Теория айсберга бесплатное чтение

Кристофер Буикс
Теория айсберга

Натали

Полю, Стелле и Нино

Originally published under the title

La Théorie de l’iceberg by Christopher Bouix

© Éditions Gallimard Jeunesse, 2018

© Перевод на русский язык, издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Тинбук», 2022

* * *

В год, когда мне исполнилось пятнадцать, лето началось зимним днем.

Это было в 1993 году. Перед концом света.

В то утро я спустился в родительский гараж и снял с дальней стены свою доску для серфинга.

Перешел улицу, перешагнул бетонную ограду у входа на пляж и побежал по холодному сырому песку. Вода была ледяная. В самом начале седьмого я, как и каждое утро, опустил доску на воду, лег на нее и стал грести от берега. Надо мной раскинулось огромное светлое небо, и я вспомнил то, что уже говорил себе: вся моя жизнь умещается здесь. На этих нескольких квадратных сантиметрах пластика, отделяющих меня от глубин океана. Всё остальное не в счет.

Минуту-другую я полежал неподвижно. Доска покачивалась. Мне было холодно. Руки покрылись гусиной кожей. Но я ни на что бы это не променял.

Когда волна пришла, я сначала почувствовал, как она поднимается во мне. В моих легких. В мышцах. В ударах сердца. До нее оставалось метров тридцать, пока это была всего лишь пенная полоска на поверхности воды. Но я всей кожей чувствовал, как она нарастает.

Я что было силы стал грести к горизонту. С каждым взмахом рук берег удалялся. Суша становилась всё меньше.

Перед самой волной я встал, удерживая равновесие на доске: слегка прогнувшись в спине, присев и вытянув руки. Меня охватило мощное и переменчивое движение. Как будто я соединился с океаном. Как будто я говорил на его языке. От грохота воды лопались уши. Весь мир свелся к одному: сделать всё идеально. Абсолютный драйв. Девятый вал.

В груди у меня нарастал крик, но я не дал ему вырваться. Безмолвный рев остался за сжатыми губами. Я задержал дыхание, напряг руки, и на меня обрушился вал.

Вот тогда всё и случилось.

Совсем не помню, что происходило потом.

1. Даже проигравшим иногда везет

После несчастного случая прошло полгода. Я сидел в кабинете доктора Франкена, психолога. Он усталым взглядом смотрел на меня из глубин кожаного кресла. Календарик на полке у него за спиной показывал дату: 1 июля 1993 года. Солнце, пробиваясь сквозь шторы, заливало комнату золотистым светом.

– Так. Слушаю тебя, Ной. Что ты мне скажешь на этой неделе?

На докторе Франкене была джинсовая рубашка с заклепками, в стиле «стареющий ковбой». Я так и ждал, что он вот-вот встанет и споет «По дороге в Мемфис». Маленькие часы, ненавязчиво поставленные на письменный стол, мерно тикали, отсчитывая время наших сеансов.

– Д-да, в-в общем, н-ничего, – ответил я.

Вообще-то это было не совсем так. С того зимнего дня, когда моя доска застряла в скалах у мыса Сент-Оран, в моей жизни многое изменилось. Тело восстановилось быстро. Если не считать сломанной щиколотки, трех треснувших ребер и синяков по всему телу, я довольно легко отделался. А вот с мозгами у меня всё застопорилось. Двух слов связать не могу, чтобы не начать заикаться.

– Надо стараться, Ной. Только тогда ты сможешь выправиться.

Доктор Франкен никогда не произносил слово «выздороветь». Он всегда говорил «выправиться», «снова вскочить в седло» или, например, «двигаться дальше». Мне скорее нравился такой подход, и ничего, что психолог был несколько салунный. С тех пор как он диагностировал у меня посттравматическое расстройство речи, меня заставляли ходить к нему по понедельникам. «Заикание – известный симптом у тех, кто испытал сильный шок, стал жертвой дорожной аварии или пережил глубокую психологическую травму», – объяснил он моим родителям, прибавив, что в конце концов это пройдет.

Но я почти уверен, что уловил тогда в его голосе словно бы легкий оттенок сомнения.

– Н-нет, н-ничего особенного, – вздохнул я.

Почти всё время я проводил взаперти: листал у себя в комнате старые номера журнала про серфинг, слушал рок на пластинках или читал романы.

– Ты подумал над тем, что я тебе сказал?

Доктор Франкен положил ногу на край стола. Он был обут в остроносые сапоги со скошенным каблуком и бахромой – наверное, чтобы выглядеть крутым: «я, конечно, психолог, но это не мешает мне быть еще и клевым чуваком», что-то в этом роде. Сказал бы ему кто-нибудь наконец, что такое не носят с 1969 года.

– Д-да, – ответил я, – но не д-думаю, что из этого что-нибудь п-получится.

На прошлой неделе он велел мне найти какое-нибудь занятие вне дома: волонтерскую помощь («к при меру, навещать престарелых!» – полным счастья голосом воскликнул он), какой-нибудь командный вид спорта или подработку на лето. «Для тебя важно тереться среди людей, – подчеркнул он. – Встречаться с ними. Разговаривать».

– Я еще н-не г-готов.

Конечно, это было вранье. Я вполне мог бы выйти на люди, если бы захотел. Просто не хочу. В конце концов, если мне больше нравится целыми днями сидеть в своей комнате со своими черными мыслями и старыми журналами по серфингу, это никого не касается. И нечего «специалисту по посттравматической терапии / коровьему пастуху из Монтаны» указывать мне, что делать.

Он подобрался в кресле, взглянул на часы, вздохнул и очень мягко сказал:

– В таком случае, поскольку ты не желаешь разговаривать и не хочешь сделать над собой усилие, я прощаюсь с тобой до следующей недели.

И кивнул на дверь, которая была как раз у меня за спиной.

Фижероль-сюр-Мер не тот город, где всегда есть чем заняться. Разве что слоняться вдоль мола и смотреть на океан или шляться по магазинам на авеню Бордо.

По-моему, когда главная улица города названа в честь другого города – это довольно плохой знак. Сразу видно, какие у него перспективы. В Фижероле все лавки, кафе и рестораны сосредоточены на авеню Бордо. Весь остальной город состоит из домишек размером иногда не больше шалаша и поделен на кварталы. Кроме нашего, где я живу с мамой, папой и Адамом, есть еще Белькур, Сентонж и Сент-о-Ренар. А больше, в общем, ничего и нет. Мэрия официально называет это «соседскими группами», им кажется, так лучше звучит. Но это просто кварталы.

В нашем почти все дома сборные – из легких щитов. Чуть только подует ветер, по улице летят куски крыш. «Глянь-ка, дом Амзауи за окном пролетел! А теперь – Липски!» Наш квартал смотрит прямо на океан. Улицы через день заносит песком. Это мне как раз нравится больше всего: просыпаешься утром, а асфальта под песком не видно.

Как будто пляж захотел перебраться ко мне поближе.

От доктора Франкена я не сразу отправился домой. Мне необходима была передышка.

Дошел до мола, пару секунд постоял в нерешительности, потом двинулся к воде. Стояла жара, воздух был плотный и насыщенный солью. Над головой пронзительно вскрикнула чайка, ее крик врезался в мерный, спокойный шорох волн – ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш – для меня звучавший очень древней мелодией.

Трое занимались серфингом. Я видел доски, входившие в волны и выходившие из них так, словно были их продолжением, воплощением самого понятия движения и скорости. Одного из троих я узнал – Реми Мут из нашей школы. С ним была незнакомая девушка в цельном черном купальнике. Сидя на доске, она слушала Реми, который ей что-то рассказывал. Наверное, история была забавная, потому что девушка заливалась смехом и мотала головой. Я видел, как важничал этот придурок Мут.

Девушка казалась высокой. Ее длинные каштановые волосы были закручены в сложный узел, примерно как у принцессы Леи в фильме «Империя наносит ответный удар». У меня сердце защемило при виде того, как они веселятся и развлекаются. Я-то после несчастного случая в океан не входил.

Я немножко постоял, глядя на них. Волны при береговом ветре в три четверти были устойчивые, не разбивались слишком рано. Идеальные условия. Солнце дробилось в воде на тысячу бликов, и мне хотелось опустить туда голову, руки, окунуться всем телом. Может, я вышел бы из океана омытым, исцеленным от моих болезней? Прошло бы это дурацкое заикание, из-за которого, стоило мне открыть рот, я начинал выглядеть идиотом. Это было бы как новое крещение. Жизнь началась бы заново.

Реми Мут лег животом на доску. Взмахнул руками и поймал первую волну. Девушка последовала за ним. Он проделал пару основных фигур – поработал на публику.

Вынырнув, Мут посмотрел в сторону берега и встретился со мной глазами. Он был далеко, метрах в двадцати. Но мне почудилась в его взгляде вспыхнувшая на миг явная и безудержная радость.

В школе я был скорее одиночкой и, надо сказать, всерьез интересовался только серфингом. Если я мог проводить наедине с океаном по часу каждое утро до уроков и каждый вечер по дороге домой, до остального мне не было дела. Я не искал друзей. Не старался блеснуть на уроках. Не добивался признания. Некоторые, как Реми Мут, занимаются серфингом в компании или в клубах – не мой случай.

Если было невозможно кататься на доске – из-за болезни или темноты, – я читал. Вообще-то французский был единственным предметом, с которым я более или менее справлялся. Мадам Мушар, учившая меня с шестого класса, считала, что у меня «настоящее литературное чутье». Именно так она и написала однажды в справке за год. Я, кажется, не совсем понял, что это означает на самом деле.

Книги я большей частью брал в школьной библиотеке или у Адама. Не то чтобы мой брат запойно читал, но всё же у него на полке над кроватью стояли несколько томиков Стивена Кинга и пара детективов. Еще я там откопал помятого «Повелителя мух» и проглотил его за вечер.

Тем летом я читал чуть ли не целыми днями. Адам тогда готовился к отъезду. Он только что получил профессиональное свидетельство кровельщика-оцинковщика, и после нескольких недель испытательного срока одно небольшое предприятие в пригороде Бордо предложило ему работу. Он уложил вещи в рюкзак, а книги – в маленький чемодан. Единственное, что мне удалось спасти, спрятав в тайнике в своей комнате, – «Оно» Стивена Кинга, первый том, в мягкой обложке.

В масштабе моей скромной жизни отъезд Адама был большим событием. Во-первых, я уже не буду видеть по утрам его тупую физиономию. Во-вторых, я останусь один. Наедине с родителями.

И это меня не так уж радовало.

Когда я уходил с берега, Реми Мут снова сидел на доске и разговаривал с девушкой. Я прошел мимо киоска с мороженым и холодными напитками – кое-как сколоченной из досок лачуги с облезшей краской. Из радио на стойке неслась песня Beach Boys: «Everybody’s gone surfin’… Surfin’ USA!^[1]»

Огибая расставленные на песке пластиковые стулья, я наткнулся на Жипе, одного из руководителей городского клуба серфинга. На шее у него болталось ожерелье из акульих зубов, на руке – плетеный браслет. На самом деле его звали Тибо Фримар (да, я знаю, ничего общего с Жипе). Он шел, покачиваясь и перескакивая с ноги на ногу, словно танцевал под какую-то воображаемую музыку.

– Эй! – крикнул он мне, подцепляя слетевшую вьетнамку. – Как настроение, друг мой Ной?

– Н-неплохо, – безразличным тоном ответил я, протянув ему руку.

Он схватил ее за большой палец, приподнял, опустил, хлопнул ею по своей груди и, шумно выдохнув, отпустил.

– Сто лет тебя не видел.

Казалось, он жевал резинку, но я был почти уверен, что во рту у него ничего не было.

– Д-да, з-знаю. К-как-то так, школа, уроки, в-все дела. П-понимаешь?

Жипе покосился на меня так, будто я грязно выругался. Одет он был в широченную майку с гавайским рисунком, на лице – десятидневная щетина. Я не знал, сколько ему лет; под тридцать, должно быть. Он спросил, намерен ли я воспользоваться летом для того, чтобы снова встать на доску (или, как он это называл, «пощекотать волну»), и я неопределенно помотал головой.

– Т-там видно б-будет. Смотря какая в-волна.

– Ты прав. – Он засмеялся. – В конце концов всегда решают волны. Да ты философ, честное слово. Ну, peace, man!^[2]

Он поднял указательный и средний пальцы так, чтобы получилось V. Я лениво сделал то же самое…

– Ага. P‑peace.

…и пошел в другую сторону.

На самом деле я прекрасно знал, что больше никогда не буду заниматься серфингом. После того случая я панически боялся океана. Посттравматическая фобия – вот как это называлось. Моя доска пылилась на стене родительского гаража, над их «Рено-17», и я старался на нее не смотреть, – как будто она приносила несчастье или что-то в этом роде.

«Не пройдет и года, как ты снова станешь повелителем волн!» – пообещал доктор Франкен. Но я не поверил. Как бы там ни было, желание у меня пропало.

Я продолжал шататься по городу. Вернулся в центр и, пройдя мимо очередной лавки с одеждой для пожилых, свернул к площади, где находятся мэрия, почта, нотариальная контора и маленькое облезлое кафе «Летчики-асы». Переулок чуть левее шел под уклон, к забегаловке и магазину этнических товаров.

После несчастного случая я исписал немало страниц. Меня подтолкнула к этому мадам Мушар.

– Ной, у тебя есть талант, – заверила она.

Я опять не совсем понял, что она имела в виду, но мне от этого занятия становилось лучше. Тоже своего рода терапия. В первые недели после больницы (еще с гипсом на левой щиколотке) я почти все перемены проводил в одиночестве, в классе или где-нибудь в уголке, с маленьким красным блокнотом, который два года назад подарил мне Адам. Чаще всего в наушниках. Автореверсный «сони» помогал укрыться от остального мира. Я включал плеер на полную громкость, и Том Петти, Курт Кобейн или Брюс Спрингстин возводили вокруг меня звуковую ограду.

Весной два моих рассказа напечатали в школьном журнале. Я знал, что обязан этим мадам Мушар (она была главным редактором) и что особенно хвастаться здесь нечем, но всё же гордился страшно.

Героем одного из рассказов был подросток, который нашел на чердаке старую доску для серфинга и решил каждый день после уроков ее ремонтировать. История получилась довольно длинная. Я писал ее несколько недель, и это было замечательное время. Кульминация наступала в финальной сцене, в которой он, положив доску на воду, направлял ее в открытое море.

Всё время, пока я писал, мне казалось, будто я чувствую брызги на коже и качку, слышу, как плещут волны. Я думал, мне больше никогда всего этого не ощутить.

Постепенно у меня в голове созрела мысль: раз я уже не могу быть серфингистом, стану писателем.

В конечном счете, это ближе всего к серфингу.

Я продолжал слоняться по улицам Фижероля. В воздухе стоял запах свежего улова и бензина. Чайка у меня над головой пронзительно вскрикнула и повернула к берегу. Город был залит палящим солнцем, настоящим летним солнцем. Я вставил в плеер кассету «Damn the Torpedoes», надел наушники и включил звук на полную громкость:

Я брел куда глаза глядят, без всякой цели, минут десять, пока не дошел до церкви Святого Николая. Это старый храм с фасадом, источенным океанским климатом. Сел на ступеньку и вытащил из рюкзака красный блокнот. Из него торчал маленький листок. Мадам Мушар сунула его в мою ячейку в последний день занятий, как раз перед каникулами. На листке было большими буквами написано: «Национальный конкурс рассказа».

– Всё, что тебе надо сделать, – объяснила она, – это сочинить текст и отправить его непосредственно по указанному адресу. Это ведь поможет тебе пережить лето, как ты думаешь?

Я взял бумажку. На белом фоне красовались большие синие буквы:

ЛЮБИШЬ ПИСАТЬ?

Пришли нам рассказ на тему дружбы

до 1 сентября.

Жюри, состоящее из писателей,

выберет лучший текст.

– Ты ведь сделаешь это?

Мадам Мушар смотрела на меня дружелюбно и с таким видом, будто возложила на меня все свои надежды. Думаю, в эту минуту я был готов на всё, лишь бы ее не разочаровать.

Вернувшись домой, я сразу начал думать. Я мало что знал про дружбу, но мне хотелось поучаствовать в конкурсе, это было довольно интересно. Понемногу, вечер за вечером, я намечал сюжетные линии. Сначала я думал написать про группу друзей, что-то вроде «Оно». А потом мне пришел в голову более личный замысел. Я схватил блокнот и нацарапал в нем вот такой абзац:

Это история трех друзей, которые живут в маленьком городке на атлантическом побережье. Однажды в прогнозе погоды объявили, что будет ураган. Они поняли, что их легким щитовым домикам не выстоять под порывами ветра. Всё будет разрушено. Они проводят последние часы там, где прожили всю жизнь, и задумываются о том, какое будущее их ждет.

Я решил, что рассказ будет называться «Цуна ми». Сюжет казался мне простым и эффектным. Конечно, там будет говориться о Фижероле. Вымышленном Фижероле, но всё же близком к реальности. Мне нравилась идея потопа. Но еще больше мне нравилось представлять себе, как будет разрушаться этот проклятый город: затопленные дома, снесенная до основания школа, сметенные волной здания. Я мечтал стереть всё это с карты, чтобы можно было начать с нуля.

Иногда по вечерам я представлял себе, что и меня самого накрыла эта огромная волна, я во власти силы океана, не способен ей сопротивляться, а потом я очнусь на беспредельном и нетронутом взморье, где всё надо будет строить заново.

Я довольно долго сидел на ступеньках церкви Святого Николая, писал и слушал орущего у меня в голове Тома Петти. Не знаю, сколько времени прошло, – знаю только, что, когда я убрал блокнот в рюкзак, солнце уже скрылось за мэрией. Должно быть, не меньше часа.

Я уже собирался уходить, когда мимо меня проехала девушка на розовом велосипеде с корзиной на руле. Она взглянула на меня, и я сразу ее узнал: та самая серфингистка, которую днем клеил Реми Мут. Вместо черного купальника на ней было платье в цветочек, а волосы она распустила.

Она остановилась напротив меня, у велосипедной стойки. Та сторона улицы была в тени, и от этого ее загар на фоне бело-голубого платья был еще заметнее. Я сделал вид, будто мне до нее нет никакого дела, и как ни в чём не бывало стал переходить улицу, тайком поглядывая на ее ноги, как они сгибались и распрямлялись, когда она, наклонившись, выправляла руль. Она поставила свой велосипед рядом с велосипедом Жипе. Я его узнал – старый, разболтанный, с наклейкой «Summer of love»^[4] на раме. Зато у девушки был совсем новенький. На тротуаре лежала тень огромной липы.

Когда я подошел, она сунула руку в корзину, достала оттуда цепь, обернула ее вокруг переднего колеса, резко щелкнула замком и подняла голову.

– Ты знаешь, где здесь библиотека?

Она смотрела на меня большими серьезными глазами, и меня охватило чувство, близкое к панике. Я огляделся, чтобы убедиться, что она и в самом деле обращается ко мне.

– Б-библиотека?

– Да, – сказала она. – Знаешь, это такое место, где находятся маленькие прямоугольные предметы, состоящие из соединенных между собой бумажных листков.

– Д-да… Это там… – пробормотал я, махнув в сторону улицы Сешан.

Это была правда.

– …Я к-как раз т-туда иду…

Это была неправда.

– Если хочешь, могу т-тебя п-п-п-проводить… Это была правда.

– …К-как с-с-с-скажешь. Мне-то всё равно.

Это была неправда.

По дороге мы почти не разговаривали. Во всяком случае, я. Боялся, что буду выглядеть идиотом, стоит мне только открыть рот. Кожа у девушки была гладкая, глаза ореховые, а губы очень тонкие и очень яркие, как будто линию мелком прочертили.

Пока шли, я узнал о ней чуть побольше. Ей семнадцать лет, они с отцом приехали из Парижа и сняли на лето маленький домик рядом с пляжем. Вот почему я никогда раньше ее не встречал. Звали ее Лорен.

– Как киш^[5], что ли? – спросил я.

Она остановилась и неуверенно посмотрела на меня. Похоже, не могла понять, придуриваюсь я или на самом деле болван. Запомнить на будущее: по возможности не сравнивать девушек с пирогами. Она слегка тряхнула головой, словно отгоняя эти мысли, и спросила:

– А тебя как зовут?

– Н-н-ной, – ответил я.

– Допотопное имечко.

– Ну спасибо.

– Ты что, не понял? Ной… потоп…

– Ну да, конечно. – Я притворился, будто мне тоже смешно, хотя понятия не имел, о чём речь.

Она, наверное, это заметила, потому что, чуть наклонившись ко мне, пояснила:

– Ноев ковчег, балда! Тебе же, наверное, миллион раз что-то такое говорили.

Она улыбнулась и шагнула влево, чтобы не врезаться в дорожный знак. Я хотел сделать то же самое, но в момент, когда я начал разворачиваться, нога соскользнула с края тротуара, я потерял равновесие и по-дурацки взвизгнул, со всего маху приложившись к знаку щекой.

Бум-м!

– Больно? – заботливо спросила Лорен.

– Да всё нормально, – ответил я совершенно равнодушным тоном.

Как будто хотел сказать: «Знак-то? Да не беспокойся, я каждый раз это проделываю. Шутка такая».

Вообще-то я обрадовался, что она не посмеялась надо мной. А ведь это было так легко. Но она пошла дальше, время от времени искоса поглядывая на меня.

Я засунул кулаки поглубже в карманы, и мы повернули за угол у булочной внизу. На ногах у Лорен были новенькие кеды – во всяком случае, совершенно белые, – и мне вдруг стало стыдно за мои грязные ботинки и драные джинсы.

К тому же на щеке у меня, наверное, отпечатался след от дорожного знака.

– Т-тебе понравился п-пляж? – спросил я, чтобы сменить тему.

Она взглянула на меня с интересом.

– Откуда ты знаешь, что я там была?

– У тебя в-волосы еще не совсем в-высохли.

– Ой, и правда! – сказала она, потрогав голову. – Да, понравился. Но… не знаю, мне там надоело.

Она убрала упавшую на глаза прядь и усмехнулась, как будто хотела сказать мне по секрету: «А знаешь, почему мне там надоело? Ну да, ты-то знаешь. Из-за этого придурка Реми Мута». Тротуар впереди сужался, она подошла ко мне чуть ближе, и на очень короткое мгновение я почувствовал, как ее рука коснулась моей.

Мы прошли еще примерно сотню метров, и, когда впереди показалась библиотека – внушительное здание, перестроенный завод – с вывеской «Медиатека имени Женевьевы Бюло», Лорен воскликнула:

– Вот это где! Спасибо, Ной, если бы не ты, я бы всё еще искала. Я приехала сюда на всё лето, так что лучше сразу узнать, где находится библиотека. Пляж хорош на пару минут!

Я улыбнулся и кивнул, как будто хотел сказать: «Да, бесспорно, я вполне понимаю, что ты имела в виду».

– Мне обязательно надо найти книгу про комету Фейерштейна, – продолжала Лорен. – Этим летом она пересечет нашу Солнечную систему. В следующий раз такое будет только через сто сорок девять лет. Представляешь? Это единственный за всю нашу жизнь шанс ее увидеть.

Она засмеялась, глядя на мое изумленное лицо, потом поцеловала меня в ушибленную щеку – едва прикоснулась губами – и поднялась по ступенькам. Я смотрел, как пляшет в воздухе подол ее платья, пока она не скрылась в темноте здания. И вот как раз в эту минуту…

Да, в эту самую минуту, совершенно точно, я и влюбился.

Проторчав еще какое-то бесконечное время на жаре, я решил тоже зайти в библиотеку. Раньше я туда не заглядывал. И очень быстро вспомнил почему. Средний возраст посетителей почти безлюдного читального зала был, сами понимаете, немалый. Во всю длину зала тянулись большие столы с лампами. На левой стене картина – что-то типа святого в полном экстазе. Колени у него были полусогнуты, а обе руки воздеты к небесам. Глядя на то, как изобразил его художник – в несколько неустойчивом равновесии, – можно было подумать, что он танцует. Похоже на макарену, но в стиле средневекового католического мученика. Справа я заметил кофемашину, а прямо над ней – пробковую доску с объявлениями.

Лорен уже скрылась за стеллажами. Наверное, поднялась наверх, туда, где, судя по вывешенному у входа плану, стояли труды по астрономии. Я медленно двинулся вперед, стук моих шагов разносился по всему просторному залу. «Что за странная девушка», – подумал я, в смысле: кто это предпочитает библиотеку пляжу? Я еще чувствовал ее губы на своей щеке и слабый аромат морской воды и полевых цветов.

В надежде ее увидеть я посмотрел наверх, на балкон, который шел вокруг всего читального зала, потом направился к пробковой доске с объявлениями. Почти все они были про нянь, уборку или всякие там курсы. В помещении было градусов двадцать, но мне не хотелось снимать куртку. Я постоял там немного, глядя на прикнопленные к доске бумажки, и вдруг услышал у себя за спиной хриплый голос:

– Эй ты!

Я обернулся и увидел тетку, которой на вид было примерно три тысячи лет. Крохотного росточка, слегка сгорбленная, к пуловеру прицеплен бейджик с логотипом библиотеки: «Жозиана Камон, руководитель отдела обслуживания», а на шее, на металлической цепочке, – очки с затемненными стеклами.

– Это ты недавно звонил по объявлению? Себастьен?

Голос у нее был такой, словно она выкуривала по десять пачек в день начиная с шестилетнего возраста.

– Ну… я… – сказал я.

– Опаздываешь. Ладно, запомни: ты нам нужен только по утрам в субботу, чтобы носить книги нескольким читателям, которые уже не могут приходить сами.

– Ну… я… – сказал я.

– И не забудь, что их надо возвращать через неделю. Всё понял?

Она посмотрела на меня, прищурившись. С каждым произнесенным ею словом шарик из седых волос у нее на голове, казалось, оживал и двигался совершенно самостоятельно, как будто это были никакие не волосы, а маленький зверек, свернувшийся клубком, какой-нибудь барсук или крысенок. Меня это завораживало, я не мог глаз от него отвести. Внезапно до меня дошло, что она задала мне вопрос и ждет ответа. Угадайте, что я сказал.

– Ну… я…

– Получать будешь по сто франков каждую субботу, платим в конце обхода.

Сто франков?!

В последний раз, когда я работал, – тем летом мне исполнилось тринадцать – я стриг лужайку нашего соседа, мсье Перрони. Я полдня этим занимался и чуть не сдох, надышавшись запахом дизельного топлива от его старой газонокосилки. Вечером (когда я закончил, уже совсем стемнело) он сунул мне в руку десятифранковую монетку, потрепал по голове и сказал:

– Хорошо, малыш, можешь вернуться через месяц!

Я три дня потратил на то, чтобы избавиться от стойкого запаха, и поклялся больше никогда в жизни не работать.

Но сейчас, стоя перед Жозианой Камон, руководившей отделом обслуживания, я почувствовал, что могу и передумать. Доктор Франкен пристал ко мне как репей, уговаривая найти работу. Возможно, мне подвернулся случай доказать ему, что я способен «вернуться в седло».

Старушка протянула мне руку.

– Меня зовут мадам Камон.

– Тутанхамон? – с улыбкой переспросил я.

Из ее горла вырвался какой-то странный звук, но ни один мускул на лице не дрогнул. Даже самый мелкий. И барсучок не пошевелился. Почувствовав себя идиотом, я пролепетал что-то невразумительное:

– Ну… я… т-то есть… Т-тутанхамон… знаете, д-древняя мумия… вообще-то-вы-на-нее-нисколько-не-похожи… я… мне… очень приятно.

– У тебя хоть велосипед-то есть? – спросила она, положив конец моим мучениям.

– Д-да, конечно…

Это было враньем. Но тогда я подумал, что как-нибудь уж точно смогу выкрутиться. Она протянула мне бумажку, на которой были написаны ее имя и номер телефона.

– Вот и хорошо. Значит, так и договоримся. Жду тебя в следующую субботу к девяти.

Я пожал морщинистую руку мадам Камон и пожелал ей хорошего дня.

– До с-субботы!

– Да-да, – проворчала она, возвращаясь туда, откуда пришла, – не иначе, в свой саркофаг.

Пока я смотрел, как она отпирает дверь своего кабинета и скрывается в нем, окутанная облаком отвратительного сигаретного дыма, меня разбирало желание в подражание монаху на стене сплясать посреди читального зала что-нибудь в стиле диско латино.

Выйдя из библиотеки, я вернулся на площадь у церкви Святого Николая. В голове у меня осталась единственная мысль: где бы мне до следующей субботы раздобыть велосипед? Всё могло оказаться сложнее, чем я предполагал…

И тут я увидел на тротуаре напротив велосипед Жипе, «Summer of love», неподвижно стоявший в тени. А рядом сверкал розовой рамой новенький велосипед Лорен.

У меня на лице сама собой появилась улыбка. И в моей голове начали крутиться слова Тома Петти.

– Даже проигравшим, – напевал я, поднимаясь по улице Сешан, – даже проигравшим иногда везет.

2. Огонек на поверхности океана

Тем летом в моде были длинные футболки, толстые клетчатые рубахи и грязные штаны. Это называлось «в стиле гранж». Изначально гранж был стилем рока и появился на западном побережье Соединенных Штатов, где-то около Сиэтла. А вообще это сводилось к тому, чтобы ходить с немытой головой, в рваных джинсах и выглядеть более или менее пропащим.

– Кранш? Что еще за кранш?

Папа, само собой, ничего в этом не понимал.

– Слышала, Мадлен? Твой сын превратил свои штаны в кранш. Ты только посмотри на это безобразие. Дырка на дырке!

Мама вышла из кухни с феном в одной руке и горстью бигуди в другой.

Она нигде не работала и целыми днями гладила нашу одежду, готовила еду и наводила дома порядок. Мне кажется, ей не очень нравилось так жить. Но, как бы там ни было, что за работу она могла найти в коммуне Фижероль-сюр-мер? Тогда уж лучше сидеть дома и «заботиться о нас», как она говорила.

Папа работал на шинном заводе, это на выезде из города. Каждое утро, около пяти, я слышал, как он выходит из дома, садится за руль своего «Рено-17» и уезжает. Я представлял себе, как он едет вдоль нашего квартала, потом мимо Белькура, сворачивает с авеню Бордо на шоссе. А еще лучше я представлял себе, как он ворчит и чертыхается. Моего отца раздражало всё, дай только повод. Коридорная дверь скрипит? Кофе остыл? Сосед оставил свой мусор на тротуаре? От его бдительности ничто не ускользало. И в такие минуты лучше было не попадаться на его пути.

По части недовольства и ворчания он был, можно сказать, гением. Будь по ним чемпионат мира – мы бы точно разбогатели.

К несчастью, такого рода соревнований пока не устраивали. На всю семью заработок был только один, и до конца месяца иногда бывало непросто дотянуть. Почти вся одежда, какую я носил, досталась мне от Адама. Вещи были не то чтобы новые, но всё равно требовалось обращаться с ними аккуратно.

Так что для моего отца нарочно дырявить джинсы в смутной надежде стать похожим на Курта Кобейна было не просто глупо. Это было…

– …самое дебильное, что я слышал за всю свою жизнь, дальше ехать некуда!

– Что я могу тебе сказать? – отозвалась мама, выключив фен и снимая с себя последние бигуди. – Мода такая… Сегодня – драные джинсы, завтра будут ночные горшки на голове! Что тут поделаешь? Так уж оно есть.

– Так уж оно есть?! Так уж оно… А что ты вообще делаешь в кухне с феном?

– Ты прекрасно знаешь, что, если я включаю его в ванной, выбивает пробки.

И понеслось: десять минут горьких жалоб, криков и стенаний про состояние нашей электропроводки и халтурную работу электрика в прошлый раз.

– Клянусь тебе, если только он мне попадется – я ему такое устрою!

В следующую субботу я уже в половине девятого стоял у дверей библиотеки. Потертая кожаная куртка, грязные кеды и футболка с надписью «Kiss» на спине: я подготовился к первому дню работы. Почти на всех моих футболках, унаследованных от Адама, были изображения рок-групп или названия фильмов восьмидесятых – все совершенно устаревшие, но у нас не было возможности полностью обновить мой гардероб.

Усевшись в тени на ступеньках, я взглянул на велосипед, которым только что обзавелся. На краске местами проступала ржавчина, багажник, похоже, еле держался, ну и ладно. Даже наклейка «Summer of love» на раме меня уже не смущала. Вытащив из кармана куртки злаковый батончик, я за три секунды с ним расправился. Примерно столько же времени у меня ушло два дня назад на то, чтобы уговорить Жипе толкнуть мне свой велосипед. Я обменял его на свою старую доску для серфинга, которая так и так пылилась в гараже.

– Ты уверен? – спросил он, затягиваясь самокруткой. – Я хочу сказать, доска для серфинга – это примерно как нога. Часть тебя, понимаешь?

В ответ я только головой помотал и тренькнул звонком. Мы обменялись рукопожатием – и Жипе получил новую ногу.

На табличке у входа в библиотеку было написано, что по субботам она открывается в девять. Я запрокинул голову, глубоко вдохнул и почувствовал, как морской воздух наполняет мои легкие. Уже становилось жарко. На улицах царило праздничное настроение: лето, погода отличная, океан рядом – чего еще хотеть? В небе кружила, издавая долгие насмешливые крики, пара чаек. Снующие с кошелками и хозяйственными сумками прохожие смотрели на меня косо, как на преступника или врага общества. Короче, всё было как всегда.

Я вытащил из рюкзака блокнот и начал писать. Тема дружбы не так уж меня вдохновляла, но без десяти девять у меня были исписаны две страницы. Тротуары заливал ослепительный свет, и я, наверное, целый день мог бы там проторчать.

– Ну что, прошло?

Голос раздался у меня за спиной, но я сразу узнал интонацию Лорен. Не успел я развернуться – а она уже уселась рядом со мной, широко и радостно улыбаясь. Она подобрала волосы под заколку и надела темные очки, в которых стала похожей на кинозвезду. Одета она была в белую майку без рукавов и линялые джинсы.

– Я про твою щеку.

Она наклонилась ко мне и осмотрела мое лицо. След от дорожного знака продержался сутки, но потом наконец исчез.

– П-порядок, – пробормотал я тоном, о котором немедленно пожалел.

Стыдливо, робко и раздраженно – странная смесь.

Лорен была обута в тряпичные эспадрильи, мне были видны торчащие из них кончики пальцев.

– Что ты здесь делаешь?

– А ты как думаешь? – ответил я, незаметно убирая блокнот и застегивая рюкзак.

– М-м, – Она, изображая Шерлока Холмса, приложила палец к губам. – Я думаю, ждешь, пока откроется библиотека.

В самом уголке рта у нее была малюсенькая родинка, похожая на шоколадную крошечку.

– Ну что, угадала я?

– Да, б-браво.

Я улыбнулся в ответ и придвинулся к ней чуть поближе.

– Ты п-прочитала книгу п-про комету Франкенштейна?

– Фейерштейна, – поправила она и засмеялась. – Да. А тебя всё это не завораживает? Планеты, звезды, кометы?

– Ну…

Не то чтобы я из-за них ночей не спал.

– Смотри, – шепнула Лорен, вытащив из сумки книгу.

Это был толстый том в твердом переплете. На обложке название – «Комета Фейерштейна» – и иллюстрация, старинная гравюра. Открыв книгу на середине, Лорен прочитала:

– Вероятно, увидев комету Фейерштейна, японский поэт Киоши и написал в 1616 году одно из самых своих знаменитых хайку:

Лорен ждала, что я как-нибудь на это откликнусь.

– Прекрасно, да? Ты любишь хайку? Я просто обожаю.

Она смотрела на меня так, словно это был самый важный вопрос за всю историю вопросов.

– Какую хайку? – тупо переспросил я.

Она, не удержавшись, засмеялась, но тут же перестала и, подавшись ко мне, легонько толкнула меня плечом.

– Это совсем коротенькие японские стихи, где максимально высказано в минимальном количестве слов, – объяснила она. – Вот, например:

– Я и не з-знал, что японцы едят к-круассаны, – сказал я.

– Вот балда, это же я сама сочинила! – Она уже второй раз назвала меня балдой. – На самом деле неважно, о чём там говорится. Хотя бы и про соседскую кошку. Не это главное. Ну, давай, твоя очередь!

– Что? Н-нет, н-нет, – я замахал руками. – И в-вообще я не м-могу, у наших с-соседей н-нет кошки.

Нет, в самом деле, меньше всего мне хотелось сочинять японские стихи посреди улицы без пяти девять утра в субботу. Лорен посмотрела на меня и едва заметно улыбнулась.

– Ну давай же, это легко! – повторила она. – Просто надо соединить мимолетные, ускользающие ощущения с более глубокими мыслями. Например… м-м… погоди… Вот, слушай:

– Вот видишь, как легко, – воскликнула она и улыбнулась. – Свет – это одновременно и свет солнца, согревающего тело, и свет библиотеки, свет книг и знания, свет для ума. Понял, в чём фокус? Давай теперь ты!

Я надвинул козырек на глаза, чтобы не видно было, как я смутился. Она назвала меня «юношей», и мне показалось, что я перепрыгнул через ступеньку. За несколько минут я из «балды» превратился в «юношу». Было всё же чему порадоваться! Тем более что Лорен уже исполнилось семнадцать, официально она считалась почти взрослой. И она жила в Париже, училась в известном лицее. А я почти не выезжал из Фижероля. Самая дальняя моя поездка была в Овернь, автобусом, нас возили посмотреть на вулканы. Я тогда учился в четвертом классе.

– Ну, начинай!

Я поднял воротник кожаной куртки, несколько секунд подумал, прочистил горло и продекламировал:

Я гордо поглядел на нее, потом сказал – высокопарно, потому что хотел слегка ее подразнить:

– Да, м-м… видишь ли, м-м… этот образ должен п-передавать бренность человеческого удела п-пе-ред лицом неотвратимости судьбы, т-так сказать…

Она расхохоталась, снова прижалась ко мне плечом и не отодвинулась. Мне еще лучше стала видна маленькая родинка в уголке рта.

– С тобой и в самом деле не соскучишься. А что ты, собственно, делаешь у библиотеки в девять утра в субботу?

Она сняла темные очки и теперь смотрела на меня во все глаза. У меня от этого внутри словно что-то толкнулось.

– Я, собственно, з-здесь работаю, – сказал я, стараясь при этом выглядеть не слишком самодовольным.

– Здесь? Ты хочешь сказать, в библиотеке? – удивилась и обрадовалась она.

Я кивнул.

– Потрясающе! – Она легонько хлопнула меня по плечу.

Убрала волосы со лба и повернула голову, чтобы взглянуть на входную дверь.

– Кстати, посмотри – вроде бы уже открыто.

Она вскочила и протянула мне руку, помогая встать. Две минуты десятого, тень немного отступила на площадь, и на долю секунды у меня мелькнула мысль, что Лорен была права.

Свет в конце концов нас настиг.

Если честно рассмотреть ситуацию – я хочу сказать, если бы кто-то сделал моментальный снимок моей жизни, – думаю, можно было бы, не принимая в расчет моего посттравматического-заикания-и-сопутствующей-фобии, назвать меня скорее нормальным человеком. Ну то есть если руки три километра длиной, дурацкий пушок над губой и голос, который без предупреждения перескакивает с октавы на октаву, – это нормально. Если это так – тогда да. Несомненно.

Я был нормальным.

Когда я видел в зеркале свое отражение, мне было одновременно страшно и любопытно смотреть на себя. За несколько месяцев мое тело неузнаваемо изменилось. Кости лица отяжелели, торс удлинился, а ноги стали кривоватыми, и от этого походка у меня сделалась дурацкая.

Даже комната моя – и та изменилась. Стены словно бы сблизились, вытеснив последние игрушки. Теперь каждый квадратный сантиметр был заполнен стопками комиксов, журналами по серфингу и дисками моих любимых рок-групп. На стене – постер «Рокки» и вырезанные откуда-нибудь фотографии гигантских волн, сделанные на гавайских пляжах или Венис Бич. Мне случалось перед сном представлять себе, что волна меня захлестнула, стена воды обрушилась на меня с адским грохотом. Как в «Цунами», рассказе, который я писал для конкурса. Как ни странно, я не испытывал ни малейшего страха. Пена оставляла причудливые рисунки на изнанке моих век, оглушительный шум успокаивал, убаюкивал, и я засыпал. Фижероль исчезал – весь мир исчезал – под большой белой спасительной волной. Я просыпался с ощущением, что спал под водой. Я чувствовал себя обновленным, отмытым, возродившимся. Но это всегда проходило довольно быстро.

В тот день мне показалось, будто Лорен – как эта волна. Ударная волна, одновременно ощутимая и легкая. Как будто моя жизнь, вся моя жизнь по-новому завибрировала. Я видел перед собой ее улыбку, ее щеки, ее глаза, ее ноги – и это было всё равно что замереть в середине волны, удерживая равновесие на гребне скорости и света.

Я вошел в библиотеку и направился в кабинет мадам Камон. На ней были очки с затемненными стеклами, а барсук на голове, похоже, чувствовал себя превосходно. В воздухе застоялся омерзительный запах вчерашнего курева. Она приготовила мне маленькую бумажку – список из шести читателей, которых обслуживали на дому.

– Вот. Всё как я тебе объяснила на прошлой неделе. Здесь у тебя есть имя, адрес и номер телефона, если понадобится (но я надеюсь, что он тебе не понадобится). А здесь – названия заказанных книг.

Она сняла очки и выдала мне план города, на котором были помечены адреса. Ну спасибо ей, что позаботилась об этом, – теперь я не рисковал заблудиться и часами искать дорогу под палящим солнцем. Когда я уже выходил из кабинета мадам Камон, она замогильным голосом меня окликнула:

– Эй, ты забыл самое главное!

Она нырнула под стол и протянула мне большую корзину, до краев наполненную книгами. Там были романы, пособие по садоводству, альбом «Тигренок Момо», книга о немецкой экспериментальной фотографии, биография генерала наполеоновской армии и руководство под названием «Делайте мыло сами». Всё вместе весило тонну, и одной рукой эту корзину было не поднять.

Оказавшись на улице, я подумал, что хорошо бы мне вернуться к одиннадцати. Я прикинул, что как раз в это время Лорен выйдет из библиотеки и двинется домой к отцу. При таком раскладе у меня на всё про всё оставалось чуть больше полутора часов. «Можно успеть», – решил я.

Я подошел к своему велосипеду, поднял доверху молнию на куртке и включил звук плеера на полную громкость. Берясь за руль, я увидел, как сверкает в солнечных лучах наклейка «Summer of love». Лето любви.

Да, я знаю, глуповато получается. Но мне вдруг показалось, что это не так уж плохо звучит.

Утро прошло, мягко говоря, не совсем так, как мне представлялось. Почерк мадам Камон было не так-то легко расшифровать, и мне то и дело приходилось останавливаться и спрашивать дорогу.

– Дом мадам Лотрек? Да, конечно, знаю. Это на углу улицы Мальт. Налево, потом два раза направо.

Я тут же срывался с места и набирал скорость, одним глазом поглядывая на часы. Один раз налево. Два направо. Дома мелькали один за другим, и из них – улица за улицей, цветник за цветником – складывался план Фижероля в натуральную величину. Одни кварталы казались мне знакомыми, в другие я никогда не заглядывал. Я с удовольствием подставлял ветру лицо и, несмотря на жару – было, наверное, градусов тридцать или около того, – гнал так, что слегка хмелел от скорости.

Все, кому я должен был привезти книжки, оказались слегка с приветом. Мадам Лотрек насильно скормила мне целую пачку печенья и только потом отпустила. Мсье Жансак минут десять говорил мне об искусстве изготовления самодельных хозтоваров, и я едва не уснул у него на пороге. Мадам Уиллоуби («Мисс Уиллоуби, пожа-алуйста!» – поправила она) встретила меня в шелковом платье с пурпурным узором и с лицом, загримированным так, словно она вот-вот выйдет на сцену лондонского театра. Мадам Гед рассказала мне, что когда-то была музой великого монпарнасского фотографа шестидесятых. А мсье Лангр явно заказал приключения тигренка Момо по ошибке, потому что, когда я протянул ему альбом в картонном переплете, он с оскорбленным видом на него уставился, а потом спросил, кто я такой и с какой стати его побеспокоил.

– Я т-тут насчет б-б-б… – запинаясь, пробормотал я.

– Бабочек?

– Н-нет, насчет б-би…

– Билетов?

– …б-б-б…

– Разродишься ты уже, наконец?

Примерно так мы продолжали беседовать еще минуты две, потом я отчаялся, сдался и укатил на своем велосипеде.

К половине одиннадцатого я почти закончил развозить книги. Жара стояла убийственная, и я совсем выдохся. Оставался всего один читатель, которому я должен был доставить заказ, некий мсье Эрейра, он жил на окраине города. Это был самый длинный маршрут – не сравнить с другими, и мне пришлось несколько раз сверяться с планом, чтобы не сбиться с пути. Дорога шла вдоль океана, но меня это не так уж радовало. Я крутил педали и не мог удержаться, чтобы не смотреть, как вдалеке образуются волны. На горизонте царило невероятное спокойствие. Ни ветерка. Солнце палило так, что мне захотелось положить велосипед на траву и броситься в воду.

Но даже думать об этом было мучительно. В голове застучало, мозг раздирали противоречия. Океан и притягивал меня, и пугал. Передо мной замелькали отрывочные, бессвязные картинки того дня. Шум волн у меня над головой. Мощь вала, который тащил меня на камни, и я не мог сопротивляться. Сильнейший удар.

Велосипед внезапно перестал подчиняться мне. Кеды соскользнули с педалей, руль вильнул, из-под колес полетел гравий. Я задыхался и дрожал всем телом. Пришлось спешиться и замереть, отведя взгляд от океана. Мне хотелось еще и уши заткнуть, чтобы больше не слышать несмолкающего шума волн. Что-то внутри колотилось, как будто мозг хотел выскочить из черепа. И воспоминания о несчастном случае продолжали меня осаждать. Крутится доска. Соленая вода заполняет легкие. Я пытаюсь закричать, но не могу.

Я бросил велосипед, сел в высокую траву, обхватил голову руками и стал ждать, чтобы грохот стих. Только через несколько минут я смог отдышаться и медленно открыл глаза. Мир перестал вращаться. Вдоль берега скользил легкий ветерок. Над головой коротко вскрикнула птица.

Как ни старался я убедить себя в обратном, доктор Франкен был прав. До выздоровления мне еще далеко.

Оставшуюся часть пути я проехал нормально, стараясь как можно реже поворачивать голову к океану. Постепенно ко мне вернулась уверенность в себе, и я спокойно катил себе дальше.

Во всяком случае, до тех пор, пока не наткнулся на Реми Мута.

Сначала я заметил его пеструю футболку и яркие плавки. Он шел на берег с доской под мышкой. Увидел меня, остановился, помахал рукой и встал прямо на пути, широко улыбаясь. Передние зубы у него были длинноваты, и это делало его похожим на гигантского грызуна.

Он спросил, что я поделываю, а когда я ему объяснил, он издал странный звук, который можно было истолковать – на выбор – как: 1) ехидный смешок, 2) удивленное восклицание, 3) проявление его истинной натуры наполовину человека, наполовину нутрии.

– Ты работаешь в библиотеке? Ты?

– Ну да, как в-в-в-видишь.

Что за дубина! Стекла его солнечных очков отсвечивали так, что смотреть было больно. Волосы у него светлые, а лицо загорелое. На майке желто-зеленая надпись: «Let’s go surfing now!»^[6]

– Не знаю, как ты, – в конце концов произнес он, с отвращением оглядев мой велосипед, – а я предпочитаю развлекаться. Лето же!

Он шмыгнул носом и сплюнул в траву.

Реми Мут жил в Белькуре, это у нас в городе богатый квартал. Его отец работал в фармацевтической лаборатории, а мать заведовала домом престарелых. С ним не было никаких проблем, все учителя его любили, учился он блестяще и подавал большие надежды. Словом, полная противоположность мне.

– Кстати, – прибавил он, – тебе не попадалась девушка, которая снимает дом Лопесов? Высокая брюнетка примерно с такой вот прической (он руками изобразил длинные волосы, распущенные по плечам). Я несколько раз катался на доске вместе с ней, но сегодня не видел, зато встретил ее отца, он странный тип. Как ее звать-то… Лорен, что ли.

Глядя на меня, он жевал травинку и постукивал кончиками пальцев по своей доске. Реми Мут был из тех людей, которые всегда выглядят совершенно спокойными, но готовы в любую секунду вцепиться вам в глотку.

– Нет, не з-знаю, – ответил я намеренно сдержанным тоном. – К сожалению.

От одного того, что он произнес имя Лорен, у меня в груди словно ледяным сквозняком потянуло.

Я улыбнулся ему такой же дебильной улыбкой и сказал, что мне пора.

Мне больше ни секунды не хотелось оставаться в обществе человека-нутрии.

Дом мсье Эрейра стоял в самом конце грунтовой дороги, на северной окраине Фижероля. Это был не просто дом, а, можно сказать, маленький замок из красного кирпича, окруженный заброшенным садом. Там всё заросло шиповником и прочими колючками. Я с трудом продрался через них, слез с велосипеда и последние метры прошел пешком.

Перед тем как позвонить, я полюбовался вьющимися растениями. Плющ и жимолость. Цветы высоко взбирались по стенам и наполняли воздух едва ощутимым ароматом. Гостей встречали две маленькие статуи над входом: греческие атлеты или что-то в этом роде. У одного в руке был дротик, другой держал диск, который больше смахивал на суповую тарелку.

Я подошел к двери и услышал из-за нее звуки пианино. Слабый ветер с океана принес с собой хоть какую-то прохладу и запах воды. Мне страшно хотелось пить, футболка прилипла к спине. Пока я шел к дому, птица на сосне залилась трелью, потом улетела к берегу.

Я отцепил книги от багажника и поочередно изучил. На каждой стоял штамп медиатеки имени Женевьевы Бюло. И все без исключения оказались научно-фантастическими романами. «Звездный человек». «Сферы берут реванш». «Цвет, пришедший из космоса». На обложках нарисованы люди в блестящих скафандрах среди красноватых пейзажей. За ними на черном фоне космоса плыли гигантские планеты, окруженные солнцами и звездами. Страницы были пожелтевшие и заляпанные. Должен сказать, книги выглядели скорее круто, хотя в них и было что-то старомодное.

В «Цвете, пришедшем из космоса» рассказывалось про нашествие на Землю армии инопланетян, принявших облик работников супермаркета. Аннотация заканчивалась такими словами: «В следующий раз, когда пойдете за покупками, остерегайтесь – может быть уже слишком поздно!» Это напоминало сценарий какого-нибудь среднего фильма, из тех, что иногда показывают по телевизору в такое время, когда все спят.

Дочитывая аннотацию с задней обложки, я нажал на кнопку звонка.

Динь-динь.

Несколько секунд подождал. Пианино продолжало играть. Я машинально вытянул шею, прислушиваясь. Не отзываются. Я посмотрел на часы, секундная стрелка описала круг на циферблате. Одиннадцать часов две минуты. Я позвонил снова, чуть более настойчиво.

Ди-и-и-и-инь-динь.

Я приготовился к тому, что вот-вот выскочит взъерошенный старик, давний любитель научной фантастики, который представлялся мне кем-то вроде сумасшедшего ученого, сошедшего прямиком с экрана. Я инстинктивно отодвинулся на несколько сантиметров и стал ждать. Надо ли мне добиваться своего? Колотить в дверь кулаками? Или оставить стопку книг на пороге и свалить оттуда? Мне не нравилось ни то, ни другое решение. Продолжая топтаться у двери, я разглядывал обложку «Звездного человека». Там был изображен персонаж в золотистых одеждах с чем-то вроде лазерного пистолета в руке на фоне зеленой планеты. В небе горел космический корабль. Реклама обещала «межпланетное приключение, от которого мороз по коже!».

Пианино в доме продолжало играть гаммы. Тонкие слабые звуки. Полная противоположность тому, что я ощущал внутри себя.

– Мсье Эрейра!

По-прежнему ответа нет. Старик, должно быть, глух как пень.

«Ну что, выбора у меня не остается», – подумал я, глядя на стрелки часов, которые показывали пять минут двенадцатого. И наконец очень осторожно нажал на ручку. Язычок замка с тихим щелчком убрался, дверь скрипнула и отворилась. Один шаг – и я уже внутри.

– Есть к-кто-нибудь? – крикнул я.

Никто не ответил. Звуки пианино заполняли теперь всё пространство, эхом отдаваясь от стен. Я сразу узнал гипнотизирующую мелодию: «К Элизе» Бетховена, любимая мамина вещь. Ноздри щекотал странный запах, что-то среднее между корицей и «туалетным утенком». «Фу! – подумал я. – Здесь смертельно воняет!»

Внутри дома оказалась настоящая свалка. В неярком свете виднелись стопки книг, они были везде. Некоторые поднимались от самого пола, а наверху стояла какая-нибудь штучка – часы, статуэтка или кофейная чашка, забытая там году так в 1976. Большие книжные стеллажи закрывали стены, и на полках тоже был беспорядок. Тысячи книг лежали и стояли как попало, они захватили всё свободное пространство до последнего квадратного сантиметра. Я впервые такое видел. Настоящее тайное логово.

Не раздумывая, я двинулся вперед по темному коридору, который привел в маленькую, плохо освещенную комнату. И там тоже на стенах висели полки, забитые томами и начавшие опасно прогибаться под их тяжестью. Большей частью это были научно-фантастические романы. «Марсианские хроники». «Я – легенда». «Лучший из миров». Некоторые названия показались мне знакомыми – я уже видел их в школьной библиотеке, другие ничего мне не говорили. Например, странная маленькая книжечка в яркой обложке: «Свинья, прибывшая из космоса».

Я шел вдоль полок, и передо мной сменялись имена авторов: Роберт Хайнлайн, Айзек Азимов, Филип Дик. Рядом с письменным столом из тяжелого темного дерева стоял маленький книжный шкаф, полностью отданный под романы Роберта Р. Аддамса. Фотография в рамке с дарственной надписью. Черно-белый портрет – твердое квадратное лицо с выступающими скулами. Рядом с фотографией номер «Пари-матч» за 1953 год, на обложке мелкими буквами: «Эксклюзивное интервью Роберта Р. Аддамса». На полках – разные книги этого автора: «Изобретение страха», «Запретный холм», «Парадоксальный сон».

В пятом классе мы читали «Парадоксальный сон» с мадам Мушар, по теме классики научно-фантастической литературы, там еще были «Цветы для Элджернона» Дэниела Киза и «451° по Фаренгейту» Рэя Брэдбери. Мне все эти книги понравились, особенно «Цветы для Элджернона» – по-моему, она совершенно чумовая.

За задернутыми шторами было лето в самом разгаре. Я взглянул на часы. Стрелки показывали 11 часов 9 минут. Ну вот… Я опоздал, нечего и надеяться сегодня еще раз увидеться с Лорен. В комнате стоял мягкий умиротворяющий полумрак. Я пристроил рюкзак к ножке стула красного дерева и снял куртку. Жарища – сил никаких нет!

У меня вся спина взмокла. Если немедленно чего-нибудь не выпью, сейчас умру от обезвоживания прямо здесь. Я вышел из кабинета и, прокладывая себе путь между лежащими на полу стопками книг, нашел в конце коридора ванную. Наклонился над раковиной и несколько раз окатил лицо ледяной водой. Вот это счастье! Вода лилась по щекам, затекала в глаза и уши. Будто я подставил голову под гигантскую волну.

Выпрямившись, я увидел свое отражение в маленьком зеркале над умывальником. Что-то показалось мне странным, но что – я понять не мог. Я изучил свое лицо: скулы, нос, брови, всё вроде было нормально. Я пригладил волосы и направился к двери в коридор.

И тут до меня дошло. Непорядок был не с моим лицом. Вовсе нет.

Пианино смолкло – вот что было не так.

И теперь весь дом был погружен в мертвую тишину.

Я уже стоял на пороге ванной, когда передо мной внезапно появился старик в лиловом халате. Угрожающе глядя на меня, он вскинул громадное охотничье ружье.

– Эй! – крикнул старик.

У него были тонкие усики и безупречно причесанные седые волосы.

– Ты что здесь делаешь, пащенок этакий?

Голос у него был низкий, а говорил он быстро.

От неожиданности я так растерялся, что не успел задуматься, кто такой «пащенок».

– А-а-а-а! – заорал я, дернувшись и подняв руки вверх.

Старик не двигался. На вид ему было лет семьдесят пять. На лице у него отпечатались прожитые годы. Нос как у бывшего боксера: перебитый и с расплющенными хрящами. Не опуская ружья, он медленно приблизил ко мне лицо. От него странно пахло – смесью псины и масляного печенья.

– Убирайся отсюда, пока я полицию не вызвал, – спокойно сказал он.

– Д-да я… д-дело в том…

Он ссутулился и опустил ружье. Теперь, когда шея у него ушла в ворот халата, он стал похож на одну из тех миленьких собачек, которые болтаются за задним стеклом машины и трясут головой. Вот только головой он не тряс и был нисколько не миленький. Его лицо мне что-то до странности напоминало, только я не сумел бы сказать что.

– Д-дело в том… – запинаясь, повторил я, – ч-что меня из б-библиотеки п-прислали. Я… я вам ваши к-книжки п-принес.

Он с любопытством смотрел на меня – так, словно я был единственным представителем неизвестного на земле вида. Чтобы доказать, что я не вру, я протянул ему стопку книг, которую прихватил с собой. Сверху лежал роман под названием «Космическая паника». При виде его у мсье Эрейра загорелись глаза и на лице появилась широкая улыбка.

– «Космическая паника»! – воскликнул он. – Это классика. Сначала, с сентября 1952-го по апрель 1953-го, в «Далеком присутствии» печатался журнальный вариант.

Он внезапно стал похож на ребенка, полными восторга глазами глядящего на витрину с игрушками накануне Рождества. Трудно было поверить, что и минуты не прошло с тех пор, как этот самый старик грозился вышибить мне мозги выстрелом из охотничьего ружья.

Взяв книгу в руки, он большим пальцем пролистал страницы.

– Ее автор, Артур Голдвин, был глуп как пробка. Но книга – настоящий шедевр!

Он развернулся и, уткнувшись в книгу, выбежал в коридор, как будто меня здесь никогда и не было. Я секунду-другую постоял, брошенный и сбитый с толку, потом мсье Эрейра снова подскочил ко мне, быстро выхватил у меня из рук остальные книги и чуть ли не в нос мне ткнул указательным пальцем.

– А ты… Чтобы ноги твоей здесь не было, я больше не желаю тебя видеть, понял? Всё, вали отсюда.

Ни слова не ответив, я вылетел из дома и рванул к своему велосипеду.

Я был не прочь убраться подальше, оставив этого старого психа с его старыми книгами в его старом доме.

В библиотеку я вернулся в начале первого. Зашел в кабинет мадам Камон и получил заработанные деньги: чуть помятую сотенную бумажку.

– Всё прошло хорошо? – спросила библиотекарша.

– Д-да, отлично.

– Ничего такого… необычного?

Она смотрела на меня недоверчиво, как будто что-то знала. Ты уверен, что ничего странного не произошло? Ну… скажем… никто, например, не угрожал разнести тебе голову из охотничьего ружья?

– Н-нет, – поспешно ответил я, засовывая деньги в задний карман джинсов. – Н-ничего особенного.

Мадам Камон взяла зажигалку и, чуть наклонившись вперед, снова прикурила. Она была похожа на частного детектива из старого шпионского фильма. Ее маленькие глазки метали в меня молнии из-за дымчатых стекол очков.

– Меня просили кое-что тебе передать, – сказала она, выдвигая ящик стола. – Одна девушка недавно заходила и оставила.

Она протянула мне конверт, на котором было написано «Ной». Я сразу догадался, что это почерк Лорен. Буквы были красиво выведены шариковой ручкой, вместо дужки над «й» петелька, загибающаяся к «Н». Я осторожно забрал у старушки конверт, как будто это было нечто хрупкое и драгоценное.

– С-спасибо, – сказал я.

Мне не терпелось посмотреть, что внутри, но мадам Камон явно не собиралась пока что меня отпускать.

– На следующей неделе, – продолжала она своим сиплым голосом, – действуй чуть побыстрее. Медиатека закрывается с половины первого до двух.

Мне захотелось объяснить ей, что виноват не я (а мадам Лотрек с ее пачкой печенья, мсье Жансак с его самодельными хозтоварами, мисс Уиллоуби с ее английским акцентом и мсье Эрейра с его охотничьим ружьем), но я промолчал. Только кивнул, что должно было означать «угу, договорились», и направился к двери.

– И напоследок еще одно! – крикнула мне вслед мадам Камон, когда я уже стоял на пороге. – Когда мы с тобой на прошлой неделе разговаривали по телефону, тебя, помнится мне, звали Себастьеном… Не хочешь мне что-нибудь сказать об этом?

Я медленно повернул голову, пожал плечами и слегка улыбнулся.

– Н-ни малейшего п-понятия, – с невинным видом ответил я.

До перерыва оставалось минут десять, и люди начали выходить из библиотеки. Я слышал, как открывается турникет.

– Ной… – повторила она себе для памяти. – Ну, беги.

А потом, когда я уже выходил, мне показалось, что за облаком дыма на ее усталом лице мелькнула улыбка.

Выйдя на улицу, я открыл конверт. Он был маленьким, а лежавший внутри листок бумаги сложен вчетверо.

«Ной,

до чего глупо, я даже не знаю, куда тебе написать! Мне пришлось общаться со странной дамой у входа в библиотеку, она слегка смахивает на мумию.

Я только хотела тебе предложить – давай завтра утром встретимся на пляже (с той стороны, где киоск с мороженым и холодными напитками)? Мне хочется поплавать, искупаться в океане. А тебе? Какой ты счастливый, круглый год здесь живешь! Я бы на твоем месте, наверное, из воды не вылезала. Жду тебя начиная с девяти (не раньше, папа хочет, чтобы я непременно сходила с ним на рынок).

Целую тебя и говорю тебе мата асита! (по-японски это означает «до завтра»).

Лорен».

В нижнем правом углу она нарисовала плывущий по океану парусник. А под ним своим мелким почерком приписала еще три строчки:

Несколько секунд я простоял совершенно неподвижно, бессмысленно глядя в никуда. Мне казалось, что слова, написанные мелким четким почерком, снова проплывают у меня перед глазами. «Жду тебя», «целую», «Ной», «Лорен». Всё это звучало у меня в ушах чистейшей поэзией. Небо сияло. Птицы пели. Передо мной распахнулся новый мир.

– Мата асита! – победно крикнул я, идя через площадь к своему велосипеду.

Лорен сопровождала меня, как мелодия или запах – одновременно дурманящий и неуловимый. Мне казалось чудом, что такая девушка могла заинтересоваться таким, как я. Не так уж я умен. И не такой крутой, как Реми Мут. Мои родители небогаты, и я не то чтобы красавец. Не говоря уж о моем заикании.

На ходу я старался представить себе нашу завтрашнюю встречу. Я так и видел перед собой Лорен – сияющую, с голыми ногами и загорелой кожей, в том же черном купальнике, в котором она была на прошлой неделе. Я слышал, как она со мной разговаривает, ее голос звучал почти наяву. Она так свободно высказывалась, что меня это немного стесняло.

Я и надеялся на встречу, и опасался ее. Лорен была загадкой, и я не хотел, чтобы всё сорвалось. Мог ли я ей признаться, что до ужаса боюсь океана? Нет! Это было невозможно. Я покажусь ей ничтожеством. Хотя вообще-то девушкам такое нравится, разве нет? Сумрачный страдалец, сломленный жизнью и истерзанный страшной тайной, – я в миллиарде фильмов такое видел, и всегда это срабатывало.

Добравшись в своих рассуждениях до этого места, я аккуратно сложил листок и вернул его в конверт. Я уже дошел до затененной части площади и собирался ехать дальше. Убирая подпорку велосипеда, я внезапно почувствовал легкий холодок, машинально попытался стянуть поплотнее воротник своей кожаной куртки, но в руках ничего не оказалось. Я потянулся за рюкзаком, но…

Ой.

Не такое «ой», с какого начинается «ой, до чего интересно» или «ой, я просто обожаю клубничное мороженое». Нет.

«Ой», с которого начинается «ой, нет, только не это… я забыл свои вещи в кабинете мсье Эрейра!».

И куртка, и рюкзак остались там. Я в спешке позабыл их забрать – надо сказать, моя голова в то время была занята совсем другим. С ума сойти, до чего становишься рассеянным, когда на тебя направлено охотничье ружье!

Я мысленно вернулся в этот дом. Стопки книг. Длинные темные коридоры. Маленький кабинет с подписанной фотографией Роберта Р. Аддамса и старым номером «Пари-матч». Вот невезуха! Придется снова идти к этому ненормальному старику!

Такая необходимость меня, мягко говоря, не радовала. Но именно сейчас мне было на всё наплевать, потому что Лорен назначила мне свидание.

Завтра.

В девять часов.

А остальное – мелочи.

Дома я застал Адама с Гвендолин.

Гвендолин (или Гвен) была подружкой моего брата года три, не меньше. Она носила на длинных светлых волосах широкие повязки, которые делали ее до странности похожей на Бьерна Борга, знаменитого шведского теннисиста. Как и Адам, она в начале лета сдала экзамены на бакалавра. С той разницей, что она-то их сдала с отличием. Гвен решила еще на год остаться в Фижероле, чтобы помогать родителям, поработать с ними на заправке. Это была трудолюбивая и чувствительная девушка. Из тех, кто любит романтические телефильмы и зефирки, но при этом может запросто объяснить вам теорию относительности. Я радовался, что Адаму она встретилась, хотя, конечно, не показывал этого.

Я пошел к себе в комнату и завалился на кровать. Отсюда мне виден был большой постер «Рокки». Я с утра ничего не ел, но не особенно проголодался. На письменном столе валялись последний номер журнала по серфингу, роман Стивена Кинга, фигурка из «Звездных войн» и видеокассета с телесериалом «Кунг-фу».

Комната Адама была за стенкой, а стенки у нас такие, что каждый чих слышно, так что я слышал, как он разговаривает с Гвендолин.

– Я буду скучать по тебе, детка.

– И я тоже, детка. Но я буду звонить тебе каждый день.

– Обещаешь?

– Клянусь.

– Я тебя люблю, солнышко.

– И я тебя люблю, лапонька.

Честно говоря, меня от этого тошнило. Если это любовь – лучше сразу сдохнуть.

Я надел наушники, чтобы больше этого не слышать, и включил плеер. В уши на полной скорости ворвался Том Петти, зарокотали гитары, я закрыл глаза и стал думать про Лорен. Про тот короткий миг, когда ее плечо коснулось моего у входа в библиотеку. Мир и правда на долю секунды дрогнул.

Как огонек, совсем крохотный огонек на поверхности океана.

3. Полный отпад

Когда я встал с постели на следующее утро, мама уже сидела за столом. Радио играло старую песню Мишеля Сарду. «Никогда больше не называйте меня Фра-а-а-анцие-е-е-ей…» Громкость была убавлена до минимума: воскресенье у папы единственный выходной, и не надо его беспокоить. Мишель Сарду завывал почти беззвучно. Мама навалилась на стол, положив голову на руку, и не сводила с радио проникновенного взгляда. На столе перед ней – печенье, пачка масла и банка варенья из ревеня.

На стену кухни мама прикнопила репродукцию картины «Рождение Венеры». Там была изображена голая женщина, вылезающая из огромной ракушки морского гребешка. За ней было спокойное зеленое море. В общем, неплохо, хотя, по-моему, странновато.

– Ты уходишь? – внезапно спросила мама, подняв глаза.

Я был уже одет. На мне были старые линялые джинсы и майка с надписью «Evil Dead II»^[7].

– Ага, – ответил я, хватая со стола яблоко. – Иду на п-пляж.

Она посмотрела на меня с любопытством и тревогой. Я видел крохотные морщинки в уголках ее глаз. Она была еще в халате, растрепанная, на лице белые пятна. Мне почему-то захотелось ее обнять. Сказать ей, чтобы не волновалась, что всё уладится. Мишель Сарду продолжал еле слышно вопить. «Франция меня бро-о-о-осила».

– Хорошо, – в конце концов сказала она таким тоном, будто сама себя убеждала. – Доктор Франкен говорит, что ты должен стараться, заново приучать себя к воде. Рано или поздно это у тебя пройдет, эта твоя… фобическая травма.

– Травматическая фобия, – поправил я, кусая яблоко.

Она было кислое и довольно противное.

– Да, верно. Ладно, не забудь, что к полудню тебе надо вернуться. Ты же знаешь, твой брат сегодня днем уезжает. Я хочу, чтобы мы все вместе пообедали.

Адам и Гвендолин решили несколько дней провести в Бордо, поискать идеальное жилье. Мама отпила глоток кофе и снова уставилась на радио. Как будто одной только силой мысли она могла переключить его на другую станцию. Но Мишеля Сарду это нисколько не смутило, и он продолжал как ни в чём не бывало: «Никогда больше не называйте меня Фра-а-а-анцией, вот моя последняя во-о-о-оля».

К тому времени, как я добрался до пляжа, солнце уже припекало вовсю. Я лег на спину, уперся локтями в песок и стал смотреть на океан. Странно, до чего же может меняться взгляд на вещи и на мир. Годом раньше я целыми днями плавал и катался на доске. Океан был словно частью меня. Когда я был не с ним, то чувствовал, как он бьется и рокочет в моем теле.

А сегодня единственные чувства, которые он вызывал, это в лучшем случае сожаление, в худшем – боль и паника. Как у людей, которым ампутировали руку или ногу, но они продолжают испытывать фантомные ощущения.

От маленького киоска с мороженым и напитками по пляжу разносились легкие и чарующие звуки песни «Отель „Калифорния“». Уже появились первые серфингисты. Среди них я различил Жипе. Надо сказать, волны были неплохие. Жипе стоял на доске, которую я ему отдал в обмен на велосипед, и в своих гавайских плавках напоминал существо, вышедшее из морских глубин.

Он, конечно, был странным типом, но стоило ему встать на доску – и его словно сияние окутывало. Жипе двигался на доске, вытягивал руки, сгибал колени, сохранял равновесие так естественно, что невозможно было им не залюбоваться. В наших краях у него уже была определенная репутация, и один раз он даже удостоился интервью в журнале по серфингу.

Когда я устраивался на песке, он готовился к тэйк‑оф^[8]. Я видел, как он сначала осторожно продвигался вперед, помогая себе руками, потом, взлетев на гребень волны, мгновенно выпрямился и прочно встал на доску обеими ногами. На полной скорости выполнил первую фигуру (попросту роллер, то есть резкий разворот на гребне волны), потом перешел в катбэк^[9], от которого у меня дыхание перехватило: доска нырнула к подножию волны и снова взлетела в головокружительном контрповороте.

Просто невероятные техника и виртуозность. В своей области Жипе, можно сказать, достиг совершенства, и я ему завидовал. Для него серфинг был не только спортом. И уж точно не развлечением. Он был способом, который Жипе нашел, чтобы как можно лучше обозначить свое присутствие в мире. Он был здесь, весь целиком, полностью сосредоточенный на нескольких квадратных сантиметрах пластика, которые отделяли его от воды. Его длинная фигура отчетливо вырисовывалась на синем небе и отбрасывала на поверхность океана ускользающую, дробящуюся тень. Когда я смотрел на него, мое сердце начинало биться чуть сильнее, как будто это я сам стоял на доске, бросая вызов законам равновесия.

«Если бы только…» – подумал я, и мой взгляд сам собой ушел в сторону, к линии горизонта.

– Моси-моси!

Я лежал, замечтавшись, но этот тонкий голосок, который я узнал бы из тысячи, заставил меня очнуться. Не вставая, я приподнял голову и увидел над собой Лорен. Она была в джинсах поверх купальника, с полотенцем на шее. Волосы она снова, как в тот раз, когда я увидел ее рядом с этим придурком Реми Мутом, подобрала и закрутила в узел. На этот раз на ней была большая соломенная шляпа, сползавшая на лоб. Лорен была такая красивая со своими высокими скулами, тонкими губами и карими глазами. Даже когда она улыбалась, ее лицо оставалось значительным и серьезным.

– По-японски это значит «привет», – объяснила она, когда я сел на пятки, чтобы смотреть на нее нормально. – Кажется, так…

– Д-да, з-знаю, – соврал я с таким видом, будто с детства учил японский.

Она поставила рядом со мной большую плетеную сумку и тоже села на песок.

– Папа непременно хотел сегодня с утра сходить на рынок. И знаешь, что мы купили? Омаров. Я не шучу! Он совсем с ума сошел. Когда мы вместе, он удержу не знает.

Слушая ее, я несколько растерялся.

– На самом деле, – продолжала она, – мы не так уж часто видимся, он много путешествует. Когда я была маленькая, я думала, это у него работа такая – летать на самолете. Так я его в детстве и запомнила – в большом зале аэропорта. Ужас, да? Мама говорит, меня на нем заклинило. Целыми днями только и слышу: «Тебя заклинило на папе, тебя заклинило на твоем отце». Она гречанка, так что разбирается в этих историях. Знаешь, что такое комплекс Электры? Довольно странная штука. Это как эдипов комплекс, только у дочерей. Кажется, так.

Она говорила со страшной скоростью, и мне представился ураган. Казалось, устоять перед ней невозможно. Я вспомнил, что тропическим ураганам дают имена. Ураган Лорен. Вот что было передо мной.

– Короче, я вижу, что ты получил мою записку! – продолжала она. – Эта тетка в библиотеке… малость странная, да?

– Это мадам К-камон. Д-да, есть немного.

– Похоже, она тебя не знает. Когда я сказала ей, что ищу Ноя, она не поняла, о ком речь. Мне пришлось тебя описать: высокий, носит старомодные майки, а смотрит робко, как потерявшийся котенок.

На последних словах она сделала растроганное лицо, и я почувствовал, что начинаю краснеть.

– Она п-почему-то д-думала, что меня зовут Себастьен, – сказал я.

И постучал указательным пальцем по виску, как будто хотел прибавить: «Ну да, совсем умом тронулась».

На самом деле Лорен, скорее всего, сказала что-нибудь насчет моего заикания. Обычно меня описывают как «мальчика-заику». Но если и так, сейчас она об этом не упомянула, и я был ей благодарен.

Потом она рассказала, что ее родители развелись, когда ей было пять лет. Она весь год жила с мамой в Париже, кроме двух летних месяцев, которые традиционно проводила с отцом.

– Остальное время он в разъездах, – пояснила она. – Он профессиональный фотограф, работает на «Нэшнл джиографик».

Она произнесла это с ноткой гордости в голосе.

– А твои родители чем занимаются?

– Д-да они… – пробормотал я, ища способ переключить ее на что-нибудь другое.

Мой взгляд остановился на Жипе, и я тут же воскликнул:

– Ой, смотри! Жипе сейчас опять п-пойдет на т-т-эйк-оф!

Лорен повернулась лицом к океану, и я воспользовался этим, чтобы тайком полюбоваться изгибами ее спины и плеч.

– Потрясающе! – откликнулась она.

Жипе только что резко распрямился на доске, чтобы поймать следующую волну. Лорен вытащила из плетеной сумки фотоаппарат, который показался мне огромным.

– При таком освещении получится отличный снимок.

Она вскочила и принялась фотографировать Жипе с разных точек. Стоя. Присев на корточки. Припав к земле. И снова стоя. Каждый раз она подстраивала объектив и нажимала одну-две кнопки. Похоже, отлично в этом разбиралась. Я молча наблюдал. Рассматривал ее руки. Затылок. Вытянутые ноги.

– Это японский аппарат, – сказала она, закончив щелкать и повернувшись ко мне.

Пленка закончилась, и она тут же зарядила другую.

– Тебе нравится фотография?

Я объяснил, что не очень в этом разбираюсь. Весь мой опыт ограничивался полароидом, подаренным родителями на день рождения, когда мне исполнилось десять лет.

– Да это же проще простого! – возмутилась она. – Вот, смотри.

Сунула мне в руки свой фотоаппарат и предложила сделать снимок.

– Всё, что хочешь. Поддайся вдохновению.

Нет, такого быть не может! Она второй раз мне такое устроила.

– Т-только не это! – возразил я. – Уж лучше с-сочинять хайку.

Я сделал вид, что прочищаю горло, и принялся драматическим тоном декламировать:

Лорен громко засмеялась. У нее был чудесный смех, она смеялась всем телом.

– Хватит валять дурака, иди сюда и посмотри! – настаивала она. – Ну, посмотри в видоискатель. Вот так. А теперь наведи аппарат на то, что ты хочешь снимать. Возьми в кадр ларек с напитками. Или тучи. Или песок. Что хочешь. Нет, только не меня. Поворачивая вот этот рычажок, ты фокусируешь. А здесь спускаешь затвор. Вот так. Перестань наводить на меня! Снимай лучше серфингистов. Пригнувшись к земле, ты усилишь ощущение глубины и в то же время вытянешь их силуэты. Именно это я только что и старалась сделать. Самое главное – свет. Посмотри на солнце. Что оно освещает. Не меня, сказано тебе!

Поздно. Я навел объектив на нее и спускал затвор, пока не закончилась пленка.

Всё утро мы провели вместе. Раньше я никогда так много времени не проводил с человеком моего или приблизительно моего возраста, если нас не заставляли это делать. Лорен была удивительной девушкой – живой, радостной, увлеченной. За прошедший учебный год она интересовалась греко-римской борьбой, иглоукалыванием, персидской литературой, астрономией, византийским искусством и садами Андре Ленотра. Ни о чём, вообще ни о чём из всего этого я совсем ничего не знал. Византийское искусство? Нет, вы серьезно?

– А потом мне хотелось бы стать актрисой, – поделилась она со мной.

И сделала такое лицо, как будто позировала.

– Точнее, театральной актрисой. Ты знаешь Шекспира? Это просто чудо! Бы-ы-ыть или не бы-ы-ыть!

Она приложила руку ко лбу, изображая трагедию, а потом озорно рассмеялась.

– Или фотографом, – прибавила она. – Папа показал некоторые профессиональные приемы, и мне это очень нравится. Во всяком случае, это не так уж сложно! А ты?

Лорен напоминала береговой ветер, сметающий всё на своем пути. У меня голова кругом шла, когда я ее слушал. И одновременно зародилась смутная догадка: а что, если эта склонность разбрасываться была прежде всего способом не показывать себя? Ее увлечения, интересы, причуды казались выставленными перед ней заграждениями.

– Ну так что? – снова спросила она.

– Я?

– Я хочу сказать – чем бы ты хотел заняться потом?

Я согнал мошку со щеки и задумался. Этот вопрос то и дело появлялся в моей жизни. И дома, и в школе все ко мне с этим приставали: что ты собираешься делать потом? Какую профессию выберешь? На кого будешь учиться? Где работать? Сколько хочешь получать? Правду сказать, я понятия обо всём этом не имел. Мне бы хотелось отвечать на это твердо и решительно, как Лорен: потом я стану писателем, и больше никем. Но я был недостаточно в себе уверен для того, чтобы идти по жизни с такой готовностью. Моя философия всегда заключалась в том, чтобы плыть по течению. Ведь то же самое сказал и Жипе, да? В конце концов всегда решают волны.

Жизнь, серфинг – одна и та же битва.

– Я п-п-пробую писать, – нерешительно пробормотал я.

И сам удивился тому, что произнес эти слова. Я впервые с кем-то делился своим желанием стать писателем. Как ни странно, я больше доверял Лорен, которую едва знал, чем одноклассникам, так сказать, школьным друзьям. Она ни разу не прошлась насчет моего заикания. Она не засмеялась, когда я впилился в этот проклятый знак. И она так прямо и откровенно говорила о себе, что я почувствовал себя обязанным ответить тем же.

– Ты пишешь? – воскликнула она. – Потрясающе! Дашь мне почитать что-нибудь свое? Ну скажи «да», умоляю тебя.

Я помотал головой.

– Н-нет, наверное. Это секрет.

И вдруг я вспомнил, что мой блокнот остался в рюкзаке, забытом у мсье Эрейра. Надо же было так влипнуть!

– Ну что ты за человек! Ной, поверь, мне надо это прочесть.

Она мигом вскочила и протянула мне руку, помогая встать. На глаза ей упала прядь волос, а на губах появилась византийская улыбка. («Византийское искусство, – только что объясняла она мне, – это когда у тебя внутри что-то рвется, как будто дыхание замирает, и в то же время сердце отчаянно колотится».)

– Пойдем купаться?

Она расстелила на песке полотенце и стала вытаскивать из своей плетеной сумки еще какие-то пляжные вещи.

– Н-нет, мне п-пора, уже п-почти п-полдень.

Хорошо, что время так быстро пролетело. Теперь мне не придется признаваться ей, что я панически боюсь воды.

– Как хочешь, – ответила она, не скрывая разочарования. – Но нам надо будет снова встретиться потом! Чтобы напечатать твои фотографии. Ты свободен… ну, скажем… во вторник днем? Пообедаешь с нами? Папа устроил маленькую лабораторию на чердаке дома, который мы снимаем. Если хочешь, после обеда я могла бы тебе показать, как проявляют пленки.

– Давай, – обрадовался я.

– Но за это, господин писатель, тебе придется дать мне почитать свои сочинения!

Она весело посмотрела на меня, а потом как ни в чём не бывало, больше ни слова не прибавив, побежала к рифу и нырнула в прозрачную воду.

– До вторника! – крикнула она мне перед тем, как скрыться в океане.

«До вторника», – подумал я, и мне показалось, что и меня тоже с головой накрыла огромная волна.

После обеда – во время которого Адам с Гвендолин нежно ворковали, а папа в полном обалдении смотрел на все эти ути-пути, – я сел на велосипед и снова покатил к дому мсье Эрейра. Теперь я знал дорогу: мне надо было двигаться вдоль океана, потом свернуть у забегаловки на углу улицы Сакс и ехать в ту сторону, где заканчивается город.

Минут через десять я увидел красный кирпичный дом, увитый ползучими растениями. Мне показалось, будто я уже издалека почуял, как оттуда потянуло затхлым, почуял запах пыли и старых книг. Я медленно прошел через заброшенный сад и позвонил в дверь.

Динь‑динь.

Мне стало не по себе. Я прислушался, но ни звука не услышал. Ни пианино. Ни ответа. Только бескрайняя тишина, от которой леденеет кровь.

Я побывал здесь накануне, но мне казалось, будто с тех пор прошла целая вечность. Я подождал секунд двадцать, а потом начал барабанить кулаками по запертой двери. Возможно, это разозлит психованного старика, но ничего не поделаешь! Я всего-навсего хотел забрать рюкзак и куртку. И молотил без передышки.

Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум!

– Ну ладно, ладно, иду уже!

Голос шел издалека. Я услышал тяжелые усталые шаги, приближавшиеся к двери. Щелкнул замок, дверь приоткрылась.

– Господи, ну что еще?..

Увидев через щель мое лицо, мсье Эрейра запнулся. У него за спиной я разглядел шаткую стопочку книг – на верхней стояла лампа, и всё это грозило вот-вот обрушиться. Время было послеобеденное, но на нем был всё тот же вчерашний лиловый халат. «Странно, – подумал я. – Похоже, он весь чертов день так ходит». Его седые волосы торчали дыбом, будто под воздействием невидимого магнитного поля. Безупречно подстриженные тонкие усики казались двумя запятыми на его лице. А на ногах у него были старые клетчатые шлепанцы.

– Какого черта ты здесь делаешь, мальчик? Я же сказал тебе, чтобы…

– Я п-п-пришел забрать то, что мне п-п-принадлежит.

Я решил начать разговор с воинственной ноты.

– Отлично, – чуть насмешливо на меня взглянув, произнес мсье Эрейра совершенно спокойным голосом.

Он снова закрыл дверь, и я услышал, как он медленно идет в сторону кабинета. Я представил себе свои вещи там, где оставил, в полутемной, забитой книгами комнате. Старик вернулся с курткой и рюкзаком.

– Вот! – сказал он, протягивая их мне через порог. – А теперь проваливай!

Он не прощаясь захлопнул дверь и снова скрылся в своем логове.

«На редкость приятный человек», – подумал я, проверяя рюкзак. План Фижероля, который выдала мне мадам Камон, записная книжка, список поручений. Всё было на месте.

Всё? Нет, не всё.

Мой красный блокнот пропал.

Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум!

Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум!

– Ну, что еще?

Старик смотрел на меня с таким убитым видом, как будто одно то, что он открыл дверь и увидел за ней меня, лишило его всего запаса жизненных сил на сегодня.

– Т-там кое-чего недостает, – пробормотал я.

И объяснил ему, что маленький, сантиметров десять в высоту, красный блокнот, должно быть, выскользнул из рюкзака и валяется где-то в доме на полу.

– Если хотите, м-могу п-помочь вам искать.

Он проворчал что-то невнятное, потом развернулся и снова исчез в недрах дома. Дверь за ним с грохотом захлопнулась. Я не очень разбираюсь в дверях, но прочность вот этой двери начинала безмерно меня восхищать. Он меньше чем за минуту хлопнул ею два раза. Если бы я проделал такое у нас дома, наверное, стена бы треснула, крыша обрушилась, а папа с воплем вылетел бы из-за шкафа.

Я стал разглядывать фасад дома. Статуя греческого атлета с тарелкой в руке горестно смотрела на меня сверху. По звуку шагов, доносившемуся из-за двери, я понял, что на этот раз мсье Эрейра направился не в кабинет, а куда-то на второй этаж. Я слышал, как шаркают по ступенькам его шлепанцы. Потом наверху скрипнули половицы – скрип донесся до меня через открытое окно. Я был почти уверен, что безумный старик пошел за своим ружьем. «Снова-здорово!» – подумал я. Так и видел уже, как улепетываю через сад и пытаюсь укрыться за одним из больших дубов у ворот, а пули свистят у меня над головой, будто в вестерне.

Однако когда мсье Эрейра появился снова, в руках он держал только красный кожаный прямоугольник, который и сунул мне через щель. Это был мой блокнот.

– «Цунами» – плохое название, – сказал он. – Недостаточно меткое.

И снова захлопнул дверь, а я в очередной раз остался стоять на пороге, как дурак.

Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум!

Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум!

Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум! Бум!

– Это уже становится смешно, – проронил он устало и слегка безнадежно.

Я подошел чуть поближе и сунул ногу в приоткрытую дверь, чтобы не дать ему опять захлопнуть ее у меня перед носом. Мсье Эрейра вытащил из кармана халата трубку и молча стал ее набивать табаком, пахнущим пряниками. Я впервые заметил, сколько морщин у него на лице. В молодости он, наверное, был крепким – у него и сейчас челюсть была квадратная и скулы высокие. Голубые глаза смотрели с ледяной суровостью. Что-то в его лице казалось мне знакомым, но я не мог понять что. Может, я уже раньше встречал его в Фижероле?

– В-вы открывали мой б-блокнот? – возмутился я.

– Пришлось. Я хотел посмотреть, нет ли там твоего имени и адреса. Обычно люди так и делают: пишут, черт возьми, на первой странице имя владельца и адрес!

Разделявшая нас дверь медленно открывалась. Довод выглядел убедительным, но меня всё равно бесило, что он рылся в моих вещах. Старик чиркнул спичкой и поджег табак в трубке. Пространство между нами мгновенно заволокло голубоватым дымом.

– Понимаешь… – вдруг снова заговорил старик, – название – это не только указание на то, что будет происходить в твоей истории. Это еще и обещание, и загадка. Оно должно быть таинственным и заманчивым. Как шарик ромового мороженого с изюмом. В точности таким.

По мере того как слова слетали с его губ, его взгляд светился всё ярче.

– «Цунами» – это… (пых-пых)… Это скучновато, тебе не кажется? Не завлекает. Это невкусное мороженое. «451° по Фаренгейту», «Бойня № 5», «Парадоксальный сон», «Заводной апельсин» – вот это названия! Это крутые названия. Забойные, как вы, молодые, говорите. Полный отпад. Так ведь говорят теперь, правда?

Он затянулся и выдохнул мне в лицо облако дыма. Я на несколько секунд онемел – в жизни бы не подумал, что когда-нибудь услышу «полный отпад» от человека в халате и шлепанцах, с трубкой в руке.

Я открыл блокнот и увидел, что все страницы исписаны не моим почерком. Красная ручка вычеркивала целые куски и отдельные слова, вносила поправки. На полях были комментарии: «Неточно», «Слишком длинное описание», «Непонятна психология персонажа». А иногда – «Очень хорошо», «Отличный абзац», «Браво!». Мсье Эрейра читал внимательно и не стеснялся делиться со мной своими впечатлениями. Его пометки были везде, на каждой странице, у каждой фразы.

– Н-н-н-но… – промямлил я, показывая ему полностью зачеркнутый кусок, рядом с которым на полях была трижды подчеркнутая красная надпись: «ЗАЧЕМ ТЫ НАВЯЗЫВАЕШЬ ЭТО СВОЕМУ ЧИТАТЕЛЮ?»

– Поверь мне, это действительно был плохой кусок. Совершенно лишний.

Он затянулся трубкой, распахнул дверь и знаком велел мне идти за ним.

– Пойдем, я хочу тебе кое-что показать.

Я на секунду замешкался в нерешительности. В конце концов, этот ненормальный старикашка позволил себе не только в моих вещах рыться, но еще и сунуть нос в самое мое личное, самое тайное. Какое право он имел это делать? «Можно было бы заявить на него в полицию», – подумал я и только потом вспомнил, что это я вошел в его дом без разрешения.

Видя, что я за ним не иду, мсье Эрейра приподнял брови, будто хотел спросить: «Чего ты ждешь?» Я не знал, что делать. В саду птица слетела с сосны и пристроилась под самой крышей дома, над головой метателя суповых тарелок.

«Ну и что, в конце-то концов…» – подумал я.

И послушно двинулся следом за ним по дому, погруженному в безмолвие.

Мсье Эрейра перемещался без труда, стремительно лавируя между стопками книг и перегруженными стеллажами. Он знал дорогу наизусть. Мне-то было немного труднее, и раз или два я думал, что вот-вот опрокину всю эту окружавшую меня шаткую головоломку. Старик привел меня в свой кабинет, как раз туда, где я накануне оставил свои вещи. В комнате ничего не изменилось, в ней по-прежнему стоял полумрак, и завитки дыма из трубки расплывались в воздухе крохотными бесцветными об лачками.

Я узнал полки на стенах, маленький книжный шкаф, целиком отданный Роберту Р. Аддамсу, и фотографию с дарственной надписью. Взяв с полки книгу, старик протянул ее мне. Обложка была темная, без картинок, с узкой красной рамкой. На фоне светлого прямоугольника бордовые буквы: «Парадоксальный сон. Роберт Р. Аддамс».

– Я уже ч-читал эту к-книгу, – сказал я.

– Всё же возьми ее и взгляни на первые строчки.

«Парадоксальный сон» был классикой научной фантастики, такой же, как «Планета обезьян» или «2001: космическая одиссея». «Это последняя книга автора, – рассказала нам мадам Мушар. – Его не стало сразу после того, как она вышла, и Гонкуровскую премию ему дали посмертно. Редчайшая награда для романа этого жанра». Мне очень понравилась история – в недалеком будущем правительство систематически стирает у людей болезненные воспоминания, чтобы заставить их жить в состоянии неизменного счастья, и в конце оказывается, что это довольно плохая мысль, – но некоторые места мне показались длинноватыми. «Уход Роберта Р. Аддамса, – продолжала мадам Мушар, – одна из величайших загадок литературы ХХ века, и это способствовало укреплению легенды, связанной с его романом».

Взяв у мсье Эрейра из рук книгу, я начал читать:

«От контрольного экрана исходило зеленое свечение. За голографическим окном В. заметил преломленное изображение андроида. У робота был безупречно человеческий облик: короткие волосы, рост метр восемьдесят три, стройный, с дипломатом в руке. Он ничем не выделялся из толпы трудящихся, иллюзия была полной, единственное отличие – он уже минут двадцать стоял на одном месте и бился головой о стену. Шея и голова раскачивались всё сильнее, равномерно издавая металлический звон, но прохожие оставались безразличными.

– Опять ошибка программирования, – вздохнул В.

Он надел рабочий комбинезон и влился в толпу на улице под ярким светом электронного солнца».

Старик посмотрел на меня и усмехнулся.

– Что, по-твоему, делает автор?

– П-п-представляет г-главного героя, – ответил я. – Описывает его с-среду.

– Правильно. Сообщает некоторые сведения. Но вместе с тем и подбрасывает несколько загадок. Почему этого персонажа зовут В.? Зачем там роботы? Электронное солнце? И потом – господи, что еще за дурацкое голографическое окно?

Сказав это, он взглянул на меня с победным видом.

– Для чего все эти тайны?

– Ч-ч-чтобы з-захотелось читать д-дальше, – робко предположил я.

Как будто у нас был урок французского.

– Совершенно верно! – воскликнул мсье Эрейра. – Для того чтобы разжечь любопытство читателя! Вот в чём секрет. Ты можешь рассказывать о чём угодно – о жизни твоей бабушки, о том, как провел каникулы, о том, как любишь сладкие блинчики, – о чём угодно, но ты должен зацепить читателя, черт возьми!

Он снова пыхнул трубкой и пристально поглядел на меня.

– С первых же строк, – продолжал он, указывая на книгу, – мы погружаемся в удушливую атмосферу, опасную и полную тайн. А это довольно сильно захватывает, правда?

Его лицо словно осветилось изнутри. Я хотел вернуть ему «Парадоксальный сон», но он покачал головой и не взял книгу.

– Вернешь через неделю, в следующий свой библиотечный обход. А пока изучай ее, перепиши своё начало и найди другое название.

– Сп-пасибо, – сказал я.

Я не ждал ничего подобного от этого старого ворчуна и некоторое время простоял неподвижно, глядя на него. Волосы у него всё так же торчали дыбом. Сломанный нос, подчеркнутый тонкими усиками, придавал ему сходство с каким-нибудь старым актером пятидесятых. А в своем лиловом халате, в шлепанцах и с трубкой он выглядел почти комиком.

– И помни! – прибавил он, когда я уже стоял на пороге. – Это должно быть таинственно и заманчиво. Как шарик ромового мороженого с изюмом.

Вернувшись домой, я положил вещи на письменный стол, растянулся на кровати и стал вспоминать утро, проведенное с Лорен. Всё это было как во сне. Я вспоминал, как она учила меня фотографировать, снова видел Жипе на доске, синий-синий океан и небо, которым нас словно накрыло. Мне хотелось, чтобы поскорее наступил следующий вторник, когда мы снова встретимся с Лорен. И всё же я побаивался остаться наедине с ней или ее отцом. Я сам знал, что не слишком общителен, и мне трудно было сказать пару слов, не почувствовав себя при этом посмешищем или дураком.

С моего места мне был виден краешек торчащего из рюкзака «Парадоксального сна». Как ни странно, то, что сказал мсье Эрейра, уже навело меня на некоторые мысли. Я любил читать – и писать любил. Но мне никогда не приходило в голову взять роман и посмотреть, как он сделан. Попытаться понять механизм. Рассказывать историю – это представлялось мне чем-то естественным. Всё упирается в талант: или у вас получается, или нет. Я впервые осознал, что дело не только в этом. Есть еще проблема техники.

И тогда я вспомнил Жипе на его доске. Конечно, у него была свобода, природная красота движений, божий дар. Но за этим стояли многие часы тренировок, он много работал, чтобы добиться такого результата. И что же – с писательством всё обстоит так же? Я вытащил из рюкзака бумажку, которую дала мне мадам Мушар, и перечитал то, что там было сказано:

ЛЮБИШЬ ПИСАТЬ?

Пришли нам рассказ на тему дружбы

до 1 сентября.

Жюри, состоящее из писателей,

выберет лучший текст.

Первое сентября. У меня оставалось полтора месяца, чтобы поработать и узнать, чего я стою на самом деле.

Я повернулся так, что передо мной оказался постер «Рокки». Сильвестр Сталлоне на фотографии вскидывал к небу сжатые кулаки. «Хорошо, наверное, в чём-нибудь победить», – подумал я. В школе я чувствовал себя совершенным лузером. Ни одна девочка мной не интересовалась. У меня не было настоящих друзей. Учителя, за исключением мадам Мушар, меня в упор не видели. И я чувствовал, что этот писательский конкурс дает мне возможность впервые в жизни что-то совершить. В конце концов, старый псих и правда мог бы мне в этом помочь. Я вспомнил его морщинистое лицо, его выражение – страсти и какого-то странного самодовольства. Сломанный нос. Выступающие скулы. Что-то в нем было такое. Что-то знакомое. У меня несколько раз мелькала мысль, что я его где-то как будто видел, его взгляд мне о чём-то напоминал. Мы с ним раньше встречались? Может, в школе? Нет. Не там.

Я уже совсем засыпал, и вдруг…

Ну конечно!

Я резко сел на кровати. Меня словно током прошило. Как я мог не сообразить? Я рванул в комнату Адама, выдернул с полки над кроватью энциклопедию Ларусса и пролистал первые страницы. А, Аббат Пьер, Абсурд, Адаптация. Стоп.

Аддамс.

Конечно же, мне было знакомо это лицо. В последние два дня оно то и дело попадалось мне на глаза. Фотография с дарственной надписью. Он тогда был моложе. И нос у него еще не был сломан. И волос было больше. Но это точно был он.

Если верить энциклопедии, Роберт Р. Аддамс «умер при так и не выясненных обстоятельствах сразу после того, как вышел в свет его шедевр, „Парадоксальный сон“».

Роберт Р. Аддамс стал легендой. Насчет того, куда он делся, строили всевозможные догадки и предположения.

Одни думали, что он умер. Другие считали, что он где-то скрывается.

Роберт Р. Аддамс.

Р. Р. А.

Эрейра.

4. Жизнь, о какой можно только мечтать

В следующий понедельник, в пять часов, я пришел в кабинет доктора Франкена. Глядя на меня и время от времени посматривая на часы, стоявшие на его письменном столе, он то и дело приглаживал свои зализанные волосы.

– Так. Слушаю тебя, Ной. Что ты мне расскажешь на этой неделе?

Все наши с ним встречи начинались с одной и той же фразы. И отвечал я всегда одинаково:

– Н-ничего особенного.

Доктор Франкен неопределенно посмотрел на меня и высоко задрал одну бровь – другая при этом осталась совершенно ровной. Не знаю, как ему удавалось это проделывать. Он напоминал очень плохого актера в очень плохом телефильме. Одет он был в рубашку с пальмами и штаны для гольфа, обут в неизменные остроносые сапоги с бахромой. Ноги он, как обычно, закинул на стол.

На полке у него в кабинете стояла открытка с закатом над океаном, сверху большими буквами было написано: «Hello from Honolulu!»^[10]

– Я н-нашел работу, – в конце концов сказал я, чтобы разрушить медленно выраставшую между нами стену молчания.

Каждый наш сеанс напоминал мне сцену из итальянского вестерна: мы играли в молчанку, выжидая, кто заговорит первым. И это могло продолжаться очень, очень долго.

– Ной, но это же замечательно!

Он сел в своем кресле нормально, как будто хотел показать мне, что теперь-то наша беседа начинает всерьез его интересовать.

– Что я тебе говорил? Надо встретиться с реальностью лицом к лицу! Надо выйти из своей скорлупы и врезать миру! – прибавил он с торжествующим видом, символически ткнув кулаком в воздух перед собой.

Правду сказать, это ему мне хотелось врезать. Не понимаю, почему взрослые чаще всего считают, что, разговаривая с подростками, надо придуриваться.

– Врезать миру? – переспросил я, не вполне понимая, что это должно означать.

– Да. Иди в мир! Погрузись в настоящее время! Каждый день своей жизни проживай на всю катушку!

На полном серьезе. Можно подумать, это слова из песни в стиле кантри.

– Н-ничего нового в этом н-нет, вам не кажется? – спросил я.

– Да что ты! Всё как раз наоборот! Ничего нового нет, если жить замкнувшись в себе. Никуда не выходить. Сидеть дома.

– Или ц-целыми д-днями т-торчать в д-дурацком кабинете, к-когда вы могли бы б-быть в Гонолулу?

Он поглядел на меня и расхохотался.

– Ты прав, Ной. Не всегда делаешь то, что хочется. Но вот в чём ты ошибаешься – мне нравится здесь быть. Для меня вот это, – он обвел рукой свой кабинет, – и есть моя настоящая жизнь.

Я кивнул на открытку.

– В-вы там уже п-побывали?

– Да. Вообще-то я сам себе послал эту открытку.

Мне это показалось верхом идиотизма, и я, изобразив на лице раздумье, переспросил:

– В-вот как? А з-зачем?

– Хотел напомнить себе о том, что жизнь – как раз не это. Не бесконечно длящийся закат над Тихим океаном. Жизнь больше этого. Это столкновение с реальностью. Это значит встать и действовать. А не только бездельничать с коктейлем в руках под пляжным зонтом. Конечно, это приятно, но прожить вот так свою жизнь означало бы оставаться замкнутым в себе. И это было бы жаль, тебе не кажется? Нет, подраться с миром – это как раз противоположное! Это означает идти навстречу невзгодам, проявлять мужество, открываться, признавать свои слабости. Всё это ты должен испытать на себе. Только так ты сможешь вернуться в седло.

Откровенно говоря, странновато, когда твой психолог – ковбой. Но в конечном счете я, по-моему, понял, что он хотел сказать. А когда я выходил из его кабинета, он улыбнулся мне и вскинул кулак.

– Отличная игра, чемпион!

На полном серьезе.

На следующий день я, как договаривались, пришел обедать к Лорен. Принес десерт: купленные на собственные деньги эклеры с кофейным кремом.

Дом был совсем рядом с песчаным пляжем. Красивый, двухэтажный, с верандой. До недавнего времени там жила одна семья, Лопесы, но они в конце концов уехали из города, а дом, слишком большой для двоих, стали сдавать семьям на лето.

Я постучался, дверь мне открыл папа Лорен. Высокий, стройный, широкоплечий. Он показался мне молодым – намного моложе, чем я его себе представлял. Намного моложе моего папы. Лет сорок, не больше. Темноволосый.

– Ты, должно быть, Натан, – щурясь и улыбаясь, сказал он.

– Н-н-ной, – промямлил я.

Рядом с ним я вдруг слегка застеснялся надетой на мне футболки Deep Purple.

– Ну да, Ной. Очень приятно. Жером. Лорен, кажется, где-то наверху.

Взяв у меня пакет с кофейными эклерами, он поблагодарил, и мы вошли в дом, он впереди, я следом.

– Лорен! Твой друг пришел.

На диванах в гостиной уже сидели четыре человека, трое мужчин и одна женщина.

– Я пригласил друзей, которые оказались здесь проездом, – объяснил папа Лорен. – За столом мы все познакомимся, но имей в виду, всё будет попросту.

И вернулся в кухню, к шипящей кастрюле.

Обед прошел нормально. Лорен села рядом со мной, и поначалу я из-за этого немного трепыхался. Все друзья ее отца были из мира фотографии, моды или прессы. Так что я, понятно, немного зажимался. Каждый раз, стоило мне открыть рот, я боялся ляпнуть глупость или начать по-дурацки заикаться.

– Так значит, ты… Ной… круглый год здесь живешь?

– Д-да, – ответил я.

– До чего же здесь, наверное, отдыхаешь душой! – воскликнул один из гостей. – Жить круглый год на берегу моря, где никто тебя не дергает, вдали от суеты. Только мечтать можно о такой жизни.

Я не очень понял, что он имел в виду. Подумал про своего папу, который каждое утро вставал в пять и шел работать на завод. Это о такой жизни можно только мечтать?

Чем дольше мы сидели за столом, тем больше во мне нарастало неясное чувство, смесь злости и стыда. Гости смеялись, рассказывали какие-то истории, пили вино, бутылки пустели одна за другой. Они были обаятельные и уверенные в себе. Говорили о своей парижской жизни, о своих отпусках в Испании, о своих лофтах и своей работе. Я почувствовал себя каким-то клоуном и отвернулся к морю. На горизонте не было ни облачка. Закрыв глаза, я мог почти ощутить движение волн под ногами.

– Всё хорошо? – заботливо спросила Лорен под конец обеда, перед десертом.

Она, наверное, заметила, что я в этой компании чувствовал себя чужим.

Я легонько кивнул и улыбнулся ей в ответ. Всё было хорошо.

Ровно в два – когда дело наконец дошло до десерта – папа Лорен принес гигантский фигурный торт, сложенный из заварных пирожных с кремом и миндальных печений и украшенный пралине. В жизни не видел такого высоченного торта. Гости выдохнули: «О-о-о-о», – а Лорен захлопала в ладоши.

Мои три эклера тоже были там, на отдельной тарелочке.

Как только обед закончился и взрослые устроились на веранде пить коньяк, Лорен увела меня наверх. Когда мы уходили, один из гостей это отметил, и все засмеялись. Я почувствовал, что краснею, но меньше всего хотел это показывать и вышел следом за Лорен, не оборачиваясь.

– Не обращай внимания на тупых хамов, – шепнула она, когда мы шли к лестнице.

На чердаке была устроена лаборатория. Фотографии, зацепленные прищепками, были развешаны на протянутых от стены к стене веревках. Под потолком горела красная лампочка, и ничего было толком не разглядеть.

– Осторожно, не стукнись, некоторые балки очень низкие, – предупредила меня Лорен.

Она шла по просторной комнате, перешагивая через разложенные повсюду приборы и объективы. Двигаясь следом за ней, я узнавал некоторые снимки: ларек с холодными напитками, Жипе на доске, маленькая дюна перед самым пляжем, если идти со стороны Сент-Орана.

– Видишь, фотографии надо сушить, как белье, – засмеялась Лорен.

Остановившись перед тремя разноцветными пластиковыми ванночками, она начала объяснять:

– Для того чтобы напечатать фотографию, надо прежде всего ее экспонировать. Это значит, что изображение проецируется на специальную бумагу – собственно, фотобумагу – при помощи лампы, куда для начала вставляют негатив.

Каждое ее слово сопровождалось точными жестами, и я делал вид, что вполне понимаю, о чём она говорит.

– Затем, – продолжала она, – мы переходим к проявке, поочередно окуная бумагу в эти три ванночки.

Объясняя, она показывала мне одно за другим разные необходимые приспособления. Каждую из ванночек надо было наполнить особым раствором.

– Надо делать всё очень аккуратно, но в то же время и уметь действовать спонтанно, – прибавила она. – Немножко похоже на любовную игру.

Когда я спросил, зачем так стараться, когда так просто всё наснимать, а проявить и напечатать отдать фотографу или в фотоателье, Лорен подняла глаза к небу.

– Потому что всё механическое, Ной, лишено души! Я тебе говорю о чувствительности, о зернистости и об ощущениях – а ты мне про конвейер! Ну в самом деле!

Она взяла меня за руку и улыбнулась.

– Пойдем, сейчас сам увидишь.

Я пошел за ней в глубину комнаты, глядя себе под ноги и стараясь ни на что не наступить. Пол был усыпан обрезками пленки.

– Вот. Это пленка, которую ты отснял тогда на пляже. Сейчас посмотрим, что у нас из этого получится.

Она вставила негатив в какую-то странную лампу. Я молча смотрел.

– В первой ванночке у нас проявитель, – вполголоса рассказывала Лорен. – Проявлять я люблю больше всего. Твоя фотография отпечатается на бумаге, появится там у тебя на глазах, словно по волшебству. Но будь внимателен и не передержи ее в растворе, не то она почернеет. Ну, давай!

Она протянула мне маленький пинцет, чтобы взять фотографию – «никогда не трогай бумагу пальцами, если не хочешь видеть потом на снимке свои отпечатки», – и стала смотреть, как я действую. Я очень осторожно опустил фотографию в первую ванночку, наполненную прозрачной жидкостью, и стал ждать. Через несколько мгновений проступили первые контуры. Я помнил, как фотографировал Лорен: она стояла передо мной в своем черном купальнике и вся светилась. На бумаге медленно проступило ее лицо. Сначала черточка, прядь волос, потом контур уха. Потом ее взгляд и ее улыбка – как два тонко выведенных знака препинания.

– Скорее! – крикнула она. – Опускай в другую ванночку.

Без спешки, но уверенно – так, как она мне объясняла («похоже на любовную игру», подумал я, хотя не очень понимал, что это значит), – я подцепил фотографию пинцетом и опустил ее во вторую, потом в третью ванночку.

Фотография получилась удачная – наполненная светом и четкая. Лорен на ней сияла нежной и вместе с тем ослепительной улыбкой. Мириады родинок на ее шее складывались в таинственное созвездие – как на картинках, где надо соединять точки между собой. Тонко вылепленные мышцы ее плеч, казалось, были переполнены жизнью. Выше, на ее лице, игра света и тени подчеркивала объемы и формы. Ее губы, нос, веки выступали, будто залитые солнцем островки. Я почти стеснялся смотреть на нее такую. Она словно вынырнула из ванночки с проявителем – такая же голая и такая же волнующая, как Венера на картине, которую мама прикнопила к стенке нашей кухни.

– Ну, быстрее! – шепнула она.

Выполняя ее распоряжения, я вытащил бумагу из последней ванночки и пристроил на одну из висевших вокруг нас веревок.

– Браво! – радостно воскликнула Лорен. – Твоя первая профессиональная фотография!

Она подошла ко мне и обняла, поздравляя. Я обхватил ее обеими руками. Я чувствовал ее запах – полевых цветов и морского ветра. Продолжая ее обнимать, я пытался припомнить слова, которые она произносила: выдержка, проявка, закрепление.

Я опустил голову и уткнулся лицом в ее шею. Когда я наконец поднял глаза, увидел фотографию на веревке – она отвечала мне пристальным взглядом. В комнате, освещенной красной лампой, я чувствовал себя так, будто оказался где-то вне этого мира. Лорен смотрела мне в глаза, и от ее улыбки сердце у меня колотилось. Выдержка. Проявка. Закрепление.

Она медленно разжала руки, отпустила меня и, повернув голову и разглядывая снимок, гордо произнесла:

– Неплохо! Очень неплохо!

Я чувствовал, как стремительно бежит кровь в моих жилах. Всё мое тело пробудилось. Я целую вечность не ощущал себя настолько живым.

Когда мы спустились с чердака, гостей на веранде уже не было. Мы с Лорен устроились на больших складных стульях и стали разговаривать обо всём, что приходило в голову. Она рассказала мне о своем увлечении театром и даже сыграла небольшую сценку из Шекспира.

– Б-браво! – воскликнул я, когда она закончила и склонилась передо мной, пародируя актерский поклон.

Когда я уходил, было еще светло, хотя день заканчивался.

– Вот, высохла уже, – Лорен протянула мне фотографию, которую мы напечатали.

Я сунул ее под майку, чтобы не помять, и пошел домой. Всю обратную дорогу я представлял себе лицо Лорен, прижатое к моему животу.

Мама сидела за кухонным столом и чистила морковку.

– Где ты весь день пропадал? – сухо спросила она.

– Я б-был у п-подруги.

– У подруги?

Похоже, она слегка удивилась, даже нож положила на стол среди очистков.

– Д-да. Она научила меня п-печатать фотографии.

– Я и не знала, что ты интересуешься фотографией.

– Она х-хочет стать фотографом. Вот и п-показала мне, как это д-делается.

– Фотографом? Это хорошо.

Мне показалось, что она злится, но я сделал вид, будто ничего такого не замечаю.

– Или актрисой. Т-театральной.

– Актрисой. И только-то? Что ж, мечтать не вредно.

С этими словами она снова взялась за нож и стала дальше чистить морковку. Я тоже потихоньку начал заводиться.

– Я уверен, что у нее всё п-п-получится.

– Вот как? С чего бы?

– П-потому что она решительная. И хочет д-добиться своего.

– По-твоему, этого достаточно?

– Не з-знаю. Может б-быть.

Мама вздохнула и уронила на стол недочищенную морковку. Теперь она смотрела мне прямо в глаза. Лицо у нее было усталое и сердитое.

– Послушай, Ной, это так не делается. Недостаточно чего-то захотеть, чтобы оно случилось. Быть решительным – хорошо. Но в жизни одного этого недостаточно.

– Т-т-ты-то откуда з-знаешь? – Я слегка повысил голос.

– Знаю, и всё. Есть много способов отказаться от своей мечты, можешь мне поверить.

– Да-а-а? И каких же?

– Не знаю… Например, заживо похоронить себя в убогом городишке.

Она подперла подбородок рукой, отвела взгляд и уставилась в кухонное окно.

– Я из-за тебя сама не знаю, что говорю, – вздохнула она. – И ужин неизвестно когда будет. Ну, иди уже!

Я пошел в свою комнату и захлопнул дверь. Я не знал, кому верить, Лорен или маме. Вытащил фотографию из-под майки и положил на письменный стол. Почему бы ей, в конце концов, не стать актрисой. Или фотографом. У некоторых людей всё получается, они добиваются того, о чём мечтают.

Я достал из рюкзака блокнот, надел наушники и принялся за работу. Вскоре слова завладели мной и реальность перестала существовать. Я переписывал начало своего рассказа, вспоминая, что говорил мне мсье Эрейра. Я не знал, хочу ли я стать писателем, и еще того меньше – хватит ли мне решимости добиться своего. Но это занятие меня успокаивало, что при сложившемся положении вещей было уже неплохо.

Я долго провозился с первыми фразами «Цунами», правил их, делал более гладкими. Я сам себе казался боксером, который снова и снова повторяет одни и те же движения, добиваясь совершенства. Я подумал про Жипе с его доской. Примерно то же самое. Я полностью погружался в каждое слово, в каждую фразу, которую выводил.

Я был настолько сосредоточен, что очнулся, только когда папа постучался ко мне в дверь. Услышал, как бормочет телевизор. Мама уже сидела за столом.

– Есть будешь? – спросила она. – Морковка сварилась.

Вся остальная неделя прошла как-то мимо меня. Едва проснувшись, я шел с блокнотом на пляж и работал. Еще я перечитал «Парадоксальный сон», стараясь понять, как автору удается развивать историю и персонажей. Это был великолепный и таинственный роман. Роберту Р. Аддамсу – или скорее мсье Эрейра – было, когда он его написал, тридцать четыре года. Потом он исчез лет на сорок и замкнулся в одиночестве и безмолвии, никому не давая о себе знать. «Уход Роберта Р. Аддамса, – сказала тогда мадам Мушар, – одна из величайших загадок литературы ХХ века».

Загадка – ага, как же! Никому не пришло в голову искать его в Фижероле, только и всего.

Я вспомнил надписанную фотографию, стоявшую на книжной полке. Каким он выглядел сильным и уверенным. Ничем такого не проймешь. Что произошло? Что с ним случилось? Почему этот старый псих решил исчезнуть?

Вопрос разрастался у меня в голове. Может, он кого-то убил? Может, он в бегах, как те бывшие преступники, которые отпускают бороду и заканчивают свои дни на ферме в глуши Ларзака, разводя коз и овец? Но что бы ни заставило его исчезнуть, теперь я был уверен в одном: мне надо было понять. Это я его разоблачил.

Я имел право знать.

В следующую субботу я сел на велосипед и отправился в библиотеку. На этот раз Лорен у входа не оказалось, но я из-за этого не расстроился. Я пошел прямиком в кабинет мадам Камон и забрал свою еженедельную корзину доставки. Как и на прошлой неделе, там были книги разного рода, и всё вместе весило тонну.

Сначала я поехал к мадам Лотрек («Разум и чувства»), потом к мсье Жансаку («Делайте собственную зубную пасту из органических отходов»). Оба встретили меня радостно, закормили пирожными и рассказали, чем предпочитают заниматься на досуге. Затем я покатил к мисс Уиллоуби («Говорит ли вам ваша кошка всё, что она думает?»), а от нее к мадам Гед («Обнаженная натура в фотографии Восточной Германии между январем и мартом 1968 года»). К тому времени, как я поставил велосипед у входа в дом мсье Лангра («Тигренок Момо в цирке»), я уже устал. Но дорогу я выучил и на этот раз хотя бы не заблудился.

Мне оставалось доставить книги только одному человеку.

Мсье Эрейра открыл мне дверь в неизменном лиловом халате и шлепанцах, с трубкой в зубах. Было самое начало одиннадцатого, и я радовался тому, что так быстро обернулся с первой частью своей доставки. Он встретил меня невнятным ворчанием, и я поспешно всучил ему заказанные им библиотечные книги («Завтра – собаки», «Сумерки на Диамонде» и «Потерянная орбита»).

– О-о! – воскликнул он, взглянув на обложку последней из них.

И глаза у него снова загорелись, как у ребенка.

– Вот это настоящий шедевр!

Он затянулся трубкой и ушел в дом, на ходу листая книгу.

Я толком не понимал, что мне делать, и, набравшись смелости, неуверенно двинулся следом за ним.

– Я еще п-принес в-вам н-новое начало.

Старик оторвался от книги и повернулся ко мне.

– Новое начало?

– М-моего рассказа. «Ц-цунами».

Он медленно приблизился ко мне. Луч солнца, пробравшись сквозь штору гостиной, упал на его лицо. Теперь он напоминал актера из какого-нибудь старого черно-белого фильма.

– Мне-то какое до этого дело? – спросил он, выдохнув облачко дыма.

Я переписал первые три страницы самым своим красивым почерком на белой бумаге. Протянул ему листки, но он их оттолкнул.

– Меня это не касается! – закричал он, снова развернулся и пошел куда-то в глубину дома.

Я тихонько двинулся следом.

– Я с-с-сделал, как вы мне с-сказали. Ромовое мороженое.

Он вздохнул и посмотрел на меня.

– С изюмом.

Он с полсекунды меня разглядывал, и я почувствовал, что разбудил его любопытство.

– Ну, валяй, показывай, – обреченно проговорил он. – Но на этом всё. Чтобы через пять минут тебя здесь не было.

– Ага.

Он уселся в кресло, ничего больше не сказав. Я видел, как его глаза двумя радарами рыщут по исписанным страницам, словно подстерегая малейшую ошибку. Я оглядел сплошь закрытые книгами стены. В комнате стоял всё тот же странный запах, смесь корицы с «туалетным утенком». Я не мог отделаться от мысли о том, что стою в гостиной Роберта Р. Аддамса.

Внезапно мсье Эрейра вскочил, схватил ручку, снова уселся и начал черкать. Через пять минут он протянул мне листки с красными пометками.

– Хорошо. Уже лучше. Но у тебя проблема с фокусированием.

– С-с ф-фок…

– С фокусированием! – сердито выкрикнул он. – С точкой зрения, если тебе так больше нравится.

Глядя на мое растерянное лицо, он медленно проговорил:

– Для любого рассказа можно использовать три точки зрения: нулевое фокусирование (рассказчику известно всё, в том числе и то, что думают персонажи), внешнее фокусирование (рассказчик не знает, что делается у персонажей в голове, он ограничивается сообщением о том, что видит) и внутреннее фокусирование (тогда ты полностью принимаешь точку зрения персонажа).

Я вспомнил эту историю с точкой зрения, мадам Мушар рассказывала нам на уроке.

– Ты, – продолжал мсье Эрейра, – выбрал точку зрения всезнающего рассказчика. Это плохой выбор.

– П-поче…

– Потому что в твоей истории говорится о шторме! – ответил он без промедления. – Цунами. Наводнение. Потоп. Словом, сюжет, к которому уже миллион раз обращались. Уж извини, ничего особенно оригинального здесь нет.

– В-вот как?

Да уж, что есть, то есть, ненормальный старикан так и режет напрямик, не старается сказать помягче.

– Может, знаешь такую книжечку, Библия называется? – насмешливо спросил он. – Потоп, ковчег…

– Д-да, Ноев ковчег, – я улыбнулся.

– Верно. Библия тоже выбрала всезнающего рассказчика. Вот только в случае Библии это понятно – рассказывает-то Господь Бог!

Он фыркнул, потом откровенно рассмеялся над собственной шуткой. Похоже, он сам от себя был в полном восторге.

– Если же говорить о твоем потопе – меня интересует не точка зрения Бога. Мне хочется знать, как проживают эту ситуацию твои персонажи. Им и надо дать слово. Я бы на твоем месте переписал всё это заново с точки зрения… как там его зовут, мальчика, который занимается серфингом?

– С-с-симон, – ответил я, называя имя главного героя.

– Ну да. Вот он меня и интересует.

Меня это слегка пришибло. Я целую неделю работал над началом рассказа, а теперь оказывалось, что всё придется переделывать. Мсье Эрейра, наверное, понял по моему лицу, что я расстроен, потому что подошел поближе и сказал:

– Писать – всё равно что рубашку гладить. Надо снова и снова повторять одни и те же движения до тех пор, пока не исчезнут все складочки. Я долго думал, что для этого требуется стойкость, но нет – на самом деле надо быть упрямым. Ну то есть не для того, чтобы гладить. Хотя не знаю. Я глажкой не занимаюсь. Ты вот гладишь одежду?

– Н-нет. Мама г-гладит.

Разговор принимал странноватый оборот. Я всмотрелся в квадратное мускулистое лицо старика. От зажатой у него в зубах трубки шел горький запах.

– А теперь убирайся. Я больше не желаю тебя видеть в своем доме. На следующей неделе оставишь библиотечные книги на пороге. И незачем звонить.

Я не мог вот так вот уйти. Мне надо было знать точно.

– Это же вы, п-правда? – спросил я, вытащив из рюкзака «Парадоксальный сон».

Он посмотрел на меня и опустил глаза. На его лице уже ничего нельзя было прочесть, кроме неясной печали.

– Не понимаю, о чём ты.

– Вы п-прекрасно з-знаете. И я т-тоже з-знаю.

– Что за чушь, – вздохнул он. – Ничего ты не знаешь.

– Мне надо з-закончить рассказ к п-первому сентября, – сказал я.

Крайний срок приближался, и мне не хотелось пролететь с этим конкурсом.

– Меня это не касается, – сказал мсье Эрейра, удаляясь в глубину комнаты.

– А вот и к-касается. П-потому что вы мне п-поможете.

– Я тебе помогу?

Он повернулся ко мне и пристально посмотрел в глаза. Лицо его как-то странно светилось.

– Вы п-поможете мне п-понять, как п-писать хорошо, – сказал я.

Он уставился на меня в некотором недоумении. Больше того – он напоминал старого оглушенного боксера на ринге.

– Мальчик, что это тебе в голову взбрело? По-твоему, мне заняться больше нечем, кроме как править сочинения недомерка, который даже не отличает внутреннюю фокусировку от нулевой?

Я оглядел сверху донизу его лиловый халат. Я не то чтобы думал, что ему больше нечем заняться, – я это знал.

– Если вы откажетесь, я в-всем расскажу, что з-знаменитый Роберт Р. Аддамс не умер. Что он живет в Ф-фижероле. Д-думаю, это многих з-заинтересует.

– Только потому, что я смутно напоминаю писателя, умершего сорок лет назад, ты…

Я бросил на него насмешливый взгляд, как будто хотел сказать: «Даже и не старайтесь». Он опустил голову и умолк.

– В-встретимся в п-понедельник, чтобы п-поработать над началом? – сказал я с улыбкой.

Он что-то пробормотал сквозь зубы. Не дожидаясь его ответа, я вышел из гостиной, потом на улицу и уже за дверью почувствовал, как на моем лице расплывается улыбка.

5. Случайные частицы

На следующий день – это было воскресенье, 14 июля^[11] – город, как и каждый год, готовился устроить фейерверк и танцы на площади перед мэрией. В воздухе словно веяло легким ароматом – пахло праздником. Авеню Бордо украсили гирляндами флажков, люди прогуливались за руку или в обнимку. Обычно весь город выстраивался вдоль улицы, чтобы посмотреть парад колесниц. Выступали мажоретки^[12], а за ними под звуки духового оркестра катили несколько пожарных машин.

Сколько себя помню, мы всегда приходили на этот праздник – мама, папа, Адам и я. Даже когда день был будний и папе назавтра надо было идти на работу. Весь город собирался по такому случаю. Весь город – за исключением мсье Эрейра. И я вдруг стал думать о нем. О том, сколько же времени он не выходил из дома. Я заподозрил, что он всё себе заказывал на дом: покупки, чистое белье, книги. Старик десятилетиями не появлялся на улице. Что же у него в голове было не так?

Вечером я поехал на праздник на велосипеде. В начале одиннадцатого я выкатился на площадь перед мэрией. На мне были старые драные джинсы и майка Scorpions. На площади устроили временную танцплощадку, между фонарями развесили гирлянды разноцветных лампочек. В воздухе пахло чем-то сладким и приятным. Было хорошо. Мои родители пришли немного раньше, как и Адам с Гвендолин, которые нашли в Бордо подходящую квартиру и еще утром вернулись поездом.

Не хотелось мне в этом признаваться, но при мысли о том, что Адам скоро уедет, у меня как будто дырка в груди появлялась. Мы всю жизнь были рядом. Встречались каждое утро. Всякое случалось – и неприятности, и непонимание, и ссоры. Не всегда всё между нами было безоблачно. Но, как ни странно, все эти воспоминания у меня внутри собирались будто бы в светящийся шар. Я знал, что мой старший брат рядом. Что даже если мы никогда ни о чём не можем договориться, всё равно между нами существует невидимая и неразрывная связь. Конечно же, я знал, что эта связь не исчезнет только оттого, что Адам уедет из дома за какую-то сотню с небольшим километров, но не представлял себе, как это – не видеть каждое утро за завтраком его дурацкую физиономию. Это было сильнее меня.

Я пробрался вперед и стал смотреть, что делается на танцплощадке. Там под звуки музыки Grease кружились две пары. Подвешенный у них над головами диско-шар рассыпал повсюду блики. Я заметил у стойки бара Жипе, он разговаривал с девушкой. Держался он уверенно и свободно: локти на стойке, в руке кружка. Одет в майку без рукавов и шорты с гавайскими мотивами, на ногах вечные вьетнамки. Солнечные очки он поднял наверх, как обруч. И явно рассказывал про свои последние подвиги серфингиста. Девушка смотрела на него во все глаза и то и дело убирала волосы за ухо.

«Некоторые вещи остаются неизменными», – подумал я.

Жипе, например. Я почти не сомневался в том, что, вернувшись лет через двадцать-тридцать, застану его на том же месте, он будет вот так же трепаться, рассказывать про серфинг и про волны, про вылазки с друзьями и легендарные гулянки. В этом было нечто успокаивающее. Как будто среди всего этого гигантского водоворота, этого набегающего волнами мира всё еще можно было найти точку опоры. Нечто такое, что никогда не изменится. Нечто постоянное и надежное.

Я подумал про Адама. Он тоже был такой точкой опоры. Как и Жипе, он, казалось, отлично вписывался в мир. Он был его конструктивным элементом, его ядром. А вот я себя ощущал скорее на периферии. Что-то вроде случайной частицы, которая толком не знает, куда ей деваться.

Дойдя в своих рассуждениях до этого места, я заметил по другую сторону танцплощадки Лорен. Она смеялась во весь рот и меня не видела. Она была не одна и то и дело поворачивала голову влево, чтобы кому-то что-то сказать. Музыка звучала у меня в груди, от нее сильнее билось сердце. Разноцветные лампочки болтались в воздухе и бросали на лицо Лорен пестрые блики. Я чуть сдвинулся влево, чтобы разглядеть того, кто стоял рядом с ней, и почувствовал, как в животе у меня встает ком.

Ой, нет. Только не он.

Рядом с ней торчал придурок Реми Мут в яркой майке с надписью «California, baby!»^[13] и нарисованной доской для серфинга. Лорен слушала и глаз с него не сводила. Время от времени она запрокидывала голову и хохотала.

Музыка вокруг нас гремела всё громче, на площадке теперь танцевало уже много пар. Жипе по-прежнему стоял, облокотившись на стойку. Я встал и хотел уйти на берег моря, но тут Лорен меня заметила и помахала мне. Она шла ко мне, огибая танцплощадку, и вела за собой Реми Мута, держа его за руку.

Пройдя через площадь, она расцеловалась со мной, здороваясь, и весело спросила:

– Вы знакомы?

– Ну конечно! – воскликнул Реми Мут. – Ноя все знают. Как дела?

– В-всё путем, – пробормотал я, не разжимая зубов.

– Реми сказал, что сегодня утром катался на доске в Сент-Оране, – продолжала Лорен.

– Перед самым восходом, – подтвердил он с гордостью. – Ну и волны там сегодня были! Я попал в течение, на меня обрушилась волна. Течение было до того сильное, что я потерял плавки и выбрался на берег голышом, ха-ха!

Лорен снова засмеялась, а я смотрел, как медленно колышутся ее волосы в электрическом свете разноцветных гирлянд. Я тоже притворно посмеялся и снова замкнулся в молчании.

– Надо бы еще разок покататься на доске! – воскликнула Лорен, пританцовывая на месте.

Рене Мут исподтишка кинул на меня взгляд – мимолетный, но я всё же успел прочитать в нем победную вспышку.

– Да, – ответил он. – Ной, может, и ты с нами? Ну, если у тебя не слишком поджилки трясутся от страха!

– Ага! – в тон ему откликнулась Лорен. – В воздухе запахло вызовом!

Она засмеялась и хлопнула меня по плечу. Я не знал, что ответить. Все мои мысли были заняты тем, как выбраться из этой мерзкой ловушки.

– Не з-знаю, – в конце концов сказал я. – В-времени у меня м-маловато.

– Да ладно тебе! – воскликнул Мут. – Не хочешь же ты сказать, что целыми днями занят в библиотеке! Тоже мне работа, было бы о чём говорить!

Слова вылетали у него изо рта маленькими стрелами, нацеленными на меня.

– Ной занимается доставкой, – объяснил он Лорен, повернувшись к ней и сделав вид, будто еле удерживается от издевательского смешка.

Она улыбнулась мне ласково и сочувственно.

– Ной всегда был таким, – принялся злословить Реми Мут. – Он не способен попросту радоваться жизни. Вот сейчас, например, лето, хорошая погода, праздник. А он так и будет сидеть в своем углу, так и останется на складном стульчике где-нибудь в сторонке, подальше от света. Правда же, Ной?

Я не очень понимал, что он задумал. Он говорил обо мне как о неодушевленном предмете. И вместе с тем так, будто мы были давними друзьями, хотя на самом деле мы были едва знакомы. Он ничего обо мне не знал, однако в его словах не всё было враньем – я не мог с этим спорить, и, должно быть, именно это больше всего меня и злило.

Я молчал и не двигался с места. Лорен, наверное, почувствовала, что обстановка делается напряженной, потому что воскликнула, сменив тему:

– А вы знаете, в котором часу будет фейерверк?

– В полночь, – решительно заявил Реми. – И надо подняться на холмы, чтобы хорошо его видеть. Я знаю потрясающее место, я тебе его покажу. Мы поедем на моем скутере. Оттуда роскошный вид на океан.

Каждое произнесенное им слово дышало уверенностью, убежденностью, полным отсутствием сомнений. Я чувствовал, как меня постепенно вытесняют из разговора. Мут незаметно придвинулся к Лорен, будто отгораживая ее от меня. Его широкие плечи, прямая спина, мощный торс в конце концов заполнили мое поле зрения и всё пространство.

Я что-то такое выдумал, чтобы можно было уйти. Лорен разочарованно посмотрела на меня.

– Потом еще увидимся? – спросила она.

– Д-да-да, я останусь здесь, – соврал я.

И быстро пошел в сторону пляжа. В это время там точно ни души, я мог побыть один. «Наконец», – с сожалением подумал я.

Я до ночи пролежал на песке. Небо было тихое и прозрачное, безлунное. Только звездный свет и падал на землю. Я вспомнил про комету, про которую мне говорила Лорен. Фейерштейна или что-то в этом роде. Единственный шанс, сказала она. Мне хотелось достать свой блокнот и немножко поработать, но ничего было не разглядеть. Ночь была теплая. Запах океана казался одновременно диким и родным.

В половине двенадцатого я услышал взрыв смеха, раздавшийся на площади перед мэрией. Праздник был в самом разгаре, и мне уже в который раз захотелось уйти от всего этого подальше. В конце концов, может, он прав, этот придурок Реми Мут? После несчастного случая я уже не мог по-настоящему быть вместе с остальными. Я сунул руку в песок и почувствовал, как он течет между пальцами. В конечном счете я, может, не так уж сильно и отличаюсь от этого мсье Эрейра. Он бесследно исчез. Притворился умершим. А я сейчас не к тому же двигаюсь? Не закончу ли я свою жизнь вот так же, в халате и тапках, перестав выходить из дома и ни с кем не встречаясь?

Такие вот мысли теснились у меня в голове. Не очень-то мне нравилась перспектива превратиться в озлобленного и ворчливого старика. Слова Реми Мута снова и снова выплывали на поверхность моего сознания: «Ной не способен попросту радоваться жизни. Он так и будет сидеть в своем углу, так и останется на складном стульчике где-нибудь в сторонке». Реми трижды придурок, но он прав, и от этого мне хотелось до крови искусать губы.

Музыка на площади взвыла еще громче («Sarà perchè ti amo»^[14] – я терпеть не мог эту песню), и я почувствовал, как басы резонируют у меня в груди. Лорен, наверное, сейчас катит на скутере Реми Мута, тесно прижавшись к нему. Я представил себе, как она обхватила его за пояс, как ее руки лежат у него на животе, а лицом она уткнулась ему в спину, и при одной мысли об этом почувствовал, как кровь ударяет в голову и стучит в висках. Ну что я за ничтожество! Умел бы правильно себя вести – вечер она провела бы со мной! Если бы мог два слова связать, сказал бы этому придурку Муту, чтобы валил куда подальше!

И вдруг, в ту самую минуту, когда на площади у мэрии снова взорвался смех, я почувствовал, как песок позади меня зашевелился и приподнялся. Звезды всё так же высоко сияли в небе, и шум океана заполнял почти всё пространство.

– Ной, я весь вечер тебя искала!

Лорен скинула туфли (маленькие лодочки) и села рядом со мной. Ее босые ступни торчали из песка, как пара молочных булочек. Она тихонько вздохнула и искоса посмотрела на меня. Лорен не перестала улыбаться, но смотрела с притворным упреком.

– Знаешь, с тобой совершенно невозможно, – тихо сказала она.

Я едва различал черты ее лица. Мелодия «Sarà perchè ti amo» долетала до нас из темноты далеким зовом. Мир был на своем месте. И он нас ждал.

Лорен повернулась ко мне.

– Какое смятение… – прошептала она. – Должно быть, оттого, что я тебя люблю.

– Ч-что? – еле выговорил я.

– Это слова песни, балда! Что за дешевка!

И она негромко запела: «Che confuzione, sarà perchè ti amo».

Голос у нее был тихий и легкий, словно парусник, проплывающий на горизонте.

– Ну д-да, угу, – пробормотал я, стараясь ничем не выдать нараставшего во мне волнения. – Т-точно. Угу. Д-дешевка.

– Чувство растет, piano piano, – продолжала Лорен. – Крепко обними меня, придвинься ближе. Я этого хочу. Должно быть, оттого, что я тебя люблю^[15].

Каждое слово, которое она произносила, крохотным шипом вонзалось мне в сердце. Ее почти невидимая в ночи улыбка представлялась мне маленькой дикой и боязливой зверушкой. Лорен громко рассмеялась и привалилась ко мне плечом. Мы сидели вдвоем на песке, под мерцающими звездами, и шум океана всё приближался.

– П-прилив начинается, – заметил я. – Ч-через час у нас ноги б-будут в в-воде.

Я едва знал Лорен – и всё же мне казалось, что ни с одной девушкой я раньше так не сближался. Каждый квадратный сантиметр моей кожи напрягался и трепетал от ощущения, что она рядом.

– Т-так ты не п-поехала с Мутом на его скутере? – насмешливо спросил я.

– Нет. Мне эта поездка на холмы что-то не понравилась. Тебе не кажется, что это слегка напоминает ловушку? Я бы не удивилась, если бы по дороге мотор заглох.

Мы дружно расхохотались.

– С этим п-придурком всё может б-быть.

– Реми не придурок!

Эти слова она произнесла внезапно серьезным тоном, отстранилась и строго на меня посмотрела. В эту минуту я почувствовал, что лучше бы мне помолчать, но это было сильнее меня, мне необходимо было высказаться.

– «Надо п-подняться на х-холмы, чтобы увидеть фейерверк, я знаю п-потрясающее место»? Нет, серьезно?

Я издевательски усмехнулся и тут же об этом пожалел. Я уже не мог удержаться, как будто меня кто-то заставлял всё это говорить. Ревность. Злость. Обида.

– Ну и что такого? – По голосу было слышно, что она начинает сердиться. – Он милый, внимательный мальчик. Иногда туповатый, согласна. Но он, по крайней мере, способен поддержать разговор. Что-то рассказать. Чем-то поделиться.

Она прямо хлестала меня по лицу этими словами.

– И потом, ему такое пришлось пережить… – прибавила она.

– П-пережить? Ему? Ты шутишь? Да он у нас в школе п-просто з-звезда. З-за что ни в-возьмется – всё у него получается. Любимчик учителей и одноклассников.

– Ной, ты ничего о нем не знаешь. Ты не знаешь, через что ему пришлось пройти.

– Я з-знаю, – сказал я, – что у него б-богатые родители. Его отцу не надо каждый д-день с утра п-пораньше идти на завод. Он живет в красивом доме, а не в п-панельной клетушке.

Лорен строго на меня взглянула.

– Нельзя же быть таким примитивным! По-твоему, только это и имеет значение? А ты знаешь, например, что, когда ему было четыре года, у его мамы был рак? Не знаешь. И что из-за этого она потеряла ребенка, которого носила? Тоже нет. Ничего ты не знаешь. Так как же ты можешь судить? Говорить «этот придурок».

Я опустил голову и молчал довольно долго. Ничего такого про Реми Мута я не знал – откуда мне было знать? И вдруг до меня дошло, что его кажущаяся уверенность, это его невыносимое самодовольство, возможно, только маска.

– Каждый идет по жизни, как умеет, – прибавила Лорен. – Может быть, Реми необходимо выглядеть чуть более уверенным в себе, чем есть на самом деле. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

И вдруг мне стало стыдно. Больше того: я почувствовал себя совершенным болваном. К щекам прилила кровь, а взгляд намертво прилип к ногам. Я долго – в общем, с тех пор, как произошел этот несчастный случай, – тешил себя иллюзией, что лишь я один и страдаю. Только у меня одного что-то надломилось внутри. Только я один и понимаю, что это такое. Лорен просто-напросто напомнила мне о том, что я был неправ.

Она мягко положила руку мне на колено.

– Прости, если я тебя задела, но ты не можешь и дальше оставаться в плену таких резких и однобоких суждений. Слишком легко ненавидеть людей, совершенно их не зная.

Я пробормотал что-то невнятное и кое-как извинился. Лорен зачерпнула горсть песка и дала ему просыпаться между пальцами.

– Когда мои родители развелись, – снова заговорила она, – я почувствовала, что внутри меня что-то сломалось. Как будто вдруг разлетелась на множество осколков ваза из очень тонкого фарфора. Но посмотри на меня.

Я поднял на нее глаза.

– У меня есть всё, что надо для счастья, правда? У меня тоже богатые родители. Папа каждый год куда-нибудь берет меня с собой, я везде побывала. Думаешь, я сама не понимаю, что мне в жизни повезло?

Я не знал, что сказать. В ее глазах что-то блеснуло. Они казались темными и глубокими, чуть ярче обычного.

– Но постарайся склеить осколки фарфора, – вполголоса проговорила она.

Я отвел глаза, потому что мне не хотелось, чтобы она видела меня в эту минуту. На площади перед мэрией песня «Sarà perchè ti amo» сменилась другой, группы АББА, до нас долетала ритмичная мелодия. «Ватерлоо».

– В-ватерлоо, – робко прошептал я, снова повернувшись к ней. – Я п-проиграл. Ты победила в войне^[16].

Я тупо перевел слова, как недавно сделала Лорен. Она засмеялась, потом всхлипнула и обняла меня за плечи.

– Мы все проиграли войну, – тихо сказала она.

И наши взгляды устремились к горизонту, туда, где край океана растворялся в звездной тьме.

Незадолго до полуночи взорвалась первая ракета, и следом за этим небо наполнилось грохотом залпов. Толпа, теснившаяся вдоль заграждения на берегу, каждый раз кричала «А-а-а-а!» или «О-о-о-о!». Мы с Лорен всё время, пока это продолжалось, молчали, только иногда улыбались друг другу или ойкали от неожиданности. Когда всё закончилось, на пляже снова стало тихо. Люди постепенно разошлись, площадь перед мэрией опустела, и не осталось ничего, кроме шума подступавшего к нам океана. Вода прибывала, еще немного – и я смогу дотянуться пальцами ног до волн.

Лорен, показав на небо, спросила:

– Видишь эту звезду? Вот эту, которая светит чуть ярче других?

Я приблизил лицо к ее вытянутой руке.

– В-вот эта, над Б-большой Медведицей?

– Да. Так вот, это не звезда. Это Венера. Ровно через полтора месяца комета Фейерштейна появится как раз над этой планетой. Знаешь, что я хочу сделать?

– Н-нет, – сказал я.

– Сфотографировать ее. Обессмертить это мгновение. У моего папы есть очень мощные объективы, я смогу ими воспользоваться. Но астрономическая фотография – это непросто. Мне надо будет потренироваться. Остается полтора месяца. Теперь я все ночи буду проводить на террасе. Щелкать непрерывно.

Я сказал ей, что она молодчина и что я на такое не способен. Я очень любил ночь – но еще больше я любил солнце, жару, лето.

– Поможешь мне проявлять и печатать снимки? – спросила она. – Ты теперь настоящий профи.

– Ага, – засмеялся я. – Экспозиция, п-проявка, з-закрепление.

Я вспомнил, как лицо Лорен появилось в пластмассовой ванночке, на маленьком бумажном прямоугольнике, который я туда опустил. Это было так, будто она сама у меня на глазах вышла из воды.

– Д-договорились, – еле слышно прошептал я.

А потом снова поднял глаза к небу. В тот вечер в воздухе плыло нечто нереальное. Мне казалось, что я сплю и вижу сон. Темнота окутывала мир, словно очень легкое, почти неощутимое шелковое покрывало.

– З-звезды в небе… – сказал я. – Словно… хлопья снега ждут зимы, чтобы начать падать.

Лорен немного помолчала, потом спросила:

– Ной, знаешь, что ты сейчас сделал?

– Н-нет.

Она улыбнулась и слегка прижалась ко мне.

– Хайку сочинил, балда.

6. Посторонние

– Раз уж ты явился в такое время, надеюсь, хотя бы круассаны принес?

Мсье Эрейра приоткрыл дверь и смотрел на меня через щель. Он выглядел усталым и слегка недовольным. Это было в понедельник. Пришло время моего первого урока сочинительства.

– С-слушайте, вы что, в-вообще никогда этот халат не с-снимаете? – спросил я, отталкивая дверь ногой.

Вошел, не дожидаясь разрешения, и устроился в одном из кресел в гостиной. Он посмотрел на меня возмущенно – можно подумать, я обшарил его шкафы и слопал все его пирожные.

– Всё в порядке? Не слишком стесняешься? – спросил он и отправился в кухню.

Я слышал, как он шаркает тапками по плитке; шаги сначала удалялись, потом снова приблизились к гостиной.

– Я в-вернулся к своему рассказу. П-поработал над фокусировкой. Вы были п-правы: так лучше.

– Разумеется, я был прав. Кофе будешь?

Он поставил передо мной чашку и сел за стол напротив меня.

– Покажи-ка, что получилось, – сказал он, забирая у меня листки.

Он надел очки с толстыми, как лупы, стеклами и, как ни странно, стал выглядеть почти симпатичным.

Там было пять рукописных страниц. Я изо всех сил старался писать разборчиво и не насажать орфографических ошибок.

Пока мсье Эрейра читал, я пригубил кофе – обжигающий и слишком крепкий, пить его было совершенно невозможно. Я бы с радостью незаметно вылил его в горшок с каким-нибудь растением, но в этой комнате никакой растительности не было, всё вытеснили стопки книг и книжные полки, так что я просто поставил чашку на край низкого столика.

Мсье Эрейра в буквальном смысле слова склонился над моим текстом. Я видел, как его голова поворачивалась влево-вправо, когда он водил глазами по строчкам. Он не произносил ни звука и выглядел серьезным и прилежным, как школьник, а у меня внутри уже начинало копошиться беспокойство. А вдруг ему не понравится? А вдруг он опять скажет, что надо всё переписать заново? Я всматривался в каждое его движение. Он переворачивал страницы, возвращался назад, задерживался на том или другом месте. Время от времени я слышал, как он похрюкивает, но не знал, хороший это знак или нет. Внезапно он снял колпачок со своей красной ручки и стал что-то писать.

Я помолчал еще несколько секунд, потом вытащил блокнот и устроился за столом напротив старика.

– П-почему вы это сделали? Я хочу с-сказать – п-почему вы решили с-скрыться?

Он не ответил.

– Вы к-кого-то убили, да? Это п-потому сад у вас т-такой заброшенный? П-потому что п-под землей залежи человеческих тел?

– Перестань болтать глупости и дай мне сосредоточиться.

Не глядя на меня, он сложил листки и стал перечитывать всё с самого начала. Я огляделся кругом. До тех пор я не обращал внимания на то, что в комнате было почти темно. Через опущенные шторы до нас добрались лишь несколько солнечных лучей, в которых плясали пылинки. Стопки книг возвышались почти до потолка.

– У вас тут немного п-пыльно, – заметил я.

– Мария приходит по вторникам.

– Она у вас убирает? Она знает, кто вы т-такой?

Мсье Эрейра устало посмотрел на меня.

– Нет, она не знает, кто я такой. Ей нет до меня дела. Она пылесосит, проходится метелкой по мебели – и до свиданья. Никто не знает, кто я такой. Я и сам этого точно не знаю. Ты вот знаешь, кто ты такой?

Хороший вопрос.

– Бери свой блокнот и пиши, – велел мсье Эрейра. – Пиши всё, что тебе приходит в голову. Ты ведь здесь для этого, правда?

Я с этим согласился. Он вздохнул, и каждый из нас склонился над своими бумажками. А стрелки часов продолжали вращаться.

Так прошло минут десять.

– Уже лучше. Намного лучше.

Мсье Эрейра смотрел на меня через стол, и на мгновение мне показалось, будто на его лице мелькнула улыбка. В правой руке он держал первые пять страниц моего рассказа.

– Ты решил рассказывать в настоящем времени, – произнес он, набивая трубку и прикуривая от металлической зажигалки с логотипом. – Хороший выбор, но он сужает твои повествовательные возможности.

– Мои – ч-что?..

Он поглядел на меня так, будто я его довел, будто преподаватель игры на фортепиано, у которого спросили бы, зачем на клавиатуре размещены черные и белые клавиши, потом прочистил горло и стал объяснять:

– Французский язык располагает четырьмя вариантами прошедшего времени: прошедшее законченное или составное время, прошедшее простое, прошедшее время несовершенного вида и…

– …давнопрошедшее время! – воскликнул я, радуясь, что хоть что-то могу сказать.

– Совершенно верно. Зато настоящее время только одно. А значит, по логике, ты можешь высказать им меньше, тебе труднее рассказывать о событиях. Зато оно больше подходит для того, чтобы сказать, что думают и что чувствуют твои персонажи. Тебе решать, что ты хочешь подчеркнуть.

Я старался запоминать всё, что говорил мсье Эрейра.

– То же самое с рассказом от первого лица. Ты используешь повествование от первого лица, и мне кажется, что в данном случае это хороший выбор. Но он требует техники и умения.

Он встал со стула и направился к стене из книг в глубине гостиной. Я остался сидеть, обдумывая его слова. До сих пор я писал все свои рассказы от первого лица. Для меня это был самый естественный выбор. Но был ли он и в самом деле хорошим?

Мсье Эрейра вернулся с двумя маленькими книжечками: «Посторонний» Альбера Камю и «Над пропастью во ржи» Джерома Сэлинджера.

– Твое задание на неделю, – сказал он, – прочитать эти две книги. Посмотри, как их авторы воспользовались повествованием от первого лица.

Я взял у него книги и тут же засунул в рюкзак. Ни ту ни другую я не читал, хотя о «Постороннем» слышал.

– А «П-парадоксальный сон» написан не от первого лица, – заметил я.

– Нет. Это не имело бы смысла. Там ведь в конце главного героя отправляют на лоботомию^[17], так что я не мог встать на его точку зрения.

– Немного г-гротескный финал, а?

Мсье Эрейра долго смотрел на меня, не двигаясь с места. Так и казалось, будто он старается вспомнить, куда запрятал свое ружье.

– Гротескный? Ничего подобного! Хороший финал – такой, который продолжает в тебе отзываться и после того, как ты закрыл книгу. Как бы там ни было, он далеко не такой гротескный, как твоя история с зарытыми у меня в саду трупами! – в конце концов рассмеялся он, провожая меня до двери. – Ну хорошо, на сегодня хватит, а завтра я хочу прочитать продолжение твоего рассказа. Не меньше трех страниц. Если тебе трудно писать дома, иди в кафе. Или в библиотеку. Или куда захочешь, только никогда не забывай правило номер один.

– К-какое правило? – спросил я.

– Правило номер один: что бы ни случилось, ты должен писать. Каждый день. Неважно, хорошо у тебя получится или плохо. Важно только писать, писать и писать.

Я покивал, показывая тем самым, что размышляю над его драгоценным советом, а сам подумал: «Легко говорить, когда тебе восемьдесят и ты с утра до вечера не вылезаешь из халата». Я-то понимал, что мне трудновато будет ему следовать между семьей и школой. «Но хотя бы этим летом, – пообещал я себе, – буду каждый день находить немного времени». И вышел в ясный день, к ослепительному солнечному свету за порогом.

– Завтра принесешь круассаны! – крикнул мне от двери мсье Эрейра.

Затем старик ушел в дом, и я еще успел увидеть, как в щели мелькнула лиловая тень. Дверь закрылась, а я взялся за руль своего велосипеда «Summer of love».

Это первое утро с мсье Эрейра оказалось для меня очень полезным. Я усвоил разницу между повествованием в настоящем времени и в прошедшем. Я получил задание по чтению, связанное с рассказом от первого лица. Я постепенно знакомился с писательскими методами – а это и было моей целью. Но я мало что узнал про Роберта Р. Аддамса. Почему он скрывался? Кем он был на самом деле?

Я катил по направлению к центру Фижероля, вспоминая вопрос, который он мне задал: «Ты вот знаешь, кто ты такой?» Годом раньше я бы ответил на него не задумываясь. «Да, – сказал бы я. – Я – Ной Афшрифт, мне пятнадцать лет, я учусь в школе, занимаюсь серфингом, люблю рок и романы Стивена Кинга».

Но как я смог бы определить себя сегодня? Я больше не занимался серфингом. Я больше не буду учиться в школе, потому что со следующего года перехожу на другую ступень. И даже собственную фамилию мне теперь не удавалось правильно произнести. А-а-ааффш-ш-ри-ф-ф-т. Не выговоришь. У меня это получалось так, будто я чихал с открытым ртом.

То, что определяло меня сегодня, на самом деле уже не было ни моей личностью, ни принадлежностью к чему-то, ни даже моими пристрастиями. Мне казалось, что самую мою суть составляло не то, кем я был раньше, а то, кем я хотел стать. Самым честным ответом на вопрос мсье Эрейра был бы такой: «Кто я? Подросток, который хочет изменить свою жизнь. И больше ничего».

Всё это еще никогда не поднималось на поверхность моего сознания. До меня это постепенно дошло, пока я ехал по узким, плохо заасфальтированным улицам Фижероля. После несчастного случая все хотели, чтобы я снова стал прежним Ноем. Но в конце концов я понял, что это не то, чего хочу я – я сам. У меня не было ни малейшего желания оставаться прежним, всё тем же – как Жипе, который навсегда останется Жипе. Нет. Моей целью было стать кем-то другим. Развиваться. Расти. Учиться.

По совету мсье Эрейра я отправился в библиотеку, чтобы найти себе там спокойное место для работы. Дома писать было уже совершенно невозможно – мама каждые три секунды меня дергала, Адам часами нежничал с Гвендолин по телефону.

Я зашел к мадам Камон. Она, похоже, удивилась при виде меня – сегодня же не суббота. Я спросил, может ли она выдать мне читательский билет. Хорьчонок у нее на голове затрясся от радости, а на ее лице расцвела широкая улыбка.

– Ну конечно же, Ной, – сказала она всё таким же глухим, но внезапно чуть дрогнувшим голосом.

Я поднялся наверх, устроился за столом, вспомнил всё, что говорил мне мсье Эрейра про фокусировку, про первое лицо, про использование настоящего времени в повествовании, – и принялся писать. Писать, писать и писать – ведь это же правило номер один, правда?

После двух часов сосредоточенной работы я вышел на улицу. В рюкзаке у меня лежали пять новых страниц и библиотечная книга с заманчивым названием: «Основные правила повествования» Альберта Кнопфа. Я втиснул ее рядом с двумя томиками, которые дал мне мсье Эрейра.

Выйдя из библиотеки, я пошел за своим велосипедом, который оставил на площади Клерк, и мимоходом взглянул на террасу кафе «Летчики-асы». Там, ссутулившись и глядя вдаль, сидел маленький человечек с кружкой. И хотя на глаза у него была надвинута кепка, я его мгновенно узнал, и внутри у меня что-то екнуло.

Это был мой папа.

Папин рабочий день начинался рано. Он выходил из дома в пять утра. С завода уходил в два часа дня. А домой возвращался около шести вечера. Я никогда не задумывался над тем, что он делает с двух до шести. Четыре часа свободного времени, принадлежащих миру, в котором не было нас – мамы, брата и меня.

Я медленно подошел к его столику и, набравшись смелости, отодвинул стул напротив него и сел. Папа не сразу заметил мое присутствие, прошло секунды две или три до того, как он поднял голову. Я не увидел на его лице привычного выражения – как будто его всё достало и всё бесит. Обычно-то было достаточно малейшего предлога, чтобы он завелся с четверти оборота, и чем дальше, тем сильнее злился и тем громче орал. Но в тот день я увидел на его лице только усталость. Усталость, к которой, может быть, примешивалось немного стыда.

– Ной… – вздохнул он.

– П-папа…

Как ни странно, мы еще некоторое время посидели, ничего больше не сказав. Меня охватило какое-то новое чувство, и я не мог подобрать для него подходящего слова. Мне хотелось спросить у папы, давно ли он здесь сидит. Сколько часов, сколько дней, сколько лет. Но я не произнес ни слова.

Я снова вспомнил, что говорил мсье Эрейра. Можем ли мы знать что-то о других? Кто они на самом деле. Вдруг оказалось, что я в этом уже не уверен. Может быть, мы довольствуемся тем, что живем бок о бок с ними, встречаемся, общаемся, но так их и не знаем.

Папа слабо улыбнулся и спросил, не взять ли мне чего-нибудь попить.

– Я б-бы выпил к-колы, – ответил я.

Он поднялся, сходил в бар за бутылкой колы и поставил ее на стол передо мной.

– Знаешь, – сказал он, – когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я не хотел работать техником на шинном заводе. Меня интересовали машины. Я мечтал стать гонщиком.

Я удивился. Он никогда мне об этом не рассказывал. Хотя он вообще никогда не рассказывал мне о себе. Я впервые услышал, как он вспоминает молодость.

– А потом на заводе освободилось место, – продолжал он. – Я узнал об этом от твоего деда. И устроился на завод, сказав себе, что это временно. Всего на несколько месяцев, пока не накоплю денег, чтобы купить себе машину и уехать из Фижероля. «Форд мустанг» 1971 года. Продавался в гараже у Кастеня. Весь черный, с родными колесами и восьмицилиндровым двигателем. У инспектора Гарри была такая машина. Я тогда спал и видел только ралли и гонки.

Я ничего не знал о папиной жизни, но в одном я был уверен: рядом с нашим домом «форд мустанг» не стоял никогда.

– А п-потом? – спросил я.

– Ну… время шло. Я познакомился с твоей мамой. Образумился.

Он поднял свою кружку пива, и мне показалось, что сейчас он нырнет туда всем лицом.

– Т-ты х-хочешь сказать, что ты сдался.

– Нет, Ной. Я не сдался. Знаешь, твоя мама – это не кто-нибудь. Она приехала из большого города, и у нее тоже были свои мечты. Мне пришлось постараться, чтобы ей понравиться и внушить, что ее будущее здесь, в Фижероле, рядом со мной.

Он глотнул пива, прочистил горло.

– Я остался на заводе. Так было надежнее. Тем более что вскоре должен был родиться Адам. Все сбережения, всё, что я накопил, чтобы купить эту самую тачку, я вложил в кредит за дом.

– Не очень-то выгодное д-дельце, – засмеялся я.

Он тоже развеселился.

– Ну да, ты прав, до дворца ему далеко. Но вы росли в этом доме, твой брат и ты. В этом доме вы сделали свои первые шаги, произнесли свои первые слова. И для меня он лучше любого дворца, понимаешь? Ради этого я и жил. Каждое утро, выходя из гаража, я думаю обо всём этом. И знаешь что? Даже на тысячную долю секунды ни о чём не жалею.

– Д-даже о «форде»? – спросил я.

– Ну да. Это была детская мечта. И к тому же карбюратор у этой модели был гнилой. Эта машина у меня двух лет бы не продержалась.

Он снова поднял кружку.

– Если т-ты ни о чём не жалеешь, п-почему т-тогда ты каждый день сидишь здесь д-до вечера?

– Потому что…

Он провел тыльной стороной ладони по щеке, потер свою двухдневную щетину.

– На самом деле я не знаю. Думаю, жизнь склонна заставлять нас забывать о том, как нам повезло.

Сказав это, он печально улыбнулся мне. В «Основных правилах повествования» Альберта Кнопфа я, пока сидел в библиотеке, вычитал одну фразу, в тот момент меня удивившую: «В хорошем романе персонажи должны быть реалистичными и последовательными – это означает, что иногда они должны действовать непостижимым образом».

Теперь я понимал, что автор хотел этим сказать.

– Ну что, пойдем? – спросил папа, отодвигая стул.

– Пойдем, – ответил я.

Потом он взял меня за руку, и, пока мы шли, я чувствовал, что он всё крепче ее сжимает, как будто решил никогда меня не отпускать.

Вернувшись домой, я закрылся у себя в комнате и буквально проглотил обе книги, которые дал мне мсье Эрейра. Я читал запойно, сделал перерыв только минут на двадцать, чтобы поужинать. Когда я закончил, было около трех часов ночи.

– Этот самый т-тип, Мерсо, – сказал я, когда назавтра мы с мсье Эрейра снова встретились, чтобы поработать, – он рассказывает с-свою историю так, б-будто она не совсем его.

– Ага! – торжествующе воскликнул он. – Видишь ли, в этом и проявилось здесь искусство Альбера Камю. Вот потому книга и называется «Посторонний». Потому что рассказ ведется от первого лица единственного числа – и всё же у нас создается впечатление, что рассказчик говорит о чём-то случившемся с кем-то другим. Такое чувство, будто он посторонний сам себе. Зачем, по-твоему, Камю это сделал?

Он взял со стола один из круассанов, купленных мной по дороге, и с любопытством уставился на меня.

– Д-для того, чтобы дать почувствовать д-дистанцию между его мыслью и его действиями?

– Отлично… Именно так. В жизни мы иногда действуем, не понимая, что заставляет нас так поступать. Мы делаем вещи, на первый взгляд бессмысленные. Мы словно чужие сами себе. Я уверен, что и с тобой такое случается.

Я тут же вспомнил слова Альберта Кнопфа.

– «В х-хорошем романе, – сказал я, – п-персонажи должны б-быть реалистичными и п-последовательными – это означает, что иногда они должны действовать непостижимым образом».

– Совершенно верно! – воскликнул мсье Эрейра, раскуривая трубку. – Тебе надо научиться так писать. Твои персонажи не марионетки. Они не остаются неизменными. Они должны жить, действовать, думать самостоятельно. То есть они в конце концов должны от тебя сбежать и жить собственной жизнью.

А потом он мне объяснил, что Камю превосхо

Originally published under the h2

La Théorie de l’iceberg by Christopher Bouix

© Éditions Gallimard Jeunesse, 2018

© Перевод на русский язык, издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Тинбук», 2022

* * *

В год, когда мне исполнилось пятнадцать, лето началось зимним днем.

Это было в 1993 году. Перед концом света.

В то утро я спустился в родительский гараж и снял с дальней стены свою доску для серфинга.

Перешел улицу, перешагнул бетонную ограду у входа на пляж и побежал по холодному сырому песку. Вода была ледяная. В самом начале седьмого я, как и каждое утро, опустил доску на воду, лег на нее и стал грести от берега. Надо мной раскинулось огромное светлое небо, и я вспомнил то, что уже говорил себе: вся моя жизнь умещается здесь. На этих нескольких квадратных сантиметрах пластика, отделяющих меня от глубин океана. Всё остальное не в счет.

Минуту-другую я полежал неподвижно. Доска покачивалась. Мне было холодно. Руки покрылись гусиной кожей. Но я ни на что бы это не променял.

Когда волна пришла, я сначала почувствовал, как она поднимается во мне. В моих легких. В мышцах. В ударах сердца. До нее оставалось метров тридцать, пока это была всего лишь пенная полоска на поверхности воды. Но я всей кожей чувствовал, как она нарастает.

Я что было силы стал грести к горизонту. С каждым взмахом рук берег удалялся. Суша становилась всё меньше.

Перед самой волной я встал, удерживая равновесие на доске: слегка прогнувшись в спине, присев и вытянув руки. Меня охватило мощное и переменчивое движение. Как будто я соединился с океаном. Как будто я говорил на его языке. От грохота воды лопались уши. Весь мир свелся к одному: сделать всё идеально. Абсолютный драйв. Девятый вал.

В груди у меня нарастал крик, но я не дал ему вырваться. Безмолвный рев остался за сжатыми губами. Я задержал дыхание, напряг руки, и на меня обрушился вал.

Вот тогда всё и случилось.

Совсем не помню, что происходило потом.

1. Даже проигравшим иногда везет

После несчастного случая прошло полгода. Я сидел в кабинете доктора Франкена, психолога. Он усталым взглядом смотрел на меня из глубин кожаного кресла. Календарик на полке у него за спиной показывал дату: 1 июля 1993 года. Солнце, пробиваясь сквозь шторы, заливало комнату золотистым светом.

– Так. Слушаю тебя, Ной. Что ты мне скажешь на этой неделе?

На докторе Франкене была джинсовая рубашка с заклепками, в стиле «стареющий ковбой». Я так и ждал, что он вот-вот встанет и споет «По дороге в Мемфис». Маленькие часы, ненавязчиво поставленные на письменный стол, мерно тикали, отсчитывая время наших сеансов.

– Д-да, в-в общем, н-ничего, – ответил я.

Вообще-то это было не совсем так. С того зимнего дня, когда моя доска застряла в скалах у мыса Сент-Оран, в моей жизни многое изменилось. Тело восстановилось быстро. Если не считать сломанной щиколотки, трех треснувших ребер и синяков по всему телу, я довольно легко отделался. А вот с мозгами у меня всё застопорилось. Двух слов связать не могу, чтобы не начать заикаться.

– Надо стараться, Ной. Только тогда ты сможешь выправиться.

Доктор Франкен никогда не произносил слово «выздороветь». Он всегда говорил «выправиться», «снова вскочить в седло» или, например, «двигаться дальше». Мне скорее нравился такой подход, и ничего, что психолог был несколько салунный. С тех пор как он диагностировал у меня посттравматическое расстройство речи, меня заставляли ходить к нему по понедельникам. «Заикание – известный симптом у тех, кто испытал сильный шок, стал жертвой дорожной аварии или пережил глубокую психологическую травму», – объяснил он моим родителям, прибавив, что в конце концов это пройдет.

Но я почти уверен, что уловил тогда в его голосе словно бы легкий оттенок сомнения.

– Н-нет, н-ничего особенного, – вздохнул я.

Почти всё время я проводил взаперти: листал у себя в комнате старые номера журнала про серфинг, слушал рок на пластинках или читал романы.

– Ты подумал над тем, что я тебе сказал?

Доктор Франкен положил ногу на край стола. Он был обут в остроносые сапоги со скошенным каблуком и бахромой – наверное, чтобы выглядеть крутым: «я, конечно, психолог, но это не мешает мне быть еще и клевым чуваком», что-то в этом роде. Сказал бы ему кто-нибудь наконец, что такое не носят с 1969 года.

– Д-да, – ответил я, – но не д-думаю, что из этого что-нибудь п-получится.

На прошлой неделе он велел мне найти какое-нибудь занятие вне дома: волонтерскую помощь («к при меру, навещать престарелых!» – полным счастья голосом воскликнул он), какой-нибудь командный вид спорта или подработку на лето. «Для тебя важно тереться среди людей, – подчеркнул он. – Встречаться с ними. Разговаривать».

– Я еще н-не г-готов.

Конечно, это было вранье. Я вполне мог бы выйти на люди, если бы захотел. Просто не хочу. В конце концов, если мне больше нравится целыми днями сидеть в своей комнате со своими черными мыслями и старыми журналами по серфингу, это никого не касается. И нечего «специалисту по посттравматической терапии / коровьему пастуху из Монтаны» указывать мне, что делать.

Он подобрался в кресле, взглянул на часы, вздохнул и очень мягко сказал:

– В таком случае, поскольку ты не желаешь разговаривать и не хочешь сделать над собой усилие, я прощаюсь с тобой до следующей недели.

И кивнул на дверь, которая была как раз у меня за спиной.

Фижероль-сюр-Мер не тот город, где всегда есть чем заняться. Разве что слоняться вдоль мола и смотреть на океан или шляться по магазинам на авеню Бордо.

По-моему, когда главная улица города названа в честь другого города – это довольно плохой знак. Сразу видно, какие у него перспективы. В Фижероле все лавки, кафе и рестораны сосредоточены на авеню Бордо. Весь остальной город состоит из домишек размером иногда не больше шалаша и поделен на кварталы. Кроме нашего, где я живу с мамой, папой и Адамом, есть еще Белькур, Сентонж и Сент-о-Ренар. А больше, в общем, ничего и нет. Мэрия официально называет это «соседскими группами», им кажется, так лучше звучит. Но это просто кварталы.

В нашем почти все дома сборные – из легких щитов. Чуть только подует ветер, по улице летят куски крыш. «Глянь-ка, дом Амзауи за окном пролетел! А теперь – Липски!» Наш квартал смотрит прямо на океан. Улицы через день заносит песком. Это мне как раз нравится больше всего: просыпаешься утром, а асфальта под песком не видно.

Как будто пляж захотел перебраться ко мне поближе.

От доктора Франкена я не сразу отправился домой. Мне необходима была передышка.

Дошел до мола, пару секунд постоял в нерешительности, потом двинулся к воде. Стояла жара, воздух был плотный и насыщенный солью. Над головой пронзительно вскрикнула чайка, ее крик врезался в мерный, спокойный шорох волн – ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш – для меня звучавший очень древней мелодией.

Трое занимались серфингом. Я видел доски, входившие в волны и выходившие из них так, словно были их продолжением, воплощением самого понятия движения и скорости. Одного из троих я узнал – Реми Мут из нашей школы. С ним была незнакомая девушка в цельном черном купальнике. Сидя на доске, она слушала Реми, который ей что-то рассказывал. Наверное, история была забавная, потому что девушка заливалась смехом и мотала головой. Я видел, как важничал этот придурок Мут.

Девушка казалась высокой. Ее длинные каштановые волосы были закручены в сложный узел, примерно как у принцессы Леи в фильме «Империя наносит ответный удар». У меня сердце защемило при виде того, как они веселятся и развлекаются. Я-то после несчастного случая в океан не входил.

Я немножко постоял, глядя на них. Волны при береговом ветре в три четверти были устойчивые, не разбивались слишком рано. Идеальные условия. Солнце дробилось в воде на тысячу бликов, и мне хотелось опустить туда голову, руки, окунуться всем телом. Может, я вышел бы из океана омытым, исцеленным от моих болезней? Прошло бы это дурацкое заикание, из-за которого, стоило мне открыть рот, я начинал выглядеть идиотом. Это было бы как новое крещение. Жизнь началась бы заново.

Реми Мут лег животом на доску. Взмахнул руками и поймал первую волну. Девушка последовала за ним. Он проделал пару основных фигур – поработал на публику.

Вынырнув, Мут посмотрел в сторону берега и встретился со мной глазами. Он был далеко, метрах в двадцати. Но мне почудилась в его взгляде вспыхнувшая на миг явная и безудержная радость.

В школе я был скорее одиночкой и, надо сказать, всерьез интересовался только серфингом. Если я мог проводить наедине с океаном по часу каждое утро до уроков и каждый вечер по дороге домой, до остального мне не было дела. Я не искал друзей. Не старался блеснуть на уроках. Не добивался признания. Некоторые, как Реми Мут, занимаются серфингом в компании или в клубах – не мой случай.

Если было невозможно кататься на доске – из-за болезни или темноты, – я читал. Вообще-то французский был единственным предметом, с которым я более или менее справлялся. Мадам Мушар, учившая меня с шестого класса, считала, что у меня «настоящее литературное чутье». Именно так она и написала однажды в справке за год. Я, кажется, не совсем понял, что это означает на самом деле.

Книги я большей частью брал в школьной библиотеке или у Адама. Не то чтобы мой брат запойно читал, но всё же у него на полке над кроватью стояли несколько томиков Стивена Кинга и пара детективов. Еще я там откопал помятого «Повелителя мух» и проглотил его за вечер.

Тем летом я читал чуть ли не целыми днями. Адам тогда готовился к отъезду. Он только что получил профессиональное свидетельство кровельщика-оцинковщика, и после нескольких недель испытательного срока одно небольшое предприятие в пригороде Бордо предложило ему работу. Он уложил вещи в рюкзак, а книги – в маленький чемодан. Единственное, что мне удалось спасти, спрятав в тайнике в своей комнате, – «Оно» Стивена Кинга, первый том, в мягкой обложке.

В масштабе моей скромной жизни отъезд Адама был большим событием. Во-первых, я уже не буду видеть по утрам его тупую физиономию. Во-вторых, я останусь один. Наедине с родителями.

И это меня не так уж радовало.

Когда я уходил с берега, Реми Мут снова сидел на доске и разговаривал с девушкой. Я прошел мимо киоска с мороженым и холодными напитками – кое-как сколоченной из досок лачуги с облезшей краской. Из радио на стойке неслась песня Beach Boys: «Everybody’s gone surfin’… Surfin’ USA![1]»

Огибая расставленные на песке пластиковые стулья, я наткнулся на Жипе, одного из руководителей городского клуба серфинга. На шее у него болталось ожерелье из акульих зубов, на руке – плетеный браслет. На самом деле его звали Тибо Фримар (да, я знаю, ничего общего с Жипе). Он шел, покачиваясь и перескакивая с ноги на ногу, словно танцевал под какую-то воображаемую музыку.

– Эй! – крикнул он мне, подцепляя слетевшую вьетнамку. – Как настроение, друг мой Ной?

– Н-неплохо, – безразличным тоном ответил я, протянув ему руку.

Он схватил ее за большой палец, приподнял, опустил, хлопнул ею по своей груди и, шумно выдохнув, отпустил.

– Сто лет тебя не видел.

Казалось, он жевал резинку, но я был почти уверен, что во рту у него ничего не было.

– Д-да, з-знаю. К-как-то так, школа, уроки, в-все дела. П-понимаешь?

Жипе покосился на меня так, будто я грязно выругался. Одет он был в широченную майку с гавайским рисунком, на лице – десятидневная щетина. Я не знал, сколько ему лет; под тридцать, должно быть. Он спросил, намерен ли я воспользоваться летом для того, чтобы снова встать на доску (или, как он это называл, «пощекотать волну»), и я неопределенно помотал головой.

– Т-там видно б-будет. Смотря какая в-волна.

– Ты прав. – Он засмеялся. – В конце концов всегда решают волны. Да ты философ, честное слово. Ну, peace, man![2]

Он поднял указательный и средний пальцы так, чтобы получилось V. Я лениво сделал то же самое…

– Ага. P‑peace.

…и пошел в другую сторону.

На самом деле я прекрасно знал, что больше никогда не буду заниматься серфингом. После того случая я панически боялся океана. Посттравматическая фобия – вот как это называлось. Моя доска пылилась на стене родительского гаража, над их «Рено-17», и я старался на нее не смотреть, – как будто она приносила несчастье или что-то в этом роде.

«Не пройдет и года, как ты снова станешь повелителем волн!» – пообещал доктор Франкен. Но я не поверил. Как бы там ни было, желание у меня пропало.

Я продолжал шататься по городу. Вернулся в центр и, пройдя мимо очередной лавки с одеждой для пожилых, свернул к площади, где находятся мэрия, почта, нотариальная контора и маленькое облезлое кафе «Летчики-асы». Переулок чуть левее шел под уклон, к забегаловке и магазину этнических товаров.

После несчастного случая я исписал немало страниц. Меня подтолкнула к этому мадам Мушар.

– Ной, у тебя есть талант, – заверила она.

Я опять не совсем понял, что она имела в виду, но мне от этого занятия становилось лучше. Тоже своего рода терапия. В первые недели после больницы (еще с гипсом на левой щиколотке) я почти все перемены проводил в одиночестве, в классе или где-нибудь в уголке, с маленьким красным блокнотом, который два года назад подарил мне Адам. Чаще всего в наушниках. Автореверсный «сони» помогал укрыться от остального мира. Я включал плеер на полную громкость, и Том Петти, Курт Кобейн или Брюс Спрингстин возводили вокруг меня звуковую ограду.

Весной два моих рассказа напечатали в школьном журнале. Я знал, что обязан этим мадам Мушар (она была главным редактором) и что особенно хвастаться здесь нечем, но всё же гордился страшно.

Героем одного из рассказов был подросток, который нашел на чердаке старую доску для серфинга и решил каждый день после уроков ее ремонтировать. История получилась довольно длинная. Я писал ее несколько недель, и это было замечательное время. Кульминация наступала в финальной сцене, в которой он, положив доску на воду, направлял ее в открытое море.

Всё время, пока я писал, мне казалось, будто я чувствую брызги на коже и качку, слышу, как плещут волны. Я думал, мне больше никогда всего этого не ощутить.

Постепенно у меня в голове созрела мысль: раз я уже не могу быть серфингистом, стану писателем.

В конечном счете, это ближе всего к серфингу.

Я продолжал слоняться по улицам Фижероля. В воздухе стоял запах свежего улова и бензина. Чайка у меня над головой пронзительно вскрикнула и повернула к берегу. Город был залит палящим солнцем, настоящим летним солнцем. Я вставил в плеер кассету «Damn the Torpedoes», надел наушники и включил звук на полную громкость:

• Baby even the losers get lucky sometimes
• Yeah even the losers keep a little bit of pride![3]

Я брел куда глаза глядят, без всякой цели, минут десять, пока не дошел до церкви Святого Николая. Это старый храм с фасадом, источенным океанским климатом. Сел на ступеньку и вытащил из рюкзака красный блокнот. Из него торчал маленький листок. Мадам Мушар сунула его в мою ячейку в последний день занятий, как раз перед каникулами. На листке было большими буквами написано: «Национальный конкурс рассказа».

– Всё, что тебе надо сделать, – объяснила она, – это сочинить текст и отправить его непосредственно по указанному адресу. Это ведь поможет тебе пережить лето, как ты думаешь?

Я взял бумажку. На белом фоне красовались большие синие буквы:

ЛЮБИШЬ ПИСАТЬ?

Пришли нам рассказ на тему дружбы

до 1 сентября.

Жюри, состоящее из писателей,

выберет лучший текст.

– Ты ведь сделаешь это?

Мадам Мушар смотрела на меня дружелюбно и с таким видом, будто возложила на меня все свои надежды. Думаю, в эту минуту я был готов на всё, лишь бы ее не разочаровать.

Вернувшись домой, я сразу начал думать. Я мало что знал про дружбу, но мне хотелось поучаствовать в конкурсе, это было довольно интересно. Понемногу, вечер за вечером, я намечал сюжетные линии. Сначала я думал написать про группу друзей, что-то вроде «Оно». А потом мне пришел в голову более личный замысел. Я схватил блокнот и нацарапал в нем вот такой абзац:

Это история трех друзей, которые живут в маленьком городке на атлантическом побережье. Однажды в прогнозе погоды объявили, что будет ураган. Они поняли, что их легким щитовым домикам не выстоять под порывами ветра. Всё будет разрушено. Они проводят последние часы там, где прожили всю жизнь, и задумываются о том, какое будущее их ждет.

Я решил, что рассказ будет называться «Цуна ми». Сюжет казался мне простым и эффектным. Конечно, там будет говориться о Фижероле. Вымышленном Фижероле, но всё же близком к реальности. Мне нравилась идея потопа. Но еще больше мне нравилось представлять себе, как будет разрушаться этот проклятый город: затопленные дома, снесенная до основания школа, сметенные волной здания. Я мечтал стереть всё это с карты, чтобы можно было начать с нуля.

Иногда по вечерам я представлял себе, что и меня самого накрыла эта огромная волна, я во власти силы океана, не способен ей сопротивляться, а потом я очнусь на беспредельном и нетронутом взморье, где всё надо будет строить заново.

Я довольно долго сидел на ступеньках церкви Святого Николая, писал и слушал орущего у меня в голове Тома Петти. Не знаю, сколько времени прошло, – знаю только, что, когда я убрал блокнот в рюкзак, солнце уже скрылось за мэрией. Должно быть, не меньше часа.

Я уже собирался уходить, когда мимо меня проехала девушка на розовом велосипеде с корзиной на руле. Она взглянула на меня, и я сразу ее узнал: та самая серфингистка, которую днем клеил Реми Мут. Вместо черного купальника на ней было платье в цветочек, а волосы она распустила.

Она остановилась напротив меня, у велосипедной стойки. Та сторона улицы была в тени, и от этого ее загар на фоне бело-голубого платья был еще заметнее. Я сделал вид, будто мне до нее нет никакого дела, и как ни в чём не бывало стал переходить улицу, тайком поглядывая на ее ноги, как они сгибались и распрямлялись, когда она, наклонившись, выправляла руль. Она поставила свой велосипед рядом с велосипедом Жипе. Я его узнал – старый, разболтанный, с наклейкой «Summer of love»[4] на раме. Зато у девушки был совсем новенький. На тротуаре лежала тень огромной липы.

Когда я подошел, она сунула руку в корзину, достала оттуда цепь, обернула ее вокруг переднего колеса, резко щелкнула замком и подняла голову.

– Ты знаешь, где здесь библиотека?

Она смотрела на меня большими серьезными глазами, и меня охватило чувство, близкое к панике. Я огляделся, чтобы убедиться, что она и в самом деле обращается ко мне.

– Б-библиотека?

– Да, – сказала она. – Знаешь, это такое место, где находятся маленькие прямоугольные предметы, состоящие из соединенных между собой бумажных листков.

– Д-да… Это там… – пробормотал я, махнув в сторону улицы Сешан.

Это была правда.

– …Я к-как раз т-туда иду…

Это была неправда.

– Если хочешь, могу т-тебя п-п-п-проводить… Это была правда.

– …К-как с-с-с-скажешь. Мне-то всё равно.

Это была неправда.

По дороге мы почти не разговаривали. Во всяком случае, я. Боялся, что буду выглядеть идиотом, стоит мне только открыть рот. Кожа у девушки была гладкая, глаза ореховые, а губы очень тонкие и очень яркие, как будто линию мелком прочертили.

Пока шли, я узнал о ней чуть побольше. Ей семнадцать лет, они с отцом приехали из Парижа и сняли на лето маленький домик рядом с пляжем. Вот почему я никогда раньше ее не встречал. Звали ее Лорен.

– Как киш[5], что ли? – спросил я.

Она остановилась и неуверенно посмотрела на меня. Похоже, не могла понять, придуриваюсь я или на самом деле болван. Запомнить на будущее: по возможности не сравнивать девушек с пирогами. Она слегка тряхнула головой, словно отгоняя эти мысли, и спросила:

– А тебя как зовут?

– Н-н-ной, – ответил я.

– Допотопное имечко.

– Ну спасибо.

– Ты что, не понял? Ной… потоп…

– Ну да, конечно. – Я притворился, будто мне тоже смешно, хотя понятия не имел, о чём речь.

Она, наверное, это заметила, потому что, чуть наклонившись ко мне, пояснила:

– Ноев ковчег, балда! Тебе же, наверное, миллион раз что-то такое говорили.

Она улыбнулась и шагнула влево, чтобы не врезаться в дорожный знак. Я хотел сделать то же самое, но в момент, когда я начал разворачиваться, нога соскользнула с края тротуара, я потерял равновесие и по-дурацки взвизгнул, со всего маху приложившись к знаку щекой.

Бум-м!

– Больно? – заботливо спросила Лорен.

– Да всё нормально, – ответил я совершенно равнодушным тоном.

Как будто хотел сказать: «Знак-то? Да не беспокойся, я каждый раз это проделываю. Шутка такая».

Вообще-то я обрадовался, что она не посмеялась надо мной. А ведь это было так легко. Но она пошла дальше, время от времени искоса поглядывая на меня.

Я засунул кулаки поглубже в карманы, и мы повернули за угол у булочной внизу. На ногах у Лорен были новенькие кеды – во всяком случае, совершенно белые, – и мне вдруг стало стыдно за мои грязные ботинки и драные джинсы.

К тому же на щеке у меня, наверное, отпечатался след от дорожного знака.

– Т-тебе понравился п-пляж? – спросил я, чтобы сменить тему.

Она взглянула на меня с интересом.

– Откуда ты знаешь, что я там была?

– У тебя в-волосы еще не совсем в-высохли.

– Ой, и правда! – сказала она, потрогав голову. – Да, понравился. Но… не знаю, мне там надоело.

Она убрала упавшую на глаза прядь и усмехнулась, как будто хотела сказать мне по секрету: «А знаешь, почему мне там надоело? Ну да, ты-то знаешь. Из-за этого придурка Реми Мута». Тротуар впереди сужался, она подошла ко мне чуть ближе, и на очень короткое мгновение я почувствовал, как ее рука коснулась моей.

Мы прошли еще примерно сотню метров, и, когда впереди показалась библиотека – внушительное здание, перестроенный завод – с вывеской «Медиатека имени Женевьевы Бюло», Лорен воскликнула:

– Вот это где! Спасибо, Ной, если бы не ты, я бы всё еще искала. Я приехала сюда на всё лето, так что лучше сразу узнать, где находится библиотека. Пляж хорош на пару минут!

Я улыбнулся и кивнул, как будто хотел сказать: «Да, бесспорно, я вполне понимаю, что ты имела в виду».

– Мне обязательно надо найти книгу про комету Фейерштейна, – продолжала Лорен. – Этим летом она пересечет нашу Солнечную систему. В следующий раз такое будет только через сто сорок девять лет. Представляешь? Это единственный за всю нашу жизнь шанс ее увидеть.

Она засмеялась, глядя на мое изумленное лицо, потом поцеловала меня в ушибленную щеку – едва прикоснулась губами – и поднялась по ступенькам. Я смотрел, как пляшет в воздухе подол ее платья, пока она не скрылась в темноте здания. И вот как раз в эту минуту…

Да, в эту самую минуту, совершенно точно, я и влюбился.

Проторчав еще какое-то бесконечное время на жаре, я решил тоже зайти в библиотеку. Раньше я туда не заглядывал. И очень быстро вспомнил почему. Средний возраст посетителей почти безлюдного читального зала был, сами понимаете, немалый. Во всю длину зала тянулись большие столы с лампами. На левой стене картина – что-то типа святого в полном экстазе. Колени у него были полусогнуты, а обе руки воздеты к небесам. Глядя на то, как изобразил его художник – в несколько неустойчивом равновесии, – можно было подумать, что он танцует. Похоже на макарену, но в стиле средневекового католического мученика. Справа я заметил кофемашину, а прямо над ней – пробковую доску с объявлениями.

Лорен уже скрылась за стеллажами. Наверное, поднялась наверх, туда, где, судя по вывешенному у входа плану, стояли труды по астрономии. Я медленно двинулся вперед, стук моих шагов разносился по всему просторному залу. «Что за странная девушка», – подумал я, в смысле: кто это предпочитает библиотеку пляжу? Я еще чувствовал ее губы на своей щеке и слабый аромат морской воды и полевых цветов.

В надежде ее увидеть я посмотрел наверх, на балкон, который шел вокруг всего читального зала, потом направился к пробковой доске с объявлениями. Почти все они были про нянь, уборку или всякие там курсы. В помещении было градусов двадцать, но мне не хотелось снимать куртку. Я постоял там немного, глядя на прикнопленные к доске бумажки, и вдруг услышал у себя за спиной хриплый голос:

– Эй ты!

Я обернулся и увидел тетку, которой на вид было примерно три тысячи лет. Крохотного росточка, слегка сгорбленная, к пуловеру прицеплен бейджик с логотипом библиотеки: «Жозиана Камон, руководитель отдела обслуживания», а на шее, на металлической цепочке, – очки с затемненными стеклами.

– Это ты недавно звонил по объявлению? Себастьен?

Голос у нее был такой, словно она выкуривала по десять пачек в день начиная с шестилетнего возраста.

– Ну… я… – сказал я.

– Опаздываешь. Ладно, запомни: ты нам нужен только по утрам в субботу, чтобы носить книги нескольким читателям, которые уже не могут приходить сами.

– Ну… я… – сказал я.

– И не забудь, что их надо возвращать через неделю. Всё понял?

Она посмотрела на меня, прищурившись. С каждым произнесенным ею словом шарик из седых волос у нее на голове, казалось, оживал и двигался совершенно самостоятельно, как будто это были никакие не волосы, а маленький зверек, свернувшийся клубком, какой-нибудь барсук или крысенок. Меня это завораживало, я не мог глаз от него отвести. Внезапно до меня дошло, что она задала мне вопрос и ждет ответа. Угадайте, что я сказал.

– Ну… я…

– Получать будешь по сто франков каждую субботу, платим в конце обхода.

Сто франков?!

В последний раз, когда я работал, – тем летом мне исполнилось тринадцать – я стриг лужайку нашего соседа, мсье Перрони. Я полдня этим занимался и чуть не сдох, надышавшись запахом дизельного топлива от его старой газонокосилки. Вечером (когда я закончил, уже совсем стемнело) он сунул мне в руку десятифранковую монетку, потрепал по голове и сказал:

– Хорошо, малыш, можешь вернуться через месяц!

Я три дня потратил на то, чтобы избавиться от стойкого запаха, и поклялся больше никогда в жизни не работать.

Но сейчас, стоя перед Жозианой Камон, руководившей отделом обслуживания, я почувствовал, что могу и передумать. Доктор Франкен пристал ко мне как репей, уговаривая найти работу. Возможно, мне подвернулся случай доказать ему, что я способен «вернуться в седло».

Старушка протянула мне руку.

– Меня зовут мадам Камон.

– Тутанхамон? – с улыбкой переспросил я.

Из ее горла вырвался какой-то странный звук, но ни один мускул на лице не дрогнул. Даже самый мелкий. И барсучок не пошевелился. Почувствовав себя идиотом, я пролепетал что-то невразумительное:

– Ну… я… т-то есть… Т-тутанхамон… знаете, д-древняя мумия… вообще-то-вы-на-нее-нисколько-не-похожи… я… мне… очень приятно.

– У тебя хоть велосипед-то есть? – спросила она, положив конец моим мучениям.

– Д-да, конечно…

Это было враньем. Но тогда я подумал, что как-нибудь уж точно смогу выкрутиться. Она протянула мне бумажку, на которой были написаны ее имя и номер телефона.

– Вот и хорошо. Значит, так и договоримся. Жду тебя в следующую субботу к девяти.

Я пожал морщинистую руку мадам Камон и пожелал ей хорошего дня.

– До с-субботы!

– Да-да, – проворчала она, возвращаясь туда, откуда пришла, – не иначе, в свой саркофаг.

Пока я смотрел, как она отпирает дверь своего кабинета и скрывается в нем, окутанная облаком отвратительного сигаретного дыма, меня разбирало желание в подражание монаху на стене сплясать посреди читального зала что-нибудь в стиле диско латино.

Выйдя из библиотеки, я вернулся на площадь у церкви Святого Николая. В голове у меня осталась единственная мысль: где бы мне до следующей субботы раздобыть велосипед? Всё могло оказаться сложнее, чем я предполагал…

И тут я увидел на тротуаре напротив велосипед Жипе, «Summer of love», неподвижно стоявший в тени. А рядом сверкал розовой рамой новенький велосипед Лорен.

У меня на лице сама собой появилась улыбка. И в моей голове начали крутиться слова Тома Петти.

– Даже проигравшим, – напевал я, поднимаясь по улице Сешан, – даже проигравшим иногда везет.

2. Огонек на поверхности океана

Тем летом в моде были длинные футболки, толстые клетчатые рубахи и грязные штаны. Это называлось «в стиле гранж». Изначально гранж был стилем рока и появился на западном побережье Соединенных Штатов, где-то около Сиэтла. А вообще это сводилось к тому, чтобы ходить с немытой головой, в рваных джинсах и выглядеть более или менее пропащим.

– Кранш? Что еще за кранш?

Папа, само собой, ничего в этом не понимал.

– Слышала, Мадлен? Твой сын превратил свои штаны в кранш. Ты только посмотри на это безобразие. Дырка на дырке!

Мама вышла из кухни с феном в одной руке и горстью бигуди в другой.

Она нигде не работала и целыми днями гладила нашу одежду, готовила еду и наводила дома порядок. Мне кажется, ей не очень нравилось так жить. Но, как бы там ни было, что за работу она могла найти в коммуне Фижероль-сюр-мер? Тогда уж лучше сидеть дома и «заботиться о нас», как она говорила.

Папа работал на шинном заводе, это на выезде из города. Каждое утро, около пяти, я слышал, как он выходит из дома, садится за руль своего «Рено-17» и уезжает. Я представлял себе, как он едет вдоль нашего квартала, потом мимо Белькура, сворачивает с авеню Бордо на шоссе. А еще лучше я представлял себе, как он ворчит и чертыхается. Моего отца раздражало всё, дай только повод. Коридорная дверь скрипит? Кофе остыл? Сосед оставил свой мусор на тротуаре? От его бдительности ничто не ускользало. И в такие минуты лучше было не попадаться на его пути.

По части недовольства и ворчания он был, можно сказать, гением. Будь по ним чемпионат мира – мы бы точно разбогатели.

К несчастью, такого рода соревнований пока не устраивали. На всю семью заработок был только один, и до конца месяца иногда бывало непросто дотянуть. Почти вся одежда, какую я носил, досталась мне от Адама. Вещи были не то чтобы новые, но всё равно требовалось обращаться с ними аккуратно.

Так что для моего отца нарочно дырявить джинсы в смутной надежде стать похожим на Курта Кобейна было не просто глупо. Это было…

– …самое дебильное, что я слышал за всю свою жизнь, дальше ехать некуда!

– Что я могу тебе сказать? – отозвалась мама, выключив фен и снимая с себя последние бигуди. – Мода такая… Сегодня – драные джинсы, завтра будут ночные горшки на голове! Что тут поделаешь? Так уж оно есть.

– Так уж оно есть?! Так уж оно… А что ты вообще делаешь в кухне с феном?

– Ты прекрасно знаешь, что, если я включаю его в ванной, выбивает пробки.

И понеслось: десять минут горьких жалоб, криков и стенаний про состояние нашей электропроводки и халтурную работу электрика в прошлый раз.

– Клянусь тебе, если только он мне попадется – я ему такое устрою!

В следующую субботу я уже в половине девятого стоял у дверей библиотеки. Потертая кожаная куртка, грязные кеды и футболка с надписью «Kiss» на спине: я подготовился к первому дню работы. Почти на всех моих футболках, унаследованных от Адама, были изображения рок-групп или названия фильмов восьмидесятых – все совершенно устаревшие, но у нас не было возможности полностью обновить мой гардероб.

Усевшись в тени на ступеньках, я взглянул на велосипед, которым только что обзавелся. На краске местами проступала ржавчина, багажник, похоже, еле держался, ну и ладно. Даже наклейка «Summer of love» на раме меня уже не смущала. Вытащив из кармана куртки злаковый батончик, я за три секунды с ним расправился. Примерно столько же времени у меня ушло два дня назад на то, чтобы уговорить Жипе толкнуть мне свой велосипед. Я обменял его на свою старую доску для серфинга, которая так и так пылилась в гараже.

– Ты уверен? – спросил он, затягиваясь самокруткой. – Я хочу сказать, доска для серфинга – это примерно как нога. Часть тебя, понимаешь?

В ответ я только головой помотал и тренькнул звонком. Мы обменялись рукопожатием – и Жипе получил новую ногу.

На табличке у входа в библиотеку было написано, что по субботам она открывается в девять. Я запрокинул голову, глубоко вдохнул и почувствовал, как морской воздух наполняет мои легкие. Уже становилось жарко. На улицах царило праздничное настроение: лето, погода отличная, океан рядом – чего еще хотеть? В небе кружила, издавая долгие насмешливые крики, пара чаек. Снующие с кошелками и хозяйственными сумками прохожие смотрели на меня косо, как на преступника или врага общества. Короче, всё было как всегда.

Я вытащил из рюкзака блокнот и начал писать. Тема дружбы не так уж меня вдохновляла, но без десяти девять у меня были исписаны две страницы. Тротуары заливал ослепительный свет, и я, наверное, целый день мог бы там проторчать.

– Ну что, прошло?

Голос раздался у меня за спиной, но я сразу узнал интонацию Лорен. Не успел я развернуться – а она уже уселась рядом со мной, широко и радостно улыбаясь. Она подобрала волосы под заколку и надела темные очки, в которых стала похожей на кинозвезду. Одета она была в белую майку без рукавов и линялые джинсы.

– Я про твою щеку.

Она наклонилась ко мне и осмотрела мое лицо. След от дорожного знака продержался сутки, но потом наконец исчез.

– П-порядок, – пробормотал я тоном, о котором немедленно пожалел.

Стыдливо, робко и раздраженно – странная смесь.

Лорен была обута в тряпичные эспадрильи, мне были видны торчащие из них кончики пальцев.

– Что ты здесь делаешь?

– А ты как думаешь? – ответил я, незаметно убирая блокнот и застегивая рюкзак.

– М-м, – Она, изображая Шерлока Холмса, приложила палец к губам. – Я думаю, ждешь, пока откроется библиотека.

В самом уголке рта у нее была малюсенькая родинка, похожая на шоколадную крошечку.

– Ну что, угадала я?

– Да, б-браво.

Я улыбнулся в ответ и придвинулся к ней чуть поближе.

– Ты п-прочитала книгу п-про комету Франкенштейна?

– Фейерштейна, – поправила она и засмеялась. – Да. А тебя всё это не завораживает? Планеты, звезды, кометы?

– Ну…

Не то чтобы я из-за них ночей не спал.

– Смотри, – шепнула Лорен, вытащив из сумки книгу.

Это был толстый том в твердом переплете. На обложке название – «Комета Фейерштейна» – и иллюстрация, старинная гравюра. Открыв книгу на середине, Лорен прочитала:

– Вероятно, увидев комету Фейерштейна, японский поэт Киоши и написал в 1616 году одно из самых своих знаменитых хайку:

• Летнее небо
• Белый цветок в саду ночей
• Комета

Лорен ждала, что я как-нибудь на это откликнусь.

– Прекрасно, да? Ты любишь хайку? Я просто обожаю.

Она смотрела на меня так, словно это был самый важный вопрос за всю историю вопросов.

– Какую хайку? – тупо переспросил я.

Она, не удержавшись, засмеялась, но тут же перестала и, подавшись ко мне, легонько толкнула меня плечом.

– Это совсем коротенькие японские стихи, где максимально высказано в минимальном количестве слов, – объяснила она. – Вот, например:

• Запах горячих круассанов утром
• Как будто солнце
• Вышло из печи

– Я и не з-знал, что японцы едят к-круассаны, – сказал я.

– Вот балда, это же я сама сочинила! – Она уже второй раз назвала меня балдой. – На самом деле неважно, о чём там говорится. Хотя бы и про соседскую кошку. Не это главное. Ну, давай, твоя очередь!

– Что? Н-нет, н-нет, – я замахал руками. – И в-вообще я не м-могу, у наших с-соседей н-нет кошки.

Нет, в самом деле, меньше всего мне хотелось сочинять японские стихи посреди улицы без пяти девять утра в субботу. Лорен посмотрела на меня и едва заметно улыбнулась.

– Ну давай же, это легко! – повторила она. – Просто надо соединить мимолетные, ускользающие ощущения с более глубокими мыслями. Например… м-м… погоди… Вот, слушай:

• Юноша ждет в тени у дверей библиотеки
• Солнце приближается
• И свет в конце концов тебя настигнет

– Вот видишь, как легко, – воскликнула она и улыбнулась. – Свет – это одновременно и свет солнца, согревающего тело, и свет библиотеки, свет книг и знания, свет для ума. Понял, в чём фокус? Давай теперь ты!

Я надвинул козырек на глаза, чтобы не видно было, как я смутился. Она назвала меня «юношей», и мне показалось, что я перепрыгнул через ступеньку. За несколько минут я из «балды» превратился в «юношу». Было всё же чему порадоваться! Тем более что Лорен уже исполнилось семнадцать, официально она считалась почти взрослой. И она жила в Париже, училась в известном лицее. А я почти не выезжал из Фижероля. Самая дальняя моя поездка была в Овернь, автобусом, нас возили посмотреть на вулканы. Я тогда учился в четвертом классе.

– Ну, начинай!

Я поднял воротник кожаной куртки, несколько секунд подумал, прочистил горло и продекламировал:

• Собачье дерьмо на тротуарах
• Даже если смотришь внимательно
• Рано или поздно вляпаешься

Я гордо поглядел на нее, потом сказал – высокопарно, потому что хотел слегка ее подразнить:

– Да, м-м… видишь ли, м-м… этот образ должен п-передавать бренность человеческого удела п-пе-ред лицом неотвратимости судьбы, т-так сказать…

Она расхохоталась, снова прижалась ко мне плечом и не отодвинулась. Мне еще лучше стала видна маленькая родинка в уголке рта.

– С тобой и в самом деле не соскучишься. А что ты, собственно, делаешь у библиотеки в девять утра в субботу?

Она сняла темные очки и теперь смотрела на меня во все глаза. У меня от этого внутри словно что-то толкнулось.

– Я, собственно, з-здесь работаю, – сказал я, стараясь при этом выглядеть не слишком самодовольным.

– Здесь? Ты хочешь сказать, в библиотеке? – удивилась и обрадовалась она.

Я кивнул.

– Потрясающе! – Она легонько хлопнула меня по плечу.

Убрала волосы со лба и повернула голову, чтобы взглянуть на входную дверь.

– Кстати, посмотри – вроде бы уже открыто.

Она вскочила и протянула мне руку, помогая встать. Две минуты десятого, тень немного отступила на площадь, и на долю секунды у меня мелькнула мысль, что Лорен была права.

Свет в конце концов нас настиг.

Если честно рассмотреть ситуацию – я хочу сказать, если бы кто-то сделал моментальный снимок моей жизни, – думаю, можно было бы, не принимая в расчет моего посттравматического-заикания-и-сопутствующей-фобии, назвать меня скорее нормальным человеком. Ну то есть если руки три километра длиной, дурацкий пушок над губой и голос, который без предупреждения перескакивает с октавы на октаву, – это нормально. Если это так – тогда да. Несомненно.

Я был нормальным.

Когда я видел в зеркале свое отражение, мне было одновременно страшно и любопытно смотреть на себя. За несколько месяцев мое тело неузнаваемо изменилось. Кости лица отяжелели, торс удлинился, а ноги стали кривоватыми, и от этого походка у меня сделалась дурацкая.

Даже комната моя – и та изменилась. Стены словно бы сблизились, вытеснив последние игрушки. Теперь каждый квадратный сантиметр был заполнен стопками комиксов, журналами по серфингу и дисками моих любимых рок-групп. На стене – постер «Рокки» и вырезанные откуда-нибудь фотографии гигантских волн, сделанные на гавайских пляжах или Венис Бич. Мне случалось перед сном представлять себе, что волна меня захлестнула, стена воды обрушилась на меня с адским грохотом. Как в «Цунами», рассказе, который я писал для конкурса. Как ни странно, я не испытывал ни малейшего страха. Пена оставляла причудливые рисунки на изнанке моих век, оглушительный шум успокаивал, убаюкивал, и я засыпал. Фижероль исчезал – весь мир исчезал – под большой белой спасительной волной. Я просыпался с ощущением, что спал под водой. Я чувствовал себя обновленным, отмытым, возродившимся. Но это всегда проходило довольно быстро.

В тот день мне показалось, будто Лорен – как эта волна. Ударная волна, одновременно ощутимая и легкая. Как будто моя жизнь, вся моя жизнь по-новому завибрировала. Я видел перед собой ее улыбку, ее щеки, ее глаза, ее ноги – и это было всё равно что замереть в середине волны, удерживая равновесие на гребне скорости и света.

Я вошел в библиотеку и направился в кабинет мадам Камон. На ней были очки с затемненными стеклами, а барсук на голове, похоже, чувствовал себя превосходно. В воздухе застоялся омерзительный запах вчерашнего курева. Она приготовила мне маленькую бумажку – список из шести читателей, которых обслуживали на дому.

– Вот. Всё как я тебе объяснила на прошлой неделе. Здесь у тебя есть имя, адрес и номер телефона, если понадобится (но я надеюсь, что он тебе не понадобится). А здесь – названия заказанных книг.

Она сняла очки и выдала мне план города, на котором были помечены адреса. Ну спасибо ей, что позаботилась об этом, – теперь я не рисковал заблудиться и часами искать дорогу под палящим солнцем. Когда я уже выходил из кабинета мадам Камон, она замогильным голосом меня окликнула:

– Эй, ты забыл самое главное!

Она нырнула под стол и протянула мне большую корзину, до краев наполненную книгами. Там были романы, пособие по садоводству, альбом «Тигренок Момо», книга о немецкой экспериментальной фотографии, биография генерала наполеоновской армии и руководство под названием «Делайте мыло сами». Всё вместе весило тонну, и одной рукой эту корзину было не поднять.

Оказавшись на улице, я подумал, что хорошо бы мне вернуться к одиннадцати. Я прикинул, что как раз в это время Лорен выйдет из библиотеки и двинется домой к отцу. При таком раскладе у меня на всё про всё оставалось чуть больше полутора часов. «Можно успеть», – решил я.

Я подошел к своему велосипеду, поднял доверху молнию на куртке и включил звук плеера на полную громкость. Берясь за руль, я увидел, как сверкает в солнечных лучах наклейка «Summer of love». Лето любви.

Да, я знаю, глуповато получается. Но мне вдруг показалось, что это не так уж плохо звучит.

Утро прошло, мягко говоря, не совсем так, как мне представлялось. Почерк мадам Камон было не так-то легко расшифровать, и мне то и дело приходилось останавливаться и спрашивать дорогу.

– Дом мадам Лотрек? Да, конечно, знаю. Это на углу улицы Мальт. Налево, потом два раза направо.

Я тут же срывался с места и набирал скорость, одним глазом поглядывая на часы. Один раз налево. Два направо. Дома мелькали один за другим, и из них – улица за улицей, цветник за цветником – складывался план Фижероля в натуральную величину. Одни кварталы казались мне знакомыми, в другие я никогда не заглядывал. Я с удовольствием подставлял ветру лицо и, несмотря на жару – было, наверное, градусов тридцать или около того, – гнал так, что слегка хмелел от скорости.

Все, кому я должен был привезти книжки, оказались слегка с приветом. Мадам Лотрек насильно скормила мне целую пачку печенья и только потом отпустила. Мсье Жансак минут десять говорил мне об искусстве изготовления самодельных хозтоваров, и я едва не уснул у него на пороге. Мадам Уиллоуби («Мисс Уиллоуби, пожа-алуйста!» – поправила она) встретила меня в шелковом платье с пурпурным узором и с лицом, загримированным так, словно она вот-вот выйдет на сцену лондонского театра. Мадам Гед рассказала мне, что когда-то была музой великого монпарнасского фотографа шестидесятых. А мсье Лангр явно заказал приключения тигренка Момо по ошибке, потому что, когда я протянул ему альбом в картонном переплете, он с оскорбленным видом на него уставился, а потом спросил, кто я такой и с какой стати его побеспокоил.

– Я т-тут насчет б-б-б… – запинаясь, пробормотал я.

– Бабочек?

– Н-нет, насчет б-би…

– Билетов?

– …б-б-б…

– Разродишься ты уже, наконец?

Примерно так мы продолжали беседовать еще минуты две, потом я отчаялся, сдался и укатил на своем велосипеде.

К половине одиннадцатого я почти закончил развозить книги. Жара стояла убийственная, и я совсем выдохся. Оставался всего один читатель, которому я должен был доставить заказ, некий мсье Эрейра, он жил на окраине города. Это был самый длинный маршрут – не сравнить с другими, и мне пришлось несколько раз сверяться с планом, чтобы не сбиться с пути. Дорога шла вдоль океана, но меня это не так уж радовало. Я крутил педали и не мог удержаться, чтобы не смотреть, как вдалеке образуются волны. На горизонте царило невероятное спокойствие. Ни ветерка. Солнце палило так, что мне захотелось положить велосипед на траву и броситься в воду.

Но даже думать об этом было мучительно. В голове застучало, мозг раздирали противоречия. Океан и притягивал меня, и пугал. Передо мной замелькали отрывочные, бессвязные картинки того дня. Шум волн у меня над головой. Мощь вала, который тащил меня на камни, и я не мог сопротивляться. Сильнейший удар.

Велосипед внезапно перестал подчиняться мне. Кеды соскользнули с педалей, руль вильнул, из-под колес полетел гравий. Я задыхался и дрожал всем телом. Пришлось спешиться и замереть, отведя взгляд от океана. Мне хотелось еще и уши заткнуть, чтобы больше не слышать несмолкающего шума волн. Что-то внутри колотилось, как будто мозг хотел выскочить из черепа. И воспоминания о несчастном случае продолжали меня осаждать. Крутится доска. Соленая вода заполняет легкие. Я пытаюсь закричать, но не могу.

Я бросил велосипед, сел в высокую траву, обхватил голову руками и стал ждать, чтобы грохот стих. Только через несколько минут я смог отдышаться и медленно открыл глаза. Мир перестал вращаться. Вдоль берега скользил легкий ветерок. Над головой коротко вскрикнула птица.

Как ни старался я убедить себя в обратном, доктор Франкен был прав. До выздоровления мне еще далеко.

Оставшуюся часть пути я проехал нормально, стараясь как можно реже поворачивать голову к океану. Постепенно ко мне вернулась уверенность в себе, и я спокойно катил себе дальше.

Во всяком случае, до тех пор, пока не наткнулся на Реми Мута.

Сначала я заметил его пеструю футболку и яркие плавки. Он шел на берег с доской под мышкой. Увидел меня, остановился, помахал рукой и встал прямо на пути, широко улыбаясь. Передние зубы у него были длинноваты, и это делало его похожим на гигантского грызуна.

Он спросил, что я поделываю, а когда я ему объяснил, он издал странный звук, который можно было истолковать – на выбор – как: 1) ехидный смешок, 2) удивленное восклицание, 3) проявление его истинной натуры наполовину человека, наполовину нутрии.

– Ты работаешь в библиотеке? Ты?

– Ну да, как в-в-в-видишь.

Что за дубина! Стекла его солнечных очков отсвечивали так, что смотреть было больно. Волосы у него светлые, а лицо загорелое. На майке желто-зеленая надпись: «Let’s go surfing now!»[6]

– Не знаю, как ты, – в конце концов произнес он, с отвращением оглядев мой велосипед, – а я предпочитаю развлекаться. Лето же!

Он шмыгнул носом и сплюнул в траву.

Реми Мут жил в Белькуре, это у нас в городе богатый квартал. Его отец работал в фармацевтической лаборатории, а мать заведовала домом престарелых. С ним не было никаких проблем, все учителя его любили, учился он блестяще и подавал большие надежды. Словом, полная противоположность мне.

– Кстати, – прибавил он, – тебе не попадалась девушка, которая снимает дом Лопесов? Высокая брюнетка примерно с такой вот прической (он руками изобразил длинные волосы, распущенные по плечам). Я несколько раз катался на доске вместе с ней, но сегодня не видел, зато встретил ее отца, он странный тип. Как ее звать-то… Лорен, что ли.

Глядя на меня, он жевал травинку и постукивал кончиками пальцев по своей доске. Реми Мут был из тех людей, которые всегда выглядят совершенно спокойными, но готовы в любую секунду вцепиться вам в глотку.

– Нет, не з-знаю, – ответил я намеренно сдержанным тоном. – К сожалению.

От одного того, что он произнес имя Лорен, у меня в груди словно ледяным сквозняком потянуло.

Я улыбнулся ему такой же дебильной улыбкой и сказал, что мне пора.

Мне больше ни секунды не хотелось оставаться в обществе человека-нутрии.

Дом мсье Эрейра стоял в самом конце грунтовой дороги, на северной окраине Фижероля. Это был не просто дом, а, можно сказать, маленький замок из красного кирпича, окруженный заброшенным садом. Там всё заросло шиповником и прочими колючками. Я с трудом продрался через них, слез с велосипеда и последние метры прошел пешком.

Перед тем как позвонить, я полюбовался вьющимися растениями. Плющ и жимолость. Цветы высоко взбирались по стенам и наполняли воздух едва ощутимым ароматом. Гостей встречали две маленькие статуи над входом: греческие атлеты или что-то в этом роде. У одного в руке был дротик, другой держал диск, который больше смахивал на суповую тарелку.

Я подошел к двери и услышал из-за нее звуки пианино. Слабый ветер с океана принес с собой хоть какую-то прохладу и запах воды. Мне страшно хотелось пить, футболка прилипла к спине. Пока я шел к дому, птица на сосне залилась трелью, потом улетела к берегу.

Я отцепил книги от багажника и поочередно изучил. На каждой стоял штамп медиатеки имени Женевьевы Бюло. И все без исключения оказались научно-фантастическими романами. «Звездный человек». «Сферы берут реванш». «Цвет, пришедший из космоса». На обложках нарисованы люди в блестящих скафандрах среди красноватых пейзажей. За ними на черном фоне космоса плыли гигантские планеты, окруженные солнцами и звездами. Страницы были пожелтевшие и заляпанные. Должен сказать, книги выглядели скорее круто, хотя в них и было что-то старомодное.

В «Цвете, пришедшем из космоса» рассказывалось про нашествие на Землю армии инопланетян, принявших облик работников супермаркета. Аннотация заканчивалась такими словами: «В следующий раз, когда пойдете за покупками, остерегайтесь – может быть уже слишком поздно!» Это напоминало сценарий какого-нибудь среднего фильма, из тех, что иногда показывают по телевизору в такое время, когда все спят.

Дочитывая аннотацию с задней обложки, я нажал на кнопку звонка.

Динь-динь.

Несколько секунд подождал. Пианино продолжало играть. Я машинально вытянул шею, прислушиваясь. Не отзываются. Я посмотрел на часы, секундная стрелка описала круг на циферблате. Одиннадцать часов две минуты. Я позвонил снова, чуть более настойчиво.

Ди-и-и-и-инь-динь.

Я приготовился к тому, что вот-вот выскочит взъерошенный старик, давний любитель научной фантастики, который представлялся мне кем-то вроде сумасшедшего ученого, сошедшего прямиком с экрана. Я инстинктивно отодвинулся на несколько сантиметров и стал ждать. Надо ли мне добиваться своего? Колотить в дверь кулаками? Или оставить стопку книг на пороге и свалить оттуда? Мне не нравилось ни то, ни другое решение. Продолжая топтаться у двери, я разглядывал обложку «Звездного человека». Там был изображен персонаж в золотистых одеждах с чем-то вроде лазерного пистолета в руке на фоне зеленой планеты. В небе горел космический корабль. Реклама обещала «межпланетное приключение, от которого мороз по коже!».

Пианино в доме продолжало играть гаммы. Тонкие слабые звуки. Полная противоположность тому, что я ощущал внутри себя.

– Мсье Эрейра!

По-прежнему ответа нет. Старик, должно быть, глух как пень.

«Ну что, выбора у меня не остается», – подумал я, глядя на стрелки часов, которые показывали пять минут двенадцатого. И наконец очень осторожно нажал на ручку. Язычок замка с тихим щелчком убрался, дверь скрипнула и отворилась. Один шаг – и я уже внутри.

– Есть к-кто-нибудь? – крикнул я.

Никто не ответил. Звуки пианино заполняли теперь всё пространство, эхом отдаваясь от стен. Я сразу узнал гипнотизирующую мелодию: «К Элизе» Бетховена, любимая мамина вещь. Ноздри щекотал странный запах, что-то среднее между корицей и «туалетным утенком». «Фу! – подумал я. – Здесь смертельно воняет!»

Внутри дома оказалась настоящая свалка. В неярком свете виднелись стопки книг, они были везде. Некоторые поднимались от самого пола, а наверху стояла какая-нибудь штучка – часы, статуэтка или кофейная чашка, забытая там году так в 1976. Большие книжные стеллажи закрывали стены, и на полках тоже был беспорядок. Тысячи книг лежали и стояли как попало, они захватили всё свободное пространство до последнего квадратного сантиметра. Я впервые такое видел. Настоящее тайное логово.