Дракула бесплатное чтение

Брэм Стокер
Дракула

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2013

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2013

* * *

Английская готика

«Читал две ночи и боялся отчаянно. А потом понял еще и глубину этой замечательной вещи» – так Александр Блок отозвался в письме к другу о романе Брэма Стокера «Дракула», увидевшем свет в 1897 году.

Этот роман причисляли к самым различным жанрам – то к «литературе ужасов», то к готическому роману, но в действительности он представляет собой уникальный образец «романа в письмах и дневниках», в котором автору удалось придать повествованию захватывающее правдоподобие, динамичность и остроту.

Стокер не был первым писателем, сделавшим вампира героем своего произведения, однако «Дракула» оказал небывалое влияние на формирование мифа о вампирах в XX столетии. После «Дракулы» появилось огромное количество книг, фильмов, аниме, комиксов и компьютерных игр, посвященных вампирам, а текст самого романа знатоки считают самым полным и детальным описанием вампира в популярной литературе. Писатель изобразил вампиризм как заболевание – заразную демоническую одержимость, и сделал это с такой убедительностью, что его роман и сегодня читается на одном дыхании.

Брэм Стокер (1847–1912) – литературное имя. На самом деле этого ирландца, уроженца Дублина, звали Абрахам Стокер. В детстве он много болел, до семи лет не мог вставать и ходить, и вынужденная неподвижность способствовала развитию его воображения. Тем не менее Стокеру удалось преодолеть болезнь, и уже во время учебы в Дублинском университете он считался одним из лучших футболистов и легкоатлетов.

Окончив с отличием математический факультет, Стокер несколько лет провел на государственной службе, одновременно публикуя на страницах дублинской газеты «Ивнинг мэйл» очерки и критические обозрения театральной жизни. Будущую литературную знаменитость связывала тесная дружба с английским актером Генри Ирвингом, и в 1878 г. Ирвинг предложил Стокеру стать директором-распорядителем лондонского театра «Лицеум». Стокер переехал в Лондон и занимал эту должность на протяжении более четверти века.

Благодаря дружбе с Ирвингом Стокер был принят в высшем обществе Лондона, завязал близкое знакомство с Артуром Конан Дойлом и выдающимся живописцем Джеймсом Уистлером, а его женой стала Флоренс Бэлкам, в которую был влюблен Оскар Уайльд.

Замысел «Дракулы», как вспоминал позже сын писателя, явился Стокеру во сне – ему привиделся встающий из гроба Король Вампиров. Это случилось в начале 1890 г., но работа над романом продолжалась около восьми лет. Писатель собирал европейский фольклор и литературные легенды о вампирах, изучал ирландские мифы о таинственных кровососущих существах, а также историю правителей Валахии и Трансильвании. Его внимание привлекла фигура валашского князя Влада Цепеша, правившего в XV в. Этот властитель отличался невероятной жестокостью, коварством и кровожадностью и в летописях упоминается как Влад III Дракул (то есть «сын дракона»). Он-то и стал прототипом «литературного вампира», однако писатель, в отличие от исторического персонажа, наделил его всевозможными сверхъестественными свойствами.

Публикация романа принесла Брэму Стокеру поистине оглушительный успех – «Дракула» был мгновенно признан самым выдающимся романом ужасов в мировой литературе. Он выдержал бесчисленное количество переизданий, переведен чуть ли не на все языки мира, послужил основой для театральных постановок и экранизаций, за которые брались такие великие мастера кино, как Фридрих Мурнау, Тод Браунинг, Теренс Фишер и Фрэнсис Форд Коппола. В ХХ в. появилось множество продолжений романа, созданных другими авторами, и «параллельных» версий «Дракулы».

Впоследствии Стокер опубликовал еще ряд романов, среди которых «Тайна моря» (1902), «Сокровище Семи Звезд» (1907), «Дама в саване» (1909), «Логово Белого Червя» (1911), а также сборник рассказов «Гость Дракулы и другие странные рассказы», но ни одна из этих книг не смогла даже приблизиться к шедевру писателя ни по своим литературным достоинствам, ни по популярности у читателей.

Глава 1

Дневник Джонатана Харкера

3 мая

Выехал из Мюнхена два дня назад в восемь вечера и прибыл в Вену рано утром на следующий день; поезд опоздал на час. Дальше – Будапешт, удивительно красивый город. В Клуже я был после полуночи и остановился на ночь в гостинице «Ройял». В гостиничном ресторанчике подали цыпленка с красным перцем – вкусное блюдо, но слишком возбуждающее жажду, поэтому я выпил графин воды и полночи не мог уснуть, хотя постель моя была удобной. Под окном выл пес, я ворочался с боку на бок, но под утро провалился в глухой сон. Когда я, боясь опоздать, примчался на вокзал за несколько минут до восьми и сел в вагон, выяснилось, что ранее половины девятого поезд и не собирается трогаться. Здесь вообще не придерживаются точного расписания, в отличие от Англии…

В Лондоне перед отъездом я посетил Британский музей, где рылся в книгах и атласах; всякая мелочь могла пригодиться в общении с нашими клиентами, как и мое скромное знание немецкого языка. Я выяснил, что интересующая меня местность лежит на востоке страны на границе трех регионов: Трансильвании, Молдавии и Буковины, в сердце Карпатских гор. Однако ни географические карты, ни другие источники не помогли мне определить местоположение «Замка Дракулы», укрепив меня в мысли: это одна из самых диких и малоизвестных частей Европы. Но я узнал, что упомянутый графом город Бистрица, с почтовым отделением, реально существует. Книги позволили составить представление не только о народах Трансильвании – саксонцах, валахах, мадьярах и секеях, но и о том, что в тех краях до сих пор бытуют фантастические предания и древние легенды. Если это действительно так, то моя поездка обещает быть очень интересной.

В течение дня я любовался мелькавшими за окном пейзажами. Мимо проносились небольшие селения и одинокие замки на крутых холмах, змеились бурные реки, сжатые высокими каменными берегами; на каждой станции толпились жители в пестрых нарядах. К вечеру я наконец добрался до Бистрицы. Граф в своем письме хвалил гостиницу «Золотая корона», и она действительно будто сошла со старинной гравюры.

По-видимому, меня здесь ждали: в дверях я увидел направившуюся ко мне с улыбкой средних лет женщину в национальном костюме – белой юбке с двойным длинным передником из цветной шерстяной материи. Она учтиво поклонилась:

– Господин прибыл из Англии?

– Да, – ответил я, – Джонатан Харкер.

Женщина подала знак слуге, и тот протянул мне запечатанный конверт. Я вскрыл его и прочел: «Друг мой, с приездом! С нетерпением ожидаю Вас. Эту ночь отдыхайте, а завтра в три часа в Буковину отправляется почтовая карета, или дилижанс, как у Вас говорят. Одно место зарезервировано за Вами. В ущелье Борго Вас будет ждать коляска, далее – в замок. Надеюсь, что после шумного Лондона Вас не разочарует пребывание в нашей чудесной стране. Искренне Ваш, граф Дракула».

5 мая

Серое утро сменилось ярким солнцем, высоко поднявшимся над зубчатым горизонтом. Не знаю, деревья или холмы придают ему такую форму – вдали все очертания сливаются. Спать не хочется, ко мне никто не постучится, пока я сам не выйду; буду писать в дневник…

Здесь происходит бездна странных явлений, сходных с галлюцинациями, – мне куда проще описать свой вчерашний обед. Основное местное блюдо зовется «разбойничье жаркое». Состоит оно из крупных кусков мяса и сала с луком, приправленных все той же паприкой, – блюдо готовится прямо на угольях. К жаркому было подано вино «Золотой медок», странно пощипывающее язык, но, в общем, приятное; я одолел всего пару бокалов.

В гостинице получили указание от графа оставить для меня место в дилижансе, однако на все расспросы не отвечали, делая вид, что не понимают моего немецкого. Это явная отговорка. Хозяин и его жена испуганно переглядывались, наконец хозяин пробормотал, что деньги за мое пребывание уплачены и больше ему ничего не известно. Когда я спросил, знает ли он графа Дракулу и не может ли что-нибудь рассказать о его замке, то оба просто-напросто замолчали. Эта таинственность отнюдь не ободрила меня.

Перед самым отъездом ко мне вошла хозяйка и взволнованно спросила:

– Вам непременно нужно ехать сегодня, господин?

Я утвердительно кивнул. Она была очень возбуждена, ужасно коверкала немецкие слова, и смысл ее речей я улавливал с большим трудом. Когда я повторил, что отправляюсь по важному делу, женщина спросила:

– Знаете ли вы, какой день сегодня?

Я ответил:

– Четвертое мая…

– Верно, – сказала она. – А известно ли вам, что это канун Дня святого Георгия? И что именно сегодня, едва пробьет полночь, до самого восхода нечистая сила властвует на земле? Вы не имеете представления о том, куда направляетесь… Послушайте нас, переждите пару дней или… или вообще уезжайте отсюда…

Все это выглядело довольно глупо, я не мог допустить, чтобы на мое решение влияли какие-то суеверия. Поэтому я как мог успокоил хозяйку и твердо заявил, что поездку отложить не могу. Тогда она неожиданно сняла со своей шеи крестик и протянула мне. Я не знал, как поступить, поскольку принадлежу к англиканской церкви и с детства приучен относиться к подобным символам иначе. Но мне было неловко оскорбить чувства пожилой доброй дамы; она же, видя мои колебания, сама надела мне крест на шею…

Пишу в ожидании почтовой кареты, которая, конечно же, запаздывает. Виной ли крестик, непонятное мне поведение хозяйки гостиницы или рассказы о нечистой силе – не знаю. Однако я не чувствую себя спокойно и непринужденно.

А вот и карета!

6 мая

Когда я устроился в дилижансе, кучер еще не занял своего места; я видел, как он беседует с хозяевами гостиницы. Наверное, разговор шел обо мне – в мою сторону то и дело поглядывали. А вскоре и остальные пассажиры стали на меня коситься и, как мне показалось, не без сочувствия. При этом они негромко и быстро переговаривались на совершенно незнакомом мне языке, в котором я не разбирал ни слова, кроме единственного: pokol – «ад».

Едва был подан сигнал к отправлению, у дилижанса собралась небольшая толпа горожан. Все они тотчас осенили себя крестным знамением; с большим трудом, лишь узнав, что я англичанин, мой сосед объяснил, что это служило как бы защитой от дурного глаза.

Такое начало путешествия мне не очень понравилось, но позже я был тронут искренним вниманием ко мне моих спутников. Покрыв широким холстом сиденье, наш кучер ударил длинным бичом по четверке лошадей, и мы отправились в путь.

Вскоре я обо всем позабыл, залюбовавшись красотой этих мест. Изумрудные леса и дубравы перемежались зелеными холмами или хуторами, остроконечные кровли которых были видны с дороги. Часто встречались цветущие фруктовые деревья – груши, яблони, сливы, вишни, шелковистая трава под которыми была сплошь усеяна опавшими лепестками.

Наша дорога то извивалась ужом среди холмов, то свободно устремлялась вперед между сосновых лесов, но мы неслись с невероятной скоростью. Я не понимал причины такой спешки; по-видимому, кучеру было велено не терять времени и поспеть к определенному часу в ущелье Борго, по обе стороны которого высятся могучие цепи Карпатских гор. Мы мчались без остановок, а солнце за нашими спинами опускалось все ниже и ниже. Вечерние тени ползли по пятам за нами. Местами подъемы на холмы оказывались до того круты, что, несмотря на все старания кучера, лошади с трудом их одолевали. Я собирался, как это принято в моей стране, сойти и помочь животным, но возница слышать об этом не хотел.

– Нет-нет, – твердил он, – никто не должен покидать карету, здесь бродят свирепые звери…

Сам он только раз придержал коней, и то лишь затем, чтобы зажечь фонари.

Когда стемнело, пассажиры забеспокоились и стали просить кучера ехать быстрее. Ударами длинного бича и дикими криками он заставил лошадей буквально лететь. Затем сквозь сумрак я увидел какой-то сероватый просвет – словно бы расщелину в холмах. Волнение среди пассажиров нарастало; наш шаткий дилижанс подскакивал на рессорах и раскачивался во все стороны. Мне приходилось крепко держаться. Затем дорога выровнялась, горы приблизились вплотную, и дилижанс въехал в ущелье Борго. Все крестились так же, как в Бистрице.

Мы помчались дальше, кучер наклонился вперед, а пассажиры нетерпеливо всматривались в окружающий мрак. Это состояние всеобщего волнения продолжалось еще некоторое время, пока наконец не показался выход из ущелья. Было по-прежнему темно, душный воздух предвещал грозу. Я пристально смотрел на дорогу, надеясь увидеть экипаж, который доставит меня к графу, но безрезультатно. В мутных лучах фонарей дилижанса виднелся лишь пар от спин наших наполовину загнанных лошадей да песчаные колеи. На всем протяжении нашего пути нам не встретилось ни одной повозки.

Пассажиры вскоре успокоились и, казалось, потеряли ко мне интерес. Я раздумывал над тем, что предпринять, когда рядом кто-то тихо произнес:

– Видно, он опоздал…

Вдруг кучер круто обернулся ко мне и выкрикнул на отвратительном немецком:

– Нет здесь никакой коляски. Ясно, что господина не ждут. Пусть он едет сейчас с нами в Буковину, а завтра вернется обратно, а лучше – на следующий день…

Пока он говорил, лошади остановились, будто споткнувшись о невидимый барьер, начали ржать, фыркать и бить копытами. Чтобы удержать их, кучеру пришлось напрячь все силы.

Поднялся невообразимый шум, кто-то взвизгнул, пассажиры снова начали креститься. Я оглянулся – позади возникла запряженная четверкой лошадей коляска. Догнав дилижанс, она поравнялась с нами. Когда свет фонарей упал на нее, я увидел великолепных породистых вороных, на козлах восседал бородатый возница в широкополой черной шляпе, скрывавшей его лицо. Я смог разглядеть только блеск глаз, показавшихся мне красноватыми, когда он обернулся к нам.

Мужчина усмехнулся:

– Ты что-то рановато сегодня, дружище…

Кучер, заикаясь, пробормотал:

– Англичанин очень торопил!

– Потому-то ты и посоветовал ему ехать в Буковину? Меня не проведешь, лошади у нас быстрые… Подай-ка сюда багаж господина…

В луче фонаря мелькнула жестокая ухмылка незнакомца, его яркие губы и зубы, белые, как слоновая кость.

С необычайным проворством мои вещи были извлечены из дилижанса и переложены в коляску. Затем я вышел, возница помог мне взобраться, подхватив меня под локоть стальной рукой, – сила в ней чувствовалась необычайная. Не говоря ни слова, он дернул вожжами, лошади повернули, и мы помчали по ущелью в кромешной тьме. Оглянувшись, я успел увидеть, как наш дилижанс тронулся по дороге. Едва он исчез во мраке, как меня охватило чувство одиночества и странный озноб – и тут же мне на плечи был наброшен теплый плащ, колени укрыты пледом, и мой спутник проговорил на чистом немецком:

– Ночь холодна, сударь, а мой господин просил окружить вас заботой. Под сиденьем вас дожидается фляжка сливовицы – нашей фруктовой водки.

Я не прикоснулся к напитку, но приятно было сознавать, что фляга под рукой. Чувствовал я себя несколько странно, однако беспокойства не ощущал; хотя, честно признаться, предпочел бы поскорее закончить это ночное путешествие.

Наконец коляска повернула на какую-то извилистую тропу, тянувшуюся довольно долго, потом мы круто вильнули и опять попали на прямую дорогу. Казалось, мы кружим на одном месте. Желая проверить свою догадку, я приметил ориентир – особой формы дерево – и вскоре убедился, что это именно так. На языке у меня вертелся вопрос, что это означает, но я опасался задать его вознице, ибо в моем положении протестовать не имело смысла, тем более если все это делалось умышленно. Спустя некоторое время я чиркнул спичкой и при ее вспышке взглянул на часы; была полночь без нескольких минут. Почему-то это неприятно поразило меня.

Внезапно откуда-то издалека донесся собачий вой – жалобный, тягучий, полный ужаса. Его подхватили еще с полдюжины псов – и эти дикие звуки заполнили всю округу. Лошади начали дрожать, метаться, и кончилось тем, что они встали на дыбы, но возница ласково заговорил с ними, и животные немного успокоились. Но тут раздался еще более пронзительный вой – на этот раз уже волчий. Мне нестерпимо захотелось выпрыгнуть из коляски и бежать куда глаза глядят, но кони снова вздыбились и слепо рванулись вперед. Кучеру пришлось употребить всю свою громадную силу, чтобы сдержать их. Я в отчаянии закрыл глаза, а когда открыл, коляска стояла, возница успокаивал лошадей, что-то шепча им на неведомом наречии. Наконец он снова уселся на козлы и, взяв вожжи, пустил свою четверку вороных крупной рысью.

Оставив далеко позади ущелье, мы неожиданно свернули на узкую, стиснутую с двух сторон деревьями колею, которая напоминала туннель, прорезавший мрачные утесы. Бешеный ветер свистел и стонал, резко похолодало, повалил снег, вскоре покрывший все вокруг белой пеленой. Вой собак стал глуше, но зато волчий вой окружал нашу коляску со всех сторон и продолжал приближаться. Ужас ледяной рукой коснулся моей души, четверка лошадей вновь забеспокоилась, однако возница и бровью не вел. Он как ни в чем не бывало продолжал путь, зорко всматриваясь в темноту. Я устало откинулся на сиденье и погрузился в мучительную полудремоту.

Открыть глаза меня вынудил тревожный свет огромной луны, которую поминутно застилали рваные облака. Повозка вновь стояла как вкопанная, возница исчез, а я был окружен кольцом волчьих пастей. Волки, покрытые щетинистой шерстью, стояли молча, не сводя с меня горящих злобой глаз. От страха я не мог пошевелиться. Вдруг звери пронзительно завыли, будто луна заставила их очнуться, но с места не сдвинулись. Удивительным было то, что лошади лишь мелко дрожали и фыркали; но когда вой стал уж совсем нестерпимым, я отчаянно, изо всех сил, закричал… Неизвестно откуда появился возница; я услышал его повелительный голос. Он протянул длинные мускулистые руки, словно отстраняя неосязаемое препятствие, и волки начали отступать. Когда луна снова ненадолго выглянула, кучер уже спокойно взбирался на сиденье, а зверей и след простыл.

Я боялся произнести хоть слово; время тянулось мучительно долго, и дальнейшее путешествие мы продолжали уже в кромешной тьме, так как облака окончательно закрыли луну. Мы поднимались все время в гору; не помню, сколько это продолжалось…

Наконец я почувствовал, что повозка остановилась – мы находились на подворье обширного древнего, полуразрушенного замка. Высокие окна были темны и мрачны, а осыпающиеся зубчатые стены образовывали странные зигзаги. В сумраке двор замка казался необъятным, от его середины дорожки вели к большим круглым аркам. Возница соскочил и протянул мне руку, чтобы помочь сойти, и я опять невольно обратил внимание на его нечеловеческую силу – его пальцы сжали мое запястье, словно стальные клещи. Затем он бросил мой багаж на камни двора.

На мощенную неотесанными камнями площадку выходила громадная дверь, обитая ржавыми железными гвоздями. Даже при тусклом свете я отметил, что камни истерты временем и непогодой. Пока я стоял, возница снова взобрался на козлы, лошади рванулись и скрылись с экипажем под одним из темных сводов. Я остался в полном одиночестве и не знал, что предпринять. У дверей не было и намека на звонок или молоток; не было надежды и на то, что мой голос проникнет сквозь мрачные стены.

Где я и в какую историю впутался? Что судьба готовит мне, обычному лондонскому стряпчему, отправившемуся к богатому иностранному клиенту, купившему в Лондоне недвижимость? Что здесь делает обыкновенный помощник адвоката, а ныне, после недавней успешной сдачи экзаменов, полноправный адвокат?.. Я начал щипать себя, чтобы убедиться, что все это не сон: кошмары, звери, замок, перед которым я стою. Увы, это была реальность, а я находился в Карпатах. Мне оставалось только запастись терпением и ждать наступления утра…

Едва придя к этому заключению, я услышал в доме приближающиеся грузные шаги; в щели входной двери показалась полоска света. Затем раздался скрежет цепей, грохот отодвигаемых массивных засовов. На пороге возник высокий господин с чисто выбритым подбородком и длинными седыми усами, с первого взгляда показавшийся мне стариком; одет он был с головы до ног во все черное. В левой руке он держал старинную серебряную лампу, в которой не было лампового стекла, и пламя горящего фитиля отбрасывало длинные трепещущие тени. Господин произнес по-английски с едва заметным акцентом:

– Добро пожаловать! Входите смело и по доброй воле.

Он не двинулся ко мне навстречу, а стоял неподвижно, как статуя. Но не успел я переступить порог, как хозяин дома, протянув руку, сжал мою с такой силой, что заставил меня вздрогнуть: его пальцы были холодны как лед. Мощь его руки оказалась настолько схожей с той, что я заметил у возницы, что у меня возникло сомнение: не одно ли и то же лицо – кучер и господин? Я растерянно спросил:

– Граф Дракула?

– Именно. Приветствую вас, мистер Харкер, в моем родовом замке. Входите же, ночи нынче холодные, а вы, надо полагать, нуждаетесь в еде и отдыхе!

Произнеся это, граф повесил лампу на крюк в стене и, шагнув вперед, подхватил мой багаж настолько расторопно, что я лишь неловко попытался воспротивиться подобной учтивости.

– Нет, сударь, вы гость. Теперь поздно, поэтому на моих людей рассчитывать не приходится. Позвольте мне самому позаботиться о вас…

С этими словами он понес мои вещи по коридору. Мы поднялись по плохо освещенной винтовой лестнице и попали в другой широкий коридор; наши шаги гулко отдавались в тишине. В конце коридора хозяин замка толкнул тяжелую дверь, и я увидел ярко освещенную комнату, где стоял круглый стол, накрытый к ужину, а в огромном камине весело потрескивали дрова. Граф захлопнул дверь и, минуя столовую и небольшую восьмиугольную проходную комнатушку с одной горящей лампой и совершенно лишенную окон, прошел в следующее помещение, куда и пригласил меня войти. Это была светлая просторная спальня, тепло в которой поддерживалось топившимся камином. Граф опустил на пол мои вещи и перед тем, как удалиться, произнес:

– Вам, сударь, после дороги, думаю, захочется привести себя в порядок. Вы найдете здесь все необходимое, а когда будете готовы, пройдите в столовую, где вас ожидает ужин…

Мягкий свет и тепло, а также вежливая сдержанность графа Дракулы совершенно рассеяли мои страхи и сомнения. Я взбодрился и неожиданно почувствовал, что отчаянно голоден; наскоро переодевшись, я поспешил в столовую. Граф, стоявший у камина, пригласил меня к столу:

– Надеюсь, вы простите, если я не составлю вам компании: я уже отобедал и никогда не ужинаю.

Я вручил ему запечатанное письмо от мистера Хокинса. Граф вскрыл конверт, пробежал глазами послание и затем с улыбкой протянул его мне. Одно место в письме заставило меня слегка покраснеть. Вот что он писал: «…Я очень сожалею, что приступ подагры, которой я давно подвержен, лишает меня возможности предпринять столь продолжительную деловую поездку. Мой помощник, которому я полностью доверяю, заменит меня во всех отношениях. Это энергичный и талантливый молодой человек. Располагайте, сэр, мистером Джонатаном по вашему усмотрению…»

Граф подошел к столу, снял крышку с блюда – и я буквально набросился на прекрасно прожаренного цыпленка. На десерт был сладкий салат и сыр. Бутылка старого токайского, которого я выпил бокал или два, – вот, собственно, и весь ужин. Хозяин замка расспрашивал меня о путешествии; я поведал ему все пережитое мной. Затем я придвинул стул к огню и закурил предложенную мне сигару. Граф не курил и уселся на кушетке напротив меня…

У него было подвижное, весьма оригинальное лицо. Тонкий породистый нос с особенными, странной формы, ноздрями; надменный высокий лоб, волосы, редкими клочковатыми прядями падающие на виски; очень густые, сросшиеся над глубоко посаженными глазами брови. Рот, насколько я мог разглядеть под пышными усами, был решительный, даже жестокий, с необыкновенно острыми белыми зубами, губы поразительно яркие для человека его возраста, и бледная, почти восковая кожа. В отблесках пламени в камине его руки, лежащие на коленях, производили впечатление белых и тонких, однако, когда граф беседовал со мной, непроизвольно жестикулируя, я заметил, что ладони у него мясистые и загрубевшие. Ногти были длинными, с заостренными концами.

Когда он в ходе нашей беседы потянулся ко мне, я замер. Возможно, его дыхание было нечистым, потому что мной овладела мучительная тошнота, которой я не сумел скрыть. Граф, очевидно, заметил это, так как сразу же выпрямился и с угрюмой усмешкой поднялся с кресла. Мы оба некоторое время молчали; я взглянул в окно – уже близился рассвет. Напрягая слух, я уловил вдалеке отзвуки волчьего воя. Черные, почти без радужек, зрачки его глаз сверкнули; заметив странное, должно быть, выражение моего лица, граф проговорил:

– Вы, наверное, устали… Ваша постель готова, утром можете нежиться сколько захотите. Меня не будет до полудня; спите спокойно – и приятных вам сновидений!

С холодноватым поклоном он открыл дверь в восьмиугольную комнатку без окон, и я направился в свою спальню.

Глава 2

7 мая

Вчерашний день выглядел следующим образом. Я спал долго и проснулся совершенно отдохнувшим. Одевшись, я отправился в комнату, где накануне ужинал, и нашел там холодный завтрак и кофе, который подогревался на огне камина. На столе лежала карточка:

«Вынужден ненадолго отлучиться. Не ждите. Д.»

Радуясь свободе, я уселся за стол, затем поискал глазами колокольчик, чтобы дать знать прислуге, что я покончил с едой, однако колокольчика нигде не оказалось. В замке, по-видимому, действуют свои особые правила.

Только теперь я основательно осмотрелся. Меня окружала неслыханная роскошь. Столовая посуда из золота великолепной выделки, тяжелые парчовые шторы и обивка старинных стульев и кушетки, потребовавшая, без сомнения, баснословных затрат еще тогда, когда они были куплены. Вещи содержались в идеальном порядке, хоть на вид им было немало десятилетий, а то и столетий. Странным мне показалось лишь отсутствие зеркал во всех помещениях, – в моей спальне не было даже туалетного зеркала, и мне пришлось воспользоваться собственным из несессера, чтобы побриться и причесаться. Кроме того, у меня сложилось впечатление, что замок совершенно необитаем…

Без позволения хозяина я не стал его осматривать. Вместо этого я попытался найти что-нибудь почитать. В столовой я ничего не обнаружил; приметив еще одну узкую дверь в стене, я осторожно толкнул ее – и оказался в библиотеке, очевидно, служившей графу и кабинетом. Там я обнаружил большое количество изданий на английском языке – полки были полны книг и переплетенных подшивок газет и журналов. На письменном столе также лежали газеты, однако свежих среди них не нашлось. Книги здесь имелись самые разнообразные: по истории, географии, политической экономии, ботанике, геологии, законоведению – все, что могло относиться к жизни, обычаям и нравам Британских островов.

Пока я рылся в книгах, дверь распахнулась и с радушной улыбкой вошел хозяин замка.

– Я рад, что вы обнаружили библиотеку. – Он опустился в кресло и жестом пригласил меня присесть рядом. – Книги были мне преданными друзьями в течение нескольких лет, когда я еще и не собирался в Лондон… Я полюбил вашу великую страну. Мне так хочется узнать ее поближе, но, увы, – недостаточно владею языком. Надеюсь, с вашей помощью я научусь говорить по-английски как следует.

– Помилуйте, граф, у вас прекрасный английский!

– Благодарю за комплимент, но все же боюсь, что я нахожусь лишь на полпути. Память у меня хорошая, и грамматику я осилил… однако все это не то… Живи я в Лондоне, любой ребенок узнает во мне иностранца. Здесь я знатен, я – магнат, все в моих руках, а на чужбине даже богатый чужеземец – никто. Люди равнодушны к нему и, как следствие, не отзывчивы. Я не терплю, когда на меня указывают пальцем, уж лучше ничем не выделяться из толпы… Вы приехали сюда по делу, однако я хотел бы, чтобы вы побыли здесь еще немного; во время наших бесед я надеюсь освоить разговорную речь… Прошу вас, друг мой, исправлять мои ошибки в произношении самым суровым образом!

Я кивнул и, смутившись, попросил разрешения пользоваться библиотекой по своему усмотрению.

– Разумеется, – ответил он. – Чувствуйте себя как дома во всем. Можете свободно заходить куда вздумаете, за исключением тех комнат, двери которых заперты. На это есть уважительные причины… Трансильвания – не Англия, наши нравы и обычаи отличаются от ваших; тут многое покажется вам странным. Впрочем, вам уже пришлось с этим столкнуться…

Его слова послужили завязкой долгого разговора, однако граф на все мои вопросы отвечал уклончиво и без особой охоты. Оживился он лишь тогда, когда я стал расспрашивать о местных легендах и суевериях, о кладах, предсказаниях и мистических знаках. Затем неожиданно оборвал себя и проговорил:

– Все эти сказки с давних времен бытуют среди простонародья… Однако не пора ли, сударь, нам вплотную заняться нашими делами? Расскажите мне о доме, который вы для меня приобрели в Лондоне.

Извинившись за оплошность, я поспешил в свою комнату за нужными бумагами. За то время, пока я рылся в своем кофре, в столовой убрали посуду и зажгли яркие лампы – за окнами сгущались сумерки. Свет горел и в библиотеке. Когда я вошел, граф уже освободил письменный стол от журналов, и мы углубились в чтение документов. Он интересовался всеми деталями и задавал мне множество вопросов о местоположении дома и его окрестностей. Однако у меня сложилось впечатление, что наш клиент заранее изучил все, что касалось покупки дома, и мне ничего не оставалось, как, изложив суть, дать подписать ему нужные бумаги и составить отчет для моего патрона.

Затем граф поинтересовался, каким образом нам удалось так удачно выполнить его довольно-таки замысловатый и прихотливый заказ.

– Однажды в Пэрфлите, – пояснил я, – проходя окольной дорогой, я случайно набрел на место, которое, как мне представилось, должно вас заинтересовать. Участок окружала высокая, старинной архитектуры стена, сложенная из массивного камня и не ремонтированная десятилетия. Поместье называется Карфакс – должно быть, от искаженного французского «катр фас» – четыре фасада, так как дом действительно выходит на четыре стороны. Участок составлял около двадцати акров, на нем множество старых деревьев, придающих поместью несколько сумрачный вид; имелся также водоем. Я поначалу принял его за пруд, но он оказался небольшим естественным озерцом, глубоким и, вероятно, питающимся подземными ключами, поскольку вода в нем необыкновенно прозрачна. Кроме того, это озерцо служит истоком реки. Дом оказался обширным и старым, с высоко расположенными зарешеченными окнами. Я бы сказал, что он немного смахивает на тюрьму… Впрочем, граф, вы ведь хотели приобрести именно такое жилье…

– Это приятно, что дом большой и старинный, – перебил он меня. – Я сам потомок древнего рода, и необходимость жить в современной постройке меня бы огорчила. Дом не может сразу стать удобным… живым… в сущности, как мало дней составляют столетие… Продолжайте же, мой друг…

– К зданию примыкает часовня, также старинная… Я снял ручным фотографическим аппаратом несколько видов с разных точек. Все позднейшие пристройки и объекты отмечены на планах, которые включены в наши документы… – Я замолчал, вопросительно глядя на графа.

Он больше ничем не поинтересовался, лишь с живостью заметил:

– Меня радует, что я найду там древнюю часовню… – Однако дальнейшие слова графа вовсе не свидетельствовали об особой радости. Возможно, это происходило от странного свойства его лица – придавать любой улыбке саркастический оттенок: – Мы, трансильванские магнаты, не можем допустить, чтобы наши кости покоились среди простых смертных. Я уже не молод. Сердце мое, измученное годами печали, не способно больше к веселью; к тому же стены моего замка разрушены, а там много тени, прохлада, мир и тишина… Я хотел бы оставаться наедине со своими размышлениями так долго, насколько это возможно…

Спустя некоторое время он извинился и ненадолго покинул меня. В его отсутствие я продолжил знакомство с библиотекой. Я наткнулся на атлас, открытый на карте Англии; было заметно, что им часто пользовались. Некоторые точки на карте были дважды обведены кружками, и, присмотревшись, я увидел, что одна из них расположена в черте Лондона, как раз там, где находилось приобретенное графом поместье; другие две – Эксетер и Уайтби – на Йоркширском побережье.

Часа через полтора граф вернулся.

– Вы все еще за книгами! – воскликнул он. – Бросайте это пыльное занятие, стол уже сервирован…

Хозяин замка взял меня под руку и отвел в столовую, где меня ожидал отличный ужин. Граф не ушел, как и накануне, он занял свое место у камина и без умолку говорил, пока я ел. После ужина я уселся у камина с сигарой, а граф стал засыпать меня вопросами на самые разнообразные темы. Хоть я и понимал, что время уже позднее, однако не решался его прервать, поскольку считал, что должен исполнять прихоти солидного клиента; спать же мне не хотелось… В какую-то минуту я неожиданно почувствовал озноб, как бывает во время бессонницы или на рассвете; чувство это было странным и тревожным. Вдруг в тишине раздался пронзительный крик петуха. Хозяин дома вздрогнул, вскочил и прошептал:

– Снова утро!.. – И продолжил с виноватой улыбкой: – Непростительно с моей стороны заставлять вас так долго не спать! Однако беседа с вами так увлекательна, что я забываю о времени…

Рассеянно поклонившись, граф оставил меня. Я отправился к себе в комнату и записал все, что произошло за день.

8 мая

Я продремал всего пару часов и, поняв, что больше не засну, встал. Пристроив зеркальце для бритья на подоконнике, я, еще не одевшись, начал бриться. Вдруг я почувствовал руку на своем плече и услышал голос хозяина замка:

– С добрым утром, друг мой…

Я замер, так как не слышал ничьих шагов. Мое зеркало было достаточно велико, чтобы видеть в нем комнату, однако графа в ней не было!

Вздрогнув, я слегка порезался, но не сразу обратил на это внимание, машинально кивнув в ответ на приветствие. И тем не менее он стоял позади меня, почти вплотную, не убирая своей руки, я это чувствовал, но в зеркале не было его отражения…

Это потрясло меня и очень обеспокоило: неужели мои нервы не в порядке? Мною вновь овладело смутное беспокойство, которое охватывало меня всякий раз, когда граф находился поблизости.

Только теперь я заметил порез, отложил бритву и повернулся к несессеру взять пластырь, а граф отступил на полшага от меня, давая мне возможность пройти. Однако когда он увидел мой слегка окровавленный подбородок, его глаза демонически сверкнули, и он внезапно потянулся к моему горлу. Странность происходящего настолько оглушила меня, что я стремительно отпрянул, и его рука, скользнув по моей груди, коснулась шнурка, на котором висел крест. Это сразу же вызвало в нем перемену, причем ярость исчезла так быстро, что я усомнился, была ли она вообще.

– Будьте осторожнее, когда бреетесь, – буркнул он. – В наших краях такие порезы гораздо опаснее, чем вам кажется… – Схватив мое зеркало, граф воскликнул: – Вот эта злополучная вещь во всем и виновата! Прочь ее!

Он с бешенством распахнул тяжелую раму и вышвырнул зеркало за окно; брызнув сотней осколков, оно разбилось о камни, которыми был выложен двор. Затем, не произнося ни слова, граф удалился.

Все происшедшее крайне неприятно, ибо теперь я положительно не знаю, как привести себя в надлежащий вид, – разве что перед жестяной коробкой от чая или перед крышкой моего бритвенного прибора, которая, к счастью, изготовлена из полированного металла.

Когда я вошел в комнату, стол был уже накрыт; граф отсутствовал. Я позавтракал в одиночестве. Удивительно, а ведь я до сих пор не видел господина Дракулу ни за едой, ни за питьем. Он, вероятно, совершенно необычный человек…

После завтрака я решил немного побродить по замку. И эта прогулка меня сильно взволновала: повсюду множество дверей, и все заперты… Нигде никакой возможности выбраться наружу, разве только через окна. Замок – сущая тюрьма, а я, оказывается, – пленник графа Дракулы!

Меня поначалу охватило бешенство. Я начал бегать по лестницам, ломился в двери, пытался открыть каждое окно, но немного погодя сознание полной беспомощности заглушило все прочие чувства. Мне казалось, что я схожу с ума, и я вел себя, как крыса в мышеловке. Позже, придя к выводу, что положение мое безнадежно, я стал хладнокровно обдумывать, как выпутаться из него, однако все еще не нахожу ответа. Мне ясно лишь одно: хозяин замка ничего не должен знать. Он ведь уверен в том, что я никуда не денусь, и откровенничать с ним нельзя ни в коем случае.

Я спустился в коридор, ведущий к столовой, и замер. Стояла оглушительная тишина, сердце мое гулко стучало. Я понимал, что мне необходимо постоянно быть начеку, потому что или я сам поддался, словно ребенок, мною же придуманному чувству страха, или в самом деле нахожусь в отчаянном положении. Если верно последнее, то прежде всего необходимо сохранить ясность мыслей…

Едва я успел немного успокоиться, как внизу заскрипела входная дверь: граф вернулся. Я юркнул в библиотеку и принялся настороженно ждать, делая вид, что просматриваю какую-то книжку. Однако он не появился, и я на цыпочках пробрался в свою комнату. Там я и обнаружил графа: он спокойно готовил мою постель. Граф обернулся, приветливо кивнул и сказал, что ужин будет готов через час и он сам накроет стол.

Все это подтвердило мои предположения, что прислуги в доме нет, раз он сам исполняет обязанности челяди. Вывод этот меня даже напугал: если в замке больше никого нет, значит, граф был и кучером той кареты, которая доставила меня сюда. Я ужаснулся: что же означает его способность усмирять ночных хищников одним движением рук? Почему жители Бистрицы и мои спутники в дилижансе смотрели на меня с сочувствием и опаской? И пусть благословит Господь ту добрую женщину, которая повесила мне крестик на шею: каждый раз, как я до него дотрагиваюсь, я чувствую облегчение и прилив сил.

…Когда я только начал вести свои записи, то опасался, что пишу слишком подробно и много лишнего. Однако теперь я рад, что так вышло – здесь происходит много необычного. Меня это держит в напряжении, я задумываюсь, нет ли тут угрозы моей жизни, и начинаю жалеть о том, что согласился на это путешествие. Быть может, трудная дорога и ночные бодрствования так болезненно подействовали на меня, но если бы этим все и ограничивалось! Мне не с кем поговорить, кроме графа, а он… Я начинаю предполагать, что в этом жутком и странном доме я единственная живая душа. Попробую разобраться в фактах. Записи помогут мне сохранить здравый смысл и не пойти на поводу фантазии…

Я должен узнать о графе Дракуле все. Сегодня же вечером постараюсь заставить его открыться, если только удастся коснуться в разговоре этой темы. Но придется быть очень осторожным, чтобы не возбудить его подозрений.

Глава 3

12 мая

Вчера вечером граф задал мне ряд юридических вопросов по поводу своих дел; я решил занести их в дневник. Прежде всего, он спросил, можно ли в Англии иметь двух разных юристов. Я ответил, что он может нанять хоть дюжину, но это неразумно – смена стряпчего всегда невыгодна клиенту. Граф кивнул и поинтересовался, осуществимо ли на практике, чтобы один поверенный сопровождал его, ну, скажем, в качестве распорядителя финансами, а другой следил в это время за погрузкой кораблей в совершенно другом месте. Я попросил его высказаться определеннее, и он задумчиво проговорил:

– Допустим… мистер Питер Хокинс, живущий вдали от Лондона близ великолепной церкви в Эксетере, нашел при вашем посредничестве для меня местечко в центре города. Отлично! А теперь позвольте говорить с вами откровенно, дабы вам не показалось странным, что вместо того, чтобы поручить покупку имущества человеку, живущему в Лондоне, я обратился к тому, кто проживает за его пределами. Я постарался бы найти агента, который посвятил бы все свои усилия исключительно моим делам, а не исходя из личных интересов и выгоды… Теперь предположим, что мне, как человеку деловому, необходимо отправить товар, скажем, в Ньюкасл, Харвич или Дувр. В этом случае, наоборот, не проще ли нанять кого-нибудь на месте, а не обращаться к тому же… э-э… мистеру Хокинсу?

Я согласился с ним, но напомнил, что мы, юристы, имеем повсюду своих доверенных людей, и любое поручение клиента будет немедленно исполнено местными агентами по инструкциям адвокатской конторы.

– Тем не менее, – возразил он, – лично я могу сам управлять всеми делами?

– Конечно. Это принято у деловых людей, которые не желают, чтобы их имена и обороты были известны кому попало…

– Прекрасно! – нетерпеливо перебил меня хозяин замка. – Давайте тогда займемся составлением нужных бумаг и поручительств, чтобы я смог избежать всякого рода случайностей…

Я объяснил как мог точнее все, что знал, и в конце концов у меня сложилось впечатление, что он сам достаточно глубоко изучил юриспруденцию, так как не было ни одного пункта, которого бы граф не учел. Затем, вполне удовлетворенный нашей работой, он поднялся и спросил:

– Писали ли вы после вашего отчета мистеру Хокинсу какие-либо письма?

Я огорченно ответил, что до сих пор еще не имел такой возможности.

– Ну, так напишите сейчас же, – сказал граф, опустив свою тяжелую руку мне на плечо, – сообщите, что вы с удовольствием пробудете здесь еще около месяца…

– Вы хотите задержать меня на столь продолжительное время? – растерялся я.

– Для меня это крайне желательно… и никаких возражений я не приму! У меня еще есть вопросы к вам… Когда ваш патрон сообщил мне, что пришлет своего заместителя, то мы условились, что приниматься во внимание будут только мои пожелания. Я не ограничивал сроков вашего пребывания у меня в доме…

Что мне оставалось делать? Ведь эта поездка была продиктована интересами юридической конторы мистера Хокинса, и мне приходилось думать прежде всего о деле, а не о себе. Кроме того, во взгляде графа Дракулы и во всем его поведении было нечто такое, что сразу напомнило мне о моем положении пленника. Заметив тревогу на моем лице, он сразу же воспользовался властью надо мной – вежливым, но не допускающим возражений способом:

– Однако попрошу вас, молодой человек, в письмах не касаться ничего другого, кроме дел. Напишите также, что вы живы, здоровы и надеетесь вскоре вернуться домой…

Граф протянул мне три чистых листа бумаги и конверты. При этом странная усмешка несколько исказила очертания его крупного рта, слегка обнажив острые, схожие с волчьими клыками зубы; внутренне содрогнувшись, я отчетливо понял, что должен быть очень осторожным в своих посланиях, так как ему ничего не стоило их прочесть. Поэтому в его присутствии я решил написать только официальные письма, а потом уже тайком сообщить обо всем подробно мистеру Хокинсу и моей невесте Мине. Кстати, Мине я могу писать стенографическим письмом, точно так же, как я пишу этот дневник, что поставит графа в затруднительное положение, если он окажется чересчур любопытен.

Быстро настрочив два письма и запечатав их в конверты с уже надписанными адресами, я спокойно уселся и начал листать какой-то исторический роман, пока граф делал заметки, справляясь в книгах, лежащих на столе. Затем он присоединил оба моих конверта к своей почте, лежавшей около чернильного прибора, и вышел из комнаты. Едва дверь за ним затворилась, я кинулся к письменному столу. Угрызения совести меня не мучили. Одно из писем графа было адресовано Самуилу Ф. Биллингтону в Уайтби; другое – господину Лейтнеру в Варну; третье – Кутцу и К° в Лондон; четвертое – банкирам Клопштоку и Бильрейту в Будапешт. Второе и четвертое были еще не запечатаны. Но только я собрался ознакомиться с их содержанием, как заметил движение дверной ручки. Я едва успел разложить письма в прежнем порядке, усесться в кресло и вновь приняться за книгу, как показался граф, держа в руках еще один конверт. Он забрал со стола письма и повернулся ко мне со словами:

– Надеюсь, вы, как всегда, извините меня за то, что я покину вас на весь вечер…

Я, словно заводной болванчик, закивал головой.

– И вот еще что, – после минутной паузы, уже на пороге, проговорил он, – советую вам, друг мой, больше не покидать своей комнаты. Если ослушаетесь, проблем вам не избежать – в этом старинном замке целый лабиринт тайн. Его древние стены хранят воспоминания, которые для людей чувствительных чреваты опасными видениями… Итак, вы предупреждены! Оставайтесь в своей спальне или в одной из этих комнат, и тогда ваш покой гарантирован. Ведь я не могу нести ответственности за… – Граф, не закончив фразы, с силой захлопнул за собой дверь.

Я отлично понял его, однако усомнился в возможности существования еще большего кошмара, чем та неестественная, полная мрака и тайн действительность, которая окружала меня.

Позже ночью

Теперь, когда я заканчиваю запись в дневнике, сомнений не остается. Даже если мне придется жить в этом замке еще месяц, я, быть может, продержусь, – лишь бы его не было рядом. Повесив крестик у изголовья кровати, я немного успокоился…

Конечно же, графа я ослушался.

Едва он покинул библиотеку, я отправился к себе. Немного погодя, не слыша ни звука, выглянул в коридор и отправился по каменной лестнице в южное крыло дома. Здесь я, распахнув окно, мог наслаждаться свободой, глядя на обширное, хотя и недоступное мне пространство. Мне просто хотелось немного подышать свежим ночным воздухом… Я любовался пейзажем, озаренным мягким лунным светом, очертаниями далеких холмов, бархатными тенями деревьев, спокойными долинами. Мирная красота природы взбодрила меня. Неожиданно за окном послышались едва уловимые звуки, схожие с прерывистым царапанием по камню. Я осторожно выглянул и заметил какую-то тень на стене под окном – там, где, по моим догадкам, находилась комната хозяина замка. Однако мое любопытство перешло в ужас, когда я увидел, что граф ползет по стене головой вниз, словно ящерица или паук, причем одежда развевается над ним, как широкие черные крылья. Я глазам своим не поверил! Лица графа не было видно, однако я сразу узнал его по движениям плеч и рук. Это не могло быть ошибкой – Дракула полз с невероятной быстротой вниз по стене, пользуясь каждым выступом и неровностью каменной кладки…

Кто же он такой?!

Я в смятении отпрянул от окна и кинулся в свою комнату.

15 мая

Снова видел графа, ползущего черным пауком по стене замка. Он спустился на добрых сто футов, исчезнув в какой-то дыре. Я высунулся в окно, стараясь проследить его путь, но безуспешно, так как расстояние было слишком велико. Я знал теперь, что замок пуст, и поэтому решил воспользоваться удобным случаем, чтобы осмотреть все, что не успел раньше. Вернувшись к себе в комнату и взяв светильник, я обошел все двери – они оказались запертыми, как я и ожидал; потом я спустился по лестнице в холл. Тяжелый засов можно было отодвинуть и довольно легко снять цепи с крючков, но входная дверь оказалась наглухо запертой снаружи – ключа я поблизости не нашел…

Я продолжал осматривать различные закоулки и коридоры, пробуя все двери. Две небольшие комнатушки близ зала оказались не запертыми, но там не нашлось ничего интересного, кроме старинной мебели, покрытой пылью и изъеденной жучком. В конце концов любопытство привело меня на самый верх, где в нише я обнаружил плотно прикрытую дверь, которая от толчка поддалась. Я вошел…

Судя по всему, окна этой комнаты выходили на запад, в отличие от остальных, анфиладой расположенных вдоль той стороны дома, где мы с графом обитали. Замок был возведен на уступе большого утеса и с трех сторон совершенно неприступен – под ним зияла громадная пропасть. Я взглянул в одно из окон – вдали лежала долина, край которой тонул в сизой мгле. Мне показалось, что комната была когда-то обитаема, поскольку обстановка выглядела там даже уютнее, чем в той, где меня поселили. Занавеси на окнах отсутствовали, и мертвенный свет луны, проникавший сквозь мутные стекла, скрадывал толстый слой пыли, лежавший повсюду. Я постарался унять дрожь, и постепенно спокойствие вернулось ко мне…

16 мая. Позднее утро

Да хранит Господь мой рассудок, так как я в этом больше всего нуждаюсь!

Оказавшись в комнате наверху, я решил в эту ночь не возвращаться в свою мрачную тюрьму, а остаться здесь. Сон одолевал меня все сильнее, и вместе с тем во мне заговорило упрямство. Я помнил предостережение графа, однако страстное желание ослушаться его оказалось сильнее. Мягкий лунный свет озарял комнату; я погасил свою лампу, вытащил какую-то кушетку из угла и поставил ее так, что мог лежа глядеть в окно… На пыль я не обращал внимания… Вероятнее всего, я все-таки уснул; надеюсь – так оно и было…

Сейчас, при ярком солнечном свете, когда я заношу эту запись в дневник, мне жутко представить, что это происходило наяву, в реальности.

…Вскоре я почувствовал, что я не один. Комната была та же – я мог различить свои следы на запыленном полу. В лунном свете, стоя у окна, меня пристально разглядывали три женщины – судя по одежде, молодые леди. И ни одна из них не отбрасывала тени! Мне казалось, что я продолжаю спать, однако, когда они подошли вплотную к моей кушетке и начали шептаться, я едва сдержал крик… Две из них в сумраке показались мне брюнетками с тонкими орлиными профилями, как у графа, темноглазыми, с красноватыми отблесками в зрачках. Копна вьющихся волос третьей отливала светлым золотом, глаза были цвета бледного сапфира. Ее лицо показалось мне знакомым. Улыбки женщин не скрывали блестящих зубов, похожих на крупный жемчуг в оправе рубиновых сладострастных ртов, и в этом было нечто такое, что заставило меня неловко сжаться. Во мне вспыхнуло извращенное желание ощутить хоть один поцелуй этих кровавых губ… Все трое тут же рассмеялись нежным серебристым смехом. Блондинка кокетливо прищурилась, когда ее легонько подтолкнули ко мне:

– Давай же! Ты первая, а мы следом… Он такой крепкий, молоденький – тут всего хватит на троих!

Предвкушение наслаждения пронзило меня, словно молния, мои веки затрепетали… Девушка опустилась на колени и склонилась так близко, что я почувствовал ее медовое дыхание, приправленное горьковатым запахом металла. Она что-то шептала, как бы убаюкивая меня, наклонялась все ниже, облизывая губы подвижным кончиком языка, и наконец со стоном потянулась к моему горлу. Я закрыл глаза, ощутив на коже прикосновение ее острых зубов, и в томном восторге, трепеща, ждал…

В ту же секунду я очнулся от свирепого шепота графа:

– Не смей его трогать!

Я мгновенно открыл глаза и увидел, как Дракула схватил женщину за волосы и оттащил от моей кушетки. Мертвенно-бледное лицо его застыло, как бы окаменев, глаза гневно сверкали; он обернулся к двум другим и прорычал:

– Я вам запретил даже смотреть в его сторону. Ступайте прочь! Он принадлежит мне!

Леди-блондинка расхохоталась за его спиной.

– Разве ты можешь любить? – Она тут же юркнула к своим веселым подружкам, которые графа вовсе не испугались.

Граф нахмурился, но смягчил резкость тона:

– Это неправда; в прошлом вы сами убедились в этом… Клянусь, что как только покончу с ним, отдам его вам. Целуйте сколько угодно… А теперь прочь! Я должен его разбудить…

– Ты ведь что-то принес нам сегодня? – спросила одна из женщин, указав на шевелящийся мешок, который граф бросил на пол. – Можно забрать?

Он утвердительно кивнул.

Женщины радостно закружились вокруг добычи: послышался жалобный плач ребенка. Я не мог пошевелиться, словно под гипнозом; со страхом я смотрел, как три извивающиеся женские фигуры бледнеют и растворяются в лунном свете, становятся все тоньше и тоньше, пока полностью не исчезли в окне…

В комнате не было ни графа, ни его ужасающего мешка.

Я попытался подняться – и тут же провалился в забытье.

Глава 4

Проснулся я в собственной постели.

Значит, граф перенес меня сюда. Кое-что это подтверждало: моя одежда была сложена иначе, чем обычно, часы остановились, а я их всегда завожу на ночь. Конечно же, это не могло служить доказательством; возможно, мои нервы были не в порядке, и, если ночные события не привиделись мне, в этом нужно разобраться. Чему я, однако, порадовался, так это тому, что карманы и кофр остались нетронутыми; видимо, граф очень спешил, когда перенес меня сюда и раздел. Он также не знает, что я веду дневник. И хотя стенографическая запись была бы для него загадкой, обнаружив тетрадь, Дракула наверняка бы уничтожил дневник.

Теперь спальня, всегда казавшаяся мне отвратительной, стала как бы моей крепостью – те ужасные создания только и ждут случая отведать моей крови…

18 мая

И все же я снова вернулся в ту комнату, так как должен был наконец узнать всю правду. Однако дверь оказалась запертой. Она была захлопнута с такой силой, что даже перекосилась. Я догадался, что это сделано изнутри. Боюсь, что ночной кошмар вовсе не привиделся мне.

19 мая

Граф вежливо, но настоятельно попросил меня написать три письма под его диктовку.

В первом сообщалось, что дела мои здесь почти завершены и через несколько дней я отправляюсь домой. Во втором – что я выезжаю на следующий день после даты, указанной в письме, а в третьем – что я уже покинул замок и прибыл в Бистрицу. Я сознавал, что в моем положении открыто перечить графу – безумие, ведь я находился в его власти, и категорический отказ писать возбудил бы его подозрения и навлек на меня еще большие беды… Единственная моя надежда теперь – дождаться удобного случая и бежать.

Хозяин замка объяснил, что почта ходит здесь редко и не заслуживает доверия, поэтому следует заранее известить о моем приезде; кроме того, убеждал он меня, что, если по какой-то причине моя поездка будет отложена, всегда можно задержать последнее письмо в Бистрице на необходимое время. Я сделал вид, что согласен с ним, и лишь поинтересовался, какие даты проставить в письмах. Граф на минуту задумался, потом ответил:

– Первое пометьте 12 июня, второе и третье – 29 июня.

Теперь я знаю, сколько мне осталось жить на свете.

28 мая

Появилась возможность бежать или, по крайней мере, отправить весточку в Англию – на подворье замка расположился цыганский табор. Я напишу пару писем и уговорю кого-нибудь из цыган доставить их на почту. У нас вроде бы уже завязалось знакомство – через окошко. Они приветствовали меня взмахами шляп и какими-то жестами, столь же малопонятными, как и их наречие. Где в библиотеке лежат конверты и бумага, я знал.

Вначале я коротко попросил мистера Хокинса связаться с моей невестой Вильгельминой. Письмо к самой Вильгельмине, или Мине, как ее называли все близкие, я зашифровал так, что никому, кроме нее, не удалось бы его прочесть. Мине я сообщил о своем положении, умолчав, однако, об ужасах и тайнах, в которых сам еще не вполне разобрался. Я не хотел ее пугать. Бросив оба конверта сквозь решетку окна вместе с золотой монеткой, я знаками показал, что их нужно опустить в ближайший почтовый ящик. Угрюмый цыган, прижав мои письма к сердцу, сунул их в свою шляпу. Больше я ничего не мог сделать…

Вскоре ко мне без стука вошел граф. Он стал против меня и помахал перед моим лицом знакомыми конвертами.

– Глупые цыгане передали мне каких-то два письма. Пришлось их вскрыть… Одно из них, короткое, от вас к Питеру Хокинсу; другое совершенно странное. – Лицо Дракулы исказила злобная судорога. – Оно не подписано и исчеркано какими-то закорючками. Адресовано некой мисс Мюррей. Это ваше?

Я молчал.

– Это плохой поступок, злоупотребление моей дружбой и гостеприимством… – Граф брезгливо швырнул мое послание к Мине в камин. – Письмо мистеру Хокинсу я отправлю, извольте его заново запечатать. Вот чистый конверт…

Не говоря ни слова, я медленно вывел адрес. Граф, пробормотав: «Ваши письма для меня святы…», с издевкой поклонился и покинул комнату. Я услышал, как ключ повернулся в замке. Подождав минуту, я бросился к двери – она оказалась запертой…

Спустя три часа он потревожил меня вновь. На сей раз граф был очень любезен:

– Вы утомились, мой друг? Не буду вам мешать. Сожалею, что лишен удовольствия продолжить наши ночные беседы, так как занят… Приятных вам сновидений!

Эту ночь я, как ни странно, спал отлично. И отчаяние имеет свои положительные стороны.

31 мая

Поднявшись утром, я вспомнил, что в моих вещах есть чистая бумага и с десяток конвертов. Я решил переложить их во внутренний карман своего дорожного плаща, чтобы использовать в случае необходимости. Однако меня ожидал сюрприз.

В кофре не было ни бумаги, ни конвертов, пропал блокнот с путевыми заметками, расписание железных дорог; нигде не было ни банковских аккредитивов, ни мелких денег, – словом, всего, что могло бы мне пригодиться, будь я на воле. Я стал лихорадочно рыться в портмоне и в шкафу. Мой плащ бесследно исчез; сюртук и плед вместе с ним…

17 июня

Рано утром, еще сидя на краю постели, я неожиданно услышал во дворе замка щелканье бича и стук копыт по камню. Бросившись к окну, я увидел, что два больших фургона, запряженных восьмеркой, въехали на подворье; к каждой паре лошадей был приставлен крестьянин-словак в высоких сапогах, белой шляпе, кушаке и грязных штанах.

Я бросился к двери, однако она опять оказалась запертой снаружи, несмотря на то что граф в последнее время ослабил надзор за мной. Тогда я распахнул рамы и сквозь решетки громко окликнул словаков. Они тупо уставились вверх, стали переговариваться, но тут к ним подошел, очевидно, их старший. Заметив, что словаки глазеют на мое окно, мужчина крикнул им что-то, вызвавшее безудержный хохот…

Никакие мои усилия, вопли и отчаянные мольбы не могли заставить прибывших обратить на меня внимание. Они окончательно отвернулись от меня, хоть я и продолжал стоять у окна. Фургоны были нагружены большими прямоугольными ящиками с толстыми ручками, абсолютно пустыми, судя по легкости, с которой их переносили и складывали в углу двора. Затем бородатый толстый цыган расплатился со словаками, после чего они направились к своим лошадям и отбыли.

24 июня. На рассвете

Прошлой ночью граф рано покинул меня и закрылся у себя в комнате. Как только я убедился в этом, то мгновенно взлетел по винтовой лестнице наверх. Меня не покидала уверенность: в замке что-то затевается. Цыгане были постоянно заняты какой-то работой, порой доносился их гомон, шум, глухой стук то ли мотыг, то ли заступов; что бы они ни делали, ничего хорошего это не сулило…

Я простоял у южного окна почти полчаса, прежде чем заметил, как нечто выползло из окна комнаты Дракулы. Я отпрянул назад и стал осторожно наблюдать. Меня ожидал новый удар – на графе был мой дорожный костюм, а на плече висел тот самый ужасный мешок, на сей раз пустой. Сомнений не оставалось: он похитил мои вещи и нарядился в мое платье – вот, оказывается, в чем смысл его подлой затеи. Он хочет, чтобы все знали, что я сам относил письма на почту. И что все его злодеяния – это моих рук дело…

Меня заставил вздрогнуть жалобный вой собак в долине. Уже светало, я собирался уйти, но ноги мои будто налились свинцом. Бледная луна смотрела на меня холодной усмешкой, словно звала к себе, а я, точно одурманенный, не мог сдвинуться с места и все чего-то ждал… Неожиданно на замок начал наползать туман, похожий на вихрь мельчайших пылинок. В лунном свете пылинки сгущались, а затем начали принимать смутные очертания… Я опомнился и, сделав над собой невероятное усилие, понесся в свою комнату, где все еще горела лампа и где, как мне казалось, я буду в безопасности, – в призраках в тумане я сразу признал все тех же трех молодых женщин…

Я долго не мог успокоиться. Из покоев графа доносились глухие голоса, грохот и хохот, затем раздался резкий вскрик, за которым последовало такое глухое молчание, что я невольно содрогнулся. С бьющимся сердцем я бросился через обе комнаты, проходную и столовую, к коридору, – и не смог выйти. Я снова был под замком. Без сил я опустился на кушетку в темной столовой возле погасшего камина и тут же вскочил как ужаленный – на подворье раздался душераздирающий женский крик:

– Верни моего ребенка, чужестранец!..

Его оборвал вой волков, затем грянул повелительный голос графа Дракулы – и вновь воцарилась гнетущая тишина.

Я вернулся в свою комнату, лег и накрылся с головой тяжелым, как могильная плита, одеялом…

Что же мне делать?

25 июня. Утро

По ночам меня терзают страхи. Я до сих пор редко видел графа при дневном свете. Неужели он спит, когда другие бодрствуют, а ночами принимается за свои кровавые дела? Если бы только я мог попасть в его комнату днем! Мне кажется, шанс добраться туда есть – лишь бы хватило храбрости! Я собственными глазами видел, как он полз по стене, почему бы и мне не попробовать? Это опасно, но ведь и положение мое отчаянное! В худшем случае меня ожидает всего лишь смерть. Да поможет мне милосердный Господь, и если ничего не выйдет, прощай, моя любимая Мина!

Позже

Вот, рискнул и – уцелел…

Откуда у меня взялись силы, не знаю, – но, сняв башмаки, я выбрался из окна верхнего этажа на узкий каменный карниз и глянул вниз. Стена замка была выложена крупными, грубо отесанными глыбами, известка между ними выветрилась от времени. Я начал, ощупывая выступы ногой, осторожно спускаться. Мне было известно направление, а также примерное расстояние; голова не кружилась – должно быть, я был слишком возбужден. Ужасный путь показался мне удивительно коротким, так как уже вскоре я очутился перед открытым окном графских покоев. Тем не менее я страшно волновался, когда перелезал через подоконник.

Комната оказалась совершенно пустой. Мебель была затянута паутиной, постель графа не тронута, а дверь – заперта. Я стал искать ключ; в замке его не оказалось, как, впрочем, и в других местах. Единственное, что я обнаружил, – кучу золотых монет на полу, покрытых слоем пыли и грязи, – римских, британских, австрийских, греческих, турецких… И всем – не менее трехсот лет. Рядом валялись потемневшие золотые и серебряные украшения и драгоценности.

В углу я увидел тяжелую дверь. Попробовал ее открыть – она поддалась. Винтовая лестница за дверью круто вела вниз. Я начал спускаться, ощупывая скользкие стены с редкими бойницами, сквозь которые едва проникал мутный свет. На самом дне меня остановил удушливый запах сырой земли, шедший откуда-то сбоку…

Там обнаружилась еще одна дверь, и когда она отворилась, я очутился в старой часовне, служившей, вероятно, когда-то склепом. Потолок ее сгнил, повсюду валялся всевозможный хлам, зияли какие-то ямы; земля была разрыта совсем недавно и насыпана в длинные деревянные ящики – очевидно, те самые, что привезли словаки. Приспособившись к тусклому свету, я начал исследовать каждый вершок земляного пола. Я заглянул, не без страха, в одну из ям, но она была пуста, не считая обломков старых гробов.

В третьей по счету яме я сделал открытие. Там, в одном из этих больших ящиков, на свеженасыпанной земле неподвижно лежал граф! Он был или мертв, или спал, однако глаза его были широко открыты и неподвижны. Несмотря на восковую бледность лба, на его щеках розовел румянец, а губы были красны как всегда. Не было никаких признаков дыхания или биения сердца… Я наклонился к нему в надежде найти в его одежде ключи от входной двери, – и встретился с мертвым взглядом графа. В нем вспыхнула такая лютая ненависть, что я, вскрикнув, попятился и бегом вернулся через его покои к окну. Руки мои тряслись, когда я карабкался обратно по стене.

Вернувшись к себе, я бросился, задыхаясь, на кровать и попытался привести в порядок мысли.

29 июня

Сегодня наступил срок, обозначенный в моем последнем письме, продиктованном хозяином замка.

Граф пришел ближе к вечеру и заявил:

– Завтра, мистер Харкер, вы отбываете… возвращаетесь в свою прекрасную Англию. Письмо уже отправлено; меня здесь не будет. За вами приедет коляска, которая доставит вас в ущелье Борго, где вы пересядете в дилижанс, следующий из Буковины в Бистрицу…

Я решил проверить, правда ли это, и спросил прямо:

– Почему я не могу выехать сегодня?

– Потому, друг мой, что кучер и лошади сегодня заняты…

– Но я с удовольствием отправлюсь пешком.

Он дьявольски ухмыльнулся, и подозрения мои возродились с новой силой.

– А ваш багаж? – спросил он.

– Я пришлю за ним…

Граф вздохнул:

– Ну что ж, идемте. Не стану противиться вашему желанию…

Держа в руке лампу, он спустился со мной по лестнице, освещая мне дорогу.

Мы подошли к входной двери; граф отодвинул засов и снял цепи; оказалось, что дверь не заперта на ключ.

– Вперед, – сказал он, – и прощайте…

Я шагнул было за порог, но меня остановил волчий вой. Казалось, хищники окружили замок со всех сторон. Я попятился, однако дверь позади меня продолжала медленно закрываться; я услышал смешок графа. У меня мелькнула дикая мысль: вот она, моя участь. Дракула оставит меня на растерзание волкам – и я сам же содействовал ему в этом. Обернувшись, я крикнул:

– Я хотел бы дождаться утра!..

Когда я уже был у себя и собирался лечь, до меня донесся возбужденный шепот. Я на цыпочках подошел к двери и прислушался, сразу же узнав голос графа:

– Ваше время еще не настало. Имейте терпение, я дал слово! Завтра ночью…

Вслед за этим раздался хриплый хохот; я в бешенстве распахнул дверь и увидел убегавших трех юных ведьм из моего ночного кошмара. Их спутанные волосы развевались на бегу.

Я вернулся к себе и опустился на колени. Неужели мой конец так близок? Завтра! Боже, помоги мне и тем, кому я дорог!

30 июня

…Возможно, это моя последняя запись. Я дремал до рассвета; проснувшись, я снова стал молиться, так как решил, что если меня ждет смерть, то надо к ней приготовиться.

И все же я не хотел мириться с уготованной мне участью. Бросившись сломя голову в холл, я попытался вырваться из замка, но дверь не поддалась, хотя я хорошо помнил, что вчера вечером она не была заперта. Отчаяние овладело мною. Страстное желание раздобыть ключ от входа толкнуло меня к мысли снова по стене пробраться в комнату графа, а затем, если его там нет, спуститься в старую часовню. Теперь я знал, где найти моего мучителя…

Ящик все еще находился на прежнем месте, но на этот раз он был закрыт крышкой с гвоздями, которые оставалось только вколотить. Однако мне нужно было его проклятое тело, чтобы отыскать на нем ключ, поэтому я снял крышку и отставил ее в сторону.

Дракула лежал предо мной, но заметно помолодевший; его волосы и усы утратили седину. Щеки казались полнее, а под гладкой кожей горел румянец; на губах краснели свежие капли крови, стекавшие по подбородку на шею. Я содрогнулся, наклонившись к нему; мой обыск ни к чему не привел… Выпрямившись, я в упор взглянул в ненавистное лицо – на нем блуждала ироническая усмешка, которая, казалось, сведет меня с ума… Схватив у стены лопату, я обрушил ее на ящик. Голова графа дернулась, и взгляд василиска парализовал меня настолько, что лопата выпала из моих рук, с грохотом зацепив крышку. Последнее, что я видел, было перекошенное гримасой ненависти лицо графа Дракулы…

Я не помню, как возвратился в столовую. Голова моя горела; в отчаянии я стоял и ждал неизвестно чего… Я услышал, что на подводах въезжают на подворье цыгане, скрипит железная дверь… видимо, – мелькнуло в моем воспаленном сознании, – существует еще один, неизвестный мне вход в замок. Затем я услышал топот ног, затихший в боковой галерее и оставивший после себя долгое эхо, и гортанные крики.

Я собрался было вновь сбежать вниз, под своды, чтобы найти эту лазейку, но внезапно понял, что оказался в запертой клетке – дверь комнаты не поддавалась моим усилиям…

Пока я пишу эти строки, со двора доносятся голоса и грохот перетаскиваемых тяжестей – без сомнения, ящиков с землей. Затем стук молотка – это прибивают крышки… Я кинулся к окну, и мне почудилось, что я узнал закрытый гроб, в котором взял моду отлеживаться граф… Куда его везут? Входные двери запираются, гремят цепи, несколько раз поворачивается ключ в замке…

Сперва во дворе, а затем на дороге послышался грохот удаляющихся повозок, свист бичей, и наконец говор цыган затих вдали.

Я один в замке… и эти женщины – исчадья сатаны. Оставаться здесь невозможно; надо попытаться спуститься по стене и бежать. Набить карманы золотом – оно пригодится… Прихватить все необходимое. Господи, помоги мне вырваться из этого ада! И затем – домой! На первом же поезде, как можно дальше отсюда…

Мина, я хочу остаться человеком. Прощайте все!..

Глава 5

Мина Мюррей – Люси Вестенра

9 мая

Дорогая Люси!

Мое долгое молчание непростительно, но я была завалена работой. Мне так хочется тебя увидеть и поговорить с тобой обо всем, устроившись на нашем местечке у моря…

Я по-прежнему занимаюсь стенографией, так как хочу впоследствии помогать Джонатану. Дневник о своей поездке за границу он также ведет стенографическим письмом. Только что получила несколько торопливых строчек от него из Трансильвании. Он, слава Богу, здоров и вернется приблизительно через неделю; я с нетерпением жду, чтобы обо всем его расспросить. Это, должно быть, очень интересно – побывать в чужих странах. Не думаю, чтобы нам – я хочу сказать, Джонатану и мне, – удалось когда-нибудь вместе увидеть их. Часы уже бьют десять. До свидания!

Любящая тебя Мина

P. S. Пиши мне обо всех новостях. Ты мне давно ничего не сообщала. До меня лишь доходят слухи о тебе и каком-то твоем симпатичном кавалере.

Люси Вестенра – Мине Мюррей

Дорогая моя Мина, ты несправедливо обвиняешь меня, называя неаккуратной корреспонденткой: я дважды писала тебе с тех пор, как мы расстались. Кроме того, мне, право, нечего сообщить такого, что могло бы тебя заинтересовать. Впрочем, город оживился, мы посещаем картинные галереи, гуляем в парке и катаемся верхом. Что же касается «симпатичного кавалера», я думаю, речь идет о том молодом человеке, который был со мной последний раз на охоте. Кому-то захотелось посплетничать! Его зовут Артур Холмвуд. Он часто бывает у нас… Кстати, недавно мы познакомились с одним господином, который стал бы для тебя, Мина, подходящей партией, если бы ты не была уже невестой Джонатана. Он на редкость умен и талантлив, по профессии – врач. Ему всего двадцать девять лет, а между тем он уже руководит лечебницей для душевнобольных. Нам представил его мистер Холмвуд; теперь доктор – наш частый гость. Мне он показался сдержанным, но решительным человеком, необыкновенно проницательным… Мина! Мы с детства поверяли друг другу тайны, вместе росли, вместе плакали и смеялись. Хочу открыть тебе самое сокровенное. Дорогая! Неужели ты не догадываешься? Я влюблена в Артура! Краснею, когда пишу это, и надеюсь на ответное чувство… он так нежно смотрит на меня, однако пока молчит… Я люблю его! Ну вот, теперь мне стало легче. Хочется быть рядом с тобой, милая моя! Сидеть у камина, глядя в огонь, как бывало, держаться за руки и беседовать о сокровенном… Не понимаю, как у меня хватило духу написать об этом даже тебе! Боюсь перечитывать это письмо. Ответь мне сейчас же и скажи все, что ты об этом думаешь! Прощай, дорогая Мина! Помяни меня в твоих молитвах, помолись за мое счастье.

Люси

P. S. Не нужно говорить тебе, что это тайна. Еще раз спокойной ночи.

Люси Вестенра – Мине Мюррей

24 мая

Любимая моя Мина!

Бесконечно благодарю за неожиданное письмо! Так приятно, что, узнав о моих переживаниях, ты столь сердечно отнеслась ко мне. Дорогая моя, события покатились лавиной. В начале осени мне исполнится двадцать лет, и до сегодняшнего дня никто не делал мне предложения, а тут сразу три. Двоих из них мне положительно жаль… Мина! Я расскажу тебе об этих визитах, но ты должна держать это в секрете от всех, кроме Джонатана…

Итак, слушай: первый жених явился перед завтраком. Я говорила тебе о нем – это мистер Джон Сьюард, главный врач психиатрической клиники. Доктор казался сдержанным, но я все-таки заметила, что руки у него подрагивают… Он признался, как я ему дорога, несмотря на короткий срок нашего знакомства; что я нежная и хрупкая, однако была бы для него душевной опорой и радостью жизни. Затем он сказал о том, как будет одинок, если я откажу ему. Увидев мои слезы, он сейчас же прервал разговор, назвав себя глупцом и воскликнув, что ни в коем случае не желает меня тревожить…

– Но смогу ли я надеяться, что вы полюбите меня в будущем? – с надеждой спросил он.

В ответ я отрицательно покачала головой. Мистер Сьюард спросил, не люблю ли я кого-нибудь другого. Мина, я решила, что мой долг – сказать ему правду. Услышав ответ, доктор поднялся с кушетки и, взяв обе мои руки, с серьезным лицом торжественно произнес, что уверен: я буду счастлива. И если мне понадобится друг, при любых обстоятельствах он будет к моим услугам… Мина, я плачу, так горько мне было видеть замечательного человека, сердце которого разбито. Дорогая, я должна прервать письмо, так как чувствую себя отвратительно, тем более что огорчения мои на этом не закончились…

Вечером

Недавно ушел мой Артур, и теперь я гораздо спокойнее, чем тогда, когда в полдень прервала это письмо. Продолжаю свой рассказ. Итак, Мина, номер второй нанес визит около одиннадцати. Это богатый американец из Техаса, славный малый, причем он до того свежо и бодро выглядит, что просто не верится в истории о пережитых им приключениях.

Мистер Квинси Моррис застал меня одну. Он воспитанный и образованный человек и вполне владеет английской литературной речью, но иногда, в узком кругу, желая развлечь слушателей, болтает на американском жаргоне. Так и сегодня мистер Моррис сел рядом со мной, взял мою руку и весело воскликнул:

– Мисс Люси! Думаю, что если вы будете дожидаться, пока появится достойный вас мужчина, то вам в конце концов придется, взяв светильник, стать в хвост за семью евангельскими невестами. Знаю, что недостоин даже завязывать шнурки на ваших башмачках, но не хотите ли вы поковылять рядом со мной по долгому мирскому пути и вместе потянуть житейскую лямку?

Я заметила, что, несмотря на фривольность, американец жутко нервничает, однако мне было куда легче отказать ему, чем доктору. Я отшутилась, и он все понял; лицо мистера Квинси стало на миг замкнутым и грустным. Затем он воскликнул, что догадывается, в чем дело, и уважает мои чувства, хочет быть мне другом – и прочее в том же духе. Этот человек настолько жизнерадостный, сильный и добрый, что мне было легко поцеловать его на прощание, когда он сообщил, что скоро покидает Англию… При этом я покраснела и смутилась, а мистер Моррис, выпустив мои руки, схватил шляпу и, ни разу не оглянувшись, направился к двери… а я тут же снова расстроилась до слез.

Вечно любящая тебя Люси.

P. S. О номере третьем мне, пожалуй, не стоит и сообщать. Все произошло в одно мгновение; не успел он войти в комнату, как его руки обхватили меня, а горячие губы покрыли поцелуями. Я очень счастлива и положительно не знаю, чем заслужила такое счастье.

Записи доктора Джона Сьюарда

25 мая

Полное отсутствие аппетита, не могу ни отвлечься, ни мыслить… так что вместо бумаги и пера – мой верный фонограф. Только ему я могу доверить то, что со мной сейчас творится.

После вчерашнего отказа Люси чувствую внутреннюю пустоту; в моем нынешнем состоянии единственное облегчение – работа, поэтому я отправился к своим больным. Особенно долго провозился с одним пациентом, который меня заинтересовал своими странными идеями. Он до того не похож на обычного сумасшедшего, что я решил внимательнее за ним понаблюдать; сегодня, кажется, удалось немного приблизиться к сути его недуга, хотя это было жестоко с моей стороны. Я как бы старался определить главный нерв его безумия – то, чего я обычно избегаю в своей практике. Вот мои предварительные выводы:

«Пациент Р. М. Рэнфилд, 59 лет. Темперамент сангвинический; недюжинная физическая сила; болезненно возбуждается; периодически подвержен припадкам черной меланхолии. Полагаю, ему грозит окончательное помешательство. Возможно, что при всем своем внешнем равнодушии к людям и миру он представляет серьезную опасность для общества…»

Квинси Моррис – мистеру Артуру Холмвуду

25 мая

Дорогой Арчи!

Мы обменивались всевозможными историями у костра в прериях, перевязывали друг другу раны после попытки высадиться на Маркизах и веселились на берегах озера Титикака. Теперь появились другие раны, которые нужно залечить, и повод поднять бокалы. Не желаете ли Вы посетить меня завтра вечером? Приглашаю Вас, наверняка зная, что будете свободны… К нам присоединится только наш старый товарищ Джон Сьюард. Мы будем пить за здоровье счастливейшего из смертных, которому одна леди отдала свое сердце… Обещаем доставить Вас домой, если окажется, что Вы выпили слишком много за некую прелестную и известную нам обоим пару глаз. Итак, ждем!

Преданный тебе Квинси Моррис

Артур Холмвуд – Квинси Моррису. Телеграмма

26 мая

Рассчитывайте на меня при любых обстоятельствах.

Арчи.

Глава 6

Дневник Мины Мюррей

24 июля. Уайтби

Люси встретила меня на вокзале, откуда мы поехали прямо к ней. Какая живописная местность: небольшая река Эск протекает здесь по долине, вблизи расположена гавань. Берег реки так крут, что, когда едешь верхом, вся долина утопает в зелени. Дома в старом городе жмутся друг к другу и покрыты черепицей, вдали виднеются руины аббатства Уайтби, которое давным-давно разорили датчане. Между руинами еле заметна приходская церковь, окруженная кладбищенской оградой, внутри которой много могил и памятников. Я нахожу, что это самое красивое место во всем городке, так как оно находится на возвышении, оттуда открывается прекрасный вид на гавань и бухту с мысом, выступающим далеко в море. На мысу расположены скамьи; здесь много гуляющих, которые любуются живописным видом и наслаждаются морским воздухом…

Вот и сейчас я сижу там, держа тетрадь на коленях, и невольно прислушиваюсь к беседе трех пожилых господ. Они, кажется, целыми днями заняты лишь своими разговорами.

Гавань расположена прямо подо мной, причем ее противоположный берег – это длинная гранитная площадка, на которой находится маяк. С двух сторон она окружена морем. Внутри гавани этот выступ, изгибаясь, врезается в сушу и заканчивается еще одним маяком. Между обоими молами расположен узкий проход в гавань, вблизи него установлен бакен с колоколом, заунывные звуки которого в дурную погоду далеко разносит ветер.

Скоро возвращаюсь домой. Люси с матерью отправились с визитами, а так как они чисто деловые, я к ним не присоединилась. Теперь-то обе, надеюсь, дома.

1 августа

Сегодня мы с Люси снова сидели на нашей заветной скамье на кладбище. К нам присоединился старик. Он оказался большим скептиком и предположил, что под могильными плитами вряд ли похоронены те, чьи имена высечены на плитах, так как моряки по большей части гибнут в море. Люси расстроилась. Мы скоро ушли домой.

Позже

Я возвратилась на кладбище одна, так как мне ужасно грустно. Heт никаких писем. Молю Бога о том, чтобы ничего не случилось с Джонатаном. Только что пробило девять. На городских улицах зажигаются цепочки фонарей; огни бегут вдоль набережной реки и по изгибу долины. Слева все скрыто от глаз черной полосой – крышей соседнего с аббатством дома. Позади на полях слышно блеяние овец и ягнят, а снизу, с мощеной дороги, доносится топот копыт. Оркестр на молу играет какой-то вальс, а на берегу Армия спасения устроила собрание… Не имею представления, где находится Джонатан и вспоминает ли он обо мне. Как бы я хотела, чтобы он был рядом!

Записи доктора Джона Сьюарда

5 июня

Наблюдать мистера Рэнфилда становится все интереснее. Некоторые черты характера у него особенно сильно развиты: эгоизм, скрытность, упрямство.

Хотел бы я понять истоки последнего. Пациент словно стремится к некой цели, но какой – пока неясно. Теперь, например, его конек – ловля мух. С маниакальной страстью Рэнфилд выражает любовь к этим насекомым, граничащую иногда с аномальной жестокостью. Мух у него такая уйма, что мне пришлось сделать больному выговор. К моему удивлению, он не разразился бранью, как я ожидал, а чуть поразмыслив, проговорил:

– Дайте три дня сроку – и я их уберу.

Пришлось согласиться.

18 июня

Теперь его страсть перешла на пауков; у него в коробке несколько очень крупных особей. Он кормит пауков мухами, и число последних заметно уменьшилось…

1 июля

Сегодня я велел Рэнфилду расстаться и с пауками. Так как это его чрезвычайно огорчило, пришлось пойти на уступки и предложить уничтожить хотя бы часть насекомых. Он согласился. Однако, приходя к нему в палату, я испытываю некоторое отвращение. В окно к нему влетела огромная жирная муха, только что отобедав какой-нибудь дрянью, а мой больной поймал ее, принялся рассматривать и, прежде чем я успел опомниться, сунул в рот и проглотил… Я начал его бранить, но он преспокойно возразил, что это очень вкусно и питает его энергией.

Такое поведение заставляет меня еще пристальнее наблюдать за Рэнфилдом. Он всегда держит при себе маленькую записную книжку, куда вносит разные заметки. Целые страницы испещрены формулами, состоящими по большей части из однозначных чисел, которые суммируются, а затем снова записываются, как будто больной подводит итог, известный ему одному.

8 июля

Мое предположение о системном характере его заболевания подтверждается. Скоро, по-видимому, окончательно сложится стройная концепция. Я на несколько дней покинул своего пациента, так что теперь могу отметить перемены, которые за это время произошли. Все осталось, как прежде, кроме разве того, что старые причуды сменились новыми. Рэнфилд как-то умудрился поймать воробья и уже отчасти приручил его.

19 июля

У моего подопечного теперь целая стая воробьев. Насекомые в комнате полностью отсутствуют. Когда я делал обход, он сказал, что у него ко мне большая просьба. Я поинтересовался, в чем дело. Тогда Рэнфилд с каким-то упоением воскликнул:

– Котенка, хорошенького, гладкошерстного, живого, с которым можно играть и учить его…

Я обещал поискать и спросил, не хочет ли он взрослую кошку вместо котенка. Тут он выдал себя:

– Конечно же, мне хотелось именно кошку, но я просил поменьше… боясь, что вы мне откажете…

Я кивнул, однако предупредил, что так скоро, пожалуй, мне животное не добыть, однако я буду искать… Тут лицо пациента омрачилось, в глазах появилось опасное выражение – отблеск внезапно вспыхнувшего гнева. Тот самый косой взгляд, полный жажды убийства.

20 июля

Посетил Рэнфилда очень рано. Застал его проснувшимся и напевающим какую-то мелодию. Я огляделся в поисках воробьев и, не заметив ни одного, спросил, где они. Он ответил, не оборачиваясь, что все улетели. В комнате я заметил несколько птичьих перьев, а на подушке – капли крови. Я промолчал и, уходя, поручил санитару сообщить мне, если состояние пациента изменится.

11 часов дня

Служитель только что прибежал ко мне с известием, что Рэнфилд захворал, его рвет перьями.

– По-моему, доктор, этот тип сожрал своих птиц – просто брал их и глотал живьем…

10 часов вечера

Я дал Рэнфилду сильную дозу снотворного и забрал у него записную книжку, чтобы изучить ее. Мысль, которая меня последнее время занимала, теперь получила подтверждение. Мой душевнобольной – маньяк особого типа. Я назвал эту манию зоофагией: пациент стремится истребить как можно больше живого и делать это в «восходящем» порядке. Он отдал несколько мух на съедение одному пауку, нескольких пауков одной птице и потом затребовал кошку, чтобы та съела воробьев. Что было бы потом? Стоило бы продолжить опыт, однако, хоть искушение и велико, я его прерву… Но как здраво этот несчастный иногда рассуждает! Сумасшедший всегда исходит из своей собственной цели, но хотел бы я знать, насколько он ценит человеческую жизнь?

Дневник Мины Мюррей

26 июля

Очень тревожусь, и единственное, что на меня действует благотворно, так это возможность высказаться в дневнике.

Я получила наконец весточку от Джонатана. Послание состояло из одной строчки, и в ней говорится, что он недавно выехал домой. Это так не похоже на него; я не понимаю такой краткости, и она меня тревожит. А тут еще и Люси! Несмотря на цветущий вид, она снова вернулась к старой привычке ходить во сне. Мы с ее матерью обсудили этот вопрос и решили, что отныне я на ночь буду закрывать дверь нашей общей спальни на ключ. Миссис Вестенра вообразила, что лунатики ходят только по крышам домов и по краям утесов, а после внезапно просыпаются и с душераздирающим криком бросаются вниз. Она боится за дочь и убеждена, что у Люси заболевание, унаследованное от отца. Осенью назначена свадьба, и Люси уже думает о том, как все устроит в своем доме. Я ее понимаю, так как у меня те же мечты, но только нам с Джонатаном предстоит поначалу с трудом сводить концы с концами. Артур – единственный сын лорда Холмвуда – приедет сюда, как только сможет. Задерживает его лишь болезнь отца. Милая Люси, наверное, считает дни до его приезда. Ей хочется усадить его на нашу скамейку на кладбищенской скале, чтобы показать, как живописен Уайтби.

Я убеждена, что именно из-за этого ожидания она так волнуется.

27 июля

Никаких известий о Джонатане. Мне было бы спокойнее, если б он написал хоть одну строчку. Люси подвержена лунатизму больше, чем когда-либо, и я каждую ночь не сплю из-за ее блужданий по комнате. К счастью, так жарко, что она не может простудиться, но все-таки моя тревога и вынужденная бессонница дают себя знать. Я стала очень нервной. В остальном Люси совершенно здорова.

3 августа

Еще неделя прошла, по-прежнему молчание. Даже мистер Хокинс ничего не знает. Но я надеюсь, что Джонатан не болен, иначе, наверное, написал бы. Я перечитала последнее письмо, но оно меня не удовлетворило. Как-то все это не похоже на Джонатана, хотя почерк его. Люси сократила свои прогулки по ночам, однако она как будто следит за мной, даже во сне пробует двери и, когда находит их запертыми, ищет по всей комнате ключи.

6 августа

Никаких известий. Это становится невыносимым. Если бы я только знала, куда написать или поехать, я бы чувствовала себя гораздо бодрее, но никто ничего не слышал о Джонатане после его последнего письма. Мне остается только молиться и ждать. Люси еще более возбуждена, чем прежде. Вчера ночью погода испортилась, и рыбаки говорят, что надвигается шторм. Сегодня пасмурно, небо заволокло тучами. Все серое, кроме изумрудной травы. Море, окутанное надвигающимся туманом, с ревом швыряет волны через отмели и прибрежные камни. На берегу сквозь мглу движутся редкие черные фигуры. Рыбачьи лодки спешат в гавань… Как тяжело на душе!

Я была рада подошедшему ко мне береговому сторожу, который остановился поболтать со мной и при этом не сводил глаз с бушующего моря.

– Не могу разобрать, что это за корабль, – проговорил он, – наверное, из чужих краев… Взгляните, как его бросает из стороны в сторону! На судне не знают, что делать: видят приближение шторма, но не могут решить – отойти подальше от берега или попытаться причалить. Вот опять, посмотрите! Корабль просто неуправляем и при каждом порыве ветра меняет курс…

Глава 7

Вырезки из газеты «Дейли телеграф» от 8 и 9 августа, приложенные к дневнику Мины Мюррей

Уайтби, 8 августа. По сообщению собственного корреспондента

На днях внезапно разразился шторм со странными и уникальными в своем роде последствиями. В субботу вечером погода стояла знойная, однако окрестности переполняла гуляющая публика. Ближе к вечеру поднялся ветерок, обозначаемый метеорологами как «легкий бриз». Береговой сторож, находившийся на своем посту, и старый моряк, более полувека наблюдавший за переменами ветра, уверенно заявили: приближается шторм.

Закат солнца был настолько необычен, что толпа заполнила дорогу от утеса к старому кладбищу, любуясь невиданным явлением. Мириады облаков, окрашенных лучами заходящего солнца в самые разнообразные цвета, повисли над морем… И все же капитаны решили не покидать гавани, опасаясь надвигающегося шторма. Вечером ветер окончательно стих, а к полуночи воцарилась гробовая тишина, духота и та напряженность, которая при приближении грозы так странно действует на всякого чувствительного человека.

На воде виднелось очень мало судов: каботажный пароход, который почему-то вышел в открытое море, несколько рыбачьих лодок да еще иностранная шхуна, шедшая под всеми парусами на запад. Безумная отвага или полное невежество моряков этого судна послужили темой для пересудов. Были предприняты попытки подать на борт сигнал спустить паруса ввиду приближающейся опасности.

Судно оставалось в виду Уайтби до самого наступления ночи.

Ближе к десяти вечера атмосфера стала положительно гнетущей, установился полный штиль. В глубокой тишине ясно слышалось блеяние овец на дальних лугах и лай собак в городе, а оживленно гомонящая толпа на молу производила странное впечатление…

Сразу после полуночи разразилась ужасная буря, и все вокруг вмиг изменилось. Волны вздымались с возрастающей яростью, и в считаные минуты море, бывшее только что гладким как зеркало, уподобилось ревущему чудовищу. Ветер дул с такой яростью, что даже сильный мужчина с трудом мог удержаться на ногах, и то, если ему удавалось уцепиться за какую-нибудь надежную опору. Пришлось очистить пристань от толпы зрителей, иначе ужасы этой ночи были бы еще масштабнее. Вдобавок с моря на берег поползла пелена тумана; когда он ненадолго рассеивался, было видно сверкание молний и слышен гром…

На вершине Восточного утеса уже приготовили прожектор; люди, которым это было поручено, привели его в действие и в просветах тумана освещали поверхность бушующей воды. Труды их оказались не напрасными. Какое-то суденышко несло к гавани, и только благодаря спасительному свету ему удалось не разбиться о мол. Каждый раз, когда чья-то лодка оказывалась в безопасности, среди тех, кто остался на берегу, звучали ликующие возгласы.

Вскоре луч прожектора наткнулся на судно с поднятыми парусами – очевидно, ту самую иностранную шхуну. В это время ветер повернул на восток, и между шхуной и портом над водой выступил риф, из-за которого пострадало так много судов. Корабль несло прямо на него. Неожиданно туман сгустился; лучи прожектора были направлены на вход в гавань – туда, где ожидалось неминуемое крушение. Толпа затаила дыхание. Далее случилось невероятное. Ветер внезапно повернул и одним порывом рассеял клочья тумана. Между молами показалась эта странная шхуна. Подбрасываемая волнами, она с головокружительной быстротой влетела в гавань.

Прожектор ярко осветил судно, и раздался общий возглас ужаса: к рулю был привязан неподвижный мужчина, а палуба совершенно пуста… Создалось впечатление, что корабль, ведомый рукой мертвеца, каким-то чудом уцелел. Однако от удара о береговую отмель снасти были вконец изорваны, мачта едва держалась. Внезапно из трюма выскочила громадная собака, заметалась по палубе, соскочила на песок. Бросившись прямо к утесу, на котором расположено кладбище, она исчезла в густом мраке.

Береговой сторож был первым, кто поднялся на борт шхуны. Он прошел с фонарем на корму и склонился над рулевым колесом. Неожиданно он отпрянул назад, словно внезапно чем-то потрясенный. Это обстоятельство вызвало всеобщее любопытство, и поток зевак устремился к кораблю. От утеса до потерпевшей бедствие шхуны расстояние изрядное, но ваш покорный слуга неплохой бегун и поэтому оказался на месте одним из первых. Там уже собралась целая толпа, однако сторож и полиция не разрешали подняться на борт. Мне, как корреспонденту, и еще небольшой группе граждан удалось получить разрешение. И вот что мы увидели.

Мужчина был прикручен веревками к рулевому колесу, причем руки его были связаны одна поверх другой. Между узлом и деревом торчал крест, а нить крупных четок была крепко обмотана вокруг кистей рук и руля. Возможно, бедняга прежде находился в сидячем положении, но затем его начало швырять из стороны в сторону, и веревки, которыми он был привязан, врезались в мясо до самых костей. Когда был сделан тщательный осмотр, доктор Каффин, прибывший на шхуну, пришел к выводу, что человек мертв уже почти два дня. В его кармане была пустая, плотно закупоренная бутылка с листом бумаги внутри, впоследствии ставшей дополнением к судовому журналу. Возможно, еще будучи живым, моряк сам связал себе руки, затянув веревку зубами. Тело осторожно перенесли на берег, и теперь, внесенное в список погибших, оно ожидает судебного следствия…

Внезапно налетевший шторм уже стихал, тучи рассеивались, и небо начало голубеть над йоркширскими полями. В следующем номере появятся дальнейшие подробности о покинутом и разбившемся у берегов Англии корабле…

Уайтби, 9 августа. Продолжение репортажа того же корреспондента

Обстоятельства плавания судна «Димитрий» еще загадочнее и трагичнее, чем факт гибели его шкипера. Эта русская шхуна шла из Варны. В ее трюме обнаружен чистый балластный песок и, кроме того, груз, состоящий из значительного количества больших деревянных ящиков, наполненных черноземом. Адресатом был стряпчий мистер Биллингтон в Уайтби, прибывший сегодня утром на борт и официально получивший в свое распоряжение предназначенное ему имущество. Русский консул по обязанности принял под свою ответственность останки шхуны и оплатил портовые расходы. Ходят различные слухи о собаке, после крушения выбравшейся на сушу. Ее нигде не могут найти, она словно исчезла из города. Возможно, перепуганный пес прячется в окрестных болотах. Однако настораживает то, что на рассвете на дороге был обнаружен с разорванным горлом и распоротым когтями брюхом бульдог, принадлежавший местному торговцу углем.

Благодаря любезности инспектора Адмиралтейства мне было разрешено просмотреть судовой журнал «Димитрия», доведенный до последних дней, однако среди записей не нашлось ничего особенного, кроме факта исчезновения людей. Гораздо больший интерес представляет бумага, найденная в бутылке; сопоставление обоих документов позволяет прийти к выводу, что тайна погибшей шхуны так и останется нераскрытой. Мне было позволено сделать копии для публикации, поскольку данный случай чрезвычайно взбудоражил общественность. Документы любезно продиктовал мне секретарь консульства, он же и перевел на английский текст записей.

Судовой журнал шхуны «Димитрий», следовавшей по маршруту Варна – Уайтби

6 июля

Мы закончили принимать груз – песок и ящики с землей. В полдень подняли паруса. Восточный ветер, прохладно, экипаж – семь матросов, мой помощник, кок и я, штурман.

11 июля

Туман. Вошли в Босфор. На борту – турецкие таможенники. Все в порядке. Вышли в 4 часа дня.

13 июля

Прошли мыс Матапан. Экипаж чем-то недоволен. Люди напуганы, но не говорят, в чем дело.

14 июля

Происходят странные вещи. Что-то неладное с экипажем. Матросы все отличные парни, плававшие со мной раньше. Помощник никак не может добиться, что случилось; ему отвечают только, что страшно, и крестятся.

16 июля

Помощник угрюмо доложил, что утром пропал Петровский. Это прискорбная неожиданность. Исчезнувший матрос заменен Абрамовым. Люди подавлены больше, чем когда-либо. Ожидаю неприятностей.

17 июля

Вчера матрос Олгарин вошел ко мне в каюту и с перепуганным лицом доложил шепотом: на корабле находится посторонний человек. Он сказал, что когда стоял на вахте, то укрылся за рубкой от усилившегося дождя и вдруг увидел, как высокий худой мужчина, не похожий ни на кого из членов экипажа, прошел по палубе, а затем исчез. Олгарин прокрался за ним следом, но, даже дойдя до штирборта, никого не обнаружил. Все люки, ведущие на палубу, были задраены. Суеверный страх овладел матросом, и боюсь, что паника распространится среди экипажа. Чтобы ее предупредить, велю завтра хорошенько обыскать шхуну от носа до кормы.

Позже, днем, я собрал экипаж и объявил, что мы проведем обыск, так как кое-кому кажется, что на судне находится посторонний. Мой помощник был против. Он заявил, что идти на поводу у слухов по меньшей мере странно и он берется освободить наших людей от всех тревог дисциплинарными мерами. Однако я приказал ему встать к рулю, а остальным приниматься за дело; матросы спустились в трюм с фонарями в руках и осмотрели все, не пропуская ни одного уголка. Поскольку в трюме плотно стояли одни только деревянные ящики, то не было ни малейшего места, где бы мог спрятаться чужак. Люди после обыска успокоились и снова дружно взялись за работу. Помощник хмурится, но помалкивает.

24 июля

Какой-то злой рок преследует наше судно. Предстоит переход через Бискайский залив, барометр показывает ухудшение погоды. Пропал матрос, за ним – еще один. Остальные снова в панике. Провел всеобщий опрос: желательно ли удвоить вахту, так как матросы боятся оставаться на постах поодиночке. Помощник рвет и мечет. Боюсь, что снова будет беда: или он, или матросы решатся на какое-нибудь зверство.

28 июля

Четыре дня в аду: кружимся все время в каком-то водовороте, а буря не стихает. Ни у кого нет времени поспать. Затрудняюсь, кого вызвать на вахту. Сам взялся за руль и дал возможность людям немного передохнуть. Хоть ветер и стихает, волны еще беснуются, но меньше, чем раньше. Шхуна пока держится.

29 июля

Новая трагедия. Ночью на вахте находился всего один матрос, так как экипаж был слишком утомлен, чтобы выставить двоих. Когда из кубрика поднялась утренняя смена, на мостике никого не было. Помощник и я решили держать при себе заряженные пистолеты.

30 июля

Наконец-то приближаемся к Англии. Погода великолепная, паруса поставлены все до единого. От усталости я без сил. Крепко спал, пока не был разбужен сообщением, что оба вахтенных матроса и кок исчезли. На шхуне остались трое: один матрос, помощник и я.

1 августа

Туман – и ни единого паруса вокруг. Надеялся, что в Ла-Манше смогу подать сигнал бедствия или же куда-нибудь пришвартоваться. Иногда кажется, что над «Димитрием» насмехается сам дьявол. Олгарин, единственный матрос, полностью изможден, но работает терпеливо и покорно. Он ведь русский, а мой помощник, уже совершенно деморализованный, – румын.

2 августа

Вскочил после пятиминутного сна от вопля, раздавшегося у дверей моей каюты. Бросился на палубу. Помощник говорит, что также слышал крик, кинулся на помощь, но у штурвала уже никого не оказалось. Олгарин! Господи, помоги нам грешным…

3 августа

В полночь, оставив руль, я бросился на корму, заметив там человеческую фигуру, но никого не нашел. Ветер был сильный, и так как мы шли по ветру, я больше не решался оставить судно неуправляемым и позвал помощника. Спустя минуту он выбежал на палубу в нижнем белье. Выглядит он дико и изможденно; я опасаюсь за его рассудок. Приблизившись, помощник шепнул мне в самое ухо: «Оно здесь; я теперь знаю наверняка. Я видел его вчера ночью на корме в образе высокого призрачно-бледного человека. Я подобрался и ударил ножом, но лезвие прошло, как сквозь воздух… Но я его найду… похоже, оно в одном из тех ящиков. Открою их поочередно и посмотрю… А вы оставайтесь у руля…»

С угрожающим видом он направился вниз. Шквалистый ветер не позволял мне покинуть мостик. Я видел, как помощник снова поднялся на палубу с инструментами и фонарем и как он исчез в трюмном люке. «Парень окончательно спятил, – подумал я. – Но не стоит его удерживать. Ведь он не может испортить груз, который записан в накладной как «земля», а передвигать ящики не является нарушением…»

Прошло немало времени. Я начал было надеяться, что мой румын вернется в более спокойном состоянии, как вдруг раздался страшный вопль, от которого у меня застыла в жилах кровь. На палубу выскочил помощник с безумно блуждающими глазами и искаженным от ужаса лицом.

– Спасите! – кричал он. Его страх сменился отчаянием. – Вы бы только взглянули, господин штурман, пока не поздно. Оно там! Теперь я понял, в чем дело… Мы обречены! Но море спасет меня… Матерь Божия, за какие грехи ты нас покинула…

И прежде, чем я успел сказать хоть слово или двинуться, румын бросился в море. Мне кажется, я догадался, в чем секрет: это он, этот сумасшедший, уничтожал людей одного за другим, а теперь сам последовал за ними.

Как я отвечу за весь этот кошмар, когда приду в порт? И достигну ли берега когда-нибудь?..

Бумага, обнаруженная в бутылке

«Шхуна “Димитрий”», 4 августа

…Вокруг вязкий туман, сквозь который едва проникает восходящее солнце. Я чувствую время восхода инстинктивно, как любой моряк.

Я не спустился вниз – не рискнул бросить руль. Так и оставался на палубе всю ночь – и во мраке наконец-то увидел его… Да простит мне Бог напрасную клевету на несчастного самоубийцу! Помощник поступил верно, прыгнув за борт. Лучше умереть, как подобает мужчине. Однако я не имею права покинуть свое судно. Чтобы избежать соблазна сделать это, я решил привязать себя к рулевому колесу. Кроме того, я возьму из каюты румына четки и привяжу их морским узлом к веревке и рукам… Оно наверняка не посмеет коснуться меня; так я спасу свою душу и честь…

Ночь приближается. Закончу писать и поднимусь наверх. Если призрак снова посмотрит мне в глаза, у меня может не хватить сил действовать… Может быть, кто-нибудь найдет эту бутылку и все поймет… если же нет… пусть тогда весь мир знает, что я оставался верен долгу. Да поможет мне Господь…»

Ниже стояло полное имя шкипера.

Следствие было приостановлено, так как ничего определенного не удалось выяснить, и неизвестно, кто совершил все убийства на шхуне. Штурмана считают героем, ему устроят торжественные похороны на старом кладбище аббатства. Так и не отыскались следы корабельной собаки, о которой сам шкипер не упоминает. Факт этот вызвал недовольство горожан, полагающих это серьезным упущением со стороны местных властей.

Дневник Мины Мюррей

8 августа

Люси очень беспокойна, и этой ночью я не сомкнула глаз. Шторм был ужасающий, и при каждом завывании ветра сердце мое сжималось. Иногда раскаты грома напоминали стрельбу из пушек. При этом Люси не просыпалась, но дважды вставала и начинала одеваться; к счастью, я каждый раз успевала уложить ее обратно в постель.

Мы поднялись рано утром и отправились в гавань. Там оказалось не много народу, и, несмотря на то, что небо было ясным, а воздух чист и свеж, большие волны захлестывали узкий проход в гавань. Я была рада, что Джонатан вчера не находился на море. Но на суше ли он? Где Джонатан и каково ему? Я продолжаю страшно беспокоиться. Если бы я только знала, что предпринять, я бы сделала все!

10 августа

Похороны несчастного штурмана выглядели строго и торжественно. На всех судах в порту были приспущены флаги, а моряки несли гроб на руках до самого кладбища. Мы с Люси отправились к нашему излюбленному месту, откуда могли наблюдать траурную процессию. Штурмана опустили в могилу недалеко от нас. Люси выглядела очень взволнованной. Она все время возбуждена, и мне кажется, что это так на ней сказывается прошлая бурная ночь. Но она не хочет делиться причиной своего беспокойства… Это настолько чувствительная натура, что все переживает глубже и сильнее других. Я решила совершить с ней перед сном длительную прогулку по мысу, чтобы она крепче уснула.

Глава 8

Дневник Мины Мюррей

Продолжение

Двенадцатый час ночи – ну и устала же я! Если бы я твердо не решила вести дневник ежедневно, то не раскрыла бы его. Мы совершили чудесную долгую прогулку. Люси утомилась, и мы решили как можно раньше лечь. Однако к ее матери пришел священник, и миссис Вестенра пригласила его остаться ужинать. Мы с Люси едва скрывали желание уйти в спальню; я геройски сражалась с дремотой… Люси мгновенно уснула и дышала спокойно, щеки у нее горели сильнее обычного, она была очень красива. Ей, кажется, уже лучше, и мне недостает лишь Джонатана. Храни нас всех Господь.

11 августа, 3 часа утра

Я снова за дневником.

Не спится, лучше уж буду писать. Я слишком взволнована, чтобы спать… С нами приключилось что-то невероятное. Едва я захлопнула дневник, как глаза мои закрылись… Вскоре я неожиданно проснулась и села на кровати. Смутное беспокойство охватило меня – в комнате было темно, и постель Люси мне не была видна. Крадучись, я пробралась к ее кровати – там было пусто. Я зажгла свечу и увидела, что Люси нет в комнате. Ключа в запертой мной на ночь двери тоже не было… Я не стала будить ее мать, поскольку в последнее время та чувствовала себя неважно, и хотела сама разыскать Люси.

Я решила взглянуть, в чем она ушла. Платья и костюмы висели в шкафу. «Слава Богу, – подумала я, – она в доме…» Однако в гостиной Люси не было; я продолжила поиски во всех остальных комнатах. Пусто. Таким образом я дошла до входной двери, она оказалась приоткрытой. Я знала, что обычно прислуга на ночь тщательно запирает эту дверь, и испугалась, что Люси выбралась на улицу в ночной сорочке.

Однако раздумывать было некогда. Накинув шаль, я вышла. Часы на здании таун-холла пробили час, когда я пробежала мимо; не было видно ни единой души. К счастью, на всем пути еще горели фонари… Я взглянула через гавань на утес, надеясь и опасаясь увидеть Люси на нашем любимом месте. Ярко светила луна… Я бежала все дальше и дальше, пока мой взгляд не наткнулся на руины аббатства. Лунный свет заливал часовню и кладбище… и Люси, сидящую на нашей скамье. Когда я ускорила шаг, мне почудилось, что над ней склонилась черная тень…

Был ли то человек или призрак?

Я бросилась бежать по ступеням к молу, мимо рыбного ряда, а затем по мосту – это самый короткий путь, ведущий к кладбищу. Город казался вымершим. И это было кстати: мне не хотелось свидетелей лунатизма Люси. Бесконечно тянулись время и расстояние, колени мои дрожали, я задыхалась… Уже можно было различить скамью и светлую фигуру. Глаза не подвели меня: тень была здесь и по-прежнему нависала над моей подругой…

Я крикнула в испуге: «Люси!..» и стремглав кинулась к воротам кладбища. Часовня на миг заслонила скамью, а когда я наконец-то добралась до нее, то при свете луны увидела сидящую Люси с головой, откинутой на спинку скамьи. Она была одна. Она спала. Рот ее был полуоткрыт, но дышала она прерывисто. Вдруг Люси вздрогнула, будто от озноба, и рукой бессознательно схватилась за горло.

Больше всего я опасалась, что она простудится. Я укутала ее шалью, закрепив концы ее английской булавкой. Но то ли руки мои дрожали, то ли впопыхах, я нечаянно оцарапала шею Люси, и она застонала, однако задышала ровнее. Закутав, я принялась осторожно тормошить ее. Вначале Люси не отзывалась, потом зашевелилась, продолжая ощупывать свое горло. Наконец она очнулась и открыла глаза…

Люси не удивилась, увидев меня, но не сразу сообразила, где находится. Когда я предложила отправиться домой, она моментально встала и послушно, как маленький ребенок, последовала за мной. Нам повезло, и мы добрались домой, никого не встретив; всю дорогу сердце мое сильно билось, а мысли путались. Если эта история получит огласку, могут пострадать не только здоровье Люси, но и ее репутация. Но она все время молчала и только в спальне, прежде чем заснуть, попросила меня никому, особенно матери, не говорить ни слова о том, что с ней произошло. Я кивнула; заперла дверь на ключ и привязала его к своей руке. Люси ровно дышала во сне, а я так и не смогла сомкнуть глаза до рассвета…

Тот же день. Полдень

Все пока хорошо. Я поспала пару часов, а затем разбудила Люси. Меня страшно огорчает моя неловкость с булавкой. Я, должно быть, поранила ее достаточно сильно, так как кожа на горле Люси оказалась проколотой в двух местах, будто иглой, а на вороте ночной сорочки – следы крови. Я попросила прощения, но Люси улыбнулась и сказала, что ей совсем не больно.

12 августа

Мои надежды на спокойную ночь не оправдались. Люси порывается уйти. При этом она на ходу спит и во сне возмущается, что дверь заперта. Когда я укладывала ее обратно в постель, Люси выражала недовольство. Лунатизм – болезнь редкая и крайне неприятная, и мне жаль Люси до слез… Проснулась я на рассвете, разбуженная щебетом птиц под окном. Люси тут же открыла глаза. Она чувствовала себя лучше, чем накануне, – к ней вернулась ее прежняя беззаботность. Она подбежала, прижалась ко мне, вспомнила Артура. Я тайком вздохнула о Джонатане.

13 августа

Снова спокойный день и опять сон с ключом в руке.

Ночью меня разбудила Люси, сидящая в постели и не проснувшаяся. Я подошла к окну, раздвинула штору и выглянула. Было полнолуние; перед домом кружилась большая летучая мышь, она то появлялась, то снова исчезала, но затем, должно быть, испугавшись меня, полетела через гавань к аббатству. Когда я отошла от окна, Люси уже спокойно лежала и спала. Больше она ни разу за всю ночь не поднялась.

14 августа. Поздний вечер

Люси так же нравится наше местечко, как и мне. Ей не хочется уходить отсюда. Сегодня днем она снова напугала меня. Мы возвращались и уже были наверху. Мягкие розоватые лучи солнца озаряли утес и старые камни аббатства. Вдруг Люси прошептала как бы про себя:

– Снова его красные глаза…

Эти странные слова смутили меня. Я осторожно взглянула на Люси – она была как бы в полудремоте и очень бледна; я проследила за ее взглядом. Она смотрела на нашу любимую скамейку, на которой, как мне показалось, сидела какая-то темная фигура. Я непроизвольно вскрикнула – иллюзия тотчас пропала. Думаю, это были красноватые блики солнца, отражавшегося в оконцах часовни…

Я сказала об этом Люси, она согласно кивнула, но стала печальна; возможно, вспомнила ту ужасную ночь. В молчании мы отправились домой. У Люси разболелась голова, и она прилегла…

Я долго гуляла и была полна сладкой грусти, потому что вспомнила о Джонатане. Когда возвращалась домой, то взглянула на наше окно и заметила в нем силуэт Люси. Я решила, что она высматривает меня, и начала махать ей носовым платком. Она не обратила на это никакого внимания. Подойдя ближе, в свете луны я увидела, что Люси сидит на подоконнике с откинутой назад головой и закрытыми глазами, а около нее кружит какая-то крупная птица. Боясь, как бы она не простудилась, я быстро побежала наверх по лестнице, но когда вошла в спальню, Люси была уже в кровати и крепко спала. Она держала руку у горла, как бы оберегая его от холода. Я закутала ее потеплее и позаботилась о том, чтобы окна и двери были хорошо заперты.

Люси выглядела прекрасно, однако немного бледнее обычного и с голубоватыми тенями под глазами.

15 августа

Встала позже обычного. Люси оставалась в постели до завтрака, во время которого нас ожидал приятный сюрприз. Отцу Артура стало лучше, и он торопит со свадьбой. Люси полна безмятежного счастья, а мать ее и рада, и огорчена. Позже она объяснила мне причину своего настроения: она довольна, что у дочери вскоре появится близкий мужчина, надежная опора, однако ее печалит расставание с дочерью. Бедная милая леди! Она призналась мне, что у нее серьезное заболевание сердца, о чем она не говорила Люси и просила меня держать это в секрете; доктор сказал, что ей осталось жить самое большее несколько месяцев.

17 августа

Не писала целых два дня. Не хватало духу. Какая-то мрачная полоса пришла в нашу тихую жизнь. Никаких известий о Джонатане. С Люси творится что-то неладное, а дни ее матери сочтены. Спит Люси прекрасно, гуляет охотно, но ее лицо все бледнеет, а сама она с каждым днем становится все более слабой и вялой. По ночам я слышу ее тяжелое хрипловатое дыхание…

Ключ от двери всегда у меня; Люси поднимается, блуждает по комнате или сидит у окна. Прошлой ночью я снова застала ее там и когда подбежала, то увидела, что она в полуобморочном состоянии. Мне еле удалось привести ее в чувство – она была невероятно слаба и тихо плакала. На мой испуганный вопрос, как она очутилась у окна и почему оно оказалось открытым, Люси промолчала и отвернулась…

Надеюсь, что ее болезненное состояние не вызвано тем злосчастным уколом булавки. Едва Люси крепко уснула, я осмотрела ее шею. Оказалось, что маленькие ранки еще не зажили, они даже как будто расширились, а края пожелтели. Внутри яркие бордовые точки. Если раны не заживут через несколько дней, я буду настойчиво требовать, чтобы их осмотрел врач.

Сэмюэль Биллингтон, Уайтби – «Картер, Патерсон и К°», Лондон

17 августа

Любезный сэр! К сему письму прилагается накладная на товар, отправленный по Большой Северной железной дороге. Он должен быть доставлен в Карфакс немедленно по прибытии на станцию. Дом в настоящее время необитаем, ключи и замки пронумерованы.

Прошу сложить ящики, числом пятьдесят, в разрушенной части дома, в старой часовне, помеченной буквой А на плане, находящемся среди документации. Вашему агенту не трудно будет найти это место. Товар будет отгружен сегодня в 9:30 вечера, прибытие завтра в 4:30 дня. Так как наш клиент желал бы получить груз как можно скорее, вам придется к назначенному времени приготовить достаточное число повозок. Чтобы избежать возможных задержек из-за платежей в вашем отделении, прилагаю чек на десять фунтов, в получении которого прошу выдать расписку. Когда дело будет закончено, оставьте ключи в доме для владельца. От входной двери у него есть свой ключ. Прошу не остаться на нас в претензии за то, что мы чересчур настойчивы, торопя с доставкой.

Всецело преданный Вам – подпись

«Картер, Патерсон и К°», Лондон – Сэмюэлю Биллингтону, Уайтби

24 августа

Любезный сэр! Десять фунтов получено, просим прислать чек еще на 1 фунт 17 шиллингов и 9 пенсов, которые с вас причитаются; копия счета прилагается. Товар доставлен согласно инструкции. Связка ключей оставлена в передней.

С почтением – подпись (неразборчиво)

Дневник Мины Мюррей

18 августа

Я спокойна и снова пишу, сидя на нашей скамейке. Люси гораздо лучше. Прошлую ночь она спала отлично и ни разу меня не потревожила. Румянец постепенно возвращается к ней, хотя она все еще бледна и плохо ест. Если бы Люси страдала малокровием, ее состояние было бы понятно, но ведь этого нет. Она оживлена и мила; только что вспоминала о том, как я застала ее ночью спящей здесь, на кладбище.

Воспользовавшись ее настроением, я спросила, находилась ли она тогда во сне или нет? Она как-то притихла и усмехнулась.

– Я словно находилась между сном и явью, – ответила Люси. – Мне почему-то захотелось прийти сюда. Я шла по улицам и пересекла мост. А когда поднималась по лестнице, услышала вой такого количества собак, что, казалось, весь город ими заполнен… Затем я села. Мне смутно помнится: надо мной клубилось нечто темное с красноватыми огнями… какое-то нежное и горькое чувство охватило меня. Потом появилось ощущение, что я погружаюсь в глубокую зеленую воду… услышала смутное пение. Все поплыло перед глазами, моя душа будто покинула тело и витала где-то в воздухе… плыла над маяком… Все кончилось внезапно: земля задрожала, мне стало больно, холодно – и я очнулась. Ты, Мина, меня разбудила…

Она с хохотом вскочила, затем опустилась на скамью. Я взглянула на Люси – ее поведение мне не понравилось. И этот хохот мне не понравился – я решила прекратить разговор. Через минуту Люси стала прежней. По дороге домой прохладный ветерок освежил ее порозовевшее лицо. Мы провели прекрасный вечер вместе с миссис Вестенра.

19 августа

О счастье! Хотя и не полное. Наконец-то известие о Джонатане. Он, бедняга, был болен; потому и не писал. Мистер Хокинс переслал мне письмо монахини и сам прибавил пару трогательных строк. Сегодня еду к Джонатану. Если понадобится, помогу ухаживать за ним и привезу его домой. Мистер Хокинс намекает, что надо бы нам обвенчаться. План моего путешествия уже готов и багаж уложен. Я беру только одну смену платья; Люси привезет мне все остальное и оставит в своем лондонском доме. Может, мы с ним и… но больше мне не следует об этом думать…

Сестра Агата – мисс Вильгельмине Мюррей

Будапешт, госпиталь Св. Иосифа

12 августа

Слава Иисусу!

Досточтимая мисс, пишу Вам по просьбе мистера Джонатана Харкера, так как он еще очень слаб. Ему, однако, уже гораздо лучше. Он провел у нас около шести недель в сильнейшей горячке. Он просит меня успокоить свою невесту и сообщить ей, что с этой же почтой будет доставлено письмо господину Питеру Хокинсу, в котором сообщается, что он крайне удручен своей задержкой, хоть порученное ему дело давно завершено. Мистер Харкер пробудет еще около двух недель в нашем санатории, расположенном в горах, а затем отправится домой. В связи с этим он вынужден сообщить Вам, что у него недостаточно денег, чтобы полностью оплатить счет за лечение.

Примите уверения в полном моем уважении.

Сестра Агата

P. S. Пациент отдыхает, и я решилась сделать приписку от себя, чтобы сообщить Вам, дорогая мисс Вильгельмина, некоторые подробности.

Мистер Джонатан рассказал мне о том, что Вы скоро станете его супругой. Да благословит вас обоих Господь! У вашего жениха случилось, по словам нашего доктора, какое-то нервное потрясение. В горячке больной все время бредил ужасными вещами: волками, ядом и кровью, призраками и демонами – я даже не осмеливаюсь произнести, чем еще. Будьте к нему внимательны и следите за тем, чтобы его ничего не тревожило; следы такой болезни не скоро исчезают. Мы уже давно написали бы Вам, однако поначалу состояние Джонатана вызывало самые серьезные опасения, да и из его лихорадочного бреда не было ясно, кто он и откуда.

Мистер Харкер попал к нам в госпиталь прямо с вокзала, куда прибыл поездом из Клужа. Там он требовал у начальника станции, чтобы его немедленно отправили домой. У него был сильный кашель, лихорадка и высокая температура… Однако теперь будьте спокойны за вашего жениха, так как за ним продолжают заботливо ухаживать. Своей благовоспитанностью и мягким характером он покорил наши сердца. Ему действительно гораздо лучше, и я не сомневаюсь, что через несколько недель мистер Джонатан совершенно поправится, но ради будущего следите за состоянием его души. Буду молиться за ваше долгое счастье. С Богом!

Записи доктора Джона Сьюарда

19 августа

Вчера, ближе к вечеру, Рэнфилд стал вести себя странно. Он вдруг забеспокоился и, подобно охотничьему псу, начал возбужденно рыскать повсюду. Санитар попытался отвлечь пациента. Обычно Рэнфилд относился к персоналу с уважением, порой даже с раболепием, но на этот раз он держался надменно – ни за что не желал снизойти до беседы. Мне передали содержание его краткой речи: «Я не желаю с тобой говорить; ты теперь для меня не существуешь; господин мой рядом…» Служитель предполагает, что Рэнфилда охватил приступ религиозной мании.

В девять вечера я сам посетил его. Со мной он вел себя так же, как с санитаром; скоро, вероятно, он возомнит себя Богом. Я пристально наблюдал за ним – в течение получаса возбуждение Рэнфилда все усиливалось, и вдруг в его взгляде появилось то хитрое выражение, которое мы замечаем у сумасшедшего, полностью захваченного какой-нибудь мыслью. Затем он мгновенно успокоился и уселся на краю кровати, уставившись в пространство. Я решил проверить: притворство ли это и следует ли ждать рецидива. Задал ему пару вопросов по теме, на которую он всегда живо откликался. Он ответил крайне брезгливо:

– Да ну их! Мне они неинтересны…

Речь шла о пауках; их изображениями полна его записная книжка.

– А кто теперь привлекает ваше внимание?

– Тот, кто поджидает невесту. Но с ее появлением он перестанет быть видимым, – прозвучал ответ, смысл которого Рэнфилд объяснить не захотел…

Я вернулся к себе.

В два часа ночи меня разбудили сообщением, что Рэнфилд сбежал.

Наскоро одевшись, я тотчас спустился вниз; в таком состоянии мой пациент был слишком опасен, чтобы оставлять его на свободе. Дежурный санитар сказал, что всего десять минут назад в дверной глазок видел Рэнфилда спящим. Вскоре его внимание привлек звон разбитого стекла. Когда он бросился в комнату, в окне мелькнули только пятки пациента. Санитар поднял тревогу.

Мы оба прошли в пустую палату. Санитар заметил, что больной в одной ночной рубашке не решится идти в город, а, выйдя через дверь, мы потеряем время. Дежурный был слишком толст, чтобы пролезть в окно, пришлось мне самому отправиться путем Рэнфилда. Я спрыгнул на землю, миновал сад и вскоре заметил белую фигуру, карабкающуюся на высокую ограду. Тотчас вернувшись к окну, я велел санитару немедленно отправляться туда, прихватив с собой подмогу на тот случай, если больной в буйном состоянии. Сам же я отыскал лестницу, перелез через ограду и пустился вслед за беглецом.

Рэнфилд уже исчез за углом старого дома, однако мне удалось не потерять его из виду. Наконец он прижался лицом к дряхлой двери часовни и будто бы с кем-то говорил.

Ловить пчелиный рой – ничто в сравнении с погоней за полуголым сумасшедшим, но я, однако, вскоре убедился в том, что Рэнфилд в трансе и его можно взять буквально голыми руками. Тем временем санитары успели окружить старый дом. Я незаметно подобрался к Рэнфилду и услышал, как он бормочет:

– Я здесь, господин мой… приказывайте… ваш раб давно ждет… не лишайте меня своих милостей!..

Когда мы схватили пациента, он отбивался, как дикий зверь. Невероятно силен; в моей практике подобного буйства еще не встречалось. Счастье, что он не убежал, а не то натворил бы много бед.

В палате после инъекции Рэнфилд произнес первые связные слова:

– Я вытерплю все. Время наступило!

Глава 9

Мина Мюррей – Люси Вестенра. Будапешт

24 августа

Милая моя Люси!

Вот что произошло со мной с тех пор, как мы расстались на вокзале в Уайтби. Дороги я совсем не заметила, так как страшно волновалась перед встречей с Джонатаном…

Застала я его в ужасном состоянии – совершенно исхудавшим, бледным и слабым, как дитя. Глаза его утратили свойственное ему выражение решительности, и совсем исчезло его поразительное спокойствие. Он не помнит, что с ним случилось за последние месяцы, или хочет, чтобы я так думала. Сразу видно, какое он пережил нравственное потрясение, и я опасаюсь, что воспоминания лишь ухудшат его здоровье.

Сестра Агата, добрейшее существо и прирожденная сиделка, тайком поведала мне, что в бреду Джонатан бормотал неслыханные вещи. Я попросила ее уточнить, но монахиня лишь молча крестилась. Он сейчас много спит… Я сидела у его постели и смотрела на него. Неожиданно Джонатан открыл глаза и попросил, чтобы ему подали костюм; сестра Агата принесла вещи, среди них и его дневник. Мне очень хотелось его прочесть, я догадалась, что именно там разгадка всех его тревог. Вероятно, он угадал мое желание, однако, взяв тетрадь, очень серьезно произнес:

– Вильгельмина, дорогая, между нами не должно быть никаких тайн и недоразумений. Я пережил сильное потрясение. Когда я думаю о том, что произошло, то чувствую, что голова моя идет кругом, и я положительно не знаю, случилось ли все это в действительности или же это бред. Тебе известно, что я перенес воспаление мозга и был близок к безумию. Моя тайна здесь, в дневнике… Мы поженимся, как только все формальности будут исполнены. Ты разделишь со мной мою судьбу?

Я взволнованно кивнула.

– Тогда вот моя тетрадь. Сохрани ее у себя, прочитай, если хочешь, но никогда не говори со мной об этом…

Джонатан без сил упал на подушку, я поцеловала его и положила дневник в свою сумку. Попросила сестру Агату сходить к главному врачу за разрешением назначить нашу свадьбу на сегодняшний вечер. И вот я сижу, жду ответа… Монахиня только что вернулась и сообщила, что послали за священником Британской миссии. Мы венчаемся через час…

Дорогая Люси, вот и свершилось! Я чувствую себя на седьмом небе. Было так: Джонатана усадили на постель и обложили подушками. Он, побледнев, твердо произнес свое «Да, я согласен»; я же едва могла говорить. Мое сердце было готово выскочить из груди… Я решила сделать Джонатану свадебный подарок. Когда священник и сестра оставили нас наедине – я достала тетрадь, запечатала ее в конверт и сказала мужу, что этот дневник послужит залогом нашей веры друг в друга. Я никогда не распечатаю его, если на то не будет Божьей воли. Он обнял меня и нежно коснулся губами моего заплаканного лица…

Почему я рассказываю тебе обо всем этом? А кому же еще? Ты мне очень близка и дорога, я мечтаю вскоре тебя увидеть. Хочу, чтобы ты была так же счастлива, как и я. Молюсь за тебя.

Твоя Мина Харкер

Записи доктора Джона Сьюарда

8 августа

Болезнь Рэнфилда будит у меня профессиональный интерес. Сегодня пациент притих. Первая неделя после того ужасного припадка оказалась тяжелой. В конце ее, ближе к ночи, как раз в полнолуние, больной внезапно успокоился. Санитар пришел сказать мне об этом, и я немедленно отправился к Рэнфилду. Он все еще был в смирительной рубашке и находился в обитой войлоком и пробкой комнате.

Я осмотрел пациента, остался вполне доволен его состоянием и тотчас распорядился, чтобы его освободили. Разговаривал он со мной нехотя, даже предложение принести ему котенка не смогло его расшевелить. Рэнфилд презрительно скривился:

– Я не беру взяток животными; у меня полно других забот…

Мы холодно распрощались.

Дежурный санитар доложил, что больной переведен в свою палату. Он был спокоен до рассвета, потом неожиданно заволновался и наконец впал в буйство, которое, достигнув пика, внезапно перешло в летаргический сон.

Три ночи повторяется одно и то же: буйное состояние в течение дня, затем спокойствие с восхода луны до рассвета. Складывается впечатление, будто что-то извне влияет на моего пациента… Проведу эксперимент. Сегодня ночью мы устроим ловушку – предоставим Рэнфилду возможность бежать, однако не будем спускать с него глаз.

23 августа

Птичка, обнаружив свою клетку открытой, не пожелала улететь, так что все наши мудреные планы развеялись в прах. Во всяком случае, я убедился, что периоды беспокойства у нашего больного довольно продолжительные. Я отдал служителю распоряжение за час до восхода солнца переместить Рэнфилда в обитое войлоком помещение: пусть хоть тело этой бедной больной души останется в целости…

Снова неожиданность. Больной сбежал!

Позже

Рэнфилд дождался момента, когда санитар, ведя его по коридору, зазевается, и незаметно улизнул через открытое окно кухни. Я велел служителям отправляться на поиски; мы застали его на старом месте, у часовни. Увидев меня, пациент впал в неистовство. Тут случилось вот что: он сначала вырывался из рук санитаров и вдруг совершенно затих, подняв лицо к небу. Я проследил за его взором: оказалось, он пристально глядел на большую летучую мышь, порхавшую над нами. Затем горько вздохнул и произнес, обращаясь ко мне:

– Незачем связывать меня, я не стану сопротивляться…

Мы дошли до клиники мирно, однако я чувствую: в этом спокойствии таится нечто зловещее.

Дневник Люси Вестенра

24 августа

Последую примеру Мины и постараюсь записывать все, позже мы сможем обменяться дневниками. Хотелось бы, чтобы она снова была рядом, ведь я так несчастна! Прошлой ночью мне снилось то же, что и тогда в Уайтби.

Быть может, это следствие перемены климата, или же возвращение домой так на меня подействовало, – мысли путаются, я ничего не могу припомнить, но чувствую необъяснимый страх и странную слабость. Артур пришел к завтраку и, увидев меня, смутился. Мне не хватило силы воли притвориться беспечной. Хочу перебраться спать в комнату мамы; я извинюсь и попробую ее уговорить побыть со мной.

25 августа

Снова жуткая ночь. Мама не согласилась. Ей самой нездоровится, и она, без сомнения, боялась, что обеспокоит меня. Я крепилась, и некоторое время сон не шел; но вместе с боем часов в полночь я задремала. За окном опять шум – точно шелест кожистых крыльев. Я старалась не обращать на него внимания; немного погодя, кажется, уснула. Все время кошмары. Хоть бы вспомнить… С утра я очень слаба. Лицо у меня, как у призрака. Кроме того, болит шея. По-видимому, что-то неладное с моими легкими, так как мне все время не хватает воздуха. Надо как-нибудь скрыть свое состояние от Артура, а то мой вид его удручает…

Артур Холмвуд – доктору СьюардуГостиница «Альбемарль»

31 августа

Дорогой Джон!

Прошу тебя оказать мне услугу. Люси, кажется, больна. Ничего определенного, но выглядит она скверно и с каждым днем все хуже. Я чувствую, что с ней не все в порядке, – не могу без боли смотреть на нее. Пришлось сказать, что попрошу тебя осмотреть ее. Сначала она ни за что не соглашалась – я догадываюсь почему, но в конце концов согласилась, впрочем, неохотно. Я понимаю, Джон, как сложно тебе будет, но, пожалуйста, возьми лечение Люси под свой контроль. Чтобы не возбудить подозрений миссис Вестенра, после завтрака Люси найдет какой-нибудь предлог остаться с тобой наедине. Я приду к чаю, а затем мы сможем вместе удалиться. Я очень взволнован и хочу знать всю правду после осмотра. Не откладывай визит.

Твой Артур

Артур Холмвуд – доктору Сьюарду. Телеграмма

1 сентября

Отцу стало хуже. Меня вызывают к нему. Напиши мне подробно о результатах. Если необходимо, приеду немедленно.

Доктор Сьюард – Артуру Холмвуду

2 сентября

Дорогой друг! Что касается здоровья мисс Вестенра, спешу сообщить, что я не нашел ничего угрожающего, даже намека на какую-либо болезнь. Однако я несколько обеспокоен переменой в Люси со времени нашей последней встречи. Мне не удалось осмотреть ее так, как следовало бы, этому мешают наши дружеские и светские отношения. Итак, вот мой отчет и то, что я предлагаю сделать, а ты, Артур, принимай решение.

Я застал мисс Люси притворно оживленной и сразу понял, что она всячески старается обмануть свою мать, чтобы уберечь ее от волнения. После завтрака миссис Вестенра удалилась в свою комнату, и мы остались с Люси наедине. Едва дверь захлопнулась, она сбросила маску веселья, упала в изнеможении в кресло и закрыла лицо руками.

Я осмотрел ее. Мне нетрудно было убедиться в том, что она страдает малокровием, хотя это и удивило меня, потому что видимых признаков болезни не было; кроме того, мне удалось уговорить ее дать несколько капель крови на анализ, состав которой оказался нормальным; я бы сказал, что, судя по результату, мисс Люси здорова. Физическим состоянием ее я остался доволен, так что с этой стороны опасаться нечего. Наблюдая за ней, я пришел к убеждению, что тут все дело в нравственном самочувствии. Люси пожаловалась на сбои дыхания, которые, к счастью, мучают ее лишь временами; на тяжелый, как бы летаргический сон с кошмарными сновидениями. Они ее пугают и тем, что она ничего не помнит. Люси призналась, что в детстве страдала лунатизмом и что в Уайтби эта аномалия к ней снова вернулась. Она даже взобралась на Восточный утес, где мисс Мюррей ее и обнаружила. Однако Люси сказала, что это с ней больше не повторялось.

Я не уверен в своем предварительном диагнозе, поэтому решился на следующий шаг: списался с моим учителем и старым другом Абрахамом ван Хельсингом из Амстердама. Профессор отлично разбирается в сомнительных случаях, и я нашел необходимым посвятить его в твои отношения с мисс Вестенра.

Ван Хельсинг готов прийти нам на помощь. Однако, независимо от причины, по которой он согласился приехать, мы должны подчиниться всем его требованиям. Профессор – человек самоуверенный, но он действительно необыкновенный врач. Хельсинг – метафизик, философ, специалист по оккультизму и психиатр в одном лице. Он выдающийся ученый и невероятно решительная натура с железными нервами. Волевой, терпеливый и при этом – добрейший человек.

Я пишу тебе об этом для того, чтобы ты понял, почему я так ему доверяю. Я попросил его приехать немедленно. Завтра опять увижусь с мисс Вестенра.

Всегда твой Джон Сьюард

Абрахам ван Хельсинг – доктору Сьюарду

2 сентября

Дорогой Джон! Получив твою телеграмму, я тотчас же собрался выехать. При этом я не причиню никакого ущерба моим пациентам; в противном случае мне пришлось бы покинуть их с тяжелым сердцем. Я твой вечный должник – когда-то ты спас мне жизнь…

Будь добр, закажи для меня комнату в гостинице, расположенной в Ист-Энде, чтобы я был поближе к нашей больной. Кроме того, устрой так, чтобы я мог увидеть юную леди завтра же с утра, ибо, может, мне придется вернуться домой в ту же ночь. Если будет необходимо, я сумею приехать снова и смогу пробыть у вас уже дольше, а пока – до свидания, друг мой.

Сердечно – ван Хельсинг

Доктор Сьюард – Артуру Холмвуду

3 сентября

Дорогой Арчи! Профессор побывал здесь и уже уехал. Мы вместе отправились в Хиллингтон. Миссис Вестенра завтракала вне дома, и мы застали Люси одну. Ван Хельсинг внимательнейшим образом осмотрел пациентку, затем подробно мне отчитался. После встречи с Люси профессор казался озабоченным и объявил, что ему надо поразмыслить. Когда я ему сообщил о той крепкой дружбе, которая связывает нас с тобой и как ты мне доверяешь, он хмуро проговорил:

– Ты не должен ничего скрывать; передай мистеру Холмвуду также и мое мнение. Нам не до шуток, здесь борьба между жизнью и смертью, если не больше…

Он немногословен, но ты не должен сердиться на него, Арчи. Ван Хельсинг подробно все разъяснит, когда придет время; я уверил его, что подробно опишу тебе наш визит.

Начну сначала. Мисс Люси была живее, чем в мое первое посещение, и выглядела безусловно лучше. Дыхание в норме, лицо без синюшной бледности. Она мило общалась с гостем, однако я понял, что дается ей это с трудом. Мне кажется, профессор это сразу заметил. Он недолго поддерживал светскую беседу, однако как бы успокаивал Люси и в конце концов незаметно перешел к цели своего приезда, но так, чтобы Люси не испугалась осмотра. Затем он шутливо проговорил:

– Моя дорогая мисс Люси, доктор Джон не понимает юных леди, у него иная специализация. Он поглощен своими сумасшедшими. Старикам виднее… Итак, пусть мистер Сьюард покурит в саду, а мы с вами немного поболтаем наедине…

Я понял намек и удалился. Спустя небольшое время профессор вышел ко мне; лицо его было озабоченным и суровым.

– Я не нашел никаких болезненных процессов, – сказал он. – Создается впечатление, что девушка потеряла много крови, но это было раньше; тем не менее она отнюдь не малокровна. Я попросил ее позвать служанку, которой мне хочется задать несколько вопросов… У всего есть свои причины… Придется хорошенько обдумать все дома. Прошу ежедневно отправлять мне телеграммы; если будет необходимо, я приеду снова. Заболевание меня чрезвычайно заинтересовало, а эта молоденькая леди просто очаровательна…

Теперь, Артур, ты знаешь все, что и я. Буду следить за нашей подопечной. Надеюсь, что твоему отцу уже лучше. Я понимаю, дружище, каково тебе теперь: больны дорогие для тебя люди. Однако, несмотря на твой сыновний долг, если понадобится, я немедленно дам тебе знать. Пока не волнуйся, все под контролем.

Твой Джон Сьюард

Записи доктора Джона Сьюарда

4 сентября

У моего пациента был всего один сильнейший припадок; это случилось вчера как раз перед восходом солнца. Снова карцер, смирительная рубашка, инъекция. Через пять минут больной стал успокаиваться и, в конце концов, впал в меланхолию, в которой пребывает и сейчас.

Позже

В пять часов я заглянул к Рэнфилду, он казался довольным, извинился за свое дурное поведение, затем вежливо попросил отправить его обратно в палату и вернуть записную книжку. Я решил подбодрить пациента, поэтому распорядился выполнить пожелания Рэнфилда и открыть окно.

Полночь

Снова перемена в нем.

Вечером я навестил Люси, которую застал в хорошем состоянии, и, вернувшись в клинику, остановился у ворот, чтобы полюбоваться закатом, но вдруг услышал вопли Рэнфилда. Это ударило меня по нервам. По мере того как солнце садилось, бешенство пациента постепенно сходило на нет. Я вздохнул и открыл двери здания… Удивительны эти перепады у больных: спустя каких-нибудь десять минут он опять спокойно стоял на ногах и растерянно озирался кругом. Я сделал санитарам знак не держать его. Неужели и солнце в определенные периоды возбуждающе влияет на некоторые натуры – так же, как луна?

Доктор Сьюард – профессору ван Хельсингу. Телеграмма

4 сентября

Пациентке значительно лучше.

Доктор Сьюард – профессору ван Хельсингу. Телеграмма

5 сентября

Больная поправляется. Хороший аппетит, спокойный сон. Отличное настроение.

Доктор Сьюард – профессору ван Хельсингу. Телеграмма

6 сентября

Резкая перемена к худшему. Приезжай немедленно.

Глава 10

Джон Сьюард – Артуру Холмвуду

6 сентября

Дорогой Арчи! Мои сегодняшние новости не слишком утешительны. Напуганная видом дочери, миссис Вестенра с утра послала за мной, и я нашел Люси заметно осунувшейся. Я воспользовался этим и сказал, что профессор ван Хельсинг, известный в Европе диагност, как раз приезжает ко мне погостить и я обращусь к нему за помощью. Теперь мы можем действовать свободно, чтобы не волновать миссис Вестенра. Если состояние больной ухудшится, сейчас же напишу тебе; в противном случае – мое молчание прими как знак того, что все в порядке.

Всегда твой Джон Сьюард

Записи доктора Джона Сьюарда

7 сентября

Ван Хельсинг прибыл.

Первым делом он предложил мне подробно записывать весь дальнейший ход болезни Люси.

– Этот случай, – сказал он, – является, быть может, одним из интереснейших в современной медицине…

Мы явились в Хиллингтон, и миссис Вестенра тотчас же вышла нам навстречу. Она была встревожена, но не до такой степени, как я опасался. Нас провели к Люси. Если вчера ее вид меня удручил, то сегодня – потряс. Она была ужасающе бледна; бледность покрывала не только губы, но и десны, щеки ввалились, а скулы резко обозначились. Мучительно было смотреть на это и слышать, с каким трудом она дышит. Люси лежала неподвижно и, по-видимому, была не в силах говорить. Мы осторожно прикрыли дверь, и ван Хельсинг понесся по коридору, ища свободную комнату. Там он прошептал:

– Боже мой, Джон, это катастрофа! Нельзя терять ни минуты. Она погибает! У нее так мало крови, что нужно немедленно сделать переливание. Кто из нас, ты или я?

– Профессор, я вроде бы моложе!

– В таком случае готовься, я несу свой саквояж…

В передней неожиданно послышался громкий голос Артура; я выглянул и поманил его, приложив палец к губам. Он бросился ко мне и нетерпеливо воскликнул:

– Джон, я не нахожу себе места, а поскольку отцу немного лучше, то примчался сюда… Этот джентльмен – доктор ван Хельсинг? Я так благодарен вам, сэр. – Мой приятель повернулся к вошедшему ученому.

Профессор нахмурился, – ему помешали, – но затем, приглядевшись к рослому и крепкому Артуру, ответил на приветствие и проговорил:

– Вы приехали вовремя. Вы жених мисс Люси? Она очень плоха… Вы должны ей помочь.

– Скажите, я все исполню, – хрипло произнес вмиг побледневший Арчи.

– Идем. – Ван Хельсинг положил руку ему на плечо, успокаивая. – Вы здоровый молодой человек. Юная леди в неважном состоянии, ей нужна кровь, иначе она может умереть. Мы с Джоном приняли решение перелить кровь…

– Если бы вы только знали… Вся моя жизнь в ней…

– Все будет в порядке. Я подам знак, когда вам следует войти.

Мы направились к больной, Артура оставили за дверью.

Люси взглянула на нас и отвернулась к стене. Она была слишком слаба, лишь глаза ее говорили. Профессор приготовил снотворное и, подойдя к кровати, ласково наклонился к девушке:

– Вот, мисс, ваше лекарство… Выпейте, будьте послушной девочкой. Я посажу вас, чтобы легче было глотать. Ну, мужайтесь!

Она с трудом разлепила губы – препарат долго не действовал из-за ее чрезмерной слабости. Время тянулось бесконечно, пока наконец Люси не затихла. Профессор позвал Артура и попросил его снять сюртук.

– Вы можете ее поцеловать, пока я приготовлюсь. Джон, дружок, помоги мне…

Затем ван Хельсинг приступил к операции и произвел ее с невероятной быстротой. Во время переливания, казалось, жизнь снова возвращается к больной; лицо Арчи побледнело, однако он был в форме. Профессор помалкивал, внимательно наблюдая за обоими. Затем тихо проговорил:

– Довольно! Помоги ему, а я займусь ею.

Я перевязал руку Артура.

Ван Хельсинг, поправляя подушку под головой пациентки, слегка сдвинул черную бархатную ленту, которую Люси постоянно носила вокруг шеи, закалывая ее бриллиантовой пряжкой – подарком жениха, – и, указав взглядом на маленькие красные ранки на ее шее, тяжело вздохнул.

– Уведите нашего храброго рыцаря, – велел он, – и дайте ему портвейну. Затем пусть отправляется домой, хорошенько отобедает и выспится, чтобы восстановить силы… Мистеру Холмвуду сегодня не стоит здесь больше появляться… Операция прошла успешно. На этот раз он спас ей жизнь…

Проводив Артура, я снова вернулся в комнату.

Люси дышала тихо и глубоко. Профессор сидел возле кровати и не спускал с нее глаз. Я шепотом спросил:

– Что это было?

Он кивнул в сторону спящей девушки, и я приподнял бархатку. Как раз над шейной веной виднелись две небольшие точки. Воспалительного процесса в них я не увидел, но края выглядели бледными и как бы рваными. Сначала мне пришло в голову, что эти язвочки появились по причине значительной, но медленной потери крови; однако я тотчас же отбросил эту мысль.

– Ну, коллега, ваше мнение? – спросил ван Хельсинг.

Я недоуменно пожал плечами.

Профессор вскочил.

– Мне необходимо сегодня же вернуться в Амстердам, – сказал он. – Там мои книги и все необходимое. Тебе придется провести здесь ночь, не сводя с нее глаз.

– Сиделка не нужна?

– Нет. Следи за тем, чтобы пациентка хорошо питалась и чтобы ее ничто не тревожило. Я вернусь как только смогу, и тогда можно будет начать лечение.

– Что вы хотите этим сказать? Какое лечение?

– Посмотрим, – торопливо уходя, ответил он, но на пороге обернулся: – Помни, Джон, она на твоем попечении. Не оставляй мисс Вестенра одну ни в коем случае…

Записи доктора Джона Сьюарда

8 сентября

Всю ночь провел у Люси.

К сумеркам действие снотворного препарата прекратилось, и она очнулась; после операции заметно явное улучшение. Люси была полна жизни. Я сказал миссис Вестенра, что профессор ван Хельсинг велел мне присмотреть за ее дочерью, но она стала убеждать меня, что Люси уже достаточно окрепла. Однако я не сдался и приготовил все, что мне было необходимо. Пока прислуга убирала в комнате, я перекусил, затем вернулся и уселся возле кровати. Люси нисколько не протестовала, даже обрадовалась. Затем сон начал одолевать ее, она вздрагивала, точно боролась с ним. Так повторилось несколько раз. Ясно было, что она почему-то не хотела засыпать, и я спросил:

– Вам нехорошо?

– Я боюсь ночи!

– Отчего же? – мягко сказал я. – Ведь сон вам на пользу, Люси.

– Если бы вы были на моем месте, ночь стала бы для вас предвестником кошмаров…

– Объясните, прошу вас.

– Сама не знаю! Мне страшно. Слабость у меня исключительно от ночных снов; до сих пор боюсь даже подумать о них…

– Дорогая Люси, сегодня вам будет покойно! Я здесь, и клянусь, что ничего не случится.

– Надеюсь… – как-то неуверенно произнесла она.

– Обещаю, что в случае вашего… тревожного состояния разбужу вас.

– Вы сделаете это? Правда? Как вы добры, Джон! Ну, тогда я готова спать!

Люси с облегчением вздохнула и закрыла глаза.

Я нес вахту до рассвета. Она крепко спала спокойным здоровым сном. Рано утром я уступил свой пост служанке, а сам отправился домой, так как у меня было много хлопот. Сообщил ван Хельсингу и Артуру о хорошем результате операции.

Мои дела в клинике заняли целый день, и только под вечер мне удалось освободиться. На столе меня ждала телеграмма от ван Хельсинга с просьбой, чтобы я ночью находился в Хиллингтоне: профессор будет здесь рано утром.

9 сентября

Я прибыл в Хиллингтон донельзя утомленный. Две ночи я почти совершенно не спал. Люси бодрствовала и казалась оживленной; здороваясь со мной, она пристально взглянула и проговорила:

– Сегодня вам нельзя дежурить, Джон. У вас болезненный вид. Мне теперь совсем хорошо. Серьезно, я уже здорова, и если кому-нибудь из нас непременно нужно быть на страже, то уж лучше я постерегу ваш покой.

Я не стал с ней спорить и отправился ужинать. Затем Люси отвела меня в комнату, смежную с ее собственной, где горел камин.

– Располагайтесь здесь, – сказала она. – Дверь я оставлю открытой. Вот ваша кушетка, ведь во время дежурства ничто не заставит вас, врачей, лечь в постель, если рядом находится пациент. Если мне что-нибудь понадобится, я вас позову…

Мне пришлось повиноваться, тем более что я устал как собака и не в силах был больше держаться на ногах. Люси еще раз повторила, что позовет меня, если нужно; я лег на кушетку и провалился в сон, позабыв обо всем на свете.

Дневник Люси Вестенра

9 сентября

Я чувствую себя совершенно счастливой после той бесконечной слабости; сейчас я в состоянии двигаться, разговаривать и думать. У меня на душе точно солнышко выглянуло после пасмурных дней. Все время кажется, что Артур где-то рядом – я чувствую его присутствие. Мой милый! О благодатный покой прошлой ночи! Как хорошо мне спалось в то время, как славный доктор Сьюард дежурил подле меня; сегодня мне тоже будет не страшно, ведь я каждую минуту могу позвать его. Бесконечное спасибо всем за доброту ко мне. Благодарю тебя, Господи! Спокойной ночи, Артур!

Записи доктора Джона Сьюарда

10 сентября

Рука профессора коснулась моего плеча – я мгновенно открыл глаза и вскочил.

– Ну-с, что с нашей пациенткой?

– Все было хорошо, когда мы расстались…

– Идемте, посмотрим, – сказал он.

Штора была опущена; я шагнул к окну, чтобы поднять ее, а ван Хельсинг бесшумно подошел к кровати Люси. Я услышал горестный вздох профессора. Я хорошо знал моего учителя – и меня охватил страх. Приблизившись, я увидел, что его суровое лицо исказилось.

Бедная Люси лежала, по-видимому, в глубоком обмороке. Даже губы ее посинели.

– Скорее принеси водки, – велел ван Хельсинг.

Я помчался в буфетную и вернулся с графином. Мы смочили водкой ей губы, натерли ладони и грудь. Он выслушал ее сердце и после нескольких тревожных секунд воскликнул:

– Еще не поздно! Бьется, хотя и слабо. Все наши усилия – насмарку; придется начинать сначала. Пришла твоя очередь, Джон…

Я снял сюртук и засучил рукав рубашки. На этот раз мы обошлись без снотворного, да, в сущности, и незачем было прибегать к нему. Спустя некоторое время после начала процедуры ван Хельсинг обернулся ко мне и прошептал:

– Старайся не двигаться, боюсь, что она с минуты на минуту может прийти в себя, и это может обернуться неприятностями для вас обоих… Я сейчас быстро впрысну больной морфий…

Морфий хорошо подействовал на Люси; обморок ее постепенно перешел в сон. Я обрадовался, увидев, как нежные краски возвращаются на ее бледные щеки и губы. Все-таки приятно сознавать, что ты принес хоть маленькую пользу прелестной женщине…

– Стоп! – проговорил профессор.

– Уже? – очнулся я. – У Арчи вы взяли гораздо больше.

Он усмехнулся, промолчал и занялся нашей пациенткой.

Я прилег на кушетку, так как почувствовал слабость и даже дурноту. Вскоре ван Хельсинг перевязал и мою руку. Когда я собрался пойти и выпить стакан вина, он негромко проговорил:

– Никому ни слова, даже мистеру Холмвуду, если ты столкнешься с ним в доме, не стоит пугать его…

Днем Люси проснулась в хорошем состоянии, она казалась окрепшей, хотя все-таки выглядела хуже, чем накануне. Вид ее удовлетворил ван Хельсинга, и он решил прогуляться, строго наказав мне не спускать с нее глаз. Затем спросил, как пройти на ближайший телеграф.

Складывалось впечатление, что Люси совершенно не знала, что произошло с ней ночью. Я старался как мог развлечь ее. Когда миссис Вестенра пришла ее навестить, то, по-видимому, не заметила в дочери никаких перемен и улыбнулась мне:

– Мы так обязаны вам, доктор Сьюард, за все то, что вы для нас сделали; но очень прошу вас не переутомляться. Вы сами выглядите бледным и осунувшимся…

Профессор вернулся часа через два.

– Отправляйся к себе, – сказал он. – Хорошенько поешь и отоспись. Я останусь тут на ночь и сам посижу с нашей милой леди. Наберись сил, так как только нам двоим придется заниматься ее заболеванием. Другим ни к чему об этом знать. На то есть особые причины… Приятных сновидений, друг мой!

Я вернулся в лечебницу к обеду; провел обход – все благополучно. Тогда я прилег. Безумно хочется спать.

11 сентября

Ближе к вечеру снова в Хиллингтоне.

Профессор в отличном расположении духа. Люси гораздо лучше. Вскоре после моего прихода ван Хельсингу принесли какой-то пакет. Он нетерпеливо вскрыл его и показал нам охапку растений с шарообразными белыми соцветиями.

– Цветы для вас, мисс Люси…

– Доктор, как вы любезны!

– Верно. Но это – ваше лекарство.

Люси капризно нахмурилась.

– Не волнуйтесь, мисс, мы не будем заставлять вас пить отвар из них. Это целебное средство, вам и не нужно знать какое. Я положу букетики на окна, сделаю прелестное ожерелье и надену его вам на шею, чтобы вы хорошо спали…

Люси протянула руку, взяла несколько стеблей и тут же с досадой вернула ван Хельсингу.

– Профессор, вы смеетесь надо мной? Ведь это обыкновенный чеснок!

– Мне не до шуток. – Ван Хельсинг сердито насупился. – Как и вам. Я ничего не делаю без причины и прошу вас, дорогая, не перечить. Вы не в том состоянии… – Он осекся, увидев, как побледнела Люси, и продолжал уже спокойнее: – Я желаю вам только добра, а в этом простом растении практически все ваше спасение… Я сам разложу эти цветы в комнате и сплету ожерелье для вас… Однако никому об этом ни слова, чтобы не возбуждать праздного любопытства. – Профессор улыбнулся. – Итак: вы, мисс Люси, должны помалкивать, доверять мне и беспрекословно подчиняться. Это залог вашего здоровья и счастья тех, кто вас любит… Теперь посидите смирно, а Джон мне поможет. Эти цветочки из Голландии, из Гарлема. Один мой приятель выращивает их в парниках круглый год…

Действия профессора были, конечно, довольно странными: он закрыл оба окна, заперев их на затворы; затем, взяв горсть цветов, растер их между ладонями и заткнул ими все щели, а после целой связкой соцветий натер косяк двери и притолоку. То же самое он проделал и с камином. Мне все это показалось нелепым, и я заметил вполголоса:

– Я привык верить, профессор, что ваши поступки рациональны, однако любой скептик сейчас сделал бы вывод, что вы ворожите против нечистой силы.

– Возможно, так оно и есть, – спокойно ответил он и принялся плести ожерелье…

Перед тем как Люси приготовилась лечь в постель, профессор надел ей на шею ожерелье из чеснока и сказал:

– Не порвите его, не открывайте ни окон, ни дверей, даже если в комнате станет душно.

– Обещаю, – сонно пробормотала Люси…

Мы уехали в кебе, ожидавшем меня на улице. Ван Хельсинг откинулся на сиденье и вздохнул:

– Сегодня я могу спать спокойно, мне это крайне необходимо: дорога, книги, бесконечные вопросы. Ночью снова пришлось поработать, не смыкая глаз… Завтра рано утром приходи ко мне, и мы вместе отправимся к нашей красавице, которая, надеюсь, наконец перестанет нас тревожить.

Глава 11

Дневник Люси Вестенра

12 сентября

Как все добры ко мне! Доктор ван Хельсинг очень мил. Почему он сердился из-за этих цветов? Впрочем, мне с ними стало как-то лучше. Меня уже не страшит одиночество, и я могу спокойно встретить ночь. Не стану обращать внимание на хлопанье крыльев за окном… В последние сутки мне стоило такого труда уснуть! Ведь есть же в мире люди, чья жизнь проходит без кошмаров… Раньше я не любила запаха чеснока, но сегодня он мне даже приятен! Я чувствую, что мне хорошо.

Записи доктора Джона Сьюарда

13 сентября

Ван Хельсинга я застал уже на ногах. Кеб, заказанный в гостинице, ожидал у дверей. Профессор прихватил с собою свой саквояж, с которым никогда не расстается.

Мы приехали в Хиллингтон в восемь утра. Сразу же встретились с миссис Вестенра, выходившей из своей комнаты. Она сердечно приветствовала нас и сказала:

– Обрадую вас обоих – Люси лучше. Девочка еще спит. Я заглянула к ней в комнату и видела ее, но не входила, боясь потревожить.

Профессор потер руки:

– Aгa! Кажется, я поставил верный диагноз. Мое лекарство действует…

– Не приписывайте себе всех заслуг, доктор, – с улыбкой перебила его хозяйка дома. – Своим утренним покоем Люси отчасти обязана и мне.

– Вот как, леди? – нахмурился профессор.

– Я перед сном заглянула к ней, Люси так крепко спала, что мой приход ее не разбудил. Однако в комнате было невыносимо душно, и я решила проветрить спальню. Там повсюду лежало множество дурно пахнувших цветов, даже вокруг шеи Люси был обмотан целый пучок. Мне пришлось всю эту гадость убрать, ведь ей, ослабевшей, нечем было дышать… Я оставила окна и дверь приоткрытыми…

Лицо ван Хельсинга стало пепельно-серого цвета.

Он постарался справиться с собой, памятуя о тяжелом заболевании миссис Вестенра, но как только она ушла, резко втолкнул меня в буфетную и повернул ключ в замке.

Я впервые видел профессора в таком отчаянии.

– Господь всемогущий, – закричал он, – чем провинилась эта бедная девушка? Ее мать, того не желая, губит ее… Сам дьявол против нас! Что же нам делать? – Ван Хельсинг заметался по комнате, словно не решаясь что-либо предпринять, а затем потащил меня за руку к двери. – Идем, Джон!..

В спальне Люси легкий ветерок колыхал шторы. На этот раз оба мы были готовы к тому, что нас ожидало. Взглянув на несчастное восковое лицо нашей пациентки, профессор пробормотал:

– Так я и предполагал…

Затем, больше не произнося ни слова, он начал готовить инструменты. Я привычно закатал рукав рубашки, но он меня остановил.

– Нет, Джон, теперь моя очередь. Ты все сделаешь сам…

Снова переливание, снова возвращение красок на бледное лицо больной и восстановление ритма дыхания. Живительный сон. На этот раз я наблюдал за состоянием Люси, пока профессор подкреплялся в столовой, отдыхал и сурово беседовал с ее матерью. Затем он вернулся ко мне и, заявив, что эту и следующую ночи проведет у постели пациентки, отослал меня прочь, пообещав в случае необходимости послать за мной.

…Люси очнулась бодрой и жизнерадостной – как ни в чем не бывало – и ничего не помнила…

Что все это значит? Я уже начинаю бояться, не влияет ли на мой рассудок долгое пребывание среди умалишенных.

Дневник Люси Вестенра

17 сентября

Четыре спокойных дня и ночи. Я становлюсь такой сильной, что едва себя узнаю. Мне кажется, я очнулась после долгого кошмара.

Я только что открыла глаза: солнце, свежий утренний воздух. С тех пор как доктор ван Хельсинг со мной, прошел весь этот ужас, сводивший меня с ума, резкое хлопанье крыльев за окном, смутный голос, куда-то зовущий, настойчивый, требовательный… Все это теперь прекратилось. Я больше не боюсь засыпать. Даже стала любить чеснок. Мне его целыми корзинами присылают из Гарлема.

Сегодня профессор уезжает на несколько дней в Амстердам. Но ведь за мной не надо присматривать; я достаточно хорошо себя чувствую, чтобы остаться одной. Благодарю Бога за мою мать, за дорогого Артура и за всех наших друзей, которые так добры ко мне…

«Пэлл-Мэлл газетт» от 18 сентября

«СБЕЖАВШИЙ ВОЛК

Интервью со сторожем Зоологического сада

Томас Билдер живет в одном из домиков за вольером со слонами. Он собирался пить чай, когда я постучал в дверь. Он и его жена – милые пожилые люди, однако сторож, большой оригинал, – отказался беседовать со мной, пока не угостит меня домашним кексом, против чего я не протестовал.

Затем он закурил трубку и сказал:

– Теперь, сэр, вы можете спрашивать меня о чем угодно… Не терплю праздного любопытства. Звери, они, сэр, по натуре схожи с нами, вернее мы с ними… Уберите вы свои полфунта, не то я пошлю вас к черту! Ладно, давайте сюда… Я знаю, зачем вы пришли – из-за сбежавшего волка?

– Совершенно верно! Я хочу узнать, как это случилось, почему и чем может кончиться, по вашему мнению.

– Волк этот, его зовут Берсерк, один из трех полярных волков, привезенных из Норвегии года четыре назад. Он был славный, послушный волк, не причинявший никаких хлопот. Я удивляюсь, что именно он убежал, а не другой зверь… Это случилось вчера, сэр, часа через два после кормления. Я менял подстилку в клетке обезьян, как вдруг услышал вой, тотчас же выскочил и увидел Берсерка, бешено бросавшегося на решетку. В этот день было мало народу, и около клетки находился всего один посетитель. Высокого роста, с крючковатым носом и острой бородкой с проседью. Его пристальный холодный взгляд мне сразу не понравился – это раздражает зверей. «Эй, сторож, – он ткнул в мою сторону рукой, – волки чем-то сильно обеспокоены…» – «Может, и так, – буркнул я, – не подходите близко…» – «Я не боюсь, – он повернулся ко мне с кривой усмешкой. – Волки меня любят…» И вот странно: как только звери заметили, что мы разговариваем, сразу угомонились, а Берсерк перестал выть и позволил мне, как всегда, погладить себя по голове. Этот мистер тоже, представьте, просунул руку сквозь решетку и потрепал его уши. «Осторожнее, – сказал я ему, – Берсерк ловкий малый!» – «Ничего, я привык к волкам…» – «Вы укротитель?» – спросил я, меняя о нем мнение, ибо уважаю эту профессию. «Не совсем так…» – Господин вежливо приподнял шляпу и удалился. Берсерк глядел ему вслед, пока тот не скрылся, а затем улегся в углу и не вставал до конца дня… А к ночи, с восходом луны, волки словно взбесились. Я несколько раз проверял, все ли в порядке, и не находил ничего особенного; затем вой прекратился. Около двенадцати я снова вышел осмотреть сад. Но когда я подошел к клетке Берсерка, то нашел решетку искореженной, а клетку пустой. Вот все, что я знаю.

– Скажите, мистер Билдер, можете ли вы чем-нибудь объяснить бегство волка? – спросил я, вручая сторожу еще монету.

– Ума не приложу… Волк в неволе – смирное животное. Собака, к примеру, вдвое умнее и смелее и вчетверо воинственнее его. А наш, думается мне, вовсе не способен ни к борьбе, ни к самозащите: скрывается теперь где-то поблизости, дрожит от страха и мечтает о кормежке… или забился в какой-нибудь подвал. Хотя, может, так оголодал, что решится стащить кость у мясника в лавке. Младенцев он, сэр, есть не станет…

Наше интервью прервал шум за окном и громкие голоса.

– Никак дружище Берсерк заявился домой? – воскликнул сторож, бросаясь к двери.

Мистер Билдер оказался прав.

Встреча его с беглецом была смесью комедии и драмы. Тот самый волчище, который на целых полдня парализовал весь Лондон, стоял перед собственной клеткой, точно кающийся грешник, и смиренно принимал ласку. Сторож внимательно осмотрел Берсерка и сокрушенно воскликнул:

– Так я знал, что наш дурак во что-нибудь вляпается, ишь – башка в крови, изрезана стеклом и полна осколков… Сэр, идите-ка вы лучше по своим делам, а мне надо привести животное в порядок, хорошенько накормить и напоить… Ну, просто форменное безобразие!

Вот и все сведения, которые мне удалось получить о странном бегстве волка из Зоологического сада».

Записи доктора Джона Сьюарда