Вы не авторизовались

Камень Дуччо бесплатное чтение

Стефани Стори
Камень Дуччо

Информация от издательства

Издано с разрешения Stephanie Storey, Skyhorse Publishing и Andrew Nurnberg Associates International Ltd. c/o Andrew Nurnberg Literary Agency

Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

* * *

Моему мужу Майку, вселившему в меня смелость следовать зову моей мечты

1499. Милан

Леонардо. Декабрь. Милан

Вот теперь, с близкого расстояния, он заметил, что фреска начала отходить от стены. Красочный слой уже не такой ровный, каким ему полагалось быть, а шероховатый, словно под росписью лежал тонкий слой песка. Скоро краски совсем отвалятся от штукатурной основы, рассыплются на невесомые разноцветные чешуйки и потихоньку разлетятся неведомо куда. Первыми сдадутся земляные оттенки, полученные смешением местной почвы с глиной. Киноварь, которая дает ржаво-красный цвет крови и граната, пожалуй, продержится дольше других. Но ультрамарин… ультрамарин тревожил его больше всего. Получаемый из растертой в тонкий порошок драгоценной ляпис-лазури, этот пигмент, дающий такой насыщенный глубокий синий цвет, доставляли морем из далеких восточных стран, и на местном рынке он стоил значительно дороже остальных. Несколько мазков ультрамарина – и средненькое полотно превращалось в настоящий шедевр, однако во фресковой живописи он применялся редко. Не будь ультрамарина, и эту работу могли бы отвергнуть как нечто невыразительное или, того хуже, заурядное. И вот, пожалуйста, ультрамарин на фреске уже начал растрескиваться.

– Porca vacca! – выругался он себе под нос. И ведь в этом виноват он один. Слишком далеко зашел в своих экспериментах. Впрочем, далеко заходил он во всем, что его увлекало. Левая сторона его лица конвульсивно дернулась. Он глубоко вдохнул, и искаженные отчаянием черты разгладились, к ним вернулось выражение обычной безмятежности. В самом деле, стоит ли так убиваться? Ничего непоправимого пока еще не случилось, в глазах мира фреска – по-прежнему выдающееся творение, а сам он – величайший мастер. И, отбросив горестные мысли, он обернулся к аудитории, ожидающей его увлекательного рассказа. В конце концов, они сюда явились именно за этим – услышать от великого Леонардо из Винчи о секретах его последнего произведения, фрески «Тайная вечеря».

– Один из вас предаст меня! – Леонардо возвысил голос, и звук гулким эхом раскатился под каменными сводами трапезной церкви Санта-Мария-делле-Грацие, всю северную стену которой занимала огромная фреска.

Его драматический прием пришелся по душе французским путешественникам. Ну конечно, он же для них диво, личность необычайная и загадочная. В свои 48 лет он, Мастер из Винчи, считался одной из величайших знаменитостей на всем Апеннинском полуострове. Мало того, его имя знали во Франции, в Испании, в Англии и даже в далекой Турции. Славу ему принесли изобретенные им военные машины и смелое новаторство в живописи. Чужеземные путешественники стекались в Милан со всего света, чтобы встретить великого живописца подле его знаменитой фрески, увидеть богатство сочных красок, которые, благодарение судьбе, пока еще держались на стене, рассмотреть поразительно реалистичные портреты Иисуса и двенадцати апостолов и пронизанную движением волнообразную композицию, гармонию которой поддерживала центральная фигура замершего в сосредоточенности Спасителя.

– Здесь изображено мгновение, когда обличительные слова только-только слетели с уст Христа, – продолжал Леонардо, отступая от фрески в надежде отвлечь внимание аудитории от разрушающейся росписи. – В этот момент апостолы еще не знают, что предателем окажется Иуда. Весть о том, что среди них есть отступник, низкая лживая душа, ужасает их. Их лица и жесты выражают разнообразные чувства: один вскакивает, готовый тут же, на месте, расправиться с изменником, другие в смятении воздевают руки или простирают их к Учителю, звучат тревожные восклицания. Слова Христа потрясают их до глубины души. Но кто же этот неверный? – Леонардо пытливо вглядывался в лица своих слушателей, словно высматривая предателя среди них. На самом деле он просто изучал эти лица, подмечая особенные черточки, мимику – чтобы зарисовать их в альбоме потом, когда отделается от иноземцев.

– Я где-то слышала, что Фому неверующего вы писали с себя, – игриво поинтересовалась молоденькая, соблазнительно пышная француженка; она говорила по-итальянски, смешно коверкая слова. – Однако я не нахожу ни малейшего… э… сходства. – На этом слове ее пухлые губки сложились, словно для поцелуя.

Леонардо знал себе цену, он давно убедился: его внешность одинаково вызывала восхищение и у мужчин, и у женщин. Правда, он частенько пользовался очками – с годами зрение ослабло, но, глядя на себя в зеркало, он всякий раз с удовлетворением отмечал, что золотистого оттенка глаза по-прежнему искрились молодым задором. Его мускулистое и крепкое тело оставалось по-юношески гибким; темно-русую шевелюру, густую и курчавую, едва тронула первая седина. Раз уж публике угодно им восхищаться, будто он некое волшебное существо, надо соответствовать образу – так он рассудил однажды и с тех пор ежедневно принимал ванну и щегольски одевался, поддерживая образ успешного человека. Длинные, до колен, туники, чулки элегантных пастельных тонов и неизменный аксессуар – золотой перстень с птицей, выполненной из драгоценных камней, – большинству живописцев и за всю жизнь не заработать на такое.

Словно невзначай он скользнул взглядом по зарозовевшим грудям француженки – модный корсет подчеркивал и поднимал их, открывая взору богатство трепетной плоти. Случалось, какой-нибудь пригожий юноша или девушка ловили его заинтересованный взгляд, и тогда Леонардо приглашал их к себе в мастерскую, чтобы сделать с них несколько зарисовок. Нередко восторг от лестного внимания художника настолько кружил гостю или гостье голову, что те с радостью соглашались заодно и разделить с ним ложе.

– Это потому, что и не предполагалось никакого ressemblance, – ответил Леонардо, старательно подражая смешному акценту девушки. – Вздумай я взять за образец собственное лицо, я только и делал бы, что изображал вариации себя самого, и тогда не смог бы создавать неповторимые образы. Из-под моей кисти выходили бы лишь скучные картинки.

Слушатели засмеялись, и привлекшая его внимание юная особа тоже.

Покровители и заказчики часто пеняли ему на то, что не понимали порой, шутит он или говорит всерьез, и сейчас Леонардо решил придать голосу весомости:

– И это чистая правда.

За исключением одной мелкой детали.

Он опустил взгляд на мерцающую разными цветами птичку в перстне, который носил на левой, ведущей руке. От природы он был левшой, а среди богобоязненных итальянцев леворукость считалась неблагочестивой. Правая сторона у человека божественная, левая же обращена к низменному, порочному. Левшей издавна переучивали, дабы они не сошли с праведного пути. Отец Леонардо произвел на свет двенадцать законных отпрысков, и все они, рожденные его законными супругами, являлись правшами. Один лишь Леонардо левша, правда, ему это не возбранялось – ведь он бастард, плод любовной связи двадцатипятилетнего отца с вывезенной из Константинополя рабыней.

На фреске «Тайная вечеря» третья фигура справа от Христа – смуглолицый апостол в темно-зеленом облачении – протягивает к одному из хлебов левую руку. Это Иуда, и он тоже левша.

– Представьте, что вы часть большого семейства. – Леонардо сосредоточенно вглядывался в роспись, уже не обращая внимания на юную француженку с ее прелестями. – Вы один из двенадцати братьев, собравшихся за праздничной трапезой. Ваш родитель размещается в центре стола, стараясь поддерживать среди вас мир и порядок. Вообразите… – Он погрузился в мысли о левой руке Иуды и на некоторое время перестал замечать звуки и запахи трапезной. – Как и во всякой семье, за внешним благополучием кроются свои секреты, неведомые стороннему наблюдателю. Так и в нашу шумную и беспечную компанию близких людей затесался один, чуждый общему духу. Он среди нас, но то, что он другой, сразу не поймешь.

По традиции, сцену Тайной вечери было принято изображать так, чтобы зритель с первого взгляда заметил Иуду – его часто помещали отдельно от остальных апостолов, например по другую сторону стола. Однако, по версии Леонардо, предатель, входящий в число учеников Христа, сокрыт среди них. Единственное, что позволяло угадать в этой фигуре Иуду, – зажатый в его правой руке мешочек с деньгами.

– После слов Иисуса об изменнике апостолы приходят в страшное смятение, каждый тщетно гадает, кто же из товарищей предаст… «Этот? Или этот? А может, тот? Или, что страшнее всего, это сделаю я сам?» Пока имя отступника не произнесено, все остаются под подозрением. Любой из нас может оказаться не тем, за кого себя выдает. Любой может быть Иудой.

Слушатели в едином порыве придвинулись к росписи, чтобы рассмотреть каждое лицо, и Леонардо застонал про себя. Он всячески старался отвлечь их внимание от разрушающейся фрески, а добился обратного – теперь они пристально разглядывали ее.

Но в этот момент дверь внезапно распахнулась и в трапезную ворвался миловидный франт лет двадцати. Гладкое ухоженное личико Джан Джакомо Капротти да Орено искажал неподдельный ужас, тщательно завитые кудри растрепались и пребывали в полнейшем беспорядке.

– Моро, сюда идет Моро!

Чужеземные гости Леонардо разом смолкли и встревоженно переглянулись, не понимая, говорил ли юноша всерьез, или он придумал этот невинный розыгрыш, чтобы развлечь их. В поисках ответа они обратили взоры на Леонардо.

– Ах, Салаи, друг мой, если ты снова вздумал шутить, то поступаешь очень жестоко с этими бедными людьми… – Леонардо прозвал своего помощника Салаи – «дьяволенок» – за неискоренимую склонность к не всегда безобидным проказам и розыгрышам, которые мастер терпел вот уже… десять лет! Неужели так долго?

– Нет, господин, я не вру. Клянусь! Герцог Моро идет сюда. И с войском!

При всей страсти к озорству актер из юного помощника Леонардо был никудышный, и тот сразу понял: Салаи говорит правду.

Услышав имя Моро, две французские дамы громко запричитали, а их соблазнительная соотечественница в страхе прижала руки к туго затянутому корсетом животу. Мужья и отцы семейств собрали вокруг себя родню, готовясь к срочному бегству. Если герцог Моро и впрямь шел на Милан, то всем, кто в эту минуту находился в трапезной, грозила неминуемая гибель.

И прежде всего Леонардо да Винчи.

В течение полувека род Сфорца правил Ломбардией, но два месяца назад французские войска во главе с Людовиком XII вторглись в столицу герцогства и изгнали Сфорца из Милана. Герцогу Лодовико Сфорца – прозванному Моро (мавром) за смуглую кожу – пришлось спасаться бегством; он потерпел унизительное поражение, хотя и остался целым и невредимым. Если принесенная Салаи-дьяволенком весть о его возвращении правдива, Сфорца не пощадит никого, лишь бы вернуть себе Милан. И наибольшей опасности подвергались французы, находящиеся в городе.

Постигнет кара и Леонардо. Последние восемнадцать лет он жил и работал в Милане, оказывая услуги двору, но, когда его покровитель герцог сбежал из города, Леонардо не последовал за ним, как пристало бы истинному патриоту и верному подданному. Нет, он остался в уютных покоях, выделенных ему во дворце Сфорца, и, более того, предложил свои услуги французскому королю. Если герцог вернет себе власть, Леонардо грозит арест за измену. А как Сфорца поступают с изменниками, знают все в городе.

– Надо пойти к королю. Он возьмет нас с собой во Францию, или в Неаполь, или куда он там направляется сейчас, – спокойно произнес Леонардо, вертя на пальце сверкающую драгоценную птичку.

Салаи заметно помрачнел:

– Король уже сбежал. И прихватил с собой двор. А нас бросил на произвол судьбы.

Левый глаз Леонардо непроизвольно дернулся. Ему необходимо было подумать, все взвесить. Он снял с пояса небольшой блокнот, уселся на пол перед фреской и принялся быстро, уверенными движениями зарисовывать искаженные ужасом лица французов. На бумаге возникали скупые, но выразительные наброски гримас и жестов: распахнутые от испуга глаза, раздувающиеся в возбуждении ноздри, нервно сжатые, готовые к борьбе руки и прочие свидетельства неподдельного страха. Лишь изучая физические проявления паники, можно проникнуть в тайны человеческих эмоций, а живописцу редко выпадает шанс воочию наблюдать подобные переживания. Леонардо хотел запечатлеть не только мимику и жесты, но и шорохи многослойных дамских юбок, подавленные всхлипы, тяжелое дыхание. И если ему подвернулась такая возможность, он ни за что не упустит ее.

– Господин, прошу вас, не сейчас… – Салаи попытался мягко вынуть блокнот из рук Леонардо, но тот воспротивился. – Помощи ждать неоткуда. Надо как можно скорее выбраться из Милана.

– Чем нестись сломя голову невесть куда, лучше сесть и хорошенько все обдумать. – К тому же он должен был поскорее зарисовать эту маленькую отважную француженку именно такой, какой видел ее сейчас: голова запрокинута, стенающий рот приоткрыт, пылающая грудь тяжело вздымается. «Страх в своих проявлениях сродни экстазу», – вдруг решил Леонардо и сразу сделал себе пометку – поразмыслить на досуге о неуместном сходстве столь чуждых друг другу эмоций. Юная француженка побежала к двери, и Леонардо с сожалением проводил ее взглядом – ему уже не доведется утолить желаний, пробужденных в нем ее прелестями.

Наконец последний француз покинул трапезную, и тяжелая дверь с лязгом отсекла их от какофонии уличных звуков, вызванных всеобщей паникой и смятением.

Салаи схватил Леонардо за плечо:

– Времени нет, надо спешить!

– На то, чтобы поразмыслить, время всегда найдется, мой юный подмастерье. – Леонардо неторопливо повесил блокнот обратно на пояс.

Однако именно этого ему вечно и не хватало – возможности все обдумать, оттого он и пустился на смелый эксперимент с фреской. Да, в этом все дело. В соответствии с классической техникой фресковой живописи на стену наносится слой извести, и художник пишет прямо по влажной штукатурке. При соблюдении этих нехитрых правил роспись сохраняется на века, оставаясь неотъемлемой частью самого здания. Но эта долговечность имеет свою цену. Мастер вынужден работать быстро и без остановки, с первого раза правильно и точно воплощая свой замысел. Ибо потом, когда штукатурная основа высохнет, в живопись уже нельзя будет внести никакие правки. Однако быстро и без остановки – это не о нем. У Леонардо была своя манера, он любил делать паузы, тщательно продумывая и представляя себе каждую деталь. Сколько раз он, принимаясь за работу, на какое-то время оставлял ее, а затем, переосмыслив, начинал заново! Кроме того, многие его любимые цвета – скажем, тот же ультрамарин – приготовлялись из минералов, несовместимых с известью. Поэтому он и разработал собственную технику фресковой живописи, которая как нельзя лучше подходила к его стилю. «Тайную вечерю» он писал темперой (краской, замешанной на яичных желтках) прямо по сухой стене, грунтованной особым составом. Благодаря этому он смог применить столь любимые им минеральные пигменты: ультрамарин, киноварь и даже искрящийся зеленовато-синий азурит. Но важнее всего то, что новая техника, в отличие от канонической росписи по влажной штукатурке, позволяла изменять уже сделанный рисунок всякий раз, когда художника осеняла более интересная идея, – дни, недели, месяцы, а то и годы спустя. Взять хотя бы тот случай, когда, работая над «Тайной вечерей», он целых три дня размышлял, прежде чем нанести один малюсенький мазок умбры на правое запястье Христа.

Салаи помог Леонардо подняться на ноги:

– Господин, я уже упаковал ваши альбомы, рисунки и прочие бумаги. – Он показал на тяжелую суму, длинный ремень которой проходил наискосок через его грудь. – Все остальное придется бросить, – вздохнул юноша.

Леонардо обернулся к «Тайной вечере». Да, краска растрескивается, сомнений нет. И он уже не сумеет спасти гибнущую фреску.

– Все в порядке, Салаи. – Он кивнул помощнику, успокаивая не столько его, сколько себя. – Заблуждается тот, кто вечно цепляется за имущество. Уж кому как не нам, художникам, знать, каково это – расставаться со своим творением. Впрочем, художественные произведения принадлежат не творцам, а заказчикам. Да и разве бывают завершенные картины? Работу над ними нельзя окончить – можно только бросить.

Они направились к выходу. Вдали уже грохотали пушечные залпы. На улице царило форменное светопреставление. Вооруженные всадники скакали прочь из города. Челядь сбежавшего французского короля и горожане в судорожной спешке бросали свои пожитки в экипажи и повозки. Порывы неистового ледяного ветра вздымали тучи пыли, и она окутывала город грязно-бурой пеленой. Милан, изысканная и блестящая северная столица, погружался в анархию. На площади, посреди этого вселенского ада, лишь одна фигура замерла без движения: какой-то французский солдат, задрав голову, пристально вглядывался в глаза исполинского, впятеро выше человеческого роста, глиняного коня.

Конь должен был служить моделью для самой большой в мире бронзовой конной статуи, которую Леонардо заказал Моро, желая почтить память своего отца, герцога Франческо Сфорца. Эту великолепную скульптуру поэты воспевали в стихах, путешественники съезжались со всего света, чтобы поглядеть на нее, надеясь потом вернуться и полюбоваться на произведение, отлитое из бронзы. Увы, Леонардо так и не довел этот заказ до конца – Моро перелил заготовленную для статуи бронзу в пушечные ядра. А французы, захватив Милан, превратили глиняное животное в мишень, чтобы упражняться на нем в стрельбе подожженными стрелами и отрабатывать удары булавами. Ему уже отбили ухо, часть носа и большой кусок крупа. Будь бедный конь живым, он давно погиб бы от подобных надругательств, а выполненный из глины, хотя и с многочисленными дырами в боках, все еще стоял.

– Пора, господин. Больше нельзя медлить. – На другой стороне улицы Салаи споро седлал лошадей для себя и Леонардо.

Но художник словно прирос к месту. Он не мог отвести глаз от французского солдата, видимо, поглощенного молчаливой беседой с грандиозным животным. Леонардо тешил себя надеждой на то, что в этот час всеобщего смятения его творение наполняло душу молодого воина миром и покоем. Француз медленно вытащил из ножен длинный меч, и Леонардо представил, как тот сейчас сложит оружие к подножию статуи – в знак капитуляции перед мощью его, Леонардо, искусства. Но солдат высоко взмахнул мечом и с криком: «Смерть Сфорца!» – обрушил его на переднюю правую ногу благородного животного. Сталь, гулко лязгнув, раздробила глину. Казалось, что конь устоит и на этот раз, но он вдруг пошатнулся, завалился всей массой вперед и с грохотом разбился о камни мостовой.

– Нет! – вне себя вскричал Леонардо. Четыре долгих года он вынашивал замысел этой великолепной скульптуры. Четыре года не спал ночами, грезя о том, как отольет ее из бронзы и как творение рук его предстанет перед публикой во всем блеске…

До сего момента ему неизменно сопутствовал успех. Однако ныне большинство его сверстников уже покинули этот мир, недалек и его час. Что он оставит после себя? Детей, которым он мог бы передать свое имя, у него не было. Чуть не половина его живописных работ остались незаконченными. Другая часть творческого наследия, в том числе портрет метрессы герцога Моро, украшала частные гостиные и вряд ли когда-нибудь будет выставлена на обозрение публики. Впрочем, есть еще множество брошенных на полдороге изобретений да стопки альбомов с разрозненными зарисовками… «Тайная вечеря» отваливалась от стены, и он только что видел собственными глазами, какая судьба постигла его творение, обещавшее стать несомненным шедевром. Пролетят годы, и вспомнит ли кто-нибудь о нем, о Леонардо – живописце, скульпторе, инженере и изобретателе из жалкого городишки под названием Винчи?

– Леонардо! – громко окликнул его Салаи, уже вскочивший в седло.

Художник нехотя отвернулся от глиняных останков коня и стал пробираться через толпу на другую сторону улицы. Он приехал в Милан, когда ему было тридцать; тогда он только-только заявил о себе как талантливый инженер, ученый, изобретатель, устроитель масштабных празднеств и, разумеется, живописец. Здесь, в Милане, он вырос в зрелого мастера. И всегда был уверен в том, что будет жить в этом великом городе до конца своих дней… Леонардо вскочил в седло и кивнул Салаи. Они бок о бок понеслись прочь, за пределы защитных стен Милана, к его пустынным окрестностям. Никто не знал, что уготовила судьба этому прекрасному городу и несчастному полуострову, раздираемому войнами, которые без остановки вели короли, герцоги и папы, желая откусить ломоть побольше. И никто не знал, что ждало впереди Леонардо. Ясно было лишь одно: Мастеру из Винчи пришла пора найти новое пристанище и нового покровителя, у него появился шанс начать новую жизнь и создать новое наследие.

1500

Микеланджело. Январь. Рим

Томясь в ожидании момента, когда со скульптуры торжественно снимут скрывающий ее полог, Микеланджело Буонарроти чувствовал, как пол плывет под его ногами. Перед глазами плясали черные точки, окружающий мир затуманивался и темнел. Он быстро осмотрелся, пытаясь сориентироваться в пространстве, но мраморные колонны, массивные деревянные балки потолка и позолоченные фрески завертелись вокруг него. Он, казалось, полетел вниз и в поисках опоры привалился к холодной каменной стене.

Попробовал выровнять дыхание. Черные точки стали медленно рассеиваться…

До сих пор ни одна его скульптура не открывалась при таком скоплении публики. Даже если не принимать во внимание место, в котором все происходило, этот момент – самый важный, ответственный в его творческой жизни. Впрочем, и место действия непростое – крупнейшая святыня всего христианского мира, базилика Святого Петра^[1].

Как же печально, думал он, что старенькая трехъярусная базилика дошла до такого жалкого состояния. Несчастная вот уже двенадцать столетий не знала ремонта. Стрельчатые своды деревянного потолка вдоль западной стены того и гляди обрушатся, несколько колонн уже пошли трещинами. Какой-то незадачливый каменщик кое-как возвел стену, чтобы укрепить конструкцию, но потолок с одной стороны продолжал осыпаться. Сквозь щели свистел ветер, мраморные плиты на полу были выщерблены, многие и вовсе исчезли. И все же в рушащейся базилике – он это чувствовал – еще обитала душа.

В это утро Ватикан заполонили толпы паломников. Год был юбилейный, и по этому случаю папа даровал отпущение любых грехов всякому входящему под эти своды. Тысячи верующих устремились в Рим вознести молитвы и покаяться. А сегодня в капелле Святой Петрониллы им посчастливится присутствовать при торжественном открытии скульптуры, выполненной молодым неизвестным мастером.

Микеланджело верил в то, что изваял нечто выдающееся, но одной его уверенности мало – нужно было посмотреть, тронет ли его работа сердца публики. Через несколько мгновений его либо признают блестящим художником, либо отвергнут как полного неудачника. Он засунул руки в глубокие карманы туники. В каждом на дне скопилось по горсти мраморной пыли. Он зачерпнул ее и стал ласково перетирать между пальцами. Этот нехитрый ритуал всегда помогал ему успокоиться.

Двадцатичетырехлетний Микеланджело знал, что со стороны выглядит неотесанным мужланом – он был невысокий, кряжистый и необычайно мускулистый благодаря годам постоянной работы с мрамором. Волосы черные, жесткие и курчавые, руки грубые и мозолистые, нос несколько расплющен посередине – след от детской драки с другим подмастерьем, взревновавшим к его таланту. Впрочем, Микеланджело мало заботило мнение окружающих о его наружности. Он и сам о ней не беспокоился, мылся не чаще раза в месяц и одевался как обычный работяга-каменотес – в длинную льняную тунику, широкие штаны и тяжелые башмаки. Однако, как ему не раз говорили, его карие глаза светились столь неистово, что большинство встречных не замечали ни убогости его одеяния, ни исходящих от него запахов. Его страсть очаровывала и захватывала всякого…

Настоятель базилики Святого Петра, подметая подолом длинного черного одеяния мраморные плиты, пробирался к нему сквозь толпу паломников. Едва не ткнувшись в ухо Микеланджело длинным, словно птичий клюв, носом, настоятель прошелестел:

– Готов ли ты, сын мой?

Микеланджело попытался ответить, но горло перехватило, и он лишь кивнул.

Настоятель скороговоркой пробормотал слова благословения, и на лбу и верхней губе скульптора выступила испарина. Священнослужитель взялся за веревку, которой был обвязан скрывающий изваяние полог, и в ушах у Микеланджело зазвенело. Все еще держа руки в карманах, он крепко сжал в кулаках мраморную пыль – так, что ногти вонзились в ладони. Вполне вероятно, что публика не примет скульптуру. Невежества, разве они смогут понять ее? Чего доброго, поднимут на смех, станут выкрикивать проклятия в адрес его творения, а заодно и его самого.

Настоятель потянул за веревку, развязывая узел.

Тяжелый черный полог сполз на пол, и взорам толпы открылась огромная мраморная Дева Мария, держащая на коленях тело своего сына, распятого Христа. Мать самого Микеланджело умерла в очередных родах, когда тому было шесть лет. Он второй из ее пятерых сыновей, и изнуренная постоянными беременностями мама не имела сил на то, чтобы окружить его лаской и вниманием, к тому же первые два года жизни он провел с кормилицей, что по тем временам было в порядке вещей. И хотя мать находилась где-то на периферии его детской жизни, он сильно горевал, когда ее не стало. Этой скульптурой Микеланджело постарался выразить ту пронзительную, до сих пор сосущую его душу боль: мать и сын, одинокие в своей скорби, заточенные в камне, как будто сотканном из света и тени, навеки связанные друг с другом и навеки же разделенные. Искусно отполированный белый мрамор словно светился изнутри. Безжизненное тело Христа было распростерто на коленях матери. Его кожа еще хранила следы жизни, которая, кажется, только что пульсировала под ней. Одеяние Марии спадало глубокими складками до самого пола; ее безмятежное лицо выражало покорность божественному предназначению.

Впервые перед публикой предстала Микеланджелова Пьета – Оплакивание Христа.

Толпа между тем хранила молчание. Мастер обвел взглядом пустые, ничего не выражающие лица, тщетно гадая, какие мысли и чувства скрываются за этими глухими фасадами человеческих душ. В голове его стоял тяжелый гул, дыхание то и дело прерывалось, грудь сдавливало от неимоверного волнения.

Два года назад, когда французский кардинал Жан Билэр де Лагрола заказал высечь из мрамора Пьету для своего надгробия, у Микеланджело уже были готовы несколько скульптур, над которыми он работал ради самосовершенствования, а одну из них – выполненную в человеческий рост статую Вакха – он даже продал. Но он еще никогда не получал столь ответственного заказа. Несмотря на неопытность, он письменно пообещал изваять самую прекрасную скульптуру из всех, что когда-либо создавались в Риме. И работа над изображением скорбящей матери приближала его к заветной цели – стать великим ваятелем.

Два года он до изнеможения трудился над громадным блоком мрамора, порой забывая о сне, отдыхе и пище. В первую зиму он заболел, но даже жестокая лихорадка не заставила его прерваться. В тот год кардинал Билэр частенько наведывался к нему в мастерскую – посмотреть, как продвигается работа, – и неизменно хвалил постепенно проступающие из камня очертания. Но вскоре старенький кардинал умер. Увы, он так и не увидел готовой скульптуры, так и не благословил ее. И теперь этой толпе незнакомцев предстояло решить, удалось ли ему, Микеланджело, создать нечто выдающееся или нет…

Уже несколько мучительных мгновений прошло с тех пор, как с Пьеты соскользнул полог, а толпа по-прежнему в безмолвном оцепенении взирала на его творение. Микеланджело еще сильнее вонзил ногти в ладони.

И вдруг какой-то рыжеволосый паломник с возгласом: «Grazie mio Dio!» – рухнул на колени.

Следом молодая мать, подхватив двоих малышей, упала на пол и принялась молиться. И вскоре все присутствующие начали воздавать хвалы Господу. Одни рыдали, другие пели псалмы, третьи прочувствованно бормотали слова восхищения, иные же застыли, будто изваяния, завороженные совершенной красотой скульптуры.

Микеланджело создал свой первый шедевр.

На него нахлынуло невероятное облегчение. Черные точки окончательно исчезли, зрение прояснилось…

Когда он был совсем крохой, родители отдали его на воспитание в семью кормилицы, жены каменотеса, проживавшего в деревеньке Сеттиньяно, в окрестностях которой находился мраморный карьер. Он провел здесь несколько лет после рождения и вновь вернулся после смерти матери, в шестилетнем возрасте. Среди его первых воспоминаний – сильные, крепкие мужчины, вырезающие из скалы огромные глыбы мрамора, звон металлических молотков о камень и привкус мраморной пыли на языке. Проведший детство среди каменотесов, вскормленный молоком жены одного из них, он заразился неутолимой страстью, даже одержимостью мрамором. Он посвятил скульптурному искусству всю жизнь, не обзавелся ни женой, ни нареченной, ни детьми, ни увлечениями. И теперь настал момент пожинать первые плоды этой одержимости.

– Кто же изваял эту скульптуру? – спросил один паломник у другого.

У Микеланджело перехватило дыхание. Сладостная дрожь побежала по позвоночнику – сейчас его имя будет произнесено вслух. Сейчас, вот-вот это произойдет!

– Так это ж Гоббо, ну, горбач из Милана, – услышал он чей-то ответ.

Микеланджело перестал дышать. Что такое говорит этот человек?!

И прежде чем он смог хоть что-нибудь предпринять, чтобы исправить жуткую ошибку, названное имя понеслось по толпе, как несется по тосканским равнинам полноводная после сильного дождя река Арно. «Гоббо, Гоббо, Гоббо…» – передавалось из уст в уста, порхало над головами, и вот уже голоса слились в единый хор восхвалений Гоббо, этого горбатого резчика по камню, посредственности, чьи работы статичны и сработаны так топорно, что выглядят почти бесформенными. Гоббо, которому не хватило бы способностей даже на то, чтобы высечь постамент для его Пьеты! Он, Микеланджело, всю жизнь трудился как проклятый, пытаясь своим искусством увековечить родовое имя, а эти глупцы приписывают выстраданный им шедевр ленивому бесталанному нечестивцу Гоббо.

Когда Микеланджело еще только готовился появиться на свет, его мать упала с лошади, и та несколько ужасных минут волочила беременную женщину по земле. Осмотрев ее, лекари в один голос заявили, что дитя в ее утробе не выживет, но он по неведомой причине уцелел. В ознаменование чудесного рождения родители нарекли его особенным боговдохновенным именем – Микеланджело, что означало «хранимый архангелом Михаилом».

Для того ли Господь спас его, дал ему редкое и звучное имя, зажег в нем неизбывную страсть к резьбе по мрамору, чтобы всю его славу приписали этому шарлатану Гоббо?!

От бешенства у Микеланджело закружилась голова. Капелла снова начала неистово вращаться, потолок и пол уже были готовы поменяться местами. Где же настоятель? Всего одним словом он мог бы остановить это безумие, указать на истинного создателя прекрасной скульптуры. Микеланджело тщетно вглядывался в толпу: настоятеля нигде не было видно. Требовалось срочно что-то придумать, как-то утвердить свое авторство, чтобы никто и никогда больше не посмел усомниться в том, что это его работа, только его. Но как, как?

И вдруг в голову пришла спасительная мысль, настолько превосходная, что, кажется, ее послали сами небеса: надо подписать скульптуру – высечь свое имя на самой Пьете, и тогда его лавры точно не достанутся никому другому.

Правда, имелась одна небольшая проблема: Пьета ему больше не принадлежала. Ею владела базилика Святого Петра. И он не мог начать резать здесь камень, будто у себя в мастерской. Кто-нибудь наверняка заметит и поднимет шум, чего доброго, еще отдадут его под арест. Нет, так не пойдет. Высечь свое имя на уже готовой скульптуре можно только тайком, под покровом глубокой ночи, когда верующие разойдутся, а священнослужители отправятся спать, заперев двери базилики на замки.

И чтобы проделать это, Микеланджело был готов нарушить установления Ватикана.

Микеланджело осторожно выглянул из своего укрытия – он прятался за массивным надгробием в обветшавшей капелле. Он пролежал здесь несколько часов, боясь пошевелиться. Наконец все стихло, погрузившись во тьму. Он велел себе не думать о том, что с ним сделают, если поймают за порчей церковного имущества. Им двигала благородная цель – он хотел защитить честь своего имени и ради этого согласился бы пойти на любой риск.

– Господи, прошу, прости меня, – шептал он, тихонько выбираясь из-за надгробия и неслышно пересекая темное пространство нефа. Он скинул башмаки, чтобы звук шагов не нарушил безмолвие церкви, и крепко прижал к себе перекинутую через плечо суму с инструментами, дабы те не звякали.

В капелле Святой Петрониллы зыбкий лунный свет играл на Пьете нежными голубоватыми переливами. Сколько же недель он не имел возможности остаться с Марией и Иисусом наедине? Все последнее время, пока он готовился к торжественному открытию, вокруг него вечно кто-то околачивался: то святые отцы, то паломники. И сейчас, в безмолвной церкви, он слышал, как тихонько вздыхает мрамор. Так уж у него повелось с первых дней: когда он работал резцом, мрамор говорил с ним, и в этой беседе рождалось неповторимое единение душ человека и камня. Пьета что-то рассказывала, нараспев декламировала псалмы, пела песни – в любое время дня или ночи. И теперь они снова вместе, одни, и радовались, словно старые друзья после долгой разлуки. Он открыл суму и разложил на полу инструменты – по капелле разнесся громкий перезвон.

– Cavolo, – прошипел сам на себя Микеланджело. Задержав дыхание, он вслушался в тишину, напрягся в ожидании того, что сейчас кто-нибудь прибежит и увидит его. Но все было тихо, лишь ветер посвистывал сквозь трещину в стене. Уф, похоже, лязг инструментов не нарушил ничьего покоя.

Он взял молоток и резец и вскарабкался на постамент Пьеты. Из-за черных точек перед глазами повисла зернистая пелена, он почти ничего не видел. Но что с того? Он трудился над скульптурой два долгих года и помнил наизусть все до одной мельчайшие прожилки мрамора.

Микеланджело нежно провел руками по камню, пальцы легко нашли перевязь, сбегающую через левое плечо на грудь Мадонны. Установил, отведя слегка назад и влево, резец и занес молоток, собираясь с духом для первого удара.

Он знал: ему нельзя останавливаться, он не должен оставить недописанной ни одну букву. Если уж сделал хотя бы зарубку на гладко отполированной поверхности камня, изволь довести дело до конца, а иначе просто погубишь свой шедевр.

Удар. Молоток звякнул о резец. Тот в свою очередь гулко стукнул по мрамору. Эхо прокатилось по похожей на пещеру церкви. Господи, он и не ожидал, что звук будет таким громким. В груди разлился холодный липкий страх, но останавливаться было уже нельзя.

Лязг, стук, лязг, стук, лязг, стук…

Тончайшая мраморная пыль, закручиваясь в спиральки, оседала на его волосах и одежде. Пот смешивался с ней, тягучая едкая грязь затекала в глаза, больно обжигая.

Просветленная Мадонна взирала на него сверху. Он опустил молоток. Тишина обступила его, пока он ожидал от Марии порицания за то, что дерзнул вонзить резец в ее грудь. Пусть все считали мрамор лишь бесчувственным холодным камнем – он-то, Микеланджело, доподлинно знал: это живая материя, и под ее холодной поверхностью, как под кожей человека, бились токи жизни. Он стал что-то нашептывать Марии, как делал всегда, даже не отдавая себе отчета в том, о чем шепчет, изъясняясь с ней на языке камня.

Вдруг его ухо уловило едва слышный шелест, глаз поймал мимолетное движение. Может, это грызун пробежал через неф? Или где-то наверху птица застряла в стропилах? Или облако наползло на диск луны? И тут он заметил очертания тускло освещенной фонарем фигуры, скользящей через дальний от капеллы боковой придел. Так он и знал: настойчивые удары его инструмента разбудили кого-то из священников.

Микеланджело скатился с постамента и нырнул в ближайшую нишу, отчаянно надеясь на то, что ее густая тень скроет его. Он оглянулся, и сердце его ушло в пятки.

Инструменты! Они разложены у постамента. Совершающий обход священник сразу поймет, что в капеллу пробрался незваный гость. И если он попадется, пощады не будет – его отлучат от церкви, подвергнут пытке, четвертуют или повесят. За такой грех папа предаст его вечной анафеме, и будет гореть его содранная шкура в Дантовой преисподней до скончания времен.

У него не было и секунды на то, чтобы забрать с пола предательски поблескивающие инструменты. Священник обходил каждый придел церкви и быстро приближался к капелле, где затаился Микеланджело. Ему казалось, что его страх осязаем, что кровь в его висках бухает, подобно молоту. Микеланджело глубоко вдохнул и задержал дыхание.

Священник уже обошел дальний край апсиды и по трансепту направился в его сторону. Он плавно поднимал фонарь, освещая каждый темный угол. Микеланджело в смятении считал его шаги, которые пока отделяли его от неминуемого разоблачения.

Вот служитель вступил в капеллу Святой Петрониллы. Микеланджело смог разглядеть под капюшоном его лицо – сурово насупленное, с отвисшей морщинистой кожей.

Старик остановился перед скульптурой. Взгляд его неумолимо двигался в направлении изобличающей улики. Микеланджело еще глубже вжался в нишу и стукнулся макушкой о висящую над ним маленькую металлическую полку. Полка заскрежетала по камню стены.

Священник повернул фонарь в направлении звука. Свет рассек темное пространство капеллы, готовый выхватить из него лицо Микеланджело. Тот зажмурился. Волна источаемого фонарем тепла коснулась его кожи. Сейчас раздастся гневный рык смотрителя… Но нет. Теплая волна прошла чуть выше, над его головой. Микеланджело осторожно приоткрыл один глаз – как раз в тот момент, когда шустрая крыса метнулась из-под обутых в сандалии ног священника. Тот вскрикнул и махнул на тварь фонарем:

– Ох уж эти крысы!

Крыса юркнула в темноту. Старик медленно осмотрелся, и, похоже, увиденное вполне удовлетворило его. Желая поскорее убраться из церкви, дабы не наступить на еще одну крысу, он поспешил прочь и через мгновение растворился в черноте ночи.

Микеланджело снова был один. Со всхлипом он набрал полные легкие живительного воздуха.

Не иначе как сам Святой Дух наслал на сурового ночного стража крысу, чтобы тот поскорее убрался отсюда. Значит, Господь не оставлял его своей милостью, снова благословлял его самого и его творчество.

Микеланджело выбрался из укрытия и возобновил работу. Бдительный ночной страж время от времени обходил помещения церкви, но Микеланджело всякий раз успевал проскользнуть в укромную нишу и избежать беды. Зная, что он под надежной божьей защитой, он теперь тщательно обдумывал витиеватый рисунок каждой латинской буквы, составляющей его автограф на скульптуре, и даже потратил лишний час на то, чтобы любовно отполировать латинскую надпись: Michael Angelus Bonarotus Florent Faciebat. «Микеланджело Буонарроти флорентиец исполнил это».

Ему удалось завершить работу и укрыться за надгробием в ветхой капелле за какие-то минуты до того, как кардиналы начали собираться на совместную утреннюю службу – они имели возможность помолиться и пообщаться в узком кругу до того, как церковь распахнет двери для верующих мирян. Служба длилась уже несколько минут. И вдруг Микеланджело услышал, как по рядам собравшихся прошелестел возбужденный шепот. Однако он не стал выглядывать, страшась разоблачения, наоборот – еще больше затаился, выжидая удобного момента, в который смог бы незамеченным покинуть свое убежище.

Служба закончилась, священнослужители распахнули центральные двери, приглашая паломников войти. Микеланджело подождал, пока базилика заполнилась верующими, выскользнул из-за надгробия и смешался с толпой. Хорошо, что его одежда запылилась, пока он работал! Теперь он ничем не выделялся из массы людей, многие из которых пришли сюда прямо с дороги, покрытые с ног до головы дорожной пылью.

Проходя мимо Пьеты, он замедлил шаг, вслушался в приглушенные разговоры. Паломники пробовали на язык странное, прежде никогда не слышанное имя. «Микеланджело Буонарроти», – передавали они тем, кто стоял в отдалении. Лицо Микеланджело вспыхнуло от гордости.

– Когда-нибудь ты усвоишь, что твое искусство должно говорить само за себя.

Микеланджело резко обернулся на голос. Рядом с ним шел Якопо Галли, состоятельный римский банкир. Именно Галли порекомендовал его кардиналу Билэру, когда тот подыскивал скульптора для Пьеты. Микеланджело искренне обрадовался тому, что добрый друг стал свидетелем его триумфа.

Якопо кивком указал на Пьету.

– Но в то же время я полагаю, что он, увидев ее этим утром, и правда… – Якопо сделал паузу, словно смаковал каплю меда на языке, – был изрядно впечатлен.

– Кто, кто ее увидел?!

– Папа, разумеется.

Микеланджело остолбенел. Верно ли он расслышал? Или Якопо вдруг решил подшутить над ним? Папа Александр VI славился властолюбием, лихоимством, а также неуемными сексуальными аппетитами. Тем не менее он являлся почитаемым главой католической церкви и стоял к небесному престолу ближе прочих смертных. Похвала из уст папы равносильна похвале, посланной самим Богом.

– Его святейшество пожелал увидеть твою Пьету в частном порядке, не обременяемый толпами паломников, – объяснил Якопо, приветствуя жестом какого-то кардинала, остановившегося неподалеку. Галли водил знакомства и дела со многими вышестоящими. – Настоятель пригласил и меня, рассчитывая на то, что я сумею превознести твои талант и трудолюбие как полагается…

Так вот в чем крылась причина легкого замешательства среди кардиналов, нарушившего утреннюю службу! Оказывается, сам папа почтил своим присутствием их собрание.

– И что же он сказал?

– Похвалил ее красоту. Сказал, что она подвигает его душу к богоугодному милосердию. А все мы знаем, какое это нешуточное дело для нынешнего святейшества. Он даже посмеялся над твоим самолюбивым желанием подписать работу, сказал, что этим ты напоминаешь ему Чезаре…

У Микеланджело неприятно засосало под ложечкой. Чезаре Борджиа – незаконный сын папы, отъявленный проходимец. С малолетства предназначенный для церкви, он получил достойное воспитание и уже в восемнадцать лет был возведен в сан кардинала. Однако посмел отвергнуть кардинальскую шапку – впервые в истории. Возмутительная непокорность, по мнению Микеланджело. Хуже того, ходили упорные слухи о том, что Чезаре убил своего брата, вступил в греховную любовную связь с собственной сестрой и умертвил из ревности ее мужа. Сейчас он командовал папскими войсками, проливал реки крови по всему полуострову, пытаясь вернуть к повиновению взбунтовавшихся папских вассалов. Сравнение с пресловутым Чезаре Борджиа – отнюдь не комплимент, разве только оно не исходит из уст самого его родителя, папы.

– Папа сказал, что ты дышишь энергией страсти, – продолжал Якопо, – что в твоей самонадеянности есть что-то… притягательное – так, кажется, он изволил выразиться. Он сказал… погоди, попробую вспомнить в точности его слова…

Ожидая продолжения, Микеланджело боялся вдохнуть, он замер на месте, нервно вцепившись в ремень своей кожаной сумы.

– А, вот… Он сказал: «Думаю, этот Микеланджело Буонарроти еще покажет себя». И прозвучало это в том смысле, что если и дальше так пойдет, то его святейшество, вероятно, соизволит заказать тебе что-нибудь. Грандиозная перспектива, согласись? Работать на самого папу…

Микеланджело упал на колени.

Четыре года назад он прибыл в Рим, окрыленный надеждой сделать себе имя в древней столице. Вечный город будоражил его воображение. Античность! Погребенные под вековыми наслоениями творения древних мастеров одно за другим являлись миру в результате раскопок. Мраморные колонны и триумфальные арки были уже наполовину очищены, их тронутые разрушением верхушки гордо возвышались над раскопами – как памятники гению творцов прошлого. Ежедневно очередное строение, статуя или артефакт восставали из недр земли, из глубины времен. Старый Римский форум манил к себе начинающих мастеров, желающих изучать, впитывать, копировать искусство древних, подражать их стилю. Однако, несмотря на величие этих дивных памятников, Рим разочаровал Микеланджело. Когда-то блестящая столица могущественной империи, этот город, казалось, ужался до размеров небольшого поселения, выглядел грязным и запущенным, кишел проститутками, попрошайками, ворами и прочим сбродом. Тела казненных преступников неделями разлагались на виселицах как предостережение всякому, кто замыслит преступить закон. Микеланджело, привыкшего к утонченному великолепию Флоренции, эта выставленная напоказ грубая животная изнанка Рима неприятно покоробила. Едва прибыв сюда, он готов был тут же отправиться назад, и лишь осознание того, что он не может вернуться домой побежденным, удержало его. Не он ли хвастливо клялся родным, что добьется в Риме величия? Так что возвратиться во Флоренцию он должен был либо в сиянии славы, либо никак.

Но даже в своих самых смелых мечтах о триумфе он и вообразить не мог, что удостоится похвалы от папы.

– Его святейшество что, знает мое имя?

– Ну конечно, – ответил Якопо, за руку поднимая на ноги коленопреклоненного Микеланджело. – Паломники разнесут весть о тебе и о твоей Пьете по всему полуострову и даже за его пределами расскажут о ней варварам. Например, эти французы…

– И во Флоренции узнают?

– Флоренция будет устраивать в твою честь празднества и парады.

Обуреваемый чувствами, Микеланджело крепко стиснул плечи друга и расцеловал его в обе щеки.

– Спасибо, mi amico! Идем. Вы же поможете мне закрыть мастерскую и уложить вещи? Пришло время вернуться мне во Флоренцию.

В конце концов, дома вкус славы всегда более сладок.

Леонардо. Зима. Мантуя

Леонардо поджег последний фитиль. Они с Салаи пригнулись, спрятавшись за деревянной оградкой в тот самый миг, когда шесть металлических стволов одновременно выплюнули снаряды. Те со свистом устремились ввысь и взорвались снопами золотых и серебряных искр. Мантуанцы ликовали под этим сверкающим дождем. И хотя ночь выдалась очень холодной, все жители города собрались здесь, возле дворца Дукале, чтобы приветствовать высокого гостя – в Мантую пожаловал герцог Валентинуа, он же Чезаре Борджиа, командующий папскими войсками.

– Вот так затейливая штуковина. – Чезаре Борджиа указал на пусковое устройство с несколькими стволами. До Леонардо доходили сплетни о том, что на лице папского отпрыска частенько выступала багровая сыпь, симптом французской болезни, но сейчас, во всполохах фейерверка, он не замечал никаких проявлений этого отвратительного недуга. Напротив, герцог был невероятно красив – высокий, мускулистый, с пронзительно синими, оттенка ультрамарина, глазами.

– Воистину, наш маэстро – личность совершенно уникальная. – Изабелла д’Эсте уютно пристроила маленькую холеную ручку в сгибе локтя Леонардо, словно желая подчеркнуть их душевную близость. Ее и без того пухленькая фигурка в последнее время еще сильнее округлилась. Нынешнее пребывание ее мужа в Мантуе несколько затянулось, и тот, не теряя времени даром, успел одарить беременностью не только законную супругу, но и еще трех знатных мантуанок.

Леонардо ласково накрыл ее руку своей:

– С радостью принимаю комплимент от столь прекрасного покровителя.

Покидая Милан, Леонардо и Салаи понимали, что не смогут долго оставаться в дикой сельской глуши, где на каждом шагу их подстерегали опасности. Слишком неспокойно было на Апеннинском полуострове, являвшем собой лоскутное одеяло из разрозненных, воюющих друг с другом городов-государств и королевств. Вторгшееся с севера французское войско уверенно двигалось на юг, намереваясь предъявить претензии на Неаполь. На западе Флоренция вела нескончаемую войну с Пизой, а на востоке непокорная Венецианская республика воевала со всеми подряд. Теперь еще и Чезаре Борджиа, встав во главе папского войска, начал свирепствовать в Романье, проливая кровь и сея разрушения. Все обдумав, Леонардо решил искать надежного прибежища в ближайшем городе-государстве Мантуе, где правили его старинный друг, огненноволосая маркиза Изабелла д’Эсте, и ее супруг, бравый вояка.

Тесную дружбу с Изабеллой Леонардо свел еще в Милане – та часто приезжала в город проведать младшую сестру Беатриче, которая была замужем за Моро. Во время приемов при дворе миланского герцога Изабелла всегда настаивала на том, чтобы Леонардо сажали за столом подле нее, и их увлеченные беседы об искусстве, политике, естествознании нередко затягивались за полночь. Когда Беатриче умерла, Изабелла и Леонардо обменялись прочувствованными письмами и в дальнейшем поддерживали эпистолярную связь.

После вторжения французов общение между Леонардо и маркизой прервалось, однако он не сомневался в том, что она окажет ему теплый прием в своем городе. И не ошибся.

Вот уже месяц он служил главным инженером при мантуанском дворе и этим вечером получил наказ произвести незабываемое впечатление на Чезаре Борджиа. Изабелла всеми средствами стремилась завоевать его расположение – невыгодно было иметь во врагах папского сына.

– Идея этого изобретения посетила меня, когда я сочинял песнь для лютни, – пустился в объяснения Леонардо, когда Чезаре, зайдя за оградку, начал с интересом изучать многоствольную пусковую машину для фейерверков. – Отчего бы, подумалось мне, фейерверочному устройству не выпускать одновременно несколько снарядов, подобно тому как мы извлекаем сразу несколько нот из музыкального инструмента?

– Но я прежде не видел, чтобы фейерверки запускались в воздух… – задумчиво промолвил Чезаре.

Салаи метнул в Леонардо торжествующий взгляд. Уже два века прошло с тех пор, как Марко Поло вывез с Востока новое для Европы диво – фейерверки, но они все еще считались новшеством, толком не освоенным. В большинстве своем эти пиротехнические забавы были скромными и предельно безопасными – фейерверочные снаряды разрывались только на земле. Леонардо же предпочел рискованный, но куда более зрелищный способ – его устройство выбрасывало снаряды в воздух, позволяя публике наблюдать за тем, как с небес льется сверкающий дождь искр.

– Теперь ты сам видишь, какие преимущества получила Мантуя, приняв на службу нашего дорогого Леонардо. – Что бы ни говорила Изабелла, в ее тоне всегда звучали нотки легкого кокетства.

– Поверить не могу: он уже больше месяца служит вам, а все еще не написал вашего портрета? – Чезаре вопросительно изогнул бровь. – Или наш маэстро ставит себя выше покровительства простой маркизы? Ну конечно, ведь он привык служить герцогам и герцогиням…

– О, моя маркиза куда как щедрее и великодушнее всех тех герцогов и герцогинь, которых я знаю, – ответил Леонардо.

– Слышишь, герцог Борджиа? – Слово «герцог» Изабелла нарочито выделила.

– И потом, зачем тратить краски, если я могу раскрасить светом небеса Мантуи? – риторически спросил Леонардо, глядя на висящую в небе дымку от фейерверка.

Борджиа устремил на него взгляд цвета ультрамариновой сини.

– Скажи-ка мне вот что… У тебя, надо полагать, имеются еще какие-нибудь изобретения на манер этого?

– Не сомневайтесь. Хотите, прогуляемся ко мне в мастерскую?

– Прошу прощения, герцог Борджиа, – вмешалась Изабелла. Глаза ее вмиг сделались холодными и непроницаемыми, словно обсидиан. – Но вашему любопытству придется подождать. Мне срочно требуются совет и помощь моего маэстро.

– Неслыханно! Разве ты не видишь, как нагло этот герцог посягает на то, что принадлежит мне по праву? Он пытается сманить тебя! – Гневный голос Изабеллы эхом отражался от толстых стен замка, пока спутники преодолевали последние ступеньки, ведущие в башню старинного замка Сан-Джорджио.

– Никто не в силах украсть меня у тебя, мадонна. – Леонардо послушно следовал за маркизой в ее апартаменты.

– Помяни мое слово, этот человек пожелает заполучить себе твои таланты!

Изабелла открыла двери своего студиоло – кабинета. Здесь размещалось ее личное собрание произведений искусства, здесь же часто устраивались живые обсуждения идей гуманизма и споры на философские, литературные и политические темы. Кабинет был набит сокровищами, словно сорочье гнездо, и поражал бессистемностью и неоднородностью коллекции: мраморные и бронзовые статуи, современная и старинная живопись, стопки ценных рукописей с цветными миниатюрами соседствовали с современными книгами в переплетах; на столиках старинной работы вперемешку лежали миниатюры, сработанные из золота и серебра; нашлось место даже для небольшого собрания высушенных шкур животных, бивней, клыков и оленьих рогов. Помимо коллекционирования произведений искусства, маркиза питала страсть к охоте и уже не раз проявила себя в этом деле.

– Смотри же, Леонардо, не дай этому чудовищу Борджиа вонзить в тебя жадные челюсти. Одному Богу известно, как он может обойтись с тобой, – предостерегла Изабелла, усаживаясь в инкрустированное золотыми пластинами кресло с величественной высокой спинкой. – Представь себе, сегодняшний вечер меня расстроил. Знаешь чем? Кровожадный деспот умудрился раскрыть мой секрет. И я больше не стану отрицать, что имею на тебя свои виды.

Леонардо спокойно выдержал ее пристальный взгляд.

– Ты ведь знаешь, моя донна, что тебе я ни в чем не откажу.

В замкнутом пространстве студиоло он ясно различал исходящие от нее ароматы лаванды и персиков.

– Я рассчитывала еще несколько месяцев потешить твое эго, позволяя тебе вместе с моим супругом забавляться вашими военными игрушками. Но больше не могу таиться. Ты должен сейчас же услышать, отчего я так отчаянно нуждаюсь в тебе…

Он шагнул к ней.

– Уж не моя ли искусная игра на лютне тому причиной?

Она отрицательно покачала головой.

– Тогда, вероятно, мое умение ловко завязывать и развязывать узлы?

Изабелла рассмеялась.

– Или то, с каким благородством я держусь в седле?

– Напиши меня, Леонардо. – Изабелла подалась вперед, не вставая с кресла. – Я жду этого с тех самых пор, когда впервые увидела, как нежно ты касаешься кистью холста…

– Ах, это. – Леонардо пренебрежительно взмахнул рукой. – Помнится, твой супруг толковал только о башнях, рвах и конюшнях. – Он подошел к панно, которые стояли возле стены, и начал перебирать их, рассматривая беспомощные жалкие копии великих полотен: «Стигматизации святого Франциска» Джотто, «Чуда со статиром» Мазаччо…

– О да, лошади, шлюхи и война чрезвычайно увлекают моего супруга. Но не меня. Коли уж на то пошло, он куда чаще оставляет меня править Мантуей, чем правит сам… – Она поднялась и подошла к Леонардо. – И потом, благодарение Господу – я ношу под сердцем наследника владетельного рода Гонзага, так что имею право диктовать свою волю… – У Изабеллы уже была дочь, но на сей раз она верила в то, что родит сына. – Если я и жертвую драгоценностью для того, чтобы приобрести картину, она всегда того стоит – я ни разу еще не пожалела об этом.

– Зачем ты держишь здесь эту мазню? – Леонардо выхватил из стопки полотен убогую копию своей «Тайной вечери». – Бог мой, кто ж это сподобился? – Он повернулся к Изабелле, та вспыхнула румянцем стыда. – Ты знаешь мою фреску лучше и глубже, чем этот бездарь, кем бы он ни был. Ты была в Милане в то время, когда я прорабатывал свой замысел, ты была там, в трапезной, когда я наносил на стену пигменты…

Изабелла забрала копию из рук Леонардо.

– Ты и правда очаровал меня тогда.

Она своими глазами видела, как он накладывал на изображения лиц и фигур геометрические трафареты, применяя математическую эстетику к живописи. Она просила его объяснить ей, что означают эти выразительные линии перспективы, проходящие через потолок; от него она узнала о том, что три окна на заднем плане символизируют Троицу. Он даже открыл ей свой тайный музыкальный код, зашифрованный в расположении хлебов и тарелок на столе.

– Со смертью сестры мои поездки в Милан прекратились, и мне не довелось увидеть твою фреску в готовом виде. Эта копия – все, что у меня есть. – Изабелла вдруг усмехнулась. – А впрочем, ты прав. Эти фигуры плоски, в них нет жизни…

– Так позволь мне сжечь эту подделку! – Леонардо попытался выхватить картину у Изабеллы, но та оказалась проворнее. Со смехом она спрятала полотно за спину и побежала через кабинет, искусно лавируя между хаотично расставленными бюстами римских императоров.

– Как ты этого добиваешься, скажи на милость? Люди у тебя получаются будто живые – словно твои модели дни напролет позируют, помещаясь прямо в раме картины. – Она обернулась к нему, забежав за стол, уставленный античными оранжево-черными керамиками. – Это невероятно.

– Однажды кремень получил сильный удар от кресала… – успокаивающе проговорил Леонардо, медленно огибая стол и приближаясь к Изабелле, – и обиженно запричитал: «C чего это ты нападаешь на меня? Разве я сделал тебе что-то плохое? Я тебя и знать не знаю». На это кресало мирно ответило: «Полно сердиться, наберись лучше терпения, и увидишь, на какие чудеса ты способен с моей помощью». Кремень перестал жаловаться и стал покорно сносить сыпавшиеся на него удары – пока кресало не высекло из него искру живительного огня. Так и у меня. Я запасаюсь терпением и пробую до тех пор, пока не добьюсь восхитительного результата. Ибо ничего невозможного нет.

Изабелла пристально посмотрела в его глаза.

– Сестре так и не удалось уговорить тебя написать ее портрет, верно? Но почему?

– Моя дорогая Изабелла. – Подойдя к ней, он нежно провел пальцем по линии ее подбородка. – Ты ведь знаешь, я не волен обсуждать тайны личной жизни своих покровителей.

– А ведь такого рода приспособление, пожалуй, оставит тебя без работы.

Не поднимаясь с пола, Изабелла закуталась в кабанью шкуру. Мгновение назад Леонардо высвободился из ее объятий и теперь был готов сделать с нее зарисовку, мысленно удивляясь тому, отчего так часто оказывается в постели с объектами своего творчества…

– Допускаю, – ответил он, прислонившись к массивной статуе Аполлона и прикрывая чресла ковриком – бережно хранимой реликвией, когда-то доставленной из Турции. – Но только представь: машинка, способная посредством одной вспышки запечатлеть образ человека или предмета, причем столь близко к его реальному облику, что уже не найдешь различий между ним и изображением. Это поднимет ученых, мастеров искусств, инженеров на недостижимый пока уровень объективности. – Он открыл свой альбом и пролистал до страницы, наполовину заполненной эскизами лошадей и полиэдрами; здесь же поместился список имущества, которое он забрал с собой из Милана. – Пусть из-за этого я не заработаю лишнего сольди как портретист – что с того? Зато я смог бы применить это устройство для других задач. Хотя бы разок.

– Но если образы будут воспроизводиться только этими твоими машинками, в них не останется отпечатка человеческого участия, человеческой души. Гуманистическое улетучится раз и навсегда.

Одной точной линией Леонардо запечатлел изгиб ее подбородка.

– Приближаясь к предмету вплотную, теряешь ясность видения.

– А отдаляться не только невежливо, но и опасно.

Ах, видели бы его родные, думал меж тем Леонардо, как он, сельский мальчишка из Винчи, спорит о моральной стороне одного из своих теоретических изобретений с внучкой неаполитанского короля. Когда он делал в живописи первые шаги, художники занимали незавидное положение в обществе, их ставили на одну доску с простолюдинами, чей удел – грубая черная работа. Но он, Леонардо, добился того, чтобы это представление в корне изменилось. Теперь художник вознесен на должную высоту, с его мнением не просто считаются – его ценят, оно имеет вес. А впрочем, все равно недостойная профессия, решил он.

– Достижение должной научной объективности, моя донна, – ключ к пониманию вещей. Потому-то я и хочу летать.

– Что делать?

– Летать.

Изабелла широко распахнула глаза:

– В небе? Как птица?

Он кивнул.

– Опять твои шуточки?

Но Леонардо и не думал шутить.

– Король Людовик понимает, сколь ценна подобная возможность. – Леонардо поднял левую руку и задумчиво погладил сверкающую птицу в своем драгоценном перстне. – Король подарил мне это, сняв с собственного пальца. Камни, которыми перстень инкрустирован, являются достоянием французской короны. – Леонардо мог бы выручить тысячи дукатов, пожелай он продать его. – Прими это, сказал король, в знак того, что я поддерживаю твои дерзкие замыслы и надеюсь, что, научившись летать, ты со своим искусством перенесешься на земли Франции.

Эта вещица – талисман Леонардо, и, пока перстень сверкал на его руке, он верил: однажды он полетит.

– Но разумеется, – продолжил он, – если тебе и твоему овеянному множеством доблестей супругу будет угодно оказать поддержку моим экспериментам, я никогда, клянусь, никогда, моя донна, не отдам этого изобретения французам. Даю тебе слово, оно будет принадлежать вам безраздельно!

– Но ты не птица. Ты живописец.

– Я, позволь тебе заметить, намного больше, чем живописец. – Быстрые движения карандаша очертили изящные изгибы верхнего и нижнего века, и в них, словно жемчужина в створках раковины, влажно заблестел глаз Изабеллы. – А иначе зачем Всевышний наградил меня этим неуемным любопытством? Мне интересно все: человеческое тело и человеческий разум, тайны чисел, водная стихия и движение звезд по небу. О, мои интересы нисколько не отвлекают меня от моего искусства – наоборот, они питают его. Музыка питает математику, та – науку, а та – живопись. Создать нечто неповторимое можно, лишь обнаружив связующие нити между вещами, на первый взгляд совершенно не связанными. Если я сосредоточусь на одном только искусстве, мое творчество умрет.

Изабелла потянулась к тонкой работы золотой короне – жемчужине ее коллекции – и надела ее.

– Но я не вынесу, если ты, состоя у меня на службе, сверзишься со своих небес и убьешься. К тому же, маэстро Леонардо, ты единственный из всех известных мне людей, кто и правда способен осуществить эту фантастическую затею. Если ты, упрямец, научишься-таки летать по небу, тебе, чего доброго, вздумается упорхнуть от меня прочь. Так слушай же волю твоей маркизы: отныне никаких помыслов о полетах. Только живопись! В этом твое предназначение.

– Предлагаешь мне довольствоваться такой безделицей? Ну уж нет! Я желаю большего. И всегда буду желать. Оттуда, – он воздел руки к небесам, – я смог бы изучать деревья, реки, землю, да что там – весь род человеческий. Лучший способ получить правдивое представление о предмете и понять его сущность – это рассмотреть его с должного расстояния.

– Опять эта твоя одержимость объективностью, – сморщила нос Изабелла. – Но, упорствуя в своем желании держаться на расстоянии от всего и вся, как ты сможешь хоть когда-нибудь испытать любовь?

– Если однажды я вдруг пойму, что влюблен, дорогая моя синьора, я исторгну это чувство из своей груди – для того лишь, чтобы как следует изучить его с полной непредвзятостью.

– Этим ты как раз и убьешь то самое чувство, которое так стремишься изучить. – Изабелла повела плечом, и шкура кабана сползла на пол. – Любовь не может жить на расстоянии вытянутой руки.

Изабелла отправилась исполнять долг гостеприимной хозяйки – развлекать Чезаре Борджиа, а Леонардо остался один в ее студиоло. Эту прекрасную комнату наполняли великолепные предметы искусства. Если Леонардо задержится здесь, он рискует превратиться в такой же безупречно отполированный экспонат поражающей воображение коллекции – в объект всеобщего поклонения, восхищения и разговоров. Он растолстеет и обленится, создавая картину за картиной и наслаждаясь близостью с Изабеллой в те моменты, когда ее сиятельный супруг будет в очередной отлучке…

На следующий день Леонардо и Салаи тихо собрали вещи и покинули Мантую. Леонардо подумывал, не направиться ли ему в Венецию – там, на каналах, он мог бы спроектировать невероятный город. Или лучше в Рим? Конечно, это змеиная яма, в которой царят мздоимство и войны, однако в Вечном городе искусство растет повсюду, поднимается буквально из земли, словно сорная трава. Затем его мысли обратились к Флоренции…

Над Флоренцией, ослабленной войной с Пизой, уже распростерла черные крылья угроза в лице Чезаре Борджиа и его войска. При этом она оставалась одним из богатейших городов, в котором нашли приют величайшие мыслители эпохи. Леонардо и сам провел там несколько лет; в ее стенах он, будучи еще подмастерьем, заложил основу своего блестящего будущего. Почти двадцать лет прошло с той поры, но он помнил, как, покидая город, поклялся, что никогда больше не вернется. И все же Флоренция – единственное место, где ему с избытком хватит денег, творчества и свободы на то, чтобы вознестись с грешной земли к небесным высям.

1501. Флоренция

Микеланджело. Весна

С вершины одетого в сочную зелень холма Микеланджело любовался великолепной панорамой Флоренции: пестрой мозаикой из белых, желтых и оранжевых зданий, прорезаемой изгибами реки Арно; над этим пейзажем парил в лазурном небе красный купол Дуомо – собора Санта-Мария-дель-Фьоре. Самый высокий в мире и возведенный без единой деревянной опоры, этот купол, казалось, сам Господь тянул к небесам. Флорентийцы влюблены в свой Дуомо. Те из них, кому случалось надолго отлучаться из города, нередко жаловались на то, что нестерпимое желание снова постоять под его куполом в прохладной тишине вызывало у них лихорадку и мучительные видения. Вот и Микеланджело, четыре долгих года проведший вдали от Флоренции, жаждал скорее ощутить тень Дуомо на своем лице – и это желание было настолько острым, что кожу его покалывало, а сердце тяжелым молотом бухало в груди. Сомнений нет, он тоже поражен флорентийским недугом – ностальгией по Дуомо.

С торжественного открытия его Пьеты прошло больше года, а он только сейчас добрался наконец до Флоренции. Различные заботы задерживали его в Риме – ему нужно было закрыть мастерскую, расплатиться по счетам; кроме того, Якопо принялся уговаривать его остаться на юге. Наконец Микеланджело сказал Риму «arrivederci» и отправился на север – проторенным паломническим путем, по древней Кассиевой дороге. Путешествие было опасным. Ему не раз приходилось делать крюк, чтобы обойти отряды французов, а к западу от Перуджи он едва не попал в перестрелку между войсками Борджиа и мятежного местного князя. Затем на него напала шайка дезертиров в поношенных мундирах с гербами Борджиа – они увидели в нем легкую добычу. Не привыкший уступать в драках, Микеланджело схлестнулся с этим сбродом, но те взяли количеством и наградили его багровым подтеком под глазом, поврежденным ребром и отекшим коленом. И конечно, негодяи прихватили с собой его кошель, оставив Микеланджело горстку лир, на крайний случай припрятанную в башмаке. Хорошо еще, что его рабочая рука осталась невредимой.

После всех этих злоключений он остановился в Сиене – чтобы немного прийти в себя – и даже удостоился заказа от могущественного кардинала Пикколомини: статуи святых для алтаря Сиенского собора. Увы, работа оказалась изнурительной и невыносимо скучной. Кардинал не дал ему никакой творческой свободы, ибо имел собственные представления о том, как должны выглядеть статуи. Поэтому вскоре Микеланджело оставил при алтаре Пикколомини своих помощников и решил, что пора возвращаться домой. Во Флоренции он наверняка найдет работу, достойную его дарования.

Он заранее известил родных письмом о своем прибытии и молился теперь о том, чтобы оно опередило его – тогда близкие успеют подготовить ему торжественную встречу. В своем воображении он уже рисовал красочный парад: обожающие своего земляка флорентийцы осыпают его лепестками подсолнечника, громко дудят в трубы и под руки ведут к праздничному столу – вкусить мяса с кровью и красного вина. По такому случаю отец, наверное, даже уступит ему широкую кровать с пуховой периной, что стоит перед очагом…

Он подошел к высоким, в сорок футов^[2], главным воротам Флоренции и крикнул:

– Отворяйте ворота, пришел я, флорентиец.

Двое стражей преградили ему дорогу. Один из них, щербатый и невысокий, схватил его коня за поводья. Второй, ростом повыше, положив остро отточенную секиру на правое плечо, спросил:

– Как звать тебя, флорентиец?

– Я Микеланджело Буонарроти, потомок рыцарей Каноссы, – гордо отрекомендовался он. Род Буонарроти, уже три века подряд исправно плативший налоги Флоренции, восходил корнями к самой Матильде Каносской, которая была в числе тех, кто в далеком XI веке основал Флорентийскую республику.

Однако стражей, по всей видимости, достойная родословная Микеланджело ничуть не впечатлила, и он почувствовал, как в нем начала закипать ярость.

– Скульптор из Садов Медичи! – выпалил он, вспомнив полученное в юношеские годы прозвище.

– Ах, Медичи? – Низкорослый страж обнажил меч.

Микеланджело с досадой простонал, тут же пожалев о бездумно произнесенном имени. Это во времена его юности перед фаворитом семейства Медичи распахивались все двери Флоренции. Как же он забыл о том, что теперь Медичи – не обожаемые правители города, а мятежники, наводящие на флорентийцев страх! Связи с Медичи было достаточно для обвинения в измене и виселицы.

– Да нет же, я не это хотел сказать, я… – Микеланджело попытался вырваться и ускакать прочь, но щербатый стражник крепко вцепился в поводья.

– Лазутчик Медичи, вот он кто! – изрек долговязый и схватил Микеланджело за ногу.

– Я верноподданный флорентиец, – начал было Микеланджело, но договорить ему не дали – стражник со всей силой замахнулся секирой, норовя попасть ему в правое плечо. Микеланджело увернулся. Он не позволит какому-то невеже повредить его драгоценную рабочую руку. Настырный страж снова поднял оружие. Микеланджело выхватил из своей кожаной сумы молоток. Он уже занес его для встречного удара, когда за спиной раздался тонкий свист и что-то обрушилось на его голову, отдавшись гулким звоном в ушах.

«Не слишком ли горячую встречу горожане уготовили герою?» – пронеслось в его голове, и свет в глазах померк.

Пинок в живот вернул Микеланджело в сознание.

Перед глазами все плыло, но даже сквозь пелену он увидел, что мир перевернулся вверх ногами, – пол покачивался на расстоянии вытянутой руки от него. Он поерзал, пытаясь понять, что происходит. Ноги были связаны толстой веревкой, запястья стянуты за спиной, а сам он висел вниз головой в тесной каменной келье. И да, от него явственно несло мочой и рвотой. Незавидное положение.

Поджарый, но мускулистый офицер городской стражи угрожающе навис над ним.

– Какого черта? Я флорентиец! – крикнул Микеланджело.

– Ага, приспешник Медичи, посланный ими шпион, – ответил офицер с сильным неаполитанским акцентом. И со всей силы закрутил беспомощно висящего Микеланджело. Стены бешено замелькали перед его глазами. Он зажмурился, надеясь лишь на то, что его не вырвет снова.

– Я не шпион, – с трудом вытолкнул он слова сквозь стиснутые зубы.

– Не ты ли говорил часовым у ворот, будто связан с Медичи?

– Да, я был дружен с Лоренцо Великолепным, не с нынешними.

Мальчишкой Микеланджело благоговел перед Лоренцо Медичи – прозванный Великолепным, он в те времена фактически правил Флорентийской республикой. Когда Микеланджело исполнилось пятнадцать лет, Лоренцо приметил юного скульптора, ваяющего мраморного фавна; он был так восхищен его работой, что тут же предложил жить у себя во дворце и изучать скульптуру в знаменитых Садах Медичи. Микеланджело часто вспоминал те два славных года, которые провел в семье герцога, разделяя кров, стол и ученическую парту с его сыновьями, – и порой боялся, что уже полностью истратил все отпущенное ему везение. Ибо ни один смертный, на его взгляд, не заслуживал большей радости, большего счастья, чем то, что уже выпало на его долю. В 1492 году Лоренцо Великолепного не стало, и бразды правления перешли в корявые руки его сына, себялюбивого и скудоумного грубияна. Уже тогда прозванный Невезучим, Пьеро де Медичи ревновал к любви, которой его отец щедро одаривал начинающего скульптора. И теплые узы, связывавшие Микеланджело с семейством Медичи, стали рваться. А вскоре флорентийцы подняли мятеж против слабого бесталанного правителя, и отношения Микеланджело с Медичи прервались полностью.

Похваляясь у городских ворот своими связями с Медичи, Микеланджело отчего-то не подумал о том, что Пьеро де Медичи уже шесть лет обретался в изгнании, мечтая восстановить свою тираническую власть над Флоренцией.

Страж грубо схватил Микеланджело и приблизил к нему свою физиономию. Микеланджело обдало запахом прокисшего вина и какой-то тухлятины.

– Ты явился, чтобы помочь Пьеро де Медичи проникнуть в наш город.

– Пьеро де Медичи ненавистен мне, – выдохнул Микеланджело. Он старался не дышать и, чтобы сохранить сознание, сосредоточился на темном пятне на полу. Что это может быть? Грязь? Вода? Или кровь? – Я готов умереть, защищая Флорентийскую республику от глупости этого негодного правителя.

– А если ты не шпион, посланный Пьеро, то зачем явился в город?

– Я здесь живу.

– Ха! Я уже два года во Флоренции, но о тебе и слыхом не слыхивал. Я знаю всех в городе. А тебя не знаю.

– Я прежде жил здесь. А сейчас возвращаюсь из Рима. Работал там.

– Что же у тебя за работа?

– Я скульптор. – Даже вися вверх ногами, Микеланджело горделиво расправил плечи.

– Скульптор! – воскликнул офицер. – Вот оно что. Ты, значит, скульптуры делал для Пьеро, и он был твой патрон и благодетель.

Микеланджело промолчал. Отчасти неотесанный страж был прав, но он предпочитал не распространяться на этот счет.

– Если не станешь говорить, я буду пытать тебя как мятежника.

Страх, острый страх пронзил Микеланджело. Ни одна живая душа во Флоренции не знала о том, что он приехал, что он заточен в темницу и подвергается допросу за преступления, которых не совершал. Микеланджело постарался прогнать нарастающий ужас, пока тот совсем не поглотил его. Бояться он будет потом, сейчас не время.

– Хочешь – пытай меня сколько душе угодно. Только я не изменник.

– Арестовавшие тебя стражники говорили, будто ты очень бережешь… – Офицер обрезал одну из веревок, и освобожденная от пут онемевшая правая рука Микеланджело повисла безжизненной плетью. Он попробовал с усилием поднять ее, но безуспешно. – Не заговоришь, так заставлю заорать. – Страж схватил вялую руку Микеланджело и стал скручивать ее до тех пор, пока не раздался хруст костей.

Боль стрелой пронзила плечо, Микеланджело взвыл. Но не страдание заставило его заговорить, а мысль о том, что покалеченной рукой он больше никогда в жизни не сможет держать молоток и резать мрамор.

– Проклятый Пьеро не был мне никаким благодетелем, – с трудом выдавил из себя Микеланджело. – Он и заказал-то у меня всего одну-единственную вещь. Одну – и это несмотря на то, что я верой и правдой служил его семейству долгие годы, что мы бок о бок жили с ним, как родные братья.

– Неужели? И что же это было? – Грубые лапищи мертвой хваткой держали несчастную руку Микеланджело – так моряк на попавшем в бурю корабле цепляется за спасительный канат.

Видя, что офицер не отстанет, Микеланджело нехотя пояснил:

– Статуя из снега.

Страж немного ослабил хватку.

– Чего-чего?

– Снежная скульптура. Он велел мне выйти во двор и на глазах у всех вылепить из снега статую. – Даже теперь, после стольких лет, от воспоминания о том проклятом дне в груди снова заворочался комок обиды и горького унижения. – Заказал произведение, которое тает под солнцем. Этого человека я точно не назвал бы своим покровителем и уж тем более благодетелем.

– Статую из снега? Снеговика? – удивленный офицер выпустил руку Микеланджело. Та снова безвольно повисла.

– На самом деле, это была не просто снежная скульптура. – Если уж его вынудили вспоминать об этом, пусть хотя бы факты будут изложены в точности.

– Как же она выглядела?

– Высокая человеческая фигура, тонкая, изящная. Я хотел сделать ее ангелом, но солнце то и дело выглядывало из прорех в облаках, и она таяла…

Страж расхохотался. Эхо заметалось под каменными сводами темницы.

– Ишь ты, снеговик, значит. Никогда не слышал о такой глупости. Надо же додуматься! Снеговик!

– Я же говорил, что ненавижу Пьеро де Медичи. – Микеланджело попробовал сплюнуть, но во рту у него пересохло; только из разбитой губы сочилась кровь. – Теперь отпустишь меня?

– У тебя здесь найдется кто-то близкий, кто может подтвердить твои патриотические чувства? – Широкая улыбка расползлась на физиономии офицера, обнажив передние наполовину обломанные зубы.

– Еще чего, тревожить родных! Ни за что не признаюсь им, что я в кутузке…

Он готов лишиться руки, ноги, да хоть жизни, но на такое не согласится.

– Что ж, тогда я не могу отпустить тебя. Сначала за арестованного должен кто-нибудь поручиться. О, кстати… – Уже шагнув за порог темницы, страж оглянулся на беспомощно висящего вниз головой Микеланджело. – Если проторчишь тут до зимы, то и нам сможешь изваять снеговика. – Под низкими сводами узилища разнесся звонкий голос тюремщика: – Снеговик! То-то я повеселю этой байкой дядюшку Бэппе.

Яркий солнечный свет обжег глаза Микеланджело, когда он, ковыляя, вышел из городской тюрьмы. Он провел взаперти всю прошлую ночь и еще полдня.

– Спасибо, что поручился за меня, добрый друг. Уверен: без тебя висеть бы мне до конца дней на веревках во чреве Барджелло…

– Сомневаюсь. В этом городе нынче никто ни в чем не может быть уверен. Если только речь не идет о вопросах, касающихся экономии. Эти нынешние горе-правители считают, что дешевизна стоит рядом с благочестием.

Франческо Граначчи достал из кармана флягу со сладким белым вином и передал ее Микеланджело. Тот жадно припал к ней и с наслаждением опустошил. Старинный приятель Граначчи, красавец, отпрыск состоятельного семейства, был на семь лет старше Микеланджело, но не уставал повторять, что не одарен талантами так же щедро, как его младший друг. Это Граначчи убедил своего учителя, живописца Доменико Гирландайо, взять в подмастерья двенадцатилетнего Микеланджело.

– Я всегда буду вторым после Микеланджело, – любил повторять он. И все же именно Граначчи теперь владел процветающей живописной мастерской, а Микеланджело возвратился из Рима ни с чем – без денег и без работы.

– Однако мне показалось, что у меня серьезные неприятности, – возразил Микеланджело, осторожно пальпируя сустав больного плеча. Благодарение Богу – пальцы не нащупали ни торчащих обломков кости, ни разорванных мышц. Не беда, что плечо сильно болит, – пройдет.

Они шли прочь от Барджелло, и словоохотливый Граначчи без умолку болтал, обрушивая на Микеланджело последние городские новости и сплетни вперемешку с рассказами о событиях, потрясших Флоренцию за время его четырехлетнего отсутствия.

Граначчи не жалел мрачных красок, описывая ужасную казнь доминиканского монаха Савонаролы, обвиненного в ереси, – а ведь еще недавно пламенная проповедь этого священнослужителя о христианской любви и аскезе приводила флорентийцев в экзальтированный восторг. Микеланджело узнал о том, как в земли Тосканы вторглись папские войска под предводительством Чезаре Борджиа, и о том, сколь тщетны были попытки нынешнего правительства Флоренции, слабого и никчемного, сохранить республику. Граначчи, как это издавна повелось между ними, шагал впереди и разливался соловьем, а Микеланджело поспешал следом. Только сейчас, слушая рассказы Граначчи, он осознал, насколько одиноко ему было в Риме.

Они углубились в причудливо петляющие городские улицы; хозяева местных лавок, узнавая вернувшегося в город молодого скульптора, тепло приветствовали его.

– Добро пожаловать домой, Микеланджело… – раздавались возгласы то тут, то там, но Микеланджело не испытывал особой радости – ведь к его имени люди всегда добавляли ненавистное уточнение: «сын Лодовико Буонарроти». Здесь, во Флоренции, его знали не как талантливого мастера, а всего лишь как отпрыска уважаемого отца семейства. Ни один человек, завидев его, не спешил к нему через площадь, чтобы выразить восхищение его великолепной мраморной Пьетой, которую он изваял для Ватикана. Да что говорить – никто даже не упоминал о ней.

– Ну так как? – покончив с новостями, наконец поинтересовался Граначчи. – Удалось тебе получить в Риме какие-нибудь заказы?

Микеланджело остановился, словно на его пути возникло невидимое препятствие. Некоторое время он ошеломленно молчал. Господи, если уж Граначчи, самый страстный поклонник его творчества, ничего не знает о…

– Разве ты не слышал о моей Пьете?

– О чем?

У Микеланджело перехватило дыхание.

– Ах да, как же, как же… – По выражению лица Граначчи было видно, что он что-то припоминает.

Микеланджело снова задышал.

– Я действительно слышал кое-что об этой твоей скульптуре. Там у тебя еще Дева Мария выглядит чересчур юной, а… – Граначчи игриво толкнул Микеланджело в бок, словно намекая на что-то. – Не сомневаюсь в том, что она великолепна, друг мой, впрочем, твои работы всегда были прекрасны. – И Граначчи легко зашагал дальше.

Микеланджело с трудом проглотил ком в горле. Никакого парада в его честь не будет. Ни празднества, ни банкета. Здесь, во Флоренции, он как был, так и останется всего лишь Микеланджело, сыном Лодовико Буонарроти, начинающим скульптором из ныне разоренных Садов Медичи.

– Слушай, а я ведь догадываюсь, что привело тебя в город, и именно сейчас, – сказал между тем Граначчи.

– И что же? – вяло поинтересовался Микеланджело. Коли уж никто здесь не знал о его римском триумфе, он больше ни в чем не был уверен.

– Конкурс на камень Дуччо. – Граначчи пожал плечами, будто речь шла о чем-то очевидном.

Микеланджело вновь встал как вкопанный.

– И… что с этим камнем?

О, камень Дуччо! Знаменитейший блок мрамора за всю историю ваяния. Лет пятьдесят назад с ним был связан замысел самого грандиозного, самого дорогостоящего и дерзкого проекта со времен древней Римской империи – двенадцать колоссальных мраморных изваяний ветхозаветных пророков для Дуомо. Управление строительными работами в Соборе, или коротко Управа, с жаром приступило к исполнению задуманного и первым делом закупило в знаменитых каменоломнях Каррары колоссальной величины блок белоснежного мрамора. Он достигал девяти braccia^[3] в высоту, то есть был втрое выше человека, и при этом строен и узок, как колонна. В Управе надеялись на то, что выполненная из него скульптура прославится – ведь она будет самой высокой из всех, которые были изготовлены из цельного куска мрамора со времен Античности.

Согласно легендам, камень этот таил в себе нечто необычное, на нем словно бы лежала печать особенной судьбы. Несмотря на долгое и трудное путешествие – его спускали с гор, а затем везли вверх по реке Арно, – во Флоренцию он прибыл без единой царапинки; эта девственно нетронутая и белоснежная плита буквально дышала жизнью. Все, кто видел его, признавались, что еще не знавали мрамора белее и прекраснее. А попечители Собора тут же объявили, что из него будет высечена статуя царя Давида – как символ величия Флоренции и ее преданности Богу. Оставалось лишь найти скульптора, достойного столь ответственной работы.

Донато ди Никколо ди Бетто Барди, больше известный как Донателло, вдохнул новую жизнь в искусство ваяния, вернул скульптуру современникам, достав ее из темных веков забвения и открыв для нее новую эпоху, впитавшую дух творений античных Греции и Рима. Донателло уже создал две статуи Давида; та, что была отлита из бронзы, особенно полюбилась флорентийцам – она изображала Давида юным прекрасным пастушком, попирающим точеной ногой голову поверженного Голиафа. По мнению попечительского совета, именно Донателло должен был получить заказ на новую колоссальную статую.

Однако Донателло к тому времени уже разменял седьмой десяток. Зрение отказывало великому старцу, его сильные руки дрожали. И он попросил Управу нанять для этой работы его более молодого собрата, скульптора Агостино ди Дуччо. Заказ передали Дуччо – все понимали, что Донателло будет, хотя и закулисно, участвовать в этом важном деле. Но вскоре после подписания контракта Донателло умер, и Дуччо остался с масштабным и ответственным проектом один на один. К сожалению, ученик Донателло не мог похвастаться такой же уверенной, как у наставника, рукой. Первый удар его молотка по драгоценному блоку оказался варварски неуклюжим и беспомощным, второй был еще хуже. Вскоре, отчаявшись сделать хоть что-нибудь если не великое, то хотя бы путное, Дуччо от злости и досады пробил в нетронутой глыбе дыру, прямо посередине. Затем, отбросив молоток и резец, он объявил, что камень непригоден для работы. Позже ходили слухи, что на смертном одре Дуччо в бреду повторял, будто проклятый мрамор сопротивлялся ему, не признавая в нем мастера, не желая покоряться его воле.

После провала Дуччо другие ваятели пытались спасти драгоценный мрамор, но ни один не преуспел. В конце концов неподатливую глыбу, прозванную камнем Дуччо, оставили в покое – во дворе соборной мастерской. Грандиозный план по украшению Дуомо гигантскими статуями потерпел бесславное фиаско.

– Ты упомянул какой-то конкурс? – в волнении проговорил Микеланджело.

– Э… Управа… Они подыскивали мастера… скульптора… ну, чтобы изваять статую. – Бойкий Граначчи вдруг начал мямлить и запинаться. – Господи, я был уверен в том, что ты слышал…

Микеланджело помотал головой:

– Да нет же, нет!

Его колени задрожали. Неужели? Неужели Управа решила дать второй шанс камню Дуччо? Самому известному блоку мрамора в мире! Тому, которого касалась рука великого Донателло! При этих мыслях будто сотни крохотных иголок начали покалывать пальцы Микеланджело.

– Прости, наверное, я зря проболтался тебе, – несколько смущенно пробормотал Граначчи.

– Разумеется, не зря! – Широкая улыбка преобразила черты Микеланджело. Он сгреб Граначчи в объятия. – Этот камень самой судьбой был предназначен для моих рук! Заказ будет мой, я уверен.

– Да нет же, Микеле! – Граначчи в отчаянии опустил голову, принявшись разглядывать свои ноги. – Я хотел сказать совсем другое! Тебе не видать этого заказа.

– И почему же?

– Да потому, что Управа уже передала его кое-кому, – выпалил Граначчи.

Микеланджело быстро перебрал в уме знакомых мастеров искусств – тех, кто еще был жив и находился во Флоренции. Сандро Боттичелли, автор «Рождения Венеры» и «Весны»? Бесспорно, он великий художник, но живописец, а не скульптор. Пьетро Перуджино? Давид Гирландайо, брат наставника Микеланджело? Эти двое – тоже великолепные мастера, прекрасные живописцы, но вряд ли смогут потягаться с его природным даром резчика мрамора. Может, Андреа делла Роббиа? Так он специализируется на майолике, его нежные бело-голубые рельефные скульптуры снискали ему большую славу, но в мраморе он не слишком искусен. Джулиано да Сангалло? Вот он – да, скульптор, чьи произведения широко известны. Хотя его истинные таланты, пожалуй, больше лежат в сфере архитектуры и инженерного дела. А значит…

– Нет, Граначчи, нет во Флоренции ни одного человека, который работал бы по мрамору лучше меня.

– А вот и есть. – Граначчи по-прежнему избегал его взгляда.

Микеланджело вдруг уставился на него в немом изумлении: неужели это сам Граначчи? Нет-нет, невозможно!

И уловил сдавленный шепот друга:

– Леонардо.

Микеланджело показалось, что весь город вдруг разом затих. Ему даже не потребовалось никакого уточнения о том, что это Леонардо из Винчи. Имени было более чем достаточно… Семилетний Микеланджело жил в деревне у кормилицы, когда легендарный Леонардо да Винчи, объект всеобщего восхищения, покинул землю Тосканы и перебрался в Милан. Микеланджело помнил, как мальчишкой он старательно копировал Мадонн с картонов Леонардо, выставленных тогда в церкви в знак преклонения перед его гением, как сосредоточенно изучал наброски Леонардо к грандиозной конной статуе герцога Сфорца. Это благодаря Леонардо он, Микеланджело, стал художником. И теперь они оба оказались в одно время в одном городе.

Новость глубоко потрясла Микеланджело.

– Так ведь Леонардо живет в Милане, – растерянно проговорил он.

– Теперь нет, – ответил Граначчи. – Почти год, как он здесь. И камень Дуччо передали ему.

Но камень уже не занимал Микеланджело. Ну конечно же, Леонардо – такой мудрый, опытный, так глубоко разбирающийся в искусстве и новациях – непременно слышал о его Пьете! Получи он одобрение от самого Леонардо – ему будет уже неважно, что говорят о нем другие. Леонардо единственный способен оценить его Пьету по достоинству.

– Как думаешь, я могу с ним познакомиться? – спросил Микеланджело, чувствуя, как трепещет в его груди сердце – словно парус на ветру, влекущий его утлое суденышко навстречу самой судьбе.

– Ну конечно, mi amico. – Граначчи радостно оскалился. – Пойдем, я прямо сейчас отведу тебя к нему.

Леонардо

Леонардо разглядывал из-за занавески модных флорентийцев, набившихся в его мастерскую; толпа неумолчно гудела, будто на выступлении комедиантов. Он кивнул Салаи – невидимый публике, тот пристроился на узенькой деревянной площадке под потолком. Леонардо про себя начал считать до трех. Uno. Due. Tre…

На счет «три» потолок озарила яркая вспышка, раздался громкий хлопок, и помещение окутали клубы густого пурпурно-зеленого дыма. Кто-то от неожиданности вскрикнул, другие захихикали. Леонардо незамеченным выскользнул из своего укрытия и нырнул в сладко пахнущее ладаном клубящееся облако. Дым рассеялся, и он предстал перед публикой, словно по волшебству.

– Секс, – прошипел он, задержав язык на букве «с», будто провел пальцем вдоль струн скрипки. Зрители засмеялись, но не их реакция занимала Леонардо: он вглядывался в лица братьев-сервитов^[4] – ведь эту непристойную шуточку он приготовил специально для них, небезосновательно предполагая, что она доставит тайное удовольствие монахам, лишенным плотских радостей из-за обета безбрачия. – Части человеческого тела, участвующие в этом процессе, столь безобразны, что я ума не приложу, отчего Господь Бог решил, будто его создания вообще захотят размножаться. Не будь ночной темноты, род человеческий, сдается мне, уже исчез бы полностью.

Шутка попала в цель: уголки благочестиво поджатых губ слегка приподнялись.

– Музыка! – громко скомандовал Леонардо, и притулившийся у задней стены оркестрик, состоящий из флейт, лютней и барабанов, заиграл веселую мелодию, а помощники Леонардо, братья-монахи, согласились содержать его вместе с ассистентами – открыли срежиссированное им представление со спецэффектами. Завивающийся в спирали разноцветный дым, пламя зажженных свечей и фонтанчики воды, выбрасываемые из барабанов при каждом ударе, отражались в многочисленных зеркалах, создавая иллюзию вибрирующего, постоянно меняющегося пространства. Легко, будто танцуя, Леонардо запорхал по студии, то и дело корректируя ход представления в попытке ублажить своих заказчиков-монахов.

Уже год прошел с того момента, как он вольготно расположился в трех просторных комнатах на верхнем ярусе базилики Сантиссима-Аннунциата. Братья предоставили ему приют и содержание в счет платы за алтарную роспись, которую Леонардо взялся сделать для их храма. Неожиданно ему понравился размеренный ритм жизни в обители: утренние, дневные и вечерние молитвы, трапезы и сон сменяли друг друга в назначенный час, подчиняя его бытие неукоснительно строгому режиму; какого-либо режима он не знал с детства, проведенного в захолустном городке Винчи, где следовал лишь естественной смене дней, ночей и времен года. Из-за этого Леонардо непростительно расслабился. Минуло целых десять месяцев, прежде чем он сделал первые наброски для росписи алтаря. Все чаще до него доходили городские пересуды и сплетни – многие горожане объясняли его столь долгое бездействие ленью и неспособностью сосредоточиться. Впрочем, это неудивительно – он имел репутацию мастера, неспособного довести до конца что бы то ни было. Ему часто припоминали брошенные на полпути работы – недописанные картины «Поклонение волхвов» и «Святой Иероним», так и не отлитую в бронзе конную статую Сфорца в Милане… Однако сейчас он медлил не потому, что не хотел браться за заказ монахов. Нет. Гениальный замысел не родится в голове просто так, по велению воли. Ему требовалось выкристаллизоваться, обрести форму, выстояться, как тесту. Облик Девы Марии должен был одновременно отвечать классическим представлениям о красоте и при этом удивлять зрителя, открывая ему в Богородице новые неожиданные глубины. Каждому персонажу следовало придать узнаваемые черты, подчеркнуть его индивидуальность, и в то же время нужно было добиться того, чтобы все образы гармонировали между собой, составляя единое целое. Линии на бумаге ему предстояло преобразовать в живую человеческую плоть, наполнить дыханием, чувствами, мыслями, всей многогранностью человеческой натуры… В общем, на рождение новой жизни требовалось время.

Сейчас, по истечении года, Леонардо должен был предъявить братьям-сервитам убедительное доказательство того, что он не злоупотребил их гостеприимством и потому может и дальше оставаться в стенах обители. Он почти не продвинулся в своем проекте с полетами по воздуху, и незапланированный переезд прервет его только начавшиеся эксперименты. Ему нужно не просто показать братии, что он работает над алтарем, – он обязан убедить их в том, что роспись стоит длительного ожидания. Собственно, этим он и занимался последние две недели: сначала он представил замысел будущей росписи публике, а нынешним вечером собрал братьев-сервитов, своих заказчиков.

Леонардо дождался, когда отзвучит очередная песня, и поднялся на помост, на котором было установлено огромных размеров панно, завешенное черным бархатом. Холеная рука выписала в воздухе причудливую виньетку, и Салаи, повинуясь знаку, одним движением сдернул ткань.

На позолоченном пьедестале стоял картон – эскиз алтаря в полную величину. Пламя свечей отбрасывало блики на рисунок, выполненный углем и сангиной на тонкой тонированной бумаге. Фигуры святой Анны, Мадонны, святого Иоанна и младенца Иисуса, образующие пирамидальную композицию, казались живыми, их черты воплощали классические идеалы красоты. Сколько же долгих месяцев он вынашивал эти образы в своем воображении, прежде чем решился перенести их на бумагу, а когда начал рисовать, они будто сами появлялись под его рукой. Демонстрацию картона он вписал в театральное действо – пусть люди думают, что замысел этот, совершенный в своей целостности и законченности, сошел на него с небес, а не рождался в долгих муках. Это непременно подогреет восторг публики перед его талантом…

С задних рядов вдруг послышалось:

– Пропустите, отсюда мне ничего не видно.

Улыбка на губах Леонардо померкла. О, он сразу узнал этот голос.

Толпа расступалась перед нотариусом базилики Сантиссима-Аннунциата и смыкалась за его спиной, словно воды морские, обтекающие военный корабль. В прошлом страстный приверженец Савонаролы, старик нотариус и сейчас не изменял аскетической манере одеваться, за которую ратовал его казненный кумир, – на нем было простое черное платье без каких-либо украшений. Все то же худое и угловатое лицо, какое запомнил Леонардо, тот же острый нос, те же пытливые и отливающие сталью глаза. Стоя на помосте, Леонардо смотрел на хмурящегося старика сверху вниз, но при этом почему-то чувствовал себя жалким мальчишкой.

– Кажется, в свое время я высказался однозначно, – произнес вместо приветствия Леонардо. – Я берусь за заказ при условии, что буду избавлен от тягот вашего общества.

Ропот протеста прокатился по группе братьев-монахов, но нотариус повелительным жестом велел им умолкнуть. Он немного помедлил с ответом и наконец проговорил:

– Я пришел принести свои поздравления. – Старик перевел взгляд на картон. – Изумительная работа. Полагаю, готовая роспись станет истинным сокровищем монастырской церкви. – В своей искренности он выглядел очень правдоподобно.

– Отчего музыка больше не играет? – воскликнул Салаи и сделал знак оркестрантам.

Мастерскую снова наполнили звуки веселой мелодии, а Леонардо, спрыгнув с помоста, схватил незваного гостя за костлявый локоть и повлек к задней двери.

– Я уже год нахожусь во Флоренции, а вы выбрали именно этот вечер для того, чтобы поговорить со мной? – понизив голос, спросил Леонардо.

– Братья-сервиты пригласили меня…

– Вы могли наведаться в мою мастерскую днем, когда была возможность потолковать с глазу на глаз, однако пришли на праздник в тот момент, когда здесь собралось множество гостей. Почему бы это? Не для того ли, чтобы весь свет стал свидетелем того, как вы благородны и щедры?

Он покачал головой. Этот старый нотариус был в числе тех, кто дурно обходился с молодым Леонардо, когда тот еще не представлял собой ничего существенного, а теперь – пожалуйста, явился, чтобы смиренно засвидетельствовать свое почтение величайшему творцу современности. С момента его прибытия во Флоренцию в его дверь ежедневно стучатся такие же льстецы, желающие мелкой лестью заработать прощение за прошлые обиды.

– Я искренне стараюсь загладить свою вину перед тобой, Леонардо.

– Да конечно, как пчелка: с медом в хоботке и с ядом на жале. – Леонардо наконец вывел нотариуса из мастерской и захлопнул дверь. – И что же, вы уже не считаете меня никчемным ничтожеством?

– А я никогда и не говорил ничего подобного. Я утверждал только, что у тебя слишком много различных идей и для твоего же блага тебе следовало бы сосредоточиться на какой-то одной и довести ее до конца, а не порхать с цветка на цветок. И я очень рад, что ты наконец остепенился, – старик прижал ладонь к сердцу, – и что этот заказ столь благотворно повлиял на тебя.

Леонардо уловил во взгляде его стальных глаз плохо скрытую снисходительность.

– Думаете, это благодаря вам братья поручили мне роспись алтаря?

Нотариус смотрел в пол.

– Уж поверьте, не ваши хлопоты, а только моя репутация художника решила дело, – заявил Леонардо. – Но даже если бы я был обязан этой работой вам, неужели вы считаете, что это загладило бы все то зло, которое вы мне причинили?

– Не возьму в толк, о чем ты говоришь.

– Ой ли! – язвительно бросил Леонардо. При воспоминании о том давнем предательстве его левый глаз начал подергиваться.

Много лет назад, когда двадцатичетырехлетний Леонардо покинул студию Верроккио, чтобы открыть собственную мастерскую, в Уффициале ди Нотте^[5] кто-то подбросил анонимный донос; в нем сообщалось о том, что Леонардо и еще пятеро юношей предаются содомии. Этот вид любовных отношений был широко распространен во Флоренции – особенно среди людей искусства и гуманитарных наук, видевших в нем идеальный способ налаживания контактов, в том числе деловых, однако нарушителей, если их преступление было доказано, могли приговорить к казни. Леонардо всегда считал, что именно нотариус монастыря сервитов сдал его тогда властям, хотя тот и отрицал это.

– Не вы ли предрекали, что я буду гореть в седьмом круге ада?

– Признаться, я даже рад, что тебя тогда схватили. – Старик вертел на костлявом пальце тонкое обручальное кольцо из золота, единственное украшение, которое он позволял себе носить. – Если бы ты продолжал в том же духе, то навлек бы на себя еще большую беду.

– Меня могли казнить!

– Ну полно, обвинения же были сняты. – Нотариус со значением вздернул подбородок, словно это являлось его заслугой.

– Обвинения, да будет вам известно, сняли только потому, что один из обвиняемых приходился родственником матери Лоренцо де Медичи. Будь я один, меня повесили бы, не раздумывая.

Нотариус энергично замотал головой.

Кто-то попытался войти к ним со стороны мастерской. Леонардо схватился за дверную ручку и с силой захлопнул дверь.

– Когда я был начинающим художником, меня для вас как будто не существовало. Конечно, вы были важной особой, а я – мелким ремесленником, простолюдином. – Нотариус хотел было возразить, но у Леонардо накипело. – А сейчас, когда я стал уважаемым, почтенным человеком – что вы говорите о моей работе? Что она станет истинным сокровищем? Так вы пытаетесь выставить напоказ нашу давнюю дружбу? Но никакой дружбы между нами не было и в помине!

Стальной взгляд уперся в глаза Леонардо.

– О да! Полагаю, дружескими наши отношения назвать нельзя.

– Сегодня у меня очень важный день. Я должен быть спокоен. Разумен. Сосредоточен на своих заказчиках. И вы сейчас мне мешаете, а потому должны уйти. – Леонардо нарочито выпрямил спину, всем своим видом показывая, что гость не дождется от него поклона. – И будьте любезны, забудьте сюда дорогу.

Он знал: старик слишком горд и не станет упрашивать его. И тот действительно ушел, не проронив больше ни слова.

Леонардо сделал несколько глубоких вдохов. Размял плечи и шею, чтобы сбросить напряжение. Затем с улыбкой на губах направился к гостям.

Салаи ждал его под дверью.

– Я послал во двор двоих служек – пусть удостоверятся, что он убрался и не вернется снова. Вы в порядке, господин?

– Терпение ограждает нас от оскорблений, как одежда от холода. Кстати, – Леонардо снял жакет и бросил его на руки Салаи, – почему это у нас так тихо? Нам надлежит без остановки развлекать гостей.

Он стал пробираться через толпу к помосту, желая убедиться в том, что братья-монахи по достоинству оценили свое приобретение.

– Однажды, когда я был подмастерьем на побегушках в студии моего учителя, к нему явился купец, – начал Леонардо бодро и громко, так, чтобы все гости слышали его. – Он хотел купить картину, которая могла бы услаждать его взор, но выбирать ему мешали дети учителя – маленькие чертенята вопили и носились как угорелые по всему дому. «Послушайте, как это может быть? – спросил у него купец. – Вы пишете столь прекрасные картины, а дети ваши такие безобразники!» Учитель ответил ему: «Просто картины я пишу днем, а детей делаю ночью». В толпе раздался хохот. Леонардо уже протолкался к помосту, но не увидел возле него ни одного монаха. Куда это они подевались?

Салаи, пробравшийся вслед за господином, остановился рядом.

– Где же наши добрые братья?

– Ушли, – прошептал Салаи.

Леонардо прикрыл глаза. Ушли, значит. Ах, этот чертов нотариус, снова он все испортил. Леонардо сделал привычный глубокий вдох, медленно втянув носом воздух… что это за вонь – моча, что ли? Он открыл глаза.

Перед ним стоял молодой человек, да такой уродливый, каких ему еще не приходилось видеть. Грива буйных черных волос, спутанных и грязных. Бесформенный нос. Одет как крестьянин – в какие-то жалкие обноски, измаранные и драные. На физиономии – кровоподтеки, словно малый явился сюда сразу после драки в таверне. На плече болтается затасканная кожаная сума, а из кармана торчит блокнот, какими пользуются рисовальщики… Ах, так он художник, – озарила Леонардо догадка. И судя по жалкому гардеробу, не самый успешный. Что же это за напасть? Почему незваные гости сегодня постоянно прерывают его представление для избранных?

– Signore e signori, – провозгласил Леонардо, обращаясь к гостям. – Позвольте представить вашему вниманию дитя, которое, вне всякого сомнения, было сделано ночью.

Толпа захохотала, а молодой человек вспыхнул, ссутулился и, словно защищаясь, скрестил руки на груди. Было видно, что он и сам стеснялся своего вида.

– Маэстро Леонардо, для меня большая честь познакомиться с вами. – Голос глухой и грубый, под стать внешности – так грохочут в отдалении камни, когда сходит оползень. – Я скульптор, и я весь к вашим услугам.

А, ну это, собственно, все объясняет – камнерезы издавна славятся неряшливостью.

– Что ж, садись, сын мой, и делай зарисовки. Копирование работ мастеров – лучший способ научиться чему-нибудь. – Леонардо пренебрежительно махнул рукой, словно отсылая малого прочь, и переключился на свои насущные проблемы. Требовалось срочно придумать, как опять заманить в студию братьев-сервитов. Может, получится позвать их завтра, так сказать, для приватного просмотра, а может, лучше самому прийти на воскресную службу? Непременно надо сделать что-то такое, что сгладит неприятное впечатление от его грубой беседы с нотариусом.

– Можно я покажу вам кое-что из моих работ? – Скульптор тем временем уже вытащил из кармана засаленный блокнот. – Для меня было бы большой честью услышать от вас хотя бы слово одобрения.

Почему этот мальчишка никак не отвяжется от него? Еще один назойливый флорентиец, нуждающийся в дружбе и поддержке самого Леонардо да Винчи. Что за вечер!

– Пожалуйста, пожалуйста, мой юный друг. Сделайте одолжение, не смущайтесь того, что пришли сюда незваным, я готов бросить своих гостей и смиренно служить вам. Ручаюсь, вы станете гвоздем вечера.

Смотри-ка, а он и правда засмущался, этот скульптор. Неужели не понял его едкой иронии?

В этот момент к ним подошел элегантно одетый господин. Леонардо сразу признал в щеголе местного живописца Франческо Граначчи.

– Маэстро. – Граначчи склонился в глубоком почтительном поклоне. – Позвольте представить вам моего друга, Микеланджело Буонарроти.

– Буонарроти, Буонарроти, – задумчиво пробормотал Леонардо. – Что-то такое я о нем слышал…

– Неужели слышали, синьор? – Глаза молодого скульптора вспыхнули по-детски наивной надеждой.

– Салаи, напомни-ка, что нам о нем известно?

Салаи склонился к уху Леонардо и что-то прошептал.

– Ах да, конечно, – кивнул Леонардо. Раз уж вечер безвозвратно испорчен, отчего бы немножко не позабавиться за счет надоедливого незваного гостя? – Подходите, дорогие друзья, поприветствуем легендарного мастера… Сын мой, почему же ты сразу не открыл нам свое имя? В Милане мне все уши прожужжали о твоем творчестве. Весь двор только и делал, что обсуждал тебя. Даже герцог Сфорца.

Лицо молодого скульптора снова вспыхнуло. Подбородок чуть вздернулся. О, как хорошо Леонардо знал это гордое выражение! Но он безмерно устал от чужой гордыни.

– Перед вами выдающийся представитель своего поколения, знаменитый ваятель… – Леонардо замолк, отзвук его голоса таял в воздухе, пока он держал драматическую, обещающую нечто невероятное паузу, – снеговиков!

Гости рассмеялись, а лицо скульптора сделалось чернее тучи. Граначчи схватил его за руку, словно в попытке удержать.

Этот молокосос что, вздумал наброситься на него с кулаками? Да пожалуйста. Леонардо владел кое-какими приемами и был способен достойно ответить.

– Вы, конечно, помните снежную скульптуру, которую изваял этот юноша для Пьеро де Медичи? Я, к несчастью, не имел удовольствия насладиться ею, ибо не был в те дни во Флоренции. Ну-с, мой мальчик, теперь не отвертишься. Изволь-ка развлечь нас, расскажи, как тебе работалось по снегу. Ты не мерз?

Лицо молодого скульптора стало теперь белее снега, когда-то послужившего ему материалом.

– Да, был у меня один дрянной заказ – что ж с того? Такие и на вашу долю выпадали.

– Право, нет ничего столь же похвального, как работа по снегу. Мои поздравления, молодой человек, – вы открыли невиданное доныне искусство, которое покидает своего творца раньше, чем тот решит проститься с ним.

– Вы, верно, слыхали о моей Пьете? Она сейчас выставлена в Ватикане. – Последнее слово Микеланджело произнес так, будто вонзил стилет в Леонардово горло.

– Так то работа Гоббо. Ну, того горбача из Милана… – Леонардо вопросительно взглянул на Салаи, тот согласно кивнул.

– Ничего подобного. Пьету высек я! – Микеланджело приосанился.

– Ну и бедняга же он, этот горбун, никак не добьется достойного признания. Ну да и бог с ним. – Леонардо повернулся к гостям. – Кто хочет увидеть фокус? – решил он сменить тему и почувствовал, как грязная лапа скульптора схватила его за руку.

– Микеланджело, прошу тебя, – шепотом урезонивал того Граначчи.

– Скажите мне, скажите всем нам, – напряженный голос Микеланджело задрожал на высоких нотах, – вы, вы сами видели мою Пьету?

Леонардо величественно расправил плечи и повернулся к нахалу-скульптору.

– Нет. В свой последний приезд в Рим я не имел времени разглядывать второсортные поделки из камня.

– Но наверняка слышали, что о ней говорят, ведь так? – наседал Микеланджело.

– Что да, то да. Рассказывают, что мир еще не видывал такой огромной Девы Марии, природа вовек не рождала подобной великанши. – Леонардо раздул щеки и грудную клетку, изображая гиганта. – Она ж у тебя втрое больше Христа и к тому же… – он повысил голос, – вдвое моложе.

Публика захихикала.

– Разве тебе не известно, – продолжал Леонардо холодно-язвительным тоном, – что матери – так уж заведено природой, мой юный друг, – несколько меньше по размеру своих взрослых сыновей и к тому же несколько старше их? Чему только вас учат в этих ваших школах?

Толпа с готовностью подхватила его смех.

– Женщина благочестивая и целомудренная надолго сохраняет юность и красоту, – возразил Микеланджело.

Леонардо показалось или в глазах молокососа действительно заблестели слезы? Не перегибает ли он палку в своих насмешках? Может, ему как мастеру более зрелому и мудрому больше пристало помочь молокососу, позволить тому сохранить остатки своего жалкого достоинства? Леонардо наклонился к скульптору и театрально прошептал:

– Замолкни, юноша, перестань выставлять себя на посмешище. – Затем обернулся к гостям: – Сие мне известно… Попробуем-ка превратить олово в золото. Предлагаю вашему вниманию чудеса алхимии…

– Человеческое тело есть отражение души, чем человек благочестивее, тем он прекраснее, – громко произнес Микеланджело.

– Благодарю, – рассмеялся в ответ Леонардо. – Твои слова свидетельствуют о том, что я куда благочестивее тебя.

Толпа снова разразилась смехом.

– Выслушай-ка, сынок, одну притчу. – Леонардо положил ухоженную руку на плечо скульптора. В конце концов, бедный малый не виноват в том, что проклятый нотариус погубил такой важный вечер. – Однажды капельке воды взбрело на ум вырваться из морской стихии и взлететь в небесную высь. Она попросила помощи у огня, и тот своим обжигающим пламенем превратил ее в пар. Пар легко взвился в заоблачные выси, однако там стоял такой холод, что капелька закоченела, сжалась и из пара снова превратилась в воду. Небеса низвергли ее на землю вместе с другими дождевыми каплями. Иссушенная жарой земля жадно поглотила маленькую капельку, и той еще долго пришлось томиться в почве, прежде чем она снова увидела свет и вернулась в свою стихию. Такое наказание она получила за свое тщеславие. Ты словно та капелька – слишком много возомнил о себе. Я не видел твоей Пьеты и не могу судить о ней. Но уверяю тебя: уже по одному твоему виду я понял, что до мастера тебе пока далеко. Так что садись и смиренно делай зарисовки с моей работы. Авось чему-то да научишься.

– Bastardo! – Микеланджело выплюнул бранное слово в лицо Леонардо так отчетливо, что ни у кого из гостей не осталось сомнений в том, что именно сейчас было сказано.

По толпе прокатился ропот недовольства. Леонардо набрал полную грудь воздуха.

– Да. Это правда. Я внебрачный сын, незаконный ребенок. И я благодарен судьбе за эту незаконность. – Леонардо не отводил взгляда от карих глаз скульптора. – Будь я рожден в законном браке от связанных законными узами родителей, имей я законно признанного отца, я был бы обречен на тяготы и муки предписанного законом образования, вынужденный зубрить прописные истины, которые вдалбливали бы мне в голову законные учителя. Положение бастарда заставило меня учиться у самой природы, постигать умом то, что видят мои глаза, самостоятельно размышлять. Нет учителя лучше, чем опыт. Да, в глазах мира я необразованный презренный бастард, но… – Леонардо обвел рукой комнату, – есть ли здесь кто-то, кто при этом считает меня скудоумным?

В студии повисла тишина. Гости старательно прятали глаза в бокалах с вином.

Да уж, похоже, события вечера вовсе вышли из-под контроля. Пора исправлять ситуацию. Леонардо схватил лиру и легко запрыгнул на помост.

– Живописцы против скульпторов! Это давнее, жаркое соперничество. Но я, кажется, наконец выявил победителя. – Он взял несколько мелодичных аккордов. – Сами рассудите: живописец сидит перед своим творением в непринужденной позе, окунает легкую кисть в краску, наносит на холст аккуратные мазки. Дом его чист и ухожен, сам он в красивых опрятных одеждах. А что скульптор? – Леонардо кивнул в сторону Микеланджело. – Скульптор применяет грубую силу, пот струится по его лицу и смешивается с мраморной пылью, образуя безобразную корку на его коже. Он весь обсыпан мраморной крошкой, его жилище, покрытое глубоко въевшейся грязью, неопрятно под стать своему хозяину. Если уж благочестие, как заявляет нам этот школяр, идет рука об руку с красотой, то живописец куда как благочестивее каменотеса.

Расплющенный нос Микеланджело побагровел. Он открыл было рот для достойного ответа, но вдруг круто развернулся и стремительно покинул мастерскую.

– Музыка! – скомандовал Леонардо, и позабытые в драматических перипетиях вечера музыканты снова схватились за свои инструменты.

Микеланджело

Микеланджело пулей вылетел из дверей Сантиссима-Аннунциата и, не разбирая дороги, помчался по улице, подставляя лицо и грудь встречному ветру – в надежде погасить обжигающую душу ярость. Силы были на исходе. Его страшно измотала многодневная дорога и пытки, которым он подвергся в Барджелло. На Флоренцию между тем уже опустилась ночь. Город тонул во тьме, и лишь слабые блики огоньков пробивались сквозь забранные ставнями окна. Большинство людей уже были дома, сидели за вечерней трапезой. Вокруг царили тишина и спокойствие, но внутри у Микеланджело кипел гнев!

Как посмел этот старик так унизить его – причем незаслуженно? Да, Микеланджело вышел из себя и больно лягнул обидчика в чувствительное место – но только в ответ на гнусные насмешки, которыми этот расфуфыренный бахвал осыпал его работу, причем в присутствии своих надутых от важности и разодетых гостей. Леонардо даже не признал в нем собрата по творческому цеху! Он жестоко посмеялся над ним, словно Микеланджело – полнейшее ничтожество, жалкий каменотес, школяр. Чего Леонардо ожидал – что он будет целовать ему башмаки? Возможно, этот человек достоин всяческого поклонения, но, оказывается, он большой мастер не только в живописи, но и в искусстве издеваться над другими. Обиднее всего то, что Микеланджело готов был безоговорочно довериться этому лощеному хвастуну, чьи пальцы унизаны перстнями, а волосы завиты в нелепые кудри. Надо же, какой чистюля, у него даже грязи нет под ногтями! Где это видано, чтобы у художника были идеально чистые ногти?

Микеланджело во все горло выкрикивал грубые ругательства, редкие прохожие шарахались от него в стороны. Всем известно: в такой час только воры да проститутки могли разгуливать по городу, извергая потоки брани.

Он был так взволнован, оказавшись под одной крышей с общепризнанным маэстро! Студия Леонардо произвела на него невероятное впечатление, никогда в жизни он не видел подобного собрания предметов: бесконечные ряды книг на полках, карандашные и угольные наброски, эскизы, музыкальные инструменты, кисти, модели диковинных изобретений. Стены и потолок сплошь покрывала причудливая роспись: ангелы, в которых угадывалось что-то от сатиров, блуждали на фоне волшебных пейзажей – верно, сам Леонардо приложил к ним свою талантливую руку. А изящная серебряная лира, а коллекция деревянных флейт и лютней, вместе с волынкой сложенных в одном из углов? В особенности запомнился Микеланджело рисунок на стене: обнаженный человек, который раскинул руки и широко расставил ноги, упираясь ими в словно сдерживающий его квадрат, вписанный, в свою очередь, в круг. Это изображение заставило Микеланджело задуматься о совершенных пропорциях человеческого тела. На рабочем столе – ворох вычерченных от руки карт и схем, сваленные грудой кожаные папки, плотно набитые листами, видимо, с рисунками. На высокой подставке причудливо изогнулась ящерица, совсем как живая, но со сказочного вида шелковыми крыльями, рогами и бородкой. Перед ней были закреплены увеличительные линзы, и если смотреть через них, то странное создание выглядело огромным, как гигантский мифический дракон, готовый обжечь зрителя багровым языком.

А потом он заметил картон Леонардо. Неудивительно, что народ толпами валил в студию, чтобы взглянуть на это чудо. Пусть это лишь подготовительный рисунок, но и он – бесспорный шедевр. Увидев его, Микеланджело тут же опустился на колени и достал сангину и бумагу. Всякий, кто обучается искусству, часами напролет перерисовывает работы мастеров, копируя их линии; и, хотя Микеланджело уже овладел профессией, ему еще многое предстояло изучить.

Ну а после к нему подошел сам великий мастер. На нем была розовая туника, пурпурного цвета камзол и золотые башмаки на высокой подошве. Темно-русые волосы Леонардо с редкими ниточками седины рассыпались по плечам аккуратными локонами, обрамляя прекрасное лицо с белозубой улыбкой и блестящими золотистыми глазами. Это был самый красивый человек из всех, кого Микеланджело когда-либо встречал.

Но почему-то все пошло наперекосяк. Похоже, сам факт существования Микеланджело привел Леонардо в бешенство…

Микеланджело дошел до старинного квартала Санта-Кроче, получившего название по расположенной в его центре одноименной базилике Санта-Кроче (Святого Креста). Несколько мастеров искусства и красильщиков шерсти держали здесь лавки, но в основном квартал населяли попрошайки и бедный люд, с утра до ночи гнущий спину на тяжелой грязной работе. И все же именно на этих улицах билось живое сердце Флоренции, именно местная публика – работящая, непритязательная и острая на язык – вдыхала в город жизнь. Микеланджело всегда чувствовал себя в этой среде раскованно и непринужденно, лучше, чем среди богатых флорентийцев, всей этой чопорной скучной знати, которую он видел сегодня в студии Леонардо.

Микеланджело вдохнул запахи сырой шерсти и дыма от дровяных печей, и на сердце его стало тяжело. Что, если Леонардо прав? Вдруг он, Микеланджело, и правда никудышный скульптор, способный лепить разве что снеговиков? Ведь Леонардо знал о его Пьете, но отмахнулся от нее как от незначительной, никому не интересной поделки. Хуже того – он жестоко высмеял ее. Как же Микеланджело добиться признания? Изваять скульптуру прекраснее, совершеннее, чем Пьета? Но сумеет ли он? Что, если Пьета и есть вершина его творчества? Что, если в двадцать шесть лет он уже достиг пика своей карьеры? И что, если в действительности он не столь талантлив, как ему всегда представлялось? От этих страшных мыслей его грудь сдавило, словно ободом.

Он свернул на кривую боковую улочку и подошел к отчему дому. При виде до боли знакомого обветшалого фасада с облупившейся зеленой краской Микеланджело почувствовал облегчение. Легким толчком он открыл дверь и проскользнул внутрь. Оказавшись в полутемной передней, он осторожно прикрыл за собой дверь и двинулся в глубь дома по дощатому настилу, перешагнув две половицы, которые вечно скрипели. В доме пахло, как и прежде, свежевыпеченным хлебом, человеческими телами и заплесневевшими занавесками. Он на цыпочках крался по коридору, стараясь держаться поближе к стене в надежде на то, что густая тень скроет его. И снова ощущал себя подростком, который с замирающим сердцем шел отвечать перед отцом за свои дневные проказы, а не взрослым мужчиной, вернувшимся под крышу родного дома после достойно выполненной работы. Приблизившись к кухне, он услышал громкие разговоры родных, собравшихся, как это заведено, на ежевечернюю семейную трапезу. Не иначе, они опять затеяли спор. Микеланджело выглянул из-за угла.

Все члены его семейства выглядели здоровыми и полными сил, о чем свидетельствовали азартно горящие глаза и энергичная жестикуляция. Старший брат, служащий в церкви, пока отсутствовал; не было за столом и самого младшего – тот нанялся в солдаты и теперь воевал против Пизы. Остальные домочадцы – двое братьев, отец, дядя, тетка и бабушка – расположились вокруг стола. Все четыре одиноких года, проведенных в Риме, он мечтал посидеть за столом в этой кухне, в кругу своей родни. Пряный аромат кьянти защекотал его ноздри, когда за столом откупорили следующую бутылку. Он так и стоял бы тут, любуясь мирной сценкой домашней трапезы, однако…

– Микеле! – Буонаррото Буонарроти первым заметил его во мраке коридора. Ему уже исполнилось двадцать три года, он был самым высоким и самым пригожим из братьев, любимчиком Микеланджело. – Meno male, ты снова дома!

Все домочадцы повернулись к нему, когда он переступил порог кухни. А Микеланджело тут же пожалел о том, что не сообразил сначала где-нибудь помыться и почиститься. Хотя он знал, что родные не попрекнут его ни грязной продранной одеждой, ни засаленными волосами – к регулярным омовениям его отец всегда относился с большим подозрением. Наоборот, если бы он горделиво вплыл в кухню, благоухающий духами и разряженный по последней моде южан, домочадцы подняли бы его на смех: мол, что это за самодовольный хлыщ прибыл к ним из Рима, поглядите, как он кичится своим богатством! Ох и досталось бы ему от их острых языков!

Буонаррото выдвинул из-за стола еще один стул и кивком пригласил Микеланджело сесть.

– Ты очень вовремя явился, брат. Джовансимоне ошибается, и я хочу, чтобы ты подтвердил это.

Микеланджело посмотрел на сидящего во главе стола отца. Хотя они не виделись целых четыре года, отец не поднимал глаз от тарелки и пока еще ни разу не взглянул на вернувшегося после долгой отлучки сына. Волос на голове совсем не осталось, дряблая кожа собралась складками вокруг беззубого рта – в свои пятьдесят шесть лет Лодовико выглядел глубоким стариком; он был старше Леонардо лет на пять-шесть, но вполне сошел бы за папашу великого живописца. «Неужели, – размышлял Микеланджело, – и я лет через тридцать буду выглядеть так же?» Лицо отца прорезали глубокие морщины, брови тяжело нависли над глазами. Одежда хранила отпечаток былой элегантности, но от долгой носки вся истрепалась. В прежние времена Буонарроти входили в число самых уважаемых семейств Флоренции, но несколько поколений расточителей, среди которых был и Лодовико, подорвали свое материальное благополучие и положение в обществе. Микеланджело частенько жалел о том, что не родился раньше, когда Буонарроти еще пользовались репутацией могущественного состоятельного клана.

Микеланджело пробирался к своему стулу под приветствия присутствующих: дядя Франческо хлопнул его по спине, а его костлявая супруга, тетка Кассандра, чмокнула в лоб. Он проскользнул на стул и оказался между Буонаррото и их девяностолетней бабушкой моной Алессандрой. Та прошептала:

– Mange, mange.

Пальцы у нее были узловатые и кривые, словно сучья старого дерева, но в светло-карих глазах по-прежнему светились живой ум и энергия.

Микеланджело присоединился к нехитрой трапезе, состоящей из хлеба, молодого творожного сыра и разбавленного вина, одновременно пытаясь понять, о чем так бурно спорили родные. Однако это было сложно – все вопили, перекрикивая друг друга.

В конце концов Джовансимоне забрался на стул, привлекая общее внимание. Он был все таким же тощим – этот проходимец, вечный бездельник и возмутитель спокойствия; впалые щеки отливали желтизной; его старания отрастить приличную бороду – для пущей важности – пока не увенчались успехом. Джовансимоне всегда отличался развязностью и большим самомнением, вот и теперь рисовался перед родными, хотя и стоял на своем стуле смирно.

– Итак, за меня – я сам, отец и дядя, а за тебя, – Джовансимоне ткнул холеным, не знающим труда пальцем в Буонаррото, – ты, тетя да наша Ноннина, – имея в виду мону Алессандру, подытожил он.

– Погоди-ка, за меня еще мона Маргерита, – внес поправку Буонаррото.

– Слуги не в счет. Только семья.

Мона Маргерита, которая с незапамятных времен служила семейству Буонарроти, ужинала стоя, поодаль от стола, возле мойки. Она поймала взгляд Микеланджело и улыбнулась как ни в чем не бывало – кажется, ничто на свете не могло поколебать ее добродушного спокойствия.

– Так что решение за тобой, дорогой братец. – Джовансимоне, слегка покачиваясь от чрезмерных возлияний, буравил Микеланджело темными глазами.

Остальные тоже смотрели на него выжидающе. Он торопливо, не успев как следует прожевать, проглотил кусок хлеба с домашним сыром.

– Но я же не знаю, о чем вы спорите.

– Я или Буонаррото? Кто из нас двоих лучший сын?

– Mio Dio! – с досадой выдохнул Микеланджело.

Буонаррото рассмеялся, и семейная баталия разразилась с новой силой.

– Тогда и вовсе ничего не говори. – Джовансимоне соскочил со стула. – Ты всегда недолюбливал меня. – Он залпом допил свое вино и поднял пустой стакан. – Итак, счет равный. А поскольку я здесь самый младший и самый умный, объявляю победителем себя.

Зазвучал смешанный хор одобрительных и негодующих восклицаний.

– Ну же, Микеланджело, скажи и ты свое веское слово! – шутливо взмолился Буонаррото.

– Постойте, постойте, да помолчите же! – Микеланджело попытался перекричать шум. – Если уж на то пошло, так счет трое против четверых. Даже пятерых, если считать мону Маргериту. И вообще, Джованни, ты прав, Буонаррото я всегда любил больше, чем тебя.

Братья захохотали. Мона Маргерита выложила на блюдо еще один здоровенный ломоть хлеба и вдруг заметила разодранный рукав Микеланджело.

– Что это приключилось с твоей рукой? Смотри-ка, и глаз подбит, ох… дай-ка мне промыть твои раны.

– Нет, нет, я в порядке, onestamente! – заверил Микеланджело, нежно сжимая ее натруженную руку. – Пустяки, на Кассиевой дороге разбойники шалят.

Джовансимоне подался вперед, выставив локти на стол:

– Да неужто? Всего лишь стычка на дороге? Dai, выкладывай, как было дело, негоже таиться от родной семьи.

– О чем ты? – Микеланджело запихнул в рот новую порцию сыра.

– Ах, так ты хочешь, чтобы я сам все рассказал? – Джовансимоне добавил голосу трагических ноток.

Микеланджело перестал жевать.

– О чем это ты толкуешь, Джованни? – включился в разговор дядя Франческо.

Джовансимоне оглядел родичей невинными распахнутыми глазами.

– А я-то думал, что Микеланджело сам поведает родным о том, как его арестовали и продержали всю ночь в тюрьме.

Семейство снова взорвалось криками. Микеланджело с трудом сглотнул. «Как так арестовали? В чем дело? Объяснись наконец!» – раздавались негодующие возгласы. Только отец по-прежнему молчал, уставившись в тарелку, но Микеланджело заметил, что лицо старика побагровело.

– Откуда ты узнал? – с трудом проговорил Микеланджело.

– А я всегда все знаю, caro fratello, – с ехидцей ответил Джовансимоне. Он откинулся на спинку стула, заложил руки за голову и торжествующе оглядел присутствующих. – У меня, знаешь ли, везде есть друзья.

С раннего детства Джовансимоне любил так развлекаться – сначала наябедничает на братьев, а потом с невинным видом наблюдает за семейным переполохом. Случалось, что под шумок и его собственные далеко не невинные проделки сходили ему с рук.

– Я не потерплю преступника в своем доме, – заскрежетал Лодовико, поднимаясь с места. Это были первые слова, какие услышал Микеланджело от отца после четырехлетней разлуки. – Отправляйся ночевать на улицу, там тебе место.

Лодовико и дядя Франческо схватили Микеланджело под руки и подняли со стула.

– Да постойте же! Я могу объяснить…

Но отец и дядя уже волокли его к двери, чтобы выкинуть вон.

– Это по недоразумению! – От отчаяния Микеланджело захлебывался словами. – Из-за моих связей с Лоренцо!

Услышав имя Медичи, отец и дядя переглянулись. Именно Лоренцо Медичи в свое время спас семью от полного разорения. Он пригласил Микеланджело, тогда еще подростка, жить к себе во дворец и учиться в скульптурном саду Медичи. Лоренцо предложил Лодовико небольшую должность – как плату за то, что тот не будет препятствовать обучению сына. Жаль только, отец упрямо не желал признать того факта, что та спасительная должность досталась ему благодаря сыну, его таланту, и приписывал заслугу одному лишь Медичи.

– Мое имя незапятнанно. – Воспользовавшись их замешательством, Микеланджело вырвал локоть из цепких пальцев Лодовико. – Я чист перед законом и не навлек на наш род ни тени позора.

Битых полчаса Микеланджело пытался вразумить и успокоить взволновавшееся семейство. В конце концов Лодовико смягчился.

– D’accordo. Так и быть, можешь остаться.

У Микеланджело словно гора с плеч свалилась. Если бы в довершение всех несчастий, обрушившихся на его бедную голову, родные изгнали бы его из собственного дома, он едва ли пережил бы это. Пока взбудораженные домочадцы возвращались за стол, он улучил момент и заехал братцу локтем по башке.

– Гаденыш, – процедил Микеланджело еле слышно.

– Во всяком случае, Джованни помогает нам сводить концы с концами, – с упреком заметил дядя Франческо и длинной суповой ложкой почесал спину. – А тебя мы не видим годами.

«Очередной камень в мой огород, – с горечью подумал Микеланджело. – Добро пожаловать в семью».

– Я тоже очень рад видеть всех вас, – проговорил он.

– Ты пропустил похороны матери. – На сей раз упрек прозвучал от отца.

– Мачехи, – мягко поправил его Микеланджело. – Я тогда работал, никак не мог вырваться.

– Ты оставил нас, – добавил Джовансимоне. – Я не такой, я никогда не бросил бы нашего отца.

– Никого я не бросал. Если помните, я уехал в Рим. На работу.

– И сколько же денег ты привез семье? – поинтересовался отец.

Щеки Микеланджело вспыхнули от смущения.

– Нисколько. Несколько сольди. – На самом-то деле у него в кармане лежали шесть лир – почти недельная плата.

– Не многовато ли за труды в самом Риме? – поддел его дядя Франческо.

Микеланджело вздохнул. Ему бы радоваться воссоединению с семьей, а на душе одно лишь разочарование. Он-то мечтал о том, как они побегут к нему по улице, подхватят на руки, станут превозносить его успехи, осыпать похвалами. Он воображал, что домашние встретят его как героя, вернувшегося с победой.

– Раз уж ты дома, пора тебе подумать о женитьбе. Обзавестись детьми. Женитьба принесет благо всей семье, – проговорил Лодовико, а Микеланджело вдруг заметил, как дрожала правая рука отца, когда тот намазывал на хлеб мягкий сыр. Раньше такого не было. Постарел.

– Мои статуи – это мои дети, и жена, и орудие.

– Ты мог бы поступить на службу.

Опять отец за свое! Микеланджело давно был сыт по горло этими увещеваниями. Неужели он обречен выслушивать их до конца жизни?

– Я не хочу быть чиновником и не буду.

– Имея пятерых сыновей, – сварливо проворчал Лодовико, – я принужден все делать по дому сам. Я мою блюда, латаю черепицу на крыше, пеку хлеб…

Микеланджело невольно оглянулся на мону Маргериту – та уже помыла посуду и убрала со стола.

– Твой старший брат посвятил себя служению Господу, а ты, как следующий по старшинству, должен взять на себя обязанность содержать нашу семью… – продолжал Лодовико.

– Так и сделаю.

– …Поступив на хорошую государственную должность.

– Нет, я буду зарабатывать своим искусством.

– …Как достойный отпрыск достойного рода.

– Как скульптор!

Лодовико с грохотом стукнул кулаком по столу.

– Basta! Мне что, снова нужно взяться за розги, чтобы выбить эту дурь из твоей башки? – прорычал он.

Талантами Микеланджело давно интересовались влиятельные семейства Флоренции, начиная с самих Медичи; могущественные и богатые папские кардиналы признали в нем мастера, – но несмотря на это отец по-прежнему считал ваяние занятием низменным. И твердо стоял на своем: ни один отпрыск дворянского рода, пусть даже вконец обедневшего, не должен опускаться до того, чтобы работать руками. Каждый раз, когда Микеланджело упоминал о том, что мечтает стать скульптором, он получал от отца и дяди порцию тумаков. Хорошо хоть он уже вырос, и они не посмеют снова подвергнуть его порке.

– Я всегда был скульптором, им и останусь, – невозмутимо ответил Микеланджело.

– Но все же – как ты найдешь себе работу? – озабоченно спросил Буонаррото. – Во Флоренции теперь живет твой товарищ по цеху, Леонардо да Винчи, и городская знать наперегонки несет заказы ему.

От одного упоминания этого имени у Микеланджело во рту стало противно, как от прогорклого масла.

– Да, Леонардо да Винчи, – уважительно проговорил дядя Франческо. – Хорошо, что теперь в городе есть настоящий мастер, достойный всяческого уважения. По крайней мере, он сам сделал себе имя. К тому же он художник. А уж художники нынче важные птицы и живут припеваючи.

– Но еще сколько-то лет назад они не были в таком почете, их держали за обычных мастеровых – как и каменотесов, – заметил Микеланджело. – Рисование считалось не более чем ремеслом. Именно из-за Леонардо с художниками теперь так носятся, окружают их таким почетом. Неужели вы не понимаете, что я хочу добиться таких же привилегий для скульпторов?

Лодовико перегнулся через стол и сжал руки Микеланджело – жесткие, мозолистые.

– И это руки моего сына – грубые, как у простого поденщика. – Он горестно вздохнул. – Ради меня, ради блага всей нашей семьи отныне и впредь я запрещаю тебе рубить мрамор. Ни одной больше глыбы, ты слышишь? Ты заслуживаешь большего, чем судьба каменотеса, пусть даже знаменитого.

Микеланджело молча выдернул руки из отцовских ладоней.

Остаток вечера прошел за обычными семейными разговорами. Джовансимоне рассказал потешную историю – один бог ведает, много ли в ней было правды, – о том, как поймал и выдворил из города наемника проклятого Пьеро де Медичи. Буонаррото прочел любовное стихотворение Петрарки. Лодовико жаловался на свою подагру, а мона Маргерита не забывала тем временем подливать в стаканы вино.

Микеланджело снова включился в привычную семейную пикировку, перебрасывался шутками с родными, легко поддевал их, остроумно парировал ответные колкости. Дома все оставалось по-прежнему, и это было хорошо. По пути домой он натерпелся бед: пришлось отбиваться от мародеров и прочего отребья, его ограбили, бросили в тюрьму, подвергли пыткам, а в довершение жестоко высмеяли. Ушибленное плечо ныло и отдавалось болью при каждом движении, его самолюбие растоптали, он лишился всех заработанных денег. Да, парада он не дождался, но, по крайней мере, он снова был дома.

На ночь Микеланджело устроился на полу в своей старой спальне; кровать заняли Джовансимоне с Буонаррото, которые никак не могли поделить одеяло. Полная луна светила через занавески, освещая корявые несмелые рисунки на стенах, сделанные им в детстве. Он до сих пор помнит, как изобразил на стене толстощекого младенца Иисуса, который ерзает и извивается в руках матери, норовя вырваться, и как отец после этого в ярости гонялся за ним с розгами по всему дому.

Микеланджело закрыл глаза.

– Отче всемилостивый, я твой смиренный раб…

Молясь Отцу Небесному, он проникался состраданием к отцу земному. Лодовико лишь желал счастья и благополучия своим сыновьям, просто он не понимал, что тяжкий труд в пыли скульптурной мастерской может кому-то доставлять радость. Для него, Лодовико, ваяние до сих пор было ремеслом недостойным, способным лишь бросить тень позора на уважаемое в городе семейство. Но старого, закоснелого в своих взглядах отца, видно, уже никогда не переубедить. И Микеланджело молился Господу о том, чтобы тот помог измениться ему самому. Он просил Всевышнего даровать ему честолюбие, без которого не удастся исполнить наказ отца. Он страстно молил Господа ниспослать ему хоть какую-то государственную должность или место уважаемого банкира.

Но Бог не слышал, не отвечал на его мольбы. Напротив, желание рубить и резать мрамор еще громче заявляло о себе. Если он поддастся зову сердца и посвятит себя скульптуре – сумеет ли он тогда обессмертить имя Буонарроти?

– Микеле? – услышал он шепот Буонаррото. Джовансимоне наконец-то угомонился и мирно засопел. – Знаешь, у меня есть девушка.

Микеланджело улыбнулся. Его младший братишка – неисправимый романтик.

– Fantastico, – прошептал в ответ Микеланджело. – И кто же она?

– Мария. Дочка шерстяника.

– Хорошенькая?

– Bellissima! Ручки у нее пропитались красной краской, как и шерсть, которую она красит, и это цвет нашей любви. А как она поет, mio fratello, божественно, словно ангел. – В темноте спальни Микеланджело не видел лица Буонаррото, но и так знал, насколько серьезен сейчас его взгляд.

– А она любит тебя?

– О да! Она не перестает уговаривать отца, чтобы тот разрешил нам обручиться.

– А ты? Готов ты жениться на ней?

– Ее отец не соглашается, пока я не получу достойной работы. Вообще-то я хотел бы торговать шерстью, но для этого нужно открыть собственную лавку. – Микеланджело сразу понял, в каком трудном положении оказался брат. У их семейства хватало средств на то, чтобы не умереть с голоду, но они никак не могли позволить себе расходов на открытие шерстяной лавки. Похоже, мечтам брата не суждено сбыться. – Хорошо еще, что она очень юна и в ближайшие два-три года ей нет нужды выходить замуж. Так что время у меня есть, – рассудительно заметил Буонаррото.

«Ему не следовало бы так расслабляться», – подумал Микеланджело. Эти два-три года пролетят быстро, не успеешь и оглянуться. Примерно столько времени ушло у него на создание Пьеты, а сейчас кажется, то была краткая остановка на жизненном пути. Брату стоит поторопиться, если он хочет жениться через пару лет.

– Не беспокойся, Буонаррото. Я раздобуду денег на твою шерстяную лавку.

– Ты серьезно, Микеле? Это было бы замечательно. Знаешь, Мария – это все, о чем я мечтаю.

Микеланджело перевернулся на спину. Значит, он во что бы то ни стало должен начать зарабатывать своим искусством. А для этого нужен заказ.

В памяти всплыло искаженное злобной усмешкой лицо Леонардо. Оставшись во Флоренции, Микеланджело будет обречен на соперничество с ним за заказы. Проще всего найти для работы какое-нибудь другое место, где нет сильных конкурентов. Например, податься в Сиену и снова взяться за заказанные кардиналом алтарные статуи. Или молить Господа о чуде – пусть он направит его стопы туда, где деньги посыплются на него, как манна небесная… Но вместо этого Микеланджело попросил у Бога сил на то, чтобы остаться во Флоренции. Он не позволит этому художнику выдворить его из собственного города. Что с того, что Леонардо учился во Флоренции? А разве он, Микеланджело, не учился здесь? Это и его город тоже! Эта улица – его улица. И дом этот – его, Микеланджело, дом. И эта полноликая луна – его луна.

В сознании вспыхнуло яркое, до боли отчетливое видение – камень Дуччо, блестящий и ослепительно-белый. Что он подумал, когда услышал о нем? Что не сможет соперничать за этот мрамор с Леонардо? А почему, собственно? Леонардо – живописец, а не скульптор. Единственное, на что он сподобился в скульптуре, – это конная статуя миланского герцога, так и не отлитая в бронзе, и все знают о том, что эта работа не доведена до конца. С чего это Микеланджело, опытный резчик по мрамору, должен смиренно отступить в сторону и позволить – кому? – этому пачкуну наложить лапу на легендарный мрамор? Он, чего доброго, еще искалечит его, как криворукий Дуччо. Может, Леонардо и выдающийся мастер, но он стареет; его замыслы, его идеи отстали от времени. А Микеланджело молод, полон сил и желания творить. Он только начинает свой путь. И потом, старый чудак слишком низок душой, слишком высокомерен и слишком самовлюблен, чтобы быть достойным этого камня. Леонардо не заслуживает подобного заказа.

Новая молитва родилась на губах Микеланджело.

– Господи, помоги мне остаться здесь, во Флоренции. Мне не нужна никакая почтенная государственная должность. Поддержи меня в желании подать заявку на камень Дуччо! Дай мне сил выстоять против соперников и получить заказ…

Его взгляд был устремлен в окно, мерцающий лунный свет мягко отражался в широко открытых глазах Микеланджело. Он прошептал, обращаясь к небесам:

– Аминь.

Леонардо

Леонардо лежал без сна. Растревоженные чувства бушевали в нем, метались, кидали его из стороны в сторону – так разгулявшаяся морская стихия швыряет жалкую лодчонку. Ах, как ему хотелось вырвать из сознания все эти чувства, разместить их на столе и препарировать, как труп. Тогда, должно быть, он смог бы разобраться в них, разобраться в себе.

Он посмотрел на прикроватный столик. Деревянные часы, вершина искусства германских механиков, показывали два часа утра. Он осторожно высвободил руку из-под спящего Салаи, выбрался из кровати и на цыпочках перешел в соседнюю комнату, стараясь не задеть скрипучую дверь. В холодном лунном свете угадывались остатки вчерашнего празднества: пустые винные бутылки, грязные следы башмаков на полу, кем-то забытый шейный платок, небрежно брошенный на стул. Все это бередило душу, напоминало о бесславном провале. Чертов старый сверчок-нотариус, чертовы братья-сервиты и этот неизвестно откуда взявшийся молокосос, самозваный скульптор, которого он так беспощадно высмеял, – вот бы забыть все это, вырвать из памяти.

Леонардо сел за стол, достал деревянную коробочку для сигар и откинул крышку. Там лежал коричневый трупик летучей мыши. Он бережно вынул его из импровизированного саркофага и перенес на специальный металлический поднос. В другое время он зажег бы свечи, как всегда делает, занимаясь изысканиями, но сейчас не хотел будить Салаи. Кроме того, темнота заставит его больше полагаться на остальные органы восприятия. От мертвого тельца исходил явственный запах разложения, но почему-то к нему примешивался свежий травяной дух. Он бережно распрямил крылышки, и костяной остов тихонько затрещал. Удивительно, насколько податливы и эластичны кожные летательные перепонки – не ломаются, хоть сгибай их, хоть скручивай. Леонардо мысленно соотносил вес тельца с плотностью перепончатых крыльев, размышляя о том, что если уж это странное создание способно к активному полету, то человек тоже мог бы летать.

Из спальни донесся скрип.

Он откинулся, чтобы посмотреть на дверь, и кресло всхлипнуло под его весом. Леонардо бесшумно вытянул ногу и носком тихонько поддел дверцу стоящего возле стола узкого восьмигранного короба. Дверца открылась. Все стенки короба были зеркальными. Эту хитроумную штуковину Леонардо смастерил специально для Салаи, чтобы тот, войдя внутрь и затворив дверцу, мог рассматривать себя со всех сторон. Этот модник буквально переселялся в зеркальное нутро шкафа, когда обзаводился очередным нарядом. Леонардо подтолкнул ногой дверцу, и она заняла такое положение, при котором он мог видеть отражение спальни. Там, в темноте, проснувшийся Салаи шарил рукой в ящике прикроватного столика.

– Джакомо, – тихо окликнул его Леонардо.

Салаи тихонько опустил в карман монеты, которые только что стащил.

– Я решил, что ты пошел прогуляться.

– Ты просил, чтобы я обучал тебя. – Леонардо пинком закрыл дверцу зеркального короба. На проделку Салаи он не сердился, ведь и сам был когда-то бедным молодым человеком, которому не хватало денег даже на новую пару чулок. – Иди сюда. Садись. Будешь учиться.

Салаи пересек кабинет и склонился над остовом летучей мыши.

– Но я хочу быть живописцем, а не анатомом.

– Тот, кто одержим искусством, но пренебрегает наукой, подобен капитану корабля, выходящему в море без компаса. Он обречен двигаться вслепую. – Леонардо зажег свечу и водрузил на нос очки. – В дни моей молодости многие церкви дозволяли врачам и художникам изучать мертвые тела. Я тогда собственными руками взрезал сотни трупов. Но времена поменялись… – В последние годы он обходил церковь за церковью, упрашивая святых отцов допустить его в мертвецкую, но везде встречал отказ. Настоятели двух церквей пригрозили отдать его под арест, а третий даже вознамерился изгнать из него дьявола. – Сегодня нам приходится довольствоваться лягушками, птичками да летучими мышами. – Леонардо срезал скальпелем кусочек перепонки с изгиба крыла, поднес к свече и стал разглядывать через увеличительное стекло.

Салаи отошел от стола и взял в углу роскошный бархатный плащ – подарок, полученный Леонардо от самого герцога Моро в качестве благодарности, – Леонардо тогда исполнял роль распорядителя торжеств и увеселений по случаю герцогского бракосочетания.

– Если уж вы, мастер, желаете посвятить эту ночь работе, займитесь лучше росписью для алтаря…

Не слушая Салаи, Леонардо торопливо записывал что-то в блокноте. В такие минуты новые идеи молниями вспыхивали в его мозгу, и он, не в состоянии ждать, пока высохнут чернила, царапал пером по бумаге справа налево, чтобы не размазать написанное.

– Как бы ревностно ни охраняла природа свои тайны, в конце концов она раскроет их пытливому ученику.

Салаи завернулся в плащ Моро, покрутился в нем перед зеркальным коробом.

– Кстати, я слышал, как, уходя, монахи обсуждали ваше «Поклонение волхвов».

Леонардо вновь поднес скальпель к кожаной перепонке крыла. Он был не расположен думать о братьях-монахах. Только не сегодня.

– Помнишь, я советовал тебе изучить каждый штрих на картинах Мазаччо, каждый отдельный мазок кисти, чтобы ты получил представление о том, как они складываются в единое целое? Так и в анатомии. Каждая жилка, каждая мышца и каждый волосок соединительной ткани незаменимы, ибо выполняют свою отдельную функцию…

– Они говорили о том, что уже двадцать лет прошло, а «Поклонение» все еще не завершено. Один, толстый такой, ворчал: мол, Леонардо нарочно сбежал тогда из Флоренции в Милан, дабы не заканчивать картину. Особенно он упирал на тот факт, что ее тоже заказал монастырь и тоже для украшения алтаря. Он утверждал, что вы никогда не доводите до конца работы, заказанные церковью. – Салаи стянул ворот плаща у шеи. – И что вы вообще не веруете в Бога.

– Кстати, есть у этих зверушек одна любопытная особенность, ты должен оценить. – Леонардо снял очки – они требовались ему только для разглядывания мелких деталей, а людей он лучше видел без очков. – Да будет тебе известно, природа не установила для летучих мышей каких-либо строгих правил в отношении спаривания. Они спариваются со всеми сородичами подряд: самка с самкой, самец с самцом, самец с самкой – с любым, кто оказался рядом. Представляешь?

Салаи, рывком отодвинув соседний стул, сел рядом с Леонардо.

– Не подумайте, господин, будто я призываю вас вернуться к тому давнему заказу, к «Поклонению». Я говорю лишь о том, что нынешнюю алтарную роспись нужно непременно завершить. Выполнить заказ этих монахов. Доведете дело до финала – положите конец сплетням о том, что вы вечно бросаете свои работы на полпути.

– И ведь животные так же наделены душой, как и мы, люди, – с чувством произнес Леонардо и взял руки Салаи в свои. Какие они нежные и гладкие! И все же в них ощущается настоящая мужская сила. Вот совершенная гармония молодости и зрелости. Когда Леонардо был в возрасте Салаи, никто не брал его вот так ласково за руки, не открывал ему тайны мироздания. – Животные способны испытывать радость. И боль. И притом острее и глубже людей, ибо они ближе к природе и потому более искренни, правдивы в своих проявлениях. Нам должно изучать их. Жить в гармонии с ними. Отказаться от потребления мяса. Это созвучно природе и позволит прожить дольше. Скажи, ты же хочешь прожить долгую жизнь?

– Я хочу иметь крышу над головой. А если вы не угодите этим братцам в их унылых сутанах… – Салаи выдернул свои руки из ладоней господина. – И кстати, не пора ли вам сделать несколько набросков для статуи из камня Дуччо? От этого хотя бы будет польза.

Леонардо снова надел очки.

– Знаешь, я убежден, что летательный аппарат летучей мыши являет нам наилучший образец, модель устройства, с которым когда-нибудь сможет летать и человек. Видишь, каким надежным соединительным материалом для костей служат эти перепонки на крыльях? Изумительное, выдающееся инженерное творение природы.

– А камень Дуччо – изумительный, выдающийся заказ.

Пренебрежительным жестом Леонардо отмахнулся от Салаи.

– Содерини уже пообещал его мне. Возьми-ка вот это. – Он вложил в руку Салаи увеличительное стекло.

– Но Содерини не занимает никакого официального поста в городском правительстве.

– А Камень и не принадлежит городу, чтобы тот им мог распоряжаться. Он собственность Собора. И не стоит думать, будто без связей с власть имущими человек бессилен. Содерини сдержит свое слово. – Он слегка поправил лупу в руке Салаи. – Наклони под этим углом – будет лучше видно.

– Если этот заказ – дело решенное, зачем тогда они созывают собрание, на котором планируют определить победителя?

– Если, например, сделать в ноге человека глубокий надрез, не обязательно, что он умрет от этого. А уж если в руке, то ему и ходить ничего не помешает. Зато если проделать нечто подобное с головой или с сердцем, человек умрет почти мгновенно. Интересно, у летучих мышей тоже так?

– Откуда мне знать?

– Секрет умения летать, возможно, не связан с крылом и его строением. – Леонардо нацелил скальпель на бездыханное тельце.

Наученный Салаи сам наклонил лупу под нужным углом.

– Тот молодой скульптор, помните? Готов поспорить, что он-то доводит свои произведения до конца…

От ехидного мелодичного голоска Салаи в груди Леонардо снова разразилась утихшая было буря, внутренности будто стянуло тяжелым узлом.

– Почему бы тебе не вернуться в постель? Я тоже лягу, но попозже.

Салаи откинулся на спинку стула, держа в руках лупу. Леонардо близоруко склонился над подносом и надрезал скальпелем впалую грудную клетку распластанного зверька. Скальпель легко прошел через слой шерсти, кожу и кости.

– И знаете ли, господин, есть в нем что-то такое, в этом Микеланджело.

– Все, Салаи, с войнами и битвами покончено. Я сдаюсь. – Он раздвинул скальпелем крошечные внутренние органы. Кто знает, вдруг сейчас, достаточно углубившись, он увидит летательный центр? Он откроет секрет полетов и наконец вознесет человека в небеса.

– В нем живет страсть, так я вам скажу.

Временами Леонардо задавал себе вопрос: действительно ли Салаи находит его привлекательным или просто видит в нем эдакого любящего папашу, который балует сыночка, накупает ему горы модных тряпок и позволяет безнаказанно таскать монеты из его сундуков? Возможно, он предпочел бы этого крепкого молодого каменотеса, от которого разит потом и грязью?

– Когда-нибудь он добьется многого. Очень многого.

Леонардо вскинул голову, чтобы кивком отослать несносного мальчишку в постель, но натолкнулся взглядом на увеличительное стекло, через которое на него взирал гигантский карий глаз Салаи. Вот уж правда – дьяволенок.

– Тот молодой человек давно уже позабыт, – с деланым равнодушием проговорил Леонардо, а сам с такой силой ткнул скальпелем в тушку, что тот уперся в металл подноса. – И я больше не желаю слышать о нем ни слова.

Микеланджело. Август

Главный инспектор Управления по строительным работам при Соборе Джузеппе Вителли, приземистый крепыш с широким лицом, объявил, что конкурс на камень Дуччо назначен на понедельник 16 августа. Большинство горожан не придали значения этой новости – ведь всякий во Флоренции знал, что мрамор уже отдан Леонардо.

Микеланджело же все оставшиеся до конкурса дни работал над замыслом статуи, достойной стать частью исторического наследия Флоренции. Он штудировал историю скульптурного искусства вплоть до древнеримских времен, неустанно полировал свои инструменты, делал бесчисленные зарисовки мужчин на улицах города. Стопки зарисовок росли с каждым днем. Изгибы линий, едва приходя ему на ум, тут же слетали с его пальцев на бумагу, словно он писал музыку. К концу лета его руки, ни на день не расстававшиеся с сангиной, уже не отмывались от красных пятен.

Чем усерднее он трудился над своим замыслом, тем сильнее кипел раздражением и желчью его отец.

– Дьявол! – Лодовико хватал попадавшиеся под руку зарисовки, безжалостно комкал их и швырял в огонь. – Я позову священника, чтобы он изгнал из тебя дьявола!

В конце концов Микеланджело стал на ночь прятать рисунки под подушку.

В день конкурса Микеланджело проснулся рано. Он глянул в расположенное высоко окно – день обещал быть теплым и солнечным. Небеса сияли чистейшей лазурью, легкий ветерок задувал в комнату, ласково теребя тяжелые занавески. Погожее начало дня Микеланджело счел за доброе предзнаменование.

Братья уже вышли в кухню и приступили к завтраку, поэтому в спальне он был один. Он опустился на колени, вытащил из-под соломенной лежанки рисунки и отобрал из них три, на его взгляд, лучших – чтобы представить их на суд суровой конкурсной комиссии. Бережно, чтобы не помялись, он сложил листы в видавшую виды кожаную суму, где уже с вечера лежали до блеска надраенные инструменты. Затем запустил руку за стопку одежды в шкафу и достал оттуда свой тайный припас: кувшин с водой, мягкую фланелевую салфетку и кусок душистого генуэзского мыла.

Сердце гулко, словно колокол, билось в груди. Вдруг его застукают? Ведь всего неделя прошла с того момента, как он мылся… Вообще-то Микеланджело, как и его отец, считал, что мыться полагается не чаще раза в месяц: обтирания холодной водой делают человека восприимчивым к недугам, а смывать с тела Богом посланную грязь – вообще святотатство. Но сегодня Микеланджело осмелился нарушить правило. Он не сомневался: Леонардо явится на конкурс безукоризненно причесанным и разодетым в пух и прах, расточая вокруг себя аромат фиалок. А Микеланджело не желал ему уступать ни в чем, ни в единой малости. Он решительно окунул тряпицу в воду и принялся яростно тереть себя с ног до головы, не забывая и о волосах.

После омовения он насухо вытерся и надел новую черную тунику. Ее тайно сшила для него бабушка – из отреза льняного полотна, который он купил на те жалкие сольди, что у него оставались. Он просто не мог снова явиться перед людьми и этим гордецом Леонардо в жалких обносках, тем самым вызвав очередной град насмешек. Микеланджело оглядел себя в щербатом потемневшем зеркале и остался доволен своим видом. Нос, правда, кривой, а лоб слишком широкий, так что красавцем его не назовешь, зато вьющиеся черные волосы аккуратно причесаны, а новая туника очень ему идет. Даже потрепанная кожаная сума – и та смотрится вполне достойно. Он выглядел чистым, свежим и нарядным, как и подобало благовоспитанному господину. В общем, был полностью готов к встрече с Леонардо.

По городу поплыл звон церковных колоколов. Отлично, у него есть еще четверть часа на то, чтобы дойти до Собора. Уйма времени. Надеясь выскользнуть из дома незамеченным, Микеланджело прокрался к двери и тихонько толкнул ее. Дверь не открылась. Он навалился на нее плечом. Дверь не поддалась. Он разбежался и попробовал сломить препятствие всем телом – дверь затрещала, но осталась на месте.

– Ma che cazzo? – ничего не понимая, выругался Микеланджело. Внутри у него закипал гнев.

– Зря стараешься, – раздался из-за двери резкий голос отца. – Тебе все равно не выбраться. Мы полдома оставили без мебели, всю сюда стащили, чтобы завалить выход.

У Микеланджело похолодело в животе. Он не может оставаться взаперти. Только не сегодня!

– Откройте! – заорал он исступленно.

Из-за двери не доносилось ни звука. Микеланджело представил себе, как Лодовико разлегся там на куче мебельного хлама с выражением мрачной решимости на лице – таким же, какое он видел у императорского профиля на золотой монете.

– Если я не приду на конкурс, мне не видать заказа.

– А я тебе говорил! Я не допущу, чтобы мой сын трудился жалким каменщиком.

Несколько минут Микеланджело пинал запертую дверь ногами, но Лодовико было ничем не пронять. В отчаянии Микеланджело повалился на пол. В глазах его закипели злые слезы. Вожделенный камень Дуччо отдалялся от него. Несносный Леонардо возьмет заказ без боя. А этот гордый мрамор достоин лучшего!

Микеланджело встал и внимательно оглядел спальню в поисках иного выхода. Его единственная возможность выбраться отсюда – маленькое оконце, расположенное почти под потолком. Он подтащил к стене кровать и забрался на нее, чтобы получше рассмотреть окно. Деревянные ставни он снимет без труда, но оконный проем слишком узок для его широких плеч. И даже если он исхитрится пролезть в него, то окажется на высоте второго этажа.

– Папа! Пожалуйста, выпустите меня, – попробовал он в последний раз уломать отца.

– Нет!

Микеланджело зло фыркнул, решительно достал из сумы молоток и долото, упер заточенный рабочий конец долота в край рамы и ударил молотком сверху. Ошметки замазки и камня полетели в стороны. Грохот его нисколько не смущал – отец и так очень скоро сообразит, что он тут затеял. Человеку без сноровки потребовалось бы не меньше часа, чтобы прорубить толстенную каменную стену. Микеланджело же справился с задачей всего за пару дюжин крепких ударов. Он вынул окно целиком вместе с рамой и выбил еще пару камней по краю проема. Лаз стал шире.

Часы на Санта-Кроче пробили дважды. Конкурс должен был вот-вот начаться. Микеланджело уже опаздывал. Он высунулся в окно и посмотрел вниз. Два эт

Скачать книгу

Моему мужу Майку, вселившему в меня смелость следовать зову моей мечты

1499. Милан

Леонардо. Декабрь. Милан

Слушатели засмеялись, и привлекшая его внимание юная особа тоже.

– И это чистая правда.

За исключением одной мелкой детали.

– Моро, сюда идет Моро!

– Нет, господин, я не вру. Клянусь! Герцог Моро идет сюда. И с войском!

И прежде всего Леонардо да Винчи.

Салаи заметно помрачнел:

– Король уже сбежал. И прихватил с собой двор. А нас бросил на произвол судьбы.

Салаи схватил Леонардо за плечо:

– Времени нет, надо спешить!

Салаи помог Леонардо подняться на ноги:

– Леонардо! – громко окликнул его Салаи, уже вскочивший в седло.

1500

Микеланджело. Январь. Рим

Попробовал выровнять дыхание. Черные точки стали медленно рассеиваться…

– Готов ли ты, сын мой?

Микеланджело попытался ответить, но горло перехватило, и он лишь кивнул.

Настоятель потянул за веревку, развязывая узел.

Впервые перед публикой предстала Микеланджелова Пьета – Оплакивание Христа.

И вдруг какой-то рыжеволосый паломник с возгласом: «Grazie mio Dio!» – рухнул на колени.

Микеланджело создал свой первый шедевр.

На него нахлынуло невероятное облегчение. Черные точки окончательно исчезли, зрение прояснилось…

– Кто же изваял эту скульптуру? – спросил один паломник у другого.

– Так это ж Гоббо, ну, горбач из Милана, – услышал он чей-то ответ.

Микеланджело перестал дышать. Что такое говорит этот человек?!

И чтобы проделать это, Микеланджело был готов нарушить установления Ватикана.

Лязг, стук, лязг, стук, лязг, стук…

– Ох уж эти крысы!

Микеланджело снова был один. Со всхлипом он набрал полные легкие живительного воздуха.

– Когда-нибудь ты усвоишь, что твое искусство должно говорить само за себя.

Якопо кивком указал на Пьету.

– Кто, кто ее увидел?!

– Папа, разумеется.

– И что же он сказал?

Микеланджело упал на колени.

Но даже в своих самых смелых мечтах о триумфе он и вообразить не мог, что удостоится похвалы от папы.

– Его святейшество что, знает мое имя?

– И во Флоренции узнают?

– Флоренция будет устраивать в твою честь празднества и парады.

Обуреваемый чувствами, Микеланджело крепко стиснул плечи друга и расцеловал его в обе щеки.

В конце концов, дома вкус славы всегда более сладок.

Леонардо. Зима. Мантуя

Леонардо ласково накрыл ее руку своей:

– С радостью принимаю комплимент от столь прекрасного покровителя.

– Но я прежде не видел, чтобы фейерверки запускались в воздух… – задумчиво промолвил Чезаре.

– Слышишь, герцог Борджиа? – Слово «герцог» Изабелла нарочито выделила.

Борджиа устремил на него взгляд цвета ультрамариновой сини.

– Скажи-ка мне вот что… У тебя, надо полагать, имеются еще какие-нибудь изобретения на манер этого?

– Не сомневайтесь. Хотите, прогуляемся ко мне в мастерскую?

– Никто не в силах украсть меня у тебя, мадонна. – Леонардо послушно следовал за маркизой в ее апартаменты.

– Помяни мое слово, этот человек пожелает заполучить себе твои таланты!

Леонардо спокойно выдержал ее пристальный взгляд.

– Ты ведь знаешь, моя донна, что тебе я ни в чем не откажу.

В замкнутом пространстве студиоло он ясно различал исходящие от нее ароматы лаванды и персиков.

Он шагнул к ней.

– Уж не моя ли искусная игра на лютне тому причиной?

Она отрицательно покачала головой.

– Тогда, вероятно, мое умение ловко завязывать и развязывать узлы?

Изабелла рассмеялась.

– Или то, с каким благородством я держусь в седле?

Изабелла забрала копию из рук Леонардо.

– Ты и правда очаровал меня тогда.

Изабелла пристально посмотрела в его глаза.

– Сестре так и не удалось уговорить тебя написать ее портрет, верно? Но почему?

– А ведь такого рода приспособление, пожалуй, оставит тебя без работы.

Одной точной линией Леонардо запечатлел изгиб ее подбородка.

– Приближаясь к предмету вплотную, теряешь ясность видения.

– А отдаляться не только невежливо, но и опасно.

– Достижение должной научной объективности, моя донна, – ключ к пониманию вещей. Потому-то я и хочу летать.

– Что делать?

– Летать.

Изабелла широко распахнула глаза:

– В небе? Как птица?

Он кивнул.

– Опять твои шуточки?

Но Леонардо и не думал шутить.

Эта вещица – талисман Леонардо, и, пока перстень сверкал на его руке, он верил: однажды он полетит.

– Но ты не птица. Ты живописец.

Изабелла потянулась к тонкой работы золотой короне – жемчужине ее коллекции – и надела ее.

1501. Флоренция

Микеланджело. Весна

Он подошел к высоким, в сорок футов[2], главным воротам Флоренции и крикнул:

– Отворяйте ворота, пришел я, флорентиец.

– Как звать тебя, флорентиец?

– Скульптор из Садов Медичи! – выпалил он, вспомнив полученное в юношеские годы прозвище.

– Ах, Медичи? – Низкорослый страж обнажил меч.

– Лазутчик Медичи, вот он кто! – изрек долговязый и схватил Микеланджело за ногу.

«Не слишком ли горячую встречу горожане уготовили герою?» – пронеслось в его голове, и свет в глазах померк.

Пинок в живот вернул Микеланджело в сознание.

Поджарый, но мускулистый офицер городской стражи угрожающе навис над ним.

– Какого черта? Я флорентиец! – крикнул Микеланджело.

– Я не шпион, – с трудом вытолкнул он слова сквозь стиснутые зубы.

– Не ты ли говорил часовым у ворот, будто связан с Медичи?

1 Речь идет не о нынешнем соборе Святого Петра, а о церкви, построенной в 326 г. при первом христианском императоре Константине. Прим. пер.

2 Примерно 12,2 м. Прим. пер.

Скачать книгу

Камень Дуччо бесплатное чтение

Стефани Стори Камень Дуччо

Информация от издательства

* * *

1499. Милан

Леонардо. Декабрь. Милан

1500

Микеланджело. Январь. Рим

Леонардо. Зима. Мантуя

1501. Флоренция

Микеланджело. Весна

Леонардо

Микеланджело

Леонардо

Микеланджело. Август

1499. Милан

Леонардо. Декабрь. Милан

1500

Микеланджело. Январь. Рим

Леонардо. Зима. Мантуя

1501. Флоренция

Микеланджело. Весна

Стефани Стори
Камень Дуччо