Эдвард Мунк. Биография художника бесплатное чтение

Любезный сердцу моему доктор

«С нетерпением жду твоего следующего письма, любимая, ужасно по тебе скучаю».

Кристиану Мунку исполнилось сорок три, когда он наконец встретил женщину своей мечты и предложил ей руку и сердце. Его избранница была на двадцать лет моложе, но отвечала ему полной взаимностью. «Если бы ты мог сейчас быть со мной, большего мне и не надо», – отвечает Мунку Лаура Бьёльстад. Их любовная переписка продолжается до свадьбы: «Моя любимая Лаура!», «Дорогой мой, любезный друг!», «Дорогая моя Лаурушка!», «Передавай привет всем своим близким. Твой, твой, твой Кр. Мунк». Лаура не остается в долгу: «Мой Доктор!», «Я так скучаю по тебе, любезный сердцу моему Доктор!».

В роду Мунков было много славных имен и не одно поколение ученых. Отец Лауры, сын фрахтовщика с крохотного островка Крокерёй на юге Норвегии, разбогател и стал шкипером и купцом.

В конце ноября 1860 года Кристиан Мунк сделал Лауре предложение. Как и положено примерной дочери, она тут же пишет отцу и мачехе и просит родительского благословения, однако тон письма говорит о том, что это простая формальность:

Дорогие мои отец и матушка!

Написать вам эти строки побудили меня события чрезвычайной важности. Доктор Мунк просит моей руки, и поскольку я люблю и почитаю его безмерно, то прошу вашего согласия и благословения.

Господне же благословение и согласие я ощущаю всем своим сердцем и славлю Господа за бесконечную доброту ко мне, Его недостойной и непокорной дщери…

Что я еще могу сказать?.. Передавайте привет Карен. Письмо ей уже запечатано. С нетерпением жду вашего ответа, любезные родители.

Ваша Лаура

Ожидаемое согласие было получено. Через четыре дня после этого, 1 декабря 1860 года, доктор Мунк пишет своему будущему тестю Андреасу Бьёльстаду:

К моей величайшей радости, моя дорогая Лаура сообщила мне сегодня, что вы и ваша семья не возражаете против нашей помолвки. Позвольте от всего сердца поблагодарить вас. Я молю Господа, чтоб он дал мне силы оправдать оказанное доверие. У вас были все основания для сомнений, ведь вы так мало меня знаете. Я много старше Лауры и могу предложить ей лишь весьма скромное положение в обществе.

Кристиан Мунк был человеком нервного склада, что отражалось и на его здоровье. Возможно, именно поэтому он весьма посредственно сдал государственный экзамен по медицине; как бы то ни было, он стал военным врачом. Служба, однако, приносила ему небольшой доход, и он сам не раз признавал, что его материальное положение не из лучших.

За долгие годы холостяцкой жизни в его душе развилось глубокое религиозное чувство и склонность к аскетизму, совсем не свойственные представителям рода Мунков; его отец, бывший настоятель кафедрального собора Кристиании[1], слыл весьма жизнерадостным прелатом. В пятидесятые годы XIX в. в Норвегии распространились новые теологические веяния. Кроме того, в народе издавна большое влияние имели пиетистские общины, придававшие особое значение личному общению с Богом посредством молитвы и чтения Библии и призывавшие скептически относиться к мирским радостям. Благодаря деятельности университетского теолога Гисле Юнсона идеи пиетистов приобрели распространение и в буржуазных кругах Кристиании.

Лаура Бьёльстад и ее семья принадлежали к пиетистской религиозной общине Фредрикстада. Искренняя набожность сблизила доктора и его будущую невесту, несмотря на разницу в возрасте и происхождении. «Господи, дай нам силы всегда оставаться благодарными, преданными и верными Тебе! Аминь!» – пишет военный врач в своем любовном письме. А Лаура отвечает: «Коль будем жить в ладу друг с другом и Господом, так и будет все хорошо!»

Судя по письмам, их связывало и глубокое земное чувство. Тем не менее влюбленный доктор все время пребывает в волнении, он нервозен и возбужден; его мучает внутреннее беспокойство, о котором он толкует в религиозных терминах:

Что же происходит во мне, что так часто отнимает уверенность, вызывает беспокойство? Да не что иное, как пустяки, мирская суета ослепляет меня, делает неблагодарным… Дорогая Лаура, молись за меня, дабы хватило у меня твердости и веры, дабы не оскорблял я неверием своим Духа Святого.

Доктора терзают и самые будничные волнения: на что они будут жить и, самое главное, где.

Он военный врач, служба отнимает у него массу времени и сил, но он вынужден зарабатывать на пропитание и частной практикой. Впрочем, в Кристиании этим прожить трудно: квартплата высока, а количество врачей на душу населения велико. Поэтому он принимает решение переехать в приход Лётен, расположенный в провинции Хедмарк между городами Хамаром и Элверумом, – там есть вакансия врача.

При этом старый холостяк не отличается практичностью:

Мне нужно кое о чем спросить тебя, мой дорогой друг. Односпальное у нас постельное белье или двуспальное?.. А что с матрасами? Я вынужден задавать тебе такие вопросы, поскольку ничего в этом не смыслю.

Невеста воспринимает это спокойно:

Матрасов у меня, к сожалению, нет, дорогой мой доктор. Матрасы обычно заказывают у плотника. Пружинные матрасы, как мне кажется, самые лучшие, да я к ним и привыкла… но поверь мне, я счастлива уже оттого, что мы будем вместе, а больше мне ничего и не надо. Истинная правда, мой любезный друг!

Но жизнь – это не только влюбленность и радостное ожидание свадьбы. У Лауры Бьёльстад тоже есть причины для беспокойства: у нее слабое здоровье.

Ее отец – настоящий богатырь. От двух браков у него родилось двадцать детей. А вот мать была не такой крепкой, в наследство от матери Лауре и достались слабые легкие. Какое-то время после помолвки она серьезно болела. «Мне уже лучше, но я не могу работать, как раньше…» – пишет она будущему мужу.

Она едет в Элверум в надежде, что здесь удастся поправить здоровье:

Все говорят, что я плохо выгляжу, и удивляются, как мало у меня сил, но подбадривают меня тем, что отдых здесь все поправит. Только на это и уповаю, коль на то будет воля Господня. Сегодня начала пить козье молоко, и, кажется, здешний воздух идет мне на пользу.

Лаура восстанавливает силы почти до самой свадьбы. Из Элверума она едет в санаторий Грефсен, где находится до конца августа, а 15 октября 1861 года доктор Мунк и его невеста венчаются в церкви Глеммен, недалеко от Фредрикстада.

Со временем они переезжают в Лётен, а в сентябре следующего года у них рождается первый ребенок – девочка. Дочь назвали в честь матери доктора Юханне Софие, но всегда звали просто Софи.

Осенью 1862 года семья переезжает в усадьбу Энглауг, хозяевами которой были Антон Тингстад и его супруга Ингеборг.

Лаура все еще слаба. Поэтому, когда весной она понимает, что снова беременна, то решает попросить о помощи самого близкого ей после супруга человека – сестру Карен, которая моложе ее на два года.

Сестры покинули родительский дом во Фредрикстаде довольно рано. Их мать умерла от родов, произведя на свет одного за другим восемь детей. Через год после ее смерти купец Андреас Бьёльстад женится снова. Неудивительно, что смерть матери и появление в семье мачехи сблизили сестер.

Хотя семья жила весьма скромно, у Лауры была прислуга, как и полагалось супруге доктора, но помощь и поддержка сестры нужны были Лауре не только в быту.

В 1863 году двадцатичетырехлетняя йомфру[2] Бьёльстад приехала по просьбе сестры в дом доктора, и с тех пор вся ее жизнь была связана с его семьей. Она осталась здесь и после рождения второго ребенка, мальчика. Он появился на свет морозным днем 12 декабря 1863 года очень слабеньким, и все опасались, что долго он не проживет. Поэтому было решено как можно скорее окрестить его, и в дом пригласили священника. Домашние крестины были крайней мерой: не дай бог, новорожденный умрет, не получив благословения Господа.

Ну вот, мои возлюбленные чада…

Суровую зиму сын Лауры и Кристиана пережил, но лишь четыре месяца спустя, 15 апреля 1864 года, когда холода наконец отступили, они решились поехать в церковь Лётена, чтобы «подтвердить» крещение. Мальчика назвали в честь дедушки – настоятеля Эдварда Мунка.

Еще до официальных крестин, весной 1864 года, Кристиан Мунк решил уехать из Лётена – Лаура плохо переносила суровые зимы Хедмарка. В мае пришло радостное известие: Мунк получил назначение в Кристианию на должность гарнизонного врача. Но их радость омрачается плохим самочувствием Лауры. «Как бы мне хотелось встретить вместе с тобой в Кристиании раннюю весну и позднюю осень, если по милости Господа я доживу до этого», – пишет она мужу.

Как бы то ни было, Лаура с детьми остается в усадьбе Энглауг до середины осени. А Кристиан отправляется на полевые учения, затем долго и тщательно выбирает семье достойное жилье. Лето и осень супруги часто переписываются. Лаура тоскует в разлуке и жаждет воссоединиться с любимым мужем. Мунк описывает свои хлопоты по поиску жилья и беспокоится о состоянии здоровья Лауры. После краткого визита домой он корит себя:

Господи, только бы ты не разболелась из-за того, что тебе пришлось заботиться еще и обо мне. Не надо было мне позволять себя обслуживать, ты ведь так слаба. Ох, когда же я наконец научусь ограничивать себя.

Только в октябре семья воссоединилась в Кристиании в квартире на Недре Слоттсгате в доме номер 9, неподалеку от крепости Акерсхус; военный врач Мунк живет здесь в перерывах между учениями. В квартире нет кладовой, но в целом Кристиан доволен и четырьмя комнатами, и остальными удобствами: здесь есть «мойка с водой на кухне, каморка на чердаке, гладильня и прачечная с водопроводом и поленницей в подвале».

На Недре Слоттсгате 1 июля 1865 года у них родился третий ребенок, которого назвали Петер Андреас. Перепись населения того года свидетельствует, что помимо семьи в четырехкомнатной квартире проживали и две служанки – дело обычное для представителей этого сословия.

К этому дому относятся и первые воспоминания Эдварда. В квартиру вела гранитная лестница. Когда отец, загорелый, в форме, возвращался с учений в Гардемуэне[3], он казался чужим. Мать обычно сидела в кресле у окна – бледная и вся в черном. Зимой сугробы доставали до окна детской, большой и темной комнаты. Няня часто пела детям народную песенку «Старуха с клюкой».

Через полтора года после рождения Петера Андреаса, 3 января 1867 года, на свет появился четвертый ребенок Лауры и Кристиана. Если первых троих детей назвали в честь бабушек и дедушек (Петера Андреаса всегда звали просто Андреас), то вопреки сложившейся традиции Лауру Катрину называют в честь матери; в этом есть нечто сакральное, поскольку все понимают: Лауре-старшей жить осталось недолго.

Лаура проболела всю весну. Поэтому из Фредрикстада к ним снова приехала Карен и взяла на себя домашние заботы.

Несмотря на болезнь, через несколько месяцев после родов Лаура снова беременеет. В сентябре 1867 года Кристиану Мунку исполняется пятьдесят, а его тридцатилетняя супруга и не надеется пережить еще одни роды. В январе 1868 года она пишет детям прощальное письмо:

Ну вот, мои возлюбленные чада, мои дорогие малютки, и пришло время проститься. Ваш дорогой отец укажет вам путь на небеса, а я буду ждать вас там…

5 февраля 1868 года Лаура Мунк родила последнего, пятого ребенка за короткие пять с половиной лет брака. Ингер Марию назвали в честь бабушки со стороны матери. Роды Лаура перенесла благополучно, могло показаться, что ее здоровье пошло на поправку. В апрельских письмах она рассказывает, что сама шьет всю одежду детям. Там же сообщается, что домашним хозяйством занимаются Карен и прислуга. У детей все хорошо, Софи обещали два шиллинга, если она научит малышку Лауру ходить. К осени им необходимо найти более просторную квартиру, а то при теперешней тесноте маленькой Ингер приходится спать в ящике комода!

Четверть столетия спустя Эдвард Мунк напишет небольшую акварель, основанную на воспоминаниях о последней прогулке с матерью. Мать держит в руке капор, длинные ленты которого развеваются на ветру, к матери жмется четырех-пятилетний мальчик. О том, как прочно эта сцена засела в его памяти, свидетельствует одна деталь – неровные крупные камни мостовой; в то время дорогу мостили обычным камнем, а не тесаным булыжником. Позже Мунк вспоминает о том, как они шли по улице Недре Слоттсгате к крепости Акерсхус, где остановились полюбоваться морским пейзажем.

Той же осенью семья переехала в более просторную квартиру по адресу: Пилестредет, 30, в новый дом на тогдашней городской окраине, за которой начинались поля. Лаура между тем опять почувствовала себя плохо, ей делалось все хуже и хуже. Она справила с семьей первое в жизни младшей дочери Рождество, а 29 декабря скончалась от туберкулеза. Домашние давно ждали подобного исхода.

Эдвард, которому только что исполнилось пять лет, навсегда запомнил то Рождество:

Она сидела на диване, тихая и бледная, в черном шелковом платье, которое казалось еще чернее в этом море света. К ней жались пятеро детей. Отец сначала ходил взад-вперед по комнате, потом подсел к ней, и они стали шептаться, склонив друг к другу головы. Она улыбалась, а по ее щекам текли слезы. Было тихо и светло.

Берта запела: «Счастливое святое Рождество, тихо спускаются на землю ангелы…»

Потолок разверзся, и мы увидели высокое-высокое небо и улыбающихся ангелов в белом, которые тихо спускались на землю. Мы все замерли от восхищения, а она поглядывала то на одного, то на другого и ласково гладила нас по щекам.

Молитва

В семье Мунков часто вспоминали случай из детства Эдварда, когда впервые обнаружилось его дарование. Сам Мунк рассказывал об этом так:

Я вспоминаю, как я, будучи семилетним мальчиком, взял однажды кусок угля, лег на пол и нарисовал слепцов. Монументальное полотно. Я помню, какую радость доставила мне моя работа. Я почувствовал, что рука слушается меня гораздо лучше, нежели когда я рисовал на обратной стороне рецептов моего отца.

Незадолго до этого Эдвард с тетей видели в городе процессию слепцов.

Эта история не только о том, как в мальчике проснулись природные способности, но и о том, что окружающие поняли и приняли это, – ведь тетушка Карен даже не рассердилась из-за перепачканного Эдвардом пола. Напротив, она с восхищением отнеслась к рисунку племянника. Позже этот эпизод подавался как доказательство того, что семья приложила все силы в стремлении помочь Эдварду найти свое место в мире, который совершенно его не понимал. Одновременно вспоминали и о принесенных ради этого жертвах. Сестра Ингер как-то ответила на замечание, что у Софи были ничуть не меньшие способности к рисованию, чем у Эдварда: «Двух гениев мы бы не потянули».

Эдвард Мунк совершенно не соответствует «сложившемуся стереотипу художника XIX века, низвергающего традиционные ценности, и в первую очередь отказывающегося от своей семьи». Это клише на норвежской почве с патетикой реализовала так называемая богема Кристиании. Напротив, Мунк болезненно привязан к семье – к умершей матери, к нервному и стареющему отцу, без конца пропадающему в военных казармах, к своим братьям и сестрам; «Комната умирающего» лишнее тому свидетельство. В будущем Эдварду предстояло пережить еще немало потерь.

Смерть Лауры Мунк повергла Кристиана в глубокое отчаяние, хотя он давно готовился к ней. Одна из его сестер так описывает его состояние:

Мой бедный Кристиан, вот и случился ужасный удар, которого мы давно и со страхом ожидали… ее больше нет с вами, нет ее любви, нежных слов и взглядов, нет той, которую Господь послал тебе, чтобы она, как мы надеялись, скрасила твои дни…

Тем не менее и в несчастье остается утешение. Осиротевшей семье есть на кого опереться. Далее сестра Кристиана пишет:

Добрая и преданная тетушка Карен по-прежнему остается вашим ангелом-хранителем, благослови ее Господь; теперь у нее важная роль. Какое великое, какое благородное предназначение, требующее отказа от столь многого, но такое прекрасное, что это едва ли можно выразить словами.

Автор письма права. Смерть Лауры Мунк определила дальнейшую судьбу Карен Бьёльстад. В роли «тетушки Карен» она взяла на себя ответственность за воспитание детей и ведение домашнего хозяйства и тем самым лишила себя возможности создать собственную семью. Она стала детям, порученным ей самой судьбой, второй матерью и оберегала их от всех напастей, в том числе от последствий их собственных ошибок.

Кристиан, занятый военной службой и частной практикой, подолгу не бывает дома. Годы спустя Карен напишет Софи:

Сегодня папы не было дома весь вечер. Сама знаешь, по воскресеньям часто посылают за доктором, сейчас он ушел уже ко второму больному за вечер. Я не буду ложиться до его прихода, а мальчики заснули, сидя на стульях, так и не дождавшись отца.

Нам мало что известно о жителях квартиры на Пилестредет в первые годы после смерти матери. Пятьдесят лет спустя Эдвард Мунк напишет о том времени:

Я многое помню вплоть до ее смерти – я очень тосковал по матери. Моя великодушная тетя, переехавшая к нам сразу после ее смерти, в первые годы не была близким мне человеком. Воспоминание о матери было живо, и тетя долго оставалась для меня чужой. И все же она постепенно стала членом семьи и настоящей хозяйкой дома…

Память о матери свято чтили. День ее рождения 10 мая был и днем крестин Ингер и Лауры. В этот день семья отправлялась на кладбище Христа и возлагала на могилу венок.

Дома царила атмосфера благочестия. И отец, и тетя были людьми глубоко верующими; они внушали детям, что те обязательно встретят мать на небесах, если будут следовать заветам Христа. Мысли о смерти и потусторонней жизни волновали детей. К тому же вера в дьявола была обычным явлением и действенным средством в воспитании детей:

Была зима, мы все дни напролет просиживали у окна и смотрели на улицу. В доме напротив жили муж и жена, которые беспрестанно дрались. И вот однажды во время очередной перебранки за их спинами вдруг появился дьявол; он стоял и смеялся.

На голове у него были большие рога, на ногах – копыта, сзади – хвост, и весь он был черный-пречерный. Когда-нибудь он наверняка сцапает их и утащит в ад. Оттого-то и смеется.

Порой дьявол чудился им в темноте соседней комнаты. Похоже, он только и ждал, чтобы забрать их, если они будут шалить или не лягут вовремя спать. Но если они будут верить в Господа и вести себя хорошо, то дьявол им не страшен.

И все же стареющий доктор был куда религиознее, чем это было принято в те времена. Позже Эдвард напишет отца в картине «Молитва» стоящим на коленях в проникновенном обращении к Господу. Сохранились и воспоминания Мунка о скучной «серой Пасхе», когда к его товарищам были не так строги.

Во время долгого домашнего молебна все были искренне тронуты историей страданий Христа, но дети проголодались и к тому же слышали, как их друзья играют на улице. Отец, сложив руки, перешел к молитве – она была длинной, с многочисленными повторами. Потом он запел псалом. «Зазвучал псалом, и мы поняли, что скоро все кончится – мы пойдем за стол, а потом гулять с Петером. И от этого я пел псалом еще проникновеннее».

Эдвард и Софи лучше других детей помнили мать. Софи читала брату сказки, но самое главное – она отлично рисовала, так что Эдварду, много времени проводившему дома, было с кого брать пример.

Эдвард унаследовал слабое здоровье матери и часто болел. «Мой маленький бледный Эдвард» называла его мать в своем прощальном письме. У него часто болело горло, были слабые легкие и чуть что начинался жар. В подростковом возрасте у него две зимы подряд были такие острые приступы бронхита, что он кашлял с кровью. Ему подолгу приходилось соблюдать постельный режим; опасность того, что мальчик умрет, была вполне реальна. Отец, исходя из своих религиозных убеждений, считал своим долгом подготовить сына к встрече со смертью, «спасти его душу», – все это отнюдь не способствовало уменьшению страха у самого Эдварда. «Через мгновение я уже буду трупом, застывшим и холодным, и проснусь в аду – ведь я не был праведным чадом Божьим».

Частые болезни не позволяли Эдварду регулярно посещать школу. Детям доктора не подобало посещать государственное учреждение, так называемую публичную школу. Поэтому поначалу Кристиан сам занимался с сыновьями, а в 1874 году они были зачислены в частную школу Йерцена, располагавшуюся на площади Св. Улава, недалеко от дома на Пилестредет. Мы не знаем, как сам Эдвард относился к этому учебному заведению, но у его одноклассника Хенрика Дедикена[4], тоже сына врача, «ни о самой школе, ни о занятиях там не сохранилось ни одного хорошего воспоминания». Само собой разумеется, Мунк-отец лелеял надежду, что сыновья, Эдвард и Андреас, продолжат семейную традицию и получат высшее образование.

Эдвард, во всяком случае, был примерным учеником. Лучше всего он успевал по истории, что, вероятно, не так удивительно для племянника выдающегося норвежского историка П. А. Мунка. По естествознанию у него тоже были отличные оценки – кстати сказать, всегда выше, чем по рисованию. Как иностранный язык изучался немецкий, который также трудностей не вызывал. А вот с арифметикой дело шло не так гладко.

Тем не менее, судя по классному журналу за 1874 год, успехи Эдварда были намного выше среднего уровня в классе, о чем свидетельствует выставлявшаяся раз в месяц совокупная оценка успеваемости по всем предметам. Кристиан Мунк наверняка мог быть доволен старшим сыном, если бы беспокойство не вызывали другие цифры – количество занятий, пропущенных по болезни.

В сентябре – четыре дня, в октябре – восемь, в ноябре – шесть, а в самом коротком учебном месяце, декабре, – целых десять дней. После рождественских каникул Эдвард благополучно идет в школу, учится весь январь 1875 года, но потом его совсем забирают из школы. Весь февраль мальчик проводит дома – он просто-напросто слишком болен, чтобы регулярно посещать занятия.

Весна и лето – более благополучное время. Эдвард поправляется, и осенью следует еще одна попытка устроить его в школу. В августе они с Андреасом поступают в «Латинскую гимназию» – так неофициально называли Кафедральную школу Кристиании. Но проучился там Эдвард недолго. Он снова заболевает и вынужден уйти из школы. Брат оказался крепче. Андреас не только оканчивает школу на «отлично», но и, к великой гордости отца, в 1884 году, в возрасте восемнадцати лет, поступает в университет.

Зато дома Эдвард мог рисовать. Карен Бьёльстад сразу заметила талант племянника. Она понимала в этом толк. Тетушка Карен сама была одаренной художницей. Она много рисовала, создавала искусные композиции из природных материалов: коры, мха и листьев. Эти картины продавались, а вырученные деньги шли на благотворительность. Но потом оказалось, что романтические пейзажи со старинными деревянными церквями пользуются популярностью, и плоды занятий Карен стали для семьи дополнительным источником дохода. Правда, она не думала, что Эдвард воспринимает ее картины всерьез. «Да ты, наверное, с презрением относишься к моему промыслу, но это не имеет никакого значения».

Благодаря тете сохранились рисунки и акварели Эдварда с одиннадцати-двенадцатилетнего возраста. В то время он зарисовывал все, что попадалось на глаза. Но это не «детские рисунки» в обычном понимании этого слова. Скорее они напоминают ученические этюды: интерьеры, ручной снегирь старшей сестры, собственная левая рука, чернильница. Фантазия юного художника находила выход в полных драматизма зарисовках исторических сцен.

Комната умирающего

Из соображений экономии семья часто переезжала. В 1873 году они переехали в дом, расположенный всего в нескольких метрах от их прежнего места жительства, по адресу Пилестредет, 30 Б. А еще через два года Кристиан Мунк предпринял решительный маневр, переехав в менее престижную, но более дешевую восточную часть города, в район новостроек Грюнерлёкка[5].

Новая квартира Мунков была тесновата – особенно если исходить из общих представлений о том, как должен жить военный врач. Одну из комнат разделили пополам шторой, и в одной ее половине устроили докторский кабинет, а в другой – спальню для Кристиана и мальчиков. В кабинете стоял громадный шкаф, диван и небольшой стол. Частная практика доктора отнюдь не процветала. Не то чтобы разношерстное население восточной части города не нуждалось в медицинской помощи, однако люди здесь жили бедно и не торопились воспользоваться услугами врача.

По натуре доктор Мунк был человеком беспокойным. Когда он приезжал домой со службы, старшим детям разрешалось встречать его на перроне, но в письмах он всегда просил их обещать ему, что они проявят предельную осторожность и будут держаться подальше от поезда. Его душевное состояние едва ли делало его пригодным к профессии врача. Дома постоянно повторялась одна и та же сцена: после ухода больного отец начинал метаться по комнатам, заламывал руки, рвал на себе волосы и кричал, что он никуда не годный врач. В такие минуты он был уверен, что поставил неправильный диагноз. К тому же Кристиан все больше и больше погружался в религию. Один из родственников Мунков описывает доктора как «стройного, элегантного нервного старика, страдавшего приступами благочестивого раскаяния и наполнявшего своими страхами весь дом. Резкие смены настроения, от нежности до гнева, мало подходили для воспитания детей».

Однако было бы несправедливо говорить, что отец семейства Мунков только и делал, что отравлял жизнь детей постоянным смятением, чрезмерным благочестием и муками совести. По вечерам семья собиралась вокруг него для популярного в те времена в буржуазных семьях развлечения – чтения вслух. Он читал саги, исторические очерки или романы. Особенно любили Диккенса. К тому же Кристиан Мунк любил и умел рассказывать. «Мой отец обладал богатой фантазией и был превосходным рассказчиком; его истории увлекали и завораживали нас».

Другим семейным развлечением, не вызывавшим у благочестивого отца угрызений совести, была карточная игра, в которой вместо обычных «греховных» карт пользовались особыми карточками с картинками. Дети с удовольствием играли на орехи или сладости.

В тесной квартирке в Грюнерлёкка подрастала маленькая барышня Софи, любившая прогулки по городским улицам в компании подруг, и Эдвард зачастую сопровождал юных дам:

Моя сестра была старше меня на год. А у нее были подруги. А у подруг – прелестные зонтики и очаровательные платья. Они неспешно прогуливались по улицам, останавливались на перекрестках…

Сестра была в убогом фиолетовом платьице – местами выгоревшем на солнце… Как-то сестра с подругами собралась на прогулку в парк Грефсеносен – среди подруг была и Эмма[6].

Они пригласили меня с собой, но мне было ужасно стыдно показываться на улице с «девчонками». Я решился на это буквально в последнюю минуту.

Всю дорогу я старался держаться от «нее» подальше – шел чуть позади.

Было жарко, дамы раскрыли зонтики, красные и белые. Сестра тоже раскрыла свой старый черный зонтик с бахромой – когда-то давно ручка сломалась, и ее надставили.

Потом Софи пришлось отказаться от прогулок с подругами. Ей часто нездоровилось. По одной из более поздних записей, летом 1877 года она вместе с другими детьми сопровождала отца на учениях в Гардемуэне, но все время там провела в постели. «Солнечный летний денек. Мы ворвались в комнату – а с нами пропитанный запахом солнца теплый ветер и аромат цветов. Притихшая, она лежала в постели, а по ее щеке катилась слеза». Через несколько дней ей стало лучше. Она смогла пойти с отцом в лазарет и так радовалась найденной по дороге землянике! Потом настала пора возвращаться в Кристианию. Перед поездкой ее хорошенько закутали в одеяло.

Дома, на улице Торвальда Мейера, старшая сестра продолжала прихварывать.

В тесном внутреннем дворике дома 48 грязно и пыльно. А во дворе соседнего дома – маленький скверик. Там мы и присели на скамейке у забора. Она склонила голову мне на плечо. Волосы у висков были похожи на увядшие травинки. Пробор стал таким широким. Дыхание – таким тяжелым, а кожа – такой бледной и прозрачной. Мы сидели молча. А что нам еще оставалось? Мы ведь всегда были немного застенчивы друг с другом.

Софи все болела. В сентябре ей исполнилось пятнадцать, и приблизительно в то же время семья снова переехала, на этот раз по адресу Фоссвейен[7], 7, еще ближе к реке Акерсэльве. Позже Эдвард жаловался, что дом был не достроен, из всех щелей тянуло, особенно когда с реки дул холодный ветер. Как бы то ни было, лучше Софи после переезда не стало. Она все время лежала в постели, и ее мучили жуткие приступы кашля. После самых сильных приступов на платке оставались следы крови.

У нее был туберкулез, унесший жизнь ее матери. Но если Лаура жила с болезнью довольно долго и произвела на свет пятерых детей, то Софи угасла в считаные недели – болезнь быстро прогрессировала; это обычно называют скоротечной чахоткой. И Кристиан Мунк ничего тут поделать не мог: «Отец все ходил взад-вперед по комнате – день за днем – молитвенно сложив руки».

Одним поздним вечером отец будит сыновей: Эдварда, которому через месяц будет четырнадцать, и Андреаса, которому около двенадцати. Софи просит, чтобы ее перенесли с кровати в кресло. Неизвестно, присутствовали ли при этом дочери Мунка, как на картине «Комната умирающего», но одно нам известно наверняка: в этой комнате в кресле тихо отходит в мир иной их старшая сестра Юханне Софие. Это произошло вечером 9 ноября 1877 года.

Годы учений и мечтаний

Сохранился акварельный набросок 1877 года, отражающий мрачное настроение Эдварда во время болезни и сразу после смерти сестры. На картине изображен монах[8] в келье: прочная дверь крепко закрыта, на стене – большой крест, в глубине комнаты – книжный шкаф. При свете стеариновой свечи он сидит за грубо сработанным столом и читает толстую книгу. На столе лежат череп и кости, которые напоминают о том, что смерть всегда рядом (заодно это говорит о том, что юный Эдвард видел традиционные изображения св. Иеронима). Монах углубился в свои штудии, а под столом лежат котомка и посох.

После очередного жестокого удара судьбы жизнь семьи снова пошла своим чередом. Наступает зима. Эдвард часто катается на коньках – это развлечение было весьма популярно в тогдашней Кристиании. Умирает снегирь Софи. В феврале отмечают день рождения Ингер, и в гости приезжает одна из многочисленных теток.

Постепенно Кристиан Мунк собирается с силами и берется за решение непростой задачи: устройство дальнейшей судьбы Эдварда. Надо же мальчику наконец определиться с будущим образованием, несмотря на то что здоровье не позволяет ему регулярно посещать школу. Прежде всего, надо систематизировать домашнее обучение. На это мобилизуют и родственников. Решено, что один из кузенов, Эдвард Ролл, два раза в неделю будет заниматься с юным Мунком математикой, а после урока оставаться на обед. Остальные предметы будет преподавать отец, хотя из-за постоянных приступов головной боли ему нелегко систематически выполнять обязанности учителя: «Сегодня папа не смог выслушать мои уроки из-за мигрени», – записывает Эдвард в своем дневнике.

Однако многое указывает на то, что сам Эдвард начинает строить планы на будущее независимо от своих школьных успехов. Он не только много рисует и пишет этюды, с 14 лет он становится постоянным посетителем Общества поклонников искусства и Национальной галереи.

Улица Фоссвейен в ту пору находилась практически за городом. В одном из писем тетушка Карен пишет о прозрачных озерцах, о тишине и покое: «Как нам, должно быть, повезло, что мы живем на природе». Из окон, выходящих на улицу, открывался вид на сад Грюнера – зеленый парк, спускавшийся к реке. С другой стороны была видна старая акерская церковь, живописно возвышавшаяся над низкими деревянными домиками. Так что у Эдварда не было недостатка в натуре для упражнений в живописи. И он с жаром взялся за кисть.

Карьера художника была весьма достойным занятием для представителя рода Мунков. Кузен Эдвард Дирикс, сын сестры Кристиана – Генриетты, бывший на восемь лет старше самого Эдварда, учился на художника в Карлсруэ. Другой дальний родственник, четвероюродный брат Фриц Таулов[9], жил в Париже, но присылал домой картины для выставок в Кристиании.

У нас нет никаких оснований полагать, что родственники встретили планы Эдварда в штыки. Напротив, они всячески поддерживали его. От тети Йетты (матери Дирикса) к Рождеству 1878 года он даже получил в подарок альбом с репродукциями картин северонорвежских художников. Похоже, Эдварду подарили и оптический прибор, так называемую камеру-люциду, которая позволяла проецировать изображение предмета на бумагу и частенько применялась художниками-реалистами.

Использование камеры-люциды к какой-то мере может служить объяснением тому, что в его рисунках и акварелях того периода очень мало людей. Эдвард отдает предпочтение неподвижным объектам, точную копию которых можно сделать с помощью чудо-прибора: детально копирует интерьеры квартиры, но особенно любит рисовать дома как в Кристиании, так и за городом – в Гардемуэне, в Нурдерхове, – везде, куда бы ни приехал. Изредка встречающиеся на картинах фигурки людей мелки и неприметны; они кажутся лишними рядом с природой и архитектурой.

Тем временем отец продолжает думать об образовании сына. В Кристиании только что открылась Техническая школа – свидетельство вступления страны в эру научно-технического прогресса. Туда Мунк-старший и советует сыну пойти учиться. До сих пор овладеть специальностью инженера в Норвегии было невозможно, и поэтому одаренные молодые люди обычно уезжали получать образование за границу, чаще всего в Германию.

Эдварду же, вероятно, больше всего по душе профессия архитектора – во всяком случае, он с упоением рисует любые постройки. Впрочем, его интерес к технике тоже налицо: он давно строит планы провести «телефонную линию» к дому товарища. Сестра Ингер так описывает одно из его «изобретений»:

Эдвард сконструировал будильник. Замечательная вещь, если бы только он не будил тех, кто не собирается вставать, да и спит, признаться, не так крепко, как некоторые… Он просто чинил свои старые часы и попутно произвел некоторые усовершенствования.

В августе шестнадцатилетний Эдвард благополучно сдал вступительные экзамены в Техническую школу. Они были довольно сложными и скорее напоминали выпускные экзамены в обычной школе. Сразу стало ясно, что английский и немецкий языки, математика будут здесь самыми важными предметами.

Все указывает на то, что в школе Эдварду нравилось – и особенно внеклассная жизнь. Ученики раз в неделю выпускали газету, делали доклады и вели дискуссии на темы, которые в ту пору были на слуху. Одной из таких тем была женская эмансипация: «Почти все, как и ожидалось, были в большей или меньшей мере против нее». Во всяком случае, юный Мунк однозначно выступал на стороне консерваторов. Можно представить себе, как бледный юноша протестовал против того, что ученическое сообщество поддерживает безбожную газету «Вердене ганг». Правда, строгие воззрения не помешали ему принять участие в рождественском вечере, где подавалось пиво, водка, шампанское, ликеры и пунш. Неудивительно, что двое учеников Технической школы вынуждены были рано покинуть общество «из-за недомогания», а остальных по дороге домой остановила полиция и сделала внушение за слишком шумное поведение на улице.

В учебе Мунка прежде всего привлекают занятия в рисовальном классе, который устроили в лучшем помещении школы – на чердаке, где было хорошее верхнее освещение. Впоследствии Мунк скажет, что из всех своих учителей рисования он обязан больше всего преподававшему в Технической школе лейтенанту Нильсену, хотя здесь, бесспорно, надо делать скидку на свойственную Мунку любовь к преувеличениям. Подход к рисованию у лейтенанта был простой и практический – он учил обращать внимание только на основные детали, ничего не стирать, наносить толстые штрихи и не злоупотреблять цветом.

Эдварду нравится и математика, но, скорее всего, он снова преувеличивает, когда много лет спустя утверждает, что «в высшей математике выводил такие формулы, с которыми не мог справиться даже учитель».

Как бы то ни было, учебе Мунка в Технической школе, а вместе с ней и его регулярному образованию в целом вскоре придет конец. И виной тому снова болезнь. В январе 1880 года он пропустил много занятий из-за простуды, а в конце февраля слег всерьез: у него жар и кашель с кровью. Весной Эдвард поправляется и набирается сил, но, хотя дома он занимается самообразованием и даже ставит химические опыты, приведшие, кстати сказать, к довольно серьезному взрыву, посещение школы так и не возобновляется.

Вместо этого он начинает писать маслом. 25 мая он пишет церковь в Старом Акере – наверное, свою первую серьезную работу. А весь июнь проходит в прогулках по Кристиании и ее окрестностям в поисках натуры для зарисовок.

Судя по всему, Эдвард пока не оставляет надежду получить образование архитектора. Для этого он предпринимает последнюю попытку продолжить обучение в Технической школе. В августе 1880 года, после того как по договоренности с директором его освобождают от занятий во второй половине дня – очевидно, по состоянию здоровья, – он все-таки переходит на второй курс. Но попытка так и остается попыткой – продолжить учебу не удается. В ноябре Мунк окончательно покидает школу. Забрав все свои вещи, он прямиком идет на выставку торговца художественными изделиями Блумквиста: «Отныне мое предназначение ясно: стать художником».

Рисунок, труд и образ жизни

Хотя в роду Мунков и есть художники, Кристиан Мунк воспринимает новые планы Эдварда настороженно. Причины тому, безусловно, были, и в первую очередь экономического характера. Все значительные художники того времени учились за границей, а такую возможность семья Эдварду предоставить не могла; так что оставалось надеяться только на чью-то помощь. К тому же большинство художников, пусть и получивших серьезное образование, жили бедно, а Кристиану хотелось, чтобы у сына, при его слабом здоровье, были твердые доходы.

Моральные убеждения богобоязненного доктора тоже играли серьезную роль. Позже сам Мунк писал, что против изобразительного искусства как такового отец ничего не имел, но опасался натурщиц. Правда, в 1880 году богемная жизнь художников Кристиании еще не получила такой известности, так что этот довод, вероятно, не был в числе первых.

Карен Бьёльстад разделяла религиозные взгляды главы семейства, но отнюдь не его отношение к выбору сына. Более того, она безоговорочно поддерживала Эдварда. Выросшая в мелкобуржуазной среде Фредрикстада, которая достигла определенного положения в обществе собственными усилиями, она не придавала большого значения высшему образованию. Так же как впоследствии она не придавала значения уничижительной критике картин Эдварда, переросшей чуть ли не в травлю.

Кристиан Мунк, безусловно, понимал, что его сын талантлив. Да и серьезность намерений сына не вызывала у него сомнений. Эдвард продолжал совершенствовать технику рисунка и живописи, читал книги по истории искусства, изучал перспективу. Он заказал столяру мольберт и решил учить по двадцать французских слов в день – он отлично понимал, что Мекка молодых художников теперь Париж, а не Германия.

На четвертый день после того, как Эдварду исполнилось 17, он записался в Королевскую школу рисования в Кристиании (но посещать занятия начал, вероятно, только следующей осенью). Несмотря на столь претенциозное название, в школе обучали только художественным ремеслам, черчению и основам рисования. Среди зачисленных в том году были картограф да несколько подручных столяра. Эдвард поступил в класс рисования, но вскоре был переведен в «модельный»: там рисовали с живой натуры.

Ничто не указывает на то, что Мунк выделялся своим талантом среди соучеников: в ведомости за 1881/82 учебный год против его фамилии по рисованию стоит оценка «хорошо». Может быть, дело в том, что оценка поставлена за рисование гипсовых моделей – скучное занятие, в котором талант Мунка вряд ли мог проявиться. Когда его переводят в другой класс, все сразу меняется. «Как только я получил возможность рисовать обнаженную натуру, мое дарование проснулось, и Миддельтун[10] был крайне удивлен, ведь это была моя первая попытка».

Наряду со многими другими учениками Мунк получил высшую оценку за «поведение и прилежание». Ничто другое не могло так порадовать его отца.

Намного серьезнее, нежели учеба в школе, на Мунка повлияло знакомство с другими молодыми художниками, и среди прочих с признанным дарованием пейзажистом Йоргеном Сёренсеном, который был на два года старше его. Сёренсен тоже не получил систематического образования; как и Эдвард, он часто болел – причиной была травма бедра, полученная в детстве. Впрочем, несмотря на то что Сёренсен сильно хромал, летом 1881 года он отправляется с Мунком и другими молодыми художниками в пеший поход по лесам Нурмарка.

В своем творчестве Сёренсен отдавал предпочтение вещам простым и обыденным. Он тщательно выписывал детали, камни, деревья, дома и в то же время стремился придать настроение пейзажу, уловить освещение. Молодые люди не подозревали, что они родственники, им просто нравилось общество друг друга. Когда учащиеся Королевской школы рисования разъезжались по домам, они оставались в Хаклуа и писали жанровые сценки из жизни серенького, затерянного в лесу хутора – поводом остаться не в последнюю очередь были молоденькие хуторянки.

Мунк был так доволен своими скромными реалистическими пейзажами, что накануне Рождества того же года попытался их продать на аукционе. Результат оказался неутешительным. «Жалкая попытка», – свидетельствует сам Мунк. Из трех выставленных небольших картин были проданы две, третью ему пришлось купить самому; выручка после вычета расходов на рамы составила десять крон.

Совершенно очевидно, что восемнадцатилетний Мунк считал себя обязанным хоть как-то помогать домашним. К этому времени семья переехала с идиллической Фоссвейен на площадь Улафа Рюе, в дом номер 4, расположенный в том же квартале, но гораздо ближе к центру. Квартира была лучше и больше, чем предыдущая, но, вероятно, и дороже.

В конце марта 1882 года Мунк окончил Королевскую школу рисования. Возможности продолжить образование в родном городе не было. Он стал заниматься самостоятельно, иногда в компании с другими молодыми художниками. Мунк выезжал на природу, писал натюрморты и портреты членов семьи. Те охотно позировали, но Андреаса, например, смущало то, что брат не выписывает детали. Картины выглядели как бы незавершенными:

Нам, в особенности Ингер, часами приходится позировать; многочисленные неоконченные картины, несомненно, свидетельствуют о его большом даровании, но не в меньшей мере и о непостоянстве характера. От него трудно добиться завершения картины.

Андреас первый обратил внимание на эту особенность картин Мунка. Впоследствии о ней не раз будут упоминать критики.

Постепенно Мунк расширяет круг знакомств. Его новый друг, художник Густав Венцель[11], сын шорника, старше его на четыре года, уже успел побывать в Париже, и ему было что рассказать своим любознательным молодым коллегам: «Человеческие фигуры на фоне природы в ослепительном солнечном свете, отбрасывающие светлые, но отчетливые тени, – таких картин я увидел великое множество». Ханс Хейердал[12] успел написать и продать в Париже «Умирающего ребенка». Мунк весьма сожалеет об этом:

Печально, что картину не купили для нашего национального музея. Как раз такие картины, а отнюдь не те коричневые полотна, каких у нас полным-полно, было бы полезно и поучительно увидеть молодым художникам.

Сам Эдвард тоже мечтает о Париже; он трудится изо всех сил. Дома до обеда учится писать гипсовые бюсты, а после обеда идет с друзьями на берег реки Акерсэльвы и пишет пейзажи.

Зимой он делает и практический шаг на пути к профессии художника. В построенном на Стортингспласс четырехэтажном угловом здании, получившем в народе название «Пультустен»[13], Эдвард Мунк вместе с шестью другими молодыми художниками снимает в складчину мастерскую, чтобы вместе работать и перенимать друг у друга опыт. Чердак в этом доме был оборудован под художественные мастерские с верхним светом, а в подвале разместился популярный дешевый ресторан, где пол-литра пива подавали за 20, а стопку водки – за 10 эре.

К тому моменту в Кристиании уже существовала Художественная школа, но молодые художники считали обучение в ней безнадежно устаревшим. Директор школы Кнуд Бергслиен[14] учился в Дюссельдорфе, родине «коричневых полотен» – так пренебрежительно называли картины мастеров старой школы. Их салонная живопись не шла ни в какое сравнение с «ослепительным солнечным светом», струившимся с картин современных французских художников.

Однако одного из старших коллег молодые художники охотно признают своим наставником. Он не из дюссельдорфцев – он мог передать им опыт, приобретенный в самом Париже. Его имя – Кристиан Крог.

Политика и живопись

В восьмидесятые годы XIX в. единственной организацией, которая могла оказать помощь и поддержку норвежским художникам, было Общество поклонников искусства Кристиании, созданное в 1836 году. Оно занималось организацией выставок и покупало картины, распространяя их среди своих членов с помощью лотереи. Это довольно консервативное сообщество оказалось совершенно не готово к революционным изменениям в современной норвежской живописи. Прежде все значительные художники более или менее постоянно проживали за границей, в первую очередь в Германии, где и находили ценителей своего искусства. Теперь все юные таланты стремились в Париж, а оттуда, обогащенные самыми радикальными идеями, возвращались обратно и селились, как правило, в Кристиании.

Современный «немецкий» стиль, с которого многие из молодых художников начинали свою карьеру, отличался стремлением к детализации. Так создавались жанровые сцены из истории и повседневности, пейзажи и полотна с интерьерами. В Париже эталон искусства был совсем другим, там царили «новые тенденции, поставленные импрессионизмом во главу угла: общее впечатление вместо деталей, воздух вместо предметности, настроение вместо беспристрастного наблюдения». И прежде всего – игра света и тени во множестве цветовых оттенков.

Вместе с тем кумирами норвежских художников стали отнюдь не самые известные импрессионисты, чьи работы они, несомненно, видели. Само понятие «импрессионизм», все чаще звучавшее в дискуссиях об искусстве, было весьма расплывчатым и скорее обозначало все «радикальное и французское». Норвежцев восхищали Пюви де Шаванн и Бастьен-Лепаж, воплощавшие новые идеи куда более умеренно и «приемлемо».

Новое поколение норвежских художников не соответствовало образу скромного и непрактичного мечтателя. Многие были выходцами из высших слоев общества: Кристиан Крог – сын королевского уполномоченного, Фриц Таулов – сын богатого аптекаря, Эрик Вереншёлл[15] происходил из старинной семьи, представители которой были цветом высшего чиновничества и офицерства. Молодые художники знали себе цену и не хотели ни от кого зависеть – тем более от любительского общества вроде Общества ценителей искусства.

В 1880 году Общество приобрело прямо с выставки картины Таулова и Герхарда Мюнте[16]; остальные купленные картины принадлежали по большей части весьма посредственным авторам. Таулов предложил выбрать в правление несколько художников, но не получил поддержки большинства. На следующий год ситуация еще более обострилась. Молодой Густав Венцель представил на выставку выполненный в манере гиперреализма сюжет из жизни рабочих – картину «Столярная мастерская», на которой был изображен сгорбленный старый столяр в мастерской, заваленной стружкой. Изображение было столь детальным, что художника заподозрили в использовании фотографической основы.

Картину на экспозицию не приняли, лишив художника шансов показать ее публике, а тем более продать. Это послужило поводом для открытого конфликта между художниками и Обществом поклонников искусства. К тому же Вереншёлл уже давно и безуспешно пытался убедить покровителей искусства основать экспертный совет для отбора и покупки картин. Мунк наблюдал за разгоравшейся борьбой со стороны, не питая особых надежд на успех: «Норвежцы как были, так и останутся консерваторами, и дирекция наверняка одержит победу». В этом он оказался прав, но борьба принесла и неожиданные плоды. В 1882 году была открыта Осенняя художественная выставка, уже спустя два года получившая государственную поддержку и ставшая главным событием в норвежском изобразительном искусстве того времени.

Молодые художники боролись не только за новое искусство. Их влекла и политическая борьба, где они выступали сторонниками Левой партии и народного самоуправления, хотя политические пристрастия необязательно выражались в создании живописи социально-критического характера. Однако Кристиан Крог, безусловно самая яркая фигура восьмидесятых, видел явную связь между новым искусством и политическим радикализмом.

Сын знатного чиновника, Крог в юности изучал юриспруденцию, но потом уехал в Германию, чтобы стать художником. Там он научился писать в духе жесткого реализма и почерпнул самые радикальные идеи своего времени, что, впрочем, не помешало ему сохранить в облике черты аристократа. Крогу исполнилось всего тридцать, когда он познакомился с Эдвардом Мунком и другими художниками «Пультустена», но он уже был уверенным в себе состоявшимся художником. Он только что провел несколько месяцев в Париже и мог поделиться знаниями о новых веяниях в искусстве; кроме того, за плечами у него было солидное образование, полученное в Германии.

Крог сочетал в себе качества обличителя социальной несправедливости и тенденциозного художника, охотно устраивавшего провокации, с острой наблюдательностью и умением выразить в картине оттенки человеческого настроения. Он сразу же оценил дарование Мунка, но совсем с других позиций, нежели Миддельтун. И ученик целиком попал под его влияние: теперь Мунк пишет изобилующие деталями портреты старых изможденных людей, стремясь достичь почти брутальной реалистичности. Щедрость, с которой Крог делится своим опытом, доходит до того, что он пишет вместе с Мунком портрет одного из их коллег.

В «Пультустене» Крог учительствовал всего несколько месяцев, и тем не менее именно его первым стоит назвать в числе «наставников Мунка». Долгое время из-за противоречий личного плана Мунк преуменьшал роль Крога в своем становлении, но в конце жизни он напишет: «Мы все любили Крога… Он был величайшим педагогом, а огромный интерес, с которым он разбирал наши работы, заставлял нас идти дальше».

В июне 1883 года состоялся дебют девятнадцатилетнего Мунка. В Дворцовом парке прошла широкомасштабная выставка промышленных товаров и произведений искусства. «Огромное деревянное здание индустриальной выставки было украшено множеством флагов. Оно заняло собой всю игровую площадку и перекрыло несколько улиц… Художественную выставку разместили в отдельном маленьком домике в парке». Открыл выставку сам наследный принц Густав.

На таком официальном мероприятии почетное место конечно же заняли полотна художников старой немецкой школы. Однако противостояние не зашло так далеко, чтобы на выставку не были пропущены картины «оппозиции». Были представлены и работы некоторых совсем молодых, никому не известных художников. В выставке приняли участие и несколько художников из товарищества «Пультустена». Мунк представил картину с малоговорящим названием «Этюд головы», на которой была изображена некрасивая молодая девушка с распущенными рыжими волосами. Однако всеобщее внимание привлекла картина Густава Венцеля «На другой день», изображающая утро «веселой простолюдинки». Первой взорвалась «Моргенбладет»: «На художественной выставке в Дворцовом парке представлена картина, которой там быть не должно. Ради соблюдения благопристойности мы вынуждены обратиться в оргкомитет с просьбой убрать ее оттуда». Еще бы, ведь под кроватью проснувшейся после пьянки девки можно разглядеть даже ночной горшок!

Реакция свидетельствует о том, что основное внимание критики, не говоря уж о простых посетителях, привлекла тема картины, а не ее художественное воплощение. Оскорблял не столько сам реализм, сколько то, как им пользуются. Даже либеральная «Дагбладет» предостерегала от чрезмерного увлечения «ультрарадикализмом» – вероятно, потому, что модель Венцеля не соответствовала общепринятым канонам красоты.

Но главным событием года стала вторая Осенняя выставка. Эдвард Мунк выставляет свою работу и там. Это реалистическая картина из жизни низов в духе Крога: «полуодетая девушка, подкладывающая в печь дрова». Мунк весьма осторожен в выборе цвета – серые и коричневые тона в расплывчатом утреннем свете. Особого внимания картина не привлекла.

Городские газеты посвящали выставке длинные статьи с продолжением в нескольких последующих номерах, но только одна небольшая газета удостоила картину Мунка краткого упоминания. «Кристиания-Интеллигенсседлер» с восторгом отзывается и о самой работе («прекрасно выполненная жанровая картина»), и о сообществе молодых художников. Консервативная «Моргенбладет» лишь отмечает, что от картины остается впечатление «какой-то незавершенности». Остальные ее просто не замечают.

Новому поколению художников, стоящему за Осенней выставкой, недостаточно скупых отзывов признанных знатоков. Они позаботились о том, чтобы вышли и другие рецензии, расставившие все на свои места. Эрику Вереншёллу удалось поместить свою статью в «Дагбладет». Он пишет, что «Девушка» Мунка «выдержана в простых и прозрачных тонах». Гуннар Хейберг[17], которому впоследствии против его воли предстоит стать одним из злейших врагов Мунка, тоже хвалит картину.

Двадцатилетний художник остался доволен, и не в последнюю очередь тем, что его творчество принимают старшие коллеги. В письме другу Бьярне Фальку с рассказом о выставке он описывает в основном вечеринки, замечая: «Все, что я запомнил, предстает в некоем импрессионистическом тумане». Тем не менее он не забывает упомянуть о том, что картина удостоилась похвалы. От консервативных критиков он попросту отмахивается:

Ну вот, выставка закончилась, а вместе с ней, надеюсь, и вся эта болтовня в газетах. «Афтенпостен», «Моргенбладет» и «Даген», как ты знаешь, были ужасно грубы с нами «молодыми», но их грубость не осталась без ответа.

В Париж!

Поездка в Париж, вне всякого сомнения, пошла бы только на пользу дальнейшему развитию Мунка. Препятствием было, как и много раз до этого, его здоровье. В марте 1884 года он перенес тяжелый бронхит, который сменился острыми ревматическими болями.

Суставной ревматизм, причина которого сводится к нетипичной реакции организма на стрептококки, был довольно распространенным диагнозом. Он сопровождался жаром и опуханием суставов. Болезнь могла дать осложнение на сердце и нарушить работу сердечного клапана.

Доктор Кристиан Мунк все это прекрасно понимал. Он прописал сыну постельный режим и салициловый натрий – адекватное, но малоэффективное лечение. При таких обстоятельствах о поездке в Париж не могло идти и речи. На Пасху 1884 года Эдвард был так плох, что тетя писала: «У меня больше опасений, нежели надежд. На все власть Всевышнего. Его воля – единственное, на что мы можем с уверенностью уповать».

Когда Эдвард пошел на поправку, настало лето, и в Париж ехать было поздно. Но благодаря участию в Осенней выставке и поддержке коллег, прежде всего Фрица Таулова, он набрался смелости и попросил стипендию. В то время единственную возможность молодым неизвестным художникам поехать учиться за границу давала стипендия Шеффера[18]. В прошении Мунк описывает стесненные материальные обстоятельства семьи и свою упорную работу. Он упоминает Школу рисования и обучение у «опытного художника». В результате ему выделили 500 крон, но из-за медлительности бюрократов получены они были только в конце осени 1884 года.

Как бы то ни было, теперь он был относительно здоров, у него имелось немного денег, и следующей весной он мог собираться в путь. А той осенью 1884 года он отправился в другую поездку, пока еще не в Париж, а в Модум. Там Фриц Таулов собрал молодых художников для обмена опытом и неформального общения. Таким образом, обучение Мунка у портретиста и жанриста Крога было дополнено несколькими неделями пленэра под руководством Таулова, считавшегося лучшим пейзажистом нового поколения. Ревматические боли не оставляли Мунка и в этой поездке. В Модуме у него случился легкий приступ, и ему пришлось обратиться за консультацией к врачам местного курорта.

На следующую Осеннюю выставку Мунк представил отнюдь не пейзаж, хотя картина, скорее всего, была написана в Модуме. Она получила название «Служанка», а позже – «Утро». Полуодетая служанка, сидя на кровати, натягивает чулки. В продолжение прошлогодней темы в картине сквозит кроговский реализм, но манера исполнения намного свободнее. Художник стремится написать струящийся из окна мягкий утренний свет. Свет размывает очертания и стирает детали.

Газета «Даген» публикует три длинные статьи о выставке. Сначала – восхваление традиционалистов, художников старой немецкой школы: «Профессор Гуде оказал честь и выставил четыре картины, написанные со свойственным ему мастерством». Потом похвалы участникам выставки идут на убыль, и статья заканчивается так:

Об остальных жанровых картинах и говорить не стоит, разве что обратим внимание на работы Лёкена[19] и Мунка «После дождя» и «Служанка» – славный пример того, как новая школа пошло и безвкусно творит пародию на искусство, какой мир еще не видывал.

«Моргенбладет» тоже настроена далеко не благожелательно. Газета считает, что «глупо» выставлять картины, подобные двум названным выше. Рецензента раздражает не только отсутствие художественной ценности: «Бросается в глаза полная безвкусица как темы, так и ее исполнения, если не прибегать к более сильному выражению». Короче говоря, соседство служанки и постели, даже такое невинное, как здесь, не может быть истинным искусством.

В «Афтенпостен» молодой искусствовед Андреас Ауберт[20] более справедлив в своей критике, хотя и у него есть претензии к художнику: он считает картину незавершенной. Интересно, что Ауберт пишет о скрытом конфликте между художественной богемой и публикой. Он ссылается на полученное им анонимное письмо, в котором содержится просьба объяснить, что в этой картине есть такого, что «скрыто от глаза простого человека». Ауберт и в самом деле пускается в объяснения, но тут же признает, что такому ценителю искусства придется одолжить пару новых глаз.

Выставивший целых три картины, Мунк не может пожаловаться на отсутствие внимания. Но мыслями он уже за границей. Он рассчитывает уехать в Париж весной 1885 года.

Однако его снова подстерегает болезнь, которая едва не поломала все планы: «Я вышел на улицу без калош и, естественно, так ужасно простудился, что мне пришлось улечься под одеяло. Сейчас мне уже лучше, я сижу дома и скриплю зубами от злости, потому что не могу пойти в мастерскую писать». К счастью, он быстро поправился и 27 апреля на пароходе «Альфа» отправился в свое первое заграничное путешествие.

У него был билет до Антверпена, где только что открылась всемирная выставка, на которой экспонировалась и одна из картин Мунка[21], но Мунк явно не интересуется выставкой. 1 мая он пишет отцу, что еще не видел ее, а 4 мая он уже в Париже. Первым делом он посещает театр, а потом находит полюбившееся норвежцам кафе «де ла Режанс». Больше всего же его поразили на улицах города собаки, запряженные в тележки.

Какие картины Мунк успел посмотреть за три недели пребывания в Париже, неизвестно. Он разочарован Салоном – официальной выставкой, ради которой и предпринял поездку. Позже он говорит, что там были сплошь картины для мелких буржуа, интересующие его так же, как этикетки на сигаретных пачках. Но в городе великое множество галерей и продавцов произведений искусства – так что Мунк наверняка видел работы «старых» импрессионистов: Мане, Моне, Ренуара и Дега, о которых так много слышал в Кристиании. Возможно, он видел и полотна «новых» художников: Сёра и Синьяка. И конечно же он часто бывал в Лувре, где подолгу простаивал перед монументальными портретами Веласкеса.

А вот возвращение домой оказалось нелегким. Пароход «Альфа», на котором плыли Мунк и четверо его коллег, вышел из строя, когда они добрались до Антверпена. На пятерых у них было всего двадцать крон, и они обратились за помощью в норвежское генеральное консульство. «Мы подумали, что представительство, возможно, как раз и создано для художников, попавших в затруднительное положение». Но художники ошибались. Оставшихся денег им едва хватило на места на палубе парома до Ньюкасла, где они пересели на судно, принадлежавшее той же компании, что и злополучная «Альфа».

Бесспорно, краткое пребывание в Париже не могло способствовать развитию художнических навыков, но оно стало для Мунка своего рода посвящением в сонм избранных. Как и все художники, он увидел Париж, посетил Салон, побродил по Лувру, побывал в кафе «де ла Режанс».

По приезде домой Мунк узнал, что семья решила снять на лето домик у моря. Там его ожидало и другое посвящение.

Опасное наслаждение

Единственный источник, из которого мы можем узнать о событиях лета, проведенного в Юртене и Борре, и их последствиях, – дневник самого Мунка, где он вывел себя под именем Брандт. Впрочем, события, о которых пойдет речь, были описаны в дневнике не по горячим следам, а через несколько лет после того, как они произошли. Дневник создавался в соответствии с заповедью вождя литературной богемы Кристиании Ханса Егера честно и откровенно «описывать свою жизнь», но конечно же в нем есть некоторые преувеличения и неточности. Верно одно: все пережитое оставило глубокий след в душе художника.

Всю вторую половину дня они провели вместе. Она водила его по своим любимым местам – по большей части они гуляли по лесу. Ей нужно было к подруге, и он взялся проводить ее по лесной тропинке. Они не спешили. Ей хотелось показать ему то красивый цветок, то уголок леса, манящий своим таинственным очарованием. Потом они стали собирать грибы. Она знала столько странных грибов. Иногда они одновременно замечали какой-то гриб и наперегонки бросались сорвать его, и тогда их руки соприкасались. Она раскраснелась и выглядела такой юной и очаровательной. Он начисто забыл, что она замужем. Она представлялась ему молоденькой школьницей…

Нет, Эмилия Андреа Илен, в замужестве Таулов (фру Хейберг или фру Д. в дневнике Мунка), отнюдь не так юна. Этим летом ей исполнилось двадцать пять, она почти на четыре года старше Мунка. Дочь адмирала, она замужем за врачом Карлом Тауловом, братом знаменитого художника. Детей у них нет. Милли – как все ее называют – признанная кристианийская красавица и гордится внешним сходством с прославленной Сарой Бернар.

Милли была француженкой до кончиков ногтей: красивый профиль, рыжие волосы, зеленые глаза и ослепительно-белые зубы. Прохожие на улицах заглядывались на нее.

Она проводила каникулы одна, без мужа, в обществе служанки в доме родителей у церкви Борре.

Ей пора домой – в огромный пустой дом. Служанка уже легла – и она скоро ляжет спать, одна в огромной постели. «Наверное, она считает меня глупцом, ведь я так и не осмелился попросить о поцелуе на прощанье», – думал Брандт. Он не спал всю ночь – думал о том, что никогда еще никого не целовал, представлял, как обнимает ее и прижимается губами к ее губам.

Они часто гуляли вместе – вдвоем и вместе с другими дачниками. Ходили по берегу и любовались на луну, отражающуюся в море. В душе впечатлительного художника пейзаж и влюбленность сливались в единое целое:

На мелководье камни выглядывали из воды, насколько хватало глаз, и казались бесконечным сонмом русалок и водяных, больших и маленьких, – они двигались, потягивались, гримасничали. Между стволами деревьев виднелась луна, большая и круглая, и от нее по иссиня-фиолетовой воде бежала серебристая лунная дорожка.

Они с фру Д. брели позади всех, медленно – и их руки время от времени соприкасались.

Они с восхищением смотрели на воду, на лунную дорожку – им казалось, что небольшой камень чуть поодаль похож на голову – и она шевелится в блестящей воде.

А тот, побольше, похож на русалку.

У Милли Таулов была репутация кокетки. Ее весьма либеральный деверь, художник Фриц Таулов, относился к этому снисходительно. Одно вызывало его досаду:

Такие чепуховые истории, вроде кокетства Милли и всяких там ухаживаний, приводят к ссорам и неприятностям… Не думаю, чтобы она изменяла Карлу всерьез. Все дело в том, что из-за соответствующего воспитания и примера матери у нее другие представления о морали, чем у нас, – ее мораль на ступеньку ниже нашей.

Литературный портрет Милли не противоречит этим словам. В дневнике Мунка она говорит двусмысленностями и намеками:

[Она: ] Я не люблю свет – луна мне больше нравится такой, как сейчас, когда ее скрывает облако, – это так таинственно, и свет такой откровенный…

[Он: ] А мне нравится солнце, и свет такой изящный, особенно светлыми летними ночами.

– В такие вечера, как сегодня, – сказала она, помолчав немного, – мне кажется, я способна на что угодно, на что-то ужасное…

Брандт заглянул в ее темные глаза…

Так проходят частые прогулки в поселке Борре. Мунк описывает себя как неуклюжего и неловкого кавалера. У него нет опыта в таких играх, он с трудом подыскивает фразы, звучавшие бы естественно, но всякий раз попадает впросак, начиная вдруг высокопарно рассуждать о Пюви де Шаванне, в то время как они просто заговорили о пейзаже.

Когда он с семьей дома в Грёнлиене, в его душе царит праздничное ожидание, он думает о Милли, которая «там, в доме рядом с белой церковью». В более поздних записях встречается описание редкой для их семьи сцены, когда Брандт так рад предстоящей встрече с возлюбленной, что, напевая веселую песенку, обнимает тетю за талию и кружит ее в танце до тех пор, пока та не начинает задыхаться от смеха и отец не восклицает: «Да пожалей ты старушку, она ведь сейчас рассыплется!»

Однако радость была непродолжительной. Тайная связь имеет и оборотную сторону. Перед отъездом в Кристианию с Мунком что-то происходит:

Нет, он не любил ее так, как любят в книгах…

Ему не жаль было уезжать от нее в город – он даже радовался этому…

Еще вчера он сгорал от любви, а сегодня как будто и нет. И не так уж она хороша – и ее возраст – он всегда представлял своей невестой молоденькую женщину – так было лучше, – ведь женщины стареют раньше мужчин… Он не хотел обманывать ее – делать вид, что он любит ее больше, чем на самом деле, но он не собирался и оставлять ее – ведь это он ее соблазнил. Она будет ужасно несчастна, если он бросит ее…

Но независимо от того, кто был «соблазнителем», этим сомнениям вскоре приходит конец, и горше всего тоску и страдания переживает сам Мунк, вернее, «Брандт»:

Восемь дней прошло с тех пор, как он распрощался с ней в лесу у Грёнлиена. Он не получил от нее ни одной весточки. Первые дни, когда он встречался со старыми друзьями, пролетели незаметно, а потом он впал в горькую тоску, не оставлявшую его ни днем ни ночью.

Он идет к другу, вероятно Эйлифу Петерсену[22], который тайно влюблен в Милли и хранит ее портрет. Это не помогает: «Дни превратились в бесконечную череду долгих минут. Он проклинал себя за то, что оставил ее там одну. Теперь он не понимал, как он мог…»

Наконец он мельком видит, как она сходит на берег с парохода.

В дневнике Мунк не скупится на описания мучительных страданий тайного любовника. Брандт встречает свою возлюбленную на улице Карла Юхана[23], но она не одна. Ему остается только поздороваться и пройти мимо, однако он успевает заметить ее смущенную улыбку. Он часами простаивает в подворотне напротив ее дома, мечтая послать ей цветы и записку.

В сентябре приходит известие, что Мунку присуждена стипендия Шеффера, и на следующий год – еще пятьсот крон. На эти деньги он снимает мастерскую на Хаусманнсгате. Теперь он может не только спокойно работать и приглашать натурщиц, но и принимать гостей совсем иного рода.

Из дневника становится ясно, что после возвращения с каникул Мунк возобновил связь с Милли Таулов. В маленькой Кристиании они так или иначе пересекались; более того, Мунк не мог избежать встреч и с ее мужем Карлом, коллегой его отца и их дальним родственником. Так что счастье было, мягко говоря, далеко не безоблачным:

Он посмотрел на постель.

– Иди ко мне.

И тут же все это показалось ему отвратительным – и что она понимает это.

Они сели. Всякое желание у него пропало. В глаза бросилась морщинка в уголке ее рта.

Ему захотелось, чтобы она очутилась где-нибудь далеко отсюда.

У него не было даже желания смотреть на нее – все совсем не так, как он мечтал.

Он лег на нее.

Ему хотелось…

Они не произнесли ни слова – он чувствовал лишь глубокое унижение и бесконечную слабость и грусть…

Она погладила его по мокрым волосам:

– Бедняжка.

Он подошел к печи, сел на шкуру и положил голову на руки.

Не прелюбодействуй…

Он вспомнил то ощущение, которое возникало у него в детстве, когда отец читал десять заповедей.

Он совершил прелюбодеяние – все стало вдруг таким мерзким…

Он повторил слово несколько раз – прелюбодеяние, – оно было и оставалось мерзким.

Неужели об этом он мечтал, за это так долго боролся?

Это опасное наслаждение и ощущение бессилия после…

Он откинулся на шкуру – в полубреду. И долго лежал так; когда он поднялся и посмотрел на часы, было около девяти; он еще не ел.

Он подобрал с пола несколько шпилек. Потом нашел носовой платок.

Посмотрел на инициалы – инициалы мужа; должно быть, она вышивала их к свадьбе…

Началась двойная жизнь. Мунк описывает, как после любовного свидания идет домой и садится с семьей обедать. Отец и тетя ведут себя как обычно, даже не подозревая, что происходит. А на следующий день его снова грызет тоска, он постоянно думает о вчерашней встрече, вспоминает ее во всех подробностях.

Потом он случайно встречает Милли на улице и, проходя мимо, шепчет: «Вечером, в семь».

Связь с Милли, даже если оставить в стороне вопрос ее измены мужу, мучительна для Эдварда. Прелюбодеяние означало для него нарушение всех нравственных установок, принятых в семье. Карл Таулов тоже не шел у него из головы. Конечно, супруг Милли был пустым щеголем: «Он оглядел свои ноги, одетые в элегантные высокие сапоги для верховой езды. Правда, красивые? Из России привезли». Но как бы то ни было, он служил военным врачом во времена русско-турецкой войны и вернулся домой со множеством турецких орденов, так что ему вряд ли можно было начисто отказать в силе характера. «Муж убьет его – он ощущал, как острый кинжал пронзает его плоть, его сердце…»

К тому же и отношения любовников были непростыми: «И все же ему казалось, что она любит его, – во время их последнего свидания она как будто пыталась все поправить». Но больше всего Мунка беспокоило, что он не в состоянии сосредоточиться на работе:

Все, что бы он ни писал, было плохо. Художник К. сказал ему: если он будет продолжать в том же духе, все пойдет псу под хвост. Беспокойство, нервное напряжение – стоит ли того эта любовь? Он даже не был уверен, любит ли ее – так она была не похожа на женщину его мечты.

При таких обстоятельствах нечего было и надеяться, что Мунк покажет что-нибудь значительное на Осенней выставке 1885 года. Впрочем, саму по себе представленную им картину трудно назвать незаметной: портрет в полный рост, 1,8 на 1 м, в духе Веласкеса, которого он видел в Лувре. На портрете изображен не общественный деятель, чего следовало ожидать, если исходить из размеров картины, а молодой, никому не известный художник Карл Енсен-Ель. Небрежно опершись о трость, с сигарой в другой руке, он с ироничной улыбкой денди свысока взирает на зрителя. Фигура написана грубыми мазками, детали не прописаны, угол комнаты, служащий фоном, едва набросан, в нескольких местах проступает холст. Но портрет выполнен живо и с юмором.

Мнения критиков разделились. Левая пресса отреагировала сдержанно. Рецензент «Дагбладет» считал, что картина написана главным образом с целью поупражняться в колорите: «С точки зрения цветовой техники довольно интересная работа, но при всем желании ее нельзя назвать готовой картиной». «Кристиания-Интеллигенсседлер», как всегда, доброжелательна к Мунку: «Цветовая палитра своеобразна, что вызывает интерес, но отношение к персонажу кажется чересчур высокомерным и несерьезным».

На этом положительные отзывы заканчиваются. Религиозно-консервативная газета «Даген» давно уже обратила внимание на Мунка как «на человека, который всеми способами добивается звания “Певца уродства”». Он изо всех сил поддерживает складывающуюся репутацию:

…Пример такого извращенного применения кисти и красок еще надо поискать. Это доведение до логического завершения всех принципов импрессионизма, настоящая сатира… Как ни расхохотаться перед таким «портретом», отрицающим сам принцип портретной живописи. А эти смехотворные пятна, одно из которых белое, должны, видите ли, изображать блики от лорнета, – вообще нечто из ряда вон выходящее.

«Афтенпостен» того же мнения: ее критику полотно «представляется какой-то мешаниной цветовых пятен, оставшихся на палитре после создания другой картины». Газета называет картину наскоро написанной и остроумной карикатурой, которой не место на выставке.

Такого мнения придерживается не только «Афтенпостен». Сам Мунк позже признавал, что представить картину его уговорил Фриц Таулов, а остальные художники были против.

Какого мнения о картине был брат Фрица – Карл, сказать трудно. Во всяком случае, он неплохо разбирался в искусстве. Как-то он весьма остроумно отозвался о картине Отто Синдинга[24], изображавшей лежащую на берегу треску и кружащихся над ней орлов: «ни рыба ни мясо».

Любовник и супруг встретились на выставке. Мунк условился о встрече с Милли, а пришел ее муж. «Неужели он все знает, ведь он появился минута в минуту – это не может быть случайностью».

Мунк, естественно, страшно испугался, но доктор Таулов не сказал ни слова. Мунк сделал вывод, что коварная обманщица подшутила над ними обоими: «Как она, должно быть, веселится сейчас – дьявол ее возьми!»

Ханс Егер

Роман с Милли Таулов продолжался, вероятно, недолго. На карнавале для художников в марте 1886 года Мунк, одетый монахом, танцует с юной Гудрун Лёкен. Это была одна из героических попыток продемонстрировать Милли, которая пришла на карнавал с мужем, что он совсем не думает о ней. Однако, судя по дневнику, это не так:

Его сердце щемило всякий раз, когда он на улице замечал даму в шубе. Но всякий раз оказывалось, что он принимал за нее то какую-то толстую мадам, то девочку-подростка…

Несомненно, первая любовная связь оставила глубокий след в душе Мунка. Шесть лет спустя, осенью 1891 года, он узнал, что Милли, которая к тому времени развелась с Карлом Тауловом и вышла замуж за актера Людвига Берга, больна: ей сделали операцию на челюсти. «Я застыл – каждое слово, звук, пауза отдавались ударом в голове – она, шесть долгих лет моей жизни…» Предложения он не заканчивает.

Эдвард Мунк всегда рисовал, писал маслом или делал литографические портреты женщин, которые много значили для него. И таких женщин в его жизни было немало. Некоторые их портреты стали его лучшими работами.

Но Милли Таулов не оставила следа в его живописи.

Целый год после поездки в Борре Мунк писал портрет рыжеволосой девушки, и он ему никак не удавался:

За весь год я переписывал картину множество раз – очищал холст, заливал картину растворителем, снова и снова пытался выразить первое впечатление – прозрачную, бледную кожу на белом фоне, дрожащие губы, дрожащие руки…

Мунк пишет вовсе не Милли Таулов с дрожащими в минуту страсти губами. Он пытается передать во всех подробностях атмосферу в комнате, где умирает его сестра Софи, а моделью ему служит юная Бетси Нильсен.

Это погружение в одно из самых трагических для семьи событий напоминает мучительный ритуал очищения. Но подоплекой эмоционального накала «Больного ребенка», не встречавшегося у Мунка прежде, да и ни у кого из норвежских художников до него, бесспорно, стал вихрь чувств, связанных с Милли, – он страдал от неизбежной потери любимого человека.

На том же карнавале 1886 года Мунк знакомится с фигурой демонической – моряком, философом и стенографом Хансом Егером, который за четыре года до этого вызвал настоящий скандал своим докладом о свободной любви. Со свойственной ему железной логикой Егер утверждал, что коль скоро эротическое влечение приблизительно к двадцати людям одновременно считается нормой, то, значит, моногамия лишает человека девятнадцати из двадцати возможностей реализовать себя. Можно только представить себе, как отреагировал бы на такое заявление Кристиан Мунк.

Ханс Егер был старше Эдварда на девять лет и к моменту их знакомства уже привлекался к суду за богохульство и порнографию. В декабре 1885 года вышел его роман «Богема Кристиании», который тут же изъяли из продажи, что не помешало всем желающим прочесть книгу. Мунк, между прочим, даже обсуждал ее с Карлом Тауловом. И книга, и сам писатель произвели на художника неизгладимое впечатление, хотя в романе Мунку понравилось далеко не все. Его отталкивали не богохульство и эротика и не то, что Егер, следуя провозглашенному девизу, «пишет свою жизнь», а то, как он без всякого смущения использует жизнь других людей: в частности, открыто и цинично вводит в роман историю самоубийства своего юного друга Ярмана.

Егер безжалостно обличает пороки общества – проституцию, классовые различия, консервативное воспитание. Острый ум и хорошее знание философии дают ему возможность с легкостью разрушать привычные стереотипы и предлагать модели развития, противоречащие общепринятым нормам.

Проблема только в том, что его блистательные утопии лишены понимания многообразия жизни. Например, Егер утверждает, что в «развитом обществе» возможны только две формы наказания: смертная казнь и депортация. Это значит, что все члены свободного общества, исходя из чисто логических предпосылок, должны изначально понимать необходимость соблюдения закона, а те немногие, у кого отсутствует врожденная способность к пониманию таких вещей, должны быть изгнаны или ликвидированы ради благополучия большинства.

Как все утописты до и после него, Егер готов пожертвовать конкретным живым человеком ради теоретически возможного общества будущего. Он полагает, что богемная жизнь и самоубийства людей из его ближайшего окружения – лишь способ пробудить «высшее общество» от спячки. Поэтому он без смущения приходит на похороны Ярмана с блокнотом и стенографирует речь священника, чтобы использовать ее потом в романе.

Самое главное в романе «Богема Кристиании» – описание последствий, к которым приводит подавление естественной сексуальности. Грехи буржуазного общества служат лишь фоном для картин, которые разворачивает автор.

Мунк никогда не разделял образ жизни столичной богемы. Но он восхищался личностью Егера, его мужеством, находил в его творчестве строгость этических требований, схожую с той, что впитал дома, правда, делал оговорку, что содержание этих требований прямо противоположно. Позже Мунк со страстью, граничащей с безумием, начнет яростно обличать богему, но для Егера сделает исключение.

Было бы преувеличением утверждать, что в этот период Егер становится для Мунка альтернативой отцу, хотя художник целиком и полностью поддерживает воззрения писателя на суть творчества, разделяет его взгляды на личный опыт как основу искусства: «Рисуй свою жизнь!» Тем не менее из-за общения с «кощунствующим развратником» отношения с отцом заметно портятся: «Мой отец считает, что самое ужасное – это общение с этим Егером».

Мунк, Мунк! Не надо больше таких картин!

Ханс Егер хранил верность в дружбе, но это отнюдь не мешало ему подвергать друзей критике.

Осенняя выставка 1886 года открылась всего за несколько дней до того, как должен был вступить в силу приговор – за «Богему Кристиании» Егеру предстояло провести в тюрьме шестьдесят дней. Ему позволили обустроить камеру на свой вкус, даже привезти туда мебель и картины, среди которых был подаренный ему Мунком в утешение портрет полуобнаженной женщины «Хюльда».

Словно в ответ Егер пишет рецензию на Осеннюю выставку, большая часть которой посвящена картине Мунка. Статью отказались напечатать в «Дагбладет», и она вышла в консервативной «Даген». Газета проявила неслыханную либеральность; редакция оговаривалась, что не разделяет взглядов Егера, но поддерживает его право донести свое мнение до слуха общественности.

На выставку Мунк представил «Больного ребенка» – тогда она носила скромное название «Этюд». Как и большинство критиков, Егер пишет не столько о самой картине, сколько о реакции публики. Он приводит восклицание «одного длинного худощавого господина»: «Выставлять такое! Это же скандал! Картина не завершена и бесформенна, сверху вниз изображение рассекают странные полосы». (Эти полосы исчезли после доработки картины, предпринятой Мунком несколькими годами позже.) Однако Егер не идет на поводу у этого господина и подобных ему господ, замечая, что в полосах и состоит вся гениальность художника. Их появление он объясняет стремлением Мунка передать настроение. Впрочем, Егер не спорит с тем, что техника художника далека от совершенства. Но Мунк, по его мнению, безусловно, еще многому научится. Главное, что в картине есть то, чему научиться нельзя.

На этом хвалебная часть, едва успев начаться, заканчивается. На самом деле Егер не вполне доволен «Больным ребенком». Заканчивает он статью настоятельным советом художнику: «Мунк, Мунк! Не надо больше таких картин, пока ты не научишься брать за живое их всех, от художников до таких вот длинных худощавых господ, пока не научишься творить великое искусство».

В это время на страницах «Афтенпостен» разгорается спор. Богатых горожан призывают покупать картины и передавать их в дар Национальной галерее, как поступают меценаты в других странах. В ответ на призыв один из читателей пишет резкое письмо:

Мы постоянно слышим, что чем более отвратительной находят картину посетители, тем более гениальной считают ее так называемые художники. Как будто в том, что картины Мунка, Стрёма, Колстё, Венцеля или Кристиана Крога не нравятся публике, виноваты не художники, а сама публика, у которой начисто отсутствует «понимание высокого искусства».

И Егер, и автор анонимного письма затрагивают реальную проблему: творческая свобода и право художников самим решать, какие картины будут представлены на выставке, сомнению не подвергаются, но это не означает, что у их картин найдутся ценители. Большинство жителей Кристиании никогда не бывали в парижских галереях и не считают себя обязанными с восхищением принимать «прогрессивное искусство». Тем более что это «прогрессивное искусство» ассоциируется с политическим радикализмом, а в случае Егера – кое с чем и похуже. Они вполне довольны картинами старых добрых художников, учившихся живописи в Дюссельдорфе.

Некоторым художникам постепенно начинает казаться, что они выступают в защиту Мунка словно по обязанности. «Как мне надоело заступаться за Мунка, – говорит его старший коллега Якоб Глёерсен[25], – ведь в результате я защищаю его гораздо больше, чем он, по моему мнению, заслуживает».

В отзывах на «Больного ребенка» рецензенты охотно выступают на стороне публики. «Дагбладет» предпочитает вообще не упоминать картину и помещает лишь весьма скромную похвалу одному из пейзажей Мунка. Со дня его дебюта только «Кристиания-Интеллигенсседлер» добросовестно дает отзывы на его картины. Вот и на сей раз в газете большая рецензия, хотя и тут не обходится без высказываний посетителей выставки: «Какая мазня!», «Годится разве что Барнуму в реквизит», – имя американского директора цирка в то время было синонимом дутых сенсаций.

Однако в рецензии приводится и высказывание одного «из наших известнейших художников»: «Да, удивительный талант». Автор критикует Мунка за небрежность в рисунке, манеру письма и фон, но в заключение он называет его картину настоящим произведением искусства и выступает за то, чтобы Мунку дали стипендию и он мог поехать поучиться. Ведь у него редкий талант: «во всяком случает, он не какой-то там никудышный любитель».

«Моргенпостен» пишет в том же духе: «Мнения противоречивые или, скорее, весьма однозначные: публика не воспринимает его как настоящего художника». Вопреки этому рецензент видит в картинах Мунка проявление «весьма своеобразного таланта». Христианская газета «Федреланнет» называет его самым современным из всех норвежских художников. Здесь тоже не обходится без перечня технических недостатков, но отмечается глубокая искренность, которую излучает картина. В ней есть «что-то благородное, что-то бесконечно трогательное, чего нет ни в одной другой картине». Газета обращается к публике с укором: «Нельзя стоять перед таким полотном и насмехаться, как многие поступают… Картина для этого слишком серьезна».

Другие критики, в том числе и один из самых влиятельных – Андреас Ауберт, тоже отмечают талант художника, даже говорят о его гениальности, но упрекают Мунка в небрежности, нежелании совершенствовать технику.

Исходя из количества газетных полос и интереса, проявленного публикой, можно с уверенностью сказать, что картиной «Больной ребенок» Мунк привлек к себе внимание общественности Кристиании, пусть даже приобретенная им известность была скандального свойства. Впрочем, критика не была однозначно негативной.

Вертикальные полосы на картине, отмеченные Егером, – это, скорее всего, ресницы художника. Невозможно ярче продемонстрировать, как объективный натурализм в живописи уступает место своей явной противоположности: единственная «объективная данность», которую может отразить произведение искусства, – уникальное впечатление конкретного человека. Изображаемый объект неотделим от чувственного восприятия созерцающего. С этой точки зрения «Больного ребенка» можно считать и одним из первых в истории искусства примеров экспрессионистской живописи.

Картина, несомненно, стала одной из самых лучших работ Мунка, однако после нее он некоторое время не решается на столь смелые эксперименты. Вероятно, критика сделала свое дело, в особенности же на Мунка повлиял призыв Егера писать картины, доступные восприятию всех и каждого. На ближайшие два-три года Мунк возвращается к натурализму.

«Больного ребенка» он дарит Кристиану Крогу – не в последнюю очередь в благодарность за помощь и поддержку, но также и за полное приятие художником Егера. Влюбленный в жизнь аристократ-радикал Крог настолько проникся идеями маргинала-утописта, что написал собственный натуралистический роман «Альбертина», словно желая разделить судьбу Егера. Вместе они начали издавать маленький и весьма нерегулярный журнал «Импрессионист», в первом номере которого были описаны условия тюремного заключения Егера – надо признать, довольно сносные.

Газетная критика сказалась и на отношениях Мунка с семьей. Если в радикальных художнических кругах поношения консервативной прессы почитались за честь, то Кристиан Мунк воспринимал их совсем по-другому. Стареющий нервный доктор страдал из-за контактов сына с «богемой» и разгромной критики его работ. В приступе ярости отец даже разбил картину, на которой был изображен сидящим у окна.

Любовные интрижки и портреты членов семьи

Картины двадцатитрехлетнего художника не покупали. Правда, он написал несколько портретов и заработал на этом немного денег, но в основном это были портреты друзей-художников, которые находились в таком же положении, как и он сам.

Одна из работ, показанных им на Осенней выставке 1887 года, представляет собой нечто среднее между групповым портретом и жанровой сценой. Картина получила название «Юриспруденция». Два студента и репетитор при свете лампы сидят вокруг стола, листают книги и что-то оживленно обсуждают. Картина привлекла внимание прессы и публики, но оно не шло ни в какое сравнение с шумихой прошлого года.

«Афтенпостен» не упомянула Мунка ни словом. Конечно, это могло быть связано с тем, что картины Мунка вывесили во вторую очередь, после смены первой экспозиции, но, похоже, это было сделано сознательно – газета игнорировала художника, принадлежащего к кружку Егера.

Целью Осенней выставки была не только демонстрация, но и продажа картин. Мунк назначил за «Юриспруденцию» 800 крон – годовой доход его отца (для сравнения) составлял 2800 крон. При этом он наверняка был уверен, что картину не купят, какую бы цену он ни назвал.

Мунк чувствовал, что зашел в тупик. На Осенней выставке он потерпел неудачу. Отношения в семье накалились. Ему больше нечего было делать в Кристиании – разве что надеяться мельком увидеть Милли. Егер той же осенью уехал во Францию, чтобы избежать нового судебного иска за то, что попытался издать «Богему Кристиании» в Швеции под невинным названием «Рождественские рассказы X. Е.».

Мунку тоже не остается ничего другого, как уехать из страны. Ему нужно сменить обстановку, учиться дальше мастерству, знакомиться с новыми людьми и течениями в живописи и искусстве. Но денег на это у него нет. Весной 1888 года при поддержке Эрика Вереншёлла он просит государственную стипендию, но получает отказ.

И все же эта весна приносит небольшое утешение. В Копенгагене открылась большая художественная выставка, куда Мунк посылает две картины. «Больного ребенка», правда, не приняли, но другого нечего было и ожидать. Здесь внимание публики привлекла его жанровая картина «В комнате» (впоследствии утерянная), на которой были изображены представители богемы. Но самое главное – Мунку каким-то образом удается самому съездить в Копенгаген. За последние три года это была его единственная поездка за границу, и хотя датская столица – не Париж, там он получил возможность увидеть работы французских художников и, более того, встретиться с ними. На выставку приехали не только корифеи Бастьен-Лепаж и Пюви де Шаванн, но и Моне, Сислей и Рафаэлли. Он познакомился с современным шведским, финским и датским искусством и, что не менее важно, свел знакомство с датскими художниками, остававшимися в стороне от спора между «новой» и «старой» школами живописи в Норвегии.

Поездка в Копенгаген не сказалась существенно на манере письма Мунка; в этом смысле на него повлияла разве что встреча с Бастьен-Лепажем. В то лето он пишет самые «солнечные» в своей жизни картины, целиком в духе Крога.

Несколькими годами ранее[26] Мунк написал картину, названную одним критиком «исключительно безобразным портретом». Это было изображение его сестры Ингер в черном платье на темном фоне. Теперь он пишет Ингер в белом. Освещенная ослепительным солнцем, она стоит на едва намеченной цветочной поляне в красивой широкополой шляпе с высокой тульей. Правда, выражение лица Ингер серьезнее, чем можно ожидать при таких идиллических обстоятельствах. Еще одна картина того же лета – портрет рыбака, чинящего на пристани сети; эту сцену он увидел во время лодочной прогулки в Валер.

Попытки Мунка писать в русле модного радикального искусства – независимо от того, вызваны ли они были стремлением получить признание или призывом Егера, – ни критики, ни продавцы картин не оценили. Мнение о Мунке как о незначительном художнике уже сложилось. Что же до картины «В комнате», то ее он все-таки продал – за пять крон одному из изображенных на ней друзей.

Мунк остается совсем без средств. У него нет денег даже для поездки в Тьёме, куда его семья отправилась отдыхать. В начале августа он встречается в кафе с Егером, который все-таки вернулся на родину принять наказание. Возвращение бунтаря было вызвано рядом причин, косвенно сыгравших большую роль и в жизни Мунка. Теоретика сексуальности настигло возмездие – сильное всепоглощающее романтическое чувство. Нельзя сказать, что объект его страсти не отвечает взаимностью, но в полном соответствии с теорией Егера на его долю приходится приблизительно одна двадцатая часть ее бурной личной жизни.

Возлюбленную зовут Отилия Энгельхардт, урожденная Лассон, но скоро у нее будет новое имя – Ода Крог. Она оформляет развод с Энгельхардтом, чтобы осенью выйти замуж за Кристиана Крога. У нее двое детей от первого брака и один от Крога, который был ее учителем. Она художница и уже выставляла свои первые картины на Осенней выставке 1886 года.

Егер намеревается провести с Одой весь август. Его лучший друг Крог как будто бы не против: у них есть задумка каждому со своей стороны описать любовный треугольник.

Впоследствии Мунк будет осуждать страсть представителей богемы к эротическим излишествам, но пока он просто наблюдает и сохраняет дружеские отношения со всеми участниками интриги. Это не значит, что Мунк одобряет происходящее. Все это слишком напоминает его тайную и болезненную связь с Милли Таулов, о чем свидетельствуют и дневниковые записи, где Ода фигурирует под именем Вера:

Маленькая гостиная была ярко освещена. Мы сидели вокруг стола, а Егер развалился на диване – свекольного цвета лицо в обрамлении черных волос, – он смотрел на фру Веру, сидевшую на стуле рядом со мной. Его темные глаза сверкали, временами он смеялся, обнажая белые зубы, – она говорила только с ним, склонялась к нему, звонко и задорно хохотала.

Крог угрюмо сидел поодаль в углу; когда Егер разражался заливистым смехом, по его лицу пробегала нервная дрожь…

– Мне опостылел смех Егера, – проговорил Крог хриплым голосом; сгорбившись, он сидел в углу. Брандт стоял рядом, и ему хотелось утешить его…

«Чудной этот Егер, – подумал Брандт, – вон как увивается за фру Верой».

Крог был так добр к нему…

Крог, должно быть, страдает сейчас, как когда-то Брандт из-за фру Хейберг, – он ведь тоже боготворил ее. Как она похожа на фру Хейберг, когда сидит вот так, склонившись к Егеру.

– Послушай, Брандт, никогда-то ты не повеселишься с нами, – сказал Дедикен, – не выпьешь даже, наверняка все думаешь про свои картины.

«Хорошо, что они не догадываются, что я сохну по фру Хейберг, – представлять себя в роли несчастного любовника отвратительно», – подумал Брандт.

Разительным контрастом «дружеским посиделкам» стала его последняя поездка к деду во Фредрикстад. Старику исполнился восемьдесят один год, он был серьезно болен. Мунк собирался написать его портрет – как оказалось, на смертном одре. При этом старый шкипер был бодр духом. Он расспрашивал внука о его поездке в Копенгаген, где сам бывал много раз, интересовался, видел ли тот Круглую башню. К тому же он произнес слова, которые Мунк впоследствии любил повторять. Когда священник принимал его последнюю исповедь, Андреас Бьёльстад вдруг воскликнул: «Подумать только, и это должно случиться именно со мной!»

Тем же летом Мунк навестил и семью, отдыхавшую во Вренгене. Там он написал портрет тетушки Карен. Серьезная и подтянутая, со строгим пробором посередине, в скромной блузке и белом фартуке, она сидит на открытой веранде на фоне беленького домика. Само воплощение долга и добродетели, она как будто бы готова сорваться с места и бежать хлопотать по дому вместо того, чтобы тратить время на такие пустяки.

Еще один портрет, написанный во Вренгене, не похож на его работы этого года, полного сомнений и исканий, – скрытое чувство тревоги сближает его с будущими работами художника. На картине «Вечер» изображена младшая сестра Лаура. Голова меланхолично опущена. Широкие поля шляпы, такой же, как на солнечном портрете Ингер, защищают ее лицо, но не от солнца, а от внешнего мира во всей его обыденности. Фигурка Лауры втиснута в левый нижний угол картины. Она пристально смотрит прямо перед собой или, что, может быть, точнее, взгляд ее обращен внутрь себя. Ее образ диссонирует с атмосферой тихого вечернего пейзажа за ее плечами, озаренного последними лучами заходящего солнца. Она как будто не желает замечать мужчину и женщину, выходящих на берег из лодки на заднем плане.

В 1888 году Лауре исполняется двадцать лет, и ее состояние вызывает у семьи все большее беспокойство. Становится ясно, что она страдает психическим расстройством. Ее одолевают навязчивые идеи, она постоянно придумывает себе несуществующие болезни. Более того, Лаура унаследовала от отца болезненную совестливость, выросшую у нее до гротескных размеров. Так, она требует, чтобы ей разрешили пересдать выпускной экзамен – внушила себе, что получила хорошие оценки только благодаря списыванию.

«Вечер» был одной из двух картин, представленных Мунком на Осеннюю выставку. Из упрямства он оценил каждую в пятьсот крон. Если двумя годами ранее «Больной ребенок» вызвал у публики и прессы смешанный с восхищением шок, то теперь его картины встретили полнейшее равнодушие. Газеты их почти не упоминают. Не подводит лишь «Афтенпостен»: «…Девушка в желтой соломенной шляпе с широким фиолетовым лицом, сидящая на голубой полянке перед белым домом. Картина со всех точек зрения настолько плоха, что производит комическое впечатление». «Моргенбладет» иронично отмечает, что «безусловным достижением» Мунка является «поразительно небрежный рисунок и невозможные цвета».

Две женщины – и еще одна

У сообщества молодых художников Кристиании был небольшой «филиал» в провинции Вестфолл. В Тёнсберге жил художник Карл Дёрнбергер, которого все звали просто Палле, сын осевшего здесь немецкого пивовара. В нескольких километрах от города, в поселке Слаген, поселился другой их коллега – Свен Йоргенсен. Столичные друзья часто навещали их «в деревне». Вот и в декабре 1888 года компания молодых художников была приглашена в гости к Йоргенсену.

Впоследствии Мунк рассказывал, что вечер прошел весьма оживленно. Вино лилось рекой, и они улеглись спать где придется только к четырем утра. На вечеринке Йоргенсен поругался с Мунком и никак не мог успокоиться. Под утро он поднял Мунка с постели в одной рубашке. Мунк пригрозил, что разобьет вазу, если приятель не угомонится, – и исполнил угрозу. Это привело к драке, в ходе которой Йоргенсен пытался вытащить Мунка на мороз. Остальным пришлось приложить немало усилий, чтобы разнять дерущихся.

На следующий день по пути в Тёнсберг Дёрнбергер неосторожно толкнул Мунка в глубокую лужу. Лед треснул, и остаток пути Мунку пришлось проделать с мокрыми ногами. «Неудивительно, что после всех этих передряг я заболел».

То ли из-за драки в одной ночной сорочке, то ли из-за промоченных ног или из-за того и другого, вместе взятого, у Мунка начался серьезный приступ суставного ревматизма. Ему пришлось остаться у Дёрнбергеров под присмотром его матери и младшей сестры Карла – Шарлотты, которую в семье звали Мэйссе. Позже он саркастически опишет, как они принимали доктора:

– Неудивительно, доктор, сегодня я чувствую себя хуже всего.

– Да, вижу.

Палле все время пялится на меня:

– Выглядит он ужасно, господин доктор.

Доктор кивает…

– Он выглядит ужасно живописно, посмотрите, сколько оттенков на его лице, – говорит Палле и, схватив меня за нос, начинает поворачивать мою голову из стороны в сторону.

У меня даже нет сил сказать ему, чтобы он оставил меня в покое.

Мэйссе Дёрнбергер исполнилось двадцать лет, она была на четыре года младше Мунка. Мать-немка держала ее на коротком поводке, и Мэйссе давно мечтала вырваться из тесного мирка Тёнсберга в большой мир, который только начала познавать, общаясь с богемными товарищами брата. Естественно, она без памяти влюбилась в своего пациента, пробывшего в их доме до конца февраля. Потом они несколько месяцев переписывались.

Когда ему стало чуть лучше, Мунк написал довольно интимный портрет Шарлотты Дёрнбергер. Девушка сидит на стуле, завернувшись в полосатый шарф. Она улыбается, но взгляд ее серьезен и отстранен. Мунк хранил эту картину – как и многие другие – всю жизнь.

Несмотря на то что в своих письмах Мунк называет Мэйссе «милой и дорогой», у нее есть две соперницы. С одной из них, коллегой и подругой Мунка, она хорошо знакома. Другая – самая опасная – тень Милли Таулов.

Первая соперница вскоре исчезнет из поля зрения. Она выйдет замуж и переедет в другой город. В марте Мэйссе пишет, основываясь, вероятно, на слухах, достигших ее ушей, о времени, проведенном Мунком дома после длительного визита в Тёнсберг: «Думаю, фрёкен Карлсен соскучилась. Ты ведь нечасто с ней встречаешься?»

Оста Карлсен была привлекательна, дружелюбна и искренна. Судя по дневниковым записям Мунка, как раз это он и считает ее главными недостатками. Она вела вольную жизнь юной художницы в Кристиании и могла бы стать серьезной соперницей Мэйссе, которой приходилось лгать матери и пересылать письма через подруг. Но сравниться с Милли, а вернее сказать, со сладкими воспоминаниями о «фру Хейберг», со временем превратившимися в недосягаемую мечту о разрушающем все преграды экстазе, она не могла:

– Поторопитесь, Брандт, – проговорила она немного возбужденно, – хочу сказать вам, что есть и другой… – Не поторопитесь вы, я выйду замуж за него…

Брандт молчал.

Решиться вот так… нет – все было не так – с той, другой. Попросить ее руки – обручиться – потом обязательный поцелуй…

Больше никогда не ощутить, как бьется, волнуется сердце – как тогда, когда он ждал фру Хейберг в темноте, под дождем у фонаря, а она с истомой в глазах дарила ему свои ласки…

Нет, он не мог отказаться от страсти, от краденых поцелуев – он был обречен на страдание, ложь и предательство.

Эта сцена разыгрывается в кафе, куда юные художники пришли выпить пива. Они шутят и смеются. Осте кажется, что официант принимает ее за одну из натурщиц Мунка. Потом она подпирает голову рукой и «доверчиво» заглядывает ему в глаза.

Брандт взглянул на ее белый лоб в обрамлении гладко причесанных светлых волос.

Потом на ее руки: большие белые с широкими запястьями.

– Я никогда не видел таких красивых рук, как у вас, – произнес он.

Она радостно заглянула ему в глаза – как она была красива! Почему, почему – он не мог – он хотел… Он хотел рассказать ей, как все было тогда, – она бы его поняла, и все было бы по-другому.

Оста навсегда осталась близкой подругой Мунка, как он сам признавал – самой лучшей. И мужчина, который повел ее к алтарю, тоже был другом Мунка – был и остался. Он был адвокатом, и звали его Харальд Нёррегор. После замужества Оста сменила имя на Осе, чтобы ее не путали с известной художницей Астой Нёррегор. Будучи уже Осе Нёррегор, Оста Карлсен переехала с мужем в Ставангер, и они с Мунком стали переписываться. В письмах по-прежнему сквозит двойственность их отношений, хотя Мунк держится бодро:

Мы с месье Стангом[27] побывали на вашем венчании. Мы стояли в углу у двери и тихо удалились, когда все закончилось. Вы оба выглядели очень благочестиво… Теперь я сижу в своем маленьком домишке в Осгорстранне. Мне и моей сестре здесь очень хорошо. Быть холостяком – мое призвание.

Осе отвечает:

О браке, видите ли, мало что можно сказать: либо вы ужасно несчастны, либо ужасно счастливы. Я, слава богу, до сих пор была ужасно счастлива. Но ведь замужем я всего два месяца. А вы, Мунк, как дела у вас? Не сложится ли у вас еще все с фрёкен Дёрнбергер? Честно говоря, я считаю, что вам, Мунк, надо постараться. Видите ли, брак оздоровляет душу.

Вдобавок ко всему и Мэйссе, и Осе упоминают еще одну женщину, которую Мунк писал и с которой флиртовал этим летом, – датчанку фрёкен Древсен. Однако куда интереснее то, что в этой переписке постоянно упоминаются те немногие друзья Мунка, которые будут поддерживать с ним дружеские отношения всю жизнь и помогать ему в трудные минуты. Один из них станет, наверное, его самым близким другом. Это Яппе Нильсен – одаренный молодой человек, окончивший гимназию в семнадцать лет и мечтавший стать писателем; он был на семь лет моложе Мунка. Сестра Нильсена Юлия была замужем за художником Торолфом Холмбу, они дружили с Дёрнбергерами. В одном из писем Шарлотта объясняет, что пишет карандашом, потому что ручка оставляет кляксы, а виноват в этом Яппе, угостивший ее сигаретой с опиумом.

Когда наступила осень, «Моргенбладет» сообщила публике, что вклад Мунка в Осеннюю выставку – «чистый бред». Но к этому времени Мунка не волнуют ни норвежские критики, ни норвежские женщины. Он наконец попадает в Париж.

Имя третьему поколению – Эдвард Мунк

Болезни и бурные эмоциональные переживания никогда не мешали Мунку писать. Напротив, 1889 год стал особенно продуктивным. Сразу по возвращении из Тёнсберга он с головой окунулся в работу, причем с таким энтузиазмом, что Мэйссе начала опасаться за его здоровье. «Так ли уж необходимо доводить себя работой до изнеможения? – писала она. – Дорогой, не будь таким усердным!»

Первое, за что он взялся, был портрет Ханса Егера. Эту картину можно рассматривать как подведение итогов его отношений с вдохновителем богемы Кристиании. В потертом пальто и видавшей виды шляпе, надвинутой на лоб, Егер сидит в углу дивана. На столе перед ним неизменный стакан виски с содовой. Рука небрежно лежит на подлокотнике. Тело расслаблено, но голову он держит прямо. Ироничный взгляд устремлен прямо на зрителя. Свет падает сбоку, отчего половина лица остается в тени. На губах улыбка, переходящая в злобную ухмылку на теневой стороне лица. Художник явно старается выразить двойственность образа Егера – безжалостного, ироничного критика общества и изгоя.

Затем Мунк снова обращается к мотиву «Больной ребенок», написанному тремя годами ранее. Он намеренно разрабатывает его в «современной» натуралистической манере, похожей на кроговскую. Новая картина получает название «Весна». Мать и больная девочка сидят у окна, из которого в темную комнату, освещая пышные цветы на подоконнике, льется весенний свет – символ полнокровной жизни, которую девочке прожить не суждено. Печальное бледное личико больной и носовой платок с пятнами крови у нее в руках – свидетельства безысходности. За спиной девочки, как надгробие, возвышается массивный дубовый комод. Мать только начала вязание, которое дочь едва ли увидит законченным. Женщина похожа на Норну[28], беспомощно держащую тонкую нить судьбы девочки в своих руках.

Эта тщательно выполненная символическая картина была попыткой вызвать к себе симпатию со стороны тех, от кого зависело получение стипендии. Мунк готов сделать все, чтобы его заметили и не смогли отказать. На Пасху он снимает в Студенческом обществе зал и собирает там все свои картины для персональной выставки.

Это решение было смелым само по себе: прежде персональных выставок в Норвегии никто не проводил. Реакция долго ждать себя не заставила, и в отзывах прессы послышались новые нотки. «Дагбладет» и «Моргенпостен» настроены весьма позитивно, по их мнению, трата 25 эре за входной билет вполне оправданна. Даже «Афтенпостен» находит хорошие работы, хотя и утверждает, что художник в целом демонстрирует публике «полное отсутствие критического к себе отношения». «Весну» хвалят. О портретах же пишут так: «В некоторых портретах ему действительно удается передать характер модели, но личности он выбирает малопривлекательные».

Самой важной все же следует признать статью Кристиана Крота в газете «Верденс ганг» от 27 апреля. Кстати, в этот же день Крог вместе с другими известными художниками направил в Министерство образования и церкви письмо, в котором поддерживается прошение Мунка о государственной стипендии. В статье же Крог пишет, что современное норвежское искусство представлено тремя поколениями художников. Первое – «немцы», пишущие на своих «коричневых» полотнах природу и крестьян в традициях Тидемана и Гуде[29]. Второе – это поколение, к которому принадлежит он сам, – создатели «голубых» пейзажей, борющиеся за новый взгляд на искусство, за свободу в использовании цвета. Это поколение настолько значимо, что и самые юные художники до сих пор пишут в присущей ему манере; поэтому появление третьего поколения заставило себя ждать.

«И вот наконец оно пришло», – пишет Крог. Имя этого поколения – Эдвард Мунк: «Мунк ни на кого не похож… Он пишет, или, вернее, видит по-другому. Он видит только самое главное и пишет, естественно, только это». По мнению Крога, нет ничего странного в том, что публика не понимает третье поколение художников. Она просто не успела дорасти до него.

Как бы то ни было, выставка пользовалась успехом, и продажа билетов, должно быть, принесла Мунку немного денег. Как знак времени, интересно упомянуть и то, что в последние дни работы выставки члены социал-демократического союза и профсоюзов Кристиании могли купить билеты по десять эре.

Отношения художника с семьей по-прежнему оставались сложными. Рассказывают, что, когда отец захотел посетить выставку, Мунк испугался, что он увидит обнаженную девочку на картине «Созревание» (первая версия, позднее утерянная). Поэтому перед приходом отца он закрыл картину покрывалом, и все прошло как нельзя лучше. Хуже было то, что незадолго до выставки Эдвард накупил в кредит красок на 10 крон и сказал лавочнику, что он сын доктора Мунка. В этом не было бы ничего страшного, если бы лавочник не отправился к отцу, когда настало время отдавать долг. Отец посчитал, что это уже смахивает на мошенничество.

Даже верной тете Карен приходилось нелегко. Из писем ясно, что Эдвард не живет в Кристиании подолгу. На сей раз он отправляется в провинцию Вестфолл, чтобы найти семье дачу на лето, и снимает дом в Осгорстранне, в пяти километрах от Борре, связанного с воспоминаниями о Милли. Место на редкость удачное, ведь здесь он может тайно встречаться с Мэйссе.

Прежде этот крохотный городок на берегу фьорда был центром лесоторговли, а теперь превратился в сонное захолустье. Старые патрицианские виллы, напоминавшие о былом величии, узкие извилистые улочки и изогнутый пляж были на редкость живописны. Городок стал модным местом отдыха жителей Кристиании, в особенности художников и представителей богемы.

Эдвард поехал туда вместе с Ингер, но затем по какой-то причине вернулся на несколько дней в Кристианию. Что характерно, отца в это время дома не было. Тетя Карен в письме жалуется Ингер, что, пока Эдвард жил дома, и ее, и Лауру терзала непонятная тревога. Хотя домой вечерами возвращался он рано, его вид вызывал у них безотчетное беспокойство.

В многочисленных письмах, сохранившихся после тети Карен, такое признание – единственное. Обычно ее беспокоят чисто практические вещи. Вот и дальше, в том же письме, она спрашивает Ингер, правильно ли та ухаживает за своим капризным братом, и сетует: «Плохо, что Эдвард так боится пробовать домашние разносолы». В то же время он готов довольствоваться совсем простой пищей. «Может быть, ему понравится молочный суп с сухарями?»

В Осгорстранне Мунк много работает и общается с друзьями, особенно часто с семьей Крога. Этим летом супруги поддерживают более или менее ровные отношения, ведь Егер в Париже. Ода и Кристиан забрали домой своего первенца, рожденного втайне, когда Ода формально еще состояла в браке с Энгельхардтом. Кроме того, у них только что родился мальчик, которого крестили в церкви Борре и нарекли Пером. Одним из крестных, не совсем по своей воле, стал и Эдвард. Вряд ли Кристиан Мунк был в восторге от того, что сын принял на себя столь серьезные обязательства.

Но главное – Мунк открывает для себя этот маленький городок, который сыграет центральную роль в его жизни и творчестве. С тех пор он всегда будет стремиться сюда летом. Во многих своих картинах он запечатлеет особый, характерный для северных широт вечерний свет, отраженный мерцающей водной гладью, и хитросплетения любви и ревности, неизбежно возникающие среди праздных отдыхающих. А изгиб береговой линии станет важнейшим композиционным элементом в лучших его полотнах.

Первой в Осгорстранне он напишет Ингер. В ослепительно-белом платье с соломенной шляпкой в руках она сидит на берегу на камне. Все вокруг пронизано мягким светом заходящего солнца. От картины веет одиночеством и меланхолией. Пейзаж далеко не идилличен, скорее он несет в себе скрытую угрозу: фигурку девушки окружают громадные валуны, написанные в сине-зеленых и серых тонах.

В Осгорстранне Мунк получает известие о присуждении государственной стипендии – полутора тысяч крон, предназначенных для проживания за границей в течение года. Новость обрадовала и друзей Мунка. Правда, радость не совсем бескорыстна – многие были на мели и надеялись занять денег.

Последние месяцы перед поездкой в Париж Мунк, вероятно, провел дома на Скоус-пласс. Семья готовилась к очередному переезду. Сразу после отбытия Эдварда они должны были переселиться за город, в усадьбу Хаукету. Решение это, видимо, было вызвано тем, что семидесятидвухлетний Кристиан Мунк собирался отойти от дел и вынужден был ограничить расходы семьи. Правда, новое местожительство не совсем устраивало Андреаса, который учился на медицинском факультете и теперь должен был проделывать путь до центра города пешком.

Отъезд Эдварда вызывал у него самого и других членов семьи противоречивые чувства. Полгода спустя Мунк так описывает день своего отъезда:

Мы сидели за столом – слышался стук вилок и ножей. Изредка мы обменивались парой фраз.

Тетя поинтересовалась, довольно ли я взял с собой носков, – попросила носить две рубашки, пока буду на пароходе.

– Будь, ради всего святого, поосторожней в Париже, – произнес отец. Он сидел, склонившись над тарелкой, спиной к окну. На его лысине и почти белых волосах играли блики света. – Ты знаешь, какой там влажный климат – у тебя запросто может случиться приступ ревматизма.

– Пиши чаще, – попросила тетя.

– Принимай камфорные капли, если простудишься, – снова заговорил отец, – я положил тебе несколько упаковок.

Дальше мы ели в полной тишине.

Я видел, как постарел отец – как сгорбился. Восемь месяцев вдали от дома – долгий срок.

Я взял их за руки. Все были смущены – я не хотел показывать, как сильно растроган.

Отец вышел проводить меня в прихожую. Я протянул ему руку. Прощай. Прощай. Тетя стояла в дверях и кричала вслед, чтобы я был поосторожней.

Оказалось, что корабль был не готов к отплытию и посадку отложили на три часа. Вместе с коллегой Калле Лёкеном Мунк побрел по улице. Они встретили знакомых, предложивших пойти в кафе. Но Мунк решил вернуться домой. «Такой уж я добропорядочный», – отшутился он.

Дома он застал отца за работой.

Он обернулся и взглянул на меня поверх очков.

– Оставайся дома – я слышал, будет ужасная погода.

– Ну уж нет, – ответил я. – И дня больше не вынесу в этом городе.

– Как знаешь, – проговорил он и вернулся к работе.

Тетя тем временем обнаружила еще кое-что, что мне непременно нужно было взять с собой.

– Прощайте, мне, пожалуй, пора идти. – Я подошел к отцу и протянул ему руку.

– Ну, прощай, – сказал он и пожал ее. – Нам бы следовало проводить тебя до пристани, но у меня совсем нет времени.

– О, это совсем не обязательно.

Но мне все же хотелось, чтобы он проводил меня.

На нижней палубе парохода толпились мои приятели. Воге, Станг и Хорнеман были уже изрядно пьяны – они запаслись бутылками.

Я прошелся по палубе, осмотрелся – этот корабль был уже кусочком Европы, – он доставит меня в землю обетованную.

Станг и Хорнеман собирались плыть с нами до Кристиансанна. Лёкен бродил вокруг с блаженной улыбкой на устах и в конце каждой фразы говорил: «А мы, между прочим, едем в Париж».

– Вон твой отец идет, – вдруг сказал Станг. Я поднял глаза и увидел отца, который пробирался между каких-то тюков. Он надел свой лучший костюм…

Я был растроган его приходом. Подошел к нему.

– Красивый корабль. Еще есть время до отъезда. Пойдем домой.

– Нет, я сейчас не могу – мои друзья…

– Ну что ж, прощай.

Париж и смерть

Наконец Мунк покинул Кристианию, но и в Париже он общался преимущественно со скандинавами, в особенности с норвежцами. Норвежцы образовали во французской столице небольшую колонию. Предводительствовал в ней писатель Юнас Ли[30]. Двери его дома были широко открыты для всех соотечественников, состав которых постоянно менялся.

В своих первых письмах домой Мунк педантично отчитывается, на что он тратит деньги: обед, чашка горячего шоколада, уроки, плата за квартиру, обогрев жилья, расходы на транспорт. Денег вечно не хватает, и он пытается сэкономить стипендию, прося вспомоществования у меценатов. Однако есть все основания полагать, что о кое-каких расходах он умалчивает, – светская жизнь в эти осенние месяцы наверняка обходится ему недешево.

Мунк добросовестно посещает уроки рисования, на чем настаивает семья. Его преподавателем становится пользующийся популярностью у норвежцев Леон Бонна[31]. Без труда можно догадаться, что основательная академическая методика обучения кажется Мунку смертельно скучной:

До обеда я работаю в мастерской – просто вытягиваю руку и вымеряю на листе карандашом пропорции тела обнаженной натурщицы. Сколько голов умещается в теле, какой должна быть ширина грудной клетки по отношению к длине тела. Мне скучно, я от этого устаю и тупею.

Бонна тоже не в восторге, хотя Мунк действительно нарисовал несколько отличных эскизов обнаженной натуры. Довольно показательно, что своим лучшим норвежским учеником Бонна считал малоэмоционального, теперь почти забытого натуралиста Андерса Конгсруда.

Куда важнее для Мунка выставки Парижа. Большая Всемирная выставка 1889 года дает представление о современном «официальном» европейском искусстве. А в норвежском зале выставлена и картина самого Мунка «Утро». К тому же в городе полно небольших галерей и маленьких вернисажей, где можно увидеть и «старых» импрессионистов – Моне, Писарро, Рафаэлли, и новых – Ван Гога, Тулуз-Лотрека, Гогена, Синьяка. Полученные впечатления находят выход в постоянных творческих экспериментах Мунка.

И все же Мунк не совсем доволен. Холодный и влажный осенний воздух вызывает новый приступ болезни. Да и светские увеселения, вероятно, отнимают слишком много времени. Как бы то ни было, Мунк решает переехать из гостиницы на рю де Шартр в пригороде Парижа Нёйи, но и там долго не задерживается. Деньги на исходе. 25 ноября он пишет в Кристианию меценату Улафу Скоу и просит одолжить ему 300–400 крон. Мунк жалуется на здоровье, пишет, что опасается приступа суставного ревматизма и потому хочет провести зиму на юге Франции.

Ответ Скоу весьма доброжелателен: он с радостью даст Мунку 400 крон, и не в качестве займа, а как задаток за картину, которую Скоу когда-нибудь приобретет у него. Но к моменту, когда письмо и деньги достигнут Парижа, ситуация уже изменится.

В воскресенье, 24 ноября, тетя Карен написала письмо из усадьбы Хаукету, где семья снимала несколько комнат на втором этаже хозяйского дома. Картины Эдварда прибыли в целости и сохранности. Андреас каждый день ходит пешком в университет, похудел, но окреп. «Папа же, напротив, все время сидит дома и совершает свой моцион на веранде. Он здоров, и девочки тоже».

А уже в понедельник вечером Кристиана Мунка разбил апоплексический удар. Это случилось спустя месяц после того, как ему исполнилось семьдесят два. Парализованный, без сознания, он пролежал три дня и умер 28 ноября. Тетя Карен сразу же написала Эдварду, но из страха, что известие станет шоком для него, отправила письмо скульптору Валентину Хьеланну, который жил вместе с Мунком в Нёйи, попросив того осторожно передать известие Мунку. Из-за этого письмо опоздало, и о смерти отца Мунку сообщил товарищ, увидевший некролог в газете. Мунк описывает это так:

– У тебя дома, кажется, случилось несчастье…

Меня охватила ненависть: никакого сочувствия. В ушах зашумело. Сестры… отец…

– Отец умер?

– Да, ты прав.

– Ты прочитал об этом в «Моргенбладет» – там было написано «военный врач»?

– Да.

– И первая буква имени «К»?

– Да. Там еще было написано «Хаукету».

– Тогда это он, – холодно проговорил я.

В действительности реакция Мунка могла быть какой угодно, только не холодной. Известие запоздало, и он не успел на похороны. Его захлестнуло чувство сожаления о вечной недосказанности в их отношениях с отцом:

Я готов был отдать все, лишь бы обнять его голову и сказать, как я люблю его. А всё эта робость. Не то чтобы я своим поведением доставлял ему много горя. Все дело в мелочах – я был холоден, тогда как он был добр.

За чувством скорби последовало осознание жестокой реальности: смерть отца стала для семьи материальной катастрофой. Поскольку Карен в свое время отказалась выйти замуж за Кристиана, она не могла рассчитывать на вдовью пенсию. Эдвард стал единственным кормильцем семьи, на него легла ответственность за жизнь тети, брата-студента и сестер.

«О хлебе насущном мы не беспокоимся, Господь не оставит нас своими заботами, в этом у нас нет ни малейшего сомнения», – пишет тетя Карен. Эдвард не готов безраздельно уповать на Господа. «На это у меня мало надежды», – отвечает он.

Зиму они прожили на накопленные средства, относительно спокойное течение жизни дало им возможность собраться с мыслями. Карен Бьёльстад незадолго до смерти Кристиана Мунка исполнилось пятьдесят, но возраст не стал помехой ее деятельной натуре. Она была не из тех, кто опускает руки, – и тетя Карен надумала, как помочь Господу в заботах об оставшейся без кормильца семье. Она собирается брать на постой жильцов – и в связи с этим снимает со стены портрет Егера, «поскольку, мне кажется, он сделает нам плохую рекламу». Она увеличивает производство своих поделок для туристов и учится снимать мерки, чтобы шить детскую одежду.

Мунк честно пытается сократить свои расходы: «Я сам готовлю себе кофе и чай, а иногда и обед. Варю яйца. Правда, после этого в комнате ужас какой беспорядок».

Сен-Клу

Мунк скорбит об отце; ему становится трудно выносить общество товарищей-художников. Под новый год он снова переезжает, на этот раз подальше от города. Меньше чем за франк в сутки он снимает комнату в Сен-Клу в гостинице некоего месье Меле. Теперь он живет прямо на берегу Сены и при желании может добраться до центра города на пароходе. Рядом расположен большой парк. Домой он пишет, что оправился от легкого гриппа и стал «ужасно много» есть, что общается с простыми французами, и это положительно сказывается на его французском («все представители низшего сословия здесь необычайно любезны»), что подолгу гуляет в парке.

В письмах домой он чрезвычайно осторожен – ему не хочется доставлять семье лишние хлопоты. У семьи их и так предостаточно. В действительности этой зимой он переживает настоящий кризис. Мысли о внезапной смерти отца и денежных трудностях не оставляют его. В дневниковой записи от 4 февраля он описывает переезд в Сен-Клу как бегство от своих жизнерадостных норвежских знакомых:

Один день похож на другой – мои товарищи больше не приезжают, и зачем им приезжать – они видят, что я не в состоянии разделить их радость, что их смех меня только расстраивает и терзает, что их жизнелюбие действует мне на нервы.

Голдстейн продержался дольше всех, но и он перестал ездить. В последний раз мне пришлось лечь в постель – его рассказ про интрижку со служанкой меня раздражал, и в конце концов я крикнул ему: «Заткнись!» – ему это не понравилось.

– Прости, – сказал я, – ты не представляешь, как мне больно, для меня каждый звук – сущее мучение.

Больше он не произнес ни слова. А я лежал в страхе – в страхе оттого, что вот-вот раздастся какой-нибудь шум… в страхе, возникающем непонятно отчего.

Он подошел и взял меня за руку.

– Какая она влажная, – сказал он, – ну и слабак же ты.

– Приезжай еще, – сказал я.

Но он не приехал…

Я окружен людьми, чей язык я не понимаю. Они поглядывают на меня с любопытством – мои странные привычки, требовательность в еде, мои внезапные приходы и исчезновения из ресторации…

Мунк все время думает об умерших: «Мать, сестра, дед, отец – больше всего о нем». Он просматривает старые письма, заново переживает роман с Милли, вспоминает женщин, которых оттолкнул, пишет о маскараде 1886 года, о любовных интрижках в кафе. Вообще, эти недели стали погружением в прошлое, попыткой оживить и понять опыт прожитой жизни.

Чаще всего в этот период он общается с датчанином Эмануэлем Голдстейном, которого описанная в дневнике ссора не оттолкнула от Мунка. Напротив, позже Голдстейн с экзальтацией будет вспоминать о том, какая редкостная духовная общность возникла между ним и Мунком.

Голдстейна обычно относят к лирикам, но он написал так мало, что в истории датской литературы не найдешь и упоминания о нем. У него водились деньги, и он старательно избегал какой бы то ни было работы. Даже университетские экзамены он сдал только в 1897 году, когда ему уже исполнилось тридцать пять. С Мунком их в первую очередь сближало отношение к женщинам. Голдстейн демонстрировал полное отсутствие иллюзий во взглядах на любовь:

Несмотря на депрессию, размышления в одиночестве и попытки «описывать свою жизнь», а вернее, попытки понять свою роль в жизни, Мунк не прекращает заниматься живописью. На картине «Ночь», самой известной из написанных в Сен-Клу, – интерьер комнаты Мунка. За окном виднеется Сена и проплывающий мимо пароход. Тень от оконной рамы на полу образует крест. В углу у окна, подперев голову рукой, сидит меланхоличный человек в цилиндре. Возможно, Мунк писал его со своего друга Голдстейна. Фигура человека почти сливается с синеватым полумраком комнаты. Человек вжался в угол, как будто в страхе от одиночества в пустой комнате, – художнику важно подчеркнуть эту пустоту.

Во время работы над «Ночью» Мунк получает открытку от Осе Нёррегор. Ответное письмо, которое он, видимо, так и не отправил, созвучно настроению картины:

Здесь, в одиночестве, я стал особенно ценить, что кто-то помнит меня. Видите ли, этой зимой мне было довольно одиноко… Сколько вечеров я провел у окна, сожалея, что не могу вместе с Вами любоваться этим пейзажем в лунном сиянии – огнями на другом берегу, фонарями на улице, проплывающими мимо пароходами, расцвеченными зелеными, красными и желтыми огоньками. А этот странный полумрак в комнате и синеватый квадрат лунного света на полу…

Одна из многочисленных дневниковых записей, сделанных Мунком в этот период, получила высокопарное название «Манифест Сен-Клу». Оказавшись в увеселительном заведении, под влиянием музыки и атмосферы праздника художник представляет себе, как мог бы изобразить «самые священные события человеческой жизни… События, когда человек перестает быть самим собой и становится лишь звеном в череде тысяч поколений, продолжающих род человеческий». Он мечтает создать такие полотна, чтобы «зритель понял всю святость происходящего – и снял шляпу, как в церкви». Но тут снова заиграла музыка, и на сей раз вальс напоминает Мунку женщину – «ту, что я так любил и так ненавидел» – явно Милли Таулов. Почти сорок лет спустя Мунк переработает эти записи таким образом, что они и вправду будут напоминать манифест.

Пока в высшей степени смелый план изобразить «самые священные события человеческой жизни» остается нереализованным. Не получает продолжения и тема, начатая картиной «Ночь». Вместо этого Мунк пишет пейзажи, применяя новые для себя приемы, подмеченные у молодых коллег, которые выставляют работы в мелких галереях Парижа. Несколько таких импрессионистических пейзажей получают общее название «Сена в Сен-Клу». Для них характерны дрожащий свет, размытые блики на водной поверхности, пароходы, как будто случайно оказавшиеся в поле зрения и обрезанные рамой картины.

Из этих картин наиболее интересен ночной этюд в синеватых тонах, напоминающий «Ночь»: ярко освещенный корабль заходит под один из мостов Сены. Изображение света и неба наводит на мысль, что Мунк видел «Звездную ночь» никому не известного тогда Винсента Ван Гога. Что ж, такое действительно могло случиться: картина в то время была в Париже, она выставлялась предыдущей осенью, и о ней много говорили.

Тем временем Мунк перестает посещать уроки Бонна, но никто не может обвинить его в том, что он не использует свою стипендию на учебу и творческие эксперименты. Несмотря на постигшее его горе и постоянную обеспокоенность судьбой домашних, Мунк упорно работает. Он пишет интерьеры кафе, очевидно, под влиянием популярного тогда Рафаэлли, но в отличие от техники «точечных» мазков, как в пейзажах Сены, здесь мы видим четкий контур. Очевидно, это сделано в расчете на продажу – Мунк полагает, что такие картины более всего нравятся публике. Во всяком случае, он пишет тете и выражает надежду, что сможет помочь семье, продав по приезде домой несколько картин.

А дома все было далеко не благополучно. Ингер писала, что они с тетей перенесли тяжелый грипп. Описание страданий тети Карен едва ли способствовало душевному спокойствию Мунка: «У нее был ужасный жар, потом начались судороги, она смотрела на нас своими широко раскрытыми голубыми глазами – мы так боялись за нее». Никаких изменений к лучшему в материальном положении семьи не было: вся надежда была на скромные переводы родственников да на помощь из какого-нибудь благотворительного фонда.

К Пасхе тетя Карен уже радуется скорому возвращению Эдварда домой. Она пишет, что в доме всегда найдется место для него, да и о еде беспокоиться нечего. Но Эдвард еще хочет посетить выставку молодых художников «Салон независимых» и снова на несколько дней возвращается в «норвежский Париж». Там он встречает многих своих коллег, в том числе Йоргена Сёренсена и Фрица Таулова, и происходит своего рода акклиматизация в норвежской среде после семи месяцев пребывания во Франции. «Мне кажется, я так долго не был дома, что ничего там не узнаю», – пишет Мунк. Он отправляется на той же «Альфе» до Антверпена, но на этот раз путешествие проходит без каких бы то ни было осложнений. 10 мая Мунк прибывает в Кристианию.

Неоромантика и азартные игры

С Егером он встречается за столиком кафе – тот на мели и думает только об Оде, переехавшей с Крогом в Копенгаген. «Он не уставал повторять, что рад был от нее избавиться, но при этом говорил только о ней», – замечает Мунк.

У самого Мунка лето 1890 года проходит спокойно. Он продолжает заниматься живописью, используя опыт своих парижских экспериментов. На картине «Весенний день на улице Карла Юхана» норвежская столица утопает в солнечном свете. Здесь он, пожалуй, наиболее последовательно применяет импрессионистическую манеру письма: изображение целиком строится из цветовых пятен. Кроме того, Мунк подает прошение о продлении государственной стипендии еще на год и, как того и следует ожидать, получает положительный ответ, поскольку стипендию обычно дают на два года. Таким образом, он снова может готовиться к поездке на юг.

Денег по-прежнему не хватает, хотя надежды продать кое-какие картины частично оправдались. За двести крон известный адвокат Эрнст Моцфельд покупает пейзаж с лесным озером. Это, пожалуй, первая картина, которую Мунк продает за «полную цену». Вслед за этим богатый американец, совершающий турне по Европе, неожиданно соглашается на цену, предложенную Мунком, и платит за понравившуюся картину с изображением двух мужчин, пьющих абсент, ни много ни мало триста крон. Он разрешает Мунку оставить картину у себя для Осенней вставки, но требует, чтобы название картины «Любители абсента» было заменено на «Исповедь». На это художник соглашается с легким сердцем и через неделю получает чек из Парижа, куда покупатель проследовал дальше. После Осенней выставки он продает и «Ночь», но на эту картину богатого американца не нашлось, поэтому Мунку приходится снизить цену с трехсот крон до ста.

Во время Осенней выставки меланхоличную «Ночь» газеты критиковали больше всего. Но на сей раз в защиту Мунка выступил Андреас Ауберт, назвавший художника представителем «нового времени… поколения с тонкими, напряженными до предела нервами, представители которого часто именуют себя декадентами».

Той же осенью друг Мунка Енс Тис[33] читает в студенческом обществе стихотворение Вильгельма Крага[34] «Фанданго», которое становится увертюрой новой эпохи в норвежской литературе, получившей название «неоромантизм»:

Краг не единственный требовал повышенного внимания к чувствам. Приблизительно в это же время выходит роман Гамсуна «Голод», сюжет которого целиком строится на изображении смены настроений и игры напряженных нервов. На следующий год Гамсун отправляется в турне и читает свою знаменитую лекцию «О бессознательной духовной жизни». Он предъявляет к литературе совершенно новые требования: вместо поверхностного реалистического описания действительности необходимо воссоздавать «шепот крови и мольбу суставов».

Новые идеи, как того и следовало ожидать, сопровождаются неприятием и осуждением творчества предыдущего поколения писателей и художников. «Стоит мне только подумать о натурализме, реализме и всей этой индустрии от искусства, как меня начинает тошнить», – пишет Мунку Голдстейн.

Такая картина, как «Ночь», органично вписывалась в это новое движение. Единственная сложность заключалась в том, что норвежская критика, во главе с рецензентами «Афтенпостен», в массе своей только-только свыклась с реализмом. Живопись Мунка кажется им неприемлемой с любой точки зрения. В одной заметке даже ставится вопрос о душевном здоровье Мунка и компетентности стипендиальной комиссии, выделившей средства на «неудачные попытки больной личности убедить нас в том, что люди и природа выглядят совсем иначе, чем мы привыкли их видеть».

Тетя Карен отказывается от подписки на «Афтенпостен». Они с Ингер снова переезжают поближе к Кристиании, в усадьбу Нурбюгорен в Нурстранне, расположенную рядом с дорогой, ведущей в Мосс. Андреас живет отдельно от них в городе. Его учеба приближается к концу, год спустя он сдаст на «отлично» государственный экзамен. Карен усердно занимается рукоделием. Ингер тоже нашла занятие, подходящее необеспеченной девушке из буржуазной семьи: она начинает давать уроки игры на фортепьяно.

Таким образом, Эдвард мог теперь не беспокоиться о пропитании тети и сестры с братом – только бы они были здоровы. Но двадцатитрехлетняя Лаура по-прежнему оставалась их общей болью. Последнюю осень девушка провела у подруги семьи. Тетя Карен надеялась, что жизнь вне дома положительно скажется на состоянии племянницы, и поначалу казалось, что ее надежды оправдываются, но потом пришло пугающее известие: с Лаурой случился своеобразный – религиозный – кризис, она только и делает, что раскаивается в своих многочисленных «грехах» и, дабы очистить душу, собирается отправиться миссионером в Китай. Из этой затеи, естественно, ничего не вышло, но тете Карен она доставила немало переживаний.

В 1890 году Мунк представил на Осеннюю выставку целых десять картин, что стало своеобразным отчетом за получение государственной стипендии. Критика – даже если не принимать во внимание отзывы «Афтенпостен» – была неоднозначной. «Пятнистый», по определению газет, «Весенний день на улице Карла Юхана», как и следовало ожидать, не поняли («смехотворный пример творческой беспомощности художника, заблудившегося в смутных впечатлениях и не владеющего техникой формы и цвета»). В то же время многие критики утверждали, что пребывание в Париже пошло художнику на пользу.

31 октября 1890 года Мунк обратился в полицию Кристиании за паспортом. В тот же день газета «Верденс ганг» сообщила, что художник Мунк на следующий день отправляется в Париж.

На этот раз Мунк плохо перенес морское путешествие. На борту парохода у него случился сильный приступ суставного ревматизма, и ему пришлось лечь в больницу сразу по прибытии в Гавр.

Сообщая домой о болезни, он выражает надежду отправиться в Париж уже через несколько дней. На самом деле «небольшой приступ ревматизма» задержал его в больнице «Мэзон дё Сантэ» в Гавре на два месяца. Как обычно в письмах домой, он держится шутливого тона, расписывая, как пьет бордо и ест виноград, – а еще у него забавный сосед, норвежский капитан, который имеет привычку опорожнять одну бутылку вина за другой, а потом бросать их на пол. О тоске и одиночестве, испытываемых в больнице, свидетельствуют лишь восклицания: «Тетя, не жалей слов: чем длиннее письмо, тем лучше».

В письмах знакомым и дальним родственникам он более откровенен. Ревматические боли и жар не проходят. 12 декабря, в свой двадцать седьмой день рождения, после почти полутора месяцев, проведенных в больнице, Мунк пишет кузену Эдварду Дидрику: «Ревматизм хозяйничает в моем теле… мне до чертиков скучно, и сердце пошаливает». Из-за болезни он не может заниматься живописью, да и денег из стипендии на лечение ушло немало. Мунк также страшится сырой холодной зимы, которую ему предстоит провести в Париже.

Тем временем в Кристиании произошло событие, неожиданным образом немного поправившее материальное положение семьи. В декабре в мастерской, куда Мунк сдал несколько своих картин – вероятно, для изготовления рам, – случился пожар, и пять из его картин сгорели. Тетя Карен тут же пошла к страховщику и добилась возмещения ущерба в размере 750 крон. Примечательно, что ни тетя, ни Мунк не сокрушаются об утраченных произведениях искусства. Напротив, художник пишет: «Как нам повезло с пожаром – я так рад, что это произошло, – и деньги достойные».

В начале января 1891 года Мунк покидает Гавр и отправляется в Париж. Но здесь стоит холодная промозглая погода, которой он так опасался. Едва добравшись до французской столицы, он опять вынужден соблюдать постельный режим из-за боли в суставах и учащенного сердцебиения. Надо было что-то предпринимать. Поэтому, как только ему становится лучше, он осуществляет идею, пришедшую в голову еще в Гавре, – решает отправиться на юг, к Средиземному морю, где всегда мягкая зима, яркий солнечный свет и живописная природа.

Все именитые художники так или иначе были связаны с Южной Францией. Ван Гог переехал – или, скорее, сбежал – в 1888 году в Арль, где его посещал Гоген. Сезанн вырос на юге и много лет разрывался между Парижем и родными краями, пока не осел в Эксе, куда к нему часто приезжали коллеги. Позже их примеру последует молодой Матисс – он откроет для себя рыбачий поселок Кольюр, типичный живописный средиземноморский уголок. Так что Мунку, хотя главной причиной поездки на юг и была необходимость поправить здоровье, не следовало переживать из-за того, что он не тратит стипендию на свое совершенствование в Париже:

Поезд легко, танцуя на рельсах, нес нас на юг – к теплу и солнцу, к новой жизни, которая оживит больную кровь. Молнией сверкнула проносящаяся мимо станция.

Двери открываются – мы в Марселе. Поворачиваем на восток – солнце заглядывает в окна – изморозь на окне тает. Мы смотрим в окно: Средиземное море – маленькая бухта – белая вилла на мысу – зеленые волны накатывают на берег.

Больной откидывается назад – лучи солнца щекочут его лицо – кровь быстрее течет в жилах – новая жизнь – еще один год – жить под солнцем – под пальмами – как прекрасна все-таки жизнь – так прекрасна, что ему хочется плакать.

Первые недели в Ницце Мунк провел в одиночестве. Он утешается тем, что возобновляет переписку с Голдстейном, от которого не получал вестей с тех пор, как они расстались в Сен-Клу: «Теперь, наверное, не в моде писать друг другу…» Ницца даже прекраснее, чем он смел мечтать. «Но мне так одиноко – я уже перестал прислушиваться к шагам за дверью, я ведь знаю, ко мне никто не придет». Из-за нехватки денег ему трудно сосредоточиться и писать картины, вместо этого он берется за перо. Его первые впечатления от города публикует «Верденс ганг»: «Ницца – город радости, здоровья и красоты». Описания будничной жизни города Мунк дополняет автобиографическими заметками в духе Егера. Обращается он и к доморощенным ценителям искусства:

Было бы забавно дать отповедь всем этим людям, которые вот уже много лет смотрят на наши картины и смеются или с сомнением покачивают головами. Они и мысли не допускают, что в наших видениях – всех этих мимолетных впечатлениях – есть доля истины, что дерево может быть красным или голубым, а лицо – голубым или зеленым. Они же уверены, что это не так. С детства они знают, что листва и трава зеленые, а цвет кожи – розоватый. Они не в состоянии понять, что мы и вправду думаем иначе. Наверняка эти халтурщики блефуют, уверены они или сошли с ума – последнее вернее всего. Им и в голову не приходит, что наши картины написаны на полном серьезе – выстраданы. Они – продукт бессонных ночей и стоили крови и нервов.

Через некоторое время Мунк познакомился с несколькими скандинавами, и они взяли его с собой в казино в Монте-Карло. Он пришел в восторг от обилия сюжетных сцен, которые можно было наблюдать в игровых залах, и в не меньшей степени – от самой рулетки. Как и многие другие, Мунк старается выработать «систему», гарантирующую выигрыш. Его интерес к математике наверняка играл здесь свою роль, но, судя по его записям, в теории вероятности он был не очень силен. Среди его бумаг сохранилось три бланка для записи чисел, выпадающих на рулетке. Складывается впечатление, что он их основательно проработал.

Вероятно, из всех азартных игр рулетка вызывает самую сильную зависимость. Всего несколько секунд – и ты выиграл или проиграл, причем настоящие, живые деньги. К тому же можно выбирать степень риска, составлять разные комбинации. В своих записях Мунк так описывает притягательность игровых залов:

Каждый день повторяется одно и то же: утром я принимаю решение больше туда не ездить. Проходит первая половина дня, я даже не думаю об этом. После обеда я готовлю все для работы, уже собираюсь начать – и вдруг словно молния ударяет мысль: а может, все-таки поехать? И никаких сомнений уже не возникает – нужно только узнать, когда идет поезд…

И все же рабом рулетки Мунк не становится. За это время он пишет несколько небольших импрессионистических пейзажей с пальмами в солнечном свете, которые вполне годятся на продажу, и один ночной пейзаж «Ночь в Ницце» – серовато-синий вид из окна комнаты: лунный свет и тени на крышах домов на фоне мягких очертаний холмов, поднимающихся к небу.

Неожиданно с письмом Ингер из дома приходят плохие вести: тетя Карен больна, и на этот раз серьезно. Сильнейшее воспаление легких чуть не стоило ей жизни… Опять эти слабые легкие – злой рок семьи Бьёльстад! «Мы с Андреасом не отходили от ее постели и каждую секунду ждали конца. Она все время думала о тебе, все ее мысли были о тебе. Вдруг ее лицо похолодело, и пульс стал неслышным». Правда, когда Мунк получил письмо, она уже пошла на поправку.

Эдвард пришел в ужас. Конечно, временами он уставал от неустанной опеки тети Карен, но она была опорой семьи. Когда Эдвард оставался совсем без средств, она словно по мановению волшебной палочки откуда-то доставала и присылала ему небольшие суммы. А как же справятся без нее, без ее практической сметки сестры?

К тому же Эдвард любил тетю. Двадцать три года она заменяла ему мать, а после смерти отца стала единственным попечителем семьи.

Своими добрыми советами обеспокоенный Мунк напоминает саму тетю: «Часто бывает, что болезнь возвращается из-за какой-нибудь неосторожности, например, если встаешь слишком рано». Но он знает и одно верное средство. Он пишет в Кристианию знакомому виноторговцу и просит посылать тете вино. «Как только температура спадет, ты должна много пить».

Как бы то ни было, тетя Карен жива, хотя признает, что на этот раз ее жизнь висела на волоске: «Такая серьезная болезнь – даже удивительно, что я, такой сморчок, с ней справилась».

В апреле Мунк отправляется из Ниццы в Париж, где еще месяц ходит по выставкам, а вдобавок успевает и работать. Он пишет несколько «пятнистых» импрессионистических городских мотивов. На «Улице Лафайет» мужчина с балкона смотрит на оживленную улицу. Солнечный свет, заливающий улицу, и уличная суета переданы часто наложенными мелкими параллельными мазками. Этими парижскими картинами Мунк прощается с импрессионизмом. Увиденное им у «Независимых» и на других выставках, а также то, что ожидало дома, в Норвегии, направило его работу совсем в иное русло.

В конце мая – начале июня на 60 крон, полученные от тети, Мунк добирается пароходом до Кристиании.

Большая любовь Яппе Нильсена

Близкому другу Мунка Яппе Нильсену – тому, что в свое время соблазнял Мэйссе сигаретами с опиумом, этим летом исполнился двадцать один год. В этом возрасте Мунк встретил Милли Таулов. С тех пор как Яппе семнадцати лет от роду окончил гимназию, а было это в 1887 году, он успел несколько лет проучиться на юридическом факультете и попробовать себя в качестве художника, но большую часть времени проводил в дебатах о литературе и философии. Между делом он съездил в Париж и завоевал в кругах кристианийской богемы репутацию многообещающего молодого человека.

Вращаясь среди богемы, он не мог избежать знакомства с Одой Крог, которая была старше его на десять лет. К этому времени ее связь с Егером подошла к логическому завершению, и она не замедлила вступить в новую – с Яппе.

Осталось довольно мало свидетельств тому, что же на самом деле произошло между Одой и Яппе. Главный источник здесь – дневниковые записи Мунка. Правда, пять лет спустя Яппе Нильсен издал роман «Немесис», который нельзя назвать романом в стиле «пиши-свою-жизнь», но он дает представление о некоторых деталях его отношений с Одой. Единственный документ, свидетельствующий об их связи, – фотография Оды и Яппе, сделанная летом 1891 года в Тёнсберге. На ней оба очень серьезны, смотрят прямо в камеру, а Яппе выглядит до смешного юным.

Судя по всему, история началась зимой 1891 года в Париже. Ода отправилась туда одна, без детей и мужа. Для нее интрижка с Яппе была, скорее всего, лишь незначительным эпизодом, но Яппе не смог забыть Оду и приложил все усилия к тому, чтобы они встретились в конце лета в Осгорстранне. Кристиан Крог довольно быстро сообразил, что происходит, поэтому больше всего в этой истории пострадал Яппе, натура весьма чувствительная.

Мунк начинает свой рассказ с того, как встречает сестру Яппе – Юлию Холмбу на пристани, где собирается сесть на пароход до Осгорстранна. Она только что оттуда и успевает рассказать ему, что у Яппе белая горячка: он катается по полу и то смеется, то плачет. На пароходе Мунк сталкивается с врачом Инге Хейбергом, который лечит всю кристианийскую богему. Тот как раз едет к Яппе. Хейберг говорит, что Яппе вооружился пистолетом – того и гляди, кого-нибудь пристрелит: «Он же столько пьет, а тут еще эта интрижка, – такое и быка с ног свалит…» В Юртене на борт парохода неожиданно поднимается сам Яппе. Он взволнован, но вменяем: перед этим он побывал в аптеке и купил хлорал, который в те времена принимали как успокоительное.

Мунк описывает душераздирающую сцену в гостинице Осгорстранна. Ода при всем честном народе натравливает мужа и Яппе друг на друга. Она называет любовника «малыш Яппе» и спрашивает, нравится ли ему общество Крога. Крог выкрикивает, что тот просто размазня: «Когда буду работать и мне понадобится тряпка вытереть руки, я непременно вспомню о Яппе».

Яппе не в силах отказаться от Оды. Когда осенью в кристианийских кафе возобновляются традиционные богемные посиделки, Яппе, Оду и Крога постоянно видят вместе. Ода вовсе не щадит Яппе. Она то намекает ему, что продолжает интимные отношения с мужем, то берет свои слова обратно и утверждает, что сказала это только из мести, когда увидела, что Яппе поцеловал ее сестру Боккен. Однажды вечером она впадает в истерику, взбирается голая на забор перед собственным домом и выкрикивает имя Яппе.

Но и это еще не все: в кристианийских кафе они постоянно натыкаются на Ханса Егера. Яппе требует, чтобы он уехал, утверждая, что Егер только нервирует Оду. Мунк, несмотря на дружеские отношения с Егером, также дает ему довольно суровую отповедь: «Мне кажется, ты закончишь тем, что будешь танцевать канкан на могилах своих друзей… которые допьются до смерти… которых ты заставил допиться до смерти…»

Яппе делает все возможное, чтобы оказаться в их числе. В отчаянии, пьяный, он как-то заходит к Мунку:

– Я, кажется, схожу с ума… – говорит он, …уставившись прямо перед собой.

– Она сегодня не в настроении? – спрашиваю я.

– И не говори! Это подлый человек, ужасно подлый.

Потом произносит:

– Я так люблю тебя – ты единственный, кто мне нравится. Оду я люблю больше всего на свете – а ты единственный, кто мне нравится…

Вдруг он падает перед кроватью на колени, кладет голову на одеяло.

– Ты понимаешь, как я ее люблю.

– Да, – отвечаю я.

– Какая это боль, так любить…

В эти лето и осень, полные интриг и осложнений, у Мунка зародилось, а впоследствии окрепло отвращение, если не сказать ненависть, к богеме и богемному образу жизни. Он глубоко сочувствует страданиям юного Яппе – вероятно, еще и потому, что они напоминают ему его собственную страсть к зрелой замужней женщине.

Он делает рисунок пастелью, на котором Яппе изображен в Осгорстранне среди тех самых валунов, где он несколькими годами ранее писал сестру. Правда, на этот раз извилистая береговая линия пересекает полотно картины по диагонали. Яппе сидит, подперев голову рукой, лицо едва намечено, взгляд пуст. (В этой версии картины Яппе смотрит на зрителя, склонив голову вправо. Более известный вариант, где он изображен в профиль и смотрит влево, по всей видимости, был написан позднее.) Берег озарен болезненным желто-зеленым вечерним светом. Здесь уже нет прежней импрессионистической размытости, контуры четкие и упрощены до предела. Это, пожалуй, первое полотно Мунка, где цвет и линии целиком подчиняются настроению картины. Позже за этой работой закрепится название «Меланхолия».

Картина свидетельствует о том, что за время своего краткого пребывания в Париже перед возвращением домой Мунк ознакомился с новейшими тенденциями в искусстве, имя которым – «символизм». Художник-символист стремится выразить таящиеся за конкретной видимой реальностью настроение, идеи и фантазии, которые глазу реалиста и натуралиста различить не дано. Источником вдохновения для Мунка стали, вероятно, картины Поля Гогена.

Волнообразные линии «Меланхолии» ведут наш взгляд к пристани, где видны две маленькие фигурки – мужчины и женщины. Рядом пришвартована желтая лодка. В своей хвалебной статье, вышедшей, когда картина была представлена на Осенней выставке, Кристиан Крог уделяет лодке особое внимание: «За то, что лодка желтая, Мунка следует поблагодарить особо». Крог пишет, что настроение картины сродни музыке, – «Мунк достоин славы композитора»; он отмечает, что художник прошел путь от реалиста до идеалиста в том смысле, что теперь природа и модель целиком подчинены настроению – Мунк трансформирует их, чтобы достичь максимального эффекта. Статья заканчивается пророческими словами:

Вы конечно же не поверите, что наступит время, когда вы будете смеяться, если кто-то станет повторять ваши нынешние скептические слова. О них вы, как положено легкомысленной публике, и не вспомните и будете отрицать, что когда-либо говорили такое.

Статья – пример великодушия Крога. Ведь на картине, которую он так хвалит, изображен несчастный любовник его жены, а мужчиной и женщиной на пристани вполне могут быть он сам и Ода. Крог явно считает себя обязанным продемонстрировать почти сверхчеловеческую способность не смешивать личные чувства и искусство. Если он хотел показать, что предрассудки ему чужды, и тем самым произвести впечатление на Оду, то ему это удалось: Оду больше не интересует Яппе; впрочем, теперь у нее новый любовник – Гуннар Хейберг. Мунк комментирует ситуацию: «Она по меньшей мере достойна удивления. Ода ведет себя так, как будто ее все это не касается – она всегда свежа и весела, в то время как все остальные – мужчины – повержены в грязь…»

Статья Крога привлекла к себе всеобщее внимание, вокруг нее было много разговоров и слухов. Но еще до завершения Осенней выставки Мунк потерял интерес к досужим сплетням, кафе и неверным женщинам, включая Оду. Он снова собирается на юг. На этот раз он отправляется в путь с художником Кристианом Скредсвигом[35] и его супругой. Скредсвиг так описывает отъезд:

«Жаль покидать Беккелагет[36], так было хорошо сегодня, – сказал Мунк. Мы встречаемся на Восточном вокзале и отправляемся ночным поездом в 11.15. – Но я болен, и мне надо уехать в Ниццу». В старомодной широченной шубе своего дедушки он выглядит похудевшим и несчастным.

В руках он держит все, что нужно для работы. Огромный этюдник, складной стул, зонты. Неужели он собирается везти в купе и длинную острую металлическую подставку от зонта? «Да-да, ее непременно надо взять с собой в купе».

Из его битком набитого рюкзака выглядывала керосиновая плитка. Вероятно, он взял с собой и керосин. Я сразу же представил себе, как он будет готовить в купе. Но к счастью, он достал уже зажаренного глухаря.

Несмотря на тщательные сборы в дорогу, Мунк все же умудрился кое-что забыть, – свой цилиндр! Они проехали Гамбург, Франкфурт и Базель, и тут Скредсвиг больше не смог выносить поездку в тесном и неудобном купе четвертого класса и перебрался во второй. Мунку пришлось нехотя последовать за ним. Поезд вез их все дальше на запад, через Милан и Геную, мимо Монте-Карло, в Ниццу.

Первый месяц на Французской Ривьере прошел под впечатлением радостного события на родине: Национальная галерея приобрела своего первого Мунка! Выбор пал на «Ночь в Ницце», представленную на Осенней выставке. Сделка свершилась при посредничестве Вереншёлла, который, на свой страх и риск, снизил цену с трехсот до двухсот крон. Ведь он прекрасно понимал, что значит для Мунка это свидетельство признания после стольких лет неприятия. Тетя Карен была в восторге: «Я достала твою бутылку шерри, которую приберегала для особого случая, Лаура пошла за пирожными, и сейчас мы выпьем за тебя».

Время шло, и на берегу Средиземного моря наступило Рождество – странное, чужое, наполненное ароматом роз и апельсиновых деревьев. Хотя Мунк порой выражал недовольство компанией Скредсвига и его супруги, он, несомненно, был рад, что он не один. Скредсвиг снял виллу за городом, куда и пригласил Мунка. Вместо рождественской елки они срубили и украсили кактус.

Настроение на закате

Должно быть, Мунк был весьма доволен «Меланхолией». Когда его датский друг Голдстейн попросил художника нарисовать виньетку к переизданию своего сборника стихов – по правде говоря, сборника первого и единственного, – Мунк посылает ему рисунок, сделанный с «Меланхолии» по памяти. А зрительная память Мунка была поистине исключительной и составляла немаловажную часть его художественного дарования.

В Ницце Мунк, как и в прошлую зиму, занимается тем, что ведет свои записи – и играет в Монте-Карло. Но игрока в нем побеждает художник: в зале рулетки он находит мотивы для своих картин. Люди, плотно обступившие покрытый зеленым сукном стол, беспорядочный узор, образуемый жетонами, колесо рулетки, к которому приковано всеобщее внимание. Одни игроки расслабленно откинулись на спинки кресел, другие в напряженном ожидании склонились над столом. Работы напоминают зарисовки, очертания фигур грубоваты, с помощью линий и цвета художник пытается ухватить тяжелую атмосферу напряженного ожидания. На одной из картин Мунк изображает себя – наблюдателя, стоящего чуть поодаль, но не с альбомом для эскизов в руках, а с бланком, где он записывает выпадающие цифры в стремлении разгадать сколь заветную, столь и непостижимую «систему».

Записи, сделанные этой зимой, явно носят литературный характер. Поэтому приводимый ниже пассаж совсем не обязательно понимать буквально:

Меня охватила какая-то горячка – я сам себя не узнаю. Раньше я так любил полежать подольше, а теперь по ночам сплю всего несколько часов – перед глазами все время стоит изумрудно-зеленое сукно стола и золотые монеты на нем.

Возможно, эти записи важны как литературная параллель картинам, но еще больший интерес вызывают размышления Мунка о жизни и смерти. В них не осталось и следа материалистического детерминизма Егера. Мунк воспевает бессмертие – правда, в несколько абстрактной форме, в духе агностицизма: поскольку в природе ничто не исчезает бесследно, следовательно, и «дух жизни» продолжает существование после смерти тела. Однако из этого заключения нельзя делать выводы религиозного порядка: «Гадать о том, что будет после смерти, глупо». Тем не менее это не мешает его интересу к мистике, к «предчувствиям и мысленным экспериментам», скрывающимся под поверхностным реалистическим мировосприятием.

Другие записи касаются непосредственно творческого процесса. Вымышленный диалог свидетельствует о почти невероятной вере Мунка в свои творческие способности – равно как и о невероятно высокой плате за них:

Он: Ты призван создавать великие произведения искусства – бессмертные творения.

Я: Да? я знаю, – но смогут ли они убить ту змею, что гложет мое сердце?

Он: Нет, этого ты не сможешь сделать никогда.

А вот и самая известная запись от 22 января 1892 года:

Я прогуливался с двумя друзьями – солнце клонилось к закату. Меня охватила тоска. Вдруг небо стало кроваво-красным.

Я остановился и, обессиленный, прислонился к перилам – кровь и языки пламени взметнулись над черно-синим фьордом и городом. Друзья продолжали свой путь, а я застыл на месте, дрожа от страха, и ощутил ужасающий бесконечный крик природы.

Скредсвиг рассказывал, что Мунк давно хотел написать запомнившийся ему закат. Но ни один человек не мог понять то, что ощутил он, – страх, охвативший его при виде кровавых облаков. «Нехитрые орудия живописца не позволяли ему выразить это».

Тем не менее Мунк не оставлял своих попыток. В результате появилась картина «Отчаяние», на которой человек, изображенный в профиль и похожий на самого Мунка в шляпе с низкой тульей, стоит у перил моста, а двое других мужчин, в цилиндрах, удаляются прочь. На первых набросках лицо и разворот головы напоминают «Меланхолию», но фон совсем иной: не извилистая береговая линия в Осгорстранне, а бухта, где стоит на якоре корабль со спущенным парусом. Пейзаж замыкают холмы с волнообразными очертаниями. Место, где писалась картина, легко узнаваемо. Это вид с холма Экеберг в пригороде Кристиании, с дороги, которая вела к новому месту жительства семьи в Нурстранне. Мунк часто ходил по этой дороге прошлым летом. Вероятно, в Ницце он писал картину с набросков.

Первый вариант «Отчаяния» – поначалу картина называлась «Настроение на закате» – напоминает набросок: в нескольких местах проглядывает холст. Пожаром полыхает озаренное закатом небо, остальной пейзаж тонет в синеватом вечернем сумраке. Зловещим крестом вырисовываются мачты корабля. В этой работе впервые появляется прием, который впоследствии Мунк будет часто использовать: перспектива как будто затягивает зрителя внутрь картины. Желаемого эффекта художнику позволяет достичь уходящая вдаль четкая линия перил, – она сохраняется во всех картинах, где повторяется этот мотив.

В конце января Мунк понимает, что ему не хватит денег, чтобы пережить зиму, – неизвестно, случилось это из-за увлечения рулеткой в Монте-Карло или по какой-либо другой причине. «Сегодня я подсчитал все, что у меня осталось. Я должен прекратить посещать кафе – надо питаться в дешевых закусочных. Если я хочу свести концы с концами, я не должен тратить больше двух с половиной франков в день». Он не хочет просить денег у тети – у нее полно своих хлопот, хотя теперь, давая уроки игры на фортепьяно, стала вполне сносно зарабатывать Ингер.

Вместо этого Мунк прибегает к проверенному средству – занимает деньги у друзей и знакомых. Скредсвиг, естественно, первый в этом ряду, но Мунк пишет и в Кристианию. Некоторые из его богемных товарищей окончили университет, получили посты и теперь имели вполне стабильный доход. Среди них преподаватель гимназии Сигурд Хёст и врач Карл Вефринг. Мунк обращается к ним, и по крайней мере Хёст денег прислал. Все же Мунку приходится переехать к Скредсвигу. Тот пишет, что Мунк испытывал недомогание, – вероятно, это был рецидив болезни, которая мучила художника:

Белая вилла располагалась среди кустов роз на небольшом полуострове, окруженном голубым соленым Средиземным морем. Может быть, здесь он окончательно поправится. Похоже, он взбодрился. Каждый день пишет по нескольку картин, а вечерами ставит огарок свечи на каменную ограду сада и пишет лунный свет… Написал пинию на зеленом склоне. Но зеленая трава одним мановением кисти вдруг стала выше бледно-фиолетового ствола дерева – потому что, когда он бросил мимолетный взгляд, ему показалось, что зелень как будто устремилась вверх. Ведь первое впечатление самое правильное.

У тети Карен в это время совсем другие заботы, связанные с Лаурой. Оставив планы миссионерской деятельности, она поступила на должность учителя, но не смогла поддерживать дисциплину в классе. Потом она отправилась в Швецию к целителю, который лечил наложением рук и, как она надеялась, мог бы помочь ей. «Курс лечения» результатов не дал. Лаура вернулась в Кристианию, но дома не появилась. Неделю она провела как бродяга, живя «на семь эре в день»: ночевала в приюте для бездомных женщин, а днем слонялась по вокзалу или ходила в молитвенные дома.

Семье удалось каким-то образом отыскать ее. 29 февраля 1892 года Лауру положили в лечебницу для душевнобольных в Гаустаде с диагнозом «истерия».

В сохранившейся с того периода переписке Мунка с домашними те избегают упоминаний о Лауре. Тем не менее есть все основания полагать, что Мунк тщательно следил за судьбой сестры. Он всегда был сильно привязан к семье, и болезнь сестры служила ему напоминанием, какие темные силы властвовали над их родом. Постоянное отчаяние, в котором пребывала Лаура, было сродни его собственным ощущениям; оно вызывало память о меланхолии отца – с той лишь разницей, что сестра быстро перешагнула черту, из-за которой не возвращаются, и не могла вести более или менее нормальный образ жизни.

Лаура провела в больнице два года. Ей становилось все хуже и хуже. В письмах она повторяет, что их семья гибнет, вспоминает всех, кто заболел, и тех, кто, по ее мнению, совершил самоубийство, – все ее мысли о смерти. Она пишет письмо Ингер и подписывается ее именем, потом зачеркивает и пишет свое. «Письмо лишено всякого здравого смысла», – констатируют врачи.

В конце концов тетя все же выслала Мунку деньги, которых должно было хватить, чтобы вернуться в Кристианию. Правда, это не решало его материальных проблем – жить дома было не на что. Единственным спасением могло стать проведение персональной выставки в надежде, что удастся что-то заработать на продаже билетов: «Мои картины никто не покупает, но, может быть, шумиха, которую они всегда вызывали, пусть и своим безобразием, соберет публику». Пытаясь организовать выставку, Мунк не ограничивается одной Кристианией. Этой весной он познакомился с юным почитателем своего таланта девятнадцатилетним Вильгельмом Крагом, автором знаменитого стихотворения, прочитанного в Студенческом обществе. Краг выпустил свой первый сборник стихов за год до их знакомства и сразу же стал центральной фигурой норвежской неоромантической поэзии.

Краг питал искренний интерес к живописи и чувствовал духовное родство с художником. Он не только написал стихотворение, вдохновленное картиной Мунка «Ночь», но и назвал так свой второй сборник стихов. Мунк в долгу не остался: он нарисовал виньетку к сборнику – правда, Краг получил ее с большим опозданием и в книгу она не попала.

Поэт тем летом перебрался в Берген, поближе к издательству, в котором готовилась к печати его книга. Он развил активную деятельность, чтобы организовать здесь выставку Мунка, призывал его приехать, рассказывал, к кому надо обязательно попасть на обед и где найти самых красивых и «дешевых» девушек, – будем надеяться, в качестве натурщиц. Однако выставку организовать не удалось.

Из другого проекта – выставки в Копенгагене, в организации которой Мунк просил помочь Голдстейна, – тоже ничего не вышло. В результате «шестьдесят картин и много довольно крупных полотен – все эпохальные и в будущем всемирно известные» остались этой осенью в распоряжении Мунка. И весьма кстати, как оказалось впоследствии.

Летом 1892 года Мунк жил то в Кристиании, то в Осгорстранне. Очевидно, этим же летом он познакомился с двумя красивыми и талантливыми дочерьми врача из Конгсвингера Дагни и Рагнхиль Юль. В Кристиании одна изучала игру на фортепьяно, другая – вокал. Мунк написал их портрет «Музицирующие сестры». Должно быть, он посещал их и в Конгсвингере. Во всяком случае, юный поэт Сигбьёрн Обстфеллер[37] в восторге пишет своей подруге: «Представляешь, художник Эдв. Мунк слушал мои стихи на балконе в Конгсвингере! И они ему понравились. Он хочет нарисовать одну или даже несколько виньеток к моему сборнику, который Краг уговаривает меня выпустить к Рождеству».

Сестры Юль – а может быть, и другие девушки? – произвели на художника сильное впечатление: «Я опять в этой странной Кристиании – с ее странными богемными женщинами. Одна настолько привлекательна, что даже такой старый, умудренный опытом джентльмен, как я, размечтался о вечной любви…» Юную богему, куда входили Краг, Обстфеллер и сестры Юль, больше интересовали музыка, поэзия и символизм, нежели абсент, свободная любовь или произведения в стиле «пиши-свою-жизнь». Последнее надоело и Мунку: «Всегда ходишь в вечном страхе, что тебя затянут в квартиру на седьмом этаже и начнут зачитывать жизнь длиной в две тысячи страниц. Скоро не останется никого, кто бы не написал роман о своей жизни», – пишет он антинатуралисту Голдстейну, который, несомненно, разделяет его мнение.

В конце концов Мунку удается организовать персональную выставку. Для его «в будущем всемирно известных» полотен предоставили помещение в величественном здании «Тострупгорен»[38] на улице Карла Юхана. Выставка открылась 14 сентября, и самым восторженным посетителем ее стал, наверное, Вильгельм Краг. Несколькими днями позже он опубликовал стихотворение к «Настроению на закате»:

В последней, нерифмованной строфе появляется новый звуковой элемент:

Неизвестно, обсуждали ли они картину Мунка, коль скоро Краг использует то же слово «крик», что и Мунк в своих дневниковых записях из Ниццы. Впрочем, еще тремя годами ранее Краг написал стихотворение «Крик», которое он так и не напечатал, но вполне мог читать Мунку.

В восторг от «Настроения на закате» пришли далеко не все. Газета «Моргенбладет» поместила следующий комментарий: «Со своими огненно-красными облаками картина напоминает интерьер скотобойни». Остальные отзывы – за исключением неутомимой «Афтенпостен» – были весьма краткими, но не плохими. О выставке писали многие и даже отмечали, что ее хорошо посещает публика.

А один из посетителей, как покажет время, сыграет в жизни Мунка весьма важную роль.

Скандал в Берлине

В мае 1887 года идеологи норвежской богемы опубликовали в своем журнале «Импрессионист» «рецензию» на Весеннюю художественную выставку в Кристиании. Среди тех, кому особенно досталось от «рецензентов», был Эйлерт Адельстен Нурманн, 39-летний норвежский художник, с 1870 года проживавший в Германии, где он добился славы благодаря пейзажам с норвежскими фьордами. Нурманн принадлежал к последнему поколению норвежских художников – учеников дюссельдорфской школы, отличительными чертами которой были упор на техническую безупречность исполнения и пристрастие к эффектным пейзажам, написанным не выходя из мастерской.

«Нурманн-Адельстен (именно так – через дефис!)[39], с недавних пор немецкий дворянин, на этот раз превзошел самого себя. Его новая картина, представленная на выставке, способна затмить все предыдущие шедевры. Смелым новаторским жестом художник перенес традиционный пароход и заросшую лесом гору из левого угла картины в правый. Внесенное этим перемещением разнообразие сразу же бросается в глаза зрителю. Мы настойчиво советуем художнику не останавливаться на достигнутом и переместить еще что-нибудь».

Судя по всему, нападки ничтожного журнальчика из Кристиании мало тревожили Эйлерта Адельстена Нурманна. Одну из его картин, «Нерёй-фьорд в Норвегии», приобрел сам будущий германский кайзер Вильгельм II. Материальный успех, которого Нурманн добился в Германии, позволил ему построить летнюю виллу в Балестранне. Это была его резиденция во время пребывания на родине, там он подыскивал новые мотивы для очередных пейзажей. Более того, как-то раз там побывал в гостях и упомянутый будущий кайзер, любивший летом отдыхать в норвежских фьордах.

В 1892 году, когда Адельстен Нурманн в очередной раз возвращался из Балестранна в Германию, ему посчастливилось войти в историю искусства. Правда, картины его тут были совсем ни при чем, просто по пути он задержался на один день в Кристиании и решил сходить на выставку Мунка.

То, что случилось дальше, считается одним из загадочнейших событий в истории искусства. Возможно, степень расхождений между радикальными художниками из Кристиании и дюссельдорфцами была несколько преувеличена, однако то, что они были довольно существенными, подтверждает хотя бы приведенная выше цитата из «Импрессиониста». Как бы то ни было, Нурманн посетил выставку Мунка, картины привели его в восторг, и он решил, что они придутся по вкусу и самым искушенным из берлинских ценителей искусства.

Можно предположить, что певцу норвежских фьордов Нурманну хотелось, чтобы и его имя хотя бы отчасти ассоциировалось с новыми веяниями в искусстве. Он думал, что, несмотря на французские корни модернизма Мунка, его вариант модернизма окажется более приемлемым для немцев, потому что исходит от скандинава и будет рассматриваться в качестве параллели реализму Ибсена. К тому же Нурманн обладал достаточным кругозором, чтобы понять исключительность Мунка как художника, а может, он просто гордился тем, что открыл талантливого соотечественника.

Нурманн не хуже, а может быть, и лучше, чем его норвежские коллеги, был осведомлен относительно новейших тенденций в европейском изобразительном искусстве. Он регулярно выставлял свои картины в Париже и видел, что волнует умы как представителей «официального» искусства, так и непризнанных художников. В немецкой артистической среде – справедливости ради надо сказать, крайне консервативной – он считался новатором. Одну его картину пресса сравнивала с современным реалистическим театром.

Это сравнение появилось отнюдь не случайно. Под «реализмом» в немецкой литературной критике того времени подразумевалась в основном скандинавская литература, прежде всего Ибсен: «Берлин послужил эпицентром, из которого шоковые волны ибсенизма начали распространяться по Европе». Именно в это время все «скандинавское» было последним криком моды среди прогрессивной части берлинского культурного общества. К примеру, один молодой немецкий писатель опубликовал в рекламных целях книгу под «скандинавским» псевдонимом. Любовь к Скандинавии объяснялась целым рядом причин. Она процветала и среди тех, кого едва ли можно обвинить в приверженности к модернизму.

Эдвард Мунк ворвался в самую гущу немецкого «скандинавского» мифа. Для немцев была характерна двойственность, если не сказать полярность в представлениях о Скандинавии. С одной стороны, она была чем-то вроде нетронутой древнегерманской Аркадии, с другой – родиной канонического, бескомпромиссного модернистского искусства, олицетворением которого служили скандальные «Привидения» Ибсена. Эта-то двойственность и будет характеризовать восприятие творчества Мунка в Германии на протяжении следующих пятидесяти лет.

Эйлерт Адельстен Нурманн был предприимчивым человеком. Уже 24 сентября он послал Мунку письмо, наверняка вызвавшее большой ажиотаж в Нурстранне:

Уважаемый господин Мунк!

По пути в Берлин я задержался на один день в Кристиании, где получил возможность… посетить вашу блистательную выставку. Ваши картины произвели на меня неизгладимое впечатление, так что позвольте пожелать вам дальнейших успехов.

Вчера я присутствовал на заседании выставочной комиссии Берлинского союза художников, членом которого являюсь, и выступил с предложением пригласить вас с полной ретроспективой ваших полотен. Это предложение было принято единогласно.

В этой связи я беру на себя смелость спросить вас, в случае если вы не связаны какой-либо предварительной договоренностью, согласны ли вы выставить ваши картины у нас, и если да, то на каких условиях.

С почтением,

А. Нурманн

Это короткое письмо навсегда изменило судьбу Эдварда Мунка. Никакой предварительной договоренностью относительно своих картин он не был связан, потому что не наблюдалось желающих выставить его картины.

Мунк отнюдь не был поклонником немецкого искусства. Год назад, побывав проездом в Гамбурге, он написал следующее: «Музей битком набит произведениями немецкого искусства, то есть изображениями роскошных женщин и батальных сцен со вздыбленными конями и сверкающими ядрами, – просто отвратительно». Да и Берлин никак нельзя было назвать центром современного искусства – скорее наоборот. Мюнхен в этом смысле был куда лучшей альтернативой (там Мунк выставил несколько картин в том же году) – часть мюнхенских художников порвала с официозом, образовав так называемый Сецессион. Сам кайзер считался большим энтузиастом искусства – здесь, наверное, стоит добавить «к несчастью». К 1901 году его личная художественная эволюция еще не достигла натурализма, не говоря уже о более радикальных направлениях: «Художник, единственное устремление которого сводится к изображению отвратительных вещей еще более отвратительными, чем они есть в реальной жизни, – а в последнее время это встречается все чаще, – такой художник грешит против немецкого народа». Правда, и в Берлине существовала своя околомодернистская группировка под названием «Одиннадцать». Они находились в оппозиции к влиятельному другу кайзера, председателю Объединения художников Антону фон Вернеру, который специализировался как раз на столь презираемых Мунком исторических батальных сценах.

Таким образом, и среди Берлинского объединения художников существовали свои разногласия, о чем, конечно, было прекрасно известно Нурманну. Но он вряд ли мог себе представить, какой взрывной силой обладают картины Мунка и во что выльется его выставка.

Выставка Мунка открылась 8 ноября 1892 года в фешенебельном здании Дома архитектора и рекламировалась как пронизанная «ибсенскими мотивами». Трудно сказать, что рассчитывала увидеть публика. Во всяком случае, ждали их не пароходы на фоне величественных норвежских фьордов, а Яппе с пустым выражением лица на фоне расплывчатых, как во сне, изгибов пляжа. Впрочем, чем не ибсенский мотив.

То, что Берлин, мягко говоря, оказался не готов к творчеству Мунка, выяснилось почти мгновенно. Публика пришла в возмущение. Тон прессы напоминал высказывания ненавистников Мунка из газет Кристиании, но сюда добавлялось еще негодование по адресу молодого скандинавского варвара, задумавшего обмануть просвещенную европейскую столицу. Язвительный комментарий «Берлинер Тагеблатт» можно считать характерным:

Рисуя свои шедевры, наш юный норвежский колдун явно перепутал кисть с метлой. «Что мне Рафаэль, что Тициан, – сказал он себе. – Вот добавлю побольше цвета, и старикам придется потесниться». Настоящий импрессионизм по-норвежски!

Как обычно, основными предметами критики оказались небрежность исполнения и «безумные» цвета. Досталось и Яппе на пляже: «Этюды на пляже с набросками человеческих фигур, где лицо изображенного на первом плане, например, представляет собой просто круглое белое пятно с черной трещиной посредине».

В результате тлеющий конфликт внутри Объединения художников вспыхнул ярким пламенем. Консервативное крыло решило разобраться с выставочной комиссией, повинной в приглашении скандального художника. Уже на следующий день после открытия выставки Мунка 23 члена Объединения выступили с предложением немедленно ее закрыть – «из уважения к искусству и честному творчеству». Но выставочная комиссия не могла просто взять и закрыть выставку, тем более что Мунк получил приглашение официально и на законных основаниях. Тогда члены Объединения начали собирать подписи в пользу созыва внеочередного генерального собрания. Это не заняло много времени – собрание было проведено уже 12 ноября.

Атмосфера заседания была довольно бурной. Голоса разделились примерно пополам. Среди защитников выставки была немногочисленная группа художников, отстаивавших Мунка из уважения к его искусству, но еще больше было тех, кто полагал, что избавляться от приглашенного художника подобным образом противоречит не только принципам творческой свободы, но и основам немецкого гостеприимства. Но ничто не помогло. Объединение художников с фон Вернером во главе приняло решение убрать картины Мунка уже на следующий день, а также снять с должности тех членов выставочного комитета, кто еще не успел подать в отставку в знак «протеста против протеста». Решение было принято большинством в 125 против 105 голосов. Меньшинство демонстративно покинуло Объединение, чем были заложены основы для организации берлинского Сецессиона. Правда, случилось это лишь несколько лет спустя.

Пять дней работы выставки и ее скандальное закрытие превратили никому не известного Мунка (один из рецензентов все время называл его Э. Блунком) в знаменитость местного масштаба. Как писала пресса: «Наконец-то в Берлине опять разгорелся спор по вопросу, связанному с искусством». В газеты приходили письма «за» и «против», один юмористический листок опубликовал карикатуру на маленького выскочку, прогоняющего Рафаэля и Тициана с художественного Олимпа. Пресса других городов также отозвалась на шум в Берлине. Здесь Мунк встретил куда больше сочувствия – большинство газет с радостью ухватились за возможность съязвить по поводу провинциализма своей столицы.

Если судить по письмам Мунка домашним, то завязавшийся скандал очень его позабавил: «Вся эта возня доставляет мне большое удовольствие». Конечно, он по мере сил старался успокоить тетю, озабоченную состоянием его нервов, но все указывает на то, что художнику и впрямь нравилось находиться в центре событий. Кроме того, скандальный успех мог принести и экономическую выгоду. Торговец картинами Шульце предложил провести выставку картин Мунка в других немецких городах и обещал оплатить все расходы в обмен на две трети доходов за входные билеты. Это была очевидная попытка заработать на любопытстве, которое вызвал берлинский скандал. Ни художник, ни коммерсант не рассчитывали хоть что-нибудь продать.

Любовь и «Черный поросенок»

В октябре 1892 года в Берлин прибыл еще один скандинавский художник, чья эмиграция, по замечанию биографа Олофа Лагеркранца, была вызвана экономическими причинами. Незадолго до этого Август Стриндберг развелся с Сири фон Эссен, потерял возможность общаться с детьми и очень переживал по этому поводу. За десять месяцев он написал семь (!) пьес, все они так или иначе были посвящены семейным делам и разводу; удачными назвать их было нельзя, да и поставить тоже. Затем Стриндберг решил обратиться к другому виду искусства и с жаром взялся за кисть, однако его картины ждал столь же холодный прием, что и пьесы. Писатель Ула Ханссон[40], центральная фигура скандинавской художественной общины Берлина, ссудил Стриндбергу денег для поездки в Германию. В Берлине, где в то время царил культ Скандинавии, у бунтаря Стриндберга был шанс пробиться.

Вскоре и Мунк познакомился со шведским драматургом, который был старше его на 15 лет. 11 декабря тетя Карен пишет, что прочитала в «Дагбладет»: Мунк собирается писать портрет Стриндберга. И если верить Енсу Тису, на чью память не всегда можно положиться, то к Рождеству эти двое в высшей степени непохожих друг на друга людей были известны как хорошие приятели:

Манерам Стриндберга, не лишенным изящества, был свойствен некоторый шведский аристократизм; в этом отношении Мунк, по-норвежски прямой и непосредственный, был совсем на него не похож. Однако им нравилось общаться друг с другом, и уже тогда, в Берлине, в самом начале их знакомства между ними завязался плодотворный обмен идеями.

Любимым местом встреч этих двоих, а также других скандинавов и немецких поклонников всего скандинавского был «Виноторговый и дегустационный зал Г. Тюрке». Этот кабачок служил Стриндбергу своего рода официальной резиденцией. Стриндбергу же он обязан и новым славным названием. У входа в заведение стоял черный мешок, который шелестел на ветру, чем-то напоминая похрюкивающего поросенка. Так писателю и пришло на ум название «У черного поросенка».

Это была маленькая комнатушка с одним-единственным окном, перед которым стоял маленький стол и два стула. У стены напротив стоял древний диван, из него торчал конский волос. Хозяин утверждал, что во времена его дедушки на этом диване сиживал сам Генрих Гейне. Судя по всему, из уважения к поэту с тех самых пор обивку дивана не меняли. По стенам от пола до потолка тянулись полки, уставленные бутылками с вином и шнапсом, которые переливались всеми цветами радуги. Хозяин гордился тем, что в его кабачке собраны все вина и шнапсы мира. Это был его музей.

А еще у хозяина была молодая очаровательная жена. Если верить Стриндбергу (что не всегда стоит делать), она была без ума от Мунка.

Милая фрау Тюрке надела новое платье и ожерелье красного цвета, цвета любви. Она сидела с грустным видом и ждала Мунка, но он не пришел, der treulose Liebhaber[41]. Н-да!

Жизнь кружка, собиравшегося в «Черном поросенке», принадлежит к одной из самых легендарных страниц в истории скандинавской культуры. Немало легенд связано с женщинами, а точнее, с женщиной – начинающей пианисткой и дочерью врача из Конгсвингера Дагни Юль и ее отношениями с мужчинами из кружка.

Добрая часть мифов – дело рук Стриндберга. 7 июля 1893 года он познакомился с приехавшей в Берлин из Вены двадцатилетней Фридой Уль, которая писала репортажи о культурной жизни немецкой столицы для газеты, принадлежащей ее отцу. За две недели знакомство переросло в пылкую влюбленность, причем инициативу в отношениях чаще брала на себя Фрида. В марте у ее отца возникли подозрения, и он вынудил Фриду вернуться домой. Примерно в это же время в «Черном поросенке» появляется Дагни Юль.

Сорокачетырехлетний Стриндберг немедленно начинает ухаживать за Дагни, в то время как его «тайная возлюбленная» находится дома и подвергается допросу отца. Если верить Стриндбергу, Дагни была его любовницей три недели, пока не вернулась Фрида. Согласно другому, по меньшей мере столь же достоверному источнику, Дагни отказала Стриндбергу – для нее он был слишком стар и толст.

Как бы то ни было, второй вариант истории лучше согласуется с продолжением – Стриндберг начинает преследовать Дагни. Он называет ее шлюхой, змеей, гнилой падалью, разрабатывает странные планы натравить на нее полицию, чтобы подвергнуть аресту за проституцию. Он утверждает, что «в течение одной лишь недели она позволила оседлать себя мужчинам трех национальностей», чем создает почву для слухов о любовном четырехугольнике с участием Дагни, ее будущего мужа Пшибышевского, самого себя – и Мунка.

Вне всяких сомнений, Дагни была необычайно привлекательной женщиной. Неслучайно в нее страстно и безответно влюбился другой швед из кружка «Поросенка» – ботаник Бенгт Линдфорс, известный как убежденный гомосексуалист, вдобавок больной сифилисом, – понятно, что с таким «багажом» рассчитывать на взаимность ему не приходилось.

Помимо длинного языка Стриндберга, существует очень мало источников, доказывающих, что Эдвард Мунк и Дагни Юль когда-либо состояли в интимных отношениях. Мунк был общим другом сестер Дагни и Рагнхиль. Он писал портреты обеих еще до отъезда в Германию, в Кристиании или Осгорстранне, и изобразит их еще не раз, а также их мужей. Дагни приехала в Берлин отнюдь не ради Мунка. На самом деле она собиралась в Париж, там жила ее сестра. Свои планы Дагни пересмотрела, когда ей удалось поступить в ученицы к известному берлинскому пианисту.

Вскоре вернулась Фрида Уль. 11 апреля они со Стриндбергом торжественно обручились, обменявшись кольцами и подарками, а 27 апреля уехали из Берлина в Гельголанд, чтобы там пожениться. Гельголанд совсем недавно был возвращен Германии Англией, и брачные формальности там было уладить проще, чем где-либо еще.

Таким образом, в тот период общение Мунка и Стриндберга в «Поросенке» продолжалось не более полугода. Однако они успели оказать большое влияние друг на друга. Участников кружка «Поросенка» вдохновляли не только любовные интриги и желание попробовать все вина и шнапсы мира. Стриндберг, самоучка с исключительными интеллектуальными способностями, страстно увлекся естественными науками. В соответствии с духом времени он верил в существование некоего всеобъемлющего и все объясняющего научного принципа и искал его, опираясь на теорию монизма Эрнста Геккеля[42]. Согласно учению Геккеля, все в природе, как живой, так и неживой, является частью единой цепи бытия.

В то время в моде была кристаллография. Стриндберг провел несколько экспериментов, фотографируя процесс кристаллизации. Одним из ведущих ученых в области кристаллографии тогда считался Хельге Бекстрём, будущий муж Рагнхиль Юль, который впоследствии станет добрым другом Мунка. Со временем Мунк и сам создаст своеобразную доморощенную натурфилософию, в которой процесс кристаллизации будет играть не последнюю роль.

Не успел Стриндберг уехать, как в «Черном поросенке» появился новый возмутитель спокойствия. Это был Станислав Пшибышевский – поляк, говорящий и пишущий по-немецки. Он изучал медицину и написал несколько книг культурфилософского характера – о Шопене, Ницше и Уле Ханссоне. Во время дискуссий он поражал собеседников своими экстремистскими воззрениями; кроме того, он прославился неслыханным дотоле исполнением музыки Шопена. Пшибышевский открыто жил с уроженкой Польши Мартой Фердер, в прошлом феврале у них родился сын. Но это не помешало ему без памяти влюбиться в Дагни Юль, а ей – в него. Естественно, это вызвало вспышки ревности со стороны других ее поклонников.

В этом обществе было не принято проводить разделение между видами искусств. Стриндберг рисовал, Мунк писал, Пшибышевский играл на фортепьяно. Поддерживался постоянный контакт с молодыми немецкими поэтами, например с Рихардом Демелем[43] и Максом Даутендеем[44]. Все причастные к искусству скандинавы, посещая Берлин, также считали своим долгом заглянуть в «Поросенка». Среди них можно назвать Хольгера Дракманна[45], Гуннара Хейберга, финна Тавастшерну[46]. Эту компанию просто переполняли творческие импульсы. Любовные хитросплетения в среде «Поросенка» и вокруг нее послужили толчком к созданию многих художественных произведений – как Мунка, так и Стриндберга, и Пшибышевского.

Эти картины и романы имеют мало общего с «репортажами» в стиле «пиши-свою-жизнь». Непосредственным материалом для них стала эмоциональная атмосфера, накал страстей, ощущаемый в воздухе. В знаменитой картине «Ревность», созданной несколько лет спустя, Мунк придает ревнивцу на заднем плане черты Пшибышевского, в то время как мужчина, которого полуобнаженная женщина соблазняет на фоне символической яблони, напоминает самого художника. Картина, в свою очередь, перекликается со стихотворением в прозе Пшибышевского «Всенощная», где тот описывает «беззвучный, сатанинский половой акт», происходящий где-то в глубинах психики. Мотивы и эпизоды, оставшиеся от этого беспокойного времени, стали своего рода общим художественным капиталом – «цитатами из жизни», которые потом использовались во многих художественных произведениях.

Лихорадочная жизнь «Поросенка», может быть, и стимулировала Мунка творчески, но никак не экономически. Организованные поздней осенью 1892 года в импровизированном порядке выставки по провинциальным городам не принесли особой прибыли. И Мунк привез свои картины обратно в Берлин. В декабре он снял для них помещение в «Эквитабль-Паласт». На этой выставке была по крайней мере одна новая картина – портрет Стриндберга.

Кредиторы дышали Мунку в спину. Целый год его преследовал некий фотограф по фамилии Кайзер с требованием вернуть долг в размере примерно ста марок, а пока суд да дело, долг, как это свойственно долгам, обрастал процентами. Все же в мае в безнадежном финансовом положении Мунка вроде бы появился просвет. Торговец картинами из Дрездена Лихтенберг загорелся идеей организовать выставки Мунка в Мюнхене и Вене. Мунк представил 52 картины. По условиям контракта, оставшиеся после оплаты расходов деньги делились поровну между Мунком и Лихтенбергом, но в случае продажи картины Лихтенберг был готов удовлетвориться десятью процентами комиссионных. Мунк получил аванс и, довольный, вернулся в Берлин.

Должно быть, представитель Лихтенберга Фердинанд Мораве был большим оптимистом. Расходы на организацию выставки в Мюнхене, включая аванс Мунку, составили 2009,76 марки, в то время как доходы – ровно 658 марок. Судя по всему, это повлияло на решение отменить выставку в Вене. Как Мораве выразился в письме к Мунку от 12 сентября: «Делать это за свой счет, как в Мюнхене, я больше не намерен».

Но еще до этого Мунку удалось продать небольшую картину «Дождь в Кристиании» за скромную сумму в сто марок. Покупатель был весьма интересной личностью и лишним доказательством того, что круг знакомств Мунка вышел за тесные пределы скандинавской общины. Звали покупателя Вальтер Ратенау, он интересовался живописью, и у него были деньги.

Ратенау, человек разносторонне одаренный, происходил из высококультурной еврейской семьи. Возможно, Мунк познакомился с ним через переводчика Ибсена Юлиуса Элиаса, у которого бывал в гостях. Ратенау получил естественно-научное образование, но хотел стать офицером прусской армии. Евреев же в армию не брали. Тогда Ратенау занялся коммерцией и скоро стал во главе крупного концерна. Он занимался живописью, рисовал, писал прозу, общался с людьми искусства, дружил со многими из них. Однако в историю Вальтер Ратенау вошел по другому, трагическому поводу – будучи уже министром иностранных дел Германии, он погиб от руки убийцы, и это было самое громкое политическое убийство периода между двумя мировыми войнами.

Ратенау был представителем пусть и очень небольшого, но вполне реального круга коллекционеров, интересующихся новейшим искусством. Люди с пытливым умом и независимым капиталом, они стремились дистанцироваться от главенствующего в обществе мелкобуржуазного вкуса. В сфере искусства они, «руководимые желанием высмеять истеблишмент и заявить о своей независимости от авторитарного общества», могли на практике продемонстрировать свое несогласие с большинством. Многие из них были евреями.

Таким образом, у Мунка имелись причины оставаться в Берлине. Он пользовался определенной известностью, был своим в творческой, хотя и беспокойной среде, ему удалось наладить контакт с потенциальными покупателями. Но вот с живописью все шло не так гладко. В письме датскому другу и коллеге он признается: «Эта зима оказалась весьма беспокойной для меня… я отчаянно нуждаюсь в тишине и покое и хотел бы пожить где-нибудь на природе – здесь у меня не получается толком поработать». Однако недостатка в грандиозных идеях он не испытывает:

В настоящее время я работаю над эскизами к художественной серии – к ней, кстати, принадлежит большинство моих полотен – например: мужчина и женщина на пляже, красное небо, картина с лебедем. Их трудно понять сами по себе – думаю, что в общем контексте понять будет легче; общая тема – любовь и смерть.

Крик

Образ человеческой фигуры, стоящей рядом с деревянным ограждением на фоне кроваво-красного неба, не покидал воображения Мунка. Он сделал несколько набросков человека в различных позах и с различным выражением лица.

Впрочем, это не первая попытка Мунка воплотить в красках острое чувство тревоги и отчуждения. Картина «Вечер на улице Карла Юхана» отчасти напоминает «Крик»; здесь та же затягивающая зрителя внутрь перспектива, но, с другой стороны, это вполне реалистическое изображение улицы Карла Юхана. Вниз по улице, по самой ее середине, бредет одинокая фигура, в то время как все остальные идут в обратном направлении, теснясь на тротуаре, – их так много, что конец процессии теряется где-то вдалеке. Все это хорошо одетые люди из приличного общества, только вот лица их похожи на маски, покрыты смертельной бледностью, они смотрят перед собой пристальным, ничего не выражающим взглядом, их зрачки – маленькие черные точки.

Осенью 1893 года – дома в Норвегии или уже по возвращении в Берлин – Мунк пишет еще одну версию «Настроения на закате». Фигуру, которая опирается на парапет, сменило крайне необычное существо, стоящее лицом к зрителю. Лицо-маска, желтая безволосая голова, напоминающая по форме череп. Несоразмерно тонкое тело изгибается, подчиненное общему волнообразному ритму пейзажа, такими же волнами переливаются цвета, – теперь кроваво-красные оттенки неба пронизывают всю картину. На заднем плане – все та же Кристиания, море и парусники на якоре. Самая значимая деталь картины – это, пожалуй, неестественно длинные, тонкие кисти рук существа, охватывающие голову в тщетной попытке отгородиться от пронзительного крика ужаса, который слышен только ему самому. Во всяком случае, два почтенных господина на заднем плане, которые как ни в чем не бывало шагают к краю картины, явно ничего не замечают.

И конечно, рот. Широко раскрытый рот в форме буквы «о» – возможно, анатомически неправдоподобное преувеличение, зато идеальный в своей наглядности символ деформирующей силы страха.

Когда картина была выставлена в первый раз – это произошло 3 декабря 1893 года в Берлине, – она называлась «Отчаяние»; позже она получила название «Крик».

«Отчаянием» завершался тот самый берлинский цикл картин, который Мунк задумал еще весной. Он назвал его «Die Liebe» – «Любовь». Это была первая сознательная попытка Мунка создать именно серию картин. В дальнейшем идея единого цикла картин, или фриза, все больше завладевает воображением художника. Цикл «Любовь» был сравнительно небольшим, он состоял всего из шести картин. Первая – «Летняя ночь», также известна под названием «Голос». На ней изображена женщина, стоящая среди сосен на берегу моря лицом к зрителю. У нее за спиной видно низко висящую луну, которая отражается в море, и широкую лунную дорожку. Следом за «Голосом» шел «Поцелуй», где мужчина и женщина в прямом смысле слова сливались в страстном поцелуе («в один комок», по замечанию недовольного берлинского критика). Следующей стадией любви, по Мунку, была ревность, и заканчивалось все отчаянием – или криком.

Эту берлинскую выставку едва ли можно назвать успешной. «Если целью господина Мунка было посильнее оскорбить публику, то, поздравляем, ему это вполне удалось», – написал один критик. «Крик» посчитали карикатурой.

Центром общественной жизни для Мунка по-прежнему был «Черный поросенок», хотя состав там частично обновился. Но самым важным для него была, пожалуй, дружба с супругами Пшибышевскими. Уже весной Мунк написал знаменитый портрет Дагни в черном платье на расплывчатом синем фоне. Она стоит, заложив руки за спину, в самоуверенной, немного показной позе. В сентябре Дагни наконец вышла замуж за своего Станислава, хотя он и не решился совсем порвать с женщиной, с которой жил и от которой имел ребенка. Во всяком случае, в ноябре 1893 года у Марты Фердер родилась еще одна дочь. Двери маленькой квартирки Дагни и Станислава были всегда открыты для скандинавов и немецких интеллектуалов, увлекающихся Скандинавией. Пшибышевский играл Шопена, Дагни танцевала, все пили и вели беседы.

В своих описаниях этого общества и его двух главных действующих лиц многочисленные хроникеры не скупились на пышные эпитеты, чем, несомненно, внесли свою лепту в создание мифа:

Главным занятием на этих собраниях было самозабвенное потребление алкоголя, которое превращалось почти в священнодействие. Опьянение считалось ключом к преодолению ограничений, накладываемых на личность реальностью, в нем видели путь к достижению состояния абсолютной свободы.

А вот что говорилось о Дагни, или Дусе, как на польский манер ласково звал ее муж:

Она была свободнейшей из свободных… У каждого складывалось ощущение, что эта женщина изучила обман во всех тонкостях; мало того, быть обманутым ею представлялось наивысшим блаженством.

Однако все истории об алкогольных и эротических излишествах не могут заслонить факт исключительной творческой активности этого маленького кружка. Именно здесь возникла идея написать книгу о Мунке. Пшибышевский был горячим поклонником Мунка, он ставил перед собой задачу разъяснить широкой общественности революционный характер его творчества: «Все темное и неясное, для чего в языке еще не найдено слов, что существует исключительно в виде бессознательных влечений, обрело у него цвет, тем самым выйдя на всеобщее обозрение».

Чтобы как можно разностороннее осветить творчество Мунка, Пшибышевский привлек к работе троих молодых немецких авторов. Одного из них звали Юлиус Мейер-Грефе; он прибыл в Берлин учиться на инженера, однако интерес к искусству оказался сильнее, – в конце концов этому молодому человеку предстояло стать одним из лучших историков искусства Германии.

Летом 1894 года вышла первая книга о Мунке. Художнику была оказана неслыханная честь – ведь ему исполнилось всего тридцать лет. Книгу предваряла блестящая статья Пшибышевского. Он рассматривает творчество Мунка в русле достижений современной психологии. «Мунк, – пишет Пшибышевский, – первый художник, который взял на себя задачу описать мельчайшие, неуловимые движения в сфере, неподконтрольной разуму: его картины – это непосредственно запечатленные на холсте оттиски души». Пшибышевский подробно анализирует цикл «Любовь» и приходит к выводу, что «Крик» представляет собой «заключительный акт страшной борьбы между разумом и полом, где пол выходит победителем».

Статья Мейера-Грефе получилась еще более восторженной, хотя и не очень информативной. Он пишет лаконично и крайне субъективно – отталкиваясь от идейного содержания некоторых картин Мунка, он излагает всякого рода собственные мысли и делает это почти стихами. Это была первая проба пера Мейера-Грефе на поприще художественной критики, и ничто здесь не предвещает будущего историка искусства мирового масштаба. Восхищение художником Юлиус Мейер-Грефе пронесет через всю жизнь, он навсегда останется не только другом Мунка, но и его ценным помощником.

Весной 1894 года Мунк провел несколько выставок в разных городах Германии. В Гамбурге зрители пришли в такую ярость, что художнику пришлось бежать оттуда «сломя голову», как он выражается в письме к брату Андреасу. В то же время скандал привлек внимание многих горожан, пожелавших взглянуть на причину беспорядков, и доля Мунка от продажи входных билетов составила целых 300 крон. По-видимому, он продал и одну картину, поскольку галерея пишет: «Благодарим вас за высланный прейскурант, хотя и сильно сомневаемся, что нам удастся продать еще что-нибудь».

Мунку постоянно не хватало денег, из-за этого он попадает порой в неприятные истории. Так, он пробыл некоторое время в пансионате некой фрау Эрас и внезапно уехал, не расплатившись. Он остался должен хозяйке 57 марок. В мае ему доставили письмо от адвоката, который отмечает, что в распоряжении хозяйки пансионата находятся одежда и прочие вещи бывшего постояльца. Если Мунк не заплатит, все это будет продано на аукционе, но и тогда долг все равно покрыт не будет, – то есть он по-прежнему останется в должниках!

У богемных художников из кружка Пшибышевского не было ни гроша за душой. Но тут, на их счастье, появляется еще один состоятельный человек, который интересуется новейшими тенденциями в искусстве и культуре. Он носит звучное имя Эберхардт фон Боденхаузен, ко всему прочему он еще и барон, владелец крупного поместья в Пруссии. Фон Боденхаузен презирал вульгарные художественные вкусы буржуа и искал общества Пшибышевского и его товарищей. Вскоре он заказал Мунку портрет и несколько рисунков, – заказы были не очень крупными, но обещали стать постоянными. К тому же у фон Боденхаузена были связи.

Так обстояло дело в мае 1894-го, когда Мунк отправился домой вместе с Пшибышевским, который пустился вслед за уехавшей на родину Дагни. В конце месяца Пшибышевский пишет барону фон Боденхаузену письмо о том, как трудно было уговорить Мунка на эту поездку, но тут же замечает, что теперь все препятствия преодолены: «…Сейчас он засел в невозможнейшей рыбацкой деревушке и рисует умопомрачительные картины. Осенью нам предстоит стать свидетелями великолепной выставки».

Мадонна

Под рыбацкой деревушкой на сей раз подразумевался не Осгорстранн, а деревенька Филтвет на полуострове Хурумланнет, куда Пшибышевский приехал навестить Мунка летом 1894 года. Польский писатель был поражен новыми работами друга; здесь же, в Филтвете, он позирует Мунку:

Его новые картины замечательны… Он написал и мой портрет, изумительный по своей психологической достоверности. Он очень приятный в общении человек, но в настоящее время живет в полной нищете. Он надеется достать немного денег в Кристиании.

Когда портрет был готов, гость, будучи прирожденным горожанином, быстро заскучал и вернулся в Конгсвингер к жене. Сидение на пляже под шум прибоя навевало на него печаль. У Филтвета были свои преимущества, главное из которых – быстрое и надежное сообщение со столицей; так что Мунк и сам часто ездил в Кристианию – иногда чтобы занять денег, а порой просто развеяться.

В Филтвете Мунка навестила сестра Ингер. Как обычно, ей пришлось поработать натурщицей. Поскольку на Ингер было красное платье, картина без особых затей получила название «Ингер в красном». Это был красивый портрет с немного размытыми очертаниями, Ингер вспоминала его всю жизнь.

Однако на этот раз Мунку не удалось целиком посвятить себя творчеству и богемным увеселениям. У Норвегии серьезно обострились отношения со Швецией, в унии с которой она тогда состояла. Ждали войны, и домашние, особенно Ингер, очень нервничали – ведь в этом случае Андреаса могли призвать в армию. Ингер даже боялась читать газеты. На этом семейные проблемы не заканчивались. Андреас никак не мог устроиться на постоянную должность, хотя уже давно сдал государственный экзамен по специальности. Больше всего ему хотелось отправиться в дальние странствия – например, уехать работать врачом куда-нибудь в тропики. Приходила ему в голову и мысль об эмиграции, что по понятным причинам не слишком радовало тетушку.

Что-то надо было решать и с Лаурой. После двух лет, проведенных в больнице, ее наконец выписали. Теперь, двадцати пяти лет от роду, она не была в состоянии прокормить себя. Тетушка Карен и Ингер заботились о ней как могли, но они и сами едва сводили концы с концами. Эдвард понял, что ему с Андреасом придется взять содержание младшей сестры на себя.

Тем временем Хельге и Рагнхиль Бекстрём, с которыми Мунк состоял в переписке, договорились с художественной галереей в Стокгольме об организации в октябре большой выставки его картин. Так что обратный путь Мунка в Германию теперь пролегал через Швецию, где до сих пор о нем ничего не знали. Однако слухи о берлинском скандале опередили художника, интерес к выставке оказался неожиданно велик.

Реакция консервативной шведской столицы была, мягко говоря, не самой благоприятной, но, как бы то ни было, Мунк оказался в центре внимания. «Выставка Мунка вызвала ажиотаж в обществе. Все ее обсуждали, каждый считал своим долгом ее посетить, и еще долго она служила любимой темой для разговоров». Кое-кто из критиков отказался принять Мунка всерьез; дошло до утверждений, что партия Венстре («Левые») специально заслала его в Швецию, дабы посмешить и смягчить стокгольмцев перед обсуждением политических проблем, связанных с унией. По мнению более вдумчивых критиков, у Мунка есть талант, но недостает внутреннего стержня; поэтому, дескать, он бездумно следует модным поветриям и за несколько лет успел сменить не один стиль – рисовал в духе натурализма Крога, потом подражал импрессионизму Писарро, а теперь ударился в символизм. Особенно неудачной была признана серия «Любовь», и в первую очередь «Крик». Критик «Афтонбладет» написал, что «герой» картины утратил последние черты сходства с человеком – вот, мол, даже уши у него собачьи, хотя ослиные подошли бы куда лучше!

Доход от выставки составил около 2500 крон, а это значит, что ее посетило около трех тысяч человек (входной билет стоил 1 крону, но в последние дни цену снизили до 50 эре). Тем не менее Мунку не удалось заработать сумму, на которую он рассчитывал. После того как организаторы получили свое, на его долю осталось не более 400 крон, и это с учетом того, что ему удалось продать одну картину – правда, за жалкие 100 крон.

В целом же визит в Стокгольм можно признать для Мунка успешным. Он жил у Бекстрёмов и вращался в самом изысканном обществе. Шведы были исключительно вежливы и дружелюбны – впрочем, до тех пор, пока речь не заходила о политических разногласиях между двумя странами. В письме к брату художник с гордостью сообщает, что познакомился с известным поэтом и дипломатом графом Снойльски и французским переводчиком Ибсена графом Прозором.

Мунк очень хотел в Париж и надеялся, что Прозор поможет ему там своими связями и познакомит с нужными людьми. Конечно, выставки в Берлине и других крупных немецких городах – дело хорошее, но именно Париж считался «столицей XIX века», именно в Париже зарождались все новые веяния в искусстве, которые потом покоряли мир.

Прямо из Стокгольма Мунк отправился в Берлин и прибыл туда 16 октября. Он поселился в пансионате, где снял также комнату под мастерскую, но не взялся немедленно за кисть, как обычно. Вместо этого он занялся графикой – совершенно новой для себя техникой. Не имея никакой профессиональной подготовки, самое большое, посоветовавшись с коллегами и печатниками, Мунк стал осваивать искусство гравюры – строгой художественной формы с многовековыми традициями, ведь среди мастеров гравюры было много великих художников, в том числе Рембрандт.

Уже в середине декабря барон фон Боденхаузен получил от Мунка первые оттиски и пришел от них в восторг. В ответном письме он пишет: «Теперь я совершенно убежден, что гравюра – это ваше истинное призвание, и ничуть не сомневаюсь, что по мере дальнейшего технического совершенствования материальная выгода не заставит себя ждать».

Эти первые гравюры – в большинстве своем портреты или повторения мотивов, не раз воспроизведенных в картинах, – действительно никоим образом нельзя назвать ученическими работами. «В первых гравюрах Мунка нет и следа робости или неуверенности начинающего. Напротив, и рисунок, и техническое исполнение близки к совершенству», – замечает один эксперт. Тем самым косвенно отвергается один из главных упреков, постоянно предъявляемых критикой картинам Мунка: мол, хоть колорист он и неплохой, но в рисунке либо совсем бездарен, либо слишком неряшлив. Ведь что такое гравюра, как не «рисунок» – черные линии на белом фоне. А вот особых доходов гравюры пока не приносили, хотя надежда на скорую прибыль наверняка была одной из основных причин, побудивших Мунка взяться за это новое для себя дело. Оттиски стоили сравнительно недорого, ему казалось, что продать их можно будет без больших хлопот. Но обычная публика, судя по всему, еще не созрела до идей Мунка.

То, что Мунк обратился к гравюре в поисках дополнительного источника доходов, отнюдь не помешало ему увлечься ею – отставив в сторону другие занятия, он принялся исследовать возможности разнообразных техник. Графика никогда не была для него исключительно средством быстрого создания репродукций. Напротив, он не прекращал работы над печатными формами и после того, как были сняты первые оттиски, экспериментировал с различными вариантами рисунка и цветовыми комбинациями, рисовал красками или карандашом по «готовым» оттискам. Таким образом, некоторые его сюжеты существуют в не поддающемся исчислению количестве вариантов.

Одним из первых мотивов, нашедших воплощение в графической форме, стал мотив «Больной ребенок». Так как сама картина находилась в Кристиании, у Крогов, можно с уверенностью утверждать, что Мунк делал гравюру по памяти или, может быть, опираясь на эскизы. Как и в подавляющем большинстве его графических работ по мотивам картин, изображение на этой гравюре зеркально отражает картину-первоисточник. Это говорит о том, что, когда Мунк наносил рисунок на гравировочную пластину, картина стояла у него перед глазами.

Между тем Мунк решает не останавливаться на достигнутом и осваивает литографию. Сначала он работает непосредственно с каменной формой. С практической точки зрения это не очень удобно, ведь приходится все время возиться с тяжелым и громоздким камнем – например, таскать его к натурщице, а потом в печатную мастерскую. Позднее Мунк освоил технику с использованием специальной бумаги, с которой рисунок переносился на камень. Это не только экономило время и силы, но и привело к тому, что в результате двойного копирования на оттиске устранялся эффект зеркального отражения.

Зимой 1894/95 года Мунк в буквальном смысле слова создает одну гравюру за другой. Вскоре появляется и литографический вариант «Крика». А ведь могло показаться, что эта картина менее всего подходит для черно-белой репродукции. Как известно, именно игра цвета «пламенеющих небес» послужила изначальным импульсом для ее создания. Выяснилось, однако, что и сама по себе игра искаженных линий фигуры и пейзажа обладает исключительной выразительностью и литография отлично ее передает. Именно благодаря этому искаженное ужасом, похожее на череп лицо на фоне пугающей природы и превратилось в один из самых известных и часто воспроизводимых мотивов мирового художественного наследия. «Крик» стал не просто самой известной картиной Мунка, но и вошел, наряду с «Моной Лизой» Леонардо и «Подсолнухами» Ван Гога, в весьма ограниченное число картин, которые сделались частью общечеловеческого культурного фонда.

Здесь, в Берлине, Мунк взялся за исполнение грандиозного замысла, возникшего у него еще в Сен-Клу. Все эти три года его не оставляла идея создать цикл картин, изображающих людей «в самые священные моменты их жизни», – так, чтобы зрители поняли «истинную святость происходящего». Этот замысел нашел воплощение в довольно раннем графическом варианте; ставшая основой цикла гравюра «Мадонна», скорее всего, была создана на основе утраченной картины маслом.

Уже название – «Мадонна» – звучало провокационно. Картина представляла собой поясной портрет молодой обнаженной женщины с длинными волнистыми волосами и одухотворенным лицом. Дабы подчеркнуть, что речь идет именно о моменте зачатия, по одну сторону женской фигуры Мунк нарисовал две фигурки, похожие на зародыши, а по другую – изображения легкоузнаваемых сперматозоидов. Позднее Мунк написал что-то вроде поэтического комментария к своему сюжету:

Нетрудно понять, почему эта картина вызывала ажиотаж на выставках.

Известная свободными нравами берлинская богема никак не отреагировала на то, что изображенная в момент акта любви женщина сильно походила на Дагни Пшибышевскую.

Образ жизни супругов Пшибышевских, с которыми Мунк продолжал поддерживать контакт, оставался по-прежнему довольно нетрадиционным. В феврале 1895 года Марта Фердер родила Станиславу третьего ребенка. Примерно в это же время забеременела и Дагни. Однако все это ничуть не мешало норвежским и скандинавским друзьям по-прежнему проводить бурные собрания в маленькой квартирке супругов, теперь на Паркштрассе, 10, в берлинском пригороде Панков.

Дворяне и богема

Норвежские долги Мунка не давали ему покоя. Он старался отодвинуть сроки их возвращения, занимал деньги у друзей, чтобы заплатить проценты, но ничего не помогало – кредиторы то и дело обращались в суд. Судебные издержки ложились на него дополнительным финансовым бременем.

Поэтому берлинские знакомства с состоятельными покупателями оказались как нельзя кстати. Барон фон Боденхаузен представил Мунка своему другу графу Гарри Кесслеру. Случилось это 20 января 1895 года. Так граф Кесслер вошел в жизнь Мунка. Вот каким он увидел Мунка в этот день:

Мунк снимает несколько плохих студенческих комнат на четвертом этаже. Он вынес всю мебель из гостиной и приспособил ее под мастерскую. Сквозь лишенное занавесей окно тусклое зимнее солнце падает на огромные, яркие незаконченные картины, прислоненные к стенам. В нос посетителю бросается едкий запах скипидара, смешанного с табаком. Мунк еще довольно молод, но выглядит усталым, изрядно потрепанным жизнью, а также голодным – как в духовном, так и в физическом смысле. Он встретил нас одетый в видавший виды рабочий костюм, на шее – шарф из шотландки в сине-зеленую клетку. И был вне себя от радости, когда я купил у него пару гравюр за шестьдесят марок.

Граф Кесслер был до кончиков ногтей аристократом, который принципиально отвергал все, что испытало влияние вкуса немецкой буржуазии. Но истины ради стоит сказать, что он не мог похвастаться аристократическим происхождением. Графским достоинством Гарри Кесслер был обязан кайзеру Вильгельму I, который, будучи поклонником его матери-англичанки, попросил герцога маленького герцогства Ройсского, что в Тюрингии, сделать графом ее мужа-богача. Строго говоря, этот графский титул имел значение только в пределах герцогства. Однако отец, а за ним и сын настаивали на употреблении титула в сочетании со своей фамилией не только по всей Германии, но и за ее пределами.

Граф Кесслер прохладно отнесся к картинам Мунка при первом знакомстве. Да и купленные гравюры не внушили ему особого восторга. Однако он решил помочь Мунку. Несколько недель спустя после знакомства с художником Кесслер получил письмо от фон Боденхаузена. Тот писал, что Мунк впервые прямо попросил об экономической поддержке и, значит, его «дела и впрямь обстоят плохо». Фон Боденхаузен искренне сочувствовал Мунку, однако необходимых средств изыскать не мог и интересовался, не может ли граф выделить норвежскому художнику 150 марок, чтобы Мунк мог спокойно пережить весну.

Граф Кесслер уже помогает Пшибышевскому, но берет на себя и Мунка. Он далек от преклонения перед их творчеством, но noblesse oblige[47]. «По иронии судьбы мне приходится помогать двоим художникам, чьи работы мне по большому счету даже не нравятся».

Впрочем, в союзе, заключенном между нищими художниками-авангардистами из кружка «Поросенка» и состоятельными аристократами, нуждались обе стороны, желавшие продемонстрировать свою принадлежность к элите и презрение к буржуазности. А вскоре этот союз обрел выражение в грандиозном проекте печатного издания – журнале «Пан», посвященном вопросам искусства. Название журналу придумала Дагни Пшибышевская.

«Пан» представлял собой весьма амбициозный журнал. Он мог похвастаться редакцией благородного происхождения, куда наряду с Мейером-Грефе входили дворяне Кесслер и фон Боденхаузен, лучшей бумагой, злободневными материалами самых передовых писателей и философов своего времени и оригинальной графикой. Первый номер «Пана» был посвящен Ницше, но не обошлось и без Арне Гарборга[48] – Скандинавия все еще оставалась в моде. Однако, вопреки чаяниям богемы из «Поросенка», которая надеялась поправить свои финансовые дела, прибыли журнал не приносил.

Тем временем кружок «Поросенка» пополнился новыми скандинавами. Из Норвегии приехал Сигбьёрн Обстфеллер, он захватил с собой скрипку и, когда не читал стихи, подыгрывал Пшибышевскому. Здесь же, в Берлине, находился финский художник Аксель Галлен, он готовил совместную выставку с Мунком. Прибыл в город и скульптор Густав Вигеланн[49].

Вигеланн был сразу же признан завсегдатаями кружка. Граф Кесслер заказал ему небольшую бронзовую группу. Неутомимый Пшибышевский сочинил длинное эссе о его творчестве, а в первом номере «Пана» была напечатана фотография вигеланновского «Ада». Но ближе всего Вигеланн был к Мунку – не только в переносном, но и в прямом смысле слова, – долгое время они работали в соседних мастерских.

Рисунки Вигеланна испытали сильное влияние стиля Мунка. По словам одного эксперта, «иногда рисунки Вигеланна настолько напоминают руку Мунка, что их можно перепутать». Однако Вигеланн учился у Мунка не только технике, но и выбору сюжетов, вдыхая полной грудью эротизированную атмосферу Берлина. Вигеланн создал также свой скульптурный вариант мунковского «Поцелуя», получивший название «Склоненные». Скульптура представляла собой тесно сплетенные фигуры полулежащих мужчины и женщины, он обнимает ее сзади. Если верить Вигеланну, Мунк как-то сказал, что «ему следовало бы включить этот мотив в свой фриз».

Позже желание Мунка доказать, что ему первому пришла в голову идея создания «серий», или «фризов», превратилось почти в одержимость. Строго говоря, подобная идея приходила людям в голову и до него с Вигеланном. Однако из них двоих Мунк, без сомнения, был первым. В 1895 году в Берлине Вигеланн застал его в полном расцвете творческих сил.

Личность Мунка завораживала и Акселя Галлена:

Это очень привлекательный человек, высокий, с впалой грудью, рассеянным взглядом светлых глаз, маленькими и страшно худыми руками. Спокойно и кротко он замечает, что вся его жизнь, начиная с детства, была одной сплошной болью. Иногда, оживая, он способен на язвительную и горькую иронию.

Но как художник Мунк вызывал у него больший скептицизм. Манеру рисунка Мунка он считал слишком неряшливой, а его цветовые решения – по большей части «грязной мазней»:

Мунк занимается искусством не ради искусства – это было бы для него проще простого. Нет, он пишет из-за «ужасной боли, которая мучает его». Жаль, что столь одаренный художник страдает манией величия.

В марте в элегантном выставочном зале на Унтер-ден-Линден открылась общая выставка Галлена и Мунка – первая и последняя совместная выставка, в которой когда-либо участвовал Мунк. Галлен оставил жену и детей в недостроенной мастерской посреди финских лесов в надежде заработать денег в Берлине. Ночь перед открытием выставки он провел в типографской мастерской, где печатались рекламные афиши. В семь утра они уже висели на улицах! «Это была реклама в американском стиле», – говорит Галлен, добавляя, что у Мунка не хватало энергии на осуществление подобных проектов.

Критики по большей части сошлись во мнении по двум пунктам: во-первых, что у представленных на выставке художников очень мало общего, и, во-вторых, что Галлен намного превосходит Мунка. Но все равно именно Мунк перетянул все внимание на себя, в том числе и внимание критики. Правда, особо доброжелательным это внимание назвать было нельзя. В одной из самых уничижительных рецензий Мунк с его активной выставочной деятельностью в Германии сравнивался с настырным коммивояжером, который, будучи выставленным за дверь, пытается просунуть свой товар в окно! Критики не без иронии цитировали маленькую книгу о Мунке, и прежде всего статью Пшибышевского. Большинство посчитало, что восхищение авторов книги больше вредит Мунку, чем помогает.

Представленная на выставке серия «Любовь» разрослась до четырнадцати картин. Теперь она начиналась с «Тайны» и «Двоих». На обеих картинах – берег моря, вечер, влюбленные мужчина и женщина, – это их первое робкое сближение. Следующий сюжет, «Разрыв», или «Прощание», является одним из любимейших мотивов художника: он часто воспроизводит его в различных вариантах. Везде изображена женщина с длинными светлыми волосами, стоящая спиной к молодому человеку (который в различных вариантах напоминает то Яппе, то Пшибышевского, то самого Мунка). Прядь ее волос касается головы мужчины; они все еще связаны между собой тончайшими нитями.

Мне казалось, будто невидимые нити ее волос по-прежнему обвивают мое тело. Особенно тогда, когда она уехала за море, я чувствовал, как болит и истекает кровью мое сердце, потому что связующие нас нити не желали рваться.

Была и особая причина, по которой живущие в эмиграции финны и норвежцы симпатизировали друг другу. Оба народа в тот момент боролись за независимость, норвежцы – с владычеством Швеции, финны – с царской Россией, у которой были гораздо более цепкие лапы. Подружились и Мунк с Акселем Галленом – в будущем первым национальным художником Финляндии Аксели́ Галлен-Каллела (как он стал называться на финский манер), автором цикла иллюстраций к национальному эпосу «Калевала». Финн помог норвежскому коллеге выпутаться из денежных затруднений в «Черном поросенке», заплатив за него долг 100 марок. Мунк, хорошо знающий, что такое потерять близкого человека, должно быть, глубоко сочувствовал другу, когда судьба вынудила того в спешке вернуться домой – в конце марта Галлен получил телеграмму, извещавшую о смерти от дифтерита его четырехлетней дочери.

На выставке Мунк представил также семнадцать гравюр и рисунков, однако они не привлекли внимания публики, так что заработать на них практически ничего не удалось. Как ни стремился он к финансовой независимости, жить продажей картин пока не представлялось возможным – Мунк по-прежнему зависел от меценатов. В апреле его навестил граф Кесслер, и Мунк написал его портрет. «Мунк живет теперь в двухместном номере в отеле на Миттельштрассе, правда, как он сам мне рассказал, все его вещи заложены», – сообщает граф. Через два дня он получает возможность убедиться, что на самом деле заложено еще не все, – в то время, как он сидит у Мунка, появляется «решительная продавщица» и уносит мольберт! Во время этих сеансов Кесслер подмечает одну деталь, на которую обращали внимание все, с кого Мунк когда-либо писал портрет: художник либо сам все время говорит, либо дает выговориться модели. Это несколько удивило графа, он-то полагал, что работа над портретом требует максимальной концентрации. Для себя он объясняет поведение Мунка желанием увидеть различные выражения лица модели, чтобы точнее определить характерные для нее черты.

За два с половиной года, прошедшие после сенсационного появления Мунка в Берлине, его положение особо не улучшилось. Конечно, за это время он завязал немало дружеских связей, а также установил контакты с одним-двумя состоятельными меценатами, но это не могло обеспечить ему признание. Официальная критика по-прежнему была к нему беспощадна, а финансовое положение, мягко говоря, довольно непрочным. Художника манил Париж, где живут просвещенные ценители искусства, способные воспринять самые разные художественные стили. Да и парижские художники были совсем другими людьми. Поневоле бросается в глаза, что в Берлине Мунк общался в основном с писателями. Только среди них он мог быть в курсе прогрессивных веяний и набираться новых идей. Что же до берлинских художников-авангардистов, то Мунк, пожалуй, был единственным их представителем. Даже такой прогрессивный деятель искусства, как Макс Либерман, возглавивший оппозицию Объединению художников, отказывался признать за Мунком талант и говаривал: «Мунку следовало бы стать сапожником».

Но как бы то ни было, в столице германской империи Мунка хорошо знали. А в столице Французской республики ему пришлось бы начинать все сначала, да и конкуренция там была пожестче. Хотя Мунк конечно же помнил все время, что другим скандинавским художникам – Таулову и шведу Андерсу Цорну – удалось покорить Париж. Их имена были хорошо известны французам. Да и о Мунке в Париже слышали: в феврале в одном журнале, видимо под влиянием книжки Пшибышевского, появилась посвященная ему статья. А еще Париж, этот славный город художественных традиций, мог похвастаться лучшими литографическими мастерскими в мире.

Кейт и Тупси, Андреас и Лаура

Неизвестно, были Мунк и Дагни Юль близки или нет, но ясно одно – женщинам Мунк нравился. Этому можно найти довольно простое объяснение – он был красивым мужчиной, высоким, стройным, с правильными чертами лица. А когда хотел, умел и рассмешить, и блеснуть остроумием. Он выработал особую манеру общения – разговаривал отрывисто, в самый неожиданный момент высказывая парадоксальные, а подчас исключительно меткие суждения. Одна поклонница так описала его манеру беседы:

[Мунк] совершенно непостижимым образом перескакивал с одного предмета разговора на другой, на первый взгляд не имеющий никакой связи с предшествующим. На самом деле все его рассуждения обладали глубоким смыслом и логической взаимосвязью, но надо было все время стараться не упустить ход его мыслей. Он всегда был неразговорчив, но немногими словами умудрялся сказать больше, чем иные говоруны.

Опыт общения с противоположным полом сделал Мунка сдержанным и немного замкнутым, что придавало ему ореол загадочности и еще больше интриговало его собеседниц. К тому же он был художником, он умел увидеть женщину и заставить других увидеть ее.

Летом 1894 года, перед выставкой в Стокгольме, Хельге Бекстрём навестил Мунка в Кристиании, о чем и отчитывается в письме жене Рагнхиль: «Мунк увивается сразу за целой стайкой молоденьких художниц (одна из них – сестра скрипача Йебе), в надежде кого-нибудь подцепить…»

Марте Каролине Йебе, которую все звали Тупси, тем летом было 23 года. За два года до этого она обучалась живописи у Хейердала, на время вырвавшись из-под строгой опеки своего семейства, а главное, отца – военного врача. Тогда Мунк с ней и познакомился; он произвел на Тупси довольно сильное впечатление, но сближения между ними не случилось. Когда же спустя два года они вновь встретились в Париже, любовь не заставила себя долго ждать.

В Берлине же Мунка можно было встретить не только в компании друзей из «Поросенка», но и в обществе трех молоденьких американок. Портрет одной из них, Кейт Кроули, принадлежит к числу первых графических опытов Мунка и датируется осенью 1894 года. Кейт приехала в Европу учиться музыке и вовсю наслаждалась обретенной свободой. «Если бы отец увидел, сколько пива я выпиваю зараз, он бы тотчас вытребовал меня домой», – пишет она в письме. Эта четверка частенько устраивала веселые пирушки, причем Мунк, как самый старший, был назначен «папой», приносившим своим «дочерям» в кармане бутылочку вина или коньяка, а иногда они все вместе встречались в «Поросенке».

Сохранилось несколько писем и открыток от Кейт, тон которых позволяет предположить и что-то более серьезное. Она частенько навещает Мунка, хотя «дамочки снизу, наверное, уже давно истрепали себе языки [по этому поводу]». Отношения между ними складывались непросто. Вечером накануне нового, 1894 года Кейт заглянула к Мунку, а когда вернулась к себе в пансионат, была не в настроении участвовать в празднестве, – что-то очень важное произошло между ними. Ее всегда мучают угрызения совести, когда она приходит от Мунка, но каждый раз, по прошествии времени, она опять идет к нему. Как и всех знакомых Мунка на протяжении всей его жизни, ее беспокоит состояние здоровья художника: «Надеюсь, ты уже поправляешься, но прошу тебя, не выходи на улицу – сейчас холодно, и тебе наверняка станет хуже…»

Когда Мунк весной 1895 года покинул Берлин, его общение с Кейт и другими претендентками на его сердце (если таковые были) прервалось; все свелось к редким письмам. Когда же он в конце концов добрался до Парижа – а случилось это весной 1896 года, – то там его поджидала старая знакомая Тупси Йебе. Они проводили довольно много времени вместе. Судя по письмам молодой художницы, веселые деньки в Сен-Клу запали ей в душу.

На основании этих писем складываются образы живой, непосредственной и немного настырной молодой женщины и сдержанно ведущего себя Мунка, который постоянно что-то обещает и всегда нарушает свои обещания. Эту черту его поведения с женщинами мы встретим и в дальнейшем.

Но вот Тупси пришлось уехать домой. В июне 1896 года она, к своему огромному недовольству, вынужденно вернулась к семье в Тронхейм. Хотя ей уже 25, она не вольна в своих поступках: «Я не мужчина и не обладаю свободной волей». В это время Мунк находится в Париже, но обещает в течение лета приехать в Норвегию. И Тупси начинает строить планы, как она приедет в Осгорстранн и увидится там с Мунком: «Не бери ничего с собой, уж художественные принадлежности и пару носков я тебе одолжу». Она боится только встретить там своего старого учителя Хейердала. В городе ходят слухи, что он собирается развестись с женой, чтобы жениться на Тупси!

Мунк хранит молчание, и вместо Осгорстранна она отправляется с родителями в Рёрос. Оттуда на голову художника начинают сыпаться жалобы:

Наверное, весело там, на Луне, если можно совсем позабыть об окружающих. Или где ты там сейчас – надо думать, по меньшей мере на седьмом небе… Можно поинтересоваться, о чем ты думаешь, неверный? У тебя все так хорошо, что нет сил съездить в Осгорстранн… Расскажи мне о моей сменщице или заместительнице…

Осенью все продолжается в том же духе. Тупси достает денег для новой поездки в Германию. В Берлине до нее доходят слухи о подвигах Мунка в «Поросенке», что ее «очень занимает». Затем она перебирается в Мюнхен, так как Мунк, по всей видимости, пообещал приехать туда из Парижа. Однако он этого не делает, и она посылает ему все более и более гневные письма:

Да что с тобой? Ты болен? Здесь климат просто ужасный, и я мечтаю о Париже. Ты скоро приедешь? Немедленно ответь, или я нашлю на твою голову самые страшные проклятья.

Ближе к Рождеству Тупси вовсе перестает писать.

Эпизод с Тупси демонстрирует характерную для Мунка неспособность раз и навсегда дать понять добивающимся его женщинам, что он не хочет продолжать отношения. Желая избежать обидного для них прямого отказа, он вежливо выслушивает их предложения и пытается вывернуться при помощи половинчатых обещаний и туманных намеков, в то же время не подпуская их к себе. В следующий раз эта его тактика приведет к катастрофическим последствиям.

Однако с главными в своей жизни женщинами – с тетей и сестрой – Мунк по-прежнему поддерживал тесный контакт. А они делились с ним тревогой по поводу обострившейся политической ситуации, угрожающей войной со Швецией. И не они одни. Друзья Мунка постоянно писали ему обо всем, что происходит на родине. Страх перед шведскими амбициями вовсю раздувался политиканами, и письмо Эрика Вереншёлла хороший пример тому, до чего могла довести политическая истерия 1895 года. Вереншёлл опасается, что Швеция, заручившись поддержкой Германии, силой подавит сопротивление Норвегии. Это повлечет за собой войну между Германией и Россией, что тоже на руку шведам: тогда они смогут вернуть себе Финляндию, а Данию разделить с немцами!

Кроме того, семье Мунка доставлял беспокойство Андреас. Казалось бы, у него все шло хорошо. Он наконец-то получил место врача – для этого, правда, ему пришлось отправиться в приход Хадсель провинции Вестеролен. Это не значит, что он забыл о своих планах посмотреть мир, – он только отложил их до тех пор, пока не накопит достаточно денег, что выглядело делом нелегким, учитывая весьма скромные доходы от его практики в Северной Норвегии. Но не это беспокоило Ингер и тетю Карен. Дело было в том, что Андреас обручился.

Наверное, любой претендентке на место жены Эдварда или Андреаса надо было изрядно постараться, чтобы понравиться женщинам семьи Мунк. В случае с Юханной Кинк, нареченной Андреаса, они и не думали скрывать своих сомнений.

Андреас обручился с Юханной, которой едва исполнился 21 год, где-то в начале 1895 года. Отец девушки, дядя известного писателя Ханса Э. Кинка, служил директором школы в Лиллехаммере. Андреас временно исполнял обязанности врача в этом городке, и если верить семейной легенде, то познакомились они с Юханной, когда та пришла к нему на прием с вывихом ноги. Молодой столичный врач осмотрел больную ногу пациентки и не преминул заметить: «А красивые у вас ножки, фрёкен!»

Вообще-то Андреас собирался попытать счастья в Америке или Бельгийском Конго уже осенью, однако, по словам тети Карен, встреча с ножками Юханны оказалась роковой для этих планов:

…Он только и думал, что об этой поездке, – и надо же было бедняжке Юханне помешать всему, – как-то она теперь будет заменять ему все его мечты! Нелегкая задача, что и говорить. Андреасу придется искать себе место поприличнее, но пока с этим ничего не получается. Юханна ему регулярно пишет, и он, похоже, смирился со своей судьбой и готов выполнить взятые на себя обязательства.

В тот период Андреас занимал место ординатора-стажера при центральной больнице Риксхоспиталет и зарабатывал жалкие 30 крон в месяц. Несколько раз он подавал прошение о переводе на разные должности, но безуспешно. Тетя была вдвойне обеспокоена – как неудачами с устройством на работу, так и предстоящей свадьбой: «Можешь мне поверить, мы очень сильно за него переживаем, и эта история с Юханной только прибавила всем хлопот».

Доброжелательный прием, ничего не скажешь. С годами неприязнь к Юханне только усилилась – по разным причинам. Даже 50 лет спустя, в 1948 году, Ингер была по-прежнему непримирима к своей невестке: «Она была полной неумехой во всем и не могла ухаживать за ним как следует, когда он, усталый, возвращался из плавания». Но вряд ли у женской половины семейства Мунк была возможность составить сколько-нибудь ясное впечатление о Юханне уже тогда, весной 1894 года, так что, вероятнее всего, их неприязнь к невесте Андреаса вызвана тем, что она помешала его планам. Можно только догадываться, как бы они себя повели, заявись к ним Эдвард с какой-нибудь Кейт или Тупси.

С практической точки зрения скептицизм тети Карен относительно появления в семье новых членов можно понять. Хотя братья и поселились отдельно, экономически Мунки по-прежнему жили как единое целое. Тетя зарабатывала тем же, чем и раньше, Ингер давала уроки игры на фортепьяно, однако этого им с трудом хватало на жизнь. Может показаться невероятным, но, несмотря на собственные тяжелейшие финансовые трудности, Эдвард регулярно посылал деньги домой. 22 декабря 1893 года тетя благодарит его за «денежный перевод, который оказался для нас приятным сюрпризом», 18 апреля следующего года она пишет опять: «Спасибо за деньги, по-моему, это слишком большая сумма для тебя», в мае новая благодарность за помощь: «Ты просто чудо», а через год история повторяется.

Осенью 1894 года Андреас получил место в Хадселе, что помогло разрешить самую насущную проблему. Однако, как он признается Эдварду, первая одинокая зима на севере далась ему нелегко. Как он пишет, его бы не хватило на много лет такой «унылой и изнурительной жизни». Далее он сообщает о планах сначала накопить денег на свадьбу и обустройство семейной жизни, а потом уехать вместе с семьей в тропики.

Свадьбу сыграли 19 апреля 1895 года в Лиллехаммере. Таким образом, Андреас оказался единственным из братьев и сестер Мунк, кто связал себя узами брака. Живший в Берлине Эдвард на свадьбу не приехал – скорее всего, из всей семьи на церемонии присутствовала одна Ингер. Тетя Карен отговорилась тем, что ей надо присматривать за Лаурой, и тоже избежала присутствия на торжестве.

Вскоре после этого Андреас с Юханной уехали в Вестеролен. Врачебная практика шла довольно успешно, Юханна быстро забеременела, и, казалось, жизнь потихоньку налаживается. Молодоженам помогали тетя Карен, Ингер и даже Лаура, которая посылала брату необходимые предметы домашнего обихода и свое рукоделие. Но Андреас не был счастлив. Его поддерживала только мысль о том, что он с каждым днем приближается к осуществлению своей мечты – теперь она сводилась к поездке в Южную Америку.

Какое-то время после выписки из больницы в Гаустаде Лаура жила дома, ее психическое состояние оставалось неустойчивым. Осенью 1894 года ее опять положили в больницу, на сей раз в «Госпиталь Осло», с диагнозом «меланхолия». Весной 1895 года, вскоре после свадьбы Андреаса, тете Карен удалось поместить ее в одну семью, живущую неподалеку от Стрёммена. «Среди чужих она ведет себя иначе», – писала она Мунку.

Год спустя Лаура вернулась домой; ей стало значительно лучше, и у Мунков возникла идея дать ей какую-нибудь полезную профессию. Дочь П. А. Мунка, фру Меллбю, – дама со средствами – купила ткацкий станок и заплатила за обучение Лауры в школе ткацкого ремесла. Карен пишет, что они по-прежнему настороже, поскольку общаться с Лаурой, «естественно», нелегко. Но и «манеры ее, и походка изменились к лучшему, да и робости поубавилось».

Ибсен на выставке Мунка

Вернувшись домой летом 1895 года, Мунк не отправился ни в Осгорстранн, ни куда-либо еще на побережье. Он решил уехать подальше от столицы, в горы, – видимо, желая избежать столичной суеты.

Когда он еще был в Берлине, Мейер-Грефе издал альбом из восьми его офортов, который сопроводил кратким анализом творческого метода художника. Сделано это было, разумеется, с целью улучшить финансовое положение Мунка, однако ни в Германии, ни в Норвегии никто не горел желанием приобрести его офорты. Зато ему удалось получить несколько заказов на портреты по возвращении в Кристианию.

К тому же Мунк заработал 500 крон на весьма необычной сделке с участием семьи Крогов и богатого мецената Улафа Скоу. Последний, получив в наследство пивоваренный завод и крупную текстильную фабрику, самоустранился от управления этими предприятиями, чтобы посвятить себя литературе и живописи. В Париже Скоу уже один раз помог Мунку деньгами.

Скорее всего, тогда же он приобрел и «Больного ребенка». Когда-то Мунк подарил эту картину Кристиану Крогу, но тот – как это было принято у художников – вернул ее, едва появился выгодный покупатель. Однако Ода Крог успела привязаться к «Больному ребенку». Когда щедрый Скоу узнал об этом, он в порыве великодушия отдал картину Крогам обратно и заказал у Мунка копию!

В целом это лето нельзя назвать скучным. Не обошлось и без веселых пирушек. Как же иначе, когда Дагни с Пшибышевским тоже решили навестить Кристианию, – они жили в Конгсвингере у ее родителей. В конце сентября у Дагни родился сын, однако это не помешало супругам принять активное участие в жизни и увеселениях местной богемы. Пшибышевский описывает одну из шумных вечеринок, проходившую в погребке богатого виноторговца, где присутствовали и Мунк с Гамсуном. Шампанское лилось рекой, а от вдохновенной игры Пшибышевского, – впрочем, по его же собственным словам – у окружающих наворачивались слезы на глаза.

В октябре Мунк впервые за последние три года выставил свои картины в Кристиании. Естественно, шум, поднятый вокруг него за рубежом, оказался как нельзя кстати. Теперь ему уже не надо было самому заниматься организацией выставки и поисками выставочного зала. Ему предложил свои услуги Блумквист – самый известный торговец картинами в городе. По контракту Мунк получал первые 500 заработанных на выставке крон и половину остальной прибыли, в случае если она превысит 1500 крон. Очевидно, стороны полагали, что выставка будет пользоваться популярностью. Эта договоренность имела отношение только к прибыли от продажи входных билетов и не касалась продажи картин.

Ожидания Мунка и Блумквиста оправдались – выставка вызвала много шума. В газетах публиковались не только рецензии критиков, но и письма читателей – «за» и «против». Юмористические издания Кристиании печатали похожие и не очень похожие карикатуры на картины Мунка и старались превзойти друг друга в остротах по его адресу.

На этот раз критика творчества Мунка велась одновременно с двух направлений. Помимо привычных уже возражений, так сказать, чисто художественного плана – незаконченность, неряшливость в рисунке, странная цветовая гамма, – были и обвинения в аморальности отдельных сюжетов. Как всегда, дальше всех пошла «Афтенпостен», заявившая, что некоторые картины «вызывают тошноту и острое желание обратиться в полицию».

По идее, сам факт того, что Мунку вообще разрешили выставить на всеобщее обозрение картины с откровенной символикой сексуальных отношений и зачатия, может показаться удивительным. Видимо, в мелкобуржуазной Кристиании существовала-таки «свобода художественного самовыражения». Один врач все же счел себя вынужденным выразить художнику свое резкое неодобрение. Правда, у него были на то и личные причины. Конечно же доктор Юль из Конгсвингера посетил выставку, где были представлены портреты по крайней мере одной, а может быть, и обеих его дочерей. Он пишет Мунку, что много народу пришло посмотреть картины, но мало кто понял, что же они увидели. С другой стороны, оно и к лучшему, считает он:

Если я действительно правильно понял основную идею серии «Любящая женщина», тогда, откровенно говоря, не могу себе представить, как пришла вам в голову мысль выставить нечто подобное в Кристиании. Некоторые из картин предназначены исключительно для аудитории художников, да и то никак не в Кристиании, где обычная в таких случаях реакция – вызвать полицию, запретить, конфисковать и так далее.

А дальше доктор Юль обращается к художнику с вежливой просьбой «убрать с выставки портрет нашей дочери Рагнхиль». Отец заявляет, что «ему мучительно видеть лицо собственной дочери, изображенное подобным образом». Исследователи до сих пор бьются над вопросом об истинных мотивах просьбы доктора. Ведь с портрета Рагнхиль Юль-Бекстрём работы Мунка на нас смотрит вполне обычное, живое, может быть, немного озорное женское лицо. Судя по всему, доктор Юль так или иначе связал портрет Рагнхиль с «Мадонной». Либо он – безо всяких на то оснований – решил, что моделью была Рагнхиль, либо хотел сказать, что узнал в героине серии черты Дагни. Возможно, он просто имел в виду, что, хотя репутацию Дагни спасти уже нельзя, не стоит вмешивать сюда и Рагнхиль.

Мунк за своей маской богемного художника оставался вежливым и предупредительным человеком. Ему совсем не хотелось обидеть старого коллегу отца, и картина немедленно была убрана.

Так что самый знаменитый гость выставки ее уже не увидел. Этого гостя, несмотря на его шестьдесят семь лет, ничуть не напугал выбор мотивов. А был это не кто иной, как Хенрик Ибсен, самый знаменитый и востребованный драматург в Европе, всего несколько лет как вернувшийся на родину после двадцати семи лет жизни в Германии и Италии. В Кристиании он довольно скоро превратился в местную достопримечательность, не в последнюю очередь благодаря постоянным прогулкам по улице Карла Юхана и легендарной послеобеденной рюмочке в кафе отеля «Гранд». Ибсен с Мунком уже успели познакомиться, – Мунк передал драматургу привет из Берлина от его немецкого переводчика.

Как впоследствии говорил Мунк, Ибсен живо заинтересовался выставкой. Особенно его внимание привлекла картина, обозначенная на выставке как «Сфинкс», а позже получившая название «Женщина» или «Три возраста женщины». Она существует в нескольких живописных и целом ряде графических вариантов. В качестве фона перед нами предстает изгибающийся мунковский пляж, справа переходящий в темный лес. Светлая северная ночь. На песке стоит молодая женщина, одетая в белое платье, с цветами в руках, и смотрит на море. (В некоторых графических версиях она смотрит на луну и лунную дорожку.) В центре стоит, прислонившись к дереву, другая женщина, рыжеволосая обнаженная, – ствол дерева отчетливо виднеется у нее между ногами. На ее губах легкая улыбка. По выражению одного весьма доброжелательного критика, «взгляд огромных глаз игриво осознанный, прямой, жизнерадостный». Третья женщина – бледная, одетая в черное, едва видна в тени деревьев. Справа от нее, отвернувшись в сторону и опустив глаза, словно происходящее его не касается, изображен мужчина. (В некоторых вариантах мужчине приданы черты Мунка.)

Мунк объяснил Ибсену эту картину так: женщина в темных одеждах – это монашка, тень женщины. Обнаженная в центре – женщина, жаждущая жизни, а та, что в белом и смотрит на море, – это женщина мечтающая и тоскующая. Мужчина, стоящий рядом с этой сложной загадкой, страдает, он не в силах ее понять.

Позднее Мунк утверждал, что под влиянием этой картины у Ибсена возник замысел пьесы «Когда мы, мертвые, пробуждаемся», написанной в 1899 году. Он считал, что в истории «Воскресения», скульптурного творения главного героя пьесы Арнольда Рубека, преломляется идея серии картин, связанных между собой общим мотивом. Кроме того, три героини пьесы – Ирена, Майя и сиделка-монахиня – как раз и воплощают три ипостаси женщины с картины Мунка.

Очень долго Ибсен стоял и перед «Меланхолией», разглядывая лицо сломленного Яппе. А покидая выставку, посоветовал Мунку не обращать внимания на отрицательные отзывы: «Вот что я вам скажу – и это справедливо в отношении нас обоих: чем больше у вас будет врагов, тем больше вы приобретете друзей».

Картина «Созревание» тоже наделала шуму. На ней обнаженная девочка робко сидит на краешке постели, скрестив руки и обхватив ими колени, как будто пытаясь защититься от собственной пробуждающейся сексуальности. То, что речь идет о темных, опасных для человека силах, подчеркивается непропорционально большой бесформенной тенью на стене, которая, кажется, оторвалась от хозяйки и живет своей жизнью. Есть свидетельства, будто картина произвела впечатление даже более скандальное, нежели предполагал художник. Много лет спустя Эрик Вереншёлл рассказал следующую историю:

По ногам девочки на картине «Созревание» сверху вниз шли красные пятна, которые все, и я в том числе, приняли за кровь. Я как раз находился на выставке, когда в зал вошел Мунк. Я сказал ему, что он зашел слишком далеко, что на эти пятна крови противно смотреть. «Пятна крови?! – воскликнул в ужасе Мунк. – У меня и в мыслях не было рисовать кровь!» Так что это оказалась просто такая манера письма. «Я переделаю», – сказал Мунк. «Теперь придется подождать до завершения выставки, – ответил я, – люди уже все видели и подумают, что ты просто-напросто идешь на поводу у публики». Впоследствии он действительно переделал картину.

В общем и целом выставка оказалась весьма успешной для Мунка. Она пользовалась исключительным вниманием публики, да и критика не была сплошь негативной. Удалось также кое-что продать, в основном графические работы. Даже Национальная галерея приобрела одну картину – «Автопортрет с папиросой». Характерно, что одну из работ купило консервативное Общество поклонников искусства Кристиании, чтобы разыграть ее в лотерею между своими членами. Это случилось в первый и последний раз, что лишний раз свидетельствует о том, насколько велик был во время выставки ажиотаж вокруг имени Мунка. Правда, картина, купленная Обществом поклонников искусства Кристиании, ничем примечательным не выделялась – это обычный портрет красивой немки. Тем не менее 300 крон оказались совсем не лишними для Мунка.

В ноябре «феномен Мунка» обсуждался на заседании Норвежского студенческого общества. Главным докладчиком был Обстфеллер. Он начал свой рассказ об искусстве Мунка «немного неуверенно, запинаясь, все время прерываемый смехом аудитории», но постепенно заговорил со все большей решительностью. Он говорил о цветовой гамме Мунка, о присущем ему чувстве мистического, позволяющем увидеть тайну во всем, куда падает взор, – в деревьях, береговой линии, женских волосах, изгибающихся телах; немало было сказано также о религиозном смысле «Мадонны» и о способности художника проникать в суть эмоционально напряженных моментов жизни человека.

Главным противником Обстфеллера в последовавшей за докладом дискуссии был двадцатишестилетний студент медицины Юхан Шарффенберг, круглый отличник и человек исключительно одаренный, позднее, на протяжении своей долгой жизни, завоевавший славу самого бесстрашного и остроумного участника всех общественно важных дискуссий Норвегии. Однако взгляды Юхана Шарффенберга на искусство были на удивление косными. Он утверждал, что искусство, в отличие от науки, должно ориентироваться на среднего человека и быть ему понятным. При этом он прилюдно высказал сомнения в психическом здоровье Мунка: «Уже по его “Автопортрету” можно понять, что мы имеем дело с не вполне нормальным человеком. А если создатель ненормален, это бросает тень на все его творчество». К слову сказать, через несколько лет Шарффенберг станет директором психиатрической больницы.

Руководитель собрания выразил протест против подобных формулировок, однако слово было произнесено. Скорее всего, Мунк лично присутствовал на том собрании, потому что он не раз вспоминал о высказывании Шарффенберга, которое так никогда ему и не простил.

Всем оппонентам Обстфеллер отвечал спокойно и уверенно. На протяжении дискуссии часто повторялось выражение «пламенный поклонник»; впервые оно прозвучало в одной из пафосных речей в защиту Мунка, но затем было издевательски подхвачено оппозицией. Обстфеллер тоже употребил его в своем выступлении, заметив, что и национальный идол Хенрик Ибсен является «пламенным поклонником» Мунка; при этом, похоже, он опирался на утверждения самого художника. Как бы то ни было, Обстфеллеру удалось склонить аудиторию на свою сторону, и под оглушительные аплодисменты заседание завершилось здравицей в честь поэта.

Ажиотаж, поднятый вокруг Мунка в столице, не прошел незамеченным и в провинции. «Общество поклонников искусства» Бергена, за три года до этого не нашедшее возможности организовать выставку Мунка, тут же поспешило пригласить его к себе. Эта выставка, состоявшаяся в ноябре-декабре, стала первой норвежской выставкой Мунка за пределами Кристиании. Ставангер тоже проявил интерес, так что и туда было отправлено несколько картин, выставленных уже в январе, – впрочем, они встретили довольно прохладный прием. Возможно, из-за этих выставок художник не уехал осенью за границу. Это значит, что он был в Кристиании, когда умер Андреас.

Врач из Вестеролена так и не добрался до берегов Южной Америки. В начале зимы единственный брат Эдварда Мунка тяжело заболел. У него началось воспаление легких – опять эти легкие! 15 декабря 1895 года Андреас Мунк скончался. Ему не исполнилось и 31 года.

В это время Юханна была на восьмом месяце беременности. Ее немедленно перевезли на юг, в Лиллехаммер, где жили ее родители. Здесь же в феврале она родила дочь. Через несколько лет Юханна с ребенком переселились жить к родственникам в Руседал в Хардангере. Там и выросла племянница Мунка, единственная близкая родственница художника во втором поколении. Она получила имя Андреа – в честь отца, которого ей не довелось увидеть.

Вся семья была потрясена смертью самого, казалось бы, жизнеспособного из детей Мунков. Рождество прошло в печали. Следующим летом тетя Карен написала, что она часто думает, как тяжело пришлось Эдварду прошедшей зимой, и никто из семьи не мог помочь ему – скорее наоборот.

Пер Гюнт в Париже

Мунку невыносимо было постоянно находиться со своей скорбящей семьей, и в конце концов он решил уехать. Повод нашелся – за границей существовала возможность регулярно добывать хоть какие-то деньги, тогда как финансовые источники, которые подпитывали его в Кристиании, почти иссякли; ситуация и впрямь требовала решительных действий. Мунк возлагал надежды на своих состоятельных берлинских друзей. Первым вызвался помочь немецкий переводчик Юлиус Элиас – он предполагал собрать для него 600–800 марок, которые Мунк постепенно должен был вернуть картинами. Мунк пишет ему, интересуется, как обстоит дело с этой «благотворительной акцией», и не забывает передать привет от Ибсена. А деньги ему нужны позарез:

Я считаю, что мне крайне необходимо вырваться отсюда [т. е. из Кристиании] и спокойно поработать хотя бы какое-то время. Должен признать, что беспокойная жизнь, которую я веду по причине постоянной нехватки средств, не только подрывает мое здоровье, но и очень негативно сказывается на творчестве. Мне кажется, что теперь настал критический момент, и если вам удастся осуществить ваш план, вы окажете мне бесценную услугу.

Мунк появился в Париже в конце февраля, заехав по дороге в Берлин. Он неоднократно бывал в столице Франции, всякий раз наведываясь сюда, когда направлялся в Ниццу, но со времен той самой печальной зимы в Сен-Клу, когда он получил известие о смерти отца, так толком здесь и не жил.

Это не значит, что у него не было в Париже связей. Знаковая фигура берлинского культурного общества Юлиус Мейер-Грефе переехал в Париж прошлой осенью, он настойчиво советовал Мунку устроить здесь выставку. В Париже оказался и Стриндберг после того, как распался его недолгий брак с Фридой Уль. Шведский писатель переживал тяжелый период – так называемый «Ад»[50] – и страдал психической неуравновешенностью, его душевный и творческий кризис все нарастал. Занимался Стриндберг в это время по большей части не литературой, а химическими экспериментами. Он перестал быть душой общества, как когда-то в «Поросенке».

Жила в Париже и целая колония норвежцев.

Впрочем, был у Мунка и другой круг общения, куда входили как скандинавы, так и французы. А кроме того, один англичанин, который, вероятно, и познакомил художника с остальными. Звали его Фредерик Делиус, он был композитором и происходил из семьи немецких эмигрантов, разбогатевших на производстве текстиля. Сам юный Фредерик был далек от предпринимательства, все мечты его были связаны с музыкой. Он показал себя настолько неспособным к семейному занятию, что отец в конце концов решил купить ему апельсиновую плантацию во Флориде. Когда и этот проект не увенчался успехом, родители выделили сыну небольшое, по меркам семьи, денежное содержание для изучения музыки в Париже. Небольшое-то небольшое, но его хватало, чтобы Фредерик слыл богачом среди парижских знакомых.

Делиус был очарован Скандинавией, в особенности Норвегией. Одним из его лучших друзей был скрипач Халфдан Йебе, брат Тупси. Делиус неоднократно бывал в Норвегии. Мунк познакомился с ним не позднее 1891 года, именно тогда он рисовал портрет композитора для газеты «Верденс ганг».

Душой новой компании Мунка был Уильям Молар, наполовину норвежец, композитор-любитель и в свободное время активный участник богемных увеселений. Молар занимал какую-то должность в Министерстве сельского хозяйства, однако увлечением его жизни была конечно же музыка.

Одной из важнейших причин, которая заставила Мунка перебраться из Берлина в Париж, было его желание усовершенствовать свое мастерство в графике. Ведущие парижские художники на протяжении многих лет занимались различными видами графики, здесь же жили самые квалифицированные печатники Европы. В этом смысле и новое знакомство Мунка пришлось как нельзя кстати: дома у Молара лежали металлические и деревянные печатные формы, которые оставил у него друг и сосед Поль Гоген перед своей третьей и последней поездкой на Таити.

В гогеновских экспериментальных гравюрах на дереве чувствовалась необыкновенная жизненная сила. В изображении мистических и лирических таитянских мотивов французу удалось соединить исключительную художественную мощь и одновременно тонкое чувство детали. Мунк всегда неохотно признавал факт чужого влияния – даже в качестве творческого импульса. Однако в случае с Гогеном – речь идет прежде всего о картинах – он все же снисходит до признания, говоря о себе в третьем лице: «Что касается цветовых плоскостей и интенсивности красок, он если и не подвергся влиянию, то по крайней мере нашел созвучие своим идеям в технике Гогена».

Мунк снимал ателье, с которым ему «очень повезло – хорошее большое помещение, и совсем недорогое к тому же». Во всяком случае, так он описывал его тете Карен. Находилось ателье на Монпарнасе, на рю де ла Сантэ, – там Мунка нередко посещали друзья. Впрочем, не они одни. Повадился туда ходить и полудикий белый кот, которого Мунк пытался приручить. Первый шаг на пути к завоеванию Парижа!

В одном парижском журнале опубликовали статью о прошлогодней выставке в Кристиании, потом напечатали репродукцию «Крика». Следовательно, нельзя сказать, чтобы публика оказалась совсем уж неподготовленной к появлению Мунка на грандиозной выставке «Независимых», проходившей в апреле. И хотя среди десяти представленных художником картин были «Больной ребенок» (в новой версии), «Мадонна» и «Крик», ничего подобного скандальному успеху в Берлине или Кристиании не наблюдалось. Критики вообще едва упоминают о Мунке.

Отчасти это объяснялось огромным количеством картин, что волей-неволей вынуждало критиков ограничиваться в выборе. Кроме того, здесь манера письма и техника Мунка не очень бросались в глаза – скорее наоборот, все это рассматривалось в русле основного направления современного новейшего искусства. Мунка стали относить к символистам, а в этом ничего скандального для Парижа, разумеется, не было.

Следующей, более амбициозной попыткой объявить о себе французской столице можно назвать персональную выставку Мунка в галерее «Ар нуво». Художник связался с владельцем галереи через Мейера-Грефе. Несмотря на рекомендации, ему пришлось удовольствоваться небольшим боковым залом, так как хозяин боялся, что картины «сильно испортят репутацию его салона». Сюда поместились одна из версий серии «Любовь» и большинство графических работ. Эта выставка вызвала довольно широкий отклик в парижской прессе, включая и многочисленные негативные рецензии – очень похожие на те, к которым Мунк уже привык: «…Лучше уж вообще не говорить об этой выставке, так как при всем желании ничего хорошего сказать решительно невозможно». Месье «Мюнш» изображает «ужасные вещи, и бесполезно было бы искать у него интересные идеи или сколько-нибудь удовлетворительное исполнение».

Но у Мунка нашлись и защитники в прессе. Горячо вступился за него и Стриндберг, в своем поэтическом стиле назвавший его «эзотерическим художником любви, ревности, смерти и печали». Мунк отплатил тем, что сделал литографический портрет шведского писателя, однако не только умудрился неправильно написать его имя, но и заключил портрет в рамку из изгибающихся обнаженных женских фигурок, что вызвало сильное недовольство портретируемого.

В общем, выставка привлекла к себе внимание общественности, и этим объясняется получение Мунком одного весьма почетного заказа. Общество библиофилов поручило художнику сделать иллюстрации к легендарному сборнику стихов Бодлера «Цветы зла». Впрочем, вскоре после этого председатель общества умер, и заказ был отменен, хотя Мунк уже начал над ним работать. Пытаясь получить немного денег за выполненную работу, Мунк с помощью Мейера-Грефе и поэтому на безупречном французском пишет жалобу в Общество библиофилов. Что из этого вышло, неизвестно.

В это же время Мунку удалось продать за 200 крон своему знакомому из Кристиании портрет Рагнхиль Бекстрём – одну из картин, выставленных в «Ар нуво». Эти деньги пришлись как нельзя кстати:

…У меня целая мастерская, набитая работами, литографиями и эстампами, но нет ни шиллинга за душой… Более того, передо мной стоит угроза лишиться медных печатных форм и картин. Не хотелось бы говорить о печальном, то есть о перспективе умереть с голоду, – но народ здесь таков, что спокойно даст тебе умереть с голоду, если у тебя нет денег.

Однако Мунк не может позволить себе умереть с голоду прямо сейчас, до этого он должен написать еще «кучу странных картин». Поэтому художник вновь настойчиво просит денег у мецената – щедрый и неутомимый Улаф Скоу просто обязан выслать ему денежное вспомоществование.

Несмотря на постоянные финансовые проблемы, Мунк не забывал о своей обязанности поддерживать семью. Как только он получил деньги от Акселя Хейберга, то тут же послал целых 80 крон тете Карен. Она со своей стороны прекрасно отдавала себе отчет, каких жертв это стоило племяннику: «Плохо, что тебе и об этом приходится думать, – по-моему, это просто ужасно».

Мунк регулярно поддерживал контакт с Пшибышевским и Дагни, которым приходилось также нелегко, в том числе и с точки зрения финансов. А в июне произошла трагедия: Марта Фердер, измученная вечной нехваткой денег и сознанием, что Станислав никогда не вернется к ней и троим их детям, покончила с собой в Берлине. Пшибышевского, по непонятно откуда взявшемуся подозрению в причастности к смерти Марты, вскоре арестовали. Эта история так сильно повлияла на Стриндберга, что его начали преследовать навязчивые идеи. Сначала он решает, что Станислав по инициативе Дагни отравил Марту и двоих детей газом. «Вот какова она, ваша прекрасная Дагни, чьим рыцарем вы по-прежнему являетесь», – замечает он Мунку. Потом ему пришло в голову, что Пшибышевского арестовали за пособничество в аборте со смертельным исходом, но тут же он прочел в газете, что шведский король присутствовал на обеде у Бекстрёмов, и с неподражаемой логикой сделал вывод, что все уладится! В довершение достается и Мунку: «В последний раз, когда я тебя видел, ты выглядел как убийца, или по крайней мере как соучастник убийства».

Стриндберг одержим идеей, что Пшибышевский направляется в Париж, и не зачем-нибудь, а чтобы убить его, Стриндберга, при помощи газа или электричества. Причина, скорее всего, – связь Стриндберга с Дагни двумя годами ранее. И Стриндберг бежит – сначала к Фрицу Таулову в Дьеп, потом домой в Швецию. Там он с полным художественным самоконтролем пишет знаменитый роман «Ад», где изображает парижский кризисный период.

Мунк же 1 августа отправляется в путешествие по Бельгии, – в Париже в это время слишком жарко, и все, кто может, уезжают на природу. В первый раз в жизни он проводит лето не в Норвегии. Похоже, ему хотелось избежать встречи с Тупси, бомбардировавшей его письмами с настоятельными просьбами приехать домой и воссоединиться с ней в Осгорстранне. Можно с уверенностью утверждать, что в это время в жизни художника присутствует сразу несколько женщин, хотя в нашем распоряжении только косвенные свидетельства. Например, некая Бланш Морис, одна из его натурщиц.

За редкими исключениями, деньги поступали Мунку в основном из Германии и Норвегии. Но все же весной Мунк пристроил одну свою гравюру – «Мадонну» – в альбом современного искусства, а осенью получил в Париже еще один заказ. Правда, и здесь был норвежский след – оформление афиши к постановке «Пер Гюнта». Картина получилась вполне в духе Мунка – на переднем плане выделяется меланхолическое, задумчивое лицо матушки Осе, в то время как Сольвейг стоит спиной к зрителю, с тоской всматриваясь в даль, где мы видим пустынный норвежский горный пейзаж с одинокой маленькой церквушкой в качестве единственного признака присутствия человека в этих диких местах. То, что здесь на самом деле изображается, – это… отсутствие Пера, главного героя пьесы, горе, которое он причиняет близким, и его огромный долг перед ними. Можно предположить, что Мунк находил много общего между собой и Пером, как это было в случае и с многими другими ибсеновскими героями. Позднее он набросает несколько эскизов для пьесы, где обнаруживается явное портретное сходство между персонажем Ибсена и самим Мунком.

Афиша представляла собой литографию, да и в целом большинство работ, созданных Мунком в этом году в Париже, были либо литографиями, либо гравюрами по металлу. С помощью печатников Кло и Лемерсье он начал применять все более сложные методы и потихоньку экспериментировал с ксилографией. Как и в случае с другими печатными техниками, первыми были опробованы старые сюжеты – «Меланхолия» и «Летняя ночь». Ксилография оказалась проще в исполнении и дешевле, чем литография. Теперь при необходимости он мог делать отпечатки и самостоятельно – хотя бы пробные, прежде чем нанимать печатников.

Но все же одной из лучших его графических работ этого периода считается довольно простая с технической точки зрения черно-белая литография. Она представляет собой исполненный глубокого психологизма портрет поэта Сигбьёрна Обстфеллера, находившегося тогда в Париже. На абсолютно черном фоне белеет почти призрачное лицо поэта, в три четверти повернутое к зрителю, в то время как его глаза ищут вдалеке нечто видимое ему одному – портрет визионера, одинокой ранимой души, заброшенной на эту землю. Мунк сделал также и литографический портрет Ханса Егера, но это была всего лишь копия живописного портрета 1889 года. Очевидно, что Мунк не рисовал портрет заново – ведь, судя по всему, с Егером они в последние годы почти не общались.

Мунку так и не удалось достичь успеха в Париже – известности у него не прибавилось, финансовое положение уж точно не улучшилось. Однако он познакомился со многими интересными людьми, в том числе с художниками, – в основном немецкими. Среди его знакомых были и психиатры, и один из них устроил Мунку посещение больницы, где художник рисовал больных сифилисом.

Другой знакомый психиатр одновременно занимался литературной критикой и писал стихи под псевдонимом Марсель Режа. Он изучал творчество психически больных людей, будучи одним из первопроходцев в данной области. Естественно, что Режа заинтересовался искусством Мунка, который часто пытался изобразить явления «за пределами разумного». В отличие от своего норвежского коллеги Шарффенберга Режа не считал отклонения в творчестве признаком психических отклонений. Судя по всему, Мунка такое толкование вполне устраивало; он относился к психиатру как к другу и даже сделал его графический портрет.

Вероятно, именно Режа или кто-то из его знакомых устроили встречу Мунка со знаменитым поэтом-символистом Стефаном Малларме. Правда, глубокомысленной беседы у них не получилось, да и французский язык Мунка оставлял желать лучшего. Как бы то ни было, Мунк захотел написать портрет поэта, для чего даже получил от него фотографию.

К довольно неудачным работам Мунка можно, пожалуй, отнести гравюру-портрет Кнута Гамсуна, сделанный для журнала «Пан». Сам по себе портрет не так уж плох, но все дело в том, что он был написан не с живой модели. По какой-то причине это задело Гамсуна. Он яростно протестовал против этой гравюры и даже вызвался выкупить печатное клише за ту же сумму в 300 марок, что была обещана Мунку за работу, – правда, в рассрочку. Однако Мунк пропустил возражения Гамсуна мимо ушей, и второй номер «Пана» за 1896 год вышел с гравюрой.

Все же больше всего в тот год Мунк обращался к различным вариациям на тему «умирающий член семьи». В двух вариантах близкие изображаются вокруг постели умирающего, один из этих вариантов – «Смерть в комнате больного». Возможно, именно смерть Андреаса стала толчком к возобновлению интереса Мунка к подобным сюжетам. На картине «Агония» вся семья – без Андреаса – стоит у постели. Как и в случае со «Смертью в комнате больного», мы толком не видим самого умирающего, а только верхнюю часть головы и руки, бессильно лежащие вдоль тела по краям кровати.

Снова и снова возникает в творчестве Мунка этот мотив – теперь уже в графической форме. Мунк также активно работает над литографической версией «Больного ребенка», начатой в Берлине. Он немного поворачивает голову девочки, теперь она смотрит вправо, как и на картине. Художник детальнее выписывает черты лица и вовсе убирает сгорбленную фигуру матери – теперь ничто не отвлекает зрителя от бледного профиля ребенка.

Мунк, видимо, питал особые чувства к парижской версии «Больного ребенка». Ни одна другая гравюра не подвергалась такому количеству экспериментов. Существует бесчисленное количество оттисков с различными нюансами оттенков. Мунк использовал до шести по-разному окрашенных литографических форм – такая работа требует от печатников исключительной точности исполнения.

Язык сердца

Наступило очередное Рождество. Мунк успокаивал домашних, что он будет встречать праздник в компании добрых друзей, а тетя Карен в свою очередь спешила уверить его, что у них «полным-полно» денег.

Настал февраль. Мунк уже целый год живет вдали от дома. В Кристиании прошла выставка рисунка и графики. Мунк был представлен одной-единственной гравюрой, загадочным образом попавшей в отделение французского искусства. Он рвался домой, но хотел подождать завершения очередной выставки «Независимых». К тому же несколько его графических работ было представлено в маленькой галерее «Арт космополит». Хозяйка галереи с энтузиазмом писала, что много народу останавливается и рассматривает картины. Она считала это верным признаком того, что их скоро удастся продать. Впрочем, в какой мере ее ожидания оправдались, осталось неизвестным.

Но важнее всего, конечно, была выставка «Независимых». Она проводилась каждую весну и изначально возникла как протест против академических, консервативных требований «Салона». Со временем ее масштаб превзошел все мыслимые пределы – в 1897 году здесь выставлялось целых 1500 работ! Мунку повезло, он получил стратегически выгодную позицию – все его картины были собраны на задней стене одного из залов. По рассказам друзей, доставить картины на выставку оказалось не так уж легко – на выходе караулил хозяин, которому Мунк задолжал за квартиру. Поэтому пришлось вытаскивать картины через окно!

Показанные на выставке «Независимых» работы демонстрировали некое тематическое единство – подобно ранней мунковской серии «Любовь». Последним аккордом представленной серии стали «Смерть в комнате больного» и «Агония». Правда, Мунк позднее преувеличивал, говоря о строгости тематического единства композиции и о положительной реакции критики. Ни один критик не воспринял представленные работы в качестве цельного фриза. Однако некоторые из них обратили внимание на норвежского художника, а один – конечно, из кружка Режа, лично знакомый с Мунком, – даже объявил его картины самыми интересными на выставке.

Завоевать Париж, похоже, так и не удалось, однако успехи были. С творческой точки зрения пребывание во французской столице оказалось для Мунка очень полезным, особенно принимая во внимание огромное количество графических работ, выполненных им на высочайшем техническом уровне! Однако за это художнику пришлось заплатить – в прямом и в переносном смысле. Когда в мае 1897 года Мунк наконец собрался домой, у него не оказалось денег выкупить многочисленные дорогостоящие литографические формы, лежавшие у печатников. Не говоря уже о средствах, которые позволили бы вывезти их в Норвегию. Печатники предложили свою альтернативу – они могли стесать рисунок и использовать формы заново. Но об этом не могло быть и речи – Мунк вовсе не собирался распрощаться с графикой. Решение, удовлетворившее обе стороны, обошлось, как всегда, недешево: камни остались в Париже, а художник пообещал оплачивать их хранение!

В июне 1897 года Мунк вернулся в Норвегию. Он нашел Кристианию «пугающей – и к тому же никакой возможности заработать». Вскоре он покидает город: «В настоящее время я лежу на травке в Осгорстранне и наслаждаюсь жизнью. И пусть люди какие картины хотят, такие и покупают». Здесь же он сочиняет письмо Мейеру-Грефе, где вкратце описывает положение вещей: камни остались в Париже, картины тоже, а багаж, включая наброски к новым работам и «оборудование для ксилографии и литографии», стоит на вокзале в ожидании, когда будет внесена плата за перевозку. Мейер-Грефе получает бесподобное предложение, которое могло бы сделать его богатым человеком, – а именно купить 50 экземпляров оттисков «Больного ребенка» всего за 400 франков. Но судя по всему, он отказывается – ведь он и так потерял много денег на альбоме гравюр.

В Париже Мунк завязал знакомство с юным дрезденским художником Отто Хеттнером, который учился в тамошней академии. Хеттнеру тоже пришлось покинуть Париж – дома умирала мать. Преклонение двадцатидвухлетнего немца перед старшим коллегой в прямом смысле слова не знало пределов: «Вы знаете, что для меня ваше искусство является откровением, чем-то совершенно новым и великим». Письмо «дорогого Мастера» с просьбой помочь деньгами исполнило молодого человека гордостью и в то же время глубокой заботой: «Мне очень больно, что вы, столь дорогой мне человек, опять оказались в столь затруднительном положении».

Мунк послал в Дрезден свои графические работы, за которые еще в Париже получил аванс. Теперь Хеттнер пытался обеспечить гравюрам как можно лучшую рекламу и организовать выставку, но нельзя сказать, чтобы ему удалось добиться многого. Торговец картинами Арнольд выставил в витрине своего магазина всего несколько гравюр. Хеттнер пишет, что Арнольда интересуют не столько сами картины, сколько возможность работать с Мунком, художником с громкой репутацией. Эхо берлинской выставки в Германии еще не затихло.

Но Мунк тем летом не только просил денег и «наслаждался жизнью». В гости к нему приезжали тетя Карен и Ингер, о чем свидетельствует новая картина «Мать и дочь», для которой им пришлось поработать натурщицами. Две фигуры – одна темная, другая светлая – изображены на фоне едва намеченного пейзажа – светлого моря или неба со странноватым месяцем. С точки зрения концепции картина немного напоминает афишу к «Пер Гюнту». Вокруг обеих человеческих фигур, залитых угасающим вечерним светом, царит странная атмосфера покорности и меланхолии.

Кристиансанн и Дрезден не оправдали возложенных надежд, оставалась только одна возможность поправить финансовое положение – организовать большую выставку в Кристиании. Поскольку Мунк уже два года как не выставлялся в столице Норвегии, можно было рассчитывать на определенный интерес публики. Правда, новых живописных полотен он мог представить немного, зато графику – в изобилии.

В середине сентября Мунк приехал из Осгорстранна в Кристианию, чтобы заняться организацией выставки. Вот как описывает их случайную встречу Эрик, сын Юнаса Ли:

Вчера на Киркегатен я наткнулся на Мунка. Он шел, закутанный в синее пальто, и нес под мышкой коробку из-под сигар.

– Интересно, что это такое? – сказал он, когда заметил, что я не могу оторвать глаз от коробки. – А что это еще может быть, как не мой багаж?

– Ты хранишь багаж в сигарной коробке?

– Конечно. Я приехал сюда из Осгорстранна всего на пару дней. Все необходимое легко помещается в коробку. Пошли в «Диораму», посмотришь на картины.

Картины произвели сильное впечатление на Эрика Ли. Они, как ему показалось, «говорили языком сердца, зажигая искры в темноте мастерской». Но он сумел увидеть также, какую цену Мунку приходится платить за свою бескомпромиссность:

Вскоре после этого Мунк направился вверх по лестнице, ведущей к галерее, по-прежнему зажав свою коробку под мышкой, и я вдруг осознал, насколько он одинок. Один во всем мире, один на один со своей необычной фантазией, один как личность, один как человеческое существо. Но в то же время ему удалось ближе подобраться к общечеловеческому началу, чем любому другому художнику.

Выставка фактически стала большой ретроспективой. Мунк всегда с удовольствием выставлял старые картины вместе с новыми, а на этот раз он вспомнил и про самые ранние юношеские пейзажи, сделанные на берегу реки Акэрсельвы в начале 1880-х годов. (Неудивительно, что именно они больше всего понравились «Афтенпостен».) Это была поистине впечатляющая персональная выставка, в ее каталоге числились 85 художественных полотен, 65 гравюр и 30 рисунков.

На обложку каталога была помещена «Мадонна», вызвавшая столько кривотолков в прошлый раз. Однако сама выставка не вызвала столь бурной отрицательной реакции в прессе, как предыдущая, организованная Блумквистом в 1895 году. Накал страстей поубавился, а тон рецензий изменился, сделался без всяких преувеличений более уважительным. Критики хватает, но явно чувствуется растущее понимание мунковского «языка сердца», что наблюдалось и ранее, когда пресса Кристиании внимательно следила за парижской выставкой Мунка. В этом же смысле можно истолковать основательное предисловие к каталогу, написанное французским критиком Жераром, где тот сравнивает Мунка с очень популярным в то время бельгийским драматургом Морисом Метерлинком.

Даже ирония стала добродушнее. «Эребладет», чтобы позабавиться, составила из названий картин Мунка стихотворение – причем, по утверждению газеты, получилось «красивое, настоящее декадентское стихотворение», которое могло бы принадлежать перу Обстфеллера. В результате делается вывод, что Мунк – это Обстфеллер цвета и у его картин много достоинств, хотя, если ваши дети боятся темноты, покупать их все-таки не стоит.

Этой же осенью Мунк встретился с одним двадцатипятилетним русским из Санкт-Петербурга. Это был не кто иной, как Сергей Дягилев, позднее всемирно известный деятель балета, чьи «Русские сезоны» помогли обновить западноевропейский балет. Дягилев на свой страх и риск решил устроить в родном городе большую выставку скандинавского искусства. По язвительному замечанию «Афтенпостен», он был сам себе критик (еще бы, ни Гуде, ни Адельстен Нурманн его не интересовали). Дягилев убедил Национальную галерею одолжить ему «Автопортрет с папиросой», а до этого в гостях у Улафа Скоу он увидел «Больного ребенка», который произвел на него сильнейшее впечатление. Он пишет Мунку: «Эта картина мне совершенно необходима».

В общем, Мунк мог быть доволен тем, как его встретила Кристиания. Оказалось, что дома работается не менее плодотворно, да и меценатов можно найти – разумеется, при известной удаче. Поэтому вместо того, чтобы уехать, как собирался, в Берлин или Париж, он снимает квартиру и мастерскую по адресу Университетсгатен, 22 и остается на зиму в Норвегии.

Дочь виноторговца

Весной 1898 года Мунк опять отправился на юг. Поводом были небольшие выставки в Берлине и Копенгагене, однако сильнее всего художника тянуло в Париж. Туда из Испании как раз приехали на несколько недель старые друзья Дагни и Станислав Пшибышевские. У Пшибышевских недавно родился второй ребенок, но они отправились в путешествие, оставив обоих малышей под присмотром родителей Дагни в Конгсвингере. Пшибышевские брали Мунка с собой на польские вечеринки, а он, со своей стороны, водил их по «норвежским» местам, включая резиденцию семьи Ли. Это были последние встречи Мунка с Дагни.

Летом Мунк вернулся в Норвегию, где в Осгорстранне на пару с Альфредом Хауге[51] снял дом. Хауге ему нравился. Оба работали не покладая рук; общение со старшим коллегой явно не прошло даром для Хауге: он нарисовал картину в мунковском стиле – тяжелые деревья и изгибающийся пляж. Правда, время от времени Мунку их общение надоедало и он отправлялся в Кристианию отдохнуть в «санатории “Гранд”».

Во время одной из таких поездок он познакомился с человеком, предложившим ему за 900 крон купить маленький домик в Осгорстранне по адресу Нюгорсгрюнн, 4. Художник сразу же согласился, ведь после смерти отца он только и делал, что кочевал по чужим домам и съемным квартирам. Приятно было почувствовать себя домовладельцем. Как ему удалось расплатиться с продавцом, до сих пор остается тайной. Он выложил 547 крон наличными, а остальное взял в долг. 547 крон – не такая уж большая сумма, но не для Мунка. Последняя выставка, с которой он мог получить доход, была прошлой осенью. Остается только предположить, что художнику удалось продать какую-то картину.

Однако новый дом – не единственное, что принесли Мунку поездки в Кристианию. Во время одного из своих визитов в столицу он познакомился с Матильдой Ларсен, которую, впрочем, подобно Милли и Тупси, никогда не называли ее настоящим именем, а только ласковым прозвищем Тулла. Судя по всему, их первая встреча произошла 10 августа 1898 года. Во всяком случае, именно эту дату упоминает Тулла в письме год спустя.

Матильда Ларсен была дочерью Петера Андреаса Ларсена, крупнейшего в Кристиании виноторговца. Ларсен родился в семье ленсмана[52] из Лётена, однако благодаря своей настойчивости и работоспособности сумел разбогатеть и встать во главе крупного предприятия, которое поставляло товар даже за границу. У Ларсена было 12 детей, из которых Тулла – предпоследняя. Так как отец семейства умер довольно рано, в 1875 году, управление фирмой «П. А. Ларсен» взял на себя один из сыновей. Остальным братьям и сестрам, в том числе и Тулле, была выделена доля из отцовского наследства, так что она могла считаться девушкой обеспеченной.

Тулла Ларсен была высокой, стройной женщиной с правильными красивыми чертами лица. Больше всего в ее внешности поражала буйная грива волос. Если верить Мунку, сразу же после знакомства она сама спросила, не хочет ли он нарисовать ее. Он так и сделал – правда, несколько позже, вероятно в декабре. На картине мы видим девушку в голубом платье, она застенчиво улыбается, но одну руку кокетливо уперла в бок – красивый и вполне традиционный портрет.

Согласно одному из мифов, Тулла Ларсен, незамужняя и экономически независимая, жила одна и вела во всех отношениях свободную жизнь, что противоречило бы всем обычаям той эпохи. Но это хотя бы отчасти неправда. На момент встречи с Мунком она жила вместе с матерью и старшим братом.

Осенью Мунк и Альфред Хауге переселились в столицу – благо было куда. Домик в Осгорстранне вряд ли годился в качестве убежища от зимнего холода, поэтому Мунк сохранил за собой и комнаты в Кристиании, на Университетсгатен, 22, – здесь, помимо прочего, он хранил картины. Квартплату, что для Мунка было важно, они поделили на двоих. Впрочем, в этих комнатах было так холодно, что Мунк порой не выдерживал и в дни, когда ему особенно нездоровилось, переселялся в гостиницу.

При подобных обстоятельствах и произошла его последняя встреча с Ибсеном. Мунк заболел бронхитом и переехал в отель «Гранд», где тут же отправился пропустить рюмочку в кафе, а когда пришло время расплачиваться, попросил, чтобы долг записали на его счет. Кельнер отказался, и Мунк не нашел ничего лучшего, как пожаловаться Ибсену, который аккурат в это время зашел в ресторан. Ибсен же ответил, что Мунк должен расплатиться сейчас же и что он, Ибсен, всегда платит сразу; с этими словами Ибсен протянул художнику деньги. Мунк рассвирепел и сказал, что больше его знать не желает.

Живя в Кристиании, Мунк и Тулла имели возможность видеться часто; оба вели бурную светскую жизнь, что не всегда положительно сказывалось на физическом самочувствии художника, который никогда не отличался крепким здоровьем; в эту зиму Мунк то и дело хворал.

Все – во всяком случае сохранившиеся – описания Туллы были сделаны Мунком уже постфактум – на них отпечаток трагедии, случившейся позже. Это надо принимать во внимание при чтении красочного повествования о том, как она пригласила Мунка на вечеринку с «отличными блюдами – вином и шампанским», не говоря уж об истории, согласно которой после одной такой вечеринки Тулла якобы отказалась вернуться домой, поднялась вместе с Мунком и Хауге в их гостиничный номер и улеглась между ними: «Она легла рядом с Брандтом, и их губы соприкоснулись…» Это довольно плохо соотносится со сдержанным тоном письма Туллы, где она вспоминает, как они встретили день рождения Мунка в декабре 1898 года:

Вечером ты поднялся в мастерскую с бутылкой шампанского и сказал, что я должна поцеловать тебя, как-никак твой день рождения. Я отлично помню, как мне хотелось это сделать, но я не посмела.

Судя по этому письму, именно Мунк проявлял инициативу на первой стадии их отношений. О том же говорит и записка, по-видимому написанная незадолго до Рождества:

Милый Туллик! Не пропадай. В любом случае ты ведь придешь во второй день Рождества? Может, у тебя найдется время заглянуть ко мне и пораньше. Твой Э. М.

Но скоро страсти стали разгораться все сильнее. Что бы там ни говорил потом Мунк, Тулла отнюдь не была распутницей. Мало того, в возрасте двадцати девяти лет ей приходилось лгать родственникам и знакомым, скрывая, что она проводит так много времени с художником:

Да, ты был прав, мне здорово досталось за ту ночь, и не от матери, ей-то я сказала, что заночевала у Нёррегоров (которые, кстати, были на карнавале), зато от чужих проходу не было…

В начале нового года Мунку в руки попала большая – хочется прямо сказать неуправляемо большая – сумма денег. В январе Национальная галерея решила купить две его картины. Первая – «Весна» – присутствовала на всех крупных выставках начиная с 1889 года. Многие критики признавали ее лучшей картиной художника – благодаря приглаженному стилю она оказалась приемлемой для широкой публики. Второй картиной, которую купила галерея, была «Ингер в черном» – портрет сестры художника. Можно, конечно, сказать, что галерея отставала от времени лет этак на десять, но Мунка, понятное дело, это ничуть не волновало – тем более что за картины он получил 3500 крон. Примерно столько зарабатывал в год хороший врач.

Теперь он мог отправиться в Париж и спокойно работать. Хотя он и в Норвегии много рисовал, его никак не оставляла идея сделать большую графическую серию – аналогичную той, что он составил из картин разного формата. Преимущество графики перед маслом заключалось еще и в том, что у зрителей появлялась возможность – как с технической точки зрения, так и с экономической – купить всю серию целиком и при желании повесить в одной комнате. Литографические формы по-прежнему лежали в Париже, хотя Мунк и запаздывал немного с платой за их хранение. Вот что ему писали по этому поводу: «Лемерсье получил твои 30 франков, теперь ты должен им всего 16 с какими-то сантимами. Твои камни, так и хочется сказать “драгоценные камни”, находятся в хорошем состоянии».

Тулла решила поехать с Мунком. Для девушки из буржуазной семьи поездки в Париж были вполне пристойным занятием. Несколько более сомнительным могло показаться, что она едет одна, но в любом случае ей хватило ума не разглашать имя своего спутника. Она уехала первой и остановилась в отеле в Берлине, Мунк присоединился к ней позже. Безусловно, желание как можно больше общаться наедине и без помех было одной из главных причин совместного отъезда из Норвегии.

Из Берлина они вместе отправились в Дрезден, где оставались его картины. В декабре там наконец-то прошла выставка Мунка, правда, без особого успеха.

В Париж они приехали в конце марта.

В «норвежском Париже» конечно же сразу заметили их связь, хотя, если верить Мунку, в Берлине парочка вела себя в высшей степени «пристойно» – то есть никак не демонстрировала своих отношений. Впрочем, это еще не значит, что мы обязаны ему верить, поскольку, судя по намекам Туллы в одном из написанных позднее писем, их связь началась еще в Кристиании, и поначалу Тулла боялась, что все откроется, и вела себя очень сдержанно. Бесчисленные же воспоминания Мунка о Тулле постоянно возвращаются к одному и тому же вечеру в Париже. «Веселая вечеринка с шампанским» приводит к тому, что они в первый раз вместе проводят ночь.

По собственному признанию, Тулла Ларсен была новичком в сексе до Мунка, но, как оказалось, новичком не без способностей, где бы там ни случился ее дебют – в Кристиании или в Париже. Позже она с горечью пишет Мунку: «Ты что же, думаешь, я не испытываю “влечения” – да ты представить себе не можешь, через что мне пришлось пройти после того, как ты “разбудил” меня».

И тут происходит нечто в высшей степени странное и неожиданное. Мунк, который собирался в Париж, прежде всего чтобы заняться графикой, вдруг вместе с Туллой уезжает во Флоренцию. Предложение исходило от нее, но, похоже, не вызвало никакого сопротивления с его стороны.

Существует два возможных объяснения столь скоропалительного отъезда, и одно не исключает другое. Во-первых, Тулла панически боялась, что семья узнает, как далеко на самом деле зашли ее отношения с Мунком, и по понятным причинам хотела провести свой неофициальный медовый месяц где-нибудь подальше от любопытных глаз соотечественников. К тому же они оба не отличались хорошим здоровьем, и более мягкий итальянский климат мог пойти им на пользу. Да и Флоренция была подходящим пунктом назначения как для художника, так и для девушки из буржуазной семьи, путешествующей в целях самообразования.

Мунк тоже не счел нужным объяснять, почему он вдруг очутился во Флоренции. «Мы очень удивились, когда узнали, что ты в Италии», – пишет тетя. Но она, как всегда, уверена в правильности поступков Эдварда; поэтому она тут же добавляет, что Флоренция, должно быть, представляет для него интерес с художественной точки зрения и что климат там наверняка лучше, чем в Париже.

Влюбленные провели вместе во Флоренции от силы несколько дней. Уже 7 апреля Тулла вернулась в Париж. Одна. Согласно «официальной» версии, случилось это, потому что Мунк серьезно заболел, возможно, даже попал в больницу. На самом же деле он прогнал Туллу. Она пишет ему из Парижа: «Все жалеют несчастного больного и считают, что с моей стороны было жестоко (хм!) оставлять тебя одного во Флоренции. – И добавляет: – Если бы они только…», но потом зачеркивает. В другом месте она выражается еще более недвусмысленно: «Господи боже мой, как ты был со мной жесток, я чуть не возненавидела Флоренцию».

Эти несколько дней в столице Ренессанса – обход достопримечательностей, болезнь, холод – были не только медовым месяцем, но и концом любовной связи между Мунком и Туллой Ларсен. Так ему казалось. Но на то, чтобы поставить последнюю точку, у него ушло три с половиной года, а чтобы справиться с последствиями – вся жизнь.

Ты меня любишь?

Мунк отправляется во Фьезоле – очаровательную деревушку высоко в горах недалеко от Флоренции.

Там он пытается прийти в себя и разобраться в потрясении, каким стали для него отношения с Туллой. Он скучает по ней: «Сколько раз я мечтал вновь увидеть твой силуэт на твоем привычном месте на краешке кровати… Как мне тебя не хватало – ведь мы уже наполовину сжились друг с другом». С другой стороны, он отчаянно пытается убедить ее, а кажется, будто бы и себя в том, что он не способен вступить в «настоящий» союз, как того требует Тулла. Он просто не создан для такого счастья:

Когда мы были вместе – в любой момент, – когда мы лежали рядышком, когда любовались красотами Флоренции, когда гуляли по залитым солнцем дорожкам, когда просто сидели, – даже в моменты наивысшего счастья у меня было ощущение, что это счастье светит мне сквозь щелочку в двери – двери, которая отделяет мою темную камеру от огромного танцевального зала жизни и света. Милая Тулла, мне только краешком глаза удалось увидеть эту прекрасную и ужасную жизнь, но я все-таки увидел ее. Может быть, без этого я был бы счастливее… Когда я встретил тебя, я был здоров, а сейчас похож на привидение. Мне пора за работу, которая требует от меня полной душевной отдачи. Ты должна понять, что я не могу отказаться от своей цели.

Но Тулла совершенно не желает понимать никаких намеков. Она воспринимает разлуку как временную и шлет во Флоренцию и Фьезоле письмо за письмом, где рассказывает о том, как она по нему скучает – и о жизни норвежской колонии в Париже.

Она подробно повествует о Гуннаре Хейберге, и вот этого ей точно не следовало делать. Ведь это похоже на неуклюжую попытку вызвать у Мунка ревность:

Почему ты не дружишь с Хейбергом? Мы вчера весь день провели вместе. Он выражался так странно, ты даже представить себе не можешь, какое сильное впечатление он на меня произвел, мало кому в моей жизни удавалось так меня поразить. Ну да ладно. Кстати, он передает тебе привет.

Несколько дней спустя:

Сегодня я жду в гости Хейберга, он обещал зайти ко мне, если еще не уедет к фру Крог в Гре. Он бывает ужасно забавным, почти неотразимым временами – ну да об этом долго рассказывать.

Очевидно, все это вызвало довольно резкую реакцию со стороны Мунка (письмо Мунка не сохранилось, только отрывки и наброски), потому что в следующем же письме Тулла принимается изо всех сил убеждать:

Но вот что я скажу тебе: Хейбергу ничуть – ни капельки – не удалось увлечь меня. Напротив, как это ни странно, чем больше времени я провожу с ним, тем меньше он мне нравится – он, так сказать, захватил меня врасплох в первое время.

Вдобавок ко всему Мунк получил две открытки и из норвежской общины. Скульптор Сегельке, его приятель еще по берлинским дням, прислал сообщение следующего содержания: «Теперь фрёкен Л. здесь – у нас. Можешь оставаться там. Нам и так хорошо». Другое сообщение пришло от самого Хейберга, выдержанное, на беду, в том же шутливом тоне. «Спасибо за Туллу Ларсен», – стояло в открытке, подписанной Хейбергом и, само собой, его «официальной» любовницей Одой Крог.

С годами посеянные этими неосторожными словами подозрения примут в больной фантазии Мунка поистине гротескные формы. Гуннар Хейберг удостоится почетного места в мунковской личной галерее демонов – он будет персонифицировать аморальность и распущенность, что найдет отражение в бесчисленных карикатурах и похожих на Хейберга фигурах в картинах Мунка. Художник даже обвинит Туллу Ларсен в том, что она была любовницей Хейберга еще до того, как встретила его, Мунка, да что там – не кто иной, как Хейберг, их и познакомил!

Тем не менее Тулла, судя по тем же письмам, до Парижа с Хейбергом знакома не была. А вот трещина в отношениях двух приятелей возникла уже несколько лет назад – вероятно, в берлинский период. Причина разногласий точно неизвестна. Возможно, здесь сыграла свою роль и связь Хейберга с Одой Крог. Эти двое уже довольно долгое время сожительствовали более или менее постоянно. Кристиан Крог с несчастным видом слонялся вокруг, изо всех сил стараясь поддерживать собственный богемный образ, в то время как его жена на практике осуществляла свое право на «свободную любовь».

В вопросах пола Эдвард Мунк и по натуре, и по воспитанию был моралистом, и даже дружба с Хансом Егером не могла здесь что-то сильно изменить. Бурные любовные коллизии в кружке «Поросенка» послужили стимулом к созданию самых значительных его работ, потому что он с чуткостью сейсмографа отзывался на душевные потрясения и трагические события, которые сопутствовали любви и ревности. В целом он придерживался характерного для своей эпохи воззрения, что корень всех зол лежит именно в женской природе, по сути своей животной, что женщина – это вампир, высасывающий из мужчины все силы, или Медуза, заманивающая его в свои сети, из которых ему никогда не выбраться. По замечанию одного искусствоведа, в данный период творчества «грех изображался Мунком в виде искушения, а точнее, искусительницы».

Но из правила, что олицетворением греха является женщина, Мунк охотно сделал исключение для Гуннара Хейберга – «с его хитрыми, непристойно подмигивающими глазками, слюнявым ртом и мясистыми губами сластолюбца».

К тому же пока художник выздоравливал во Фьезоле, в его распоряжении оказалось слишком много времени на построение догадок о том, что же все-таки происходит в Париже. Работать Мунк не мог, в лучшем случае сил хватало на осмотр достопримечательностей. 22 апреля он записал в дневнике: «Впервые за месяц во мне хоть немного пробудился аппетит – я выпил глоток вина и, подумать только, выкурил сигарету».

В конце апреля Тулла переехала в гостиницу в Гре, что в нескольких милях от Парижа. Там же, в Гре, в доме, принадлежащем его будущей жене, немецкой художнице Хелене (Елке) Розен, жил Фредерик Делиус.

В Гре Тулла получает от Мунка письмо, настолько ее обнадежившее, что она осмеливается задать прямой вопрос: «Ты меня любишь или нет?» Мунк в характерной для себя манере отвечает:

Милая, спасибо за письма. Конечно же я люблю тебя, в этом-то и вся проблема. Я думаю, что совершенно не способен быть с кем-либо рядом… По-моему, я способен только рисовать картины, и, значит, я должен сделать выбор между любовью и моей работой.

Тулла сидит в очаровательном, дышащем весной Гре и ждет, когда Мунк поправится и приедет в Париж. А он между тем отправляется в противоположном направлении – в Рим, надо же и Италию посмотреть, раз уж он здесь оказался. В Рим Мунк прибывает 5 мая. Он еще не совсем выздоровел и пребывает «в полном отчаянии», как он пишет Тулле.

Проведя в Риме не более двух-трех дней, Мунк отправляется на север. На пару дней он останавливается в Комо, чтобы «проверить на прочность ноги и нервы», а примерно 15 мая наконец добирается до Парижа. Тулла Ларсен вот уже как шесть недель изнывает от нетерпения в ожидании встречи с ним. Однако ее постигает удар: они увиделись всего два раза. Мунк поселился в Париже и потребовал, чтобы она оставалась в Гре.

Тулла пишет ему:

Я больше этого не вынесу, я целыми днями сижу дома и жду от тебя весточки, пока не дохожу до полного отчаяния и нервного срыва. Тогда уж лучше вовсе не встречаться – раз уж тебе так трудно выбраться сюда. Я не могу понять, почему ты не разрешаешь мне навестить тебя, ты ведь наверняка ходишь кругами по какой-нибудь маленькой комнатушке.

Мунк советует ей взглянуть на все философски:

Еще неизвестно, что лучше: огромная бесконечная тоска, что достигает глубин Вселенной, или минутное удовольствие. Что лучше – мечта о счастье или так называемое счастье.

Не приходится сомневаться, что Тулла предпочитала минутное удовольствие. Тогда же между ними появляется еще один камень преткновения, позднее приобретший в сознании Мунка не менее гротескные формы, чем предполагаемая неверность Туллы, – правда, с гораздо большими на то основаниями. Речь идет о деньгах. Ее деньгах.

Может показаться невероятным, но вскоре после сделки с Национальной галереей Мунк настолько обезденежел, что ему не хватало на дорогу домой. Судя по всему, он расплатился с частью своих долгов (но не за дом в Осгорстранне). Естественно, тетя Карен и Ингер тоже получили свою долю. Надежды на ткацкую карьеру Лауры так и не оправдались, и она в очередной раз «переехала» – скорее всего, в современное лечебное учреждение доктора Хольма в Холменколлене. Мунк посылал ей деньги, чтобы она могла выезжать на пикники и экскурсии.

Как бы то ни было, в конце мая – начале июня он получает денежную помощь от Туллы, причем она немедленно воспользовалась возможностью выманить его в Гре, попросив приехать за деньгами, чтобы ей не пришлось высылать их по почте.

Пятого июня, после, по унылому выражению Туллы, «девятнадцати дней заключения в Гре», Мунк отбывает домой через Гавр. Ему по-прежнему нездоровится. Она же остается – помимо прочего, по просьбе Мунка. Тот поручил ей заказать печать оттисков с каких-то его ксилографий и литографий. Только через две недели она добирается до Кристиании, но к этому времени Мунк уже благополучно уехал в Осгорстранн.

Там его ждали тетя Карен и Ингер. Конечно, Тулла тоже хочет приехать, разумеется, она будет жить в гостинице, – но нет, Мунк против. При этом он дает ей еще одно поручение практического характера – заняться вопросом отказа от аренды квартиры на Университетсгатен, 22, которую он снимает на пару с Хауге.

Альфред Хауге входил в круг норвежцев, с которыми Тулла больше всего общалась в Париже. Он был на мели и к тому же серьезно болен. Теперь он хотел вернуться домой в Норвегию, для чего надо было продать мебель, стоявшую в их с Мунком съемной квартире. Тулла пообещала ему в этом помочь.

Между тем Мунк не вносил плату за квартиру с прошлого ноября, и к этому времени его долг составил кругленькую сумму в 350 крон. Он написал хозяйке в надежде получить отсрочку, но та недолго думая обратилась к своему адвокату. В рядах участников драмы возникла настоящая путаница. Кристиан Крог послал Хауге денег, поэтому Тулла решила отложить продажу «прекрасной мебели». Но тут пришло письмо от адвоката по поводу долга Мунка. Большая часть долга сразу была уплачена – нетрудно себе представить, что Тулла, и до этого принимавшая активное участие в делах Мунка, с радостью ухватилась за возможность как-то помочь ему в решении его денежных проблем.

Она уезжает на лето в Дрёбак, и через Кристиания-фьорд одно за другим летят письма, почти слово в слово повторяющие письма из Гре в Париж. Она ужасно скучает, он так близко и в то же время недосягаем:

Милый! За что ты так со мной – неужели ты не можешь выбраться сюда хотя бы на пару часов? Наверное, тебе опять нездоровится – или в чем дело?.. Я так хочу с тобой увидеться – я еду к тебе первым же паромом завтра в четверг.

…Сегодня в половине второго я хотела тебе позвонить – но побоялась помешать; к тому же я надеялась получить от тебя письмо, так как ты не написал ни вчера, ни раньше.

Может, ты решил наказать меня тем, что не напишешь мне даже пару слов, хотя отлично знаешь, как я в этом нуждаюсь. Это жестоко с твоей стороны… Что бы ты ни решил – пожалуйста, напиши своей несчастной Тулле.

Она узнает, что Мунк собирается в Кристианию, и идет в гавань, мимо которой проходят паромы из Осгорстранна: «Сегодня я весь день смотрела на паромы – думала, может, ты меня увидишь. Но ты, наверное, поехал на поезде?»

Тогда она сама пересекает фьорд – якобы для того, чтобы навестить свою подругу Марию (Майю) Фогт; на деле же, разумеется, в надежде увидеться с Мунком. Но его нет на месте:

Мы сидели на пляже в Осгорстранне и смотрели, как садится солнце и всходит луна. Как мне тебя не хватает, когда вокруг такая красота и рядом ни одной живой души… Напиши мне хоть пару строк, чтобы я знала, что ты жив, неужели ты не понимаешь, как я боюсь больше никогда не увидеть и не услышать тебя.

Само собой разумеется, Мунк не мог остаться равнодушным к безысходной тоске Туллы, к ее чувствам, объектом которых был он сам. Муки Туллы отзывались болью в его душе, но единственное, что он мог сделать, – это попытаться отразить их в своих картинах.

Твоя огромная потребность в любви

Поверенной в отношениях между Туллой Ларсен и Эдвардом Мунком становится Осе Нёррегор. Осе, старая подруга Мунка, дружила также и с Туллой – они были ровесницами. Она знала, что Мунк и Тулла вместе ездили в Париж весной 1899 года, ее осведомленность простиралась очень далеко – она знала, почему Тулла оставила Мунка во Флоренции.

В одном из писем Осе говорит о неспособности Мунка разбираться в людях: «…При всем Вашем знании человеческой природы, которое Вы себе приписываете, меня, во всяком случае, Вы не очень хорошо понимаете. Возможно, отчасти и понимаете, но сколько их бывает, этих частей, мой дорогой друг». И добавляет с характерным для ее переписки с Мунком задушевным лукавством: «Кстати, по-моему, девушки Т.-типа – большие хитрюги. Или как?»

Такая формулировка говорит о двух вещах сразу. Во-первых, Осе считала, что Тулла не подходит Мунку (не исключено, что и бессознательно ревновала его к ней). Во-вторых, она поддерживала добрые отношения с обоими, передавала послания, разговаривала с Туллой о Мунке, но склонялась к его точке зрения – это с Туллой, не с ним, что-то не в порядке.

Год назад Хельге Роде[53] прислал Мунку свою новую пьесу «В вихре танца». Эта пьеса вдохновила их общего друга Фредерика Делиуса сочинить музыкальную композицию, а Мунк сделал набросок, где на фоне людской толпы изображалась танцующая пара. Теперь Делиус собирался в Норвегию, он написал об этом Мунку и предложил отправиться вместе в поход по горам. Мунк ответил, что нездоров, да к тому же он должен работать. Встреча тем не менее состоялась: Делиус навестил Мунка в Осгорстранне. Вполне вероятно, что там же в те дни находился и Роде и что они втроем обсуждали планы совместного творческого проекта. Правда, планы эти так и остались нереализованными – если не считать картины «Танец жизни», созданной Мунком по прошлогоднему эскизу.

По сюжету картина отчасти напоминает «Три возраста женщины». Фон – берег моря, на первом плане – три женские и одна мужская фигуры, женщина слева – в белом, стоящая справа – в черном. Стоящая в центре женщина одета в длинное красное платье свободного покроя, которое тянется за ней подобно шлейфу. Если бы не цвет, можно было бы принять его за подвенечное платье.

Она танцует с мужчиной, в котором художник запечатлел собственные стилизованные черты. Тела танцующих сливаются в одно целое, они обведены общим контуром. Лица едва намечены, но на них безошибочно читается выражение искренней симпатии. Танцующие закрыли глаза, занятые исключительно друг другом.

Вокруг пары группируются все остальные фигуры композиции. Ближе к морю и лунной дорожке танцует еще несколько пар. Но это уже совсем другой танец – более веселый, фривольный. В одной из пар мужчина настойчиво прижимается к женщине, пытаясь сорвать поцелуй. Она уклоняется, предоставляя тем самым зрителю возможность увидеть его лицо – круглое, полное, с «мясистыми губами сластолюбца». Да, сходство с чертами Гуннара Хейберга, хотя и сильно стилизованными, очевидно.

Женщины, стоящие справа и слева от пары в центре, самозабвенно наблюдают за танцем. Та, что в белом, с легкой улыбкой вытянула руки, как бы становясь в танцевальную позу, – она готова перехватить танцующего мужчину и занять место его партнерши. Одетая в черное сцепила руки перед собой, в ее глазах – тоска.

На самом деле это два изображения одной и той же женщины – высокой, стройной и рыжеволосой. Это Тулла Ларсен. Они – каждый по-своему – в деталях напоминают ее портрет, написанный Мунком в начале их отношений. Но если Тулла и поняла смысл картины, то явно не приняла близко к сердцу.

Женщину, с которой танцует «Мунк», принято отождествлять с Милли Таулов. Она, скорее всего, олицетворяет то, чему мужчина посвятил жизнь, с чем он навсегда сросся всем своим существом и ни за что не может расстаться. Милли воплощает на картине искусство. Искусство отгородило его от неугомонной легкомысленной жизни, что бьет ключом вокруг.

Женщина в белом, стоящая слева, – это «молодая» Тулла, которая все еще надеется с помощью своей всепоглощающей любви выманить его наружу и заставить присоединиться к танцующим. Женщина в черном, постарше, – Тулла, признавшая свое поражение. Она никогда не станет партнершей Мунка, никогда не сможет заменить ему мечту, вдохновение, могущество искусства.

Эту картину можно назвать одним из самых наглядных примеров способности Мунка извлекать выводы общечеловеческого характера из самых, казалось бы, интимных личных переживаний. Он с легкостью использует в качестве материала образы самых близких людей – сестер, отца, Милли, Туллы. Он балансирует на опасной грани, едва не выставляя на всеобщее обозрение подробности частной жизни. Однако именно благодаря глубоко личному отношению к изображаемому – и к изображаемым – в его картинах ощущается сила и эмоциональный накал. Он это отлично понимал: «Я же говорил, что мои картины требуют личного переживания – внутреннего стимула». Природа, предметы и люди под упрощающей и стилизующей рукой Мунка превращаются в символы, «знаки» его собственного художественного алфавита, оставаясь глубоко личными и в то же время вполне читаемыми.

Тулла выдержала несколько душераздирающих встреч с любимым, но в конце концов все же сбежала из Кристиании в Лиллехаммер, а оттуда и в Фоберг. «Теперь между нами такое расстояние, что ты наконец сможешь от меня отдохнуть, – как ты давно хотел». 10 августа она, в полном одиночестве, отметила свое тридцатилетие. В мечтах она представляла себе, как он неожиданно появляется в дверях, решив сделать ей сюрприз на день рождения – «ведь отсюда до Кристиании всего пять часов на поезде». Конечно, ему это и в голову не пришло. Он даже не написал. «Я ужасно расстроилась, что ты не прислал мне ни словечка привета – в конце концов, сегодня у меня день рождения, – но ты, наверное, забыл». Так что ей пришлось довольствоваться письмами из Фьезоле, которые она все время носила с собой и перечитывала каждый день. Это чтение отнюдь не способствовало созданию праздничного настроения: «Я не чувствую, что у меня сегодня день рождения – обычно в этот день принято радоваться». Для полного счастья это еще и годовщина со дня их первой встречи.

Но на следующий день после дня рождения Тулла получает от Мунка письмо, куда он вложил и несколько специально сделанных для нее рисунков. Тулла приходит в экстаз: «Спасибо – огромное спасибо тебе за письмо, которое я только что получила, и спасибо за забавные рисунки – я не могу описать, как я дико счастлива получить от тебя весточку».

И как обычно, Тулла не может сдержаться, чтобы не отправить ему лавину приглашений приехать в гости. «Знаешь, я ни о чем другом больше и думать не могу, и я уверена, что это и тебе пойдет на пользу». Хутор в Фоберге, где она снимает комнату, находится высоко в горах. Это очень живописное место, и никого вокруг, кроме хозяев.

Тулла Ларсен и сама обладала некоторыми способностями к рисованию. Именно этим она занималась в Фоберге. Складывается впечатление, что Мунк поощрял это ее увлечение. Она шлет ему свои рисунки, а он старается заинтересовать ее графикой. Остается только удивляться исключительной наивности, которая побуждает ее энергично пытаться приблизиться к нему и с этой, самой важной для него, как ей известно, стороны. Ей как-то даже в голову не приходит, что Мунк, с его взыскательным вкусом, вряд ли мог потерпеть рядом с собой посредственную художницу в качестве жены.

Пару недель спустя ей наконец удается провести с Мунком несколько дней. Потом она пишет: «Как ты себя чувствуешь после всех этих дней и мучений со мной». После этой короткой встречи в ее письмах начинает звучать отчаяние. Она пишет практически ежедневно, иногда по нескольку раз на дню:

Я хочу сказать только одно: я так больше не могу – есть же предел силам человеческим… Почему ты, единственный, кто может помочь мне, не можешь помочь мне – почему ты, кто все отлично понимает, не хочешь понять, что я бесконечно страдаю от того, что так безгранично тебя люблю, и я не могу вынести, что ты вечно отсылаешь меня прочь, не хочешь быть со мной…

Я знаю, что не надо было писать тебе сегодня, когда я в совершенном отчаянии и безумно тоскую по тебе…

Но сегодня ночью мне вдруг пришло в голову, что ты уедешь, не сказав мне ни слова, ты говорил, что собираешься это сделать, – но ты ведь не можешь поступить со мной так бессердечно, ты не должен меня так наказывать…

Осенью Тулла прерывает свое добровольное изгнание и возвращается к матери в Кристианию. Постоянное внимание семейства выматывает ее. Мунк тоже меняет место пребывания, он покидает Осгорстранн, предварительно взяв еще 1000 крон под залог недвижимости, что означает, что залог теперь прилично превысил стоимость дома. Мунк в итоге поселяется в Нурстранне, правда, не в одном доме с семьей, а поблизости от нее.

Он тщательно дозирует встречи с Туллой: «К сожалению, сейчас я не могу с тобой встретиться». Он утешает ее тем, что почти не в состоянии общаться даже с сестрой и тетей. «Я, что называется, нелюдим». Тулла в отчаянии шлет ему подарки, в том числе и красивый резной ящичек, который до сих пор можно увидеть в доме Мунка в Осгорстранне.

Все же несколько раз они встречаются. Она пишет:

Спасибо за те прекрасные мгновения, что ты подарил мне вчера. Поговорив с тобой, я снова ощутила волю к жизни – видишь, мое желание встречаться с тобой время от времени нельзя назвать неразумным, хотя ты всегда объясняешь его этой причиной… Да, я очень хочу поцеловать тебя и т. п., но больше всего мне нужно быть рядом с тобой, пусть даже на расстоянии одного метра.

В этом письме она затрагивает тему, к которой Мунк будет постоянно возвращаться как на протяжении их недолгих отношений, так и все последующие годы. По поводу «женщин ее типа» он выражается весьма не рыцарски: «Им обязательно нужно затащить тебя в постель, другого развлечения, другого способа проводить время вместе они просто не признают». Очевидно, что Мунка пугали эротические аппетиты Туллы.

Здесь отчасти сказывается влияние господствующего в то время представления, что во время сексуальной близости растрачиваются силы, которые можно было бы направить на другую деятельность. Мунк разделял это мнение:

Во мне происходила страшная борьба между моей любовью к тебе и моей работой. Физически я не очень силен, но все-таки мне удавалось довольно много работать, потому что все свои силы я направлял на свою работу… А ты слишком женщина, чтобы удовольствоваться половинчатой любовью.

Это уже прямой упрек Тулле. Мунк заходит еще дальше. Он не только обвиняет ее в том, что ее любовь ограничивается физическим влечением и на настоящее, «глубокое чувство» она не способна. Оказывается, отчасти это по ее милости ему постоянно нездоровится и он вынужден бороться с «приступами слабости»:

Мне кажется, что я не тот мужчина, кто мог бы тебя удовлетворить. Ты натура сильная и здоровая, с твоей-то огромной потребностью в любви – я бы сказал даже, любовным голодом… Твои объятия не придают мне сил. Каждый раз я как будто отдаю тебе частичку моих слабых сил – потому-то я и страдаю от изнеможения… Мне очень не хватает того, что я назвал бы сестринской любовью. Я часто испытывал сомнения в твоей любви – мне казалось, что в тебе скорее говорит чувственность.

Неудивительно, что все это вызывает у Туллы новый приступ отчаяния. Не в последнюю очередь потому, что зерно истины в обвинениях по поводу ее «огромной потребности в любви» определенно есть. И она, воспитанная в тех же пуританских правилах, что и Мунк, вынуждена стыдиться своих настоящих желаний. Но все-таки она не сдается и старается снова завязать с ним контакт, в том числе и через Осе Нёррегор.

Однажды вечером Тулла с Мунком случайно столкнулись в кафе Гравесена. Трудно сказать, что же там действительно произошло, но встреча вылилась в бурную сцену, причем в качестве обвиняющей стороны выступала Тулла. «Между нами все кончено. Все закончилось тогда у Гравесена – как ты, наверное, помнишь. Тогда ты разорвала наши отношения», – пишет Мунк несколько недель спустя. Тулла – в полном отчаянии. Детальнейшим образом обсудив ситуацию с Осе, она решает снова уехать из Норвегии, на сей раз в Копенгаген и Берлин. Мунк планировал выставки в Германии, и конечно, уезжая, в глубине души она надеялась, что он приедет следом.

Одной из причин ее решения покинуть Кристианию было и то, что по городу поползли слухи о ее отношениях с Мунком, причем весьма для нее нелестные. Если верить Тулле, Мунк отнюдь не воздерживался от возможности поговорить о ней с другими: «А еще все эти равнодушные люди, с которыми ты говоришь обо мне… Потом они мне это пересказывают – как можешь ты поступать подобным образом?!»

В конце октября Тулла находится в Берлине, от Мунка ни слуху ни духу, и она в отчаянии рассылает повсюду письма и телеграммы. Наконец Мунк передает ей привет – через Осе. В том же письме Осе пишет, что Мунк отказался от планов выставляться в Берлине; для этого ему не хватает сил и здоровья. Вместо этого он собирается в Холменколлен, чуть ли не в санаторий для поправки здоровья.

Тулла окончательно падает духом. Сидя в полном одиночестве в берлинском гостиничном номере, отчаявшаяся, она умоляет Мунка:

Вчера и сегодня я весь день просидела в комнате и слушала, не пришла ли телеграмма от тебя, но теперь сдалась, – наверное, ты не хочешь писать. О, я умоляю тебя, пришли мне письмо или телеграмму. Я тебя очень прошу, доставь мне эту радость – я только о тебе и думаю, и мне все кажется, что ты смертельно болен и устал от всего.

Твоя Тулла

Если я не получу от тебя вестей в субботу или воскресенье, то просто не знаю, что сделаю, – пожалуйста, Эдвард, хотя бы одну телеграмму.

Письма, подобные этому, производили на Мунка сильное впечатление. То, что он никак не реагировал, не значило, что происходящее оставляло его равнодушным. Напротив, мучения Туллы практически лишили его способности работать. Что-то нужно было с этим делать. В Холменколлене Мунк в отчаянии придумывает, как развязать – а точнее, разрубить – этот узел, и поспешно излагает Тулле головокружительный план их обоюдного спасения.

«Условное сватовство»

Несмотря на всю сложность отношений и в корне противоположных ожиданий, было и нечто связывавшее Мунка с Туллой глубокой эмоциональной связью – оба они пережили потери близких людей. Отец Туллы умер, когда ей было 6 лет. Возможно, Мунк чувствовал, что ее неудержимый страх потерять его как-то связан с этим детским опытом.

Другая причина, по которой Тулла так держалась за Мунка, была более прозаической, хотя от этого не менее значимой. В определенной степени она расценивала интимные отношения с Мунком как компрометирующие для себя. Осенью 1899 года, то есть когда они уже полгода как были вместе, пусть даже с перерывами на ссоры и разъезды, она спрашивает его в письме: «Скажи мне, как по-твоему, твоя сестра знает о нас?» Прошлой зимой ей удавалось водить мать за нос, однако и та начала о чем-то догадываться, не в последнюю очередь из-за того, что письма Мунка приходили на их домашний адрес на Юзефинсгате, 23. Там же жил и холостой брат Туллы, королевский уполномоченный, – несмотря на такой громкий титул, всего лишь мелкий служащий в министерстве. Есть основания предполагать, что мать обсуждала поведение Туллы с ним, а также и с реальным главой семейства, сыном Альфредом, руководившим после смерти отца виноторговлей.

Дело в том, что семья Ларсен была солидной буржуазной семьей и всегда строго придерживалась общепринятых норм поведения. А то, что эти нормы в Кристиании отнюдь не пустой звук, Мунку было отлично известно. На этом-то он и строит свой план спасения их обоих: «…Возможно, это позволит занять тебе более уверенное положение перед лицом семьи и других людей – даст что-то вроде крыши над головой…»

Предложение Мунка – «последний шанс на спасение, по-моему» – представляло собой не что иное, как фиктивный брак:

Нам надо прийти к какому-либо решению. Будучи на грани полного отчаяния, я подумал, что, если мы хотя бы формально узаконим наши отношения, это тебя может пусть немного успокоить. Ты будешь носить мое имя и обретешь крышу над головой. Но пока ничего больше. Все остальное – дело будущего… Что ты насчет всего этого думаешь?!

Далее в письмах Мунк подробно расписывает свой план, не забывая добавить массу оговорок. Он ясно дает понять, что речь идет исключительно о платоническом браке – они будут жить вместе не как муж и жена, но скорее как брат и сестра. Да и вообще не обязательно жить вместе. Конечно, он оставляет маленькую надежду, что со временем этот брак может перерасти в настоящий, приводя многозначительную в данном контексте цитату из «Кукольного дома» Ибсена: «Тогда, может быть, случится чудо». Далее план предполагает, что Мунку предоставляется неограниченная свобода во всем и все дальнейшие совместные действия будут осуществляться исключительно на его условиях: «Поэтому я должен тебя спросить, готова ли ты слепо подчиниться моим требованиям?»

Как видим, на долю Туллы оставался только официальный титул жены. Однако в одном он готов ей помочь: «Твой дух нуждается в воспитании». Он берется обеспечить ее книгами и инструментами для занятий графикой. Тогда у нее появятся и «другие интересы и устремления» – иными словами, она сможет отвлечься от мыслей «о единственном, что тебя сейчас занимает, то есть своей страсти, которой ты уделяешь неестественно много времени».

Реакция Туллы на столь замысловатое сватовство по понятным причинам оказалась довольно сдержанной. Конечно, она немедленно отвечает согласием на предложение брака и, в общем, готова пойти на его условия: «…Я целиком и полностью тебе доверяю и поддерживаю тебя во всем, что бы ты ни решил или сделал для нашего общего блага». Но все равно ее сильно задевает формальный тон Мунка. Неужели брак для него «что-то вроде делового договора с перечислением параграфов закона»? Она также ждет от него обещанного большого письма с изложением деталей.

А еще она ждет, и ждет отчаянно, вопреки доводам рассудка, что он приедет сам. Приедет к ней в Берлин. Есть и подходящий повод – 12 декабря Мунку исполняется 36 лет.

Но Мунк не собирался праздновать свой день рождения ни в Берлине, ни с семьей в Нурстранне, ни Холменколлене. В ноябре он уезжает в Гюдбрандсдален отдохнуть и подышать сухим горным воздухом, столь полезным для его слабых легких. Сначала он остановился в городке Треттен, но там ему не понравилось, да и улучшения состояния здоровья не наблюдалось. И в середине ноября он перебирается в санаторий «Корнхауг» в Восточном Гаусдале, что находится неподалеку от имения Бьёрнсона[54] – Аулестад.

Однако пребывание в санатории обходится недешево. Очевидно, что Мунк уже успел потратить 1000 крон, полученные за заложенный дом, подходит срок выплаты и других долгов. Как обычно, он пытается поправить дело новыми долгами, но по понятным причинам ему все труднее найти поручителей.

А в Берлине сидит Тулла и ждет. Мунку не могло не приходить в голову, что этот брак способен коренным образом переменить его безнадежное финансовое положение. У Туллы есть деньги, и она готова на все, чтобы ему помочь, – во всяком случае, так она утверждает. И вот он пишет ей и просит выслать 1000 крон: «Ты должна разделить со мной мое бремя».

Хотя «просит» – это не совсем точное слово, скорее он инструктирует ее, как лучше выслать деньги. Судя по всему, Тулла намекает, что ей было бы куда проще сделать это из Кристиании, но нет, о ее приезде домой не может быть и речи. Он не хочет видеть ее в такой близости от себя. Сколько денег Мунк в итоге получил, неизвестно. В черновике к написанному позднее письму он просит Туллу позаботиться о том, чтобы ей в Берлин перевели «несколько тысяч крон»: «В подобных обстоятельствах мы не можем позволить себе нуждаться в деньгах. Я же в настоящее время не способен заработать ни эре. Поэтому у тебя деньги должны быть всегда под рукой».

Одним из этих «обстоятельств», требующих денег, был план совместного путешествия, во время которого, как расписывал Мунк Тулле, они и займутся организацией дел, связанных с браком. В качестве пункта назначения, к вящей радости Туллы, он предложил озеро Комо в Италии. Но все же Мунк чувствует себя неловко из-за того, что вынужден просить денег. Он пытается подсластить пилюлю, хваля присылаемые Туллой рисунки и образцы графики.

Расплывчатые брачные планы Мунка не особо подняли настроение Тулле. Лучше в этом смысле на нее подействовал приезд в гости подруги Майи Фогт; кроме того, она поддерживала отношения с супругами Обстфеллер. Последнее, правда, было нелегким испытанием, так как двадцатитрехлетняя Ингеборг Обстфеллер страдала от алкоголизма и вызывающе вела себя по отношению к мужу. Правда, Рождество они встретили хорошо. «В кои-то веки она была трезвой», – пишет Тулла.

Тулле тоже нездоровилось. После Нового года она переезжает из сырого Берлина в Потсдам, но и там ей не очень нравится. Она сталкивается с проблемами практического плана, неизбежными в ее положении одинокой женщины. Но хуже всего отсутствие вестей от Мунка. Не слишком веря в свои творческие силы, она работает над гравюрами. Все же ей удается немного воспрянуть духом после короткой поездки в Берлин, где она случайно сталкивается с Пшибышевским и отправляется вместе с ним на вечеринку. Оттуда они, напившись, посылают Мунку веселую открытку. Однако на самом деле добрый старый Сташу пребывает в унынии – ведь Дагни его бросила. И Тулла выслушивает совершенно неправдоподобную его версию их с Дагни отношений.

Мунк в Корнхауге, чувствует он себя отвратительно. Во всяком случае, этим он объясняет свое молчание. И вдруг у него в руках оказываются деньги. Харальд Нёррегор получает сообщение от неутомимого Улафа Скоу: тот посылает Мунку 1000 крон в качестве аванса за картину. В конце месяца приходят деньги и от Туллы. Очевидно, Мунку требовалось заплатить за пребывание в Корнхауге, тем не менее он не забывает о семье. В феврале тетя Карен благодарит в письме за «такую кучу денег – правда, это слишком много для нас». Отдельная сумма выделяется и для Лауры, которая опять находится на излечении.

Но сил для занятий живописью у Мунка не хватает, а ведь с момента последней выставки прошло два с половиной года. Перед ним стоят две проблемы – как взяться наконец за работу и как разрешить отношения с Туллой. В его сознании эти задачи сливаются в одну: «Теперь, когда я готовлю новую выставку, что требует от меня исключительного нервного напряжения, я меньше, чем когда-либо, в силах встречаться с тобой, – ведь со времени последней выставки прошло уже три года!»

Его состояние, как физическое, так и психическое, оставляет желать лучшего. В феврале он делает слабую попытку пожить городской жизнью и едет в Лиллехаммер, а потом и в Кристианию. Попытка оказывается неудачной, и он снова возвращается в Корнхауг. Для объяснения, почему он не может находиться в Кристиании, Мунк использует многозначительную формулировку: «Я хотел испытать себя и несколько дней прожил в городе. Я больше не в состоянии выносить города и кафе».

Проблема с кафе и городами заключалась в свободном доступе к алкоголю. Мунк, по собственному признанию, до двадцати восьми лет вообще почти не пил. Таким образом, абсентовое поветрие 1880-х годов его не коснулось. Можно приблизительно установить время, когда он впервые начал применять алкоголь как средство для снятия нервного напряжения. Это случилось в Сен-Клу, сразу после смерти отца. Одно точно – с годами, в течение всего последнего десятилетия XIX века, он пил все больше, особенно во время пребывания в Берлине и Париже, и наконец наступил момент, когда он начал терять контроль над собой.

Так что теперь он старался держаться в Корнхауге с его сухим законом, откуда в очередной раз и попытался объяснить Тулле положение вещей. В этом письме он ни словом не упоминает брачные планы, как будто бы их и не было:

Мы не можем жить вместе – во всяком случае, я. Я сотни раз говорил тебе об этом… Как такие разные люди вообще могли встретиться? Ты – легкомысленная, ты – в ком столько плотского, телесного – сама живородящая мать-земля, – и я, последний представитель вымирающего рода.

Я неоднократно пытался объяснить тебе свое отношение к жизни, к любви, объяснить, что я не могу вместе с тобой участвовать в яростной погоне за удовольствиями жизни. Я говорил тебе, что должен жить для творчества – ради тебя же самой старался я призвать тебя к осторожности.

Ты все время твердишь: «Я тебя люблю», но вот что говорит мой опыт: ты любишь меня – как средство, чтобы полюбить саму себя.

Со своей стороны пребывающая в Потсдаме Тулла пытается мобилизовать все доступные ей средства, чтобы вызвать у него сострадание. К примеру, она пишет: «У меня есть мать, о которой я должна заботиться, пока она жива». И при этом сама жалуется на слабость и недомогание и ясно дает понять, что главная причина ее страданий – тоска по Мунку: «Я больше не могу этого выдержать. Не забывай, что и я серьезно больна, но ты можешь меня спасти – если захочешь». Вскоре она переезжает обратно в Берлин, где консультируется у врача. Врач находит у нее «катар верхушек легких» – сравнительно слабое воспаление в верхней части легких. Этот диагноз вполне подходил для того, чтобы напугать Мунка, тем более что она не хочет последовать совету врача подлечиться в каком-нибудь санатории, ведь тогда она не сможет увидеться с Мунком. Вывод ясен: Мунк должен приехать к ней сам и желательно тотчас: «Постарайся выбраться ко мне как можно скорее. Милый, если ты в состоянии, пожалуйста, приезжай».

Однако Мунк не поддается, и следующий врач, как сообщает Тулла в новом письме, успокаивает ее. У нее ничего нет, только бессонница да нервы шалят. Так что нет смысла куда-то ехать: «Я поживу здесь, пока не получу вестей от тебя».

Мунк между тем готовится к отъезду в Берлин. Он намекает Тулле, что им, наверное, не следует встречаться, что, естественно, вызывает новую вспышку отчаяния: «…Теперь ты просишь меня уехать куда-нибудь подальше!»

Тулла остается в Берлине. Мунк отправляется в дорогу и прибывает в Берлин в конце марта. Он пишет тете Карен, сообщает свой новый адрес, передает привет Ингер и Лауре и делится планами о возможной поездке в Дрезден, где хочет провести выставку. Тулла для его семьи пока еще не существует – несмотря на «сватовство».

И вот они опять встречаются в Берлине. Они не виделись уже полгода, и все это время Тулла почти каждый день писала Мунку, как она по нему скучает, а он – значительно реже, но неизменно пытался объяснить, что они никак не подходят друг другу.

Ничего хорошего из этого свидания не вышло. Возможно, Мунк был пьян. Позднее случаи, когда он в пьяном состоянии мог наговорить такого, что трезвому ему бы и в голову не пришло, начнут исчисляться десятками. Судя по всему, именно эту встречу имеет в виду Тулла, когда говорит, что Мунк судит о ней после двух минут общения. Он раскопал множество слухов о ее поведении за время разлуки и теперь недолго думая кидает их ей в лицо.

Они встречаются еще несколько раз, но их отношения от этого лучше не становятся: «…Мы не можем и слова сказать друг другу, чтобы не поссориться». Какое-то из высказываний Мунка задевает ее особенно сильно: «Неужели ты думаешь, что любящая женщина может спокойно отнестись к таким словам или скоро забыть их. Я ничего еще не принимала так близко к сердцу». Что еще могло вызвать столь бурную реакцию у Туллы, как не обвинение в неверности? Больше всего ей хочется умереть: «Это меня просто физически убивает – у меня теперь одно желание, чтобы все поскорее закончилось – ради тебя».

На протяжении всей зимы о брачных планах не было сказано ни слова, и в письмах Тулла ни разу о них не обмолвилась. Их первые берлинские встречи, очевидно, не слишком располагали к мыслям о браке. Все же со временем тон общения стал более дружеским, и перед отъездом Мунка в Дрезден, во время прогулки по огромному берлинскому парку Тиргартен, они все-таки решили приступить к осуществлению брачного плана. В Дрезден Мунк отправлялся отчасти по делам выставки, а отчасти из-за проблем со здоровьем – сырой климат Берлина его не устраивал.

Трудно понять, как этим двоим вообще могло прийти в голову заключить брак, будь он хоть тысячу раз формальным. Что касается Мунка, то он, видимо, чувствовал себя связанным прошлогодним обещанием. Если уж на то пошло, обещание жениться в то время было юридическим понятием, предполагавшим судебную ответственность – правда, прежде всего в случае беременности женщины. Какую-то роль могли играть и деньги Туллы. А она по-прежнему была готова ухватиться за любую соломинку, даже столь хрупкую, как фиктивный брак.

В Дрездене Мунку удалось провести долгожданную выставку, но, несмотря на то что публике была представлена широкая ретроспектива работ, выставка по большому счету вылилась в фиаско. Одну из причин можно назвать сразу: с тех пор как Мунк в последний раз выставлялся в городе, прошло немногим более двух лет, а новых работ почти не прибавилось, так как в последнее время он рисовал мало. Впрочем, совсем без новинок не обошлось – художник привез «Танец жизни». Рецензий было всего две, обе в местных газетах, – за пределами Дрездена никто на выставку не обратил внимания. Один из рецензентов заявил, что если картины и представляют какой-то интерес, то скорее в качестве курьеза, другой ограничился простой бранью. Продать ничего не удалось, так что и особого дохода выставка явно не принесла.

Правда, Тулла прислала денег из Берлина.

Долгая дорога в никуда

На прогулке в Тиргартене они договорились о том, что решение всех практических вопросов, связанных с браком, возьмет на себя Тулла. Но не так-то просто было, живя в Берлине, заниматься оформлением брака между норвежскими гражданами, в особенности если один из них находится в Дрездене и не хочет палец о палец ударить ради общего дела.

Тулла бросилась на борьбу с немецкой и норвежской бюрократией с таким мужеством, которое может быть вызвано только отчаянием. По ходу дела понадобилась помощь из Норвегии. Тогда-то ей и пришлось в первый раз подключить семью. И она, в обход матери и братьев, обратилась к своему зятю, мужу старшей сестры Торвальду Эллингсену, в то время оптовому торговцу на пенсии, и попросила его собрать все необходимые бумаги. Он был старше Туллы почти на 40 лет, и она испытывала к нему дочерние чувства. «Эллингсен, – пишет она Мунку, – мне все равно что отец или в любом случае единственный из родственников, кому я хоть немного доверяю».

Эллингсен занялся поручением, но вскоре понял, что необходимо ввести в курс дела мать Туллы. Он посылает Тулле телеграмму следующего содержания:

Держать все в тайне от мамы невозможно, прошу разрешения поговорить с ней. Нёррегор в настоящее время в Испании, должен ли я заняться сбором документов Мунка? Телеграфируй. Торвальд.

Дело в том, что Тулла написала и Харальду Нёррегору и попросила собрать соответствующую документацию для Мунка – ведь он с самого начала был в курсе дел. Все это требовало сил и времени, но было вполне возможно, если потерпеть. Настоящие проблемы ждали Туллу в Германии – как со стороны немецких властей, так и со стороны самого Мунка.

Для начала он просто не счел нужным сообщить ей свой адрес в Дрездене, что, несомненно, весьма усложнило связь между ними, – и даже деньги она обязана была слать ему на почту до востребования. Когда наконец из Норвегии прибыли бумаги, «подписанные министром юстиции, консулами и бог знает кем еще», Тулла обращается в Штандесамт – контору для гражданского оформления брака. Но там, конечно, потребовали, чтобы Мунк подписал бланки и свидетельства и заверил их в полиции. Тулла послала бумаги в Дрезден, но что-то оказалось неправильно заполнено, и ей пришлось переделывать документы. Когда они снова были отправлены в Дрезден, Мунк не стал торопиться с ответом…

Но худшее ожидало Туллу впереди. Не получив документы обратно, она отвоевала у Мунка разрешение самой съездить в Дрезден за ними и тут выяснила, что он просто-напросто потерял их. Ведь для него все это было не так уж важно. С некоторым удивлением он сообщает Тулле:

Я потерял обе бумаги – что довольно странно, так как я не имею обычая терять свои документы. Но, с другой стороны, время терпит. Главное для нас – найти место, где мы могли бы на свежем воздухе спокойно обсудить дело.

Я обдумал твое предложение по поводу раздельного владения имуществом – для меня это неприемлемо.

Приезжай – давай поговорим и решим, где можно спокойно все обсудить. Например, в Каннах, Комо или Швейцарии. В конце концов, самое главное мы уже сделали – успокоили твою семью относительно серьезности наших отношений.

Невероятно, но факт: Туллу и это не отпугнуло. Она, не дрогнув, принимает его объяснения и продолжает идти к намеченной цели. Что касается раздельного владения имуществом, то тут и обсуждать нечего. Скорее всего, вопрос поднял зять, но они с Мунком говорили об этом раньше, так что она полностью готова и здесь пойти навстречу его желаниям. Гораздо хуже, что у немецких властей стали возникать подозрения насчет странной норвежской дамы, которая хочет выйти замуж за вечно где-то пропадающего мужчину:

Ты ставишь меня в очень неловкое положение. Одно то, что ты не мог присутствовать при оформлении бумаг и мне пришлось все делать самой, навело власти на подозрения, а теперь в ответ на их запрос я заявляю, что ты потерял документы. Если я через несколько дней не сделаю все заново, они и вовсе потеряют ко мне всякое доверие. Ты же знаешь, с каким неуважением в Германии относятся к женщинам, мне пришлось проглотить немало унижений, пока я устраивала наше дело.

Ситуация Берлин – Дрезден один в один напоминает Гре – Париж или Дрёбак – Осгорстранн. Расстояние между ними невелико, но непреодолимо. Тулла страдает от одиночества, Мунк не хочет ее видеть, а те немногие встречи, что все же удается организовать, чаще всего заканчиваются бурными ссорами.

С браком тоже в конце концов ничего не выходит. Вместо этого они отправляются в задуманное Мунком путешествие, во время которого они «могли бы спокойно разобраться в отношениях». Судя по всему, он покинул Дрезден в середине мая, еще до окончания выставки, – что можно истолковать как признак продолжающегося недомогания, которое вынуждало его искать место с более теплым и сухим климатом. У Туллы есть другое, не менее разумное объяснение столь поспешному отъезду: Мунк хочет, чтобы они оба уехали из Германии «под ничего не значащим предлогом», до того, как она управится с брачными бумагами.

Как бы то ни было, они прибывают в Ниццу. В 1890-х годах Мунк провел здесь две зимы, и у него остались самые приятные воспоминания о городе. Однако он не имел никакого представления о том, во что превращается юг Франции летом, и скоро понял, что для него тут слишком жарко. Между тем Тулла мужественно продолжает свою борьбу. Она наносит визит норвежско-шведскому консулу, который выражает серьезные сомнения по поводу возможности заключения брака в Ницце, но все же обещает прояснить вопрос в ратуше. Мунк, очевидно, потребовал, чтобы они жили на приличном расстоянии друг от друга, так как сразу по прибытии Тулла переезжает в соседние Канны.

Едва ли они встретились больше одного раза. Сцена, разыгравшаяся во время этого свидания, по накалу страстей превзошла все предыдущие. «Он напился и вел себя жестоко, говоря ей грубости, – что ему еще сделать, чтобы она разлюбила его?» – пишет о себе Мунк в третьем лице. Вот как описывает он свои тогдашние настроения много лет спустя:

Брак – это значит застрять в этом аду на всю жизнь. А у нее деньги… Какая власть – это будет ад пострашнее, чем сейчас… Он бесцельно бродил по улицам – духота сводила его с ума, а ночью в гостинице – сексуальные оргии – и отчаяние.

Ну, что касается оргий, то им, наверное, немного мешал тот факт, что Тулла и Мунк по большей части жили в разных городах. Но вполне возможно, что именно здесь по-прежнему лежал камень преткновения. Тулла никак не может справиться со своим влечением к Мунку. Вот как она комментирует неудачное свидание в Ницце:

…Все это я творю по отношению к тебе против моей воли и убеждений – и сама себя презираю… Я не могу справиться с моей любовью к тебе – я не могу стать тебе просто другом.

Как бы то ни было, Тулла в отчаянии: «В тот день в Ницце ты меня совершенно уничтожил». Мало того, Мунк уезжает, оставляя Туллу одну в Каннах. Он просто бежит от создавшейся ситуации. Он по-прежнему нездоров и хочет на север, куда-нибудь в горы – подальше от этой невыносимой жары. И он не сообщает Тулле ни о своем отъезде, ни о маршруте. «Ты нашел самый верный способ наказать меня – оставил в безвестности относительно своего местопребывания», – пишет она.

Однако Тулла быстро находит новый канал для отслеживания передвижений Мунка. В качестве будущей жены Эдварда она начинает переписываться с Ингер. Скорее всего, именно через «золовку» она и узнает, что остановился Мунк в Милане. Происходит это где-то в начале июня, и конечно же Тулла немедленно едет туда.

Тут начинается своего рода игра в прятки по всей Италии и Швейцарии, которая тянется все лето. Как правило, Мунк пытается где-то укрыться, но она его выслеживает, хотя положение, несомненно, осложняет тот факт, что у него нет ни копейки и деньги на бегство он вынужден брать у нее! Кроме того, в игру теперь втянуты и их семьи дома, в Норвегии. Изначально тетушка Карен относится к Тулле не без симпатии. Конечно, тетя не знала, что речь идет о фиктивном браке – она, должно быть, радовалась, что у Эдварда появится дом, а материальное положение улучшится:

…Я отлично понимаю, что это трудно, ужасно трудно, но все придет к счастливому завершению. Она, наверное, тоже довольно нервного склада, раз у нее слабые легкие, вот и не может разумно судить о проблеме. Это тяжело и для тебя, и для нее.

Тетя пишет непосредственно Тулле и просит ее оставить Мунка в покое, пока тот не поправится. Этим летом они с Ингер живут в доме Мунка в Осгорстранне, и Ингер, возможно, польщенная вниманием богатой фрёкен Ларсен, в ответ на ее письма любезно рассказывает о домике и мастерской.

Встретились ли Мунк с Туллой в Милане, неизвестно. Но в любом случае она его выследила, потому что, согласно позднейшим записям Мунка, в туристическом городке Комо, на юго-западной оконечности озера Комо, они уже вместе. Меньше всего эта встреча напоминала идиллию, о которой мечтала Тулла, сидя в Берлине. «Она в слезах, он в отчаянии – усталый, больной, пьяный. Он думал, что алкоголь поможет ему взбодриться и справиться с бронхитом…»

В конце июня они опять расстаются. Скорее всего, Мунк, как и раньше, уехал, ничего не сказав Тулле, однако замести следы ему не удалось – она его опять находит. В который раз они оказываются в соседних городах – символ того, что вместе они жить не в состоянии, но не могут и расстаться насовсем. В конце концов из Италии они перебираются несколькими милями севернее, в Швейцарию. Мунк останавливается в маленьком пограничном городке Мендрисио. Тулла, после очередной ссоры, уезжает в Лугано.

Далее наступает своего рода перемирие, длящееся большую часть июля. Бронхит не отпускает Мунка, да и Тулла нездорова. Впрочем, это не мешает ей опять настаивать на необходимости брака. Она жалуется: из-за того, что они неженаты, приходится испытывать столько неудобств и подвергаться подозрениям; поэтому Тулла хочет запустить процесс без участия Мунка. Все, что от него требуется, – это паспорт и заявление. Однако и это не помогает – Мунк, по-видимому, просто уезжает. Он опять сильно нуждается в деньгах и злится на Туллу, что ей не хватает ума послать ему денег без особой на то просьбы:

Я ведь уже ответил тебе в Мендрисио – дай мне пожить в покое. Когда я поправлюсь, тогда еще раз обдумаю твое письмо. От того, выйдешь ты замуж в этом или в следующем году, ничего не изменится. Почему все должно происходить по-твоему? Ведь я же предложил тебе этот брак с тем условием, что ты будешь соглашаться со всеми моими решениями… а ты говоришь, что для моего же блага было бы лучше пожениться сейчас – чтобы получить покой. Так знай, что даже в теперешнем моем состоянии я сам решаю, что для меня лучше. Для меня сейчас главное взяться за работу… И меня удивляет, что ты вынуждаешь меня просить тебя о деньгах… Пошли мне 1500 крон или 2000 лир.

Получив очередную порцию денег от Туллы, Мунк устремляется на север, в горы. В конце июля он находится в Айроло, поблизости от Сен-Готардского перевала. Тулла лежит больная в Лугано и просит кого-то – служащего гостиницы? – сообщить об этом Мунку.

В одном месте, скорее всего в Мендрисио, с Мунком случилось очень странное происшествие. Его задержала швейцарская полиция под предлогом поисков убийцы. Незадолго до этого, 31 июля, в Монце, близ итальянской границы, какой-то анархист убил итальянского короля Умберто. Недоразумение довольно скоро удалось уладить. «Тебя, верно, уже выпустили», – замечает Тулла, которую, видимо, известили о случившемся или, возможно, Мунк позвал на выручку. Это событие вряд ли позитивно отразилось на его и так издерганных нервах.

Из Айроло Мунк пишет письмо Ингер (а не тете, как обычно). Делает он это для того, чтобы в корне пресечь зарождающуюся между двумя молодыми женщинами (а Тулла и Ингер ровесницы) симпатию:

Тулла верна себе. Она знает, сколь велика ее вина в том, что я заболел, но все равно хочет вынудить меня вступить в поспешный брак – и говорит о своем будущем. Да это просто смешно. Честно говоря, мне кажется, что она немного не в своем уме. Когда я узнал, что она написала тебе, я ей сказал: «Могу себе представить твой очаровательный стиль». Потому что она отлично умеет подольститься к человеку, а сейчас она захотела использовать тебя, как раньше использовала моих друзей. Не вздумай поверить, что она взяла бы на себя труд проявить интерес к тебе или к кому бы то ни было бескорыстно.

В постскриптуме он сообщает: «Я послал телеграмму ее зятю с просьбой приехать». Как покажет время, это поможет разрешить ставшую невыносимой ситуацию.

А отчаяние Туллы продолжает расти. Наступает август, дни идут, а от Мунка ни слуху ни духу. 10 августа она отмечает свой тридцать первый день рождения – как и год назад, в полном одиночестве и без слова привета от Мунка. Не выдержав ожидания, она пакует чемоданы и отправляется в Айроло. Но Мунка там уже нет, он уехал в Вассен. Тулла едет за ним:

Только не злись, что я здесь остановилась, я поеду дальше. На первый взгляд может показаться, что я тебя преследую, но это не так. Пожалуйста, давай хотя бы ненадолго встретимся и поговорим в спокойной обстановке. Я сейчас ищу место, где собираюсь пожить какое-то время, и хотела бы спросить твоего совета – относительно маршрута поездки.

Однако ее беспокойство из-за реакции Мунка оказывается напрасным. Он уже покинул Вассен и теперь находится в Брюннене у Фирвальдштатского озера. Брюннен – популярный туристический город, поэтому неудивительно, что Мунк случайно сталкивается на улице со своим старым другом Енсом Тисом. Он делает вид, что очень рад, но, учитывая все обстоятельства, вряд ли эта радость была такой уж искренней. В Брюннене Тулла без проблем его находит. Для этого она просто-напросто спрашивает на почте адрес, на который он попросил пересылать свою корреспонденцию.

В Брюннене они опять встречаются лицом к лицу – в последний раз перед более чем двухгодичной разлукой. Но побеседовать «в спокойной обстановке» им так и не удается: Мунк высмеивает Туллу, когда она заявляет, что в будущем собирается серьезно заняться графикой. Но он также – как ни странно – туманно намекает, что они по-прежнему могут считаться помолвленными, хотя сам уже запустил процесс, который вскоре полностью переменит ситуацию.

Ведь как раз в это время он обратился за помощью к Харальду Нёррегору. А тот написал Торвальду Эллингсену, обрисовал ситуацию так, как он ее понимал, и настойчиво попросил его забрать Туллу домой. Одновременно адвокат Нёррегор сообщает свой вердикт и Мунку: «Позвольте мне выразиться прямо, мой друг: я снимаю с вас всякую ответственность за исход этого дела, и, по моему мнению, ваша совесть может быть чиста».

Подстегнутый письмом Нёррегора, торговец Эллингсен прибывает в Брюннен уже 19 августа. Он разговаривает с Мунком, который предлагает ему ознакомиться с некоторыми из писем Туллы. Делается это с очевидным намерением доказать гостю, что Тулла не способна отвечать за свои поступки, но Эллингсену хватает такта отказаться от чтения – во всяком случае, так он говорит потом Тулле. После этой беседы Эллингсен связывается с самой Туллой, и предательство Мунка – а именно так воспринимает она поступок возлюбленного – встает перед ней во всей своей красе:

Дорогой друг, теперь я понимаю. Я узнала все – о твоих телеграммах – обо всем, и больше мне нечего сказать.

Впоследствии тон становится еще более ожесточенным:

Эллингсен оказался буржуа, который сумел посмотреть на все с твоей стороны – и проявил полное понимание, – а как же иначе?

Тем не менее Эллингсену не удается забрать Туллу домой. Ему приходится довольствоваться обещанием Туллы не вступать в контакт с Мунком, но она тут же нарушает данное обещание – шлет Мунку письма с предложениями встретиться где-нибудь. Она страшится унижения, ведь в Кристиании, конечно, уже известно о ее отношениях с Мунком. «Да, я трусиха, я боюсь людей, я не вынесу, если обо мне пойдут слухи – я не настолько сильная».

Вместо возвращения в Кристианию Тулла уезжает в Германию, и там, к югу от Мюнхена, проводит около года. Мунк болен, нервы его на пределе; в конце концов он отправляется в Норвегию, в Холменколлен, где останавливается в «Турист-отеле».

И для Туллы, и для Мунка лето 1900 года стало настоящим мучением, о чем свидетельствует и их долгое, абсурдное путешествие в никуда. В ее представлении это было «свадебным путешествием» или, по крайней мере, путешествием накануне свадьбы; с его же стороны поездка все больше и больше напоминала обыкновенное бегство. В неспособности Эдварда Мунка разорвать отношения с Туллой Ларсен его сложная личность раскрывается одновременно с разных сторон. Здесь замешаны как рыцарские чувства, нежелание обидеть женщину, с которой он был в эмоциональной и сексуальной связи, так и откровенная трусость. Как сказал Людвиг Равенсберг[55], правда, по другому поводу: «Он был слишком нервным, трусливым, добрым, чтобы отказать». Впрочем, – и это к вопросу о рыцарстве – Мунк не считает зазорным пожаловаться на свои несчастья другим, и Тулла неоднократно упрекает его в том, что он говорит о ней с посторонними.

Со стороны же Туллы мы видим страстную и требовательную любовь, абсолютную глухоту к сотням сигналов и намеков, которые он посылает, – и страх перед реакцией на роман с Мунком ее приличной буржуазной семьи и окружения. Тулла – отнюдь не богемная девушка. Она хочет любви, и не в последнюю очередь любви физической, но ни в коем случае не «свободной». Нет, она желает заключить ее в надежные рамки супружества.

В результате разражается катастрофа, причем катастрофа для них обоих. И худшее еще впереди. После долгого безнадежного путешествия в течение всей весны и лета 1900 года, ссоры в Ницце, горьких слов в Мендрисио, расставания в Брюннене история не заканчивается. Более того, своей драматической кульминации она достигнет только через два года.

От рая до Голгофы

Отношения между Туллой и Мунком по-разному отразились в огромном числе его работ, созданных в этот период. Вполне возможно, что Тулла – вопреки буржуазным предрассудкам – позировала для некоторых картин. Однако важнее непосредственного участия в творческом процессе является ее символическое присутствие – в качестве источника эмоционального и экзистенциального напряжения, отразившегося в картинах.

Работа над большой картиной, известной как «Адам и Ева» или «Обмен веществ», может быть, началась еще до встречи с Туллой, однако принято считать, что именно Тулла была если и не моделью, то, во всяком случае, прообразом женского персонажа. Основой сюжета является традиционное изображение Адама и Евы в саду Эдема; они стоят обнаженные по обе стороны древа. Правда, художник со временем переработал картину. В дошедшем до нас варианте сад Эдема напоминает скорее еловый лес летней ночью, чем райские кущи; бледное северное небо виднеется в просветах между стволами. В первоначальной версии между мужчиной и женщиной – источниками появления новой жизни – росло могучее дерево. Весьма оригинальной и существенной частью картины стала тяжелая резная деревянная рама, которая продолжает мотив картины: корни «древа жизни» уходят в землю, в которой лежат человеческий и звериный черепа. На верхней части рамы виднеется силуэт города. Символика картины очевидна. Жизнь представляет собой рождение, рост, размножение, зарождение новой жизни, смерть и разложение, что, в свою очередь, дает пищу новым поколениям.

Подобные мотивы часто встречаются у Мунка начиная с берлинского периода; идейным их источником, скорее всего, послужила философия всеединства Эрнста Геккеля в соединении с учением Дарвина об эволюции в его общепринятом толковании. Вопрос только в том, в каком свете хотел изобразить «колесо жизни» сам Мунк – «оптимистическом» или «пессимистическом». Прославляет ли его картина миг творения – то, что Бьёрнсон назвал «вечной весной жизни», или же акцент ставится на происхождении греха в мире, на слишком земном – эротическом – аспекте продолжения жизни?

Легко согласиться с историком искусства Франком Хёйфёдтом и связать картину с событиями в личной жизни Мунка этого периода: «Мунк, как нам известно, говорит “нет” совместному участию в “вечном кругообороте жизни” с Туллой Ларсен». Мужчина на картине стоит в крайне сдержанной позе. Женщина находится ближе к дереву и к ребенку, однако у нее роскошные густые волосы – деталь, которая у Мунка часто характеризует искусительницу. Оба опустили глаза, что толкуется как выражение почтения перед вечной повторяемостью происходящего с ними – или как демонстрация чувства вины. А силуэт города над ними может символизировать человеческие устремления и цивилизацию; купола и шпили этого города наводят также на ассоциации с градом небесным, с высшим миром, вход куда закрыт для двух слишком привязанных к земле существ.

Мунк не единственный из современников, кто воспользовался этим религиозным сюжетом, да и особо скандальной его версию не назовешь. Необходимо упомянуть, что уже зимой 1900 года, будучи в санатории в Корнхауге – то есть еще до отчаянной гонки по Европе, – Мунк написал картину еще на один религиозный сюжет, обратившись на сей раз к распятию.

Отождествление истязаемого и преследуемого художника с Христом было сильным ходом, могущим вызвать как восхищение, так и раздражение. Правда, и это уже делали до Мунка. Бельгийский художник Джеймс Энзор нарисовал себя висящим на кресте, над которым вместо «INRI»[56] стоит надпись «ENSOR»; злобный критик вонзает ему в бок копье, а коллега-художник стоит рядом и равнодушно взирает на происходящее. Мунк руководствовался, в общем, той же идеей, однако в его исполнении она получила куда более интересное и глубокое звучание.

Фигуру на кресте принято отождествлять с самим Мунком, хотя какими-то определенными индивидуальными чертами она не наделена. Перед нами молодой, худой, беззащитный и в прямом смысле бесполый – лишенный половых признаков – человек. Фон – темно-синее небо, поперек которого идет яркое красноватое сияние, что наталкивает на ассоциации с «Криком» и родственными ему картинами. Под крестом бурлит человеческая масса – море неотличимых друг от друга рук и голов. Однако на переднем плане можно различить пять-шесть лиц с четко выраженными индивидуальными чертами. Один из этих персонажей – бледный как смерть, с характерным профилем – явно похож на Мунка. За ним стоит уродливая, возможно плачущая женщина и держит его за плечо, как будто не желая отпускать. Хотя о портретном сходстве с красавицей Туллой Ларсен тут говорить не приходится, все же это высокая женщина с рыжими волосами, выбивающимися из-под траурной накидки. В фигуре, зажатой в левом углу и словно бы вынужденной занимать позицию наблюдателя, легко узнать Кристиана Крога с его могучей бородой. Его взгляд устремлен на демоническое лицо-маску с похабной ухмылкой – в системе координат Мунка это не кто иной, как Гуннар Хейберг, то есть тот самый мужчина, который уже много лет живет с Одой Крог. Между «Крогом» и «Хейбергом» вклинилась странная фигура с чем-то вроде шлема на голове. Больше всего она напоминает римского солдата, чертам которого придана индивидуальность, однако сходства с какой-то конкретной личностью установить не удалось. Самый яркий персонаж изображен точно по центру на переднем плане, прямо под крестом, он смотрит в глаза зрителю. Странная острая форма его черепа вызывает ассоциации с местом, где проходит распятие, – «Голгофа», как известно, в переводе означает «Череп». Больше всего этот человек напоминает постаревшего Пшибышевского, или, точнее, «тип Пшибышевского», знакомый по вариациям на тему ревности. С другой стороны, Мунк писал картину как раз в то время, когда получил из Берлина письма Туллы с описанием страданий Пшибышевского, которого покинула Дагни.

В нижней части картины в лицах изображена жизнь – это любовная борьба с присущими ей предательствами и страданиями. Бледный «Мунк» явно не годится для участия в этой суровой и грешной жизни. Его страдания более возвышенного порядка – он приносит себя в жертву на кресте искусства, высоко вознесенный над насмешками (или, если уж на то пошло, и восторгами) толпы.

То, что последовало за возвращением художника домой в августе-сентябре 1900 года, только подкрепляет это его представление о себе. Работа не шла, он плохо себя чувствовал и к тому же был психически измотан после долгого путешествия с Туллой или, если угодно, после долгого бегства от Туллы. К тому же у него не было ни гроша за душой. Он поселился в «Турист-отеле» в Холменколлене и послал тете письмо с просьбой о помощи. Во-первых, он собирается снять две комнаты в Нурстранне: «Где-нибудь повыше в горах и чтобы там был лес». Во-вторых, он хочет, чтобы Ингер привезла ему в отель 100 крон. Он обещал скоро вернуть деньги, подумывая обратиться к неизменно щедрому Улафу Скоу.

Одной из важнейших задач Мунка в Кристиании той осенью была организация новой выставки. Последний раз он выставлялся здесь три года назад, и та выставка стала последней большой успешной демонстрацией картин Мунка. Два аналогичных дрезденских мероприятия, которые не вызвали особого интереса ни в Германии, ни даже в самом Дрездене, в счет не идут.

Впрочем, плохое самочувствие мешало Мунку серьезно заняться выставкой. Он не стал утруждать себя долгими поисками места для нее и опять остановился на «Диораме», которая теперь принадлежала предприимчивому господину по имени Людвиг Ванг, торговцу картинами и аукционисту. Выставка открылась в декабре 1900 года и закончилась почти полным фиаско. Выставка 1895 года, организованная при содействии Блумквиста, вызвала скандал и заставила волноваться всю Кристианию. В 1897 году вокруг Мунка тоже было шумно, и критики, хотя бы и скрепя сердце, вынужденно капитулировали перед художником. А теперь стояла мертвая тишина. Газеты, за двумя-тремя исключениями, проигнорировали происходящее. Складывалось впечатление, что кроме «друзей и поклонников», никто о выставке не знает.

Людвиг Ванг плохо подготовился к выставке. Но дело не только в этом. Одна из основных причин провала была в том, что Мунк, по обычаю последнего времени, выставил довольно много старых картин. «Моргенпостен» в короткой, но убийственной рецензии сообщила, что «уже неоднократно писала о выставленных картинах», и сделала вывод, что Мунк «продолжает в одном и том же духе, год за годом. Но теперь он устарел. Время обгоняет его».

Мунку, привыкшему к репутации радикала и новатора, это должно было показаться худшим известием, какое он только мог получить накануне своего 37-летия. Возможно, в глубине души он чувствовал, что в такой оценке есть доля истины. В конце концов, дело не в газетенке «Моргенпостен» и ее инсинуациях. О том же говорил и старый друг Юлиус Мейер-Грефе. Время «литературных» картин, описывающих душевные состояния и исполненных глубокого психологизма, уже прошло.

Ни Мейер-Грефе, ни тем более газетные критики не знают, что Мунк уже двигается в ином направлении. Той осенью и последующей зимой он рисует серию пейзажей Кристиания-фьорда и его островов – в основном это виды, которые открываются ему из окон пансионата, или виды ближайших окрестностей. Некоторые из этих пейзажей в той или иной мере поддаются символическому толкованию, но в целом они маркируют переходный период к более декоративному «живописному» стилю, свидетельствующему об отказе Мунка от символизма 1890-х годов.

Наверняка на выставке присутствовали и новые картины, но каталог – конечно, если Ванг вообще додумался его сделать, – не сохранился. Поэтому мы толком ничего не можем сказать о том, что же там могли увидеть зрители. Известно только, что закрылась выставка очень быстро – намного раньше, чем ожидалось.

Еще до закрытия в интервью маленькой малоизвестной газете «Форпостен» Мунк высказал свое «крайнее недовольство Людвигом Вангом». Ванг не замедлил ответить, заявив, что «тоже недоволен Мунком», – главная его претензия сводилась к тому, что художник представил старые картины, не вызывающие интереса у общественности. После этого Мунк сразу же закрыл выставку, но последнее слово в ссоре осталось за вероломным Вангом. Он заявил, что отлично знает, почему «больной» художник так себя ведет, однако из уважения к приличиям не хочет подробнее останавливаться на причинах. Кавычки принадлежат Вангу, и трудно истолковать их иначе, нежели намек на алкоголизм Мунка. Можно предположить, что закрыть выставку Мунк решил под влиянием алкоголя, потеряв над собой контроль. К сожалению, в ближайшие годы такие вспышки станут обычным явлением в жизни художника.

Девушки на мосту

В ночь с 31 декабря 1900 на 1 января 1901 года человечество официально перешло в XX век. Мунку начало нового века не внушало особого оптимизма. Он был болен, не имел ни гроша за душой, последняя успешная выставка прошла три года назад, и с тех пор он мало что написал.

И Тулла никуда не делась; она продолжала досаждать ему. Весной Тулла вернулась домой из Мюнхена. В письме с неустановленной датой она интересуется, неужели он откажется прийти к ее смертному ложу, если она его попросит. С помощью этой завуалированной угрозы самоубийства она пытается вымолить еще одно свидание. Если же он исчезнет, не поговорив с ней, пишет она, ей придется поехать вслед за ним – «…против моей воли, потому что мне не найти покоя, пока я не встречусь с тобой».

Но постепенно ситуация начинает меняться к лучшему. Мунк получает предложение приехать с выставкой в Тронхейм – вне всякого сомнения, благодаря тому, что директором городского Музея художественной промышленности здесь был Енс Тис, давний друг Мунка. Большую часть года получивший стипендию Тис проводил во Флоренции, но при необходимости всегда оказывался в родном городе – так было и тогда, когда понадобилось оформить музейный зал для выставки сверхсовременной мебели архитектора Генри ван де Вельде. Для полноты ансамбля Тису не хватало подходящей картины – например, мунковской «Меланхолии» в виде раскрашенной ксилографии. Впоследствии работы Мунка и мебель ван де Вельде неоднократно будут выставляться вместе.

Правда, и выставка в Тронхейме не вызвала чрезмерного восторга у публики. Она не принесла особых доходов и спровоцировала в газетах дискуссию, содержание которой можно было без труда предсказать заранее. Но все же Мунк опять оказался в седле. А тут как раз подоспело весьма престижное приглашение в Мюнхен принять участие в грандиозном мероприятии, которое имело сложное название – Восьмая международная художественная выставка в Королевском хрустальном дворце. Эта выставка открывалась в июне, Мунк представил туда пять живописных картин и шесть графических работ. Конечно, он не мог рассчитывать на то, чтобы со своими одиннадцатью работами оказаться главной достопримечательностью выставки, где экспонировалось 1800 картин. Но все же в одном американском журнале появилась хвалебная статья о нем, да и представители венского Сецессиона взяли его себе на заметку.

Той же весной он получил из Варшавы письмо от Дагни. Мунк послал ей оттиски, о которых она просила, а она в свою очередь обещала устроить его выставку у местного торговца картинами Кривулта. Но весна подходила к концу, и выставку перенесли на октябрь-ноябрь. Дагни была готова полностью взять на себя всю организацию выставки, если Мунк не поправится и не сможет сам приехать в Варшаву. По ее оптимистичным прогнозам, он мог потребовать от Кривулта 600 крон плюс покрытие всех расходов, связанных с перевозкой картин.

Часть этого письма утрачена. Последние слова, которые можно разобрать: «скорее всего, мы уезжаем». 23 апреля один молодой человек в Варшаве организовал прием, по окончании которого покончил жизнь самоубийством, приняв яд. Это произошло из-за неразделенной любви к Дагни, которая, как ему стало известно, через три дня уезжала из Варшавы вместе с молодым богачом Владиславом Эмерыком, увлеченным или, точнее сказать, одержимым госпожой Пшибышевской. Брак ее к тому времени распался, у Пшибышевского была любовница где-то во Львове. Тем не менее он собирался поехать вместе с Дагни и Эмерыком, но в последний момент прямо на вокзале передумал.

Путешествие закончилось в Тбилиси, столице Грузии, где Эмерыку вместе с отцом принадлежали марганцевые месторождения. 5 июня молодой Эмерык по неизвестной причине застрелил Дагни, а потом себя. Дагни похоронили в Тбилиси 8 июня 1901 года – в день ее 34-летия.

Норвежских газет новость достигла в середине июня. Само собой разумеется, она появилась под заголовками «Любовная трагедия». Не было недостатка и в спекуляциях: «Пшибышевский по характеру был мягкий, слабый человек, ему не хватало силы воли, с самого начала можно было предположить, что их брак закончится катастрофой». «Дагбладет» напечатала анонимные мемуары, которые с весьма цветистыми подробностями описывали жизнь в «Черном поросенке», где главная роль отводилась Дагни, представленной в образе роковой женщины.

В это время Мунк был в Осгорстранне. Газету «Кристиания дагсавис» осенила «блестящая» мысль послать к нему журналиста, чтобы взять интервью о Дагни: «Вы ведь были особенно близки с покойной». Но если журналист рассчитывал на какие-то скандальные откровения, то его ждало серьезное разочарование: Мунк ведет себя как джентльмен – он просит журналистов подумать о семье Дагни, опровергает «фантазии и небылицы», напоминает о ее литературных опытах и помощи, которую она всегда оказывала своим норвежским друзьям-художникам. Конечно, ему приходится признать, что она уехала с посторонним мужчиной, но «на свете так много неверных жен», поэтому нечего делать из этого сенсацию.

Последнее высказывание особенно интересно, оно говорит о том, что Мунк способен проявлять терпимость по отношению к женщинам – пока это не касается его лично. После этого интервью Мунк получил трогательное письмо из Стокгольма: самый близкий Дагни человек – сестра Рагнхиль – благодарила художника от лица всей семьи. Следовательно, можно сказать, что Мунку удалось загладить свою вину перед семейством Юль и они простили ему портрет на выставке 1895 года.

Летом в Осгорстранне к Мунку вернулись здоровье и работоспособность. Кризис, судя по всему, был позади. Сестра Лаура с воодушевлением пишет: она «слышала, что он совсем поправился». А еще в этом маленьком городке Мунк нашел новый сюжет, который захватит его на долгие годы и будет воссоздан в огромном количестве вариантов.

Осгорстранн привлекал все больше туристов, поэтому пароходы из Кристиании начали ходить сюда по постоянному расписанию. Однако из-за мелководья близко к берегу подходить они не могли, и было решено соорудить пристань, уходящую в море примерно на 100 метров, до судоходной глубины. Берег с пристанью связывался сходнями – довольно узким деревянным мостом с перилами по обе стороны.

Возможно, именно эти перила так впечатлили Мунка. Перила и раньше возникали на его картинах – они сыграли не последнюю роль в «Крике», где с их помощью была создана перспектива, как будто затягивающая зрителя внутрь картины.

Однажды он увидел на мосту трех играющих девочек двенадцати-тринадцати лет. Он попросил их встать у перил спиной к нему и нарисовал эскиз. В результате появилась лирическая картина маслом с изображением трех девичьих фигурок, трех маленьких наблюдательниц в белом, красном и зеленом. Нежный летний вечер, исполненный тайн; две девушки смотрят на берег моря, а третья, золотоволосая, в белом платье, скорее всматривается в себя. Они еще не доросли до трех стадий женщины; танец жизни для них по-настоящему не начался, но он уже угадывается впереди. На заднем плане виднеется большой сад, за забором глыбой нависает белая «патрицианская» вилла со слепыми окнами, огромная липа темной массой отражается в воде.

Этот сюжет существует у Мунка во множестве вариантов, и объяснение этому чрезвычайно простое – картина невероятно красива.

Вряд ли Мунк горел желанием проводить выставку в Кристиании спустя всего год после фиаско у Людвига Ванга, но соображения экономической необходимости взяли верх. К тому же за истекший год он неплохо поработал и теперь мог выставить достаточное количество новых картин. Поэтому он решительно занялся организацией – судя по всему, самостоятельно; для выставки было снято помещение в «Холлендергорене»[57].

На этот раз выставка получила широкий резонанс в прессе, и рецензии по большей части были благожелательными. Главным сюрпризом стало то, что полностью переменила свое мнение о художнике «Афтенпостен», известная стойким неприятием его творчества. Газета напечатала подробную хвалебную рецензию, где уделялось внимание новому направлению в творчестве Мунка с акцентом на «живописность» – пейзажам, сделанным в пригороде Кристиании Льяне, и «Девушкам на мосту». Но и более ранние символические картины удостоились глубокого комментария, а «Крик» автор похвалил за исключительную выразительность рисунка и цвета.

Мало кто в Норвегии писал до этого о Мунке с таким знанием дела. За инициалами «Х.Д.» явно скрывался профессиональный знаток искусства – практически с уверенностью можно утверждать, что это был Ханс Дедекам[58]. А что касается «Афтенпостен», то с ее стороны помещение хвалебной статьи было случайным эпизодом. Впоследствии газета вернулась к старым воззрениям.

Другие рецензенты тоже заинтересовались новым для Мунка декоративным направлением творчества. «Верденс ганг» сожалеет, что в Норвегии «стены слишком малы, чтобы их можно было украсить такими картинами». Кисть Мунка создана не для мольберта, а его картины – не для гостиной, утверждает газета; нет, он – художник монументальных форматов.

О серьезных покупках речи не шло, за одним важным исключением – Национальная галерея, еще в июне купившая у Мунка пейзаж, теперь приобрела «Белую ночь».

А Мунку хотелось в Берлин. Если не считать краткого пребывания в марте прошлого года, омраченного к тому же конфронтацией с Туллой, он толком не жил там с зимы 1895 года. Но свои связи в Германии он сохранил. Деньги на дорогу удалось собрать при помощи нескольких займов. Харальд Нёррегор с радостью вызвался помочь, но он был потрясен, обнаружив закладные на домик в Осгорстранне, которые превышали любую сколько-нибудь реальную цену здания. Здесь уже не годились никакие поручители, здесь требовалось полное обеспечение. Заем можно было получить под картины, которыми владел Мунк и ценность которых он сам определял в сотни и даже тысячи крон. Но какова была их реальная стоимость?

В принципе, если говорить просто, реальная стоимость картин Мунка равнялась сумме, которую был готов заплатить покупатель. Чтобы Мунк мог заложить картины, кто-то должен был поручиться за их стоимость. Причем кто-то с безупречной репутацией. Мунк не стал мелочиться и обратился к самому знаменитому из живущих тогда норвежцев.

Фритьоф Нансен и сам слыл неплохим рисовальщиком, у него было много друзей среди художников. И ему определенно нравились картины Мунка – путешественник как-то приобрел его поэтический пейзаж из Осгорстранна «Звездная ночь».

На складе аукциониста Людвига Ванга находилось 20 картин Мунка, и художнику удалось заручиться гарантией Нансена, что их общая ценность составляет по меньшей мере 1200 крон. Мунк получил деньги, но под весьма рискованным условием: если сумма долга не будет своевременно возвращена, картины продадут с торгов.

В качестве второго поручителя выступил Улав Скоу, подтвердивший, что «Крик» стоит 600 крон. Это помогло одолжить еще денег в «Кристиания фолкебанк»[59].

В октябре Мунк прибыл в Берлин и остановился в отеле «Янсон», где весной 1899 года он жил с Туллой во время их первого, сравнительно счастливого путешествия. Он раздумывал, не перебраться ли ему в Париж, и обратился за советом к Мейеру-Грефе. Тот был только рад вновь увидеться с Мунком, но напоминал о парижской дороговизне: «Ты же знаешь, какие тут цены».

Так что Мунк остался в Берлине и снял на Лютцовштрассе мастерскую, обставленную по последнему слову техники: «Лучше мастерской не придумать – здесь есть даже газ для освещения и приготовления еды». И тут случилось то, о чем говорят: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Произошел взрыв на корабле «Король Альф», на котором везли в Норвегию картины с выставок в Вене и Мюнхене, в том числе и мунковскую «На берегу». Картина была застрахована на сумму в 2000 марок (примерно 1800 крон). Правда, принадлежала она Улафу Скоу, одолжившему ее для выставки, но тому были нужны не деньги, а новая картина. И он послал Мунку всю сумму страховки в качестве платы за работу. Таким образом, финансовые дела Мунка внезапно существенно поправились.

Почести в Берлине, насмешки в Бергене

«Мои парижские и берлинские друзья в основном разъехались кто куда. Так что я должен начинать все сначала… Я снял великолепную мастерскую, рабочее настроение отличное», – пишет Мунк Андреасу Ауберту. Одной из причин хорошего рабочего настроения наверняка было то, что Тулла находилась на безопасном расстоянии.

Да и не все старые друзья разъехались. Граф Кесслер жил в Берлине и возобновил общение с Мунком. Возможно, именно благодаря графу и его весьма разветвленной сети знакомств Мунк и встретился с Альбертом Кольманом.

Этот в высшей степени необычный человек, прозванный Мунком Мефистофелем, вскоре стал неофициальным, но очень активным и напористым агентом Мунка в Германии. Агентом в прямом смысле слова – во все свои бесконечные деловые поездки он брал с собой папку с оттисками гравюр Мунка и показывал их всем, кто мог бы ими заинтересоваться. Не без оснований Мунк утверждал позднее, что именно Кольману обязан своим успехом.

Альберт Кольман был на целое поколение старше Мунка, в 1902 году ему исполнилось 65 лет. Он сам когда-то мечтал стать художником, но судьбе было угодно сделать его коммерсантом. А потом он вдруг получил небольшое наследство. Семьи у него не было, так что он мог полностью посвятить себя искусству и второму своему хобби – мистицизму и спиритизму. Сам Кольман верил, что может обойтись без освещения в темноте, при помощи одного только голубоватого свечения, что исходит от его рук.

Точная дата их первой встречи неизвестна. Но зимой 1901/02 года Мунк нарисовал портрет Кольмана. На картине изображен почтенный пожилой господин с козлиной бородкой, шею его обрамляет высокий воротничок, он смотрит на нас твердым взглядом, на губах играет скептическая улыбка человека, который всякого навидался в жизни, так что на него не так-то легко произвести впечатление. Видимо, Кольману понравились и портрет, и художник, потому что, когда один из его состоятельных и увлекающихся искусством знакомых появился в Берлине, он повел его с собой в мастерскую Мунка.

Этим знакомым оказался доктор Макс Линде из Любека. Таким образом, благодаря Кольману состоялось знакомство, которому было суждено растянуться на 40 лет и оказать серьезное влияние на жизнь обоих – и художника, и доктора. Но начиналось все почти по-деловому. Доктор Линде увидел «Девушек на мосту» и буквально заболел картиной. К сожалению, купить ее он не мог, так как Мунк уже пообещал эту картину Улафу Скоу. Тогда Линде приобрел более раннюю картину «Плодородие». На ней на фоне плодоносящих полей изображен мужчина, отдыхающий под деревом, и женщина, несущая ему корзину с фруктами. В общем, своего рода вариация сюжета «Адама и Евы». Линде, не торгуясь, уплатил за картину 1000 марок.

Показательно, какими словами Мунк сообщает об этой сделке тете Карен (одновременно высылая 100 крон): «Похоже на то, что я потихоньку прихожу в себя после того удара по моим финансам, что нанесла мне эта требовательная дама». Очевидно, что он напрочь забыл о больших денежных суммах, полученных им от Туллы за время их бурных отношений, и считает только нанесенные убытки. Ведь это она виновата в том, что он не мог работать.

Нервы Мунка все еще не пришли в порядок. Из Норвегии были доставлены его вещи, включая доски для ксилографий. Нескольких досок не хватало – по крайней мере, так показалось Мунку, который не замедлил обвинить в пропаже небрежность транспортировщика. Мунк принялся бомбардировать Нёррегора открытками с требованиями подать в суд для возмещения убытков. За один-единственный день 3 февраля 1902 года адвокат получил не менее семи открыток. Что еще хуже, художник решил привлечь к «делу» прессу. По мнению же транспортировщика, эти доски как стояли, так и продолжают стоять в Осгорстранне. Он обещает отплатить Мунку той же монетой: «Теперь наша очередь подать на вас в суд за все ваши измышления». Нёррегор не без иронии увещевает Мунка: доказать, что доски выпали где-то по дороге, невозможно, ведь никаких квитанций на груз у Мунка, само собой, нет:

Ужасно, что и говорить. Но и сделать тут что-либо невероятно трудно. Так что я рекомендую призвать все свое христианское терпение и постараться не терять самообладания. Твою обильную корреспонденцию я сохраняю для случая, если она тебе когда-нибудь потребуется.

Это далеко не последний раз, когда Мунку покажется, что с ним обошлись несправедливо. К сожалению, в этих случаях он весьма редко следует разумным советам Нёррегора относительно христианского терпения и самообладания.

С признанием со стороны берлинских коллег дела Мунка обстояли на удивление хорошо. Ведущие художники Сецессиона настойчиво приглашали его принять участие в их весенней выставке. Макс Либерман, не так давно именовавший Мунка «сапожником», судя по всему, в корне переменил свое мнение и теперь предложил выделить норвежскому художнику целый зал для размещения цикла, получившего название «Фриз жизни». Кроме того, некоторые картины Мунка были вывешены отдельно, и в результате он стал доминировать на выставке. Если другие художники были представлены двумя-тремя картинами, редко пятью-шестью, то картин Мунка было целых 28.

У Сецессиона было свое собственное помещение для выставок на Кантштрассе, 12, с расположенным прямо у входа залом скульптуры. Этот зал и был целиком отведен под 22 картины Мунка, относящиеся к «Фризу жизни». Стены покрыли белой тканью, так что фон у всех картин был одинаковый. Мунк поделил серию на четыре части – по одной на стену.

Первая часть получила название «Семя любви». Она начиналась с ночного пейзажа из Осгорстранна, далее шли пейзажи с танцующими на пляже женщинами, и заканчивалось все известными картинами «Мадонна» и «Поцелуй».

Экспозиция, вывешенная на второй стене, была названа «Расвет и гибель». Здесь мы встречаем и Туллу – в «Танце жизни». Можно сказать, что на этой стене были представлены сплошь шедевры – это и «Пепел», и «Вампир», и «Ревность», и «Три возраста женщины», и «Меланхолия».

Третья часть фриза посвящалась «Страху перед жизнью». Здесь были представлены «Страх», «Вечер на улице Карла Юхана» и «Крик», а также «Голгофа» – одна из немногих новых картин, вошедших в цикл.

В первой версии, где связующей темой служила любовь, серия заканчивалась «Криком». Теперь цикл разросся и должен был охватывать всю человеческую жизнь, так что темой заключительной части фриза стала «Смерть». Она включала в себя пять картин. Четыре из них – вариации сюжета «Смерть в комнате больного» с легко узнаваемыми фигурами членов семьи. Пятая называлась «Мертвая мать и ребенок»; здесь на переднем плане, лицом к зрителю, изображена девочка, прямо за ней – смертное ложе матери. Девочка зажимает уши так, что картина сразу напоминает «Крик», – на ней запечатлена отчаянная попытка закрыться от неумолимой реальности, царящей в комнате.

Завершала фриз картина «Обмен веществ». Таким образом, картины – в порядке, в каком они были расположены, – действительно образовали законченный цикл: смерть была представлена Мунком как основа для новой жизни, новой любви.

Выставка Сецессиона 1902 года показала глубинное единство работ Мунка, сделанных за последние десять лет. На тот момент она была высшей точкой его творчества и в качестве таковой принадлежит к знаковым событиям в истории искусства. После этого, во всяком случае, уже нельзя было отмахнуться от него как от неуверенного экспериментатора или охотника за дешевыми сенсациями. Но берлинская критика продолжала относиться к Мунку скептически и выражала недоумение по поводу того, что его картины заняли доминирующее положение на выставке. По мнению одного рецензента, устроители воспользовались Мунком как алиби. Без него эта выставка «бунтарей» походила бы на любую другую пышную манифестацию живописного искусства: «Он один стоит всех «молодых бунтарей» и обеспечивает необходимую репутацию революционности».

Но все же на этот раз обошлось без откровенной ругани, так что Мунк в общем-то не покривил душой, когда написал домашним: «В целом пресса отнеслась ко мне довольно благожелательно».

Однако существенной прибыли выставка не принесла, трудности с деньгами по-прежнему остаются для Мунка серьезной проблемой. В середине мая он пишет тете Карен, что собирается вернуться домой и что у него есть 400 крон, но «хорошо бы заработать побольше, я-то знаю, как тяжело достать денег в Норвегии». Картины он хочет оставить в Германии. С собой берет только несколько графических оттисков, чтобы, если придется совсем трудно, попытаться продать их на аукционе.

В конце мая – начале июня 1902 года Мунк возвращается в Норвегию и едет в Осгорстранн. В последний момент он договорился выставить картины в октябре в Кристиании и поэтому не стал оставлять их в Германии.

Речь шла о картинах, ранее не выставлявшихся в городе; организацию выставки взял на себя Блумквист. В последний раз Мунк сотрудничал с этим торговцем картинами в 1895 году. За прошедшие 7 лет популярность Мунка в Кристиании резко упала, хотя рецензии стали куда благожелательнее. Условия контракта новой выставки были гораздо менее выгодными для художника. Если в прошлый раз ему причитались первые 500 крон выручки за билеты и половина от остатка за вычетом 1500 крон, то в этот раз он получал 300 крон – и точка. Достигнутые договоренности свидетельствуют, сколь остро Мунк нуждался в деньгах – из обещанной суммы он выпросил аванс и согласился на то, чтобы остальное выплачивалось «порциями».

Оставалась еще и графика. Ее Мунк послал в Берген, где местное художественное объединение также организовало выставку. Решение это вызвало бурную и довольно неблагоприятную для художника дискуссию, а потом события начали разворачиваться по берлинскому сценарию 1892 года – разве что в более щадящей форме: большинством в пять против трех голосов совет объединения принял решение убрать с выставки три картины им же самим приглашенного художника. После этого председатель объединения Юхан Бёг[60] в знак протеста подал в отставку. Мунк потребовал закрыть выставку, однако картины забирать не спешил – ему хотелось продать хоть что-нибудь: «Мне срочно необходимы деньги, я готов на все, вплоть до торгов». Но ни одной картины продать не удалось. «Бергенс Афтенблад» с неподдельным злорадством констатировала, что «даже меньшинство из художественного объединения не решилось взять на себя ответственность сохранить за нашим городом хотя бы одно из этих бессмертных полотен».

Но вот наступил сентябрь, и произошли события, которые заставили отойти на задний план даже самые суровые финансовые проблемы.

Драка и гость

Первая половина лета 1902 года прошла без особых происшествий. Мунк продолжал работать над «Девушками на мосту». Появлялись одна за другой новые версии картины; на одной из них, получившей название «Женщины на мосту», изображена Осе Нёррегор с непокрытой головой – статная и ослепительно красивая, взгляд устремлен прямо на зрителя; за ней, в сторонке, у перил моста, стоят несколько женщин в соломенных шляпах. Из Германии в гости к Мунку приезжал Альберт Кольман, а в остальное время он, судя по всему, развлекался, участвуя в курортной жизни городка.

Но и Тулла никуда не пропала. Она обосновалась рядом, в местечке Рёйкен, вместе с подругой, художницей Сесилией Дал, и оттуда пыталась выведать о настроениях Мунка. Многое свидетельствует о том, что она продолжала писать и его семье. Согласно более поздним дневниковым записям Мунка, в Осгорстранн поговорить с ним приезжали и Сесилия Дал, и Сигурд Бёдткер – писатель, театральный критик и старый друг Мунка. Оба имели одно и то же поручение: убедить Мунка встретиться с Туллой. По их словам, она находилась в полном отчаянии.

Во всяком случае, можно не сомневаться, что Тулла очень внимательно следила за происходящим. Так, Осе хотела навестить Мунка одна, но Харальд посоветовал ей подождать, пока он освободится: «…потому что об этом может узнать известная нам дама, понять превратно и распустить гнусные слухи».

В Осгорстранне находилась и дача художника Юханнеса фон Диттена[61] – гораздо более роскошная и дорогая, чем домик Мунка. Оно и понятно: семья фон Диттена принадлежала к высшим кругам кристианийской буржуазии, а его пейзажи со старыми добрыми норвежскими фьордами пользовались значительным успехом в основном у немецких покупателей.

Фон Диттен и Мунк не только терпеть не могли, но и откровенно презирали творчество друг друга. По слухам, фон Диттен обозвал Мунка шарлатаном. Мунк в свою очередь заявил, что картинам коллеги место не на выставках, а в витрине стекольщика. Апогея вражда достигла после эпизода на карнавале художников, где Мунк невежливо обошелся с официантом, а фон Диттен потом расписал поведение Мунка в таких выражениях, что тот посчитал это оскорблением своего достоинства. Он даже намеревался обратиться в суд с иском о возмещении морального ущерба, но до мирового суда дело так и не дошло, – вероятно, Нёррегору удалось отговорить друга от этого шага.

В Осгорстранне еще до лета 1902 года между художниками нередко происходили стычки, однако есть все основания сомневаться в реальности красочных мифов, получивших хождение позднее. Согласно самому известному из них, Мунк якобы угрожал фон Диттену револьвером – и не просто угрожал, а держал под прицелом ровно столько времени, чтобы успеть нарисовать издевательскую карикатуру на врага!

«Бан-Диттена» в городке не очень-то жаловали. Как он сам позже объяснял, все потому, что ему постоянно приходилось изгонять молодежь со своего частного пляжа и сада. В ночь на 7 августа дошло до того, что компания подвыпивших курортников сначала устроила пирушку перед воротами его сада, а потом чуть не сломала сами ворота. Мунка там не было, и никакого отношения к инциденту он не имел.

На следующий день за расследование дела взялась полиция. Во дворе ратуши стали собираться зеваки, привлеченные скандалом вокруг фон Диттена. Зачем-то – видимо, желая поразвлечься, – пришли и Мунк с Сигурдом Бёдткером. Фон Диттен их заметил, стал задевать. Мунк все больше раздражался, а Бёдткер только подливал масла в огонь. Вспомнили и скандал на карнавале художников, и то, как фон Диттен обозвал Мунка шарлатаном. В конце концов Мунк набросился на своего противника с кулаками – а вовсе не с палкой, как писали газеты, – и фон Диттену пришлось спасаться бегством.

Это происшествие сразу попало на страницы газет, а потом и юмористических листков, спровоцировав появление всевозможных стишков и рисунков. Не прошло и месяца, а красочные описания злополучной истории уже появились в немецкой и американской печати на норвежском языке. В этих рассказах, щедро сдобренных выдуманными подробностями, Мунк представал в весьма сомнительном виде.

Сама по себе «летняя война в Осгорстранне» была невинным эпизодом. В суд, как ожидали многие, фон Диттен подавать не стал, а вскоре он и вовсе продал свой дом и уехал. Тем не менее у тех, кто хорошо знал Мунка, эта история должна была вызвать серьезные опасения – как симптом прогрессирующей утраты им самоконтроля. Правда, одна газета написала, что Мунк «полностью излечился от своей нервозности», но это заявление не больше соответствовало истине, чем все прочее, что писали тогда газеты.

Хуже всего на нервы Мунка подействовала огласка. Он немедленно написал тете и постарался представить весь эпизод как ничего не значащий пустяк. Гораздо более серьезной проблемой, по словам Мунка, было то, что картины, предназначенные для выставки у Блумквиста, все еще находились в Берлине. Он хотел забрать их сам, но денег на перевозку не было, поэтому он попросил тетю выслать 60 крон.

Но не успел Мунк отправиться в Берлин, как произошло то, чего он давно боялся: в ночь на 23 августа Тулла попыталась покончить с собой. Нельзя исключать, что она всего лишь хотела привлечь к себе внимание. Но, если верить Сесилии Дал, которая немедленно известила Мунка о произошедшем, Тулла «наверняка хотела свести счеты с жизнью»:

Вчера вечером Тулла выпила пузырек с морфином. Я пошла спать, но тут раздался стон из ее комнаты. Я вошла, она рассказала, что сделала, – и потеряла сознание. Я сварила крепкий кофе и позвала служанку. Мы возились с Туллой где-то около трех часов – влили в нее шесть чашек крепкого кофе, пока наконец она не пришла в себя, – но руки и ноги ее еще долго были холодными и пульс практически не слышен. У ее кровати стояло два пустых пузырька из-под морфина.

Письмо заканчивается призывом к Мунку придумать что-нибудь, чтобы помочь «самому несчастному человеку, которого я когда-либо видела»; к письму Сесилия предусмотрительно приложила расписание паромов из Дрёбака до Рёйкена.

Позднее это событие обросло многочисленными домыслами, не в последнюю очередь благодаря самому Мунку. Попытка самоубийства частенько изображалась инсценировкой с целью заманить Мунка к Тулле. Однако в свидетельствах очевидцев – правда, весьма немногочисленных – невозможно найти прямого подтверждения этой версии. В таком случае должен был существовать заговор между Сесилией Дал и Сигурдом Бёдткером, что трудно себе представить, а телеграмму от Бёдткера Мунк получил практически одновременно с письмом Дал.

Мунк, естественно, перепугался до смерти. Согласно одной из версий, он в спешке попрощался с Кольманом, нанял лодку и переплыл фьорд до Дрёбака. Там его встретили Бёдткер и Сесилия Дал.

Это было в воскресенье, 24 августа. По воскресеньям паромы, по всей видимости, не ходили, – скорее всего, поэтому Мунку пришлось на лодке плыть до самого Рёйкена. Дул ветер, но не очень сильный – даже у Фёрдера, почти в открытом море, это был всего лишь свежий морской бриз. Поэтому позднейшие воспоминания Мунка о сильном шквале с севера, что норовил опрокинуть лодку, следует воспринимать скорее как описание его душевного состояния. Конечно, он со страхом ожидал того, что ждет его впереди. Позднее он выразил свои тогдашние мысли устами Брандта:

– Приедем, а она уже мертва?

Брандт представлял, как она лежит там – бледная, тихая, неподвижная, лишившая себя жизни из-за него. И он не мог ее спасти, вдохнуть жизнь в застывшие черты, – и сердце его сжималось от ужаса.

Но Тулла была жива. Мунк позднее описал сцену, как увидел ее лежащей в полутемной комнате и рыжие волосы «ярким пятном» светились на фоне белой подушки. Тулла была еще слаба, однако они поговорили, и Мунк пообещал, что «все будет хорошо». Он остался в Рёйкене на ночь. На следующее утро больная почувствовала себя значительно лучше. Мунк пообещал приехать еще раз через неделю с небольшим, когда закончит свои дела в Берлине, и увезти Туллу с собой в Осгорстранн. Предполагалось, что там, в спокойной обстановке, они обсудят совместные планы на будущее. Надо понимать, Мунк наконец-то был готов выполнить обещание жениться, данное осенью 1896 года.

Из Рёйкена Мунк отправился домой, в Осгорстранн, а оттуда, в среду, – в Берлин за картинами. Перед поездкой он поговорил по телефону с Сигурдом Бёдткером, и они условились, что Бёдткер с женой заедут за Туллой в Рёйкен и заберут ее к себе домой в Дрёбак. По словам Бёдткера, к этому времени Тулла несколько успокоилась, но «с явным нетерпением» ожидала возвращения Мунка для «решающего разговора».

Бёдткер также сообщает, что история достигла Кристиании и стала известна Нёррегорам. Значит, следовало как можно быстрее что-то предпринять – как для защиты репутации Туллы, так и для того, чтобы пресечь распространение слухов.

Такова была обстановка в начале сентября, когда Мунк вернулся из Берлина. Судя по всему, он не поехал сразу в Осгорстранн, а остановился в Кристиании. Наверняка он навестил семью и поведал им свою версию событий. К тому же надо было найти место для хранения картин – выставка должна была открыться только 24 сентября.

Через пару дней Мунк отправился в Дрёбак, но не на пароме, как все нормальные люди, а пешком. Путь был неблизкий, и это дало ему время обдумать предстоящий разговор. Когда он вечером добрался до Дрёбака, то Бёдткеров не застал – они были на вечеринке в местной гостинице. У Мунка не имелось никакого желания участвовать в чужой вечеринке – да и неизвестно было, пошла ли туда с Бёдткерами Тулла. Поэтому он остановился в другой гостинице и встретился с Туллой только на следующий день. Если верить Мунку, прежде всего он попросил Бёдткера передать Тулле условия, на которых он, Мунк, согласен на «совместную жизнь». Бёдткер пообещал Мунку все в точности исполнить и… ничего Тулле не передал. Как бы то ни было, «решающего разговора» между Мунком и Тулой в Дрёбаке так и не произошло. Тулла была в замешательстве. Мунк предложил ей выбор: поехать с ним на ближайшем пароме или оставаться в Дрёбаке. Она пошла собираться и появилась на причале перед самым отходом парома с одним маленьким саквояжем в руках.

Они доехали на пароме до Хортена, а оттуда отправились пешком в Осгорстранн. Мунк описывает эту прогулку как настоящую идиллию – так, словно в конце пути их ожидал мир гармонии, куда ему всегда была дорога заказана, но теперь – возможно! – этот мир был готов открыться перед ними обоими:

Ровная широкая сельская дорога – по сторонам волнующиеся поля и луга, маленькие холмы, которые упираются в горизонт. Красивые белые домики, окруженные фруктовыми деревьями, за ними красные хозяйственные постройки… Мир и покой – как в воскресенье. Идем рядышком в молчании…

На дворе было не воскресенье, а среда, 10 сентября. Они пришли в Осгорстранн ближе к вечеру. В доме, который пустовал несколько недель, было холодно и сыро, и Мунк затопил печь. Они почти не разговаривали. Потом разошлись спать – каждый в свою комнату.

Ночью Мунк проснулся и пришел к Тулле. Он лег рядом с ней и «обнял ее как ребенка». Она лежала неподвижно – «тело ее как будто было налито свинцом».

Утром они позавтракали вместе. Тулла беспокоилась о своей репутации: перед тем как пройти в мастерскую, она переоделась мужчиной, чтобы не вызывать толков среди соседей. В мастерской они вместе долго смотрели картины, и здесь наконец между ними состоялся разговор о будущем.

Мунка тревожило, что они будут делать дальше, и по вполне прозаической причине – у него закончились деньги. Одним из главных его упреков Тулле всегда было то, что она, особенно во время пребывания в Мюнхене, распускала слухи, будто Мунк живет за ее счет. Если уж на то пошло, так оно и было на самом деле, но Мунку по понятным причинам не очень хотелось, чтобы это стало известно широкой публике. Но в тот сентябрьский день за обед – если они вообще собирались обедать – заплатить пришлось бы Тулле. У нее с собой было всего две банкноты – одна в сто, другая в пять крон. Мунку она вручила сотню.

Когда тему денег исчерпали, разговор застопорился. Тулла вела себя холодно. Позже Мунк жаловался на ее отсутствующий вид: «Где была тихая радость оттого, что мы наконец-то оказались вместе? Вдруг она сказала, что должна вернуться в Дрёбак и закончить картину, потом зачем-то рассказала сплетню о Хейберге и Оде».

И тут Тулла вспомнила – об этом мы тоже узнаём из более поздних дневниковых записей Мунка, – как однажды получила письмо от некой Дагни, которая просила ее отнестись к Мунку с той же добротой, что и она, Дагни, в свое время. Автором письма была конечно же Дагни Пшибышевская. Слова, сказанные Мунком в ответ – в поздней дневниковой записи, – могут служить единственным свидетельством того, что между ним и Дагни было что-то помимо дружбы: «Она была добра ко мне, потому что бросила меня, – сказал я, – то есть оставила меня в покое».

После этого разговор принял печально знакомое направление: они принялись обвинять друг друга. Мунк припомнил Тулле недавнюю попытку самоубийства. Он заявил, что она все «нарочно подстроила», и назвал ее поведение комедией. Он обвинил Туллу в том, что она просто-таки замучила тетю Карен, и припомнил все то, что она рассказывала его друзьям в Мюнхене.

Тулла отвечала спокойно – Мунк называет ее «холодным чудовищем». Но спокойствие ее обманчиво – он опять начинает бояться, что она что-нибудь с собой сотворит. Художника охватывает паника.

Кончается все тем, что Мунк не выдерживает напряжения и, прихватив полученную сотню, ненадолго исчезает. Возвращается он во всеоружии, готовый, похоже, к неизбежной конфронтации – с бутылкой коньяка в руках.

Рана на всю жизнь

В том, что у Мунка на даче хранился револьвер, нет ничего странного: «В то время в домах богемы заряженный револьвер был обязательной принадлежностью». Вспомним, что согласно одному из слухов, ходивших о вражде Мунка и фон Диттена, Мунк угрожал своему недругу оружием или даже стрелял в него. Купить револьвер было просто, особого контроля за продажей оружия тогда не существовало. Мунк любил стрелять в цель, он любил рассказывать, как однажды – подобно Вильгельму Теллю – отстрелил сигарету, которую держал во рту его юный друг и коллега Людвиг Карстен[62].

В тот злополучный вечер четверга художник вернулся домой в состоянии крайней психической и физической усталости, вызванной тупиковой ситуацией, в которой он оказался после всего двух дней общения с Туллой: «Я не мог ее ни выгнать, ни побить – но и жить я с ней не мог».

Тулла приготовила еду, но Мунку есть не хотелось. Вместо еды он принимается за коньяк. Время идет, сгущаются сумерки. Тулла стоит в дверях прямо у него за спиной. Они почти не разговаривают.

В какой-то момент он хватается за револьвер, который валяется тут же в комнате: «Вдруг у меня в руках оказывается револьвер… Откуда я взял его и зачем – не знаю».

Относительно того, что случилось потом, существует множество версий. Как бы то ни было, в комнате прогремел выстрел. Пуля разворотила Мунку средний палец левой руки, оставив кровоточащую рану.

Автор книги о Мунке, Эли Греве, лично, по-видимому, знавшая Туллу, пишет:

В этот горький час разлуки двух людей, которые в течение четырех лет безуспешно пытались найти общий язык, она в отчаянии хватается за револьвер. Он, пытаясь предотвратить трагедию, опускает свою ладонь на ее, тут-то и вылетает пуля, пронзающая руку, что призвана держать палитру.

У самого Мунка остались смутные воспоминания о том, что произошло. Возможно, от боли он потерял сознание. Он пишет, что помнит только, как лежал на кровати в полузабытьи, из раны текла кровь, а в комнате пахло порохом. Его собственное позднейшее толкование этого вытесненного из памяти события никак не стыкуется с версией, по которой он стремился защитить Туллу, хотя, казалось бы, именно эта версия представляет самое разумное и выгодное объяснение случившегося, где Мунку к тому же отводится роль благородного рыцаря. Художник утверждает, что выстрелил в себя сам – по велению подсознания, «другой воли».

Та воля, что работает незаметно, что управляет механизмами бессознательного, – она заставляет кровь струиться по жилам. Может быть, она взбунтовалась? Может быть, другая воля почувствовала, что выхода нет, что если все будет так же, как раньше, – то это Смерть для меня… что я больше так не могу…

Это объяснение звучит в каком-то смысле более героически, нежели то, что он «всего-навсего» хотел спасти Туллу. По Мунку выходит, что в нем взбунтовался художник, чья «воля» не вынесла ежедневного соприкосновения с чужой волей, мешающей жить и творить. А ради защиты своих прав отчаявшаяся воля художника способна зайти очень далеко – вплоть до того, чтобы причинить телу художника непоправимый ущерб. Поневоле вспоминается подвиг отчаяния другого художника – легендарное отрезание собственного уха Ван Гогом; это случилось в Арле за тринадцать лет до ранения Мунка.

Следующее, что помнит Мунк, – это как Тулла вытирала кровь с пола; затем он полностью пришел в себя и велел послать за врачом.

Пришел доктор Гримсгор и перевязал руку. Он сразу понял, что рана серьезна. На следующий день Мунк, превозмогая острую боль, отправился в Кристианию, в больницу Риксхоспиталет. В истории болезни произошедшее с ним описывается весьма сдержанно:

Вчера вечером пац.[иент] дома случайно спустил курок револьвера. Пуля попала в средний палец левой руки.

Общ. [ее] сост.[ояние]: пуля попала в сустав среднего пальца левой руки со стороны большого пальца и задела безымянный палец. В выходном отверстии видны выступающие осколки кости.

Что бы ни послужило причиной «выстрела в Осгорстранне», он оказал воздействие – и не только на левую руку Мунка. Тулла Ларсен отправилась за доктором Гримсгором и… не вернулась. Она попросту исчезла из жизни Мунка. На протяжении четырех лет она отказывалась понимать его намеки, но выстрел, похоже, расставил все по своим местам. Однако Мунку пришлось заплатить за это высокую цену.

Сначала его руку исследовали при помощи последнего достижения научной мысли той поры – рентгена, который наверняка вызвал бы его любопытство, не будь боль столь нестерпимой. История болезни грешит неточностями, но, как бы то ни было, на снимке ясно видно, что остатки разорвавшейся пули засели в среднем пальце. Револьвер, видимо, – и к счастью – был заряжен пулями 22-го калибра[63] со слабой ударной силой.

Поэтому палец удалось спасти. Врачи Риксхоспиталет провели операцию уже на следующий день, 13 сентября. Мунк отказался от наркоза хлороформом – возможно, из опасений, что не выдержит сердце. Во всяком случае, перед операцией его подробно расспросили о прежних приступах суставного ревматизма и прослушали сердце на предмет шумов. Он получил только местный наркоз – ему сделали инъекцию кокаина в раненый палец. После этого из раны извлекли девять небольших осколков кости.

Через два дня после операции Мунка навестил его юный родственник Людвиг Равенсберг, который в своем дневнике в качестве объяснения трагедии ограничился замечанием «случайный выстрел». К сожалению, в это время Равенсберга куда больше занимали отношения со своей возлюбленной, и пальцу Мунка он посвятил всего одну строчку.

Только через пять дней врачи решились наложить на раненый палец шину и зафиксировали его одной повязкой с безымянным пальцем. Боль была так сильна, что Мунк не спал ночами.

22 сентября, после десяти дней, проведенных в больнице, художника выписали. Согласно истории болезни, пациент «пошел на поправку». Выписка, вероятно, объяснялась еще и тем, что Мунк стремился поскорее покинуть больницу – через два дня открывалась выставка у Блумквиста, а его всегда волновало, как именно развесят картины, – он хотел присутствовать при этом лично.

Мунк поселился у своих родных в Нурстранне и какое-то время восстанавливал силы. В больнице он чувствовал себя спокойно, можно даже сказать, испытывал облегчение оттого, что истории с Туллой пришел конец. Но после выписки настроение его ухудшилось. Раненая рука все время напоминала о случившемся. Он ходил с повязкой, страдал от болей и плохо спал.

Тулла тоже была в Кристиании. Судя по всему, она очень быстро оправилась от шока, пережитого в Осгорстранне. В дневнике Мунк упоминает, что довольно часто встречал ее – и неизменно с мужчиной.

Этот мужчина тоже художник. Он из Бергена, зовут его Арне Кавли[64]. Ему двадцать четыре года – то есть он на пятнадцать лет младше Мунка и на девять лет младше Туллы. Он только что получил государственную стипендию и собирался в Париж.

В последующие годы разумом Мунка всецело завладеет навязчивая идея о существовании против него заговора, который привел к событиям, ставшим, в свою очередь, причиной выстрела в Осгорстранне. Основным доказательством заговора, по мнению Мунка, было то, что Тулла познакомилась с Арне Кавли задолго до, как теперь он был точно уверен, инсценировки самоубийства и последующей поездки в Осгорстранн. Отчасти Мунка можно понять. Отношения этой парочки развиваются на удивление быстро – особенно если принять во внимание душевные страдания, которые, надо полагать, должна была испытывать Тулла после разрыва с Мунком. Однако все происходит так, будто Мунка в ее жизни никогда не существовало. Во второй половине ноября, то есть два с лишним месяца спустя после ранения Мунка, Сигурд Бёдткер с женой отправляются в Париж. Вместе с ними едут Арне Кавли и Тулла Ларсен.

Выставка у Блумквиста проходила довольно странно. Вначале посетителей было мало, да и газеты на сей раз решили обойти художника своим вниманием. Но вот через неделю после открытия «Афтенпостен» напечатала издевательское анонимное письмо: «Это не искусство. Это просто мазня. Это свинство». В заключение автор призвал объявить Блумквисту бойкот «в случае, если он продолжит навязывать публике такого рода “искусство”». Газета сопроводила письмо комментарием, где сообщалось, что неведомый «читатель» является весьма уважаемым в городе человеком и что широкая публика «полностью разделяет мнение почтенного автора письма». Эта публикация послужила толчком к началу бурной дискуссии в прессе – и в результате народ валом повалил к Блумквисту.

Если что и бросалось в глаза на выставке, так это многочисленные изображения Осе Нёррегор. Она не только послужила главной моделью для картины «Женщины на мосту», но и была представлена отдельным портретом в полный рост. Впрочем, портреты известной кристианийской красавицы Осе вряд ли могли вынудить кого-либо жаловаться в газеты. Скорее уж негодование вызвали мрачные сюжеты с говорящими названиями вроде «Катафалк на Потсдамерплац» или «Приемные матери перед окружным судом». Первая картина к тому же была выполнена нарочито небрежно – она напоминала набросок, и даже некоторые поклонники Мунка оказались ею разочарованы. Один рецензент выразил сожаление, что художник не продолжил декоративное направление, намеченное год назад серией полотен из Нурстранна.

Положение Мунка в конце 1902 года было незавидным. Деньги у него кончились, несколько картин по-прежнему находились в закладе в «Кристиания фолкебанк». Гипс с левой руки еще не сняли, она все еще продолжала болеть. Подозрения, что Тулла устроила против него заговор, потихоньку превращались в уверенность.

Поведение художника стало очень неровным. Больше всех – и совершенно неожиданно – досталось Осе Нёррегор, которая не только позировала ему, но и вместе с Харальдом преданно защищала и поддерживала на протяжении всей «истории с Туллой». А теперь Мунк вдруг без каких-либо объяснений причислил ее к «сомнительным женщинам». Конечно, Осе была глубоко уязвлена:

Во время последних наших встреч вы так зло высмеивали меня и всех женщин, что я стала вас бояться. Только и вижу перед глазами ваше холодное насмешливое лицо, и это меня убивает.

Психическая неуравновешенность Мунка проявилась, правда не так резко, и в интервью «Кристиания дагсавис» – газете, которая в те годы довольно часто предоставляла ему слово. Мунк рассказал журналисту, что собирается написать картину размером один на два метра, где в аллегорической форме будет показано влияние «Афтенпостен» на норвежское искусство. На этом полотне художник намеревался изобразить редактора «Афтенпостен» Амандуса Шибстеда, который сидит за столом и поедает роскошные яства, в то время как из отхожего места во дворе выходит целая процессия авторов статей и рецензентов с «белыми ночными вазами». Потом «продуктом» из ночных ваз удобрят сад искусства, благодаря чему молодое искусство пойдет в буйный рост… Предполагалось, что сначала картина будет выставлена в Кристиании, а потом и за границей!

«Воздух наэлектризован…»

Душевное состояние Мунка становилось все хуже. К счастью, из Германии пришли добрые вести, которые немного поправили ему настроение.

В этом прежде всего была заслуга Альберта Кольмана. Все лето он трудился не покладая рук, чтобы привлечь внимание к Мунку, однако особого успеха не достиг. «Публику, для которой искусство – это развлечение, трудно заинтересовать чем-то более возвышенным», – замечал Кольман.

Но одного человека Кольману заинтересовать все-таки удалось. Макс Линде, врач-окулист из Любека, ранее купивший у Мунка картину «Плодородие» за 1000 марок, выразил желание посмотреть и его графические работы. А это было не так-то легко устроить. Формы и гравюры лежали у берлинского печатника Фельсинга, но тот отказывался предоставить для показа хоть что-нибудь, пока Мунк не уплатит долг.

Кольман решил действовать на свой страх и риск. Он заплатил Фельсингу 223 марки, получил от него 39 оттисков и отправился с ними в Любек. Доктор Линде, не колеблясь, купил их все. Мало того, он потребовал еще. Кольман знал, как это устроить: Мунк успел заложить свои работы и у другого берлинского печатника. Этот долг взял на себя Линде. И попросил передать художнику, что, во-первых, приглашает его к себе в Любек написать семейный портрет, а во-вторых, хочет написать о нем книгу!

Кольман не собирался останавливаться на достигнутом. Он продал семь оттисков старому знакомому Мунка Вальтеру Ратенау, несколько гравюр договорился выставить в Берлине и еще двадцать отправил Сецессиону в Вену, где в ноябре-декабре должна была пройти выставка графики. Для всего этого он заказал новые оттиски с форм, хранящихся в Берлине, а поскольку кредит Мунку берлинские печатники открывать не хотели, расходы Кольман опять-таки взял на себя.

В начале ноября Мунк отправился в Берлин; при этом по дороге он умудрился потерять квитанцию на багаж – и Кольману пришлось решать очередную проблему. 9 ноября коммерсант встретился с Мунком в его любимом кафе «Бауэр». По описанию Кольмана, норвежский художник был одет как «покоритель Северного полюса»; сходство с полярником дополняла борода. Мунк все еще страдал от раны, рука постоянно ныла, но на все вопросы о ранении он отвечал уклончиво. Кольман настоял, чтобы Мунк как можно быстрее уехал в Любек, – коммерсант опасался негативного воздействия на художника берлинских кафе и ресторанов с их легкодоступным спиртным.

Таким образом, через несколько дней Мунк переступил порог роскошной виллы Макса Линде. Она находилась в фешенебельном пригороде старого ганзейского города Любека, по адресу аллея Ратцебюргер, 16. Фасад виллы украшала колоннада; по другую сторону здания начинался огромный сад, размерами больше напоминавший парк.

Максимилиан Линде, доктор медицины, выходец из семьи фотографа, был на год старше Мунка. Семья Линде была щедро наделена творческими способностями. Двое братьев Макса стали художниками – наиболее известный из них, Генрих Линде-Вальтер, входил в берлинский Сецессион и весной того же года участвовал в выставке вместе с Мунком. Сам Макс избрал университетскую карьеру. По окончании медицинского факультета он какое-то время имел врачебную практику в Гамбурге. Там-то он и познакомился с Марией Гольтгузен, дочерью баснословно богатого виноторговца, впоследствии сенатора. Благодаря деньгам Марии Макс смог продолжить образование – он решил специализироваться на глазных болезнях. Со временем семья, где уже подрастало четверо сыновей, перебралась в Любек. Здесь Линде приобрели роскошный особняк на аллее Ратцебюргер и принялись коллекционировать произведения искусства.

Увлечение Макса Линде не встретило понимания у жителей Любека, поскольку доктора интересовало исключительно современное – и в особенности современное французское – искусство. Настоящим украшением его сада стала впечатляющая коллекция скульптур Родена. В собрании Линде были произведения Вюйяра[65], Боннара[66], Мане, Моне и Дега.

Первые несколько дней в Любеке Мунк приходил в себя. Кольман слал ему из Берлина гравировочные формы, краски и пожелания всяческих успехов в работе.

Из Любека Мунк написал тете Карен, что ему подвернулся заказ и он надеется немного заработать. Но уже 18 ноября художник приехал в Берлин – он привез по меньшей мере четыре гравюры, выполненные сухой иглой, и сделал по ним у Фельсинга пробные оттиски.

Через неделю Мунк вернулся в Любек. Краткое пребывание в Берлине не пошло ему на пользу. Он так и не успел заказать новые оттиски со старых форм, хотя и появились покупатели. «Слишком много забот свалилось мне на голову, так что спокойно поработать не удалось», – объяснял он позднее.

Линде же был вполне доволен тем, как идет дело. У него возник план: Мунк должен сделать графическую «папку», куда вошли бы не только портреты членов семьи, но и изображения дома и окрестностей.

Возможно, идею подал сам Мунк. У него уже был опыт работы с «папками». Но сама мысль создать «семейный альбом» в графике была совершенно новой. Семья Линде оставила за собой права на все формы и оттиски. Мунк, по всей видимости, не возражал. Скорее всего, у него не было особого выбора. За папку он получил 1700 марок, плюс Линде заплатил ему еще 300 марок за другие работы. Сказать, что эти деньги были не лишними для Мунка, – значит не сказать ничего.

В «семейную папку» Линде в окончательном варианте вошло шестнадцать работ. По большей части это были тонкие психологические портреты членов семьи, но нашлось место и нескольким парковым пейзажам, и изображениям скульптур, и монументальному офорту с роскошным особняком хозяев. Господин и госпожа Линде пожелали, чтобы папка осталась личным достоянием владельцев и не превращалась в предмет торговли. Кольман получил свой экземпляр оттисков при условии, что после его смерти они вновь вернутся к семье Линде.

Ну а пока Кольман был жив и здоров и все так же энергичен. Ему удалось продать мунковскую «Летнюю ночь» своему гамбургскому другу за 700 марок. Этим он в очередной раз спас художника от финансовой катастрофы. Получив от него деньги, Мунк послал Голдстейну, которому изрядно задолжал, странноватое письмо:

Cher ami![67]

Отныне тебе надо только сообщить твой теперешний адрес – и с моих губ посыплются золотые слова. А вот захочу ли я поведать тебе о путях свинца, для меня судьбоносных, неизвестно, но – жди.

Писано в 1902 году, в Любеке (ганзейском городе).

Затем Мунк еще раз побывал в Берлине, но пребывание в большом городе в который раз не пошло ему на пользу. Его затянул круговорот пирушек: художник много пил, и это сказывалось на работоспособности. Кольман был в отчаянии, ему кажется, что у Мунка не все в порядке с головой:

В три часа ему приходит в голову снять студию и рисовать обнаженную женскую натуру, в четыре – снять квартиру, где бы он мог хранить свои картины, вечером он хочет немедленно уехать в Париж, а придя ко мне в гости, находит вид, открывающийся из окна моей комнаты на Фридрихштрассе, настолько живописным, что собирается писать его уже на следующий день. Поневоле начинаешь задумываться: не так ли начинается помутнение рассудка?

К этому времени все, кто мог быть хоть как-то связан с Туллой или ее друзьями, стали для Мунка врагами. В Берлине по-прежнему было много скандинавов – так что враги преследовали его повсюду. Нервное возбуждение, усугубленное спиртным, нередко приводило к стычкам и публичным скандалам. Среди прочих Мунк крупно повздорил с Фельсингом, когда вносил в печатной мастерской исправления в формы. «Воздух наэлектризован, враг неподалеку – повсюду маленькие электрические разряды, у Фельсинга – мощная гроза» – так описал он это событие. Хуже всего было то, что Мунк впутал в ссору и Линде, на ходу выдумав, будто доктор и его жена выказывали недовольство печатником. Линде пришлось извиниться и заплатить обиженному Фельсингу.

Несмотря на этот и другие неприятные эпизоды, не остается сомнений, что между Мунком и семьей Линде сложились доверительные дружеские отношения. Доктор поддерживает с художником тесную переписку, извещает его о состоянии здоровья членов своей семьи, мальчики передают «дяде Мунку» приветы. Мунк в комфортной обстановке бывал приятен в общении – со своим беглым, хотя и не всегда правильным немецким языком он произвел на семью Линде впечатление «прекрасного, многосторонне развитого и образованного человека».

Линде был тонкой натурой и лучше Кольмана понимал, сколь тесно невоздержанность и подчас возмутительное поведение Мунка связаны с его чувствительностью и творческим началом. Сам Мунк в письме доктору объяснял это так: «Я словно специально выращиваю в своей душе опасные бактерии – хотя Кольман и старается изо всех сил их извести».

Главное же состояло в том, что Макс Линде не испытывал ни малейших сомнений относительно масштабов дарования Мунка. Сразу после Рождества вышла его книга, претенциозно названная «Эдвард Мунк и искусство будущего»; в нее вошли репродукции двенадцати картин и графических работ, в том числе цветная репродукция «Мадонны»! Линде сравнивал прием, оказанный критикой Мунку, с бурей негодования, которую за тридцать лет до этого вызвало творчество Мане. Он писал, что победивший импрессионизм, несмотря на все свои достижения в области техники цвета и светотени, отнюдь не является «абсолютной формулой изобразительного искусства». Импрессионистическое увлечение поверхностной стороной изображаемого постепенно сменяется стремлением проникнуть в глубину вещей, – будь то «сумеречные состояния души» или глобальные вопросы человеческого бытия. Мунк, утверждал Линде, сознательно преодолевает ограничения традиционного искусства – он изображает «отвратительное» и тем самым вносит «диссонирующий аккорд удивительной силы».

Конечно, Линде был критиком-дилетантом, но этот дилетант – пусть интуитивно – как мало кто другой разбирался в современном искусстве. Его ясный и несколько безапелляционный анализ следует рассматривать с учетом времени написания книги: шел 1902 год, когда для большинства немецких ценителей искусства импрессионизм еще был радикальным и немного подозрительным заграничным новшеством.

На обложке книги мы видим фотографию усатого Мунка с гравировальной иглой в руках. Очевидно, он успел сбрить окладистую бороду «полярника», о которой говорил Кольман. (На другой фотографии, сделанной в то же время, но с другого ракурса, отчетливо видна повязка на левой руке художника.) Мунк одобрил книгу, хотя далеко не все в ней его устроило. Он послал ее Осе – это был своеобразный жест примирения в ответ на полученное от нее письмо с упреками по поводу высказываний Мунка насчет ее «насмешливого лица». Работу Линде заметили в кругах немецких ценителей искусства. Довольно скоро в Вене вышла хвалебная рецензия – как на книгу, так и на картины Мунка, – где предсказывалось, что в ближайшем времени Мунк превратится в одного из самых влиятельных художников в немецком искусстве.

А сам Мунк тем временем наконец-то снял две комнаты в Берлине, чтобы всерьез заняться живописью. В январе Кольману удалось организовать его выставку у известного торговца картинами Пауля Кассирера.

Здоровье Мунка, однако, оставляло желать лучшего. Он подхватил «грипп» – впрочем, он часто и не совсем обоснованно ставил себе такой диагноз. Но что очевидно – плохо обстояли дела с левой рукой. Рана воспалилась, пришлось обратиться к врачу. Несмотря на это, художник продолжал работу над гравюрами для папки Линде – вероятно, по фотоснимкам; фотоаппарат Мунк купил еще весной и с тех пор много фотографировал. Линде писал ему письма и с нетерпением ожидал результатов. В одном из этих писем он подшучивает над тревогами Кольмана по поводу Мунка, но на всякий случай просит: «Не пейте так много!»

В это же время пришло известие о продаже картины в Кристиании. Одной заботой стало меньше – те несколько сотен крон, что принесла сделка, тут же пошли семье.

Случилось и еще одно приятное событие. В самом конце драматичного 1902 года Мунк познакомился еще с одним энтузиастом-ганзейцем, который незамедлительно предложил художнику дружбу, понимание и финансовую поддержку.

Судья из Гамбурга

Густав Шифлер жил в Гамбурге, он был старше Макса Линде на пять лет, но в остальном между ними можно найти много общего. Шифлера, солидного буржуа, отца семейства, образованного человека (только, в отличие от Линде, юриста), горячо интересовало такое антибуржуазное явление, как новейшее изобразительное искусство. Однако налицо и два существенных различия. Семья Шифлера, служившего сначала окружным судьей, а потом председателем окружного суда, не славилась какими-либо художественными дарованиями. И он отнюдь не был богачом. Поэтому коллекционировал он не статуи Родена и полотна французских импрессионистов, а оттиски гравюр – в основном работы современных немецких художников.

Его отличали педантизм и терпение, достойные филателиста, и поистине безграничная работоспособность. Шифлер регистрировал и сортировал графические работы художников, отдельно помечая варианты и разные стадии развития одного и того же мотива; параллельно он накапливал знания о различных техниках гравирования. Постепенно он дошел до мысли о создании персональных каталогов. Помимо прочего, это привело к возникновению впечатляющей по масштабам переписки с художниками-современниками: в сохранившемся архиве Шифлера насчитывается около 10 000 писем.

Шифлер впервые увидел работы Мунка, когда гостил у Линде осенью того же 1902 года. С Линде судью познакомил его старый друг. Совершенно случайно во время визита Шифлера у Линде оказался Кольман, который в то время только и делал, что показывал всем и каждому графику Мунка. Шифлер был совершенно очарован: «Это самое сильное, я бы сказал, самое пронзительное впечатление, которое я когда-либо получал от современного искусства».

Шифлер сразу задумал организовать выставку графики Мунка в Гамбурге и после Рождества отправился в Берлин – отчасти чтобы посмотреть картины, но главным образом для того, чтобы познакомиться с норвежским художником.

31 декабря они встретились у Фельсинга. Поначалу почтенный юрист из Гамбурга внушал Мунку некоторые опасения, и он постарался отвлечь внимание Шифлера от работ с обнаженной натурой или намеком на эротику. Но вскоре художник понял, что подобные мотивы совсем не пугают судью; в конце концов он даже подарил Шифлеру экземпляр «Поцелуя». Попутно Мунк со смехом рассказал ему, почему картину запретили выставлять в Кристиании: то, что обнаженные люди целуются, – еще полбеды, но уж делать это напоказ, перед окном! Когда они вышли из печатной мастерской, Шифлер пригласил художника пообедать. Так началась дружба, которой суждено было продлиться всю жизнь.

По пути домой Шифлер заехал в Любек. От Линде он услышал, что Мунк пьет больше обычного, но зато уже два-три года воздерживается от сексуальных отношений. Врач и юрист сошлись во мнении, что причиной его раны послужила дуэль – наверняка тут была замешана женщина. По возвращении в Гамбург Шифлер пишет Мунку и просит его выслать прейскурант на картины. Он приносит глубочайшие извинения за то, что не в состоянии приобрести все сокровища, которые показал ему доктор Линде, но готов заплатить 100 марок за несколько оттисков.

Скромный заказ Шифлера был в те недели отнюдь не единственным. Складывается ощущение, что графика постепенно превращалась в небольшой, но постоянный источник дохода для Мунка; так, собственно, и задумывалось им когда-то. Заслуга в этом принадлежала исключительно странствующему агенту Альберту Кольману. Пусть ему не повезло в Дрездене, зато в Мюнхене дела пошли куда лучше.

В январе 1902 года, накануне выставки у Кассирера, Мунк опять заболел. Доктор Линде не стал рисковать и пускать дела своего протеже на самотек; он немедля приехал в столицу и, коль скоро сам Мунк сделать этого не мог, проследил, чтобы картины развесили должным образом.

По мнению берлинской публики, на выставке Мунк предстал в совершенно новом качестве. «Складывается впечатление, что Мунк прочитал наши мысли», – написал один критик, прежде настроенный весьма недоброжелательно. Большую часть выставленных картин Мунк написал в последние годы. Здесь была представлена версия «Девушек на мосту», детский групповой портрет под названием «Четыре девочки в Осгорстранне», а также большая картина «Юнас Ли с семьей». И конечно же на выставке у Кассирера нашлось место не только «благопристойным» полотнам. Мунк позаботился и о «диссонирующем аккорде», представив картину «Приемные матери перед окружным судом». Как бы то ни было, мнение критики свелось к тому, что художник продемонстрировал новые, более сильные стороны своего дарования.

Помощь Кольмана, Линде и Шифлера сделала свое дело. Выставка, казалось, придала Мунку сил. После ее успеха он начал строить планы на будущее и вскоре отправился во Францию, к Елке Розен и Делиусу, которые пригласили его пожить у них в Гре. В задачу поездки входило прозондировать возможность выставки в Париже.

Впрочем, несмотря на очевидный успех, Мунка опять гложет беспокойство:

Я опасаюсь одной дамы в Париже и ожидаю для себя новых неприятностей… У нее так много доброжелателей… Палец, к сожалению, еще не зажил…

Мунк уже шесть лет как не выставлялся в Париже. Он не был уверен, что это стоит делать и теперь: «Наверное, неразумно с моей стороны выставляться у Независимых. Что будут значить несколько моих картин, развешанных посреди двух тысяч других?»

Но все страхи оказались напрасными. На этот раз картины Мунка не потонули в массе других. Отчасти это произошло потому, что он представил на выставку «Наследство» – одно из ранних полотен, которое могло бы считаться великолепным образцом «диссонирующего аккорда». На картине был изображен обнаженный тяжелобольной ребенок, сидящий на коленях у матери, – судя по всему, жертва «наследственного сифилиса» или другой болезни, истоки которой следовало искать в образе жизни родителей. «Мое сифилитическое искусство вывесили в отдельном зале на потеху публике. Перед картинами все время шумела, смеялась толпа».

Оказаться в центре внимания на столь значительной выставке, хотя бы и благодаря одной шокирующей картине, было большим успехом. «Наследство» вызвало интерес и к другим работам художника. В прессе появились исключительно благожелательные отзывы, и это означало явное признание.

После выставки Мунку удалось продать одну из ярких «декоративных» картин – версию «Девушек на мосту» – русскому коллекционеру Морозову.

По совету Кольмана Макс Линде решил выплачивать гонорар за папку порциями. В марте у художника опять не было ни гроша, потому что Пауль Кассирер так и не прислал деньги, причитающиеся за январскую выставку. И на письма он тоже не отвечал. К счастью, у Мунка были добрые друзья в Любеке. Доктор Линде вызвался решить проблему. Он немедленно написал своему брату в Берлин. Оказалось, что Кассирер перегружен делами и выбрасывает телеграммы, не читая. Справедливости ради следует сказать, что это касалось не только телеграмм Мунка. Линде дал торговцу картинами срок в восемь-десять дней, после чего угрожал обратиться к адвокату. Вскоре гонорар за выставку пришел. Линде, знавший, что деньги у художника надолго не задерживаются, временно удержал из него 400 марок.

В этот период доктор, в сущности, взял на себя роль управляющего делами Мунка и его агента в Германии. Линде лично поехал в Гамбург, чтобы проследить за размещением картин, когда там – при участии местного филиала фирмы Кассирера – решили устроить выставку Мунка. Художник отлично осознавал, сколь неоценима для него помощь доктора. «В этом году мне удалось столь многого добиться исключительно благодаря вашей твердой дружеской поддержке», – писал он Линде.

Потом подключился Шифлер, и на выставке удалось даже кое-что продать. Следует отметить, что Шифлер с женой и сами увеличили объемы продаж, купив каждый по картине.

Мунк провел в столице Франции несколько недель, наслаждаясь жизнью. «В Париже я стал совершенно другим человеком», – написал он позже. Делиус и Елка Розен, приютившие его, взяли на себя решение его бытовых проблем. Делиус свел Мунка с потенциальным покупателем графики и нашел подходящую студию для работы.

Но в апреле Мунк вдруг спешно уезжает:

Мое торопливое возвращение объясняется личными причинами. Вам, дорогой господин доктор, я могу признаться, что тут замешана одна дама. К сожалению, здесь по-прежнему много норвежцев. Я должен уехать, или произойдет большое несчастье…

Что случилось на самом деле, никто не знает. Тулла находилась в Париже, но точно известно, что они не встречались. Вероятно, у Мунка произошла стычка с кем-то из врагов. Скорее всего, речь идет о Гуннаре Хейберге, встречи с которым Мунк просто не мог избежать. Хейберг уже много лет жил в Париже и хорошо знал Делиуса. В реальности Хейберг не имел ни малейшего отношения к тому, что Тулла Ларсен делала летом 1902 года, однако в воображении Мунка именно он со временем превратился в главного злодея. Возможно, Хейберг встал на защиту Туллы, или упрекнул Мунка, или и то и другое. Учитывая всевозрастающую склонность Мунка устраивать публичные сцены – и его боязнь этих сцен! – несложно понять, почему он так опасается «большого несчастья».

В это время доктор отправил жену подлечить нервы в альпийский санаторий, а сам остался соломенным вдовцом в Любеке. И тут ему в голову пришла идея, навеянная мунковскими «Четырьмя девочками в Осгорстранне»: почему бы Мунку не нарисовать групповой портрет его четырех сыновей, – отличный подарок жене на день рождения!

Мунк отозвался на приглашение, но сначала заехал в Гамбург, где продолжалась его выставка, и встретился с Густавом Шифлером. Все имущество Мунка в этой поездке составляли пара сапог, пара носков и несколько цветных карандашей. По прибытии в Гамбург он поинтересовался, где здесь можно купить свежие воротнички. После посещения магазина Шифлер пригласил художника в кафе при роскошной гостинице «Фир Ярецейтен» в центре города. Оттуда открывался вид на озеро Бинненальстер, который очень понравился Мунку. Теперь Мунк уже не боялся чопорности Шифлера (да и на выставке судья приобрел картину с обнаженной натурой) и потому в разговоре между делом сказал, что хотел бы сделать несколько зарисовок в каком-нибудь борделе. «В подобных местах, – заметил Мунк, – всегда есть поле для творчества, да и натурщицы всегда под рукой – только плати!»

На гамбургской выставке тоже удалось продать несколько картин. Две картины купили Шифлер и его жена – причем по отдельности, каждый из супругов на свой вкус. Муж приобрел обнаженную натуру, жена – пейзаж.

Через несколько дней, когда выставка закрылась, купленные Шифлерами картины были перевезены в их просторную виллу на тихой и аристократической улице Оберштрассе. Госпожа Шифлер повесила пейзаж в гостиной, судья поместил обнаженную в своем кабинете. Позже он не раз вспоминал забавную историю, как, увидев эту картину, его четырехлетняя дочь всплеснула руками: «Бедняжка, куда же подевалась ее одежда?»

Из Гамбурга Мунк наконец отправился в Любек. Там он писал сыновей Линде, а по вечерам с удовольствием гулял по весеннему парку. С детьми он уже был знаком, и они вполне доверяли «дяде Мунку» – у художника и юных моделей установились замечательные отношения. В итоге Мунк создал один из своих шедевров – исключительно удачный групповой портрет, в котором ему удалось передать и индивидуальные характеры портретируемых, и тонкую динамику их взаимоотношений. Мальчики в возрасте от четырех до девяти лет предстают маленькими личностями: стоящий в уголке, чуть склонив голову на плечо, – мечтательный Герман, рядом малыш Лотар, затем смелый Гельмут, смотрящий прямо в глаза художнику – и зрителю. Независимый и энергичный Теодор стоит, расставив ноги, с ярко-желтой соломенной панамой в руках. На лицах четверки незаметно следов нетерпения – вряд ли их заставляли все время позировать. Возможно, Мунк в работе опирался на фотографию – так было проще добиться портретного сходства.

Но ни работа, ни пешие прогулки в парке или морские под парусом на яхте Линде «Стелла» не смогли развеять мрачного настроения Мунка. Он пишет Делиусу: «Париж – потрясающий город, но нервы мои пришли там в полное расстройство». Тетя, которой всегда достаются отредактированные версии связанных с Мунком событий – даже самых неприятных, – получает такое письмо:

Я страдал в Берлине затяжными простудами… Если бы не хорошие новости, на которые так богата была прошлая зима, то я еще долго не смог бы оправиться от всего этого. Для полного счастья не хватало только денежных затруднений!

А вот другое последствие пребывания в Париже он сохраняет в тайне даже от «дорогого господина доктора». Не успел Мунк залечить рану, нанесенную Туллой, как в его жизни появилось новое страстное увлечение.

Ты – это чистая музыка

Эвангелина Маддок приложила немало усилий, чтобы окружить свою персону и происхождение флером таинственности. Однажды перед концертом в Норвегии у нее взял интервью Кристиан Крог:

– Вы ведь итальянка? – спросил я у Мудоччи по-французски.

– Нет, ничего подобного, – ответила она на норвежском.

– Но имя у вас итальянское?

– Нет, скорее итальянизированное. На самом деле оно испанского происхождения. Я родилась в Англии, но не хочу считаться англичанкой. Столько же времени я прожила в Германии.

– Стало быть, вы немка?

– Нет, ни в коем случае! Я бы хотела быть скандинавкой. Возможно, потому, что Ибсен и Григ – скандинавы, а возможно, потому, что моя бабка любила шведского короля-изгнанника Густава IV Васу.

– Значит, в ваших жилах течет королевская кровь?

– Этого я не говорила.

В паспорте датой ее рождения был указан октябрь 1883 года. Если исходить из этой даты, то той весной, когда Эвангелина встретилась в Париже с Мунком, ей должно было исполниться девятнадцать с половиной лет. На самом деле она была на пять, а то и на десять лет старше. Вне всякого сомнения, Эвангелина была англичанкой. В детстве под именем Роуз Линтон она прославилась как скрипачка-вундеркинд. Став взрослой, Эвангелина взяла себе псевдоним с итальянским звучанием. Теперь на афишах она значилась как Эва Мудоччи.

Темноволосая красавица скрипачка Эвангелина – или Эва – жила и выступала вместе с пианисткой Беллой Эдвардс. Родители Беллы тоже были англичанами, но сама она выросла в Дании, куда переехала семья. Девушки часто гастролировали по Скандинавии и имели тесные связи со скандинавскими общинами Берлина и Парижа. На одном концерте их пригласили в свою ложу Эдвард и Нина Григ. Молодые музыкантши были очень привязаны друг к другу, ходили даже слухи, что Белла – лесбиянка, а Эва – ее более или менее добровольная любовница.

Мунк познакомился с ними в Берлине весной 1902 года, когда его картины демонстрировались на выставке Сецессиона. Тогда же он сделал набросок их группового портрета, послуживший, вероятно, основой для литографии «Скрипичный концерт», на которой изображены два музыканта на сцене. В тот раз Эву больше всего интересовало, чтобы художник поскорее закончил рисунок:

– Будьте так добры и так милы – закончите, пожалуйста, наш рисунок. Правда же, правда, вы сделаете это? Он ведь уже почти готов, и мы были бы так счастливы получить его… Вы ведь в самом деле его закончите?.. Жду с нетерпением.

Парижская весна определенно влияла на отношение Эдварда Мунка к женщинам. Весной в Париже вспыхнула любовь между ним и Тупси Йебе, здесь же, и тоже весной, – во всяком случае, если придерживаться версии Мунка, – впервые случилась близость с Туллой. Весной 1903 года под сенью все тех же цветущих каштанов он встретил Эву.

Мунк в это время много пил и старался избегать норвежцев, от которых ждал всяких каверз. Эва же – как она позднее писала – была в страхе перед напором собственных чувств: «Я походила на болезненного ребенка, что был вырван из мира своих мечтаний внезапно нахлынувшим ослепительным светом».

Чувства, вспыхнувшие между ними, были сильными и в то же время непростыми. То они посещали собор Св. Клотильды и медитировали вместе в его торжественной тишине, то бурно ссорились. Мунк назвал их противоречивые отношения «весенними цветами под снегом», вспомнив, как однажды они с Эвой стали свидетелями редчайшего для Парижа явления – на распустившиеся цветы выпал снег. Они провели в Париже несколько сумасшедших недель. Потом Мунк уехал в Германию. Эва пишет ему из Парижа:

Между нами возникло странное, удивительное притяжение – что-то в глубине наших душ, возможно, сильнее нашей воли, тянет нас друг к другу; но я также знаю, что в каком-то смысле между нами лежит пропасть, которую нам ни за что не преодолеть.

Мунк отвечает из Любека:

Стояла упоительная весна, полная солнца, мечтаний и желаний… Но мы встретились при неблагоприятных обстоятельствах. Может быть, – я надеюсь, – что мы увидимся вновь, когда все будет иначе.

В черновике того же письма он заходит еще дальше – видимо, слишком далеко, потому что этот вариант Эва так и не получила. «Ты – это чистая музыка», – пишет Мунк.

Эва оказалась не только мечтательной и увлекающейся натурой, ей было свойственно еще и живое чувство юмора, а подчас и острая ирония. Мунк пишет как курица лапой, и тут же следует ее комментарий: «Ах! Ты говоришь, что мужчинам и женщинам никогда не понять друг друга – вот почему ты пишешь так неразборчиво!» Это замечание Мунк стерпел. Хуже заканчивается ее попытка пройтись по поводу качества писчей бумаги Мунка – пахнущей подвалом, покрытой какими-то пятнами. Мунк долго не мог придумать подходящего ответа – он написал как минимум семь черновиков письма, и в итоговом – очень кратком – варианте дал волю своим уязвленным чувствам:

Твое последнее письмо для меня было подобно неожиданному снегопаду. Зачем ты так делаешь, почему ты не можешь просто по-дружески сказать, что я должен сделать, чтобы общаться с тобой или быть с тобой вместе. Твой способ общения только все портит – у меня не было другой бумаги…

Впрочем, бумажный кризис завершился благополучно. Мунк уезжает в Кристианию, Эва – в Брайтон. Мунк пишет ей о своих проблемах, не в последнюю очередь о тяге к алкоголю – едва он оказывается в каком-нибудь большом городе, как его сразу затягивает череда попоек. Она со своей стороны честно пытается рассказать о своих трудностях. В одном письме можно найти полупризнание о трагедии, случившейся с ней в детстве; истинного значения этих строк Мунк не осознал – возможно, он просто не захотел их понять. Эва в туманных выражениях описывает, как ей всегда больно возвращаться на родину, что когда-то она испытала там нечто столь печальное, страшное и отвратительное, от чего могла сойти с ума или даже умереть. Сейчас она об этом почти забыла, но стоит вернуться домой, как тень пережитого ужаса начинает преследовать ее по пятам.

Эти фразы трудно истолковать иначе как намеки на пережитые в детстве сексуальные домогательства. Понятное дело, что такое Мунку трудно было представить себе, но письмо и без этого произвело на него сильное впечатление.

В начале июля художник сбегает из города в Осгорстранн. Там он купается в море и ходит под парусом, но главное – несмотря на постоянное душевное беспокойство, активно работает; впрочем, можно сказать, что нервозность выступает своеобразным катализатором его трудоспособности. «Нервозность является в своем роде проявлением силы», – писал Мунк.

Благодаря деньгам, полученным от Линде, и удачной продаже картин в Гамбурге в кои-то веки у Мунка нет проблем с финансами. Он помогает родным – тетя Карен получает через Линде 350 крон, принимает гостей, в том числе Осе и Харальда Нёррегор. Во время их визита Мунк написал новую версию «Женщин на мосту» с Осе в центре композиции. На этот раз она стояла среди одетых в светлые платья женщин и дерзко смотрела зрителю в глаза. Художник «вписал ее» в почти скульптурное единство, которое представляла собой группа женщин, и дал ей в руки шляпу, как и остальным. Кроме того, на картине появились трое мужчин, рыбаков или моряков, – темная «мужская» масса; они опираются на парапет и совершенно не обращают внимания на красивых женщин, которые находятся всего в нескольких метрах от них.

Возможно, это была еще одна иллюстрация мысли, что женщинам и мужчинам никогда не понять друг друга. Но события прошедшего года нашли и гораздо более непосредственное отражение в работах Мунка. Он изобразил драматическую сцену операции с сильно искаженной перспективой – в особенности это касается обнаженного тела больного, чем-то напоминающего знаменитую картину «Мертвый Христос» Андреа Мантеньи. Кровь течет ручьем, но врачи и медсестры выглядят так, будто происходящее почти их не касается. Людская масса с любопытством глазеет на больного и его страдания через окно.

Кроме того, Мунк написал смелый автопортрет, известный ныне как «Автопортрет в аду».

В Германии Макс Линде распределяет свой отпуск между парусными гонками и работой импресарио Мунка на общественных началах. Мунк получает от него письмо из Киля, где Линде сообщает, что продолжает требовать недополученный гонорар у Кассирера, и советует Мунку быть осторожнее в выборе средств, которыми тот «заглушает жажду». Почти одновременно с этим письмом Мунк получает весьма лестное приглашение на выставку от венского Сецессиона – для его картин предполагали отвести отдельный зал. Организаторы выставки предложили ему встретиться для обсуждения всех деталей.

Мунк переслал письмо Линде и попросил у него совета. Доктор без колебаний немедленно взялся за дело. Он принял у себя в Любеке делегацию из Вены, решил организационные вопросы, пообещал одолжить на выставку «Плодородие» и, если таково будет желание организаторов, портрет четырех сыновей. Попутно в письмах Мунку была дана куча советов насчет отбора картин для выставки. Забавно, что все это соседствовало с описанием регаты в Киле, где Линде на своей яхте «Стелла» занял первое место.

Мунк в это время постоянно думал об Эве. Она была совершенно не похожа на других женщин, с ней он мог говорить буквально обо всем:

Я не знаю, какого происхождения эта симпатия – духовного или земного… Я так счастлив, что узнал тебя, – потому что ты думаешь обо мне и потому что мы способны говорить друг с другом. Мне кажется, что мы можем быть полезными друг другу, что это хорошо для нас обоих…

Под воздействием расстояния и переписки чувства лишь усиливались. В черновике письма, отосланного или нет – неизвестно, Мунк как никогда близко подходит к любовному признанию:

Думаешь ли ты обо мне? Я целовал твое маленькое письмо – и видел вдалеке твои белые скалы. Я чуть было не поехал к тебе, но работа удержала. Твой портрет висит у меня над кроватью – ты будто защищаешь меня от темных сил. Однажды я омою свою больную душу твоей музыкой, и это принесет мне облегчение…

Мунку больше всего нравилось думать о духовной связи с Эвой, в одном месте он пишет о том, что «любит ее как сестру». Она со своей стороны недвусмысленно возражает против столь четкого разграничения между духовным и телесным:

Милый, неужели ты думаешь, что дух и тело так далеки друг от друга? А вдруг они едины – едины в двух лицах, как Бог Отец и Христос? В тот момент, когда тобой овладевает величайший духовный порыв, у этого чувства естественным образом имеется и телесное обоснование… В общем, милый, вот что я хочу тебе сказать – наше взаимное притяжение началось с влечения крови.

Эва жила вместе с Беллой, которая считала, – а может быть, это была ревность? – что Мунк обманывает ее подругу. Эва пыталась доказать ей обратное. В конце лета они с Беллой отправились с концертами в Данию. Оттуда Эва пишет Мунку – это будто бы пересказ сна, а по сути – признание в любви:

Я плыла с тобой на корабле – в лунном сиянии! Оно наполнило наши глаза, так что они засверкали как звезды, и окутало наши сердца подобно густому аромату весенних цветов… К губам нам словно сама тишина приложила палец. Ты поцеловал меня, и в твоем поцелуе заключалась вся красота жизни.

Эве очень хотелось, чтобы Мунк приехал в Копенгаген на их концерт. И он как будто собирался это сделать, но этим планам сбыться было не суждено – внезапно умерла мать Беллы, и концерт пришлось отменить.

Примерно в это же время Мунк проводил выставку в Кристиании, – как и в прошлом году, при участии Блумквиста. Финансовой выгоды она не принесла. По замечанию владельца галереи Вастесона, «выставка не очень удалась». Не обошлось и без ставшего традиционным осмеяния, – эту обязанность взял на себя один юмористический листок. Впрочем, рецензии по большей части были благожелательными, одна даже по-настоящему хвалебная. Ее автором был двадцатичетырехлетний журналист из «Эребладет» Кристиан Гирлёфф[68].

Статья Гирлёффа свидетельствовала не только о том, что пришло новое поколение художников, для которых авторитет Мунка был неоспорим, но и о том, что друзья Мунка со временем стали играть все более важную роль в мире норвежского искусства. Проще говоря, у Мунка появились союзники.

После выставки Мунк решил вернуться в Берлин. У него были планы выставить там несколько новых картин, среди них – красочный портрет, написанный летом. На этом портрете была изображена Ингеборг Майори Вибе, которой недавно исполнился 21 год.

Семья Вибе каждое лето снимала домик в Осгорстранне. Как-то раз Мунк заметил светловолосую Ингсе – в буржуазных семьях сохранялся обычай называть дочерей уменьшительным именем, – которая проходила вдоль забора, отделявшего «замок» художника от улицы. Девушка была одета в голубое платье, а на голове у нее красовалась широкополая желтая соломенная шляпа с приколотой спереди веселой кокардой. Мунк тут же попросил ее позировать ему. Ингсе встала, прислонившись к забору, и художник быстрыми мазками попытался ухватить живое и в то же время мечтательное выражение ее лица. Очень скоро девушка – к большому недовольству своей семьи – стала постоянным членом «кружка» бывшего почти в два раза старше ее Мунка и его друзей из артистической богемы.

Существовала туманная договоренность, что Мунк заедет за Эвой и Беллой в Копенгаген и они поедут в Берлин все вместе, но потом он передумал и, минуя Копенгаген, отправился в Берлин через Гамбург. Тем временем Эва и Белла, не дождавшись ни самого Мунка, ни писем от него, тоже поехали в Берлин. В их планы входило дать там концерт, затем они собирались на гастроли вместе с некой русской певицей. Известие о том, что Мунк уже в Берлине, застало Эву в пути.

Мунк сообщал, что «был вынужден срочно уехать в Берлин, так как истратил в Норвегии все деньги». Видимо, это должно было служить извинением, почему он не приехал в Копенгаген. Кроме того, он писал, что снял студию и хочет наконец заняться тем, о чем так много говорил в письмах, – написать ее портрет.

Дама с брошью

Мунк с детства дружил с сыном своей кузины Каролины Грёнволл – Людвигом Грёнволлом, который был на 8 лет его младше. Со временем Людвиг сменил фамилию на Равенсберг, бросил юридический факультет и решил посвятить себя живописи. Но он продолжал поддерживать отношения со своим бывшим однокурсником Кристианом Гирлёффом, к этому времени занявшимся журналистикой. Они «назначили» себя на роль «лейтенантов Мунка» во время событий, которые художник то ли в шутку, то ли всерьез назвал крестовым походом против врага. Гирлёфф не имел сколько-нибудь основательного художественного образования, но это вовсе не мешало ему писать безудержно хвалебные отзывы на творчество своего старшего друга и собутыльника.

В октябре, незадолго до отъезда Мунка в Берлин, Равенсберг получил телеграмму с приглашением на обед такого содержания: «Вызываю бурю. Враг перешел границу. Городская больница предупреждена, зарезервировано три места. Большой прощальный фейерверк. Безвозвратно последний раз. Гранд, восемь часов».

Несмотря на нежные чувства к Эве и волнующее общение с веселой юной Ингсе, несмотря на заботы о выставках и многочисленных друзей в Германии, Мунк не забыл Туллу. Все оказалось в точности наоборот: Тулла занимала все больше и больше места в его мыслях, количество врагов росло, и встретить их теперь можно было практически везде.

Десятого октября 1903 года произошло событие, давшее дополнительный толчок болезненной игре воображения Мунка. В этот день в Париже Матильда Ларсен, 34 лет, вышла замуж за Арне Кавли, 25 лет. Мунк узнал об этом почти сразу – менее чем через две недели после их свадьбы он написал: «Почему это сравнительно незначительное событие подействовало на меня как удар из-за угла?»

Берлинская студия Мунка находилась на Лютцовштрассе, 82, на четвертом этаже. Обстановка в ней была самая скудная. Кровать Мунка помещалась в небольшой прихожей. Вместо стульев посетителям приходилось довольствоваться ящиками для перевозки картин. Здесь в гостях у Мунка побывал Шифлер – он приехал, чтобы взглянуть на картины, которые нашел «изумительными»; другой целью его приезда был отбор графических работ для предстоящей в Гамбурге выставки графики.

Шифлер встретился также с Паулем Кассирером, и оказалось, что владелец галереи вовсе не разделяет его безоговорочного восхищения творчеством Мунка. По мнению Кассирера, Мунк слишком много пьет и поэтому у него не всегда хватает энергии исправлять промахи в картинах. Всякий раз, говорил Кассирер, Мунк просто делает вид, что так все и было задумано, – в том, чтобы недостатки превращать в достоинства, дескать, и заключается оригинальность его техники. Кассирер также поведал, что недавно его галерею посетила полиция. Этим визитом он был обязан тому, что Мунк попал под подозрение в умышленном мошенничестве со страховкой. Оказывается, художник, ни с кем не посоветовавшись, вознамерился застраховать свою «чудовищную мазню» на большую сумму!

В Берлине Мунк впервые после полугодовой разлуки вновь увиделся с Эвой Мудоччи. Как и следовало ожидать – так всегда было у Мунка, – их отношения вошли в фазу осложнений, хотя работа над портретом Эвы продвигалась; впрочем, насколько известно, Мунк так и не создал ни одной законченной версии ее живописного портрета. В Берлине он прислал ей в номер литографический камень, сопроводив его запиской: «Вот камень, что упал у меня с сердца». Этот камень художник использовал при создании изумительной литографии, получившей название «Брошь», – возможно, лучшего своего литографического портрета.

Мунку опять нездоровилось, он болел и одновременно много пил. («Ты и вправду болен? Или просто мучаешься с похмелья?» – интересуется Эва.) Следовательно, он не всегда бывал в форме – или в настроении? – для встреч с Эвой. Но в каком-то смысле им удалось возобновить отношения, что было не так-то легко. В своем анализе неспособности Мунка отдавать себя другому Эва проявляет незаурядное психологическое чутье:

Я горжусь тем, что люблю тебя, потому что это делает чистым все, к чему я прикасаюсь. Не знаю, хорошо или плохо ты поступил со мной – во всяком случае, наверное, ты не хотел ничего плохого, – ты хотел сорвать весенний цветок, а я же мечтала с твоей помощью достигнуть неведомого мне до сих пор высшего блаженства – окунуться в огонь жизни и освежить душу, хотела, чтобы ты ввел меня в этот огонь. Ты должен был это сделать, но не мог, потому что до сих пор не знал истинной любви с ее теплом, что указало бы путь, – и вот то, что на свой лад могло бы так украсить жизнь нас обоих, окончилось неудачей.

Мунк отреагировал на трудности в их отношениях тем, что сделал двойной графический портрет – себя и Эвы. Их лица объединяются в одно целое, пышные волнистые волосы женщины окутывают голову мужчины. На лице мужчины проступают слабость и бледность, он выглядит очень измученным. Это было бы еще ничего, но название, которое Мунк дал своему произведению, привело Эву в ярость. Мунк назвал картину «Саломея». Естественно, что Эве не понравилось сравнение с женщиной, которая потребовала принести ей на блюде голову Иоанна Крестителя.

Образ Саломеи – роковой женщины, чья страстность и мстительность способны привести мужчину к гибели, – в то время часто встречался в произведениях искусства и литературы. Можно только догадываться, что Мунк рассказал Эве о своих отношениях с Туллой Ларсен, но в любом случае он должен был как-то объяснить происхождение своей раны. Следовательно, Эва могла истолковать гравюру не просто как свое изображение в образе «Саломеи», но и как скрытое сравнение с Туллой.

Перед Рождеством они расстались – и не в самых лучших отношениях. Эва и Белла опять отправились на гастроли. Мунк же написал тете, что сразу после Рождества уедет в Любек. В письмах домой он ни разу не упоминает об Эве. При этом он часто вспоминает Туллу. Ей достается на орехи даже в рождественском поздравлении: «Наверное, она задумала сделать из меня Кристиана Крога номер два. Если бы ей это удалось – тогда бы я не потерял палец».

Однако поехал Мунк не в Любек, а в Гамбург. Перед этим он отправил Шифлеру телеграмму с оплаченным ответом, но забыл сообщить адрес, куда этот ответ следовало прислать.

На третий день после Рождества Мунк появился на пороге дома Шифлеров. Первым делом он «проинспектировал» расположение собственных картин и нашел его почти идеальным; единственное, что он нашелся сказать, – это то, что одна из картин нуждается в новой раме. По поводу же других произведений искусства и графики из коллекции Шифлера у него нашлось что сказать – за исключением нескольких работ, проходя мимо которых он демонстративно промолчал. Хозяину удалось вызвать Мунка на откровенный разговор о его искусстве. Художник сообщил, что стимулирует себя спиртным, когда что-то не получается, – по его словам, алкоголь действует на него как «удар плетью». «А интимные отношения с женщиной?» – спросил Шифлер, которого эта тема явно интересовала. Мунк отвечал, что при определенных условиях постельные утехи тоже могут пойти на пользу; но и алкоголь, и женщины – это слишком большая нагрузка, доказательством чему может служить хотя бы Андерс Цорн!

С этой темы Мунк естественным образом перешел на критику нравов Кристиании. «Книги Егера и драмы Ибсена оказали сильное влияние на людей, особенно на женщин, – заявил он. – Теперь женщины первыми начали домогаться мужчин, и отделаться от них совершенно невозможно. Таким образом, мужчина перестал быть господином над собственной половой жизнью, что до добра не доводит…»

«Спасибо за приятно проведенный день», – написал по-норвежски Мунк в гостевой книге семьи Шифлер. То, что он выбрал норвежский, можно истолковать как проявление ностальгии. Обычно жизнь не баловала его буржуазной семейной идиллией.

Из Гамбурга он наконец, как и обещал тете, направился в Любек, где, словно желая смыть с себя всякий след идиллии, первым делом отправился в бордель – впрочем, с намерением вполне невинным – порисовать. Результатом этого похода стала картина «Рождество в борделе» – выполненная несколько небрежно, но зато пронизанная особым настроением. На ней мы видим одинокого гостя, жалкую, но разукрашенную, как полагается, рождественскую елку и мадам с сигаретой, читающую книгу, – вероятно, Новый Завет.

Складывается впечатление, что Мунк приятно провел Новый год с семьей Линде. В отчете, посланном тете, он пишет, что дела его теперь идут замечательно, в особенности после того, как доктор сделал новый большой заказ – декоративный фриз для украшения одной из комнат огромной виллы. Тетя, исполненная доверчивой радости по поводу успехов племянника, тут же пишет ответ; она довольна, что у него есть возможность отдохнуть в «тихой гавани» доктора Линде: «По-моему, просто чудо, что тебе удалось целым и невредимым выпутаться из всех неприятностей».

Тем не менее денежные дела Мунка не настолько блестящи, как ему хотелось бы представить, потому что спустя несколько дней, оказавшись в Гамбурге, он одалживает у Шифлера 50 марок. Это оформляется как аванс – на гамбургской выставке к тому времени продали уже девять его оттисков. После этого Мунк возвращается в Берлин. Оттуда он посылает Яппе письмо, которое по тону сильно отличается от того, что было адресовано тете: «Подлая боль жжет меня изнутри, но когда я выпью так много, что рана успокаивается, – тогда я срываюсь». Мунк рассказывал, что, будучи в таком состоянии, он трижды вызывал на дуэль посторонних людей и лишь по счастливой случайности каждый раз удавалось избежать трагедии.

Однако не все было так безнадежно. Постепенно к Мунку приходило признание. Он очень много работал. И была надежда, что все устроится в личной жизни. Мунк признавался другу в те дни: «Сейчас я встречаюсь с Эвой М. – и не знаю, что тут будет да как».

Эва тоже не знала. Она вернулась с гастролей 1 января, но от Мунка вестей не было. Время шло, и в конце концов она дала знать о себе первая. Похоже, она была разочарована, но не очень удивлена тем, что Мунк не спешил продолжать общение.

Но тут произошло нечто неожиданное. Мунку пришла в голову идея написать Эву и Беллу вместе, и он решил немедля приступить к ее осуществлению. Явился к ним в номер, установил мольберт с холстом, пообещал приходить каждый день – и пропал. Несколько дней девушки с утра до вечера просиживали в номере, напрасно ожидая его появления. Эва была так зла, что когда случайно встретила его на улице, от ярости не смогла произнести ни слова. Вместо этого она позже написала ему разгневанное письмо: «Ты мне не друг – ты недостоин быть моим другом».

После этого их общение на какое-то время прервалось.

16 января 1904 года в Вене открылась элитная выставка Сецессиона с участием приглашенных гостей. Сам Мунк не приехал, но его двадцати картинам выделили отдельный зал. Картины вызвали широкий отклик. Альберт Кольман, который внимательно следил за развитием событий, высказался по этому поводу так: «Наверное, для Мунка все это уже слишком хорошо – ему же обязательно надо воевать». Кольман оказался весьма проницательным – во всяком случае, Мунк, как только показались признаки победы на фронте творческом, не замедлил открыть новый фронт.

В Берлине художник не задержался. Во-первых, ему надо было готовиться к выставке Независимых в Париже, а во-вторых, в Веймаре его ждал граф Кесслер, чей портрет Мунк давно собирался написать. Кроме того, он затеял еще одно предприятие, которое со временем обещало стать источником стабильного дохода. Издатель Бруно Кассирер (не путать с торговцем картинами Паулем Кассирером, его двоюродным братом!) задумал приобрести у Мунка исключительные права на продажу его графики. Все юридические и экономические последствия такого договора трудно было предусмотреть. Но Мунку было к кому обратиться за помощью: и Линде, и Шифлер – каждый по отдельности – взялись за разработку проекта договора.

Поездка в столицу Франции получилась неудачной. Через две недели по приезде Мунк прислал Шифлеру телеграмму с просьбой выслать денег – ему не на что было уехать из Парижа. Зато благодаря выставке в Вене у него появился новый «пламенный поклонник» – и новый источник доходов. Вообще-то ровеснику Мунка художнику Карлу Моллу картины норвежского коллеги сначала не понравились, но неведомая сила заставляла его вновь и вновь возвращаться к ним. Кончилось тем, что он влюбился в творчество Мунка и пустил в дело все свои связи, чтобы найти какого-нибудь мецената, желающего приобрести картины Мунка. Молл и сам наскреб денег на небольшую картину. Еще одна картина была продана при его посредничестве. Кроме того, четыре картины были проданы с выставки. Это стало лучшим свидетельством признания Мунка в Австрии.

Граф в Веймаре

Около 10 марта 1904 года Мунк впервые приехал в Веймар. Это был маленький городок, с населением 30 000 человек, не без оснований считавший себя культурной столицей Германии, хотя времена его расцвета и остались позади. Чтобы исправить это досадное обстоятельство, и был, помимо прочих, приглашен Мунк. Хотя он считался гостем Кесслера, ждал его весь город.

Веймар был известен как город Гёте и Шиллера, величайших немецких писателей всех времен. Оба были тесно связаны с двором Великого герцога[69], а Гёте состоял на службе при дворе большую часть своей жизни.

Блистательное прошлое мало интересовало графа Гарри Кесслера. Но он отлично понимал, как выгодно его можно использовать. Вместе со своими единомышленниками он выдвинул лозунг «Новый Веймар». Недостаточно просто греться в лучах славы Гёте, заявили они, город надо вновь превратить в культурную метрополию и сделать центром «модернизма» в области искусств. Кесслер взялся заведовать – естественно, бесплатно, любой другой вариант был бы оскорбительным для истинного аристократа – постоянной художественной экспозицией Веймара. На базе этой постоянной экспозиции граф основал Музей искусств и ремесел. Он активно использовал свои знания и обширные связи для организации выставок новейшего искусства. Перед ним стояло сразу две задачи: обозначить город на карте современной культуры и содействовать тому, чтобы жители Веймара – как власть имущие, так и простые граждане – научились понимать современное искусство. Первое оказалось куда более легким делом, чем второе.

Любопытно, что среди главных инициаторов «нововеймарской» волны оказалась Элизабет Фёрстер-Ницше, пышная немка 58 лет; с ней Мунку предстояло встретиться в ближайшем будущем. Даже выйдя замуж за господина Фёрстера, она сохранила девичью фамилию, тем самым дав понять, что главным человеком в ее жизни является брат, философ Фридрих Ницше. В те времена Ницше был властителем дум в «модернистских кругах». Мунк был знаком с его философией в ее популярном толковании – право сильного, протест против традиционной морали и, конечно, «переоценка всех ценностей» – об этом шумели еще завсегдатаи «Черного поросенка». Под влиянием Ницше находились и Стриндберг, и Пшибышевский. В 1899 году неизлечимая болезнь взяла верх над Ницше, и он оказался целиком и полностью на попечении сестры. В последние годы они жили на большой вилле Зилберблик в пригороде Веймара, где философ и скончался в 1900 году. Сестра поклонялась великому брату и после его смерти превратила свой дом в центр исследования творческого наследия Ницше – так называемый Архив Ницше.

Еще одним важным действующим лицом «нововеймарского» движения был бельгийский архитектор Генри ван де Вельде, который родился в Антверпене в один год с Мунком. Ван де Вельде был международной знаменитостью – заботами Енса Тиса его слава донеслась даже до такого отдаленного уголка Европы, как Тронхейм. В 1902 году Великий герцог назначил его городским советником по промышленности и ремеслам с окладом 6000 марок в год.

Мунк попал в очень непростое общество. Веймар был не только средоточием немецких интеллектуалов, но и местом, где обитал двор Великого герцога Саксен-Веймар-Эйзенахского, вокруг которого вращалась вся жизнь города. Скоро Мунк почувствовал это на собственной шкуре. 18 марта в письме тете Карен он рассказывает, что общается с одними графами и баронами и не вылезает из фрака.

И в самом деле, тонкий вопрос выбора между фраком и рединготом, не говоря уже о прочих требованиях этикета, с которыми постоянно сталкивался художник, превратился в дополнительный раздражающий фактор для его нервов. А одной из особенностей светской жизни был свободный доступ к спиртному, и этой возможностью Мунк, надо признать, пользовался сполна…

Тем не менее портрет Кесслера Мунку удался. На нем граф представлен как официальное лицо – по всей видимости, он сидит в своем кабинете. Кесслер смотрит прямо в глаза зрителю; его резковатое, но благородное лицо выписано на фоне книжной полки, где царит безупречный порядок, – очевидно, что каждая книга стоит на строго отведенном ей месте.

В Веймаре Мунк написал еще один портрет. В городе в это время находился его старый друг еще по «Поросенку» художник Герман Шлиттген[70], и Мунку захотелось его изобразить. Шлиттген остался недоволен результатом; возможно, именно по этой причине Мунк в его описании предстает в весьма неприглядном облике. Шлиттген рассказывает, что, появившись у Мунка в 10 часов утра для первого сеанса, застал того в постели. Мунк посмотрел на свои трясущиеся руки и сказал, что слишком нервничает и нуждается в успокоительном. Потом он заказал бутылку портвейна и велел Шлиттгену прийти через полчаса. Когда тот явился снова, бутылка уже была пуста, а Мунк вполне готов к работе.

Когда Мунк весной в спешке покинул Париж на занятые у Шифлера деньги, он оставил там целый ворох нерешенных проблем. Теперь он пытался решить их из Веймара. К счастью, в Париж приехали Эва и Белла. Мунк написал Эве и попросил ее заняться своими делами. Письмо было довольно любезным: он упоминал, что послал ей несколько оттисков – может быть, «Броши»? – и добавлял, что она, естественно, может получить еще столько оттисков, сколько захочет.

Целый месяц Мунк провел в Веймаре, принимая активное участие в светской жизни. Оттуда он написал Линде – попросил выслать денег тете Карен и оплатить счета в «Кристиания фолкебанк». Потом вернулся в Берлин. Нервы у него по-прежнему шалили, большой город снова влиял на художника не лучшим образом. Это неизбежно приводило к неприятным сценам – иногда, впрочем, достаточно комичным.

Как-то, возвращаясь в изрядном подпитии от Ловиса Коринта[71], Мунк вызвал столпотворение на улице Миттельштрассе. Он подошел к белому извозчичьему коню и обратился к нему с небольшой речью: «Старый дружище по жизненным невзгодам, уж мы-то понимаем друг друга…» Извозчику не очень понравились такие заигрывания с его конем, и он попытался унять художника, но тот, будучи поглощен беседой с животным, не обратил на него внимания. В конце концов извозчик пришел в ярость и ударил Мунка по голове. На помощь художнику пришли двое прохожих, которые усовестили возницу и увели Мунка с поля боя. Вместе они оказались в ресторане, где состоялась новая серия возлияний – теперь уже с избавителями, но, разумеется, за счет Мунка.

Так не могло долго продолжаться. Затосковав в Берлине с «его духотой», Мунк сбежал в Травемюнде, городок к северу от Любека, где он раньше бывал во время парусных путешествий с доктором Линде. Каждый вечер он ездил отсюда в Любек рисовать доктора. В результате появилось целых два портрета. На одном «домашний» Линде в спортивном костюме, который он носил на борту «Стеллы», на другом – доктор перед домом, уходящий или возвращающийся; он одет в пальто, в руках у него трость, шляпа и перчатки.

Ни на одном из портретов Линде не выглядит активным и общительным, хотя именно такое впечатление может сложиться о нем, если исходить из его бурной практической деятельности. Перед нами благородный, задумчивый и немного застенчивый человек – знаток искусства с тонким вкусом, а не спортсмен или импресарио.

В Гамбурге энергичный Шифлер увлеченно работал над проектом каталога, который, как он полагал, мог бы способствовать популяризации графики Мунка. Мунк, понятное дело, был очень благодарен за проявляемый к нему интерес, но не хотел покидать тихий Травемюнде даже для того, чтобы помочь Шифлеру. Все же в мае ему пришлось покинуть свое убежище, потому что гамбургское отделение фирмы Кассирера организовало еще одну выставку его картин. По наблюдениям Шифлера, художник находился на грани нервного срыва. Это проявлялось в довольно странном поведении – Мунк мог, например, надолго застыть перед витриной магазина, наблюдая за сидящим в клетке попугаем. Или, к примеру, он отказался пойти к Шифлеру на чай, сославшись на то, что испытывает постоянную «тревогу». Вероятно, после суматохи открытия выставки ему требовалось для снятия «тревоги» кое-что покрепче чая.

Все же на следующий день он нанес Шифлеру визит. Был теплый весенний день, они с Шифлером долго просидели в саду, обсуждая каталог и контракт, который Мунк собирался заключить с Бруно Кассирером. Мунк рассказал, что идея «Саломеи» – автопортрета с Эвой – возникла у него неожиданно. Он хотел написать обычный портрет, но какая-то сила направила его руку, и получилось изображение сильной женщины и подчиненного ей мужчины.

Вдруг собеседники увидели на дереве младшую дочь Шифлеров – пятилетнюю Отилию. Это зрелище так тронуло Мунка, что он воскликнул: «Ангелочек, где твои крылышки?» И позже, повзрослев, Отилия Шифлер продолжала оставаться для Мунка все тем же «ангелочком», излюбленным персонажем прекраснейших из детских портретов норвежского художника.

12.30 – Абсент

Семье Линде нужна была декоративная серия картин – фриз для украшения стен одной из многочисленных комнат виллы. 13 июня Мунк возвращается домой в Кристианию и незамедлительно начинает работать над заказом.

Художник задумал изобразить парк в сиянии норвежской белой ночи. Поэтому он пошел на несколько необычный шаг, явившись посреди ночи в парк «Студентерлунден» с мольбертом и всеми художественными принадлежностями. Его сопровождал Кристиан Гирлёфф.

В парке было еще довольно много народу (да и время было, вероятно, отнюдь не три часа ночи, как позднее утверждал Мунк). На получившейся в результате картине мы видим четыре тесно обнявшиеся пары, сидящие на парковых скамейках. Но кое-кто из этих влюбленных, судя по всему, не особо стремился позировать для картины. Вскоре разгорелась бурная перебранка, и вокруг художника стала собираться толпа. На шум пришел полицейский, но скандал не прекращался – досталось от Мунка и полицейскому. В конце концов Мунк и его друг оказались в полицейском участке на Мёллергатен, 19. Им угрожал штраф за организацию беспорядков в общественном месте. Впрочем, история закончилась тем, что обоих отпустили. Мунк вернулся в «Студентерлунден» и продолжил работу – по собственному утверждению – до утра, а утром сел на паром и отправился в Осгорстранн.

Это событие получило огласку – сообщение о нем появилось как в ежедневных газетах, так и чуть позднее в юмористических изданиях; весть об этом происшествии дошла аж до Копенгагена. А несколько дней спустя в газетах была опубликована информация об увольнении несчастного полицейского, видимо принявшего «не ту сторону» в конфликте. Есть все основания предполагать, что здесь постарался юрист и журналист Гирлёфф.

Сам Мунк воспринял произошедшее как еще одно доказательство вездесущности врага. В этом происшествии нельзя было, конечно, найти прямой связи с Туллой и ее кругом, но… Мунк узнал, что в его защиту выступил враг Бёдткер, а этого нельзя было допустить! Равенсберг получает рапорт с поля боя:

Генерал Гирлёфф опять отличился, отважно сражаясь в бою в парке «Студентерлунден»… Он сообщил, что волосатая собака Бёдткер… хочет воспользоваться случаем, чтобы как-нибудь помочь мне в этой стычке – кстати сказать, завершившейся блестящей победой… Эта маленькая стычка всего лишь предвестник гораздо более серьезных событий!

Возможно, в свете произошедшего и стоит толковать картину, над которой Мунк тогда работал; об этом он пишет Равенсбергу в том же письме. На картине, названной «Купающиеся мужчины», изображены обнаженные мужчины и юноши, стоящие в воде или на берегу; они жизнерадостны и полны сил. О том, что эта картина была важна для художника, говорит хотя бы ее величина 2 на 3 метра – это самое масштабное произведение из написанных Мунком на тот момент. Моделями послужили «лейтенанты» – Равенсберг, Гирлёфф, «худой, но великолепный герой Яппе Нильсен». Эту картину с изображением непринужденной мужской компании можно расценить как своего рода художественный ответ на попытки «богемы», «женщин» и всех прочих «врагов» уничтожить Мунка.

Свой первый фотоаппарат Мунк приобрел в Берлине за два года до этого и с тех пор постоянно что-то фотографировал. Несколько раз он запечатлел себя обнаженным в саду, окружавшем домик, – возможно, это было ему необходимо для работы над «Купающимися мужчинами». Изучение этих фотографий не порадовало Мунка, год назад отметившего свое сорокалетие:

Когда я увидел на фотографии свою фигуру в профиль, то, посовещавшись со своим самолюбием, решил почаще метать камни и копья, а также побольше плавать. И сейчас я так много плаваю, что между пальцев начинают расти перепонки.

Лето 1904 года в Осгорстранне выдалось довольно беспокойным для Мунка, хотя он установил себе строгий распорядок дня, в котором находилось место и работе, и купанию в море, и длительным прогулкам. В юмористическом распорядке его дня «первый абсент» значится в 12.30, а послеобеденное время отведено «флирту». Горячий привет от Ингсе и ее подруги, полученный Мунком в это время, недвусмысленно свидетельствует о том, что она принимала во «флирте» активное участие.

Были у Мунка и другие дела. Он наконец-то, после непростых переговоров, подписал контракт с Бруно Кассирером. Скорее всего, сыграл свою роль аванс, который посулил Кассирер, – Мунк опять нуждался в деньгах.

Помимо «Купающихся мужчин», важнейшим художественным достижением этого лета стал фриз для семьи Линде. Мунк задумал серию картин, связанных между собой общим настроением; он выбрал для них тему молодости и зарождающейся любви, которая традиционно его занимала. Но на этот раз он собирался написать яркие, декоративные полотна, без какого-либо явного эротического или трагического подтекста. Это был большой труд – предполагалось, что в конечном варианте во фриз войдут восемь-десять картин. Линде постоянно поддерживал с художником контакт; он, в частности, описывает в письме визит графа Веделя с двумя дочерьми и сообщает, что работы Мунка привели графа в восторг. Линде посылает Мунку деньги и высказывает пожелания по поводу фриза. Поскольку фриз намеревались повесить в детской, Линде просит Мунка иметь это в виду при выборе мотивов:

Будьте так добры, постарайтесь найти детские сюжеты, то есть такие, что не потревожат душу ребенка. Пожалуйста, никаких целующихся или влюбленных… Дети ведь ни о чем таком не знают. Мне кажется, что лучше всего подошли бы какие-нибудь пейзажи.

Предупреждение пришло слишком поздно – Мунк уже написал целующихся на скамейках в парке «Студентерлунден»; он не собирался отклоняться от избранного им круга мотивов. Правда, после этого письма Линде он сделал и несколько чисто декоративных картин – например, изобразил собирающих фрукты девочек в цветных шляпках.

На осень Мунк запланировал выставку в Копенгагене. Последний раз он выставлялся там шесть лет назад, к тому же и подборка картин тогда была сравнительно небольшой и особого резонанса не вызвала. Мунк решил, что пора бы и привередливой копенгагенской публике «пасть к его ногам». Он снял помещение в управляемом художниками выставочном комплексе «Ден фрие» («Свободный») и сам, без чьей-либо помощи со стороны, занялся организацией выставки.

В августе он едет в Германию за картинами и посещает Любек и доктора Линде, потом возвращается обратно в Копенгаген и руководит развешиванием картин. В эти дни он знакомится с Андреасом Хаукланном[72].

Хаукланн, сильный мужчина с большой окладистой бородой, был на десять лет младше Мунка. Происходил он из самых что ни на есть низов общества: у его матери было пятеро детей, и все родились вне брака. С восьми лет мальчик был пастушком на хуторе. Прежде чем заняться литературой, он успел поработать носильщиком и поденщиком. Его романы встретили довольно теплый прием у публики; ему выделили государственную стипендию, на которую он и поехал в Копенгаген. Однако у Хаукланна были серьезные проблемы с алкоголем, а еще он отличался крайней обидчивостью – в особенности когда речь заходила о его происхождении. Его друг и коллега Сигурд Матисен[73] охарактеризовал Хаукланна так: «Поведение его было очень неровным, самоуверенным до заносчивости, и это сочеталось с болезненной ранимостью при малейшем намеке на обиду».

Что до алкоголизма, заносчивости и чрезмерной ранимости, тут у Хаукланна было много общего с Мунком. Скорее всего, они познакомились 23 августа в кафе «Бернина», излюбленном месте норвежцев. Завязался разговор, в результате которого Хаукланн занял у Мунка несколько крон. Ближе к вечеру они еще раз случайно встречаются, на этот раз в открытом кафе рядом с гостиницей «Бристоль». Хаукланн уже довольно сильно пьян.

Разумеется, существуют самые разные версии относительно того, кто кого первый обидел. Ясно одно: в какой-то момент Хаукланн поднялся со стула и несколько раз ударил Мунка по лицу – кровь полилась ручьем. Мунк даже не попытался дать сдачи; тем не менее подошедший полицейский забрал обоих в участок для составления протокола.

Не будет преувеличением сказать, что копенгагенские газеты жадно накинулись на эту историю. Общий тон высказываний был презрительно-ироническим – «норвежская» дикость на все лады обыгрывалась в заголовках статей: «Жизнь норвежцев в Копенгагене», «Норвежские гиганты», «Норвежские норвежцы». Эти красочные рассказы перепечатали провинциальные датские газеты, вскоре они дошли до Кристиании – и конечно же до тети.

Мунк пришел в бешенство. Несколько дней подряд он пил и размышлял, что скажут об этом эпизоде в Германии, особенно в аристократическом Веймаре, где за подобные оскорбления полагалось требовать удовлетворения, то есть вызывать на дуэль. Со своей стороны Хаукланн раскаивался в содеянном и не прочь был помириться.

Решение проблемы, выбранное Мунком, оказалось до крайности простым. Он купил дубинку и отправился на поиски Хаукланна вместе со своим приятелем Стеном Древсеном. Найти Хаукланна оказалось несложно – они увидели писателя, идущего по тротуару, когда проезжали на извозчике мимо «Бернины». Мунк выскочил из коляски и направился к нему. Хаукланн, «по чистой случайности оказавшийся трезвым» (как ядовито выразилась одна провинциальная газета), протянул художнику руку в знак примирения. Но Мунк явился совсем не за этим. Он накинулся на писателя и несколько раз ударил его палкой. Хаукланн поначалу вяло защищался, но затем предпочел ретироваться и укрылся в кафе. Мунк, гордый победой, сел на извозчика и покатил прочь.

Произошедшее стало сигналом газетам приступить ко второму кругу острот по поводу поведения представителей норвежского искусства в Копенгагене. Было выдвинуто предложение регулярно устраивать схватки между норвежскими художниками, превратив их в приманку для туристов. Мунку же пришлось объясняться перед тетей и Ингер: «Речь идет всего лишь о распоясавшемся пьянице, которому пришлось заплатить штраф». (Это, кстати, соответствовало истине. Хаукланна приговорили к сорока кронам штрафа, тогда как «акт отмщения» сошел Мунку с рук.)

К сожалению, Мунк оказался не единственным комментатором этого происшествия. В Норвегии высказаться захотели многие. Первой была «Афтенпостен», по мнению которой участие Хаукланна в драке недвусмысленно говорило о том, что он недостоин государственной стипендии. Но в защиту писателя выступил Кнут Гамсун, посчитавший, что Хаукланна спровоцировали. Его поддержал Кристиан Крог, который, возражая «Афтенпостен», не только встал на защиту Хаукланна, но и бросил упрек в адрес Мунка. Завершилась дискуссия большой статьей опять-таки Гамсуна, который иронизировал по поводу реакции датской прессы. Несколько шпилек досталось и Мунку: «Странно, конечно, что художник Мунк не может выйти на улицу без того, чтобы не поссориться с кем-то».

Дальнейшее можно было бы предположить. В воображении Мунка – и это отразилось в его дальнейших умозаключениях – эпизод с Хаукланном связался с предшествующими неприятностями. Гамсун был записан в ряды врагов, а вся история превратилась в один огромный заговор, блестяще срежиссированный и вылившийся в физическое нападение; разумеется, что у истоков заговора стояла Тулла Ларсен.

Само собой, все эти спекуляции не имели под собой ни малейших оснований. Андреас Хаукланн винил во всем себя; позднее он предполагал, что этот инцидент негативно скажется на приеме его книг датским читателем.

Мунк поспешил сбежать из Копенгагена. Развешиванием картин в «Свободном» остался руководить Стен Древсен. По мнению прессы, шум вокруг драки послужил Мунку своего рода рекламой – во всяком случае, выставка вызвала широкий интерес.

Вниманию публики было представлено целых 75 картин. Среди них были и ключевые работы 1890-х – «Поцелуй», «Крик», «Страх», «Три возраста женщины» и совсем новые картины – написанный весной портрет графа Кесслера, портрет Шлиттгена, результат памятного сеанса под действием, если верить Шлиттгену, портвейна, и созданный в том же ключе портрет француза Марселя Аршинара. Последние две картины были представлены Мунком как «типичные». Поэтому розовощекий Шлиттген с усиками ниточкой фигурировал под названием просто «Немца», а стройный элегантный Аршинар – «Француза».

Реакция критики была разноречивой – портреты, как обычно, хвалили, относительно других картин мнения разделились.

На общем фоне резко выделялась рецензия, напечатанная в газете «Ворт ланн». Откровенные нападки на Мунка, с которыми выступил ее автор – художник и критик Густав Вермерен, мало чем отличались от брани норвежской прессы, звучавшей в адрес художника десять-пятнадцать лет назад. Статья называлась «Правда об Эдварде Мунке», а выставка удостоилась характеристики «самого дерзкого, жалкого и безумного» зрелища из тех, что когда-либо были представлены на суд публике.

Кристианийская «Моргенбладет» процитировала одну-единственную рецензию из Копенгагена – Вермерена. Паранойя Мунка от этого, само собой, только усилилась. И он бежит в Осгорстранн.

Вскоре его там навестили Эва Мудоччи и Белла Эдвардс, приехавшие в Норвегию на гастроли. Они приятно провели время, разве что Эву сильно напугали бесчисленные тирады Мунка о его «врагах в Кристиании»:

Столько добрых и дружеских отзывов я слышала о тебе, столько восхищения… Эта «враждебность» по большей части – я абсолютно в этом уверена – является плодом твоего воображения, которое и в самом деле может привести тебя к изоляции.

То, что чувства ее к Мунку отнюдь не угасли, несмотря на значительный перерыв в общении, видно из продолжения этого письма:

Но тогда, когда ты станешь совсем старым и больным, к тебе приду я – и ты не станешь в меня стрелять. Ты позволишь мне ухаживать за тобой – разжигать твой очаг и кормить тебя…

Автопортрет с кистями

Ни «враги», ни ироничные писания копенгагенских газет не могли помешать растущему интересу к творчеству Мунка. Настал момент, когда организация выставок, для которых нужно было хранить, пересылать и развешивать картины, стала превращаться в настоящую проблему. Поздней осенью 1904 года Мунк сидел в Осгорстранне и размышлял над задачей параллельного устройства крупной ретроспективы в Кристиании, выставки портретов у Пауля Кассирера, что должна была открыться в декабре, и крупного показа картин в Праге, запланированного на Новый год.

Пока все держалось на помощи друзей. Гирлёфф и в особенности Равенсберг взяли на себя решение всех практических проблем, связанных с организацией выставки Мунка в «Диораме», где был представлен фриз «Мотивы современной духовной жизни» и много новых картин, включая портреты и летние осгорстраннские изображения купальщиков, «чья здоровая жизнерадостность лучше всего говорит о том, что Мунк вопреки всем пророчествам по-прежнему находится в процессе творческого роста и развития».

Сам Мунк приехал в столицу на открытие выставки 10 октября. Однако что-то здесь у него не заладилось. Что именно, неизвестно, только он пишет: «Больше никогда не поеду в Кристианию – там я провалился на сто километров под землю и угодил прямо к чертям». Даже рассудительная Осе, которая теперь, после почти двадцати лет дружбы, наконец-то перешла с Мунком на ты, очень переживала из-за этой истории:

Сначала я думала отчитать тебя за твою последнюю пьянку, хотя ты и пообещал, что больше не будешь. Но поскольку я отлично знаю, что все мои слова ничего не изменят, то решила, что и я больше не буду. Скорее всего, это может тебя только еще сильнее разозлить.

На этот раз уже не один Кристиан Гирлёфф хвалил картины Мунка. Рецензии были краткими, но позитивными, а поклонники вроде Вильгельма Крага публиковали самые настоящие дифирамбы. Правда, «Афтенпостен» не без иронии написала, что не видит смысла еще раз подробно останавливаться на картинах Мунка, потому что «его эксперимент слишком уж часто ставится». Это, впрочем, не помешало ей предоставить на своих страницах место для хвалебной статьи Ханса Дедекама.

В свете дальнейших событий весьма важной стала для Мунка помощь Енса Тиса, который был директором музея в Тронхейме, однако собирался перебраться в Кристианию, ибо только там мог бы занять по-настоящему престижное положение в мире норвежского искусства. Должность директора Национальной галереи, которую он себе наметил, вполне соответствовала этой цели. Как ни странно, Национальная галерея до сих пор не имела постоянного директора, а управлял ею, причем почти бесплатно, некий консультант. Тис приехал в Кристианию – специально, чтобы посмотреть выставку Мунка и прочитать лекцию о его творчестве. Мунк этой поддержке очень обрадовался и тут же подарил Тису картину.

Нельзя сказать, что лекция Тиса вызвала фурор, но для Мунка она имела огромное значение. У него наконец-то появился официальный интерпретатор; в последующие годы Тис читал лекции о Мунке бессчетное количество раз. Этому сопутствовало постепенное признание его ведущим норвежским специалистом в области живописи.

«Шато» в Осгорстранне плохо защищало от зимних холодов. К тому же Мунк должен был отвезти к Линде в Любек законченный фриз. Около 25 ноября он неожиданно объявился в Берлине практически без гроша в кармане. Отсюда он на последние деньги добрался до Любека, снял номер в гостинице и послал телеграмму Равенсбергу с просьбой немедленно выслать 300 крон. По-видимому, речь шла о деньгах, заработанных на выставке в «Диораме», потому что еще через несколько дней в следующей телеграмме художник просит: «Вышли мне все, что у тебя есть, за исключением 100 крон на непредвиденные расходы».

Но безденежье Мунку вроде бы не грозило. По приезде в Любек он отправился к Линде и провел пробную установку фриза, за который ожидал получить 3500 марок. К тому же в Гамбурге ему заказали портрет – заказчиком был сенатор и виноторговец, отец фрау Линде.

Пребывание в Любеке вдохновило Мунка написать автопортрет в том же духе, что и созданный весной портрет доктора. Собственно, этот автопортрет можно рассматривать как своего рода пару к портрету Линде. Он выполнен маленькими, плотными, очень четкими «раздраженными» мазками, что напоминает стиль Ван Гога в его последний, «сумасшедший» период. Мунк изобразил себя в дорогом элегантном пальто, с кистями в руках. Перед нами уже не бедный богемный художник, а почетный гость приличного буржуазного дома. Формат обоих портретов и совпадающие позы персонажей наводят на мысль, что проводится параллель между самим художником и Линде. Психоаналитик мог бы сказать, наверное, что сознательно или бессознательно Линде воспринимался Мунком в качестве «брата» – то есть заменял ему умершего брата-врача.

Однако в глазах художника на автопортрете видна некоторая неуверенность. И неуверенность эта была вполне обоснованной. Доктор Линде вдруг стал сомневаться, покупать фриз или нет. Вопреки его пожеланиям, в картинах присутствовали и целующиеся пары, и танцы на берегу с явным эротическим подтекстом. Да и краски оказались слишком яркими и плохо подходили для жилых комнат с изящной мебелью в стиле ампир.

А тут еще – в который раз! – Мунком овладели мысли, что он не может заботиться о своей семье как должно. А кроме того, его «продолжают преследовать враги»… В рождественском письме домой он достигает поистине библейских высот, клеймя преступления Туллы. Мунк пишет, что она очень дорого обошлась ему – в прямом смысле слова! – так как на какое-то время лишила способности работать. По нему выходит, что тете Карен и Ингер приходится надрываться именно по вине Туллы, которая способна «украсть последнее у неимущих – отберет последнего ягненка» и т. д. В действительности все это красноречие было применено для того, чтобы объяснить, почему он не может послать им денег к Рождеству. Тетя отлично понимает, в чем дело (хотя ей вряд ли известно, сколько у Мунка денег уходит на спиртное), и бодро отвечает, что ей нравится продавать свои поделки людям – это, мол, занятие интересное – и что Эдвард и так уже прислал им немало денег.

Еще хуже стало, когда отменил заказ на портрет сенатор Гольтгузен, – видимо, до него дошли слухи о непредсказуемости Мунка. Но Мунк все равно поехал в Гамбург, потому что через Кольмана ему удалось получить еще один заказ – портрет в полный рост дочери баснословно богатого банкира Варбурга. Тут все вроде бы прошло нормально: портрет был написан, и деньги за работу получены. Тем не менее состояние художника начало внушать окружающим серьезные опасения. Позднее Мунк рассказывал о приступах галлюцинаций, которые ему удавалось снять только при помощи… большого количества спиртного.

Все же 4 января 1905 года он навестил Шифлера, и они приятно провели время. Он немного помог Шифлеру с каталогом, потом попил чаю с фрау Луизой, был словоохотлив и много рассказывал о своем детстве и юности. Шифлеры даже запланировали совместное с Мунком посещение театра через два дня, но в театр художник не явился, сообщив, что заболел гриппом, – как известно, грипп служил у него отговоркой на все случаи жизни. В следующий свой визит к Шифлерам Мунк был совсем другим – он казался рассеянным и замкнутым.

Из Гамбурга Мунк вернулся в Любек; физическое и психическое его состояние оставалось очень нестабильным. В письме, датируемом концом января, он пишет: «И в Гамбурге, и в Любеке я чувствовал себя отвратительно – не мог думать, не мог работать, – наверное, все это из-за нервного напряжения в сочетании с гриппом». Правда, «борьбе с гриппом» немного помогла хвалебная рецензия, присланная Шифлером. «Я начинаю опасаться, что превращаюсь во всеобщего любимца», – не без удовольствия пишет Мунк.

К счастью, вскоре Мунк пришел в себя, а в конце января – начале февраля он получил приглашение посетить Прагу в связи с организованной там выставкой. И Линде, и Кольман отговаривали его от поездки, последний даже привел довольно странный аргумент, что картины Мунка лучше продаются на выставках в его отсутствие. Мунк не послушался, заявив, что собирается только на открытие и пробудет в Праге от силы пару дней.

Организатором выставки выступило общество поклонников искусства «Манес». О Мунке в Богемии слышали, в прошлом году несколько его картин демонстрировались на весенней выставке в Праге, а Пшибышевский напечатал о нем статью в одном чешском журнале. Но самое сильное впечатление на пражан произвела, конечно, огромная ретроспектива 1904 года в Вене, культурном и административном центре Габсбургской империи; именно там пражские ценители живописи впервые обратили внимание на норвежского художника. В качестве обоснования сильного интереса к Мунку в Праге открыто говорилось о том, что он модернист, но не… немец. Многочисленные националисты огромной империи, само собой, находились в оппозиции к доминирующей немецкой культуре.

Позднее Мунк назвал выставку в Праге одной из четырех лучших выставок за всю свою долгую карьеру художника. Согласно каталогу, он представил 75 картин и 46 графических работ. Среди них – фриз и многие другие лучшие свои произведения.

Чешская публика моментально отреагировала на картины Мунка. Очень скоро в прессе появились подробные статьи, посвященные его творчеству. Не все были хвалебными, но даже самые ярые критики демонстрировали искренний интерес к художнику. Молодые пражские коллеги Мунка были в восторге – в последующие годы многие их работы будут создаваться под сильным прямым или косвенным воздействием Мунка. Да и сам Мунк чувствовал внутреннее родство с чешскими коллегами:

Я провел с вами в Праге поистине удивительные и незабываемые дни, о которых всегда буду вспоминать, – я был словно в прекрасном сне. Я также был очень рад познакомиться с талантливыми художниками, чьи творческие устремления, на мой взгляд, имеют много общего с нашими… Та же жажда свободы и новизны – возможно, причиной этого являются сходные природные и социальные условия…

Пражане всеми способами показывали, что приезд Мунка для них большая честь. Ему оказали поистине королевский прием, и он хотел, чтобы об этом узнали и дома, в Норвегии, – правда, не во всех подробностях. Равенсберг получил инструкции передать газетам следующее:

Выставка в Праге открылась четвертого числа. Все пять залов были заполнены моими работами. Торжественное открытие проходило в присутствии вице-бургомистра города и других почетных особ. Вечером был званый ужин, на который были приглашены художники, писатели и университетские профессора. Я гостил в Праге пять дней по приглашению общества поклонников искусства «Манес». На это время бургомистр предоставил в мое распоряжение свой экипаж.

К этому официальному отчету Мунк добавил пару строк личного характера:

Это и вправду было чудесно… С утра до вечера меня сопровождали разные художники. Когда я выразил желание посмотреть на богемских девушек, была отправлена экспедиция на поиски самых красивых девушек, – так что я мог выбрать любую. И я должен сказать – та, которую я в итоге выбрал, была самой красивой девушкой, какую я когда-либо видел в моей жизни. Эту маленькую историю не надо сообщать газетам.

Норвежская «Верденс ганг» и в самом деле опубликовала заметку о триумфе Мунка.

Позже Мунк получил море писем из Праги с рассказами о том, какое мощное впечатление произвела на пражан его выставка. Кое-что было продано – две картины и немного графики. Но это был только маленький лучик света посреди мрачной действительности. Вернувшись из Праги, Мунк столкнулся с самыми серьезными проблемами за последние годы жизни.

Самое неприятное известие пришло из Любека. Доктор Линде все-таки отказался от фриза. Это решение нанесло удар не только по финансам Мунка, но и по его самолюбию художника. Все же, хотя обычно в ответ на обиды он легко пускал в ход угрозы и проклятия, ему удалось сохранить хладнокровие по отношению к благодетелю, памятуя, как много тот для него сделал:

Естественно, теперь наши пути разойдутся – во всяком случае, на какое-то время… Для меня ваш внезапный отказ от фриза действительно стал маленькой трагедией – я так долго думал и работал над ним… С любого другого я запросил бы 8000 марок, но вам был готов отдать за 3500 – и деньги мне нужны были здесь… Людям трудно понять, каково это – быть совершенно уверенным, что получишь деньги, а потом не получить ничего.

«Здесь» означало в Гамбурге, куда Мунк приехал снова, чтобы написать два портрета – заказы для него организовал Кольман. По рекомендации Кольмана он поселился в маленькой гостинице Гибфрида близ церкви Св. Георга, на тихой и спокойной улице Коппель. Кольман надеялся, что за работой Мунк хотя бы немного успокоится, но надеждам его не суждено было сбыться.

Сначала все шло более или менее нормально. Мунк посетил Шифлеров, повозился с каталогом, выпил чаю с фрау Луизой и развлек ее разговорами. При желании он умел быть приятен в общении с дамами. Но в следующий визит, несколько дней спустя, он выглядел гораздо более нервным. Отказался пообедать с семьей и пошел в рабочий кабинет Шифлера, но тут же вернулся, уселся вдали от стола, затем начал постепенно придвигать свой стул все ближе и ближе. При этом он говорил о происхождении своих картин и щедро приправлял повествование воспоминаниями о бесстыдных женщинах и их неверности. «Если “Ревность” толкуется как “переосмысленный” портрет Пшибышевского, так это потому, – вещал Мунк, – что его жена постоянно ему изменяла. Его острые глаза пронзали ночь, и в душе он видел, как его жена раздевается перед другим». Что же касается Ингсе, то она, утверждал Мунк, столь недвусмысленно приставала к нему, что однажды ему даже пришлось выкинуть ее из своего домика в Осгорстранне; причем Ингсе оказалась настолько упорной и нахальной, что поставила ногу на порог и не давала закрыть дверь!

В этот раз Мунк принес несколько графических работ в подарок Шифлеру. Судья, в свою очередь, сообразил, что Мунк нуждается в деньгах, и едва ли не силой всучил ему 100 марок. Надолго этих денег, разумеется, не хватило, и безденежье вынудило художника предпринять шаги, приведшие в будущем к исключительно неприятным последствиям.

Мунк сообщил, что, подумав, решил разорвать контракт с Бруно Кассирером на продажу графики, – ему казалось, что он целиком во власти берлинского издателя. Но это не помешало ему почти сразу заключить гораздо более серьезный договор с гамбургской фирмой по продаже произведений искусства «Комметер». В сферу действия договора входила продажа всех картин в Германии и Австро-Венгрии, он охватывал даже те заказы, которые Мунк мог обеспечить себе самостоятельно. Причем если договор с Кассирером несколько раз просматривался и исправлялся Шифлером и Линде, то контракт с «Комметер» основывался на наброске Шифлера с довольно общими формулировками.

Мотивация Мунка была более чем очевидна: его минимальный гонорар должен был составить 3000 марок в год независимо от уровня продаж. Все финансовые риски – в случае, если картины будут проданы на меньшую сумму, – «Комметер» брала на себя.

Шифлер и Мунк проводят вместе много времени – в ресторанах, в доме Шифлера на Оберштрассе, в безвкусно обставленной комнате Мунка в гостинице Гибфрида, где он показывает новые офорты. Но внезапно Мунк исчезает, оставив Шифлера в полном неведении. Проходит несколько недель, прежде чем Шифлер получает письмо из Копенгагена. «Гостиница, где я жил, была опасным местом – нередко дело доходило до скандалов, и особенно часто в последнее время… Мои нервы в совершенном расстройстве…» – пишет Мунк.

Смутное время

1905 год выдался в Европе неспокойным. От своих чешских друзей Мунк получал известия о беспорядках в огромной Австро-Венгерской империи, в частности, они подробно описывали ему конфликт между чехами и немцами в Бёмене. Беспокойство внушало ему и развитие событий в Норвегии, которая, судя по всему, шла к открытой конфронтации со Швецией. Все громче заявляла о своих имперских амбициях и Германия. В Гамбурге стоял наготове флот – кайзер собирался отправить его в Марокко, чтобы продемонстрировать миру свою военную мощь.

Несколько морских офицеров, готовящихся к походу, жили в гостинице Гибфрида. Что там, собственно, произошло у них с Мунком, непонятно, хотя художник в своих дневниковых записях несколько раз возвращается к событиям в гостинице. Одно можно сказать с точностью – вино там лилось рекой. Возможно, Кольман, по чьей инициативе Мунк поселился у Гибфрида, не совсем удачно выбрал для него пристанище. Он сам пишет, что за время, пока Мунк жил в гостинице, с ним случилось три припадка. Однажды он начал крушить все подряд, и после ему пришлось откупаться от неприятностей. В другой раз Мунку почудилось, что пришли его недруги и среди них Бёдткер. В дело вмешался американский врач – очевидно, тоже проживавший в гостинице. Он предупредил хозяина, что дело может кончиться плохо, и оказался прав, поскольку следующий приступ ярости начался с того, что Мунк поссорился из-за какой-то мелочи уже с самим хозяином гостиницы. За хозяина вступился один из морских офицеров. Мунк стал выкрикивать в адрес офицера бранные слова и потребовал, чтобы они по славной норвежской традиции вышли на улицу «разобраться». Однако офицер проявил похвальную выдержку и никуда «выходить» не стал. Кончилось все тем, что Мунка выгнали взашей, и ему пришлось провести ночь, шатаясь по кафе, прежде чем его снова пустили в гостиницу.

Поутру хозяин сообщил Мунку – неизвестно, так ли это было на самом деле, или хозяин просто решил припугнуть возмутителя спокойствия, – что офицер не смог снести оскорблений и решил вызвать Мунка на дуэль. Правда, тем временем флот уже снялся с якоря и отплыл в Марокко, так что художнику предоставлялось несколько недель отсрочки!

Демонстративное вторжение кайзера Вильгельма в сферу интересов Франции вызвало «марокканский кризис» и поставило Европу на грань войны. Тем временем в Гамбурге Мунк осознал всю серьезность своего личного кризиса и срочно уехал в Копенгаген, даже не уведомив об отъезде Шифлера.

В Копенгагене, в «маленькой убогой» гостиничной комнатенке, его посетил Голдстейн. Ту встречу датский приятель Мунка запомнил во всех подробностях. На комоде лежал гребень с поломанными зубьями и клочьями волос. На столе – четыре воротничка, три галстука и небольшая сумка – весь багаж Мунка.

На полу валялся красный дырявый носок. Голдстейн поддел его зонтиком и сказал: «И это поклонник прекрасного Эдвард Мунк – тот Мунк, который своими картинами дарит людям вечную красоту…»

Мунк, рисуясь, высокопарно ответил: «Я в состоянии создавать прекрасное только для других. Это мой крест. На мои картины изливается раскаленная лава моего мозга». Потом он стал рассуждать о женщинах, сказав, что они станцевали канкан на его сердце и «нагадили» в его мозгу. «У меня пробоина в области ватерлинии. В затишье плавание идет хорошо, а в бурю в лодку заливает вода».

В поисках затишья, надеясь в спокойной обстановке обдумать сложившуюся ситуацию, Мунк отправился в весенний Осгорстранн, где дачный сезон еще не начался. Художник осознавал, что испытывает нечто похожее на манию преследования, и связывал свое состояние с нервным перенапряжением – как-то он изобразил перепады своего настроения в виде кривой с острыми пиками. Его состояние действительно напоминало маниакально-депрессивный психоз. Мунк обратился к врачу, и тот посоветовал ему отдохнуть – поехать в санаторий или на воды.

Однако у художника не было желания отдыхать. Наоборот, он был полон творческих планов. Возможно, улучшению его настроения и появлению новых идей способствовали вести, пришедшие от доктора Линде, который испытывал чувство вины за историю с фризом. Желая возместить Мунку убытки, Линде сделал предложение о покупке последней версии «Женщин на мосту» за 4000 марок. Правда, сразу он хотел выплатить только 1000 марок, а остальное – по 500 марок каждые полгода.

Зато сотрудничество с фирмой «Комметер» поводов для оптимизма не давало. Получив картины Мунка из Праги, фирма выразила недовольство их состоянием: многие полотна были повреждены, рамы оказались либо сломаны, либо, на вкус сотрудников «Комметер», уродливы, – словом, фирма решила, что выставлять их нельзя. Мунку было предложено приехать и привести все в порядок на собственные средства; впрочем, «Комметер» выражала готовность взять ремонт и изготовление рам на себя и постараться, чтобы это обошлось Мунку как можно дешевле.

Неужели художник сам должен был оплачивать расходы на ремонт? В контракте и словом не упоминались такие детали…

В это время политические события в Норвегии развивались с катастрофической быстротой. 7 июня стортинг в одностороннем порядке принял решение о разрыве унии с могущественным соседом Швецией и лишь после этого, 19 июня, обратился к шведскому королю и «государственному собранию и народу Швеции» с призывом содействовать мирному расторжению унии.

Великие потрясения отрицательно действовали на неустойчивую нервную систему Мунка: «Для моего здоровья все эти катаклизмы вредны. В полном покое я себя чувствую хорошо, но достаточно малейшего возбуждения – и я заболеваю…»

В норвежской глубинке Мунку жилось спокойно, но материально он целиком и полностью зависел от того, как идут его дела на немецком рынке живописи. За весну он получил около 9300 немецких марок. Это солидная сумма, равная доходам ректора немецкой гимназии за год. В Норвегии же художник не заработал и пяти эре. Поэтому неудивительно, что он беспокоится за оставленные в Германии картины. Мунк пишет Шифлеру:

Я думаю, что мне делать, если начнется война, ведь мои картины в Гамбурге. Неизвестно, что может случиться… Непонятно и то, какие последствия будет иметь война для взаимоотношений с другими странами…

В июне в Осгорстранн приезжают отдыхающие. Среди них двадцатидевятилетний Людвиг Карстен. Он с удовольствием позирует для своего старшего друга, которым восхищается. На портрете Карстен стоит у летнего домика в белом летнем костюме и широкополой шляпе, левую руку он держит в кармане, в правой – трубка. Этот поражающий элегантностью портрет денди чем-то напоминает портрет Енсена-Еля, написанный двадцатью годами ранее.

Карстен охотно составляет Мунку компанию и в застольях, к ним присоединяется один актер из Бергена. Все трое весьма озабочены сложившейся политической ситуацией, за выпивкой идут постоянные споры. В Норвегии ждут официальной реакции со стороны Швеции. Если конфликт между «братскими народами» зайдет так далеко, что соседская держава решит провести мобилизацию – 170 000 шведских солдат против 76 000 норвежских, – то ничего хорошего не предвидится.

К середине июня 1905 года все частные проблемы отступают на второй план. Военные корабли патрулируют Кристиания-фьорд, а военнообязанные, проходившие весенние военные учения, направляются на укрепление пограничных постов.

В один из дней Карстен и Мунк слишком много выпили и принялись обсуждать, какой должна быть позиция истинного патриота. По какой-то причине Карстену кажется, что Мунк настроен недостаточно патриотично и не готов отдать свою жизнь за Родину. Звучит слово «трусость». Их товарищ пытается разрядить обстановку, но безуспешно.

Дело кончается дракой. Разъяренный Мунк явно оказывается сильнее. Они вываливаются из двери, за которой довольно крутая лестница в сад. Позже Мунк так описывает эти события: «Мы упали между довольно острыми камнями в саду. Я сломал руку, он в клочья разорвал свой белый костюм – тот, в котором я его писал. Удивительно, что мы остались живы…»

Ситуация со всех точек зрения абсурдная. Мунка признали негодным к строевой службе более 20 лет назад, у него не было никаких шансов принять участие в сражениях, – правда, об этом Мунк едва ли счел нужным рассказать Карстену. Надо полагать, в воспаленном воображении художника оскорбление слилось с другими реальными и надуманными унижениями, которым он подвергался в Норвегии в последние годы.

Спустя несколько дней в компании случайного знакомого из Кристиании Мунк снова напивается. Рука после драки болит, хотя никакого перелома – вопреки рассказу Мунка – у него не было. Его новый собутыльник – весьма юный господин Маркус Люннеберг служит управляющим в маклерской фирме своего брата. Мунк теряет контроль над собой, выкрикивает проклятия в адрес врагов и в конце концов навязывает Люннебергу в подарок одну из своих картин – с условием, что Люннеберг поколотит одного из врагов Мунка.

Мунк решает, что ему надо уехать. В Норвегии, где все говорят только о войне, где вокруг только друзья врагов и враги друзей, он больше оставаться не может. К тому же в Норвегии, в среде, к которой принадлежит Мунк, слишком много пьют, и ему просто необходимо вырваться из атмосферы всеобщего пьянства. Доктор Линде советует ему: «Пейте побольше молока, а не спиртного! Чем спокойнее будет ваш образ жизни, тем лучше. Гоните своих друзей в шею!»

В начале июля 1905 года Мунк спешно покидает страну. В следующие четыре года он приедет в Норвегию только один раз, и то ненадолго.

Через несколько дней он приезжает в нейтральную Данию и поселяется в гостинице городка Клампенборг, недалеко от Копенгагена. Но для того, чтобы жить в гостинице, нужны деньги. Судя по всему, от крупной суммы, полученной весной, мало что осталось. К счастью, щепетильный Люннеберг пишет ему письмо и сообщает, что совесть не позволяет ему оставить у себя картину, полученную при столь странных обстоятельствах. Мунк пользуется случаем и предлагает сделку – если Люннеберг пришлет ему 200 крон, то позже он получит еще одну картину. Кроме того, Мунк просит Люннеберга не распространяться о «том» вечере: «Я должен обратиться к вам с серьезной просьбой не рассказывать никому о том, что я наговорил в состоянии умопомрачения».

Весь июль политическая обстановка оставалась напряженной. Шведский риксдаг постановил, что без согласия Швеции уния не может считаться расторгнутой. Если Норвегия хочет решить спор мирным путем, ей придется выполнить ряд требований, и самое главное из них – разрушить оборонительные укрепления на норвежской границе.

Мунк тем временем остается совсем без средств. В середине июля доктор Линде переводит ему 491 крону, но этого явно недостаточно. Мунк пишет Равенсбергу и умоляет его попытаться продать какую-нибудь картину в Кристиании. Затем шведскому меценату, взявшемуся оплатить заказ для Веймара: «Почту за честь по вашей просьбе написать портрет Ницше». И супруге фабриканта Эше в Хемниц: «Я люблю детей и потому с удовольствием берусь за детские портреты».

Мунк чувствует себя изгнанником. Однако он не собирается давать врагам повод торжествовать. Он поручает Равенсбергу сообщить «Верденс ганг», что «приглашен в Веймар для написания нескольких портретов».

«Новый человек»

Веймарские заказы не возникли сами по себе. В июне 1904 года шведский финансист Эрнест Тиль посетил архив Ницше. До этого главным в его жизни были деньги. Любимая поговорка Тиля звучала так: «Скандалы проходят, деньги остаются».

Но в 1904 году Тиль вдруг прозрел и обнаружил, что деньги не могут быть целью – это всего-навсего средство. Он развелся со своей добропорядочной супругой, обзавелся новой женой, которой были присущи современные взгляды, и стал тратить время (и деньги!) на то, чтобы служить ей, искусству и Ницше. Как меценат он помог многим, в том числе Густаву Вигеланну.

Фрау Фёрстер-Ницше богач посетил, чтобы перевести некоторые из писем ее брата на шведский язык. В восторге от идеи сестра Ницше упросила его принять скромный гонорар, так как ей показалось, что он нуждается в деньгах. Это маленькое недоразумение, однако, вскоре выяснилось, и деньги от Тиля стала получать она.

Третьего июля 1905 года фрау Фёрстер-Ницше написала Эрнесту Тилю, что у нее есть одно предложение, – Тиль мог бы сделать кое-что важное и для искусства, и для памяти Ницше, а именно заказать портрет философа одному известному художнику, которому нужны средства. Вполне возможно, что здесь дело не обошлось без рекомендации графа Кесслера. Как бы то ни было, фрау Фёрстер-Ницше предложила кандидатуру Эдварда Мунка.

Июль 1905 года едва ли был подходящим временем, чтобы просить шведского мецената поддержать норвежского художника, но Тиль был выше того, чтобы обращать внимание на политические разногласия. Через несколько дней он послал Мунку письмо с предложением написать портрет Ницше – при условии, что, если Мунк примет предложение, он приедет в Веймар и изучит хранившиеся там фотографии и портреты.

Другой веймарский друг Мунка тоже решил помочь художнику. У Генри ван де Вельде был старый знакомый, владелец самой крупной в Германии чулочной фабрики Герберт Эше. На его предприятии в Хемнице работали восемьсот человек, а еще две с половиной тысячи выполняли заказы на дому. Эше был страстным ценителем искусства. В 1899 году он женился; молодые супруги обставили дом мебелью ван де Вельде. Более того, они поручили бельгийцу спроектировать свой новый дом в Хемнице на Паркштрассе, 58. В 1904 году, когда дом был построен, ван де Вельде из семейного архитектора превратился в семейного дизайнера – ему заказали даже оформление визитных карточек.

В 1905 году фрау Ханни Эше решила заказать портрет детей. Она попросила совета у ван де Вельде – кто лучше него мог знать, какой художник справится с этой задачей?

Пятого июля, спустя два дня после того, как фрау Фёрстер-Ницше написала Тилю, ван де Вельде в письме семейству Эше рекомендовал Мунка для написания портрета. «Он немного странный, но славный малый» – так он охарактеризовал художника. Эше никогда не слышали о Мунке и захотели убедиться, что его кандидатура подойдет. Супруги не поленились проделать долгий путь до Любека – должно быть, ван де Вельде рассказал им о портрете детей доктора Линде. Доктора дома не оказалось, но портрет детей им показали, и они приняли решение сделать заказ.

Таким образом, Мунк получил два заказа в Тюрингии – ведь Хемниц находится всего в ста километрах к юго-востоку от Веймара.

Жизнь в Дании, однако, не шла на пользу психическому здоровью Мунка. Его не оставляли мысли о многочисленных «врагах». Весьма разумный совет в те дни дал художнику Стен Древсен, сказавший, что лучше бы он писал картины, а не занимался «выдумками и сплетнями».

Здесь, в Дании, Мунк возобновил дружеское общение с Голдстейном, но и в их отношениях не все шло гладко. Правда, впоследствии датский поэт написал: «Временами наше общение было все же довольно приятным».

В августе у Мунка созрел план. Во время поездки в Тюрингию он будет держаться подальше от городов и посетит один из курортов, которыми славится провинция, – чтобы стать «новым человеком», как он писал. Однако денег на курорт пока не хватало, и поэтому сначала он собрался отправиться в Хемниц – писать портрет детей Эше.

В Германии Мунком интересовались не только в ганзейских городах на севере и друзья в Веймаре. Как раз в это время мюнхенский профессор Герман Эссвейн заканчивал писать о нем книгу. Это была третья книга о Мунке на немецком языке. Едва ли кто-нибудь еще из иностранных художников-современников удостаивался такой чести. Правда, в декабре, когда книга вышла, мюнхенское общество поклонников искусства отказалось организовать выставку по случаю ее выхода, испугавшись, что тем самым оскорбит вкусы почтенной публики. С другой стороны, «Комметер» без проблем устраивала в разных городах страны небольшие выставки, а в 1906 году планировала провести крупную выставку в Гамбурге.

Однако Мунку были нужны не планы грандиозных выставок, а деньги – причем немедленно. Словно в насмешку над безденежьем он получил финансовый отчет из «Комметер», из которого следовало, что ему уже выплачено 146 марок 10 пфеннигов в счет гарантированных выплат будущего года. Посему служащий «Комметер» господин Оберхейде «советовал» Мунку в сопроводительном письме временно воздержаться от требования авансов.

Но в Германии, по крайней мере, проявляли интерес к работам Мунка; этого нельзя было сказать о Норвегии. 23 августа владелец галереи Вастесон отправил Мунку открытку, в которой писал, что, если художник хочет провести выставку в Кристиании, он должен принять решение незамедлительно. Тон письма свидетельствовал о весьма равнодушном отношении к делу самого Вастесона. И это понятно: он почти ничего не заработал на предыдущих выставках Мунка.

В начале сентября художник перебрался из Дании в Германию. В Хемнице из-за отсутствия денег ему пришлось поселиться у Эше. Мунк сделал это с тяжелой душой – ему хотелось полной независимости, а у Эше волей-неволей приходилось считаться с хозяевами.

В течение трех последующих недель семья Эше и их прислуга каждый день наблюдали странные сцены. Мунк с утра долго разглядывал детей, потом исчезал из дома – и где-нибудь напивался. К кисти он не притрагивается. Правда, Герберт Эше был заранее предупрежден о причудах художника. Доктор Линде писал ему:

Лучше всего предоставить ему полную свободу действий. Тогда он постепенно оттает, его скандинавская замкнутость уйдет, и вы узнаете прекрасного, разносторонне образованного человека со своеобразной жизненной философией, общение с которым вы, несомненно, оцените по достоинству. Мунк может неделями бродить по комнатам и наблюдать, даже не думая подходить к холсту.

Тем временем Мунк получил письмо из «Комметер». Ему сообщали, что невероятно рады тому, что он получил заказ. Не сразу художник сообразил, что это было отнюдь не данью вежливости: по контракту от всех сумм, полученных им в пределах Германии, «Комметер» полагались отчисления. Таким образом, из 3000 марок, которые Эше должны были заплатить за портрет детей, «Комметер» следовало отдать 450. Причем фирме для этого не надо было предпринимать никаких усилий.

Шли недели, и супруги Эше уже начали терять терпение. Мунк не проявлял особого интереса к детям, он часами говорил о политической ситуации в Норвегии и при этом весьма серьезно рассуждал на тему, стоит ли устроить кафе в королевском дворце в Кристиании.

Но – свершилось! Неожиданно у Мунка случился взрыв творческого вдохновения. За неделю он написал два портрета детей, сделал эскиз и офорт с изображением дочери Эше. Кроме того, он написал портрет фрау Эше и два портрета ее супруга! На один из портретов Герберта Эше он выдавил краску прямо из тюбика, одним движением изобразив спинку стула. Сам Мунк утверждал, что научился этому приему у Ван Гога.

При таком темпе работы не все портреты оказались одинаково удачными – во всяком случае, с точки зрения супругов Эше. Однако теперь им было из чего выбрать. Портрет детей, Эрдмуты и Ганса, был написан довольно живо, и все же он выглядит несколько искусственно по сравнению с картиной «Четыре сына доктора Линде». Возможно, дело в том, что с Эрдмутой и Гансом Эше художнику не удалось установить столь же тесный контакт, как с детьми семейства Линде.

29 августа Мунк отправился из Хемница в Веймар. Его ждала работа над портретом Ницше, но прежде следовало хотя бы немного отдохнуть – после яростного всплеска вдохновения нервы художника были на пределе. Об участии в светской жизни Веймара не могло быть и речи. Герберт и Ханни Эше проводили Мунка до Веймара и позаботились, чтобы он там хорошо устроился. Перед расставанием Мунк пригласил их на прощальный ужин с устрицами и шампанским в ресторан «Фюрстенкеллер». Несмотря на странное поведение художника и споры из-за портретов, он произвел на супругов Эше благоприятное впечатление. О взаимном расположении говорит тот факт, что между Эше и Мунком завязалась регулярная переписка – в течение следующего года Герберт и Ханни Эше напишут ему более двадцати писем. Неподдельным беспокойством за судьбу бесприютного художника проникнуто письмо, отправленное сразу по возвращении супругов в Хемниц: «Нам представляется, что вы несчастный одинокий человек, кочующий от дома к дому, не знающий, где преклонить голову».

Теперь главным для Мунка было избежать соблазнов Веймара. Самоубийственная тяга художника к спиртному пугала Герберта Эше. Он наставлял Мунка:

Прежде всего, надо постараться побороть дьявола, тянущего вас к спиртному, и упорно трудиться… Я надеюсь, что вы сегодня же после полудня покинете город, поскольку каждый день, проведенный в Веймаре до того, как вы начнете работать над портретом Ницше, пагубен для вашего здоровья.

К счастью, в дело вмешался ван де Вельде. Он отправил Мунка в курортное местечко Эльгерсбург, расположенное в 50 километрах к юго-западу от Веймара. Таким образом, исполнилось желание Мунка подлечиться, как он писал Равенсбергу в августе, «в каком-нибудь санатории в горах, дабы вырваться из ада собственной души».

Уединение в Эльгерсбурге

Курортное местечко Эльгерсбург было известно тем, что там любил отдыхать Гёте. Здесь Мунк наконец получил возможность хотя бы несколько недель пожить спокойно.

Ко времени его приезда в Эльгерсбург стало ясно, что на норвежский престол под именем короля Хокона VII вступит датский принц Карл. Мунку это не нравилось. В письме тете Карен он выразил сожаление, что в стране не установилось республиканское правление; хотя тогда, тут же замечает он, власть перешла бы в руки буржуазной черни наподобие семейки Туллы.

В Эльгерсбурге Мунк принял твердое решение вести здоровый образ жизни. Снег в горах выпал рано, и ему захотелось покататься на лыжах. Однако в здешних местах лыжные прогулки были не в моде, и Мунк написал Равенсбергу письмо с просьбой прислать лыжи: самые обычные, за 6–7 крон, с удобным креплением. При этом он добавил, что не вставал на лыжи уже много зим и опасается упасть на левую руку. Она все еще болела.

Мунк решил, что портрет Ницше должен выглядеть эффектно. Об отображении характера философа речи идти не могло – ведь Мунк никогда не видел модели собственными глазами. В письме Тилю художник обосновывал свой взгляд на решение стоящей перед ним задачи:

Я решил… написать монументальный и величественный портрет. Я не считаю себя вправе добавлять что-либо к его образу…

Я представляю его как певца Заратустры – среди скал, в своей пещере.

Тем временем в Норвегии был возведен на престол король Хокон VII. Эше прочел об этом в газетах и в шутку написал Мунку, что вскоре, наверное, Мунка пригласят писать портрет нового короля. В отношении собственного портрета у Эше были претензии: место, куда художник выдавил на холст краску прямо из тюбика, до сих пор не просохло. Эше позволил себе усомниться в том, что это был на самом деле прием Ван Гога.

Несмотря на благие намерения Мунка заняться своим здоровьем, нельзя сказать, что он начал лечиться в прямом смысле этого слова. Художник не значился в санаторном списке и не посещал врача. «Курс лечения» он себе назначил сам. Помимо моциона на свежем воздухе, он прописал себе минеральные ванны с добавлением хвои – в Эльгерсбурге было несколько источников, воды которых оказывали «общеукрепляющее» действие. Но насколько регулярным было это лечение, судить трудно.

В Эльгерсбурге Мунк действительно оказался в полном одиночестве – в сравнение не шли даже месяцы, проведенные в Ницце зимой 1891 года: «Я живу в полной изоляции среди тюрингских лесов, лишь изредка общаясь с местными жителями…» Это шло на пользу и здоровью, и работе, и все же Мунк чувствовал себя покинутым и очень обрадовался, когда Шифлер попросил разрешения приехать на Новый год, чтобы вместе поработать над каталогом графики.

Возможно, именно одиночество стало причиной того, что он возобновил переписку с Эвой Мудоччи и даже пригласил ее в гости.

Последний раз они виделись во время ее визита в Осгорстранн около года тому назад; после этого Мунк даже ни разу ей не написал. Эва, естественно, обиделась и сама писала ему все реже. Однако в Эльгерсбурге Мунк получил от нее проникновенное письмо из Парижа: «…Раньше переписка приносила нам столько радости… Напиши мне, так хочется узнать, как ты живешь». Из следующего письма Эвы становится ясно, что на этот раз Мунк ответил ей: «Сегодня получила твое письмо… Я уже потеряла надежду, что ты когда-нибудь напишешь».

Письмо Мунка пробило брешь, через которую ее чувства хлынули наружу:

Что тебе сказать?.. Как я жила весь этот год… Я посвятила себя исследованиям. И ты знаешь, что это за исследования – ты и только ты, и твоя работа, твое искусство, ты сам… Все, что я раньше не понимала, теперь стало мне совершенно ясным… Твой портрет и фотография висят у меня на стене.

Ее признания не насторожили Мунка, как можно было бы ожидать. В ответ он отправил письмо и рождественскую открытку, в которой спрашивает, не хотят ли Эва и Белла приехать к нему в гости в Эльгерсбург. Эва незамедлительно отвечает:

Я обязательно это устрою. Жизнь проходит так быстро и теряет всякий смысл, если не принуждать себя иногда переживать счастливые мгновения… А в конце последними мыслями будут несколько прекрасных воспоминаний – подобные жемчужинам, хранимым в тайне.

В декабре вышла книга Германа Эссвейна. Мунк восторженно благодарит автора и пользуется поводом, чтобы высказаться о собственном творчестве:

Мое искусство как ballon captive[74], – оно накрепко привязано к земле. Иногда я держу его совсем близко к земле, иногда отпускаю парить в небеса… Кроме того, я запускаю в воздух небольшие – часто неуклюжие – пробные аэростаты…

Художник затрагивает и более приземленную тему: возможно, книга продавалась бы лучше – особенно в Норвегии, если бы «Поцелуй» не вошел в состав иллюстраций. Кстати, Линде настоятельно советовал автору обойтись без этой картины. Мюнхенскому издательству, которое выпустило книгу, Мунк посылает список тех, кому в Норвегии, по его мнению, следует ее отправить, – Вильгельма Крага и Гирлёффа он упоминает особо.

Месяцы, проведенные в Эльгерсбурге, стали весьма плодотворными для Мунка. В середине декабря он уже работает над портретом Ницше. Он сделал эскиз и был приятно удивлен тем, что служанка Виктория сразу узнала философа. Правда, несколько визитов в Веймар, целью которых были встречи с фрау Фёрстер-Ницше, не прошли без осложнений. Мунк понимает, что ему надо еще какое-то время пожить в Эльгерсбурге: «Я должен постараться владеть собой. А то во мне еще много “русского”», – пишет он, намекая на хаос и анархию, царившие в России в то время.

Эльгерсбург благотворно действовал на художника. Всего известно четырнадцать картин Мунка с эльгерсбургскими мотивами. Некоторые из этих мотивов возникали в работах Мунка и позже.

Он работал даже тогда, когда спиртное и «ад в душе», казалось бы, одерживали верх над его тонкой творческой натурой. Стоило ему оказаться за мольбертом, как он преображался и словно перерабатывал жизненные впечатления. Поэтому едва ли можно сказать, что Мунк зависел от «вдохновения» в общепринятом понимании. Но все же что-то особое в Эльгерсбурге было. Здешние леса, поля, горы напоминали ему Норвегию – природу, которую он знал с детства и юности. Кроме того, Эльгерсбург разбудил в нем колориста – повсюду в каменистых разломах проглядывал красноватый песчаник, из этого же камня была выстроена церковь. В картине «Немецкий пейзаж с замком» Мунк попытался уловить этот цвет: три одетые в черное женщины с типичными для здешних мест ивовыми корзинами за плечами спускаются по дороге в деревню, над которой возвышается замок. Пейзаж обрамляют по-осеннему голые буковые деревья. На переднем плане картины доминирует красный цвет, дороги напоминают кровеносные сосуды.

Эта картина написана осенью – следовательно, Мунк приступил к работе над ней сразу же после приезда на курорт. Еще одна картина, получившая название «Деревенская площадь в Эльгерсбурге», написана, очевидно, тогда же. На площади, покрытой тонким слоем первого снега, изображены две группы детей. Слева, в начале едва намеченной улицы, написанной с использованием характерной для Мунка «втягивающей» перспективы, стоят мальчишки – так тесно сбившись в кучу, что трудно определить их число. Они образуют темное пятно. В глубине площади видна группа девочек, одетых более ярко. Похоже, мальчики и девочки давно поделили площадь между собой и даже не интересуются друг другом. На переднем плане изображена стайка гусей или уток, враждебно поглядывающих в сторону мальчишек – птицы явно ожидают подвоха. Эти элементы картины как будто образуют треугольник. На заднем плане угрожающе взмывают вверх клубы черного дыма, словно там пожар.

Когда эту картину впервые показали на выставке в марте 1906 года, друг Мунка искусствовед Бото Греф написал о ней: «Искусство Мунка не копирует действительность, но никогда не отдаляется от природы». Весьма меткое замечание. Дистанция между группами мальчиков и девочек на картине воссоздает ощущение растущего напряжения между полами незадолго до полового созревания. Стайка уток символизирует грядущие изменения: естественный физиологический процесс вскоре вмешается и сотрет дистанцию.

На картине художник изобразил реальную деревенскую площадь Эльгерсбурга. Некоторые дома, запечатленные на холсте, существуют до сих пор. В одном из них находился детский дом – так что дети действительно могли играть на площади, разделяясь на группы по признаку пола, что, очевидно, даже вменялось им в обязанность. Клубы дыма на заднем плане, вероятно, могут символизировать опасность грядущих перемен, но в реальности это дым местной фабрики, которая производила древесный уголь. Позже Мунк написал еще одну версию этой картины – возможно, это произошло в 1915 году, хотя время написания установить довольно сложно.

В своем уединении Мунк вел активную переписку с друзьями, особенно под Рождество. Доктор Линде, как всегда, предостерегал его от увлечения спиртным и призывал побольше работать: «Гениальных прозрений недостаточно». Рождественским подарком от Линде было обещание до установленного срока прислать оставшуюся часть вознаграждения. «Думаю, вы не рассердитесь на меня за это», – замечал Линде. Тиль отговаривал его проводить выставку в Стокгольме, ссылаясь на то, что политические события этого лета до сих пор не забыты и «все норвежское встречается крайне враждебно»; кроме того, он сообщил Мунку, что переехал в новый дом, в котором будет и жилое помещение, и галерея, – не дом, а целое произведение искусства.

Эва присылает из Копенгагена целых три письма в течение нескольких дней. Она хочет навестить его: «Дорогой Эдвард, позволь мне приехать – неизвестно, встретимся ли мы еще когда-нибудь в этой жизни». Организовать поездку оказалось сложнее, чем она предполагала, поскольку Белла ехать не хотела. На самом деле и у Эвы на поездку к Мунку нет времени, но она так хочет с ним повидаться!.. И она клятвенно заверяет Мунка, что приедет – хотя бы на один день.

Шифлер, во всяком случае, приедет точно, поездом: почти пятьсот километров через всю Германию, с пересадками и бесконечными проволочками. «Не самое подходящее время отправляться в путешествие для отца семейства… – пишет он Мунку. – Моя супруга милостиво предоставила мне отпуск, что и просила вам передать с наилучшими пожеланиями». 29 декабря Мунк уже встречал его на станции.

Последний день года выдался солнечным. Они вместе послали фрау Шифлер в Гамбург открытку – с благодарностью Мунка за присланное печенье и зарисовкой их с Шифлером не совсем удачной лыжной прогулки. Теперь художнику, очевидно, предстояло кататься на лыжах в одиночестве. Шифлер пренебрежительно отзывается об успехах Мунка в лыжном спорте, но он вряд ли когда-нибудь видел настоящего лыжника. После обеда они отправились в соседний городок Ильменау пешком. С собой у Мунка была медная пластина, и он выгравировал портрет официантки кабачка, назвав свое творение «Принцесса Ильменау». Обратно они вернулись поездом и отпраздновали Новый год прогулкой по Эльгерсбургу, любуясь светом окон и звездами.

Очевидно, приятели вошли во вкус, поскольку утром 1 января 1906 года они отправились в горы и прошли около пяти километров до дома лесника, где скромно пообедали. По словам Шифлера, Мунк был в прекрасном расположении духа:

Я не мог нарадоваться, глядя на моего спутника. Я невольно любовался его стройной фигурой в спортивном костюме, его четким профилем. Он вышагивал по лесу и пел норвежские песни.

После обеда они завершили работу над каталогом, и Мунк подарил Шифлеру несколько своих графических работ. Шифлер хотел заплатить хотя бы за некоторые, но художник отказался. На следующий день Шифлер уехал домой.

Этот визит настолько приободрил Мунка, что он отважился на поездку в Оберхоф. Туда его пригласила Сесилия фон Ведель. Она сама была неплохой художницей, и к тому же ее интересовало все норвежское. Мунк планировал написать ее портрет, но из этого так ничего и не вышло. В Оберхофе он встретил и других знакомых, однако на этот раз обошлось без неприятностей – врагов среди них не было, и «поездка прошла чудесно».

Интермедия в Веймаре

После удачной поездки в Оберхоф Мунк почувствовал, что морально готов к встрече с Веймаром. Правда, несколько дней он провел в постели из-за гриппа, да и проблемы с нервами все еще давали о себе знать: Шифлеру он рассказывал о «нервном срыве», случившемся во время пребывания в Эльгерсбурге.

Волнение перед встречей с Эвой тоже влияло на состояние его нервной системы. Ее планы постоянно менялись, о чем она сообщала Мунку всякий раз в самую последнюю минуту письмом или телеграммой. Эва прекрасно понимала, что это отнюдь не на пользу Мунку: «Я сама так нервничаю из-за всего этого, ты же понимаешь – только бы ты не разнервничался… Я так боюсь, что ты будешь переживать».

Наконец 16 января они встретились на станции Эрфурт. Впервые за шестнадцать месяцев. Их свидание нельзя назвать удачным:

Мой приезд был неудачной затеей! Если бы ты не был так расстроен и возбужден из-за случившегося с тобой несчастья – да и меня вымотала дорога и множество других событий, так что и я была не в лучшем настроении… Я все время думаю о тебе – о том немногом, что успела сказать тебе, не знаю, правда, помнишь ли ты что-нибудь из этого, ты ведь был так взволнован.

Что за «несчастье» упоминает Эва, неизвестно. Возможно, речь идет о том самом «нервном срыве», о котором Мунк рассказывал Шифлеру.

Прямо из Эрфурта Мунк отправился в Веймар. Сначала он поселился в гостинице «Кайзерин Августа», рядом с вокзалом. Гостиница располагалась далеко от центра, архив Ницше оказался точно в противоположном конце города. Однако вскоре Мунк переехал в шикарную гостиницу «Руссишер хоф» – «Русский двор», расположенную в центре, неподалеку от театра. Здесь Мунк занял под мастерскую «княжеские» апартаменты. Ему предстояло завершить портрет Ницше для Тиля и написать портреты фрау Фёрстер-Ницше и графа Кесслера – судя по результату, последний заказ оказался ему больше всего по душе.

Проживание и работа в «Руссишер хоф» обходились недешево, и Мунк обратился к Эше с просьбой перевести ему остаток гонорара. Кроме того, чтобы свести концы с концами, ему пришлось выполнить небольшой заказ – написать портрет профессора Ауэрбаха.

С профессором Ауэрбахом и его супругой, жившими в Йене, Мунк познакомился еще до Рождества. Вероятно, это произошло на одном из вечеров у фрау Фёрстер-Ницше, который, по собственному мнению Мунка, он чуть не испортил. Должно быть, художник высказал сожаление относительно своего поведения, поскольку фрау Ауэрбах вежливо успокаивает его: «Не стоит, право, беспокоиться из-за того, что вы, как вам кажется, немного понервничали».

Между Йеной и Веймаром всего 20 километров. Если Веймар славился культурой и светской жизнью, то Йена была знаменита наукой и промышленностью. В 1904 году города основали общество поклонников искусства, в котором состояли и супруги Ауэрбах. Феликс Ауэрбах, профессор теоретической физики, был человеком одаренным и разносторонне образованным, но, поскольку он был евреем, ему стоило больших трудов получить место в университете, да и то только в качестве внештатного профессора. Впрочем, это не помешало супругам Ауэрбах к 1906 году занять прочное место в культурной элите Йены и Веймара. Познакомившись с Мунком, они тотчас же решили заказать у него портрет профессора, и 12 февраля художник отправился в Йену. Он провел там не более пяти-шести дней, но успел за это время подружиться с Ауэрбахами. Таким образом, и в этом городе у Мунка появились покровители, которые впоследствии с интересом следили за его карьерой и покупали у него графические работы. Правда, в портрете была одна деталь – странно написанная левая рука профессора, – которой супруги остались недовольны. Однако это не помешало Ауэрбаху выплатить художнику гонорар в 500 марок. Теперь Мунк мог спокойно возвращаться в Веймар и продолжать свою работу в «Руссишер хоф».

Мунк чувствовал себя хорошо. За день до отъезда в Йену он познакомился у фрау Фёрстер-Ницше с известнейшими деятелями немецкого искусства того времени писателями Рихардом Демелем, Герхардом Гауптманом[75] и Гуго фон Гофмансталем[76], режиссером Максом Рейнхардтом[77]. Искусствовед Бото Греф, старый приятель Мунка по Берлину, который тоже присутствовал на вечере у фрау Фёрстер-Ницше, позже в письме своему другу восторженно говорил о картинах, написанных Мунком в Эльгерсбурге.

Мунк сделал набросок портрета сестры Ницше и эскиз маслом портрета графа Кесслера. Последняя работа сама по себе достойна восхищения: краски положены так тонко, что она напоминает акварель. Фрау Фёрстер-Ницше полагала, что дела Мунка идут отлично. Она сообщает Шифлеру, что Мунк во время сеансов был «весел как дитя».

Однако впереди его ждали неприятности. «Комметер» добросовестно организовывала выставки, но при этом пристально следила за тем, чтобы положенные по контракту 15 процентов от гонораров Мунка поступали на ее счет. Вместе с тем фирма не спешила решать возникающие проблемы: для большинства картин так до сих пор не были определены цена и название, что не могло не мешать их продаже; кроме того, после путешествия по всей Германии многие рамы пришли в негодность.

Первую задачу «Комметер» попыталась разрешить просто – сотрудник фирмы прислал Мунку фотографии картин с тем, чтобы художник дал им названия и назначил цену. Со второй дело обстояло сложнее. Для того чтобы картины можно было показывать публике, требовалось вложить значительную сумму в ремонт и изготовление рам. Мунка известили, что эта работа будет произведена за его счет; кроме того, от него потребовали 160 марок за производство ранее присланных фотографий.

Мунк пришел в ярость. В контракте не было ни слова о подобных расходах – он полагал, что за организацию выставок, в том числе за состояние рам и пересылку, всю ответственность несет «Комметер». Кроме того, Мунк был чрезвычайно недоволен тем, что с его гонораров за портреты вычитаются проценты. Он не нашел ничего лучшего, как написать Шифлеру и попросить о помощи. Все это сродни «марокканскому кризису», – пишет он.

Верный друг Шифлер попытался помочь – судя по всему, с большой неохотой. Его задача осложнялась тем, что Мунк уже успел написать возмущенное письмо в «Комметер» и получить ответ, в котором подробно излагалась позиция фирмы. Среди прочего было написано, что Мунк, безусловно, имеет право сам решать, какие рамы подходят его картинам, но галерея не может выставлять картины в их нынешнем виде. Управляющий галереей «Комметер» господин Зур холодно замечает: поскольку публика «в большинстве своем воспринимает ваши картины весьма скептически», то уж, во всяком случае, хотя бы рамы должны выглядеть достойно! Такие объяснения вряд ли могли утихомирить Мунка.

Возмущение художника вполне понятно. Формулировки контракта с «Комметер» были довольно расплывчатыми. Их можно было толковать и так, что Мунк должен получать как минимум 3000 марок в год без каких бы то ни было отчислений. В иных условиях, возможно, именно так оно и было бы, но картины Мунка продавались плохо и фирма рисковала понести значительные убытки. Посему «Комметер» избрала собственное толкование контракта, которое, если в него внимательно вчитаться, тоже имело право на существование.

Плохо было то, что реакция Мунка приобрела болезненную форму. У него сложилось твердое убеждение, что «Комметер» намеренно обманывает его, причем не только в счетах, – Мунк вообразил, что фирма крадет его картины!

Как бы то ни было, выставка в Гамбурге 7 марта все-таки открылась. Сам Мунк по-прежнему оставался в Веймаре. Через два дня после открытия Шифлер прочел лекцию об искусстве Мунка. Публика посещала выставку хорошо. Поступило несколько предложений о покупке картин: 400 марок за небольшой автопортрет, 350 за «Лес», который сам Мунк оценивал в 500 марок, и 500 за «Пепел». «Комметер» умоляла Мунка принять предложения: число покупателей растет, если на некоторых картинах уже висит табличка «Продано». Художнику даже предложили незамедлительно получить аванс наличными – правда, с условием, что он будет считаться частью тех самых 3000 марок.

Больше радости Мунку принесла открывшаяся в это же самое время крохотная выставка в Йене, где были представлены всего четыре картины – три написанные в Эльгерсбурге и портрет Ауэрбаха. Бото Греф написал длинную рецензию, подробно остановившись на биографии художника и истории его творчества. В частности, он сравнил Мунка с Ван Гогом, который тогда едва ли был хорошо известен в Йене. Выводы Грефа отражают двойственность восприятия живописи Мунка в Германии: искусство Мунка, по Грефу, – это «размышления о душе современного человека и германском темпераменте».

В начале марта Мунк, очевидно, ненадолго ездил в Эльгерсбург. Во время этой поездки он написал два пейзажа; один из них занял место среди лучших полотен Мунка. Впоследствии художник создал три версии этой картины.

Мунк установил мольберт на невысоком холме, всего в нескольких метрах от того места, где осенью писал женщин с корзинами. На вершине стояла небольшая избушка – пристанище для туристов. Отсюда открывался прекрасный вид: пашни едва оголились, местами лежит тающий снег, на горизонте – цепь невысоких гор. На картине едва намеченные межи земельных наделов и пересекающие их ложбины создают абстрактную игру линий. На переднем плане стремительная перспектива линий рвется навстречу зрителю, как будто стремясь поглотить его, отчего мирный пейзаж приобретает устрашающий оттенок. Затерянный вдалеке крохотный домик еще больше усиливает это впечатление. Но оно обманчиво – земля эта давно обжита человеком, нужно только дождаться, пока снег растает и придут крестьяне.

Пейзаж «Таяние снегов под Эльгерсбургом» был среди картин, выставлявшихся в Йене. Именно его Греф имел в виду, когда сравнивал Мунка с Ван Гогом.

«Солнечные ванны» и новые трудности

Мунк пробыл в Эльгерсбурге недолго. Через несколько дней он появился в другом курортном городке – Бад-Кёсене, расположенном в сорока километрах к северу от Веймара на реке Зале. Новости, полученные им по приезде сюда, вряд ли могли успокоить его расшатанные нервы.

Пришел финансовый отчет, который Мунк в приступе гнева потребовал у «Комметер». Правда, после этого он – без большой охоты – согласился продать три картины, и в Гамбурге были проданы «Весна», «Отец и дочь» и «Этюд (девочка в платье в красную клетку)». Общая их цена составила 1200 марок. За сговорчивость «Комметер» сразу перечислила ему 300 марок, подчеркнув, что делать это совсем не обязана. Что это «добрая воля» фирмы, ясно видно из отчета: даже после этой сделки Мунк остался должен «Комметер» 2172 марки 20 пфеннигов!

По сравнению с крохотным Эльгерсбургом Бад-Кёсен был настоящим светским курортом. Мунк поселился в его лучшей гостинице «Мутигер риттер». Неизвестно, правда, жил он в самой гостинице или во флигеле «Риттербад», где комнаты были светлее и больше подходили для мастерской.

Шифлеру он сообщил, что отправился в Бад-Кёсен, чтобы пройти курс бальнеотерапии под названием «солнечные ванны», но, как и в Эльгерсбурге, услугами врачей не воспользовался. Возможно, ему просто нечем было заплатить за дорогостоящие процедуры. К началу августа Мунк остался совсем без денег. Ему пришлось просить взаймы у Шифлера, который был недостаточно богат, чтобы быть постоянным кредитором, и даже у тети Карен.

В Бад-Кёсене у художника опять начались странные отклонения в поведении. Завтракая в ресторане с одним голландцем, он вдруг принялся утверждать, будто умеет гипнотизировать, и поскольку сотрапезник засомневался, стал настаивать на незамедлительном проведении сеанса. Мунк смешал горчицу, перец, табачный пепел и уксус, «ужасающим взором» уставился на голландца и завопил, что, если тот сейчас же все это не съест, он его застрелит на месте.

Поэтому едва ли можно назвать удачным его решение уехать из тихого Бад-Кёсена в шумный Берлин. Линде был ужасно обеспокоен: «Берлин – это рассадник пьянства, да и ваши глубокоуважаемые соотечественники далеко не трезвенники».

Но желание встретиться с соотечественниками как раз и было одной из причин поездки Мунка. Хотя Осе и Харальда Нёррегор, ожидавших его в Берлине, трудно назвать завзятыми пьяницами, они тоже не упускали случая выпить в веселой компании. «На деревьях распускалась листва, а мы кутили», – напишет Осе после возвращения домой.

Несмотря на охлаждение отношений после истории с Туллой, Осе оставалась, по словам самого Мунка, его лучшей подругой. Двадцатипятилетний брак с Харальдом этой дружбе совсем не мешал. Напротив, ее супруг всегда старался помогать Мунку. Они повеселились под зеленеющими кронами деревьев Берлина и расстались, не зная, что Мунк и Осе Нёррегор, урожденная Оста Карлсен, видятся в последний раз.

После выставки Сецессиона в апреле газеты пишут о Мунке вполне доброжелательно: «Эдвард Мунк снова представил нам проникновенные портреты, краски на которых сияют, будто они сделаны из жидкого стекла». Однако Мунка ожидает еще одна, куда более важная встреча. Он должен первый раз увидеться с Эрнестом Тилем. Человек, на которого Мунк работал почти целый год, предлагает ему подписать весьма выгодный контракт: богач-швед хочет заплатить Мунку за портреты Ницше и его сестры 5000 марок. 500 марок художник может получить сразу же, а оставшаяся часть суммы будет выплачиваться по частям, при условии, что портреты будут готовы в июле.

Похоже, финансовый кризис преодолен, и Мунк впадает в эйфорию. Резкие смены настроения очень характерны для него в этот трудный период жизни. Ему хочется совершать великие деяния. Он пишет тете Карен, вскользь упоминает о том, что был представлен принцу Эушену[78], и приглашает ее и Ингер в Берлин! Если они не хотят ехать так далеко, то можно встретиться, по крайней мере, в Копенгагене. Неизвестно, как к этому предложению отнеслась Ингер, но тетя не собиралась пускаться в путешествия. Она благодарит и отвечает отказом.

Пребывая в радужном настроении, Мунк пишет в «Комметер» и требует, чтобы цены на его картины повысили. Галерея отвечает отказом. Им совершенно непонятно, как Мунк может требовать повышения цен, если его картины продаются так плохо: «Если вы все же будете настаивать на повышении цен, нам придется прибегнуть к крайним мерам!»

Далекая Норвегия напоминает о своем существовании весьма странным образом. Мунк получает забавное приглашение из Йены. Ауэрбах, отрекомендовавшись не профессором, а гипнотизером, несколько раз спрашивает, не хочет ли Мунк приехать в гости, передает привет от знакомых, и в числе прочих и от пейзажиста, который гостит у него и пишет для него картину. Пейзажиста зовут фон Диттен! Мунка эта встреча совсем не прельщает.

А Эва все время пишет из Парижа. После неудачного свидания в Эрфурте она присылает длинное письмо. У нее в жизни было две мечты. Одна – стать великим музыкантом, другая – встретить великого художника, которого она бы полюбила и родила от него ребенка: «И вот появился ты». Из-за своей неопытности она просто не знала, как себя вести: «Поначалу я часто ранила тебя, потому что из стеснения писала что-нибудь ироничное вместо того, чтобы открыть тебе свою душу, тоскующую по тебе, рассказать о своей любви». Но теперь она постарается быть Мунку просто подругой.

В мартовском письме Эва задается вопросом: слабые нервы Мунка – это болезнь или нет? В апреле она пишет, что приедет к нему в Берлин в июне. Она хочет, чтобы он ее написал, и сообщает, что прежде это собирался сделать другой художник, а еще один художник хотел увековечить ее образ в витражах Страсбургского собора! В начале мая она посылает исступленное письмо – настоящее любовное послание:

…Я слышала от твоих друзей, что ты опять заболел… Милый, милый, почему ты не напишешь хотя бы пару строк, как обещал, – чтобы я знала, что с тобой происходит?

Эва может рассказать ему и кое-что интересное: она встретила одного американца, писателя, который заявил, что Мунк самый великий человек нашего века! Против этого Мунк устоять не может. В ответном письме он спрашивает, кто этот писатель.

Тем временем работа продвигается: Мунк заканчивает портреты Ницше и его сестры. Они удались – по крайней мере один из портретов. Семейство графа Веделя, увидев портрет Ницше, пришло «в полное восхищение». Тиль присылает Мунку еще денег, и теперь художник может вернуть долг Шифлеру и провести месяц более или менее спокойно. Эше советует ему поехать в санаторий в надежде, что размеренная санаторная жизнь поможет соблюдать строгий режим и отказаться от спиртного.

Наступил июнь. Первый раз после сумасшедшего лета 1900 года в Швейцарии Мунк не поехал в Осгорстранн с его белыми ночами. Вместо этого он вернулся в Веймар, чтобы написать портрет графа Кесслера, который обдумывал всю зиму. А у графа были совсем другие заботы. Этой весной при дворе Великого герцога обострились интриги, импульс которым придала организованная Кесслером в январе выставка скульптур Родена. Противники графа наперебой твердили, что зрелище было непристойным. Кесслер знал, что Великий герцог и пальцем не пошевелит, чтобы защитить его, и ждал отставки.

В Веймаре с Мунком, вероятно, произошла какая-то неприятность. 7 июля он пишет графу, что должен несколько дней отдохнуть, а потом будет готов приступить к работе: для написания портрета ему хватит и трех дней – если, конечно, он сможет работать без бандажа!

И за три дня, с 9 по 11 июля, Мунк действительно написал портрет аристократа. А 13 июля граф получил ожидаемую отставку. Может быть, поэтому на портрете граф прячет в усах едва заметную ехидную усмешку? Не будет же он принимать всерьез упреки в отсутствии художественного вкуса и культуры. Если на первом портрете Кесслер предстает прежде всего деловым человеком, то теперь Мунк изображает гражданина мира – элегантного мужчину со строгой осанкой, на голове светлая летняя шляпа, в руке трость. Он продолжит свой путь, а сейчас он ненадолго остановился, чтобы окинуть ироничным взглядом происходящее вокруг.

За работой Мунк, как всегда, был разговорчив. Кесслер записал в своем дневнике:

Он много рассказывал о себе, о своей непрактичности: «Возможно, мне помогает то, что я целиком сосредоточен на творчестве, я ведь совсем не умею жить. И с деньгами не умею обращаться. Порой говоришь себе: “Пусть жизнь идет, как ей заблагорассудится, а у меня есть занятие получше. Жить умеет и любой чиновник”».

Тем не менее жизнь Мунка этим летом была не так уж плоха и с бытовой точки зрения. Тиль получил свои картины, пришел в восторг и тут же отправил ему оставшуюся часть гонорара – 2900 марок. Он хотел также, если это возможно, приобрести портрет Людвига Карстена. Теперь Мунк мог послать деньги домой и рассчитаться с Харальдом Нёррегором за выплату процентов по долгам в «Приватбанкен». Кроме того, пришло два новых заказа из Берлина, оба из «Дойчес театер», – на эскизы к декорациям для Макса Рейнхардта, который собирался ставить «Привидения», и на оформление целого помещения – речь шла о большом фризе.

Мунк наконец решает пройти серьезный курс лечения в санатории. Правда, он отправляется не к минеральным источникам Кёсена и не к хвойным ваннам Эльгерсбурга, а в более крупный город Ильменау, куда они с Шифлером совершали новогоднюю прогулку. В записях санаторного журнала за 28 июля он фигурирует как «Мунк Эд., художник, проживающий в Веймаре». Ему ведь надо было назвать какое-нибудь постоянное место жительства, которого за годы пребывания за границей у него никогда не было. Из Ильменау Мунк сообщает профессору Ауэрбаху: «Я снова в горах и веду размеренный образ жизни. Это идет мне на пользу. Я регулярно принимаю ванны и гуляю в лесу. Похоже, это очень помогает».

Тон письма Равенсбергу менее сдержанный. О коллегах Генрике Лунде[79] и Кавли он пишет:

В Берлине встретил Генрика Лунда. Он показывал картины, свои и этого приторного Кавли, одному галерейщику. Их картины до безобразия слащавы. Да и сам Лунд выглядел так, будто все время держит за щекой сахар, а его лицо будто вываляно в муке.

«А завтра встретит седой чудак свой самый последний день…»

В Ильменау художник провел всего две недели. Его пристанищем тем летом стала гостиница «Мутигер риттер» в Бад-Кёсене, правда, работал он там немного. Единственная картина, про которую точно можно сказать, что она написана там, – это «Парк в Бад-Кёсене».

В Кёсене, правда, настаивают на том, что и мрачная картина «Автопортрет с бутылкой вина» написана в гостинице, но, скорее всего, эта работа сделана в Веймаре. В любом случае картина показывает нам оборотную сторону этого беспокойного, но плодотворного лета: художник в одиночестве сидит за столиком кафе, винная бутылка из темного стекла и бокал – его единственные спутники. На заднем плане спинами друг к другу стоят два официанта, а в глубине зала сидит одинокий посетитель, лицо которого представляет собой просто цветовое пятно. Все четверо не обращают друг на друга ни малейшего внимания. Картина написана крупными мазками, почти лишена деталей. И все же самого художника, глядящего в пустоту – или внутрь себя – узнать легко.

Теперь Мунк работает и над эскизами к «Привидениям» Рейнхардта, и над фризом. Идеи пьесы частично совпадали с его собственными взглядами. Ему было нетрудно идентифицировать себя с несчастным художником Освальдом, в особенности потому, что, по слухам, его дед-настоятель, как и камергер Алвинг, умер от сухотки спинного мозга[80].

Густав Шифлер собирался приехать в Веймар и просил разрешения навестить Мунка. Тот с радостью ответил приглашением. По приезде Шифлер отметил впечатление, которое Мунк производил на отдыхающих: женщины заглядывались на него. Курортные романы были обычным делом. В санаторном списке значилось восемнадцать «девиц», не говоря уж о значительном количестве «замужних дам», – и те и другие приехали без сопровождающих. Высокий и красивый мужчина сорока лет, несомненно, привлекал внимание, а некоторые женщины, по словам Шифлера, «пожирали его глазами».

Но похоже, Мунк не собирался тратить время на женщин, что не мешало ему иметь о них собственное мнение. Во время визита Шифлера друзья совершили прогулку к главной достопримечательности Кёсена – старинной крепости Рудельсбург – и посетили руины соседней крепости Залек. За бокалом пива Мунк изложил свои взгляды на женщин и брак: собственно говоря, жена была ему нужна, чтобы содержать в порядке его вещи, но он не мог вынести мысли, что каждое утро будет видеть рядом одну и ту же женщину. Не говоря уж о том, что ей наверняка захочется блистать в свете! За разговором Мунк сделал карандашную зарисовку улыбающегося Шифлера, а под ним изобразил силуэты Рудельсбурга и Залека. За ужином в гостинице они наблюдали из окна толпу почтовых служащих, прогуливавшихся маршевым шагом со своими женами. Мунк произнес: «Женственность не исчезает даже во время марша!»

Настало время поездки в Берлин. Премьеру «Привидений» назначили на 8 ноября, создание декораций по эскизам Мунка шло полным ходом. За это время он несколько раз посещал столицу, и поездки прошли не совсем гладко. К тому же театральные заказы обострили его отношения с «Комметер». Неужели ему придется платить 15 процентов и с гонорара за эскизы? Обе стороны были весьма раздражены, и Мунк собирался нанять адвоката.

14 октября в Берлин приехал Людвиг Равенсберг. Он пробыл в городе десять дней, но общение с почитаемым им родственником получилось скомканным. «Эдвард очень нервничал», – записывает он в дневнике. Когда Равенсберг уехал, Мунку стало стыдно за свое поведение:

Плохой родственник, я к тому же не оказал ему должного норвежского гостеприимства. Мне жаль, что все сложилось так неудачно… Как бы то ни было, мы провели вместе несколько приятных часов.

С черным юмором Мунк рисует себя в образе Терье Викена, сидящего в ресторане, и пишет под эскизом: «А завтра встретит седой чудак свой самый последний день…»[81]

Единственным выходом было как можно скорее покинуть Берлин. На несколько дней Мунк уезжает в Бад-Кёсен. В это время открывается выставка его работ в Веймаре, об организации которой договорился Кесслер. Рецензии свидетельствуют о том, каковы были плоды просветительской деятельности графа при дворе Великого герцога:

Дух и исполнение этих портретов, если их можно так назвать, а также пейзажей и т. п. наводят на мысль, что художник черпал свое вдохновение у современной индустрии игрушек.

К сожалению, Мунк не мог спокойно усидеть в Кёсене, когда основные события происходили в Берлине, и отправился в столицу Германии на премьеру «Привидений». Это решение нельзя назвать разумным. Шифлер сдержанно комментирует: «Шумиху вокруг своей театральной работы Мунк вынести не смог».

Художник пережил самый настоящий нервный срыв. По описанию Шифлера, Мунк в прямом смысле слова потерял дар речи и побледнел так, что «актер, игравший Освальда, мог бы ему позавидовать»; у него отнялась правая нога, а когда к нему вернулась речь, он мог говорить только по-норвежски. Мунк с трудом нашел какую-то гостиницу, снял номер и лег в постель. А утром в трамвае он устроил скандал и стал звать полицию, потому что вообразил, что его обманули на тысячу марок.

На следующий день Шифлер нашел его «в жалком состоянии в постели, а на ночном столике стояла наполовину опорожненная бутылка вина». Оправившись немного, Мунк совершил единственный в эти дни верный поступок: сел на поезд и уехал в Бад-Кёсен.

Вести о происходящем дошли до Герберта Эше, и он попытался вмешаться. Эше настоятельно советует Мунку ехать на лечение в санаторий. Но Мунк к совету не прислушался, хотя Равенсбергу признается, что дошел до края: «В Берлине со мной случился самый сильный припадок из всех, которые я когда-либо испытал». В конце ноября он пишет Шифлеру:

В Берлине я пережил ужасный удар и только теперь постепенно прихожу в себя. Река моей жизни снова потекла спокойно, как Залек [имеется в виду река Зале], а пережитые бури остались позади, как развалины старых башен на берегу, вокруг которых вьются черные вороны.

Из-за нервных срывов и пьянства Мунк не смог сразу приступить к работе. Только спустя несколько дней он берется за новый заказ – тоже для театра: ему заказали эскизы к «Гедде Габлер» Ибсена.

Мунк приходит к выводу, что лучше всего прекратить сотрудничество с «Комметер». Хотя инициатива, скорее всего, исходила не от него – гамбургская фирма заявила, что в интересах обеих сторон ликвидировать контракт либо незамедлительно, либо в апреле после финансового отчета, поскольку «сотрудничество при подобных обстоятельствах не может удовлетворить ни одну из сторон». Мунк соглашается. «Комметер» считает, что лучше всего сделать это в апреле, поскольку «Отчет наверняка вызовет новые споры». «Комметер» признает, что по контракту должна за два года продать картины на сумму в 6000 марок, и обещает выполнить взятые на себя обязательства. Господин Зур если не совсем искренне, то, по крайней мере, великодушно заявляет, что фирма надеется сохранить с художником дружеские отношения, так что он сможет и впредь пользоваться ее услугами при организации выставок.

Казалось бы, на этом сотрудничество с «Комметер» можно было бы считать исчерпанным, но Мунк стал доказывать, что галерея присвоила десять его картин. На это управляющий с раздражением ответил: «У меня есть дела и поважнее, чем без конца слать вам описи и отчеты».

В результате несчастному Шифлеру снова приходится взять на себя рискованные обязанности официального представителя Мунка в Гамбурге. Художник то и дело просит его о помощи, хотя настроен он уже не так агрессивно, как прежде:

Я прошу Вас быть чрезвычайно осторожным с «Комметер». Речь идет о спасении моих десяти картин… Все нужно сделать предельно аккуратно. Пока не говорите с ними об этом…

У Шифлера полно и других забот, связанных с семьей и работой; кроме того, он трудится над каталогом графики Мунка и просит художника прислать виньетки для оформления книги, которые Мунк обещал сделать, да так до сих пор и не собрался. Судья также работает над каталогом графики Макса Либермана, что тоже требует времени. Мунк хочет, чтобы Шифлер отправился в «Комметер» и составил опись картин, хранящихся на складе, а там более сотни полотен. Шифлер обещает сделать это, как только у него появится свободная минута.

Другой покровитель Мунка тоже старается помочь. Эрнест Тиль понимает, в каком состоянии пребывает художник, и приглашает его к себе в Стокгольм на Рождество – отдохнуть и поработать. Но в вопросе с «Комметер», «известной своими сомнительными способами ведения дел», швед только подливает масла в огонь: «Я искренне рад, что вы собираетесь положить конец всей этой гамбургской истории».

Однако на Рождество Мунк в Стокгольм не поехал. Он остался в Бад-Кёсене. Письмо, посланное оттуда, напугало его друга Яппе:

Спасибо за письмо. У меня только сейчас появилась минутка отправить тебе весточку вместе с мистическими знаками, изготовленными на моем тайном печатном станке. Последние годы были весьма зловещими, и их дух еще владеет мной, как это видно по этим странным знакам. До скорого?

В письме была виньетка, походившая на печать, – поврежденная левая рука и надпись «Кровавая рука», а кроме того, рисунок «Г. X. в Дамском клубе». Под «Г. X.» подразумевался конечно же Гуннар Хейберг.

Яппе воспринял это странное послание тяжело. Письмо от Мунка «отозвалось болью в моей душе», – пишет он. От других своих корреспондентов Яппе тоже получал неутешительные известия о Мунке: «Все, кто видел его, почти не верят, что он сможет выздороветь».

Гамбургские счеты

Душевное состояние Мунка было не настолько плохим, как это представлялось Яппе, – случались и просветы. И все же уехать из Бад-Кёсена сразу после наступления нового, 1907 года было с его стороны крайне рискованным шагом. Все это время курортный городок служил ему надежным убежищем – особенно когда жизнь в Берлине или Веймаре доводила его до нервных срывов и приступов ярости.

И дело не только в этом. Он уехал в Берлин, собираясь поселиться там постоянно. Прежде всего, решение было связано с работой. Необходимо было завершить работу над декорациями к «Гедде Габлер» и фриз для «Дойчес театер». Кроме того, Мунк должен написать важный портрет. Вальтер Ратенау, один из коллекционеров картин Мунка в Германии и близкий друг графа Кесслера, хотел, чтобы художник написал его в полный рост.

С этой последней задачей Мунк справился на удивление блестяще. Более того, он написал целых два портрета Ратенау, и ни один из них нельзя назвать эскизом к другому. Художник поступил так впервые. Это дало ему возможность одновременно опробовать разные техники письма и широкий цветовой диапазон. Одну из картин он мог оставить себе и либо продать, либо использовать для дальнейших экспериментов.

Мунк сам прекрасно осознавал, насколько для него было опасно обосноваться в Берлине. Словно пытаясь в первую очередь убедить самого себя, он настойчиво повторяет всем и каждому, насколько он осторожен. Шифлеру он пишет, что живет по часам, строго в соответствии с рекомендациями врача: «Я ни с кем не встречаюсь и даже не хожу в театр». Эше успокаивает тем, что посещает невропатолога, принимает сердечные капли, катается на коньках и плавает в бассейне с двадцатиградусной водой. Тетя Карен тоже получает отчет о спортивных занятиях племянника. Кроме того, он сообщает ей, что ложится спать не позднее девяти часов!

В действительности все выглядело несколько иначе. В работе над театральными декорациями Мунк должен был считаться с мнением других, к чему он совсем не привык. Поэтому не обошлось без конфликтов:

В театре полно наглецов, хотя пока мне приходится с этим мириться. Я сам повел себя не совсем правильно: при многочисленных свидетелях назвал всю компанию еврейской кодлой и пригрозил отлупить младшего брата директора театра…

Тем временем в Кристиании собираются установить фонтан работы Густава Вигеланна – эти планы со временем превратятся в грандиозный проект создания Фрогнер-парка. Тиль активно работает над осуществлением этой идеи. Но когда Ханс Дедекам, отважно защищавший Мунка в норвежских газетах, обратится к художнику с просьбой поддержать проект, Мунк откажется дать разрешение использовать свое имя в поддержку Вигеланна:

Я надеюсь, вы понимаете, отчего я не могу сделать и такую малость для этого дела с фонтаном. У меня даже нет сил объяснять причины…

Вам, вероятно, будет легче понять меня, если я скажу, что всего одного слова достаточно, чтобы вызвать у меня приступ болезни, даже нечаянная встреча с норвежцем здесь, в Берлине, выводит меня из себя…

Дедекам вряд ли что-либо понял. Но если бы он знал, что Мунк постоянно жалуется на то, что в Норвегии у него не было ни одного заказа, он бы, наверное, понял художника.

Ненависть к «врагам» этой зимой находит выход в жестоких словах:

В своем плебействе норвежцы, во всяком случае, оригинальны. Только этим театральным снобам и плебейской богеме может прийти в голову идея продавать чужую плоть и кровь ради стаканчика виски с содовой да пары трусиков для своих распущенных дам.

Мунк был по-настоящему взбешен, когда узнал, что Сигурд Бёдткер продал в Германии его старую работу «Юриспруденция» за 1000 марок.

Тем важнее было для него сберечь немногих оставшихся норвежских друзей. Равенсберг вдруг получает перевод на 100 крон для того, чтобы они с Гирлёффом могли пообедать в Театральном кафе!

Густав Шифлер продолжает самоотверженно трудиться на благо Мунка. Он не только завершает работу над каталогом графики, но и успевает провести ревизию картин, хранящихся в «Комметер». Картин так много, что ему приходится взять с собой на помощь супругу. Собрание оказалось в полном порядке. Но Мунк не верит: в «Комметер» все хитрые, как змеи, хотя и выглядят невинными, как голубки. Они конечно же показали Шифлеру только те картины, которые еще не припрятали. Число «украденных» полотен возрастает уже до восемнадцати.

В феврале супруги Шифлер отправились навестить Мунка в Берлин с плохими предчувствиями. Они оказались в театре как раз во время репетиции и пришли в восторг от декораций. Но когда они все вместе отправились обедать, ничего хорошего из этого не вышло. Мунк отказывался от еды, нервничал, вел себя замкнуто.

На следующее утро Шифлер заглянул к Мунку в гостиницу. Художнику нездоровилось. Вечером накануне он выпил лишнего. Кружка пива вернула его к жизни, и они просмотрели корректуру каталога. Мунк хотел сделать к каталогу несколько рисунков и среди прочих карикатуру на Гуннара Хейберга – неподражаемый гибрид свиньи и лягушки!

Все подозрения и конфликты не мешали художнику работать. Когда Шифлер три недели спустя снова приехал в Берлин на свадьбу кого-то из своих родственников, он увидел в гостиничном номере Мунка большое полотно, на котором были изображены нагая рыжеволосая женщина и труп нагого мужчины, чье распростертое тело было написано в странной укороченной перспективе. «Смерть Марата» – так художник назвал эту картину. Мунк рассказал, что ему позировали супруги Гревениц. Их фамилия забавляла его, и он постоянно именовал супругу «Графиней»[82]. Художник сделал также гравюру с ее портрета, которая могла бы войти в каталог Шифлера.

К этому времени Мунк окончательно договорился с Рейнхардтом о фризе, который предназначался для украшения одного из артистических фойе театра. Художнику хотелось использовать свой прежний цикл мотивов о любви и смерти. Режиссеру удалось снизить цену до двух с половиной тысяч марок, хотя поначалу Мунк хотел получить больше.

А в Стокгольме его, уже с Рождества, ждали в гости супруги Тиль. 23 марта он уезжает из Берлина и отправляется сначала в Гамбург. Вечером художник неожиданно появляется в доме Шифлера на Оберштрассе с известием, что хочет сделать офорт «ангелочка», но тут же разводит руками и говорит, что с собой у него нет никаких инструментов.

На следующий день Мунк приходит снова, на сей раз с медной пластиной и гравировальной иглой. Отилии приходится позировать, а поклонник графики Шифлер с восторгом наблюдает за работой художника. Обгоревшей спичкой Мунк делает эскиз на блестящей медной пластине, потом начинает процарапывать изображение. Он не совсем доволен собой и ворчит, что лучше было бы изготовить литографию.

После обеда Мунк с Шифлером пошли пройтись по набережной реки Альстер. Во время этой прогулки Мунк много говорил о приступах помрачения рассудка, которые порой испытывал, – вспомнил историю с «гипнозом» голландца и «кражу» тысячной купюры. Потом он заговорил о семье, сестрах и братьях, об отце. В предисловии к готовящемуся каталогу Шифлер написал, что Кристиан Мунк мучил детей излишней религиозностью. Само по себе это верно, согласился художник, но все-таки попросил смягчить формулировку.

На следующий день Мунк посылает за Шифлером такси, чтобы доставить его в «Альстер-павильон» – популярное кафе, расположенное у озера Бинненальстер. Сам он встречает его у столика и за чаем с коньяком жалуется, что простудился в гостинице. Новое прекрасное здание «Комметер», с конторой и выставочным залом, находится неподалеку. Художник просит Шифлера пойти туда и добиться расторжения контракта. Доверенность, которую он пишет, умещается в одну строку. Господин Зур охотно соглашается. Шифлер спрашивает, не является ли причиной конфликта то, что стороны просто-напросто не нашли общего языка, но Зур обращает его внимание на тот факт, что Мунк сам первым начал писать «неприятные» письма.

Выяснив отношения с «Комметер», Мунк через Любек едет в Стокгольм. Там он пишет портрет Эрнеста Тиля в полный рост. На нем меценат предстает в образе утонченного эстета, высокомерно и насмешливо взирающего на мир.

20 апреля Мунк возвращается в Гамбург. Перед окончательным расторжением отношений с «Комметер» они с Шифлером снова держат совет в «Альстер-павильоне». Небольшое затруднение вызывает фриз, заказанный Рейнхардтом, – он не фигурирует в отчете. Шифлер полагает, что у них нет никаких причин вообще упоминать о нем. Мунк горд тем, что «победил» «Комметер»: «Опытный полководец сначала подпускает врага поближе, а потом разбивает его в пух и прах». Потом они обедают, и Мунк рассказывает своему заинтересованному слушателю о шведских банях, где клиента обслуживают женщины. Они договариваются, что Мунк придет вечером в гости, но позже он звонит и сообщает, что прийти не сможет.

А потом Мунк и вовсе исчезает. Шифлер в растерянности, ведь необходимо забрать у «Комметер» более сотни полотен, застраховать и найти помещение для их хранения. Луиза предлагает выделить для этого помещение у них в доме, но Шифлер опасается значительных расходов на страховку. Он уже получил несколько предложений, но Мунка найти нигде не может: «Досадно, что с Вами так трудно связаться… Все-таки необходимо принять очень важное решение, которое я без Вашего согласия принять не могу».

В конце концов Мунк откликнулся. 29 апреля он объявился, чтобы проследить, как идут дела с картинами, и даже отважился прийти к Шифлеру в гости. Хозяин как раз распаковывал новые литографии двадцатидвухлетнего Карла Шмидта-Ротлуфа[83]. «Да он сумасшедший! – воскликнул Мунк, а потом добавил: – Ну вот, теперь я говорю то же самое, что всегда говорили обо мне».

Май художник провел по большей части в Любеке, но не у Линде, а в гостинице «Кайзерхоф». Он никак не мог начать работу над фризом для Рейнхардта. Сделанные им наброски до сих пор находились в Берлине. Зал, для которого предназначался фриз, реставрировали. Одна радость – каталог Шифлера был готов. Четвертая книга о его творчестве на немецком языке! В каталог вошло всего несколько иллюстраций, так что Шифлеру пришлось подробно описать каждую из 247 графических работ и их варианты. В обстоятельном введении он характеризовал Мунка как новатора, которого публика пока еще понять не могла.

Поездка в Гамбург в конце месяца показала, что душевное здоровье Мунка не улучшилось. Он сделал литографию Отилии, но остался недоволен работой и хотел ее порвать. «Он находится в состоянии крайнего нервного возбуждения, в такое состояние он впадает, когда слишком много выпьет», – констатирует Шифлер.

В конце мая Мунк сообщает тете, что побывал в Гедсере и пытался оттуда им позвонить. 18 июня он вдруг снова оказывается в Швеции, в городке Нючёпинге к югу от Стокгольма, где собирается провести лето.

Но в конце концов Мунк уезжает и оттуда. Тетя Карен может быть спокойна:

Я снял рыбачью хижину в Варнемюнде, этаком немецком Осгорстранне, и нанял прислугу. В бюро по найму мне предложили прекрасную экономку. Она убирается и готовит еду, хотя питаться в ресторане тоже недорого, а возможно, и намного дешевле…

Купающиеся мужчины

Варнемюнде оставался крохотным бедным рыбацким поселком до тех пор, пока в конце XIX века в моду не вошли морские купания и солнечные ванны. Во времена Мунка туда приезжали на лето почти 20 000 отдыхающих.

Сначала Мунк поселился в гостинице Госмана, но вскоре нашел сдававшуюся «рыбачью хижину». У художника было много работы. Тиль заказал у него копию «Больного ребенка». Однако сразу приступить к делу Мунк не смог – начались боли в спине. Шифлер, приезжавший навестить его, поставил диагноз – «холостяцкая ипохондрия».

В эту встречу Шифлеру представилась редкая возможность из первоисточника узнать о мировоззрении Мунка, основы которого сформировались еще пятнадцать лет назад в Берлине. «Не только вся живая, но и неживая материя имеют одну природу, – утверждал Мунк. – Например, процесс кристаллизации служит примером тому, как мертвая материя сама обретает форму». Иллюстрацией этой идеи Мунк назвал свою литографию десятилетней давности «В царстве кристаллов», на которой человек поднимается из открытого гроба навстречу сияющему граду небесному. «Смерть, – говорил Мунк, – это не конец жизни, а переход в другую форму существования материи».

Боли в спине постепенно проходили, а в Варнемюнде наступали теплые летние дни. На деньги Тиля Мунк мог спокойно прожить год или два. Нервы его начали успокаиваться, а в работе снова начинался довольно продуктивный период.

Купания в Варнемюнде подчинялись строгим правилам. Существовали отдельные купальни для женщин, отдельные – для семей, причем прислугу туда брать запрещалось. Для переодевания предназначался специальный дом. Желающие посидеть на пляже могли взять напрокат изготовленные здесь же плетеные кресла. Для тех, кто хотел обзавестись более сильным загаром, нежели тот, который можно было получить при соблюдении этих строгих правил, на пляже трехметровым забором отгородили участок триста квадратных метров с платой за вход в одну марку.

На этот закрытый пляж художник и приходил работать. Он приступил к реализации нового грандиозного замысла – Мунк задумал создать еще одну версию написанной в Осгорстранне картины «Купающиеся мужчины». Там ему позировали друзья, здесь – спасатели. Среди них он собирался изобразить и себя, использовав для этого фотографию.

Его цель – выразить сильное мужское начало. Двое прекрасно сложенных мужчин выходят из моря. Спокойными уверенными шагами они двигаются по пляжу навстречу зрителю. Вокруг них видны фигуры других обнаженных мужчин и юношей. Художник пишет толстыми параллельными мазками, краски положены так, что картина размером 2 на 2 метра напоминает настенную мозаику или керамическую плитку.

В «Купающихся мужчинах» нет и следа прежнего представления о мужчине как о жертве. Персонажи этой картины уверенно существуют в собственном мире – в сообществе мужчин. Картину можно воспринимать и как гимн жизни – ведь на ней нагой человек был изображен в естественной стихии моря и солнца.

Эта версия «Купающихся мужчин» станет композиционным центром серии полотен, окончательный план которой созреет только к следующему лету. Серию откроют картины «Детство» и «Юность», а завершат «Старость» и «Дряхлость», – таким образом, получатся «Пять стадий жизни мужчины». Такое воплощение – сродни Пятикнижию – придавало замыслу религиозный оттенок.

Если вспомнить его работы, изображающие женщин в разные фазы жизни, то можно сделать вывод, что эта картина – переходный этап к монументальным декоративным полотнам. Похоже, что кризис, связанный с переживаниями из-за Туллы, был преодолен и «мания унижать женщин», как метко назвал это Голдстейн, осталась позади. Психиатр Хельге Хаугеруд полагает, что после разрыва с Туллой Мунк перестал «исследовать» собственные травматические переживания, как это особенно часто происходило до знакомства с ней; он упростил свою жизненную ситуацию, увидев источник всех проблем в Тулле и ее друзьях. Таким образом, все собственные внутренние противоречия художник стал считать следствием внешних событий.

Картину «Купающиеся мужчины» можно рассматривать как попытку распрощаться с этими навязчивыми идеями и выработать новое отношение к жизни, хотя вряд ли можно надеяться, что Тулла окончательно забыта. Тем не менее очевиден неожиданный прогресс в психическом состоянии Мунка, и это сразу сказалось на его творчестве – он создает великолепные полотна. В новой версии «Смерти Марата» художник использует редкую для него в тот год манеру письма – метровые, по большей части вертикальные, широкие мазки. Позже он объяснит это стремлением уйти от плоскостной организации полотна и в духе радикального направления в живописи, которое скоро распространится в европейском искусстве, назовет свой стиль образца 1907 года «прекубизмом». Мунк пишет несколько картин, фоном которым служит интерьер зала в ядовито-зеленых тонах, – вероятно, дешевое кафе или бордель, – и называет их «Ревность», «Страсть» и «Убийца».

Конец лета выдался спокойным. Даже сентябрьская поездка в Берлин, связанная с работой над фризом для Рейнхардта, казалось, прошла без осложнений. Мунк дал расчет экономке, нанял в Берлине двух натурщиц – Розу и Ольгу Мейсснер, потом навестил в Гамбурге Шифлера, который отметил, что художник выглядит здоровым и бодрым: он похудел и был полон творческих идей. Правда, в разговорах с ним Мунк постоянно возвращается к излюбленной теме: «Женщина – это огонь, который все пожирает своим жаром».

В Варнемюнде Мунк работает над картинами, много фотографирует. Он экспериментирует, и не только в живописи: делает фотографии сестер Мейсснер, изучая эффект двойной экспозиции, когда из-за наложения кадров изображение фигур на снимке получается размытым.

Однако, похоже, благополучный период подходит к концу. Понемногу беспокойство снова овладевает Мунком. «Моя известность растет, но счастья я не испытываю», – пишет он. Тиль порциями отправляет ему деньги, но они, как всегда у Мунка, кончаются быстрее, чем следовало. К тому же Мунк отказывается от договора о графике с Бруно Кассирером и тем самым лишает себя возможного дохода.

В Гамбурге Шифлер организовал небольшую выставку в галерее «Клематис». Туда Мунк отправил несколько новых работ, в том числе «Купающихся мужчин». Но эту картину, к глубокому огорчению Шифлера, владелец галереи выставить не осмелился. В своем письме он саркастически объяснил Мунку, что это женскую обнаженную натуру можно показывать зрителю сколько угодно и даже в лучшем обществе обсуждать манеру исполнения таких картин, а вот что касается мужской…

Тем временем Мунк покидает тихий Варнемюнде и снова едет в Берлин, чтобы закончить работу над фризом для Рейнхардта. «Я уж было совсем пошел на поправку, да только сроки, поставленные театром, грозят нарушить мое душевное равновесие…» – пишет он в эти дни. Ситуацию усугубляло то, что Мунку приходилось приспосабливаться к чуждому ему стилю оформления помещения. «Я и бидермейер!!![84]» – с отчаянием пишет он Тису.

Однако серия из двенадцати полотен стала самым целостным фризом в творчестве Мунка. Мотив, связывающий картины воедино, – береговая линия Осгорстранна. На сей раз художник писал не маслом, а темперой на негрунтованном холсте, отчего картины напоминают эскизы. Просвечивающий холст создает особый колорит – он напоминает о свете белых северных ночей.

Фриз посвящен вечной мистерии – отношениям мужчины и женщины. Юноши и девушки стоят на берегу группами – мотив, напоминающий и «Танец жизни», и «Женщин на мосту». Потом следует «Поцелуй» и образы одиноких страдающих существ. На картине, завершающей серию, изображена женщина, сидящая на том же месте, что и Яппе в «Меланхолии», вдалеке виднеется та же пристань.

Немногим удалось увидеть фриз таким, каким он был задуман. Помещение, для которого он был создан, использовалось редко, – только служащими театра в торжественных случаях. Картины висели высоко, почти под самым потолком. В 1912 году в театре прошла реконструкция, и картины распродали.

По сравнению с суммами, которые Мунк получал от Линде и Тиля, плата за эту большую работу была смехотворной. При завершении фриза, в декабре 1907 года, это, очевидно, тоже повлияло на настроение и состояние духа художника.

Рождество Мунк отметил в Варнемюнде, а потом снова поехал в Берлин. Там он встретился с Шифлером и молодым немецким художником Эмилем Нольде[85], творчеством которого Шифлер интересовался. Нольде так описывает эту встречу:

Мы сидели в пивной – Мунк, Шифлер и я. Шифлер очень хотел, чтобы мы встретились. Он увлеченно и проникновенно о чем-то рассказывал. Мунк изредка вставлял пару слов, а я почти все время молчал. На следующее утро мы снова увиделись. У Мунка было жестокое похмелье. В то время он очень сильно пил. Пил и при этом создавал свою прекрасную графику, писал картины – по-настоящему великий художник. Вот только наша встреча не удалась, и ее нельзя назвать интересной. Больше мы никогда не виделись.

К сожалению, Нольде ничего не пишет о фризе, который они вместе ходили смотреть. Шифлер отзывается о нем довольно сдержанно. Похоже, фриз не произвел на него такого впечатления, как другие работы Мунка. Вместо этого Шифлер пересказывает извинения Мунка за то, что вечером накануне он крепко выпил. Дело в том, что один случайный знакомый – они познакомились лет пять назад на одном концерте – спросил у него, не болит ли рука. «Когда мы виделись в последний раз, я, наверное, был здорово пьян», – сказал Мунк. «Да уж, действительно», – согласился знакомый. Напоминание о простреленной руке так расстроило Мунка, что он напился. На следующее утро он все никак не мог успокоиться и поведал Нольде историю о «женщине, которая никак не хотела отпускать его».

Мунк остался работать в Берлине. Он хотел ненадолго съездить в Париж и показать там свои картины, и в первую очередь последнюю версию «Смерти Марата». Но недаром доктор Линде называл Берлин рассадником пьянства. Тете Карен Мунк пишет, что физически он чувствует себя хорошо, дело «только» в нервах. Письмо Яппе подтверждает впечатление, что нервы далеко не в порядке: Мунк не может писать друзьям без того, чтобы это не напоминало ему о норвежцах. Он снова и снова рассуждает о Тулле, Хейберге и Бёдткере. Художник сравнивает себя с Иосифом, который не дал соблазнить себя жене Потифара:

Эта банда сторонников прелестей свободной любви старалась заманить меня в западню только потому, что одним солнечным весенним днем я посмел… поддаться чарам стареющей прелестницы и не посмел сыграть роль Иосифа. Братья продали меня, но несмотря на то, что я не стал Иосифом, я стал воином в стране фараона.

Последние деньги Мунк потратил на оплату нескольких типографских счетов. Он написал Тилю и попросил выслать 3000 марок. Но у Тиля в то время были трудности с наличными, и он попросил художника подождать. Тогда Мунк в отчаянии взывает к нему: «Пришлите хоть что-нибудь, – все, что сможете наскрести. У меня совершенно нет денег».

Наконец деньги пришли, и Мунк отправляется в Париж.

Рыцарь печального образа

Енс Тис неутомимо занимается просветительской деятельностью, знакомя широкую публику с норвежским искусством, и в особенности с искусством Мунка. Он помещает статью о друге в престижном немецком журнале «Цейтшрифт фюр бильденде кунст», посвященном изобразительному искусству, а самое главное, работает над книгой «Норвежские художники и скульпторы» – первой в Норвегии историей искусства. По моде того времени она выходит по частям, в тетрадях. В 1907 году Тис завершает свой труд обзором творчества Мунка и Вигеланна. Художник получает в подарок личный экземпляр.

В феврале 1908 года, отправившись в Париж, Мунк взял книгу с собой вместе со «Смертью Марата» и этюдом к фризу Рейнхардта. Но во время пересадки в Кёльне с Мунком случилось несчастье, виной которому его психическое состояние. В письме Равенсбергу он в красках описывает, как в вагоне-ресторане враг подсыпал ему в стакан яд. С помутившимся сознанием он вышел на перрон без багажа, а в это время враждебные станционные служащие «украли мою картину, наводящую ужас, – “Смерть Марата”… мой саквояж, а вместе с ним и книгу Тиса, которая должна была служить мне удостоверением личности… Я просто не знал, что делать…» Однако тут ему в голову пришла идея: «Я громко и отчетливо объявил, что, если мне сейчас же не вернут “Смерть Марата”, я, величайший в мире художник, позабочусь о том, чтобы мой родственник, король Эдвард, объявил Германии войну».

Угроза предстоящей войны с Англией, очевидно, напугала персонал кёльнского вокзала, и картину принялись усердно искать. Мунк же тем временем отправился на улицу, где его окружила «шайка бандитов». «К сожалению, яд подействовал на зрение», и он принял их за нищих. Охваченный «благородным чувством сострадания», художник подает «бандитам» милостыню. Их главарь показался ему особенно жалким, находящимся на грани голодной смерти, поэтому Мунк вытащил голубую сотенную купюру и отдал ему.

Потом, довольный собой, художник «поплелся» в гостиницу. Проснувшись на следующее утро, он узнал, что «Смерть Марата» нашли. Потом вспомнил о деньгах, стал проверять карманы – «теперь уже охваченный чувством сострадания к самому себе» – и нашел три сотенных купюры, ровно столько, сколько было накануне. «Все три были на месте! – сообщает он Равенсбергу. – Не оказалось только голубого счета из берлинской гостиницы, счета на сто крон, выставленного мне за вино и прекрасную еду. Меня посетило смешанное чувство – радость при виде моих сотенных и жалость при мысли о голодных бандитах, которым достался всего-навсего счет за съеденные мной превосходные блюда…»

Однако эти чувства сразу сменяются яростью, когда он вспоминает, что бандиты украли книгу Тиса!

Конечно, этот трагикомический рассказ не стоит принимать на веру. Он приведен для того, чтобы показать, какие картины возникали в воображении Мунка и в какие ситуации он попадал (или мог попасть) из-за своей подозрительности и чрезмерного увлечения спиртным. Не остается никаких сомнений в том, что улучшение его состояния годом раньше было кратковременным. Жизнь в Берлине и несколько дней в Париже разрушили хрупкое душевное равновесие, достигнутое благодаря пребыванию в Варнемюнде.

«Один взгляд на эту сочащуюся кровью картину внушает ужас на расстоянии мили вокруг», – писал Мунк о «Смерти Марата». Но вопреки надеждам художника полотно не привлекло к себе внимания парижской критики. Он попросил Делиуса найти специальное бюро, которое осведомляло бы его обо всех рецензиях. Делиус просьбу исполнил, но, как выяснилось, это не имело никакого смысла – ни одной рецензии так и не появилось.

Десятого марта Мунк уехал обратно в Варнемюнде. По приезде он пережил настоящий шок. Когда он вошел в дом, в прихожей стояла кромешная тьма, спичек у него с собой не было. Он стал пробираться по узкому коридору, нащупал какой-то ящик, а в нем – что-то мягкое и вдруг ощутил ужасный запах. Это был труп! Умер хозяин дома, и его гроб в ожидании похорон поставили в прохладном коридоре.

И все же, оказавшись в тихом Варнемюнде после гигантского нервного напряжения, испытанного во время путешествия, Мунк почувствовал облегчение. Но сезон еще не начался, и художнику было немного одиноко. На Пасху его навестил Шифлер, и они обсудили возможность организации выставки, и в первую очередь графических работ. Мунк остро нуждался в деньгах. Он даже написал в издательство «Пипер ферлаг», где вышла книга Эссвейна, и предложил несколько проектов, в том числе исключительные права на публикацию его графики в Германии, несмотря на уже имевшийся у него печальный опыт с продажей прав. Кроме того, у Мунка появилась идея написать портрет своего гамбургского друга – во всяком случае, сделать набросок – и подарить его Шифлеру.

Густав Шифлер действительно заслужил портрет! Он взялся организовать выставку в Гамбурге, потом предполагал переслать картины в Бремен, а также, посоветовавшись со своими сведущими в таких делах друзьями, написал в Кобленц, Кёльн, Хаген, Дуйсбург, Мангейм и Дюссельдорф, чтобы выяснить, можно ли показать картины и там.

В это время Мунк получил печальные известия из Норвегии. В начале мая 1908 года Осе Нёррегор заболела воспалением легких и 15 мая в возрасте тридцати девяти лет скончалась. Осе не только была духовно близким Мунку человеком, но и помогала ему в его делах как за рубежом, так и в Норвегии, – она постоянно заботилась о его семье. Незадолго до смерти она передала тете Карен и Ингер большую и дорогостоящую книгу Тиса, чтобы они могли порадоваться успехам Эдварда.

В своих письмах того периода Мунк мало интересуется делами друзей и все больше рассказывает о себе: своем здоровье, состоянии духа, работе, проблемах, изредка – о своих успехах. Но смерть Осе действительно потрясла его:

Дорогой Нёррегор!

Как я тебя понимаю. Тебе кажется, ты потерял то, что составляло весну и лето твоей жизни, и ничто не сможет тебя утешить. Ты знаешь, что и для меня это большая утрата… Мой лучший друг… Это большая утрата и для остальных. Для всего норвежского Искусства…

Теперь, дорогой Нёррегор, самое лучшее и дорогое предано земле.

Как будто мир покидает нас, а не мы его… И все же я хочу сказать тебе, что ты был на редкость счастливым человеком…

Я пошлю цветы из Нурстранна – и отсюда тоже послал. Всего-навсего маленький жалкий букет. Другого мне здесь найти не удалось, но я хочу послать его отсюда…

Если предыдущим летом в Варнемюнде Мунк смог более или менее восстановить душевное равновесие и спокойно поработать, то лето 1908 года не принесло никакого улучшения, скорее наоборот.

Правда, он получал и хорошие известия. Шмидт-Ротлуф, «сумасшедший» график, пригласил Мунка от имени дрезденской группы художников «Мост» провести осенью совместную выставку. Это было явным признанием того влияния, которое Мунк оказал на творчество молодого поколения художников Германии, называвшего себя экспрессионистами. Они считали Мунка вдохновителем этого направления в изобразительном искусстве. Однако сам художник боялся, что именно в окружении работ молодых художников его приемы будут восприниматься как нечто застывшее.

Мысли об окруживших его врагах становились все более навязчивыми. В письме к Равенсбергу Мунк пользуется исключительно военной терминологией, чтобы выяснить расстановку сил на поле боя: «Оказали ли мои гранаты должное воздействие? Взрыв был подготовлен ужасный».

Под «гранатами» имелись в виду открытки, которые Мунк отправил Кристиану Крогу, Бёдткеру и Хейбергу. Ни одна из них не сохранилась, что вполне понятно: судя по всему, открытки были весьма оскорбительного содержания. Мунк отправил открытки вместо писем, потому что хотел, чтобы их прочли не только адресаты.

В Гамбурге Шифлер трудился над организацией выставки. Он написал еще в несколько городов и составил план пересылки картин, то есть полностью взял на себя работу агента. К тому же он планировал провести часть летнего отпуска у Мунка в Варнемюнде – помимо всего прочего и потому, что художник хотел написать его портрет.

Шифлер приехал в курортный городок 22 июля. Он сразу увидел, что душевное состояние Мунка внушает опасения. При этом даже такой верный и терпеливый друг и поклонник, как Шифлер, вынужден признать, что ему до смерти надоело снова и снова выслушивать историю про Туллу: «Ничего нового, он все время говорит одно и то же». К тому же оказывается, что писать портрет Мунк не в состоянии: он рассеян и не может сосредоточиться.

Через несколько дней художник все-таки приступил к работе. На этот раз он пишет сразу два портрета, один – большой, другой – поменьше, который собирается подарить Шифлеру. Правда, каждый день Мунк начинает с бокала вермута, но работе это не мешает – разве что стимулирует «бесконечные вариации» рассказов о Тулле, которые вынужден слушать Шифлер. Художник увлеченно пишет сапоги Шифлера – ему доставляет удовольствие продемонстрировать, что он может воссоздать даже мелкие подробности.

Но потом работа застопорилась. Как сдержанно сообщает супруге Шифлер, у Мунка «от холодного пива разболелся живот», так что на следующий день ему, как «рыцарю печального образа», пришлось пройти курс лечения «горькой»[86]. Шифлер был расстроен и, пожалуй, возмущен тем, что такой талантливый человек попросту убивает себя. Художник, разумеется, поведал ему историю о почтовых открытках и реакции на них. Бёдткер и Хейберг поступили благоразумно, выбросив оскорбительные послания в ближайшее мусорное ведро. Крог же, напротив, пришел в бешенство – не в последнюю очередь из-за того, что Мунк отправил открытки на адрес газеты «Верденс ганг». Крог обратился к адвокату, и Мунк получил адвокатское письмо с требованием объяснить свое поведение и угрозой подать иск.

Теперь художник до смерти боялся возбуждения судебного дела, которое окончательно добьет его. Он еще не решил, что отвечать адвокату и стоит ли отвечать вообще. Шифлер попытался дать совет, но…

Он не знает, чего хочет. Сегодня – одно, завтра – другое. Жалкий человек, когда надо проявить волю, и гений, когда речь идет о чувстве формы и цвета. Небывалая природная мощь в безвольном орудии.

Шифлер уже начинает думать, что Мунк окончательно сошел с ума, но тот снова берется за работу и заканчивает картины. Обе получились удачными, особенно большая. Сам Мунк не совсем доволен: «Шедевра, который я собирался написать, не вышло, но все равно картина хороша».

В конце лета в Варнемюнде приезжает молодой философ, двадцативосьмилетний Эберхард Гризебах[87]. Он видит связь между своей философией и искусством Мунка: оба пытаются найти единство и простоту в безбрежном разнообразии мира чувств. Более того, он считает, что Мунк в своих картинах интуитивно пришел к решению этой задачи, упрощая сюжет и сосредоточиваясь на изображении самого главного. Вероятно, Мунк был тогда в хорошей форме, поскольку встреча с ним произвела на Гризебаха огромное впечатление:

Мое творчество представляется мне теперь детской забавой, мои работы – безделушками по сравнению с серьезностью и мощью ваших трудов. Считайте меня своим верным поклонником и другом, если моя вера в вас сможет придать вам сил завершить строительство этой нерушимой пирамиды.

Безоговорочное восхищение юного интеллектуала было наверняка очень важно для Мунка, и Гризебах остался его другом и помощником на всю жизнь. Домой в Швейцарию он уехал, получив задание разузнать о возможностях организации выставки в Цюрихе. Однако в тот момент самым главным было то, что у молодого человека водились деньги и он купил у Мунка картину.

Этим летом Мунк написал не только портреты Шифлера. Он сделал этюды к картинам, которые должны были завершить серию из пяти полотен, объединенных темой, получившей столь яркое воплощение в «Купающихся мужчинах», однако ему не удалось достичь ожидаемого эффекта. Один из этюдов, во всяком случае, не представляет собой ничего особенного. На нем изображены двое жилистых работяг, одетых один – в темное, другой – в светлое; этот контраст, вероятно, должен был отражать борьбу темных и светлых сил в душе человека – очевидно, прежде всего в душе самого художника.

Адвокат Крога («норвежский Шерлок Холмс») не собирался сдаваться, он писал письмо за письмом, и Мунку стало казаться, что в Варнемюнде за ним следят. Он не сомневался, что один из плотников, изготовлявший рамы, стащил у него записную книжку, а потом незаметно подложил обратно и что полицейский, заглянувший в гостиницу поболтать с хозяином, пришел, чтобы собрать информацию о Мунке, – ясное дело, шпион «врагов»…

Позднее в дневнике Мунк напишет, что он принял внезапное решение уехать в Копенгаген, хотя письмо Шифлера, написанное тогда же, свидетельствует, что эта поездка планировалась давно. Новый хозяин дома попытался остановить художника, говоря, что он слишком слаб, чтобы отправляться в путешествие. Но у Мунка это возбудило подозрения, – уж не думает ли хозяин сообщить о его отъезде в полицию? Он поторопился с отъездом и вздохнул спокойно, только оказавшись на пароме. Во всяком случае, после нескольких стаканов пива и пары рюмок водки, выпитых на палубе, он почувствовал себя увереннее: «Ничего, что в Копенгагене у меня много врагов, и ничего, что полно врагов в Норвегии, – зато сбежал от врагов в Германии».

«Я выжигаю свои нервы виски»

23 августа Мунк приехал в Копенгаген и стал «ждать, что готовит ему судьба». Три дня спустя он отправил Шифлеру открытку с подписью «Летучий голландец». Художник был уверен, что обречен без отдыха скитаться по миру.

К концу месяца Мунк все же нашел тихое местечко – курортную гостиницу в Торбэке недалеко от Клампенборга, с лета 1905 года ставшую для него убежищем. Оттуда он в панике пишет Равенсбергу. Речь идет о тех самых открытках: теперь Мунк уверен, что сам вложил в руки своих врагов кинжал, который они не преминут воткнуть ему в грудь. Ему вдруг пришла в голову идея отправиться в Кристианию и вступить в борьбу «на территории противника»; замысел этот, к счастью, не удался.

При этом Мунк отчетливо осознает свое состояние. «Ярость – прекрасная вещь, когда она используется на благо искусства. К сожалению, у меня она уходит явно не по назначению».

Художник нуждается в помощи, как в медицинской, так в практической, – у него множество незавершенных дел. Он обращается к Харальду Нёррегору и просит съездить в Варнемюнде, Любек и Гамбург, чтобы привести в порядок его дела. Кто-то должен позаботиться о собственности Мунка, в первую очередь о его картинах, и извиниться перед друзьями: «Я оставил и друзей, и врагов в ужасе и недоумении…» Мунк нервничает и из-за «Купающихся мужчин». Вдруг картина повредит его репутации? «Я всегда был так наивен, полагая, что опаснее всего писать женщин».

Нёррегор обязательно получит за это вознаграждение. Мунк хочет написать для него портрет Осе в полный рост.

Нёррегор вряд ли куда-то ездил, чтобы уладить дела Мунка. Вероятно, он обошелся перепиской. Но при этом понял, что друг нуждается в помощи, и договорился с Мунком встретиться в Гётеборге. Встреча была очень трогательной и произвела на обоих «глубокое впечатление». Говорили не столько о делах художника, сколько о связывавшем их прошлом.

Потом Мунк вернулся в Данию. В городке Хорнбэк у известного врача Эйнара Брюннинга была частная нервная клиника. Мунк договорился с ним о госпитализации, но его терзали сомнения:

Я сижу на очаровательном берегу Эресунда и выжигаю свои нервы виски, оттягивая момент, когда мне придется совершить это отвратительное почти что самоубийство – лечь в санаторий в Хорнбэке; я понимаю, что просто обязан так поступить – иначе я выгорю до кончиков нервов…

Это «почти что самоубийство» так никогда и не произошло. Мунк не появился у доктора Брюннинга, напротив, в следующие две недели следы его теряются. Он несколько раз пишет Нёррегору, но не указывает обратного адреса. Из писем абсолютно ясно, чем он занимается. Нёррегор обеспокоен:

Как жаль, что тебе не понравился доктор в Хорнбэке, но я с тобой совершенно согласен – если ты не чувствуешь доверия к нему, лечиться у него нельзя. Однако после такого решения не было никакой необходимости ехать в Копенгаген и пускаться в загул. Из твоих писем видно, что это тебе совсем не на пользу. Твой страх, что некие силы хотят упрятать тебя в сумасшедший дом, – игра больного воображения, а чрезмерное употребление спиртного только подстегивает твое воображение.

Но мысли о посланных открытках и ответных действиях Крога не оставляют художника. Он делится своими подозрениями с Тисом. Друг уверяет его, что никто не посмеет совершить над ним насилие. Крог же взрослый, разумный человек, и он никогда не сделает ничего плохого тому, «кто и сам понимает, что его нервы не совсем в порядке».

Осенью 1908 года, пока Мунк был в загуле и ни Шифлер, ни другие немецкие организаторы выставок не могли с ним связаться, его картины путешествовали по всей Германии. 15 сентября художник отправил Шифлеру открытку из Гельсингёра, в которой интересуется, как обстоят дела с выставкой в Мангейме.

Ответ Мунк получил не сразу, и это было понятно, потому что в Мангейме картины только что распаковали. К своему вящему ужасу, члены местного общества поклонников искусства обнаружили, что работ больше, чем они думали. После бурного обсуждения решили вывесить все работы, поскольку договор не предполагал, что на месте будет производиться отбор картин, а несоблюдение договора могло повлечь за собой юридические санкции.

В Мангейме удалось продать всего четыре графические работы, однако выставка получила хорошие отзывы критики. Затем картины отправили в Кёльн, где у Шифлера возникли проблемы куда более серьезные. Ему пришлось даже угрожать ответными мерами, если выставка не будет проведена.

Прошла небольшая выставка графических работ и в Бремене, а на конец осени были назначены две крупные выставки в Бреслау (ныне Вроцлав в Польше) и Мюнхене, где Мунк не показывал своих картин уже без малого пятнадцать лет. В декабре многие его работы приняли на ежегодную выставку графики, которую устраивал берлинский Сецессион.

Мунк прилагал все усилия, чтобы эти шесть выставок были проведены, но без помощи Шифлера ему вряд ли бы удалось что-либо организовать. Хотя продажи были весьма скромными, а рецензии не только положительными, этот «поход на Германию» имел решающее значение в творческой судьбе Мунка. После него норвежский художник стал бесспорной величиной в немецком изобразительном искусстве, его известность вышла за пределы узких кругов Берлина, ганзейских городов и Тюрингии. Точный отбор картин для выставок способствовал и более лояльному восприятию его работ публикой. Особенно важна была в этом смысле декабрьская выставка в Берлине.

К сожалению, еще до начала декабря состояние здоровья художника ухудшилось. Хотя воспоминания об этих днях в Копенгагене, когда он пьяный слонялся по улицам, написаны Мунком намного позднее, они пронизаны тревогой и ужасом перед надвигающимся безумием. То ему мерещилось, что кто-то свистит вслед или окликает его на улице, то приходило в голову, что в газетах написано «Приехал этот ужасный Мунк»… Страх висел над ним как дамоклов меч, и художнику приходилось заглушать его спиртным начиная с самого утра: «Как чудесны минуты, когда вино облегчает муки».

Потом Мунк повстречал «писателя Петерсена из Норвегии» – речь идет о Сигурде Матисене. Художник, естественно, боится, что «Петерсен» связан с «врагами», но, несмотря на это, они вместе пускаются в четырехдневный загул – классическая ситуация для норвежских людей искусства, оказавшихся в Копенгагене. В конце концов они поссорились. Мунк намекает, что писатель недвусмысленно приставал к нему, когда они как-то утром проснулись в одной постели в гостинице. «Автоматически поднимаюсь, и меня, как обычно по утрам, рвет… Сердце покалывает… Звоню, заказываю портвейн… Теперь легче… Снова иду в город… Свинью оставляю валяться дальше».

Художник вполне в состоянии продолжить саморазрушение и в одиночку. Этим вечером он снова напивается, а вдобавок курит крепкие сигары:

Алкоголь горячит еще больше… Я чувствую, как он въедается в меня – до самых кончиков, – а табак… Тлетворный табачный дым проникает в кровь, заполняет лабиринты мозга, мастерской мысли, – и все уголки сердца. Я чувствую, как он заползает в самые тонкие нервы… поражает самое сокровенное… жизненную силу.

На следующий день Мунк сбегает в Торбэк к Голдстейну. Когда он просыпается на диване друга, вся правая сторона тела настолько онемела, что он ее практически не чувствует. Голдстейн пытается уговорить его обратиться к врачу, но Мунк отказывается, сбегает, теперь уже от Голдстейна, и переезжает в гостиницу, опять пьет, а потом возвращается в Копенгаген:

Галстук съехал, волосы спутались, ботинки и одежда в пыли… Поплелся в Копенгаген – зашел в ресторан отдохнуть и выпить. На меня посмотрели – и не захотели впустить – бродягу, лазарона.

В конце концов дикие метания летучего голландца завершились в маленькой копенгагенской гостинице…

Двери удивительного мира закрылись за моей спиной навсегда…

В субботу, 3 октября 1908 года, в пять утра в квартире Эмануэля Голдстейна раздался телефонный звонок. Звонили из гостиницы Вида. Незнакомый голос сообщил, что Мунк сошел с ума, Голдстейна просили подъехать как можно скорее.

Голдстейну удалось разыскать врача, некоего доктора Фредерика Рюдера, и они вместе отправились в гостиницу. Мунк находился в состоянии крайнего возбуждения. Он рассказал, что всю ночь под окнами его номера толпились какие-то люди – судя по всему, норвежцы. Они кричали и угрожали ему. Он все время слышал вопли: «Мунк, мазила Мунк!» Сквозь шум пробивался тоненький женский голосок, повторявший: «Вы имеете в виду Эдварда Мунка?» Когда Мунк наконец решился подойти в окну, он увидел «красноглазый автомобиль» – оттуда и доносились крики. Он только никак не мог понять одного: почему голоса становятся тише, когда он прикрывает глаза рукой. Мунк позвонил администратору гостиницы, отругал его и потребовал заменить номер. Но только он улегся в постель на новом месте, как история повторилась.

Голдстейн и Рюдер попытались его успокоить. Ничего не помогало. Художник был готов признать, что временами одержим навязчивыми идеями, но теперь, утверждал он, все происходит на самом деле. Он ничуть не сомневался, что в Копенгаген приехала банда норвежцев с целью поиздеваться над ним, в его ушах продолжали звучать крики: «Мунк, подлец, бездарный художник…»

Выражаясь современным языком, Мунк находился в состоянии острого психоза. Стало ясно, что без больницы не обойтись. Впрочем, Мунк и не думал сопротивляться; доктор Рюдер связался с частной клиникой доктора Якобсона, находившейся по адресу: улица Коксвей, 21, и Мунк добровольно отправился туда – он уже давно предчувствовал, что рано или поздно ему придется серьезно лечиться. Клиника располагалась в красивом спокойном районе; она была рассчитана на довольно состоятельных пациентов (в основном это были дамы из буржуазного сословия), среди них попадались и люди творческих профессий.

Мунка сразу же взял под персональный присмотр главный врач и хозяин клиники. Специальностью доктора Якобсона была неврология, но практиковал он скорее как психиатр, нежели как невропатолог. Параллельно с работой в собственной частной клинике на улице Коксвей он исполнял обязанности главного врача госпиталя во Фредериксберге.

У читателей мемуаров Даниэля Якобсона складывается образ довольно уверенного в себе человека – особенно в том, что касается оценки собственных способностей в отношении противоположного пола; ярлык «модный врач» так и просится на язык. Якобсон, вне всякого сомнения, был обаятельным человеком; он добивался хороших результатов, но объяснялось это не столько передовыми методами лечения, сколько хорошей интуицией, которая позволяла ему глубоко вникать в индивидуальные проблемы пациентов.

Доктор Якобсон начал с того, что прописал Мунку постельный режим и полный покой. Впрочем, для начала Мунк должен был достать денег на лечение. Он написал Шифлеру и попросил выплатить 400 крон авансом в счет будущих доходов с выставки. Художник не объяснил, на что ему потребовались деньги, однако Шифлер заметил, что письмо написано на больничном бланке, и о многом догадался. Он немедленно пошел в банк и перевел деньги. Мунк также, не вдаваясь в подробности относительно своего местопребывания, написал в Стокгольм Тилю: «Ты, конечно, отправил мне уже много денег, но пришли, пожалуйста, еще 500 крон в кредит». Однако директор банка затребовал точный адрес, и Мунку волей-неволей пришлось рассказать в следующем письме о «неизбежном кризисе».

Таким образом, о его пребывании в клинике стало известно многим. Датские газеты безо всяких обиняков поспешили сообщить новость под броскими заголовками: «Помешательство норвежского художника» и «Эдв. Мунк в нервной клинике». Само собой, тут же вспомнили историю с Хаукланном.

Одним из первых о случившемся узнал Кристиан Гирлёфф. Он сразу сообразил, что до норвежской публики новость о госпитализации Мунка необходимо донести как можно деликатнее и осторожнее, и бросился в Копенгаген. Уже 5 октября он взял у Мунка интервью – прямо в стенах клиники. Три дня спустя в «Дагбладет» можно было прочитать, что трудно найти человека крепче и веселее Мунка:

Он так и пышет здоровьем, временами довольно посмеивается, в волосах – ни единого седого волоска! В последний раз я его видел год назад, и тогда он выглядел уставшим, беспокойным, бледным и худым, его байронические локоны уныло лежали на висках. А теперь на кровати передо мной опять сидит «самый красивый мужчина Норвегии», уверенный и смеющийся.

Озадаченный читатель мог, конечно, спросить, что же этот феноменально здоровый человек делает в «неврологическом учреждении». Но и на сей вопрос у Гирлёффа был готов ответ: все дело в ноге. Мунку необходимо делать массаж от трех до пяти раз в день. Далее в интервью Мунк заявлял, что не собирается возвращаться в Осгорстранн и, скорее всего, поселится в каком-нибудь другом местечке у моря. Возможно, он проведет выставку в Кристиании – если захочет.

Мунк и в самом деле жаловался Гирлёффу на пониженную чувствительность и даже онемение левой ноги. По его собственному предположению, с ним случился небольшой удар. Художник и раньше, случалось, испытывал временную потерю чувствительности – к примеру, во время нервного срыва в Берлине осенью 1906 года. Вероятнее всего, это объяснялось не инсультом, а невропраксией – так называется синдром временной потери чувствительности, возникающий у человека, который долго находится в одном и том же положении. Поскольку невропраксия нередко сопутствует злоупотреблению алкоголем, у норвежцев она получила непочтительное название «паралич субботнего вечера».

Онемение довольно быстро прошло, и впредь Мунк ни от чего подобного не страдал. Из всех прописанных доктором Якобсоном средств и данных рекомендаций самый заметный эффект принесло то, что можно назвать «очищением организма», – пациенту были полностью запрещены алкоголь и табак и предписан абсолютный покой. Художнику просто-напросто велели лечь в постель и не вставать: «Извини за неразборчивый почерк, – говорится в письме Мунка к Яппе, – но писать в кровати очень неудобно».

Состояние острого психоза, несомненно, было спровоцировано длительным запоем. Как только Мунк лег в больницу, исчезли и норвежские преследователи, и их «красноглазый автомобиль». Его поведение ничем особенным не отличалось – Мунк вполне адекватно реагировал на все, что происходит вокруг. Вероятно, его успокаивало уже само присутствие врача и медсестер – ведь лечение, собственно говоря, не выходило за рамки обычных оздоравливающих процедур: массаж, хвойные и солнечные ванны, свежий воздух. Кроме того, ему рекомендовалось как можно больше есть, чтобы «нарастить мясо на нервы». Дело в том, что во время запоя художник по понятным причинам питался плохо и не очень-то регулярно.

Лечение в клинике было направлено скорее на устранение симптомов болезни. Исключением стала так называемая электризация, призванная, согласно медицинским воззрениям того времени, проникнуть в корень зла; и, разумеется, электризация заинтересовала Мунка больше всего.

Сразу заметим, что ничего общего с современной электрошоковой терапией электризация конечно же не имеет. Этот метод лечения, довольно распространенный на протяжении значительной части XIX века, сводился к пропусканию через тело человека слабых электрических разрядов. Предполагалось, что таким образом пациент получает извне недостающую ему «энергию». Впрочем, к 1908 году электризация практически вышла из употребления. Судя по всему, доктор Якобсон прекрасно сознавал, что такое лечение больше стимулирует фантазию художника, нежели влияет на его физиологию. Как бы то ни было, психотерапевтическое воздействие электризации на Мунка было огромно. Он был весьма доволен результатами процедур: «Доктор говорит, что мой организм испытывает нехватку электричества и в целом сильно ослаблен, – вполне логичное утверждение, как мне кажется».

Важную роль в выздоровлении Мунка сыграли медсестры клиники, которые, в отличие от женщин вообще, не казались художнику опасными. С одной из них, незамужней Лини К. («Линке») Йоргенсен, которая была младше его на десяток с лишним лет, Мунк потом долгое время переписывался. Позднее она описывала специфику общения с пациентами так: «труднее всего, пожалуй, было удерживать неизбежный в этой ситуации флирт в разумных пределах».

Мунк совсем не был избалован вниманием и заботой. Но стоило художнику ощутить доброе к себе отношение, обычное человеческое тепло, как силы начали возвращаться к нему с удивительной быстротой. Мудрый доктор Якобсон – что лишний раз свидетельствует о его отличном понимании характера пациента – всячески поощрял желание Мунка работать в стенах клиники. 21 октября художник пишет, что немного занимается графикой – судя по всему, не покидая постели.

Вскоре после попадания Мунка в клинику из Норвегии пришло известие, значительно повлиявшее на его душевное состояние: Мунка наградили орденом Св. Улава первой степени. Учитывая в корне критическое отношение художника к Норвегии и норвежцам, это свидетельство его заслуг со стороны высочайших официальных властей государства, по счастливому совпадению продемонстрированное всего через три дня после госпитализации, случилось как нельзя кстати.

Нельзя сказать, что Мунку была оказана особая честь. В каком-то смысле можно сказать, что до него просто дошла очередь: в 1908 году орден получил тридцать один норвежец, в том числе шестеро художников. Но, вне всякого сомнения, Мунку было очень приятно узнать о том, что он стал рыцарем ордена. В прежние времена такие вещи его волновали мало, но сейчас у него возникло ощущение – он написал об этом Яппе, – «будто родина протягивает руку дружбы».

Но важнее всего для Мунка была поддержка друзей. Он попросил Шифлера написать своего рода расписку, что «на самом деле» он, Мунк, совершенно здоров. Художник вообразил, что у врача может сложиться ложное представление об опасности его болезни, и решил подстраховаться. Шифлер, по своему обыкновению, выполнил это странное поручение безукоризненным образом. А ведь ему в те дни было не до шуток – у него так сильно воспалились глаза, что читал и писал он с превеликим трудом и без помощи жены Луизы не мог вести дела. Тем не менее Шифлер продолжал работу по организации выставок Мунка в Германии.

Мунк боялся, что слухи о его болезни распространятся повсюду, и… сообщал о своем пребывании в клинике одному за другим своим немецким знакомым; надо заметить, что от всех он получил слова поддержки. Линде со свойственной ему мягкой иронией написал, что еще пять лет назад человека, который предсказал бы Мунку орден Св. Улава, непременно заперли в сумасшедший дом. А Герберт Эше успокаивал Мунка тем, что он – с его-то сильным характером! – непременно полностью поправится, стоит только как следует отдохнуть.

Доктор Якобсон, увидев, что пациент стремительно идет на поправку, разрешил ему совершать в сопровождении медсестры небольшие прогулки за пределами клиники. Улица Коксвей находилась всего в нескольких минутах ходьбы от знаменитого Копенгагенского зоопарка; поэтому Мунк частенько отправлялся туда рисовать животных. Понемногу в его голове начал созревать проект новой серии.

Пока Мунк выздоравливал, его картины жили собственной жизнью.

Художнику крупно повезло – в Копенгагене была организована большая выставка, для устройства которой ему не пришлось прикладывать никаких усилий. Выставка привлекла внимание прессы, не забывшей упомянуть и тот факт, что художник в данный момент находится в копенгагенской нервной клинике. Мнения рецензентов разделились, но в целом в их тоне чувствовалось уважение. Говорили уже не о диком норвежце, а о знаменитости международного масштаба, гостящей в датской столице. Одного из рецензентов особенно потрясло известие о том, что Мунк якобы продал Тилю картин на 30 000 крон!

Выставка принесла Мунку и официальное признание. Государственный музей изобразительных искусств Копенгагена приобрел одну его картину – правда, написанную лет двадцать назад. Это было знаменательное событие – впервые картину Мунка приобрел зарубежный государственный музей. А в декабре пришло письмо из Финляндии: художественный музей «Атенеум» в Хельсинки выражал желание организовать выставку Мунка сразу после Нового года и просил переслать для этого все картины с копенгагенской выставки.

Прошло еще несколько дней, и выяснилось, что перед Мунком готов склониться и Берлин. На Сецессионе было выставлено около 1500 картин; Мунк был представлен двадцатью шестью графическими работами, к которым пресса проявила особый интерес. «На сегодняшний день Мунк входит в число признанных гигантов современного искусства» – таков был ее вердикт. Таким образом, именно графика, и в первую очередь портреты обеспечили столь необходимый художнику перелом во мнении берлинской критики, чего никак не удавалось добиться благодаря одной только живописи. Впрочем, нашелся проницательный критик, который указал на парадоксальное сходство у Мунка этих двух столь непохожих техник. «В гравюрах резкий контраст черного и белого выполняет для художника ту же функцию, что и яркая цветовая гамма в его живописи» – так о творчестве Мунка высказался Курт Глазер, ставший позднее добрым другом художника.

В конце декабря Мунк со смешанным чувством покорности и гордости делает вывод: «Да, прошло мое время алкоголя, с его радостями и горестями – двери удивительного мира закрылись за моей спиной навсегда… Теперь придется привыкать к домашней жизни, в которой тоже есть свои прелести – покой и чтение… И женщин я оставляю в покое на небесах – по примеру старых итальянских художников. Слишком острые у роз шипы».

Победа за тобой

Всю зиму, проведенную в клинике, Мунк работал без передышки. Он сделал множество литографий с изображениями животных, писал портреты медсестер, пациентов и своих датских друзей, и среди прочих – несколько вариантов портрета Голдстейна. Написал он также и большую картину маслом – портрет профессора Якобсона в полный рост, причем, по своему обыкновению, сразу в двух вариантах.

Заметно, что, работая над этой картиной, Мунк испытывал весьма сложные чувства. Он со всей очевидностью восхищается моделью, но зрителю также ясно и то, что далеко не все в модели художнику нравится – природа таланта Мунка такова, что, даже восхищаясь, он разоблачает своего героя. На портрете Якобсон уверен в себе, он смотрит прямо, немного насмешливо, но у зрителя нет сомнения, что этот человек – позер и любит быть в центре внимания. (Много лет спустя сестра Линке так охарактеризует Якобсона: «Меньше всего стареет профессор, но это, скорее всего, объясняется его разумной жизненной политикой: он разрешает нам выполнять всю работу, а себе забирает почести!») Резкий, сернисто-желтый фон картины вызывает ассоциации как с ярким солнечным светом, так и с адским пламенем. Этот портрет часто интерпретируют в психотерапевтическом ключе – дескать, мы видим здесь проявление агрессии пациента против врача. Но интерпретаторы забывают, что лучшим портретам Мунка нередко свойственна довольно острая характеристика модели; вряд ли портрет Якобсона выделяется в их ряду чем-то особенным.

Из Хельсинки одна за другой приходили добрые вести. Газеты в восторге. Музей «Атенеум» приобрел для своего собрания портрет Густава Шифлера. Прямо с выставки удалось продать еще одну картину, а также большое количество графических работ.

Но, несмотря на все успехи в Германии, Дании и Финляндии, главное испытание оставалось впереди: Мунк хотел выставить картины на родине, и прежде всего в Кристиании. Вот что он написал в письме Яппе:

Я совершенно согласен с тобой, что надо еще раз встать лицом к лицу с Городом Боли – и тогда я исцелюсь… Я просто обязан это сделать, если не хочу потерять родину. А пока я теряю ее пядь за пядью; а ведь гораздо хуже встречаться с соотечественниками за границей – дома, по крайней мере, можно выбирать, кого ты хочешь видеть. Все это я говорил себе много раз, но пока еще не чувствую достаточно сил для решительных действий.

С момента последней выставки в Кристиании прошло уже почти пять лет, и Мунку важно было закрепить успех, достигнутый за границей, новой выставкой.

Заботы по подготовке этого проекта взвалили на себя друзья Мунка в Кристиании – Нёррегор, Гирлёфф, Тис, Яппе и Равенсберг. Они планировали даже не одну, а две выставки: сначала 200 графических работ, а потом 50 картин; местом проведения выставок была избрана галерея Блумквиста.

Естественно, что подготовительная работа сопровождалась интенсивным обменом письмами и огромным количеством телефонных разговоров. Мунк был приятно удивлен отличным качеством связи между Копенгагеном и Кристианией. В письмах обсуждалась не только выставка – Мунк пишет, как сильно скучает в клинике; он тоскует по свободной жизни и упрекает Якобсона в том, что тот, перестраховываясь, все продлевает и продлевает срок его заточения. Мунк сообщает друзьям, что теперь он совсем здоров, и не без юмора добавляет:

Я вступил в орден «Держись подальше»: безникотиновые сигареты – безалкогольные напитки – безвредные женщины (то есть никаких женщин).

Но по этим же письмам можно понять, что Мунк далеко не так хорошо себя чувствует, как ему кажется. Он постоянно возвращается к мыслям о Тулле; навязчивая идея о всеобщем заговоре, направленном против него, не покидает художника. Он подробнейшим образом излагает Яппе свои версии этого заговора, и эти версии охватывают все – от многочисленных преступлений Туллы до обращения Крога к адвокату по поводу открыток. Правда, Мунк и сам видит, что это попахивает мономанией, но тут же замечает: «Поскольку факты, мной описанные, неопровержимы, ни о каких навязчивых идеях речи идти не может».

Выставка в Кристиании открылась 3 марта. По своему обыкновению, Мунк долго решал, как назвать картины, которые до сего времени были безымянными, и какие на них назначить цены, но так толком ничего и не придумал и переложил этот вопрос на Яппе, уполномочив его в случае необходимости определять цену по собственному разумению. При этом Мунк великодушно позволил Яппе и всем остальным своим друзьям, взявшимся за организацию выставки, не заниматься вопросами, которые покажутся им слишком проблематичными.

В последний момент художник отправил на выставку новую серию, или «папку», литографий под названием «Альфа и Омега». В двадцати двух литографиях запечатлена история пары первых людей, которые поначалу живут на острове во взаимной непорочной любви. Разрушает эту идиллию змей, которого, правда, убивают, но все же перед смертью он успевает посеять семя зла в душе женщины Омеги – или, точнее, в ее теле, потому что она вступает в связь со всеми животными на острове и дает жизнь огромному количеству разнообразных выродков (включая и непременную свиножабу, в которой угадывался Гуннар Хейберг). Под конец влюбленные погибают – Альфу «детки» забивают камнями.

Возможно, работа над «Альфой и Омегой» была самым значительным проектом Мунка во время пребывания в клинике. В сущности, это была мучительная попытка осмыслить свои отношения с женщинами – и прежде всего с Туллой. Но Альфа, откликнувшийся на призывный клич женщины, погиб, а его создатель сумел сохранить жизнь, найдя спасение в скромном, но гордом одиночестве. С художественной точки зрения серию «Альфа и Омега» едва ли можно отнести к выдающимся достижениям Мунка. Литографии красивы, и некоторые из них трогают душу, но сюжетная целостность серии распадается – при внимательном рассмотрении она кажется надуманной. Похоже, сам Мунк тоже не был до конца уверен, стоит ли вывешивать на выставке все работы, вошедшие в серию, и оставил это на усмотрение Яппе.

Но Яппе выставил все, что прислал Мунк, за исключением «Амандуса» – карикатуры, в которой главный редактор «Афтенпостен» был изображен удобряющим – в буквальном смысле слова – сад искусства. Впрочем, эта карикатура вряд ли могла серьезно повредить репутации Мунка. Дело в том, что изменилась расстановка сил в среде норвежских художников. Енс Тис наконец-то получил пост директора Национальной галереи – он вступил в полномочия перед самым Рождеством 1908 года. Никто не сомневался, что он начнет масштабные закупки произведений современного искусства, и это подталкивало к решительным действиям других покупателей. К Нёррегору обратился некий Пауль Ингебритсен, желающий купить сразу несколько картин Мунка, но при условии, что ему будет сделана приличная скидка. Вскоре выяснилось, что за Ингебритсеном стоит Расмус Мейер – крупный бергенский коллекционер и богатейший владелец мукомолен, человек, отвечающий за закупку четвертой части всего ввозимого Норвегией зерна.

С самого первого дня выставка превратилась в полный триумф Мунка.

Начало хвалебному хору положили газеты. «Верденс ганг» объявила, что выставка обладает «неодолимой притягательной силой». «Норске интеллигенсседлер» написала, что все картины сливаются в «гармоничное целое: дерзкая сила в соединении с почти болезненным изяществом». «Моргенбладет» прибавила, что выставка способна «убедить любого в могучем таланте Мунка». Да, не забудем и «Афтенпостен», которая похвалила Мунка «за блестящую и оригинальную технику».

Любопытствующая публика устремилась на выставку, и – о чудо из чудес! – люди начали покупать графику. 8 марта Яппе впопыхах пишет на обороте конверта: «Торговля идет великолепно. Уже продано более чем на 2000 крон. Все время новые заказы. Успех феноменальный. Пишу прямо с выставки».

Но графика была только началом. 16 марта прибыли картины и открылась вторая часть выставки. Между тем Мунку не понравилась рецензия на первую часть, которую опубликовала «Дагбладет», о чем он не замедлил сообщить друзьям. Тогда за перо взялся сам Гирлёфф:

…Этот праздничный карнавал красок, эта щедрая, переливающаяся через край манифестация творческой силы, которая свидетельствует о постоянно обновляющемся таланте мастера!

Для человека из серого города, привыкшего видеть здесь такое же серое, слащавое и лукавое искусство… выставка Мунка у Блумквиста будет настоящим праздником для глаз.

Понятно, что по части выспренности превзойти написанное Гирлёффом было трудно, но «Моргенбладет» сделала такую попытку; во всяком случае, ей удалось найти весьма точные слова для обозначения переворота, случившегося в общественном сознании: «Природа искусства Мунка такова, что с годами оно приобретает все больше поклонников. Как и все великое, оно обгоняет время. Человеку нужно к нему привыкнуть».

Норвежский триумф Мунка кажется почти чудом – создается впечатление, будто восхищение, которое искусственно сдерживалось какими-то силами, внезапно вырвалось наружу и разом захватило всех. Произошедшее нельзя объяснить одной причиной. На художника сработало время: публика «училась» и наконец смогла понять его творчество. Конечно, немаловажную роль сыграло и то, что друзья и поклонники Мунка постепенно достигли административных и общественных высот, откуда могли не только влиять на настроения общественности, но и даже управлять ими. Да и сам Мунк больше не был молодым бунтарем – ему исполнилось 45 лет, и влияние его идей на молодых художников с каждым годом росло.

Лучше всего перемены в положении Мунка иллюстрирует появление у него нового мецената – Расмуса Мейера. Торговец зерном принципиально отличался от Улафа Скоу, который мечтал о славе авангардиста – художника и поэта; в 1908 году Скоу даже издал сборник чрезвычайно невыразительных стихов, написанных в изрядно устаревшем стиле 1890-х годов. Мейер же был обыкновенным собирателем; он поставил перед собой задачу создать коллекцию выдающихся произведений норвежского искусства прошлого и современности.

Но решающим в закреплении за Мунком роли ведущего художника новой, независимой Норвегии стало признание за границей, прежде всего в Германии, где поначалу немногочисленные, разбросанные по стране поклонники его искусства настолько прибавили в численности, что превратились в серьезную силу. К 1905 году «новое» искусство достигло некой «критической массы», что дало ему признание в обществе и обеспечило экономическую поддержку. Отчасти это продемонстрировала большая «немецкая кампания» Мунка в 1908 году. А то, что творчество Мунка по-прежнему вызывало споры, только усиливало интерес к нему.

Превращению художника-бунтаря, создающего новое, ломающее все каноны искусство для небольшой группки самозваной элиты, в фигуру, которая пользуется признанием у широкой общественности, в случае с Мунком сопутствовало появлению новых тенденций в его живописи. Настоящее признание ему принесли не фризы 1890-х годов, не экзистенциальные картины, исполненные глубокого психологизма, а прежде всего изображения природы, серии портретов девочек и женщин на мосту и картины, казалось бы, чисто декоративного свойства. Впрочем, и в декоративных картинах Мунк не обходился без провокации; хорошим примером этому могут служить «Купающиеся мужчины», не говоря уже об «Альфе и Омеге».

Важнейшим направлением работы Мунка были портреты – как живописные, так и графические. Они стали для Мунка не только источником дохода и способом приобрести поклонников среди богатых и влиятельных людей, но и средством добиться признания критики, которая охотно ругала все, что делал Мунк, и лишь для портретов порой делала исключение, находя в них доказательство того, что в «безумии» художника кроется зерно истинного таланта. Теперь портреты окончательно перевесили чашу весов общественного мнения в пользу художника – вдруг стало ясно, что Мунк добился полного признания. Хельсинкский рецензент писал: «Наивысшей точки мастерство Мунка достигает в портретах. Его проницательный анализ – так и хочется сказать жертвы, его удивительная способность использовать сочетания цветов, чтобы обнажить сокровенный внутренний мир модели, придают портретам Мунка редкую энергетику, которая позволяет ему добиваться высокой степени художественного обобщения».

Енс Тис, свежеиспеченный директор Национальной картинной галереи, решил осуществить массовую закупку картин с выставки Мунка и обратился в Министерство просвещения с просьбой выделить на это 10 000 крон. Мунк пообещал Тису отдать за эту сумму пять картин, что было намного дешевле реальной стоимости полотен, и на принятие окончательного решения дал четыре дня. Тис сумел уложиться в отведенный срок, хотя ему ради этого пришлось пойти на публичную ссору с Кристианом Крогом, который после истории с открытками превратился в самого непримиримого противника Мунка.

Среди членов спешно организованного Тисом закупочного комитета был и «приторный» Арне Кавли. Вряд ли он был настроен против Мунка. Возможно даже, что со временем он стал лучше понимать старшего коллегу – ведь и у него с Туллой ничего хорошего не вышло: год спустя после того, как они расстались, Тулла вышла замуж вторично.

Абсолютный триумф Мунка завершился на пафосной ноте. 29 марта в «Дагбладет» появилось хвалебное стихотворение в честь Мунка, озаглавленное «Жизнь – это цвета». За подписью «Кюнг» скрывался Гирлёфф, пошедший на штурм поэтических высот. Вот что он написал по этому поводу Мунку: «Сегодня я решился-таки снять с чердака свою лиру и сочинил несколько строф в знак благополучного увенчания всех трудов». И дальше: «Ты можешь спать спокойно. Победа за тобой».

Мунк отлично осознавал, что ему вряд ли удалось бы преуспеть, если бы не огромная организаторская работа, проделанная его самоотверженными друзьями. Он пригласил Яппе, Равенсберга, Тиса, Гирлёффа и Нёррегора на праздничный обед в кафе «Гранд»; правда, сам виновник торжества мог присутствовать на нем только мысленно, поскольку находился в копенгагенской клинике на попечении доктора Якобсона. Однако Мунк не преминул воспользоваться последним техническим достижением – он попросил друзей поставить на праздничный стол телефон и звонил им несколько раз в течение вечера!

Дом вдовы Бредсдорф

В начале апреля исполнилось полгода, как Мунк находился в клинике, и это ему страшно надоело. Всей душой он стремился на волю – и домой, в Норвегию:

Близится время, когда мои раны заживут настолько, что я решу отправиться назад на поле боя. Правда, мне бы не хотелось оказаться в самом центре схватки, в Кристиании, поэтому надо отыскать подходящую крепость где-нибудь на побережье.

После триумфа в Кристиании он пребывал в отличном настроении. В качестве дополнительного вознаграждения за помощь он предложил Равенсбергу, Яппе и Гирлёффу выбрать по три-четыре оттиска. Что же до борьбы с врагом, то полководец с улицы Коксвей отдал следующий приказ:

В наказание за все прошлые злоумышления и открытие военных действий борода старого вояки Крога отныне объявляется вне закона и подлежит сожжению… где бы ни была замечена – в церкви ли, во дворце, в правлении или в туалете.

20 апреля галерея Блумквиста через посредничество Нёррегора рассчиталась с Мунком за выставку. Адвокат послал 6793 кроны Мунку в Копенгаген, а оставшиеся 10 000 положил на счет художника. Тем самым экономический плацдарм для завоевания Норвегии был подготовлен.

30 апреля, проведя в стенах клиники профессора Якобсона почти семь месяцев, Мунк наконец-то ее покидает. Вместе с Равенсбергом он отправляется на поезде во Фредриксхавн. А там прекрасным солнечным утром 3 мая они сели на пароход и поплыли на восток. Мунк внимательно смотрел по сторонам – он искал подходящее место для нового дома. Художник был в «полном восхищении» от открывающихся перед ним видов шхер и множества идиллических пейзажей, он то и дело повторял, что люди только зря теряют время, прозябая в мерзкой Кристиании. Добравшись до Бреккестё, он какое-то время раздумывал, не поселиться ли там, но потом отказался от этой идеи, решив, что, коль скоро в этом месте находится популярный курорт, оно наверняка «испорчено врагом».

5 мая на пути из Арендала в Крагерё Мунк вдруг заговорил о Тулле и в последующие недели довел Равенсберга этой темой до исступления. Но вот пароход взял курс на фьорд Крагерё, и при виде городка, раскинувшегося вокруг бухты, Мунку вспомнилась Италия. Он начинает «ужасно нервничать и преисполняется воодушевления и нетерпения».

Путешественники останавливаются в гостинице «Виктория» и немедленно приступают к осмотру окрестностей. Мунка приводят в восхищение гряды гор с круглыми, словно обточенными вершинами. Вечером он пребывает в отличном настроении, беседует с Равенсбергом о флорентийской религиозной живописи и говорит, что и сам подумывает написать монументальный Страшный суд и по старому доброму обычаю изобразить всех своих врагов в аду – Бёдткера в виде Иуды, Крога, которого дьяволята дергают за бороду… На следующий день они узнают, что в городе сдается большое поместье Скрюббен, унаследованное вдовой Бредсдорф от покойного мужа. Предполагаемый срок сдачи в аренду – полгода. Это роскошный многокомнатный особняк – почти что дворянская усадьба, – расположенный на красивом лесистом пригорке с отвесными склонами. Из его окон открывается вид на фьорд, а вокруг особняка раскинулся фруктовый сад, огороженный белым штакетником. Сад скрывает жизнь обитателей особняка от глаз назойливых соседей.

Мунк решается снять Скрюббен не сразу; он остается в гостинице и продолжает прогулки по Крагерё и окрестностям. Он смотрит на город глазами художника, вспоминает, как передавали в своих полотнах местный колорит Киттельсен[88], Мюнте и Таулов: «Самые одухотворенные, полные идиллического очарования изображения маленького городка получались у Таулова».

Спустя несколько дней в гости на выходные приехал Гирлёфф. Журналист был родом из Крагерё; поэтому он всячески одобряет намерение Мунка избрать его малую родину в качестве резиденции. Гирлёфф показывает друзьям самые красивые виды на шхеры и организует морскую экскурсию на моторной лодке. Равенсберг предлагает Мунку осмотреть еще пару мест, но Мунк вдруг решает остановиться на Скрюббене. Сказано – сделано. Он нашел свою крепость.

Крагерё в это время был небольшим городом с населением около 4000 человек, но в здешний порт заходило немало кораблей, и город активно контактировал с внешним миром. Горожане привыкли к чужакам, хотя и относятся к ним довольно сдержанно.

Друзья считают, что Мунка все еще нельзя оставлять одного, поэтому на смену Людвигу Равенсбергу приезжает Яппе. К этому времени Равенсберг, несмотря на все свое восхищение Мунком, уже успел устать от него:

У М. есть свои недостатки – в том числе наивный эгоизм, который временами изрядно раздражает; если он чего-то не хочет, то становится страшно упрямым, а из-за его приступов сердцебиения и головокружения с ним совершенно невозможно спорить. К тому же ему свойственна того рода непрактичная практичность, при которой человек считает необходимым держать в голове все до последней мелочи… Поэтому от его спутника требуется немалая выдержка; впрочем, в глубине души он хороший и добрый человек, с врожденным благородством и отлично развитым чувством юмора, так что если играть только на этих струнах его характера, можно избежать большинства трудностей.

И Крагерё, и шхеры поражают своей красотой, только вот май в том году выдался необычно холодным. 12 мая Мунк, Яппе и Равенсберг празднуют новоселье в Скрюббене, сидя перед пылающим камином; гости пьют тодди из красного вина. Яппе развлекает компанию рассказами о своих бесчисленных амурных похождениях. На следующий день Равенсберг уезжает домой в Кристианию с поручением от Мунка продать побольше графики. Дует ледяной ветер, идет легкий снег.

Оставшись с Яппе, Мунк всерьез берется за кисть.

Вскоре Шифлер получает от него подробный отчет. Работа, по словам Мунка, продвигается блестяще; без ложной скромности художник утверждает, что он снова в отличной творческой форме и сам творческий процесс доставляет ему удовольствие. Правда, нервы шалят – он по-прежнему страдает от «боязни публичных мест», которая мучает его даже сильнее, чем раньше, потому что теперь приходится обходиться без успокоительного средства, каким прежде был для него алкоголь. Посему он не знает, хватит ли ему сил съездить в Кристианию.

Мунковская «боязнь публичных мест» не была агорафобией в точном смысле слова. Так он описывал собственную реакцию на невыносимые для себя ситуации, в том числе вынужденное слишком близкое общение с другими людьми: «Самое страшное для меня – это разговоры с посторонними людьми, мне невероятно тяжело находиться в одном помещении с незнакомыми», – признается он Равенсбергу. В то же время, как ни парадоксально, Мунк по-прежнему не мог оставаться в одиночестве и остро нуждался в обществе друзей; вот, к примеру, что он пишет Шифлеру:

Что Вы думаете насчет того, чтобы ненадолго приехать ко мне? Здесь очень красиво, и Вы могли бы жить в моем большом доме (в нем где-то двенадцать комнат). К сожалению, я не осмеливаюсь пригласить и Вашу супругу – я помню, как мучила меня прошлым летом моя неспособность проявить положенное гостеприимство. У меня по-прежнему трудности с общением, но надеюсь, что в будущем я смогу принять и ее…

Среди работ, вышедших из-под кисти Мунка тем летом, был портрет Яппе Нильсена в полный рост. Художник изобразил друга крепко стоящим на земле (что подчеркивается преувеличенно большими ступнями ног), с руками в карманах. Яппе слегка вытянул голову вперед и твердо, чуть ли не агрессивно смотрит на зрителя. Обычно Яппе считали человеком слабовольным и нерешительным. Вот как – довольно зло – его характеризует Равенсберг: «…Он очень приятный собутыльник, есть в нем этакий шарм, свойственный немного нечестным и недобросовестным людям, и еще беспомощность, происходящая от алкоголизма и слабоволия, что все вместе и делает его совершенно неотразимым в глазах людей…»

Но Яппе с портрета Мунка похож на человека, который уверенно идет по жизни. В целом эту картину можно назвать настоящим фейерверком цветов. Яппе изображен в костюме фиолетового оттенка на сине-зеленом фоне, он стоит на оранжевом полу; по всему холсту идут блики света, сделанные контрастными цветами короткими параллельными мазками.

Удачная работа над портретом Яппе вдохновила Мунка на создание серии портретов близких друзей, которые неустанно пеклись о нем на протяжении всего 1909 года, оказывали практическую помощь в организации выставок, составляли ему компанию в Скрюббене; все они изображены в полный рост. Вторым стал портрет Равенсберга, который вернулся, чтобы сменить Яппе; с собой Равенсберг привез 1500 крон, полученных в Кристиании за продажу графики. Позировал он Мунку в огромном саду, окружавшем особняк. Его весьма впечатлила скорость, с которой работал Мунк, – «быстрее, чем художник-декоратор».

В июне лето полностью вступило в свои права. Местная газета написала, что даже старожилы не помнят, чтобы в море было столько скумбрии. В саду Скрюббена жужжали насекомые, повсюду распускались цветки львиного зева. В разговорах с позирующим Равенсбергом Мунк все чаще рассуждал о мужьях-рогоносцах, о том, как, должно быть, мучительно обманутому мужу подозревать, что за его спиной творится что-то неладное, и не иметь возможности узнать все наверняка. От этих речей художник логично переходил к вопросу женской эмансипации и «возникшим в связи с этим проблемам» и, кроме того, сообщал, что нервы его напряжены, рука натренирована, а посему все выходящее из-под его кисти автоматически становится искусством.

Равенсберг молча и, вероятно, с некоторым нетерпением слушал. Дело в том, что позировал он – согласно желанию Мунка, – лежа обнаженным в траве, где его кусали муравьи и прочие насекомые. Впрочем, это не мешало ему полностью соглашаться с Мунком:

Мунк теперь пишет лучше, чем когда-либо, его перевозбужденная нервная система настроена на восприятие тончайших импульсов, а два портрета Яппе в саду Скрюббена изумительно хороши. Мунк все равно что Кристиан Крог наоборот: К. женщина закрыла путь в искусство, а М., напротив, открыла.

Безалкогольная живопись

Главной темой бесед холостяков Мунка и Равенсберга стал Харальд Нёррегор. Спустя всего год после смерти Осе он собрался жениться вторично.

Адвокат был ровесником Мунка, а его невесте, художнице Марит Тиллиер, не исполнилось и двадцати четырех лет. Это вызвало немало комментариев относительно «здоровой натуры» Нёррегора, который, по мнению друзей, не мог и дня прожить без женщины: «Этого требует его природа, он, по-видимому, из тех, кто без бабы лезет на стенку».

А еще они говорили об искусстве. Начинающий художник Равенсберг узнает, что в искусство надо вкладывать всего себя; если же относиться к искусству как к хобби, то ничего не выйдет. Совет дается в форме изобретательной метафоры:

М. обращает мое внимание на то, как непрактично я отношусь к искусству; надо держать в голове основную идею, а не увлекаться красивыми деталями, не довольствоваться тем, что щекочешь бедра женщине-искусству, а совокупляться с ней до конца.

Картинам Мунка предстояла новая дорога. Старый друг Сигурд Хёст, муж Изабеллы Вибе – сестры давней приятельницы Мунка, теперь известной актрисы Ингсе Вибе, – взял на себя переговоры с Бергенским обществом поклонников искусства о следующей выставке. К Бергену у Мунка было сложное отношение. Он с присущей ему безапелляционностью объявил этот город родиной «бездарного искусства, что, подобно плесени, въелось даже в окружающие Берген горы». У бергенцев и в самом деле имелось собственное мнение и об искусстве в целом, и о том, какой следует быть выставке Мунка.

Мунк, впрочем, не собирался потакать их вкусам. Он не стал настаивать, чтобы выставлялись все картины, – например, снял с выставки вызывавшие полемику «Рождество в борделе» и «Амур»». Последняя картина, написанная в Варнемюнде, была нехарактерна для Мунка – художник тщательно выписал все детали. Она изображала обнаженного мужчину, который склонился над обнаженной лежащей женщиной.

Но с шедевром «Купающиеся мужчины» бергенцам пришлось смириться. «Уж придется Бергену в конце-то концов собраться с силами», – заметил по этому поводу Мунк. Он был совершенно уверен, что, несмотря на некоторую двусмысленность сюжета, художественная мощь картины вызовет соответствующий отклик у зрителя. Август Стриндберг якобы сказал, что о сдержанных мужчинах женщины начинают распускать слухи: дескать, они гомосексуалисты. Мунка это тоже беспокоило: «Изображение купальщиков может и мне оказать ту же услугу – везде подстерегают опасности».

Критика встретила бергенскую выставку в целом доброжелательно, но реакция широкой публики была неоднозначной. «Подобное искусство, как это часто бывает, является плодом больной и примитивной фантазии морально разложившегося человека», – пишет в газету посетитель выставки. Автор письма признает за Мунком способности, но именно в этом, по его мнению, и заключается главная опасность: «Убийц изолируют от общества, анархистов преследуют, и в то же время некоторые имеют все возможности поливать своей ядовитой слизью высшие ценности». А одна молодая женщина выразила сожаление, что такой красивый и утонченный на вид человек не может нарисовать что-то получше «этого уродства»!

Все это Мунк воспринял спокойно – более того, он внезапно отправился в Берген. С практической, если угодно экономической, точки зрения решение было принято верное: Сигурд Хёст договорился с Расмусом Мейером о крупной сделке, но окончательное слово оставалось за Мунком, и желательно было его личное присутствие. Однако представляется, что главную роль в том, что эта поездка состоялась, сыграло все-таки другое, совсем не деловое обстоятельство – Мунку просто не сиделось в Скрюббене. «Дни похожи один на другой – я начинаю скучать. Теперь я полностью выздоровел, но больше не могу позволить себе распускаться», – признается он Шифлеру.

Мунк впервые оказался в Бергене. И знакомство с городом, и общение с Сигурдом Хёстом пошли ему на пользу. Почти все время шел дождь – Шифлер получил открытку, где художник изобразил себя под зонтиком, пробирающимся сквозь потоки воды. Но случались и «ясные солнечные дни», пришедшиеся аккурат на общение с Расмусом Мейером, – сначала богач принял Мунка в своей бергенской резиденции, а затем пригласил погостить в загородном имении в Эйдсвоге.

В свете сделки с Мейером на отдельные нападки можно было не обращать внимания: владелец мукомолен купил десять едва ли не самых важных работ художника, заплатив целых 16 тысяч крон. Мунк был доволен, хотя, как всегда, не совсем. Мейер приобрел ранние картины, Мунку же хотелось продать новые: «Выставленные картины были написаны в течение последних десяти лет – стало быть, еще через десять лет их возраст будет составлять от десяти до двадцати лет, если уж это ему так важно».

Мунк пробыл в Бергене целую неделю. Но он чувствовал себя не настолько уверенно, чтобы решиться нанести визит семье Хёст. Нелюбовь Мунка ходить в гости к своим друзьям в полной мере испытал на себе еще Шифлер; с годами эта особенность художника будет проявляться все резче и резче.

Из Бергена Мунк с Равенсбергом направились в Хардангер, а оттуда решили добираться домой через горы. Они плыли по фьорду на пароходе; вокруг расстилался эффектный пейзаж – еще совсем недавно подобные виды, перенесенные на холсты, неплохо кормили в Германии норвежских художников. Как тут было удержаться от сарказмов – путешественники словно перемещались из одной роскошной картины в другую! Разумеется, попался им и «неизменный пароход»; а веранда гостиницы была украшена девушками Ханса Дала. Равенсберг записал слова Мунка: «Вообще-то интересно поглядеть на природу, о которой столько лгали, – она-то не виновата, несчастная».

Мунк, кажется, совершенно избавился от нервозности, мучившей его во время недавней поездки вдоль побережья, и пребывал в приподнятом настроении. Он сам прекрасно осознавал, что ему свойственны такие перепады. Художник описал Равенсбергу свою «кривую настроения»: Мунк утверждал, что прежде за хорошее настроение ему приходилось расплачиваться приступами депрессии, – дескать, и алкоголь он принимал исключительно для того, чтобы дать отдых расстроенным нервам. Теперь же он болтал как заведенный, а в развитие своих рассуждений быстро набрасывал маленькие рисунки.

В Скрюббен они прибыли 6 июля. Вскоре к ним присоединился Гирлёфф, которого Мунк пригласил в гости. Этим не преминул воспользоваться Равенсберг, на время пребывания в поместье Гирлёффа уехавший в Кристианию; но сначала Гирлёфф свозил друзей покататься на моторной лодке.

Скорее всего, именно в эти дни Мунк и написал «дружеский портрет» Гирлёффа – примерно в том же формате и стиле, что и ранее выполненные портреты Яппе и Равенсберга. На картине мы видим уверенного в себе человека, одетого в желтое пальто, на заднем плане виднеется кусочек фьорда Крагерё. Гирлёфф держит в руке шляпу, вид у него такой, будто он хочет что-то сказать. Как написал Мунк, он изображен в момент обращения с воображаемой речью к жителям Крагерё: «Осмелюсь доложить, что я, стало быть, вернулся в родной город, который ни в коей мере не опозорил, дорогие сограждане!»

Тем летом Мунк с удовольствием принимал гостей. Среди них оказались Эва Мудоччи и Белла Эдвардс – они находились на гастролях в Норвегии, и маршрут их пролегал через Крагерё. Нет никаких оснований предполагать, что Эва и Мунк встречались после неудачного свидания в Эрфурте. И вряд ли Мунку было что-то известно о серьезной перемене в жизни Эвы, случившейся год назад, вероятно, в Копенгагене, – она стала матерью. Близнецы, мальчик и девочка, были, по всей видимости, плодом мимолетного брака.

На концерт Мунк не пошел, но на следующий день после концерта пригласил обеих в Скрюббен. Они пили чай при свечах, хотя на дворе стояло лето и было совсем светло. Потом Мунк показал гостьям сад, где на палки были насажены клубни турнепса, – это были мишени, изображавшие врагов. Он объяснил, что стреляет здесь по «врагам» в свое удовольствие – когда только пожелает! К счастью, у сада имелось и более мирное применение: хозяин нарвал гостьям вишен и роз.

Стемнело, и Мунк проводил девушек до гостиницы, на прощание пообещав подарить пару-тройку графических оттисков. Он позвал их в гости на завтра, но, когда они пришли, выяснилось, что он заболел гриппом. Эва и Белла зашли попрощаться и больше с Мунком не виделись. Они продолжили норвежское турне, а художник, между прочим, оплатил их счет за проживание в гостинице.

Надо полагать (хотя наверняка утверждать нельзя), это была последняя встреча Эвы и Мунка. Спустя месяц, по возвращении в Париж, она посылает ему благодарность за теплый прием, вспоминает о вишнях и розах. Письмо написано дружеским, но несколько отстраненным тоном. Нет и следа страстной увлеченности, характерной для ее писем, датируемых весной и летом 1906 года. Теперь она обращается на «вы» к тому, кто еще три года назад был для нее «милым Эдвардом».

В эти же дни Мунк пишет Тилю: «Я живу в одиночестве, которое на самом деле естественное для меня состояние. Теперь у меня нет под рукой виноградной лозы, на которую я мог бы опереться, – не говоря уж о том, что она была довольно шаткой опорой». Мунк несколько преувеличил свое одиночество – помимо разных гостей, его регулярно навещали Гирлёфф и Торвальд Станг; есть основания предполагать, что они по очереди жили у него в Скрюббене. Не обошлось и без портрета Станга в полный рост. А вот что касается отсутствия «теперь виноградной лозы для опоры», то надо сказать, что художник изрядно волновался, как сложится его жизнь трезвенника: «Я усердно работаю, очень любопытно, что выйдет из моей безалкогольной живописи».

В целом Мунк разделял мнение Линке Йоргенсен, медсестры из клиники профессора Якобсона, которая в письме напомнила ему его же собственные слова: настоящее искусство создается лишь ценой утраты мира и гармонии. Линке казалось, что трезвая жизнь для Мунка временное явление, а потом он вновь устремится в «омуты и водовороты».

За все это время Мунк так и не нашел возможности увидеться с семьей, хотя постоянно посылал деньги тете и сестрам. В том, что их встреча не состоялась, была не только его вина – в конце концов, он пытался уговорить тетю Карен и Ингер приехать в Крагерё, но ничего из этого не вышло. Может даже показаться, что все члены семейства почему-то опасались личной встречи и подменяли ее интенсивной перепиской.

Хотя в тот год Мунк и заработал на порядок больше, чем когда-либо раньше, понемногу он стал жаловаться, что деньги расходятся слишком быстро. Состояние финансов начинает беспокоить его не меньше, чем состояние здоровья. Вот какой совет дает ему Хёст: «Ты говоришь, что деньги уходят слишком быстро, но в твоих силах регулировать этот процесс. Не давай себя обманывать, вспомни Ибсена; можно быть великим художником и в то же время бережливым человеком».

Орел над улицей Карла Юхана

Пока Мунк пребывал в Крагерё, в Кристиании произошло нечто неожиданное. Осенью должны были быть подведены итоги конкурса на художественное оформление Аулы[89] – нового университетского зала для торжественных церемоний. По тем временам это был без преувеличения крупнейший оформительский заказ в Норвегии; деньги на его осуществление собрали выходцы из Норвегии, живущие в Америке. Мунк подал заявку на участие в конкурсе еще в мае, сразу по возвращении домой. Его горячо поддержал Енс Тис, однако в ходе довольно беспорядочной процедуры рассмотрения заявок Мунка к участию в конкурсе не допустили. Мунк, признаться, не очень расстроился. Но тут вдруг все художники разом отказались от конкурсной борьбы, и Енс Тис вновь напомнил общественности о Мунке. Тис навещал Мунка в Крагерё и видел эскизы, которые художник выполнил, когда еще надеялся побороться за заказ.

Ноябрь приближался к концу. Мунк совершенно забыл о конкурсе. После возвращения из Бергена он много рисовал и разъезжал по Норвегии – съездил в Кристиансанн в связи с проводимой там выставкой, впервые за последние четыре года побывал в Осгорстранне, даже отважился – под опекой Гирлёффа и Станга – на вылазку в Кристианию. И вот он получает телеграмму от строительного комитета с просьбой в кратчайшие сроки выслать свои эскизы. Ответил Мунк сразу, не тратя на обдумывание предложения ни дня, – и ответил недвусмысленным отказом:

Я подал заявку на участие в конкурсе еще полгода назад, но после того, как мне отказали, я, по сути, прекратил работу над начатыми эскизами – только изредка прикасался к ним. Я не думаю, что имеет смысл представлять на суд публики эти незаконченные работы…

Наступило Рождество. Торвальд Станг и экономка Инга Стерк нарядили елку, из Бергена по недавно достроенной железнодорожной ветке Берген – Кристиания прикатил Сигурд Хёст. Перед самым Новым годом заявился Равенсберг с последними новостями из столицы, и похоже, что мужчины приятно провели праздники в тесной дружеской компании. Мунк делился мудростью, приобретенной дорогой ценой:

Женись на дочери священника, или на здоровой крестьянской девке, или на французской шлюхе, но держись подальше от норвежской дамы, потому что более требовательного снобизма ни у кого не найти.

Больше всего времени было посвящено обсуждению ситуации с оформлением университетской Аулы. До Равенсберга дошли слухи, что победить в конкурсе Мунку не дадут; его имя нужно только для того, чтобы придать всей процедуре вид законности. Мунк, естественно, разозлился и тут же нарисовал карикатуры на Брёггера[90] и Шибстеда. Впрочем, эти разговоры повлияли на него несколько неожиданно: он решил все-таки принять участие в конкурсе.

Наступил Новый год. Первый день 1910 года в Крагерё выдался туманным – «серый шелковый японский день», по выражению Мунка. Художник был занят одновременно сразу несколькими проектами – и среди прочего готовил к изданию графическую серию «Альфа и Омега», которую намеревался выпустить большим тиражом, что, по его прогнозам, должно было принести 50 тысяч крон дохода. Хорошо, что налоговая служба Крагерё не разделяла оптимистических предположений своего нового подопечного. В выписанной Мунку в феврале предварительной налоговой декларации предполагаемый доход был обозначен в пять тысяч крон и указано, что облагаемой налогом собственности у него не имеется. Это, кстати, не так уж плохо для человека, который всего полгода назад выпрашивал у друзей в долг денег, чтобы оплатить свое пребывание в больнице. Теперь же Мунк занимал двадцатую строчку в списке налогоплательщиков зажиточного маленького городка, и ему предстояло отдать на нужды общества 521 крону в городской бюджет и 101 крону – в государственный. По доходам Мунк далеко отставал от судовладельцев, но мог соперничать с крупными городскими торговцами, банкиром и самыми удачливыми капитанами кораблей.

Работа Мунка шла под аккомпанемент криков о помощи, которые Яппе регулярно посылал из Кристиании – в последнем письме говорилось, что, если в течение недели он не заплатит квартплату, его выкинут на улицу, а скудное имущество распродадут на аукционе. Еще Яппе сообщал, что Ханс Егер умирает от рака желудка. Мунк и Егер не виделись уже много лет. Но Мунк не забыл того бурного периода своей жизни, когда тесно общался с Егером. Он немедленно пишет Яппе и просит передать привет старому вождю богемы: «Он один из немногих, с кем я бы с удовольствием встретился опять». В том же письме Мунк выражает беспокойство за свое психическое состояние: «Я как будто хожу по краю бездны – и очень немного надо, чтобы я сорвался».

Зато в творческом плане все обстояло прекрасно. Эскизы для оформления университетской Аулы должны были быть готовы к 1 марта. Мунк придумал и написал не один сюжет, как требовалось, а два. Кроме того, он планировал провести новую большую выставку в столице.

Третьего марта Мунк прибыл в Кристианию, где друзья уже занимались развешиванием картин. Как всегда, он жаловался, что пребывание в столице угнетающе действует на его психику, и поэтому ночевать собирался в Моссе, но потом все-таки решил остаться в городе. С собой художник привез большой плакат с недвусмысленной символикой. На плакате был изображен орел, распростерший крылья над улицей Карла Юхана, на ноге орла болтается обрывок цепи. Перспектива рисунка сильно искажена: на фоне гигантской птицы копошащиеся внизу, во «вражеском городе», люди похожи на муравьев. Некоторые держат в руках черные палки; одна палка напоминает ружье – вероятно, люди пытались напасть на гордую птицу, может быть, даже убить, но, по счастью, ей удалось вырваться на свободу!

Выставка прошла блестяще. Хвалебные рецензии, большой наплыв посетителей, и к тому же на горизонте возник еще один богач, желающий приобрести картины. Это был Кристиан Мустад, совладелец фирмы «У. Мустад и сын», торговавшей среди прочего гвоздями, рыболовными крючками и маргарином. Мунк продал ему картин на общую сумму 23 тысячи крон. Сделка была частично осуществлена при посредничестве Равенсберга, получившего свыше тысячи крон комиссионных. Вполне возможно, что это еще больше обострило отношения между Равенсбергом и нуждавшимся в деньгах Яппе.

В центре внимания публики оказались портреты друзей и «Купающиеся мужчины», которые в первый и единственный раз были выставлены вместе с остальными картинами серии «Пять стадий жизни мужчины». Присутствовали на выставке и эскизы, выполненные для украшения университетского зала.

Первый мунковский сюжет назывался «Человеческая гора» – эскиз представлял стоящую посреди равнины остроконечную гору, покрытую обнаженными людьми, которые карабкаются к вершине. На вершине горы стоит человек с поднятыми к солнцу руками. Этот эскиз вряд ли можно отнести к удачам Мунка – он кажется слишком хаотичным в композиционном плане, в то время как для оформления зала требовалась строгая монументальность.

Зато второй эскиз привлек внимание многих. Он изображал слепого старца, моряка или рыбака, сидящего под огромным дубом. Моделью художнику послужил Бёрре Эриксен, бывший у Мунка в Крагерё подсобным рабочим. За спиной слепца виднеются шхеры со скалами и островками, рядом с ним стоит мальчик – очевидно завороженный рассказом старика. Мунк назвал картину «История».

Трое экспертов остановили свой выбор на этом эскизе. Соперником Мунка к этому моменту оставался один лишь Эмануэль Вигеланн[91]. Его эскиз назывался «Победители драконов» и являл аллегорическое изображение науки в виде рыцарей, поражающих копьями дракона невежества. Несколько осложняло принятие решения то, что конкурсный эскиз предназначался для украшения задней стены зала, а работа Мунка для этого не подходила – скорее ее можно было разместить на одной из длинных боковых стен.

Все понимали, что к столетию университета, то есть к сентябрю 1911 года, картины готовы не будут. Но, как бы то ни было, затянувшийся конкурс вступил в завершающую фазу. Посоветовавшись с экспертами, конкурсный комитет принял соломоново решение: пусть художники доработают свои картины в полном формате – Мунк для боковой стены, Вигеланн – для задней. За картину, которая получит окончательное одобрение, победителю заплатят 20 тысяч крон; проигравшему не гарантировали никакого гонорара. Победитель получит и возможность оформить зал целиком – в случае, если его эскизы будут одобрены комитетом и если хватит собранных денег. Сроком окончания конкурса назвали 1 августа 1911 года – вероятно, организаторы надеялись, что к празднованию юбилейной даты в сентябре хотя бы одна картина все-таки будет готова.

Конкурс вызвал большой ажиотаж в Кристиании. 13 марта «Афтенпостен» напечатала репродукции обоих эскизов на первой полосе. На следующий день то же самое сделала «Дагбладет». Обозреватель газеты «Дагбладет» выступил с резкой критикой условий, разработанных комитетом: художников вынуждали работать в течение почти полугода с перспективой не получить ни эре за свой труд.

«Дагбладет» прокомментировала и сами эскизы. О сюжете Вигеланна было сказано так: «Вся композиция производит впечатление чего-то детски наивного, придумать такое мог бы и четырнадцатилетний школьник, даже не напрягая мозги, настолько неоригинальной и незрелой является идея». Мунк же, напротив, «представил гениально задуманный набросок, поражающий своей монументальностью и величественным пафосом». Рассказчик на картине сравнивался с Гомером и Снорре[92]. Неудивительно, что после этих слов критик делает вывод: «Когда перед компетентным жюри стоит выбор между зрелым, монументальным произведением гения и неудачной поделкой талантливого художника, как-то неловко даже давать советы».

Впрочем, от этого автора «Дагбладет», недавно ставшего обозревателем газеты, трудно было ожидать беспристрастности в оценке этих художников и их работ. Звали обозревателя Яппе Нильсен.

Портреты: хранители моего искусства

Детство Мунка прошло под сенью портретов бабушки и дедушки кисти известного художника-деревенщика Петера Однеса, унаследованных его отцом Кристианом. Собственно, эти портреты были первыми произведениями искусства, которые увидел маленький Эдвард. Они занимали важное место в домашнем интерьере, их можно увидеть на многих сделанных юным Мунком набросках съемных квартир, где в разное время жила семья. Надо заметить, что Эдвард был не первым художником в семействе Мунков. Во времена первой норвежской Конституции известность получил Якоб Мунк, приходившийся Кристиану Мунку двоюродным братом, – бесспорно, лучший в свое время в Норвегии художник-портретист.

Так что неудивительно, что Мунка с самого начала интересовал жанр портрета. Среди ранних его работ – портреты отца, тети, братьев и сестер. Отчасти это объяснялось тем, что родственники всегда находились под рукой и их не надо было уговаривать позировать. С возрастом Мунк не оставил увлечение портретами – теперь он писал коллег, которых легко можно было попросить выступить в роли модели. Самым известным из таких изображений стал большой портрет Карла Енсена-Еля.

Впрочем, то, что молодой Мунк писал портреты в основном друзей и коллег, диктовалось не столько ситуацией, сколько было сознательным выбором – заметим, что, в отличие от Мунка, его приятели-художники почти никогда не изображали своих коллег. Для него же работа над портретами была настоящей творческой потребностью – так Мунк развивал свои способности в области психологического анализа. Кстати, делал он это совершенно бескорыстно – заработать что-либо на портретах друзей было невозможно.

Правда, заказы не замедлили себя ждать. Первый – от одного молодого судовладельца – поступил в 1885 году. А в целом за свою долгую жизнь Мунк написал свыше 130 портретов маслом плюс к тому не поддающееся исчислению количество портретов акварелью, пастелью, средствами графики. Многие портреты он создавал одновременно в нескольких вариантах. Иногда это были наброски, иногда почти точные копии оригинала или варианты в строгом смысле слова – по ним отлично видно, как упорно воплощал Мунк волнующие его мотивы, как добивался не только точности психологической характеристики, но и наиболее верного цветового решения. Нередко большое число вариантов было связано с желанием точнее передать внешнее сходство; кстати, Мунк часто использовал в качестве подспорья в работе фотографии, хотя и говорил часто, что «портретное сходство» для него не самоцель:

Похож портрет или не похож – вопрос второстепенный. Первостепенный вопрос – чтобы он стал произведением искусства. Кому не нравится – пусть идут к фотографу. Конечно, сходство никто не запрещает – более того, художнику трудно избежать сходства…

Я всегда слышу: «Мне нужно произведение искусства». Ну так и радуйтесь, что из вас сделали произведение искусства. Но с этим всегда возникают проблемы…

Следует отметить, что лучшие портреты Мунка из тех, что были сделаны на заказ, принадлежат к «произведениям искусства» и в то же время весьма точно передают облик модели. Великолепный пример тому – картина «Четыре сына доктора Линде».

Во многих отношениях Мунк был необычным портретистом. Он написал большое количество портретов на заказ – что верно, то верно. Но при этом всю жизнь он увлеченно писал портреты знакомых людей – исключительно потому, что они интересовали его как модели для создания художественных образов. Большинство лучших портретов Мунка относятся именно к этой категории – в том числе портреты Ханса Егера, Августа Стриндберга, Альберта Кольмана, Людвига Карстена.

По портретам графа Гарри Кесслера можно проследить, как заказ стал отправной точкой для дальнейшего развития мотива, захватившего воображение художника. После создания первой, несколько официальной картины мысль о художественном воплощении образа графа не покидала Мунка. Судя по всему, второй портрет был написан по инициативе самого художника. Сначала он выполнил подробный эскиз и только потом создал вариант, ставший окончательным. Возможно, именно работа над вторым портретом Кесслера положила начало необычной практике создания одновременно нескольких вариантов одного портрета.

Особое место в творчестве Мунка занимает портрет Густава Шифлера, написанный в Варнемюнде, и созданные в Крагерё величественные портреты друзей, которых художник называл «хранителями моего искусства». Это своего рода дань близким людям, сохранившим верность дружбе в тяжелое время; правда, это совсем не значит, что, изображая их, Мунк отказался от подробной проработки характеров.

Любовь к изображениям родственников и друзей приводила к тому, что граница между собственно «портретом» и сюжетом картины с участием реального прототипа у Мунка размывалась. Хорошим примером тому может служить множество изображений Яппе Нильсена. К примеру, он позировал для «Меланхолии», хотя сюжет картины определенно носит автобиографический характер. Позднее Мунк писал его и сидящим, и в полный рост. Спустя тридцать лет после появления «Меланхолии», в 1920-е годы, Яппе появляется на двух портретах – на одном он выведен в образе «себя самого», на другом – с бокалом вина в руке в качестве обобщенного образа представителя богемы, каковым, впрочем, Яппе и был на самом деле. Примерно то же самое можно сказать и о портрете Осе Нёррегор в синем платье – Мунк «заново» использует этот образ почти в неизменном виде, сделав Осе центральной фигурой картины «Женщины на мосту».

У творчества Мунка есть весьма важная характерная черта – он постоянно перерабатывал материал с целью добиться максимальной простоты выражения и обобщенности образа. Одним из проявлений этого качества стало использование так называемых формул – своего рода символической нагрузки, каких-то отличительных деталей, которые со временем обретали собственное значение. Такие символические образы, однажды возникнув, затем подолгу «путешествовали» по творческому универсуму Мунка, все более укрепляясь в своем новом значении, – например, лицо Пшибышевского постепенно стало обозначать «ревнивца». Похожий процесс произошел с женским образом, напоминающим Туллу, – у Мунка он символизирует опасную женщину, желающую подчинить мужчину; впрочем, первых представительниц этого гибельного племени Мунк начал рисовать задолго до встречи с фрёкен Ларсен. В этот ряд стоит включить и склонность Мунка придавать персонажам свои собственные черты – как правило, неясный профиль – для создания образа чувствительного, ранимого мужчины.

Изредка Мунк писал портрет какого-либо человека для того, чтобы выразить свои представления о типе, к которому, по его мнению, этот человек принадлежит. Так были созданы картины «Француз» и «Немец». Портрет упитанного, самодовольного консула Сандберга тоже в какой-то мере можно считать изображением человеческого типа, это же можно сказать и о портрете Енсена-Еля, внешний вид которого сразу наталкивает на мысль о принадлежности к богеме. Но, как правило, Мунк старался обходиться без характеризующих персонаж атрибутов, самое большое, что он мог себе позволить, – это сигарету или трость. Он почти не изображал детали интерьера, которые помогли бы вписать персонаж в некий контекст и навязали бы определенное толкование картины. На картинах Мунка мы видим их очень редко – например, книжную полку за спиной графа Кесслера или заваленный бумагами стол директора швейцарского музея. По мысли художника, психологическая характеристика должна проявляться без вспомогательных деталей. Обыкновенно фон, на котором изображены его «жертвы», выглядит довольно неопределенно – часто это просто стены комнаты, а персонаж стоит в углу или напротив двери. В этом случае характеристика персонажу дается прежде всего с помощью внутренней перспективы помещения или цветовой гаммы; тем самым исключается возможность построения догадок об общественном или финансовом положении персонажа, которые обыкновенно делаются исходя из окружающих его деталей интерьера.

Конечно, портреты на заказ были для Мунка важным источником доходов – в особенности в кризисный период 1905 года. Картины декоративного плана наподобие «Юнаса Ли с семьей» или «Хенрик Ибсен в кафе “Гранд”», стилистически напоминающие портрет Ницше, изначально создавались в расчете на заработок. По возвращении в Норвегию Мунк продолжил работать над выгодными заказами. Кого он только не писал – и жен судовладельцев, и коллекционеров, и директоров, и мэра, – да что там, даже бывшего премьер-министра Отто Блера и директора Норвежского банка Николая Рюгга. Таким образом, веселое пророчество Герберта Эше, что Мунк-де однажды будет писать портрет короля, хотя и не сбылось, оказалось весьма близким к истине.

Были и такие, кого восприятие Мунком их персоны не устроило. Например, Германа Шлиттгена, который писал с явным раздражением, что его норвежский друг «чуть не умер со смеху», когда увидел «Немца» на выставке. А вот как комментирует портрет своей дочери один недовольный отец: «Что ж, картина нашла счастливый приют в доме. Я сказал “счастливый”? “Несчастливый” было бы гораздо точнее. Она послужила причиной настоящей маленькой бури, ни моя жена, ни мои дети не видят ни малейшего сходства картины с оригиналом, и вообще знать о ней не желают. Да и я сам здорово испугался, когда увидел ее вчера».

Однако эту реакцию нельзя назвать типичной. Например, дочь премьер-министра Блера выразила свои чувства от официального портрета отца, написанного Мунком, в таких словах: «Для меня было поистине незабываемым впечатлением увидеть великолепный портрет отца вашей работы, и я не могу передать, как меня потрясло это зрелище. Мы оба считаем, что вам как нельзя лучше удалось отобразить его характер. Сегодня ночью я долго не могла уснуть, думая о том, какая для нас честь, что этот блестящий портрет еще долго будет украшать стортинг».

Мунк прекрасно осознавал, сколько может возникнуть проблем, связанных с ожиданиями, которые люди обычно предъявляют к жанру портрета:

Человек хочет, чтобы его увидели таким, какой он, по его собственному мнению, есть, каким он видел себя в течение тысяч мимолетных мгновений жизни – в течение многолетних жизненных испытаний, каким его увидел портной и каким захотел сделать, каким его видели близкие (и каким видела его мама) и многочисленные кузины. Он хочет выглядеть так, как люди видят его на трибуне, – если мы говорим об известном общественном деятеле.

Но все это, по мнению Мунка, дело второстепенное. Единственное, что стоит принимать в расчет, – это сама картина, а для ее создания важны не ожидания, но лишь «беспристрастный взгляд, который, собственно, и есть первое условие возникновения произведения искусства».

Солнце

Юмористические листки упивались шумихой вокруг оформления Аулы. Мунка же, как ни странно, это вообще не трогало. Он отправился домой в Крагерё и оттуда в кратком письме известил комитет о том, что принимает условия и сделает «Историю» в полном формате.

Это взволновало его подругу Линке из Копенгагена. Она интересуется, неужели он действительно поедет, чтобы выполнить заказ, в столь пугающую его Кристианию: «А кто тем временем будет держать в надежной клетке всех тигров и тигриц?»

Линке боялась зря. Мунк мог работать и в Крагерё – и он с увлечением погрузился в работу. Так что уже 17 апреля, когда на пороге дома появился Равенсберг, измученный изнурительной поездкой и морской болезнью, Мунк тут же потащил его смотреть на новый вариант «Слепого рыбака»: «…Мы вынесли картину, разделенную на большие фрагменты, и прислонили их к фасаду Скрюббена; пейзаж приобрел конкретные очертания – это круглый, похожий на холм остров и скалы вокруг Крагерё».

Мунк прожил в Норвегии целый год, но за это время не повидал ни тетю, ни сестер, он не приехал даже на семидесятилетие Карен, отмечавшееся осенью 1909 года. Однако он все время о них помнил, о чем свидетельствуют постоянные денежные переводы. И это отнюдь не мелкие суммы, помогающие свести концы с концами: в апреле он попросил Нёррегора послать семье 2000 крон, чтобы тетя и сестры разделили их между собой. Тетя была совершенно потрясена и решила, что половина этой суммы будет положена на счет Лауры. Сестра Мунка по-прежнему находилась в «Госпитале Осло», куда ее поместили в 1902 году.

Не только семья, Яппе и другие близкие друзья Мунка получали от него финансовую поддержку. Обращались к нему и малознакомые – а то и совсем незнакомые – люди, которые просили денег в долг под более или менее благовидными предлогами. Чаще всего Мунк шел навстречу – и не скупился. Он еще не забыл, как всего несколько лет назад сам был вынужден подобным образом изыскивать средства на жизнь.

Все силы Мунка были направлены на работу над эскизом для Аулы. То, что Скрюббен был окружен большим садом, теперь пришлось как нельзя кстати. В саду воздвигли незамысловатое деревянное строение, назвать которое «мастерской» было бы сильным преувеличением, – просто деревянные стены с легким навесом для защиты картин от дождя, снега и солнца. В этом домике восьмидесятиоднолетний Бёрре Эриксен, бывший корабельный плотник, позировал, изображая старика-рассказчика. Моделью для слушающего мальчика Мунк выбрал из окрестных ребятишек Эрика Крафта – он приходился внуком вдове Стине, работавшей прислугой в Скрюббене.

Еще один друг Мунка испытал на себе его щедрость – правда, в форме косвенной. Философ Эберхард Гризебах, навещавший художника в Варнемюнде, продолжал поддерживать с ним контакт. И вот он сообщил в письме, что располагает суммой в 1500 марок (приблизительно 1350 крон) и хотел бы, если это возможно, купить у Мунка картину. Мунк немедленно ответил согласием и послал Гризебаху не что-нибудь, а версию «Девушек на мосту». В сопроводительном письме художник написал, что ныне он обыкновенно запрашивает за свои картины куда более высокую цену и – «поэтому, прошу вас, не рассказывайте, сколько вы заплатили».

Мунк весьма неохотно расставался со старыми картинами, так что подобный жест по отношению к Эберхарду Гризебаху кажется настоящим чудом. Видимо, во время встречи в Варнемюнде они успели по-настоящему сдружиться. Мунк хорошо помнил, о чем они тогда разговаривали, и в письме увязал ту беседу с работой над эскизами к оформлению университетского зала:

Сейчас я работаю над фризом, предназначающимся для университета. Вам будет интересно знать, что в нем нашли выражение идеи, которые мы обсуждали в Варнемюнде. Мы говорили о первоначальном свете и неких силах, действие которых человек ощущает, но не всегда в состоянии осознать…

Творческая энергия Мунка была поистине неиссякаемой. Он усердно работал над «Историей» и остальными эскизами. Перед ним стояла серьезная задача – найти подходящий сюжет для задней, самой заметной стены зала; «Человеческая гора» явно оказалась ложным следом.

В течение всего следующего года Мунк работал над тремя различными сюжетами для этой центральной картины, которая должна была занять поверхность стены площадью почти в сорок квадратных метров. Мунку еще не приходилось работать с такими форматами, техника была ему незнакома, так что он обратился за советами относительно выбора холста и его подготовки к Вереншёллу. Один сюжет назывался «Источник», на эскизах к нему была представлена группа обнаженных мужчин, которые пьют из источника знания. Другой был переработкой «Человеческой горы» в духе монументальности, присущей «Купающимся мужчинам», – здесь уже не было мельтешения тел и символика изображения не казалась столь прямолинейной. Мунк описывал его так: «Солнце и разбуженные им обнаженные люди, лежащие на морском берегу».

В самые темные в году предрождественские месяцы Мунк наблюдал восход солнца – как оно поднималось прямо из морской пучины в просвете между скалами. Скорее всего, именно это наблюдение – возможно, под влиянием философских размышлений о «первоначальном свете» – вдохновило его на то, чтобы еще больше упростить солярную символику, вообще убрав с картины обнаженных людей, которых пробуждает к жизни солнце. Теперь осталось одно только солнце, поднимающееся из моря и озаряющее светом суровые норвежские скалы. Мунк попросил фотографа из Крагерё сфотографировать бухту со всей ее береговой линией и каменистыми островными грядами, что потом с большой точностью и передал на готовом полотне.

В ноябре 1910 года Мунку была предоставлена возможность пробной установки в университете эскизов к «Истории» и «Матери» (или «Альма-матер») – чтобы оценить их взаимодействие с пространством зала. Он оказался вполне доволен результатами и всерьез рассчитывал на победу в конкурсе. В глубине души он радовался тому, что «старикам» не понравились его картины; для Мунка это был добрый знак – ведь он опасался, что «История» покажется старомодной из-за сюжета со старым рассказчиком.

Для того чтобы достичь цели, Мунк решил осуществить один маневр. Ему удалось пристроить «Историю» на зимнюю выставку берлинского Сецессиона. Конечно же это было откровенной попыткой повлиять на общественное мнение в Норвегии испытанным способом – путем завоевания признания за границей, но в договоре с университетом ничего не говорилось о запрете на подобное использование эскизов во время работы над ними; так что совесть Мунка была чиста. Реакция берлинцев оказалась в высшей степени позитивной. Восторженным отзывам не было числа; к примеру, рецензент столичной «Кунст фюр алле» («Искусство для всех») написал о «непревзойденной, величественной» манере Мунка, о том, как он твердыми мощными линиями объединяет огромное пространство картины в одно целое и «поистине монументальным образом» неумолимо увлекает взгляд зрителя к центру композиции.

Насколько важной для художника стала работа над оформлением университетского зала, ясно хотя бы из письма Шифлеру. Мунк не только объясняет свой замысел, подробно останавливаясь на том, как должны взаимодействовать картины, – а ведь он очень редко пускался в подобные объяснения, – но и интересуется у друга, не может ли тот устроить ему несколько позитивных отзывов в прессе от имени «известных» немецких «художников или знатоков искусства».

Тем временем Енс Тис продолжал свою активную деятельность по пропаганде норвежского искусства, и в частности творчества Мунка как одного из самых ярких его представителей. Он побывал в Хельсинки, где прочитал доклад в связи с проводимой там выставкой, и так повлиял на умы финских ценителей искусства, что… одно из самых значительных произведений Мунка покинуло Норвегию. После яростных дебатов исполнительный комитет одного крупного финского фонда большинством в три против двух голосов принял решение приобрести за 10 тысяч марок (что приблизительно соответствует той же сумме в кронах)«Купающихся мужчин» для музея «Атенеум».

Так и просится на ум предположение, что эта картина Мунка была воспринята финской публикой благосклонно прежде всего благодаря распространенной в Финляндии культуре сауны. Дискуссию среди членов исполнительного комитета фонда вызвало не столько содержание картины, сколько ее форма, напоминающая набросок, которую два члена комитета сочли недостаточно проработанной.

Из Хельсинки Тис отправился в Санкт-Петербург, где нашел множество поклонников Мунка, пришедших послушать его доклад. «Мы решили, что число твоих сторонников следует увеличить на 148 миллионов русских (Россия плюс Сибирь)», – сообщает Тис.

И скорее всего, именно Тис был автором статьи о приеме мунковской «Истории» в Берлине, появившейся в «Афтенпостен» 10 февраля 1911 года. Газета Амандуса Шибстеда не поддерживала фракцию Мунка в борьбе за университетский заказ; следовательно, на ее страницы с хвалебной публикацией о Мунке мог пробиться только человек, обладающий большим авторитетом, – тот, кому «Афтенпостен» не в состоянии была отказать. Свое мнение автор статьи подкрепляет обширными цитатами из «частного письма историка искусств [sic!] Шифлера». На следующий день статью частично перепечатала газета «Тиденс тайн», и в ее версии юрист Шифлер превратился уже в «выдающегося немецкого специалиста в области искусства доктора Шифлера».

Затем на полмесяца в дискуссии об оформлении университетской Аулы наступило затишье. В эти недели Мунк активно работал, но по-прежнему испытывал затруднения в общении с людьми: «Это прямо какая-то загадка – работать я могу хоть целыми днями, но даже в самой скромной компании на меня нападает ужасная слабость, препятствующая общению».

25 марта сотрудник «Дагбладет» А. К. поведал об одном «подозрительном обстоятельстве». Он побывал в университете, заглянул в Аулу и обнаружил, что вся задняя стена закрыта большим занавесом. Тут же выяснилось, что за занавесом работает Эмануэль Вигеланн – он пишет в технике фресковой живописи прямо на стене!

Газете удалось получить объяснение от самого Вигеланна. По словам художника, он использовал в работе новую технику, которую собирался запатентовать; эта техника позволяла в случае необходимости удалить картину со стены, не повредив ни саму картину, ни стену. Тем не менее появилось предположение, что архитекторы и строительный комитет втайне воюют на стороне вигеланновских рыцарей с их копьями знаний.

Можно сколь угодно говорить, что сторонники Мунка тоже далеко не всегда были честны в своих приемах, но они, по крайней мере, действовали открыто. После очередной выставки Мунка панегирическая рецензия Яппе заняла половину первой полосы в «Дагбладет». Яппе адресовал автору выставки единственный упрек: «Меньше всего мне понравился собственный портрет. Здесь художник явно всласть повеселился. Он безо всяких затруднений мог бы изобразить меня и покрасивее».

Еще через несколько недель Яппе публикует настойчивое обращение к Национальной галерее приобрести портрет Гирлёффа: «В настоящее время все собрание произведений Мунка отправляется на выставку в Германию, и можно с уверенностью предположить, что, по крайней мере, этой картине не суждено будет вернуться в Норвегию. По-моему, мы не настолько богаты, чтобы раз за разом отдавать наши лучшие произведения искусства иностранцам».

В завершение статьи Яппе задает вопрос, где тот богач, который может «пожертвовать несколько тысяч крон на то, чтобы не дать родной стране лишиться этого бесценного шедевра?»

Новоселье и победоносное поражение

Неуверенность Мунка в исходе конкурса нарастала; одновременно его все больше беспокоила проблема жилья: ведь Скрюббен ему не принадлежал, и было ясно, что купить это роскошное поместье ему не удастся. Поэтому художник пустился на поиски нового дома, который был бы достаточно велик, находился в удобном месте, но в то же время на приличном расстоянии от Кристиании. Мунк не хотел жить рядом с «вражеским» городом, однако из практических соображений ему как раз следовало бы поселиться поближе к столице – если, конечно, он рассчитывал получить заказ на оформление университетского зала.

Поиски привели его в прибрежный поселок Витстен, где продавалось поместье Недре Рамме, которое вполне могло соперничать со Скрюббеном. После недолгих колебаний в ноябре 1910 года сделка была совершена: художник приобрел Недре Рамме за 17 700 крон, из которых 10 тысяч было уплачено наличными. Не без гордости он пишет Шифлеру:

Могу Вам сообщить, что я купил очаровательное небольшое поместье поблизости от Кристиании и Кристиания-фьорда. Надеюсь, когда-нибудь Вы меня там посетите…

Впрочем, Мунк не спешил переезжать в Витстен и после покупки Недре Рамме остался жить в Скрюббене.

Таким образом, в январе 1911 года у Мунка было целых два дома плюс дача в Осгорстранне, но там он теперь почти не бывал – воспоминания о событиях 1905 года еще не стерлись в его памяти; с другой стороны, море и пляж имелись и в Скрюббене. Первая половина января ушла на то, чтобы обустроиться в Недре Рамме, где было и настоящее маленькое крестьянское хозяйство с лошадью, индейками и голубями. Следил за всем этим управляющий, живущий рядом с поместьем. В Недре Рамме наконец-то состоялась встреча Мунка с тетей и Ингер, которые приехали к нему погостить. Сам художник курсировал между домом и «мастерской», которой оставался для него Крагерё; эту привычку он впоследствии сохранит на долгие годы.

Летом 1911 года Мунк в основном работал в Крагерё. Но главной его задачей было закончить эскиз картины для задней стены зала, – ведь именно там должен был поместить свою конкурсную работу Эмануэль Вигеланн. «Альма-матер», также известную под названием «Ученые», Мунк написал в Витстене.

Работать в таком гигантском формате было нелегко чисто с практической точки зрения. Мунк послал Шифлеру фотографию, на которой он запечатлен балансирующим на последней ступеньке высокой стремянки и рисующим верхний край «Солнца». Фотография представляла, естественно, строителя Сольнеса![93] Рассказывают, что метод, с помощью которого солнечные лучи удалось сделать прямыми на протяжении всего огромного холста, придумал учитель рисования из Крагерё Ларс Фьелль. Для этого длинный тонкий шнур пропитывали краской и натягивали между тем местом, где начинался луч, и местом, где он должен закончиться, затем дергали посредине и отпускали. Таким образом было сделано четыре-пять полос. «Век живи – век учись», – заметил по этому поводу довольный Мунк.

В конце июня художник заказал доставить из Брюсселя холст самого лучшего качества, размером 12 на 5,1 метра. Он предназначался для «Истории», которую следовало представить в «готовом виде»; прочие эскизы писались на менее дорогом материале. Времени на то, чтобы перенести гигантскую картину на прибывший холст, почти не оставалось, но это не смутило Мунка – он успел точно в срок; работа над «Историей» лишний раз свидетельствует о том, что, когда художественное решение картины уже было найдено, художник действовал очень быстро. Вот как описал его творческий метод Равенсберг: «Голова Мунка постоянно работает, он беспрестанно думает над новыми идеями и проблемами, но на их техническое исполнение тратит не так уж много времени; он пишет меньше часа в день, зато с головокружительной скоростью. Он видит готовую картину перед глазами, и воплощение идеи для него самая легкая часть работы».

В то время пока Мунк дописывал «Историю», разгорались споры вокруг экспертного совета, куда с самого начала входили пожилой историк искусства Лоренц Дитриксон, датский художник-монументалист Юаким Скувгор и Енс Тис. После обсуждения бесконечного числа предложений было принято решение состав не менять, что вызвало серьезные претензии со стороны строительного комитета, которому очень хотелось, чтобы в число экспертов вошли и архитекторы.

Перед принятием окончательного решения атмосфера на заседаниях по-настоящему раскалилась. Тис конечно же сразу понял, на чьей стороне архитекторы, – в случае их участия в экспертном совете у Мунка не оставалось ни единого шанса на победу. Поэтому 29 июля он выдвинул контрпредложение: никаких архитекторов, зато надо пригласить в жюри Вереншёлла! Скувгор тут же прислал из Копенгагена телеграмму, в которой сообщил о согласии с Тисом. Вслед за этим Нёррегор от имени Мунка написал письмо, где говорилось, что в случае вхождения в число экспертов архитекторов Мунк откажется от участия в конкурсе и потребует от комитета полного возмещения убытков за выполненную работу.

Через день – 1 августа, когда истекал отпущенный художникам срок, ответный ход сделал Вигеланн: «Я не желаю отдавать мои картины на суд жюри, в состав которого входит директор Тис, который в ходе работы художника Мунка над конкурсными произведениями оказывал тому активное содействие, чем доказал собственную полную неспособность к беспристрастному суждению в данном вопросе».

Возражению Эмануэля Вигеланна трудно было отказать в справедливости. До него дошли разговоры, что весной Тис присутствовал в университете при пробной установке картин Мунка – и не просто присутствовал, но и помогал советами. Впрочем, сам Тис этого никогда не отрицал.

Возникла тупиковая ситуация. Членам строительного комитета пришлось проявить чудеса дипломатии, и, похоже, они нашли единственный выход: сняли предложение о включении в состав жюри архитекторов, не стали включать Вереншёлла и уговорили Вигеланна продолжить участвовать в конкурсе.

Таким образом, жюри смогло приступить к работе. С картинами Эмануэля Вигеланна все решилось довольно просто: эксперты не сказали в их пользу ни единого слова. Что же касается Мунка, то тут мнения разделились.

Профессору Дитриксону было уже под восемьдесят. Зрение его несколько ослабло, чего нельзя сказать об интеллекте. Дитриксон похвалил работы Мунка за идейное содержание, но… будучи традиционалистом, он полагал, что оформление интерьера университета требует решения в стиле классицизма; посему, заявил он, картины Мунка в принципе не годятся.

Енс Тис, как и ожидалось, отдал свой голос в поддержку Мунка, хотя и с некоторыми оговорками. В особенности ему не нравилась картина «Ученые», сюжет которой он счел слишком надуманным.

Мнение Юакима Скувгора было не столь однозначным, но и он, после некоторых колебаний, решился рекомендовать Мунка. Лучше всего точку зрения Скувгора можно понять из письма ректору университета Брёггеру: «Если выберут Мунка, то я знаю, что вся ответственность за это падет на меня, а он человек совершенно непредсказуемый, иметь с ним дело – все равно что играть с огнем; но ведь не подчини себе люди огонь, всей нашей цивилизации не было бы».

Поскольку жюри не пришло к единому мнению, окончательное решение осталось за строительным комитетом, который, естественно, имел полное право обратиться за советом к архитекторам. Трудно сказать, действительно ли в рядах комитета царило такое единодушие, о каком свидетельствует его единогласное решение, или же члены комитета просто сочли за благо продемонстрировать сплоченность, чтобы не дать повода для еще большего скандала.

Ведь без скандала и так было не обойтись, ибо комитет объявил, что «не считает себя вправе принять работу Мунка». При этом члены комитета сочли нужным немного подсластить пилюлю и пообещали выплатить обоим художникам по 5000 крон для частичного покрытия понесенных убытков.

Мунк выдержал удар с завидным хладнокровием: «Университетские эскизы стали для меня победоносным поражением, – пишет он Шифлеру. – В итоге вся эта затея принесла мне большой успех».

Подобная реакция отчасти объясняется тем, что Мунк имел полное право гордиться признанием своего художественного мастерства компетентным жюри, а отказ мог списать на невежественных бюргеров из строительного комитета. Роль морального победителя и одновременно жертвы закулисных козней идеально подходила Мунку. Впрочем, Тис и другие его сторонники вовсе не собирались складывать оружие.

Университетское руководство решило вообще не оформлять Аулу картинами и распорядилось обтянуть стены шелковыми обоями. Правда, вопрос оставили открытым; было заявлено, что в будущем какие-то живописные полотна, может быть, все же украсят университет. Наивный профессор Дитриксон даже высказал надежду, что когда-нибудь классицизм возобладает и это соответствующим образом отразится на оформлении главного университетского зала.

Тем временем сторонники Мунка задумали в день открытия Аулы привезти в университет готовые картины и поставить всех перед свершившимся фактом; предполагалось, что коль скоро строительный комитет после завершения конкурса будет расформирован, то никто не сможет этому помешать. У Мунка не было уверенности, что все эти планы и интриги увенчаются успехом, однако поощряемый друзьями, он продолжил работать над своими гигантскими полотнами. Эта работа доставляла ему удовольствие – все шло как по маслу. В октябре Мунк заказал еще два куска бельгийского холста размером 18 на 5,1 и 24 на 5,1 метра – вместе это составило свыше 200 квадратных метров. То, что сначала было для него очередным заказом, постепенно превращалось во внутреннюю творческую потребность – художник просто не мог не завершить эти картины:

Я уже упоминал, что для возникновения моих картин потребна искра – некое внутреннее переживание; поэтому вначале мне не удавалось полностью погрузиться в выполнение заказа – работы, с которой у меня не связывалось никакого внутреннего переживания. Но мало-помалу, пока я жил в Крагерё и путешествовал вдоль берега и по горам, первое искреннее впечатление от норвежской природы и ощущения, связанные с возвращением домой после стольких лет, проведенных за границей, слились… в переживание, которое и дало необходимую искру для создания университетских картин.

Последняя страница в истории преследований Мунка

С натурщицами и прислугой Мунк, похоже, общался без каких-либо проблем. Но, когда дело доходило до общения со старыми друзьями, все обстояло гораздо хуже. В довершение всего Мунк страдал еще и «чернилабоязнью» – письма давались ему с большим трудом. Поэтому его переписка даже с самыми близкими людьми не отличалась регулярностью. Иногда Мунк, вместо того чтобы написать кому-то письмо, пытался получить нужные сведения окольными путями. Например, он узнал, что доктор Линде перенес серьезные болезни – воспаление легких и заражение крови. Он обеспокоился судьбой друга, однако сам писать ему не стал и попросил позвонить в Любек Шифлера, что тот любезно исполнил, а затем сообщил Мунку, что Линде поправился и даже возобновил врачебную практику.

Время от времени художник пишет Кольману и Гризебаху. Но чаще всего письма от Мунка получает Густав Шифлер – вне всякого сомнения, ближайший его немецкий друг. Юрист не только активно, насколько позволяло больное зрение, переписывался с Мунком, но и в конце 1911 года собрался съездить в Норвегию исключительно с целью повидаться с художником. Мунк, узнав об этом, очень обрадовался; он тут же написал Шифлеру, что надеется теперь, когда с алкоголем покончено навсегда, оказать ему подобающее гостеприимство. «Впрочем, – добавил Мунк, – норвежская природа столь красива, что Шифлер в любом случае получит удовольствие от поездки».

На второй день рождественских праздников Шифлер прибыл на корабле в Кристианию. На следующий день он отправился к Мунку в Витстен. До вечера они провели время в разговорах, а когда собрались спать, художник настоял на том, чтобы гость занял его кровать. Шифлер обратил внимание на то, сколь короток здесь, на широте почти 60 градусов, день; большое впечатление произвели на него и «напоминающие театральные кулисы» голые каменные утесы, тянущиеся до самого горизонта.

Проведя несколько дней посреди зимнего покоя в «заброшенной сонной рыбацкой деревушке», Шифлер вернулся в Кристианию. Там он побывал в Национальной галерее и познакомился с частными собраниями картин Мунка, принадлежащими Нёррегору и Халфдану Рёде. Мунк не оставлял гостя своим вниманием. Он приехал в Кристианию вслед за Шифлером; вечером они отправились погулять по городу, и тут гостю «повезло»: им встретилась, по словам Мунка, «главная достопримечательность» столицы. Как пишет Шифлер, Мунк «показал мне своего врага Кристиана Крога, когда тот выходил из кафе. Жена этого несчастного меняет любовников, как перчатки, – несмотря на то что ей шестьдесят без малого лет». Если на то пошло, Мунк, «информируя» Шифлера, несколько преувеличил возраст Оде – она была всего на три года старше его самого: Оде недавно исполнился пятьдесят один год. Но художник никогда не мелочился, когда дело касалось врагов.

Этим же вечером Мунк и Шифлер отправились ночным поездом в Бревик, где ранним утром пересели на пароход до Крагерё. На Шифлера огромное впечатление произвели красоты местной природы; он был также весьма удивлен размерами Скрюббена, но интерьер особняка ему не понравился: «…Довольно безвкусные обои, скудная мебель – настоящее жилище холостяка». В одной из комнат штабелями лежали графические работы. По мнению гостя, в Недре Рамме было намного уютнее. Мунк согласился с этим, но объяснил, чем ему нравится Скрюббен: «Витстен для меня слишком идиллическое место, там у меня не получается толком работать; здесь же, в Крагерё, больше жизни, больше движения».

Что до Шифлера, то ему город показался вполне идиллическим, особенно после поездки на санях «под веселый звон бубенцов». Его очень тронуло поведение горожан, которые вежливо здоровались с ним – незнакомым человеком! – на улицах, а девушки и молодые женщины даже делали книксен. Это был предновогодний вечер, и друзья решили прогуляться по городу – в точности как в Эльгерсбурге ровно шесть лет назад. И точно так же, как и шесть лет назад, следующий день они посвятили работе. Шифлер просматривал последние работы Мунка – он планировал издать очередной том, посвященный его графике. 2 января, полностью удовлетворенный поездкой, он отправился домой в Гамбург.

Забота семейства Шифлеров о Мунке иногда доходила до смешного. Художнику понравился будильник юриста, а еще он с удовольствием отведал привезенной Шифлером домашней немецкой колбасы, – поэтому фрау Луиза послала ему в подарок такой же будильник и целую партию колбас. Мунк отвечает исполненной юмора благодарностью:

Огромное вам спасибо за вкуснейшие колбасы. В настоящее время они лежат на таможне, так что я временно лишен удовольствия их вкушать. Я так их расхваливал таможеннику, что у того потекли слюнки. Пришлось пообещать ему одну, как только их пропустят. Он обратился с просьбой в министерство, и можно надеяться, что в июле, когда станет совсем жарко, я их получу-таки в свои руки…

Ваш визит превзошел все мои ожидания – стоит только вспомнить… Я был очень-очень рад увидеться с вами.

Густав Шифлер был в своем роде исключением. Мунк по-прежнему испытывал трудности в общении с людьми, в том числе и с людьми близкими – тетей и сестрами. Рождество накануне приезда гостя из Германии он провел в Витстене, довольно неубедительно отказав тете, приглашавшей его в гости: «С удовольствием приехал бы к вам на Рождество, но считаю нужным подождать еще немного – для меня лучшим состоянием является полный покой». Не навещал он и Нёррегора. И дело тут не в том, что дружба между ними охладела. Вероятнее всего, Мунка отпугивала мысль о знакомстве с молодой женой адвоката Марит.

Правда, в марте художник съездил в Берген – видимо, для того, чтобы встретится с Сигурдом Хёстом. Там он впервые увидел свою единственную племянницу Андреа, которой недавно исполнилось шестнадцать лет. По воспоминаниям современников, Мунк был потрясен сходством девушки с отцом; тетя вторила ему в письме: «Да, такое сходство не может не поражать».

Тем временем деятельностью Мунка – во всяком случае, ее материальной стороной – всерьез заинтересовались в Крагерё. В 1912 году его доход достиг 8000 крон, и Мунк обошел почти всех городских налогоплательщиков. Он оставил позади и районного врача, и всех капитанов, и торговцев, и заведующих конторами. Вылилось это в то, что его обложили налогом на сумму в 1100 крон. Первой забила тревогу тетя Карен, которой было весьма огорчительно, что Эдвард «теряет» столь значительную сумму. И надо сказать, она затронула больную тему; проблема налогов будет тревожить художника на протяжении всей оставшейся жизни.

Пока Мунк занимался своими делами, продолжалась возня вокруг украшения университетской Аулы. Усилиями друзей Мунка был образован частный комитет, который начал сбор денег для приобретения его картин, участвовавших в конкурсе, но особого успеха эта акция не имела. Кроме того, комитет попросил у университета разрешения временно повесить картины Мунка в зале, чтобы оценить «расположение декораций в пространстве, с учетом характерных для зала оптических условий», однако ученый совет университета в просьбе отказал, сославшись на результаты конкурса. Тут же вмешались не жаловавшие Мунка архитекторы, которые наперебой принялись доказывать, что огромные картины нанесут ущерб «обстановке зала», – очевидно, имелись в виду шелковые обои.

Таким образом, скандал пошел на новый виток. Яппе поспешил выступить с большой статьей в «Дагбладет» и уж там не пожалел пороха. Заголовок гласил: «Последняя страница в истории преследований Мунка. Ученый совет университета приговаривает картины для Аулы к уничтожению». «Афтенпостен» со своей стороны сочла просьбу о временном размещении картин в высшей степени некорректной. Газета назвала это «попыткой контрабандой протащить Эдв. Мунка в университетский зал».

Так оно, конечно, и было. Тем не менее ученый совет пересмотрел решение, и Мунку – в порядке эксперимента – позволили выставить картины в университете. Противники художника возмущались такой «беспринципностью»; они распускали слухи, что Мунк собирается подарить «Историю» университету, дабы проложить путь для покупки остальных картин.

Размещение картин Мунка в Ауле было конечно же одним из способов повлиять на общественное мнение. А если у кого и оставались сомнения на сей счет, то в июне, когда началась выставка эскизов Мунка, они полностью развеялись. Хитроумные друзья Мунка подошли к организации мероприятия так, как будто это было событие государственного значения, и пригласили на открытие массу гостей – депутатов стортинга, членов правительства, дипломатов и так далее. А потом был открыт вход и для широкой публики; билет на выставку стоил 50 эре. Тем временем в газетах продолжались бурные дебаты, которые, со всей очевидностью, постепенно склоняли общественное мнение в пользу Мунка. По утверждению многих, в Ауле картины смотрелись гораздо лучше. В особенности отмечалось влияние «Солнца» на пространственное восприятие зала – газеты писали, что картина сделала помещение «более открытым», придала ему «глубину и расширила границы».

Ван Гог, Сезанн, Гоген – и Мунк

В дни, когда в норвежской столице решалась судьба оформления университетского зала, в Кёльне происходили события, на фоне которых кристианийские интриги могут показаться пустяком. Речь идет, если называть вещи своими именами, о поворотном пункте в истории изобразительного искусства.

Некоторое время назад живущие на западе Германии художники и поклонники искусств объединились в организацию под названием «Зондербунд». Основную свою цель они видели в том, чтобы знакомить широкую публику с достижениями европейской экспрессионистской живописи, которая «в противоположность импрессионизму предъявляет к искусству требования глубинного духовного содержания, выражаемого через упрощенную форму». Такова была, по мнению «Зондербунда», общая тенденция современной живописи.

Чтобы дать публике наглядное представление о происходящих в искусстве процессах, была организована крупномасштабная выставка. Она включала в себя три крупные ретроспективы – Ван Гога, Сезанна и Гогена. Из известных художников-современников пригласили – тоже с ретроспективой полотен – Мунка и Макса Либермана (но Либерман принять участие в выставке не смог). Кроме того, позвали множество молодых художников из разных стран, в том числе и сверхсовременных кубистов Пикассо и Брака.

Выставка «Зондербунда» открылась в мае 1912 года. Она привлекла к себе внимание не только в Кёльне и окрестных немецких землях, но и практически по всей Германии. Как написала одна немецкая газета, это «первая на нашей памяти выставка новейшего европейского искусства подобного масштаба».

Экспозиция начиналась с грандиозной ретроспективы Ван Гога – свыше ста картин голландского художника занимали целых три зала. Затем взорам посетителей представала панорама современного искусства последних десятилетий: двадцать шесть картин Сезанна, двадцать пять – Гогена и тридцать две – Мунка. Подобраны картины были очень тщательно; Мунк представил признанные шедевры – «Больного ребенка», «Женщин на мосту» (в первом варианте с Осе в центре) и «Купающихся мужчин».

После скандальной берлинской выставки прошло двадцать лет. Очень многое изменилось за эти годы – теперь признание Мунка одним из крупнейших европейских художников современности казалось всем делом самоочевидным. Позднее Курт Глазер писал: «Это была первая выставка, на которой Мунк мог чувствовать себя своим среди своих, а не неким чуждым элементом». Рядом с Пикассо, «который превращал женщину со скрипкой в куски беспорядочно расколотого и раскрашенного камня», Мунк выглядел чуть ли не как представитель классического искусства: «В том, что он делает, просматривается некая цельность, единство стиля. Только теперь всем становится очевидным его талант рисовальщика; взгляд Мунка не прикован к деталям, он охватывает всю картину в целом».

Выставка «Зондербунда» ознаменовала для Мунка окончательное покорение Германии, с которой так тесно было связано все его творчество. На рубеже столетий он превратился в знаковую фигуру в живописи. Кёльнская выставка ясно продемонстрировала, сколь сильное влияние Мунк оказал на молодое поколение немецких художников. Доходило до курьезов – немецкие художники порой открещивались от Мунка, чтобы доказать свою самостоятельность в искусстве. Например, группа художников «Мост» за несколько лет до выставки «Зондербунда» приглашала Мунка участвовать в совместной выставке, но после кёльнской ретроспективы лидер «Моста» Эрнст Кирхнер[94], которому надоело выслушивать бесконечные обвинения в подражании Мунку, будет отрицать, что в молодости вообще слышал о таком художнике!

Эти утверждения, конечно, не соответствуют истине – Кирхнер восхищался Мунком и во время выставки потратил немало энергии, чтобы познакомиться с ним. Кстати, поначалу Мунк ехать в Кёльн не собирался, но потом отважился-таки, как он говорил, на «пробную поездку» в Германию. Для него это было весьма смелым поступком, свидетельствовавшим о возросшей уверенности в собственных силах. Мунк приехал в Кёльн как раз к открытию выставки.

Нельзя, конечно, сказать, что Мунк в одночасье стал человеком общительным. Вот свидетельство швейцарского художника Куно Амье[95]: «Для нас было большой честью познакомиться с Мунком в Кёльне. Жаль только, что мы его очень редко видели, – он не любит сборищ. Его личность излучает спокойное величие, и мы прониклись к нему настоящей симпатией». В том же духе высказывался и Кирхнер: «Он очень приятный, располагающий к себе человек».

Мунку в Кёльне понравилось. Яппе получил от него подробный отчет:

Мне выделили очень большой зал, 10 на 15 метров. Это самый большой зал на всей выставке. Главное отделение – Ван Гог, Гоген и Сезанн. Три зала отведено под картины Ван Гога! 86 [на самом деле 110] картин, все очень интересные. Мне почти стыдно, что мне выделили так много места – но так оно задумывалось. Надеюсь, что никто об этом не пожалеет.

Декоративные черты новой живописи, в особенности натюрморты Сезанна и Матисса, постепенно приобретали популярность среди молодых норвежских коллег Мунка. Он же полагал, что они рисуют «слишком много яблок»:

Здесь, конечно, полным-полно матиссизма и сезаннизма, как и дома, но что мне очень понравилось – почти нет яблок; это «упущение» наверняка восполнят норвежцы. Я спросил маленького венгра, который развешивал картины в своем отделении:

– А как же яблоки?

– Что, яблоки? – переспросил он. Посмотрел на меня таинственным, изучающим взглядом и наконец прошептал: – Дома… Наши яблоки мы оставили в Венгрии.

На основании увиденного в Кёльне Мунк пришел к заключению:

Здесь представлено самое сумасшедшее искусство Европы, от которого содрогается Кёльнский собор, и я на его фоне просто настоящий скучный классик…

Домой Мунк вернулся уже как признанный художник европейского масштаба, вошедший в историю искусств и ставший в один ряд с Ван Гогом, Сезанном и Гогеном – тремя художниками, чьим творчеством он сам больше всего восхищался. По возвращении в одной норвежской газете ему на глаза попалась забавная статейка. В ней затрагивалась практическая сторона такого признания – цены на его старые работы взмыли вверх. Вокруг этого со временем выросла масса анекдотов. Многие газеты перепечатали заметку о том, как бывший владелец кристианийского парка аттракционов и развлечений Тиволи продал «Пристань в Осгорстранне» некоему шведскому коллекционеру за 7500 крон. Суть заметки сводилась к тому, что якобы в свое время продавец получил картину от Мунка в обмен на сезонный билет в Тиволи. Возмущенный продавец выступил с опровержением в печати. Он утверждал, что когда-то купил картину по цене, указанной в каталоге, и что вся история сфабрикована: никакого сезонного билета от него Мунк не получал! Продавец всего лишь использовал изменившуюся рыночную ситуацию – картина была им и куплена и продана по реальной рыночной цене.

Куда более драматичным – хотя и не менее анекдотическим – стал спор между Харальдом Нёррегором и супругами Крог о правах собственности на «Больного ребенка», вылившийся в ряд судебных процессов. В центре скандала оказался вариант картины, который Улаф Скоу в свое время вернул Оде. По причинам весьма запутанного свойства картина попала в руки к Нёррегору, у которого должна была оставаться до тех пор, пока он не получит взамен «равноценный» портрет Оды. Но теперь он не соглашался принять в качестве возмещения ни один портрет Оды, поскольку «сомневался» в их «равноценности». Нёррегор поначалу проиграл дело, но подал апелляцию в Верховный суд, где ему, хотя и с превеликим трудом, удалось все-таки добиться решения в свою пользу; определяющую роль в этом сыграл благоприятный для Нёррегора вердикт художественного эксперта, которого звали, что неудивительно, Енсом Тисом.

Триумфальная поездка в Кёльн положила конец затворничеству Мунка. Ему удалось преодолеть свой страх перед путешествиями. «Эта поездка подорвала мою веру в благословенную сельскую идиллию – я заново приобрел интерес к большим городам», – написал сам художник. Словно в подтверждение этого заявления осенью он еще раз съездил в Германию. Там он встретился с Кольманом и Шифлером. Правда, пойти в гости, чтобы лично поблагодарить фрау Луизу за колбасы, Мунк все-таки не осмелился. В остальном эта поездка была успешной; словно в компенсацию за несостоявшийся визит художник наконец согласился продать Шифлеру знаменитую картину «Таяние снегов под Эльгерсбургом», о которой тот давно мечтал.

После этой встречи Шифлер начинает обращаться к Мунку в письмах исключительно со словами «Дорогой друг!». Впрочем, они до конца жизни будут обращаться друг к другу на «вы».

Несмотря на проблемы с картинами для университетского зала, 1912 год оказался исключительно успешным для Мунка. Закончился он крупной выставкой в Гётеборге, которую художник также почтил своим присутствием и был встречен на редкость дружелюбно. Для него стало открытием, что Гётеборг находится всего в нескольких часах езды на поезде от Кристиании. В Гётеборге у Мунка появились хорошие друзья, и впоследствии он нередко будет искать здесь убежища. Нелишним оказалось и то, что выставка имела огромный успех – она удостоилась прекрасных отзывов в прессе, а это, в свою очередь, способствовало продаже картин. Яппе был прав: портрет Гирлёффа покинул Норвегию. Правда, на его покупку Музею изобразительных искусств Гётеборга пришлось не только потратить весь годовой бюджет и залезть в средства, отпущенные на следующий год, но и прибавить к набранной сумме одно частное пожертвование; как бы то ни было, необходимые 10 000 крон все же удалось наскрести.

Успех был очевиден, однако Мунк с нарастающей тревогой думал о будущем. Он отлично сознавал, что в искусстве на смену одним направлениям постоянно приходят другие. Отправной точкой его размышлений стала все та же кёльнская выставка, во время которой немецкий критик даже высказал мысль, что Мунк начинает «слегка устаревать». Мунку скоро должно было исполниться 50, он был на пороге старости. И главное: он видел в Кёльне картины Пикассо и понимал, что появился совершенно новый художественный язык. То, что сам он относился к Пикассо без особого энтузиазма, ничего не меняло. Вот что записал на этот счет друг Мунка: «М. иногда высказывает шутливую тревогу, которая, на мой взгляд, является вполне искренней, мол, он скоро устареет… Пикассо он считал очень толковым парнем, с блестящим умом, но как о художнике был о нем невысокого мнения».

Стервятники и другие гости

В Стокгольме случилась та же история, что и в Гётеборге. Мунк не выставлялся здесь с 1894 года, зато в 1912 году провел в бывшей столице унии целых три выставки. Главенствующей темой стокгольмских рецензий стала кардинальная переоценка значения творчества Мунка, произошедшая почти за 20 лет, которые прошли со времени последней местной выставки. Газеты утверждали, что выставка «Зондербунда» поставила «печать триумфа» на некоторые произведения современного искусства, и в их числе назывались картины Мунка.

Мунк постепенно осваивался в Недре Рамме. Одна шведская газета опубликовала забавный рассказ Яппе об индюшках – ценителях искусства, которые наблюдают за работой Мунка на улице: они склоняют голову набок, присматриваются и делают шаг назад от полотна. Потом сдвигают головы и начинают квохтать и кудахтать, как бы вынося окончательное суждение! Среди других подробностей жизни на хуторе Яппе красочно повествует о взаимоотношениях Мунка и его коня. Конь этот был освобожден от всякой работы, а зиму провел в доме, потому что на всем хуторе для него не нашлось подходящего стойла. Яппе утверждал, что, беспокоясь за судьбу животного, Мунк чуть было не взял его с собой на паром, когда отправился в Крагерё.

Срок аренды Скрюббена подходил к концу, а Мунк никак не желал смириться с перспективой быть постоянно привязанным к Витстену. Ему очень нравился приход Йелёй, тоже расположенный на побережье фьорда, но на несколько миль[96] южнее, и в начале марта он снял в Йелёе хутор Гримсрёд, расположенный неподалеку от города Мосс.

Первое время на новом месте прошло довольно беспокойно. Окончательное завоевание Германии принесло художнику новую проблему. Теперь состоятельные люди, желавшие приобрести картину Мунка, заказать портрет или сделать и то и другое, взяли за привычку садиться на паром до Норвегии и без дальнейших околичностей являться к художнику на порог. Именно так прибыл к нему Гуго Перлс, юрист и коллекционер живописи. Прежде он купил несколько картин Мунка; Перлс неоднократно, в том числе и через Кольмана, зондировал почву, не напишет ли Мунк портрет его жены Кэт – «крупного красивого создания с изумительными рыжими волосами».

И вот супруги Перлс прибыли к Мунку. Вероятно, они заранее сообщили об этом визите Шифлеру, поскольку тот в письме к Мунку интересуется, написал ли уже художник портрет «рыжей стервятницы». Далее Шифлер замечает, что имел в виду всего лишь внешность госпожи Перлс – «орлиный нос».

Мунк сделал несколько ее портретов, что, впрочем, супругов не успокоило, – они навестили художника еще раз летом. Они напоминали хищных птиц не только внешним видом. Гуго Перлсу хотелось купить графику, и непременно ту, что Мунк совсем не хотел продавать. Неудивительно, что художник вспоминал о Перлсах с раздражением: «Ко мне приезжала немецкая пара и чуть не свела меня с ума своей назойливостью».

Растущая популярность Мунка в Германии удостоилась веселых комментариев Шифлера – по его словам, самые ярые поклонницы норвежского художника – юные девушки: «Они не дают проходу любому, кто может хоть что-то поведать о Вас».

В этой шутке была изрядная доля правды – немцы и впрямь не давали Мунку прохода летом 1913 года. Кроме Гуго и Кэт Перлс, к нему приезжала другая немецкая супружеская пара – Эльза и Курт Глазер. Заведующий Государственным кабинетом гравюр Глазер был довольно влиятельным человеком. Он хотел приобрести работы Мунка для музея и, разумеется, заказать портрет жены. Но визитом Глазеров дело не ограничилось – одновременно с ними желание посетить Мунка изъявил семидесятишестилетний Альберт Кольман. Неудивительно, что Мунку пришлось призвать на помощь резервные войска в виде Равенсберга:

Необходимо все тщательным образом обдумать, чтобы избежать всяческих неожиданностей… Необходимо мобилизовать автомобиль и осветить путь фарами. Приглашаю тебя на обед-совещание.

В результате «совещания» было задумано и организовано грандиозное турне для осмотра достопримечательностей Кристиании и ее окрестностей. Сохранилась фотография роскошного открытого автомобиля: за рулем сидит Глазер, рядом с ним Гирлёфф, который, по всей видимости, указывает дорогу. В задней части автомобиля два ряда сидений, на которых лицом друг к другу сидят фрау Глазер, Мунк, Кольман, Яппе и Равенсберг.

Фрау Глазер свой портрет получила. Однако со следующей порцией немцев управиться было куда сложнее. Не успели уехать Перлсы, как заявился банкир Карл Штейнбарт с дочерью Ирмгард – разумеется, для того, чтобы заказать ее портрет. Гуго Перлс описал свои визиты к Мунку подробно, но, увы, с большими неточностями, объединив в воспоминаниях два приезда в один. Однако описание Штейнбарта получилось у него весьма жизнеподобным: «Высокий, тучный господин с грубым, как будто ему связки натерли наждаком, голосом принялся задавать очень странные вопросы: «Кто владеет самой большой коллекцией произведений Мунка?» Я ответил: «Расмус Мейер из Бергена». – «А сколько у него картин?» – «Тридцать три». – «Больше всего картин Мунка будет у меня, или мне не нужно ни одной».

В качестве смягчающего обстоятельства следует принять то, что Штейнбарт собирался сделать очень большой заказ – приобрести картин на 35 000 марок. Он явно намеревался оставить Расмуса Мейера позади. Однако осенью Штейнбарт поумерил аппетиты, отказавшись от части закупок; одновременно он сообщил Мунку нечто совершенно невероятное – будто одна из купленных им картин вывалилась из машины на полном ходу и потерялась!

Гуго Перлс в автобиографии описывает, как приятно они с женой провели время у Мунка – в интересных беседах и прогулках по окрестностям; кроме того, Перлс приобрел 340 графических работ, большая часть которых предназначалась для перепродажи Национальной галерее. Но эта идиллия мало похожа на реальность. Совсем иначе визит Перлсов описал Равенсберг: «Редко мне доводилось сталкиваться со столь неприятными людьми. Этой парочке во что бы то ни стало хотелось заполучить старые пробные оттиски, существующие в единственном экземпляре, которые мы спрятали от них в заранее подготовленном шкафу. М. по собственному опыту знал, что, попадись оттиски на глаза настырным супругам, живыми нас не отпустят».

Пребывание Перлсов в доме Мунка закончилось форменной ссорой. Фрау Перлс тоном обиженного ребенка заявила: «Если бы доктор Линде только знал, каким вы теперь стали», – и парочка назойливых коллекционеров убралась восвояси. Мунк был совершенно выбит из колеи:

Всякую мысль о будущем омрачает видение толп людей, что будут являться сюда и портить мне лето. Мне не хватает нервов, чтобы выносить это дни напролет, хотя я высоко ценю их интерес ко мне и чрезвычайно благодарен Германии за гостеприимство и понимание. Моими первыми и лучшими друзьями навсегда останутся Шифлер, доктор Линде, Кольман, а также доктор Глазер, однако я не могу лично договариваться и торговаться с бестактными людьми, которые готовы осаждать меня, пока не лишат последних сил и не вынудят продать им графические оттиски, существующие в единственном экземпляре, – нет, этого я не вынесу, этому надо положить конец.

Среди немцев, посетивших Мунка тем летом, был и профессиональный торговец картинами. Напомним, что отношения между Мунком и гамбургской фирмой «Комметер» складывались не очень удачно. Контракт, на который художник поначалу возлагал большие надежды, был расторгнут в 1907 году, и расстались стороны весьма недовольными друг другом. Тем не менее в 1913 году представитель «Комметер» Альберт Оберхейде, написавший Мунку в период выяснения отношений не одно негодующее письмо, побывал у него и купил графику для дальнейшей перепродажи; при этом Оберхейде избегал малейшего намека на прежние разногласия. И тон писем, и предложенные Мунку условия сотрудничества разительно изменились. «Я никогда не забуду удивительных дней, что провел в Моссе и Витстене», – пишет Оберхейде. Теперь и речи не шло о процентах или авансе – «Комметер» платила за графику наличными и всю сумму сразу. «Ваши работы продаются, как горячие пирожки», – сообщал Оберхейде. В сентябре он просит прислать еще графики, а деньги обещает отправить незамедлительно!

Завершив баталии с Перлсами и Штейнбартом, Мунк и Равенсберг отправились в Стокгольм. Затем Мунк в очередной раз посетил Германию, на сей раз в связи с готовящейся выставкой – берлинской публике, ранее познакомившейся с «Историей», предстояло увидеть и другие картины, предназначенные для университетской Аулы. Мунку отдали главный выставочный зал, места там хватало – поэтому он представил и несколько других картин, однако их почти не заметили – все внимание и критики, и публики было приковано к монументальным декорациям. «Стоит посетить выставку ради одних только этих эскизов», – писал берлинский критик.

Во время выставки Мунку удалось увидеться с Шифлером – они встретились в одном из гамбургских погребков. Мунк был рад видеть друга в добром здравии и с энтузиазмом пообещал, что «в следующий раз» решится наконец навестить и фрау Луизу с «ангелочком», который, по словам Шифлера, за это время успел вымахать в аиста. В качестве доказательства, что теперь общение не представляет для него такой проблемы, как прежде, Мунк поведал, что наконец-то познакомился с женами своих ближайших кристианийских друзей. По-видимому, речь шла о Марит Нёррегор и Юрдис Гирлёфф.

По мнению Курта Глазера, мир созрел еще для одной книги о Мунке, и он намеревался написать ее сам; таким образом, речь шла о пятой на немецком языке книге, посвященной Мунку. На норвежском же языке первое связное исследование творчества Мунка появилось только в конце 1913 года, когда журнал «Кунст о культур» («Искусство и культура») выпустил номер, целиком ему посвященный. Туда вошли репродукции многих картин и графических работ, а также статьи, написанные Тисом, Яппе Нильсеном, Гирлёффом и Сигурдом Хёстом. Мунк ждал выхода номера с нетерпением и тут же разослал его немецким друзьям. Непосредственным поводом для оказания такой высокой чести со стороны «Кунст о культур» был, конечно, тот факт, что 12 декабря 1913 года Мунку исполнилось 50 лет.

Если верить музейному работнику Акселю Румдалу[97], Мунк провел свой пятидесятый день рождения в Гётеборге – они пообедали вместе в отеле «Гранд». Когда под конец застолья вдруг принесли бутылку сухого шампанского лучшей марки, Румдал запротестовал, сказав, что это слишком много, раз уж сам Мунк не пьет.

«Нет, не слишком, – возразил Мунк. – Видишь ли, когда друзья пьют в моем обществе шампанское, я тоже наслаждаюсь. Я пью удовольствие, написанное у них на лицах».

Пришло время этого норвежца

До сих пор Мунк относился к деньгам очень просто – тратил, пока они были. За это его постоянно упрекал Равенсберг: «Мунк страдает от патологической боязни кого-нибудь обидеть, швыряется деньгами налево и направо, платит всегда втридорога. Я, как человек более практичный, пытался было повлиять на него, но все без толку».

Позитивной стороной этой «расточительности» стала щедрость Мунка по отношению к нуждающимся друзьям и знакомым. Если вспомнить все благодарственные письма, которые художник получил за свою жизнь, то даже один список занял бы внушительное место.

А семью он просто засыпал деньгами. Отчасти это можно рассматривать как компенсацию за недостаток личного общения. С другой стороны, Мунк очень серьезно относился к своей роли «главы семьи» и налагаемым этой ролью финансовым обязательствам. Он беспрестанно посылает Карен, Ингер и Лауре крупные и мелкие суммы. Лауру к тому времени выписали из госпиталя (признав неизлечимой), и теперь она находилась в частном санатории в Тёйене[98].

У тети не хватает слов для благодарности, в августе 1913 года она пишет: «Ингер шлет тебе отчет о состоянии наших счетов в банке. Боже мой, сколько денег!» Но всего месяц спустя Мунк отправляет им 1500 крон, что соответствует годовому заработку управителя Гримсрёда, потом еще 200 крон в октябре, а в ноябре сначала 1000 крон, затем 350! И в таком духе продолжалось все время.

Власти прихода Йелёй тоже обратили внимание, что Мунк очень неплохо зарабатывает. Они, похоже, вообразили, что к ним по счастливой случайности забрела курица, несущая золотые яйца. В налоговой декларации Мунка за 1912 год доход определялся в 8000 крон, а стоимость собственности в 5000 (декларации за 1913 год не сохранилось), а в 1914-м власти Йелёй начислили художнику налоги из расчета 60 000 крон дохода, а стоимость собственности определили в 100 000, побив все рекорды!

Умопомрачительные доходы – почти в четыре раза больше, чем у второго главного налогоплательщика Йелёй, районного врача – были наглядным доказательством головокружительных перемен в жизни Мунка. Они начались пять лет назад, когда он ступил на землю Крагерё, и стали свидетельством его поразительных успехов. Но налог на собственность обозначил важную проблему принципиального свойства. Чтобы прийти к такой сумме, налоговая служба должна была оценить рыночную стоимость непроданных картин, которые всегда «лежали в запасе» у Мунка. С формальной, так сказать, бухгалтерской точки зрения, это была вполне корректная оценка. Но Мунк думал иначе. Большинство «программных» картин он в принципе не собирался продавать; в крайнем случае, если заказчик во что бы то ни стало хотел получить такую картину, Мунк мог написать новую версию. Картины эти были для него источниками дальнейших размышлений, поскольку знаменовали начало той или иной фазы в творчестве. На взгляд Мунка, они вообще не имели никакой стоимости, пока не находился желающий их купить.

До наших дней в Моссе и в Крагерё ходят истории о местных знакомых Мунка, которым в руки случайно попадали разбрасываемые художником рисунки. Эти истории всегда начинаются с того, что художник оставлял свои наброски где попало, и часто сводятся к тому, что в итоге они оказывались в руках у строгой домохозяйки, которая пускала их на растопку печи! Но вряд ли стоит верить подобным россказням. Даже если местные жители не разбирались в современном искусстве и не могли по достоинству оценить творчество Мунка, то уж читать они умели и списки налогоплательщиков в газетах видели, поэтому реальную стоимость его картин они конечно же знали.

А Мунк продолжал свои путешествия. В первых числах февраля он опять уехал за границу. Сначала в Берлин – там состоялась очередная его выставка, получившая восторженные отзывы прессы, и среди прочего Мунк мог прочитать о себе: «Пришло время этого норвежца». Потом он направился во Франкфурт, где открывалась крупная выставка его графики. Пока Мунк разъезжал по немецким городам, «Дагбладет», описывая горячий прием, оказанный его картинам в Германии, в очередной раз напомнила читателям о работах, написанных для университетской Аулы.

В конце февраля «Дагбладет» вновь возвратилась к этой теме, опубликовав анонимную заметку. Со слов Мунка анонимный автор (его имя, пожалуй, очевидно – написать такое мог только Яппе Нильсен) сообщал, что полотна украсят зал для торжественных церемоний Йенского университета: «Уже подключены влиятельные силы на местах, которые заинтересованы в приобретении этих замечательных произведений искусства. Да и трудно найти для них более подходящее место».

Вообще-то это были пустые слова. Вряд ли недавно принятого в штат университета доцента Эберхарда Гризебаха можно было отнести к влиятельным силам Йены, а ведь не кто иной, как он, связывался с Мунком – сначала для обсуждения организации выставки, потом чтобы прозондировать почву о возможной покупке Йенским университетом одного из эскизов.

В марте частный комитет, собиравший средства на покупку картин для университетской Аулы, выступил с обращением, в котором говорилось, что Мунк «значительно переработал эскизы и выставил их в целом ряде европейских городов, вызвав повсеместное восхищение публики». Это обращение достигло цели: ученый совет университета вновь вернулся к рассмотрению запутанного дела.

В том, как Мунк повел себя в этой ситуации, не найти и следа присущей ему непрактичности. Он немедленно организовал импровизированную серию выставок в Кристиании, что выглядело гениальным рекламным трюком. Дело в том, что самым крупным событием 1914 года в стране должна была стать проводимая во Фрогнер-парке Юбилейная выставка, посвященная столетию отделения Норвегии от Дании и принятия в Эйдсволле первой норвежской конституции. Значительную часть этой выставки отдали под отделение искусства, но Мунк участвовать в ней отказался – скорее всего, потому, что председателем организационного комитета был Кристиан Крог. Вместо этого самый известный художник Норвегии организовал подряд несколько своих выставок в помещении парка Тиволи на холме Клингсберг. И начал он в мае с картин для Аулы – одновременно с открытием выставки во Фрогнер-парке. Люди повалили на выставку Мунка толпами.

Противники Мунка быстро поняли, к чему это может привести, и снова выступили с протестом против возможной установки его картин в университете, но их аргументы уже потеряли былую силу. Мунк посчитал необходимым им ответить и 24 мая обратился с посланием к общественности:

Я тоже хочу выступить с публичным заявлением и сказать, что в настоящий момент я вряд ли смогу принять этот заказ, даже если мне его предложат со всеми почестями, – слишком много травли мне пришлось претерпеть за последние два года.

Через пять дней – 29 мая – состоялось заседание ученого совета, который большинством три голоса против двух принял декларацию о том, что приобретение картин Мунка представляется «в высшей мере желательной» мерой. Финансовая сторона вопроса, однако, была оставлена для последующего обсуждения. Еще через пять дней Мунк признался «Моргенбладет», что рад решению совета и с удовольствием возьмется за выполнение заказа!

Таким образом, о травле он больше не упоминал, и это притом, что никаких особых «почестей» ученый совет ему не предложил. Но теперь для Мунка не имели значения ни деньги, ни почести – главное, что величественные полотна окажутся в том зале, для которого они изначально предназначались.

Конечно, это прежде всего объяснялось творческими амбициями художника.

С 1906 года Густав Вигеланн работал над проектом, который, возможно, вызвал еще больше кривотолков, нежели история с картинами для Аулы. Все началось с идеи громадного фонтана, который собирались установить в центре Кристиании и поначалу хотели устроить конкурс, но предложение Вигеланна выглядело столь совершенным, что от конкурса отказались. Планы Вигеланна росли по мере работы над их воплощением в жизнь. В марте 1914 года ему удалось добиться согласия на перенесение фонтана с площади Эйдсволл-пласс рядом со зданием стортинга на холм Абельхауген в Слоттспаркен[99]. Это было самое сердце столицы – более почетного места в пределах Норвегии скульптор при всем желании не смог бы найти. Мунк – лучший художник Норвегии – был уверен, что его картины заслуживают ничуть не меньшего уважения.

«История» – главная картина – была уже давно готова. Но Мунк вновь с головой погрузился в работу – написал картины для небольших плоскостей внутри зала, а также сделал несколько новых вариантов «Солнца». Самые серьезные трудности возникли при поисках художественного решения для картины на вторую боковую стену, что вначале носила название «Ученые», но потом была переименована в «Альма-матер» – «Мать кормящую», в честь главного женского персонажа.

В 1913–1914 годы Мунк создал целый ряд графических работ с сюжетами, которым была присуща мягкая эротика (за исключением одного явно агрессивного мотива на офорте «Укус», где изображен мужчина, кусающий женщину за грудь, – своего рода «Вампир» наоборот). Девушка, послужившая моделью для некоторых из них, сильно напоминает Ингеборг Каурин, работавшую, по словам Перлса, недолгое время служанкой в Гримсрёде. Маловероятно, чтобы между Мунком и юной Ингеборг, бывшей на 31 год младше его, возникла сексуальная связь (хотя Густав Вигеланн несколько лет спустя женился на ровеснице Ингеборг). Однако похоже на то, что Мунк стал проще относиться и к женщинам, и вообще ко всему, что связано с сексуальностью.

Это впечатление подтверждают картины, созданные им в течение краткого пребывания в Париже в феврале 1914 года. Он воспользовался услугами натурщицы Селины Кювелье, сделав несколько красивых гравюр и, помимо прочего, чувственное ню и портрет с мужчиной в полуобнаженном виде. Впрочем, здесь художник заставил вспомнить прежнего Мунка, когда неожиданно, мало кого предупредив, уехал из Парижа, чем вызвал сильный гнев Селины. В один прекрасный день она пришла позировать и узнала, что Мунк накануне отбыл на родину. И дело тут совсем не в деньгах, которые он остался ей должен. «Вы поступили некрасиво», – написала ему Селина.

Это подозрительно напоминает побег, хотя Мунк изначально не собирался оставаться в Париже надолго. Не может быть сомнений, что ему удалось вызвать у Селины интерес, выходящий далеко за рамки чисто профессиональных взаимоотношений. Месяц спустя в Мосс пришло ее несколько меланхоличное письмо, где она выражает сожаление о его затянувшемся молчании. Селина надеялась, что Мунк еще вернется.

То, что Мунк больше не боялся подпускать близко к себе женщин, возможно, помогло ему справиться с образом Альма-матер, до сих пор казавшимся несколько безжизненным. Но, наверное, еще важнее было то, что он нашел подходящую модель. Ее звали Карен Борген, и она и вправду была матерью – не чьей иной, как матерью Ингеборг Каурин.

Последствием выставки «Зондербунда» стал стремительный рост популярности Мунка за рубежом. Весной 1914 года к нему обратились из Цюриха с предложением устроить большую выставку в Швейцарии. Да и завоевание России, о котором пророчествовал Тис, постепенно начало обретать конкретные формы: в Санкт-Петербурге у Мунка обнаружился горячий поклонник Наум Кауфман, который не только был готов приобрести полное собрание его графики, но и организовать выставку живописи в столице России.

Но все же самой важной страной для Мунка оставалась Германия, где Курт Глазер не покладая рук работал над новой книгой о нем. Для уточнения деталей он попросил Мунка о встрече и 21 июля 1914 года отправился из Берлина в Кристианию – проездом через Любек, где хотел повидаться с доктором Линде.

Но 23 июля император Австро-Венгрии направил ультиматум королю Сербии, а пять дней спустя последовало официальное объявление войны. Глазер поспешил домой – Германия была союзником Австро-Венгрии, и он предполагал дальнейшее трагическое развитие событий. Уже 1 августа Германия вступила в войну с Россией, еще через два дня с Францией, на следующий день с Англией. В результате этой войны старой Европе было суждено навсегда прекратить свое существование. Наступали новые времена.

Первая мировая война

Германия вступила в Первую мировую войну с большим воодушевлением. Поддались патриотическим настроениям и все немецкие друзья Мунка; всеобщий энтузиазм захватил даже Шифлера. Вот что написал в те дни этот, казалось бы, мудрый и уравновешенный ценитель прекрасного: «Настали времена, коих мы так долго ждали, но не со страхом, а с нетерпением, – меч больше не может покоиться в ножнах. Времена ужасные и все же восхитительные. Какое счастье стать свидетелем того, как немецкий народ единодушно поднимается на борьбу. Это не шумная восторженная толпа, а сосредоточенное воинство, исполненное чувства долга и благочестия, и к тому же сдержанного негодования на этих русских, этих французов и – ха! – этих англичан, что оторвали наш усердный, трудолюбивый народ от работы – сохи, станка или книг, – и вынудили взять в руки оружие».

И это не пустые слова. Семья Шифлеров внесла свой вклад в общее дело. Когда отец писал эти строки, сын, которого тоже звали Густав, уже несколько недель пребывал на фронте.

Мунк прожил в Германии не один год. Там он обрел настоящих друзей, во многом именно Германии он обязан своей славой и львиной долей доходов. В Англии едва ли даже подозревали о его существовании.

И все же художник не разделял настроений немцев, и причин тому было несколько.

Хотя нельзя сказать, что французы встретили его искусство с распростертыми объятиями, Францию, и в особенности Париж, Мунк очень любил. Поэтому мировую войну он воспринял прежде всего как конфликт между двумя странами, к которым питал глубокую привязанность. Для него это была своего рода гражданская война в Европе.

Кроме того, Мунк, как и многие другие, отрицательно отнесся к тактике Германии в начале войны. Неожиданное нападение на нейтральную Бельгию вызвало шок в странах Европы, соблюдавших нейтралитет, в том числе и в Норвегии.

Третья причина была скорее личного свойства. Среди лучших друзей Мунка было много немцев, но в то же время его оскорбляло поведение людей вроде Перлсов и Штейнбарта, которые, по словам художника, «видимо, считают, что золотой ключик открывает перед ними все двери»:

Для наглеца Штейнбарта – немца, сына великой нации – даже подписанный им собственной рукой договор был не указ (вот вам история с Бельгией в миниатюре).

Война доставила Мунку много хлопот. В Берлине остались его печатные формы, и художнику пришлось выложить баснословную сумму, чтобы в условиях военного времени организовать их перевозку в Норвегию. Правда, тревога Мунка по поводу форм, хранившихся у Макса Линде в Любеке, немного непонятна. Мунк послал Линде телеграмму, предлагая заодно переправить в Норвегию и их, чем привел доктора в изрядное недоумение. Во-первых, формы из «папки Линде» были собственностью доктора, а во-вторых, по договору, заключенному между Линде и Мунком, их нельзя было использовать для новых оттисков.

Мунк опасался, что свертывание немецкого рынка нанесет удар по его финансам. Уже в конце августа Гирлёфф с беспокойством пишет ему: «Как обстоят дела с Германией? Что будет с тамошними крупными заказами?» В октябре Равенсберг замечает: «Мунка страшат экономические перспективы, в ближайшее время о Германии придется забыть, возможно, страной будущего для него станет Америка».

Мировая война серьезно повлияла на настроения Мунка; ужасы и страдания, переживаемые Европой, нашли отклик в его творчестве. Он сделал несколько литографий, в которых отразились военные мотивы. На одной из них, исполненной веры в лучшее будущее, над полем боя возвышается фигура молодой женщины, символизирующая «Объединенные штаты Европы». Ужасам войны посвящена серия литографий, объединенных общим заглавием «Рагнарок». Мунк пристально следил за ходом военных действий, и в особенности за масштабными операциями немецких подводных лодок, начавшимися в феврале 1917 года и стоившими жизни многим норвежским морякам.

Всю войну Мунк пытался разобраться в своих чувствах по отношению к Германии. В своем дневнике Равенсберг записывает: «М. говорит, что, когда немцы покупают твои работы, прославляют и привечают тебя, все это очень хорошо, но ведь взамен они требуют твою душу, в точности как Тис и дьявол». Однако торговые отношения художника с немецкими покупателями полностью не прекратились. Дело в том, что один из крупных коллекционеров произведений Мунка Генрих Гудтвалкер проводил в Кристиании не меньше времени, чем на своей родной вилле в фешенебельном гамбургском районе Бланкенезе. Гудтвалкер и стал своего рода связующим звеном между Мунком и его немецкими друзьями, прежде всего Шифлером.

Гудтвалкер происходил из старинного ганзейского купеческого рода. Специализацией семейства Гудтвалкеров была торговля рыбьим и китовым жиром – так что без отделения в Норвегии им было не обойтись. Скорее всего, именно в Норвегии, а не в Гамбурге Гудтвалкер и познакомился с живописью Мунка. К вящему изумлению друзей и родственников, картины норвежского художника произвели неизгладимое впечатление на этого замкнутого и немногословного человека – «сдержанного, как истинный ганзеец». Немецкий коммерсант начал собирать картины понравившегося художника – денег для этого у него было предостаточно. Летом 1915 года Мунк советует Шифлеру, который продолжал работать над новым томом каталога, посвященном его графике, обратиться за помощью к Гудтвалкеру – «у него больше всего моих работ».

Впрочем, деятельность Мунка в эти четыре года – включая поездки, выставки и продажу картин – ограничивалась территорией нейтральной Скандинавии.

Успех последних лет, дома и за границей, во многом способствовал тому, что страх Мунка перед «вражеским городом» пошел на убыль. Мунк начал проводить в Кристиании все больше времени – теперь он даже мог там работать. Одно время у него была мастерская в доме номер 7 по улице Гренсен, а в 1915 году он снял помещение на Пилестредет, 11. Там он написал картину «Смерть предводителя богемы»: «Ханс Егер умирает на руках у двух женщин, а Яппе сидит рядом и сочиняет стихи». Идея картины возникла у Мунка под влиянием рассказа Яппе о последних днях жизни Егера в маленькой съемной квартирке, когда того, как умирающего от рака желудка, выписали из больницы.

Этот мотив и вызванные им ассоциации, должно быть, всерьез волновали Мунка, потому что в последующие годы он создал несколько вариантов картины. Возможно, в этой связи стоит напомнить, что художник, неоднократно возвращавшийся в своем творчестве к смерти матери и сестры, не создал ни одной работы, посвященной последним часам жизни отца. Как уже говорилось, Егер воспринимался молодым Мунком как своего рода заменитель и одновременно антипод настоящего отца, – наверняка это сыграло определенную роль в создании пронзительных картин о смерти бывшего наставника.

Однако бо́льшую часть времени в начале Первой мировой войны Мунк проводил в Гримсрёде и Йелёйе, где писал пейзажи: «Мунк понемногу работает… пишет тополь в саду, когда, как он сам шутит, ему нужно заработать тысчонку-другую». Гораздо важнее тополей для художника, несомненно, стало большое полотно «Рабочие по пути домой». Рослые мужчины в спецовках наводнили улицу и маршируют домой нестройной, но внушительной колонной. Они заполняют все пространство картины и движутся навстречу зрителю, будто снятые камерой, помещенной посреди улицы. Черты троих мужчин, изображенных на переднем плане, более или менее выписаны, а остальные представляют собой массу, если не сказать класс: это рабочее движение в наступлении, движение, которое, похоже, не остановить.

Откуда Мунк взял такой сюжет, догадаться нетрудно, – от его гримсрёдской мастерской было рукой подать до дороги, ведущей на стекольный завод города Мосса. Однако подобные идеи посещали его еще в Крагерё. На картине «Рабочие за уборкой снега» мы видим троих мужчин, держащих лопаты для расчистки снега, – они изображены как единая, монолитная группа и смотрят прямо в глаза зрителю. Производимое ими впечатление мужественности, силы и уверенности в себе вызывает некоторые ассоциации с «Купающимися мужчинами».

Время показало, что Мунку не стоило переживать из-за исчезновения немецких покупателей. Война вдохнула жизнь в норвежскую торговлю, и в особенности судостроение, – в страну хлынули деньги; курс валют складывался в пользу норвежской кроны. Расцвела и торговля картинами – дело дошло до того, что многие работы кисти норвежских художников, прежде ушедшие за рубеж, были выкуплены у заграничных владельцев. Норвежские нувориши интересовались «машинами, яхтами, картинами и шампанским». Торговец картинами Ванг за несколько месяцев продал почти 50 картин Таулова по цене от 5 до 15 тысяч.

Работы Мунка также шли нарасхват – и по хорошим ценам! К примеру, в Витстене он написал несколько картин с купающимися людьми. Одна из них называлась «Середина лета». Это было чисто декоративное, выполненное в светлых тонах полотно, без присущей «Купающимся мужчинам» монументальности. Картину купил меценат Улаф Скоу за 12 000 крон и тут же подарил Национальной галерее.

Благодаря вызванному войной оживлению экономики удалось наконец уладить и вопрос с оформлением университетского актового зала. Было решено бросить клич и обратиться к гражданам с просьбой о пожертвованиях. В апреле 1916 года началась кампания по сбору денег – и почти сразу же необходимая сумма была собрана. Но еще больше Мунка порадовало официальное признание властей, выразившееся в том, что половину требуемых средств единогласным решением выделил муниципалитет Кристиании.

Теперь Мунк мог спокойно заняться доработкой картин. Больше всего сомнений у него вызывала композиция «Альма-матер». Мунк убрал несколько фигур обнаженных юношей и «ученых», ранее занимавших центральное положение в картине, и четче выписал пейзаж, окружающий «мать кормящую». Если источником вдохновения для «Истории» послужили скалы и море в Крагерё, то фигура женщины на «Альма-матер» изображена на фоне округлых зеленых склонов Витстена, спускающихся к Кристиания-фьорду. Так была решена задача создания контраста – и противовеса – «Истории».

19 сентября 1916 года, через семь с половиной лет после того, как Мунк послал свою первую заявку на конкурс, картины были торжественно переданы Университету Осло. На церемонии ректор Моргенстьерне произнес доброжелательную речь, в которой подвел итоги многолетнего спора об оформлении зала для торжественных собраний. Моргенстьерне не скрывал, что в свое время и сам принадлежал к лагерю скептиков, но выражал надежду, что будущее покажет правоту тех, кто столь рьяно отстаивал полотна Мунка.

Мунк наконец смог перевести дух и зачесть себе победу в суровой борьбе, в которой противники не гнушались никакими средствами. Триумф состоялся, но в глубине души художник был собой недоволен – ему так и не удалось довести «Альма-матер» до совершенства.

Мунк продолжал работать над картиной даже после того, как полотна развесили по местам, – практически всю оставшуюся жизнь, едва возникала возможность, он возвращался к «Альма-матер». Потому что планку художественных требований для себя он всегда устанавливал сам, и тут уж никакой комитет не мог быть ему судьей.

Жизнь под сенью деревьев

В сентябре 1916 года, когда «История», «Альма-матер» и остальные полотна наконец-то заняли свои места на стенах университетского зала, их творец переселился в родную Кристианию.

До этого Мунк какое-то время настороженно присматривался к городу, снимая мастерские сначала на улице Гренсен, а потом на Пилестредет; это походило на масштабную разведывательную операцию; закончилась разведка приобретением большого владения. Это случилось в январе 1916 года. Владение Экелю состояло из большой желтой виллы в швейцарском стиле и сорока пяти молов[100] прилегающих к ней земельных угодий; часть земли занимал яблоневый сад из 400 деревьев. Общая стоимость покупки составила 75 000 крон.

Ранее Экелю принадлежало садоводческому товариществу (отдельной строкой в купчей значились питомник фруктовых деревьев, парники и садоводческий инвентарь); при всей своей близости к Кристиании – владение находилось прямо на границе с приходом Акер – оно, строго говоря, не входило в черту города. Мунк выехал из Гримсрёда, но сохранил за собой Недре Рамме и конечно же свою первую недвижимость – дачу в Осгорстранне, хотя бывал там нечасто.

Крупнейшим культурным событием той весны в Кристиании стала выставка в мастерской Густава Вигеланна скульптур и набросков, связанных с последним большим проектом мастера – фонтанным комплексом на Абельхауген. Только на открытие выставки пришло более тысячи посетителей, очередь за билетами вытянулась на сотню метров. После открытия выставки Равенсберг, бывший от Вигеланна в восторге, заглянул к Мунку, чтобы посмотреть, как продвигаются дела с новосельем в Экелю, и с недоумением выслушал его мнение о скульпторе:

Сегодня встретил Мунка, он занят переездом в Экелю – в свой новый дом на Хофвейен. Мы заговорили о фонтане Вигеланна, и, к моему изумлению, Мунк высказался очень резко в том духе, что Вигеланн захватил слишком много места, да и его художественное дарование, насколько я понял Мунка, все склонны переоценивать… Мунк, конечно, более значительный художник, чем Вигеланн, но все-таки я искренне рад, что столь одаренному скульптору предоставили возможность и место проявить себя на благо города, сколь масштабными бы ни оказались его планы.

«Все мои идеи рассыпались в прах, – говорит Мунк, – ни разу со мной не обошлись, как я того заслуживаю, взять хотя бы историю с университетом. 80 000 крон, которые я за это получу, просто ерунда, да и стоят они теперь гораздо меньше, чем когда их обещали. Я создал мой “Фриз жизни” до Вигеланна…»

Судя по всему, это первое зафиксированное употребление Мунком названия «Фриз жизни». С этих пор оно становится для художника ключевым термином. Мунк не устает настаивать на своем первенстве в том, что касается идеи целостного представления жизни. Порой дело доходит до смешного. Несколько лет спустя его сестра Ингер опубликовала книгу с фотографиями набережной реки Акерсэльвы, и Мунк усмотрел в том доказательство свойственной им обоим генетической предрасположенности к созданию «серий»:

Моей сестре в своих фотографиях удалось создать настоящую поэму об Акерсэльве. Может быть, в ней говорит тот же инстинкт, что заставляет писать серии и меня?

Может быть, именно этот наш семейный инстинкт и привлек внимание Вигеланна. Он ведь и не помышлял о сериях, пока не увидел в Берлине мой «Фриз жизни», который к тому времени был почти завершен. А потом он сочинил сюжетец для своего фонтана и воспользовался к тому же моей идеей света.

Всю оставшуюся жизнь Мунк выискивал проект, который был бы достоин «Фриза жизни», – предпочтительно крупномасштабный оформительский заказ, чтобы получить в свое распоряжение достаточно просторное помещение.

Сначала Мунку в Экелю нравилось, и он охотно приглашал к себе гостей. Воодушевленный новым пристанищем, он даже мог вытащить гостей на улицу, под проливной дождь, чтобы показать, что и как собирается перестроить – ему же потребуются мастерские, – а заодно продемонстрировать своих лошадей. Еще у него было двое поросят, названных Гуннаром и Сивертом в честь господ Хейберга и Бёдткера (Сиверт как-то не тянул на то, чтобы именоваться полным именем «врага» – Сигурд). «Его ненависть к этим господам, похоже, нашла выражение в невинном “свинском” юморе», – комментирует Равенсберг, который участвовал в торжественном поедании Гуннара и Сиверта на Рождество.

Принимая во внимание затраты на материалы, многолетний труд и падение стоимости кроны, жалобы Мунка на то, что гонорар за оформление университетского зала оказался слишком низким, можно счесть оправданными. Это не мешает признать, что годы после окончания Первой мировой войны с финансовой точки зрения сложились для него исключительно удачно. С 1913 по 1916 год цены в Норвегии в среднем удвоились, а к 1920 году выросли еще почти в два раза. Дороговизна и прочие типичные для подогретой экономики нейтральной Норвегии проблемы осложнили жизнь многим и лишь единицам помогли обогатиться. К этим единицам можно отнести и Мунка: в 1916 году налоговое управление определило его доход в 134 400 крон. В следующем году картины принесли ему «всего» 50 000 крон дохода, но к этому добавилось еще 100 000 крон от различных рент, – очевидно, он всерьез задумался о будущем и сумел весьма удачно вложить хотя бы часть своих денег.

Постепенно Мунк начинает работать над совершенно новым для себя кругом мотивов, связанных с крестьянским трудом, – на его картинах появляются и кони на пахоте, и мужчины, срезающие капусту или складывающие сено на просушку. Скорее всего, это объясняется тем, что теперь жизнь Мунка по большей части протекала в сельской местности. Одну из картин он назвал «Плоды земли» – вероятно, под влиянием романа Гамсуна, за который тот получил Нобелевскую премию.

Сюжетов для таких картин кругом было хоть отбавляй, но вряд ли изображение пасторальных идиллий относилось к сильным сторонам таланта Мунка. За редким исключением, «земледельческие» полотна не принадлежат к лучшим работам художника. Среди этих исключений следует отметить «Косца» – выполненную крупными мазками картину, чем-то напоминающую мунковские «рабочие» полотна. На ней мы видим человека, степенно косящего луг и целиком поглощенного своей работой. Окружающий мужскую фигуру пейзаж изгибается, словно мы смотрим через широкоугольный объектив. Таким образом Мунку удается вызвать ассоциацию с земным шаром – полем деятельности худого, почти безликого косца, занятого своим примитивным трудом.

Справедливости ради следует сказать, что в послевоенные годы гораздо больше, нежели эти в прямом смысле слова «приземленные» картины, Мунка занимал «Фриз жизни». Осенью 1918 года он решил выставить один из вариантов фриза в Кристиании, у Блумквиста. Вплоть до открытия было непонятно, под каким названием будет выставлен фриз. В свое время в Берлине он именовался «Серией картин о жизни». Сейчас же газеты писали о том, что Мунк собирается представить цикл ранних, доселе не выставлявшихся картин «Жизнь под сенью деревьев».

Название «Жизнь под сенью деревьев» формально вполне подходило для «Фриза жизни» – ведь на многих картинах и впрямь можно увидеть людей под деревьями. Впрочем, Вигеланн тоже организовал скульптуры своего фонтанного комплекса в «древесные группы» – его герои, изображенные в момент каких-то важных экзистенциальных ситуаций, окружены деревьями.

В конце концов серия картин, сильно отличающихся одна от другой по технике исполнения и формату и весьма условно объединенных в единое целое, была выставлена под названием «Фриз жизни». Во время войны Мунк неоднократно проводил выставки в Кристиании, и каждый раз им сопутствовали рекордные продажи. Однако на сей раз художник отнюдь не был уверен в успехе; поэтому он пошел на столь необычный шаг, как публикация непосредственно перед открытием выставки «пояснений» к экспозиции.

В пояснениях Мунк проводит две основные мысли. Во-первых, он сообщает, что идея фриза родилась у него еще до поездки в Берлин, то есть в 1888–1889 годах. Тем самым он опровергал мнение о решающем влиянии на свое творчество немецких философов, а заодно и исключал влияние Вигеланна, встреча и обмен идеями с которым датировались 1895 годом. Вторая основополагающая мысль – это то, что фриз нуждается в подходящем помещении – по мнению художника, только так он будет восприниматься должным образом. При этом, сознавая, что картины слишком разные, Мунк спешил предупредить, что фриз ни в коем случае не должен восприниматься как законченное произведение. «Как только появится возможность расположить фриз в пригодном для него помещении, я, как и задумывал, переработаю его в сторону большего единообразия», – писал Мунк.

Если сравнивать с предыдущими выставками мунковских картин, «Фриз жизни» встретил довольно прохладный прием. Верный Яппе не подвел, его рецензия в «Дагбладет» скорее походила не на статью, а на посвященные картинам стихи в прозе. Однако прочие рецензенты не преминули указать, что Мунк выставил картины, которые были хорошо известны и раньше, и что они столь же слабо связаны между собой, как «отдельные строчки, вырванные из стихотворения». Критик из «Афтенпостен» Кристиан Хауг саркастически прошелся по комментарию Мунка, в особенности той его части, где говорилось о внутренней связи между университетскими полотнами и «Фризом жизни». Под конец статьи Хауг, осознанно или неосознанно, ухватил самую суть дела:

Несколько лет назад другому художнику пришла в голову удачная идея создать законченную композицию из своих великолепных творений. Операция проходила под лозунгом: «Городу нужен фонтан».

Теперь нам навязывают еще один лозунг: «Городу нужен фриз жизни».

Чем мельче эпоха, тем больше великих людей ее населяет.

Эта статья настолько разъярила Мунка, что вопреки своему обычаю он решился выступить с публичным ответом в прессе. Больше всех досталось незадачливому Кристиану Хаугу. Мунк вернулся к своей излюбленной метафоре «художественная критика “Афтенпостен” – навоз»:

Этот человек, невозможная помесь бездарного художника и бездарного критика, теперь занимает в «Афтенпостен» место возчика навозной тележки, на которой вот уже сорок лет содержимое здешних авгиевых конюшен перевозится для удобрения сада искусства.

Столь бурная реакция объясняется, скорее всего, тем, что Мунк почуял угрозу своим планам пристроить «Фриз жизни» в какое-нибудь государственное учреждение или, на худой конец, продать богатому меценату. Но, может быть, художник просто воспользовался преимуществами новообретенного статуса, который – через столько лет! – давал ему возможность расквитаться за все неприятное, что писала о нем пресса. Теперь любая газета охотно предоставляла Мунку место на своих страницах, и одна-другая отрицательная рецензия никоим образом не могла поставить под вопрос его лидирующее положение в современном норвежском искусстве.

Мунк уделял немало времени своим масштабным проектам, но нельзя сказать, что они поглощали его целиком; продолжая работать над «Фризом жизни», художник то и дело рисовал карандашом – так, его внимание неожиданно привлекли животные из гастролирующего в Кристиании цирка, и он сделал несколько десятков зарисовок. Под влиянием внезапного порыва он ангажировал темнокожего натурщика по имени Султан Абдул Карем, который послужил моделью для нескольких впечатляющих картин, включая «историческое» полотно «Клеопатра и евнух», где художник вновь обращается к теме женской власти и мужской слабости. Правда, мускулистый и хорошо сложенный Карем отнюдь не производит впечатление слабого мужчины.

Для ведения хозяйства в Экелю у Мунка были садовник и кучер в одном лице, разнорабочий и экономка. Экономки постоянно менялись, не выдерживая деспотического характера хозяина. Ингрид Рогне удалось продержаться два с половиной года, и вот что она впоследствии рассказывала о привычках художника: рано поутру он пил крепкий кофе со сладким печеньем, около одиннадцати плотно завтракал; когда следовало подавать обед, экономка должна была догадаться сама – точного времени установлено не было. На обед могли заявиться гости, о чем хозяин далеко не всегда извещал Ингрид заранее. Зато Мунк был неприхотлив в еде – довольно быстро экономка поняла, что о его предпочтениях можно не спрашивать. Хозяин мог по целым дням не обменяться с ней ни единым словом, что отнюдь не являлось признаком недовольства с его стороны, – напротив, если он молчал, значит, все было в порядке.

Чаще всего Мунка навещали Равенсберг и Сигурд Хёст. Вот меню типичного «маленького обеда» на троих, что состоялся в марте 1920 года: жаркое из глухаря, шампанское и суфле со взбитыми сливками. Не оставляет сомнений, что экономка знала свое дело.

Искусство – это независимое царство

Хотя Мунк без устали подчеркивал значение «Фриза жизни» как главного своего произведения, выражающего основные черты его творчества, надо немало потрудиться, чтобы найти в этих высказываниях сколько-нибудь последовательное описание эстетических идеалов. Как и большинство художников, Мунк весьма неохотно комментировал собственные творческие принципы: «Я не хочу описывать свое творчество. Так можно легко дойти до программных заявлений». К тому же он придерживался основополагающей для модернизма концепции художественного произведения как автономной замкнутой в себе системы, которую невозможно, да и бессмысленно «объяснять» какими-либо внешними факторами:

Объяснить картину невозможно. Она и возникает-то именно от неспособности художника найти иной способ выражения. Все, что здесь можно сделать, – это лишь слегка подтолкнуть зрителя в правильном направлении, намекнуть на ход мыслей художника.

Мунк требовал признания оригинальности своего творчества и не терпел разговоров о возможных учителях или предшественниках. Даже в случае с ранними картинами – например, с «Больным ребенком» – он утверждал, что «если и можно говорить о каком-то влиянии, то это влияние моих собственных детских впечатлений». Обучение техническим навыкам, без которых нельзя написать картину, сравнимо, по Мунку, лишь с родовспоможением: «С тем же успехом можно утверждать, что повивальная бабка оказала влияние на ребенка».

Как бы то ни было, «Больной ребенок» для своего времени действительно картина уникальная. Менее убедительными выглядят попытки Мунка отстоять оригинальность «Весны» – прежде всего, он делает все, чтобы откреститься от обвинений в подражании Крогу:

Крогу свойственно с жалостью взирать на своих персонажей с высоты собственного трона. Он не способен до глубины души прочувствовать состояние тех, кого изображает… Кое-что в «Весне» – отдельные ровные мазки, очертания фигуры матери – действительно может напомнить манеру Крога. Но в целом картина – что по эмоциональному впечатлению, что по нервной цветовой палитре, задающей тон композиции, – является прямой противоположностью стилю Крога.

Вопреки собственным заявлениям о главенствующей роли индивидуального художественного способа выражения, Мунк с большим интересом следил за сменой направлений в живописи. Он побаивался, что может «устареть», о чем свидетельствует хотя бы его реакция на Пикассо, и отлично отдавал себе отчет в том, что любой, даже самый оригинальный стиль рискует со временем превратиться в «общее место»:

Некий критик приезжает в Париж и вдруг открывает Америку – то есть восхитительное искусство импрессионистов. Но, к несчастью для критика, оно было открыто уже давно, и повсюду уже видны ростки нового. Люди с базара, а он на базар.

Тот же самый закон вечного развития затрагивал конечно же и кубизм: «Скоро кубизм начнет вызывать такие же насмешки, как и югендштиль[101]. Людям наскучат бесконечные треугольники и конусы. Художник сделал свое дело, художник может уходить».

В декабре 1909 года, после того как прочие участники рождественского пира покинули Скрюббен, Мунк и Равенсберг оживленно обсуждали искусство. Равенсберг усердно записывал мысли художника, и эти дневниковые записи – редкий документ, позволяющий судить о том, как Мунк относился к своим непосредственным предшественникам, – тем, с чьим искусством он познакомился в Париже, освободившись от влияния Крога.

Мунк, по своему обыкновению, разделял искусство на «французское» и «германское», правда, довольно оригинальным способом – записывая в «германцы» всех, кто ему нравился, – не только голландца Ван Гога, но и французов Гогена и Сезанна, в противоположность более «слащавым» Ренуару и швейцарцу Валлотону[102].

Эдуар Мане и Клод Моне тоже «неплохи». Более значительным художником Мунк считал Мане, хотя и восхищался тем, как Моне удается передать на полотне цвет: «В изображении белого освещения он достиг абсолютного совершенства».

Мунк категорически отрицает какое-либо прямое влияние Гогена, но признает, что нашел в том «бесспорного союзника», что касается решения эффектов плоскости и глубины цвета. Отдельной похвалы удостаивается отказ Гогена от внешней реалистичности: «Он полагал, что искусство – это дело рук человека, а не простое копирование природы».

При обсуждении другого французского художника у Мунка вырывается поразительное признание: «Меня сравнивали с Тулуз-Лотреком, но это ошибка, я все-таки романтик».

Однако Мунк признает, что Тулуз-Лотрек гениально изображает людей.

Когда разговор доходит до Ван Гога, выясняется, что жизнь голландского художника вызывает у Мунка не меньший интерес, чем его творчество. В мунковской интерпретации она предстает как безудержная растрата сил – или рабский труд – во имя искусства:

Ван Гог был как взрыв, он сгорел за пять лет, сошел с ума оттого, что писал на солнцепеке с непокрытой головой, у него выпали волосы, он использовал лихорадочное состояние, вызываемое жарой, и вязкость загустевающих красок на палитре. Я сам пытался так писать, но больше не рискую.

Мунк получил из Праги художественный журнал с репродукцией своего раннего шедевра «Весна». Это дало художнику повод задуматься о собственной эволюции. Теперь ему кажется, что «Весна» – сентиментальная картина, и он рад, что не стал задерживаться на этой художественной манере: «Сентиментальность – враг искусства, вряд ли в наше время кто-нибудь станет рисовать подобные фигуры у окна, стариков и старух». И произошло это, по мнению Мунка, во многом благодаря появлению такого строгого и несентиментального стиля, как импрессионизм:

Импрессионизм ворвался в искусство как свежий ветер, благодаря этой замечательной революции стало опять возможно писать безнадежно испорченные сюжеты, даже Хардангер-фьорд можно увидеть по-новому.

При этом Мунк с глубоким уважением относился к старым мастерам. Уже говорилось ранее о влиянии Веласкеса на формирование его портретной техники. Во время пребывания в Италии Мунк познакомился с полотнами великих художников Возрождения; много позже, работая над «Фризом жизни» и обдумывая планы других масштабных декоративных полотен, он призывал развивать «искусство больших пространств», чтобы вырвать живопись из плена буржуазной гостиной и вернуть ее широкой публике:

Если бы появилась новая настенная живопись, как это было в эпоху Возрождения… Тогда искусство вновь будет принадлежать народу – ведь произведение искусства принадлежит всем. Дело рук художника не должно исчезнуть в стенах одного дома, где почти никто его не может увидеть…

В зрелые годы Мунк выражал восхищение художником, который, подобно ему самому, до старости сохранил работоспособность и – другая черта сходства – активно использовал жанр автопортрета при создании тонких психологических характеристик:

В лице Рембрандта германцы имеют великого художника, чье искусство как маяк освещает им путь, высоко возносясь над окружающим – в том числе и над французским – искусством.

Мунк стремился к тому, чтобы его картины не выглядели «приглаженными». Он всегда недвусмысленно возражал против лакировки, которой, например, подверглись картины из первой большой партии, закупленной Тисом для Национальной галереи. Из-за этого цвета утратили фрескоподобный эффект, которого художник так долго добивался: «Ничья рука, кроме руки времени, не должна касаться полотна, единственное, что смеет человек, – это вытереть пыль».

На этом Мунк не остановился и прописал своим картинам «радикальное лечение», свидетелями которого часто становились его гости – особенно те, кто навещал его в Экелю. В ходе «лечения» картины просто-напросто выносились на улицу, в лучшем случае лишь слегка прикрытые, а то и оставлялись на волю всем ветрам без какой-либо защиты, и довольно надолго. В результате такого жестокого обращения цвета на них обретали почти совершенную фресковую матовость, которой так добивался Мунк. Естественно, этот способ имел и свои недостатки – он приводил к постепенному разрушению картин:

Мунк прищурился и сказал, показывая на картины, что при помощи дождя и ветра ему удалось полностью добиться требуемого качества цвета, – и, правда, картины светились замечательным сухим блеском. Но, присмотревшись, я увидел, что больше всего они напоминают осыпающиеся фрески. Краски лежали подобно сухой корке, которая угрожала отвалиться при первом же сильном порыве ветра.

Стоическое спокойствие, с которым Мунк взирал на разрушение своих творений, объясняется, скорее всего, тем, что в его понимании «произведение искусства» не приравнивалось к «готовой картине». Произведение искусства было идеей, требующей физического воплощения, но существование самой идеи не зависело от формы, которую примет это физическое воплощение: «Картина продолжает жить не в этом мире, а в вечном царстве духа…»

Эти мысли Мунка нашли подтверждение под Рождество 1909 года во время беседы с Равенсбергом, когда друзья углубились в философию. Равенсберг рассказал Мунку об учении Платона, и Мунк пришел в восторг: оказывается, его идея была знакома еще древним грекам! Равенсберга в глубине души немало позабавил наивный энтузиазм самоучки Мунка, однако факт остается фактом – для художника это было важной частью мировоззрения. Как-то он заметил, что, хотя большинство картин Леонардо да Винчи и утеряно, они по-прежнему существуют, потому что гениальная мысль не может умереть.

Мунковские воззрения на искусство отлично встраивались и в его теорию кристаллов. Тезис о том, что все в природе, включая неживую материю, обладает некой внутренней структурой, «душой», можно было применить и к искусству. Писать – значит организовывать, а не копировать:

Искусство – это независимое царство, являющееся частью царства природы. Оно берет необходимое из царства природы и подчиняет его себе – и отделяет себя от ненужного искусства, подобно тому, как образуются кристаллы. Стремление к форме – стремление к ограничению.

Европа вновь открывает двери

9 ноября 1918 года Германия была объявлена республикой, а ее премьер-министром стал социал-демократ Эберт. Еще через два дня Германия подписала договор о безоговорочной капитуляции – мир был получен на условиях весьма и весьма суровых. Закончилась Первая мировая война, унесшая жизни около 8,5 миллиона солдат и, по крайней мере, такого же количества мирных жителей. Кайзер бежал, князья маленьких и крупных княжеств отреклись от престола.

На протяжении четырех лет войны Мунк, насколько это было возможно, пытался поддерживать контакт со своими немецкими друзьями. Музейщик Курт Глазер служил в санитарной части, однако каким-то образом умудрился дописать и издать задуманную книгу о Мунке. Производитель рыбьего жира Гудтвалкер курсировал между Германией и Норвегией всю войну. Изредка писал Мунку старый друг Шифлер.

А теперь Мунка захлестнул поток писем, в которых его немецкие друзья и знакомые спешили поведать о жизни после поражения. Промышленник и финансист Вальтер Ратенау, делающий стремительную карьеру в высшей политике, сообщил Мунку о смерти Альберта Кольмана. Мунку об этом уже было известно из других источников – его попросили написать пару строк в «памятной книге», посвященной этому неординарному человеку.

Наконец, написал и Макс Линде, который сообщил, что его жена уже несколько лет как прикована к постели и что один из сыновей заразился на войне туберкулезом, но зато все четверо живы. Больше всего доктор жаловался на стремительно растущую инфляцию, съедающую все сбережения и вынудившую его продать своих французских импрессионистов. Он предсказывает гибель среднего класса: «Германию ожидает самое неприглядное будущее».

Зрение Густава Шифлера настолько ослабело, что первый послевоенный отчет из Гамбурга пишет за него жена Луиза. В письме рассказывается о наступивших тяжелых временах, брожениях в обществе и политической нестабильности. Единственное, что утешает друга, – это то, что сын вернулся живым после четырех лет, проведенных на Западном фронте, – и конечно, картины Мунка. Шифлер теперь на пенсии, но активно работает, насколько ему позволяет зрение; он стал «стройным как юноша» из-за скудного питания.

Мунк немедленно набросал ответ, который по непонятным причинам, видимо, так и не был отправлен адресату:

Мне кажется, нам стоит чаще писать друг другу… Сколько всего Вам пришлось пережить. Я так часто о Вас думал… Я по-прежнему верен своей любви к Европе – для меня она все равно что родина, – а эту войну я с самого начала воспринимал как гражданскую.

Далее следует в высшей степени необычное в устах Мунка высказывание о большой политике: он призывает Шифлеров оказать доверие новому режиму, к которому они относятся весьма скептически. По мнению Мунка, немецкая социал-демократическая партия обладает совершенной организацией, а ее лидеры – высокообразованные люди; Мунк надеется, что они смогут предотвратить полную анархию в стране.

Несмотря на общую разруху, немецкий рынок живописи продолжал существовать, и Мунк получил несколько приглашений организовать выставку. Курт Глазер даже позвал его приехать лично – до Стокгольма недалеко, а оттуда летают воздушные корабли – по норвежским меркам даже первый класс стоит сущие копейки! Однако Мунк так и не воспользовался предложением опробовать ультрасовременные цеппелиновские технологии.

Ехать ему никуда не хотелось, к тому же он заболел – судя по всему, гриппом, который издавна был его излюбленным диагнозом. Болезнь сказалась не только на физическом, но и на психическом состоянии Мунка: по рассказам Ингрид Рогне, однажды ночью он внезапно вызвал ее и попросил убрать из спальни все снотворное. Трудно сказать, поразила ли художника знаменитая испанка, выкосившая половину послевоенной Европы, но в 1919 году он написал «Автопортрет художника, больного испанкой» – это был один из бесчисленных автопортретов, написанных Мунком в Экелю. Автопортрет становится одним из важнейших жанров в последний период его творчества. С полным самообладанием и без малейшей сентиментальности художник наблюдает и документирует процесс собственного старения.

В апреле 1920 года в Берлине открылась выставка, о которой Мунка просил Пауль Кассирер: «Вы не представляете, какое значение будет иметь выставка такого человека, как вы, для нашего бедного Берлина». В октябре 1920 года Мунк решился наконец снова посетить континент – последний раз он был там весной 1914-го. Сначала он отправился в Париж в сопровождении Халфдана и Иды Рёде. Город не утратил своего прежнего очарования, но «действовал на нервы», не в последнюю очередь художника раздражала «вонь автомобилей». Затем Мунк поехал в Берлин, где встретился со старыми друзьями; там ему было гораздо комфортнее, чем во французской столице. Впрочем, сложное экономическое положение, в котором оказалась Германия, произвело на него тяжелое впечатление – это можно понять хотя бы по литографии «Беженцы на Гентинер-штрассе после войны».

Последним пунктом в его маршруте был Копенгаген. Там он, по своему обыкновению, встретился с Голдстейном. После встречи датчанин прислал художнику открытку, где написал: «Спасибо за приятно проведенное время. Как и договаривались, ставлю три звездочки ***». Сейчас уже не узнать, что означало сие таинственное послание. Точно одно – это были последние слова, обращенные Голдстейном к Мунку. В январе старый друг умер от испанки. Полным сюрпризом для друзей стало то, что он оставил после себя «вдову» – женщину, которая была его подругой в течение 13 лет и на которой он хотел жениться на смертном одре, но не успел.

Дома Мунка поджидала проблема, требующая безотлагательного решения, – как обычно, вызвана она была его собственной непрактичностью. Он купил автомобиль и поручил садовнику обучиться вождению. Все бы ничего, но внезапно в механизме обнаружились довольно серьезные неполадки: «Машину невозможно завести – стоит к ней прикоснуться, как она начинает рассыпаться».

Другую машину Мунк покупать не рискнул и решил ездить на такси.

Пустившись в путешествия, Мунк уже не мог остановиться, и весной 1921 года предпринял еще одну поездку в Германию. Судя по всему, он какое-то время пробыл в курортном городке Висбадене, потом заехал во Франкфурт, посетил Берлин, чтобы обсудить деловые вопросы с Глазером и Паулем Кассирером. Он также встретился с Шифлером – и с Луизой Шифлер. Оба были очень польщены и обрадованы, хотя общение длилось недолго:

Какое печальное и красивое зрелище – Вы сидели напротив нас, величественный, как тайный советник[103]. Как будто сам Гёте посетил нас, сказала я потом мужу. Так же Вы и исчезли, словно и впрямь были духом, под конец пришел малыш Глазер, начал прыгать вокруг Вас, и раз – Вас уже нет. Но мы надеемся на новые встречи с Вами в обозримом будущем.

Блестящая выставка

Среди многочисленных просителей, по разным поводам обращавшихся к Мунку, был и один из его старейших немецких друзей, Отто Геттнер из Дрездена. В самые тяжелые для Мунка времена Геттнер по мере сил старался помочь ему с организацией выставки в Дрездене; он принадлежал к тем редким немцам, кто называл Мунка на «ты», – видимо, сказались совместные гулянки в Париже. Теперь же они поменялись ролями, – Геттнер снова хотел устроить выставку Мунка в Дрездене, но на сей раз уже не ради Мунка, а ради города.

Мунк согласился, хотя выставка в Дрездене его не особо интересовала, – там он выставлялся довольно часто и с переменным успехом. Куда больше энтузиазма вызвала у него возможность завоевать новую страну, где его мало кто знал и чья экономика не была разрушена войной. Речь идет о Швейцарии.

Первый контракт с доктором Вильгельмом Вартманом из Цюрихского общества поклонников искусства Мунк заключил еще до войны, но тогда организовать выставку так и не удалось; теперь швейцарцы вступили в переговоры с Мунком с удвоенной решимостью. В особенности усердствовал Вартман, который даже специально съездил в Германию, чтобы ознакомиться с находившимися там работами Мунка. Кроме того, он встретился с Куртом Глазером и Шифлером – юрист-пенсионер в это время работал над последним томом каталога графики. Настойчивый Вартман добился от Мунка обещания приехать в Цюрих.

В декабре 1921 года Мунк пришел к полицмейстеру Акера оформить новый паспорт. В этом документе рост художника указан как «выше среднего», телосложение – «крепкое», волосы «с проседью». По паспорту можно судить о планах художника: «Эдв. Мунк собирается направиться отсюда в Швецию, Данию, Германию, Швейцарию, Италию, Францию и обратно – через Бельгию». Но путешествовать по Европе после Первой мировой войны стало куда более затруднительным делом, нежели ранее. Мунку пришлось посетить также швейцарское и итальянское посольства для оформления визы.

Но, когда в начале 1922 года все формальности были улажены, Мунк опять заболел, и поездку пришлось отложить. Выставка тоже была отложена – Вартман столкнулся с серьезными трудностями, пытаясь раздобыть известные работы Мунка, разошедшиеся по частным коллекциям. Швейцарец потратил немало трудов и времени, чтобы убедить Шифлера предоставить ню и «Таяние снегов под Эльгерсбургом», и, наученный горьким опытом, пришел к выводу, что для формирования экспозиции ему потребуется помощь Мунка. Художник некоторое время колебался, но затем согласился отправить на выставку 10 картин и 92 оттиска, которые принадлежали ему самому и не предназначались для продажи. Это лишний раз свидетельствует о том, насколько серьезно он относился к цюрихской выставке.

Физическое состояние Мунка по-прежнему оставляло желать лучшего, отчего и путешествие на юг поневоле должно было принять форму оздоровительной поездки. Мунк был простужен, жаловался на «катар горла» и бессонницу. Наконец 5 апреля он отправился в путь. Остановку он сделал на известном фешенебельном курорте Бад-Наухейм, что к северу от Франкфурта.

Вартман немедленно воспользовался этим и приехал к Мунку в гости. За два дня ему удалось так повлиять на художника («не иначе, он гипнотизер», – писал позднее Мунк), что тот чуть ли не против собственной воли согласился уговаривать немецких и скандинавских коллекционеров, чтобы они прислали его картины в Цюрих. Конечно же Мунк тут же раскаялся в содеянном и в отчаянии написал Равенсбергу в Кристианию, что поездка в Европу была «дурацкой идеей» и теперь Равенсбергу придется взять воплощение в жизнь мунковских обещаний на себя. Впрочем, попутно он сообщил, что бронхит потихоньку проходит – благодаря лечению коньяком столетней выдержки.

Самым интересным в мунковском отношении к алкоголю было даже не то, что ему удалось полностью бросить пить после лечения в клинике доктора Якобсона, а то, что в 20-е годы он снова обрел способность получать удовольствие от спиртного в небольших дозах, как в одиночку, так и в компании, и при этом полностью контролировал себя. В особенности Мунк ценил хорошее вино. Но теперь он уже не позволял себе выпить лишнего, застолья никак не отражались на работе – живопись была для него важнее всего.

Сбор картин для экспозиции оказался весьма тяжелым и неблагодарным занятием. Кто-то отказался дать картины наотрез – и среди них, как ни странно, Эберхард Гризебах, женатый на швейцарке и прежде активно агитировавший за то, чтобы Мунк провел выставку в Швейцарии. Оказалось, что во всем виноваты деньги: Гризебах боялся, что благодаря выставке налоговая служба пронюхает, какими ценностями он обладает, и выставит ему счет!

Колебался и Эрнест Тиль. Он потребовал, чтобы каждую картину застраховали на сумму в 50 000 швейцарских крон; отменить это требование могла только гарантия сохранности картин, полученная от Мунка лично. Художник пришел в негодование: «Я же не страховая компания и не могу предоставить гарантию на такие астрономические суммы. Это может меня вконец разорить».

Наконец из Германии и Скандинавии в Швейцарию прибыли с трудом раздобытые картины, и 18 июня неутомимый доктор Вартман объявил выставку в цюрихском Кунстхаусе[104] открытой. Это была поистине великолепная и на тот момент самая представительная ретроспектива произведений Мунка. На стенах Кунстхауса были размещены 73 картины и невообразимое количество – целых 435 – разнообразных графических работ. Подготовленный Вартманом каталог включал 32 репродукции. Мунк полагал – и с полным на то основанием, – что единственный художник, которого швейцарцы когда-либо удостаивали такого же пышного приема, был их соотечественник Фердинанд Ходлер[105]. Неудивительно, что воодушевленный Мунк немедленно принялся за портрет Вартмана.

Во время Первой мировой войны Цюрих приобрел репутацию международного центра авангардизма – здесь примерно в 1915 году зародился дадаизм. Конечно, это ультрарадикальное течение вряд ли всерьез затронуло культурную жизнь респектабельных жителей Цюриха, однако оно некоторым образом подготовило и публику, и прессу к восприятию Мунка. Газеты писали о его выставке в восторженных тонах, хвалебные рецензии появились не только в цюрихских газетах, но и в других крупных швейцарских печатных изданиях. Это подвигло власти Берна и Базеля прислать запросы на устройство выставки, и осенью часть картин была отправлена в эти города.

Вильгельм Вартман ничего не жалел для своей выставки – было продано 17 000 билетов, и все равно расходы превысили прибыль! В порыве щедрости он оплатил приезд в Цюрих Густава Шифлера с супругой – в знак благодарности за картины и информацию, предоставленную для каталога; кроме того, из Берлина был приглашен Глазер, чтобы прочитать доклад на открытии. Шифлеры были в восторге от Швейцарии – не в последнюю очередь благодаря возможности близко пообщаться с Мунком. Если раньше им приходилось довольствоваться краткими встречами в гамбургских ресторанах, то здесь он был в их полном распоряжении несколько дней подряд: «Вы не представляете, какое для нас счастье видеть Вас – и в столь добром здоровье».

За несколько дней до открытия – видимо, чтобы побороть волнение, – Мунк отправился в небольшое путешествие. Он поехал в Милан, где осмотрел старинный храм Св. Амброджио («по-настоящему святое место») и умудрился попасть в мелкую дорожную аварию. Маршрут поездки заслуживает особого внимания, ибо он в точности повторяет его отчаянное бегство от Туллы летом 1900 года. Мало того, в Мендрисио Мунка задержали из-за каких-то проблем с паспортом – в том самом Мендрисио, где его арестовали тем судьбоносным летом! Он переночевал в Брюннене, где они с Туллой приняли решение расстаться. Все это напоминает попытку окончательно расквитаться с историей, которая, казалось бы, двадцать лет тому назад уже завершилась выстрелом в Осгорстранне. А 24 июня прогремел еще один выстрел – выстрел, жертвой которого пал Вальтер Ратенау.

Ратенау, старый приятель Мунка еще с 1890-х годов, став министром иностранных дел Германии, начал борьбу за то, чтобы страны-победители смягчили свои условия. У него было много врагов – кому-то не нравилось то, что он не был националистом, кому-то – что был евреем. Смерть Ратенау произвела на Мунка тяжелейшее впечатление, которое было усилено еще одним страшным событием: во время торжественных похорон Ратенау – Мунк в этот день как раз приехал в Берлин – кто-то взорвал бомбу в гуще похоронной процессии.

Пятого июля Мунк вернулся в Кристианию, проведя в странствиях ровно три месяца. Поездка принесла Мунку как положительные, так и отрицательные эмоции. Впрочем, как повествует Равенсберг, Мунку путешествие понравилось настолько, что он собирался в скором времени вновь посетить континентальную Европу: «Сегодня днем я увидел, как блестящий седовласый джентльмен в желтом плаще уверенным шагом пересекает улицу Карла Юхана по направлению к автостоянке за стортингом. Это был Мастер собственной персоной, он только что вернулся со своей цюрихской выставки, переполненный впечатлениями от Италии. Он провел три дня в Милане, где было тепло, но не жарко. Мы поехали на машине в Экелю, и когда проезжали Хофсаллеен, Мунк начал жаловаться на печальную и однообразную природу, которая нас здесь окружает, он тоскует по Швейцарии, куда опять собирается в ближайшее время».

Но сначала Швейцария сама приехала к Мунку – в лице Вартмана. Богатый цюрихский торговец Альфред Рючи выразил желание купить несколько полотен Мунка для городского музея, и Вартман хотел посмотреть, что, помимо тех картин, что уже находятся в Швейцарии, есть у художника в запасе.

Как и следовало ожидать, Мунк радушно принял посетителя. Пару раз он пригласил швейцарца на обед в «Гранд», были и другие гости, в частности Халфдан Рёде. Вартман побывал в Экелю и пришел в восторг от увиденного – из одних только новых картин можно было организовать несколько крупных выставок!

На прощальном обеде в «Гранде» подавали «Помероль», и Рёде вспомнил, что это любимое вино Гуннара Хейберга.

«Ничего страшного», – великодушно отозвался Мунк.

Тяжелый год

Однако следующая поездка на континент состоялась не скоро. Мунк опять заболел – у него начался бронхит, настолько суровый, что художник вообразил, что заразился туберкулезом. Ухаживала за ним новая экономка – «Экономка с большой буквы», – которая умела готовить ничуть не хуже Ингрид Рогне. Как-то раз в воскресенье она подала на обед куропаток – на радость гостившему у Мунка Равенсбергу, который слыл ценителем кухни Экелю.

За этим обедом с куропатками Мунк и Равенсберг разговорились об орденах, и Мунк не жалел довольно сильных выражений; это было довольно забавно, особенно если учесть, что он сам был кавалером ордена Св. Улава. Равенсберг пишет: «За кофе мы разговорились… об орденах, каковые Мунк считает невероятнейшей глупостью: мне, говорит он, не нужна такая ерунда, разве что орден Почетного легиона».

По мнению Равенсберга, орден Почетного легиона такая же глупость, как и все прочие, но тут, видимо, проявилась старая – и неразделенная – любовь Мунка к Франции. А вообще, как показало время, со стороны художника было весьма разумным сделать такую оговорку.

А в Германии дела шли все хуже и хуже – инфляция достигла небывалых высот. Шифлер, живший на пенсию и личные сбережения, осторожно осведомился у Мунка, есть ли возможность распродать в Норвегии оставшиеся у него экземпляры каталога. С листами графики он был готов расстаться лишь в самом крайнем случае, ведь «они так крепко приросли к моему сердцу». Мунк тут же купил два каталога, чем вызвал угрызения совести у добряка Шифлера, – тот совсем не это имел в виду! Ведь он в свое время обещал, что художник сможет получить столько экземпляров, сколько пожелает, и совершенно бесплатно.

Еще тяжелее приходилось молодым немецким художникам. Жизнь молодого художника без гроша за душой была знакома Мунку не понаслышке. Хотя вообще-то он крайне редко приобретал чужие работы, тут он сделал исключение и при посредничестве Курта Глазера купил крупную партию немецкой графики, целых 73 оттиска. Прежде всего, конечно, он хотел помочь нуждающимся коллегам; впрочем, не обошлось и без интереса к современному немецкому искусству, – в конце концов, Мунк стоял у его истоков!

В начале нового года Мунк отправил деньги в Фонд помощи берлинским художникам. Возможно, именно это подтолкнуло Берлинскую академию изобразительных искусств присудить ему звание почетного члена. Это событие решили отметить выставкой работ художника. Но экономическое положение Германии было столь отчаянным, что не нашлось денег на перевозку и страхование картин: «Вам ведь известно, как теперь обнищали немцы».

Впрочем, выставку все же провели – из находившихся в Германии картин. Почетный член академии автоматически получал право именоваться «профессором». Однако такой чести Мунку было не надо: «Только посмей назвать меня профессором – я тебе покажу», – сказал он одному знакомому.

1923 год оказался для Мунка нелегким. Его мучила необходимость решать семейные проблемы: «С сестрами и семьей связано так много тяжких обязанностей, они – нервные люди и выводят из себя и меня». Тете Карен было уже под 90, с Ингер художник не очень-то ладил, а Лаура никогда не была довольна клиниками, куда ее помещали.

В апреле 1923 года после зимы, во время которой Мунк пережил творческий застой, он решил опять съездить на юг – чтобы набраться новых впечатлений. Художник планировал совместить отдых, лечение и осмотр достопримечательностей. Равенсбергу он сказал, что хочет избавиться от докучливых людей, которые крадут у него время. Еще он сказал, что собирается заехать во Флоренцию – еще одно место, связанное с именем Туллы, – но, как показали дальнейшие события, так туда и не добрался. Вместо этого Мунк сначала пересек Германию с остановками в Берлине и Мюнхене, а затем отправился в Линдау, что на озере Бодензее, на границе с Австрией. Окрестности озера славились своей живописностью, Линдау был излюбленным местом проведения отпусков – здесь все располагало к отдыху, но Мунк там не задержался – он поехал дальше, в Цюрих и, как и в прошлом году, остановился в «Гранд отель Долдер».

Однако этим летом поездка явно не задалась. Погода была плохая, Мунк часто болел, и в Италию, как планировал, так и не собрался. Он все время жаловался на то, что посторонние заботы отнимают у него силы и отвлекают от работы: «Скажи, что я почти готов повеситься, чтобы только избежать деловых переговоров – обсуждения сделок и всяких писем», – велит он передать Яппе в ответ на какую-то просьбу, которую того попросили донести до Мунка.

Вне всякого сомнения, на работу по организации выставок и продаже картин – или, если уж на то пошло, на попытки воспрепятствовать продаже картин, – уходило много времени. Причина была довольно простой: Мунк не хотел связывать себя обязательствами по отношению к одному-единственному торговцу картинами. Ему хватило горького опыта скандалов с немецкими коммерсантами. К тому же он побаивался связать себя контрактом и лишиться свободы действий.

Мунк провел в отеле «Долдер» половину лета и все никак не мог решить, ехать на юг или нет. Наконец, в июле он надумал вернуться в Норвегию. Обратный путь лежал через Германию, где в это время, как никогда, свирепствовала инфляция, – ее пик пришелся на грядущую осень 1923 года. Вот как описывал – в письме к Мунку – ситуацию в стране Глазер: «Постороннему человеку трудно понять истинный ужас положения, в котором мы все тут оказались. Теперь мы считаем деньги в миллиардах. Какими цифрами будут оперировать на следующей неделе, не знает никто. С каждым днем становится все труднее наскрести денег на самое необходимое. Сегодня ты думаешь, что у тебя есть хоть что-то, завтра это что-то вновь обращается в ничто. Раньше настоящую нужду испытывали лишь немногие, теперь – практически все до одного».

Мунк выделил в помощь нуждающимся художникам еще немного денег. Трогательно изображая забывчивость, он сделал вид, что якобы должен Шифлеру 100 крон за каталоги. Тот, конечно, не поддался на обман и начал протестовать, но Мунк в ответ на это прислал ему целых 200 крон! Тогда Шифлеру пришлось капитулировать: «Стало быть, Вы меня не послушались – и прислали 200 крон. Это неправильно – и Вы не должны были так делать. Но раз уж так случилось, я не стану больше мучиться по этому поводу, а буду только радоваться Вашему дружескому расположению и заботе и сердечно Вас благодарить».

Дома в Экелю Мунк выкинул довольно странное коленце – особенно в свете его собственных высказываний о нехватке рабочего времени. Он решил уволить экономку и взять организацию быта на себя. Тогдашние его гости вспоминают о связанных с этим забавных случаях. Однажды в гости к Мунку вместе с Тисом приехал Аксель Румдал. Мунк, обращаясь к Тису, заявил: «Я ухаживаю за собой сам, и тебе, Енс, рекомендую. Избавься от баб, они только мешают человеку жить». Тис вежливо поблагодарил за совет, но следовать ему отказался, после чего Мунк решил продемонстрировать свои достижения в подметании полов: «Работать шваброй полезно, это способствует пищеварению».

А еще Мунка тревожил возраст. Неумолимо приближался день шестидесятилетия, и с этим художник ничего поделать не мог. Зато он мог – и изо всех сил старался – свести к минимуму празднование этой даты. Тису задумал устроить факельное шествие, но Мунк в категорической форме запретил ему это. Гирлёфф хотел написать книгу, однако, как пишет Мунк, «я так недвусмысленно выразил ему свое недовольство, что и он в конце концов все понял». Но одно дело – официальное празднование, на которое еще можно было повлиять, другое – «надоедливые дамочки с букетами», управиться с которыми было куда сложнее.

Все же к концу осени физическое и моральное состояние Мунка заметно улучшилось, хотя, кто знает, какую роль в этом сыграло «упразднение» им «института экономок». Во всяком случае, пока он был очень доволен: «Экономка, в сущности, является докучливым высокооплачиваемым созданием, которое проводит дни, готовя себе еду, ну и тебе немного перепадает». За несколько дней до дня рождения Мунк пригласил Равенсберга на обед, который приготовил сам. Несмотря на простоту, обеду нельзя было отказать в изысканности: хозяин подал бараньи отбивные с вином «Шато Мутон Ротшильд».

Фризы и налоги

В промежутках между поездками и организацией выставок Мунк успел создать несколько крупных работ. Осенью 1921 года, еще до поездки в Цюрих, он познакомился с человеком, которому было суждено сыграть важную роль в его жизни. Человек этот был очень молод, всего двадцати двух лет от роду, и пришел он к художнику, чтобы сделать большой заказ.

Звали его Рольф Стенерсен. Несмотря на молодость, Стенерсен успел дважды стать чемпионом Норвегии в беге на дистанцию 200 метров и получил известность как удачливый биржевой маклер. Стенерсен неплохо зарабатывал на финансовых операциях в Амстердаме, причем с точки зрения норвежских законов нередко действуя на грани фола. Свои деньги он хотел потратить на картины Мунка.

Сначала художник, по своему обыкновению, повел себя сдержанно, но потом вдруг согласился написать три копии своих картин для фриза, который должен был украсить столовую Стенерсена-старшего. Избраны были «Танец жизни», «Поцелуй» и менее известная «Встреча». За их копии заказчик предлагал 14 000 крон. Это была весьма скромная цена (для сравнения: за два года до этого Кристиан Мустад заплатил 20 000 за «Автопортрет художника, больного испанкой»). Однако Мунку молодой человек понравился, он согласился на предложенные условия и стал потом обращаться к нему за советами в финансовых делах. Не стоит забывать и о том, что в 1921 году начался спад в экономике и последовавшая дефляция привела к ухудшению спроса на картины.

Не исключено, что взяться за этот заказ Мунка побудило желание поупражнять руку перед началом работы над проектом, который обещал стать новым «Фризом жизни». Долгое время ходили слухи о том, что Мунк вскоре получит от одного из богатейших предприятий Кристиании – шоколадной фабрики «Фрейя» – крупный заказ на фриз наподобие того, что когда-то был сделан для Рейнхардта. И вот наконец заказ поступил.

Согласно первоначальному плану, Мунк должен был оформить две столовые – для работников и работниц. Он быстро приступил к работе и сделал эскизы для обоих помещений. Эскизы для мужской столовой сильно напоминают «Рабочих по пути домой» и «Рабочих за уборкой снега», хотя и без присущего этим картинам ощущения мощи и почти пугающей силы. Требовалось изобразить рабочие будни в тематической связи, и это навело Мунка на идею, которая займет его воображение на годы, – создать «Рабочий фриз». По мысли художника, фриз должен был состоять из картин, показывающих жизнь рабочих во всех ее проявлениях.

Но Мунку было не суждено полностью осуществить свои планы – виной тому стало правительство. В условиях надвигающегося экономического кризиса оно не нашло ничего лучшего, как обложить дополнительным налогом производство шоколада как атрибута роскошной жизни – налог на горячий шоколад составил 10 процентов, а на остальной – целых 33 процента. Правление «Фрейи», само собой разумеется, встревожилось и тут же урезало расходы. Но оформление женской столовой Мунку все же дали довести до конца.

Для женской столовой Мунк подобрал мягкие сюжеты, в значительной мере напоминающие «Фриз жизни», или, если на то пошло, фризы, написанные для Линде и Рейнхардта. Лейтмотивом всех картин должна была стать извилистая береговая линия, ритмически поделенная вертикальными силуэтами деревьев. (В окончательном варианте фриза деревья присутствуют на всех 12 картинах.)

Гонорар Мунка составил 80 000 крон. К 1922 году крона опять подорожала, так что эта сумма примерно соответствовала восьмидесяти тысячам, полученным Мунком в 1916 году за университетские декорации. Другое дело, что на этот раз ему не пришлось работать семь лет. Какие-то эскизы он сделал еще в 1920–1921 годы. Директор Троне Холст прислал окончательный вариант контракта 6 апреля 1922 года, то есть в тот самый день, когда Мунк отправился в Цюрих. Домой художник вернулся только в июле, а уже 9 ноября он пригласил Равенсберга и Гудтвалкера смотреть картины. Равенсберг так описал это событие: «…Мы поехали на шоколадную фабрику “Фрейя” и осмотрели развешанные там картины, это красивые летние пейзажи, легкие и светлые, там изображены сценки из жизни Осгорстранна. Дорога через лес ведет к пляжу и скалам, оживленным человеческими фигурами; Гудтвалкер был в совершеннейшем восторге».

Скорость, с какой Мунку удалось заполнить картинами 45 квадратных метров стен, отчасти объясняется тем, что он использовал много старых сюжетов. Здесь мы опять встречаем «Танец жизни», девочек, собирающих фрукты (сюжет с фриза Линде), повторение «Четырех девочек в Осгорстранне», «Встречу», которую он только что заново писал для Стенерсена, и даже новую версию классической картины «Меланхолия», – правда, здесь Яппе горюет на пляже не один.

Фриз для «Фрейи» несет отпечаток работы на заказ. Но даже если копии и утратили что-то от эмоционального накала оригиналов, в определенной степени это компенсируется за счет впечатления целостности, создаваемого связующим их единым ритмом, который пронизывает все полотна. Позднее зал столовой перестроили и разместили картины в соответствии с пожеланиями Мунка. По сравнению с фризом Рейнхардта серия для «Фрейи» представляет собой более оптимистический взгляд на жизнь хотя бы уже потому, что здесь отсутствует акцент на ревности и одиночестве.

Рассказывают, будто бы работницы, которые обедали в столовой, посчитали картины незаконченными – в частности, они заметили, что у домов нет окон и труб. Мунк якобы согласился исправить этот «недостаток», но поставил условие, что за воротами фабрики должно стоять наготове такси, дабы он всегда мог уехать сразу же, как только устанет. Но – во всяком случае, так повествует легенда – через пару дней машины на месте не оказалось. Тогда Мунк ворвался в кабинет Троне Холста, швырнул на стол кисти и объявил: «Остальное можете портить сами!»

Амбициозный проект «Фрейи» по украшению рабочей столовой произведениями современного искусства привлек всеобщее внимание. Предприятие выпустило маленькую, изящно оформленную брошюру с черно-белыми репродукциями картин. Автором текста брошюры, где в восторженных тонах прославлялись и фабрика, и художник, был Яппе Нильсен.

Отчасти благодаря этим крупным заказам начало 1920-х годов опять оказалось для Мунка весьма удачным в финансовом плане. Правда, увеличение доходов привело к обострению отношений с налоговым ведомством и в конечном счете превратилось в проблему, мучившую Мунка до конца жизни, – по утверждениям художника, постоянные неувязки с налогами лишили его необходимого для работы покоя и концентрации.

Нельзя сказать, чтобы эти трудности были надуманными, – особенно проблематичным был вопрос о стоимости «хранимых ценностей», то есть оценки непроданных картин. В декларации о доходах Мунк указывает: «Картины, рисунки, эскизы и графические работы, часть из которых является незаконченными, часть используется для дальнейшей работы, а часть является личной собственностью, чью стоимость трудно определить», – и никакой стоимости этих работ не дает. Другим скользким вопросом было налогообложение принадлежащей Мунку недвижимости, в первую очередь это касалось Экелю. В каком-то смысле хутор подходил под определение «производственных площадей», хотя это «производство» и не имело никакого отношения к ценности, которую эти земельные угодья, несомненно, имели с сельскохозяйственной точки зрения. Кстати, свои дома в Вестбю и Осгорстранне Мунк расценивал как художественные мастерские, а не как дачи.

Все это требовало определенных познаний в налоговом праве, но суть проблемы все-таки коренилась в другом. В конце концов для Мунка не представляло никакой сложности найти хороших адвокатов, что он время от времени и делал, хотя далеко не всегда оставался доволен их работой, – на полях декларации о доходах от 1928 года, заполненной чужой рукой, Мунк написал: «Поверенный, нагородивший такое, – настоящий осел». Другое дело, что частному предпринимателю, каковым с точки зрения закона, несомненно, был Мунк, чтобы не попасть впросак, следовало аккуратно вести собственную бухгалтерию и хранить все квитанции. В противном случае доказать что-либо налоговому управлению действительно трудно. Вряд ли мы ошибемся, предположив, что аккуратность в делах не была сильной стороной Мунка.

В 1920–1930-х годах недовольство Мунка налоговыми проблемами временами достигало поистине экзистенциальных высот. Вот характерная цитата:

Я работал бесплатно над великими творениями: двадцать лет над картинами для университетской Аулы и сорок – над «Фризом жизни», покрывая расходы из собственного кармана. Теперь преследователи делают все, чтобы лишить меня работы.

Это недовольство в значительной мере объясняется тем, что Мунк постоянно сравнивает себя с Густавом Вигеланном, – подобные жалобы можно встретить во многих его письмах:

Вигеланн вообще не платит налогов. За свою работу он получает 500 000 крон в год. Моя работа представляет не меньшую важность, мало того, что мне пришлось взять на себя расходы по выполнению столь же масштабного и общественно значимого проекта, еще и наброски к этим полотнам обложили налогом. Как будто недостаточно, что я плачу огромные налоги с продажи картин…

Истина состоит в том, что Мунк нуждался в образе врага. Представление о себе как о «преследуемом художнике» так глубоко укоренилось в его сознании, что он сам создавал себе преследователей. Теперь, когда критики и ценители искусства были полностью на его стороне, а Тулла с Хейбергом, Бёдткером и Крогом состарились и исчезли с горизонта, он нашел себе новых и – по большому счету – выдуманных преследователей.

Мунк посвятил налоговому управлению целую серию литографий о жителях страны дураков, к своей радости нашедших курицу, несущую золотые яйца. Потом жадность одолевает их, и они принимаются ощипывать курицу: «Уважаемые дураки, помимо золотых яиц мы можем разжиться и перьями на подушки». Однако курица не выносит подобного обращения и умирает, подпись под последним рисунком гласит: «Никаких вам золотых яиц – мертвая курица».

Среди тех, кто проникся сочувствием к страданиям Мунка и попытался было помочь ему разрешить налоговые неурядицы, был Николай Рюгг, могущественный директор «Норгес банк» (Банк Норвегии), – человек с неоспоримым авторитетом в экономических кругах. Вскоре Рюггу стало ясно, в чем, собственно, заключается проблема: «Как я уже говорил, любая моя попытка как-то помочь Мунку в этом деле была обречена на провал. В конце концов у меня начало складываться впечатление, что он жить не может без этих налоговых мучений».

Девушка на диване – и одинокие зимние ночи

Когда в апреле 1924 года Людвиг Равенсберг заглянул в Экелю (за обедом пили красное вино, гость поджарил бифштекс, воспользовавшись «современной электрической плитой» Мастера; экономки по-прежнему не было), он обратил внимание на «огромное количество потрясающих женских ню, которые Мунк наколдовал за последнее время». В особенности на Равенсберга произвела впечатление сидящая обнаженная: «Мастер по-прежнему способен изумлять».

По-видимому, увиденные Равенсбергом картины были первыми работами Мунка, написанными с его новой натурщицы. Звали ее Биргит Ульсен, и, когда в январе 1924 года она впервые постучалась в двери Мунка, ей едва исполнилось 18 лет. Она хотела стать актрисой, но подрабатывала натурщицей, чтобы сводить концы с концами. По какой-то причине Мунк начал звать ее Биргиттой, она же впоследствии взяла девичью фамилию матери – Престё, в честь деда, в доме которого под Бергеном провела детство.

Проблемы и болезни, мешавшие Мунку работать в течение двух последних лет, остались в прошлом. Несмотря на юность и хрупкость, Биргит обладала очень чувственной внешностью; она вдохновила художника на создание целого ряда картин – лучших его работ этого периода.

Самой известной из них следует признать сидящую обнаженную, о которой упоминал Равенсберг. Биргит Ульсен сидит на диване, поджав колени, одна рука лежит на подушке. На ней нет ничего, за исключением пары элегантных туфель. На белой коже играют блики розового и зеленого, складывается впечатление, что она сидит в комнате с полностью раскрытыми шторами и как бы купается в весеннем солнце. Благодаря этому создается удивительный контраст между интимным уютом комнаты, где находится девушка, и ощущением некоторого вызова в том, как она выставляет себя напоказ миру.

Этот контраст отражается и на лице модели. Ярко-красные блестящие губы твердо сжаты, сдержанно-выжидательный взгляд направлен прямо в глаза зрителю[106].

Несколько позднее Мунк вернулся к сюжету с изображением богемы – на этот раз в серии картин «Богемная свадьба». Вокруг накрытого стола, уставленного бокалами с вином, группами сидят люди. Композиция несколько напоминает традиционные изображения тайной вечери, что еще больше подчеркивается доминирующим положением одного из сидящих, который является центром композиции и главным действующим лицом. На картине Мунка это «невеста», написанная с Биргит, – единственная женщина на сей странной свадьбе. Она смотрит прямо перед собой, не обращая внимания ни на склонившегося к ней мужчину, – видимо, жениха, – ни на человека, готовящегося покинуть комнату, – возможно, отвергнутого поклонника. Мунк связывал этот сюжет с картиной «Смерть предводителя богемы» – вероятно, основываясь на каких-то личных воспоминаниях.

Для другой «богемной» картины Мунку вместе с Биргит позировали Яппе Нильсен и молодой Рольф Стенерсен. Биргит рассказывает, что идея написать картину пришла художнику в голову при виде Яппе со стаканом вина в руке, когда тот гостил в Экелю. Яппе спросил: «Мне нужно смотреть на девушку?» – «Нет, смотри в стакан, – ответил Мунк. – Это тебе больше подходит».

Описывая общение с Мунком, Биргит Престё довольно прозрачно намекает, что художник, бывший на 43 года старше своей натурщицы, довольно сильно увлекся ею и даже – очень осторожно – пытался дать ей это понять: «Когда старик влюбляется в молодую девушку, это дело обычное. Но чтобы молодая девушка влюбилась в старика, это большая редкость, хотя и такое случается».

Другие источники не подтверждают слов Биргит. Ни Яппе, ни Стенерсен не заметили в их отношениях ничего подозрительного, – впрочем, Мунк, скорее всего, старался не распускать язык в присутствии друзей. Вполне вероятно, что Мунка влекло к красивой молодой девушке. А может быть, он сознательно или бессознательно стремился создать между собой и Биргит особое настроение недосказанности, своего рода вибрирующее энергетическое поле – то «внутреннее напряжение», без которого, по его мнению, немыслима удачная картина.

Биргит была натурщицей Мунка до начала 1930-х годов. Наверно, лучшим ее изображением следует признать гравюру по дереву, сделанную Мунком, скорее всего, в 1930 году и известную под названием «Готическая девушка». Это вообще одна из лучших его графических работ. С помощью тонких, едва заметных штрихов художнику удалось воссоздать классически правильные черты лица девушки и ее живую хрупкую красоту. Перед нами еще одна мадонна, но на сей раз, в отличие от вызывающей «Мадонны» 1890-х годов, вполне традиционная.

Одновременно Мунк работал над проектом совершенно иного формата, нежели чувственные ню и пронзительные психологические портреты. Он по-прежнему не был доволен университетскими полотнами. Проблема заключалась в «Альма-матер», а точнее, в отсутствии композиционного единства между этой картиной и «Историей». По собственной инициативе – и, естественно, совершенно бесплатно – Мунк решил вывесить в зале первый эскиз картины «Ученые», чтобы оценить, имеет ли смысл ее доработать.

Той осенью умер Кристиан Крог. Если верить убийственно смешному рассказу Улафа Гулбранссона[107], Мунк совершенно забыл о своей вражде к Крогу и собирался даже пойти на похороны своего старого учителя. Но прежде он решил заглянуть в кафе в здании масонской ложи и выпить чего-нибудь укрепляющего. Там он наткнулся на Гулбранссона и Людвига Карстена, пришедших сюда с той же целью: «Мы все трое собирались на похороны Крога и так заболтались, вспоминая его, что совершенно забыли о времени. И тут Карстен посмотрел на часы и сказал похоронным тоном: “Все, бороду уже сожгли”. Но – как мне кажется – ни один большой художник еще не удостаивался столь обильных возлияний на поминках…»

Той же осенью заболела Лаура. Вскоре ей стало совсем плохо – выяснилось, что у нее рак и спасти ее невозможно. Мунк в определенном смысле чувствовал большую близость с Лаурой, нежели с Ингер. В одной из записей он дает сестрам следующую характеристику:

Лаура очень умная женщина. У нее есть свои недостатки – но ведь она прошла через такое… Ингер очень поверхностная и истеричная, Лаура же умница, тонкая, чувствительная натура, только нервная и характер у нее трудный.

Мунк полностью обеспечивал сестер, но, несмотря на столь положительную характеристику, практически не общался с Лаурой, если не считать совместных рождественских обедов в Экелю. Навещать больную сестру нервов у него не хватало. Однако, по свидетельству Ингер, он навестил Лауру в больнице в январе 1924 года, за два дня до ее смерти, которая случилась вскоре после того, как она отметила свой 59-й день рождения.

В связи с этим печальным событием Яппе написал Мунку письмо с выражением соболезнований в очень изысканных формулировках: «Одно, во всяком случае, должно тебя утешать, – ты сделал все, что только в человеческих силах, дабы ее последние годы жизни были сносными, а иногда, быть может, и счастливыми. Во всяком случае, те счастливые мгновения, что, случалось, освещали ее жизнь, были твоей заслугой, – это прекрасная страница, которую ты можешь записать на свой счет, когда придет твой час рассчитываться с небесной канцелярией».

Стоит отметить, что в письме также содержалась благодарность за деньги, «которые ты мне только что прислал». Надо сказать, что ситуация, когда художник оказывает финансовую поддержку критику, в особенности такому, который пишет исключительно хвалебные рецензии на картины этого художника, была довольно щекотливой. Вообще говоря, близкие отношения с Яппе не всегда шли на пользу Мунку. Некоторые полагали, что он оказывает на критика слишком сильное влияние. Не раз и не два Мунку приходилось отдуваться за отрицательные рецензии, которые Яппе писал на других художников.

Сам Мунк не уставал подчеркивать, что живет в Экелю в полном уединении. «Я ни с кем не вижусь – даже с близкими друзьями и родственниками», – признается он Шифлеру. Это большое преувеличение – если не сказать, попытка мистификации. В 1920-е годы к художнику постоянно приходят натурщицы, он пишет портреты, двери его дома всегда открыты для Равенсберга, Яппе, Сигурда Хёста, Гудтвалкера и других, а посетителей из Германии, приезжающих обсудить покупку картин или организацию выставок, всегда ожидает теплый прием. Курт Глазер подробно повествует о таком визите, о том, как его водили по владению, где, к своему ужасу, он увидел картины, стоящие в снегу, – именно ему принадлежит одно из первых описаний знаменитого «радикального лечения», которому Мунк подвергал собственные творения.

К тому же Мунк – в строгом смысле слова – жил не один. За владением ухаживали садовник и разнорабочий, и даже «институт экономок» со временем был восстановлен, несмотря на то, что Мунк восхвалял «замечательную еду, которую не способна приготовить ни одна экономка», – а именно картошку с селедкой прямо из бочки и яичницу с ветчиной. А то, что он не встречался с родственниками, было его сознательным выбором.

Тем не менее ясно, что временами он чувствовал себя одиноко. Это нашло шутливое выражение в маленьком рисунке под названием «Семья Мунков»: на нем хозяин с двумя своими собаками разглядывает крохотную рождественскую елку. Ощущением одиночества веет и от многочисленных автопортретов, на которых художник часто изображен на фоне неубранной комнаты. И поистине леденящей тоской дышат, возможно, лучшие картины, сотворенные Мунком в Экелю, – серия пейзажей, получившая название «Звездная ночь». Эти пейзажи представляют своего рода отклик на вангоговское изображение сияющих южных ночных небес, в творческом же наследии Мунка их прямые предшественники – осгорстраннские ночные пейзажи.

Мы видим белые зимние просторы под льдистыми звездными небесами, сияющими холодным зеленоватым светом. Отдельного упоминания заслуживает перспектива, – такое искажение возможно, когда смотришь через широкоугольный объектив. Как и в «Косце», поверхность здесь изгибается, имитируя поверхность земного шара, и это создает впечатление, что происходящее на картине имеет планетарный масштаб. Точка, с которой ведется наблюдение, – веранда с крутой лестницей. Вокруг простирается пустынный сад, но на снегу можно заметить темную тень – это и есть одинокий наблюдатель, так сказать, главный герой картины.

Однако холодный и пустой заснеженный сад – это еще не весь мир. Внизу вдалеке видны огни города – там за большими светящимися окнами собрались люди. Но расстояние до них представляется непреодолимым.

Свидание с прошлым

В Германии продолжались тяжелые времена. Денежная реформа положила конец инфляции, но люди, жившие на свои сбережения, были разорены. С интервалом в один год Мунку пришли два печальных и трогательных письма от доктора Линде. В одном из них он пишет: «О quae mutatio rerum!» – «О, как все переменилось!» Возможно, самую значительную перемену претерпели их взаимоотношения с Мунком. Прошло время, когда окулист был миллионером, который платил нищему художнику щедрые гонорары, да еще и распределял их на порции, как он писал Мунку, «в ваших же интересах». Теперь Мунк владел домами и землей (а на банковском счете у него лежали 260 000 в твердой норвежской валюте и облигациях), а Линде был разорен: «Деньги, которые наши отцы усердно копили шиллинг за шиллингом, чтобы потом вложить в надежные бумаги, растаяли».

Максу Линде, само собой, пришлось продать свои картины и скульптуры. Благодаря этому музей в Любеке обзавелся собственным небольшим, но отменным собранием Мунка, хотя некоторые картины все же ушли на сторону. Доктор попытался избавиться от роскошного особняка, но дело закончилось тем, что семья переселилась на второй этаж и стала сдавать первый. Парк же спасти не удалось – его продали и разбили на участки. Правда, Линде поставил одно условие: через парк должны были проложить улицу, и он хотел сам дать ей название. Вопреки установленному в Любеке обычаю он убедил муниципалитет города назвать новую улицу в честь еще живущего человека. Так на карте Любека появилась «Эдвард-Мунк-штрассе».

Мунк уже давно рвался в Италию, а тут весной 1926 года наметились сразу две выставки, в Мюнхене и Дрездене, и появилась возможность совместить посещение выставок с поездкой на Апеннины. 24 мая он покинул Осло (так с 1924 года стали именовать Кристианию) и направился на юг. Через неделю он уже был в городке Бреннер, на итало-австрийской границе. 3 июня Мунк прибыл в Венецию, откуда прислал Яппе описание этого «удивительнейшего города», заметив: «Самое красивое его лицо обращено на восток». Это довольно точная формулировка, констатирующая византийское влияние на архитектурный облик города каналов.

В этот раз Мунк не стал надолго задерживаться в Италии и тем же путем вернулся в Мюнхен, где его ждала выставка. Кроме того, за год до этого Мюнхенская академия изобразительных искусств присудила ему звание почетного члена, и художника волновали связанные с этой почестью формальности. Он был доволен тем, как развесили картины, но переживал из-за своей неспособности нанести визит вежливости президенту академии в знак благодарности за оказанную честь. Позже секретарю президента даже пришлось написать ему письмо следующего содержания: «Перестаньте об этом думать! Не стоит придавать чистой формальности значение большее, нежели она того заслуживает». Однако для Мунка формальности всякий раз, как мы знаем, превращались в непреодолимые препятствия и доставляли ему сущие мучения.

Из Мюнхена он направился в Париж. Вскоре Яппе получил от него рапорт из своего любимого города:

Сегодня я побывал на большой выставке Сезанна у Бернхейма. Она меня очень разочаровала – картины были развешены плохо. Это должно весьма негативно сказаться на ценах. Какая-то афера торговцев картинами? Со мной был Карстен – он так шумел, странно, что его не выгнали.

А 20 июня Мунк был уже далеко на востоке Германии, в Дрездене. Оттуда он прислал довольно невразумительное письмо Шифлеру, в котором, казалось, обсуждал сам с собой, заехать ли ему в Гамбург или нет. Через два дня после отправки письма он все-таки, проездом через Берлин, прибыл в ганзейский город, встретился с Шифлером и фрау Луизой и провел с ними несколько часов.

В этот же день, ближе к вечеру, Мунк обедал с директором гамбургского художественного музея «Кунстхалле». Тот обратил внимание, что путешествие по Европе сказалось на художнике – он выглядел усталым, но в целом производил хорошее впечатление: «Мунку шестьдесят два года, а в волосах почти нет седины, голубоглазый блондин, – на вид не дашь больше пятидесяти».

Из Гамбурга Мунк направился в следующую точку своего ностальгического маршрута – он навестил семью Линде в Любеке. С тех пор как он в последний раз был на Ратцебургералле, 16, прошло 24 года. Линде надеялись, что этот визит ознаменует возобновление прежних тесных дружеских отношений, однако вышло так, что он оказался последним – больше Мунк в Любек не приезжал. Друзья гуляли по городу, посетили красивый маленький музей, где в одном зале были собраны ранее принадлежавшие Линде картины Мунка. Там художник получил возможность вновь увидеть портрет четырех сыновей Линде, которые за это время успели превратиться во взрослых мужчин. Эту картину директор любекского музея много лет спустя назовет лучшим групповым портретом в живописи XX века.

Пропутешествовав ровно месяц, Мунк отправился кратчайшей дорогой домой. Там его ждали новые предложения. Художественный музей в Мангейме поставил себе целью организовать крупную ретроспективу работ Мунка, которая не уступала бы по масштабам цюрихской выставке 1922 года. С одной стороны, художник был рад энтузиазму, проявленному немецкими музейщиками, но с другой – для него это неизбежно влекло за собой дополнительные хлопоты по организации доставки картин.

Мунка не устраивала жизнь в Экелю. Можно только догадываться об истинных причинах его недовольства; сам он валил все на налоговые проблемы. Есть основания предполагать, что им овладело сильнейшее беспокойство, – возможно, свою роль сыграла смерть сестры, напомнившая ему, что жизнь близится к концу. В октябре 1926 года он отправляется в новое длительное путешествие; с этой поездкой оказались связаны несколько незначительных статей в прессе, на которые можно было бы не обращать никакого внимания, но Мунк вышел из себя, что лишний раз свидетельствует – состояние его нервов оставляло желать лучшего.

Все началось с Копенгагена, где местная газета «Политикен» взяла у него, мировой знаменитости, проездом находящейся в датской столице, почтительное интервью. Мунк, которому нравилось ощущать – и представлять себя – человеком гонимым, и к тому же всегда склонный ради красного словца пренебречь истиной, обронил, что в Дании художники якобы пользуются куда большим уважением, нежели в Норвегии. В Норвегии же они, по его словам, воспринимаются в одном ряду с «жонглерами и акробатами».

Как назло, именно эту случайную фразу выбрали для своего комментария и «Афтенпостен», и «Моргенбладет», не преминув заметить, что Мунк, вне всякого сомнения, является одним из наиболее уважаемых художников на родине, о чем свидетельствуют хотя бы столь престижные заказы, как фризы для университетского зала и «Фрейи». «Трудно избежать желания покрасоваться за границей, для чего всегда можно пожаловаться на отсутствие признания на родине», – не без оснований заключила «Моргенбладет».

Мунк тут же укрепился в своих вечных подозрениях, что его преследуют. По старой привычке он обрушился в основном на «Афтенпостен», хотя газета всего-навсего привела дословную цитату из его интервью «Политикен» (причем самым обычным шрифтом):

«Афтенпостен» прекрасно отдавала себе отчет, что делает, когда напечатала выделенным шрифтом вырванное из контекста случайное высказывание, которое ни один нормальный человек не мог бы воспринять иначе как преувеличение, и проигнорировала все основные мысли весьма пространного интервью… «Афтенпостен» – единственная во всем цивилизованном мире газета, позволяющая себе высмеивать меня и мое творчество.

Другой эпизод был еще более невинным. В уважаемом немецком журнале «Кунст унд кюнстлер» («Искусство и художники») имелась рубрика, под которой публиковались короткие анекдоты из мира искусства. Там-то и было напечатано приписываемое Мунку высказывание, что, мол, он не хочет больше заниматься графикой, потому что Шифлер требует от него подробнейшего описания каждого оттиска! Несмотря на всю свою нелюбовь к писанию писем, тем более на немецком, Мунк набросал множество длиннющих черновиков письма к Шифлеру, полных нервных уверений в том, что это была только дружеская шутка и что у него есть свои, чисто творческие причины на время оставить занятия графикой. А Шифлер, кстати сказать, человек с отличным чувством юмора, даже не читал этой заметки.

Осенняя поездка Мунка приняла отчетливый характер ностальгического паломничества по памятным местам прошлого. Художник заехал в Хемниц, встретился с вдовцом Гербертом Эше и вновь посетил дом ван де Вельде, где беспокойной осенью 1905 года провел целый месяц. Побывал в Париже, навестил композитора-любителя Вильяма Молара, с которым тесно общался в 1890-х годах и от которого, видимо, впервые услышал о Гогене.

Елка Розен и Фредерик Делиус по-прежнему жили в Гре. Делиус был прикован к инвалидному креслу и быстро угасал. Елка умолила Мунка приехать в гости, и тот, несмотря на свой страх перед больными, все же решился навестить старого друга.

По сведениям из не очень надежного источника, в Париже в тот раз Мунк встретился еще с одной персоной. Во всяком случае, годы спустя доживающая свои дни в доме для престарелых, впавшая в глубокую бедность, Эва Мудоччи утверждала, что последняя ее встреча с Мунком состоялась «в Париже, за несколько лет до [Второй мировой] войны». Если Эва не фантазировала, такая встреча могла произойти либо этой, либо следующей осенью. Ранее, однако, Эва говорила, что последний раз они с Мунком виделись в 1909 году в Крагерё.

Во время этих поездок роль тихой гавани для Мунка выполняла Швейцария. Из Парижа он направился прямиком туда и провел месяц в Базеле и Цюрихе. Для него, по-видимому, это было все равно что побывать на курорте.

В декабре 1926 года Мунк вернулся из Швейцарии домой. Свое шестидесятитрехлетие он встретил в поезде. На следующий день он прибыл на Восточный вокзал в Осло, где уже дежурил журналист «Афтенпостен». На этот раз газету трудно было в чем-либо упрекнуть, она обеспечила художнику очень теплый прием, отчасти объясняющийся восторгом, который вызвала его выставка в Мангейме: «Сегодня утром Эдвард Мунк, одетый в серый костюм и серый плащ, с маленьким чемоданом в руке, вышел из купе международного поезда и ступил на землю Норвегии. Он отдал чемодан носильщику, и несколько минут спустя можно было увидеть его идущим по улицам Осло, как будто он и не покидал столицу… А между тем он вернулся с очередным оглушительным успехом на счету – после своей большой выставки в Германии».

Творчество Мунка – квинтэссенция нашего времени

«Афтенпостен» написала чистую правду: выставка в Мангейме действительно имела оглушительный успех. Однако Мангейм был провинцией, а Мунк заслуживал большего. И как раз в те дни, когда эхо мангеймского триумфа еще не утихло, два серьезных господина задумались над тем, как выставить картины Мунка в немецкой столице. Один из них был уже известный нам Курт Глазер, другой – директор Национальной галереи в Берлине тайный советник Людвиг Юсти.

Пока шло обсуждение проекта, планы потихоньку разрастались. Национальная галерея располагала большим зданием на Унтер-ден-Линден. Посему было решено, что не стоит довольствоваться картинами из Мангейма, а следует освободить два этажа под действительно большую выставку Мунка – настоящую эпохальную ретроспективу, предоставляющую возможность показать творчество норвежского художника во всем его многообразии.

Коллеги принялись за работу с прусской основательностью. В январе Глазер и Юсти приехали в Норвегию. Глазер познакомил директора со всеми нужными людьми, и Юсти взял на себя организаторские заботы. Сначала он навестил частных коллекционеров и Национальную галерею Осло, затем обратился к министру по делам церкви – именно это министерство было высшей инстанцией, которой подчинялась Национальная галерея, – с целью обсудить вопрос временной передачи картин Мунка берлинской галерее. Потом он отправился в Берген, чтобы посмотреть находящиеся там картины, в особенности собрание Расмуса Мейера, которое по завещанию мецената после его смерти было обращено в музей. Под конец Юсти уговорил Мунка предоставить для выставки подборку из постоянно растущего личного собрания художника, составленного из картин, не предназначенных на продажу.

Газета «Тиденс тейн» («Знак времени») поинтересовалась у художника, не собирается ли он поехать в Берлин вместе с картинами. «Все может быть, – ответил Мунк. – Если чему-то суждено случиться с картинами по дороге, я лучше утону с ними вместе».

Глазер и Юсти работали не покладая рук. Им удалось добыть для выставки не только те картины, что были представлены в Мангейме, но и многие другие работы, находящиеся в немецких собраниях. Сто с лишним картин, принадлежащих норвежским собственникам и застрахованных на общую сумму в 1,3 миллиона новых марок, погрузили в два железнодорожных вагона. Открытие выставки пришлось отложить, чтобы дождаться прибытия всех работ. В конце концов пришлось освободить не два этажа, как планировалось, а все здание. Юсти ответственно подошел к работе – два зала велел покрасить заново, завесил тканью колонны и замаскировал роспись на потолке – чтобы ничто не отвлекало внимание зрителя от произведений Мунка.

Всего набралось 250 картин, и уже этим выставка побила прежние рекорды – впервые «норвежские» и «немецкие» картины Мунка были собраны вместе в таком огромном количестве. Даже знатоки творчества Мунка увидели множество новых, доселе незнакомых им работ и по-новому ощутили внутреннее единство, пронизывающее все произведения норвежского художника.

Мунк часто говорил, что бесконечная суета, сопутствующая организации выставок, его утомляет. Но на этот раз персональное участие художника не потребовалось, а сам проект, вне всяких сомнений, вызвал у него сильное воодушевление, хотя «Тиденс тейн» наверняка преувеличила, утверждая, что Мунк «пришел в экстаз от радости». Как бы то ни было, он присутствовал при развешивании картин, однако сбежал незадолго до открытия, назначенного на 13 марта.

Впрочем, это было уже не важно. Юсти разослал тысячу приглашений. Норвежское посольство явилось в полном составе, пришли дипломаты из других скандинавских стран и посол Италии. Из Веймара приехал граф Ведель. Присутствовали представители многих немецких политических и культурных учреждений. Открывал выставку министр культуры Пруссии.

В это время Мунк уже находился в Риме, где с удовольствием читал рецензии берлинских критиков, бывших в полном восторге. Один рецензент назвал Мунка «великим норвежским художником, возможно, даже величайшим художником на свете». Другой утверждал, что «творчество Мунка является квинтэссенцией нашего времени». Естественно, многие критики не преминули напомнить читателям о скандале 1892 года, а лучше всего произошедшие с тех пор перемены в общественном мнении сформулировал автор следующего высказывания: «Мунк победителем вошел в город, который 13 лет назад не захотел принять его даже на правах гостя».

Мунк провел в Риме целый месяц – ему здесь очень понравилось. Теперь, когда художник практически превратился в лицо государственного значения, заботы о нем взяло на себя норвежское посольство. Уважаемым гостем занялся лично секретарь дипмиссии, по совместительству доктор философии и автор книги о Леонардо да Винчи. Так что Мунк получил весьма квалифицированного гида. Поселился он в фешенебельном «Гранд отель де Рюсси»: «Давно надо было сюда приехать, потому что жизнь – воздух – искусство здесь просто неподражаемы». При этом особо Мунк выделяет Микеланджело.

Важнейшим событием для Мунка стало посещение не самой известной достопримечательности Рима – протестантского кладбища. Это прекрасный уголок, заросший пиниями, с остатками крепостной стены времен Марка Аврелия; прямо за его воротами находится необычная пирамида Цестия, возведенная в самом начале нашей эры – в 27 году. Позже Мунк говорил, что это самое красивое кладбище, которое ему доводилось видеть. Привели же его сюда семейные причины. Помимо Китса и Шелли (точнее, сердца Шелли) на этом кладбище был похоронен знаменитый дядя Мунка – историк П. А. Мунк, который умер в Риме, когда проводил свои революционные изыскания в архивах Ватикана. Теперь выдающийся член семьи покоился под монументальной могильной плитой, на которую живущие в Риме норвежцы возлагали венки каждое 17 мая[108]. Памятник ему в свое время открывал не кто иной, как Хенрик Ибсен.

Единственной картиной, написанной Мунком в Риме, был красивый, выполненный легкими мазками набросок могилы дяди на фоне распускающейся итальянской весны.

Домой он отправился по «маршруту Туллы», и 16 апреля, проездом через Комо, оказался в Швейцарии. Оттуда его путь лежал в Дрезден и Берлин, где продолжалась выставка. На этот раз он пробыл в столице Германии всего два дня и уже 24 апреля, проведя за границей чуть менее двух месяцев, вернулся домой.

В интервью, данном по приезде домой, Мунк больше всего говорил об итальянской фресковой живописи. Сам он никогда не работал в этой технике, но перспектива испытать себя в ней шестидесятитрехлетнего художника ничуть не пугала: «Судя по всему, это не очень сложная техника, я бы с удовольствием ее опробовал».

Здесь перед глазами Мунка конечно же вставал «Фриз жизни». По мнению многих, Мунк как никто иной был достоин крупного оформительского заказа. На этот раз Мунк не хотел быть оттесненным в сторону только под тем предлогом, что архитекторам больше по душе настенная роспись. Эта техника применялась в Норвегии группой молодых художников, так называемых братьев-фресочников, – среди них был и Пер Крог, сын Кристиана и Оды, – уже успевших завоевать известность, выполняя оформительские заказы.

Еще в январе, пока Юсти собирал картины, норвежские газеты завязали разговор о том, что хорошо бы эту исключительную в своем роде выставку показать и в родном городе Мунка. Эта идея упала на благодатную почву – директор Национальной галереи Енс Тис сразу взялся за дело с былой предприимчивостью, хотя отношения между ним и Мунком по сравнению с 1909 годом, когда галерея закупила крупную партию картин художника, несколько охладели. Пока художник находился в Италии, Тис съездил в Берлин и провел переговоры с владельцами картин, представленных на берлинской выставке. Затем, вернувшись в Осло, он освободил весь второй этаж под выставку, которой предстояло стать мунковской выставкой всех времен.

Когда большие грузовые фургоны с картинами из Германии въехали в ворота Национальной галереи, их встретили репортеры едва ли не всех норвежских газет. Фургоны сопровождал историк искусств из Германии – видимо, отправленный присматривать за сокровищами. На следующий день все газеты были переполнены репортажами с места событий. «Тиденс тейн» напечатала «забавную» фотографию, на которой Мунк, Тис и вездесущий Яппе Нильсен пьют здравицу в честь новоприбывшего немецкого ученого!

8 июня перед открытием выставки Енс Тис прочитал доклад о Мунке; торжественная же часть мероприятия прошла под руководством президента стортинга К. Й. Хамбру. Присутствовал и премьер-министр Ивар Люкке – в общем, никто не мог усомниться в том, что выставка Мунка – это событие государственной важности.

Выставка в Национальной галерее оказалась даже крупнее берлинской, потому что Тису удалось раздобыть больше норвежских картин. Наверняка ни одна художественная выставка в Норвегии ни до, ни после этого не вызывала столь широкого резонанса, причем отзывы были все сплошь хвалебными. За один только июнь «Тиденс тейн» упоминала о ней на своих страницах шесть раз, «Афтенпостен» – семь, «Моргенбладет» – восемь. По степени своей значимости это событие вышло далеко за круг интересов увлекающейся искусством буржуазии. Тис организовал отдельную экскурсию для рабочих по льготным ценам в 50 эре за входной билет (обычный билет стоил одну крону). Норвежская «Коммунистблад» с удовольствием цитировала негодующие рецензии из буржуазной прессы двадцати-тридцатилетней давности. Был назначен дополнительный поезд из Тронхейма. В Гюдбрансдалене читатель местной газеты «Логен» призывал жителей воспользоваться свободным временем между весенними посадочными работами и осенней уборкой урожая, чтобы съездить на выставку Мунка.

Как оказалось, Енс Тис знал толк и в рекламе. В конце июля, перед окончанием выставки, он обратился к газетам Осло с просьбой помочь ему «побить Берлин» – то есть добиться того, чтобы число посетителей выставки в Национальной галерее превысило число осмотревших берлинскую выставку, – а их насчитывалось 30 000. И ему это удалось. В результате на норвежской выставке было продано 30 600 билетов и 9000 каталогов.

После окончания выставки Мунку было трудно сразу же взяться за работу, и он отправился еще в одну зарубежную поездку – с весны прошлого года уже четвертую. Целью назначения на сей раз была Ницца; художник выбрал хорошо известный ему маршрут, что и неудивительно для человека, разменявшего седьмой десяток. Он выехал из Осло 22 сентября, был проездом в Гамбурге, не известив об этом Шифлеров и не навестив их, и задержался в Дрездене по причине какой-то неизвестной торговой сделки. Потом вдруг силы оставили его. Он еще смог добраться до Парижа, но там заболел, хотя, скорее всего, болезнь была проявлением крайней усталости: «Мой механизм забуксовал… Сейчас я только сплю целыми сутками».

Немного отдохнув, Мунк отправился в обратный путь, на этот раз через Берлин, и 18 октября въехал на территорию Норвегии. Больше за пределы Скандинавии он не выезжал.

1927 год стал для Мунка настоящим annus mirabilis[109] – он получил международное признание. Художник прекрасно сознавал, сколь большая заслуга в этом принадлежит берлинцам Глазеру и Юсти:

Масштабные выставки моих работ сначала в Германии, а потом и в Норвегии кажутся мне теперь просто сладким сном. Я удостоился такой чести, такого огромного количества добрых слов!..

Близится новый год, и мысленно я сейчас с вами и всеми теми, кто на протяжении этого года сделал для меня так много доброго и прекрасного, – посвятив мне свои мысли, дела и слова.

Картины для воздушного замка

Постоянные жалобы Мунка на то, что у него не хватает времени для решения всех дел, далеко не всегда были ритуальными иеремиадами. В течение 1928 года его картины выставлялись на 14 выставках в США, Германии, Италии, Англии и Швеции – и каждая требовала какого-то участия. Кроме того, почти одновременно несколько художественных галерей и издательств обратились к нему с предложением выкупить права на воспроизведение его полотен. Иногда художник еще и занимался продажами своих картин, хотя и делал это со все большей неохотой. В январе после долгих колебаний он уступил Дрезденской галерее за 25 000 марок сделанную в 1916 году версию «Больного ребенка» и получил благодарственное письмо от бургомистра города.

К началу 1929 года деловая суета настолько замучила художника, что он пошел на довольно необычный шаг – оформил врачебное свидетельство (на немецком языке – чтобы предъявлять партнерам в Германии!), подтверждающее его неспособность выносить большие нагрузки. В свидетельстве говорится: «В последние годы пациент подвержен частым приступам головокружения вследствие переутомления. Особенно много сил у него забирают светская жизнь и деловые предприятия, что для него чрезвычайно вредно. Поэтому ему по состоянию здоровья рекомендовано временно воздерживаться и от того, и от другого».

«Воздерживаться» же от творчества Мунк никак не планировал. После вызвавшей столько восторгов выставки в Национальной галерее возобновились разговоры о большом проекте, связанном с оформлением нового здания ратуши в Осло, и Мунк загорелся мыслью реализовать идею «Рабочего фриза», по возможности расширив его до серии, как он выражался, «картин из городской жизни».

Несколько эскизов для фриза уже были готовы. У Мунка имелось каменное «зимнее ателье» в Экелю, которое он решил расширить и достроить и для этого пригласил строителей; в ходе работ делались зарисовки, и теперь они пригодились художнику. Дошло даже до создания эскиза большого полотна, перекликавшегося с сюжетом старой картины «Рабочие за уборкой снега». В письмах и дневниковых записях Мунка, сделанных в это время, неоднократно встречаются рассуждения о «настенном искусстве», доступном всем людям, и это искусство противопоставляется «искусству для торговцев картинами», которое обречено на прозябание в буржуазных гостиных.

Оформление ратуши потребовало бы значительную часть времени и творческой энергии Мунка на протяжении всех 1930-х годов. Но проект оформления ратуши так и не вылился в реальный заказ, и эскизы к «Рабочему фризу» остались эскизами к воздушному замку.

Новая зимняя мастерская представляла собой довольно большой дом и была оснащена электрической обогревательной системой. Друзья Мунка считали, что со временем мастерскую можно будет приспособить под музей и что, возможно, именно здесь обретет окончательное воплощение «Фриз жизни», о котором художник, несмотря на увлечение другими идеями, вовсе не забыл. Он издал небольшой альбом «Возникновение “Фриза жизни”», где объяснял историю происхождения концепции серии. Для этого он частично воспользовался своими записями за 1889 год, позднее известными как «Манифест Сен-Клу», в которых развивается идея «святости» акта соединения мужчины и женщины. Но теперь у Мунка появились и новые мысли. Среди них такое, довольно часто цитируемое высказывание:

Я решил написать целый ряд таких картин.

Но они не будут изображать интерьеры, читающих мужчин или женщин за вязанием.

Они будут изображать живых людей, которые чувствуют и дышат, страдают и любят.

В новой версии истории фриза (очевидно, написанной в 1929 году) Мунк старательно датирует возникновение идеи его создания концом 1880-х годов – очевидно, чтобы пресечь все возможные разговоры о влиянии Вигеланна.

Публикация этого небольшого альбома задумывалась автором как анонс крупного литературного проекта – предполагалось издание, в котором картины и тексты составляли бы единое целое. Мунк собирался представить свои мысли об искусстве в форме автобиографии, создав таким образом своего рода дневник души. Нет сомнений, что работа над этим проектом отняла у него много времени и сил, но единственным результатом ее стало появление невообразимого количества записей:

Я уже давно мечтал собрать большую папку из лучших гравюр, принадлежащих «Фризу жизни», сопроводив их текстом – в основном стихами в прозе…

Но мне также хочется придать некое композиционное целое разным записям – тому, что я называю дневником души – а это затягивается.

В 1927 году Густаву Шифлеру исполнилось семьдесят лет. Следующим летом ему наконец-то удалось завершить новый каталог, ставший итогом многолетней работы. Мунк в свойственной ему уклончивой манере прислал другу такое приглашение:

Я часто думаю о том, как хорошо было бы опять увидеться с Вами и Вашей супругой. Но лето здесь короткое, а я должен так много успеть… Не могли бы Вы просто взять и приехать ко мне?.. Естественно, я буду в Вашем распоряжении, насколько это в моих силах.

Густав и Луиза Шифлер приняли решение съездить в Норвегию в сопровождении сына. 11 июня они прибыли на корабле в Осло и остановились в гостинице «Виктория». Мунк их встретил и пригласил поужинать в ресторан «Скансен», расположенный в здании, которое можно считать первым в Осло законченным образцом функциональной архитектуры. Место для ужина было выбрано неслучайно: художник в это время увлекся функционализмом; кстати, он утверждал, что его мастерские – как летние деревянные постройки, так и зимний дом – вполне соответствуют этому ультрасовременному направлению.

Общение с Шифлерами оказалось недолгим. На ужине Мунк простудился, и все остальное время пребывания Шифлеров в Норвегии вынужден был провести в постели в Экелю. Впрочем, дело тут не только в простуде. Об этом ясно свидетельствует письмо с извинениями, отправленное художником гостям, проделавшим для встречи с ним такой долгий путь:

Я так рад, что мы снова смогли увидеться… Надеюсь, что Вы не раскаиваетесь в своем решении посетить Норвегию… Надеюсь, еще наступит время, когда мы сможем поговорить в более спокойной обстановке. К сожалению, общение с друзьями по-прежнему представляет для меня некоторую трудность – мои нервы, к сожалению, болезненно реагируют на присутствие других людей.

Но встретиться больше им не довелось. Тем вечером в «Скансене» друзья виделись в последний раз.

Мунк был в восторге от каталога Шифлера. В благодарность за титанический труд художник прислал другу несколько новых литографических оттисков. Тому оставалось лишь сожалеть, что в каталог их подверстать уже не удастся!

Некоторые из этих литографий принадлежат к лучшим творениям Мунка. Это своего рода портреты, исполненные экзистенциалистских настроений. Моделью художнику послужил профессор Кристиан Шрейнер, довольно тесно общавшийся с Мунком в последние годы его жизни. Медик и коллекционер Шрейнер каким-то образом сумел завоевать доверие Мунка, которому тесное общение с врачом могло показаться полезным. Шрейнер не имел прямого отношения к лечению пациентов – он был профессором анатомии, но, видимо, именно это и привлекало Мунка. Художник создал несколько версий сюжета «Профессор Шрейнер как анатом», где профессор изображен в анатомическом театре, у стола, на котором лежит вскрытый труп. Один из вариантов чем-то перекликается со старой работой «Смерть Марата»; трупу на столе здесь приданы черты самого Мунка.

Другой сюжет получил название «Профессор Шрейнер в роли Гамлета». На картине мы видим худощавого человека с серьезным лицом, он одет как полагается патологоанатому, в руках у него череп. Картина является отличным примером того, как даже самые нагруженные символикой образы всегда получают у Мунка вполне конкретное обоснование. Кстати, Шрейнер действительно специализировался на исследованиях черепа и костей.

Фауст и Мефистофель

12 октября 1929 года Мунк получил новый паспорт. Надпись, сделанная на французском языке, гласила: «Действителен во всех странах мира!» (восклицательный знак поставлен чиновником, выдавшим документ).

Мунк, которому к тому времени исполнилось 66 лет, действительно не собирался ограничиваться спокойной жизнью в Экелю. Однако поездкам все время что-то мешало, хотя он был не прочь навестить Шифлеров – возможно, его мучила совесть из-за того, что прошлогодняя встреча оказалась такой краткой. Во всяком случае, Мунк не раз вспоминал о летнем вечере, проведенном в «Скансене», и объяснял краткость общения своей болезнью:

Если я все-таки отправлюсь в путешествие, так в основном для того, чтобы вновь увидеться с Вами. Но мне постоянно что-то мешает. Времена изменились – раньше я мог в любой момент схватить чемодан и тронуться в путь!

Осенью он так никуда и не поехал. А весной произошло событие, временно поставившее крест на путешествиях и негативно повлиявшее на работоспособность художника.

Мунк в последнее время страдал от повышенного давления, и, видимо, именно из-за давления в сетчатке правого глаза лопнул сосуд и кровь попала в стекловидное тело. Гематома, поначалу представлявшая собой большое непроницаемое для света пятно, рассасывалась довольно долго.

Мунк, по его собственному утверждению, всегда больше полагался именно на правый глаз. Естественно, он сильно перепугался, когда этот глаз практически перестал видеть. Был вызван окулист, доктор медицины Юхан Редер, но единственное, что он смог порекомендовать в данной ситуации, – это полный покой. Врач выписал Мунку новое свидетельство, на сей раз на двух языках – немецком и норвежском, где подчеркивал, насколько важно для больного избегать любых волнений:

Господин Эдвард Мунк, художник, страдает от внезапно постигшей его глазной болезни, вызванной длительным перенапряжением.

Ему предписан полный физический и душевный покой на протяжении значительного периода времени. Его категорически противопоказано тревожить, как лично, так и по телефону, телеграфу или письмами.

За лето состояние глаза Мунка заметно улучшилось. В сентябре художник продлил у доктора Редера срок действия свидетельства, хотя, признаться, не так уж строго соблюдал предписанную изоляцию. Судя по всему, он использовал его скорее как оружие в случае, если надо было отделаться от неприятных забот.

В августе в Экелю удалось проникнуть шведскому журналисту, который приехал в компании с критиком и художником Пола́ Гогеном, сыном великого француза, – кстати, Пола́ был наполовину датчанином и через несколько лет переселился в Норвегию. Журналист был так польщен честью, оказанной ему великим человеком, что предпочел забыть о профессиональном долге: «Глупо тратить час столь драгоценного времени на вопросы». Мунк («весь в белом, статный и стройный») рассказал ему о своих новых картинах – при этом он оговаривался, что работать приходится с осторожностью, потому что правый глаз нуждается в отдыхе.

Шведскому журналисту, однако, не сразу удалось понять, что такое он видит перед собой. Дело в том, что Мунк продолжал работать в своей обычной манере. И как всегда, отправной точкой для творчества ему служила наблюдаемая действительность – в данном случае пятно на глазу. В результате появилось немало довольно странных рисунков и акварелей. Некоторые из них представляют собой чисто клиническое исследование травмы. Например, художник нарисовал лист бумаги с нанесенными на нее буквами, «стертыми» в месте, где их закрывало ему пятно, и указал расстояние от бумаги до глаз. В другой раз он расчертил бумагу на клетки, чтобы таким образом установить точную область поражения зрения. Любопытно, что именно такой метод диагностики в 1940-х годах начал с успехом применять один швейцарский врач, который наверняка ничего не знал об этих опытах Мунка – они не были опубликованы.

Постепенно художник начал интегрировать пятно в изображения окружающего мира. Нередко оно обретало форму угрожающей черной птицы или черепа. Эти работы не были окончены, в творчестве Мунка они остались как бы за скобками. После того как глаз выздоровел, художник больше не обращался к подобным мотивам.

Болезнь серьезно напугала Мунка. В письмах к Шифлеру больше нет и речи о каких-то поездках; художник постоянно пишет о том, что нуждается в покое для улучшения состояния глаза и здоровья в целом.

Мунк по-прежнему дружил с Яппе Нильсеном, «единственным, кто мог беспрепятственно войти в ворота Экелю, в то время как остальных людей держала на расстоянии надпись «Извольте позвонить». В письме к Луизе Шифлер он называет Яппе «мой лучший друг». Их крепко связало совместно пережитое в молодости. Яппе никогда не раздумывал, когда Мунку нужна была помощь; важную роль он сыграл в жизни Мунка в 1908–1909 годах, когда художник особенно нуждался в поддержке.

Мунк не остался в долгу – ведь и сам Яппе частенько нуждался в помощи. На примере Яппе можно было наблюдать, к чему приводит человека с творческими задатками неспособность воплотить в жизнь свою мечту. А Яппе был весьма одаренным человеком, к тому же он отлично разбирался в искусстве, но его собственная писательская карьера не задалась. В какой-то мере ему удалось найти себя в журналистике, но по большому счету он вел довольно бесцельное существование. Даже своего дома у него не было – жил Яппе вместе с семьей своей сестры.

Близкие отношения между Мунком и Яппе далеко не всегда шли художнику на пользу. На Мунка, случалось, возлагали ответственность за ругательные – и довольно категоричные – рецензии его друга. Кроме того, газеты не упускали случая поиронизировать насчет неутомимости, с которой Яппе восхвалял Мунка, или пройтись по поводу проблем Яппе с алкоголем.

В мае 1930 года Яппе умер. Ему едва исполнилось 60 лет. Среди тех, кого «Дагбладет» попросила откликнуться на это печальное событие, был и Мунк. Мунк вспоминает, каким Яппе был в молодости, как он шокировал Кристианию в 1880-е годы:

Красивый молодой человек с южной внешностью изрядно раздражал захолустный городишко тем, что носил черную шелковую рубашку. Но совсем непростительным грехом была его дружба с Хансом Егером, которой он оставался верен до последнего. Те, кому выпадала честь познакомиться с ним поближе, находили в нем преданного и добросердечного человека.

В старости Мунк без друзей не остался, хотя по какой-то причине отношения между ним и Равенсбергом испортились, Гирлёфф перебрался в Тронхейм, а Харальда Нёррегора, как и следовало ожидать, поглотили заботы, связанные с новой семьей. После смерти Яппе Мунк по-хорошему мог опереться только на двоих из старых приятелей: Сигурда Хёста и Енса Тиса. Появились и новые знакомые, вроде Шрейнера или молодого Рольфа Стенерсена, но Мунк, конечно, не мог рассчитывать, что с ними у него установятся столь же прочные связи, какие были с друзьями, испытанными многолетней дружбой.

Рольфа Стенерсена вряд ли можно назвать другом Мунка, однако он был весьма полезен художнику. Стенерсен не только тратил огромные деньги на пополнение своей коллекции работ Мунка, но и оказывал ему чисто практическую помощь – например, в 1931 году при подготовке к выставке в Эдинбурге, которая должна была ознаменовать первый шаг на пути освоения Великобритании. В тот год Мунк побил все рекорды – он провел 20 выставок живописи и графики в 10 странах, и без посторонней помощи ему было не обойтись.

Стенерсен был достаточно умен, чтобы не просить Мунка о взаимных одолжениях. Но один раз, когда критика встретила в штыки его первый роман «Спокойной тебе ночи», все же не удержался и попросил, чтобы Мунк написал о романе несколько добрых слов. А чтобы художник не слишком затруднял себя, Стенерсен даже предложил свою формулировку: «Оригинальная книга, замечательная и глубокая!»

В Германии ряды друзей Мунка тоже потихоньку редели. Весной 1931 года после длительной болезни скончался давний поклонник Мунка Отто Геттнер – один из немногих, с кем художник был на «ты» и кому часто передавал приветы в письмах. Мунк отправил вдове Геттнера письмо с выражением соболезнований, чем та была очень тронута.

Зато другой его немецкий друг и поклонник Эберхард Гризебах был по-прежнему энергичен и бодр и активно искал встречи с художником. В письмах Гризебаху Мунк несколько раз с несвойственной ему откровенностью высказывался о собственном творчестве; при этом он постоянно ссылался на беседы, которые они вели в 1908 году в Варнемюнде:

На самом деле мое творчество является отражением моей личности и одновременно попыткой объяснить себе свои взаимоотношения с миром. Таким образом, оно – это своего рода проявление эгоизма, но я всегда надеялся, что через творчество помогаю обрести ясность и другим. Мои врожденные склонности и болезни вынуждают меня верить в детерминизм…

Осенью 1932 года Гризебах приехал в Осло, и Мунк встретил его с распростертыми объятиями. Остановился Гризебах в гостинице, но посещал Экелю каждый день в течение недели. Мунк затеял написать с гостя два портрета – один поясной, другой в полный рост. Конечно, за неделю закончить портреты он не успел, однако полагал, что ему удалось-таки ухватить двойственность характера Гризебаха – сосуществование Фауста и Мефистофиля в его душе, – что так заинтересовало его и вдохновило взяться за работу. Правда, художник остался не вполне доволен картинами:

Я совсем не портретист – хотя мне и удавалось писать хорошие портреты. Эти два нельзя назвать хорошими работами, скорее это наброски. Зато они интересны с точки зрения психологической живописи, поскольку изображают два различных состояния души.

Гризебах, кстати, был удручен открывшейся благодаря Мунку двойственностью своего характера и винил себя в незрелости, не позволяющей достигнуть такого душевного состояния, что заслужило бы одного гармоничного портрета.

Эти портреты подтолкнули Мунка к созданию целого ряда картин, объединенных общим мотивом двойственности. Его всерьез увлекла проблема раздвоения личности. Вскоре он добавил к двойникам и женскую фигуру в образе Гретхен и в итоге пришел к выводу, что рисует сам себя.

Словом, Мунк по-прежнему был в состоянии увлекаться новыми мотивами, которые требовали от него больших творческих усилий. И по-прежнему был способен живо воспринимать достижения других художников. Осенью 1932 года в Осло прошла крупная выставка современного немецкого искусства, которая привела его в восторг, – возможно, не в последнюю очередь потому, что во многих работах было заметно его влияние. В черновике письма фрау Шифлер Мунк писал: «В особенности меня обрадовало то, что на выставке были представлены почти все мои – а значит, и Ваши – знакомые и друзья». Отдельного упоминания удостаиваются Кирхнер, Нольде и Эрих Геккель[110].

«Твой венок вызвал всеобщее восхищение…»

Спустя всего несколько дней после смерти Яппе Мунк лишился еще одного близкого человека. Весной 1930 года девяностолетняя тетя Карен перенесла тяжелую болезнь. Следующей зимой ее состояние вновь резко ухудшилось; в январе Ингер написала Мунку, что тетя зовет его к себе. Однако посетил ли он ее перед смертью, осталось неизвестным.

Карен Бьёльстад умерла 12 мая 1931 года. Ингер писала: «Она меньше, чем кто-либо, могла смириться с медленным угасанием». До самого конца эта необыкновенная женщина сохраняла трезвый рассудок.

Карен Бьёльстад с честью выполнила взятые на себя свыше шестидесяти лет назад обязательства. Она заменила детям сестры мать, в то же время не претендуя на ее место в их сердце. Вот одно из ее последних писем Мунку:

Дорогой Эдвард!

Просто хотела передать тебе сердечный привет, ведь завтра, 10 мая, твоей незабвенной матери исполнилось бы 83 года!

С приветом – Ингер и преданная тебе Карен Бьёльстад.

На березах проклюнулись листочки – какая красота!

Тетя Карен взвалила на себя ответственность за пятерых сирот, и судьба распорядилась так, что она пережила троих из них. Она дорого заплатила за свой благородный поступок. И дело даже не в том, что она отказалась от возможности создать собственную семью. Она вынуждена была стать свидетелем смерти совсем еще молодых Софи и Андреаса. Постоянным источником ее волнений была Лаура. Помимо ведения хозяйства, ей на протяжении многих лет приходилось заниматься изготовлением поделок. Никто не знает, как выглядели будни Карен, какими на самом деле были ее отношения с Ингер, с которой они прожили бок о бок столько лет, но то, что у Ингер случались довольно-таки резкие перепады настроения, это точно.

Вознаграждением за все ее усилия стал Эдвард и его успехи. Но вознаграждением, так сказать, на расстоянии. В сентябре 1917 года – через полгода после покупки Экелю – Карен наконец-то приехала в гости. В письме, написанном по возвращении домой, она с восторгом отзывается о его роскошной усадьбе, вежливых слугах и радуется фруктам, которые ей дали с собой. Но из письма следует, что самого Эдварда дома она не застала. Очень трудно установить, сколько раз они в действительности виделись. Но очевидно, что происходило это нечасто. Сохранились фотографии, сделанные Ингер в 1929 году во время визита Мунка в Нурстранн, но на праздновании девяностолетия тети Карен в октябре того же года Мунка не было. Он ограничился тем, что прислал большую корзину роз и позаботился о вине для гостей.

На тетиных похоронах Мунк, верный себе, не присутствовал – но находился неподалеку. Он занял позицию рядом с церковью, откуда мог видеть происходящее: «Я имел возможность наблюдать за похоронами и в церкви, и на кладбище…» Ингер заметила брата, стоящего вдали: «Это так хорошо, что ты внимательно за всем следил… Твой венок вызвал всеобщее восхищение. Такое чудо!»

Эти слова как нельзя удачнее описывают суть взаимоотношений Эдварда с ближайшими родственниками. Он внимательно следил за их жизнью – но с безопасного расстояния. И ни на что не скупился, когда речь шла об их материальном благосостоянии, – в данном случае это нашло выражение в венке, который явно затмил все остальные. Вот такая «любовь при наличии страха близости»…

Мунк испытывал противоречивые чувства по отношению к тете, и это естественно. Он отлично осознавал, что в тяжелые годы после смерти матери ее помощь семье была поистине неоценимой, что она полностью принесла себя в жертву ради племянников – и не в последнюю очередь ради него самого. Наверняка он чувствовал себя в неоплатном долгу, а это не так-то легко вынести. К тому же Мунк не разделял ее отношения к религии, которая всегда занимала важнейшее место в жизни Карен.

Легче всего ему давалось общение с сестрой Лаурой. Во время самых тяжких приступов ее болезни Мунк был за границей, и ему не довелось увидеть сестру в худшие ее минуты. Позднее об этом с горечью говорила Ингер. Окончательно вернувшись в Норвегию, Мунк попробовал взять решение проблем больной сестры в свои руки. Он принял горячее участие в ее судьбе и пытался подыскать для нее подходящий санаторий. (Это было нелегко – «хуже, чем оформление университета».) Такой энтузиазм с его стороны частично объясняется скрытым конфликтом, существовавшим между Ингер и Лаурой, в котором Эдвард принимал сторону Лауры. Мунк считал, что состояние здоровья Лауры гораздо лучше, нежели это хочет представить Ингер.

Как-то раз в 1914 году он взял сестру с собой пообедать в ресторан гостиницы «Виктория». К ним присоединился Равенсберг, оставивший чуть ли не единственное описание Лауры: «После смерти дяди Кристиана я практически не встречался с Лаурой, а с тех пор прошло уже 25 лет. Она превратилась в маленькую пожилую даму, на удивление здравомыслящую и на вид совершенно нормальную, принимая во внимание многолетнее пребывание в психиатрической больнице и все, что ей пришлось пережить».

Мунк никогда не принимал родственников в Экелю сам, за исключением одного случая – при экономке Ингрид Рогне, в сочельник, его навестила Лаура. Визит, видимо, оказался не вполне удачным – на следующий же день ранним утром садовник отвез Лауру домой.

Ингер ни разу не посещала Мунка. Не оставляет сомнений, что отношения между ней и братом уже в течение многих лет оставались натянутыми, хотя Эдвард не скупился для нее ни на деньги, ни на фрукты из собственного сада. По сохранившимся черновикам писем можно судить, что отчасти камнем преткновения был Людвиг Равенсберг. Ингер возмущало, что Эдвард отдает столь явное предпочтение этому дальнему родственнику перед тетей и сестрами.

И с Лаурой Ингер не очень-то ладила. Вероятно, и тут в ней говорила ревность.

Мунк весьма серьезно относился к роли кормильца семьи и не жалел средств для тети и Ингер. В 1926 году он перевел им 6000 крон, что приблизительно соответствовало годовому заработку учительницы в Осло. Помимо этого, он задаривал их подарками – это и фрукты, и цветы, и вино, и радио, и холодильник. Как-то раз ему в голову пришла идея купить Ингер фотоаппарат; в результате она всерьез увлеклась фотографией.

После смерти тети Мунк постепенно начал сближаться с Ингер. Он понимал, что теперь, когда их осталось двое, они должны держаться друг друга. При этом хотя они и жили в одном городе, но встречались редко, о чем свидетельствует хотя бы огромное количество писем. Это подтверждает и служанка Ингер. Она ходила в Экелю с письмами и сообщениями от хозяйки, но внутрь ее не пускали. Ей всегда приходилось ждать ответа у ворот.

Переписка между братом и сестрой носила совершенно будничный характер. Речь шла в основном о деньгах и здоровье.

Можно даже сказать, что понадобился внешний враг, чтобы они по-настоящему сблизились. Только после начала немецкой оккупации в апреле 1940 года пожилые брат и сестра стали видеться чаще.

В 30-е годы с просьбами о деньгах для себя и детей начала обращаться к Мунку и племянница Андреа. Нельзя сказать, чтобы в ее отношениях с дядей все шло гладко, Мунк частенько жаловался на Андреа. Впрочем, Мунку было присуще исключительно сильное чувство родственного долга, и он почти всегда откликался на просьбы о помощи. Весьма вероятно, что неизменная щедрость Мунка хотя бы отчасти объясняется желанием компенсировать свою неспособность к личному общению с близкими.

Лучше всего отношение Мунка к людям удалось сформулировать человеку со стороны – старой знакомой художника Анни Даутендей. По роковой случайности в 1914 году в начале войны ее муж Макс оказался на острове Ява и был интернирован местными властями. В 1918 году буквально за несколько дней до заключения мира он заразился малярией и умер.

Анни приехала с визитом в Осло и хотела встретиться с Мунком, но дальше телефонной беседы дело не пошло. Потому она и написала письмо, где сравнивает Мунка с покойным мужем. Она восхищается душевной теплотой и щедростью натуры Макса – по ее мнению, эти качества придавали дополнительную ценность и художественным работам мужа.

Далее она переходит к рассуждениям о творчестве Мунка – и о его жизни: «Не говорите: “Разве я и так недостаточно отдал?” Нет таких, кто бы достаточно отдал. Хорошо, что вы кормите собак. Однако люди не меньше нуждаются в богатствах вашей души, накормите и их».

Истинно нордическая культура

В 1931 году Шифлер прислал Мунку длинное подробное письмо. Помимо прочего, он пишет о положении дел с искусством в Гамбурге. Оказывается, Мунк был сильно недоволен организацией своей последней гамбургской выставки и винил в этом местное общество поклонников искусства. Шифлер уверяет, что теперь ситуация заметно изменилась к лучшему и заслуга в этом, по его мнению, принадлежит новому руководителю, очень способному человеку по фамилии Гурлитт. Гурлитт ранее работал директором музея в Тюрингии, но «его выгнали оттуда из-за современных взглядов на искусство».

Человека, из-за которого Гурлитт покинул музей, звали Вильгельм Фрик. Год назад в правительство земли Тюрингия вошли представители Национал-социалистической рабочей партии – НСДАП. Фрик – позже сделавший карьеру в качестве наводящего ужас «протектора» Богемии и Моравии, куда был назначен в 1943 году, – занимал в правительстве Тюрингии должность министра внутренних дел; он лично позаботился об увольнении Гурлитта. И дело было вовсе не в «современных взглядах», Гурлитт обвинялся в гораздо более тяжком преступлении – «культурном большевизме».

Увольнение Гурлитта прошло на удивление незаметно. Германия вступала в полосу нового кризиса. Наряду с глубинными экономическими проблемами страна испытывала политические потрясения. В июле 1932 года на выборах в рейхстаг НСДАП получила 37 процентов голосов, а на следующих выборах в ноябре – несколько меньше. В парламенте царил полный хаос. 30 января 1933 года лидеру нацистов Адольфу Гитлеру удалось заручиться поддержкой большинства членов рейхстага и занять пост рейхсканцлера. Среди членов правительства у рейхсканцлера было только два соратника по партии – Фрик и Герман Геринг; остальные принадлежали к национал-консерваторам или считались беспартийными.

И в Германии, и за ее пределами назначение нового рейхсканцлера мало кого встревожило, если не считать тех, в ком Гитлер и его партия уже успели посеять страх, – левых и евреев. Среди тех немногих, кто сразу понял, чем это может закончиться, были профессор Ауэрбах и его жена. Мунк продолжал поддерживать контакт с супругами с тех самых пор, как написал портрет профессора, то есть с 1906 года. Они регулярно ему писали и передавали приветы, и Мунк знал, что они гордятся как портретом его работы, так и приобретенными у него гравюрами.

Ауэрбахи были евреями. Будучи гражданами Тюрингии, они уже успели почувствовать на себе, что такое нацистское правление. Через несколько дней после того, как Гитлер захватил власть, они вдвоем покончили жизнь самоубийством.

27 февраля случился пожар в здании рейхстага, 5 марта в ходе выборов, сопровождаемых настоящей кампанией террора, Гитлер и его сторонники получили свыше 50 процентов голосов в рейхстаге, а уже 23 марта рейхстаг нового созыва предоставил Гитлеру неограниченные полномочия.

Одной из первых инициатив нацистского режима было «установление нового порядка» в искусстве. Только в 1933 году было уволено свыше 20 директоров и сотрудников музеев либо по причине еврейского происхождения, либо за слишком радикальные – с эстетической или политической точки зрения – взгляды на искусство. В том же году были организованы первые «выставки устрашения» – «Комната ужасов искусства» и «Зеркало вырождения».

19 мая Мунку из Берлина написал Курт Глазер. Он потерял свою работу в музее, и у него отобрали квартиру. А 14 июня Мунк получил письмо от директора Любекского художественного музея Гейзе, которому художник год назад подарил картину в благодарность за теплый прием, оказанный в городе. Гейзе просил предоставить музею несколько картин, которые в тот момент находились на выставке в Берлине, и приводил довольно любопытное обоснование своей просьбы: «Как вы знаете, у нас сейчас распространилось отрицательное отношение к зарубежной живописи – но зато как никогда силен интерес ко всему нордическому, ко всему, что могло бы поддержать и укрепить наши связи со скандинавскими странами».

Еще с 1890-х годов восприятию творчества Мунка в Германии была свойственна некоторая двойственность. С одной стороны, он считался «заграничным» модернистом, возможно, во французском духе, с другой – он был истинным германцем, в чьем творчестве угадывали влияние глубинных «скандинавских» культурных основ. Директор Гейзе был отлично об этом осведомлен и хотел спасти Мунка и других скандинавских художников от нападок нацистов, зачислив их в «правильный лагерь».

Шифлер в своих письмах никак прямо не комментирует создавшуюся ситуацию – отчасти потому, что серьезно болен и практически не может писать без посторонней помощи. Он сообщает Мунку, что «ситуация в искусстве у нас крайне сложная, люди хватаются за голову и просто не знают, как теперь быть».

Зато вскоре в Норвегию приезжает из Гамбурга молодой художник Рольф Неш[111], он передает Мунку привет от Шифлеров и в подробностях рассказывает, какова в действительности ситуация с искусством в Германии. После прихода нацистов к власти Неш решил отправиться в добровольное изгнание и местожительством выбрал родину Мунка; билет ему оплатил Гудтвалкер, он же помог Нешу связаться с Мунком.

Но были и те, кому новый режим пришелся по вкусу. Вот что писал Макс Линде, щедрый меценат, эстет и ценитель искусства, в том числе зарубежного:

Наверняка и до вас в Норвегию доходят всевозможные страшные истории, которые распространяют евреи за границей. Уверяю вас, это ложь. У нас повсюду чувствуется твердая рука и целенаправленная работа власти. И того, кто спокойно посвящает себя своему труду, никто не трогает. Это просто реакция на происки врагов, которые много лет высасывали из Германии все соки и транжирили благосостояние страны.

Осень 1933 года прошла под знаком подготовки к семидесятилетнему юбилею Мунка. Наконец должно было быть исправлено серьезное упущение – о художнике до сих пор не существовало ни одной книги на норвежском языке, а теперь готовились сразу две – одну писал Пола́ Гоген, другую – Енс Тис. Последний основывался на материале, предоставленном ему самим Мунком, – в том числе многочисленных письмах, грешащих неточностями и не всегда с достоверной датировкой. Кроме того, одним из основных источников Тиса была собственная память, которая, случалось, подводила автора. Во всяком случае, Тис приписывал себе одну из важнейших ролей в деле продвижения искусства Мунка. По слухам, Мунк по этому поводу заявил: «Енс Тис написал обо мне автобиографию».

Тем не менее работа над книгой способствовала возобновлению тесного общения между старыми друзьями, отношения между которыми в последние годы значительно охладели. Это привело к совершенно невероятному результату – Мунк преодолел свою извечную нелюбовь к семейным визитам и впервые за 20 лет решился навестить Тисов. Он сделал даже две попытки – в первый раз не застал дома ни Тиса, ни его жену и с некоторым раздражением заметил прислуге: «Теперь, когда он мне нужен, его нет на месте».

Книга художника Пола́ Гогена, как и следовало ожидать, в основном была посвящена анализу творчества Мунка. Обе книги вышли в роскошных переплетах, причем книга Тиса представляла собой настоящее подарочное издание большого формата.

12 декабря Мунку исполнилось 70 лет. Количество желающих отметить его юбилей превзошло все мыслимые ожидания, но сам виновник торжества предпочел спрятаться от всех. За два дня до этого он прислал Шифлеру открытку, где сообщал, что покинул Осгорстранн и едет по железной дороге на юг. Возможно, он провел день рождения в Крагерё или Кристиансанне, а возможно, все же вернулся домой. «Дагбладет» писала, что в день рождения Мунка видели разъезжающим по городу на такси, а вечером он вернулся домой, где его ждал непрекращающийся поток телеграмм.

Здесь были поздравления от короля, кронпринца с супругой, премьер-министра, шведского принца Эушена. День рождения Мунка не обошел своим вниманием ни один крупный музей, ни одно объединение художников или общество поклонников искусства в Скандинавии и Германии, многие выбрали его своим почетным членом. Письма и телеграммы шли из Чехословакии и Венгрии, Швейцарии и Шотландии. Директор любекского музея Гейзе выступил со специальной программой по немецкому радио – к этому моменту его уже известили о том, что с нового года он должен уйти на пенсию – по причине «полуеврейских взглядов на искусство». Даже таксисты с привокзальной площади Осло прислали Мунку телеграмму, где в почтительных выражениях желали всяческих благ, – как-никак он был одним из лучших клиентов!

Среди всего потока поздравлений, писем, статей, телеграмм и праздничных букетов два знака внимания заслуживают того, чтобы на них остановиться особо.

Во-первых, «за выдающиеся достижения в искусстве» Мунка наградили Большим крестом Святого Улава. Тут надо заметить, что присуждение ему звания кавалера ордена Святого Улава 25 лет назад было почти рутинным отличием, которого он удостоился как продуктивный художник, пользующийся определенной известностью за рубежом. Помимо Мунка свежеиспеченных кавалеров только в том году было тридцать. Но Большой крест – это совершенно другое дело. Начиная с 1847 года им награждали менее 90 раз; среди кавалеров Большого креста были в основном премьер-министры, управляющие королевской канцелярии и генералы. Людей искусства, получивших этот орден, можно пересчитать по пальцам одной руки – это Ханс Гуде, Хенрик Ибсен, Эдвард Григ, Юнас Ли и Густав Вигеланн. В последний раз Большим крестом награждали четыре года назад, и вот теперь его кавалером стал Мунк. Художник отпраздновал это событие в узком кругу – среди избранных были только Хёст и Тис.

Спустя год Мунк получил и орден Почетного легиона.

Еще одно весьма неожиданное поздравление тоже пришло из высшей государственной инстанции: «Творчество Эдварда Мунка, возросшее на германо-скандинавской почве, говорит со мной голосом самой жизни. Его картины – как пейзажи, так и изображения людей – исполнены глубокой страсти. Мунку нет дела до академических формальностей, он стремится проникнуть в самую суть природы вещей и остановить это мгновение истины на своей картине. Благодаря присущей ему силе и оригинальности духа – черт исконно нордической культуры – он освобождается от пут натурализма и возвращается к самому истоку творческих устремлений народа.

Таким мне видится труд Мунка, и от лица всех немецких художников я поздравляю великого норвежского мастера с семидесятилетием и желаю ему всего наилучшего».

Отправитель поздравления был не только министром в немецком правительстве, а еще и президентом недавно основанной Имперской культурной палаты, призванной управлять жизнью искусства в Германии. Звали его Йозеф Геббельс.

Стоит, однако, заметить, что поздравление не было спонтанным порывом Геббельса. Оно явилось своего рода ответом на опубликованный в разных странах призыв газеты «Тиденс тейн» прислать свои отзывы о творчестве Мунка.

Новогодние праздники ушли у Мунка на то, чтобы разобрать поздравления и поблагодарить за них: «У меня просто голова идет кругом».

Из Германии постоянно приходили письма, по которым можно было судить о том, что творится в стране. В январе Мунку написал его старый – еще с 1890-х годов – знакомый Герман Розенберг, муж сестры Макса Рейнхардта, и попросил прислать несколько картин для продажи, с тем чтобы хоть немного заработать на комиссионных. Он был евреем, и его лишили всех средств к существованию. В феврале пришел официальный отчет Берлинской художественной академии: почетного члена извещали о «временном» назначении нового президента. Послание заканчивалось словами «Хайль Гитлер!».

В марте сместили с должности директора гамбургского «Кунстхалле», и его место занял член НСДАП Харальд Буш. Буш был горячим поклонником ультрасовременного немецкого экспрессионизма, и в особенности Нольде, – на его взгляд, это и было истинно «нордическое» искусство. Но, разумеется, он отлично знал о существовании в партии могущественных сил, которые видели в новом искусстве признаки вырождения и общего декаданса. Поэтому он решил превратить «Кунстхалле» в своего рода внутрипартийный музей, заповедник, где можно укрыть сомнительные произведения.

Для выполнения этой задачи Мунк был просто необходим. Буш написал Генриху Гудтвалкеру, крупнейшему гамбургскому коллекционеру работ Мунка, с просьбой одолжить картины: «Мы планируем создать при “Кунстхалле” отделение современного искусства на совершенно новых основаниях. Как нам кажется, наше скромное собрание не в состоянии обеспечить необходимых аргументов для серьезной и ожесточенной дискуссии. Чтобы показать новейшую живопись в лучшем свете и придать экспозиции вес, мы уже связались со многими художниками…»

Но Гудтвалкер не пожелал ввязываться в это дело. Он категорически отказался одолжить картины. Поэтому Мунк был слабо представлен на «просветительской» выставке Буша, призванной, в частности, «пробуждать любовь к искусству и среди тех соотечественников, что ранее равнодушно проходили мимо “музейных картинок”».

Выставка имела успех, и Буш получил возможность продолжить реализацию своей идеи. В реорганизованном музее в самом последнем зале экспозиции, как своего рода торжественный заключительный аккорд, он поместил картины Нольде и мунковских «Купающихся мальчиков», которых одолжил Шифлер.

Одновременно Буш решил обеспечить себе пути к отступлению и опубликовал в «Гамбургер тагеблатт» статью, посвященную семидесятилетию Мунка, которую щедро сдобрил рассуждениями на тему идеологии искусства. В статье Буш сделал вывод, что искусство Мунка, несмотря на свой «благородный скандинавско-германский характер», представляет собой ступень в развитии, которую национал-социализму необходимо преодолеть, в результате чего на смену индивидуализму Мунка должно прийти «коллективное творчество».

Мунк наверняка был хорошо осведомлен о положении дел в Гамбурге – его держал в курсе Генрих Гудтвалкер, который вместе с сыном Карлом по-прежнему вел прибыльную торговлю рыбьим жиром, кочуя между Германией и Норвегией. От Шифлера вестей теперь не поступало. В последнее время здоровье его резко ухудшилось – судя по всему, с ним случился удар. Мунк, узнав об этом, посылает другу в дар графику. Ему ответила жена Шифлера Луиза: «Ваш прекрасный подарок пришел как раз в то время, когда мне удалось вырвать мужа из оков жестокой депрессии. Только представьте себе, внезапно в понедельник утром его речь стала путаной и неразборчивой, так что мы не могли понять ни слова. Когда почтальон принес посылку и мы ее распаковали, на лице больного появилась довольная улыбка».

Письмо Луизы сильно растрогало Мунка. Его ответ гласил:

Мне очень больно было узнать о страданиях моего дорогого старого друга. Будем надеяться, что он скоро поправится… В моих «Воспоминаниях» я написал буквально следующее: «Во времена, когда я подвергался преследованиям со стороны настоящих и воображаемых врагов, общение с этим спокойным чутким человеком оказывало на меня поистине целительное воздействие. Он всегда был готов внимательно выслушать меня, а потом улыбнуться своей неподражаемой доброжелательной улыбкой».

Весь следующий год Мунк слал больному подарки, а Луиза извещала его о состоянии здоровья мужа.

В августе 1935 года Густав Шифлер скончался. Он был, пожалуй, самым бескорыстным из всех помощников Мунка и одновременно понимающим, терпеливым другом, никогда не терявшим чувства юмора. «Я представляю, какая это потеря для вас и для всей семьи, – написал Мунк Луизе, когда получил печальное известие. – Люди, подобные вашему мужу, встречаются крайне редко».

В это время карьера Харальда Буша в качестве поборника современного искусства подошла к концу. Летом в музей по поручению рейхсляйтера Альфреда Розенберга, заместителя Гитлера по наблюдению за духовным и мировоззренческим воспитанием, явилась «комиссия» из 40 человек, элитных представителей «Школы фюреров по идеологии искусства при Национал-социалистической студенческой лиге». Членство в партии не помогло Бушу отстоять свои взгляды на искусство – немецких экспрессионистов велено было убрать в подвал. Но Мунка на сей раз не тронули.

«Столп искусства»

Мунк никогда не забывал деревню Лётен, в которой родился. В 1933 году он отправился туда, чтобы посмотреть на места, где прошло его раннее детство. Визит Мунка напомнил хозяйке Энглауга, одного из соседних хуторов, что Лаура Мунк и Карен Бьёльстад еще довольно долго переписывались с ее семьей после того, как Мунки переехали в Кристианию. Она нашла эти письма и решила отдать художнику. Через год, когда ее старший сын Коре Торп отправился в Осло изучать медицину, она поручила ему побывать в Экелю и передать Мунку письма матери и тети.

Коре ожидала двухчасовая экскурсия по мастерским. Однако больше всего его впечатлила невозмутимость, с какой Мунк справил малую нужду прямо у него на глазах: художник попросту остановился на одной из дорожек между мастерскими и повернулся боком, ни на мгновение не прекращая говорить. «Как будто он чувствовал себя выше этого», – комментирует Коре. Он был застенчив, и поведение художника сильно его смутило.

После прогулки молодого человека пригласили в дом. Экономка подала кофе с печеньем, и Коре передал Мунку письма. Тот сразу же затих и принялся читать. Когда юноша уходил, его остановила экономка и передала слова Мунка: «Ты всегда желанный гость в этом доме, приходи еще». Прием, оказанный Коре Торпу, свидетельствует о том, что выдуманный самим Мунком образ художника – неприступного отшельника из Экелю – далек от истины. Он, конечно, не пускал на порог кого попало, – как и любой нормальный человек, и действительно, его мало волновали соображения хорошего тона, но в людях он по-прежнему нуждался и под влиянием минутного порыва, случалось, завязывал новые знакомства.

В другой раз Мунк подобным же образом радушно принял двух незнакомых молодых женщин, которых направил к нему Тис, – одна из них была личной медсестрой директора музея. Визит произвел на медсестру сильное впечатление; впрочем, художник, по ее словам, больше заглядывался на ее рыжую кузину!

С длительными поездками на континент было покончено, но Мунк по-прежнему любил посещать Гётеборг, особенно когда искал убежища от мнимых или реальных проблем. Например, осенью 1934 года художник сбежал в шведский город от одной весьма назойливой особы, к которой питал двойственные чувства. Это была… его племянница Андреа, в замужестве Эллингсен. Андреа с семьей в то время жила на Лофотенах. Судя по всему, перед бегством Мунк попросил Нёррегора заняться племянницей и оставил адвокату свой адрес, потому что Нёррегор пишет ему уже в Гётеборг: «Во время своего пребывания в столице Андреа дважды заходила в мою контору. Разговор шел о том же, что и прошлым летом: ее муж хочет взять в долг 9000 крон на покупку лодки, а она просит тебя выступить его поручителем. Я сказал, что это совершенно исключено, что ты ни при каких обстоятельствах не будешь этого делать, и отсоветовал ей впредь нервировать тебя подобными просьбами».

Волнениям, связанным с Андреа и прочими вопросами семейного бюджета, посвящены сотни и сотни страниц в оставшихся после смерти Мунка бумагах. До нас дошло 118 одних только писем и черновиков писем к Ингер, где главной темой является Андреа. Кроме сестры, Мунк обсуждал поведение племянницы с Нёррегором, с ее родственниками, с посторонними людьми и, разумеется, с ней самой, чему сохранилось множество свидетельств.

С одной стороны, он недвусмысленно пытался оградить себя от ее, как ему казалось, притязаний на материальную поддержку: «Хватит ей уже ловить крупную рыбу в Осло-фьорде – у Лофотен тоже много чего водится, а уж сети она закинула везде». У Мунка вызывали скептицизм ее траты – будь то съем квартир, поездки или в общем-то понятное стремление обеспечить сыновьям образование. У нас нет оснований считать, что Ингер хоть как-то пыталась урезонить брата в отношении Андреа, скорее наоборот – она подталкивала его к решительным действиям.

Мунк с его сильно развитым чувством долга перед родственниками всегда пристально следил за тем, как обстоят дела у близких. Сыновья Андреа посещали школу в Эйдсволле, а потом в Тронхейме, и, согласно семейной легенде, Мунк встречался с директорами обеих школ и разговаривал с ними о мальчиках. Давая волю своему недовольству просьбами племянницы, иногда в довольно сильных выражениях («горько плакал крокодил, кушая ребенка»), Мунк никогда не отказывал ей в помощи, если она действительно нуждалась. В конце 30-х годов, когда семья Эллингсенов переживала нелегкие времена, художник практически полностью ее обеспечивал. С 1936 по 1940 год он ежегодно высылал им по 5000 крон. По тогдашним меркам это соответствовало неплохому годовому заработку.

Вопреки всем триумфам, огромным доходам и практически безграничному признанию, в 30-е годы у Мунка вновь появляется ощущение, что его преследуют. Он мог прийти в бешенство от малейшего критического замечания в газетах, а иной раз усматривал критику там, где ее не было вовсе. В 1934 году его в качестве почетного гостя пригласили на ежегодную выставку «Грённинген» в Копенгагене; сам Мунк на выставку не поехал, но прислал пять картин. После этого датские газеты не мудрствуя лукаво как одна вышли под заголовком: «Величайший художник мира на “Грённингене”». Но не это привлекло внимание Мунка, а каталог. Для оформления каталога были использованы художественные тексты, в том числе и сатирическое эссе «Столп искусства» датского писателя Йоханнеса В. Йенсена[112] – кстати, не особенно удачное. Героем эссе был тщеславный художник, которому успехи вскружили голову.

Этот тип довольно часто встречается в природе, и ничто в тексте не указывало на то, что объектом сатиры послужил Мунк. Там говорилось только, что «широко известный художник, вызвавший столько восторгов, был красивым мужчиной». Однако Мунк воспринял это как коварное нападение:

Я не могу найти иного объяснения статье Йоханнеса Йенсена, нежели желание побольнее уязвить меня… Ее содержание носит характер довольно откровенной насмешки. Честно говоря, я давно уже махнул рукой на датчан и их грубости… Но эта история разбередила старые раны времен скандала с Хаукланном и пребывания в клинике.

Женщины и любовь

Герой эссе Йоханнеса В. Йенсена, художник и светский лев, пользовался большим успехом у слабого пола. Приходится признать, что и здесь сходство с Мунком налицо, хотя Мунк, как правило, избегал женщин. Но он был красивым мужчиной, к тому же его жизнь окутывала аура загадочного одиночества, что само собой обеспечивало внимание дам, – это приметил еще Шифлер в Бад-Кёсене. Правда, с тех пор Мунк успел состариться, но это несколько компенсировалось прибавлением известности и денег.

Часто цитируют высказывание Мунка о том, что он отказался от намерения завести собственную семью из-за наследственных проблем с легкими и нервами: «Мне казалось, что жениться в моем состоянии – это преступление». Но такое – казалось бы, рациональное объяснение своего поведения – всего лишь одна из поистине бесчисленных отговорок, с помощью которых художник пытался отделаться от Туллы. С психологической точки зрения неспособность Мунка вступить в тесный союз с женщиной объясняется, скорее всего, теми же причинами, что и его странные отношения с тетей и сестрами. Тяжелые утраты, перенесенные в детстве, наложили столь глубокий отпечаток на его ранимую эгоцентричную натуру, что длительные близкие отношения с кем бы то ни было стали для него практически невозможны. Часто дальнейшее поведение человека в этой сфере определяет первая любовная связь, но и тут Мунку не повезло. Мало того, что его мучили угрызения совести за прелюбодеяние, – к этому добавилось еще и ощущение потери, когда Милли его бросила.

Не надо забывать, что согласно воззрениям той эпохи женщина считалась сексуально ненасытным существом, вампиром, излучавшим опасность, потенциальной Саломеей.

В своих записях Рольф Стенерсен походя обронил, что Мунк-де был способен вступать в сексуальные отношения только тогда, когда не был влюблен. Насколько Стенерсен был сведущ в этом вопросе, сейчас уже не скажешь, но это замечание служит лишним подтверждением боязни Мунка вступать в близкие отношения с женщинами.

Другое дело, что Мунк был совершенно не обязан общаться со всеми, кто добивался его внимания, и подчас весьма назойливо. Иногда он просто вынужден был защищаться от навязчивых почитательниц.

В некоторых случаях удавалось обойтись вежливым отказом в письменной форме. Такой отказ, например, получила графиня Сесилия фон Ведель: изрядно промучившись над тем, как ему величать графиню в письме, Мунк сумел придумать более или менее разумное объяснение тому, почему он не может принять свою высокородную поклонницу в Недре Рамме. Любопытно продолжение этой истории. Согласно семейному преданию, не найдя отклика своим чувствам, графиня влюбилась в Руала Амундсена, но и здесь ее ждала неудача.

Сложнее было с другими претендентками на внимание Мунка. Вот, например, что пишет неожиданно нагрянувшая в Осло энергичная датская поклонница: «Надеюсь, вы меня еще не забыли! Жду не дождусь новой встречи с вами!.. Прошли ли у вас зубы и как вообще вы себя чувствуете? Можно ли будет к вам ненадолго заглянуть?.. С тех пор, как мы виделись в последний раз, я побывала в шестнадцати странах!»

Однако из этого не следует, что художник вообще избегал общения с женщинами. Известно, что у него было несколько приятельниц, с которыми он поддерживал контакт на протяжении многих лет.

Не вызывает сомнений, что Мунк еще с осгорстраннских времен был неравнодушен к Ингсе Вибе, хотя история о его сватовстве к ней наверняка очередной миф. Больше доверия внушает рассказ о том, как в день ее отъезда в Кристианию художник, запыхавшись, появился на берегу и протянул Ингсе, уже стоящей на трапе парома, прощальный подарок – свернутую картину. Во всяком случае, существование подарка – графического оттиска – подтверждается документально. Это великолепный экземпляр «Броши». Даже то, что девушка косвенным образом оказалась замешана в скандальных событиях 1905 года, не повредило сколько-нибудь серьезно их дружбе.

Ингсе Вибе стала актрисой, и ей удалось добиться успехов в исполнении ролей второго плана. Мунк нарисовал ее в образе Анитры из «Пер Гюнта». Она вышла замуж за своего немецкого поклонника Гейни Мюллера – как и Гудтвалкер, тот постоянно проживал в Кристиании и занимался торговлей рыбьим жиром. У них родилось двое сыновей.

Когда Мунк вернулся в Норвегию, он возобновил общение со своей приятельницей по веселым летним денькам в Осгорстранне. Он даже бывал у нее дома, что, если вспомнить о нелюбви Мунка ходить в гости, говорит о многом. По слухам, во время Первой мировой войны Гейни Мюллер предлагал Мунку 50 000 за портрет Ингсе в шляпке на фоне мунковской ограды в Осгорстранне, но художник отказал под предлогом, что хоть какие-то из портретов друзей должны украшать стены его дома.

Гейни Мюллер умер рано – в 1924 году. После его смерти Мунк продолжал навещать Ингсе с сыновьями, которые изо всех сил старались отвадить, как им казалось, потенциального жениха от своей жизнерадостной матери – на момент смерти мужа ей исполнилось 42 года. Младший сын Карл Вибе-Мюллер рассказывал, что однажды Мунк захватил их с собой в Витстен, где у него были какие-то дела. Редко когда взрослому Мунку доводилось переживать подобную семейную идиллию: они с Ингсе пили кофе на веранде, а мальчиков отправили собирать разбросанные по саду картины. Они приехали на двух машинах – вероятно, Мунк пригласил и Ингер с прислугой. Художник настаивал, чтобы они возвращались домой «кортежем», и когда автомобиль, в котором ехала Ингсе с детьми, остановился на перекрестке, тем самым разбив «кортеж», Мунк был недоволен. Вечером он даже позвонил Ингсе и потребовал объяснений.

Старшая сестра Ингсе Изабелла была молодой вдовой, когда вышла замуж за Сигурда Хёста. От первого брака у нее оставалась дочь Ингер, родившаяся в 1892 году; она носила фамилию отца – Алвер. Ингер Алвер выросла в семье Хёстов, благодаря чему ей довелось довольно близко узнать Мунка. Позже она перебралась в Канаду, вышла там замуж за норвежца по фамилии Глёерсен, у них родился сын, но вскоре молодая женщина развелась и вернулась в Норвегию. Если верить написанной ею же самой книге, в одно время в течение шести недель подряд она ежедневно общалась с Мунком. Той осенью художник жил в Холменколлене, где лечил свой вечный бронхит, и они с Ингер часто гуляли вдвоем в лесу Нурмарка.

Ингер Алвер-Глёерсен приобрела небольшой хутор в Бёрре неподалеку от Осгорстранна, куда Мунк изредка заглядывал, когда вспоминал о своем летнем домике. В своей книге Ингер неоднократно повторяет высказывание Мунка, которое вспоминала и Биргит Престё: «Брак между молодой женщиной и пожилым мужчиной – не такое уж редкое явление. Дети, рожденные в таком браке, обычно очень талантливые».

После Второй мировой войны Ингер с сыном взяли на себя обязанность ухаживать за осгорстраннским домиком Мунка, превращенным в музей. Впоследствии Ингер Алвер-Глёерсен написала две книги воспоминаний о Мунке и одну, посвященную Людвигу Равенсбергу.

Столь горячий интерес к художнику дал почву для возникновения слухов, которые продолжают ходить и по сей день: якобы Мунк был отцом ее сына. Простое сопоставление дат позволяет, однако, убедиться в том, что это не так: Ингер Алвер эмигрировала в Канаду в мае 1919 года, а ее сын родился в августе 1920-го.

Зато в своих книгах Алвер-Глёерсен повествует о какой-то загадочной женщине, которая будто бы была тайной любовью Мунка, о чем не подозревали даже его ближайшие родственники. Алвер-Глёерсен утверждает, что это была молодая девушка из приличной буржуазной семьи, проживавшей неподалеку от Осгорстранна; она время от времени приходила к Мунку в гости, но всякий раз за ней являлись строгие родители и уводили ее домой. Мунку же дорога в их дом была заказана. Все это закончилось для девушки нервным срывом, и ее даже пришлось ненадолго поместить в психиатрическую лечебницу.

Впоследствии она якобы подружилась с Интер Алвер-Глёерсен. Много лет спустя после описанной трагедии, в 20-е годы, Ингер будто бы видела Мунка «стоящим у кладбищенской ограды» во время одной из его долгих ночных прогулок. Художника явно мучила ностальгия, он навещал памятные ему места. Ингер также описывает, как Мунк остановился и «долго глядел на дом, куда его в свое время не пустили на порог».

Существует только одно более или менее весомое доказательство того, что романтическая история (появившаяся в печати спустя много лет после описываемых событий) хотя бы в какой-то мере основывается на реальных фактах. В книге говорится, что на старости лет эта дама тяжело заболела, но денег на лечение ей не хватало. Ингер Алвер-Глёерсен рассказала об этом Мунку, и он согласился помочь – подарил три графических оттиска, деньги от продажи которых пошли на оплату лечения в клинике.

Этот эпизод подтверждается письмом Ингер Алвер-Глёерсен Мунку, которое датировано 1924 годом: «Позвольте поблагодарить вас за вашу исключительную любезность и доброту. Я отлично понимала, что беспокоить вас – настоящее преступление с моей стороны. Впрочем, на мой взгляд, ваш подарок пришелся как нельзя кстати – кто еще, как не фрёкен Илен заслуживает помощи… Обещаю, что больше никогда не буду вести себя с вами как деловая бабенка».

Имя «фрёкен Илен», упоминаемое также в связи с домом у церкви Бёрре, мягко говоря, наводит на размышления. Речь может идти только о большом особняке, принадлежавшем родителям Милли Таулов, где Мунк по большей части тайком встречался с Милли судьбоносной весной 1885 года. В таком случае у Мунка были свои веские причины бродить вокруг дома, о чем, конечно, Ингер Глёерсен могла и не знать.

Но в 1924 году Милли никак не могла быть «фрёкен Илен». Она была светской львицей фру Милли Берг, и вряд ли ее беспокоили финансовые проблемы.

Зато у нее были младшие сестры. У нас есть все основания предполагать, что одна из них и получила в нужный момент подарок от Мунка. Очевидно, что он был знаком с этой женщиной. Но утверждение в книге Ингер Алвер-Глёерсен, что художник и «фрёкен Илен» «на протяжении многих лет были связаны узами более крепкими, нежели те, кто под одной крышей изо дня в день пьют кофе из одинаковых чашек», выглядит весьма и весьма сомнительно.

Пожалуй, больше всего в этот период жизни на Мунка влияли его натурщицы. Об Ингеборг Каурин и Биргит Престё мы уже упоминали. А в 30-е годы у Мунка появилась еще одна «постоянная» натурщица – девятнадцатилетняя Ханна Селквист родом из северного местечка Сенья. В 1931 году она покинула родные места в надежде эмигрировать в Америку, куда уже перебрались многие ее близкие родственники. Однако после биржевого краха 1929 года и разразившегося после него экономического кризиса получить визу стало значительно сложнее, и Ханна Селквист осталась в Осло, где перебивалась случайными заработками, в том числе и позировала художникам. К Мунку она обратилась по совету своей новой знакомой Биргит Престё.

Именно Ханна послужила моделью для Гретхен с двойного портрета Гризебаха, который Мунк писал в саду Экелю поздней осенью и при этом едва не заморозил натурщицу. Потом он привез худенькую гибкую Ханну в Осгорстранн (ночевала она на кухне, которую бедняжке пришлось вымыть – иначе находиться там было невозможно). В Осгорстранне Ханна – лежа в белой пижаме – позировала художнику для серии картин, основанных на воспоминаниях о старой драке Мунка с Людвигом Карстеном, во время которой Карстен в льняном костюме скатился по ступенькам в сад.

То, что Мунк по прошествии почти тридцати лет вновь обратился к этому эпизоду, вряд ли можно счесть добрым знаком. К тому же он начал работать еще над одним сюжетом из тех времен – «Смертью Марата». Казалось бы, в 20-е – начале 30-х годов Мунк отвлекся от драматических событий начала века, однако теперь воспоминания о них вспыхнули в художнике с новой силой. Складывается впечатление, что он специально возвратился к болезненным переживаниям, которые ранее служили источником столь необходимого для его творчества «внутреннего напряжения». Однако семидесятилетнему художнику не удалось внести ничего нового в знакомые мотивы. Гораздо лучших результатов он добивался, когда ставил в центр творческих исследований себя самого. Написанные в старости безжалостные автопортреты принадлежат к лучшим и самым пронзительным работам мастера.

Однако Ханна могла вызвать вдохновение у художника и без всякой связи со старыми сюжетами. Он написал с нее ню – на этой выполненной энергичными мазками картине мы видим очень юную и серьезную девушку, она сидит в плетеном кресле и явно чувствует себя не в своей тарелке. Позднее картина получила название «Девушка из Нурланна»; кстати, сама натурщица была родом из другой части Северной Норвегии.

Самая интересная картина, для которой позировала Ханна, тоже связана с событиями прошлого, но к старым обидам никакого отношения не имела. На ней Ханна изображена под цветущим каштаном. Каштаны всегда обладали для Мунка особым значением – в его восприятии они ассоциировались с весной и эротикой и, возможно, напоминали о весенних деньках 1903 года, когда они с Эвой Мудоччи предавались мечтам под сенью цветущих каштанов в Париже. В Экелю тоже рос большой каштан. (Ханна, будучи родом с севера Норвегии, раньше никогда ничего подобного не видела и интересовалась у Мунка, что это за дерево.) Мунк написал девушку под этим каштаном; неестественно крупные цветки создают мощный фон, на котором выделяется изящная чувственная фигурка. Плечи натурщицы закутаны в рысий мех, что служит лишним напоминанием о могущественных и грозных силах, скрывающихся за кажущимся спокойствием этой невинной сценки.

Ханна Селквист в то время была простой сельской девушкой. Ее и Мунка разделяла пятидесятилетняя разница в возрасте; таким образом, между ними вряд ли могли установиться сколько-нибудь доверительные отношения. Тем не менее она питала к художнику глубокое уважение, в течение многих лет позировала ему, когда возникала такая необходимость; они поддерживали контакт вплоть до ее отъезда в Сенью в начале Второй мировой войны. В открытке, посланной на Рождество 1942 года, она пишет, что весной опять собирается в столицу. Однако планам Ханны не суждено было сбыться, а Мунк тем временем нашел себе еще одну юную натурщицу – последнюю в своей жизни.

Дегенеративное искусство?

В 1934 году Макс Линде прислал Мунку ко дню рождения интересную поздравительную открытку. На нее доктор наклеил вырезку из газеты с изображением первых домов на Эдвард-Мунк-штрассе, проложенной через бывший парк. Линде предсказывал, что это далеко не последняя улица в Германии, которую назовут в честь норвежского художника: «Я думаю, что скоро в Германии появится много улиц имени Эдварда Мунка. Радеющие за культуру люди в теперешнем немецком правительстве, в которое мы все должны верить, считают вас основоположником нового нордического искусства».

В Норвегии существовали силы, поддерживающие Гитлера с его «новой Германией», и для них переманить на свою сторону Мунка считалось задачей первостепенной важности. Как-никак у Мунка было много связей в Германии, к тому же он занимал высокое, хотя и довольно шаткое положение в немецком художественном мире. Да и сам Мунк наверняка отнесся к новым политическим веяниям в Германии не без симпатии, во всяком случае, поначалу – ведь среди тех, кого захватила волна национального воодушевления, были и его старый друг доктор Линде, и Эмиль Нольде, один из ярчайших представителей немецкого экспрессионизма. Нольде даже вступил в организацию, тесно связанную с НСДАП и ставившую своей целью пересмотреть датско-немецкую границу в Южной Ютландии, часть которой была передана Дании по договору 1920 года.

В то же время Мунк получал недвусмысленные сигналы из другого лагеря – чаще всего от Курта Глазера. В жилах Глазера текла еврейская кровь, и дело кончилось тем, что он покинул Германию вместе со своей новой молодой женой. Затем несколько лет он прожил в Италии, а позже, незадолго до начала войны, перебрался в США.

Но самое трогательное, можно даже сказать, душераздирающее письмо о положении дел в Германии Мунк получил из Парижа от Жанны Геттнер, вдовы его дрезденского друга Отто Геттнера. В письме рассказывалось о судьбе сына Отто Роланда, с которым Мунк встречался во время своего последнего визита в Дрезден. Роланд пошел по стопам отца и стал «не лишенным таланта» художником. Все, что его теперь интересовало в жизни, – это творчество и маленькая семья, состоящая из жены и ребенка двух с половиной лет. Но жена Роланда была еврейкой.

В 1935 году в Германии были приняты так называемые нюрнбергские законы, и среди прочих – Закон о защите чистоты немецкой крови и немецкой чести, запрещавший браки между «арийцами» и евреями. От Роланда Геттнера потребовали развода. Он отказался и после этого получил письмо из Имперской культурной палаты, в котором говорилось, что отныне ему запрещается заниматься живописью, выставлять и продавать картины, работать с керамикой.

Жанна Геттнер пишет Мунку: «Кому, как не вам, дорогой господин Мунк, может быть понятнее, что означает такой запрет для истинного художника. Мой сын сходит с ума, он не способен ни на минуту перестать творить». Она умоляет Мунка помочь Роланду перебраться в Норвегию. Ей кажется, что едва норвежский художник пришлет приглашение, как все препятствия на пути ее сына исчезнут. Роланд даже готов был оставить дома жену с ребенком, чтобы хотя бы какое-то время заниматься живописью и учиться у мастера. Больше всего на свете ему хотелось бы жить поблизости от Мунка, лучше всего в его доме. На всякий случай вдова добавляет, что Мунку не придется содержать Роланда, – у нее достаточно средств, чтобы помогать сыну. «Дорогой господин Мунк, если годы не ожесточили ваше сердце и вашу душу художника, сделайте что-нибудь для сына вашего доброго друга Отто Геттнера» – так завершает вдова свое письмо.

Ничто не свидетельствует о том, что Мунк каким-то образом отреагировал на эту просьбу. Зато год спустя он помог эмигрировать в Норвегию другому молодому немецкому художнику – Эрнсту Вильгельму Наю[113]. Правда, помощь эта носила исключительно финансовый характер – Мунк прислал Наю 400 крон.

Тем временем должен был раз и навсегда решиться вопрос, считать ли Мунка, как выразился Геббельс, «великим нордическим художником» или презренным формалистом, представителем дегенеративного искусства. В Третьем рейхе и НСДАП больше не оставалось места для неоднозначных суждений.

В июле 1937 года в Мюнхене открылась выставка «Дегенеративное искусство», на которой Гитлер лично выступил с обличительной речью. Тем самым национал-социализм поставил жирную точку в спорах об искусстве. На выставке были представлены 730 произведений работы 112 художников, каждая из которых, по мнению нацистов, являлась примером «проявления безумия, нахальства, творческой беспомощности и общего вырождения».

Затем выставка «дегенеративного искусства» отправилась в турне по стране. В общей сложности ее посетили свыше двух миллионов человек – был установлен, можно сказать, мировой рекорд посещаемости для художественной выставки. Представлены на ней были только работы немецких художников. Летом 1937 года по немецким музеям прокатилось две волны конфискаций, в результате которых со стен исчезли почти все произведения современного национального искусства. Всего из музейных фондов было изъято почти 16 000 картин и графических работ. Больше всех досталось Нольде.

Мунк тоже попал под горячую руку. В экспозицию «дегенеративного искусства», предназначенную только для немецких художников, его работы не включили. Их просто потихоньку упаковали и сложили на складе вместе с другими картинами зарубежных мастеров, которые надеялись продать за твердую валюту.

Что же касается картин, не подлежащих продаже – а таких набралось свыше пяти тысяч, – то о них режим позаботился весьма красноречиво. Картины подвергли публичному сожжению на площади перед главной пожарной станцией Берлина.

Трудно сказать, на основании каких художественных критериев произведения Мунка теперь причисляли не к «нордическим», а к «радикальным», но это повлекло за собой изъятие его картин из музейных фондов. Во время охоты на ведьм трудно ожидать от людей разумного объяснения своих поступков.

Бывало, что система давала сбои – например, в свое время музей в Галле приобрел у обанкротившегося Макса Линде один из портретов, который не тронули во время конфискации. Когда музей Любека обратился в Имперскую культурную палату с просьбой вернуть некоторые из своих картин, даже тамошним чиновникам пришлось признать случай Мунка «пограничным». С формальной точки зрения конфискация должна была затронуть только «декадентское немецкое искусство начиная с 1910 года», в то время как, скажем, портрет четырех сыновей доктора Линде был написан норвежцем, к тому же аж в 1903 году.

Скорее всего, в той истерической атмосфере, что царила вокруг «дегенеративного искусства» и подогревалась в том числе и самим Гитлером, ответственные за практическое проведение конфискации попросту опасались, что их усердие может показаться недостаточным. То же самое можно сказать и о верхушке партии. В то время между Геббельсом и «уполномоченным фюрера по наблюдению за духовным и мировоззренческим воспитанием» Альфредом Розенбергом шла борьба за власть, и в этих условиях не оставалось места для каких-то нюансов или оценки «нордического своеобразия» Мунка.

Зато этот вопрос интересовал людей в Любеке, издавна считавшемся «воротами в Скандинавию». Музею в итоге удалось вернуть три картины Мунка, в том числе «Портрет четырех сыновей доктора Линде», – правда, с условием, что они в ближайшее время не будут выставляться. Остальные картины были отправлены на продажу. Чтобы не провоцировать общественное мнение Норвегии, картины Мунка было решено продать при посредничестве фирмы Холста Халворсена в Осло, а не на международном аукционе, как другие.

Все это вызвало в Норвегии немало кривотолков. На протяжении летних месяцев 1937 года газеты выходили под характерными заголовками типа «Неужели Эдварда Мунка в Германии все-таки свергнут с трона?». Что же на самом деле происходило внутри закрытого немецкого общества, норвежцы плохо себе представляли. К примеру, один сочувствующий немцам читатель еще в ноябре 1937 года утверждал в газете, что слухи об изъятии картин Мунка являются враждебной пропагандой. Только через год стало окончательно ясно, что немецкие работы Мунка будут проданы.

Наконец из Берлина пришло своего рода объяснение – правда, не официальное: искусство Мунка в Германии вовсе не считается «дегенеративным», но в музеях не хватает места для произведений нового немецкого искусства – по этой-то причине и продаются работы современных зарубежных мастеров. А вот версия «Рабочих за уборкой снега» продаже не подлежит, потому что это дар Мунка немецкому государству в благодарность за организацию крупной выставки в 1927 году. О том, что эта картина осталась в Германии, теперь приходится только сожалеть – после войны она бесследно исчезла.

Вряд ли можно счесть объяснения немецкой стороны удовлетворительными, особенно в свете тех круглых сумм в валюте, которые принесла в казну продажа мунковских работ. При этом надо признать, что нацистская бюрократическая машина на свой кошмарный педантический лад работала безупречно. В декабре 1941 года, когда уже вовсю бушевала война с Советским Союзом, музею Любека была выплачена компенсация за конфискованные и проданные «дегенеративные» картины в размере 4360 марок.

Нельзя сказать, что Эдвард Мунк впал в Германии в полную немилость – в 1938 году, когда ему исполнилось 75 лет, немецкие газеты писали о нем довольно много. Правда, статьи в основном сдержанно излагали биографию художника, но в одной из них говорилось: «Мы гордимся Эдвардом Мунком, потому что он великий скандинавский художник, и достиг он этого величия благодаря нам. Не только потому, что он на протяжении многих лет жил в Германии и здесь его творчество расцвело в полную силу, но и потому, что именно у нас он впервые добился признания, задолго до того, как его гений прославили на родине».

Само собой разумеется, процесс изъятия картин никак не затронул частные собрания, – конечно, если они не принадлежали евреям, в этих случаях их постепенно конфисковывали вместе с остальным имуществом. Так, большая коллекция Гудтвалкера со временем превратилась в своего рода частный музей, существовавший до самого начала бомбежек, когда хозяину пришлось спасать картины. В письмах Мунку торговец сообщал, что посмотреть на картины приходит много народу. Среди гостей, приходивших к Гудтвалкеру именно с этой целью, был в ту пору никому не известный ирландский писатель – будущий лауреат Нобелевской премии Сэмюэл Беккет.

Ряды знакомых и друзей Мунка в Германии постепенно редели. Повинна тут была не столько политика, сколько неумолимое время. По-прежнему раз в год приходили письма от доктора Линде. Доктор писал, что он с женой живут тихо, слушают радио, читают хорошие книги и «во всем полагаются на фюрера». Главная радость в жизни для них теперь внуки. Время от времени давала о себе знать и Луиза Шифлер. Когда Мунк прислал ей привет через Гудтвалкера, она очень обрадовалась. «Кунстхалле» вернул ей «Купающихся мальчиков» – поскольку картина была частной собственностью, ее не конфисковали, а просто возвратили владельцу.

Что до Мунка, то он воспринял происходящее в Германии довольно спокойно. В это время художника в который раз принялись «донимать» его норвежские «преследователи»: «У меня есть что рассказать о преследованиях, которым меня уже 38 лет подвергает норвежская камарилья – ради этого стоит написать автобиографию». На сей раз преследование выразилось в маленьком замечании в книге о норвежской монументальной живописи, где живопись на холсте противопоставлялась технике фрески. Говоря об обращении, которому подверглись его картины в немецких музеях, художник проводит параллели с событиями 1892 года: «Ну вот опять вокруг меня поднялся шум в Германии – это ужасно глупо; впрочем, мне, как и раньше, не будет от этого никакой пользы». В любом случае уж его-то никак нельзя обвинить в том, что он навязывал немцам свои картины:

…Ведь я никогда не любил продавать свои картины; но, чтобы их заполучить, люди и здесь, и в Германии буквально ползали на коленях. Я же всегда печалился, когда приходилось расставаться со своими творениями, каждое из которых было необходимо мне для дальнейшей работы.

Ряды друзей редеют, но враг живуч

Мунк никогда не уставал подчеркивать, что у себя в Экелю ведет исключительно здоровый образ жизни. В 30-е годы он почти полностью отказался от мяса. И давал такой совет Тису:

Как член секты вегетарианцев говорю тебе – обратись! Покончи с каннибализмом – прекрати поглощать твоих теток, дядей и маленьких кузин с кроткими глазами – ешь лилии, ландыши и траву, подобно агнцу. Ты же и так наполовину вегетарианец: коньяк, бургундское и шампанское – это ведь кровь винограда.

В 1937 году художник нанял новую экономку. Ее звали Лив Берг, и она продержалась на работе дольше всех, вплоть до самой смерти Мунка. По заботливо составленным ею меню мы можем убедиться в том, что, хотя Мунк и отказался от мяса, аскетом он отнюдь не стал:

Вторник: Грейпфрут. Жареный палтус с тушеным щавелем. Простокваша.

Среда: Яичница с ветчиной. Спаржа. Кисель из ревеня.

Четверг: Фасолевый суп. Омары. Десерт «Застенчивая крестьянка»[114].

Пятница: Спаржа. Каша на сливках.

Суббота: Тушеный омар в панцире. Кисель из ревеня.

Правда, значительная часть продуктов, в том числе, возможно, и спаржа, выращивались на месте, в Экелю, где у Мунка постоянно работал садовник, присматривающий за поместьем.

Несмотря на здоровый образ жизни, в конце 1930-х художник много болел. Правый глаз как будто больше его не тревожил, зато начались проблемы с левым. Мунка по-прежнему мучили бесконечные приступы бронхита, а сил, чтобы сопротивляться болезням, у него оставалось все меньше – ведь художнику было уже под восемьдесят.

Последний раз за границу он съездил в Гётеборг в 1937 году. Мунк приехал, осмотрел свои картины в местном художественном музее и пообедал с Акселем Румдалом. А потом исчез, и до самого отъезда домой о нем не было ни слуху ни духу. Румдал сожалел, что им не довелось пообщаться подольше, но не обиделся. Он знал Мунка уж двадцать пять лет и понимал, как ему важно отдохнуть в «человеческой пустыне» Гётеборга.

Последняя по-настоящему масштабная персональная выставка, на которой было представлено 67 картин и множество графических работ, имела место также в 1937 году – причем в стране, где, как ни странно, о Мунке до сих пор толком не знали. Выставка проводилась в музее Стеделийк в Амстердаме, ее организатором выступил хорошо здесь известный Рольф Стенерсен. Соотечественники Ван Гога встретили норвежского мастера с почестями. В рецензиях подчеркивалось, что вниманию голландцев представлено творчество признанного классика современного искусства, познакомиться с которым обязан каждый образованный человек: «Мы уже много наслышаны об Эдварде Мунке, и теперь остается только поблагодарить организаторов выставки, привезших его картины к нам. Его работы принадлежат к крупнейшим достижениям современного искусства».

Дома же Мунка донимали привычные заботы – во-первых, налоги; пытаясь сократить выплаты, художник на протяжении нескольких лет утверждал, что на самом деле проживает в Недре Рамме и должен облагаться налогом в Вестбю. Во-вторых, ему постоянно приходилось думать о финансовых проблемах Андреа и причудах Ингер. Оказалось, что сестре мало было стать хорошим фотографом – ее книга об Акерсэльве пользовалась определенным успехом. На старости лет Ингер сама решила взяться за кисть! Понятно, что Мунку не очень хотелось заниматься разбором ее первых любительских опытов, – он попробовал возложить эту обязанность на директора Национальной галереи, дав тому следующие указания: «Я редко с ней вижусь, и мне не хотелось бы ее разочаровывать. Несомненно, она обладает чувством цвета и склонностью к декоративному искусству».

Самому Мунку также приходили в голову неожиданные идеи. Осенью 1938 года он вдруг, без особой подготовки, устроил довольно большую выставку в галерее торговца картинами Холста Халворсена. Это стало полным сюрпризом даже для самого хозяина галереи. Правда, накануне вечером Мунк позвонил ему и намекнул, что хотел бы устроить у него выставку. На следующий день в 9 часов утра художник появился у дверей магазина с двумя картинами, а потом в течение дня подвозил одну картину за другой. Естественно, Холст Халворсен тут же освободил стены для работ прославленного гостя. Это была последняя значительная выставка Мунка в Осло – внимание публики в особенности привлекла большая картина с изображением строительных рабочих. Возможно, вся эта акция стала своеобразным ответом художника на объявление открытого конкурса на оформление стен ратуши, – конкурса, в котором Мунк, конечно, не мог позволить себе участвовать.

То, что заказ на оформление ратуши ему так и не дали, Мунк расценил как коварную выходку «камарильи из Осло». Его совсем не смутил факт, что с годами участники «камарильи» поменялись. Теперь противника для него олицетворял Хенрик Сёренсен, ведущий художник младшего поколения, организатор и руководитель группы, пользующейся значительным влиянием в норвежском мире искусства:

С годами накопилось довольно много всего, как серьезного, так и не очень. Дело тут в индивидуализме, и с обеих сторон имеет место некоторая антипатия друг к другу. В таком замкнутом пространстве, как город, со временем тебя начинают донимать более или менее скрытые интриги… Я только хочу заметить, что едва я после тридцатилетних трудов и борьбы наконец добился признания и хотел было воспользоваться плодами своих успехов, как тут же с развевающимися знаменами и барабанным боем выдвинулся Сёренсен. Я был ему препятствием…

Это ощущение имело под собой некоторые основания. Сёренсен, человек большого личного обаяния, действительно пользовался влиянием в обществе. Он вращался во всех кругах, вплоть до придворных. В свое время он подписался под петицией о предоставлении Мунку заказа на оформление ратуши, но годы шли, Мунк старел. Когда вопрос об оформлении ратуши действительно встал на повестке дня, заказ отошел к Сёренсену и группе его ровесников-художников, впоследствии прозванных «братьями-фресочниками».

Таким образом, старым врагам на смену приходили новые, тогда как друзья Мунка уходили один за другим. Осенью 1937 года умерла Милли Берг, ранее фру Таулов, – героиня незавершенного высказывания Мунка «та, что в течение шести лет моей жизни…». Осталось неизвестным, встречался ли художник с ней после их разрыва. В следующем, 1938 году в апреле скончался во сне Харальд Нёррегор. Мунк не пошел проститься с ним, но написал письмо с соболезнованиями, за что фру Марит была ему чрезвычайно благодарна. А вот Мунк вряд ли очень обрадовался, когда она решила быстренько распродать на аукционе принадлежавшую мужу крупную коллекцию его картин.

В 1939 году умер Сигурд Хёст. По какой-то причине в последние годы они с Мунком практически не общались. «Мы отдалились друг от друга», – писал Мунк сестре Ингер. При исполнении печальных формальностей он спрятался за сестру – попросил ее послать венок от имени их обоих и все расходы конечно же взял на себя.

Из старых друзей в живых теперь оставался только Енс Тис, но и он не мог похвастаться крепким здоровьем. В 1936 году ему сделали операцию по поводу язвы желудка – на самом деле речь шла о раке. Поздней осенью 1939 года умерла жена Тиса Рагна. Мунк послал венок, отправил письмо с соболезнованиями и выразил сожаление, что не сможет принять участие в похоронах.

Вне всяких сомнений, Енс Тис сделал для признания Мунка в Норвегии больше, чем кто-либо другой. Он еще в юности искренне увлекся творчеством Мунка и умел выразить свое восхищение с куда большим профессионализмом, нежели Яппе Нильсен. Тис был автором основополагающей работы по истории искусства своего времени, он написал признанную лучшей биографию Мунка, а его помощь художнику, когда тот боролся за право оформить университетский зал, была поистине неоценимой. Именно к Тису обращались Курт Глазер и другие зарубежные искусствоведы, когда приезжали в Норвегию для изучения творчества Мунка или организации выставок.

Однако в его отношениях с художником не все шло гладко. Мунк считал, что Тис закупает слишком много работ французских художников. Кроме того, если верить Равенсбергу, Мунк не одобрял образ жизни директора Национальной галереи: «Что до Тиса, то, по-моему, пьянствовать может художник, но никак не директор музея». И похоже, Тис раздражал Мунка тем, что буквально следовал библейскому совету «не зарывать свой талант в землю»: его стремление участвовать чуть ли не во всех событиях, связанных с культурной жизнью, выглядело довольно смешно.

Многое свидетельствует о том, что в последние годы отношения между Мунком и Тисом заметно охладели. В противном случае трудно объяснить то, как Мунк обошелся со старым другом в трудную минуту.

В начале 1940 года Тис снова заболел. У него нашли новую раковую опухоль, на сей раз в корне языка. Он написал Мунку и попросил разрешения прийти в гости, но Мунк ответил, что ему придется подождать визита, так как сам он, Мунк, не вполне здоров. Только год спустя – пройдя через операцию и курс лучевой терапии в Радиумхоспиталет в Осло – директор музея решился написать ответ, где и сообщил, каким ударом стал для него отказ Мунка: «Когда твой старейший друг, смертельно больной и с часу на час ожидающий смерти, как это было со мной, выражает желание встретиться, чтобы пожать твою дружескую руку, попрощаться и поблагодарить за все хорошее, как бы ты ни был болен, ты мог бы пойти мне навстречу. Я все еще обижен на то твое бесчувственное письмо. Будь уверен, больше я не буду искать встречи с тобой, только если ты сам попросишь».

Мунк отреагировал на это письмо в свойственной для него манере. Он ничего не ответил, но послал в подарок Тису 14 графических оттисков. Несмотря ни на что, Тис очень обрадовался подарку и написал Мунку письмо с просьбой подписать все его работы, которые хранил в своей коллекции:

Дело не в том, что авторство картин может со временем вызвать какие-то сомнения, вовсе нет. Но я все-таки хотел бы, чтобы ты подписал свои работы и по возможности указал год создания, прежде чем мы оба расстанемся друг с другом и с жизнью. Это важно для истории искусства.

Если ты не против, то я могу заехать к тебе на машине в один из этих прекрасных летних дней вместе с твоими работами. Главным образом чтобы повидаться с тобой, но и чтобы раз и навсегда уладить это дело с подписями.

Согласись, глупо, что мы перестали видеться. Я ведь как-никак последний из твоих старых друзей, и нам нашлось бы, о чем поговорить, пока смерть не придет за нами…

Старость и одиночество придают яркость воспоминаниям. Старые ниточки, связывающие нас с жизнью, приобретают особую ценность!

Ответ Мунка многое говорит о нем. В то же время остается только удивляться его бессердечному эгоизму:

Как ни печально, но я вынужден жить в полной изоляции, – я не могу общаться даже с самым близким мне человеком – родной сестрой. Если ты подумаешь как следует, то тебя перестанет удивлять, почему я многого не могу себе позволить, – такова жизнь.

Пошли ко мне кого-нибудь из галереи, пусть приходит с картинами, а я их подпишу. Будем надеяться, что мы еще доживем до лучших времен.

Енс Тис прожил еще год, но это письмо является последним документальным свидетельством его общения с Мунком.

Искусство и псевдоискусство в военное время

Гитлер захватил Чехословакию и присоединил Австрию к Германии без единого выстрела. Но когда 1 сентября 1939 года он напал на Польшу, двумя днями позже Великобритания и Франция объявили ему войну. Дальше – больше. 17 сентября в Польшу вступили советские войска, а 30 сентября Советский Союз начал войну с Финляндией.

Нападение на соседнюю страну произвело на норвежцев особое впечатление. И Мунк не был исключением. Когда в феврале его попросили оказать финансовую помощь Финляндии, он, несмотря на известное отношение к просьбам такого рода, сразу же согласился. В полученном им благодарственном письме говорится: «Своим поступком вы подали прекрасный пример другим».

В марте 1940 года СССР и Финляндия подписали мирный договор, но уже 9 апреля жителей Осло и Акера разбудил шум двигателей немецких самолетов в небе.

Немецкая оккупация имела прямые и неожиданные последствия для Мунка: она в буквальном смысле слова привела к его воссоединению с сестрой Ингер. Они не виделись уже много лет. А в день 10 апреля, когда в столице царил хаос и прошел слух, что город будут бомбить, и люди в панике стали покидать Осло, они встретились. С тех пор Ингер стала чаще бывать в Экелю, и очевидцы этих визитов запомнили ее как персону весьма своеобразную. Она плохо слышала и поэтому всегда носила с собой длинную кривую слуховую трубку.

Мунк, разумеется, был озабочен судьбой своей родины, но в первую очередь, надо признать, его беспокоила судьба собственных картин. В этом он был не одинок. Уже 1 мая «Дагбладет» поместила под броским заголовком статью о наследии Вигеланна и Мунка. В отношении Вигеланна газета успокаивала читателей: скульптуры из Фрогнер-парка укрыты так хорошо, как это только возможно. А вот Мунк отказался обсуждать судьбу картин, хранящихся в Экелю, – «он всегда так немногословен, когда речь заходит о его картинах». Торговец предметами искусства Холст Халворсен тоже был очень обеспокоен. Сам он уехал в Крагерё, но оттуда написал Мунку и поинтересовался судьбой картин. Дело в том, что с осени 1940 года Халворсен регулярно покупал у Мунка живопись и графику. Довольно парадоксально, но в период оккупации торговля предметами искусства шла хорошо. Денег в стране хватало – немцы просто-напросто печатали банкноты по мере необходимости, а вот тратить их было особенно не на что, поскольку дефицит товаров становился все более и более заметным.

В этой новой, полной опасностей ситуации, когда продолжались бои в Восточной Норвегии, Мунк решил составить завещание. Оно было довольно кратким, всего одна машинописная страница. Сестре Ингер завещались 100 000 крон и право выбрать на свой вкус 100 графических работ. Кроме того, Мунк оставлял ей всю свою переписку. Андреа получала 40 000 крон, а 30 000 должны были отойти Фонду наследников малоимущих художников. Остальное – «картины, рисунки, ксилографии, литографии, офорты, а также литографические камни, деревянные и медные формы» – передавалось коммуне Осло, которой отошло также все литературное наследие Мунка; решение же о его публикации оставлялось «на усмотрение экспертов».

Это завещание существенно ущемляло в наследственных правах и Ингер, и, в особенности, Андреа – ведь в ходе раздела имущества после смерти Мунка его художественное наследие было оценено ни много ни мало в 5,5 миллиона крон. Поскольку у Мунка не было прямых наследников, Ингер и Андреа делили между собой поровну все остальное не указанное в завещании имущество (Андреа в качестве наследницы своего отца); коль скоро Ингер было уже за 70, через несколько лет Андреа предстояло наследовать все состояние Мунка. Надо сказать, что завещание обеспечивало Ингер достаток в последние годы жизни – 100 000 крон вполне приличная сумма. Она, видимо, ясно дала понять Андреа, что на половину имущества Мунка та может не рассчитывать.

Главным пунктом завещания было то, что картины наследовала коммуна Осло; тем самым вся ответственность за «Музей Мунка», о котором уже несколько лет писала пресса, ложилась на нее. Аксель Румдал, тесно общавшийся с Мунком в эти годы, не сомневался в причинах принятия Мунком такого решения: «Мунк завещал свои произведения коммуне Осло, определенно для того, чтобы у города была возможность представить «Фриз жизни» как огромный завершенный цикл, соответствовавший по значению колодцу[115] Вигеланна. В этом его стремлении не было ненависти, скорее мальчишеское желание подчеркнуть свое первенство и добиться должного почтения к своему искусству».

Обстановка в Экелю была спартанской. Единственным предметом роскоши можно считать большой рояль, который в завещании не упомянут. Сомнительно, чтобы Мунк хоть раз в жизни на нем играл. В 1940 году инструмент был передан Союзу художников, который располагался в ресторане «Блум». Видимо, Мунк избавлялся от лишних вещей.

Парадоксально, но факт: по словам Мунка, в дни войны он чувствовал себя намного спокойнее, чем обычно, несмотря на внешние опасности и бесконечные бытовые трудности. Вероятно, дело в том, что его «враг» стал конкретным и явным. Пола́ Гогену художник как-то сказал: «Разве вы не понимаете – все старые крохотные привидения попрятались в свои норы, испугавшись одного большого».

Осенью 1940 года Германия полностью оккупировала Норвегию; формально страной руководила партия Квислинга «Национальное единение», в то время как реальная власть была в руках оккупантов в лице рейхскоммисара Йозефа Тербофена.

Норвежские нацисты могли смело рассчитывать на двух знаменитых деятелей искусства, популярных в Германии, – композитора Кристиана Синдинга[116] и писателя Кнута Гамсуна – как на своих верных союзников. Но они пытались привлечь на свою сторону и Мунка. В начале войны в Экелю приезжал сын Гамсуна Туре. Он сам был весьма одаренным художником. Гамсуну-младшему хотелось узнать, каковы – в свете последних политических событий – взгляды Мунка на ситуацию, сложившуюся в области искусства.

Однако Мунка не особенно интересовала эта тема. Он, как часто бывало с ним, углубился в воспоминания: «Передайте привет отцу. Он ведь не имел ничего общего с нападением на меня тогда в Копенгагене!»

Со стороны нацистских властей не было сделано ни одной попытки истолковать творчество Мунка как «дегенеративное» упадническое искусство. Напротив, о нем всегда говорили как о самом выдающемся художнике Норвегии. Когда печатный орган «Национального единения» «Фритт фольк» («Свободный народ») надумал познакомить своих читателей с национальным искусством, то начать решено было с «Девушек на мосту». Более того, в неуклюжей попытке превратить Мунка в певца здорового народного начала газета использовала «Рабочих за уборкой снега». Это, мол, пример изображения «норвежских крестьян» в борьбе с силами природы: «Глаза мужчин излучают стальную волю, и голубоватый отсвет стали ложится на заснеженные равнины». А вот братья-фресочники – «мастера-живописцы Норвегии Нюгорсволла»[117], – трудившиеся в незавершенной ратуше Осло, получили настоящую взбучку.

Национальную галерею теперь возглавлял угодный властям директор – художник Сёрен Унсагер[118], с которым у Мунка были дружеские отношения. Большинство картин было вывезено на загородный склад из-за опасности бомбежки, но в распоряжении Унсагера осталось достаточно полотен, чтобы устроить нравоучительную выставку в лучших немецких традициях. Она получила название «Искусство и псевдоискусство». Главной задачей выставки было показать основные направления норвежского изобразительного искусства «от Дала до эпохи упадничества». При этом Унсагер с уверенностью констатировал, что по сравнению с другими странами упадок в Норвегии зашел не слишком далеко; тем не менее директор Национальной галереи сетовал: «Печально наблюдать талантливых молодых художников, низводящих себя самих и наше искусство до безвкусной мазни в угоду сенсации, коммунистической пропаганды и прочих крайних проявлений болезненности и извращенности».

Эти слова напоминают реакцию на картины Мунка полвека назад. Но теперь Мунк без всяких сомнений был причислен к представителям «искусства» вкупе с И. К. Далом, Хансом Гуде, Петерссеном, Тауловом и Крогом. Он стал признанной величиной и одним из немногих «хороших художников» современности. «Псевдоискусство» было представлено многочисленной группой норвежских и иностранных художников, в число которых вошли Пикассо, Брак[119], Кай Фьель[120].

К восьмидесятилетию Мунка в декабре 1943 года Национальная галерея запланировала персональную выставку художника. Но этому воспротивился сам Мунк, и Унсагеру пришлось отказаться от своих планов.

Оккупационные власти не препятствовали прославлению Мунка. Более того, серьезной проблемой для художника стали желавшие посетить его немецкие почитатели – совсем не обязательно нацисты, среди тех, кто приходил к Мунку, было немало обычных солдат. Газета для немецких солдат в Норвегии пишет о работах Мунка на выставке Унсагера следующее: «Пропасть разделяет работы “дегенеративных” художников и эти картины, в свое время ставшие революцией в искусстве и до сих пор остающиеся таковыми».

По-прежнему поддерживала с Мунком контакт семья Генриха Гудтвалкера. Генрих мог беспрепятственно ездить в Норвегию, а его сын Карл жил в Осло. Невеста Карла была норвежкой, незадолго до оккупации Норвегии он решил принять норвежское подданство, но для этого нужно было прожить в стране определенный срок; увы, война разрушила эти намерения – едва немецкие войска оккупировали Норвегию, Карла призвали в ряды вермахта. После войны норвежскую собственность семьи конфисковали, но Генрих и Карл смогли выкупить ее, продав несколько картин Мунка. Это стало своего рода платой за тот искренний интерес и поддержку, которые Гудтвалкер-старший выказывал художнику в довоенные и военные годы.

Визитов немцев, как, впрочем, и остальных непрошеных гостей, Мунк избегал проверенным способом: он жаловался на свое слабое здоровье. Правда, неизвестно, помогло ли это, когда в Экелю пожаловал именитый гость: среди оставленных у Мунка визитных карточек есть и карточка рейхскомиссара Йозефа Тербофена.

Связь же с самой Германией практически прервалась. Исключение составляли немногочисленные деловые контакты: к примеру, в октябре 1943 года одно лейпцигское издательство, специализирующееся на книгах по искусству, интересовалось правами на издание репродукций картин норвежских художников.

Осенью 1940 года умерла фрау Линде, два месяца спустя, через две недели после оккупации Норвегии, – Макс Линде. В декабре 1941 года их сын Теодор прислал Мунку трогательное письмо. Он известил художника о рождении сына, которого было решено назвать Эдвардом, «чтобы малыш всегда помнил о дружбе его дедушки с великим художником». Теодор Линде просил также разрешения записать Мунка в качестве крестного отца ребенка.

Луиза Шифлер пережила и мировую войну, и множество других испытаний и умерла в возрасте ста двух лет. В годы войны она оставалась единственной ниточкой, связывавшей Мунка со страной, которая первой признала его и сделала знаменитым. Луиза была не из тех, кто легко сдается. Трудной военной зимой сорок третьего года в своем последнем письме Мунку, поздравляя его с восьмидесятилетием, она пишет: «Несмотря ни на что, мы надеемся на скорую встречу и на то, что новый год принесет вам и вашему искусству удачу».

Красная нить

В истории искусства Мунк считается мастером жанра автопортрета. Он написал более шестидесяти «классических» автопортретов маслом – не менее одного в год на протяжении всей своей творческой жизни. А если принимать в расчет эскизы, графические работы и бесконечное множество картин, в которых присутствует похожий на Мунка персонаж, то и того больше.

Многие автопортреты Мунка – это по-настоящему замечательные работы. Об одном из них, написанном в копенгагенской клинике – кстати, малоизвестном, – медсестра Линке Йоргенсен, почитательница его таланта, сказала: «Лишь за одну эту работу Господь должен простить вам многие проступки и грехи вашей молодости, если, конечно, он знает толк в хорошем искусстве». Линке понимала: создавая автопортрет, художник вершит суд над самим собой.

Как указывает шведский искусствовед, исследовательница творчества Мунка Ирис Мюллер-Вестерман, его в первую очередь занимало не создание жанровой сцены, в которой работающий художник исполняет главную роль. Только на четырех автопортретах мы видим Мунка с кистями или карандашами. И лишь в одном – «Автопортрете с кистями», написанном у доктора Линде, – присутствует своеобразное позерство. Но этот автопортрет создан был с целью показать внешне преуспевающего художника, выполняющего дорогостоящий заказ для высших кругов.

Вопрос о роли художника серьезно занимал Мунка. Автопортрет – это исследование особого предназначения художника и смысла человеческой жизни в целом. В поисках средств выражения Мунк пробовал различные техники – зачастую те самые, что и в других картинах, которые он писал в тот же период. Поэтому автопортреты в определенном смысле стали «визуальным дневником» художника. Многие из них не подписаны и при жизни Мунка не выставлялись.

На самом первом автопортрете мы видим девятнадцатилетнего художника, который неуверенно, но в то же время с вызовом, если не сказать – надменно, взирает на суровый и беспощадный мир взрослых. Манера исполнения определяется требованиями к точности в передаче деталей, бытовавшими в Королевской школе рисования и искусств. В выборе цветовой гаммы Мунк более чем сдержан. И тем не менее можно смело утверждать, что эта картина – нечто большее, нежели просто ученическая работа. Это результат вполне зрелого отношения к профессии; что же до скупости в выборе средств, то ее следует объяснить осмотрительностью молодого человека, который еще только нащупывает собственный путь в искусстве.

На выставку у Блумквиста в 1895 году – ту самую, что посетил Ибсен, Мунк представил автопортрет, получивший впоследствии наибольшую известность. Фигура художника здесь изображена в три четверти, и слабый свет, струящийся снизу, делает его лицо рельефным, словно вылепленным. Художник нарядно одет: на нем пиджак, упругий воротничок и шейный платок, но окружающий его фон расплывчат – вся комната будто тонет в табачном дыму. В руке художник держит папиросу, давшую картине название, – «Автопортрет с папиросой». Автопортрет тут же купила Национальная галерея.

С тех пор он украсил не одну книгу о Мунке – и в этом нет ничего странного. Это одно из полотен Мунка, где он сознательно, в соответствии с духом времени, мифологизирует свой образ. «Автопортрет с папиросой» тесно связан с «Серией картин о жизни», но в то же время стоит особняком. Картина показывает художника не как ремесленника, занятого красками, линиями и грунтовкой, а как мистика, представителя богемы. Пронзительный взгляд, впивающийся в лицо зрителю, свидетельствует о том, что перед нами человек, наделенный особым видением и знанием. С такими способностями ему нет места в привычном буржуазном мире, несмотря на элегантность костюма. Впрочем, элегантность эта имеет вполне богемное свойство, что лишний раз подчеркивает пелена табачного дыма, окутывающая фигуру персонажа. Нежный рот свидетельствует об уязвимости художника, которая стала ценой видения и знания. Художник стоит «в свете рампы», будучи одновременно и субъектом, и объектом – так выражается идея бесконечного процесса самопознания личности, присущая всем «картинам о жизни».

Нечто похожее можно сказать и об «Автопортрете в аду», но мотив уязвимости здесь уже стал центральным, поскольку написана эта картина была в период кризиса после выстрела в Осгорстранне. Это поясной автопортрет, акцент здесь делается на изображении обнаженной хрупкой плоти. Превалируют яркие огненные цвета – красный, оранжевый, желтый. За спиной беззащитного человека вырастает огромная бесформенная тень – похоже на цитату из «Созревания».

Это полотно резко контрастирует с написанным годом позже «Автопортретом с кистями», который лучше всяких слов говорит о том, что сделал для Мунка доктор Линде, – создал условия для творчества, обеспечил необходимые средства к существованию. С кистями в руках, одетый в элегантный костюм Мунк позирует перед зрителями, а его фигуру окружают короткие нервные мазки, создающие впечатление вибрации пространства. Эти мазки вызывают ассоциации с картинами Ван Гога, еще одного усердного создателя автопортретов в истории искусства. Они задают напряжение, которое мешает нам полностью верить спокойствию, исходящему от позы художника.

«Автопортрет с бутылкой вина» стал своеобразным итогом в исследовании хрупкости бытия художника и человека. Если на предыдущих картинах взгляд художника устремлен на зрителя, то здесь глаза его едва обозначены, он смотрит словно внутрь себя, или – точнее – взгляд его пуст. По обобщенности передачи деталей картина походит на набросок. Правая рука, главный инструмент художника, расслабленно лежит на коленях. Она написана расплывчато и напоминает скорее лапу или ласт животного. Главный атрибут героя картины – бутылка на столе. Она пуста. Только в бокале осталось немного вина. Ничто в картине не указывает на то, что происходит радостное возлияние, – скорее мы видим «горькую чашу», которую художнику суждено испить до дна.

Автопортреты, написанные после возвращения в Норвегию, Мунк посвящает совсем другой проблематике. Многие из них можно рассматривать как антитезу богемной жизни. На них Мунк предстает как буржуа. Он тщательно, но скромно одет: шляпа, плащ и до блеска начищенные ботинки, костюм с красным или синим галстуком, который создает цветовой акцент. Выражение лица серьезное, зачастую даже скептическое. На этих картинах часто присутствуют детали интерьера, помещение при этом напоминает буржуазную гостиную. Но при этом в них ощущается нарастающее беспокойство, настроение разрыва – как будто персонаж спешит покинуть комнату. К таким картинам относится «Автопортрет в Бергене» – на нем мы видим Мунка сидящим у окна, из которого виднеется Новая церковь и оживленная улица. Очевидно, что художник приехал в город по делам – для организации выставки или выполнения чьего-то заказа.

В поздних автопортретах Мунк обращается к фундаментальным темам: старению и распаду. Если включать в эту серию автопортретов «Соблазнителя», изображающего зрелого мужчину и юную женщину, то можно сказать, что тон этим работам задает щемящее чувство надвигающегося расставания с жизненными усладами. Сюда же примыкает ряд автопортретов, на которых Мунк пишет себя больного – до и после испанки и во время бронхита. Они выполнены в эскизной манере, главное в них – цветовая гамма, у каждой картины своя. Бледно-желтое лицо Мунка, страдающего от испанки, почти сливается со стеной за его креслом. Бронхит, напротив, придает его лицу пурпурно-красный оттенок, который контрастирует с зеленоватой бородой.

Если при взгляде на ранние автопортреты Мунка иногда напрашивается сравнение с Ван Гогом, то поздние вызывают мысль о другом великом голландце – Рембрандте. «Полуночник» изображает сутулого измученного человека, бродящего по комнате с высокими окнами без занавесей. За окном темно-синяя стена ночи, темнота которой подчеркивается довольно сильным светом, падающим на веранду, – это свет луны или одинокой лампы, горящей в ночи.

Акварель «Автопортрет художника, сидящего обнаженным» демонстрирует интерес Мунка к процессам телесного распада. Несколько странных картин с изображением «птицы», написанных во время глазной болезни, посвящены той же теме. Эти полотна совмещают фигуру истощенного обнаженного человека и угрожающее пятно, которое видит его больной глаз. Таким образом, Мунк по-прежнему и субъект, и объект художественного исследования, но задача его не в том, чтобы показать терзания страсти или адовы муки расстроенных нервов, – а всего-навсего воздействие на человека строгих законов природы.

Если ранние автопортреты – это полотна, сравнимые по качеству с другими картинами начала творческой жизни, то поздние часто выделяются из общей массы написанных в старости картин. Многие работы последних лет жизни нельзя отнести к высшим достижениям Мунка, но почти все автопортреты причисляют к его шедеврам.

Автопортреты стали своего рода красной нитью, проходящей через все многообразное творческое наследие художника. Интерес Мунка к самому себе как к мотиву стал основой его искусства. Это подтверждается и тем, насколько сложно у Мунка провести отчетливую границу между автопортретом и обычной «тематической» картиной. Художник использует элементы собственной внешности во многих работах, он как будто заряжает картину собственным присутствием.

Мунк не страшился обнажать собственный внутренний мир в своих полотнах, да и всегдашняя доступность себя самого как модели тоже была удобной. Сам он – по случаю написания «Автопортрета художника, сидящего обнаженным», – комментировал это так:

Мои волосы достигают плеч, а моя борода – груди. Каждое утро в моем распоряжении прекрасная, притом совершенно бесплатная модель, когда я пишу, стоя перед зеркалом себя самого, тощего и нагого. Из этого можно сделать все библейские сюжеты: Лазаря, Иова, Мафусаила и т. д.

Серии картин на библейские сюжеты так и не получилось. Автопортреты Мунка редко когда изображают какой-то «характер» или «роль». Они стали свидетельством самопознания «вопрошающей, ищущей и безгранично сомневающейся» личности.

За годы войны, проведенные в Экелю, Мунк написал несколько автопортретов. На одном из них он в гордой позе стоит у окна, будто бы бросая вызов дьявольским силам как внутри, так и вне себя.

Силы духа Мунку было не занимать. Но у него не было никаких иллюзий в отношении собственной внешности. На поздних картинах мы видим ссутулившегося старика с впалыми щеками. Знаменитый «Автопортрет между часами и кроватью», одна из его последних работ, демонстрирует, что может сделать с человеком безжалостный ход времени, который символизируют напольные часы, образующие почти геометрическую параллель постаревшему, но все еще стройному и худощавому телу художника. Справа видна часть кровати – как сдержанное напоминание о том, что его ждет.

А на стене за спиной художника его картины – свидетельства прожитой жизни.

Широкий золотистый столб света

Пожелание Луизы Шифлер исполнилось: 1942 и 1943 годы действительно были счастливыми для Мунка как художника. Случилось это не в последнюю очередь благодаря его «последней модели» – студентке, которая впоследствии попросила не упоминать ее имени.

Она изучала юриспруденцию, и ей нужны были деньги. Весной 1942 года она постучалась в дверь Мунка и предложила свои услуги в качестве натурщицы. Мунк согласился и написал ряд картин, по большей части эскизов, с этой юной особы, а также несколько изящных стремительно набросанных акварельных ню. Закончил он только одну картину – «Флирт в парке». На переднем плане разговаривает молодая пара, за их спиной расстилается парк, в котором прогуливаются люди, и среди них – группка молодых девушек, напоминающих «Девушек на мосту». Пола́ Гоген писал: «С этой юной уверенной в себе женщиной в Экелю пришла молодость. Старинную беседку, отделенную от веранды старого строителя высокими деревьями, заполнила молодежь, которая сообща наслаждалась солнцем и летом, а Эрос играл с ними в свои игры».

«Старый строитель» – это конечно же сам художник. Ибсен интересовал Мунка всю жизнь. Эдвард отождествлял себя не только с Освальдом[121] (до такой степени, что даже в той или иной мере разделял мнение Ибсена о наследственности душевных болезней), но и с Пером Гюнтом. К этой пьесе он создал сотни зарисовок, основным мотивом которых стала травля Пера Гюнта односельчанами. На одной из них Альберт Кольман изображен в роли Пуговичника. Кроме того, одно время Мунк работал над иллюстрациями к «Борьбе за престол». В ярле Скуле, раздираемом внутренними противоречиями, Мунк узнавал себя: «Он считает Скуле более интересной личностью, чем Хокона, который просто-напросто банальный счастливчик и поэтому пользуется популярностью».

Наброски свидетельствуют о том, что, работая над эскизами к «Гедде Габлер» для Макса Рейнхардта, художник явно усматривал параллель между главной героиней пьесы и Туллой: «богатая девчонка» от скуки играет человеческими судьбами. Да и он сам в этот период чем не Эйлерт Левборг?

Теперь же Мунк доживал свои дни как строитель Сольнес в обществе юной натурщицы в роли Хильды. В отличие от прежних натурщиц студентка юридического факультета была смелой собеседницей. Одно из ее писем свидетельствует, что они говорили об Ибсене и художник заставил ее прочитать «Когда мы, мертвые, пробуждаемся». Мунк утверждал, что его творчество вдохновило Ибсена на создание этой пьесы – безжалостной истории о художнике, которому приходится платить непомерно высокую цену за то, что он ставит искусство выше жизни.

То, что Мунк произвел известное впечатление на натурщицу, следует из ее другого письма, в котором она весело сообщает, что собирается идти на экзамен плохо подготовленной. При этом она думает о Мунке: «По той или иной причине вы в последнее время стали постоянным предметом моих мыслей и снов, поэтому мне хочется пожелать вам всего самого доброго!»

25 мая 1942 года умерла Тулла Блер, в девичестве Ларсен. К этому времени она уже развелась со своим вторым мужем и жила в столице; у нее была репутация эксцентричной и склонной к злоупотреблению спиртным пожилой дамы. При распределении ее наследства Мунк получил забавный, но весьма ценный для оккупированной Норвегии подарок – изысканное вино со старого винного склада П. А. Ларсена.

Летом и осенью 1943 года к Мунку в гости несколько раз приезжал из Осло торговец предметами искусства Рольф Хансен. Мунк хотел написать его портрет.

Первый раз Хансен приехал в Экелю в июне. Мунк плохо себя чувствовал, у него болело горло, но он был общителен и показал декоративные полотна, которые, как он надеялся, возьмут в музей. В мастерской под открытым небом он поставил «Рабочих за уборкой снега», чтобы дописать боковые и верхний планы картины. Из разговора стало ясно: Мунк был по-настоящему расстроен тем, что не получил крупного – такого, на какой рассчитывал, – заказа по оформлению ратуши. Художник полагал, что в этом виноват Сёренсен. «Как подачку мне предложили оформить какой-то незначительный зальчик».

Вскоре Хансен приезжает снова. Июнь выдался жарким, но горло у Мунка болит по-прежнему. Однако это не мешает ему много говорить – он словно боится не успеть сказать что-то важное. Мунк раскаивается, что продал так много картин. Рассказывает, что приводит в порядок свои бумаги: среди них много интересных писем от немцев, несколько от французов и ни одного из Англии. Сожалеет, что в данных обстоятельствах не может переписываться со своими немецкими друзьями. Замечает, что, возможно, ошибается насчет Сёренсена, но все равно не хочет иметь с ним дела – тот, мол, идеалист и прожженный делец в одном лице.

Потом художник начинает работу над портретом – осторожно и неуверенно. Хансен сидит на скамейке у живой изгороди. Дело идет медленно. Мунк делает набросок углем на холсте, и оба оказываются наброском довольны. Мунк приносит медаль Гёте, присланную в свое время из Германии с личным приветом от Гинденбурга, и с гордостью сообщает, что из норвежцев только Руал Амундсен, Вигеланн и он сам имеют такую награду.

В следующий приезд Хансена, в середине июля, Мунк говорит, что доволен эскизами и не хочет писать дальше, поскольку боится все испортить. Он показывает Хансену последнюю версию «Женщин на мосту» и говорит, что нигде в другом месте он не видел такого света, как в Осгорстранне, – такого бледного света летних ночей.

Позже, уже осенью, Мунк вдруг заявил, что пишет вовсе не портрет, а картину, используя Хансена как модель. Он пишет несколько вариантов, фотографирует, делает наброски, в том числе этюд рук Хансена. Потом он прикрепляет рисунок к холсту, добавляет к нему эскиз головы – и пишет с этого коллажа акварель!

Настроение Мунка весьма переменчиво и не в последнюю очередь зависит от хода войны. В середине августа в Осло и Акере были арестованы полицейские. Одного из них казнили почти сразу же – после спешного «судебного разбирательства». Это очень пугает Мунка. Он опасается сделать что-нибудь не так, за что его расстреляют. Эти страхи странным образом сочетаются с заботами, куда деть фрукты из сада и хранящиеся в доме излишки продовольствия. Кроме того, Мунк жалуется на то, что его обязывают возделывать землю, которой он владеет. А заниматься сельским хозяйством совсем не дешево! Его письму в налоговую службу Акера не откажешь в остроумии: «Налоговая служба в ужасе от моих огромных расходов на земледелие. Я хочу сообщить, что в полной мере разделяю это чувство».

Хансен – ведь он все-таки торговец картинами – исподволь пытается заключить с Мунком несколько сделок, но художник заявляет, что до нового года вообще не собирается ничего продавать. В противном случае ему придется уплатить слишком большие налоги.

В последнюю осень своей жизни Мунк возвращается мыслями к прошлому. Он находит старую коробку и перечитывает письма тетушки Карен: «Из них видно, как она заботилась обо мне. Письма разных лет, письма, полученные мной во всех моих странствиях – и по Норвегии, и за границей».

Здоровье Мунка не было особенно крепким, но свое восьмидесятилетие 12 декабря он встретил в неплохой форме. Художник даже принял гостя – «личного врача» Кристиана Шрейнера. Несмотря на военное время, ему пришло много поздравлений, в том числе несколько из Германии. Юный художник Альф Рольфсен вспомнил Тициана, у которого, по рассказам, творческий расцвет пришелся на последние 10 лет жизни. Умер же он на сотом году от чумы: «Весьма утешительно думать, что чума нам теперь больше не угрожает».

Мунк отпраздновал день рождения на свой манер. Он вырезал и напечатал на своем прессе ксилографию «Поцелуй на природе». Сплетенные в объятиях мужчина и женщина, их тела сливаются с окружающей их дикой природой, намеченной едва заметными штрихами.

19 декабря взорвался немецкий склад на Филипстадкайа – очевидно, вследствие диверсии. Взрыв напугал все Осло, от него занялись пожары по всей округе, во многих домах вылетели стекла. Вероятно, именно в этот день Мунк и простудился.

13 января 1944 года его посетил Кристиан Шрейнер и получил в подарок экземпляр «Поцелуя на природе». Несколько дней спустя заехал Рольф Хансен в надежде купить что-нибудь из графики, коль скоро новый год уже наступил. Но Мунк сказал, что это подождет. Портрет Хансена, начатый осенью, он тоже еще не закончил.

В один из следующих дней Мунк заказал каменную форму для литографии в типографии «Грёндал и сын». Мотив, над которым он начал работать, практически один в один повторял известную картину, написанную около 50 лет назад, – это был портрет давно ушедшего друга Ханса Егера.

Идея была довольно странной: Мунк уже много лет не занимался литографией. И хотя он все время утверждал, что не повторяется, а развивает свои мотивы, это вряд ли можно сказать о портрете Егера. Две версии, которые разделяет полстолетия, практически идентичны.

Работа продвигалась туго. Первая литография не понравилась Мунку. После нескольких пробных оттисков он попросил обтесать камень и начал все сначала; наконец у него получился Егер, которым художник мог быть доволен: лицо на литографии разделено на две половины, светлую и темную; презрительным взглядом Егер смотрит на мир, который не принимал, да, наверное, и не понимал. В типографии Грёндала Мунк заказал сразу 60 экземпляров литографии.

20 января Шрейнер снова посетил Мунка и нашел его очень усталым. Тем не менее художник пытался работать: он раскрашивал один из оттисков «Поцелуя на природе». Два дня спустя на одном из экземпляров литографического портрета Егера он написал: «С дружеским приветом и пожеланиями счастливого Нового года. 22–1–44 – Крафт». Вполне возможно, что этот оттиск он намеревался подарить Эрику Крафту из Крагерё, который послужил моделью для мальчика с полотна «История». Крафт по-прежнему жил в этом прибрежном городке, торговал рыбой и время от времени посылал Мунку знаменитую треску из Крагерё, любимое блюдо художника.

На следующий день, 23 января 1944 года, Мунк не смог встать с постели. Когда пришла экономка Лив Берг, художник попросил ее обтереть его влажным полотенцем – должно быть, она и раньше ухаживала за ним, когда он был болен. Лив Берг выполнила просьбу. Потом Мунк попросил посадить его в кровати, но, поскольку сам он приподняться не мог, это оказалось делом нелегким. «У меня тяжелое тело», – сказал он.

На завтрак должен был прийти Кристиан Шрейнер – вероятно, поэтому Лив Берг посчитала, что нет необходимости вызывать врача. Есть приготовленную еду Мунк не смог, и по совету Шрейнера экономка сделала художнику гоголь-моголь, который он съел, и поблагодарил экономку, сказав, что было вкусно. Шрейнер видел, что Мунк очень слаб, но посчитал, что ночь тот переживет.

Пока профессор был рядом, Мунк находился в полном сознании. Он попросил Шрейнера переставить кое-что в соседней комнате, прежде чем тот уйдет, и потом спросил Лив Берг, было ли его желание выполнено. Но, получив ответ на вопрос, сразу впал в забытье. Экономка, как обычно, приготовила обед – омлет с ветчиной, но Мунк есть был не в состоянии.

Стемнело рано. На улице были слякоть и туман, всего несколько градусов тепла, шел мокрый снег. Лив Берг все время находилась рядом. Несколько раз художник открывал глаза и обводил взглядом стены. Около шести часов вечера он перестал дышать.

Экономка тут же позвонила Шрейнеру, которому только и оставалось, что констатировать смерть. Эдвард Мунк умер спустя месяц и одиннадцать дней после своего восьмидесятилетия.

Похороны стали днем национальной скорби в Норвегии. Естественно, что в них приняли участие и власти. Два самых больших венка прислали Квислинг и Тербофен. Оба отправили на похороны своих представителей.

Несмотря на полотна, украсившие университетский зал, и крепких рабочих, убирающих снег, несмотря на предсказания, что большие форматы – будущее искусства, и туманные разговоры двух поколений (включая поколение самого Мунка) об «истинно германском» в искусстве, Мунк весьма неудобен в качестве национального или идеологического символа. Слишком многое в магии его искусства проистекает из способности извлекать из окружающей действительности конкретные, эмоционально заряженные детали. Эти детали выражали чувства, мысли и настроения, с которыми жил художник. Зритель может по своему выбору отринуть их как субъективные, частные и негодные для большинства, – но зачастую этого не происходит.

Мунк увлекает за собой зрителя, когда видит кроваво-красное небо, детей на деревенской площади, купающихся мужчин во всей их мощи. Или полную луну, отбрасывающую на поверхность моря широкую дорожку, похожую на колонну, и берег, освещенный светом северной ночи.

Цена, которую должен уплатить человек за такую способность видеть и чувствовать, – одна из тем этой биографии. Мунк заплатил за свой дар сполна, и его впечатления остались жить вечно. Со всей своей радостью, но чаще всего – с болью.

Осенью, накануне смерти, Мунк говорил Рольфу Хансену о свете в Осгорстранне, который ни на что не похож. Эти слова разбудили его собственные воспоминания. Двумя днями позже он поведал гостю о том, как бродил в Осгорстранне ночи напролет и смотрел на полную луну. Художник, которому вот-вот должно было исполниться 80, все повторял, что никогда не видел такого прекрасного лунного сияния, как «тогда, в Осгорстранне». «Оно напоминало мне о многом, и я никогда его не забуду», – с чувством произнес он. Хансен навсегда запомнил, с какой особенной интонацией Мунк произносил эти слова.

Луна, о которой думал художник, должно быть, была та самая, что светила ему и «фру Д.» летним вечером, пятьдесят восемь лет назад:

Там между стволами стояла луна, большая и желтая, – широкий золотистый столб света – в темно-фиолетовой воде.

Фру Д. и он отстали от остальных. Они шли медленно, то и дело останавливаясь, – и их руки все время касались друг друга…