Предисловие переводчиков

Предлагаемая читателю в русском переводе книга архим. Иустина (Поповича) «Философские обрывы» представляет собой сборник статей, написанных, как замечает сам автор, «в промежутке между двумя мировыми войнами» и опубликованных в разное время в сербских периодических изданиях («Пут», «ХришЬанска мисао», «ХришЬанско дело», «ХришЙански живот», «Светосавле», «Весник СПЦ», «Богословле» и др.).

Некоторые из этих статей входят в состав главного богословского труда о. Иустина – «Догматика Православной Церкви». Отдельные главы «Философских обрывов» вошли впоследствии в другие сборники и были переведены на разные языки.

Сборник был составлен и подготовлен к печати самим о. Иустином еще перед Второй мировой войной, однако в свет книга вышла только в 1957 г. в Мюнхене. Впоследствии о. Иустин обнаружил в этом издании 143 опечатки (от пропущенных фраз и слов до отдельных букв), список которых был опубликован в репринтном издании «Философских обрывов», вышедшем в Белграде уже после кончины автора, в 1987 г. Все эти исправления учтены нами при переводе, устранены также некоторые неточности в ссылках на источники и в цитатах. Переводчики и издатели выражают глубокую признательность потрудившемуся для этого издания профессору Богословского факультета Мюнхенского университета д-ру Константину Николакопулосу, который держал корректуру цитат на греческом языке.

* * *

Каждый переводчик текстов о. Иустина сталкивается прежде всего с особыми трудностями, неизбежными при переводе святоотеческого письменного наследия. При переводе художественной литературы наилучший результат достигается тогда, когда переводчик «конгениален» автору. При переводе литературы святоотеческой для достижения подобного результата требуется сопричастие святости и сродство духовного опыта. Когда такая предпосылка отсутствует, перевод, естественно, будет уступать оригиналу. Существует и другая особенность, усугубляющая переводческие проблемы и дающая переводчику еще один повод для смирения: богословские труды о. Иустина – это тексты в равной мере и «поэтические», и «научные»; в них богоустремленное чувство и мысль равно свободно выражаются и в философском построении, и в поэтическом приеме. Богатая философская и лингвистическая эрудиция автора – неотъемлемая составляющая его индивидуального стиля. Стиль этот неповторим и узнаваем, он остается неизменным на протяжении десятилетий и почти не зависит от «литературного жанра»: и в проповеди, и в научной штудии звучит тот же самый живой голос аввы Иустина, та же интонация – исповедальная, молитвенная, учительная, – когда от избытка сердца глаголют уста, износя благое сокровище к назиданию и усовершению душ внимающих.

Отнюдь не полагая своей целью анализ трудов о. Иустина, мы хотели бы обратить внимание читателя на некоторые особенности его литературного стиля, которые в той или иной степени возможно было передать в русском переводе. Отметим прежде всего удивительную свободу обращения со словом – ту благодатную власть над тварным человеческим словом, которую даровал Своему верному служителю не-тварный Логос Божий, Бог Слово, Господь наш Иисус Христос. Эта власть и свобода проявляется разнообразно, и не в последнюю очередь в словотворчестве. Тексты о. Иустина изобилуют неологизмами, он непринужденно изобретает новые слова, с одинаковой легкостью используя материал всех языков, которыми владеет. Приведем только несколько примеров: многочисленные слова типа Всерадость, Всеистина, Всесмысл и т. п., образованью по образцу слов с префиксом παν- в греческих богослужебных текстах; гляйхшальтунговать – новоизобретенный глагол от немецкого слова Gleichschsaltung (=насильственное приобщение к господствующей идеологии), которое вошло в язык из сферы политики; апироцентризм – философский термин, образованный от греческого слова απείρων (бесконечный); мысленность (мысли) – существительное, передающее тончайший оттенок рефлексии, мысли о мысли; никогданезавершенность или ничемнезаменимость (sie! в одно слово) и т. д.

Такие неологизмы мы постарались сохранить в переводе неизменными, насколько родственность русского и сербского языков позволяет это сделать.

Часто автор использует для одного и того же понятия слова из разных языков – славянского, греческого, латинского и т. д. Такое словоупотребление весьма информативно: оно позволяет дать аллюзию на тот или иной образ мышления и мироощущения. Например, когда о. Иустин в одном месте говорит «универсум», а в другом – «вселенная» или в одном месте – «существование», а в другом – «экзистенция», это, как правило, отнюдь не случайность. Часто слова латинского происхождения указывают на принадлежность данного суждения или явления западноевропейскому философскому или культурному контексту. Такие и подобные им различия (например, значимое различение сербских и церковнославянских слов, которому в переводе соответствует различение русских и церковнославянских) мы также постарались сохранить.

Мы оставили без перевода, следуя сербскому оригиналу, все выражения типа: o, homo sapiens!; o, homo faber; Wille zur Macht; Menschliches; Allzumenschliches; Back to Jesus; l’artpour l’art: homo homini lupus est и т. п., которые о. Иустин часто употребляет с иронией, как «общие места», стереотипы и знаки западноевропейского культурного сознания, запечатленного «культурной идололатрией».

Подобным же образом в утверждении о. Иустина о том, что вера для европейца всего лишь Privatsache, немецкое выражение мгновенно вводит в текст определенный культурный фон и указывает на специфический менталитет. Privatsache можно, разумеется, перевести как «личное дело», однако, строго говоря, в русском языке просто нет подходящего эквивалента, поскольку для русского менталитета (или, говоря словами о. Иустина, для русской «народной души») само это понятие чужеродно.

Часто о. Иустин пользуется такими поэтическими приемами, как повтор и внутренняя рифма в прозаическом тексте. Первый прием легко воспроизвести в русском переводе, что же касается рифм, они по большей части невоспроизводимы. Иногда рифмы употребляются однократно (свемир/немир; кула/нула^[6] — всплеск авторской иронии в характеристике «вавилонского столпа» европейской цивилизации, или Wille zur Macht / Wille zur Nacht, что приблизительно можно было бы перевести как «воля к власти / воля к ночи», т. е. к помрачению), в других случаях они присутствуют на значительном пространстве текста и несут важную смысловую нагрузку. Так в статье «Вопль ко Христу» рифмуются «светитель/просветитель». В этой рифме один и тот же славянский корень (тот же, что в слове свет) в обоих словах с одинаковыми суффиксами связывает воедино понятия святости и просвещения, изначально филологически тождественные, но в современном русском языке лексически разведенные: светитель по-русски – святой. Очевидно, что в данном случае невозможность воспроизвести этот поэтический прием неизбежно лишает перевод части того смыслового богатства, которое присутствует в оригинале.

Строгость философской мысли в текстах о. Иустина требует от переводчика особенного внимания в тех случаях, когда надо решать, оставить ли в переводе глагол-связку в составе именного сказуемого, который в русском языке (в отличие от сербского, греческого и церковнославянского) не обязателен, часто заменяется тире или просто выпадает. Проблема эта только на первый взгляд может показаться маловажной. Современное русское языковое сознание легко мирится с выпадением глагола-связки, поскольку почти утратило ощущение того смысла, который этот глагол передает. Многолетняя тирания «тлителя смыслов» в умах и сердцах отвернувшихся от Бога русских людей не прошла бесследно для русского языка. Провозглашая сущее не сущим и не сущее – сущим, лукавое доброе и доброе лукавое, называя тму свет и свет тму (Ис. 5:20), «лжеименный разум», творец псевдоимен и ложных ценностей, растлил и язык, исторгнув из него не только богоданную логосность, но и простую человеческую логичность. Для обыденного языкового сознания слова «быть» и «являться», «быть» и «представляться», «быть и «называться» стали почти синонимами.

Например, в переведенной недавно в России книге о. Иустина о Достоевском переводчик посчитал тавтологией выражение «представляет и есть оправдание» и произвел «стилистическую правку», передав это выражение одним простым глагольным сказуемым «оправдывает», исказив тем самым смысл авторского высказывания о Св. Троице. Между тем в святоотеческих текстах (и в русских переводах древних святых отцов) упомянутые глаголы сохраняют свой изначальный смысл, и выражения «является и есть», «именуется и есть», «представляется и есть» показывают, насколько строго здесь различается видимость и сущность, онтологический, гносеологический и феноменологический аспект. Этим мы руководствовались при переводе, иногда сохраняя глагол-связку там, где стилистические нормы современного русского языка предполагают его выпадение.

Безусловно необходимо также при переводе богословских текстов учитывать различение понятий «образ» и «подобие» применительно к человеческой душе, строго разработанное святыми отцами. «Боголика душа» у о. Иустина это именно душа богообразная (т. е. душа каждого человека, носящая в себе образ Божества, напечатленный в ней Творцом, которая может достигнуть богоподобия подвигом соблюдения евангельских заповедей, что, по выражению блаж. Диадоха, епископа Фотикийского, «есть принадлежность одних тех, которые по великой любви свободу свою поработили Богу»), а не богоподобная, как это часто переводят. Говоря о богоподобии, о. Иустин употребляет соответствующее сербское слово – «богослична душа».

Богословская мысль о. Иустина во многих его творениях (и в большинстве статей настоящего сборника) сосредоточена на величайшей тайне, величайшем чуде и сокровище православной веры – Личности Господа нашего Иисуса Христа. Отец Иустин почти всегда именует Вторую Ипостась Пресвятой Троицы Логосом, используя греческое имя, а не славянское или сербское, несмотря на то, что богослужение в Сербской Церкви совершается на церковнославянском и сербском языках. Причина здесь не в пристрастии автора к греческому языку (который он хорошо знал и любил), а в том, что в сербском языке славянское (и русское) существительное «слово» означает – «буква». Поэтому славянское Бог Слово, не непонятное даже далекому от Церкви русскому, для серба, не владеющего церковнославянским языком, значит «Бог Буква», что, разумеется, совершенно неприемлемо даже в том случае, если такое восприятие присутствует хотя бы на периферии сознания. «Слово» же по-сербски – «реч». «Реч» – существительное женского рода, и эта грамматическая зависимость также делает его не очень подходящим именем для Второй Ипостаси Пресвятой Троицы. Поскольку указанных трудностей в русском языке не существует, мы переводили Логос как Слово – так, как именуется Господь наш Иисус Христос в церковнославянском и русском (синодальном) переводах Нового Завета. Следовало бы и для всех производных, образованных от Слова, сохранить в переводе славянскую форму, как поступали в подобных случаях русские переводчики святоотеческих текстов, т. е. писать вместо «логосность» – «словесность», вместо «логосная сила души» – «словесная сила» и т. п., так же как говорится о «словесных овцах» или «словесном стаде». К сожалению, современный русский язык в значительной мере утратил связь со смыслами церковнославянского языка – такая связь могла сохраниться только при сохранении и развитии полноценной литургической жизни русского народа как целостного носителя языкового сознания. Ныне же обмирщение языка зашло столь далеко, что «словесность» почти неизбежно ассоциируется с «изящной словесностью», а «словесная сила» может быть понята как способность «говорить красиво» или даже как сила магическая. Оставив во всех упомянутых производных греческий корень, мы обращаем внимание читателя на то, что у о. Иустина слова «логосность», «логосный» и т. п. выражают, как правило, отношение непосредственно к Богу Слову (а не к «логосам» как они понимаются, например, в учении преп. Максима Исповедника, где λόγοι суть как бы мысли Божии, содержащие бытие мира, и термин λόγος можно – в тех случаях, когда он не означает собственно имя Божие, – приблизительно перевести как «идея»).

Мы старались везде, где позволяет русское правописание, сохранить энергичную пунктуацию сербского оригинала с его многочисленными восклицательными знаками, тире и двоеточиями, так как более нейтральный в стилистическом отношении синтаксис не в состоянии передать живую авторскую интонацию.

Предисловие

Не есть ли жизнь человеческая – паломничество по обрывам? Ибо каждый серьезный вопрос, который человек задает себе или мир задает человеку, уводит мысль его в обрыв. Смотрите: вопрос истины – разве это не бездонная проблема? Ища истину, пробиваясь к свету истины, человеческая мысль всегда скитается по жутким обрывам. А проблема правды, а проблема добра, а проблема зла – все только обрывы и ущелья, все мучительные и тяжелые паломничества, не так ли? А ненасытная человеческая мысль, гонимая неким врожденным инстинктом, в страстном желании спешит от проблемы к проблеме, и никак не насытится. И так всегда, до тех пор, пока ее не захватит двуединая проблема, проблема Бога и человека; эта поистине всепроблема, от решения которой зависит человеческая судьба во всех мирах.

Ты отправился за тайной человека, и нашел ее? Конечно же, в жуткой пропасти, где вдребезги разбиваются и твой разум, и твое сердце, и твоя совесть. О! сквозь какие потемки, через какие обрывы ведет путь к истине о человеке! Здесь мысль цепенеет от боли, от муки, от стона, словно вступив в бесконечный ад, где тиранически властвуют плач и скрежет зубов. И это все продолжается и продолжается – до тех пор, пока за всеми этими потемками и обрывами ты не отыщешь херувимскую сердцевину человеческого существа: Бога. С этого момента ты вступил на светоносный путь, который ведет к совершенному решению всех самых важных проблем человеческого существа во всех мирах.

Атом? – Какие пропасти бесконечно большого в бесконечно малом! А маленькая песчинка? – Здесь состязаются бесчисленные тайны, скитающиеся по ее бесконечным обрывам. В самом деле, есть ли что-нибудь в нашем земном мире, что не было бы обрывом для человеческой мысли? Лепесток фиалки, о милый соловушка, разве не голубоватая пропасть для потаенного разума твоей распевшейся души? Клекотанье небопарного орла, жужжанье медоносной пчелы – разве это не пропасти некой чудесной силы, необъяснимой для твоего ума, для твоего разума, o, homo sapiens! o, homo faber!^[7] А если око твое серьезно заглянет в лицо ближнего твоего, сколько тайн и загадок оно в нем увидит! А каждая из них – обрыв! Человек, можешь ли ты отдохнуть на этом свете? Смотри, где бы ни прилегла душа твоя отдохнуть, одр ее всегда превращается в раскаленную жаровню, в прокрустово ложе. А ты, мысль, откуда ты заплутала в человека, в его крошечное тело? Твое мучение сильнее всех мучений: каждый твой обрыв в глубину – бездонен, в вышину – необозрим, в ширину – беспределен и бесконечен. А ты, чувство, близнец ли ее, или предок, или потомок, или родитель?

Много расселин в уме человеческом, много ущелий в сознании человеческом, но больше всего – в человеческом сердце. А они ужаснее и страшнее всех обрывов в мире вокруг человека. Откуда они? От зла нашего, людского, человеческого; от греха нашего людского, человеческого. Ибо грех и есть землетрясение, ибо грехи и суть землетрясения, которые переворачивают всю душу, и ум, и сердце и сотворяют в них ущелья, расселины и обрывы. И мы скитаемся по ним, по своим внутренним обрывистым руинам.

Притом всякий грех есть болезнь ума, болезнь сердца, болезнь души, болезнь, которая всегда порождает из себя смерть и все, что смертно. Но, кроме всего: всякий грех есть ад, пока он живет в сердце, в душе, в уме. Кто не ощутил этого, тот еще не стал человеком, мысль его исполнена непрестанного греха и наслаждается своими обманами (2 Петр. 2:14, 13). Всеми своими силами грех совершает одно: обезбоживает и обесчеловечивает человека. Ибо грех тем и есть грех, что все его естество противится Богу, отталкивает Бога и вытесняет все Божие, все божественное. Но, вытесняя из человека Божие и божественное, грех одновременно вытесняет из него то, что делает его существом ценным и божественно драгоценным, существом нетленным и божественно бессмертным. Процесс обезбоживания человека всегда есть одновременно и процесс обесчеловечивания человека. Это, в действительности, процесс двуединый. В нашем земном мире очевидна реальность: чем меньше Бога в человеке, тем меньше в человеке человека. В безбожнике – есть ли вообще человек? Безбожник неминуемо всегда и без-человек, а тем самым и – не-человек.

Только погрузившись во Всемысль, мысль человеческая исцеляется от всех ран, полученных в скитаниях по обрывам, исцеляется от всех болезней и спасается от всех смертей, из которых первая – отчаяние, вторая – скептицизм, третья – релятивизм, четвертая – позитивизм, пятая – пессимизм и вообще всякий вампиризм, который есть не что иное, как замаскированный демонизм. А у демонизма имя одно – легион. Окунувшись во Всемысль, мысль человеческая крещается и причащается Вечным, Богочеловеческим, и тогда никакие ураганы не могут ее сорвать в отчаяние, в страх, в вампиризм, в демонизм, во ад. Кроме всего прочего, вот что надо знать: только в Богочеловеке мысль человеческая постепенно преображается во Всемысль и Всесмысл. Помимо Богочеловека человеческая мысль совершенно бессмысленна. Только построенная на Вечном, а значит, на Богочеловеческом, она одолевает все смерти, преодолевает все демонизмы, откуда бы они на нее ни налетали.

Диапазон человеческой мысли беспределен и бесконечен, ибо она происходит от Беспредельного и Бесконечного. А в нашем человеческом мире мы всем своим опытом знаем, что только Богочеловек Христос есть этот Беспредельный, этот Бесконечный, этот Вечный. Поэтому только в Нем человеческая мысль находит и проходит все преображение от небытия до Всебытия, от смерти до Бессмертия, от временности до Вечности. В Нем, только в Нем мысль человеческая преображается в богомысль, любая мысль в богомысль; а в этом и состоит спасение человеческой мысли от бессмысленности, и ее обожение, и ее олбгосение, и ее осмысление. До тех пор – мысль для человека есть и тяжелейшее бремя, и величайшее мучение, и чернейший ад, и, увы: всемучение и всеад. А раем и всераем мысль становится для человека только Богочеловеком и в Богочеловеке. Если это не так, докажите мне это, о мученики мысли, и я всем сердцем, и всей душой, и всем умом последую за вами. А дотоле, а дотоле, а дотоле я во имя человека остаюсь с Богочеловеком. Богочеловек? Где Он? Вот Он, за каждой пропастью: всегда Спаситель от любого ада, от любой смерти, от любого греха, от любого мучения; и всегда радость и благовесть, единственная вечная радость и вечная благовесть для мысли человеческой, для чувства, для совести, для души. И это во всех мирах, во всех жизнях, во всех вечностях.

Все человеческое – проклятие и ад, доколе не преобразится в Богочеловеческое. С Богочеловеком – все человеческое становится раем, раем, раем. И нет конца твоей радости, человече, что ты человек, ибо только Им и в Нем ты ощущаешь, что ты вечный человек, небесный человек, херувимский человек, богоподобный человек. Быть человеком без Богочеловека – это мучение и всемучение, о, глиняный мой брат и собрат; а радость, всерадость – быть человеком с Богочеловеком Христом. Это мучение и эта радость вмучаны в эти «Философские обрывы». Эта книга от начала и до конца – исповедь. И в ней вся душа со всеми своими распятиями, но и со всеми своими воскресениями. Искренно спускается она во всякую смерть, во всякий ад; а из них выводит, а из них воскрешает и меня и тебя только Богочеловек – воскресший Господь, Единственный Победитель смерти и Единственный Спаситель от греха во всех мирах, видимом и невидимом, посюстороннем и потустороннем^[8].

Архимандрит др Иустин Сп. Попович ^[9],

профессор Университета

Воздвижение Креста Господня, 1955

Монастырь Челие

I. Агония гуманизма

Сердцевина трагизма

Каждый человек – пленник тайны, ибо каждый осажден тайнами. Со всех сторон они сгрудились вокруг него и навалились на него. Каждое явление излучает тайну, а каждая тайна – бесчисленное множество тайн. Нет твари, которая не была бы беременна тайной. Тайна к тайне, тайна на тайне – и получился мир. Человек имеет в себе некую праисконную центростремительную силу для всего таинственного. И он привлекает все тайны, и они сбегаются к нему, осаждая его со всех сторон.

Каждое человеческое чувство – в осаде бесчисленных физических таинств. В каждый атом человеческий из каждой твари смотрят чудесные тайны. И самая малая тайна развивается в тайну вселенскую, тайну бесконечную. Углубляясь в одну из них, человек углубляется путем, которому нет конца. Последняя тайна любого явления и любой твари повита бесконечностью. Тайна одной маленькой водяной капли так огромна, что в ней утопает весь человек: и чувства его, и ум, и мысль. Проанализированная до конца, капля воды состоит из невидимых и неощущаемых частиц, которые зовутся атомами, электронами и пра-электронами. Так учит современная химия. Видимая капля основана на невидимых частицах; ощущаемая капля основана на неощутимых атомах; конечная капля сущностью своей уходит в бесконечность. Это – химическая бесконечность.

Но существует и физическая бесконечность. Современная физика имеет свою бесконечность, ибо основывает все свои построения на гипотезе об эфире, «который неосязаем и неподвижен и сам по себе ненаблюдаем».

Так современная физика и современная химия любое явление и любую тварь сводят на нечто невидимое, на нечто сверхчувственное, на нечто бесконечное. В самом деле, бесконечность есть конец любой, на первый взгляд, конечной твари. Все физическое в основе своей метафизично. И в мельчайшей твари бросила якорь бесконечность, а человек не может ее уловить ни чувствами, ни мыслями. Все конечное основано, как на фундаменте, на бесконечном. Существует некий необъяснимо загадочный переход конечного в бесконечное, переход, который не подлежит ни чувственному, ни логическому анализу. Все, что выглядит чувственным, на самом деле сверхчувственно; все, что мысленно, на самом деле метамысленно. Мыслимость мира несравнимо уже и мельче реальности мира. Поэтому и эта мыслимость бесконечна любой стороной своего существования. Если человек не укорачивает намеренно свои мысли и не сужает намеренно свой дух, он должен ощущать себя в этом мире как мыслящая скорлупка в бурном море бесконечности.

Таинственность мира бесконечна – это должен ощущать каждый, кто хотя бы однажды беспристрастно заглянул в тайну мира. Но и тайна человеческого существа не меньше и не короче. Обратив взор на себя, человек встречает неизреченную таинственность. Представьте себе, что человек не в состоянии объяснить себе, как в нем самом совершается переход из чувственного в сверхчувственное, из плоти в дух, из бессознательного в сознательное. Природа его мысли и сознания непостижима для его мысли. Мысленность мысли много короче и уже природы самой мысли. Подобно тому и мысленность чувства и деятельность чувства. Все это утопает в некоей внутренней бесконечности. И снаружи бесконечность, и внутри бесконечность, а горемычный человек – между ними. А печальная соломонова мудрость рыдает и плачет по душе угрюмых жителей нашей планеты: все тяжко и трудно, не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием (Еккл. 1:8). А я бы добавил и от своей муки: не насытится мысль мышлением и чувство – ощущением; все в человеке вечно голодает и вечно жаждет.

Опасно быть человеком, опасно быть зажатым между двумя бесконечностями, которые состязаются в таинственности и загадочности. Человек в плену и у одной, и у другой. Неодолимые и неумолимые, они неутомимо и ревниво расхищают несчастного человека. Сгустившиеся в два мира, они атакуют человека всеми своими бесконечными ужасами. И он, измученный и израненный, проклинает и один, и другой мир, но не может избавиться от них. Такова его зловещая судьба.

Трагично быть человеком, ибо человек стал сердцевиной трагизма, сердцевиной всего, что есть трагического и в горнем, и в дольнем мире, и во внешней, и во внутренней бесконечности. Сквозь человека глядит каждая боль, в нем переболела всякая тварь, его оком выплакана печаль каждого существа. Он больной, который переболевает болезнью всего творения. В нем, как в собирательной линзе, собран весь трагизм мира, и он беспомощно рыдает и мечется на одре немощи своей.

Ужасно быть человеком, ибо он в крошечном теле своем носит две бесконечности. Он – пчелиная матка, к которой слетаются все рои разнообразных ужасов из горнего и дольнего мира. Куда бы он ни направился, его сопровождают необозримые рои ужасов. Окунется ли мысль его в мистерию мира, она всегда встретит нечто жуткое и ужасное. Живущие в таком мире бесчисленные ужасы овладели и чувствами человеческими, и человеческой душой, и человеческим телом. И он отчаянно борется с чудовищной тайной мира.

Эта опасность, эта трагичность, эта ужасность разбудила человека для всех тайн, и он весь рассеялся по ним. Нет твари и нет явления, пред которыми человек не сгибался бы в вопросительный знак или не вытягивался бы в восклицательный. Поистине, нет вопроса, который не вовлекал бы человека в свою бесконечность. Ибо всякий вопрос выводит человека за границы человеческого, делает его трансчеловеческим, транссубъективным, соединяет его с естеством исследуемого предмета и потопляет в бесконечности. За вопросом возникает вопрос, и нет конца вопросам, и нет конца ответам. Если не по чему иному, то по вопросам своим, по проблемам своим человек бесконечен. Но и разум, который вопрошает, и дух, который исследует, не суть ли и сами бесконечны, если могут породить бесконечные вопросы?

Если бы человек был конечен, тогда и проблемы его, и стремления его были бы конечны. То, что конечно, легко и регистрировать, и классифицировать, и формулировать. Но кто может составить исчерпывающий реестр человеческих стремлений? Кто их может классифицировать? Кто может найти завершающее, собирательное, абсолютное стремление? Кто охватит человека формулой, или границей, или словом? Может ли кто-нибудь описать круг вокруг человеческих стремлений, вокруг человеческих проблем, вокруг человеческих достижений? С какой бы стороны ни посмотреть на него, человек бесконечен – таинственностью. И сердце каждого мученика мысли невольно останавливается вместе с Негошем^[10] и повторяет за ним:

 
Всяко посмотри на человека
и суди о нём ты, как захочешь, —
человек для человека тайна ^[11].
 

Подобно радуге, растянут человек поперек неба жизни; не видно концов его, одним концом погружен он в материю, другим – в дух. Он представляет собой лестницу между минералом и духом. Он есть переход из материи в дух и обратно: из духа в материю.

«Я – тело, и только тело», – говорит Ницше^[12]. Не говорит ли он: я – тайна и только тайна? В теле человеческом чрезмерно представлена глина, и она медленно размывается, пока смерть ее окончательно не размоет, и не испепелит, и не смешает с землей. А Арцыбашев^[13], как и Ницше, страстный поклонник плоти, стоит, задумчив, «у последней черты» ^[14], стоит возле разлагающегося человеческого тела, и провожает его в землю библейскими словами: земля еси, и в землю отыдеши [Быт. 3:19].

«Я – тело, и только тело»… Но, скажите мне, отчего неспокоен дух в человеке? Почему он постоянно отрывается от тела и бесчисленными вопросами рвется к чему-то внетелесному, сверхтелесному и бестелесному? Не потому ли, что в теле с его пятью чувствами он чувствует себя как в темнице, закрытой на пять замков? Ницшевская дефиниция человека ни в коем случае не исчерпывает тайны человека и тайны его тела. Не исчерпывает и тайну его духа. И дух, и тело суть некие оплотнившиеся иероглифы, которые мы читаем с большим трудом, и, возможно, ошибочно читаем. Одно ясно: мы не знаем исчерпывающе ни природы тела, ни природы материи, ни природы духа. Человек не может ответить не только на вопрос, что есть дух, но и на вопрос, что есть материя. Не ощущает ли себя дух в теле, как мышь в мышеловке? И тело в духе – не ощущает ли себя как птица, пойманная в густую сеть? Дух есть тайна и для самого себя, и для материи; но и материя точно так же. Реальность материи не менее фантастична, чем реальность духа. Природа материи и духа скрывается в обрывистых глубинах неисследованных бесконечностей.

Человек родился от таинственного брака материи с духом. Он – посреди бесконечности и с одной, и с другой стороны. Поэтому человек похож на страшный сон, бесконечный сон, который снится материи в объятиях духа. И, подобно всякому сну, реальность его явлена, но логически недоказуема. У человека нет границ. Границы его тела граничат с материей, а границы материи с чем граничат? Человек ощущает и осознает себя человеком, а не знает своей сущности; человек переживает себя как реальность, а не знает сущности переживаемой реальности. Дух, наблюдаемый из тела, выглядит насмешкой над телом, тело, наблюдаемое из духа – выглядит ему укором. И сами чувства поддразнивают дух перешагнуть границы тела. Всюду бездны: бездны вокруг каждого ощущения, бездны вокруг каждой мысли, вокруг каждого чувства. Бездна к бездне, бездна над бездной, и нигде нет твердой почвы, чтобы прочно встать несчастному человеку. Постоянное падение, непрестанное низвержение к некоему дну, которого, возможно, и не существует; постоянное головокружение… и человек ощущает себя столь немощным, как если бы в нем отчаяние отпраздновало свое совершеннолетие.

«Будьте верны земле»^[15]… бредит европейский человек, бредит Ницше, в то время как земля со всех сторон окружена жуткими пропастями. Земля… Что такое земля? Один мой друг заскрежетал зубами и сказал: земля – это сгнивший мозг во лбу какого-то чудовища; полночь носим мы в зенице своей, не полдень; земля – это совершеннолетие ужаса; глядя на землю и, увы, живя на ней, у меня, разбуженного над пропастью, распадается душа… Страшно быть человеком…

Меньшие тайны развиваются спирально в бо́льшие, а бо́льшие – в еще большие. Человек может из упрямства отрицать бесконечность, но только не бесконечность тайны. Отрицать это было бы уже не упрямством, но намеренным безумием. Таинственность мира бесконечна. И все в мире, нет сомнения, бесконечно своей таинственностью. Не признавать этого не означает ли иметь куцые мысли и лелеять чахоточные чувства? не означает ли: мыслить – и не хотеть домыслить, чувствовать – и не хотеть дочувствовать? Тайна страдания, тайна боли, тайна жизни, тайна смерти, тайна лилии, тайна серны, тайна твоего глаза – разве эти тайны не бесконечны?

Все погружено в неизреченную мистерию. Любая вещь имеет один нимб – бесконечность. Если в чем-то и присутствует вся истина, она присутствует в этой мысли: любая вещь – символ бесконечности. Эту истину ощущает каждый, кто хотя бы однажды погрузился в тайну какой бы то ни было вещи. В этой всеобщей таинственности постижимо одно: единство посюстороннего и потустороннего. Вопросами и удивлением человек, несомненно, посюсторонне-потусторонен. Зло в этом мире толкает человека к миру иному. Страдание формирует тело человеческое в вопросительный знак, который выпрямляется перед иным миром, и от напряжения выпрямляется в знак восклицательный.

Этот тесный мир есть вопрос, который не может сам себе ответить. На границе двух миров человек ощущает себя лишенным равновесия: сила посюстороннего тянет к себе, сила потустороннего – к себе, а горемычный человек посередине спотыкается и падает. Человек – до ужаса загадочное существо: он находится в средоточии, на водоразделе между этим и иным миром. Кажется, что он призван быть суставом, соединяющим посюстороннее с потусторонним. И он пытается осуществить это; пытается через науку и философию, через поэзию и религию, в особенности через религию.

С помощью религии человек всеми силами пробует замостить провал между посюсторонним и потусторонним, между видимым и невидимым, между чувственным и сверхчувственным, чтобы сделать возможным органическое единство этого и иного мира. С помощью религии человек пытается найти равновесие во вселенной, чтобы не переоценить потустороннее за счет посюстороннего или посюстороннее за счет потустороннего. Это не роскошь, но необходимейшая необходимость; это не неестественно, но составляет самую сущность человеческого естества. В человеке есть нечто, что не может свыкнуться с этим трехмерным миром, с категориями времени и пространства. Это нечто находит свое выражение и свой язык в религии. С помощью религии человек побеждает геоцентризм и пытается апироцентризмом^[16]преодолеть эгоизм.

Чувство бесконечности присуще каждому человеку. Пробудившись, оно проявляется через религию; оставшись в спящем состоянии, дает место нерелигиозности, индифферентности и атеизму. Нерелигиозность и атеизм проявляются в тех людях, в которых это космическое, это бесконечное чувство пьянит солипсический эгоцентризм. Как только человек взыщет смысла жизни, смысла, который был бы логичнее, нежели смысл жизни моли, в нем тотчас же пробуждается уснувшее чувство бесконечности. И человек с помощью религии всем существом своим простирается из себя и вне себя, устремляясь к желанному смыслу. В этом случае религия становится средством для победы над эгоизмом, над солипсизмом; средством для продолжения, для углубления, для обесконечивания человеческой личности. С помощью религии человек борется за расширение круга реальности, за сверхотносительный смысл, за непреходящую цель, за неугасимый оптимизм, за блаженное бессмертие. В этом смысл, в этом и оправдание всех религий, которые возникли на нашей многострадальной планете.

Европейский человек на раскаленном перепутье

Европейский гуманизм оградил, как каменной стеной, нашу планету человеком, одел ее в человека. И мобилизовал все, даже временное и полностью неспособное на борьбу, против всего сверхчеловеческого. Каждый прорыв заделан человеком, чтобы ничто сверхчеловеческое не проникло в сферу человеческой жизни. Облеченная в человека, наша планета шатается, как пьяная, на своем пути, к…? И все же, атака потустороннего неистово ужасна. Своими жуткими загадками потустороннее, как огненными стрелами, изрешетило и тело, и дух человека, которым ограждена наша чудная планета. Человек так изрешечен загадками, что и тело его превратилось в решето, и дух его. А решето может ли остановить ураган потусторонних тайн, день и ночь яростно дующих на нашу звезду из мрачных глубин бесконечности?

Гуманизм основал себя на человеке, как на новом и несущем спасение евангелии, но не случайно оно, как и всякое евангелие, завершается апокалипсисом. Основывая себя на человеке, гуманизм основал себя на вулканической почве. И вулканы уже начали действовать. Уже начался апокалипсис европейского человека. Гуманизм расцарапал кожу человеческого существа, и из каждой поры взревело чудовище. Все вулканические жерла дышат, хрипя и сотрясая землю. Возле них живут футуристы, декаденты, анархисты, нигилисты, сатанисты и жадно пишут, по складам пишут летопись апокалипсического времени человеческого. И не стыдятся никаких гадостей, ибо сие есть знак апокалипсического времени – обнажение всех гадостей, всех содроганий, всех ужасов. Право на такую смелость дает им их отец – гуманизм, ибо они – его родные дети. Сам не желая того, гуманизм устроил страшную выставку человека: все человеческое вынесено на выставку. И никогда мир не видел выставки более страшной. И мир ужаснулся человека, ибо человек есть нечто, чего надо сильнее всего бояться. Вы не верите? – Распечатайте глубочайшие тайники его существа, и вы услышите, как из него завывают апокалипсические чудовища.

Апокалипсис нашего времени раздирает нас своими откровениями: в человеке познакомились и подружились ужасы, дотоле незнакомые. Кажется, что наша состарившаяся планета решила в человеке завершить себя, завершить апокалипсически анархично и бурно. Ее атмосфера стала чересчур взрывоопасной: все космические противоречия встречаются в ней и при встрече взрываются. К несчастью, она поставлена на самый проклятый перекресток вселенной. На нем скрещиваются все пути: пути света и тьмы, пути боли и радости, пути страдания и блаженства, пути жизни и смерти. Каждое небесное тело проходит через него на своем пути. Поэтому земля есть сборный пункт всех болей и перекресток всех путей. Жизнь на земле настолько исполнена боли, что человек должен с удивлением спрашивать: каждый взгляд, брошенный на нашу планету, не скользнет ли по боли? Не есть ли потому наша земля – огромный бассейн боли? Не скользнет ли каждый взгляд по капле гноя? Не есть ли поэтому наша планета – гнойник вселенной, в котором собрались вся космическая нечистота, все космическое зло, все космические гадости?

Ужас человеческой жизни многообразен и свиреп. Кажется, что земля предназначена быть перекрестком для привидений, на короткое время облачившихся в тело, завороживших себя, завороживших материю, чтобы, под конец, с воплем и проклятием сорвать с себя телесную шелуху. Бессмысленность земного комизма наводит человека на мысль, что некое высшее существо упрямо внедряет в материю легенды, облачает их в нее, пробуя, могут ли они выжить в ней и сжиться с ней.

Когда в человеке проснется материя и дойдет до сознания и самосознания, человек ощущает себя перекрестком бесчисленных странных путей, чьих исходных и завершающих точек он не знает. Материя – своя человеку, однотелесна с ним, тем не менее ее нельзя вставить в рамку человеческой мысли. В ней нет ничего простого, ничего обычного, ничего нечудного. Она отобразила в человеке себя и все свои перекрестки. По ним мчатся привидения, которые очень охотно задерживаются на человеке и облачаются в человека. Человек как бы послан на мученичество: мир – арена, где его терзают привидения.

Все вещи состязаются между собой в фантастичности: трудно, а иногда и невозможно, провести границу между фантастическим и реальным. Фантастичность – это душа реальности, всех реальностей, которые доступны человеческой природе. Поэтому реальности, какие бы то ни было реальности, создают проблемы – сверхумные для ума человеческого и сверхчеловеческие для человека. Как же человеку решить их – если не чем-то высшим человека, и большим человека, и умнейшим человека, и сильнейшим человека?

Для измученного человека необычность этих реальностей разрастается в божество. Трагизм, проклятый трагизм наших фантастических реальностей заставляет человека творить богов, искать богов там, где их нет. Все, что необычнее человека, выше и сложнее – естественным образом предлагает себя человеку в качестве божества. И естественно, что у человека много богов; естественно, что человек – многобожец. Многобожие есть следствие многочудности мира. Весь мир – мука духу, и всякая тварь. Ни одну муку человек не может полностью объяснить собой, поэтому прибегает к богам. Многие муки приводят ко многим богам. Поэтому человек на своем мучительном пути сквозь историю и сотворил много богов. Трудно в них разобраться. Все предлагают себя, и мука заставляет человека принять их.

Чем больше мука, тем большего бога она требует. Небольшие муки требуют небольших богов. Но существует одна мука, большая наибольших, мука, которая синтезирует остальные муки. Бог, который ее осмыслит и превратит в радость – воистину Бог, и нет другого. Эта наивысшая мука – смерть. А с ней – страдание, добро и зло, истина и ложь. Все вместе они создают мученические проблемы, ибо всякий человек, которого мучают эти проклятые проблемы – мученик.

Мучимый этими проблемами, человек должен искать человека или бога, который бы их разрешил, причем разрешил полностью и окончательно. Кто решит их полностью и окончательно – тот есть истинный Бог, а остальные суть ложные. Среди фейербаховских человекобогов нет ни одного, кто бы не обанкротился перед этими проблемами. Если хочешь испытать людей – поставь их перед этими проблемами. Если хочешь испытать богов – сделай то же самое. Свою величайшую муку перенеси на них; тот, кто ее осмыслит и оправдает – заслуживает быть твоим Богом.

Если напало на тебя страдание и гонит тебя, перенеси его на бога своего. Если он сделает его своим, если осмыслит его, если оправдает его – он есть истинный Бог твой, и нет в нем лжи и немощи. Еще истинный Бог твой тот, кто жил в теле твоем и осмыслил глину твою; кто жил душой твоей и усладил горькую тайну твоей жизни, кто был зеницей заплаканного ока твоего и увидел и обрел смысл зловещей тайны жизни человеческой, над которой ты рыдаешь.

Мученические проблемы приводят человека на самый страшный перекресток, на перекресток религиозный, на котором испытывается и выбирается Бог. Если человек не достигает религиозного перекрестка, это означает, что мученические проблемы его не посетили. Стоя на религиозном перекрестке, человек стоит на раскаленной жаровне. Невероятно трудно выбирать бога, еще труднее выбрать бога самого лучшего. Пока человек не познает самого лучшего и единственно истинного Бога, он знает только мох на поверхности вселенной, и в этом мху свивает себе гнездо. Без этого – все его знание тленно и бренно, мелко и поверхностно. Он не знает ничего, что надо знать. Не знает отгадки страшной загадки добра и зла, которая неизмеримо превышает все, что зовется человеком. Поэтому и не может не приписать ее божествам.

Если бы этот мир был просто иллюзией, это можно было бы выдержать; но он – кошмарная иллюзия, поэтому человеку трудно выдержать его без бунта. Спиритуалисту – материя кажется иллюзией; материалисту – дух кажется иллюзией. Поэтому скепсис есть неизбежный результат человеческой мысли. Чем завершается моя мысль о мире, если не скепсисом? Если она не завершается скепсисом, значит, я не домыслил свою мысль до конца, не довел до конца свое чувство. Пусть человек пошлет в мир одну свою мысль. Какой она вернется назад? Разве не вернется она с пути намного более сложной, намного более загадочной, чем отправилась в путь?

Чтобы освободиться от муки своего существа, человек делил себя, посылал себя на разные пути. Создавал религию, создавал культуру, чтобы облегчить себе страшное бремя экзистенции. В поисках непреходящих ценностей человек неминуемо доходил до перекрестка, где ломаются кости. Здесь путь разветвляется, разделяется в многорукавную дельту. Чем завершается каждый рукав, чем умножается тысячекратно? Не океаном ли бесконечности?

Через многие вещи шел я к смыслу жизни, говорил мне один отчаявшийся юноша, через многие вещи и через многих людей. И вещи, и люди доводили меня до проклятого перекрестка, до раскаленного перекрестка, и оставляли меня на нем одинокого, изумленного, ошеломленного и осмеянного. Да, осмеянного. И через людей, и через вещи кто-то пакостно смеялся надо мной, кто-то, более сильный, чем люди и вещи. И я не мог без проклятия вынести эту тиранию, ибо это была тирания наихудшего рода. Осмеянный, я устремлялся твоим путем, философия, и твоим, наука, и твоим, культура, и все они завершались бездорожьем и непроходимыми дебрями. Да, бездорожьем и непроходимыми дебрями. От этого одичала душа моя в тесном теле моем. Я посылал ее через многие теории и гипотезы за непреходящей ценностью, и она возвращалась вся избитая и израненная. Посылал ее, измученную, и она возвращалась, еще тяжелее нагруженная муками, еще сильнее беременная ужасами, и в одиночестве своем рождала стоглавого дракона отчаяния. И я должен был мыслить страшную мысль своего новорожденного: ось вселенной – скользкая глиста, длинная-предлинная глиста. И в безумном отчаянии своем я подчинял душу свою, и прилеплял ее к телу своему многострадальному, и, ах, подчинял и прилеплял ее к кресту и перекрестью. Разве тело мое не символизирует крест? Голова моя, ноги мои и распростертые руки мои – не суть ли крест и перекрестье, на котором царствует полночь и привидения водят хороводы? Психофизической структурой своего существа человек поставлен на самый свирепый перекресток: между духом и материей, добром и злом, видимым и невидимым, чувственным и нечувственным, этим и тем, я и ты… Человек есть путь к новым ужасам и новым страданиям. С помощью человека путешествует некое чудовище, кто знает, куда? Тело человеческое служит ему средством для перевозки, его последняя станция – смерть. Смерть – это непробиваемая стена; смерть означает: дальше хода нет – Nicht-Vorwärts-Können^[17]. Когда человек изберет (а он должен избрать!) нечто в качестве смысла жизни, пусть пересечет это нечто путем смерти, и он окажется на раскаленном перекрестке, на котором человек не может выдержать без бога, без какого бы то ни было бога. Говорят: культура есть смысл жизни. Пересеките ее путем смерти – что останется от этого смысла? Пересеките путем смерти все, что сотворил человек и что сотворил гуманизм – может ли что-либо из всего этого быть смыслом жизни?

Человек есть мера всех вещей видимых и невидимых – вот основной принцип и критерий гуманизма. Но, поскольку человек не обладает ни абсолютным смыслом жизни, ни абсолютной истиной, то это означает: все человеческое – относительно. Релятивизм есть душа гуманизма. Эйнштейновская теория относительности есть конечный, завершающий результат гуманизма и всех его философских, научных, религиозных, культурных разновидностей.

Но это еще не все: у своей последней черты гуманизм есть – нигилизм. Разве может человек не быть нигилистом, если он не признает никакой абсолютной ценности? Развивая эту мысль до ее логического конца, мы приходим к неизбежному выводу: релятивизм есть отец анархизма. Если все ценности относительны, тогда какое право имеет какая бы то ни было из них навязывать себя в качестве верховной, наивысшей и наиглавнейшей? Все остальные имеют право на анархическое восстание против нее. Нет сомнения, что нигилизм и анархизм суть неминуемая завершающая форма, апокалипсическая форма гуманизма и его релятивизма.

Гуманизм просто следует своей специфической логике, когда отрицает Бога, ибо он провозгласил в качестве Бога – человека. Акосмизм есть самое естественное и самое логическое следствие атеизма. Ибо человек, который сознательно отрицает Бога, мог бы не закончить отрицанием мира и человека только в том случае, если бы он мог осмыслить и оправдать мир и человека. А то, что это для него невозможно, человек неопровержимо показал и доказал разными способами.

Человек любит быть богом. Это показывает гуманизм. Но никто из богов не скомпрометировал себя так страшно, как человекобог. Он не смог осмыслить ни смерть, ни страдание, ни жизнь. Может ли тогда человек быть спокоен и доволен с таким богом? Не ощущает ли человек, как пиявка смерти жадно пьет зеницу его души, и каждой души? И вы еще гордитесь человеком!

Тот, кто оградил себя человеком, никогда не обретет ни покоя своего, ни мира мятежному уму своему: никогда не достигнет он тихой пристани. Все пути человеческие стекаются к могиле: в ней сливаются, в ней остаются, в ней завершаются; в ней все перекрестки остаются нераскрещенными. Только здесь человек ощущает немощь своего разума, и своей воли, и своего сердца. Немощь и банкротство. И это банкротство заставляет его идти дальше человека, выше человека, к высшему и сильнейшему по сравнению с человеком существу: ко Всесуществу, Всесмыслу и Всеосмыслителю. Тогда он болезненно и сильно ощущает, что человек есть нечто, что необходимо довершить, дополнить. Человек начат, но не довершен. Все человеческое стремится к прогрессу, к знанию; все его стремление к чему-то, что над человеком и вокруг человека, показывает, что человек, оставаясь собой и только при своей природе, – не достаточен для себя и неудовлетворен собой. Он есть «стрела устремленная» к другому берегу, к другому человеку, полному и цельному: к Богочеловеку.

Как же человеку довершить себя? Не есть ли он Скадар-на-Бояне^[18] бесконечности? Все, что он созидает днем, кто-то разрушает ночью. Нежелание, чтобы человек довершил себя, достроил, – означает отказ от прогресса, от выхода из отчаяния, из скепсиса, из солипсического ада. Это нежелание исходит от побежденного гуманизма.

Гуманизм тяжко утомил и отчаянно разочаровал человека. Европейский человек устал от идолопоклонства. Измучив человека до ужаса, гуманизм испустил дух в небывалом безумии: европейской войне. И оставил европейского человека на кладбище, на европейском кладбище. И он – уставший от бедствий, нагруженный тяжким бременем экзистенции, подавленный европейским кладбищем – рыдает и ждет, чтобы кто-нибудь дал ему отдых и освободил от тяжкого бремени. И пока он, сокрушенный, рыдает и ждет, над европейским кладбищем звучит кроткий и благой призыв Богочеловека: Придите ко Мне, вси труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко (Мф. 11:28–30). – Так благой и единственно истинный Человеколюбец призывает к себе несчастного европейского человека. Услышит ли он Его? Услышит ли? Услышит ли?

Прогресс в мельнице смерти

Против нашей планеты существует какой-то космический заговор, ибо нигде во вселенной не умирают, кроме как на земле. Остров смерти, единственный остров смерти, на котором умирают, – это угрюмая звезда наша. А за ней, вокруг нее и под ней вращаются бесчисленные миллиарды звезд, на которых нет смерти, на которых не умирают. Бездна смерти со всех сторон окружает нашу планету. Есть ли путь, который начинается на земле и не срывается в пропасть смерти? Есть ли существо, которое может избежать смерти на земле? Все умирают, всё умирает на этом жутком острове смерти. Нет печальней судьбы, чем земная судьба, нет трагедии отчаяннее, чем трагедия человеческая.

Зачем дана жизнь человеку, если она со всех сторон окружена смертью? Всюду расставлены ловушки смерти, стези человеческие покрыты мраком. Как огромный скользкий паук, смерть сплела густые сети около нашей закопченной звезды и ловит в них людей, как беспомощных мух. Со всех сторон людоедская жуть кружит человека, и нет ему выхода, ибо отовсюду заперла его смерть.

Зачем дан человеку разум, если он везде и во всем натыкается на смерть? Зачем дано человеку чувство? Для того ли, чтобы почувствовать, что ему гроб – отец, а черви – братья? Гробу скажем: ты – отец мой; а червям: ты – мать моя, ты – сестра моя. Смерть назвах отца моего быти, матерь же и сестру ми гной (Иов 17:14). Разум – тяжкий и страшный дар для человека, но намного более тяжкий и страшный дар – чувство.

А органы чувств? Зачем даны органы чувств человеку? Для того ли, чтобы были у него щупальца, с помощью которых он на каждом шагу в истории рода человеческого мог бы нащупать смерть? Пошлите мысль свою по этому острову смерти, чтобы она отыскала вам смысл человеческого существования, и она возвратится к вам отчаявшаяся и печальная, вся покрытая холодным пеплом смерти; пошлите чувство свое, и оно возвратится к вам, изранившееся и избитое в непроходимых ущельях смерти; прострите чувство свое до конца какого бы то ни было существа в истории, и оно как конец его, как его завершение неизбежно нащупает смерть.

Существует одна реальность, которая реальнее всей реальности в мире – смерть. Об этом неумолчно и немилосердно свидетельствуют нам и человеческий разум, и человеческие чувства, и человеческие органы чувств. В самом деле, последняя и завершающая реальность человеческой жизни на земле есть смерть. Скажите, разве смерть не есть последняя реальность и моя, и ваша? Все мы заражены смертью, все без исключения, бациллы смерти проели всю ткань нашей души, нашего существа, каждый из нас носит в себе тысячи смертей.

Нашу планету постоянно опустошает общая хроническая эпидемия смерти, нет медицины, которая может нас спасти от этой эпидемии, нет карантина, где люди могли бы полностью очиститься от микроба смерти. Что такое жизнь человеческая, если не постоянное судорожное отталкивание смерти, борьба со смертью и, наконец, – поражение от смерти? Ибо в медицине, в науке, в философии мы побеждаем не саму смерть, а ее предтеч: болезни и недуги. Да и то побеждаем их проблематично и временно. Что такое триумфы науки, философии, техники перед жутким фактом всеобщей смертности рода людского? Не что иное, как лепет растерянного и перепуганного ребенка.

Если есть трагика в мире, тогда центр ее – человек. Трагично быть человеком, несравненно трагичнее, чем быть комаром или улиткой, птицей или змеей, ягненком или тигром. Как бы ни напрягался человек преодолеть трагику человеческой жизни, он не может не чувствовать и не сознавать, что постоянно остается заключенным в затворенной темнице смерти, в темнице, где нет ни дверей, ни окон. Рождаясь на свет, человек с первого момента – кандидат в смерть; и не только это – только что родившись, он уже осужден на смерть. Утроба, которая родит нас, – не что иное, как родная сестра могилы. Выходя из материнской утробы, человек ступает на путь, который ведет в могилу. Самого страшного и самого главного своего врага человек приносит с собой в мир, это – смерть. Ибо рождаясь на свет, человек рождается смертным. Смерть – это первый подарок, который мать дарит своему новорожденному. В каждом человеческом теле таится и скрывается самая страшная и самая неизлечимая болезнь – смерть. Даже в самом здоровом теле смерть есть то, что прочнее самого здоровья. Есть ли человек, которого, заснувшего однажды живым, первый, второй или тысячный рассвет не пробудит в смерть? Каким бы путем ни шел человек по этому острову смерти, в конце концов он должен высадиться – в могилу. Каждый человек – это съедобный кусок, который в конце концов проглотит ненасытная смерть: всеядица смерть^[19]. Что же остается нам, о жалкие пленники смерти? Одно: бунт горькой усмешки и горечь немощного сердца.

На долгом и страшном пути сквозь историю в человеке наслоилось и накопилось столько смерти, что смерть стала единственной категорией, в которой движется и существует вся человеческая жизнь, в которой она начинается, пребывает и затем прекращается. История выработала в человеке одно убеждение: если есть что-то необходимое в этом мире, то это – смерть. Это убеждение стало догмой любой исторической эпохи. Жуткая и неизбежная реальность смерти вынудила человечество сформулировать это убеждение в догму: смерть есть необходимость. Эту неприятную догму передавал в наследство отец сыну, человек человеку, поколение поколению.

Если человек без предубеждения рассмотрит историю этого чудного мира, он должен признать, что этот мир – огромная мельница смерти, которая без остановки мелет необозримую вереницу людей, от первого человека до последнего. И меня мелет, и тебя мелет, друже, и всех нас мелет, пока, однажды днем или однажды ночью, не смелет нас окончательно.

Скажите, может ли человек быть спокоен и без бунта принимать этот мир, когда он в этой мельнице смерти зажат между двумя мельничными жерновами, которые будут молоть его до тех пор, пока не смелют окончательно? Может ли быть спокойна муха в паутине, и червь в соловьином клюве, и соловей – в ястребином?

От ужаса человек ощущает эту жизнь как некое страшное привидение и мрачное заточение. Кажется, что кто-то послал нас в заточение к отвратительному привидению, послал нас, которые и сами сотворены из той же материи, что и это привидение. Человеку достаточно и одного глаза, чтобы увидеть, что наша планета – ристалище привидений, ристалище, вымощенное человеческими черепами. И еще: ристалище, со всех сторон огороженное смертью. А вселенная? Не есть ли это огромная, герметически закрытая гробница, в которой люди, как отчаявшиеся кроты, непрестанно роются, но никак не пророются наружу?

Вся история рода людского есть не что иное, как потаенная арифметика смерти. Все ее бури и ураганы, затишья и подвиги, все ее творцы и борцы свидетельствуют одно, только одно: смерть есть необходимость; каждый человек смертен, неминуемо и неизбежно смертен. Это финал любого человеческого существа, это завещание, которое обязательно оставляет после себя каждый житель нашей планеты. Такое завещание оставили каждому из нас наши предки. В нем стоят только эти три слова: смерть есть необходимость.

Скажите, может ли человек с таким завещанием быть спокоен и доволен в этой мельнице смерти? Возможен ли прогресс, логичен ли, оправдан ли, нужен ли прогресс в мире, где смерть – самая неодолимая необходимость? А этот вопрос означает: имеет ли смысл такой мир, такая жизнь, такой человек? Вопрос прогресса есть вопрос жизненного смысла. Если в мельнице смерти возможен смысл жизни, возможен и прогресс. Ответ на этот вопрос возможен только через ответ на вопрос смерти.

В самом деле, решением проблемы смерти решается центральная проблема человеческого существа. Прямо или опосредованно, все проблемы в крайнем своем выражении сводятся к проблеме смерти. Продолжите какую бы то ни было проблему до конца, и она неминуемо сплетется с проблемой смерти. Оттуда, от решения проблемы смерти зависит правильное решение всех остальных проблем. Силой своей вездесущей реальности зловещая догма: смерть есть необходимость, – стала девизом человечества.

Все существа огорожены стеною смерти. Тогда, скажите, возможен ли прогресс в этом мире, прогресс, который не заканчивался бы смертью? Это пробный вопрос для всех богов и всех людей. Если какой-то из них решит этот вопрос, тогда он – истинный Бог, и нет других богов, и – не нужно нам. Но решить этот вопрос может только тот, кто сделает возможным прогресс в этом мире. Сделать возможным прогресс значит победить смерть. Может ли это сделать наука, или культура, или философия, или некая религия?

Чтобы беспристрастно найти объективный ответ на этот вопрос, нужно проблему смерти поставить лицом к лицу с наукой, с философией, с культурой, с религией. Отвечая на этот вопрос, они тем самым дадут ответ о своей действительной ценности, ибо ответят на вопрос, возможен ли, да и нужен ли прогресс в этой грохочущей мельнице смерти, которая зовется землей?

Поставьте проблему смерти перед современной позитивистской наукой. Чтобы решить проблему жизни и смерти, наука мобилизовала все свои силы, но результат всех научных усилий сводится к одному выводу: в мире господствуют природные законы, они необходимы и неизменны, смерть также есть закон, причем закон необходимый и неизменный; в этом мире и в этом человеке – смерть есть необходимость.

Свой ответ на страшную проблему смерти наука облекла в таинственное слово: необходимость. Но этим она не решает проблемы, а только констатирует ее и подтверждает. В самом деле, ее ответ осуждает человека и человечество на вечный ужас, и страдание, и мучение. Таким ответом наука признает факт необходимости смерти. Но как раз этот факт и есть самое большое проклятие для рода человеческого. Неодолимый инстинкт сознания понуждает меня вывести следствие из такого догмата современной науки: если смерть есть необходимость, тогда человеческая жизнь не имеет никакого смысла и настоящий прогресс невозможен; необходимость остается необходимостью; человечество осуждено на перманентный status quo ante^[20], т. е. навеки осуждено на смерть, потому что смерть есть необходимость для всех людей.

«Мы верим, – заявил недавно известный астроном Джеймс Джинс^[21], профессор Кембриджского университета, – что вселенная не есть стабильная, неизменная структура. Она живет своей жизнью, идет, как и все мы, путем, который ведет от рождения к смерти. Ибо наука не знает никакого другого изменения, кроме изменения, которое состоит в старении, и никакого прогресса, кроме прогресса к могиле. В свете нашего сегодняшнего знания, мы вынуждены верить, что вся материальная вселенная всего лишь пример этого, хотя бы и огромного масштаба»^[22].

Поскольку смерть есть единственное естественное завершение не только человека, но и самой вселенной, настоящий прогресс в основе своей невозможен. Не только невозможен, но и не нужен. Ибо зачем мне прогресс, если он состоит в том, чтобы торжественно проводить меня от колыбели до могилы? Это похоже на то, как, после того как тебя осудили на смерть, палач мажет меч медом, чтобы тебе было слаще, когда тебе отрубят этим мечом голову…

Зачем мне прогресс, зачем мне все бесчисленные мучения и страдания, которые я переношу на проклятом пути от колыбели до могилы? Зачем мне весь труд, и радость, и долг, и любовь, и доброта, и культура, и цивилизация, если я умру целиком без остатка? Все то, что зовется прогрессом, и радостью, и любовью, и добротой, и культурой, и цивилизацией, все так называемые ценности – все это вампиры, которые сосут, сосут, сосут из меня кровь… Будьте прокляты!

Нужно быть честным: если смерть есть необходимость – тогда эта жизнь есть самая издевательская насмешка, самый отвратительный дар и, что самое главное: ужас, непереносимый ужас… Необходимость смерти для науки неизбежна и непобедима. Это значит – наука не в состоянии ни найти, ни придать жизни смысл. Перед проблемой смерти испускает дух и сама наука.

Многие говорят: наука – это сила, наука – это мощь. Но рассудите сами: неужели сила, которая бессильна перед смертью, на самом деле сила? Неужели мощь, которая немощна перед смертью, на самом деле мощь? Нет победы, кроме той, которая побеждает смерть, и нет прогресса, помимо этой победы, и нет мощи, помимо этой мощи, и нет силы, помимо этой силы… Говорят: наука человеколюбива. Но что это за человеколюбие, если она оставляет человека в смерти? Если она немощна, чтобы защитить его от смерти? Человеколюбие заключается в том, чтобы победить смерть. И другого человеколюбия нет.

Поставьте проблему смерти лицом к лицу со всеми новыми и старыми философиями. Кратко говоря, вся логика всех философий сливается в один принцип: категории человеческого мышления доказывают, что смерть победить невозможно; смерть есть логическое следствие физической бренности человеческого существа, поэтому смерть есть неизбежная необходимость.

Такой ответ вызывает у меня вопрос: как философии могут придать смысл жизни, если они так решают зловещую проблему смерти? На самом деле, философия есть не что иное, как арифметика пессимизма. Когда человек смотрит на мир, стоя на краю могилы, ему никакая философия не может усладить горькую тайну смерти. Представьте себе: у меня умерли брат, сестра, мать, в каждом атоме моего существа рыдает жалость несказанная. На что мне опереться? Кто меня утешит? – Философия нема, наука – глухонема, чтобы быть в состоянии утешить меня. Только лишь перед страшной реальностью смерти мы чувствуем и узнаем, что и философия, и наука, в действительности, не благая весть, а горькая весть. Разве может быть благой вестью весть, которая не в состоянии усладить самую отравляющую муку и самую страшную тоску духа человеческого: полынно-горькую тайну смерти?

Устройте очную ставку проблемы смерти с европейской культурой. Многих наивных европейская культура окрылила надеждой. Но слишком слабы эти крылья, чтобы они могли тяжелое человеческое существо поднять над смертью. Смерть немилосердно подрубает их корень. И человек европейской культуры ощущает себя отчаянно немощным перед ужасающим фактом смерти. Культура не делает человека победителем смерти, ибо она сама – также дело смертных людей.

Я стою на краю могилы и взвешиваю культуру на весах смерти. И смотрите: она легче, чем ничто. Перед лицом смерти она свивается в скорченный нуль. Все ее достижения смерть медленно подгрызает и подмывает, пока все их не размоет и не унесет в мрачную свою пропасть. Неужели культура, которая не в состоянии победить смерть, на самом деле представляет собой силу, какую ей многие приписывают? Неужели культура, которая не может осмыслить смерть, может быть смыслом жизни? Какая польза человеку от того, что он культурен, культурен в мельнице смерти, которая не сегодня-завтра смелет и его, и его культуру?

Поставьте проблему смерти перед нехристианскими религиями. Все они мучаются ею; решая ее, они или обходят ее, или отрицают, или перескакивают. Самые типичные из них: брахманизм и буддизм.

Для брахманизма смерть, как и весь видимый мир, есть «майя», иллюзорная реальность, небытие, не-экзистенция. Проблема смерти относится к некоему разряду самозваных реальностей, которые нужно преодолеть силой своей воли. Весь видимый мир – это выставка зрительных обманов, которые истощаются в нереальные фантомы. И, решая таким образом проблему смерти, брахманизм не решает ее, а отрицает.

А буддизм? Буддизм есть совершеннолетие отчаяния. Это не только философия, но и религия пессимизма. Тайна небытия приятнее горькой-прегорькой тайны бытия. Смерть есть освобождение от оков этого страшного чудовища, которое зовется миром. После смерти – блаженство нирваны. Таким образом, буддизм не решает, а перескакивает проблему смерти; не побеждает смерть, а немощно ее проклинает. Подобным же образом и другие религии есть не что иное, как банкротство перед проблемой смерти.

Вы познаете ценность, настоящую ценность любой науки, любой философии, любой религии, любой культуры, если прочтете их в контексте смерти. И с помощью науки, и с помощью философии, и с помощью многочисленных религий человек пытается победить смерть, и это ему никак не удается, он никак не может найти рычаг, которым мог бы и тело свое вознести в бессмертную реальность. Поэтому все они признают свою несостоятельность перед проблемой тела.

Проблема смертности человеческого тела и есть проба и проверка всех религий, всех философий и всех наук: те, которые признают свою несостоятельность перед проблемой тела, неминуемо признают и свою несостоятельность перед проблемой духа. Кто победит смерть тела, кто даст и обеспечит бессмертие телу – тот есть вожделенный Бог и Спаситель, тот есть смысл жизни и мира, тот – радость и утешение человека и человечества. Но до тех пор удел человека на земле – пессимизм и отчаяние.

Человек одинок, а вокруг него коварно шумит безбрежный океан смерти… Потопленный смертью, человек кричит от воздыханий сердца своего, и никто ему не отвечает, никто из людей, никто из богов. И если даже что-то и вымучают наука, или философия, или культура, все это – наркотик, который никак не может усыпить разбуженные ужасом смерти человеческую душу и человеческое тело. Посмотрите, человеку некуда деться из проклятой мельницы смерти. У нашей хмурой планеты слишком много центростремительных сил для всего, что смертно. Все электричество боли, ужаса, трагизма собирается в один гром – гром смерти, против которого нет громоотвода.

Смерть – это верховное зло, которое синтезирует все виды зла, верховный ужас, который синтезирует все ужасы, верховный трагизм, который синтезирует все виды трагического. Перед этим верховным злом, перед этим верховным ужасом, перед этим верховным трагизмом цепенеет в немощи и отчаянии весь дух человеческий и человечество в целом… Прогресс? О, любой человеческий прогресс есть ли что иное, кроме как прогресс к смерти, прогресс к могиле? Все прогрессы в мельнице смерти завершаются смертью…

Вся шумная и громкая история человечества свидетельствует и утверждает одно: человеку невозможно победить смерть. Но, если это есть последний и окончательный вывод, ради чего тогда жить? Ради чего творить историю, участвовать в ней, напрягать все силы ради нее? История рода человеческого, которая есть не что иное, как немилосердная, тираническая диктатура смерти, не есть ли насмешка над любым прогрессом? Не будем обманывать себя: смерть – это триумф тирании и трагизма и, увы, – пир иронии и комизма… Несчастное и смешное существо человек, если ему суждено жить в мельнице смерти, глядя, как она немилосердно мелет человека за человеком, поколение за поколением, и чувствовать, как она и его постепенно перемалывает, пока совсем не смелет…

* * *

Несчастному и осмеянному существу, которое зовется человеком, невозможно победить смерть, невозможно вовек. Но то, что невозможно человеку, оказывается возможным – только Богочеловеку. Да, Богочеловек победил смерть. Чем? – Воскресением Своим. И этой победой решил проклятую проблему смерти, решил ее не теоретически, не абстрактно, не априорно, но событием, фактом, историческим фактом воскресения Своего из мертвых.

Да, историческим фактом. Ибо нет события, не только в Евангелии, но и в истории рода человеческого, которое так сильно, так непобедимо, так неопровержимо достоверно, как воскресение Христово. Нет сомнения, что христианство, в своей целокупной исторической реальности, могуществе и всемогуществе, основано на факте воскресения Христова, а это значит: на вечно живой личности Богочеловека Христа. Вся многовековая, и непрерывно чудотворная, история христианства свидетельствует об этом. Ибо если есть событие, к которому можно свести все события из жизни Господа Христа, и Апостолов, и вообще всего христианства, то это именно это событие – воскресение Христово. Точно так же, если есть истина, к которой можно свести все евангельские истины, тогда эта истина – воскресение Христово. И еще: если есть реальность, к которой можно свести все новозаветные реальности, тогда эта реальность – воскресение Христово. И, наконец, если есть евангельское чудо, к которому можно свести все новозаветные чудеса, тогда это чудо – воскресение Христово. Ибо только в свете воскресения Христова становится полностью ясен и образ Христов, и дело Его. Только в воскресении Христовом обретают свое полное объяснение все чудеса Христовы, все истины Его, все слова Его, все события евангельские. Ибо Богочеловеческие истины истинны – истинностью Его воскресения, и чудеса Его действительны – действительностью Его воскресения.

Кроме того, без воскресения Богочеловека невозможно было бы объяснить ни апостольство Апостола, ни мученичество Мученика, ни исповедничество Исповедника, ни святость Святого, ни подвижничество Подвижника, ни чудотворство Чудотворца, ни веру верующих, ни любовь любящих, ни надежду надеющихся, ни пост постника, ни молитву молитвенника, ни кротость кротких, ни жалость жалостливых, ни какой бы то ни было христианский подвиг вообще. Если бы Господь Иисус Христос не воскрес и, как таковой, не исполнил Своих учеников всежизненной силой и чудотворной мудростью, кто бы их, трусов и беглецов, собрал и дал им смелость, силу и мудрость, чтобы столь неустрашимо, сильно и мудро проповедовать и исповедовать воскресшего Господа и столь радостно идти на смерть за Него? А если бы воскресший Спаситель не исполнил их божественной силой и мудростью, как бы они зажгли мир неугасимым пожаром новозаветной веры, они – люди простые, некнижные, неученые, нищие? Если бы вера христианская не была бы верой воскресшего и оттого вечно живого и животворного Господа Христа, кто бы воодушевил Мучеников на подвиг мученичества, и Исповедников на подвиг исповедничества, и Святых на подвиг святости, и Подвижников на подвиг подвижничества, и Бессребреников на подвиг бессребренничества, и Постников на подвиг постничества, и любого христианина на какой бы то ни было евангельский подвиг? Одним словом: если бы не было воскресения Христова, христианства бы не было; Христос был бы первым и последним христианином, который испустил дух и умер на кресте, а с Ним – испустило дух и умерло дело Его и учение Его. Поэтому воскресение Христово есть альфа и омега христианства во всей его богочеловеческой высоте, глубине и широте.

Если бы Христос не воскрес действительно, кто бы, находящийся в здравом уме, мог поверить в Него как Бога и Господа? И разве Апостолы посмели бы проповедовать Его как Бога, если бы Он не воскрес воистину? Какая ревность, спрашивает святой Златоуст, побуждала Апостолов проповедовать мертвеца? Какую награду ожидали от мертвеца? Какую почесть? Ведь они убежали от Него живого, как только Он был схвачен; неужели после смерти они могли бы так смело стоять за Него, если бы Он не воскрес? Как это понять? Что они не хотели и не могли выдумать воскресение, если бы оно не произошло на самом деле, видно из следующего. Много раз Спаситель говорил им о воскресении, даже и повторял непрестанно, что Он, как это и сами враги Его говорили, должен воскреснуть после трех дней (см.: Мф. 27:63). Поэтому, если бы Он не воскрес, они, как обманутые и гонимые всем народом, изгоняемые из домов и городов, очевидно должны были отступиться от Него; и они, как обманутые Им и подвергшиеся из-за Него страшным бедствиям, не захотели бы распространять о нем такой слух. А о том, что они не могли бы выдумать воскресение, если бы оно действительно не произошло, об этом излишне и говорить. Действительно, на что они могли при этом полагаться? На силу слов своих? – Но они были люди совсем неграмотные. На богатство? – Но у них не было ни посоха, ни обуви. На знатность происхождения? – Но они были бедняки и рождены от бедняков. На знаменитость мест, где они родились? – Но они все происходили из незнатных сел. На свою многочисленность? – Но их было всего двенадцать, и притом рассеянных. На обещания Учителя? – Но на какие? Если Он не воскрес, тогда и остальные обещания Его для них не были бы достойны веры. И как могли бы они укротить ярость народа? Если верховный из них не мог перенести слов женщины-служанки, а все остальные, увидев Его связанным, разбежались, как могли бы они тогда решиться идти во все концы земли и там насаждать вымышленную проповедь о воскресении? Если один из них не выдержал угрозы женщины, а другие – одного только вида уз, как тогда могли они устоять пред царями, владыками и народами, перед мечами, раскаленными сковородами, печами, бесчисленными видами каждодневной смерти, если бы они не были укреплены силой и помощью Воскресшего?^[23]

Воскресение Христово есть переворот, первый радикальный переворот и революция в истории человечества. Оно поделило историю на две части. В первой части господствовал девиз: смерть есть необходимость, во второй начал господствовать девиз: воскресение есть необходимость, бессмертие есть необходимость. Воскресение Христово – водораздел человеческой истории: до него истинный прогресс был невозможен, после него – он становится возможным.

Из факта воскресения Христова родилась философия воскресения, которая неопровержимо показывает и доказывает, что необходимость – не смерть, а бессмертие, не победа смерти, а победа бессмертия. В этом, только в этом факте, и в жизни, основанной на этом факте воскресения Христова, возможен настоящий, истинный прогресс.

Практическое убеждение и философская догма «смерть есть необходимость» – вершина и совершеннолетие пессимизма. Эта догма постулируется принципами: грех есть необходимость, зло есть необходимость. Но и философия воскресения имеет свои постулаты; вот они: безгрешность есть необходимость, добро есть необходимость. Поскольку воскресение Богочеловека Христа – факт, событие, переживание, постольку нет ни одной богочеловеческой добродетели и свойства, которые бы в жизни человеческой не могли бы стать фактом, событием, переживанием.

Факт воскресения Христова не ограничен ни временем, ни пространством, он со всех сторон беспределен и бесконечен, как и сама личность Богочеловека Христа. Воскресение Христово, хотя и является полностью личным актом Богочеловека, имеет, однако, всечеловеческое и всекосмическое значение и силу, ибо Богочеловек, как второй Адам, есть родоначальник нового человечества, и все, что касается Его человеческого естества, одновременно касается и всего рода человеческого, представителем которого Он является. Поэтому воскресение Христово – факт и событие всечеловеческого и вселенского значения и размаха. Этот факт, это событие разрастается в многомиллионную жизнь всех христиан, ибо христиане тем и суть христиане, что верою в воскресшего Господа Христа стали Его сотелесниками, то есть членами его Богочеловеческого тела: Церкви. Церковь есть не что иное, как непрерывное и бесконечное продолжение одного события, одного факта: воскресения Христова. Это есть новый организм, новая реальность – беспредельная, бесконечная, бессмертная. Здесь нет временных и пространственных границ. Факт воскресения

Христова – краеугольный камень Церкви, краеугольный камень христианства и любого христианина. Если человек не созидает на нем, он созидает на зыбучем песке, ибо все фундаменты, кроме него, суть не что иное, как зыбучий песок.

Воскресением Своим Господь Христос разорвал порочный круг смерти, совершил переход из смерти в бессмертие, из времени в вечность. В Его личности совершил этот переход и человек, но не как человек, а как Богочеловек. Поэтому воскресение есть центральный факт: из него исходит и к нему сводится вся христианская прагматика. От человека требуется одно: чтобы он усвоил этот факт, чтобы переживал это событие, чтобы воскрешал себя из гроба всего того, что смертно, соединяя верою душу свою с воскресшим Богочеловеком.

Своим воскресением Господь Иисус осмыслил тело, осмыслил материю, осмыслил дух. Ибо Его воскресением впервые окончательно и славно решена страшная проблема смерти, проблема тела и смерти. Решена следующим образом: тело человеческое сотворено для бессмертия и богочеловеческой вечности, а вместе с телом – и вся материя, ибо в теле человеческом представлена вся тварь.

До воскресения Спасителя материя была обесценена и недооценена, ибо была смертна. Воскресением Своим Господь Иисус впервые дал телу настоящую цену, вечную цену, и показал, что и оно для Бога, что и оно достойно вечно седети одесную Бога Отца. До воскресения Христова у человека было если и не реальное бессмертие, то, несомненно, символ бессмертия, который выражался в стремлении к бессмертию.

Чувство бессмертия у человека было подавлено и парализовано; воскресением Своим Господь омолодил и освежил его, и таким образом сделал человека способным приобрести и обеспечить себе бессмертие и вечную жизнь.

Христова победа над смертью воскресением сделала возможным беспредельный прогресс человека и человечества к божественному совершенству. Действительно, истинный прогресс состоит в победе над смертью, в обессмерчивании души и тела, в спасении от смерти, а это значит: в спасении от греха и зла, которые суть единственные творцы смерти. Дайте мне безгрешного человека, и вы дадите мне творца и вождя прогресса. Но, если смерть есть завершение человека и человечества, тогда все человеческое стремление к прогрессу – самое проклятое и надругательское свойство, которое кто-то заронил в человека, чтобы как можно язвительнее над ним посмеяться. В этом случае самое лучшее и самое последовательное – замереть в отчаянной инерции и совершить самоубийство, ибо жизнь была бы нестерпимой тиранией и невыносимой насмешкой.

Многие не признают воскресения и говорят о прогрессе. Но все эти прогрессы, будь то научные, или философские, или художественные, или культурные, есть не что иное, как концентрические круги, вписанные в круг смерти. Прогресс, который предает и покидает человека в смерти, есть не прогресс, а фальсификация прогресса. Если прогресс не в состоянии осмыслить смерть и жизнь, обессмертить человека и человечество, тогда он – не прогресс, а замаскированный регресс. Таковы все названные прогрессы, кроме прогресса, основанного на воскресшем Господе Иисусе.

Если смерть не побеждена и бессмертие не обеспечено воскресением, тогда нет прогресса в этой страшной мельнице смерти, тогда все люди без исключения суть рабы смерти, лакеи смерти, помол смерти. Если это так, зачем тогда жить, о мельники прогресса в мельнице смерти? Неужели затем, чтобы в конце концов мельница смерти смолола меня без остатка?.. Да, все прогрессы, не основанные на бессмертии человеческой личности, представляют собой волшебные байки и сказки, которые снятся несчастному человеку в отвратительных объятиях дракона смерти.

Слово «прогресс» в буквальном смысле означает всякое движение вперед. Посредством разнообразной своей деятельности, религиозной, философской, научной, технической, экономической, род людской, очевидно, движется вперед, идет вперед – к чему? Нет сомнения: к смерти как последней реальности. Рожденные в мельнице смерти, выросшие в ней, люди, все люди со всеми своими прогрессами в конце концов оказываются смолотыми смертью. Загляните в тайну человеческих прогрессов, и, если разум ваш не усыплен морфием наивного гуманизма и сердце не опоено опиумом культурного идолопоклонства, вещепоклонства, вы должны прийти к убеждению, что человечество с помощью всех своих прогрессов спешит к одному, прогрессирует к одному – к смерти. За всеми нашими прогрессами стоит смерть. Это – самое достоверное достижение человеческого прогресса. А когда прогресс завершается смертью, не смешно ли называть его прогрессом? Разумнее называть его регрессом, зловещим регрессом, ибо он все приводит в небытие, в несуществование, в ничтожество.

Если мы не хотим намеренно обманывать то малое сознание, которое имеем в душе как человеческие существа, и то малое чувство, которое имеем в сердце, тогда мы должны и осознать, и почувствовать, что нет истинной победы без победы над смертью без обеспечения бессмертия и вечной жизни для человеческой личности. Другими словами: человеку и человечеству нет прогресса без Богочеловека Христа, единственного победителя смерти. Ибо прогресс есть только то, что преодолевает смерть и обеспечивает бессмертие человеческой личности; все же то, что не преодолевает смерть и не обеспечивает бессмертия человеческому существу, есть не что иное, как регресс, фатальный регресс, который осуждает человека на смерть, из которой нет воскресения.

Поскольку Богочеловек Христос – единственный победитель смерти, то Он есть и единственный основатель и творец единственного истинного прогресса, прогресса Богочеловеческого, а человек и все человеческое, слишком человеческое, на самом деле есть регресс. Дилемма совершенно ясна: человек или Богочеловек, смерть или бессмертие?.. Друг, если бы ты хотя бы однажды серьезно спросил себя, в чем смысл твоей жизни, которая так неустанно и неостановимо спешит к могиле, прогрессирует к смерти, – ты только в воскресшем Господе Иисусе мог бы найти настоящий ответ на свой вопрос. Если же ты свою личную проблему распространил на все человечество и в бессонные ночи и шумные дни серьезно спрашивал себя, в чем смысл существования рода человеческого и что есть в действительности человеческий прогресс, – ты из всех фактов мог сделать вывод: прогресс есть все то, что ведет ко Христу и воскресению, ибо обеспечивает бессмертие и человеку, и человечеству; регресс есть все, что отвращает от Христа и воскресения, ибо толкает к смерти, к небытию и человека, и человечество.

Христоустремленность есть витальная, животворная сила прогресса, ибо ею преодолевается смерть и смертность, то есть – грех и зло, и обеспечивается бессмертие и вечная жизнь. Единственный истинный смысл человеческого существования в этой мельнице смерти есть личное бессмертие каждого человеческого существа. Без этого зачем мне прогресс и усовершенствование? Зачем мне добро и зло, истина и любовь? Зачем мне небо и земля? Зачем мне Бог и мир?

Почувствовать себя бессмертным еще при жизни в теле – это блаженство, которое нельзя обрести и обеспечить ничем, кроме Господа Иисуса. Развитие чувства бессмертия и его превращение в сознание бессмертия есть дело Христова человека в этой жизни. Мне кажется, что Спасителево Евангелие и есть не что иное, как практическое наставление, как может человек себя смертного переделать в бессмертного. Уверовав в Господа Христа всесердечно и решительно, человек как бы перебрасывает мост с этого острова смерти на тот небесный берег, где начинается бессмертие, чтобы затем утонуть в блаженной вечности.

Практикуя евангельские добродетели, человек преодолевает все, что есть в нем смертного, и насколько евангельски живет, настолько сильно вытесняет из себя смерть и смертность, и врастает в бессмертие и вечную жизнь. Чувствовать в себе Господа Христа есть то же самое, что чувствовать себя бессмертным. Ибо чувство бессмертия проистекает из чувства Бога, потому что Бог – это источник бессмертия и вечной жизни.

«Что такое бессмертие?» – спрашивает великий христианский философ, святой Исаак Сирин, и отвечает: «Бессмертие есть чувство Бога»^[24]. Чувствовать Бога означает: чувствовать себя бессмертным. Бог и бессмертие души – два коррелирующих понятия, ибо они суть два коррелирующих факта. Одно невозможно без другого. Постоянно чувствовать Бога в себе, в каждой мысли, в каждом чувстве, в каждом поступке – и есть бессмертие. Стяжать это чувство Бога и означает: обеспечить себе бессмертие и вечную жизнь. Поэтому только из веры в Бога, из чувства Бога проистекает и человеческое чувство личного бессмертия. Богочеловеческий прогресс в том и состоит, что в людях развивается и усовершается это чувство личного бессмертия человека, ибо до максимума развивается в них чувство Бога.

Человек Христовой веры живет ощущением и сознанием, что каждый человек есть бессмертное и вечное существо и потому не может быть предметом ничьей эксплуатации и тирании. Чувство бессмертия приходит от чувства Бога, а чувство Бога не терпит греха, но изгоняет его из человека, ибо грех производит смерть. От метафизики, безусловно, зависит и этика: если в человеке живо чувство Бога, то в нем живо и чувство бессмертия, которое немилосердно борется со всем, что умерщвляет человека, а это есть грех, всякий грех и всякое зло.

Рассмотрите основные принципы европейского гуманистического прогресса, его метафизику. Неужели вы не видите, что гуманистическая культура систематически притупляет в человеке чувство бессмертия, пока совсем его не притупит, настолько, что человек европейской культуры решительно утверждает: я – человек, и только человек? А если это утверждение перевести на несколько более простой язык, оно гласит: я – плоть и только плоть, земля и только земля. И в одном, и в другом случае европейский человек утверждает одно: я смертен и только смертен. Так гуманистической Европой завладел девиз: человек есть смертное существо. Это формула гуманистического человека и сущность его прогресса.

Сначала несознательно, а затем систематически сознательно и намеренно, в европейского человека и через науку, и через философию, и через культуру впрыснуто сознание того, что человек – смертен весь без остатка. Это сознание постепенно оформилось в убеждение, которое гласит: смерть есть необходимость. Смерть – необходимость! Есть ли больший ужас, и оскорбление, и насмешка: главный враг человека – необходим человеку! Скажите, есть ли тут логика, хотя бы малейшая, хотя бы детская, хотя бы логика насекомых? Не утратил ли европейский человек, раздробляемый и перемалываемый в мельнице смерти, и последнюю кроху разума, не начал ли бредить?

Гуманистический человек опустошен, устрашающе опустошен, ибо из него изгнано сознание и чувство личного бессмертия. А разве человек, без ощущения личного бессмертия, – полный человек? Или, более того, разве такой человек – вообще человек? О, сужен европейский человек, феноменально сужен, и принижен, и искалечен, и умален, и сведен к осколку и обломку человека, ибо из него изгнано всякое ощущение беспредельности и бесконечности. А может ли вообще человек существовать без бесконечности? И, если может существовать, имеет ли смысл его существование? Разве без этого чувства бесконечности он не есть мертвая вещь среди вещей и преходящее животное среди животных?

Да позволен мне будет парадокс: я полагаю, что существуют кое-какие животные, более беспредельные в своих чувствах и более бессмертные в своих желаниях, чем человек гуманистического прогресса. Гуманистический человек захирел, разрушен, овеществлен и с полным правом, метафизическим правом, заявляет устами своих философов, что он произошел от обезьяны. Объединенному с животными происхождением, почему бы не объединиться с ними и в морали? Принадлежа к животным и зверям по метафизической сущности своего бытия, он принадлежит к ним и по морали.

Разве грех и преступление все больше и больше не рассматриваются в современном гуманистическом правосудии как неизбежность социальной среды, как необходимость природы? Поскольку в человеке нет ничего бессмертного и вечного, то вся этика, в конце концов, сведена к инстинктивным стремлениям. И гуманистический человек, следуя своей логике, объединил себя со своими предками – обезьянами и зверями, и в его жизни возобладал принцип: homo homini lupus est^[25]. Ничего другого и не могло быть, ибо только на чувстве человеческого бессмертия можно основать мораль, высшую и большую в сравнении с животной. Если нет бессмертия и высшей жизни, тогда – станем есть и пить, ибо завтра умрем (1 Кор. 15:33).

Релятивизм в метафизике европейского гуманистического прогресса должен был иметь своим результатом релятивизм в этике; а релятивизм – это отец анархизма и нигилизма. Поэтому, в конце концов, вся практическая этика гуманистического человека есть не что иное, как анархия и нигилизм. Ибо анархия и нигилизм есть неизбежная, завершающая, апокалипсическая фаза европейского гуманистического прогресса. Идейные анархизм и нигилизм, идейный распад должны были проявиться в практическом анархизме и нигилизме, в практическом распаде европейского гуманистического человечества и его прогресса. Разве мы не являемся свидетелями идейного и практического анархизма и нигилизма, которые опустошают европейский континент? Слагаемые европейского прогресса таковы, что всегда должны дать в сумме анархизм и нигилизм, как бы вы их ни складывали…

Глуп человек, беспримерно глуп, если может, не преодолев смерть, веровать в прогресс, в смысл жизни и работать для этого. Зачем мне прогресс, если меня за ним поджидает смерть? Зачем мне все миры, все созвездия, все культуры, если меня из них подкарауливает смерть, и, в конце концов, подкараулит? Где есть смерть, там нет настоящего прогресса. Если же он все же есть, то он всего лишь – проклятый прогресс в грозной мельнице смерти. Поэтому его надо уничтожить полностью и без следа.

Это мучение от европейского гуманистического прогресса почувствовал и выразил художественно в своей трагедии «Rossum’s universal Robots»^[26] чехословацкий писатель Карел Чапек. Между его героями Алквистом и Еленой происходит такой разговор:

Алквист. Есть ли у Наны молитвенник?

Елена. Есть, толстый такой.

Алквист. А есть в нем молитвы на разные случаи? От грозы? От болезни?

Елена. И от соблазна, и от наводнения…

Алквист. А от прогресса нет?

Елена. Кажется, нет.

Алквист. Жаль^[27].

Гуманистическому человеку и его прогрессу противостоит Христов человек со своим богочеловеческим прогрессом. Основной принцип богочеловеческого прогресса: человек есть настоящий человек только Богом, только Богочеловеком; или, другими словами: человек есть настоящий человек только бессмертием, то есть победой над смертью, преодолением всего смертного и всякой смертности. Преодолевая в себе грех и зло, Христов человек преодолевает тем смерть и смертность в своем сознании и чувстве и соединяется с Единственным Бессмертным: Богочеловеком Христом. Поэтому великий зодчий богочеловеческого прогресса, святой апостол Павел, заповедует всем христианам: О горнем помышляйте, а не о земном. Ибо… жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге (Кол. 3:2–3).

И сознание, и чувство человеческое обессмерчивается Господом Христом. Тот, кто соединил свое чувство и сознание с Богочеловеком Иисусом, уже бессмертен, в этом мире бессмертен: его сознание уже мыслит мысль Христову, мысль бессмертную и вечную; а его чувство уже ощущает в себе жизнь Христову, жизнь бессмертную и вечную… Вижу в ваших глазах вопрос: как же достигнуть сего в этой проклятой мельнице смерти? – Только верой в воскресшего Господа Иисуса и жительством по основным началам этой веры.

Как только человек искренно и всем сердцем уверует в воскресшего Богочеловека, в его душе сразу же разгорается ярким пламенем чувство бессмертия, воскрешенности, чувство, что смерть побеждена, а с ней побеждены и грех, и зло. Это чувство исполняет христианина непреходящей радостью и воодушевляет его на все евангельские подвиги. И он с радостью исполняет заповеди Христовы, и с восхищением проходит жизненный путь от небытия ко всебытию, от смерти к бессмертию. Как точка, которая разрастается во все бесконечности, так и человек, разрастающийся Богочеловеком: он весь лучится божественными бесконечностями и ощущает себя бессмертным и бесконечным всеми точками своего существа. Так трагический принцип гуманистического прогресса, «смерть есть необходимость» – заменяется радостным принципом прогресса богочеловеческого: бессмертие есть необходимость.

Богочеловеческий прогресс имеет свою богочеловеческую мораль: по ней вся жизнь человеческая руководится и усиливается Богочеловеком. Добро есть только то, что Христово, вне этого нет истинного добра. Поэтому основной принцип евангельской морали: без Христа человек не может творить никакое бессмертное добро (ср. Ин. 15:5; Евр. 13:8). Любое непреходящее, бессмертное добро исходит от чудесного Богочеловека Иисуса и вливается в Него. Добро, которое не есть Христово, – не бесконечно, не беспредельно, не есть Божие, а это означает: не бессмертно. Бессмертие – главное свойство Христова добра. Поэтому бессмертие необходимо в морали Христова человека как чувство, как сознание, как дело, как практика.

Чувствовать Господа Христа как душу своей души, как жизнь своей жизни, и есть человеческое бессмертие, ибо этим достигнуты беспредельность и бесконечность мысли, чувства, жизни. Для настоящего христианина бессмертие и естественно, и логично, а с ним и в нем – беспредельность и бесконечность. Оно есть то, что делает возможным и обеспечивает бесконечное моральное усовершенствование, бесконечный моральный прогресс к Богу, Который есть совокупность всех беспредельностей, всех бесконечностей, всех совершенств. Поэтому совершенно естественен, и логичен, и оправдан евангельский категорический императив: будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный (Мф. 5:48), то есть будьте совершенны, как Бог. Этого с полным основанием потребовал Богочеловек Христос, ибо в Нем дан совершенный Бог и совершенный человек, человек доведен до предела прогресса к Богу, человек усовершенствован божественным совершенством, человек бессмертно и вечно соединен со всесовершенным Богом.

Христов человек движется путем божественного совершенства, преодолевая грех и зло в себе и в мире вокруг себя. Он всегда идет вперед от добра к добру, от меньшего к большему, от большего к наибольшему; при этом он никогда не останавливается, никогда не задерживается, ибо всякая задержка может означать духовное окоченение, оцепенение и даже смерть. Через каждую чистую мысль, через каждое святое чувство, через каждое доброе желание и благое слово он прогрессирует к воскресению, к бессмертию, к вечной жизни. Через каждую же грешную мысль, нечистое ощущение, скверное желание и гадкое слово человек срывается в смерть без воскресения (ср. Рим. 5:11, 16, 21, 23; 7:5; 8:2; 1 Кор. 15:56; Иак. 1:15).

Преодолевая грех и смерть, Христов человек проходит в своей жизни три главных этапа христианской эволюции: рождение во Христе, преображение во Христе, воскресение во Христе (ср. Ин. 1:12; 3:3; Рим. 12:2; 1 Кор. 15:54; 2 Кор. 6:5; 7:18; Кол. 3:1). Конечная цель его борьбы – воскреснуть со Христом. Он переносит разнообразные мучения, исполняет Спасовы заповеди, практикует евангельские добродетели: веру, любовь, надежду, молитву, пост, смирение, милосердие, кротость… чтобы достигнуть воскресения мертвых (ср. Флп. 3:8-11). Он тянется к этому через все свои вздохи и слезы, и молитвы, и мысли, и чувства, и дела…

Человек, ты участвуешь в богочеловеческом прогрессе, творишь его, если мыслишь, если чувствуешь, если делаешь так, как если бы ты уже воскрес, уже победил смерть, уже вошел в жизнь вечную. И ты уже воистину победил смерть, уже вошел в жизнь вечную, если всем своим сердцем, всей душой своей, всей мыслью своей уверовал в воскресшего Господа Иисуса, ибо он сказал: Кто верует в Меня, имеет жизнь вечную… перешел от смерти в жизнь (Ин. 5:24; ср. 8:51). Кто верует – перешел из смерти в жизнь еще здесь, на земле.

Да, верой в Господа Христа впрыскивается сыворотка бессмертия и в душу, и в тело человеческие. Верой и любовью, ибо и эта благая весть изречена в Евангелии: Мы знаем, что перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев; не любящий брата пребывает в смерти (1 Ин. 3:14). Господь Христос есть единственный Путь, который не завершается бездорожьем, единственная Истина, которая не завершается ложью, единственная Жизнь, которая не завершается смертью, поэтому Он и мог объявить всем на все времена и на всю вечность: Аз есмь Путь, Истина и Жизнь (Ин. 14:6). А поскольку Он первый и единственный победил смерть воскресением и таким образом обеспечил человеку бессмертие и вечную жизнь, Он и мог сказать о Себе: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий живущий и верующий в Меня не умрет во веки (Ин. 11:25–26).

Верой в воскресшего Богочеловека человек только и начинает быть человеком, ибо освобождается от греха и смерти и обретает чувство бессмертия.

Грех – это мрачная сила, которая настолько притупляет, иссушает и высушивает ощущение бессмертия, что человек ни чувством, ни мыслью не достигает до Бога живого и истинного. Такой человек есть искалеченный человек, получеловек, гуманистический человек – одним словом, недочеловек. Господь Христос пришел в мир и победил смерть воскресением, чтобы разбудить человека для бессмертия и вечной жизни; чтобы окоченевшее и оцепеневшее ощущение бессмертия в человеке ожило и омолодилось настолько, чтобы человек почувствовал Бога и вечную жизнь как смысл человеческой жизни и на земле, и на небе.

Действительно, Церковь есть не что иное, как божественная мастерская, в которой непрестанно омолаживается, освежается и укрепляется человеческое чувство и сознание личного бессмертия и бесконечности. Разве молитва не делает душу бесконечной, соединяя ее с Богом? Разве любовь не делает душу бессмертной, связывая ее с Богом? Разве милосердие, разве доброта, разве пост не делают человека бессмертным, перенося его сердце и душу в вечное царство Христовой Истины? Не сомневайся: каждая молитва побеждает понемногу смерть в тебе, и каждая евангельская добродетель, а все вместе они дают победу над смертью и обеспечивают вечную жизнь.

В богочеловеческом прогрессе человек постоянно идет Христом как Путем Божиим через истину Божию в жизнь вечную и бессмертную. Господь Христос не только установил божественное совершенство как цель богочеловеческого прогресса, но и даровал человеку все божественные силы для достижения этой цели (ср. 2 Петр. 1:3–9). Хотя путь богочеловеческого прогресса и бесконечно долог, но он весь залит радостью и восхищением, что святой апостол выражает такими словами: братия, радуйтесь, усовершайтесь (2 Кор. 13:11), ибо Царствие Божге не пища и питие, но праведность и мир и радость во Святом Духе (Рим. 14:17).

* * *

Богочеловеческий прогресс, как антитеза гуманистическому прогрессу, близок нашей народной душе и дорог нашему народному сердцу. Сделал его нам близким и дорогим величайший зодчий богочеловеческого прогресса в истории нашего народа: святой Савва^[28]. Для нашего народного чувства и сознания в личности и деле святого Саввы даны идеология и прагматика истинного прогресса. Ибо что есть прогресс для святого Саввы? – Не что иное, как победа над смертью; а это значит: победа над грехом, а через это – обеспечение бессмертия для каждой души отдельно и нашей народной души в целом. Другими словами, для святого Саввы прогресс означает вот что: обрести Господа Христа, жить в Нем, Им и ради Него и таким образом преодолевать грех и смерть в себе и вокруг себя.

Богочеловеческий прогресс от человека до Богочеловека, от смерти к бессмертию осуществляется переделыванием себя с помощью евангельских подвигов, ибо с их помощью преодолевается смерть и становится бессмертной душа, становятся бессмертными мысли, становятся бессмертными чувства. В личности святого Саввы мы имеем осуществленную программу богочеловеческого прогресса. Христоустремленными подвигами он из смертного переделал себя в бессмертного, из преходящего в непреходящего, из несвятого в святого. Для него чудотворный Господь был все во всем: все в душе, все в сердце, все в жизни, все в народе, все в государстве. Без Христа и жизнь, и сердце, и душа, и народ, и государство не что иное, как смерть, из которой нет воскресения. Освятив и просветив себя жизнью во Христе, святой Савва стал первым зодчим истинного прогресса в нашем народе; победы над смертью, над злом, над грехом, над тьмой. Поэтому нет смерти ни в его личности, ни в его деле, но по всему, что принадлежит ему, разлиты божественные бессмертие и вечность.

Преодолев евангельскими подвигами все грешное и смертное в себе, святой Савва исполнил себя бессмертием и вечной жизнью и потому стал «наставником и первопрестольником и учителем» пути, который ведет в жизнь, из смерти в жизнь. В нашей народной истории он всегда был и навеки останется незаменимым вождем нашего народа из смерти в бессмертие, из этой преходящей жизни в жизнь вечную. Нам, и каждому поодиночке, и народу в целом, европейские культуртрегеры непрестанно предлагают и навязывают гуманистический прогресс, который систематически убивает чувство бессмертия в человеке и народе, объединяя человеческое существо со смертными насекомыми и животными. Но мы имеем в святом Савве непогрешимого и неустрашимого вождя богочеловеческого прогресса, который превращает нашу душу в бессмертную и вечную, невидимо деннонощными своими молитвами ведя ее сквозь эту шумную мельницу смерти и вводя в благоухание Христова бессмертия и вечности, где, побратавшись, живут все совершенства и все радости. Ведомые и предводительствуемые святым Саввой в борьбе с грехом и смертью, мы и поодиночке, и как народ будем идти от победы к победе, от победы над грехом к победе над смертью, и так, только так, – в этой людоедской мельнице смерти – обеспечивать себе бессмертие и в этом, и в ином мире.

Верховная ценность и непогрешимое мерило

Как только человек проснется в глине тела своего и узрит духовные реальности, он ощущает, что вещественные реальности реальны постольку, поскольку его дух осознает их в качестве таковых. И он быстро приходит к парадоксальному сознанию: люди, как особая категория существ, осознают реальности в вещественном мире при помощи духа, который не имеет свойств вещественных реальностей, но есть нечто, что нельзя ни вещественно объективировать, ни обнаружить как транссубъективную реальность, ни ощутить органами чувств. Но, хотя и непостижимый в формах вещественной реальности, дух тем не менее своей невидимой сущностью есть мерило всех видимых реальностей в мире материи. И человек все неодолимее ощущает и осознает, что мысль духа, несмотря на свою неощутимость, невидимость и не-материальность, тем не менее реальнее любой транссубъективной действительности в области материи. Более того, все реальности основывают свою реальность на мыслях духа, которые сами по себе нематериальны. В этом – и преимущество, и загадочность, и величие человеческого духа. И пробужденный человек, ведомый нематериальным своим духом сквозь таинства материального, физического мира, все более убеждается, что дух его – его наивысшая и самая непосредственная реальность, и тем самым – его наивысшая ценность. В таком расположении человек сразу чувствует неодолимую истинность слов Спасителя о душе человеческой как наивысшей реальности и наивысшей ценности, реальности – реальнее всего видимого мира – и ценности – ценнее всех солнечных систем: какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? или какой выкуп даст человек за душу свою? (Мф. 16:26; ср. Мк. 8:36–37; Лк. 9:25). Другими словами: в видимом мире нет ценности, которая была бы адекватна ценности человеческой души, или ценности, которой душу можно было бы оценить и оплатить; она стоит больше всех миров, вместе взятых.

В самом деле, всю свою видимую жизнь, жизнь во времени и пространстве, человек основывает на невидимости, т. е. на душе, на ее мыслях, на ее совести. В мире видимых реальностей и событий человек ориентируется своей мыслью; ею измеряет все и оценивает, ею, которая и для него самого невидима. Насколько же тогда естественнее и логичнее ориентироваться с ее помощью и в мире духовных реальностей и духовных ценностей. Человек мыслью связан не только с миром видимых, вещественных реальностей, но и с миром реальностей духовных. Даже крайние сенсуалисты^[29] в гносеологии не могут этого отрицать. Они должны признать: человеческий дух – это чудотворная лаборатория, в которой чувственные впечатления непостижимым образом превращаются в мысли.

Серьезный наблюдатель мира, с какой бы стороны ни приступил он к вещественным или духовным реальностям, должен ощутить присутствие бесконечной таинственности во всех явлениях. Это – дань, которую каждый мыслитель платит загадочной мистерии мира. Нет сомнения, что правильная ориентация человека в этом загадочном мире зависит от духа, которым человек ориентируется, или, точнее: от природы этого духа. А свою природу дух человеческий выказывает и обнаруживает через опыт, обретаемый в своей деятельности. Из всего этого опыта вырастает тяга человеческого духа к бесконечности во всех выражениях: в знании, в жизни, в существовании.

Человеческий дух неутомимо стремится к бесконечному знанию, к бесконечной жизни, к бесконечному бытию. А через все это он жаждет одного: преодолеть временность, конечность, ограниченность и сделать возможным и обрести нетление, бесконечность, безграничность. Во всех культурах и цивилизациях, в конечном счете, все муки духа человеческого сливаются в одно гигантское усилие: преодолеть смерть и смертность и обрести бессмертие и вечную жизнь, обрести любой ценой.

Но разве не побуждает нас все это спросить: откуда у духа человеческого это стремление и тяготение к бесконечности во всех направлениях? Что гонит человеческую мысль от проблемы к проблеме, от бесконечности к бесконечности? Допустим, что это стремление к бесконечности может навязать себя человеку слабому, но тогда откуда оно у самых независимых мыслителей? Более того, у них оно разработано в наисложнейшую проблематику. Все это обнаруживает, что стремление к бесконечности исходит из самой природы человеческого духа. Природа самого разума стремится к бесконечному знанию, природа самого чувства стремится к бесконечности чувства, природа самой жизни стремится к бесконечной жизни. Весь дух человеческий – и через сознание, и через чувство, и через волю, и через жизнь – хочет быть бесконечным, а это означает – бессмертным. Голод по бесконечности, голод по бессмертию есть исконный, метафизический голод человеческого духа. Он гнал дух человеческий к бесконечности и бессмертию через многочисленные религии, философии, науки, муки и подвиги. Одним словом: дух человеческий хочет бесконечности, хочет бессмертия – любой ценой и в каком бы то ни было облике.

Очевидно, что это стремление к бесконечности не могла внушить человеку вещественная природа, поскольку сама она ограниченна и не имеет в себе этого стремления. Столь же очевидно, что его не могло внушить духу человеческому также и тело человеческое, поскольку оно само ограниченно. В качестве единственного логического выхода остается предположение: человеческое стремление к бесконечности, к бессмертию исходит из самой сущности человеческого духа. Созданный по образу Божию, человек – весь в этом стремлении. Ибо богообразие и есть в человеческом существе то, что стремится к бесконечным Божиим истинам во всех мирах. Имманентное человеческому духу, это богообразие побуждает человека богоустремленно напрягаться и тянуться ко всем Божиим бесконечностям.

Для богообразной души естественно стремиться к Богу как своему оригиналу. Это не априорное, а совершенно апостериорное^[30] заключение, ибо весь опыт человеческого рода свидетельствует об этом мощном и таинственном стремлении человеческого духа к бесконечности, к бессмертию, к вечной жизни, будь то в этом или в ином мире. Опираясь на всеобщий опыт рода человеческого и сводя человека к его основным элементам, к праэлементам, мы обязательно натолкнемся на это стремление к бессмертию как на самый основной элемент, на котором основан и из которого онтологически состоит весь человек.

Создавая человека по образу своему, Бог тем самым разлил по его существу стремление к божественной бесконечности жизни, к божественной бесконечности сознания, к божественной бесконечности совершенства. Потому-то это неутолимо алчное стремление человеческого существа не может полностью удовлетвориться и насытиться ничем, кроме Бога. Объявляя божественное совершенство в качестве главной цели человеческого существования в мире: будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный (Мф. 5:48), Господь Христос ответил на основное желание и потребность богообразного и богоустремленного человеческого существа.

Богообразие человеческой природы имеет свой онтологический и телеологический смысл: онтологический, ибо в нем дана сущность человеческого существа; телеологический, ибо в нем определена человеку цель жизни – Бог со всеми своими божественными совершенствами. Богообразие есть сущность человеческого существа, на которой и по которой человек устрояет и выстраивает себя в этом мире. В самом деле: в человеческом существе Бог есть первое, а человек – второе; другими словами: человек создан как потенциально богочеловеческое существо, задача которого, следуя богообразной душе, во всем уподобить себя Богу и так действительно соделать себя богочеловеческим существом, т. е. существом, в котором человек идеально соединен с Богом и живет Его божественными, бесконечными совершенствами. Но вместо того, чтобы богообразием души пронизать всю свою эмпирическую жизнь, человек отделил свой дух от всего Божиего в себе и отправился в путь сквозь таинства этого мира без Бога, т. е. без своего естественного путеводителя. И натолкнулся в этом мире на непреодолимые пропасти и жуткие расселины.

В сущности своей, падение человека состояло в том, что человек восстал против богообразного устройства своего существа, отверг Бога и Божие и свел себя к чистому веществу, к чистому человеку. Первым бунтом против Бога человек смог до некоторой степени исторгнуть Бога из себя, из своего сознания, из своей воли, чтобы остаться при чистой человечности, при чистом гоминизме^[31] и тем самым при чистом гуманизме. Horrible dictu^[32], но гуманизм есть на самом деле основное зло, первобытное зло человеческое. Во имя этого первобытного гуманизма человек изгнал Бога в сверхчеловеческую трансцендентность и весь остался при себе и в себе. Но при всем том человек не мог полностью обезбожить себя, чтобы полностью исторгнуть из себя богообразные особенности своего духа – они остались, чтобы и в его гуманизме проявляться в форме стремления к бесконечному прогрессу, к бесконечному знанию, к бесконечному усовершенствованию, к бесконечному существованию. Сознательно и бессознательно, во всех видах борьбы, которую ведет человек в своем гуманизме, он тщится вернуть себе загубленное богообразие. И это ему отчасти удается, удается ровно настолько, насколько необходимо, чтобы почувствовать и осознать, что он, сам по себе, при своей чистой, обезбоженной человечности, никогда не сможет исправить дух свой, реинтегрировать богообразие своего существа. Во всей своей гуманистической ностальгии человек в действительности вопиет о Богочеловеке.

Поэтому появление Богочеловека в этом мире было и естественно, и логично, и оправданно. Ибо только Богочеловек устраняет все муки духа человеческого, зараженного и обезбоженного гуманизмом. Он единственный утоляет все глады богообразного существа человеческого: и голод по бесконечной жизни, и голод по бесконечной правде, и голод по бесконечной истине, и голод по бесконечному добру, и голод по всем вообще божественным бесконечностям.

Самые сущностные онтологические желания и потребности человеческого существа раз и навсегда удовлетворены в личности Богочеловека Христа. Ибо на все желания и потребности духа человеческого, которые касаются мира над человеком, Богочеловек отвечает Богом по-человечески, а на все желания и потребности духа человеческого, которые касаются мира вокруг человека и под человеком, он отвечает человеком по-Божески. Богочеловек освобождает потенции богочеловечества в человеческом существе, связанные тиранией богоборческого гуманизма, и дает им силу осуществиться в своей бессмертной полноте. Человек, ведомый Богочеловеком, все свое поверяет Богом, и так достигает идеального совершенства, и представляет собой идеальнейший синтез Божиего и человеческого, духовного и вещественного, посюстороннего и потустороннего.

Появление Богочеловека Христа в мире человеческих реальностей ни с онтологической, ни с психологической, ни с исторической точки зрения не является неожиданностью для человеческой природы. Напротив, оно удовлетворяет основные стремления и потребности человеческого существа: стремление и потребность божественного совершенства и вечной жизни. Богочеловек не только не есть нечто неестественное и ненужное для человека, но, напротив, он нужнее всего остального, настолько нужнее, что сам всеистинный Бог и Господь Иисус заявил, что Он есть единое на потребу (Лк. 10:42). Почему? Потому, что Он самым совершенным, и естественным, и целесообразным, и логичным образом решил проблему Бога и человека. Как? Явив нам реально, по-земному реально в Себе Бога, Который есть абсолютная Любовь, абсолютная Мудрость, в совершенном единстве с человеком, а тем самым и через это явив нам и человека в его безгрешности, бессмертности и совершенстве. Богочеловек одинаково реально явил и Бога в Его совершенстве, и человека в его совершенстве. Если беспристрастно рассмотреть историю рода человеческого, то придется признать: нет в роде человеческом человека лучшего, чем Иисус, а это означает: нет и лучшего Бога, ибо Иисус только как Богочеловек был и есть самый лучший человек, т. е. человек без греха, без порока. Только как таковой, как Единственный Безгрешный Господь Христос Он мог бесстрашно спрашивать самых упорных своих противников: Кто из вас обличит Меня во грехе? (Ин. 8:46). – И ни один из них не мог указать в нем ни одного греха. А человек без греха есть одновременно и самый идеальный, и самый реальный человек, ибо только как таковой он воистину совершенен, бессмертен и вечен.

Воплощением Бога Слова вошла в естество человеческое всесовершенная Божественная Мудрость, всесовершенная Божественная Логика, всесовершенный Божественный Ум. Слово стало плотию (Ин. 1:14) означает следующее: все трансцендентные Божественные ценности стали имманентны человеческой природе, ибо они конгениальны сущности богоподобной человеческой души. Все эти вечные Божественные ценности, воплощенные в человеке, сплавляются в конце концов в одну неизмеримую и непревзойденную ценность – Богочеловека Христа. Поэтому Богочеловек есть первая, и наивысшая, и самая основная, и верховная ценность в человеческом мире. Ибо нет ничего человечнее Господа Христа, олицетворившего в Себе самое идеальное совершенство всего истинно людского, истинно человеческого. И не только это; Он, как Богочеловек, есть совершеннейший синтез Божиего и человеческого, посюстороннего и потустороннего, естественного и сверхъестественного, физического и метафизического, реального и идеального. В Нем, как Богочеловеке, идеальнейшим образом осуществлено и сохранено равновесие между Божиим и человеческим и вместе с тем сохранена как автономия человеческого, людского, так и автономия Божиего, божественного.

В Богочеловеческой личности Господа Иисуса достигнут самый радикальный, самый логичный и самый полный монизм^[33] жизни посюсторонней и потусторонней, а через это: монизм сознания посюстороннего и потустороннего, монизм чувства человеческого и божественного. А это означает, что и жизнь, и мысль человеческие, и чувство человеческое преодолели ту пропасть, которая зияла между человеком и Богом, между этим и иным миром. Поэтому Христов человек живо ощущает общность этого мира с миром иным, Бога с человеком, посюстороннего с потусторонним, естественного со сверхъестественным. Он сильно чувствует и ясно сознает, как в нем совершен переход из смертного в бессмертное, из временного в вечное. Это ощущение вечной жизни обеспечивает Христову человеку и вечность мысли, и бессмертие чувства.

Но, несмотря на то, что Христов человек таким образом продолжен, и расширен, и углублен до божественных бесконечностей, он тем не менее не утрачивает своей человечности, своей индивидуальности, своей характерности, но и в дальнейшем остается человеком, только человеком совершенным, обогочеловеченным. Только лишь в Богочеловеке Христе человек возведен на величайшую степень совершенства, на вершину выше всех вершин. Ибо никто не прославил так человеческое естество, человеческое существо, как Богочеловек. В Его Богочеловеческой личности явлена человеку наивысшая правда, наивысшая возможная правда. Нигде и ни в чем не недооценен человек за счет Бога или же Бог за счет человека, но человек неизмеримо возвеличен, и возвышен, и прославлен Богом.

Нет сомнения, что проблема добра и зла – одна из самых трудных и мучительных для человеческого сознания. Но и она окончательно и совершенно разрешена только в личности Богочеловека Христа. И притом разрешена не вербально, не теоретически, не диалектически, но существенно, прагматически, богочеловечески. Ибо Господь Христос во всей жизни Своей явил себя как воплощение, как вочеловечение бесконечного, всесовершенного и абсолютного Добра. Самое проницательное око не смогло бы обнаружить в Нем ни крупицы зла, ибо Он греха не сотворил, и не было лжи в устах Его (1 Петр. 2:22).

Имея пред собой в лице Богочеловека Христа абсолютное божественное Добро в границах человеческого существа, человеческой природы, человеческое сознание только от Него и только Им знает, и человеческое сердце уверенно чувствует, что есть добро, а что зло. Добро, вечное добро – это все, что есть Христос в своей богочеловеческой реальности, все, что богочеловечно. Как Единственный безгрешный и всемогущий, Господь Христос дал человеческому естеству благодатные силы, чтобы до совершенства преуспевать в божественном добре и преодолеть грех и зло до окончательной победы над ними. И таким образом Богочеловек Иисус есть наивысшая ценность во всех мирах, в которых движутся человеческая мысль и чувство.

Через всю свою историю человек проявляет себя как особая категория существ тем, что неутомимо ищет основную и главную истину, истину, на которой стоят и ради которой существуют все миры, в том числе и человеческий. В этом стремлении к истине человек решал проблему истины и мифологически, и философски, и теистически, и атеистически, и спиритуалистически, и материалистически. И не решил, ибо решал ее в категориях чистого, обезбоженного гуманизма. Только в чудесной личности Богочеловека Христа явила себя вся вечная Истина без остатка. И проблема истины решена явлением абсолютной божественной Истины в границах человеческого естества. Поэтому из уст Богочеловека Христа прозвучало самое смелое заявление, когда-либо изреченное человеческим существом: Яесмь… истина (Ин. 14:6). А это означает: Богочеловек Христос есть истина как личность во всей своей богочеловеческой полноте и реальности.

Но то, что сугубо делает Богочеловека Христа ценностью превысшей всех ценностей, есть то, что Он первый и единственный решил проблему жизни и смерти, решил ее прагматически, реально, явив в Богочеловеческой личности своей воплощенное, вочеловеченное бессмертие и вечную жизнь. Исключительно сильно Он показал и доказал это Своим воскресением из мертвых и вознесением в вечную жизнь Божества. И вообще, вся богочеловеческая жизнь Господа Христа до и после воскресения есть очевидное доказательство того, что Он – воистину олицетворение бессмертия и вечной жизни, и тем самым – господин над смертью. Воскресением Своим он навсегда обеспечил человеческому естеству победу над смертью, а вознесением Своим – бессмертную жизнь в вечности Трисолнечного Божества. Поэтому Он единственный в роде человеческом имел право сказать о Себе: Я есмь воскресение и жизнь (Ин. 11:25). Своей богочеловеческой личностью Он есть воскресение и жизнь, потому что Он безгрешен. Где нет греха, нет и смерти, ибо только грех производит смерть. И так же, как грех есть единственный творец смерти, так и безгрешность, совершенная святость – единственный творец бессмертия.

В человеческом сознании тайна мира соперничает с тайной человека. Непроницаемый мрак покрывает всю тварь, и человеческая мысль никак не проникнет в ее основной смысл, никак не поймет, зачем существует такой мир в таком его виде. Только осиянный светом Богочеловека Христа, мир раскрывает нам цветок своего бытия, и в нем свои настоящие смысл и ценность. Поэтому Спаситель и сказал о себе: Я – свет миру (Ин. 8:12; ср. 9:5). В Богочеловеке и Его свете человек поистине прозрел и узрел истинный смысл мира.

Некая божественная разумность и целесообразность разлита по всей твари, разлита самим Господом Христом как вечным Словом Божиим, почему и сказано в святом Евангелии: все чрез Него начало быть (Ин. 1:3). Эта логосность^[34] и логичность этого мира и всего сотворенного становится очевидной только в свете воплощенного Бога Слова. Только озаренное светом воплощенного Бога, человеческое сознание может узреть божественный, логосный смысл твари и убедиться в истинности апостольских слов: все Христом и для Христа создано (Кол. 1:16). Это означает: смысл каждой твари в отдельности и всех тварей в совокупности состоит в том, чтобы осуществить в себе до предельных возможностей Богочеловеческую истину и правду. Небо и земля не прейдут, доколе на них не исполнится весь закон Бога Слова (ср. Мф. 5:18). В Богочеловеке Христе началось оздоровление твари, реинтеграция твари, которая заболела и пришла в хаотическое состояние присутствием и действием людского греха и зла (ср. Рим. 8:19–23).

* * *

Поскольку Господь Христос как Богочеловеческая личность есть наивысшая ценность, то Он, как таковая личность, одновременно есть и наивысший критерий всех истинных ценностей. В этом мире никакое существо, меньшее, чем Богочеловек, не может быть истинным и непогрешимым мерилом ценности, если существует наивысшая ценность – личность Богочеловека. Человек не может быть мерилом, ибо он в сравнении с Богочеловеком ценность неизмеримо меньшая. Тем, что Он есть наивысшая ценность, Богочеловек есть и наивысший критерий всего Божиего и человеческого и в этом, и ином мире. История этой планеты не знает ни большего Бога, чем Христос, ни большего человека, чем Христос. Богочеловек в одно и то же время совершенно раскрыл Бога и совершенно раскрыл человека. Поэтому нет Бога помимо Богочеловека и нет человека помимо Богочеловека.

Что есть истина? – вопрошал Пилат воплощенную Истину и хотел услышать ушами то, чего не видел глазами, как будто не одна и та же душа и ушами его слышала, и глазами его глядела. Действительно, Богочеловек Христос есть истина, не как слово, не как учение, не как деятель, но как всесовершенная и вечно живая Богочеловеческая личность. Единственно в качестве таковой личности Он есть и непогрешимое мерило Истины. Поэтому Богочеловек сказал о Себе не только: Яесмь… истина (Ин. 14:6), но и: Яесмь путь (Ин. 14:6), путь в саму Истину, не только мерило, но сущность самой Истины. Мерило Истины есть сама Истина; а Истина есть Богочеловек Христос. Поэтому все, что не от Него, не есть от Истины. Вне Его Богочеловеческой личности Истина онтологически невозможна.

В христианстве Истина – не дискурсивное понятие, не теория, не учение, не совокупность учений, но живая Богочеловеческая личность – исторический Иисус Христос (ср. Ин. 14:6). До Христа люди предугадывали Истину, но не имели ее; со Христом, как воплощенным Богом Словом, вечная Божественная Истина целиком входит в этот мир. Поэтому и сказано в пресвятом Евангелии: истина произошла чрез Иисуса Христа (Ин. 1:17).

Что есть жизнь, настоящая, истинная жизнь и мерило жизни? – Опять-таки личность Богочеловека Христа, а не Его учение, отделенное от Его чудотворной и животворной личности. Никогда никто из людей не смел сказать: я есть жизнь, – ибо каждый человек смертен. А Богочеловек сказал: Я есмь… Жизнь (Ин. 14:6). И сказал с полным правом, ибо Он воскресением победил смерть, и явил Себя вечно живым вознесением на небо и седением одесную Отца. Поэтому Богочеловек есть и Жизнь, и мерило Жизни. Все, что не от Него – смертно. В Нем жизнь имеет свою логосность и свою логичность, ибо имеет свою божественную вечность. Как вечное Божественное Слово, Он есть жизнь и всежизнь (ср. Ин. 1:4), ибо жизнь – Им жизнь. Где нет Его, там жизнь превращается в смерть, ибо Он – единственный, кто делает жизнь живой. Отпадение от Него, Который есть Жизнь, всегда завершается умиранием и смертью. Поэтому в Нем, как Логосе и Логике жизни, находится единственно логически возможное оправдание человеческой жизни в категориях времени и пространства.

Вечная жизнь питается и поддерживается вечным добром, и вечной правдой, и вечной истиной, и вечной мудростью, и вечным светом. И когда Спаситель заявил: Я есть Жизнь, Он тем самым заявил о Себе и это: «Я есть Добро, Я есть Правда, Я есть Истина, Я есть Мудрость, Я есть Свет». Поскольку Он есть все это одновременно, Он есть и наивысшее мерило всего этого. Своей всесовершенной личностью безгрешный Богочеловек представляет в человеческом роде единственный непогрешимый критерий и жизни, и добра, и правды, и истины, и мудрости, и света. Итак: Богочеловек есть наивысшая и наисовершенная ценность, единственная вечная ценность, а тем самым и кроме того – наивысший и самый совершенный критерий истины, единственный вечный критерий жизни, правды, света, доброты и мудрости.

* * *

Все свое учение и делание Господь Христос сводит на Свою Богочеловеческую личность и объясняет Ею. Поэтому и апостольская, Православная Церковь Христова все в христианстве сводит на животворную личность Богочеловека: и учение, и истину, и правду, и добро, и жизнь. Образ Богочеловека Христа есть ее наивысшая ценность и наивысшая драгоценность. Все остальные ценности она выводит из него, как лучи из солнца.

Не следует сомневаться: христианство есть христианство Богочеловеком, в этом его исключительное значение, и ценность, и сила. Господь Христос Себя самого, Свою Богочеловеческую личность оставил как Церковь, поэтому Церковь есть Церковь только Богочеловеком и в Богочеловеке. Все новозаветное сливается в одну огромную, всеохватную истину: Богочеловек есть и сущность, и цель, и смысл, и всеценность Церкви; Он есть и ее душа, и ее сердце, и ее жизнь; Он есть – сама Церковь в своей богочеловеческой плироме^[35], ибо Церковь есть не что иное, как Богочеловек Христос, продолженный во все века: Я с вами во все дни до скончания века (Мф. 28:20; ср. Еф. 1:21–23).

Богочеловек – глава телу Церкви (Кол. 1:18; ср. Еф. 1:22; 5:23), единственный глава. Как таковой, Он есть и Спаситель тела Церкви, единственный Спаситель. Им – единым, единственным и неделимым Богочеловеком Церковь вовек едина, единственна и нераздельна. Ибо Он как Богочеловек держит все тело Церкви в неразделимом единстве благодати, истины и жизни. Тело Церкви растет Им во все бесконечности божественной жизни, растет ростом Божиим в меру полного возраста Богочеловеческого, ибо все Им и для Него создано (Еф. 4:15–16; Кол. 1:10; Еф. 4:13; Кол. 1:16). Своей благодатной силой Он таинственно ведет всех членов Церкви к обогочеловечиванию, ибо главный смысл и цель существования Церкви – богочеловеческой верой все привести в меру полного возраста Христова, все обогочеловечить (Еф. 4:13).

Вследствие всего этого Церковь через всех своих Апостолов, и Мучеников, и Исповедников, и Святых, и верных бесстрашно исповедовала и защищала сильнее всего и превыше всего: Богочеловечество Господа Иисуса, Его чудесную и незаменимую личность. Милосердно снисходительная к грешникам, Церковь всегда была ревниво неумолима и решительна в осуждении и отвержении всех тех, которые каким бы то ни было способом отвергали, или отрицали, или искажали Богочеловечество Господа Христа. Защищая пречистый и пресветлый лик Богочеловека Христа, Церковь всегда радостно готова пойти на все апокалипсические мучения, чтобы защитить и сохранить Его.

Что есть сущность Православия? – Богочеловек Христос. Поэтому все православное имеет Богочеловеческий характер: и сознание, и чувство, и воля, и мышление, и этика, и догматика, и философия, и жизнь. Богочеловечество – это единственная категория, в которой вращаются и осуществляются все проявления Православия. Бог во всем на первом месте, человек – на втором; Бог ведет, человек ведется, Бог действует, человек содействует. И это не некий трансцендентный, абстрактный, деистический Бог, но Бог самой непосредственной исторической действительности, Бог, Который стал человеком, жил в категориях нашей, человеческой жизни и во всем явился абсолютно святым, абсолютно благим, абсолютно мудрым, абсолютно праведным, абсолютно истинным.

Как совершенным Богочеловеком, ничто человеческое не было им непознано (ср. Ин. 2:25; Евр. 2:14, 17–18). Он и стал человеком, оставаясь Богом, чтобы как Бог дать естеству человеческому божественную силу, которая бы приводила людей к теснейшему, богочеловеческому единству с Богом. И эта Его божественная сила непрерывно действует в Богочеловеческом теле Его – Церкви, соединяя людей с Богом через благодатную и святую жизнь. Ибо Церковь есть не что иное, как чудесный богочеловеческий организм, в котором взаимодействием Божией благодати и свободной человеческой деятельности становится бессмертным и богочеловеческим все человеческое, все – кроме греха.

В богочеловеческом организме Церкви каждый верующий – как живая клетка, которая становится его составной частью и живет животворной богочеловеческой силой. Ибо быть членом Церкви означает: совоплотиться Богочеловеку, стать Его сотелесником (см. Еф. 3:6), органической частью Его богочеловеческого тела (см. Еф. 5:30; 1 Кор. 12:12–13) – одним словом: обогочеловечиться во всецелой реальности своей человеческой личности. Достигнув этого, человек достигает богочеловеческого единства жизни и имеет живое и бессмертное чувство, что перешел от смерти в жизнь (ср. Ин. 3:36; 5:24; 11:25–26). Притом он ощущает всем существом своим, что Церковь, как Богочеловеческий организм, есть Богочеловек, продолженный во все века. Как Богочеловеческая личность – Господь Христос неповторим, но как богочеловеческая сила и жизнь – Он непрестанно повторяется в каждом христианине как органической части Своего богочеловеческого тела, Церкви.

Называя Церковь телом Христовым (Еф. 1:23; Кол. 1:24), святой Апостол связывает ее существо с тайной воплощения Бога Слова и показывает, что живая и неизменная основа видимости Церкви состоит именно в том, что Слово стало плотию (Ин. 1:14). И еще он показывает, что Церковь, поскольку она Христова, непрерывно и непосредственно зависит от воплощенного Бога Слова во всем, что делает ее Церковью. Неизмеримую полноту богочеловеческих даров и силы она получает от Него, Который все принадлежащее ей исполняет Собой (ср. Еф. 1:23; Кол. 2:9).

Поскольку всем существом своим и всей своей деятельностью Церковь зависит от воплощенного Бога, она вся основана на исторической реальности евангельского благовествования: Слово стало плотию (Ин. 1:14)^[36], т. е. стало Богочеловеком. Эта истина – основная истина Церкви, краеугольный камень Церкви. Поэтому Церковь во всем и всем сперва богочеловеческий организм, а затем богочеловеческая организация.

Вся природа Церкви во всех своих проявлениях имеет богочеловеческий характер. Отсюда логически следует и ее богочеловеческое делание в мире: все Богочеловеческое воплотить в человеке и человечестве. Миссия Церкви заложена в самой природе Церкви: осуществить все богочеловеческие ценности в человеческом мире. Воплощение Бога – это завершающее и интегральное откровение Бога такому существу, каковым является человек. Ибо, став человеком, а не каким-либо другим существом, Бог показал, что Богочеловек – природа природы человеческой, логика логики человеческой, доброта доброты человеческой, истина истины человеческой – одним словом: сущность, смысл и цель богообразной человеческой души. Исповедуя Богочеловека, Церковь вместе с тем исповедует настоящего, истинного, интегрального, богоподобного человека. Ибо вне Богочеловека нет настоящего человека.

Как Православная Церковь хранит свою наивысшую драгоценность: пресвятую личность Богочеловека Христа? – Она хранит ее своей единой, святой, соборной и апостольской верой. Единством веры Православная Церковь сквозь века хранит единство и единственность богочеловеческой жизни и истины; святостью она хранит единственную святость жизни и истины в своем богочеловеческом теле; соборностью она хранит целостность богочеловеческой жизни и истины; апостольностью она хранит неприкосновенность и непрерывность исторической реальности и животворности богочеловеческого тела и дела Христова.

Только со всеми святыми, по словам апостола Павла (Еф. 3:18), можно познать чудесную тайну Христовой личности, а это означает: можно истинно и правильно веровать в Богочеловека Христа. Только живя со всеми святыми в соборном единстве веры, человек может быть настоящим христианином, настоящим последователем Богочеловека Христа. Действительно, жизнь в Церкви всегда соборна, всегда в единстве со всеми святыми. Поэтому истинный член Церкви живо ощущает, что он одной веры с Апостолами, Мучениками и Святыми всех веков, что они все вечно живы и что всех их одновременно пронизывает одна и та же богочеловеческая сила, одна и та же богочеловеческая жизнь, одна и та же богочеловеческая истина. Помимо церковности нет соборности, ибо только подлинное бытие в Церкви создает у человека ощущение соборности веры, истины и жизни со всеми членами Церкви всех времен.

«Стяжать соборное устройство духа невозможно ничем иным, кроме как вхождением и вживанием в Церковь. Весь смысл православного господства над временем и связи со временем святоотеческим состоит на самом деле в самотождественности Церкви, единой и единственной в своем вселенском, соборном и всевременном бытии, в непрерывности иерархического наследия, совершения Таинств, общения веры и действующего в них единого Духа и единой благодати.

Это единство Тела Христова, единство Дома Божия, в котором не только когда-то жили, но и сегодня живут и обитают все те, которые умерли в благочестии и вере, и святые подвижники и Отцы Церкви. И сегодня каждый священник, совершающий Божественную литургию, не только повторяет те же самые слова, которые некогда возносил пред алтарем св. Василий Великий или св. Златоуст, но и в реальном, хотя и непостижимом общении, в буквальном смысле вместе с ними сослужит Богу. На каждом богослужении невидимо присутствует вся Церковь, как истинное единое стадо, совместно и единодушно возносящее молитвы и благодарения Господу Иисусу Христу и Отцу Его. Это не психологическая, субъективная связь с прошлым, но онтологическое единство жизни. В Церкви останавливается время, ибо здесь нет смерти, и прекращение земного существования не прерывает живой связи поколений»^[37].

В Церкви прошлое всегда современно; настоящее в Церкви есть настоящее всегда живым прошлым, ибо Богочеловек Христос, который вчера и сегодня и вовеки Тот же (Евр. 13:8), непрерывно живет в своем богочеловеческом теле той же истиной, тем же светом, тем же добром, той же жизнью и всегда делает все прошлое – настоящим. Поэтому для живого православного чувства и сознания все члены Церкви, начиная от святых Апостолов и до вчера почивших, всегда современны, ибо всегда живут во Христе. И сегодня всякому истинно православному человеку современны все святые Апостолы, и Мученики, и святые Отцы. Более того, они для него реальнее многих современников по плоти.

Это ощущение всеединства веры, жизни и сознания составляет сущность православной церковности. Это ощущение обнаруживает истину: Богочеловек есть непрерывная животворная сила, которая непрестанно проявляется в богочеловеческой жизни Церкви через единство, святость, соборность, апостольность веры, жизни и истины. Ибо что значит быть православным? Это значит: пребывать в непрестанном подвиге от человека к Богочеловеку, пребывать в непрестанном созидании себя богочеловеческими подвигами. При этом человек никогда не остается одиноким: каждое его чувство, и дело, и мысль лично-соборны; никогда только личны, и никогда только соборны.

Когда православный христианин мыслит мысль, он мыслит со страхом и трепетом, ибо знает, что в этом таинственным образом участвует весь собор Святых, весь хор всех членов Церкви. Он никогда не свой, никогда не принадлежит себе, но всем Святым, а через них – пресвятому Господу Иисусу. Когда православный христианин рассматривает свой дух, он говорит себе: мой дух – ничто, если не исполнить и не усовершить его Духом Святым.

У православного христианина ничто не бывает по человеку, но все по Богочеловеку: с помощью непрерывных евангельских подвигов он собирается в Боге: дух его собирается Духом Божиим, и душа, и воля; все его собирается и обретает соборный характер в Богочеловеке. И он всем своим существом чувствует, что православная церковность всегда свята и всегда соборна и что категория богочеловечности есть неизменная категория церковности, православности.

Православные тем и православные, что непрерывно имеют это чувство богочеловеческой соборности, возгревая и храня его молитвой и смирением. Они никогда себя не проповедуют, никогда не хвалятся человеком, никогда не остаются при голой человечности, никогда не идолопоклонничают гуманизму. Святые христоносные Апостолы раз и навсегда дали формулу богочеловеческой церковности: угодно Святому Духу и нам (Деян. 15:28). Сперва Дух Святой, и потом уже мы; и мы постольку, поскольку даем Святому Духу возможность действовать через нас.

В этой богооткровенной апостольской формуле содержится весь метод богочеловеческой деятельности Церкви в мире. Этот метод приняли Мученики и Исповедники, святые Отцы и Вселенские соборы. Тот, кто отступает от него, отступает от Святого Духа, отступает от святых Апостолов и Мучеников, от святых Отцов и Вселенских соборов, отступает от единства, святости, соборности и апостольности богочеловеческой веры Христовой – одним словом: отступает от Господа Христа. Православная Церковь едина, свята, соборна и апостольна потому, что не отступает от этого священного метода. Она православна тем, что непрерывно исповедует, содержит и хранит не только богочеловеческую, апостольско-соборную, вселенскую идеологию христианства, но и богочеловеческую, апостольско-соборную вселенскую методику христианства. Богочеловеческая идеология христианства может сохраниться только богочеловеческой методикой христианства. Господь Иисус есть и Истина, и Путь. Отступивший от богочеловеческой методики неминуемо отступает и от богочеловеческой идеологии, отступает от Богочеловека Христа.

Православная Церковь обладает интегральной идеологией Богочеловека Христа, ибо неотступно придерживается богочеловеческой методики святых Апостолов и Вселенских соборов. Человек православной, апостольской, святоотеческой веры чувствует и знает, что православные люди всего лишь соработники Святого Духа, соработники, которые непрестанной молитвой прислушиваются к тому, что Он велит, которые непрестанно творят то, что Он желает, которые непрестанно поверяют Им свои мысли, слова и дела. Поскольку всеединство богочеловеческой истины всегда присуще соборному сознанию Православной Церкви, то святые Отцы и Учители Церкви непрестанно участвуют в богочеловеческой жизни Церкви благодатным действием Святого Духа, почему православные патриархи нового времени и заявляют в своем Послании: «Святой Дух учит Церковь через святых Отцов и учителей Кафолической Церкви. […] Церковь научается от Живоначального Духа, но не иначе, как чрез посредство святых Отцов и Учителей… Кафолическая Церковь не может погрешать или заблуждаться и изрекать ложь вместо истины; ибо Дух Святой, всегда действующий через верно служащих Отцов и Учителей Церкви, предохраняет ее от всякого заблуждения»^[38].

* * *

На европейском Западе христианство постепенно превратилось в гуманизм. Долго и усиленно Богочеловека суживали и, наконец, свели к человеку: к непогрешимому человеку в Риме и к не менее непогрешимому человеку в Берлине. Так возник западный христианско-гуманистический максимализм – папизм, который от Христа берет все, и западный христианско-гуманистический минимализм, который требует от Христа совсем мало, а часто и вообще ничего. И в папизме, и в протестантизме на место Богочеловека поставлен человек – и как наивысшая ценность, и как наивысший критерий. Совершена болезненная и тягостная коррекция Богочеловека, Его дела и Его учения.

Терпеливо и упорно трудился папизм, чтобы Богочеловека заменить человеком, пока наконец в догмате о непогрешимости папы Богочеловек не был навсегда заменен непогрешимым человеком. Ибо этим догматом человек решительно и ясно провозглашен чем-то большим не только человека, но и большим святых Отцов, и святых Апостолов, и святых Вселенских соборов. Таким отступлением от Богочеловека, от вселенской Церкви, папизм превзошел Лютера, творца протестантизма. В самом деле, первый, радикальный протест против единой, святой, соборной и апостольской Церкви надо искать в папизме, а не в лютеранстве. В том первом протесте есть и первый протестантизм.

Не следует заблуждаться: западный христианско-гуманистический максимализм, папизм, и есть самый радикальный протестантизм, ибо он перенес краеугольный камень христианства с вечного Богочеловека на преходящего человека. И провозгласил это главнейшим догматом; а это означает: главнейшей истиной, главнейшей ценностью, главнейшим мерилом. А протестанты только переняли этот догмат в его сущности и разработали до ужасных размеров и деталей. В самом деле, протестантизм есть не что иное, как генерально примененный папизм, чей основной принцип проведен в жизнь каждым отдельным человеком. По примеру непогрешимого человека в Риме, каждый протестант есть такой же непогрешимый человек, потому что он претендует на личную непогрешимость в делах веры. Можно сказать, что протестантизм – это вульгаризированный папизм, но лишенный мистики, авторитета и власти.

Сведением христианства со всеми его бесконечными богочеловеческими истинами на человека совершено превращение западного христианства в гуманизм. Это может выглядеть парадоксальным, однако это – истинно своей непреодолимой и неустранимой исторической действительностью. Ибо западное христианство есть, по сути своей, самый решительный гуманизм, поскольку оно провозгласило человека непогрешимым и богочеловеческую религию превратило в гуманистическую. А то, что это так, доказывает то, что Богочеловек вытеснен на небо, а на его освободившееся место на земле поставлен его заместитель и наместник: Vicarius Christi^[39]… Какая трагическая нелогичность: вездесущему Богу и Господу назначать заместителя и наместника! Однако эта нелогичность воплотилась в западном христианстве.

Так совершено своего рода развоплощение воплощенного Бога, обезбогочеловечивание Богочеловека. Западный религиозный гуманизм провозгласил вездесущего Бога неприсутствующим в Риме, почему и поставил Ему заместителя в лице непогрешимого человека. Тем самым этот гуманизм как бы сказал Богочеловеку: удались из этого мира в иной, уходи от нас, у нас есть Твой заместитель, который Тебя непогрешимо заменяет во всем.

Эта замена Богочеловека человеком проявилась практически в ощутимой замене христианской богочеловеческой методики методикой человеческой, подчас слишком человеческой. Отсюда примат аристотелевой философии в схоластике, отсюда казуистика и инквизиция в этике, отсюда папская дипломатия в международных отношениях, отсюда клерикальные партии в политике, отсюда папское государство, отсюда отпущение грехов посредством декрета и по радио, отсюда иезуитство в разных обличьях.

Все эти факты наталкивают на следующий вывод: гуманистическое христианство есть, в действительности, самый решительный протест против Богочеловека, против Его аксиологии и критериологии. Поистине, в этом проявляется излюбленное стремление европейского человека: все свести к человеку как к основной ценности и основному мерилу. А за всем этим стоит один идол – Menschlichtes, Allzumenschliches^[40].

Сведением христианства к гуманизму христианство, без сомнения, упрощено, но в то же время и – загублено. Поскольку совершен «гляйшальтунг»^[41]христианства с гуманизмом, сегодня кое-где в Европе собираются заменить гуманистическое христианство старой многобожеской религией. В протестантском мире раздаются отдельные призывы: «Zurück zum Jesus! Back to Jesus!»^[42] Но это только немощные крики в мрачной ночи гуманистического христианства, которое отказалось от богочеловеческих ценностей и критериев и ныне задыхается в отчаянии и немощи. А из глубины веков гремят суровые слова скорбного пророка Божия Иеремии: Проклят человек, который надеется на человека! (Иерем. 17:5).

В широкой исторической перспективе западный догмат о непогрешимости человека есть не что иное, как попытка оживить и обессмертить умирающий европейский гуманизм. Это – последняя трансформация и завершающее превозношение гуманизма. После рационалистической просвещенности XVIII века и непродолжительного позитивизма XIX века, европейскому гуманизму не оставалось ничего другого, как истлевать в своих противоречиях и в своей немощи. Но в этот трагический момент ему пришел на помощь религиозный гуманизм и своим догматом о непогрешимости человека спас европейский гуманизм от очевидной смерти. Но, даже и догматизированный, западный христианский гуманизм не мог не сохранить в себе всех пагубных противоречий европейского гуманизма, единодушных в одном желании: в изгнании Богочеловека с земли на небо. Ибо для гуманизма главное и самое главное, чтобы человек был наивысшей ценностью и наивысшим мерилом.

* * *

Итак: христианство есть христианство Богочеловеком, его богочеловеческой идеологией и его богочеловеческой методикой. Это – основная истина, относительно которой недопустимы никакие компромиссы. Этой основной истиной обусловлена и детерминирована вся христианская аксиология и критериология. Только в качестве Богочеловека Христос есть верховная ценность и непогрешимое мерило. Нужно быть до конца честным и последовательным: если Христос не Богочеловек, тогда Он самый бессовестный самозванец, ибо провозглашает Себя Богом и Господом. Но евангельская историческая действительность неопровержимо показывает и доказывает, что Иисус Христос во всем – совершенный Богочеловек. Поэтому нельзя быть христианином без веры в Богочеловека и Его богочеловеческое тело – Церковь, которой Он оставил всю чудесную Личность Свою. Спасоносная и животворная сила Церкви Христовой находится в вечно живой и вездесущей личности Богочеловека. Любая замена Богочеловека каким бы то ни было человеком и любое вычленение из христианства только того, что отвечает индивидуальному человеческому вкусу и разуму, превращает христианство в поверхностный и беспомощный гуманизм.

Все старо под солнцем, кроме личности Богочеловека Христа. Она единственная – новая и вечно новая. Это то, что делает Новый Завет всегда новым и новозаветную истину всегда новой и вечной. Поскольку она вечно молода и вечно нова в своем богочеловеческом совершенстве, личность Богочеловека нельзя ни менять, ни заменять. Она всегда равна себе и самодостаточна. Поэтому и Евангелие всегда и везде одно и то же: то же и для людей на земле, и для ангелов на небе. Поэтому Богочеловек Христос – единственный логос, единственный разум, единственный смысл человека и твари. Без него невозможна сколько-нибудь приемлемая теодицея в таком мире и для такого человека.

С чисто онтологической точки зрения Богочеловек не чудо, а необходимость для такого мира и такого человека. Поэтому в святом Евангелии и сказано, что Бог Слово, воплотившись, пришел к своим (Ин. 1:11). А чем же мы, люди, свои Ему, если не богообразной душой? Еще сказано: мы Его род (Деян. 17:28). Не чем иным, как богообразной душой. Еще сказано: Бог Слово есть Свет истинный, просвещающий всякого человека, приходящего в мир (Ин. 1:9). Поэтому, воплотившись, Он пришел не к чужим, а к Своим. И мы, исповедуя Богочеловека, косвенно исповедуем христообразие человека, божественное происхождение человека, божественную возвышенность человека и тем самым – божественную ценность и неприкосновенность человеческой личности. Если бы это не было так, почему бы мы были свои Богу Слову, и род Божий? Действительно, борьба за Богочеловека есть борьба за человека. Не гуманисты, а люди богочеловеческой веры и жизни борются за настоящего человека, человека богообразного и христообразного.

Исключительная важность христианства для рода людского состоит в его животворной и неизменной богочеловечности, которой оно осмысляет человечность вообще, изводя ее из ничтожества небытия в свет Всебытия. Единственно своей богочеловеческой силой христианство есть соль земли, соль, сохраняющая человека от истления во грехе и зле. Если христианство растечется в разные гуманизмы, оно станет пресным, станет солью, потерявшей соленость, которая, по всеистинному слову Спасителя, уже ни к чему не пригодна, разве что выбросить ее вон на попрание людям. Любое стремление и любая попытка приспособить христианство, «гляйхшальтовать» его с духом времени, с преходящими движениями известных исторических периодов, или даже с политическими партиями или режимными группировками, лишает христианство той специфической ценности, которая делает его единственной богочеловеческой религией в мире.

Не согласование и приспособление Богочеловека Христа к духу времени, а согласование и приспособление духа времени к духу Христовой вечности, Христовой богочеловечности – вот единственная миссия в мире Христовой Церкви, Церкви апостольской и Православной. Только такая Церковь может сохранить животворную и незаменимую личность Богочеловека Христа, эту наивысшую ценность во всех мирах, видимых и невидимых, и во все времена, прошлые, настоящие и будущие, ибо Он есть верховная ценность и непогрешимое мерило всего.

Между двух философий

Впряженный в ярем времени и пространства, человек влачит вселенную. Куда? На какие утесы он втащит ее, на какие ледники надвременные и надпространственные? Человек к человеку, племя к племени, народ к народу, поколение к поколению – все одинаково впряжены в один и тот же ярем пространства и времени. И день и ночь влачат тяжкий ярем, гонимые какой-то неодолимой силой. Тащат и спотыкаются, и опять тащат и опять спотыкаются, падают и пропадают. Ради чего? Кто впряг их, и никогда не распряжет? О, время!.. Поведайте мне тайну времени. Время – горькое бремя. А пространство? Печальный близнец времени.

Нет ничего более трагичного, ничего более жалкого, чем род людской, впряженный в тяжкий ярем времени и пространства. Он влачит время, а не знает ни его природы, ни смысла, ни цели; влачит и пространство, но и его природы, смысла и цели не знает. Он бесцельно порабощен бессмысленным. Бесцельность состязается с бессмысленностью, а победа всегда достается трагичности.

Существовать и жить в таком мире отнюдь не привилегия, не правда ли? Но в силу некоей непостижимой необходимости ты приходишь из небытия в бытие и сразу же оказываешься впряженным в горький ярем времени и пространства. Необычное гостеприимство, не правда ли? Притом, будучи послан в мир со столь чувствительным аппаратом ощущений, ты должен быстро почувствовать, как какая-то громадная тоска подавляет все существа и какая-то немилосердная внутренняя болезнь подтачивает все создания. И твое сердце внезапно превратится в источник слез. И тогда ты увидишь, что у всякой твари есть око, непрерывно плачущее от какой-то горькой тоски. И все слезы всех заплаканных тварей сливаются в сердце человеческое и разливаются по всему существу человеческому. Попробуй удержать сердце свое, чтобы не разрыдаться над печальной судьбой этого мира. И смотри, попытка эта выльется в вопль: воля твоя отчаянно немощна перед натиском космической тоски, которая рвется из всего твоего существа.

Этот мир… Что такое этот мир со всеми своими муками, и печалями, и трагедиями, и страданиями, если не смертельно больной? Да, смертельно больной, который постоянно умирает в муках и никак не умрет. Что нам остается? Скрежет зубов и бунт? Но против кого и против чего? Ах, это крошечное человеческое сознание никак не может обнаружить главного виновника! Оно дано людям только в такой мере, чтобы они могли им тщетно мучиться, ощущая свою трагическую безысходность в столь ужасных условиях существования. Человеческое сознание – маленький светлячок в мрачной ночи; со всех сторон мрак и непроглядная темень. Гонимый каким-то внутренним беспокойством, несчастный светлячок мчится из мрака в мрак, из меньшего – в больший. Но весь ужас в том, что самый страшный мрак меньше того, который следует за ним. И так – в бесконечность мрака.

Столь развитое сознание… Для чего мне оно? Я хотел бы ничего больше не хотеть. Столь развитое чувство… Зачем мне оно? Я хотел бы ничего больше не чувствовать. Но есть самая невыносимая мука – мыслить о бессмысленности мысли. Мысль – вот наивысшая бессмыслица. О, если бы человек выдумал мысль, он легко бы обрел свой рай. Как? Уничтожив мысль. Но мысль навязана человеку, мысль мыслит и тогда, когда человек этого упорно не хочет… Мученики мысли, вы это чувствуете и знаете. Чувством знаете. А это – самое страшное знание. Отыщите мне конец мысли, отыщите мне смерть ее – и вы станете навеки благодетелями человечества. Пока есть чувства, пока есть мысли у человека, он не может не плакать над жуткой тайной этого мира, плакать бесконечно и неутешно, ибо человек бесконечен и беспределен – тоской. В этом его бессмертие. Бессмертие проклятое и навязанное. О, если бы измученный и отчаявшийся человек обрел смерть, в которой умирает вся мысль без остатка, и притом умирает на все времена и на всю вечность! который поддерживает всех усталых, поднимает всех павших, спасает всех пропащих, который врачует все раны, который ублажает все печали, который облегчает все тяготы, готорый услаждает все горечи, голос единственного Человеколюбца: Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко (Мф. 11:28–30).

Почему жизнь тяжела для человека?