Жажда смысла. Человек в экстремальных ситуациях. Пределы психотерапии бесплатное чтение

Мы описали смысл как потребность сориентироваться по отношению к пределам, на которые мы снова и снова наталкиваемся в «путешествии» по жизни. На перекрестках мироздания, в лабиринте бытия мы то и дело вынуждены принимать решения, по какому пути идти дальше. Мы выбираем, опираясь на свои ценности и на свою способность оценивать, которая присуща человеку. Мы не только «обречены быть свободными», но и не можем не «оценивать», не можем не различать добро и зло. При этом зачастую (все снова и снова) мы делаем не самый лучший или даже неверный выбор; мы ошибаемся и оказываемся в тупиках нашей амбивалентности и неуверенности. Когда это происходит и мы теряемся в «лабиринте смысла и ценностей», мы начинаем обесценивать себя. Нас одолевают все новые, часто трудноразрешимые конфликты, и мы порой начинаем ненавидеть и презирать самих себя. Мы бодро начинаем наш путь с благими намерениями, но часто запутываемся в ошибочных решениях и ценностных конфликтах.

В религиозном контексте это называют экзистенциальной виной, которая изначально присуща человеку. Мы призваны принимать решения в пользу смысла, но выбираем как раз бессмысленность. Нередко мы довольствуемся частью вместо целого, стремимся «иметь», а не «быть», и это становится единственной целью нашей жизни.

«Производство все большего количества вещей стало высшей целью жизни. В этом процессе сам человек становится вещью, его жизнь подчинена собственности, „иметь“ господствует над „быть“. В период зарождения западной культуры целью жизни считалось самосовершенствование человека, а современный человек занимается усовершенствованием вещей» (Fromm, 1972).

Человек склонен подчинять частичные смыслы общему. При этом он расщепляется, отчуждается от своей телесности, от своих «животных» влечений, затем от эмоций, потом от других частей своей самости, и, в конце концов, обедненное Я начинает влачить жалкое существование, ограниченное прагматичностью и рациональностью. Вероятно, человек сможет догадаться, что потерял душу и целостность, когда на это начнет указывать какой-нибудь симптом болезни. Это, возможно, вынудит его начать психотерапию, которая разгадает смысл симптома и обнаружит односторонность его жизненного уклада и преувеличенную значимость части над целым. В ходе психотерапии может появиться понимание того, что человеческий организм и психика расцветают в условиях сбалансированности частичного и конечного (общего) смысла, когда и тому, и другому отводится должное место.

В религиозной перспективе эта тема представлена иначе: с абсолютной уверенностью утверждается, что человек «жив не хлебом единым». «Он создан не для того, чтобы удовлетвориться частичным смыслом и максимально его исчерпать; задача человека гораздо масштабнее – пробраться к общему смыслу через частичные, опираясь на них. При этом частичный смысл помогает человеку, поскольку он содержит элементы и общего смысла, и бессмыслицы» (Lotz, 1977). Человек часто цепляется за частичные смыслы и принимает на себя экзистенциальную вину из-за одностороннего решения.

Обнаружение смысла, по мнению Лотца, становится возможным лишь тогда, когда человек переходит от частичного смысла к общему, когда общий смысл обнаруживается в частичном. При этом частичный смысл нам ближе и яснее нами переживается. Но среди всей темы смысла центральным является вопрос: «Доступен ли нам вообще конечный (общий) смысл?» Нас беспокоит и волнует именно вопрос об окончательном смысле.

Вопрос о том, существует ли «базовая потребность порождать смысл» (Gasiet, 1981), если человеку часто достаточно и частичного удовлетворения, обсуждается с разных точек зрения. Гюнтер Андерс считает, что человек в отсутствие «конечной цели» должен насовсем отказаться от всякого «смысла», так как со «смертью Бога» наступила и «смерть смысла» (Anders, 1981). По Андерсу, мы живем во «вселенной средств», где все является лишь средством достижения цели, каждая цель, в свою очередь, является средством достижения другой цели, и так до бесконечности. Согласно этой концепции, смысл – это опять не что иное, как средство достижения цели, тщетная надежда, так сказать, «опиум для народа», как пишет Андерс, отсылая нас к выражению Маркса. Во всяком случае, подчеркивает он, необходимо отказаться от взгляда на смысл как на «что-то неопределенное», ибо такой подход устарел, а понимаемый так смысл есть фикция. Впрочем, человек, как саркастически замечает Андерс, еще имеет возможность избавиться в психотерапии от ощущения бессмысленности жизни. Хотя и это ему уже не поможет, так как это все равно что «голодая, преодолевать чувство голода». Такие нигилистские высказывания звучат вполне в духе Ницше, с таким же скепсисом говорившего о «целостной» истине. Он считал слово «истинный» синонимом слова «жизнеутверждающий» и считал, что человеческое стремление к истине мотивируется лишь потребностью в личностном росте и благополучии, независимо от искренности человека и от реальности.

Наконец, как считает экзистенциалист Камю, у человека еще есть возможность выбрать героическую позу Сизифа, обратить нужду в добродетель, героически принять судьбу обреченного на неизбежные страдания и в этом видеть смысл. Или, с покорностью и простотой, человек может принять мысль о том, что отдан на произвол судьбы, и в этом тоже найти смысл, если он готов принять жизнь такой, какая она есть, как неизбежную данность.

То, как мы относимся к трагической основе нашего существования, к нашему «бытию-в-мире», к нашим внутренним противоречиям, определяет наш образ мира и человека и поэтому наше отношение к существованию частичного или общего смысла. При всем многообразии взглядов на то, как «задуман» человек, с трудом верится, что есть единая «объективная» истина, единственная «гарантирующая исцеление» терапевтическая концепция и понимание того, что такое здоровье. Вполне резонно было бы задаться вопросом, не является ли потребность в каком-то конечном и абсолютном «общем смысле» результатом нереалистических мечтаний и не вызвана ли она иллюзорным желанием получить от гуру или целителя смысл «на блюдечке с голубой каемочкой». Впрочем, эта страсть и надежда становятся понятны, если мы обратимся к словам Ницше: «Тот, у кого в жизни есть зачем, может вынести почти любое как».

Конечно, после трагедий Освенцима, Хиросимы и Боснии трудно верить в «объективный» окончательный смысл, тем более что его нельзя сформулировать рационально и словесно. Суть феномена смысла как раз и заключается в том, что на вопрос о нем невозможно дать исчерпывающий ответ. Смысл всегда тесно связан с субъективным опытом. Еще со времен Сократа различают объективную «истину» и субъективную «убежденность», и «смысл» подпадает под вторую категорию. «Нет объективно верного ответа на вопрос о смысле, ведь тут задействовано и объективное мышление, и субъективное оценивание. Любая формулировка – это миф, созданный человеком для того, чтобы ответить на вопросы, на которые невозможно ответить» (Jaffe, 1983).

Тем не менее, многие ученые – теологи, философы, социологи – старались найти ответ на этот вопрос. Многие люди теперь надеются на психотерапию, что она сможет дать ответ, более реалистичный и близкий к жизни, чем тот, который удалось получить науке. Может ли психотерапия оправдать эти ожидания, может ли она утолить эту жажду смысла или же она бессильна это сделать и пациент получит лишь ответ на вопрос о частичном смысле, который не имеет отношения к Высшему?

«Смысл, который можно изобрести, не является истинным», – говорил Лао-цзы. Понятие «общий смысл», кажется, проскочило сквозь все идеологические хитросплетения и не поддалось никаким попыткам концептуализирования. Ключевой является субъективная оценка смысла на основе опыта. То же самое относится и к религиозному опыту. Он не требует доказательств. «Неважно, что думает мир о религиозном опыте. Тот, у кого он есть, обладает сокровищем, которое стало для него источником жизни, смысла и красоты и показало ему мир и человечество в новом свете» (Jung, 1971a, par. 167). Следовательно, переживание смысла в религиозности, так же как и в любви, не требует доказательств. «Тому, кто переживал архетип смысла и создавал или воспринимал миф о смысле, не нужны толкования. Он знает: это есть. Тогда смыслом ветра является ветер, смыслом любви – любовь, а смыслом жизни – жизнь» (Jaffe, 1983, S. 171).

Много ли смысла нужно человеку? Очевидно, что ответить на этот вопрос обобщенно и исчерпывающе нельзя. Каждый человек может ответить на него лишь сам в процессе собственной жизни. Ответов столько же, сколько индивидуальных жизненных сценариев, личных потребностей и субъективных переживаний смысла. Так, например, одни будут довольны на всю жизнь, найдя какой-то частичный смысл и не задаваясь вопросами о первооснове бытия и абсолютном «общем смысле». Другие – рано или поздно, спонтанно или из-за болезни, тяжелой потери или других ударов судьбы – почувствуют потребность выйти из тесных пределов материального бытия ради большего целого и начнут искать ответы на жизненные вопросы «Откуда?», «Зачем?» и «Куда?».

Поиск частичного смысла или смысла жизни?

При выборе метода психотерапии для конкретного пациента вопрос о том, что ищет пациент – частичный смысл или смысл жизни, – может оказаться решающим. Для молодого человека, которому нужно укрепить свое Я, или для пациента с локальной симптоматикой, например с фобией, суть лечения заключается в применении поддерживающего, структурирующего метода. Такой метод помогает человеку лучше переживать страдание, которое существует здесь и сейчас или устранять симптомы. Скорее всего, выбор падет на поведенческую терапию или нейролингвистическое программирование, так как эти методы обещают быстрый эффект. Перес называет их «технологиями» достижения ограниченной цели лечения, которая ad hoc[7] определяется психотерапевтом и клиентом как «партнерское соглашение» (Perez, 1979). Эти методы не обращают внимания ни на «целостность», ни на более глубинную философскую обоснованность жизни, так как, по словам Бендлера, одного из основоположников НЛП, «от философии человек тупеет». Эти методы подходят для пациентов, ищущих метод, который помог бы им реализовать наиболее важный для них частичный смысл практического управления своей жизнью, а не «идти по пути индивидуации» или самореализоваться. Им нравится Бендлер со своим девизом «I wanna have the stuff done» («Хочу, чтоб „дело“ было сделано»).

Все же многие перестают довольствоваться минимальным смыслом. Это о них Фромм писал: «Мы все страдаем от чувства отчуждения от себя самого, от окружающих и от природы; от сознания, что жизнь уходит, как песок сквозь пальцы, что мы умрем, не прожив жизнь, что мы живем в изобилии, но остаемся безрадостными» (Fromm, 1972, S. 111).

Для того, кто осознал значение этих слов, цель терапии, ориентированной преимущественно на эффективность, «осязаемый» результат и функциональность, оказывается слишком однобокой. Такой «частичный смысл» оказывается недостаточным, но при этом необязательно, что у человека возникнет желание стать целостным, постигнуть окончательный смысл жизни и овладеть собственно «искусством жизни».

Ни частичные смыслы, ни общий смысл, отдельно один от другого «не имеют смысла». Напротив, они неразрывно взаимосвязаны. Функциональный, служащий только достижению конкретной цели смысл нужно рассматривать в контексте общего смысла, выступающего как последняя цель, иначе он «теряется». К тому же, вопрос о смысле жизни неизбежно заставляет задуматься над смыслом смерти. «Если бы смерть была всепоглощающим концом, то сегодняшние частичные смыслы не несли бы в себе общего смысла» (Lotz, 1977, S. 90). Богослов Иоганн Лотц рассматривает смерть как «начало, источником которого является конец». Лотц ссылается на Хайдеггера, который призывал нас неустанно и внимательно вслушиваться в «тихий голос бытия в шуме повседневности», писал о присутствии трансцендентного по эту сторону существования. Для того чтобы уметь слышать этот голос, нам в психотерапии нужна особая способность слушать шорохи и шумы «третьим ухом», слушать «сердцем», чтобы понять, какой смысл скрывается в бессмыслице.

Так же как функциональный смысл, цель требует окончательной цели, без которой он абсурден, так и абсолютный смысл стал бы абстрактной, пустой формулой, если бы он был оторван от своей функции, от конкретного поведения, от «созидания смысла» и от реального опыта. Смысл не является чем-то оторванным от реальности и воображаемым, напротив, всю жизнь человек изучает узор своих смыслов и то, как с ними обходиться. Смысл – это восприятие того, что есть, и может быть надеждой и страстью, необходимой для того, чтобы выжить. В Освенциме Франкл спрашивал у тех заключенных, кто думал о самоубийстве, есть ли у них человек, ждущий от них чего-то, или незавершенное дело, которые могли бы наполнить их жизнь смыслом, ради чего стоило бы выжить. Смысл может возникнуть и из преодоления бессмысленности.

Как смысл, так и бессмысленность связана с парадоксом: тот, кто ориентируется на «конечное», рискует потеряться в сегодняшнем. Если кто-то отказывается принять свои собственные ограничения и пределы мира, не готов отступить от принципа «все или ничего» и отказаться от сенсаций, не хочет довольствоваться «обычным смыслом» и собственной «обыкновенностью», тот рано или поздно будет парализован своими сверхтребованиями и охвачен ощущением бессмысленности происходящего. Жизнь человека плодотворна только на границе между смыслом и бессмысленностью.

За смыслом далеко ходить не надо, как пишет Фонтане: «Счастье… заключается… в мерном ходе повседневной жизни, то есть в том, чтобы не жали новые ботинки и чтобы удалось выспаться. И если 720 минут двенадцатичасового дня прошли без особых неприятностей, то можно говорить об удачном, счастливом дне»[8].

Смысл нельзя по отдельности охарактеризовать ни как частичный, ни как общий, так как оба аспекта неразрывно связаны друг с другом. Он возникает из внутреннего противостояния между частичным и общим смыслом, которое надо принять как необходимое, без которого мы возведем в абсолют один из аспектов или соскользнем к позиции «все или ничего».

В экстремальных экзистенциальных ситуациях, когда бессмыслица достигает своего апогея, а сомнения – предела, в силовом поле между смыслом и бессмыслицей может произойти прорыв к переживанию абсолютного, при котором сама смерть может быть воспринята не как последний предел, а как начало чего-то нового. Такое переживание парадоксальности смысла становится благодатью для человека в состоянии ничтожности, так как приводит его к полноте и целостности (Адлер), становится смыслом бессмыслицы, путем и в то же время целью. В наше время, примечательное гипертрофией частичного смысла в виде Я-сознания, человек может найти исцеление и спасение, интегрируя в свою жизнь другой полюс – общий смысл, увязывая оба аспекта со своей Самостью, которая, в свою очередь, соединяет и примиряет человека с большей полнотой его окружения и с миром в целом.

Итак, смысл является «двусмысленным». Он соединяет в себе оба аспекта: частичный и общий – смысл, сотворенный человеком, и смысл, существующий независимо от него, априори (Jaffe). При этом мы видим задачу психотерапии в том, чтобы удерживать в поле зрения оба аспекта смысла и сопровождать человека в его поиске смысла, помогая определить, какая «мера» смысла, какой аспект соответствует его сознанию и этапу развития, не отставая и не забегая вперед. Все же загадка до конца не разгадана и смысл по-прежнему выражает таинство: ведь смысл, даже в виде конкретного «частичного смысла», в конкретной психотерапевтической работе не всегда можно ясно описать, невозможно «измерить» и уж тем более нельзя «прописать» пациенту как лекарство. Поэтому в нашей терапевтической практике, когда пациенты маялись в раздумьях о смысле и возникало нечто «невыразимое в словах», мы были рады любым символам, сказкам, мифам и «образам смысла» самого разного рода. Они помогали пациентам выразить смысл и осмысленность своим уникальным способом. Когда на терапевтической сессии обсуждается проблема смысла, когда как бы присутствует Кайрос – бог удачного момента, и в игру вступает «синхронистичность», часто у клиента и терапевта спонтанно появляются образы, неожиданные идеи, воспоминания, которые постепенно формируют целостный «гештальт, наполненный смыслом». Может быть, это побудило нас обратиться к тому, как тема смысла освещается в литературе. Произведение, в котором писатель мастерски противопоставил общий и частичный смысл, стремление «быть» и «иметь», нашлось в «Четвертой русской книге для чтения» Льва Толстого. Один из рассказов называется «Много ли человеку земли нужно», по аналогии мы озаглавили и вторую главу первой части нашей книги. Мы рассмотрим здесь эту историю, по своей простоте и глубине напоминающую библейскую притчу.

«Много ли человеку земли нужно?» Понимание смысла у Толстого

Толстой рассказывает историю о крестьянине Пахоме, который живет скромно, но счастливо. Однажды к его жене приехала старшая сестра и стала расхваливать свою роскошную жизнь в городе. Пахому стало завидно: не потому, что живет он не в городе, а потому, что слишком мало у него земли: «Одно горе – земли мало! А будь земли вволю, так я никого, и самого черта, не боюсь!»[9] А черт сидел за печкой и все слышал. Он не упустил случая и сделал так, чтобы у крестьянина появилась возможность купить пахотной земли. По очень выгодной цене в тысячу рублей башкиры обещают ему столько земли, сколько он сумеет обойти за день. Но если он – таково условие – сделав круг, не успеет до захода солнца вернуться к тому же месту, откуда начал мерить землю, – все потеряет.

Толстой описывает, как крестьянин борется в поте своего лица за землю. С утра он был полон решимости обойти как можно больше земли, как можно дальше раздвинуть границы своих будущих владений. Его оптимизм помогает ему собрать все силы; Пахом бодро пускается в путь, идет все дальше и дальше, а солнце неуклонно движется по небосклону вместе с ним.

То же самое происходит в первой половине нашего «дня» жизни: мы полны желания творить и действовать. Мы живем, руководствуясь фрейдовскими ценностями – способностью работать и получать удовольствие. Солнце вместе с нами поднимается к своему зениту, мы живем в согласии с природными циклами, нам нетрудно под них подстраиваться. Наша современная цивилизация ориентирована на бесконечный рост и линейный прогресс. Нам внушают, что мы только выиграем, если примем сегодняшнюю идеологию благосостояния и потребления. Но в рассказе Толстого естественный ход событий принимает другой оборот.

После полудня солнце начинает клониться к закату. Вечер все ближе. Тут герой рассказа замечает, что переусердствовал, и это может обернуться против него. Нужно рассчитать свои силы и ограничить себя. С одной стороны, он хочет получить побольше земли, а с другой стороны, боится все потерять. «Ах, думает, не ошибся ли, не много ли забрал?.. Ах, думает, позарился я, все дело погубил, не добегу до заката… И еще хуже ему от страха дух захватывает… Помереть боится, а остановиться не может… Столько, думает, пробежал, а теперь остановиться – дураком назовут».

Здесь мы встречаемся с экзистенциальной темой – конфликтом между жадностью и духовными запросами, с дилеммой «иметь или быть», выиграть или отказаться от борьбы, с конфликтом между автономией и приспособлением к внешним обстоятельствам и к собственному характеру.

Пахом понимает, что стал жертвой своей жадности, но до последнего надеется выполнить уговор и успеть вернуться к месту, откуда ушел, лишь бы ничего не потерять. «Земли, думает, много, да приведет ли Бог на ней жить… Взглянул Пахом на солнце, а оно до земли дошло, уж краешком заходить стало и дугой к краю вырезалось».

Эта задача стала для него экзистенциальным вызовом, то есть вопросом жизни и смерти, и герой рассказа из последних сил возвращается к тому месту, откуда он ушел. Но это становится пределом его существования.

«Пахом… ахнул, подкосились ноги, и упал он наперед… Подбежал работник Пахомов, хотел поднять его, а у него изо рта кровь течет, и он мертвый лежит… Поднял работник скребку, выкопал Пахому могилу, ровно насколько он от ног до головы захватил – три аршина, и закопал его».

Пахом очертил границы своего жизненного пространства и завершил свой жизненный круг, но оказалось, что земли-то ему нужно немного, лишь чтобы его похоронить.

Мы поняли бы Толстого неверно, если бы стали морализировать, будто герой рассказа совсем не понял, что такое смысл. Мы можем предположить, что он, по крайней мере, утром, осознавая свою творческую силу, открыл для себя «частичный смысл», а может быть, в состоянии отчаяния, на пределе своих сил, он постиг и значение целого, то есть трансцендентный смысл.

Переживание смысла может стать актуальной темой, когда мы до предела измерили длину и ширину нашего жизненного пространства, когда мы обрели свое Я и то чувство, с которым не хотим расставаться, – «что это еще не предел». От нас требуется использовать все возможности, чтобы не «зарыть свой талант в землю». И мы можем прийти к переживанию на грани своих сил, что «делание», то есть «миф о Homo faber», не может быть окончательным смыслом и полнотой жизни.

Для Пахома, во всяком случае, круг замкнулся – его жизненная драма закончилась. «Вся пышность лета на весах», – вспоминаем мы другую литературную интерпретацию этой темы – стихотворение Рильке «Осенний день»[10]. За летом следует осень – то время, когда становится ясно: «Бездомным – дом уже не заводить». Потом приходит время раздумий о себе, когда человек «слать будет долго письма без ответа», оглядываться и одновременно предчувствовать конец. Даже если он не принимает как данность цикличность жизненных и природных процессов, жизнь все равно возьмет свое. Тогда возможна болезнь, от которой не отмахнуться, «экзистенциальный вакуум» или «кризис среднего возраста», и это заставит человека искать смысл. И можно считать себя счастливым, если удается «выткать узор своей жизни», то есть завершить свой жизненный путь без горечи и паники, включить смерть в свой жизненный план и взглянуть на целостность бытия. Уважать пределы своего существования – значит не тешить себя надеждами на потустороннее спасение или на еще одну «новую инкарнацию», а настроиться, прежде всего, на то, что существование человека конечно, что ему «придется уйти» и что его «жизнь имеет цель», которая одновременно является пределом его существования (вспомним «Немецкий реквием» Иоганна Брамса).

Иметь мужество «смотреть в лицо» этой последней реальности и примириться с ней означает жить, осознавая конечность своего существования, пережить «смерть до смерти», учить Эго «отпускать» и активно практиковать это в медитации. Благодаря этому, как писал Лютер, можно даже накануне апокалипсиса не сдаваться, а «сажать яблоньку»: это действительно мистический настрой, ибо человек больше заботится не о спасении души в будущем, а о жизни в сегодняшнем, настоящем как о наивысшей ценности.

В психотерапии мы постоянно задаемся вопросом, как вести себя с людьми, которые страдают от бессмысленности своей жизни. Должна ли психотерапия развивать «способность пациента постигать смысл»? (Petzold). Должна ли и может ли психотерапия создавать смысл или ей следует ограничиться лишь указанием путей к обретению смысла? Может ли вообще смысл быть создан или его можно лишь обнаружить, потому что смысл всегда «уже есть»?

Эта тема занимала не только психотерапевтов, она восходит к старому философскому спору между номиналистами и реалистами. Для реалистов вещи имеют ценность сами по себе. Номиналисты, напротив, утверждают, что никакой самоценности вещей нет, а есть лишь их категории на основе сходства, названия (от лат. nomen – имя). Поэтому в вещах нельзя найти смысл, а можно только им его придать. Такой подход, когда смысл может быть только придан, привел к позитивизму, который подчеркивает роль прикладных знаний, поскольку естественные науки и техника достигают в своем развитии небывалых высот. В то же время все духовное и нуминозное обесценивается как мистически неопределенное и ненаучное, то есть считается бесполезным. Такая односторонняя позиция явилась одной из важнейших причин современного коллективного кризиса смысла и привело к ограниченному дуалистическому мировоззрению «или – или».

Мы полагаем, что смысл существует в обоих аспектах: созидание смысла и обнаружение смысла. Мир объектов обладает собственным смыслом и ценностью, которые можно постичь, и для этого требуется человек, действующий по отношению к миру как «смыслообразующий» субъект, наделяющий объекты ценностью. Тогда психотерапия может помочь открыть и обнаружить смысл, а также снять преграды, которые мешают человеку порождать новые смыслы.

Нужно уметь видеть собственную ценность вещей «открытым взором», ведь «взгляд» и «вещи» взаимно отражаются. Гёте писал: «Когда б наши очи не солнцу сродни, вовек не видали бы солнца они»[11]. Если в такой игре взаимных отражений «обнаруживается» смысл, то человек вовлекается в нее, созидая смысл ответственно и «в ответ».

Философы, теологи и психологи столкнулись с неоднозначностью взаимоотношений между «обнаружением» смысла, с одной стороны, и «созиданием» смысла – с другой. Высказывались различные мнения по поводу того, что важнее, или обсуждалось то, как гармонизировать эти взаимосвязанные аспекты смысла.

Франкфуртский профессор Руперт Лей, теолог, психотерапевт и специалист по теории науки, выдвинул идею, что «истоком смысла является действие». Это значит, что на первом месте для него стоит создание смысла. «В моей жизни ровно столько смысла, сколько я ей его придаю. Рациональное обнаружение смысла и рациональное его обоснование не согласуются с надеждой, что жизнь обладает смыслом, который мне могли бы сообщить другие или что они могли бы (и должны были бы) мне помочь в его поисках» (Lay, 1990, S. 113). Смысл требует от человека затрат собственных сил, и дело того стоит. В процессе принятия маленьких повседневных решений смысл должен быть «отделен от бессмыслицы».

Еще сильнее акцент на созидании смысла выражен у К. Г. Юнга, который считал, что человек, опираясь на творческий потенциал своего сознания, созидает мир и тем самым «в известной степени подтверждает Творца». При этом человек придает миру объективное бытие (Jaffe, 1983). «Без рефлексирующего сознания человека мир наполнен колоссальной бессмысленностью, ведь человек по нашему опыту – единственное существо, которое вообще способно определять „смысл“» (Jung, 1971b). В этом Юнг подобен мистикам, считавшим, что человек необходим Творцу, так же как Творец человеку:

Для Юнга естественно, что обнаружение смысла и открытость человека нуминозной и религиозной функции души так же важны, как и созидание смысла.

Теолог Иоганн Лотц признает значимость обоих аспектов смысла и различает «сотворенный смысл» и «найденный смысл» (Lotz, 1977). Но он предостерегает: нельзя злоупотреблять аспектом созидания смысла и приводит в пример Блоха с его «Принципом надежды». По мнению Лотца, следуя этому принципу, человек упорно стремится «гуманизировать мир», что является недостижимой утопией. Стремясь к ней, человек «замыкается на частичном смысле», так как «созданное человеком никогда не может быть целостным и окончательным, в нем есть незаконченность „еще не“, и потому оно – лишь фрагмент, нечто предпоследнее» (Lotz, 1977, S. 81).

Гюнтер Андерс также подчеркивает, как опасно переоценивать создание смысла, иронически переиначивая поговорки:

«Всяк своего смысла кузнец»[13] и «Была бы воля, а смысл найдется»[14]. Возможно, в последнем случае Андерс намекает на понятие «воля к смыслу», введенное Франклом (Anders, 1981). Андерс иронизирует над наивными психологами, теологами и философами, которые считают, что можно «позаимствовать» смысл. Он негативно относится к «суррогатам смысла» и к «выдуманному смыслу» и потому требует от человека способности выдерживать ощущение настоящей бессмысленности. Оно, по его мнению, является не патологическим, а, наоборот, представляет собой «признак здоровья» и истинное восприятие, поэтому от него не следует «лечить». Он саркастически замечает, что такие психотерапевты «похожи на врачей, которые не отправляют голодного человека в ресторан, а делают ему укол против чувства голода. За гонорар» (Anders, 1981, S. 370). Для него сам вопрос о смысле является выражением «человеческой мании величия», ведь человек ищет ответ на вопрос о смысле только своего существования и никогда не о «смысле существования комара, и уж тем более – некоего конкретного комара». Как и Андерс, Адорно критикует распространенную в американской литературе концепцию «созидания смысла любой ценой» (Grom, Schmidt, 1975).

Для Свена Гасиета смысл основывается на сбалансированной связанности обоих аспектов, которая возможна с помощью базового управляющего принципа. Хотя он и называет этот принцип «базовой потребностью в порождении смысла», но из данного автором определения ясно, что он подразумевает сочетание обоих аспектов. По Гасиету, эта базовая потребность способствует объединению гетерогенных элементов действительности в целостный гештальт и опосредует другие потребности. Кроме того, из этой потребности вырастают такие «продукты», как мифы, религиозные системы и произведения искусства (Gasiet, 1981).

У экзистенц-аналитика Альфрида Лэнгле оба аспекта смысла тоже связаны друг с другом (Längle, 1988). Он считает необходимым, чтобы сформировалось всеобъемлющее «экзистенциальное Dasein-отношение», которое обеспечивает «балансирование» между обнаружением и порождением смысла. Оно опирается на открытость миру при обнаружении смысла и на творческую активность самого человека как на способ созидания смысла. По Лэнгле, открытость миру при обнаружении смысла соответствует в логотерапии и в феноменологическом подходе принятию того, что есть, таким, каково оно есть (So-sein), а также открытости тому, что «меня касается» и «мне противодействует». Причем такая открытость ведет через «амбициозный характер» и «запрос на смысл» к ответственности (ответственной активности) и затем – к созиданию смысла. Таким образом, по Лэнгле, с одной стороны, смысл имеет объективный аспект, связанный с актуальной ситуацией и соответствующий непредвзятому вниманию при обнаружении смысла, а с другой стороны, присутствует субъективный аспект, который реализуется и участвует в созидании смысла только индивидуально. Франкл подчеркивает аспект обнаружения смысла, когда говорит, что «смысл не может быть выдуман, а может быть только найден», но и он признает, что при ответственной активной реакции на потребность обрести смысл человек его порождает.