NOFX: ванна с гепатитом и другие истории бесплатное чтение

«NOFX и Фэт Майк – одно из самых мощных влияний в моем жанре. Эта книга является обязательной для покупки теми, кто до сих пор бережно хранит то, что осталось от панка и ро-н-ролла».

Джоан Джетт

«Жуть как грубо. И здорово!»

Билли Джо Армстронг, Green Day

«Фэт Майк – в музыке редкость и неподдельная аутентичность. В профессии, где кишат дутые пумстышки, где любят фальсифицировать и недоговаривать, Майк – светило. Он гордо идет под своим фрик-флагом. Мне это очень нравится».

Джейн Уидлин, The Go-Go's

«Не для слабонервных, и поэтому НАСТОЯТЕЛЬНО рекомендую КАЖДОМУ».

Аманда Палмер, Dresden Dolls

«Я могу с уверенностью сказать, что я никогда не читал рок-биографию с такой взвешенностью сенсации и искренности. Хороших биографий групп наперечет, и Ванна с гепатитом – одна из них: в ней достаточно накопленного опыта, чтобы дать читателю возможность глубоко поразмышлять о силе и неотступности, любви и грехе, и духе товарищества, и о том месте в обществе, которое отведено эксцентричным рок-н-ролльщикам, где и по сей день цепляются за косные стандарты. Обязательно к прочтению всеми молодыми и старыми панками, шокирующее чтиво для неофитов».

Джон Камерон Митчелл, Hedwig and the Angry Inch

Группа NOFX была образована в 1983 году, с тех пор выпустила более десятка альбомов, продала более восьми миллионов пластинок, гастролировала в 42 странах на шести континентах, основала один из самых успешных инди-лейблов в мире, а также играла главную роль в своем собственном реалити-шоу.

Джефф Алюлис – писатель, режиссер и музыкант, он живет и работает в Лос-Анджелесе.

Эта книга посвящается всем, кто умер на ее страницах:

Нашим бабушкам и дедушкам, Бобу Бакстеру, Джону Матиасу, Джордану Хиллеру, Ричу Роузмусу, Стиво Дженсену, Тиму Йохеннону, Элу Дюсу, Дейву Аллену, Линну Стрейту, Майку Макличоку из Anti-Krieg, Дане МакКарти, Бомберу Манзулло, Джиму Дреду, Бобу Лашу, Квэйку, Мисфиту, Карлтону, Сьюзен, Сьюзи, Биллу Бартеллу, пареньку, которого мы встретили после того концерта D.O.A., Бадди Арнольду, Шэннону Хуне, Майки Уэлшу, Джиму Черри, Брайану из Fulton house, Генри Абейта, маме Хефе, маме Мэлвина, родителям Майка и Тони Слаю.

1

Майк

Впервые я выпил мочу на пожарной лестнице одного из домов с фасадом, выходящим на центр Лос-Анджелеса. В ходе исследования границ личных сексуальных пристрастий моя (на тот момент) подружка, а в данный момент жена Сома спросила, пробовал ли я когда-либо пить мочу другого человека, и я ответил отрицательно. Это было чем-то, к чему я не прикалывался, но откуда мне было знать, если я этого никогда не пробовал?

Мы тусовались на балконе пожарной лестницы ее двухэтажной квартиры: она сказала, чтобы я снял одежду и лег на решетку пола. Его холодная сталь впивалась в мою обнаженную спину, в то время как она присела на корточки надо мной. Сома стала отливать мне на грудь, двигаясь в сторону рта. Я слышал, как ее «золотой дождь» брызгами разбивался о тротуар внизу. Позже Сома попробовала мою мочу за кулисами во время нашего концерта с No Use For A Name / Никчемность Названия/. До выхода на бис я отправился с Тони Слаем из No Use в туалет нюхнуть кокаина. Мне нужно было поссать, однако в тот момент, когда я нацелился в унитаз, Сома встала на колени и открыла рот. Тони, понаблюдав за тем, как я перенаправляю струю, произнес: «Ребята, вы прямо созданы друг для друга, не правда ли?»

На самом деле моча не такая плохая на вкус: уж точно лучше, чем виски, и (по крайней мере у Сомы) она по вкусу напоминает крепкий чай улун.

Однажды Сома заставила меня попробовать мою собственную мочу – она была горькой и ужасной из-за всего того говна, которое я засовывал в себя. В результате нашей сделки Сома оказалась не в самом выгодном для нее положении.

Как и многие из тех странных вещей, которыми мы занимались, это занятие не возбуждало, с традиционной точки зрения. Конечно, элемент доминирования и подчинения был суперкрутым, но пить мочу, в большей степени, было связано с самой сутью панка – заниматься тем, что тебе не дозволено. Во время концертов, пока я допивал свою обычную водку с содовой, а наш барабанный техник Джей замешивал мне новый дринк, Сома перехватывала его, садилась на корточки за моим усилителем и готовила мне свой «фирменный коктейльчик». Жена Эль Хефе как-то увидела ее за этим занятием, отвернулась и перешла на другой край сцены. Я рассказывал, что находилось в моем стакане, и толпе передо мной, и нашим друзьям на сцене, но мне никто не верил… пока они не делали глоток.

Побочный эффект от постоянного раздвигания границ привел к тому, что где-то по дороге сломался мой «Барометр Странностей». После шока от того, что ты пил чью-то мочу, пить ее четвертый или пятый раз уже не является странностью. Тем не менее это продолжает быть диковинкой для большинства не пьющей мочу публики. Поэтому мое видение того, что является «ебнутым», а что приемлемо для обсуждений в разношерстной компании, несколько искажено. Я рассказывал некоторым о том, как я связал одну девочку и подоил ее, на что мне сказали: «Да ты ебнутый!» Мне пришлось поразмышлять, что, может, я перешел черту – либо в моем поведении, либо в выборе историй, которыми я делюсь с окружающими людьми.

Судите сами. NOFX отыграли концерт в Англии, и один из членов нашей команды привел подругу на это представление. У нее только родился ребенок, и мы стали говорить о кормлении грудью, а затем разговор развернулся (всегда есть такая тенденция, если я участвую в нем) в сторону причуд в сексе. Девчонка рассказала мне о своей фантазии: она хочет быть связанной в сарае, и чтобы ее подоили, как корову.

Как мать-одиночка, она так долго была заключена в стенах своего дома, что это казалось ей полным отрывом. Я попросил Джея прихватить немного веревки, технологический скотч и мою «специальную» сумку из автобуса. Я сказал девушке, что, если она хочет пойти на это, мы можем встретиться в нашей раздевалке через пятнадцать минут.

Спустя пятнадцать минут – тютелька в тютельку – раздался стук в дверь гримерки.

Я положил ее на стол лицом вниз и связал по рукам и ногам, как хрюшку. Ее сиськи свисали с края стола, чтобы они выпирали, я обвязал их веревкой. Затем вставил ей кляп и начал доить. До этого я ничего такого не делал, и мне пришлось вынуть затычку, чтобы она объяснила, как нужно правильно сжимать и тянуть. Немного сноровки – и молоко потекло в пластиковый стаканчик, куда я добавил немного льда и водки. Это был мой первый свежевыжатый «Белый русский» из соска.

Сделав пару глотков, я заставил ее выпить чуть-чуть. По вкусу это было отвратительно! Но, насколько вы, наверное, поняли, дело было далеко не во вкусе.

Позже, в гастрольном автобусе я рассказал группе о моем вечере. Я ожидал, что они врубятся в рассказ о Белом Русском Человеческом Удое, но вместо смеха и улыбок я получил косые взгляды и удивленные брови. Парни сказали, что мне, наверное, стоит держать эту историю при себе.

Ну, а вот и мы.

Мои родители отвели меня на порнофильм, когда мне было четыре года.

Это были ранние 70-е, поэтому порнуху еще крутили в приличных кинотеатрах. Одним солнечным калифорнийским полуднем мы зашли в такой кинотеатр на бульваре Вентура рядом с кегельбаном «Топанга боул». На экране торчал трактор, а потом был половой акт в деревенском стиле, но я, конечно, ничего не понял из-за своей неопытности. Думаю, что мои родители стали чувствовать себя неуютно, и мы ушли как раз в тот момент, когда зрелище стало интереснее.

Больше мы об этом не говорили, и я никогда не узнаю, почему они решили, что это было хорошей идеей. Тем не менее это одно из немногих воспоминаний о моих родителях, когда они были еще женаты.

Мой отец был коммивояжером, торгующим обувью, проводившим в дороге большую часть времени, поэтому вряд ли была какая-либо разница между тем, как часто я его видел – до или после того, как родители разошлись. Он переехал в многоквартирный дом для бездетных жильцов, но я проводил время у него каждые вторые выходные. Он играл в волейбол, пил, курил траву с дружками рядом с бассейном, а я сидел внутри и смотрел на морские водоросли-гуманоиды в телесериале Night Gallery. Такие были у меня выходные с папой.

Годы спустя, когда мне было уже за тридцать, он сказал, что никогда не хотел, чтобы я к нему приходил. Он много и тяжело работал всю неделю, и ему нужно было время для того, чтобы тусоваться и трахаться. Меня «приглашали» только потому, что моя мать настаивала на том, чтобы он проводил со мной время. Вдруг все встало на свои места: и почему мы никогда не чувствовали ту близость, и почему у меня всегда сохранялась определенная неприязнь к нему, которая так никогда и не рассеялась. Меня никогда не обижали и не били. Меня просто игнорировали. Но могло быть хуже…

Я провел большую часть своего детства в квартире моей мамы в Беверли-Хиллз. В целях соблюдения точности хочу подчеркнуть, что есть Беверли-Хиллз – весь из мегаусадеб и спортивных автомобилей европейских марок, – и есть также Флэтс оф Беверли-Хиллз, район к югу от Бульвара Уилшир, где проживали все те, кто убирал и чистил эти мегаусадьбы и парковал спортивные автомобили европейских марок.

Моя мать устроилась маникюршей и перевезла нас во Флэтс с тем, чтобы я попал в хороший школьный округ и имел контакты с представителями верхней прослойки в надежде на то, что уж какие-то уровень и утонченность передадутся мне. Как потом оказалось, преуспевающие родители с другой стороны Уилшира приветствовали возможность для своих детей вращаться в обществе низшего класса, подсознательно намекая им: «Работай больше, а то закончишь маникюршей!»

Это были симбиотические взаимоотношения, что позволяло существовать удивительному отсутствию дискриминации по классовому признаку. Я никогда не чувствовал себя не на своем месте или чтобы на меня смотрел сверху вниз кто-то из других детей, потому что барьеров между нашими жизненными зонами не существовало. В какую-то из ночей я мог остаться ночевать у своего кореша, где четверо его родных братьев и сестер могли спать в одной кровати, а на следующий день остаться ночевать в усадьбе, где до этого принимали иранского шаха в качестве гостя. Это было нормой.

У моего друга по имени Эдди Мэчтингер был лифт в отдельном доме. Он ждал, когда придет уборщица, а потом отключал питание всего дома, оставляя тетку в ловушке. Творить такое можно, только если тебя воспитывают в Беверли-Хиллз.

Летом меня отправляли в лагерь за компанию с такими детками, как Джош Бролин, братьями Нэльсонами и их сестрой, Трейси (из шоу Square Pegs), а также парнишкой, который играл Вилли в Little House on the Prairie. Как это ни странно, все это началось в престижном горном ранчо, расположенном в горах Сьерра-Невады. Именно там я столкнулся с панк-роком.

Мои родители непреднамеренно вырастили меня музыкально безграмотным. У них было аж два альбома: Whipped Cream & Other Delights Херба Алперта и саундтрек к Funny Girl Барбары Стрейзанд. Они даже никогда не слушали их. Мне кажется, они у них были только для того, чтобы казаться нормальными, когда к ним приходили друзья. Я даже про «Битлз» услышал только в колледже.

Помню, что первой музыкой, заинтересовавшей меня в пятом классе, был саундтрек к The Rocky Horror Picture Show. Я поймал его по кабельному телевидению, и когда фильм повторно вышел в эфир, я приложил к спикеру телевизора магнитофон и записал все целиком. Я слушал эту запись сотню раз, снова и снова, а также ходил несколько раз на живое выступление в Голливуде (и один раз в Сент-Луисе достаточно случайным образом).

К моим двенадцати годам папаша повторно женился, и у меня появилась новая сводная сестра-милашка. Поэтому, когда я оставался дома у отца, за ней приходил присматривать его семнадцатилетний сосед. Сводная сестра ставила мне Rush, Led Zeppelin и Black Sabbath; она приколола меня к идее, что можно просто развалиться на диване и слушать музыку просто ради музыки! Она также приготовила мне мой первый настоящий дринк: Kahlúa с молоком. По вкусу – как шоколадное молоко! Вот реальный напиток, чтобы превратить ребенка в алкоголика.

Давайте вернемся обратно к судьбоносному введению в панк.

Итак, место: Маунтен Медоу Рэнч в Сюзанвилле, Калифорния. Время: лето 1981 года.

Каждую неделю в лагере устраивали танцы, и диджей (я позже узнал, что его зовут Джо Эскаланте из группы the Vandals /Вандалы/) крутил обычный дискотечный ширпотреб. Но однажды вечером ему удалось подсунуть «Who Killed Bambi?» Sex Pistols и «Beat on the Brat» Ramones. Я уж не знаю, что такого особенного было в этих песнях, но, возможно, только потому, что они так разительно выделялись на фоне Donna Summer и Bee Gees, по прибытии домой в конце лета я сразу же отправился в пластиночный магазин Rhino Records и спросил продавца: «Вы знаете песню под названием «Бей нахала бейсбольной битой»?» Он усмехнулся и продал мне первый альбом Ramones на кассете. Честно говоря, я действительно любил только три или четыре песни на нем, но их панк по-настоящему вставлял!

Вскоре после этого случая мой друг и лифтовый диверсант Эдди Мэчтингер встретился со мной, чтобы сходить в кино. После того как мы благополучно вышли из предела слышимости моей мамы, он сказал: «Знаешь что? Давай посмотрим, как играет одна группа. Я уже их слышал, они действительно здорово вонзают». Таким образом, вместо того, чтобы сесть в автобус до Вествуда, мы поехали в Голливуд, чтобы увидеть группу Killing Joke /Смертельная Шутка/ в клубе Whisky A Go-Go.

Так как прежде мы никогда не ходили на панк-шоу, ни он, ни я не имели ни малейшего представления, что ожидать. Мы пришли слишком рано и вошли в клуб сразу, как только открыли двери. Затем поднялись на балкон, заказали в баре картофель фри и колу, расположившись за столиком в дальнем углу.

Что касается первых таких концертов, то скажу, что этот – точно был странным. Группа Kommunity FK разогревали толпу и были ужасны, но мы выстояли в ожидании хедлайнера.

Ничего подобного Killing Joke я ранее никогда не слышал! Они молотили беспощадно и пиздец как громко! Танцпол буквально ходил ходуном! В то время я не догонял, что это значит; СМИ тогда еще не трубили о слэм-танцах на каждом углу (по крайней мере, те средства массовой информации, на которые я тогда обращал внимание). Эдди хотел спуститься в центр столпотворения перед сценой. «Без меня!» – прокричал я. Однако он все равно спустился на танцпол и оказался в самом пиздарезе образовавшегося мош-пита. В ту ночь кореш круто оторвался.

А я тем временем конкретно обосрался. Пока не было Эдди, двое скинхедов встали прямо позади меня. Они затягивались сигаретами и специально медленно выдували дым мне в затылок, пытаясь привести малолетку в ужас. Это, блядь, сработало! Нам по 14 лет. Мы тусуемся в Голливуде после полуночи. И мы окружены стремными чуваками, которые с разгона врезаются друг в друга, как безумцы. Помимо этого мы выделялись в клубе, как белые вороны: я был одет в шорты и розовую рубашку поло «Izod» (думал, что иду в чертово кино!).

Это было реально, страшно реально и совсем некомфортно. Вполне естественно, что, когда Эдди позвонил мне на следующей неделе и сказал: «Там другая группа будет играть, называется Х», я сразу же согласился посетить клуб Whisky еще раз.

Мы объявились в то же самое время, сели за тот же стол, и сделали аналогичный заказ: фри и «Кока-колу». Но на этот раз я надеялся, что впишусь в окружающую обстановку немного лучше, и надел вместо предыдущей голубую рубашку «Izod» и проткнул булавкой маленький логотип аллигатора.

Вот как все это начиналось! Теперь я ходил на концерты все время, скупал все подряд записи в магазине Rhino, а также приобрел значок PiL, чтобы скрывать маленькую лошадку на моих рубашках поло. Не то чтобы я понятия не имел, кто или что такое «PiL», но, будучи тотальным позером-выпендрежником (меня так обзывали много раз), я просто брал наводящую информацию из реплик людей, которых я видел на концертах, и старых панков в моей школе.

Я купил майку Buzzcocks /Оживленно Обсуждаемые Хуи/, но никогда до этого не слушал Buzzcocks. Я купил майку Dead Kennedys /Мертвые Кеннеди/, также никогда не слышав о Dead Kennedys ранее. При этом сама музыка была почти второстепенной. Да, я любил наблюдать за X на сцене и их зрителями, но в них больше привлекал посыл: отношение к жизни, сумасшествие толпы и насколько опасным все это казалось.

Именно эти важные вещи заставляли меня туда возвращаться, а не PiL! Как раз они были ужасной хуйней.

2

Смэлли

Если проследить мою родословную со стороны мамы, в конечном итоге мы окажемся в Северной Ирландии, в небольшой рыбацкой деревушке под названием Калдафф на рубеже XX века. Легенда гласит, что мой прапрадед владел флотом рыболовных судов и был королем всех придурков города. Англичане (большие выдумщики по части доебывания к ирландцам) решили, что будут забирать часть ирландского рыболовного улова, чтобы кормить верных подданных Королевы. Это оставило город без достаточного количества пищи.

Мой прапрадед перестал зарабатывать деньги, но продолжал платить работникам из своего собственного кармана с тем, чтобы они не голодали. Он делал так, пока полностью не сел на мель. Потом он убил себя.

Два поколения спустя мой дедушка эмигрировал из Ирландии в Канаду, пошел на службу в канадскую армию и, в конечном итоге, во время Второй мировой войны на линкоре направился к французскому портовому городу Дьеп. Этот рейд был экспериментом «союзников» – Объединенных вооруженных сил, чтобы понять, смогут ли они захватить и удерживать крупный, оккупированный нацистами порт перед запуском более крупных военных операций, таких как в Нормандии.

Однако немцев предупредили, а союзники не были к этому достаточно готовы. Мой дед был в первой волне наступательных действий. Ему удалось преодолеть пляж и войти в город, но там его снял снайпер. Пять тысяч канадских солдат штурмовали Дьеп; 3367 из них были убиты или ранены. Мой дед получил 14 огнестрельных ранений, был ранен осколками и, в конечном итоге, пробыл в немецком лагере для военнопленных в течение двух лет.

Но он выжил. Добрался обратно до Канады, был награжден дюжиной медалей и женился на моей бабушке – шотландской иммигрантке, которая выступала в качестве одной из танцовщиц канадской версии Объединенных организаций обслуживания вооруженных сил (службы развлечения солдат). Дед был большим, веселым парнем, который любил выпить и прегромко топать при ходьбе, как Франкенштейн, из-за своего стального бедра, расхуяренной ноги и из-за полного отсутствия левого колена. Умер он в начале пятидесятых годов, когда его травмы наконец-то напомнили о себе в последний раз.

Это была семья со стороны мамы. Мой папа не говорит много о своей семейной истории, так что его сторона в большей степени покрыта завесой тайны. Отчасти я могу понять почему, основываясь на тех историях, которые я все-таки смог собрать воедино.

Моя сестра как-то слышала историю о том, как отец моего отца отвел моего папу и его брата днем в кинотеатр. Усадив их, он сказал: «Не двигайтесь, я вернусь позже». Он так и не вернулся. Мой папа и его брат были настолько напуганы дурно обращающимся с ними отцом-алкоголиком, что они просидели в креслах в течение нескольких часов. Мой папа даже не хотел покидать свое место, чтобы пойти в туалет. Никто не знает, как долго он сидел там в луже собственной мочи.

Я знаю еще одну историю, исчерпывающую тему моего дедушки: он был забит до смерти в драке, в баре, когда моему папе было десять лет.

Мать моего отца была милой старой леди, которая баловала меня постоянно, она даже как-то отмазала меня, когда я попал в аварию на ее автомобиле (это случилось еще до того, как я получил права). Но она тоже была алкоголиком, да еще и барахольщицей в последние годы ее жизни. Она отправлялась в универсам «Pic ‘N’ Save» через дорогу от своего дома, чтобы купить сотню таких маленьких зеленых корзиночек для хранения клубники. У нее не было никакой клубники; она просто складывала эти корзиночки в углу. Иногда пожилой человек покупает увеличительное стекло, чтобы легче было читать; моя же бабушка закупала сорок штук таких луп и оставляла их в куче на полу. Ее крошечный дом и даже гараж были переполнены старыми газетами, журналами, безделушками и кусочками мусора, которые она не могла заставить себя выбросить.

В детстве я думал, что это довольно круто, что у моей бабушки были груды хлама, по которому я мог вскарабкиваться до потолка. Я не видел ничего плохого в том, что она просит меня замешать ей ром и колу, или в том, что, посещая моих родителей, она всегда выпивала в ту же минуту, как переступала их порог. В конце концов я понял, что ее алкоголизм и накопительство были симптомами более глубоких психических проблем. Когда мой дедушка умер, не думаю, что бабушка тогда была достаточно эмоционально устойчива и материально обеспечена, чтобы собственноручно воспитывать моего папу и его брата.

Недавно я подтрунивал над своим отцом на тему того, что, когда я был ребенком, он так и не купил мне новый мотик и что я должен был собирать свой собственный байк из запчастей, которые откапывал в мусоре. Он сказал тогда, чтобы я затянул свой пояс потуже, и напомнил, что в детстве у него не было ни одной игрушки до двенадцати лет.

После того как умер его отец, он жил у разных членов семьи, но в конце концов обрел себе пристанище у дяди Джона и тети Флоренс где-то в северной части штата Нью-Йорк. Они были настоящей сладкой парочкой, любили природу и прогулки и бережно относились к моему отцу. У меня остались приятные воспоминания о семейных поездках к ним в гости: дядя Джон рассказывал о жизни растений, тетя Флоренс читала нам Стейнбека, а мой папа по-настоящему расслаблялся в их присутствии.

Но шрамы моего отца уходили глубоко за пределы этих мутных, слабо детализированных, первых лет его жизни без игрушек. Он пережил что-то такое, что навсегда закрыло его эмоционально.

Мои родители встретились на «свидании вслепую» и поженились совсем молодыми, потому что мама забеременела мной уже в семнадцать лет. Они поселились в Ла-Кресента, на окраине пригорода Лос-Анджелеса. Чтобы туда добраться, нужно пилить прямо на север, не доезжая до Национального лесопарка Анджелес. Спустя четыре года после моего рождения мать родила сестру Хеддер, двоюродный брат Терри переехал к нам, иначе он мог попасть в приемную семью[1]. Моя мама работала в библиотеке нашей начальной школы, а затем устроилась на работу в качестве школьной секретарши; отец занимался сварочными и сантехническими работами в нашем гараже, а затем открыл свою собственную мастерскую на той же улице.

Мой папа старался изо всех сил, но, к сожалению, в его старания были включены также пьянство и регулярные дозы словесного и психического насилия. Меня никогда не били (кроме случайного подзатыльника за непослушание), но меня также никогда и не обнимали. Я не помню ни одного раза, чтобы отец обнимал меня, когда я был ребенком. Я никогда не слышал «Я люблю тебя» когда-либо. И что бы я ни делал, я делал это неправильно.

«Черт подери, Эрик! Что за хуйня с тобой происходит?»

Сейчас мой папа – совсем другой человек, но отец, с которым я вырос, приводил меня в ужас. Все дети в нашем районе боялись его тоже. Он был 6 футов 4 дюйма ростом, весил 220 фунтов, был всегда сердитым и чаще всего пьяным. Когда он приходил домой с работы, я бежал к шкафу и сидел в нем в темноте, слушая, как он ураганом проходил сквозь дом, выкрикивая изо всей мочи: «Эрик!» Я вслушивался в то, как все больше и больше нарастает его гнев до тех пор, пока у меня не оставалось выбора, кроме как покинуть убежище. В такие моменты он заставлял меня вытаскивать сорняки или колоть дрова, пока не успокаивался.

Я всегда был раздражительным и нервным, потому что никогда не знал, что ожидать. Наорут на меня сейчас или проигнорируют? Быть в игноре – тоже отстой, но, как правило, это было более предпочтительным. Однажды он и его друзья выпивали в нашем гараже (это была по совместительству его сантехническая мастерская). Он позвал меня и, как только я вошел, схватил за пояс и подцепил за трусы краном, который он использовал для кантовки труб. Быстро взлетев в воздух, я долго крутился, как испанская пиньята, под вой его бухих приятелей.

Все, что я хотел, – это быть принятым; но все, что я получал, было принижением моего достоинства. В другой раз он позвал меня, когда он опять пил со своими друзьями в нашей гостиной.

– Иди сюда! Расскажи мне грязную шутку.

– Нет уж, я не собираюсь влипать в неприятности…

– Ты не влипнешь, все нормально, просто расскажи мне грязную шутку!

– Нет, я не хочу!

В конце концов он убедил меня, и я рассказал ему свою лучшую остроту четвероклассника:

«У одной тетки было две собаки – одну звали «Вертисиську», а другую – «Смотрина». Однажды тетка мылась в душе, а ее собаки убежали на улицу. Она спохватилась и как выскочит на улицу голой, да как закричит: «Смо-три-на, Вер-ти-сись-ку! Смо-три-на, Вер-ти-сись-ку!»

Друзья моего отца рассмеялись. Мой папа этого не сделал. Схватив меня за загривок и оттащив меня в ванную, в гневе он вымыл мой рот мылом.

Мама всегда была миротворцем. Она была экспертом в том, как «не выносить сор из избы» и делать вид, что все в порядке, таким образом она находила в себе силы, чтобы совладать с алкоголизмом ее собственного отца по мере ее взросления. Она предупреждала меня, что если мой папа пьян или в плохом настроении, то я не должен попадаться ему на глаза. Мама также делала все возможное, чтобы компенсировать отсутствие той эмоциональной поддержки, которую я не получал от отца.

У родителей, конечно, были свои проблемы. Лежа в постели ночью, я слышал, как они кричали друг на друга. Отец сделал всех домочадцев заложником своей враждебности, и это определенно сказалось на моей матери.

Однажды после полудня, когда мне было семь лет, моя мама схватила мою сестру, моего двоюродного брата Терри и меня и загнала в семейный фургон. Она плакала.

– Что случилось, мама?

– Ничего, все в порядке.

– Куда мы едем?

– Я не знаю. Мы просто уедем.

Она была за рулем, и мы ехали и ехали. Всю дорогу она рыдала и всхлипывала. Я до сих пор не знаю, что в ней щелкнуло. Все, что я знаю, – что она, должно быть, чувствовала себя как в ебаной ловушке. Она никогда не жила своей собственной жизнью. Она вышла замуж за моего отца, когда ей было восемнадцать, и вот она в свои двадцать пять: пытается поднять на ноги троих детей, подвергаясь бесконечному эмоциональному насилию со стороны бушующего алкоголика.

Мы припарковались на вершине холма с видом на город. День погружался в ночь, и мы все тихонько сидели на заднем сиденье в то время, как моя мама продолжала завывать. Нас не было по крайней мере четыре или пять часов. Насколько я знаю, в тот момент она была ближе всего к окончательному решению бросить его. Я не помню, как мы возвращались домой, но в конце концов мы приехали обратно. Даже в возрасте семи лет я уже переживал за нее. У матери никогда не было шанса. Мы были в клетке.

Я не хочу прятать голову в песок, с точки зрения того, как поведение моего отца повлияло на меня, но я не думаю о нем как о злодее. Какой бы ни была борьба среди нас, борьба, происходившая там, у него внутри, была намного сильнее.

Когда мне было десять лет, моя мама подхватила инфекцию, которая требовала срочной операции, и она провела в больнице больше недели. От меня скрывали детали, но я услышал что-то о «размере грейпфрута», а это никогда не бывает чем-то хорошим. Я чувствовал, что она была ближе к финишу, нежели чем мне хотелось бы об этом знать.

Однажды ночью, когда она была госпитализирована, я проснулся от грохота, доносившегося из кухни. Я открыл дверь своей спальни, и предо мной развернулось такое зрелище: отец выдергивал все наши кастрюли и сковородки из шкафов и швырял их на землю. Он открыл дверцу шкафа, чтобы приготовить себе поздний ужин, и некоторые из кастрюль выпали. Это было последней каплей в его длительном стрессе, связанном с состоянием моей мамы. Он взорвался и в пух и прах разгромил кухню.

После приступа ярости он упал на пол и стал орать. Это был единственный раз, когда я видел, что отец полностью потерял самообладание. Он был совершенно беспомощен без моей мамы, и перспектива воспитания моей сестры и меня для него была значительно страшнее, чем его постоянное угрожающее присутствие рядом со мной для меня. Я стоял в темноте и смотрел, как он плачет.

Позже, в течение многих лет, мы конфликтовали бесчисленное количество раз, но в тот момент, в дверном косяке моей спальни, я видел его тем, кем он действительно был: потерянной и беспокойной душой.

3

Мэлвин

Статистические данные могут утверждать обратное, но Лос-Анджелес казался мне безопасным в начале 70-х годов. Я вырос в жилом комплексе недалеко от пересечения Мелроуз и Ла-Бреа, самостоятельно возвращаясь домой из начальной школы каждый день. На моем пути была итальянская закусочная, и всякий раз, когда шеф-повар видел меня проходящим мимо, он выходил и давал мне булочку, намазанную сливочным маслом. Иногда по дороге я заходил за пончиком в «Уинчеллс» или в любимую кондитерскую и покупал что-нибудь сладкое, а после этого я катался на велосипеде и играл со своими друзьями, пока не зажигались уличные фонари. После я ехал на автобусе до кинотеатра «Китайский театр Граумана», чтобы посмотреть оригинал фильма «Угнать за 60 секунд», и поездка стоила всего лишь 25 центов. Я говорю как дедушка Симпсон: неужели я на самом деле такой старый?

У меня было достаточно друзей, но много времени я проводил в одиночестве. Одна из моих любимых игр заключалась в том, чтобы взобраться на крышу нашего гаража, а затем спускаться с крыши на ветки деревьев, затем – на забор, опять – на крышу, и так – до конца квартала, не касаясь земли. Я переходил дорогу к следующему блоку домов, где меня ждали опять гаражи и заборы, и крыши домов, чтобы пройти эти препятствия, и повторял весь процесс заново, пока я не заканчивал свое движение на апельсиновом дереве. Здесь я награждал себя апельсином и держал путь назад домой, чувствуя себя неуязвимым. С точки зрения десятилетнего ребенка, весь наш городок был в моих руках.

Это было идиллическое детство в семье среднего класса. Мои родители жили в счастливом браке, мы регулярно устраивали семейные каникулы, я играл в Малой бейсбольной лиге для мальчиков и девочек 8-12 лет и в флаг-футбол (упрощенную версию Американского футбола, где вместо того, чтобы сбить игрока, обороняющаяся команда должна сорвать флажок или ленточку игрока владеющего мячом). Так что для моих близких стало неожиданностью, когда в пятом классе мои оценки резко испортились и я оказался в эмоционально подавленном состоянии. До этого я всегда был хорошим учеником и счастливым ребенком, так что такая смена настроения для окружающих, казалось, была беспочвенной.

После неудачной попытки отгадать эту загадку самостоятельно мои родители начали возить меня в Брентвуд один раз в неделю на часовой прием к терапевту. Я просиживал впустую в его кабинете, в то время как он задавал наводящие вопросы. В основном мне удавалось обходить его старательно расставленные ловушки за счет односложных ответов или бормотаний в духе: «Не знаю». Далее он устроил для меня серию тестов, которые на самом деле казались забавными. От меня требовалось трактовать чернильные пятна, переставлять блоки, чтобы сформировать конкретные фигуры, и в конце концов врач резюмировал, что технически ничего неправильного с моим мозгом не произошло. На самом деле он даже сказал моим родителям, что я – довольно умный ребенок. Через несколько месяцев мои родители прекратили возить меня к терапевту, и в течение последующих двух десятилетий они оставались все так же озадаченными моей внезапной сменой эмоций.

Обращаясь к прошлому, нужно начать с драки в школьном дворе.

Я не дрался – я смотрел, как новичка в школе избивал гораздо более крупный ребенок. Я переживал за этого парнишку. Он был тихим и социально неприспособленным, и совсем не похожим на того, кто хочет неприятностей. Так как это был конец дня, то родители забирали своих детей у школы. Отец новичка проломился сквозь толпу и оттащил хулигана от своего сына. Мы все решили, что драка закончилась, но вдруг папа новичка зажал руки хулигана за его спиной и крикнул сыну: «Бей его!» Сын отступал, но отец настаивал. «Ударь его в отместку! Ударь его прямо сейчас!» Мальчик робко не повиновался, и вскоре тусовка разошлась. Это кажется ужасным пиздецом сейчас – взрослый мужчина держит руки десятилетнего мальчика за его спиной, чтобы отомстить за унижение сына. Но в то время я думал, что это – реально круто! Тогда я хотел иметь такие же отношения с моим собственным папой. Мой отец помогал мне с выполнением домашних заданий, брал в походы с палаткой, и мы вместе склеивали модели ракет. Но отец этого парнишки был похож на реально крутого-чувака-супергероя.

Кроме того, у отца того парня был крутейший серийный автогоночный Trans-Am. Однажды по дороге домой из школы я увидел, как он занимается своей машиной в соседнем переулке. Она была гладкой и черной, с мерцающим золотом логотипом в виде жар-птицы на открытом капоте с подпоркой. Он поприветствовал меня и какое-то время потворствовал моему любопытству в отношении машины, а потом пригласил к себе домой.

До этого момента мое доверие к взрослым срабатывало довольно хорошо. Взрослые давали мне бесплатные булочки, водили на секцию боевых искусств и иногда отвозили меня в Диснейленд. Так что у меня не было никаких оснований думать, что что-то непристойное может произойти в этой квартире. Наверное, поэтому я не сразу выскочил из дверей, когда он сказал: «Ты знаешь, я видел тебя в школе. И я всегда задавался вопросом, как ты выглядишь голым». Это меня немного сбило с толку, но я так и не понял, что должно было произойти. «Ты хочешь показать мне, как ты выглядишь голым?» – спросил он.

Я неохотно разделся. И вот здесь моя память начинает немного затуманиваться.

Я не думаю, что он сам разделся, и не думаю, что он выебал меня, но похоже, что моя память заблокировала многое из той встречи. Я помню его блуждающие по моему телу руки, помню, как они трогают мои половые органы. Помню, как он спрашивал, чувствую ли я себя хорошо и нравятся ли мне его касания. Я смотрел на дверь и жалел, что меня нет с той стороны. И я помню, как размышлял: «Если я сейчас закричу, кто-нибудь услышит меня?»

Он сказал, что хочет положить свой член мне в рот, но я сказал, что я не хочу, чтобы он делал это. Я сказал, что хочу уйти, но он не позволял мне уйти, пока я не согласился поцеловать его на прощание. Он засунул свой язык мне в рот. Его дыхание смердило бычками сигарет. Поцелуй казался бесконечным, но я терпел и сдерживал свои слезы, надеясь, что он сдержит свое слово. Он потребовал второй поцелуй на лестнице, когда я уходил, и в конце концов отпустил меня.

Я пришел домой и никому ничего не рассказал.

Только когда мне было далеко за тридцать, мама узнала краткую и несколько облагороженную версию этой истории, но я никогда никому до сегодняшнего момента не рассказывал так много деталей. Это был ужасный опыт, но по сравнению с тем, через что проходят многие другие дети, возможно, это все могло бы быть гораздо хуже. По крайней мере, тогда, когда я был маленьким мальчиком, я нашел в себе мужество, когда оно мне было нужно, и я не смолчал. Но храбрость не отменяет того, что этот опыт обременен тяжелой эмоциональной нагрузкой.

Вскоре после этого отец и сын переехали. Может, я не был единственным, кто вошел в эту квартиру. Возможно, один из его других гостей не держал рот на замке, как это делал я.

Я не помню их имен: они появились в середине учебного года и так же ушли, прежде чем занятия прекратились, так что того парнишки нет ни на одной из классных фотографий. Они были призраками. И они терзали меня на протяжении многих лет.

4

Смэлли

Один чрезвычайно позитивный аспект того, что я вырос с отцом, – это его любовь к музыке. Он жмотничал при покупке любого предмета для нашего дома, за исключением стереосистемы. Он начинал утро каждого выходного дня с ударной волны огромных и мощных динамиков, в которых звучали Zeppelin, Cream и Hendrix. Музыка была спасением для моего отца, и она быстро стала тем же и для меня.

Я приходил домой из школы и просматривал его огромную коллекцию пластинок, в которой, кроме рок-н-ролла, было достаточно раннего джаза и блюза. Я надевал наушники, ставил иглу на винил пинкфлойдовского Ummagumma и лежал на полу, погруженный в мир психоделических звуков. Я засыпал в середине дня, прослушивая Tommy группы Who, а ночью отрубался в спальне под Дэвида Боуи, звучавшего из моего маленького радиобудильника.

Когда мне было тринадцать, я листал какой-то журнал и увидел заметку о панк-роке, с фотографией Dead Boys /Мертвые Мальчики/. Все они были странно одетыми, засаленными, склизкими и выглядели… мертвыми. Кожа Читы Хроума была бледной, как у трупа. Это было жутким и гротескным и отличалось от всего, что я видел даже на самых страшных обложках альбомов Led Zeppelin. Еще не имея понятия, как звучала эта группа, я уже был фанатом.

Во время одной из семейных воскресных вылазок на местную толкучку я наткнулся на кассету Young Loud and Snotty Dead Boys и заныкал ее в карман. Я украл мой первый панк-альбом – разве не это настоящее панк-поведение? Дома врубил запись – вот оно! – это было уже на самом первом треке: «Мне никто не нужен / Мне не нужны мама и па-па / Мне не нужно красивое лицо / Мне не нужно человечество».

Пиздец. Как. Круто.

Примерно в то же время парень по имени Ли переехал в мой район. Он был хулиганом и избивал других детей, он имел ту же стремную привлекательность, что и фотографии Dead Boys, так что я подружился с ним. Dead Boys уже направили меня на путь копания в альтернативных формах музыки, но самое глубокое, что я нашел, были Oingo Boingo. Ли познакомил меня с Dead Kennedys, Red Kross /Красный Крест/, the Germs /Микробы/, the Weirdos /Странные/ и радиопередачей Rodney on the Roq. Он сказал мне: «Если у тебя длинные волосы, и ты идешь на панк-шоу, то тебя изобьют за то, что ты хиппи, и состригут твои волосы разбитой бутылкой». Это звучало вполне правдоподобно.

В статье о панке в журнале Penthouse моего дяди утверждалось, что панки занимаются сексом на площадках перед гаражами частных домов и устраивают поножовщину ради удовольствия. На фотографиях были показаны люди с бритыми головами и окровавленными носами, которые врезались в друг друга и дрались на концертах. Я никак не мог этим насытиться!

Медийная истерия о панке была стандартом в то время. Такие ТВ-шоу, как Donahue, подпитывались, повышая свои рейтинги, за счет боязни панка в приличном обществе: «Панки любят резать себя лезвиями и приносят в жертву животных!», «Они сбивают старушек с ног перед продуктовыми магазинами и крадут их пиво!», «Если ваш ребенок начнет слушать эту музыку, он закончит тюрьмой!», «Это насилие и хаос!».

Может, насилия и хаоса боялись такие люди, как моя мама, но на меня это производило противоположный эффект. Я хотел, чтобы было насилие и хаос, и бритвенные лезвия, и общественный секс, и украденное пиво! Я состриг свой хайер, нарисовал логотип группы Germs на ботинках и начал тусоваться со старшеклассниками с ирокезами.

В декабре 1981 года один из моих старших друзей узнал о панк-шоу в Godzilla’s (в клубе «У Годзиллы») с участием групп Shattered Faith / Разбитая Вера/ и China White /Китайский Белый/. Я не знаю, слышал ли я какую-либо из этих групп до начала шоу, но мне было все равно – я, блядь, иду! «У Годзиллы» был DIY клубом в Долине, основанным Шоном и Марком Стерном, основателями лейбла BYO Records. Это был дальний поход для толпы из Лос-Анджелеса, но это было всего в десяти минутах от моего дома.

Всю неделю до шоу Ли[2] то психологически настраивал меня в положительном ключе: «Вечер пятницы! Готовься!»; то оказывал отрицательное психологическое давление: «Ты точно получишь пизды! Тебе, блядь, лучше приготовиться!» Чрезмерное перевозбуждение и страстное желание постепенно дошли до точки кипения.

Наша группа въехала на стоянку вечером перед шоу, и мы налегали на водку с апельсиновым соком за мусорными контейнерами, ожидая начало выступления групп. Мои старшие друзья всегда подтрунивали надо мной за то, что я позер, но теперь я был на реальном панк-шоу, готовый к тому, чтобы меня лишили девственности и чтобы я стал настоящим панкером. Мой желудок очень не по-панковски журчал, меня мутило от страха, и я был уверен, что это было и слышно, и видно. Например, в тот момент, когда я задиристо объявил: «Наконец-то я окружен такими, как я!», и парочка двадцатилетних молодых людей, прогуливавшихся мимо, рассмеялась надо мной.

Я был молодым и бухим в кашу. Я был готов идти внутрь.

На стенах за сценой были граффити и названия музыкальных команд, а в стенах туалета ногами были выбиты дыры. Это было похоже на то, как будто психи, содержащиеся в учреждении «закрытого типа», захватили лечебницу. Я был слишком загашенным, чтобы понимать, кто это на сцене и играют ли вообще они реальные песни, но это был самый здоровский звук, который я когда-либо слышал.

Я спустился к сцене, и какой-то случайный парень схватил меня и швырнул на середину танцпола. Я едва мог ходить, не говоря уже о слэме, и с ходу получил в репу. Мой череп зазвонил: «БОН-ННННННН!» Я чувствовал себя как пинбольный шарик, отскакивающий от осатанелых рикошетирующих бамперов. Меня били и толкали со всех сторон. Кто-то схватил меня за майку, и она наполовину разодралась на спине. Это совсем не было похожим на мои репетиции слэм-дансинга, которые я устраивал в своей спальне. Меня жестко отмутузили.

Наконец я, ошеломленный и задыхающийся, выбрался из пита, ковыляя, обратно в вестибюль. Я прошел свое испытание огнем. И больше не был позером-выпендрежником. Я был панкером. Мое тело было сплошь в синяках от ударов, мои пальцы болели оттого, что я ударял других. Утром с жуткого похмелья у меня были конкретные разборки с матерью, так как наврал, где я был. Но мне было все равно. Мне не нужно было красивое лицо! Мне не нужно было человечество!

Я заорал изо всех сил:

«LED ZEPPELIN – ИДИ НА ХУЙ!!!»

5

Мэлвин

Частичная глухота из-за канонады была профессиональной болезнью во время Первой мировой войны, в особенности если ты тот парень, который присматривает за тягловыми лошадьми, таскающими пушки. Есть какая-то особенная ирония в том, что мой дед Вилли Мучник переехал в Америку, чтобы обрести лучшие возможности по сравнению с теми, что были доступны в Восточной Европе, но был отправлен назад в Восточную Европу в составе американской армии, чтобы получить гражданство США. Закончив службу с навсегда поврежденным слухом, он поселился в Огайо, перевез к себе кучу родственников и, чтобы лучше ассимилироваться, изменил свою фамилию на Мэлвин.

Так как мой дед приехал с Украины, английский был его вторым языком. Он не хотел, чтобы у его сыновей был акцент, поэтому он намеренно не разговаривал с ними очень много. Непреднамеренным результатом было то, что мой папа также научился не говорить много, а общее тихое поведение мужчин семейства Мэлвин в конечном счете передалось и мне.

Моя мама была немногим более многословной, чем мой папа. Ее мать была медсестрой, и я предполагаю, что, наблюдая время от времени за умирающими людьми, она стала болезненной и мрачной, поэтому, в свою очередь, передала определенную долю суровости дочери. Я не утверждаю, что мы были холодной, бесчувственной, молчаливой семьей. Мы просто держали большую часть наших мыслей при себе. Мы умели трансформировать внешние эмоции и переживания во внутренние (как, например, в случае с сексуальным домогательством). Но, возможно, было бы более здоровым, если бы мы все-таки делились этими переживаниями.

Важно, что в детстве меня обнимали, воодушевляли и говорили, что любят. Мне чрезвычайно повезло родиться Мэлвином. Но только в течение последних нескольких лет я научился надлежащим образом выражать это чувство.

Вилли Мэлвин (или дедушка Билл, как я его называл) был владельцем кинотеатра в Кливленде в 50-х, где мой отец работал швейцаром, а моя мама была продавщицей-разносчицей попкорна. Звучит как начало самой симпатичной истории в мире, не так ли? Она почти закончилась, когда мой отец переехал в Калифорнию, чтобы поступить в колледж и изучать инженерное дело, но, к счастью, он убедил мою маму, чтобы она вышла за него замуж. В течение последующих сорока лет он работал над секретными проектами для таких компаний, как Aerospace, McDonnell Douglas, Boeing и Hughes. Возможно, над спутниками, возможно, разрабатывая устройства «конца света», кто знает? Его врожденное молчание было активом его карьеры.

В нашей семье моя мама была художником. Позже она была иллюстратором, маляром и занималась керамикой, а когда я был моложе, она увлекалась пением и играла на гитаре. Мама знала всего несколько песен, но постоянно играла на своей акустической гитаре фирмы Martin для моей сестры и меня; и часто я просто сидел и слушал, как она репетирует. Гитара стала объектом сосредоточения моего внимания в молодости. Несмотря на то что мы были евреями, мы ежегодно праздновали Рождество, но через некоторое время моя мама начала класть наши подарки не под елку, а рядом с ее гитарным чехлом.

Иногда я общаюсь с людьми, которые при обсуждении учебы игре на гитаре теряются, но этот инструмент был настолько знакомым для меня объектом, что казалось неизбежным, что я выберу именно его. Моя мама подружилась с известным фольклорным музыкантом по имени Боб Бакстер и работала бухгалтером в его гитарном магазине и на концертной площадке в Санта-Монике. Один из инструкторов достаточно быстро научил меня аккордам «Желтой подводной лодки».

Я возненавидел этот процесс. У меня не было силы пальцев, подушечки их еще не загрубели, от струн акустической гитары болели пальцы, и вскоре, выйдя из терпения, я забросил это занятие и не брал в руки гитару в течение многих лет.

Не то чтобы я не любил музыку. Я прослушивал коллекцию моих родителей; это были тихие и спокойные записи 70-х: Кэрол Кинг, Джеймс Тейлор, Элтон Джон. Когда я стал старше, мои друзья прикололи меня к ELO, Queen и Kiss (последняя группа оказалась чуть жестковатой для меня – сказывалось воспитание на фолк-роке). Когда мне было тринадцать или четырнадцать, мои родители записали меня во внеклассную программу при Еврейском общинном центре JCC, и один из наставников познакомил меня с творчеством групп Adam and the Ants и Go-Go’s (а также при удобных случаях отводил меня на их концерты в Greek Theatre в Лос-Анджелесе). Я c энтузиазмом ухватился за тренд новой волны в начале 80-х годов, думая, что я слушаю панк-рок. Тем летом я посещал лагерь при JCC, а в конце сезона мы отправились в парк аттракционов Magic Mountain. По этому случаю я нарисовал белую полосу поперек моих глаз, так же как у Адама Анта. Пока мы ждали в очереди одной из горок, какой-то более старший по возрасту и жирный парень насмешливо посмотрел на меня и произнес: «Панк – барахло!» Я смутился и испугался, но почувствовал, что быть аутсайдером – круто.

Когда я вернулся в школу осенью, все мои друзья выглядели и вели себя иначе. Они говорили, что теперь все ходят на так называемые «гиги» – музыкальные тусовки в местечке под названием «У Годзиллы» в Долине. Некоторые из моих друзей побрились наголо. Мой друг Боб Бонхед появился в школе в вывернутых наизнанку штанах, а его волосы были грубо подстрижены в ирокез. Мой друг Дэвид Лустгартен проиграл мне пластинку Group Sex банды Circle Jerks /Круглые Дураки/ и сказал: «Что если ты станешь панком прямо сейчас?» И мы оба рассмеялись над абсурдностью этой идеи.

Group Sex открыл мне глаза на то, чем действительно является панк. Я до сих пор люблю этот альбом. Тактовые размеры, тексты песен и безумная скорость были не просто новаторством, это было тем, что поставило на мне отметину на всю жизнь. Я даже не был уверен, что такая музыка разрешена законом. Я сделал для себя целое открытие, обнаружив весь английский панк. Я был ОГРОМНЫМ поклонником Crass. Если вы хотите порассуждать о другом звуке – Crass были настолько далеки от Элтона Джона, насколько это можно себе представить! Я понятия не имел, о чем они пели примерно в половине случаев, из-за их густо наслоенных отсылов к британской политике, но это все равно было охуенно круто.

Примерно в то же время я подружился с более старшим панком по имени Эд Браун, который имел оттюнингованную тачку Dodge Charger черного матового цвета. Он привозил меня на мои первые концерты, ускоряясь всю дорогу и игнорируя все знаки «стоп». Это удивительно, что мы не разбились насмерть. Несколько лет спустя один из сессионных певцов NOFX умер на одном из таких перекрестков, мимо которого мы в свое время с ветерком мчали, чтобы добраться до моего первого панк-шоу.

Несмотря на мое украинское происхождение, я никогда ранее не был в Украинском культурном центре на Мелроуз и Вермонт, но это – именно то место, где я пережил один из самых важных культурных моментов в своей жизни. Снаружи здание выглядело как средневековый замок, с терракотовой черепицей и драматическими арочными окнами. Внутри помещение было похожим на церковь, с ар-деко колоннами в облицовке стен и с изогнутым потолком. Сцена была обрамлена бархатными шторами, что указывало на то, что в прошлом это был кинодворец.

Священниками, ответственными за мое обращение в веру, были Bad Brains /Плохие Мозги/. Я почти уверен, что это было их первым выступлением в Лос-Анджелесе. Эд не собирался оставаться на их выступление. Их название было глупым для серьезной группы, поэтому мы решили смотреть только разогревающие группы: Jodie Fosterʼs Army /Армия Джоди Фостер/, The Lewd /Блудливые/ и Bad Religion /Плохая Религия/, каждая из которых выложилась, и их сеты были достаточно громкими и энергичными, чтобы пинать меня дальше по дороге панк-рока. Во время шоу я натолкнулся на моего друга Бенни, мы схватили друг друга за плечи, закричали друг другу в лицо и потянули друг друга в слэм. Нас провернуло через человеческий блендер, мы получили удары в лицо и пинки по ногам, а затем нас выбросило вон из моша[3]. Мы были все в синяках. После этого мы прыгнули туда снова.

Эд сказал мне, что мы остаемся на первую песню Bad Brains, просто чтобы чекнуть их. Но любой, кто видел Bad Brains в начале 80-х годов, знает, что, когда они начинали играть свою первую песню, больше никому никуда собираться было не нужно.

Контур фигуры певца H.R. смутно угадывался. Он метался по сцене, он брыкался и бросался на пол, а затем стремительно вскакивал. Ему удавалось делать обратное сальто из стойки и перевороты вперед рывком прямо в такт, и все это под звуки самой быстрой, самой удивительной панк-музыки, которую я когда-либо слышал[4].

Через несколько дней я побрил голову. Это было тем шоу, которое официально сделало меня панк-рокером.

Мои родители ничего не сказали по поводу моих рваных джинсов и отсутствующих волос – мы просто не обсуждали такие вещи, как я уже говорил. Но не все отнеслись к этому настолько благосклонно. На следующий день после того, как я побрил голову, один из моих друзей по школе познакомил меня с большим парнем, со смуглой кожей, квадратной челюстью, напористым взглядом и израильским именем. Он был в составе Лиги защиты евреев, так что я ему сказал:

– Это круто, я тоже еврей.

– По-моему, ты скинхед!

– Я не скинхед.

– Я думаю, что ты врешь.

Он схватил меня за воротник и пригвоздил к стене, почти приподняв в воздух: «Докажи!»

Я открыл рот и выдавил из себя традиционное еврейское благословение вина в форме песни: «Baruuuuch аtа Adonaiiii…»

Когда я закончил благословение, он ослабил хватку и разгладил мою рубашку: «Хорошо. Моя ошибка».

Может быть, нужно было не париться, а оставить раскраску лица, как у Адама Анта.

6

Майк

Однажды летней ночью на ранчо Маунтен Медоу кто-то из лагеря украл дома у владельца немного Бакарди, и мы замешали его в наши газированные напитки. Это было впервые, когда я пил с людьми моего возраста. Это были супервеселые времена.

Я вернулся обратно к себе в домик, чтобы сходить в туалет, а в то время, когда я отсутствовал, всех остальных повязали. На следующий день их выгнали.

Это еще раз подтвердило, что мне всегда охуительно везло в жизни. Когда я был ребенком, у меня был настольный футбол с электродвигателем: маленькие пластмассовые игроки хаотично перемещались по доске в произвольном направлении. За кон можно было контролировать только одного игрока с помощью небольшого магнита под доской. У меня есть такое ощущение, что я и есть тот единственный игрок с магнитом. Я не верю в Бога, не верю в судьбу, но не могу избавиться от ощущения, что есть раса людей-кротов, живущих в ядре Земли, которые играют в электрический футбол мирового масштаба, используя огромный магнит, чтобы вести меня в безопасное место сквозь хаос.

Главным доказательством этого является сам факт того, что я выжил на панк-сцене Лос-Анджелеса в начале 80-х без госпитализации или каких-либо серьезных травм.

Южная Калифорния произвела на свет некоторые из лучших образцов музыки и самых известных легенд в истории панка. Она была и до сих пор является самой большой панк-сценой в мире. Но если сцена Лос-Анджелеса 80-х и была известна какой-то одной вещью, то прежде всего это было насилие. Забавно наблюдать, как некоторые из нас идеализируют ту эпоху. Я предполагаю, что это потому, что там было настолько весело и интересно… но только для тех из нас, кто сумел сохранить свои зубы.

Лос-Анджелес, как город, имел единственную в мире сцену, населенную реальными уличными бандами, состоявшими из панков. The Suicidals были из Венис Бич, они были порождением группы Suicidal Tendencies /Суицидальные Тенденции/. The Family возглавлял Джон Масиас из Circle One /Первый Круг/. FFF были из Долины, а L. A. Death Squad /Эскадрон смерти Лос-Анджелеса/ (L.A.D.S. – для краткости) были из Голливуда…

Там их было настолько много, что можно было бы написать целую книгу, только перечисляя их названия.

У банд между собой постоянное соперничество, поэтому через каждые пять или десять минут в любой момент панк-шоу люди били друг друга до кровавого месива. Зеваки получали так же крепко, как и бандиты: однажды барабанщик моей первой группы пил воду из фонтанчика на шоу групп Scream /Крик/ и Subhumans /Недочеловеки/, и кто-то шандарахнул его сзади по голове и полностью исковеркал ему рот. В другой раз мои друзья Эрик и Альберт были избиты клюшками для игры в гольф прямо перед спортивной ареной Olympic Auditorium. Однажды мы нашли скинхеда Эда (который позже стал солистом Royal Crown Revue /Королевское Ревю/) без сознания в переулке, позади клуба Cathay de Grande.

Рано или поздно любой мог оказаться в том месте, где происходила драка. Это просто была наша реальность. Много людей, вливающихся на сцену, не просто делали это для музыки или моды; некоторые из них также хотели отхуячить кого-нибудь без каких-либо последствий для себя. Это была сцена без каких-либо правил, развивавшаяся на DIY площадках в самых жутких частях города. Там не было никаких полицейских, и в тех редких случаях, когда присутствовали охранники, чаще всего они были друзьями бандитов. Кому было их останавливать?

Мои ссадины были относительно незначительными. На заднем дворе во время одной из вечеринок, организованной группой Neighborhood Watch /Соседский Дозор/, куча чуваков из Suicidals напрыгнули на меня и отрезали «крысиный хвостик» как у Дарби Крэша, который я обожал, но это было скорее дружественной дедовщиной, нежели бесконтрольной агрессией. У входа в Cathay de Grande парень, которого я знал как Боба Бонхеда, толкнул меня на землю и украл мой бумбокс, но это было в большей степени добычей-денег-на-героин, нежели злостным ограблением. А на шоу GBH /Тяжкие Телесные Повреждения/ в зале Perkins Palace, Майк Нокс из группы Rigor Mortis /Трупное Окоченение/ схватил меня и боднул головой, но это было в большей степени… не, на самом деле Майк Нокс это сделал только потому, что не любил меня.

В основном я становился частью возможных, но реально не случившихся событий. Однажды вечером мой друг Стив и я были на улице рядом с клубом, и Шон ЭмДи из FFF (кстати, только что вышедший из тюрьмы) подошел к Стиву и попросил у него глоток пива. Стив дал ему бутылку; а Шон использовал ее для того, чтобы вломить Стиву в челюсть. Три зуба Стива раскололись на фрагменты, а изо рта полилась кровь. Я сопровождал его в больницу, но он должен был вести машину сам: так как мы на ней приехали на шоу, а я не знал, как управлять машиной с механической коробкой передач.

Оказалось, что Майк Нокс увидел меня с другой стороны улицы и сказал Шону, чтоб он пошел и отхуячил меня, но Шон подумал, что он указывает на Стива. Спасибо людям-кротам, которые умеют пользоваться магнитом!

Одна из причин, по которой мне удавалось оставаться невредимым, заключалась в том, что у меня были друзья в разных бандах. В разное время меня приглашали присоединиться к Suicidals, L.A.D.S. и FFF, но я полагал, что лучше быть независимым. Однажды я шел с тремя друзьями из Suicidals, когда на них напали десять L.A.D.S. и начали потасовку. Я просто стоял и смотрел. Ни за какие коврижки я не собирался пришивать на свою спину постоянную мишень, если бы я выбрал чью-то сторону. К примеру, мой лучший друг с третьего класса Джордан Хиллер[5] согласился присоединиться к FFF и погиб год спустя.

Конечно, дружеские отношения, которые держали меня в безопасности, не всегда были простыми. Однажды ночью я забирал нескольких друзей, чтобы пойти на концерт Circle Jerks, и Майк Мьюир из Suicidal Tendencies сел ко мне в машину. Это было очень важным событием для шестнадцатилетнего панкера, поэтому потребовалось некоторое количество силы воли для того, чтобы не потерять головы и строить из себя крутого, когда мы ехали из Лос-Анджелеса до площадки под названием Flashdance в Анахайме. Я не знаю, о чем Майк заботился сильнее – о том, чтобы посмотреть шоу, или о том, чтобы после концерта начать продажу маек его группы из багажника моей машины.

По дороге домой Майк заставлял меня ускоряться во время всего пути, он орал мне: «Давай, жми до 90!» Обыкновенный штраф за превышение скорости меркнет по сравнению со всем тем, что он мог бы сделать со мной, если бы я его ослушался; поэтому я держал свой рот на замке и топил педаль в пол. Когда мы наконец вернулись в Лос-Анджелес, мы остановились, чтобы перекусить мексиканскими тако. После того как мы поели и шли обратно к машине, какой-то парень свернул к закусочной на мопеде Vespa. Не говоря ни слова, без какой-либо провокации со стороны парня или даже самого маленького изменения в своей походке, Майк отхлестал по щекам того парня так сильно, как только мог, и сбил его со скутера. Никто не промолвил и слова; мы просто про себя подумали: «Еб твою мать!», сели в машину и уехали.

Моя случайная дружба с Джоном Масиасом из Circle One и The Family была еще страшней. Джон среди представителей сцены был печально известен своим насилием, в конечном счете он был застрелен полицией в 1991 году. Джон не «вступал в драку» – Джон просто «пиздил людей». Я видел, как он сбросил кого-то с 15-футового уступа на строительной площадке вблизи Whisky A Go-Go, и никто из видевших это не был удивлен или шокирован.

Когда NOFX только начинали играть, мы выступали несколько раз с Circle One, и по какой-то причине Эрик Мэлвин и я приглянулись Джону. Так однажды ночью, когда Circle One и the Vandals играли вместе в стремной части Саут Централ в арендованном зале, Джон попросил нас потусоваться снаружи, пока играет его группа, чтобы убедиться, что в их машины никто не залезет. Это было смешным, потому что нам было по шестнадцать лет, а выглядели мы как двенадцатилетние; никоим образом мы не смогли бы напугать потенциальных преступников.

Эрик и я были снаружи одни. Как только началось шоу, в это время двое членов The Family вышли из зала с девушкой, перекинутой через плечо. Она явно была пьяной в дугу, но она схватила Эрика Мэлвина, посмотрела ему в глаза и сказала очень ясно: «Помоги мне».

Я, пожалуй, должен здесь упомянуть, что члены The Family часто красили себе лица, как военные: зеленой и черной краской, это было частью униформы их банды. Эти ребята были не только членами одной из самых жестоких банд в Лос-Анджелесе, но и выглядели как Арнольд Шварценеггер в фильме Predator.

Один из них показал пальцем на Эрика и сказал: «Ты ни хуя не видел». И они понесли девушку дальше, по темной лестнице, позади зала в подвал.

Я, конечно, хотел бы похвастаться, что мы помогли этой девушке, но мы знали, что последствия могли быть со смертельным исходом, попытаясь мы это сделать. Даже если бы кто-нибудь позвонил в полицию, мы знали, что менты вряд ли бы поспешили помочь каким-то панкам в Саут Централ. И даже если бы они действительно приехали, все бы знали, кто именно их вызвал, и в таком случае последовала бы расплата за стукачество.

Так что мы просто вернулись на концерт. Играли The Vandals, а их певец, Стиво, стоял на сцене без штанов, проходясь по своим гениталиям шипованным ремнем, как зубным флоссом. Все смеялись. Эрик и я просто стояли с бессмысленными взглядами на наших лицах, ощущая собственную никчемность.

Может, у меня и нет каких-либо видимых шрамов из-за тех деньков, но в меня с тех пор вселились демоны. Чувство вины и стыда за то, что мы не помогли той девушке, всегда будут мучить. Если бы можно было вернуться в прошлое, я не уверен, что мы смогли бы поступить по-другому, тем не менее меня это преследует и по сей день. Я уверен, что Эрика тоже.

Я не могу передать вам, как выглядело ее лицо, но я до сих пор вижу, как ее рука сжимает плечо Мэлвина. Это была панк-тусовка, и мы были ее частью.

7

Смэлли

Меня всегда тянуло на темную сторону. Были ли это панки «У Годзиллы» или байкеры в моем районе, или учебные сериалы Afterschool Specials, где Джонни курит марихуану, а затем в его глазах вращаются алмазы, и он думает, что он превратился в курицу, и спрыгивает со здания; все это всегда вызывало во мне любопытство, а не страх.

Мне было суждено стать пьяницей. Мой папа давал мне отхлебывать первый глоток любого пива, которое я приносил ему в детстве; выпивку я тайком проносил уже к десятилетнему возрасту. Наркотики интриговали гораздо больше.

Некоторые из друзей моего отца жили в трейлере, припаркованном на нашем заднем дворе, и я знал, что они курили там траву. Однажды, когда я знал, что их не было дома, я зашел в прицеп и обнаружил бонг. Я понятия не имел, как он работает, поэтому попытался приложить свой рот к мундштуку и втягивать воздух. Потом я затянулся через трубку чашечки и получил полный рот сожженного пепла. Как следует прокашлявшись и выковыряв мелкие кропалики из зубов, я решил углубить свои исследования.

Вскоре после этого мой друг Марк принес курительную трубку и показал, как ее нужно зажигать. Я превратился в тотального укурка в течение ночи. Меня даже не цепляло первые несколько раз; мне просто нравилась идея идентифицировать себя с курильщиками анаши. Здесь более важным было: «Эй! Посмотрите на меня! Я крутой контркультурщик и употребляю наркотики!», так что я курил всякий раз, когда мог, но укурком быть трудно, когда тебя на самом деле не прет.

У меня был постоянный приток марихуаны от моих тети и дяди, которые жили по соседству с нами. Они были байкерами и, как оказалось, торговцами наркотиками. У них был огромный напольный морозильник, заполненный сотнями однофунтовых пакетов с травой, так что я отсыпал немного из каждого мешка каждый раз, когда нянчил своих двоюродных кузенов; таким образом, я был обеспечен курительным материалом в течение многих лет. Но именно их ганджубас наконец-то хорошенько меня вставил после достаточно длительного кривляния. Однажды я шел по улице и курил с некоторыми из своих приятелей, как вдруг все начало двигаться как будто в стоп-кадре. Солнце как будто бы превратилось в огромный, медленно действующий стробоскоп, и каждая секунда существовала сама по себе, отсоединенная от секунды до и после нее. Ну, наконец-то! (Меня перло настолько, что я не мог говорить.)

Доучившись до старших классов средней школы, я курил каждый день до и после нее. В классе труда я сделал себе собственную трубку и курил, когда был в школе. Со временем я вырастил свой собственный куст марихуаны в маленьком пластиковом террариуме, в котором первоначально росла венерина мухоловка (это был случайный подарок моей бабушки-барахольщицы). На заднем дворе к моим услугам всегда был зарытый пенополистироловый кулер, забитый наркотиками и причиндалами для их употребления.

Трава переросла в таблетки амфетамина с крестовидной насечкой. Амфетамин перешел в транквилизатор метаквалон. Транки превратились в амилнитрат. Это было классическим экспериментированием в геометрической прогрессии, о которой я был малоэффективно предупрежден всеми этими слащавыми Afterschool Specials. И все это случилось, прежде чем мне стукнуло тринадцать лет.

По мере того как я перешел из средних классов в старшие, я также перешел с марихуаны и таблеток на кислоту. Когда мне было пятнадцать, мы с подругой Моникой сели на автобус и отправились в Голливуд за пластинками. Я не помню, где я нарыл кислоту, но я помню, как шел по Голливудскому бульвару и все вызывало во мне смех. Какой-то бездомный пристал к нам с милостыней, а я просто лопался от смеха. Бурное веселье не прекращалось несколько часов, пока мы не оказались в доме ее родителей. У меня стала развиваться паранойя, потому что я знал, что родаки дома, и боялся, что они вдруг просекут, что я упорот.

Когда я сидел на кухне, то услышал надвигающийся шум, и мои чувства пришли в полную боевую готовность. На кухню вбежали два семилетних близнеца-карлика. Это была не галлюцинация: братья Моники реально были фактически идентичными близнецами-карликами! Я пришел в ужас. «НИ ХУЯ… ААААА… ИСПУГАЛСЯ… БЛЯ, ЧЕ ЗА ХУЙНЯ?!»

Моника пыталась меня успокоить: «Возьми себя в руки!» Потом ее мама вошла на кухню. Я знал, что ее мама не любит меня, вероятно, она видела все то же шоу о панке у Donahue, что и моя мать, потому я сел на еще большую измену. Карликовые дети бегали, мама сердито смотрела на меня. Тут-то меня нехило замкнуло.

Мой мозг убедил меня в том, что я не должен идти домой привычной дорогой, потому что мои родители могли ехать мимо и спалить меня; поэтому я перепрыгнул через забор и забрался в бетонную дренажную траншею глубиной 12 футов, которая должна была в итоге привести меня домой. Траншея, однако, проходила мимо двора изолятора для несовершеннолетних преступников, и тридцать или сорок детей побежали к забору на краю двора. Они бросали камни, трясли забор, и кричали: «Пошел на хуй!», и это – с высоты в 12 футов над моей головой. Я скулил, как перепуганный щенок. Я побежал к дому подруги моей мамы Ди Ди[6]. Она была художником и хиппи; я знал, что она наш человек. Я появился у ее дверей, и слезы текли по моему лицу.

– Я на кислоте, бля, я не могу справиться с этим. Мне нужно сесть и расслабиться.

– Садись, дорогой, все хорошо, все будет круто. Ты в безопасном месте.

Она уболтала меня и отвлекла от всей этой мозгоебли: от перегрузок с гномами, мамой Моники и дренажной траншеей; Ди Ди также проконтролировала мой трип в течение последующих трех часов.

Это был такой чертовски пугающий опыт, можно было подумать, что я зарекусь юзать ЛСД навсегда. Но, как и все остальное, что было создано, чтобы оттолкнуть меня, это только привлекало меня ближе. Так же, как с тем первым панк-шоу, меня прокрутило, как в стиральной машине, отжало и выплюнуло. О, я выжил. И я хотел вернуться в тот момент снова.

Вместо того чтобы попытать счастья во внешнем мире, я просто приходил в дом Ди Ди и триповал с ее сыном Джошем, там я всегда был в безопасном месте. Она никогда не подгоняла нам стафф, но давала спокойно употреблять его под ее крышей. Я закидывался кислотой по крайней мере один раз в неделю, и за годы хорошие трипы начали превалировать над плохими.

Помню, как однажды смотрел на веснушку на своей руке, и она превратилась в муравья; в свою очередь, муравей дополз до кончика моего пальца и превратился в каплю воды, которая капнула наверх, вызвав рябь на потолке, который превратился в водоворот, из которого появилась лошадь, придрейфовавшая к моему лицу, и когда я был с ней нос к носу, от ее головы отслоилась кожа, оголив белоснежный череп.

Жизнь на темной стороне была охуительно крута.

8

Мэлвин

Чак Норрис обучал моего отца карате.

Нет, по правде говоря, партнер Норриса, Пэт Джонсон, преподавал моему папе корейское боевое искусство под названием тансудо, а Чак проводил несколько занятий, на которых присутствовал мой отец. Кстати, Пэт был парнем, который играл рефери в фильме The Karate Kid, так что это все-таки довольно круто.

Перед тем как стать кинозвездой, Чак открыл небольшую сеть студий карате в Южной Калифорнии, и мой папаша регулярно посещал занятия в Мид-Уилшире. Я хотел бы похвастать, что Чак (или даже Пэт) преподавали мне тоже, но тогда мне было всего девять или десять, когда мой отец начал брать меня с собой в студию, где отдельный инструктор преподавал детям.

Так как Чак был друганом Брюса Ли, ученики из всех студий Чака стали участниками выставки в честь премьеры одного из фильмов Брюса в кинотеатре «Китайский театр Граумана» на Голливудском бульваре! Они перекрыли уличное движение по такому случаю, и там был один из таких китайских драконов, который волнами вился по дороге, в то время как я и несколько десятков моих сокурсников хвастались навыками тансудо в центре всего этого действа. На самом деле мы не были как-то организованы или делали что-то из наших совместных тренировок в унисон или что-нибудь в этом роде; мы просто хаотически ударяли ногами, наносили пробивные удары и перекрывали доступ воздуха. Мы чувствовали себя крутыми, но, наверное, это выглядело бездарно и смешно.

Я могу только предположить, что именно мое тансудо-обучение придало мне уверенности в том, чтобы продолжать изучение панк-сцены в Лос-Анджелесе. Другого логического объяснения, почему ребенок с моей тощей подростковой фигурой мог чувствовать себя в безопасности в таком месте, как Olympic Auditorium, нет.

Olympic был массивной бетонной спортивной ареной с 55-футовыми потолками и вместимостью на более чем 7000 человек. Стадион был построен для Олимпийских игр в 1932 году в Лос-Анджелесе, и прежде чем это место стало центром нервной системы хардкор панк-сцены 80-х, там прошли десятки исторических матчей по боксу, и он был использован для съемок таких фильмов, как Rocky и Raging Bull.

Это было символично, потому что каждый раз, когда в Olympic проходило панк-шоу, кто-то получал нокаут. Еще до того, как ты входил вовнутрь, было возможно увидеть на парковке по крайней мере двух парней, с энтузиазмом уклоняющихся от ударов. Однажды ночью я наблюдал с балкона, как на нижнем этаже рой из членов Suicidals ополчился на какого-то парня. Видны были только кулаки, локти и руки, и никто даже не пытался остановить их. Это была кровавая расправа.

А в конце ночи полицейские вертолеты кружили над головой, и иногда приходилось уворачиваться от дубинок на пути к своему автомобилю. Это не было местом для нормальных, здравомыслящих людей. Я благодарен, что я избежал каких-либо серьезных ссор там внизу, потому что моего зеленого тансудо-пояса, вероятно, не хватило бы.

И, конечно, он мне не помог, когда я бежал от полицейских после печально известного бунта на концерте Dead Kennedys в зале Longshoremen’s Hall в Уилмингтоне. Когда Dead Kennedys закончили, полицейские уже ждали нас, выстроившись в две шеренги по обе стороны от выхода. Люди пытались спокойно уйти, но полицейские навалились на нас и били с плеча. Когда мы выбегали, меня треснули дубинкой по руке, в тот момент, когда всех прогоняли через строй. Рука оставалась опухшей в течение недели. Я прикрывал голову рукой, так что дубинка могла бы приземлиться и в гораздо более худшем для меня месте. На самом деле я в ужасе наблюдал, как других, менее везучих чуваков настигала именно такая участь.

Но все равно я возвращался туда снова и снова. Несмотря на то что сцена сильно страдала от кровожадных психопатов и варваров в погонах, она была насыщена довольно увлекательными персонажами. Люди иногда говорят, что ирокез является частью «униформы» в панк-роке, но на самом деле не бывает двух одинаковых ирокезов! Все переиначивали панк-рок-стиль на свой собственный манер.

Кстати, музыка тоже была довольно хороша. Это была Та Самая Трехаккордовая Простота Панка, которая дала мне уверенность снова взять гитару в руки. Мой друг Бенни показал мне, как играть аккорд из двух нот двумя пальцами. Я сделал авансовый платеж в $25 за модель Charvel Рэнди Роадса, принадлежавшую моему знакомому в школе, но, когда я не смог придумать, где взять остальную часть наличных денег, он забрал гитару и оставил аванс у себя. Позже я купил гитару Peavey за $ 170 с естественной отделкой под дерево и черной накладкой за деньги, которые я накопил, работая спасателем в бассейне JCC. Таким образом, Бенни и я создали свою первую группу.

Все же «группа» здесь может быть слишком громкое слово. У нас не было имени, мы не писали никаких песен, у нас не было барабанщика, басиста и солиста, а главное, мы никогда не выступали на публике. На самом деле мы просто вдвоем зависали дома у Бенни, показывая друг другу гитарные партии, которые мы подбирали, слушая записи Black Flag /Черный Флаг/ и Descendents /Потомки/. Но мы называли себя группой, и, вообще, кто ты такой, чтобы говорить, что мы ею не были?

Майк во времена Palse Alarm.

Проблема заключалась в том, что Бенни жил далеко, в Игл Рок, а я не имел водительских прав. Я хотел организовать реальную группу, с реальными песнями и реальными концертами. Мне надоели старшеклассники из Фейрфакс Хай, которые смеялись надо мной и моими друзьями и называли нас позерами. Я читал отчеты о концертах в журнале Maximum Rocknroll, где панки со всей страны писали о группах, клубах и трагедиях окрестностях. Я хотел отправиться в путь и исследовать такие экзотические места, как Техас, Флорида и Айдахо.

Мой друг Дилан был барабанщиком, так что он был первым, кого я рекрутировал. Дилан знал стрейт-эдж панк-парня по имени Стив из графства Орандж Каунти, который был должен начать петь в группе под названием Americaʼs Hardcore /Хардкор Америки/. Вместо нее мы убедили его петь у нас. Кроме того, Дилан знал еще одного музыканта, который мог бы заполнить последнее оставшееся место в нашем составе:

«Я позвоню парню, которого я знаю, его зовут Майк. Он играет на бас-гитаре».

9

Майк

Крис, Митч и я хотели трахаться. В нашей школе была панк-девушка по имени Лаура, и мы думали, что если создадим группу и заставим ее петь, то каким-то образом, в процессе, убедим ее переспать с одним из нас. Папа купил Митчу гитару на Рождество, в связи с этим Крис сказал, что он будет играть на барабанах, а я выступил в качестве добровольца, чтобы играть на бас-гитаре.

Эрик Мэлвин.

Я купил подержанный бас Hondo II и усилитель Fender в гитарном магазине на Сансете, и мы начали джемовать под названием РТА /Родительское Собрание/. Но Митч никогда не учился игре на гитаре, поэтому он просто тренькал по одной струне. А Крис пренебрег нами ради того, чтобы присоединиться к группе Майка Нокса Rigor Mortis. Вдобавок у нас не было звукоусиливающей аппаратуры, поэтому все планы в отношении Лауры так и не материализовались.

Я понимал, что членство в группе в конечном итоге поможет мне с кем-нибудь трахнуться, поэтому я организовал новую группу с моим другом Флойдом, которого привлек в качестве вокалиста/гитариста, и нашим другом Джастином – на барабанах. Мы назвали себя False Alarm /Ложная Тревога/, и можно сказать, что мы были почти настоящей группой, так как сыграли одно шоу.

Нам удалось написать и записать девять ужасных хардкор-песен и отправить кассету в журнал Maximum Rocknroll для обзора. Тим Йохеннон писал: «Я ни хрена не могу разобрать слова, так как они выплевывают их со скоростью 150 миль в час и используют такой метод записи, который использовался в 20-е годы». Затем Тим по праву издевался над одной из песен, которую написал Флойд, под названием «Пидоры Сосут».

Эрик Сандин.

Мы договорились о шоу на крутой андерграунд-панк-площадке под названием Anti-Club, но мама Флойда узнала об этом и запретила нам играть, так что концерт пришлось отменить. Таким образом, наш первый и, как потом оказалось, единственный концерт был на вечеринке в Беверли-Хиллз.

Мы исполнили наши девять песен, и люди были достаточно вежливы, чтобы понаблюдать за нами и не уйти, но, судя по всему, они не испытывали потребность в том, чтобы побаловать нас своими танцами. Но одна классная вещь, которая случилась той ночью, заключалась в том, что я повстречал свою первую возлюбленную Натали.

Я предполагаю, что она была помешана на неопрятных еврейских музыкантах, потому что сразу после того, как мы отыграли, она утянула меня за кусты целоваться и обжиматься со мной. Оглядываясь назад, я должен, наверное, был знать, что она в конце концов обманет меня и меня чуть ли не убьют из-за нее, но тогда все это не имело значения для шестнадцатилетнего девственника. Нахождение в группе наконец начало окупаться[7].

Моя мама не могла не заметить моих взъерошенных волос, странных друзей и иногда появляющихся фингалов и ссадин. Она была расстроена, что ее план по перемещению меня в Беверли-Хиллз и содержанию в ежовых рукавицах так или иначе обрел неприятные последствия. Я думаю, что последней каплей стал мой звонок из тюрьмы в Вилкоксе.

Мои друзья и я пили в переулке позади клуба Cathay de Grande перед шоу группы Personality Crisis /Кризис Личности/, когда вдруг четыре полицейские машины выскочили на нас из темноты. Когда они окружили нас, Боб Бонхед (тот самый «друг», который украл мой бумбокс, чтобы прикупить наркоту) бросил свой героин на землю, рядом со мной, чтобы его не приняли с ним «на кармане». Менты нашли героин, предположили, что он мой, и набросили на меня наручники. Нас всех упекли в тюрьму, и моя мама была единственным выходом из нее.

Я тусовался со всеми этими наркоманами и панками на скамейке, когда вошла моя мама, швырнув в меня свою сумочку, она разразилась тирадой: «Что ты, блядь, делаешь?! Почему ты так поздно тусуешься?! Я говорила тебе об этом!» Копы, наркоманы и панки прыснули со смеха.

Но по классическому «Майка-всегда-проносит» сценарию с меня были сняты обвинения, и ей позволили забрать меня домой. Это была ночь пятницы перед выходными. Всех остальных заперли до вторника. Ну и кто теперь смеется последним?

После этого случая мать запретила мне посещать Cathay de Grande, до кучи записав к терапевту. Я игнорировал ее требование держаться подальше от панк-шоу, но согласился на терапию. Какой подросток не имеет проблем, о которых можно было бы немного поговорить вне дома? В течение примерно шести месяцев я давал выход своим чувствам о проблемах с отцом и всем остальном, что тянуло меня вниз. Вскоре дело приобрело иной поворот…

После первого шоу False Alarm Натали и я продолжали целоваться и обниматься на регулярной основе, а потом однажды ночью, после концерта группы Peter and the Test Tube Babies /Петр и Пробирочные Дети/, она вернулась в квартиру моей мамы, чтобы провести со мной ночь. Мы целовались на кровати, и я нервно начал вставлять свой пенис в ее влагалище. Она остановила меня и сказала: «У меня месячные». Я сказал: «Ничего страшного», потому что – дамы! Серьезно! – вашим кавалерам на это насрать. В особенности когда они просто в миллиметре от того, чтобы перестать быть девственниками. Она объяснила: «Ты должен вынуть», но я просто сказал: «Давай сделаем это!» И начал ее ебать.

Через пять минут или около того она сказала: «Я великолепно себя чувствую, но я все-таки должна вынуть тампон. Это слишком странно».

Она пошла в ванную комнату, пока я смотрел вниз на мой замазанный кровью член и думал: «Урааааа!» Все в этом мире было в порядке. За исключением влагалища Натали: ее тампон застрял внутри, и она должна была сходить в больницу на следующее утро, чтобы удалить его. Ой!

После двух сессий терапии и после потери девственности мои психические проблемы, казалось, полностью исчезли.

Натали была жесткой телкой. Она состояла в женской банде под названием «Girls Brigade». Они избивали других телок и отнимали у них обувь и кошельки. И она была отрывной: мы ебались в автомобилях, на строительных площадках, и она как-то сделала мне минет под столом в то время, как в Cathay играла группа Crucifix /Распятие/. Я был дико влюбленным подростком.

Однажды я даже защитил ее честь, когда увидел, как бывший бойфренд тянул ее за волосы одной рукой, а другой лупил на улице рядом с клубом в Долине. Он был членом FFF и отвратительным типом. Но я нашел в себе достаточно мужества, чтобы подойти и сказать: «Э-э, вы можете прекратить делать это?»

Он оттолкнул ее в сторону, и вдруг меня окружил с десяток членов FFF. Он ударил меня в лицо, и я сполз вниз. Двое других парней пытались схватить меня, но мне как-то удалось ускользнуть, и я побежал к машине своего друга. Я нырнул в открытое окно автомобиля, и мы уехали. Принимая во внимание все обстоятельства, это было высотой панк-рыцарства в Лос-Анджелесе 80-х.

Таким образом, вы можете себе представить, насколько я был подавлен, когда через четыре месяца наших отношений какие-то чуваки из Suicidals прижали меня к стене в Olympic и предупредили: «Если будешь общаться с Натали снова – мы тебя убьем». Вот так она порвала со мной отношения.

Я и понятия не имел, что произошло между нами. После того как мы «разошлись», я столкнулся с ней рядом с Olympic. Она завизжала: «Ты что, блядь, здесь делаешь?!», сняла свой шипованный ремень и неоднократно хлестанула меня пряжкой. В мгновение ока мы привлекли внимание толпы, вероятно, сотни людей. Я знал, что, если я ее ударю в ответ, буду растерзан слюнявыми пастями волков, окружавших нас. Они все ждали самого маленького повода, чтобы разорвать меня на куски, поэтому я просто побежал, настолько быстро, насколько мог.

Говорят, что вы никогда не забудете свой первый поцелуй. Говорят, что вы никогда не забудете свой первый трах. А я говорю вам, что вы никогда не забудете тот первый раз, когда получили пизды в общественном месте от шестнадцатилетней девчонки.

10

Смэлли

Я всегда был высоким, но в детстве чувствовал себя худым и слабым. У меня всегда была хуева туча вопросов в отношении своей неполноценности. Ладить с моим отцом и ездить на мотике, собранном по кусочкам из мусора, было нелегко. Я справлялся со всем этим при помощи юмора и превратился в клоуна-всезнайку в нашем классе. Если кто-то посмел бы взять меня «на слабо», чтобы я выпил полный стаканчик «Тако Белл» с грязной сточной водой, для смеха я залпом осушал его. Если кто-то «на спор» хотел, чтобы я прыгнул с крыши, я рисковал жизнью и здоровьем для того, чтобы получить одобрение всяких придурков.

Поэтому, когда я прогрессировал от потребителя наркотиков к наркоторговцу, это было не только из-за того, что мне были нужны деньги. Мне жутко хотелось самоутверждения.

Я отсыпал горстями марихуану из тетиной и дядиной массивной морозильной заначки и продавал ее своим коллегам-старшеклассникам. У одной из мам моих друзей было несколько хирургических операций, и у нее оставались сотни таблеток, которые мы воровали и продавали. Я затаривался целыми листами для поддержания своей собственной привычки и делал «промокашки», раскидывая часть этих листочков по своим друзьям.

Я делал несколько сотен долларов в неделю, и это было значительным количеством денег для четырнадцатилетнего парня. Но я не мог их тратить, зная, что мои родители заметили бы, если бы вдруг появился новый мотоцикл, за который они не платили. Поэтому большую часть наличных денег я спускал на игровые автоматы или просто покупал больше наркотиков.

Мой отец хотел развить во мне строгую трудовую дисциплину, поэтому летом меня устраивали на работу, начиная с десятилетнего возраста. Я начал с доставки газет, затем с одиннадцати до тринадцати лет я подметал за доллар в час в деревообрабатывающем цеху. В четырнадцать я работал уборщиком на заводе. В средних классах школы я вкалывал на сборочной линии, выкладывая бутылочки для витаминов на конвейер в течение восьми часов в день, как в комедийном сериале Laverne and Shirley, только без закадрового смеха. Я зарабатывал всего три доллара в час, так что я не мог замаскировывать моим законным доходом какие-либо крупные покупки за счет продажи наркотиков, но я решил рискнуть ради одного дорогостоящего товара: подержанной барабанной установки.