В погоне за красотой бесплатное чтение

1

Парижский музей Орсэ расположен в здании бывшего железнодорожного вокзала. И прошлое властно накладывает свой отпечаток на настоящее. Бродя по музею от Мане к Моне и обратно, можно, забавы ради, представлять себе посреди картин прибытие поездов. Но в наше время путешествия стали иными. Возможно, в тот день кое-кто из посетителей приметил застывшего перед музеем Антуана Дюри. У него такой остолбенелый вид, словно он с луны свалился. Да, остолбенелый – именно так можно назвать его состояние в данный момент.

2

Антуан явился на собеседование с директором по персоналу задолго до назначенного времени. Уже несколько дней все его помыслы были сосредоточены на этой встрече. Он хотел работать именно здесь, в Орсэ. Наконец он размеренным шагом направился к служебному входу. В телефонном разговоре Матильда Маттель особо подчеркнула, что не следует входить через дверь для посетителей музея. Его остановил охранник:

– У вас есть бедж?

– Нет, мне назначено…

– Кем?

– …

– Кто вам назначил?

– Извините… у меня встреча с мадам Маттель.

– Ладно, подойдите к стойке секретаря.

Спустя несколько минут ему пришлось еще раз объяснить причину своего появления. Молодая женщина за стойкой сверилась с большим черным блокнотом.

– Вы господин Дюри?

– Да.

– Будьте добры, ваше удостоверение личности.

– …

Ну что за нелепость: кто бы захотел выдавать себя за него?! Он послушно предъявил ей документ, сопроводив этот жест понимающей улыбкой, чтобы скрыть замешательство. Итак, процедура собеседования уже как будто началась – сперва в диалоге с охранником, затем с этой дамой. И нужно было с первого же слова выказать себя энергичным, деловым человеком, а не мямлить: здесь явно не потерпят какого-нибудь размазню. Убедившись, что он и есть Антуан Дюри, молодая женщина указала ему на длинный коридор.

– Пройдете по нему до самого конца и там увидите лифт. Это очень просто, вы не заблудитесь, – сказала она.

«Ну, теперь-то я уж точно заблужусь», – подумал Антуан.

И верно: дойдя до середины коридора, он уже не мог вспомнить, что делать дальше. Взглянув в застекленный проем, он увидел картину Гюстава Курбе. Красота – лучшее лекарство от неуверенности. Он уже много недель боролся с самим собой, чтобы не пойти ко дну. И теперь почувствовал, как обессилел: только два этих коротеньких допроса потребовали от него неимоверного напряжения. А ведь ему пришлось всего-то сказать несколько слов, ответить на вопросы, не содержавшие никаких подвохов. Он словно вернулся к первобытному восприятию мира, временами поддаваясь совершенно необъяснимым страхам. И с каждым днем все сильнее ощущал последствия пережитого. Сможет ли он выдержать собеседование с мадам Маттель?

Стоя в лифте, который поднимал его на третий этаж, он мельком взглянул на себя в зеркало и нашел, что сильно осунулся. Ничего удивительного: он теперь меньше ел, а иногда и вовсе забывал пообедать или поужинать. И желудок, оставшийся пустым, даже не протестовал. Можно было пропустить время трапезы, не услышав его урчания, словно организм находился под воздействием анестезии. Один лишь рассудок теперь бодрствовал, нашептывая ему: «Антуан, ты должен есть!» Человеческие существа делятся в пору несчастья на два лагеря – на тех, кто борется с ним телом, и тех, кто борется с ним разумом. Либо телом, либо разумом, и очень редко – одновременно.

Выйдя из лифта, он увидел женщину. Обычно Матильда Маттель ждала кандидатов у себя в кабинете, но для Антуана Дюри она решила сделать исключение. Ей не терпелось поскорее узнать причины его необычной просьбы.

– Это вы Антуан Дюри? – спросила она для вящей уверенности.

– Да. Показать вам мое удостоверение?

– Нет-нет, зачем же!

– Внизу у меня его спросили.

– Просто у нас сейчас повышены меры безопасности, ничего не поделаешь.

– Странно… Кто может замышлять покушение на директора по персоналу музея Орсэ?

– Ну, всякое бывает, – с улыбкой ответила она.

То, что могло сойти за шутку или даже за остроумие, встретило со стороны Антуана полное безразличие. Матильда жестом указала ему дорогу к своему кабинету. Они прошли по длинному узкому коридору, где не встретили ни души. Шагая за ней, Антуан подумал: наверно, у этой женщины очень уж скучная жизнь, если она принимает потенциальных служащих в такое время, когда прочий персонал еще не явился в музей. Впрочем, искать хоть какую-то логику в путаных мыслях Антуана было бесполезно.

Войдя в кабинет, Матильда предложила ему чай, кофе, воду, от которых Антуан не отказался бы, но предпочел ответить: нет, спасибо; нет, спасибо; нет, спасибо. Тогда она приступила прямо к делу:

– Должна вам сказать, что ваше резюме меня чрезвычайно удивило.

– Отчего же?

– Отчего? И это вы у меня спрашиваете?! Вы преподаватель высшей школы…

– …

– …который пользуется такой известностью. Мне как-то довелось прочесть одну из ваших статей. И вот вы, доцент, просите принять вас на должность музейного смотрителя!

– Да.

– А вам не кажется это странным?

– Ну… в общем, нет.

– Я позволила себе навести справки в Лионской академии художеств, – призналась Матильда после паузы.

– …

– И мне подтвердили, что вы решили уволиться. Притом неожиданно, без всяких оснований.

– …

– Вам что, надоела преподавательская работа?

– …

– Может быть, у вас… депрессия? Это я могу понять. Такой burn-out[1] встречается все чаще и чаще.

– Нет… Нет. Я просто решил прекратить… остановиться. Вот и все. Конечно, со временем я вернусь к преподаванию, но…

– Но – что?

– Послушайте, мадам: я подал заявление о приеме на эту работу и хочу знать, есть ли у меня шансы ее получить.

– А вам не кажется, что у вас слишком высокая квалификация для такой скромной должности?

– Я люблю искусство. Я его изучал. Потом я его преподавал. Да, преподавал, но теперь мне хочется просто сидеть в зале музея, среди картин.

– Это не очень-то спокойная работа. Вам будут непрерывно задавать вопросы. Кроме того, здесь, в Орсэ, всегда много туристов, и нужно быть крайне бдительным.

– Если вы сомневаетесь, возьмите меня с испытательным сроком.

– Вообще-то, нам нужны люди: на следующей неделе мы открываем большую ретроспективу картин Модильяни. Эта выставка привлечет толпы народу. Такое важное событие…

– А вот это очень кстати.

– Почему?

– Я писал о нем диссертацию.

Матильда ничего не ответила. Антуан полагал, что это сообщение сыграет ему на руку. Однако оно, напротив, только усугубило в глазах директора по персоналу странность его просьбы. Что тут делать такому эрудиту, как этот человек? И правда ли то, что он говорит? Антуан походил на загнанного зверя: казалось, он проникся убеждением, что этот музей – единственное надежное убежище, где можно укрыться.

3

Меньше чем за сутки Антуан расторг все свои договоры и вернул ключи от квартиры домовладельцу. Тот возмутился: «Господин Дюри, вы были обязаны предупредить за два месяца… Вы не можете вот так просто взять и выехать, мне же придется срочно искать новых жильцов!» И продолжал громко сокрушаться по поводу своих убытков. Антуан оборвал его монолог на полуслове: «Не беспокойтесь, я вам оплачу эти два месяца». Затем вызвал фургон и загрузил в него коробки с вещами. В основном это были книги. Когда-то ему довелось прочесть статью о том, как решительно японцы порывают с привычным образом жизни. Таких называли «испарившиеся». Прекрасное слово – оно удачно камуфлировало трагизм ситуации. Чаще всего речь шла о людях, потерявших работу и, соответственно, положение в обществе, основанном на мнимых ценностях. Они считали, что лучше исчезнуть, стать бездомными бродягами, чем выдерживать сочувственные взгляды жены, родных и соседей. Но это не имело ничего общего с положением Антуана, достигшего вершины своей карьеры, заслуженного и всеми уважаемого преподавателя. Ежегодно десятки студентов стремились попасть к нему, чтобы писать диплом под его руководством. Так что же произошло? Да, конечно, случился этот разрыв с Луизой, но долгие месяцы разлуки давно уже залечили его сердечную рану. И потом, такое бывает со всеми, – кто из нас не страдал от любовных горестей?! Однако это не причина, чтобы разрушать свою жизнь.

Антуан перевез все свои коробки и кое-какую мебель на лионский склад. И с одним-единственным чемоданом сел в парижский поезд. В первые дни он ночевал в дешевом привокзальном отеле, потом снял студию в рабочем квартале Парижа. Он не указал свое имя на почтовом ящике, не стал никуда записываться. Электричество и газ оплачивал через домовладельца. Здесь никто не мог его найти. Разумеется, родные Антуана заволновались. Чтобы успокоить их или, вернее, чтобы они оставили его в покое, он разослал им такой текст:

Дорогие мои,

я глубоко огорчен тем, что доставил вам столько волнений. В последние дни я был так занят, что не мог отвечать на ваши письма. Не волнуйтесь, у меня все в порядке. Я вдруг решил отправиться в длительное путешествие. Вам известно, что я давно мечтаю написать роман, и вот я взял положенный мне академический отпуск и уезжаю. Понимаю, что должен был отметить свой отъезд каким-нибудь торжественным сборищем, но все случилось слишком быстро. Не обижайтесь, – мой проект требует полного уединения. Телефона у меня теперь нет, но я обещаю писать вам время от времени.

Любящий вас Антуан

Одни ответили ему восторженными письмами, другие посчитали, что он слегка свихнулся. Но, в общем-то, он был холост, не имел детей, так почему бы ему не воспользоваться шансом и не осуществить свою мечту? В конце концов, большинство друзей одобрили его намерения. Он прочел их письма, но не ответил. И только Элеонора, сестра Антуана, не поверила во всю эту историю. Она была слишком близким ему человеком и даже мысли не допускала, что он мог вот так взять и уехать, не пообедав с ней на прощанье, не поцеловав племянницу, с которой обожал играть. Нет, этот поступок выглядел очень странно. Элеонора засыпала брата паническими письмами: «Умоляю, сообщи, где ты находишься, что с тобой стряслось? Я ведь твоя сестра и всегда готова прийти тебе на помощь; пожалуйста, не исчезай, напиши о себе хоть что-нибудь!» Увы, ответа не последовало. Элеонора испробовала все, тон ее писем резко изменился: «Ты не имеешь права так поступать со мной. Это просто мерзко! Я не верю в твои россказни о написании романа!» Эсэмэски следовали одна за другой. Антуан больше не включал свой телефон: однажды, сделав это, он увидел нескончаемый поток умоляющих посланий сестры. Ему достаточно было написать всего несколько слов, чтобы успокоить ее. Или коротко переговорить. Что же ему мешало? Он в оцепенении просидел больше часа, глядя на включенный экран мобильника. И понял, что это невозможно. Его одолевало чувство, похожее на стыд. Тот стыд, который не позволяет действовать.

В конечном счете ему удалось выдавить из себя ответ: «Мне нужна короткая передышка. Я скоро сообщу о себе, но пока прошу не волноваться. Поцелуй от меня Жозефину. Твой брат Антуан». И торопливо выключил телефон, побоявшись, что Элеонора сразу ответит. Подобно преступнику, который опасается, что его засекут по звонку, он извлек из аппарата сим-карту и сунул ее в ящик стола. Теперь его никто уже не достанет. Элеонора слегка утихомирилась, прочитав послание брата. Конечно, она тут же поняла, что он лжет и что ему пришлось сделать над собой неимоверное усилие для написания этих скупых, но вежливых слов. Однако беспокойство ее не утихло, она сердцем чувствовала, что Антуану плохо. Вдобавок ее крайне удивила его подпись «Твой брат Антуан». Он впервые прибег к этой формулировке, словно хотел подчеркнуть их родственную связь и убедить в ней себя самого. Элеонора не знала, что` он переживает, почему так ведет себя, но знала другое: она не бросит брата в беде. Письмо ее не утешило, но укрепило решимость как можно скорее разыскать Антуана. Разумеется, это потребует много времени и усилий, но она была уверена, что добьется своего, пусть и самым неожиданным способом.

4

Выйдя из квартиры, Антуан столкнулся с соседом по площадке, человеком неопределенного возраста, от сорока до шестидесяти. Тот внимательно посмотрел на него и спросил: «Вы новый жилец? Вместо Тибо?» Антуан буркнул «да» и добавил, что очень спешит, стремясь избежать следующих вопросов. Ну почему людям обязательно хочется знать, кто мы и что мы, чем занимаемся, с какой стати живем именно здесь, а не в другом месте?! Сбежав из Лиона, Антуан очень скоро убедился, что это не избавляет человека от жизни в обществе и, как бы он ни жаждал одиночества, ему не удастся проскользнуть «между людскими струйками».

Но на этой работе его хотя бы не заметят. Музейный смотритель подобен невидимке: мимо него проходят, не обращая внимания, устремив взгляд на ближайшую картину. Эта необыкновенная профессия позволяет оставаться одиноким в гуще толпы. В конце собеседования Матильда Маттель объявила Антуану, что он может приступить к работе со следующего понедельника. И добавила, провожая его до двери своего кабинета: «Я так и не поняла причину вашего решения, но считаю, что нам очень повезло – иметь в стенах музея такого специалиста». Она сказала это теплым, сердечным тоном. Для Антуана, отрезанного от остального мира, она стала единственным человеком, с которым он по-настоящему поговорил за прошедшую неделю. Имя этой женщины неожиданно обрело для него невероятную значимость. В последующие дни он то и дело вспоминал о ней, – так человек, оказавшийся в темноте, сосредотачивает взгляд на какой-нибудь светящейся точке. Интересно, замужем ли она? Есть ли у нее дети? Каким образом она стала начальником отдела кадров музея Орсэ? Любит ли она фильмы Пазолини, книги Гоголя, «Экспромты» Шуберта? Проникшись интересом к этой женщине, Антуан поневоле признал, что еще не совсем умер. Любопытство – вот что разделяет мир живых и мир теней.

И вот он сидит на стуле, в своей неброской форме. Ему выделили место в одном из залов, отведенных для экспозиции Модильяни, как раз напротив портрета Жанны Эбютерн. Какое странное совпадение: уж он-то досконально знал жизнь этой женщины, ее трагическую судьбу. Однако в первый день посетителей было так много, что ему не удавалось спокойно разглядывать картину. Публика валом валила на эту выставку. Интересно, как отнесся бы к этому сам Модильяни? Антуана всегда волновала тема успешной жизни – ставшей успешной после смерти художника. Слава, признание, деньги – все это теперь пришло к Модильяни, но, увы, слишком поздно; люди воздают почести кучке костей. Эти запоздалые восторги выглядят почти извращением, если вспомнить, сколько страданий и унижений выпало на долю Модильяни при жизни. Кто из нас захотел бы пережить самую прекрасную историю своей любви post mortem?[2] А Жанна… эта несчастная Жанна? Могла ли она вообразить, что публика будет осаждать музей, желая полюбоваться ее лицом, навсегда заключенным в раму? Впрочем, какое там полюбоваться – скорее, мельком увидеть из-за чужих спин. Антуан искренне не понимал, как можно получать удовольствие от искусства в этой толчее. О, конечно, хоть так, да приобщиться к красоте – это тоже удача, но в чем смысл созерцания картин в таких условиях, под шумные, надоедливые комментарии других зрителей? Антуан пытался прислушаться к тому, что говорилось в толпе. Там звучали восторженные отзывы мужчин и женщин, впервые открывших для себя полотна Модильяни, но были и другие – прискорбно пошлые. Со своего места он мог оценить все многообразие человеческого сообщества. Некоторые посетители не говорили: «Я посетил музей Орсэ», они бросали: «Я прошвырнулся по Орсэ», выражая этим глаголом некую социальную обязанность, – так обычно говорят: «Я прошвырнулся по магазинам». Словно накупили товаров по списку. Такие туристы не стесняются употреблять подобные слова, даже говоря о странах: «Прошлым летом я прошвырнулся по Японии»… Вот так: страны уже не посещают, по ним теперь модно «прошвырнуться». Представьте себе: вы съездили в Краков, а заодно «прошвырнулись» по Освенциму.

Да, Антуана, конечно, одолевали скорбные мысли, но теперь он, по крайней мере, размышлял, и это избавляло его от летаргии, в которой он пребывал с некоторых пор. Благодаря нескончаемому потоку посетителей он избавлялся от самого себя. И часы бежали теперь с сумасшедшей скоростью, в отличие от последних дней, когда каждая минута тянулась как вечность. Учась в Академии, а затем и преподавая в ней, он проводил жизнь в музеях. Ему помнилось, как он целыми днями бродил по залам того же Орсэ. Мог ли он тогда вообразить, что вернется сюда, через много лет, в качестве музейного смотрителя?! Эта должность совсем под иным углом открывала ему музейную атмосферу. Нынешняя скитальческая жизнь, несомненно, позволит ему обогатить свое восприятие мира искусства. Но так ли это важно теперь? Разве он намерен когда-нибудь вернуться в Лион, к прежней жизни? Нет, маловероятно.

Так он сидел, погруженный в свои экзистенциальные метания, как вдруг к нему подошел другой служитель, по имени Ален, надзиравший за противоположной частью зала. Оттуда он то и дело дружески махал Антуану, который в ответ выдавливал из себя скупую улыбку. Видимо, здесь было принято поддерживать новых коллег.

– Ну и денек, с ума сойти! – присвистнув, воскликнул он.

– Да…

– Слава богу, у меня перерыв.

– …

– Послушай, что я тебе скажу. Утречком я пришел и подумал: вряд ли сегодня будет много народу. Я про него и знать не знал, про этого Модильяни. Но теперь честно признаю: этот парень молодец, снимаю шляпу!

– …

– Как насчет того, чтобы выпить по кружечке пивка после смены? Сегодня нам крепко досталось, это нас взбодрит.

– …

Вот он – образец социальной западни. Отказ грозил тем, что Антуана осудят за высокомерие, возьмут на заметку, начнут сплетничать. А он стремился любой ценой избегать интереса окружающих. Как ни парадоксально, но заставить других забыть о себе можно лишь одним способом, пусть и мучительным, – смешавшись с ними. Оставалась лишь одна лазейка – уклониться под предлогом какой-нибудь срочной встречи или приезда родственников. Но это требовало быстрой реакции, врожденного умения изобретать отговорки. Иными словами, того, что Антуан теперь утратил напрочь. И чем больше он медлил, тем труднее было отклонить предложение. Как ему ни хотелось вернуться домой, он в конце концов промямлил: «Да… хорошая мысль…»

Два часа спустя они оба сидели у стойки бара, и Антуан пил в компании совершенно незнакомого человека. Все казалось ему неестественным, даже вкус пива, щипавшего горло[3]. Новый приятель говорил не умолкая, что в данной ситуации вполне устраивало Антуана: ему не приходилось поддерживать беседу. Он просто разглядывал лицо Алена, и это помогало не вникать в смысл его рассуждений. Некоторым людям трудно одновременно смотреть и слушать, – Антуан принадлежал именно к этой категории. Ален отличался могучим сложением, как будто его вытесали из гранитной глыбы. Однако, несмотря на грозный вид, все его движения были не резкими, не порывистыми, а, скорее, почти деликатными. Чувствовалось, что он старается выглядеть «благороднее», но ему не хватало того, что люди обычно называют обаянием. Его лицо, отнюдь не безобразное, все же напоминало роман, который не очень-то хочется читать.

– А ты не похож на других, – неожиданно объявил он.

– Вот как? – откликнулся Антуан, слегка обеспокоенный тем, что его можно выделить из общей массы.

– Вид у тебя такой… отсутствующий. Будто мыслями ты где-то за тридевять земель.

– …

– Я на тебя часто поглядывал сегодня там, в зале, и заметил, что ты не сразу реагировал на мои знаки.

– Ах, так…

– Ты, небось, из этих – из мечтателей, вот и все. Заметь, у нас к смотрителям особых требований не предъявляют, и это неплохо. Тут набирают всех подряд – студентов художественных школ, живописцев и даже обыкновенных служащих, которым плевать на искусство. Сиди себе на стуле да наблюдай, вот и все дела. Я тоже из таких. Раньше я работал ночным сторожем в гараже. И под конец уже видеть не мог эти тачки – как они снуют взад-назад! Ну а картины – дело другое: висят себе и кушать не просят.

– …

И Ален завел длинный монолог, один из тех монологов, что могут длиться бесконечно. Чувствовалось, что ему нужно выговориться после целого дня, проведенного в молчании, у дверей зала. Он начал рассказывать о своей жене – не то Одетте, не то Анриетте, – Антуан не успел запомнить ее имя в потоке слов. С тех пор как Ален стал работать в Орсэ, он почувствовал, что супруга больше уважает его. Это его несказанно радовало. И он заключил: «В конечном счете человек все время добивается уважения той, кого любит…» И в его голосе неожиданно прозвучала легкая меланхолия. Возможно, в недрах этого грубого тела таилась поэтическая душа. Но тут Антуан, внезапно охваченный каким-то параноидальным подозрением, перестал его слушать. Почему этот человек весь день следил за ним и подавал знаки? Чего добивался? Может, он обратил на него внимание не случайно? Может, что-то замыслил против него? Антуан подумал: а вдруг ему поручили меня разыскать? Хотя… нет, вряд ли, что за бредовая мысль! Ведь Ален поступил на работу в Орсэ раньше, чем он. Так что это предположение не выдерживает критики. И все же… ведь зачем-то он уговорил его выпить с ним. Антуан совсем растерялся. Теперь ему внушало подозрение абсолютно все, вплоть до самых невинных мелочей.

Ему хотелось встать и уйти, прямо сейчас, оборвав разговор. Но это было невозможно: его удерживало все то же абсурдное убеждение, что нужно притворяться общительным, дабы не навлечь на себя подозрения. Борясь с неудержимым страхом, он пытался почаще улыбаться, но эти улыбки невпопад противоречили словам Алена. И тот в конечном счете раскусил Антуана:

– Извини, я тебе надоел своими историями. А ты, я вижу, меня и не слушаешь.

– Нет-нет… ты мне совсем не надоел.

– Да ладно… А хочешь, я тебе расскажу совсем уж уморительную хохму?

– …

– Знаешь, что однажды спросил один смотритель в Лувре у другого?

– Нет.

– Где тут у нас «Джоконда» Леонардо Ди Каприо?

– …

– «Джоконда»… Ди Каприо, представляешь? Ну есть же на свете идиоты! Смешно, верно?

– Да… – мрачно подтвердил Антуан.

Вскоре они расстались. Вернувшись к себе, Антуан с ужасом подумал: как бы эта короткая выпивка не вошла в привычку! Он согласился пойти в бар, чтобы не выделяться, а теперь конца этому не будет. Ален вполне способен пригласить его к себе на обед, чтобы похвастаться женой. А потом неизбежно последуют вопросы, много вопросов о его собственной жизни. Он угодил в коварную западню. Необходимо срочно придумать какую-нибудь отговорку – тяжелую болезнь или, лучше, умирающего родственника, словом, все, что угодно, лишь бы это звучало убедительно. Импровизация тут не пройдет, нельзя сторониться людей без веской причины.

5

На следующий день Антуан явился на работу раньше времени. Ему пришлось постоять у пропускного турникета до прихода охранников. Попасть в музей так же сложно, как в самолет. Он выложил свои ключи в пластиковый контейнер, прошел в воротца металлоискателя, не вызвав звонка. И уже облегченно вздохнул, как вдруг охранник спросил:

– А ваш мобильник, он-то где?

– У меня его нет.

Охранник с подозрением оглядел Антуана. Как такое возможно, чтоб у человека не было мобильника? Странный народ эти смотрители – живут прошлым и знать не знают, что мир-то идет вперед! Он тут же поделился этой мыслью с другим охранником, и тот заключил: «Ничуть не удивляюсь, какой-то он блаженный, этот тип, – кто будет звонить такому?» И оба от души рассмеялись: да, вот уж диковина так диковина – человек, не желающий общаться с другими!

Антуан решил отныне брать с собой на работу мобильник, пусть и выключенный. Так оно будет лучше, если он не хочет привлекать к себе внимание. Он уже начал осваивать искусство мимикрии. Войдя в свой зал, Антуан увидел, что там никого нет. Слава богу, короткая отсрочка перед людским нашествием! Он направился к портрету Жанны Эбютерн. Какая дивная привилегия – очутиться наедине с шедевром живописи! В экстазе он прошептал несколько слов. И не услышал, как подошла Матильда Маттель. До этого она несколько мгновений стояла в дверях, разглядывая cмотрителя, застывшего перед портретом, словно тот заразил его своей неподвижностью. Потом наконец мягко спросила:

– Разговариваете с портретом?

– Нет… вовсе нет… – пролепетал он, обернувшись.

– О, до начала работы вы можете делать все, что хотите, – с улыбкой сказала она. – Это меня не касается.

– …

– Я хотела узнать, как прошел ваш первый рабочий день.

– Мне кажется, прекрасно.

– Эта неделя обещает быть очень напряженной, потом будет спокойнее. Вчера мы поставили рекорд посещаемости. Вы принесли нам удачу.

– …

– С вами не так-то легко разговаривать, вы все время молчите.

– Прошу прощения… Я просто не знаю, что сказать.

– Ну ладно, желаю вам хорошего дня.

– Благодарю. И вам того же, – ответил Антуан, но Матильда уже отошла от него. Она ходила быстро, а ему требовалось слишком много времени, чтобы отреагировать.

Эта женщина была не так уж не права: Антуану следовало вести себя активнее. Она относилась к нему доброжелательно, – вот, например, пришла справиться у него, как дела, а он стоял столбом, не в силах собраться с мыслями. Да, ему казалось, что он неспособен реагировать быстрее. Он сейчас переживал то, что именуется социальной реабилитацией. Период реабилитации следует, например, за вывихом или переломом ноги, только в данном случае речь шла о переломе в сознании. Когда с ним заговаривали, он не мог ответить сразу, ему требовалось время, чтобы в голове начали возникать слова – неуверенные, неловкие, путаные – и чтобы они сложились во фразы, еле слышные, а то и вовсе беззвучные. Он, который прежде мог часами говорить перед своими студентами, теперь словно заново учился произносить слова. Он, который привык стоять перед полной аудиторией, жадно впитывающей его лекции, теперь безуспешно пытался преодолеть это страшное препятствие – немоту. Антуан не знал, сможет ли он когда-нибудь объяснить своим близким, что` он испытывает. Сколько времени ему понадобится на выздоровление? Ибо это было особое время, оно не зависело ни от его желания, ни от его воли. Отныне царством его эмоций и длительностью его страданий повелевало только тело.

Второй рабочий день прошел точно так же, как первый. Антуану надлежало главным образом следить, чтобы посетители не подходили к картинам слишком близко. В одном из американских музеев был такой случай: ученик лицея нечаянно облил кока-колой ценное полотно и это стоило страховой компании многомиллионной компенсации. Во избежание таких происшествий смотрителям следовало проявлять бдительность. Большинство туристов к ним не обращались, разве что спрашивали, где туалет. Десятки раз, даже не дожидаясь, когда прозвучит этот вопрос, Антуан указывал дорогу: «Туалеты расположены у главного входа в музей». Эту фразу он часто произносил по-английски, – наверное, cкоро ему придется освоить ее на многих других языках, если он хочет стать образцовым служащим. Тем, кто пережил хотя бы легкую депрессию, знакомо это состояние одержимой сосредоточенности на определенной, конкретной задаче. Можно врачевать психическую травму каким-нибудь повторяющимся механическим движением, словно сам этот простой факт действия, пусть даже нелепого, позволяет человеку вернуться в общество полезных людей.

Антуан решил, не спрашивая позволения, слегка передвинуть свой стул так, чтобы можно было свободно любоваться портретом Жанны Эбютерн. Таким образом, несмотря на толпы посетителей, ему удавалось целыми часами созерцать ее лицо. Он любил неслышно беседовать с ней; между ними словно соткалась некая мистическая связь. По ночам Жанна иногда возникала в его снах, словно и ей хотелось в свой черед рассмотреть его. В каком-то смысле они говорили друг с другом взглядами. Антуан спрашивал, не слишком ли это грустно – жить заключенной в раму? Ведь вот верят же некоторые в реинкарнацию или в метемпсихоз; так почему бы и этому портрету не таить в себе флюиды изображенной на нем женщины? Ему чудилось, будто какая-то часть живой Жанны и впрямь переселилась на полотно.

Искусствоведы много писали о ее красоте, об этом лице, которое потрясло Модильяни. Художник, привыкший писать хорошеньких, часто нагих девушек, был очарован его своеобычной прелестью. И она стала его музой, женщиной его жизни, той, кого он никогда не писал обнаженной. В грациозной, воздушной фигуре Жанны было что-то лебединое, в мягком взгляде таилась неуловимая печаль. С каждым днем этот волшебный портрет все сильнее притягивал Антуана. Жанна заставляла его забывать о ходе времени. Он продолжал разговаривать с ней, точно с родственной душой. Это успокаивало, утешало его. Каждый из нас ищет свой собственный путь к исцелению. Можно ли излечиться, доверяясь картине? В наши дни часто говорят об арт-терапии, о занятии творчеством, позволяющем выразить свои душевные муки, разобраться в себе через интуитивные поиски вдохновения. Но в данном случае дело обстояло совсем иначе. Созерцание красоты помогало Антуану забыть об уродстве окружающего мира. И так было всегда. Стоило ему почувствовать недомогание, как он шел в музей – побродить по залам. Волшебная сила искусства служила ему самым надежным средством от собственной уязвимости.

6

По-английски:

Toilets are located at the main entrance.

По-немецки:

Die Toiletten sind am Haupteingang.

По-испански:

Los baсos se encuentran en la entrada principal.

По-китайски:

洗手间位于正门旁

По-японски:

トイレはメインの入り口の近くにございます。

По-русски:

Tyaлеты pacположены y главного входа.

По-итальянски:

Il bagno si trova presso l’ingresso principale.

По-арабски:

7

А несколько дней спустя произошло событие, слегка изменившее ход вещей. Один из гидов, довольно высокий и стройный парень, которого звали, судя по беджу, Фабьен, рассказывал посетителям о жизни Модильяни. Антуан уже не впервые видел этого молодца; его рассказ не отличался глубиной анализа, но в общем он делал свою работу с положенным профессиональным усердием. Обычно он сопровождал небольшие, человек по десять, группы, состоявшие в основном из пожилых дам, членов общества «Друзья музея». Вероятно, их абонемент давал право на осмотр выставки в сопровождении гида, и, судя по всему, дамы были счастливы, что заполучили именно Фабьена; они заранее восхищались его экскурсией по той простой причине, что он молод и привлекателен.

Антуан уже имел случай убедиться в говорливости Фабьена и считал его типичным представителем племени студентов художественных школ, которые подрабатывали, водя экскурсии. На самом деле Антуан заблуждался: Фабьену уже перевалило за тридцать, он был наделен всеми качествами профессионального, знающего гида. И это занятие являлось для него вовсе не побочным, студенческим приработком. Антуан все чаще ошибался в оценках встреченных им мужчин и женщин. А ему стоило сосредоточиться на фактах: сейчас гид излагал биографию Модильяни. Он чересчур долго повествовал о детстве художника, омраченном болезнью, зато всего в нескольких коротких фразах упомянул о его довольно-таки сложных отношениях с Пикассо. Рассказ о женщинах Модильяни оказался более подробным, словно Фабьену доставляло удовольствие ставить себя на его место, воображать, как он пишет обнаженные девичьи тела. Затем он перешел к агонии художника. В этот ранний час в музее было довольно мало посетителей, и Антуан мог не так бдительно следить за своей половиной зала, поэтому он внимательно слушал:

«Ему сделали укол, чтобы снять боль, но через несколько часов он скончался. Эта смерть буквально потрясла сообщество художников. На похоронах Модильяни присутствовало более тысячи человек».

– Ну надо же! – заметила одна из старушек с легкой завистью в голосе.

«А потом все, конечно, обсуждали еще одну трагедию: Жанна Эбютерн, узнав о смерти мужа, покончила с собой. Она выбросилась из окна, с шестого этажа, будучи беременной их вторым ребенком…»

– О-о-о, какой ужас!.. – запричитали дамы жалобным хором.

Антуан встал и подошел к их группе, но тут остановился и замер. Посетительницы недоуменно поглядывали на него. Наконец он решился заговорить:

– Прошу прощения, что вмешиваюсь… но на самом деле Жанна, узнав о смерти Модильяни, покончила с собой не сразу. Она погибла днем позже, после того как сделала нечто замечательное…

– Вот как? Что же она сделала? – спросила одна из дам.

– Она помолилась у его гроба, потом отрезала у себя прядь волос и положила ему на грудь…

– О, как трогательно! – восхищенно сказала дама, представив себе этот последний знак любви.

Фабьен, стоявший рядом, был глубоко шокирован неожиданным вторжением какого-то музейного смотрителя в свое заповедное царство. И хотя многие его слушательницы сочли очаровательным тот факт, что простой смотритель обладает такими познаниями, сам Фабьен расценил его выходку как посягательство на свои права гида. Испепелив Антуана взглядом, он сквозь зубы поблагодарил его за «ценный вклад» и увел свою группу в следующий зал.

Антуан вернулся на свое место и вскоре забыл об этом инциденте. Его вдохновил какой-то неосознанный порыв, скрытая сила, которая иногда толкает людей на поступки, совершенно им не свойственные. Каким образом он, запуганный изгой общества, выступил перед группой посетителей с такой непринужденной легкостью?! Однако его эскапада стала всего лишь коротким отклонением от взятой линии. Антуан снова вернулся к своей нынешней жалкой ипостаси, и этот рабочий день прошел точно так же, как все предыдущие. Ален, сидевший в другом конце зала, временами бросал на него какие-то странные взгляды – наверно, осуждал его поведение. Однако дело обстояло иначе: Одетта (или Анриетта?) решила бросить мужа. Два дня назад она холодно объявила ему, перед тем как лечь спать: «Ален, мне нужно с тобой поговорить». Вообще-то, когда один из супругов предупреждает другого, что нужно «поговорить», это уже недобрый знак. Но Ален не сразу заподозрил опасность: он знал склонность жены анализировать все на свете – она была мастерицей рассуждать на любые темы – и давно уже понял, что в такие минуты лучше все бросить и слушать. Однако на сей раз ее взгляд был совсем уж чужим. Еще до того как она заговорила, он уловил в ее глазах, в глубине ее зрачков, угрозу их счастью и, наконец, услышал самое страшное. Жена объявила Алену, что у нее связь с неким Бертраном Девассером, совладельцем того самого гаража, где он работал до музея. Она собиралась уехать с любовником в Дижон, где ему предложили выгодную работу. У Алена отнялся язык, он даже не смог ответить и молча покорился неизбежному. Никогда и никому он не расскажет об этой катастрофе и отныне будет носить горе в себе.

8

В конце дня Антуана вызвали к Матильде Маттель. Неужели он в чем-то провинился? Уж не пришло ли какое-нибудь сообщение из Лионской академии? Он шагал по бесконечно длинному коридору, чувствуя, как на его висках выступают капли пота. На самом деле никакой испарины не было, а было только ощущение, казавшееся невероятно реальным.

Наконец он подошел к кабинету, робко стукнул в дверь. Матильда впустила его. Сейчас она говорила гораздо более холодным тоном, чем прежде.

– Садитесь.

– …

– Я буду с вами откровенна. Господин Фрасье требует вашего увольнения.

– А кто это такой?

– Один из наших гидов, Фабьен Фрасье. Тот, кто работает с «Друзьями музея Орсэ». Он доложил мне, что вы сегодня прервали его во время экскурсии. И тем самым унизили перед слушателями.

– …

– Это правда?

– Но… вовсе нет…

– Так вы вмешались в его рассказ, да или нет?

– Да. Но всего лишь на минутку. Чтобы уточнить один хронологический момент…

– Но вы же могли это сделать потом, наедине, а не перед всей группой.

– Я… я не подумал, что это его так обидит.

– Вы не подумали, что это его так обидит, – повторила Матильда, повысив голос. – Просто поверить не могу! Представьте себе, что вы читаете лекцию в аудитории и вдруг кто-нибудь входит и прерывает вас, чтобы объяснить слушателям какую-то подробность, о которой вы забыли… Вам это было бы приятно?

– Нет… вы правы, – признал Антуан.

– Ну так вот, Фабьен оскорблен до глубины души. Ситуация сложная. Он больше не желает вас видеть. А его высоко ценят все наши группы, и это существенно. Он пожаловался на вас в дирекцию, и его, разумеется, все поддержали. Я в большом затруднении… ведь это я приняла вас на работу…

…

– А значит, тут есть и моя вина. Мне не следовало принимать в музей человека, написавшего диссертацию о Модильяни.

– Я очень сожалею. Я хотел бы извиниться перед ним.

– Вообще-то, это следует сделать в любом случае. Посмотрим, – может быть, тогда он смягчится. Но я вам ничего не гарантирую.

– …

При виде убитого лица Антуана Матильда, разжалобившись, добавила:

– Да, вы… вы действительно странный человек…

Антуан был потрясен собственной бестактностью. Матильда права: сам он ни за что не простил бы такого оскорбления. Теперь он прекрасно понимал причину реакции гида. А что он будет делать, если его не оставят в музее? Подыщет себе другую работу? Но ведь и там повторится та же история: у него опять начнут выспрашивать, почему он бросил Лионскую академию. А он больше не хотел оправдываться. Наверно, зря он нашел себе работу в области, столь близкой к его профессии. Нужно было наняться официантом в кафе или ночным портье в отель. Пока он перебирал про себя все эти соображения, Матильда молча смотрела на него. Долго ли он еще намерен сидеть здесь, не говоря ни слова? С тех пор как она начала работать в Орсэ, ей приходилось иметь дело с самыми что ни на есть разными и оригинальными категориями людей, но Антуан не укладывался ни в одну из них. Все его поведение было совершенно непредсказуемым.

В глубине души Матильда забавлялась этой ситуацией: музейный смотритель, который вмешивается в рассказ гида, – это просто смеху подобно. Честно говоря, такая нелепая выходка не заслуживала увольнения. Она решила заступиться перед Фабьеном за этого смотрителя-эрудита, с его импульсивным характером. Была ли это нормальная реакция специалиста по персоналу на профессиональный конфликт? Скорее всего, нет. Просто Матильде не хотелось, чтобы Антуан ушел из музея. Ей импонировало его своеобразие, она обожала смотреть, как он беседует по утрам с картинами. С самой первой их встречи она пребывала в каком-то непонятном смятении. А ведь она уже давно не испытывала никаких сентиментальных чувств. Мужчины – что элегантные, что интеллигентные – оставляли ее совершенно равнодушной. Матильда убедила себя, что ее тяга к представителям другого пола умерла навсегда. И теперь не понимала, что с ней творится. Она считала Антуана непредсказуемым, но в этом его свойстве таилась мягкость, а не грубость или жестокость, хотя из-за этого было сложно понять, как он поступит через минуту. И ведь это только начало.

Они вместе вышли из кабинета. Коридор, ведущий к лифту, теперь, на обратном пути, показался Антуану гораздо более коротким. Музей был уже закрыт, и, кроме ночных охранников, они никого не встретили. Вместо того чтобы направиться к выходу, Матильда повела Антуана в один из залов. Она хотела что-то ему показать. Они миновали широкий застекленный проем. Из него открывалась волшебная панорама вечернего города. В темноте виднелись огни вдоль Сены, гирлянды лампочек на речных пароходиках, а вдали, за площадью Согласия, иллюминация на большом колесе обозрения. Антуану почудилось, что он только сейчас впервые по-настоящему увидел Париж с тех пор, как поселился здесь.

Войдя в тускло освещенный зал, Матильда остановилась перед фотопортретом девушки:

– Мне тоже случается разговаривать с произведениями искусства. Иногда я прихожу сюда по вечерам… чтобы навестить «Мод». Так ее зовут, а больше я ничего не знаю о ней.

– …

Антуан подошел к портрету; лицо девушки тонуло в цветах. Он прочел имя женщины-фотографа, оно было ему неизвестно: Джулия Маргарет Камерон (1815–1879)[4]. Матильда добавила:

– Я придумываю ей биографию. Пытаюсь представить себе, как она выглядела в жизни. На самом деле я уверена, что фотография нужна именно для этого. Вроде бы реальное изображение, но, глядя на него, можно нафантазировать все, что угодно.

Антуан нашел ее мысль замечательной. Этот интимный разговор, после неприятного объяснения в кабинете, казался ему чудом. По прошествии нескольких минут они покинули юную незнакомку в ее раме. Уходя, Антуан бросил на девушку прощальный взгляд, но различил только отблеск томной усталости на ее лице.

9

Выйдя из музея, они молча постояли на площадке у дверей. Наконец Матильда предложила:

– Я сегодня иду на вернисаж. Не хотите ли со мной?

– Я не могу. У меня тяжело больна мать, – машинально солгал Антуан.

– О, простите, я не знала. Сочувствую вам.

– …

Антуан загодя приготовил эту отговорку на тот случай, если Ален снова предложит ему выпить вместе. Ален… или кто-нибудь другой. Очень удобный предлог для отказа, вполне убедительный. Он пошел было прочь, но уже через несколько шагов пожалел, что отклонил приглашение. Эта женщина успокаивала его смятенную душу. Повернув назад, он догнал ее:

– Извините меня. Я все-таки пойду с вами.

– А как же ваша мать?

– Она не больна. Она хорошо себя чувствует. Даже прекрасно.

– Да-а-а… вас трудно понять…

– О, это просто уловка, – видите ли, меня все время куда-нибудь приглашают. Люди стремятся завязывать знакомства… и говорят, говорят без конца… а человеку, знаете ли, иногда хочется побыть одному…

Антуан слегка запутался в объяснениях, голос его утратил четкость, и теперь Матильда не могла разобрать, что он там бормочет. Но подумала: какое это имеет значение, понятны его слова или нет. Она была счастлива, что он согласился пойти с ней.

И вот они очутились в одной из парижских галерей, где увидели серию удивительных полотен. Художник скопировал самые известные картины великих мастеров, убрав человеческие фигуры. Так, например, одна из них представляла собой зеленовато-коричневый пейзаж под названием «Джоконда без Джоконды». На другой фигурировал американский бар, но пустой, без посетителей, это была знаменитая картина Хоппера[5]. Самое сильное впечатление производил красочный вихрь, подразумевавший «Крик» Мунка, но без его вопящего призрака. Автор – Ив Камото[6] – гордо расхаживал по трем залам галереи, разъясняя публике свой замысел: «вызволить персонажей из их тесных рам». Чувствовалось, что он на верху блаженства: вернисаж для живописца – поистине звездный час его жизни. Однако же как часто это торжество оборачивается пирровой победой: художника из вежливости осыпают градом пустых похвал, которые, в силу своей неискренности, утрачивают смысл и значение. Бывает, он тяжко работает долгие годы, чтобы удостоиться в конце концов такого вечера жалкого самоудовлетворения.

Матильда дружила с Агатой, сестрой и пылкой поклонницей Ива, которая отсутствовала здесь в этот знаменательный день. Она отправилась в полугодовое кругосветное путешествие, придя в отчаяние оттого, что в ее жизни нет ни работы, ни мужчины. Возможно, Агата надеялась подыскать то или другое где-нибудь в Китае или в Чили. Однако она слишком быстро растратила свое выходное пособие, и не исключалось, что этот вояж придется сократить. Временами подруги говорили по скайпу, делясь повседневными новостями и стараясь, насколько возможно, приукрасить их: сидя перед экраном, труднее признаться, что дела не очень-то хороши. Тем не менее Агата несколько раз настойчиво повторила: «Ты обязательно должна сходить на вернисаж моего брата; он жутко обиделся, что я уехала как раз в это время, а ты хоть как-то меня заменишь». Таким образом, на этой выставке Матильда отчасти представляла Агату.

Зато Антуан был полностью Антуаном, иными словами, все время спрашивал себя, что он здесь делает. Какое безумие – принять это приглашение! И очутиться в толпе, которая через призму его внутреннего смятения казалась враждебной. За прошедшие годы Антуан посетил множество вернисажей, перезнакомился с большинством лионских живописцев, но смотреть на все, что здесь творилось, было невыносимо. И он потихоньку ретировался. Его побег не ускользнул от внимания Камото, который заключил, что этому типу не понравились его шедевры. Выйдя на улицу, Антуан уже решил ехать домой, но задумался: прилично ли вот так сбежать, даже не попрощавшись с Матильдой? Он должен ей объяснить, что одно дело – принять приглашение и совсем другое – видеть, как оно претворяется в действительность; это было уже выше его сил. И тут его догнала Матильда.

– Что с вами? Вам нехорошо?

– Нет, все в порядке. Мне просто захотелось проветриться.

– Вам не понравилось? – спросила она.

– Нет… нет… не в этом дело…

– Хотите, пойдем еще куда-нибудь? Я знаю тут рядом одно кафе.

– Да, хорошо. Пойдемте туда.

И они улизнули, словно парочка похитителей красоты.

10

Кафе, предложенное Матильдой, оказалось довольно жалким; единственным его достоинством была близость к галерее – буквально в нескольких метрах. Матильда сразу почувствовала, что не стоит идти слишком далеко, иначе Антуан может передумать. Приходилось каждую минуту развеивать одолевающие его сомнения. Они вошли и уселись в дальнем, спокойном уголке – чисто инстинктивно, ибо заведение пустовало. Полная аналогия с творчеством Камото: казалось, отсюда тоже убрали всех персонажей – завсегдатаев бара.

Подошел официант. Они решили заказать красное вино. И это опять же было внове Антуану. В его душевных метаниях не случалось таких моментов отчаяния, когда кажется, будто спасти вас может один лишь алкоголь. До сих пор его болезненное состояние не требовало утешения в вине. Зато Матильде не терпелось выпить – вино помогало достичь состояния того легкого хмеля, которое позволяет расслабиться. Ситуация была тягостной для них обоих – они ведь едва знали друг друга. В таких случаях всегда легче стоять, чем сидеть лицом к лицу с незнакомцем. Бродя по галерее и шагая по улице, они чувствовали себя более непринужденно. Но теперь, когда они остались наедине, это начало походить на свидание – реальное, исполненное какого-то особого значения. Матильда, которая выглядела такой решительной в Орсэ, сейчас невольно поддалась сомнениям. В каком-то смысле она заразилась от Антуана неуверенностью в себе.

Нужно сказать, что Матильде нечасто удавалось выходить из дома по вечерам. Как правило, она проводила свободное время с детьми. Бывший муж брал их к себе на выходные всего два раза в месяц, а baby-sitter она приглашала довольно редко. По счастливой случайности Антуан вмешался в рассказ гида именно в тот день, когда Матильда собиралась пойти на вернисаж. Стало быть, случай привнес свою долю ответственности за их встречу. Но на этом его роль и кончилась. Теперь нужно было сообразовываться с реальностью – иными словами, вести беседу. И Матильда наконец спросила:

– Вы имеете какое-то отношение к актеру Ромену Дюри?

– Это мой кузен.

– Вот как! Он мне очень нравится. Передайте ему при встрече мои слова. Хотя… это звучит так банально…

– Вообще-то… он мне никакой не кузен. Это я сболтнул просто так, извините…

– Но зачем?

– Меня часто о нем расспрашивают. А я почти ничего не знаю. И вообще редко хожу в кино. Но иногда говорю, что он мой кузен или даже родной брат. И сразу приобретаю какую-то нелепую значимость в глазах людей. Мне всегда казалось это странным.

– Вы и меня сочли нелепой?

– Нет, вовсе нет. Я был бы счастлив стать его кузеном, лишь бы доставить вам удовольствие.

– Спасибо.

– Ну а вы… Маттель?

– Не поняла…

– Вы имеете какое-то отношение к игрушкам?[7]

Матильда ответила неопределенной улыбкой: она не знала, серьезно или с иронией говорит Антуан. Его настрой всегда трудно было определить.

В конце концов вино сделало свое дело, прогнав робость: теперь они завели оживленную беседу. И тут Матильда решилась задать вопрос, который с самого начала вертелся у нее на языке:

– Вы так и не хотите мне сказать, что делаете в Орсэ?

– …

– Обещаю вам, что это останется между нами.

– Я уже говорил, что не хочу затрагивать…

– Хорошо, хорошо, я не настаиваю. Но если вы передумаете, я всегда готова вас выслушать.

– …

Матильда понимала, что ей не следовало поднимать эту тему, но ею двигало не вульгарное любопытство, она просто хотела убедить Антуана в своем дружелюбии, в том, что она готова прийти ему на помощь. Она догадывалась, что за его решением круто изменить свою жизнь стоит нечто серьезное. В тот момент, когда Антуан сказал, что не хочет это обсуждать, она уловила подавленное рыдание в его дрогнувшем голосе; оно было едва слышно, но казалось, вот-вот прорвется наружу, заглушив слова. Подошел официант: кафе уже закрывалось. Пора было уходить.

11

Последствия этого вечера оказались по меньшей мере странными: с тех пор они виделись очень редко. Ночная тьма и хмель способствовали духовной близости, которая выглядела невозможной в стенах музея. Матильда не понимала, какую линию поведения следует избрать в отношениях с Антуаном. Теперь она не решалась подходить к нему по утрам. Не знала, можно ли предложить еще одну встречу. Ясно было, что сам он не проявит никакой инициативы. По-видимому, он воспринял ту их эскападу как резкое отклонение от нормы, от своего привычного образа жизни. Да и чего ждать от человека, который на любое приглашение готов ответить, что его мать находится при смерти?!

На самом же деле Антуану очень понравился вечер, проведенный с Матильдой, – более того, их беседа несказанно утешила его. Он впервые вздохнул свободно после всего пережитого. Просто у него не было сил завязывать хоть какие-то новые знакомства. Единственным человеком, с которым он перебросился несколькими словами, был Ален. Но и тот внезапно исчез. Видимо, после ухода жены ему понадобилось сменить обстановку. На его место заступила Лоранс, стройная худощавая женщина с угловатым лицом, словно сошедшая с полотен Модильяни. Неужели здесь нанимали только тех служащих, которые гармонировали с картинами? Что ж, вполне возможно. Однако в данном случае дело обстояло иначе: Лоранс уже давно работала в музее и просто сменила зал, чем была страшно довольна. Эта импульсивная особа бурно жестикулировала по любому поводу и без повода. Антуан видел, как она то и дело вскакивает с места, чтобы сделать выговор посетителю, слишком близко подошедшему к картине. Сотни раз за день он слышал ее пронзительный голос: «No flash, please!»[8] Казалось, эта скромная власть доставляет Лоранс огромное удовольствие, – возможно, тем самым она компенсировала свою убогую жизнь вне музея.

Лоранс, как всех других сотрудников, очень интересовала личность Антуана. Кто он такой, почему никогда не рассказывает о себе, с какой стати вечно ходит с кислой миной? Однако посетители по-прежнему валом валили на выставку, и оба смотрителя главного зала практически не видели друг друга. Люди толпились, толкались, теснились перед полотнами. И вдруг однажды в этой толчее появилась женщина, которая не обращала внимания на картины. Она стояла перед Антуаном и смотрела на него. Обнаружив ее рядом с собой, он не поверил своим глазам.

Это была его сестра, это была Элеонора.

12

Каждый вечер Матильда с бьющимся сердцем спешила домой, к детям. По пути от музея до дома она предвкушала, как ее маленькая дочка, а следом и сын бросятся к ней в объятия. Потом их няня сообщит ей новости из детского сада дочки и начальной школы сына. Матери слушают рассказы о жизни своих детей, как волшебную сказку. И наконец они останутся втроем. С тех пор как дети расстались с отцом, их жизнь обрела новую точку опоры, став куда более уравновешенной. В последние месяцы перед разводом отношения супругов были донельзя напряженными. В семейной жизни бывают такие месяцы мучительных колебаний, когда брак кажется скорее тягостной обязанностью, чем добровольным союзом. Ни муж, ни жена не хотят верить, что конец неизбежен, они внушают себе, что это временный кризис, преходящие трудности, жизнь ведь не может состоять из одних любовных утех – но иногда на нее набегает такая мрачная тень, которую уже невозможно прогнать. Разрыв совершается задолго до того утра, когда люди вынуждены сказать себе: все кончено.

Матильда открыла дверь, и встреча с детьми произошла точно так, как она предвидела. Несколько минут спустя няня ушла, и семейное трио расположилось в кухне, чтобы поужинать. Продукты были закуплены, как обычно, еще в прошлую субботу, оставалось только прикинуть, чем можно разнообразить вечернее меню. Чаще всего Матильда после долгих раздумий варила все те же макароны. Дети препирались друг с другом, всегда по одним и тем же поводам, а их мать пыталась погасить раздражение, вызванное усталостью. Она тешила себя мыслью, что через несколько минут усадит их смотреть мультики. По дороге домой Матильда радовалась, что скоро увидит сына и дочку, но теперь чувствовала себя измученной. В какой-то миг ей вдруг безумно захотелось провести вечер в одиночестве, поужинать перед телевизором, смотря какой-нибудь фильм, а потом лечь и почитать в постели. Пока варились макароны, она присела на диван между детьми, которые упивались сто раз виденным мультиком. Накрыв на стол, Матильда собралась выключить телевизор, но, как и каждый вечер, услышала горестные вопли и, сдавшись, уступила. После долгого рабочего дня у нее не было сил бороться с детьми.

После ужина Матильда проверила уроки сына, приготовила дочке на завтра костюм для танцев. Затем началась нескончаемая перепалка по поводу вечернего мытья. Дети больше не желали принимать ванну вместе – только по очереди, и никак иначе. Но при этом каждый хотел быть первым. Матильда призывала на помощь все свое искусство логистики и дипломатии, управляя этим маленьким королевством, где страсти в любой момент грозили перерасти в международный конфликт. Наконец с мытьем было покончено, и началась процедура надевания пижам, затем Матильде пришлось почитать детям сказку, заверить их, что «злые волки ушли под елки», и понервничать из-за того, что они никак не засыпали. Добравшись наконец до своей спальни, она упрекнула себя в том, что весь вечер главным образом раздавала приказы и слишком скупо выказывала свою любовь. Она включила телевизор, попала на фильм «Мое сердце биться перестало»[9], с Роменом Дюри в главной роли, и увидела в этом знак судьбы.

13

Элеонора ходила взад-вперед по тесной комнатке брата, сама не своя от изумления. Как он может ютиться в этой мрачной конуре, в этих убогих стенах, – он, который бросил в Лионе прекрасную трехкомнатную квартиру окнами на Рону?! Конечно, это была только материальная сторона проблемы, но и она ясно говорила о сложившейся ситуации. И все же, несмотря на нервозность, которую трудно было подавить, Элеонора испытывала глубокое облегчение. После многих недель розысков ей наконец удалось найти своего Антуана. И теперь сестра пыталась держать себя в руках, не докучать ему упреками – по крайней мере, сразу. Ей было ясно, что любые наскоки только испортят дело. Для начала следовало разобраться в мотивах Антуана. Ну почему, почему же он все-таки исчез, да еще солгал, выдумав этот дурацкий предлог – написание романа; почему обрек своих близких на страхи и треволнения?! Неужели для того, чтобы забиться в эту крысиную нору?!

Часто подобный душевный надлом удается предугадать. Мы не удивляемся, когда некоторые мужчины и женщины впадают в подавленное состояние, обычно именуемое депрессией: этой болезни предшествовали определенные симптомы. Но, как правило, такие люди теряют почву под ногами постепенно. А в случае с Антуаном дело обстояло совсем иначе. Ничто в его жизни не предвещало такого срыва. Сестра всегда считала его жизнерадостным и веселым. Конечно, и он временами уходил в себя, терзался сомнениями[10], но в целом это был душевно здоровый человек, на него можно было положиться. Неужели все эти годы он скрывал свою подлинную натуру? Элеонора винила себя в том, что ничего не заметила, не заподозрила. «Никто никого по-настоящему не знает», – сказала одна из подруг, желая ее утешить.

В глубине души Элеонора отчасти понимала Антуана. Ведь и она порой в приступе гнева испытывала желание сбросить с себя и тяготы семейной жизни, и бремя работы. В такие моменты все начинало казаться бессмысленным, безнадежным. И пока это безумие не проходило, хотелось вырваться, сбежать куда-нибудь подальше, ощутить вкус свободы. Потом буря стихала, и оказывалось, что можно преспокойно жить дальше.

Антуан сидел молча, понурясь, как провинившийся ребенок. Ему было стыдно за то, что он причинил сестре столько волнений. Когда-нибудь, думал он, она его поймет. Но сейчас его сковывало молчание. Слова, звучавшие внутри, были бессильны претвориться в связную речь. По прошествии часа Элеонора, уже слегка успокоившись, присела рядом с ним, на краешек кровати:

– Антуан, ты должен мне объяснить…

– Я пытался. Много раз хотел тебе позвонить, но… не смог.

– Неужели это из-за Луизы?

– Нет.

– Послушай, ты можешь говорить со мной вполне откровенно. Я знаю: когда вы разошлись, ты держался очень мужественно. Ты же мне сказал, что вы расстались по обоюдному согласию, хотя… хотя я в это не верю… и потом…

– Что «потом»?

– Да нет, ничего.

– Ты хотела сказать, что она встретила другого? Мне это известно. И я рад за нее.

– Тогда скажи, что случилось? Я тебя пойму.

– Знаю, что поймешь. Мне стыдно, что я вот так сбежал от вас. Но я не мог поступить иначе, поверь мне… И поверь, что я все рассказал бы тебе, если бы мог.

– Господи, да что же произошло? Если это не из-за Луизы, то из-за чего?

– …

Антуан встал и подошел к окну, отвернувшись от сестры. Он безуспешно пытался справиться с захлестнувшим его волнением. Почему он сбежал? Да именно потому, что боялся расспросов, не желал отвечать на них. Но, с другой стороны, он понимал сестру. Он и сам действовал бы точно так же, если бы она исчезла неожиданно, без всяких объяснений. Антуан надеялся, что время и расстояние помогут ему залечить душевную рану. Увы, его все еще терзала боль воспоминаний о случившемся. Слезы текли беззвучно, но Элеоноре казалось, что она слышит его рыдания. И она поняла, что брат не заговорит – по крайней мере, сейчас. Слава богу, он здесь, рядом с ней, живой и невредимый, и это самое главное.

Она предложила ему сходить куда-нибудь поужинать. Они вошли в таиландский ресторанчик, находившийся в этом же доме, на первом этаже. В оформлении зала царил махровый китч, но это, как ни странно, помогало разогнать гнетущее настроение момента. Элеонора заговорила о своей дочке, о перипетиях их домашней жизни. И Антуан вдруг задумался: не усугубило ли его депрессию бегство из Лиона? Ведь тем самым он лишил себя всего, что доставляло ему столько радостей, – например, общения с любимой племянницей. Уехав тайком, как преступник, он отрезал все пути возврата к счастью.

Помолчав, он спросил:

– А как же ты меня разыскала?

– Да почти случайно. Тебе прекрасно удалось вычеркнуть нас из своей жизни. Невозможно было узнать, где ты и что ты, – ни телефона, ни адреса, ни подписки на газеты. Я уж не знала, что и думать. Даже вообразила, что ты, может быть, разведчик и тебе грозит какая-то опасность. Но потом решила, что это все-таки маловероятно.

– …

– Я опросила всех твоих друзей, хотела узнать, как ты был настроен в последние месяцы. Все они считали твою историю с написанием романа чистейшей выдумкой.

– …

– Ну и конечно, я позвонила Луизе.

– И что же она тебе сказала?

– Да ничего определенного. Что ваши последние объяснения проходили вполне мирно, но что она чувствовала в твоем голосе печаль.

– Это естественно, мы ведь прожили вместе целых семь лет. Делили и горе и радости. После этого разговаривать о пустяках всегда немного грустно. Она тоже выглядела подавленной при встречах.

– Ну еще бы…

– Я повторяю: у нас с ней вполне нормальные отношения. Ну, разошлись, и все тут, ничего страшного.

– А я продолжаю думать, что ты скрывал в тот момент свое горе.

– Я просто не хотел вам докучать. Такой разрыв – это же банально до ужаса. Тут и говорить не о чем. И давай больше не будем поминать Луизу, хорошо?

– Ладно, не будем.

– Так как же все-таки ты меня нашла?

– Я набрала твое имя в поисковой строке. Надеялась, что, если кто-нибудь упомянет о тебе в интернете, я это узнаю. И каждое утро прочесывала соцсети – проверяла, не появился ли ты где-нибудь. И мне повезло!

– Неужели?!

– Один из твоих студентов заметил тебя в Орсэ и узнал. Он разместил в «Твиттере» фото, где ты сидишь на стульчике в зале, и коммент к нему: «Какое падение! Господин Антуан Дюри, мой бывший преподаватель в Академии художеств, стал музейным смотрителем!»

– …

– Ну и как только я это увидела, так сразу и приехала, чтобы проверить.

– А кто он – этот студент?

– Уже и не помню, – кажется, его зовут Уго. Да какая разница?! Главное, я тебя нашла.

– С ума сойти…

– Что ты имеешь в виду?

– Человеку уже негде скрыться, всегда найдется какой-нибудь тип, который раззвонит на весь свет, кто вы и где находитесь. Тебя это не пугает?

– Да бог с ним, с этим Уго! Спасибо на том, что известил меня: благодаря ему я и сижу тут, рядом с тобой. И могу наконец спокойно вздохнуть. Знаешь, сначала я жутко сердилась на тебя за то, что ты вот так исчез, но сегодня вечером я счастлива.

– Я тоже…

– Так когда ты намерен вернуться? Не вечно же тебе прозябать здесь. Возвращайся, поселишься у меня, я буду за тобой ухаживать…

Антуан опустил ладони на руку сестры. Он и сам не знал, сколько времени собирается вести такой образ жизни, но впервые со дня своего побега сказал себе, что должен вернуться к прежнему существованию.

14

На следующий день Элеонора уехала в Лион, взяв с брата клятву регулярно сообщать о себе. Он обещал, но в ответ заставил ее дать слово, что она никому не расскажет, где он находится. Два дня спустя он исполнил свое обещание, вставив сим-карту в мобильник и прислав ей успокаивающее письмецо. Внешний мир постепенно принимал реальные очертания в глазах Антуана. Приезд сестры, ее твердая и вместе с тем благожелательная позиция заставили его осознать всю тяжесть своего поступка, и он решил, что скоро для него начнется новый жизненный этап.

Включив телефон, он увидел лавину посланий, и среди них мелькнуло имя Луизы: «Антуан, говорят, ты куда-то уехал. Мы все волнуемся. Сообщи нам что-нибудь о себе, пожалуйста. Сообщи МНЕ о себе». Элеонора рассказала Луизе об исчезновении брата в надежде, что та сможет заставить его как-то отреагировать. Но она ошиблась. Письмо Луизы, как и остальные пятьдесят три послания, осталось без ответа. Антуан подумал: не исключено, что Луиза сочла себя виновницей моего отъезда. Наверно, так и говорила себе время от времени: «Он уехал из-за меня». С другой стороны, откуда ему знать, что она думала? Ничего-то он не знал. И не знал уже очень давно. В последние несколько месяцев их совместная жизнь была чередой недопониманий, словно между ними встала завеса тумана. Антуан не заметил, когда и отчего она возникла, эта завеса, – наверно, он слишком долго жил в счастливом ослеплении первых лет их любви. Какими же далекими они теперь виделись ему!

Перед его мысленным взором промелькнули беглые воспоминания о том времени. Времени любви и времени нелюбви. Это казалось каким-то жутким абсурдом: все, что они пережили вместе, съежилось, подобно шагреневой коже, сошло на нет. Он вспомнил их поездку в Париж, когда они вместе побывали в музее Орсэ. Наверно, какой-нибудь тогдашний смотритель заметил парочку, которая бродила, держась за руки, по тому самому залу, где Антуан просиживал теперь целыми днями. В те дни они были молоды, красивы, неотразимы и, как все влюбленные, абсолютно уверены, что это счастье – навечно.

15

Приятное воспоминание о встрече не потускнело; достаточно было вспомнить тот момент, когда Матильда и Антуан после закрытия музея любовались портретом «Мод». Во время своих рабочих перерывов он иногда возвращался к этой фотографии, и не столько из-за ее художественных достоинств, сколько из желания снова испытать сладость минут, проведенных здесь вместе с Матильдой. Это было нечто вроде сентиментального путешествия – таким образом он мысленно сближался с Матильдой. Человек любит то, что любят те, кого он любит. Он жалел, что им больше не удается поговорить по душам. Почему она не приходит? Неужели стесняется? Вполне возможно. Тем вечером он понял из некоторых ее признаний, что они оба, пусть и по-разному, выздоравливают после любовного крушения. Ему часто хотелось прийти к ней в кабинет, но под каким предлогом? Что он мог ей сказать? Попросить прибавки к жалованью? Он вполне серьезно рассматривал такой вариант. Абсурд – верный спутник желания.

Антуан по-прежнему сидел напротив портрета Жанны Эбютерн. Иногда он позволял себе молча говорить с ней, с этой своей тайной конфиденткой среди толпы. Да еще какой толпы, – казалось, сюда нахлынули люди со всего света, жаждущие увидеть эту выставку. Тысячи лиц мелькали у него перед глазами, дни сливались в одну сплошную череду, а Фабьен Фрасье снова и снова приходил рассказывать своим группам о картинах. После их стычки Антуан старался не попадаться ему на глаза. Он и так был почти незаметен в своем скромном обличье, но, завидев гида, еще больше съеживался на стуле в уголке зала.

Однако это не мешало Антуану слушать экскурсии Фабьена, всегда прискорбно одинаковые, почти слово в слово. Гид монотонно, как автомат, излагал биографию художника, что, в общем-то, было вполне нормально: ведь нельзя же измышлять новые факты, лишь бы придать стандартному описанию побольше пикантности. И все-таки, слушая Фрасье, Антуан чувствовал в нем равнодушие, в котором никогда не мог бы упрекнуть себя: долгие годы он читал один и тот же курс лекций, но никогда не делал это автоматически. Атмосфера на его занятиях менялась в зависимости от состава студентов, от обстановки. Так хорошие актеры много лет подряд играют одну и ту же пьесу, но в каждый спектакль вносят какую-нибудь свежую краску.

Фабьен Фрасье несомненно любил свою работу, но в нем чувствовалось скрытое самодовольство, внушенное уверенностью в собственной эрудиции. Он держался так, словно только накануне ужинал с Модильяни, и теперь рассуждал о нем с непомерным апломбом знатока. Тогда как Антуан, защитивший диссертацию об этом художнике, считал его очень сложной, трудноопределимой личностью. Это был человек, страстно желавший успеха, но притом необыкновенно капризный и непостоянный, часто действовавший вопреки собственным интересам. «Бывают судьбы, написанные как бы на погибель их владельцам, – так думал Антуан о Модильяни. – Его темная сила смешивалась с ослепительной мечтой о свете». Поэтому о нем нельзя было говорить дежурными словами, не прибегая к нюансам. Разумеется, Фрасье выступал не перед тонкими знатоками живописи – работа гида ограничивалась упрощенным рассказом о жизни гения, без анализа сложных сторон его творчества.

В то утро Антуан внезапно встал и подошел к группе Фабьена. Гид стоял к нему спиной и не видел дерзкого смотрителя. Он уже пустился в длинные объяснения живописной техники Модильяни, как вдруг услышал сзади чей-то голос:

– Прошу меня извинить…

– …

Фабьен обернулся и в ужасе замер. Нет… не может быть… неужели этот тип снова посмеет?..

Но Антуан посмел.

– Я позволил себе прослушать ваши последние разъяснения и хотел бы добавить к ним одну подробность, которую считаю очень важной и необыкновенно трогательной. После смерти любимого мужа его вдова Жанна Эбютерн…

И Фабьену, с трудом скрывавшему холодную ярость, пришлось еще раз выслушать историю о пряди волос, возложенной на грудь покойного Модильяни. Гид был вне себя: этот психопат снова посмел прервать его экскурсию! А ведь он, Фабьен, согласился простить его первую выходку только по просьбе Матильды. Но теперь все стало ясно: это не внезапный порыв и не глупая бестактность, а сознательный, злонамеренный акт.

Тем временем Антуан, стоя среди его группы, продолжал разглагольствовать. «Что делать? – лихорадочно размышлял Фабьен. – Врезать ему по физиономии? Нет-нет, спокойствие, главное – спокойствие… Вспыльчивость повредит моей репутации и репутации музея… но как оставаться спокойным рядом с этим психом?!» И Фабьен, собрав все свое самообладание, которым сам возгордился, с широкой улыбкой прервал монолог Антуана:

– Ну что ж, большое вам спасибо за эти уточнения. Дамы и господа, теперь давайте пройдем в соседний зал. А вы, наверно, не можете оставить свой пост?

– Нет, не могу, – признал Антуан.

Группа потянулась за Фабьеном. Одна из посетительниц шепнула ему:

– Какой он очаровательный, этот смотритель! И эрудированный!

– О да, мы просто счастливы, что он у нас работает, – ответил Фабьен, метнув последний злобный взгляд на соперника.

16

Часом позже Антуана вызвали в кабинет начальницы отдела кадров. Он шел по длинному коридору, обуреваемый страхом. Но страхом не перед тем, что скажет ему Матильда, – он попросту боялся снова увидеться с ней. А Матильду этот новый инцидент поразил до глубины души. Почему Антуан так поступил? Она ведь встала на его защиту, и он это знал. И теперь уже под угрозой оказалась не его, а ее репутация. Ее, несомненно, упрекнут в том, что она взяла на работу помешанного. Хуже того, заступилась за него после первого тревожного сигнала.

Антуан робко постучал в дверь, робко вошел. И, увидев Матильду, не смог сдержать улыбку, хотя и знал, что ситуация скверная.

– Вас это забавляет? – сухо спросила она.

– …

– Я спрашиваю: вас это забавляет?

– Нет… извините… просто я счастлив, что снова вижу вас.

– Я бы предпочла, чтобы это случилось при других обстоятельствах.

– Но я не знал, как быть. Вы больше не приходили и…

– Я не понимаю: вы что – снова прервали Фабьена… только для того, чтобы я вас вызвала?

– Ну… да… – смущенно признался Антуан, словно только сейчас осознал всю странность своего поступка.

Матильда изумленно смотрела на него. Она была возмущена до крайности, но это чувство отступало перед другим – нахлынувшим восхищением. Кто еще осмелился бы на такое безумие ради того, чтобы увидеться с женщиной?! Она знаком велела ему сесть и, помолчав, пролепетала:

– Даже не знаю, что вам сказать. Разве не было других способов встретиться? Вы поставили меня в очень затруднительное положение.

– Я сожалею, простите…

– И на этот раз я ничем не смогу вам помочь. Вам придется уволиться.

– Да, я так и понял.

– И что вы намерены делать дальше? – помолчав, спросила Матильда.

– Наверно, вернусь в Лион.

– …

– В последнее время я много размышлял. Вот мы с вами провели вместе тот вечер. Потом приехала моя сестра…

И Антуан умолк. Вернуться в Лион… Никогда еще он так четко не формулировал сложившуюся ситуацию. О, конечно, он действовал сегодня таким образом, чтобы увидеться с Матильдой, но в его поступке была также и решимость человека, намеренного раз и навсегда покончить со своими душевными метаниями. Он просто не мог спокойно объявить о своем уходе, как это делают все нормальные, цивилизованные люди, – нет, им руководило то же чувство, которое заставило его все бросить и уехать из Лиона. И теперь следовало так же резко оборвать все здешние связи, чтобы покончить с этой нелепицей.

Наконец Матильда заговорила, неожиданно обратившись к нему на «ты»:

– И что ты будешь делать в Лионе? Вернешься в Академию?

– Нет, не сразу. Пока еще не могу.

– Тогда что же? Ты можешь говорить откровенно…

– Я хотел бы, чтобы ты поехала со мной, – внезапно попросил Антуан.

– Куда – в Лион?

– Да. Проводи меня туда.

– Но… я не могу вот так, вдруг, взять и уехать…

– Всего на один вечер… Проводишь меня и завтра вернешься. Ты мне нужна…

Антуан буквально преобразился. Теперь он уже не подыскивал слова убеждения, а твердо знал, чего хочет, и был готов снова встретиться с ситуацией, от которой бежал. Он начал излагать Матильде свой план. Они дождутся закрытия музея и уедут в ее машине. Матильда слабо возразила: «А как же дети?» – но сама уже знала ответ. Она вполне могла позвонить своей матери, чтобы та провела с ними вечер и ночь. А начальству сообщит, что берет отгул. Словом, ничто не мешало ей уступить этому внезапному порыву. Матильда еще делала вид, будто колеблется, но уже знала, что не сможет отказать Антуану. Она хотела уехать с ним, все равно куда.

17

В тот вечер дорожное движение на магистрали почти замерло; временами автомобиль Матильды и вовсе мчался по шоссе в одиночку, словно его пассажиры были последними выжившими во вселенской катастрофе. Впрочем, погода вполне отвечала этой гипотезе. Мрачное небо так низко нависло над землей, будто желало продемонстрировать ей свое могущество. Тем не менее эта гнетущая атмосфера никоим образом не чувствовалась в салоне машины. Антуан и Матильда все больше молчали, лишь изредка скупо перебрасываясь словами о том о сем, явно не собираясь вести нескончаемую оживленную беседу. Их разговор и в прошлый раз перемежался долгими паузами. Возможно, это и есть признак духовного родства – когда люди не чувствуют себя обязанными говорить из вежливости. Им даже не пришло в голову послушать музыку или новости по радио – это путешествие в ночной темноте само по себе свидетельствовало о важности момента.

Матильда редко садилась за руль, и теперь ей захотелось передохнуть. Она остановила машину на пустующей стоянке заправочной станции. Они подошли к автомату с напитками. Поколебавшись, Антуан объявил, что не может сделать выбор между горячим шоколадом и бульоном. Матильда от души расхохоталась.

– Что с тобой? Что такого я сказал? – обеспокоился Антуан.

– Нет-нет… ничего… просто шоколад и бульон – настолько разные напитки. Как правило, люди колеблются в выборе между однородными вещами. Ну, представь себе, что ты хочешь поехать в отпуск и не можешь решить, куда отправиться – на Балеарские острова или в Исландию?

Антуан смущенно улыбнулся и стал оправдываться:

– В вопросе отдыха я всегда твердо знаю, чего хочу. Мои колебания касаются одних только напитков.

– Хорошо! Тогда я предлагаю взять и шоколад и бульон, и мы с тобой поделимся.

– Прекрасная мысль![11]

Они все еще обсуждали этот парадокс, когда к заправке подъехала другая пара. Мужчина направился к автомату, без малейших колебаний сунул в щель монету и нажал на кнопку «черный кофе». Его спутница уверенно выбрала кофе с молоком, трижды нажала на кнопку «сахар», и они ушли со своими картонными стаканчиками так же быстро, как появились. Антуан проводил их восхищенным взглядом: до чего же умело некоторые ориентируются в мире напитков!

Матильда воспользовалась передышкой, чтобы подробнее расспросить Антуана об их маршруте:

– А где мы остановимся в Лионе – у тебя?

– Нет, я ведь отказался от своей квартиры.

– Тогда, значит, в отеле?

– Не знаю, посмотрим. Сначала мне нужно кое-куда заехать.

– Ладно, – ответила она, решив не настаивать.

Матильде было ясно, что не стоит задавать Антуану слишком много вопросов. Она чувствовала, что под его внешним спокойствием таится все тот же неистребимый страх. Антуан боролся с ним, пытаясь набраться храбрости перед возвращением в Лион, но, казалось, его все еще терзают сомнения. Он без конца твердил, что не смог бы одолеть это путешествие без ее помощи. Матильда была счастлива: она хотела быть опорой этому человеку. Хотела быть рядом с ним и в горе и в радости. Теперь ее подстегивало не только любопытство. Она, конечно, скоро узнает, что` произошло в жизни Антуана, что` заставило его бежать из родного города, а пока важнее всего – его душевный покой. В день их первой встречи Матильда инстинктивно почувствовала, что этот человек скользит по наклонной плоскости, – казалось, ему, даже сидящему, грозит падение. Но сейчас, в этой безлюдной ночной пустоте, они как будто снова нашли друг друга. И, несмотря на вопиющее убожество этого места, здесь было нечто, пробудившее в них нежность.

18

Около полуночи они уже подъезжали к Лиону, городу, который зовется Городом света. Антуан указал Матильде дорогу, и они свернули к коммуне Тассен-ля-Деми-Люн[12], расположенной в западном предместье. Матильда сочла это название поэтичным, – сейчас она все вокруг находила поэтичным. И хотя она знала, что проведет в Лионе только одну ночь, ей казалось, что эти короткие часы продлятся вечно. На улицах не было ни души, она не знала, куда они едут. Да и сам Антуан как будто не очень-то хорошо ориентировался в этих местах. Поколебавшись, он в конце концов все же нашел то, что искал, указав ей вперед, в самый конец улицы. Матильда вела машину все медленнее, слыша, как учащается дыхание Антуана. Наконец он знаком велел ей остановиться: они подъехали к кладбищу.

Антуан выбрался из машины, подошел к решетчатой ограде. Матильда предпочла остаться на месте, пока он ее не позовет. С минуту Антуан неподвижно стоял перед воротами, не понимая, почему они заперты, – как будто смерть тоже работала по расписанию.

Затем он молча вернулся к машине. Было ясно, что ворота откроются только утром. Антуан чувствовал себя вконец измученным: казалось, вся его энергия ушла на то, чтобы добраться до этого места. «Нужно найти какой-нибудь отель», – подумала Матильда. Включив мобильник, она отыскала местный отель «Кампаниль», где постояльцев принимали круглосуточно. Они поехали туда. Все это они проделали автоматически, не отдавая себе отчета в реальном положении вещей, не заботясь о том, что им придется провести ночь в одном номере. Все было так просто между ними – и нежность, и желание. Но оба понимали, что сейчас не время для любви. Они легли в постель, Матильда положила голову на грудь Антуана. Он крепко обнял ее. Она тут же заснула, а он ни на минуту не сомкнул глаз. С неба к ним в окно заглядывал полумесяц. «Плюс название городка, вот вам и полная луна», – подумал он.

19

В это время года кладбище открывали в четверть девятого. Матильда проснулась в той же позе, как и заснула, прижавшись к Антуану. Давно уже она не спала рядом с мужчиной; так давно, что показалось, будто это впервые. Всю ночь ее мучили кошмары, – такие приходят к человеку, когда его жизнь рушится и все подсознательное разрастается до чудовищных размеров. Антуан так и не заснул, но, как ни странно, чувствовал себя отдохнувшим. Они дождались, когда встанет солнце, и тогда уже встали сами.

Из отеля они уехали, даже не позавтракав: Антуан больше не хотел ждать ни минуты. На аллеях кладбища они оказались первыми. В отличие от вчерашнего вечера, небо вернулось в свои первозданные выси, озаряя рождавшийся день мирным, благостным светом. Антуан подошел к одной из могил. Матильде не сразу удалось прочитать из-за его спины надпись, выбитую на каменной плите. Она осторожно шагнула в сторону, и перед ней буква за буквой стало возникать, словно призрак, имя:

Камилла Перротен

1999–2017

1

Несколько месяцев назад Луиза и Антуан сидели в своей гостиной, по разные стороны дивана. Луиза только что впервые произнесла слово «разрыв».

Долгие годы они были одной из тех пар, которые неразлучны, как человек и его душа. О них не говорили «Антуан» и «Луиза», их звали «Антуан-и-Луиза». Им прочили счастливое будущее, их свадьбы ждали с нетерпением, им уже предсказывали рождение ребенка. И все же после семи лет совместной жизни они решили расстаться. Для всех окружающих это стало настоящим шоком. Однако Луиза уже давно подумывала об уходе. Она призналась в этом самой близкой своей подруге, но та стала ее отговаривать: мол, такое случается со всеми счастливыми парами – в какой-то момент сердце вдруг начинает биться не так бурно, пламя страсти колеблется, грозя угаснуть. Луиза задумалась над этим выражением – пламя страсти. Как это понимать? Наверно, то время, когда ждешь не дождешься ночи, когда поцелуи горячи, как ожог; когда живешь своей жизнью лишь для того, чтобы рассказать о ней любимому. Да, это пламя угасло, но его магия еще не умерла. Вначале, когда Луиза думала об Антуане, ее сердце трепетало, точно крылья мотылька, но чем дальше, тем спокойнее оно билось. А это очень нелегко – жить с сердцем, которое бьется спокойно.

Слабеющее желание можно уподобить слабеющему телу. На самом же деле проблема была не в этом. Луиза с большим опозданием разобралась в себе и поняла, что все гораздо сложнее: она не представляла Антуана в роли отца своих детей. И жестоко корила себя за такие кощунственные мысли – ведь она любила его все эти долгие семь лет. Но дальнейшая жизнь с ним казалась ей невозможной. Им обоим было уже за тридцать, Антуану даже тридцать семь, а Луиза все еще считала их союз юношеским романом. Она много раз пробовала объясниться с ним, но выражалась так туманно, что он не понимал, куда она клонит. Конечно, временами Антуан чувствовал, что она отдаляется, и это его огорчало. Но он был настолько поглощен своей работой, книгами, лекциями, что не разглядел надвигавшегося кризиса. И когда Луиза решила уйти, она постаралась внушить ему, что их отношения давно уже исчерпали себя. Ей хотелось заставить Антуана разделить с ней ответственность за это решение, принять его как совместное. Но разве при разрыве такое возможно? Когда люди оправдывают его совместным решением, это означает, что один из них сумел убедить в этом другого.

Антуан не мог вообразить себе жизнь без Луизы: ему казалось, что они всегда были вместе. Он даже не мог вспомнить, как жил «до Луизы», словно ее появление окутало туманом его прошлое. До тридцати лет это был молодой человек слегка не от мира сего, полностью поглощенный книгами и картинами, а затем долгой подготовкой диссертации; свое преподавание в Академии художеств он воспринимал как некую священную миссию. Потом в его жизни появилась Луиза, и он понял: вот оно – настоящее счастье.

Прошло семь лет, и счастья больше не стало.

Антуан был убит горем, но признавал правоту Луизы. Он не сумел ее убедить, что их любовь – залог будущего прочного союза. И теперь силился доказать это, но было уже слишком поздно. Последние месяцы совместной жизни Луиза отметила тревожными переменами настроения – предвестиями разрыва. Желал ли Антуан создать с ней настоящую семью? Разумеется, он отвечал, что желает. Хотя иногда и колебался. Его вполне устраивало их нынешнее, насыщенное и свободное существование. Но теперь он решил круто изменить ситуацию, внушить Луизе, что еще не поздно все исправить. Увы, возродить умершее чувство было невозможно. Время любви кончилось.

– Признайся, ты встретила другого?

– Нет. Конечно нет, – сказала Луиза.

2

Через несколько дней она ушла. Стоя в ванной, Антуан глядел на стаканчик для зубных щеток. Теперь в нем осталась только одна, его собственная. Значит, все это правда. Каждая такая мелочь принимала размеры непоправимого несчастья. Он решил выбросить стаканчик и все другие вещи, напоминавшие об отсутствии Луизы, – диванные подушки, вилки и даже дверную ручку, на которую она вешала свои бусы. После нескольких часов этой бессмысленной суеты Антуан решил, что проще переехать. Покидая их квартиру, он не почувствовал ни малейшего волнения. Горе в каком-то смысле притупило мелкие переживания. Он прощался со стенами, видевшими самую большую любовь его жизни, но боль разлуки отдавалась в его сердце еле слышными глухими толчками.

Антуан часто думал о ребенке, который никогда уже не родится у них с Луизой. По ночам образ младенца часто являлся ему, как виртуальное воплощение умершего будущего. Кто это был бы – девочка или мальчик? Какое имя они дали бы ему – Жанна или Гектор? Невозможно себе представить: то был роман, который никто никогда не напишет.

А жизнь – по избитому выражению – продолжалась. Антуан поселился в чудесной просторной квартире на набережной Роны. Он теперь прекрасно зарабатывал и, конечно, мог себе позволить снимать такие хоромы, но зачем они ему понадобились? Вероятно, это был способ доказать и другим и себе, что у него все в порядке, – словно размеры комнат могли свидетельствовать о неуемном жизнелюбии. Впрочем, возможно и другое: Антуан неосознанно подбирал большую квартиру в смутной надежде на возвращение Луизы. После разрыва человеку хочется убедить себя, что это временно, что он переживает короткий, преходящий кризис и скоро воротит себе потерянное. Увы, это была всего лишь иллюзия, которая рассеялась уже через несколько недель. Антуан понимал, что Луиза к нему не вернется. По телефону она говорила с ним суховато-дружеским тоном. Но звонила ежедневно: такова учтивость нелюбви. Антуан стал чем-то вроде кухонного комбайна – сломанного, но с еще не истекшим гарантийным сроком. Он старался не огорчать и не упрекать Луизу и как мог скрывал свое отчаяние. Уверял, что все отлично, что он по ней, конечно, тоскует, но что они, несомненно, приняли разумное решение. И это было не совсем неправдой: иногда ему случалось думать именно так. В какие-то дни Антуану даже начинала нравиться его новая жизнь, хотя чаще всего им владела неизбывная тоска. Бывало, он просыпался среди ночи и спрашивал себя: а что она сейчас делает? Человеку хочется знать все о жизни того или той, с кем он делит свою жизнь. И это желание становится подобием наркотика, от которого невозможно отвыкнуть. Где она сейчас? Что видит? Чем занимается? Может, солгала ему и попросту встретила кого-то другого? Нет, не может быть. В конце концов он убедил себя в том, что Луиза ушла от него не к другому мужчине. Она предпочла ему одиночество.

Но шли недели, звонки раздавались все реже, а если и раздавались, то никого уже не интересовали новости и мелочи жизни; и то, что доселе связывало этих двоих, безвозвратно уходило в прошлое.

3

Антуан с головой погрузился в работу. Он часто приходил к ректору Академии, господину Патино, чтобы поделиться с ним новыми планами. То предлагал организовать для группы студентов долгую поездку в Италию; то хотел создать киноклуб для показа учебных фильмов по искусству; то считал необходимым приглашать в Академию побольше лекторов со стороны. «Самое ценное в нашем деле – выступления художников, галеристов, искусствоведов перед студенческой аудиторией!» – доказывал он.

– Но у нас и без того избыток приглашенных лекторов! – возразил наконец Патино. – Только на этой неделе здесь будут выступать двое философов, социолог и писатель!

– Что верно, то верно, – неохотно признал Антуан.

Директор уже начал побаиваться: не предвещает ли избыточная активность его преподавателя нервный срыв?

Начался учебный год. Антуана ждало новое поколение студентов. С некоторыми из них у него завяжутся дружеские отношения – не исключено, что на долгое время. Он очень любил встречаться на улицах с бывшими учениками и всегда искренне радовался, услышав, что такой-то будет выставляться в Праге, а другой участвует в подготовке Венецианской биеннале. Антуан чувствовал, что облечен важнейшей миссией – помогать раскрыться юным талантам. Как правило, он читал лекции по истории искусства на первом и втором курсах, и его аудитории всегда были битком набиты молодежью, жаждущей знаний. В начале их с Луизой романа она любила тайком устроиться где-нибудь в верхних рядах амфитеатра, чтобы послушать Антуана. И тот вдруг, посреди лекции о Мунке или Альфонсе Мухе, замечал свою подругу, взиравшую на него с озорной улыбкой. Они условились, что, увидев ее, он должен вставить в свою лекцию слова «абрикосовый сок». Это был их секретный код, их игра. И Антуан пускался в непонятные отступления, из коих слушатели узнавали, что этот напиток очень любил Пикассо. Студенты недоумевали: какое значение имеет эта подробность для творчества Пикассо? Но, в конце концов, с лектором не поспоришь – он имеет право говорить все, что угодно. Увы, отныне уже никому из художников не суждено будет пить абрикосовый сок.

В новом учебном году Антуан решил отдохнуть от своих любимых сюжетов[13]. Он не станет читать лекций ни о Модильяни, ни о Тулуз-Лотреке. Но вернется вспять по времени к Караваджо с лекцией под названием «Караваджо в зеркале», посвященной рождению формы в его картинах. А затем выступит с другим циклом, более современным, – об американской живописи 1970–1980-х годов, сосредоточившись на влиянии панк-культуры и СПИД-культуры на искусство этого периода. Таким образом он переберется из одного мира живописи в другой. Вдобавок Антуан вел практические занятия и руководил дипломными работами небольшой группы студентов.

По крайней мере, в этом отношении его жизнь не изменилась: преподавание всегда доставляло ему огромную радость, он любил своих учеников. Стоило ему войти в аудиторию, как он чувствовал себя на верху блаженства, – вот где было его настоящее место, здесь и только здесь.

Подростком он страдал от одиночества, от неприкаянности: отец и мать, в общем-то совсем не злые, все же не баловали сына проявлениями родительской любви и заботы. В результате он пришел к убеждению, что «сделал себя сам», и гордился этим. Его сестра Элеонора пережила то же самое. Она очень рано покинула отчий дом, вышла замуж и почти сразу родила Жозефину, компенсировав таким образом недополученное в детстве тепло домашнего очага. Антуан любил бывать у нее в гостях, а главное – видеться с племянницей. Она всегда кидалась к нему навстречу с радостным воплем: «Дядечка пришел!» Как же это было сладостно – знать, что тебя хоть где-то ждут!

4

Элеонора постоянно твердила брату: «Ты должен встречаться с людьми, должен завести роман с какой-нибудь девушкой, – не обязательно с серьезными намерениями, просто спи с ней, и тебе сразу полегчает». Антуану не очень нравилось обсуждать эту тему с сестрой, но он понимал, что она права: связь с другой женщиной – наилучший способ прогнать воспоминания о Луизе. Только как это сделать? Соблазнитель из него был неважный, да и сама мысль о «свидании» в постели шокировала его.

Вот, например, Сабина, одна из его коллег по Академии. Время от времени он обедал вместе с ней и однажды, рассказав о разрыве с Луизой, сразу почувствовал, что она увидела в этом возможность изменить характер их отношений. Антуану нравилось общаться с Сабиной, но он никогда не смотрел на нее как на возможную любовницу. Она была не очень-то красива, хотя Антуан ценил ее старания казаться привлекательной и женственной. К тому же Сабина отличалась жизнерадостным характером, неизменно позитивным настроем. Ему представлялось, что она любит бродить по воскресным блошиным рынкам, что у нее милая, добрая семья и какой-нибудь слегка ненормальный, влюбленный в нее кузен. Когда она предложила Антуану не пообедать, а поужинать вместе, он тут же заподозрил в ее приглашении некую стандартную подоплеку: двое холостых коллег в большом городе – такие просто обречены на то, чтобы и спать в одной постели.

Сабина три года встречалась с женатым мужчиной, и все эти три года он обещал ей бросить жену, но Сабина устала ждать. Ей казалось, что разрыв приведет ее в отчаяние, однако случилось обратное: она испытала большое облегчение оттого, что ждать больше нечего. Сабина долго жила надеждой на счастливую жизнь, которая так и не сбылась, и только теперь поняла, насколько нелепо было уповать на эту зыбкую мечту. Теперь, задним числом, ей все стало ясно. Тот человек никогда и не собирался вступать с ней в серьезные отношения, он просто использовал ее, играя подлую сентиментальную комедию. Сабина чувствовала себя униженной. К счастью, ее неизменный оптимизм, побеждавший любую логику чувств, довольно скоро помог ей переключиться на другой объект.

Сабина всегда высоко ценила Антуана и стала ценить еще больше с тех пор, как заметила на его лице тень печали. Бывают люди, которых очень хочется утешить, и нередко это желание выливается в эротические помыслы. Сабина решила утешить Антуана, раздев его, упившись его поцелуями, проведя ночь в его объятиях. С этой целью она предложила поужинать в ресторане, который расхвалила за отличную кухню, умолчав о его главном достоинстве – близости к ее дому. Она уже много недель не спала с мужчиной и расценивала этот ужин как увертюру к главному действию. Антуан после ухода Луизы тоже ни с кем не занимался любовью, и ему, конечно, хотелось провести ночь с женщиной хотя бы для того, чтобы проверить свою способность испытывать плотские радости. Все это зарядило их встречу нетерпеливой энергией: они поспешили напиться, чтобы достичь состояния благостного хмеля.

За столом они решили ни словом не поминать своих коллег и систему образования в Академии, да и вообще забыть о том, что они оба в ней работают. Ибо нет ничего менее романтичного, чем копаться в своей профессиональной жизни во время романтического свидания. Они же не мясники какие-нибудь, у которых на уме одни только антрекоты. И Сабина взяла на себя выбор темы, как можно более далекой от повседневности:

– Знаешь, я никогда не решалась тебя спросить… но…

– Но что?

– Ты имеешь какое-то отношение к актеру Ромену Дюри?

– Да! Это мой кузен!

– Ой, я его просто обожаю. Наверно, это прекрасно – иметь в семье такую знаменитость!

– Верно. И вдобавок он симпатяга. Всегда рассказывает такие хохмы о своих съемках…

– А где он сейчас снимается?

– В одном полнометражном фильме… американском… Только он просил меня держать это в секрете.

– О, я понимаю, – с восхищенным вздохом ответила Сабина.

И они перешли от Ромена Дюри к другим своим кинематографическим пристрастиям, потом к музыкальным, а от них – к литературным. Говорить о любимых вещах – самый удобный повод рассказать о самом себе. Очень скоро культурный ареал каждого из них определил его характер и темперамент. Разумеется, они были знакомы уже давно, но никогда еще не интересовались личной жизнью друг друга. И теперь перешли к более интимным темам, начав с детства. Правда, Антуан сразу дал понять, что этот сюжет ему неприятен, и Сабина – воплощенная деликатность – почувствовала, что лучше не настаивать. А потому начала рассказывать сама, поведав о кончине своего отца – он умер через несколько дней после того, как ей исполнилось восемнадцать лет, и эта трагедия омрачила всю ее жизнь. Она произнесла эти несколько слов медленно, но с такой болью, что Антуан был потрясен до глубины души. Он упрекнул себя в том, что поверхностно судил о ней. Потом Сабина заговорила о женатом человеке, с которым у нее была связь. Но при этом поостереглась описывать свой роман в слишком мрачных тонах: признаться в такой печальной развязке значило сбавить себе цену. Поэтому Сабина пошла на ложь, заявив, что была счастлива со своим любовником:

– Я понимала, что это тупик, но мне все равно было с ним хорошо.

– Понимаю.

– Ну а ты? Что произошло между тобой и Луизой? Я-то всегда считала ваш роман идеальным.

– Что делать, даже идеальный роман когда-нибудь кончается, – скорбно ответил Антуан.

Сабина сразу поняла, что совершила промах, заговорив о Луизе, и начала извиняться. Но Антуан ее успокоил:

– Ничего страшного. Я давно уже проанализировал ситуацию и понял, что все к лучшему. Самое странное, что для нашего разрыва не было никакой конкретной причины. У Луизы даже не было любовника.

– А ты? – вырвалось у Сабины, хотя она прекрасно знала ответ. Антуан только молча улыбнулся.

К концу ужина, когда разговор, по идее, должен был оживиться, он, напротив, начал сбавлять обороты. Жестам уже не терпелось заменить слова. Они не стали заказывать десерт, вышли и направились к дому Сабины, избавив себя от лишних объяснений того, что предстояло. Им было легко друг с другом – легко, просто и приятно. Антуана окрыляло чувство какой-то необычайной свободы, – конечно, вино тут сыграло не последнюю роль, но, кроме этого, к нему вернулось давно забытое сладкое предвкушение первых минут любовной игры. Вдобавок он обнаружил, что вечерняя Сабина совершенно не похожа на дневную. Ночная темнота наделила ее удивительным очарованием, как будто с заходом солнца тело этой женщины, пронизанное манящим эротическим трепетом, волшебно преобразилось.

Они сидели в гостиной. Антуан ничего не видел вокруг себя: Сабина не сочла нужным включить свет. Она придвинулась к нему и стала осыпать легкими поцелуями, водя рукой по его телу. А через минуту скинула блузку, обнажив груди. Антуан начал их ласкать, Сабина издавала легкие стоны удовольствия. Желание уже воспламенило их обоих, как вдруг произошло нечто странное: Антуану внезапно привиделась Луиза. Это было невероятно! Сидя в ресторане, он с каждой минутой чувствовал себя все более счастливым и раскованным, сексуальное возбуждение росло, и вот теперь, когда пора было перейти к объятиям, его словно парализовало. Предвкушение удовольствия вдруг омрачилось непонятной печалью, почти тревогой. Ему-то казалось, что он больше не страдает от разрыва с Луизой, но вот теперь, когда настал момент заняться любовью с другой женщиной, у него словно пелена с глаз упала: он понял, что ему безумно не хватает именно ее.

И он отстранился. «Тебе нехорошо?» – спросила Сабина. Но Антуану не удавалось ей объяснить, что с ним происходит. Рука этой женщины ласкала его член, и это было приятное ощущение, но разум на него не откликался. Он пролепетал, что это невозможно, что у него не получается… Сабина попыталась урезонить его: «Послушай, это же глупо, так нельзя – останавливаться на полдороге». Но Антуан извинился и сделал попытку встать. Она все еще пробовала остановить его словами и жестами. Потом спросила: «Это из-за нее?» И ему пришлось сказать: да. Он вскочил и выбежал из квартиры.

5

В последующие дни они старались избегать друг друга на работе. А когда это все-таки случилось, обменялись на ходу несколькими банальными словами. Чуть позже Сабина прислала ему эсэмэску: «Я провела с тобой замечательный вечер. Не сержусь и жду тебя». Антуан и хотел бы ей ответить, но не смог себя заставить.

Он был не готов связать свою жизнь с другой женщиной и теперь ясно понимал это. А ведь речь шла вовсе не о начале серьезного романа; он всего лишь собирался приятно провести с Сабиной вечер – сначала в ресторане, а потом в ее постели. Но что-то мешало ему. Некоторые из его друзей могли без всяких проблем переспать с первой попавшейся девицей. Антуану хотелось бы заводить такие же мимолетные связи, лишенные всякого намека на чувства. И как раз в тот момент, когда у него сложилась эта мысль, он получил эсэмэску от Луизы: «Хочешь пообедать вместе на следующей неделе?» Это был знак судьбы. Антуан ответил: «С удовольствием». Он безмерно радовался, что увидит Луизу, хотя все еще пребывал в душевном смятении, то признавая ее уход справедливым, то впадая от него в отчаяние.

Со времени их последнего разговора прошло уже много недель, а ему все казалось, что это было только вчера. Антуан допускал, что Луиза пребывает в таком же угнетенном состоянии, как и он сам: она хотела этого разрыва, но, вероятно, тоже тяжело переживала его; да, наверняка так и есть! Может, и ей случилось сбежать в последний момент от мужчины, с которым она собралась лечь в постель? Наверно, только столкнувшись с другими партнерами, люди способны понять, что не могут жить друг без друга. Многие пары расходятся, чтобы потом, с возрожденными чувствами, сойтись вновь. Антуан надеялся, что и между ними не все еще кончено.

Как-то вечером он ужинал у Элеоноры. Ее муж куда-то уехал, и Антуан всегда предпочитал навещать сестру в его отсутствие. Он ничего не имел против зятя, но это был коммерсант, неизменно смотревший на других свысока. По его мнению, профессия Антуана была скорее приятным хобби, нежели работой для серьезного человека. Не говоря уж о том, что все их дискуссии на эту тему кончались вопросом: «Ну и сколько за это платят?» – и ответ был, увы, не в пользу Антуана. Короче говоря, он старался навещать сестру, если «путь был свободен». Когда-то Антуан купил в подарок Жозефине альбом с репродукциями картин великих живописцев. Всякий раз он проводил много времени с племянницей, пока ее не отправляли спать. Они вместе разглядывали картины Энгра или Вермеера, и девочка засыпала, унося в сновидения образы прекрасного.

Вернувшись из детской в гостиную, Антуан сел за стол. Сестра приготовила на ужин салат, напоминавший бессвязную речь, настолько непонятен был его состав.

– Знаешь, я последовал твоему совету, – сообщил Антуан.

– Ну да? Это какому же?

– Провел вечер с девушкой.

– Прекрасная новость! И кто она? Я ее знаю?

– Это Сабина.

– А, твоя коллега. Я давно знала, что ты ей нравишься. Ну и как, хорошо было?

– В общем… да…

– Будешь и дальше с ней встречаться?

– Конечно.

Антуан рассказал об этом свидании лишь для того, чтобы успокоить сестру на свой счет, но ему вовсе не хотелось вдаваться в подробности. Особенно в те, которых на самом деле не было. Он предпочел сменить тему и рассказать ей о работе.

– Я еще не успел тебе рассказать: в этом году я буду читать цикл лекций о Караваджо.

– Но это же не твоя специальность.

– Вот именно; мне хочется освоить новые области.

– Да-а-а, я вижу, ты и впрямь начал новую жизнь. А как там Луиза, от нее-то есть какие-нибудь новости?

– С тобой невозможно разговаривать, ты все об одном и том же!

– Ну извини.

– Кстати, мы с ней договорились пообедать на следующей неделе, – сообщил он наконец, стараясь говорить безразличным тоном.

Они еще немного поболтали. Антуан любил общаться с Элеонорой; они всегда были близки, а за последние годы стали понимать друг друга еще лучше. Его восхищало жизнелюбие сестры. Она работала в банке и, хотя в этом занятии не было ничего увлекательного, всегда восторженно говорила о нем. В отличие от Антуана, Элеонора обладала удивительной способностью находить хорошую сторону в любых ситуациях. Что и придавало им дополнительную привлекательность. Вот и сейчас произошло то же самое: Элеонора пила чашку за чашкой травяной чай, снисходительно наблюдая, как Антуан усердно прикладывается к бутылке вина – ему хотелось забыться. В конце концов сестра спросила: может, хватит с тебя? Но было слишком поздно, он уже не держался на ногах, и Элеонора решила, что ему лучше остаться ночевать у нее. Она довела брата до дивана, помогла лечь, заботливо укрыла одеялом, шепнула напоследок: «Все-таки ты слегка чокнутый, ей-богу!» – и ушла, пожелав спокойной ночи. Антуан тотчас заснул, а наутро его разбудила племянница, прыгнувшая к нему на диван. Ему почудилось, что он спал всего какую-нибудь минуту, словно этой ночи и вовсе не было.

6

Студенты нового набора показались Антуану более беспокойными, чем прежние. Еще недавно он буквально физически ощущал абсолютную тишину, царившую в аудитории на его лекциях. Ему удавалось полностью овладевать вниманием слушателей, которые благоговейно впитывали каждое его слово. А теперь он постоянно слышал бормотание или шепотки, хотя никак не мог определить, откуда они доносятся. И дело было не только в шуме. Новым студентам прискорбно не хватало терпения. Он видел, как быстро они теряют интерес к лекции, как общаются друг с другом жестами, думают о чем-то постороннем. Временами его это задевало, иногда даже слишком сильно, – он и сам это сознавал.

Господин Патино любил прохаживаться по коридорам в перерывах между лекциями, наблюдая за своей паствой. Ректор был не из категории кабинетных руководителей, а главное, не хотел прослыть чинушей, с которым можно беседовать, только испросив аудиенцию. Он считал себя человечным и современным. И казалось, очень нравился себе таким, как есть. Это было заметно, например, по его волосам[14]. Почти полностью облысев, господин Патино позволял трем жиденьким прядкам, стойко боровшимся с капиллярным геноцидом, свободно разгуливать по просторам своего оголенного черепа. Он не опускался до того, чтобы начесывать их на лоб, как поступают некоторые кокетливые мужчины, желая создать впечатление хотя бы скудной шевелюры, – нет, он беззаботно позволял природе творить свою разрушительную работу. Его уверенность в себе была весьма впечатляющей. Это выражалось также в походке, энергичной и четкой. Он заговорил с Антуаном:

– Ну, как дела? Лекция прошла хорошо?

– Да, прекрасно. А ты заметил, что наши новые студенты менее усидчивы? – спросил Антуан, решив поделиться с ректором этим впечатлением.

– Нет, я ничего такого не наблюдаю.

– Похоже, им все равно, что изучать – искусство или юриспруденцию.

– О, ты же знаешь – с первым курсом всегда так. Те, кто начинает скучать на лекциях, очень скоро отсеиваются. Происходит естественный отбор.

– Да, но они непрерывно шепчутся в аудитории.

– Ну, не переживай ты так. Твои лекции всегда очень интересны, – с улыбкой ободрил его Патино.

– Спасибо на добром слове, – уныло отозвался Антуан.

– Может, у тебя сейчас какие-то проблемы? – осведомился ректор.

– Нет… А почему ты спрашиваешь?

– Просто так… сам не знаю. Учти, ты всегда можешь зайти поговорить, если что…

– Но у меня действительно все в порядке.

– Ну, тем лучше. Ладно, будь здоров…

И Патино бодро зашагал дальше в поисках других собеседников. С минуту Антуан стоял неподвижно. Он уклонился от расспросов о своей личной жизни, но понял, что нужно быть начеку. Под личиной говорливого добряка Патино скрывал свою подлинную сущность грозного диктатора. Он бдительно изучал настроения своих подчиненных и мысленно выстраивал их согласно своей табели о рангах. Это был один из тех улыбчивых руководителей, которых трудно даже заподозрить в том, что они способны принимать жестокие, подчас бесчеловечные решения.

7

Из чисто практических соображений Антуан и Луиза встретились в ресторане, который был им издавна знаком. Нужно сказать, что это была не очень удачная мысль – обедать в том самом месте, где витал призрак их любви, где все дышало их воспоминаниями о прошлом. Антуан пришел первым и долго колебался в выборе стола. Каждый столик отсылал его к какому-нибудь эпизоду их общей истории. Вон за тем, у окна, они отпраздновали свое новоселье. А за этим, рядом с барной стойкой, сидели, расслабляясь после того, как Луиза успешно прошла собеседование и была принята на работу в адвокатскую контору, где работала и по сей день. Но чаще всего они устраивались в одном темном, уединенном углу, где можно было целоваться вдали от нескромных глаз. Антуан шагнул было в ту сторону, но у него сжалось сердце при мысли о том, что больше им целоваться не суждено. В конечном счете он остановился на первом попавшемся столике, прямо посреди зала, в нейтральной зоне.

Луиза вошла и сразу же с улыбкой направилась к Антуану; казалось, ее нежность к нему ничуть не угасла. Он подумал: «А она все такая же красивая – может, даже еще больше похорошела с тех пор, как мы расстались». Нужно было поздороваться, и тут оба на секунду заколебались: поцеловаться? Или не надо? После неловкой паузы она решила обойтись без поцелуя и села. Антуан спросил: «Тебя устраивает этот столик? Или ты предпочитаешь тот… в углу?» В его вопросе крылся намек, может быть и бессознательный. Трудно сказать, уловила ли это Луиза, но она ответила: «Нет-нет, здесь очень удобно, меня вполне устраивает».

За истекшее время ресторан сильно обветшал: видимо, его владелец с трудом сводил концы с концами и каждый месяц отодвигал срок необходимого ремонта. Здешняя кухня не отличалась изысками: в меню были только салаты да фирменный киш[15]. Хозяин хорошо помнил их обоих и подошел со словами: «Ну как, влюбленные голубки, все хорошо?» Наступила короткая пауза, после которой Луиза быстро ответила, стараясь скрыть замешательство: «Да-да, прекрасно. А у вас? Дела идут?» Хозяин состроил трагическую мину и пробормотал, что дела плохи, налоги и бумажная волокита совсем задавили. Но сегодня Антуан и Луиза не испытывали никакого желания вникать в административные проблемы ресторатора. Это в прежние времена они выслушивали его причитания с жалостью, свойственной счастливым людям. А теперь все было совсем иначе. Они разошлись, и у них уже не хватало терпения ободрять его сочувственными кивками и понимающей миной. Наконец хозяин выговорился и принял у них заказ, спросив: «Как обычно?» Луиза, а за ней Антуан сказали «да». В кулинарном плане ничто не изменилось.

Они начали с банальной беседы о погоде, о политике, об общих друзьях. Словно не хотели – а может, попросту боялись – затронуть самое важное. Они ведь давно не разговаривали, и теперь, после такого долгого перерыва, им было трудно возобновить откровенный диалог. Наконец Антуан не вытерпел и признался:

– Я очень рад тебя видеть.

– Я тоже.

– Знаешь, я часто о тебе думаю. Честно говоря, каждый день.

– Да и я… я тоже. Как твои дела в Академии?

– Ну… студенты немного изменились, но в общем все хорошо.

– Что значит – изменились?

– Даже не могу точно сформулировать. Не такие сосредоточенные, что ли… Да ты приходи ко мне на лекцию, и сама убедишься, – с улыбкой предложил он.

– Вообще-то, меня всегда впечатляло твое вдохновение, когда ты выступал перед студентами. Я тебе нечасто это говорила, но у меня каждый раз возникало странное чувство, что существуют два Антуана – тот, кого я хорошо знаю, и другой, способный два часа владеть вниманием аудитории. Ты прямо раздваивался у меня на глазах.

– Ага, значит, ты бросила нас обоих, – не удержавшись, парировал Антуан.

– Я тебя не бросила. Мы же все это подробно обсудили. И ты со мной согласился. Наша совместная жизнь пошла не так, как прежде… Ты действительно считаешь, что это я тебя бросила?

– Не знаю. Просто, когда ты начала сомневаться, что мы можем быть вместе… я как-то растерялся. И покорно плыл по течению, потому что ощущал твою решимость… Скажи, ты осталась бы со мной, если бы я на коленях умолял тебя передумать? Ведь нет? Я же тебя знаю, Луиза. Знаю, как самого себя. Если уж ты принимаешь решение, значит всесторонне обдумала его. И тогда уговаривать тебя бесполезно.

– Ты так хорошо меня изучил?

– Что ж ты хочешь – семилетний опыт совместной жизни. Но знаю ли я тебя теперешнюю… вряд ли. Вот, например, я совершенно не представляю, что ты думаешь в данный момент.

Настала очередь Луизы говорить, объяснять причину этой встречи. Но именно в ту минуту, когда она пыталась сосредоточиться, чтобы связно ответить, вмешался хозяин:

– Эй, друзья, в чем дело? Что происходит? Вы ничего не едите. Вам не нравится?

– Нет-нет… очень вкусно, – пролепетала Луиза.

– Вы, главное, не стесняйтесь, говорите смело, если что не так.

И он, успокоившись, отошел от их стола. Ну почему им взбрело в голову выбрать это заведение для такого серьезного разговора?! Здесь все слишком больно напоминало о прошлом, и вдобавок докучал этот настырный тип, неспособный понять, что нельзя вмешиваться в беседу пары, которая ничего не ест в его ресторане. Ибо тому есть две причины: либо они безумно влюблены друг в друга, либо обсуждают свой разрыв. В обоих случаях им не до еды. Наконец Луиза промолвила – тихо, почти беззвучно:

– Я встретила другого.

– …

– И я не хотела, чтобы ты узнал об этом из чужих уст. Поэтому и предложила прийти сюда и поговорить.

– …

– Антуан…

– И давно ты его встретила?

– Три недели назад. Ну, то есть мы были знакомы и раньше… но у нас все началось примерно три недели назад.

– Луиза, признайся: ты меня бросила из-за него?

– Да нет же, вовсе нет, клянусь! Я тебе не лгала, просто чувствовала, что наши отношения зашли в тупик… Тогда я один-единственный раз согласилась поужинать с ним….

– И кто же этот господин?

– Он адвокат. Несколько месяцев назад он кого-то защищал, а я представляла другую сторону, и мы понравились друг другу. Просто понравились, ничего более.

– Даже не знаю, что тебе сказать.

– Прости, мне жаль…

– Судя по тому, как ты о нем говоришь, это серьезно.

– Да.

– Ты дала мне понять, что не представляешь меня отцом своих детей. А с ним у тебя все по-другому?

– Не знаю. Мы ведь встречаемся совсем недавно.

– Ну, значит, мы с тобой встречаемся в последний раз, – отрубил Антуан.

– Погоди…

– А что ты хотела от меня услышать? Я не собираюсь мешать твоему счастью. Ты женщина, которую я любил больше всего на свете. И, в отличие от тебя, не могу представить, что встречаюсь с другой, по крайней мере в данный момент. Это невозможно. Это просто не-воз-мож-но! Ты понимаешь?

– Да.

– Что в нем есть такого, чего мне не хватает?

– Не знаю, что тебе ответить. Я нахожу его… надежным.

– Сколько ему лет?

– Сорок пять.

– То есть он гораздо старше тебя.

– Да, на пятнадцать лет. И у него есть восемнадцатилетняя дочь.

– Восемнадцатилетняя… Ты с ней знакома?

– Да, мы познакомились в прошлые выходные.

– Значит, собираешься играть в дочки-мачехи, – едко сказал Антуан.

Луиза подозревала, что объяснение будет тяжелым, но она никогда еще не видела Антуана в таком состоянии. Ей-то казалось, что эта новость его просто огорчит, однако вышло иначе. Чувствовалось, что он разъярен до крайности. Антуан решил оборвать разговор и немедленно уйти из ресторана. Встав, он подошел к хозяину, чтобы расплатиться. Тот наконец уразумел, что у его клиентов проблемы, и не сказал ни слова. Антуан вышел на улицу, даже не оглянувшись на Луизу. Он понимал, что ведет себя грубо, слишком грубо, но мог ли он вообразить, что она так быстро увлечется другим мужчиной?! Он еще был способен принять их разрыв, но только не это. Вернувшись домой, Антуан послал Патино электронное письмо с сообщением, что из-за желудочного расстройства не сможет прочесть послеобеденные лекции.

8

Назавтра Антуан уже вернулся к обычной жизни. Он решил никому, даже сестре, не рассказывать о том, что` испытал, услышав признание Луизы. Нет, он похоронит горе в глубине своего сердца и, возможно, сумеет таким образом забыть. Эта новость имела по крайней мере одно достоинство: она прояснила ситуацию. Антуану уже нечего было ждать, надеждам и сомнениям не осталось места. Что ж, бесспорно, так оно и лучше: он с содроганием вспоминал этот период неопределенности, эту транзитную зону любви.

Теперь у него начнется новая жизнь. То есть жизнь-то, конечно, останется прежней, но все в ней пойдет по-другому. Нужно просто найти ей иное применение. Он еще глубже погрузится в работу, и только в работу, будет тщательнее готовиться к лекциям, расширять свою эрудицию. Начнет регулярно посещать библиотеки и, несомненно, обретет утешение, обогатившись новыми познаниями. А еще можно засесть за книгу: он уже давно лелеял мечту написать о Монпарнасе 1920-х годов. Ведь защитил же он диссертацию о Модильяни – так, может, пришла пора создать о нем и роман, почему бы и нет?! Это прекрасный способ бороться с черными мыслями, не хуже всех прочих.

В тот первый вечер своей новой жизни он послал эсэмэску Сабине. Час был поздний; она могла уже спать, но нет, – видимо, еще бодрствовала, потому что сразу же ответила. Сабина, как и многие другие, никогда не выключала телефон, боясь хоть на миг выпасть из реальности. Антуан спрашивал, нельзя ли к ней зайти. Это означало: зайти, чтобы продолжить ту, прерванную встречу. Его уже несколько недель буквально раздирали противоречивые желания, и теперь вдруг обуяла какая-то бешеная решимость покончить с этой мукой. Он желал стать желанным, упиваться жизнью, завладев другим телом. И чувства тут были совершенно ни при чем. Антуан не любил Сабину и знал, что вряд ли когда-нибудь полюбит. Но бывают моменты, когда то, что хочешь иметь, кажется гораздо менее важным, чем то, что можешь иметь.

Сабина была твердо уверена, что Антуан к ней вернется. И не потому, что она так уж сильно в него верила: скорее, это было подспудное убеждение, что их прошлое вечернее свидание не должно остаться незавершенным. Так же, как для завершения фразы требуется точка. Сабина понимала, что Антуан волей-неволей смирится с уходом Луизы; этот тонко чувствующий человек, с его цельной натурой, был неспособен долго блуждать в лабиринте отношений. Но тут она жестоко ошибалась. Он звал ее не потому, что ему полегчало, а именно потому, что ему стало еще больнее. Впрочем, соображения Антуана, честно говоря, мало интересовали Сабину. Ее-то желание не угасло, и это она считала самым важным[16].

Таким образом, встретившись прямо среди ночи, Антуан и Сабина могли сделать вид, будто прошедших дней, когда он ее избегал, и вовсе не было. Они продолжили с того момента, на котором тогда все прервалось, вот только Антуан повел себя совершенно иначе. Он схватил Сабину за волосы и с какой-то неистовой яростью овладел ею. Вся его жизнь, все его сомнения и страхи вылились в грубый механический акт. Этот мягкий, деликатный человек, который никогда не оскорблял женщин, внезапно повел себя самым непристойным образом. Нельзя сказать, что он действовал как зверь или дикарь, он просто стремился достичь оргазма, совершенно не заботясь о своей партнерше. Сабина не узнавала Антуана, но в конечном счете эта внезапная перемена и ее возбудила до крайности, удвоив силу наслаждения. Она уже сама хотела, чтобы он обращался с ней так жестоко и бесцеремонно, упивалась этим свирепым, почти варварским напором. Ни разу в жизни ей не приходилось испытывать такой мощный оргазм. И когда все кончилось, когда Антуан, с трудом переводя дыхание, отстранился от нее, она смогла вымолвить лишь одно слово: «Еще!»

Время их сентиментальных отношений безвозвратно ушло в прошлое. Теперь они уже не смогли бы вернуться к прежним беседам, отмеченным деликатностью и взаимным уважением. Антуан встал, начал одеваться. И ушел, не сказав ни слова, даже не взглянув на растерянную Сабину.

9

Днем, встречаясь на работе, они не разговаривали. А по вечерам сходились, чтобы заниматься любовью. Антуана раздирали противоречивые чувства. Физические услады, избавлявшие его от мук воздержания, при этом оставляли горький осадок в душе. Плотские радости шли бок о бок с тягостной меланхолией. Он непрестанно думал о Луизе – о нагой Луизе в постели с ее новым любовником – и не мог отделаться от мучительных вопросов. Как она ведет себя с «тем» – неужели так же, как с ним? Неужели делает то же самое? Ему безумно хотелось это узнать; что ж, такое любопытство вполне объяснимо.

Антуан был твердо уверен только в одном: Луиза счастлива. И эта мысль, как ни странно, его успокаивала. Он не потерпел бы, чтобы их с Луизой любовь уступила место какому-нибудь банальному романчику; если она сейчас испытывала настоящую страсть, это в какой-то мере оправдывало ее уход. Таким образом, в этой любовной кадрили все упорядочивалось. Шли дни, и его обида постепенно утихала. Луиза была самой большой любовью его жизни и, несомненно, останется таковой еще надолго. Какое счастье, что на его долю выпало это великое чувство! Но возможно, она ощущает себя виноватой после их последней встречи в ресторане, когда он так резко отреагировал на ее признание. И Антуан решил успокоить Луизу, написав ей: «Желаю тебе большого счастья в твоей новой жизни. Ты замечательная женщина!» Луиза вздохнула с облегчением, эти слова растрогали ее до слез. Она даже подумала: не назначить ли ему встречу – просто посидеть, поболтать за чашкой кофе. Но потом решила: нет, лучше уж сразу сжечь мосты и больше не видеться.

Однако тут следует сказать о последнем желании Антуана, который еще не окончательно порвал с прошлым. Он был готов начать новую жизнь; он смирился с тем, что Луиза не видела в нем отца своих будущих детей, и это ускорило их разрыв, но ему нужен был решительный толчок, чтобы освободиться окончательно: он хотел увидеть человека, к которому она ушла от него. Увидеть, что` он собой представляет, услышать – если удастся – его голос. Разве это такое уж преступное желание? Напротив, он находил его вполне естественным. Он знал, что не сможет возродиться, пока ясно не представит себе новое окружение Луизы. Конечно, он мог бы ее попросить: «Познакомь меня с твоим возлюбленным!»… Нет, невозможно, – она сочтет это извращением. Или можно было бы организовать совместный ужин вчетвером – те двое и он с Сабиной, – в обстановке фальшивой непринужденности и натянутых улыбок, скрывающих трагизм ситуации. Но Сабина, по мнению Антуана, не годилась на эту роль. Вряд ли она достойна участвовать в такой встрече на равных с новым возлюбленным Луизы. Кстати, как его зовут? Антуан даже этого не знал. Ничего он не знал. Кроме того, что тот — адвокат и что у него восемнадцатилетняя дочь. А вдруг она учится в его Академии? Такое ведь вполне возможно. Он понятия не имел, чем она занимается, эта девица. «В общем, ничего-то я не знаю», – горестно твердил он себе. Все-таки Луизе следовало рассказать ему все поподробнее, объяснить, что такого хорошего она нашла в этой своей «новой жизни». Антуан на минуточку забыл, что сбежал из ресторана, не попрощавшись и не дав ей возможности объясниться. Зато сейчас ему не терпелось все разузнать. Он надеялся, что это ему поможет. Он ведь искренне хотел смотреть вперед, да-да, только вперед, и потому твердил себе: «Коли уж я решил навсегда порвать с прошлым, то имею право на некоторые подробности, а почему бы и нет, разве это незаконно?»

10

Так прошло несколько вечеров, и вдруг Сабина спросила Антуана: «Ты не хочешь сходить куда-нибудь поужинать? Или, например, в кино?» Он воззрился на нее с таким изумлением, словно она обращалась к кому-то другому. Конечно, он мог бы откровенно сказать, что она ему нужна лишь для эротических утех, но предпочел все-таки смягчить свой ответ. И объяснил, что в данный момент очень занят, – кстати, это отчасти соответствовало истине. Кроме чтения лекций, он вел семинары в трех группах, и проверка студенческих работ отнимала у него массу времени. Дважды в месяц он составлял рейтинг своих учеников (хотя это не входило в его обязанности) в зависимости от их результатов по QCM[17] или контрольных. Таким образом он не позволял им расслабляться. Ленивые студенты старались любой ценой избежать зачисления на его курс; другие, более усердные, стремившиеся к успеху, трудились в поте лица, зная, что преподаватель оценит их усилия и поможет. В результате нагрузка Антуана многократно возросла: он проводил долгие часы за анализом письменных работ, стараясь предельно точно формулировать свои поправки. Разумеется, он мог бы даже при этом найти время сходить в кино или посидеть в кафе вместе с Сабиной, но чем чаще он занимался с ней любовью, тем больше убеждался в том, что их отношения должны ограничиваться постелью. А ведь Антуану многое нравилось в этой женщине. Они издавна были в прекрасных отношениях – скорее друзья, чем просто коллеги, – но с тех пор как он наслаждался упоительной лаской ее рта, а Сабина стонала от наслаждения под его чувственным напором, ему трудно было даже представить, что можно с легкостью перейти из одного мира в другой. Сабина мирилась с такой ситуацией ради своих чувственных услад. Прежде она считала, что близость с мужчиной должна сопровождаться взаимной влюбленностью, общностью интересов, равенством интеллектов, но теперь с некоторым удивлением обнаружила, что заниматься любовью можно без всяких дополнительных условий. Она, конечно, понимала, что все это не надолго, но твердо решила держаться за эти преходящие минуты наслаждения, сколько хватит сил.

То малое свободное время, которым располагал Антуан, он предпочитал проводить с друзьями. Расставшись с Луизой, он начал видеться с ними чаще прежнего и по субботним вечерам засиживался в их компании, не глядя на часы, – дома его никто не ждал. Встреча затягивалась до полуночи, а то и позже; друзья вели одни и те же разговоры, смеялись над затасканными анекдотами, – прошлое подобно старому, много раз виденному фильму. Антуан нередко чувствовал себя одиноким среди этих людей, и это ощущение было реальным до ужаса. Любые отношения с окружающими казались ему пустыми и ничтожными. Ни один из его друзей не мог его понять. Антуан даже не пытался завязать знакомство с другой женщиной. А если ему какая-то и нравилась, был не в силах заговорить с ней. И мог только робко надеяться, что она сама сделает первый шаг к сближению. Увы, такое случается редко, разве только в снах или в романах.

Подобное чувство неприкаянности вполне типично для подвыпившего человека, блуждающего в ночной темноте. На самом же деле Антуан вовсе не был несчастным: он виделся с Сабиной – временами, виделся с сестрой – часто, виделся со своими студентами – ежедневно. Кроме того, у него было немало и других радостей. Он обожал бродить по городу, от улицы к улице, обнаруживая там и сям новые живописные уголки. И самое подходящее время для таких открытий наступало по вечерам, после лекций. Гуляя по набережным Роны, он любовался пароходами, причалившими к молу на один вечер. Разглядывал старушек на палубах или в окошках кают их плавучих домиков. Приветливо махал им рукой: есть некое молчаливое родство между пешеходами и пассажирами, какое бы средство передвижения они ни выбрали; главное – помахать на прощанье и тем и другим. Это была самая любимая дорога Антуана, по ней он ходил встречать Луизу с работы. Он все еще не расстался с мыслью разведать ее новую жизнь, и в один из вечеров решил прогуляться до ее конторы.

Адвокатская контора располагалась в большом доме напротив Дворца правосудия. Антуан сел на террасе кафе, откуда мог увидеть выходившую Луизу. Стояла удивительно теплая для ноябрьского дня погода. Попивая кофе, Антуан наблюдал за виновными и невиновными, спускавшимися по ступеням дворца. Адвокаты, как всегда, бежали вприпрыжку, словно для успеха их миссии требовалось умение порхать грациозно, как в балете. Наконец вышла и Луиза. Антуан взволновался, увидев издали ее фигурку, слегка размытую светом, хотя он мог различить ее лицо в мельчайших подробностях. Она стояла, явно кого-то поджидая. Через несколько минут к ней подошел мужчина. Антуан с удивлением констатировал, что у него волосы с проседью и что он выглядит старше своего возраста. Но… почему бы и нет, ведь за что-то Луиза его выбрала. И не ему, Антуану, судить о ее новой жизни по цвету волос избранника. Итак, Антуан увидел то, что хотел. Ему, конечно, было больно, но делать нечего. Он продолжал следить за ними. Мужчина поцеловал Луизу в шею, и они пошли по улице. Так просто, будто делали это всю жизнь.

Антуан расплатился за кофе и встал, чтобы идти за ними. Один раз, он сделает это один только раз. Просто чтобы узнать, где они живут. Узнать, где находится приют их счастья. Это желание вовсе не казалось ему странным.

11

Он следовал за ними на почтительном расстоянии, чтобы не быть замеченным, как вдруг его окликнула какая-то девушка:

– Добрый вечер, господин Дюри.

– Добрый вечер, – ответил Антуан, не отрывая глаз от Луизы.

– Как приятно снова увидеть вас!

– Да-да… мне тоже, – пробормотал он, даже не понимая, с кем говорит, и порываясь идти дальше.

– Знаете, ваши лекции так повлияли на мою жизнь!

– Благодарю вас, – машинально ответил он. Этот короткий диалог вынудил Антуана замедлить шаг, и он потерял из виду Луизу. Но это не страшно: теперь ему некуда спешить. Он вернется сюда завтра или в другой день. Сегодня он уже вполне утолил свою жажду разузнать о ней побольше. Получил убедительное доказательство ее счастья, этой новой жизни, которая протекала не с ним, вдали от него. Так что же еще ему нужно? Выяснить, где они живут? Это его интересовало меньше всего. Живут себе где-то здесь, втроем, в любви и согласии. Из Луизы, наверно, получится прекрасная мачеха. Наверняка обе женщины ходят по субботам в магазины вместе. Словом, не жизнь, а мечта.

И Антуан поневоле приостановился, чтобы выслушать биографический отчет своей бывшей студентки:

– Знаете, мне повезло провести полгода в Нью-Йорке, в Музее Гуггенхейма; это был такой замечательный опыт!

– Да… возможно…

– Просто невероятно, что я вас встретила вот так, прямо на улице, – я ведь всего несколько дней как вернулась в Лион. А через неделю еду в Гамбург, я буду там жить.

– Ах, так… Прекрасно…

– И работать франкоговорящим гидом в Музее современного искусства. Потрясающий музей! Я там побывала два месяца назад, чтобы ознакомиться с условиями работы…

Девушка так увлеченно вела свой рассказ, что Антуану едва удавалось вставлять отдельные реплики. Судя по ее словам, она не только слушала его лекции в Академии, но и посещала его практические занятия. Антуан недоумевал: он никак не мог ее вспомнить. Но из вежливости притворился, будто прекрасно ее знает, хотя тщетно напрягал память – эта девица не оставила в ней ни малейшего следа. И даже непонятно почему: выглядела она очень соблазнительной. Правда, ее неумолчная болтовня слегка раздражала Антуана, умаляя очарование, но все-таки это была вполне привлекательная юная особа. Он холостяк, она им восторгалась, – так почему бы им не провести этот вечер вместе?

Девушка пришла в восторг от предложения бывшего преподавателя посидеть с ним в кафе, – какая удача! Она благословляла случай за этот царский подарок. Они уселись на террасе, которую Антуан только что покинул. Казалось, эта встреча – знак судьбы, пожелавшей залечить его душевную рану: в тот самый миг, когда он следил за Луизой и ее новым возлюбленным, она послала ему юную прекрасную девушку, преклонявшуюся перед ним. Значит, судьба решила в каком-то смысле уравновесить их будущее – его и Луизы. Когда Антуан стал заказывать напитки, девушка[18] спросила:

– Можно мне задать вам вопрос?

– Да.

– Ваш рассказ про абрикосовый сок, который якобы любил Пикассо, – это ведь выдумка, не правда ли?

– Гм…

– Вы теперь можете говорить откровенно, я клянусь, что никому ничего не скажу! Но я просто уверена, что это было нечто вроде тайного послания кому-то, кто сидел в аудитории. Или я ошибаюсь?

– Нет, вы правы, – ответил он сдавленным голосом.

Ну почему именно сейчас, когда прелесть этой девушки сулила ему чудесный вечер, она, сама того не подозревая, напомнила ему о былом беззаботном времени, о том, как Луиза тайком пробиралась в аудиторию и сидела между студентами?! Антуан постарался согнать с лица тоскливую тень, омрачившую его лицо.

Время пролетело незаметно, как бывает с близкими знакомыми, которым нужно многое рассказать друг другу. Девушка втайне дивилась: как странно, что у этого знаменитого человека нет никаких планов на сегодняшний вечер! Она случайно встретила Антуана на улице, и он оказался свободным. Не будь она такой хорошенькой, он бы, верно, не уделил ей столько времени. Пока она говорила, он исподтишка оглядывал ее фигурку. Ну настоящая красавица! Чем дальше, тем больше он недоумевал: как же он мог ее забыть? Кроме того, ему действительно было приятно слушать комплименты, которые расточала эта девушка: она с искренним восторгом вспоминала его лекции. Антуан впервые оказался в такой ситуации. Живя с Луизой, он никогда не задавался вопросом, может ли он нравиться другим женщинам. Счастье взаимной любви надело на него шоры верности. А теперь его поманил новый прекрасный мир. Эта девушка безумно восхищается им и скоро уедет в Гамбург – самая удобная ситуация, чтобы провести с ней короткий волшебный вечер. Вот он – подходящий случай, чтобы вырвать у монотонной жизни свою долю прекрасного.

Антуан придвинулся к девушке, положил руку ей на плечо.

– Что вы делаете? – строго спросила она.

– Ничего. Я просто подумал: может, мы продолжим беседу у меня дома?

– У вас? Но… зачем?

– Ну, не знаю… просто, чтобы побыть вдвоем.

– Но мы и так вдвоем здесь… в этом кафе.

– …

Она либо притворялась, что не понимает, либо просто не желала «побыть с ним вдвоем». Антуан сразу уловил резкую перемену в ее поведении. Теперь девушка выглядела куда менее восторженной, чтобы не сказать – шокированной. Антуан ничего не понимал. Он ведь решился на это дерзкое предложение лишь потому, что она осыпáла его такими горячими похвалами. Увы, он спутал восхищение с вожделением. В глазах бывшей студентки он представлял собой не только бесполый символ академической власти, но и мужчину, слишком старого для нее. Девушка, разумеется, угадала намерения Антуана и через несколько минут объявила, что ей пора домой. Перед уходом она из вежливости поблагодарила его за прекрасный вечер, но не требовалось особой проницательности, чтобы уловить в ее тоне глубокое разочарование. Эта оборванная встреча напоминала «Титаник», так же мгновенно канувший в ледяную воду. Неужели этот человек слушал ее рассказы с одной-единственной целью – завершить их беседу сексуальным финалом? Такая перспектива вызвала у девушки отвращение. Она с натянутой улыбкой пожала Антуану руку и ушла. Он глядел ей вслед, думая, что никогда еще так позорно не опускался в чьем-нибудь мнении. Чтобы разочаровать Луизу, понадобились годы, а тут он за какой-нибудь час превратился из обожаемого идола в жалкую посредственность. Поистине, он скатывается все ниже и ниже.

12

Когда человек круто меняет свою жизнь, это грозит ему неустойчивостью. И приходится брать судьбу в свои руки – как любят выражаться многие. Антуан ненавидел подобные ходульные выражения, он был готов убить любого, кто посоветует ему перестроить свою жизнь. И решил найти другой способ «перестроить» свои отношения с людьми. Дело в том, что долгие годы жизни с Луизой погрузили его в некую социальную спячку, и теперь настала пора перевоспитать себя самым решительным образом. Последнее недоразумение – фиаско в истории с бывшей студенткой – стало типичным примером этой заторможенности. Антуан никогда не был грубым или самодовольным ловеласом, он просто не сумел правильно сориентироваться. Понимание мотивов поведения окружающих – вот чего ему не хватало, чтобы переродиться в эмоциональном плане.

Единственной стороной жизни, оставшейся незыблемой, была профессиональная деятельность Антуана. Уж она-то никак не изменилась под напором обуревавших его чувств. Преподавание иногда способствует некоему раздвоению личности: лектор, выступающий перед студентами, подобен актеру, играющему другого человека. Луиза так и сказала во время их последней встречи: она видела в нем двух Антуанов. Именно по этой причине его работа в Академии ничуть не пострадала от личной драмы. И он был не единственным преподавателем, подверженным этому виду шизофрении. Многие властные, строгие профессора ведут себя дома как покорные ягнята. Многие суровые методисты после занятий становятся беспомощными, как младенцы. Работу Антуана-преподавателя можно было уподобить современной автостраде, тогда как его частная жизнь вне Академии напоминала департаментскую или вовсе проселочную дорогу, а иногда и безнадежный тупик.

Он любил приобщаться к сокровенным мыслям своих учеников – к их мечтам, к их желаниям и надеждам. А это бывало иногда непросто: новое поколение казалось ему таким далеким от его собственного. Антуану не было еще и сорока, но он уже чувствовал, какая глубокая пропасть пролегла между ними. Большинство его студентов готовились к карьере директоров музеев, хранителей культурного достояния. Но были также и другие – молодые художники, которые не считали себя достойными вторгаться в область современного искусства, не изучив предварительно все, относящееся к прошлому. Их не обязывали записываться в группы истории искусств, но они знали Антуана как блестящего преподавателя и ценили то, что он интересовался каждым отдельным учеником, следил за его развитием, обсуждал – никогда не осуждая – его проблемы. Антуан не жалел времени на проверку студенческих работ, стараясь как можно полнее и точнее сформулировать свою оценку. Ему нравилось проводить будние вечера или выходные дни за чтением этих своеобразных трактатов, которые вызывали у него то искреннее восхищение какой-нибудь дерзкой, оригинальной мыслью, то невольное раздражение при скудости или неточности комментария. Луиза часто говорила, что он не просто проверяет работы, а вживается в них.

13

После долгих колебаний Антуан решил наконец повторить свою неудавшуюся слежку. Он хотел знать, где живет Луиза, в полной уверенности, что это его успокоит и поможет окончательно перевернуть страницу[19]. Он расположился на террасе того же кафе, и все произошло точно так же, как в первый раз. Луиза вышла из подъезда, немного постояла в ожидании мужчины. И точно так же, как тогда, он поцеловал ее в шею. А ведь это были двое взрослых людей, вольных как угодно варьировать свои жесты. Но первые дни новой любви всегда бывают отмечены неким обязательным ритуалом, словно перемены грозят разрушить хрупкую механику нарождающегося счастья.

Они направились в ту же сторону, что и в прошлый раз. Их походка по-прежнему выглядела странно противоречивой – одновременно и поспешной и неспешной, – как будто им хотелось поскорей вернуться домой, при этом наслаждаясь прогулкой. Антуан хорошо помнил эту манеру: в начале их с Луизой романа он ждал ее у дверей факультета, и когда они встречались, самый банальный маршрут преображался в волшебное странствие. Каким же далеким и вместе с тем близким казалось ему то время, – словно их разрыв бесследно стер годы усталости и привычки, милостиво оставив в памяти чудесное сияние взаимной любви.

На сей раз никакая восторженная студентка не помешала его слежке. Антуан держался на приличном расстоянии от влюбленной пары, чтобы его не заметили. На какое-то мгновение он даже остановился: что подумает Луиза, если увидит его? Наверняка разгневается. Он, конечно, будет все отрицать, но вряд ли она ему поверит, и благородная печаль их разрыва превратится в нечто подозрительное, чтобы не сказать извращенное. К счастью, Луиза ничего не заметила. Этот квартал Лиона идеально подходил для тайного наблюдения издали. Пара шла по набережной Виктора Оганёра[20], а не по улочкам Старого города. Потом свернула на мост Лафайета, с него – направо, на улицу Республики, и оттуда налево, на Новую улицу. Вот тут Антуан ускорил шаг, чтобы не потерять их из виду (проходя по мосту, он предусмотрительно оставил между ними и собой большое расстояние). Осторожно выглянув из-за угла, он увидел, как Луиза и ее спутник вошли в один из домов на Новой улице. Значит, вот где они живут. И он подумал о безжалостной символике названия улицы.

Антуан решил было подойти к углу здания, но ему показалось, что это слишком рискованно: вдруг Луиза откроет окно. И тогда уж наверняка засечет его. Поэтому он выбрал закоулок, откуда мог наблюдать за домом, оставаясь незамеченным. В нескольких окнах зажегся свет, но ему не удалось разглядеть влюбленную пару. Может, они вообще живут с другой стороны, – почему бы и нет, там гораздо тише и окна выходят в сад или во внутренний двор. Что же теперь делать? Дальнейшая слежка потеряла смысл. Он увидел того мужчину. Он увидел счастливую Луизу. Ну и довольно с него, можно спокойно уходить.

Но тут из глубины его души, словно из бездонного колодца, выплыло новое желание. Дочь нового спутника Луизы! Он хотел увидеть ее лицо, сегодня, сейчас. Нельзя же подстерегать их тут ежедневно. Может, она вообще сегодня вечером у своей матери? Едва он об этом подумал, как из дома вышла Луиза в сопровождении возлюбленного и девушки – видимо, его дочери. У Антуана замерло сердце. Он съежился в своем укрытии. К счастью, те трое направились в другую сторону. Антуан перевел дух и пошел следом за ними. Он дрожал всем телом, он уже перестал понимать, как и зачем оказался здесь. Ах да, чтобы увидеть новую жизнь Луизы. Антуан не успел как следует разглядеть лицо девушки, но ее внешность ничего ему не говорила, – нет, она явно не принадлежала к числу его студенток. Несколько минут спустя они вошли в китайский ресторан; на улице уже стемнело.

Антуан снова нашел укромное местечко, откуда мог наблюдать за ними, оставаясь невидимым. Это было тем более удобно, что трио расположилось за столиком у окна. Луиза сидела с одной стороны, отец с дочерью напротив. Официантка встретила их широкой улыбкой – признак того, что здесь хорошо знали и Луизу, и ее спутников. Мужчина встал и вышел, вероятно, в туалет, и женщины остались вдвоем. Антуану поневоле пришлось признать, что они хорошо ладят между собой. Девушка оживленно говорила – наверняка поверяла свои секреты, и Луиза слушала, слегка кивая (Антуан прекрасно знал эту ее манеру, она всегда была настроена благожелательно к собеседнику), и наконец что-то сказала – видимо, дала совет или выразила свои чувства, что явно понравилось девушке. Вернулся ее отец, тут же подоспели и заказанные блюда, – в общем, вполне идиллическая картина.

Люди, ужинавшие там, за стеклом, походили на персонажей картины в пышной раме. Картины, запечатлевшей бытовую сценку, от которой веяло полнотой жизни. Антуан, который посвятил жизнь анализу живописных полотен, созерцал это эфемерное произведение, отражавшее все – и сердечное согласие, и благородную простоту отношений. Даже интерьер ресторана, который вполне мог быть вульгарным, таковым не оказался. Антуан внимательно рассматривал девушку. Она выглядела счастливой, как ребенок, горячо любимый родителями. Антуан не помнил, чтобы он когда-нибудь ужинал со своими родителями в ресторане. Он имел полную возможность разглядывать эту идеальную семью, но видел теперь только одно – незанятый стул рядом с Луизой. Это был знак его отсутствия. Доказательство того, что ему нет места на этом празднике новой жизни.

14

Антуан больше не хотел встречаться с Сабиной. Он все отчетливее понимал, что она ждет от него большего. В другое время он, возможно, и согласился бы жить с ней, но сейчас ее надежды угнетали его. Луиза не видела в нем отца своих детей, – вот так же и Антуан не видел себя в роли законного мужа Сабины. Трудно подобрать объяснение тому, что сердце отвергает без всяких объяснений.

Однако же ему пришлось найти слова, чтобы выразить свое решение. Он заговорил о пропасти, разделяющей их желания. Стал объяснять, что ни одна пара не может создать прочный союз, застрахованный от скуки. Но Сабина давно уже сама все поняла. И они условились о прощальном свидании, которое, в отличие от прежних бурных встреч, прошло вполне мирно, даже с оттенком нежности. Таким образом, они расстались без ссоры, хотя и не без горечи со стороны Сабины. Вопрос был в том, смогут ли они вернуться к прежним дружеским отношениям после того, как предавались своей неистовой страсти, – время от времени обедать вдвоем, спокойно беседовать о делах в Академии или о планах на выходные. Но нет, это им не удавалось. Отныне при встрече обоих сковывало молчание. Секс разрушил то, что прежде их объединяло.

Иногда они виделись на различных совещаниях. И старались садиться подальше друг от друга, что выглядело довольно нелепо: все давно уже знали об их прежней близости. Эта отчужденность только подчеркивала факт разрыва, вместо того чтобы помочь его скрыть. Слухи об их связи ходили в кулуарах Академии, пока новая пара любовников не вызвала новые пересуды. С тех пор они больше не фигурировали даже в сплетнях.

Как ни странно, в последнее время у Антуана полегчало на сердце, словно он избавился от тяжкого груза. Ему понадобилась вся эта история с Сабиной, потом слежка за Луизой; эти два эпизода, внешне совершенно несхожие, свидетельствовали об одном и том же – об интуитивном стремлении выстоять в этой личной трагедии. И теперь он хотел снова делать то, от чего давно отвык, – ходить в кино, читать, сидя в парке. Такое отрадное чувство свободы посещает человека, когда он благополучно минует черную полосу своей жизни. Антуан отдавал себе отчет, что перенес такую жестокую встряску, какой никогда доселе не испытывал. Эта встряска заставила его полностью пересмотреть всю свою жизнь. И теперь он впервые почувствовал себя возмужавшим.

15

Вопреки первоначальному ошибочному впечатлению Антуана, новые студенты оказались не такими уж легкомысленными. Просто, глядя на них через призму своего несчастья, он приписывал им воображаемую распущенность. Одна из его групп практических занятий состояла из особенно одаренных студентов. Он был счастлив, занимаясь с ними, и считал каждый свой урок большой удачей. Ученики понимали его с полуслова, работали активно и дружно, – это было настоящее творческое соревнование. Антуан не раз отклонялся от подготовленной темы и устраивал импровизированную дискуссию по поводу той или иной выставки, проходившей в Лионе. Ему хотелось развивать этих ребят, приучать их мыслить не хаотично, по наитию, а логически, как положено настоящим интеллектуалам.

В числе студентов этой группы была девушка, которую Антуан считал самой даровитой из всех. Увидев ее впервые, он подумал: «Ее лицо овеяно мечтами», не слишком даже понимая, что это значит. Внешне она выглядела несколько отрешенной, но сразу поразила Антуана своей эрудицией и сосредоточенностью. Поэтому его не удивило, что ее последняя самостоятельная работа оказалась лучшей из всех. Антуан ходил по рядам, возвращая студентам проверенные эссе и сопровождая каждое из них коротким отзывом, одобрительным или же негативным. Дошла очередь до Камиллы, и он горячо расхвалил ее, не пожалев лестных слов. Девушка не вызывала зависти товарищей, – напротив, все единодушно считали, что она по праву заслужила самую высокую оценку, и горячо поздравили ее. Обычно Камилла была сдержанной и замкнутой, но в тот день, услышав оценку Антуана, ответила ему сияющей улыбкой.

1

Улыбка все еще светилась на лице Камиллы Перротен, когда она вечером пришла к матери.

2

Камилла недавно переехала и теперь жила одна в съемной меблированной студии поблизости от Академии художеств, но по уик-эндам обычно приезжала к родителям. У них был домик в пригороде Лиона. По правде говоря, все свое отрочество Камилла провела в основном с матерью. Ее отец, страховой агент, постоянно уезжал на четыре-пять дней. Каждый день Изабель и ее дочка спрашивали друг друга: «Где папа?» Но ни одна, ни другая не знали ответа. Дижон, Лимож, Тулуза, – в конце концов, не все ли равно? Главное, что его нет дома. Мать Камиллы трудилась медсестрой в больнице Святых Иосифа и Луки; ее работа представляла собой неисчерпаемый источник жалоб. Вечерами она возвращалась измученная; да, конечно, у нее не всегда хватало сил на дочку. Сегодня, увидев счастливое лицо Камиллы, Изабель испытала потрясение и тут же спросила: «У тебя хорошие новости?» Дочка не ответила; ей не хотелось делиться своим редким счастьем, ведь в словах его так легко было растратить. Преподавателю уже случалось ее хвалить, но сегодня она впервые смогла оценить его слова по-настоящему. Учась в Академии художеств, она чувствовала себя все лучше и лучше; ей особенно нравились занятия, которые проводил Антуан Дюри.

Камилла ушла к себе, а Изабель все еще вспоминала ее улыбку. Она даже написала мужу, и он ей ответил, хотя вообще такого в их привычках не было. Они иногда не разговаривали по нескольку дней. Странно, конечно, для семейной пары, но им не хотелось себя заставлять. К чему задавать стандартные вопросы, если ответы тебя не очень-то интересуют. Тьерри не вникал в профессиональные сложности жены, а она не проявляла любопытства относительно его маршрутов. Если говорить, то лишь о действительно важном. Может, кто-то счел бы такие отношения ненормально отчужденными; их обоих они вполне устраивали. Но сегодня Изабель хотелось рассказать Тьерри об улыбке Камиллы. И Тьерри даже положил вилку на бумажную скатерть. Он был один в огромном зале ресторана дешевой гостиницы и сейчас доедал основное блюдо из меню, специально придуманного для страховых агентов. Новость пролила ему бальзам на душу. Ему даже показалось, что он слышит эту улыбку. Иногда появление того, на что ты долго надеялся, превращает молчание в грохот.

Возвращаясь к одному и тому же, Изабель и Тьерри вспоминали последние годы. Было трудно определить, когда все изменилось. К тому же тут они друг с другом не соглашались. Матери казалось, что Камилла погрузилась в апатию внезапно, а отцу – что ее болезненное состояние развилось постепенно. Но какая разница, результат ведь один. Камилла больше не была прежней жизнерадостной девочкой, вся ее беззаботность улетучилась.

Изабель часами сидела в интернете, пытаясь понять, что же произошло, сравнивая чужие жизни с симптомами, которые, по ее мнению, обнаруживались у Камиллы. Шизофрения, биполярное расстройство, депрессия? Интернетные истории были одна другой страшнее. Нет, следовало кончать с форумами и наконец обратиться к специалисту. Их семейный врач мало что понимал в психических отклонениях[21], но жаждал помочь. Этот врач обычно принимал чрезвычайно серьезный вид, словно желая, чтобы полученные им дипломы отразились у него на лице. Он обратился к Камилле, как к ребенку:

– Скажи мне, что тебя беспокоит. Твоя мама говорит, что ты почти ничего не ешь. У тебя что-нибудь болит?

– …

Камилле тогда только что исполнилось шестнадцать. Родители уже давно волновались из-за нее. Ведь она всегда училась блестяще, а сейчас отказывалась ходить в лицей. Мать без конца спрашивала, не произошло ли чего-то неприятного, но ответ всегда был один: нет, ничего. Просто утром она не хотела вставать. И однажды прошептала: «У меня внутри такая тяжесть, что ее невозможно поднять». Мать уже слышала похожие фразы в больнице от депрессивных пациентов. Любое действие становится невыносимо трудным. Изабель вообразила, что, если помочь дочери в быту, облегчить ее передвижения, она снова обретет энергию. Надо утром отвозить Камиллу в лицей, вечером из лицея домой. Но ничего не изменилось. Камилла не хотела вылезать из постели. Изабель испытывала ужасающее чувство бессилия.

Сидящий рядом с Камиллой доктор не знал, что сказать. Он измерил ей давление, пощупал железки, велел покашлять, встать, затем снова лечь, пытаясь за привычными жестами скрыть свою растерянность. Анализы крови показывали абсолютную норму.

– Ты можешь мне все сказать. Ты знаешь, что я ваш друг. Я тебя помню с тех пор, как ты была совсем маленькая.

– Я знаю.

– Ну так скажи, что с тобой. Где у тебя болит?

– У меня нигде не болит, – твердо ответила Камилла, надеясь на этом положить конец консультации. Она хотела, чтобы ее оставили в покое. Когда она была одна и в темноте, боль становилась почти терпимой.

Но мать не желала опускать руки. «Доченька, прошу тебя… скажи доктору, что с тобой… ты же вчера мне говорила… что плохо себя чувствуешь…» Никакой реакции. Все равно что обращаться к стенке. Доктор встал и сделал знак Изабель. На него словно бы снизошло некое врачебное откровение, а с ним и решение проблемы. Он прошептал: «Иногда дети не хотят говорить при родителях. Может, тебе лучше выйти. Надо попробовать…» Изабель вышла.

Доктор появился через несколько минут, все его попытки разговорить девочку ни к чему не привели. Чувствовалось, что ему хочется сказать: «Ничего у нее нет. Как всем соплячкам в этом возрасте, ей просто надо привлечь к себе внимание». Но, увидев обеспокоенное лицо матери, он понял, что не стоит, и прибегнул к традиционным банальностям:

– Знаешь, я думаю, что в ее годы это обычное дело.

– Правда?

– Да. Детство кончилось, а ведь детство – это райское существование. Тебя любят и балуют, ты центр мира. А тут надо расти. И ты понимаешь, что жизнь – трудная штука. Помню, что я сам в этом возрасте впадал в меланхолию. Нет, правда, Иза, не беспокойся… Классическая молодежная хандра. Ко мне много приходит таких подростков, некоторые становятся готами и одеваются только в черное.

– Камилла ничего такого не делает.

– Я знаю. Но говорю тебе, в этом возрасте почти все обязательно чувствуют себя неприкаянными. Одни курят наркотики, другие не вылезают из постели. Честное слово, тебе почти что повезло, могло быть гораздо хуже. Что поделаешь, неприятный момент, надо его пережить.

– Надеюсь, что ты прав.

– Поверь мне. Нужно постараться ее отвлечь.

– Она больше ничего не хочет.

– А школа? Она много пропустила?

– Неделю с чем-то. Сегодня утром я пыталась заставить ее пойти, она устроила истерику. Я уж не знаю, что делать.

– Я могу ей прописать что-нибудь успокоительное, но, на мой взгляд, это не поможет.

Помолчав и поколебавшись, он добавил:

– Может, стоило бы показать ее психиатру.

– Она не сумасшедшая.

– Я этого не говорил. Я прекрасно знаю, что она не… но она безусловно нуждается в наблюдении. Причем в наблюдении специалиста.

– Не понимаю тебя. Сначала ты говоришь, что это классическая хандра, а теперь хочешь отправить ее…

– Я вместе с тобой ищу решение. Я только хочу сказать, что нужно использовать разные возможности. А рисование? Она вроде так любила рисовать.

– Да, но теперь и с этим покончено. Можно сказать, сейчас она вообще ничего не любит.

Внезапно врачу пришла в голову новая мысль.

– Ты уверена, что с ней ничего не случилось?

– Что ты хочешь сказать?

– Ты уверена, что в ее жизни ничего не произошло?

– Например?

– Ну, не знаю… Какая-нибудь история с мальчиком, что-то такое…

– Нет, она бы мне сказала. Мы друг другу все говорим.

Но Изабель произнесла эту фразу без всякой убежденности: она не понимала собственную дочь. Откровенно говоря, дело обстояло еще хуже: она ее не узнавала. В конце концов она сказала:

– Ты думаешь, она от меня что-то скрыла?

– Не знаю, может быть. У нее нет дневника?

– Нет.

– Аккаунт в «Фейсбуке»?

– По-моему, она его деактивировала.

– По-твоему или точно?

– Точно.

– Подумай. Позвони ее знакомым. Вдруг что-нибудь найдешь.

– Хорошо, – ответила Изабель. Да, в жизнь дочери придется вмешаться.

– Во всяком случае, я всегда готов помочь. Тебе и твоим.

– Спасибо за все.

Врач дружески попрощался с Изабель. Она предложила ему чего-нибудь выпить, но он отказался. Они с Тьерри были большими друзьями, и, хотя в нынешней ситуации не крылось ничего двусмысленного, что-то его смущало. Он и сам не понимал что. Может быть, атмосфера этого дома. Какая-то тяжелая. По зрелом размышлении, дело тут не в обычном кризисе переходного возраста. Что-то должно было произойти, что-то очень серьезное.

3

В тот же день, немного позже, из очередной поездки вернулся Тьерри. Жена рассказала ему о визите врача. Тьерри счел, что помочь Камилле не сможет никакой специалист. Во время поездки он постоянно думал о ней и пришел к выводу, что только он сам способен что-то сделать. Он постарается работать меньше. «Я нужен дочке, и все тут». Было уже больше десяти вечера, но он все-таки решил поговорить с Камиллой. Три раза стукнул ей в дверь[22]. Камилла не ответила, но Тьерри все же открыл дверь. К его величайшему изумлению, дочка рисовала и так была этим поглощена, что ничего не слышала. Какая радость для отца – ведь она так давно не брала в руки карандаш!

Тьерри осторожно приблизился к ней, сердце у него отчаянно билось. Раз она снова рисует, значит ей лучше, может, все еще станет как прежде. Но когда он увидел набросок… Что-то жуткое, вызывающее чуть ли не отвращение, какой-то жук со щупальцами. Камилла обернулась, не выразив при виде отца никакого удивления. В последнее время ничто не выводило ее из апатии. Она быстро поцеловала его, а он не стал делать замечаний в связи со страшным рисунком, тем более что на полу, как он заметил, валялся еще десяток таких же отталкивающих.

4

Камилла увлеклась рисованием несколько месяцев назад. Все началось со школьной экскурсии. Это было словно откровение, перед ней неожиданно предстал новый мир. Раньше она в музеях практически не бывала. Обычно по воскресеньям родители отправлялись с ней в лес или она ездила с отцом на рыбалку. В последнее время, правда, все реже, и Камилле этого не хватало. Но, так или иначе, все воскресенья ее детства проходили в тишине и мечтаниях. Наверно, поэтому она постоянно погружалась в себя, тем более что была единственным ребенком. Каждый понедельник она испытывала шок. Надо было снова приспосабливаться к сумасшедшему школьному ритму. Как будто две разные жизни.

При всей сдержанности Камиллы у нее было много друзей. Она замечательно умела слушать. Она была из тех молчаливых людей, которые всем окружающим кажутся очень умными и с которыми легко делятся самым сокровенным. Но сама она не любила открывать душу другим. Три месяца она встречалась с мальчиком на год старше ее. Они гуляли, взявшись за руки, и целовались в своем месте – отдаленном углу большого парка поблизости от лицея. И вдруг все кончилось – никто не знал почему. Это Джереми решил порвать с Камиллой. Через несколько дней он начал встречаться с девочкой из своего класса. Камилла видела, как они прогуливаются, взявшись за руки. Может быть, они и целовались в их месте, оскверняя память того, что ей казалось единственным и неповторимым.

У Камиллы сохранились горькие воспоминания об этой истории, которая за несколько дней превратилась из прекрасной в безобразную. Но она ни с кем не хотела делиться. Все-таки однажды Ирис, лучшая подруга, сумела ее разговорить.

– Он хотел со мной спать. А я еще не готова.

– Да ты что! Надо было согласиться! – воскликнула Ирис с таким видом, словно хотела утешить подругу (но она бы, конечно, все отдала, чтобы оказаться на ее месте).

– Мне хотелось еще немного подождать, – ответила Камилла.

– Понимаю. Но все-таки… Джереми Бальстерос.

– Он меня разочаровал. Я же не собиралась заставлять его ждать десять лет. Несколько недель, может, и меньше… И заметь, он не только бросил меня, он тут же нашел другую. Нет, правда, так лучше. Я совершенно не жалею.

– Прекрасного принца на свете не существует. Будешь его ждать – так и умрешь девственницей, – заключила Ирис[23].

Камилла старалась найти во всем положительную сторону. Она постепенно выделила и сохранила в памяти самое лучшее из того, что было пережито с Джереми. Их поцелуи: она беспрестанно повторяла себе, какое это может быть божественное ощущение – целовать мальчика. Иногда, едва соприкасаясь неподвижными напряженными языками, они проводили долгие минуты, испытывая чувственное наслаждение.

5

Вернемся к школьной экскурсии, после которой жизнь Камиллы резко изменилась. Преподаватель, который организует такого рода экскурсию, как правило, надеется, что на учеников она произведет большое впечатление, кто-то даже будет в восторге. Но на деле все оборачивается, скорее, разочарованием. Большинству вовсе не улыбается тащиться в музей, да еще с экскурсоводом. Будут нудно разбирать, чего хотел добиться художник, умерший три века назад, часами выяснять, почему тут красный мазок, а не зеленый. Ладно, все лучше, чем корпеть над уроками. По правде говоря, в тот день не было ни экскурсии, ни обязательной программы. Учитель, выдав им по билету в Лионский музей изобразительных искусств, сказал: «Все свободны. Можете бродить где вздумается. Единственное требование: выберите какой-нибудь экспонат, картину или скульптуру и на одной странице объясните, почему эта вещь вам понравилась. – Учитель добавил: – Выбор у вас огромный. Бэкон, Пикассо, Гоген… словом, найдете чем полюбоваться». Этот учитель был довольно старомодным типом, но в нем постоянно чувствовалось желание сделать для учеников как можно больше.

Камилла пошла по залам одна. Ее тут же охватило волнение: сколько произведений, пришедших из глубины веков! Перед ней внезапно, ошеломляюще открылся целый мир красоты.

Камилла прошла мимо картины, написанной двумя поляками. Она знала, что два автора бывает у книг и фильмов, но рисовать в четыре руки… довольно оригинально. Потом она остановилась перед портретом кисти Теодора Жерико «Одержимая завистью»[24]. Просто сама жизнь! Камиллу притягивало все, особенно взгляд старой женщины, исполненный кроткого безумия. Позже Камилла узнала, что этого художника вообще привлекали душевнобольные. И хотя в первые мгновения манера автора казалась холодной и жестокой, Камилла ощущала исходящую от картины силу доброжелательства, словно художник пытался спасти душу, заблудившуюся в лабиринте безумия. Картина производила огромное впечатление и еще долго жила в памяти Камиллы.

Преподаватель был очень рад, что ученице так понравилось в музее. На обратном пути Камилла сказала, что мечтает прийти сюда снова. Он посоветовал ей еще сходить в Музей современного искусства, и она побывала там на февральских каникулах. Потом начала покупать у букинистов книги по искусству, открывая новых художников, эпохи и цвета. Всем этим она радостно делилась с матерью. Изабель всякий раз восхищалась – частично чтобы сократить восторженные тирады дочери. Однажды вечером Изабель с простодушным видом сказала: «Ты так любишь живопись… почему бы тебе самой не попробовать?» Камилле это никогда не приходило в голову, но действительно мама права. В ее тяге к живописи было не просто желание узнать о ней как можно больше. Камилла сама изначально стремилась творить.

6

В следующий уик-энд она купила кисти и тюбики красок. Ей хотелось скорее начать – уж как сумеет. В тот момент желание было сильнее вдохновения. Она еще не знала, что именно рисовать. Не важно! У нее появились мольберт, фартук и палитра, и это наполняло ее счастьем. Сама подготовка к творчеству уже вызывает восторг. Камилла поняла: сейчас она делает то, что всегда хотела делать. Она наконец угадала в себе потаенное интуитивное стремление жить как художник. До сих пор вся ее жизнь была лишь бессознательным ожиданием того, что происходило сейчас.

С воскресными прогулками по лесу было покончено. Камилла оставалась дома и писала красками. Родители уходили рано утром, а вернувшись к концу дня, заставали ее в пылу энтузиазма, который казался неистощимым. Мать с отцом беспокоились, не станет ли она хуже учиться, но, с другой стороны, как радостно знать, что дочка настолько увлечена, и не чем-нибудь, а живописью в возрасте, когда другие прозябают в безделье. К тому же Камилла выглядела по-настоящему счастливой. Родители с гордостью следили за ее успехами. У нее сформировался свой художественный мир – реальность с легкими сдвигами в сторону снов наяву. От ее картин часто исходило ощущение покоя, она не любила кричащих тонов; казалось, ее картины протягивают вам руку.

– Я подумала, может, стоит твои картины кому-нибудь показать, – бросила как-то Изабель.

– Да кому это интересно… И потом я рисую для себя.

– Знаю. Но ты мне вчера еще говорила, как тебе хочется усовершенствоваться.

– Да, правда.

– Так что услышать чье-то мнение будет тебе полезно.

– Наверно.

– Я подумала о Сабине.

– Твоя коллега?

– Да.

– Но она же ничего не понимает в живописи.

– Да не она, ее муж. Он преподает рисование в частном лицее.

– Я не знала.

– Я могу их пригласить в субботу на аперитив, хочешь?

– Ладно, давай.

Камилла притворялась равнодушной, но на самом деле была очень довольна. Ее трогало внимание мамы, желание помочь дочери осуществить мечты. Камилле хотелось поблагодарить маму, но она стеснялась высказывать вслух нежные слова.

7

В следующую субботу все пятеро, Камилла с родителями и Сабина с мужем Иваном, оказались за одним столом. Разговаривали спокойно, но с какой-то чрезмерной вежливостью; можно было подумать, будто они встретились впервые в жизни.

Камилла удивилась, увидев Сабину в мини-юбке и туфлях на высоком каблуке. Раньше она встречала Сабину только в больнице, когда заходила к матери, и всегда считала ее человеком серьезным и скромным. Сейчас, по контрасту, Сабина выглядела чуть ли не вульгарно. Но ее мужа Камилла видела впервые, и он показался ей очень симпатичным. Как будто в каждом его жесте сквозила доброжелательность. Правда, к удивлению Камиллы, он все время набивал рот фисташками, несмотря на лишний вес. Истории из больничной жизни его явно не интересовали. Изабель и Сабина вели разговор об одной из коллег, некой Натали, которая страдает депрессией и, возможно, не вернется на работу. Видимо, от скуки Иван, человек, судя по всему, лишенный комплексов, и объедался фисташками. Тем более что им с Тьерри беседовать было, в сущности, не о чем. Один любил рыбалку, другой – оперу; один постоянно разъезжал, другой сидел на месте; один увлекался футболом, другой спорт терпеть не мог; один голосовал за левых, другой – за правых; одному не хотелось есть, другой поглощал фисташки. Короче говоря, хотя оба женились на медсестрах, было ясно, что мирная встреча за аперитивом не будет повторяться каждую субботу.

Наконец заговорили о том, ради чего все собрались, – тяге Камиллы к рисованию. Изабель принялась нахваливать ее работы, однако в это трудно было поверить, и потому что она нисколько не разбиралась в живописи, и потому что речь шла о дочери. Тьерри знаком дал ей понять, пусть говорит Камилла, и та принялась рассказывать, насколько рисование ее вдохновляет. Простые и точные выражения она произносила с такой страстью, что ее энтузиазм передался окружающим. В конце концов Иван предложил показать ему рисунки, и они с Камиллой направились в ее комнату.

Иван долго рассматривал первый набросок. Камилла подумала, что его молчание не предвещает ничего хорошего, он подбирает слова, чтобы объяснить, почему рисунок ему не нравится. На самом деле он молчал, потому что ему нужно было вникнуть в увиденное. Сейчас он показался Камилле совсем другим, ничего общего с типом, поглощавшим фисташки. Он выглядел спокойным и сосредоточенным. И наконец вынес свое суждение: ему очень нравится, он хотел бы посмотреть другие работы. Камилла, обрадованная и счастливая, достала десятки рисунков и несколько гуашей. Преподаватель снова погрузился в долгое сосредоточенное молчание. Потом уселся на стул перед письменным столом:

– Знаешь, я довольно быстро понял, что никогда не стану художником. Я страшно люблю живопись, но уметь смотреть на мир как художник… это мне не дано. Вот я и учу школьников технике живописи. Но в тебе, Камилла, не сомневаюсь… в тебе что-то есть. Не знаю, что именно. Но все это очень оригинально…

Иван произнес еще несколько слов в том же роде, Камилла его почти не слушала. У нее зашумело в ушах, словно блаженство могло преобразоваться в некий внутренний грохот.

Слова Ивана вызвали у Камиллы восторг. Она-то в глубине души чувствовала себя художницей, идущей своим особым путем; и вот посторонний человек впервые подтвердил ее смутное ощущение.

– Когда я жил в Париже, – вновь начал Иван, – я попробовал рисовать. Но выходило скверно, ужасно скверно…

– Не надо так говорить.

– Но ведь не иметь таланта совсем не страшно. Надо иметь талант это признать.

Камилла улыбнулась и спросила:

– А почему вы уехали из Парижа?

– Ох, это совсем другая история.

Наверно, они провели в комнате Камиллы довольно много времени, потому что Сабина встретила их словами: «Ну наконец-то!» Иван, едва усевшись, заявил:

– У нее настоящий талант.

– Я в этом не сомневалась! – воскликнула Изабель.

– То, что она делает, очень необычно. И удивительно зрело.

– Да, правда, – подтвердила Изабель.

– Но ей не хватает техники, базовых знаний. Это не бог весть что, она быстро освоит. Я ей предложил приходить ко мне по средам после обеда, когда нет уроков.

– Это так любезно с вашей стороны, – ответил отец, перехватив реплику матери.

Воцарилась тишина. Потом Изабель предложила выпить за талант дочери. Все подняли бокалы, и тут Сабина добавила: «И за Натали тоже…» Наверняка их депрессивной коллеге приятно было бы узнать, что о ней не забывают.

8

Камилла бесконечно благодарила Ивана, пока он не прервал ее, сказав, что сам рад возможности ей помочь. По средам во второй половине дня он свободен, и это время целиком принадлежит ему. «Ни уроков, ни жены», – многозначительно подчеркнул он.

В первый раз Камилле показалось, что хозяину как-то не по себе, хотя она не могла бы уточнить почему. Так, общее впечатление. Он несколько суетился, потел, лицо покраснело. Явно хотел показать себя с лучшей стороны. «До чего симпатичный», – снова подумала Камилла. Правда, ее удивило то, что он прежде всего захотел показать ей квартиру. Очевидно, Иван был из тех людей, что указывают вам дорогу в туалет еще до того, как вы об этом попросите. Камилла должна была взглянуть и на супружескую спальню с очень широкой кроватью. Потом, открыв дверь в почти пустую комнату, Иван пробормотал:

– Когда мы переехали, решили, что тут будет детская. Но… Сабина так и не забеременела. Мы здесь уже двадцать лет живем, а комната все пустая…

– Очень вам сочувствую, – вздохнула Камилла. Кажется, именно эти слова нужно произносить в подобных обстоятельствах.

Иван спросил, не хочет ли она выпить или съесть чего-нибудь. «У меня есть все, что нужно», – гордо заявил он, – как будто полный холодильник свидетельствовал о высоком достоинстве. Камилла ответила, что уже обедала.

– Ничего, если я сначала перекушу? – поинтересовался Иван.

– Да, пожалуйста.

– Я жутко голоден. Как начал есть с утра…

Иван сделал себе бутерброд с паштетом, который сжевал с невероятной быстротой. С той же жадностью запил все кока-колой. Если шагал он иногда неуверенно, то ел весьма проворно, можно сказать, решительно. В его отношении к пище не было ни малейших колебаний. Кажется, он не наелся, но больше ничего не взял, боясь сойти за обжору.

Когда они вернулись в гостиную, он спросил:

– По-твоему, тут не жарко?

– По-моему, нет.

– Сниму-ка я свитер, – заметил он с таким серьезным видом, что Камилла рассмеялась. – В чем дело? Я сказал что-нибудь не то?

– Нет-нет, просто у вас странная манера комментировать все, что вы делаете.

– Это плохо? – обеспокоился Иван.

– Да нет, хорошо. Я вот, похоже, говорю недостаточно.

– Ты настоящая художница. Известно же, одни творят, а другие комментируют. Ладно… ты принесла рисунки?

Камилла пошла за папкой. Иван осторожно открыл ее. Задумался, подыскивая нужные слова:

– Я хочу помочь тебе усовершенствоваться. Поэтому честно выскажу свое мнение.

– Да, конечно.

– Мне кажется, ты себя слишком контролируешь. Всегда точно знаешь, что делаешь. Правда?

– Да, правда. Я себе не даю свободы.

Иван угадал. Действительно, Камилла обладала этим свойством «хорошей ученицы» – не столько непосредственно жила, сколько делала то, что нужно. Слова Ивана попали в точку. Она обдумывала их и в этот вечер, и в последующие дни. Кажется, этот человек ее хорошо понимает. Может, он станет ей настоящим учителем. Поразительно, до какой степени он хочет ей помочь. Чтобы она достигла того, чего он сам был не в состоянии достичь? Жизни деятелей искусства сплошь и рядом отмечены встречами с людьми, примирившимися со своей творческой несостоятельностью и целиком посвятившими себя другим. Причем в душе у них не остается никакой горечи, потому что служение прекрасно. Умение помочь выявиться таланту другого – тоже своего рода огромный дар. Видимо, этот человек хочет определять творческую судьбу Камиллы.

Но после предварительного замечания нужно было обратиться к базовой технике.

– У тебя врожденное чувство цвета и общей гармонии, но тебе все же следует ознакомиться с двумя-тремя основными принципами, они всегда пригодятся.

– Спасибо. Я очень хочу.

– У тебя есть бойфренд? – спросил неожиданно учитель.

– Простите?

– Я спрашиваю, чтобы тебе помочь… мне нужно представить себе твое окружение… чем ты живешь.

– По правде говоря, я не вижу связи, но нет… у меня никого нет.

– Очень хорошо. Я не хотел влезать тебе в душу.

– …

После непродолжительного молчания Иван заговорил о том, что следовало в первую очередь знать о цвете.

9

После первого занятия Камилла вернулась домой с еще более страстным желанием заниматься живописью. Она хотела рисовать, рисовать, рисовать! Наконец-то разрозненные куски ее жизни сложились в единое целое. Все прочее не имело значения. Изабель спросила, как прошел урок, дочка ответила: замечательно. Немного рассказав о том, что узнала, она спросила:

– Ты знала, что у них не может быть детей?

– Да что ты! Сабина мне всегда говорила, что не хочет детей. Что хочет посвятить жизнь больным.

– И ты ей верила?

– Да.

– Ее муж мне показал комнату, которую они предназначали для ребенка… а он так и не появился. Судя по всему, для них это было очень тяжело.

– Конечно… раз ты говоришь… Вообще-то, мы с Сабиной не все обсуждаем, особенно личное. Вокруг нас столько страданий, что на себя уже не обращаешь внимания. Но Сабина – человек исключительный, она никогда не жалуется.

– И ты, мама, – ты никогда не жалуешься. Ты тоже исключительный человек.

Никогда еще Камилла не говорила матери таких слов. Конечно, это было сказано между прочим, но так искренне, что Изабель почувствовала себя глубоко тронутой. Они обнялись, и обеим стало так хорошо. Почему не делали этого раньше? С приходом юности дети и родители физически отдаляются друг от друга. Бесконечные ласки остаются в далеком детстве. Камилле уже шестнадцать, скоро она станет женщиной. Но так приятно, когда мама тебя обнимает и детство хоть ненадолго возвращается.

10

Каждый вечер после уроков Камилла старалась сделать домашние задания как можно быстрее, чтобы взяться за палитру. С друзьями она теперь встречалась гораздо реже.

– У тебя есть кто-нибудь? На вечеринки не ходишь. И после уроков тут же убегаешь, – как-то упрекнул ее Джереми.

– Ах, тебя это интересует?

– Возможно.

– И что это значит? С той уже кончено?

– Да.

– Ты меня бросил ради какой-то убогой интрижки, а теперь хочешь вернуться. Жалко на тебя смотреть. Спасибо, что расстался со мной. Это лучшее, что со мной могло случиться.

С этими словами Камилла ушла, а Джереми так и не нашелся что ответить. Камилла не удивилась, что он захотел вернуться к ней. Она не обладала безмерным эго, но чувствовала, что в ней появилась некая внутренняя сила, привлекающая других. Никто больше не смог бы ее подчинить. Творчество придавало ее жизни не только небывалую насыщенность, но и способность обходиться без окружающих. Это был целый мир, заполняющий всего человека без остатка.

Камилла пристрастилась к автопортретам. На некоторых рисунках она, казалось, сосредоточенно всматривалась в саму себя. Чтобы напомнить о своем возрасте, она рисовала единицу в левом глазу и шестерку – в правом. Родителей это восхищало, но ведь они в искусстве ничего не понимают, думала Камилла. Тем не менее они постоянно ее поддерживали. Экономили, чтобы подарить ей то, о чем она мечтала, – несколько дней в Париже и музейную карту[25]. Три дня Камилла ходила по Лувру, музею Орсэ и Центру Помпиду. С ней вместе приехала и мать. Иногда Камилла так надолго застывала перед картиной, что Изабель не выдерживала и садилась на ближайшую банкетку. Апофеозом оказался поход в Орсэ: Камилла нашла, что это место необыкновенной красоты, поистине божественное.

По возвращении она рассказала обо всем Ивану. Ему это напомнило парижские годы, и он словно вновь пережил прошлое, видя все глазами юной Камиллы. Энтузиазм девушки тронул и взволновал его. От нее исходил такой необыкновенный свет, что было непонятно, притягивает он взгляд или ослепляет.

Иван познакомился с Камиллой лишь несколько недель назад, но ему казалось, что день ото дня она меняется, словно творчество превращает ее во взрослую женщину. Когда она рисовала, он любил становиться у нее за спиной, приближался, чтобы направить запястье, и часто почти утыкался в ее волосы. Он давал указания чисто механически, рассудок в этом не участвовал, все его внимание было приковано к затылку Камиллы. Его охватывало все большее смятение. И как Иван ни старался его прогнать, сопротивляться желанию было невозможно. Иногда он клал руку Камилле на спину – чтобы исправить осанку, но там, где хватило бы прикосновения, его рука задерживалась надолго. Мало того, он себя убеждал, что для художника очень важна поза, – это чтобы можно было класть руку ниже талии. Теперь у Ивана было только одно желание – прикасаться к ее спине. Камилла, целиком сосредоточенная на своем деле, не сразу заметила, что жесты учителя становятся все более раскованными, поведение – все более двусмысленным. Нет, быть того не может. Он же гораздо старше и женат. Такой человек не подчиняется бесконтрольному желанию.

И все-таки вечерами она об этом задумывалась. Он так низко положил руку случайно или нарочно? Какая-то ерунда, всего несколько миллиметров, и вот уже доброжелательность перешла в неприличие? Почему она об этом вспоминает? Что-то ее смущало. Возможно, его слишком шумное дыхание? Он мог бы показать ей прием, не прижимаясь при этом щекой к ее щеке. Нет, абсурд какой-то… это прекрасный человек, он тратит время, чтобы помочь ей усовершенствоваться: он верит в нее, вкладывает душу в занятия, и ее он тоже должен направлять. Если бы он учил ее танцевать танго, контакт был бы в тысячу раз теснее, – так она старалась себя урезонить. А ей бы следовало догадаться, что от него нужно бежать.

11

Камилла отдернула занавески, и ее ослепило солнце, необычно яркое в это время года. Накануне она легла поздно: хотелось закончить картину, над которой она работала много дней и которую назвала «Рождение понимания». Это были первые образы, какие являются в начале жизни, – нечеткие, размытые лица (на нее все больше и больше влиял Фрэнсис Бэкон[26], на этих лицах она писала обрывки случайно уловленных, едва понятых слов и фраз.

Она послала матери эсэмэску, прося разрешить в виде исключения не ходить в лицей, а поспать до урока рисования. Изабель ответила согласием, но в это время дочка, задернув занавески, уже снова погрузилась в сон. Она проснулась к полудню. Конечно, выспалась, но все равно чувствовала себя вялой. Очевидно, творчество, хоть и не требовало физического напряжения, не оставляло сил для других занятий.

Наверно, воображая себя художницей, она все же преувеличивала. По каждому поводу принималась теоретизировать. Сейчас она говорила, что имя ей дали в честь Камиллы Клодель[27], хотя родители, скорее всего, ничего не слышали о такой. Или что-то узнали только после выхода фильма с Изабель Аджани в главной роли.

Камилле очень понравился этот фильм, она восхищалась эстетикой творческого безумия, завлекающего в лабиринт озарений. Порой она с трудом различала то, что видит вокруг, и то, чего ей хотелось, ее реальная личность сливалась с вымечтанной. В определенном возрасте все возможные проявления нашего «я» смешиваются и растворяются в угнетающей растерянности. Что-то представлялось совершенно очевидным, но тут же возникали неизбежные в творчестве сомнения. Одержимость Камиллы делала ее то счастливой, то глубоко несчастной.

Она поделилась своими сомнениями с Иваном, казалось, что ему все ее переживания знакомы. Когда двое понимают друг друга, это называется «говорить на одном языке». Не на том, который можно выучить, а на том, что основан на интеллектуальной близости или родстве душ. Этот язык нередко состоит из молчаний.

И этот момент как раз был моментом молчания.

Как всегда, Иван подошел к Камилле, чтобы направить ее руку. Он ждал этой минуты всю неделю, иногда впадая в ступор. В выходные Сабина даже спросила, что с ним, но он был не способен ответить. Обычно деятельный, он два часа просидел в оцепенении на диване в гостиной рядом с мольбертом ученицы. «Ну как, есть у нее талант?» – спросила Сабина, на что Иван, ни слова не говоря о своих подлинных впечатлениях, небрежно бросил, что да, девчонка способная. Он не хотел говорить о Камилле с женой, к чему ей это? Он же не спрашивает ее о пациентах – насколько тяжело те больны. Каждому свое. То, что происходит между ним и Камиллой, никого не касается. Это их мир. И пусть никто в него не лезет.

Ивана глубоко радовало восхищение Камиллы. Наконец-то его понимают. Потому что во всех остальных отношениях его жизнь была сплошной чередой неудач. Он преподавал рисование школьникам, которые считали его предмет бесполезным; большинство относилось с полным безразличием и к учителю, и к его знаниям. И таково же было отношение к нему коллег. На родительских собраниях Ивану подчас даже не давали слова, чтобы он мог сказать свое мнение о конкретном ученике. Мнение преподавателя изо никого не интересовало. Иван пытался оживить уроки, организовать экскурсию, устроить конкурс – тщетно, будто он становился человеком-невидимкой. Ему казалось, что даже жена презирает его работу. Она-то занималась конкретным делом – спасала жизни, облегчала страдания. А он что делал для блага человечества? Учил подбирать цвета. Так Сабина говорила вначале, шутки ради, но сейчас это перестало быть шуткой и перешло в презрение. И для нее, и для окружающих. Да, нужно смотреть правде в глаза: его презирают.

В первые годы работы он этого еще не испытывал. Все развивалось постепенно, пока окончательно не обесценилось то, что он преподавал, а значит, обесценился он сам. Иван начал толстеть; раз его не замечают, телу нужно занять больше места. Ему наверняка хотелось, чтобы жена поняла его состояние. Человек не прибавляет в весе ни с того ни с сего, но Сабина никак не реагировала. Когда он задал ей прямой вопрос, она удивилась. Она не заметила, как сильно он изменился. В конце концов Сабина извинилась за невнимание, но уж очень тяжело сейчас на работе. А вообще корпулентность ему к лицу. Вот так. К лицу, видите ли. Значит, больше ничего не имело значения. Если бы он потерял ногу, она тем же легковесным тоном, наверно, сказала бы, что скакать на одной ноге ему к лицу. И он продолжал объедаться. Тем более что один из коллег в лицее фактически повторил слова Сабины. То, что Иван поправился, ему к лицу. Коллега даже добавил: улыбчивые люди и должны быть в теле, это соответствует их натуре. Потому что Иван продолжал улыбаться. Постоянно. Никто не подозревал, сколько разочарований он перенес.

Поэтому Камилла и стала для него лучом света, с ней он снова обрел смысл жизни. Совместная работа, планы на будущее, надежда, взаимное поощрение – каким счастьем было делить все это с ней. Конечно, она ему нравилась. Разумеется, это влечение не могло быть сексуальным, Камилла еще почти девочка, Иван гнал от себя навязчивые образы, но они возвращались все время, все время, как приступы желания, как острое возбуждение, которое все труднее было контролировать. Иван любил ее аромат, ее кожу, смех, голос, волосы, затылок, руку, и еще множество деталей вызывало его восхищение. Иногда она чувствовала на себе его пристальный взгляд, и тогда он отворачивался или изображал на лице смущенную, но невинную улыбку. В такие минуты он выглядел скорее застенчивым, чем одержимым страстями. Ему следовало бы прекратить занятия с Камиллой, понять, пока не стало слишком поздно, но нет, его затянуло, уже невозможно спастись от того, что неотвратимо разрушает. Он постепенно терял ориентиры, и в эту минуту, не в силах сдержаться, подошел к Камилле сзади и прижался к ней. Она попыталась обернуться – безуспешно.

– Что вы делаете?

– Ты не хочешь? – робко спросил он.

– Что?

– Мы вдвоем.

– Мы вдвоем… что?

– Нас же тянет друг к другу, правда?

– Я… Нет… Зачем вы это говорите?

– Ты меня не любишь?

– Я вас ценю. Вы мой учитель…

– Значит, я тебе не нравлюсь?

– Вы женаты, – попыталась урезонить его Камилла, поняв, что лучше грубо не отталкивать, не говорить четко и ясно: «Нет, ты мне не нравишься. Ты мне даже противен».

– Знаешь, ради тебя я могу все бросить.

– Но… перестаньте говорить неизвестно что. Вы в каком-то ненормальном состоянии. Сейчас я пойду домой, а через неделю вам станет лучше.

Она попыталась высвободиться, но он держал ее крепко.

– Нет, останься. Ты не можешь так уйти.

– Я себя плохо чувствую. Устала. Давайте сейчас кончим.

– Поцелуй меня.

– Что?

– Поцелуй меня. Один поцелуй, и сможешь уйти.

– Нет, нет!

– Но ведь тебе самой хочется. Я же вижу.

– Мне хочется уйти. Пожалуйста…

Она снова попыталась высвободиться. Но он удерживал ее еще крепче, это уже было похоже на насилие.

– Что вы делаете? Перестаньте!

– Нет, ты останешься здесь. – Он еще сильнее сжал ее.

– Да что это такое! – закричала Камилла.

Ситуация резко изменилась. Камилла оказалась жертвой нападения – внезапного, грубого, невообразимого. Она пыталась сопротивляться – безуспешно. Иван затолкал ее в угол, откуда и вовсе невозможно было вырваться. Она все же старалась, но у нее было так мало сил. Она продолжала кричать:

– Перестаньте!

– Молчи! Молчи! – потребовал Иван, затыкая ей рот.

Камилла начала задыхаться, ей не хватало воздуха. Любая попытка сопротивления причиняла страшную боль. Он по-прежнему был сзади и грубо наваливался на нее. Сейчас он все крепче сжимал ей шею. Хотел задушить? На нее надвигался ужас.

Человек, не дававший Камилле сдвинуться с места, весил втрое больше ее и причинял ей боль при малейшем крике. Что делать? Как пережить это? Как заставить его отпустить ее? Что сказать, чтобы привести его в чувство, прекратить это безумие? Но становилось только хуже. Чтобы заткнуть ей рот, он схватил тряпку, которой она стирала краски. Теперь она дышала с трудом. Только что умоляла его перестать, а сейчас не могла даже говорить. Ей казалось, она вот-вот умрет. Я умру, я умру, я умру, – колотилось у нее в голове. Он хоть видел на ее лице слезы? Выражение ужаса? Нет, он приспустил джинсы и вытащил член. Поднял юбку Камиллы, сорвал с нее трусики, все с ужасающей легкостью. С женой у него ничего не выходило, а сейчас он испытывал могучий прилив энергии. Он проник в свою жертву – сначала одним пальцем, потом двумя, потом членом. Он действовал все грубее и грубее, шумно дыша в ухо Камилле. Но сейчас это была уже не прежняя Камилла, она словно теряла себя, и каждое его движение, лишавшее ее девственности, ускоряло падение и превращение в другую Камиллу.

Непонятно, сколько времени все это длилось. Невероятно долго, как показалось Камилле, но на самом деле меньше двух минут – десяток резких толчков, не больше, с перерывами, и дело было кончено. Удовлетворившись, он отступил, словно поняв, что наделал. Камилла упала на пол и вся сжалась. Пусть бы никто ее не видел, пусть бы она исчезла с лица земли! Иван решительно застегнул брюки, словно отметая все, что произошло. Его взгляд упал на незаконченную картину Камиллы, мирный пейзаж, излучающий покой среди царящего в комнате хаоса. Только сейчас Иван осознал, что натворил. И тут же подумал, что она сама его спровоцировала. Вечно хихикала, позволяла к себе прижиматься, – кто бы выдержал подобное искушение? И почему сегодня явилась не в брюках, а в юбке? Да, сама во всем виновата. Нет, так не пойдет. Это он сделал черт знает что. И как ему теперь быть? Она же обо всем расскажет. Он пропал. Что скажет Сабина? Коллеги? Мать? Господи, мать этого не перенесет. Умрет, если узнает. А он окажется в тюрьме. Скверно он поступил, очень скверно.

Нужно было как можно скорее что-то придумать. Но что? Рассыпаться в извинениях? Сослаться на временное помрачение? Умолять девчонку простить его? Между тем она не шевелилась, лежала как мертвая. Гиблое дело. Мертвые не могут прощать. Он попытался преуменьшить значение того, что произошло. «Ну ладно, вставай. Никакой трагедии нет. К твоему сведению, так часто бывает между учителем и ученицей…» Камилла не отвечала. Этот аргумент не сработал. Она по-прежнему лежала на полу в прострации. Иван хотел помочь ей встать, она оттолкнула его руку. Она вся дрожала, может быть, даже у нее были судороги, необходимо вызвать врача? Но ведь это невозможно. Он надеялся, что она в конце концов придет в себя. Ей же нужно как-то вернуться домой. Положение осложнялось. Он должен что-то придумать, быстро, найти убедительные слова. Но слова не приходили.

Он попросту принес ей стакан воды.

– Ну вставай, если хочешь, продолжим урок… – Иван произнес это вне всякой логики. Время шло, Сабина могла вернуться с минуты на минуту, и его охватила паника. Он снова сменил тон: – Я тебя умоляю, прости меня… не знаю, что на меня нашло… вдруг накатило, бес попутал… Камилла, не надо так, очень прошу, послушай меня…

Его слова становились все более неразборчивыми, словно замирали в тишине. В конце концов Камилла повернула голову и взглянула на него. Она хотела подняться и бежать, но не могла, как будто у нее не было ног, да, такое чувство, что у нее отрезали нижнюю часть тела. Иван положил руку ей на плечо, она изо всех сил ее оттолкнула. Этот решительный жест ей помог – она поняла, что может двигаться. Всего лишь прикосновение палача вызвало тошноту, но это отвращение придало ей энергии, необходимой для действия. Она приподнялась, он попытался ей помочь.

– Не трогай меня, не трогай меня, не трогай меня! – в ярости закричала она, повторяя слова, как заклинание.

Иван подчинился и отпрянул. Она встала и, не глядя на него, не забрав свои вещи, пошла к двери. Он не сразу понял, что она сейчас уйдет, соображал с трудом. Но, поняв, преградил ей дорогу.

– Что ты делаешь?

– Пустите меня.

– Но куда ты идешь? Что ты будешь делать?

– Пустите меня.

– Если ты расскажешь про меня, тебе будет очень плохо…

– Я ничего не расскажу, – ответила Камилла.

К счастью, ей еще удалось сохранить остатки здравого смысла. Чтобы освободиться, требовалось успокоить палача. Она сказала, что обещает молчать, принимает его извинения, никто ничего не узнает. Она всегда им восхищалась. Ужас, который испытывала Камилла, помогал ей найти слова, необходимые для сохранения жизни. По глазам Ивана она видела, что его нужно во что бы то ни стало успокоить, иначе может начаться бог знает что, он испугается и убьет ее. Сначала Иван ей поверил. Да, она промолчит, чтобы не навредить ему, она единственная, кто знает ему цену, восхищается им, она не захочет портить с ним отношения. Конечно, не сразу, через какое-то время, но она его простит, нет никаких сомнений. Может быть, даже придет день, когда они будут вспоминать обо всем этом с улыбкой, она ему скажет: «Ты прямо чокнулся» – и в ее голосе будет звучать нежность. Ведь они же друг друга так хорошо понимали, они говорили на одном языке.

Но почему она так торопится уйти? Причем одна, Иван предложил ее проводить, но она три раза повторила:

– Спасибо, не надо.

Он начал сомневаться. А если она говорит неправду? Конечно, она всем все расскажет. Захочет ему отомстить, это ясно. Какой он идиот, что ей поверил! Иван резко схватил Камиллу за руку:

– Нет, так просто ты не уйдешь!

Она снова попросила отпустить ее, но лишь один раз, а не три, и без всякой убежденности; бороться бессмысленно, она целиком во власти этого сумасшедшего. Иван заставил ее сесть в кресло и сказал:

– Я ни одному твоему слову не верю. Ты потом все расскажешь. Сейчас успокойся и приди в себя. Нам нужно поговорить. Ты меня поняла?

– …

– Отвечай! Ты меня поняла?

– Да.

Камилла опустила голову. Иван решил первым делом позвонить жене, узнать, где она. Включился автоответчик, – стало быть, Сабина еще на работе. У Ивана сразу отлегло от сердца: по крайней мере, можно не торопиться. У него достаточно времени, чтобы найти выход. Он снова принес Камилле стакан воды и заставил выпить. Но при этом старался на нее не смотреть, потому что мысли у него путались. Если все узнают, ему остается только бежать. Но куда? Тут у него работа, жена, вся его жизнь. И разрушить ее из-за двухминутной ошибки?

В какой-то момент он словно отключился. Камилла подняла на него глаза и опять попросила отпустить ее.

– Подожди. Сначала нам нужно поговорить.

– …

– Я должен быть уверен, что ты никому ничего не скажешь.

– Я никому ничего не скажу. Я не хочу, чтобы из-за меня у вас были неприятности.

– Это сейчас ты так говоришь. А потом возьмешь и передумаешь. Поэтому я и хочу сказать тебе очень важную вещь. У меня нет выбора.

– …

– Ты свою мать любишь?

– Да.

– Ты не хотела бы, чтобы с ней случилось что-то плохое?

– Нет.

– Тогда слушай меня внимательно и делай то, что я велю.

– …

– Отвечай, когда с тобой разговаривают!

– Да.

– Ты слушаешь внимательно?

– Да.

– Примерно два года назад твоя мать совершила очень серьезную профессиональную ошибку. Ошибку, которая стоила пациенту жизни. Об этом знает только моя жена, но она молчит, потому что не хочет портить жизнь близкой подруге. Ты меня слушаешь?

– Да.

– Я об этой истории все знаю. Так что очень просто: если ты кому-нибудь расскажешь, что сегодня было, я немедленно разоблачаю твою мать. Ее уволят, запретят работать медсестрой, может, даже посадят в тюрьму. Ты этого хочешь?

– …

– Отвечай! Ты этого хочешь?

– Нет.

– Значит, ты поняла?

– Да.

– Ты поняла, что, если заговоришь, твоя мать пропала?

– Да.

– Тогда иди домой. Нечего переживать, и никаких похоронных физиономий. Вообще забудь об этом. А чтобы ни у кого не было подозрений, приходи в следующую среду.

– Я ничего не скажу, уже обещала, но в следующую среду… я не хочу.

– У тебя нет выбора. Сейчас иди, а на той неделе я тебя жду.

Он помог ей подняться и выпустил. Собрав последние силы, она кое-как добрела до дома. В ванной почти час стояла под душем. У себя в комнате задернула шторы, чтобы оказаться в полной темноте, и легла. Ей хотелось умереть.

12

Изабель вернулась к восьми. Удивилась, что Камиллы еще нет. Прошло порядочно времени, прежде чем из ее комнаты послышался слабый стон. Изабель открыла дверь, увидала, что в комнате темно. Она подошла к кровати:

– Доченька… ты здесь? Что с тобой?

– Ничего.

Машинально – и как мать, и как медсестра – она положила ладонь на лоб дочери.

– У тебя жар… что же ты мне не позвонила?

– Я устала.

– Наверно, это грипп. То-то утром ты не хотела идти в школу. Сейчас я заварю что-нибудь горячее, и завтра тебе полегчает.

– Мама…

– Да?

– Пожалуйста, посиди со мной. Я себя плохо чувствую.

– Хорошо, посижу. А ты постарайся заснуть.

– …

– Знаешь, меня это не удивляет. Мы и с отцом говорили, что ты переутомляешься. Замечательно, когда есть такое увлечение, но ведь ты себя совсем не бережешь. Часами на ногах, тут и самый здоровый не выдержит. И еще школа… Тебе нужно отдохнуть. У тебя вся жизнь впереди, сколько ты еще напишешь прекрасных картин.

У Камиллы перехватило горло. Мама сказала: «вся жизнь впереди», а ей приходится бороться, чтобы дожить до следующей минуты. Ее как будто затягивало в бездонную пропасть – пропасть внутри ее тела, пропасть на месте сердца.

В конце концов Камилла попросила у матери снотворное. Только так ей удастся спастись от реальности. А завтра утром она, может быть, проснется в другом настроении. Надо в это верить, снотворные именно так и должны действовать: погружать в сон, как в холодную воду. Изабель вначале не хотела давать таблетки, незачем в этом возрасте привыкать к искусственным средствам, но дочка так упрашивала, почти умоляла, что мать согласилась. И Камилла заснула.

Она проснулась через несколько часов, где-то после полуночи. Ей не стало лучше, наоборот, только хуже. И она поняла, что нет никакой возможности вычеркнуть из памяти то, что произошло. Придется жить, вечно имея перед собой жуткую картину, как будто на глаза ей надели обезображивающие фильтры. Невозможно! Она и двух дней такого мучения не выдержит. Ну почему, почему это случилось именно с ней? Ее обжигала несправедливость. А если она сама виновата? Наверно, все дело в ней. Мысли путались, она словно находилась в забытье, но оно же мешало ей заснуть. Что делать? Так и лежать в прострации. Она не хотела никого видеть. И чтобы ее никто не видел.

Наутро Изабель убедилась, что дочери не лучше, и дала ей аспирин – смехотворное средство. Матери и в голову не пришло, что аспирин тут бесполезен. Много позже она корила себя за то, что ни о чем не догадывалась. Но сейчас-то перед ней была просто ослабленная девочка, возможно подхватившая какой-то вирус. Ведь сама Камилла говорила только об усталости и отдыхе, ничто не предвещало трагедии. Но после трех дней явной апатии Изабель решила, что нужно сделать анализ крови, и отнесла пробирку в больничную лабораторию. Через несколько часов выяснилось, что все в порядке, все в норме. Кровь ничего не сказала, кровь промолчала. Изабель окончательно решила, что дочери необходимо отдохнуть, – у современной молодежи жизнь уж очень тяжелая.

13

Время шло, но ничего не менялось. Дочери не становилось лучше. Температура спала, но Камилла была все так же слаба. Изабель, привыкшая к драматическим ситуациям, уже представляла себе самое худшее. А вдруг это онкология? Но обследования показали, что, несмотря на явную слабость Камиллы, у нее все в порядке.

В конечном счете Изабель больше всего беспокоило молчание дочери. Мать приходила к Камилле, садилась на край кровати, но Камилла не произносила ни звука. Иногда она шептала, что не стоит тревожиться, через несколько дней все пройдет. Но Изабель видела: она просто хочет успокоить мать и сама не верит в свои слова. Изабель пригласила Ирис, лучшую подругу Камиллы, и та сидела у нее очень долго. Говорили они мало. Ирис старалась рассмешить подругу, рассказывала ей последние школьные новости. Но Камилле все это казалось чепухой, а иногда просто абсурдом.

Тем не менее ей предстояло вернуться в этот абсурдный мир. Значит, нужно быть сильной, другого выхода нет. Она непрерывно думала о чудовище и о том, как ей хочется его зарезать. Ее постоянно преследовала одна и та же картина: нож, торчащий из его толстого живота, вытекающая по капле кровь, настоящая пытка. Но чтобы это осуществилось, нужно опять с ним встретиться. А вот встречи она себе представить не могла, одна только мысль об этом вызывала жуткую тошноту. Камилла боялась, что он захочет ее навестить, изобразить учителя, озабоченного здоровьем ученицы. Поскольку она больше не приходила, он в конце концов позвонил Изабель, а потом несколько раз посылал ей эсэмэски. Якобы узнать, как дела у Камиллы, а скорее всего, убедиться, что она не проговорилась и что его угроза подействовала. Сама Камилла иногда задумывалась: правду ли он тогда сказал? Ее мать действительно совершила профессиональную ошибку? Теперь Камилла припоминала, что года два назад мама несколько недель была в каком-то странном состоянии, как будто под действием шока. Значит, правда? Но может, Камилла придумала себе это воспоминание, чтобы согласовать прошлое и настоящее? Она и сама не знала. И своих эмоций толком не понимала, они сменяли одна другую, противоречили одна другой, и все это в полнейшем беспорядке.

Наконец Камилла снова стала ходить в школу, где к ней проявили трогательное внимание. Все решили, что она оказалась жертвой депрессии. И тут уж ничего не поделаешь, при депрессии только и остается, что неделями лежать в постели. Ее находили очень бледной, но у нее вообще была светлая кожа. Находили также чересчур молчаливой, но она и раньше не любила болтать. Однако главная перемена коснулась учебы. Камилле не удавалось сосредоточиться. Ей казалось, что она вообще не в состоянии ничего понять. Как будто в мозгу порвались какие-то связи и воцарилась анархия. Раньше она училась блестяще, во всяком случае с легкостью, а теперь все представлялось ей невероятно сложным. Ко всеобщему изумлению, она осталась на второй год.

Камилла умела скрывать страдание. Трещину никто не замечал. Конечно, все видели ее плохое состояние, усталость, печаль, но никто не догадывался о причине. Она делала усилия, говорила, что сама не понимает, почему это с ней происходит. Постоянно лгала, надеясь, что с помощью этой лжи, возможно, станет другим человеком.

Летом Камилле как будто стало лучше[28]. Камилла отказалась поехать куда-то на каникулы. Единственное, на что она согласилась, – отправиться на неделю с родителями в их обычное место отдыха в Бретани, Крозон, на краю Финистера. В этом году привычная поездка приобрела особое значение; у Камиллы едва хватило сил выдержать ее. Она была словно земля, умирающая в океане. Однажды во второй половине дня они все трое на лодке вышли в море. На небе сгущались грозовые тучи, придавая океану тревожащую силу. Удивительным образом в этой гнетущей картине Камилла разглядела красоту. Она была так потрясена, что расплакалась. На вопрос матери, что с ней, она ответила просто: «Я счастлива».

14

Родители не понимали, почему Камилла перестала рисовать. С одной стороны, это было неплохо: возможно, одной из причин ее депрессии оказалась чрезмерно интенсивная творческая деятельность. Вообще-то, Камилла захотела вернуться к рисованию через несколько недель после страшного дня. Но стоило ей взять в руки палитру, как ее начинало рвать. Запах краски вызывал неудержимую тошноту. Монстр сумел разрушить и это, отвращение к нему перешло на самое дорогое в жизни Камиллы. То, что ее радовало и восхищало, было теперь у нее отнято.

После каникул учеба пошла гораздо легче. Камилла решила целиком уйти в работу, и результаты оказались впечатляющими; никто не понимал, как она могла остаться на второй год. После первого триместра ее вызвала к себе директриса, мадам Бертье, пожилая женщина с молодой улыбкой. Она приветливо встретила ученицу и предложила ей сесть. Камилла была напугана. Что она сделала не так? С того кошмарного дня она постоянно чувствовала себя виноватой. Мадам Бертье объяснила:

– Я хочу попросить сделать для тебя исключение. Я знаю, что в прошлом году тебе одно время было очень тяжело, такое со всеми случается. Пришлось оставить тебя на второй год, другого выхода не было. Зато сейчас мы очень довольны твоими стараниями и результатами. На мой взгляд, ты можешь прямо сейчас перейти в следующий класс. Придется много работать, но я уверена, ты справишься. Что скажешь?

– Не знаю.

– Подумай несколько дней, но имей в виду, что эта мера исключительная. Я объяснила ситуацию в учебном округе, они согласны.

– Я… я не знаю, как вас благодарить, – сказала Камилла. Ее взволновала не столько сама новость, сколько доброжелательность директрисы.

15

Начался период относительного умиротворения. Камилла действительно заслужила перевод в следующий класс. Она случайно оказалась вместе с Джереми – он тоже остался на второй год. На уроках она наблюдала за ним со странной нежностью: он принадлежал к миру, существовавшему до драмы. Она вспоминала об их месте в парке; это воспоминание навсегда останется доказательством того, что она могла быть счастлива. Да, это было, и нужно все время напоминать себе о забытой реальности. Как-то раз Камилла предложила Джереми пойти вечером погулять, и он согласился с небрежным высокомерием: он ведь всегда считал, что когда-нибудь она к нему вернется. Ему и в голову не приходило: он мог бы воскреснуть для Камиллы только в случае своей смерти.

Они шли рядом, потом взялись за руки, потом стали целоваться. Джереми был поражен страстностью Камиллы. Он отступил на шаг.

– Что, тебе не нравится? – спросила она.

– Нравится… нравится… Просто раньше… ты так не целовалась…

– Человек меняется…

И в самом деле, Камилла изменилась. Куда девалась прежняя сдержанность! Целуя Джереми, она почувствовала в себе нечто новое: ощущение, что ей необходимо накапливать новые воспоминания, чтобы растворить яд насилия. Это трудно было понять или определить словами, все оставалось на уровне интуиции, но подействовало чрезвычайно сильно. Камилле хотелось снова и снова целовать Джереми, хотелось, чтобы он крепко держал ее за талию, и пусть бы она отдалась ему, потерялась в нем, и пусть первым образом, который возникнет перед ней в темноте, будет его образ.

– Мы можем пойти ко мне… если хочешь, – произнесла она.

– К тебе?

– Да. Отец в Нанси, а мама на дежурстве до десяти. Дома никого нет.

– …

– Ты не хочешь?

– Хочу… конечно. Это замечательно.

Меньше чем через полчаса Джереми испустил пронзительный крик – прямо в правое ухо Камиллы. Он испытал оргазм. Камилла крепко сжимала его, чтобы он не двигался и оставался на ней как можно дольше. Она не получила ни малейшего удовольствия, просто следила за тем, что происходит. Как будто ее глаза обрели независимость от тела и со стороны наблюдали за ситуацией. И ситуация принесла ей глубокое умиротворение. Джереми стонал от наслаждения – значит все еще возможно. Она свободна жить как хочет. Ее тело принадлежит только ей.

Теперь всякий раз, когда Камилла оставалась дома одна, она звонила Джереми. Ее жажда близости все возрастала. Иногда Джереми боялся, что окажется не на высоте, но в то же время жил как в сказочном сне. Девушка, которой он когда-то так добивался, безоглядно отдавалась ему, так что это выглядело даже странным. Однажды он предложил Камилле пойти в кино, но она отказалась и точно так же отказывалась от приглашения в ресторан и вообще от всего, что не было связано с сексом. Она жаждала все новых и новых ощущений и была далека от удовлетворения. Кончилось тем, что Джереми пришел в раздражение и заявил, что ему надоело быть сексуальным объектом. На что она холодно ответила: «Парней, которые хотят спать со мной, полно; если тебе не нравится, всего хорошего».

И в самом деле, у нее тут же появились другие. Батист, Тома, Мустафа. Ее стали называть шлюхой, потаскухой, нимфоманкой, но Камиллу это ничуть не трогало. Она была равнодушна к мнению других, а это лучший способ заставить их замолчать. Никто не в состоянии ранить мертвеца.

16

Камилла по-прежнему училась блестяще. Она легко перешла в выпускной класс с литературным уклоном. Летом они с родителями опять поехали в Бретань. Точная копия прошлогодних каникул. Для Камиллы такое однообразие было благотворным. Она нуждалась в неизменном порядке вещей, в устойчивых ориентирах, не зависящих от человеческой непредсказуемости.

Как-то во время прогулки по пляжу Изабель спросила:

– Ты что собираешься делать после школы?

– Еще не знаю.

– А живопись? Ты больше не хочешь в Академию художеств?

– Не знаю. Там видно будет. Мне всегда казалось, что это так не скоро…

– А время идет быстро.

– Мама… можно тебе задать один вопрос?

– Конечно, доченька.

– С тобой бывало… что ты на работе… о чем-нибудь жалела?

– То есть? Что ты имеешь в виду?

– Не знаю, как сказать… С больным… Ты что-то сделала, а потом поняла, что нужно было сделать по-другому.

– Странный вопрос.

– Мне просто хочется знать.

– Часто бывает, что необходимо что-то сделать срочно. И в большинстве случаев мы делаем то, что нужно. Решаем все вместе. Наверняка случаются ошибки, но это неизбежно, медицина – не точная наука. Но я в основном просто помогаю больным. Стараюсь, чтоб они страдали как можно меньше.

– …

– А почему ты спрашиваешь? Хочешь стать медсестрой? – обрадовалась Изабель. Замечательно, что дочку привлекает профессия матери.

– Нет, нет, – охладила ее Камилла. – Ничего подобного.

Камилла не переставала думать о том, что утверждал Иван. Она помнила их разговор, но как-то смутно. Какие именно слова он тогда употребил? Камилла поняла только, что, если она проговорится, мать окажется в опасности. Так или нет? Все-таки это странно. Мама только что сказала, что не принимает никаких решений самостоятельно. Только вместе с другими. Тогда в чем же риск? Камилла видела по телевизору передачу о медсестре, которая умерщвляла безнадежных больных, чтобы избавить их от страданий. Может быть, и мама так же поступала, помогала кому-то умереть, а Сабина увидела? Конечно, у мамы были бы неприятности. Создались бы комиссии в ее поддержку, как с той медсестрой. Кто-то был бы за, кто-то против, это же важная тема, и она бы широко обсуждалась. Такие вещи замалчивать невозможно. Нет, на этом палачу не удалось бы сыграть. Значит, что-то другое. Укол с неправильной дозировкой, лекарство, которое не дали вовремя. Мама же постоянно говорит, что в больнице не хватает персонала. Тем легче совершить ошибку, сделать что-то неправильно, и все может вылиться в драму, в ужасную трагедию. Как жить с таким грузом на совести? Так и жить. Камилла лучше других знала, какой кошмар можно загнать в глубину сознания.

17

Иван много раз посылал Камилле эсэмэски, делая вид, что интересуется ее делами. Он взвешивал каждое слово, старательно искал нужную дистанцию. Камилла все тут же стирала. В конце концов она ответила: «Умоляю вас, больше не пишите». Несколько недель он молчал, но потом не выдержал и снова обратился к ней. Камилле пришлось сменить номер телефона. Тогда он попытался что-то выяснить через жену, ведь Изабель рассказывала Сабине о плохом состоянии дочери. То ли совсем не соображая, что говорит, то ли в порыве неуместной иронии он отреагировал словами: «Для нее лучше всего было бы возобновить занятия со мной».

Иван успокоился. Нечего бояться, что Камилла его разоблачит. Но чтобы окончательно в этом убедиться, следовало с ней поговорить. Иван решил подождать Камиллу возле школы. По правде говоря, это было не столько продуманное решение, сколько внезапное побуждение. Под предлогом невыносимой головной боли он ушел с последних уроков. Он не знал, когда у Камиллы кончаются занятия, но не важно, ради нескольких минут разговора он готов был ждать часами. Сам Иван вряд ли смог бы четко сформулировать, чего добивается, но суть была достаточно проста: ему требовалось, чтобы она освободила его от угрызений совести, сказала бы, что прощает, а то, что случилось, не так уж страшно. Облегчить его душу мог бы только откровенный разговор. Правда, Камилла просила больше не общаться с ней. Но он не думал о том, что требуется Камилле.

Выйдя из школы, Камилла тут же заметила Ивана. Он стоял на другой стороне улицы и мерзко улыбался. Их глаза встретились, он поднял руку, чтобы дружески помахать ей, но вялая рука не послушалась. При виде этого человека, да еще так близко, у Камиллы возникло ощущение, что он опять ее насилует. Все ее тело взбунтовалось – еще сильнее, чем в первый раз. К счастью, рядом была Ирис. Камилла уцепилась за подругу и попросила проводить ее. Ирис подумала, что Камилла весь день ничего не ела, вот ей и стало нехорошо. Взявшись под руки, не оглядываясь, они ушли.

Иван смотрел вслед уходящей Камилле. Тупо стоял на месте и не двигался. Через несколько минут он как будто почувствовал на себе чей-то взгляд. Может, его приняли за извращенца, наблюдающего у школы за девочками-подростками? Его обуял внезапный страх: все знают, что он наделал. Да, на него смотрят. Камилла обо всем рассказала. Наверняка вот-вот прибудет полиция. Надо скорей уходить, пока его не схватили. Каким он был идиотом, что явился сюда, пошел на такой риск. Но ведь он и представить себе не мог, чем все обернется. И от Камиллы такого не ожидал. Ни «здравствуйте», ни улыбки. Их прежней близости больше не существовало. Все кончено. Все разрушено из-за глупого порыва. Приходится смириться с фактом: она больше не хочет его видеть. Бессмысленно ей писать, приходить сюда к концу уроков, на что-то надеяться. Надо исчезнуть с ее горизонта. Таков приговор. Но до чего же это печально! Она показалась ему такой красивой. Да, сначала он сам не посмел себе признаться, но сейчас находил, что Камилла стала еще красивее, чем раньше, словно пережитый ужас возвысил ее.

В этот вечер Иван разыграл комедию – изобразил любящего мужа. Он приготовил для Сабины ужин, спагетти с болонским соусом, уточнив: «Я нарезал лук, как ты любишь». Сабина поцеловала его в щеку. К счастью, за ужином они почти не разговаривали, смотрели телевизор; поэтому Иван мог отключиться и снова думать о Камилле. Ее взгляд был полон такой ненависти, что он до сих пор вздрагивал. Но он бы все отдал, чтобы побыть с ней еще немного. Час, минуту, хоть секунду – время одного вздоха. Он не мог себе представить, что больше никогда ее не увидит.

18

Встреча с насильником породила новый кризис. Камилла месяц провела в постели, отказываясь ходить в лицей; она говорила, что это бессмысленно. Мать пыталась ее расспрашивать, но постоянно натыкалась на стену молчания. Иногда Изабель думала, что остается только примириться: Камилла вот такая, ничего не поделаешь. Свет и тень распределяет природа, а люди должны к ней приспосабливаться. Но через несколько секунд в ее памяти оживали другие картины, где Камилла от души радовалась жизни.

Этот новый приступ совершенно выбил Изабель из колеи. Она-то считала, что самое страшное позади. Рецидив испугал ее даже больше, чем первая депрессия; она невольно думала: «Значит, это никогда не кончится…» Положение было очень серьезным, в конце года предстояли экзамены на аттестат зрелости. Камилла ставила свое будущее под угрозу. Но она так страдала, что бог с ним, с аттестатом, лишь бы дочка снова начала улыбаться. Напрасная надежда. Лицо Камиллы напоминало посмертную маску. Вечерами в спальне Изабель плакала. Тьерри тоже находился в растерянности. В поездках на него давил постоянный страх: раздастся телефонный звонок и он услышит трагическую новость. Жене он ничего не говорил, но жил с ощущением, что временами их дочь покидает мир живых, словно в поисках пути к потустороннему существованию.

Нужно было что-то предпринять. Тьерри предложил дочери отправиться с ним в очередную поездку. Несколько дней в дороге, вдвоем. Камилла согласилась, чтобы доставить удовольствие родителям, они так этому радовались. Изабель помогла дочери собрать вещи, перед отъездом крепко поцеловала и энергично махала руками вслед отъезжающей машине. Но в первый же вечер Камилла, попросив у отца прощения, сказала: «Пожалуйста, проводи меня к поезду, я хочу вернуться домой». Тьерри возражал, пытался воздействовать своим авторитетом: слишком поздно, они уже далеко отъехали, раньше надо было думать, решений так скоропалительно не меняют и тому подобное. Однако он прервал свою воспитательную псевдопроповедь, заметив, что дочери не по себе. Конечно, она хотела сделать как лучше, успокоить родителей, но явно переоценила свои силы. Внешний мир причинял ей боль, обжигал ее. Она изо всех сил старалась сдержать слезы, чтобы эта неприятная ситуация не превратилась в катастрофу. Тьерри больше не настаивал. Он отвез Камиллу на ближайший вокзал, а Изабель встретила ее в Лионе. Всю дорогу до дома они молчали. Это призрачное возвращение так резко контрастировало с притворной радостью отъезда! Инициатива Тьерри, как все, что они пытались предпринять раньше, с треском провалилась, и это вызывало отчаяние.

19

Через несколько дней после несостоявшейся поездки Камилла, встав поздним утром, снова собрала дорожную сумку. Она ни минуты не колебалась, словно выполняла давно задуманное.

Изабель, вернувшись с работы в пустой дом, сильно перепугалась. Она несколько раз звонила Камилле, посылала эсэмэски, но ответа не было. Знакомые Камиллы тоже ничего не знали. В конце концов Изабель побежала в полицию. После часа ожидания, показавшегося матери бесконечным, ее приняла женщина приблизительно одного с ней возраста.

– Когда вы обнаружили исчезновение дочери?

– Вечером, когда вернулась домой.

– И сразу же пришли к нам?

– Я ей звонила, она не отвечает.

– У вас есть какие-то особые причины для беспокойства?

– Да. Она… у нее что-то вроде депрессии. И когда она уходит, всегда меня предупреждает. Еще она взяла сумку со своими вещами.

– Значит, она, по-вашему, сбежала из дома?

– Да.

– А с ее знакомыми вы связывались?

– Никто ничего не знает.

– Она, конечно, вернется. Сейчас идите домой, а завтра видно будет.

– Но я же вам говорю, она меня всегда предупреждает… А сейчас она в ненормальном состоянии. Прошу вас… помогите…

Изабель с трудом сдерживала рыдания. В больнице она привыкла к тяжелым случаям и умела сохранять спокойствие, но сейчас полностью растерялась. До такой степени, что вызвала сочувствие полицейской чиновницы. В сущности, та ее знала. Несколько месяцев назад сын чиновницы поранился, играя в футбол, и мать отвезла его в больницу. Они попали как раз к Изабель, которую сочли очень симпатичной. А сейчас она предстала беззащитной, почти отчаявшейся; женщины как будто поменялись ролями, и в этом было что-то несообразное. Сотрудница полиции старалась успокоить Изабель, говорила, что такое происходит постоянно, подростки ненадолго убегают из дома, но всегда возвращаются или, по крайней мере, дают о себе знать. Изабель ее не слушала. Слова бессмысленны, ей надо было помочь делом.

– Вы знаете, как ваша дочь была сегодня одета?

– Нет.

– Мы сообщим о ее исчезновении. У вас есть фотография?

Изабель открыла сумку, вынула бумажник. Она всегда носила с собой фотографию Камиллы. Правда, фотография была сделана больше года назад, но внешне Камилла практически не изменилась. И тут Изабель расплакалась. Фотография напоминала о времени, которое ушло безвозвратно, о времени без страхов и непонимания. На Изабель смотрела любимая дочка, та, что никогда не ушла бы из дома, не предупредив маму.

Женщина в отделении полиции хотела помочь Изабель, сделав все от нее зависящее. Она даже предложила то, что обычно на этой стадии никогда не делается.

– Все будет в порядке… Не беспокойтесь… Мы разошлем фотографии всем ночным патрулям. Я лично за этим прослежу.

– Спасибо.

– А вам лучше всего вернуться домой и постараться отдохнуть.

– Постараюсь… – ответила Изабель, прекрасно зная, что это невозможно. Как отключиться от страдания? Оно ощущалось словно ожог в глубине тела, все острее и острее. Месяцами она переживала вместе с Камиллой ее душевную боль и наверняка преуменьшала эту боль – из-за страха столкнуться с чем-то совсем страшным. Но сейчас Изабель предчувствовала трагедию. Положение было очень серьезным. «Мы вам позвоним, как только узнаем что-нибудь новое», – добавила чиновница. Ужасная фраза, которую часто произносят в фильмах всегда в зловещем контексте. И сейчас контекст тоже был зловещим, ни малейших сомнений.

Тьерри сократил командировку и вернулся глубокой ночью. От Камиллы по-прежнему ничего не было. Они с Изабель обыскали ее комнату в надежде обнаружить хоть какие-нибудь улики, может даже дневник. Ничего. В конце концов они открыли большую корзину с сотнями набросков и эскизов. Просмотрели их, надеясь уловить какой-то знак, какое-то объяснение. Но и тут никаких намеков. Через час они бросили это дело. Камилла была не из тех, кто оставляет свидетельства собственной растерянности или подсказки для пытающихся ее искать.

20

Камилла переночевала в привокзальной гостинице. Рано утром в момент просветления она подумала, что родители, должно быть, беспокоятся. Меру их тревоги она оценила, включив телефон и увидев множество сообщений. Она ответила: «Мне обязательно нужно уехать на несколько дней. Простите, что причиняю вам страдания, но иначе я не могу». Через час она купила билет на первый утренний поезд, направлявшийся в Ниццу. «Буду купаться в море», – подумала Камилла, забыв, что сейчас, в феврале, море слишком холодное.

После гостиницы и поезда денег у Камиллы почти не осталось. В Ницце она оставила сумку в вокзальной камере хранения и пошла бродить по городу. В новом месте ей стало легче; она правильно сделала, что уехала, интуиция ее не подвела. Значит, она еще способна себе помочь. Как говорится, сменить обстановку. Сменить обстановку – как начать жить заново. Погуляв по Английской набережной, она спустилась на пляж и улеглась на гальку. Потом разделась и в одной футболке пошла к морю. Без малейших колебаний вошла в воду, словно не чувствуя холода. Уже какое-то время она едва осознавала, где находится и что происходит вокруг. Ее ничуть не удивило, что никто больше не купается. Конечно, прохожие тут же обратили на нее внимание. Камилла поплыла в открытое море, не отдавая себе отчета, насколько слаба: она ведь целые сутки ничего не ела. Наконец-то она чувствовала себя счастливой, хотя со стороны казалось, что девушка то ли сошла с ума, то ли хочет покончить с собой.

На берегу двое полицейских кричали Камилле, чтобы возвращалась, но она их не слышала, только смутно различала вдалеке какие-то неясные фигуры. В конце концов один из полицейских бросился в воду и поплыл к ней. Когда он был уже поблизости, Камилла принялась беспорядочно размахивать руками, будто заранее начала бороться с типом, который, как ей, видимо, представлялось, собирался на нее напасть. Полицейскому удалось ее успокоить. Он объяснил, что не сделает ей ничего плохого, а, наоборот, хочет помочь, потому что она подвергает себя опасности. У Камиллы уже не оставалось сил для сомнений. Еще в воде она потеряла сознание.

Камилла очнулась на больничной койке. Она долго лежала, глядя в белый потолок, пока к ней не подошла медсестра.

– Как вы себя чувствуете?

– Где я?

– В отделении неотложной помощи. Вам стало плохо, когда вы плавали.

– Плавала? Где?

– В море.

– В каком море?

– В Ницце. Вы в Ницце.

Камилла ничего не помнила.

– Скоро приедут ваши родители, – сказала медсестра и мягко, почти шепотом добавила: – Все будет в порядке.

Наверно, эти слова она повторяла десятки раз в день, всем пациентам больницы. «Что значит „порядок“? – подумала Камилла. – Средство от беспорядка? Какое наступит счастье, если слова медсестры сбудутся». Камилла не ждала порядка, она ждала, что прекратится беспорядок.

В кармане брюк Камиллы полицейские нашли ключ от камеры хранения. Достали ее сумку, узнали, кто она, и передали информацию в Лион. Изабель чуть не упала в обморок, услышав, что дочка в больнице: в первые секунды она решила, что речь идет о том, что нашли тело. Самая страшная в жизни потеря! Но ее ребенок жив, скоро они смогут встретиться и обняться. Длинный коридор привел их с Тьерри к палате Камиллы. Через стекло они могли наблюдать за ней, она же их не видела. Странным образом Камилла выглядела спокойной. Ситуация оставалась драматической, но они собрались вместе, и в этом был проблеск неожиданной радости.

Они сели в машину и поехали в Лион. На заднем сиденье Изабель крепко прижимала к себе Камиллу. Каждые пять минут мать спрашивала дочку, как она, не нужно ли остановиться, не хочется ли ей чего-нибудь. Камилла отвечала, что все хорошо, и это было правдой. Должно быть, ей действительно нужно было потеряться и взглянуть в лицо смерти, чтобы начать жить заново.

21

Камилла опять стала ходить в школу и прилежно заниматься. Просто чудо, думала Изабель. Камилла изо всех сил готовилась к выпускным экзаменам. Сейчас важно было только одно: решительно вооружаться знаниями. Родители с трудом ее понимали. Но как упрекнуть лицеистку за то, что она слишком много работает? Как-то в воскресенье отец предложил ей поехать вместе с ним на рыбалку, она отказалась, потом, чтобы доставить ему удовольствие, согласилась, но при одном условии: она непременно возьмет с собой книгу.

В середине учебного года никому и в голову не приходило, что Камилла блестяще сдаст экзамены на аттестат зрелости, и тем не менее это произошло. Такая она одаренная. Изабель хотела широко отпраздновать великое событие. Надо было разделить эту радость, эту удачу с другими, продемонстрировать всему свету, и тогда, быть может, она сохранится надолго. Но когда Камилла услышала, что среди гостей предполагается Сабина, она сразу же замкнулась в себе. «Нет-нет, никакого праздника. Для меня самое приятное будет поужинать вместе с тобой и папой». В конце концов они отметили втроем хеппи-энд школьного года в одном из лучших лионских ресторанов – «Даниэль и Дениз».

В конце ужина Камилла заявила, что хочет снова заниматься живописью. В другое время родителей это бы обеспокоило. Путь художника далеко не гарантирует надежного будущего. Но сейчас дело обстояло по-другому. Уже то, что у девочки появилось какое-то желание, бесконечно радовало родителей. Как хорошо, что она вновь мечтает и строит планы. Сама Камилла впервые за долгое время чувствовала себя сильной и не подвластной никакому разрушительному влиянию. Она преувеличивала, но дело было в том, что теперь она не знала полумер ни в силе, ни в слабости; для нее существовали только крайности. Новое решение позволяло ей взять верх над палачом. Он уничтожил ее, украв у нее тело, но не сможет украсть ее жизнь. Камилла нашла в себе силы больше не связывать живопись с пережитым насилием. Она решила поступать в Академию художеств. Ей сказали, что сейчас уже слишком поздно, надо было подавать документы еще весной. Но мадам Бертье, директриса лицея, и тут помогла все уладить. Камиллу приняли в Академию. Все лето она провела в библиотеке, листая книги по искусству и открывая для себя мир множества художников, начиная с Отто Дикса[29] и кончая Шарлоттой Саломон[30].

Перед поездкой в Бретань Камилла попросила у родителей разрешения провести несколько дней в Париже. Они не могли ей отказать, ведь для нее это было жизненно важно. Ей так хотелось снова побывать в парижских музеях, особенно в Орсэ. На этот раз волшебство подействовало еще сильнее, чем раньше. Если бы только можно было провести в музеях все лето! Камилла прочувствовала могущество красоты, способной заживлять раны. Когда мы смотрим на картину, никто нас не судит, мы общаемся на равных, кажется, что произведение искусства способно понять нашу боль и молчаливо утешить; оно пребывает в вечной неизменности, его единственная цель – омыть нас волнами прекрасного. Печали забываются в обществе Боттичелли, страхи утихают с Рембрандтом, горести смягчаются с Шагалом.

В Бретани Камилла все время вспоминала массу увиденных образов, и в ней рождалось нечто новое, пробивался собственный голос. Конечно, она и до трагедии много рисовала, и оригинальность ее работ не вызывала сомнений, но сейчас эта оригинальность еще усилилась, еще более четко определилась. В жизни всякого художника наступает момент, когда он говорит себе: именно сейчас. У Камиллы он наступил этим летом. Она вернулась к жизни благодаря искусству, и это придавало ей еще больше сил и уверенности. Никто на нее не похож, в искусстве она такая одна.

22

Начало занятий в Академии художеств прошло замечательно. Камилла была счастлива, что попала в новую обстановку, где ее не преследовали воспоминания. Иногда можно выздороветь просто за счет географического перемещения. Конечно, Камилле стало лучше, но все-таки на нее порой еще накатывало прошлое. Нет, нужно от этого избавиться. Она должна восстановиться, не просто замазав трещины, а выстроив новый фундамент существования. Лучше всего с помощью психолога. Камилла поискала в интернете и остановилась на Софи Намузян. Ее имя почему-то вызвало у Камиллы доверие.

Камилла представляла себе пухленькую блондинку невысокого роста, этакую счастливую мать семейства. Но перед ней оказалась высокая сухопарая седая дама, словно сошедшая с картины Джакометти[31]. На первый взгляд довольно суровая, она была не из тех, кто обещает разрешить ваши проблемы за три сеанса.

На ее лице отражались превратности долгого пути, пройденного в попытках отыскать умиротворение.

При первой встрече Камилла говорила немного, и Софи Намузян не побуждала ее к большей откровенности. Они узнавали друг друга через молчание. Нужно несколько недель, чтобы почувствовать себя в кабинете более свободно. Психолог интуитивно определила профиль новой пациентки. Счастливое детство, спокойная семейная обстановка, уравновешенная жизнерадостная девочка, внезапно надломленная какой-то травмой. Скорее всего, ее изнасиловали, причем это был не кто-то из домашних, а посторонний, действовавший грубо и непредсказуемо. Отсюда шок, причем этот тип, вероятно, ее шантажировал. Как бы то ни было, ясно, что о происшедшем она никому не говорила, и это теперь ее и мучило – невыносимый ужас случившегося несчастья и вынужденное молчание.

Проницательность Софи Намузян производила сильное впечатление. Некоторых людей разгадать легко, но Камилла к ним не относилась. Свои подлинные чувства она изо всех сил старалась скрыть – от застенчивости. Точнее, не совсем от застенчивости; ей часто хотелось кричать, разорвать пелену, удерживающую ее речь; нет, она испытывала скорее стыд. От этого стыда ее могли освободить только слова. Софи Намузян собиралась терпеливо ждать этих слов. Рано или поздно они придут и будут решающими.

23

Родители пожертвовали своими сбережениями, чтобы снять Камилле студию поблизости от Академии. Для нее было бы слишком утомительно каждый день ездить туда и обратно, к тому же самостоятельное житье, возможно, принесет ей пользу. По крайней мере, она сама так считала. Квартира находилась в небольшом неказистом доме, но для Камиллы это не имело никакого значения. Все свое время она проводила в Академии, где просторные помещения, называемые мастерскими, позволяли студентам работать в условиях, которые казались Камилле идеальными. Тем не менее друзей она не завела. Как только разговор становился слишком личным, она говорила, что ей пора уходить. Вечеринок она избегала, ссылаясь на занятость. С одной стороны, ей хотелось бы общаться с другими начинающими художниками, сравнить их работы со своими, поделиться сомнениями, но с другой – все это было пока выше ее сил. Сама мысль о том, что можно завязать новые отношения, ее пугала. Желая убедиться в собственной правоте, она вспоминала всех художников, которыми восхищалась и чьи жизни представляли собой шедевры одиночества. Она еще иногда говорила по телефону с Ирис, но они больше не встречались. Камилла все сильнее отдалялась от мира, но это ее нисколько не печалило.

Камилле нравилось растворяться в толпе, больше всего во время лекций Антуана Дюри. Она садилась обычно в середине амфитеатра; прочие студенты служили ей как бы защитным бастионом. Камилла особенно любила этого преподавателя, в котором, как ей казалось, уживались две личности. Во время лекций он, хотя явно был увлечен своим предметом, всегда держался в строгих рамках, не допускал ни отклонений, ни импровизации, следовал заранее намеченным путем. А во время практических занятий как будто чувствовал себя намного свободнее. Очень внимательный к каждому из студентов, он мог неожиданно изменить программу, чтобы полнее удовлетворить чьи-то ожидания. Камилла иногда задумывалась: что на самом деле представляет собой этот человек? Интуитивно она ощущала в нем товарища по несчастью; другие ничего не видели, но она угадывала в нем некое смятение. Он как раз недавно расстался с Луизой, и за его отрешенным видом никто не замечал отчаяния; почувствовать его могла лишь раненая душа.

Разумеется, Камилла стремилась прежде всего заниматься живописью и совершенствоваться в техническом плане. Но чтобы найти собственный путь, нужно было также впитывать чужое творчество. В этом плане ей очень помогали лекции Антуана Дюри. Когда он рассказывал о детстве Рубенса или старости Дали, живопись воспринималась как род непрерывного повествования. Рисовать значило вносить свой вклад в это повествование. Камилла любила ощущать на себе влияние прошлого; гении ушедших эпох ее ничуть не смущали. Наоборот, память о сотворенной ими красоте придавала ей сил. Жизнь других все время обогащала ее собственную.

Дюри наблюдал за новой студенткой с большим вниманием. Он быстро понял, что она отличается от других – хотя бы своей жаждой знаний. Некоторые однокурсники называли ее молчальницей. Узнай об этом сама Камилла, она, наверно, была бы только довольна, решив, что для художника это скорее хорошее качество. На практических занятиях она действительно говорила немного, но ее письменные работы Антуан находил оригинальными и талантливыми. В этой ученице чувствовалась необычная личность, и он был уверен, что со временем она обретет свой уникальный голос в искусстве.

24

В стенах Академии художеств Камилла чувствовала себя защищенной. Сами содержащиеся в названии слова «изящные искусства» ласкали душу. Но в другие моменты ее снова настигали внутренние грозы; неужели это никогда не кончится? Порой ей казалось, что она обречена на вечное отвращение к себе самой. Несколько унизительных минут превратились в пожизненную кару. Работа с психологом, вынуждавшая Камиллу осознавать собственные эмоции, делала ее более уязвимой. Ей до сих пор не удавалось заговорить о том, что ее мучило, но слова были уже близко, еще немного, и они вырвутся на волю. Это ощущение не давало Камилле покоя. Но в другие минуты ей, наоборот, казалось, что она никогда не сможет заговорить. Как рассказать о том, что она пережила? Словно сами будущие фразы испытывали отвращение к тому, что им предстояло выразить. Надежда на то, что слова освободят и умиротворят Камиллу, то и дело рушилась.

Заметив это, Софи Намузян однажды предложила: «Попробуйте записывать то, что вы могли бы сказать. Излагайте все на бумаге. Потом прочтете мне, но, даже если не захотите, важно, что эти слова будут высказаны и останутся существовать. Сокровенное надо уметь выразить и как-то закрепить. Бывает, что страдающие люди начинают сомневаться: действительно ли они это все пережили? Письменное свидетельство отражает силу реальности. Это ваша правда – разумеется, правда жертвы, но также и борца. После этого все становится возможным…»

Она произнесла эти слова спокойно и медленно, словно гипнотизируя Камиллу. Сколько человечности было в этой женщине, несмотря на ее внешнюю отрешенность и даже холодность! Камилла, уходя, от души ее поблагодарила. А Софи Намузян, оставшись одна, вдруг испытала неприятное ощущение. Что-то вроде скверного предчувствия.

25

Через неделю Камилла проснулась глубокой ночью – из-за потребности наконец взять в руки перо. Она не знала, с чего начать. Столько раз подыскивала слова, меняла их, бесконечно, до одурения, прокручивая в уме разные детали. Но откладывать дальше невозможно, она начнет сейчас же.

Писать обо всем пережитом – все равно что пытаться осветить черную бездну одной спичкой. Конечно, потребуется много времени. Каждое слово, каждая буква несли в себе груз, от которого необходимо освободиться. Камилла написала две фразы и остановилась. Подошла к окну посмотреть на спящий город. Ее квартира состояла из двух соединенных вместе комнат для прислуги на верхнем этаже.

Камилла увидела вдалеке на крыше двух влюбленных. Они оба курили. Воплощение счастья! Как бы ей хотелось оказаться на их месте. Любить друг друга ночью, глядя на небо, и курить; любить друг друга в завитках дыма. Казалось бы, так просто, но для нее недостижимо. Вид влюбленных, сначала восхитивший Камиллу, сейчас причинял ей страдания.

В конце концов она легла спать. Утром перечитала две фразы, написанные ночью, и решила, что вечером обязательно продолжит. Быстро собралась, в восемь начинались практические занятия у Антуана Дюри. Камилла считала, что в такую рань абсурдно преподавать что бы то ни было, особенно историю живописи. Искусство заслуживает ночи. Тем более что и сам преподаватель был далеко не в лучшем виде и вначале едва ворочал языком. Нетрудно было догадаться, что он живет один. Прежде чем поздороваться со студентами, он не произнес ни одного слова – ни с женой, которая от него ушла, ни с детьми, которых у него не было. Но он обладал божественной энергией увлеченных людей. Стоило ему сказать несколько слов о художнике или о картине, как он полностью просыпался.

Этим утром он продолжил начатый месяц назад цикл лекций об автопортрете. Сейчас развивал теорию о том, что считал отличительным свойством живописи.

– Практически все художники в тот или иной момент решали стать темой собственного творчества. Это как бы некий обязательный этап. Мне кажется, живопись – единственный вид искусства, содержащий этот автобиографический элемент. Не то, например, в литературе. Многие большие писатели никогда не упоминали в своих произведениях о собственной жизни, так сказать, не создавали автопортретов. А вы как считаете?

– …

Вряд ли кто-то успел составить себе мнение по этому поводу, но Камилла, к всеобщему удивлению, подняла руку. Еще до того как преподаватель дал ей слово, она начала:

– Я не думаю, что это так. Любой деятель искусства выражает себя. В литературе автор присутствует повсюду, несомненно. Конечно, больше бросается в глаза, когда рисуют собственное лицо, но из этого не следует, что живопись занимает особое место в плане самовыражения. По-моему, вообще невозможно творить, никак не выражая себя. Мне кажется, ваша теория базируется на поверхности явлений.

Камилла остановилась, решив, что этого хватит. Все были изумлены тем, что «молчальница» высказала свою точку зрения, да еще в такой длинной речи. Вслед за ней и другие тоже выразили несогласие. Преподаватель не ожидал таких возражений, но, чтобы сохранить лицо, сказал в заключение: он очень рад, что на его занятиях студенты активно обмениваются мнениями и каждый свободно выражает свои идеи. Надо сказать, что комментарий Камиллы он принял очень доброжелательно. Сдержанный по натуре человек решился на публичное выступление, – разумеется, это следует оценить положительно.

После занятий Камилле захотелось извиниться перед преподавателем. Она чувствовала себя неловко, а неожиданная смелость появилась, скорее всего, под влиянием двух фраз, записанных накануне вечером. Да, тут существовала несомненная связь. Выразив в словах прошлое, она освобождала настоящее. Пусть резко и беспорядочно, как о том свидетельствовало внезапное и словно бы не зависящее от ее воли утреннее выступление. Она еще так мало написала, а уже какой хороший результат. Сразу освободилась от долгого вынужденного молчания. Камилла подошла к преподавателю:

– Извините, можно вас на минутку?

– Да, конечно, Камилла.

– Я хотела сказать… я сожалею, что сегодня утром… Я не хотела вам противоречить.

– Не надо сожалеть. Вы хорошо сделали, что высказали свое мнение. Может, я действительно ошибаюсь, что одни только живописцы проходят через стадию автопортрета.

– Нет, нет, вы не ошибаетесь. Никак.

– …

– Вы ведете занятия просто замечательно. Ваша увлеченность прямо заражает. Меня вы вдохновляете.

– Спасибо.

– Я…

– Да?

– Я не хочу злоупотреблять вашим временем, но…

– Я вас слушаю.

– Мне бы очень хотелось узнать ваше мнение о моих работах.

– Вы хотите, чтобы я зашел к вам в мастерскую?

– Да, для меня это было бы очень важно.

– Понимаете… Обычно я этого не делаю, чтобы не вмешиваться в работу коллег. Но раз вы сами просите, почему бы и нет.

– Спасибо, большое спасибо. Я завтра буду в мастерской весь день.

– Очень хорошо, я постараюсь зайти.

Камилла испытывала изумление. Надо же, посмела обратиться к нему с такой просьбой! Вообще-то, она думала об этом уже давно. В Академии были очень хорошие преподаватели, но ей хотелось узнать впечатление специалиста по истории искусства. Его мнение значило больше, чем мнения других. Камилла чувствовала, что находится на одной волне с ним – и интеллектуально, и эмоционально. Антуан понял, какое значение приобрел в глазах студентки, и потому не мог отказаться. Сегодня она вела себя совсем иначе, чем раньше, можно сказать, появился новый вариант Камиллы. Она его то и дело удивляла, и это вызывало еще большее желание увидеть ее живопись.

26

В конце дня у Камиллы была назначена встреча с Софи Намузян[32]. В кабинете, едва усевшись и вновь испытывая стыд, она быстро заговорила:

– Не знаю, что на меня сегодня нашло. Я выступила прямо во время занятий, перед всеми. А потом еще подошла к преподавателю. Он, наверно, решил, что я сошла с ума. Я с ним так свободно говорила, просто сама себя не узнавала. Как будто это не я была.

– Нет, Камилла, это были вы, – почти сухо ответила Софи. – Я уверена, что несколько лет назад вы были именно такой – высказывали вслух то, что другие думают про себя.

Камилла не знала, что ответить, и залилась слезами. Как давно она не плакала! Со слезами пришло освобождение. Камилла плакала, потому что эта женщина сказала правду. Камилла вновь стала такой, какой была когда-то, словно проснулась после долгого искусственного сна. Да, конечно, это она – свободная в суждениях, не зависящая от чужих мнений. И плакала она не от грусти; наоборот, сейчас все снова стало возможным. Камилла сказала несколько слов о своем темпераменте, поделилась какими-то воспоминаниями. Ей вновь было легко говорить.

Возврат к далекому счастливому прошлому вызвал у Камиллы непреодолимое желание рисовать. Дома она достала большую тетрадь, купленную на прошлой неделе, и, улегшись на кровать, принялась делать наброски. В них отражались воспоминания детства: вот на Рождество мама рассказывает ей об ангелах; вот они на кладбище у могилы преждевременно умершей тети; Камилла переносила на бумагу то, что всплывало в памяти невольно, непреднамеренно. Прошлое возвращалось, смыкаясь с настоящим. Разлом во времени исчезал. Этим утром действительно произошло нечто важное. Ее внезапная раскованность была не случайной. На сцену выступила прежняя, настоящая Камилла.

От мыслей о себе самой она перешла к мыслям о преподавателе. Она вспоминала, что он говорил о разных художниках, и сама удивлялась тому, что помнит все это практически дословно. И вообще он как будто оживал у нее перед глазами, становился персонажем картин. На некоторых набросках его лицо словно бы выражало сожаление. Камилла рисовала человека, который испытывает трудности в общении с самим собой. Но она так чувствовала. Постоянная скрытая грусть. В других случаях она старалась выразить его мягкость и доброжелательность. Она видела, что он к ней особенно внимателен. Да, так оно и было. Антуан угадывал ее возможности и хотел помочь ей как можно лучше.

27

Как договаривались, назавтра в конце дня он зашел в мастерскую. Бросил взгляд на работы других студентов – все они с ним почтительно поздоровались. Почему он раньше сюда не приходил? Считал неудобным вмешиваться в чужую область? Какая чушь! Ему же не раз говорили, и вот совсем недавно Камилла, что его лекции могут сильно повлиять на эволюцию художественного стиля. В сущности, было очень приятно осознавать свою причастность к расцвету творчества всей этой молодежи.

Подойдя к Камилле, он увидел, что она сидит возле мольберта. Ему показалось, она предвидела, что он придет именно сейчас, и ждала его. Рядом стояла законченная картина – ее автопортрет. У Антуана возникло странное впечатление: он словно встретился с двумя Камиллами. Не поздоровавшись, он сразу принялся пристально разглядывать работу. Лицо на портрете хранило нейтральное выражение, но взгляд был как будто направлен прямо на собеседника. На какой-то момент этот взгляд подействовал на Антуана гипнотически, настолько он был упорен и пронзителен. Но его силу смягчал нежный лиловый контур.

Некоторое время Антуан продолжал стоять перед портретом, который сразу же показался ему удивительно своеобразным. Камилла первая нарушила молчание:

– Добрый вечер.

– Добрый вечер, прошу прощения. Ваша картина произвела на меня очень большое впечатление, правда.

– Я ее написала для вас. В связи с вашей теорией я решила, что мне нужно сделать автопортрет.

– Ах… спасибо.

– Честно говоря, я и раньше писала автопортреты. Что странно – эти рисунки у меня самые безличные. Я нарочно себя рисую не такой, какая я есть. Совсем другой.

– Понимаю… А почему у вас тут лиловый?

– Это цвет радостной меланхолии, – ответила, улыбаясь, Камилла. Она была так довольна, что он пришел, прямо-таки счастлива!

Антуан растерялся. Камилла была столь сильной личностью, что невозможно было сразу понять, как вести себя с ней. Она начала показывать свои работы, и Антуан решил вначале просто смотреть, не говоря ни слова. Тем более что на первый взгляд между рисунками не просматривалось никакой внутренней связи. Можно было предположить, что они создавались под влиянием самых разных импульсов и переменчивых настроений, вдохновлялись неведомыми случайностями. Но постепенно в них проявилась некая общность, некая объединяющая линия[33]. Пожалуй, ее работы объединяло присутствие растительного мира; живая природа смягчала хаос мироздания. В каждом из ее произведений, даже самых мрачных, таилась надежда; чаще всего она угадывалась в изображении дерева или цветка.

– Замечательно, – сказал наконец Антуан.

– Правда? Вам нравится?

– Да, правда.

– Может, вы просто не хотите огорчать меня?

– Нет, уверяю вас, ваши работы ни на что не похожи. Кто у вас ведет технику рисунка?

– Профессор Буи.

– Он вам, наверно, уже говорил то же самое?

– Нет, хвалить он не любит. Но когда я слышу, как он страшно ругает других, то думаю, что мою работу он более или менее одобряет.

– Да, он этим известен. Его молчание – самая лучшая оценка.

– Во всяком случае, спасибо. Я так боялась вас побеспокоить.

– Наоборот, я был очень рад с вами пообщаться. Идемте выпьем кофе, обсудим подробнее ваши работы, – предложил Антуан.

Он очень редко вел себя таким образом, но приветливость студентов и неподдельный интерес Камиллы к его мнению побудили его высказать это желание. Антуану захотелось сблизиться со своими учениками. В сущности, это придавало смысл его жизни.

28

Через несколько минут они уже сидели в кафе рядом с Академией. Антуану хотелось побольше узнать о том, что вдохновляет Камиллу. Он любил творческих людей и их секреты. Искренне восхищался Камиллой и стремился лучше понять ее. Он стал преподавателем, но точно так же мог стать галеристом и продвигать работы художников, которые ему нравились. Эта роль ему бы прекрасно подошла, несмотря на отсутствие художественных способностей.

Но тут Камилла несколько ушла в себя. Не то чтобы ей было неприятно беседовать с Антуаном, наоборот, но ей с трудом удавалось говорить о самой себе. Высказывания Антуана ее радовали, она находила их уместными и даже лестными, но, когда он начинал выяснять, как зародилась идея той или иной картины, ей сразу делалось не по себе. Камилла терпеть не могла сухого анализа. Антуан расспрашивал ее очень доброжелательно, она это прекрасно понимала, но для нее творчество относилось к сфере бессознательного, художнические замыслы рождались в тайне. В сущности, она не хотела, чтобы кто-то выпытывал у нее сокровенное. Конечно, она сама обратилась к преподавателю. Но ей было бы достаточно одного его взгляда. Он пришел, посмотрел ее работы, прочувствовал их – это ценнее слов. Антуан угадал ее настрой и перешел к теме попроще:

– Вы к галерее Перротена не имеете отношения? Эмманюэль вам случайно не родственник?

– Нет. Мои родные ничего не понимают в живописи.

– Тогда… откуда же взялось ваше призвание?

– После экскурсии в музей… Хотя я не уверена, что началось именно тогда. По-моему, что-то такое во мне уже было. Простите, может, я неудачно выразилась.

– Я вас прекрасно понимаю.

– А вы?

– Что я? Почему я стал преподавать историю искусств?

– Да.

– Тоже случайно. Сам не знаю, как вышло, что я полюбил живопись. Наверно, мне понравилось ходить по музеям, примерно как вам. Спасаться от юношеских проблем. Музеи меня умиротворяли больше всего.

– Да, красота умиротворяет… – с неожиданной серьезностью произнесла Камилла.

Они замолчали на несколько мгновений, как будто тишина позволяла глубже осознать эту мысль.

Они еще долго говорили о любимых художниках, о современном искусстве, о лучших галереях Лиона. В конце Камилла спросила:

– Вы не родственник Ромена Дюри?

– Нет.

– Это нас объединяет, – сказала она с улыбкой.

Они вышли на улицу. Оба на мгновение почувствовали неловкость. Целоваться на прощание было бы неуместно. Антуан слегка коснулся рукой плеча Камиллы. Это был их единственный контакт. Потом он будет много раз вспоминать этот жест. Братский жест, из которого, несомненно, могла бы родиться дружба.

29

Вернувшись домой, Антуан продолжал думать о Камилле. Какая удивительная девушка! Общаясь с ней, он забыл обо всех своих неприятностях. Есть люди, обладающие особым умением: рядом с ними вы живете исключительно настоящим, ничего другого для вас не существует. Кем-то она станет в будущем? В разговоре с ней он сказал: «Я верю в вас». Камилла была, казалось, особенно взволнована этой фразой. «Он верит в меня», – повторяла она про себя, и это давало ей силы двигаться еще дальше.

Была уже поздняя ночь. Перед Антуаном лежала кипа студенческих работ. Обычно он предлагал студентам проанализировать какую-нибудь картину, учитывая при этом и культурно-исторический контекст. Сейчас речь шла как раз о группе Камиллы, там было человек двадцать. Разумеется, он начал с ее эссе. Удивительно, но теперь ему казалось, что он знает ее немного лучше, чем раньше. Никогда еще с ним такого не случалось – сидеть со студентом в кафе и в тот же вечер проверять его работу. Разумеется, Антуан был настроен более чем доброжелательно. Именно поэтому ему следовало подойти к сочинению Камиллы достаточно строго. Их явное взаимопонимание не должно влиять на объективность его оценки. Пожалуй, в конечном счете не стоит так уж сближаться со студентами, чтобы не попадать в неловкое положение.

Как он и ожидал, работа Камиллы отличалась высоким уровнем. Тонкий анализ, ровный и точный стиль изложения. Она разбирала картину Эдварда Мунка «Голова мужчины в женских волосах» и писала о норвежском художнике, его безумии и неврозах так, словно речь шла о дальнем родственнике. Но в последней части она перешла к совсем другой теме и сделала длинное отступление о Сальвадоре Дали, весьма интересное, но никак не связанное с анализом картины Мунка. Антуан написал на полях: «Блестяще, но не имеет отношения к теме». Безотчетно, по привычке, он подчеркнул «не имеет отношения к теме».

Человеку творческому всегда трудно уложиться в четкие рамки – тезис, антитезис, синтез. Антуан понимал, почему Камилла удалилась от основной темы, ведь сколько ни дели историю живописи на разные периоды, произведения искусства связаны друг с другом. Камилле было слишком тесно в рамках творчества одного художника, пусть даже гения.

30

Камилла весь вечер рисовала. На одном из набросков она изобразила себя с поднятыми к небу руками и позже прямо посредине рисунка написала его название: «Конец чувству вины».

Написала и задумалась над этими словами. Она всегда считала, что сама виновата в случившейся трагедии. Абсурдное и ни на чем не основанное ощущение, она вдруг четко это поняла, словно освободилась от дополнительной тяжести. Первый раз в жизни допустила, что не несет никакой ответственности за свалившийся на нее ужас. Раньше она думала, что, возможно, сама вела себя не так, как надо, или оделась неподобающим образом. Но теперь все это кончено. Она жертва, и только жертва. И поэтому готова к борьбе. Она могла бы даже подать жалобу в полицию, и не важно, к каким последствиям это приведет. Тем более что угрозы ее палача теперь казались не слишком реальными. Он оказал на нее психологическое давление, чтобы заставить молчать, но ошибка, якобы совершенная матерью, представлялась ей теперь просто невероятной. Камилла задумалась о том, что может произойти, если она обратится в полицию. Ей придется обо всем рассказать, то есть все пережить заново. Им устроят очную ставку, – значит, она окажется лицом к лицу с ним. Он будет все отрицать, обвинит ее во лжи, и кто-то, возможно, ему поверит. Как все это вынести? Сейчас она восстанавливается, отстранившись от пережитого кошмара. Ведет повседневную борьбу. Стоит ли возвращаться к прошлому? Всего несколько минут назад она считала себя такой сильной, а сейчас снова ощутила, насколько уязвима. Уязвима и опять испытывает отвращение.

Стало быть, это никогда не кончится.

Зло призывало зло, над ней как будто прокатывалось пришедшее из черной бездны неумолчное эхо. Иван снова появился в ее жизни. Он привел свой класс в Академию художеств. Там устроили выставку ранних работ некоторых художников. Как начинают рисовать? Можно ли по начальным произведениям почувствовать своеобразие будущего мастера? Ивана увлекла идея показать ученикам рождение творца. Все когда-нибудь начинают, – это поможет каждому укрепить веру в себя. После выставочного зала он еще поведет их в библиотеку, чтобы углубить знания. Возможно, эта экскурсия поможет кому-то найти свое призвание.

Камилла увидела лицеистов в конце дня. Она не сразу заметила Ивана, ее просто привлекла группа молодежи и исходивший от нее дух беззаботности. Она вспомнила собственные походы в музеи и впечатление, которое испытала, оказавшись перед картиной Жерико. В этот момент она и увидела Ивана, потного, опухшего, самодовольно наставляющего школьников. Да, это был он. Она бы узнала его и в толпе на переполненном стадионе, ведь он постоянно преследовал ее в мыслях, а сейчас оказался перед глазами. Он тоже сразу узнал ее и ничуть не удивился. Ему, конечно, было известно, что она здесь учится, он даже втайне надеялся как-нибудь ее встретить, и вот случай ему помог. Он сказал просто: «Добрый вечер, Камилла». Вежливость она восприняла как пощечину и в изумлении застыла на месте. Он же спокойно пошел к выходу, окруженный учениками, среди которых было много девочек. Камилле хотелось кричать, но на нее обрушилась волна молчания.

Она постаралась успокоиться, заглушить в себе ярость против зловещего знака судьбы. Может, наоборот, это все к лучшему – послано ей, чтобы покончить с прежним ужасом. Софи Намузян наверняка так бы и сказала. Но нет, совсем не так. Это проявление постоянного вероломства жизни, ожесточившейся против нее как раз тогда, когда она наконец-то всплыла на поверхность. Существовала некая сила, которая упорно издевалась над ней и ее страданиями. Только так и можно объяснить. Но почему ее заставляют терпеть все это? Почему сталкивают лицом к лицу с убийцей? Ведь он ее убил. Она не умерла, но и не жила по-настоящему, она выживала. Почему, по какой гадостной причине произошла эта случайная встреча? К тому же он выглядел таким равнодушным. Ни малейших угрызений совести, ни тени на лице. Кажется, он даже не боялся, что его разоблачат. Неужели он все забыл? Сказал «добрый вечер» спокойным голосом. Но разве возможно забыть такое преступление? То, что навеки останется у нее в памяти, у него вылетело из головы? Несправедливость оставалась несправедливостью.

Камилла вернулась домой вся дрожа. Поставила на стол сумку и стала искать в ней прописанный Намузян транквилизатор. Почему-то не нашла. Достала свою работу, полученную сегодня от профессора Дюри. Он был так смущен, когда говорил, что она отклонилась от темы. Но ведь это правда, истинная правда. Вспомнив Дюри, она немного успокоилась. И чтобы отвлечься от тяжких мыслей и переключиться на другое, даже начала перечитывать свое эссе. Она и сама не понимала, почему отошла от главной темы и половина ее текста не имела никакого отношения к Мунку, она о нем просто забыла. Видимо, это и называется «перескакивать с одного на другое» и полностью соответствует ее натуре: она все время хочет убежать от себя. Поэтому и не может надолго задержаться на чем-то одном. Когда приходишь к такому выводу, становится еще легче убежать от собственных мыслей.

31

На следующее утро Антуан первым делом заметил, что Камиллы в аудитории нет. Он сел за стол. Надо было начинать занятия, но он решил немного повременить. Как актер, который ждет, когда в зале появится его любимая зрительница. Но Камиллы все не было. Может, она всю ночь рисовала? Да, скорее всего. Она ведь говорила, что его занятия начинаются слишком рано. Да, наверняка. С другой стороны, она говорила также, что ни за что не хочет их пропускать. Видимо, тут какая-то другая причина. Антуан рассказывал о танцовщицах Дега, но его состояние было далеко от легкости и парения. Наоборот, на сердце наваливалась тяжесть. С каждой минутой ему становилось все тревожнее. Впервые за время преподавания он с трудом дотянул до конца урока.

Едва прозвенел звонок, как он кинулся к двери и быстро пошел в секретариат. По дороге ему попалась Сабина, но Антуану было не до нее, его гнало какое-то дурное предчувствие. В секретариате он спросил координаты Камиллы. Женщина, к которой он обратился, плохо слышала и повторила «Перрушон». Нет, Перротен. Наконец она нашла нужную карточку, и Антуан записал номер телефона. Он не хотел звонить у всех на виду, стал искать спокойное место и в конце концов устроился под лестницей. Набрал номер и попал на автоответчик. Позже он снова позвонил и опять услышал ее голос, предлагающий оставить сообщение. Он несколько секунд колебался, но так и не сказал ни слова.

1

Антуан целиком ушел в себя. Матильда хотела было подойти, прижаться к нему, но потом решила, что лучше его не трогать. В этот час на кладбище никого не было, ничто не отвлекало от царившей здесь глубокой меланхолии. Антуан пробормотал что-то невнятное и наклонился, чтобы положить на могильный камень отнесенные в сторону ветром увядшие розы. На камне можно было различить несколько слов. К нему была прибита металлическая пластинка со скупыми словами: «Мы любим тебя вечно». Без подписи, но это наверняка родители.

В какой-то момент Антуан почувствовал облегчение. Последние недели он жил с сердцем, словно зажатым в тиски, но сейчас готов был принять то, что испытал. Как бы ему ни было грустно, он ощущал, что в нем рождается некая новая сила и она его уже не оставит. В душе по-прежнему бушевало смятение, но одновременно возник и проблеск надежды. Он пообещал Камилле, что будет часто приходить сюда и радовать ее цветами. Приложил руку к губам, потом коснулся ею могильного камня, словно передавая прощальный поцелуй.

Наконец Антуан вернулся к Матильде. Он не знал, что сказать, но это не имело значения, она и не ждала объяснений. Пусть она ничего не понимала в его истории, не важно, она все равно была готова идти за ним до конца. Поддерживать его, просто быть рядом. По правде сказать, в ту минуту говорить больше всего хотелось Антуану. Он испытывал потребность наконец поделиться тем, что удерживал в себе. Они шли вдоль могил, иногда читая имена покойников. Среди теней прошлого невольно рождались слова; это место упорно напоминало о ценности жизни. Выйдя с кладбища, они направились к машине.

– Куда мы идем? Хочешь зайти в кафе? – спросила Матильда.

– Нет. Лучше в машину.

2

Антуан начал рассказывать. Все утро он звонил Камилле. Напрасно. Он никому не говорил о своем беспокойстве, понимая, что другие сочтут его необоснованным. Но сам интуитивно ощущал: произошло что-то очень серьезное.

В обеденный перерыв он решил поехать к ней. Таксист привез его к дому Камиллы. Но ни на одном почтовом ящике не было ее фамилии. Вообще-то, неудивительно: может быть, ей сдает комнату кто-то из съемщиков или она, как многие студенты, снимает вдвоем с кем-то еще. Консьержа в доме не было. Что делать? Антуан остался стоять в вестибюле. Рано или поздно пройдет кто-то из жильцов, и он спросит. Нет, лучше стучаться во все двери по очереди. Но если у Камиллы все в порядке, она, скорее всего, будет недовольна его внезапным появлением. Он же понял во время их разговора, что она не любит вмешательства в свою личную жизнь. Разумнее всего уйти.

Но он так и остался неподвижно стоять в вестибюле, не зная, на что решиться. В голове вихрем крутились сомнения. Антуан вспоминал все признаки уязвимости, которые замечал у Камиллы. Правда, в последнее время эта уязвимость словно была замаскирована появившейся у нее уверенностью и живостью. Но он-то знал и неделями наблюдал совсем другую Камиллу. Как часто она бывала печальна или отрешена от мира! Всегда в одиночестве, интровертная, словно тень самой себя. Конечно, если такая девушка исчезает на несколько дней, это вызывает беспокойство. Стало быть, его тревога все же обоснована. Да, но ведь речь идет об одном-единственном утре. Стоит ли так волноваться? Или надо довериться собственной интуиции? Антуан не знал, как быть. Если она сейчас выйдет (на что он горячо надеялся), она просто посмеется над его неумеренным беспокойством. Или хуже того – сочтет его ненормальным. Психопатом, который кинулся искать ее после того, как она не ответила на его звонок. Хотя такие вещи ему совершенно не свойственны. Луиза и ушла из-за того, что он никогда по-настоящему не вникал в проблемы других, не шел дальше поверхностных отношений, жил в своих мечтаниях. Почему же сегодня его так угнетает страх и дурные предчувствия?

Но сейчас он все узнает.

Осталось подождать совсем немного.

Переждать несколько шагов.

Десяток, не больше.

Раз, два, три.

К дому подходит женщина.

Четыре, пять, шесть.

Соседка, которая знает, в чем дело.

Семь, восемь, девять.

Она открывает дверь и оказывается прямо перед неподвижным Антуаном.

Десять.

– Я могу вам помочь? – спрашивает она.

– Я ищу девушку, которая здесь живет. Но на почтовых ящиках нет ее фамилии.

– Вам нужна Камилла? – спрашивает женщина неожиданно изменившимся тоном.

– Да.

– Вы ее родственник?

– Нет, преподаватель из Академии художеств.

– Я глубоко сожалею, месье…

– Что случилось?

– Она… Вчера вечером она выбросилась с последнего этажа.

3

В этoт день Антуан был не в состоянии вести занятия. Он сам не знал, как вернулся домой. У него как будто что-то случилось со зрением: стены квартиры искривились и все вокруг было как в тумане. Он с трудом держался на ногах; ничего не оставалось, как растянуться на кровати. Страшная новость терзала его – нет, нет, такого быть не могло. И тут же он представлял себе весь этот ужас: раздавленное тело, кровь, текущую по тротуару. Кто первый услышал звук удара? Кто-нибудь закричал? Он не мог отделаться от этих мыслей – просто наваждение. И ведь еще накануне она сидела у него на занятиях. А через несколько часов погибла. Не может человек умереть вот так. Не имеет права, – твердил он про себя, измученный собственными мыслями. Уйти из жизни так резко и внезапно – для этого надо было испытать настоящий шок. И в результате – сильное неконтролируемое побуждение, стремление броситься вниз, покончить с жизнью немедленно; ничего другого не остается.

Несколько дней назад она была рядом, с гордостью показывала ему свои работы, полная жизни и надежд на будущее. Он касался ее плеча, а сейчас все было кончено, никогда больше не будет плеча, которого можно коснуться. Никогда. И он ничего не видел, ничего не предчувствовал. Нет, не так. Он ощущал уязвимость Камиллы, все ее ощущали. Она носила в себе бездну, которую пыталась скрыть, причем безуспешно, это понимали и другие. Но в последние дни в ней произошла перемена. Он не сошел с ума, она и вправду стала другой. Выступила на занятии. По собственному желанию показала ему рисунки. Говорила о своих планах.

Была полна жизни и надежд на будущее. Он не сошел с ума. Она же так хотела рисовать, в ней бурлила творческая энергия, нет, тут отсутствует всякая логика, не могла она решить умереть вот так вдруг, ни с того ни с сего, она же была полна жизни и надежд на будущее. Невозможно, невозможно. С ней наверняка что-то случилось.

Антуан беспрерывно повторял про себя эту фразу: с ней наверняка что-то случилось. И на фоне этих мрачных повторов у него в памяти всплыл некий факт. Деталь, которая, как ему вдруг открылось, могла послужить поводом для продиктованного отчаянием шага. Это он во всем виноват, он, а не кто другой несет ответственность. Он же написал на ее работе и еще подчеркнул слова «не имеет отношения к теме». Да, дело в этом. Какое еще может быть объяснение? Он подчеркнул слова «не имеет отношения к теме», а через три часа она выбросилась из окна. Через три часа перестала иметь отношение к чему бы то ни было.

У Антуана перехватило дыхание. Он вскочил и закружил по комнате. Да, это он виноват. Он один. Как он мог вести себя так легкомысленно? Он же знал, насколько эта девушка душевно хрупка. Знал, что его мнение значит для нее колоссально много, и вот пожалуйста, сначала он ее превознес, сказал «я верю в вас» и тут же швырнул ей в лицо «не имеет отношения к теме». Она наверняка восприняла эти слова как предательство. У них было так много общего. Никогда он не пил кофе с другими студентами, и она тоже им восхищалась, сама ему говорила. Она сказала: «Вы меня вдохновляете», а он ее унизил. Из-за него случилась катастрофа. Она все так и ощутила, это не могло быть иначе. Антуан без конца прокручивал в мозгу последовательность событий и с потрясающей ясностью видел трагедию в трех действиях: Камилла радуется жизни, потом он заявляет: «Не имеет отношения к теме», и наконец она кончает с собой. Конечно же, существует связь. Какое ужасное выражение! «Не имеет отношения к теме», – значит, человек отрешен от самого себя. Каждый из нас – тема, и вдруг мы становимся никому не нужны. «Не иметь отношения к теме» все равно что умереть.

Правда или выдумка, обоснованно или нет, но, убедив себя, что существует связь между его оценкой и самоубийством Камиллы, Антуан уже не мог отступить и вообразить себе другую версию, другую истину. Допущение переросло в абсолютную уверенность. В любом случае самоубийство близкого человека вызывает у окружающих чувство вины. Почему в преддверии кошмара они ничего не заметили? Надо было вести себя иначе? Произнести какие-то утешительные слова – вдруг бы они спасли душу, пока еще не обреченную? Чувство ответственности за «не связано с темой» сливалось с другим, куда более распространенным чувством, присущим живым, растерянным людям, ошеломленным перед лицом крушения, которого они не смогли предвидеть. Душой и телом Антуан полностью предался своей вине. Всепоглощающее страдание в конце концов умертвило его изнутри.

Пойти на похороны Камиллы он не решился. Как ни странно, на работе он пропустил всего полдня, а потом почти две недели продолжал читать лекции и вести занятия, так что никто не догадывался, в каком он состоянии. Он действовал автоматически, как робот, не вкладывая в свои слова ничего личного. В аудитории он время от времени бросал взгляды на обычное место Камиллы. Никто не мог представить себе, что он при этом чувствовал. Академия снова жила своей жизнью, ощутив ужас от самоубийства одной из студенток не более как царапину. Конечно, в первые дни на чьих-то лицах читалось скорбное выражение, но это быстро прошло. Чужие трагедии глубоко не затрагивают.

Бегство Антуана никто не связал с самоубийством Камиллы. Патино был удивлен и спросил о причинах. Антуан ответил, что собирается писать роман и больше не может откладывать. Правда состояла в другом. Внутри у него все выгорело. Спасти его могла только красота.

4

Матильда взяла Антуана за руку. Они по-прежнему сидели в машине, припаркованной возле кладбища, и он говорил без остановки. Он еще немного рассказал о Камилле и ее таланте, о том, как они вместе пили кофе. И, волнуясь, добавил:

– Я был уверен, что ее ждет блестящее будущее. А сейчас… Какой абсурд!

– Нет, ты прав. Ясно, что эта девушка была очень талантлива.

– …

– Антуан, я не верю, что дело в твоей оценке. Судя по твоему рассказу, ее мучило что-то очень страшное. И ты ничего не мог поделать. Наоборот, твое отношение, твоя доброжелательность принесли ей последнюю в жизни радость. Я в этом уверена.

Антуан ничего не ответил, от этих слов утешения у него перехватило горло. Матильда продолжила:

– Ты не можешь оставаться в таком состоянии.

– Знаю.

– Что ты будешь делать?

– Пожалуй, я хотел бы встретиться с ее родителями. Попросить у них работы. В Академии, наверно, можно будет устроить ее выставку.

– Очень хорошая мысль, – с энтузиазмом поддержала его Матильда.

Ее реакция обрадовала Антуана. Он сомневался во всем и нуждался в постоянном одобрении. Присутствие этой женщины все меняло. Без нее он не отважился бы совершить эту поездку. Все-таки, несмотря на скверное настроение, он до сих пор поступал правильно: и работа в Орсэ, и близкое знакомство с Матильдой. Чтобы сейчас оказаться там, где он и должен быть, – у дома Камиллы.

Матильда легко нашла адрес в интернете. На дорогу им понадобилось меньше десяти минут. Антуан смотрел на дом Камиллы, – сколько раз она входила и выходила через эту дверь! Он старался представить себе ее маршруты. Она оставила следы своего пребывания повсюду; конкретные следы – свои работы, но также и нематериальные, как воздух, который она вдыхала и выдыхала.

– Я тебя подожду в машине? – спросила Матильда.

– Нет, не стоит. Поезжай домой.

– Ты уверен?

– Да, я же знаю, что тебе нужно к детям. Я справлюсь.

– Правда?

– Да.

– Ты мне вечером позвонишь?

– Обязательно. Смотри, будь осторожна на дороге…

Антуан притянул к себе Матильду и поцеловал ее[34]. Потом прошептал: «Спасибо, спасибо за все» – и вышел из машины. Матильда, прежде чем отправиться в путь, проводила глазами человека, который стал ей так дорог.

5

Антуан, стоя на пороге дома, долго не решался позвонить и в конце концов тихонько постучал. Так тихо, что его невозможно было услышать. Он сумел привлечь к себе внимание лишь с третьей попытки. Изабель поднялась с кресла. После смерти дочери она проводила в этом кресле целые дни, молча, в прострации. Друзья и родственники приходили ее навестить – на телефонные звонки она не отвечала. Ее пытались вызвать на разговор, спрашивали, что можно для нее сделать, но она хотела оставаться в одиночестве. Ничто не могло ее развлечь или успокоить. Тьерри, наоборот, желал как можно скорее возобновить свои поездки, чтобы, как он говорил, «выкинуть все из головы». Изабель терпеть не могла это выражение. Как можно выкинуть из головы самоубийство твоего ребенка? Сколько бы Изабель ни оглушала себя успокоительными таблетками, она ни на секунду не могла забыть о случившемся кошмаре. Иногда она думала: может, стоит вернуться на работу в больницу, переключиться на страдания других, чтобы хоть немного смягчить собственные. Нет, все бессмысленно. Ничего ей не поможет. Выхода нет.

На пороге Изабель увидела высокого худощавого человека, едва выделяющегося на фоне серого неба. Она не спросила, что ему нужно, ждала, чтобы сам представился, так что молчание между ними могло бы длиться бесконечно. Наконец Антуан сказал:

– Очень сожалею, что приходится вас беспокоить. Я Антуан Дюри, преподаватель истории искусств…

Он замолчал, неспособный произнести имя Камиллы.

Через несколько минут они уже пили кофе в гостиной. Хоть Изабель и не выносила визитов, приход Антуана был ей, казалось, приятен.

– Камилла мне часто говорила о вас. Она вас высоко ценила.

– Это было… взаимно.

Антуан побледнел. Он собирался заговорить о «не имеет отношения к теме», признаться в своей вине, но не успел. Изабель принялась рассказывать:

– Она была в отчаянии, а мы не могли ей помочь. Что я только ни делала, чтобы она наконец заговорила, но все напрасно, она так и носила это в себе. И я не сумела понять весь ужас ее драмы.

– …

– Когда Камилле было шестнадцать лет, ее изнасиловали. Мы нашли в ее комнате большое письмо, где она обо всем рассказывает.

Изабель на мгновение остановилась, затем продолжила. Камилла оставила не письмо-завещание, объясняющее ее самоубийство, а длинное описание пережитых страданий. Текст, о котором говорила доктор Намузян. «Это необыкновенная женщина», – добавила Изабель, которая и сама теперь ходила к ней на консультации. Это словно сближало ее с погибшей дочерью. К тому же обе женщины испытывали, хотя и в разной степени, одну и ту же боль. Софи Намузян была глубоко потрясена смертью Камиллы. Ей постоянно приходило в голову, что она должна была найти слова или жесты, которые могли бы спасти девушку.

В письме было отражено все. Имя преступника, как он действовал, какое давление оказывал на жертву. Весь ужас описывался спокойно, без малейшей агрессивности, вообще без всяких эмоций – одни факты, изложенные в высшей степени хладнокровно. При чтении письма Изабель затошнило, потом ее вырвало. Она все вспомнила. Роковой день, когда все внезапно переменилось. Как она могла тогда не понять? И страшное чувство вины: это ведь произошло из-за нее, она сама толкнула дочку в когти дьявола. Сама устроила ее встречу с убийцей. Нет, матери такого не перенести.

Что касается Тьерри, он пришел в дикую ярость и хотел немедленно отомстить. Этот негодяй должен ответить за преступление, пусть помучается! Последствия Тьерри не интересовали, он готов был провести остаток жизни в тюрьме, только бы умиротворить раненую душу дочери. Изабель, обессиленная, все же сумела его отговорить. Она не вынесет одиночества. Надо подать жалобу в полицию. Письмо Камиллы послужит доказательством. Под влиянием жены Тьерри отказался от своего плана.

Еще не похоронив Камиллу, Изабель с Тьерри отправились вместе в полицию. Ивана задержали в тот же день при выходе из лицея. Он даже не спросил о причине ареста. Он знал о самоубийстве Камиллы. И не стал ничего отрицать, очень быстро признался. Добавил, что последний раз видел Камиллу за несколько часов до самоубийства. «Видел случайно, чисто случайно», – как заклинание, лихорадочно повторял он. Изумленным полицейским он даже сказал: «Я изнасиловал еще Матильду Леду». Это была девочка-старшеклассница, она тоже никому не сказала ни слова. Ее в тот же вечер допросили, и она в ответ разрыдалась. Родители были ошеломлены. Они тоже заметили, что в последнее время дочка изменилась. Нашли также старую жалобу на Ивана. Он совершил насилие еще двадцать лет назад, из-за этого ему пришлось уехать из Парижа. Его тут же посадили в тюрьму.

Сабина хотела с ним встретиться, но он отказался – был не в силах смотреть в глаза жене. Теперь ему предстояло провести в тюрьме много лет. Иван признал вину так быстро, что это заставило родителей Камиллы страдать еще больше. Палач их дочери выдумал историю о медицинской ошибке, совершенной Изабель; если бы в свое время девочка все рассказала и родителям, и полиции… Если бы… Он бы сразу сознался. Был бы суд. И Камилла, которую признали бы жертвой, несомненно смогла бы восстановиться. Если бы… Изабель не могла отделаться от этих воображаемых сценариев.

Антуан был потрясен рассказом Изабель. Он остро ощущал боль женщины, вынужденной жить с чувством вины, которое только что испытывал сам. Он обязан ей помочь, он ведь знает, насколько эта тяжесть в сердце мешает на каждом шагу. Он прошептал, что нужно жить ради Камиллы. Она не расслышала. Он повторил: «Нужно жить ради Камиллы». Легко сказать! И что это значит? Ничего, скоро Антуан сможет объяснить, что он имеет в виду. Но для этого все должны быть живы. Все, кто любил Камиллу, тогда и она в каком-то смысле оживет.

Изабель сказала, что после разговора с Антуаном ей стало легче. Он чувствовал то же самое. Изабель добавила: «Вы знаете… жена насильника – моя лучшая подруга. Все на нее смотрят как на зачумленную. А мы с ней все же разговариваем. Мне ее жалко…» Все казалось таким сложным – найти свое место среди ужаса и ошибок, выбрать между смертью и выживанием, тогда как ты сам и другие блуждают в потемках. Антуан по-прежнему не знал, как ему быть. Перед смятением этой женщины он чувствовал себя совершенно беспомощным. В конце концов он встал, подошел ближе и коснулся ее плеча, как раньше плеча ее дочери; тот же самый жест как будто символизировал продолжение жизни.