-Тейлора еще имелась душа, а к 1922 году Джей Гэтсби из Уэст-Эгга ее утратил.

Всего за год до этого светские сумасброды расхаживали повсюду, покрыв один ноготь глянцевым черным лаком – свидетельство принадлежности к инфернальным кругам. Эта мода настолько распространилась, что «Мэйбеллин» выпустила «Черную кошку» – люксовый черный лак для ногтей, реклама которого обещала дьявольски стойкий блеск. К концу 1921 года казалось, что половина манхэттенской молодежи не старше двадцати пяти заключила инфернальную сделку того или иного рода. В 1922 году это поветрие почти изжило себя, но самым богатым прощали толику пошлости.

Итак, Гэтсби был баснословно богатым человеком, не чуждым безобидной претенциозности, – а может, он и вправду единственный из миллиона продал свою душу. Никто не знал наверняка, как обстояло дело, и тем летом всем было на это наплевать, ведь казалось, что легендарный канадский трубопровод изливает отличный виски прямо из кранов чистого золота в особняке Гэтсби – точной копии какой-нибудь французской ратуши. Лично мне мода на черный ноготь опротивела еще до того, как о ней написали в «Журнале Макклюра» (верный признак, что ее время безвозвратно ушло), однако Гэтсби умел носить его с шиком.

В усадьбе Гэтсби часы застывали за каких-нибудь пять минут до полуночи, когда бы вы туда ни прибыли. Свернув с шоссе, вы въезжали через ворота в его мир, и вас овевал прохладный ветерок, в небе вспыхивали звезды, над бухтой всходила луна – круглая, как золотая монета, и такая близкая, что можно укусить. Никогда прежде я не видывала такой луны. Не нью-йоркская луна, похожая на дайм «Меркурий», а полная, как на равноденствие, доставленная прямиком с пшеничных полей Северной Дакоты, чтобы ласково и благосклонно светить избранным и прекрасным.

Все вокруг источало звонкую монету и магию до такой степени, что ни у кого не вызывал вопросов свет, заливающий дом от бального зала и столовых до коридоров и уединенных салонов. Этому свету было присуще особенное медовое свойство, что-то вроде лета в полузабытом саду, он освещал, не ослепляя, и был настолько обильным, что не знать, с кем целуешься, было невозможно. Кое-кто из гостей утверждал, что это явная магия, но я слышала, как изумлялись и слуги, и узнала, что все это электричество: за бешеные деньги по всему дому протянули провода, чтобы осветить его полностью щелчком единственного выключателя.

Хоть свет и порождали деньги, недостатка в магии здесь тоже не ощущалось. В главном зале барная стойка красного дерева длиной превосходила шеренгу канканирующих девиц из «Безумств Зигфелда», и гости толпились, стоя в три-четыре ряда перед медными перилами, чтобы изведать вкус… ну, а что вашей душе угодно? Однажды мне достался крошечный бокальчик алого стекла с мутно-белым содержимым, имевшим вкус кардамона, макового семени и меда, – последним вином, выпитым Клеопатрой перед свиданием со змеей, а Пол Таунсенд из «Бостон Таунсендс» накачался пойлом, которое подавали на пиру кочевников в великом Вабаре. И никаких пыльных бутылок, найденных при раскопках в пустыне, – все они были только что от виноделов и пивоваров, даром что давным-давно обратившихся в прах.

Небо над вечеринками у Гэтсби имело глубокий синий цвет, всегда было чистым и лишь слегка подернутым шелковистыми облаками, создающими атмосферу загадочности. Однажды он вызвал труппу воздушных гимнастов, которые выступали высоко над нашими головами на невидимых лестницах, будто парили в воздухе по-настоящему, и их расшитые блестками костюмы вспыхивали в лучах прожекторов мандариновыми, лимонными и лаймовыми искрами. У нас на глазах одна девушка в трико оттенка шартреза не удержалась и сорвалась, камнем рухнув на каменную плитку. Я заметила, как мои знакомые судорожно закрыли лица ладонями, но сама не смогла отвести глаз. В тот миг, когда девушка должна была удариться об землю, сверкнула вспышка, и вместо сломанной хрупкой фигурки мы увидели человека в черном, с каменным лицом, благополучно подхватившего гимнастку на руки. На ее лице застыло ошеломленное выражение. На глаза навернулись сверкающие, как стразы, слезы, и я увидела, что темно-розовая метка пестрой ежевичиной ползет, закрывая шею сбоку, словно пятно от портвейна.

Неизвестный сосредоточенно поставил девушку на ноги, и она схватилась ладонью за метку, осторожно ощупывая кости, которые наверняка были сломаны и срослись. Мужчина взял ее за другую руку, и они поклонились под гром восторженных аплодисментов.

Поговаривали, что «смерть к Гэтсби не заглядывает», и это, возможно, даже было правдой. И, уж конечно, не заглядывали уродство, раннее утро, похмелье или голод, не поддающийся утолению. Все перечисленное ждало нас за воротами, так кому же могло захотеться уехать домой?

Впервые я побывала у Гэтсби вместе с компанией Генри Конуэя. Его сестру я знала по гольф-клубу, в котором мы обе состояли, и после одного матча в начале мая, ужина в «Орленке» и коктейлей в «Тэтсби» поднялся крик, что мы непременно должны побывать у Гэтсби в Уэст-Эгге.

Одна из девушек, какая-то кузина из Атланты, пискнула было, что не получала приглашения, и Генри Конуэй смерил ее любезно-пронзительным взглядом.

– Видите ли, милочка, никому не требуется приглашение, чтобы явиться на любую из вечеринок Гэтсби. Не думаю, чтобы он когда-нибудь отослал хоть одно.

Девушка из Атланты прикусила губу, измазав неумело наложенной помадой мелкие зубки.

– Но в таком случае откуда же нам знать, что нас ждут?

Я уже забыла, кто ей ответил и насколько нелюбезной умела быть эта братия, но всего несколько часов спустя, за пять минут до полуночи, я увидела ее исступленно танцующей под полной луной с каким-то парнем из Куинса. Ее глаза с расширенными зрачками казались блестящими черными пуговицами от ботинок, кисти рук трепетали, как воробышки, пойманные на серебряную проволоку. После этого она выезжала еще один или два раза, пока я развлекалась с Генри и его окружением, но вскоре после этого исчезла, наверное, вернулась в Атланту, хотя, конечно, слухи об этом событии ходили куда более причудливые.

В сущности, она была права, и никого из нас там не ждали, но об этом никто не догадался бы. Огоньки, окутывающие пространство вокруг дома, мерцали так, словно райские кущи спустились на землю по приказу Гэтсби, и плоды, выросшие в изящном маленьком саду у дома, не были похожи ни на один виденный мной ранее: размером поменьше яблока, оттенком темнее сливы. Когда из любопытства я сорвала один, он оказался таким спелым, что пальцами я оставила на нем вмятины, а слизнув с них алый сок, сразу же ощутила легкий жар и головокружение. На миг я увидела среди изогнутых ветвей фигуру, похожую на мою: прислонившись к искривленному стволу дерева, она оттолкнула кого-то, заставляя опуститься на колени в мох, но тут я сплюнула, и образы исчезли.

Впрочем, срывать плоды в саду возле особняка Гэтсби не было нужды. Угощение на длинных белых столах – запеченная ветчина под сладкой абрикосовой глазурью, молочно-белый суп из моллюсков, изящно нарезанные фрукты, раскрывающиеся подобно цветам на селадоновых блюдах, – было идеальным, так что казалось, что уж это наверняка магия, а не слаженно работающий механизм из более чем четырех десятков официантов и работников банкетной службы, сделавших чудеса такого рода своим ремеслом.

Гэтсби никогда и не пытался скрыть человеческий труд, способствующий, подобно подпоркам, созданию чуда его «без-пяти-минут-полночного» мира. Эти попытки выглядели бы бестактно. Они уравняли бы его с нуворишами Астории, где каждое блюдо ставили на стол незримые руки и огонь в каждом камине зажигали щелчком пальцев. Слуги Гэтсби были более чем заметны в их контрастной черно-белой одежде, выглядели более достойными, лощеными и трезвыми, чем кто-либо из его гостей. С его точки зрения, как и в священных чертогах элиты от Нью-Йорка до Чикаго и Сан-Франциско, за его роскошь людям неизменно полагалось платить свою цену. Так и виделось, как он задумчиво рассуждает: иначе в чем смысл?

Впрочем, вечеринки у Гэтсби были непринужденными. Казалось, на них исполняется любое твое желание, какое только в силах исполнить хозяин дома, а для гостей действовало лишь одно правило: каждому из них полагалось быть красивым, остроумным и жизнерадостным.

Впервые я приехала к нему вместе с компанией Генри, затем, в конце мая, – с Корал Даути. Мне нравилось ездить к Гэтсби – по мосту, сквозь тепло заходящего солнца, чтобы нырнуть в упоительную прохладу за его воротами, – но были и другие занятия, которые нравились мне не меньше. Каждую неделю в «Сент-Риджис» проводили спиритические сеансы, в Сохо давал представление цирк гаргулий, и, конечно, вереница званых ужинов и суаре для тех, у кого имелись деньги и хотя бы чуточка обаяния, была нескончаемой. Тем летом занятий находилось множество, вдобавок я начала время от времени брать на себя светские обязанности тетушки Джастины. И вовсе она не слабеет, заявила она, но считает, что мне важно учиться справляться с обязанностями, прилагающимися к моему месту в ее мире. Разумеется, мы обе знали, что мое место в ее мире в лучшем случае неопределенно, и чем больше мне лет, тем более неопределенным оно становится, но она вела себя так, словно могла устранить все эти недоразумения силой своего характера и воли.

Я была занята, но Гэтсби закатил отличную вечеринку, где я могла посекретничать с кем-нибудь в укромном уголке, потягивая из своего бокала и слушая, как собеседник изливает мне душу.

В тот год я немного помешалась на секретах. Мне нравилось собирать их, и, хотя я редко их выдавала, все равно злорадствовала. Много лет отделяло меня от моей прежней, луисвиллской жизни, часть оставленных ею шрамов, затянувшись, помогла мне покрыться чем-то вроде слоя прочного лака, благодаря которому я стала более злой и менее ранимой. Тени Луисвилла выцвели, превратившись в несколько историй, которые я рассказывала, желая развлечь и расположить к себе. Когда меня спрашивали, откуда я, и не довольствовались первым ответом, я в свою очередь спрашивала, откуда мои собеседники: к такому вопросу они не привыкли, искренний взгляд вызывал их на откровенность.

Однажды ночью в начале июня я быстро сообразила, что у студента-выпускника, с которым мы прибыли на вечеринку, нет секретов, достойных выведывания. С нами вместе приехали его старшая сестра и ее муж, и поначалу их присутствие удерживало студента от излишней назойливости. Потом заиграла музыка, первая вывезенная из Калифорнии старлетка принялась отплясывать на парусине, растянутой на лужайке в саду, и открылись краны. Сестра студента и ее муж увлеклись неразбавленным джином, и студент перешел черту, сделавшись не просто назойливым, а прямо-таки наглым. Я отправила его принести мне какой-нибудь напиток – обязательно с клинышком лайма – и, незаметная в свете мигающих дурацких огней, улизнула под звуки «Сладкого летнего июня».

Мне нравилось быть одинокой в толпе. В таком состоянии я с возрастом стала находить утешение, а бокал не выпускала из рук на всякий случай, чтобы не дать кому-нибудь непрошеному повод предложить мне напиток. Знаменитого тенора компания его дружков подзадорила встать на бортик фонтана, и, когда он запел первые такты соло Парама из L’Enfer d’Amélie, воздух перед его губами преобразился в волнообразные золотистые нити. Он пел, и золотые ноты взлетели, опустились и затанцевали над головой симпатичного мужчины в дешевом костюме – пройдохи из Куинса, Бруклина или каких-нибудь трущоб похуже, но благодаря зависшему над ним благословению тенора он возвысился, приобрел значение. Некоторое время я смотрела на них, пока не случилось неизбежное: кто-то столкнул тенора в фонтан. Ноты вымокли, расстроились и рассеялись в воздухе, а потом еще несколько человек попрыгали в фонтан, забрызгав до самой макушки каменную нимфу, стоящую в центре.

Я пробиралась сквозь толпу, окликая знакомых и кивая незнакомым так, будто знала их, а сама поглядывала по сторонам, искала самого хозяина. К тому времени я вспомнила его, а Дэйзи после того ужина впала в уныние, что порой с ней случалось. Она притихла, стала отрешенной, улыбалась мне слабо и неопределенно, будто сделалась призраком или считала призраком меня. В конце концов мне не осталось ничего другого, кроме как вернуться в город. С того дня я с ней не виделась и полагала, что есть вероятность увидеться лишь Четвертого июля или еще позднее.

Тем не менее мне хотелось взглянуть на Гэтсби, выяснить, с помощью какой маскировки он добился таких перемен. Хотелось, как выразилась бы моя тетушка, осмотреть зубы льву, и, конечно, удобнее всего было сделать это, сунув голову в львиную пасть.

Так я и вела ленивые и беспорядочные поиски Гэтсби, а нашла вместо него Ника. Несмотря на слегка ошарашенный вид и сбивчивые приветствия, он ничем не выделялся бы из толпы, если бы не спрашивал у всех подряд, где ему найти Гэтсби. Дошло до него лишь тогда, когда ему в третий или четвертый раз сообщили, что, разумеется, не имеют к Гэтсби никакого отношения. Кто-то из гостей вложил Нику в руки первый бокал, но Ник, видимо, не уловил намек, отошел и опустошил бокал быстрее, чем следовало.

Тем летом Нику Каррауэю исполнилось двадцать девять. Он побывал на войне, убивал людей, но было что-то в его угловатой фигуре в новеньком костюме из белой фланели и в потерянном выражении глаз, что побудило меня смягчиться по отношению к нему. Я следовала за ним через толпу, держась чуть ли не рядом и подслушивая, как он искал сначала Гэтсби, а потом – хоть какой-нибудь якорь, чтобы приливы и глубинные течения суматохи дома Гэтсби не унесли и не потопили его.

Наконец, прежде чем он успел оконфузиться – что-то этакое пришло ему в голову после третьего коктейля, – я незаметно уронила свой бокал за живую изгородь и постаралась попасться ему на лестнице. Я знала, что он меня узнает. Иностранцев здесь было немного: чья-то любовница-китаянка, пара красавцев – братьев-итальянцев и немыслимо шикарная дама, темная кожа и курчавые волосы которой придавали ей экзотический вид, но я была среди них единственной, кого ему представили.

Я избавила его от необходимости изобретать причину поговорить со мной и вместо этого отняла у него бокал. В нем было что-то вроде безделушки – вермут и джин, сдобренные абсентом: странный выбор для Ника, если, конечно, он сделал его сам.

– Благодарю, – я слегка пригубила напиток. – Я как раз ждала, когда мне принесут что-нибудь выпить.

– Я принесу вам все, что пожелаете, – заверил он, и я склонила голову набок.

– Не следует говорить мне такое, – серьезно предупредила я. – А вдруг я попрошу луну с неба? И что вы тогда будете делать?

– Добуду ее для вас, само собой.

Услышав это, я рассмеялась, потому что по голосу было ясно, что он не шутит. На жителя Нью-Йорка он ничуть не походил. Служба в армии и поездки за границу скомкали его протяжные и монотонные северные гласные, он выделялся из толпы и отличался от нее – не так явно, как я, но тем не менее выделялся. Даже в то время я уже понимала, что не место рождения делает его особенным, но не могла определить, что именно.

Я размышляла, не предложить ли ему прогуляться по садовому лабиринту или, может быть, заглянуть в одну из уютных комнаток дома, когда две девицы в желтом двинулись нам навстречу, спускаясь с лестницы. Заметила я их слишком поздно, чтобы повернуть, и они направились прямиком к нам – смазанные вазелином щеки блестели от слюдяной пудры, зубы сияли в одинаковых улыбках. Против Ады я ничего не имела, но ее неизменно сопровождала Мэй, а она была несносна.

– Привет, Джордан, – сладко пропела Мэй. – Так жаль, что не вышло с тем матчем!

Я улыбнулась, потому что любая другая реакция была бы для нее победой. В финале я проиграла, что и объяснила Нику, который сочувственно закивал.

– Вы нас помните? – с надеждой спросила Ада. – Мы познакомились здесь в прошлом месяце.

– Вас помню, – ответила я. – Если не ошибаюсь, с тех пор вы перекрасили волосы?

Я почувствовала, как Ник вздрогнул от неожиданности. В Сент-Поле все еще существовала немалая протестантская прослойка, которая считала даже макияж, а тем более краску для волос весьма сомнительными в нравственном отношении. Ник присмотрелся к Аде, словно пытаясь понять, какую степень поддельности он мог бы заметить в ней. И не нашел ничего; Ада и Мэй служили хористками в одном из лучших театров, помимо жалованья им причиталась возможность посещать приличный салон.

Они предложили нам посидеть с ними, и, поскольку проще было посидеть несколько минут, а потом уйти, чем отказать сразу, Ник предложил мне руку, и мы сошли по лестнице на веранду. Кто-то вытащил тенора из фонтана, и теперь он, быстро обсыхая, держал на коленях чью-то пухленькую и миловидную жену, бормоча для нее янтарные нотки. За его спиной все еще мялся полный надежд и немного жалкий пройдоха из Куинса или Бруклина, но на него уже никто не обращал внимания.

За столом девиц уже сидели трое мужчин, которых нам представили нарочно неразборчиво. Один щеголял черным ногтем, но, судя по сколам на лаке, просто накрашенным. Все трое держались с напыщенным видом тех, кого мне следовало знать, но я ни одного из них не помнила. А они меня знали, конечно, и после обмена обычными любезностями я повернулась к Аде, которая, если не считать Ника, была, пожалуй, самой терпимой в этой компании.

– Вы часто бываете на этих вечеринках? – спросила я. Все смотрели на нее, что дало мне возможность мягко положить ладонь на руку Ника. Еле заметно вздрогнув, он затих, будто моя рука была бабочкой и он боялся ее спугнуть.

– Были в прошлом месяце, когда познакомились с вами, – напомнила мне она. – Но мне нравится бывать здесь. Столько замечательных людей – есть с кем поговорить, есть на что посмотреть. Да вот хоть пару недель назад, когда кто-то привез с Борнео заклинательницу огня! Она вытаскивала огонь прямо из факелов и заставляла его танцевать – вертеться колесом и вихрями, огромными, как не знаю что. Только потом я заметила, что искра упала мне на платье и прожгла дыру прямо на отделке.

Она сделала паузу, а потом, словно невеста, хвастающаяся обручальным кольцом, выложила остальное:

– Представляете, он видел! Узнал мое имя и адрес, и через три дня посыльный от Круарье принес мне новое вечернее платье!

Что-то о дарах фей и троянских конях вертелось в моей голове – мать Дэйзи говорила нам эти слова, однажды днем застав нас за игрой. Глаза ее были заплаканы, бархатный халат чуть не падал с плеч, и, судя по тому, как дрогнул ее голос, я поняла: ей что-то известно о фамилии Фэй и неожиданных дарах.

– Вы оставили его себе? – поинтересовалась я. Дары от такого человека, как Гэтсби, не внушали мне оптимизма, но Ада ответила негодующим взглядом. Видимо, там, откуда она родом, действовали иные правила, а может, она просто не блистала умом.

– Двести шестьдесят пять долларов, цвета голубого газа с лавандовым бисером? Конечно, оставила!

– Есть что-то забавное в человеке, способном на такие поступки, – заметила Мэй. – Ни с кем не желает неприятностей.

– Кто не желает?

Внезапный вопрос Ника напомнил мне возглас Дэйзи: «Какой это Гэтсби?» Тот момент, казалось мне, следовало подчеркнуть черным, обозначить как предвестник катастрофы, но, конечно, этого никто не сделал, и я могла сказать много подобных слов о других, еще только предстоящих моментах.

Мэй повернулась к Нику, торжествующему под маской вежливости.

– Гэтсби. Мне говорили…

Она сделала паузу, и мы послушно подались к ней.

– Мне говорили, будто бы он когда-то убил человека.

Трепет предположений пронзил каждого из нас. Это было прикосновение к тому параллельному миру, которым заправляли городские ирландцы, итальянцы, евреи и те бледноглазые джентльмены с каменными лицами, которые все до единого, похоже, выдавали себя за князей и герцогов из внутренних кругов преисподней. И те и другие, поговаривали, являлись на вечеринки к Гэтсби, шикарно разодетые, скрывающие свою сущность под шляпами, перчатками и изящными манерами. Ник – вероятно, единственный из всех за столом, кому в самом деле случалось убивать, – невольно заинтересовался. Ада покачала головой.

– Нет, во время войны он был шпионом.

– Работал на немцев или на американцев? – спросил один из мужчин, которых мне следовало знать.

Она снова покачала головой и поджала губы. Потом незаметно указала вниз, на других видных гостей, и я заметила, как в тот же момент она сунула другую руку в карман, где наверняка потерла медальку какого-нибудь святого.

– Он не шпион, а один из них, – с многозначительным видом пояснил другой мужчина. – Ну, понимаете, один из князей или их сыновей. В прошлом году в Марокко только об этом и говорили.

– Нет, он точно американец, – настаивала Мэй. – В войну он был в американской армии. Вы последите за ним, когда он думает, что на него никто не смотрит. И тогда сразу поймете, что он кого-то убил.

Они с Адой выразительно переглянулись, я украдкой взглянула на Ника. Может, он и сжал рот излишне сурово, но над их заявлениями не смеялся. Я заметила, что все мы понизили голоса: не из боязни, что нас подслушают, – просто далеко не я одна любила секреты. А такого секрета, как Гэтсби, нам не попадалось никогда, и, несмотря на всю его публичность, в нем чувствовалась интрига.

Потом подали ужин, и бедному Нику пришлось присоединиться к компании, с которой я прибыла в поместье. Сестра моего спутника и ее муж были сильно навеселе и до отвращения влюблены, так что не сводили друг с друга глаз. От выпитого манеры студента ничуть не улучшились, и к тому времени, как унесли тарелки из-под супа и подали закуски, ответы Ника становились всё отрывистее, а мои очаровательные маневры уклонения – всё менее очаровательными и чреватыми инцидентом с участием лежащей без дела сырной вилки.

– Боже правый, ну конечно же, вбок не открывается! – наконец воскликнул Ник, и я восприняла это как намек, что пора уводить его. Студент обмяк на стуле, пробормотав слово, которое я предпочла не расслышать, а когда Ник собрался что-то добавить, взяла его за руку и повела прочь.

– Уйдем отсюда, мне уже невмоготу от этих церемоний, – и, заметив, что он колеблется, я предложила: – Можем поискать Гэтсби.

Это его убедило.

– Кстати, зачем вы его искали? – спросила я.

– Ну, он ведь прислал мне приглашение. Сами понимаете. Вежливость обязывает поблагодарить его.

– Что? Раньше приглашения он никогда не рассылал! Покажите.

Он вынул из кармана приглашение, я повертела его в руках. Качественная плотная бумага, темно-красная, будто ее окунули в кровь, с глубоко вдавленными в нее золотыми буквами. В моих руках приглашение казалось весомым, словно вызов императору. Оно было настоящим, и я не сомневалась, что за все время было отпечатано всего один-два таких.

– Он вас в самом деле пригласил, – сказала я, возвращая приглашение. Выражение его глаз вновь стало неуверенным. Если уж ему суждено сблизиться с человеком, который может оказаться как князем преисподней, так и немецким шпионом, я считала, что ему следует быть жестче.

– Я не усмотрел в этом ничего странного, – пробормотал он, пока мы проходили мимо рослого худощавого мужчины с блеклыми глазами и неподвижным лицом, беседующего с Анастасией Полари – знаменитой дивой, звездой немого кино. Ее глаза были темными, как дыры, прожженные в нитрате серебра, и алчными, как зима, а он держал ее руку в обеих своих. Казалось, суставов у него в пальцах больше, чем полагается. Ник уставился на них, замедлил шаги, а я с усилием повлекла его дальше, коснувшись кончиками пальцев его губ.

– Нельзя глазеть, – шепнула я, и он перевел взгляд на меня. Ресницы длинные, из тех, о которых говорят: «Как обидно, что они достались мальчишке!», но я вовсе не считала это обстоятельство обидным. Они красили его, придавали наивности, которой он вряд ли обладал.

Мгновение я думала, что он поцелует меня на месте, но повернулась и быстро потащила его за собой. Мне нравилось, как покалывало кожу, как на щеках проступал румянец и как позади ощущался его взгляд на моей голой шее, как он смотрел на мою талию и покачивание бедер. Пышности им недоставало, однако они покачивались, а он шел за мной. Предвкушение нравилось мне не меньше, чем само событие, и, хотя я надеялась, что Ник не из таких, порой нравилось даже больше.

Гэтсби не нашелся ни в баре, ни на веранде. Гэтсби не было ни в музыкальном салоне, ни в оружейной, ни в комнате для приватных танцев, устроенных в небольшой синей гостиной. Наконец мы очутились в библиотеке, где я надеялась не отыскать Гэтсби, а побыть немного вдвоем.

Впоследствии я узнала, что эта библиотека – поистине чудо готической эпохи. Ее сожгли дотла приблизительно в XVI веке, ее пепел смешали с землей. Теперь там стоял жилой квартал почти без движения транспорта. Говорили, что Гэтсби воскресил библиотеку, как мог бы воскресить умершего любимого предка. Мы шагали по похожему на высокую пещеру помещению, и наши шаги повторяло эхо, а высокие витражные окна мерцали жарким оранжевым огнем, затмевая холодно мигающие звезды, освещающие вечеринку.

Между книжными шкафами располагались ниши, и, побывав здесь раньше, с Корал Даути, я убедилась, что диван для чтения в одной из них на редкость удобен. Вид у Ника теперь, когда мы остались вдвоем, стал менее растерянным, словно он наконец понял, чего хочет.

– Джордан, минуточку, – попросил он.

– Хотите рассказать мне о своей девушке из Сент-Пола? – спросила я, вскинув брови. Такому повороту я бы удивилась, но мне не привыкать.

– А что, не следует?

– Из города я выбираюсь редко, – сообщила я, проведя пальцами по его лацкану. Тела я не коснулась, пока еще нет, но его дыхание уже сбилось.

– Идите сюда… – позвала было я и едва не вскрикнула: с облюбованного мной дивана поднялся взъерошенный седой мужчина. Он озирался по сторонам, его глаза за выпуклыми круглыми стеклами очков казались огромными, как у совы. Он прищурился, уставившись сначала на нас обоих, затем окинув меня взглядом с головы до ног. И указал на книги.

– Что скажете? – настойчиво спросил он.

– О чем? – резко отозвалась я, все еще краснея и надеясь, что мой румянец примут за проявление гнева.

– Об этих книгах!

В маленькой нише он устроил себе что-то вроде гнезда с кучей пледов и придвинутым к дивану столиком, на котором помещались стакан воды и остатки сэндвича. Из-под дивана выглядывали шлепанцы, гнездо освещала поставленная рядом лампа.

– Они настоящие. Самые настоящие. Вот о чем речь. Не трудитесь проверять. Я уже проверил.

Должно быть, на наших лицах отразилась некая заинтересованность, потому что незнакомец в очках ринулся к книжному шкафу и тут же вернулся, потрясая переплетенным в кожу трактатом времен Ренессанса, посвященным козням князей преисподней. Трактат был роскошным, из тех, о которых, как я знала, мечтает тетушка Джастина, и, если бы от него не остался такой явный пробел на полке, я бы, пожалуй, подумала, не сделать ли тетушке такой подарок.

– Глядите! Это полноценная, подлинная демонология. На этом я и попался поначалу. Какая скрупулезность! Какой реализм! Знал, когда остановиться, – печати не взломаны. Но чего вы хотите? Чего вы ожидали?

Он показал нам страницы, всё еще заклеенные старым воском, с оттисками печатей великого Соломона. На страницах под этими печатями содержались ужасные сведения, однако печати были целыми, как в тот день, когда их наложили.

– Кто вас привел? – потребовал ответа незнакомец. – Или вы просто взяли и пришли? Меня привели. Большинство людей сюда кто-нибудь приводит.

– А его пригласили, – с легким злорадством объявила я, указывая на Ника, но незнакомец только понимающе закивал головой.

– Меня-то привели, – продолжал он. – Примерно неделю я пропьянствовал и решил, что протрезвею, посидев в библиотеке.

– Ну и как, помогло? – поинтересовался Ник тоном лишь слегка менее злорадным, чем мой.

– Пожалуй, немного. Пока не могу сказать. Я ведь провел здесь всего час. Про книги я вам говорил? Они настоящие. Они…

– Вы уже говорили, – изображая душевность, перебила я.

Мы обменялись торжественным рукопожатием и снова вышли из дома.

Танцы начались, и, конечно, было уже слишком поздно для всех, кто неважно танцевал с самого начала. Мужчины неуклюже кружили слишком юных для них партнерш, известные пары соперничали в борьбе за наиболее выгодные ракурсы и в то же время держались там, где потемнее, в противоречивой попытке уединиться.

– Пригласить вас на танец? – осведомился Ник.

– В другой раз, – рассеянно отказалась я, так как кое-что привлекло мое внимание. Мы стояли у подножия лестницы. Перед нами расстилался сад со всеми удовольствиями, недвусмысленно обещанными Гэтсби, но его самого не было там, чтобы наслаждаться ими. Он стоял на веранде за нами и смотрел прямо на Ника.

– О, вон там девушки, с которыми мы говорили раньше, – сказал Ник, указывая в сторону эстрады. Ада и Мэй изображали малышек – косолапили, таращили глаза и напевали какую-то бессмыслицу писклявыми голосами. То еще зрелище. Видимо, Ник никогда ничего подобного не видел, потому что уставился на них, благодаря чему Гэтсби мог беспрепятственно наблюдать за ним, а я – за Гэтсби.

Я смотрела и не могла понять, почему на Гэтсби больше никто не смотрит. Он стоял у балюстрады, подобный императору, обозревающему свои владения, но в тот момент смотрел только лишь на Ника. Все остальное поблекло для него, все звуки стали приглушенными. В этом пристальном взгляде чувствовалось что-то почти непристойное, и я живо откликнулась на него.

Он обладал силой притяжения самого солнца, удерживающего планеты на своей орбите, – созывал на свои вечеринки весь цвет Нью-Йорка. Я вообразить не могла, что случится, если тот же взгляд он обратит на того, кто видит его, – впрочем, конечно, могла. Так он смотрел на Дэйзи, и мне было известно, что с ней стало.

Глядя на него в ту минуту, любой понял бы, что ради предмета своего вожделения он способен переделать весь мир, да еще как, и вряд ли кто-нибудь сумеет его остановить. Тогда-то я и поняла, кто такой Гэтсби: хищник, желания которого настолько сильны, чтобы до неузнаваемости преобразить и исказить желания тех, кто находится с ним рядом. Я ощущала отражение этого понимания, а не его как таковое и взяла себе на заметку запомнить и его, и пустоту холодной настороженности, которая разверзлась у меня внутри.

Ник захлопал девушкам на эстраде, выведя меня из задумчивости. Я отвела взгляд от Гэтсби, взяла Ника под руку. Он где-то раздобыл еще бокал шампанского размером с полоскательницу, и его улыбка стала глуповатой и немного щенячьей.

– Куда пойдем дальше, Джордан?

– Вот сюда, – я усадила его за столик. Пару, которая хотела было составить нам компанию, я жестом отослала прочь и сама уселась рядом с Ником, заняв место ближе к краю толпы, отчетливо видное с веранды. Ник раскраснелся, я чуть было не потянулась, чтобы отвести темные волосы с его лба, но, спохватившись, одернула себя. Меня посетило странное чувство, будто я незаконно вторглась на территорию, которую Гэтсби единственным отчаянным взглядом объявил своей. Это раздражало, если не сказать большего, но он, по крайней мере, не заставил нас ждать.

Я отошла за своим джином-рикки, а когда вернулась, он уже сидел за нашим столиком так, будто был с нами с самого начала. Вблизи он оказался менее привлекательным и более энергичным. Я разглядела и еле заметный шрам на подбородке, затянувшийся и белеющий на загорелой коже, и стрижку – короткую, наводящую на мысли о военном, который не вполне освоился с мирной жизнью. Он не смотрел ни на кого, кроме Ника, а когда Ник поднял голову от второй полоскательницы с шампанским (где он их только брал?), он воззрился на Гэтсби с удивлением и любопытством. Может, причиной тому было выпитое, но мне показалось, что не только. Даже мне хотелось придвинуться вместе со стулом поближе к теплу Гэтсби, коснуться его лежащего на столе голого запястья, хотя он на меня ни разу не взглянул.

Только когда Ник встретился с ним взглядом, Гэтсби улыбнулся, и где-то в доме часы пробили полночь.

– Мне ваше лицо знакомо, – произнес Гэтсби низким, сердечным голосом, словно понятия не имел, кто такой Ник. – Вы не в Третьей дивизии служили во время войны?

– Ну как же, конечно. В двадцать восьмом пехотном полку, – машинально откликнулся Ник, не сводя глаз с Гэтсби. Его руки, лежащие на столе, дрогнули, словно в поисках спускового крючка.

Про дивизию, в которой служил Ник, я ничего не знала, зато про двадцать восьмой полк слышала. Как и все. Он одержал первую победу Америки во Франции, и это значило, что Ник в числе немногих других граждан страны имеет право носить отличительный знак «Черных Львов Кантиньи». Он заметно вырос в моих глазах. Любой парень возвращался на родину с войны героем, но в этом человеке чувствовалось что-то большее.

– А я – в шестнадцатом до июня восемнадцатого года. Так я и знал, что где-то видел вас раньше.

– Такого человека, как вы, я бы запомнил, – заметил Ник, проявляя явно несвойственную ему застенчивость. Я не знала, правду ли говорит Гэтсби, но Ник точно не врал, и я внесла поправки в сведения, которые хранила о нем в памяти.

Некоторое время они вспоминали о каких-то унылых французских деревушках. Гэтсби упомянул, что только недавно приобрел гидроплан и утром собирался испытать его.

– Составите мне компанию, старина? Прокатимся вдоль берега бухты, не далее.

Пальцы Ника согнулись, словно он хотел сжать их в кулак, но забыл, как это делается. Окажись при нем оружие, все мы были бы уже мертвы.

– В какое время?

Гэтсби засмеялся так, словно резонный вопрос Ника доставил ему удовольствие.

– В любое, когда вам удобно.

Они уставились друг другу в глаза, видимо, зайдя в тупик в своем разговоре и не зная, что сказать дальше. Если бы я оставила их вдвоем, вероятно, так бы они и таращились один на другого. И вечеринка не кончилась бы никогда, и это было бы ужасно.

– Ну что, веселее теперь? – спросила я, нарушая паузу улыбкой.

– Намного, – признался Ник, и я ощутила болезненный укол в сердце. Он и вправду до сих пор хандрил, а я не замечала или не считала нужным замечать.

Ник снова повернулся к Гэтсби, но потянулся к моей руке. Я позволила ему взяться за нее. Мне тоже не помешало бы утешение, если бы Гэтсби смотрел на меня вот так.

– Для меня это необычная вечеринка. Я еще даже не повидался с хозяином. Я ведь живу тут рядом, – он неопределенно махнул в сторону невидимой живой изгороди, – а этот малый, Гэтсби, прислал мне приглашение с шофером.

Гэтсби замер, на миг растерявшись оттого, что кто-то не узнал его в лицо. Он сразу как-то сник и тут встретился взглядом со мной и понял, что я стала свидетельницей его конфуза. Столько обаяния – и для кого? Для человека, который знать его не знал.

– Гэтсби – это я, – наконец произнес он.

Ник подскочил.

– Что?! – воскликнул он. – Ох, извините!

– Я думал, вы знаете, старина. Плохой, видно, из меня хозяин.

Он улыбнулся, и я просто потому, что сидела рядом, ощутила искреннюю и сердечную веру Гэтсби в то, что Ник, конечно же, простит ему любой мелкий грешок. В этот момент Ник и для меня был открытой книгой. Ник Каррауэй, который ушел на войну, вернулся домой в разгар некой странной семейной трагедии, Ник, которого унесло на восток, подобно яблочному семечку, пустил корни, каким бы невероятным это ни казалось, в одном из богатейших районов острова. Ник так страстно хотел, чтобы о нем узнали и поняли его, а я не смогла бы исполнить эту его мечту, даже если бы захотела. Но Гэтсби одним взглядом и улыбкой говорил, что он готов.

Улыбка Гэтсби была из тех редких, какие мне доводилось видеть всего четыре-пять раз за всю свою жизнь, и, пожалуй, это даже к лучшему.

Во мне нарастала уверенность, что я должна отпустить руку Ника, пока с ним не случилось что-то ужасное и не затянуло меня. Но, прежде чем я сумела высвободиться, явился дворецкий с сообщением, что Гэтсби вызывает Чикаго. Гэтсби состроил гримасу.

– Дела, дела, дела, – вздохнул он.

Он поднялся, слегка поклонился нам обоим, а меня удостоил второго взгляда, не имевшего никакого отношения к желаниям, – оценивающего. Это был странный бесполый взгляд, почти будоражащий после тех, какие он бросал по сторонам ранее.

– Если захотите чего-нибудь – только попросите, старина, – сказал он Нику. – Прошу меня простить. Я присоединюсь к вам позже.

Едва он удалился, Ник повернулся ко мне, моргая так растерянно, будто какая-нибудь девушка, проходя мимо, отвесила ему пощечину и двинулась дальше. Неизвестно, чего он ожидал, но явно не такого поворота событий, и, справедливости ради, подобных явлений от Гэтсби не ожидал никто.

– Кто он вообще такой? Вы знаете? – требовательным тоном спросил он.

Я пожала плечами, не торопясь и вынуждая его ждать.

– Просто некто по фамилии Гэтсби.

По крайней мере, это была правда. Все лучше, чем припоминать слухи, которые до нас доходили, какими бы верными или ложными они ни были.

– Но откуда он родом? Чем занимается?

Я вздохнула, потому что теперь он смотрел на меня чуть ли не с отчаянием. Мне это понравилось, хоть и не я была причиной, и я вспомнила разговор, который у меня самой состоялся с Гэтсби несколько недель назад. Я выпила больше, чем следовало, и сама не знаю, как разговорилась с ним у фонтана. Один раз он поддержал меня, но, судя по его усмешке, вполне могло случиться так, что он дал бы мне свалиться в воду и испортить платье.

– Ну вот, теперь и вы туда же, – сказала я. – Мне он как-то сказал, что учился в Оксфорде. Но я в это не верю.

– Отчего же?

Я пожала плечами.

– Сама не знаю. Просто не верю – и все.

Лейтенант Гэтсби с его единственной парой приличной обуви никогда не бывал в Оксфорде, но сейчас мы говорили не о нем. Этот человек был совершенно другим. В нем я тоже сомневалась, но иначе, если вы понимаете, о чем я.

– Во всяком случае, у него всегда собирается много народу, – резко произнесла я. Заплывать в настолько глубокие воды мне не хотелось. И для Ника, с которым я, в конце концов, была знакома всего один вечер, ноша была непосильной, и сам Гэтсби, несомненно, мог доставить слишком много хлопот кому угодно.

– А мне нравятся многолюдные вечеринки. На них как-то уютнее. В небольшой компании никогда не чувствуешь себя свободно, – с вызовом закончила я, подстрекая Ника вновь заговорить о хозяине дома.

Но, к счастью, прежде чем Ник успел ответить, грохнул бас-барабан и какой-то человечек в смокинге выбежал объявлять очередной номер. По-видимому, речь шла о настоящей сенсации, и одна половина присутствующих согласно рассмеялась, а вторая – повторила, чтобы не отстать от первой.

Заиграла музыка, Ник отвернулся от стола, глядя с напряженным вниманием, как пес на хозяина, в сторону лестницы, где теперь сидел Гэтсби. Он раскинулся на ступеньках, обозревая собравшихся уже не с гордостью императора, а с мальчишеским восторгом. Мы были его садом, а может, его муравьиной фермой. Пока он одобрял увиденное, и только Богу было известно, что могло произойти в противном случае.

И Ник, и я вдруг увидели, насколько одинок Гэтсби. Никто не приближался к нему. Никто не склонял голову к нему на плечо, не брал его за руку, увлекая танцевать. Музыка была хороша, луна садилась. Полночь миновала, принеся утомленный шарм, который на излете обретают все вечеринки. И то, что такой человек сидел в одиночестве, какие бы ни ходили о нем слухи, выглядело неестественно. Я привыкла быть одна, как, видимо, привык и Гэтсби, но к такому мужчине, как он, это не должно было относиться ни в коем случае.

С ним что-то не так – эта посетившая меня мысль была отчетливой, как звонок. Обдумать ее я не успела: рядом со мной возник дворецкий – может, тот же самый, что и прежде, а может, и другой.

– Мисс Бейкер? – осведомился он. – Простите, пожалуйста, но мистер Гэтсби хотел бы побеседовать с вами наедине.

– Со мной? – удивилась я, поднимая взгляд. На прежнем месте на лестнице Гэтсби уже не было.

– Да, мадам.

Я встала, переглянувшись с Ником. От него исходили замешательство, страстное стремление и легкая ревность, которая угасла прежде, чем он успел распознать ее. Я небрежно отсалютовала ему и направилась вслед за дворецким.

Глава 4

То краткое время, которое мы с Ником встречались, – и наверняка впоследствии – ему нравилось называть меня беспечной. Порой он говорил это с оттенком восхищения – к примеру, когда я обманом проводила нас в подпольный кабачок («ну так пароль же был тот самый, который мне сказал прошлой ночью Артур Кларенс, разве нет?»), но ближе к финалу он произносил это слово с осуждающим недоумением, словно любому разумному человеку следовало научиться некоторой осторожности.

Он называл меня беспечной, потому что не мог выразить, как завидовал моим деньгам, моей свободе и тому, что лишь немногие в мире способны вести себя как я. Честный ответ я ему не давала, потому что это не то, что получают мужчины. Они понятия не имели, насколько непозволительно женщинам в их окружении быть беспечными. Они смеялись, глядя, какой шум мы поднимаем, рассаживаясь в машинах, и никогда не задумывались о том, насколько длинные и скверные дороги соединяют одно фешенебельное заведение с другим. Этот мрак мог поглотить целиком любого, и девушка, которой доводилось брести обратно пешком, с туфлями в руке, в изодранных чулках и вызывать помощь, звоня из обшарпанной телефонной будки, впредь уже не уезжала на так неразумно выбранном туринг-каре.

Существовало несколько видов беспечности, которые могла позволить себе девушка в 1922 году, если была богата, хороша собой и высокомерна. Я была иностранкой и вдобавок сиротой, что прибавляло мне еще несколько пунктов. Я могла явиться домой пошатываясь, с рассветом, и застать тетушку Джастину все еще сидящей за обеденным столом вместе с ее давними подругами по суфражистскому кружку над разоренным блюдом с запеченным мясом, в густых клубах сигарного дыма. Вокруг них вечно щебетали бесы, которых они унаследовали от своих пуританских прародительниц-ведьм, а некоторые были обретены в ходе мелкой торговли душами, процветавшей в Венесуэле и Аргентине. Тетушкины подруги казались ожившей карикатурой на уродливых суфражисток, шумных, грубых и зловредных, среди них были и вдовы, и старые девы, и все имели весьма определенное представление о месте, которое должно отводиться им в мире. Когда я вваливалась утром в чулках, спущенных до щиколоток, и с весьма солидным засосом у основания шеи, полученным от Ника, надо мной смеялись, в меня тыкали пальцами, но никто не удосуживался остановить меня. В моем возрасте они сами отличались беспечностью и в большинстве случаев выжили.

В моем понимании беспечность, которая приводит к засосам или встрепанной прическе, вполне допустима. В отличие от беспечности совершенно иного рода, которая привела Дэйзи в мой дом однажды кристально-чистым мартовским днем 1919 года.

Дэйзи дебютировала сразу после перемирия, во время грандиозного и прекрасного события, в котором остро нуждался Луисвилл. Вместе с ней впервые вышли в свет еще шестеро девушек, и все горожане вздохнули с облегчением, увидев, что жизнь вновь становится нормальной – после того, как у них отняли сыновей. Пройдет еще несколько месяцев, прежде чем их сыновья вернутся, утратив конечности или с тяжестью на душе, которая так и будет глодать их всю жизнь, поэтому облегчение того сорта было из таких, что больше уже не повторились.

Я была слишком юной, чтобы дебютировать вместе с Дэйзи, и начинала подозревать, что мой дебют в свете не состоится никогда.

В тот год передо мной закрывались двери. Уолтеру Финли еще только предстояло появиться, но я видела, как развиваются события, как разрастается вокруг меня подобие лоз, оплетавших замок Спящей красавицы. Что-то было доступно мне, что-то нет, и девушки, всего год назад считавшиеся моими подругами, теперь отвергали меня. Медленно, но верно я исчезала из всех списков, меня вычеркивали, а мои одноклассницы взрослели и становились светскими дамами.

Им, как и мне, было очевидно, что я не последую по их пути – брак, званые обеды, благотворительность. Они не представляли меня официально своим братьям и кузенам, и, хотя прежде мной восхищались как любимицей, приносящей удачу, с завершением их детства для меня просто не осталось места в их жизни. Они понимали это интуитивно, их матери знали наверняка, и в конце концов мне не осталось ничего другого, как признать то же самое. Я существовала на некой границе приемлемого, порой отклоняясь от нее в одну сторону, порой – в другую.

Последний год, который Соединенные Штаты провели в состоянии войны, я почти полностью прекратила ночевать дома и проводила ночи у той из подруг, в которую была влюблена на текущей неделе. Миссис Кристиансен, матери Мэри-Лу Кристиансен, пришлось украдкой отвести меня в сторонку и объяснить, что так нельзя, что я злоупотребила гостеприимством и теперь пойдут разговоры.

Мне повезло, что разговоры пошли не о том, чем я на самом деле занималась, однако их хватило, чтобы привести Дэйзи ко мне домой в марте, после ее дебюта. Она подъехала к моим дверям на своем белом родстере – маленьком, белом и двухместном, с ослепительной и нервной улыбкой и предложением подвезти меня до школы.

– Я просто подумала, что давно не видела твое милое личико, – объяснила она, крепко сжимая в руках коричневый бумажный пакет. – Смотри, я и завтрак нам прихватила!

И вправду прихватила – из булочной, расположенной далеко от района, где мы обе жили. Ее обычно блестящие темные волосы выглядели сальными, платье было измятым и слегка запачканным. Она где-то провела всю ночь – все приметы были достаточно знакомы мне, чтобы я и встревожилась, и исполнилась любопытством.

Ради спокойствия судьи Бейкера, который с равнодушным видом следил за нами в окно, мы направились в сторону школы, но, не доезжая до нее, свернули на север. Едва дом скрылся из виду, Дэйзи закурила, держа сигарету двумя длинными пальцами, и с небрежным видом выпустила дым, продолжая рулить. Не дождавшись от нее предложения, я взяла сигарету сама и прикурила от серебряной зажигалки-сердечка. Забытый пакет из булочной валялся у нас под ногами, но исходящий от него запах сахара и малинового джема смешивался с ароматом сушеных розовых лепестков в бледно-розовых сигаретах Дэйзи.

Некоторое время мы ехали вдоль реки, затем свернули в лес напротив острова Твелв-Майл. В Луисвилле продолжался март. Облака зависли низко над головами, как приспущенные паруса, и я уже жалела, что не надела жакет потеплее, прежде чем позволила Дэйзи умыкнуть меня.

Она остановила машину на высоком берегу над серой зимней водой. Словно в ответ на наше прибытие, вода заволновалась, забурлила, волны украсились гребнями из желтовато-белой пены, потемнели и утратили прозрачность. И не успокаивались, пока Дэйзи не пригладила волосы и не сделала несколько глубоких вдохов.

– Джордан, ты же знаешь, каковы люди.

– Ну ладно, – отозвалась я спокойно, хотя и начинала нервничать. – Рассказывай.

И она рассказала. Ее мать уехала на месяц в Мобил. Помочь ей было больше некому. Два дня назад она, проснувшись, вдруг поняла, что у нее уже два месяца нет месячных, регулярных как по часам с ее четырнадцати лет.

– А Жан Биссе? – спросила я, правильно произнеся его имя. Все мы научились его произносить, когда он прибыл из Нового Орлеана с багажом отцовских деловых связей и широкой обаятельной усмешкой. Дэйзи он достался почти случайно. Они бредили друг другом, пока не перестали, и еще несколько дней назад казалось, что они непременно предстанут перед алтарем.

Она покачала головой – коротким жестом, решительно захлопнувшим эту дверь. Неважно, знал он или нет, а тем более – какие чувства испытывал. В таких делах девушки почти всегда оставались предоставленными самим себе.

– Я не смогу смотреть отцу в глаза, – пробормотала Дэйзи, закрывая глаза ладонями. – Это его убьет.

Вряд ли. В конечном счете все с ней будет в порядке. Она могла просто уехать куда-нибудь, присылать домой открытки с уверениями, что чудесно проводит время в Уокигане, или в Колумбусе, или в Хартфорде, и вернуться с высоко поднятой головой. Но при этом она могла навсегда перестать быть Дэйзи Фэй из Луисвилла, а этого она бы не вынесла.

– Помоги мне, – повторила она, и я кивнула.

Морочить ей голову мне было некогда. Казалось, в случае отказа она направит машину вместе с нами обеими прямо со скалы в воду. Река Огайо пробегает полную тысячу миль, прежде чем скормить свои тайны Миссисипи, и каждый год, думала я, среди этих тайн оказываются принесенные в жертву юные девушки, преданные и потерянные. Одни скрывают в себе младенцев, у других разбиты сердца и проломлены головы, но все они вскармливают собой Миссисипи, и становиться одной из них в мои планы не входило.

– Ладно, – сказала я. – Я знаю, куда ехать.

Там, куда мы направлялись, продавали жареную рыбу, которую, согласно вывеске, ежедневно вылавливали из реки Огайо. Летом эту вывеску озаряли бы зачарованные светляки – крупные, превращающие вид на реку в танцующее поле звезд. Но сейчас шел март, светляки давно погибли. Благодаря чарам несколько еще ползали по краям вывески или, сохранив слабое зеленовато-золотистое свечение, еле мерцали над названием ресторана – «У Фулбрайта».

Когда мы вошли, заведение уже закрывалось, и худенькая девчонка несколькими годами моложе нас уставилась на неожиданных посетительниц, не выпуская из рук метлу. В углу читал газету какой-то старик, медленно жамкая беззубыми деснами кусок жареной рыбы. Больше никого не было.

– Ты уверена? – прошипела Дэйзи, и я пожала плечами.

Загромыхала занавеска из бусин, из-за нее вышла тощая женщина в голубом тюрбане. Она вперила в нас ледяной взгляд, поэтому и я не постеснялась уставиться на нее в ответ. К белым она не принадлежала – вот все, что я могла утверждать наверняка. Кожа на ее лице была темнее моей, хоть и не намного, и казалось, она не улыбалась уже много лет. Ее рот выглядел неподвижным, словно высеченным на известняке, и она будто без слов говорила, что его не в силах источить ничто.

– Купите какой-нибудь еды, – коротко велела она нам, потом сказала девчонке с метлой: – Переверни табличку и ступай домой, пока мама тебя не хватилась.

Старика она не тронула, будто он был такой же принадлежностью заведения, как потрескавшаяся кожаная обивка табуретов или чан с маслом, злобно шипевший за прилавком. Дэйзи спросила пикулей, а я, проголодавшись, заказала сэндвич – приторно-сладкий хлеб и жареную рыбу, щедро политую лимонно-желтым яичным соусом. На минуту женщина занялась делом, протирая и без того чистый прилавок и пользуясь случаем, чтобы понаблюдать за нами. Дэйзи угрюмо смотрела в свою тарелку, но я дерзко ответила на взгляд незнакомки. За мной с детства водилась дурная привычка глазеть на людей, но на этот раз, думала я, все по-честному: не я начала первой.

– Мы сюда не есть пришли, – наконец выговорила Дэйзи, сжимая и разжимая пальцы на прилавке.

– Да уж знаю, – с издевкой отозвалась женщина. – А могли и просто отнять у меня время, а потом сбежать, ничего не купив. Так что уж посидите чуток.

– Вы же сами не хотите, чтобы мы задерживались здесь дольше, чем необходимо, – вмешалась я лишь слегка дрогнувшим голосом. Еда помогла, но усталость не проходила. Мне хотелось скорее покончить со всем, и женщина зло зыркнула на меня.

– В беду попала не ты, да? Ты похожа на «куколок», а они для этого слишком умны. И приличны.

Я ответила ей пристальным взглядом. Про «куколок» я знала, хоть и не была знакома с ними. Так называли дочерей хозяина прачечной на 19-й улице. Однажды, много лет назад, я видела их, когда миссис Бейкер приезжала по делу к их родителям. Чистенькие и аккуратные, «куколки» были несколькими годами старше меня и, пока наши родители обсуждали стирку, толкали друг друга локтями, перешептывались и разглядывали меня с неприкрытым любопытством. В тот раз их отец спалил утюгом какие-то шторы из ирландского льняного полотна, и больше мы не имели с ними дела. Иногда девчонки из школы называли меня «куколкой Джордан», но это звучало почти необидно.

– Стало быть, ты, – сказала женщина Дэйзи.

– Да, я, – настолько тихим и потерянным голосом Дэйзи при мне еще никогда не говорила. – Умоляю! Отец просто умрет…

Женщина пожала плечами.

– Тридцать пять долларов, – объявила она, и Дэйзи вздрогнула.

– У меня столько не наберется, но…

– А сколько у тебя наберется прямо сейчас? – раздраженно перебила женщина. – Ты что, явилась с пустыми карманами?

– Нет! Нет, я не…

Смутившись, Дэйзи выхватила бумажник, рассыпая билетные корешки, квитанции и засушенные лепестки цветов. Ее пальцы так тряслись, что я в итоге отобрала у нее бумажник и сама достала хрустящие купюры. Долларов набралось не тридцать пять, а тридцать, и женщина философски пожала плечами. Купюры она сунула в тот же карман, что и деньги за еду, и кивнула.

– Ладно. Езжайте домой. Вернетесь в четверг.

– Но я не могу! – запротестовала Дэйзи, и я так же ясно, как если бы смотрела в хрустальный шар, увидела, что она сейчас заявит: у нее очередная вечеринка или увеселительная прогулка, которую никак нельзя пропустить. Честно говоря, уже то, что она выделила на нашу поездку целый день, выглядело из ряда вон выходящим.

– Мы вернемся, – перебила я. – Идем же, Дэйзи.

Мы сели в машину, Дэйзи изводилась от беспокойства – можно ли доверять этой женщине, не видел ли нас кто-нибудь, а вдруг это какое-нибудь мошенничество, ведь среди целителей полным-полно мошенников. Сдерживая желание отвесить ей оплеуху, я позвала ее по имени. Она обернулась ко мне, взглянула огромными перепуганными глазами, и я вздохнула.

– Дэйзи, успокойся.

Как по волшебству, она притихла и молчала всю дорогу до дома на Уиллоу-стрит. Я увидела единственный светящийся желтый прямоугольник – окно в кабинете судьи, в остальном дом был пуст и молчалив. Выбираясь из родстера Дэйзи, я вдруг почувствовала себя гораздо более взрослой и по-житейски мудрой, чем когда садилась в эту же машину минувшим утром.

Дэйзи удивила меня, набросившись со спины и заключив в объятия. Она всегда была ласковой, но в ее объятиях или поцелуях, больше похожих на осторожное клевание, всегда ощущалась дистанция. А в сегодняшнем объятии пространства между нами не осталось, и на секунду я запрокинула голову, прижавшись к ней.

– Не говори никому, – взмолилась Дейзи, и я решила сделать вид, будто она меня поблагодарила.

Я стала подниматься по тускло освещенной лестнице – туда, где застыл в коридоре призрак Анабет Бейкер, злобно таращась на меня. Она уже не пугала меня так, как в детстве, – не выглядывала из темных дверных проемов, не хватала меня за щиколотки из-под кровати, так что каждый вечер мне приходилось запрыгивать под одеяло. Она меня недолюбливала, но эта неприязнь с годами стала чуть более душевной. Воздух вокруг нее был промозглым, и я знала, что не стоит слишком долго смотреть ей в глаза – от этого у меня возникала болезненная слабость, не проходившая часами.

Но на этот раз вместо того, чтобы пройти мимо нее, я остановилась, чтобы ее оглядеть: старомодное платье, плавные волны прически «помпадур» и кольцо темных синяков вокруг шеи.

– А как это было у тебя? – спросила я. – Ты тоже оказалась беспечной?

Наступил четверг, Дэйзи перехватила меня по пути в школу. С тех пор как мы побывали в «Фулбрайте» несколько дней назад, мы с ней не общались, но она явилась, словно так мы и договаривались, за несколько минут до того, как я вступила на территорию Блейкфилда. Пока я садилась в машину, Дэйзи улыбнулась растерянным школьникам за моей спиной и благосклонно, как королева, помахала им рукой.

– Выглядишь лучше, – заметила я, и она рассмеялась.

– О, милая, со мной все просто ужасно! Я не сомкнула глаз с тех пор, как мы виделись в прошлый раз, и ты только посмотри…

Она сняла руку с рычага переключения передач и показала мне: все кончики пальцев, кроме большого, были аккуратно забинтованы.

– Вчера вечером я была прямо сама не своя, и мне захотелось чаю. Сначала все шло нормально, но, прежде чем я успела опомниться, вдруг оказалось, что я визжу во весь голос, по полу растекается кипяток, а мамина керамическая шкатулка, где она держит заварку, вдребезги разбита. Как же это было жутко, Джордан…

Я сидела молча, откинувшись на спинку сиденья и затягиваясь ее сигаретой. Я представила, что у нее под повязками: обожженные подушечки пальцев. Она не просто задела рукой медный чайник – она умышленно причинила себе боль.

Она качала головой, рассказывая, как утром отец отругал ее и дал денег, чтобы она купила новую керамическую шкатулку для заварки, пока мать не вернулась домой. Я предоставила ей воображать ту мою реакцию, какая ей по душе, и, пока мы ехали, разглядывала тусклое мартовское утро с солнцем, еле-еле поднимающимся в небо, с людьми, которые спешили на учебу или на работу и не имели никакого отношения к нам с Дэйзи. С таким же успехом мы могли быть ангелочками пролетом через Луисвилл с какой-нибудь божественной миссией, невидимые в нашем белом родстере.

Мы затормозили у «Фулбрайта», в то время суток переполненного. У нас на виду две женщины в сестринских формах вошли, еще пошатываясь после тяжелого дежурства в соседней больнице Благодатной Марии. Поверх таблички с мертвыми светлячками было видно, что все столики заняты, и…

– Нет-нет, ни в коем случае.

Дэйзи съежилась на своем сиденье, качая головой и вцепившись в руль так крепко, что я уж думала, костяшки ее пальцев прорвут тонкую кожу.

– Джордан! Джордан, нет, я не могу… Прошу, пожалуйста, я не могу, лучше я уеду домой. Не могу, не могу.

– То есть не пойдешь, – огрызнулась я и резким движением выбралась из родстера, взмахнув косами за спиной.

Раздражение внесло меня прямиком в двери ресторана, несмотря на многочисленные взгляды. На меня всегда глазели, когда я появлялась в людных местах Луисвилла. В Чикаго я смотрелась бы совершенно заурядно, но мы были не в Чикаго. Держась так прямо, будто мне в позвоночник вставили стальной прут, я уставилась в упор на девчушку за кассой. Женщины, с которой мы говорили несколько дней назад, нигде не было видно.

– Мне сэндвич с рыбой, – заявила я, предоставляя ей самой разобраться, что это значит. Свой четвертак я придвинула по прилавку к ней, она соскребла его и скормила стальной машине.

– Минутку, – попросила она и скрылась на кухне.

Секунды уползали прочь, а я продолжала смотреть прямо перед собой, с лицом неподвижным, как камень, но чувствуя, как шее сзади горячо так, словно я весь день провела на солнцепеке.

– Эй, ты которая из двух – Энджи или Маргарет? – послышался голос за спиной. Так звали «куколок», и я не стала отзываться, хотя позднее задумалась, не лучше ли было бы выдать себя за кого-нибудь из них. Это помогло бы немного замести следы, но, как и сказала та женщина, «куколки» слишком известны умом и верностью приличиям, чтобы натворить что-нибудь в этом роде.

Наконец девушка вынесла бумажный пакет с аккуратно свернутым верхом. Цветочный рисунок на пакете оказался неожиданно симпатичным, девушка вручила мне его робко. Я забрала пакет и, широко шагая, вышла, краем глаза ловя подозрительные взгляды.

Не стоило мне являться сюда в школьной форме, брезгливо думала я. Или же я могла бы зайти с другой стороны, но Дэйзи, конечно, подвезла нас прямо к входу для посетителей.

Она ждала меня, пригнувшись так, словно в этом окружении сама машина вовсе не выглядела подозрительно.

– Ну? – спросила она, когда я села.

Я открыла пакет и вместе со своим сэндвичем вытряхнула банку из-под варенья с какой-то зеленой растительной мешаниной и квитанцией на установку новой вытяжки. На обороте квитанции аккуратным скользящим почерком были написаны инструкции.

Схватив банку и квитанцию, Дэйзи запихнула их к себе в сумочку. Я ела сэндвич, обратный путь мы проделали молча.

Мы приехали домой к Дэйзи, она отпустила кухарку на весь день – оделив ее милой улыбкой и пятьюдесятью центами. Из-за повязок она с трудом шевелила пальцами, поэтому первую половину мерзкого зелья сварила я – в четырех стаканах воды, как предписывал рецепт. В воздухе расплылся резкий запах зелени, маскирующий вонь, от которой мой желудок скрутился узлом, – землистую, напоминающую сад после сырой зимы.

Дэйзи выпила это снадобье залпом, по-солдатски высоко подняв отставленный локоть. Я последовала за ней наверх, где в спальне она улеглась на свою кровать под пологом, а я села за ее письменный стол, делать уроки. К учебе я была равнодушна, но, когда хотела, получала удовлетворительные оценки. Для меня школа скорее была местом, куда можно ходить, чего мне не позволялось, пока была жива миссис Бейкер.

– Ну и какой в этом смысл? – гадала Дэйзи. – Какой во всем этом смысл?

– Если бы не было никакого, мы бы ничего и не делали, – ответила я, так смягчив голос, что она рассмеялась.

– Верно.

Я закончила математику и приступила к географии. За моей спиной Дэйзи чиркнула спичкой, зажигая ароматическую свечу на подоконнике, и вся комната наполнилась запахом сирени. Улегшись навзничь, Дэйзи притягивала к себе дым, пропускала и свивала его между пальцами, как ленту. Будь она мальчишкой или более целеустремленной девушкой, она могла бы поступить в Йель или даже в Оксфорд, учиться эфирным или алхимическим искусствам, но она была полностью готова отказаться от учебы к тому времени, как закончила школу.

Четыре часа спустя, когда пришла пора заваривать вторую половину содержимого банки из-под варенья, у Дэйзи уже начались спазмы. Вторую порцию она выпила так же быстро, как первую, поморщилась, а затем рухнула в постель, свернулась жалким комочком и притянула меня к себе.

Следующие три часа она провела в неспокойном сне, время от времени просыпаясь от судорог, сотрясавших все тело.

«А вдруг та женщина дала нам слишком сильное средство? – думала я, но помалкивала. – А вдруг оно убьет Дэйзи?»

Шатаясь, дрожа и обливаясь потом, Дэйзи добрела до ванной. К счастью, ванная была современной, и Дэйзи пробыла там довольно долго. Оставшись по другую сторону двери, я слышала, как она плачет, и эти тихие всхлипы заставляли меня беспокойно вышагивать из угла в угол. Но я не могла ничего делать, кроме как ждать. В туалете спустили воду – раз, другой, и мне представилась рука Дэйзи, крепко вцепившаяся в шнур, побелевшие костяшки и впившиеся в ладонь перевязанные кончики пальцев. Я взяла себя в руки, готовясь позвонить врачу, но когда Дейзи вышла, она выглядела бледной, но спокойной, с лицом и руками, дочиста отмытыми холодной водой.

– Пойдем со мной в постель, – позвала она.

Мы легли, утомление разливалось в воздухе. Все изменилось, а может, изменились лишь мы.

– Если до завтра кровотечение не прекратится, ты должна обратиться к врачу, – вдруг сказала я, вспомнив, что слышала от какой-то девушки в этом году. – Обязательно, потому что…

– Ш-ш! – Дэйзи прижала мою голову к своему плечу. – Все хорошо. Теперь все хорошо.

Дым завис над нашими головами, и Дэйзи придала ему сначала форму сердца для меня, а потом – замка и лошади.

– Помнишь, как мы познакомились? – сонно пробормотала она. – Хочу, чтобы когда-нибудь ты вырезала мне что-нибудь великолепное, гораздо больше того льва. Вырежи мне дом, чтобы жить в нем, принца, чтобы приехал и спас меня, и, конечно, столько яблонь, чтобы в воздухе висел аромат, и гору – чтобы все это разместить далеко-далеко отсюда.

– Само собой, – сухо отозвалась я. – Пара пустяков.

Мы обе некоторое время дремали и проснулись, когда мистер Фэй постучал в дверь и слегка приоткрыл ее.

Дэйзи была скроена скорее по отцовскому, нежели по материнскому образцу. У ее отца, стройного и худощавого, волосы были черными как тушь, а глаза – мечтательными, словно он каким-то образом существовал в отрыве от мира и не уставал удивляться его острым граням и мелким жестокостям.

– Дэйзи?.. Ты отпустила Сайприсс раньше, чем она успела приготовить ужин. А я и не знал, что у тебя сегодня вечером в гостях Джордан.

– Прости, прости, – Дэйзи зевнула и вяло помахала рукой. – Мне хотелось принести маме чаю, чтобы извиниться за разбитую чайницу, и я пробовала сама заварить его.

Мистер Фэй фыркнул, выслушав дочь, и покачал головой.

– Позвоню в клуб, чтобы прислали нам что-нибудь перекусить.

– Только не мне. Видимо, папа, сегодня я ограничусь лунным светом и розовыми лепестками. А для Джордан закажи что-нибудь, хорошо? Знаешь, она ведь так усердно заботилась обо мне.

– Разумеется. Джордан, будешь отбивную с картошкой?

– Да, сэр. Большое спасибо.

Он закрыл за собой дверь, вновь оставив нас в вечернем сумраке, а я смежила веки. Осторожными, какими же нам приходится постоянно быть осторожными, и награда за это – возможность полежать в темноте, как будто мы всё те же девчонки, что и неделю назад.

Глава 5

Покрывало опустилось на меня, пока я шагала вслед за дворецким по особняку Гэтсби. Это покрывало было прозрачным, как шифон для летнего платья, легким, почти невесомым, но пока мы проходили по залам, никому не давало ни увидеть, ни остановить меня. По пути я праздно размышляла, что это – просто обычай и здоровое чувство самосохранения, чтобы не посвящать посторонних в дела Гэтсби, или же в самом деле подействовал некий амулет, какая-нибудь фигурка в кармане дворецкого или в каблуке его ботинка.

Мы прошли мимо Мины Лохлир, только что вернувшейся из европейского турне, я увидела двоих мужчин, увлеченных разговором под бюстом Антиноя в нише. Одним из собеседников был Дэнис Рейдер, бродвейский комик, и, хотя второго я не знала, мне показалось, им не понадобится прилагать много стараний, чтобы обольстить друг друга. На вечеринках у Гэтсби не существовало правил, во всяком случае традиционных, и я задумалась, не останутся ли эти люди здесь так же, как человек, которого мы встретили в библиотеке, оторванные от мира, откуда прибыли.

В нише под лестницей устроился сенатор Барнс Хиллкок без пиджака и с сигарой «Мадуро Абано» в руке. Он беседовал с человеком, который длинными пальцами рисовал наброски прямо в воздухе между ними, и поверх плеча художника я увидела, как лицо сенатора багровеет и наливается тщеславием – вероятно, превосходящим по возрасту древних римлян.

Вскоре мы очутились перед дверью с элегантными панелями и ручкой из чистой яшмы. Дворецкий открыл ее, доложил обо мне и отступил, легким жестом приглашая войти. Как только дверь за мной закрылась, я почувствовала, что покрывало, до сих пор наброшенное на меня, сдернули, хотя опять не поняла, в чем дело – то ли некие чары сняли, то ли у Гэтсби просто настолько проницательный взгляд.

– Джордан Бейкер! – с удовольствием воскликнул он. – Надо же, какой красавицей вы выросли!

В свою очередь я решила, что выглядит он так, будто успел опробовать несколько поз, прежде чем дворецкий доложил обо мне. Комната, выбранная им для нашей встречи, была небольшой и уютной, с роялем в дальнем углу и нерастопленным камином в глубине. Мне представилось, как он встает, опираясь одним локтем на каминную полку, или устремляет взгляд в окно, выходящее на бухту, а потом просто решает дождаться меня в центре комнаты, с улыбкой на лице и руками, засунутыми в карманы. Другие мужчины в такой ситуации чувствовали бы себя неуютно, а он держался совершенно непринужденно, довольный тем, что на него глазеют, – лишь бы глазели с достаточным благоговением.

– Выросла, – согласилась я, проходя в комнату. – И, пожалуй, предполагала, что вы начнете с чего-нибудь пооригинальнее. Теперь я жительница Нью-Йорка, так что выросли и мои ожидания.

В моем голосе слышалось достаточно юмора, чтобы улыбка не исчезла с его лица, он жестом предложил мне ушастое кресло – одно из пары стоящих у камина.

– Не хотите ли присесть, Джордан? Позволите налить вам чего-нибудь?

– Того же, чего и вам, конечно.

Я имела представление, что предлагается остальным гостям, но, что бы ни предпочел Джей Гэтсби, этот выбор должен быть исключительным. Ничего иного он бы попросту не допустил, и я с интересом проследила, как он берет с изящного сервировочного столика для напитков бутылку резного хрусталя с притертой пробкой. Жидкость внутри бутылки была густой, вязко-черной, как ежевичный сироп. Перетекая в две стопки с золотыми ободками, она двигалась с томной неторопливостью. Одну стопку Гэтсби протянул мне, при этом слегка улыбнувшись.

– Эта партия доставлена из Италии. Вывезти ее из Италии оказалось, в сущности, труднее, чем ввезти в Штаты. Пришлось упаковать ее в груз скрипок Малатесты, по бутылке в каждую. Видите ли, Прато считает эти скрипки священными, что весьма забавно, если вспомнить, какой цели они послужили.

Он устроился напротив и пригубил напиток, не сводя с меня глаз.

Демоник полагается пить без льда и неразбавленным: в малых дозах – как лекарство, в дозах побольше – для удовольствия. Поскольку рядом со мной не было друзей, я выбрала компромиссный вариант, немного подержала напиток во рту, дала ему отчасти стать теплым паром и лишь потом проглотила. Он был настолько крепким, что без этой меры предосторожности я бы закашлялась, и даже с ней мне пришлось сидеть очень прямо, сфокусировав взгляд на одной точке противоположной стены, поскольку комната начала плавно крениться. Внизу живота потянуло, как при влюбленности, и я, наслаждаясь этими ощущениями, все же напомнила себе, что они лишь результат действия исключительно адской магии.

– Что же стало со скрипками? – спросила я. Я не играю, но на Бродвее нашлись бы музыканты, в том числе небедные, которые на многое отважились бы ради подлинной скрипки Малатеста.

Гэтсби пожал плечами – легкая улыбка на лице, стопка в пальцах уже пуста.

– Увы, они разбиты. Досадно, но демоник стоит таких жертв, вам не кажется?

– Это история, которую вы обычно рассказываете тем, кого хотите привлечь на свою сторону?

– Это история, которую я рассказываю вам, – его улыбка стала другой – играла на моих чувствах, намекала, что он не рассказал бы об этом никому другому. Я особенная, и приглушенное тепло крови демона в моем желудке указывало, что это правда.

Но я знала, что и Ник особенный, и ошеломленное, пораженное выражение в глазах Ника, которое я недавно видела, вновь напомнило мне сесть прямее и вместо того, чтобы выпить остаток содержимого стопки, приберечь его на потом.

– Она предназначена, чтобы убедить и меня рассказать вам что-нибудь?

Сразу стало заметно, что для него это чересчур прямолинейно. Он ожидал чего-то более покладистого, любезного и милого, но быть достаточно милой мне никогда не удавалось.

– Вы меня помните? – неожиданно спросил он, глядя в свою стопку. Его тон вдруг стал почти уязвленным.

Я воспользовалась случаем, чтобы рассмотреть его. К этому моменту вечеринки большинство мужчин уже как минимум расстегнули пиджаки, если не расстались с ними. А Гэтсби по-прежнему выглядел так, словно только что отошел от зеркала в своей гардеробной, пробор в его волосах точностью напоминал кремовую прорезь на искусно сотканном черном бархате. Туфли сияли, будто купленные сию минуту по такому случаю, и блеск лакированной кожи служил лишь отдаленным подобием глянца, наведенного на черный ноготь его безымянного пальца.

На кончике моего языка вертелся ответ – нет, я его не помню, совсем не помню, – но тут он поднял взгляд на меня. Этот взгляд немного взвинтил меня: он как будто позволил мне заглянуть в самую глубину, в эту пустующую комнату, пустую не потому, что ее нечем заполнить. Нет, содержимого там было на целый особняк – и вещей, и людей, и, вероятно, демонов.

Пустовала она потому, что он отказывался наполнять ее, сдерживался, запирал двери. Слишком легко было увидеть, как кто-нибудь, случайно наткнувшись на это место, окажется потерянным навсегда. Одному человеку никогда не заполнить его. Понадобилась бы целая история.

Двери резко захлопнулись, и на этот раз Гэтсби посмотрел на меня встревоженно. Я увидела слишком много, больше, чем он намеревался показать; все должно было пойти совсем не так. Вспомнив о своей стопке, я сделала еще один крохотный глоток, чтобы дать нам обоим время прийти в себя.

– Джордан, мне нужна ваша помощь.

Я ждала от него чего угодно, но только не этого. Мои глаза в полутьме комнаты, казалось, стали огромными, вбирали весь свет, какой могли, чтобы сформировать его образ. Это оказалось нелегко, как и предсказывал демоник в моей крови. Его оказалось слишком много, больше, чем должно быть человека, и я не видела его целиком и сразу.

– Нужна, а как же, – дерзко откликнулась я, и он улыбнулся, будто услышал от меня что-то действительно забавное.

– Вы поговорите с Ником для меня? Расскажете ему обо мне?

– Я ничего о вас не знаю, – возразила я. – А он мне нравится. С какой стати мне с ним говорить?

Его улыбка стала жесткой, а потом сменилась выражением грусти. Оно выглядело настолько правдоподобно, что я заморгала.

– Потому что я романтик. И всегда был им.

– Это не ответ.

– Ответ, – настаивал он. – Мне надо поговорить с Ником. Надо, чтобы он… узнал, кто я, кто я такой на самом деле.

– Вы же ранее прекрасно беседовали с ним сами, – напомнила я, но он покачал головой.

– Нет, что вы, – сказал он. – Мы были на вечеринке, говорили о войне, и он то и дело на что-нибудь да отвлекался.

На миг я задумалась, помнит ли он тот же разговор, что и я. В дальнейшем я убедилась, что вполне вероятно и обратное.

– Я не люблю вмешиваться в чужие романы, – солгала я.

– Речь не об этом, – торопливо заверил он, но виноватое выражение, мелькнувшее на его лице, сказало о другом. – Послушайте, буду с вами честен. Все, что вам нравится, все, чего вы…

– Нет! – перебила я, гневно уставившись на него. – Этого не будет, слышите? Прошу, никаких сделок, только не по этому поводу. Меня все и так устраивает, благодарю.

Уголок его рта дрогнул в легкой улыбке.

– Я мог бы раздобыть то, что вы хотите. Дать вам то, что вы пожелаете. Это мне хорошо удается. Лучше всех.

Я одним махом допила остатки демоника, потому что не хотела смотреть, как он окажется прав, а он наверняка окажется. В собственных желаниях я еще не разобралась, и, даже если бы он не исполнил их, возможно, мне понравилась бы его попытка.

Облизнув губы, я приготовилась вскочить и, закатив шумный скандал, покинуть комнату, однако он вдруг присел на подлокотник моего кресла, не сводя с меня красивых глаз и ничем не выдавая своей причастности к преисподней.

– Ну пожалуйста, Джордан!

Опять этот намек на ранимость. Я вздохнула, потому что уже тогда понимала, как он мне нравится. Он был старше меня, значительнее во всех отношениях, до которых только есть дело миру, и его обращенное ко мне «пожалуйста» угнездилось в моем сердце согревающим угольком.

– Видите ли, только вы одна на это способны, – шептал он. – Больше мне некого попросить, не на кого рассчитывать.

Он потянулся к моей руке, но я поспешила отдернуть ее. Не знаю, почему – может, из-за демоника, самоубийства в красивой бутылке, – но было что-то и в самом Джее Гэтсби.

Вид его стал слегка обиженным, но, прежде чем он успел извлечь выгоду из этой обиды, я кивнула.

– Отлично, – сказала я. – Кое-чем я не делюсь, но, пожалуй, к Нику Каррауэю это не относится.

Гэтсби расцвел улыбкой, в которой не ощущалось ни притворства, ни соблазна – одно лишь облегчение. Не слушая, как я ахаю, он взял в обе руки мою ладонь, крепко пожал ее и отпустил. Нет, мне совсем не понравилось.

– Когда-нибудь я станцую на вашей свадьбе, – пообещал он, сумев так подсластить нанесенную обиду, что я засмеялась.

– Можно подумать, найдется кто-нибудь, достойный меня, – беспечно откликнулась я. – Так мне сказать ему, что это вы подвесили луну в небе? Или в одиночку разбили немцев на берегах Роны?

Он замялся, тогда-то я и увидела, что он за человек. От меня он хотел, чтобы именно так я и сказала Нику, но в конце концов покачал головой.

– Вы ведь помните меня еще до отправки за границу, да? Когда я был с…

– Да.

– Расскажите ему, каким я был тогда.

Неожиданно эти слова тронули меня. Если он хотел, чтобы Ник понял, каким он был раньше, когда еще имел душу, когда был всего лишь целеустремленным юношей, любившим не ровню себе, – что ж, это романтично, разве нет? За свою жизнь я так редко встречала подобную романтику, что моя ответная улыбка получилась грустноватой.

– Ладно. А теперь можно мне вернуться в мой мир?

– Разумеется, мисс Бейкер.

Он порывисто поднялся, протянул мне руку, помог встать и проводил до двери. Сенатор Хиллкок как раз проходил мимо, чистенький, как докторский саквояж, полный склянок с морфием и скальпелей, и с официальным видом кивнул Гэтсби. Тот с улыбкой приложил два пальца к виску в кратком приветствии.

– Ох уж эти мне нувориши, – произнес он.

Готовность Гэтсби отпустить меня к остальным гостям имела бы смысл, но он этого не сделал. Наоборот, держал меня при себе, прижимал мою руку, лежащую на сгибе его локтя, и, когда вернулся в роскошь своего естественного окружения, что-то в нем вновь изменилось.

Теперь он был моим другом – сопровождал меня по залам, предупредительно обошел стороной стайку дебютанток у подножия грандиозной лестницы и улыбался только мне. Гэтсби не рисовался передо мной и не пытался меня впечатлить. Вместо этого он склонялся к моему уху, чтобы поделиться скандальными сплетнями про вон того адмирала или сообщить, что платье этой рыжей гораздо лучше смотрелось бы на мне, и я поняла, что в свои реплики он вкладывает иной смысл. «Мы с вами сделаны из одного и того же теста, – словно говорил он. – Разве нам не весело?»

Я знала, что это в лучшем случае ложь во спасение, но пока мы проходили по раззолоченным залам, под звуки музыки из сада, в атмосфере, пропитанной запахом денег, мне становилось ясно, что он, возможно, другого мнения.

Бог ты мой, да ведь он считает, что ведет себя искренне, с изумлением думала я и, наверное, именно в этот момент прониклась к нему симпатией. Моя броня дала трещинку – совсем крошечную, но большего и не потребовалось.

Он жестикулировал в воздухе длиннопалыми кистями, с воодушевлением в голосе расписывал блистательные новшества своего дома и то, каким большим способен стать мир после войны. Казалось, он приглашает в этот мир меня, желает поделиться со мной его удовольствиями.

И с Ником, разумеется. И пока я смотрела, как его руки очерчивают перед нами сверкающие узоры, а губы выговаривают высокопарные слова, я решила, что совсем не прочь поделиться, если меня как следует попросят.

Вечеринка вырождалась в непристойный хаос, что неизменно раздражало меня. В наихудшем свете люди предстают именно в переходные периоды, перемещаясь из одной жизни в другую. Прекрасные гости Гэтсби оказывались неряшливыми, раздражительными, беспутными человеческими существами, какими они и были. На подъездной дорожке вспыхнула драка, даже магия не помогала каждому покинуть этот дом в тех же пальто и туфлях, в которых они явились сюда, и освещение вдруг словно выявляло всевозможные изъяны там, где прежде оно же скрывало их.

В переполненном вестибюле началась давка, меня прижало к Гэтсби, и он любезно обнял меня, чтобы не дать упасть. От внезапного соприкосновения наших тел я покраснела, и его взгляд приобрел страстный блеск.

– Да вы же просто прелесть, мисс Бейкер, – тихо произнес он, и по его удивлению я поняла, что он говорит искренне.

– Так и есть, – отозвалась я с улыбкой и была награждена ответной улыбкой от него.

Вдруг Гэтсби замер, какое-то раздражение мелькнуло на его лице. На миг мне подумалось, что он опомнился, но потом я проследила направление его взгляда и увидела приближающихся к нам двоих рослых мужчин в темных костюмах: их лица были неподвижны, но в осанке и походке сквозило нетерпение.

– Увы, вам придется меня простить, – отрывисто произнес он и отошел.

Эта сцена явно не предполагала наблюдателей, а я не желала становиться таковым, и как раз тут я заметила, что компания, с которой я приехала – к счастью, за вычетом студента, – машет мне с веранды. Но, прежде чем я успела нехотя направиться к ним, я чуть не столкнулась с Ником, который стоял так близко, что странно было, как я не заметила его раньше. Во взгляде, которым он окинул меня, мне почудилась некая напряженность: наверняка он видел, как я прощалась с Гэтсби. Поколебавшись между раздражительным и ласковым тоном, я остановила выбор на интригующем.

Привстав на цыпочки, потому что он оказался неожиданно рослым, я положила ладонь ему на плечо.

– Я только что узнала нечто невероятное, – зашептала я. – Долго мы там пробыли?

Мое дыхание овеяло его ухо, и он слегка вздрогнул, обвив рукой мою талию, на что я и рассчитывала.

– Без малого час.

Конечно, а как же иначе? Работа на публику.

– Было… просто изумительно, – пробормотала я. – Но я пообещала не рассказывать об этом ни единого слова и вот теперь мучаю вас.

На его лице отразились сомнения, но я видела, что теряться в них ему предстоит недолго. Он явился на вечеринку к Гэтсби, угощался за его столом, попал под действие его чар. Уже слишком поздно.

Я разрешила ему найти меня, когда он пожелает. В телефонном справочнике мой номер значился под именем тетушки Джастины, миссис Сигурни Хауорд. Мне казалось, он позвонит – если, конечно, Гэтсби не приберет его к рукам, как лакомый кусочек. По-моему, Ник был не из тех, из кого получаются хорошие любовницы, живущие за чужой счет и в сиянии чужой славы где-нибудь в квартирке на Парк-авеню. Однако он мог рискнуть и приобрести подобный опыт, прежде чем сбежать обратно в Миннесоту.

В грандиозных застекленных дверях с поздней ночью за ними отражался, как в зеркале, весь вестибюль. В этом отражении я видела, какими жадными глазами провожал меня Ник, пока я шла прочь, и вместе с тем уловила момент, когда он перевел взгляд с меня на Гэтсби.

Глава 6

А что было потом? Все целиком вылетело из головы.

По прошествии времени может показаться, будто все мое лето заняли визиты к Дэйзи и роскошные вечеринки у Гэтсби. Однако лето выдалось насыщенное, и лишь много позже, когда мне удалось собрать ведущие к катастрофе этапы, словно стеклянные бусины на нитку, эти моменты выделились из общего ряда.

Студент, с которым я приехала на ту вечеринку, пропал, и, поскольку он был из хорошей семьи, по этому поводу поднялся небольшой переполох. После той ночи его никто не видел, слухи ходили самые мрачные, пока его сестра не объявила во всеуслышание, что он уехал учиться за границу. Никто ей не поверил – впрочем, от нас этого и не требовали. Я поддержала одну из кампаний тетушки Джастины, направленную против методов торговли готовым платьем в Швейном квартале. Юные девушки сдавали свои тела на десять минут, на час или на сутки, и, хотя от беременности, травм и болезней их защищали амулеты, немало девушек, открыв глаза, обнаруживали, что у них неприятности – либо с законом, либо с одной из организованных преступных группировок, либо с каким-нибудь одураченным мужчиной, очарованным лукавыми глазками на свежем личике.

Эти манекенщицы, или vêtes, как их называли на французско-карибский манер, были в основном белыми, слишком молодыми и в разной степени наделенными умом. По указаниям тетушки Джастины я вносила залоги, вела счета, писала полные решимости письма и приходила к выводу, что, окажись я на их месте, я гораздо осмотрительнее выбирала бы тех, кого подпускаю к себе со спины. Мне приходилось разъезжать по всему городу, бывать в полицейских участках, судах и ночлежках, и, хотя в этой работе я не проявляла особого усердия, волей-неволей добрые дела копились, как небрежные кучки монет возле корзины для грязного белья.

Когда благотворительность чересчур утомляла, всегда находилось множество людей, на которых можно поглядеть. Летом Нью-Йорк превращался во что-то вроде веселого чистилища. Мужчины отправляли жен с детьми на взморье или за город и сразу же посылали за своими симпатичными подружками или друзьями, легко переносящими жару. Несмотря на отсутствие настоящих детей, в атмосфере застойных летних месяцев было что-то ребяческое, карнавальное, и бриз приносил легкие оттенки соленой воды и тянучек и тихий перезвон карусельных мелодий.

Лето 1922 года началось с жаркого и сухого вихря. К северу от города вспыхнули пожары, которые должны были прекратиться лишь с приходом осенних дождей. Порой пепел, который ветер приносил с гор Кэтскилл, падал на город, крупные, жирные черные хлопья оседали нам на плечи, непоправимо портили крахмальное белье. Для нас, оставшихся в городе, лето началось с раздражительности и вялости, которые со временем лишь усиливались.

После вечеринки у Гэтсби я на несколько недель потеряла Ника из виду. От нечего делать я порой гадала, с Гэтсби ли он, а может, предан забвению светского свойства, подобно многим, приезжающим в большой город со Среднего Запада. Они спешили на Восток в поисках воодушевления, считая, что им его недостает, а потом запирались в душных комнатах, словно решали вообще не покидать их.

Я подумывала навестить Дэйзи, выяснить, не появлялся ли он там, но Дэйзи, беспокойную и нигде не задерживающуюся надолго, на некоторое время унесло в Атлантик-Сити. Однажды, пока Том развлекался со своей подружкой, она забрела в казино «Ящик игрушек» и за единственную скучную минуту, проведенную за игорным столом, выиграла сотню долларов. На следующий день в газетах появились ее фото – стоя на обтянутом зеленым сукном столе, она бросала фишки тем, кому не так повезло. Ее рот был приоткрыт в улыбке, и на краткий миг, навсегда запечатленный на странице бульварной газеты с ее жирной смазанной печатью, она превратилась в богиню.

Так что Дэйзи отпадала, и я думала, что и Ник тоже, – до тех пор, пока однажды вечером не вышла из «Бижу» вместе с Нэн Харпер, миловидной девушкой, не на шутку зацикленной на себе. Шоу оказалось удачным, и я, любезно распрощавшись со спутницей, оглядела улицу в поисках такси. Если бы я не отвлеклась, Ник ни за что не сумел бы подобраться ко мне незамеченным.

– Куда вас отвезти? – спросил он приветливо и мягко.

– О-о!

Я оглядела его с головы до ног, потом еще раз, и вместо того, чтобы признаться, что лучше бы отправилась спать, попросила доставить нас в «Лирик» – подпольный бар, устроенный прямо под станцией метро, которой, строго говоря, не существовало. Надо было сесть в поезд метро на станции «Уолл-стрит» и переехать через реку до станции «Генри-стрит», а потом обратно. Требовалось повторить это как минимум дважды, чтобы на обратном пути обнаружить, что есть промежуточная станция, которой в первый раз не было, – «Коламбия-стрит». Мы прокатились туда-сюда трижды, и лишь после этого поезд остановился на станции «Коламбия-стрит» специально для нас, и я, схватив Ника за галстук, потянула его на платформу, стараясь не попасть в щель каблуком. Вести Ника за собой пришлось через всю платформу и часть пути по туннелю, а он нервничал, прислушиваясь к далекому рокоту очередного поезда.

Не обращая внимания на шум, я дважды постучала в дверь, похожую на служебную, а когда ее открыли, нам навстречу вырвались взрывы смеха и звуки труб. В тот год «Лирик» пользовался популярностью, вводя моду на как можно более секретные подпольные кабачки. Его хозяева отстегивали полицейскому управлению Нью-Йорка так же, как и другие, более открытые клубы, но вся суть заключалась в том, чтобы притворяться, будто они этого не делают. Привкус опасности возмещал безвестность «Лирика», так что тем летом бизнес шел бойко, люди набивались в зал под завязку, даже когда не теснились на привозном танцполе.

У бара я заказала нам два «реаниматора» и повернулась к Нику, который разглядывал кирпичную кладку теплого красного оттенка, гобелены на стенах, сводчатые потолки над головами, поросшие, словно грибами, оранжевыми лампами от «Тиффани». Бархатные кабинеты не были заняты все до единого, как на выходных, но народу собралось все равно немало. Со своего места я увидела нескольких алчных молодых юристов из офиса окружного прокурора, седовласого русского плутократа под руку с двумя девчонками из «Зигфелда» и Донну Брунсвик, уже не столь популярную, как раньше, но все еще разодетую с иголочки – похоже, в настоящую кожу золотых змей.

– То еще заведение, – заметил он, и я усмехнулась.

– А вы думали, я просто спятила прямо в подземке?

– Признаться, я даже не представлял, чего ждать.

– От меня?

Ник быстро стрельнул глазами по сторонам, словно в поисках выхода.

– Пожалуй, от Нью-Йорка, – ответил он, и я взяла его руку, поцеловала в ладонь и отпустила.

– Ну вот, не бойтесь, – сказала я. – Я вам устрою экскурсию.

«Реаниматор» понравился ему настолько, что он заказал еще два, после чего так расхрабрился, что позвал меня танцевать. Двигался он грациознее, чем я ожидала, и после первых нескольких туров достаточно освоился, чтобы веселиться, не прибегая к таким стандартным оправданиям, как отсутствие опыта.

Под конец он прижимал меня к себе крепче, чем поначалу, и я, разгоряченная, повлекла его в один из самых неприметных кабинетов в глубине зала. Высокие стены заглушали большинство звуков, я села по ту же сторону стола, что и он, уютно устроившись под его рукой. От его одежды пахло приятно, свежо и немного простовато, но в тот момент меня все вполне устраивало.

– Не понимаю я тебя, – сказал он, не пытаясь отстраниться. Он положил теплую щеку мне на макушку, обхватив ладонью мою руку, держащую очередной коктейль – на этот раз «сайдкар».

– А чего тут непонятного? – весело отозвалась я. – Я играю в гольф. Хожу по вечеринкам. Ты мне нравишься.

– Правда нравлюсь? – воскликнул он так удивленно и живо, что я рассмеялась.

– Да, нравишься. Иначе я не стала бы тратить времени. А я тебе нравлюсь?

– Ну, я же тебя не знаю.

– А при чем тут то, что я тебе нравлюсь?

Я думала, в тот момент он меня поцелует, но он вместо этого отстранился, вид у него стал слегка смущенным.

– Я тебя не знаю, – сказал он, – но, кажется, не прочь узнать.

В попытке выиграть время я пригубила коктейль. Такие слова я слышала нечасто. И не знала точно, по душе они мне или нет, но под взглядом Ника решила, что по душе.

– Пожалуй, я могла бы разрешить тебе узнать меня, – произнесла я, и он заулыбался с неподдельным удовольствием.

В итоге мы провели в «Лирике» несколько часов и оба так проголодались, что заскочили в какой-то ресторан и заказали на двоих порцию хэша из солонины с яичницей. Ник немного рассказал мне о войне – ничего мрачного, только про день, когда над Кантиньи взошло не золотое, а серебряное солнце, и как в брошенной каске пищали птенцы. Роль подружки солдата меня не особо прельщала, но мне понравилось слушать его и вести себя за едой серьезнее, чем обычно.

После этого осталось всего несколько часов до того, как Нику предстояло отправиться на работу, что насмешило меня, потому что я уже давно не встречалась с теми, кому приходилось беспокоиться по таким поводам.

– Не надо возвращаться в Уэст-Эгг, – предложила я. – Поедем ко мне домой. У тебя будет своя комната. Обещаю даже не лезть к тебе в постель и давать поспать.

Судя по всему, он намеревался повести себя по-рыцарски и настоять на своем желании уехать домой, поэтому я придвинулась ближе, взяла его за рубашку и запечатлела легкий поцелуй прямо под ухом.

– Не заставляй меня упрашивать, – шепнула я. – А то я на тебя рассержусь.

– Не могу, – слабо улыбнулся он, но, когда попытался придвинуть меня ближе, чтобы поцеловать в ответ, я отъехала на свое сиденье, как подобает леди. И с удовольствием услышала, как он лишь вздохнул, а потом повернул машину на север, к Парк-авеню и к дому, где подруги тетушки Джастины всё еще скрашивали серость будней.

– А-а, Джордан, вот и для тебя нашелся славный малый, – воскликнула миссис Креншоу, если уж на то пошло, убившая мужа и заменившая его военным еще симпатичнее, чем Ник. Ее бес, сидящий на изящной цепочке от «Тиффани», прикрепленной к запястью, на всякий случай зашипел на нас, а я подобрала юбку. Сшита она была из нежного шелка, с прозрачным шифоновым чехлом, и я рассчитывала надеть ее на вечеринку на острове Говернорс в следующую субботу.

– Надо же! Давненько мы не видели тебя с парнем, милочка, – строго заметила миссис Бэддикок. – Следи, чтобы он помнил свое место.

– Конечно, – пообещала я и, оставив Ника с ними, отошла позвонить Ларе, тетушкиной прислуге. Она наскоро привела в порядок комнату для гостей и даже отыскала полосатую пижаму, принадлежавшую покойному мистеру Сигурни Хауорду. Я забрала пижаму и ушла за Ником, который как раз пропускал стаканчик на сон грядущий вместе с моей тетушкой.

В дверях я помедлила, с насмешливым удивлением разглядывая их – ожившую карикатуру на пылкую юность и суровую старость. Ник выглядел довольно разнузданно с остекленевшими глазами и с развязанным галстуком, а тетушка Джастина, вероятно выпившая в тот вечер больше нас обоих, невозмутимо взирала на него: спина ровная, как по струнке, волосы уложены двумя безупречными серебристыми крыльями. Он пытался поблагодарить ее за гостеприимство, но она прервала его, заявив, что к ней оно не имеет ни малейшего отношения.

– Ник, – позвала я, – оказывается, я такая хозяйственная. Даже нашла тебе пижаму.

Он промямлил что-то, обращаясь к тетушке, и последовал за мной в комнату для гостей, где с неловким благодарным кивком взял у меня пижаму.

– Кажется, твоя тетя меня возненавидела, – предположил он, садясь на край только что застеленной постели.

– Она могла бы. Но я бы сказала, что она еще недостаточно хорошо знает тебя, чтобы ненавидеть. Так что, вероятно, она относится к тебе всего лишь неодобрительно и неприязненно.

– Неужели тебя это не беспокоит? – удивился он, а я улыбнулась.

– Раньше беспокоило, когда я была очень юной. А теперь кажется не настолько важным.

– А что важно для тебя в твоем солидном возрасте?

Я позволила ему взять меня за руку и поставить между коленей. Он, конечно, был старше меня, но в мягком свете лампы с зеленым абажуром смотрелся моим ровесником или даже младше. Легко положив руки на мою талию, он посмотрел мне в лицо. И выглядел почти мучительно серьезным и совершенно искренним.

Я приложила ладони к его щекам и нежно поцеловала в лоб. Ему предстояло спать еще меньше, чем мы рассчитывали.

– Быть умной. В чем-то разбираться. Знать себя лучше всех.

– Мисс Бейкер, не думаю, что вы всегда такая умница, – сказал он, закрывая своими ладонями мои. Дразнящие нотки в его голосе неявно обещали когда-нибудь перерасти в подлинное чувство.

Почему-то я отпрянула, различив их, мои руки выскользнули из-под его рук, как вода. В тот момент мне показалось, что если я нравлюсь вот так – это уже чересчур. Мне требовалось на время удалиться к себе, побыть среди надежных и привычных вещей, обо всем поразмыслить и решить, хорошо это или нет.

– Вовсе я не умница, – я подмигнула. – Я лучше.

Выйдя, я закрыла за собой дверь, в груди пенилась сладость, как от шампанского. Лицу было горячо, но этот жар не имел никакого отношения к выпитым нами коктейлям или к зною, который просачивался в квартиру сквозь трещины, заставляя стены летом источать влажную сырость.

О да, он мне нравится, думала я с легким головокружением.

По пути в свою спальню я прошла мимо тетушкиного кабинета. У нее все еще горел свет; она приобрела беспокойную привычку отсыпаться в самую жару. Я заглянула к ней, чтобы пожелать спокойного сна, но она, как всегда чуждая сентиментальности, лишь покачала головой.

– Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь, – спокойно произнесла она.

– Конечно, понимаю, – ответила я уверенно.

Несколько часов я проспала в своей постели, мне снился целый поезд людей, лица которых стерли гигантским ластиком. Проснувшись незадолго до восьми, я услышала, как тетушка Джастина наконец укладывается спать. И уже подумывала перевернуться на другой бок и снова уснуть, как вдруг вспомнила, что Ник в комнате для гостей совсем один.

Босиком прошлепав по коридору, я открыла дверь, застала Ника спящим и так бесшумно, как только могла, прокралась в комнату посмотреть на него. Он спал, лежа на животе, сдвинувшись к краю широкой постели и свесив с нее руку так, что кончики пальцев касались пола. В полосатой хлопковой пижаме моего дяди он приобрел причудливо-старомодный вид, и я, слегка улыбнувшись, скользнула к нему под одеяло. Мне хотелось получше рассмотреть его, может, дотронуться до его лица, пока оно такое расслабленное и спокойное, но я не успела: он открыл глаза.

Мгновение его взгляд был совершенно бессмысленным, пустым, как первая страница школьной тетрадки. Он понятия не имел, кто я, где он или что я замышляю. Потом его губы растянулись в улыбке, и постепенно он ожил весь.

– Доброе утро, – тихонько произнес Ник и протянул руку, чтобы накрыть мою, лежащую на подушке. – Неужели я проснулся так поздно, что могу уже остаться в постели?

– К сожалению, нет, – ответила я. – Но ты проснулся достаточно рано, чтобы успеть позавтракать по пути, если поторопишься.

– А если не потороплюсь?

В ответ я приподнялась на локте и наклонилась, чтобы поцеловать его, запустив другую руку в его короткие волосы. Я поцеловала его в веки, щеки, подбородок и уголки губ, потом сбросила ноги с постели.

– Ну, Лара, наверное, приготовит тебе тосты с яичницей заодно с моими, но, чтобы получить их, тебе придется одеться. Моя тетя не терпит неряшливых мужчин за своим столом.

Я начала было подниматься, но Ник придвинулся и обнял меня обеими руками со спины. На миг я окаменела, но он лишь уткнулся лицом мне в затылок.

– По-моему, вчера я неплохо начал узнавать тебя. Когда можно продолжить?

Я порадовалась, что сижу отвернувшись, – мне бы не хотелось, чтобы он увидел, как я довольна этим вопросом.

– В пятницу днем у меня матч в Ист-Хиллсе, – сообщила я. – После работы можешь приехать и поддержать меня, если хочешь.

– Не откажусь. А ты поедешь потом ко мне? От Ист-Хиллса недалеко до Уэст-Эгга.

– Увы, я ночую у Тайсонов. Я уже пообещала Крисси.

– А-а. Не стоит расстраивать Крисси. А если я приеду и привезу тебе лимонаду – ничего?

– В самый раз. А теперь поторопись, если хочешь тост и яичницу. Ты так долго медлил, что теперь придется убегать сразу после завтрака.

Когда я только приехала в Нью-Йорк, тетушка Джастина как-то дала мне один совет. Если я намерена не просто выходить в свет с тем или иным мужчиной, прежде надо выяснить, как он реагирует, когда слышит отказ, будь то от меня, таксиста, официанта или своего работодателя.

– А уж потом решай, как поступить, – заключила она, – в большинстве случаев порядок действий становится очевидным.

Ник взял эту планку, чего не сумели сделать многие другие, и за завтраком доблестно старался очаровать тетушку Джастину, которая нарочно вышла, чтобы к нему присмотреться. Так много времени мужчинам она никогда не уделяла и, пока Ник болтал без умолку, изучала его, словно музейный экспонат, а я наблюдала за обоими насмешливо и ласково.

– Он, кажется, не в себе, дорогая? – спросила тетушка после его ухода. – В глазах чего-то недостает.

– Мне вполне хватает того, что есть. И вообще, это всего на одно лето.

– Ты уверена?

Нет, уверенности я не чувствовала. Я не такая, как все, что недвусмысленно доказали Уолтер Финли и Луисвилл, но ведь и Ник тоже. Несмотря на все настояния Тома и Дэйзи, я в самом деле не стремилась добиться у кого-нибудь успеха, но отчасти это равнодушие объяснялось положением довольно заносчивого человека, сознающего, что ему не светит. Нет ничего менее интересного, чем то, чего я не в состоянии заполучить.

Однако Ник… Ник говорил, что мог бы достаться мне, и в этой каверзной путанице я усматривала для нас возможность встречаться и провести вместе лето, год, пять лет или пятьдесят. Эта почва была весьма зыбкой, особенно с учетом законов о запрете смешанных браков, неровным слоем пудры распределенных по стране, но поговаривали, что вскоре ситуация может измениться. Белые женщины получили право голосовать всего два года назад, и никто не знал, что будет дальше.

Разумеется, эти мысли были туманными и ничем не угрожали мне. Я не заходила настолько далеко, чтобы заглядывать в то или иное будущее. Настоящее прочно держало меня, я никогда не забегала вперед дальше, чем на ближайшие две недели. Тем, кто попытался бы строить планы на более поздние сроки, я показала бы свой небесно-голубой еженедельник и скорбно покачала бы головой: «Увы, не могу. Так далеко наперед я не загадываю».

Будущее никогда еще не казалось таким далеким, как тем летом. Слишком многое предшествовало ему в настоящем – целый город и окружающие его притоки, устремленные в жаркую лазурь неба. Кто удосужится думать о будущем, когда в разгаре такое лето?

Глава 7

Однажды дождливой ночью в конце лета 1917 года судья Бейкер застукал меня, когда я украдкой проскользнула в дом с черного хода. Свет был погашен, судья пил в кухне один. Наверное, он собирался дождаться и разбранить меня, но к моему приходу так набрался, что сумел лишь погрозить мне толстым пальцем. Наконец он покачал головой, неуклюже поднялся с кухонного стула и удалился к себе в комнату. В дверях он помедлил – судья-вешатель, который ни за что не дал бы чернокожему десять лет, если мог дать вдвое больше.

– Я тебя прощаю, – заплетающимся языком выговорил он. – Ради Элайзы. Я тебя прощаю. И не виню.

Он великодушно кивнул, а я задумалась, что стало бы с ним, узнай он, что я никогда и не винила себя в смерти Элайзы Бейкер и вообще не считала нужным заслуживать прощение за нее. Каждое воскресенье я ходила в церковь и в то время, когда мне полагалось думать о божественном, сидела на нашей передней скамье и воображала, будто удерживаю на подбородке чайную чашку – высоко вскинув голову, равнодушная к взглядам, сверлившим мой затылок. Защитная гордость такого рода почти не оставляла места для вины, так что я не утруждалась ею.

По дому было распределено восемь портретов Элайзы Бейкер, спрятанных от глаз в туалетном столике миссис Бейкер или под бюваром на письменном столе судьи. Эти портреты запечатлели ее круглолицей девушкой с темными глазищами и роскошным, высоким эдвардианским «помпадуром». В ней чувствовалось сопротивление разрыву, присущее крученой стали, – достаточное, чтобы выдержать родительский гнев, когда она вдруг обратилась к вере, чтобы попасть к далеким экзотическим берегам, о которых всегда мечтала, и не возвращалась в Луисвилл до тех пор, пока французы и китайцы не превратили жизнь в Тонкине в ад. В отличие от многих других, Элайза могла уехать оттуда и, когда уехала, взяла с собой меня и благополучно довезла до самого дома на Уиллоу-стрит.

– Ты была моей главной любимицей, – твердила она в моих ранних воспоминаниях. – Просто самой лучшей малышкой. Я не могла тебя оставить, не могла этого вынести.

«Главной любимицей – среди кого?» – следовало спросить мне, но я так и не спросила.

Она умерла меньше чем через год после возвращения, и на ее похоронах я стояла между ее родителями. Похороны были мрачными, пресвитерианскими, тогда я первый раз появилась в светском обществе Луисвилла. Свинцово-серые небеса разверзлись дождем, под которым миссис Бейкер крепко сжимала мою руку в своих, а поля ее черной шляпы с перьями обвисли по обе стороны ее непроницаемого лица.

Облегчение при виде единственной дочери, вернувшейся домой из дальних стран, выкристаллизовалось в отчаяние, когда Элайза заболела, а теперь, когда ее не стало, что-то разбилось вдребезги у миссис Бейкер внутри. Но она держалась, пока могла, а потом умерла, убитая горем оттого, что так и не сумела придать мне хоть сколько-нибудь заметное сходство с Элайзой.

Судья стоял у могилы миссис Бейкер еще несколько часов после того, как закончились похороны, а я тем временем сидела в машине. Я видела его фигуру, похожую на надгробие на холме, и, лишь когда тени удлинились и сгустились, он наконец сел в машину и мы отправились домой.

«Какие надломленные, хрупкие люди», – думала я, украдкой изучая его краем глаза, и обещала себе, что ни за что не сдамся так легко.

Казалось, Элайза своей изящной худой рукой привела в движение выстроенный ряд костяшек домино. Анабет Бейкер, коридорный призрак с синяками на шее и ртом, искаженным гневом и отчаянием, говорила, что цепь бедствий тянется с давних времен, и я решила быть благодарной недавним поколениям Бейкеров хотя бы за то, что они не умирали от разбитых сердец, душевных ран и плеврита.

Когда не стало миссис Бейкер, мне позволили посещать старшие классы местной школы, и это было облегчение после гнетущей боли в атмосфере дома, где я жила. Всякий раз, возвращаясь в безмолвный дом, который впитывал звуки и воздух как губка, я понимала, что надо схватить сумку и поспешить в гости к кому-нибудь из подруг.

Наконец-то у меня появились подруги, и это была заслуга Дэйзи, хоть и невольная. Еще в день нашего знакомства я догадалась, что говорить ей так же необходимо, как другим людям – есть или дышать. В какой-то момент она сообразила: что именно она говорит, совсем неважно, и ее речь стала мешаниной модных острот, несуразиц, восторженных и бессмысленных восклицаний. Потоком своих слов она могла бы утопить какой-нибудь расположенный в дельте город, и этот поток захлестнул меня, подхватил волнами прилива, как сломанные цветы, и понес так ловко, что ее подругам казалось, будто я всегда была рядом.

Я оказалась младшей из девочек в компании, любимицей, малышкой. Когда мы позировали для фотографов из светской хроники, по крайней мере пока эти фотографы не ушли на войну, меня ставили вперед, клали ладони мне на плечи или обнимали меня за талию. Старшие девочки ворковали надо мной, убеждая всегда оставаться такой же маленькой и милой.

Я широко улыбалась, показывая белые острые зубки, научилась смеяться, подражая звону высоких бокалов с шампанским, но даже тогда милой становиться не желала. В Элайзе Бейкер милоты и сладости было больше, чем в засахаренном миндале, – ну и что ей это дало? Дэйзи при всей ее прелести никогда не была милой, хотя искрилась так ярко, что легко было счесть ее милашкой. Приписать Дэйзи самые разные свойства не составляло труда.

Хэлен Арчер тоже никогда не стремилась быть милой, вот почему я в итоге оказалась в глубине чулана вместе с ней – на проводах Ботли летом 1917 года. Двое парней из семьи Ботли уходили на войну, и весь цвет Луисвилла явился проводить их. И они ушли, Томас и Сэнди, а вернулся один только Томас. Спустя несколько лет я встретила его в Нью-Йорке и сразу поняла: кем бы ни был тот, кто вернулся с лицом Томаса, это не он. Мне пришло в голову, что на его месте должен быть Сэнди, и я перешла на другую сторону улицы, чтобы избежать неловкости, когда он поймет, что я все знаю.

Но в тот июльский день мальчишек Ботли было еще двое, и они смотрелись щеголями в формах с офицерскими нашивками. Девчонки с ума по ним сходили, и они, похоже, сами слегка спятили и ускользали за раздевалку у бассейна с каждой девчонкой, которая соглашалась, пока взрослые притворялись, будто ничего не видят.

Любопытствуя, я прогулялась за раздевалку с Томасом, который был старше, добрее и серьезнее Сэнди. С ним, бравым, с волосами как светлое золото, целоваться было приятно, эти поцелуи будоражили, хотя скорее из-за привкуса его нервной боязни оттого, что его посылают за океан, чем из-за его привлекательности. Вместе с поцелуями я забрала у него часть страха, и мне почудилась в нем приятная горчинка, как в темном шоколаде или в хорошем чае. Это было интересно, но я так и не пристрастилась к горестям, поэтому, когда он просунул руку под мое сиреневое платье, я оттолкнула его и убежала в дом.

У меня раскраснелись щеки, глаза блестели так, словно я укусила провод под напряжением и засветилась. Я решила, что лучше будет спрятаться в доме ненадолго, пока я не возьму себя в руки. Гостей принимали на лужайке за домом, и в самом доме Ботли, несмотря на распахнутые окна, было тихо и душно. С четверть часа проведя в поисках тихого местечка, я нашла только комнату с драгоценными картами Ботли-старшего, а в этой комнате – перебирающую карты на огромных подставках Хэлен.

Она была двумя годами старше меня, моды не придерживалась, но благодаря баснословному богатству Арчеров считалась законодательницей собственного направления моды. Из черепахового футляра она достала очки, а когда явилась я, еще разгоряченная поцелуями и липкой жарой, сдвинула их на кончик носа, чтобы взглянуть на меня.

– Иди сюда, – наконец позвала она. – У мистера Ботли есть превосходная карта Тонкина.

Хэлен обладала не только удачливостью, но и округлостью того рода, которая наводила на мысли о рождественских украшениях и булочках, посыпанных крупными кристаллами сахара. Ее темные густые брови были прямыми, как рельсы, и я увидела, что ее ногти обгрызены до мяса, пока она блуждала по рекам Тонкина, из уважения не касаясь карты.

Карта меня мало заботила, но мне вдруг ужасно захотелось постоять рядом с Хэлен, пока она говорила о горах и городах. Как будто благодаря тому, что я целовалась с Томасом, мне открылся мир, где каждый мог целоваться, и я, стоя рядом с Хэлен, читавшей название чуждых городов, вдруг осознала, что и у нее есть губы.

В какой-то момент она заметила, что я смотрю не на карту, а на нее, и не договорила. С уверенностью, какой я прежде никогда не испытывала, я обхватила ладонью ее теплую шею. Всего на миг мне было достаточно чувствовать, как бьется под моей ладонью ее пульс, и слышать, как она судорожно сглотнула от моего прикосновения.

Этим все могло и кончиться, но тут мы обе услышали, как где-то вдалеке хлопнула дверь, и в коридорах дома эхом отдалось бурление непрошеных голосов. Голоса были молодые и легкие, они накатывались на нас, как прилив, и я перешла к действиям не задумываясь.

Схватив Хэлен за руку, я потащила ее за собой в находящийся поблизости тесный чулан. За место в нем мы соперничали со шваброй и метлой, а также друг с другом, пока не сумели наконец втиснуться и закрыть дверь. Потом ее рука крепко сжала мою, и нам даже не понадобилось сближать головы, чтобы начать целоваться.

Мы не соответствовали друг другу, но в ограниченном пространстве это не имело значения, места хватало, чтобы касаться лиц и непоправимо портить тщательно уложенные прически. Ее пальцы каким-то образом очутились у меня во рту, я прикусила их и вызвала у нее то ли визг, то ли хихиканье. В чулане было адски жарко и душно, мне казалось, что я вот-вот растаю, особенно когда я прижималась щекой к ее щеке или скользила ладонями вверх по ее голым запястьям.

На нашу удачу, нас не застукали, и мы в конце концов вышли из чулана, держась за руки, с сияющими глазами. Мы выглядели как те девчонки, которые по очереди уединялись с парнями Ботли за раздевалкой у бассейна, и нам было так хорошо, что, когда с наступлением ночи компания распалась, я отправилась домой к Арчерам вместе с Хэлен.

С тех пор я превратилась в бродяжку самого элегантного свойства. Почти три недели я провела у Арчеров, которые считали меня на редкость смышленым существом. Потом мы с Хэлен рассорились, не успев провести у себя дома и нескольких дней, я выклянчила приглашение к Фезерстоунам, где мы с Алисией Фезерстоун почти месяц наслаждались обществом друг друга, пока я не поняла, что мне осточертел ее храп. Некоторое время я провела с Виктором Ридом под предлогом дружбы с его сестрой Полетт, а потом мобилизовали и его. Целовался он лучше, чем Томас, но оказался не таким чутким, как Алисия.

Положение гостьи меня устраивало. Я ела вместе с хозяевами и спала в одной постели с девочками, которые мне особенно нравились, и со временем в совершенстве освоила искусство подражания. Я переняла рафинированные манеры Фезерстоунов, среднеатлантический выговор Баннеров, а у Уилкинсов научилась умению без труда подчинять тех, кого они считали ниже себя по положению в обществе, то есть почти всех.

Я освоила еще один фокус – как считать себя желанной гостьей всюду, где бы я ни появилась, и в большинстве случаев была таковой. Мне хватало ума сознавать, что притягательностью я обязана своей экзотической внешности и смутно-трагической истории, и недоставало ума возражать, когда мои отличия от остальных становились темой для беседы за ужином.

Я гостила в доме Фэй уже неделю, когда у Дэйзи наметилась встреча с несколькими бравыми молодыми офицерами из Кэмп-Тейлора. К тому времени подобными встречами все мы были сыты по горло, но ее отец считался давним другом тамошнего начальника, и, конечно, Дэйзи была вынуждена согласиться, а поскольку согласилась она, то пришлось и мне.

Она нарядила меня в нежное кремовое платье, слабо пахнущее лавандой, а для себя выбрала голубое, цвета мечты, воздушное и парящее вокруг нее, как дымка над рекой Огайо.

– Голова разболится у меня или у тебя? – спросила я, пока закалывала ее темные волосы, и она улыбнулась моему отражению в зеркале.

– Ну конечно, у меня, – протянула она. – Уложишь меня в постель, а когда стемнеет, мы сбежим проведать Барбару Блейк и этого ее кузена из Виргинии.

Вслед за Дэйзи я спустилась в гостиную, полную офицеров, и мы приступили к удивительно сложной и трудоемкой работе – вести себя в меру очаровательно, не создавая при этом впечатления, будто мы хотим чего-то большего, чем просто посидеть и поболтать. Миссис Фэй предупредила нас, что надлежащее гостеприимство – это «гостиная, но не далее», и порой успешно пройти по столь тонкой грани оказывалось нелегко.

Дэйзи приходилось пузыриться весельем наподобие шампанского, а мне разрешалось вести себя тихо и загадочно, именно поэтому я и заметила Джея Гэтсби первой. Он держался особняком от остальных, стоял у окна, как оловянный солдатик, в то время как его товарищи рассеялись по чинной гостиной семейства Фэй. Сидя на жестком стуле с прямой спинкой, я думала, что он немного похож на человека, с благоговейным трепетом озирающегося в церкви – такими глазами он смотрел на персидские ковры, по которым просто ходили ногами, на медный столик, привезенный из самой Турции, на высокие стрельчатые окна, напоминающие о французских предках Фэй. Он и меня окинул быстрым взглядом, и я с неприязненной иронией представила, как он распознает во мне какую-нибудь прислужницу, вывезенную с Востока, чтобы украсить этот дом – подобно круглому окну-розетке с витражом или подставке для зонтов, сделанной из слоновьей ноги.

На Дэйзи он не смел даже взглянуть, пока она не окликнула его и не ляпнула какую-то глупость – мол, незачем робеть.

Тогда-то он и перевел на нее глаза, и все в комнате вдруг… замерло.

– О-о… – слабым голосом произнесла Дэйзи, уронив руки на колени, и я почти ощутила, как дыхание застряло в ее горле. Она казалась ошеломленной, и, когда я увидела, какими глазами она смотрит на молодого лейтенанта, стоящего у окна, я поняла почему.

На людей не принято смотреть так, как лейтенант Гэтсби смотрел на Дэйзи Фэй. Нельзя снять с себя кожу и показать, что твое сердце объято пламенем и ничто в прошлом и будущем не имеет ни малейшего значения, лишь бы тебе досталось то, чего ты хочешь.

Казалось, за этот краткий миг Дэйзи, сама того не подозревая, всецело завладела сердцем Джея Гэтсби и всю оставшуюся жизнь ему предстояло провести в попытках вернуть его.

– О-о, м-м… ну и ну, – она запнулась и залилась очаровательным смехом. – Вот вы какой, оказывается. Странно, вы напомнили мне ту песню – как ее, Джордан? «Бабочка-бедняжка»? Да что ж я никак ее выбросить не могу из головы, вот ведь глупость, кстати, почему бы нам всем не спеть прямо сейчас…

Каким-то образом она убедила всех присутствующих, и они послушно запели вместе с ней, странный момент миновал, хотя почему-то мне казалось, что он так и не завершился.

Потом она разыграла приступ головной боли, но по пути из гостиной сунула клочок бумаги в руку лейтенанту Гэтсби и той ночью отправилась вовсе не к кузену Барбары Блейк, хоть он и учился в Париже и был наследником сталелитейного завода.

Но я поспешила туда, куда и собиралась, и как раз впервые попробовала абсент на тайной пристани острова Твелв-Майл, когда кто-то закричал «Смотрите!», указывая на реку.

Луна будто опустилась на воду, рассыпала осколки света по волнам. В гребной лодке без фонаря на носу сидели мужчина и женщина, лунный свет обрисовывал их фигуры – профиль мужчины, нежность женских рук, протянутых к нему. В ночи и на расстоянии было невозможно разглядеть, кто они, даже когда они встали и поцеловались, словно в древних легендах индейцев-шауни об обреченных возлюбленных и спустившихся с небес звездах, и все проказливые девчонки и дерзкие мальчишки Луисвилла, следившие за ними с берега, притихли.

Кто-то попытался окликнуть их, рассеяв чары, мужчина слегка обернулся, прижимая голову женщины к своему плечу, чтобы утешить или спрятать. Тень прошла по диску луны, и они исчезли; так закончилась еще одна странная ночь накануне войны.

К утру мы с Дэйзи благопристойно встретились в ее постели, и мне показалось, что я вижу отблеск звездного сияния, приставший в уголке ее рта и запутавшийся в волосах на затылке.

Дэйзи и ее лейтенант стали тем летом большой тайной, причастность к которой приводила меня в трепет. Я прикрывала Дэйзи и следила за ними, затаив дыхание, ведь все это было ужасно романтично, а когда Гэтсби наконец отправили в Европу вместе с остальными, Дэйзи не показывалась несколько дней – заперлась у себя в спальне и отвергала еду и утешения.

Она снова стала выходить осенью, когда появился Красный Крест и нужно было оказывать помощь пострадавшим, и вскоре после этого ее тетя, живущая в Балтиморе, занемогла, и Дэйзи с матерью уехали присмотреть за ней и повидать Балтимор. Мы с Дэйзи после того случая как-то отдалились и продолжали бы отдаляться, если бы не дельце, в котором я помогла ей несколько лет спустя. Однако тот год сохранил ее в моем сердце как нечто блистательное и сияющее, чье прикосновение почти свято и чье сердце способно призывать свет.

После отъезда Дэйзи в Балтимор я немного погоревала, но быстро сориентировалась, обнаружив, что под предлогом помощи в войне могу надолго покидать дом – к примеру, сворачивая бинты или готовя к отправке посылки солдатам. Все военные годы я провела, меняя дома и постели, неугомонная на свой лад и странно утешенная беспокойством, которым пропитывалось все, чем мы ни занимались. Мир был охвачен огнем, а до нас долетал лишь дым.

В любом случае Дэйзи отказалась бы от посещения некоторых мест, куда мне в то время хотелось, и по мере того, как война нависала над нами и мое положение в Луисвилле становилось все более странным и менее устойчивым, мест, куда мне хотелось, и занятий, какие меня прельщали, становилось все больше.

В руках у Дэйзи был весь мир, но под определение «человека мира» она никак не подходила. Все ее удовольствия носили домашний характер, все беды – тоже. Так было всегда.

Потом война закончилась, все изменилось и не изменилось ничего, а я, к своей досаде, все еще оставалась просто самой собой, и не более.

Судья пребывал в состоянии затяжного и достойного упадка. Его просто видели всё реже сначала в городе, потом – в доме. Это сводило с ума его подчиненных, а дома я порой входила в комнату, считая, что нахожусь в ней одна, и лишь потом улавливала легкий запах его табака, который он носил в вышитом кисете, спрятанном в карман, и слышала привычный хриплый кашель.

У него случались как хорошие дни, так и не очень. В хорошие он опять казался почти незыблемым, гремел столовым серебром по фарфору, выдавал слугам их жалованье и ходил в заведение выше по улице за ветчиной с горчицей на ржаном хлебе, утверждая, что это единственная слабость, которую он себе позволяет. (Ничего подобного. После его смерти пришлось выплачивать не только игорные долги, но и ренту юной красавице всего несколькими годами старше меня, живущей на Туссен-авеню.)

В неудачные дни его глаза становились пустыми, тело – бесформенным и бесцветным. Он будто бы пробовал себя в следующей роли, роли призрака, выбирая облик, который выглядел определенно средневековым по сравнению с его современной внешностью. В плохие дни он таился на периферии зрения, исполненный глухой злобы. Двое слуг взяли расчет, увидев, как он стремительно надвигается на них в верхнем коридоре, а одну бедную девушку он застал врасплох, и она скатилась с лестницы, сломав шею.

На краткое время его взбодрила свадьба Дэйзи. Она вышла за Тома через девять месяцев после перемирия, тень горестного для нее марта исчезла, будто ее и не было. Свадьба разбудила Луисвилл звоном колоколов и роскошью, вернула его к жизни, и даже судья не смог этого не заметить.

Прежде чем я позволила себе улизнуть с Уолтером Финли, я видела, как судья восседает за столом с городскими светочами, кивает и выглядит явно довольным, хоть его и расстроило настойчивое желание Дэйзи пригласить объединенный джаз-банд. Война кончилась, мир врывался повсюду, даже в двери Луисвилла.

Судья ушел рано, а я – поздно, вместе с Уолтером. Уолтер был родом из Сент-Луиса, гостил в Луисвилле у своих кузенов Фентонов, и с Дэйзи их связывала некая извилистая цепочка кровного родства. После войны он утратил немалую часть изнурительного достоинства и сдержанности, в традициях которых был воспитан, в итоге его изгнали из Сент-Луиса – до тех пор, пока он не вспомнит о воспитании.

– Кто знает, захочу ли я вообще вернуться, – сказал он мне в разгар этой ночи. – И кто знает, кого могу привезти с собой.

– Я не из тех, кого привозят, – объяснила я, слегка покривив душой. Он рассмеялся, положив голову на мое сброшенное платье, которое мы свернули, чтобы получилась подушка. Мы расположились на полу в гостиной флигеля за моим домом, куда порой доносились издалека отголоски музыки со свадебного торжества Дэйзи, хотя сама Дэйзи покинула его несколько часов назад.

– Даже если тем, кто привезет тебя, буду я? – спросил он и не дал ответить, сразу поцеловав меня в шею.

В ту ночь я была не так осмотрительна, как надлежало, и следующие три недели, будучи при Уолтере веселой и милой, на самом деле находилась на грани нервного срыва. Я не уставала напоминать себе, что на крайний случай есть «Фулбрайт», что, если Дэйзи смогла, смогу и я, но ведь это же совсем другое дело, когда речь идет о твоем теле, твоем будущем, твоей репутации и твоей ошибке.

В итоге удача мне улыбнулась, не случилось ровным счетом ничего, и к тому времени Уолтер преодолел свое послевоенное буйство. Мы расстались. Он нравился мне больше, чем я позволяла признаться даже самой себе, и через три недели после свадьбы Дэйзи я вернулась домой на рассвете, охрипнув от жарких споров, с глазами и носом, саднящими от слез, которые я наотрез отказалась проливать.

Я прокралась в дом, который наконец-то покинули гости, и, лишь когда покойница Анабет встретила меня на лестнице, поняла: что-то не так.

Анабет сразу распознала во мне ненастоящую Бейкер. Когда я только поселилась в доме на Уиллоу-стрит, она не давала мне спать и могла в любое время суток запугать до слез, но с возрастом, особенно с тех пор, как у меня начались месячные, я преодолела некое препятствие в ее почти утраченном разуме, и она смягчилась, больше не подстерегала меня в углу моей комнаты и не набрасывалась во время вечернего купания.

Теперь же она возникла на лестнице, чего раньше никогда не делала, и температура вокруг нее упала так резко, что на миг я увидела пар своего дыхания. Я застыла, готовая броситься наутек, но она указала в ту сторону коридора, где находилась лишь одна комната – кабинет судьи.

Я последовала по указке ее пальца, постоянно ощущая на затылке ее взгляд. Открыв дверь кабинета, я поначалу испытала облегчение: судья сидел за письменным столом, освещенный единственной лампой в углу.

Потом он взглянул на меня глазами, в которых не было ничего живого, и только тогда я заметила торчащие из-под стола ноги – все, что осталось на виду от судьи, упавшего от стремительного и рокового удара.

Я чуть было не завизжала, но призрак, не выпуская перо из рук, указал на меня. Его глаза казались темными провалами, как и у Анабет, совершенно не отражающими света и не содержащими никакого подобия человеческих эмоций.

– Нет, – произнес он голосом, казалось, слышным с большого расстояния по серебряным проводам. – Тебя не этому учили.

И то правда. Я бесшумно прикрыла за собой дверь и направилась в гостиную, по пути включая повсюду свет. Подошла к телефону и голосом, который, как я убедила себя, больше никогда не задрожит, принялась улаживать необходимые формальности – позвонила в похоронное бюро Кой, хоронившее Бейкеров еще до Гражданской войны, потом в Первую пресвитерианскую церковь милосердия, которую в отсутствие миссис Бейкер мы с судьей посещали лишь эпизодически.

Затем пришло время взять лежащую рядом с телефоном книжечку в кожаном переплете, принадлежащую миссис Бейкер, и начать обзванивать родственников. С этой задачей я справлялась успешно – до тех пор, пока не наткнулась на родственницу, которую почти не знала. Это была тетка судьи, записанная как миссис Сигурни Хауорд.

Я представилась, объяснила, что произошло, выслушала соболезнования и пожелания, как уже раз двадцать за это утро, а потом тетка умолкла, и в трубке послышался треск помех, вызванных расстоянием между Луисвиллом и Нью-Йорком.

– Дорогая, незачем так крепиться. Мы же одна семья. Расскажи, как ты.

В обычный день эти слова вряд ли стали бы ударом, но тем утром, под шум дождя снаружи, когда мое разбитое сердце болело сильнее, чем я решалась признаться, а в доме появился новый призрак, во мне будто взломали то, что прежде было наглухо заперто. Слезы хлынули градом, я ахнула от боли, принялась всхлипывать, рухнула на пол, до предела натягивая телефонный шнур.

– Я больше не хочу здесь оставаться, – рыдала я, имея в виду Луисвилл, дом на Уиллоу-стрит, мою собственную растерзанную репутацию. Оставаться с мертвецами и без Дэйзи.

– В таком случае ты непременно должна пожить у меня, – заявила тетушка, будто ничего более естественного не было в мире, и я всхлипнула еще громче. Она заявила о приезде, будто осуществить его было проще простого, и, как по волшебству, так и случилось.

Похороны судьи, достойные, но малолюдные, состоялись спустя пять дней, а еще через два дня я уже спешила в Нью-Йорк вместе с миссис Сигурни Хауорд, любезно разрешившей мне звать ее тетушкой Джастиной.

Мы выехали из Сент-Луиса: она в черном, с которым не расставалась с тех пор, как умер ее муж, я – в модном черном платье, составляющем основу моего новообретенного траура.

– Шесть месяцев – самое большее, – строго заявила мне тетушка. – Юным созданиям, подобным тебе, не пристало слишком долго носить траур.

В поезде, в купе, предоставленном нам двоим, она первый раз дала мне попробовать каплю настоящего демоника, от которого у меня заслезились глаза и заболело горло. До того мне доставались только подделки из вишневого ликера с примесью тошнотворной козьей крови, годные лишь на то, чтобы помочь молоденьким дебютанткам проблеваться после катания на возу с сеном, или для церковных собраний. В то время демоник еще считался легальным, но стариковским напитком, пережитком ушедшей эпохи, в которой алхимии было больше, чем в иприте.

Едва я перетерпела дискомфорт первых мгновений, на меня нахлынуло ощущение покоя, мне стало тепло, как никогда в жизни, я почувствовала себя в мире и в собственном теле более непринужденно, чем когда-либо прежде. Я выглянула из окна поезда и увидела блестящую золотистую дымку, застилающую ровную голубизну среднезападного неба.

В моем окне на мгновение промелькнули два чернокожих фермера по обе стороны широкого поля, оставленного под паром. Один из них поднял руку, и горящая полоса протянулась влево и вправо от него, наливаясь багрянцем, быстро распространяясь и оставляя за собой плодородную черную землю. Эта горящая полоса устремилась ко второму фермеру, стоящему ближе к рельсам, и я мельком заметила улыбку на его лице, когда он протянул руки, и огонь перед ним вдруг стал холодным и белым. Это была магия земли – стихийная, из тех, какие не увидишь в большом городе, и под шепот демоника в желудке и в крови я утратила всю городскую сдержанность и претензию на образованность и смотрела, смотрела на эту магию – с трепетом, изумлением и удовольствием.

Глава 8

Как выяснилось, мы с Ником изначально обладали несовместимостью, которую оба отважно игнорировали, чтобы проводить время вместе. Он преуспевал в Нью-Йорке, где обаятельные бывшие военные были в порядке вещей и где его приятная среднезападная внешность удачно контрастировала с моей. Ему нравилось изумляться сумасбродствам большого города, однако он оказался не готов ко встрече с людьми, которым сопутствовало чудо, которые жили плечом к плечу с чудом и таким образом приобрели к нему привычку.

Вдобавок он, хоть и приходился Дэйзи кузеном, принадлежал к совершенно другому слою и был не в состоянии понять, как ничтожно мало значат деньги, если у тебя их достаточно. Однажды на выходные я свозила его в Уорвик, где брат и сестра Дэнси, Маргарет и Хайленд, устраивали ежегодный летний прием. Машину на выходные я одолжила у Макса Пибоди, потому что на машине Ника показываться там не следовало, и сама отвезла нас еще в пятницу, чтобы мы могли провести там целых две ночи.

Это были отличные выходные, мы с Ником успевали наскоро уединиться на укромном пляже, перед завтраком в одной из ниш столовой, и да, хоть и лишь однажды, в тесном чулане, где пахло свежим моющим средством и увядающими фиалками. Виделась я с ним чуть меньше, чем мне хотелось бы, потому что он водил компанию с какими-то мужчинами, знакомыми ему по городу. Оказалось, среди них он пользуется популярностью, и они допоздна просиживали на веранде, обсуждая бизнес, политику и женщин. Я слегка расстраивалась, но не могла винить его за то, что он вовсю пользуется моментом.

Ночью в пятницу шел дождь, и так уж вышло, что я забыла поднять верх машины Макса. А тут и он сам явился с Кэрол Линни, повисшей на его руке, прошелся по переполненной комнате, где продолжался завтрак, и игриво упрекнул меня за оплошность. Макс был крупным, грубовато-добродушным и снисходительным даже в свой двадцать один год, и он заявил, что ему следовало бы заставить меня высушить сиденья и отполировать хромированные детали в качестве извинения.

– Ну, кому-то так или иначе придется сделать это, но уж точно не мне, – ответила я. – Машину парковал вместо меня кто-то другой, должно быть, он и оставил верх опущенным. Мне ужасно жаль, Макс, и, конечно, я возмещу расходы на приведение машины в порядок, если хочешь…

Но ему, разумеется, было все равно – возможность рассказать всем собравшимся о недавней поездке в Фессалоники привлекала его гораздо больше чистки машины. Ник переводил взгляд с меня на него и обратно, словно следил за теннисным матчем, а перед сном перехватил меня в оранжерее, куда я ускользнула перевести дух после насыщенного дня.

– Ты ему солгала, – заявил он, и я не сразу поняла, о ком идет речь.

– Кому – Максу? Ну и что?

– Тебе следовало сказать ему правду, – настойчиво гнул свое Ник, и я фыркнула.

– С чего вдруг? Я же предложила заплатить за чистку. Что еще от меня требовалось?

Ник нахмурился, неодобрительно свел брови.

– Это нечестно.

– Покажи мне того, кому не все равно, и я займусь чисткой, – предложила я. Мы оба знали, что Макс и Кэрол вместе с близняшками Тимберли и Прескоттом Линдом устроились покурить гашиш на верхней веранде. Еще несколько часов им будет на все наплевать.

Ник покачал головой.

– Все равно так нельзя.

– Возможно. Ты так и будешь терзаться из-за этого все выходные?

Он посмотрел, как я срываю бархатистый белый цветок и втыкаю его в волосы за ухом. Держался Ник чуть поодаль, словно немного остерегался меня.

– Дай-ка угадаю: твоя девушка из Джерси-Сити ни за что бы так не поступила.

Он вздрогнул и от этого слегка упал в моих глазах. Против девушки я ничего не имела – в отличие от его уверенности, что я не в курсе.

– Что ты знаешь о…?

– Во всяком случае, не имя, и выяснять не собираюсь, – солгала я. Само собой, я его знала. Бес миссис Креншоу, древность пятнадцатого века, всецело заслуживал доверия.

– Я знаю только одно, Ник: если тебе хочется честности и безупречности, возвращайся к своей девушке в Джерси-Сити. Впрочем, тебе следовало бы рассказать ей обо мне и «Мисс Миннесоте», а там пусть сама решает.

– Джордан…

Судя по тону, ему хотелось продолжить этот разговор, но я решительно покачала головой. Потом вынула цветок из своих волос и воткнула ему за ухо. Он все равно лучше сочетался по цвету с его волосами.

– Мне все равно, – раздраженно заверила я. – Если ты так и сделаешь – прекрасно. Но если тебе приспичило порассуждать с кем-нибудь о морали, это буду не я. Вообще-то я надеялась прогуляться под ивами.

Нам отвели комнату, но Дэнси поручили какому-то летнему магу осветить блуждающими огоньками беседки, образованные поникшими ветвями ив, и, в сущности, для прогулок там имелась всего одна причина. Ник поколебался, потом предложил мне руку, а я решила, что вполне довольна этим, и мы выскользнули из оранжереи.

Он проявил себя истинным джентльменом, вел себя послушно, как вышколенная лошадь теннессийской породы. Я уложила его под ивой, мы успели частично раздеть друг друга, прежде чем я помедлила, главным образом чтобы выяснить его намерения.

– Со мной нелегко, – предупредила я. – Может, я навсегда и останусь такой упрямой или же передумаю в любую минуту. Что скажешь?

– Надеюсь, что ты передумаешь, но ты нравишься мне, даже когда упрямишься, – отозвался он, и я рассмеялась и поцеловала его, потому что, хотя со мной и впрямь было нелегко, я поняла, что с ним – наоборот.

– Джордан… – чуть ли не с отчаянием прошептал он, и я вновь засмеялась, возвращаясь к тому, на чем остановилась.

К нашему отъезду домой разговоры о нечестности были забыты, нам и в голову не приходило возобновить их, тем более что интересных тем для бесед находилось множество.

Я завлекала его в свои любимые танцевальные клубы и кабачки, знакомила с актерами, радикалами и любителями джина. Было приятно видеть все это его большими глазами, и, в отличие от многих других мужчин, он никогда не пытался в ответ командовать мной и не делал вид, будто это я должна быть ему благодарна. Благодарным был он, он же следовал за мной, куда я его вела, – это мне в нем особенно нравилось. Но брать Ника с собой повсюду я не могла.

Даже когда он явился, распространяя запах незнакомого одеколона и с ярким засосом, который я обнаружила, только когда расстегнула его рубашку, для поездки в «Золушку» ему недоставало энтузиазма.

Конечно, я могла бы просто взять и потащить его туда, как в «Лирик», но в случае с «Золушкой» я уже нарывалась таким образом раз или два. Так что я подробно описывала Нику это заведение и завороженно следила, как туча растерянности, страха и вожделения набегает на его лицо. Наконец на нем отразилась холодная настороженность, он отстранился и покачал головой.

– Не знаю почему, но это мне не по душе.

Склонив голову набок, я внимательно посмотрела на него. Мы заглянули ко мне пропустить стаканчик на сон грядущий, был пятый час утра. Ник уже привык развлекаться ночи напролет и пользоваться чужими ванными, но таким взвинченным, как в ту минуту, я не видела его уже несколько недель.

– Не по душе? – повторила я, и он решительно покачал головой.

– Да. Совершенно. В такие места я не ходок.

– А мне оно по душе, и я туда хожу, – заявила я, и Ник легкой улыбкой указал, что понимает больше, но говорит далеко не все.

– Знаю, про тебя знаю. Ты другая. И для женщин это иначе.

– Только не в «Золушке», – возразила я, но он взял меня за руку и отвел взгляд.

– Я не из таких, – его голос чуть дрогнул. – Ну, пожалуйста…

– Это не мне решать, – произнесла я так мягко, как только смогла. Подхватила ладонью его затылок, слегка взъерошила волосы. Поцеловала его в ухо.

– Ладно. Забудь. Но именно туда я собираюсь в субботу.

От расплаты за свою сущность «Золушка» уворачивалась десятком способов. Находясь на границе между Кэсидрал-Хайтс и Гарлемом, она отстегивала всем – от местных патрульных до комиссара полиции, и владельцы, двое немолодых худощавых мужчин, костюмы которых стоили больше, чем весь мой гардероб вместе взятый, степенью паранойи превосходили хозяев любых других мест вроде «Лирика» или «Робертсона».

Для того чтобы попасть в «Лирик», достаточно было знать, где он находится. В «Золушке» же, без определенного цветка, пароля и удовлетворительного внешнего вида, ты просто попадал в довольно обшарпанный театрик со скучными комиками, неуклюжими акробатами и безголосыми тенорами. Однажды я весь вечер проскучала на их шоу, забыв, что к лацкану должна быть приколота белая гардения, а не веточка гипсофилы. По-видимому, некоторые местные жители всерьез полагали, что это просто захудалый театр.

Довольно серьезная магия – отчасти инфернальная, отчасти подпольная французская и отчасти порожденная топями Америки – обеспечивала полное совмещение «Золушки» с убогим театром. Здесь не приходилось подниматься на верхний этаж или спускаться в подвал. Оба заведения занимали одно и то же пространство, и, когда магия слегка ослабевала, порой удавалось увидеть одно из другого – мимолетно, скорее как дежавю, чем подобие миража.

Про «Золушку» я узнала сразу же, как только переселилась в Нью-Йорк, и мне понадобилось четыре месяца, чтобы набраться духу и наконец зайти туда. Пришлось разыскать Марго Ван дер Веен, а затем пуститься в осторожный танец намеков, взглядов, упоминаний об общих знакомых, который убедил ее, что я настолько надежна, насколько требуется. В Луисвилле я влетала в незнакомые круги пушечным ядром, но здесь видела, что этот способ не подействует. Предстояло еще прорываться сквозь завесы и ширмы из карельской березы, но не в мои семнадцать лет, пока я мучительно осознавала свою неопытность и чуждость.

Первый раз собираясь в «Золушку», я надела переливающееся черное платье, расшитое бисером, довольно заметно старившее меня и пропитанное скандинавской сумрачностью так, что не передать словами. К платью я приколола бутон алой розы и стащила у тетушки Джастины сверкающие бриллиантовые серьги, чтобы дополнить образ. Меня слегка трясло при мысли, что вот теперь-то все наконец переменится. Я сбежала из Луисвилла, приехала в Нью-Йорк, и теперь все будет по-другому.

Своим самым безучастным тоном я назвала пароль, стараясь придать себе скучающий вид, и швейцар, окинув меня взглядом, открыл дверь. Интересно, думала я, что я буду делать ближайший час, если я все же не прошла проверку: смотреть, как изумительная труппа Мин жонглирует тарелками в убогом пыльном театре? Или уйду, смирившись с поражением? В зрительном зале уже сидело несколько человек, явно взволнованных подобными перспективами, и я сочла, что, если мне придется сесть вместе с ними, я пропала.

Человек у дверей кивнул, пропуская меня, и, едва шагнув через порог, я вдруг почувствовала, что падаю, но не камнем вниз, в кроличью нору, а так, будто с замиранием сердца вдруг оступилась на самой последней ступеньке крутой подвальной лестницы. Нога ушла вниз, я взглянула туда же и увидела элегантный бальный зал с занавешенными зеркальными стенами, длинной барной стойкой из палисандра и бронзы и сводный оркестр, в котором все до единого музыканты играли с завязанными глазами.

Жаркая волна удовольствия окатила меня, когда я посмотрела вниз, на людей в зале, и не предположила, не понадеялась, а поняла, что они такие же, как я. Разумеется, не совсем, но тот момент лишил меня дара речи, и я чуть не расплакалась, а компания молодых людей, пришедших чуть позже, оттеснила меня в сторону, чтобы спуститься по лестнице и присоединиться к веселью.

Когда меня толкнули, чары отчасти рассеялись, но даже теперь, спустя четыре года, я ощущала отголоски давнего изумления, входя в дверь, – с броским розовым пионом за ухом, в изумрудно-зеленом шелковом платье с танцующей бахромой из медного бисера. Меня так и распирало от избытка энергии, которую я была готова потратить за ночь, и, как только оркестр заиграл первую песню, я очутилась в объятиях толстой негритянки в белом смокинге, атласные лацканы которого сияли как звезды в мягком свете. Ее длинные загнутые ресницы походили на крылья ангелов, и она, прижавшись круглой щекой к моей щеке, заставила мое сердце забиться быстрее. Танцевала она легко, но мне показалось, что она спутала меня с кем-то, потому что сразу, как только отзвучала «Крошка с Бродвея», она передала меня следующему партнеру.

На смену девушке в смокинге явился Морис Уайлдер, который задел во мне какие-то струнки, будучи умопомрачительным красавцем в огненно-красном платье.

– Пошлятина, – поддразнила я, с удовольствием глядя, как его узкое лицо заливает румянец и как он привлекает меня к себе, чтобы уткнуться в волосы. Кому-нибудь следовало посоветовать ему надевать комбинацию: сквозь просвечивающую ткань я чувствовала каждый дюйм его тела и, если уж начистоту, радовалась, что ему пока никто не дал такой совет. Он разрешил мне увлечь его за один из гигантских раскидистых нефролеписов и поцеловать, но больше не позволил ничего, и я его отпустила.

Как у всех завсегдатаев, близких к фешенебельным кругам, у меня в «Золушке» имелся свой счет. Мой был открыт на имя «Мисс Шанхай» – сама я ни за что не выбрала бы его, но благодаря ему получала восхитительные напитки в венецианском стекле. В ту ночь я была в зеленом, и, на удачу, им привезли отличный абсент прямиком от поставщика из залива. Опираясь на стойку, я наблюдала, как бармен сооружает мне напиток, опустив в стакан толстого стекла, чуть тонированного, чтобы подчеркнуть зелень содержимого, ложку-шумовку с сахарной кошечкой, мордочку, лапки и хвост которой оттенили, слегка подпалив. Бармен пристроил ручку шумовки в углублении на краю стакана, высоко поднял бутылку с мутноватой жидкостью, чтобы струя образовала элегантную узкую дугу, и полил кошечку зеленым спиртным. Когда сахар полностью растворился, а стакан заполнился на три четверти, бармен пустил его скользить по стойке в мою сторону, и я заулыбалась, взяла ложку, помешала в стакане и нашла место, чтобы присесть.

Люди разводят столько суеты вокруг родного дома. Дэйзи упоенно разглагольствовала о Луисвилле и Чикаго, а Ник, стоило ему выпить лишнего, мог с ума свести разговорами о снегопадах в Миннесоте, о бледных лицах и сияющих глазах среди пшеничных полей, мимо которых проезжаешь на машине. Слушать-то я слушала, но восторгов не разделяла.

Несмотря на это, «Золушка» стала для меня домом, где я могла сидеть на высоких табуретах у зеркал рубинового стекла и потягивать коктейли, скрестив ноги так, чтобы легонько задеть проходящего мимо, если он мне понравится, и заставить взглянуть на меня.

Отсутствие окон создавало в «Золушке» атмосферу подземелья. От этого летом здесь обычно бывало прохладнее, но в Нью-Йорке продолжался один из самых жарких периодов в истории. Мы все будто варились в кипятке, охладиться мне удавалось только благодаря тому, что я налила воды в старый пульверизатор для духов и время от времени щедро опрыскивала себя. В воду я добавила несколько капель духов, так что вечер только начинался, а я уже вся пропахла цитроном, зато не так страдала от жары и вялости, как остальные.

– Ба, да это Джордан Бейкер!

Еще не успев повернуться, я уже улыбалась, потому что узнала голос Мириам Хау, а Мириам Хау обожали все. Рослая, стройная, с зоркими глазами легендарной кошки-саванны, она буквально обвивалась вокруг тебя, и это было лучше, чем набросить на голые плечи норку, – впрочем, нью-йоркским летом о норке никто и не вспоминал.

Той ночью она выглядела шикарно в широком платье из сиреневого шелка, оставляющем открытой ее длинную шею и нежные белые руки. Шею украшало целое состояние – нитка идеально подобранных розовых жемчужин, и, как только я увидела их, мне захотелось приблизить губы к ним и к ее коже под ними.

Оркестр сбавил темп, заиграв «Лавандово-голубую луну», я обняла Мириам за талию и повела ее танцевать. Она не мешала мне вести в танце, мы покачивались в такт скорее огромным вентиляторам у нас над головами, нежели саксофону.

– Ты здесь снова с Нэн? – спросила Мириам.

– Нет, Нэн укатила на лето в Афины. Кто знает, с кем я буду к тому времени, когда она вернется.

Мириам ответила мне слегка расчетливой улыбкой – как близняшка, похожей на ту, которую я продемонстрировала ей.

– А ты? – спросила я. – Все еще пытаешься выманить колечко у Перри Слоуна?

– Ох, милочка, ты с луны свалилась? Перри обрел Бога.

– Возмутительно, – усмехнулась я, и мы прекрасно поняли друг друга.

Мириам хорошо танцевала, не хуже, чем я, а то и лучше, так что некоторое время мы провели на танцполе. Мы красиво смотрелись вдвоем, мне нравилось, как выглядят рядом наши тела, мелькающие в высоких зеркалах. Последняя песня была такой быстрой, что мы обе взмокли, и, когда Мириам закинула руку мне на плечо, скольжение тел возбудило в нас интерес.

– Принеси мне имбирной воды, ладно? – попросила она. – А я подыщу нам уголок в глубине зала.

Я протолкалась к стойке, чтобы взять имбирной воды для Мириам и кайпириньи для себя. То и дело прихлебывая свой коктейль, я двинулась на поиски Мириам, но еще издалека увидела, что кто-то нашел ее раньше, чем я.

Он стоял ко мне спиной, поверх его плеча я видела лицо Мириам – огорченное, нервное, пожалуй, слегка завороженное. Потом ее собеседник обернулся, и я увидела, что это Джей Гэтсби – воплощение элегантности в бледно-сером костюме с расстегнутым пиджаком и румянцем на скулах.

– А вот и вы, мисс Бейкер! Мы с мисс Хау как раз говорили о вас.

Что мне нравится в Мириам, так это ее умение не терять времени даром. В мгновение ока она вышла из-за спины Гэтсби и даже умудрилась сделать это естественно. Выхватив у меня имбирную воду, она многозначительно взглянула на меня и отошла. Я не знала, как быть, и, чтобы выиграть время, медленно пригубила свой коктейль, наблюдая за Гэтсби поверх края стакана. Вокруг нас бурлила толпа – так, словно и ее сделали такой же упорядоченной и лощеной, как его одежду или туфли.

– Вас боятся или вы что-то с ними сделали? – спросила я, и он усмехнулся.

– А какая разница? Пойдемте сюда.

– Я не обязана, – отрезала я, покрепче вцепившись в стакан. Вид у Гэтсби стал удивленным.

– Разумеется, не обязаны. Это была просьба.

А вот и нет, ничего подобного, возразила я мысленно.

– Так попросите, – подсказала я, не сходя с места. Другие посетители вокруг нас словно ничего не замечали, даже не косились на нас краешком глаза, чтобы потом было что рассказать. Гэтсби явно что-то предпринял, и утешало лишь то, что этим он и ограничился.

Некоторое время он смотрел на меня безучастными глазами, потом улыбнулся. Его взгляд смягчился, как и очертания рта, и мне вдруг стало ясно, что рот у него удивительно красивый. Вот что я ценила и в мужчинах, и в женщинах – красивый рот, чтобы целовать меня, нашептывать секреты мне на ухо или в открытую и позволять целовать его…

Я вдруг спохватилась, поняла, что вся вспыхнула, и с трудом удержала в руке стакан. Судорожно сглотнув, я перехватила стакан поудобнее, взглядом давая Гэтсби понять: мне известно, что он задумал.

– Джордан, вы могли бы пройти со мной?

– Да, – вздохнула я. Порой единственным оправданием для какого-нибудь дурацкого поступка служит лишь то, что сознаешь его глупость и заранее готов мириться с последствиями.

Он подтолкнул меня вперед, положив мне ладонь сзади чуть ниже талии, и я сдвинулась с места, с трудом удерживаясь, чтобы не прильнуть к нему. Но если мне нравились прикосновения к нему, если они будоражили, привлекали и казались восхитительными, это была еще не причина вознаграждать его за неожиданное появление.

Многочисленные отдельные кабинеты в глубине зала «Золушки» были сумеречны и прохладны, с их кирпичными стенами и голыми потолочными балками. На диванах с жаккардовой обивкой хватает места двоим-троим, ковры из пашмины и абажуры с изысканной вышивкой успешно маскируют схожесть кабинетов с тюремными камерами. Гэтсби вручил мне ключ от комнатки, которую нашел для нас, и раскинулся на диване, не сводя с меня взгляда из-под томно приопущенных век.

Смотреть на него было приятно, вот я и смотрела – и разглядела темные засосы на его шее, легкий беспорядок в одежде и расслабленность рук и ног. Рот был ярко-красным, будто накрашенным, и я могла бы поручиться: если бы я коснулась его губ, он бы вздрогнул и поморщился.

– А Ник знает, что вы здесь? – спросила я, и он метнул в меня озадаченный взгляд.

– Конечно, нет. О подобном заведении он даже слышать не пожелал бы.

Я вновь почувствовала, как Ник тычется мне в плечо, услышала его тихое «пожалуйста» и пожала плечами.

– Могли бы взять да и привезти его с собой. С вами он поехал бы.

Гэтсби обезоруживающе улыбнулся.

– О нет, ради меня он готов далеко не на все, – возразил он. – Ник считает меня выскочкой. Как полагается истинному уроженцу Миннесоты. Он не прощает людям их происхождение и в то же время не прощает попытки это происхождение побороть.

– Значит, вот чем вы занимаетесь? – уточнила я, наконец сдалась и направилась к дивану, чтобы сесть рядом с Гэтсби. Между нами я оставила некоторое расстояние – не следовало чересчур сближаться с ним, хотя что-то подсказывало мне, что для меня он не представляет опасности, по крайней мере сегодня.

– Вы не стали говорить с ним, – сказал он, дотянулся до подола моего платья и некоторое время перебирал бахрому. – Вы решили, что настроены против меня?

– Я никак не настроена и ничего не решила, – мой ответ получился резковатым. – Я была занята.

– С Ником?

– Вы ему не хозяин, – упрямо заявила я, и он заморгал, словно пытаясь вернуть взгляду четкость.

– Я и не собирался его присваивать – не больше, чем завладеть бухтой, – заверил он, и я искоса взглянула на него.

– Вам настолько претит мысль о владении бухтой?

Его сияющая усмешка выглядела здесь неожиданной, словно нож рассек опиумный дым.

– Нет, пожалуй, я был бы даже рад. Ну хорошо, может быть, выложим карты на стол, мисс Бейкер?

– Я была бы не прочь, если бы играла в карты, так что выкладывайте вы.

Он выпрямился, подался в мою сторону, и вся чувственность, которую он на себя напускал, вдруг улетучилась. Казалось, он понятия не имеет, как быть со мной, какая гримаса подействует лучше других, какой тон растопит мое недоверие. И теперь Гэтсби смотрел на меня немного растерянно, немного любопытно и, к моему удивлению, с легким отчаянием.

– Мне нужен Ник, – тихо произнес он. – Он нужен мне, чтобы подобраться к Дэйзи.

Я уставилась на него во все глаза, потому что никак не ожидала услышать имя Дэйзи не где-нибудь, а в «Золушке». Она могла потанцевать с девушкой, чтобы вызвать скандал, но все прочее ее смешило. Меня бы это взволновало, если бы не подозрения, что точно так же она относится и к парням, едва поцелуи и легкие ласки сменяются более активными действиями.

– А при чем тут Дэйзи?

– О, Джордан, я люблю ее, – признался он, и я расхохоталась.

– Вы же знали ее еще…

Я догадывалась, что он порывист и силен. Но даже не подозревала насколько, пока он не схватил меня за плечи и не поставил на ноги рывком. Меня достаточно хватали и таскали, чтобы я успела понять, что это мне не нравится, но, глядя ему в глаза, я забыла все, чему меня учили, – как надо обдирать голени каблуками или ломать кости ступни. В его руках и теле не ощущалось напряжения, мои ноги стояли на земле, но еще немного – и все могло бы измениться.

Раньше я замечала в нем некую пустоту, но теперь разглядела, что пусто там не всегда. Прямо сейчас в нем ощущалась чудовищная потребность, безжалостная и неотступная, и у меня скрутило желудок при мысли, что это считается любовью.

– Я люблю ее, мисс Бейкер, – повторил он, приблизив лицо к моему. – Никого другого я никогда не любил. И я знаю, что она любит меня. С нашей самой первой встречи.

Мне невольно вспомнился плач, который звучал так, словно его вырыли из тела Дэйзи – растянули ее на земле и глубоко вонзили в нее лопату. Вспомнился запах мятного ликера, который я после того вечера не могла пить до сих пор.

Ночью накануне своей свадьбы Дэйзи разъяснила мне, что даже после конца света все равно приходится вставать утром, и все то, что ты разрушил, по-прежнему будет рядом и все это придется чинить. Глядя на знаменитого Джея Гэтсби, лишенного души и приводимого в движение каким-то ужасным источником энергии, называемым им любовью, я видела, что для него конец света продолжается вечно. Для него все вокруг лежит в руинах, и он понятия не имеет, почему мы, все остальные, не плачем и не кричим.

Я не отвернулась и не стала отбиваться, примерно представляя, как это глупо бы выглядело. Справиться с таким ужасом можно было лишь в одном случае – если не бояться или хотя бы стараться, чтобы никто не догадался, как тебе страшно.

– Помню, – кивнула я, и это была чистая правда. Я многое помнила. – А теперь отпустите меня.

Он моргнул и разжал пальцы. И нисколько не удивился своему поступку, или ему так казалось. А мне было важно, что он отступил.

– Мисс Бейкер, я не люблю повторяться, но, пожалуй, мне придется повторить свою просьбу.

– Да, при следующей встрече с Ником я расхвалю вас.

– Этого мало. Я хочу, чтобы он привез ее в Уэст-Эгг.

– Вы… просите Ника привезти к вам его кузину, словно какую-нибудь симпатичную цыпочку с Бродвея?

– Нет! – он неподдельно ужаснулся и уставился на меня так, словно боялся даже думать о том, какую змею пригрел на груди. Вообще-то на меня часто так смотрели.

– Тогда как же?

– Я хочу, чтобы он привез Дэйзи в Уэст-Эгг, к нему домой. Чтобы я мог побывать там. Встретиться с ней, поговорить. Напомнить.

Я устремила на него взгляд.

– Когда я думала, будто вы хотите, чтобы ее подали сервированной, как кусок холодного кролика, в этом было больше смысла.

– Не говорите гадостей.

– Вот как? И кому же вы отсасывали до того, как заметили меня и Мириам Хау?

– Какому-то золотому мальчику из Амхерста, но это здесь при чем?

И я поняла, что для него между этими событиями в самом деле нет связи. Пока я поражалась этому, он взял меня за руку. На этот раз он действовал осторожно, словно прикасался к некой чрезмерно хрупкой вещице.

– Послушайте, мисс Бейкер… Джордан. Мне нужна ваша помощь. Убедите его привезти ее в Уэст-Эгг.

Я не сказала ему, что смогу, потому что не знала, хочу ли я этого. Гэтсби был как шторм, бушующий далеко в море, и вскоре ему предстояло обрушиться на берег. И куда он ударит – в болотистую прибрежную низину или приморский город, – оставалось неясным, но я уже начинала понимать, как мало у меня возможностей управлять происходящим.

– А если я скажу «нет»?

Его глаза потемнели, рот при этом стал твердым. Такой вариант он тоже обдумывал и рассердился на меня уже за то, что я упомянула о нем.

– В таком случае, надеюсь, вы готовы к бегству, мисс Бейкер, – ответил он, явно сожалея, что из-за меня вынужден отказаться от вежливого устрашения.

– Нет, не готова, – притворно-скучающим голосом отозвалась я. – Ладно. Я скажу Нику. Довольны?

– Буду доволен, – он помедлил. Неужели у него мелькнула догадка, что его великий роман заключает в себе слишком много скрытых угроз?

– Это не по-настоящему, – вдруг выпалил он. – То, что я сказал здесь, с вами. Не по-настоящему.

– Мне показалось, наоборот, – ответила я и увидела на его лице самую обаятельную и беззаботную из улыбок. Этот человек никак не мог советовать мне спасаться бегством. В него вполне могла влюбиться Дэйзи, с ним она стала бы изменять Тому. Вид у него был ребячливый и трогательно раскаявшийся. Этого хватило, чтобы вызвать у меня шок.

– Мне так жаль, что вы поняли меня превратно, – Гэтсби протянул руку и заложил прядь волос мне за ухо. – Так вы скажете Нику?

– Скажу, конечно, – ответила я, и, видимо, прозвучало это так великодушно или жизнерадостно, что он просиял.

Взяв меня за обе руки, он галантно поцеловал их.

– Еще раз спасибо, вы просто прелесть, Джордан Бейкер.

На самом же деле Джордан Бейкер бросило в жар, она нервничала и тревожилась. Я вернулась в большой зал «Золушки», убедилась, что умница Мириам давно улизнула, зато Мориса Уайлдера только что чем-то расстроили, и я потащила его в один из дальних кабинетов, вцепившись в складки его платья и позволив ему почти повиснуть на мне. Не отпуская его, я пила что-то легкое и шипучее, чтобы прояснилось в голове, но от мыслей о Джее Гэтсби это меня не избавило. Покрыв поцелуями все лицо и плечи Мориса, я в конце концов бросила это занятие.

Он сел, подперев острый подбородок ладонью, и вздохнул.

– По-моему, мы оба немного притворяемся, да? – спросил он.

– Да, пожалуй.

Я прокатила свой прохладный бокал по его плечу, и он вздрогнул.

– Ну что, Джордан, проводить тебя домой? Похоже, мне уже достаточно.

– Нет, я… вообще-то да. Было бы здорово, если ты на машине.

Поеду домой, решила я, но не задержусь там. Нет, утром придется отправиться поездом в Ист-Эгг, проведать Дэйзи.

Глава 9

Вернувшись домой, спать я так и не легла и в качестве компенсации сварила себе крепчайшего турецкого кофе. От этого напитка казалось, будто я вибрирую всей оболочкой и судороги уходят на два дюйма вглубь, и я знала, что во рту на весь день сохранится глубокий горьковатый привкус, но это было даже к лучшему.

В Ист-Эгг я отправилась первым же поездом, в простом хлопковом платье насыщенного темно-синего цвета, и устроилась у окна, чтобы смотреть, как мимо проносится мир. Высокие здания Манхэттена сменились жилыми домами пониже, мрамор и стекло уступили место кирпичу и дереву, и я чувствовала, как что-то во мне слегка расслабляется, будто чем больше я видела акварельно-голубого неба, тем становилась спокойнее.

Чуточку суеверно я скрестила пальцы, пока поезд несся через Уиллетс-Пойнт в Куинсе, где оседал весь городской прах и шлак. Даже в такую рань мелкий светлый осадок взвивался над землей пернатой фурией, клубился в воздухе, словно некая тайна. Ветер вырезал в самых высоких и широких кучах замысловатые гребни, наводя на мысли о далеких пустынях – Сахаре или Атакаме, – и на все это взирал противнейший и вульгарнейший щит с рекламой давно закрывшегося изготовителя очков: два гигантских глаза, с жутким интересом следящие за всем, что происходило внизу.

Среди шлака я различала людей, которые жили и работали в нем, – их лица и руки были серо-черными от отходов Нью-Йорка. Их участью было перекидывать лопатами привезенный шлак. Она требовала настолько титанических усилий, что, по-моему, справиться с ней можно было, лишь осознав, что эта цель недостижима, следовательно, остается только пренебрегать ею. Их фигурки мелькали среди лачуг, которые они сколачивали из обрезков досок и прочих остатков, отвергнутых городом. Когда мы сделали краткую и бессмысленную остановку на станции, со своего места я увидела, как они с тупой и раздраженной целеустремленностью бродят среди шлаковых куч, вооруженные лопатами и покрытые грязью. Я представила, как в юности они оберегали свои легкие, держа рты крепко закрытыми. А потом, по мере взросления, охотнее высказывали свое мнение и настойчивее стремились к тому, чтобы мир не лишился их слов, и шлак начал одерживать победу, соскальзывать по их коже в открытые рты.

Пока мы отъезжали от станции, я успела увидеть неожиданную здесь женщину с огненно-рыжими волосами в лимонно-желтом платье. Она вышла из двери какого-то гаража, держа сигарету, словно пинцетом, и на ее юбке остался след от пальца, испачканного шлаком. На поезд она смотрела с выражением, которое можно было назвать тоскливым презрением, и я была готова поручиться, что на миг наши взгляды встретились.

Я напрочь забыла о ней к тому времени, как мы остановились на станции в Лайлак-Хилл, на расстоянии мили от дома Дэйзи. Сначала я думала позвонить ей и попросить прислать за мной машину, но вместо этого решила поймать такси. Лайлак-Хилл в подобных вопросах несколько более чопорен, чем та часть города, где живем мы. Понадобилось почти двадцать минут, прежде чем я нашла машину, которая согласилась везти меня, и водителю, негру с серебристой сединой, дала такие щедрые чаевые, какие только могла.

Надо было позвонить, думала я, поднимаясь по широким ступеням крыльца. Я ведь даже не знаю, дома ли она.

Впрочем, дворецкий Бьюкененов не выказал удивления при виде меня, велел одному из слуг отнести мой саквояж в ту комнату для гостей, которую я обычно занимала, и лично проводил меня в синюю со слоновой костью солнечную комнату, которой чаще всего пользовалась Дэйзи.

Высокие окна комнаты были обращены к бухте, я посмотрела вдаль, на воду. И с некоторой неловкостью заметила, что с того места, где я стояла, хорошо просматривается особняк Гэтсби – белые стены, сияние которых видно, несмотря на расстояние и дымку, мерцающий золотом пляж и протянувшийся от него причал.

Он стоит на этом причале, вдруг подумала я. Стоит там и смотрит поверх воды, смотрит сквозь годы в то время, когда она принадлежала ему и когда снова будет принадлежать.

Из странных раздумий меня вывел грохот, за которым последовал негодующий возглас. Я кинулась к двери и распахнула ее как раз в тот момент, когда дворецкий появился вновь – с запотевшим стаканом ледяного лаймада и тарелочкой с сухим печеньем и ломтиками огурца. Внушительными размерами он не отличался, но его важный вид напоминал решетчатые ворота, обойти которые невозможно.

– Мадам вскоре выйдет к вам, – с невозмутимой физиономией сообщил он. – Не хотите ли покамест освежиться и перекусить? Принести вам что-нибудь почитать?

– Только «Пост», – нехотя отозвалась я и села. У меня не было никаких сомнений в том, что следующую мою попытку покинуть эту комнату он снова пресечет, появившись на пороге как по волшебству.

«Пост» он мне принес, и я раздраженно листала его, пока не явилась Дэйзи, словно принесенная шквальным ветром откуда-нибудь из дебрей. Она двигалась так легко и так раскраснелась, что я невольно взглянула вниз – проверить, касаются ли пола ее маленькие, как у ребенка, шлепанцы.

– О, Джордан! Какая радость, какое чудо! – воскликнула она, бросаясь ко мне. – А я уж думала, ты совсем меня забыла! Теперь, когда Том меня бросил, моя единственная надежда – верные друзья, правильно?

Полеты фантазии Дэйзи обычно на меня не действовали, но после этих слов я удивленно заморгала. Незадолго до ее появления я слышала громкий топот и стук, а потом – неразборчивые вопли из тех, какие ассоциировались у меня с футбольными матчами.

– Бросил тебя?..

Ее руки трепетали, как вспугнутые птички, алые губы непрестанно улыбались. Не удосужившись посвятить меня в подробности, она перешла к самой сути.

– Да он сегодня вечером едет куда-то с этой девчонкой. И ему все равно. До меня ему нет дела.

Вот почему Дэйзи держала меня при себе. В отличие от других подруг, я не уверяла ее, что все наладится, не клялась отомстить и не предлагала ей способ стать такой красивой, чтобы он никогда больше не сводил с нее глаз. Ничто не могло наладиться, женщина вроде Дэйзи крайне мало чем могла отомстить своему мужу, а красивой она была и без ухищрений. Вместо всего этого я предлагала ей нечто иное.

– Слушай… – я огляделась по сторонам. – Отвези меня куда-нибудь в безопасное место. Надежное, где можно не остерегаться.

Ее глаза просияли, она взяла меня за руку.

– О, приключение! Джордан, дорогая, ты всегда знаешь, что мне нужно.

– Может быть, – отозвалась я.

Она увезла меня в своем полночно-синем родстере, пронеслась по холмам Ист-Эгга так, словно они нанесли ей личное оскорбление. Мы проехали мимо загона, где паслись лошади Тома, через рощицу, где, по словам Дэйзи, повесили последнюю ведьму Лонг-Айленда, и остановились на высоком берегу с песчаными дюнами, на незастроенной стороне полуострова. Машину Дэйзи поставила так, чтобы из нее открывался вид на воду – ничего, кроме синевы и украдкой подползающего острова Брайарвуд, – потом расслабилась на сиденье, положила голову мне на плечо и затеребила обеими руками мою руку.

– Так что стряслось, дорогая? – заговорщицким тоном спросила она. – Ты все-таки влюбилась в Ника? Я продумала столько планов, как свести вас вместе, а вы оба торчите в городе, будто там вам медом намазано.

– А здесь взглянуть не на что, кроме песка и моря, – ответила я. – Дэйзи… Гэтсби хочет тебя.

Она замерла, ее голова на моем плече отяжелела, пальцы вдруг стиснули мою руку и разжались. И она затихла.

– Да?.. – спросила она. Голос казался идеально уравновешенным, как метательный нож, но в настоящий момент у нее под рукой не было мишени – только я рядом с ней в машине, стоящей над искрящейся водой.

– Да… слушай.

И я рассказала ей все, начиная с той ночи, когда встретила Ника на вечеринке у Гэтсби, и вплоть до случившегося минувшей ночью в «Золушке». Я ничего не утаила – ни засосы на шее Ника, ни вид Гэтсби после общения с его мажором из Амхерста. С таким же успехом я могла бы рассказывать ей волшебную сказку без единой реалистичной детали.

Я умолкла, потому что на этом история кончилась, и слегка толкнула Дэйзи, чтобы она наконец села прямо. Она нехотя подчинилась, и, к моему шоку, к моему полному и глубокому потрясению, ее глаза оказались полны слез.

– Боже мой, боже мой… – завороженно шептала она. – Он любит меня.

– Уж не знаю, любит ли, – ответила я. – Он был… не знаю, Дэйзи.

– Любит, – заверила она, сжимая кулачки. – Любит, любит.

Над бухтой сгущались темные тучи, бриз, налетая, холодил испарину на моих голых руках. Боль поселилась между глаз, пронзила виски, пока тучи перекатывались в небе, как игральные кости у крупье.

– Дэйзи…

– Расскажи еще раз, – потребовала она, повернувшись ко мне. Бухта и небо все больше напоминали по цвету ее глаза, и я повторила рассказ.

Слова доходили до нее, и, когда я закончила, на нас упали капли – крупные, твердые, разреженные, так что наши легкие платья не промокли, а скорее украсились веснушками.

Когда Дэйзи наконец отвела от меня взгляд, я откинулась на спинку сиденья и отвела влажные пряди волос от лица. С некоторым запозданием Дэйзи подняла крышу родстера и прикурила нам по сигарете. Мы курили молча, ее рука накрыла мою по-хозяйски и вместе с тем почти пугливо.

Все будет хорошо, подумала я. Мне вспомнилось, как в прошлый раз она так же накрыла мою руку и тогда все тоже было хорошо.

Глава 10

Дэйзи вышла за Тома всего через девять месяцев после перемирия, через три месяца после «Фулбрайта» и за три года до того, как я приехала к ней в Ист-Эгг. Июнь был дождливым, но то воскресное утро выдалось солнечным, солнце выглянуло и спалило облака, словно не могло устоять перед будущей миссис Томас Бьюкенен.

Свадьба Дэйзи была чудом, она собрала гостей со всего штата и территорий за его пределами. Прибыли Карлайлы из округа Фултон, Пэрриши из Аптона и, конечно, толпа родственников Тома из Чикаго: Уэлти, Анселмы, Эванстон-Палмеры и Толланды. Скамьи со стороны, отведенной родственникам Дэйзи, тоже не пустовали – их заполнили Фелпсы, Муны и Петри, а также более дальняя и менее многочисленная родня. Дальние и авторитетные Каррауэи прислали представителя, несмотря на то что ранее в этом году пережили небольшую трагедию, а благодаря Миллеям из Висконсина у Дэйзи появилась цветочница – малышка кузина, похожая на только начинающий расцветать розовый бутон.

Церемония состоялась в церкви Назарянина, которую мы обе посещали еще с детства; вся она украсилась синими гиацинтами, от запаха которых я словно опьянела. Гиацинты начинают увядать в тот же момент, как их срезают, объясняла я Уолтеру Финли позднее тем вечером; с флористами договорились на четыре утра, чтобы цветы не потемнели и не поникли еще до начала церемонии.

Том был в ярком черном, Дэйзи словно парила в белом облаке, подружки невесты в синем муслине сами немного походили на гиацинты, хотя, пожалуй, были чуть более выносливыми и крепкими. Со мной в пару поставили Питера Вулси, товарища Тома по колледжу. Он был сложен как стена, которую кто-то одел в приличный галстук и фрак, и перед свадьбой мать Тома поручила мне следить, чтобы Питер не напился до умопомрачения и не вздумал произнести пошлый тост. Я исправно выполняла свой долг и поила его шампанским, пока не начался прием после церемонии, а уж потом все набрались и провозгласили столько пошлых тостов, что я сдалась и последовала примеру остальных.

Звезды танцевали над головой в честь свадьбы Дэйзи, я очутилась рядом с Уолтером, только что вернувшимся с войны и щеголяющим эффектной черной перевязью, в которой покоилась его раненая рука. На танцполе ранение ему не мешало, а когда в час ночи он поцеловал меня, я рассмеялась так, словно этот поцелуй стал для меня первым.

Флигель за моим домом приезжие гости должны были занять лишь через несколько часов, так что я повела Уолтера туда. Он мне нравился – красивыми глазами, щедрым ртом, тем, как он кружил меня в танце и был хлестко любезен с Одри Листер, так что она даже не поняла, что ее оскорбили. Но как бы он ни нравился мне, в первую очередь я хотела отвлечься от того, что случилось всего двадцать четыре часа назад.

Я догадывалась, что Дэйзи взяла меня в подружки невесты за то, что я сделала для нее в марте, и лишь я одна была с ней в доме накануне свадьбы, когда пришло то письмо. Мы мастерили гирлянды, которые должны были нести на следующий день, – перевивали живучие маргаритки и гвоздики длинными шнурами, украшали нитями стеклянных бус, чтобы придать им блеск. Свернув гирлянды змеиными кольцами, мы уложили их в ледник дома Фэй, и я осталась на обед, а Верна Уилкокс и Эмити Питерс разошлись по домам.

Потом я устроилась вздремнуть на залитой солнцем веранде и проснулась уже в сумерках. И задумалась, подвезет ли меня кто-нибудь домой, чтобы не пришлось тащиться пешком, если семейство Фэй не согласится приютить меня на ночь, чтобы я съездила за платьем и туфлями завтра утром.

Пока я предавалась размышлениям при свете уходящего дня, на веранде появилась миссис Фэй в фиолетовом уличном платье, готовая к выходу. Если ее муж и дочь состояли из плавных изгибов, то сама она – из сплошных острых углов, и если мистер Фэй, как мне казалось, находил во мне нечто очаровательное и новое, его жена таким запасом терпения не обладала.

– Кузены из Колумбуса прибывают через полчаса, их понадобится сводить на ужин, – заговорила она отрывисто, как с прислугой. – Сделай же что-нибудь с Дэйзи.

– Сделать с Дэйзи что? – уточнила я, но она уже отворачивалась.

– Как будто с этой девчонкой можно сделать хоть что-нибудь, – сказала она самой себе, и я осталась одна.

Весь нижний этаж дома Бьюкененов был завален тюлем, лишними приглашениями и багажом для путешествия в медовый месяц. Дэйзи хотелось поездить по Старому Свету, но победил Том и Тихий океан, поэтому ее чемоданы были набиты легкими платьями, сандалиями из затейливо вырезанной кожи и прелестными соломенными шляпками с лентами из чистого шелка.

Я обошла изготовленный точно по размеру Дэйзи манекен, который шесть недель простоял в салоне и служил для примерок, когда она от усталости была не в силах терпеть портновские булавки и подниматься по лестницам. На мой негромкий стук в дверь единственным ответом стал судорожный всхлип, поэтому я все равно вошла.

Дэйзи вытянулась на своей постели, плоская, как игральная карта, лицом вниз, головой уткнувшись в сгиб одной руки, а другой рукой вцепившись в совершенно пустую бутылку сотерна. На собственном опыте я убедилась, что это пойло кажется тошнотворно-сладким, когда его глотаешь, но жжется как огонь, если выходит обратно. Я закрыла за собой дверь, но она заметила меня, лишь когда я вынула у нее из пальцев бутылку.

Пока я ставила бутылку на подоконник, Дэйзи перекатилась на бок, чтобы взглянуть на меня, и ее конечности казались такими же безвольными, как у марионетки, которую перестали дергать за веревочки.

– Поздравь меня, – пробубнила она. – Никогда прежде не напивалась, но как же мне это нравится!

– Дэйзи, в чем дело? – с беспокойством спросила я. Любительницей выпить она не слыла, но я полагала, что она позволяет себе выпить лишнего в тесном кругу тех, кому доверяет больше, чем остальным. А теперь я видела, что она не лжет. Ее лицо обмякло, глаза сузились и стали косить – такое равнодушие к собственной внешности указывало на явную честность. Никогда прежде я не видела ее такой, и мне показалось, будто холодный палец пересчитал выступы позвонков на моей спине.

Вместо ответа на вопрос она дотянулась до мусорной корзины, стоящей у постели, и, к моему изумлению, вытащила из нее нитку сливочно-белого жемчуга, подобранного по размеру от самой маленькой жемчужины, размером с пилюлю, до самой крупной, с подушечку моего большого пальца. Том преподнес ей этот жемчуг всего семь недель назад, она надела ожерелье на ужин, на котором они объявили о свадьбе. Оно было слишком светлым для ее колорита, бледнило ее, но, видимо, из-за освещения у нее в руке казалось красноватым.

– Вот, лапочка, – заговорила она, взяв меня за руку и вкладывая в нее жемчуг. – Отнеси это вниз и отдай кому там оно принадлежит. Скажи им всем, что Дэйзи пере-умала. Так и скажи: «Дэйзи пере-умала»!

При этих словах она встретилась со мной взглядом, умоляя и напоминая о марте. До меня каким-то образом дошло, что случай не из тех, где могут помочь полезные знакомства. Я увидела у нее в руке лист тонкой, как луковая шелуха, бумаги, скомканный так, что из кулака торчали только края. Жемчуг я сунула в карман, не зная, как еще поступить с ним, и отвела взгляд от письма, понимая, что Дэйзи не позволит забрать его у нее.

Я присела на постель рядом и некоторое время гладила ее по спине, думая, как быть. Мысли вертелись раскрученным волчком, пока Дэйзи не отвлекла меня, свернувшись вокруг моего бедра и продолжая плакать – измученно и беспомощно, надрывая мне душу.

– Сегодня предсвадебный ужин, – напомнила я. – Неужели ты не хочешь пойти, Дэйзи?

Она помотала головой и продолжала плакать, уткнувшись в покрывало. И стала непривычно маленькой, будто желая, чтобы мир ушел прочь и оставил ее в покое. Но поскольку она была Дэйзи Фэй, а в скором будущем – Бьюкенен, ее желание не могло сбыться.

– Дэйзи… – я почти умоляла. – Прошу тебя. Пожалуйста, встань. Гости хотят тебя видеть.

Мои уговоры звучали по-дурацки, но на самом деле мне было страшно. Слезы Дэйзи, как потоп, изливались на простыни, и я не сомневалась в том, что, будь их воля, в них утонул бы человек, точнее – сама Дэйзи.

«А может, не так уж это и плохо. Может, если она сломается, на свет появится что-нибудь настоящее». Эта мысль шокировала меня своей рельефностью. Не зная, как поступить с ней, я сунула ее в тот же карман, что и жемчуг, и вытеснила из головы.

Очень быстро стало совершенно ясно, что никоим образом мы не сумеем собрать ее на ужин за полчаса. Ее лицо пошло красными пятнами, глаза выглядели заплаканными, вдобавок она, пока рыдала, оставила на обоих тонких запястьях длинные царапины, хоть и не кровавые, но вспухшие и красные.

В какой-то момент Дэйзи неловко поднялась и полезла ко мне в карман за жемчугом.

– Я сама им скажу, – заявила она. – Если ты не унесла их, это сделаю я. Отнесу их… и… и…

Смятение проступило на ее лице. Она покачала головой.

– Мне надо на предсвадебный ужин, – удивленно выговорила она. – Боже мой, мне надо идти, а я не…

Ее рука все еще лежала в моем кармане с жемчугом. Не знаю, что она при этом думала – собралась идти как невеста Тома Бьюкенена или как совершенно другой человек. Мне не верилось ни в то и ни в другое, и спустя мгновение я могла бы поручиться, что не верится и ей.

– Джордан…

– В ванную, – велела я так твердо, как могла. – Тебе надо в холодную воду.

Она слегка пошатывалась, пока я тащила ее в коридор, но была покладиста как кукла, пока я набирала холодной воды, потом помогала ей снять платье и белье и забраться в ванну.

– Ой, Джордан, холодно! Негодяйка ты маленькая, почему вода такая холодная?

– Она поможет, – заверила я. – Нина Мартин говорила, что холод помогает протрезветь быстрее, чем что-либо еще.

Она опасливо погрузилась в воду до подбородка и медленно, постепенно расслабилась, пока наконец не откинула голову на изогнутый бортик ванны. Ее левая рука, та самая, которую ей предстояло протянуть завтра Тому, была сжата в кулак и приложена к сердцу. Пока она расслаблялась, по ее лицу вновь потекли слезы – сначала медленно, потом все быстрее.

Всхлипывая, она стала похожа уже не на погребальную маску некой великой правительницы, а на пятнистый помидор. Крепко зажмурившись, она несколько раз ударила себя в грудь сжатым кулаком, как плакальщица в Древней Греции.

Я схватила ее за руку, чтобы она не причинила себе боль и не испортила вид декольте в платье на завтрашней свадьбе. Она не сопротивлялась, и я вдруг заметила, что у нее в кулаке по-прежнему зажато письмо. Я высвободила его из дрожащих пальцев, развернула, но бумага сразу расползлась, чернила на ней расплылись, у меня не вышло прочесть ни строчки. Чернила были самые дешевые, отметила я, так что они, расплываясь, становились не иссиня-черными, а приобретали противный ржавый оттенок.

Промокшее письмо я бросила в мусорную корзину: пытаться сохранить его и высушить утюгом было бесполезно. Присев на край ванны, я принялась лить холодную воду на голову Дэйзи – одну чашку за другой. С каждой проходящей минутой она выглядела спокойнее, хотя ее глаза так припухли, что превратились в узкие щелки. Свернув полотенце, я вымочила его в холодной воде, а Дэйзи приложила к глазам, с облегчением бормоча что-то неразборчивое. Но когда она наконец вышла из ванны, успокоенная и почти синяя от холода, мы обе поняли, что в таком виде она никуда не пойдет.

– Пятнадцать минут, – прошипела из-за двери миссис Фэй, и Дэйзи дважды пожала плечами.

– Не могу. Можно? – шепнула она сиплым голосом.

Прежде чем я ответила, ее вывернуло, она едва успела броситься к унитазу. Ее сотрясали спазмы, тело выплескивало из себя спиртное, к которому не привыкло, и, когда она наконец подняла голову, я увидела все впадины на ее лице, увидела, насколько похожей на труп она способна выглядеть, когда ее внутренний свет едва мерцает.

– Да, ты действительно не можешь, – подтвердила я и, когда ей больше было нечем рвать, увела ее обратно в комнату, где она рухнула на колени у постели, словно ребенок в молитве.

– Джордан, Джордан, придумай что-нибудь на этот раз ради меня, – взмолилась она. – Помоги мне собраться на ужин, мне надо там быть, Джордан. Приехали кузены из Колумбуса, и Том так расстроится, если я не приду.

– Я пойду и извинюсь за тебя, – пообещала я, хотя меньше всего мне хотелось иметь дело с миссис Фэй, которая и без того считала, что я слишком выделяюсь среди остальных подружек невесты, как на подбор блондинок, и порчу впечатление.

– Нет-нет, подожди, вот…

Она вытащила из-под кровати какую-то корзину, рассыпая по полу мусор нескольких лет. Я увидела открытки с ее выпускного, камешки с дырками на обрывках лент, мятые образцы связанного крючком кружева, спицы и иголки и так далее, а потом она выудила из этого хлама большие стальные ножницы и с силой вложила их мне в руку.

Я прикусила губу, а Дэйзи продолжала суетиться – бросилась к тумбочке у кровати, сломала хлипкую рамочку, в которую была вставлена ее школьная фотография. На ней лицо Дэйзи выглядело более округлым, на щеках выделялись румяна, накрашенные губы казались лихорадочными.

– Вот, воспользуйся этой, – велела она. – Я же знаю, что ты можешь.

Но я-то не знала. С того вечера, как мы познакомились, мне не хотелось вырезать даже валентинки. Мне казалось, я и так слишком много натворила, и по ночам мне иногда снились оживающие бумажные куколки, которые с криком толкали меня к огромным щелкающим ножницам.

– Дэйзи…

Она решительно вложила снимок мне в руку. У нее ввалились глаза, нездоровые сизые тени на лице заставили меня отпрянуть. Но она не отпустила меня, удержав за запястья.

– Конечно, можешь, – повторила Дэйзи, и, хоть она временно утратила свою красоту и обаяние, я коротко кивнула и покрепче взялась за снимок и ножницы. Дэйзи была красива, Дэйзи была обаятельна, но ее красота и обаяние доставались дешево, предлагаемые всем, кто оказывался рядом, – от горничной до президента Вильсона, приехавшего в Луисвилл в разгар предвыборной кампании. А нынешнее предложение казалось редкостью, и, насколько я знала, его пока удостоилась я одна.

Я принялась вырезать, острые ножницы вгрызались в плотную сухую бумагу, как голодные.

Однажды судья рассказал мне, что в Йеле читали курс лекций о культах вырезания из бумаги, бытующих в Индокитае. Читал его тощий и жилистый человек, который называл свою горничную-камбоджийку женой, думая, что это сойдет ему с рук, и во время его занятий аудитория заполнилась лишь один раз – когда он рассказывал о бумажных женах Лак Лонг Куана. В ходе отдельных лекций вырезание из бумаги было представлено как магия образов, поклонение предкам и еще одно свидетельство варварской неразвитости региона, где бумагу воспринимали так же, как человеческое существо, наделяя теми же правами и имуществом.

Судья ни словом не упомянул о том, что с 1922 года вырезание из бумаги никогда не воспроизводили на Западе, иначе я нервничала бы еще сильнее, пока мы предпринимали нашу попытку.

Я сидела на полу, Дэйзи давила мне на спину, как тяжелое норковое манто, нервно водя пальцем вверх-вниз по моей голой руке. Было слишком жарко и тесно, и казалось, она хочет оставить ссадину на моей руке, но все это не имело значения. Я всецело сосредоточилась, выстригая всё более мелкие кусочки бумаги.

Миссис Фэй забарабанила в дверь, прижавшаяся к моей спине Дэйзи вздрогнула.

– Еще несколько минут! Я просто прихорашиваюсь! – пронзительно выкрикнула Дэйзи, и так мы выиграли еще немного времени.

В сущности, контурам Дэйзи на снимке я не следовала, а резала от руки, высвобождала из плотной бумаги фигуру, приблизительно соответствующую Дэйзи. Под ее одобрительный шепот над ухом, полузакрыв глаза и подчиняясь чутью, которое я обычно не слушала, я вырезала ее фигуру целиком – ее стрижку-боб, ее изящные ручки, ее любовь к воде, ее быстрые и ловкие движения в танце. Я постаралась как можно лучше вырезать ее узкие бедра, ее полные губы, то, как в ее глазах зажигались рождественские огоньки, едва приближались первые числа декабря, и как летом она почти впадала в оцепенение от жаркого пота и усталости.

От тихого голоса Дэйзи над ухом у меня бежали мурашки по спине. Она расписывала, какая я добрая и умная, как это мило с моей стороны – то, что я сейчас делаю ради нее. В меня она верила безоговорочно, зная, что я справлюсь, и, конечно, я справлялась. Благодаря убежденности Дэйзи места для моих сомнений уже не оставалось, поэтому я плотно упаковала их в коробку и оставила за дверью – пусть подберет кто-нибудь незадачливый.

Через несколько минут ножницы выпали из моих онемевших пальцев, я безвольно прислонилась к комоду. Свежеподстриженная челка прилипла к моему взмокшему лбу, и я мысленно порадовалась, что рассталась со своими толстыми косами. Каждый вдох давался с трудом, и поначалу я видела перед собой лишь фиолетовые шлепанцы. Они были на ногах у новехонькой Дэйзи, которая что-то напевала и слегка покачивала бедрами, чтобы юбка танцевала вокруг ног.

– О нет… – ахнула я, потому что Дэйзи получилась вылитой старшеклассницей. Было в ней что-то чуточку неразвитое, округлое и немного блеклое. Несмотря на незначительную разницу – два года, самое большее три, – мне было очевидно, что это не та Дэйзи.

Сама же Дэйзи довольно мурлыкала, осматривая новенькую со всех сторон – потянулась, чтобы взять ее за подбородок, слегка взбила ей волосы.

– Прекрасная работа, Джордан, – оценила она. – Конечно, не считая руки.

Уже заканчивая, я слишком поспешила. И единственным движением ножниц отрезала три самых маленьких пальца на ее правой руке. Дэйзи взяла своего двойника за руку, задумчиво осмотрела чистый срез. Ее двойник послушно стоял и слегка улыбался. От него слегка попахивало какой-то химией, чем-то, напоминающим о темных фотолабораториях и красителях, с помощью которых ее щекам придали округлость и сияющий вид. По крайней мере, у двойника волосы и глаза были того же цвета, что у Дэйзи, а не у серебристой фотографии, и это было замечательно.

– Вот, придумала…

Дэйзи набила пальцы перчаток из тонкого белого шелка обрезками бахромы от покрывала с постели. Когда перчатки были надеты, двойник стал выглядеть безукоризненно, и Дэйзи подошла к нему, взяла вынутые из моего кармана жемчуга и надела их двойнику на тонкую шею.

– Итак, слушай, – заявила она. – Тебя сделали для того, чтобы ты отправилась на ужин, была со всеми как можно более обаятельна, постаралась понравиться каждому, чтобы тебя полюбили, а потом вернулась сюда, понятно? Ты все поняла?

К моему неудовольствию, бумажный двойник перевел взгляд на меня. Я сидела на полу, обмякшая, разгоряченная, потная и усталая, как никогда. И считала, что все от меня зависящее уже сделала, и ввязываться в дальнейшее не собиралась. Махнув двойнику рукой, я кивнула.

– Что она сказала…

Но тут миссис Фэй постучала вновь – громко, словно намекая, что на снисхождение мы можем больше не рассчитывать. Дэйзи распласталась у стены за дверью и открыла ее, прикусив губу жемчужными зубами.

– Ну наконец-то, Дэйзи! – воскликнула ее мать. – Не думай, что тебе все позволено только потому, что завтра ты…

Губы миссис Фэй слегка дрогнули при виде платья Дэйзи. Мне тоже казалось, что глупо со стороны Дэйзи выходить в люди в платье из тех, каких она не надевала со школьных времен, но миссис Фэй кивнула.

– Ладно уж. Ты всегда отличалась сентиментальностью. Джордан?..

Я вскочила.

– Да, миссис Фэй?

– Мы, конечно, распорядимся, чтобы Уилфред доставил тебя домой…

И тут Дэйзи, сделанная из бумаги, впервые подала голос:

– О нет, мама, Джордан должна остаться! До завтра ей надо еще пришить понадежнее кружева к моему платью…

Молча, потому что голос бумажной Дэйзи лишил меня дара речи, я подняла ножницы, которые все еще держала в руке. Не знаю, насколько похожей на маленького гоблина я выглядела, сидя на полу, обливаясь потом и щелкая ножницами, но мой вид явно убедил миссис Фэй, которая только всплеснула руками.

– Ладно, ладно, скоро будешь распоряжаться в своем доме. Джордан, если захочешь поесть, спустись в кухню. Там тебя покормят. Идем же, Дэйзи. Ты ведь знаешь, твоя тетушка Опал не выносит опозданий…

Дверь за ними закрылась, и Дэйзи рухнула на подогнувшиеся колени, зажав палец в зубах. Мы обе не шевелились, пока с великолепной, устланной ковром лестницы доносился характерный стук каблуков, а потом она взорвалась паническим хохотом.

– Боже мой… – то и дело повторяла она, и я подползла к ней, все еще голой и лежащей на полу, с вытянутыми ногами и скрещенными на груди руками, словно приготовленной к погребению. Встав на колени рядом с ней, я взяла ее за руки, поморщившись от их холода, и только теперь увидела синий полумесяц у основания каждого ногтя.

– Все хорошо, Дэйзи, – сказала я. – Ну же, все хорошо. Она справится, таких умниц еще поискать.

– Да я не об этом беспокоюсь, – она покачала головой, а я чуть не откусила себе язык, чтобы удержаться от вопроса, зачем же тогда я это сделала. Ответ явился ко мне, пока она еще всхлипывала: потому что во мне было нечто, которое этого захотело, а я считала себя еще слишком юной и неопытной, чтобы докапываться до истины. И я оттеснила эти мысли в глубину памяти, заперла в чулане, где хранила, к примеру, Элайзу Бейкер, смутные воспоминания о лениво текущей реке, которую я никогда не видела, и о том, каково мне было, когда Джейни Гринуэй разбила мне сердце.

Наконец она затихла, лежа на полу у двери, словно труп. Часы из позолоченной бронзы отсчитывали минуты, постепенно ее руки согрелись в моих руках. Лицо утратило легкий оттенок синевы, но на пальцах он сохранился. Холод она переносила плохо: чудо, что она продержалась в Чикаго так долго.

– Почему же ты не спросишь меня, в чем дело? – наконец осведомилась она.

– Потому что ты или расскажешь мне сама, когда придет время, или не расскажешь вообще, – ответила я. Не стоило давать ей понять, как мне страшно за нее. И я улыбнулась, чтобы смягчить свои слова, а она протянула руку и коснулась моей щеки. От прикосновения ее все еще прохладных пальцев я вздрогнула, но она настойчиво прижала их к моему лицу и заворковала, какая я теплая.

– Это от Джея, – сказала она. – Из Кэмп-Тейлора. Ну, ты помнишь.

Я сглотнула. Да, я помнила светлые глаза. Помнила руку, протянутую к Дэйзи так, словно он не верил, что может быть достойным ее. Помнила, как зной лета два года назад окутал их обоих дымкой, словно я видела нечто странное и немного неземное, то, что не предназначено для моих глаз.

– Он вернулся. Он жив. Он хочет меня.

От этих слов мое сердце затрепетало. Казалось, ожили и явились сюда, в дом, все те чудесные истории, о которых нам рассказывал кинематограф. Я увидела единственную сумку, прибытие на далекую автобусную остановку, где каблукам Дэйзи пришлось бы цокать по бетону – сначала медленно, потом бегом навстречу…

Она медленно села, пользуясь напряженными внутренними мышцами и не помогая себе руками. Во всем происходящем было что-то жутковатое, ее глаза словно стали незрячими.

– Иди сюда, милая, – пробормотала она. – Посиди немножко со мной в обнимку. Для июня мне слишком зябко. Ведь сейчас июнь, да? Как странно. Ведь еще вчера было Рождество, и мама принесла для елки такие роскошные золотые и серебряные украшения. Интересно, рассердится ли она, если я попрошу прислать их ко мне в Чикаго на следующий год. Но я ведь к тому времени буду замужней дамой, не так ли? С собственным домом у озера и, может быть, животиком, в котором поместится милый малыш для нас с Томом…

Она приложила вялую ладонь к своему плоскому животу, и нас обеих слегка передернуло.

– Дэйзи… – начала я, потому что, наверное, отчасти не была готова отказаться от фантазий о ней и Гэтсби. – Ты говорила, что передумала…

– А потом передумала снова, – перебила она жестким практичным тоном. – Родня ведь уже съехалась, правильно? Отели забиты, на рассвете доставят гиацинты. Нельзя всех расстраивать, милая, ни в коем случае… а с Джеем Гэтсби именно так и выйдет.

Минуту, всего одну минуту она выглядела копией миссис Фэй, а потом разрыдалась так неистово, что мне пришлось снова вести ее в ванную. Ее затошнило, но рвать было уже нечем. И ее выворачивало впустую, пока голубые жилки на лице не образовали отчетливый рельеф. Ее лицо превратилось в фарфоровое блюдо, на котором трещины обнажили то, что скрыто под глазурью.

Я спустила воду из ванны и на этот раз налила просто прохладной воды, но, когда сказала ей, что можно забираться, она схватила меня за руку.

– Залезай вместе со мной, – позвала она. – Иначе мне будет так одиноко. Без тебя я утону.

После недолгих колебаний я разделась и вместе с ней погрузилась в воду, слегка взвизгнув от ее прохлады и оттого, что от нас двоих она перелилась через край. Вода выплеснулась на голубую плитку, и я откинулась в руках Дэйзи, поместив ноги между ее ногами, положив голову на ее плечо.

Она играла со мной порывисто, как с куклой, ее руки были легки и беспокойны, а я сидела, затаив дыхание, потому что это было чересчур. Такова Дэйзи, цветок Луисвилла. Мои мысли зудели, как гнездо бумажных ос, а она запела мне низким голосом, вытягивая слова «Лох-Ломонда», как темно-синюю ленту из волос.

– Дэйзи, – шепнула я, – что ты будешь делать?

В гулкой ванной мой голос прозвучал по-детски слабо. Дэйзи была всего двумя годами старше меня, но казалось, будто она каким-то образом вырвалась далеко вперед. Я думала, что наверняка любовь преобразила ее, придала отрешенность ее взгляду, сделала голос мягким и глубоким. В тот момент она выглядела почти неизъяснимо взрослой, в ней не осталось ничего от девочки, которая умоляла меня съездить вместе с ней к «Фулбрайту». Я гадала, как она это сделала – или же все это снизошло на нее разом, будто следствие какого-то таинства, которое я забыла совершить.

– Ну как же, дорогая, завтра я выйду замуж, разумеется, – ее голос зазвучал медленно и невнятно. Она дотянулась до моих рук, крепко сжала пальцы. Для нее я была тем, чего она могла коснуться, за что уцепиться. Я никуда не собиралась.

Когда вода стала неприятно теплой, мы вытерлись и отправились на поиски демоника ее матери, который хранился в хрустальном пузырьке размером не больше ладони. К этому зелью я относилась настороженно, а Дэйзи сделала глоток, потом еще один. А когда у нее перехватило дыхание, она нанесла несколько капель на кончики пальцев и размазала их по векам и под глазами. И почти сразу ее кожа обрела привычный оттенок, припухлости вокруг глаз исчезли. Она подмигнула мне – сначала одним голубым глазом, потом другим.

– Видела? Этому фокусу меня научила Виктория Пауэлл. И не подумаешь, что я недавно плакала, верно?

– Да, Дэйзи, – согласилась я. Сама я налегала на виски «Талискер», который предпочитал ее отец, – чтобы согреться и немного притупить чувства, потому что я представляла, что будет дальше.

Предсвадебный ужин закончился во втором часу ночи, присутствовавшие на нем вернулись навеселе, шумные и довольные. Мистера Фэя пришлось сразу уложить в постель, но миссис Фэй держалась, пока не устроила всех: показывала родственникам из Колумбуса их постели, убеждалась, что всем хватает зубных щеток, пижам и подушек, необходимых, чтобы цивилизованно выспаться.

– Что ж, Джордан, уверена, мы и так слишком долго задерживали тебя, – сказала она с многозначительным видом. – Некрасиво со стороны Дэйзи утруждать тебя шитьем.

– Для Дэйзи – что угодно, – я слегка улыбнулась. Она догадалась, что я угостилась виски ее супруга, но, как я уже сказала, для Дэйзи – что угодно.

Я спустилась со ступенек веранды, вышла на тротуар, словно собираясь идти домой, а сама обогнула дом и юркнула на заросший задний двор, где под кизилом уже ждала меня Дэйзи. На моих глазах она сняла платье, повесила его на ближайшую ветку и, оставшись в белой шелковой комбинации, повернулась ко мне лицом.

– Готово, – сказала она, и я подхватила с земли несколько мелких камушков.

Они звонко ударились об стекло в окне Дэйзи, и мгновение спустя кружевная занавеска отдернулась. Я мельком увидела ее округлое лицо и сияющую улыбку. Потом занавеска задернулась, а через несколько минут двойник Дэйзи уже легким шагом спешил по газону ко мне. Я схватила ее за руку и завела подальше под кизил.

– Как все прошло? – спросила я, чувствуя, что язык и горло все еще немеют от виски.

– Хорошо, так хорошо! – защебетала она. – Все были так добры, все мы словно сошли со страниц прекрасного романа. Том подводил меня ко всем поговорить, а кузен Сэнди из Колумбуса был так очарователен…

Она не договорила: Дэйзи подкралась к ней сзади, высоко подняла лопату с пластом земли на ней и обрушила ее на череп двойника. Послышался треск, словно раскололся надвое огромный глиняный кувшин, пролилось темное вино, в потоке блеснули забытые искрящиеся драгоценности, мелькнули и исчезли.

Двойник Дэйзи рухнул на землю от первого же удара. Он не вскрикнул, потому что его рот оказался забит дерном, а Дэйзи била вновь и вновь. Медленно распространился запах – как будто бы запекшейся крови и духов с примесью фрезии, потом тусклые угли съели ее платье и принялись жадно пожирать ее саму. Огонь распространился по всей бумаге, во мне беспокойно плеснулся виски. Я думала, меня затошнит и тогда некому будет присмотреть за Дэйзи, которая сначала забила своего бумажного двойника лопатой, а потом, когда пламя разгорелось, стала засыпать землей с ближайшей грядки.

В какой-то момент я плюхнулась на землю в кустах. Не то чтобы мне стало дурно, но глаза пересохли, им было слишком жарко. Обхватив себя руками, я только слышала, как вертятся в голове слова: «С этим мне жить до конца своих дней, и только Богу известно, долго ли».

Наконец лопата выпала из рук Дэйзи, а от бумажной бедняжки осталась только дымящаяся куча земли и пепла, которую придется убирать садовнику Фэев завтра утром, гадая, что, ради всего святого, стряслось на ухоженной лужайке.

При свете почти полной луны Дэйзи застыла – перепачканная землей и потная, с кровоточащей раной на ноге, которую она нанесла сама себе острой лопатой, но торжествующая. Никогда еще она не выглядела настолько вменяемой, как теперь, когда оглядывала плоды своих трудов. Наклонившись, она разворошила кучу и нашла жемчуг – грязный, но уцелевший. Для надежности она застегнула его у себя на шее и повернулась ко мне.

Мою руку Дэйзи поднесла к губам, поцеловав ее почти галантно, и сразу же отошла, чтобы надеть платье прямо на грязное тело. Комбинация была безнадежно испорчена, платье наверняка тоже, но если она вернется домой одетой, то ни у кого не возникнет вопросов.

– Ты просто куколка, моя Джордан, – заявила она. – Тебя точно не надо подвезти до дома?

– Н-нет, – отказалась я. Она держалась так спокойно и невозмутимо, что у меня перестали стучать зубы. Пожалуй, мне тоже следовало бы распробовать демоник. – Дойду пешком.

Она еще раз поцеловала мне руку и отстранилась.

– Ладно, дорогая. Помни: ты должна быть здесь ни свет ни заря, ровно в семь. Мама настояла на этой гадкой фате, так что тебе с остальными придется надеть ее на меня.

– Конечно.

Я вышла со двора и побрела по улице, при свете желтоглазых фонарей отбрасывая вперед себя тень. В эту жаркую июньскую ночь не было ни ветерка, и краем глаза я видела крадущихся львов и фигурки юных девушек, щебечущих в тени деревьев, – таких тоненьких, что когда они поворачивались боком, то вообще пропадали из виду.

Глава 11

В следующее воскресенье Ник явился на обед непривычно поздно для него, со встрепанной прической и летним густым румянцем на щеках. Пиджак он надел лишь по той причине, что в чайную «Плазы» на открытом воздухе без него было не попасть. Он вяло опустился в кресло напротив меня, забормотал извинения, но я заранее простила его, потому что мне, вероятно, предстояло испортить ему лето.

– Гэтсби? – спросила я, и он потупился и кивнул.

– Это он привез меня в город, – объяснил он, но я отмахнулась.

– Милый, пора бы тебе уже знать, что это меня не волнует.

На этот счет он сомневался, но с благодарностью принял мою протянутую руку. Для нашей встречи я выбрала в чайной укромный уголок, затененный высокими нефролеписами и почти незаметный из главного зала. Здесь все имело радостный зеленый отсвет, как в садах Эдема, и, если не считать негромкого звона столового серебра по фарфору, голосов других посетителей и еле слышного шума проносящихся мимо автомобилей, обстановку можно было назвать приватной.

Рискнув быстро оглядеться по сторонам, я поднесла его руку к губам в быстром поцелуе, но прежде чем он успел расплыться в улыбке, покачала головой.

– Дело прежде удовольствий, к сожалению. Разреши рассказать тебе одну историю, а в конце ты скажешь мне, чем она завершается.

– Это игра? – спросил он с легкой и послушной улыбкой.

– Ну конечно, душа моя, – солгала я. – А теперь молчи и слушай.

Я рассказала ему три истории.

Первая случилась в октябре 1917 года, когда я шла по улице и совершенно неожиданно увидела Дэйзи в объятиях военного – привлекательного, но настолько бедного и лишенного изысканности, что было невозможно предсказать, кем он станет. Понадобилась война, чтобы преобразить его – или убийство, или сделка с дьяволом, но кем бы он ни был в октябре семнадцатого, он смотрел на Дэйзи как на сердце, вынутое у него из груди, будто ему все равно, куда она идет, лишь бы он мог за ней последовать.

– Он смотрел на нее тем взглядом, – объяснила я Нику, – который каждая девушка мечтает увидеть обращенным на нее.

– И ты? – спросил Ник, но я нетерпеливо отмахнулась.

– Нет у меня времени на такую чепуху, – уклонилась я от вопроса, а потом продолжала рассказывать ему о том, что случилось ночью накануне свадьбы Дэйзи, – хотя, конечно, ту версию, которая устраивала ее: где она сначала рыдала, а потом за каких-то полчаса собралась на предсвадебный ужин. Я увидела, что Ник поверил, будто бы начинающая восемнадцатилетняя алкоголичка с разбитым сердцем, почти потерявшая рассудок, способна взять себя в руки за полчаса, и поняла, что свою кузину он знает не очень хорошо. Некоторые девушки способны на такие подвиги. Я тоже смогла бы так, хотя предпочла бы никогда не попадать в подобные ситуации. А Дэйзи для такого не годилась. Она могла лишь взбрыкнуть, мгновенно и наверняка с ужасными последствиями, но все, что требовало целенаправленных усилий, для нее было недоступно.

Ни Дэйзи, ни Гэтсби не просили меня рассказать ему третью историю.

– Их свадебное путешествие на Гавайи продолжалось три месяца, в Санта-Барбару они вернулись вскоре после Рождества. К тому времени я уже переселилась к тетушке Джастине, а она не выносила нью-йоркскую зиму. Поэтому и мы уехали в Санта-Барбару, чтобы она повидалась со своими калифорнийскими подружками, и по случайности поселились в том же отеле, что и Дэйзи с Томом.

– Ты никогда не видел настолько влюбленной женщины – во всяком случае, я не видела. Она часами сидела с ним на пляже, держа его голову на коленях и лаская ему лицо, как бесценное сокровище. Она ни на минуту не выпускала его из виду, и я уже думала, что со временем они станут парой неразлучников, которых друг от друга за уши не оттащишь.

– Завидуешь? – спросил Ник, и я метнула в него свой самый эффектный испепеляющий взгляд.

– Только не Тому, – сказала я. – После Санта-Барбары тетушка Джастина захотела в Колорадо, и мы уехали, и в пути я узнала из «Денвер Пост», что Том попал в жуткую аварию, его машина столкнулась с фургоном на Вентура-роуд. Упоминали его имя, а также Пилар Веласкес.

– Кого?..

– Девушку, работавшую в том отеле, где останавливались Том и Дэйзи.

Ник поерзал на месте, ему явно стало неловко.

– Но ведь он же наверняка просто подвозил ее до дома?

Я посмотрела на него так многозначительно, что он покраснел и встряхнул головой.

– Я выгляжу как болван, да?

– По-моему, во всемирном списке людей, бесспорно заслуживающих защиты, Том занял бы далеко не первое место, – усмехнулась я.

– Ты… в этом, скорее всего, права.

– Так и есть. Примерно через девять месяцев после этого, в апреле, родилась малютка Пэмми. В то время они уезжали во Францию на год, потом вернулись в Чикаго, чтобы устроиться поближе к родне Тома. И… продержались недолго, хотя подробностей я не знаю.

При этом я нахмурилась, и Ник легонько потрепал меня по подбородку.

– Но не от нежелания выяснять их?

Улыбнувшись ему, я сморщила нос.

– Мало-помалу ты лучше узнаёшь меня. О событиях того времени я почти ничего не слышала, только от Дэйзи. Знаешь, она ведь больше ни разу не напивалась так, как в ту ночь, а в Чикаго пьянство процветает. Я знаю, что они собирались остаться там и вдруг приехали на восток. Знаю, что Том не желает возвращаться – в отличие от Дэйзи, кажется. Так или иначе, теперь они осели на востоке и устроились уютно, как устрицы в ведре. По крайней мере, пока не появился ты.

– Я?

– Да. Ты и Гэтсби.

При этих словах он побелел, как бумага, а я состроила гримаску и потянулась, чтобы пожать ему руку.

– Нет, не в этом дело. Гэтсби влюблен в Дэйзи. Он хочет, чтобы ты пригласил ее к себе домой и он мог бы там встретиться с ней.

На лице Ника отразилось изумление.

– Он хочет… закрутить с моей кузиной у меня? В моем доме?

– О-о… да нет же. Там закрутить не захочет никто. Нет. Он просит, чтобы ты привез ее к себе, чтобы он мог увидеться с ней там. Ведь ты живешь с ним по соседству, понимаешь? Он хочет, чтобы получилось… даже не знаю. Что-то вроде счастливой случайности. Нечаянная встреча, где они обретут друг друга благодаря везению и судьбе.

– Везению и судьбе, которые он просил нас подстроить.

И я подняла свой бокал с шампанским в знак согласия.

До возвращения домой и сборов на ужин с тетушкой Джастиной он уговорил меня прокатиться в легком экипаже по Центральному парку. Я бы отказалась, но после обеда и утра, которое, как я уже понимала, он провел вместе с Гэтсби, я ощущала особую близость к нему. Уединение крытого экипажа на тенистых дорожках парка показалось мне более притягательным, чем когда-либо прежде.

Устроившись в объятиях Ника, я капнула нам обоим демоника из хрустального флакона, который держала в сумочке. Он слизнул свою капельку с моего пальца, отчего я слегка хихикнула. Когда он не вспоминал о своих среднезападных манерах и морали, то становился чудо как хорош. Я опустила прозрачную занавеску, отделяющую нас от кучера, отогнула воротник Ника, уверенная, что найду кое-что, и в самом деле нашла – темный засос, оставленный широким ртом.

– Джордан…

– Пора бы уже понимать, что я не возражаю, – заметила я.

– А может, возражаю я.

– Если так, тогда не делай этого, – бойко парировала я и помедлила в замешательстве. – Ты ведь… хочешь, да? Он не…

Ник залился краской до кончиков ушей. И я поняла, что он, скорее всего, ничего мне не ответит. Вздохнув, я погладила его по мягким темным волосам.

– Неважно, – сказала я. – Ты милый. Это меня не волнует.

– А что волнует?

Это был не упрек, а искренний вопрос. Пока я молчала, он взял меня за руку и нежно поцеловал в ладонь. От этого поцелуя по моему телу пробежала дрожь, я теснее прижалась к Нику. Несмотря на жару, прильнуть к нему было приятно, и я уткнулась лицом в его шею, изображая застенчивость, которой никогда не страдала.

– Меня многое волнует, – объяснила я. – Весело ли мне. Что думают обо мне люди. Моя тетушка. Дэйзи.

Я поколебалась.

– Ты.

Это была не совсем правда, и я не думала, что он ждет от меня такого ответа, но, с другой стороны, и не явная ложь.

Он улыбнулся, будто вышло солнце, и я судорожно сглотнула и слегка покраснела.

– Так или иначе, должно же у Дэйзи быть в жизни хоть что-то, – заявила я и отвернулась. – Так ты устроишь эту встречу?

– А она хочет увидеться с Гэтсби?

Конечно, она хотела. В тот же миг, как я объяснила ей, что он существует, в тот же миг, как она узнала, что он хочет ее, она была готова лететь к нему. Ее остановило лишь то, что Гэтсби хотел обставить встречу определенным образом, вписать в некую историю, что настораживало меня и интриговало Дэйзи.

– Она об этом не знает, – ловко уклонилась я от прямого ответа. – Гэтсби не хочет, чтобы она знала. Тебе предстоит просто пригласить ее на чай.

Ник издал согласный возглас, и, пока экипаж продолжал свой путь то в тени, то под заходящим солнцем, я уютно свернулась около Ника, не мешая ему приложить ладони к моим щекам и склониться надо мной в поцелуе. Я понимала, что в тот момент он вытеснил из головы мысли о Дэйзи, Гэтсби и весь остальной мир.

Протянув руку, я взлохматила его волосы, и он усмехнулся.

– По твоей милости у меня будет растрепанный вид, когда мы выйдем, – прошептал он.

– Вот и хорошо. Хочу, чтобы ты выглядел полностью растрепанным и совершенно обессиленным.

Я целовала его, пока не ощутила, что он возбудился и задвигал бедрами. Его поцелуи становились всё настойчивее.

– Никаких засосов, – предупредила я его шепотом. – У меня же нет такой маскировки, как твои высокие воротники.

В ответ он слегка отвел в сторону узкую бретельку моего платья, и я ощутила прикосновение его зубов к влажной коже. Пока он осторожно, но чувствительно впивался в меня, я прижималась к нему, но, как только экипаж выехал из-под деревьев на оживленную аллею вдоль Шестьдесят пятой улицы, я оттолкнула его, выпрямилась, сведя колени, и чуть не поймала его руку бедрами, но он успел отдернуть ее.

Ник усмехнулся мне, вид у него был довольно беспутный – с разлохмаченными волосами и раскрасневшимся ртом, – и я решила, что, пожалуй, все-таки люблю его.

– Вот негодница, – восхищенно произнес он.

– Конечно, – с удовольствием подтвердила я.

Глава 12

Ужин с тетушкой Джастиной тем вечером должен был состояться в «Кристине», в присутствии нескольких тетушкиных подруг. Я притворялась скучающей всякий раз, оказываясь среди этих женщин, намного старше меня, которые порой чересчур нелестно отзывались о моей расе, но, честно говоря, их общество мне нравилось. Нравилась их независимость, их богатство и то, что они были настолько сыты и одурманены, что им было все равно, кто об этом знает.

В каком-то смысле это было похоже на роль, которую я уже играла в Луисвилле для девчонок постарше: любимица, куколка, обаяшка. Или я будто плыла по воле волн в море, где не могла утонуть и где все чудовища, скрывающиеся в глубинах, весьма доброжелательны ко мне и вряд ли помешают моим маленьким затеям.

После довольно сытного ужина – желе из куриного бульона и впечатляющих бараньих ребрышек – дамы закурили сигары или изящные сигаретки с гашишем, в зависимости от предпочтений, и перешли к истинной причине сбора – священному маршу, который должен был состояться в Вашингтоне, округ Колумбия, всего через несколько недель.

– Какая жалость, что далеко не все способны смотреть вперед и держать руки при себе, – сказала миссис Креншоу. – Можете мне поверить, не будь у нас иностранцев, добивающихся права голоса, и демонов, запускающих пальцы в карманы политиков… словом, веселье могло бы не кончиться никогда.

– Вот уж не думала, что все так затянется, – подала голос миссис Уэнтуорт, стукнув в устланный ковром пол тростью с набалдашником в виде конской головы. Женщина она была внушительная и бросала по сторонам такие взгляды, будто готовилась кинуться в драку. – Демоны, иностранцы – и те плохи, и эти. По всей справедливости, им следовало дать отпор еще в первый раз, когда мы пытались усмирить китайцев – прошу прощения, юная Джордан.

– Извинения приняты, ведь я не китаянка, – с легким смешком откликнулась я, но тетушка Джастина нахмурилась.

– Право, Бьюла! – вмешалась она. – Не понимаю, как китайцы или демоны могут доставить больше неприятностей, чем какой-нибудь среднестатистический юнец-политикан. Я по-прежнему сомневаюсь, что этому маршу нужны мои доллары или мое время.

Я понимала, что они говорят не только о демонах, но и о бездушных, хотя каким образом они надеялись дать им отпор, оставалось неясным.

Гораздо позднее я узнала, что людей, в самом деле продавших душу, намного меньше, чем предполагалось тем летом. Они были искушенными – мужчины в темных костюмах, вхожие в дом Джея Гэтсби. Им нравилась власть, нравились перспективы. Газеты представляли дело таким образом, будто нас захлестывает инфернальный прилив, и, конечно, каждый знал кого-нибудь, у кого знакомый отважился на такой шаг. Участники маршей трезвости следующей целью после сухого закона избрали проклятых, устраивая митинги, демонстрации и прочую шумиху.

Я задумалась о том, что сказали бы подруги моей тетушки о Гэтсби и его дворце в Уэст-Эгге. В эпоху модернизма они повидали излишества и похлеще, однако они видели также, чем все закончилось. Другими словами, они были бы не прочь развлечься, но наверняка предпочли бы убраться восвояси прежде, чем начнется стрельба.

После ужина я поцеловала на прощание тетушку Джастину и попросила ее сказать Ларе, чтобы уложила несколько моих платьев получше и туфель покрасивее и отправила их в Ист-Эгг, на адрес Бьюкененов.

– Ты прямо сдружилась с Дэйзи этим летом, – заметила она.

– Так и есть. Она была очень мила, приглашала меня пожить у нее перед матчами и так далее.

– А ее мужчина – он ведет себя прилично?

Я закатила глаза.

– Разумеется, нет, тетушка Джастина. Ты же знаешь таких людей. Они заводят себе новую девчонку, стоит им оглядеться и обнаружить, что у них в объятиях никого нет.

– Что ж, в таком случае Дэйзи должно быть стыдно. Ей следовало строже смотреть за ним.

Порой мне казалось, что тетушка забыла о том, каковы они, видные мужчины, сколько пространства они способны собой занять. Даже у Ника проявлялись подобные замашки, хотя он компенсировал их случаями, когда превращался в почти незаметную тень в глубине клубов и переполненных кабинетов. А Том казался каменной глыбой, которую чья-то гигантская рука поместила в мир, обязав остальных обходить его вокруг.

Немалая часть воскресного вечера уже была потрачена, и я согласилась с тетушкой, попрощалась и с благодарностью приняла ее предложение отправить меня на машине с водителем.

Уже на мосту я задремала и не просыпалась, пока не высыпали первые звезды и воздух наконец-то немного не охладился. Прежде чем позвонить в дверь, я взглянула в сторону бухты туда, где вновь сиял дом Гэтсби, освещенный так ярко, что отбрасывал неровную дорожку света на волны, отделяющие меня. На миг я задумалась, можно ли перебраться через бухту по этой прерывистой тропе, и поняла, что мне это не под силу, зато у Дэйзи шансов больше, чем у кого-либо.

У дворецкого, открывшего мне дверь, на лице отражалась едва заметная обреченность, и, пока я направлялась в привычную комнату, мне встретился Том, спускающийся по лестнице. С рассеянным видом он натягивал водительские перчатки. Мы поравнялись на ступеньках, он окинул меня озадаченным взглядом.

– Она уже успела позвонить тебе?

– Нет, я просто приехала, чтобы воспользоваться вашим гостеприимством и угоститься с вашего превосходного стола, – развязно отозвалась я. – А что, Дэйзи должна была мне позвонить?

Том вздохнул, запустив в волосы обе пятерни.

– Она нуждается в сочувствии, – он состроил гримасу. – Видимо, я опять повел себя по-свински.

– А, понятно.

Увидев, что я не спешу оправдать его, он нахмурился.

– Поговори с ней, вразуми, – в его голосе послышались умоляющие нотки. – Ты же знаешь, что она устраивает.

– Разумеется, знаю, Том, – я обошла вокруг него. – К завтраку вернешься?

– Нет, задержусь в городе по делам, – ответил он. – Спасибо тебе, Джордан. Ты лучшая.

И то правда, хоть у него и не было никаких причин благодарить меня. Он продолжал спускаться, а я – подниматься по ступеням, усталая настолько, что мне хотелось только одного: раздеться и нырнуть в чужую постель.

В сущности, мало отличий от Луисвилла, размышляла я и, вместо того чтобы лечь, зашагала дальше, к комнатам Дэйзи, где увидела, как в полоске света под дверью мечется ее тень. Я легонько постучала, мне ответили приглушенные рыдания.

– О, да уезжай уже, не желаю тебя видеть! – выкрикнула она.

– А по-моему, желаешь, – отозвалась я, и она почти мгновенно распахнула дверь и ринулась ко мне в объятия, шурша шелковыми рукавами. В своем расписанном вручную халате она была немного похожа на сороку, длинные синие, черные и белые полосы наводили на мысли о шорохе перьев и раскрытом веере элегантного хвоста.

Я позволила ей немного повисеть на мне, затем отстранила ее, повела к свету и осмотрела ее лицо, взяв за подбородок и поворачивая туда-сюда.

– Неужели я так ужасно выгляжу? – спросила она, негромко икнув и нервно улыбнувшись мне сквозь слезы. – Ведь не так все плохо, да?

Я старательно изобразила, как вглядываюсь в ее лицо, затем осматриваю шею и плечи. Она наполовину выглядывала из своего халата, как подснежник, распускающийся после зимы, – хрупкая и очень уязвимая. В комнате я заметила сервировочный столик с напитками, а среди них – бутылочку демоника, откуда вытряхнула несколько капель себе на пальцы и аккуратно нанесла их на ее веки и под глазами. Она сразу же посвежела, а я слизнула остатки демоника с пальцев и кивнула.

– Ты выглядишь просто прекрасно, милая, ты красива, можешь мне поверить. А то, что по пути сюда я встретила Тома, который собирался уезжать, нам очень кстати.

– О, так ты уже поговорила?

Я усмехнулась, позволив ей неожиданно крепко сжать мои пальцы.

– Как раз сегодня я встретилась с Ником, милая. Он говорит, что скоро пригласит тебя к себе и ты сможешь случайно повидаться там с Гэтсби.

– Но зачем? – воскликнула она. – Я могла бы прилететь прямиком к нему в объятия. Могла бы сделать это прямо сейчас – просто выйти из окна, взлететь и поспешить к нему через бухту…

Я крепко взяла ее за руку, потому что предпринять такую попытку она вполне могла. Проявлялась в ней иногда такая черта, когда события приобретали странный оборот или становилось слишком трудно.

В глубине души я хотела отпустить ее. В конце концов, все к этому идет. Даже если я не дам ей улететь, мы поедем в ее родстере сначала на юг Ист-Эгга, потом на север, в Уэст-Эгг, и вскоре будем на месте. Снаружи дождь мягко зашлепал по бетону, траве и земле. Я представила, как Дэйзи вылетает из родстера, как развеваются за ее спиной широкие рукава халата, как капли дождя на ее волосах выглядят словно роса. Она позвонит в дверь, и по какой-то причине он откроет сам. Они посмотрят один на другого, потянутся друг к другу и сольются в объятиях так резко, что, если бы весь мир слышал их соприкосновение, он просто оглох бы.

Но мне вспомнилась просьба, высказанная Джеем Гэтсби в «Золушке». Вспомнился его сосредоточенный взгляд, его отказ срезать углы, какими бы они ни были, и действовать, как подобает благоразумному человеку, и я покрепче перехватила руку Дэйзи.

– Он этого не захочет, – я беспомощно пожала плечами, и она усмехнулась в ответ.

– Не стоило рассчитывать, что я смогу ждать, – сказала она. – Ну как же, дорогая, ведь это так скучно и пристойно!

Но после ссоры с Томом она была обессилена, и я убедила ее перейти в солнечную комнату и выпить бокал шампанского. Мы послали прислугу на сонную кухню за блюдом крекеров и холодной семги, сдобренной сливками и укропом, и передвинули диван к окну, за которым к тому времени к дождю присоединился гром. Один особенно мощный удар молнии осветил весь мир – от газона Дэйзи до Уэст-Эгга и города за ним. При этой вспышке, яркостью затмевающей солнечный свет, я увидела на другом берегу бухты особняк Гэтсби, все еще дерзко освещенный на фоне летней тьмы, нависающей над нами.

Я думала о том, как визжат, должно быть, участники вечеринки под дождем, как портятся прекрасные костюмы джентльменов, как ливень приклеивает шелковые платья к телам их обладательниц. А потом до меня дошло: нет, сегодня в доме Гэтсби нет вечеринки. Особняк ослепителен, но его свет сияет только для Гэтсби, неважно, замечает он его или нет. Он горит, но не освещает и не согревает, и от всей этой пустоты мне стало немного дурно и закружилась голова.

Глядя на дождь, Дэйзи крошила крекер. Спустя минуту она выбрала полоску мясистой розовой семги, скатала ее в тугой рулончик, положила на крекер и подала мне. Солоноватый насыщенный вкус рыбы и маслянистая хрупкость крекера слегка вернули меня к действительности, и в ответ я сделала такое же угощение для Дэйзи.

Где-то во втором часу мы обе услышали тонкий плач, эхом прокатившийся по дому за нашими спинами.

– Призрак, – равнодушно произнесла Дэйзи.

– Нет, – я прислушалась, склонив голову набок. – Это Пэмми. Слышишь? Это няня поет ей.

– Я никогда ее не хотела. Пусть Том потом оставит ее себе. Он подарил мне за нее бриллиантовый браслет, когда врачи сказали, что она выживет. Я отдам браслет ему. И ее тоже.

В этих словах не было злобы, но не было и взбалмошности, присущей многим заявлениям Дэйзи. Она говорила что-либо, ее слова вспыхивали золотом в воздухе, а затем рассыпались, обращались в ничто, как сигаретный пепел. Не то чтобы они вертелись у нее в голове, а потом слетали с языка. Эти слова она хранила где-то в темном месте, чтобы не выцвели на свету, – там, где никто не смог бы отговорить ее от них.

Я промолчала, взяла ее за руку, и мы вместе стали смотреть, как над бухтой бушует гроза.

Глава 13

Паинька Ник позвонил на следующее утро, Дэйзи ответила на его звонок по аппарату оттенка слоновой кости, стоящему у нее в спальне, – полуодетая, с моим подбородком на плече, чтобы и мне было слышно. Он, похоже, не заметил, каким взвинченным и напряженным голосом она поздоровалась с ним, изображая привычную веселость, перебросился с ней парой ничего не значащих фраз и перешел к делу.

– Слушай, Дэйзи, я тут подумал: ты могла бы заскочить ко мне на чай в субботу, часа в три?

– В три на чай? Звучит заманчиво, – пропела она, туго свивая телефонный шнур в пальцах. – Как чудесно. Разумеется, я отменю второй завтрак с бостонскими Престонами, лишь бы побывать у тебя. Это же главное удовольствие летнего сезона!

Ник старательно засмеялся.

– Только Тома не привози, – изменившимся голосом попросил он.

– Что?

– Не привози Тома, – повторил он. – Это было бы весьма…

– Какого такого Тома? – перебила она, избавив его от необходимости продолжать.

Положив трубку, она повернулась ко мне с сочувственным взглядом.

– Не очень ему это дается, да?

– А я не знаю, каким хочу его видеть, – возразила я, и она легонько ущипнула меня за щеку.

– Стало быть, ты одна хочешь быть пронырой? Какой эгоизм, дорогая!

Дождь продолжался до конца недели, как будто осень доставили прямо в разгар летнего зноя. Как-то так вышло, что в особняке Дэйзи в Ист-Эгге мы отдалились от материка. Продолжающий дуться Том все еще находился в городе, скорее всего, со своей подружкой из Уиллетс-Пойнта или каких-нибудь других, столь же малоизвестных мест. Мы остались в доме совсем одни, слуги возникали и исчезали в чинном молчании, более едком, чем просто тишина.

Мы курили на веранде, ужинали в полночь, листали луисвиллский школьный альбом Дэйзи, гадая, где сейчас ее одноклассники. Ответ на большинство вопросов гласил «в Луисвилле», и я, разглядывая нечеткие черно-белые лица на страницах альбома, слегка загордилась тем, как далеко пошла, хоть в этом и не было моей заслуги.

Когда наступила суббота, я проснулась на рассвете, под звуки грозы, и обнаружила, что Дэйзи вообще не спала. Ее комнаты выглядели так, словно магазин модистки переполнился и просто-напросто лопнул по швам, извергнув лавины шелка, хлопка, бисера и кружев на каждую доступную поверхность. Все еще в халате, я разминулась с горничной Дэйзи, Валери, которая выбежала из комнаты в слезах, с багровым отпечатком ладони на щеке.

– Не рановато ли лупить прислугу? – поинтересовалась я, и Дэйзи круто обернулась ко мне, оскалив жемчужные зубки. Ее глаза были зареваны.

– Так не пойдет, Джордан, – настойчиво заявила она. – Не пойдет. Мне совершенно нечего надеть. Придется ехать в Нью-Йорк, искать что-нибудь новое, а на это просто нет времени, но не могу же я допустить, чтобы меня увидели в тряпках прошлого се…

Я отняла у нее просторное платье из серого шелка, пока она не изорвала его, затем заставила ее сесть к туалетному столику. Когда вернулась Валери, кривясь, но с сухими глазами, я послала ее за говядиной, обжаренной на сковороде, и стаканом апельсинового сока.

– С шампанским, конечно? – с надеждой спросила Дэйзи, и я кивнула. Навеселе ей это испытание не выдержать, впрочем, я сомневалась, что она выдержала бы его и будучи трезвой.

Когда Дэйзи получила и съела слегка подрумяненную говядину и запила освежающим напитком, мы перебрали один за другим остатки ее гардероба и отыскали довольно непритязательное с виду маленькое творение Уорта – бледно-фиолетовое, с мягчайшей и романтичнейшей бахромой цвета сливок. В нем голубые глаза Дэйзи стали еще голубее, а когда платье дополнили парой атласных туфелек на элегантных деревянных каблуках, крашенных в тон, она успокоилась настолько, что позволила Валери уложить ей волосы.

– Дорогая моя, а что наденешь ты?

Я вскинула бровь.

– Я не думала, что поеду.

– Ну конечно, поедешь, хотя бы для того, чтобы бедняжка Ник не чувствовал себя третьим лишним.

– Значит, лишних будет двое.

По правде говоря, я не возражала. Как старой кошелке, мне хотелось увидеть, как все сложится. Вдобавок я не виделась с Ником целую неделю. Я даже не знала, известно ли ему, что я в Ист-Эгге, и мне вдруг захотелось увидеть его вновь – его задорную улыбку, легкость, которую приобретало его тело после нескольких напитков.

К тому времени мне доставили одежду, среди которой нашлось платье цвета дымчатого абсента с заниженной талией, расшитое виноградными лозами по горловине и подолу. У Дэйзи я позаимствовала туфли из золотистого атласа и цветочную шпильку из золота для прически, в итоге мы задержались. Дэйзи слишком нервничала, чтобы сесть за руль, поэтому мы разбудили шофера Ферди и вскоре уже, хоть и с небольшим опозданием, неслись по шоссе к Уэст-Эггу.

Дню новой встречи Дэйзи и Джея Гэтсби следовало бы выдаться дивным – таким же, как день ее свадьбы или, по крайней мере, ясным днем угасающего лета, как те, когда она познакомилась с симпатичным молодым военным. Но вместо серебристых облаков над головой болталось что-то вроде тряпок, вывешенных на просушку, и, когда мы вышли из машины возле скромного домишка Ника, мы обе учуяли запах дождя – приостановившегося ненадолго, но ни в коем случае не отступившего. Дома в Луисвилле этот отчетливый запах влаги в сочетании с неуютной покалывающей жарой предвещал скорый смерч, проносящийся по распаханной равнине с разрушительной яростью, губительной для всего живого. Но мы были на востоке, а здесь существовали совсем другие опасности для нашей жизни.

Дом Ника был странным строением чуть больше коттеджа для садовника на ломтике газона, тем не менее аккуратно подстриженного. По одну сторону от него возвышался дом стального магната, в настоящее время пережидающего во Франции, когда утихнет некий скандал, а по другую раскинулось поместье Джея Гэтсби. При дневном свете оно будто уменьшилось в размерах, подумала я, словно и магии надо когда-то спать.

Выйдя из машины, мы увидели, что навстречу нам через газон идет Ник. Он был удачно одет в прекрасный серый костюм, но в нем ощущалось какое-то беспокойство или затравленность, однако облегчение при виде нас сгладило это впечатление. Нас обеих он приветствовал объятиями, и Дэйзи задержалась в них чуть дольше дозволенного приличиями, дразнящим движением пробежав пальцами по его пуговицам.

– Ник, милый, неужто ты в меня влюблен, потому и попросил приехать меня одну?

Я чуть не забыла, что Дэйзи полагалось разыгрывать в этой сцене ни о чем не подозревающую овечку. Она игриво усмехнулась Нику, который тактично отстранил ее, переглянувшись со мной. Внезапно я поняла, что не могу определиться, с кем я в сговоре – с ним или с ней, но исполнилась благодарности, когда он направился вперед, чтобы показать нам дом. Вот уж не думала, что я из ревнивых. Как правило, все заканчивалось раньше, чем я доходила до такой стадии.

У Ника в доме я бывала пару раз. Он был узким и темным, но горничная содержала его в порядке, как корабельную палубу: каждый дюйм пола был тщательно отдраен, дверные ручки и окна сияли. Мельком я заметила ее выглянувшее в коридор узкое и нервное лицо. И подумала, что для нее мы, должно быть, самые диковинные из созданий, если так легко ходим по дому, который она в каком-то смысле наверняка считала своим.

Мы вошли в маленькую гостиную, и на краткий миг я была ошеломлена обилием цветов, расставленных на всех доступных поверхностях. Даже Дэйзи, питающая особое пристрастие к подсолнухам, огляделась в изумлении. Казалось, кто-то опустошил целую оранжерею и втиснул ее всю в тесную гостиную Ника. В воздухе висели насыщенные ароматы жакаранды и жасмина, настолько сильные и опьяняющие, что я подумала, свежесть им наверняка сохраняет некая магия.

Какая нелепость, мелькнуло у меня в голове, которая слегка кружилась. У Ника же нет денег на такие излишества…

Я увидела, как Ник открыл было рот и снова закрыл его. Он огляделся, как будто кого-нибудь можно было спрятать под диваном или среди букетов.

– М-да, забавно… – пробормотал он.

– Что именно? – спросила Дэйзи, хлопая глазами.

Ответить он не успел – в дверь постучали, и Ник, извинившись, ушел открыть. Дэйзи озадаченно уставилась на меня, и мне оставалось лишь пожать плечами.

В коридоре послышались шаги, и, когда на пороге возник Джей Гэтсби, мы обе встретили его потрясенными взглядами.

Не знаю, что нафантазировала себе Дэйзи, зато я считала, что картина, нарисованная моим воображением, прекрасна. Возможно, ошибочна и, подобно обоям, источающим газ и убившим в Лондоне столько народу, ядовита, но прекрасна.

Гэтсби попал под легкий дождь, который опять начался, темные пятна отчетливо выделялись на его светлом костюме. Мне подумалось, что выглядит он точь-в-точь как кот, промокший в саду и теперь желающий только одного – чтобы его пустили в дом.

Дэйзи стояла столбом, только руки вздрогнули, когда он прошел мимо нее, чтобы принять явно наигранную позу у каминной полки. Сидя со скромно сдвинутыми ногами в шатком кресле для рукоделия у окна, я не смела ни пошевелиться, ни заговорить, а Дэйзи нерешительно засмеялась.

– Определенно я ужасно рада снова видеть вас, – сказала она, и ее слова ударялись друг о друга, как мраморные шарики. Она упорно переводила взгляд с меня на Гэтсби и обратно, будто надеясь, что хотя бы я как-нибудь объясню эту напасть, а может, думая, что я сыграла с ней некую злую шутку.

Ник вошел, как раз когда Гэтсби выговорил стеснительное «мы уже встречались», заставив руки Дэйзи в смятении встрепенуться. Мы с Ником переглянулись и оба еле заметно недоуменно пожали плечами. Именно по этой причине я всегда предпочитала шумные вечеринки малолюдным. В большой компании такое невыносимо странное поведение никому не сойдет с рук, а если и сойдет, никто об этом и не вспомнит. Теперь же все мы застряли в поле притяжения Джея Гэтсби, очутились запертыми вместе с буйными белыми цветами, как в коробочке с драгоценными воспоминаниями.

В нем ощущалась некая неуемность, и у меня вдруг возникло чувство, будто я попала в клетку с каким-то крупным, напуганным и голодным зверем. Пока он обводил меня взглядом, я сидела в своем кресле неподвижно и прямо, красиво сложив руки на коленях. Мне он уделил больше внимания, чем Дэйзи: устремляясь к ней, его взгляд всякий раз делал прыжок, будто после долгих лет разлуки ему требовалось сначала вновь привыкнуть к ее яркости. Дэйзи упорно пыталась встретиться с ним глазами, но я заметила, что ее руки уже сжались в кулаки на коленях. Она понятия не имела, как сдвинуться с мертвой точки. И мы с Ником тоже.

Беспокойно ерзая на своем месте, Гэтсби свалил с каминной полки маленькие часы. Я поморщилась, ожидая, что они с треском разобьются, но Гэтсби подхватил их на лету, вяло выказав атлетичность, на которой другой мужчина предпочел бы заострить внимание. А он только подержал часы в руке, бормоча извинения.

Видимо, по наитию Ник положил ладонь на плечо Гэтсби.

– Это всего лишь старые часы… – начал он, но Гэтсби со свирепым видом стряхнул с плеча его руку и покинул комнату.

Я поймала потрясенное выражение на лице Ника, который тут же последовал за Гэтсби, чуть не столкнувшись со служанкой, которая внесла чай. Почему-то ее совершенно невозмутимый вид показался мне уморительным, и я расхохоталась, качая головой. Когда дверь закрылась, я подошла к Дэйзи, которая все так и сидела, словно статуя, бледная под слоем пудры, и была не в силах даже издать беспомощный смешок по своему обыкновению.

– Ладно, Дэйзи, хочешь уехать? – спросила я, но она покачала головой.

– Нет, конечно. Это же Джей Гэтсби. Это в самом деле он.

– По крайней мере, раньше был им, – заметила я. – Что он такое сейчас, не знаю.

Дэйзи взглянула на меня: спокойствие ее взгляда не распространялось на улыбку одержимости, цветущую на губах. Губы она накрасила помадой, сочетающейся с ее фиолетовым платьем, – нежного, изысканного оттенка, напоминающего о ссадинах. Он показался мне неудачным предзнаменованием, и, когда она улыбнулась мне, вид у нее и вправду стал чуточку жутковатым.

– А я хочу узнать, – настойчиво заявила она, и мы обе услышали шаги за дверью. Я поспешила обратно на свое место, но могла бы и не утруждаться.

Гэтсби внесло в дверь, как ячменное зернышко шквальным ветром, его волосы растрепались, взгляд широко распахнутых глаз был уверенным. Я заметила, как он собрал пальцы левой руки в кулак, чтобы спрятать черный ноготь. На этот раз он не удостоил меня ни единым взглядом – влетел, бросился на колени рядом с Дэйзи и обнял ее правой рукой за талию.

От такой внезапной близости Дэйзи съежилась. Она привыкла, что за ней ухаживают, держась на почтительном расстоянии. Он заговорил, его голос звучал приглушенно и взволнованно. Я не могла разобрать ни слова, но лицо Дэйзи смягчилось, губы приоткрылись, рука протянулась – сначала робко, потом увереннее приглаживая короткие темные волосы Гэтсби.

Я поднялась так тихо, как только могла, прошла к двери и закрыла ее за собой. Дверь уже закрывалась, когда у Дэйзи вдруг вырвался переливчатый смех, радостный, с придыханием на грани слез. Я отправилась на поиски Ника.

В спальне по большому коридору его не оказалось. Я с любопытством огляделась, потому что здесь мы не бывали. Спальня была сумрачная и тесноватая, в ней едва хватало места шкафу и кровати с железным изголовьем. Все вокруг было скорее старым, нежели антикварным. Постель осталась незаправленной, и я, проходя мимо, коснулась вмятины на подушке. На подоконнике рядом с изголовьем я увидела таблетки снотворного и бутылку бренди.

В шкафу я нашла пачку неоткрытых писем, втиснутых в пыльный ботинок. Я вытащила письма, увидела, что все они из Миннесоты, и с улыбкой положила на прежнее место. Отчасти я надеялась, что Ник вот-вот войдет, потому что странное любопытство манило меня к его постели, вызывая желание узнать, каково было бы лежать в ней вместе с ним, но он не вошел.

Тогда я вышла сама и направилась по коридору. Ник не нашелся ни в ванной, ни в кухне. Его служанка сообщила, что он на заднем крыльце, я вышла туда, но и там его не было. Само крыльцо представляло собой толстую плиту, высеченную из странного камня и привезенную откуда-то, чтобы охранять этот вход в дом. Каждые несколько лет всплывали истории о том, как люди обнаруживали, что плиты у них за дверью привезены с могилы какого-нибудь короля или святого, но сейчас эти вопросы меня не занимали.

Дождь почти кончился, в воздухе висела легчайшая изморось. Я почти не ощущала капель, но прохладная вода собиралась бисером на моей коже, пропитывала подол платья, делая его тяжелым. С заряженного магией крыльца я едва различила фигуру Ника под ветками огромного черного вяза, который занимал почти весь тщательно ухоженный двор за домом.

Под усилившимся дождем я бросилась бегом через двор, и к тому времени, как добежала, туфли были безнадежно испорчены. Ник взглянул на меня слегка озадаченно. Не то чтобы он удивился мне – скорее не ожидал, что кто-нибудь вспомнит о нем. В одной рубашке, он стоял прислонившись к бугристой и шершавой коре дерева. Его листья, размерами превосходящие мою ладонь с растопыренными пальцами, нависали над нами, поэтому мы почти не мокли.

Забытая сигарета дымилась между его пальцев, и, когда я указала на нее, он поднес ее к моим губам и дал мне наскоро затянуться. При этом у меня появился предлог обхватить обеими ладонями его руку, придать устойчивость им, а заодно и ему. Когда я отпустила его, он затушил сигарету о древесный ствол и заложил за ухо.

– Иди сюда, – позвал Ник, привлек меня и прижал к себе.

Несколько мгновений я терпела, завороженная глубиной его чувств, а потом с силой оттолкнула его, потому что знала, что легкий толчок не подействует.

– Не смей, – предельно серьезно заявила я. – Я не какая-нибудь бумажная куколка, которую легко изжевать.

Ник пронзил меня взглядом, потом пристыженно кивнул и сунул руки глубоко в карманы. Интересно, где он оставил пиджак? Дождь сменился атмосферой английской загородной стылости.

– Я чувствую себя утренним выпуском газеты, которую кто-то оставил на скамейке в парке, а уже начинается дождь, – пробормотал Ник, глядя в сторону дома Гэтсби. С такого ракурса смотреть было больше не на что, кроме как на сказочный замок, приплывший в бухту всего на один сезон. Когда погода переменится, думала я, он уплывет прочь, растворится в осенних туманах, и серые волны Атлантики будут плескаться вокруг его стен из бледного камня.

– Это не про тебя, – уверенно возразила я. – Для этого ты мне слишком нравишься.

– И значение имеет только твое мнение?

– Для меня – только мое, – я слегка улыбнулась.

Я протянула ему руку, он взялся за нее, рассеянно поднес к губам, чтобы поцеловать, а потом уцепился за нее, как за последнюю соломинку ради спасения жизни. И кивнул в сторону дома Гэтсби.

– Знаешь, он ведь возвел его так, будто поднял из-под земли, – сказал он. – На этом месте раньше стоял другой особняк, небольшой и практичный. Прошлой весной однажды вечером он прикатил сюда прямиком из города. Купил и землю, и дом у какого-то бутлегера за сущие гроши – землю, заболоченную низину вместе с крачками, фундаментом, который никогда не высыхал, и давними призраками моряков, высаженных здесь, на безлюдном берегу. Он осмотрелся и заявил: «Нет, так не пойдет».

Голос Ника зазвучал словно издалека, он рассказывал мне историю такой, какой когда-то услышал ее сам. Я уже не в первый раз замечала, что ему хорошо удаются чужие истории.

– И он вышел из машины и сделал особый знак, будто какой-нибудь великий король древности, желая, чтобы его слово стало законом и дом явился весь – с арочными окнами, мраморными полами, стеклами, которым время придало голубизну, с книгами и до сих пор запечатанными внутри демонами. Ему не понадобилось даже просить – достаточно было просто пожелать, и все уже ожидало его. История принадлежала ему, демоны принадлежали, и все это пребывало в ожидании… души, которая явится – и все станет идеальным, все засияет.

– Его души, – догадалась я, но тут же поправилась: – Нет. Дэйзи. Это для нее.

Ник издал краткий смешок, не глядя на меня.

– Конечно. Все это всегда было только для нее.

Если бы я различила в его словах горечь или злость, то возразила бы что-нибудь. Но в них были лишь тоска и грусть, от которых я так и не научилась защищаться, и я протянула руки, взяла его лицо в ладони и заставила повернуться ко мне.

– Иди сюда, – сказала я и потянула его вниз, чтобы поцеловать.

– Ты же не хотела…

– Я передумала. Мне это позволено. И тебе тоже.

Беспорядочный, вносящий путаницу гнев покинул его, и он стал милее и покладистее. Я ничего не имела против грусти: он носил ее, как девушка могла бы носить вуаль, которая идет ей, хоть и выглядит старомодно. От этого он казался открытым, как никогда, – уязвимым, симпатичным и заманчивым.

Он прислонился спиной к дереву, я привстала на цыпочки и поцеловала его. Он положил ладони на мои плечи сначала почти робко, но спустя несколько мгновений прямо-таки вцепился в меня. От его пальцев на коже должны были остаться отметинки, и при этой мысли мое сердце затрепетало, дыхание участилось. Поцелуй длился, пока губы не начало саднить, он потянулся к подолу моего платья, рывком поднял его, чтобы коснуться обнаженной кожи над верхом чулок. Он просунул пальцы под резинку на поясе для чулок и беспокойно теребил ее, пока я не куснула его за подбородок.

– Сегодня тебе можно предпринять что-нибудь посерьезнее, – объявила я, и он, еле слышно застонав, подхватил меня между ног, заставил с довольным возгласом прильнуть к нему. Он зарылся лицом в мои волосы, я задергала пуговицы на его рубашке, расстегнула и уткнулась в ямочку у основания его шеи.

Почувствовав, как его член затвердел и уперся в мое бедро, я нарочно прижалась к нему, и он тихо чертыхнулся. В том, как он чертыхался, произнося чуждые слова, которые я не надеялась понять, что-то насмешило меня.

– Бедняжка Ник, – прошептала я с притворным сочувствием. – Тебе кажется, что это уже чересчур, да?

– Каждый день моей жизни, – отозвался он и, к моему удивлению, вдруг схватил меня за плечи, развернул и прижал спиной к дереву. На миг искра неуверенности обожгла меня, заставила задуматься, не совершаю ли я ошибку – несмотря на все принятые предосторожности, несмотря на все достоинства Ника.

Между страстными поцелуями он продолжал отстраняться и прижиматься ко мне, мое платье уже было поднято до бедер. Я бросила быстрый взгляд по сторонам: нас не было видно ни из особняка Гэтсби, ни из домишка Ника, и, если даже это не соответствовало приличиям, тогда я не знаю, что бы им удовлетворило. Он ласкал меня с уверенностью, приобретенной за несколько недель после того, как он встретил меня на улице возле «Бижу», прикасался нежно и уверенно, чему научился от меня, прокладывал губами дорожку нежных поцелуев сбоку по моей шее. Я с силой впивалась пальцами в его руки и плечи, потом поднялась выше, к затылку, и у него вырвался сдавленный возглас сквозь зубы. Он никогда не возражал против грубоватого обращения, и, хотя я подозревала, что от меня ему не достается той жесткости, которая ему особенно по душе, он все равно зажмурился от наслаждения. И уткнулся лицом в мою шею, а тем временем его руки продолжали ласкать меня, будто принадлежали кому-то другому.

– О, я уверен, что люблю тебя, – выговорил он, и я снова засмеялась. Мне нравилось слышать это, нравилось смеяться, и я пыталась представить, что скажет Дэйзи, когда я расскажу ей. Я любила хранить секреты, но некоторые из них предназначались для того, чтобы о них рассказывать, и я запечатлела беглый поцелуй на его лбу.

– Запомни это, – шепнула я. – Запомни накрепко, ладно?

Его ответное «да» прозвучало как во сне или в оцепенении, и я откинулась на ствол дерева, пока он усердствовал, наслаждаясь моим бездействием и трением наших тел. Время от времени я тянулась к застежке его брюк, но после третьего или четвертого раза он взял меня за запястье и покачал головой.

– Не жди благодарности, если испортишь мне весь вид, – сказал он, и я испытала легкое разочарование, потому что вдруг поняла, что именно этого и хотела. Испортить ему весь вид, чтобы ему пришлось вернуться к Джею Гэтсби растрепанным, с раскрасневшимся лицом. В странных, лишь отчасти оформившихся мыслях мне хотелось оказать Нику эту услугу, а Гэтсби дать понять, что на нем свет клином не сошелся. Но что же это за услуга, если Гэтсби так ничего и не увидит, а Нику это ничем не поможет? Я вздохнула.

– Ладно, но не жди, что я всегда буду этого хотеть, – предупредила я.

– Что вы, мисс Бейкер, даже не рассчитывал.

За ним и вправду такого не водилось, так что я умолкла, ударяясь головой о прохладную сырую кору вяза и чувствуя, как он оставляет отпечатки на моей спине и ладонях, прижатых к нему. Я ощущала себя буколическим персонажем, некой лесной нимфой, явившейся выманить человека из его мира. Интересно, нравится ли Нику моя внешность так же, как внешность Гэтсби, даром что они совершенно разные?..

А потом мысли о пасторальных нимфах и даже о самом Гэтсби разом вылетели из моей головы – пальцы Ника стремительно задвигались на мне и во мне. Собственное тело я ощущала, как вздрагивающую машину, двигатель которой не заводится, чувствовала привычное онемение внутри, всегда застававшее меня врасплох.

Пока мне еще хватало ума на это, я дернула его за волосы. Поначалу он думал, что это часть игры, но я дернула сильнее, так что он вскрикнул.

– Могла бы и сказать, если не в настроении…

Он умолк, вглядываясь в мое лицо, его глаза блестели, как фольга на шоколадке, губы стали горячечно-алыми. Я получила ответ на вопрос, считает ли он меня такой же красивой, как Джея Гэтсби, и невольно улыбнулась.

– Встань на колени, – шепнула я, надавив ему на плечи.

– Зачем? – Его растерянность была неподдельной, и я рассмеялась. Так могла бы повести себя вредная богатая девчонка с парнем, работающим в гараже, и он вздрогнул, закусив губу.

– Сам знаешь.

Встать на колени получилось у него так красиво, что лучше и пожелать нельзя. Я переступила через свои шелковые трусики и запихнула их сзади в чулок, чтобы не испачкать. Одной рукой я подняла юбку, другой схватила его за волосы и потянула к себе.

– Я не… то есть… не уверен, как…

Он умоляюще взглянул на меня снизу вверх, и я погладила его по щеке.

– Ну, если сделаешь что-нибудь не то, я тебе скажу, хорошо?

Пылкий, какой же он был пылкий. Пусть ему и не приходилось заглядывать между ног кому-нибудь с моей внешностью, но в целом все одинаковы. Кожа есть кожа, а моя ему нравилась. Его большие ладони сжали мои бедра, и в том, как он поглощал меня, чувствовалось что-то среднезападное, некое религиозное рвение. Его родственники недалеко ушли от сторонников духовного возрождения, которые твердили об ангелах, подобных вращающимся колесам небесных колесниц, и демонах под каждой яблоней, и он стремился доставить мне удовольствие так, словно в этом заключалось спасение его души.

Я не думала, что дойду до края. Мне могло хватить и его руки, а со ртом обычно бывало сложнее, без нажима, который мне нравился. Потом я вспомнила, что могу кое-что предпринять в смысле нажима или, по крайней мере, с Ником, сгребла в горсть его волосы и с силой потянула его к себе. Его пальцы на моих ногах сжались, вдавливая застежки пояса для чулок в кожу, но мне было все равно – стало хорошо, так хорошо, и он считал, что любит меня, и в этот момент абсолютно ничего не имело значения, кроме того, какие приятные ощущения он во мне вызвал.

В самый разгар я повернула голову и, хотя ракурс был неудобный, увидела сад в поместье Гэтсби и саму себя в саду, еще в глаза не видевшую ни Ника, ни, если уж на то пошло, самого Гэтсби. Я снова попробовала тот плод, сладкий, яркий и прекрасный, и рассмеялась.

Вот он – момент, когда наконец во время хорошего секса забываешь о том, как полагается выглядеть или каким, согласно твоим представлениям, должен быть благопристойный и уравновешенный человек. Мне в прическу набились крошки древесной коры, одна из резинок пояса лопнула, я даже представить себе не могла, что стало с моим макияжем, но ничто из перечисленного не имело ни малейшего значения, пока я чувствовала даже самые легчайшие и невинные прикосновения зубов Ника к моему низу.

Я зажала себе рот ладонью, еще не вполне готовая дать ему больше, но, почувствовав, как я дрожу, он застонал и впился в меня с новой силой. Он так разошелся, что под конец мне пришлось резко оттолкнуть его всем телом, а потом снова привалиться к дереву, потому что иначе я бы упала.

Пошатываясь, он поднялся, и я с удовольствием увидела, что испортила ему весь вид. Лицо раскраснелось и было мокрым, глаза сияли, как звезды, а невозможно красные губы растянулись в усмешке совершенно растерявшегося человека.

– Минутку… дай мне всего минутку, и…

– Тебе не обязательно…

– Думаешь, в этом причина?

Услышав это, он умолк и уперся ладонями в ствол по обе стороны от моей головы, пока я расстегивала ему брюки, чтобы оказать ответную услугу. У меня ныло запястье – видимо, он удерживал его, чтобы не дать мне остановиться, но он кончил, уткнувшись лицом в мою шею, и я решила, что мы квиты.

Когда его дыхание восстановилось, еще до того, как я была готова покончить с удовольствиями, Ник попытался привести нас обоих в порядок: застегнул брюки, вытащил жалкий платочек и с досадой уставился на него, гадая, чем он может помочь в этой катастрофе.

– Нет, идем, – позвала я и потащила его к воде. – Если не можешь что-нибудь исправить, самое лучшее – испортить все окончательно, чтобы никто не понял, что же на самом деле произошло.

Ник рассмеялся, и я задумалась: неужели любовь такова, неужели она заставляет забыть о гложущей боли, которая не прекратится никогда?

После целой недели дождей вода была мутной и серой, ледяной, как в январе. Ник схватился за меня, будто надеялся, что я его согрею. Платье колыхалось вокруг меня на воде, как завиток зеленого ликера в водке, трусиков я лишилась окончательно, а Ник целовал меня так крепко, что я лишилась и дыхания.

– Ну и ласковый же ты, – прошептала я, взлохматив ему волосы, и не расстроилась, когда до меня дошло, что со мной ему позволительно быть таким.

Мы выбрались на берег, едва не теряя обувь. Мимо пропыхтела машина с женщинами, разодетыми, как яркие кремовые цветы, и мы весело махали им, переходя через шоссе к двери дома Ника. Мы были в ударе, решила я, пока оставались вдвоем, предоставленными самим себе, но, конечно, все вмиг изменилось, едва мы переступили порог.

В гостиной Дэйзи и Гэтсби сидели в разных углах дивана, как дети на доске-качели. Дэйзи поджала ноги, была вся в слезах и с робкой улыбкой на лице. Увидев нас, она вскочила с напускной бодростью, суетливо похлопывая по раскрасневшимся щекам подушечками пальцев, пока Гэтсби, сама любезность, не протянул ей платок.

Гэтсби…

Каково это, когда тысячелетнему голоду удается вкусить то, чего он так долго жаждал? Если прежде его глаза были светлыми, то теперь почернели и словно обуглились, испуская струйки пара, которые я почти ощущала, но не видела. Он по-прежнему был застегнут на все пуговицы и выглядел безупречно, но что-то в нем высвободилось, как если бы мы, выйдя из воды, застали его в момент смены змеиной кожи. Я отступила на шаг, натолкнулась на Ника, и, судя по тому, как он взял меня за руку, он тоже заметил перемену. Дэйзи никак на нее не реагировала.

– О, вот и двое голубков, – воскликнула она, яростно вытирая лицо. – А мы уже начали гадать, куда же вы запропастились. Ник, твой дом – прямо игрушечка, но места здесь маловато, не потеряешься, верно?

– Разве что потеряешь ум, память и достоинство, – подсказал Ник, и я улыбнулась.

– Мы с Ником решили, что нам осточертели полумеры, – защебетала я. – Дождь наполовину вымочил нас, и я подумала, что море могло бы довершить его работу. Выглядим мы ужасно, ведь правда?

– Вовсе нет, – с приветливым безразличием ответил Гэтсби. – Но нельзя же провести в таком виде весь день. Идемте.

– Ничего страшного, – нерешительно вмешался Ник. – В смысле, дождь уже кончился…

– Так и есть. Идемте, возьмем мою машину.

Я чуть было не выпалила, что это глупо, ведь можно просто выйти через заднюю дверь и пройти через сад в поместье, но Дэйзи схватила меня за руку.

– О, только дайте нам минутку, чтобы попудриться! Встретимся на газоне…

Мы с Дэйзи втиснулись вдвоем в крошечную ванную Ника и закрыли дверь. Едва мы остались одни, она упала в мои объятия, дрожа, как в лихорадке.

– Дэйзи?..

– О, Отец небесный, как он меня любит! – воскликнула она, закрывая лицо ладонями.

– А по-моему, бог тут ни при чем, – пробормотала я, но она покачала головой.

– Так сильно, так глубоко, и знаешь, Джордан, даже если бы я утонула, я не достигла бы дна этой любви.

Я дернулась, нервно водя ладонями вверх-вниз по ее рукам. Только что я вынырнула из ледяного океана, но в ней ощущалось нечто более стылое и холодное. Он ничуть ее не согрел – ни он, ни его любовь.

– Не делай этого, Дэйзи. Ты правда хочешь поехать? Может, просто вызовем Ферди или попросим Ника отвезти нас обратно в Ист-Эгг?

Ее глаза стали огромными и испуганными, она уставилась на меня, сложив губы как для нежного поцелуя.

– О, Джордан, но ведь он любит меня…

– Дэйзи…

Она покачала головой, словно для того, чтобы склонить ее в ту или иную сторону, было достаточно с недоверием повторять ее имя.

– О, Джордан, он так сильно меня любит. Я никогда не испытывала подобных чувств. Это ни с чем не сравнится – быть любимой таким человеком, как Джей Гэтсби.

Его имя она произносила как некое заклинание, призывающее божество, если только можно владеть божеством.

– И как же ты намерена поступить?

Мне вспомнился вечер накануне ее свадьбы. Она выпрямилась, расправила плечи, потом поплескала в лицо холодной водой и стерла остаток губной помады – весь макияж, какой на ней был.

– Ну как же… мы поедем к нему домой, милая.

Глава 14

И мы поехали. Меня все время преследовало ощущение нереальности, я как будто парила и в то же время каждую минуту была готова упасть. Мы с Дэйзи устроились в машине Гэтсби сзади, Ник сел впереди, и мы покатились сначала по подъездной дорожке Ника, затем по подъездной дорожке Гэтсби, и вывалились, как щенята, из машины, остановившейся перед изящной мраморной лестницей.

Если бы я удосужилась задуматься об этом, я догадалась бы, что в доме Гэтсби царит атмосфера замка с привидениями днем, когда по его великолепным залам ходят только слуги, а развлекающиеся здесь гости становятся не более чем призраками. Почему-то мне никогда не приходило в голову, что сам Гэтсби действительно живет здесь. Дом был слишком огромным, чтобы жить в нем, и вот теперь Гэтсби доказывал, что я ошиблась, вел нас к двери и рассеянно кивал дворецкому.

Он проводил нас к покоям Дэйзи, отделанным по моде времен Марии-Антуанетты, а потом повлек Ника к собственным покоям и плотно закрыл за ними дверь.

Мы принялись изучать анфиладу комнат, блуждали из мраморной ванной с кранами из чистого золота и зеркалом, имеющим ностальгический оттенок бронзы, в маленькую гостиную с висящим на крючке шелковым халатом, отделанным павлиньими перьями, ждущим Дэйзи. В спальне кровать под балдахином на четырех столбиках была обита синим бархатом, Дэйзи раскинулась на ней, а я отправилась осматривать просторную гардеробную с кедровыми панелями.

Я ожидала увидеть нечто примечательное и броское. Мне случалось бывать в квартирах на Парк-авеню, принадлежавших состоятельной молодежи, на которую престарелые партнеры не жалели денег, и эта молодежь держала свою настоящую одежду в сундуках под кроватью. Гардеробные же потрясали обилием перьев, блесток, кожи и кружева на любой одежде – от той, иллюзию которой создавали только две бретельки и клочок ткани, до той, которую мне представили как полный бальный туалет елизаветинских времен, с корсетом и фижмами.

Здесь же мой взгляд первым делом привлекла вешалка с платьями, очень похожими на те, которые носила миссис Фэй в Луисвилле, только обновленными по моде, конечно, потому что Нью-Йорк не Миссури, и все же с удлиненными юбками, высокими воротниками, скромных традиционных фасонов. Я увидела цвета верблюжьей шерсти, темно-серый и темно-синий и скривилась, отодвигая их в сторону.

– Да ладно, Джей, – пробормотала я. – Наверняка мог придумать что-нибудь пошикарнее, так ведь?

В следующей секции висели платья на выход, в меньшем количестве, потому что не помещались пышные плотные юбки. Я предположила, что они предназначены для визитов в Белый дом и балов подобного рода, о которых грезят теперь, похоже, лишь те, кто постарше. И поняла, что по поводу гардероба Гэтсби ни с кем не советовался, потому что любой умный человек объяснил бы ему, что Дэйзи ни за что не снимет с вешалки подобную вещь, даже если вешалка будет зачарована, а платье окажется идеального размера.

И, наконец, в самой глубине нашлась вешалка с платьями, которые я хотя бы смогла вообразить на Дэйзи – от легких и воздушных, из почти невесомого голубого шелка, до более эффектных, цветов орхидей, фуксии и жонкиля, сразу приковывающих взгляд.

– Можно мне позаимствовать вот это? – лукаво спросила я, вынося из гардеробной нежно-розовое платье с геометрическим рисунком из ромбов.

– О, бери, что хочешь, дорогая, – величественно взмахнула рукой она. – Уверена, я о нем и не вспомню.

– Как щедро с твоей стороны.

Белоснежные комоды, встроенные в дальнюю стену, содержали бесчисленные наслоения белья, кофточек, чулок, усеянных драгоценностями поясков для чулок, французских штанишек со вставками из настоящего кружева – сложенными аккуратными стопками, переложенными надушенной папиросной бумагой, – и выглядели соблазнительно, как рождественский марципан. Моя прическа была испорчена, но выбранная одежда оказалась к лицу, и вскоре я уже лежала в постели с Дэйзи, сцепившись с ней руками и считая звезды на балдахине над ее постелью, изображающем ночное небо.

– Ты счастлива? – спросила я.

– Счастье должно прийти со временем, тебе не кажется? – с оттенком удивления спросила она. – Когда чего-то очень хочешь и потом получаешь?

Я чуть не уточнила, о ком она говорит – о себе или о Гэтсби, но тут открылась дверь и вошли Гэтсби и Ник. Дэйзи не шевельнулась, а я приподнялась на локте, чтобы оглядеть их.

Гэтсби шел самодовольной походкой котяры-переростка и за локоть тащил за собой Ника. Ник был выше ростом и стройнее Гэтсби и выглядел неожиданно хорошо в сизовато-сером костюме в почти незаметную зеленую полоску и зеленой рубашке в тон. Весь его наряд, в чем я не сомневалась, стоил больше, чем Ник заплатил за аренду дома за все лето, и носил он его неловко, казался слишком угловатым и скованным.

Они остановились по обе стороны кровати, я потянулась, обвила обеими руками шею Ника и придвинула его к себе, чтобы поцеловать. От нас все еще слегка тянуло бухтой, но мы оба окропились ароматами получше: я – лимонным Emeraude от Coty, он – сногсшибательно популярным L’Ambre de Carthage. Его собственного запаха я не уловила, когда он наклонился, бегло коснувшись губами моих губ.

– Это полное безумие, – шепнул он мне в рот, и я улыбнулась.

– Это мечта, – возразила я и поцеловала его в ответ. – Почему бы не насладиться ею, пока можно?

Мы повернули головы и почувствовали себя слегка неловко, увидев, что Гэтсби и Дэйзи почти не касаются друг друга. Он просто склонился над ней, восхищаясь, преклоняясь и обожая одним только взглядом. А Дэйзи была похожа на разбуженную Спящую красавицу с легким румянцем на щеках и приоткрытыми губами, хоть и нецелованную.

Нам следовало смутиться, как незваным гостям, но эти двое были созданы для того, чтобы на них смотрели. Я чувствовала, что Ника захватило сотворенное ими зрелище, я же только размышляла, стоит ли зааплодировать.

В конце концов Гэтсби сам рассеял чары, выпрямившись и помогая Дэйзи встать.

– Идемте, – позвал он. – Позвольте, я покажу вам тут все.

Было что-то среднезападное в том, как он это сказал, размышляла я, следуя за ним по залам, словно «тут все» означало сотню акров леса или, возможно, нетронутой речной долины, пригодной, чтобы сдавать ее охотникам, как только распогодится.

Ник пытался было откланяться, но Гэтсби и Дэйзи даже слушать об этом не захотели, и я взяла его под руку.

– Не вздумай бросить меня с этими двоими, – усмехнулась я. – Терпеть не могу быть третьим лишним. А с тобой у нас набирается как раз две пары, верно?

Дэйзи настояла на своем желании осмотреть покои Гэтсби, прежде чем двинуться дальше, и мы вошли в комнату, обстановка которой могла бы считаться спартанской по сравнению со спальней Дэйзи, если бы не собственная барная стойка красного дерева. Дэйзи умиленно заворковала над золотым зеркалом и гребнем, я изучала комод, в котором карманные часы и запонки с цепочками хранились, словно драгоценности. Я увидела в одном бархатном ложе рубин цвета голубиной крови размером с ноготь моего большого пальца, и почему-то Ника он рассмешил. Если комнаты Дэйзи были изящными и располагались по спирали, то комнаты Гэтсби устремлялись вверх, и его красивая одежда хранилась не в полированных шкафах гардеробной, а на открытых полках и вешалках уровнем выше, к ним вела винтовая лестница, заканчивающаяся медным балкончиком вокруг всей комнаты.

– Я велел Нику подняться и выбрать что-нибудь самому, – по-заговорщицки подмигнув, объяснил Гэтсби. – И никак не смог уговорить его подыскать что-нибудь получше этого старья.

– Мне нравится, – Ник слегка улыбнулся и пожал плечами.

– Нет-нет, старина, тебе точно следовало взять персиковую или цвета морской волны…

Гэтсби взбежал по изящной лестнице на антресоли и принялся одну за другой показывать нам с Дэйзи рубашки.

– Взгляните на эту, – кричал он, встряхивая бледно-оранжевую рубашку с воротником-стойкой и отвернутыми уголками. – Разве плохо она смотрелась бы на нашем малом? Это из Англии, а предыдущая была из Египта. Или вот эта, этот цвет называется «нильский голубой»…

Ник пытался смеяться, Дэйзи хлопала в ладоши, восхищаясь цветами, Гэтсби бросал рубашки нам, увлеченно хватая их, льняные и хлопковые, и швыряя нам охапками. Было в этом жесте нечто нацеленное на Ника, но, прежде чем я смогла разобраться, что именно, рубашки, летящие в нас, закружились и расправили крылья, их рукава вытянулись, как длинные грациозные шеи.

Когда мимо меня пролетела темно-синяя рубашка, которую Гэтсби назвал «лондонским фаянсом», я успела мельком заметить перламутровый глаз пуговицы, и тут она взмыла вверх, к застекленному окну в крыше, а за ней поочередно последовали «розовая слива» из Парижа и «желтый лимонад» из Квебека.

Мы стояли, разинув рты, а рубашки летали над нашими головами ворохом шуршащей ткани, поднимаясь вверх, к серому небу за стеклом. Я заметила, что Дэйзи закрыла глаза, но сама продолжала смотреть, как они достигли потолка, а потом, отделенные от свободы лишь ливнем разбитого стекла, рухнули, как побежденные, и посыпались на пол разочарованно и вяло.

Гэтсби развел руками, как иллюзионист на сцене, и Дэйзи захлопала, но ее глаза, как ни странно, были полны слез. Мне показалось, что ей хочется заговорить, выпалить возражение или вопрос, но она все улыбалась и улыбалась.

– Какие красивые были рубашки! – воскликнула она. Но на минуту они стали птицами.

Мы шли следом за Гэтсби, который демонстрировал Дэйзи свои сокровища – такие как круглое окно-розетка наверху лестницы, спасенное при сносе собора в Монлуи и доставленное оттуда в Соединенные Штаты, или статуя Венеры, обнаруженная в осыпавшемся склоне горы, потерявшая поднятую правую руку, но сохранившая крапинки древней краски.

С тех пор как я побывала в этом доме, в нем прибавилось галерей, он стал еще грандиознее. Появился стеклянный зал, где роскошные зеленые растения сплетались друг с другом, наполняя воздух ароматами лимона, лавра и меда, и еще зал, вместивший, по словам Гэтсби, самую длинную ночь в году в каком-то городке Норвегии. В последнем мы простояли несколько минут, пробираемые холодом норвежской зимы, глядя, как танцуют над нашими головами призрачные зеленые и лиловые сполохи. В этом зале слышались и колокола, и пощелкивание костяных подвесок на одиноких соснах. Я вышла оттуда обрадованная, Дэйзи – не особенно.

Дэйзи было не в новинку восхищаться чужими домами и жизнью, но на этот раз я, как мне казалось, различала в ее голосе неподдельный восторг. Немудрено впечатлиться Гэтсби – обладателем ковров столь ослепительно красивых, что, работая над ними, по слухам, слепли двенадцатилетние ткачихи; Гэтсби, в залах которого при нашем появлении играла нежнейшая музыка, но не совсем флейты и скрипки.

Чего он еще не понял, думала я, так это что ему, хозяину такого роскошного жилища, не полагается восхищаться им самому, а он, разумеется, был в восхищении. Когда он показывал очередной фриз или погребальную урну, я улавливала нотки чудесного восторга в его голосе, словно он показывал эти ценности не только Дэйзи, но и себе. Возможно, он не позволял себе считать их настоящими, пока она не появится здесь, чтобы отдать им дань восхищения.

Он провел нас через галерею, где я некоторое время пробыла в начале этого лета, потом через небольшой зал, полный мраморных статуй греческих предков Гэтсби, и, когда мы уже выходили, я заметила странное порывистое движение, словно кто-то юркнул за один из широких гранитных постаментов и затих.

Гость, подумала я, потому что слуги действовали бы разумнее. Интересно, который из них.

Сделав еще несколько шагов вперед, я отпустила руку Ника. Я шла босиком: туфли я оставила в покоях Дэйзи, поэтому совершенно бесшумно прокралась обратно к галерее и выглянула из-за двери.

Гость, которого я заметила, вышел из своего убежища и теперь оглядывался, словно попал в музей искусств. Он был одет как рабочий, в серовато-коричневые брюки со спущенными на бедра помочами и рубашку с закатанными рукавами; свою кепку он засунул за пояс. Когда он повернулся, я увидела, что он ест сэндвич, что удивился, заметив меня, и что он… на меня похож.

Я заморгала и слегка отпрянула в изумлении при виде лица, округлого и смуглого, как мое. За мимолетным экстазом узнавания и тепла последовали почти равные по силе отвращение и паника. Когда привыкаешь к одиночеству, осознание, что на самом деле ты не одинок, ужасно расстраивает.

По-видимому, гость Гэтсби не подозревал о моих маленьких потрясениях, он только в отчаянии уставился на меня и прижал палец к губам.

– Джордан! – позвал Ник из-за угла. – Идем, мы уже отстали.

Я еще раз взглянула на парня в галерее, почему-то не в силах оторваться от него, несмотря на его нарастающее смятение.

– Иду, – наконец откликнулась я. – Просто хотелось взглянуть еще раз на такую красоту.

Я повернулась и поспешила к Нику, который повел меня вслед удаляющимся силуэтам Гэтсби и Дэйзи.

Мы как раз осматривали стальные ворота обсерватории (видимо, из какого-то монастыря, полного чокнутых монахинь), когда появился дворецкий – внезапно, как черт из табакерки.

– Вам звонят, сэр.

Гэтсби удостоил его озадаченным взглядом, который быстро приобрел убийственную пронзительность.

– Прямо сейчас?

– Да, сэр.

По-видимому, существовали звонки, которые был не вправе оставить без внимания даже Гэтсби. Словно потерявшиеся котята, мы потянулись за ним в кабинет, где он нетерпеливым жестом взял трубку аппарата из меди и слоновой кости. Ник отошел к окну, чтобы не виснуть у Гэтсби над душой, но мы с Дэйзи устроились возле его стола: она сидела в его кожаном кресле, болтая ногами, меня заинтересовал снимок рядом с томами юридических документов.

Пока он говорил, понизив голос так, что тот напоминал мифический двадцать первый поезд, идущий из Манхэттена прямиком в адский город Дит («ну да, знаю, что скоро голосовать, да ты послушай, старина, будет исполнено, все будет исполнено…»), я сняла этот совсем маленький снимок со стены, чтобы получше его рассмотреть. На нем был изображен здоровый с виду мужчина с выпуклой грудью, лет пятидесяти или хорошо сохранившихся шестидесяти; не улыбаясь, он смотрел в объектив, стоя на носу гладкой и острой, как нож, яхты. Фотография была бы ничем не примечательной, если бы не две детали. Во-первых, это был скучный снимок из тех, какие берегут, только если на них изображены родственники, а у меня не было оснований предполагать такое о Гэтсби. Во-вторых, я разглядела на леере самого Гэтсби – невозможно юного, тонкого, как солнечный лучик; он усмехался довольно, как прогульщик.

– Это Дэн Коди, – тихо сказал Ник, незаметно подошедший ко мне. – В 1907 году Гэтсби вместе с ним обогнул мыс Горн.

Прежде чем я успела отреагировать на эту новость (быстро прикинув, что в то время Джею было семнадцать), Гэтсби повесил трубку, чертыхнулся себе под нос и вынул снимок из моих рук.

– Коди был славным малым, – сказал он мне с легкой улыбкой. – Каждый раз его вспоминаю, когда в этом доме кто-нибудь спрашивает чертов чилийский писко. Он был чикагцем до мозга костей, а это пойло способны пить только уроженцы Чикаго.

– И чилийцы, наверное, – предположила я, но никто не слушал.

– А можно нам вернуться в Чикаго, Джей? – спросила Дэйзи, лениво вращаясь в его кресле. – Мне там так нравилось. Говорят, они нашли способ оттеснить зиму на юг, так что на Мичиган-авеню теперь всегда солнечно…

Гэтсби на миг нахмурился, я увидела, как его взгляд метнулся по комнате. И почти сразу он пожал плечами, потому что, если он смог вырастить этот дворец из прибрежного ила в Уэст-Эгге, значит, мог повторить то же самое и на берегу озера Мичиган.

– Конечно, можно, – широко разводя руками, ответил Гэтсби. – Зачем нам торчать здесь? Можем отправиться в Париж, Марракеш, Йоханнесбург, а может, Джордан даже покажет нам Цейлон.

Последние слова относились ко мне и сопровождались подмигиванием – тем самым, в котором я, подняв бровь, распознала дружескую насмешку.

– Ну, если вы желаете проверить, способна ли я за двадцать минут найти выпивку, конечно, можно, но, если речь идет о настоящей экзотике, почему бы нам не обратиться к Нику? Он мог бы показать нам все диковины Сент-Пола.

– Моя прабабушка родом из Бангкока, – вдруг сказал Ник, и я протянула руку, чтобы слегка ущипнуть его за щеку.

– Поразительное фамильное сходство, тебе не кажется? – осведомилась я, и он с усмешкой взлохматил мне волосы.

– Ни малейшего, дорогая. Ее родители были миссионерами ордена Франциска Искупителя. Прабабушка родилась на берегах Сиамского залива, едва ее мать и отец сошли по трапу с их корабля «Кармин».

В некоторых отношениях это было не просто географическое совпадение, хотя Ник об этом явно не подозревал. Я никогда не рассказывала ему печальную и трагическую историю Элайзы Бейкер и о том, как я сама стала одной из Бейкеров Луисвилла. Внезапно я задумалась о том, откуда, по его мнению, я взялась.

Разумеется, Дэйзи об этом знала, и наш разговор ей уже наскучил. Она побрела из кабинета в зимний сад, и мы втроем потянулись за ней, как хвосты прелестного воздушного змея, а в зимнем саду неожиданно обнаружили рояль.

Михель Клипспрингер в том году бежал из Германии, но не от ужасов войны, а после того, как его жена, знаменитая театральная актриса Грета Маннинг, связалась с каким-то высокопоставленным боевым магом. Вдвоем они увенчали Клипспрингера парой изящнейших и милых антилопьих рогов, упрямо торчащих из его курчавой каштановой шевелюры. И, как оказалось, напрасно, потому что в конце концов он стрелял в обоих, убил мага и искалечил свою жену. И бежал в Гуляйпольщину, которая прекратила существовать, когда большевики перекрыли ей кислород, потом в Грецию, а оттуда в Нью-Йорк.

Я несколько раз встречала его на вечеринках у Гэтсби, но, признаться, еще никогда не видела одетым в полосатую майку и подштанники, с трудом поднимающимся с пола, на котором он лежал в определенно неудобной позе. Его одежда аккуратно висела на открытой дверце шкафа, массивные черные концертные туфли были приставлены носками к стене.

– Эм-м… – он оправлялся с трудом. – Я как раз упражнялся, знаете ли. Это полезно для… для моей печени… Я уберусь с ваших глаз долой через…

– Да неважно, – перебил Гэтсби. – Просто сыграй нам.

Клипспрингер близоруко вгляделся в нас. Со своими рожками он был поразительно похож на олененка, робкого и ранимого.

– Я, собственно говоря, совсем разучился. Я же говорил вам, что не играю. Разучи…

– Довольно болтовни, старина, – сурово перебил Гэтсби. – Играй!

Ничуть не сомневаясь, что его приказание будет исполнено, он повел Дэйзи в глубину комнаты, чтобы усадить на бархатный шезлонг. Потом прикурил ей сигарету и сел рядом, а я взяла Ника за руку, пока Клипспрингер приближался к роялю, словно к дремлющему чудовищу.

Усевшись за клавиши в исподнем, он выглядел смешно и нелепо, но, едва его пальцы коснулись их, в воздух взвились трепещущие серебристые тремоло. Он словно навивал мелодию на пальцы, и я вдруг поняла: он играл то, что раньше только слышал.

Ник повернул меня лицом к себе, и мы удивленно закачались в танце. Где-нибудь в другом месте это была бы веселая песенка, ее бренчали бы на расстроенном пианино. А здесь, в сумерках, которые наконец наступили, удлинив наши тени на плитках, она звучала совсем иначе.

Хоть ночью, хоть днем от забав не устаем.

Ну разве нам не весело?..

Под пальцами Клипспрингера бойкий мотивчик превращался в нечто печальное, слишком мудрое и горькое. Играя, он закрыл глаза, по щекам заструились слезы. В глубине комнаты Гэтсби отвел руку Дэйзи с сигаретой и спрятал лицо во впадинке ее шеи.

Мы с Ником замерли, глядя на них. Воздух вокруг был полон летом и уверенностью, что в доме Джея Гэтсби лето – это лето – будет длиться вечно.

Ник обнимал меня за талию, я наконец повернулась к нему.

– Идем, – тихо позвала я. – Мы здесь ни к чему, верно?

Ник медлил, а потом, должно быть, кто-нибудь из нас издал громкий звук, потому что Гэтсби поднял голову и посмотрел в нашу сторону. Он не злился и не сожалел. Просто был в замешательстве. Там, где рядом с ним была Дэйзи, не существовало других людей. Он уже забыл, кто мы такие.

Ник тоже понял это и нехотя кивнул. Рука об руку, как дети из волшебной сказки, уходящие прочь от вспыхнувшего пряничного домика, мы вышли. Спешить нам было некуда, но оба мы уже пресытились удовольствиями, которые мог предложить Гэтсби. Входную дверь мы не нашли, зато отыскали выход для прислуги. И перебрались через узкую живую изгородь, разделяющую территории Гэтсби и Ника. Дождь снова припустил, лил сплошной стеной, и мы бросились под навес крыльца Ника, где еще постояли, переводя дыхание и вглядываясь в сторону только что покинутого сада.

– Ой! – воскликнула я, притворяясь веселой. – Моя одежда, мои туфли! Я оставила их у Гэтсби.

Наконец мы уселись рядышком на заднем крыльце, набросив мне на плечи пиджак Гэтсби – пиджак самого Ника остался в покоях Гэтсби, как моя одежда – в покоях Дэйзи, – и закурив одну на двоих сигарету с крепким турецким табаком. Ник сказал, что пристрастился к таким на войне, и мне она неожиданно понравилась.

– Ты обязательно должна когда-нибудь съездить со мной во Францию, – сказал он. – Только ты и я. Я бы показал тебе Руан и Гавр.

– Или Париж – или ничего, – отозвалась я, но это не был отказ.

Глава 15

Лето в Нью-Йорке тянется медленно, пока не начинает стремительно заканчиваться, и за четыре недели, которые перенесли нас из июля в мрачный, свирепый и лихорадочный август, я едва успела перевести дух. Сначала возникли сложности с тетушкой Джастиной, в результате которых мы провели несколько бессонных ночей и поселили у себя сиделку, потом целые выходные в Бруклине и Гарлеме не утихали волнения из-за Манчестерского закона, который отрезал путь для всех нежелательных и недостойных из длинного списка мест, а также привел к началу репатриации тех, кто злоупотребил гостеприимством, как деликатно выражались многочисленные подруги тетушки Джастины. Естественно, не указывалось напрямую, кто подразумевается – китайцы, ирландцы, мексиканцы, проклятые или мертвые, порой возвращавшиеся вместе с ними, – но хаос творился жуткий.

Ник спросил, не беспокоюсь ли я, и я повезла его танцевать в Престон, хоть танцы в Престоне я терпеть не могу, но отвечать ему мне хотелось еще меньше. Я объяснила, что Манчестерский закон не имеет ко мне никакого отношения, что я даже не помню, как была где-либо еще, и его ответ – «а докажи!» – так меня разозлил, что я сбежала и укатила домой с Джоди Вашингтон. Она задержала меня в гостях на несколько дней, пока не вернулся из европейского турне ее бойфренд, и к тому времени я уже была готова помириться с Ником, так что все в целом наладилось.

Мы стали чем-то вроде информационного повода, таблоиды писали о нас, когда выдавались небогатые событиями дни, и это было приятно. Ник оказался неожиданно устойчивым к такой популярности, чего не вынесли мы с Уолтером. Так или иначе, помогло то, что с помощью одной из подруг тетушки Джастины я обзавелась колпачком и теперь могла больше не беспокоиться хотя бы об одной катастрофе. Впрочем, обаяшка Ник заявил, что его вообще не волнует то, чем мы занимаемся, пока в этом участвуем мы двое. Я даже почти поверила ему, хотя больше не предпринимала попыток привести его в «Золушку». И гадала, неужели он вслед за Гэтсби перерос подобные развлечения, но вряд ли. Никогда не встречала таких, хотя уверяющих в этом насчитывалось множество.

В середине августа выдалась дивная ясная ночь, когда весь город словно сорвался с насиженного места и устремился во дворец Гэтсби. Призрачные шепотки намекали, что лучше бы остаться в городе и насладиться пустотой обезлюдевших клубов, но вместо этого я отправилась к Нику со своим новым платьем – белым атласным, расшитым опаловым бисером с едва заметным голубоватым отливом – и другими необходимыми вещами, сложенными на заднем сиденье. Волей-неволей мне приходилось оставаться на ночь у Ника, терпеть осуждающие взгляды его служанки и перебои с водой в ванной. Мы играли в дом и семью, и оба понимали это, но эта игра недурна, если вести ее с таким спокойным и милым партнером, как Ник.

Особняк Гэтсби изливал свет каждым окном, каждой дверью, а той ночью – еще и каждым деревом. В самом центре деревьев в его поместье что-то светилось, и я видела, как несколько красивых девушек забрались на ветки, пытаясь поймать руками этот нежный и прелестный свет. Но их попытки были тщетны, и, хотя большинство сдались, одна негритянка в муаровом шелку так и осталась сидеть на ветке – в платье, похожем на кокон, с лицом, заплаканным оттого, что предмет ее вожделения близок и вместе с тем совершенно недосягаем.

У воды и в высокой траве кружились светлячки. Поначалу они напомнили мне долгие медлительные ночи луисвиллского лета, но, присмотревшись, я поняла, что это существа совсем другого вида. Светились они не нежным лаймово-зеленым, а темно-красным огнем, а поймав одного, я заметила металлический медный отлив его крылышек и жвал, которыми он угрожающе щелкал, пока я не отпустила его.

Мы с Ником шли рука об руку и в саду сразу же встретились с Дэйзи – не с кем-нибудь, а с Томом. На ней было голубое платье с легкой тонкой сеткой из кристаллов, и те же кристаллы – в виде капель и бриллиантов – повторялись на диадеме, так мило сидевшей на ее головке. Том в черном оглядывался по сторонам с агрессивным видом, и я почувствовала, как рядом со мной напрягся Ник. Хотелось сказать ему, что и мне Том не по душе, но с этим можно было и повременить.

С Дэйзи я не виделась с того дня, как мы побывали в гостях у Ника. Пару раз я пыталась навестить ее, но она почти не показывалась, окутанная шелковистым одиночеством того рода, которое никогда не шло ей, если с ней рядом тайно не присутствовал кто-либо. Она шагнула ко мне, рассеянно расцеловала в обе щеки, но, когда обратилась к Нику, ее голос зазвучал натянуто, в синеве глаз тенью скользнуло несильное, но почти осязаемое беспокойство. Она взяла Ника за руку и под снисходительным взглядом Тома с дрожащей улыбкой вложила в нее какой-то зеленый билет.

– О, Ник, если сегодня тебе придет в голову поцеловать меня, просто подойди и отдай его, хорошо? Сегодня я раздаю их…

Я увидела зеленые корешки билетов, торчащие у нее из сумочки, увидела, с какой легкостью воспринял этот разговор Том, а затем среди нас появился Гэтсби, как лис среди кур, со слишком широкой и зубастой улыбкой на лице. На Дэйзи он посмотрел так нежно, что я уж думала, что он сразу провалит всю игру, однако он тут же повернулся к Тому – холодно и ярко торжествующий, с руками, разведенными так широко, словно он хотел обнять весь принадлежащий ему мир.

– Милости прошу! – воскликнул он. – Проходите, осваивайтесь, здесь должно быть столько ваших знакомых…

– По-моему, это восхитительно, – слабо выговорила Дэйзи. Я перехватила ее пораженный взгляд: казалось, она только сейчас осознала, что привела мужа в дом своего любовника, и я выразительно пожала плечами, потому что, разумеется, никак не могла повлиять на таких мужчин, как Гэтсби или Том.

– А я как раз думал, что не вижу ни единого знакомого, – процедил Том, явно не впечатлившись. Рука, которой он небрежно обнимал Дэйзи за плечи, словно потяжелела. – Я не поклонник вечеринок, где никого не знаю…

– Да, но ее-то вы знаете наверняка, – перебил Гэтсби, с видом экскурсовода в зоопарке указывая на одну из гостей.

Мы посмотрели в ту сторону, где с томным видом стояла Анна Фарнсуорт, озаренная призрачным светом, который придавал ей слабое фосфорическое мерцание. Она только что снялась в совершенно скандальной «Девушке на Стрэнде». По Нью-Йорку ходил слух, что некий старый колдун создал ее из целого сада пионов. Если так, ему следовало бы выбрать материал покрепче, потому что в августовском зное она казалась увядающей.

Говорить об этом мы, конечно, не стали, но Гэтсби сообщил нам по секрету, что мужчина, стоящий рядом с ней и опрыскивающий ее сельтерской, – ее режиссер. И он повел нас в глубину сада, время от времени указывая на какую-нибудь звезду или политика. Я замедлила шаг, пропуская остальных вперед, и немного погодя Ник вернулся ко мне.

– Все хорошо? – спросил он, а я выхватила из его руки зеленый билетик.

– Вот ведь, – чуть язвительно заметила я, – этим летом зеленых билетов никто не раздает.

Эти билеты давали право на поцелуй, разговор или секрет с тем, кто их выдал, и Ник уже запачкал пальцы дешевыми чернилами, которыми было вписано имя Дэйзи. Я изорвала билет в клочки и бросила в полупустой высокий бокал для шампанского, оставленный кем-то на постаменте бетонного вазона.

– Ревнуешь, дорогая? – насмешливо поинтересовался Ник, и я отмахнулась.

– Само собой, аж до слез, – согласилась я. – Всегда. В любом случае сегодня между этими троими творится что-то странное, да? Не хотела бы я очутиться слишком близко к ним.

И в самом деле. Некая напряженность витала в воздухе, окружающем это трио, и она возникала не только между Гэтсби и Томом, как можно было предположить. Я волновалась за Дэйзи, но по давнему опыту общения с ней знала, что никакие силы в мире ее не остановят.

Ник, похоже, не разделял мое мнение, провожая их взглядом, пока они направлялись к танцующим на расстеленной по газону парусине.

– Даже не знаю, – уклонился он от ответа. – Беспокоишься?

– Только о том, как бы не испортить себе развлечение, – резковато парировала я, но вздохнула, поймав его виноватый взгляд. – Если хочешь, иди, – разрешила я.

– Не пойду, если ты сердишься…

Я приложила пальцы к уголкам своего рта, поднимая их вверх.

– Нет, нисколько не сержусь, милый, – заверила я. – Я немного позабавлюсь с этими на редкость забавными людьми, а попозже разыщу тебя. Впрочем, при нашей следующей встрече я наверняка буду вести себя требовательно и остро нуждаться в твоем внимании.

Ник с облегчением улыбнулся, поднося мою руку к губам для краткого поцелуя.

– Ты просто куколка, Джордан Бейкер, – заявил он.

– Это вряд ли, – возразила я, но он уже улизнул.

Когда он ушел, меня охватила странная грусть, смешанная с облегчением. Даже после всего времени, проведенного вместе, я так и не смирилась с тем, что мы пара и я лишь одна из половинок уравнения, тогда как мужская половинка была вправе и впредь продолжать считать себя целым даже без меня. Когда он ушел, я почувствовала себя в большей мере собой и, чтобы отпраздновать это событие, выпила залпом неожиданно крепкий коктейль под названием «французский 75», а второй взяла с собой для компании, отправляясь посмотреть, в какую игровую площадку Гэтсби превратил свой дом.

До сих пор я не кривила душой: чтобы побыть одной, нет лучше места, чем многолюдная вечеринка, особенно если почти все вокруг из кожи вон лезут, лишь бы казаться более важной и блистательной версией самих себя. В толпе я мельком увидела Гэтсби, представляющего Тома и Дэйзи очередной кинозвезде, и Ника, озабоченно наблюдающего за ними. Нет, такие сцены мне определенно не по вкусу, так что я прошла мимо.

Я была готова восторгаться домом Гэтсби, но на этот раз в нем ощущалось что-то отчаянное. Если пребывание в Нью-Йорке летом 1922 года чему-нибудь и научило меня, так это улавливать отчаяние, а от вечеринки, устроенной Гэтсби, им буквально разило. Все казалось чересчур ярким, все выглядели невыносимо блистательными. В толпе летали стаканы, в саду живыми статуями можно было управлять, играя ими, как гигантскими шахматами, вездесущие огоньки танцевали над нами, как ангельские нимбы, но все это казалось мне слишком нудным.

А может, это я нудная, подумала я, поморщившись. Такое уже случалось, когда лето неслось, как машина без тормозов, или тащилось, как улитка, смотря по обстоятельствам.

Я уже прикидывала, не поискать ли укромный карниз и не поиграть ли на нем в гаргулью, когда свернула за угол в саду и голову мне чуть не снес дракон.

Несмотря на недавнюю пресыщенность, в этот момент, когда порыв ветра взметнул и растрепал мою одежду, а я уставилась на сверкающую золотую чешую, я забыла обо всем, кроме восхищенного изумления. Мгновение мне казалось, что из деревьев вспорхнула какая-то экзотическая птица, но потом я разглядела самого дракона – крупнее лошади, длинного и гладкого, как фонарный столб.

То, что это дракон, я знала точно, хоть видела драконов только в книгах сказок. Голова напоминала зловеще тупую морду крокодилов, которых я видела в зверинце, надо лбом ветвились оленьи рога. Хвост составлял большую часть длины тела, вился штопором и вилял, и дракон словно плыл в воздухе, вытянув лапы и выпустив когти, как кот, хватающий добычу.

Этот золотой дракон извивался, танцуя над моей головой, а я хлопала в ладоши при виде такого искусства и изысканности. Он был восхитителен, еще одна диковина в списке Гэтсби, особенно когда устремил нос в ночное небо и начал подниматься все выше, причудливо изгибаясь и работая кончиком хвоста как противовесом.

Запрокинув голову и вытянув шею, я смотрела на него не отрываясь и уловила момент, когда он начал падать. Только что он летел и вот уже начал падать, а потом – и лететь, и падать одновременно, набирая скорость.

В тот же миг, когда я поняла, что он не остановится, до меня дошло, что в моих силах лишь неуклюже попятиться, возможно, плюхнуться на землю. Мне и прежде подстраивали жестокие шутки, и я прищурилась, не сводя глаз с пикирующего дракона. Я не собиралась дать меня запугать, поэтому поступила довольно глупо, что выяснилось по прошествии времени.

Этот дракон мог оказаться чем угодно. Заводным механизмом, вывезенным из какой-нибудь немецкой мастерской во время войны, и тогда на моей руке остались бы шрамы от его железных зубов. Легким и тонким воздушным гимнастом, который применил заклинание, проявив больше дерзости, чем здравого смысла. Он мог оказаться еще десятком предметов и явлений, способных напрочь испортить мне ночь, но этого не случилось.

Потому что выяснилось, что он бумажный, и я, инстинктивно выставив ладонь ребром вперед, рассекла его пополам от носа до кончика хвоста, и он распался с треском, от которого по моему телу побежали мурашки и в позвоночнике возникло какое-то до боли знакомое покалывание.

Я застыла в изумлении, глядя, как две половинки дракона, всего-навсего искусно вырезанной и скрученной бумаги, плавно опускаются на землю слева и справа от меня, и тут за моей спиной раздался довольный смех.

– Вот паршивка, на него ушло два часа.

Я обернулась к тому, кто это сказал, заранее вскинув подбородок и распрямив плечи, и чуть не потеряла равновесие от удивления, когда узнала его.

Это был тот самый парень, которого я застукала в галерее, когда Гэтсби показывал нам свой роскошный дом. Теперь он был в черной тюбетейке и халате из красной парчи, сплошь расшитой драконами, хотя, как я вскоре заметила, совсем не такими, как тот, который так агрессивно падал прямо на меня. Длинная, черная, тщательно расчесанная борода была приклеена к подбородку гримировальным лаком, глаза прятались за зелеными стеклами очков. Я не должна была узнать его в таком виде, но узнала и снова ощутила ту же смесь влечения и отторжения.

– Если над ним пришлось столько трудиться, не надо было науськивать его на меня, – огрызнулась я.

Он преспокойно пожал плечами, заложив руки в рукава, как мандарины на картинках в книге.

– Я могу сделать другого, – сказал он. – Я Кхай.

Я скрестила руки на груди и окинула его таким же внимательным взглядом, каким изучал он меня.

– Джордан Бейкер, – представилась я. – Так ты пробыл здесь весь месяц?

– Вроде того. Труппа выступала здесь за несколько дней до того, как ты меня поймала. Остальные направлялись в Филадельфию, а я туда не хотел, вот и решил остаться до их возвращения.

– Подыскал себе комнату для гостей и притворился, что тебя пригласили? – спросила я, и на его лице отразилось любопытство.

– А тебе какое дело? Ты одна из девчонок миссис Чау, да? Я слышал, у нее есть вьетнамки…

Глухая и жаркая красная волна бросилась мне в лицо, а спина, казалось, начала превращаться в прозрачный лед.

– Никакая я не девчонка миссис Чау, – отрезала я.

Он снова окинул меня пытливым и любопытным взглядом с ног до головы. Я догадалась, что мой наряд он счел сценическим костюмом вроде его собственного. И решил, что есть другой мир, где я живу так же, как он, одетый в полосатую рубашку и серые брюки на помочах. На миг представив, какой он вообразил меня в этом другом мире, я чуть не задохнулась от возмущения.

– Эй… – начал он, но я отвернулась, решив, что он слишком назойлив и уже наскучил мне.

– Эй, постой! – он схватил меня за руку. – Подожди. Я сожалею.

– И правильно делаешь!

– Слушай, дай мне загладить вину. Ты ведь cắt giấy, да?

Я понятия не имела, что означают эти слова, они казались камушками, случайно попавшими в его в целом безупречный английский. Но услышав их, я слегка поперхнулась. Подобных слов я не слышала с тех пор, как начала ходить, и даже не предполагала, что они прозвучат на вечеринке у Гэтсби.

Пока я стояла неподвижно и прямо, как садовая подпорка, Кхай, должно быть, сообразил, что его слова мне небезразличны, потому что достал из рукава изящные ножницы и то, что показалось мне толстым листом золотой бумаги.

– Итак, ты смотришь?

Дождавшись, когда я кивну, он принялся вырезать, и ножницы двигались стремительно, расплываясь в воздухе, а обрезки бумаги рассыпались вокруг маленькой метелью. Почему-то от пощелкивания ножниц, режущих плотную бумагу, по моей спине снова побежал холодок, и я невольно обняла себя обеими руками, чтобы согреться в эту знойную августовскую ночь. Внезапно я поняла, что меня разоблачили. То, что делал сейчас этот человек, я сделала дважды – один раз у себя в спальне, другой раз в комнате Дэйзи, – а он творил то же самое ради забавы, на виду у бога, гостей Гэтсби и всего мира.

Я пыталась было остановить его, объяснить, что мне не интересно, но потом ножницы исчезли, а он взялся за край бумаги. От одного движения пальцев в его ладони распустилась ярко-оранжевая хризантема, осыпанная золотом того же оттенка, что и бумага, которую он резал. Он подбросил хризантему в воздух, и, прежде чем она достигла верхней точки дуги, у него в руке уже появилась еще одна, на этот раз красная, и тоже была подброшена вверх. И минуты не прошло, а я уже стояла под цветочным ливнем и, несмотря на все мое нежелание, завороженно смотрела, как алые, белые, оранжевые и фиолетовые цветы падают на меня, задевая руки, щеки и плечи.

Наконец в руке Кхая возникла белоснежная хризантема с золотым ободком вокруг каждого узкого лепестка, и он протянул ее мне. Не улыбнувшись, я взяла ее и с любопытством поднесла к лицу. И была разочарована, убедившись, что она не пахнет.

– Разумеется, не пахнет, – подтвердил он. – Ведь это всего лишь бумага.

– А кажется, будто настоящая, – ответила я, оторвала несколько лепестков и перетерла их пальцами во влажную массу.

– Ну конечно, она настоящая, – с улыбкой, полной надежды, согласился он. – Просто настоящая и сделанная из бумаги.

Я прикусила губу. Где-то в глубине моей памяти жили бумажный лев и бумажная Дэйзи, пошатывающаяся на высоких каблуках и усмехающаяся, отчего ее по-детски округлые щеки казались еще круглее.

– Но насколько настоящая? – спросила я, и он метнул в меня любопытный взгляд.

Потом грациозно наклонился и сорвал какой-то желтый цветок.

– Этот настоящий, – сказал он, проводя его лепестками по моим щекам.

– Этот настоящий, – он рассек цветок пополам, и рассеченный лист тонкой желтой бумаги спланировал на землю.

– Глупо вообще-то, – заметила я, но ему, похоже, не хватило ума, чтобы обидеться.

– Конечно, – усмехнулся он. – Глупо все, что мы можем сделать в таком месте.

В последних словах прорезалось такое презрение, что смешок застрял у меня в горле. Вечеринки у Гэтсби называли блистательными, модными, самыми восхитительными с тех пор, как месье Бартольди и Эйфель сначала подняли остров со дна нью-йоркской гавани, а потом – прекрасную женщину в медных одеждах из этого острова. Это событие называли новым возвращением Вавилона, явным признаком испорченности двадцатых годов и излишеством, которого все мы устыдились бы, если бы нам хватало совести, чтобы стыдиться.

Но я никогда не слышала, чтобы эти вечеринки называли глупыми, и Кхай при виде моего изумления усмехнулся.

– Слушай, Бай за опоздание мне голову снесет, – сказал он. – Только не приходи смотреть нас.

– Почему?

Я была задета, потому что он нашел наилучший способ заинтересовать меня, вызвать желание прийти и посмотреть выступление.

– Потому что, как я уже сказал, это глупо. Вот…

Он вынул из рукава визитку и ловко, будто карманник наоборот, сунул ее под бретельку моего платья.

– Приходи к нам во вторник, – разрешил он. – Я внесу тебя в список.

– Да уж, обожаю попадать в списки, – откликнулась я, и он с легкой усмешкой направился через газон к компании людей, одетых, как он. Должно быть, на прошлой вечеринке у Гэтсби я их проглядела. Все азиаты, все будто танцевали друг с другом замысловатый танец, а потом я увидела, как они совместными усилиями разворачивают огромный лист бледно-кремовой бумаги и как он вращается все быстрее и быстрее, распускаясь, как цветок лотоса размером с обеденный стол. Среди кремовых, как бумага, лепестков пряталась тоненькая девчушка ростом не выше почтового ящика, увидев которую я отвернулась.

Еще недавно я была бы заворожена, как и остальные зрители, но после слов Кхая увидела, что это на самом деле – дешевка, безвкусица, глупость.

Я направилась к бассейну, где Ник купался несколько раз, а Гэтсби, как он сам говорил, – никогда. По его рассказам я представляла тихое и жутковатое место, но не тут-то было.

Бассейн был огромным, выложенным мраморной плиткой, с мозаикой на дне, которая изображала красавицу, прикрывающую лицо. Вода имела бирюзовый оттенок – такими обычно представляют воды Средиземного моря – и казалась почти шелковой, когда в нее входили. Кое-кто из гостей прихватил с собой купальник, но большинство просто прыгали в бассейн в чем были, когда к этому призывал дух вечеринки. Некоторое время я смотрела, как они веселятся, и заметила, что, когда ныряют, превращаются в длинных, громадных, плавно изгибающихся карпов, скользящих в воде, как в воздухе. Проплывая мимо, они сверкали зелеными, медными и золотистыми блестками и глядели круглыми золотыми глазами на тех, кто стоял у края бассейна, как на чудеса или богов.

Всплывая на поверхность, они снова становились людьми и принимали полотенца и бокалы у целой армии слуг, вьющихся вокруг бассейна. Я так и не поняла, что это – искусная иллюзия или настоящее превращение, и мнения самих пловцов по этому поводу расходились.

Когда подошло время одиннадцатичасового ужина, я держалась особняком и, сидя с коктейлем на балюстраде над столовой, с интересом следила за королевством, бурлящим внизу. Именно здесь часто стоял Гэтсби, ожидая Дэйзи и надеясь увидеть ее. Здесь он стоял, когда увидел в первую ночь нас с Ником, и я гадала, какие чувства он испытывает теперь, втянутый в общую суматоху, потому что видела его сидящим за столом вместе с Ником и Дэйзи.

Быстро поискав глазами Тома, я высмотрела его за другим столиком, поблизости: своими размерами и мальчишеской улыбкой он впечатлял глупенькую девчушку – кажется, дочь французского атташе по культуре. Так и представляю, как Дэйзи называет ее миленькой, но непримечательной.

Со своего места я видела, что Дэйзи невесело. Она напустила на себя тот вялый и развинченный вид, от которого многие просто приходили к выводу, что она пьяна. Ник придвинулся ближе, пытаясь вывести ее из этого состояния, и я вдруг поняла, что Гэтсби незаметно исчез.

– Еще один загадочный телефонный звонок, – пробормотала я себе под нос, с пренебрежительным видом отпив коктейль.

– Вообще-то да.

Я поперхнулась «реаниматором», попавшим не в то горло, а Гэтсби пришлось обнять меня за талию, чтобы я не скатилась кубарем по лестнице.

– Вы меня напугали, – с притворной дерзостью выпалила я.

– Вы заняли мое место, – добродушно заметил он.

– И ничего против этого не имею, – подхватила я, а затем рискнула бросить ему вызов: – Так я права? Это был очередной звонок из какой-нибудь вашей аптеки?

В последнее время я все чаще слышала, что вся эта роскошь оплачивается за счет пилюль от головной боли, недорогих чар, все же более достойных, чем косметика, и коробок со школьными принадлежностями. Выдумки, но благодаря им у тех, кто хотел во что-нибудь верить, появилось во что верить.

Гэтсби устремил на меня пристальный взгляд, такой долгий, что мне стало неуютно.

– Я вам не нравлюсь, – сказал он.

– А есть причина для обратного? – спросила я.

– Ну, вы же важны для Дэйзи. Нам следует поладить, вам не кажется?

Я рассмеялась – так забавно это прозвучало. Как будто мы обычные люди.

– Я могу поладить с кем угодно, – ответила я, и он предпочел мне поверить. Подступил ближе – настолько, что я уловила запах его одеколона и увидела черный ноготь на левой руке. Машинальным жестом я протянула руку, поправила его галстук, чем вызвала у него удивленный смешок. Вблизи я смогла рассмотреть морщинки в уголках его глаз.

– Я могу стать вашим близким другом, каким стал для Ника, – он понизил голос. – Ник так меня любит. Только Том нет. Том и вы.

– Возможно, – ответила я, – это потому, что вам нравится трахать тех, кто вам не принадлежит.

Улыбка застыла на его лице, колкая, как обломки озерного льда. Я понятия не имела, откуда взялась моя бесшабашность и дерзость, разве что «реаниматор» оказался слишком крепким, но об этом я не жалела.

– Полагаю, вы убедитесь, что я трахаю только тех, кто принадлежит мне, – произнес он. – Но вы все же подумайте, хорошо? У меня много друзей – и здесь, и в округе Колумбия. Возможно, в самом ближайшем времени их помощь вам не повредит.

– Подумайте лучше сами, – с улыбкой посоветовала я. – Вы нужны им не больше, чем я, или для вас это неважно?

В его глазах в этот момент появилось что-то неподдельное и откровенное, некая загнанность, вдруг указавшая, что и в его камуфляже есть изъяны. Очевидно, я ненароком наткнулась на какую-то тайну, но он никак не мог понять, которую из них, и не представлял, что я тоже без понятия. Непринужденно пожав плечами, он улыбнулся.

– Ладно. Пусть так. Будем держаться в рамках приличий ради Дэйзи, или вы намерены афишировать свою неприязнь?

– Я слишком мало думаю о вас, чтобы уделять внимание тому или другому, – объяснила я. – И если вы мне не нравитесь, это еще не значит, что мы не можем быть друзьями.

Он сунул руки в карманы, испортив силуэт брюк, склонил голову набок и окинул меня взглядом.

– Знаете, я ведь считал вас южанкой, – заметил он. – Такой, как Дэйзи и многие другие мои знакомые.

Я указала на собственное лицо.

– Это делает вам честь, – сказала я. – Южанкой меня никто не считает.

– Чего и следовало ожидать. Вы ведь типичная девушка с Восточного побережья, да? Резкая, недобрая и холодная. Ну вы и сокровище.

– Только не проговоритесь ненароком, что такой я вам и нравлюсь, – предупредила я. – Пойдут сплетни.

Он усмехнулся, легко и по-мальчишески.

– Полагаете, на самом деле я так не считаю? Напрасно. По-моему, вы просто чудо, Джордан. Ник и Дэйзи наперебой расхваливают вас…

– Если вы ждете, что я поверю, будто кто-то из них говорил обо мне, пока они с вами, – значит, вы настолько доверчивы, что вам можно продать даже мост, – сообщила я. – Это так в духе Восточного побережья – продавать мосты.

– Они правда говорили, – настаивал он. – Знаете, Дэйзи ведь рассказала мне про «Фулбрайт». У нас нет никаких тайн друг от друга. А Ник хочет на вас жениться.

Его возмутительные слова лишили меня дара речи. Я села на каменную балюстраду, скрестив ноги. Гэтсби придвинулся ближе, положил ладонь на перила рядом с моим бедром.

– Послушайте, – мягко сказал он, – они вами восхищаются. И я тоже хочу восхищаться вами.

– Вам ничто не мешает, – я спрыгнула с перил, очутившись еще ближе к нему, и оказалось, что на таком расстоянии невозможно не замечать, как меня к нему тянет: он словно мог выпить весь свет, какой только есть в комнате, и преподнести мне – особый дар, которым он вправе распоряжаться как пожелает.

– Могли бы облегчить мне задачу, – заметил Гэтсби с наигранным раздражением, маскирующим неподдельное.

– Могла бы, – кивнула я, – и, может, еще облегчу. А в вас, знаете ли, чувствуется сила.

В ответ на это он рассмеялся, качая головой.

– Определенно слышал что-то в этом роде, – подтвердил он.

Он не дотронулся до меня, пока я его обходила. Когда я оглянулась, он уже исчез.

Намеренно или нет, но Гэтсби отомстил мне, задержав Ника до самого рассвета. Случилась какая-то размолвка с Дэйзи, а вероятнее – с Томом, и, когда я уже была готова уезжать, Ник явился с покаянным поцелуем.

– Прости, дорогая. Гэтсби хочет, чтобы я задержался поговорить с ним, когда все разъедутся. Похоже, ночь у него не задалась.

– И ты намерен слегка скрасить ее?

Ник нахмурился, и я потянулась погладить его по руке.

– И правда, почему бы нет? Ты ведь такой милый, слаще сахара, и мне с тобой всегда становится легче…

От приступов плохого настроения порой его можно было отвлечь лишь небольшой дозой ласки. Беда заключалась в том, что мне плохо удавалось становиться ласковой по команде.

– Хочешь, я тебя провожу? – спросил он, но я покачала головой.

– Останься, – велела я. – Кто знает, удастся ли тебе вернуться в это святилище, если ты его покинешь?

– Ты тоже могла бы остаться, – предложил Ник и, к моему неожиданному удовольствию, взял меня за бедро. – Свободных комнат тут множество…

– Ну ты и чудовище, – довольно протянула я.

– Если и так, то в него меня превратила ты, – возразил он. Я позволила ему поцеловать меня, потом отступила со вздохом.

– Возвращайся домой, как только сможешь, – попросила я. – Без тебя я буду томиться и впаду в забытье на грани жизни и смерти.

– Я тебя приведу в чувство, – пообещал он, и я вернулась в его скромный дом.

Жилище Ника было настолько невелико, что, если встать в прихожей и открыть все двери, оно просматривалось насквозь, но было в нем что-то, наводившее на меня страх. Я слишком привыкла жить со всех сторон окруженная людьми, пусть даже вежливость и хорошие манеры не позволяли нам признать это.

А у Ника мне становилось одиноко и тоскливо, и я, когда вернулась, прошла прямиком к нему в спальню, решительно отгородившись дверью от остального дома. Луна, настоящая луна, висела высоко в небе, я раздвинула шторы, чтобы серебристый свет озарял постель. Туфли я сбросила, платье повесила с той стороны шкафа, которую Ник упорно называл моей. При этом визитка, которую дал мне Кхай, спорхнула на пол. Я подняла ее, потерла пальцами знаки, которые не могла понять, и адрес, поддавшийся прочтению.

Мысленно я твердила, что могу просто выбросить ее. Мне незачем ее хранить. Незачем что-либо предпринимать. Утешившись таким образом, я сунула ее в сумочку и отложила решение на потом. От этого сразу стало легче.

Я привезла с собой пижаму – легкую, шелковую, с моими инициалами, вышитыми на манжетах, – но для пижамы ночь выдалась слишком душной. И я разделась догола и растянулась на кровати Ника, надеясь, что от Гэтсби он уйдет в скором времени. Интересно, принесет ли он с собой толику Гэтсби, будь то запах его одеколона или привкус его поцелуев во рту?.. Я беспокойно облизнула губы, отвернулась от луны в окне и позволила глазам закрыться.

«Это лето не кончится никогда», – думала я.

Глава 16

На следующий день я жизнерадостно попрощалась с Ником, который вернулся от Гэтсби скорее задумчивым, чем изнемогающим от усталости. Он предложил отвезти меня в город или в Ист-Эгг, но я отказалась.

– Понимаешь, я не хочу, чтобы ты слишком быстро привык к моим приездам и отъездам, – объяснила я. – Ведь это будет так скучно, правда?

– А по-моему, завтраки чаще нескольких раз в неделю пока еще не считаются апофеозом пошлости, – пошутил он, но отпустил меня.

На самом деле все объяснялось тем, что визитка, которую сунул мне Кхай, прожигала дыру в моей сумочке. Адрес на ней был незнаком мне, но, кажется, место находилось где-то в районе перекрестка Элизабет-стрит и Канал-стрит, то есть в Чайнатауне.

Если только компания в разгар ночного веселья не решала завалиться к «Александеру» на Уайт-стрит, от Чайнатауна я старалась держаться подальше. Там меня охватывала тревога, я становилась не уравновешенной и легкой, а словно странным образом отягощенной взглядами, с которыми не желала иметь ничего общего и от которых вместе с тем ждала узнавания. После нескольких случайных вылазок в Чайнатаун я каждый раз некоторое время чувствовала себя раздраженной и невыносимо высокомерной. Сказать по правде, в Чайнатауне я ощущала себя менее особенной, и это мне не нравилось.

Однако вопрос о том, идти туда или нет, не стоял, так что я как следует выспалась в приличной постели, встала, попросила Лару приготовить мне фруктов и сыру и надолго залегла в ванну. Меня все еще донимала усталость. Зной по-прежнему просачивался в квартиру через все щели, являлся снаружи незваным гостем, чтобы по-кошачьи свернуться на каждой доступной поверхности.

Когда прохладная вода нагрелась, я выбралась из ванны и пришла посидеть с тетушкой Джастиной, которая сумела сесть, опираясь на гору шелковых подушек, и возмущенно таращилась в газету.

– Право же, – заявила она по поводу волнений в Вашингтоне и в Чикаго, – если протестует так много народу, им придется уступить.

Намазывая тост маслом, я заглянула в ее газету, где какого-то человека с лицом, мало чем отличающимся от наших с Кхаем лиц, вели в полицейский фургон. Волнения продолжались уже несколько дней, не замечать их было невозможно даже в тех клубах, где мне нравилось бывать.

– Надеюсь, скоро все утихнет, – со вздохом сказала я, а тетушка Джастина с несвойственной ей мягкостью накрыла мою руку ладонью. Сентиментальности пожать мою руку ей не хватило, но я успела почувствовать, какая она легкая, почти как лист бумаги, прежде чем она убрала ладонь.

– Знай, что тебе опасаться нечего, – тихо произнесла она. – Ты же Бейкер. В этом никто не усомнится.

Я решила не говорить ей, куда собралась этим вечером.

Она поручила мне заполнить вместо нее бумаги для Общества помощи голодающим, а около семи явилась нанятая нами сиделка Пола, чтобы привести тетушку в порядок и подготовить ко сну. Тетушка Джастина неохотно позволила ей это, но мы видели, как она устала.

– Не могу дождаться, когда наконец поправлюсь, – проворчала она, и никто из нас не стал упоминать истинное положение вещей.

Около девяти я ушла одеваться. Выбрала тыквенно-оранжевое платье с вышитой золотистым бисером вспышкой и решила, что оно подойдет: не слишком броско, но и не слишком уныло. Мне казалось, я не вынесу, если в таком месте, как Чайнатаун, кто-нибудь сочтет меня уныло одетой.

Таксист высадил меня перед зданием, похожим на ресторан, уже закрытым на ночь, и я с любопытством оглядела его. Меню, приклеенное к зеркальному стеклу, было исписано сплошь непонятными мне знаками, и, когда я подергала дверную ручку, оказалось, что она заперта. Мне показалось, что внутри кто-то ходит, но заглянуть в окна не давали плотные жалюзи.

В конце концов я обошла ресторан вокруг и отыскала стальную дверь более привычного вида. Я громко постучала, а когда в двери открылся глазок, старательно улыбнулась.

– Привет, у меня тут визитка от…

К моему изумлению, дверь вдруг распахнулась, и в дверном проеме возникла китаянка в брюках и длинной бордовой тунике. Я удивленно заморгала, глядя на нее, а она с нетерпением закивала, жестами приглашая меня зайти.

«А, так это потому, что я…» Мысль показалась мне чуждой, я озадаченно поднялась на несколько ступенек, ведущих к залу ресторана.

Наверное, я ожидала увидеть что-нибудь величественное – с золотыми идолами и ложами для курильщиков опиума. И, уж конечно, не думала, что увижу зал ресторана с красными виниловыми кабинетами по кругу и десятком едоков вокруг стола, заставленного тарелками с объедками. Все посетители были моих лет, может, чуть старше, женщины носили брюки, как мужчины, и передавали бутылку из рук в руки, наливая из нее друг другу в чайные чашечки.

Девушка в мужской рубашке с закатанными рукавами заметила меня первой, толкнула парня, сидящего рядом, – у него были грозные патрицианские брови, козлиная бородка и помочи поверх рубашки. Вскоре уже все глазели на меня с разной степенью любопытства и враждебности. Не улыбаясь, я ответила взглядом каждому и показала визитку.

– Это дал мне Кхай, – объявила я. – Он сказал, чтобы я пришла.

Я ждала, не зная, какой топор обрушится на мою голову, но все сидящие за столом вдруг дружно пожали плечами, а потом ножки стульев заскрипели по полу – люди двигали их, теснились, чтобы я могла взять еще один стул и сесть рядом с ними. Усевшись, я озадаченно воззрилась на остатки еды: непривычно белые булочки, кучки жилистого мяса, едва доваренные овощи, блестящие от жира, какие-то тонкие белые штучки, напомнившие мне сухожилия на тыльной стороне тетушкиной ладони. Я спохватилась и отвела глаза, но девушка, сидящая рядом, заметила, как я таращусь на тарелки.

– Хочешь, я тебе положу? – спросила она. – Ты голодная?

– Нет, – сухо отказалась я, но она уже засуетилась, схватила тарелку и принялась накладывать в нее то, чему я даже не знала названия. И теперь все опять смотрели на меня, а она подала мне палочки для еды. Я взяла их и перевела взгляд на бутылку.

– Я не прочь выпить немножко, – с надеждой произнесла я. Сидящие за столом быстро переглянулись, потом девушка решительно взяла бутылку и плеснула мне из нее в чайную чашечку.

Мне хватало ума понять, что они отказывают мне в уме и что эта игра распространена во всем мире. Но мне уже случалось играть в нее, и я была готова поручиться, что имела дело даже с более крепким спиртным, чем они когда-либо пробовали.

Жидкость в моей неожиданно изящной чашечке имела едва заметный желтоватый оттенок и медленно колыхалась, почти как сироп. Войдя, я видела, как одни сидящие за столом опрокидывают ее одним махом, а другие пьют мелкими глоточками. Могу сразу сказать, что я так делать не собираюсь, подумала я, поднесла чашечку к губам и проглотила ее содержимое.

Оно ударилось о корень языка, прожгло себе путь в горло и опалило изнутри грудь, прежде чем беспокойно обосновалось в желудке. Я по-драконьи разинула рот, чтобы схватить побольше воздуха и успокоить нестерпимое жжение. Бывало и хуже, но не часто и довольно давно, и я потрясла головой, а сидящие за столом расхохотались, и один парень захлопал в ладоши.

– Ну-ка, ну-ка, выпей еще, – заговорила девушка, но мне хватило ума забрать у нее бутылку, хоть руки слегка дрожали.

– Нет, дорогая, давай теперь я тебе налью…

Я замешкалась, чтобы не выплеснуть из ее чашечки больше, чем попало внутрь. Она ироничным жестом отсалютовала мне чашечкой, жеманным жестом леди пригубила ее и опустила.

– А, так вот как надо было! – притворилась я удивленной. – Ничего-то я не знаю…

От этих слов за столом вспыхнул спор – явно не в первый раз, его вели отчасти на английском, отчасти на другом языке, стремительно, горячо и рьяно. Девушка рядом со мной снова поднесла чашечку к губам, улыбнувшись мне одними глазами. Я так и не поняла, дружеская это была улыбка или нет.

– Значит, Кхай позвал девчонку, которая ничего не знает.

– Ну, я-то знаю, что не знаю, – вмешалась я. – Может, ты меня научишь…

Она так прищурилась и отстранилась, что я невольно села прямо. Здесь, конечно, была не «Золушка», но и не «У Пегги» – крохотное заведение у переулка Портер-Боулинг, где собирались в основном девушки и подавали только сваренные вкрутую маринованные яйца из гигантских горшков с рассолом. Об этом я на время забыла, поэтому вскинула подбородок и притворилась, будто не забыла ничего.

– Чему здесь учиться такой, как ты? – спросила она.

– Для начала скажи, как тебя зовут.

Помявшись, словно у нее попросили луну с неба, она пожала плечами.

– Бай. А тебя?

– Джордан Бейкер, – ответила я, и ее взгляд стал растерянным.

– Нет, по-настоящему, – сказала она, и я снова отстранилась.

– Это и есть мое настоящее имя, – холодно объяснила я. – Можешь пользоваться им или выбрать для меня что-нибудь получше.

Она нахмурилась, словно решая, хочет ли давать мне имя, но тут стальная дверь распахнулась, впуская новую компанию посетителей во главе с Кхаем. Все вошедшие были одеты более-менее так же, как во время своих выступлений, о чем я уже знала, за ними волочились обрывки бумаги – узкие бирюзовые, рассекающие воздух, как змеи, мелкие розовые, распускающиеся цветами вишни, похожие на искры багряные, которые осели на длинный рукав одной из девушек и тлели на нем, пока какой-то услужливый парень не потушил их, прихлопнув ладонью.

Но что важнее всего, у вновь прибывших были с собой еще две бутылки спиртного, и, хоть оно совсем мне не понравилось, я невольно вздохнула с облегчением.

Что было дальше, запомнилось мне как в тумане. Бай настойчиво подливала мне, и я в отместку подливала ей, кто-то смеялся над нами, еще кто-то пытался рассказать мне легенду, связанную с этим спиртным, которую я, впрочем, слушала как обычно, то есть не слушала вовсе. Помню, как я закинула руку на плечо Бай и как она поспешно сбросила ее, и тогда я прислонилась к Кхаю, которому мой жест понравился больше, хотя и не так, как мне хотелось бы.

В какой-то момент, когда все раскраснелись и начали пошатываться, откуда-то возникли самые изящные ножницы, какие мне только доводилось видеть, – тонкие, похожие на журавля с длинным клювом лезвий и убийственно острыми кончиками.

– А ну-ка! Гляди, гляди, – позвал Кхай голосом, который запомнился мне звучным, громким и далеким. – Я тебе покажу.

Пока я смотрела, сидя на полу и привалившись головой к пустому стулу, он вытащил откуда-то лист зеленовато-голубой бумаги, переливчатой, как русалочья чешуя. Он резал, а бумага раскрывалась в его руках словно цветок или песня, и из самого ее сердца взревел дракон, такой ажурный, что сквозь него виднелся тусклый свет лампы, и я продолжала смотреть на Кхая через просветы в плавных изгибах его тела.

Кхай отпустил дракона, и тот с рыком полетел вокруг зала, разинув широкую крокодилью пасть.

– Негоже королю быть одному, – заявил парнишка, имя которого я не уловила, вытащил лист солнечной желтой бумаги и быстро вырезал прекрасную даму, похожую на куклу для театра теней, – впрочем, о знатности этой дамы, грудь которой была едва прикрыта из скромности, я не могла судить. Она была совершенно плоской, и под наши хлопки и топанье ног с важным видом прошлась вдоль стены, поворачивая голову строго влево или вправо, и смотреть на угловатые движения ее рук и ног было так же приятно, как на извивающегося дракона.

Кхай жестом заставил дракона облететь вокруг дамы. Его длинное тело реяло, как знамя, и после нескольких плавных волнообразных полетов он свернулся вокруг женщины кольцом.

– Они дерутся! – воскликнула я, а Бай, которая сидела рядом со мной на полу, вытянув ноги, презрительно фыркнула.

– Это горная богиня и морской царь, – заплетающимся языком выговорила она, – и если ты думаешь, что они дерутся…

От этих слов я вспыхнула, радуясь, что мое смущение можно свалить на спиртное, которое мы продолжали пить. Только теперь, присмотревшись, я поняла: нет, они вовсе не дерутся.

– Это мать и отец Вьетнама, – объясняла Бай. – Тонкина. Ха, Вьетнам. Здесь он, может, еще и Вьетнам. А дракон и богиня – наши мать и отец.

И мои тоже? Голос раздался откуда-то изнутри, и я решительно оттеснила его обратно и накрепко заперла.

– А почему отец Вьетнама… ящер?

В ответ она размахнулась и слишком сильно шлепнула меня по руке. Я вскрикнула и хотела дать сдачи, но она уже продолжала:

– Дракон, дракон, чертовка заморская! Он был драконом и влюбился в горную богиню. И у них появилось сто крепких сыновей…

– Вот измучилась она, наверное, – непринужденно откликнулась я, но она устремила на меня взгляд таких же, как мои, темных глаз, и мне не хватило опыта понять, что он значит. Я могла бы смотреть на нее всю ночь, как завороженный Нарцисс, отмечая, насколько мы похожие и разные. Как бы я выглядела, если бы не выщипывала каждую неделю тонкие волоски на лице? Как выглядела бы она, если накрасить ее веки искрящимися зелеными тенями?

– Так и получилось. Она родила их, а потом… потом больше не захотела быть замужней. В море с мужем она тосковала по горам, а когда он прилетал с ней в горы, то скучал по морю.

– Они ссорились?

– Нет, конечно. Они любили друг друга. И просто разделились: половина сыновей ушли на север, в горы, а половина осталась у моря. Вот почему вьеты – лучшие в мире рыбаки, и кроме того, по горам они лазают как никто другой.

Помню, я из вежливости издала какой-то возглас, а потом все распалось на осколки. Кхай и другой парень разделись до пояса, чтобы выяснить, кто из них лучше в бою, хотя с первого взгляда ясно было, что никто. Еще один парень, имени которого я так и не запомнила, сложил гармошкой длинную полоску бумаги, сделал в ней несколько разрезов и предъявил полдюжины крошечных слоников, идущих друг за другом, и каждый держался длинным хоботом за тонкий хвост впереди идущего. Бай пыталась рассказать мне предание о двух сестрах, разъезжающих на слонах и сражающихся с целым Китаем в древний период истории Вьетнама, но, едва успев сосредоточиться на ее словах, я вновь безнадежно уносилась мыслями вдаль. В истории я была не сильна, но мне казалось, что все, кто был в комнате, пытаются что-то объяснить мне, неважно, оседает это в моей голове или нет.

Я выпила еще немного той же огненной воды, а затем совершенно захмелела от стакана сливового вина, которое оказалось вовсе не таким сладким, как я надеялась. Кажется, меня слегка затошнило, и это было уморительно смешно, так что я осталась на полу и беспомощно хихикала, пока Бай пыталась усадить меня на стул.

Много позднее она вложила мне в руку ножницы, а еще немного погодя, помнится, дала такую оплеуху, что я повалилась на пол. Пришлось задуматься, стоит ли мне обратиться к врачу. По крайней мере, врач даст мне несколько доз чего-нибудь приятного и шипучего, чтобы крепче спалось ночью.

Чьи-то руки вцепились в меня, поставили на ноги, беспорядочный гул голосов вокруг усилился. Кто-то твердил, что ему надо поговорить со мной. Другие, скорее всего Бай, хотели, чтобы я ушла. Кто-то язвительным тоном объяснял, какую опасность я представляю для них и что в недавних бедах виноваты такие, как я.

– О, в действительности я представляю опасность не для общества, а для самой себя, – протянула я. – Но, прежде чем я отвечу на ваши вопросы, вам придется объяснить, за кого меня принимают. И отвечу не всякому. Это должен быть тот, кто способен уловить во мне нечто новое, то, что никому здесь не хватит внимательности оценить.

– Проклятье, Кхай, – выпалил кто-то, и я услышала, как он вздохнул где-то рядом.

– Ну ладно, ладно. Я все улажу.

И меня поставили на ноги, под моей рукой оказалось плечо Кхая.

– Сейчас я доставлю тебя домой, – терпеливо пообещал он. – Говори, где ты живешь.

– Да я лучше к тебе, – заявила я, забывшись. Мне вспомнился дом 41 по Уиллоу-стрит, куда я уж точно не хотела. Слишком много мертвецов.

– Тебе не понравится, – ответил он, отворачиваясь при моей попытке уткнуться лицом ему в шею. – Я живу с Чарли и Ваном. Скажи свой адрес.

На этот раз я вспомнила, что живу на Парк-авеню. На улице, где наконец можно было отдышаться и поймать такси, я глотнула свежего воздуха, и мне слегка полегчало.

– Я сама доберусь до дома, – сказала я, но он лишь усмехнулся.

– Сомневаюсь.

Я надулась, но поездка поздней ночью в такси без спутников меня не прельщала, так что я разрешила ему прокатиться со мной до Парк-авеню. Пока мы ехали, я вяло прислонилась к окну, по моему лицу один за другим пробегали ночные огни.

– Так кто же ты? – наконец спросил он.

– Джордан Бейкер, – отрезала я. – Я уже сказала Бай.

– И ты вьетнамка, да?

– Я из Луисвилла, – я фыркнула. – Но… да. До того – из Тонкина. Я приехала вместе с миссионером Элайзой Бейкер.

– Она тебя похитила?

– Она меня спасла. Из деревни, где миссионерствовала. Китайцы были уже за рекой, когда она схватила меня и бросилась бежать туда, где ждала повозка. На корабле по пути в Нью-Йорк мне служил колыбелью ящик из-под апельсинов.

Это семейное предание всплывало каждое Рождество, проведенное мной в Луисвилле. Благодаря судье и миссис Бейкер я стала воспринимать его с полным равнодушием, поскольку в нем говорилось скорее об Элайзе, чем обо мне. Но когда я пересказывала его Кхаю, меня вдруг поразило, как странно и немного постыдно оно звучит, хотя, возможно, виновато скверное спиртное.

– Твои родители умерли?

– Наверное. Иначе почему она меня забрала?

Мне ответил нежный голос Элайзы, со временем слегка стершийся из моей памяти:

«Ты была моей главной любимицей. Просто самой лучшей малышкой. Я не могла тебя оставить, не могла этого вынести».

– Она просто не смогла бы оставить меня, – сказала я Кхаю, намеренно оставляя без внимания выводы, к которым мы оба пришли.

И уставилась в окно.

– Она была добра к тебе? – спросил он, стараясь, чтобы голос звучал бесстрастно.

– Она умерла, когда я была еще маленькой, – рассеянно отозвалась я. – Здоровьем она была слабой, подверженной всевозможным болезням. Меня вырастили ее родители.

Но большей частью я росла сама. Я почувствовала, что Кхаю этого недостаточно, поэтому порылась в темном ящике с самыми ранними из моих воспоминаний.

– Она… она говорила, что я родилась в год Свиньи.

– Ты сказала Бай, что тебе двадцать один.

– И что?

– В год Свиньи родился я, а мне двадцать три.

У меня закружилась голова, я вспомнила, как Элайза пела мне глупенькую детскую песенку, приставляя руки к голове наподобие поросячьих ушей. Вспомнила, как она объясняла, что я родилась в год Свиньи и что это часть тонкинской религии, как золотые статуи, которым поклоняются местные жители, или еда, которую они приносят предкам. Если она говорила правду и Кхай тоже, значит, я на два года старше, чем думала, то есть ровесница Дэйзи.

– Боже мой! – я невольно хихикнула. – Какая же я старая.

Кхай молчал, словно не знал, как к этому отнестись.

– Мы пробудем в городе еще месяц, – наконец сообщил он. – Если захочешь попробовать еще раз…

– Вообще-то нет.

– …я живу в гостинице «Сент-Кертис». Может, захочешь, если на этот раз спиртного не будет.

– Нет, – тверже ответила я. – Только оно и скрасило впечатление.

– Ты чуть было не сотворила человечка из мусора, – сказал он. – Байцзю такое не красит.

Мы выехали на Парк-авеню. Озираясь широко раскрытыми глазами, Кхай помог мне выйти из машины.

– Я живу здесь со своей тетей, – сказала я, пока он не спросил вновь, не одна ли я из девчонок миссис Чау. В последнее время о них писали во всех газетах, потому что одну из них застукали с женатым судьей. Ее нашли мертвой, с проросшими изо рта лозами, а остальные куда-то попрятались.

– Ясно, – отозвался он, будто сомневаясь в моих словах, и я выпрямилась.

– Спасибо, что проводил до дома, – сказала я. – Полу незачем видеть тебя за дверью.

– Полу?..

– Швейцару.

Я вынула из сумочки три хрустящие долларовые купюры и ловко вложила в его руку.

– Вот, возьми. Вернись в Чайнатаун и заплати за спиртное, которого я так много выпила.

Он гневно уставился на меня.

– Знаешь, это уж слишком.

– Тебе незачем их возвращать, я буду так…

– Ты будешь – что? Само собой, возвращать их я и не собирался.

Он сунул деньги в карман, качая головой.

– Я пробуду здесь еще месяц, – повторил он. – Если захочешь приехать, приезжай.

– Ты такой гостеприимный, – ледяным тоном отозвалась я.

Он позволил мне оставить последнее слово за собой, и это было к лучшему, потому что сдаваться я не собиралась. С еще одним мрачным взглядом, брошенным на меня, он вернулся в такси, на этот раз усевшись впереди. Я отвернулась еще до того, как услышала шум отъезжающей машины.

В ту ночь мне снилось, что я сижу на липком кафельном полу, смеюсь, как сумасшедшая, собираю какие-то меню и чеки, режу их, сминаю в руках и мастерю из обрезков солдата с оружием в руках и убийственным взглядом.

Глава 17

А потом все будто остановилось.

Был вязкий, тошнотворный август, худшее время для любых дел. Тетушка Джастина велела мне держать все окна в квартире распахнутыми, что бы ни говорила сиделка, и я садилась на подоконник, болтая голыми ногами и наклоняясь, чтобы посмотреть, что творится внизу на улице.

Ник не показывался, что немного меня удивляло. Вечеринки у Гэтсби резко прекратились – по словам Маргарет Дэнси, которая ездила туда с Уэллхерстами. Приехав, они увидели, что ворота заперты на цепь, в окнах темно, и, сколько ни трясли железные прутья, им никто не открыл. Они уже собрались обратно, рассказывала Маргарет, когда подкатил рослый мужчина весь в черном. У них на виду он несколько долгих минут простоял у ворот, а потом так же бесстрастно сел в свою машину и уехал.

Однажды ленивым днем у «Рипли» Маргарет предположила, что сам хозяин отбыл за границу.

– Жара доконала даже его, – добавила она, бросив многозначительный взгляд вниз.

Я в этом сомневалась. Насколько мне было известно, Дэйзи по-прежнему находилась в Уэст-Эгге, хотя Том, появление которого на людях с таинственной рыжей подружкой вызвало небольшую шумиху на страницах светских сплетен, стал реже бывать дома. А я представить себе не могла, чтобы Гэтсби по своей воле оставил Дэйзи теперь, встретив после долгих лет разлуки. В это мне просто не верилось.

Самих демонов в последнее время редко видели на Манхэттене. Манчестерскому закону дали ход. Демократы добивались, чтобы к концу августа провели голосование, и, хотя мне до этого не было дела, о нем говорили повсюду. Я жалела, что Ника нет рядом, особенно когда нападало желание обняться, отвлечься или потанцевать, но он казался неуловимым. И я твердила, что мне все равно.

Наконец в четверг позвонила Дэйзи и позвала меня в Уэст-Эгг. Мы с ней исчезали из жизни друг друга довольно часто, так что в этом не было ничего подозрительного, но согласиться я не спешила.

– Сейчас в городе столько дел…

В сущности, я сказала правду. Дел было много, просто я ими не занималась. Она засмеялась, от этого звука повеяло прохладой.

– Ну разве не ужасно, милая? Здесь делать совершенно нечего, а я бы так хотела заняться чем-нибудь вместе с тобой.

– А как же талантливый мистер Гэтсби?

– Джей – для дневных встреч, – чопорно ответила она. – Мне не позволено вторгаться в его вечерние часы.

На другом конце провода я прищурилась. Здесь чувствовалось что-то не то, и, хотя я изо всех сил старалась не думать о Манчестерском законе, трудно было не замечать, сколько народу снимается с места, устремляясь на восток, запад и юг. Я рассудила, что, если Гэтсби слишком занят, чтобы развлекать Дэйзи, занят он может быть лишь одним – вьет для нее гнездышко где-нибудь в Париже, Риме или Марокко.

– Дело в том, Джордан, что я соскучилась по тебе, – продолжала Дэйзи, по-заговорщицки понизив голос. – Ужасно, правда? Я в самом деле скучаю по тебе, невероятно и безумно. Мне так одиноко, а ты так давно не приезжала.

– Томиться в одиночестве и скучать по мне – не одно и то же, – сухо заметила я, хоть меня и потянуло уже к ветру и воде.

– Да нет же, дорогая, – не прекращала уговоры она. – Позволь тебя подкупить. Я же знаю, что в последнее время Ник торчит в своем жалком домишке, как привидение, вместо того чтобы выводить тебя в люди, как ты того заслуживаешь. Если ты приедешь, я привезу его специально для тебя, свяжу бечевкой и запихну в какой скажешь чулан…

Я засмеялась, качая головой, потому что теперь Дэйзи почти тараторила. Если не остановить ее, она пообещает мне обобрать с неба все звезды, будто я парень, внимания которого она добивается. Но я была не такой и милостиво сдалась.

– Ладно, Дэйзи. А если я захочу увидеть Ника в чулане, я сама его туда заманю. У тебя ведь сохранился где-нибудь одеколон Гэтсби, да?

– Ах ты негодница! Приезжай скорее, милая.

Тетушка Джастина настояла, чтобы я взяла машину («в конце концов, дорогая, не похоже, чтобы она могла мне понадобиться в ближайшее время»), и я отправилась в Уэст-Эгг с изрядным запасом платьев и туфель, чтобы не пришлось одалживаться.

К моменту моего прибытия на закате дом был нестерпимо раскален, и я отправилась в сад, где Дэйзи дремала на низкой кушетке в тени садового тента, лежа босиком и устремив взгляд из-под прикрытых век на море. Я подошла и села на кушетку напротив, отпила из ее нетронутого стакана и чуть не поперхнулась.

– Демоник при свете дня? – изумилась я, и она лениво улыбнулась. Теперь, приглядевшись, я заметила, какими вялыми выглядят ее конечности и как подрагивают пальцы, которыми она водит по краю подушки под головой.

– Но он же из Варшавы, – возразила она. – Гораздо лучше того, что мы получали из Берлина. Он так хорош, и Джей привозит его специально для меня.

Я осторожно отпила еще глоток. И вправду лучше, чем другой, из Берлина. Конечно, после беспорядков в Вене венский демоник исчез, но Варшава восполнила его нехватку. Я подержала его на языке, прежде чем проглотить. Он был прекрасен, настолько горяч, что день показался прохладным. Я вытянулась на кушетке и взяла Дэйзи за руку.

Ее расплющило зноем, потемневшие волосы прилипли к влажной щеке, край белой шифоновой юбки трепетал, как флаг поверженного города. Полузакрыв глаза, я ждала, когда утихнут вспышки под веками, надеясь, что сумею разглядеть, какое она чудовище.

Дэйзи Бьюкенен в платье, возвещающем капитуляцию, с лицом, подобным цветку, была довольно привлекательным и ленивым чудовищем. Не из тех, которые способны много миль гнать добычу по густому подлеску. Вместо этого она лежала совершенно неподвижно, так что кто-нибудь неосторожный мог подумать, что она мертва, и явиться за ее шкурой, за славой ее победителя, за ее свойствами или ее богатством, – вот тогда-то она и бросалась на него.

«Не подходи слишком близко к Дэйзи Фэй, – предостерег меня внутренний голос. – От этого одни беды, девочка моя».

А разве я этого еще не поняла? И не рискнула своей репутацией в «Фулбрайте» ради нее? И не сделала девушку из бумаги, и не позволила Дэйзи убить ее?

Мне вдруг стали вспоминаться подробности ночи, проведенной в Чайнатауне. Демоник помог, и, по-видимому, его варшавский сорт был совершенно беспощадным. В тумане перед глазами, который на самом деле не был туманом, я увидела лица, похожие на мое, – увидела сверху, находясь над тем местом, где сама обмякла на грязном кафельном полу. Все люди вокруг составляли труппу бумагорезов, в том месяце выступавшую по всему Нью-Йорку. Одновременно я видела их с головами зверей – кошек, быков, собак и змей, а Кхая – с головой свиньи, как и саму себя.

«Нет, я не хочу», – уверяла я их, но Бай с толстощекой комичной мордочкой крысы покачала головой.

«Раньше надо было думать, до того, как ты это сделала».

В руке она держала ножницы. В отличие от тех, которые они дали мне той ночью, эти были тяжелые, садовые, с темными ржавыми лезвиями. Острыми они могли оказаться, только если Бай достаточно сильна, а я знала, что так и есть.

Она взяла меня за руку, открыла ножницы, и лезвия сомкнулись на самом маленьком из моих пальцев, поерзали несколько раз, давая мне прочувствовать, насколько они тупы. Щелкнув ножницами в следующий раз, Бай отхватила бы мне мизинец до второго сустава, но тут на каменных плитах дорожки, ведущей к садовому тенту, послышались тяжелые шаги.

Я слегка удивилась, увидев, что к нам направляется Том. С виду ему было жарко и неудобно, шляпу он держал под мышкой, лицо лоснилось от пота, волосы казались влажными.

– А, привет, Джордан, – сказал он и вместо того, чтобы поздороваться с Дэйзи, наклонился, чтобы коснуться легким поцелуем ее лба.

Мгновение я ждала, когда она вскинется и сожрет его, но она спокойно села, закрыв глаза и не улыбаясь. А Том улыбался ей, и я поняла: он понятия не имеет, что она о нем думает, как медлительная неприязнь прокатывается по ней, словно волна через песчаную отмель, вызывая злобный прищур, от которого занервничала бы любая девчонка Луисвилла.

– Приятно видеть тебя сегодня дома, – сказал Том. – На это я и надеялся, решив вернуться из города пораньше.

– Вот ты меня и увидел, – хмуро отозвалась она.

Том тоже прищурился, но в последний момент вспомнил обо мне. Порой наличия свидетеля хватало, чтобы напомнить ему: он порядочный мужчина, муж глупой жены-скандалистки, и, даже если Дэйзи с этим не согласна, этот вариант мне нравился больше остальных.

– Я тут подумал: мы могли бы сегодня поужинать в «Бэй-Харбор», – заговорил он. – Свежие гребешки, что-нибудь холодненькое по такой жаре, а?

Лицо Дэйзи теперь было не угрюмым, а мятежным, и я тревожно поерзала на месте.

– А давайте не поедем, – вяло протянула я, хотя не отказалась бы от свеженьких холодных морских гребешков. – Останемся и будем смотреть, как ползут по лужайке тени. Это единственное, что я в состоянии делать в такую жару. А тебе, Том, конечно, придется обмахивать нас опахалом, чтобы нам было прохладнее, – ты ведь явился из города таким свежим, для тебя эта работа в самый раз, тебе не кажется?

Том ответил мирной улыбкой, ведь он, в конце концов, был женат не на мне.

– Я не какой-нибудь кули при хозяйке, – дружески произнес он. – Может, позвать вам кого-нибудь из дома? Наверняка найдется тот, кто не прочь поработать…

– Не смешите, вы двое, – вмешалась Дэйзи. У нее слегка поднялось настроение, хоть она и выскользнула из-под руки, которую Том попытался положить ей на плечо. И сделала это ловко, по-кошачьи, на что не стоило обижаться. Возможность прикасаться к Дэйзи оставалась привилегией даже для самых близких ей людей, а иногда – особенно для них.

– Давайте сегодня закажем еду, – предложила она. – Пригласим шеф-повара из «Бэй-Харбор», и тогда нам не придется уезжать из дома. Разве не замечательно?

Том подозрительно вгляделся в нее, не зная, стоит ли принимать ее слова за чистую монету.

– Ну конечно, Дэйзи, как скажешь.

– Ну конечно, – эхом повторила она чуть язвительно.

Той ночью в моей постели, в спальне с открытыми окнами, по которой гулял морской бриз, овевая нас, взгляд Дэйзи казался невидящим, но ее глаза блестели.

– Я позвонила ему, – сказала она. – То есть Нику.

– Что ж, хорошо, – откликнулась я. – А я уж гадала, что с ним стряслось.

У меня не было ни малейшего желания или решимости гоняться за ним после того, что случилось в Чайнатауне. И я была слегка разочарована тем, что и он не гоняется за мной. А если бы Дэйзи удалось вновь свести нас, это смягчило бы все муки уязвленной гордости. Я соскучилась по нему.

– А он, конечно, привезет Джея.

Я повернула голову и уставилась на нее. Она вытянулась на спине, глядя в потолок. Присмотревшись, я, наверное, разглядела бы отпечатки пальцев, которые мы оставили на штукатурке в начале этого лета, когда с помощью греческого амулета парили высоко в воздухе.

– Зачем ты это делаешь? – со смутной тревогой спросила я.

– О, Джордан, можно я открою тебе тайну?

Я кивнула, она придвинулась ближе, ее темные волосы прилипли к бледной щеке и казались большим пауком.

– Я уезжаю с Джеем, – шепнула она. – Мы едем далеко-далеко.

– В Грецию? – спросила я; она была популярным местом для таких поездок.

Выражение ее лица стало мечтательным.

– Сначала в Грецию, – ответила она. – Потом в Лондон, потом в Осло, потом во Францию. А потом, пожалуй, мне бы хотелось обосноваться в Филадельфии. Я знаю, все его родные уже умерли, но ведь он оттуда родом. Думаю, я смогла бы полюбить это место, если там вырос Джей…

Ее мечты невольно захватили меня. Для этих двоих мир был открытой книгой, и они не мешали ветру листать страницы. Дэйзи указывала тонким пальчиком на одну из них, ее они и выбирали для отъезда.

– И ты непременно должна поехать с нами, Джордан, – продолжала она. – Гэтсби хочет взять с собой Ника, так что давай и ты с нами. Будет замечательно, мы сможем устроить двойную свадьбу наверху Эйфелевой башни, а может, в Египте перед сфинксом.

Только что я слегка завидовала мечтам Дэйзи, и уже в следующую минуту меня окатила волна сопротивления. Мне хотелось повидать все эти места – может, с Дэйзи или одной, но почему-то я вовсе не желала осматривать их вместе с ними или даже с одним Ником.

– Извини, – легко отказалась я, – мне надо остаться с тетушкой Джастиной. После недавних неприятностей я взяла на себя часть ее обязанностей.

– О, дорогая, ни в коем случае! Что же будет, если Ник встретит где-нибудь в шанхайском порту какую-нибудь миленькую китайскую куколку и она вскружит ему голову?

– Ну, я бы сказала так: если он не видит разницы между нами, пусть ей и достается.

– Не сердись, Джордан, ты ведь знаешь, я не выношу, когда ты сердишься. Давай лучше поступим вот как. Я буду присылать тебе билеты, куда бы мы ни отправились, – особые билеты, которые приведут тебя куда надо, независимо от точки отправления.

– Билеты «Чайка»? – удивленно уточнила я. Эти билеты, суть которых заключалась не в магии, а в деньгах, предлагала невероятно престижная туристическая компания Пола Райта. Их каемка из настоящего золота была заряжена таким количеством чар, которое полностью исключало возможность подделки, и, где бы вы ни находились – на улице большого города, в коровнике, на болоте или в замке, – стоило только принести свою «Чайку» в какую-нибудь билетную кассу, как она доставляла вас куда требовалось.

– Да, – с лукавой улыбкой подтвердила Дэйзи. – За книжечку билетов «Чайка» ты ведь простишь меня, правда?

Я перекатилась набок, подальше от нее.

– Я подумаю, – сказала я, но мысль об отъезде из Нью-Йорка впервые за все время заинтересовала меня. Я устала от жары и этого лета, думала я, а может, просто устала от того, кем сама становлюсь на такой жаре.

Глава 18

На следующее утро все мы проснулись поздно, когда испарина от дневного зноя уже проступила на каждой поверхности, а марево, висящее в воздухе, придало всему вокруг странно-плоский и далекий вид.

Том единственный сумел первым делом одеться. Мы с Дэйзи раскинулись на прохладной мраморной лестнице в вестибюле, одетые в одни длинные шелковые халаты, я прижалась щекой к мрамору и состроила рожицу Пэмми, которую няня проносила мимо. Мне пришло в голову, что дочь Дэйзи в жару заменили тряпичной куклой, такой обмякшей и вялой она выглядела на руке у няни. Потом вдруг осознала, как давно не видела Пэмми. Детей-подменышей в последнее время находили реже, магия эльфов и фей утекала с востока на запад, но все равно раз в два-три года становились известными несколько таких случаев, как правило, в хороших семьях.

Я уже размышляла, как бы предложить проверить мое предположение, когда Том толкнул нас обеих ногой в неофициального вида обуви.

– Ну же, девушки, – позвал он терпеливым тоном, который нравился мне у него еще меньше напыщенного. – Пора переодеваться. Скоро прибудут Ник и этот чертов аптечный магнат.

Дэйзи лениво хлопнула его по ноге, как скучающая кошка лапой, но помогла мне подняться.

– Так и быть, – она состроила гримаску. – Если сам великий Наполеон приказывает, придется подчиниться.

– Он был всего лишь коротышкой, – возмутился Том. – А я наоборот.

– Ну конечно, дорогой, – отозвалась Дэйзи с такой ядовитой слащавостью, что мне подумалось: она точно провалит всю игру. Однако Том продолжал расточать нам улыбки, и до меня вдруг дошло, что он обижался по-настоящему лишь в тех случаях, когда она не подпускала ему шпильки. Когда просто была собой, дулась, вела себя странно или злилась на себя.

Мы нехотя покинули мраморную лестницу. Я заметила, что на ней остались знойные отпечатки наших тел – пота, кожного жира, масла от наших духов. И понадеялась, что они сохранятся на мраморе, как вечные «снежные ангелы», которых мы с Дэйзи смогли оставить, чтобы они обитали в доме еще долго после того, как не станет нас.

Выбор мы остановили на одинаковом белом. На уме у Дэйзи были невесты, у меня – Ифигения, девственница, предназначенная для принесения в жертву на берегах Авлиды, но меня за это подняли на смех. Одеваясь, мы случайно нашли горшочек с помадой для губ, который Дэйзи когда-то давно обнаружила на шкафу. Он сумел к ней вернуться. У меня была своя помада, красивая, сливового оттенка, из «Мейси», но я повременила с ней, увидев, как Дэйзи подносит мне горшочек, зажав указательным и большим пальцами, а остальные пальцы распустив павлиньим хвостом.

– Накрась этим на удачу, – ласково предложила она. – Она же была на тебе, когда ты впервые увидела Ника.

Я позволила ей разровнять помаду на моих губах, но как удача она не ощущалась. Скорее как черта, подведенная под тем, что началось однажды в июньский день, а теперь требовало завершения. Я отмахнулась от этой мысли. Слишком уж по-протестантски она выглядела, а я как-никак современная девушка, чуждая религиозности. Нет для меня ни богов, ни идолов.

Гэтсби и Ника мы ждали в сумрачной, похожей на пещеру комнате, устроившись рядом на чудесном круглом диване, свернувшись на нем клубком, словно у нас нет костей и мы сиамские кошки. Когда дворецкий впустил гостей, мы одновременно подняли головы, вызвав у Ника улыбку. Он опустился на колени рядом со мной.

– Ты прелесть, Джордан, – прошептал он, целуя кончики моих пальцев.

– Только тебя не было рядом, чтобы это заметить, – поддразнила я.

Гэтсби оглядывался с таким любопытством, что невольно верилось, будто так он и озирался, пока шел через весь дом. Я почти слышала, как колеблются под грузом стрелки огромных весов в его голове: дом, где Дэйзи жила вместе с Томом, – в сравнении с домом, где она будет жить с ним, их окна против его окон, вышколенность прислуги Тома против его слуг.

Мы, все четверо, вскинули головы, услышав из соседней комнаты назойливое верещание телефона, потом раздался голос Тома – достаточно громкий, хоть он и старался говорить приглушенно, звучащий так примирительно, как он никогда не обращался к жене.

Видимо, Ник что-то знал, потому что не стал спрашивать, кто звонит. Дэйзи же, с другой стороны, пересекла некий Рубикон, потому что бросила туда, где по другую сторону стены стоял Том, презрительный взгляд.

– Том болтает со своей подружкой, – процедила она. – Такая милашка, правда?

Я взглянула на Гэтсби, лицо которого стало ожесточенным. Минуту я уж думала, что он вылетит из комнаты и вызовет Тома на дуэль или выкинет еще что-нибудь столь же нелепое. Однако Дэйзи взяла его за руку и не отпускала. Может, неосмотрительно и уж явно беспечно, но ей нравилось держать при себе то, что она считала своим.

Ник что-то сказал в защиту Тома, а потом вернулся и он сам, и Ник встал. Гэтсби вынул руку из пальцев Дэйзи нарочито медленно.

– Ну наконец-то, наконец-то! – голос Дэйзи звучал вяло, как переваренная макаронина. – Том, распорядись, чтобы нам приготовили напитки, хорошо?

– А я кое-что привез, – объявил Гэтсби, показывая темную запыленную бутылку без этикетки. Я предположила, что это тот самый сильнодействующий демоник из Варшавы, но Том уже отвернулся и вышел из комнаты так порывисто, что бутылка осталась у Гэтсби. Он пожал плечами и поставил ее на пол у камина. Позднее тем же вечером я нашла ее и обрадовалась, а в тот момент меня гораздо больше занимала Дэйзи, которая поднялась и увлекла Гэтсби к дивану у окна. Я мельком увидела его удивленное лицо, округлившийся рот, а потом она уселась к нему на колени, и ее платье легло вокруг меренговыми волнами.

– О, как же я тебя люблю… – промурлыкала Дэйзи, запуская пальцы в его короткие волосы, прежде чем поцеловать его. Я никогда не видела, чтобы она целовала кого-нибудь так, как его. Поцелуй был томным, предназначенным только для нее, и каким бы прекрасным он ни был и как бы я ни наслаждалась шоком Гэтсби при виде такой агрессии, собственный шок нравился мне гораздо меньше. Я считалась лучшей подругой Дэйзи, но с такой стороны ее не знала. А эта ее сторона казалась заряженным ружьем, готовым выстрелить.

– Вот он, подарок леди, – произнесла я с круглого дивана, надеясь образумить ее, пока Том не застукал и не принялся метать громы и молнии, но она лишь оглянулась на меня через плечо, хлопая ресницами.

– Тогда и ты обязательно должна поцеловать Ника, разве нет?

– Пошло, – откликнулась я, подчеркивая как свое равнодушие, так и пренебрежение, и Ник слегка пожал мне руку, одними губами выговорив «благодарю», а Дэйзи вновь завладела ртом Гэтсби. Ник терпеть не мог играть на публику и обычно лучше всего чувствовал себя, когда считал, что никто не следит за ним и никому нет дела. Я закатила глаза, давая Нику понять, какими глупыми считаю их обоих, он вознаградил меня блеклой улыбкой.

Дэйзи чуть не свалилась с колен Гэтсби, когда в дверь торопливо постучали. Том не стучался никогда, и она, приложив салфетку к глазам и губам, встала и отошла в сторону.

– Входите, – разрешила она.

К моему удивлению, явились Пэмми и ее няня, и, пока Дэйзи радостно заворковала с дочерью на понятном только им двоим языке, я взглянула на Гэтсби.

Он застыл на месте, поглощенный и завороженный этим зрелищем, но вместе с тем явно напуганный им. С некоторой долей цинизма я задумалась, как Пэмми вписывается в планы Дэйзи насчет Европы и Средиземноморья. Боже, а если она хочет, чтобы за ней присматривала я?

Мысль возникла внезапно – отрезвляющая, маловероятная, но, если вдуматься, вероятная не так уж мало. Дэйзи могла попросить присмотреть за малолетней дочерью давнюю подругу с такой же легкостью, с какой отдала бы той же подруге на время кошку.

– Вот моя радость, моя радость, любовь и жизнь, – заявила Дэйзи, взяв Пэмми за ручку и побуждая ее робко покружиться на месте.

Девочка смотрела на Дэйзи во все глаза, но, когда мать подтолкнула ее к нам, пошла довольно охотно. Меня она назвала тетей Джордан и послушно чмокнула в щеку, перед Ником и Гэтсби мило сделала книксен. Ник обращался с ней серьезно и учтиво, как взрослые, пользующиеся особой популярностью у детей, а Гэтсби словно застеснялся и почти недоверчиво поглядывал то на ее маленькое личико, то на Дэйзи.

– Не правда ли, она ужасно похожа на меня? – спросила Дэйзи. – Она вылитая я, а от Тома ей ничего не досталось, верно?

Она велела няне увести Пэмми, и хрупкий ребенок, сопровождаемый женщиной в белом, чуть не столкнулся с Томом, который вернулся с подносом стаканов с джином-рикки и взглядом, вновь полным подозрений. Он вручил мне стакан не глядя, и я воспользовалась шансом, чтобы повнимательнее посмотреть на него и отметить стиснутые челюсти и насупленные брови, похожие на рога быка, готового к атаке.

Он прервал Дэйзи, щебетавшую что-то о земле, падающей на солнце:

– Слушайте, – он смотрел на Гэтсби, – может, выйдем вместе на веранду? Я вам кое-что покажу.

Я не единственная заметила, как потемнели глаза Гэтсби, как он расправил плечи жестом профессионального боксера. По лощеной и учтивой поверхности пробежала рябь, и на миг я разглядела под ней любителя подраться.

– А почему бы нет, старина? Конечно! Буду несказанно рад.

Видимо, выпитый джин заморозил мне мозги. На миг я всецело уверовала, что один из них убьет второго и нам, как в скверном детективе, придется решать, как скрыть преступление, мы впадем в паранойю и укокошим друг друга.

Они поднялись почти одновременно, а Ник – самую чуточку позднее и с серьезным видом последовал за ними.

На веранду они удалились широкими шагами, как охотники на болото, а я забрала у Дэйзи стакан и поставила на стол. Она не была пьяна, ее стакан был еще полон – в отличие от моего, почти пустого, но я припомнить не смогла, когда в последний раз она смотрела на меня таким туманным взглядом.

– А, привет, Джордан, – выговорила она, и я с трудом подавила желание встряхнуть ее.

– Дэйзи, ты дождешься, что кого-нибудь убьют.

– Нет, милая, не меня, – отозвалась она. – К тому времени мы будем уже далеко.

– Ты и я?

Она заморгала.

– Я с Джеем. И ты с Ником. Все будет хорошо, поверь мне.

Она наклонилась вперед, чтобы поцеловать меня, – видимо, в щеку, но то ли ее качнуло, то ли меня, и она коснулась моих губ. Мы обе имели привкус джина и лайма, призрачный след моей помады остался на ее губах. Поцелуй вызвал у меня шок потому, что ее ничуть не шокировал. Она подмигнула мне, провела пальцем по моей нижней губе, словно стирая поцелуй.

– Ш-ш, все будет хорошо.

Горничные повесили в столовой длинные полосы темно-синего шелка, ограждающего нас от солнца, и нечастые порывы ветра раздували эти импровизированные шторы, как паруса. Обед состоял из холодного мяса и опять джина, мы ковыряли еду с унылым видом. Вернувшись вместе с Гэтсби и Томом, Ник метнул в меня многозначительный взгляд; позднее мне предстоит вытянуть из него подробности.

Разговор метался беспорядочно, как мышь, попавшая в коробку-ловушку, и я думала, что, если еще раз услышу, как Том разглагольствует о своих намерениях вновь переделать гараж в конюшню, пожалуй, избавлю Гэтсби от лишних трудов и сама прикончу Тома.

Дэйзи, сидящая между Томом и Гэтсби, словно стала тоньше и напряженнее и, когда вздрогнула, показалась мне стальной гитарной струной, которую дернули слишком сильно.

– Ну, чем же нам, скажите на милость, занять себя этим днем? – воскликнула она. – И чем нам занять себя завтра? И следующие тридцать лет?

– У тебя меланхолия, – заявила я, не доверяя выражению ее глаз. – Нам вовсе незачем делать что-либо. Мы можем просто ждать осени. А осенью жизнь начнется заново.

Дэйзи покачала головой, ее глаза наполнились слезами. И я вспомнила тот вечер, когда она захотела увидеть льва. В ту минуту ее слезы были настоящими. Как и через минуту.

– Но ведь так жарко! – сказала Дэйзи. – Я больше не могу. Поедем все в город!

Мы с Ником уставились на нее, слишком измотанные жарой и неловкостью, потому и способные лишь вежливо глазеть. Гэтсби, вероятно, был бы только рад сотворить для нее снег, но Том всецело завладел им и донимал разговорами о лошадях, которых Гэтсби не имел и до которых ему не было дела.

– Кто хочет в город? – спросила Дэйзи, настойчиво повысив голос, и, когда Гэтсби взглянул на нее, подняв голову, замерла.

Мне всегда казалось, что Дэйзи, подобно всем нам, луисвиллским девчонкам, способна солгать ради правого дела – хотя, конечно, никто не смог бы убедить нас в том, какое дело следует считать правым. А теперь я видела, что никакая она не лгунья: на глазах у мужа она протянула руку, чтобы коснуться лица Гэтсби.

– О-о… – прерывисто протянула она, – о-о, как же ты хорош…

Она опомнилась в последний момент. Ощущение катастрофы, висевшее над нами весь день, наконец рассеялось, потому что сменилось собственно катастрофой.

И Гэтсби, который, как выяснилось, был всего-навсего сыном перепачканного в грязи фермера и его жены, наполовину индианки-чиппева, Гэтсби, который построил дворец столь прекрасный, что нам не понадобилось доискиваться истины, в тот момент просто забыл, как надо лгать. Они очутились одни в гостиной, в особняке, в штате, в стране, в мире, а нам, всем остальным, осталось только дубасить кулаками снаружи в отделяющую их стену.

– Ты всегда так хорошо выглядишь, – добавила Дэйзи, и чары развеялись.

– Ну ладно, – Том отодвинулся от стола. – Едем в город. Ты ведь этого хотела, Дэйзи?

Услышав, каким тоном заговорил с ней Том, Гэтсби прищурился, но Дэйзи примирительным жестом взяла мужа под руку.

– Но мы ведь еще даже не покурили, надо же нам дать всем возможность…

– Вы дымили весь обед, – перебил Том-спортсмен. – Едем.

Я потащила Дэйзи наверх, к ней в спальню («о, ненадолго – только слегка подправить макияж и взять шляпку!»), и сама намочила полотенце холодной водой. Она взяла его и приложила к глазам и раскрасневшемуся лицу.

– Не понимаю, что происходит, – туманно выразилась она, выказывая больше сомнений, чем прежде.

– И я не понимаю, – ответила я, – но, Дэйзи, прими решение. Ты же знаешь: нельзя иметь их обоих. Не можешь же ты жить в Ист-Эгге ради Тома и твоих родителей и каждый день, как зайдет солнце, переплывать через бухту к Гэтсби.

– Могу, конечно, – возмущенно возразила она. – Ты просто не понимаешь, Джордан. Жизни бывают не только двойные. Но и тройные, четверные и пятерные…

Она не была пьяна. В этом и заключался ужас.

Меня так и подмывало отказаться от поездки, но Дэйзи бросила полотенце на пол, пронеслась мимо меня и принялась вытаскивать из стенного шкафа картонки с одеждой и шляпами. Плащи и пыльники усеяли пол, Дэйзи протянула мне круглую золотистую шапочку, другую взяла себе.

– Идем, – позвала она. В ней ощущался жар, способный посрамить дневной, словно она горела в лихорадке. – Да идем же, Джордан!

Ник, Том и Гэтсби терпеливо ждали нас у подъездной дорожки, Том нудно рассуждал о машинах, Гэтсби терял терпение, Ник, судя по всему, начинал паниковать. Мне хотелось объяснить ему, что людям свойственно вести себя дурно и даже то, что в Сент-Поле годами будут вспоминать как повод для презрения, здесь окажется забытым уже в следующем сезоне. Том не унимался; почему-то ему втемяшилось самому сесть за руль машины Гэтсби.

– Так что берите мое купе, а я поведу вашу машину.

– Не знаю, хватит ли бензина, – отозвался Гэтсби, и лицо Тома стало еще жестче, несмотря на улыбку.

– Бензина полно, – сказал он. – А если кончится, заеду в аптеку. В наши дни в аптеке можно купить что угодно, ведь так?

Последовала неловкая пауза, только шаркали ноги. Я вертела в руках золотистую шапочку, гадая, не лучше ли будет для всех, если я изображу легкий обморок и меня придется перенести в дом. Случалось, и меньшего хватало, чтобы предотвратить катастрофу.

– Ах, черт, как же замечательно! – с почти естественным смешком воскликнула Дэйзи. – Мы с Джеем возьмем купе Тома, а с вами, Том, Ник и Джордан, встретимся в городе. Будет отлично.

Все, что случилось далее, не стоило выражения, возникшего на лице Тома, а то, что произошло ранее, ради этого выражения определенно стоило вытерпеть. У Тома отвисла челюсть, он побагровел и, будь у него в тот момент во рту сигара, уверена, перекусил бы ее пополам.

Не успел он опомниться, как Гэтсби помог Дэйзи сесть в купе, галантный, как кавалер, оказывающий любезность своей даме, и, когда они уезжали, она оглянулась, подмигнула и лихо помахала нам с Ником.

Тому, конечно, не осталось ничего другого, кроме как усадить нас с Ником в кремовый «роллс» Гэтсби. Ник сел впереди, я развалилась на заднем сиденье, и мы отбыли в город по следам купе, глотая его пыль.

Дэйзи-то хорошо, с досадой думала я. Она сидела в машине с Гэтсби, а нам пришлось терпеть брюзжание Тома, который то впадал в праведную ярость, то принимался скулить, жалея себя. Я перестала слушать, пока мы не добрались до Уиллетс-Пойнта в Куинсе и свалки шлака. Разумеется, там не было ничего интересного, кроме заправки Уилсона, которую я знала по поездкам в машине с Ником.

– Слушайте, а не заправиться ли нам? – спросила я, выпрямляясь.

– Бензина нам хватит до города, – отмахнулся Том.

– Да остановись уже, ради всего святого, – воскликнула я. – Я не собираюсь идти пешком по такой жаре, если у тебя вдруг кончится бензин.

Том застонал, но притормозил. Пока Ник помогал мне выйти, у Тома завязалась неожиданно воодушевленная беседа с ворчливым хозяином заправки, Уилсоном. Этот человек всегда подчеркнуто игнорировал меня, когда я появлялась здесь с Ником, поэтому теперь я отплатила ему той же монетой, оглядывая высокие кучи шлака, подпирающие дощатые заборы. Ветра, который развеял бы шлак, не было, но его кучи зловеще громоздились, словно угрожая похоронить нас, если мы сделаем хотя бы шаг за пределы заправки.

На заправке был и маленький магазин, но за кассой никто не присматривал. Я выбрала пачку жвачки со вкусом фиалок, оставила монетку на прилавке и вышла, надув жвачку и громко хлопнув пузырем. Уилсон наконец принялся заправлять машину, жалуясь Тому на денежные трудности и измены, в то время как Том все сильнее наливался краской.

– Можно подумать, у них есть хоть что-нибудь общее, разве что две ноги, две руки и почти полное отсутствие мозгов, – фыркнула я, обращаясь к Нику, вид у которого по-прежнему был слегка болезненным.

– Бедненький, – шепотом посочувствовала я ему. – Это же будет полная катастрофа. Что скажешь, если мы выпьем немножко, а затем удерем ко мне? Напиться и изнывать от жары на Парк-авеню можно с таким же успехом, как и везде, куда захотят Гэтсби и Дэйзи.

Ник покачал головой.

– Нет, я хочу остаться. И хочу, чтобы ты тоже осталась.

– Ладно, ладно, – я вздохнула. – Балую я тебя.

На это он слегка улыбнулся, и тут Том, опомнившись после очередного проявления неуважения, стал заканчивать разговор с этим мерзким типом Уилсоном. Тот окинул меня беглым неприязненным взглядом, пока Ник помогал мне садиться в машину.

Усевшись, я заметила мельком рыжую женщину в окне над магазином. Я видела ее всего мгновение, прежде чем Ник захлопнул дверцу, но она была в бешенстве, гнев превратил ее глаза в темные бездонные дыры, губы завернулись, обнажив шокирующую белизну зубов. Она казалась полупомешанной, и, пока мы отъезжали, меня передернуло.

Мы проехали под глазами на все том же чудовищном щите с рекламой давно закрывшейся оптики: два глаза взирали на нас покровительственно и зло, пока мы уезжали прочь от шлаковых гор. Мне всегда почему-то становилось легче, когда мы с Ником удалялись от этого взгляда, как будто нам удавалось избежать в Куинсе неприятностей неизвестного рода, вот и на этот раз я была только рада очутиться подальше от заправки и сумасшедшей женщины в окне над нами.

Чем ближе мы подъезжали к Астории, тем невыносимее становился Том, то прибавляя газу, то ударяя по тормозам и проклиная скорость других водителей вокруг нас. Мы чуть не вылетели за пределы дороги оттого, что он сделал слишком крутой поворот, и даже Нику пришлось рявкнуть на него, иначе он сбил бы двух женщин, закутанных в черные покрывала. Женщины погрозили нам кулаками, пока мы проезжали мимо, я пожала плечами и помахала им.

На Перри-стрит мы увидели стоящее у обочины синее купе, в котором Дэйзи поднялась, чтобы помахать нам.

– А вот и вы! – засмеялась она. Ее щеки раскраснелись, волосы были растрепаны после поездки в машине с опущенным верхом. – А мы уже боялись, что потеряли вас.

– Держи карман шире, – отрезал Том. – Ну вот, Дэйзи, мы в городе, как ты и хотела. Чем желаешь заняться теперь?

– Сходим на фильм, – предложила я. – В кинотеатрах всегда так прохладно и тихо.

…И незачем разговаривать, и, может, мы даже переживем этот день, и ни у кого не распухнет губа и не появится фонарь под глазом. В тот момент я даже вообразить не могла, кто из нас самая вероятная жертва.

Дэйзи помотала головой и пригладила темные волосы птичьими движениями ладоней. Она выглядела мило, хоть и обычно, и Гэтсби уже потянулся было, чтобы поправить ей волосы, но вовремя опомнился.

– Нет-нет, в кино идите вы, – решила она. – А мы с Джеем покатаемся по городу, а потом встретимся с вами. Найдете нас где-нибудь на углу улицы, как музыкантов или уличных женщин, стыд какой…

– Ничего подобного, – перебила я, чтобы Том не сорвался. Я гадала, неужели она провоцирует его нарочно, и, если так, ей следовало предупредить нас, остальных, чтобы мы могли быть свидетелями на всякий случай, а еще лучше – остались дома. – Нет, идем все вместе. Город пуст, он весь принадлежит нам, не будем же упускать такой случай…

Какой-то грузовик резко, оскорбленно просигналил нам, с трудом повернув на углу из-за кремового чудовища Гэтсби. Том взглянул на водителя так, словно оскорбили его лично.

– Ну, не торчать же нам здесь. Поезжайте следом за нами к «Плазе», там хотя бы не придется вести разговоры в грязи и шуме…

Ситуация была из тех беспорядочных и напрочь лишенных элегантности, когда все смутно представляют, как быть, но никто не может настоять на своем решении, и одна половина присутствующих втайне придерживается своего мнения, а вторая, в нашем случае Ник и Гэтсби, слишком легко поддается чужому влиянию, чтобы остановиться на чем-нибудь одном.

В конце концов мы отправились в «Плазу», где Дэйзи вздумалось снять пять номеров, потому что целых пять ванных выглядели соблазнительно, но в итоге мы заняли один из роскошных люксов на семнадцатом этаже.

Я всегда недолюбливала «Плазу», но часто встречала людей, которые были от нее в восторге. Здешний персонал относился ко мне слишком сдержанно, но чересчур настойчиво стремился узнать, к кому я пришла, хотя, конечно, в саду царила очаровательная и более непринужденная атмосфера. Вот и сегодня человек за стойкой окинул нас характерным взглядом, когда мы заявились и потребовали номер – как выразилась Дэйзи, чтобы охладиться и предаться любви. Не знаю, что нам помогло – бесстрастная пуританская мина Тома или подмигивание Гэтсби, – но лифтер был само радушие, пока мы вваливались в лифт и вываливались оттуда, не поскупившись на чаевые.

Гостиная люкса была просторной, с высокими потолками, но несмотря на то, что мы распахнули настежь все окна, охладиться нам так не удалось.

– Надо послать за топором, – заявила Дэйзи так решительно, что я уж думала, так она и поступит. – Бац-бац, и готовы еще два окна. Господи, может, хоть тогда здесь станет прохладнее…

Я невольно вспомнила, как она ускользнула в сад ночью почти такой же жаркой, как сегодняшняя. Вспомнила лопату в ее руках и встряхнулась. Сейчас мне не хотелось об этом думать.

– Нет, лучше послать за льдом, тогда мы все сможем чего-нибудь выпить, – предложила я с низкого дивана у окна. Я беззастенчиво заняла этот диван целиком, предоставив Нику возможность устроиться на полу рядом со мной и время от времени целовать мою руку. Он то и дело переводил взгляд с Тома на Гэтсби и обратно, словно ожидая, что между ними вспыхнет потасовка. Я бы сказала, что для такой чепухи слишком жарко, но мне доводилось видеть и более дурацкие поступки.

– Выпить… – мечтательно протянула Дэйзи, подплывая к зеркалу, чтобы поправить прилипшие ко лбу волосы. – Если выпить, все сделается намного более сносным. Мою свадьбу спасли только мятные джулепы – помнишь, Джордан? Ну как же, июньская свадьба в Луисвилле…

Со своего места я видела только полоску ее отражения в зеркале. Моим утомленным зноем глазам показалось, что она глядит на меня в ответ – более круглолицая и юная Дэйзи, чем на самом деле. Метнув в меня сердитый взгляд, она снова принялась усердно подражать поджатым губам Дэйзи и безуспешным попыткам поправить волосы, а я отвернулась. И мы ведь даже демоник не пили.

Том вытащил бутылку виски, которую в машине я у него вроде бы не видела, и принялся разливать понемногу в стаканы с золотым ободком, принесенные местной прислугой.

– Хватит уже, Дэйзи, – заворчал он. – Ты что, не знаешь, что становится только хуже, если говорить о жаре?

– Тогда поговорим о чем-нибудь другом, – вдруг вмешался Ник, напомнив всем о своем присутствии. Таким был его особый дар: он словно напрочь выпадал из жизни, когда тихо наблюдал, а наблюдал он почти всегда.

– Да просто оставьте ее в покое, – сказал со своего места Гэтсби, сверкая глазами, – особенно после того, как кто-то настоял на приезде в город.

Виски плеснулся через край последнего стакана, Том обернулся к Гэтсби с видом раненого быка.

– Да что с вами такое, – заговорил он. – Думаете, я не вижу, чего вы добиваетесь, старина…

– Ну, если это вам известно, тогда уж наверняка вас не затруднит объяснить мне, – с интересом произнес Гэтсби, но Дэйзи фыркнула в изнеможении.

– Хватит занудствовать, – заявила она. – Том, если ты намерен так упорно вредничать, я прямо сейчас возьму и уйду. Просто вели, чтобы принесли лед для виски, будь добр. Сделай хоть что-нибудь полезное.

Том недовольно отвернулся от Гэтсби – лишился настоящей добычи, подумалось мне, и, пока он говорил по телефону, я разглядывала его профиль. Том выглядел растерянным и подавленным, как старый медведь, владения которого захватила стая демократично настроенных воробьев.

А ведь он любит ее, с изумлением поняла я, и в тот момент, пожалуй, решила, что это что-нибудь да значит, даже если не прилагается ни к чему – ни к доброте, ни к внимательности, ни к состраданию, ни к уму.

После того как Том повесил трубку и молчание особого рода повисло над нашей компанией, и без того чувствующей себя неуютно, вдруг из бального зала под нами донеслись первые жестяные звуки свадебного марша.

– О, свадьба! – воскликнула Дэйзи.

– Воображаю: свадьба в такой день, – пробормотала я, но она вдруг сунула мне в руки горсть поникших роз из вазы на столе и толкнула меня к Нику. Потом схватила толстый телефонный справочник, валявшийся на полу, и встала перед нами, старательно изображая торжественный и важный вид.

– Ныне объявляю вас мужем и женой, – провозгласила она. – Можете поцеловать свою супругу!

Ник повернулся ко мне со смущенной полуулыбкой, я звонко чмокнула его в губы, и Гэтсби рассмеялся, а Том слабо запротестовал.

– Будь ласков со мной, дорогой, – велела я.

– Непременно.

Было совершенно невозможно определить заранее, какую еще глупость я выкину, когда Дэйзи сунула телефонный справочник мне. У меня упало сердце при виде того, как она схватила за руку Гэтсби, но я продолжала ломать комедию:

– А теперь ваша очередь, Джей и Ник, – объявила я, не обращая внимания на оскорбленный взгляд Дэйзи. Чтобы меня не поняли превратно, я сунула Гэтсби свои розы и заставила Ника взять его под руку.

– Но это же… двоебрачие, – возразил Ник, сумев найти в себе толику юмора, несмотря на изумление и страх в глазах.

– Не волнуйся, я тебя не выдам, только пообещай завалить меня норковыми манто и бриллиантами.

– Я об этом позабочусь, – игриво подхватил Гэтсби. – Вы ни в чем не будете нуждаться до тех пор, пока согласитесь делиться, миссис Каррауэй.

Оказалось, мне совсем не по душе, как звучит «миссис Каррауэй», но я была счастлива уже тому, что Том не взорвался, а просто пыхтел. Гэтсби и Ника я поженила торжественно, с огромной помпой, и, хотя целоваться Ник отказался, он забрал у меня телефонный справочник и подтолкнул меня к Дэйзи.

– Теперь вы двое!

Всем стало неловко, но Дэйзи схватила стакан с виски, сделала большой глоток и поддержала веселье, забыв о том, что пыталась выйти за Гэтсби на глазах у собственного мужа. Когда Ник объявил нас «женой и женой», она наклонилась, выплеснув несколько чайных ложек виски мне на платье, и влепила мне эффектный бродвейский поцелуй. При этом она заставила меня так сильно отклониться назад, что мы обе потеряли равновесие. И рухнули бы на пол, путаясь конечностями и хохоча, если бы Гэтсби не подскочил молниеносно и не поставил нас на ноги. Если бы не Дэйзи, беспокоиться обо мне ему бы и в голову не пришло, но он поддержал и меня, и я подумала, что, пожалуй, могла бы со временем относиться к нему лучше и что делиться с таким человеком не так уж страшно.

Потом принесли лед, и я уже думала, что мы благополучно переживем этот ужасный день. И только расслабилась было, прижав щиколотку к ноге Ника, который наконец занял место рядом со мной, как Том вновь заговорил, искоса поглядывая на Гэтсби.

– Так какие же отношения связывают вас с Ником? – со значением спросил он. – Вы что, воевали вместе или вроде того?

– Боюсь, не имел чести, – откликнулся Гэтсби. – Мы познакомились, лишь когда он пришел на одну из моих вечеринок этим летом.

Гэтсби будто не замечал угрозы в голосе Тома, но Ник рядом со мной напрягся. Я нахмурилась, приложила сзади к его шее пальцы, холодные от стакана, и он расслабился, но только слегка.

– Ох уж эти вечеринки, – Том с демонстративным отвращением покачал головой. – Полагаю, в современном мире, чтобы завести друзей, надо превратить свой дом в свинарник. Сейчас люди начинают с того, что высмеивают семейную жизнь и институт семьи, а потом попросту выбрасывают их за борт и одобряют браки между черными и белыми.

– Ну, черных здесь нет, – резко вмешалась я. – Право, Том.

Он кинул в меня раздраженный взгляд.

– У тебя нет никаких причин горячиться, Джордан. Ты же знаешь, что я говорю не о тебе.

– В такую жару тебе вообще незачем утруждаться разговорами, – начала я, но он уже сорвался, вскочил и обвел нас гневным взглядом всех по очереди, словно каждый из нас на свой лад бросал вызов лично ему и его американским семейным ценностям. И я вдруг осознала, что, если оставить в покое вопрос его брака, мы с Гэтсби и Ником в самом деле были виновны в этом.

– Что я хочу знать, – продолжал он, выразительно жестикулируя почти пустым стаканом, – так это как долго мужчина должен терпеть извращения такого рода в собственном доме. Пусть сколько угодно говорят, что это просто ради смеха и вреда от этого нет: только вдумайтесь, как все это разъедает ценности, на фундаменте которых мы построили эту страну.

– Мы? – переспросил Гэтсби, и Том перевел на него ошеломленный взгляд, будто не ожидал, что он так быстро смирится с обвинениями в извращенности. Том еще не понял, что здесь, в этом люксе, было представлено сразу несколько видов угрозы для его драгоценной страны.

– Том, прекрати, – вмешалась Дэйзи. – Ты позоришь себя.

В ее голосе звучало напряжение, она снова повернулась к зеркалу, беспокойно приглаживая волосы. До меня дошло, что в зеркале она видит наши отражения. И я задумалась, выглядят ли наши зеркальные версии лучше реальных.

– Не я, а ты, – огрызнулся Том. – Думаешь, тебе больше сойдет с рук только потому, что ты женщина? Тебе и этой твоей китайской куколке…

Мои пальцы сжались на стакане. Виски был почти выпит, поэтому я могла швырнуть стаканом и вылететь из номера, не испытывая угрызений совести, но Ник взял меня за руку, он был бледен. Как и Дэйзи, лицо которой стало бесцветным, как лепестки траурных лилий. Особенно похожими друг на друга они становились в минуты страха, и мне хотелось упрекнуть обоих за то, что поддались словам Тома.

– Ох, какие же мы все глупые, – машинально произнесла Дэйзи. – Давайте поедем домой, ладно?

– Нет, – вмешался Гэтсби тоном человека, который последние четверть часа не слушал, что происходит вокруг. – Нет, Том. Дэйзи с тобой домой не поедет. Она любит меня, только меня.

Его ошибкой, возникла у меня отстраненная мысль, было то, что смотрел он при этом на Тома, а не на Дэйзи. А Дэйзи осталась в этом мире неприкаянной, словно могла шагнуть в сторону, и ее унесло бы ветром, как пушинку одуванчика. Она переводила взгляд с Гэтсби на Тома и обратно, и вид у нее был неуверенный и обескураженный. В люксе стало сумеречно, словно солнце заволокли тучи.

– Да ну? – откликнулся Том, окидывая Гэтсби взглядом с головы до ног. – Может, скажешь еще, куда ты увезешь ее жить? У тебя что, есть свои комнаты в том чертовом клубе извращенцев, а может, пристанище в аду? Или вигвам в…

– Ничего себе, вы только посмотрите, который час! – своим самым веселым тоном перебила я. Мне подумалось, что стоило бы вылететь из комнаты, утащив за собой всех, кого получится, но положение было уже не спасти. – Прошу меня простить, но моя тетушка Джастина…

– Да, ее тетя Джастина ждет, – подтвердил Ник. – Нас обоих. Нельзя ее расстраивать…

– Ты никуда не поедешь, старина, – серьезным тоном сказал Гэтсби Нику.

– О, нет, не уходи, – обратилась ко мне Дэйзи, уголки ее губ уныло опустились, а под маской притворного огорчения уже рокотал далекий гром. – Останься, останься, и мы прекрасно проведем время все вместе.

Я попыталась выразительно переглянуться с Ником – все эти люди сошли с ума, и, боюсь, это безумие заразительно, – но он избегал моего взгляда. Том презрительно посмотрел на него, покачал головой и продолжал ровным, располагающим тоном:

– Так ты решил увести мою жену.

– Твоя жена тебя не любит, – объяснил Гэтсби и встал. – И никогда не любила. Она любит меня.

В этих словах чувствовалась незыблемая вера. Он говорил правду – или то, что мог сделать правдой, достаточно твердо веря в нее.

– Она никогда тебя не любила, слышишь? – продолжал он. – И вышла за тебя только потому, что я был беден, а она устала меня ждать. Это была ужасная ошибка, но сердцем она никогда не любила никого, кроме меня!

Все мы вздрогнули от сценической напыщенности его слов. Они подействовали слишком сильно на таких людей, как мы, прозвучали чересчур искренне и страстно. Встречается любовь, которая выживает, даже когда ее выставляют напоказ так, как он сделал сейчас, но почти любая любовь, известная мне, при этом неизбежно должна зачахнуть, съежиться от стыда и разоблачения и в конце концов умереть.

– Джей… – Дэйзи запнулась. – Поедем домой…

Том повернулся к ней, не веря своим ушам.

– С ним? Ты намерена уехать с ним? И отказаться от меня, Пэмми, Чикаго и Луисвилла?

– Пять лет, – продолжал Гэтсби, словно с самого начала так задумал и не мог позволить себе отклониться от сценария. – Мы любим друг друга уже пять лет, а ты так и не понял…

Впервые за все время Том был неподдельно потрясен. Его взгляд, обращенный к Дэйзи, выдавал шок.

– Ты встречалась с ним пять лет?

Прежде чем Дэйзи успела ответить, Гэтсби рассек воздух ладонью и встряхнул головой.

– Нет, старина, любовь жила в наших сердцах. Мы познакомились, мы полюбили друг друга со страстью, которой тебе никогда не понять, а потом судьба разлучила нас. А тебя она никогда не любила, ни единой минуты.

Эта сцена была словно целиком взята из бульварного романа, вот только Гэтсби не походил на грошового героя, а Дэйзи – на его чистую и бледную возлюбленную.

– Джей… – предостерегающе произнесла она, а Том качал головой и тер ладонями щеки, словно надеялся таким образом рассеять замешательство. Все ощущали, как меняется напряжение в комнате, как в воздухе возникает влага и тяжело оседает в наших легких.

– Она любит меня, – холодно произнес Том. – Конечно, любит, и я ее люблю. В нашей любви есть изъяны, мне нравится доставлять себе маленькие радости. Иногда я выставляю себя на посмешище, но она всегда принимает меня обратно. У нас есть Пэмми, недвижимость на Лейк-Шор-драйв и большой дом в Уэст-Эгге. Есть ее родня в Луисвилле и моя в Чикаго. А что есть у тебя, мистер Аптека, мистер Проклятие?

– Весь остальной мир, – вызывающе заявил Гэтсби, а Дэйзи закусила губу, глядя то на одного, то на другого, как будто вдруг начала осознавать, что поставлено на карту и чего она может лишиться. Дэйзи вовсе не привыкла к лишениям, и я уловила, как ветер вокруг нас меняется, как он ударяется сначала в одно окно, затем в другое.

– О, нам просто надо вернуться домой, – слабо выговорила она, и я сомневалась, что она могла бы сейчас ответить, о каком доме речь.

Тогда вмешался Гэтсби.

– Скажи ему, – настаивал он. – Скажи ему, что никогда не любила его. Скажи, что это все было ложью.

– Да, Дэйзи, – голос Тома зазвучал тише, но мольба в нем слышалась отчетливее. – Скажи ему, что никогда не любила меня в Капиолани и в тот день, когда я нес тебя из Панчбоула, чтобы ты не замочила туфли…

Я затаила дыхание, потому что чему-то в этой комнате предстояло умереть. Хоть еще недавно мне и хотелось уйти, теперь я не могла отвести от них взгляда.

Я уловила момент, когда Дэйзи не выдержала, когда происходящее стало для нее невыносимым. При всех достоинствах у Гэтсби никогда не было истории, он не мог обеспечить уютного и порядочного удовольствия. Даже если бы он каждую ночь танцевал с ней под луной, эти танцы неизменно имели бы привкус грязи и скандала, а для Дэйзи, наследницы луисвиллских Фэй, это было невыносимо. Ее срыв был неподдельным, несмотря на то что она сама позволила ему случиться.

Она покачала головой, зажала ладонями глаза. Гэтсби бросился к ней, и Том не стал ему мешать, а мне что-то подсказало, что игра почти окончена. Солнце снова вышло, ветер утихал, и любые надежды на грозу беззвучно угасли.

– Дэйзи… – тихо выговорил Гэтсби. Он взял ее за плечи и впился пальцами в бледную кожу, прежде чем опомнился. – Скажи ему…

– Не могу, – беспомощно заплакала она. – Не могу. Если можно любить сразу нескольких человек, почему у меня не выходит?

– Я люблю только тебя, – в замешательстве настаивал Гэтсби, а я не глядя положила ладонь на руку Ника. Мне казалось, он не настолько глуп, но теперь я готова была поверить и в это.

– Видишь ли, я тут кое-что разузнал, – выдержав тактичную паузу, заговорил Том. – Ты ведь не просто продал свою душу за аптеки и за то, чтобы вырваться с грязной фермы, да? Нет, благодаря Мейеру Вулфшиму ты заключил кое-какую сделку. И развивал торговлю, пока не добрался до одной важной шишки, и тогда…

Том повернулся к нам с Ником, застывшим на диване и к тому времени превращенным в зачарованных слушателей.

– И как вы думаете, чего от него захотели?

– Ты же наверняка объяснишь нам, – ехидно отозвалась я, и он кивнул, будто в знак благодарности. Ах ты ж, чтоб тебя.

– Ты сделал вечеринки непрерывными и для преисподней, и для Нью-Йорка. Ты настежь распахнул двери для веселья и превратил старую как мир выпивку в большой бизнес, и она заструилась, словно кровь, на Восток и Средний Запад. Ты стал стержнем, соединившим преисподнюю и землю, и как же тебя все любили за это!

И не только, сообразила я, вспомнив ночи, проведенные у Гэтсби. Его дом служил мостом через пропасть, и он был безопасным. Безопасным для всех нас – для меня, чтобы целоваться с теми, кто мне нравился, для Ника, чтобы целоваться с Гэтсби, для Гэтсби, чтобы любить Дэйзи, и для преисподней, чтобы вести свои игры.

– А потом, – злорадно заключил Том, – вечеринки кончились.

И впрямь кончились – из-за Дэйзи, равнодушной к ним, и я, ощутив укол заразительной паники, задумалась о том, как это должно было выглядеть и что должно случиться с тем, кто не выполняет свою часть условий сделки с преисподней.

Дэйзи вскрикнула, в панике оттолкнула Гэтсби. Когда она отступила, все мы увидели ярко-красный отпечаток ладони на ее руке выше локтя, следы пальцев отчетливо выделялись на коже. Отпечаток слегка вздулся, словно она долго просидела на солнце, но даже это Гэтсби можно было простить. Однако прежде, чем он отпустил ее, прежде, чем понял, что натворил, и принялся извиняться, я увидела, каким стало его лицо: холодным, искаженным и яростным. Он в самом деле продал душу и в обмен на власть, способную сделать его мужчиной, достойным Дэйзи, создал перевалочную станцию для преисподней, уголок ада в Уэст-Эгге, где никогда не переводился демоник и где никто не замечал, если кто-то исчезал и возвращался странным, опустошенным или не возвращался вообще. Преисподняя вела политику экспансии, как Франция или Англия, и Джей Гэтсби с его целеустремленностью и способностью обуздать силу человеческого желания стал идеальным агентом, помогающим ей закрепиться в верхнем мире.

Он не просил взамен Дэйзи. Вместо этого он сплел для нее роскошную, из золота и бархата ловушку с приманкой, настолько же похожую на преисподнюю, насколько преисподняя похожа сама на себя, и я поняла, что Дэйзи заметила это.

Так все и подошло к концу, и для нас наступило время кое-как двинуться обратно в Уэст-Эгг.

С брутальным хладнокровием, которым я невольно восхитилась, Том отправил Дэйзи вместе с Гэтсби в кремовом «роллсе» последнего, названном в дальнейшем газетами «машиной смерти», а сам вместе со мной и Ником втиснулся на узкое сиденье своего купе. Солнце уже зашло, и черное шоссе разворачивалось перед нами, словно траурная лента.

Глава 19

Я уснула, положив голову на плечо Ника, и ко мне пришел странный сон. В нем я маленькой девочкой стояла на палубе корабля, удаляющегося от берега, – не воспоминание, потому что я была намного младше, когда Элайза Бейкер увезла меня из Тонкина. Но что-то близкое к реальности чувствовалось в клубах порохового дыма вдалеке и в спешке людей на пристани: одни несли драгоценные пожитки, другие оружие.

Воздух полнился обрезками бумаги, они сыпались с тропического неба как снег, и я подставила руку, желая узнать, не тают ли они, подобно снежинкам.

– В нарушение всех законов древности мы сделали из бумаги солдат, – мудро сказала я себе, – и вот что с ними стало.

Бомба взорвалась на причале, мир содрогнулся, завыла сирена, я открыла глаза и обнаружила, что весь мир расколот хаосом. Я выпрямилась, как раз когда мы проезжали под незрячими, очкастыми глазами Т. Дж. Эклберга, и увидела, что они уже не широко раскрытые и мудрые, а зажмуренные, отказывающиеся глядеть. В Уиллетс-Пойнте нам пришлось остановиться, Том вытянул шею и осмотрелся, выясняя, в чем дело.

– Что-то не так? – спросил Ник, который тоже задремал, и Том возбужденно закивал.

– Какая-то авария, – объяснил он. – Похоже, Уилсону это лишь на руку.

– Прямо как стервятнику, – я села и протерла глаза, но никто не обратил на меня внимания.

– Давай поедем, – предложил Ник, но Том его не послушал и съехал с шоссе туда, где несколько машин остановились носами к свалке шлака. Усталый полицейский что-то записывал, неподалеку стояла «скорая», и во всей этой сцене чувствовалась некая тревожная срочность. Спустя минуту мы поняли, что длинный низкий вой – это не сирена, а вопль чьей-то боли, рвущийся из горла.

– Бо-о-оже, бо-о-оже, – повторял низкий голос, и я вздрогнула, потому что такого религиозного оттенка в страданиях не слышала с тех пор, как покинула юг.

– Том, поедем, – резко выпалила я, но он уже пробирался вперед. Он побледнел так, что мы с Ником без лишних вопросов последовали за ним, пока не остановились перед распахнутой дверью гаража и не уставились на сцену перед нами как посерьезневшие дети, которым предстояло усвоить урок.

На верстаке вытянулась женщина, укрытая одеялом, из-под которого виднелись лишь ее огненно-рыжие волосы с одной стороны и маленькие белые босые ступни с другой. Кто-то уже связал ей большие пальцы ног бечевкой, как делают по восточной традиции, чтобы труп не начал блуждать. Стоящий возле ее головы человек был хозяином гаража и заправки, с которым Том говорил раньше в тот же день, а в тени за нами толпились его соседи, сбежавшиеся поглазеть.

– Она свалилась в кювет слева от шоссе – птицей летела небось.

– Садануло ее так, что аж туфли разлетелись неизвестно куда.

– Которые? – спросил кто-то, и другой голос отозвался:

– Рыжие, как медь, с шелковыми бантиками. Обидно, дорогущие были.

Том издал удивленный хриплый возглас и сделал шаг вперед, к верстаку. Его лицо побледнело, глаза на нем казались слишком темными, на лбу выступил пот.

– Что же это такое творится? – озадаченно спросила я, и из всех присутствующих мне ответил Ник:

– Чью-то подругу сбили на дороге насмерть, что же еще, – сказал он. – А ведь она могла дождаться, когда мимо будем проезжать мы, верно?

Несмотря на его неожиданно жестокие слова, Ник был бледен, как Том, и смотрел на лежащую на верстаке женщину так, словно в любой момент она могла вскочить и бросить вызов его мужеству. Первыми в глаза бросались ее буйные, рыжие, совершенно неестественные волосы – по-моему, этого оттенка она и добивалась, а ее лицо было круглым, мягким, белым, как пуховка, рот – маленьким и изящным. Ее лицо почти не пострадало (стало быть, гроб может быть и открытым, при желании, мысленно услышала я рассудительный голос тетушки Джастины), и это означало, что остальное тело наверняка измочалено.

Я поискала взглядом Тома и увидела, что он что-то нашептывает на ухо безутешному мужу, держа тяжелую, как наковальня, руку на его плече и повторяя одно и то же раз за разом.

– Машина, которая ее сбила, не моя, я только брал ее на время сегодня, – утверждал он. – Сам я за рулем купе, мы только что прибыли из города… слышите меня? Мы только что прибыли из города.

– У него виноватый вид, – вполголоса заметила я, пока Ник уводил меня прочь.

– У всех нас такой, – его голос звучал слегка потрясенно.

– У меня – нет.

Я уселась рядом с ним, прижав его к себе. Потом спросила, не тошнит ли его, и он покачал головой.

– На войне мне случалось видеть кое-что пострашнее, – негодующе заметил он.

– Но не в Нью-Йорке, – возразила я со вздохом. – Знаешь, однажды я видела, как какую-то девушку машина сбила на Бродвее. От удара с нее слетели туфли и шляпа. Так ее подруга бросилась за шляпой и пыталась нахлобучить на голову погибшей, словно та могла от этого ожить.

Ждать пришлось долго, но наконец Том вернулся, слегка пошатываясь, и навалился крупным телом на машину, заставив ее качнуться. Он неуклюже сел за руль, не слушая робких предложений Ника подменить его на оставшуюся дорогу до Ист-Эгга. Несколько минут Том смотрел невидящими глазами на дорогу перед собой, а потом нажал на газ так резко, что машину рывком бросило вперед. Мы проехали с полмили, прежде чем я поняла, что он плачет.

– Проклятый трус! – всхлипнул он. – Даже не остановился!

Нет, это не он, вдруг осенило меня.

Гэтсби знал бы, как все уладить, и сделал бы это, поняла я. Может, с помощью вежливых угроз, может, сотенными купюрами, врученными как благословение, но… словом, он бы все уладил.

Мне показалось, что мой желудок ушел в пятки, будто набитый камнями, и, пока мы мчались по шоссе под хриплое от слез дыхание Тома, с болтающейся, как у мертвеца, головой Ника, я думала, что финальная катастрофа этого вечера наконец разразилась.

Подъезжая к дому в Ист-Эгге, мы увидели, что он ярко освещен и заливает окрестности светом, словно во время большого приема гостей. Но при этом в доме царила жутковатая тишина. Я невольно бросила взгляд на особняк Гэтсби на другом берегу бухты: там было темно, как и все предыдущие недели. Маргарет Дэнси говорила, что вечеринки в нем завершились окончательно и бесповоротно, и я впервые поняла, что готова ей поверить.

Том остановил купе перед верандой, запрокинул голову и оглядел дом, освещенный, как маяк.

– Дэйзи приехала домой, – заключил он, и, если бы я уловила в этих словах удовлетворенность, я бы ударила его. Он нахмурился, взглянув на Ника.

– Извини, надо было додуматься завезти вас в Уэст-Эгг…

Ник покачал головой, помогая мне выйти из машины.

– Нет, ничего страшного…

– Я вызову вам такси, – пообещал Том, протягивая ключи от купе бесстрастному лакею. – А пока почему бы вам с Джордан не зайти в дом? Наверняка вы оба проголодались, а здесь вам что-нибудь да приготовят.

– Даже не знаю, смогу ли я вообще когда-нибудь снова есть, – заговорила я, но Ник покачал головой, глядя в удаляющуюся спину Тома.

– Спасибо, но на этот раз нет.

Мы оба проводили Тома взглядом: его подбородок был высоко поднят, словно ему предстояла некая благородная цель. Когда великолепные двустворчатые двери закрылись за ним, я взяла Ника за руку.

– Пойдем, – произнесла я так мягко, как только могла. – Даже если мы не хотим есть, можем поковыряться в тарелках так, будто проголодались.

– Нет.

– Да ладно тебе, тарелки у Бьюкененов прелестные, – попыталась пошутить я, но он впился в меня взглядом, которому совсем немного недоставало, чтобы считаться яростным.

– Я сказал «нет», можешь ты это понять? – выкрикнул он.

Мне было бы легче принять эту вспышку, если бы он сразу пожалел о ней, рассыпался бы в сбивчивых извинениях, ссылаясь на страшное зрелище, которое мы увидели, и выводы, к которым пришли. Но он не спускал с меня гневного взгляда, и я ответила ему таким же.

– Конечно, я понимаю, – холодно произнесла я. – Спокойной ночи, Ник.

И я вошла в дом. Сначала я собиралась заглянуть на кухню и закинуть какой-нибудь еды в мой бедный пустующий желудок, но едва вошла в дом, как мне захотелось немедленно покинуть его. Проходя через гостиную, я прихватила пыльную бутылку демоника, которую так предусмотрительно оставил Гэтсби, и направилась вверх по лестнице, шагая через две ступеньки. Между Томом и Дэйзи происходило нечто вроде военного совета у нее в гостиной, и, хотя я прижалась ухом к двери, разобрать удалось лишь несколько бессвязных слов. Я уловила слово «Испания». Потом «Шанхай».

Мне вспомнились Чикаго и стремительный отъезд из него. Долгое время я считала, что причиной тому были какие-нибудь выходки Тома, вроде малютки Пилар Веласкес или еще какой-нибудь миссис Уилсон. Но теперь меня вновь начали одолевать сомнения.

Как я ни старалась, мне не удавалось разобрать больше одного слова из десятка, и я уже собиралась признать поражение, как вдруг услышала резкий изумленный вдох Дэйзи. Казалось, она увидела мышь или обнаружила неприятную новость в газете. Потом послышался негромкий стук чего-то упавшего на застланный ковром пол, и я отпрянула, догадавшись, что происходит.

Это продолжалось уже некоторое время. Тому было нечем козырять во время футбольных матчей, кроме звериной выносливости, и он ее не утратил. На всякий случай я решила дать им немного времени, надеясь, что к моему возвращению они слегка образумятся.

На пути через столовую Провидение предложило мне лежащий на столе штопор, а некий извращенец-бес убедил воспользоваться им, чтобы открыть бутылку, которую я несла в руке. Будь рядом со мной кто-нибудь, он наверняка помешал бы мне так грубо обойтись с пробкой. Она разлетелась на куски, когда я рывком выдернула ее и стряхнула неровные ошметки на пол. Забыв о них, я торопливо отпила из бутылки и усугубила свои грехи, сразу же проглотив демоник. Он охватил мое горло, как управляемый пожар в прериях, слишком жаркий и почти буйный, и прожег себе путь до самого желудка.

Открыв глаза, я увидела старуху с растрепанными волосами, разметавшимися по ее плечам поверх старинного платья: она гневно уставилась на меня в окно гостиной. Лунный свет просачивался сквозь нее серебряными стрелами, она начала поднимать нацеленный на меня палец. Я юркнула за двери гостиной, потому что не желала иметь дело с привидением, фантомом или кем там была эта старуха.

Подчиняясь порыву, я сделала еще глоток демоника, потом еще и еще, и так, пока не вылетела из дома. Я сбежала по широким ступеням, неверными шагами добралась до двора сбоку от дома и там у самых кустов с изумлением увидела Гэтсби и Ника.

Гэтсби напоминал общипанного петуха: плечи обвисли, глаза возведены к небу – нет, всего лишь к окну Дэйзи, и, если бы я не помнила, кто он такой, я возненавидела бы ее за то, что заставила человека с такой тоской глядеть на ее окно. Я почти слышала припев о том, что его единственный грех – слишком сильная любовь к ней, и в то же время сама отвечала: его грех заключается лишь в любви к ней, и более ни в чем.

Положив руку на плечо Гэтсби, Ник что-то говорил ему негромко и настойчиво. Меня вдруг затошнило от него так же, как и его, видимо, от меня, я еще раз хлебнула из бутылки и обошла их по широкой дуге так, что они ничего не заметили или не обратили внимания.

Ненадолго меня задержали лошади в загоне у дома: пока я шагала по высокой траве, они тянулись обнюхать меня, тыкались бархатными носами, их бока отливали золотом и серебром при свете выглянувшей луны. Демоник сделал их глаза лиловыми, огромными и темными, как самые глубокие колодцы в окрестностях Луисвилла. В этих глазах можно было потерять что угодно, и казалось, лошади советуют мне так и поступить – доверить свои секреты их глазам, распахнуть двери и выпустить все, что скрывалось за ними.

– Нет, – отказалась я, махнув в их сторону бутылкой и уронив на траву несколько зашипевших капель. – Нет. Вы что, не слышали, милые, – нет у меня никаких секретов. Нисколько. Лучше уж так, чем как у мне подобных.

– Дура ты, если считаешь, что у тебя нет секретов, достойных, чтобы расстаться с ними, – заявил чалый жеребенок.

Спросить, что это значит, я не успела: он помчался прочь через загон, уводя за собой весь табун. Я смотрела, как странные искрящиеся создания взбрыкивают на бегу, и представляла, что в будущем их ждут лавры Тройной короны и Дерби и эта слава будет сопровождать их, пока они не встретят свой конец, пошатнувшись на длинных ногах, с пулей между глаз.

Я прошла через лужайку к гаражу, еще не превращенному в конюшню. На двери висел тяжелый замок, но я уже давно обнаружила, что, поскольку ни Дэйзи, ни Том не желали возиться с ключами, если им вздумается прокатиться, его не запирают, а ключи от машин хранятся чуть ли не на самом виду – в бирюзовой вазе на полке. Поскольку я ниже ростом, чем Дэйзи и Том, мне пришлось тянуться на цыпочках, чтобы зацепить пальцами край вазы, и когда я его зацепила, то свалила вазу с полки, и она со страшным треском разбилась об бетонный пол. Керамические обломки разлетелись повсюду, мне пришлось искать нужные ключи среди них и пыли. Ключей от купе в вазе не нашлось, зато я выудила другие, от маленького синего родстера Дэйзи, – блестящая платиновая буква «Д» на цепочке объявляла всему миру, кому принадлежит этот родстер.

Я вывела машину Дэйзи на шоссе и сразу же прибавила скорость, чтобы как можно быстрее унестись на запад. Приближаясь к Уиллетс-Пойнту и свалке шлака, я сделала еще глоток демоника – на удачу.

Глава 20

К тому времени, как я приехала в Уиллетс-Пойнт, от недавнего хаоса остались только вопли, и, сказать по правде, от самих воплей остался лишь протяжный тонкий вой, вылетающий в открытую дверь гаража, где тускло светил фонарь «летучая мышь». Каждый раз, когда Джордж Уилсон умолкал, чтобы перевести дыхание, я слышала хрипы горла, за всю жизнь привыкшего к жевательному табаку. Я криво припарковалась на обочине неподалеку от заправки, за углом строения, чтобы не быть на виду.

Пока я ехала, вышла луна, и я поднесла к тому времени уже наполовину выпитый демоник к ее щербатому, далекому от совершенства лику.

Интересно, как выглядит луна в Тонкине. Нет-нет – во Вьетнаме, вспомнила я. Бай придиралась ко мне, когда я называла его Тонкином, и теперь я сделала это назло воспоминаниям о ней у меня в голове. Манчестерский закон вступит в силу, осознала я, хоть и смутно, и тогда, несмотря на Луисвилл и фамилию Бейкер, мне придется выяснить, что это событие означает для меня и что мне делать дальше.

Мысль об отъезде из Нью-Йорка не на отдых или на время, а в силу необходимости была мне ненавистна, и я в знак протеста отпила еще демоника. Теперь его вкус казался мягким, а может, я умудрилась сжечь ту часть своего существа, которой было не все равно. Мне казалось, чем больше я пью, тем слабее он действует, но затем мимо проковыляла, хватаясь друг за друга, парочка мужчин, и я увидела сквозь их одежду кожу и скелеты; черепа приятельски скалились, сталкиваясь и передавая друг другу бутылку какого-то дешевого пойла.

А может, и не слабее, решила я, выбираясь из машины.

Как только я вышла, то очутилась где-то среди темных земель, далеких и от Парк-авеню, и от Чайнатауна. Несколько кварталов Уиллетс-Пойнта казались совершенно обособленным королевством. С чинным видом я шагала между высоких шлаковых дворцов, башни и крылья которых постоянно меняли положение, только чтобы им на смену пришли новые частицы сожженного Нью-Йорка.

А-а, вдруг дошло до меня, так вот куда отправляется Нью-Йорк, когда он изнемог и больше не может.

Я ожидала увидеть призраков всех мастей – завсегдатаев кабачков, гангстеров, посыльных, продавцов, горничных, великосветских дам и посланников, – но так и не увидела.

– Да ладно, мармеладка, – сказал какой-то негр с трубой в футляре, проходя мимо. На нем был блестящий бордовый костюм в узкую черную полоску, и шлак разлетался от него, будто стеснялся даже коснуться края его рукава. – Тебе ли не знать. Нью-йоркские призраки – народ разборчивый: они ни за что не останутся здесь, среди шлака.

Я кивнула, потому что он был прав, и помахала ему, когда черная машина с водителем, лица которого я не разглядела, притормозила, чтобы подвезти его.

Шагая мимо шлаковых дворцов, я не раз была вынуждена прятаться, потому что с местными мужчинами лучше не связываться. Со свиными или собачьими головами, словно проклятые Цирцеей, они выходили из своих домов и подкрадывались к окнам соседних, а их жены вообще не показывались. Я невольно хихикнула, когда мужчина с головой попугая что-то напутал, сделав круг, и влез в собственное окно, а его жена зло и с отвращением взвизгнула. И я направилась дальше.

Здесь звезды светили тусклее, чем в Уэст-Эгге, но я, запрокинув голову, все равно выпила за них, чтобы демоник наделил их голосами и они выболтали мне свои тайны. Звезды не говорят, как люди, их ушами не услышишь, но, когда я закрыла глаза, они словно показывали мне кино в темноте.

Звезды показали мне чистенький городок с деревянными домами, а не крытыми соломой хижинами, как я всегда представляла. Женщина с волосами, подстриженными, как мои, с таким же круглым лицом, как у меня, качала головой, глядя на Элайзу Бейкер, качала вновь и вновь, потом отвернулась, и я увидела Элайзу с пачкой денег в руке и растерянностью на лице.

Знаете, а ведь мне полагалось любить ее, мрачно сказала я звездам.

Да? Которую из них?

Это меня озадачило, и я спросила о другом, а звезды, подумав, предложили мне следующее:

Прабабушка Ника умерла, едва началась война. Она была миниатюрной, годы избороздили морщинами ее лицо, выбелили ее гладкие черные волосы и так сгорбили ее спину, что больше никто не мог взглянуть ей прямо в глаза. Ее платья были старомодны, квартира в Милуоки – невелика и элегантна, и почти никто в Сент-Поле не вспоминал, что она иностранка.

Мне вспомнилось, как Ник рассказывал, что она родилась, когда ее родители-миссионеры сошли с борта корабля «Кармин» на берег Сиамского залива. Я задумалась, замечала ли на его лице хоть какое-то подобие фамильного сходства, видела ли, что его темные волосы больше похожи на мои, чем на волосы Дэйзи, улавливала ли нечто скрытое в мягких, красивых чертах его лица. Нет, вряд ли. Об этом я задумалась только из-за того, что узнала сейчас, а когда его прабабушка взяла в руки ножницы и строго взглянула прямо на меня, то поняла, что знаю еще кое-что, и, кажется, уже давно.

Неудивительно, что ты мне так нравишься, подумала я и тут же выбросила эти мысли из головы.

– Может, покажете мне что-нибудь поважнее? – спросила я у звезд. – Если уж упиваться демоником, рискуя жизнью, мне бы хотелось узнать не просто давние семейные тайны…

Звезды поразмыслили, а потом земля передо мной осветилась, звездное сияние выхватило каждую бутылочную крышку, обрезок металла, оброненный винтик, какие только на ней были. Любопытствуя, я последовала по извилистой освещенной тропке между высокими шлаковыми дворцами-горами и наконец вышла к рекламному щиту на западе Уиллетс-Пойнта.

Т. Дж. Эклберг пренебрежительно возвышался над великим городом шлака, раскинувшимся под ним. Его глаза были закрыты, и, хотя благоразумие подсказывало мне, что меня подвела память и они были закрыты всегда, я знала, что это неправда.

Я отхлебнула еще демоника, думая, что со стороны Гэтсби довольно некрасиво привозить нам неполную бутылку. Не настолько я пьяна, чтобы она казалась почти невесомой в моей руке. Я возмущенно уставилась на рекламный щит, раздраженная его молчанием, и это раздражение вылилось в ребяческий приступ ярости.

– Ну, давай! – потребовала я вслух. – Говори. Ты же столько всего видишь, какой в тебе прок, если ты не говоришь?

Глаза остались закрытыми, а я вдруг поняла, что пытаюсь выжать воду из камня.

– Рта ведь нет, – сказала я звездам. – Но это поправимо.

Сбоку стояла хлипкая лестница, и я, сбросив тонкие скользкие туфельки, забралась по ней на узкий проходной карниз вдоль всего нижнего края рекламного щита. Некоторое время я вышагивала по нему туда-сюда, но вдохновение больше не являлось ко мне, пока я не перевела взгляд вниз, на бутылку в своей руке.

И осталось-то всего ничего, подумала я и допила остаток вместе с парами, напомнившими мне бензин и мед, ваниль и джин. Мгновение я стояла, пошатываясь, на карнизе: ума мне хватало лишь на то, чтобы не смотреть вниз, но не чтобы избежать того положения, в котором я очутилась. Когда ноги вновь окрепли, я вцепилась пальцами ног в чулках в решетчатый пол карниза, наклонилась и разбила бутылку о металл.

Раздался оглушительный звон, осколки посыпались на траву, заблестели при свете уличных фонарей, как звезды, а в моей руке остался крупный осколок от плеча бутылки, шириной почти с половину моей ладони.

– Ладно, – сказала я так властно, как только могла. – Так ты будешь говорить со мной или нет?

И я прошлась от одного края щита до другого, глубоко вонзая осколок бутылки в бумагу, приклеенную к дощатой основе. Бумага лопалась, словно только об этом и мечтала, из-под нее проглядывало дерево. За долгие годы клей высох, бумага скрутилась выше и ниже разреза. Когда я закончила, получилось что-то вроде глупо раззявленных губ пьяницы. Жаль, что рядом не было Кхая, который показал бы мне, как надо. Наверное, он посмеялся бы, увидев, как скверно я справилась, а мне так хотелось, чтобы он взял своей опытной рукой мою и научил меня так, как следовало.

«Эй, ну и где ты вообще? – с негодованием думала я. – Хочу увидеть тебя. Мне надо с тобой поговорить».

Эту мысль я сразу вытеснила из головы, потому что мне всегда приходилось учиться самой. Встряхнув головой, я продолжала.

Закончив, я уронила осколок стекла и отряхнула ладони.

– Говори, – приказала я, потом повторила настойчивее: – Говори.

Теперь я прочувствовала то, что впервые творю бумажную магию только для себя. Рядом не было Дэйзи, чтобы просить придать бумаге определенный вид или желать от меня еще чего-нибудь. Была лишь я под луной в самом обычном Уиллетс-Пойнте, захмелевшая от напитка, который, по-моему, людям пить не следовало, наблюдающая, как нарисованные глаза медленно, еле-еле открываются, а разрезанные бумажные губы начинают шевелиться.

О чем мне говорить? Я же просто бумага.

Рассердившись на скромность Эклберга, я скрестила руки на груди.

– Ты бумага с глазами, – уточнила я. – Бумага, которая видит, правильно?

Мои глаза закрыты, языка у меня нет.

И глаза вновь попытались закрыться, но я с силой хлопнула в ладоши перед тем местом, где полагалось быть носу.

– А по-моему, твои глаза открыты достаточно широко, и я дала тебе рот, так что говорить ты можешь. Что ты видел? Сегодня вечером? Что случилось?

Глаза почти кокетливо моргнули, потом бумажные губы растянулись, чтобы заговорить.

Я видел машину – ехала слишком быстро. Видел женщину, которой надо было уйти, видел, как она летела. Видел, как остановилась машина, потом видел глаза.

– Глаза. Погоди. Погоди… ты видел глаза?

Видел глаза, госпожа, а потом уже не видел ничего.

Т. Дж. Эклберг опустил веки, но это движение не показалось мне жеманным. Мною вдруг овладела сонливость, ощущение тяжести во всех конечностях. Я поняла, что должна спуститься, пока не упала – с моей удачливостью есть вероятность, что я рухну прямо на стекло, усыпавшее землю под рекламным щитом.

– Мне… мне пора…

Я буду спать, госпожа, и больше ничего не увижу. С меня довольно.

У меня на виду глаза закрылись, бумага стала разъезжаться в разные стороны от моего разреза – сначала медленно, потом быстрее. Вскоре старая бумага полностью слетела со щита, и теперь его верхняя половина все еще предлагала оптику, нижняя часть рекламы которой отвалилась, открывая взгляду другую – цирковой труппы братьев Бонни, обещающую отважных акробатов, удивительных уродов и презирающих смерть укротителей львов.

Проходя мимо, я погладила морду бумажного льва, и откуда-то донеслось тихое рычание – то ли из бумаги, то ли из глубины моего существа.

На землю я спустилась совершенно обессиленная. Я едва шевелилась, мне понадобилось все усердие, чтобы добраться до машины Дэйзи. Зная, что в таком состоянии я ни за что не доеду до Ист-Эгга, я просто забралась на заднее сиденье, пачкая белую обивку шлаком и всей той грязью, которую собрала на себя за время краткого пребывания в Уиллетс-Пойнте. У меня мелькнула мысль о том, чтобы размазать по кожаной обивке все то, что я узнала, но я понятия не имела, как это сделать, поэтому просто уснула.

Глава 21

Тихий стук в стекло я могла бы пропустить мимо ушей, перевернуться на другой бок и уткнуться лицом в кожаное сиденье, но стук повторился с такой силой, что от него затряслось стекло, и вынудил меня поднять голову. От неожиданности я выпучила глаза, так что они стали похожи на два яйца, надолго оставленных на сковородке, дернула дверную ручку и чуть не вывалилась из машины. И упала бы в грязь лицом, если бы сильные руки не подхватили меня.

– Вот ты где, – сказал Кхай, и меня в благодарность чуть не вырвало прямо на него. Он едва успел отступить и присел рядом, пока я выворачивалась наизнанку в тени машины.

Поначалу он пытался гладить меня по спине и бормотать ободряющие слова, но спустя некоторое время просто отступил, не мешая мне выплескивать на землю содержимое желудка. Казалось, рвота будет продолжаться вечно, но после нескольких сухих спазмов я наконец сумела выпрямиться.

Близился рассвет, за ночь зной рассеялся, день обещал быть чуть более терпимым. Я смотрела на светлеющее небо, пока не почувствовала себя в большей мере человеком, и лишь потом повернулась к Кхаю.

Он был в рубашке с короткими рукавами, под глазами темнели тени, на меня он смотрел со смесью любопытства и тревоги.

– Не смог не вмешаться, да? – спросила я, подмигнув. Выглядела я ужасно, но как-то сумела придать себе вызывающий вид.

– Ты приходила искать меня, – отрывисто ответил Кхай. – Вчера ночью.

– Я… приходила?

– Во сне с зелеными попугаями – владельцами бара в Шанхае. Я услышал тебя и увидел проклятый щит, который ты изувечила. Его я помнил по поездкам на вечеринки к Гэтсби и обратно. Ты сказала, что я тебе нужен, и я проснулся.

– Как невежливо с моей стороны, – пробормотала я, а Кхай возмущенно сверкнул глазами. Из-за меня он совсем не выспался.

– Прекрати! Неужели нельзя просто прекратить, и все? Чего ты хочешь? Просто объясни мне!

Из гаража уже слышался шум, а столкнуться с Джорджем Уилсоном в моем нынешнем состоянии мне не улыбалось, будь даже его жена жива. И он вряд ли обрадовался бы мне или Кхаю, поэтому я разыскала ключи от родстера, небрежно брошенные на пассажирское сиденье, и кинула их Кхаю.

– Вот, – сказала я. – Садись за руль.

Только когда мы миновали испорченную рекламу Т. Дж. Эклберга, я вдруг поняла, что мы едем не обратно в Ист-Эгг, а в Нью-Йорк. Я попыталась было запротестовать, потом умолкла и покачала головой. Мне хотелось домой.

– Да! – спохватилась я. – К твоему сведению: эта машина, кажется, краденая.

Кхай метнул в меня мрачный взгляд, направляя машину к оживленному шоссе. Где-то там должен быть и Ник, спешащий на работу, – если он, конечно, не отказался от этой мысли после бурной ночи.

– Денег для уплаты залога у меня нет, – предупредил меня Кхай. – Платить придется тебе.

Некоторое время мы сидели молча, и я чуть не задремала, но тут он вновь заговорил:

– В пятницу мы уезжаем. Бай добыла нам каюту на «Принцессе Титании», так что мы отбываем.

Почему-то мне стало обидно.

– Так скоро? Вы же говорили…

– Сегодня голосование по Манчестерскому закону, и его наверняка примут, – перебил Кхай. – Родители Бай еще помнят, как были приняты законы о высылке. В то время она лишилась почти всех своих дядей. Потому и хочет, чтобы мы уехали.

Я помолчала, пока его слова укладывались в голове. Манчестерский закон был для меня темой для обсуждения подруг тетушки Джастины; в фешенебельном обществе, где я обычно вращалась, о нем даже не упоминали. Но теперь, когда я сидела в угнанной машине вместе с Кхаем, он казался более реальным, чем когда бы то ни было.

– Ты ведь, наверное, можешь уехать куда угодно, да? – попытался подбодрить меня Кхай. – В Париж или Лондон…

– Об этом я еще не задумывалась, – чопорно отозвалась я, и он рассмеялся, качая головой.

– Счастливая, – с явной обидой высказался он. – Ну, если захочешь разыскать нас, мы направляемся в Шанхай. Вероятно, в попытке противостоять действиям, которые резали бумагу еще до того, как ее изобрели, но тем не менее в Шанхай.

– Вполне возможно, что и разыщу, – ответила я и, поскольку представить себе не могла, что меня вынудят покинуть собственный дом, добавила: – Может, моя тетушка Джастина пожелает сменить климат. Шанхай окажется приятным разнообразием.

Он остановил машину на Парк-авеню и отдал мне ключи, словно взамен тех трех долларов, которые принял, не моргнув глазом. Оба мы выглядели так, что хоть сейчас на свалку. Утренний поток пешеходов раздваивался, недовольно обходя нас, и я задумалась, чем вызвано недовольство этих людей – нашей внешностью или тем, что мы оказались у них на пути. Рядом с Кхаем я более уязвима, поняла я. Когда я одна, то могу сойти за очаровательную диковинку. А рядом с ним превращаюсь в иностранную заговорщицу. Может, поэтому я старалась пореже бывать в Чайнатауне?

– Разнообразием, – эхом повторил Кхай.

– Да. Разнообразием.

Он пожал плечами.

– Неважно, как и почему ты приедешь, только приезжай, – сказал он. Мне подумалось, что он, вероятно, хотел бы выразиться яснее, но мы слишком плохо знали друг друга. И почему-то оба стеснялись.

Он попытался улыбнуться.

– Мы с Бай научим тебя, как правильно резать бумагу, а не кромсать ее, как сделала ты той ночью, – добавил он и ушел, прежде чем я успела удержать его. Умно, подумала я. Если я не отказалась, значит, есть вероятность, что я все-таки преодолею в себе гордость и приеду в Шанхай, чтобы разыскать его.

К тому времени, как я вошла в квартиру и заперла дверь, меня трясло. Я держала голову опущенной, чтобы ненароком не увидеть себя в зеркале у двери, шатаясь, прошла к себе в комнату, усталая настолько, будто не спала несколько лет. Раздевшись, я повалилась в кровать, испачкав белые простыни шлаковой пылью, въевшейся в мои руки, волосы, подошвы и даже в живот.

Интересно, каким будет мир, когда я проснусь, в полудреме подумала я.

Я проснулась в полдень. Манчестерский закон приняли.

Джей Гэтсби был мертв.

Глава 22

Его, конечно, застрелил Джордж Уилсон, и стоял за этим убийством Том, но об этом я узнала некоторое время спустя. Именно Том сказал Уилсону, кто, скорее всего, вел машину в ту ночь, и Том же направил его в дом Гэтсби, где разбитый «роллс» стал единственным доказательством, в котором нуждался Уилсон.

Мне бы хотелось изобразить Тома зловещей фигурой, рукой, держащей оружие, которым послужил Уилсон, но даже эту честь приписать ему я не могла. Том всего-навсего старался выгородить себя, и чаши весов на этот раз склонились не в пользу Гэтсби со всеми его возможностями и перспективами.

Джордж Уилсон явился в особняк в Ист-Эгге, и чугунные ворота не остановили его, а садовые дорожки не сбили с пути. Он застал Гэтсби у бассейна, где однажды я наблюдала, как люди превращаются в роскошных пестрых карпов, скользящих в воде, и, как написали в газетах на следующее утро, дважды выстрелил Гэтсби в голову, а потом отошел за буксовую изгородь и застрелился.

Но еще до того, как я узнала все это, я увидела ликующий заголовок о принятии Манчестерского закона – в тот момент я одна сидела за завтраком, потому что тетушка Джастина в сутки спала не меньше пятнадцати часов. Я сжевала тост, внимательно прочитала статью, а затем позвонила Нику.

– Я хочу тебя видеть, – сразу же заявила я и услышала, как он успокаивается на другом конце провода.

– Я на работе, – выбрал он самое среднезападное из всех оправданий, и я решила простить его.

– Мне тут вздумалось попутешествовать, – притворно-веселым голосом продолжала я. – Пришло в голову, что было бы неплохо отправиться туда, где погода не столь кошмарна.

– Попутешествовать?..

– Да, – живо подхватила я. – В Монреаль, или Буэнос-Айрес, или даже в Париж… или в Шанхай. Ты ведь мог бы показать мне Париж – правда, милый?

– Господи, Джордан! – воскликнул Ник, и мои щеки жарко вспыхнули.

Мне представилось, как мы соединяем наши отношения по линии разрыва, пытаясь решить, что можно починить, а что понадобится выбросить целиком.

– Знаешь, не очень-то хорошо ты отнесся ко мне прошлой ночью, – наконец сказала я.

Ник фыркнул.

– Потому что на этом и держится мир. Когда люди хорошо к тебе относятся.

Я заскрипела зубами так, что испугалась, как бы не сломать их. Такие разговоры явно были ему в новинку, иначе он бы уже повесил трубку.

– Это лучше, чем мир, где все жестоки, а тебе все равно некуда деваться, – сказала я. – На всякий случай держишь границу открытой для него, да?

Я повесила трубку и, поскольку для меня это было чересчур, вернулась в постель.

Два глаза, сказал мне Т. Дж. Эклберг, и в неглубоком сне они открылись и закрылись для меня.

Неделя выдалась хлопотной. У тетушки Джастины вновь случился удар, и матч в Хемпстеде я провела из рук вон плохо. Нэн Харпер вернулась из Греции, пришлось с ней расстаться, а потом тетушка завела со мной разговор о Шанхае.

– Для тебя это было бы настоящее приключение, – заявила она, лежа на кровати в больнице Бельвью, и я нахмурилась.

– Сама идея побега мне не по душе.

– Дорогая моя, ты богата. Ты не убегаешь. А переходишь к отступлению. Отправляешься отдыхать. Уезжаешь на воды, а когда все наладится, возвращаешься, если пожелаешь.

Когда она утомилась, что произошло довольно скоро, я поцеловала ее в щеку, попрощалась и вернулась в квартиру на Парк-авеню за машиной Дэйзи.

Никогда еще поездка в Ист-Эгг не отнимала у меня столько времени. Мимо свалки шлака я ехала, затаив дыхание, но заметила, что реклама Т. Дж. Эклберга заметно истрепалась и длинные полосы бумаги со щита свисают чуть ли не до земли, как сломанные крылья.

Направляясь на восток, я могла с уверенностью сказать, что хребет лета сломан. Тот ужасный день в «Плазе» треснул, поддаваясь осени, и, хотя среди листвы не было еще ни намека на золото или багрянец, воздух, казалось, холодеет на глазах, в небе появился оттенок, указывающий на серость и белизну, которые за ним последуют.

С шоссе я, конечно, не видела особняк Гэтсби, но, пока проезжала мимо Уэст-Эгга, нетрудно было вообразить себе это место. Что оказалось бы хуже – найти его девственно-чистым, словно ничего и не было, или обнаружить руины? Я не могла сказать наверняка и проспорила сама с собой до самого дома Дэйзи.

В доме я застала суету прислуги, люди в форменной одежде шуршали брезентом и таскали коробки и ящики настолько вместительные, что в каком-нибудь из них я могла бы проделать весь путь через океан. Почти вся мебель была укрыта белыми чехлами, но вместо того, чтобы иметь жутковатый призрачный вид, создавала странную атмосферу предвкушения, словно весь дом ждал, когда некий счастливый новый владелец сдернет чехлы, радуясь своей удаче.

Дэйзи я нашла сидящей в плетеном кресле-качалке на веранде, где она, к моему изумлению, укачивала на руках Пэмми. Малышка была в восторге от внимания матери и в то же время явно боялась, как бы случайно не испортить все. За их спинами маячила няня Пэмми, смотрела настороженно, переводя взгляд со своей подопечной на Дэйзи и обратно.

– Я привела обратно твою машину, – вместо приветствия объявила я.

– О, правда? Как я тебе благодарна, дорогая.

Дэйзи передала Пэмми вздохнувшей с облегчением няне и, когда обе они удалились, кивнула им вслед.

– Пока я рожала ее, меня так крепко привязали, – бесстрастно сказала она. – А я и не знала, что все запястья и ноги у меня были в синяках, пока не увидела это во сне.

Я уронила ключи на столик рядом с нетронутым стаканом лимонада и эмалевой коробочкой для таблеток.

– Ты мне это уже говорила, – напомнила я. – Дэйзи, что случилось?

Она посмотрела на меня так недоуменно, что мне показалось, ее чем-то опоили. На ее лице читалось полное отсутствие понимания, словно ей требовалось прежде разобраться, отличить события предыдущей недели от случившихся за завтраком, выяснить, на каких вечеринках она побывала и позаботился ли садовник о розах.

Покачав головой, Дэйзи встала и спустилась с веранды на лужайку.

– Ох, Джордан, не приставай ко мне сегодня, когда у меня раскалывается голова.

Я последовала за ней по ступеням, чувствуя, как во мне вскипает непривычный гнев. Словно в ответ на него, небо над нами наливалось серостью, и вода угрюмо отражала ее.

– А я думала, мы дружим достаточно долго, чтобы ты уделила мне несколько минут, несмотря на головную боль! – заявила я. – Дэйзи, что случилось?

– А разве это важно? Нет, конечно, все уже в прошлом, и Том говорит…

– Тебе же нет дела до того, что говорит Том, и я буду считать тебя отъявленной лгуньей, если ты начнешь уверять, что теперь все по-другому, – перебила я. – Рассказывай.

Она покачала головой, но не с тем, чтобы отказать мне, – скорее чтобы стряхнуть паутину, опутавшую ее воспоминания о минувшей ночи. Перед нами залив гнал волны с нежными белыми барашками на гребнях, его воды в последнее время стали неспокойными.

– О, дорогая, почему ты так жестока со мной? Это ведь была случайность – конечно же, случайность.

– Твоя, – уточнила я, и она стряхнула мою руку, направившись к воде.

– Разумеется, моя, – она загляделась поверх воды в сторону особняка Гэтсби. Даже издалека в нем чувствовалась какая-то опустошенность, он словно потерпел поражение и обвалился внутрь. – Дело всегда во мне, так?

Два глаза, сказал Т. Дж. Эклберг, а потом он больше ничего не видел. Дэйзи так не смогла бы, но меня не покидало ощущение, что смог бы Гэтсби.

– А еще? – не унималась я, и Дэйзи заломила руки.

– Джордан, немедленно прекрати, я не вынесу этого допроса, только не сейчас…

Я увидела слезы в ее глазах, подлинные, как никогда, но сегодня мне не было до них дела. Я стиснула кулаки и поежилась под холодным ветром, налетевшим на нас с востока.

– Дэйзи, – резко выпалила я, – прекрати глазеть на этот проклятый дом с привидениями, поговори со мной.

– Да с какой стати! – возмутилась она, повернувшись ко мне. – Какая теперь разница? Джей мертв, его больше нет, все кончено, почему ты не даешь мне просто обо всем забыть?

– Для меня еще не кончено. Дэйзи, просто расскажи мне.

Она негодующе взглянула на меня, и я поискала способ более убедительный, чем приказы.

– Никто все равно не поверит никаким моим словам, даже если я что-нибудь расскажу, – наконец объяснила я. – Вероятно, тетушка Джастина отправит меня в Шанхай, осматривать достопримечательности. Ну же, Дэйзи.

Она отвернулась, неловко села на лужайку лицом к особняку и раскинула как палочки перед собой тонкие ноги. Покачала головой, потом кивнула. Небо казалось плоским, алюминиево-серым, с мрачной лиловой подсветкой, предвещающей опасность.

– Она выбежала так быстро, – тусклым и тихим голосом выговорила Дэйзи. После ее слов небо угрожающе зарокотало. – Похоже, была уверена, что мы остановимся. От удара содрогнулась вся машина. Я прочувствовала его руками. Я не ударилась о руль только потому, что Джей выбросил руку вперед и остановил меня.

– Она отлетела, – сказала я, вспомнив услышанное.

– Да. Прямо вперед. В свете наших фар она казалась кувыркающейся гимнасткой.

Я сглотнула и не дала себе остановить ее. С чего я взяла, что мне надо это услышать? С какой стати решила, что будет лучше?

– И что же было дальше?

– О, Джордан, ты разлюбишь меня, если я продолжу.

И я поняла, что уже сейчас не люблю ее. Может, уже довольно давно. Возможно, любви понадобится время, чтобы умереть, но с этим я могла справиться. Я ждала. Дэйзи не выносила молчания.

– Джей… сделал что-то. Позаботился, чтобы никто не увидел. Он встал в машине, закрыл глаза, и мир вокруг нас вдруг замер. Это было жутко. Я никогда не видела, чтобы он делал что-нибудь подобное, никогда не видела такого ни от кого.

Я подумала, что это, должно быть, его инфернальные силы вступили в игру. Но позднее, узнав о том, что его мать наполовину индианка-чиппева, а потом выяснив, что наполовину она еще и негритянка, а не белая, я пришла к иному выводу. Коренные народы после Гражданской войны приняли к себе множество беглых рабов, и древние чары, помогавшие охотникам, продолжали помогать им, даже когда они стали добычей. Два закрытых глаза.

– А ты что же, Дэйзи?

– О, Джордан, она лежала прямо на дороге перед нами. Джей поколдовал, сделал что-то странное, и я поняла…

– Так ты поняла, Дэйзи…

Она замотала головой, а ветер завладел деревьями, заставил их закачаться из стороны в сторону, словно переигрывающий греческий хор.

– А что мне было делать, Джордан? Не могли же мы объехать ее! Вот я и отпихнула ее с дороги, только и всего.

«Птицей летела небось», – прозвучали у меня в голове слова. Что-то бездонное и темное разверзлось передо мной, меня затошнило.

– Дэйзи…

– Она издавала ужаснейшие звуки, – Дэйзи трясла головой так, что ее волосы ерошились, как птичьи перья. – Она что-то говорила или, по крайней мере, пыталась сказать. Джордан, казалось, что она хочет проклясть меня, и эта кровь…

Мое сердце судорожно колотилось, меня бросило в холодный пот. Она отлетела. Упала на землю. Кричала. Проклинала. Когда же она умерла? Теперь я знала, что это случилось не при падении на шоссе.

– Ее губы шевелились, рот открывался и закрывался, и опять, и опять… такой ужас, – Дэйзи уткнулась лицом в ладони. – Я до сих пор иногда вижу это, когда закрываю глаза.

– Вот и хорошо! – сорвалась я. – Хорошо! Я рада!

Она вскочила и наотмашь хлестнула меня по лицу как раз в тот момент, когда в мыс ударила молния. Мы потрясенно уставились друг на друга, а когда небо разверзлось, обрушивая на наши головы потоки холодного осеннего дождя, я поднесла ладонь к лицу, чтобы коснуться горящей кожи. Почему-то пощечина меня обрадовала, показалась настоящей, как ничто другое с тех пор, как мы уехали в тот день в город.

– О, милая, мне так жаль! – воскликнула она, задевая мои пальцы при попытке провести мне по щеке. От дождя ее волосы прилипли к голове, доставая до самого кончика острого подбородка. – Мне так жаль. Очень было ужасно, да?

Да, было, и на мгновение я потянулась к ней.

– Поедем с нами, – ее голос звучал тепло, несмотря на дождь. – Поедем вместе с нами. Зачем тебе в старый грязный Шанхай, если можно отправиться в Барселону со мной и Томом? Барселона прелесть, а в октябре мы вернемся как раз к лучшим осенним дням – разве это не замечательно?

Я отдернулась от ее мягких прикосновений, сердце продолжало колотиться, потому что был шанс, хоть и небольшой, но тем не менее был, что я могла бы уехать с ней, если бы она не забыла, что я не смогу вернуться.

– Стоп, – поперхнулась я. – Стоп, стоп, я не влюблена в тебя, тебе нельзя так со мной обращаться.

Она пораженно уставилась на меня.

– Как же нет, когда да, – возразила она, и нить между нами лопнула, больно хлестнув по мне. Дождь, стекающий по моему лицу, вдруг заметно потеплел, почти как кровь.

«Как же нет, когда да», – думала я, но я не Джей Гэтсби. Одной любви мне недостаточно, и Дэйзи уже доказала, что никогда не будет достаточно для нее.

Я круто повернулась и бросилась к дому.

Она позвала меня по имени, неуверенно, дважды, потом умолкла.

Я прошла через дом, оставляя мокрый след на паркете, вышла через переднюю дверь и продолжала идти. Сегодня я выбрала неудачные туфли, из темно-зеленой замши в тон зеленому платью, поэтому сбросила их и повесила на согнутые пальцы, на которых туфли слегка покачивались.

Шлепая по мокрой траве вдоль обочины и то и дело слыша, как сзади приближается машина, я думала, что, возможно, Дэйзи послала за мной или даже бросилась вдогонку сама, на своем синем родстере.

Если она остановит меня раньше, чем я дойду до большого шоссе, я, так и быть, прощу ее, думала я и ужасалась этим мыслям.

Но она не приехала, вместо этого машина, остановившаяся рядом со мной, появилась с противоположной стороны. Это был Ник – в хорошем костюме, какого я еще не видела, с красными запавшими глазами.

– А, это ты, – сказала я, когда он затормозил передо мной.

– Поедем, – попросил Ник и, когда заметил упрямство на моем лице, добавил: – Пожалуйста. Пожалуйста, Джордан.

Он открыл для меня дверцу, и, пока мы поворачивали к Уэст-Эггу, я надела туфли.

Глава 23

Мы проехали поворот шоссе, и дворец Гэтсби вырос перед нами. С другого берега залива он казался руинами, напоминанием о расплате за грехи. А теперь, пока мы приближались к нему, прежде чем свернуть к дому Ника, он выглядел… обычно. Просто как здание, хоть и красивое. Оно все еще поблескивало, словно в любой момент могло взорваться фейерверками, как жаркой июльской ночью, и у него еще остались силы, чтобы поражать красотой и роскошью. И, скорее всего, так и будет, ибо особняк пережил Джея Гэтсби, и теперь с ним могло случиться что угодно. Как и с нами.

На ужасный миг мне показалось, что Ник почему-то везет нас в особняк. И я вздохнула с облегчением, когда мы свернули на заросшую сорняками дорожку к его дому.

– Сегодня прошли его похороны, – сказал Ник, заметив мое облегчение. – Сейчас в доме его отец.

– Как они прошли? – спросила я, и он сжал губы.

– По-нищенски, – ответил Ник. – Видал я и массовые захоронения, которые выглядели получше.

– И ты поэтому ехал в Ист-Эгг? Проверить, удастся ли пристыдить Дэйзи?

Он в замешательстве заморгал. О Дэйзи он вообще не думал.

– Нет. Я… просто не мог остаться там, и здесь тоже. Слишком много всего свалилось. Мне хотелось к тебе.

– Я ему никогда особо не нравилась, – холодно произнесла я. – Думаю, он и тебя всегда недолюбливал.

Ник отшатнулся, словно я ударила его. Видимо, так и получилось. Но руку он мне подал и из машины выбраться помог. Мы медленно прошли под дождем к двери, никому не хотелось вспоминать, как в прошлый раз мы взбежали на крыльцо, мокрые до нитки. Теперь мы были другими людьми. Под этим дождем мы бежали не вместе.

– Ты забыла здесь несколько платьев, – сказал Ник. – Переоденься, ты промокла.

Я посмотрела на него, и у меня горько защемило сердце. Нет, эти платья я вовсе не забыла, и они были не теми, которыми я могла пожертвовать, – напротив, самыми любимыми. Он все еще стоял в дверях, и с него капала вода, а я переоделась в бледно-оранжевое платье из узорчатого шелка, слишком вычурное для серого дождливого дня, но мне было все равно.

Я вернулась к нему, и он окинул меня взглядом, в котором не ощущалось ничего, кроме усталости.

– Ты правда так сильно любил его? – спросила я.

Он медлил, и я уловила страшный миг, когда он осознал: ему не осталось ничего другого, кроме как сказать мне правду. Потупившись, он уставился в пол между нами, будто там содержались все ответы.

– И до сих пор люблю. И прекращать не намерен. Неважно, что я сделал, неважно, с кем я встречался или спал во Франции или этим летом, – он был единственный, был всегда… Наверное, навсегда таким и останется.

Мне показалось, что меня несколько раз повернули вокруг оси, а потом убедили выпить высокий бокал для шампанского, полный, как выяснилось, отменного виски. Во рту расплылся вкус дыма.

– И с кем же ты спал этим летом?

– С тем парнем из Амхерста, Грейсоном Лиделлом, Ивлином Бардом. Никто из них не мог даже… никто не шел ни в какое сравнение.

– Как они могли? – слабо и потрясенно откликнулась я.

«Отдавая приказы бесам, надо быть предельно точной, – зазвучал у меня в памяти голос миссис Креншоу. – Ни в коем случае не говори “богатство”, если можешь назвать точную сумму в долларах, не говори “устранить”, если можешь сказать “убить”».

И, видимо, не упоминай о «женщинах», если спросить следует о «людях». Неудивительно, что паленая тварь так хихикала, рассказывая мне о девушке из Джерси-Сити.

Ник наконец поднял голову и заметил мое удивление. Румянец пополз по его лицу – вызванный не стыдом, а разоблачением.

– А я думал, ты знала… – пробормотал он.

– А если бы не знала, ты бы мне не сказал.

– Да. Господи, мне всегда казалось, что тебе так много известно.

– Но не все, – пришлось признаться мне. Я вдруг почувствовала себя очень юной и одинокой.

Я села на его кровать, утирая глаза. Снаружи гроза утихла до слабого стука капель. Мне представилось, как слезы безостановочно льются по лицу Дейзи, пока она сидит за обеденным столом. И я отмахнулась от этой мысли, потому что больше вообще не хотела вспоминать про Дэйзи Бьюкенен.

Ник сбросил пиджак и сел рядом со мной, мокрый и печальный. Два разбитых сердца, подумала я со странным удовольствием.

Он взял меня за подбородок, повернул лицом к себе и поцеловал. На этот раз я ждала поцелуя и ощутила в нем сухой привкус чего-то знакомого, похожего на кашицу. Лев, бумажная девушка, а вот теперь и бумажный солдат. Я посмеялась бы, если бы не опасалась ранить его чувства.

– Расскажи о первом, что ты помнишь, – мягко попросила я, и он поцеловал меня еще, открытым ртом, нежно и пытливо. – В смысле, что ты помнишь на самом деле.

– Помню перекличку в Форт-Маккое, в Висконсине, – ответил он между поцелуями. – Помню, как услышал свою фамилию, воинское звание и личный номер.

– И это был ты, Николас Каррауэй, во веки веков.

– Лейтенант Николас Каррауэй, пять-два-семь-один-один-пять.

Ему нравилось целовать меня. Я вновь задалась вопросом, неужели я всегда знала, но тут же возник ответный вопрос – всегда знала что?

Я толкнула его на постель, села на него верхом и наклонилась, чтобы поцеловать в шею. Он кротко наблюдал за мной не только потому, что во мне проснулось странное новое влечение к нему, не из-за нервной дрожи в пальцах, а потому что таким он был создан. Интересно, таков ли настоящий Ник Каррауэй? Подумав, я решила, что нет и что я, вероятно, нисколько не заинтересовалась бы им. Краем уха я слышала, что трагедией, помешавшей Каррауэям из Сент-Пола приехать на свадьбу Дэйзи, стала автомобильная авария, и теперь понимала, кем был загадочный пострадавший. Каким ударом стало для его родителей то, что он погиб сразу после окончания войны, и все их старания скрыть позор иностранных корней пошли прахом.

Неудивительно, что они отправили на восток этого, сделанного из бумаги, с сердцем, которое он рвал в клочки и разбрасывал, как мусор, перед худшими из людей. Он и стал моим.

– Ты нравишься мне больше всех, – сказала я ему, и он улыбнулся, счастливый наполовину.

– Нет, не так, – возразил он. – Больше всех тебе нравится Дэйзи.

– Уже нет.

Вскоре это будет правда. Я сделаю ее правдой. Я вырву Дэйзи из сердца, если понадобится, и заполню оставшуюся после нее дыру бумажными цветами.

– И потом, – добавила я, – я тоже никогда не нравилась тебе больше всех.

– О, я тебя люблю, – с сожалением откликнулся Ник, и мои пальцы сжались на его рубашке. – Просто у моей любви есть пределы.

Засмеявшись, я потянулась к его шаткой тумбочке, где лежал перочинный нож, доведенный до невероятной остроты за бесчисленные бессонные ночи неспешного затачивания. Дыхание Ника стало тихим и медленным, настолько медленным, будто он вообще перестал дышать, и его веки, затрепетав, опустились, едва я сделала длинный разрез от основания его шеи до живота.

Обидно, что такие ресницы достались парню, подумала я, как когда-то давным-давно, в начале этого лета, и его ладони легко опустились мне на бедра, пальцы слегка подрагивали в сухом бумажном ритме. Он открылся, как песня, и мне пришло в голову, что это мой особый талант. Это польстило мне, хотя странно было испытать удовольствие в такой день.

Его сердце я извлекла настолько легко, что сразу поняла, почему он обращался с ним так вольно. Его прабабушка из сентиментальных соображений вырезала его из карты Миннесоты и старательно приклеила к фотографии клана Каррауэй – двум десяткам лютеран со строгими лицами, снятым на каком-то церковном пикнике. Я всматривалась в снимок, щурясь в неярком свете лампы Ника, пока, кажется, не разглядела сбоку саму прародительницу с волосами светлыми, как кора серебристого тополя, и со строгим выражением на брюзгливом лице. Это лицо я обвела пальцем, чувствуя странное душевное родство с его обладательницей. По крайней мере, ей хватило смелости выбрать фотографию, на которой была и она сама, вместо того чтобы полностью уничтожить память о себе.

Перевернув сердце, я увидела страницу из йельского ежегодника Ника – возможно, приклеенную для того, чтобы придать ему больше стойкости и силы, а может, личных свойств характера. На эту страницу был помещен снимок футбольной команды Йеля, и среди одинаково серьезных мужчин с волевыми лицами я разглядела Тома. Как все смешалось.

Снимок был сплошь исписан мягким карандашом – прямо на нем были крупно и грубо написаны имена, причем явно без понимания, что это означает. Крупнее всего были написаны фамилия Гэтсби – не Джей, а Гэтсби – и еще несколько мужских имен, нацарапанных более торопливо, тех самых, которых Ник, видимо, знал по военным временам.

Я растрогалась, увидев, что мое имя написали аккуратно, тщательно придавая буквам форму. Он сам вписал его, намеренно и, возможно, более целеустремленно, с большей мерой долга и страха, чем остальные, но я не винила его за это. Имя сохранилось.

– Несчастная любовь, – выговорила я, глядя на него. Он повернул голову набок, слегка приоткрыв губы. И был прелестен. Я всегда так считала.

Я свернула его сердце и сунула к себе в сумочку, а из сумочки вынула еженедельник, с помощью которого я заглядывала в будущее не далее чем на две недели. Перочинным ножом я вырезала на одной из страниц хорошенькое сердечко, совсем как те валентинки, которые отказывалась вырезать в школьные годы. Я полюбовалась им, подумала, не исписать ли его своим именем сплошь, чтобы больше не поместилось ни одно, но не стала.

Вместо этого я оставила с краю поцелуй накрашенными губами, не желая, чтобы меня забыли, и вложила сердце обратно в грудь Ника. Минуту спустя он уснул по-настоящему, а я слезла с него, запечатлев еще один поцелуй на его лбу.

Обувшись, я нашла ключи от его машины на том гвозде, куда он всегда вешал их. Пока я оглядывалась, чтобы в последний раз посмотреть на его дом, послышался щелчок закрывшегося замка. Дождь прошел, только небо все еще наливалось свинцовой серостью, и я запретила себе смотреть в сторону залива и дома на другом берегу, где Дэйзи ждала, когда ее упакуют, как дорогой фарфор и изящную мебель.

На машине Ника я покатила на запад, к городу. Солнце закатилось далеко за край мира, вышедшие тени были длиннее и резче, чем летом. Я пожалела, что у меня не осталось хотя бы пары глотков демоника, чтобы ускорить события, хотя, с другой стороны, лето уже кончилось, кое-что должно начать даваться легче.

В Уиллетс-Пойнте я остановилась и купила в местном магазине шоколадный батончик. И пока шла по краю шоссе, жадно съела его, потому что с самого утра у меня во рту не было ни крошки. Следы шин купе были еще различимы, хоть и с трудом, но потом стемнело, и они совсем исчезли.

Долго ждать мне не пришлось.

Только что я была одна на раскисшей травянистой обочине, и вдруг из кювета рядом поднялась Миртл Уилсон. Ее бледное лицо выглядело безупречно, волосы сияли, как красный сигнал светофора, маленькие ступни были босыми, и если она не покинет эти места, то пробудет призраком Уиллетс-Пойнта на протяжении жизни целого поколения, а то и дольше. Я уезжала. И не могла понять, зачем ей понадобилось остаться.

Она метнулась ко мне со зловещим блеском в глазах, но я решительно покачала головой.

– Тебе нужны Дэйзи и Том, кто-нибудь из них, – твердо заявила я, заметив, что говорю как тетушка Джастина. – Они уезжают в Барселону. Можешь там и встретиться с ними.

Она смотрела на меня стеклянными глазами, бледная и мертвая. Я пошарила в сумочке и опасливо протянула ей двадцатидолларовую купюру. Немного, но для начала ей хватит.

Уезжая, я видела в зеркало заднего вида, как она глазеет на приближающийся транспорт и выставляет большой палец, прося подвезти ее.

Когда город надвинулся на меня и его шум и грубое равнодушие обрели форму, вдруг обрушилось осознание, что я скоро покину его, впервые в жизни понятия не имея, вернусь ли обратно. Эта мысль стала подобна хлопку по груди широкой ладонью, но боль, вызванная ею, оказалась почти уютной – с ней можно мириться до тех пор, пока я не сумею избавиться от нее раз и навсегда.

Сначала в Шанхай, думала я, ведь меня как-никак пригласили, а потом во Вьетнам. Эта поездка, как я знала заранее, будет полна неловких пауз, жутких унижений и множества мест, где я могу быть только собой, но я считала, что неплохо перенесу ее. К тому времени, как я углубилась в город, уже совсем стемнело, и я остановилась возле маленькой аптеки как раз в тот момент, когда продавец, худосочный юноша, уже готовился закрыть ее. Я улыбалась ему и кокетничала, пока он не согласился снова открыться, и я, бродя между полками в поисках товаров для дома, чуть ли не посмеивалась, гадая, не одна ли это из аптек Гэтсби, где под прилавком может оказаться что угодно – от демоника до огнестрела и других, не менее соблазнительных средств уничтожения.

Переплатив за покупки, я вернулась в машину и осторожно развернула их. При свете натриевого уличного фонаря я взяла в руки блестящие и изящные ножницы для вышивания, полюбовалась их формой и остротой, их прелестью, достойной леди, затем пощелкала ими.

Я поднесла лезвие к подушечке безымянного пальца левой руки, и, прежде чем успела слегка надавить на нее, из пореза выступила темная капля крови. Она была темнее, чем я привыкла видеть, и стекала на ладонь медленно, как патока. Минуту я разглядывала ее, потом лизнула, ощутила привкус меди, а сквозь него – другой, непривычный и жаркий.

Невозможно было сказать наверняка, во сне это происходит или наяву, но я мельком заметила что-то сияющее и серое на периферии зрения.

Я стояла на причале Гэтсби в Уэст-Эгге и, повернувшись, увидела бы зеленый огонек на причале у дома Дэйзи. Но я смотрела на прекрасный особняк Гэтсби, который не разрушился, подобно всему остальному, к чему прикасался его хозяин. Этот особняк стоял запертый и одинокий, но я уже видела, что он не останется таким навсегда.

Небо вращалось над моей головой, солнце сменялось звездами сначала медленно, потом все быстрее. Вырастала трава, проваливалась крыша, люди приходили поглазеть на место страшной трагедии. Какие-то дети швыряли камнями в окна; стайка подростков, девушек с собранными в хвост волосами и парней в рабочих комбинезонах, взломали замок, проникли в дом и выбежали оттуда с воплями.

Небо вращалось, менялись звезды. Западное крыло дома обрушилось. Газон зарос бурьяном, иногда олени и еще какие-то животные, похожие на оленей, пробирались в траве, – милые и нежные, как старлетки, когда-то выходившие из дверей особняка. Двое мужчин с неподвижными лицами и длинными руками пришли поглазеть на разбитые окна, простояли на месте, как я на причале, на протяжении семи оборотов неба и ушли. Дом загорелся. Сгорел. Остались только обугленные стропила и балки, и ни единой золотистой искры на черном.

Небо вращалось. Кто-то явился скосить траву. Пришли сначала люди измерить участок, потом – важного вида женщина в брюках, с волосами, подрезанными как по линейке, но в целом не слишком отличающимися от моих. Они мерили, о чем-то спорили, а потом стали вырастать дома – сначала один, потом два, и еще, и еще, маленькие, гладкие и странные.

Небо остановилось, и далеко в вышине я увидела чуждые звезды – они двигались, они подмигивали мне, они проносились по небу, как кометы. Под обломками и руинами того, что было раньше, небо оказалось новым, и я потянулась к нему нетерпеливой жаждущей рукой.

Благодарности

Когда я впервые упомянула идею, которая в конце концов воплотилась в «Избранных и прекрасных», в разговоре с моим литературным агентом Дианой Фокс, она сразу же воскликнула: «Бросай писать тот роман, над которым работаешь сейчас, и берись за этот!» Тот роман, который я поставила на паузу, так и застрял на середине, но это не такая уж огромная цена за то, что сегодня я держу в руках эту книгу, так что спасибо тебе, Диана!

Жоси Чэнь из Tordotcom Publishing по-прежнему остается самым чутким и вдумчивым редактором, о котором только может мечтать каждый писатель, за эту книгу она боролась с самого начала, и, чтобы выразить благодарность за это, мне не хватит никаких слов.

Все сотрудники Tordotcom Publishing оказывали мне безмерную поддержку. Спасибо вам огромное, Лорен Анеста, Мордикай Ноде, Ивонн Е, Аманда Мелфи, Айлин Лоуренс, Стефани Сирабиан, Макенна Сидл, Бекки Йегер, Лорен Хоуген, Грег Коллинз и Энджи Рао – за все ваши заботы и упорный труд!

Спасибо также Кристине Фольцер за ее артистическую интуицию и Грегу Руту за прекрасную обложку. Я довольно точно представляла себе, как выглядела Джордан, еще до того, как увидела эту обложку, но, увидев ее, поняла окончательно.

Спасибо вам, Крис Чингва, Виктория Кой, Ли Колман, Эми Лепке и Мереди Шипп, потому что вы, ребята, просто прелесть, честное слово.

Спасибо Шейну Хохштетлеру, Кэролин Малрони и Грейс Палмер. Я люблю вас, ребята. Вы ведь знаете это, правда? Надеюсь, что да.

В «Избранных и прекрасных» я много говорю о продаже души. Я никогда не считала этот поступок безусловно скверным – конечно, смотря кому ее продаешь.

Об авторе

Нги Во – автор получивших признание повестей «Императрица соли и жребия» и «Когда тигр спустился с горы». Она родилась в Иллинойсе, теперь живет на берегах озера Мичиган. Нги Во верит в ритуал губной помады, власть историй и право передумать. «Избранные и прекрасные» – ее первый роман.

Над книгой работали

Руководитель редакционной группы Анна Неплюева

Ответственный редактор Ирина Данэльян

Литературный редактор Татьяна Бессонова

Арт-директор Вера Голосова

Дизайн обложки Таня Дюрер

Корректор Евлалия Мазаник

ООО «Манн, Иванов и Фербер»

mann-ivanov-ferber.ru