Вкус к жизни. Воспоминания о любви, Сицилии и поисках дома бесплатное чтение
Темби Лок
Вкус к жизни. Воспоминания о любви, Сицилии и поисках дома
Для Саро, того, кто зажег огонь любви.
Для нашей дочери, Зоэлы, всегда горящего пламени
И не думай, что ты можешь править путями любви, ибо если любовь сочтет тебя достойным, она будет направлять твой путь.
Халиль Джебран
Tembi Locke
FROM SCRATCH
Copyright © 2019 by Tembi Locke
First published by Simon & Schuster, Inc.
© Марченко Д. В., перевод на русский язык, 2023
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023
Отзывы о книге
«Эти прекрасные мемуары переносят нас в личное путешествие Темби, посвященное любви, родительским обязанностям и в конечном итоге потере ее мужа Саро. Она учится исцелению самым прекрасным способом – с помощью поддержки трех поколений женщин – и да, там есть итальянская еда. Много-много итальянской еды!»
Риз Уизерспун
«Потрясающе… Авторская работа в книге – великолепна. Лок дает своим читателям возможность насладиться погружением в чувственную событийность Сицилии. Она предлагает заглянуть в ее глубокие и благотворные отношения с дочерью, супругом и ее семьей. Когда она сравнивает приготовление сыра с горем, описывая, как и то и другое нуждается во «времени, труде и внимании», она предлагает новый взгляд на древнюю эмоцию. Даже ее описание классического смога над Лос-Анджелесом – свежее и яркое».
Associated Press
«Хотя история Темби – это история скорби и потери, это также праздник любви, еды, заботы и семьи».
New York Post
«Эти мемуары вновь подтвердят вашу веру в сильную, способную все выдержать любовь».
Refinery29
«История любви, трагедия и семейная сказка слились воедино в одной восхитительной книге…»
Real Simple
«Лок трогательно описывает процесс скорби и поиска утешения в течение трех лет в Италии после смерти своего мужа… В заключение она предлагает более дюжины сицилийских рецептов, которыми наполнены ее воспоминания о Саро. Обнаженные и идущие от самого сердца мемуары поднимут настроение читателям, страдающим от потери своих собственных любимых».
Publishers Weekly
«Завораживающе… Читателям не захочется откладывать в сторону мемуары Лок, настолько убедительно она описывает свой уникальный опыт и всеобщие взлеты и падения человеческой жизни».
Booklist
«В своем писательском дебюте актриса и спикер TED Лок предлагает теплые воспоминания о романтике, мучительной потере и исцелении… Очаровывающая история о любви, потерянной и вновь найденной».
Kirkus Reviews
«История Темби Лок отличается от всех, что вы слышали прежде… Стойкость и упорство Лок перед лицом такой потери невероятно трогательны, как и ее искреннее любопытство к месту, которое поначалу было не очень приветливо к ней… Откровенная, мудрая и со склонностью к красноречивым метафорам, она – прекрасный и сильный писатель… Трогательные и яркие мемуары Темби Лок – это эпический межкультурный роман, трагедия, история самопознания и, что самое лучшее, подтверждение простых исцеляющих сил хорошей еды».
Shelf Awareness
«Абсолютно блестящая история любви. Темби Лок написала глубоко личную историю, переполненную надеждой и вдохновением. Здесь есть и величественная красота умения найти себя в большой потере, и возможность трансформации для тех, кто позволил жизни по-настоящему их раскрыть. В этих незабываемых мемуарах Темби показывает нам, каким мощным – и в итоге возвышающим – может быть это путешествие. Переворачивая эти страницы, вы изменитесь навсегда».
Клэр Бидуэлл Смит, автор книги «Тревога: недостающая стадия горя»
«Как растет твоя любовь к супругу, когда ты только что вышла замуж, стала женой, сиделкой, а потом – молодой вдовой? Как сохранить ту любовь, которая стоила ожидания, проведенного под дождем? Чтобы сделать это, Темби взбирается на вулкан, готовит, объединяется с семьей своего мужа, живущей в маленьком городке Италии. «Вкус к жизни» – это разбивающие сердце, но обнадеживающие мемуары о прощении. И Лок – сильная, жизнерадостная женщина, заслуженная актриса, которая, как оказалось, еще и поэтесса».
Хелен Эллис, автор бестселлеров «Американская домохозяйка»
«Восхитительные мемуары о рисках, обретении любви и постройке дома вдали от дома. В «Вкус к жизни» Темби Лок трогательно описывает потерю, скорбь и исцеляющее чудо еды».
Лайла Лалами, автор книги «История мавров»
Пролог
На Сицилии любая история начинается с чьей-либо свадьбы или смерти. В моем случае – со всего вместе. И так получилось, что я оказалась за рулем ржавенького «Фиата» на продуваемой ветрами сельской дороге у окраины Алиминузы, маленького сицилийского поселка, с прахом своего мужа в миниатюрной деревянной шкатулке, зажатой между колен. Я почти добралась до оливковой рощи у подножия гор Мадоние, что на северном побережье острова; это были склоны земель семьи Саро, усеянные пятнышками старых абрикосовых и персиковых деревьев.
Когда-то вдоль этой дороги он срывал спелые ягоды с тутовых деревьев, скручивал упругие лозы с тяжелыми гроздьями винограда винных сортов, руками раскапывал почву, чтобы показать мне воочию, как растут клубни дикого фенхеля. Я наблюдала, как он бережно разворачивал наружные слои кожицы клубня. Потом он заставил меня закрыть глаза, поднес мне прямо под нос самую сердцевину, вынуждая вдохнуть землистый лакричный аромат, пробуждающий к восприятию тайн и загадок этих мест. Он настойчиво и целеустремленно показывал мне силу и нежность этого мира природы – тех мест, где он родился. Прошлым летом мы стояли, обозревая склоны, на которых он играл, будучи ребенком.
«Делай что хочешь, но привези хотя бы немного моего праха на Сицилию», – сказал Саро, когда мы стояли на этом самом месте, где я сейчас. Его рак недавно вернулся, но смерть по-прежнему воспринималась абстрактно. Я думала, у нас есть еще несколько лет впереди, может быть пять. И все же он готовился – и готовил к этому меня. Это место было тем самым, в котором он хотел оставить хотя бы часть себя навсегда, – и вот я здесь, преодолела почти семь тысяч миль от нашего дома в Лос-Анджелесе, чтобы исполнить обещание, данное ему тогда.
Звуки августовских сверчков и цикад, ящерицы, снующие в поисках убежища, в котором можно укрыться от полуденного сицилийского солнца, – все это окружило меня. Воздух был тягучим от удушающих ароматов эвкалипта, нагретой древесины и созревающих помидоров. В отдалении раздался звон колокола городской церкви, созывающий людей на обедню. На какое-то мгновение я представила свою семилетнюю дочку, бегущую босиком по вымощенной камнем улице. Вот еще одна причина, по которой я отправилась в добровольную ссылку на сицилийское побережье, – это был единственный способ сохранить ее папу живым в ее памяти.
Я запарковала машину на вершине крутого холма, поставила на нейтральную передачу и дважды проверила ручник. Затем нащупала между ногами коробку, содержавшую останки моего мужа, всю липкую от пота. Маленькая деревянная шкатулочка для колец, в которой когда-то он держал медиаторы для своей гитары, теперь являлась вместилищем частички его самого, которую я сохранила для себя. Коробочка оставила узор из вертикальных линий на том самом месте моего тела, которое он любил больше всего. Время пришло. И все же я не могла заставить себя выбраться из автомобиля.
Саро, будучи шеф-поваром, всегда говорил, что женится на американке или афроамериканке, обладающей кулинарной душой Италии. В его представлении я была итальянкой так, как людям и следует быть итальянцами, – за столом. Для него это значило любовь к свежей еде, почитание памяти и традиций, когда передаешь хлеб и пьешь местное вино. Это была жизнь, в которую я попала случайно, когда мы буквально врезались друг в друга под навесом лучшего во всей Италии магазина с мороженым. Судьба, удача.
Один взгляд – и я поняла, что его глубокие карие глаза таят в своей бездонности немыслимое количество историй и соблазняют меня поведать свои. Его профиль словно был срисован с одной из древних римских монет, а внешность – оливковая кожа, упрямый, волевой подбородок и копна волнистых угольно-черных волос – заколдовала меня картиной, изображавшей меня в его объятиях, вспыхнувшей в моем воображении, словно молния. Я сказала на своем лучшем школьном итальянском «Mi scusi»[1], а он ответил, ни секунды не колеблясь, «Hello». И в тот же миг все завертелось…
Теперь я понимала, что Саро, появившись в моей жизни, почти постоянно творил и создавал новые формы там, где прежде было лишь пустое пространство. Он умиротворял битвы в душе, неведомые даже мне самой, казалось, был всегда готов приласкать самые неупорядоченные, безответственные, несовершенные и противоречивые частицы меня. Вместе мы поглощали эту жизнь, словно с двух рук ели из одной тарелки. Готовые слушать, любить, смотреть в темноту и все равно видеть в ней тоненький серп луны.
Наконец я приоткрыла дверь автомобиля, и прохладный воздух хлынул внутрь, принеся с собой еще больше воспоминаний. Я думала о Саро и о земном удовольствии, которым мы наслаждались вместе в самом конце: о мороженом-льдинке в виде ракеты. Специфичность этого воспоминания поразила меня. Перенесла прямо в наш последний день. Когда пространство нашей жизни и все, что было в ней, уменьшилось до обусловленных смертью крошечных интимных жестов, например как я кормила своего умирающего мужа фруктовым льдом. Как я прикладывала льдинку к его губам, беспокоя каждый час медсестру просьбами достать новую упаковку с верхней полки морозильной камеры на случай, если мой муж очнется и сможет попробовать ее. Деликатная неизменная ласка, которую я хотела ему обеспечить, мои заключительные действия в роли той, которая любит и заботится. Мне хотелось, чтобы его последнее впечатление от больничной палаты было мягким, успокаивающим, даже в чем-то приятным. Он это заслужил. Все те годы, что он стоял позади меня на кухне, он учил меня, что детали – это главное. Ощущения от первого вкусового впечатления доступны только единожды. И если требовался фруктовый лед, то я решила, что это будет самый вдохновляющий фруктовый лед на свете: свежевыжатый лимонад с агавой. В те дни время мчалось и едва ползло одновременно. И хотя я делала все, что было в моих силах, чтобы подготовить нашу дочь, Зоэлу, которой только исполнилось семь, к жизни без папы – держала ее поближе, вовлекая в событие, которое навсегда изменит ее жизнь, – я все же переживала, что сделала недостаточно.
В последний день я закрыла раздвижные двери в нашу палату и присела рядом с ним на край больничной койки. Я водила тающим лакомством по его губам. Целая вечность с поцелуями этих губ принадлежала мне. Потом я поцеловала его в лоб и, когда выпрямилась, увидела, что кусочек растаявшего мороженого попал ему на язык. Он не отрывал от меня взгляда. Я тоже лизнула замороженный сок. Он улыбнулся. Мы делили приятный момент, как делали это в самом начале, когда он шептал мне на ухо после занятий любовью: «У меня неутолимая жажда твоей любви, любви к твоему телу и душе». И затем его не стало.
Его смерть стала еще одним событием, перевернувшим мою жизнь. Вся сила, которую я получила от него как женщина, мать и любимая, увяла мгновенно и полностью. Это словно быть выброшенной на острые скалы во время отлива брюхом кверху в полдень самого жаркого и солнечного, самого длинного дня самого длинного года твоей жизни. Казалось, не было дна у моих страданий, не было выхода – только вперед. Сквозь тьму, одиночество и острую нехватку его прикосновений. Но это было мое последнее обещание ему, и оно привело меня месяцы спустя, отчаявшуюся в поисках лучика света, к этому фруктовому саду в самом сердце Средиземноморья.
Прогудел последний удар церковного колокола, а я держала шкатулочку с прахом в руке. Amore, l’ho fatto – я сделала это. Я привезла нас так далеко. Я вышла из машины.
Садившееся солнце напомнило мне о нашей первой совместной поездке по Сицилии, когда мы забрались в самые глухие ее уголки. Кроме гор, коров, мужчин верхом на ослах и бесчисленных оливковых зарослей, смотреть было не на что. Мы не могли поймать радиоволну, поэтому в итоге много часов подряд разговаривали, изредка умолкая, пока наш миниатюрный «Фиат» преодолевал проселочные дороги с бесконечными спусками и подъемами. Я помню, что еще одним пассажиром нашего автомобиля был полуденный солнечный свет, наблюдавший за движением двух жизней. И теперь, когда я наконец выбралась из машины и выпрямилась, солнце снова было мне свидетелем. Земля под ногами казалась слегка рыхлой.
Передо мной возвышались большие железные ворота с колоннадой по бокам, сооруженной из спрессованной земли, глины и булыжников, уложенных друг на друга. Это создавало хоть и впечатляющий, но простой деревенский вход. По другую сторону от этого входа простирался забор из колючей проволоки, установленный поверх каменной подпорной стены. Она отделяла семейные владения от дороги. Я бросила взгляд на забор и немного прошлась вдоль периметра в надежде отыскать вход попроще, но такового не было.
Неожиданно утомившись, я присела на груду камней, которая образовывала импровизированную подпорную стену, и уставилась на городок внизу. Мне были видны купол церкви и поля за ним, стремительно переходившие в аллею, ведущую к морю. Затем я услышала шум приближающегося трактора вдалеке. Мне не хотелось в тот момент быть увиденной, я не хотела объяснять проезжающему по дороге мимо фермеру, который возвращался домой с жатвы, почему я стою возле заброшенных владений. Хуже того, я не хотела, чтобы до городка долетело хотя бы одно слово о том, что чернокожая американская женщина была замечена в месте, куда никто больше не ходил. Поэтому я встала и ускорила свой шаг. Я отчаянно искала осыпавшиеся из-за дождя или сползания почвы камни, чтобы пролезть через них и попасть внутрь. Я могла бы попытаться найти то место, где прошлым летом мы рвали с дерева персики и Саро поднял вверх нашу дочь, чтобы она могла достать самый близкий к солнцу фрукт.
На Сицилии любовь, правда и скорбь – непростые понятия. Каждое из них уходит так же глубоко, как корни оливковых деревьев, которыми много столетий усеян этот остров. Тайны часто уходят даже глубже. То, что я собиралась сделать, было не только тайной, технически это, скорее всего, было даже незаконным. В сельской Сицилии кремация настолько редка, что практически не существует. Несколькими неделями ранее уже состоялось официальное погребение на местном городском кладбище. Развеять же прах, даже небольшую его часть, где-нибудь еще помимо кладбища, вероятно, являлось нарушением и религиозных, и гражданских законов. Но моя жизнь выходила далеко за рамки условностей, пока я карабкалась по камням в попытках попасть внутрь.
Если бы я обдумала это заранее, если бы лучше спланировала, если бы мне не пришлось лгать о том, где я, всем своим знакомым в этом городке, я могла бы просто взять ключ от ворот. Больше всего я была обеспокоена тем, что об этом не знала моя свекровь. В конце концов, с этой женщиной я не всегда была в хороших отношениях. Родители Саро отклонили приглашение на нашу свадьбу, будучи определенно не в восторге от того, что их любимый сын женится на чернокожей американке. И все же сейчас и я, и моя дочь были гостями в ее доме; мы собрались все вместе – семья, понесшая тяжелую утрату.
Может, я могла бы избежать всех этих оскорблений и бед, которые я собиралась вытерпеть. Я могла бы открыто прийти сюда, на это место, а затем умиротворенно сидеть под лучами заходящего солнца, под парящими высоко над головой соколами и слушать доносящиеся издалека крики ослов. Но ни мое горе, ни моя любовь так не работали – и я поклялась любимому всей своей жизни. Поэтому я опустилась на колени и, позволив грязи вымазать меня с ног до головы, пролезла под забором из колючей проволоки. Я была полна решимости начать следовать последним инструкциям моего шеф-повара с нуля в надежде на то, что каким-то образом они приведут меня к началу моей оставшейся жизни без него.
Часть первая. Прежде
Tutto sta nel cuminciare.
Все зависит от начала.
Сицилийская поговорка
Первые вкусы
Я покинула самолет в Риме, уставшая после перелета, и вместе с толпой однокурсников направилась к пункту таможни и иммиграции, зажав паспорт в руке. Мне было двадцать лет, и я впервые оказалась за границей. Моя программа по студенческому обмену между Уэслианским и Сиракузским университетами во Флоренции началась.
Находясь в терминале, я впервые почувствовала запахи и звуки итальянского бара. Он был переполнен утренними посетителями, поглощавшими эспрессо и корнетти. Я подошла к кондитерской, положила руку на теплое стекло, а затем ткнула пальцем, словно ребенок, еще не научившийся говорить, когда бариста спросил, что я хочу. Я подняла вверх три пальца. И три разных корнетти в дорогу оказались у меня в сумке. Обычное, с кремовой начинкой и с мармеладом. На тот момент я еще не знала, что такие заведения существовали в Италии на каждом углу. Не знала, что еда в моей сумке – такая же распространенная, как кетчуп в Америке или скорее как пончики. Я была счастлива от одного только предвкушения первого кусочка.
Италия никогда не входила в мои грандиозные планы. Единственный грандиозный план, который у меня был в то время, – стать профессиональной актрисой после окончания колледжа. Актрисой я хотела стать, сколько себя помню. Так я себе представляла в целом картину своей жизни, хотя четкого маршрута к этой цели у меня не было. Это должна была быть какая-то резкая перемена. Я также не собиралась оставлять Уэслиан и свой сонный студенческий городок возле реки Коннектикут, вот только в конце сложного первого года обучения я наткнулась на 101-ю группу по истории искусств. Группе преподавал доктор Джон Паолетти, всемирно известный итальянский исследователь эпохи Ренессанса. В первый же день занятий, когда погасли огни, освещавшие аудиторию, и на экране появился первый слайд, греческий фриз из Коринфа, датируемый приблизительно третьим веком до н. э., я была очарована. Два семестра колледжа наконец обрели очертания. Спустя три недели история искусств стала моей специальностью. В следующем семестре я изучала итальянский, необходимый для завершения этого года. К концу второго курса у меня были прохладные, но довольно постоянные отношения с моим преподавателем итальянского, Коннором.
Коннор был старшекурсником из Новой Англии, голубых кровей, его семья жила в Италии. Однажды поздно вечером, после одной из вечеринок в его спальне на верхнем этаже общежития, я помогала ему убирать банки из-под пива, а он уговаривал меня решиться на семестр учебы в Италии.
Он заверил меня, что это был единственный вариант научиться свободно владеть итальянским, а еще я могла взять так необходимый мне перерыв, покинуть пределы провинции Коннектикут и все равно закончить учебу вовремя. Он предложил поехать во Флоренцию. Там жила его сестра, Слоун, которая отказалась от идеи получить диплом бакалавра колледжа Вассар в пользу эмигрантской жизни в Италии. Она была на несколько лет старше меня и уже долго жила со своим кавалером Джованни, с которым организовала совместный бизнес, открыв бар под названием «No Entry»[2]. Коннор заверял, что она возьмет меня под свое крыло. Его указания были предельно простыми: «Найди ближайший телефон-автомат, когда приедешь во Флоренцию, и позвони Слоун – она познакомит тебя с окружающей обстановкой». Номер ее телефона я положила в свой паспорт, когда поднималась на борт рейса авиакомпании «Алиталия», вылетавшего из Нью-Йорка.
Наградой за перелет стали новая система координат, новый язык и местные деликатесы. Италия не разочаровала. Поедая выпечку, я смотрела в окно автобуса, ехавшего из римского аэропорта во Флоренцию. Я наблюдала за проплывавшими мимо кипарисами, холмами, фермерскими домиками. Мне казалось, что места, которые я вижу впервые, я знала всю свою жизнь. Когда мы наконец под полуденным летним солнцем прибыли во Флоренцию и вышли из автобуса возле церкви Сан-Лоренцо, я не могла дождаться момента, чтобы наконец избавиться от компании девчонок, вместе с которыми приехала сюда по программе. Одного перелета через океан и двухчасовой поездки в автобусе было достаточно.
В отличие от них я приехала в Италию не для того, чтобы ходить по магазинам или где-то зависать с однокурсницами. У меня в кошельке не было кредитки моих родителей, и я не искала свидания с итальянским парнем и поездок в Париж раз в месяц. У меня впереди был семестр жесткой экономии денег, и я на самом деле собиралась изучать историю искусства. Было еще что-то, что я хотела получить от этих трех месяцев пребывания в Италии. Какое-то стремление, которое я не могла выразить словами.
После того как я забрала свою спортивную сумку из багажного отделения автобуса, наша большая группа была поделена и нас разместили по небольшим пансионатам возле вокзала на первые одну-две ночи, до тех пор пока мы не получим назначение и не расселимся по нашим итальянским принимающим семьям. Первое, что я сделала после того, как поднялась на три пролета по узкой каменной лестнице к своей комнате, рассчитанной на трех человек, – поставила свою сумку и встала в очередь к телефону у главного входа. Я сделала то же, что и остальные девочки, – позвонила домой. В моем случае сразу в два дома – сначала маме, затем отцу и заверила обоих, что добралась и со мной все в порядке. Затем я позвонила Слоун.
– Ciao, Tembi![3] – ее голос звучал так, словно мы виделись пару дней назад за стаканчиком аперитива. – Коннор говорил мне о тебе, я знала, что ты позвонишь. Ты где?
– Я возле вокзала в отеле. – Я не сказала «пансионат», поскольку не была уверена, что мое итальянское произношение будет верным.
– Я приеду за тобой, – произнесла она с томным новоанглийским переливом на итальянский манер. Я мгновенно поняла, что она всегда будет куда более европейкой, чем когда-либо стану я. – Давай поужинаем. Мне все равно нужно быть в центре города сегодня вечером по работе. Заберу тебя в восемь.
Когда я повесила трубку, время было примерно где-то после обеда, насколько я могла судить, устав от перелета. Достаточно, чтобы вздремнуть, принять душ и подготовиться к своему первому настоящему итальянскому ужину. Когда остальные девочки начали собираться и планировать погулять возле отеля, может быть поглазеть на витрины и что-нибудь поесть, я отклонила предложение присоединиться к ним.
– У меня здесь подруга, она попозже меня заберет, – объяснила я. Это прозвучало как завуалированное хвастовство, которое явно не способствовало прибавлению мне друзей.
Слоун влетела на территорию пансионата без пятнадцати девять на стареньком бело-голубом «Фиате Синкуисенто». Эту машинку я видела только один раз в «I Vitelloni», фильме, который смотрела на занятии по итальянскому неореализму.
Она остановилась прямо на тротуаре, спрыгнула с водительского сиденья и обошла вокруг машины, чтобы обнять меня. Выглядело все так, словно мы были друзьями, расставшимися давным-давно, и нам не терпелось заново познакомиться. У нее были каштановые вьющиеся волосы, спадавшие ей на загоревшую грудь, которая у нее имелась, несмотря на то что она не надела лифчик. Ее улыбка была такой же дерзкой и яркой, как и ее цветочное мини-платье от Бетси Джонсон. Но от чего я на самом деле не могла оторвать взгляд – так это от ее длинных ног. Коннор упоминал, что у нее диплом бакалавра театральных искусств, и это было очевидно – она держалась так, словно только что сошла с театральных подмостков. Стоя рядом с ней, я чувствовала себя страшным троллем в своих джинсах Gap, футболке с V-образным вырезом и шнурованных ботинках – одежде, которая казалась такой крутой для того, чтобы гулять по улицам Уэслиана.
– Запрыгивай! – сказала она, наконец перестав меня обнимать. Она открыла пассажирскую дверь и перелезла прямо через рычаг переключения передач на свое место. Садясь, она закинула на заднее сиденье свою сумку из замши, а затем, немного подумав, снова потянулась за ней и, поставив ее на колени, достала оттуда косяк. – Будешь?
– Нет, спасибо. – Выглядело так, будто она уже сделала несколько затяжек – на косяке остались следы помады.
– Ну тогда попозже, время еще есть. – Она запустила мотор. – Мы сначала встретимся с моими друзьями возле Сан-Кассиано, поужинаем у них дома. Он – художник, а она – оформитель витрин для магазинов Луизы. А затем все вместе отправимся в бар. – Она глубоко затянулась, потом потушила окурок об пол автомобиля.
– Положи это назад, – сказала она, передав мне свою сумочку. – И свои вещи тоже, – добавила Слоун следом, сняв с моих колен полотняный малиновый рюкзак.
Я сделала, как мне сказали, и мы тронулись. Воздух летнего города дул в открытые настежь окна автомобиля. Она везла нас сквозь лабиринт бесконечных ходов и узких, мощенных брусчаткой улочек, освещенных янтарным светом фонарей. Я высунула руку в окно, и Флоренция пролетала сквозь мои пальцы.
Когда мы наконец добрались до жилища Массимо, тосканской виллы где-то рядом с домом, где прошло детство Никколо Макиавелли, я изо всех сил боролась с подступившей тошнотой и нервами.
– Там кто-нибудь говорит по-английски?
– Немножко, но я буду переводить. Идем!
С этими словами она повернула ручку незапертой входной двери и немедленно ворвалась в дом, словно торнадо, который только что коснулся земли, направившись в сторону звуков джаза и болтовни, доносившихся из какого-то дальнего угла на первом этаже.
Я робко плелась следом, пораженная зрелищем вокруг. Я была убеждена, что иду по съемочной площадке «Merchant Ivory film». Каменные полы, изысканные гобелены, книжные полки из красного дерева. Слоун обернулась, чтобы схватить меня за руку перед тем, как выйти на террасу, расположенную на внутреннем дворе, где я увидела по меньшей мере десять-двенадцать итальянцев, собравшихся в группки по два-три человека. Каждый разговор казался интимным и поставленным, все происходило за завесой сигаретного дыма. Слоун сжала мою ладонь и склонилась ко мне, чтобы шепнуть:
– Я заставлю Массимо показать тебе его коллекцию картин, прежде чем мы уйдем.
Я с тревогой дергала низ своей футболки, пытаясь натянуть ее поверх джинсов. Оробев, я была не в состоянии что-либо ответить.
– У него в спальне есть Пикассо. – С этими словами она вытолкнула меня на середину террасы. – Eccola, Tembi! Un’amica americana[4]. – Затем она драматично поцеловала меня в щечку, развернулась и бросила меня одну. Там что, люди насыпали тонкие полосочки кокаина на кофейный столик?
Я повернулась в сторону невозможно космополитической и богемной группы, собравшейся за беседой, и мне хватило ума отказаться от кокаина. Я так и не попросила показать Пикассо. По правде сказать, я не знала как, да и не была готова просить едва знакомого мужчину отвести меня в свою спальню. И все же, несмотря на усталость от перелета, я обнаружила, что какая-то доселе неизвестная часть меня стала приобретать очертания. Энергичный пульс этого вечера получил надо мной власть, и я поклялась там, что всегда буду рада неожиданному. Эта новая я радостно приняла бы любую часть такого приключения. К лучшему или к худшему, но я была открыта ко всему, что могло случиться. Я чувствовала себя словно желток в яичнице-глазунье, яркой и оживленной, но хрупкой. Слоун указала бы путь, а я бы последовала – в пределах разумного. Мне уже нравилось ощущать своей кожей эту новую страну, а ее язык пустил корни у меня во рту. И с течением ночи, спотыкаясь о свой детсадовский итальянский, я перестала краснеть, становясь все более и более уверенной с каждой новой беседой. За один день Италия сделала меня собой. Мои ожидания были невысоки. В конце концов, говорила я себе, я пробуду здесь всего несколько месяцев. Оглядываясь вокруг, я и представить себе не могла, что эти люди когда-нибудь станут мне друзьями на всю оставшуюся жизнь. Италия была коротким приключением, перерывом во времени. Прекрасным промежуточным эпизодом.
Под утро я была уже в пансионе, в своей трехместной комнате, глядя в потолок и серьезно раздумывая над тем, чтобы ущипнуть себя. Из столовой под нами поднимался запах кофе, просачиваясь через каменный пол. Позвякивание чашек о блюдца, ложечек о фарфор, постукивание тарелок, которые расставляли на столах, аромат кофе и свежей выпечки дразнили меня. Переполненная восторгом, я не могла дождаться наступления следующего дня.
Двумя месяцами позже Слоун нашла меня за уборкой туалетов в своем баре, «No Entry». Он находился в сердце исторического центра Флоренции, возле Пьяцца Санта-Кроче, и оттуда было рукой подать до Арно. Она, как водилось, заскочила в бар в полдень и увидела меня со щеткой в руке под музыку Билли Холидей, доносившуюся из магнитофона. К этому времени моя подруга стала моей начальницей, поэтому я занималась уборкой бара. Вопреки ранее данным себе обещаниям быть дисциплинированной, за шесть недель я спустила все деньги, рассчитанные на семестр. Они трансформировались в сумочки, ремни, ужины и поездки по выходным в Рим и Стромболи. Я обнищала, но не собиралась обращаться за помощью к родителям. И в результате чистила туалеты в «No Entry», когда не была занята книгами, до либо после учебы.
– Нам нужна водка! – провозгласила Слоун, высыпая в мусор чашку вчерашних вишен мараскино. Ее бар был почти пуст. В одно мгновение она решила, что мы немедленно должны все бросить и отправиться в бар по соседству, «MI6». Она дружила с владельцем этого бара, и они частенько брали в долг друг у друга спиртное, когда у одного из них оно заканчивалось. Бар был всего в паре кварталов от нас и, вероятно, до отказа забит водкой, плюс повлияла ее самоуверенность, появлявшаяся после марихуаны. Предстоящая полуденная жара заставила ее ускорить свои и без того быстрые движения. Я хвостом следовала за ней, пытаясь поспевать за длинноногим шагом и вызванной наркотиками настоятельной необходимостью. Наркотики я никогда не любила, но во Флоренции пыталась относиться более лояльно к легким веществам. Затянись разок, другой, это не причинит вреда, Темби. Давай, не будь такой занудой. Мне казалось, Слоун перепробовала все, и именно об этом я думала, когда мы завернули за угол Виа дель Аква и я столкнулась с мужчиной.
– Mi scusi, – пробормотала я.
По воле судьбы, Слоун знала его. Ну разумеется. Она знала всех. Она представила его: Саро.
– Ciao, mi chiamo Tembi. Si, Tem-BEE[5], – произнесла я на своем лучшем школьном итальянском. Это прозвучало неестественно, словно я не была уверена, что правильно произношу слова. Моим единственным спасением был акцент, который звучал не совсем уж позорно, и то, что я относительно легко могла произнести собственное имя.
– Sono Saro. Tu sei americana?[6] – спросил он, улыбнувшись. На нем были белые брюки и черный кожаный бомбер. В октябре. Куртка была расстегнута, и из-под нее выглядывала белая футболка со словом DESTINY[7] на всю грудь, написанным большими круглыми оранжевыми буквами. Дизайн состоял из смеси граффити и странных картинок – ракета, кусок пиццы, амеба, гитара, какое-то созвездие и цифра 8 желто-голубых оттенков, всплывающая то тут, то там. Это поразило меня, словно карикатура на чье-то безумие. Я надеялась, что не его. И почему итальянцы носят футболки, украшенные непонятными английскими словами? Я отвернулась, но прежде заметила его обувь. Это были черные ботинки по щиколотку. Я тотчас же подумала об эльфах.
Посмотрела на него и улыбнулась.
– Si, sto studianto la storia dell’arte[8]. – Бам! И весь мой итальянский на этом закончился. Поэтому я предоставила Слоун вести дальнейший разговор уже без меня.
Мы стояли перед Виволи, который, как мне говорили, делал лучшее мороженое во всей Тоскании. Я отвернулась от Слоун и Саро, чтобы получше разглядеть толпу, которая текла в магазин и из него. И когда повернулась обратно, по-настоящему взглянула на Саро, целиком. Даже слепой мог заметить, насколько он привлекателен. Но то, как он смотрел на меня, внезапно заставило подумать, что мне стоило надеть лифчик получше. Его взгляд был страстным и сосредоточенным. Это заставило меня ощутить свое собственное дыхание. Заставило меня заметить линию его бровей и длину ресниц. Мне пришлось сконцентрироваться, чтобы услышать, о чем они говорят. Из реплик, которыми он и Слоун обменивались, я начала понимать, что он шел с работы в «Acqua al 2», ресторане, хорошо известном среди местных и туристов и располагавшемся менее чем в квартале отсюда. Он был шеф-поваром. Сексуальным черноволосым кареглазым парнем с прекрасной комплекцией и оливковой кожей в стране, полной привлекательных черноволосых кареглазых мужчин с оливковой кожей. Но именно он среди всех поверг меня в душевное смятение.
В течение следующих нескольких недель он взял за привычку появляться в «No Entry» каждый вечер после того, как закончит работу, и мы всякий раз беседовали минут по двадцать. Всякий раз он представлялся заново, и мне это казалось привлекательным. Я узнала, что он родился на Сицилии в семье фермеров и жил непродолжительное время в Буффало, в Нью-Йорке, – в подростковом возрасте, когда его семья переехала в Америку. Но Штаты не приняли их. Им пришлось вернуться на Сицилию, и спустя год он покинул дом, чтобы учиться на переводчика в Университете Флоренции – этим он прервал династию фермеров, уходящую в глубь веков. Спустя два года он бросил учебу и нашел себя в качестве ученика повара. Мы разговаривали достаточно для того, чтобы я узнала, что он был добрым, заботливым и участливым. Часто, когда мы прощались, он говорил: «Позволь мне пригласить тебя на ужин».
И каждый раз я давала ему уклончивый ответ: «Конечно, может быть, когда-нибудь, разумеется».
Саро, при всей его непринужденности, открытости и привлекательности, не принадлежал к тому типу мужчин, который мне нравился, – ни в Штатах, ни в Италии. Он казался слишком доступным, слишком милым. Меня же привлекали надменные, уклончивые и определенно трудноуловимые. После множества университетских интрижек, которые быстро приводили в никуда, я не была склонна искать чего-то серьезного. Я собиралась сфокусироваться на учебе, а не на парнях. Но проще сказать, чем сделать.
На самом деле мой первый романчик в Италии случился с парнем на острове Стромболи у побережья Сицилии. Как я могла быть настолько глупой, чтобы провести ночь на крошечном островке в межсезонье, где единственный паром отплывал оттуда всего лишь раз в пять дней? Не самое лучшее мое время. Мне пришлось провести остальные четыре дня, прячась от местных и своего нового друга, Рокко, который горел желанием показать мне вулкан острова еще раз. Для таких, как я, дома, в Техасе, существовали прозвища. И «глупая» – не одно из них. Следующее мое свидание было с человеком, которого я прозвала «Il Diavolo»[9]. Он был восхитительной смесью всех стереотипов об итальянских мужчинах – сексуальный, внимательный, не признающий моногамию. Работал в строительстве, занимаясь реконструкцией зданий пятнадцатого столетия, находившихся в историческом центре Флоренции. Он был высокомерным, надменным, мастером туманно изъясняться и ни слова не знал по-английски. Но опять-таки меня интересовали не разговоры. Отношения длились максимум несколько недель. Но когда он порвал со мной, мне казалось, что я преодолела семь миль самой скверной дороги босиком во время шторма. Эти отношения были обречены, и я знала это, но всякий раз, когда я его видела, то каким-то образом находила дорогу прямо к нему в объятия. Это был мой криптонит, моя персональная слабость.
Я не испытывала никакого желания встречаться с этим шеф-поваром в куртке-бомбере. Несмотря на это, всякий раз, как я его видела, внутри меня вспыхивала какая-то искра. Я честно пыталась держать его во френдзоне – никакого секса – до одного вечера, когда не выдержала.
Дэвид Боуи пел «Rebel, rebel»[10], пока я пробиралась от бара сквозь толпу флорентийской богемы, европейских аспирантов и недавно прибывших североафриканских иммигрантов, которые собрались в «No Entry» тем вечером. Клубы дыма от выкуренной марихуаны плавали в воздухе, создавая впечатление, что я снимаюсь в ремейке «Scared Straight». Мне щипало глаза, а моя одежда пропиталась этими запахами. Добравшись обратно к своему месту за столиком, я кисло поглаживала свой третий по счету стакан виски в одиночестве и пела, ни к кому конкретно не обращаясь «Rebel, rebel, you’ve torn your dress. Rebel, rebel, your face is a mess»[11]. А потом почувствовала, как кто-то тронул меня за плечо.
– Давай выйдем наружу, у меня есть кое-что для тебя. – Я оторвалась от коктейля и, повернувшись, увидела Саро. Неоновый свет на вывеске бара озарял его угольно-черную копну волос малиновым нимбом. Ого, может, мне надо было остановиться после двух бокалов.
– Который час? – спросила я.
– Час ночи, – ответил он. Его кожа сияла. Мне хотелось протянуть руку и прикоснуться к ней. Но вместо этого я посмотрела вниз. Он по-прежнему был в своих клетчатых поварских штанах и этих забавных ботинках.
– Вообще-то мне надо идти. У меня утром занятия в Уффици. – Я допила остатки виски и встала. В этот раз мои ноги меня подвели. Мне пришло в голову, что я, должно быть, похожа на клише из рассказов об американских девушках во Флоренции: маниакальный шопинг, пристрастие к кьянти и дрейф от одного итальянского любовника к другому – все под маской изучения эпохи Ренессанса. Где-то внутри я понимала, что упускаю самое главное. Я приехала во Флоренцию не для того, чтобы ночью быть завсегдатаем баров, а днем похмельным студентом. Мне повезло потрогать настоящую европейскую мечту о культуре, искусстве, идеях, но я делала это сквозь дымку дешевого виски из Теннесси. Я почувствовала приближающуюся головную боль. Затем шагнула вперед, к выходу, пошатнулась и была вынуждена ухватиться за плечи Саро. И тогда я заметила, что его щеки вспыхнули, а дыхание немного сбилось.
– Вот, присаживайся на мое место. Я ухожу. Присядь сюда. – Я сама вежливость во плоти, когда навеселе.
– Я в порядке, – ответил он, начиная расстегивать куртку. Его шея тоже покраснела. Это было первый раз, когда я впервые увидела пучок волос, торчащий из выреза его футболки, и задумалась, как выглядит его грудь. – Я прибежал сюда в надежде, что ты еще не ушла.
Он только что сказал «в надежде»? Никогда прежде английский не звучал так лирично. Безо всякой задней мысли я потянулась к нему, чтобы поцеловать в обе щеки – своим привычным итальянским приветом и прощанием, – но потеряла равновесие и вместо этого прислонилась к его плечу на момент чуть дольше, чем требовалось. От него пахло древесным углем, оливковым маслом и чесноком. Я глубоко вдохнула. Это сочетание было соленым и заманчивым. Мне понадобилось время, чтобы прийти в себя.
– Давай просто выйдем наружу, на минутку. Я хочу сделать тебе сюрприз. – Английский должен всегда звучать именно так. Я позволила ему взять себя за руку.
Он вывел меня, и порыв холодного зимнего воздуха, встретивший нас по другую сторону дверей, заставил меня мгновенно протрезветь. Я заморгала из-за ветра, бившего в лицо. Внезапно все показалось резким и остро очерченным. Тени были вытянуты из-за янтарного света уличных фонарей. И там, прямо около дверей, опираясь на массивную каменную стену, стоял велосипед. Он был цвета красного карамельного яблока, с корзиной и звонком.
– Для тебя. Ты сказала, тебе нужен велосипед, чтобы передвигаться по городу. Лучше, чем автобус, а? – С этими словами он отдал мне ключи от огромного навесного замка. – Это все, что я смог найти за такое короткое время.
Мой рот слегка приоткрылся.
– Нет, я не могу его принять. – И при этом я так сильно его хотела, что мне пришлось сдержаться, чтобы не закричать прямо там на улице и не разбудить людей, живущих здесь на верхних этажах. Ни один мужчина никогда прежде не прислушивался к моим нуждам и не удовлетворял их спустя несколько дней. Но затем в мою голову заползла следующая мысль. Ничего не достается бесплатно.
– Давай я заплачу. – Я потянулась к своей сумке-шоперу, которую приобрела за внушительную сумму в свою первую неделю пребывания во Флоренции. Я обожала носить ее с собой по городу, хоть она и была слишком огромной для моей расчески, копии паспорта, помады и смятой обертки от шоколадки «Baci Perugina»[12] с цитатой Оскара Уайльда «Любовь к себе – это начало романа, который будет длиться всю жизнь».
– Попытку расплатиться я приму за оскорбление. Велосипед – это подарок. Забери его домой.
Если ты сейчас с ним не рассчитаешься, тебе придется расплачиваться за это позже. Черт.
– Пожалуйста, позволь мне отплатить тебе хоть чем-то. Это американская особенность. Как насчет того, чтобы хотя бы поделить стоимость на двоих? – Это предложение оказалось бесполезным. – Давай я отдам тебе тридцать тысяч лир? – это все, что имелось в моем кошельке на тот момент. Даже будучи пьяной, я понимала, что это всего лишь около восемнадцати долларов при наилучшем обменном курсе. Предложение было жалким и обидным, но меня это не волновало. За восемнадцать долларов я рассчитывала получить свое спокойствие и новенький велосипед. Следом, словно пораженная внезапным приступом высоких моральных принципов, на манер тех, которым меня учила моя бабушка в Восточном Техасе, я добавила с особым акцентом:
– Ни на что другое я не соглашусь.
– Va bene[13]. – Он сказал это тем непринужденным тоном, которым итальянцы одновременно и уступают в споре, и вместе с тем отвергают предложения. – Но позволь мне хотя бы составить тебе компанию по дороге домой. Уже поздно, у меня есть моя «Веспа»[14], и я могу поехать рядом с тобой, чтобы убедиться, что ты в безопасности.
Я ощутила вспышку сентиментальности, прилив восторга и алкоголя. Моя штанина зацепилась за педаль, когда я пыталась сесть на велосипед. Я была не в том положении, чтобы отказываться. Алкогольно-адреналиновая лихорадка мне это подсказала.
– Ты живешь с семьей возле стадиона, нет? – Этот парень и вправду уделял внимание тому, что я говорила во время наших встреч.
Мы ехали по улицам Флоренции той ночью в безмолвном единении. Миновали скульптуры Давида работы Микеланджело и «Юдифь и Олоферн» Донателло. Тени играли на лице Саро. Велосипедная поездка через центр Флоренции ранним туманным утром в компании с итальянским шеф-поваром. Я не ожидала получить так много от моего учебного семестра за границей. Но наверное, где-то глубоко внутри я на это надеялась. Мне хотелось ущипнуть себя. Но в этом не было необходимости. Это было слишком круто для того, чтобы быть реальностью. Саро был слишком хорош, чтобы быть настоящим. Это облачко итальянского романа исчезнет вмиг. Я знала, что исчезнет. Я не верила, что такое случается легко и просто. И абсолютно не доверяла любви или себе в ней.
Когда мы повернули на бульвар Алессандро Вольта, улицу, ведущую к дому семьи, с которой я жила, я испугалась. Я влюбилась в него.
– Я отсюда сама доеду. Спасибо за велосипед. Увидимся. – После этого я начала крутить педали так быстро, насколько мне позволяли мои отекшие ноги, даже не удосужившись махнуть рукой на прощание. Я не посмела оглянуться назад на Саро. Я могла все испортить даже в самом романтичном городе на Земле.
Весь следующий месяц я уходила из «No Entry» задолго до того, как закрывался его ресторан, тем самым избегая повторения неловкости, которую я создала между нами в ночь с велосипедом. Я также опустила занавес на третьем, и последнем, акте моей мыльной оперы с каменщиком Il Diavolo. Он променял меня на другую американку с длинными черными волосами и кредитной картой своего отца. Я написала отчетную курсовую работу на тему раскола Медичи и папы Льва Десятого и переехала в свою собственную квартиру с двумя другими девушками – одна из них была американкой, вторая канадкой – и одним озорным итальянским диджеем, который спал с канадкой. Все это время я чувствовала себя взбудораженной, потерянной, очарованной, но несколько раздосадованной своей новой жизнью во Флоренции.
Спустя неделю после Нового года, в ясный солнечный день, я снова столкнулась на улице с Саро. Когда я увидела его лицо, внутри меня засиял свет. Я наконец сдалась перед тем фактом, что не смогу полюбить, постоянно обороняясь, – что бы я ни делала и каким правилам ни следовала бы. Ничто из этого не работало. Я подозревала, что мне следует быть более открытой, такой же спонтанной, смелой и интуитивной, как та женщина, которая первоначально решила приехать в Италию. Что-то внутри меня подсказывало: ты же в самом романтичном месте на Земле, если не сейчас – то когда? Откройся любви. Без малейших колебаний я кинулась его обнимать на американский манер и спросила:
– Хочешь, давай куда-нибудь сходим?
Его лицо было открытым и приветливым. Я заметила легкий изгиб его губ в первый раз. Он прятался на самом видном месте.
– Si, разумеется, у меня завтра выходной. – С ним все было так легко. – Мой друг занимается монтажом фильма в студии возле собора. Тебе ведь нравится актерское мастерство и фильмы, нет? Хочешь, зайдем к нему и затем пообедаем?
Я что, также упоминала, что мечтаю однажды стать актрисой?
– Да, нравится. Актерская игра – это тоже часть моей учебы в Штатах.
– Я встречу тебя на площади Пьяццо дель Дуомо завтра утром. В одиннадцать? – с этими словами он отпустил тормоз на своей «Веспе», а я стояла в полной неподвижности, наблюдая, как его фигура уменьшалась в толпе, когда он пересекал Понте-Веккьо.
На следующий день во Флоренции шел снег, впервые более чем за десять лет. Я запарковала свой начищенный малиновый велосипед на краю Соборной площади, достала из его плетеной корзины свой рюкзак и направилась к соборным ступеням. Тем утром Флоренция пребывала в состоянии изумления и суеты. Дети, очарованные огромными неряшливыми хлопьями, подставляли небу свои языки, а их родители бродили по кофейням, недоверчиво бормоча что-то про снег. Флорентийцы надели шлемы, чтобы спрятаться от тихого мягкого снегопада, а их мопеды оставляли следы на мощеных улицах. Даже автобусам требовалось времени больше, чем обычно, чтобы впустить и выпустить пассажиров, а все уличные торговцы попрятались под навесами.
На ступенях я расположилась возле объемных бронзовых кафедральных дверей Гиберти и стала ждать Саро. Литые рельефные фигуры из Ветхого Завета позади меня казались еще более стоическими и вечными, когда снег касался их застывших форм. Я смотрела, как снег падает дальше и тает, приземляясь на мои поцарапанные ботинки, а холод мраморных ступеней, на которых я стояла, проникал в мои ступни. Я чувствовала себя босой. Часы пробили одиннадцать. Мое свидание задерживалось.
К четверти двенадцатого мои шапка и пальто промокли насквозь. Конечно, я восприняла время нашей встречи буквально. Неужели Италия ничему меня не научила? Пунктуальность была понятием относительно важным, а время – всегда приблизительным. Я заглянула в свою сумку в надежде на то, что там будет что-нибудь съедобное. Потом посмотрела на людей на противоположной стороне площади, сидящих в барах, потягивающих капучино и эспрессо. Я начала задумываться, не закончится ли это свидание так же, как предыдущие, далекие от идеала романы, которые у меня были с тех пор, как я приехала в Италию несколько месяцев назад. От одной только этой мысли мне захотелось сесть на велосипед и вернуться в свою крошечную новую квартирку на Пьяцца дель Кармине.
Двадцать минут – это больше, чем я могла выдержать на холоде независимо от того, насколько живописно вокруг. В тот день у меня не было занятий, но здравый смысл у меня был. И последнее, что я хотела, – это подхватить пневмонию, ожидая того, кто, очевидно, не придет. Я поплотнее запахнула пальто и отчаянно попыталась вспомнить, куда засунула перчатки, которые мне прислала бабушка из Восточного Техаса. Поднеся кончики пальцев ко рту, я погрела их своим дыханием. Затем, перешагивая по две ступеньки сразу, стала спускаться по лестнице обратно к своему велосипеду. Что за парень – сначала дарит тебе велосипед, а потом динамит первое свидание?
Смахивая снег с ресниц и гадая, что вообще такого могло произойти, я покрутила педали обратно через Арно к себе домой.
Час спустя я выглянула в окно квартиры, находившейся на верхнем этаже здания на Пьяцца дель Кармине. Было уже слишком поздно для завтрака – единственного вида еды, которую мы держали дома, а для того чтобы отправиться обедать, я была слишком взволнована. Мне хотелось дождаться звонка Саро. Я знала, что он позвонит. Я бы поклялась в этом своей жизнью. Я чувствовала, что знаю его. На самом деле я не знала его толком, но я знала его сердце. Определенно должно было случиться что-то серьезное, чтобы он не пришел.
Затем я услышала звонок. И рванула на бешеной скорости, заскользив по мраморному полу, рискуя свернуть себе шею, чтобы первой взять трубку общего телефона, висевшего на колонне в центре гостиной.
– Mi dispiace[15]. Прости. Прости меня. – Голос Саро был торопливым и настойчивым.
– Что случилось?
Молчание.
– Я проспал. – И следом со скоростью выстрела: – Прошлой ночью в ресторане был Роберт Плант. Я готовил ужин для него и его группы после выступления. Они сидели до двух часов ночи. Я вернулся домой в три. Мне так жаль. Ты бы хотела снова встретиться со мной в центре? Мы все еще можем пообедать, нет?
– Через полтора часа у меня занятия, так что не думаю, – соврала я. Я не была точно уверена, почему, разве что меня не привлекала идея вернуться на холод. Может быть, я хотела, чтобы он пришел ко мне.
– Я отвезу тебя на учебу, а потом подожду.
– Это необязательно. – Теперь я уже сожалела о своем вранье. Не слишком ли жестко я обращалась с этим парнем?
– Тогда приходи вечером в ресторан. Я приготовлю тебе ужин. – Прежде чем я смогла ответить, его голос сломался от искренности. – Пожалуйста, приходи. Возьми с собой друзей, если хочешь. Это будет для меня удовольствием. – Он немного помолчал. – Я думаю, вместе мы могли бы быть чем-то замечательным.
Никто раньше мне не говорил ничего подобного. Эти два слова, «что-то замечательное», поразили меня током, словно молния. Он так легко и без усилий вызвал в моем воображении видение о нас и о чем-то замечательном, что внезапно оно показалось таким же правильным, как масло, намазанное на хлеб. Я была ошеломлена его храбростью, его уверенностью. Он приглашал меня в мечту о моем собственном будущем, которую я даже не знала до этого момента. Но как только слова были сказаны, я поняла, что пути назад нет. Да, конечно, я хотела чего-то большого, и, может быть, с ним у меня это было бы.
– Va bene, – ответила я, тайком восторгаясь, что моя судьба с ее величием может начаться с хорошей трапезы.
«Acqua al 2» была преполнена тем вечером, люди толпились у входа, храбрясь на холоде и надеясь получить столик. Я ждала у края толпы, высматривая двух своих подруг, приехавших по обмену, – Каролину и Линдси. Я последовала предложению Саро и позвала их с собой – отчасти потому, что не хотела ужинать в одиночестве, а отчасти потому, что мне было любопытно узнать их мнение о Саро.
Линдси, долговязая спортсменка из Милуоки, занимающаяся лакроссом, с копной рыжих непослушных кудряшек, которые она называла «ирландские афро», приехала первой.
– Que pasa, chica?[16] – ее итальянский был порывистым и заикающимся, поэтому у нее была привычка пользоваться другим своим стандартным иностранным – испанским, чтобы облегчить себе жизнь. Он звучал точно так же испорченно и безнадежно по-английски, но ее, казалось, устраивал сам факт, что она разговаривает на иностранном языке. – Каролина, по вcей видимости, опоздает – она идет пешком с противоположной стороны садов Боболи. Ты же знаешь, она боится ездить вечером на автобусе.
Конечно, как я могла забыть? Каролина была религиозной, из общины Южных Методистов, и молилась всякий раз, переступая порог общественного транспорта Италии. Она рассказывала это на своем иностранном все три часа с той же скоростью, с какой мы плыли на пароме с материка до Стромболи. Конечно же, она опоздает.
– Идем, – сказала я, повернувшись в сторону света, исходившего от ресторана.
Оказавшись в узком холле, я сразу направилась к хостес. Саро сказал мне обратиться к ней, к Люсии.
– Mi scusi.
Она подняла вверх глаза, взглянула на меня и моментально выпрыгнула из-за стойки в конце десертного бара. Улыбка на ее лице напоминала ухмылку довольного кота, съевшего канарейку.
– Sei la Tembi, no? Vieni[17]. Подойди. – Она взяла мое лицо в свои ладони и поцеловала дважды, в обе щеки. По-видимому, я не нуждалась в представлении. Мгновенно она схватила меня за руку и повела в центр зала. Линдси вприпрыжку шла позади меня.
Люсия шла передо мной в джинсах Levi’s 501[18] в обтяжку, загорелая крашеная блондинка с римскими формами, бархатным голосом и заразительным смехом. Владелица и хостес, она была лицом ресторана «Acqua al 2» и управляла его главным помещением, словно оперная певица, командующая главной сценой. Так с ней, крепко сжимающей мою руку, мы прибыли в самое сердце обеденного зала, где она самоуверенно провозгласила:
– E lei! – Это она! – затем, немного повернувшись, снова обхватила мое лицо и сказала: – Саро оставить столик для тебя. Ты понимать мой английский, нет? Я иду взять вино из подвала, la cantina[19]. – Она указала на узкую мощеную лесенку в углу зала и сразу же поцеловала меня еще раз. В мгновение ока она исчезла, оставив меня посреди ресторана. Я будто вернулась на виллу в ту первую ночь во Флоренции. Я была оставлена в самом центре событий без малейшего представления о том, что делать дальше.
Стоя там, в главном зале, я могла понять, почему иностранцы стекались в «Acqua al 2». Его образцовое меню и бесспорно итальянское гостеприимство оказались только началом. Главную зону с отдельными кабинками по ее периметру занимали большие обеденные столы, залитые уютным мерцанием свечей. Это было место, где восходящие итальянские звезды, инди-музыканты, политики левого толка и ветераны театральных подмостков ужинали вперемешку с туристами. Посетители беседовали друг с другом, наслаждаясь едой, а бутылки вина – монтепульчано, кьянти классико, насыщенный тиньянелло, бледноватый газированный мускато – пустели в мгновение ока. Представшая передо мной сцена была одновременно праздничной, пьянящей и словно поставленной в театре. Собственная торговая марка ресторана, изображенная на бумажных салфетках на столах, была разработана известным мультипликатором. На ней официант нес тарелку дымящейся пасты влюбленной парочке, сидящей на авансцене в стиле барокко. Надпись над занавесом гласила: «Любовь, рожденная в театре, длится вечно». 1200 квадратных футов флорентийского очарования, упакованного в расписанные фресками стены, сводчатые потолки и арки пятнадцатого столетия.
Со своего места в центре зала мне было видно Саро, который двигался, словно чародей, за пеленой шипящего пара, управляя крикливым перезвоном кастрюль, задавая ритм и распространяя на тарелки свою магию из узкой, обжигающе горячей кухни. На первый взгляд она выглядела словно пещера Аладдина. Саро был в белой футболке, фартуке до пола, белых башмаках и красной бандане, из магнитофона на заднем плане орал Джеймс Браун – «This is a man’s world»[20]. Саро поймал мой взгляд, улыбнулся и жестами показал, что позже подойдет поздороваться.
– Мне кажется, она с ним спала. – Каролина наконец прибыла, и Линдси вводила ее в курс дела, сразу после того, как мы примостились за нашим угловым столиком на первом этаже возле бара.
– Это не наше дело.
Но я знала, что Каролина считает иначе и все касательно Саро – ее дело. Она была знойной красавицей из Южного методистского университета, ежедневно писавшей письма своему школьному другу и готовой ради этого надеть рубище. Все указывало на то, что она считала меня падкой на мужчин шлюшкой, которая еще не уверовала в Господа. И я была уверена, что она молилась за спасение моей души с того самого момента, как мы попали на Стромболи и Рокко уложил меня на вулканический песок. Но еще я подозревала, что она принадлежала к тому типу девушек, которые могут за километр определить «подходящего» парня. Если учитывать мои амурные похождения во Флоренции, она полагала, что стоило вставлять молитвы Господу нашему и Спасителю даже в наши самые заурядные и повседневные разговоры.
– Да не спала я с ним, – настаивала я. Но они сомневались.
– Нам дадут меню? – спросила Линдси, увидев, как официант принес поднос, полный тарелок, за соседний столик.
Прежде чем я успела ответить, Люсия оказалась возле нашего стола, открывая бутылку белого вина.
– Cominciate col vino bianco[21]. – Она исчезла так же быстро, как и разлила вино по нашим бокалам. А появившись снова, несла единственное блюдо чего-то, выглядевшего как зеленое ризотто. Я ощутила аромат прежде, чем успела толком понять, на что именно я смотрю. Запах был землистым, кремовым, лесным, с оттенком мяты.
– Risotto con sugo verde[22] – первое блюдо. Саро хотеть познакомить вас с блюдами нашего меню. Tutto menu. Всего, полностью. – Мне очень нравилось, как Люсия повторяла слова, заостряя на них внимание. Блюдо коснулось стола, слегка подпрыгнув. – Это первое. Buon appetito[23]. – На этом она снова исчезла среди каменных стен, словно встречающий гостей Мерлин. Заклинание было наложено, хотя я еще даже не попробовала ни кусочка.
Поднеся вилку ко рту, я погрузилась в нечто, что может быть описано только как эпикурейский рай на тарелке. Ничто из моего рисового репертуара не смогло бы подготовить меня к такому. Каждое зернышко было мягким и в то же время твердым в сердцевине, нежно тая во рту, словно текстурный бархат.
– Ладно, это неплохо, – проговорила Линдси с полным ртом. – Еще раз, где ты нашла этого парня?
– Он мой велосипедный вор, помнишь? – Это было прозвище, которое я дала Саро в знак уважения к своему любимому фильму в стиле итальянского неореализма. Также это было отсылкой к флорентийскому черному рынку, торговавшему велосипедами. Я обнаружила, что мой сияющий красный велосипед с корзиной и звонком – подарок, перевернувший страницу моей дружбы с Саро, – вероятнее всего, был украден. Саро купил его по дешевке, как и все во Флоренции, кто покупал велосипед. Он предупредил меня, чтобы я проверяла, повесила ли я на него замок. А еще сказал, что, если его украдут, он обыщет весь город, но найдет его. И снова купит.
– Я думаю, тебе стоит серьезно задуматься над тем, чтобы провести какое-то время с этим мужчиной, хоть он и украл велосипед, – сказала Каролина, уставившись на тарелку, прежде чем соскрести оставшиеся зернышки ризотто.
– Да не воровал он его! Он его купил!
– Откуда ты знаешь? – спросила Линдси, подмигнув. Она была абсолютно уверена, что все итальянцы имели предрасположенность к криминалу и опасностям. Одна только мысль об этом приводила ее в волнение.
– Потому что так он мне сказал. – Мне едва удавалось скрыть раздражение, поскольку в данный момент я сосредоточилась на том, как Каролина доедает последние крохи нежного ризотто. Покончив с ним, она облизала губы с чувством глубокого, можно даже сказать, сексуального удовлетворения. Ее голубые глаза слегка прикрылись, и она протянула «уммммм» всем своим телом. Выглядела она словно грешница, спасенная в шатре верующих наложением рук. Было совершенно понятно, что ризотто Саро оказалось ее кулинарным моментом воссоединения с Иисусом. После того как она его доела, она сияла, словно новообращенная в веру. Я отчасти ожидала даже, что последует «Аллилуйя».
– Было бы неправильно попросить добавки? – спросила она застенчиво.
– Может, ты бы попросила Люсию принести тарелку лично тебе?
Для меня последние крохи еды имели первостепенное значение. То, что я поделилась ризотто Саро с ней, внезапно пробудило во мне собственнические чувства. Она сожрала эту последнюю порцию шедевра моего предполагаемого бойфренда-шеф-повара без малейшего намека на раскаяние.
Люсия приходила снова и снова, с огромными порциями еды: строццапрети[24] с тушеным красным салатом и соусом маскарпоне, фузилли[25] с соусом и обжаренным на открытом огне болгарским перцем, ньокки[26] с горгонзолой в белом мартини и выдержанным пармезаном. Я стала понимать, что Саро обращается исключительно ко мне; каждое блюдо – съедобное любовное письмо: сочное, дерзкое. После третьей или четвертой тарелки я была вынуждена признать, что этот шеф-повар в эльфийских ботинках занимался со мной любовью, а мы еще даже не целовались!
К концу ужина я пребывала в экстазе, насытившись до головокружения и с сердцем, замирающим от мысли, что Саро мог оказаться абсолютно реальным бойфрендом. Я мельком подумала про сигарету, хотя не курила никогда в жизни.
Каролина и Линдси встали из-за стола приблизительно в одиннадцать вечера, чтобы пойти домой. Люсия вызвала для них такси, поскольку Каролина была не в состоянии идти обратно пешком, а Линдси… Линдси оказалась пьяной в хлам после трех бокалов десертного вина. Покидая «Acqua al 2», она стремилась попрощаться с каждым, кто находился в ресторане, восторженно размахивая руками.
– Adios, muchachas![27] Я люблю тирамису, – добавила она, споткнувшись о ступеньки и едва не упав. – Я вернусь, amigos! – И на этом она и Каролина исчезли в ночи, оставив меня в одиночестве у бара.
Спустя мгновение Люсия пристроилась рядом со мной с очередной бутылкой винсанто и этой своей кошачьей улыбкой. Я чувствовала, что что-то назревает.
– Sei americana, no? – Флорентийцы все время подозревали, что я из Бразилии или из Эфиопии. Иногда даже казалось немного унизительным сообщать, что я просто черноокая девушка из провинциального Техаса. Но не в этот раз.
– Техас! Ковбои! Даллас! – воскликнула Люсия. Я быстро догадалась, что она имела в виду не город, а ТВ-шоу из 1980-х, с JR[28] в роли ведущего. Оно по-прежнему транслировалось в Италии. – Я обожаю JR и Красивых!
«Красивые», как я поняла, были мыльной оперой «Отважные и прекрасные». Я никогда ее не видела, но внезапно оказалось, что большинство итальянцев ее смотрели и часто обсуждали, кто там с кем в отношениях. Поэтому на какое-то мгновение я решила, что оказалась загнанной в угол и мне придется дать краткую историю об американской поп-культуре. Но вместо этого Люсия подвинулась ко мне вплотную и спросила:
– Саро тебе нравится, нет? – Это было больше утверждением, чем вопросом.
– Si, mi piace Saro, – ответила я по-итальянски максимально формально. Но Люсия не купилась.
Она склонилась ко мне еще ближе – так, что мне стал виден контур лайнера на ее губах и я почувствовала запах «Мальборо».
– Sul serio, no? – Serio означает «серьезно». Даже после бутылки кьянти и нескольких глотков винсанто я знала это. Ей нужны были ответы. Но прежде чем я успела произнести хоть слово, она прямо набросилась на меня.
– E bello, no? Красивый. Саро красивый. – Она обхватила мое лицо своими ладонями и взмолилась: – E un amico del cuore. Trattalo bene. E unico. – Он мой близкий друг. Обращайся с ним хорошо. Он уникальный в своем роде. – После этого она ушла, двигающиеся в такт ее походке задние карманы джинсов Levi’s были последним, что я успела увидеть.
Я встала, чувствуя внутри странное восторженное трепетание, которого не ощущала прежде, и начала подниматься вверх по лестнице, ведущей в главный зал. Толпа, находившаяся там, немного поредела. Остались по большей части флорентийские парочки, но вокруг по-прежнему было оживленно. Не очень качественный, но легкий джаз в исполнении Паоло Конте лился из колонок, а стойка с десертами почти опустела, там одиноко красовалась последняя порция тирамису. Я вспыхнула, подойдя к кухне, чтобы попрощаться.
Саро улыбнулся.
– Тебе понравилось? Я хотел сделать тебе что-нибудь приятное.
– Да. – Он вынуждал меня чувствовать себя так, словно я ходила босиком по раскаленным углям.
– Сегодня очень загруженный вечер, я не смог прийти, чтобы поздороваться. – Он был открытым, его простота манила. – Я подойду завтра к твоему университету.
– Si. – Односложные ответы – это все, что я могла выдавить из себя в этот момент.
Затем Саро потянулся ко мне и поцеловал в щеку. Его кожа была влажной, покрытой оливковым маслом и потом. Наши щеки издали легкий причмокнувший звук, когда он отстранился, – звуковое подтверждение того, что мы на самом деле прикасались друг к другу. Я надеялась, что на этом мы могли бы оставить все как есть. Один поцелуй был восхитительным. Два могли бы меня прикончить. Он уже наполнил меня своей пищей, своим творчеством. И теперь возможность почувствовать его во плоти – его глаза, нос, рот и мягкий изгиб бровей – заставила меня слегка пошатнуться. Но нет. Он еще не закончил со мной. Он потянулся, чтобы поцеловать меня в другую щеку, и прошептал прямо в ухо:
– Я счастлив делать это снова и снова. Только скажи мне когда.
Я буквально вывалилась из ресторана на Виа дель Аква после полуночи, загипнотизированная его кожей, его едой, тем, как его рука коснулась моей поясницы, когда мы прощались. Я выбрала маршрут домой подлиннее и поехала вдоль реки Арно, моего любимого места для ночных поездок, когда весь город спал. Я ехала по мосту Понте-Веккьо и остановилась на нем, чтобы полюбоваться тихими водами реки подо мной. Мост был покрыт янтарным светом, а вода отражала все отблески фонарей и немногочисленных окон, горевших на тот момент.
Покинув мост Понте-Веккьо, я пересекла угол Пьяцца дель Кармине и Борго Сан-Фредиано и подняла глаза на церковь напротив моей квартиры; она примечательна фреской, которая предположительно является первой известной работой молодого Микеланджело. Все то, что происходит впервые, – это не мелочи; первое содержит в себе начало чего-то значительного. Я подозревала, что только что влюбилась окончательно в своего велосипедного вора-шеф-повара: и каким бы клише это ни было, это была любовь с первого кусочка.
Любовь как долгосрочное понятие была концепцией, для меня труднодостижимой. Мои родители разошлись, когда мне исполнилось семь лет, и развелись, когда исполнилось восемь. Моя мама повторно вышла замуж, когда мне было девять, а отец заново женился, когда мне было двенадцать. Пока я находилась во Флоренции, моя мама снова вступила в бракоразводный процесс спустя почти двенадцать лет замужества за моим отчимом. Во время своего детства я успела пожить в пяти разных домах за десять лет. Дом этого родителя против дома того родителя. Второй мамин дом. Папино жилье во время повторного развода и дом, который появился у него, когда он снова стал женатым мужчиной и к тому же отцом еще одного ребенка, что вот-вот должен был появиться на свет. Когда мои школьные подружки говорили о том, чтобы «пойти домой», они чаще всего имели в виду особое, специфическое место, с их собственной спальней, где у них выпал первый зуб или куда они впервые тайком пустили мальчика. Такую версию дома я не знала. У меня не было конкретного места, с которым я смогла бы связать свои воспоминания. Разумеется, были здания, даже дома, но они были приемлемы лишь с определенными эмоциональными оговорками. У меня было своего рода двойное детство, в котором я пыталась соответствовать жизни моих родителей, в какой стадии она бы ни находилась. Это было распространено среди моего поколения – детей поколения, появившегося на свет после периода беби-бума. Мои родители, Шерра и Джин, не являлись исключением.
Они встретились, когда молодые студенты университетов с головой нырнули в культурную революцию 1960-х и 1970-х годов и события Панафриканского освободительного движения, которое мы привыкли называть просто «Движение». Мои родители отчаянно хотели переделать Соединенные Штаты в более справедливое и равноправное место. Они поженились, будучи в возрасте двадцати и двадцати двух лет. Они не знали самих себя и, можно сказать, толком не знали друг друга. Я думаю, им понравилось то, что каждый из них обещал другому. Он был студентом-активистом, а она – первой красавицей, числившейся в списке любимчиков декана, которая стояла в первом ряду, когда он произносил свою университетскую речь. Оба они были идеалистами, стремившимися переделать мир.
Закономерно, что в результате их контркультурной деятельности на обоих моих родителей были заведены дела в ФБР. Отец попал в тюрьму за подстрекательство к мятежу.
Моя мама организовала профсоюз на фабрике, на которой она работала, по-прежнему при этом оставаясь в списке декана Университета Хьюстона. Я проводила с ними поздние вечера в Комитете по поддержке африканского освобождения, бывшей резиденции монахов церкви Святой Марии в третьем округе Хьюстона. Они печатали информационные листовки, дымя сигаретами. На фоне играли пластинки с записями «The Staples Singers». Мой отец путешествовал со Стокли Кармайклом[29], бывшим членом партии Черных Пантер[30], в Танзанию и Заир, чтобы попытаться научить революционеров с материнского континента тем же техникам сопротивления, которые использовали у нас в Америке, чтобы свергнуть Белого Человека. Это было бурное время, такое, которое легко могло разрушить брак. И оно это сделало.
Мое имя, Тембекиль, было дано мне не кем иным, как самой Мириам Макеба, которая на тот момент была замужем за Стокли. Макеба была изгнанной южноафриканской певицей, известной под именем Мама Африка. А еще она являлась врагом общества номер один для правительства Южной Африки. Она пела о свободе, содействуя программе антиапартеида от Парижа и Японии до самого Нью-Йорка. Когда я достаточно повзрослела, чтобы осознать, кем она была, я стала часы напролет размышлять об этой женщине, этой героине, этой личности, которая выбрала для меня имя прежде, чем я сделала свой первый вдох.
Но что впервые заставило меня понять, что значит быть изгнанником, – это уроки по теме, посвященной ей, в четвертом классе. Быть изгнанной из дома. Не иметь дома вообще. На самом деле я не являлась изгнанницей, но, будучи ребенком, не всегда чувствовала свои корни. Иногда я даже фантазировала о том, чтобы обрести дом вместе с Мириам Макеба. Она представлялась мне крестной, которую мои родители, будучи атеистами, мне не дали. В моих детских фантазиях я и Мириам были двумя изгнанницами, скитавшимися по всему земному шару.
К тому моменту, когда моим родителям было уже за тридцать, Движение распалось и на горизонте маячила эра Рейгана[31]. Они, как и многие из их поколения, ушли с передовых линий пикетов и начали задумываться над тем, как устроить свою жизнь в Соединенных Штатах, которые не очень-то стремились меняться. Теперь у Шерры и Джина было уже двое детей – моя сестра Аттика родилась спустя три года после меня, и они брали ее повсюду с собой, пока каждый из них пытался реализовать собственное понимание семьи. Они уже переделывали свою жизнь, пока взрослели, и, будучи родителями, уже имели печальный опыт утраты мечтаний.
А сейчас в Италии, едва ли двадцати лет от роду, я пыталась разобраться, что же заставляет людей сходиться и оставаться вместе навсегда. Эта мысль, которую озвучил Саро, что вместе у нас получилось бы нечто долгосрочное и значительное, была прекрасной, но непроверенной. И все же, когда он это сказал, она ощущалась как настоящая и вполне реализуемая. И хотя я продлила срок своего пребывания во Флоренции и должна была вернуться в Америку через несколько месяцев, Саро намекал, что мы могли бы провести вместе лето и что он мог бы приехать ко мне в Уэслиан. Однажды после того, как мы занимались любовью, он сказал мне: «Люди едят по всему миру. Я могу работать шеф-поваром где угодно. Ты можешь выступать на сцене только в Лос-Анджелесе или в Нью-Йорке. Я буду рядом с тобой».
С ним мне хотелось рискнуть. В его видении нашего будущего было нечто чрезвычайно самоуверенное. Он был непоколебим. Он видел то, что видел, и любое его действие вовлекало меня в это его видение. И я чувствовала себя в безопасности. В безопасности открыть свое сердце, оказаться уязвимой. Достаточно безопасно, чтобы рискнуть и сделать нечто, чего еще никто из моей семьи не делал, – завязать отношения на огромной дистанции с итальянцем на двенадцать лет старше меня, без высшего образования, который собирался обеспечивать наше совместное будущее «готовкой». Это было невероятно, романтично, идеалистично и беспрецедентно. Приключение, которое я хотела осуществить, не имело четких рекомендаций или руководства, не было примеров ни из моей жизни, ни из жизни моих родителей, которым я могла бы последовать. Его родители, судя по тому немногому, что Саро рассказывал мне, были женаты всю его жизнь и жили в том же городке, в котором и родились. Саро и мне предстояло проложить свой собственный путь.
Не было никого, с кем мы могли бы себя сравнить и сопоставить, никого, к кому мы могли бы обратиться с расспросами, какие плюсы и минусы есть в отношениях на расстоянии, в любви межрасовой, межкультурной, говорящей на двух разных языках. Это было пугающе, но одновременно и освобождало. Словно впервые в своей жизни я сердцем принимала смелое, отважное решение, оно ощущалось значимым, интуитивным, желанием, идущим из глубины души.
С другой стороны, у моей семьи были предубеждения. Когда я во время одного из наших воскресных разговоров сообщила отцу, что встречаюсь с мужчиной из Флоренции, едва упомянула об этом – все его родительские чувства забили тревогу, ведь я была такой маленькой и так далеко от дома. Что еще хуже, я заявила, что останусь в Италии дольше, хотя я и так уже продлила свое пребывание один раз. Я сказала ему, что, скорее всего, не приеду летом. Или же если приеду, то недолго поработаю в его адвокатской фирме, ровно столько, сколько потребуется, чтобы заработать денег на обратный билет в Италию. Это все, что ему потребовалось, – он и моя мачеха, Обри, забронировали билеты на первый же рейс в Европу. Они оставили моих трех младших братьев дома с матерью Обри – самому маленькому из них едва исполнился год, и я видела его всего два раза. Они сели на самолет, летевший в Швейцарию, самый дешевый, который удалось найти моему отцу. Затем они арендовали автомобиль и пересекли на нем итальянскую границу и направились на юг, сначала в Тосканию, а затем – во Флоренцию. Папа сказал мне, что он хотел посмотреть, как я поживаю, приехать в Италию к своей дочери, а заодно и устроить для Обри небольшой отпуск. Но чего он не сказал – и я это чувствовала, – что он очень стремился посмотреть в глаза одному конкретному итальянскому мужчине. И у него было абсолютно четкое намерение заявить этому итальянцу, чтобы тот пошел к черту, если понадобится.
Папа прибыл во Флоренцию в полном техасском обмундировании – включая ковбойскую шляпу и высокие сапоги из крокодильей кожи. На нем была замшевая куртка, и, будь я проклята, эта куртка была с бахромой! Один только взгляд на него, спустившегося по Виа Калзаоли и заполнившего своим присутствием всю Пьяцца делла Синьориа, заставил меня обожать его еще больше, чем прежде, а еще задуматься над тем, какие такие адские силы я привела в движение. Его намерение встретиться с Саро не подлежало обсуждению. Он между делом предложил мне и Саро присоединиться к ним с Обри и вместе посидеть за коктейлем в «самом сердце Флоренции». И Саро было велено встретить нас почти сразу после того, как я воссоединилась со своей семьей. Я изрядно нервничала, переживая, что Саро окажется настолько напуган моим отцом, что не сможет вымолвить ни слова или, даже хуже, будет чересчур стараться ему понравиться.
Но Саро появился непринужденно и вовремя.
– Очень приятно познакомиться с вами обоими. – Саро пожал руку моему отцу и обнял Обри. – Я подумал, что мы могли бы поужинать сегодня вечером все вместе. Я забронировал столик в своем ресторане.
Он держался гостеприимно и открыто – и то и то мой отец уважал, я это знала. Но именно Обри оказалась тем человеком, который смог распознать любовь Саро ко мне. Позже, после прогулки по Флоренции, проведенной за разглядыванием витрин, она сказала моему отцу: «Не пытайся даже думать о том, чтобы обсуждать их разницу в возрасте. У нас с тобой она тоже составляет двенадцать лет. Ясно как белый день, что он чувствует к ней, тебе не о чем беспокоиться». Она мгновенно ликвидировала все зарождавшиеся сомнения и успокоила моего озабоченного отца. В моем клане Обри была сторонником Саро.
Моя мать оказалась более крепким орешком. Она преодолела свой второй бракоразводный процесс и с головой бросилась в новые отношения, с мужчиной, которого она по иронии судьбы встретила, когда приехала ко мне во Флоренцию. Он был сыном дипломата, сенегальцем, мусульманином и получил образование в Сорбонне. Полная противоположность моему отчиму – американцу мексиканского происхождения, самоуверенному бизнесмену, любившему костюмы Армани, с которым она провела двенадцать последних лет своей жизни. Этот брак сгорел в огне лжи, сомнительных решений, подозрений в изменах и прочих обвинениях, отголоски которых дошли до меня.
К тому времени как я улетела во Флоренцию, этот союз окончательно сошел с рельсов. Моя мама не особо распространялась об этом, а может, я не дала ей возможности это обсудить. Их расставание было выматывающим. Мой отчим всегда избегал чувства привязанности, несмотря на тот факт, что половину своего детства я провела под одной крышей с ним. Хитрый и изворотливый по натуре, он любил подразнить меня насчет занятий спортом, что еще меньше способствовало установлению хороших отношений между нами.
И как только моя мать развелась, она была невероятно рада запрыгнуть в самолет и прилететь ко мне. Был как раз период Рождества, а я никогда не проводила раньше Рождество вдали от дома. И как бы я ни любила Флоренцию, с Саро я еще тогда не начала встречаться и ужасно тосковала по дому.
И когда мы с ней потягивали капучино и уминали выпечку в кафе напротив Садов Боболи, она внезапно начала спокойный, но очень настойчивый допрос о том, почему я вообще училась в Италии. В ее понимании я была ребенком активистов, людей, которые смогли взрастить во мне чувство культурной гордости и политической информированности. Я воспитывалась в сочувствии к тому, с какими вызовами пришлось столкнуться цветным народам африканской диаспоры. И почему же тогда я поехала в Италию, в самое сердце европейской культуры, на учебу за границей? Почему я была не в Кении, как, например, дочь ее подруги Мэри со времен Движения? Дочь Мэри участвовала в программе Фулбрайт[32] и преподавала кенийским детям английский – это было частью ее учебы в Университете Уэсли. Почему я была не такая, как дочь Мэри? И почему, во имя Господа, я продолжала встречаться с «белыми мальчишками»? Она желала для меня лучшей судьбы, чего-то большего. И она воспользовалась тем временем, которое мы провели в кафе за едой и напитками.
– Но, мам, я – бакалавр истории искусств. И моя специальность включает в себя знание в совершенстве французского, немецкого или итальянского. Если бы я училась в Кении…
Она оборвала меня прежде, чем я закончила:
– Я говорю о куда более глобальных картинах жизни, чем те, которые ты выбираешь. Находясь здесь, ты фактически исключаешь саму себя из возможностей находиться рядом с теми, кто не белый. – Ее афроцентризм основывался на различных доводах, и в этот момент этими доводами был черный цвет кожи, во-первых, во-вторых и вообще.
– Я не знаю, что сказать. Мне здесь нравится, и я не исключаю кого-то или что-то.
– Нет, исключаешь. Посредством своего местонахождения ты исключаешь.
Это был разговор, который ни к чему не вел. Я бы никогда не победила. Я была дочерью чернокожих активистов, которые предполагали, что я продалась. Передайте мне, пожалуйста, еще один кусочек пиццы. Я знала, что она будет настаивать на своем.
Когда я начала встречаться с Саро, мои родители, если и обсуждали это, избавили меня от подробностей. В конечном счете, когда речь шла о делах сердечных, каждый из них был достаточно мудрым и проницательным, чтобы держаться на дистанции. Они хотели просто высказать свое мнение, а дальше позволяли своим детям либо утонуть, либо взлететь, если вопрос касался любви. Не имеет значения, какое мнение имел каждый из них, в конце концов, я верю, что в итоге они желали мне счастья. И если оно заключалось для меня в том, чтобы встречаться с итальянским шеф-поваром, они были готовы это поддержать. И по крайней мере, они вырастили дочь, которая знала, как следовать своим убеждениям, а также училась следовать зову своего сердца. Где-то глубоко внутри, возможно, они даже радовались моей храбрости. Шансы у нашей любви были такими маловероятными, такими незначительными, но они научили меня бороться за то, что имеет значение.
К марту месяцу я все еще снимала комнату в квартире на Пьяцца дель Кармине. Однажды вечером я ждала, пока Саро освободится с работы, и просидела большую часть времени, болтая с новой соседкой – американкой Кристиной, которая приехала из Сан-Франциско и заливала в меня истории, словно виски в стакан. К тому времени, как мы решили разойтись, было уже за полночь. Я планировала ненадолго прилечь и отдохнуть, пока Саро подойдет на площадь после часа ночи. Прошло уже четыре месяца с того дня, как он купил мне велосипед и мы вместе прокатились вдоль Арно. У нас уже установилось определенное расписание: когда он заканчивал работу в «Acqua al 2», он покидал центр Флоренции, ехал через реку на Пьяцца дель Кармине и ждал там снаружи. Он стоял через дорогу от моего дома и ждал, пока я подойду к окну. Увидев его, я открывала дверь. Он не мог позвонить в звонок из-за одной из моих соседок, которую мы с Кристиной в шутку называли «Пещерная Мадам»; на самом деле она принадлежала к целевому фонду трансплантологии, а ее имя значилось в списках сдающих в аренду те самые комнаты, которые мы снимали. Она была известна тем, что прекращала сдавать жилье любой из девушек, которая встречалась с назойливым молодым человеком. Позвонить в звонок после десяти часов вечера считалось назойливостью.
Когда я проснулась вся в поту от выпитого кьянти и переполненная паникой, было полчетвертого утра. Я так глубоко погрузилась в сон после грустных рассказов о несчастьях своей соседки по комнате, что потеряла ориентацию во времени и пространстве. Я резко села на своей небольшой двуспальной кровати и сразу поняла, что что-то было не так. Я вскочила с кровати и едва не свернула себе шею, ринувшись по мраморному полу коридора к нужному окну. Я знала: его там не будет. Я упустила его.
Когда я, охваченная тревогой, подбежала к окну, первым, что я увидела, оказался проливной дождь. Черт! Серьезно? Могло быть еще хуже? Когда я выглянула в ночь и посмотрела вниз, он там был. Мой Саро. Его пальто было плотно застегнуто, его волосы – сплошной мокрой слипшейся массой. Он смотрел вверх на окна моей квартиры.
Один взгляд на Саро – и нечто новое о нем вдруг обрело четкость, кристаллизовалось. Этот мужчина, этот шеф-повар показывал мне, кем он был глубоко внутри: стойкость своего характера, несгибаемую готовность. Он объявил о своей любви, он продемонстрировал свою стратегию, но сейчас он превращал свою любовь в действие. Его пребывание под дождем словно было линией, которую он провел на песке. По одну сторону от нее он показывал мне ту любовь, которая могла бы быть у меня в жизни с мужчиной, который был непоколебим в соблюдении своих обязательств, бесстрашен и совершенно откровенен относительно того, чего он хотел; он показывал мне мужчину, который был полон решимости постоять за свою любовь – неважно как, неважно, что случится. Неважно.
По другую сторону этой линии была другая жизнь. Жизнь, которую я вела до начала отношений с Саро, кишащая посредственными обязательствами и противоречивыми взаимоотношениями. Эта линия была предельно четкой, а разграничение – черно-белым, словно кадр из неореализма. Вот он – мой новый любимый, мужчина, продолжающий ждать, стоя под дождем, когда было бы вполне приемлемо уйти. Он был мужчиной, влюбленным в меня до мозга костей. Ждать кого-то таким образом, при таких обстоятельствах было необычайным актом любви и верности. Но все же куда больше это было действием человека упорного, чей характер был непоколебим.
Когда я спустилась вниз, чтобы впустить его, первое, что он сделал, – намочил меня своими поцелуями. Когда я помогала ему снять куртку, первое, что он произнес:
– Я рад, что ты проснулась.
Перед отъездом в Италию мы с отцом отправились на пробежку в один из дней, когда он был недалеко от Хьюстона, и он дал мне очень мудрый совет. Вероятно, я поделилась с ним своими подозрениями, что брак мамы стремительно приближался к своему окончательному завершению. То лето я провела, работая в офисе его адвокатской конторы, где часто засыпала в обеденное время. Мне было скучно настолько, насколько может быть скучно любому студенту, вернувшемуся домой и не имеющему ни малейшего понятия, чем бы заняться.
Он почувствовал, что мне нужно знать что-то об отношениях, которые на тот момент были для меня туманны.
– Темби, в этом мире существует множество людей, которых ты можешь любить, – сказал он между вдохами.
– Ладно, пап, не тяни. – Мне стало некомфортно от этой неожиданной близости.
– Ну же, дай мне закончить.
Я не хотела это показывать, но он завладел моим вниманием.
– Существует много людей, быть может тысячи, которых ты можешь любить. Но на планете мало людей, – продолжил он размеренно, – может, даже только один или двое, которых ты можешь любить и жить с ними в гармонии и мире. Часть о гармонии – это ключ.
Он, в своей футболке с надписью «Коллегия адвокатов 1987», остановился рядом и посмотрел мне прямо в глаза. Я чертовски надеялась, что он не собирается расспрашивать меня о подробностях моей романтической жизни. Мой папа говорил нечто, что я могла услышать от него, только когда он трепался со своими друзьями за стаканом бурбона и барбекю. Это казалось настоящим. В отношениях, реальных партнерских отношениях, любовь хороша лишь настолько, насколько хороша дружба.
О чем я не знала – так это о том, что любить кого-то долгое время, в этой «гармонии», к которой я так отчаянно стремилась, означало также любить те части человека, которые оставались скрытыми. И хотя сердце Саро было раскрытой книгой, в нем все же оставалась какая-то тайна. Моя семейная любовь была данностью, устойчивой, открытой, даже находясь вне поля зрения. Когда же он говорил о своих родственниках, о семье (что случалось редко), за этим чувствовался след боли, чего-то беспокоящего, какого-то оттенка разочарования, который я никак не могла уловить. Это была та часть его жизни, которая еще не до конца проявилась. Но довольно скоро проявится.
Послевкусия
Вода с сицилийской морской солью закипает быстрее, чем с мортонской. Добавить свежий базилик в самом конце, а не вначале, когда варится томатный соус. Лавр уберет горечь. Замочить нут на ночь в воде со щепоткой соли. Это был предел моих знаний. Годы, проведенные с шеф-поваром, а также то, как закипает вода с солью и когда добавлять базилик, было вершиной моего кулинарного образования. Я никогда не планировала этот день, день, когда я буду стоять у плиты и в одиночестве готовить самой себе еду.
Свет в начале апреля проникал сквозь окна нашего дома возле Силвер-Лейк в кухню, которую спроектировал Саро – в стиле камбуза, с плитой на четыре конфорки, глубокой промышленной раковиной и гранитными столешницами цвета, который метко назвали «прибрежной зеленью». Эти элементы выстроились вдоль стены с панорамным окном, выходящем в сад на заднем дворе. Само окно было обрамлено шестиугольной плиткой итальянского мрамора, доходившей до потолка. Я думала обо всех поварах, на чьих кухнях мне доводилось бывать, прежде чем я встретила Саро. Никто из них не оставил после себя особого впечатления.
За исключением моего отца Джина и моей бабушки, жившей в сельской местности Восточного Техаса, которых я могу выделить из длинной череды дозорных над кастрюлями, люди обычно предпочитают иметь кого-то, кто готовил бы и кормил их. Я также наслаждалась безмятежностью, зная, что мой голод будет удовлетворен тарелкой приготовленной еды.
Конечно, я знала что-то о готовке, вероятно даже больше, чем многие из тех, кто привык это делать. Я была ленива, но не слепа. Я могла бы прикинуть приблизительно. Но это ведь не то же самое, что интуиция. Смогу ли я готовить с чутьем таким же, как у Саро? Смогу ли попробовать когда-нибудь еще раз его алхимию на кончике ложечки? Или же мое отсутствие вкуса было свидетельством горя, которое никогда больше меня не покинет?
Я посмотрела в окно на столетнее инжирное дерево, которое росло прямо за дверью в нашу кухню. А затем взяла его нож.
Первым, от чего у меня перехватило дыхание, оказался его вес. Интуитивно я выбрала самый большой из всего набора. Он располагался поверх всех остальных ножей в блоке и был единственным, которым Саро пользовался больше всего. Это была безупречно обработанная сталь, и каждая зарубка на рукоятке рассказывала свою историю блюд, эмоций. Она разделяла, нарезала и рубила тысячи сырых ингредиентов. Тяжесть в моей ладони вынудила меня присесть, а волна головокружения и тошноты накрыла с головой. Мой муж умер. Его нет. Саро ушел. Это было что-то такое, что мне приходилось переосмысливать снова и снова на протяжении семи дней с тех пор, как он сделал свой последний вдох.
Несколькими часами ранее я отвезла нашу дочь Зоэлу в школу впервые с тех пор, как умер ее отец. Ее возвращение в первый класс после недельного пребывания дома было первым большим шагом в новый, но странно знакомый мир. Она нуждалась в том, чтобы лазить по деревьям, висеть вниз головой над песочницей вместе с друзьями. Ей нужно было время вдали от домашней жизни, которая потеряла свою опору.
Я была не готова вернуться к карьере актрисы. Я не могла себе представить просмотр сценариев, попытки отодвинуть свое горе в сторону, чтобы погрузиться в жизнь какого-то персонажа. Не могла вообразить, как я смогу ходить по студии, стоять перед камерой или прийти на прослушивание, – не могла найти для этого всего убедительные аргументы. Игра всегда была моим творческим спасением. Я гордилась своей актерской карьерой, которую сумела построить: стоящие фильмы, съемки на телевидении и заслуженная пенсия, но сейчас я боялась, что, может быть, моя карьера умерла вместе с Саро. Он был моим единственным местом для мягкой посадки, моей константой в непрерывном потоке отказов, которые присущи индустрии кино и театра. Мои агенты и менеджеры знали, что меня подхватило подводным течением скорби и я едва могла выйти из дома. «Скажи нам, когда будешь готова, и мы пришлем тебе материалы», – сказали они. Шансы на это были равны появлению снега в аду в тот момент.
Я ступила на территории недавно овдовевших, и мне казалось, будто я вращаюсь вместе с астероидами вокруг Марса, в то время как мое тело было привязано к Земле. Будто бы каждое утро в моей голове звучал голос, говоривший на одном языке, а мир обращался ко мне на другом, заполняя мои уши торопливой белибердой, лившейся из хрипящих колонок. Мои чувства были спутанными. Звук – горьким вкусом на моем нёбе, а взгляд – грубым прикосновением, царапавшим мои веки изнутри. На дне скорби верх был низом, а низ – сторонами. Я не помнила, где у нас хранилась соль; держать нож требовало неимоверных усилий. Я смотрела себе под ноги, потому что не верила, что там находится твердая земля. Все, абсолютно все было лишено смысла и в знакомом, и в незнакомом мне мире. За исключением пребывания дома, возле нашей кровати, на кухне Саро и в комнате, где мы попрощались в последний раз.
Из кухни мне был виден мой бывший кабинет, превратившийся в больничную палату: в нем теперь располагался алтарь, сердце нашего дома. Той ночью мы с Зоэлой сделали все то же самое, что и во все предыдущие шесть ночей: собрались в комнате, почитали стихи Руми, включили любимую музыку Саро – блюзмена Альберта Кинга и исполняющего джаз Паоло Конте, воскурили шалфей и произнесли за недавно умерших молитву из книги о ритуалах со свечами. Эти ритуалы были нашими отчаянными попытками найти выход из тьмы.
Нашей погибелью стал рак. Впервые Саро поставили диагноз «лейомиосаркома» десять лет назад – редкий вид злокачественного поражения мягких тканей, внезапно развившийся в гладкой мышце его левого колена и метастазировавший в бедро.
Поскольку мы столько всего пережили за последнее десятилетие – взлеты и падения, клинические исследования, ремиссии, я и не думала предполагать, что ряд госпитализаций в течение месяца окажется началом конца. Что-то наподобие медицинского хаоса последовало после того, как он негативно отреагировал на новое лекарство. Внезапно мы попали в больничную обстановку: спорящие специалисты, эксперты, профессионалы, каждый из которых видел лишь один кусочек пазла, именуемого телом Саро. Я была единственной видевшей целостность его жизни, его тела, его искренних желаний. Я пыталась очеловечить пациента, бывшего за схемами анализов. Его зовут Саро. Называйте его Саро, а не Розарио – именем, данным при рождении. Он не испанец, а итальянец. Шеф-повар, отец. Женат двадцать лет. В круговороте светил гастрологии, гепатологии, эндокринологии, иммунологии, ортопедической хирургии я поддалась желанию написать свое имя на доске больничной палаты: «ОПЕКАЮЩАЯ СЕМЬЯ: Темби, жена. Чернокожая женщина, сидящая в углу». Это был мой ответ на то, что уже дважды медсестры спрашивали меня, не сиделка ли я.
Я использовала все свои умения проявлять заботу перед лицом обострившихся симптомов, противоречивых диагнозов и тоски дочери, чей отец отсутствовал дома все чаще и чаще. В каждую палату я положила томик стихов. Я принесла ему маску для сна, музыкальный проигрыватель, безогневую свечу. Я повсюду разбрызгивала ароматизаторы, чтобы истребить запах дезинфектора, и растирала ему виски и живот цветочным маслом, когда он спал. Я приносила домашнюю еду, приготовленную на нашей плите, потому что больничная пища была пустой, безвкусной и гнетущей психологически. В особенности для шеф-повара. Его посадили сначала на строгую бессолевую диету, а затем – на диету с высоким содержанием белка. Я заказывала богатые протеином органические смеси трех разных вкусов и держала их в ведерке со льдом возле его койки.
Каждую ночь я целовала его сердечную чакру, прежде чем покинуть больницу. Затем наблюдала, как, удаляясь, исчезал за спиной Беверли-Хиллз, – мне нужно было попасть домой прежде, чем проснется поутру Зоэла. Утром я вставала рано, звонила медсестре, чтобы узнать новости, кормила Зоэлу завтраком, успокаивала ее, говоря, что Баббо (папа) в порядке, и везла ее в школу в восточную часть города только затем, чтобы затем развернуться и поехать на запад через весь город обратно к Саро. Я проводила дни напролет, пытаясь понять, что происходит с его телом, пытаясь облегчить его жизнь.
Каким-то образом во всем этом хаосе того месяца я умудрилась сделать себе запись, чтобы отдать ее на прослушивание продюсерам двух пилотных ТВ-проектов, так как это был период найма на работу по сети, а в деньгах мы нуждались. Затем я позвонила своим агентам и сказала, чтобы они не рассчитывали на меня до тех пор, пока я им не сообщу. За двадцать лет я ни разу так не делала. Я взяла отпуск, сделала перерыв в работе, которую я еще не получила и, вероятно, не получу. Я избегала любых возможностей. Потому что была вынуждена предусмотреть другую возможность – возможность того, что Саро покинет меня.
Когда Саро едва не умер от острой сердечной недостаточности на операционном столе – это был переломный момент. Я больше не могла игнорировать тот факт, что все указывало на начало конца нашей борьбы с раком. Он очнулся после операции в реанимации, взглянул на меня и произнес: «Vittoria – победа!» Это была победа умирающего.
Я покрывала его поцелуями. Я хотела забраться к нему в постель и лечь рядом, чтобы чувствовать его кожу своей. Я хотела утешить его тело своими прикосновениями. Если бы можно было заняться с ним любовью – я бы сделала это прямо там. Но нельзя было опускать перила. Он был подключен к капельнице и мониторам. Максимум, что мы могли, – держаться за руки. Максимум, что могла я, – склониться к нему и дать ему обещание.
– Я вытащу тебя отсюда. Я привезу тебя домой. Любовь моя, я обещаю, наша история закончится не здесь.
Пока он засыпал, я давала и много других обещаний, таких, какие обычно дают живые умирающим, когда вдруг приходит понимание, что мы все в общем-то смертны. Что жизнь скоротечна и способна круто поменять направление в любое мгновение. Жизнь дается нам с трудом.
Я обещала ему поездки на машине, одну в Гранд-Каньон, вторую – на побережье Аляски. Если бы он выписался из больницы, может быть, это было бы осуществимо. Я могла бы пообещать ему луну со звездами, если бы знала, что смогу их достать. На короткое время я сосредоточилась на двух вещах, которые могла выполнить прямо сейчас:
– Я удостоверюсь, что обязательно приедет твоя сестра, и привезу Зоэлу повидаться с тобой.
После двух дней пребывания в реанимации Саро перевели в стационарную палату. Там все пропахло больницей, включая меня. От плаща, который я не снимала неделями, несло за километр. От меня воняло. Я носила в себе тревогу женщины, которая чувствует, как любовь всей ее жизни ускользает от нее. Я ходила по коридорам, пока Саро отдыхал. Стук каблуков моих зимних ботинок отдавался эхом и пронзал мои уши. Мимо меня по коридору прошел, судя по всему, новоиспеченный отец; в одной руке он держал воздушный шарик с надписью «Это девочка», в другой – пакет с едой из «Иви». У меня в руке были две упаковки больничного замороженного сока для Саро, которые я раздобыла на кухне педиатрического отделения на пятом этаже: один со вкусом лимона, другой – со вкусом вишни. Во второй руке я сжимала свой телефон.
Я говорила с его матерью, моей свекровью, Крос. Она была вдовой, потерявшей мужа из-за рака тремя годами ранее, носила только черную одежду и выходила из дома, исключительно чтобы сходить в церковь. Саро называл ее Мамма, а с того дня, как родилась наша дочь, я называла ее Нонна.
Ее голос был громким и обезумевшим, он носился в пространстве между моим ухом и плечом. Я пыталась представить ее себе – на расстоянии в шесть тысяч миль, в ее гостиной, маленькой комнате посреди диких горных склонов Сицилии.
– Как он? – спросила она меня на итальянском, единственно доступном нам обеим языке.
– Я взяла ему кое-что поесть. – Я остановилась, чтобы прислониться к стене.
Это был ответ без ответа. Но я была хорошо знакома с силой воображения. И потому дала ей возможность представить себе, как я кормлю ее сына. Это означало, что он был в состоянии, достаточно хорошем для того, чтобы есть.
Она говорила ему, что ей снились сны, в которых к ней приходила Матерь Божья, чтобы сказать, что ее сына зовут домой.
– Что говорят врачи?
– Они наблюдают. Они хотят посмотреть, насколько хорошо будет восстанавливаться его печень. – Я оторвалась от стены и продолжила идти к палате Саро. – Пожалуйста, скажите мне, что Франка приедет. – Франка была родной и единственной сестрой Саро. Никогда за все двадцать лет нашего супружества она не приезжала к нам в Штаты.
– Она приедет.
Когда я вошла в его палату, по телевизору над кроватью показывали «Славных парней». Школьная фотография Зоэлы в красной рамке стояла рядом на тумбочке. В уставе больницы был прописан пункт о том, что дети младше двенадцати лет не имели права пройти дальше границы больничного холла. Это было бессердечным и возмутительным. Единственный раз за все это время у меня получилось спустить Саро вниз к дочери на кресле-каталке. Им пришлось обниматься в общем холле у всех на глазах под звуки работающей кофе-машины «Старбакса» и песни «Rocket man», исполняемой на детском рояле. Первое, что она у него спросила, – почему он в платье. Второе – можно ли посидеть у него на коленях. Первый вопрос меня рассмешил, а второй – заставил расплакаться. Когда они расстались спустя пятнадцать минут, я знала, что у него может не быть еще одного шанса увидеться с дочерью, если я не найду способ провести ее к нему в палату.
Дни превратились в неделю, и я узнала, как вместе с дочерью проскользнуть в больницу, чтобы она смогла увидеть своего умирающего отца. Когда она зашла в палату, то тут же скинула свои балетки и забралась к нему на кровать.
– Баббо, давай я расскажу тебе историю про волка, который любил мороженое, – это я ее сочинила.
Я наблюдала за ними, сидящими на кровати, оба светились от радости встречи, а мне хотелось забрать всех нас отсюда. Я хотела задержать нежность этого момента навсегда. Но все только продолжало ускоряться. Конец жизни сначала идет медленно, затем быстро, а затем снова замедляется. Мы играли в больничную игру «ожидание».
Потом к Саро пришла заведующая отделением. Я на минуту вышла, а когда вернулась – застала их посреди беседы.
– Единственным вариантом осталась трансплантация печени, – сказала она.
Саро отвел глаза в сторону, а затем снова посмотрел на нее.
– Мне так не кажется. Оставьте ее для того, кому она на самом деле нужна, – ответил он. Его кожа была болезненно-желтушного цвета.
Я почувствовала, как земля ушла у меня из-под ног, и мне пришлось опереться на больничную койку, чтобы не упасть. Единственный оставшийся вариант не был вариантом вовсе. Прежде чем я успела все осознать, она направилась к выходу из палаты, собираясь продолжить обход. Мне понадобилось несколько то ли секунд, то ли минут, чтобы полностью понять, что ее больше нет в комнате, пока до меня доходил смысл произошедшего.
Я отпустила поручень кровати Саро и бросилась вслед за ней по коридору, ускоряя шаг, чтобы догнать ее у одного из докторов, или пациентов, или с кем там она была. Мои ботинки торопливо стучали по мраморному полу до тех пор, пока я не поймала ее в коридоре.
– Что конкретно вы сказали? – Когда я увидела, что она отводит от меня взгляд, вся остававшаяся у меня надежда на то, что его состояние улучшится или хотя бы стабилизируется, исчезла. Она все сказала, не произнеся ни слова. И все же мне нужно было это услышать. Звук собственного голоса испугал меня, когда я спросила:
– Он умирает?
Она глянула вверх, затем опять опустила глаза в пол. Затем кивнула.
И потом. Медленно. Наконец.
– Да, он умирает.
Вы никогда не будете готовы к этим словам, не имеет значения, насколько тяжелой и длительной была болезнь. Часть меня разлетелась на куски в этот миг.
– И если ничего больше нельзя сделать… в таком случае сколько времени? – Мне нужно было знать.
– Две недели, возможно, две или три. В лучшем случае.
– Как это будет происходить? Ему будет больно? – С каждым вопросом, который формировался у меня на губах, я пододвигала себя все ближе и ближе к миру без Саро, ближе к вдовству.
– Отказ печени – довольно безболезненный вариант смерти. Ему не будет больно, он будет чувствовать только усталость, с каждым разом все больше, до тех пор, пока не уйдет.
Это было первый раз, когда упоминание о его смерти было произнесено вслух: Саро умирает. Я услышала это там, на мраморном полу одной из лучших больниц с дорогим интерьером и катящейся мимо тележкой с больничным обедом.
Я вернулась к нему в палату, где он уже засыпал. Склонилась над ним, спящим, поцеловала его в лоб и, полная решимости, дала новое, пылкое обещание: «Наша история не закончится здесь, в больнице. Я собираюсь вытащить тебя отсюда».
Я направилась в холл, а там – к стойке медсестер. Что я делаю? Я должна забрать его домой.
– Пожалуйста, передайте лечащему врачу, что мы хотим паллиативное лечение, – сказала я дежурной медсестре. Она видела мое отчаяние.
– Хорошо, я передам ему вашу просьбу. Он должен будет подписать распоряжение. – То, как это было сказано, не добавило мне ни капли уверенности.
В какой-то момент времени между реанимацией и разговором о пересадке печени в Штаты из Сицилии прилетела Франка со своим мужем Косимо. Саро не мог дождаться, когда наконец увидит сестру. Когда она показалась, было заметно, что она не была готова увидеть брата таким немощным, с таким затрудненным дыханием. Моя стоическая золовка открыто зарыдала, едва взглянув на него. Она говорила с ним на его родном языке, и я знала, что это было бальзамом для его души. А она знала, что дает ему чувство умиротворения. Он смог лично с ней попрощаться, подержать ее за руку, посмотреть ей в лицо.
Когда Франка сидела с Саро в больнице, она заставляла его улыбаться, вспоминая детство на Сицилии. Она привезла ему чечевицу, которую приготовила на нашей кухне и положила в стеклянную банку. Отодвинув в сторону больничную еду, она разложила на обеденном подносе свою, домашнего приготовления. С утра до вечера они подбадривали друг друга. Но каждую ночь, когда я везла ее обратно домой, а он оставался в больнице, она беззвучно плакала. Когда я затем снова возвращалась в больницу, он говорил мне, что беспокоится о ней.
– Когда они его отпустят? – спросила она, когда срок ее пребывания у нас заканчивался.
Я попыталась объяснить все шаги этой процедуры в нашей медицинской системе, которая была куда более сложной и бюрократичной, чем любая из тех, с которыми ей доводилось сталкиваться на Сицилии.
– Саро нужны тромбоциты, чтобы он мог находиться в состоянии, достаточно стабильном для выписки из больницы. Чтобы доставить его домой, требуются точно рассчитанное время переливания, немедленное выполнение инструкций и врачи «Скорой помощи» в режиме ожидания рядом.
Она пала духом.
– Думаешь, это получится?
– Я делаю все, что в моих силах.
Через два дня настал этот момент. Мы вышли через черный ход, куда заезжали кареты «Скорой помощи». Фельдшеры провезли каталку по второстепенным коридорам. Спустя годы наблюдений больничной суматохи в одном направлении видеть те же коридоры в обратном порядке казалось движением в замедленной съемке. Я держалась за каталку Саро так, словно она могла укатиться, если я ее отпущу. Он никогда еще не покидал больницу в каталке.
Когда стеклянные двери открылись, морозный воздух грубо ворвался в мои легкие. Я не могла дышать воздухом нормальной жизни. В свете фонарей, расположенных на потолке гаража, Саро выглядел еще более желтушным и бледным, чем секунду назад. Я сняла с себя пальто и накрыла его. Когда парамедики с превеликой осторожностью поднимали его в машину «Скорой», они предупредили меня, что это будет долгая поездка. Никаких сирен.
Двери позади нас закрылись с тяжелым глухим стуком, словно запечатали вакуум. Я держала его за руку. Машина поехала. Вскоре я смотрела, как огни бульвара Беверли мелькали за окном. Одни люди покидали ночные рестораны, другие гуляли вдвоем или втроем по тротуарам. Когда-то и мы были парочкой, которая выходила, смеясь, из ресторана; когда-то мы катались на велосипедах через Арно в Италии. А сейчас держать его за руку было единственным, что имело значение. У него не было сил сказать что-нибудь. Даже одно слово. Когда мы пересекли авеню Вермонт, я поняла, что мы уже почти дома. Хоспис ждал нас. Зоэла спала наверху. Я везла Саро домой умирать.
Тот март в Силвер-Лейк был холодным и мокрым. И все же кусты бобов фава в нашем саду росли крепкими. Эти бобы священны на Сицилии. Их едят на Пасху. Бобы ассоциируются с обновлением, воскрешением, хлебом насущным. Саро рассказал мне, что бобы – единственные растения, которые дают что-то почве, а не истощают ее. Они обогащают ее азотом, распространяя благородство и целеустремленность с каждым ростком. Бобы фава в нашем саду той весной росли высокими – последняя связь с кулинарной жизнью Саро, его культурой, садом, который он создал. Годами ранее, когда он следовал рекомендациям своего врача отдыхать и восстанавливать свое тело после химиотерапии, чтобы его иммунитет достаточно окреп для следующей операции, он сделал проектирование нашего сада своей главной задачей. Он провел две недели, зарисовывая в скетчбуке его ландшафт – приподнятые клумбы в форме бриллианта вокруг центрального фонтана и дорожки, посыпанные гравием, чтобы ходить между этими клумбами. Меньше чем за месяц он трансформировал наш двор перед домом и посадил в центре бобы. И теперь они росли там, ярко-зеленые и качавшиеся на ветру, невосприимчивые к моему мужу, умирающему в соседней комнате.
Сам дом внутри распух от необходимых предметов и чужеродности хосписа. Мимо меня прошла медсестра, люди приходили и уходили. Я переступила через разложенный на полу твистер, разговаривая по телефону с Маргарет, социальным работником. Было позднее утро вторника.
Маргарет работала исключительно с детьми, которые потеряли родителей из-за рака, СПИДа, БАС и тому подобных заболеваний. После ряда вопросов о том, сколько лет нашей дочери, как долго болеет Саро и какие у нас планы насчет похорон, она перешла к сути своих консультаций.
– Дети, в особенности возраста твоей дочери, склонны к магическому мышлению. Ты должна будешь помочь ей понять, что происходит, потому что ее мозг будет хотеть это забыть. Ни ее разум, ни ее сердце не смогут выдержать такое.
До меня доносился ее голос, медленный и спокойный. Мне пришлось сесть на пол, отодвинув в сторону твистер.
Она продолжала:
– Ты обязана разрешить ей быть частью этого процесса. Когда ее отец умрет, приведи ее к нему. И не позволяй забрать тело до того, как она его увидит. Дай ей какое-то время побыть с ним. Дай ей прикоснуться к нему. Спроси, что она почувствовала. Это важно. Ей нужно будет запомнить, какая его кожа была на ощупь.
– Я не знаю, смогу ли я сделать это. – Мой голос эхом отражался в моей голове.
– Ты можешь, и ты сделаешь, – ответила она. Она поразила меня; она принадлежала к тому типу женщин, которые могут, не дрогнув, провести хирургическую операцию в полевых условиях под шквальным огнем во время войны в кромешной ночной тьме. – Есть кто-нибудь, кто сможет тебе помочь? Семья?
– Да, сестра, папа, мачеха… они здесь, – сказала я.
– Тогда ты справишься. – Но она не закончила, у нее еще было что сказать. – И я знаю, это прозвучит кошмарно. Но ты должна сфотографировать своего мужа после его смерти. Не вашу дочь и его вместе. А только его. Сфотографируй его. – Она повторяла это целенаправленно и упорно.
– Я не понимаю. – Я сгорбилась, неуверенная, остались ли еще кости в моем теле.
– Я хочу, чтобы ты потом спрятала эту фотографию. – Она произнесла это так, как будто это было то же самое, как вытащить пирог из духовки. – А вот и хорошие новости. Возможно, тебе никогда больше не придется снова на нее смотреть. Но однажды она может тебе понадобиться. И ты будешь рада, что она у тебя есть. Однажды твоей дочери исполнится шестнадцать, и вся ее скорбь будет свежей, заново запущенной всеми причинами отсутствия отца в ее жизни, она будет чувствовать злость, обиду и замешательство. И будет очень зла на тебя, на жизнь. Она может сказать: «Ты не разрешила мне попрощаться с моим папой» или «Я так и не побывала на его похоронах». И это не значит, что она выдумывает. Для нее это будет реальностью. Дети могут похоронить для себя то, что слишком тяжело выдержать. Для этого у тебя и будет та фотография.
Маргарет отправила меня в мое будущее без Саро, на десять лет вперед. К Зоэле, которая была подростком, злым и обиженным. Ко мне самой как к одинокому родителю. Она описывала мир, который я еще не смела даже представить.
Всего лишь за пару дней до этого, еще до того, как мы привезли домой Саро, я сказала Зоэле, что ее папа умирает. Мой друг поехал за ней в школу, пока я репетировала у себя в голове слова таким же образом, как обычно репетировала строки из диалогов для прослушиваний. Я пыталась сказать «Баббо умирает» тремя разными способами. С тремя разными интонациями. Тремя разными методами. Успокоить ее. Быть честной с ней. Сопереживать ей. Но это было не упражнение по актерскому мастерству. Всякий раз я давилась собственными словами, застревавшими у меня в горле. Никакое количество репетиций не смогло бы меня подготовить к этому.
Когда она пришла домой, я позвала ее к себе в комнату. Она играла на моей кровати, а я сказала, что сегодня ночью она может спать со мной. Я попросила ее рассказать о недавней школьной поездке в Калифорнийскую пустыню. Она рассказывала о койотах, пустынных белках и кактусах высотой со взрослого мужчину. Это все звучало будто слова с другой планеты. Планеты, населенной жизнью. Не тем миром, в котором я обитала в больничных коридорах. Я старалась сфокусироваться на ее глазах, пока она говорила. Я распустила ее волосы, завязанные в хвостики. Я хотела взять ее лицо в свои ладони, поцеловать ее. Потом я сказала:
– Милая, мне нужно кое-что тебе сообщить. Это про Баббо.
– Я знаю, – ответила она, в ее голосе не было ни удивления, ни огорчения. Только предвидение.
Семь лет от роду, а она сказала: «Я знаю».
– Я знаю, что он умирает, и это разбивает мне сердце, – продолжила она. Она не сводила с меня глаз, словно искала во мне возможность, что этого не случится. Возможность, в которой я могла притянуть ее к себе, обнять и сказать: «Нет, нет, малыш, я не о том». Но вместо этого я ответила:
– Мое сердце тоже разбивается.
– Когда?
– Я не знаю, но скоро.
Она посмотрела в сторону, потерянная в мыслях. В противоречивых мыслях. Она смотрела, не видя, на задернутую штору позади моей кровати. Выражение ее лица, ее самообладание вгрызались в мое сердце. Это было слишком для семилетнего ребенка.
– Твое сердце разбито, и мое тоже, – сказала я, потянувшись, чтобы взять ее. – Иди сюда, посиди со мной.
Она свернулась у меня на коленях и начала плакать. Я гладила ее по голове. Мы откинулись на кровать, обнимая друг друга, и лежали там в течение долгого священного момента, привязанные к тому, что у нас еще осталось. Друг к другу.
Меня всю трясло, когда я повесила трубку после разговора с социальным работником. Все, чего я хотела, это быть рядом с Саро. Я собрала себя с пола и пошла к нему. Потянула на себя раздвижные двери в комнату, которая несколько дней назад была нашей студией. Друзья, узнавшие последние новости, заходили к нам с цветами. Комнату заполнили цветущие и еще не раскрывшиеся бутоны букетов. На столе рядом с больничной койкой стояла свеча, рядом его любимая книга со стихами Руми, молитвенная карточка от Нонны из Сицилии и кусок хрусталя. Там, где раньше стоял мой письменный стол, теперь был кислородный аппарат, ровно и низко гудящий. Наша студия превратилась в больничную утробу.
Голова Саро была повернута в сторону. Он потерялся где-то в своих мыслях.
– Ciao, tesoro[33], – сказала я, обойдя кровать, чтобы быть к нему лицом. Мягкие игрушки Зоэлы лежали на покрывале у него в ногах. Она выстроила их в линию, и они все смотрели на него. К перилам кровати был привязан воздушный шар из супермаркета с надписью «Добро пожаловать домой» – серебряное сердечко из фольги, выбранное Зоэлой, которое она украсила своим почерком первоклашки: «TI AMO»[34].
Когда я примостилась на краю его кровати, он встретился со мной глазами, немного задержал взгляд, а затем посмотрел мимо меня.
– Только я, – сказала я. – Медсестра Кэти снаружи.
Улыбка коснулась его лица.
– Яблочного сока? – Я предложила пластиковый стаканчик с радужной соломинкой, который Зоэла оставила у его кровати, прежде чем отправиться в школу сегодня утром. Мы единогласно решили, что обычный распорядок дня будет для нее лучше всего. Но она хотела позавтракать с папой. Яблочный сок был ее сюрпризом отцу.
Он кивнул, и я согнула соломинку и поднесла ее к его губам. Когда я это сделала, он подвинулся и жестом показал мне, чтобы я наклонилась ниже. Его кожа была теплой, я все еще чувствовала его фирменную землистую смесь из соли и специй, пробивавшуюся сквозь запах лекарств, йода и детских влажных салфеток. Я поцеловала его в лоб, долго и крепко.
– Где Зоэла? – спросил он. Он уже забыл.
– В школе. – Я поправила его покрывало, а потом направилась в противоположный угол комнаты, чтобы добавить громкости на его айподе. Затем я вернулась и снова присела к нему на кровать. За все эти годы я привыкла к мысли о таком развитии событий. Это было одним из моих упреждающих способов борьбы со скорбью. Я могла ехать по какой-нибудь дороге на прослушивание, застрять в пробке на эстакаде 405-го шоссе возле Центра Гетти, и вместо того, чтобы мысленно повторять сценарий, я начинала обдумывать, какую музыку я включу Саро, когда он будет умирать. Я знала, что звук – это первая сенсорная связь человека в период внутриутробного развития, а еще я смотрела документальный фильм о Тибетской книге мертвых, который пояснял, что звук также является последним, что воспринимают чувства, когда мы умираем. Саро сможет слышать меня, слышать, что происходит вокруг него, даже если не сможет есть, говорить или смотреть.
Основная музыкальная тема из «Cinema Paradiso» играла на фоне.
Я ощущала, как он медленно уплывает в сторону бесконечности.
– Sto passando una primavera critica, la piu critica della mia vita. Я проживаю самую важную весну в своей жизни, – сказал он мне, пока играла музыка.
На миг я ощутила запах эвкалиптов и весенней травы. Я увидела Зоэлу, бегающую по зарослям лавра, ее темно-медовая кожа сияла на весеннем сицилийском солнце. Он назвал этот момент своей «весной».
– Я хочу, чтобы ты узнала любовь когда-нибудь. Другую любовь. Твоя любовь слишком красива, чтобы прятать ее и ни с кем не делить. – Он сказал это с легкостью, без намека на неоднозначность или огорчение. Так, словно это была самая обычная вещь из тех, что муж говорит жене. – Я хочу, чтобы ты жила своей жизнью.
– Не надо. Пожалуйста. Не надо, – сказала я. Но я знала, что он произносил то, что должен был. Его сознание было поразительно чистым. Ясным, как божий день. Потом оно помутнело.
Я ощутила всплеск энергии, когда легла рядом с ним. С того момента, как мы встретились, его тело зацепилось за меня, словно якорь. И сейчас я чувствовала, как оно трансформируется, ищет новую точку опоры.
– Куда я направляюсь? – спросил он, глядя на меня, но сквозь меня.
– Я не знаю, но думаю, это место прекрасно. Оно всеобъемлюще, ты будешь в умиротворении. – Я поглаживала тыльную сторону его ладони, массировала его пальцы своими.
– Разбуди меня, когда Зоэла придет домой. – Он закрыл глаза.
– Разумеется.
Я вышла из комнаты, оставив его отдыхать.
Я услышала, как через два дома от нас церковный колокол пробил одиннадцать часов утра. Иногда я ненавидела, что мы жили на той же улице, где находилась церковь. Колокол отмечал моменты, которые не хотелось отмечать.
В гостиной мой папа, моя мачеха Обри и моя сестра Аттика собрались вместе за столом. Они возглавляли группу, которую можно описать не иначе как командный центр хосписа, – отвечали на все входящие звонки, расписывали график посещения для знакомых, информировали семью о том, что происходит. Между вечером пятницы, когда мы привезли Саро домой на «Скорой», и этим утром мир кардинально изменился. Моя мама уехала из Лос-Анджелеса обратно в Хьюстон на работу. Мой отец и Обри приехали, чтобы сменить ее в роли семейной поддержки. Моя сестра носилась между моим и своим домами, закупая продукты, выполняя поручения хосписа, ухаживая за всеми, следя, чтобы у Франки и Косимо была еда и все остальное, в чем они могли бы нуждаться.
Один из двоюродных братьев Саро приехал из Буффало, штата Нью-Йорк, чтобы попрощаться. Франка и Косимо, оцепеневшие от горя, собрались возле постели Саро, чтобы попрощаться перед тем, как вернуться обратно на Сицилию. Приходы и уходы членов семьи и друзей вызывали головокружение.
Когда Зоэла вернулась из школы домой в этот день, она направилась прямиком к папе в комнату. Она назвала его «соня» и поинтересовалась, можно ли ей тоже мороженое.
Затем мы поужинали возле его кровати, пока он отдыхал. Зоэла смотрела «Кота в сапогах», а потом красила ногти дедушки лаком, потому что именно этим она хотела заняться, и никто не хотел ей перечить. Она пожелала Саро спокойной ночи и сказала, что любит его. Затем я уложила ее спать.
Она проспала уже около двух часов, когда дыхание Саро изменилось. Я сразу же вызвала сиделку Кэти.
– Это то, что я думаю? – спросила я. Больничная медсестра дала мне памятку о том, чего можно ожидать на последних предсмертных этапах.
– Да. – Она была спокойна, сосредоточенна, словно лучик света в моей тьме.
Жужжал кислородный резервуар.
– И как долго?
– Это зависит… у всех по-разному. Так, как сейчас, может продолжаться какое-то время, иногда даже день или два.
Я облокотилась на перила кровати. Хромированный металл был ледяным в отличие от жара, стучавшего у меня в висках. Я не выдержу «день или два».
Я взяла в свои руки руку Саро. Он не отреагировал. Но прикосновение к нему по-прежнему выдавало его присутствие. Его жизнь. Я помассировала его указательный палец и взглянула на Кэти. Она достаточно хорошо нас знала, чтобы понять, что нужно выйти из комнаты. Раздвижная дверь пискнула, закрывшись за ней, и я повернулась к Саро.
Это был тот самый момент. Он настал.
– Саро, полегче со мной. Пожалуйста, милый, облегчи мне это.
Последующие шесть часов, пока ночь не сменилась ранним утром, я сидела рядом у его постели. Я держала его за руку, безостановочно покрывала его поцелуями, не такими, как почти двадцать один год назад, но повседневными, наполненными чувством. И говорила с ним.
– Ты был замечательным супругом и удивительным отцом. Ты почтил мою жизнь своим присутствием в ней. Я буду любить тебя вечно. Все в порядке, ты можешь уйти, любовь моя.
Я нежно шептала ему в ухо. И чувствовала, как тепло моего дыхания возвращается обратно ко мне.
– Это тело отлично тебе послужило, но теперь ты его покинешь. Amore, я всегда буду рада увидеть тебя в своих снах и буду с нетерпением ждать нашего следующего времени вместе.
«Ti amo, amore mio bello».
Я повторяла это как стихотворение. Как мантру. Рефрен моей любви. Снова и снова. Когда я уставала от собственных слов, я начинала читать вслух Руми. Я ласкала его ступни. Гладила его волосы. Забиралась к нему в постель. Вылезала из нее. Поправляла каждый раз покрывало, когда он сбивал его в сторону. И когда мне показалось, что его тело начало страдать, я позвала медсестру. Тогда я прошептала «Я люблю тебя», в то время как она капнула из детской пипетки ему в рот несколько капель морфина, чтобы облегчить дыхание и расслабить мускулы. С каждой каплей я чувствовала укол сверкающего жала предательства. Морфин. Он ненавидел наркотики.
Я знала, что он хотел оставаться чистым и не подавленным туманом седативных средств так долго, как это было возможно.
– Не слишком ли много, нам обязательно надо это делать? – спросила я Кэти. Мой голос был тихим, но полным новых страхов. Может, я что-то делаю не так? Я знала, что морфин был необходим, чтобы облегчить умирание. Все памятки больниц писали об этом. И все же ничто касательно смерти не было простым и легким. Ни для меня, ни для него. Это был труд, такой же труд, как и жизнь в этом мире.
– Да, так будет лучше, и я дала ему совсем немного, – успокоила меня сестра Кэти. Я наблюдала, как она раскрошила половинку белой таблетки. Она быстро растворилась в воде, перед тем как Кэти добавила ее в капельницу. – Это снизит затрудненность его дыхания. – И это сработало. Отек сошел с его языка и распухшего горла.
К трем часам утра я была измождена. Я попросила свою сестру побыть с Саро, а сама пошла на второй этаж, чтобы полежать рядом с Зоэлой.
У меня в комнате тельце Зоэлы было теплым и маленьким. Она умиротворенно спала, издавая легкое похрапывание. В этот момент она казалась мне одновременно и сильной, и ангельской. Я впервые подумала, что теперь в этом мире мы, только мы вдвоем. Затем я разрешила себе закрыть глаза. Насладиться передышкой. Только на секундочку, сказала я себе. Я посплю всего одну минутку.
Следующее, что я помню, это свою сестру, стоящую в сумерках возле моей кровати.
– Его дыхание сильно изменилось. Я думаю, ты должна пойти сейчас к нему, – сказала она.
Я сделала сорок шагов от своей спальни к комнате, ставшей хосписом.
Когда я потянула в стороны раздвижную дверь, его лицо было обращено к ней. Он смотрел прямо на меня. Я слышала дыхание, которое, я знала, было его последними вдохами.
Ох, любовь моя.
Я забралась к нему в постель. Одинокая слеза появилась в уголке его глаза.
– Прости меня. Я заставила тебя ждать. Я заснула. Но сейчас я здесь. Я здесь.
Он ждал, чтобы я побыла возле него. Я поцеловала его в слезинку. После этого было еще лишь несколько вдохов. Они были неглубокими, слабыми, а затем стихли. Я лежала рядом. Я вдыхала новый воздух, воздух, в котором больше не было его.
Он ждал меня, так же, как ждал тогда во Флоренции, стоя возле фонаря под зимним дождем. Он покинул этот мир с тем же присущим его характеру упорством в своей любви, и я ничего не могла поделать с ощущением, что он говорил мне, что снова будет ждать меня и в следующем мире.
Я долго лежала там в тишине. Воздух был тяжел от моего стучащего пульса. Я поцеловала его еще раз. Может быть, мне стоило убедиться в его физическом уходе. Прошло двадцать минут. Дыхания не было. Наконец я почувствовала себя достаточно собравшейся для того, чтобы встать. Я была готова отважиться сделать первый шаг в новую жизнь. Я должна была сказать своей дочери, что ее папы больше нет.
Я повернула ручку двери, ведущей в мою спальню. Было немногим более семи часов утра, и солнечный свет мягко заливал комнату. День продолжался.
– Милая.
Я погладила ее по спине. Мне не хотелось ее будить, потому что когда это произойдет, ее жизнь полностью изменится. Слова вязли у меня во рту, словно состояли из клея. Слеза Саро по-прежнему была на моих губах. Но я усилием воли заставляла себя двигаться вперед, поскольку то, что случится дальше, то, как я буду справляться со всем отныне, останется с ней на всю ее жизнь.
– Зоэла, amore, – я обняла ее и поцеловала в щечку. – Зоэла.
Она отвернулась. Я снова поцеловала ее. Я хотела перенести ее из состояния сна в реальность как можно мягче. Это утро она будет помнить всегда.
Когда ее глаза достаточно открылись, а она свернулась возле меня так, как мы делали много раз с момента ее рождения, я сказала:
– Баббо умер, солнышко.
– Когда? – Ее глаза были едва открыты.
– Пока ты спала. – Она смотрела на меня безэмоционально, совершенно не понимая. – Я думаю, мы должны спуститься вниз и увидеться с ним. Он хочет, чтобы мы с ним попрощались. – Она не протестовала. Я посадила ее к себе на бедро, и мы пошли вниз.
Когда мы спустились, я сделала все то, о чем говорила мне сотрудница социальной службы. Зоэла почитала стихи. Положила ему на грудь цветок. Мы сказали ему, что любим его. Дважды я убеждала ее, что он не просто спит. Как бы тяжело это ни было для меня, я ее не торопила. Весь процесс занял пятнадцать, может быть, двадцать минут. Потом я ей сказала, что ее дедушка и бабушка ждут в другой комнате. Дедушка отвезет ее позавтракать. Она может выбрать куда.
Я просидела с Саро еще один час. Потом позвонила Нонне.
– E andato via. – Он ушел, – сказала я.
Она взвыла прежде, чем я успела сказать еще хоть слово. Затем в трубке стало тихо. Мне было слышно, как она плакала на том конце провода. Тишина объединила нас, и мы находились в ней до тех пор, пока она не спросила, как себя чувствует Зоэла.
– Cosi cosi[35], – ответила я и позволила тишине снова захватить нас.
Потом я услышала, как она встает, двигая стул по керамической плитке пола на своей кухне.
– Я собираюсь пойти в церковь помолиться. Все теперь в руках святых.
Логика смерти взяла верх. Я звонила своей свекрови на Сицилию и разговаривала с ней каждый день. Она рассказала мне про сон, в котором ей явился Саро, и о том, кто в ее сицилийском городке заходил выразить соболезнования. Эти короткие, трехминутные разговоры были тяжелыми, и всякий раз она спрашивала меня об организации похорон. На Сицилии в сельской местности мертвых хоронят в течение двадцати четырех часов. С момента смерти Саро Нонна все время спрашивала, где же он. «Ma dov’e il suo corpo? – Но где же его тело?» Она не могла себе представить своего сына, застрявшего в чистилище, в пространстве между смертью и последним пристанищем в чужой стране. Она не могла себе представить его тело, отданное незнакомым людям, его американскую жену, даже неуверенную в том, где оно находится. Все, что я могла ей сказать, только то, что было известно мне самой. Что его прах можно будет забрать или заказать доставку домой через десять дней, что похорон не будет – вместо них назначена служба поминовения через неделю. Я старалась объяснить концепцию поминовения на итальянском женщине, для которой таких ритуалов не существовало априори. Она по-прежнему спрашивала, где его тело.
Я ей еще не сказала, что частично привезу его прах в Италию – последнее обещание, которое я ему дала. Не сказала, потому что еще не знала подробностей. Мне нужно было время, чтобы все организовать. Более того, я не была уверена относительно сроков, когда я перестану беспокоиться о том, что нужно выйти из дома, не говоря уже о том, чтобы выехать из страны, да еще и с дочкой.
Я не могла вообразить себе даже приготовление обеда.
* * *
Я включила газ и зажгла крошечный огонек во всей этой темноте. Я хотела возжечь огонь во имя моей скорби, я хотела вернуть его обратно. Может быть, вода, закипающая в кастрюле, вернет мне его, даже если на секунду.
Стоя на кухне Саро, я краем глаза увидела свою семью, собравшуюся за обеденным столом в гостиной. Они обсуждали тонкости похорон, подводили итоги касательно больницы и домашнего хосписа и уточняли детали поминок. Они делали это бодро и энергично, в то время как я с трудом могла выпить стакан воды.
Ранее тем же утром моя мачеха постучала в двери моей спальни, после того как Зоэла ушла в школу.
– Да, входите.
Обри, полтора метра ростом, появилась в дверном проеме, держа чашку ромашкового чая.
– Я заканчиваю итоговую версию очерка жизни Саро для программы поминок. Ты не хочешь перечитать ее еще раз, прежде чем я ее отправлю?
Я совершенно забыла, что каким-то образом написала историю его жизни на следующий день после того, как он умер. Вспышки маниакального трудоголизма с последующими часами тотальной недееспособности казались первыми проявлениями последствий потери мужа.
Она передала мне лист бумаги с текстом – его жизнь в шести параграфах, напечатанных коринфским шрифтом.
Я никогда не думала о составлении некролога, посвященного моему любимому. Но оказывается, думала. На самом деле я собирала цитаты из его писем, дневника, надписей на почтовых открытках. Какие-то заметки, наброски, которые он оставлял кусками в последний год своей болезни. Он хотел, чтобы о них узнали другие люди, он хотел, чтобы о них знала наша дочь.
Мой взгляд упал на слова во втором предложении, собственные слова Саро о своем происхождении: «из рода фермеров-крестьян, уходящего корнями в Византию. Они трудились, чтобы вырастить маслины, лимоны, чеснок и артишоки на бедной, неплодородной, каменистой почве горных склонов». Далее он называл себя «шеф-поваром по случайности». Еще ниже, в параграфе о его отцовстве, я добавила фрагмент стихотворения, которое он написал в честь дня рождения Зоэлы. Он описывал появление ее любви в своей жизни как «бывалое судно», достаточно крепкое, чтобы «переплыть бушующие воды» и «доставить моряка обратно к его родному дому».
Невидимая ловушка распахнулась подо мной, и я почувствовала, как часть меня падает туда, вниз, когда я возвращала Обри бумаги.
– Все в порядке, – ответила я.
Она показала мне две фотографии Саро и спросила, какую я хочу выбрать. Я никакую не хотела, я хотела его. Но выбрала ту, которую я сделала на нашу десятую годовщину свадьбы – на которой его искрящиеся глаза обещали вечную жизнь впереди.
Она спросила меня про белые цветы и хочу ли я исполнителя, чтобы тот пел. Я сфокусировала все свое внимание. Я попыталась достать ответы сквозь серый туман, заполнивший мой мозг, который делал невозможными попытки закончить мысли, а потом рухнула обратно на кровать. Я ревела в его подушку до тех пор, пока мои глаза не опухли настолько, что едва открывались.
Через час я спустилась вниз и обнаружила свою семью сидящей за столом.
– Я не думаю, что могу присутствовать на поминках Саро. Я не уверена, что смогу. Я останусь дома, а вы идите, – заявила я.
Члены моей семьи начали мягко убеждать меня в обратном. Они обещали подстраховать меня. Друзья приходили каждый день, поодиночке и группами. Они обнимали меня, а потом мы сидели на диване, уставившись в неверии в стену. Смерть – она такая. Вероятность такого исхода была огромна и довольно очевидна на протяжении всех лет болезни Саро. А потом, когда это случилось, осталось лишь неверие. А для меня остались только утомленность и ее компаньон, выводящая из строя тревога. Я ощущала себя такой же новой в этом мире, как и в день, когда я родилась. И такой же уязвимой.
Обри в качестве благородного жеста решила переехать к нам на какое-то время. Она была со мной три дня назад, когда психотерапевт рекомендовал нам не оставаться в одиночестве по меньшей мере три следующих месяца. Не думаю, что та женщина имела это в виду буквально, учитывая, что Обри жила за четыре штата от Техаса. Но она приняла этот вызов. И будучи такой, какая она есть, она видела перед собой меня – неспособную позаботиться даже о себе, не говоря уже о ребенке. Мы были как оголенные провода, и выполнение простых задач требовало неимоверных усилий. Простой звук бегущей воды бил мне по ушам, Зоэла плакала каждый вечер, с восьми и до полуночи, требуя вернуть своего папу. Когда я попробовала сесть за руль, мне понадобилось более десяти минут, чтобы сдать назад и выехать со двора. Время и пространство дезориентировали меня и переполняли мою память. Паника поднималась у меня в груди еще до того, как я пыталась встать с кровати. Питание носило поверхностный характер. Поэтому Обри была с нами, чтобы отправить меня в душ, приготовить ланч для Зоэлы и расстелить мне постель, чтобы я могла снова в нее забраться после того, как отвезла свою дочь в школу в первый день.
Родительские комитеты из школ Зоэлы и из ее бывшего дошкольного учреждения опекали нас и организовывали обеды во время хосписа и сразу же после смерти Саро. Это был непрерывный поток блюд Южной Калифорнии, по большей части вегетарианская кухня. Высококачественная еда от серьезных домохозяек окружала нас. Но когда мы с Зоэлой садились есть, и вкус, и текстура этой пищи на наших тарелках были незнакомыми и трудными для усваивания.
Техасские крупы были нашим запасным вариантом. Кукурузная каша была блюдом, передаваемым из поколения в поколение. Во времена нужды и тягот держи ее кастрюльку на печи. Каши с маслом, которые готовила Обри, были единственным, что я могла есть. Каждый раз, как я накладывала ложку каши на тарелку, я думала о ней как о поленте Саро – но без ее привычного цвета и вкуса. И все же, изрядно приправленные маслом и солью, крупы воспринимались мной неплохо. Хотя я была глубоко благодарна за всю ту пищу, которую нам приносили в течение этих недель, и часто плакала из-за безграничной щедрости круга наших близких друзей, откровенно говоря, это было неперевариваемо эмоционально. Во многом как и моя новая жизнь. Киноа, в частности, стало моим личным врагом. Прежде я любила его, но в таком горе оказалось, что для того, чтобы принимать пищу, переваривать ее и делать чем-то успокаивающим, требовались усилия. Еда навынос была ничуть не лучше.
Я готова подписаться под этим. Берешь пакет, открываешь его, смотришь на едва теплую еду, внешний вид и вкус которой оказались сведенными на нет сыростью, запечатанной в пластик и жесть. Я гоняла ее по тарелке, потому что все вокруг твердили мне, что я должна поесть. Мысль о продолжительности ее жизни блуждала где-то на задворках моего разума – немного иной вид потерь, который сложно объяснить кому-то, кого никогда не любил шеф-повар.
Это была та грань моего горя, которая и привела меня на кухню. Она была и инстинктом, и желанием. А еще там присутствовал страх. Я хотела быть рядом со своим мужем. Моя семья интуитивно знала это и оставила меня впервые за неделю в одиночестве. Я поняла, что в этой моей первой попытке приготовить что-то самостоятельно проявлялось мое горе – оно требовало, чтобы я принимала его понемногу. Прочувствовала весь путь. Поверила, что меня поведут в верном направлении.
«Начни с soffritto», – сказал бы он.
Я это и сделала. Я нарезала свои первые тонкие пластинки чеснока. Выровняла их тыльной стороной ладони в тонкую белую линию так, как, я видела, Саро делал это в начале приготовления тысяч блюд. Его ладонь вела чеснок к тому, что было следующим шагом.
Он говорил мне: «Это скромная приправа, но она добавляет долю смелости каждому блюду. Малым можно многого достичь».
Il soffritto – это акт подчинения, подчинения лука и чеснока маслу.
Приготовление еды – оно о капитуляции. Он всегда это показывал.
Поэтому я нарезала следом лук, превратив его в неровные кубики. Я наблюдала, как Саро приводит необработанные ингредиенты в состояние капитуляции, освобождая их от формы и вкуса, чтобы создать что-то новое. Он был моим мастером-алхимиком. Я себя чувствовала как этот лук, который только что высыпала на сковороду, – прозрачной и ранимой.
Я хотела вернуться к первым вкусам – risotto con sugo verde, который я пробовала в «Acqua al 2». Я поняла тогда, что все, что случится со мной дальше возле этой плиты, в моем доме, в мире, – с того момента будет жизнью повторений «впервые».
«Fai una salsa semplice – приготовь простой соус», – я представляла, как он говорит это.
Я потянулась за бутылкой с томатным соусом, стоявшей в моем буфете, последней из привезенных прошлым летом из Сицилии. Я открыла бутылку и вылила жидкое сицилийское лето в сковороду, поверх soffitto.
«Используй базилик, а не лавр. Добавь немного сахара, чтобы убрать кислый привкус».
Я копировала движения и жесты, которые Саро показывал мне, и я оживала.
«Un piatto di pasta ti farebbe bene, amore – тарелка пасты сослужит тебе хорошую службу». Это всегда было его советом.
Сомнения – жидкость, как и вода. Спустя неделю после смерти Саро я сомневалась, что способна на что-либо, как на кухне, так и в жизни. Но я знала, как поставить кастрюлю с водой на плиту. Я смотрела, как вода наполняет кастрюлю, осознавая ее текучесть, ее податливость. Была ли моя жизнь сейчас такой же, чем-то текучим и меняющимся в соответствии с капризностью жизненных ситуаций?
Я выключила воду, поставила кастрюлю на плиту. Добавила соль и ждала, пока вода закипит.
«Горсть – это порция для одного. Всегда бери две пригоршни, шесть – если придут друзья».
Шесть пригоршней пасты казались невообразимы. Но сейчас приготовление даже одной порции pasta col sugo di pomodoro[36] было пределом моих возможностей.
Двенадцать минут спустя я слила воду из кастрюли с пастой и подставила пару свое лицо. Я налила соус на пригоршню спагетти, которую я сделала, закончив приготовление пасты в сковороде на итальянский манер. Я только что приготовила свое первое блюдо, рассчитанное на одного, на кухне Саро.
Я попробовала кусочек. Это было не хорошо и не плохо. Я могла почувствовать сомнения и любовь, может щепотку веры, ложечку решимости. После нескольких съеденных вилок я оттолкнула от себя тарелку. И пока я смотрела на наш задний двор с инжирным деревом, обещающим летние фрукты и подставляющим солнцу крупные, похожие на лампочки плоды, я приняла решение. Я отвезу прах Саро этим летом на Сицилию. Я сдержу обещание, данное моему любимому, и, возможно, в процессе я смогу обнаружить новое – уже для себя и для будущего, которое в тот момент казалось мне немыслимым.
Вилла. Метла
Саро взял на себя инициативу в развитии наших отношений на расстоянии. Когда я вернулась в Соединенные Штаты после своего длительного пребывания во Флоренции, он разработал план. Я приезжаю летом обратно в Италию и читаю книги, лежа на пляже, пока он работает шеф-поваром на острове Эльба. Он приезжает в Уэслиан осенью, когда у меня последний курс обучения, а затем еще раз весной на выпускной. После моей защиты он найдет нам жилье во Флоренции, пока я буду работать в летнем театре Беркшира, а затем мы решим, что делать дальше. У нас все получится, несмотря на разницу в часовых поясах, океан, два разных языка и то, что мы находимся на разных этапах наших жизней. И хотя я все еще не встретилась с его родителями, мы следовали за мечтой о наших отношениях, и раньше, чем я могла себе представить, я могла начать реализовывать еще одну большую мечту: сделать карьеру актрисы.
Во время работы в летнем театре меня согласился представлять нью-йоркский менеджер по талантам. Решение о том, что мое будущее в Нью-Йорке, а не в Италии, как думали я и Саро, заняло всего лишь полсекунды. И я не могла дождаться, когда уже наконец смогу рассказать ему эти новости. Когда я ему позвонила в промежутке между репетициями из Грейт-Баррингтона, Массачусетс, я стояла в кабинке придорожного платного телефона.
– Хорошо, что людям всего мира всегда нужно что-то есть, – сказал он с восторгом в голосе. – Я могу быть шеф-поваром где угодно.
Месяц спустя он решил продать свою долю нового успешного бара, который открыл вместе с друзьями. Двумя месяцами позже он уведомил «Acqua Al 2» о своем уходе и был готов переехать в Нью-Йорк.
– Ты уверен? – спросила я у него. В то время я жила в Нью-Йорке и ночевала на диванчике у своей тетки, живущей в Верхнем Ист-Сайде, чтобы сэкономить деньги: днем я посещала занятия по актерскому мастерству, а вечером работала официанткой.
– Разумеется. Я не вижу своего будущего без тебя, – заявил он. Я не могла дождаться, когда уже он приедет ко мне в Штаты, но я знала, что ему понадобится несколько месяцев, чтобы закончить все свои дела во Флоренции, и ему будет очень тяжело прощаться со своими друзьями.
Но я знала, что ему нравилась идея переезда в Америку. Я надеялась, что для него это будет чем-то вроде восстановления. В конце концов, он провел свои подростковые годы в Буффало, в Нью-Йорке, когда его родители ненадолго эмигрировали туда. Его отец устроился на работу на завод по производству вермишели, а мать работала посменно на швейной фабрике по пошиву курток. Отец ненавидел снег, а мать занималась отупляющей работой: пришивала один и тот же лацкан к одной и той же модели мужских курток на протяжении трех лет. Саро рассказал мне о крушении их надежд касательно «американской мечты». Его семья в конечном счете вернулась домой, когда ему исполнилось семнадцать и он только окончил американскую среднюю школу. Он не хотел уезжать.
В то время история, как его родители превратились из фермеров в фабричных работников, а затем обратно стали фермерами, была краеугольным камнем всего, что я о них знала. Еще то, что ни у одного из них не было образования выше пятого класса. Я сочувствовала мрачности, которую представляла себе в те годы в Буффало. И мне было интересно узнать побольше о людях, которые сумели собрать своих детей, привезти их в страну возможностей, а потом доставить обратно на родину, на Сицилию, где, как сказал Саро, возможностей было намного меньше. Его родители поразили меня своими решимостью, трудолюбием и целеустремленностью, если не чрезмерной изобретательностью – чертами, которые были присущи некоторым членам моей семьи.
Чего я еще не почувствовала – так это их сопротивления, а чего еще не понимала – это глубины всей запутанности и междоусобиц, пронизывающих насквозь все их внутрисемейные отношения. Эта реальность внезапно обрушилась на меня всего лишь за два дня до того, как Саро наконец должен был выехать из Флоренции ко мне в Нью-Йорк.
– Что значит, ты им еще не сказал? – Я расхаживала, запыхавшись после подъема на пятый этаж, по скудно меблированной квартире, которую нашла для нас в Верхнем Вест-Сайде. Я выбрала ее потому, что у меня было представление, какая первая квартира должна быть у такой пары, как мы: внутреннее и внешнее пространство, кирпичные стены, крошечная, но исправная кухня и шкаф, достаточно большой, чтобы вместить одежду, по большей части мою и немного его. Я только что вернулась из «Jekyll and Hyde», тематического бара в Вест-Виллидж, где обслуживала столики, и очень разозлилась, не веря тому, что сейчас услышала.
– Сказать им это не так-то просто, – ответил он. Его голос звучал напряженно и слегка торопливо. Я слышала звуки итальянской улицы – рев мотороллеров и сирены «Скорой помощи» в отдалении.
Был поздний ноябрь. На секунду я представила себе каштаны, которые жарятся на стальных подносах, И людей, потягивающих горячий шоколад на Пьяцца делла Синьориа. Но потом важность того, что он говорил, вернула меня обратно.
– Конечно, не так просто. Мы собираемся вместе жить. В Америке! Я думаю, ты должен их предупредить. – Я делала все, что в моих силах, чтобы поддержать его, но его отношение к данному вопросу вызывало у меня нетерпение.
– Я скажу, я скажу! – ответил он.
– Саро, ты уезжаешь через два дня!
– Я это знаю. Мне просто нужно придумать, как преподнести эти новости. Они будут безутешны. Они решат, что никогда больше меня не увидят.
– Что? Почему вдруг они станут так думать?
– Потому что в их понимании люди, покидающие Сицилию, никогда больше не возвращаются обратно. Жить в Америке – значит забыть родной дом. – Я слышала в его голосе нотки беспокойства.
– Это лишено всякого смысла. Ты можешь прилететь обратно на Сицилию в любое время, когда захочешь. – К тому времени я уже сняла свою черную рабочую футболку и стояла в одном лифчике, глядя в окно на террасы квартир на 91-й улице, не волнуясь о том, увидит ли меня кто-нибудь. – У тебя же есть в Буффало дядя, и ты говоришь мне, что он никогда не приезжает на Сицилию?
– Может, раз в несколько лет. Но его жизнь – она в Америке, его семья тоже. Сицилия – это его прошлое. Это место, которое можно посетить, а не место, где можно остаться.
У нас было разное понимание мобильности. Я летала на самолетах с тех пор, как мне исполнилось десять. Однако Саро впервые отправился в полноценное путешествие на корабле – в Соединенные Штаты, это был трансатлантический лайнер с названием «SS Michelangelo». Эта дорога заняла три недели, проведенные в каюте третьего класса. На самолет он впервые сел, когда его семья возвращалась на Сицилию. И хотя он прилетал ко мне в Штаты несколько раз, он, похоже, пытался объяснить мне, что поездка обратно на Сицилию в этот раз будет несколько иной, если не буквально, то как минимум эмоционально.
Я продолжала давить:
– Ладно, хорошо. Просто пообещай им, что ты приедешь. И все.
– Это не так просто. Я не собираюсь возвращаться до тех пор, пока не смогу взять тебя с собой. А это будет не скоро. Кто знает, что может произойти за это время?
– Подожди, ты сейчас о чем? – Он впервые говорил то, что до сих пор оставалось невысказанным. За два года, что мы были вместе, мы никогда не обсуждали мою встречу с его родителями. Мы были настолько заняты, пытаясь сохранить отношения на таком расстоянии – покупая билеты в Штаты и обратно в Италию, – что мысль о поездке на Сицилию никогда толком не приходила мне в голову.
– Я о том, что не посвящаю в свою личную жизнь родителей. Я научился этому с Валентиной.
Валентина была его бывшей девушкой. Они встречались пять лет, прежде чем она увлеклась буддизмом и, собрав свои вещи, переехала, пока он был на работе. Валентина была кодовым словом для «провальных взаимоотношений».
– Чему именно ты «научился» с Валентиной?
– Тому, что мои родители не одобряют отношения между людьми разных культур. Можем мы об этом поговорить позже, например когда я уже приеду? – Он был готов прекратить этот разговор.
– Подожди! О чем ты говоришь? – Я уже сняла рабочие джинсы, переоделась в домашнее и уселась на диван, чтобы открыть бутылку вина. – Валентина была итальянкой!
– Нет, она была родом с Сардинии.
– Сардиния – часть Италии.
– Сардиния – часть вне Италии. Остров отдельно от Италии. Быть родом с Сардинии не то же самое, что быть родом из Италии, и уж точно не то же самое, что быть родом с Сицилии. Мои родители не одобрили эти отношения и не приняли ее. Встречу с моими родителями она возненавидела, а мой отец сказал моей матери, что наши отношения никогда не сложатся. Темби, это неважно. – Он зашел слишком далеко в этом разговоре, который не должен был случиться по телефону, через океаны, разделяющие нас. – Мне правда пора идти.
– Ладно, но это было тогда. Какое отношение это имеет к тому, что ты скажешь им, что переезжаешь сюда? – Я понимала, что это означает, но хотела, чтобы он это сказал.
– Они будут думать, что не смогли выполнить свой родительский долг передо мной. Я бросаю их и при этом не женюсь ни на итальянке, ни на сицилийке. Но я люблю тебя. И это единственное, что имеет значение. Ладно, мне нужно еще заскочить в «Acqua Al 2», перед тем как я уеду.
– Тебе нужно разобраться с этим, Саро. Вот что тебе нужно сделать. И я тоже тебя люблю.
Вся эта ситуация в целом оставила меня с ощущением большой обеспокоенности: трещины в наших отношениях были глубже, чем должны были быть. И вся эта «Валентино-ситуация» была абсолютно ненормальной. Все равно что сказать кому-то из Луизианы, что у него не получится ничего толкового с кем-то из Нью-Джерси. У меня к горлу подступал ком, когда я пыталась это все переосмыслить. Я встала с дивана и налила себе еще один здоровенный бокал вина, которое можно найти в любом винном магазине на углу по цене меньше десяти долларов за бутылку. Несмотря на попытки отодвинуть родителей Саро на задворки своего разума, внутри я чувствовала странную смесь из растерянности, разочарования и злости на этих людей из горного края, которых никогда не встречала. Более того, казалось, они парализовали моего вполне способного мужчину, сделав его нерешительным относительно того, стоит ли вообще говорить с ними о наиболее важных аспектах его жизни. И если то, что он сказал об их реакции на девушку с другого средиземноморского острова, было правдой, что тогда они могут подумать о темнокожей девушке из Техаса?
В морозный полдень в конце ноября Саро вместе со всем своим багажом из Италии появился у нашей входной двери, преодолев пять лестничных пролетов. Весь день я провела в какой-то возбужденной мании активности – убирая, вычищая, заполняя холодильник, перекладывая новые подушки из магазина «Pottery Barn» на белом диванчике в стиле шебби шик, который я купила на чаевые, заработанные в баре. Я даже купила ему свежую итальянскую газету и положила ее на стойку на кухне. Я хотела, чтобы это место было идеальным и чтобы он чувствовал себя здесь как дома, едва переступив порог. Я представляла себе, как мы займемся любовью и пойдем по Бродвею поздно вечером, чтобы где-нибудь перекусить, а затем вернемся домой по Вест-Энд-авеню.
Первое, что он сказал, когда перешагнул порог:
– Мы сделали это, я здесь.
Я запрыгнула на него, обхватив ногами его талию и отказываясь его отпускать. Я не могла поверить в реальность происходившего. Он немного подержал меня, а потом я устроила ему экскурсию по всем 46,5 квадратным метрам нашего нового дома. Больше всего ему понравилась необработанная кирпичная стена.
– После того как мы тут обоснуемся, я приготовлю нам пасту и дам знать родителям, что я доехал.
– Что они ответили, когда ты сказал им? – спросила я, стараясь, чтобы это звучало непринужденно и непредвзято.
– Немного. Они не очень разговорчивы. Мой отец ничего не ответил. А мать вздохнула и сказала «береги себя».
– И все? – Я пыталась не поддаваться чувству, что их ответ оказался менее чем благосклонным, когда начала помогать ему распаковывать кое-что из его одежды. И все же у меня не получалось избавиться от нарастающего ощущения тревоги и недоверия к людям, которые были способны отгородиться от части себя. Такие люди казались обреченными причинять боль себе или другим.
Распаковка вещей не заняла много времени. Гардероб Саро был минималистичным по сравнению с моим – всех цветов радуги и с туфлями на каблуках всевозможных высот, которые только известны женскому полу. Когда мы закончили и он убрал свою последнюю футболку, я вручила ему телефон, чтобы он позвонил своим родителям. Ответила его младшая сестра, Франка, которая недавно вышла замуж и была беременна вторым ребенком.
– Скажи им, что я приехал, – сказал Саро по-итальянски. Потом они поговорили еще немного на сицилийском. Не уверена, что то, что я слышала, было диалектом итальянского или же самостоятельным языком, в любом случае я не знала и не понимала ни слова из него. Слушая только одну сторону разговора, мне было тяжело определить, находились ли родители Саро дома, и еще сложнее – понять, как он сам воспринял этот разговор. Когда он повесил трубку, он просто улыбнулся и отправился на кухню. Как бы мне ни хотелось это окончательно выяснить, я решила это отложить. Он выглядел заметно уставшим. Это была наша первая ночь в новом городе, начавшая нашу новую жизнь. Все, чего я хотела, это заниматься любовью, есть и, может быть, прогуляться вдоль Гудзона. В этот конкретный момент я предпочла оставить его родителей за пределами жизни нашей мечты, которая только что превратилась в реальность.
Саро замешивал свежее тесто для пасты деликатно, руками на нашей кухне размером с почтовую марку. Я подошла к нему сзади, заглянула через его плечо и сказала:
– Я думаю, мы должны пожениться. – В течение трех дней с того момента, как он приехал, это было все, о чем я могла думать. Мы разговаривали об этом в общих чертах на протяжении месяцев, но сейчас, поскольку мы начали жить вместе, это желание стало более настойчивым.
Он не оглянулся.
– Да, конечно.
Моя просьба жениться на мне, когда он готовил пасту, казалась самой естественной и логичной вещью, которую можно было сделать.
– Нам это нужно для иммиграционной службы. Тебе нужно разрешение на постоянное проживание, чтобы ты мог получить здесь работу. Мы можем пойти в мэрию.
Он положил тесто на доску и стал нарезать его на тонкие полоски по 25 сантиметров в длину, а затем сворачивать их в длинные тонкие трубочки.
– Конечно, давай поженимся, amore. – Он повернулся и поцеловал меня. Это был одновременно и простой, и решительный поцелуй. Полчаса спустя мы ели, глядя на террасу и внутреннюю сторону зданий 91-й улицы, сложенную из коричневого камня. Мы решили, что никому не будем говорить о своих планах относительно свадьбы. Само мероприятие состоится позже. А сейчас этот момент касался только нас двоих. Мы выбрали мою школьную подружку Сьюзан в качестве свидетельницы. Сьюзан была подходящим человеком для всего, что касалось конфиденциальности, и всего романтического. Она работала во Всемирном торговом центре, недалеко от мэрии в Нижнем Манхэттене. Короткий звонок, и она согласилась встретиться с нами в свой обеденный перерыв и побыть нашей свидетельницей.
Мы подали заявление и купили кольца в Вест-Виллидж. Это были простые серебряные кольца – они обошлись нам в двадцать долларов, а приобрели мы их у продавца, торговавшего благовониями, мундштуками и футболками с надписью «I LOVE THE BIG APPLE»[37]. Мы надели кольца и затем свернули за угол, чтобы выпить капучино в «Caffe dell’ Artista» на Гринвич-авеню. Я обожала это кафе с его не подходящими друг другу античными столиками, богемными лампами и повсюду расставленными глубокими диванчиками. Но больше всего мне нравилась традиция постоянных клиентов писать вдохновляющие послания, признания, желания и даже цитаты из произведений на ящиках столов и столешницах по всему кафе. Иногда попадались целые любовные письма, написанные годами ранее. В тот день и я оставила свое: «Я хочу прожить свою жизнь в любви и дружеских отношениях».
Когда мы наконец оказались в маленьком государственном офисе с мировым судьей на подиуме и небольшим окном с видом на Ист-Ривер, у меня кружилась голова в моей белой блузке с цветочным принтом и черных плиссированных брюках. В руках Саро держал свою итальянскую газету. Сьюзан, эмоции которой всегда были написаны у нее на лице, стояла позади нас вся в слезах. Я держала Саро за руку и не могла поверить сумасшедшей скорости, с которой районный клерк женил людей. Меньше чем за пять минут мы стали мужем и женой, и никто из членов нашей семьи об этом не знал. Это было именно то, чего мы хотели.
Солнце ярко светило, когда мы вышли из темных глубин мэрии. Мы решили, что лучшим способом отпраздновать это событие будут кусок пиццы и неспешная прогулка обратно по городу в сторону нашего квартала. Шанс пройтись по Манхэттену как молодожены случается только один раз. Мы выбрали живописный маршрут, сделав остановку в Челси, пройдя через Таймс-сквер и затем перейдя через Линкольн-центр, прежде чем вернуться в нашу квартиру на 92-й улице. Мы остановились и купили сыр у Забара. В тот вечер у нас была домашняя паста Саро, посыпанная тертым пекорино. Я налила вино, и мы поздравили друг друга. Моя жизнь ощущалась полной возможностей. Рядом со мной был мужчина моей мечты и чувство, что карьера, о которой я всегда мечтала, рядом, стоит только протянуть руку. Я находилась в самом центре магического водоворота.
– Ты должен им сказать, – сказала я Саро, когда мы поздним утром следующего дня отправились на пробежку вокруг Голливудского озера, прославленного муниципального пруда, расположенного на роскошном склоне между домами селебрити и эвкалиптовыми деревьями. Наше совместное время в Нью-Йорке оказалось коротким. После того как я исполнила мелкую повторяющуюся роль в мыльной опере, моих первых реальных ТВ-съемках, я сразу же нашла агента, который сказал мне, что я должна переехать в Лос-Анджелес, и чем быстрее – тем лучше. У нас не было ни работы, ни мебели, но было много амбиций. Я записалась на свое первое прослушивание и немедленно сказала Саро: «Я думаю, я смогу привыкнуть к этому».
Годы жизни в Лос-Анджелесе пролетели в стремительном круговороте прослушиваний, сценариев, отказов и поисков мест, где есть лучший итальянский кофе. У нас еще не было большого количества знакомых и друзей, и огромные пространства города ошеломляли. Но у нас был отвлекающий фактор в виде планирования нашей официальной свадьбы, которая перенесла бы нас обратно во Флоренцию, где мы сможем провести церемонию бракосочетания вместе с друзьями и семьями.
За почти пять лет, которые мы с Саро были вместе, я едва обменялась приветствиями с его родителями по телефону. И все же для меня оказалось неожиданностью, что он до сих пор не сообщил им, что мы собирались пожениться (снова), на этот раз в Италии.
Приглашения были заказаны на английском и итальянском. «Мы просим вас о чести присутствовать на свадьбе…» Саро заказал кольцо с огромным сапфиром, у которого были настолько голубые грани, что они могли заставить Средиземное море позеленеть
Скачать книгу
Tembi Locke
FROM SCRATCH
Copyright © 2019 by Tembi Locke
First published by Simon & Schuster, Inc.
© Марченко Д. В., перевод на русский язык, 2023
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023
Отзывы о книге
«Эти прекрасные мемуары переносят нас в личное путешествие Темби, посвященное любви, родительским обязанностям и в конечном итоге потере ее мужа Саро. Она учится исцелению самым прекрасным способом – с помощью поддержки трех поколений женщин – и да, там есть итальянская еда. Много-много итальянской еды!»
Риз Уизерспун
«Потрясающе… Авторская работа в книге – великолепна. Лок дает своим читателям возможность насладиться погружением в чувственную событийность Сицилии. Она предлагает заглянуть в ее глубокие и благотворные отношения с дочерью, супругом и ее семьей. Когда она сравнивает приготовление сыра с горем, описывая, как и то и другое нуждается во «времени, труде и внимании», она предлагает новый взгляд на древнюю эмоцию. Даже ее описание классического смога над Лос-Анджелесом – свежее и яркое».
Associated Press
«Хотя история Темби – это история скорби и потери, это также праздник любви, еды, заботы и семьи».
New York Post
«Эти мемуары вновь подтвердят вашу веру в сильную, способную все выдержать любовь».
Refinery29
«История любви, трагедия и семейная сказка слились воедино в одной восхитительной книге…»
Real Simple
«Лок трогательно описывает процесс скорби и поиска утешения в течение трех лет в Италии после смерти своего мужа… В заключение она предлагает более дюжины сицилийских рецептов, которыми наполнены ее воспоминания о Саро. Обнаженные и идущие от самого сердца мемуары поднимут настроение читателям, страдающим от потери своих собственных любимых».
Publishers Weekly
«Завораживающе… Читателям не захочется откладывать в сторону мемуары Лок, настолько убедительно она описывает свой уникальный опыт и всеобщие взлеты и падения человеческой жизни».
Booklist
«В своем писательском дебюте актриса и спикер TED Лок предлагает теплые воспоминания о романтике, мучительной потере и исцелении… Очаровывающая история о любви, потерянной и вновь найденной».
Kirkus Reviews
«История Темби Лок отличается от всех, что вы слышали прежде… Стойкость и упорство Лок перед лицом такой потери невероятно трогательны, как и ее искреннее любопытство к месту, которое поначалу было не очень приветливо к ней… Откровенная, мудрая и со склонностью к красноречивым метафорам, она – прекрасный и сильный писатель… Трогательные и яркие мемуары Темби Лок – это эпический межкультурный роман, трагедия, история самопознания и, что самое лучшее, подтверждение простых исцеляющих сил хорошей еды».
Shelf Awareness
«Абсолютно блестящая история любви. Темби Лок написала глубоко личную историю, переполненную надеждой и вдохновением. Здесь есть и величественная красота умения найти себя в большой потере, и возможность трансформации для тех, кто позволил жизни по-настоящему их раскрыть. В этих незабываемых мемуарах Темби показывает нам, каким мощным – и в итоге возвышающим – может быть это путешествие. Переворачивая эти страницы, вы изменитесь навсегда».
Клэр Бидуэлл Смит, автор книги «Тревога: недостающая стадия горя»
«Как растет твоя любовь к супругу, когда ты только что вышла замуж, стала женой, сиделкой, а потом – молодой вдовой? Как сохранить ту любовь, которая стоила ожидания, проведенного под дождем? Чтобы сделать это, Темби взбирается на вулкан, готовит, объединяется с семьей своего мужа, живущей в маленьком городке Италии. «Вкус к жизни» – это разбивающие сердце, но обнадеживающие мемуары о прощении. И Лок – сильная, жизнерадостная женщина, заслуженная актриса, которая, как оказалось, еще и поэтесса».
Хелен Эллис, автор бестселлеров «Американская домохозяйка»
«Восхитительные мемуары о рисках, обретении любви и постройке дома вдали от дома. В «Вкус к жизни» Темби Лок трогательно описывает потерю, скорбь и исцеляющее чудо еды».
Лайла Лалами, автор книги «История мавров»
Пролог
На Сицилии любая история начинается с чьей-либо свадьбы или смерти. В моем случае – со всего вместе. И так получилось, что я оказалась за рулем ржавенького «Фиата» на продуваемой ветрами сельской дороге у окраины Алиминузы, маленького сицилийского поселка, с прахом своего мужа в миниатюрной деревянной шкатулке, зажатой между колен. Я почти добралась до оливковой рощи у подножия гор Мадоние, что на северном побережье острова; это были склоны земель семьи Саро, усеянные пятнышками старых абрикосовых и персиковых деревьев.
Когда-то вдоль этой дороги он срывал спелые ягоды с тутовых деревьев, скручивал упругие лозы с тяжелыми гроздьями винограда винных сортов, руками раскапывал почву, чтобы показать мне воочию, как растут клубни дикого фенхеля. Я наблюдала, как он бережно разворачивал наружные слои кожицы клубня. Потом он заставил меня закрыть глаза, поднес мне прямо под нос самую сердцевину, вынуждая вдохнуть землистый лакричный аромат, пробуждающий к восприятию тайн и загадок этих мест. Он настойчиво и целеустремленно показывал мне силу и нежность этого мира природы – тех мест, где он родился. Прошлым летом мы стояли, обозревая склоны, на которых он играл, будучи ребенком.
«Делай что хочешь, но привези хотя бы немного моего праха на Сицилию», – сказал Саро, когда мы стояли на этом самом месте, где я сейчас. Его рак недавно вернулся, но смерть по-прежнему воспринималась абстрактно. Я думала, у нас есть еще несколько лет впереди, может быть пять. И все же он готовился – и готовил к этому меня. Это место было тем самым, в котором он хотел оставить хотя бы часть себя навсегда, – и вот я здесь, преодолела почти семь тысяч миль от нашего дома в Лос-Анджелесе, чтобы исполнить обещание, данное ему тогда.
Звуки августовских сверчков и цикад, ящерицы, снующие в поисках убежища, в котором можно укрыться от полуденного сицилийского солнца, – все это окружило меня. Воздух был тягучим от удушающих ароматов эвкалипта, нагретой древесины и созревающих помидоров. В отдалении раздался звон колокола городской церкви, созывающий людей на обедню. На какое-то мгновение я представила свою семилетнюю дочку, бегущую босиком по вымощенной камнем улице. Вот еще одна причина, по которой я отправилась в добровольную ссылку на сицилийское побережье, – это был единственный способ сохранить ее папу живым в ее памяти.
Я запарковала машину на вершине крутого холма, поставила на нейтральную передачу и дважды проверила ручник. Затем нащупала между ногами коробку, содержавшую останки моего мужа, всю липкую от пота. Маленькая деревянная шкатулочка для колец, в которой когда-то он держал медиаторы для своей гитары, теперь являлась вместилищем частички его самого, которую я сохранила для себя. Коробочка оставила узор из вертикальных линий на том самом месте моего тела, которое он любил больше всего. Время пришло. И все же я не могла заставить себя выбраться из автомобиля.
Саро, будучи шеф-поваром, всегда говорил, что женится на американке или афроамериканке, обладающей кулинарной душой Италии. В его представлении я была итальянкой так, как людям и следует быть итальянцами, – за столом. Для него это значило любовь к свежей еде, почитание памяти и традиций, когда передаешь хлеб и пьешь местное вино. Это была жизнь, в которую я попала случайно, когда мы буквально врезались друг в друга под навесом лучшего во всей Италии магазина с мороженым. Судьба, удача.
Один взгляд – и я поняла, что его глубокие карие глаза таят в своей бездонности немыслимое количество историй и соблазняют меня поведать свои. Его профиль словно был срисован с одной из древних римских монет, а внешность – оливковая кожа, упрямый, волевой подбородок и копна волнистых угольно-черных волос – заколдовала меня картиной, изображавшей меня в его объятиях, вспыхнувшей в моем воображении, словно молния. Я сказала на своем лучшем школьном итальянском «Mi scusi»[1], а он ответил, ни секунды не колеблясь, «Hello». И в тот же миг все завертелось…
Теперь я понимала, что Саро, появившись в моей жизни, почти постоянно творил и создавал новые формы там, где прежде было лишь пустое пространство. Он умиротворял битвы в душе, неведомые даже мне самой, казалось, был всегда готов приласкать самые неупорядоченные, безответственные, несовершенные и противоречивые частицы меня. Вместе мы поглощали эту жизнь, словно с двух рук ели из одной тарелки. Готовые слушать, любить, смотреть в темноту и все равно видеть в ней тоненький серп луны.
Наконец я приоткрыла дверь автомобиля, и прохладный воздух хлынул внутрь, принеся с собой еще больше воспоминаний. Я думала о Саро и о земном удовольствии, которым мы наслаждались вместе в самом конце: о мороженом-льдинке в виде ракеты. Специфичность этого воспоминания поразила меня. Перенесла прямо в наш последний день. Когда пространство нашей жизни и все, что было в ней, уменьшилось до обусловленных смертью крошечных интимных жестов, например как я кормила своего умирающего мужа фруктовым льдом. Как я прикладывала льдинку к его губам, беспокоя каждый час медсестру просьбами достать новую упаковку с верхней полки морозильной камеры на случай, если мой муж очнется и сможет попробовать ее. Деликатная неизменная ласка, которую я хотела ему обеспечить, мои заключительные действия в роли той, которая любит и заботится. Мне хотелось, чтобы его последнее впечатление от больничной палаты было мягким, успокаивающим, даже в чем-то приятным. Он это заслужил. Все те годы, что он стоял позади меня на кухне, он учил меня, что детали – это главное. Ощущения от первого вкусового впечатления доступны только единожды. И если требовался фруктовый лед, то я решила, что это будет самый вдохновляющий фруктовый лед на свете: свежевыжатый лимонад с агавой. В те дни время мчалось и едва ползло одновременно. И хотя я делала все, что было в моих силах, чтобы подготовить нашу дочь, Зоэлу, которой только исполнилось семь, к жизни без папы – держала ее поближе, вовлекая в событие, которое навсегда изменит ее жизнь, – я все же переживала, что сделала недостаточно.
В последний день я закрыла раздвижные двери в нашу палату и присела рядом с ним на край больничной койки. Я водила тающим лакомством по его губам. Целая вечность с поцелуями этих губ принадлежала мне. Потом я поцеловала его в лоб и, когда выпрямилась, увидела, что кусочек растаявшего мороженого попал ему на язык. Он не отрывал от меня взгляда. Я тоже лизнула замороженный сок. Он улыбнулся. Мы делили приятный момент, как делали это в самом начале, когда он шептал мне на ухо после занятий любовью: «У меня неутолимая жажда твоей любви, любви к твоему телу и душе». И затем его не стало.
Его смерть стала еще одним событием, перевернувшим мою жизнь. Вся сила, которую я получила от него как женщина, мать и любимая, увяла мгновенно и полностью. Это словно быть выброшенной на острые скалы во время отлива брюхом кверху в полдень самого жаркого и солнечного, самого длинного дня самого длинного года твоей жизни. Казалось, не было дна у моих страданий, не было выхода – только вперед. Сквозь тьму, одиночество и острую нехватку его прикосновений. Но это было мое последнее обещание ему, и оно привело меня месяцы спустя, отчаявшуюся в поисках лучика света, к этому фруктовому саду в самом сердце Средиземноморья.
Прогудел последний удар церковного колокола, а я держала шкатулочку с прахом в руке. Amore, l’ho fatto – я сделала это. Я привезла нас так далеко. Я вышла из машины.
Садившееся солнце напомнило мне о нашей первой совместной поездке по Сицилии, когда мы забрались в самые глухие ее уголки. Кроме гор, коров, мужчин верхом на ослах и бесчисленных оливковых зарослей, смотреть было не на что. Мы не могли поймать радиоволну, поэтому в итоге много часов подряд разговаривали, изредка умолкая, пока наш миниатюрный «Фиат» преодолевал проселочные дороги с бесконечными спусками и подъемами. Я помню, что еще одним пассажиром нашего автомобиля был полуденный солнечный свет, наблюдавший за движением двух жизней. И теперь, когда я наконец выбралась из машины и выпрямилась, солнце снова было мне свидетелем. Земля под ногами казалась слегка рыхлой.
Передо мной возвышались большие железные ворота с колоннадой по бокам, сооруженной из спрессованной земли, глины и булыжников, уложенных друг на друга. Это создавало хоть и впечатляющий, но простой деревенский вход. По другую сторону от этого входа простирался забор из колючей проволоки, установленный поверх каменной подпорной стены. Она отделяла семейные владения от дороги. Я бросила взгляд на забор и немного прошлась вдоль периметра в надежде отыскать вход попроще, но такового не было.
Неожиданно утомившись, я присела на груду камней, которая образовывала импровизированную подпорную стену, и уставилась на городок внизу. Мне были видны купол церкви и поля за ним, стремительно переходившие в аллею, ведущую к морю. Затем я услышала шум приближающегося трактора вдалеке. Мне не хотелось в тот момент быть увиденной, я не хотела объяснять проезжающему по дороге мимо фермеру, который возвращался домой с жатвы, почему я стою возле заброшенных владений. Хуже того, я не хотела, чтобы до городка долетело хотя бы одно слово о том, что чернокожая американская женщина была замечена в месте, куда никто больше не ходил. Поэтому я встала и ускорила свой шаг. Я отчаянно искала осыпавшиеся из-за дождя или сползания почвы камни, чтобы пролезть через них и попасть внутрь. Я могла бы попытаться найти то место, где прошлым летом мы рвали с дерева персики и Саро поднял вверх нашу дочь, чтобы она могла достать самый близкий к солнцу фрукт.
На Сицилии любовь, правда и скорбь – непростые понятия. Каждое из них уходит так же глубоко, как корни оливковых деревьев, которыми много столетий усеян этот остров. Тайны часто уходят даже глубже. То, что я собиралась сделать, было не только тайной, технически это, скорее всего, было даже незаконным. В сельской Сицилии кремация настолько редка, что практически не существует. Несколькими неделями ранее уже состоялось официальное погребение на местном городском кладбище. Развеять же прах, даже небольшую его часть, где-нибудь еще помимо кладбища, вероятно, являлось нарушением и религиозных, и гражданских законов. Но моя жизнь выходила далеко за рамки условностей, пока я карабкалась по камням в попытках попасть внутрь.
Если бы я обдумала это заранее, если бы лучше спланировала, если бы мне не пришлось лгать о том, где я, всем своим знакомым в этом городке, я могла бы просто взять ключ от ворот. Больше всего я была обеспокоена тем, что об этом не знала моя свекровь. В конце концов, с этой женщиной я не всегда была в хороших отношениях. Родители Саро отклонили приглашение на нашу свадьбу, будучи определенно не в восторге от того, что их любимый сын женится на чернокожей американке. И все же сейчас и я, и моя дочь были гостями в ее доме; мы собрались все вместе – семья, понесшая тяжелую утрату.
Может, я могла бы избежать всех этих оскорблений и бед, которые я собиралась вытерпеть. Я могла бы открыто прийти сюда, на это место, а затем умиротворенно сидеть под лучами заходящего солнца, под парящими высоко над головой соколами и слушать доносящиеся издалека крики ослов. Но ни мое горе, ни моя любовь так не работали – и я поклялась любимому всей своей жизни. Поэтому я опустилась на колени и, позволив грязи вымазать меня с ног до головы, пролезла под забором из колючей проволоки. Я была полна решимости начать следовать последним инструкциям моего шеф-повара с нуля в надежде на то, что каким-то образом они приведут меня к началу моей оставшейся жизни без него.
Часть первая. Прежде
Tutto sta nel cuminciare.
Все зависит от начала.
Сицилийская поговорка
Первые вкусы
Я покинула самолет в Риме, уставшая после перелета, и вместе с толпой однокурсников направилась к пункту таможни и иммиграции, зажав паспорт в руке. Мне было двадцать лет, и я впервые оказалась за границей. Моя программа по студенческому обмену между Уэслианским и Сиракузским университетами во Флоренции началась.
Находясь в терминале, я впервые почувствовала запахи и звуки итальянского бара. Он был переполнен утренними посетителями, поглощавшими эспрессо и корнетти. Я подошла к кондитерской, положила руку на теплое стекло, а затем ткнула пальцем, словно ребенок, еще не научившийся говорить, когда бариста спросил, что я хочу. Я подняла вверх три пальца. И три разных корнетти в дорогу оказались у меня в сумке. Обычное, с кремовой начинкой и с мармеладом. На тот момент я еще не знала, что такие заведения существовали в Италии на каждом углу. Не знала, что еда в моей сумке – такая же распространенная, как кетчуп в Америке или скорее как пончики. Я была счастлива от одного только предвкушения первого кусочка.
Италия никогда не входила в мои грандиозные планы. Единственный грандиозный план, который у меня был в то время, – стать профессиональной актрисой после окончания колледжа. Актрисой я хотела стать, сколько себя помню. Так я себе представляла в целом картину своей жизни, хотя четкого маршрута к этой цели у меня не было. Это должна была быть какая-то резкая перемена. Я также не собиралась оставлять Уэслиан и свой сонный студенческий городок возле реки Коннектикут, вот только в конце сложного первого года обучения я наткнулась на 101-ю группу по истории искусств. Группе преподавал доктор Джон Паолетти, всемирно известный итальянский исследователь эпохи Ренессанса. В первый же день занятий, когда погасли огни, освещавшие аудиторию, и на экране появился первый слайд, греческий фриз из Коринфа, датируемый приблизительно третьим веком до н. э., я была очарована. Два семестра колледжа наконец обрели очертания. Спустя три недели история искусств стала моей специальностью. В следующем семестре я изучала итальянский, необходимый для завершения этого года. К концу второго курса у меня были прохладные, но довольно постоянные отношения с моим преподавателем итальянского, Коннором.
Коннор был старшекурсником из Новой Англии, голубых кровей, его семья жила в Италии. Однажды поздно вечером, после одной из вечеринок в его спальне на верхнем этаже общежития, я помогала ему убирать банки из-под пива, а он уговаривал меня решиться на семестр учебы в Италии.
Он заверил меня, что это был единственный вариант научиться свободно владеть итальянским, а еще я могла взять так необходимый мне перерыв, покинуть пределы провинции Коннектикут и все равно закончить учебу вовремя. Он предложил поехать во Флоренцию. Там жила его сестра, Слоун, которая отказалась от идеи получить диплом бакалавра колледжа Вассар в пользу эмигрантской жизни в Италии. Она была на несколько лет старше меня и уже долго жила со своим кавалером Джованни, с которым организовала совместный бизнес, открыв бар под названием «No Entry»[2]. Коннор заверял, что она возьмет меня под свое крыло. Его указания были предельно простыми: «Найди ближайший телефон-автомат, когда приедешь во Флоренцию, и позвони Слоун – она познакомит тебя с окружающей обстановкой». Номер ее телефона я положила в свой паспорт, когда поднималась на борт рейса авиакомпании «Алиталия», вылетавшего из Нью-Йорка.
Наградой за перелет стали новая система координат, новый язык и местные деликатесы. Италия не разочаровала. Поедая выпечку, я смотрела в окно автобуса, ехавшего из римского аэропорта во Флоренцию. Я наблюдала за проплывавшими мимо кипарисами, холмами, фермерскими домиками. Мне казалось, что места, которые я вижу впервые, я знала всю свою жизнь. Когда мы наконец под полуденным летним солнцем прибыли во Флоренцию и вышли из автобуса возле церкви Сан-Лоренцо, я не могла дождаться момента, чтобы наконец избавиться от компании девчонок, вместе с которыми приехала сюда по программе. Одного перелета через океан и двухчасовой поездки в автобусе было достаточно.
В отличие от них я приехала в Италию не для того, чтобы ходить по магазинам или где-то зависать с однокурсницами. У меня в кошельке не было кредитки моих родителей, и я не искала свидания с итальянским парнем и поездок в Париж раз в месяц. У меня впереди был семестр жесткой экономии денег, и я на самом деле собиралась изучать историю искусства. Было еще что-то, что я хотела получить от этих трех месяцев пребывания в Италии. Какое-то стремление, которое я не могла выразить словами.
После того как я забрала свою спортивную сумку из багажного отделения автобуса, наша большая группа была поделена и нас разместили по небольшим пансионатам возле вокзала на первые одну-две ночи, до тех пор пока мы не получим назначение и не расселимся по нашим итальянским принимающим семьям. Первое, что я сделала после того, как поднялась на три пролета по узкой каменной лестнице к своей комнате, рассчитанной на трех человек, – поставила свою сумку и встала в очередь к телефону у главного входа. Я сделала то же, что и остальные девочки, – позвонила домой. В моем случае сразу в два дома – сначала маме, затем отцу и заверила обоих, что добралась и со мной все в порядке. Затем я позвонила Слоун.
– Ciao, Tembi![3] – ее голос звучал так, словно мы виделись пару дней назад за стаканчиком аперитива. – Коннор говорил мне о тебе, я знала, что ты позвонишь. Ты где?
– Я возле вокзала в отеле. – Я не сказала «пансионат», поскольку не была уверена, что мое итальянское произношение будет верным.
– Я приеду за тобой, – произнесла она с томным новоанглийским переливом на итальянский манер. Я мгновенно поняла, что она всегда будет куда более европейкой, чем когда-либо стану я. – Давай поужинаем. Мне все равно нужно быть в центре города сегодня вечером по работе. Заберу тебя в восемь.
Когда я повесила трубку, время было примерно где-то после обеда, насколько я могла судить, устав от перелета. Достаточно, чтобы вздремнуть, принять душ и подготовиться к своему первому настоящему итальянскому ужину. Когда остальные девочки начали собираться и планировать погулять возле отеля, может быть поглазеть на витрины и что-нибудь поесть, я отклонила предложение присоединиться к ним.
– У меня здесь подруга, она попозже меня заберет, – объяснила я. Это прозвучало как завуалированное хвастовство, которое явно не способствовало прибавлению мне друзей.
Слоун влетела на территорию пансионата без пятнадцати девять на стареньком бело-голубом «Фиате Синкуисенто». Эту машинку я видела только один раз в «I Vitelloni», фильме, который смотрела на занятии по итальянскому неореализму.
Она остановилась прямо на тротуаре, спрыгнула с водительского сиденья и обошла вокруг машины, чтобы обнять меня. Выглядело все так, словно мы были друзьями, расставшимися давным-давно, и нам не терпелось заново познакомиться. У нее были каштановые вьющиеся волосы, спадавшие ей на загоревшую грудь, которая у нее имелась, несмотря на то что она не надела лифчик. Ее улыбка была такой же дерзкой и яркой, как и ее цветочное мини-платье от Бетси Джонсон. Но от чего я на самом деле не могла оторвать взгляд – так это от ее длинных ног. Коннор упоминал, что у нее диплом бакалавра театральных искусств, и это было очевидно – она держалась так, словно только что сошла с театральных подмостков. Стоя рядом с ней, я чувствовала себя страшным троллем в своих джинсах Gap, футболке с V-образным вырезом и шнурованных ботинках – одежде, которая казалась такой крутой для того, чтобы гулять по улицам Уэслиана.
– Запрыгивай! – сказала она, наконец перестав меня обнимать. Она открыла пассажирскую дверь и перелезла прямо через рычаг переключения передач на свое место. Садясь, она закинула на заднее сиденье свою сумку из замши, а затем, немного подумав, снова потянулась за ней и, поставив ее на колени, достала оттуда косяк. – Будешь?
– Нет, спасибо. – Выглядело так, будто она уже сделала несколько затяжек – на косяке остались следы помады.
– Ну тогда попозже, время еще есть. – Она запустила мотор. – Мы сначала встретимся с моими друзьями возле Сан-Кассиано, поужинаем у них дома. Он – художник, а она – оформитель витрин для магазинов Луизы. А затем все вместе отправимся в бар. – Она глубоко затянулась, потом потушила окурок об пол автомобиля.
– Положи это назад, – сказала она, передав мне свою сумочку. – И свои вещи тоже, – добавила Слоун следом, сняв с моих колен полотняный малиновый рюкзак.
Я сделала, как мне сказали, и мы тронулись. Воздух летнего города дул в открытые настежь окна автомобиля. Она везла нас сквозь лабиринт бесконечных ходов и узких, мощенных брусчаткой улочек, освещенных янтарным светом фонарей. Я высунула руку в окно, и Флоренция пролетала сквозь мои пальцы.
Когда мы наконец добрались до жилища Массимо, тосканской виллы где-то рядом с домом, где прошло детство Никколо Макиавелли, я изо всех сил боролась с подступившей тошнотой и нервами.
– Там кто-нибудь говорит по-английски?
– Немножко, но я буду переводить. Идем!
С этими словами она повернула ручку незапертой входной двери и немедленно ворвалась в дом, словно торнадо, который только что коснулся земли, направившись в сторону звуков джаза и болтовни, доносившихся из какого-то дальнего угла на первом этаже.
Я робко плелась следом, пораженная зрелищем вокруг. Я была убеждена, что иду по съемочной площадке «Merchant Ivory film». Каменные полы, изысканные гобелены, книжные полки из красного дерева. Слоун обернулась, чтобы схватить меня за руку перед тем, как выйти на террасу, расположенную на внутреннем дворе, где я увидела по меньшей мере десять-двенадцать итальянцев, собравшихся в группки по два-три человека. Каждый разговор казался интимным и поставленным, все происходило за завесой сигаретного дыма. Слоун сжала мою ладонь и склонилась ко мне, чтобы шепнуть:
– Я заставлю Массимо показать тебе его коллекцию картин, прежде чем мы уйдем.
Я с тревогой дергала низ своей футболки, пытаясь натянуть ее поверх джинсов. Оробев, я была не в состоянии что-либо ответить.
– У него в спальне есть Пикассо. – С этими словами она вытолкнула меня на середину террасы. – Eccola, Tembi! Un’amica americana[4]. – Затем она драматично поцеловала меня в щечку, развернулась и бросила меня одну. Там что, люди насыпали тонкие полосочки кокаина на кофейный столик?
Я повернулась в сторону невозможно космополитической и богемной группы, собравшейся за беседой, и мне хватило ума отказаться от кокаина. Я так и не попросила показать Пикассо. По правде сказать, я не знала как, да и не была готова просить едва знакомого мужчину отвести меня в свою спальню. И все же, несмотря на усталость от перелета, я обнаружила, что какая-то доселе неизвестная часть меня стала приобретать очертания. Энергичный пульс этого вечера получил надо мной власть, и я поклялась там, что всегда буду рада неожиданному. Эта новая я радостно приняла бы любую часть такого приключения. К лучшему или к худшему, но я была открыта ко всему, что могло случиться. Я чувствовала себя словно желток в яичнице-глазунье, яркой и оживленной, но хрупкой. Слоун указала бы путь, а я бы последовала – в пределах разумного. Мне уже нравилось ощущать своей кожей эту новую страну, а ее язык пустил корни у меня во рту. И с течением ночи, спотыкаясь о свой детсадовский итальянский, я перестала краснеть, становясь все более и более уверенной с каждой новой беседой. За один день Италия сделала меня собой. Мои ожидания были невысоки. В конце концов, говорила я себе, я пробуду здесь всего несколько месяцев. Оглядываясь вокруг, я и представить себе не могла, что эти люди когда-нибудь станут мне друзьями на всю оставшуюся жизнь. Италия была коротким приключением, перерывом во времени. Прекрасным промежуточным эпизодом.
Под утро я была уже в пансионе, в своей трехместной комнате, глядя в потолок и серьезно раздумывая над тем, чтобы ущипнуть себя. Из столовой под нами поднимался запах кофе, просачиваясь через каменный пол. Позвякивание чашек о блюдца, ложечек о фарфор, постукивание тарелок, которые расставляли на столах, аромат кофе и свежей выпечки дразнили меня. Переполненная восторгом, я не могла дождаться наступления следующего дня.
Двумя месяцами позже Слоун нашла меня за уборкой туалетов в своем баре, «No Entry». Он находился в сердце исторического центра Флоренции, возле Пьяцца Санта-Кроче, и оттуда было рукой подать до Арно. Она, как водилось, заскочила в бар в полдень и увидела меня со щеткой в руке под музыку Билли Холидей, доносившуюся из магнитофона. К этому времени моя подруга стала моей начальницей, поэтому я занималась уборкой бара. Вопреки ранее данным себе обещаниям быть дисциплинированной, за шесть недель я спустила все деньги, рассчитанные на семестр. Они трансформировались в сумочки, ремни, ужины и поездки по выходным в Рим и Стромболи. Я обнищала, но не собиралась обращаться за помощью к родителям. И в результате чистила туалеты в «No Entry», когда не была занята книгами, до либо после учебы.
– Нам нужна водка! – провозгласила Слоун, высыпая в мусор чашку вчерашних вишен мараскино. Ее бар был почти пуст. В одно мгновение она решила, что мы немедленно должны все бросить и отправиться в бар по соседству, «MI6». Она дружила с владельцем этого бара, и они частенько брали в долг друг у друга спиртное, когда у одного из них оно заканчивалось. Бар был всего в паре кварталов от нас и, вероятно, до отказа забит водкой, плюс повлияла ее самоуверенность, появлявшаяся после марихуаны. Предстоящая полуденная жара заставила ее ускорить свои и без того быстрые движения. Я хвостом следовала за ней, пытаясь поспевать за длинноногим шагом и вызванной наркотиками настоятельной необходимостью. Наркотики я никогда не любила, но во Флоренции пыталась относиться более лояльно к легким веществам. Затянись разок, другой, это не причинит вреда, Темби. Давай, не будь такой занудой. Мне казалось, Слоун перепробовала все, и именно об этом я думала, когда мы завернули за угол Виа дель Аква и я столкнулась с мужчиной.
– Mi scusi, – пробормотала я.
По воле судьбы, Слоун знала его. Ну разумеется. Она знала всех. Она представила его: Саро.
– Ciao, mi chiamo Tembi. Si, Tem-BEE[5], – произнесла я на своем лучшем школьном итальянском. Это прозвучало неестественно, словно я не была уверена, что правильно произношу слова. Моим единственным спасением был акцент, который звучал не совсем уж позорно, и то, что я относительно легко могла произнести собственное имя.
– Sono Saro. Tu sei americana?[6] – спросил он, улыбнувшись. На нем были белые брюки и черный кожаный бомбер. В октябре. Куртка была расстегнута, и из-под нее выглядывала белая футболка со словом DESTINY[7] на всю грудь, написанным большими круглыми оранжевыми буквами. Дизайн состоял из смеси граффити и странных картинок – ракета, кусок пиццы, амеба, гитара, какое-то созвездие и цифра 8 желто-голубых оттенков, всплывающая то тут, то там. Это поразило меня, словно карикатура на чье-то безумие. Я надеялась, что не его. И почему итальянцы носят футболки, украшенные непонятными английскими словами? Я отвернулась, но прежде заметила его обувь. Это были черные ботинки по щиколотку. Я тотчас же подумала об эльфах.
Посмотрела на него и улыбнулась.
– Si, sto studianto la storia dell’arte[8]. – Бам! И весь мой итальянский на этом закончился. Поэтому я предоставила Слоун вести дальнейший разговор уже без меня.
Мы стояли перед Виволи, который, как мне говорили, делал лучшее мороженое во всей Тоскании. Я отвернулась от Слоун и Саро, чтобы получше разглядеть толпу, которая текла в магазин и из него. И когда повернулась обратно, по-настоящему взглянула на Саро, целиком. Даже слепой мог заметить, насколько он привлекателен. Но то, как он смотрел на меня, внезапно заставило подумать, что мне стоило надеть лифчик получше. Его взгляд был страстным и сосредоточенным. Это заставило меня ощутить свое собственное дыхание. Заставило меня заметить линию его бровей и длину ресниц. Мне пришлось сконцентрироваться, чтобы услышать, о чем они говорят. Из реплик, которыми он и Слоун обменивались, я начала понимать, что он шел с работы в «Acqua al 2», ресторане, хорошо известном среди местных и туристов и располагавшемся менее чем в квартале отсюда. Он был шеф-поваром. Сексуальным черноволосым кареглазым парнем с прекрасной комплекцией и оливковой кожей в стране, полной привлекательных черноволосых кареглазых мужчин с оливковой кожей. Но именно он среди всех поверг меня в душевное смятение.
В течение следующих нескольких недель он взял за привычку появляться в «No Entry» каждый вечер после того, как закончит работу, и мы всякий раз беседовали минут по двадцать. Всякий раз он представлялся заново, и мне это казалось привлекательным. Я узнала, что он родился на Сицилии в семье фермеров и жил непродолжительное время в Буффало, в Нью-Йорке, – в подростковом возрасте, когда его семья переехала в Америку. Но Штаты не приняли их. Им пришлось вернуться на Сицилию, и спустя год он покинул дом, чтобы учиться на переводчика в Университете Флоренции – этим он прервал династию фермеров, уходящую в глубь веков. Спустя два года он бросил учебу и нашел себя в качестве ученика повара. Мы разговаривали достаточно для того, чтобы я узнала, что он был добрым, заботливым и участливым. Часто, когда мы прощались, он говорил: «Позволь мне пригласить тебя на ужин».
И каждый раз я давала ему уклончивый ответ: «Конечно, может быть, когда-нибудь, разумеется».
Саро, при всей его непринужденности, открытости и привлекательности, не принадлежал к тому типу мужчин, который мне нравился, – ни в Штатах, ни в Италии. Он казался слишком доступным, слишком милым. Меня же привлекали надменные, уклончивые и определенно трудноуловимые. После множества университетских интрижек, которые быстро приводили в никуда, я не была склонна искать чего-то серьезного. Я собиралась сфокусироваться на учебе, а не на парнях. Но проще сказать, чем сделать.
На самом деле мой первый романчик в Италии случился с парнем на острове Стромболи у побережья Сицилии. Как я могла быть настолько глупой, чтобы провести ночь на крошечном островке в межсезонье, где единственный паром отплывал оттуда всего лишь раз в пять дней? Не самое лучшее мое время. Мне пришлось провести остальные четыре дня, прячась от местных и своего нового друга, Рокко, который горел желанием показать мне вулкан острова еще раз. Для таких, как я, дома, в Техасе, существовали прозвища. И «глупая» – не одно из них. Следующее мое свидание было с человеком, которого я прозвала «Il Diavolo»[9]. Он был восхитительной смесью всех стереотипов об итальянских мужчинах – сексуальный, внимательный, не признающий моногамию. Работал в строительстве, занимаясь реконструкцией зданий пятнадцатого столетия, находившихся в историческом центре Флоренции. Он был высокомерным, надменным, мастером туманно изъясняться и ни слова не знал по-английски. Но опять-таки меня интересовали не разговоры. Отношения длились максимум несколько недель. Но когда он порвал со мной, мне казалось, что я преодолела семь миль самой скверной дороги босиком во время шторма. Эти отношения были обречены, и я знала это, но всякий раз, когда я его видела, то каким-то образом находила дорогу прямо к нему в объятия. Это был мой криптонит, моя персональная слабость.
Я не испытывала никакого желания встречаться с этим шеф-поваром в куртке-бомбере. Несмотря на это, всякий раз, как я его видела, внутри меня вспыхивала какая-то искра. Я честно пыталась держать его во френдзоне – никакого секса – до одного вечера, когда не выдержала.
Дэвид Боуи пел «Rebel, rebel»[10], пока я пробиралась от бара сквозь толпу флорентийской богемы, европейских аспирантов и недавно прибывших североафриканских иммигрантов, которые собрались в «No Entry» тем вечером. Клубы дыма от выкуренной марихуаны плавали в воздухе, создавая впечатление, что я снимаюсь в ремейке «Scared Straight». Мне щипало глаза, а моя одежда пропиталась этими запахами. Добравшись обратно к своему месту за столиком, я кисло поглаживала свой третий по счету стакан виски в одиночестве и пела, ни к кому конкретно не обращаясь «Rebel, rebel, you’ve torn your dress. Rebel, rebel, your face is a mess»[11]. А потом почувствовала, как кто-то тронул меня за плечо.
– Давай выйдем наружу, у меня есть кое-что для тебя. – Я оторвалась от коктейля и, повернувшись, увидела Саро. Неоновый свет на вывеске бара озарял его угольно-черную копну волос малиновым нимбом. Ого, может, мне надо было остановиться после двух бокалов.
– Который час? – спросила я.
– Час ночи, – ответил он. Его кожа сияла. Мне хотелось протянуть руку и прикоснуться к ней. Но вместо этого я посмотрела вниз. Он по-прежнему был в своих клетчатых поварских штанах и этих забавных ботинках.
– Вообще-то мне надо идти. У меня утром занятия в Уффици. – Я допила остатки виски и встала. В этот раз мои ноги меня подвели. Мне пришло в голову, что я, должно быть, похожа на клише из рассказов об американских девушках во Флоренции: маниакальный шопинг, пристрастие к кьянти и дрейф от одного итальянского любовника к другому – все под маской изучения эпохи Ренессанса. Где-то внутри я понимала, что упускаю самое главное. Я приехала во Флоренцию не для того, чтобы ночью быть завсегдатаем баров, а днем похмельным студентом. Мне повезло потрогать настоящую европейскую мечту о культуре, искусстве, идеях, но я делала это сквозь дымку дешевого виски из Теннесси. Я почувствовала приближающуюся головную боль. Затем шагнула вперед, к выходу, пошатнулась и была вынуждена ухватиться за плечи Саро. И тогда я заметила, что его щеки вспыхнули, а дыхание немного сбилось.
– Вот, присаживайся на мое место. Я ухожу. Присядь сюда. – Я сама вежливость во плоти, когда навеселе.
– Я в порядке, – ответил он, начиная расстегивать куртку. Его шея тоже покраснела. Это было первый раз, когда я впервые увидела пучок волос, торчащий из выреза его футболки, и задумалась, как выглядит его грудь. – Я прибежал сюда в надежде, что ты еще не ушла.
Он только что сказал «в надежде»? Никогда прежде английский не звучал так лирично. Безо всякой задней мысли я потянулась к нему, чтобы поцеловать в обе щеки – своим привычным итальянским приветом и прощанием, – но потеряла равновесие и вместо этого прислонилась к его плечу на момент чуть дольше, чем требовалось. От него пахло древесным углем, оливковым маслом и чесноком. Я глубоко вдохнула. Это сочетание было соленым и заманчивым. Мне понадобилось время, чтобы прийти в себя.
– Давай просто выйдем наружу, на минутку. Я хочу сделать тебе сюрприз. – Английский должен всегда звучать именно так. Я позволила ему взять себя за руку.
Он вывел меня, и порыв холодного зимнего воздуха, встретивший нас по другую сторону дверей, заставил меня мгновенно протрезветь. Я заморгала из-за ветра, бившего в лицо. Внезапно все показалось резким и остро очерченным. Тени были вытянуты из-за янтарного света уличных фонарей. И там, прямо около дверей, опираясь на массивную каменную стену, стоял велосипед. Он был цвета красного карамельного яблока, с корзиной и звонком.
– Для тебя. Ты сказала, тебе нужен велосипед, чтобы передвигаться по городу. Лучше, чем автобус, а? – С этими словами он отдал мне ключи от огромного навесного замка. – Это все, что я смог найти за такое короткое время.
Мой рот слегка приоткрылся.
– Нет, я не могу его принять. – И при этом я так сильно его хотела, что мне пришлось сдержаться, чтобы не закричать прямо там на улице и не разбудить людей, живущих здесь на верхних этажах. Ни один мужчина никогда прежде не прислушивался к моим нуждам и не удовлетворял их спустя несколько дней. Но затем в мою голову заползла следующая мысль. Ничего не достается бесплатно.
– Давай я заплачу. – Я потянулась к своей сумке-шоперу, которую приобрела за внушительную сумму в свою первую неделю пребывания во Флоренции. Я обожала носить ее с собой по городу, хоть она и была слишком огромной для моей расчески, копии паспорта, помады и смятой обертки от шоколадки «Baci Perugina»[12] с цитатой Оскара Уайльда «Любовь к себе – это начало романа, который будет длиться всю жизнь».
– Попытку расплатиться я приму за оскорбление. Велосипед – это подарок. Забери его домой.
Если ты сейчас с ним не рассчитаешься, тебе придется расплачиваться за это позже. Черт.
– Пожалуйста, позволь мне отплатить тебе хоть чем-то. Это американская особенность. Как насчет того, чтобы хотя бы поделить стоимость на двоих? – Это предложение оказалось бесполезным. – Давай я отдам тебе тридцать тысяч лир? – это все, что имелось в моем кошельке на тот момент. Даже будучи пьяной, я понимала, что это всего лишь около восемнадцати долларов при наилучшем обменном курсе. Предложение было жалким и обидным, но меня это не волновало. За восемнадцать долларов я рассчитывала получить свое спокойствие и новенький велосипед. Следом, словно пораженная внезапным приступом высоких моральных принципов, на манер тех, которым меня учила моя бабушка в Восточном Техасе, я добавила с особым акцентом:
– Ни на что другое я не соглашусь.
– Va bene[13]. – Он сказал это тем непринужденным тоном, которым итальянцы одновременно и уступают в споре, и вместе с тем отвергают предложения. – Но позволь мне хотя бы составить тебе компанию по дороге домой. Уже поздно, у меня есть моя «Веспа»[14], и я могу поехать рядом с тобой, чтобы убедиться, что ты в безопасности.
Я ощутила вспышку сентиментальности, прилив восторга и алкоголя. Моя штанина зацепилась за педаль, когда я пыталась сесть на велосипед. Я была не в том положении, чтобы отказываться. Алкогольно-адреналиновая лихорадка мне это подсказала.
– Ты живешь с семьей возле стадиона, нет? – Этот парень и вправду уделял внимание тому, что я говорила во время наших встреч.
Мы ехали по улицам Флоренции той ночью в безмолвном единении. Миновали скульптуры Давида работы Микеланджело и «Юдифь и Олоферн» Донателло. Тени играли на лице Саро. Велосипедная поездка через центр Флоренции ранним туманным утром в компании с итальянским шеф-поваром. Я не ожидала получить так много от моего учебного семестра за границей. Но наверное, где-то глубоко внутри я на это надеялась. Мне хотелось ущипнуть себя. Но в этом не было необходимости. Это было слишком круто для того, чтобы быть реальностью. Саро был слишком хорош, чтобы быть настоящим. Это облачко итальянского романа исчезнет вмиг. Я знала, что исчезнет. Я не верила, что такое случается легко и просто. И абсолютно не доверяла любви или себе в ней.
Когда мы повернули на бульвар Алессандро Вольта, улицу, ведущую к дому семьи, с которой я жила, я испугалась. Я влюбилась в него.
– Я отсюда сама доеду. Спасибо за велосипед. Увидимся. – После этого я начала крутить педали так быстро, насколько мне позволяли мои отекшие ноги, даже не удосужившись махнуть рукой на прощание. Я не посмела оглянуться назад на Саро. Я могла все испортить даже в самом романтичном городе на Земле.
Весь следующий месяц я уходила из «No Entry» задолго до того, как закрывался его ресторан, тем самым избегая повторения неловкости, которую я создала между нами в ночь с велосипедом. Я также опустила занавес на третьем, и последнем, акте моей мыльной оперы с каменщиком Il Diavolo. Он променял меня на другую американку с длинными черными волосами и кредитной картой своего отца. Я написала отчетную курсовую работу на тему раскола Медичи и папы Льва Десятого и переехала в свою собственную квартиру с двумя другими девушками – одна из них была американкой, вторая канадкой – и одним озорным итальянским диджеем, который спал с канадкой. Все это время я чувствовала себя взбудораженной, потерянной, очарованной, но несколько раздосадованной своей новой жизнью во Флоренции.
Спустя неделю после Нового года, в ясный солнечный день, я снова столкнулась на улице с Саро. Когда я увидела его лицо, внутри меня засиял свет. Я наконец сдалась перед тем фактом, что не смогу полюбить, постоянно обороняясь, – что бы я ни делала и каким правилам ни следовала бы. Ничто из этого не работало. Я подозревала, что мне следует быть более открытой, такой же спонтанной, смелой и интуитивной, как та женщина, которая первоначально решила приехать в Италию. Что-то внутри меня подсказывало: ты же в самом романтичном месте на Земле, если не сейчас – то когда? Откройся любви. Без малейших колебаний я кинулась его обнимать на американский манер и спросила:
– Хочешь, давай куда-нибудь сходим?
Его лицо было открытым и приветливым. Я заметила легкий изгиб его губ в первый раз. Он прятался на самом видном месте.
– Si, разумеется, у меня завтра выходной. – С ним все было так легко. – Мой друг занимается монтажом фильма в студии возле собора. Тебе ведь нравится актерское мастерство и фильмы, нет? Хочешь, зайдем к нему и затем пообедаем?
Я что, также упоминала, что мечтаю однажды стать актрисой?
– Да, нравится. Актерская игра – это тоже часть моей учебы в Штатах.
– Я встречу тебя на площади Пьяццо дель Дуомо завтра утром. В одиннадцать? – с этими словами он отпустил тормоз на своей «Веспе», а я стояла в полной неподвижности, наблюдая, как его фигура уменьшалась в толпе, когда он пересекал Понте-Веккьо.
На следующий день во Флоренции шел снег, впервые более чем за десять лет. Я запарковала свой начищенный малиновый велосипед на краю Соборной площади, достала из его плетеной корзины свой рюкзак и направилась к соборным ступеням. Тем утром Флоренция пребывала в состоянии изумления и суеты. Дети, очарованные огромными неряшливыми хлопьями, подставляли небу свои языки, а их родители бродили по кофейням, недоверчиво бормоча что-то про снег. Флорентийцы надели шлемы, чтобы спрятаться от тихого мягкого снегопада, а их мопеды оставляли следы на мощеных улицах. Даже автобусам требовалось времени больше, чем обычно, чтобы впустить и выпустить пассажиров, а все уличные торговцы попрятались под навесами.
На ступенях я расположилась возле объемных бронзовых кафедральных дверей Гиберти и стала ждать Саро. Литые рельефные фигуры из Ветхого Завета позади меня казались еще более стоическими и вечными, когда снег касался их застывших форм. Я смотрела, как снег падает дальше и тает, приземляясь на мои поцарапанные ботинки, а холод мраморных ступеней, на которых я стояла, проникал в мои ступни. Я чувствовала себя босой. Часы пробили одиннадцать. Мое свидание задерживалось.
К четверти двенадцатого мои шапка и пальто промокли насквозь. Конечно, я восприняла время нашей встречи буквально. Неужели Италия ничему меня не научила? Пунктуальность была понятием относительно важным, а время – всегда приблизительным. Я заглянула в свою сумку в надежде на то, что там будет что-нибудь съедобное. Потом посмотрела на людей на противоположной стороне площади, сидящих в барах, потягивающих капучино и эспрессо. Я начала задумываться, не закончится ли это свидание так же, как предыдущие, далекие от идеала романы, которые у меня были с тех пор, как я приехала в Италию несколько месяцев назад. От одной только этой мысли мне захотелось сесть на велосипед и вернуться в свою крошечную новую квартирку на Пьяцца дель Кармине.
Двадцать минут – это больше, чем я могла выдержать на холоде независимо от того, насколько живописно вокруг. В тот день у меня не было занятий, но здравый смысл у меня был. И последнее, что я хотела, – это подхватить пневмонию, ожидая того, кто, очевидно, не придет. Я поплотнее запахнула пальто и отчаянно попыталась вспомнить, куда засунула перчатки, которые мне прислала бабушка из Восточного Техаса. Поднеся кончики пальцев ко рту, я погрела их своим дыханием. Затем, перешагивая по две ступеньки сразу, стала спускаться по лестнице обратно к своему велосипеду. Что за парень – сначала дарит тебе велосипед, а потом динамит первое свидание?
Смахивая снег с ресниц и гадая, что вообще такого могло произойти, я покрутила педали обратно через Арно к себе домой.
Час спустя я выглянула в окно квартиры, находившейся на верхнем этаже здания на Пьяцца дель Кармине. Было уже слишком поздно для завтрака – единственного вида еды, которую мы держали дома, а для того чтобы отправиться обедать, я была слишком взволнована. Мне хотелось дождаться звонка Саро. Я знала, что он позвонит. Я бы поклялась в этом своей жизнью. Я чувствовала, что знаю его. На самом деле я не знала его толком, но я знала его сердце. Определенно должно было случиться что-то серьезное, чтобы он не пришел.
Затем я услышала звонок. И рванула на бешеной скорости, заскользив по мраморному полу, рискуя свернуть себе шею, чтобы первой взять трубку общего телефона, висевшего на колонне в центре гостиной.
– Mi dispiace[15]. Прости. Прости меня. – Голос Саро был торопливым и настойчивым.
– Что случилось?
Молчание.
– Я проспал. – И следом со скоростью выстрела: – Прошлой ночью в ресторане был Роберт Плант. Я готовил ужин для него и его группы после выступления. Они сидели до двух часов ночи. Я вернулся домой в три. Мне так жаль. Ты бы хотела снова встретиться со мной в центре? Мы все еще можем пообедать, нет?
– Через полтора часа у меня занятия, так что не думаю, – соврала я. Я не была точно уверена, почему, разве что меня не привлекала идея вернуться на холод. Может быть, я хотела, чтобы он пришел ко мне.
– Я отвезу тебя на учебу, а потом подожду.
– Это необязательно. – Теперь я уже сожалела о своем вранье. Не слишком ли жестко я обращалась с этим парнем?
– Тогда приходи вечером в ресторан. Я приготовлю тебе ужин. – Прежде чем я смогла ответить, его голос сломался от искренности. – Пожалуйста, приходи. Возьми с собой друзей, если хочешь. Это будет для меня удовольствием. – Он немного помолчал. – Я думаю, вместе мы могли бы быть чем-то замечательным.
Никто раньше мне не говорил ничего подобного. Эти два слова, «что-то замечательное», поразили меня током, словно молния. Он так легко и без усилий вызвал в моем воображении видение о нас и о чем-то замечательном, что внезапно оно показалось таким же правильным, как масло, намазанное на хлеб. Я была ошеломлена его храбростью, его уверенностью. Он приглашал меня в мечту о моем собственном будущем, которую я даже не знала до этого момента. Но как только слова были сказаны, я поняла, что пути назад нет. Да, конечно, я хотела чего-то большого, и, может быть, с ним у меня это было бы.
– Va bene, – ответила я, тайком восторгаясь, что моя судьба с ее величием может начаться с хорошей трапезы.
«Acqua al 2» была преполнена тем вечером, люди толпились у входа, храбрясь на холоде и надеясь получить столик. Я ждала у края толпы, высматривая двух своих подруг, приехавших по обмену, – Каролину и Линдси. Я последовала предложению Саро и позвала их с собой – отчасти потому, что не хотела ужинать в одиночестве, а отчасти потому, что мне было любопытно узнать их мнение о Саро.
Линдси, долговязая спортсменка из Милуоки, занимающаяся лакроссом, с копной рыжих непослушных кудряшек, которые она называла «ирландские афро», приехала первой.
– Que pasa, chica?[16] – ее итальянский был порывистым и заикающимся, поэтому у нее была привычка пользоваться другим своим стандартным иностранным – испанским, чтобы облегчить себе жизнь. Он звучал точно так же испорченно и безнадежно по-английски, но ее, казалось, устраивал сам факт, что она разговаривает на иностранном языке. – Каролина, по вcей видимости, опоздает – она идет пешком с противоположной стороны садов Боболи. Ты же знаешь, она боится ездить вечером на автобусе.
Конечно, как я могла забыть? Каролина была религиозной, из общины Южных Методистов, и молилась всякий раз, переступая порог общественного транспорта Италии. Она рассказывала это на своем иностранном все три часа с той же скоростью, с какой мы плыли на пароме с материка до Стромболи. Конечно же, она опоздает.
– Идем, – сказала я, повернувшись в сторону света, исходившего от ресторана.
Оказавшись в узком холле, я сразу направилась к хостес. Саро сказал мне обратиться к ней, к Люсии.
– Mi scusi.
Она подняла вверх глаза, взглянула на меня и моментально выпрыгнула из-за стойки в конце десертного бара. Улыбка на ее лице напоминала ухмылку довольного кота, съевшего канарейку.
– Sei la Tembi, no? Vieni[17]. Подойди. – Она взяла мое лицо в свои ладони и поцеловала дважды, в обе щеки. По-видимому, я не нуждалась в представлении. Мгновенно она схватила меня за руку и повела в центр зала. Линдси вприпрыжку шла позади меня.
Люсия шла передо мной в джинсах Levi’s 501[18] в обтяжку, загорелая крашеная блондинка с римскими формами, бархатным голосом и заразительным смехом. Владелица и хостес, она была лицом ресторана «Acqua al 2» и управляла его главным помещением, словно оперная певица, командующая главной сценой. Так с ней, крепко сжимающей мою руку, мы прибыли в самое сердце обеденного зала, где она самоуверенно провозгласила:
– E lei! – Это она! – затем, немного повернувшись, снова обхватила мое лицо и сказала: – Саро оставить столик для тебя. Ты понимать мой английский, нет? Я иду взять вино из подвала, la cantina[19]. – Она указала на узкую мощеную лесенку в углу зала и сразу же поцеловала меня еще раз. В мгновение ока она исчезла, оставив меня посреди ресторана. Я будто вернулась на виллу в ту первую ночь во Флоренции. Я была оставлена в самом центре событий без малейшего представления о том, что делать дальше.
Стоя там, в главном зале, я могла понять, почему иностранцы стекались в «Acqua al 2». Его образцовое меню и бесспорно итальянское гостеприимство оказались только началом. Главную зону с отдельными кабинками по ее периметру занимали большие обеденные столы, залитые уютным мерцанием свечей. Это было место, где восходящие итальянские звезды, инди-музыканты, политики левого толка и ветераны театральных подмостков ужинали вперемешку с туристами. Посетители беседовали друг с другом, наслаждаясь едой, а бутылки вина – монтепульчано, кьянти классико, насыщенный тиньянелло, бледноватый газированный мускато – пустели в мгновение ока. Представшая передо мной сцена была одновременно праздничной, пьянящей и словно поставленной в театре. Собственная торговая марка ресторана, изображенная на бумажных салфетках на столах, была разработана известным мультипликатором. На ней официант нес тарелку дымящейся пасты влюбленной парочке, сидящей на авансцене в стиле барокко. Надпись над занавесом гласила: «Любовь, рожденная в театре, длится вечно». 1200 квадратных футов флорентийского очарования, упакованного в расписанные фресками стены, сводчатые потолки и арки пятнадцатого столетия.
Со своего места в центре зала мне было видно Саро, который двигался, словно чародей, за пеленой шипящего пара, управляя крикливым перезвоном кастрюль, задавая ритм и распространяя на тарелки свою магию из узкой, обжигающе горячей кухни. На первый взгляд она выглядела словно пещера Аладдина. Саро был в белой футболке, фартуке до пола, белых башмаках и красной бандане, из магнитофона на заднем плане орал Джеймс Браун – «This is a man’s world»[20]. Саро поймал мой взгляд, улыбнулся и жестами показал, что позже подойдет поздороваться.
– Мне кажется, она с ним спала. – Каролина наконец прибыла, и Линдси вводила ее в курс дела, сразу после того, как мы примостились за нашим угловым столиком на первом этаже возле бара.
– Это не наше дело.
Но я знала, что Каролина считает иначе и все касательно Саро – ее дело. Она была знойной красавицей из Южного методистского университета, ежедневно писавшей письма своему школьному другу и готовой ради этого надеть рубище. Все указывало на то, что она считала меня падкой на мужчин шлюшкой, которая еще не уверовала в Господа. И я была уверена, что она молилась за спасение моей души с того самого момента, как мы попали на Стромболи и Рокко уложил меня на вулканический песок. Но еще я подозревала, что она принадлежала к тому типу девушек, которые могут за километр определить «подходящего» парня. Если учитывать мои амурные похождения во Флоренции, она полагала, что стоило вставлять молитвы Господу нашему и Спасителю даже в наши самые заурядные и повседневные разговоры.
– Да не спала я с ним, – настаивала я. Но они сомневались.
– Нам дадут меню? – спросила Линдси, увидев, как официант принес поднос, полный тарелок, за соседний столик.
Прежде чем я успела ответить, Люсия оказалась возле нашего стола, открывая бутылку белого вина.
– Cominciate col vino bianco[21]. – Она исчезла так же быстро, как и разлила вино по нашим бокалам. А появившись снова, несла единственное блюдо чего-то, выглядевшего как зеленое ризотто. Я ощутила аромат прежде, чем успела толком понять, на что именно я смотрю. Запах был землистым, кремовым, лесным, с оттенком мяты.
– Risotto con sugo verde[22] – первое блюдо. Саро хотеть познакомить вас с блюдами нашего меню. Tutto menu. Всего, полностью. – Мне очень нравилось, как Люсия повторяла слова, заостряя на них внимание. Блюдо коснулось стола, слегка подпрыгнув. – Это первое. Buon appetito[23]. – На этом она снова исчезла среди каменных стен, словно встречающий гостей Мерлин. Заклинание было наложено, хотя я еще даже не попробовала ни кусочка.
Поднеся вилку ко рту, я погрузилась в нечто, что может быть описано только как эпикурейский рай на тарелке. Ничто из моего рисового репертуара не смогло бы подготовить меня к такому. Каждое зернышко было мягким и в то же время твердым в сердцевине, нежно тая во рту, словно текстурный бархат.
– Ладно, это неплохо, – проговорила Линдси с полным ртом. – Еще раз, где ты нашла этого парня?
– Он мой велосипедный вор, помнишь? – Это было прозвище, которое я дала Саро в знак уважения к своему любимому фильму в стиле итальянского неореализма. Также это было отсылкой к флорентийскому черному рынку, торговавшему велосипедами. Я обнаружила, что мой сияющий красный велосипед с корзиной и звонком – подарок, перевернувший страницу моей дружбы с Саро, – вероятнее всего, был украден. Саро купил его по дешевке, как и все во Флоренции, кто покупал велосипед. Он предупредил меня, чтобы я проверяла, повесила ли я на него замок. А еще сказал, что, если его украдут, он обыщет весь город, но найдет его. И снова купит.
– Я думаю, тебе стоит серьезно задуматься над тем, чтобы провести какое-то время с этим мужчиной, хоть он и украл велосипед, – сказала Каролина, уставившись на тарелку, прежде чем соскрести оставшиеся зернышки ризотто.
– Да не воровал он его! Он его купил!
– Откуда ты знаешь? – спросила Линдси, подмигнув. Она была абсолютно уверена, что все итальянцы имели предрасположенность к криминалу и опасностям. Одна только мысль об этом приводила ее в волнение.
– Потому что так он мне сказал. – Мне едва удавалось скрыть раздражение, поскольку в данный момент я сосредоточилась на том, как Каролина доедает последние крохи нежного ризотто. Покончив с ним, она облизала губы с чувством глубокого, можно даже сказать, сексуального удовлетворения. Ее голубые глаза слегка прикрылись, и она протянула «уммммм» всем своим телом. Выглядела она словно грешница, спасенная в шатре верующих наложением рук. Было совершенно понятно, что ризотто Саро оказалось ее кулинарным моментом воссоединения с Иисусом. После того как она его доела, она сияла, словно новообращенная в веру. Я отчасти ожидала даже, что последует «Аллилуйя».
– Было бы неправильно попросить добавки? – спросила она застенчиво.
– Может, ты бы попросила Люсию принести тарелку лично тебе?
Для меня последние крохи еды имели первостепенное значение. То, что я поделилась ризотто Саро с ней, внезапно пробудило во мне собственнические чувства. Она сожрала эту последнюю порцию шедевра моего предполагаемого бойфренда-шеф-повара без малейшего намека на раскаяние.
Люсия приходила снова и снова, с огромными порциями еды: строццапрети[24] с тушеным красным салатом и соусом маскарпоне, фузилли[25] с соусом и обжаренным на открытом огне болгарским перцем, ньокки[26] с горгонзолой в белом мартини и выдержанным пармезаном. Я стала понимать, что Саро обращается исключительно ко мне; каждое блюдо – съедобное любовное письмо: сочное, дерзкое. После третьей или четвертой тарелки я была вынуждена признать, что этот шеф-повар в эльфийских ботинках занимался со мной любовью, а мы еще даже не целовались!
К концу ужина я пребывала в экстазе, насытившись до головокружения и с сердцем, замирающим от мысли, что Саро мог оказаться абсолютно реальным бойфрендом. Я мельком подумала про сигарету, хотя не курила никогда в жизни.
Каролина и Линдси встали из-за стола приблизительно в одиннадцать вечера, чтобы пойти домой. Люсия вызвала для них такси, поскольку Каролина была не в состоянии идти обратно пешком, а Линдси… Линдси оказалась пьяной в хлам после трех бокалов десертного вина. Покидая «Acqua al 2», она стремилась попрощаться с каждым, кто находился в ресторане, восторженно размахивая руками.
– Adios, muchachas![27] Я люблю тирамису, – добавила она, споткнувшись о ступеньки и едва не упав. – Я вернусь, amigos! – И на этом она и Каролина исчезли в ночи, оставив меня в одиночестве у бара.
Спустя мгновение Люсия пристроилась рядом со мной с очередной бутылкой винсанто и этой своей кошачьей улыбкой. Я чувствовала, что что-то назревает.
– Sei americana, no? – Флорентийцы все время подозревали, что я из Бразилии или из Эфиопии. Иногда даже казалось немного унизительным сообщать, что я просто черноокая девушка из провинциального Техаса. Но не в этот раз.
– Техас! Ковбои! Даллас! – воскликнула Люсия. Я быстро догадалась, что она имела в виду не город, а ТВ-шоу из 1980-х, с JR[28]
1 Извините (итал.). (Здесь и далее прим. пер.)
2 «Входа нет» (англ.).
3 Привет, Темби! (итал.)
4 Вот она, Темби! Американская подруга (итал.).
5 Привет, меня зовут Темби. Да, Тем-БИИ (итал.).
6 Я – Саро. Ты американка? (итал.)
7 Судьба (англ.).
8 Да, изучаю историю искусства (итал.).
9 Дьявол (итал.).
10 Песня Дэвида Боуи, выпущенная в 1974 году.
11 Эй чертовка, ты порвала платье. Эй чертовка, на лице черт знает что (англ.).
12 Бренд итальянского шоколада.
13 Хорошо (итал.).
14 Итальянский мотороллер.
15 Мне жаль (итал.).
16 Что случилось, девочка? (исп.)
17 Ты же Темби, не так ли? Проходи (итал.).
18 Модель джинсов.
19 Погреб (итал.).
20 Это мужской мир (англ.).
21 Начните с белого вина (итал.).
22 Ризотто с зеленым соусом (итал.).
23 Приятного аппетита (итал.).
24 Вид пасты, как правило изготовленной вручную.
25 Также разновидность пасты в виде спирали.
26 Итальянские клецки овальной формы.
27 До свидания, девочки! (исп.)
28 Джон Росс «Джей Ар» Юинг-младший – персонаж телесериала «Даллас»; его роль исполняет актер Ларри Хэгмэн.
Скачать книгу