Широкая кость бесплатное чтение

Laura Dockrill

BIG BONES

© Бараш О., перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Оладьи

После приступа астмы я первым делом съела оладью. Ну хорошо. Пусть не оладью. Скорее упаковку. Упаковку оладий.

– Запихни их, пожалуйста, назад. Похоже, они еще сырые.

– И это все, о чем ты можешь думать, Биби, после того, как чуть не померла, – возмущается Дав и запихивает оладьи обратно в тостер. – И потом, покупные оладьи не бывают сырыми, дурында ты.

Я не отношусь к людям, которые «не в состоянии есть». Я всегда в состоянии есть. Даже когда болею. Даже когда мне грустно. И даже когда по телевизору показывают, как кого-то тошнит.

– Не обзывайся. Скажи спасибо, что я жива. Запихни их еще раз.

Я люблю, чтобы оладьи были поджаристые и густо намазанные маслом. Я люблю, чтобы все масло просачивалось в дырочки и текло на тарелку, чтобы потом промокать солененькую желтую лужицу теплой губкой мякоти.

– Ты же знаешь, что мама собирается отправить тебя наконец к врачу?

– Ага. – Я снимаю с ресниц комок туши и скатываю в маленький черный шарик, как прихлопнутую муху. – А доктор Хамфри собирается сообщить мне, что я толстая.

– Что у тебя избыточный вес. Врачи не говорят «толстая».

– Ну ладно, избыточный вес. Все равно.

– Но только это глупость. Если верить этой их таблице, у всех нынче избыточный вес.

– У тебя нет.

Рядом с Дав и простой карандаш может показаться толстым. Она опирается о кухонную стойку, подтягивается на руках и висит, дрыгая ногами, как будто идет на цыпочках прямо по воздуху.

– Хотя, по-моему, этот индекс массы тела придумали в 50-е, когда все были махонькие… Видела бабушкино свадебное платье? Как будто кукольное. У меня даже одна нога бы в него не влезла. Такие крошечные вещички, сейчас совершенно ни на что не годные. У нас даже размер обуви здоровенный.

Я вижу, что от тостера клубами поднимается пар, и впадаю в панику.

– Все, готовы, вынимай скорей!

– Могла и сама это сделать, Биби, – говорит Дав, но все равно плюхает передо мной пышные теплые лепешки.

– Дав, я только что чуть не померла, а тебе трудно приготовить мне оладушки? Давай масло.

Ногти

Мы ждем, когда мне скажут, что я толстая. Ждем вместе с мамой. И грызем ногти перед кабинетом врача. Мы обе знаем, что грызем ногти не потому, что волнуемся. Нет, мы совершенно не волнуемся. Мы грызем ногти, потому что нам обеим нравится их грызть.

Просто у мамы больше силы воли, чем у меня.

Я ОБОЖАЮ еду. В детстве, получив карманные деньги, я не покупала себе игрушки или сладости – нет, я тут же бежала и покупала увесистую картофелину в мундире с сыром и бобами.

– Не трогай журналы, – почти не разжимая губ, говорит мама. – На них полно микробов.

Я мысленно перебираю предметы, которые уже трогала здесь: дверь, звонок, перила. И теперь все микробы собрались у меня во рту и на маленьких белых пупырышках языка собираются в какую-нибудь смертельную болячку. Но меня и не тянет трогать журналы.

Я НЕНАВИЖУ такие журналы. В которых красными кольцами обведены части тела женщин в купальниках и выставлены напоказ, словно ряд пирожных с кремом в булочной. Слишком толсто. Слишком тонко. Слишком целлюлитно. Слишком дрябло.

Слишком жизненно.

Знаете ли, готова поспорить на что угодно, что все эти тетки, которые зарабатывают на жизнь рисованием красных линий на телах знаменитостей, сидят на своих толстых задницах в тесных офисах, пожирают сэндвичи в упаковках и ненавидят сами себя. Что это за жизнь? Я бы предпочла, чтобы на мне рисовали эти красные круги, чем самой рисовать их.

«Ну как, дорогая, хорошо прошел рабочий день?»

«О да, как обычно, нарисовала кучу красных колец на полуголых бабах и поместила фото на обложках журналов».

«Молодец, отлично потрудилась».

Доктора Хамфри нет, поэтому нас принимает медсестра. Мне это нравится больше: сестры не такие самодовольные. Больше похожи на людей. Таких же, как мы. А эта и сама довольно полная, так что есть надежда, что она не кинется мысленно рисовать красные круги и тыкать пальцами.

– Девочки обычно не любят взвешиваться, – замечает она, когда я запрыгиваю на весы.

– К Биби это не относится, – шутливо говорит мама. – Я думала, ваша сменщица вам сообщила.

Я закатываю глаза. Ну да. Я спокойно становлюсь на весы, потому что мне нечего скрывать, нечего стесняться и нечему удивляться. Что у меня, глаз нет? Я-то себя знаю.

– Тебе необходимо похудеть, – говорит сестра. Господи, как можно быть такой серьезной. И нигерийский акцент в ее речи будто усилился. Я все это уже слышала. Зеваю. – Это будет полезно для твоей астмы. – Какие у нее красивые золотые часы. Тоненькие, похожи на старинные, очень идут к темной коже ее запястья, будто лежат на черном бархате. – И кровяное давление. Тебе всего шестнадцать, но ты уже в группе риска, Блюбель, – диабет, повышенный холестерин, рак. И дальнейшие приступы астмы.

Ладно, тетя, остынь. Разве не все мы живем под угрозой рака? Одна девочка из моей школы не ест покупного салата, потому что он канцерогенный. Она, конечно, больная на всю голову, но тем не менее. Похоже, что канцерогенно абсолютно все.

– Хм-м. Вряд ли я смогу похудеть.

Мама смотрит в потолок. Опять.

Медсестра фыркает, чмокает губами.

– Конечно, сможешь. Надо просто больше двигаться и меньше есть.

Постойте… извините, это мне не послышалось: «МЕНЬШЕ ЕСТЬ»? Послушать ее, так это так легко. Вот я ей и говорю – с сарказмом:

– И это, по-вашему, так легко?

– Очень легко. Есть три раза в день, с голоду не умрешь. На завтрак яйца, на ланч салат с курицей, на обед рыба с овощами и рисом. Вот и все. Легче легкого.

И никакого пудинга. И никаких пирогов.

Жесть.

Она что-то записывает на голубом листочке. Вероятно, мой вес, потому что она пишет целую вечность. Кончик ее шариковой ручки изгрызен. Тоже, стало быть, любит грызть. Наш человек. Записывая, она приподнимает бровь, как будто выписывает чек кому-то, кто этого не заслужил. Потом, глядя на меня в упор, начинает говорить, наставив на меня кончик жеваной ручки.

– Знаю я вас, девчонок. Вы все думаете: раз у меня хорошенькая мордашка, ничего, что я ужасно толстая.

Ага: ужасно.

Во-первых, я считаю, что врачи и медсестры не должны позволять себе прохаживаться по поводу внешности пациентов. Они должны относиться к частям тела как к голым фактам. Рука. Голова. Ноздря. Печень. И нечего докладывать пациентке, что она хорошенькая.

– Нет, – смеюсь я. – Я вовсе не думаю, что у меня хоть что-нибудь хорошенькое.

Что, не ожидала, что этот крученый мяч полетит в твою сторону? Ха-ха!

Она смеется, фальшиво, будто проглотила муху, и самодовольно.

– Извини. В гробу ты будешь очень хорошенькой.

Ого. Ох.

Мама начинает плакать.

Да какого черта? Нет. С какой стати она плачет? Я думала, у нас все под контролем.

– Мам, не реви. Мама. Ну чего ты? Ты же никогда не плачешь.

– Я и не плачу.

– А то я не вижу. Мама. Это же слезы. Вон, текут в три ручья.

– Мне просто… Извини, я… Когда ты была маленькая, я тебя хвалила за то, что ты доедаешь все с тарелки… Ыыы… да… ик… и… и теперь, когда у тебя стресс… может, из-за этого ты все время ешь? (Только не говори: «чтобы привлечь к себе внимание».) – Чтобы утешиться, – добавляет она. – Может быть, это из-за меня? Я во всем виновата.

– Ты? В чем ты виновата? Я знаю, что бываю прожорливым поросенком, мам. Я ем жареную картошку, сыр, мороженое, белый хлеб и все-все-все. Меня не нужно кормить насильно. Это я из-за себя толстая, не из-за тебя… и нечего извиняться, мне нравится есть и нравится моя внешность, а это в моем возрасте большая редкость. Почти все знакомые девчонки презирают свое тело. – Я качаю головой: ну чего она ревет? – Гос-с-с-поди, мама, ты же гордиться мною должна. Ну мам!

– Вот видишь, – говорит сестра, – это эгоизм – быть такой толстухой. Из-за тебя мама плачет. – Да заткнись ты, наконец. Я ловлю себя на том, что мысленно спорю с ней. Отстаиваю свое право быть толстой.

– Но я здоровая. Я хорошо кушаю. Я не понимаю, какого… мам, ну не плачь.

– Это не называется «хорошо кушаю», это называется ожирение.

Крылья

ОЖИРЕНИЕ? И это говорит вполне себе ТОЛСТАЯ медсестра. Да что она вообще понимает? Она же даже не врач. НЕНАВИЖУ эту сестру.

– Мама, я хорошо кушаю, правда? Мы едим все органическое. Ну скажи ей, пожалуйста!

– Мы дома хорошо питаемся. – шмыгая носом, мама начинает нас защищать. – Но мы с ее отцом… мы разошлись… сейчас живем отдельно; это не в первый раз… мы просто… все так сложно… – Она вытирает слезы и смотрит на меня. А я разглядываю прорези в ставнях, фигурные бусины, соединяющие полоски ткани, ящик с медицинскими картами пациентов, выслушивающих хорошие или дурные вести, сидя на этом красном пластиковом стуле.

И тут мама просто убивает меня.

– Иногда ты просто заедаешь стресс, Блюбель.

– Нет, мама, ничего подобного.

– А это возможно, – встревает сестра. – Расставание родителей может быть источником стресса и беспокойства для подростка. – Последнее слово она произносит так, будто это диагноз. Подросток. Она упирает руки в бока.

– Тебе необходимы протеины. Куриный бульон и больше двигаться.

Я думаю о своей младшей сестре Дав, которая преспокойно носится по крышам домов. Она такая легонькая, будто к ее спине приделаны невидимые крылья. Думаю и о своих крыльях, которые тянут меня к земле, как перекормленную индейку.

Мама, глядя в пространство невидящими глазами, бормочет:

– Все из-за нас с отцом.

Бррр. Ну уж нет.

– Это ни на грамм не связано с тем, что вы с папой опять разбежались. НИ НА ГРАММ, – ворчу я. Правда, абсолютно никак. – Вы тут совершенно ни при чем. Вам лишь бы привлечь к себе внимание. А я была толстой и до того, как у вас начались проблемы. Пошли домой, а?

– Я думаю, сестра права, Блюбель. Думаю, нам пора с этим разобраться.

– Мама! Мы же только этим и занимаемся, забыла? Это же наше хобби. Мы приходим сюда, нам говорят, что я толстая, и мы идем домой… Не понимаю, почему на этот раз ты развела целую трагедию.

– Да, Биби, но раньше у тебя не было приступа астмы, от которого ты чуть не умерла.

Я так и знала, что в конце концов родители свалят мою любовь к еде на свою нелюбовь друг к другу. Так и тянет именно в маме увидеть предательницу, из-за которой я стала толстой.

Медсестра начинает рыться в шкафу.

– Вот, возьми. – Она протягивает мне тетрадь. – Будешь сюда записывать все, что ты съела за день.

– Что-о? Я же не робот.

– Ха-ха! Ешь-то ты как машина для поглощения пищи.

Этой медсестре. Нет. До нас. Никакого дела.

– Ничего подобного. И вообще, будь я машиной для поглощения пищи, сменила бы механизм на новый, потому что хотела бы есть все время, а я так не поступаю.

– Раз ты говоришь, что здорова, я должна в этом убедиться. – Она протягивает мне тетрадку, я отдаю обратно, она сует ее мне прямо в руки, как будто это такая игра. – И если твое питание такое здоровое, как ты утверждаешь, тебе не о чем беспокоиться.

– Мам, да скажи ты ей, что мне не надо записывать все, что я ем. Мне не нужно наблюдение.

– Попробуй в течение шести недель, – предлагает сестра. – Потом приходи ко мне и посмотрим.

– ШЕСТЬ недель?

– Да, шесть.

– Но это же шесть недель летних каникул! Мама, ну скажи ей – я хочу быть свободной и есть все, что мне вздумается.

– Боюсь, этим летом номер не пройдет. – Сестра опускает голову и поднимает выщипанные брови. – Кончилось твое веселье.

ФИ-ГУ-ШКИ. Оно еще даже не начиналось.

– Я не ребенок.

– С точки зрения закона ты именно ребенок, Блюбель.

Тут вмешивается мама.

– Если с тобой случится что-то серьезное, отвечать придется мне. Это же просто дневник питания. Очень хорошая мысль, считай, что просто ведешь дневник.

Дневник питания

Дневник. Да, я могла бы вести дневник. И понимаю, что это мой единственный шанс. Прямо здесь, когда мама чувствует себя такой беспомощной и слабой, и в присутствии этой кошмарной медсестры. Я воспользуюсь этим в своих целях, и пусть мама рухнет под тяжестью происшедшего. Пожалуй, рискну. Сейчас или никогда.

– Я не хочу поступать в колледж. – Мамино лицо становится сердитым, выражение точь-в-точь как у подростка с плаката «Нет наркотикам!», висящего на стене у нее над головой. Действенный, однако, плакат. – Хочу покончить с учебой. До свиданья. Кончено. Больше. Никакой. Учебы.

– И не думай, – отрезает мама.

Сестра произносит «о-о-о-о», словно кучка детей на детской площадке, когда кто-нибудь сваливается с горки. Ей явно становится уютно, будто она смотрит ток-шоу.

– Больше никаких разговоров об этом.

– Но я уже все спланировала. Даже Джулиан из службы занятости говорит, что это возможно.

– Нет, Блюбель, мне наплевать, что говорит Джулиан из службы занятости. Ты не бросишь школу, мы уже сто раз об этом говорили. И неужели мы должны это обсуждать в кабинете врача?

– Мама, это возможно и совершенно законно. Мне нужно пройти профессиональную подготовку… Я могу просто подрабатывать в «Планете Кофе». И если я попрошу Алисию заполнить заявление о стажировке – профессиональном обучении по специальности баристы, то буду получать зарплату и одновременно учиться…

– Да что ты такое говоришь? Мечта твоей жизни – стать баристой?

– Ну… нет, пока не уверена, но если и так, то что? Я просто знаю, что эта дурацкая школа мне ничего не дает, а так я по крайней мере выиграю время, чтобы понять, кем хочу быть.

– Ты просто беспокоишься о результатах экзаменов, Блюбель. Но они уже сданы. Я уверена, оценки будут хорошими. Так что перестань волноваться.

– Экзамены тут совершенно ни при чем. – На самом деле я втайне беспокоюсь о результатах. На экзамене по английскому я заснула, потому что стихотворение для разбора было невероятно скучным; не знаю, почему нам не дают хороших стихов. И мне казалось, что географию я написала нормально, но за ланчем я подсела к Диане и выяснила, что ее ответы очень сильно отличаются от моих, а уж она-то знает все.

Медсестра сидит на своем скрипучем стуле развалившись, как в кресле.

Мама добавляет:

– Ну а в самом худшем случае мы точно знаем, что экзамен по изобразительному искусству ты сдала хорошо.

Вообще-то должна была, но с рисованием получилось хуже всего. Дело в том, что после того как я нарисовала натюрморт – вазу с фруктами, – у меня осталась такая куча времени, что я затушевала весь фон черным угольным карандашом. Не знаю, что на меня нашло. Подвело творческое воображение. Картинка выглядела так, будто побывала в руках у гота. Это изображение будет меня преследовать до конца моих дней.

Тогда-то у меня и случился этот дурацкий приступ астмы. На экзамене по изо. Единственном, в котором я была уверена. И все столпились вокруг меня, смотрели, как я корчусь на заляпанном краской сером линолеуме, будто слизняк, на которого льют соленую воду, и глупо, по-девчоночьи шушукались, не зная, что делать. Еще один повод для школьных дурынд судачить, что разлад родителей наконец на мне сказался. «Она все замазала черным углем, мисс, а теперь у нее приступ паники, и она умирает! У нее нервный срыв!»

Нет, я туда не вернусь. Не могу, и все тут.

Сардины

– Мам. Ты только выслушай. – Медсестра не встревает – ей это гораздо интереснее, чем выдавать лекарства от аллергии и совать палец в задницы старикам, чтобы выявить геморрой.

– Не сейчас. Мы обсудим это позже, – говорит мама медсестре, даже не глядя на меня.

– Ты сказала, что выслушаешь, если я посоветуюсь с Джулианом из службы занятости.

– Просто чтобы ты успокоилась. Пойдем, сейчас не время и не место.

– Успокоилась? А нормально тут сидеть и обсуждать мою фигуру – это что, не личный вопрос? И что вы с папой опять разбежались. А говорить о моей жизни ты не желаешь. Речь о моем будущем. Не о твоем. И хорошо, что мы говорим об этом при медсестре. Я не хочу поступать в колледж. Не хочу в университет. Я хочу работать в «Планете Кофе». Отрабатывать нормальную смену плюс обучение и заодно думать, чем бы хотела заниматься потом.

– Это называется академический отпуск, – говорит мама, как будто демонстрирует медсестре, что отлично разбирается в теме.

– Нет, мама, академический отпуск означает перерыв в одном и том же виде деятельности. Школа, а потом снова другая школа. А я не хочу делать перерыв. Я хочу резко бросить. До свиданья. Привет. Конец.

– Блюбель, но школа рассчитывает, что в сентябре ты придешь учиться. Ты же не можешь так…

– Почему?

– Ты можешь просто послушать сестру и начать вести дневник?

– Я же не сказала, что не стану вести дневник.

– Вот спасибо, бери тетрадь, и мы пойдем, хорошо?

Мама берется за сумочку; я останавливаю ее, как уличный регулировщик.

– Я буду вести дневник, если ты не против того, чтобы я бросила школу.

– Не хочу сейчас об этом говорить. – Она пытается протолкнуться мимо меня; мы как будто поменялись ролями.

– Ты-то не училась в колледже, мама.

Сестра бросает взгляд на маму. Честно говоря, я не хотела пускать в ход эту отравленную стрелу, но мама сама меня вынудила. Козырь. Туз.

– Тогда было другое время. – Мама смотрит на медсестру извиняющимся взглядом, будто ищет сочувствия. Как будто надеется, что у той тоже нет образования.

– Оно всегда другое, мама. И я хочу, чтобы ты помнила об этом и когда речь идет об этом дурацком ИМТ[1]. Когда-то он был другим, поэтому сейчас меня считают коровой, а я вовсе не такая. Просто время другое и все стали крупнее. Конечно же. Половина моих одноклассниц по дороге домой сжирает целую упаковку жареной курицы. Видела бы ты, какие у них сиськи. Но посмотри на меня – я просто живое воплощение того, что многое изменилось. Вообще все изменилось. Поэтому жить так интересно. Когда-то давным-давно, мама, мы были обезьянами. Такими же, как сегодня обезьяны. Мы меняемся. Ну что, договорились?

Медсестра изо всех сил сдерживает смех, поднимает руки вверх и пожимает плечами:

– Только меня не спрашивайте.

– С отцом ты говорила? – спрашивает мама.

– А надо? – Мы обе знаем, что папино мнение в расчет не принимается.

– Ну хорошо. Правила таковы… Ты ведешь дневник шесть недель, и тебе надо поговорить с Алисией из «Планеты Кофе». Ты ходишь на работу, не пропуская смен, и еще…

– Что-то еще?

– Записываешься в спортзал.

– МАМА! НИ ЗА ЧТО! – Наверняка дуреха-медсестра в восторге.

– Ты же слышала, что сказала сестра: больше двигаться. Упражнения пойдут тебе на пользу.

– Но, мама! У меня же астма! Ты прекрасно знаешь. Мне нельзя заниматься спортом, я от этого могу умереть. Даже в школе я не занималась физкультурой!

– Нет, на самом деле физкультура полезна всем. Если будешь иметь при себе вентолин[2] и прислушиваться к своему организму, все будет прекрасно, – объясняет медсестра.

– Вот видишь? – Мама поднимает брови. – А в школе тебя не заставляют заниматься спортом только потому, что ты нарочно выбрасываешь мяч на поле к мальчикам, чтобы девочки не могли вернуть его. Думаешь, я дура? Я знаю, что ты так делаешь. – Она наставляет на меня палец. – В спортзал. Абонемент. – Она произносит это как стихи, будто эти два слова рифмуются, но это явно не так. Она хочет пригрозить мне. Не действует. Паршивые стишки.

– МАМА! – Мне кажется, что меня все предали. – Ладно, но оплатишь его ты.

– Блюбель, у меня нет на это денег. Ты же работаешь, правда? Это ты мечтаешь быть самостоятельной, и если хочешь поступать как взрослая, плати за себя сама. Включая уход за собственным телом. – Она засовывает руки в карманы джинсов, которые сидят на ней идеально. Маме очень идут джинсы, она в них как модель фирмы «Gap». Пусть не очень молодая, но крутая.

– Некоторые матери заставляют детей платить за квартиру! – Слова «за квартиру» она произносит жестко и резко, как будто это ругательство. И смотрит на медсестру, ждет одобрения – будто та сейчас приколет ей к джемперу золотую звезду. Выпендривается перед новой подружкой. – Мы все голосуем за абонемент в спортзал!

– Думаю, я по возрасту не подхожу для членского абонемента.

– Ничего подобного, членом клуба можно стать с шестнадцати, в некоторые залы предоставляют скидку для тех, кто моложе восемнадцати, – снова вмешивается мамина закадычная подружка – любопытная медсестра. Сейчас запрыгаю от радости. Не нравятся мне эти два злых полицейских.

– Так мы договорились? – пристает мама.

И как я должна это себе представлять? Я, Широкая Кость, веду дневник, как какая-нибудь несчастная знаменитость, угодившая в реабилитационный центр, и хожу в спортзал? И мне за это даже не заплатят, потому что ни один крутой журнал не напечатает интервью со мной.

– Это же не диета. Я не признаю диет. – На диете из моих знакомых сидят только те, кого я терпеть не могу. И мой пес. А он не в счет, потому что у него четыре ноги. Мама переглядывается с медсестрой.

– Договорились, – буркаю я.

– Бери дневник.

– Спасибо.

– Интересно будет почитать твой дневник! Увидимся через шесть недель.

Сестра выражает свою радость улыбкой, такой широкой, что видны все ее пломбы.

Они почему-то цвета сардин.

А я терпеть не могу сардины.

Кость

Ну здрасте, медсестра. Или доктор. Или кто вы там есть. Чудаки, которым время некуда девать… Добро пожаловать в эту тощую тетрадку о том, что я ем.

То, что вы читаете, – это сделка. Между моей мамой и мной. Это мой дневник питания. Так что, прежде чем вы начнете тыкать вниз-вверх большим пальцем, вынося приговор, подумайте, что именно читаете. Я знаю, вы привыкли, что люди вам врут и прикидываются, будто курят вдвое меньше сигарет, чем на самом деле. Но я, честно говоря, в бешенстве от одного того, что вынуждена писать эти глупости. Понимаю, что лезть в чужую частную жизнь – ваша работа, хотя я-то, дуреха, всегда думала, что врачи и медсестры слишком заняты спасением жизней, чтобы успевать читать такую чушь. Если они, конечно, не совсем чокнутые, чтобы получать от этого удовольствие.

Да, прежде чем вы спросите, заявляю: я толстая.

Да. Я только что сама назвала себя толстой, это разрешается.

И…

Я не обжора.

Я просто люблю еду.

И я не несчастна.

Я просто люблю еду.

Вот и все дела.

Крупная!

Мне нравится, что я большая.

Потому что я существую. Я ощущаю, что я целая, настоящая, живая, трехмерная. Я подкрепляю себя, я слежу за собой.

И я не просто толстая. Я крупная. Высокая. Пышная. Большая. Сильная. Как «рейндж ровер». Я так спроектирована.

И не понимаю, почему все помешаны на том, чтобы быть маленькими, а вы понимаете? У нас в школе все девчонки только об этом и говорят: как бы похудеть побыстрее и порадикальнее. Серьезно, они бы пошли ради этого на самые грязные, самые мелочные, самые гнусные низости, ни перед чем не останавливаясь. А доголодавшись до ручки, обожравшись таблетками, опившись поганым кофе и обкусав ногти до мяса – при этом изо рта у них разит, как из старой бочки из-под рыбы, – они заглатывают тысячу пончиков одномоментно, впадают в истерику, а потом все начинается по второму кругу. Тоскливо и скучно. Хоть бы одна когда-нибудь взяла и сказала: слушайте, девки, я тут нашла офигенную шерсть, давайте свяжем себе крутые кардиганы. Или: давайте на большой перемене залезем на дерево. Или: эй, девчонки, сдается мне, что мой сосед – переодетый шпион… давайте последим за ним и разоблачим. Нет, из тех, кого я знаю, никто не скажет ничего подобного.

Но ведь это касается только девочек? Парням-то вроде бы нравится быть большими. Хвастливыми и развеселыми, здоровенными и громогласными, а мы, девушки, должны быть крошечными и хрупкими и нуждаться в заботе. И что все это значит? Всем же известно, что в мире животных у многих видов самки крупнее самцов. Паучихи, например, съедают пауков после спаривания – такова реальность в мире животных. Они это умеют. Разве не круто?

Так что прежде чем мы подружимся, если это то, что вам надо, поймите: я – это мое тело. Оно мое. И я в нем живу. И забочусь о нем. Читайте это не потому, что испытываете извращенный интерес к моим размерам, пользуетесь моим терпением и прикидываете, сколько здесь будет трепа о лишнем весе. Я с вами откровенна, так что просто имейте это в виду.

В зеркале я вижу КРАСИВУЮ, ЗДОРОВУЮ девушку, положительно относящуюся к еде. Извините, что говорю языком специалистов, но это правда. И, на мой взгляд, это не повод, чтобы вести какой-то там дневник питания… пусть это делают те, у кого проблемы с питанием, а я-то при чем?

Моя детская кличка – Колокольчик, хотя настоящее имя – Блюбель. И обычно меня называют Коко или Биби. От первого сокращения я не в восторге, оно у меня ассоциируется с пафосной блондинкой, которая после уроков пьет кофе «флэт-уайт» вместо обычной колы. И носит пашмину. С такой шутки плохи.

Однажды кто-то меня спросил, что означает «Коко». И прежде чем я успела открыть рот, сам же и ответил. «Это потому, что у тебя крупная кость? – предположил этот тип. – Не сочти за хамство, но «Коко» значит «крупная кость»?»

Ну, и не спрашивайте, конечно, это было хамство. Потому что «крупная» или «широкая» кость – это эвфемизм, придуманный, чтобы называть таких, как я. Чтобы убедить таких, как я, будто никто не думает, что мы сами виноваты в том, что толстые, – просто кость широкая. Как будто быть толстым – преступление. А правда в том, что таких, как я – ах нет, пардон, лично меня, – не надо ни в чем убеждать.

И фиг с ней, с кличкой. Мне нравится быть толстой.

Так что вот я кто.

В «Коко» два «К». В «Биби» два «Б». То и другое мне подходит, потому что у меня все в двойном размере.

А вообще-то я Блюбель.

Так что зовите меня Биби.

Круассаны

С папой я встретилась в кафе «Пеликан» рядом с его работой, хотя, думаю, он предпочел бы пойти в паб, потому что помешан на «Гиннессе», который вообще-то больше всего похож на ледяной говяжий бульон. У него вкус отдает кровью.

Я бы лучше пошла в «Планету Кофе», потому что там пирожные вкуснее, но там всегда забывают, что я пришла не на работу, и норовят что-нибудь мне поручить, а этого мне совсем не хочется.

Вероятно, можно питаться «Гиннессом», рыбой с жареной картошкой и апельсинами всю жизнь и получать все необходимые организму витамины. Потому что в «Гиннессе» содержится прорва железа.

Не понимаю только, почему папа при этом такой тощий.

Я должна сказать ему ужасно важную вещь.

Что я больше не пойду в школу.

Но я же не дура. Понимаю, что сначала нужно сыграть на отцовских душевных струнах, играть на которых, должна признаться, очень легко. Мой папа – неудачливый преподаватель актерского мастерства, поэтому он очень чувствителен и всегда находит время выслушать жалостную байку. И его глаза постоянно на мокром месте. Хотя, может быть, это оттого, что он довольно стар, чтобы иметь дочь моего возраста. Я у него, что называется, поздний ребенок. А у пожилых людей глаза часто слезятся.

– Какая у тебя красивая… э-э-э… как ее… ну это, вроде рубашки, подчеркивает все твои округлости.

Ох, ради бога. ОКРУГЛОСТИ. То есть толстые жировые складки. Спасибо большое. Вообще-то, папино любимое выражение, когда мы с ним идем в магазин покупать мне одежду: «Это тебя не украсит». Вероятно, он считает, что это приятный, вежливый способ сказать: «Боже, детка, какая же ты толстуха».

Я фыркаю, приподняв верхнюю губу – нет-нет, от этой привычки я уже почти избавилась, она мне самой не нравится, – и говорю:

– У меня был приступ астмы.

– Что? – вскрикивает он. – Боже мой, Биби, когда, где?

– В школе.

– И никто не позвонил, в школе что, не знают моего телефона? Надеюсь, мама приехала и забрала тебя?

– Нет, она была на работе. – Мама работает организатором театральной самодеятельности. Она ведет «разъяснительную работу» среди местных жителей, вовлекая их в постановки всяких пьес про поножовщину и политику.

– Ясный х… пень, на работе. – Он пытается хоть как-то переложить вину на нее. Окажись она дома, он бы сказал: «Ясный пень, дома, а почему не на работе?» Родители по очереди пытаются быть положительными и отрицательными полюсами магнита, чтобы притянуть друг друга, но им никогда не удается нормально совместить плюс и минус. Вечно они отталкиваются и по очереди обвиняют друг друга во всех смертных грехах. – Почему ты не позвонила мне?

– Э-э-э… Наверное, потому что у меня как раз был приступ. – Елки, спасибо, что спросил о здоровье.

– Мама мне не сказала.

– Со мной все в порядке. Не беспокойся.

Не знаю, почему он предположил, что ему можно позвонить. Телефон у него вечный, срок службы батарейки 19 лет, и он бы пережил апокалипсис, но папа никогда не носит его с собой. И даже толком не умеет им пользоваться.

– Что тебе взять? – спрашивает папа. Я смотрю сквозь стекло прилавка: все равно что пялиться в витрину зоомагазина, полную несчастных сбитых на дороге кроликов. И указываю на пачку вафель, что продают на кассе – их, по крайней мере, невозможно испортить даже в этом кафе.

– А я, пожалуй, возьму круассан, – говорит папа.

Круассаны здесь довольно сухие и, что скрывать, паршивые. Ну не такая гадость, конечно, как те подслащенные булки, которые дают в самолете в целлофановых упаковках, но тоже никуда не годные. Не крошливые, не масленые, не слоистые. Так называемые диетические, они даже не посыпаны ореховой крошкой, и на каждом всего пара необжаренных миндалин. Их и круассанами-то называть неприлично. На мой взгляд, еда оказывает нужное действие только в случае, если ее готовят, не забывая о деталях. Поджарить эти орешки – дело тридцати секунд. Из миндального круассана вся его белая зернистая внутренность должна вылезать сама, как из треснувшего кресла-мешка – но как бы не так. Шоколадные здесь выглядят как расплющенные коалы. Я обожаю круассаны; сколько раз они спасали меня от голодного обморока. При этом есть их на людях – настоящая мука: они прилипают к губной помаде, крошатся на одежду, и крошки намертво прицепляются к ткани. Честно говоря, лучшим возлюбленным для меня был бы как следует промасленный, хорошо слепленный теплый круассан: так и представляю, как его мягкие складки раскрываются и заключают меня в крепкие, слегка пушистые объятия.

Мы возвращаемся за столик, который папа уже успел превратить в рабочее бюро артиста. На нем валяется очечник, блокнотик с каракулями, несколько потускневших монеток, сложенных в столбик.

– Думаю, что лучшим парнем для меня был бы круассан, – говорю я папе.

– Ну нет… – папа качает головой, принимая мои слова абсолютно всерьез. – Он тебя мигом бросит, слишком воздушный. – Подмигнув, он откусывает от круассана: – Вот что бы я сделал с твоими парнями!

Он смеется.

– Сожрать готов?

Он прокашливается.

– Ну так… э-э-э… а… как ты и… ты, конечно, не обязана говорить… но кто-то… у тебя есть… то есть это не мое дело, но я хочу сказать, что ты можешь мне признаться, что… в общем, у тебя есть парень?

– Нет. – Мне становится его жалко. Папа так смущается, будто пытается пригласить меня на свидание.

– Ну и хорошо. Ничего хорошего, конечно, но и не плохо. Нейтрально, нейтрально. – Он отставляет чашку с кофе. – А подружка? Об этом-то я не спросил, может быть, у тебя подружка? – Его глаза загораются. Папа был бы в восторге от такого поворота. Было бы чем повыпендриваться на занятиях с актерами или под дополнительным политическим соусом срезать собеседника во время ночных посиделок с друзьями за вином и сыром. Мол, это У МЕНЯ дочь лесбиянка, поэтому только я здесь могу говорить об этом со знанием дела…

– Нет, пап.

– Значит, ходишь на свидания сама с собой?

– Типа того.

– Вот и я тоже. Пока у твоей матушки мозги не встанут на место.

Хм-ммм. А ты-то пробовал поставить на место СВОИ?

– По-моему, она просто ревнует. Как думаешь?

Он ждет подтверждения, но не дождется, потому что я знаю точно: мама скорее будет ревновать собаку, чем отца. Я молчу. Пусть себе самовыкапывается из своей могилы.

– Потому что, видишь ли, я ведь еще в некотором роде на сцене. То есть я, конечно, всего лишь преподаю, но постоянно имею дело с актерами и сценическим пространством. Хотя режиссирую меньше, чем хотелось бы, так ведь всегда бывает. Чем выше твоя позиция, тем меньше возможностей для серьезной работы. – Он изображает жестами, будто копает землю или делает что-то столь же зримое, потом усмехается про себя. И я понимаю, почему мама его ненавидит. – Твоей маме всего этого не хватает. Коллектив не дает раскрыться ее возможностям, она только помогает другим и ничего для себя. Конечно, они работают на достаточно высоком уровне. Она была прекрасной актрисой, поразительной. Хотел бы я снова увидеть ее на сцене. Все дело в уверенности, ведь правда? С возрастом ее все меньше. И мы становимся уязвимыми, как… мышки. – Он будто оценивает свое сравнение с мышками. – А когда ты вновь обретаешь уверенность, ты умираешь. Как печален этот мир, – бормочет он. Вот ведь тоска зеленая, черт возьми. – Никогда не забуду, как в первый раз увидел ее портфолио, эти глаза… И сказал другу: на этой девушке я женюсь. Как сказал классик, «чтоб гладким был путь истинной любви»…[3]

– Ты рассказывал. – Я пожевала щеку изнутри. – На вот, возьми вафлю.

Вафли

Эти карамельные вафли – потрясающая штука. Подержишь их над кружкой с чаем, и они нагреваются. Когда разделяешь вафлю вдоль, ее намазанные карамельной тянучкой руки цепляются друг за друга, как будто ты – злой жестокосердный великан, разлучающий безумно влюбленных. Если окунуть вафлю в любой горячий напиток, тягучесть исчезает.

– А почему Дав сегодня не пришла? – Папа все принимает так близко к сердцу. Он ужасно не уверен в себе, настолько, что не может сказать вслух, что не уверен в себе, и сваливает все на других.

– Она бегает по крышам.

– А, это называется паркур, да? У меня есть парень в кордебалете, его сын тоже этим занимается. Когда я сказал, что Дав увлекается паркуром, все решили, будто я шучу. Их привело в шок то, что это делает девочка. – Интересно, а мужик в кордебалете – это не шок? Сексисты и зануды.

– Ха! Все так говорят.

– Правда? – Папа хмурится. – Думаешь, это опасно?

– Думаю, это круто.

– По-моему, тоже круто. – Папа возится с пакетиком сахара. Ненавижу в кафе пакетики с сахаром, такая дешевка. – Но разве не опасно для девочки бегать и скакать с крыши на крышу, и все такое? Она же может разбиться.

– Мальчики тоже могут разбиться, пап.

– Я не это имел в виду. – Папа всегда впадает в панику, когда разговор заходит о том, что Дав и я – девочки, и превращается в громадного слона в посудной лавке, крушащего фарфор. – Конечно, мальчики тоже – разве для кого угодно не опасно прыгать по крышам?

– Наверное, опасно.

– Знаешь, когда я был молодым, мы устраивали театр протеста перед Парламентом – прямо на крышах домов, мощная штука! Конечно, полиция нас ненавидела – мы же были движением! Злокозненная армия партизан-комедиантов отчаянно бунтует против системы, но это было тогда, когда…

– Да-да, ты рассказывал.

– Дав прислала мне видео, но я не знаю, как его нормально загрузить на телефоне. – Кто бы сомневался. – Но кусочек я видел; она даже не забирает вверх волосы, представляешь?

– Она как Тарзан.

– Да, вот именно. Ты уверена, что дело не в том, что она не хочет меня видеть?

– С чего бы это?

– Ну мало ли, рассердилась, что я съехал от вас. Это же только временно. – Ну еще бы. Я уже давно не принимаю их разъезды всерьез.

– А как поживает Небыть?

– Прекрасно.

– Я соскучился по этому псу.

Наших собак зовут Быть и Небыть (куда ж без доброго старого Шекспира). Папа считает, что Небыть комплексует от того, что он не Быть, и всегда говорит мне, что этому псу нужно выказывать больше любви. И теперь баланс изменился в другую сторону, то есть не быть Быть на самом деле лучше, чем быть Быть. Вот и ответ на вопрос. А еще Быть однажды снимался в рекламе страхования автомобилей, за которую заплатили больше, чем папа зарабатывает за год, так что он теперь главная знаменитость и большая шишка в стране далматинцев. И на оплату центрального отопления хватило…

Я улыбаюсь.

– Уверена, он тоже соскучился. – Но Небыть – собака, а это не считается. Собака будет скучать по хозяину, даже если этот хозяин убийца. Хотела бы я, чтобы папа был таким, каким его видит Небыть… В глазах пса, вероятно, он герой боевика… а не разочарованный седоволосый, тощий как палка человечек в круглых черепаховых окулярах (это он так называет очки, не я. Еще он называет скутер мотороллером, а «сникерсы» – «марафонами»… так что можете себе представить, с кем я имею дело).

Мы разглядываем людей. Вежливые улыбки, привет, спасибо, кто-то вывернул шею, кто-то заложил волосы за ухо, кто-то чихнул в салфетку. Младенец тихо хнычет, другой малыш, мающийся в тесной коляске, пытается вытянуть ножки и роняет башмачок, моложавый тип с бородой поднимает башмачок, но мамаша этого не видит, и он потихоньку кладет обувку малышу на колени, заказывает американо навынос и уходит. Люблю людей.

– А знаешь что? – говорю я веселым голосом, с интонацией «только-не-ругайся».

– Что?

– Я больше не пойду в школу! – выпаливаю я с восторгом, как будто жду, что он сейчас подпрыгнет от радости. Но нет. Он хмурится. А его потертый и мешковатый черный актерский костюм выглядит так, будто он отыскал его на помойке, чтобы надеть на мои похороны.

– Ты… что?

– Я бросаю школу.

– А как же выпускной класс? Я думал, ты уже принята.

– Не пойду.

– А университет в будущем?

– Не пойду в университет. Куча долгов за то, что я не хочу учить. Пришлось бы выбирать курс, просто лишь бы что-то выбрать. Я хочу подождать.

– Так возьми академический отпуск.

– Нет, пап. Нельзя просто так взять академический отпуск. Для этого нужно до восемнадцати лет официально где-то учиться.

– А почему бы тебе не продолжать заниматься в школе рисованием, шитьем, выпечкой и прочим, пока тебе не стукнет восемнадцать, а после этого весь мир будет к твоим услугам? Не нужно пороть горячку.

– Мне не нравится школа, папа. Это не для меня. Мое место не там.

– Над тобой что, смеются?

Я вспоминаю, как некоторые девчонки пялятся на меня, когда я ем на большой перемене. Или в раздевалке перед физкультурой. Когда красные полоски от лифчика выделяются на коже, как шрамы.

– Да нет, конечно, нет. Просто не хочу возвращаться. Я переросла школу.

– Переросла школу? В этом что-то есть. – Он задумывается. – Наверное, можно перерасти что угодно. Подсолнух может перерасти весь сад… Конечно, лучше перерасти все другие цветы, чем вообще не видеть солнца. Чем остаться в зимней тьме и погибнуть, потому что другие растения тебя затеняют.

– Или потому, что тебя душит плющ.

– И это тоже… – Он кивает – наверное, представил себе эту картину. – А что говорит мама?

– Интересно, что ядовитый плющ вызвал у тебя ассоциацию с мамой.

– Ничего подобного, – врет папа. – Но я же знаю, она должна была высказаться по этому поводу. И, конечно, дать тебе разрешение. – Мама не привратник королевы. Что за занудство. – Ну… так что она сказала?

– Она не очень довольна.

Я почти воочию вижу, что происходит у папы в мозгу – будто голова у него стеклянная. Вот завертелись и залязгали шестеренки: ситуация может послужить лазейкой, чтобы сблизиться со мной и переиграть маму. Он теребит в пальцах кусочек фольги, который нашел в кармане. И методично успокаивается; игра, думаю я, читая между строк, – все актеры любят делать вид, будто их занимают мелочи, например, шарик фольги, найденный в кармане. Он принимается жевать вафлю, используя ее как реквизит, – актеры просто обожают есть и играть одновременно. Они считают, что это железное доказательство того, что они люди. Они бы и пукали на сцене, если бы было можно.

– Ну не знаю, чем она недовольна: она сама не училась в колледже, и я тоже, а только посмотри на нас.

Ага. Сам посмотри на себя.

– Интересно, не могут они тут капнуть чуть-чуть виски вот в это? – шутит он с абсолютно серьезным лицом и пряча глаза. Я молчу. Он продолжает: – И это превратит обычный кекс в свадебный пирог. – Ему всегда кажется, что мне понравится острота, если в ней будут упомянуты пироги. На самом деле ни один толстяк не любит острот про пироги, если только не сам прохаживается на этот счет. – Думаю, что ты достаточно взрослая, чтобы самой решать, как тебе жить. – Все-таки произнес это, хотя и через силу. – Так чем же ты собираешься заниматься? Не актрисой же ты хочешь стать?

Слово «актриса» в его устах звучит как «гоблин», с одной стороны, он в ужасе, с другой – тайно гордится своей профессией.

– Еще чего не хватало!

– Ничего плохого нет в том, чтобы пойти на сцену, по стопам твоего очень старого отца. – Надо же, тут же начал защищаться. – Такая английская роза вроде тебя… – ФЫРК. – Ну… так какие планы?

– Еще немного поработать вне штата в «Планете Кофе». Не знаю… Может быть, потом стать пекарем?

– А путешествовать или…

– Возможно.

– Тебе стоит научиться играть на гитаре. Я всю жизнь мечтал выучиться играть как Боб Дилан. Знаешь, чуть ли не больше всего в жизни я жалею, что не умею играть на гитаре.

Это ты жалеешь, папа…

– Возможно, – вру я, хотя это означает категорическое «нет». – А лучше я усовершенствую искусство изготовления шоколадного фондю.

– Ну конечно, – говорит он, но явно разочарован.

– А тебе еще не поздно научиться играть на гитаре, пап.

– Нет…

Обкусанными кончиками пальцев он собирает со стола крупинки коричневого сахара. Он употребляет только коричневый – считается, что такой полезнее. Якобы фермерский. Я думаю обо всех его привычках и повадках, которых не вижу теперь, когда он живет отдельно от нас. Когда я не знаю его так же хорошо, как раньше. Он всегда выбирает натуральное. Если вареные яйца экологически чистые, сок свежевыжатый, кофе свежесмолотый, а пиво из бочки, он и доволен.

– Так значит, вот как. – он слегка оттаивает. – Значит, теперь по Лондону будут бегать две мои шальные девчонки! Что это у тебя?

– Дневник питания.

– Ты же не собираешься записывать туда то, что я сказал о маме? Наподобие репортера?

– Нет, папа. Это часть нашей с мамой сделки. Я ухожу из школы и за это заполняю его каждый день, чтобы показать медсестре. Из-за астмы.

– Сделка с мамой? Она тебя шантажирует? Невероятно. В этом она вся.

– Так велела медсестра.

Отец несимпатично складывает губы.

– И что это будет? Череда признаний в любви еде?

– В основном да. Преимущественно неразделенной.

Папа сочувственно гладит меня по плечу.

– Можешь написать там о моих чувствах к твоей маме. Если она прочитает – как думаешь, она прочитает? Ты ведь можешь рассказать ей, что я все еще люблю ее?

– Она знает, что ты ее любишь, папа.

– А можешь сообщить ей, что я сегодня выглядел настоящим красавцем?

– Нет, пап, это же дневник, тут надо писать правду. В этом весь смысл.

Бейквелский пирог

– Небось считаешь меня дурой, – накидывается с порога Дав. – В точности как тогда, когда вы с папой обхитрили нас с мамой, пошли и прокололи тебе уши. А я сидела дома.

– Не понимаю, о чем ты, – говорю я. Очередное вранье. Половина удовольствия от проколотых ушей заключалась в том, что я знала: Дав будет завидовать. Это и помогло мне вытерпеть жгучую пульсирующую боль.

– Не понимаю, почему тебе понадобилось бросать школу.

– Я старше тебя.

– Всего на три года, и тебе еще полагается учиться.

– А я и учусь. – И добавляю делано снисходительным тоном: – Человек никогда не перестает учиться, Дав. – Если в конце прибавляешь обращение по имени, получается еще назидательнее. Я предпочла умолчать о том, что отчаянно стремлюсь стать ученицей в «Планете Кофе», – уж больно приятно смотреть, как она корчится от зависти.

– Ох, ради бога. Это несправедливо.

– Но это правда. Школа не для меня.

– Школа, вообще-то, ни для кого, но приходится же туда ходить. Почему ты решила, что ты исключение из всех правил, всегда и везде?

– Каждый мог бы стать исключением из всех правил, Дав, если только нашел в себе смелость не играть по ним.

– Чушь несешь. – Она скрещивает руки. Кости бедер выпирают на манер акульих плавников, образуя небольшой промежуток между ее джинсами и телом. В нем могла бы поместиться лепешка «тако» и прекрасно держаться, пока вы кладете на нее начинку. Ее пупок подмигивает мне, как глаз.

– Все всегда из-за тебя! – кричит она. – Осточертело! – и убегает, хвостик светлых волос развевается сзади, как в мультфильме «Мой маленький пони».

– Неправда, – кричу я вслед. Все всегда из-за мамы и папы, и мы ВСЕ это знаем.

Я обожаю печь бейквелский пирог, потому что это меня успокаивает. Его приготовление так же умиротворяет, как возведение песчаного замка или легкая дрема.

Замесить тесто. Охладить. Раскатать. Промерить форму, чтобы убедиться, что лепешка правильного размера, выложить в форму тесто… Потом еще раз охладить, чтобы в холодильнике оно застыло уже в форме. Потом выпечь основу пирога, заполнив ее этими штучками – бусинами для выпекания (говорят, можно использовать монетки, но, по-моему, это как-то странно, и пирог после этого будет пахнуть деньгами). Можно и рисом, но зачем переводить продукт?

Потом нужно приготовить начинку, которая состоит из тертого миндаля, миндальной эссенции, сахара и яиц… все вместе разогревается в кастрюльке. Это называется франжипан. Я могла бы его есть на обед каждый день. Потрясающая штука. Сладкая и терпкая, и всегда хочется еще.

Когда основа для пирога приготовится, вы будете так горды собой, что начнете подумывать, а не записать ли это новое достижение себе в CV? Потому что не так просто самому приготовить выпечку, а главное, не поддаться соблазну купить в магазине готовую. Иными словами, вы уже на седьмом небе, а ведь толком еще даже не начали.

Намажьте на дно основы толстый слой хорошего малинового джема, вывалите сверху франжипановую смесь. Посыпьте миндальными хлопьями и снова запеките. Пахнуть будет маслом и амаретто. Как будто весь дом тебя обнимает.

Обнимашку можно подать без ничего, с ванильным кремом или мороженым.

– ДАВ!

Нет ответа.

– ДА-АВ! ГДЕ ТЫ, ВЕДЬМА ЭТАКАЯ?

– Чего тебе, дурында?

– Я испекла тебе бейквелский пирог.

– Испекла мне бейквелский пирог или испекла его для себя, жадина-говядина?

Э-э-э-э…

– Давай есть с ванильным кремом.

Авокадо

Какая долгая история – вести дневник питания. С этой мыслью я просыпаюсь каждое утро, и это бесит меня до невменяемости. Думаю, вообще вредно так пристально анализировать собственную жизнь.

– У них же нет никакого вкуса, – говорит Дав, наблюдая, как я вычищаю зеленую мякоть.

– А вот и есть. – Только не спрашивайте какой, потому что я не знаю. Вроде как чай, который имеет вкус чая, то есть будто бы никакой, но без него не прожить. Наверное, я рассуждаю о том, какой вкус у авокадо, из-за дурацкой необходимости записывать все, что ем, – такова теперь моя жизнь. – У него вкус концентрированной суперпищи.

– Думаешь, если тоннами пожирать суперпищу, станешь суперменом? – Дав делает «мостик», собаки обнюхивают ее лицо.

– С тобой совершенно невозможно разговаривать, ты все время мельтешишь, как гиперактивная акробатка.

– Это упражнение называется «краб». Вот, посмотри-ка. – она поднимает ногу, так что пальцы указывают в потолок. Знаю я, как это называется. – Фу, а потолок-то здорово замызган.

– Это называется суперпищей, потому что она особенно полезная, содержит особые жиры. Как орехи. Знаешь ли, некоторые не едят авокадо и говорят, что от него толстеют, и при этом за милую душу сожрут батончик-мюсли, хотя в нем куча сахара и всякой дряни. Авокадо – это ответ природы на сливки, масло и майонез, оно идеально. Дает гораздо больше энергии, чем вся нездоровая пища, которую ты целыми днями потребляешь, Дав. И вообще, носи в кармане авокадо и почувствуешь, что твоя жизнь изменилась к лучшему.

Дав смотрит на меня с изумлением.

– Нет уж, спасибо. Если бы хотела носить в школьном ранце яйцо аллигатора, носила бы.

Я вспоминаю, сколько смятых фантиков от шоколадок и пакетиков из-под чипсов выгребает мама из карманов Дав перед стиркой.

Чтобы занять себя, пока закипает вода, я разворачиваю вишневый леденец, который уже сто лет валяется на столе. Белая бумажка затвердела и прилипла к маленькой красной сахарной планетке. Я отдираю обертку и смотрю на Дав: она открывает рот, как ленивая рыба, и я забрасываю в него конфетку.

– Пасиб, – говорит она, и я слышу, как леденец хрустит на ее зубах.

Потом я разворачиваю еще один – для себя. Липкий, осклизлый верхний слой быстро тает, а под ним леденец не хуже свежего.

Мы делаем яйца-пашот. Фокус в том, чтобы вместо кастрюли использовать сковородку с водой – это лучший способ готовить яйца-пашот. При этом не нужно предварительно разбивать яйца в стакан, просто уверенно отправлять прямо в воду. Смотришь, как маленький ангел носится по поверхности, и снимаешь пену шумовкой перед тем, как вынуть яйцо и положить на хлеб – лишняя влага на тосте совершенно не нужна. Мы едим их на тостах с чили, я добавляю авокадо, а Дав – пасту «Мармит», и еще мы обе крошим сверху сыр «фета», потому что а) это вкусно и шикарно, б) почему бы и нет?

– Чем сегодня займешься? – спрашиваю я.

– Паркуром. Хочешь пойти посмотреть?

– Нет, в миллионный раз нет. Не хочу смотреть, как ты тарзанишь по всему Лондону, как цирковой артист. У меня куча дел.

– Каких же, всем хамить?

– Вот и нет. – Я разрезаю тост, крупинка соли хрустит у меня на зубах, и мне на миг кажется, что это кусочек яичной скорлупы, но, к счастью, нет, потому что яичная скорлупа имеет свойство застревать в зубах и превращаться сначала в песок, потом в мел, и весь день идет насмарку, потому что начинаешь задумываться, откуда вообще эта штука взялась – э-э… из нутра курицы? Пакость какая.

– Я иду на работу. – И добавляю: – Как настоящая взрослая личность.

– Как невыносимая личность, вот какая.

– Это ты невыносимая. Думаешь, все в восторге от того, как ты скачешь по городу? Ты же не героиня фильма про Бэтмена.

– Что ты сказала? Бэтмен?

– Ладно, ну да…

– По крайней мере, я не описываю себя как главную героиню нудного бульварного романа, который не прочтет никто, кроме МЕДСЕСТРЫ, о толстой девице, которая только ноет из-за своего веса и не знает… как быть со своей жизнью. – Она выпаливает это писклявым голосом, не в состоянии даже толком закончить фразу, потому что при этом пыхтит и хохочет. Я щипаю ее под мышкой и оставляю здоровенный синяк. Мы гоняемся друг за другом по кухне, возимся, улыбаемся и хихикаем как идиотки.

– А-а-а, моя голова не мяч! – хриплю я. Дав такая коварная.

– А нечего хватать меня за волосы!

Я вырываюсь, вцепляюсь пальцами в ее лицо и тяну нижние веки к щекам.

– О-о-о-й! МАМА!

– Не мамкай, зачем зовешь маму? – Дав обхватывает меня сзади и лягает тренированной коленкой в спину. Она хоть и крошечная, может нанести телесные повреждения. Собаки начинают с лаем кружить возле нас, чтобы оценить обстановку и убедиться, что тут не происходит ничего серьезного.

– ДЕВОЧКИ! ТИХО! – вопит мама.

Мы никак не перестанем смеяться. Устав от хихиканья, продолжаем прерванный завтрак, толкая друг друга локтями и подначивая. И глубоко дышим, стараясь прийти в равновесие.

Я беру еще одно авокадо, разрезаю его крокодилью кожу и выковыриваю косточку. Перекатываю ее в ладони, как переросший каштан или каменный шарик для игры, весь лакированный.

О господи, чуть не забыла: мне говорили, что, вообще-то, косточка в авокадо – это самое вкусное. Вроде как ее нужно поджарить или обезводить, потом стереть в порошок, и это потрясающе. Только вот не знаю, что потом с этим порошком делают – посыпают кашу?

Нет, пора выбросить из головы такие мысли. Думать нужно о своей жизни как таковой. Типа, что есть мое существование для планеты. Я не хочу сама себя запугивать, но уйти из школы – это все равно что выйти из утробы матери во второй раз, и теперь… – я правда встречу настоящую реальность.

Хорошо бы от суперпищи можно было стать суперменом. Я бы тогда знала, какого рожна я хочу в этой жизни.

Шоколадная паста

Одна из моих дурных привычек связана с шоколадной пастой и банками. Часто так бывает, что у меня по всей комнате валяются банки с «Нутеллой», шоколадной пастой и арахисовым маслом, а из них торчит нож или ложка. Ну вас как медсестру это может обеспокоить, но не волнуйтесь. Я не свинья какая-нибудь, я вовсе не сижу и не вылизываю банки до дна, как коробочки с мороженым, – хотя, вероятно, могла бы, да только, боюсь, будет тошнить. На самом деле мне просто нравится, когда типа читаешь книжку или одеваешься поутру, между делом тянешься к баночке, откручиваешь крышку, а потом сладкий комок пристает к зубам, как глина, и тает на языке. На самом деле одной банки мне хватает на несколько недель. Я вообще могу забыть, что она у меня есть, и начать новую, вот поэтому банки «Нутеллы» и украшают комнату, как горшки с цветами.

А ведь правда, Нутелла – очень миленькое имя для ребенка?

Конечно, если бы им не называлась самая популярная в мире ореховая паста?

Трюфельный торт

В моей комнате все вращается вокруг кровати. Я считаю, что спальня должна быть святилищем. Личным пространством для покоя, отдыха и удобства. Все это и дает кровать. У меня кровать с пологом – не беспокойтесь, я не пошлячка, просто она уже была в доме, когда мы его купили, и папа хотел ее выбросить, потому что она была проедена жучками и вся шаталась, но я упросила ее оставить. Мы все привели в порядок, заменили болты, хотя папа и говорит, что вся она – «опилки» и «труха» и когда-нибудь подо мной рухнет. Но она жива до сих пор. Так же как и сам дом – он тоже весь старый и шаткий и набит старыми, подержанными вещами, которые больше никому не нужны. Трещина в стене все увеличивается, и похоже, что все сооружение вот-вот разломится надвое.

На кровати я держу груду подушек и одеял и называю ее «трюфельный торт» – слой за слоем роскошной мягкой помадки, которая поддается и поддается. У меня столько одеял, что я редко добираюсь до матраса и простыни – обычно просто нахожу мягкое местечко и зарываюсь в удобную норку. Так мне больше всего нравится. Ну да, она и сейчас шаткая и скрипучая, но скрип меня ободряет и успокаивает. И баюкает на ночь. Мне нравится лежать в моем трюфельном торте и смотреть вверх, а надо мной самодельный полог из одеял и ткани. Вышитые волны цветов, звезд и пальм, картинки из мультиков, фестоны купленной на рынке шелковой ткани, которая идет на сари, лоскуты, вырезанные из скатерти. Я часто забываю выключить гирлянду китайских фонариков, висящую над кроватью, и их теплое мерцание переносит меня в волшебный грот, где время ничего не значит и мировая гармония существует только под пологом моей кровати, в четырех стенах моей спальни. Сейчас мне хочется плюхнуться на кровать лицом вниз, но я не могу. Я надеваю голубую джинсовую юбку и топ без рукавов и с высоким горлом, с узором из клевых разноцветных рыбок. Топ до пупка, и на боках между ним и юбкой собираются складки жира. Я собираю волосы в пучок на макушке, подцепляю пальцем комок шоколадной пасты, сую в рот и отправляюсь на работу. Господи, ну что это за дрянной дневник слезливой толстой девчонки? Как же Дав права насчет меня. Мелодрама.

«Планета Кофе»

Так называется место, где я работаю. Мы продаем кофе. Вообще-то я не особенно люблю кофе. Горький, и мысли от него крутятся слишком быстро. Кофейня расположена напротив парка, и у нас вечно полно колясок с галдящими младенцами и офисной публики в костюмах, снующей туда-сюда. Но случаются здесь и первые свидания, и встречи старых школьных друзей, и собеседования перед приемом на работу, и немало наших салфеток окроплено слезами тихого расставания.

В общем, в «Планете Кофе» мне нравится все, кроме одного: здесь не продают мое самое любимое «печенье миллионера»: маленькое плотное архитектурное сооружение с песочным фундаментом из крошащегося ацтекского песчаника, промазанного соленой карамелью, а сверху блестящая крыша из шоколадной черепицы. А вообще-то все нормально, потому как нам не надо носить форму, или сетку для волос, или еще какую-нибудь дикость, правда, в первый же день менеджер Алисия сказала мне (внимание: австралийский акцент!):

– Тебе здесь понравится, Биби. У нас через дорогу детский сад, а там есть такие толстые няни, по сравнению с которыми ты покажешься анорексичкой.

Как будто это комплимент, словно я об этом всю жизнь мечтаю. Но это было блестяще. Правда. Когда мне говорят что-нибудь в этом роде, я чувствую обычно колоссальный душевный подъем. Понимаю, что это звучит странно, но могу объяснить: злобность – знак слабости. Нужно поистине ненавидеть себя, чтобы быть такой вредной. Алисия не в моем вкусе. Камилла считает, что у меня аллергия на австралийский акцент, но это не так. У меня аллергия на хамов, которые к тому же носят кольца на пальцах ног. Иногда говорят, что в эстетической оценке девичьих габаритов мы должны в первую очередь полагаться на мнение парней, но я училась в школе для девочек, и можете мне поверить, все эти издевательства исходят в основном как раз от девчонок, и Алисия в этом плане одна из худших. Не нравятся мне девчонки, которые ненавидят девчонок. Тех девчонок, которые не похожи на спортсменок из рекламы. Парень просто скажет мне: «Ты толстая», а это медицинский факт. С этим я могу смириться. А девчонки в школе говорят мне, что я «крутая» или «красивая», и отпускают комплименты в адрес моей фигуры – «о, мне бы такой большой зад, как у тебя», но на самом деле, будь у них возможность поменяться со мной задницами, они бы скорей поменялись задницей с дикой обезьяной, которая только что свалилась в заросли ощетинившихся кактусов.

Алисия из тех, кто скажет про меня: «мячик». «Мячик» – это такой секретный код, означающий «толстуха». Это вовсе не значит легкая, подвижная, забавная, яркая – ну то, что связано с этим словом. Если кто-нибудь говорит: «Я тут познакомился с симпатичной девчонкой, она настоящий мячик», – они имеют в виду улыбчивую толстушку.

Хамство.

И это несправедливо. Иногда «мячиками» называют полных зануд, хотя понятно, что они скучны, как стоячая лужа, но зато толстые, и слово к ним тоже подходит, и мы все свалены в кучу, как сдувшиеся мячики в детском саду. Тоска какая.

Я на самом деле думаю, что Алисия «одинока», но не трублю об этом направо и налево… Знаете Алисию? Она так одинока, правда?

И вообще, это мой дневник, а не Алисии. Пока, Алисия!

Хотя мне всего шестнадцать, очень скоро я буду управлять этим заведением. Поскольку Алисия не видит во мне угрозы, я могу всюду лазить, притворяясь стереотипным «мячиком», который так же стереотипно отвлекается на пирожные, на самом же деле я тайно, истово и серьезно ломлюсь вверх по социальной лестнице в коварной личине невинной стажерки, чтобы в конце концов стать единственным надежным человеком, который знает, что к чему. Которому можно доверить принятие всех решений. Это было бы очень неплохо, потому что мне страшно не нравятся эти холодные, голые, беленые стены, как в картинной галерее. Не нравится кирпичная кладка, вымученная подделка под стиль восточного Лондона. Не нравятся дешевые галогеновые светильники. Если бы я была главной в кофейне, я бы все устроила по уму. А это значит, что кексы не черствеют из-за того, что их нарезают заранее, все, что надо, щедро покрыто глазурью из сырного крема и мы продаем хорошее, размером со столовую тарелку, печенье с шоколадной крошкой. И это треклятое «печенье миллионера». Ну ладно… не знаю… пусть не «миллионера», а хотя бы «тысячника».

Но я пока еще не главная.

Тошнит!

– Отойди, отойди, отойди, меня сейчас стошнит, сейчас стошнит.

Это Алисия, она подбегает ко мне, закрывая рот ладонью. Жаль, что ее тошнит именно сейчас, потому что мне нужно попросить подписать заявление на мою стажировку. Черт. Я пытаюсь втянуть живот в то время, как она проносится мимо меня в туалет за кулисами. Я говорю «туалет за кулисами», потому что иногда мне кажется забавным воображать, что кофейня – это сцена, а подсобка и прочее находятся за кулисами, но теперь, когда я произнесла это, да еще попыталась разъяснить, понимаю, что ничего забавного в этом нет.

Она не добегает. На полу брызги рвоты цвета ванильного крема, они пузырятся, как растопленное масло, пузырьки лопаются. Фу. Еще и воняет. Алисия всегда какая-то пересохшая: на губах запекшиеся корочки, и вся она похожа на съеженную жареную треску. Может быть, она такая вредина из-за того, что ей всегда хочется пить? Брызги попадают на мои кеды фирмы «Конверс». Я этому даже рада. Мне требуется предлог, чтобы испробовать мои более удобные и менее фасонные старушечьи ортопедические сандалеты, которые я откопала в благотворительном магазине Армии спасения замотанными в эластичные бинты и купила за пятерку. Вот и предлог. Они лежат у меня в ящике – сейчас же и надену.

– Ой, Алисия, что с тобой? – Я наклоняюсь рядом с ней, стараясь говорить как чревовещатель, пытаясь не дышать и не вдыхать запах рвоты. Я приподнимаю ей волосы, как положено друзьям, но волосы у Алисии жиденькие и детские, даже ухватиться не за что, и потом, она мне не подруга. Может быть, сейчас самое время попросить ее разобраться с этими бумажками, чтобы я стала легальной стажеркой? Или…

– Неси тряпку, неси тряпку, – кричит она. Похоже, она так теперь и будет говорить, умножая каждое слово на два. – Никого не впускай, никого не впускай, – добавляет она. Так я и думала. Ну ладно, сейчас не время.

– Не впущу, не впущу, – отвечаю я ей в тон на всякий случай – вдруг мне захочется включиться в эту игру. Но нет, скорее похоже, будто я попала в какой-то кошмарный мюзикл.

– Алисия, может быть, позвонить кому-нибудь?

– Все хорошо, все хорошо. – Она вытирает губы.

– Может быть, твоей маме?

– Нет-нет, Биби, не нужно маме. – Ее передергивает. – К тому же в Оз звонить очень дорого. – Будь я менеджером кофейни, я бы каждый день звонила в Австралию по рабочему телефону с межконтинентальной линией. – Все хорошо, все хорошо, неси тряпку, неси тряпку, быстрее, быстрее, никого не впускай.

– Тебе ничего не нужно? Может быть, воды?

– Да, пожалуйста, – скулит она.

– Сейчас принесу тебе воды. – Я наливаю в свою щербатую кружку со 101 далматинцем (если держишь далматинцев, все непременно станут дарить тебе всякие штуки с изображением далматинцев) водопроводной воды над раковиной в стиле лофт – она у нас в туалете за кулисами, посетителям туда нельзя. Вода с шипением хлещет из большого латунного крана.

– Ой, нет, не надо мне этой гадости! – пищит Алисия, отпихивая кружку. Ничего удивительного, что ее тошнит. Никакого иммунитета от снобизма.

– А чем тебе не нравится?

– Я просто… я просто… может, лучше кока-колы? – Понятно, ее злоупотребление служебным положением в том, что она таскает напитки из холодильника на главной сцене «Планеты Кофе», а вовсе не треплется с Австралией по межгороду. Она все еще сидит на полу. На ней джинсы в обтяжку, туфли на «школьном» каблучке, полосатая футболка. Из ближайшего торгового центра, с претензией на французский стиль, но слегка смахивает на форму сотрудников «Пицца-Экспресс». Дешевая ткань так выношена, что уже просвечивает на груди, демонстрируя пестрый узор лифчика.

– Сейчас принесу тебе воды, – успокаиваю я ее.

Я иду в переднюю часть зала. Народу полно. У нас всегда полно народу. Полно «землян», как прозвала их Алисия (иногда называет так и нас, если мы, по ее мнению, мало работаем, – как будто инопланетяне угрожают нашим рабочим местам и мы вынуждены снова стать людьми).

– С ней все в порядке? – Это Макс. Очередной инопланетянин с «Планеты Кофе». Симпатичный, конечно, инопланетянин, но сейчас, ясное дело, не до этого. Так что хватит о нем.

– Похоже, в порядке. – Я утаскиваю бутылку воды из холодильника и невольно ухмыляюсь. Потому как есть у меня тайное подозрение, что Алисия беременна.

Беременс-Макгременс. Фу, чушь какая. Вычеркивать поздно, да? А знаете, что это значит? Что «Планете Кофе» придется искать нового менеджера. Так что я могу метить выше, чем какая-то дурацкая стажировка, – и пусть Джулиана из службы занятости кондрашка хватит.

Я всовываю ноги в свои ортопедические тапки и ощущаю приближающийся успех.

Гранат

Во время обеденного перерыва встречаю в парке Камиллу.

На ее одежде впереди гигантское красное пятно, будто она выдрала кому-то сердце.

– Не спрашивай.

– Что это?

– Я решила устроить для себя самой пикник, чтобы обдумать новый фасон купальников, и произошел несчастный случай.

– Что за случай?

– Все этот пикник. Я решила вести здоровый образ жизни и взять с собой салат, приготовленный дома…

– Из чего?

– Ну из экзотических фруктов.

– Ну и?..

– Я пошла к вегетарианцам в овощную лавку и увидела там чудные ломти арбузов, и хотела купить, но у них были еще и гранаты. А я недавно заметила, что в супермаркетах во все готовые салаты кладут гранаты, и подумала – о-о, это, наверное, будет здорово, ну и купила один.

– Мне почему-то кажется, что этим дело не кончилось?

– В общем, да… я не смогла его вскрыть. У него твердая кожура, наверное, чтобы не повреждались все эти камешки – ты же видела зерна граната?

– Красивые, да? Как маленькие инопланетные коконы.

– Да господи, они похожи… на бижутерию, на драгоценные камешки. И, в общем, я пыталась и наступить на него, и разгрызть зубами, но… не вышло, и я подошла к дереву и придавила гранат грудью к стволу и типа навалилась…

– Ты обнималась с деревом?

– Ну да, наверное, было похоже на то.

– И он лопнул тебе на майку?

– Вот именно. Все уже высохло. Салаты ужасно трудно готовить, а еще удивляются, почему их так мало едят.

– Гранат – это вроде бы пища богини.

– Вот как. Не зря, значит, я на него запала. – Камилла задирает нос и высовывает язык – изображает богиню, но тут же сникает и в отчаянии мотает головой. Я обнимаю ее за плечи.

– Придумала фасон купальника?

– Да, с тесемками, такими, прямо в заднице, чтобы ягодицы могли загорать.

– Кому нужны загорелые ягодицы?

– Можешь не сомневаться, рынок сбыта для таких купальников имеется. А когда-нибудь, лет через пять, я поеду на Неделю моды. Париж, Нью-Йорк, Милан… это все само собой… и Дубай тоже. Ты там когда-нибудь была? Чума полная. Одновременно футуристический и первобытный – все эти безумные металлические сверкающие конструкции посреди пустыни.

– Звучит как помесь «Флинтстоунов» с «Матрицей».

– Ага. Вроде того. Кажется, что птицы заводные, а солнце можно отвинтить от неба. – Камилла ложится на спину. Она уже успела загореть, похожие на рыбьи чешуйки веснушки усыпали ее нос, в прическе «афро» поблескивает неоновая пыльца.

– Угадай, что.

– Что? – Она резко садится.

– Мама согласна.

– На что?

– После каникул я не вернусь.

– Что-о?

– То-о. Больше не пойду в школу.

– ДА ИДИ ТЫ!

– Нет, серьезно.

– Фигасе! Би! Это фантастика. ВАУ!

– Знаю. Пока еще до конца не осознала.

– А в школе знают?

– Мама разберется.

– А папа что сказал?

– Считай, что ничего. А что он может сказать?

– Ух, Блюбель, это отпад! А что будешь делать?

– Пока не знаю. По идее, нужно пройти стажировку, потому что мне шестнадцать, типа, начать профессиональное обучение…

– Ты бы могла работать со мной!

– Хотела бы я быть твоей стажеркой! А что надо делать? Шить купальники на толстозадых девчонок?

– Ну да! С крупным рисунком, например… ну не знаю….

– Жабы или вроде того.

– Ага. Именно жабы.

– Чувствую, купальник с жабами стал бы для меня ориентиром – могу я подружиться с этой девчонкой или нет?

– Для меня то же самое в магазине: если покупательница не захочет носить купальник с жабами, тогда вон из моего магазина, ты не моего круга!

Я смеюсь.

– Так что пока я поработаю в «Планете Кофе», но… мне нужно уговорить Алисию оформить для меня статус стажера по специальности баристы. – Я сбрасываю туфли, воздух лижет мне распухшие пальцы. – Погляди на мои бахилы, так их растак. – Я смеюсь. – По идее, это удобная обувь. – Я щурюсь на солнце. – Но сегодня не могу ее попросить, потому как она, кажется, беременна.

– ЧТО-О?

– Вот-вот.

– Бедняжка. – Камилла цокает языком. – И почему мы не можем попросту работать механиками, как в кино?

– Сейчас для всего требуется бумажка. Ты не можешь просто начать работать после того, как подружишься, ну скажем, со слесарем, а он тебе и говорит: слушай, крошка, а почему бы тебе не стать слесарем, как я? Я научу тебя всему, что нужно для работы… Нет, фигушки, везде бумажки и прочая муть.

– Да, и вообще… Откуда ты в детстве можешь знать, чем хочешь заниматься всю оставшуюся жизнь? Выбираешь предметы для экзаменов в таком нежном возрасте, что даже не понимаешь, что от этого зависит все твое будущее. Бред собачий.

– Ясное дело. И представь, на экзамене по рисованию я замалевала все вокруг своей вазы с фруктами черным углем. Красотища. – Я вцепляюсь пальцами ног в траву.

– Как вообще узнать, какое место на планете предназначено именно тебе? Ну откуда я знаю, что мне положено быть именно здесь, именно сейчас и делать именно это? Откуда мне знать, что я приземлилась в нужном месте? Может быть, моя судьба… ну не знаю… в Новой Зеландии, на Сент-Люсии, или в Мехико, в Нью-Йорке, в Берлине…

– Или в Дубае?

– И никогда не узнаю. И поэтому жизнь кажется ужасно короткой. Просто нет времени все испробовать и понять, где мое место.

– Ну нельзя же всю жизнь скакать туда-сюда и искать свое место. Тебе просто некогда будет остановиться, чтобы понять, подходит оно тебе или нет. – Камилла ложится на спину и закрывает глаза. – Как бы там ни было. Здесь тебе самое место, это же твой дом.

– Откуда мне знать?

– Нужно просто знать. – Она срывает маргаритку и вертит ее в пальцах.

– И ты тоже часть этого…

Мимо проходит девица в джинсовых шортах с разрезами на ягодицах и в маечке до пупа.

– О-о-о, вот эта девчонка чувствует себя на своем месте! – Камилла кивает на нее. – Так держать, подруга! – кричит она.

– Хорошо ей. – Я улыбаюсь. – Но речь сейчас обо мне.

– Не дай бог отвлечься от твоей персоны хоть на тысячную долю секунды. Что ж, пардон. – Мы смеемся.

– Так вот, хотя мне всего шестнадцать, но я уже знаю, что есть вещи, которые не смогу делать никогда в жизни.

– Ты уже их делаешь – начинаешь предложение с «так вот», а я должна понимать, что ты имеешь в виду.

– Ну, типа, я никогда не буду лучшей в мире балериной, не буду лучшей скрипачкой…

– Неправда.

– Правда, потому что некоторые начинают этому учиться чуть ли не с двух лет. Ты же видела всякие передачи про вундеркиндов. А мне уже поздно. Мне нужно хоть куда-то двинуться. Я же ничего не умею.

– Ну а что бы ты хотела делать? В чем бы ты хотела стать лучшей, Биби?

– Мне нужно время, чтобы решить.

– Ну и решай себе.

– Мне нужно понять, что я умею… делать хорошо.

– Что же ты умеешь хорошо делать?

– Жрать.

Мы хихикаем. Наши животы так и ходят вверх-вниз. Вверх-вниз.

Камилла приглашающе хлопает ладонью по траве. Я ложусь с ней голова к голове. И слушаю визги лета. Дети в бассейне-лягушатнике, собачье тявканье, смех, ностальгически пронзительный колокольчик фургона с мороженым, сердитые гудки распаренных, вздрюченных водителей с проезжей части.

Через несколько минут мы стряхиваем с задниц прилипшие травинки и счищаем друг другу с волос мучнистый пух. На локтях у нас остается травяной узор.

– Позвоню тебе, когда закончу.

– Я тебя провожу, но не до дверей. Не хочу встречаться сегодня с Алисией, учитывая последствия операции на открытом сердце, произведенной с помощью граната.

– Это правильно. – Мы обнимаемся и нежно прощаемся.

– Черт возьми, – ворчит Камилла. – На солнце все какое-то желтое.

Я оглядываюсь: Макс с моей работы выкатывает на улицу мусорный контейнер.

Чизбургеры

Ты остаешься нормальным человеком, пока не сядешь в автобус. Но едва пройдя мимо водителя, становишься частью Автобусного сообщества. Автобусного клуба. Получаешь знак отличия за возмущение при виде кружка жевательной резинки, прилепленного к ворсистому подлокотнику. Ждешь повода воздеть очи долу и поцокать языком, обращаясь к незнакомцу. Думаю, эта потребность строить отношения – вопрос выживания.

В автобусе всегда пахнет чизбургерами – чизбургерами, или мочой, или потом, или холодными пирожками с сыром и луком, но на самом деле, по-моему, все перечисленное тоже может пахнуть как чизбургеры.

Если уж речь зашла о бургерах, для меня тут все просто. В них должен быть сыр. Булочка должна быть сдобной и сладкой, почти как кекс. Мясо должно быть хорошего качества, сочным и хорошо прожаренным, с чуть подгорелой корочкой. Я еще люблю, чтобы был маринованный огурец. А если лучший вариант чизбургера, который вы заслуживаете, недоступен, советую на него забить и съесть тостик с сыром.

Мне не удается сесть у окна, и через головы пассажиров я пытаюсь высмотреть Дав. Внезапно я вижу ее белобрысые космы в районе следующей остановки. Она вертится, пригибается и лавирует в потоке людей, как обученный охранник, переодетый Рождественской феей, в погоне за магазинным воришкой. Сердце у меня так и колотится, пока она влезает в автобус. Убить мало всех, кто мешает ей пройти, – прочь с дороги! Она вся красная и запыхавшаяся, но быстро приходит в норму. Я бы на ее месте уже давно валялась на полу в приступе удушья.

– Могла бы подождать следующего! – На мой голос оборачивается весь автобус. Все пассажиры взмокли от жары, несмотря на открытые окна.

– Я хотела поехать с тобой. Ты ведь уже ждала меня.

Ехать нам восемь остановок.

– Ты всегда ездишь этим автобусом?

– Нет, обычно я бегу. Что бы ни делали парни. Иногда меня подвозят на велике, на багажнике.

– Бежишь до самого дома?

– Ну да, идти пешком слишком долго.

Как удачно, что мы обе сегодня нарушили свои привычки и возвращаемся домой одним автобусом. Нос у Дав обгорел до рубиново-красного цвета. Ее ресницы и пушок на руках стали белыми, как лебяжий пух. Я ей завидую – она-то использует шестинедельные каникулы на всю катушку. В отличие от ее сестры, которая корячится на работе, как взрослая, и в то же время вынуждена вести дневник питания, как малолетка.

– Как думаешь, уговорим вечером маму взять еду навынос?

– Не уверена, она только и говорит о том, что у нее нет денег. Наверно, боится, что они с папой так и не помирятся, и тогда ей придется стать матерью-одиночкой.

– Но папа же все равно будет давать ей деньги? – Дав, похоже, обеспокоена.

– Какие там деньги! У папы их тоже нет. К тому же, если они разойдутся, он наверняка потратит все, что у него есть, на какой-нибудь душеспасительный вояж в Индию. – Я стискиваю ее руку. – Все будет в порядке, – говорю я. В этот самый момент автобус очень кстати резко поворачивает, так что мой жест можно расценить скорее как физическую поддержку, чем моральную.

– По-твоему, папа – самое большое огорчение в маминой жизни?

Нет. По-моему, это я. Если бы не я, папу она бы как-нибудь пережила.

– Возможно. – Я меняю тему. – А представь себе, что наступил конец света и в мире остались только вот эти люди. С кем бы ты поделилась содержимым своей сумки? У меня с собой ничего нет, так что мне пришлось бы попросту присосаться ко всем этим незнакомым людям.

Дав принимает задачку всерьез, с сосредоточенным видом кусает внутреннюю часть губы. Я продолжаю:

– Давай представим все, что они везут с собой, сложенное в кучку… – Мы рассматриваем людей, пытаясь угадать содержимое сумок по их поведению и одежде. – Вот у нее в сумке, могу поспорить, увлажняющий крем для рук… жвачка… и…

– Сигареты, – добавляет Дав.

– Почему сигареты?

– Моя учительница всегда носит в сумке жвачку и увлажняющий крем, чтобы отбить запах сигарет.

– Здорово подмечено! – Я с улыбкой киваю. – Отлично, значит, имеем крем для рук, жвачку и курево. Что еще?

– Вон тот мужик с коляской, значит у него куча классных штук… влажные салфетки, рисовые крекеры, яблочный сок, виноград… молоко наверняка!

– Хороший вариант. Буду его держаться. О, смотри, у этой тетки полные пакеты из магазина. Все в основном замороженное, но в такую жару… Картофельные котлетки вот-вот размерзнутся.

– Значит, обходим все, как буфетную стойку, и берем нужное. Или меняем? – предлагает Дав.

– Все, наверное, думают, что у меня в сумке куча еды. Почему-то все всегда считают, что я таскаю с собой еду.

– Будут разочарованы, – откликается Дав.

– Никто не захочет со мной делиться. Они решат, что я жадная, могу поспорить. И побоятся поделиться половинкой своего дохлого бутерброда с сыром. Потому что вообразят, что я выхвачу этот бутерброд и пожру в один присест. Знаешь, как великан – положу на язык, а он тут же растворится, как съедобная почтовая марка!

Дав смеется и изображает некоего динозавроподобного голодного зверя, рыча: «МОЕЕЕЕ!»

– Именно, люди думают, что толстые не могут наесться. Никогда. Будто у нас вместо желудка бездонная бочка, где перемалываются «вечные леденцы».

Дав хмурится.

– Что, правда?

– Да, они думают, что именно поэтому толстяки такие мрачные – потому что они всегда голодны. Будто мы едим, чтобы заполнить пустоту в себе. Вот что дуры-училки говорят обо мне в школе – и вот почему я ненавижу школу. С тобой они не станут говорить о разводе наших родителей, потому что ты худенькая. А сама эта мысль такая нелепая, что просто бесит.

– И вовсе ты не мрачная. Мне ты никогда не казалась мрачной. – Вид у Дав сосредоточенный. – Тебя это злит?

– Нет, смешит. – И это истинная правда. Придумают же такое: если толстый, то обязательно мрачный. Как будто от мрачности толстеют. Но так думают все девочки и все учителя в школе. «О, Биби такая толстая, потому что она мрачная, а мрачная она потому, что ей, КОНЕЧНО ЖЕ, грустно, ведь ее родители снова разводятся».

Мой вес не имеет ну ни малейшего отношения к родителям. Уж если мне вправду отчего-то грустно, то от того, что другие так думают. Будто я не могу управлять своими эмоциями.

Миф «худоба-равняется-счастью» – просто кошмарное уравнение, придуманное СМИ и брендами для того, чтобы женщины верили, будто быть худой достаточно, чтобы вести беззаботную, успешную жизнь. Будто, будучи стройной, ты автоматически делаешься ослепительно красивой, умной, свободной, популярной, крутой, доброй, дисциплинированной, целеустремленной, успешной, остроумной, оригинальной, авантюрной, сильной, отважной и честолюбивой, и при этом у тебя серьезные, глубокие любовные отношения с мужчиной твоей мечты, который, скорее всего, еще и богат, потому что он собственный босс на идеальной работе.

Интересно, а как худые все это воспринимают? Чувствуют, будто им запрещается быть несчастными?

Да на нашей неуверенности в себе просто зарабатывают деньги, выбивают нас из колеи, подсовывая недостижимый вылизанный образец, жрущий низкокалорийный йогурт, и внушая, что ВОТ кем мы должны стать, чтобы иметь вышеперечисленные достоинства, а для этого нужно покупать их товары и читать их журналы.

Иными словами, нам внушают, что, если ты худой, значит, преуспел в жизни.

Если нет – наоборот, проигрываешь.

И все это нагромождение абсолютной, дурно пахнущей чуши.

– Так что эти «все» могут сколько угодно думать, что обжора – это я, но если бы на самом деле настали лихие времена и дошло до каннибализма, съели бы меня. Все до единого, весь автобус. Встали бы вокруг, начали бы точить свои скидочные карточки, как самодельные ножи, орали бы какую-нибудь ужасную кровожадную варварскую песню, а потом попытались бы меня поджарить на двигателе автобуса…

Дав хохочет так, что в уголках глаз появляются слезинки.

– А мне всегда хотелось съесть эти жирненькие складочки, которые у тебя висят из-под лифчика сзади, у подмышек.

– О-о, это нежные кусочки. Настоящее филе. Из-за этих деликатесов начнется драка.

– Добавить чуть-чуть маслица…

– Ты наверняка все испортишь – обмажешь кетчупом.

Дав, хихикая, кивает.

– Ты, наверное, будешь вкусная, ведь ты сама ешь всю эту потрясающую суперпищу…

Мы выдыхаемся от смеха и впадаем в приятное молчание. Сестрички. Обе распаренные и уставшие от жары. Липкие и мокрые от пота. Интересно, кто-нибудь считает нас похожими? Нет. Скорее всего, нет. Никто из моей тощей семейки ни капельки не похож на меня. Но рядом с Дав я чувствую себя сильной. Она протягивает руку над моей грудью, чтобы достать до поручня.

– Ой, скорее, там два места…

Раздавлю!

Людям не нравится сидеть рядом со мной в автобусе, поэтому я обычно избегаю часов «пик». Не потому что мне неловко – не может же всерьез задевать то, что какие-то незнакомцы обвиняют меня в том, будто я наступила им на ногу или раздавила задницей коробку с яйцами. Эти люди быстро кладут свою сумку с ноутбуком на соседнее сиденье, пока я не успела сесть: «Это место занято моим скучным черным портфелем». Однажды, когда я садилась, какая-то тетка с такой скоростью выдернула из-под меня полу своего пальто, как будто, если бы я на нее приземлилась, случилось бы страшное и пальто было бы утрачено навеки. Как будто мои ягодицы УКРАЛИ бы его. Всосали бы, как пылесос, в один миг.

Я тихо сижу и гадаю, что у незнакомых людей в сумках; интересно ли им, что в моей? Но могу поспорить, они просто думают: «Она была бы вправду симпатичной, если бы похудела».

Такое я слышала неоднократно: «Ты высокая, Биби. Если бы ты похудела, могла бы пойти в модели».

Не хочу я идти в модели. Как будто это золотой билет, позволяющий бесплатно идти по жизни. Я ничего не имею против моделей. Как-то я смотрела по телевидению реалити-шоу про моделей и поняла, что быть моделью просто очень скучно. Стоять, выпячивая губки и щуря глазки, при этом думать о других, более важных вещах, которые можно было сделать за это время, а больше и дольше всего думать о том, как ты выглядишь. Наверное, это страшно утомительно. После смены в «Планете Кофе» у меня немеют щеки от постоянной улыбки. Я бы предпочла работать с более нейтральным выражением лица.

Ну и представьте, что вы модель. Я не хочу таскать шмотки из фирменных журналов, чтобы показывать девушкам, как их надо носить. Демонстрировать, как это должно носиться. Одежду надо носить так, как тебе хочется. Все равно что рекомендации на упаковках, как подавать блюдо. А кто обращает внимание на эти рекомендации? Никто и никогда.

– А ты так и не спросила, что у меня в сумке! – кричит вдруг Дав. – Тебе повезло, рядом с тобой как раз тот пассажир, что тебе нужен. – Дав сует руку в сумку и выуживает сияющую золотистой оберткой шоколадку.

Тосты с сыром

Чайник кипит, тостер мигает зеленым огоньком.

– Как ты думаешь, меня не хотят принимать по жизни всерьез из-за того, что я толстая? – Не знаю, почему заинтересовалась мнением тринадцатилетней девчонки.

– Нет, так я не думаю. Скорее тебя не принимают всерьез, потому что тебе шестнадцать лет. Шестнадцать. А еще ты дуреха. Вот. – Дав вгрызается в сыр, в целый брусок. Я с отвращением делаю вид, что ничего не замечаю. Она продолжает:

– Почему ты вообще об этом говоришь? Эта болтовня о лишнем весе уже достала. Только и слышу: толстая, толстая, толстая. Слишком много об этом говоришь для особы, которой наплевать на свой вес.

– Нет, я просто хочу об этом сказать прежде, чем скажут другие.

– Ну и ладно. А я о том, что это бесит, давай, продолжай в том же духе.

Дав облизывает большой палец.

– Это, вообще-то, не единственное твое качество.

– Ага, знаю, спасибо, Дав. – Пытаюсь уничтожить ее сарказмом.

– Ну и веди себя соответственно. Оооох.

Небыть поддает мне башкой под коленки.

– И буду из-за этой стажировки. Я правда хочу работать и что-то зарабатывать, чтобы мама отвязалась и я могла бы делать то, что мне хочется, а что – пока не знаю, и это тоже дивно.

– Вообще-то неплохо хотя бы представлять, чем хочешь заниматься… Я вот знаю, что хотела бы делать. – Я смотрю, как Дав тянется за джемом и мажет его на ломтик сыра. Слежу за ее рукой, пока она подносит это месиво ко рту.

– Не жирно?

– Очень вкусно.

– Ну так что бы ты хотела делать?

– Быть каскадершей в кинофильмах.

– Хорошо, прекрасно, ты хочешь стать каскадершей – здорово, но у тебя есть хороший шанс ею стать, Дав, потому что ты уже готовая каскадерша. Другое дело я – хочу стать руководителем, или главой компании, или открыть свой бизнес.

– И что такого?

– А то, Дав, что толстых не берут на руководящие должности – слишком очевидны вредные привычки. Например, игрок может скрыть, что он игрок, а жулик – что он жулик. Можно скрыть, что ты куришь или даже употребляешь наркотики… ты же не носишь все это на себе. Но для всех на свете я ношу на себе свою вредную привычку, свой изъян. Я просто одета в свою слабость… как в обитый фольгой спальный мешок, который не могу с себя снять.

– Хммм. Мне кажется, лучше, чтобы о твоих слабостях знали с самого начала. Тогда нечего будет скрывать. – Она обсасывает большой палец.

– Как боевые шрамы.

– Ну типа того. – У нее самой все ладони в стертых мозолях, похожих на лунные кратеры – все от того, что она постоянно хватается и цепляется за кирпичную кладку. – В собеседованиях при приеме на работу должен участвовать хиромант.

– Именно! Хиромант по учету кадров. – Мы смеемся. Дав всем своим весом наваливается на тостер, он шипит. Интересно, сможет ли кто-нибудь догадаться, что Дав может влезать на крыши домов одними голыми руками, только поглядев на ее ладони? Едва ли. Скорее эти идиоты из отдела кадров подумают, что она ездит в школу на скутере.

– Как по-твоему, Небыть, я толстая?

– Фу! Избавь хоть собаку от этого эмоционального стресса!

– Погоди, хочу услышать ответ. Гавкни, если нет, и сядь, если да.

– НЕБЫТЬ, СИДЕТЬ! – вопит Дав.

– Дав! Прекрати портить тест.

– Дурочка, это же жульничество, а не тест. Спрашивать собаку, толстая ли ты… совсем уж тоска. Смотри-ка, сел.

– Просто беспричинная пакость с его стороны.

– О господи, Биби, глянь-ка.

Теплый, растопленный, вязкий сыр сползает с поджаренного хлеба, как в сцене из «Охотников за привидениями». Светлый, нитевидный, солененький, сливочный… Р-ррр-р! Сердце начинает колотиться, будто это фильм о любви, а главные герои в нем – я и сыр.

– М-м-м!

– Нужно было бобов добавить. – Дав цокает языком, как будто мы отправились на вечеринку, которая не удалась. Лучше бы вообще не ходили…

Но мне и без бобов хорошо. Уютный комок ароматной, соленой, липнущей к щекам маслянистой массы растворяется у меня на языке. Вслед за Дав я иду в гостиную, где нас ждут дымящиеся чашки чая.

– Ну что, сходить за бобами? – спрашиваю я.

– Хорошо бы, – отвечает Дав.

Печеные бобы

Я отчетливо помню, как кое-кто из Манчестера назвал меня «бобоманкой». В смысле что я без ума от бобов. И в этом что-то есть – по-моему, печеные бобы подходят абсолютно к любому блюду. Я люблю их холодными в салате, люблю добавлять их в спагетти или пастуший пирог, люблю класть горкой на тост. Помню, как-то я прочла в газете, что какой-то тип нашел в банке с бобами дохлую мышь. И фото этой несчастной слепой мыши, истекающей бобовым соком и смертью. За это полагалась компенсация – типу, конечно, не мыши. Мышь просто утонула в бобовом соке. Вообще-то, не худшая смерть. Если честно, на короткое время это меня расхолодило – но ненадолго, вскоре я вернулась к бобам. Я снова полюбила их – с картофельными вафлями, с растопленным сыром. Хотя первое мое воспоминание о бобах на самом деле относится к раннему детству – когда я проверяла, сколько штук поместится в моем пупке.

Должна сказать, что помещалось много.

Овощные роллы

– Я на мели, – говорит Камилла. Мы с ней потягиваем свежий лимонад во вьетнамском кафе. Нам нравится, какие мы крутые, – наш ланч состоит не из кошмарной сосиски в тесте, купленной в булочной, а эта кафешка дешевая, но все же с обслуживанием. Лимонад, как положено, одновременно терпкий и сладкий, и цитрус с сахаром так аккуратно перемешаны с колотым льдом, что первый глоток кажется ледяным, а второй – почти теплым. Будто в выходной плаваешь в бассейне, где вода с одной стороны почти горячая, а с другой, там, где падает тень от дерева, холодная.

– Мне даже не положено здесь находиться, – продолжает Камилла. – Если брат меня увидит, то расскажет отцу, и мне влетит по первое число. Эти деньги мне дал дядя. Папа даже не знает об этом.

– Я тоже без гроша.

– Ага, но ты все же инопланетянка.

– Все равно не знаю, хочу ли на всю жизнь оставаться инопланетянкой.

– Быть или не быть, как сказал бы твой папа, – шутит Камилла.

– ВОТ в чем самый насущный вопрос.

Камилла подпирает голову рукой. На запястье у нее браслет дружбы, который я ей сплела, – он уже весь потемнел и обтрепался.

– Я хотела найти подработку на лето, но никто не хочет брать несовершеннолетнюю на шесть недель. Сейчас уже поздно. Этих шести гребаных недель только и хватает, чтобы познакомиться с людьми и перестать делать все наперекосяк.

– Верно, – киваю я. – Меня бы не взяли в «Планету Кофе», если бы я каждый день не приходила туда и не притворялась, будто умею обращаться с их кофеваркой. А это, между прочим, и вправду не так легко. Но ты же при деле в индийском ресторане.

– Брось, Блюбель, они раздают флаеры раз в неделю, и это несерьезно.

– Лучше, чем ничего, учитывая, что ты все же уговорила их дать тебе работу.

– Везет тебе, что не надо возвращаться в школу.

Везет?

Кажется, я уже готова об этом пожалеть. Так и представила себе: Камилла заканчивает школу в чудесной черной мантии и четырехугольной шапке, потом учится дальше на нейрохирурга, а я страдаю в какой-нибудь дыре за деньги, которых хватит ровно на один кебаб.

Нам принесли летние роллы. Четыре пухлых змеевидных ролла в липкой прозрачной рисовой обертке, а внутри витраж из оранжевой тертой морковки, салата, свежих креветок и кориандра и еще веточек мяты. Это сочетание – легчайший летний кусочек здоровья, обмакнутый в сладкий соус чили или арахисовый дип, от которого невозможно оторваться. Камилла окунает свой ролл и несет ко рту, но снова начинает говорить. Она похожа на суриката, изготовившегося, чтобы откусить голову скорпиону.

– Работу для несовершеннолетних так шикарно рекламируют – как будто можешь прийти в любой ресторан и тебя тут же берут, пока ты учишься на актрису или еще кого-нибудь. Но это вранье, на самом деле нужны рекомендации. А не то что ты куда-то заявляешься – тебе тут же выдают посудное полотенце, и ты начинаешь работать. И при этом как-то умудряешься целыми днями пахать и при этом находить время, чтобы сделаться рок-звездой, или актрисой, или премьер-министром. Все изменилось.

– Знаю. И эта классическая графа в анкете: «Есть ли у вас опыт работы?» НЕТ! Конечно, у меня нет этого хренова опыта, мне поэтому и нужна работа!

– Именно! – Камилла вгрызается в ролл. – Ой, закройте входную дверь, она ужасно хлопает. Знаешь, как только я откусываю первый кусок, сразу хочется заказать еще тарелку.

– Очень вкусные, на самом деле кусочек лета. Мне кажется, и у других блюд должны быть такие поэтичные названия. По ощущению, которое они тебе дают. – Я качаю головой. – Знаешь, мне только для этого и нужны деньги – чтобы можно было есть в кафе.

– Чокнемся за это! – Камилла стукает своим роллом о мой, как будто мы чокаемся бокалами с шампанским. – Я пыталась сама их приготовить, но с этой рисовой бумагой не-воз-можно иметь дело: прилипает к тебе во всех местах. Не представляю, как им это удается.

– Я однажды пыталась приготовить рыбные пирожки, в результате на мне оказались две полноценные рукавицы из лосося и картофельного пюре.

Камилла смеется, я тоже смеюсь, но не очень активно. Не хочу терять ни крупицы этой прекрасной еды в процессе фырканья. Я откусываю еще кусок. Мне нравится даже сам процесс обмакивания начинки в соус. Кустик салата, ленты капусты. Вообще-то я люблю, когда овощи, например, огурцы и морковь, вырезаны в виде розочек и прочих фигурок, но здесь так не делают. Дешевая забегаловка.

– Я была бы замечательным премьер-министром: на автобусных остановках выдавала бы бесплатный картофель в мундире, потому что, по крайней мере, бездомным будет что пожевать.

– Да-да! – Камилла хлопает в ладоши. – Только представь, какой кошмар, ты вечером возвращаешься домой, без денег и иллюзий, и – худшее липнет к худшему – на остановке получаешь картошину в мундире.

– Худшее липнет к худшему? Ты хочешь сказать, лучшее?

– Обожаешь картошечку? А где она будет храниться?

– Встроим в остановку специальный автомат, – говорю я, как будто нет ничего проще. Так и вижу перед собой все лондонские улицы, устланные комковатым влажным картофельным пюре.

– Прекрасно. Звучит прекрасно, – кивает Камилла, похоже, я ее убедила. – Давай!

Фо

Нам приносят фо с королевскими креветками. Большие дымящиеся миски с прозрачным бульоном, доверху полные креветок и рисовой лапши, а приправлять нужно самой – это мне нравится больше всего. Ростки фасоли, чили, зелень кориандра и тайского базилика, и еще выжать лайм. Я кладу себе в суп все, что только можно, и каждая ложка успокаивает и бодрит, а на вкус она сладкая и пряная. Из носа течет, глаза слезятся, глотка получает основательный массаж. Мы хлебаем и накручиваем лапшу на палочки. Я без ума от фо. А Камилла продолжает ворчать:

– Ты ведь знаешь, с работой сейчас так туго, что конкурировать приходится не со своими одногодками. Приходишь, например, в магазин одежды, а там сорокапятилетняя тетка тоже хочет эту работу. Так что и выбора нет, работы не находишь, приходится получать образование, а потом тебе дают пинка под зад, а у тебя куча долгов, с которыми не расплатиться, а работы тебе никто не даст, пока ты в колледже или универе, потому что, ну… ты же все время на занятиях, а если нет, то готовишься к ним или, что греха таить, пьянствуешь. Ловушка. А потом получаешь специальность, а все рабочие места заняты или везде сокращение штатов, и ты ищешь ту самую работу, которую пыталась получить в шестнадцать лет, только теперь у тебя в придачу к безденежью имеется никому не нужный диплом. Если у тебя родители не богачи, или ты не изобретаешь что-нибудь такое, чтобы стать миллионером, или не выигрываешь в лотерею – ты в заднице.

– И миллионер нынче не тот, Камилла, – добавляю я. – Знаешь, на сколько хватает миллиона фунтов в Лондоне? На один присест. Квартира по соседству с нами – квартира! – ушла за полмиллиона… Полмиллиона! А ты видела, в каком состоянии наша улица. Так что миллиона может хватить разве что на малюсенький домик. Знаешь, когда я маленькой думала, каким должен быть дом за миллион фунтов, я представляла себе замок!

Камилла фыркает прямо в суп. Я усмехаюсь, но на самом деле я совершенно серьезна.

– Типа, понимаешь, Камилла, такой диснеевский дворец, в каких обычно начинается действие фильма. А не паршивый домишко, разделенный на пять квартир с окнами на проезжую часть. Шучу, конечно. Хорошо, что родители купили наш так давно. – Я выуживаю прилипшее к зубу зернышко кориандра. – Не представляю, как людям вообще хватает на жизнь, не то что на дома.

– Тяжко жить в шестнадцать лет, Биби, – Камилла вынимает лиловый цветок из стеклянной вазы посередине стола и закладывает мне за ухо. – Но мы прорвемся.

Камилла права. Тяжко жить в шестнадцать лет. Но я должна как-то перевернуть ситуацию. Не знаю как, но должна. Не собираюсь тратить жизнь попусту. Мы непременно прорвемся.

– А самое худшее еще даже не закончилось, – Камилла наклоняет миску, чтобы вычерпать остатки. – Мы все еще ждем результатов экзаменов. Лучший способ испортить летние каникулы.

Ох. Блин.

Мед

Еду автобусом домой. Солнце так и жарит: в верхнем салоне из-за этого как в парнике, а я себя чувствую большим таким, крутобоким помидором, наливающимся на ветке. Лицо у меня красное, в том числе и от фо. Странно, что в жарких странах едят горячее, чтобы потеть, как в Индии, например, с их карри и чаем.

Я всегда, всегда сижу в верхнем салоне, потому что именно его боюсь больше всего. Нужно, особенно когда знаешь, что над тобой могут подшутить, сидеть внизу, где можно не встречаться с другими пассажирами глазами и чувствовать себя вполне уютно среди теток с сумками и младенцев. Но я люблю встречать свои страхи лицом к лицу. Однажды какая-то девчонка в верхнем салоне бросила в меня чипсиной и захихикала: «Съешь-ка, жиртрестина». Я просто проигнорировала обидный горячий брусок маслянистой картошки, отлетевший от моего школьного джемпера, и стала смотреть в окно, сдерживаясь изо всех сил, пока не вышла, – и тогда уже стала реветь так отчаянно, что чуть не умерла. До сих пор не могу себе простить, что не подняла эту чипсину и не бросила в нее обратно, – а еще лучше было бы поднять, подойти к девчонке и обмакнуть чипс в ее кетчуп. Красота.

Так что я всегда сижу наверху, бросая вызов своим страхам. Сейчас тут мало народу, потому как середина дня и летние каникулы. Какой-то тип, весь затянутый в кожу, читает книжку под названием «Темное искусство уличной магии». Как же он, наверное, запарился.

Все окна открыты.

Входит парень чуть старше меня. На нем кепка и скрипучие белые кроссовки. У него суровое лицо с угловатыми чертами – похоже на открытый чемоданчик с инструментами.

Я сидя надеваю наушники и смотрю в окно вниз, на улицу. Дети играют на тротуаре. Велосипеды, ролики. Собаки натягивают поводки. Мужики спорят над автомобилем. Папаша толкает прогулочную коляску с близнецами. Бабульки суетятся. Женщина в лиловом хиджабе что-то рассказывает вышедшей покурить в перерыв женщине в травянисто-зеленой униформе супермаркета. Подметальщик улиц. Потный почтальон. Смеющийся мальчик с приятелями.

Кажется, сзади я слышу чей-то голос.

Я не обращаю внимания. Это тот парень, наверное, говорит какую-нибудь грубость.

Он продолжает.

О, может быть, это он ко мне клеится.

Сегодня я, должно быть, выгляжу жутко сексапильно, и вообще, я нахожусь в цвету юности, вылупляюсь из кокона, как какая-нибудь роскошная бабочка. На мне голубенький костюмчик, как на американском автослесаре 50-х годов, живот голый.

Но я не оборачиваюсь. Ни к чему, чтобы меня звали в жены, когда я собралась завоевывать мир. А тут не успеешь оглянуться и детей нарожаешь – нет, это не входит в мои планы.

Ему, видно, надоело, что на него не обращают внимания, и он легонько стучит по моему плечу.

Я выдергиваю наушники и поворачиваюсь.

– Слушай, – говорю я, – мне, конечно, очень лестно, но меня не интере…

Но он прерывает меня и произносит с гнусавым южнолондонским выговором:

– У тя в ва’асах пча подыхат.

– Прости, что?

Он чмокает губами.

– Я сказал, – он повышает голос, – «У ТЕБЯ В ВОЛОСАХ ПЧЕЛА ПОДЫХАЕТ!»

– Что-о? – Цветок! Это он, наверное, привлек пчелу! Я хлопаю себя по голове – точно, запутавшийся в волосах, заблудившийся в прядях, здоровенный, чрезвычайно мохнатый шмель хлопает крыльями, подыхает, но рвется на волю.

ААААА! УУУУУ!

– Улетел? Улетел? – Я в панике трясу локтями.

– Сиди спокойно, – говорит парень и начинает шарить в волосах.

– Пардон, у меня все волосы спутаны.

Он не отвечает.

Мне совсем не светит быть укушенной в скальп. НЕ НАДО, СПАСИБО. Моя голова становится полем боя и одновременно передвижным госпиталем для умирающих насекомых.

– Есть. – Парень мертвой хваткой держит шмеля за крылышки.

Шмель жужжит и, наконец, в стельку пьяный от жары и наевшийся до отвала городской пыльцы, вываливается в окно и неуверенными восьмерками вылетает в летний день.

– Спасибо, – улыбаюсь я. – Подруга вдела мне в волосы цветок, и это… наверное… – Я начинаю объяснять, но он нацепляет наушники и набирает сообщение на своем телефоне. Ему все равно.

Могу себе представить, что он там пишет. Меня передергивает.

Поэтому я придумываю собственную версию сообщения – то, что написала бы сама:

«Пчелки не виноваты, что любят мед, так я думаю».

А это еще хуже.

Кто я? Точно не знаю

Мед – потрясающая штука. Если ешь местный мед, он защищает от простуды и сенной лихорадки; очень полезно для иммунной системы.

Видите ли, пчелы так усердно работают. Есть рабочие пчелы, и есть пчела-матка, которая командует прочими пчелами; и еще этот здоровенный парень-трутень, единственная забота которого – оплодотворить пчелу-матку. Меня всегда интересовало, осмеливались ли когда-нибудь рабочие пчелы спихнуть его с пьедестала и похитить пчелу-матку, устроить этакий бунт в стране пчел? Бывают ли в Пчелином Городе скандальные истории? И существуют ли пчелы-геи?

Пчелам вовсе не хочется жалить нас; глупо думать, что, имея только один шанс воспользоваться жалом, они потратят его на вас. Если вас ужалили, считайте, вам оказали честь.

Поразительно, что мед пахнет цветами и соседними растениями: эвкалиптом, например, или фруктовыми деревьями. А когда строят высокие многоквартирные дома для лондонского офисного люда, то говорят (не знаю, так ли это на самом деле), что, отдавая дань окружающей среде, на самом верху размещают пчелиные ульи, чтобы пчелы делали местный мед. Потому что знаете ли вы, что медоносная пчела – вид, находящийся под угрозой? Но по сути ульи находятся так высоко, что, пока пчела слетит оттуда вниз, к цветам, она уже устанет как собака и будет просто не в состоянии вернуться и делать мед. Так что это ужасно. И жестоко. А посадить цветы на крышах этих домов нельзя, потому что никакие цветы так высоко не растут. Идиоты безмозглые.

Лепешки

Лепешка. Ли-пешка. Нет, лепешка. Правильно?

На работе мы печем лепешки. Толстенькие такие. С изюмом и без. Один раз в жизни я ела настоящие, самые настоящие лепешки. Это было в отеле на мамин день рождения. Мы пили там чай.

Огромный, похожий на сушилку для белья автомат, весь уставленный маленькими пирожными, миндальным печеньем пастельных цветов, роскошными шоколадными эклерами, – и лепешки тоже были.

Я-то знала только булки, похожие с виду на бейсбольный мяч, а вкусом – на мел, со штампованными фестонами по краям, бледные, твердые и тяжелые, с маленькими сосульками дрожжей, пробивающимися сквозь корку. Разогреть ее целиком в тостере невозможно – обязательно подгорит верх, а изюм высохнет до состояния горьких крысиных какашек. Криминал. После того как ее съешь, на нёбе остается какой-то сиропный клей вроде сырно-сливочной пасты и прилипает намертво, как паутина. Пакость.

Но эти лепешки были теплыми, в хрустящих салфетках и смотрели вверх своими глазками-дырочками, как цыплята. Верхушки смазаны золотистым яичным желтком, так что выглядели они блестящими и симпатичными, и все разной формы, все особенные, потому что сделаны были умелыми, любящими руками. Разламываешь их, а они будто сами распадаются: внутри мягкие, пушистые и почти тают под вычурным тяжелым серебряным ножом, будто воск со взбитыми сливками и пижонским джемом с косточками.

А наши – как галька с пляжа, размалеванная под страусиные яйца. Или сами страусиные яйца. Их подают с крошечной баночкой джема, такого липкого, что производителей следовало бы за это посадить в тюрьму. Горлышко у баночки такое узкое, что туда не залезешь ни ножом, ни вилкой, что еще отвратительнее, и в этих баночках недостаточно джема, чтобы целиком намазать хотя бы одну лепешку. Глупость. Взбитых сливок не дают. Вместо этого – маленький брусок дешевого соленого масла в фольге. МАСЛА.

Не заказывайте лепешек в «Планете Кофе», а то вам покажется, что вы едите камешки с Луны. Не удивлюсь, если это проделки Алисии, слишком далеко зашедшей в своей одержимости космической темой. Меня от этого тошнит.

Маффины

Мне очень нравится писать меню скрипучей ручкой. Скрип. Скрип. Для этого я встаю на стул. Металлический. Тот, который считаю надежным. Его болты и я наладили между собой прочные отношения, а стул хорошо меня выдерживает. Его металл как помост, а я – большая статуя, которой он помогает возноситься к небесам.

Ассортимент выпечки у нас обычно неплохой, но главная причина, по которой я вообще хочу здесь работать, – это маффины.

«Маффин» – мое любимое слово из тех, что я пишу скрипучим пером, потому что мне нравится выписывать высокую, заглавную «М», всю в волнистых линиях и петлях, как буквица в старых книжках сказок, потом опускаться вниз, чтобы вывести «а», после чего соединить два «ф», как музыкальные ноты.

Маффины у нас высокие, подаются в бумажных стаканчиках, через край которых выступает верхушка. Именно из-за таких маффинов этим словом называют толстенькие бедра, вот так. Из-за этих красавчиков. Они правда похожи на роскошную девицу со здоровенным задом, выпирающим из слишком тесных джинсов.

Верхушки у маффинов все в трещинках и твердые от крупинок сахара, овсяной крошки или корицы – в зависимости от сорта, а внутри они влажные и зернистые, с клейкой, похожей на джем середкой. В шоколадные кладут двойную порцию шоколада, так что тесто получается вязким, плотным и коричневым, как какао, а внутри оказываются большие шоколадные стружки, плавящиеся в середине. Влажные и гладкие. Черничные маффины усеяны гигантскими веснушками сладкой черники, упругой и протекающей в мягкий белый кекс, как авторучка на любовное письмо, а сердцевина у них такая гладкая и легкая. Еще есть полезные овсяные, о-очень вкусные, и мои любимые – банаффины, это… ну, вы уже догадались, настоящий баноффи-пай. Бисквит со сладкой карамелью и бананом, сверху глазурь из сырного крема с крошечными шариками ирисок, и все посыпано банановыми чипсами. А внутри карамельная смесь вроде тянучки. Нет, правда. Да какого черта?

Появляется Алисия. Она меня бесит. Она из тех людей, которые едят, чтобы жить. А не потому, что еда сама по себе потрясающая штука. Для меня-то все наоборот. Уверена, вы это уже поняли. Алисии нравятся большие покупные бисквиты «Бурбон» и «Джемми Доджерс» – ну да, конечно, выглядят они отлично, но это совсем не то, что вкуснейший ломоть домашнего пирога. Мне нравится видеть работу: взбитые сливки на верхушке, золотистый крошащийся бисквит, бронзовую помазку из печеного и карамелизованного персика в качестве глазури. Хруст посыпки из поджаренных орехов. А она считает «красивенькими» только пирожные, сверху донизу обмазанные бирюзовой глазурью, с блестками и пластмассовой бабочкой на макушке. Этакие полусъедобные поздравительные открытки. Такие обычно раздают на всяких кошмарных шоу для детей. А блестки те самые, что добавляют в тени для век. Для праздничного макияжа. Не хотелось бы мне какать блестками, съев такой отвратительный сказочный пирожок, украшенный человеком, умеющим печатать поздравительные открытки, но которого и близко нельзя подпускать к выпечке.

– Доброе утро, инопланетяне! – пищит она своим раздражающе искусственным голоском. Она даже не пытается изобразить голос настоящей марсианки. Нет, если вы австралиец, не подумайте, я ничего не имею против австралийского акцента. – Ну что, чуваки, проведем славный денек в космосе?

– Мгм… – Мы с Максом смотрим в пол. Марселю на все наплевать, он занят тем, что собирает волосы в пучок на макушке. Он француз и делает то, что ему нравится.

– Я к тебе обращаюсь, Марсель? – Она делает вид, что задает вопрос.

– Я француз, – говорит он. – И делаю то, что мне нравится.

– Ну, выпей кофе и включи в план ето!

– Чего?

– Это шутка. Планета. Звучит как «план это». Славный денек в космо… План на день… но план ето, потому что мы «Планета Ко…»… ладно, хватит. – Она делает постное лицо, серьезнее некуда. – Шутка юмора иногда доходит долго-долго, чуваки. – Ее ноздри раздуваются, как у дракона. – Что с вами такое? Давайте уточним график.

Мы уточняем график, и я иду «за кулисы», чтобы убедиться, что у меня на голове порядок, потому что Алисия из тех, кто, разговаривая, смотрит тебе в лоб или выше. Она идет за мной и входит в комнату, когда я отпираю свой шкафчик. Не знаю, почему я говорю «отпираю»: мы никогда не запираем их, просто сваливаем внутри свое барахло. Зато там хорошо развешивать картинки. У меня висят рецепты: спагетти с цукини и лимоном, мускатная тыква с капустой и шпинатом, королевские креветки с чили и красным соусом.

– Блюбель, можно тебя на два слова?

– Конечно.

– Просто хотела сказать спасибо за вчерашнее. Не знаю, что это со мной было, но ты вела себе как настоящий профессионал, как хорошая медсестра.

– Глупости какие, я всегда рада помочь.

– Не всякая девушка готова убрать за тем, кого стошнило (это она о себе) – а ты закатала рукава, села на корточки и раз-раз – убрала рвоту, как настоящий член экипажа.

Прекрасно. Она похлопывает по моей руке. С излишним рвением: наверное, думает, что раз у меня руки толстые, то я не почувствую силы ее паскудных птичьих стараний. Как будто нервные окончания у меня атрофированы.

– Ой! – Я потираю руку.

– Извини, я занималась кикбоксингом. Для самообороны. Если к тебе на улице подойдет похититель, делаешь так… – Алисия зажмуривается, складывает ладони и начинает тыкать ими вперед – эти движения должны, по-видимому, изображать тай-чи. А выглядит это, как будто она массирует кому-то спину.

– А если не подействует?

– Подействует.

– А вдруг?

– Такого не может быть. Верь мне.

– Ладно.

– Да не бойся, девуля, никто тебя не похитит. Представь, что твой зад пытаются засунуть в багажник. В смысле…. Честно говоря, в этом одно из преимуществ…

Вам никогда не хотелось укусить кого-нибудь прямо за физиономию?

Мне хотелось исцарапать ее. Слопать. А потом завыть на луну.

Самое ужасное то, что она явно считала это комплиментом.

Она фальшиво напевает какую-то кошмарную песенку.

– Наверняка это было пищевое отравление. От этого меня и стошнило. Я накануне съела подозрительный куриный бургер в «Мэнди Дайнер», ну и выпила пару лишних бокальчиков вина.

Она лезет в сумочку из кожзама, достает складное зеркальце и подводит черным карандашом нижние веки, разинув при этом рот, как задыхающаяся рыба.

Мэнди, это каждый знает, кладет в свои куриные бургеры глазные козявки. Хотя я задаюсь вопросом: сколько же она должна спать, чтобы набрать столько глазных козявок? И вообще, я не уверена, что Мэнди как таковая существует.

– Да, наверное, от этого, – успокаиваю я Алисию. Но внутри у меня все трясется, так мне хочется самой поскорее организовать для нее предрожденческую вечеринку, и чтобы она уже вымелась ВОН ОТСЮДА. От этого желания мне неловко; мама как-то говорила, что женщинам всегда хочется, чтобы другие женщины поскорее родили и не занимали место на карьерной лестнице, потому что рабочих мест порой не хватает, и они наступают друг другу на пятки самым гнусным образом, мечтая, чтобы те, другие, поскорее забрали из-под столов свои туфли на шпильках, стали мамашами и освободили место. Ужас какой-то.

Так или иначе, может быть, это мой шанс?

– Алисия, я хотела спросить, может быть, ты… то есть «Планета Кофе» не хотела бы взять стажера на профобучение? Это на самом деле недолго, просто нужно заявление… как бы… не могли бы мы подать заявление, что хотим взять стажера-баристу? В смысле меня. И еще вот это другое письмо… уже напечатанное… там говорится… это от Джулиана из службы занятости, там говорится, что я могу стать стажером. Тебе остается только подписать. – Я достаю из заднего кармана маленький сложенный квадратик. Я вся вспотела. Почему? Алисия письма не берет.

– Кто такой Джулиан?

– Джулиан из службы занятости. Он работает в моей школе, вроде как занимается профориентацией. Я знаю, что здесь такое не практикуется, но Джулиан говорит, что некоторые крупные сети кофеен могут подавать заявки на стажеров, и я подумала…

– Постой-ка, милая моя. Ты же знаешь, мы гордимся тем, что не входим в крупные сети кофеен, за это нас и любят клиенты.

– Да-да, знаю… но это совсем другое. Я просто говорю, что такое возможно. Подать заявление на меня как на стажера и…

– Ну, детка, понятно, у тебя сейчас летние каникулы, и ты хочешь взять академический отпуск, чтобы найти свое призвание и вообще… (ДА НЕ АКАДЕМИЧЕСКИЙ ОТПУСК!), и если тебе нужны деньги и ты хочешь, чтобы я похимичила с графиком и подкинула тебе пару лишних смен, то пожалуйста. Нам же всем нужны лишние денежки, верно?

– Спасибо, Алисия.

– Без проблем, цыпа, будь спок, это я сделаю. Мы рады, что ты у нас работаешь. – Она ухмыляется. – Ну, давай я гляну, что там пишет твой Джулик из службы занятости.

Она выхватывает у меня письмо и цокает языком, как будто подзывает лошадь.

– Ты – мне, я – тебе, детка. Но обещать ничего не могу.

Какая я тебе на фиг «детка».

Она мажет губы гигиенической помадой и захлопывает свой шкафчик.

– Да, кстати… – Она сочувственно кладет ладошку мне на плечо. – Ты вроде как похудела?

Ох. Ну конечно. Самое банальное и самое скучное. Самый затасканный комплимент толстой девчонке всех времен и народов. Как будто я сейчас повернусь к Алисии, сложив руки под подбородком, с выпученными влажными глазами, как звезда мюзиклов, и завизжу: «О боже, ты правда так думаешь? Скажи, это правда, я похудела? Правда?»

Нет, я не похудела за пять минут, с того момента как ты тут говорила, какая я толстая. Нет. Странно, да?

Вместо этого всего я отвечаю:

– Надеюсь, что нет.

Алисия качает головой, как плохая актриса в мыльной опере, которая только что обнаружила, что мужчина ее мечты «не тот, за кого она его принимала». Я вижу, как она сует письмо в задний карман. И выходит, цокая своими «школьными» каблучками.

Чтобы успокоиться, я чмокаю себя в плечо, туда, куда она клала руку.

Я выхожу, Макс перехватывает мой взгляд и тут же делает вид, что наливает молоко в кувшин. И проливает немного. Белые, как драже, капли разбрызгиваются по полу.

Весь день я вижу, что кончик письма Джулиана торчит из кармана Алисии. Я наблюдаю за ней, будто она – дверь кухни в ресторане, и жду, что оттуда появится заказанная мной еда. Но она не появляется. И, боюсь, не появится до конца дня. И завтра. Пока складки письма не замахрятся. Пока краска с джинсов не полиняет на белую бумагу. Пока оно не завертится в стиральной машине вместе с прочими поношенными одежками Алисии и не засорит слив, как грязный бумажный носовой платок.

Яблоко

Яблоки – добротная, хрусткая еда для добрых осликов. Фрукт-герой. Если бы яблоко было человеком, то из тех, кого каждую субботу приглашают сразу на несколько вечеринок. Надежным. Верным. Умеющим играть в команде.

Существует только один способ есть яблоки – агрессивно, и чтобы брызги летели во все стороны.

Мое тело похоже на яблоко. Может быть, такое, которое долго болтается на дне сумки, все облепленное сором и волосами, чуть-чуть побитое.

Я хочу взять с собой яблоко, но мне не хочется есть его сейчас, потому что я не голодна, и нет желания целый день таскать его в руке, но брать с собой сумочку я сегодня не собираюсь. Я тру яблоко о свою ногу, почти всерьез желая, чтобы оно примагнитилось к одежде, как-нибудь пристегнулось к ней.

Почему у девчонок на одежде нет карманов, как у парней? Как будто мы не носим с собой всякую дребедень! Всё, открываю кампанию за платья с карманами. Мужчинам даже на красной дорожке и на свадьбах полагаются карманы, а мы должны засовывать свои пожитки в лифчики. Это бесит. Годится только для тех, у кого между грудей умещается фунтовая монета.

На мне трикотажный топ со спущенными плечами и шорты в горошек. Чувствую, что все пялятся на мои ляжки. Это потому, наверное, что англичане нечасто видят обнаженное тело. Мы просто не привыкли видеть много кожи. У меня на бедре здоровенный синяк, который я посадила на работе, я про него и забыла, пока не заметила, что люди обращают на него внимание. Тут только я и вспоминаю про этот пышный фиолетово-зеленый несмываемый цветок. Я не брею бедра, потому что после этого отрастают темные волоски, а сейчас они светлые и милые и золотятся на солнце.

Я встречаюсь с папой в пабе «Лобстер». Он сидит на открытой веранде в тени, сгорбившись над какой-то книжкой издательства «Пингвин-классик», такой прославленной, что все врут, будто ее читали, чтобы казаться умными, а на самом деле ее читали только те, у кого она входила в школьную программу. Да и те ничего не поняли, хотя им объясняли 50 000 раз.

Папу всегда раздражает жара. Он почесывает уши, как встревоженный пес. Ему нравится так сидеть, нервничая и страдая в тени, как депрессивный вампир-подросток. Ему нравится царапать карандашом свои замечания и мысли на полях книжки; он то и дело облизывает кончик карандаша, прежде чем начать писать. Понятия не имею, зачем он так делает. По-моему, это лишнее.

– Привет, пап.

– Блюбель, какой прекрасный денек, правда? У тебя красивая помада… яркая. И вся ты такая… розовенькая.

– Она называется «Кенди-Ям-Ям».

– Кенди что?

– Кенди-Ям-Ям.

– Понятно. – Он принимает информацию к сведению, регистрирует ее, и я вижу, как она тут же в другое ухо вылетает из его головы во вселенную, туда же, где витает прочая бесполезная информация, которую сообщают родителям.

– Хочешь яблоко? – Я протягиваю ему фрукт – его неудобно носить с собой, а выбросить в урну у меня не хватает духу.

Иногда мне кажется, что фрукты что-то понимают, и я чувствую себя виноватой.

– Да, наверное, съем, оставь. Буду от него понемножку откусывать. – Ну кто же понемножку откусывает от яблок!

– У меня тут пиво. – Он отпивает глоток, на губе повисают усы из пены. – Дав придет?

– Должна.

– Как мама?

– Хорошо.

– Она когда-нибудь говорит обо мне?

– Конечно, говорит. – У папы на лице облегчение. И я не добавляю: «Но ничего хорошего».

– Этот чертов художник снова приходил?

– Какой еще художник?

– Ну этот, с конским хвостом.

– Кит?

– Кит. Именно. Знаешь, он к ней неравнодушен.

– Пап, Киту лет сто, и он пропах плесенью.

– А ей нравятся мужчины в возрасте.

– Не льсти себе. Она теперь предпочитает молоденьких!

– Да не может быть. Кого?

– Да это я тебя дурачу. – Мои колени напряженно сдвигаются. – Смотри-ка, вон Дав.

На Дав кислотно-оранжевые шорты и белая майка без рукавов, длинные светлые волосы плывут за ней шлейфом. Она загорелая. Она знать не знает, что такое депилятор и увлажняющий крем. В ушах у нее наушники.

– Давлинг! – говорит папа.

– Привет, папуля. – В один миг Дав превращается из сорванца в балерину, наклоняется, чтобы обнять отца, и целует его, одновременно снимая наушники.

– Папуля. Она все еще зовет меня папулей; совсем малышка!

Он усмехается. Он обращается с ней так, будто ей три года, а я – здоровенная, неуклюжая, ужасная сестра-страшила, слишком большая, чтобы называть папу папулей так, чтобы это не прозвучало дико и неприлично и чтобы люди не подумали, что я его любовница или вроде того.

– Какая ты хорошенькая, – говорит он ей. А я, значит, «розовенькая».

Дав отыскивает стул и усаживается, закинув ногу на ногу.

– Жарко как! – обмахиваясь, говорит Дав. – Вечером будет гроза. Обожаю грозу.

– Вот почему у меня болит голова. – Папа потирает голову, давая понять, что он живет в единении с природой.

– А ты не собираешь волосы в пучок, когда носишься туда-сюда? – Он по-прежнему поглощен Дав.

– Нет.

– Они тебе не мешают?

– Иногда, но тогда я их скручиваю и закусываю. Вот так. – Дав собирает волосы, скручивает в жгут и берет в зубы, как кошка котенка, которого несет за шкирку.

– Странная ты девочка, – говорит папа, откусывая кусок яблока. – Ну… так что там у мамы за молодые люди? – Господи, да хватит уже.

– Пап, посмотри мое видео! – Дав ловко меняет тему. – Это я, видишь… делаю вперед.

– Что значит вперед?

– Сальто вперед… видишь?

– Пропустил. Покажи еще раз и держи ровно! – Папа возится с очками. – Давай сначала. Отмотай назад.

Вижу, Дав теряет терпение.

– Ладно, вот, смотри.

– Где здесь ты?

– Вот я.

– Это?

– Нет! Это Томми.

– Похож на девочку, у него волосы длиннее твоих.

– Ну пап! Ты опять пропустил сальто.

– Там все нечетко.

– Потому что снято на «гоу-про», пап, которую прицепили к чьей-то голове.

– «Гоу» что? Как-то неприятно звучит. И все слишком темное.

– Там и было темно, пап. Это ночная миссия.

– Миссия?

– Ну да, ночная, – отчетливо произносит Дав, – МИССИЯ.

Вид у папы озадаченный.

– Миссия? Что еще за миссия? Это вообще легально? Полиция не… и вы не надеваете какие-нибудь перчатки?

– Нет, пап, на это смотрят косо. Нельзя надевать перчатки, нужно набивать мозоли, укреплять руки для цепкости. В перчатках не получится.

– И шлемов не надеваете?

– Нет.

– А если упадешь?

– Да, иногда мы срываемся… а потом пробуем еще раз.

– Они прыгают только с небольшой высоты, папа, – успокаиваю я. – Не волнуйся.

– С небольшой высоты! Как бы не так! У нас не детский сад, Блюбель. – у Дав загораются глаза. – Кое-кто даже заработал сотрясение.

– Горе ты мое, Дав, а что скажет мама?

– Она знает, я расстилаю в саду мат для тренировок.

– Да, но на улицах Лондона нет тренировочных матов! – Папа старается говорить спокойно. – Почему бы тебе не рассекать на мотороллере, ну таком, на которых многие ездят на работу? Разве не круто?

– Нет, папа.

– Что?

– То. Не круто.

Лапша

По пути домой после встречи с отцом мы заходим в магазинчик винтажной одежды.

– Здесь воняет, – ноет Дав. – Пахнет подмышками, нафталином и… китайской едой. Зачем мы сюда пришли?

– Потому что шмотки здесь уникальные, особенные и имеют свои истории.

Здесь не надо беспокоиться о размерах и о том, что тебя будут сравнивать с другими; никто не станет показывать пальцем и говорить, что его бабушке в пятидесятые годы такая ночнушка шла гораздо больше, чем тебе. Новая одежда оценивает тебя, зато винтажная общается с тобой, как верный друг, шепчет на ухо и составляет приятную компанию. Я набрасываю на плечи бархатную шаль.

– К тому же я не хочу выглядеть, как все.

Дав хватает феску, примеривает, корчит мне рожу и возвращает шапку на место.

– Тут слишком жарко. Подожду тебя снаружи.

– Ладно.

Я даже рада. Зачем мне нужно, чтобы из каждого зеркала выглядывала Дав, без всяких усилий, как пляжная красотка из Майами 80-х, примеряющая эти винтажные вещи просто для смеха и вообще будто вышедшая из какого-нибудь блога на тему «как выглядеть классно сто процентов времени».

Звучит музыка, красивая и мелодичная. Милые забавные мотивчики 60-х. Глаза у меня разбегаются, никак не могу остановить взгляд. Мне нравится разнобой расцветок и узоров, нелепое, никак не сочетающееся месиво из соломенных шляпок и цветастых косынок, лыжных костюмов и вьетнамок, боа из перьев, кимоно и блестящих курток с капюшоном – смесь маскарада и гениальности.

– Привет. – Девушка поднимает голову от коробки с лапшой. Где, интересно, она взяла лапшу в красной коробке, как в американских фильмах? Знаете, как отчаянно я мечтаю поесть лапши палочками из коробки? Вот, значит, откуда пахнет китайской едой. Крутая девица. У нее голубые волосы, кольцо в носу, на ней желтая водолазка, надетая не шутки ради. Пусть и летом. Но девушка бледная. И выглядит совершенно естественно. Мы могли бы подружиться. Вместе есть лапшу из коробок и ездить за город, если у нее есть машина. Но тут она все портит. Как почти все девчонки, которые мне нравятся.

– Хочу вам сказать… – начинает она таким тоном, будто хочет помочь, – винтажные вещи в основном очень маленьких размеров, и размеры не всегда соответствуют тому, что написано, вещи могут казаться больше, чем на самом деле.

Я пялюсь на нее в недоумении, как бы говоря: «А? Извините, что?» И она добавляет:

– Некоторые вещи привезены из-за границы, а там другие обозначения размеров. Так что не стесняйтесь попросить о помощи, и если захотите примерить какую-нибудь вещь, спросите, прежде чем пытаться в нее втиснуться.

Спросите. Просто спроси разрешения, прежде чем на тебе лопнут швы. Прежде чем войдешь, беснуясь, как гротескный взрывающийся динозавр, сделанный из раскаленной кипящей лавы, и не сожрешь все эти бесподобные шедевры, ты, великанша-уродка.

– О, я уже ухожу, – говорю я. – Меня ждет сестра. Она говорит, что магазин провонял китайской едой навынос… Наверное, вашей лапшой?

Пастуший пирог

– Не жарковато для пастушьего пирога, Би? – Мама заглядывает в кастрюлю.

– Прекрати вредничать, мам. Я тут стараюсь изо всех сил, вношу свою лепту в домашнее хозяйство, и вот благодарность? Исключительно грубые замечания?

– Домашнее хозяйство, – бормочет мама. – Дурочка. Пахнет очень вкусно.

– И угадай что?

– Что?

– Я отдала Алисии письмо о стажировке, и она его подпишет.

Кажется, на маму это не произвело достаточного впечатления, и я добавляю (вру): –…и подаст заявление, чтобы меня взяли в «Планету Кофе» стажером.

– Отлично, это… хорошая новость. – Она складывает выстиранное белье и сейчас особенно тщательно сворачивает полотенце, чтобы спрятать глаза. – А что со спортзалом, есть новости?

– Господи, мама. Я делаю что-то полезное, а ты только попрекаешь.

– И не думаю, но это входило в наш договор, Блюбель.

– Да, помню, спасибо большое. Я просто стараюсь расставить приоритеты и стать успешной бизнесвумен из «Силы настоящего»[4]. И поддержка мне бы не помешала.

Я вовсе не хочу портить еду плохим настроением. Поэтому я должна отмахнуться от маминого хамства, чтобы оно не заразило продукты дурными чувствами горечи и пренебрежения. Потому что пастуший пирог я готовлю очень хорошо. В самом деле хорошо. Покупаю настоящее мясо в мясной лавке. Я из тех, кто предпочитает потратить деньги на хороший кусок мяса, а не на пару туфель. Много ли таких людей? Если я не нахожу мяса высшего качества, то делаю вегетарианский пастуший пирог. Я обжариваю фарш на хорошем растительном масле, естественно, в толстостенной кастрюле. Когда мясо подрумянивается, сцеживаю лишний жир через сито, ополаскиваю и вытираю кастрюлю досуха и дочиста. Потом наливаю новую порцию масла и подогреваю. Когда оно становится горячим и блестящим, кладу нарезанную испанскую луковицу, рубленый сельдерей и морковь. Когда лук становится прозрачным, как стекло, возвращаю в кастрюлю фарш. И совершаю набег на папин шкафчик, грабя сокровища. Я обычно добавляю мармит, вустерский соус, лавровый лист, баночку печеных бобов «Хайнц», естественно, красное вино, если оно у нас есть, говяжий бульон и приправы. Пюре я делаю из печеной картошки. Оно получается невыразимо гладким. Я добавляю кучу сливочного масла, немного молока, соль и перец. И взбиваю, пока оно не становится похожим на золотистое облако.

Когда соус уваривается, а мясо становится нежным, я вываливаю все в нашу старую гусятницу оливкового цвета и выкладываю сверху пюре. Мне очень нравится разравнивать пюре, будто глазурь на сказочном торте. Иногда я провожу по поверхности вилкой, чтобы на крахмалистом поле образовались небольшие борозды. А потом тру сливочный зрелый чеддер и сыплю сверху. И отправляю все в горячую духовку.

Обожаю этот теплый запах, распространяющийся по дому и наполняющий кухню уютом. Обожаю смотреть на пузырящийся сыр и пятнышки мясной начинки, выступающие, как расплавленная лава, на белой поверхности пюре.

На улице начинает громыхать. На город обрушивается ливень. Теперь, когда началась гроза, мама должна сказать спасибо за пирог. Дав кидается вниз, чтобы впустить собак, которые тут же начинают обшаривать кухню в поисках обрезков моркови и закатившихся горошин.

– Ох, ради всего… – кричит мама.

– Что такое?

– Кто из вас, маленькие дурехи, пригласил отца?

– Не я, – говорю я.

– Почему же он тогда у двери?

– Мне стало его жалко, мам, – сознается Дав. – Он ведь совсем одинок.

– Он совсем не одинок. С ним всегда его огромное раздутое эго. Черт возьми, Дав.

– Ну извини, мама.

– Да ладно. В конце концов, это твой отец.

– И так или иначе, вы ведь можете с ним помириться.

– О да, за романтическим пастушьим пирогом под грохотание летней грозы, – шутит мама. – Ладно, впусти этого старого крыса.

Входит папа, промокший до нитки, прикрывая голову газетой «Гардиан». Уверена, он в восторге от своего промокшего вида, думает, что это придает ему настоящий бродяжий шарм и артистическую потрепанность.

– Привет, дорогие, – почти поет он, демонстрируя хорошее настроение, потом подходит к собакам и треплет их за ушами. – Вкусно пахнет, Блюбель. – Я плюхаю кастрюлю на стол.

Мама добавляет к пирогу горошек. Папа, этот потрепанный, потерянный человечек, макает в соус хлеб с маслом, потому что всегда должен чувствовать себя как утомленный, путешествующий на осле без гроша в кармане крестьянин, забредший среди ночи в трактир, где его ждут хлеб, сыр, эль, похлебка и соломенный матрас. Дав влила в свою порцию здоровенную дозу кетчупа.

А я ем, как мне нравится, – без ничего. Просто пирог сам по себе. Ничего отвлекающего. Только теплые тающие нити тягучего сыра, липнущие к маслянистому соленому пюре, прикрывающему фарш, от которого невозможно оторваться.

Я сую кастрюлю обратно в духовку, на случай если кто-нибудь захочет добавки.

– И куда ты все это деваешь, Дав? Не иначе как у тебя глисты, – острит папа при виде тарелки Дав размером с хорошую вазу для фруктов, которую она крепко прижимает к груди, будто ее собираются ограбить.

– Вкусно потому что, – бурчит она, как неблагодарная индийская нянька за рождественским столом.

– Весьма и весьма, – соглашается отец. «Весьма и весьма». Мы не в исторической пьесе, папа. Ему горячо, он машет вилкой у рта, дуя на нее.

– Ты прекрасная повариха, Би, – влезает мама. Явно пытается загладить свою довольно грубую и неуместную реплику о спортзале.

Должна признать: даже учитывая грозу, сегодня слишком жарко, душно для пастушьего пирога, но нельзя же полагаться на английскую погоду, поэтому нужно просто есть то, что хочется и когда захочется. И вообще, в Лондоне лето означает еще и переполненные урны в парках, из которых сверху торчат недоеденные тюбики из-под хумуса. Так что ешьте что хотите. И когда хотите.

Я смотрю на папу. Понятно, что он пришел не просто поесть, а выяснить отношения с мамой. Папа смотрит на маму так, как будто от одного ее вида у него тает сердце. Интересно, он так же смотрел на нее, когда она была студенткой, а он – ее преподавателем? Я не могу себе представить, чтобы влюбилась в кого-то из своих учителей. Может быть, все выглядит иначе, когда тебе девятнадцать и твой учитель на нелепых коротких курсах самодеятельной драмы – красавчик. Папа, конечно, никакой не красавчик. Ну вы понимаете, о чем я.

Мне нравится, когда мы вот так, в тишине, едим. И знаем, что все делим тепло одного горячего блюда. А снаружи стук летнего дождя. И у нас есть что-то общее.

Четверо. Это мы. В комплекте. Но он же не может сдержаться, куда там!

– А этот художник от слова «худо», Кит, к тебе приходил? – спрашивает папа у мамы противным ревнивым тоном, и все начинается по новой.

Папа с мамой занялись любимым делом. Они ссорятся. А раковину замела снежная лавина из крахмалисто-водянистых картофельных катышков, которые, похоже, вообще не отмываются и вселяют в меня отчаяние. К счастью, в «Планете Кофе» я поняла, как важно иметь «руки буфетчицы» и не бояться прикасаться к любым объедкам.

Жареный рис с яйцом

Утки не должны смотреть, как жарят яйца, поэтому им нужно прикрыть глаза.

– Они же не понимают, что это такое, идиотка, – стонет Дав, плюхая на стол вок.

– А ты откуда знаешь, – говорю я, пытаясь прикрыть пальцами их крякающие головы. У нас три селезня. Сначала, правда, мы думали, что это утки, и назвали их Мэри, Кейт и Эшли (да, в честь сестер Олсен[5], я знаю, что это старомодно, но фильм «Двое: я и моя тень» – один из моих любимых, я готова смотреть его снова и снова), а потом попытались переименовать их в мальчиков, но все время забывали новые имена, так они и ходят с девичьими. Самое удачное из них, конечно, Эшли. Мэри звучит хуже. А вообще все они жутко бесят и все – сексуальные маньяки. Ни одному селезню не доверяю. Я видела, как они этим занимаются. У нас тут нет уток, но, будьте уверены, это их не останавливает. Но, думаю, от этого им не легче смотреть на то, как мы едим яичницу.

– И вообще, они утки, а яйца куриные, – замечает Дав.

Мэри не дает прикрыть ему глаза, так что мне надоедают попытки быть тактичной, и я попросту выгоняю уток из кухни.

– Яйца вовсе ничьи не дети, Биби. Это совсем другое дело. Они же не цыплята. – Дав изгибается причудливым йоговским движением и тут же выпрямляется.

– Дав, яйцо – стадия развития цыпленка.

– Правда, что ли? Жесть.

Жареный рис с яйцом я готовлю почти лучше всех на свете, исключая хозяина кафе «Счастливый сад» с едой навынос. Я промываю и варю рис басмати (маленький совет: никогда не берите дешевый рис), остужаю, а когда остынет, ставлю в холодильник. Когда он становится совсем холодным, разогреваю кунжутное масло, и как только оно начинает дымиться, вываливаю туда готовый рис: он поджаривается и трескается. Добавляю два (ну ладно, четыре) яйца, размазываю желток вилкой или палочкой для еды, обильно солю. Мне нравится, чтобы рис чуть-чуть пережарился, стал золотистым и хрустящим. Пока он жарится, я быстро кромсаю наискосок два пера зеленого лука, выключаю огонь, посыпаю сверху и подаю с соевым соусом. Соевый соус едоки должны добавлять сами. Это правильная подача.

– А горошек ты никогда не добавляешь! – ноет Дав.

– Он туда не полагается, – возражаю я. Она закатывает глаза, сует руку в пакет с «Кранчи-Натс» и закидывает горсть хлопьев себе в рот.

– Не ешь это, все будет готово буквально через две минуты.

– А я буквально не в состоянии ждать столько…

– С голоду не помрешь.

– Помру, не сомневайся.

Я знаю, что она будет мне докучать, пока я не достану из морозилки зеленый горошек и не добавлю в рис. К тому же придется ставить чайник, чтобы он быстрее разморозился.

Мы едим рис. Как всегда, обалденно вкусный.

– Хорошо, что папа приходил, правда?

– Да, хотелось бы только, чтобы он не отпускал дурацких реплик, которые бесят маму. Понимаю, почему он ее так раздражает.

– Слушай, а ты пом… – Дав начинает так хохотать, что не может закончить слово.

– Что такое? Чего ты ржешь?

– Помнишь, как мы играли в попу-кассу?

В кассу?

– О боже… – Теперь мы обе хохочем до слез. Крепко обняв друг друга, закинув головы и раскрыв рты, давимся беззвучным смехом.

Попа-касса

Попа-касса.

Сейчас будет воспоминание детства. Когда во время купания в ванной мы играли в паб и в русалок, а наша спальня превращалась в супермаркет. Полки были уставлены обалденными деликатесами, например, одноногая Барби изображала морковку или пастилу, а плюшевый мишка довольно убедительно играл роль нарезанной буханки хлеба.

Я всегда была кассиром, потому что я старшая, конечно. К тому же игру придумала я. Дав, на вторых ролях, изображала кассу.

Сейчас объясню…

Я садилась на нижнюю часть двухэтажной кровати, клала позади себя ворох настоящих пакетов из супермаркета, прижав их толстой книгой, чтобы они выглядели ровненькими и новенькими, как в магазине, а не скомканными, какими их засовывают в шкаф.

А Дав должна была лежать у меня на коленях, спустив штаны, с торчащим кверху маленьким беленьким задом.

На ее ягодицах я рисовала кассовый аппарат: всякие кнопки с пометками фломастером, чтобы нажимать и тыкать, клавиатуру с цифрами и маленький экран, на котором должна была высвечиваться общая сумма. Все это я рисовала чернилами и пользовалась чернильным ластиком для правдоподобия – чтобы для каждого покупателя сумма была другой. Это было очень похоже на настоящую кассу в супермаркете.

Приходили школьные подружки, делали вид, что берут с полок товар, клали в свои тележки старую туфлю или блокнот, отвертку или теннисную ракетку. Они придирчиво выбирали. Иногда, чтобы супермаркет выглядел еще правдоподобнее, я напевала известные мне популярные мотивчики, но не самые зажигательные и не отвлекающие: в конце концов, это магазин, и все должно быть натурально.

Но самое интересное было впереди. Когда подружки-покупательницы подходили к кассиру – то есть ко мне, – наступал мой звездный час. Я добросовестно разыгрывала процесс оплаты покупок, сканировала каждый предмет, проводя им по ерзающим ягодицам Дав. Она визжала и хихикала, в то время как я нажимала на клавиши с цифрами, беседовала с покупателями об их «планах» на неделю и спрашивала, обратили ли они внимание на недавнюю акцию по продвижению туалетной бумаги, есть ли у них клубная карта (с надеждой на лучшее) и нашли ли они все необходимое. Когда доходило до оплаты, все, конечно, хотели платить «кредитной картой» (за которую сходила игральная карта, папины водительские права – в общем, любой предмет, похожий на карту). А я брала карту и проводила ею между ягодиц Дав, как через настоящий терминал.

Операция завершалась успешно.

Еще про рис

Собаки принюхиваются в надежде на объедки. Мы едим, пока вилки не начинают царапать по дну тарелок.

– Отлично. – Дав встает, потягивается и начинает складывать рюкзак.

– Ты куда?

– На паркур.

– Ох, Дав!

– Что такое?

– Неужели нам нельзя уютно посидеть дома в халатиках?

– Нет. Дилан взял у отца дрон, и мы будем прыгать с навеса автобусной остановки.

– Сколько можно! – взвываю я. – Ненавижу паркур. Из-за него тебя никогда нет дома.

– Почему бы тебе не пойти со мной? И тоже попробовать?

– Вообще-то, у меня астма, и потом, я толстая, так что нетушки, я не стану скакать с автобусных остановок и прочих крыш.

– Вечно у тебя отмазки.

– И у меня нет спортивного бюстгальтера. Сиськи, понимаешь ли, будут болтаться.

– Спортивный бюстгальтер? Я никогда их не ношу.

– Дав. Между тобой и мной большая разница. Тебе тринадцать. За три года многое может измениться.

Она смотрит на мою грудь.

– Нет уж, спасибо. – Она теребит волосы. – А ты бы купила себе спортивный бюстгальтер для спортзала, а то мама взбесится.

– Не напоминай мне. – Я придавливаю рисинку указательным пальцем, и она расплющивается, превратившись в лепешку с дактилоскопическим рисунком. – Иди уже к своему дружку-паркуру. – Я начинаю убирать со стола. – И чем это улицы Лондона лучше меня?

Дав посылает воздушный поцелуй и убегает наверх. Она двигается так, будто всегда скачет на деревянной лошадке.

– Спасибо за обед! – От ее голоса дребезжат кастрюли, которые мне предстоит вымыть.

– Осторожнее там! – кричу я ей вслед.

– Сама осторожнее, – кричит она в ответ, – это ты у нас неуклюжая!

Я набираю в ложку риса и прицеливаюсь ею в собак, как из рогатки. Рис летит в воздух, как конфетти, и собаки кидаются его ловить. Влажные пасти, острые зубы, клац-клац.

Собаки даже не жуют. Разевают пасти, как поющие Маппеты, втягивают воздух и захлопываются, как урны с педалью.

Ромашковый чай

В кафе жарко. Хотя оба вентилятора работают и окна открыты, воздух спертый и душный. На мне розово-оранжевая рубаха с жирафьим узором и длинная розовая юбка в мексиканском стиле. Волосы повязаны ярко-синей косынкой. Повязывая ее, я с удовольствием смотрела в зеркало: очень красиво на фоне моих ярко-оранжевых ногтей. Я думаю о загрязненном воздухе, который приходится вдыхать, прополаскивать в собственных легких и выдыхать обратно. Посетителей мало, и я начищаю столовые приборы. Выпечку приятно есть вилкой. Так и определяешь хорошую выпечку. Когда она крошится под вилкой.

Алисия подрядила Макса и Марселя расчистить полки за стойкой. Полки громоздятся до потолка: они уставлены стеклянными банками с рассыпным чаем и зерновым кофе, старыми пыльными кувшинами для воды и стеклянными вазами. Говорят, беременные женщины любят гнездиться. Надеюсь, она не собирается угнездиться здесь надолго. Кстати, где она? Разобралась ли с моим заявлением? Мне как-то не хочется начинать обдумывать другие варианты.

Марсель поглядывает на девиц, загорающих в парке. ОПЯТЬ.

– О Боже, о Боже. Эти девушки сводят меня с ума! – врет он. Я закатываю глаза. – Девушки любят пирожные: заходите, получите пирожные. Сейчас напишу на доске: «Пирожные бесплатно» – и девушки так и ринутся сюда. – Жаль, что у меня нет наушников.

– Эй, Марсель! Если ты намерен держать лестницу, то держи ее! – требует Макс.

Лестница только одна, и Марсель уже дал понять, что не собирается «рисковать жизнью ради кафе». Что, в общем, правильно. Я была бы не прочь влезть к верхним полкам, но Алисия по понятным причинам не попросила меня карабкаться по лестнице. И вообще, слишком жарко. Я сижу на своем любимом металлическом стуле, пишу меню и смотрю, как Марсель держит лестницу, а Макс уверенно по ней лезет. Он достаточно высокий и, наверное, мог бы достать до полок без лестницы, протянув длинные паучьи руки к залежам пыли и барахла. Клубы пыли кругами носятся по воздуху, огоньки гирлянд мерцают на его руках, осторожно вытирающих лампочки. Он аккуратен. Его руки скользят и перемещаются так, будто все эти предметы – мягкие фрукты на кусте и он боится их повредить. И очень старается ничего не уронить.

– Давай быстрей, чего ты копаешься? – Марсель внизу обливается потом. – Хочется уже покурить и пообщаться с дамами.

– Ну так брось, Марсель. Все равно от тебя нет толку, ты же ее почти не держишь, – небрежно отвечает Макс, даже не оборачиваясь.

Мне смешно смотреть на Марселя: этот разгоряченный, раздосадованный мальчик, потеющий под высоким спокойным тополем, на который похож Макс.

Тут он начинает рассказывать, что ему нравится в девушках:

– Большая грудь. Большая попа. Тонкая талия. И длинные волосы. – Я отключаюсь после того, как он добавляет: – Печальнее всего смотреть на красивую девушку, которая остригает себе волосы, как мальчишка.

– А как насчет характера? – спрашивает Макс.

– Чего-чего? – переспрашивает Марсель, искренне удивленный.

С завтрашнего дня начинаю носить на работу наушники.

Макс наверху, он носит джинсы на бедрах, из-под них выглядывают боксеры фирмы «Келвин Кляйн»… Кажется, я смотрю на него дольше, чем приличиями позволено смотреть на что-либо, если, конечно, это не интересная книга или увлекательное телешоу. Наверное, я ничем не лучше Марселя? Глазею на Макса? Или не глазею, а просто оцениваю? Обижусь ли я, если Макс станет так глазеть на меня? И не подумаю. Буду в восторге.

А если Марсель – обижусь. Фу, отстой.

Мать Макса родом с Филиппин, а отец ирландец, поэтому у него миндалевидные зеленые глаза и сливочная кожа. Замаскированная россыпью веснушек – будто взрыв сверхновой. Такого же цвета, как его шорты. На солнце он весь золотится, будто просвет в тучах.

Интересно, есть ли у Макса подружка. Он никогда не говорит о девушках.

А может быть, он гей?

До меня постепенно доходит, что Макс вообще мало разговаривает, вероятно, потому, что в моих мыслях он присутствует постоянно, и поэтому я сама все время говорю с ним. И при этом мне кажется, что мы с ним ведем разговор, а на самом деле это, вероятно, не так. Это только я его донимаю.

Он начинает передавать Марселю разномастные стеклянные банки.

От серой вязкой пыли тяжелеют веки. Марсель кряхтит, притворяясь, будто банки ужасно тяжелые, и расставляет их на стойке. Входит посетитель, Марсель обслуживает его, начинает готовить кофе. Макс продолжает копаться на полках, стоя на лестнице. Пока Марсель занят, Макс смотрит на меня с нахальной улыбкой, делает жест, будто стреляется, демонстрируя, что значит работать на пару с Марселем, я хихикаю. Когда он смеется, на щеках у него образуются ямочки. О-о. Зубы у него белые, как рыбья кость, и острые с боков, как кинжалы. Он прикасается к каждой вещи с уважением. Изящно.

– О, свежая ромашка куда лучше, чем пакетики, которые мы завариваем.

– Наверное, уже не очень свежая, раз так долго там стоит; вероятно, на вкус, как дохлая моль.

– Может быть, попробуем, Блю? – Мне нравится, что он называет меня просто Блю. – Хочешь ромашкового чаю?

– Почему бы и нет? – улыбаюсь я.

Макс спрыгивает с лестницы. Марсель от этого не в восторге, но Макс игнорирует его сердитый взгляд из-под лохматых бровей и начинает возиться с заварочным чайником и ситечком. Мне нравится смотреть, как работает Макс, что бы он ни делал, похоже, для него важна каждая мелочь. То, как он аккуратно насыпает ложечкой золотистые сушеные цветки, как выбирает чашки, из которых мы будем пить. Как его длинные пальцы перебирают треснувшие блюдца. И он не перестает улыбаться. Я чувствую, что краснею.

Пряча под столом нож для масла, потихоньку смотрюсь в него, как в зеркало: очень ли я красная.

Макс снова появляется передо мной с дымящимся чайником и широкой улыбкой, и его глаза затмевают весь окружающий мир.

– Что ж, хорошая новость… пахнет ромашкой, – говорит он, довольный собой.

– Я, наверное, от этого засну – ромашка успокаивает. – Я закусываю губу и расставляю на столе принесенные им чашки с блюдцами.

– Правда? По-моему, любой чай успокаивает. – Мы обнимаем друг друга глазами. Он тоже меня успокаивает. Как будто общаешься с котом.

– Рассыпной чай бывает очень крепким.

– Если слишком долго заваривать.

– Жарковато для чая! – Марсель портит нам момент, мы с разочарованием видим, что посетительница уходит, взяв кофе с собой, и оставляет нам Марселя, как пятое колесо, от которого одна морока.

– Вовсе нет, от чая потеешь, а это охлаждает, – возражает Макс.

Я как раз об этом думала накануне! Наши мысли сходятся.

– Хочешь попробовать, Марсель? – Макс подмигивает; он обожает поддразнивать Марселя.

– Мне вовсе не надо охлаждаться, вовсе не надо! – Марсель мотает головой и подчеркнуто зевает.

– Три… два… один… – шепчет мне Макс.

И Марсель, как по заказу, бурчит:

– Хочу кофе.

Макс толкает меня в бок.

– Я всегда знаю, когда он хочет кофе.

Я приоткрываю чайник. Глухой звук звякающей керамики, запах ромашки.

– Что говорит чай? – Макс вглядывается в чайник. У него такое серьезное, простое лицо, он застенчив, но по-своему уверен в себе. Мне нравится то, как он с головой уходит в любое занятие, сосредотачивается на каждой мелочи. Когда он с тобой разговаривает, кажется, что он целиком поглощен разговором. Он настоящий. И добрый. Доброта так и пышет от него, как пар от чайника.

– Давай проверим, – говорю я. И смотрю на него. Мы оба притворяемся, будто нас всерьез занимает этот заваренный им чайник чая. Будто мы вложили в него капитал и он принадлежит нам. Устройство, в которое мы можем влиться сами. Что-то простое и священное, наше общее.

Желтое жидкое золото наполняет чашки, два оторвавшихся лепестка плавают по поверхности моего чая, скользя по волнам и качаясь на гребнях. Засушенные цветочки ожили.

– Положить тебе меду? – спрашивает Макс.

– Нет, спасибо, я люблю без ничего.

– Блюбель сама сладкая, как мед, – тупо острит Марсель.

До меня доходит, что я протираю одну чайную ложечку уже семь минут, так что большой палец онемел.

– Весь день так сидела бы, – говорю я. – А ты?

– Всю жизнь, – усмехается Макс. – Сидел бы и сидел так всю жизнь.

Розовая вода

– За дело, за дело. – Мимо нас протискивается Алисия. – Давайте, давайте, нечего прохлаждаться, что тут за чаепитие? Вы не в школьном буфете, чуваки.

Мы с Максом вскакиваем и вытягиваемся в струнку. Макс долю секунды смотрит на меня. Я почти слышу его глубокий вздох, будто в бешенстве. Могу поспорить, он готов разозлиться на Алисию за то, что она нарушила наше романтическое чаепитие, но не подаст виду. Он во всех видит хорошую сторону.

НО…

Я – нет. Не сейчас. Алисия! Как же она бесит! (Извините, понимаю, что пишу сейчас не о еде, меня опять заносит, но мне просто необходимо выпустить пар – РРРР! – я серьезно. Какая-то фря, понимаете ли, испытывает твое терпение и влезает в личную жизнь – помогите сестрице. ЕЛКИ-ПАЛКИ!)

Может быть, у Алисии просто отсутствует социальная эмпатия. Возможно, она лишена радара, который кричит: «Эта девчонка, может быть, затеяла флирт, и ей не надо мешать». В этом что-то есть – вот и в еде она ничего не понимает: у нее нет чувства стиля или вкуса, когда дело касается еды. Я знаю, что Алисия совсем не разбирается в выпечке, потому что ей нравятся дикие жуткие ароматы вроде розовой воды, а это совсем неподходящий запах для кекса, который хоть кто-нибудь захочет съесть. Ненавижу розовую воду. Она воняет. Ненавижу. У нее старушечий вкус. Она портит любую выпечку. Роза. Прекрасный цветок. Прекрасные духи. Но не для еды.

Мы разбредаемся по своей планете, а посетители прибывают. Парочка, которой хочется кофе после пробежки. Розовощекие и запыхавшиеся. Просматривают меню, крепко сцепившись указательными пальцами. Меню написано моими каракулями. Макс подходит к ним. Улыбается им точно так же, как перед этим улыбался мне. Я завидую, ведь они видят его улыбку так близко. Но им это по барабану.

Бормотание радио образует ремикс с ударами моего сердца. Снаружи пробегают прохожие, одетые по-летнему, разноцветные, как специи из набора «Сотни и тысячи». Заблудившиеся в жаре. Разгар лета.

А здесь мы. Воткнутые в парилку кофейни, горячую, потную, липкую. Где запах кофе так и въедается в лицо. Потому что черные крупинки из кофемолки забираются прямо под кожу, а особенно в гортань, где оседают дымной, похожей на пепел горечью. Скрежет, стук металла о металл. Крошащиеся облака морковного торта, кажется, готовы рухнуть под собственной мягкой сладостью, глазурь тает до состояния, когда сахарные гранулы, похоже, сами рады расплавиться. И огрызающаяся Алисия. Красная помада размазана, руки в боки, глаз дергается.

А мне суют влажную губку.

Я чувствую, как мои телеса вываливаются из одежды. Я очень люблю вещи в обтяжку. По-моему, это красиво, когда складки тела выпирают из ткани. От мысли о том, что Макс, возможно, смотрит на мои телеса, я кажусь себе симпатичнее, хотя подводка для глаз, скорее всего, размазалась, но я приучила себя считать, что и это выглядит неплохо. После разговора с Максом я вся на взводе. В моем теле, в кровеносных сосудах все еще взрываются белые звезды. Я протираю витрину, в которой отражается Макс, готовящий кофе. Глядя на его отражение, я почти что вижу, как ромашковый чай течет по его венам, как горячее жидкое золото, и просвечивает, как лавовая лампа, сквозь кожу. Оттого что я теперь так далеко от него, в другом конце зала, после того как мы были совсем рядом, мне делается грустно и в то же время приятно – как ностальгическое воспоминание по возвращении домой из Диснейленда, после прекраснейшего на свете дня.

Рахат-лукум

И близко меня не подпускайте.

Рисовый пудинг

Полный отстой. К рисовому пудингу я не подойду на пушечный выстрел. Тошнотворная подогретая гадость. Всегда клеклый, всегда чуть теплый, и даже джем не помогает. Собственно, он только портит вкус джема. Дав съедает горы рисового пудинга. А потом еще и еще. Дав вообще очень много съедает. Ее дневник питания по сравнению с моим был бы тысячестраничным романом, так что скажите спасибо. Она кладет чуть ли не девятнадцать кусков сахара в каждую чашку чая, так что в нем ложка стоит, перед каждым обедом она в качестве закуски съедает упаковку чипсов с сыром и луком, а после – кусок пирога с джемом или глазированную булочку и выглядит при этом как маленькая бесплотная фея. Не понимаю, как такое возможно. Легко представить, что когда-нибудь она станет взрослой мамашей с тремя детьми и все равно не растолстеет. Даже тогда. Она может стать старой нянюшкой, которая только и занята кукольными домиками и пазлами и никогда не встает с места. И все равно не растолстеет. Даже тогда. Как бы ни пыталось мое воображение снабдить ее лишними складками и выпуклостями, ничего к ней не пристает. Она никогда не узнает, как я, что такое собственная тяжесть. Никогда.

– Как тебе удается быть такой тощей, Дав? – спрашиваю я, но при этом слежу за своей интонацией – я не хочу, чтобы она думала, будто мне хочется быть не такой, какая я есть. К тому же я не хочу, чтобы она думала, будто я считаю ее слишком тощей, тощей в плохом смысле, потому что у тощих репутация немногим лучше, чем у толстых. Вот иногда говорят: «Как тебе повезло, ты такая тощая!» Если тебе вовсе не хочется быть тощей, это так же обидно, как если назвать кого-то толстым. Странно, считается, что называть людей толстыми невежливо, а тощими – пожалуйста. У тощих тоже есть комплексы.

Я смотрю, как она лягушкой соскакивает с крыши сарая за домом, цепляется за дерево, влезает на верхушку, перепрыгивает на забор, пробирается по шаткому краю загона для уток, сигает, словно кошка, на подоконник своей комнаты и слезает в окно.

– Откуда ж я знаю? – запыхавшаяся, улыбающаяся, она закрывает за собой окно.

Я тянусь за ингалятором и делаю глубокий вдох. Сколько бы я ни говорила, что все это мне ничуть не мешает, иногда я забавляюсь мыслью о том, как хорошо было бы быть худенькой и как бы это облегчило жизнь. Потому что это сильно облегчило бы ее другим. Им не пришлось бы гадать, способна ли я делать что-нибудь. Не пришлось бы отпускать реплики типа с какой стороны меня обойти. И заставлять гадать меня. Тогда бы никому не казалось, что я всем мешаю.

Черствые пападамы

У нас с Камиллой есть три способа зарабатывать деньги. Для меня это «Планета Кофе» и подработка нянькой. Для Камиллы – флаерсы. Да, она стоит на улице и раздает прохожим рекламные листки. Когда подруга в первый раз рассказала мне об этом, я подумала, что она рекламирует разные крутые штуки вроде клубных вечеринок и джем-сешенов, но поскольку ей нет восемнадцати, она раздает флаерсы индийского ресторана «Бенгальский стрелок». Три вечера в неделю она стоит у дверей заведения и впаривает листки. А я, когда у меня есть время и охота, составляю ей компанию и оказываю моральную поддержку. Обычно мы так и стоим вдвоем. Дрожа от холода. Вдев в ухо по наушнику от одной пары и приплясывая под музыку.

Платят за это ужасно, а самое противное то, что нам даже не полагается бесплатного карри. Однажды холодным вечером мы получили по чашке чая со специями и корзинку уныло выглядевших черствых пападамов, которые нам практически бросили, как околевающим от голода голубям. Мы все равно съели их, потому что и вправду свихнулись от голода. И съели бы все, что нам дали и даже бросили. И еще это был типа бонус от ресторана, а мы отчаянно желали, чтобы Камилла хоть немного продвинулась по службе с момента, когда она туда поступила. И теперь мы могли говорить одноклассницам нечто в свое оправдание: «Да, и там всегда бесплатно дают пападамы». Кроме того, черствые пападамы ужасно вкусные. Я люблю, когда они становятся мягкими, как съедобная соленая бумага. На вкус будто облизываешь конверт. Обалденно. Чай тоже был отличным.

– Помоги мне. Офигенные запахи, – ноет Камилла. – Они такие скупердяи. Я умираю с голоду. Почему они не могут просто накормить нас? Они же готовят горы жратвы. А их денег и на это не хватает.

Она заглядывает в окно «Стрелка» и испускает стон.

– Почему бы просто не попросить у них плошку дхала?

– Сама попроси, они тебя любят.

– Это тебя они любят. Это же твоя работа, Камилла.

– Я получила эту работу только потому, что других дураков не нашлось. Того, что они платят, хватает ровно на автобусный билет, чтобы сюда доехать. – Камилла прищелкивает языком. – Наверное, думают, что раз я полукровка, то не умею обращаться со специями. Да папа меня с младенчества кормил острым соусом. Это просто оскорбительно. Я бы на спор съела их самое жгучее карри! Пойди, скажи им, Биби, пусть заключат со мной пари.

– Ты хочешь, чтобы я пошла и сказала, что ты съешь самое жгучее карри?

– Ага. – До нее начинает доходить, какую чушь она сболтнула.

– А знаешь, что они раздают чили в больницах? Видно, ты опьянела от жары.

– ДАЙТЕ ПОЖРАТЬ! – внезапно кричит Камилла в дверь.

Мы обе хохочем. Камилла пинает кирпичную стену «Стрелка».

– Уссаться можно.

Тунец

– Хоть бы один луковый бхаджи, хоть бы один, ну что это такое?

– Свинство.

– Я бы даже горелый съела.

– Оооо, а я бы прямо сейчас съела пешавари-нан, а ты?

– Могу купить тебе.

– Камилла, ты не можешь купить, это будет значить, что они выиграли. Тогда ты и вправду окажешься в дураках.

– Верно. Хорошо хоть, не холодно. – Глубоко вздохнув, она почесывает затылок. – Посетители всегда заказывают слишком много, я возьму себе объедки.

– Это тебе от запаха хочется есть, – напоминаю я. – Видишь теперь, как пригодилась бы моя идея о картошке на автобусных остановках.

– Слушай, подойди-ка к окну с несчастным видом. Голодные глаза и прочее, как викторианский крестьянин в Сочельник. Пусть посетители ощутят чувство вины. – Мы изображаем голодные лица. – По-моему, мы похожи на сумасшедших. – Она смеется. – Ну и рожа у тебя сейчас, мне бы такие обои на телефон! – Камилла хлопает себя по карману. – Вообще-то у меня с собой банка тунца. – Она шевелит бровями. – Но нет открывалки.

– Банка тунца? Почему? Зачем?

– Ну да. Я люблю консервированный тунец, глоток протеина на бегу. Думала, что взяла банку с колечком, но, оказалось, ошиблась. Ненавижу такие. Зачем они вообще делают банки без колечек?

Я всегда думаю «они» о людях, которые делают все для нас, например, наливают в бутылки кетчуп и фасуют чипсы, а для этих людей, наверное, «они» – это мы. Потребители. Вдруг «им» нравятся банки без колечек? Нет, не нравятся.

– Не люблю тунец в собственном соку.

– Да! Я тоже. Правильный порядок такой: подсолнечное масло, родниковая вода и только потом сок.

– А с колечком похоже на собачий корм, разве нет? – Я строю гримасу, а Камилла морщит нос. – Ага, а хуже всего банки с собачьим кормом без колечек: открываешь и видишь, как этот противный желтый студень вылезает через верх. Как свиной пирог.

– Гадость какая. Заткнись. Ты отбиваешь у меня охоту съесть тунца.

Ей нет никакого дела до того, что прохожие на нас уже оглядываются.

– А ты отбиваешь у меня охоту жить. У нас даже нет открывалки.

– Знаю, но мы что-нибудь придумаем. Возьмем, например, ключ…

– Ну не знаю.

– А как ты собираешься его есть? Чем открыть?

– Вместе с крышкой. Пальцами. Не знаю.

– Жесть.

– Я помираю с голоду. Видишь, до какого падения меня довел ресторан?

Со стоном она стучит костяшками пальцев в окно и говорит:

– Видишь, до чего довела жизнь? Это отчаянные меры!

Я только кручу головой – надо же, какая она сообразительная!

Камилла лезет в карман и достает круглую жестянку с тунцом.

– Лучший друг дельфинов, – хихикает она. – Думаю, ты это оценишь. – Потом вынимает ключ от квартиры и становится коленями на землю, положив рядом нежно-розовую стопку флаерсов. Стоя на коленях, она терзает банку тупым ключом под разными углами: пытается резать, колоть, тыкать, царапать.

– Не выходит. – Она грохает банкой об асфальт. Мимо пролетает автомобиль и поднимает ветер, который уносит несколько флаерсов, так что они разлетаются по улице. Она тянется за ними, извиваясь, будто играет в «твистер», прижимая свою стопку то коленями, то пальцами.

– Уф, почти все! – Камилла с облегчением смеется, я помогаю ей сложить листки, она откидывается назад, банка с тунцом катится по тротуару.

– Мой тунец! На, держи. – Она сует мне в руку листки и бежит за банкой; та укатывается на проезжую часть, и к ней приближается машина.

– СТОЙ! Там мой тунец! – успевает крикнуть Камилла, прежде чем водитель переезжает банку, с громким «чпок» взрывает металл и мчит себе дальше. Камилла от всего сердца издает душераздирающий вопль, а потом изумленно ахает.

– Не может быть! Биби! Лучшая в мире открывалка!

Камилла восторженно хихикает и бежит на проезжую часть.

– Осторожно! – кричу я.

– Все нормально, Биби! Видишь, ничего не едет. – Присев на корточки, она собирает с земли остатки раздавленной банки. Месиво, сероватое, как слоновья шкура, и розоватое, как слоновье ухо. Все разбрызганное. Камилла держит жестянку, как грязную салфетку, густое, пахнущее рыбой масло капает на тротуар жирными кляксами.

– Нет, поверить невозможно!

– Ты же не собираешься это есть?

– Конечно, собираюсь! Жизнь сделала мне подарок, это тебе не хухры-мухры! Эта банка тунца способна изменить всё! Это знак.

Я смотрю, как она поддевает крышку ногтем: обрезки серого металла.

– Береги пальцы! – предупреждаю я.

– Я осторожно. – Она снова поддевает крышку; металл вибрирует. – Все равно крышка не снимается как надо. Дай ключ, попробую подцепить снизу, может быть, тогда… – Я вижу, что весь персонал «Стрелка» через окно глазеет на переполох. Наверное, думают, что Камилла вскрывает сейф, такое у нее сосредоточенное и взволнованное лицо. – Попробую вот так вдавить, а потом поднять.

Желтый ценник на банке темнеет от того, что струйка жидкости, словно кровь, сочится на поверхность. Вечерний летний воздух уже весь пропитан рыбным духом.

– Камилла, выбрось это в помойку.

– Это отличная банка тунца, Биби. Такое не выбрасывают в помойку.

– Ее же переехала машина. Я куплю тебе другую, с колечком.

– Не в этом дело, – она скрипит зубами. Я – хочу именно этого тунца. Понимаешь? И у меня почти получилось. Можешь подержать с этой стороны? Положи на минуту флаерсы и подержи.

– И все из-за какой-то банки тунца. Твои шикарные портки уже в масле. – Камилла подмигивает мне, на секунду прекращает терзать крышку и раздвигает ноги, чтобы продемонстрировать, что нижняя часть ее туалета может служить как шортами, так и юбкой.

– Теперь уже не из-за тунца. А из принципа. – Она цокает языком. – Помоги мне, я бы тебе помогла.

Я откладываю флаерсы и прижимаю согнутую крышку, в то время как Камилла концом ключа пытается поднять ее с другой стороны. Крышка начинает наконец ползти вверх.

– Есть, есть, есть! Биби! Получилось! Нажми посильнее…

ШЛЕП.

Банка содержимым вниз падает на стопку флаерсов. Рыбное масло пропитывает бумагу и покрывает наши руки, жирные, липкие и воняющие рыбой.

Камилла только вздыхает. Поднимает листки вместе с жестянкой, собирает все в кучу и бросает в урну.

– Эй! – кричит она официанту, тупо высунувшему голову в окно. – Да-да, вы! Я ухожу! – Она вихрем подлетает к двери «Стрелка» и кричит в щель почтового ящика:

– Столько трудов и ни одной бесплатной порции карри: позор!

И мы топаем ко мне домой, голодные как волки и провонявшие консервированной рыбой.

Руки у меня зудят от этого кошмарного влажного и вонючего масла. Кажется, что они отяжелели. Приходится держать ладони раскрытыми, будто я собираюсь выпустить когти, и на весу, чтобы не прикасаться к одежде. Запах преследует нас, как запах рвоты.

И весь долгий пусть домой мы проделываем пешком, потому что у нас нет денег на автобус, а главное – из принципа.

Старый пастуший пирог

– Как, интересно, я достану из сумки ключ, когда у меня все руки в тунце? – Я вглядываюсь в сумку в надежде что-нибудь разглядеть среди царящего там хаоса. Вижу губную помаду, тампон, пакет для собачьих какашек и мандарин, покрытый белыми точками. – Придется будить Дав.

– Буди.

– Дав! – ору я. – Дав! – Поднимаю камешек и бросаю в ее окно. – Дав!

Мы ждем.

В спальне вспыхивает свет, она подходит к окну и смотрит вниз. Без восторга.

– Какого черта?

– Не могу войти.

– А где твой ключ?

– У меня руки в тунце.

– Знать ничего не хочу.

– Ты можешь проделать этот свой трюк, типа спуститься по водосточной трубе и впустить нас?

– А может, просто спуститься по лестнице?

– Можно и так. – Я улыбаюсь. – Она такая умная, – гордо бурчу я Камилле.

Разъяренная Дав открывает дверь. На ней пижамные шорты.

– Мойте руки, – приказывает Дав.

– Ладно, командир. Мы умираем с голоду, – сообщаю я.

– Опять были в дурацком индийском ресторане? – с отвращением спрашивает она. – И вас опять не покормили?

– Ну да, такие скупердяи. Фиг с ними.

– Какая ты хорошенькая, – говорит Камилла моей сестре. – Ножки как хлебные палочки. – Все всегда говорят Дав, какая она хорошенькая.

Дав закатывает глаза.

– Ох, и влетит тебе от мамы. – Она произносит это с удовольствием, стоя над нами, как злобная тюремная надзирательница, и следя, хорошо ли мы отмыли руки от рыбного масла.

– Есть что-нибудь пожрать? – Камилла захлопывает дверцу холодильника, даже не оглядев полки. – Жаль, что у нас нет денег на пиццу.

– А кто у нас работает в индийском ресторане и не получает даже бесплатного карри? Не понимаю. Дуры вы обе. – Дав оставляет нас в покое и отправляется обратно в спальню.

– В буфете хоть шаром покати. – Я надуваю щеки.

– Жаль, что твоя мама не из таких мам.

– Мне тоже.

– Подожди…

И тут я вспоминаю самую лучшую, самую классную вещь на свете. В духовке осталась половина пастушьего пирога.

– Ох, елки зеленые, мы спасены! – Камилла улыбается и уже начинает обдирать сырную корку с верхушки.

– Надеюсь, он нормальный. А то ему, кажется, уже сто лет.

– Конечно, нормальный, это же пастуший пирог. Абсолютно функциональная вещь. Такие со временем становятся только лучше.

– Хм. – Может быть, она и права. – Но он не стоял в холодильнике.

– Ой, брось. Это просто лекарство по сравнению с теми годными только для собак кебабами, которые я обычно ем после работы.

Камилла права. А духовка, по сути, почти холодильник, так что…

И мы вонзаем вилки в пирог. Пюре стало комковатым, почти смерзлось в крахмалистый айсберг и припахивает формой для запекания, но вкус тем не менее сохранился.

– Эй, давай сунем его в микроволновку!

Мы наполняем тарелки и пытаемся втиснуть в печь сразу обе. Они звякают и выпихивают друг друга, неуклюже вертятся, а стеклянный поднос под ними соскакивает.

– Так не разогреешь. Нужно по очереди, чтобы каждой порции достался весь жар.

Камилла лезет пятерней в пакет мюсли «Альпен» и выуживает горсть пепельно-снежных хлопьев. Весь ее подбородок обсыпан крошкой. Мы нетерпеливо по очереди греем свои тарелки, понимаем, что ждать больше не можем, и едим пюре чуть теплым. Камилла добавляет красный соус и в придачу ложку мангового чатни. Я ем без ничего.

– Я безработная. – Камилла подпирает кулаком подбородок.

– Не расстраивайся, что-нибудь да подвернется.

– И почему я не задерживаюсь ни на одной работе?

– Потому что ты неуправляемая, вот почему.

– Что это ты делаешь? – утомленным голосом спрашивает Камилла.

– Записываю.

– Что? Что ты записываешь?

– Я должна записывать в эту дурацкую тетрадь все, что съела.

– Жаль, что случилось то, что случилось, а то бы могла и тунца записать, – с грустью замечает Камилла.

Мы чистим зубы одной щеткой и направляемся в мою комнату. И ложимся спать, свернувшись, как пара скатанных разрозненных носков.

Кажется, спали мы минуты четыре…

– Биби! – Это мама. – Биби, просыпайся!

Солнце так и бьет в окно через занавеску. Лето. Да-а.

– Что? – Глаза у меня склеены паучками туши для ресниц.

– Помоги с утками.

– И на кой тебе эти утки, – ною я. – У них даже не может быть хорошеньких утяток, потому что они мужики. Только крякают и действуют на нервы. Спать хочу.

– Помоги, пожалуйста.

– Мам, я хочу спать.

– Блюбель, если, по-твоему, твой отказ учиться означает, что ты будешь спать до одиннадцати каждый день и не станешь помогать мне по дому, тебе стоит задуматься.

РРРРР! Я хочу возразить, что я на самом деле очень хорошая и послушная, потому что веду строгий дневник, но а) я ведь не соблюдаю диету, и б) она тут же напомнит мне, что я еще не была в спортзале. Ведь таким был уговор, но вы, конечно, об этом уже знаете и сейчас, наверное, думаете: «Ты вообще ничего не делаешь, только жрешь».

– Мам, теоретически сейчас летние каникулы, так что я еще не бросила школу, пока они не закончились. Мне полагается перерыв после экзаменов, а новый учебный год не начался, поэтому ты несправедлива, лишая меня моих прав. – Она, не слушая, направляется к двери. – И вообще, где Дав? – вопрошаю я. – Почему бы ей тебе не помочь?

– Наверное, скачет где-нибудь по крышам.

Я роняю голову на подушку. Ненавижу эту семейку.

Камилла перекатывается на бок. Ее африканские локоны лезут мне в лицо – будто спишь рядом с гигантским микрофоном.

– Давай поможем твоей маме, вставай. Она к нам добра.

Походкой зомби мы плетемся в кухню. Солнце жарит в окно, я вся закипаю, как если бы застряла в брезентовой палатке, а кожа вся ссыхается, будто лицо намазано гелем для волос. Камилла одета в топ от купальника и мальчишечьи шорты, но вряд ли такие стал бы носить какой-нибудь мальчишка. Ее золотистый живот торчит вперед, как у тролля. Так бы и засунула ей в пупок лиловую бусину. Везет ей, она успевает красиво загореть за долю секунды. А на мне пижамные штаны и куртка. Так что вряд ли удастся загореть. Обожаю шляться в пижаме.

– Спасибо, девочки. Мне нужно, чтобы одна из вас пошла со мной в зоомагазин за свежей соломой, потому что там нельзя парковаться и в прошлый раз нам выписали штраф, а другая пусть приберется в сарае для уток.

– Ох, мама! – вою я, потому что знаю, кому придется прибираться в засранном сарае.

Камилла смеется, прячет волосы под оранжевую шапчонку, сует ноги в шлепанцы и вместе с мамой идет к выходу.

– Совок вон там.

– Вот спасибо, – с сарказмом пищу я.

– И не забудь, что собак нельзя оставлять наедине с утками.

– Да-да!

– Радуйся солнышку, – дразнится она, прекрасно зная, что я в бешенстве.

Собачий корм

Мэри, Кейт и Эшли с кряканьем сгрудились вокруг меня. Ох, ну не сейчас. Я совсем без сил. Глаза так и поджариваются на ярком свету. Скворчат, как подгоревшая луковая кожура. Жуть, какое солнце. Мне хочется пить, я могла бы выпить целое озеро.

Мама горда своей изобретательностью, потому что она нашла на улице старую ванну и превратила в самодельный пруд, чтобы утки могли плавать. Они могут плавать только по очереди, но очень довольны. Глупые далматинцы тоже тут как тут. Обнюхивают сад. Метят все подряд, чтобы продемонстрировать свою свободу, пытаются подлизаться, чтобы получить подачку, и подбирают остатки утиного корма.

Сарай полон дерьма. Толстая, перемешанная с пухом и перьями, склизкая солома вся слиплась и стала тяжелой и блестящей от утиных какашек. Я отчаянно работаю вилами. Мне тошно. Мозги пухнут от устойчивого запаха всей этой пакости. Может быть, подобный физический труд приравнивается к посещению спортзала? Именно от таких упражнений бывают разрывы связок, грыжа и прочие прелести. Спина как будто разрывается на части, как полоски слоистого бекона, весь жир отделяется, пока я тут гребу. Ни дать ни взять фермер. Может быть, это мое призвание?

– Привет, Блюбель! – Это наша соседка Фархана из ближайшего дома. Она хорошая. – Прекрасный денек!

– Да! – Я стараюсь улыбнуться пошире.

– Все сегодня вылезли на балконы! – Она тоже улыбается. – Мне нужно полить растения – посмотри на тимьян, он явно знавал лучшие времена! Так жарко!

Я оглядываюсь. Фархана права. Все вылезли на балконы. Поливают цветы. Читают газеты. Здороваются. Мне всегда нравилось, что у нас дома с балконами. Что-то в этом есть средиземноморское, в лондонских таунхаусах редко бывают балконы. И ничего, что видны с них только голуби да летающие повсюду пакеты из-под чипсов. На самом деле это здорово в такой день, как сегодня. Только у нас балкон хуже всех. У других они из красивого металла, покрашенные, с цветами, столиками и стульями для барбекю. А наш больше похож на мостки. Покосившиеся мостки, держащиеся на деревянных балках, так изъеденных древоточцем, что, кажется, рассыплются, едва до них дотронешься. Единственное украшение – птичий помет и окурки, летящие от соседей. Я нагибаю голову и продолжаю грести. В такие моменты мне хочется, чтобы рук у меня было побольше. Одновременно держать открытым мусорный мешок и сгребать туда сырую солому довольно трудно. Собаки с ворчанием бродят вокруг, суют в мешок липкие носы. «Нет, это не вам», – говорю я им, отпихивая их толстые пятнистые бока.

– Ух ты! Как круто! – Это Джеральд, другой сосед. Он писатель и совсем не похож на свою фотографию в книжках, потому что снимался двадцать пять лет назад. Я знаю: делала про него в школе доклад. Он стоит на балконе, будто на сцене, весь такой гордый, самодовольный, выпятив брюхо, как беременный. – Хорошо, что это ты, а не я, – острит он, пристраивая свою кружку на животе.

– Ха! – отзываюсь я, в основном потому, что мозги у меня сейчас непригодны для комментариев.

– Что ж, я думаю, нужно как-то платить за себя, пусть даже собственной матери. Я в твоем возрасте продавал газеты, и приносил уголь, и давал маме деньги на оплату жилья. – Джеральд вытягивает руки, как будто он герой какой-нибудь. Тоже мне повод для выпендрежа: деньги он матери давал! Чудак.

Вот Камилле повезло. Все, что от нее требуется, – сидеть в машине и ждать маму. А больше всех повезло Дав: ей никогда не приходится заниматься подобной чепухой, потому что у нее свои дела. Мне тоже нужно завести хобби или записаться в клуб. Как Дав со своей гимнастикой и паркуром. Да-да, я знаю о существовании спортзала, но это для меня не хобби, а сплошное наказание. В какой бы клуб мне записаться? Жаль, что я вышла из возраста скаутов Брауни. Брауни – это было бы лихо. Я была бы не против, если бы меня сейчас поддерживал отряд славных Брауни. Особенно когда дни тянутся так долго и нескончаемо. Не могу же я только и делать, что работать в кафе. Клуб «Твикс»? Клуб печеных бобов? Клуб чесночных гренок? Клуб брелоков? Хоть что-нибудь, что бы вытащило меня из э…

О боже, только не это. Вдруг у меня внутри будто что-то упало. Мне нужно в туалет по-большому. Немедленно.

Я чувствую, как мои внутренности раздвигаются, будто полярные шапки в Арктике, тают, освобождают место готовой извергнуться горячей лаве. Да что же это, почему? Я вежливо улыбаюсь Джеральду и пытаюсь вести себя как обычно. Кажется, даже что-то бормочу, вроде «Я забыла… э-э….», но не уверена. Я бросаю совок на землю, он падает с хлюпаньем. У уток удивленный вид. Рот у меня полон слюны, я вся трясусь. Собаки бегут за мной. Всем известно, что собаки собираются по двое, как полицейские или мусорные контейнеры, и должны обязательно убедиться, что я мчусь в дом не для того, чтобы убить грабителя или уронить на пол миску жаркого. А просто в туалет.

Пастуший пирог колотится о мои внутренности, как кроссовки в сушилке-центрифуге. Так и знала, что не надо было есть эту старую прокисшую тухлятину.

От жаркого солнца поднимается температура, и все, что у меня внутри, начинает закипать. И таять. Диарея дана мне в наказание. Я отравилась. Сама. Совершила самоубийство. Смерть от пастуха! Я подбегаю к задней двери…

Заперто. Заперто. Я делаю еще одну попытку. Дергаю дверь. Не открывается. Как? КАК?

Зачем они заперли дверь? С какой стати моя дуреха-мама заперла дверь? Не понимаю!

Тем временем я уже не в состоянии сжимать ягодицы. Они как широко открытая дверь магазина распродаж, кричащая: «Распродажа! Все должно уйти!» Пот катится с моего лба. Волосы слиплись, пальцы ног поджимаются сами собой, я вся содрогаюсь. Быть ворчит, Небыть заскучал и уходит. Они разочарованы: ни убийства, ни жаркого. Их далматинские пятна начинают соединяться и сливаться. Я схожу с ума. Мне так нужно в туалет, что я утрачиваю чувство реальности. Такого не может быть. Утки крякают.

Дерьмо, дерьмо. Дерьмо в буквальном смысле слова. Вот-вот вырвется из меня, как из механической мороженицы. Я заталкиваю его назад. И ношусь по двору, как потеющая безголовая курица, между собаками и утками, сорняками-переростками, чертовым прудом из ванны и грязной соломой. Есть ли место в саду, где можно покакать? Как бы не так, не на глазах же у любопытных соседей, наслаждающихся солнышком! И телефон я оставила в доме, так что не могу позвонить маме или Камилле, чтобы немедленно приехали и впустили меня.

Они скоро вернутся. Зоомагазин совсем близко. Пусть мама и делает покупки целую вечность, но у Камиллы наверняка такая же реакция на старый пастуший пирог, и они могут вот-вот вернуться.

Просто надо продержаться. Продержаться. Глубоко дышать. Сосредоточиться. Вспомнить ту тетку, что приходила в школу рассказывать о силе мысли и медитации. Выбросить это из головы. Что она там говорила? Ты на пляже. У моря. Теперь беги, беги туда и… какай!

Уф. Дыши глубже. Они скоро вернутся. Меня трясет. Меня тошнит. Рот полон слюны. Я сплевываю. Заполнившее живот липкое, горячее дерьмо терроризирует меня. Я стараюсь казаться спокойной. Но как будто мокрая сумка с коричневым козьим сыром колотится о мои внутренности. Кишечник, как боксерская груша, по которой колотят. Волынка, полная грязи.

Дальше – хуже.

– Биби! – Это Фархана. – Твоя мама у входной двери. Спрашивает, можешь ли ты впустить ее. У нее нет ключа.

Какого дьявола?

– Извини, что? – Не может такого быть. Я цепенею. Будто в горячке.

– Она оставила ключ от парадной двери на кухонном столе. И попросила сказать тебе, чтобы ты ее впустила.

– Фархана! – кричу я. Голос срывается, мне кажется, что я несу бред, что рот у меня так же ненадежен, как зад. Я больше не в состоянии быть вежливой, никаких политесов. – Это она заперла дверь в сад изнутри! Я заперта в саду, не могу войти в дом!

(P.S.: А моя задница сейчас взорвется!)

– О господи! Что же делать? – Фархана закусывает губу. Черт, да не стой ты там! – Я скажу ей. – Она исчезает внутри, а я корчусь. Быть и Небыть явно радуются. В восторге от представления. Они нагло и умышленно нарушают туалетные правила, чтобы позлить меня. Тебе-то, Быть, не нужно устраивать такой цирк. Какай тут. А мне нужно куда-то пойти. Еще раз подергать дверь, хотя я и знаю, что она заперта. Может, от жары дверь разбухла? Может, у меня руки-крюки?

– Блюбель! – Ох, только Джеральда-писаки тут не хватало. Он свешивает голову с балкона, кружка балансирует в руке. – Твоя мама снаружи, она…

– Знаю, знаю! – огрызаюсь я. Знаю! Заткнись уже.

Мне необходимо избавиться от этого троянского коня – пастушьего пирога. Это же яд, он отравляет. Лучше бы меня тошнило. Это не было бы так неловко. Нагнулась бы за кустом, и меня бы вырвало. Поп-звезды то и дело блюют на сцене. Сейчас-сейчас, если бы я нашла место, чтобы вывернуться наизнанку, может быть все и выйдет в другую дырку. Я едва могу двигаться, иду на заплетающихся ногах. Подпрыгиваю. Крепко сжимаю ягодицы. Даже пукнуть не решаюсь, иначе из меня повалит. Черт… давай, думай… рядом с задней дверью есть тропинка, только маленькая, туда выходит дверь в чулан, где хранится газонокосилка. Я доползаю до чулана, сажусь на корточки и собираюсь какать – но там же дощатый пол. Я не могу так просто взять и сделать это. Что, если кто-нибудь выйдет в неподходящий момент… ну да, моей голой задницы, может быть, и не будет видно, но само извержение дерьма не пройдет незамеченным. Может быть, из меня польет, как шоколадный молочный коктейль из упавшего стакана. Блин, мне требуется емкость.

У собак такой вид, будто они помогают мне искать. Я-то знаю, что ничего подобного. Им наплевать. Да давай, делай! Будь естественной, как животные, как мы! – думают они. Очень соблазнительно. Но я так не могу. Я же собираюсь стать взрослой женщиной. Которой не нужны памперсы. Так я никогда не стану никаким менеджером. Я думаю о самодовольной медсестре из кабинета врача, смеющейся мне в лицо. Об Алисии из «Планеты Кофе», с отвращением цокающей языком. Об одноклассницах. Фу… она такая толстая и противная и ходит под себя. Такие истории быстро не забываются, будьте уверены.

Нет, не могу. Кишечник завывает, готовый приступить к громоподобному извержению дерьма. Почему мне кажется, что оно заполняет все мое тело, проникает в вены?

Мне ужасно жарко. Нужно разбить окно и проникнуть в дом. Я снимаю пижамную куртку и остаюсь в лифчике, когда-то белом, а теперь заляпанном пятнами от чая и выглядящем так, будто его носило привидение викторианской эпохи. Оборачиваю курткой локоть. Сама удивляюсь, как у меня хватило ума сделать это, а не жахнуть в стекло кулаком, как последняя идиотка, каковой я, собственно, и являюсь. Я примериваюсь к окну, уже готовая разбить стекло. Но не могу. Меня трясет. Я чувствую такую слабость от необходимости покакать, что сил совсем не остается. Если я стукну, то одновременно и обкакаюсь. Никакой женской выдержки. Пора уже повзрослеть.

Вот он, решающий момент. Теперь, Биби, ты ответственная взрослая. Ты попала в переделку и должна сама из нее выйти. Пусть это будет отправной точкой, началом пути к твоей новой личности. Я возвращаюсь на облюбованное место, делаю глубокий вдох, снимаю пижамные штаны, и тут я вижу это. Собачья миска. Немедленно испортить ее! Я подтягиваю миску к себе: вот и емкость. Раздается царапанье металла по плитке. Ну и пусть Небыть смотрит на меня с ненавистью – не туда, Биби, только не туда, подумай хорошенько! Ничего переживет. Извини, Небыть.

Подсунув под задницу металлическую плошку, как ненормальная, я опорожняю в нее кишечник – выбора у меня нет. Собаки скулят. Джеральд высовывает голову с балкона, чтобы что-то сказать, но я, сидя на корточках, наставляю на него палец, как одержимый демон, рожающий другого одержимого демона, Одержимого Демона-2, например, и реву:

– Назад, Джеральд! В дом!

Он отшатывается назад, и я продолжаю процесс Великого Облегчения. С закрытыми глазами. Все. Я на седьмом небе. Вся дрожу. В таком восторге, что, кажется, могу летать. Райское блаженство. Я поднимаю зад.

Наконец я вернулась к жизни. Супергерой. Способная на все. Я делаю вдох. Снова наматываю на локоть куртку. Концентрируюсь на стекле, как на мишени, разбиваю окно. Оно разлетается с одного удара. Да я просто ниндзя-воин! Другой рукой я отодвигаю засов. Дзинь. И опять я абсолютный победитель. Войдя, я бегу по дому. Все кажется таким скучным и недостойным меня теперь, когда я – ходячая легенда, способная проникать в запертые дома. И едва подхожу к двери, ключ в замке поворачивается. Входит мама с Камиллой и Дав.

– Дав впустила нас. Я просила Джеральда сказать тебе, он что, не сказал?

Фу. Мимолетный образ Джеральда, который видел, как я какаю! Зрительный контакт. Меня передергивает. Мама продолжает:

– Извини, что захлопнула дверь. Привычка. Как ты попала внутрь?

– Я просто… – Я чувствую бешенство. – Я просто разбила стеклянную дверь.

– Разбила стекло? Биби, мы же были снаружи всего пару минут. Я позвонила Дав, она прибежала и открыла нам. Ты бы могла подождать. – Глупая Дав без единой капли пота на своем глупом идеальном лобике после пробежки по жаре.

– Не могла. У меня… скрутило живот. А у тебя, Камилла?

– Нет, – смеется Камилла, внося в дом охапку соломы.

Вид у нее кокетливый и свежий. Под мышкой пакет с бейглами. Как мы далеки друг от друга в этот момент!

– Почистила загон?

– Типа того, говорю же, у меня прихватило живот. – Я иду за ней в кухню, где она распаковывает покупки.

– Жарко, да? – Она тянется за стаканом, чтобы налить себе воды, закатывает глаза, стакан падает и разбивается. Она выглядывает в сад…

Весь усыпанный окровавленными белыми перьями.

Мэри, Кейт и Эшли… О НЕТ!

Собак поблизости не видно.

– Значит, это нам не понадобится. – Мама бросает на пол сумку с соломой, а я бегу наверх – в душ.

Тосты

Тосты очень облегчают жизнь. Даже из паршивого нарезного белого хлеба – такой тост плюс чашка чаю, и ты можешь разрулить кучу проблем.

Но не проблему трех мертвых уток.

Или необходимость очистить собачью миску от собственного дерьма.

Днем приходит отец.

– Это все Небыть! – вопит мама. – Он думает, что он здесь хозяин!

– Нечего сваливать на него! – орет папа. Сегодня на голове у него кепка, он срывает ее, словно реквизит, и швыряет на кофейный столик, чтобы показать, как рассержен. Я не могу избавиться от впечатления, что он делает все по указке режиссера. – А ты как думала? Если держишь одновременно трех уток и двух далматинцев, жди побоища. Это же собаки, Люси, они охотятся.

– Они плохо воспитаны.

– А ты представь, что тебя оставили с сотней бокалов охлажденного белого вина с условием, что ты не выпьешь ни одного.

– Что-что?

А тосты между тем прекрасны. Я готова выкинуть из головы и массовое истребление уток, и историю с поносом, и ссорящихся родителей и только слушать чудесную колыбельную бледного, соленого масла. Пружинящее, мягкое, теплое давление хлебного матраса, крошки соленой мармитовой щебенки, рассыпающейся при каждом укусе, хрустящая тостовая корочка, омываемая чаем. Это я во всем виновата. Нельзя было оставлять уток без присмотра.

Тут родители начинают скандалить всерьез.

– Ты куда? – спрашивает Дав отца, встающего из-за стола.

– Ухожу. Твоя мамаша – заразная корова. – И он выходит.

Мама поворачивается к нам и смеется.

– Он так быстро лысеет, – говорит она. – И что я только находила в этом типе? Скажу вам откровенно, девчонки, никогда не западайте на мужиков старше вас, потому что вначале кажется, что все это так весело и таинственно, а потом не успеете оглянуться, как нарожаете детей от собственного дедушки. Говорят, у них есть деньги, но это неправда – в конце концов они начинают жить за ваш счет. – Она трет глаза. – Извините, девчонки, нехорошо говорить гадости, все-таки он ваш отец, но я должна выговориться. – Теперь она потирает шею и как будто намерена сознаться в том, что долго скрывала. – Ваш папаша – недалекая, наглая, самовлюбленная, эгоистичная свинья с алкогольной зависимостью. – Она переводит дыхание и продолжает: – Он похож на бочонок из-под масла, древний, которому место в музее. Смех и грех. – Она гладит головы собак. – Боже, о чем это я?.. Дав, налей мне бокальчик вина, пожалуйста!

Выходит, что тосты не в состоянии решить и эту проблему, в смысле помирить маму с папой. А мне нравится каждый кусочек…

Корнуэльский пирожок

– Нет, я точно знаю, на что он похож, – мама потягивает вино, и, кажется, оно возвращает ей ясность мысли, – на корнуэльский пирожок – типичный отсыревший корнуэльский пирожок… весь потный… в бумажном пакете.

Видите ли, когда-то продавались такие корнуэльские пирожки, наполовину пряные, наполовину сладкие, так что для фермеров в обеденный перерыв они могли служить и главным, и сладким блюдом. Жаль, что их больше не продают.

Сердечки латте

Я не влюблена в Макса, но, наверное, воображаю, что влюблена.

Этого вполне достаточно.

Макс может часами трепаться с Марселем о кофейных зернах. Я, вероятно, немного влюблена в него, потому что ревную к кофейным зернам. Ревную, когда он говорит о них так, будто они его истинная страсть. Ревную, когда он нежно берет зерна в руки, нюхает их, вдыхает аромат. Флиртует с ними. Хотела бы я, чтобы он говорил с Марселем обо мне, так, будто я – кофейное зерно. О том, какая я чудесная и необыкновенная.

Я плюхаюсь на стул рядом с ними. И рядом с моим соперником – кофе в зернах. На мне рубашка с алфавитным узором. Вся в разноцветных буковках. И розовые леггинсы с завышенной талией. Парни заняты маленьким термометром, который окунают в молочную пенку и наперегонки, рисуют на поверхности разные картинки: листочки, веера, цветочки, птичек, физиономии президентов.

– Научи меня тоже, – прошу я Макса. «Прошу» на самом деле значит «умоляю». Я вроде моей мамы, прилипла к нему как банный лист. Ну ладно. Пора признаться: я влюблена в Макса. Это официальное заявление. Как же мне неловко это писать. И чувствовать. И что вы читаете это в моем дневнике питания. Еда тут, конечно, совершенно ни при чем, но все равно, елки-палки, ка-а-кой чува-а-ак… Слишком хорош. Слишком хорош.

– Как, Блюбель, столько времени здесь работаешь и до сих пор не умеешь готовить кофе?

– Ну тебя, Макс, я хочу научиться рисовать картинки на кофе.

– Латте-арт! – гордо улыбается Марсель. (Пошел вон, Марсель.) – Я умею рисовать сиськи.

Макс цыкает на Марселя. И улыбается мне:

– Сейчас покажу.

Иногда, разговаривая со мной, он смотрит на мои губы. На голове у него свежая стрижка. Я хочу спросить: «Ты постригся, Макс?» – но, боюсь, это несколько преждевременно.

– Рисуй сиськи, если хочешь чаевые побольше! – снова влезает Марсель.

– Кофе от этого не становится вкуснее, – возражает Макс.

– Зато видно, что ты вкладываешь в это душу.

– О, смотри, вот твой шанс! – В кафе как раз входит старушка с похожей на сардельку таксой. – Иди зарабатывать свои чаевые, Марсель!

Макс смеется и ведет меня к кофемашине.

– Смотри, молоко должно быть блестящим, вот таким. Если в чашке эспрессо, молоко должно улечься поверх эспрессо, чтобы кофе пробивался сквозь него. Это дает эффект ряби, видишь? – Я смотрю, как он осторожно обхватывает чашку ладонью, поворачивает, наклоняет под таким углом, что она скользит ему в руку. – Важно наливать с высоты, тогда будет получаться как надо… При этом наклоняешь и покачиваешь молочник, все нужно делать быстро, а потом…

– Сердечко!

Могла ли я быть в большем восторге!

– Ага. Теперь ты.

– Сначала попробую кофе, – говорю я. – Фу! Нет, по-прежнему гадость.

Макс смеется и протягивает мне чистую чашку. Кофемашина булькает. Я делаю то же, что и он, копируя его точные движения.

– Да, все правильно, только не напрягай так руку… – Он нависает надо мной, как будто хочет забрать чашку. Черт бы побрал мои неловкие ручищи.

– Можно? – мягко спрашивает он.

– Конечно, – смущаюсь я: сейчас он выхватит у меня чашку, потому что не может смотреть, как я испаскудила его любимое дело.

Но вместо этого его теплая ладонь внезапно обхватывает мою руку. Я в трясучке. Кофе тоже трясется. Сердце бьется учащенно. Я немного волнуюсь.

Я-то думала, что достаточно жить своей жизнью, ложиться спать, просыпаться, есть, пить, радоваться жизни и ходить на работу, а твое тело само разберется, влюблена ты или нет. Как будто оно все просчитает, пока ты спишь, а утром, в твое личное время, выдаст тебе все результаты. Когда ты одна, а не наедине с подозреваемым, да еще на работе, да еще рисуешь сердечко на поверхности латте. Как я дошла до жизни такой? Ненавижу себя.

– Ты вся трясешься.

– Я волнуюсь.

– Отчего ты волнуешься? – (Потому что ты сделан из карамели и выманиваешь меня из улья. Гы!) – Я сто раз пытался, прежде чем получилось то, что надо. – Он берет меня за руку. Чувствую, кофе проделывает со мной ту же штуку, что вода в «Парке Юрского периода», в сцене с автомобилем, когда появляется Ти-рекс. Предает меня. Просто-таки ввергает в бездну.

Бум, бум, бум

Сама того не осознавая, я произношу то, о чем только что подумала, вслух. Проклятые мозги, вы подводите меня.

– Ага, это как в той сцене в «Парке Юрского периода», когда появляется Ти-рекс с пластиковой чашкой воды… ну понимаешь… рябь… – Да заткнись уже, Биби.

– Я не смотрел «Парк Юрского периода».

– Не смотрел «Парк Юрского периода»? Извини, но ты что, пещерный человек? Я просто… мы по-прежнему будем дружить или… – (Или тебя можно повысить до звания моего парня.)

Жесть. Я просто отвратительна.

– Да ладно, старье.

– Зато актуальное. Эффекты и сейчас впечатляют. Вот ты меряешь температуру молока термометром, а для меня «Парк Юрского периода» вроде термометра, чтобы определять, хороши ли в фильме эффекты. Если, допустим, фильм новый и с огромным бюджетом, а эффекты все равно хуже, чем в «Парке», то киношка стопроцентно дрянная.

– Ладно, проверю. – Он делает вид, что воображаемой ручкой записывает на ладони «Парк Юрского периода», а потом будто бы выбрасывает воображаемую ручку через плечо. Я хихикаю: более противного смеха вы никогда не слышали.

– И еще этим фильмом я измеряю свое отношение к людям. С тем, кто не видел и/или не любит «Юрский период», я не могу дружить, он не моего круга.

– Погоди… разве в жизни говорят «и/или»?

– Как хочу, так и говорю, елки-палки.

– Какая ты, однако, воображала.

Это я-то?

– Я?

– Ты-ты.

– Вовсе нет.

– Не нет, а да. Я же не говорю, что это плохо, так что нечего обижаться. Но если это оружие, защитный механизм или что-такое… в общем, не стоит использовать оружие против меня.

Я молчу. И краем глаза поглядываю на кофе. Закричать на Макса я не могу, он это расценит как очередное давление.

– Мне нравится, что ты такая. Ты можешь – И/ИЛИ должна – быть самой собой, потому что быть самой собой хорошо, и пожалуйста, не исключай меня из своего круга за то, что я не смотрел «Парк Юрского периода». – Он встряхивает кофейную чашку, изогнув крючком большой палец. – И вообще, у тебя получилось! – Он поднимает чашку, как гончар, вращающий горшок на круге. – Сердечко что надо! – объявляет он. Но я почти не слышу его, потому что сердце скачет в груди и ищет выхода, чтобы шлепнуться на землю, отрастить ножки и помчаться в часовню на собственное обручение.

– По-моему, похоже на разбитое сердце, – смеюсь я и в смущении несу чашку к раковине, чтобы вылить.

– Нет, нет, подожди, – говорит Макс. – Я выпью.

Я смотрю, как он прихлебывает кофе, довольная как слон, если слон вправду бывает довольным. Это я приготовила кофе, который теперь вливается в него через глотку.

Бедная я, бедная.

– Все в порядке? – спрашивает он.

И тут я все-таки брякаю:

– Э-э… ты недавно постригся?

Он потирает голову:

– Да, утром ходил в парикмахерскую.

– Смотрится очень… парикмахерно.

– Парикмахерно, вот именно. – Он улыбается, а Марсель фыркает. Заткнись уже, Марсель.

А мне, чтобы перестать краснеть, впору сунуть голову в холодильник. Моя согнутая ладонь оцепенела от прикосновения и только начинает приходить в себя после ЭТОГО.

Уксус

Я слишком сильно люблю уксус. Попросту обожаю. Обожаю поливать чипсы таким количеством уксуса, чтобы волоски в ноздрях вставали дыбом, уши закладывало, а щеки раздувались. Уксус может быть любым.

С уксусом у меня явное физическое и эмоциональное родство. Я без ума от него. Уксус мне нравится куда больше, чем парни.

И об этом следует помнить, если рассматривать вещи в перспективе, как я поступаю сейчас.

Когда мы были младше, то иногда после уроков ходили в детский клуб. Он, собственно, располагался в церкви, где стояли столики, стулья и стол для пинг-понга. Там были какие-то настольные игры и прочая дребедень, но считалось отстойным даже трогать детские игрушки, липкие от сопливых пальцев пятилетних малышей. Жесть. Малышня никогда не моет руки.

Еще там была небольшая витрина, скрытая щитом, который опускали в дневное время, потому что этот зал служил еще и кафешкой для пенсионеров. В витрине стояли маленькие плетеные корзинки с пакетиками сахара, кетчупом, красным соусом, соусом тартар и уксусом. Я никогда не ела там, но меня всегда интересовало, какова их еда на вкус. Обычно по углам сидели парочки и думали, что хорошо спрятались, чтобы целоваться и обжиматься через одежду.

Но я сидела одна и возилась с цветными лоскутками пушистого фетра – мастерила из них ферму или пляж, и при этом посасывала из пакетика соус тартар или уксус, как будто мороженое.

Вот такая я девчонка. Совсем не отвязная.

Уксус мне нравится больше, чем парни. Подарите мне, пожалуйста, футболку с этими словами. Потому что, похоже, мне требуется напоминание.

Потому что, похоже… Похоже… что один парень нравится мне больше, чем уксус.

Холодная паста

Чувства не прошли сами собой. Я точно знаю, что влюблена в него. В Макса. Потому что надела ужасно мешковатую футболку. Это знак того, что я влипла. Другой знак – то, что мне СОВСЕМ не хочется уксуса. А футболка – первая попавшаяся просторная, бесформенная майка: на ней изображено туловище астронавта, и когда ее надеваешь, твоя голова становится головой этого астронавта. Да, вот до чего дошло. Еще я надела кошмарные старые леггинсы с леопардовым узором и разболтанные древние кроссовки. И ни грамма макияжа. Только так я пойму, нравлюсь ли я Максу.

Если я нравлюсь ему даже в таком виде, значит, наше чувство настоящее и наша романтическая влюбленность может начать свой путь к чему-то возвышенному, типа, э-э… к небесам. (Ненавижу каждое слово, которое сейчас произношу.)

Или я просто попытаюсь некоторое время изображать равнодушие и посмотрю, как себя вести дальше, исходя из его реакции.

Если не получится, как-нибудь переживу эту досадную помеху чувству собственного достоинства.

Ну и почему я ищу в графике имя Макса? Почему его нет на месте? Почему я прохожу мимо нагромождения пальто и свитеров, брошенных в гардеробе, в надежде почуять запах инжирного одеколона – вдруг какая-нибудь из этих одежек его, хотя на дворе разгар лета? Зачем я заставляю себя делать вид, что влюблена? Брось это. Нельзя опускаться до уровня глупой девчонки-фанатки. Ладно. Сделай что-нибудь полезное: сочини роман, запиши альбом, научись дайвингу, собственноручно собери часовой механизм, стань танцоркой калипсо. Да что угодно, лишь бы не тратить все свое время на то, чтобы закадрить какого-то там чувака. Тоска зеленая. О’кей? – О’кей.

Вот и ладушки.

Хватит.

Конец.

Завязываю.

Можно, конечно, подглядеть его номер телефона в списке контактов персонала.

Нет уж. Дурдом. Фиг вам.

Ненавижу его. Вот именно, ненавижу. Он мне даже ничуточки не нравится. Он даже не забавный. Досвидос. Покедова. Адиос, амиго.

О, интересно, как по-испански «Станешь моим парнем?»

Да хватит уже!

Охолони. Вот бы сейчас заснуть и проснуться, когда эта глупость будет позади.

На работе скучно. Алисия требует, чтобы все слушали гнусный плейлист под названием «Отдохни» вперемешку с «Воскресным утром». Эта музыка даже не успокаивает: записи из альбомов поп-звезд, которые невозможно слушать, если только их не исполняет какая-нибудь крутая группа с неожиданными ироническими примочками. Народу мало, потому что день солнечный и никому неохота поджаривать задницу в кофейне, когда можно гулять в парке. Забавно, что мы как элементарные частицы, заряжаемые солнечной энергией. Растения, не более того.

Народу нет, Марсель продает кофе навынос, а я, как говорит Алисия, «украшаю собой зал». А она, видите ли, беременна. Какого дьявола? Я должна мыть и сушить скатерти, вытирать пол и чистить холодильники – в целом я не против, потому что при этом могу воображать, как мы с Максом сбегаем в Японию, где едим тамошние вкусные пирожки и заходим в эти чудесные кафе, где свободно гуляют кошки, которых можно в любой момент погладить.

Холодильник в комнате для персонала гораздо интереснее, чем большие холодильники в зале. Мне нравится совать нос в старые коробки из-под ланча, смотреть, что глупые люди там оставляют, и по этим остаткам вычислять их характер. У нас работают еще двое сотрудников, которых я в глаза не видела, потому что мы всегда выходим в разные смены, но, возможно, скоро узнаю их получше. В данный момент я сужу о них по оставленному ими барахлу с метками: магазинный пакет, засунутый в глубину холодильника, а в нем только сморщенная груша, уже раскисшая. Корки от недоеденных сэндвичей. Контейнер в пятнах от апельсина. «Здоровые» салатики, купленные с лучшими намерениями, но отвергнутые в пользу еды из «Макдональдса». Из меток мне больше всего нравится надпись: «МОЕ! НЕ ЕСТЬ!» – сверхагрессивно накаляканная черным маркером, как будто здесь работает прожорливый зверь, который только и делает, что поедает ВСЕ домашние сэндвичи из чужих контейнеров…

Некоторые коробки уже завоняли, так что приходится их выбрасывать вместе с содержимым. Скисшее молоко, ломтики окаменевшего сыра в мохнатых синих точках, ломкие, как изношенные каблуки. Потемневшие фрукты, обрывки фольги, просевшие пакеты с остатками сока. Стенки холодильника облеплены метками, как обоями. Но хуже всего холодная паста. Паста, которая прилипает к вилке цементными комьями, склеивается и не пропускает соус.

От Макса ничего не осталось. Ни одной метки с надписью «МАКС». Как он посмел оставить мне этот таинственный бесследный след? Его что, не существует на свете? Он что, такой весь из себя, что, в отличие от нас, вообще не снисходит до ланча? Хочет ли он, чтобы я за ним бегала? Хотел бы он поехать в Японию, чтобы гладить кошек? Знает ли он, как это здорово, когда такая классная девчонка, как я, в него влюблена?

Теперь я понимаю, почему он назвал меня воображалой.

Стараясь не дышать, я лезу в глубь холодильника: сморщенные хвостики помидоров, раскисший виноград. Я вожу мокрой тряпкой там, куда могу достать, особо не напрягая руку. Я, конечно, люблю все делать хорошо, но не собираюсь вычищать этот холодильник так, как у себя дома.

У меня свербит нос, но я не хочу его чесать, чтобы все свеженькие микробы из холодильника не перелезли на мое чистое невинное личико: у меня не такие длинные ногти, чтобы можно было почесаться, не вступая с ними в прямой контакт. Это же не морозильник, где все вирусы вымерзают; здесь, в тепленьком, грязном холодильнике, они, поди, кишмя кишат.

– Здравствуй, жопа! – кричит Алисия. Ха-ха, как смешно. Нет слов. Представляю себе зрелище, которое она увидела: я с мордой в холодильнике, из которого торчит только зад, как у лошади в стойле, жующей сено. Она подходит так близко, что соприкасается со мной бедрами.

– Я пошла на обед, нужно кое-куда позвонить и сходить в банк… может быть, куплю суши. Тебе от этой погоды не хочется основательно напиться?

– Я… э-э-э…

– А мне вот только и хочется сидеть в парке, пить вино и расслабляться. – Она потирает живот. – Я так устала. – Треща позвонками, она хватает свой кошелек. – И все, что я сказала вчера, – правда: про смены и что ты похудела… ты просто расцвела, так и сияешь. – Она направляется к выходу.

Еще чего. ПРАВДА? Ничего я не сияю. Я выгляжу кошмарно, причем по собственной воле. Лучше побыстрее заполни мой дурацкий бланк и подпиши письмо, чтобы я могла отнести его Джулиану из службы занятости. И чтобы мама наконец перестала проедать мне плешь!

Язык

Я жду, пока она выйдет, и показываю язык ее затылку. Я бы и кукиш показала, но вдруг она смотрит записи с камер наблюдения? Всполошившись, я быстро убираю язык, будто к подбородку пристала крошка и я пытаюсь ее слизнуть. Тут до меня доходит, что я делаю, и я притворяюсь, что не в себе. Если я в течение часа раз шесть или семь высуну язык, никто не усомнится, что это тик.

Мне хочется сто раз вымыть руки после возни в белом, как холодное масло, холодильнике в подсобке. Пальцы онемели и превратились в креветочно-розовый рассадник бактерий. От волос пахнет. Я выхожу в зал и смотрю, как Алисия чапает по улице, нацепив солнечные очки. Крадется через дорогу, будто чокнутая дама-детектив с багажом.

– Давай вырубим эту музыку, – говорю я Марселю. – Сменим пластинку.

– Аллилуйя! – Он бросается к ноутбуку.

– Только не вздумай ставить что-нибудь свое, – предупреждаю я.

Марсель любит слушать хаус.

– Может быть, саундтреки к фильмам? – предлагает он.

– Давай.

Я потягиваюсь. Верчу шеей – она трещит, как палка, которой ведут по ограде. Плохо дело.

– Можешь приготовить ледяной горячий шоколад? – Да, это именно так называется.

– Для тебя что угодно, дорогуша. – У Марселя хорошее настроение.

– Спасибо.

Если подумать, Марсель – очень заботливый малый. Он всегда во все кладет что-нибудь дополнительно. И в мой ледяной горячий шоколад наверняка добавит сливки и шоколадную крошку. Я не хочу просить его не добавлять сливок – ведь тут же последует замечание вроде «ага, следишь за фигурой?» Просто не люблю шоколад со сливками. Я собираю их в салфетку и спускаю в унитаз.

Я наблюдаю за парнями и девчонками, мелькающими за окном под летним солнышком. Безрукавки и юбки, шорты и солнечные очки, новенькие кроссовки и отглаженные футболки с иголочки. Девчонки мучаются в новых босоножках, которые жмут и натирают пятки, сдавливают и выставляют напоказ бесформенные пальцы с облупленным лаком и заусенцами у ногтей. Ноги бледные или загорелые, в красной гусиной коже или только что побритые. Мягкая кожа на внутренней стороне бедра. Сухая кожа на коленках. Темные родимые пятна. И дети – на подбородках потеки от растаявших леденцов, панамки, яркие веснушки, мороженое, капающее на руки в пухлых складках. Какая-нибудь машина обязательно мчится слишком быстро, музыка в ней играет слишком громко, верх опущен, словно тут у нас венецианский пляж.

И тут мне кажется, будто я смотрю на картину, изображающую, к примеру, реку, а река вдруг начинает блестеть и двигаться. Вот он – высокий, белая футболка, загорелая кожа, зеленые глаза, широкая улыбка. Поедает мороженое «Калиппо», классическое апельсиновое, холодная палочка льда.

– Эй, Макси! – Марсель выскакивает наружу, и они изображают брофист. Макс улыбается, морщит нос, на щеках ямочки. – Что ты здесь делаешь в выходной, чувак?

– Просто шел мимо. – Наши глаза встречаются.

А я толстая.

А мне жарко.

А я всклокоченная.

А от меня пахнет сыром.

А на мне дурацкая майка с астронавтом. Конечно, я хотела сегодня выглядеть нормально, но не со знаком минус.

– Привет, Блюбель. – Макс облизывает мороженое. Побыть мне хоть немного этим мороженым. Ревность сотрясает мою широкую фигуру.

– Я чистила холодильник, – говорю я. Бессмысленно и гордо улыбаясь, запыхавшись, невпопад. Он улыбается в ответ. Эти его зубы. – Куда-то собрался? – Он потирает остриженную голову, и я говорю: – Собрался в приличное место? Выглядишь классно.

О господи, отрезала бы себе язык и проглотила, чтобы больше не болтал глупостей.

– Ты тоже, – говорит он и/или врет. – Вы оба.

Вы. Оба. Мы оба? Я смотрю на Марселя, который выглядит, может быть, получше, чем я, но парочка из нас хоть куда. У Марселя глаза безумные от кофеина, как у дикой гиены, а я выгляжу так, будто только что родила титана, но живот остался при мне. И на моем фоне Марсель выглядит карликом. Рядом с ним я кажусь огромной, как собор, честное слово. Не то что Макс, прекрасный… бог. Бог крутизны.

Замолчи. Нет. Почему-то собственный голос, звучащий у меня в голове, напоминает голос мамы: бог крутизны? Ах, пардон, забыла сделать себе заметку на память, что я подлиза. Это называется подлизываться. Пошлятина. Уродство. Не читай больше таких книжек. Это ужасно. Но я не могу сдержаться, хлопаю ресницами, таращу глаза и…

– Я вообще-то в галерею. Там выставка моей любимой художницы, Элуизы ВюМарт, знаешь ее работы?

Я отрицательно мотаю головой: слишком часто меня спрашивали, знаю ли я какую-нибудь знаменитость, я отвечала «да», а потом выяснялось, что знаменитость выдуманная, а меня просто выставляют идиоткой.

– Думаю, тебе понравились бы ее картины, Блюбель. Они волшебные. – Это ты волшебный. Глотаю слюну. Немею. – К тому же в галерее работает кондиционер. Сегодня так душно.

Он кивает головой в сторону кулис.

– Алисия тут?

– Нет, у нее обед, – отвечает Марсель. – Наконец-то.

– Нужно поменять график. – Чтобы чаще попадать в одну смену со мной – он это имеет в виду? – Ладно, я ей звякну.

Хочу, чтобы ты звякнул мне. Макс, лучше звякни мне.

Наши взгляды снова встречаются.

– Ладно, ребята, до скорого… жаль, что вы должны торчать внутри в такой день, – и он исчезает. Идет себе, вертя головой направо и налево, вливается в поток разноцветных веселых людей и растворяется в нем, как яичный белок в сдобном тесте.

…и я, не успев оглянуться, снова здесь – записываю все в тетрадку и отчаянно перелопачиваю график…

Нужно поймать Алисию на слове по поводу этих смен. Мне нужно работать каждый день, чтобы наши с Максом смены совпадали и мы каждый день оказывались на работе вместе. Каждый день. Каждый божий день, вот так-то.

Такос

В конце дня Камилла заходит за мной в «Планету Кофе». Я не собираюсь рассказывать ей, что помешалась на Максе. Он же парень. Парни нас не интересуют. Нам и так хорошо с нашими маленькими радостями – музыкой, едой, телевидением, кино, болтовней, одеждой и друг с другом. И мы не хотим, чтобы какие-то там парни втягивали нас в водоворот сомнений, не хотим тратить драгоценное время на влюбленность и на… это чувство исключительности, счастья и… эйфорической невесомости. Да что же это? Кто я такая после этого?

– Привет, землянка, – острит Алисия. – А ведь на ее месте могла быть ты, Камилла! – Она вручает меня подруге, хлопая по спине, будто я надоевший, никому не нужный приз в телеигре. И поддразнивает Камиллу тем, что та один день проработала на испытательном сроке в «Планете Кофе», но ее не взяли, потому что она выпила целую прорву кофе, а когда посетитель попросил сделать ему сверхгорячий латте без кофеина с соевым молоком без пенки, она рассмеялась ему в лицо и указала на кувшин с водой из-под крана.

– Привет. – Камилла обожает высмеивать «инопланетный» жаргон Алисии.

– И куда вы, девчонки, намылились?

Не говори ей, беззвучно шепчу я Камилле, проводя ладонью по горлу и делая большие глаза.

– В одно… очень скучное… место.

– Ну пусть Блюбель проставится! Она теперь будет больше работать, верно, кукленок? – Она сжимает мои щеки своей паучьей лапкой. А как насчет заявления, а? Уверена, она теперь считает, что благодаря ему получила надо мной власть. – И правда, она прекрасно выглядит?

Камилла очень старается не заржать вслух.

– Она выглядит, будто хочет съесть тако.

– Девчонки есть девчонки! – фыркает Алисия. – Сдохнуть от вас можно. Нужно уметь дружить и поддерживать подруг, Камилла! – Камилла как раз умеет дружить и поддерживать. – Лучше бы помогла Биби вернуть фигуру, на которую можно надеть купальник.

– Она может надеть купальник! – огрызается Камилла. – У нее есть целая куча купальников. – Алисия с отвращением морщит нос. Видно, представила меня в бикини, и от одного этого вида ее затошнило.

– Алисия, я бываю на пляже раз в год в течение двух недель, если повезет. В чем дело? Забудь о фигуре в бикини, мне нужна фигура, на которую можно надеть джемпер!

Камилла смеется.

– И мне! Но, знаешь, я прочитала статью о том, что делать, чтобы хорошо выглядеть на пляже! Нужно прийти раньше всех, вырыть ямку и улечься в нее на полотенце, чтобы выглядеть вдвое худее, чем ты есть.

– Не годится: что, если тебе захочется искупаться? Все будут неприятно поражены. – Алисия говорит так, будто всерьез рассматривает такую возможность. – Неплохая идея, но не сработает. Сорян, бебик.

– Алисия, это же глупость неслыханная, – ворчит Камилла. – Я не приняла эту статью всерьез.

– На самом деле никаких углеводов! Но побольше вина! Пока, девчонки, делайте, как я!

Щ-А-З.

Алисия забирается на велосипед, жмет на педали болтающимися ногами и, отчаянно виляя, выезжает на проезжую часть. Автомобили сигналят и шарахаются.

– Она чокнутая.

– Она бесит, и все тут. Я сама от нее скоро чокнусь.

– Она опять говорит тебе, что ты похудела?

– Она воображает, что мне это приятно. А это оскорбительно, вероятно, одна из ее шуточек.

– Да, гнусная баба, – смеется Камилла.

В мексиканском кафе очень мило. Нам нравится. Бирюзовые стены увешаны колоритными картинками, везде пластмассовые цветы и размалеванные глиняные черепа в качестве украшения. На красных, будто восковых скатертях теснятся баночки с острыми соусами и свеча в пестром кувшине. Играет легкая музыка. Можно даже вообразить, что ты уехала на каникулы.

– У меня нет денег, – заявляет Камилла. – И почему я снова здесь сижу, напомни? – спрашивает она у одного из черепов. И делает вид, будто он отвечает:

– Потому что ты живешь в придуманном мире, где воображаешь, будто ты миллионерша и у тебя парень-баскетболист.

Я смеюсь.

– Ты симпатичная, – говорю я ей. – У тебя симпатичная мордашка.

– Спасибо, детка. У тебя тоже симпатичная мордашка.

– Ты когда-нибудь слышала об Элуизе ВюМарт? – спрашиваю я, просматривая меню.

– Нет, а кто это?

– Художница.

– Это что, вопрос на засыпку? Когда спрашивают, знаешь ли ты кого-то, ты говоришь «да», а тебе потом: «Ха-ха-ха, да такого не существует, лохушка!» Надеюсь, что нет. Однажды в школе одна девчонка спросила, знаю ли я группу «Морковный торт», и я сказала, что да, моя любимая группа, а это была ловушка, чтобы выставить меня полной дурой.

– Я-то тебя люблю, и точка, – отвечаю я, но тут же превращаюсь в заурядную нудную пошлячку и произношу это, не могу удержаться, уже говорю, уже сказала…

– А знаешь, с кем я рисовала на кофе разбитое сердце? (все-таки брякнула)

– С Заком?

– С Максом.

– Пардон, с Максом.

– Это парень с работы.

– Парень? То есть как, Биби, мы обсуждаем парня? Ты же никогда не говоришь о парнях.

– Ну да, нужно бы позвать его на свидание, чтобы понять, хочу ли я говорить о парнях.

– Прямо вот так?

– То есть?

– Ты собираешься позвать его на свидание? Прямо вот так?

– Ну да. Он называет меня Блю. – Я улыбаюсь; Камилла закатывает глаза. – А что? Разве можно как-то по-другому?

– Нет-нет, Биби, все прекрасно, я просто немного… Девчонки обычно не… ну не знаю, просто…

– А что? Я что-то делаю не так? Это отчетливо напоминает мне случай, когда в начальной школе я позвала мальчика на свидание. Я аккуратно постучала в дверь квартиры и спросила его, а он открыл окошко в своей тесной ванной, протянул руку и буквально выкурил меня, брызнув освежителем воздуха «Коралловый персик», будто отпугивая назойливого комара.

– Как грустно.

– Я знала, что это именно «Коралловый персик», потому что моя бабушка тоже пользовалась им. Поэтому мне потом бывало не по себе, когда я приходила к ней. Но я просто соберусь с духом и позову… постой… почему ты на меня так смотришь? Что не так?

– Да ничего. Ну просто… слишком прямолинейно. Я никогда… ну ладно… ты вправду хочешь… ну…

– Продолжай.

– Обычно это парни зовут девушек на свидания. И что если… ну понимаешь? – Она фыркает. – Не обращай внимания. Вперед и с песней. Я тебя люблю.

– Камилла, ну я же не знаю, как это происходит. Разве не… ну если тебе кто-то нравится… ты берешь и зовешь его?

– Вообще-то да. Так должно быть. Все должно быть именно так просто. Но… знаешь что? Позови его.

– А стоит?

– Стоит.

– Хорошо. Так и сделаю.

– Ты храбрее меня. Жаль, что нам нечем чокнуться, кроме водопроводной воды. У меня нет денег даже на «Спрайт».

– Да брось ты. Обожаю водопроводную воду. За нас!

– За Прекрасную Принцессу.

Я беру прядь волос и пристраиваю между носом и верхней губой, изображая усы.

– Спасибо, дорогая.

– Худшее, что может случиться, – это если тебе напшикают в физиономию освежителем – пшшш! – Камилла изображает, будто брызгает из баллончика мне в лицо.

– А я уже знаю, каково это, не так уж и страшно… пшшшш! – Я делаю ответный жест.

Нам приносят такос. Мягкие одеяльца, начиненные золотистой жареной рыбой, ярко-зеленым нежным гуакамоле, пряными травами, печеной сочной курицей и острым говяжьим фаршем. К этому полагаются кукурузные чипсы и миска более плотного гуакамоле с нитями красного лука и халапеньо.

– Ух ты, как клево.

– Должно быть острым, передай острый соус.

– Ух ты! Обалдеть! Хотела бы я научиться так готовить.

Мы жуем, теплый пряный вкус выстреливает в наши рты, как хлопушка. Я проглатываю кусок и говорю:

– Камилла, если бы тебе пришлось делать гимнастику, какую бы ты выбрала?

– А я делаю гимнастику.

– Правда, что ли?

– Ага. Конечно.

– Когда?

– Когда не встречаюсь с тобой.

– Ты же всегда со мной.

– Да, но когда мы по отдельности, я нахожу время.

– Ты мне не говорила.

– А разве о таком говорят?

– Какую гимнастику ты делаешь?

– Комплекс упражнений на Ютубе.

Мне кажется, что меня предали. Я сглатываю слюну.

– А где?

– Прямо у себя в спальне.

Не могу себе представить, как Камилла делает гимнастику в спальне. Я потрясена.

– Я думала, что ты, как и я, ничего такого не делаешь. – Хотя Камилла выглядит совсем не так, как я. Она в тонусе.

– Это очень просто. Я скину тебе ссылку.

– Нет, не надо.

– Почему?

– Я ею не воспользуюсь.

– Брось, Би, это же удовольствие.

– Я так не думаю.

– Ты переводишь тонны мыла для похудения, а я просто выключаю звук и ставлю музыку, которая мне нравится.

– У меня нет ничего для гимнастики, в смысле подходящей одежды.

– Занимайся в лифчике и трусиках, а потом сразу под душ, даже из дома не надо выходить. – Камилла съедает еще немного, облизывает палец, обхватывает им бутылочку желтого солнечного соуса. – Давай скину ссылку.

– Мне и так хорошо.

Я отхлебываю воды. Щеки у меня горят злым румянцем.

– Нет ничего странного в том, что хочешь быть в форме.

– Знаю, спасибо большое, – огрызаюсь я.

Я сержусь на Камиллу. Почему я так взбесилась? Я, конечно, не думала, что мы можем прожить всю жизнь, поедая все что хотим и игнорируя гимнастику, но, похоже, в глубине души все же надеялась… а вдруг можем?

И почему гимнастика кажется мне такой дикостью? Почему девчонки не могут относиться к ней так же естественно, как мальчишки?

Я оглядываю ресторан. Люди вроде бы едят что хотят, пьют вино, веселятся, и все они нормального размера… Конечно, может быть, они едят вредное только по праздникам, но об этом я даже не думаю.

Это только мне кажется, или в самом деле все девушки тайком сидят на диете? Я-то думала, нас всех объединяет революционный лозунг «Едим что хотим и когда хотим!», но нехорошо подозреваю, что я одна принимаю этот лозунг всерьез.

И одна ему следую.

Чай

Когда я вхожу, мама и Дав сидят рядышком на кушетке.

– Привет, золотко. Чаю?

– Да, спасибо, мам.

– Ты голодна?

– Мы поели с Камиллой.

– Вот и славно.

– Потратила весь дневной заработок на одну посиделку в ресторане.

– Как всегда. Тебе хоть понравилось?

– Ага. – Я обмахиваюсь газетой. – Вы-то ели?

– Ага. – Мама смотрит на меня «особенным» взглядом. – Дав приготовила карбонару.

Дав смотрит гордо, широко улыбается, двигает бровями, такая вся самоуверенная. Мама у нее за спиной изображает тошноту: сморщивает лицо и сует два пальца в рот. Я пытаюсь не рассмеяться.

– И нечего издеваться над моей стряпней. – Дав поворачивается и в упор смотрит на маму. – Серьезно.

– Я не издеваюсь. Как можно? Правда же, Биби?

– Правда! – вступаюсь я за маму, рот сам растягивается в улыбке. – Она и не думала.

Я плюхаюсь рядом с Дав.

– От тебя воняет чесноком, – морщится она.

– А от тебя – горелой пастой, – хихикаю я, глядя ей в глаза.

– Да, она здорово подгорела, – признается Дав.

– Как ты умудряешься сжечь макароны?

– Это когда спагетти слишком длинные и не влезают в кастрюлю с кипятком, кончики торчат сбоку и обугливаются, а пахнет так, как если ты сожгла себе ноготь свечкой.

– Ну ничего, – вздыхаю я. – Мне нравится запах горелого. – Я закрываю глаза. – Горелые рыбные палочки – ням-ням; горелые тосты с мармитом – ням-ням; горелые тосты с арахисовым маслом – ням-ням; горелая лапша – ням-ням…

– Хорошо, мы уже поняли: ты обожаешь все горелое.

– Вот именно.

Я приваливаюсь к Дав и… она, конечно, никогда не признается в этом, но определенно протягивает руку и прижимает мою голову к своему костлявому миниатюрному плечу. Свет притушен, в телевизоре что-то мелькает. Серебристые, синие, золотые и белые квадраты освещают комнату. Входит мама с тремя дымящимися чашками чая, удерживая две ручки в одной руке.

Она садится рядом со мной, и мы все прижимаемся друг к другу, держа чашки на весу у груди.

Хорошо, когда в доме одни девочки. Может быть, вовсе не нужно, чтобы, топая, входил мужик и заполнял собой все пространство? Может быть, я смогу полюбить женщину? В конце концов стану жить с женщиной. Все мы люди. Мужчины и женщины. И не знаешь, кого ты полюбишь – мы же влюбляемся в человека. А не в его пол. И, если разобраться, женщины бывают очень крутыми. Но Дав и Камилла, наверное, будут ревновать – так и вижу, как они покажут моей будущей любимой жене небо в алмазах.

Мы все втроем задремали на диване. Мягкий серебристый свет рисует пикассовские грани на маме и Дав. Я вылезаю, чтобы попить воды, прежде чем их разбудить. Комкаю чек из мексиканского ресторана и выбрасываю в мусор, чтобы завтра не смотреть на него и не испытывать чувства вины от того, что потратила все деньги на еду. Бумажка приземляется, под ней скорлупки от, наверное, четырнадцати тысяч яиц, мука, горелые спагетти, кусок сырого жирного серого бекона, большие куски луковицы и разбитое яйцо.

А под всем этим что-то из папиной одежды.

Заспанная Дав стоит в дверях – она уже видела то, что вижу я.

– Она потихоньку избавляется от него. Мелочь за мелочью. В следующий раз в помойке окажется его голова. – Она потягивается, выставив на обозрение живот, ребра, которые аккуратно выпирают сквозь майку. – Ну спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – бормочу я.

Панини

Некоторые вещи в жизни очень напрягают.

Не хочу сказать, что они напрягают всех на свете, а не только меня. Но они существуют. Ну представьте себе: под проливным дождем вы пропускаете пятнадцать битком набитых автобусов, потом наконец приходит пустой, и не успели вы обрадоваться, как выясняется, что он идет в парк. Но хуже всего – это когда каждый день приходится поджаривать, нарезать и подавать панини, которые тебе не суждено съесть.

Это самое настоящее испытание силы воли и выдержки на пределе возможного.

О-х-х-х. Когда хлеб поджаривается, моцарелла пускает сок, а песто протекает на решетку. Когда это все нарезаешь, сыр прилипает к ножу и остается на лезвии, а ты не можешь облизать его, потому что на тебя смотрят.

– Ты усложняешь себе жизнь, – говорит Макс, наклоняясь надо мной, когда я фарширую чиабатту. – Если ты не собираешься их есть, зачем стараться, чтобы они так соблазнительно выглядели?

Интересно, это намек на то, что я сногсшибательно выгляжу? Да, я выгляжу сногсшибательно. Соблазнительно? Мама говорит, что ярко-синий цвет подчеркивает мои зеленые глаза и придает коже сияние. Да что за самонадеянность, в самом деле! Как я умудрилась воспринять замечание о бутербродах как комплимент собственной персоне?

– Я не люблю жадничать. Это несправедливо. Туалет нужно оставлять в том состоянии, в каком хочешь его видеть, а бутерброд делать такой, какой хочешь съесть.

Макс улыбается и кивает.

– И то верно. – Он заглядывает мне через плечо. – О человеке многое можно сказать по тому, как он делает бутерброды.

Поворот сюжета.

– Правда?

– Точно тебе говорю.

– Что же этот бутерброд говорит обо мне?

Исчезающие панини

Поговорим о Максе. Если я смотрю на него как на человека, чей язык может потенциально оказаться у меня во рту, его следует обсудить. Во-первых, не слишком ли он хорош собой? Понимаю, что вы его не видели и разговор идет между моим рассудком и мной, но для меня вправду важно, не слишком ли он смазлив. Все люди красивы, но смазливый – это другое слово, и значит оно совсем другое. Я вовсе не хочу, чтобы он стал моим парнем, и при этом через каждые три шага какая-нибудь невыносимая модельная агентша спрашивала, не хочет ли он «испробовать себя в модельном бизнесе». Может быть, как раз хочет и только и ждет своего звездного часа? Его нижняя челюсть угловата, в точности как сэндвич в упаковке. Ну не знаю. Думаю, о нас нельзя судить по нашей «инопланетной» одежке, на которую мы безжалостно проливаем кофе и капаем хлоркой. Но на нем всегда такие клевые кроссовки.

И еще от него пахнет инжиром.

– Думаю, он говорит о том, что ты умеешь ценить хорошее.

Он прав.

– Не понимаю, почему работники общественного питания всегда стремятся урезать посетителям порции? Это же не на их деньги куплено! Скупость ничем не оправдывается. И так во всем. Если хочешь преуспеть в жизни, нужно быть щедрым. Во всех смыслах этого слова.

– Погоди, я еще не закончил психологический анализ твоей личности по тому, как ты делаешь бутерброды… – Тут он хватает с доски панини и вгрызается в него.

– МАКС!

– Мммм…

– Макс! Это же для посетителей! Так нельзя!

Но ему наплевать.

– Ага, картина теперь проясняется, да-да, я могу определять характер и личность на вкус… – На нас уже глазеют клиенты, голодные и сердитые. При этом машинка для изготовления панини ужасно медленно работает.

– Макс, мы из-за тебя влипнем…

– О, извини, это я виноват. Просто когда я… оцениваю этот вид… энергии, исходящей от духа приготовления бутербродов, ничто не должно… сама понимаешь… препятствовать потоку. – Он закрывает глаза, приоткрывает один, чтобы понять, продолжаю ли я смотреть на него, и старается не рассмеяться. Губы у него розовые. Будто пчелы покусали. – Это означает, что ты… – Ну вот, опять за свое. Люди в очереди явно недовольны. Я должна продолжать работать, делать очередные панини, резать хлеб и помидоры… но я хочу знать, что Макс сейчас скажет. И не хочу услышать то, что часто говорят о толстых людях, вроде «заботливая» и «уютная». И мне неприятно, что он будто пытается определить, нравлюсь ли я ему… не слишком ли она толстая? Как мячик? Может быть, он предпочитает худеньких, а для меня делает исключение, и я должна быть ему за это благодарна? Не хотелось бы. Не хотелось бы также, чтобы он обсуждал меня с приятелями, спрашивая совета, стоит ли звать на свидание толстушку. У меня уже был случай с мальчиком, который мне очень нравился. Целый солнечный день мы целовались в парке на катке, а по дороге домой он повернулся ко мне и сказал: «Мои друзья считают, что ты толстая». Как будто я должна была дать ему совет, как выйти из сложного положения, должна была ему помочь. Наверное, он почти что ждал, что я отвечу: «Так что мне, похудеть, чтобы тебе стало легче?» Было очень неловко, я даже никому об этом не рассказала.

Ну, скажи мне, что ты думаешь, Макс. Выкладывай. Сейчас или никогда.

Неужели он действительно объяснится в любви с помощью бутерброда?

Надеюсь.

Может быть, у него перед глазами сейчас та же картинка: солнечный субботний день, мы идем рука об руку, и тут к нам подходит агент, ищущий моделей для больших размеров, и спрашивает: не хотела бы я стать «фигуристой моделью»?

Нужно спросить его, что он обо мне думает, чтобы стало легче. Я на это способна. Сегодня я выгляжу хорошо. Я вообще хорошая. И добрая. И интересная. И уже доказала, что могу сделать вполне приличный бутерброд. Из меня получится потрясающая спутница жизни, она же возлюбленная, она же мать твоих будущих деток. Но как произнести эти слова?

– Эй, Макс, так что же это… – Дичь какая. Ну что я несу?

– Что?

Ну давай же. Несколько посетителей теряют терпение и уходят. Оставшиеся пялятся.

Продолжай. Ох, черт побери. Что я делаю?

Я вылитый собственный отец, а он полный неудачник. Краснею. Краснею. Колючая сыпь проступает на лице, как географическая карта, зачем я только рот открыла? Зубы будто зашатались и вот-вот вылетят, странное ощущение, а глаза бегают из стороны в сторону, как у ящерицы. Куда бы мне уставиться? Куда смотреть? На чем зафиксировать взгляд, когда смотришь человеку в глаза? Стоп, а как это обычно бывает? Когда в обычной ситуации смотрю кому-то в глаза? Нельзя смотреть во все стороны одновременно – куда же? На переносицу? В уголки глаз? Ну почему я такая… Прямо перед собой, на переносицу. Я, кажется, окосела… Я окосела и – ну хватит, давай-ка…

– Я хочу сказать, если это…

Так и слышу, как Камилла велит мне заткнуться, Дав тычет пальцем и хохочет, Алисия фыркает.

– …Есть одно место рядом с моим домом, ну, почти рядом, там готовят веганские блинчики… Звучит ужасно, но ничего ужасного. Я не веганка, в смысле у меня не получается ею стать, не то чтобы я имею что-то против, если ты веган, это очень даже круто… потому что я, конечно, знаю о том, как вызывают у коров ложную беременность, чтобы получать молоко, а всех цыплят мужского пола отправляют в блендер и делают мясо-молочную смесь… – Макс смотрит с отвращением.

– Ужасно, ужасно… но если хочешь, если тебе интересно и если ты, типа, свободен, и…

– ПРИВЕТ, ЗЕМЛЯНЕ! – Тьфу, это Алисия. Как всегда, в самый неподходящий момент. – А знаете, почему я говорю «земляне», а не «инопланетяне»?

Ох, нет, Алисия! Ты вызывающе беременна, ты пережила свой звездный час, так дай мне хотя бы поговорить с парнем, не встревай.

Ну вот, приперлась…

– Никто не хочет отгадать? Ну ладно, могу вас просветить. Вы та-а-ак долго тут прохлаждаетесь, как туристы, а я в одиночку осваиваю планету, как какой-нибудь чертов Нил Армстронг. Каникулы только у школьников! А у вас очередь. Большая. Марсель уже вне себя. Ну-ка, инопланетяне, за дело! ПУСК!

– Извини, – бормочу я, а Макс от меня отходит. За спиной у Алисии он оборачивается и на ходу засовывает панини в рот целиком. И широко улыбается. Ртом, полным полупрожеванного мякиша. Поперхнувшись, он кашляет. И брызгается соусом. Алисия оборачивается и рычит. А я хохочу, но внутренне таю, как размокший и размякший панини.

Сыр

День тянется целую вечность. Как будто время остановилось. Теперь я совершенно по-другому понимаю фразу «школьные каникулы», потому что вижу их с другой стороны. Школьные каникулы – это жара, работа и нервы. Долгий и тяжелый труд. Месиво из мамаш и папаш, нянек, младенцев, колясок, размокших хлебных корок, детских ручонок с зажатым в них изюмом и мятым виноградом, раздавленных кукурузных палочек. Дети заявляются к нам, как к себе домой. А я только и делаю, что готовлю зеленый чай, потом чай-латте, потом чай с мятой, потом дурацкий «бебичино». Болтовня, леггинсы, айпады, и никто ничего не ест. Все только пьют. Пьют. Болтают. Болтают. Это очень скучно. Почти так же скучно, как старые кексы, для которых я предложила новый рецепт, чтобы лучше шли. И все младенцы ревут, потому что им жарко. Я машинально отсчитываю девять месяцев назад от августа, чтобы знать, что делать, чтобы ни один из моих детей ни в коем случае не появился на свет летом и чтобы мне не пришлось смотреть на их сморщенные, красные, вопящие личики. Понимаю, как смешно писать все это в медицинском дневнике. Я и не думала, что так свыкнусь с этой писаниной. И полная дичь, что пишу здесь еще и о парне. Ну… не хочу держать вас в напряжении, плюс… мне даже нравится с вами говорить – будто болтаешь с подружкой.

Я только и думаю о Максе и все пытаюсь определить, моего ли он круга. Он не смотрел «Парк Юрского периода». Но так ничего и не сказал ни о той блинной, ни обо мне, ни о веганстве, хотя панини-то он съел, но я точно не помню, с сыром или без – да, с сыром, точно с сыром, да какая разница, просто я схожу с ума, и глаза у меня постепенно перестают видеть. Их застилают пот и усталость, и под мышками образовались круги от пота, и бедра трутся друг о друга, больно раздражая кожу, и я чувствую себя как отвратительная, чудовищная помесь девушки с моржихой – почему парню вроде Макса должна нравиться именно я, если у нас в кофейне ежедневно бывает триллион офигенных красоток? А я просто торчу тут, заполняя собой все пространство. И чувствую, что на руках у меня выступают красные точки, делая их похожими с виду на сырную терку, а на ощупь на корку зернового хлеба.

Чувствую, что груди у меня тоже вспотели, но даже не смотрю туда, потому что, если увижу под ними противные полумесяцы пота, то соглашусь с тем, что, возможно, думают обо мне все остальные – что я страшна как смертный грех.

Я ствол дерева.

Я концертный рояль.

Я брызгаю себе в глотку лекарство.

В конце дня заявляется Макс и говорит самым что ни на есть веселым голосом:

– Если кафе веганское, там, наверное, нет сыра, и очень жаль, потому что сыр я люблю больше всего на свете, но я охотно пойду на эту жертву, Блю. – Он широко улыбается. – Ради тебя.

Ох ты господи.

Удалось.

Плесень

Домой приходится ехать на автобусе. Бедра жутко стерты. Все равно что тереться щеками о кору дерева, а от пота боль совсем нестерпима, при каждом шаге все ноет и свербит. В автобусе жарко, все будто покрыты липким слоем клея. Но мне наплевать. Я собираюсь на свидание и, ясное дело, рада этому.

Конечно, придя домой, я хочу одного: завернуться в мокрую простыню, сесть у телевизора и есть мороженое. Но маму, похоже, такая повестка дня не устраивает. К тому же дома нашлась только четверть упаковки мороженого, древнего, растаявшего и снова замерзшего в льдышку, или, на выбор, палочка замороженного сока, завалявшаяся, наверное, с начала 2000-х. Входная дверь открыта настежь, оба пса, зевая, бродят по садику перед домом. Дом заполнен удушающим запахом хлорки, мама носится с тряпкой, нацепив найковские шлепанцы Дав и желтые рабочие перчатки.

– Отлично, Биби, надевай перчатки. У нас генеральная уборка.

Дав смотрит на маму со странным выражением лица: судя по тому, что она перемазана с ног до головы, ее уже припрягли к работе. А у меня даже рабочих перчаток нет.

– Вы вдвоем можете вычистить кладовку, там залежи отцовских припасов. Он годами к ним не прикасался.

Я не хочу напоминать ей, что на днях использовала отцовские припасы, готовя пастуший пирог, но, вероятно, именно от этого меня пронесло на весь Южный Лондон и на всю собачью миску, так что я говорю только:

– А вдруг мы выкинем что-нибудь нужное?

– Да хоть бы там был прах его покойной матушки – на помойку. На помойку!

Сурово. Я поднимаю бровь и переглядываюсь с Дав.

По-видимому, папа придет не скоро.

Дав держит открытый мусорный пакет, а я отворяю дверцу чулана. Это встроенный шкаф наподобие сушилки, потолок вровень с моей макушкой, а пахнет здесь специями и пряным мускусом. Шкаф набит ингредиентами, способными превратить банку помидоров в чили, карри или болоньезе. Шкаф, в который отправляется абсолютно все. Шкаф, к которому страшно притронуться, потому что содержимое может обрушиться тебе на ноги и переломать пальцы. Обе собаки уже пострадали от этого шкафа: Быть однажды сожрал целый пакет сахара, и его несколько дней тошнило, а Небыть опрокинул себе на голову банку золотого сиропа.

Хаос царит от пола до потолка. Баночки специй громоздятся поверх бутылок уксуса и масла, жестянки распиханы по всем углам, некоторые стоят вверх ногами и наклонно, вскрытые пакеты чечевицы, риса, муки, миндаля грозят разорваться и раскатить содержимое по полу.

Мы исследуем мир, заключенный в земной шар папиного чулана. Желтая куркума и пекарский порошок, лепестки шафрана, сушеная паприка, ванильная эссенция и табаско, липкий мармит и банановый кетчуп, орегано и соус для рыбы, кокосовое молоко и кайенский перец, бальзамический уксус и пальмовый сахар… Все в двух, а чаще в трех экземплярах: три открытых пакета с кускусом, три банки пасты карри, три бутылки соевого соуса. И всё, почти всё здесь просрочено. Покрыто слоем мохнатой пыли и паутины, в которой застряли тучи мух. Запах перемешанных специй раздражает мне ноздри, я чихаю. Глаза слезятся, тушь течет ручьями. Я обнаруживаю нечто бывшее когда-то банкой сушеных листьев кориандра, теперь слежавшихся в серый окаменевший порошок. Мука отсырела, уксус испарился, соусы перестоялись и стали едкими, ни к чему не пригодными.

Банки с джемом покрылись толстой плесенью, проросшей целыми кустами серебристого меха.

Мне жалко, что все это нужно выбросить, к тому же кое-что здесь действительно отличного качества. Хоть и просрочено. Папа мог бы еще использовать это, но каждый раз, когда я пытаюсь что-нибудь заныкать, мама смотрит так, будто я вонзаю ей нож в сердце.

Все это…

Срок годности… папа еще жил с нами.

Срок годности… мама и папа были счастливы.

И все отправляется в помойку.

Зеленый лук

Все говорят, что мама и Дав очень похожи. Так как мама меньше меня, все смотрят на нас, будто это я родила маму, а не наоборот. Представить себе, как я вылезаю из нее, все равно что вообразить, будто болонка родила стол. Я смотрю, как мама и Дав возвращаются в кухню вприпрыжку, будто парочка птичек, ищущих место, чтобы присесть.

А я – беременная корова.

Пучок зеленого лука, перья которого прижаты друг к другу, как обнимающиеся девчонки, и перевязаны пластиковой ленточкой ненатурально синего цвета; их голенастые ноги переплелись, все потемневшие, увядшие, побитые.

Вы замечали, что, если приглядеться, зеленые луковки одеты в полосатые костюмчики с плечиками? Кокетки.

– Почему эта дрянь до сих пор в шкафу? – вне себя кричит мама. – В помойку. Сейчас же!

– Ладно, ладно, успокойся.

– И не говори «успокойся», Дав. Мне осточертел мусор повсюду. Даже когда его здесь нет, он умудряется завалить весь дом своим бесконечным дерь…

– Не нужно все это выкидывать, мама. Если ты не хочешь жить с папой, это не значит, что надо выбрасывать вполне пригодную еду.

– Пригодную? Пригодную? Не вижу здесь ничего пригодного. Зачем это покупать, чтобы все потом отправилось в помойку? По-твоему, мне нравится выбрасывать хорошие продукты?

– Ладно, ладно. Успокойся!

– Я спокойна.

Ничего она не спокойна. Какая муха ее укусила сегодня? Интересно, есть ли в холодильнике натуральный йогурт или что-нибудь подходящее, чтобы помазать бедра, а то они ужасающе чешутся. Хороша я буду на свидании, если стану непрерывно почесывать между ног.

– Да что с тобой сегодня? – отваживается Дав. Смелая какая. Я думала о том же, но у меня хватает ума не спрашивать.

– Со мной? – говорит мама. – Что со мной? А я скажу тебе что. Твой глупый папаша, абсолютно ни на что не годный идиот, который всю жизнь живет как студент, не может разобраться в себе и только потому, что он старше, воображает, что может относиться ко мне высокомерно и принуждать к унизительным компромиссам. До него ничего не доходит. Понимаете, абсолютно ничего. – Она повышает голос. – Просто эгоист и паразит, – рявкает она. – А тут еще вы три часа копаетесь в чулане, вместо того чтобы взять и разом все выбросить!

– Мы не хотим выбрасывать съедобное и то, что может понадобиться папе.

– О, папе это нужно, – ощеривается мама. – Ему нужно ВСЕ! – Она швыряет на стол полотенце. – Но папа здесь не живет, а я, МАМА, прошу все выбросить, абсолютно все. Вы только и делаете, что сюсюкаете с ним. Почему никто не слушает меня? Это МОЙ дом, и я хочу, чтобы этого шкафа вместе с его содержимым здесь не было! Хочу начать новую жизнь без этой кучи мерзкого гниющего мусора. Даже ризотто не могу приготовить без того, чтобы вся эта дрянь не свалилась мне на ногу. Посмотрите на мою ногу.

Так вот из-за чего сыр-бор. Теперь понятно. На большом пальце маминой ноги красуется ярко-фиолетовый синяк. Сковородка сгорела, в ней остатки подгоревшего лука, старшего кузена зеленого лука (почему, интересно, американцы называют зеленый лук «скорода»? Только голову морочат. Все равно что называть баклажаны «синенькими», а кориандр – «силантро». Баклажаны – всегда и пожалуйста. Синенькие? Синий овощ? Нет, спасибо.).

– Блюбель, пожалуйста, не начинай. Набил шкаф как полный болван. И никогда его здесь нет, чтобы хоть за что-то ответить!

– Конечно, потому что ты его выгнала.

– Это он тебе сказал? Ладно, я не намерена это обсуждать. Вы можете хотя бы помочь мне прибраться? И ты так и не выполнила наш уговор.

Ну почему теперь все шишки на меня?

– Мама, я тоже пользуюсь этим шкафом, не только папа. – Я чувствую, что моя грудная клетка напрягается. И сжимается. Дыхание становится коротким и резким.

– Ты обещала записаться в спортзал и так и не записалась. Ты сказала, что запишешься. Ты обещала.

– Мама, не в этом дело… – Ребра болят. Говорить трудно.

– Слышать ничего не хочу. Ты хоть понимаешь, чего мне это стоило – разрешить тебе бросить школу, поверить в тебя, в то, что ты сделала верный выбор – не получать оценок, как все в твоем возрасте. Результаты экзаменов уже вот-вот прибудут, а тебе хоть бы хны. Это ненормально. Для некоторых детей эти результаты способны изменить будущее, определить всю жизнь, а ты в ус не дуешь! Десять лет обучения, и для чего? Пшик!

– Не пшик, – говорю я. – Мозги у меня не дырявые. Я не забыла то, чему научилась, мам, я вообще-то умная, только по-своему.

– А я и не говорю, что ты не умная. Даже не намекнула, но представь себе, что в будущем ты разочаруешься и скажешь: мама, зачем ты разрешила мне бросить школу? Мне ведь было всего шестнадцать. Представляешь, какой виноватой я буду себя чувствовать, если ты не сможешь стать тем, кем хочешь быть, потому что у тебя нет аттестата? И мне придется жить с этим. Не тебе. А ты, вероятно, даже не вспомнишь.

– Вспомню. Я буду все помнить. Это мое решение, мама.

– Не будешь ты помнить. Не сомневайся, Блюбель, я была на твоем месте. Прошла через это. Думала, что жизнь предоставит мне огромный кредит и все будет прекрасно. Но ты забудешь. Я не помню, какие решения принимала в шестнадцать, потому что мне было шестнадцать! Я знала одно: моя мама твердила, что я никогда не стану актрисой, никогда не выйду на сцену – и права оказалась она, а не я.

Это из-за того, что она забеременела мной.

– У меня ничего не вышло. Я не сдала экзамены, потому что была слишком увлечена сценой. И осталась ни с чем. И мне пришлось за это по-своему заплатить. А теперь я позволяю это тебе. Позволяю делать то, что ты хочешь, но на определенных условиях.

– Знаю, мама, я уже сказала, что благодарна, сказала, ведь правда? Сказала, что благодарна. – Я начинаю задыхаться.

– И одно из условий уговора, кроме того, что ты ведешь дневник…

– Я веду, веду – спроси Дав… ведь я веду, правда, Дав?

Я психую, Дав психует, мы все психуем. Буча на пустом месте. Мама, не иначе, спятила. Где этот чертов ингалятор?

– Кроме дурацкого дневника – это легко, кто угодно может вести дневник, – ты должна была пойти в спортзал.

– Мама, я…

– Я не прошу, чтобы ты платила за квартиру, покупала туалетную бумагу, ничего такого. Я прошу, чтобы сдержала слово, выполнила обещание. А от тебя и этого не дождешься.

– Не в этом дело, я просто… мне было некогда. Я пойду, обязательно пойду.

Дав делает вид, будто читает, что написано на пакете с мукой. Ингредиенты: мука…

– Пора уже снова показаться врачу, а когда мы придем, окажется, как и раньше, что твое здоровье осталось без изменений, а виновата буду я. И опять я буду выглядеть как худшая мать на свете, а твой отец останется в восторге, да? От того, что ты бросила учиться, а я это допустила, ничего не вышло, и ты не можешь поднять свою ленивую задницу, чтобы три раза в неделю ходить в спортзал!

– Да пойду я! Пойду ради тебя.

– Не ради меня, Блюбель. Дело не в этом! Ради себя, это же нужно тебе. – Она отчаянно размахивает руками и тычет пальцем мне прямо в лицо. – Я, может быть, веду себя не лучшим образом, но жульничаешь ты, только ты! – Она смотрит на меня с отвращением. Я отыскиваю ингалятор и вдыхаю. И снова мне не нравится ее взгляд – она смотрит так, что холодеет кровь. – Посмотри на себя. Ты даже дышать не можешь.

Ох. Слезы закипают у меня в глазах, одна скатывается по щеке. Я смахиваю ее.

Вдохнуть и смотреть ей в глаза.

– По-твоему, я слишком толстая, да? – Дав поднимает взгляд на маму, округлив глаза.

– Что еще за новости?

– Нет уж, мама. – Я крепко сжимаю челюсти, голос противно охрип. – Если я, по-твоему, толстая, так и скажи. Если, по-твоему, мне надо в спортзал, потому что я толстая, так и скажи. И не прикидывайся, будто это из-за того, что, если я не пойду, тебя сочтут плохой матерью. Извини, что я не такая худышка-малышка, как вы с Дав, что не могу съесть бургер с чипсами, не чувствуя, как на мне откладывается слой жира. Извини, что люди надо мной смеются и показывают пальцами, и отпускают реплики, и мне неловко говорить, что ты моя мама, потому что на меня смотрят с недоверием и злобно острят на тему, какая я большая. И как ТЫ умудрилась родить МЕНЯ, и каким чудом при этом не разорвалась. И меня тошнит от того, что я не могу надевать вашу с Дав одежду. Что мы даже в магазин не можем пойти вместе, чтобы на нас не показывали пальцами. Что в некоторых магазинах даже нет моего размера. Что я не могу даже покататься на американских горках, что меня называют «крупной», считают, что мне всего нужно «много», что я обуза, кашалотиха, а не девочка, что я не могу быть нежной, женственной или самой собой. А я, мама, только и могу быть самой собой. Во всяком случае, очень стараюсь. – Ничего не могу с собой поделать, слезы льются в три ручья, голос срывается и дрожит. – Я очень стараюсь.

Она роняет на пол мусорный пакет, мы обнимаемся и уже обе ревем. Мама гладит меня по голове, и наплевать, что руки у нас перепачканы объедками и всякой дрянью.

– Понимаешь, на самом деле мы не знаем ответа на всё. – Мама приподнимает мое лицо, вытирает мне слезы большими пальцами и продолжает: – Мы не становимся по-настоящему взрослыми. Это просто игра, на самом деле каждый блуждает на ощупь, точно так же, как все остальные. Импровизирует. И всегда ждешь, что тебе скажут: вот так правильно. Но никто не знает, как правильно. Никогда. Мы с папой не знаем. Никто не знает, зачем мы в этой жизни. Но тобой мы гордимся, потому что ты требуешь большего. Правда. И по-моему, ты просто красивая. Такая красивая, что я не могу к этому привыкнуть. Ты всегда была красивой. И не знаю, что бы я без тебя делала.

Мама притягивает к себе и Дав, и мы все втроем крепко обнимаемся, уставшие, измученные и измочаленные, но держимся друг за друга так же крепко, как девчонки из луковой семейки, которую мы только что выбросили в мусор.

Батончик «Марс»

– Сейчас сгорит! – ору я, отпихивая руку Дав.

– Пардон! Угомонись.

– Нужно всего тридцать секунд.

– Я же не виновата, что эта дурацкая штука считает только минуты.

– Вынимай.

– А ты не командуй.

– Я бы и не стала, если бы ты делала все, как надо.

– Ого! Есть! Выглядит обалденно!

– Давай посмотрим, делись сокровищем.

В миске растопленный батончик «Марс». Горячая карамель, шоколад и нуга. Липкая, сладкая, теплая масса.

– Где мороженое?

– Вот.

– Закидывай, Би.

– Ням!

– Еще!

Я добавляю ванильное мороженое и размешиваю, оно тут же начинает таять, протекать в карамель, размягчаться и растворяться. Как водоворот съедобной краски.

– Давай вечером посидим дома и посмотрим кино? – предлагает Дав, бросая мне ложку. Некоторое время мы обе молчим, катая во рту языками маленькие шарики мороженого, и смотрим друг на друга с довольными улыбками.

– Ты же никогда не хочешь побыть со мной.

– Ну а теперь хочу…

– Я не могу.

– О-о. Почему же?

– У меня свидание.

– Свидание! Елки зеленые, с кем?

– С инопланетянином с планеты Кофе, – говорю я. Дав фыркает. – А чего здесь смешного?

– Мне нравится, что ты лопаешь растопленный «Марс» с мороженым в день своего первого свидания.

– Ну и что?

– Ха! Да ничего, просто другие девчонки ни за что бы не стали.

– А что бы они стали делать?

– Наверное, морить себя голодом. В моем классе все помешаны на селфи и никто ничего не жрет. Таня Грей жует бумагу.

– Дичь какая. – Я облизываю ложку, сочетание горячего и холодного растворяется у меня на языке. – Очень грустно все это. Всем нам только бы повыпендриваться.

– Ну, ты не такая.

– Дав, я только и болтаю о том, как люблю себя.

– Это не выпендреж, а вполне естественно, разве нет? Ты же сама так всегда говоришь. И я с тобой согласна.

Наши серебряные ложечки сцепляются, как бивни, когда мы выгребаем из миски последние молочные капли десерта.

– А какой фильм ты собралась смотреть?

– Может быть, «Белоснежку и семь гномов».

– Правда? А почему именно это?

– Да так, захотелось. – Очень доходчиво.

– Если бы твоим характером управляли семь гномов, как бы их звали? – спрашиваю я.

– Э-э-э… Игрок. Шутник. Крутой Смельчак…

– Крутой и Смельчак? Имя должно быть одно.

– Крутой-Смельчак, это одно имя. Через дефис.

– Ну ладно.

– Игрок, Шутник, Крутой-Смельчак… – перечисляет она. – Сколько еще нужно?

– Четыре.

– Хорошо. – Она улыбается. – Нахал.

– Зануда.

– Сама ты зануда!

– Может быть, у нас обеих есть эта черта.

– Обжора.

– Ага! Это у нас тоже общее.

– И Бродяга!

– Отлично, теперь расскажи про моих.

– Сейчас. – Она нервно покусывает губу, как практикант, которому в первый раз доверили серьезную работу. – Только не ори на меня, если я скажу неправильно.

Она оглядывает меня с ног до головы.

– Зануда.

– Да.

– Обжора.

– Ага.

– Всезнайка.

– Держиморда.

– Держиморда?!

– Ты обещала не орать.

– Ладно-ладно. Давай дальше.

– Сколько еще надо?

– Три.

– Врун.

– ВРУН?!

– Ты же обещала маме, что будешь ходить в спортзал, договорилась с ней, а сама не ходишь.

– Это не гном, Дав. Это только стадия, через которую проходит один из моих гномов, это вроде как выбор, который один из гномов должен был сделать, когда у него… ну не знаю… не было вариантов. Это не была ложь, потому что я на самом деле даже не собираюсь ходить в спортзал… так что…

– Значит, опять соврала. А пусть у тебя тоже будет гном через дефис, как у меня, даже через два… Ну-И-Врун. Очень красиво, если произносить вслух, так и перекатывается на языке. Нуиврун… Слышишь?

– Но тогда не слышно никаких дефисов.

– Ладно, Би, сама решай, как это произносить, это твой гном.

– Ага. Еще два.

– Упрямец. Типа… Ну… Типакрутой.

– Ого. Я подумаю.

– Нет, «ого» – это ты правильно сказала. – Дав кивает. – Я не вредничала.

– Ты забыла «Жиртреста».

– Пожалуйста. Кого на него меняешь?

– Нуивруна.

– Чудненько. Меняем Нуивруна на Жиртреста.

Мы смотрим в окно. Солнце жарит прямо в кухню.

– Хорошая погода для свидания.

– Только не для меня. Я буду ко всему прилипать, как оплывшая свеча. Жара плохо действует на мой жир и дешевые шмотки. – Я хлопаю руками, как крыльями, чтобы немного охладиться. – И еще у меня жутко зудит между бедер.

– Хочешь, возьми мою косынку, – предлагает Дав. Она знает, что мне нравится ее косынка с изображением фруктов.

– Зачем, завязать вокруг бедра, чтобы не терлось? – шучу я.

– Да нет. Для волос! И не думай повязывать мою косынку куда-нибудь возле…

– Ты что, я же шучу. Спасибо, Дав.

– На здоровье. – Я вижу, что Дав было приятно предложить мне косынку.

– Слишком хорошая погода, чтобы весь вечер смотреть кино.

– Да, пожалуй.

– Солнце сядет только после девяти!

– Ага. Наверно, я лучше пойду поиграю, посмотрю, что делают мальчишки.

– А вы всегда сигаете с одних и тех же крыш?

– Что значит «сигаем»?

– Ну вроде: а давайте еще раз спрыгнем с этой автобусной остановки? Или как-то более цивилизованно, в смысле, по степеням сложности?

– Одни ребята предпочитают совершенствовать технику прыжка, прежде чем перейти к следующему, другие просто прыгают и идут дальше. Все зависит от того, насколько ты глупый.

– Или храбрый.

– Ну да, или храбрый.

– А ты какая, глупая или храбрая?

– Понятия не имею.

– Приду как-нибудь посмотреть, как ты… скачешь по крышам и всякое такое.

– Давай.

– Веселых тебе забав.

– Спасибо.

– Намажься кремом от солнца.

– Ладно.

– Да, и еще, Дав…

– Ну?

– Будь храброй.

Она задирает рукав футболки, демонстрируя бицепс. Похоже на изгиб креветки. Она чмокает его и протягивает мне руку.

– Знаешь что, – предлагаю я. – Если я вернусь не очень поздно, можем поваляться на моем «трюфельном торте» и посмотреть «Белоснежку».

– Полночный пир?

– Полночный пир.

Она высовывает острый язык и мчится наверх, голенастая, как пони, светлые волосы развеваются позади, как факел, который я никогда не смогу поймать.

Блинчики

Я надела слишком тесный костюмчик, который перетягивает мой жир в одним местах и выпячивает в других. Пока стою, все прекрасно, но я как-то не подумала, на кого буду похожа, когда сяду. Уже представляю себе, как на талии образуются красные полосы, как будто меня хлестнули концами шланга с кипятком. Волосы взлохмачены после экспериментов с косынкой Дав, которую я в конце концов решила не надевать на голову и причудливо повязала на запястье, как громоздкий самодельный браслет.

– Я пришла рано, – говорю Камилле, тыкнув в ее имя на телефоне.

– Куда? Разве мы собирались встречаться?

– Не с тобой. С Максом.

– Какого?… Чокнутая! Я думала, ты мне расскажешь, когда соберешься на свидание.

– Я и рассказываю.

– Как ты выглядишь? Что нацепила?

– Костюмчик в леденцовую полоску.

– Розовый или красный?

– Красный.

– О-о.

– Что «о-о»?

– В хорошем смысле. «О-о» в смысле «классно».

– Ну ладно.

– Очень рано пришла?

– За три минуты.

– Это не называется «рано».

Я меряю шагами улицу: китайский ресторанчик с едой навынос, карибский ресторанчик с едой навынос. Парикмахерская. Продуктовый. Паб. Лондон полон летней романтики: в самом воздухе разлито радостное чувство, будто за углом тебя ждет что-то хорошее.

– Ну все, я захожу.

– Погоди! Пусть немного подождет.

– Зачем? Я же уже пришла, чего ждать!

– Превосходство, Би!

– Фу-у!

– Нет, правда! Нужно опоздать!

– Да почему же?

– Не знаю, так положено, и все тут, правда, Би, подожди еще две минуты.

– У тебя было много свиданий, Камилла?

– Мне тетя рассказывала.

– Ну ладно. А чтобы занять время… сыграем в игру… Угадай, как называется ресторан?

– «Счастливый веган»?

– Отличная попытка. «Улыбающийся кит».

– Не может быть!

– Конечно, не может.

– Кто угадывает, ты или я?

– Ладно, извини.

– «Дыня»?

– Не-а.

– «Мрачный лимон»?

– Дурочка. Ха!

– «Одинокая кружка»?

– А это мне нравится.

– Давай тяпнем по пинте в «Одинокой кружке»!

– Ха-ха?

– Мне коктейль с креветочными чипсами и…

– Ой, кажется, он звонит… Нет, это всего лишь мама. Ну можно уже входить?

– НЕТ! В смысле, тебе не требуется мое разрешение, но…

– Камилла, мне жутко хочется встретиться с этим парнем. Не знаю, зачем притворяться, что это не так.

– Ты права, права, входи… входи… давай! Желаю хорошего вечера. Люблю тебя.

Ресторанчик похож на бетонную ракушку. Как магазин. Видна кухня. Повариха переворачивает блинчики на металлической плите. Играет громкая музыка. Веселая. На стенах пестрые граффити и выцветшие постеры. Мебель разномастная. Видавшая виды. Но удобная. Как в гостиной. Меню простое. Нет, не так. Простое, потому что выбор невелик, но не такое простое, потому что я еще никогда не ела в кафе блинчиков до обеда. Блинчики как блинчики. Сладкие или острые. И никакого «веганского» сыра. Сладкий картофель, чили, шпинат, авокадо и тонны специй. А вот и Макс. Он так хорош собой, что забываешь, что кафе веганское.

Мы обнимаемся. Сегодня от него пахнет инжиром еще сильнее, чем обычно. Я вдруг начинаю паниковать, что оранжевая помада размазалась у меня по зубам и это нарушает целостность моей личности.

– Мне нужно на минутку в туалет. – Я улыбаюсь сжатыми губами. Он улыбается в ответ, но у него зубы безупречные, красивые, крупные, белые. Он кажется знакомым и в то же время новым. Все равно что Рождество за границей.

Туалет здесь обшарпанный, но это не страшно. Что-что, а тянуть время я умею. На секунду я расстегиваю пуговку, чтобы дать животу вздохнуть свободно. Уф, как хорошо. Нельзя слишком привыкать к чувству облегчения. Как я и ожидала, на коже отпечатался след от эластичного пояса. По-моему, очень симпатичный. Мне всегда нравится, когда после сна у меня на лице остаются отпечатки скомканной наволочки. Я собираюсь снова упаковаться в свой костюм…

Стоп.

Почему у меня столько пропущенных вызовов от мамы? И от папы? И от Камиллы?

Но я уже знаю. Еще до того, как перезваниваю, уже знаю: что-то не так.

Что-то случилось.

Плохое.

Железо

Я сглатываю слюну.

Во рту вкус железа.

Глубоко дышу.

Руки слегка дрожат.

Я хмурю брови.

Прищелкиваю языком.

Что могло случиться?

Я забыла выключить воду?

Я боюсь перезванивать.

В туалет входит еще одна девушка. На ней круглая шапочка, между бровей пирсинг. Она коротко говорит «Привет». От нее пахнет табаком.

Я снова звоню маме. Не берет.

Звоню папе. И Дав. И даже на домашний телефон. И никто не отвечает. Отбой.

Ну ладно. Я проверяю макияж. Вроде выгляжу хорошо. Такой бы я не прочь отпечататься в памяти человека, которому хотела бы запомниться.

Иногда – по-моему, это связано с магнетизмом – если с кем-то, кого ты любишь, что-то случается, ты это чувствуешь физически, хотя это случилось не с тобой. Оцепенение, что-то куда-то исчезает, слепое скольжение в темноте, невесомость, паника, внезапная вспышка и удар. Будто взорвался заряд. А ты об этом знаешь. Синхронизирующее схождение звезд, и в нужном месте в нужное время… или в абсолютно ненужное.

Я знала, и все тут. Мои суставы казались слишком легкими, чтобы двигаться, слишком слабыми. И мягкими, так что гнулись во все стороны, будто ослабшие струны скрипки.

Телефон звонит у меня в руке, и я аж подпрыгиваю. Мама.

Она плачет. Сдавленные рыдания.

– Мама? – спрашиваю я. Собственный голос кажется мне чужим. – Мама? Что происходит? Ты где, мам?

– Дав. – Она плачет, и ее голос срывается, но она тут же овладевает собой. – Несчастный случай.

Я даже не прощаюсь с Максом. Выбегаю из дверей, бросив его, и уношу в темноту все, что знаю, – грудь будто забита бетоном, я не могу перевести дыхание, пальцы дрожат слишком сильно, чтобы нащупать ингалятор. Руки теребят косынку, повязанную на моем запястье, и трясутся.

Растворимый горячий шоколад

Спящая Дав похожа на брошенный скатанный носочек в ящике. На птичку со сломанным крылом. На тонкий моток ниток. На ней больничная одежда. Я потрясена ее видом. Что-то среднее между древней старушкой и маленьким ребенком. Веки припухшие, желтые и блестящие. Губы нежные и воспаленные, распухшие, разбитые, кровоточащие. Бровь рассечена, на левом ухе струйка красной, как вино, крови, сочащейся из-под повязки. Руки покрыты разводами синяков. Кисти тоже в синяках, ногти в крови, ног я не вижу, они накрыты одеялом. Но уверена, что они тоже в синяках. Под всеми этими мумифицирующими повязками. Ее сердце колотится: бум! бум! Пока она спит, обстановка в комнате гнетущая. Она была бы в восторге, увидев нас всех.

Папа открывает дверь ногой в потертом коричневом ботинке и протягивает мне бежевую чашку, в которой плещется еще более бежевая жидкость. Он картинно входит на цыпочках, пытаясь оживить обстановку.

– Кофе здесь мерзопакостный, еще хуже, чем твой! – шутливо шепчет он мне на ухо. Я улыбаюсь в ответ. Папа втайне обожает мой кофе. Потому что он органический и фермерский, вот почему.

Он ведет себя как мальчишка, делая вид, что проказничает, переворачивает все вверх дном. Мама рычит на него. Он сидит с виноватым видом. Старается не смеяться. Подмигнув мне, хватает стетоскоп, надевает на шею, притворяется, что осматривает меня, молча, чтобы не раздражать маму. Записывает якобы полученные данные, чешет в затылке, хмурится. У него отлично получаются такие импровизации. Когда мама смотрит на него, он замирает и перестает дышать, как мим в Ковент-Гарден. Он совершенно не умеет себя вести в неловких ситуациях. Но я рада, что он здесь.

Он садится и прихлебывает кофе. С чашкой в руке начинает выстукивать пальцами мотивчик, вероятно, услышанный по «Радио-2», потом соображает, что это тоже действует на нервы. Мама искоса смотрит на него, и он прижимает палец к губам.

– Моя любимая кофейня, – говорит папа с иронией; он просто не в состоянии сидеть спокойно, глядя на Дав. – Я со всеми встречаюсь только в местной больнице, куда вам до них! Что может быть лучше жесткого пластикового стула и машинного кофе, чтобы взбодриться!

Прогал между его зубами кажется больше, чем обычно. Он похож на ребенка. Неловкого ребенка. Который явно не знает, к чему себя приложить. Мама вздыхает. Глубоко.

– Ну что, Дав, – говорит он деланым, чужим, занудным голосом, который изображает, когда пытается выглядеть педантичным или когда поддразнивает нашего соседа Джеральда. – Это последнее предупреждение. Ну и шум ты устроила – разлеглась тут на всю палату и ничего не делаешь! Не можешь помолчать? Я хочу спокойно выпить кофе! – Он осторожно трогает ее плечо указательным пальцем. – Я не привык видеть тебя такой… неподвижной.

В этот миг его улыбка переворачивается уголками вниз, и вид у него становится очень-очень естественный. Не актерский. Он наклоняется к ее голове и по-взрослому всхлипывает прямо ей в волосы. От этого мы с мамой тоже плачем.

Дав было бы противно смотреть, как мы суетимся над ней.

Больничный горячий шоколад – просто коричневая водичка. Пока не допиваешь до дна. На дне лежит пересахаренный порошок. Дав не просыпается. Но когда проснется, я уверена, она найдет, что сказать об этих чудовищных напитках.

Ведь правда, Дав?

Правда?

Дав?

Сыр из цветной капусты

– Привет, Алисия!

– Член экипажа! Ты опаздываешь больше чем на два часа. У тебя должна быть веская причина, а то отправлю обратно на планету Земля прежде, чем успеешь глазом моргнуть!

– Извини… моя сестра… Я хотела тебя предупредить, чтобы ты знала. Я сейчас в больнице.

– Елки, блин, что случилось?

– Дав упала. С крыши.

– О-о-ох! Вот черт побери!

– Именно. Извини, нужно было позвонить раньше, но я не знала, чем все кончится.

– Ох, надо же, какой ужас. А она… ей… у нее… Как она?

– Сейчас спит. Но мы все волнуемся. Она упала из окна с большой высоты… ее друзья тоже волнуются.

– Еще бы.

– Так что ничего, если я потом сообщу, когда смогу выйти на работу?

– Конечно. Конечно. Просто держи инопланетян в курсе. Мы тебя прикроем, может быть даже, попросим твою подружку Камиллу засучить полосатые рукава и взяться за работу! Ха! Шучу, конечно, эта девчонка не будет здесь работать ни минуты. – Она фыркает. – Ладно, если понадобится помощь, сообщи.

– Обязательно. Спасибо.

– Да, и позвони своему Макси, он тут весь извелся из-за тебя!

– Ага, передай ему привет.

Я тут же кладу трубку – так, по моим представлениям, делают гангстеры: всегда побыстрее заканчивают звонок, толком не попрощавшись.

Ну вот, с работой разобралась – одной проблемой меньше. Надо бы позвонить Камилле. А потом Максу. Нет, не буду. Понятно, что я не смогу избегать их вечно, и не хочу, чтобы они волновались, но сейчас нет сил ни с кем разговаривать.

Родители идут советоваться с врачом, а я жду. Глядя на пластиковый поднос, который принесли для Дав, на случай «если она проснется»: на нем стынет цветная капуста с сыром, и по мере остывания на ее дымящейся, шелковистой поверхности образуется похожая на целлофан пленка. Сыр весь скатался комками, а сами кусочки цветной капусты похожи на кубики, на части игрушки, которую нужно собрать, вставляя фрагменты в пазы. Если ее попробовать, наверняка окажется слежавшейся, пересоленной и тяжелой.

Тут же звонит телефон. Это Камилла. Я вижу, как растет число эсэмэсок он нее и от Макса. Но нарочно не обращаю внимания – мне нечего им сказать. А говорить по телефону я только что пробовала – не понравилось.

Вместо этого разговариваю с Дав, но не уверена даже, что она меня слышит, поэтому пишу сюда. У Дав весь нос в веснушках от солнца. Она не хочет пользоваться защитным козырьком. На лбу красная полоса – наверное, от ремешка этой дурацкой камеры «ГоуПро». Идиотка.

Открой глаза. Идиотка. Кхм-кхм. ПРОСНИСЬ!

Дав всегда смеется над тем, что я доедаю все с тарелки. И казенную еду тоже. А что, мне даже нравится казенная еда. Например, в самолете или в школьной столовой. Если бы я сидела в тюрьме, наверное, с удовольствием поглощала бы тамошнюю баланду. Мне нравятся маленькие подносы из фольги, которые подают в самолетах, полные чего-нибудь клеклого и горячего, с выступившими каплями конденсата, всегда пересоленный сыр и переваренные овощи. Нравится серебристая упаковка плавленого сырка – развернешь ее, а там треугольничек, точь-в-точь замороженный увлажнитель, который прекрасно мажется пластиковым ножом на соленый пшеничный крекер. Будто рот заполнен краской. Комковатая масса прилипает к зубам. А школьные обеды… вкуснота. Особенно шоколадный кекс и вязкий шоколадный крем. Даже плотный квадратный пирожок с сыром мне нравится. Сыром там и не пахнет, одна яичная масса. А здесь во все стараются напихать как можно больше калорий. Наверное, потому, что люди, когда болеют, не могут много съесть, только ложечку одного, кусочек другого, и каждый глоток должен быть напичкан калориями.

Я подношу ладони к глазам, как бинокль, и вижу за дверью маму: покусывая губу, она разговаривает с друзьями Дав. Они жестикулируют, изображая ее падение. Один из них подпрыгивает так высоко, что я пугаюсь. Вид у них какой-то бледный, как на иллюстрациях Квентина Блейка: жилистые, прыщавые мальчишки с грязными руками. Надо бы встать и поздороваться, но мое тело не слушается. Моя широкая кость сегодня кажется мне особенно широкой. Я всегда чувствую себя слишком большой рядом с дружками Дав – настоящая старшая сестра, уже большая, а они острят по этому поводу и дразнят друг друга влюбленностью в меня. Конечно, не в присутствии Дав: она бы этого не потерпела. Я продолжаю рассматривать их. Какие же они худосочные! Я бы могла их прихлопнуть. Я для них чудовище женского пола. Кинг-Конгиха.

Мама закрывает лицо руками, потом обнимает мальчишек. Я молча смотрю на них. И перевожу взгляд на Дав, на ее маленькую тихую палату.

В сумке звонит телефон. Опять Камилла. Пусть звонит.

В палате бледно-голубые стены. Белые простыни. В углу несколько детских книжек и настольная игра, в которой нужно провести деревянные бусинки сквозь ряд витых металлических прутьев. На стенах картинки с плохо нарисованными персонажами диснеевских фильмов. Как уродливые близнецы настоящих. Жуть. До меня доходит, что Дав еще «ребенок». Ее фигура еще не сформировалась. Такая хрупкая. А я расту ужасно быстро. Наверное, меня положили бы в другую палату, окажись я в этой огромной больнице? Рядом со взрослыми, у которых своя, пугающая жизнь…

Оказывается я уже давно сижу, подложив под себя ладонь. Рука онемела и вся в складках. Сегодня складки на коже меня не интересуют. Нужно было сидеть и смотреть «Белоснежку», как хорошая, неэгоистичная старшая сестра.

– Хочешь, скажу секрет? – спрашиваю я. Но она не отвечает. Лежит с закрытыми глазами, на блестящих веках проступают сосуды. – Когда я была младше… – начинаю я, – то таскала вкусные кусочки из чужих коробок с ланчем. Я ведь не воровка. Но таскала. У них всегда были лакомства, которых мама никогда не купила бы, – фруктовые батончики и йогурты с хлопьями, и сухое шоколадное печенье, и крекеры в форме зверюшек. Мы же такого не ели, верно? Вообще-то я никогда не любила сырных косичек, но казалось, что ничего вкуснее нет не свете, если я утаскивала их у какой-нибудь несчастной девчонки из ее коробочки с Винни-Пухом на крышке. Интересно, почему? Потому что краденое всегда вкуснее?

Дав не отвечает.

– Я, конечно, не воровка. Но если хочешь, назови меня так. Я не против. Правда. – Моя слеза шлепается на щеку Дав.

Я перебираюсь поближе к ней и пытаюсь пристроиться на кровати рядом. Но я слишком высокая и крупная. Кровать скрипит подо мной, а колесики трясутся. Я чувствую, что койка даже накренилась под моим весом. Мы никогда не могли качаться на доске-качелях вместе с Дав: ей требовалась пара приятелей, чтобы уравновесить качели. Я обычно говорила: «Это потому, что я старше». Неправда. Это потому, что я толстая. И кость у меня широкая. Я крепко обхватываю сестру руками.

– Что ты натворила, птичка? – спрашиваю я. – Зачем так неосторожно носилась над городом?

На пальцах у нее маленькие мозоли. Жесткие. Как бородавки. Голова разбита. Ох. В волосах кровь, бровь рассечена, щека расцарапана. Мои колени превращаются в студень.

Руки все еще испачканы тушью и блестками – это я вытирала слезы, размазывая косметику. Я вспоминаю, как Дав, когда была младше, залезала на сиденье для малышей в магазинных тележках. Я плелась рядом с развязавшимися шнурками и тоже мечтала прокатиться. Мама с папой разрешали ей так играть. Я вспоминаю, что взрослые всегда соглашались нести ее домой на руках, позволяли взбираться им на плечи для лучшего обзора на концертах и ярмарках, сажали ее на колени в автобусах и поездах. Я держалась за поручень, зная, что меня никто не посадит на колени. Потому что ничьи колени бы не выдержали. Никто не называл меня «малышкой». Не ставил себе на ноги во время танцев, не кружил, не подбрасывал в воздух в парке, не таскал на спине и не возил за руки по бассейну под взрывы смеха. У меня всегда была широкая кость. А Дав – птичка, созданная, чтобы летать. Лучше бы это я разбилась. Я обнимаю Дав и зарываюсь лицом в ее шею; сегодня она даже пахнет не так, как всегда. А я так сильно люблю ее. Так люблю. Сердце разрывается. И я, оказывается, была не права… я не в состоянии есть, когда мне грустно.

Даже писать не могу.

Готовый завтрак

Готовый завтрак – первая еда, которую может проглотить Дав. Посреди тарелки большая порция джема. И шоколадные хлопья. Она доедает все до крошки. Я радуюсь, глядя, как она ест. Как она жует, двигается.

– Извини, – говорит Дав маме. – Я не хотела… понимаешь?

– Мы просто счастливы, что ты проснулась, – успокаивает ее мама.

Мама молодец, что не ругает Дав. Будь я на мамином месте, я бы ей устроила!

– Я просто дура. Потеряла равновесие и испугалась. – Она вздыхает.

– Мы все понимаем, милая.

– Я испортила тебе свидание, да? – говорит она мне.

– Есть малость! – шучу я. – Это неважно. Все равно у меня в зубах застряло перечное зернышко, так что, может быть, это и к лучшему.

Дав пытается засмеяться в ответ на мою ложь, но тут же вскрикивает от боли.

Звук резонирует, как будто ударили по камертону и мы все почувствовали укол ее боли.

Готовый завтрак знакомо пахнет детством. Овсяный запах, сладкий и уютный, как одеяло. Будто снова стала маленькой.

Когда мама в первый раз произносит эти слова, я не сразу осознаю, что она говорит:

– Дав. Тебе придется привыкнуть к тому, что некоторое время ты проведешь в кресле.

– В кресле? – Лицо Дав перекашивается. Такого она не ожидала, и ее потрясение действует на маму, как пощечина. Мама чуть не плачет, но сдерживает слезы. Это выглядит как если тебя одолел кашель в театре, где ты зажат рядами других людей, потеешь, нервничаешь и жалеешь, что не решаешься дать себе волю и кашлять, кашлять, кашлять до рвоты. Мама загоняет слезы внутрь.

– В инвалидном кресле, милая, совсем недолго… – И повторяет, уже без лишних слов, твердо и громко, прокашлявшись, так что и сама слышит, что говорит: – В инвалидном кресле.

Дав не двигается. Ее лицо сердито нахмурено. Она опускает глаза, боясь смотреть на нас. Я беру ее за руку – ладошка безжизненно мягкая, как дохлая мышка.

– Совсем недолго, Дав, у тебя ведь сломаны ноги. Кости должны…

Я встреваю, не в состоянии сдерживаться.

– Брось, мама, ты ведь пока не позволяешь ей ходить. Пусть походит, посмотри сначала, что получится! Подними ее с постели и увидишь.

– Блюбель, – рявкает мама. Но я продолжаю настаивать.

– Нет! Мама, ты не даешь ей попробовать. Дома она будет в полном порядке. Ели позволить ей встать, вот увидишь, она будет бегать….

– Блюбель. ХВАТИТ! – вопит мама, и я наконец замолкаю.

Я отворачиваюсь и плачу. От злости. Ушам своим не верю. Конечно, с Дав все в порядке. Это же Дав! Ей не нужно никакое кресло. На кой ляд ей кресло?

– Ничего, Биби, – говорит Дав; слезинка тихо стекает по щеке. Папа крепко держит ее за руку. – Пока я даже не представляю, как это – ходить.

Мой мозг выпрыгивает из черепа, как камера на пружине, рентгеном просвечивая ее тело: головоломка сломанных костей, детская железная дорога, где не хватает одного звена. Раненая птичка, смятая рукой великана. Она сломала обе ноги.

Дав закрывает глаза и отключается от внешнего мира.

В дверь тихонько стучат, входит врач – довольно симпатичный, со щеточкой усов и добрыми голубыми глазами. На лице извиняющаяся улыбка.

– Ну как мы тут поживаем? – спрашивает он свистящим шепотом.

Мы? Нет, не мы. Я его игнорирую.

Я поворачиваюсь к маме и умоляю:

– Ну пусть она попробует походить, пока не в гипсе! Разве нельзя посмотреть, вдруг пойдет?

– Боюсь, что… – врач начинает что-то говорить, но мама успевает первой.

– Блюбель! Ну хватит, нельзя так. Врачи сталкиваются с этим каждый день, им виднее.

Я повышаю голос.

– Не понимаю, почему они не могут поставить ее на ноги, чтобы она хотя бы попыталась пройтись?

– Замолчи, Блюбель, это просто глупо. Ей нельзя даже подниматься с постели, – возмущается мама.

– Нет, можно, можно! Ей все можно!

– Не кричи.

– Я и не кричала. Вот теперь КРИЧУ!

– Блюбель!

– Все будет хорошо, она поправится, но сейчас ей нужен покой, – спокойно говорит доктор, на мой взгляд слишком спокойно. – Твоя сестра еще легко отделалась. Такое падение могло оказаться фатальным.

– Ничего себе «легко», – бормочу я.

– Блюбель! – кричит мама. – Извините, доктор.

– Ничего, не стоит извиняться. Все устали, напуганы, понятно, что нервы не выдерживают, – говорит доктор. – Понимаю, что многое изменилось и ко многому придется привыкнуть, но уверяю вас, это временно. Дав поправится. – Я тупо пялюсь на него. – Все в порядке. Я, пожалуй, пойду, в палате и без меня тесно. Скоро придет медсестра и даст ей болеутоляющее. – Ага, а ты пойдешь домой, будешь жрать лазанью с подружкой, или с приятелем, или кто у тебя там, выгуляешь собаку, а про нас забудешь напрочь.

Мама очаровательно улыбается ему и беззвучно произносит «Спасибо».

– Ну я вас покидаю, – говорит доктор уже на полпути в коридор.

– Ну-ну, покедова, – бурчу я. И швыряю дневник в стенку ему вслед. Тетрадка ударяется в замызганную морду какого-то недоделанного Смурфика и раскрытой падает на пол.

– БЛЮБЕЛЬ! – мама ревет, как взбесившийся медведь. Никогда не видела ее такой разъяренной. На этот раз на меня наезжает и папа. Он срывает очки и сердито смотрит вокруг. Его щеки краснеют. Я понимаю, что он просто выпендривается перед мамой, демонстрирует характер. На лбу пульсирует жилка. Он рвет и мечет. Тычет в меня пальцем:

– Мы всегда позволяли вести себя, как тебе хочется, Блюбель, делать то, что тебе хочется, и мама, и я, и даже Дав… тебе все сходило с рук. Но сейчас речь не о тебе. Речь о твоей сестре, а ты переходишь все границы.

– Что значит «не обо мне»? Речь никогда не обо мне, а только о тебе с мамой: вы ссоритесь как дети и…

– Хватит! – рычит папа, и я замыкаюсь в себе.

Мама пытается присесть на край кровати, извиняется, говорит, что надо бы еще раз позвонить бабушке.

– Она же волнуется, – бормочет мама, никому не глядя в глаза, прислоняясь к двери, отворачиваясь от нас.

– Люси, Люси, перестань, – говорит папа.

– Ох, ладно, ладно… простите… – Мама протискивается в дверь и выскакивает из палаты, быстро, почти бегом. Подальше от меня. В таких случаях я особенно остро ощущаю, что мама и Дав маленькие. Худенькие. Легонькие. Это их роднит. А я чувствую себя ужасно. Как пятно.

Мой телефон вибрирует. Макс. Я сбрасываю звонок.

Он звонит снова и снова, а я сбрасываю и сбрасываю. Эсэмэсок тоже не читаю.

– Дав? Дав? – тормошу я сестру. Глажу ее волосы. Она лежит в полусне, полузакрыв глаза. Приоткрывает один глаз, будто я пробудила ее от сновидения. – Ладно, поспи еще. – Я целую сестру в макушку.

Мы сидим и молчим.

Папа смотрит на меня, будто хочет сказать: «Вот такая мелодрама».

Какой смысл злиться или упрямиться? Я чувствую, что лицо кривится само собой. Папа берет меня за руку и выводит в коридор.

Как только мы отходим от Дав, я бросаюсь в его объятия и реву, как Ти-рекс на грани нервного срыва, так что вся рубашка у него на груди мокрая. Слезы, сопли, раскаленные, неприбранные эмоции, похоже, собрались вместе и отняли у меня мое тело.

– Ничего, милая, милая моя, выплачься. Ничего.

– Не хочу плакать при Дав, – говорю я. – Не хочу…

– Ничего. – Он гладит меня по голове. Он недавно курил. Запах мне нравится. Он напоминает детство. Я вдыхаю его всей грудью. Понимаю, что мимо проходят люди. Мы слегка покачиваемся – напряженно, резко. Меня сто лет так не обнимали.

– Тут все… я понимаю, что это просто переломы… что она сломала ноги и ее вылечат… это как трагикомический финал в фильмах и сериалах, где после страшной катастрофы все в гипсе и все хохочут… Я понимаю. Просто… как представлю, что она падает… ей страшно… она лежит на земле, на куче мусора, где все эти пакеты, и колючие штуки, и всякая дрянь… возле перил… и зовет нас… – Я никак не могу успокоиться. – А нас нет рядом.

– Так это ей повезло, что там была мусорная куча, Блюбель, может быть, мусор спас нашей малышке жизнь! – Папа улыбается, берет в ладони мое лицо, вытирает мне слезы большими пальцами.

– И это был такой шок, представить, что мы могли потерять ее…

Папа гладит меня по голове. Я реву, уткнувшись ему в грудь. Мне так не хватает его дома. Так хочется побыть маленькой, и чтобы он держал меня за руки. Я даже не помню, когда такое было в последний раз.

– Сейчас перестану. Нужно быть сильной – ради нее…

– Ты сильная. – Папины глаза тоже увлажнились. – Боже, да вы самые сильные девчонки, каких я только встречал. Мне повезло, что я вообще с вами знаком, поэтому я так отчаянно хочу вернуться домой. Потому что без вас троих я просто отброс. – Я смеюсь. – Погляди на меня, – добавляет он, на миг отстраняясь, чтобы я видела его лицо. – Самый настоящий. – Я снова смеюсь сквозь слезы.

– И не будь к себе слишком строгой. Мы все оказались в этой кошмарной мыльной опере под названием «жизнь». Честно говоря, не стал бы я в ней играть даже за все деньги на свете… а может, и стал бы… денег у меня нет, и что-то я давно не показывался на телевидении. Поговорю с агентом. – Он подмигивает. – Где там твоя брызгалка? – Он хлопает по карманам. Я не поднимаю головы. Меня трясет. Он протягивает мне ингалятор. С мокрым лицом я делаю несколько долгих, глубоких вдохов.

– Я тоже боялся, что она не проснется, – говорит папа. – А уж переломанные ноги как-нибудь переживу. – Я смеюсь. – И еще я куплю себе несмываемый черный маркер и буду практиковаться в правописании всех известных мне ругательств на ее гипсе. Две ноги в гипсе, это же уйма места! – Он чмокает меня в макушку и плечом открывает дверь.

Вишневое драже

Прошу прощения. Я вовсе не собиралась превращать эти записи в настоящий дневник. Тут должно было быть только про еду. А теперь здесь все, что… сами видите… навалилось.

Этого всего вообще не следовало писать, потому что это дневник питания, а я сейчас считайте что не ем.

Ничего, между прочим, хорошего. Недоедать так же вредно, как переедать. Это мне известно.

Мама звонит папе и говорит, что выпьет чаю в кафе и вернется. Она потом пожалеет, что ее здесь нет, потому что входит медсестра с временной каталкой для Дав. Кресло дребезжит и скрипит, оно не очень удобное, а внизу сиденья прилеплена жвачка. Но я делаю вид, будто ничего круче в жизни не видела.

– Ух, клево, – вру я. – Испробуй его, Дав.

Дав говорит, что «прокатится», когда будет не такой сонной.

Папа дает вишневый леденец, еще один я начинаю разворачивать для Дав, но папа мне не позволяет. Он кладет ладонь, похожую на нестрашную собачью лапу, на мою и слегка качает головой. Не надо, мол, слишком опекать ее. И я оставляю конфетку в обертке на тумбочке у постели.

Мы с папой сосем леденцы и поглядываем на кресло.

Папа своим тягучим актерским голосом когда-то читал детские аудиокниги, чтобы подзаработать. Он относился к этому серьезно, носился по всему дому, протяжно выговаривая: «Ру-ммм-пель-штильц-хен» и «Рап-УННН-цель». Когда мы были маленькими, то играли в них, а папин «актерский» голос читал нам сказки на ночь. И мы чувствовали превосходство над другими детьми, потому что это НАШ папа и больше ничей. Иногда он сидел рядом и смешил нас под звукозапись, разыгрывая пантомимы о принцессах и колдунах, ведьмах и злых мачехах. «Актерский» голос отличался от повседневного тем, что папа правильно и отчетливо произносил все слова и не вставлял ругательств. Иногда я чувствовала ревность от того, что другие дети засыпают под его голос, а он говорил: «А ты подумай о бедных детях, у которых нет папы, чтобы рассказывать им сказки на ночь. Очень щедро с твоей стороны делиться с ними папой». Но это было только хуже. Это же НАШ папа. А не какой-то там усыпляющий голос «всехного папы вообще».

Мы уже сосем по второму леденцу, когда Дав шевелится. Язык у меня онемевший, мягкий и красный.

– А что это вы едите?

Папа кивает на леденец в обертке на тумбочке. Она улыбается.

– Ну и, ну и, ну и вот что… – рычит он голосом Серого Волка, – хочешь знать, что я об этом думаю?

Дав кивает.

Он продолжает:

– По-моему, это замечательно – пытаться прыгать с высоты, которая нам не по росту. – Папин голос начинает срываться, глаза увлажняются. – Да-да, замечательно. Ты, конечно, совершенно чокнутая, но честное слово, детка, какая же ты крутая.

Еще тосты

– Биби. – Мама стучится в комнату. – Я тебе оставила за дверью тосты, с лапшой.

– Спасибо. – Я не из капризных детей, которые говорят «Не хочу», ведь пусть я потеряла свой обычный аппетит к жизни, это не значит, что мама должна беспокоиться еще и из-за меня. Ей и так много пришлось проглотить. В переносном смысле, конечно.

Я забираю тосты, тарелка с шумом скользит по доскам пола. В одном месте деревянный пол покрыт черным пухом. Это я несколько лет назад пролила целую бутылку диет-колы и не вытерла. Пол стал липким, а потом оброс катышками и пухом.

Я поворачиваюсь на своем трюфельном торте и включаю телефон. Сплошные эсэмэски.

Макс: «Блю, надеюсь, ты в порядке, думаю о тебе. хх»

И тут же:

«А-а-а-а! Алисия выносит мне мозг. Жаль, тебя здесь нет. Х».

У меня не хватает смелости открыть сообщения от Камиллы. От одноклассниц. Может быть, написать им групповую эсэмэску, как-нибудь неуклюже пошутить о том, чего не может делать Дав со сломанными ногами, добавить кучу смайликов, а потом все стереть, чувствуя себя самой тупой и неостроумной особой на свете. Лучше, наверное, промолчать.

Тосты не идут в горло, все равно что жевать башмак. Я одолеваю один из четырех намасленных треугольников. Меня охватывает чувство вины из-за того, что я ничего не делаю. Единственное, что я в состоянии, – думать, чего теперь не может делать Дав. Как будто несколько стальных листов обернуты вокруг моей кожи наподобие шишки, срезая слои, как режут ветчину в «Деликатесах». И мое тонко срезанное мясо заворачивают в вощеную бумагу. Не могу перестать думать о Дав, о том, что она чувствует и что переживает, хотя знаю, что должна перестать. Если буду слишком много об этом думать, мысли, как волна прилива, захлестнут мое сознание, и если я пущу эмоции на самотек, они размозжат мне кости и будут меня затоплять, пока не дойдут до края и не вытеснят из собственного тела, и тела уже никакого не будет, одна вода без костей.

Я бесполезна. Я осталась без школы. Макс даже не знает, что я не хожу в школу… так что я еще и необразованная. Неудачница. В шестнадцать лет уже неудачница. Кому я морочила голову, утверждая, что я умная, храбрая и сильная? Я нудная и слабая. Люди увидят Дав в ее каталке и меня, старшую сестру, нависающую над ней, как чудовищная башня, и подумают: жаль, что это случилось с малышкой. А ко мне будут испытывать естественное отвращение. Потому что Дав делала со своим телом все. А я со своим – ничего. Если бы я оказалась в инвалидном кресле, никто бы не заметил разницы.

Перепел

Мама с Дав наверху, а мы с папой сидим внизу в маленькой кофейне. Терпеть не могу смотреть на больных детей. И перепуганных родителей. Мама присылает мне сообщение с фотографией: «Д. делают перевязку!».

Дав на фото улыбается, но мы с папой ничего веселого не видим.

– Жуть! – вздрагивает он. – Она в точности как картина Френсиса Бэкона[6].

Папа прав: ее голова в разнокалиберных шишках и разномастных отметинах. Мы увеличиваем снимок: вот это пятно засохшей крови в точности как черная фасоль из китайского магазина, сморщенное и страшное. Как кусок лакрицы, который пожевали и выплюнули. Волосы у нее жирные, их нельзя мыть из-за повязок.

– Нужно ответить, – говорит папа, протирая очки о свой траченный молью джемпер. – Придумать что-нибудь смешное.

Хорошо бы папа перестал использовать несчастье с Дав как повод пофлиртовать с мамой. А меня – в качестве Купидона.

– Есть хочешь?

– После такого – ни за что! – шучу я.

– Может, нам тогда пойти размяться? – Папа любит это слово.

Мы выходим с парковки, идем мимо неоновых машин «Скорой помощи», мимо каталок и носилок, и взъерошенных посетителей, ловящих такси, на улицу, назад к магазинам и нормальным людям. Людям, которые и не думают о больнице, пока она им не понадобится.

– Ты точно не хочешь съесть ланч? – спрашивает папа, поглядывая в меню на дверях кафе.

– Нет, я не голодна. – Я скольжу взглядом по скучному, предсказуемому меню. Втридорога. Невкусно. И полно непонятных слов, чтобы запудрить мозги.

– Нужно поесть. Ты весь день ничего не ела.

Я молчу.

– С тебя сейчас снят надзор, Блюбель, можешь не заморачиваться больше своей тетрадкой. Маме не до этого. Пойдем, съешь что-нибудь, – предлагает он. – Я вообще когда-нибудь предлагал угостить тебя ланчем? Это я-то – мистер Скупердяй? Ведь так вы меня называете? – Я улыбаюсь. – Пойдем, потом будешь распускать слухи о моей неслыханной щедрости. Редкий случай, не упускай!

– Но я правда не голодна, пап.

– Ну давай хоть меню посмотрим. – Он сдвигает очки. Заведение, в которое он зазывает, – что-то вроде клубного ресторанчика для актеров, в который я не собираюсь заходить, потому что папа сразу начнет говорить гадости о других посетителях: тот якобы украл у него роль, а этот должен ему пиво; а потом расстроится из-за того, что его фотографию сняли со стены, потому что он недостаточно знаменит.

– Хм-м-м… Перепел. – Папа раздумывает. – Нет.

– Никогда не пробовала перепелов.

– И не надо. – Он почти физически отмахивается от меню. – Ничего не потеряла, это самая бессмысленная еда на свете. Еда специально для безмозглых снобов. – Он сморкается в помятый бумажный платочек, который вытаскивает из рукава, и быстро движется дальше.

– Как-то я был на показушном обеде в благотворительном фонде – ей-богу, наверное, тысячи фунтов были вышвырнуты на эти шикарные вина, сложные бутерброды и декорации… и обслуга была безупречной… по высшему разряду.

– Странно, если это благотворительный фонд, почему деньги потратили на обед, а не на благотворительность?

– Чтобы умаслить миллионеров, уговорить раскошелиться. Вроде как потратили немного, чтобы получить много. – Мы удаляемся от ресторана. – Или потратили много, чтобы получить больше.

– Но если они такие богатые, почему бы не предложить не есть самим этот обед, а организовать его для тех, кто действительно нуждается, и при этом сделать взнос? – возражаю я. – Это ужасно, что людей приходится уламывать, чтобы они давали деньги. Если можешь себе это позволить – поделись.

– Совершенно верно. Конечно. Но я-то не был в числе миллионеров, можешь не сомневаться. Я читал стихи в развлекательной программе. Они даже не слушали, болтали себе.

– О, бедный папа. – Мне стало его жалко.

– Я привык, дорогая. А миллионеры привыкли к изумительному вину и еде, и, наверное, к хорошему театру, так что им и дела нет. Вообще… это не мой круг. Там было порядка восьмисот гостей, может быть даже, тысяча, и каждому, исключая вегетарианцев, подали по перепелу. По птичке целиком, целая жизнь на тарелке.

– Каждому?

– Каждому.

– За один обед? – с отвращением ворчу я. – Столько загубленных жизней?

– Ну и представь, насколько съедобной может быть еда, если повар готовит восемьсот порций?

– Точно! Даже если готовить восемьсот тостов, то ничего хорошего не получится, зачем же столько птиц? Ну если это курица, то одной хватит примерно на четверых, это уже двести, двести съеденных жизней, но восемьсот? Они хоть вкусные?

– Конечно, нет. Костлявые, сухие, мяса почти нет, они вообще не предназначены для еды. Чувствуешь себя голодным великаном-викингом, когда их ешь… – Он кашляет. – Конечно, было выпито столько вина, что их толком и не распробовали. Некоторые даже не дали себе труда возиться с костями.

– И никто, небось, даже спасибо не сказал. И не был впечатлен. Просто очередной выпендрежный обед, который скоро переварится в животе и отправится в унитаз.

Наверное, перепелиные яйца маленькие, как отпечатки больших пальцев, как вкусные шоколадные яички, которые дарят на Пасху. В такое не окунешь хлебную палочку, наверное, нужно сварить штук двенадцать, чтобы только почувствовать желток. А представьте, каково чистить эти дурацкие штучки – у кого найдется столько времени?

– И почему мы такие варвары? – спрашиваю я. – Почему считаем, что можем обирать планету, поступать с живыми существами так, будто они принадлежат нам? Запекать черных дроздов в пирог, убивать каракатицу только для того, чтобы приготовить черную пасту, насильно кормить утку, чтобы сделать паштет? Почему нельзя быть экономными, и уж если едим кого-то, уважать его и использовать целиком?

– Люди такие жадные. И привередливые, – говорит папа. Голос у него грустный, усталый. – Страшно привередливые.

Мне делается тошно.

От еды мне тошно.

– Если подумать, – вкрадчиво говорит папа, – я бы сейчас съел сэндвич.

Вредные жиры

Снова Макс: «Скажи только, что ты в порядке. И все. Х».

Начинаю писать ответ, но толком не знаю, что сказать. Пальцы зависают над клавишами… может, просто «Х»? Нет. Меня всегда раздражает, когда в ответ я получаю «Х». Просто смайлик. Ни то ни се. Лучше отвечу потом.

Я всегда думала: а когда толстый актер в фильме играет толстого персонажа и его называют «толстым» – он обижается? Но это же так и есть. Они же знают, что выходят на публику изображать толстяков. Это для них не внезапный шок, так же как для стариков то, что они старые. Или для высоких – что они высокие.

Я знаю, что я толстая, не только потому, что не слепая. И дело не в том, что люди думают, будто все толстяки противные. Будто если ты толстый, то ешь с полу, или от ног у тебя пахнет, или ты бездельник. Что прячешь в своих жировых складках кучу размокших поломанных крекеров. И спишь с багетом под локтем, на всякий пожарный. Меня все это бесит, но я не поэтому знаю, что я толстая. И даже не потому, что сенсоры на моих бедрах не работают и я всегда сшибаю задницей безделушки с полок сувенирных лавочек или солонки-перечницы со столиков в ресторанах, когда протискиваюсь мимо. А народ изо всех сил вжимается в столик, лишь бы дать пройти этой толстухе.

Дело не в этом. А в том, что, когда я говорю, что я толстая, мне отвечают: «Да ничего подобного».

А это значит: «вот именно». Это нормально. Я поняла, что многим втайне нравится, когда кто-то сам себя не любит. Думают, что это дает им власть над ним. Ведь это проявление слабости. А я не намерена проявлять слабость. НИКОГДА. Потому что есть человек, в котором мне эта черта не нравится. Это я сама.

И именно сейчас я сама себе не нравлюсь. Для меня это редкость. И это неприятно.

Кокос

Проснувшись, я вижу новые неотвеченные вызовы от Камиллы и Макса. Фу ты. Нет, спасибо большое. Я позволяю аккумулятору разрядиться. Прощай, большой мир.

Мама в больнице с Дав. Снова. Меня мама уже не просит пойти с ней. Папа спит в гостиной на диване. Он в восторге, ему до сих пор не верится, что его пустили обратно. На нем полосатая пижама и халат: это должно показать, что он здесь дома, на своем месте, что он совершенно спокоен, что никто его отсюда не выставит, а на все мамины просьбы что-нибудь сделать папа отвечает: «Без проблем».

Он откладывает в сторону газету.

– Вот кокосовая вода, которую ты просила. Жутко дорогая. Кокосовое молоко дешевле – почему бы тебе его не пить?

– Это совсем другое, оно не увлажняет организм как следует.

– За такие деньги можно увлажняться, пока не доедешь до тропических островов!

Я закатываю глаза и открываю коробку. Прохладная, маслянистая вода пощипывает шершавый язык.

– Кокос – прекрасный пример того, как природа заставляет нас трудиться, чтобы получить еду. Нужно пробиться через тяжелую, мохнатую скорлупу – и в награду получишь свежую мякоть и молоко. А не просто хватать, хватать, хватать с магазинных полок.

– Я как-то видел бананы, завернутые в пищевую пленку, – говорит папа, разбирая пакеты с продуктами, купленными на завтрак, и стараясь вести себя как ни в чем не бывало. Я говорю «завтрак», но близится время ланча. Папа считает, что подобные разговоры должны отвлекать нас от всего прочего, то есть от Дав, а может быть, и от того, что он пытается тихой сапой вновь обосноваться в доме.

– Э-э-э… ну да… вот почему природа наделила их кожурой, – добавляет он, прикидываясь, будто ему столько же лет, сколько мне.

– Ты что, ходил в магазин в пижаме? – спрашиваю я.

– Конечно, нет. – он смотрит на меня, как на сумасшедшую. – Я ездил на велосипеде.

Интересно, папа тоже ощущает свои ноги и все, что они делают? Как они действуют и что они чувствуют? Может быть, и ему, как мне, порой кажется, что он ходит в открытом космосе? Или под водой – в старинном, громоздком металлическом водолазном костюме? Как и мне? И вот-вот утонешь… И в обоих случаях задыхаешься.

Я тянусь за ингалятором.

Он варит кофе в кофеварке. У меня по-прежнему нет аппетита.

– Ну, супердевушка, что будешь есть?

– Ничего не хочется.

– Да ладно, смотри, я принес авокадо – ты же любишь авокадо. Чертова еда стоит целое состояние, – шутит он. – Недешевые вы, паразиты, – обращается он к авокадинам. – Зато модные, правда? Уверен, что эти штуки ломаного гроша не стоят там, где растут. Говорят, они дозревают в миске, но половина из них похожа на метеориты, а остальные выглядят так, будто участвовали в кабацкой драке.

– Я знаю, мама отправила тебя за продуктами, чтобы я поела.

– Может быть, хоть тостик?

В моем мозгу возникает образ Дав – грязные руки, разбитые костяшки пальцев, запекшаяся кровь под ногтями.

– Почему мы едим мясо? Мы не созданы для того, чтобы есть мясо.

– Пещерные люди ели мясо.

– Да, но для этого им приходилось потрудиться, и тогда ничего другого не было. И я уверена, когда они кого-нибудь добывали – дикого кабана, например, – они растягивали его надолго. Чтобы вся семья целую неделю ела.

– Верно. Мы – жадная раса потребителей. Но почему тебя сейчас так занимает политэкономия еды?

Я молчу. Вообще-то потому, что я слишком много ее съела. Я ограбила планету.

– Почему вообще мы едим авокадо? – продолжаю я. – Если мы произошли от обезьяны, почему не едим то же, что едят обезьяны? Они едят мягкие фрукты и овощи. И орехи.

– Некоторые обезьяны едят мясо. – Папа изображает адвоката дьявола.

– А некоторые люди убивают других людей.

– Слишком глубокомысленная беседа для этого времени дня, но, должен сказать, интересная.

Он был бы рад, если бы я была вегетарианкой, – еще один повод для него козырнуть за обеденным столом: «А моя дочь – вегетарианка, так что…» Потом я думаю о Дав. Вот чем он может теперь козырять. Я гоню гадкую мысль прочь. Пошла вон.

– У обезьян короткие ногти, как у нас, и плоские зубы-резцы, как у нас. они лазают по деревьям, их руки и ноги приспособлены для лазанья. Мы не можем догнать антилопу, как львы, и разорвать ее когтями или клыками. Мы другой вид животных.

– Верно, – кивает папа. Он подкармливает Небыть жиром от бекона.

– Мы даже не можем переварить сырое мясо, у нас от него расстраивается желудок.

– А как же бифштекс по-татарски?

– Ну конечно, только его и ем каждый день. – Я в затруднении.

– Мы и приготовленное мясо не перевариваем как следует.

– Вот видишь.

– Но именно поэтому люди добыли огонь. Мы добыли огонь… мы придумали ловушки, чтобы добывать пищу, острогу, чтобы ловить рыбу. Все это делает наш вид вершиной пищевой цепочки. Посади человека в клетку вместе с любым животным, и животное его одолеет… но брось ему в клетку ружье, и животное будет бессильно. Это эволюция, Блюбель. Мясо нам нужно, чтобы жить.

Я слышу, как в двери поворачивается ключ. Значит, мама вернулась.

– СЮРПРИЗ! – кричит она. – Смотрите, кто пришел!

Слышно клацанье металла по ступенькам. Дав.

Папа в возбуждении вскакивает.

– Вот это сюрприз! А мы еще не ждали тебя домой, детка!

Я почему-то напугана. Я бегу наверх, в свою комнату, – тоже не знаю почему. Собираю все банки из-под «Нутеллы» и выбрасываю, даже те, в которых торчат ножи и ложки. Звон стекла и металла. Звяк. Дзинь. Все отправляется в мусорную корзину.

Печенье миллионера

Помимо своей воли я заснула. Глубоко. Наверное, от усталости.

Сегодня я пойду на работу. Нормально? Пишу Алисии и ожидаю в ответ раздражающую россыпь смайликов, которые бросятся на меня с экрана. Она больше всего любит рожицу с высунутым языком, подмигивающую одним глазом.

На самом деле мне хочется на работу. Никогда не думала, что так может быть, но это правда. В «Планету Кофе», где одна забота – чтобы молоко было взбито, а вилки вымыты. Чтобы не ошибиться, давая сдачу, и соблюдать правила, принятые в кофейне, в этом теплом уголке комфорта и простоты.

Макс готовит двойной кофе навынос и тут замечает меня. Зеленые глаза раскрываются, как зацветающий цветок при ускоренной съемке в телепередаче о природе. Он удивлен.

Алисия топает со мной за кулисы.

– Эй, дорогуша, рада тебя видеть. Как дела?

– Нормально, спасибо.

– Цветы получила? – Ага, лилии; это символ смерти, идиотка. Биби, будь вежливой.

– О да, очень красивые, спасибо. Они еще стоят.

– Как хорошо. И шоколадки?

– Да. И шоколадки.

– Ага. – Она кивает. Уперев руки в бока, делает резкий выдох. Как будто готова сказать: «Да пошли вы все». Не мне ее судить. Живот у нее выпирает из джинсов, пуговица на талии вот-вот оторвется. Всем своим видом она говорит: «Я отрицаю, что беременна, но определенно беременна». Я с самого начала поняла, что это было не пищевое отравление. Таракашку вроде Алисии не так-то просто отравить.

– Ты ела? – спрашивает она. Как это мило – позволить толстухе есть. Я сердито смотрю на нее и молчу. Алисия почесывает запястье. – Ты совсем отощала.

Хм. Я вся напрягаюсь, каменею.

– Ну и как Дав?

– Отлично. Она справляется с этим куда лучше меня, – неловко бормочу я.

– У тебя усталый вид. – Алисия улыбается.

– Да… в общем-то… я правда устала. – ПРАВДА. – Никак не могу смириться с тем, что она не может… ничего делать.

– Можешь пойти домой, если считаешь, что вышла слишком рано. Мы тебя прикрываем, подруга.

– Нет, нет. Я хочу остаться. Дома я сойду с ума. От меня там нет особой пользы.

– Ох, бедняга, представляю, через что ты прошла.

Разговор перешел с моего веса на несчастье с сестренкой. Она хочет услышать всю историю с начала до конца, как в документальном сериале «Аварийная служба 999». Но я защищаюсь изо всех сил. Почти агрессивно. Это совсем не то, что ее шуточки о моем весе, потому что этот вес мой. Тут все ясно: это я пихаю в себя еду, и еда нравится мне. Но сейчас речь совсем о другом. Этого не зафиксируешь, даже если запишешь в дневнике. Ну давай, Алисия, говори, что хотела. Задавай свои вопросы.

– Ну и… она… как… по-твоему… сможет снова ходить?

– Да. Она сможет все. Просто сломала обе ноги. – Я надеваю фартук и завязываю тесемки бантиком. Ты-то подписала мое письмо? Наверняка нет. И не думала. Но мне уже все равно.

Я смотрю на коричневые квадратики в упаковке – ни дать ни взять ювелирные изделия под стеклом. И улыбаюсь.

– Вижу, у нас появилось печенье миллионера. Круто.

– Да, это Макс придумал. Сказал, что они обязательно должны быть. Я его послушалась, решила взять партию на пробу. Он просто помешался на том, чтобы они были. – Она пожимает плечами. – Я сама не очень люблю карамель, но знаю, что кое-кто…

То есть я.

Макс.

Если бы мне было тринадцать лет и вы не читали этих строк, я бы обвела его имя сотней сердечек.

Сладкое и соленое. Песочная основа и липкая карамель. Мой рот наполняется слюной. Кажется, что меня тошнит.

Не хочу печенья. Я утратила любовь к еде.

Я утратила любовь.

Приправа

В «Планете Кофе» я рассматриваю парней и девчонок, которые, в свою очередь, рассматривают меня. Девчонки гораздо интереснее, потому что разнообразнее. Для парней предел мечтаний – куртка с капюшоном или пиджак с узорчатой подкладкой. Они считают себя страшно модными, если на них красная или розовая рубашка, если из-под штанов выглядывают красные носки, а кроссовки ярко-голубого цвета.

А мы считаем, что вещи должны выделить нас из толпы, что нас должны узнавать по особым приметам: запах духов, цвет волос, стиль, вкус. Так, чтобы люди понимали, кто мы такие. И могли описать нас тем, кто нас еще не видел.

У меня правильные кроссовки? Нет. А прическа? Конечно, нет. Правильный рингтон? – никоим образом. А белье, а одежда, а ногти, а мысли? Неужели нужно решить раз и навсегда, какая ты есть, и оставаться такой? Хочешь застрять на месте? Под каким зонтиком будешь стоять? Я просто хочу быть девушкой. Приправленной тем соусом, который делает меня мной.

Я захожу в туалет, задираю майку и осматриваю живот. Тыкаю его. Втягиваю. Выпячиваю. Ребра на месте. И что-то вроде талии посередине. Женщина похожа на шкаф, правда? Разделена на две части посередине, вместо дверных ручек груди… а представьте, какие яркие, красивые вещи можно сложить в шкаф собственной личности. Расцветки, фактуры, текстуры, готовые, как бабочки, вылететь наружу и показать тебя по всем твоем разнообразии… каждая рассказывает свое, маленькую историю.

В туалете у нас стоят два зеркала, сдвинутые под таким углом, что можно видеть свой профиль. А если повернуться боком, я кажусь почти худой.

Корица

– Да, но как она там?

– Все хорошо, иди работай.

– Я работаю. Я же на работе. Просто хотела узнать, все ли с ней в порядке.

– Все прекрасно. Она ела паштет из тунца, правда, Дав? Паштет из тунца и чипсы с луком и сыром, а сейчас мы… Да, это Биби. Хочешь поздороваться с ней? – воркует мама, обращаясь к Дав; такое впечатление, будто она собирается передать трубку старушке или младенцу. – Не клади трубку, Биби. Дав хочет с тобой поздороваться. Сейчас, я ей передам.

– Не надо, мам. Я просто хотела узнать… Мне надо идти. Извини, мам, мне пора…

И я заканчиваю разговор, едва услышав, как Дав радостным, тонким голосом кричит «Привет». Сердце выпрыгивает из груди. Я бросаю телефон поверх сумки, как горячую картофелину. Не нужно было вообще звонить… и почему я ее избегаю?

Я вытираю грязные руки о фартук. Закрываю глаза и глубоко дышу. Руки отчаянно трясутся. Мне хочется позвонить еще раз и извиниться. Извиниться перед Дав и выслушать по-человечески ее рассказ о том, как она целый день смотрела мультики и ни минуты не могла побыть собой. Просто сидела, и все. И ела эту гнусную волокнистую еду, которую она терпеть не может, но которую предписали ей врачи, чтобы могла ходить в туалет. От этой еды хочется пить, но много пить тоже нельзя, потому что мочевой пузырь может раздуться и внутри все разболится, а потом разболятся ребра. Нужно было как следует расспросить ее и выслушать, а не рисовать воображаемые картинки.

Но я не звоню. Не могу. Нужно было спросить ее, как прошел визит к врачу. Как она. Как себя чувствует. Поговорила бы с ней, как обычно. Рассказала бы ей про печенье миллионера. О всяких нормальных пустяках. Но не могу, все кажется таким незначительным и мелким. Нужно бы позвонить прямо сейчас и сказать: «Дав, ты моя сестра, мне важно все, что с тобой происходит, я бы хотела испытать все, что испытываешь ты, забрать твою боль. Ты ведь моя маленькая сестренка. Я так люблю тебя». Но я не звоню. Не могу видеть, как мама поднимает тебя с кресла и моет под душем, так, чтобы не намок гипс. Как она тебя переодевает, а папа на руках несет на диван, и вносит в машину, и выносит из машины. Я кусаю себя за язык и иду в зал. Мне хочется почувствовать вкус крови. Планета помогает отвлечься. Я перестаю думать о том, как себя чувствует каждая кость в организме, моя крупная кость перестает мне мешать. А вы знаете, что кости составляют около пятнадцати процентов массы человеческого тела? Если тело разделить на верхнюю и нижнюю часть, получится по семь с половиной процентов на каждую. На верхнюю придется немного больше, потому что голова – довольно тяжелая штука. Во всяком случае, моя – в точности кегельный шар. Стало быть… восемь процентов в верхней части и семь в нижней… Значит, Дав не может пользоваться значительной частью своего веса. Целая куча бездействующих костей, которые она должна таскать за собой, как ядро, прикованное к ноге.

Мои ноги кажутся мне легкими и наполненными водой. Как желе.

Надеюсь, народу сегодня будет много и работы тоже.

Я встаю рядом с Максом. В надежде, что разговор с ним, само его присутствие придаст существованию какую-то осмысленность.

Он готовит чай латте. «С корицей?» – спрашивает клиентку, она качает головой: «Нет, спасибо».

Да что такое сегодня со всеми?

– Знаешь, только начнешь думать, что люди в целом не так плохи, и тут на тебе. Не хотят, чтобы в капучино добавляли шоколадную стружку. А чего ради тогда заказывать капучино? – ворчит он, глядя ей вслед.

Я молчу. Не могу с ходу придумать, что бы такое ответить. И в глаза ему смотреть не могу. Боюсь, что он припомнит наше несостоявшееся свидание.

Макс продолжает работать, покачивая головой в такт ужасной музыке, которую ставит Алисия. Я смотрю вниз: он приготовил для меня горячий шоколад с сердечком, нарисованным на пенке. «Латте-арт». А на блюдечке – печенье миллионера. И ни о чем не спрашивает.

Соль

Я слышу, как мама плачет в ванной.

Мне хочется постучать в дверь и успокоить ее, но я не знаю как. Как будто я что-то у нее украла. Как будто я в чем-то виновата. Как будто я предала ее.

Мы все похожи на фигурки в кукольном домике; мы перемещаемся из комнаты в комнату, и только Дав недвижно застыла на диване внизу. И дело не только в ногах. А во всем ее виде: вся распухшая и исцарапанная, включая хорошенькое личико, отекшие губы и веки, кожа покрыта татуировкой ушибов. Страшно уже от того, что она такая тихая: дом наполнен жуткой тишиной без ее прыжков и кувырков. Спальня пуста.

Когда-то у нас в кукольном домике был хлеб. Крошечная буханка величиной с мой мизинец, сделанная из соли. И раскрашенная. Мы по очереди лизали ее. Не знаю, где теперь наш кукольный домик.

Интересно, если бы это была я, мама бы так же переживала?

Извините, понимаю, что сказала гадость. И читать это противно. Я просто стараюсь быть честной.

Гавайская пицца

Вообще-то я ем любую пиццу. Я не привереда. Конечно, моя любимая – из настоящей дровяной печи. Из свежего теста и натуральной томатной пасты. Мне нравится, когда она покрыта белыми кружками моцареллы, которая в печи темнеет и пузырится, а корочка подгорает, так что на поверхности образуются черные лопающиеся пятнышки. Но Дав любит ужасную готовую пиццу, которая продается навынос в огромных коробках, сыр на ней какого-то оранжевого оттенка, а корочка такая твердая, будто тебе в желудок лупит шаровой таран. Больше всего она любит пиццу по-гавайски. Ту, что вся покрыта высушенными, как пластмасса, колечками ветчины и прозрачными ломтиками консервированного ананаса. Ананас – это понятно, а вот какое отношение к Гавайям имеет ветчина?

Поэтому я радуюсь, увидев эти коробки. Они громоздятся на кухонном столе, а у входной двери стоят двенадцать поношенных кроссовок и видавших виды роликов в наклейках. Значит, это Дав заказала пиццу. Пришли ее дружки по фри-рану и паркуру. Едят пиццу, пьют газировку из банок и смеются. Пытаются прояснить ситуацию. Кучка жилистых, прыщавых, грязных мальчишек с черными обкусанными ногтями и треснувшими экранами мобильников. Они фыркают, смущаются, принимают нелепые позы и не знают, куда девать руки, когда не едят и не пьют.

Они вывозят Дав в сад и по очереди плюхаются к ней на колени, чтобы прокатиться по внутреннему двору. Быть и Небыть с гавканьем носятся вокруг и пытаются облизать жирные пальцы мальчишек. Пацаны царапают на гипсе Дав свои неудобочитаемые каракули. Один из ребят, Флориан, называет себя «Гангстер гетто»; он самый «упакованный» мальчишка, какого я только знаю, – я видела их дом, а его джемпер стоит столько, сколько весь мой гардероб. А кличка, вероятно, хохмы ради.

– Не хочешь пиццы, Биби? – спрашивает мама.

Я качаю головой. Нет, я ничего не хочу. На самом деле в первый раз хочется что-нибудь съесть – наверное, то печенье что-то во мне изменило. Но я же знаю этих мальчишек – они готовы сожрать всю пиццу на свете, пока ее запасы не иссякнут. И не хочу у них на глазах поедать то, что по праву принадлежит им. Не надо мне такого. Некоторые думают, что толстяки никогда не бывают голодны, что их запаса подкожного жира хватает на всю жизнь. Как будто мы можем откусывать от себя по кусочку, как от персика.

Мы смотрим, как Дав хохочет в саду, слышим пронзительный голос. Мальчишки теснятся вокруг нее, будто она королева.

– Они чувствуют ответственность, – говорит мама. – Думают, будто это они во всем виноваты.

– Они не виноваты, – ворчу я, – я ведь знаю, какая Дав упрямая и решительная. Если вздумала прыгнуть, значит, прыгнет.

– Знаю, они ведь это проделывают всей шайкой. Надеюсь, теперь будут осторожнее, занимаясь этим своим паркуром… Это для них предупредительный звонок. Жаль только, что именно моя дочка должна была стать стоп-сигналом. – Мама трет глаза. – Я ведь была уверена, что они просто прыгают с заборов и лазают по деревьям, понимаешь? Думала, что ей гораздо полезнее свободно носиться по улицам с ребятами, чем сидеть в этом чертовом интернете и накачиваться дурацкими сплетнями или переписываться с каким-нибудь маньяком-убийцей. А так, думала я, худшее, что может случиться, – это пара разбитых коленок… я никогда… – Она снова качает головой и хватается за грудь. – Я никогда не разрешила бы ей этого, если бы понимала, что это опасно, что это не просто детские шалости. – Она гладит меня по волосам.

– Хорошо, что у нее такая старшая сестра, как ты. Ты ведь авторитет, знаешь?

Знаю. Мне хочется сказать: «Это я виновата. Это я ей велела быть храброй».

Как я посмела сказать Дав, чтобы она была храброй? Мне самой не хватает храбрости даже на то, чтобы пойти в спортзал.

– Да, кстати… – Мама выводит меня из задумчивости. – Ведь на этой неделе ты получишь результаты экзаменов?

Точно. Я пишу Камилле: «Привет… время есть?»

Попкорн

Мы встречаемся с Камиллой в «Одеоне».

– Соленый или сладкий? Соленый или сладкий, вот в чем вопрос!

– Ты говоришь, как мой папа, – сердито отвечаю я.

– Ясное дело, разве не в этом фишка? Да что с тобой? Мы же всегда так говорим.

– Ах, да, извини.

– Соленый или сладкий?

– Что?

– Попкорн, ты, булка калорийная.

– Я не люблю калорийных булок.

– Да ты что?

– Извини. Любой. Какой захочешь.

– Знаешь ли, я не обедала, потому что кое-кто дал мне пять секунд на сборы, так что я помираю с голоду и просаживаю здесь буквально все свои деньги. Я беру один большой, и еще «Мальтийский», и «Менестрель», а пить буду вон ту синюю воду. Ты когда-нибудь ела тут начос? Соус какой-то желтушный. – Камилла смотрит в меню. Весь кинотеатр пропах попкорном. А еще теплым светом и предвкушением. Мы иногда ходим в кино, чтобы сменить обстановку. Чтобы сесть в кресло и отбыть в неизвестность.

В кино продают попкорн, наверное, потому, что это бесшумная еда. Чипсы и крекеры слишком громко хрустят, поэтому люди и придумали попкорн.

– Результаты экзаменов объявят в четверг, – говорит Камилла.

– Я не приду.

– Что-о?

– Я не приду.

– Не чуди.

– Это не называется чудить, куча народу не приходит за результатами. Те, что катаются на лыжах во Франции или еще где-нибудь, их просто нет на месте.

– Да, но они-то наверняка знают, что сдали хорошо, небось ходили на дополнительные занятия и вообще.

– У Руби, девчонки из нашего класса, как раз день рождения – что ж, думаешь она припрется в школу за результатами? Как бы не так.

– Почему бы и нет, если результаты хорошие? – уперлась Камилла. Хамство с ее стороны. Камешек в мой огород.

– Ну может быть. Хотя вообще не понимаю, как можно собственную днюху тратить на школу.

– Все равно же результаты пришлют по почте. Никуда от них не денешься.

– Ну и пусть присылают. – Я понимаю, что вредничаю и упрямлюсь. Почему-то никак не могу выйти из этого состояния.

Камилла снова изучает меня.

– Помираю с голоду, – ноет она. – По дороге я жевала жвачку, и это навело мой желудок на мысль о бифштексе с картошкой. – Я молчу. – И глаза накрасить не успела, так что похожа теперь на слепого крота.

– Вовсе не похожа, – возражаю я, пытаясь говорить нормально и дружелюбно.

– Да вылитая, и даже линзы не могу надеть. В кино приходится надевать очки, как последнему ботанику.

Нет, это я плохо придумала. Общение дается мне с трудом. Зря я ее позвала. Типа «ничего же страшного не случилось», так побудем в выдуманном царстве кино. Ну а что было делать? Только об этом и говорить? Все время? Вообще-то я терпеть не могу научно-фантастические фильмы. Идиоты-актеры носятся по металлическим платформам и трубам и тараторят на выдуманном космическом жаргоне, абсолютно тарабарском. И я ни на минуту не могу забыть, что они в павильоне. Когда вижу «космические» кадры, не могу отделаться от мысли, что снималось это в обитом фольгой коридоре киностудии где-нибудь в Суиндоне. И почему мне сегодня так хреново?

– Соленый и сладкий, пожалуйста.

– Ты же вроде не любишь фантастику.

– Мне хотелось уйти из дома.

– А, понятно. Хочу навестить Дав. Когда будет можно?

– Я тебе скажу.

– Ты все время так говоришь. Она что, не хочет никого видеть?

– Хочет, – буркаю я. У Камиллы обиженный вид. Она растерянно говорит:

– Ну не буду спрашивать. Просто скажи ей, что я могу прийти, как только она будет готова.

– Дав будет очень рада тебя видеть.

– Я думаю, она могла бы пойти сегодня с нами. Она же любит кино, вот и сходили бы все вместе.

– Камилла, Дав не может просто так взять и пойти в кино!

– Почему?

– Ну это же понятно… Она не может… она…

Я так и не могу придумать, почему, собственно, Дав не может пойти в кино. Мне самой противно то, что я говорю. Кажется, продавцы за стойкой глазеют на меня, насыпают попкорн в картонные коробочки и пялятся. Камилла не хочет давать им карточку, пока я не объясню, почему Дав не может пойти в кино. За нами вырастает очередь; я краснею.

– Ну, может быть, она и могла бы… Она так изменилась. Она стала совсем другая… она… в общем, изменилась.

– Не хочу обижать, Би, честно, ты же знаешь, как я люблю тебя, но только, может быть, это ты против того, чтобы ее навещали? Может быть, это ты изменилась после несчастного случая?

– Что? – Я чувствую комок в горле, сердце упало. – Что ты такое несешь?

– Пусть Дав временно оказалась в инвалидном кресле, но это вовсе не значит, что ей не хочется смеяться или плакать, или смотреть фильм, или вообще выходить из дома. Она же не в тюрьме.

– Я не говорю ничего такого. – Я начинаю закипать. – Она выглядит чудовищно. Совсем другой человек – это очень страшно. Просто сердце разрывается. Вообще, ты не понимаешь, каково это, когда с тобой такое случается.

– Би, в этом-то и дело. Это случилось не с тобой, а с твоей сестрой. Да, она твоя сестра, это значит, что ты тоже переживаешь. Но помнишь, сколько раз, когда люди говорили гадости за твоей спиной, ты ныла: «То, что я толстая, не значит, что у меня нет ушей». Помнишь? Так что же, если с Дав случилась катастрофа, у нее теперь нет ушей, сердца, мозгов, чувств… что же, она не хочет жить? Это, конечно, кошмар, шесть месяцев в кресле, да еще при характере Дав, но она же поправится, потому что… кости срастаются.

Ее слова ранят, но она не успокаивается.

– Да, ты права, я вроде бы не при делах, это понятно, но будь я на твоем месте… нет, будь ТЫ на своем месте, в смысле, будь ты такой, какой всегда была, ты бы всюду таскала ее за собой, если бы у нее зачесались ноги, чесала бы их ей той фиговиной, которой переворачиваешь бекон на сковородке, требовала бы, чтобы она везде шлялась, как и раньше, не прятала бы ее, не вела бы себя так, будто она хуже всех из-за своего кресла! – Она качает головой. – Ты ведешь себя как эгоистка.

Мне так и хочется швырнуть в нее попкорном. И дурацким синим напитком. И уродскими начос. Ненавижу Камиллу. Ничего-то она не понимает. Вообще ничего. Я растеряна и унижена. Все смотрят на меня. Я краснею, в ушах звенит, глаза быстро наполняются слезами.

– Я пошла домой, – бормочу я и поворачиваюсь в надежде, что Камилла побежит за мной, поймает и скажет «не уходи», как было бы в любое другое время. Но как бы не так.

– Ну конечно, ты идешь домой, – рявкает она на все фойе. – Как же иначе. Прекрасно. Оставайся трусихой. Оставайся беспомощной трусихой, как всегда! Не води сестру в кино, наплюй на результаты экзаменов… – Камилла уже кричит, она вообще не стесняется кричать на людях: – Бросить школу – глупее не придумаешь! Пора уже тебе повзрослеть, Блюбель!

Сбегая по ступеням «Одеона», я всюду вижу знаки для колясочников: лифты, широкие автоматические двери, пандусы. То, чего я никогда не замечала, пока это не касалось моей семьи. Что я за невежда. Я не хотела слушать Камиллу, потому что Камилла права. Она ведь тоже любит Дав. Все это я устраиваю из-за себя самой, и, конечно же, сестра может ходить в это дурацкое кино.

И вообще может делать все, что хочет.

Дыхание становится резким. Коротким. Нужно отдышаться. Вдох. Выдох. Вдох.

Я выбираюсь из кинотеатра, почти сползая по лестнице. Ох, кажется, девчонки из моей школы. Только не сейчас. Я неспособна поддерживать светскую беседу. Я прячусь в боковой аллее.

– Это что, Блюбель? – спрашивает одна из девчонок.

– Правда, что ли? – отвечает другая.

– Знаешь, ее сестра чуть не погибла.

– Не может быть, как?

– Кажется, прыгала с крыши.

– Что? Зачем? Хотела покончить с собой?

– Не знаю, но… Блюбель не вернется в школу.

– Быть того не может. Везет же. Откуда ты знаешь?

– Мама дружит с мисс Скотт.

– А-а, так она, наверное, теперь работает в кинотеатре!

– Ха! Возможно. И получает бесплатный попкорн.

– Думаю, она беременна.

– Да нет!

– Именно поэтому и не может вернуться в школу.

– Она не беременна, Малиха. Просто толстая.

Мое сердце падает на землю, как разбитая ваза. Мне стыдно. Дышать трудно. Я отчаянно ищу в карманах лекарство. В глазах мутится. Я впадаю в панику. Раздуваю и втягиваю щеки. Уффф. В груди жмет. Пальцы роются в поисках ингалятора. Я не могу, как обычно, выйти из укрытия и вырасти перед девчонками. Опершись головой о кирпичную ограду, я стараюсь сосредоточиться на дыхании, но в груди тяжело, а мысли разбегаются. Дав. Несчастный случай. Снова и снова. Ее падение. Ее страх. Ее лицо. Ее ноги. Ее тело. Разбилась. Будь храброй. Будь храброй. Я велела ей быть храброй… Мама. Папа. Кофе. Алисия. Сердитые взгляды. Макс. Пуфф. Пуфф. Дышать. Дышать. Отдышаться. Еще. И еще. Я плачу в темноте. Пытаюсь успокоиться.

Я одна, и мне не хватает воздуха.

Тигриное молоко

Дав спит на диване. Стараясь не разбудить ее, я завариваю чай: осторожно заливаю кипятком пакетик и смотрю, как внутри треугольного пузыря вздыбливаются листья – словно дерево на ветру. Мгновенно окрасившаяся вода – лагуна; пакетик – спящее морское чудище, ждущее момента, чтобы выбраться на поверхность. Струйка молока вызывает небольшую бурю: дождь, гром, разверзшееся небо. Я тихонько болтаю ложкой, стараясь, чтобы она не звякнула. Чтобы не будить спящую сестру.

А вы знаете, что чай из пакетиков, который мы пьем, – это труха, оставшаяся от первосортных чайных листьев?

Собственно, мы пьем содержимое пепельницы.

Думаю, не приготовить ли чашку чаю для Дав, но вдруг она проснется и захочет поболтать, вдруг ей захочется в туалет, а я все сделаю неправильно, я ведь ничего не умею? Мама говорит, что у нее вся спина в волдырях, будто обожженная. Не хочу этого видеть.

Тут я замечаю, что корзинки собак пусты. Их черные мохнатые подстилки все в серебристо-белой собачьей шерсти и усеяны изгрызенными резиновыми кольцами и мягкими игрушками. Ежедневное истребление резиновых игрушек, пушистые внутренности которых мотаются по доскам пола, как проплывающие облака. Псы умеют быть собой, уверенно и спокойно оставаться просто животными. Умеют выказывать привязанность, когда слова не нужны. Две самые глупые неуклюжие собаки на свете гораздо умнее меня, когда дело касается общения.

Как я уже говорила, обычно чашка чаю решает все проблемы. Даже если чай с лимоном и имбирем или свежей мятой. Горячий шоколад иногда тоже помогает. Но холодильник мне подсказывает: вот он, пришлепнутый к дверце магнитиком, написанный маминым почерком на клочке бумаги рецепт.

Иногда… когда нам нужно собраться с чувствами и снова стать собой, когда нам требуется кружка теплого утешения, нет ничего лучшего, чем… тигриное молоко. Мама всегда готовит его нам, если мы в плохом настроении или не в себе. Нужно отмерить по чашке молока и хорошо подогреть, потом добавить специи: молотый мускатный орех, молотый имбирь и палочку корицы. Когда молоко начинает кипеть, нужно выключить огонь и добавить для сладости большую ложку меда. Сверху я пристраиваю вилку и сквозь зубцы сыплю еще корицы, чтобы получились полоски. И, сама того не сознавая, я вхожу к спящей Дав.

Слышу приглушенное чириканье персонажей мультфильма. Собаки сопят рядом с диваном, похоже, им очень нравится спать на голых досках (ковер в гостиной папе пришлось снять, чтобы Дав было легче ездить в своей каталке). Едва я вхожу, Дав садится в постели.

– Извини, разбудила? – шепчу я.

– Нет, я так, дремала. – Похоже, она рада моей компании.

– Дала глазам отдохнуть, как говорит папа?

– Ну да, меня всегда бесило это выражение. А он разрешал нам рисовать ручкой на его ногах… Это что, тигриное молоко? – спрашивает она.

– Да, как ты догадалась?

– По запаху. Сто лет его не пила.

– Пора это исправить.

Я верчу чашку, протягивая ее сестре так, чтобы она могла ухватиться за ручку.

– Взяла, спасибо, – говорит она. – Все хорошо.

Она отпивает из чашки и вздыхает от удовольствия.

– Пацаны больше не объявлялись после того раза?

– Х-м-м. Мне кажется, у нас теперь будет мало общего, раз я останусь такой до конца лета… Не стану врать… мне всегда было трудновато с ними разговаривать. Мы проводили кучу времени вместе, но без особых разговоров. Понимаешь, мы все время занимались всякими глупостями и… ну говорить было не о чем. Даже неловко. Они немного… нудные. – Она морщит нос, как будто сама мысль о приятелях оказалась невкусной.

Я киваю.

– Понимаю. – Хочу погладить сестру по голове, но не могу решиться заглянуть ей в глаза. И шучу: – Придется теперь сменить ориентацию и дружить с девчонками. – Дав улыбается, ее улыбка ничуть не изменилась – осталась при ней.

– Только девчонок мне не хватает. Ты и мама – уже выше крыши. – Она смеется, одним глазом поглядывая на экран с мультиком. – Видела маму? Она совершенно не в себе. Слетела с катушек. Нет, пойми меня правильно, я понимаю, что моя задница похожа на два гигантских рулона туалетной бумаги, но я же не при смерти. – Она ощупывает свою голову.

– Не ковыряй, а то не заживет.

– Знаю, но не могу удержаться.

– А мне смешно смотреть на папу. – Я ложусь на пол у дивана рядом с собаками. Они тут же начинают потягиваться, решив, что пора и поиграть. – Он ведет себя так, будто их с мамой страстная любовь вот-вот разгорится заново, когда они вместе перевязывают твои боевые ранения.

– Так и ждет этого, правда? – Дав хихикает. – Вот ведь чудила! Да, смотреть на них – хоть какое-то развлечение, такая скучища все время сидеть дома.

– Да, надо бы… нам нужно куда-нибудь выбраться вдвоем.

– Пожалуй… у меня найдется свободное время, – шутит она. Но ее подбородок дрожит. Она выглядит точь-в-точь как в раннем детстве. Безобидная. Забавная. Маленькая. Как тогда, когда моей обязанностью было доставлять ее домой из парка и водить кататься с горки, когда я подпрыгивала, чтобы поймать улетевший воздушный шарик…

– Я так люблю тебя, Дав, – говорю я и обнимаю ее. Хотя не могу подобраться достаточно близко. Жаль, что мы не можем на время обменяться костями. Она получила бы мои, широкие и бесполезные, а меня бы превратила во что-то необыкновенное. В ту, кто может что-то делать с собой. Она позволяет мне обнимать ее, это не очень-то похоже на Дав.

– Ладно, пей свое молоко. Станешь от него сильной, как тигр.

Дав шарит рукой под пледом и достает телефон. Молча.

– Что там такое?

– Посмотри.

Летнее серебристое ночное небо. Городские огни сверкают, как в зеркальном шаре. Слышится смех. Шарканье кроссовок. Учащенное дыхание и звук рассекаемого воздуха. Потом я вижу ее, светлые волосы блестят под вспышкой камеры, как золотые искры. Мальчишки произносят: «кошачий прыжок». Один из них просит ее не делать этого. Другой тоже говорит: «не надо», объясняя, что у нее все равно не получится. Слышу в записи, как Дав говорит: «Получится!» Она прыгает. Как супергерой. У нее получается. Прыжок. Она цепляется, крепко. Повисает. Дом старый, полуразрушенный. Оконная рама, трухлявое дерево крошится в руках, как хрустящие хлебцы. Краска отваливается слоями. Мальчишки выкрикивают ее имя. Перепуганными голосами пытаются давать ей указания. Пальцы Дав ищут хоть один выступ в кирпичной кладке, чтобы уцепиться. Я почти физически чувствую, как она ломает ногти. Такая маленькая. Как паучок. Она делает неверное движение. Извивается. Старается выпрямиться. Невозможно на это смотреть. Но и не смотреть невозможно. А потом… ничего. Вероятно, камера упала.

– По-твоему, я идиотка? – шепчет она.

– Конечно, – фыркаю я.

– Вовсе нет. Я наврала маме. И папе. И врачам. И тебе. Я вовсе не потеряла равновесие. Я знала, что прыжок слишком высокий, Биби. И что у меня ничего не получится. Даже когда прыгала, знала, что не сумею приземлиться как следует. Но мне хотелось совершить что-то великое и отважное, как ты сказала…

Ну вот, хуже не бывает.

– Ты не виновата. Прыжок ведь тебе удался. Это оконная рама подвела. Старая, дерево прогнило, ты потеряла опору – но все равно ты сумела.

Дав плачет. Я обхватываю ее руками, она кладет голову на живот.

– И я падала вниз и вниз… Теперь мне снятся кошмары. Зачем я это сделала, Блюбель? – спрашивает она.

– Иногда мы делаем даже то, что вредит нам самим, – тихо говорю я, в глубине души понимая, что речь сейчас не о Дав. – А может быть, наоборот… разумная часть твоего мозга говорила, что ты не сможешь прыгнуть, но… крошечная, крохотулечная часть тебя верила в магию… И этот тонюсенький голосок велел тебе сделать это. Потому что ты храбрая. Потому что ты птичка и решила, что можешь летать.

Примостившись поудобнее, я глажу Дав по волосам. Ее глаза совсем рядом. Она трет их кулаками.

– Б-р-р-р. Мне страшно возвращаться в школу, Биби. Не знаю, что там скажут.

– Чего же ты боишься?

– Всего. – Она сглатывает слюну. – В особенности того, как я приду в первый раз и все будут пялиться на эти дурацкие штуки у меня на ногах, – с горечью добавляет она.

– Все твои одноклассники наверняка уже знают, что случилось. Первый шок прошел. К тому же они станут рисовать на твоем гипсе! Можешь порадоваться, что будешь в центре внимания.

– Не хочу фальшивого сюсюканья. В этом кресле как в ловушке. И потом, все ведь начнут обсуждать, как я это сделала. А мне не нужны сплетни. Не хочу, чтобы обо мне говорили.

– Ну, знаешь, по школе ходит сплетня, будто я беременна, так что…

– Правда?

– Ну да.

– Мамочки мои. Ты же даже никогда и ни с кем, правда? – спрашивает она, опрокидывая в рот остатки тигриного молока.

– Дав, не об этом же речь! – кричу я. С озорной усмешкой она передает мне пустую кружку. – И вообще, не с тобой же это обсуждать, – смеюсь я, отбирая у нее кружку. – Ладно, можешь не беспокоиться. Смеются и глазеют на других только те, кто сам себе не нравится, а сюсюкают те, кто испытывает недостаток внимания.

– И меня выгонят с гимнастики и футбола.

– Необязательно.

– И с нетбола тоже.

– Да нет же, все будет нормально.

– От меня теперь никакого толку.

– Откуда ты знаешь? Может быть, ты станешь лучше всех.

– Нет, меня выгонят, и все.

– Да ничего подобного. И даже если выгонят, хотя это чушь, – тебя же сначала приняли в команду! Меня вот никогда не принимали ни в одну секцию или клуб.

– А разве ты не ходишь в кулинарный клуб?

Я приподнимаю бровь.

– Нужно бы притвориться беременной, чтобы уйти подальше от жизни, – говорю я.

– Не думаю, что быть беременной значит быть подальше от жизни, Биби. Думаю, что, наоборот, попадешь в самую гущу. Посмотри хотя бы на маму!

– Верно. – Ступнями я поглаживаю головы собак. – О-о, знаю, во что мы с тобой можем играть…

– Во что?

– От этого тебе наверняка тут же станет лучше!

– Ну?

– В попу-кассу! – Дав начинает хохотать. Она откидывает голову и выпрямляется, на припухших глазах появляются слезы, а на меня накатывает волна облегчения, и это лучшее чувство на свете.

Печенье-оберег

Алисия зовет меня в «диванную зону» на «задушевный разговор».

– Вот что я тебе принесла, красотка. – Она подвигает отсыревшую пекановую плетенку. (На самом деле она не принесла ее мне – просто достала серебряными щипцами и плюхнула на белую тарелку.) Печенье похоже на нарывающий палец ноги. Больной и бессильный. И его не съешь, не натыкаясь на маленькие твердые ноготки подгоревших пекановых орешков. – Я у тебя в долгу. – Она подмигивает.

– Спасибо, – говорю, а в душе смеюсь. Будто я какая-нибудь знахарка-вуду, к которой можно подобраться, только сделав подношение. На этот раз печенье-оберег.

– Тебе понравится, голубушка. Ты заслужила.

Ничего подобного. Я не собачка. «Хорошая девочка». Где мое заявление на стажировку?

– Детка, – начинает она. – Столько дел, что нам даже поговорить некогда. Как ты справляешься? С болезнью сестры?

Она не больна.

– Дав справляется хорошо, начинает привыкать.

– К болям?

– Нет, к скуке. Дав очень подвижна, ей трудно сидеть дома и быть не в состоянии делать то, что ей нравится. – Я наблюдаю, как в кофейню врывается нетерпеливая тетка и требует, чтобы Марсель приготовил ей жутко сложную разновидность кофе. «Сверхгорячий американо без кофеина с обезжиренным молоком… в отдельной чашке». Она тут же сообщает Марселю, что она «в запарке» и чтобы он готовил «побыстрее». Как будто он нарочно станет затягивать процесс. Она добавляет: «Я опаздываю на собрание». Как же должна, наверное, раздражать особа, вваливающаяся на собрание с опозданием, а в руке дымящийся кофе из соседней кофейни.

– Ты же знаешь, как мы все рады, что ты у нас работаешь, – Алисия внезапно икает и колотит себя по груди. – Извини. – От нее пахнет паприкой. – Мы все. Бедный Макси просто без ума от тебя! Кружит вокруг, как муха над какашкой! – Она, конечно, думает, что льстит мне, но на самом деле…

Я представляю, что я – засохшая собачья какашка. Да еще «Макси». Меня передергивает.

– Ничего про это не знаю.

– Я просто хотела сказать, что если тебе нужна поддержка, или требуется время, чтобы больше бывать дома, или…

– Нет, дома вроде бы все утряслось. Дав же не будет всегда нуждаться в помощи. Конечно, это был шок, но я все-таки хочу уладить дело с моей стажировкой.

– Конечно. Конечно. Я понимаю. Все понимаю. – Так если понимаешь, сделай, Алисия, или…? Я стараюсь чуть-чуть подлизаться:

– Ты извини, если я не на сто процентов сосредоточилась на работе и как-то подвела тебя и других… инопланетян.

– Блюбель, ради всего святого, не говори так. Перестань сейчас же. Нечего извиняться. Вовсе ты нас не подвела. Боюсь, скорее мы тебя подвели. Я не хотела, чтобы твои инопланетные дела на планете Кофе отвлекали тебя от твоих… э-э-э… семейных забот на планете Земля.

– Ох, да прекрати ты наконец. Вовсе нет… что ты!

– Хм. Прекрасно. А то я ночами заснуть не могу от беспокойства за тебя, моя девочка. – Она отпивает из своей чашки мокко. – Так вот… есть новость.

Ну давай, обрадуй меня, скажи, что ты подписала заявление, что его приняли и что все в порядке. Ну пожалуйста…

Лицо Алисии проясняется.

– Понимаю, это полная неожиданность… – Будь уверена, что нет. – …Но я беременна! – взвизгивает она. – Не подумай, я пью кофе без кофеина. Жить стало так скучно в эти дни.

– О, Алисия, поздравляю! – верещу я. По-моему, неплохо сыграла.

– Тихо, тихо! Убавь громкость. Я еще никому не говорила. – Алисия будто позирует перед папарацци. – То-то они будут в шоке! – Не будут. – Я вообще не хотела сохранять беременность, но моя поганка-сестрица рассказала мамаше. И как только чертово шило вышло из мешка, начались слезы и причитания. И я не успела оглянуться, как пошла покупать сцеживатель для молока и леггинсы для беременных. – Она трет пальцем левый глаз – макияж, кажется, потек. – Всего-то и был разовый секс, полная ерунда, но моя мамаша – типичная волчица. По ее мнению, раз уж кто-то мелкий из ее рода завелся внутри, он должен выйти наружу. Волчья стая. Вроде того. В общем, так или иначе, я возвращаюсь в Оз. Там лучше растить детей – солнечно и зелено, и полно пляжей, и люди не такие… ну сама понимаешь…

– Я очень рада за тебя, Алисия. Австралия – прекрасное место, чтобы растить ребенка.

– Ты думаешь? По-моему, в Лондоне тоже круто. Посмотреть хотя бы на тебя, красотка. Настоящая городская девчонка.

– Твой ребенок тоже будет крутым.

– Спасибо, детка.

– Когда уезжаешь?

– Вот тут вопрос. На поздних сроках беременности нельзя летать, да еще в такую даль. А я лучше совершу этот перелет одна, чем с орущим младенцем!

– Думаю, ты будешь прекрасной матерью.

– Ну не знаю. Как-то боязно поднимать малыша одной.

– Ты сумеешь. – Я не кривлю душой.

– Да уж, если я могу управлять этим заведением, значит, я способна на все!

– Ха. Ага. – Я улыбаюсь. Из вежливости. Но нет сил снова притворно смеяться.

– Да, и это возвращает нас к тому, что я хотела сказать. Прежде чем я уйду, меня просят найти себе замену… так что я собираюсь поговорить с начальством и сделать все, что могу, чтобы пропихнуть твое заявление, чтобы следующий менеджер позаботился о твоем инопланетном будущем, потому что кто знает, в один прекрасный день ты можешь стать капитаном корабля! – Она фыркает. – Я хочу, чтобы ты знала, что останешься в хороших руках и что о тебе позаботятся.

– Постой, так ты это сделаешь?

– Конечно.

Я чувствую, что у меня гора падает с плеч. Какое облегчение.

– Спасибо тебе огромное, Алисия, – улыбаюсь я. – Ты и не представляешь, как много это значит.

Рыбные палочки, чипсы и бобы

Обожаю чипсы.

Любые чипсы.

Жирные, влажные чипсы в забегаловке, которые липнут друг к другу, как горячая глина. Пропитанные солью и уксусом. Луковым уксусом. Вкуснота. Люблю тоненькие ломтики, которые подают к бургерам – косо нарезанные, хрустящие на зубах, – и мягкие тоже люблю, легкий фастфуд, когда можно захватывать в горсть сразу несколько штук и забрасывать в рот, как арахис. Люблю и настоящие чипсы, с морской солью и розмарином, с кожурой на краешках. Люблю и гордые золотистые, воинственные, как бойскаут, нацепивший ленту со знаками отличия на упаковку.

Но скажу по секрету: один из моих любимых способов есть чипсы – это когда в этом участвуем только мы с Дав и целый пакет замороженных чипсов. Мы нагреваем духовку до максимальной отметки, вываливаем целый пакет домашних чипсов на противень и ставим на полчаса в плиту – загорать и подсыхать. На упаковке написано, что ставить нужно на двадцать минут, но этого мало, они остаются слишком крахмалистыми. А я люблю, чтобы чипсы из духовки чуть-чуть пережарились с краев, а середки промокали, впитывая уксус. Еще мы любим добавить коробку рыбных палочек. Рыбные палочки должны быть по-настоящему пережаренными, так что середки почти совсем пересушены и треска превращается в сгустки белого порошка, который крошится, как засохшая зубная паста. Снаружи они становятся коричневато-золотистыми. И нам нравится отколупывать корочку – будто открываешь ларец с сокровищами. Нет ничего хуже, чем влажная рыбная палочка. Когда мы все это готовим, то притворяемся, будто участвуем в кулинарном шоу и готовим самое изысканное блюдо для гурманов. Мы доверху наполняем чипсами большую металлическую миску и по очереди суем туда руки, как эти здоровенные игровые машины с лапами, вытаскивающими плюшевых мишек. Едим мы, конечно, с бобами и огромным количеством кетчупа.

Кажется, самое время этим заняться. Я надеюсь, что это разбудит аппетит и я снова смогу есть. Я суечусь у плиты, а Дав дает мне указания, командуя с дивана, как королева какая-нибудь.

Я не рассказываю Дав о том, что Алисия согласилась подписать заявление на стажировку, не хочу казаться слишком успешной. Как будто у меня все ладится. Хотя и знаю, что Дав только порадуется за меня. Все равно не хочу сыпать ей соль на раны. Я хочу насыпать соль на чипсы и растаять, как пачка масла, и сделать все, чтобы Дав было хорошо.

Но чипсы становятся колом в моем горле.

Дав насыпает горку чипсов на тарелку.

– Би, – внезапно говорит она. – Можешь сделать мне одолжение?

– Да, конечно.

– Что бы там ни было, ты могла бы отныне вести себя со мной нормально?

– Я и веду себя нормально, разве нет?

– Сейчас – да, а раньше нет, и мне это ужасно не нравилось, и я не знаю, что буду делать, если не вернусь к прежнему состоянию. Я хочу, чтобы ты, как раньше, подначивала меня, и толкалась, и вообще.

– Ну толкать тебя мне придется по-любому, – шучу я. – Никуда от этого не денешься.

У Дав расстроенный вид.

– Вот это ты зря, Биби.

– Дав, ну извини, я же пошутила. Я вовсе не хотела… Я думала, ты…

– Да ничего, поделом мне. Я же обзывала тебя толстухой.

Она надувает щеки.

– Не поделом. Извини.

Я смотрю на Дав. Даже прикованная к каталке, она свободнее меня. Я снова и снова вижу, как сестра бросается в пустоту, оставляя все позади, будто ей нечего терять.

С отважной улыбкой она засовывает в рот несколько чипсин. Но я знаю: она притворяется, что сильная и ей все нипочем. Хотя ей вовсе не надо строить из себя героя.

– Я так люблю тебя, Дав. Ты просто чудо.

– Я тоже тебя люблю, – говорит она. – Но правда, обращайся со мной как всегда, ладно?

Слезинка сползает по ее нежному лицу, глаза у нее влажны и затуманены необходимостью держать удар своими силенками. – Извини, что реву, – говорит она. – Просто нам с тобой было так хорошо.

Со звоном уронив вилку, я крепко беру ее за руку.

– Ничего не «было», Дав, – заявляю я. – Нам с тобой хорошо.

И где, черт возьми, я была?

– Не хочешь прогуляться?

Сливочные крекеры

– А где же все?

– Похоже, мы здесь последние.

– Тогда тебе не нужны солнечные очки, а то ты в них похожа на миллионершу, только что узнавшую, что ее муж-кинозвезда скончался.

– Не нужны. – Я снимаю очки.

– Ты же говорила, что тебя не интересуют результаты экзаменов?

Дав открывает пакет крекеров, которые мы только что купили в газетном киоске. Еще мы купили фруктовый лед на палочке, но уже съели.

– Не интересуют.

– Зачем же мы сюда приперлись?

– Ну просто узнать. Из любопытства. И все.

– Хочешь крекер?

– Ага, давай.

Дав сует мне в руку крекер. Солнце припекает наши голые плечи.

– Фу, какие сухие, пить хочется. – Язык будто присыпан песком.

– А ты делай, как я, – советует Дав.

– А что ты такое делаешь? Или лучше не знать?

– Возьми крекер, разжуй, как положено, и оставь в гортани, а потом эту кашицу отрыгни на следующий крекер, ну как птица кормит птенцов, получается такая закуска…

– Ну ты, блин, гений. Но я так делать не желаю.

Я крошу крекер и бросаю голубям. От экспериментов Дав аж затошнило. Она весело жует и говорит:

– А представь, что ты хорошо сдала какую-нибудь математику и теперь решишь стать… постой… зачем вообще нужна математика? В смысле, какая профессия тебе подходит, если ты сильна в математике? Бухгалтер? Э-э-э… диктор?

– Дикторам математика не нужна.

– А вдруг ты захочешь стать учительницей математики?

– С какой это стати?

Мы никуда не торопимся. Летний Лондон предлагает нам зрелища: дядька, поливающий садик перед домом, малыши плещутся в лужице, образовавшейся у его ног, хихикают и брызгаются. Парень чуть постарше меня старательно отмывает новенькую машину, явно первую в его жизни. Двое подростков лет двенадцати, сцепившись локтями, слушают что-то через одну пару наушников; они смотрят на Дав, потом отводят глаза. Парочка с белой пушистой собакой фотографирует деревья на солнце; два мужика с устрашающе выглядящей охапкой дров, небрежно пристегнутой к верху видавшей виды колымаги, врубили в машине гитарную музыку и подпевают во весь голос.

Ну вот, пришли. Школа.

– Ну пошли… Посмотрим, вдруг из тебя выйдет великий диктор…

Назубник

Весь вечер я вспоминаю себя в тринадцать лет. Эта девчонка просто-таки преследует меня, и я злюсь на нее за ее незрелость. Она не была похожа на Дав. Она была так не уверена в себе, что в конце концов зациклилась. Всегда копается в себе. Всегда сравнивает. Стеснительная. Неуверенная. Она вспоминает девочку постарше, хорошенькую, с лицом цвета желтой кожаной сумочки, по имени Чарлина. Та в туалете приводила ее и других девчонок в благоговейный ужас тем, что умела засовывать два пальца в рот. Какое преимущество! Раз – и скрученные буквой «з» ленточки пасты плавают в унитазе, любо-дорого смотреть! Чарлина объясняла, что фишка не просто в том, чтобы пропихнуть в горло пальцы – ими надо побренчать по гландам, и рвота обеспечена в тот же миг. Все девчонки считали Чарлину ужасно крутой. Нам нравился пирсинг у нее в носу и то, как она целыми днями поедала шоколадки и сырные крокеты. Мы все обещали друг другу, что после уроков придем домой и тоже попробуем.

Я помню, что за обедом ела все, что попадалось под руку. Я ела курицу и пирог с грибами – хрустящая, рассыпчатая верхушка и масляные, золотистые бока, переливающиеся через края блюда, как волосы Спящей Красавицы. Папа гофрировал их вилкой. Начинка была кремообразной, идеально приправленной. Она изливалась из отверстия на верхушке пирога, как вулканическая лава, нашептывая тайны теплого зимнего покоя. Курица была такой нежной, что распадалась на волокна от одного прикосновения языка. Грибы пахли лесом и дымом. Маленькие бомбочки лесного корма. Папа вбивает яйцо в приготовленное нами пюре, добавляет масло, черный перец, молоко и кристаллические снежинки соли. Соус затопляет картофельную Гору Грез. Ну и, конечно, горошек.

После обеда я стала поедать все, что только нашлось в дурдоме, который был моим домом. Половина пачки лежалого (даже невкусного) мороженого с клубничным печеньем, миска высохших хлопьев «Шредис», ветчина, предназначавшаяся собакам, крекеры с сыром, пакетик кукурузных хлопьев из школьного ланча Дав, тост с маслом и арахисовой пастой, орешки кешью, немного тунца с майонезом, роскошный вишневый йогурт и несколько шоколадок в форме тыковок, завалявшихся в тумбочке у Дав после Хеллоуина. На вкус они напоминали затвердевшую пыль. Все равно я старательно уничтожила все двенадцать ухмыляющихся тыквенных лун. Потому что. Потому что это был день поедания всего и скоро меня всем этим стошнит. В точности Очень Голодная Гусеница[7], оставляющая за собой проеденные акварельные дырки в форме продуктов. Я приобрела новое умение: есть без последствий. Я – девчонка-обжора, вечный и всенародно любимый супергерой переедания. Я так объелась, что уже не помнила изумительного вкуса папиного пирога. Это было просто временное заполнение пустот между чешуйками языка. И все отправится в унитаз.

Когда семейство примостилось у телевизора, я побежала наверх, в ванную. Я обрызгала помещение дешевым девчоночьим дезодорантом, который мама недавно поставила у двери вместе с бумажными полотенцами и тампонами, – на всякий случай. Кажется, до этого меня тошнило всего четыре раза в жизни. Первый раз на пароме от морской болезни, второй – от несвежих котлет по-киевски, третий – от подозрительной лазаньи и четвертый – когда я впервые понюхала копченую пикшу. Я не была склонна к тошноте. Рвота пахнет противно, и запах нужно отбить. А может быть, на этот раз противнее всего пах мой стыд.

Я разложила на полу полотенце. То, с которым ходила в школьный бассейн, потому что не хотела никого вмешивать в этот кошмар. Дав было лет десять. Мне вовсе не хотелось, чтобы, выйдя из ванны, она завернулась в нечто, принимавшее участие в моей выходке.

Потом я затянула резинкой свои длинные, густые темные волосы. В ванной было гулко. Все мои движения отдавались бренчащим эхо. Его приглушало разве что урчание в моем собственном бунтующем животе.

Я наклонилась над унитазом и испробовала трюк с гландами. Результатов ноль. Попробовала еще раз. Чуть не задохнулась. Испугалась. Побыстрее спустила воду, чтобы заглушить звуки – кашель, сплевывание. Попробовала еще раз. Давай, давай, раз-два, раз-два, так, как говорила Чарлина… Опять отрыжка, может быть, чуть-чуть риса, съеденного во время ланча, и… ничего.

Я так и слышала голоса всех этих дурочек из школы. Понимала, что они болтают ерунду, но желание поднажать не проходило.

И тут я слышу его, этот гнусный, злобный, громкий голос, звучащий у меня в голове в минуты самой большой слабости. Будто кто-то толкает меня в живот и своим злым лающим голосом повторяет извращенную мантру:

«У тебя астма, потому что ты толстая.

У тебя астма, потому что ты толстая.

Поэтому ты не можешь брать поносить нашу одежду.

Поэтому ты не поедешь с нами на каникулы.

Потому что ты толстая. Мы не хотим, чтобы на наших фотографиях был кто-то вроде тебя. Ты их испортишь. Ты понизишь уровень красоты нашей френд-группы. Мы этого не потерпим. Ты толстая. Значит, ты себя не контролируешь. Значит, ты себя не ценишь. Значит, ты себя не уважаешь. Значит, никто на тебя не посмотрит и не станет уважать. Значит, никому нет дела, что ты говоришь на людях. Никто о тебе не думает. Никто тебя не полюбит.

Значит, ты отвратительна».

Тут я выключаю громкость. Это же не на самом деле. На это меня не поймать.

И тут я вспоминаю, как в последний раз пыталась вести дневник. И почему это плохо кончилось.

На глазах выступают слезы. Меня охватывает паника. Чарлина говорила, что это легко – ничего подобного. Слезы. Пот. Все тело затекло. Ноги болят от того, что я стою на коленях на полотенце, на пухлых коленках червячками отпечатался ворс. Не могу. Я неудачница. Даже блевать не умею. Неправильная, ненастоящая девчонка. Настоящие девчонки владеют собственным телом. Дисциплиной. А я, оказывается, сожрала всю эту дрянь, которой мне вовсе не хотелось, просто так, без толку. Вот только новый жир прилипнет ко мне, калории вздуются на моем лице, как щеки хомяка. Нужно от этого избавиться. Я снова спускаю воду, чтобы все выглядело убедительно: вдруг кому-нибудь из членов семьи станет достаточно скучно, чтобы подумать: «Не послушать ли, как Блюбель вызывает у себя рвоту».

И вбегаю в свою комнату, утвердившись в мысли: рвоту вызвать необходимо. Немедленно. Ведь завтра на большой перемене придется сидеть рядом с подружками и Чарлиной и слушать, как они, с серыми зубами и маслеными глазами, мурлычут, наслаждаясь своим маленьким триумфом, – а я что? Пухлое недоразумение, от смущения жующее собственные волосы. Пусть я даже совру. Это совсем не то. Я знаю. Я так и чувствую вес своих жировых складок, которые иногда щипаю до синяков.

Я ищу вешалку для одежды. Металлическую, из химчистки, не красивенькую деревянную. Мы натыкаемся на такие только случайно, когда перевешиваем одежки, – вообще-то ими пользуются мама с папой. Я сгибаю вешалку, как бумеранг, отогнув крючок вниз. В точности ружье. Затем снова запираюсь в ванной, подбегаю к унитазу и сую вешалку в горло так быстро, что даже не замечаю своих ощущений.

Просто холодно. Противно. Неправильно. Мешает. Больно.

Рвота меня разочаровала. Несколько кукурузных палочек. Парочка хлопьев. Коричневые пятна непрожеванного шоколада. Я совершила над собой насилие. Осталось только плакать. И маме нельзя сказать, потому что она тоже заплачет. И папе, потому что он заплачет еще горше.

Мои зубы звякают об унитаз. Как же мне хотелось поскорее ликвидировать последствия. А то все равно что выболтала секрет на вечеринке с ночевкой.

Я стала прибирать в комнате: нужно было выбросить вешалку так, чтобы это не бросалось в глаза. Хитрые увертки, обычно девочки в моем возрасте так себя ведут, когда курят первую сигарету. Мне не терпелось избавиться от вешалки. Будто от орудия убийства. Мне уже казалось, что это не последний раз, когда я ее вижу: она обязательно обнаружится, будет ухмыляться мне из пластикового пакета из-под сэндвичей, как улика на суде моего стыда.

Так и хочется обнять эту девочку, которая когда-то была мной.

Но она осталась позади.

Проснувшись на следующее утро, я ощущала себя неостывшим трупом. Я так скрежетала зубами, что у меня свело челюсти. Суставы не действуют. Зубы стискиваются сами собой. Я могла бы их отломать. Слишком тесно сжаты. Я благодарна своему телу за то, что оно не достигло такой глубины падения, как мой рассудок. Добрая старая Широкая Кость не стала блевать. Не захотела дать мне то, чего я требовала. Иногда разум – это не главное. Иногда тело само знает, что ему нужно. Поэтому я прислушиваюсь к нему, поэтому ем все, что хочу. И уважаю его.

После этого дня я перестала дружить с теми девчонками. После этого дня я вообще ни с кем в школе не дружила. Просто втянула голову в плечи и жила как жила. Ко мне неплохо относились. Я ждала, что начнутся сплетни, что меня станут дразнить, но потом подумала: если бы какая-нибудь девчонка попробовала сотворить то же, что и я, она чувствовала бы себя так же мерзко, независимо от результата. И вряд ли захотела бы об этом говорить.

Все шло своим чередом.

Но я продолжала стискивать зубы. Мама раздобыла мне назубник. Я примеряла его в кабинете дантиста, где на стенах висели странные картинки из бисера, изображавшие броненосцев. Дантист сказал, что у меня это может быть на нервной почве. Возможно, из-за того, что родители в первый раз расстались. Знала бы я тогда, что скоро привыкну к этому.

Врач наполнил мой рот гипсом с удивительно мятным вкусом, мне даже понравилось – новое ощущение удушающей свежести. Будто жуешь упругий мячик. Как собачка. Через неделю мы пришли получать новенький назубник. Слепок ротовой полости из студенистого воска. Мои нижние зубы раздвинулись, как веер.

Поначалу края кололись и прорезали изнутри новоиспеченные «жабры» в моих красных щеках, отчего я, кажется, стала еще сильнее стискивать зубы. Как будто у меня во рту бирка от одежды «Фишбоун». Я боялась, что проглочу эту штуку во сне и задохнусь насмерть. Хотя вряд ли это было бы хуже вешалки. Но потом я к ней привыкла. Разносила. Светлый пластик помутнел и был изгрызен так яростно, что резцы оказались прокушены до дыр и зубы просто терлись друг о друга, как камни. И превращались в песок.

К счастью, в «Планете Кофе» я встретила Камиллу. Она говорит, что ее испытательная смена в кофейне была проверкой не на способность к работе, а на способность к дружбе. «Планета Кофе» оказалась подходящим антуражем для двух чокнутых инопланетянок, чтобы подружиться. Это Камилла так говорит.

После встречи с Камиллой назубник оказался ненужным.

Но, кажется, сегодня вечером его придется надеть.

Я получила «отлично с плюсом» по рисованию.

По остальным предметам оценки так себе, средненькие.

А за мое угольное безобразие – «отлично с плюсом».

Яичница

Проснувшись, я спускаюсь и вижу Дав у плиты.

– Что ты делаешь? Неужели готовишь? – не до конца проснувшись, набрасываюсь я на нее. Стойка слишком высока для нее.

– Именно что готовлю. Это мне не запрещается.

– Извини. Извини. Конечно, нет.

– Это так бесит. Мне не три года.

Нужно что-то сказать в свое оправдание, но сказать нечего. Челюсть сверхчувствительна. Десны болят.

– Мама обустроила для меня нижнюю полку. Видишь, кастрюли, сковородки и посуда, и я достаю до двух передних горелок.

– Очень хорошо.

– Тогда выключай тостер.

– Ты и на мою долю приготовила?

– Да, и на твою. Ждала, пока ты проснешься, а я ведь знаю, что запах еды сделает свое дело.

– Слишком хорошо ты меня знаешь, – вру я, протирая глаза вместо того, чтобы потирать живот, и ставлю чайник. Хотя по-прежнему не могу проглотить ни крошки.

– Все готово. Ждет на столе в комнате.

– Потрясающе, спасибо, Дав. Что у нас сегодня?

– Яичница.

Дав вообще-то готовить не умеет. Так что у меня сильные сомнения. Хотя насколько можно испортить яичницу?

– Кошмар, – говорит она, попробовав.

– Вовсе нет, – вру я, с трудом делая второй глоток чая. Яичница серого цвета. И полна перечных зернышек, которые взрываются на зубах, как бомбы.

– Не ври. – Она надавливает вилкой на кусок яичницы, и водичка молочного цвета пропитывает тост. Он становится цвета тюлевой занавески, посеревшей от табачного дыма. Дав отпихивает от себя сковородку. Она издает утробное рычание и сердито швыряет поварешку через всю кухню, оставляя яичные брызги на кафеле.

– Гадость! Ненавижу! Гадость! Гадость! Я просто хотела… сделать что-нибудь!

Мне хочется ее обнять, но я воздерживаюсь.

Поднимаю ложку с пола и протягиваю ей.

– Ты просто взялась не за свое дело. Ты и раньше была никудышной поварихой, – говорю я. – Давай-ка сюда яйца. Начнем сначала.

– Это отдай собакам, – ворчит она, грызя корочку тоста, – а мне передай джем.

Яичница, типа, по-мексикански

На сковородку с горячим маслом, таким горячим, что аж скворчит, мы кладем зеленый лук, чили и полуувядший зеленый перчик, завалявшийся в холодильнике. Я добавляю помидоры и немного табаско, кайенский перец и вяленую паприку. И пусть жарится…

С лица Дав исчезает недовольное выражение.

Тортильи у нас дома не водится, но в морозильнике имеется пита. Дав быстро разогревает ее в тостере, а потом мы кладем питу на гриль, чтобы подрумянилась до черных лопающихся пузырьков на поверхности. Затем я бросаю ужасную яичницу снова на сковородку. Все шипит. Я достаю кусок чеддера и тру на сковородку. Сыр и яйца – друзья навеки. То и другое – съедобный клей, который объединяет любые продукты. Я добавляю чуть-чуть феты. Ну не чуть-чуть. Много. Сверху режу не совсем еще почерневшие листья из пучка засыхающей петрушки и протягиваю сковородку сестре.

У Дав загораются глаза.

– Ух ты! Как здорово выглядит!

Она улыбается.

– Не знаю, как на вкус.

– Наверняка замечательно. – Она отламывает кусок хлеба и подцепляет им яйцо. – Ммм! И как тебе удалось? Так вкусно!

– Думаю, все дело в твоей яичнице.

Не переставая жевать, она наблюдает, как соседская кошка тигровой окраски скользит вдоль забора, взбирается на сарай и элегантно вспрыгивает на наш подоконник. От острых специй Дав раскраснелась. Она улыбается кошке. Потом переводит глубокий и серьезный взгляд на меня.

– Никогда не переставай двигаться, Биби, даже если это трудно, даже если считаешь, что это не для тебя и не любишь этого. Не переставай двигаться. Бегай. Плавай. Катайся на велосипеде. Лазай по горам. Прыгай. Танцуй. Что угодно. Только не останавливайся. Никогда, – требует она. – Обещаешь?

Я киваю. Вначале меня смущает ее напор, но она говорит серьезно, и только отвечаю: «Обещаю». Мне хочется заплакать, потому что она попала в больное место. Потому что я знаю, что она права.

– Обещаю.

Пытаюсь вспомнить, заставляла ли я хоть раз в жизни свое сердце биться учащенно. Конечно, бывает, что я психую, злюсь, волнуюсь, пугаюсь, но это неконтролируемые эмоции и пользы в них нет никакой. Но я никогда не заставляла себя потеть и нестись куда-то просто так, потому что я это могу. Для того чтобы успокоиться, получить удовольствие, дать выход энергии. Никогда я не утруждала ноги бегом… не слышала, как кровь колотится в висках.

Но я знаю…

Эту пулю придется словить.

И я иду наверх – искать купальник.

Фруктовый салат

По-моему, у меня лучший купальник на свете. Это винтаж. Из секонд-хенда. Некоторые считают недопустимым, чтобы подержанная вещь прикасалась к твоим интимным местам. Как будто эти пластиковые наклейки на всех местах у купальников, когда вы примеряете их в магазине, лучше. Мой купальник похож на индустриальную броню, он хорош в сугубо архитектурном плане. Жемчужно-белый, в голубой горошек. Чашечки оттопыривают грудь, но сиськи не вываливаются. Талия затянута до предела и крепко держит живот, из-под которого выпирают бедра. Иногда я пытаюсь представить себе женщину, когда-то носившую этот купальник. Вероятно, в пятидесятые или шестидесятые годы. Готова поспорить, это была клевая тетка, которая носила очки для чтения в черной оправе с брюликами в уголках. Готова поспорить, фигура у нее была вроде моей, она втискивалась в прямую юбку-карандаш, а телеса так и лезли наружу из V-образного выреза открытой блузки и из разреза сзади на юбке, очаровывая весь мир. Готова поспорить, она была потрясная и носила какое-нибудь невероятное имя вроде Дикси. Или Лаки. Или Скранчи.

Единственная проблема… Я никогда не надевала свой купальник, чтобы в нем плавать. Так что это первое, что я испробую во время рекомендованных мне упражнений. Чтобы мама заткнулась. Чтобы Дав мной гордилась. Попытаюсь заняться плаванием. Так как я хочу держать себя в форме. Я хочу быть сильной. Не хочу худеть, но хочу быть здоровой.

Купальник я нахожу на дне старой пляжной сумки – в прошлом году я собиралась брать его в открытый бассейн, но несговорчивая английская погода украла у меня эту возможность. В сумке только скомканный купальник и штук пятнадцать разноцветных, как конфетти, карамелек «Фруктовый салат». Жевательные леденцы с предполагаемым вкусом фруктового салата. Я засовываю одну в рот. На вкус в точности кирпичик из «Лего». Я жую конфетку; похоже, передний зуб сейчас сам собой вытянется из десны. Я все равно проглатываю и долго-долго ощущаю кусочек «пластика», засевший у меня внутри, по идее, разлагающийся, но как бы не так. Он еще поболтается там, этот леденчик, как последний пациент в приемной.

В самом деле? Это действительно происходит сейчас? Я действительно собираюсь в этот спортзал?

Колбаса

В колбасу кладут всё. Глазные яблоки, копыта. Даже задний проход. Пакость. Когда-то мне рассказывали, как кто-то нашел в своей пицце дырку с волосками на ней. Вот так, свиная задница со свиной щетиной прямо на пицце.

Моя спальня выходит в сад. Я вижу собак, рыщущих, принюхиваясь, по двору. Задергиваю шторы, чтобы переодеться. Мне всегда кажется странным, когда соседи задергивают шторы в середине дня. Выглядит как-то подозрительно. Я раздеваюсь догола, чтобы примерить купальник. И мельком вижу себя в зеркало в полный рост. Шире меня никого на свете нет. Пухлая, спелая, как картошина в мундире. Или как сырая колбаса. Повсюду родинки, которые украшают меня, как шоколадные чипсы. На бедре треугольный, как горная вершина, шрамик от кончика утюга. Бедра соприкасаются, как сырые сосиски. По всей коже растяжки, серебристые шелковичные червячки, образующие узор вроде дорожной карты на кальке. Я представляю себе, что я – Невероятный Халк[8], вырывающийся из собственного тела, раздирая ткани и мышцы.

Я снимаю зеркало со стены и ложусь на пол, держа его над собой. Запрокидываю голову, руки вытянуты, плечи разведены – полный обзор с головы до пят. Хочу увидеть, как я выгляжу голой, лежа. Мои сиськи соскальзывают с обоих боков, как соус, переливающийся через края тарелки, ребра поднимаются, а живот опускается. Бедра раздаются вширь и лежат на полу толстыми лепешками. От трусиков на коже глубокие красные полосы.

Я – колбаса. Красная колбаса, скворчащая в кастрюле. Я поворачиваю зеркало – держать его теперь тяжело, но я не могу от него оторваться.

Я наклоняю его над собой в лучах солнца, пробивающихся через щель в занавесках и красящих в желтый цвет участки моего тела. Алмазные блики отражения подчеркивают мою округлость, врезаются в нее, как нож в именинный пирог. Может быть, я не колбаса. Может быть, я именинный пирог? Я откладываю зеркало в сторону, прислонив его к батарее, холодной, как холодильник. Переворачиваюсь на бок, превращаясь в полумесяц. Живот под воздействием силы тяжести сползает и растекается лужей по полу. Подбородок у меня здоровенный.

Ты не хочешь идти в спортзал, потому что, по-твоему, это сдача позиций. Ты боишься, что предаешь себя, что сдаешься. Ты каждый день ходишь с гордой, отважной миной на лице. Ты любишь свое тело, так что другим необязательно его любить, и думаешь, что спортзал остудит эту любовь. Что ты соглашаешься со всеми в том, что это просто ложь, оборонительный фронт. Что они правы. Что ты ненавидишь свое тело.

Но это неправда.

Ты любишь свое тело.

Просто хочешь, чтобы оно было сильнее. Это значит, что ты еще больше любишь свое тело, Блюбель, несмотря на широкую кость.

Вот так-то.

Хлорка

Девушки у стойки регистрации уже смотрят на меня.

Знаю я этот взгляд.

– Я хотела бы записаться в тренажерный зал.

Отсчитываю секунды до момента, когда они предложат мне записаться на программу снижения веса или, и того лучше, спросят, хочу ли заниматься с личным тренером. Им доставляет удовольствие сидеть и предвкушать мое преображение: как я однажды появлюсь перед ними, продемонстрирую, как с меня сваливаются джинсы, в которые может спокойно влезть еще один человек, и заведу волынку: «Возможно ли поверить, что я ТАК похудела?» А обвисшая коже будет болтаться на мне как рюкзак. И меня попросят позировать для рекламы спортзала.

Они видели миллион таких девиц, как я, – у всех хорошие намерения и большие надежды.

– Ну конечно. Вы проходили инструктаж? – Очень спортивная девица. По одежде видно, что ей нравится сердито свистеть в свисток, прохаживаясь по краю бассейна. И выпендривается – в помещении ходит в уличных кроссовках. Вторая девушка – крошечная, тоненькая, как стрелка, а на ее скулах можно делать спиральную нарезку овощей. У нее зачесанные назад гладкие волосы, собранные в конский хвост так туго, что оттягивают щеки, и мерцающий блеск для губ. Ей бы еще пластиковую бутылку ненатурально оранжевого напитка – и можно отправляться веселиться на Ибицу. Она внимательно оглядывает меня, будто, присмотрев себе платье, теперь ищет на нем изъян, лишь бы не покупать его. С головы до ног и обратно. Не может от меня оторваться. Как будто в трансе. Узкие глаза пытаются меня вместить. Зрачки как будто хотят заключить в свои границы. Мне хочется сжаться в комок, поэтому, противясь этому желанию, я слышу тоненький голосок Дав, который велит мне выпятить грудь. Самоуверенно надуться, как голубь, желающий понравиться подружке.

– Да, – вру я. И смотрю на фотографии личных тренеров, вывешенные на стенке в ряд, как в зале славы, – все как один с выставленными напоказ белыми зубами и отягощенными гормонами глазами. Не хочу знать никого из этих парней. Меньше всего на свете мне хочется, чтобы какой-нибудь накачанный загорелый тип по имени Тодд вгонял меня в смущение, показывая, как нужно управляться с тренажерами.

Интересно, насколько это трудно. Нажми «старт». Легко.

– Как вас зовут?

– Блюбель Грин.

Ибица тоже заглядывает через плечо той, что похожа на физручку, пытается найти мое имя, скашивая глаза из-под искусственных ресниц. Обе подергивают головами в такт оглушительной танцевальной музыке, несущейся из зала. Они перешептываются – нет уж, они ни за что не упустят новенькую.

– Не могу найти вас… как странно… ну все равно… давайте мы вас запишем.

– Отлично. – Я краснею, как рак. Пятнами. И почему, интересно, я смутилась сейчас, когда уже обманом проникла в зал без инструктажа, а не тогда, когда обманывала? Неужели потому, что теперь назад пути нет? И мне придется кинуться в водоворот физической активности? Заполняя кучу граф в членской анкете, я так и слышу, как я маленькая смеюсь над собой сегодняшней. Над тем, что предаю себя, записываясь в зал, над своей бесхарактерностью. И вспоминаю, как в школе, освобожденная от физкультуры, толстая и потная, сижу на скамеечке у стены, в то время как остальные играют в крикет. Под грудями, которые я отрастила первой в классе, образовались полукружья пота, при том, что я ровно ничего не делала. Меня никогда не брали ни в одну спортивную секцию – разве что в младших классах, когда кто-то решил, что я неплохо «стою на воротах». Мальчишки сообразили, что я могу просто стоять столбом, как указатель туалета для мальчиков, и отражать удары, как огромный пряничный человечек. Все было хорошо, пока мяч не угодил мне в лицо и моя приклеенная улыбка не превратилась в гримасу.

– Поскольку вам нет восемнадцати, вступительный взнос платить не надо.

Вот с этим я полностью согласна! Мои деньги могут найти себе лучшее применение, чем утекать в эту пыточную камеру с кондиционером.

– Вы не выглядите на шестнадцать. – Ибица улыбается, по ее мнению, это комплимент, а по мне – просто свинство. Пытается меня расколоть. Небось завидует, что я могу записаться в кучу клубов как несовершеннолетняя. Если бы захотела, конечно, а я не хочу.

Они требуют, чтобы я сфотографировалась. Тут я чувствую, что моя уверенность крадется прочь, как тень Питера Пэна. Сползает с моей спины, словно шарф на ветру, и кидается к двери. Я успеваю поймать ее. Ну нет. Ты никуда не пойдешь. Останешься здесь со мной.

– Улыбочку! – И я на миг изображаю улыбочку, растянув губы, как тряпичная кукла.

И все… я вместе со своей уверенностью заперта в тренажерном зале.

– Показать вам, где раздевалки?

– Нет, спасибо, – отвечаю я. – Я знаю дорогу. Вообще-то я в бассейн.

Могу поспорить, они думают: куда же еще? Будет плескаться, как бегемот, вообразивший себя морской звездой, и елозить по дну, как подводная лодка. Они не считают плавание настоящим упражнением. Они, наверное, считают, что плавание – это отдых от упражнений. Чтобы набраться сил. В выходные, после того как целую неделю качаешь пресс и поднимаешь… все, что под руку попадется.

Я уже жалею, что пришла сюда. Почему это я жалею, что пришла поплавать? Заткнись, мозг.

Я нахожу женскую раздевалку. Здесь все не так, как когда мы ходили плавать с мамой. С мамой было весело. Мы все набивались в одну семейную кабинку и хохотали, когда Дав сдирала с меня белье на лестнице. И конечно же, мы и не думали плавать. Только макали друг друга в воду, играли в русалок или притворялись, будто работаем в пабе в море пива, ныряли на дно, лежали на поверхности и отплевывались хлоркой. Только мама плавала брассом.

А теперь я одна. Одна и очень стараюсь.

Очень стараюсь выглядеть взрослой, уверенной женщиной, которая знает, что делает, хотя больше всего на свете мне хочется оказаться в семейной кабинке с мамой и Дав. Едва ли я готова быть взрослой. Независимой и самостоятельной.

Раздевалка – мрачная, сырая комната. Неровный пол усыпан черными курчавыми волосками, жесткими, как иглы ежа. Купальник уже на мне, под одеждой, от этого мне становится жарко, и страшно, и неудобно. О чем нам разговаривать? Мне и всем этим теткам? Вдруг они сразу поймут, что я самозванка? Станут ли они меня осуждать? Вот она, тайная жизнь людей в свободное от работы время, вот она, кроличья нора мира. Бассейн.

Мне ужасно жарко, и еще я боюсь, что кто-нибудь предложит мне помощь, а это будет значить, что я проиграла свою игру в самостоятельность и оздоровление. В любой момент я могу хлопнуться в обморок, мне уже не терпится содрать с себя одежки и оказаться в воде. Я запихиваю шмотки в шкафчик, перед этим уронив джемпер на отвратительный влажный пол. Пакость. Все липнет. Я, конечно, забыла захватить монетку, чтобы запереть шкафчик, но вряд ли кто-нибудь здесь украдет мое барахло, поэтому я оставляю его как есть, борясь с искушением одеться и уйти домой.

Бедра немного чешутся. К тому же они усеяны синяками ведьминского фиолетово-зеленого цвета – фирменный знак моей неуклюжести и неумения ориентироваться в тесном пространстве. С другой стороны… возможно ли, живя в Англии, обладать ровным цветом кожи? У нас холодно, центральное отопление сушит нас, к тому же все время идет дождь, что очень полезно для картофеля, но это не значит, что и я должна быть похожа на картофелину. Шершавую, корявую и бугристую.

Плюх. Плюх. Блям. Блям. К бассейну! Мне страшно нравится, что ногти у меня на ногах покрашены зеленым лаком. Очень оживляет отвратительный бежевый пол.

Я захожу в воду. Под водой все выглядит как мираж, размытая картина, кривое зеркало…

Жир под мышками – на месте.

Жир на спине, выпирающий из бретелек, – на месте.

Пупочная впадина, зияющая под тканью купальника, – на месте.

Серебристые линии растяжек на руках и ногах – на месте.

Все на месте и в полном порядке.

Плюх. Плюх. Плюх. И – невесомость…

Плавая, я успокаиваюсь. Нахожу ритм. По крайней мере, плавать я не разучилась. Не вспотела ли я? Стоп, разве можно вспотеть в воде? Я себе представляю, что это должно быть похоже на крем для загара на поверхности бассейна, жирный, в радужных разводах.

Мои детские кудряшки щекочут мне уши, я глубоко дышу, руки равномерно движутся туда-сюда, вспенивая воду, словно бабочки. Я не могу понять, нравится мне это или нет. Нормально? Не понимать, хорошо тебе или плохо? Я представляю себе, как выгляжу сзади. Ткань купальника замялась между грудей и между круглых бедер. Моих широких бедер. Коленки раздвигаются и сдвигаются, как у лягушки. Я начинаю задыхаться. Плавать, оказывается, не так легко, как кажется. Я не свожу глаз с часов. Замерзли, что ли, эти секунды? Я останавливаюсь.

В волнистом зеркале бассейна я мельком вижу свое отражение. Нагнувшись, я собираю волосы в большой пучок на макушке. Мимо проплывает брассом костлявая седовласая старуха. Она смотрит на меня и тут же отводит глаза, будто увидела то, чего не хочет видеть, но пытается быть вежливой.

Кажется, единственный результат моих упражнений – то, что я наглоталась хлорки.

Банан

Мне хочется в туалет. Я одновременно устала и набралась сил, и наконец, в первый раз за много дней, по-настоящему голодна. Мне кажется, что я стала выше ростом. Здорово.

У меня есть банан, потемневший и помятый. Это не страшно, наоборот, такие только слаще. Я ем банан и ищу ингалятор. От плавания я проголодалась как волк. С чего бы это? Нужно где-то сполоснуться.

Душевая – огромный общий заполненный паром ящик, где моются всевозможные женщины, как пасущиеся фламинго… как говорящие деревья… как гибкие фламингообразные говорящие деревья. Защитные очки, серебристые пятна пенистого геля, пахнущие хлоркой желтеющие трусики от купальников всех видов, щелканье латексных шапочек для купания. Плитка пола залита мочой и шампунем, засыпана колечками волос и полумесяцами остриженных ногтей. Я вхожу, женщины смотрят на меня. Клубящиеся, как спруты, в облаках пены, пахнущей ванилином. Они сбились в кучу, как домашний скот. Похоже, в основном мамаши. Я самая младшая, не считая малыша, цепляющегося настырными, хваткими ручонками за мамашины большие, колонноподобные ноги, и младенца, которого та же мамаша держит на одной сильной руке. У нее лиловые соски, отвисшие почти до лобка, бугристый, как вспаханное поле, живот, по которому струятся извивающиеся ручейки растяжек. Когда-то – домик младенца. Карман кенгуру. Священное гнездо творения. Руки мускулистые и рельефные от таскания сумок с продуктами, толкания колясок и плавания брассом на длинные дистанции. Она втирает шампунь в космы растрепанных волос. Вся измочаленная и побитая жизнью. Бедра, как большой ковш. Наверное, малышу очень удобно катать по ним машинки. Мальчик глазеет на меня. На мое тело. Я все еще в купальнике. И сама чувствую себя ребенком. Интересно, эта мамаша тоже думает, что я ребенок? Они вытираются и уходят, при этом мать несет какую-то околесицу про рисовые кексы.

Странно, что женскому телу больше всего достается как раз тогда, когда в нем происходят самые радикальные перемены… В каком непонятном мире мы живем.

Стесняться тут нечего. Как будто смотришь передачу о природе и видишь, как пятьдесят слонов купаются в озере. Для нас они все выглядят одинаково, а на самом деле каждый из них уникален, со своими чертами и повадками, – но мы этого не видим, мы видим только пятьдесят слонов. Вот и мы в душевой выглядим так же. На великой сцене мира мы все похожи друг на друга, мы все стая, вид – вполне себе красивые женщины, просто принимающие душ, следящие за собой. Вот и все. Я горжусь тем, что я девушка. Потому что это факт. Но еще больше горжусь тем, что нравлюсь себе. Потому что это мой выбор.

Кукурузный початок

И у Камиллы, и у меня помада размазалась по подбородкам, потому что мы грызем кукурузные початки. У нее помада лиловая, у меня розовая.

Соленое масло стекает по рукам каждый раз, когда мы откусываем. К деснам прилипают черные хлопья гари, вместо зубов у нас маленькие золотистые квадратики. Я знаю, что должна это сказать. Сердце колотится.

– Извини, на той неделе я вела себя отвратительно.

– Вовсе нет.

– Да.

– Нет. Извини, что я так с тобой разговаривала, Биби. Я же знаю, что тебе необходимо понять, как правильно себя вести. Знаю, что это трудно, что каждый день происходит что-то новое, но ты нужна Дав. Больше, чем когда-либо.

– Понимаю, ради нее я должна быть сильной.

– Да не сильной, просто будь собой, такой, как всегда, нормальной. Вредной. Как обычно.

– Ты права.

– И я буду с тобой.

– Ты со мной.

– Улыбнись.

– И ты давай, ну-ка… – Улыбка, полная крошек, кукурузных зерен и черных комочков во влажной, масляной массе.

– Прелесть моя, поцелуй меня!

– О, чмок…

– Кстати… к вопросу о поцелуях… Что там у тебя с Максом?

– Не знаю. Наверно… все кончено.

– Почему кончено?

– Ну я же все испортила, верно?

– Почему? Как? Тем, что ушла из кафе, где оладьи?

– Блинчики, Камилла. Не оладьи.

– Все равно. Ничего ты не испортила. Сейчас же напиши ему эсэмэску.

– Нет. У меня есть дела поважнее.

– Ну и пусть. В общем, ничего ты не испортила. Если он не сходит по тебе с ума, то он сумасшедший! – Камилла облизывает зубы. Желтые огрызки кукурузных зерен соскальзывают с ее языка.

– Алисия собирается дать ход моему заявлению. Кажется, свершилось.

– Душа моя! – Камилла широко улыбается. – Да это же потрясно!

– Ага. – Мне становится тошно. – Ты думаешь?

– Ну конечно, потрясно! Ты же этого хотела, разве нет?

– Да как-то боязно. Понимаешь… свернуть с проторенного пути…

– Ты же всегда сворачиваешь с проторенного пути, в этом твоя… фишка… и кому вообще нужен этот дурацкий путь? Везде есть пути. Куда поставишь ногу, там и начинается путь, и если его нет… ты сама его проложишь.

– Думаю, не вернуться ли в школу.

– Нет. – Камилла качает головой. – Так и знала, что до этого дойдет. Вечно ты идешь по пути наименьшего сопротивления. Каждый раз – с тренажерным залом, с Максом… Ты знаешь, что должна делать. В конце концов, ты же получила «отлично с плюсом» по рисованию! Оценку «А со звездочкой»! И если захочешь продолжать и заняться искусством, можешь сделать это в любой момент, никогда не поздно. Подруга, ты будешь стажироваться, ты получила, что хотела. И это классно, Би. Ты победила.

Камилла права. Может быть, я победила.

Печенье «Яффа»

Я снова иду плавать. Однажды я видела, как футболист, выбегая на поле, ел печенье «Яффа», так что я тоже закидываю в пасть несколько штук, прежде чем зайти в воду, чтобы выглядеть, как профи, как настоящая спортсменка. Темный шоколад, хрустящий на зубах, оставляющих на нем отпечаток-полумесяц, маленький диск апельсинового желе и легкий, мягкий сдобный бисквит внизу.

Сегодня здесь две тощие женщины, беседующие у края бассейна с мелкой стороны. Их малыши в плавательных поясах плещутся рядом, и мамаши покрикивают на них в промежутках между сплетнями. Обе загорелые, будто только что с пляжа, плечи похожи на отполированные до блеска дверные ручки. Интересно, они знают, что с точки зрения стереотипа их фигуры «лучше», чем у шестнадцатилетних, и все человеческое попросту выдавлено из их тел? Вообще-то я видела и шестидесятилетних женщин, у которых фигуры «лучше» моей. Я выгляжу так, будто вот-вот начну рожать котят.

Я начинаю плавать. И думаю о собственном скелете. Как будто мои кости – части корабля. Но это не так. Они такие же тонкие и нежные, как эти женщины с детьми.

Однажды я смотрела документальный фильм про мальчика, который страдал от ужасной болезни, его кожа была как будто съеденной. Вся раздраженная и в крови. Даже прикосновение ткани причиняло ему боль. И вода в ванне. Ему приходилось постоянно мазаться толстым слоем лечебной мази и увлажнителя, чтобы ничего не терлось о его истонченную воспаленную кожу. И накладывать повязки, как мумия в сложном одеянии из бинтов и подушечек… В одежде он выглядел как пугало, из-за прокладок между одеждой и кожей казалось, что он набит ватой. Или как ребенок в маскарадном костюме толстяка.

Вот я и представляю себе: если люди вдруг подумают о моем скелете, я буду выглядеть для них так же? Как будто он спрятан для защиты. Спрятан под жиром?

Мне не нравится вылезать из бассейна, подтягиваясь на руках, как в рекламе, я боюсь, что руки у меня слишком слабые, чтобы вытянуть мой вес из воды, и в конце концов я буду выглядеть в точности как Небыть, когда он пытается залезть с улицы на высокую стену и опрокидывается на спину. Собаки тоже смущаются, вы не знали? Я пользуюсь лесенкой, несмотря на то что задеваю задом о стойки, а ступеньки подо мной гнутся и скрипят, как будто я вот-вот сорву их со стены. И люди пялятся.

Их взгляды я спиральными кругами смываю в слив.

Не высушив до конца волосы, я оглядываю зал. Думаю, что влажные волосы – ясный знак, что я собираюсь уходить, и никакой Тодд или другой личный тренер не заманит меня на кардиотренажеры.

Зал просторный и белый. И совершенно пустой. Только ряды и ряды совершенно одинаковых штуковин. Уродливые блестящие машины, фыркающие и ухающие, и выставляющие напоказ свои хай-тековые мускулы. Я представила, как это выглядит, когда здесь полно народу: все двигаются одновременно, как муравьи. Как в каком-нибудь видео с музыкой «Дафт-Панк». Сплошные роботы. Серебристые, серые и черные. Головокружительная поп-музыка завлекает внутрь, так и зазывает встать на одну из машин и попытать счастья, пронизывая своим отражением коридоры из миллионов зеркал. Я озираюсь, пытаюсь угадать, для чего служат гигантские цветные надувные пузыри. Оказывается, тренажерный зал – это электронная футуристическая игровая площадка для тех же людей, что пьют двойной эспрессо.

Я полощу рот водой из фонтанчика и удаляюсь. По дороге прохожу мимо зала, полного людей, быстро-быстро крутящих педали стационарных велосипедов под громкую-громкую музыку, а по стенам скачут дискотечные огоньки.

Мимо проходит сотрудник зала с папкой в руках. Молодой парень, не Тодд, на лице следы от угревой сыпи.

– А что это там происходит? – спрашиваю я.

– Это велотренажеры.

– А почему бы просто не покататься на велике по улице?

Он смеется, хотя ему не смешно. Это неестественный смех.

– Можно, конечно, но такого потоотделения не достигнешь. Плюс музыка: видите, как они качаются вверх-вниз и вправо-влево? На улице так не сделаешь.

Я продолжаю смотреть. Выглядит весело. Я произношу это вслух:

– Выглядит весело.

– Попробуйте, – предлагает он, но голос полон сарказма.

– Хорошо. Попробую, – отважно говорю я. – Когда следующее занятие?

– Сегодня вечером. Но нужно прийти пораньше, зал быстро заполняется.

– Отлично, тогда до вечера.

Я иду прочь, чувствуя себя, как звезда музыкального видео, а парень с угрями небось думает: ух ты, бог ты мой, какая крутая девчонка. Но скорее всего, он ничего такого не думает.

Я начинаю прокручивать в голове причины, по которым не смогу прийти на велотренажеры:

Я уже была сегодня в спортзале, не хочу, чтобы это выглядело как мания – хорошая причина.

Сегодня слишком жарко и солнечно – тоже неплохо.

Кроссовки не новые, может быть, они не подходят для велотренажеров – правдоподобно.

Нужно побыть с Дав – хм-м… она, честно говоря, предпочла бы, чтобы я была здесь.

Греческий салат

– Привет, гномик. – Это мама. Экран моего телефона сразу запотел. – Я сегодня немного задержусь на работе, не купишь кое-каких продуктов?

Я отвожу трубку от уха и сердито ворчу в темноту. Почему она считает, что если я дома, то автоматически становлюсь домашней рабыней? Это бесит. У меня нет неиссякаемого источника денег, мама, и свободного времени тоже в обрез.

– Ты слушаешь? – продолжает она. – Я планировала вкусненький греческий салат: фета, оливки, помидоры…

– Я знаю, что такое греческий салат, мам.

– Вот и хорошо. Договорились? Я попросила бы отца, но он же, как всегда, купит не то. Денежки тебе отдам, когда приду. – Она никогда не отдает.

– Не могу, – говорю я. – Извини.

– А почему? Чем ты так занята?

Я делаю глубокий вдох. Потому что если я это скажу… слово не воробей.

– Мне нужно купить спортивный бюстгальтер.

– Спортивный бюстгальтер… а… правда? Звучит… лихо.

– Не зли меня, а то я вообще не пойду.

– Ладно, успокойся, а куда ты собралась?

– Я… иду на велотренажеры. В спортзал.

– О! Но это же… это превосходно! – Слишком много радости в ее голосе. Это бесит еще больше.

– Да, так что извини, мне не до твоих греческих штучек.

– Нет-нет, конечно, не волнуйся, я все куплю сама, удачи тебе… на велотренажерах. – Ее голос звенит. – Иди, детка!

Ну все… иду.

Энергетические напитки

Для меня это пищевой ад. Не знаю, можно ли технически считать их пищей, но гадость еще та. Вообще не понимаю, зачем нужен энергетический напиток в обычный день, ведь пока еще мы все нормальные люди, питающиеся нормальной пищей. Люди рожают детей, покоряют горы, охотятся, разводят костры, пишут романы, красят потолки, высекают скульптуры из мрамора, до бесчувствия терзают… допустим, арфу, изобретают всякие вещи, и все это без энергетических напитков. Если бы они хоть были вкусные, но на вкус они как двухпенсовая монета в сочетании с кровью, и после них изо рта плохо пахнет. А сколько детей их пьет! Как будто двенадцатилетнему ребенку не прожить без энергетика. Когда нам было двенадцать, нам скорее требовался транквилизатор.

Перед занятием почти все посетители зала накачиваются энергетиками. Моя бутылка обычной воды выглядит здесь неуместно. Я надела леггинсы в тигровую полоску и лиловый спортивный бюстгальтер, а сверху накинула футболку. Я не думала, что все будут так мрачно одеты. Чувствую на себе взгляды, оценивающие мои габариты. В зале я самая толстая. Наконец мы забираемся на эти велосипеды. Некоторые целую вечность возятся с ржавым сиденьем и регулируют высоту. Я запрыгиваю на свой. Сиденье тут же врезается мне в ягодицы, тонет под моим весом. Бедрами я чувствую его твердые края. Мы ждем инструктора, многие неловко кашляют и шмыгают носом. Некоторые делают «растяжки» перед занятием. На одной женщине шлем с визором. Визор. На кой ляд? Что это, Тур-де-Франс? И тут входит она. Вовсе не тот парень, с которым я общалась. Занятие ведет Ибица. Черт бы ее побрал! Ее похожие на головастиков брови сведены в постоянной недовольной гримаске. Она здоровается с нами так, будто мы группа сопливых детей, только что заблевавших весь пол морковным пюре. Я заранее боюсь ее «указаний». Я жму на педали моего велика. Они не двигаются. Как я ни давлю на них ногами, не крутятся, и все тут. Все равно что мешать бетон. Стойте! Стойте! Занятие отменяется, мой велик сломался. В ответ велосипед издает агонизирующий скрип, как недовольный мул, требующий: «Слезь с меня!»

И начинается. Она кричит на нас, перекрывая ужасную, как и следовало ожидать, танцевальную музыку, белый шум яростного хаоса, сочиненный, без всякого сомнения, человеком, ненавидящим уши. Какой-то демонический танцпол, ад звукозаписи, который оглушает меня до потери сознания. А слова – обращенные в никуда выкрики вроде: «отпустить», «держаться», «поднять». Да еще надо крутить педали. Это очень трудно. Безжалостные, невыносимые повороты колеса, которое не желает поворачиваться, как ты ни стараешься. А мы все – грешники, искупающие свои грехи – ночные перекусы, езду на автобусах и остановки в придорожных забегаловках. Так и хочется отвинтить свои лодыжки и заменить на новые.

При этом мы еще должны приподниматься и опускаться на сиденьях. Интересно, КАК? Как они это делают? Да еще улыбаются! Почему у меня болят руки и протестует желудок, я ведь работаю только ногами? Я истекаю соленым потом, он льется мне в глаза и жжет их, как будто слизняков морят солью; вены вот-вот лопнут, кости как будто выкручены и готовы выскочить из кожи, как в дешевом ужастике, когда кость вдруг показывается из конечности, как горячая сосиска из булки. И ноги уже выпирают из кроссовок. Пот льет даже из таких мест, где, по моим представлениям, вообще нет потовых желез. Я задыхаюсь. Кашляю. Кручу и кручу. Изо всех сил. Выжимаю вес. Ох, моя задница. Плохо сидящие трусики замялись между ягодиц. Сиденье промокло насквозь. Они там уже все сдохли или только я? Мои мясистые ляжки все в горящих лиловых волдырях. Я выпила почти всю свою воду, а мои ноги пристегнуты к орудию пытки дурацкими ремешками. И затекли. И эта жуткая, жесткая музыка не умолкает.

Пощады нет.

– Хорошо, – говорит инструктор, – разминка окончена.

Огурец

– Поверить не могу, что ты симулировала приступ астмы. – Дав кусает губы, она в восторге от моего хулиганства.

– Дав, но это кошмар. Нужно было оттуда выбираться.

– И тебе не было стыдно?

– Вот об этом я меньше всего думала.

– Не стоило этого делать, Би. Можно сглазить.

– У меня в жизни было столько настоящих приступов, что один фальшивый ничего не изменит.

– Все-таки ты никуда не годишься. – Дав отгрызает обломанный ноготь. – А я сегодня буквально на заднице вползла вверх по лестнице.

– Ты молодец.

– Ура.

Мы с Дав валяемся на моем «трюфельном торте», задрав ноги на подушки и положив на глаза кружочки огурца. Папа соорудил для Дав чесалку – бамбуковую палку с приделанной к концу вилкой, – чтобы она могла чесать ноги.

– А что, обязательно чесать с такой силой? – спрашиваю я.

– Да.

Мы неуклюже поедаем греческий салат, жуем соленые черные оливки и кусочки феты.

– Только не говори маме.

– Чего это не говорить маме? – спрашивает из пустоты мама. И откуда она взялась? Чертовы дурацкие огуречные солнечные очки, это из-за них я ослепла. У меня не было выбора… Я была вынуждена… И опять вру…

– Что на велотренажерах у меня был приступ астмы. – Я сдираю с глаз водянистые кружочки. И стараюсь, чтобы мой голос звучал бесстрастно, чтобы она не почувствовала в нем фальши. Дав на мгновение строит мне гримасу крайнего недовольства. Я отвожу взгляд.

– Да что ты! Биби! Почему же ты не позвонила? – Чувство вины расползается, как толстый слой сливочного сыра.

– Не хотела, чтобы ты волновалась.

– Биби! Это неправильно, тебе нужно быть осторожнее, не перенапрягаться. – Она присаживается на край кровати и массирует мне ступни, нахмурившись от беспокойства.

– Знаю. Это было глупо.

– Сильный приступ?

– Не очень, – снова вру я надтреснутым голосом, чувствуя, как взгляд младшей сестры прожигает во мне дырки. Я стараюсь не встречаться с ней глазами, чтобы не рассмеяться.

– Милая, ты, наверно, напугалась? А люди в зале отнеслись с пониманием?

– Да, с пониманием. Жаль, потому что пришлось раньше уйти с тренировки.

– Ох, дочурка, ты ведь так ее ждала. А как твой новый спортивный бюстгальтер?

– Хм-м… вполне себе спортивный. Немного жмет.

– Ну да, они же очень обтягивают, – сочувственно воркует мама. – Бедняжка.

Дав закатывает глаза, она больше не может.

– Хорошо, что я была дома и смогла помочь ей. Я весь вечер за ней ухаживала. – Дав показывает мне язык. Мама на это ведется.

– Умница. Ведь так страшно, когда у нее приступ. Ты очень хорошая сестра! Как я люблю моих девочек, они всегда заботятся друг о друге.

Так бы и спихнула нашу птичку с насеста.

– Да, мы такие! – поет Дав.

– Я слышала, что велотренажеры – это кошмар, – произносит мама. – Вроде бы самое трудное упражнение.

– У меня ноги отваливаются, – ною я. Дав вонзает ноготь мне в икру.

– У отца где-то есть мазь… Вроде бы ею пользуются, когда занимаются тайским боксом, она успокаивает мышечную боль. Принести?

– Да. Если считать меня спортсменкой, наверное, больно не будет.

Дав пихается.

– Спортсменка. Заткнись уже. Выдержала разминку на одном-единственном занятии. Вряд ли тебя возьмут на Олимпиаду.

– Нет уж, извини, Дав, я и плавала, и занималась на велотренажере, все в один день. Так что вообще-то я триатлистка, или как это там. И кончай прикидываться, будто ухаживала за мной!

Мама возвращается.

– Ну давай, закатывай штанины.

– Она же не на войне была, – хихикает Дав.

– Посмотрела бы я на тебя на моем месте, – огрызаюсь я.

– Ха! Вело! Тренажер! Да легко! – Дав кивает на свою каталку.

– Вообще-то она в чем-то права, – поднимает брови мама.

– Слушай, подруга, это моя комната, и я могу выставить тебя, как только захочу – ползи себе на заднице.

– Не можешь, ты даже ходить не можешь после пяти минут на неподвижном велике! – отбривает Дав.

– Девочки, девочки. – мама закатывает штанины моих леггинсов. Кожу щиплет.

– Ой.

– Ничего, сейчас немного пощиплет.

– Что значит «пощиплет»?

– Поначалу она немного жгучая.

– Вряд ли будет хуже того, что сегодня было.

– Ляг, я вотру.

Пахнет мятой, но не натуральной, отдает больницей и анисовым семечком. Может быть, сарсапариллой. Запах так и бьет прямо в гортань. Ощущение, будто ноги намазаны вазелином. Густой бальзам с горько-сладким запахом вроде бы снимает напряжение, но при этом слегка кусается.

– Ну как? – спрашивает мама.

– Хорошо, – говорю я, хмуря лоб.

– Не печет?

– Нет. Она… – и тут начинается. Будто меня засыпали горячими углями. Будто я до волдырей обгорела на солнце. Будто…

– О-о-о-о-й! Сотри! Сотри! – Я сбрасываю с глаз огурцы и резко сажусь на кровати. Да что же это за день, сплошные мучения!

– Тихо, тихо! – Мама похлопывает меня по коленке.

– Мама, но она же жжется! – Дав покатывается со смеху. – А ты заткнись!

– Ты ведешь себя как младенец!

– Если тебе так нравится, почему бы самой не попробовать?

– Дав раньше все время пользовалась ею после паркура.

Сейчас я просто ненавижу Дав. Она так самодовольно смотрит на меня.

– Сейчас пройдет, потерпи минуту.

Боль в конце концов исчезает, и я снова могу дышать, хотя при этом ощущаю себя отвратительной, горячей, потной, неудачливой свиньей в одеяле, предательские длинные волоски которого прилипают к мази. Я ложусь и позволяю маме втирать дальше, и теперь, когда мои нервы привыкли к колющему жжению настоящего огня, это даже приятно. Я заменяю огуречные пуговки на веках.

– Думаю, ты права. – Мамин голос прорезает тепло бальзама. – Тренажерный зал – это, может быть, слишком для тебя, Биби, с твоей астмой и прочим. Может быть, тебе просто продолжать ходить в бассейн?

Я киваю, мне так жаль себя. Я хватаю кружок огурца.

Снимаю его с века и закидываю в рот. И начинаю им хрустеть, как какая-нибудь богатая дама в шикарном доме, которой делают массаж, а она при этом ест виноград. Я счастлива оттого, что теперь в безопасности: спортзал мне больше не грозит.

Каперсы

Противные маленькие горбатые прудовые лягушонки. Что это вообще такое?

Песто

Песто можно сделать из чего угодно. Не знаю, что значит «песто» по-итальянски, но наверняка что-то вроде «соус из топора». Я готовлю как положено – куча базилика, хорошее оливковое масло, поджаренные кедровые орешки, соль, перец, свежевыжатый лимонный сок и тертый пармезан, и, что замечательно, поскольку соус готовится в блендере, не нужно возиться с крошечной теркой для пармезана!

– Это прекрасно, что тренажерный зал не для меня. Не для меня, и все тут. Вот, например, я не люблю дельфинов. Я не осуждаю людей, которые без ума от дельфинов и готовы объехать весь мир, чтобы плавать с ними.

Точно так же не осуждаю людей, которым нравится спортзал. Просто тренажеры не для меня. И это нормально. Так же, вероятно, как и для многих. И вообще, я прохожу около пяти тысяч шагов за одну смену в «Планете Кофе», и одно это может улучшить мою физическую форму в кратчайшие сроки. Я бы предпочла доплыть до середины океана или взобраться на скалу, как какая-нибудь чертова амазонка, чем отрабатывать упражнение в спортзале с кондиционером под уродскую попсу, как заводная рабочая пчела. НЕТ, СПАСИБО.

– Да, но ты теперь член клуба, значит, должна ходить, – настаивает Дав.

– Дав, моя задница сдохла, понимаешь? Сдохла. – Дав хихикает. – И потом, я была там вчера, Дав. Никто в жизни не ходил в спортзал так часто.

Я очень стараюсь не казаться бесчувственной, но, кажется, моя беда только подхлестывает ее завывания. Поэтому я продолжаю:

– После этого занятия мои мышцы разорвались на части! – Я поправляю замявшиеся в попе шорты. – Задница сдохла. Покойся с миром, задница. И сиденье натирает бедра. Я бы посмотрела на свои раны, но мне самой страшно. – Ох. Ох. Ох. Я пробираюсь к холодильнику, осторожно, будто у меня на бедрах хула-хуп, который я не должна уронить. – Вообще, на них надо подать в суд.

Дав взрывается.

– Подай на них в суд за твою дохлую задницу. – Дав зажимает пальцами нос и скулит, изображая меня: «Я, Блюбель, ничего не могу делать, потому что моя задница сдохла. Не могу разгрузить посудомоечную машину из-за дохлой задницы, не могу кормить собак из-за дохлой задницы и даже не могу наслаждаться этим восхитительным соусом песто, потому что моя задница сдохла».

– А последняя часть – полное вранье, верно?

– Ага, кое у кого появился аппетит. Может быть, тренажерный зал все же не так плох?

Может быть.

Да, мое тело тяжелое и все болит, но я внезапно чувствую трепещущую легкость, так что по коже бегут мурашки.

Я думаю о Максе.

Интересно, он думает обо мне?

Суп

После моего единственного легального дня отдыха призрак спортзала снова начинает стучаться ко мне, поэтому, когда папа предлагает на обед суп, я рада отвлечься.

Обычно мне противна мысль о супе, но когда его ем, забываю об этом и бываю приятно удивлена.

– Что за суп? – спрашивает Дав, прежде чем окончательно решается его есть. – Лиственный.

– Лиственный? Лиственный суп? – спрашиваю я. – То есть как это? Ты готовил по рецепту, папа?

– Никаких паршивых рецептов! – Он потирает руки, как будто придумывает хитроумный план. – Эх вы, девчонки, в наше время никто не пользуется воображением. На кой ляд мне рецепт? Это просто суп. Суп! Нужно просто сварить овощи и приправить, с добавлением нескольких магических штучек. Да, лиственный суп. Со вкусом листьев. Чего тут такого?

– А вдруг у этих листьев вообще нет вкуса? В жизни не слышала о лиственном супе, – говорит Дав.

– Ты небось и о черепаховом супе не слышала, а он существует, – самодовольно возражает папа и снимает крышку кастрюли, чтобы убедить нас.

Как выясняется, лиственный суп – это все листья салата и шпината, найденные в пакетах в холодильнике, покромсанные, сваренные и превращенные в размазню.

– Еще не готово, теперь нужно пустить в ход магию… – И тут до меня доходит и до Дав тоже. Папин чулан девственно пуст. Все выброшено в помойку. Он еще этого не видел.

– Мы и так съедим, папа, не беспокойся, – говорю я, но поздно. Я просто-таки слышу, как папино сердце разрывается на части.

– Это мама сотворила, да? Так я и знал. Так и знал, так и знал!

Далее следует поток бранных слов, мы с Дав наливаем себе по тарелке лиственного супа и, хохоча, дуем на ложки. С солью, перцем, капелькой мускатного ореха и кляксой сливок это вполне съедобно.

Сладкое и кислое

После «обеда» за Дав забегают ее приятели. Они собираются в скейт-парк. Мама нервничает и паникует и наскоро готовит для Дав сэндвич с арахисовым маслом, который верная себе Дав кладет на буфет и забывает взять. Совершенно не понимаю людей, которые забывают о еде.

Я остаюсь с мамой и папой, наблюдая, как сладость их отношений скисает.

Нет! Ну разве можно столько спорить? Мама наезжает на папу. Папа на маму. Мама называет папу неудачником. Она говорит, что он вымещает на ней гнев из-за неудавшейся карьеры. Он смеется и говорит «чья бы корова мычала» и называет ее «паразиткой». Она швыряет книгу ему в голову. Папа называет маму «сопливым подростком с эмоциональной неуравновешенностью». Он говорит, что у нее «слишком много сожалений» и что пора бы «перестать цепляться и плыть дальше». Мама фыркает ему в лицо и говорит, что сам он «подросток». Обзывает его «нахлебником», «бездарью» и «посмешищем».

Потом мама начинает плакать.

Дом кипит, как суп.

Нужно отсюда сваливать. Я должна что-то испытать. Куда-то пойти, в такое место, где можно стряхнуть с себя всю эту гадость. Может быть, это место – спортзал?

Не попробовать ли еще разок?

Вам это должно понравиться, доктор!

Хотя ведь никто не собирается все это читать?

Я иду наверх собираться.

Но я продолжаю их слышать: они орут, орут, орут, в комнате бардак, ничего не найдешь, жарко, бедра чешутся, кости болят, мозги трещат и плавятся.

И тут наступает… духота. В груди. Мне не хватает воздуха.

Хрипы и кашель. Душно. Больно. И я не могу перевести дыхание. Я сажусь. Спокойно… Где мой ингалятор? Да хрен его знает. Я переворачиваю сумку вверх дном в поисках дурацкого пакета, с которым ходила в спортзал. Где ночной ингалятор? Он сильнее. НЕТУ! Я хватаю простыни, перетряхиваю постельное белье… Да где же… В груди саднит. Вот ведь упрямая дрянь! Никак не хочет разжиматься. Я не могу говорить, даже открыть рот не могу. Паникую, из-за этого вдохнуть еще труднее. Я не хочу поднимать шум. Сама виновата. Нужно просто спокойно дышать: вдох – выдох. Вдох – выдох. Вдох – выдох. Вдох…

Все хорошо.

Все хорошо.

Все в порядке.

И вправду все в порядке.

Сушеное манго

И никто меня никогда не убедит, что эта фигня натуральная. Самое засахаренное изобретение на свете. Если это действительно манго, то почему оно так дорого стоит? Почему сушеные фрукты должны быть дороже, чем обычные, ведь они просто засохли! Отвратительно, когда с тебя пытаются слупить деньги за природу, например, за номер в гостинице, если он «с видом на море», дерут втридорога. Это бесит, потому что разве можно брать деньги за вид на море? Море, между прочим, общее.

Это манго – настоящий наркотик. А можно съесть всю упаковку? Конечно. НУЖНО съесть всю упаковку. Мне нравится, что на мякоти видны отпечатки марли, на которой вялили манго. Нравятся тягучие кусочки, чуть подгоревшие и золотистые по краям.

Не переставая жевать, я подхожу к стойке регистрации. Вот так, я не передумала. Не сложила оружие и довела дело до конца. Похоже, они удивлены, что я пришла. Небось думали про меня: «Еще один повержен в прах»[9], что бы это ни значило. В какой еще прах?

– Рада снова вас видеть, – говорит Ибица, глядя на меня сердито, как злая мачеха из сказки, которая надеялась, что избавилась от соперницы (с помощью велотренажера), а я тут как тут, воскресла из мертвых.

– Пожалуйста, пришла на велотренажеры, – гордо говорю я.

– Пожа-а-луйста. – Девицы протягивают мне пропуск.

– Только сегодня не я веду занятия, – говорит Ибица, как будто это заставит меня передумать.

– Очень жаль, – говорю я. Непонятно зачем – это нетипичная для меня фраза, но иногда ведь мы брякаем что-то ни с того ни с сего.

Я не собираюсь обсуждать с ними свою астму. Зачем? Вряд ли их так уж заботит мое здоровье.

Велотренажер. Прекрасно. Чудненько. Никаких. Проблем.

Я кидаюсь в раздевалку. Подтянутые, мускулистые девушки роются в шкафчиках, мурлыканье фенов, запах духов, кокоса и увлажняющих кремов. Все это опаснее и серьезнее, чем коммунальный дух раздевалки при бассейне.

Я сую свое барахло в шкафчик и вижу, что у меня звонит телефон.

Макс.

Я не беру трубку. Мне сейчас ни к чему, чтобы под ногами путались мужики. Время крутить педали и истекать потом, и, страшно сказать, я почти предвкушаю это…

Кровь

В тренажерный зал я прихожу первой и с толком, с расстановкой подготавливаю себе велик. При том, что имею абсолютно нулевое представление о том, что делаю, ведь дальше разминки я пока не продвинулась. В зале пахнет застарелым потом. Обезвоженные железы выдавливают остатки пива и карри из людей, для которых, по всей вероятности, орешки – целый банкет. Влажные полотенца. На полу отдельный слой налипшего пота, как ламинат. Я ловлю в зеркале свое отражение. Велосипед рядом со мной выглядит как скелет. Жесткий. Жестокий. Колеса улыбаются мне всеми блестящими спицами. В точности как те, что я вижу дома.

Интересно, мои сиськи всегда так мотаются или только в спортзале?

Винты велосипеда оранжевого цвета с коричневой ржавчиной и, похоже, не крутятся как следует. Я слышу жуткий скрип каждый раз, когда решаюсь повернуть ручку. Дверь открывается. Ну и ладно, пусть все остается как есть. Входит немолодая женщина с лицом эльфа. Похожая на безволосую кошку с морщинистой кожей. И начинает поправлять на себе странные кроссовки, больше похожие на башмаки, в которых отбивают чечетку. Готова поспорить, что ее любимая закуска – сырые водоросли.

– Помочь? – спрашивает она.

– Да, пожалуйста.

– Ты уже занималась на велотренажерах?

– Типа того.

– Давай помогу. – Она подходит, стуча своими дурацкими чечеточными башмаками. Цок-цок-цок. – Сиденье должно быть на высоте бедра, а руль на высоте предплечья, вот так… – Она измеряет мой рост взглядом. – О, ты высокая, давай немного поднимем сиденье. Эти штуки совсем ржавые! Пора их смазать. – Она скрипит сиденьем, и оно с лязгом становится на место.

– Попробуй так.

Я неуклюже запрыгиваю на сиденье.

– Да, так лучше. – Но бедный ослик-велик подо мной стонет от боли. Заткнись.

– Хорошо. Хорошо, теперь покрути педали, я посмотрю…

Я начинаю двигать ногами. Мне неловко крутить педали по команде; а вдруг мы тут будем вдвоем, только она и я? Индивидуальное обучение езде на велотренажере. Конечно, это не так плохо, но от одной мысли мне становится не по себе.

– Ноги не должны полностью блокироваться, когда их выпрямляешь, нужно оставить им немного свободы. – Я киваю. – И когда крутишь педали с повышенной нагрузкой, не нужно слишком сильно давить, чтобы колени не напрягались. Никакого напряжения, спокойно, колени все время вперед. Толкаешь и тянешь отсюда… вот-вот, хорошо. – Она улыбается и поворачивает рычаг переключения передач. – А когда сопротивление ниже, когда идет спринт, не нужно качаться на сиденье, как сейчас, нужно твердо сидеть в седле, понимаешь? Работают все мышцы, сердце, руки. Держи себя в форме. Ты же не хочешь травмироваться. И дыши. Скоро научишься.

Кто-то входит, и вскоре зал заполняется. Ф-фух. Все-таки мы будем не вдвоем. Слава богу.

Эта инструкторша кажется очень милой, неудивительно, что набрался полный зал.

Она достает из сумки наушники с микрофоном. Зачем? Наверное, потому что много народу, трудно будет что-либо услышать, плюс голос у нее довольно тихий. Хорошо. Прекрасно. Я осторожно начинаю крутить, и колеса крутятся в ответ. Остальные начинают отлаживать свои велосипеды так, как меня только что учили, только им не нужно руководство. Я смотрю, как они возятся. У каждого свои причины для того, чтобы тренироваться: похудение, здоровье, привычка, депрессия, одиночество, скука, спохватились в последний момент перед свадьбой, спохватились в последний момент перед отпуском…

Инструктор задирает ногу над своим велосипедом, стоящим к нам передом, и смотрит на нас, как ковбой, вскакивающий на лошадь.

Вообще-то я рада, что занятия ведет немолодая женщина. Наверное, будет приятно и нетрудно. Это вам не ночной клуб на Ибице, никаких потрясений. Она прикрепляет свой микрофон и снимает топ. Э-э-э… а почему у нее кубики на животе и плоская грудь? Если бы я попыталась снять топ, не снимая при этом наушников, я бы задохнулась. Но нет, две «фасолинки» торчат-таки из ее узенького лифчика. Руки у нее мускулистые, в тонусе. А живот рельефный, мышцы покрывают каждый квадратный дюйм. Я не ожидала увидеть такое тело.

– Представляете, у нее четверо детей, – шепчет мне какая-то женщина. – Поверить невозможно.

Я разеваю рот.

– Начали! – ревет она, вот что значит механическая глотка. – Вы все уже знаете, сколько энергии сегодня потратите. Я хочу, чтобы на этом занятии вы расходовали энергию так же, как тратили деньги в восемнадцать лет, во время академического отпуска!

Дался им всем этот академический отпуск! Я сглатываю слюну. И вообще, мне даже семнадцати нет! Но я кручу педали… и все крутят. По реакции группы я понимаю, что это ее еженедельный мотивационный спич.

– Я хочу, чтобы вы работали, как никогда в жизни не работали, потели, как никогда в жизни не потели, чтобы вы не останавливались… пока не замутит!

Замутит? Что бы это значило? Стошнит нас, что ли? Все вокруг тяжело дышат, как умирающие от жажды собаки, хихикают при мысли о восемнадцатилетнем возрасте, фыркают от перспективы, что их замутит. А я уже чувствую, как съеденное подступает к горлу.

– Поехали! – тут начинает грохотать музыка, под которую она орет: – Добро пожаловать в ад!

Музыка – какой-то хеви-дет-метал. Громкий визг электрогитар и замогильная барабанная дробь. И мощный, крикливый, высокий голос с издевательскими интонациями.

О боже, о боже, о…

АД?

Бум, бум. Крути, крути. Еще, еще. Сильней, сильней. Давай, давай, давай. Верти. Верти. Сердце выскакивает. Ноги горят. Пот в три ручья. Голова кружится. Уши закладывает. Глаза застилает. Слезы текут. Сопли тоже. В зале душно. Воздуха нет. Пот льет с рук. С груди. А вокруг ведь люди. Наперегонки крутят, и стонут, и трясутся, зубы сжаты. Глаза сощурены, лбы наморщены, ноги вертятся, как будто они сейчас взлетят, как в эпизоде из фильма «Инопланетянин», где герои на великах проезжают мимо луны.

Дядька впереди меня крутит педали так яростно, что пот просто брызжет на пол. Я пытаюсь поймать чью-нибудь гримасу, любой знак, чтобы понять… «ПРИВЕТ! ЭТО АД? Это только я подыхаю или мы все? Или мы все сошли с ума?»

Но все напряжены, крутят изо всех сил. Обычные люди. Как под гипнозом. А я вне круга, гляжу на их усилия и только думаю: КАК? Я смотрю на инструктора, она орет, чтобы мы переключили передачу. Ее кубики мышц в жемчужинах пота, литое, рельефное тело трясется, она снова велит нам продолжать. Почему она не пьет воду?

– Вперед! – снова вопит она.

И весь зал начинает вращаться так быстро, что звук превращается в сплошной грохот, как будто это форма для кекса крутится со страшной скоростью.

Во рту у меня вкус крови. Мокрота с привкусом железа.

Я думаю о своей удивительной сестре. Я здесь для нее. Кручу педали для нее. Занимаюсь своим здоровьем для нее. Мое сердце бьется для нее. Для меня.

Музыка гудит, вибрирует через металлический каркас, я колочу ногами, кручу педали, потею в своей слишком большой футболке, очень хочу снять ее, но никто так не делает. Хотя от жары можно свариться, а на мне под майкой только спортивный бюстгальтер. У меня огромные сиськи, не хочу мотать ими туда-сюда, но вот инструктор, на ней тоже только лифчик, и все прекрасно. Похоже, все остальные страдают: тяжело дышат, у всех красные, распаренные лица. Эх, пропади все пропадом.

Я сдираю с себя майку. Народ так и пялится. Ну и ладно. Отвяньте!

Ф-фух, так гораздо лучше. Чувствую, что сиськи и руки так и хлопают при движении. Жир на спине трясется. Пот затекает во все складки, я мокрая насквозь, но – да! – я чувствую себя лучше. Сильнее. Жир с живота переваливается через резинку леггинсов, эластичная ткань вся сморщилась. Я скриплю зубами. Я – в точности как модель из рекламы, демонстрирующая, на что способны девушки. Я собранна.

Давай! Давай, давай, ай да я! Да! Запыхайся. Запыхайся. Влезь на эту гору. Могу. Могу, могу! Капля пота со лба падает на запястье. Я смотрю на всплеск.

И… как по волшебству, это происходит.

Эндорфины ударяют в голову…

Я живая. Ух! Эх! Вау! Ур-ра!

Ура-а-а-а-а! Как все здорово!

Будто под действием злого заклятия я качаюсь, захваченная дробью собственного сердца, музыка переключается, и я понимаю, что выделываю это под «Дождь из мужчин»![10]

ДА, ТАК И ЕСТЬ! Аллилуйя!

И прежде чем я это осознаю, мы идем к финишу, колеса замедляют ход.

Музыка меняет темп, теперь она мягкая и простая. Можно растягивать мышцы. Можно остановиться. Кости трещат и скрипят, как дедовские часы, как надтреснутый старинный фарфор. Мы аплодируем. Мы хвалим и благодарим друг друга. Какой-то мужчина пытается дать мне «пять», но мы не попадаем ладонь в ладонь; это неудобно, потому что мы устали, да я и не мастер это делать, особенно с незнакомыми – да нет, ни с кем. Как-то это меня нервирует. Мы вытираем велосипеды. Зеркала затуманились от пота и конденсата. Я бы не увидела себя даже при желании. Уф-ф. Уф-ф. Вся красная. Легкие разрываются. Руки трясутся. Ноги дрожат. Я сумела. Я это сделала.

Я ухожу последней…

– Молодец, – говорит мне инструкторша. – У тебя отлично получилось.

Я подхожу к зеркалу и пишу на запотевшем стекле: «БИБИ».

Суши

По дороге из спортзала я хватаю маленький подносик суши в забегаловке, где продают всякие сэндвичи. Должно быть, японцы смеются над нашими суши. Даже я знаю, что они неправильные, хотя не понимаю почему. Но мне нравится ими перекусывать, поливая роллы соевым соусом из маленькой пластмассовой рыбки. Маму и папу ужасно веселит, что дети в наши дни все время едят суши. Для них это экзотика.

Вы знаете, васаби в большинстве мест даже не васаби. Это хрен, окрашенный в зеленый цвет. Вырастить васаби здесь очень сложно. Что вполне естественно. Слишком холодно. Суши немного комковаты. А хрен я люблю. Вот поработаю еще в «Планете Кофе», скоплю все свои чаевые и повезу Дав в Японию есть настоящие суши. Я думаю о Максе. И о кафе с кошками. Жаль, что это ничем не кончилось.

Бейглы

Все спорят о том, кто изобрел бейгл, и я их понимаю, потому что известно ли вам, что бейглы немного подваривают, прежде чем выпекать? Вот кто первым такое придумал? Это потрясающе вкусно.

Салатный крем

Понимаю, что это безобразие, но иногда меня так и тянет взять из холодильника ломтик ветчины, выдрав его из похожей на блокнотик упаковки, плюхнуть на него ложку-другую салатного крема, свернуть конвертом, как китайский пельмень, и заглотнуть, как змея – яйцо. Мне нравится уксусная сладость такой еды. Салатный крем может оживить любой бутерброд.

Я думаю, не перезвонить ли Максу. Но можно ли в его присутствии есть пельмени из ветчины с салатным кремом? Вот уж не знаю.

Кроме того, сейчас я могу испугать его своей невероятной личностью и могучей силой.

Зеленый чай

Заделавшись корифеем велотренажеров, я решила заняться йогой. Некоторые приходят туда со своими ковриками. А у меня даже коврика нет.

Мне нужно раздобыть коврик. Где вообще берут коврики для йоги?

Разве полотенца недостаточно? Станут ли на меня косо смотреть, если я просто возьму коврик в спортзале? Почему я волнуюсь? ЗАТКНИСЬ.

Инструктор немолод. Папе бы он не понравился – ведет себя, будто миллионер, который занимается этим для развлечения. Мы начинаем с ног. Говорим о позах. О расстоянии между ступнями. О бедрах. О дыхании и плечах. Все наблюдают за собой в зеркале. У некоторых ничего не получается. Они отводят глаза. Мы все такие разные. У одних одно, у других другое. Все разных возрастов, с разными интересами. Общее у нас одно – у всех есть тела, о которых мы хотим или должны заботиться.

Йога на самом деле довольно трудная штука. Порой я вся трясусь, мышцы слегка дрожат под моей тяжестью. Иногда коврик скользит, а рука настолько потная, что и я скольжу вперед. Иногда я не могу дождаться окончания позы, чтобы уже можно было распрямиться и передохнуть. Порой дышу коротко и отрывисто, а временами чувствую, что дыхание и вовсе остановилось, челюсти стиснуты так, что зубы чуть ли не трещат, и приходится вспоминать, что нужно сделать выдох. Мои колени деревенеют. Я могу только коснуться пальцев ног. Некоторые не дотягиваются даже до колен, но здесь никого это не волнует.

Согревшись и расслабившись, я начинаю наслаждаться тем, что делаю. Мне нравится поза воина, когда инструктор велит притвориться, будто я выстреливаю лазерным лучом из среднего пальца, а затем в треугольной позе я смотрю на свою открытую ладонь, указывающую на небо. Я позволяю позвоночнику изгибаться. Мне нравятся звериные названия поз: заяц, кот, корова, кобра, собака мордой вниз. Это очень наглядно. Пожалуй, к йоге я могла бы привыкнуть.

Но вдруг вся группа предает меня: делает стойку на голове.

А? ЧТО? С каких это пор мы стали акробатами? Даже у пожилых получается. Все делают это. А я сижу на полу, как маленькая, в полной растерянности. Самая молодая в группе и, наверное, самая неповоротливая и неуклюжая. Офигеть. Какая временами гадость эта йога! И зеленый чай по вкусу похож на пропахшую тиной и рыбой воду из пруда.

Но потом мы ложимся на коврики и расслабляемся. Я принимаю позу «мертвого тела». Но не чувствую себя мертвой. Совсем наоборот. Мои мысли мчатся галопом. Я думаю о Дав, ее жизни, ее теле. О том, что происходит в ее мозгу. Мы такие маленькие. Я думаю обо всем, что собираюсь сделать в этом году. И что-то меняется. По щеке сползает слезинка. Кажется, это называется рефлексией. Не знаю, что это такое. Но это не слезы грусти. Хорошо ли это – быть такой молодой и растерянной?

Я ошеломлена, я тону в ожиданиях. Как же интересно и страшно быть живой. И главное, нам не все равно. Потому что это так важно и драгоценно.

Знаете ли… вы, кто бы это ни читал… что уверенность – это не то, что вы можете взять с полки в аптеке и намазать себе под мышками для защиты. Уверенность – не то, о чем можно мечтать или что можно выказывать. Она идет из глубины. Это почти мышца, как бицепс или воображение, она требует внимания; она не может взять и исчезнуть. Любовь к себе требует напоминания. Требует подстегивания. Нужно себя любить. Это начало, дальше все пойдет само собой.

Растительное масло

– Масло я не выбрасывала, все масло здесь.

– А то, что мы купили в Греции? В жестянке? Его нет!

– Его нет, потому что ты его использовал, жестянка была пуста!

– Могла бы у меня спросить.

– Тебя не было, ты здесь не жил до того, как Дав… – Мама замолкает. – И почему я должна хранить твою дребедень, если тебя нет?

– Это отличные продукты, был я здесь или нет.

– Отличные продукты? – смеется мама. – Билл, спроси хоть девчонок: банка анчоусов, которая стоит семь лет, может считаться «отличным продуктом»? Или нет?

– Я годами добавлял все это в блюда. Это же пресервы. И нечего смотреть на сроки годности, это все чушь – так супермаркеты заставляют тебя покупать еще и еще.

– Извини, но не все мы выросли в дикие времена черно-белого телевидения, когда все заливали уксусом!

– Ты просто вредничаешь, Люси.

– А ты просто говоришь глупости.

– Я? Да там было еды на сотни фунтов.

– Ага, сотни фунтов. Да ты выручишь больше за свои съеденные молью треники!

Папа подскакивает к нам с Дав, чмокает каждую в макушку, берет Небыть на поводок и выбегает прочь из дома.

А масло вообще-то использовала я, поэтому знаю, что мама сказала правду.

В масле я знаю толк. На самом деле это одна из вещей, которые интересуют меня больше всего. Когда я была маленькой, я считала масло в первую очередь чистящим средством. Я всегда знала, что оно полезно, но теперь я – честно! – могла бы выпить пинту оливкового масла. Полагаю, что никакая медсестра не станет читать этот дневник подряд, как настоящую книгу, так что со спокойной душой заявляю, что больше всего я люблю поливать растительным маслом спелые помидоры, посыпанные кристаллическими снежинками соли, крупными, как клипсы. Или просто налить его в тарелку и макнуть туда корочку поджаристого хлеба, чтобы плавала и тонула в зеленоватой шелковистой жиже.

Масло – всегда главное блюдо.

Масло из земляного ореха – один из новобранцев в моем отряде. Знаете ли вы, что на масле из земляного ореха получается лучшая жареная картошка на свете? Нужно купить красной картошки, почистить, порезать на красивые бруски в форме гробиков, сварить так, чтобы их можно было легко проткнуть ножом, отцедить, обсушить в дуршлаге и остудить. Полностью. Лучше засунуть в морозильник на всю ночь, если, конечно, хватит терпения. Чтобы образовалась пушистая корочка инея. За ночь они превращаются в подобие замерзших йети. А потом обжарить в масле из земляного ореха, с морской солью, гранулами чеснока и розмарином… Лучше такой картошки не бывает.

Неудивительно, что мне понадобилось много времени, чтобы снова полюбить растительное масло. В детстве именно им я мазала у себя между ног, чтобы бедра не терлись друг о друга. От этого становилось только хуже, внутренние части бедер поджаривались, как свиные отбивные.

Папа вот-вот вернется – он наверняка пожалеет, что взял с собой глупого грязного далматинца.

– Слава богу, а то я в какой-то момент подумала, что он решил поселиться здесь навеки. Уже хотела придумать какую-нибудь затейливую ложь, например, что дом должен пройти санобработку против термитов и ему нельзя сюда возвращаться.

Термит, каждому понятно, – это папа.

Лед

В «Планете Кофе» ажиотаж. Тушь слезами стекает по моим щекам, Алисия обмахивается всем, что только попадется под руку. Из-за безумной жары у нас огромный наплыв жаждущих кофе со льдом.

– Чуваки, чуваки, нам нужен лед, – распоряжается она, держа руки на животе, пока еще почти плоском. Временами до меня вдруг доходит, что там у нее настоящий живой человек. – Нужен еще лед, можете сходить вдвоем? Нам нужно много. Много, много!

Мы с Максом, не снимая передников, выходим из «Планеты Кофе», но вместо ожидаемого свежего ветерка нам шибает в лицо волна еще более раскаленного воздуха.

– Батюшки, у нас там что, работал кондиционер? И такая жарища?

– А здесь еще жарче!

– Ну что, в супермаркет?

Мы несемся в супермаркет на предельной скорости. Макс высокий, без усилий делает элегантные гигантские шаги, а вот я пыхчу позади, как помесь мопса с черепахой. Пусть я и посещаю спортзал, куда мне до него! Вся запыхавшаяся, красная и потная. Потеет даже верхняя губа. Волосы сосульками прилипают к лицу. Если бы рядом не было Макса, я бы позвонила Камилле и сообщила, что моему личному здоровью нанесен большой урон. И когда, интересно, это самое здоровье обрушивается на тебя, так что ты можешь, например, переплыть Темзу, сам того не заметив?

В ближайшем супермаркете лед закончился и стоят огромные очереди.

– Что-о? – стонет Макс. – Как может закончиться лед?

– Сегодня же суббота и самый жаркий день в году, Макс. День барбекю.

– Все ясно с ними. Ладно, пошли в другое место.

Мы бежим (и/или подыхаем) по главной улице к экспресс-супермаркету, но там даже не держат льда в кубиках. Потом к гаражу, где есть морозильники, но нет льда.

– Значит, сегодня никаких фраппе, – говорит Макс по пути назад.

Я замечаю турецкую овощную лавочку, солнце припекает фрукты, выставленные снаружи. Гранаты, желтые манго, лаймы, лимоны, апельсины, персики, абрикосы. Арбузы, целые и половинками, спелые и сахаристые, сладкая клубника, помидоры, киви, кисти черного и зеленого винограда.

– Пахнет обалденно, – говорит Макс. Он наклоняется, чтобы вдохнуть аромат. Спелая, природная сладость.

Мужчина с пышными усами выходит из-за шторки, усеянной мелодично звенящими разноцветными бусинами.

– Привет, дружище. Извините, вы ведь, наверное, не продаете лед? – Как он мил со всеми. Как я его люблю. Кончай любить, посмотри, на кого ты похожа.

– Лед?

– Ну да, лед.

– Сколько вам надо? Пакет?

– А сколько у вас есть?

– Пошли.

Мы идем за мужчиной внутрь, и воздух тут же становится прохладным. Три исправно гудящих вентилятора приносят нам желанное избавление от хаоса бурлящей в выходной день главной улицы. Он велит нам подождать и уходит в глубь помещения.

– Как-то моя подруга Камилла купила здесь гранат и раздавила о собственную грудь, – говорю я Максу.

– Гранаты – необыкновенные фрукты, – отвечает он. – Говорят, в каждом двенадцать сегментов, по шесть в каждой половинке… как месяцев в году. И в каждом 365 зернышек, как…

– Дней в году?

– Вот именно. По одному на каждый день. Они целиком соответствуют природным ритмам. Вот ведь дела!

– Откуда ты знаешь? – с любопытством спрашиваю я.

– Бабушка рассказала, – отвечает он. – Хотя справедливости ради должен сказать, что она уже пять лет держит в вазе на окне пожухлую ветку от рождественской елки и исправно ее поливает в надежде, что из нее вырастет новая елка… и, конечно, ветка совсем засохла. Так что… может быть, она все выдумала.

– С твоих слов она мне нравится.

– Да, она славная. У нее есть любимая ворона, которая прилетает в гости. По имени Колин. Она кормит его раскрошенным чайным крекером. А у Колина есть подружка по имени Венди. Но Венди прилетает редко. Она, вероятно, стесняется.

Мы разглядываем полки. Магазин оказывается больше, чем выглядит с улицы. Здесь четыре прохода между стеллажами, уставленными коробками со специями и консервными банками. В первом ряду свежая мята и всякие травы, и еще овощи и фрукты, и холодильник с разноцветными напитками. Так и хочется лизнуть стекло. В горшках хлорофитумы и пальмы, сверху гирлянды искусственных цветов – розовые и желтые, красные и оранжевые. Есть и искусственные пластиковые фрукты – яблоки, виноград, бананы, свисающие сверху. Еще бусины. Разноцветные прищепки для белья. Стеклянные чайники и декоративные кружки. Безделушки, забавные маленькие фонтанчики, совки для мусора и щетки, свечи и благовония, лоскуты блестящих тканей, вышитые шелковые туфли и коврики. Сильно пахнет бадьяном, ванилью и ладаном.

– Теперь я знаю, где покупать рождественские подарки, – беззвучно смеется Макс. – В этом магазине есть все.

– Как будто на каникулы приехали. – Я потрясенно озираюсь в этом удивительном волшебном раю. И чувствую, что остываю.

– Ага. – Мы бродим между полок, улыбаемся, указываем пальцами в ожидании льда. – Вообще-то… я тебя сто лет не видел, у тебя все в порядке?

– Да, извини. Я не нарочно избегаю всех.

– Точно? В смысле, если даже нарочно, то я пойму. Тот вечер напоминает тебе о плохом, а я не хочу… ну, чтобы я у тебя ассоциировался с чем-то плохим.

– Как тебе удается так ясно говорить?

– То есть?

– Ну просто говоришь понятно. Это здорово.

– Да?

– Извини. Я была не в себе. Была. Но сейчас уже лучше. Ну не знаю. Честное слово, ничего плохого я о тебе не думала. Просто всякое было… на уме.

– Наверное, ты думала, как тебе быть… со своей жизнью?

Я пожимаю плечами. Идем дальше. Мне хочется все потрогать. Внезапно я чувствую, что потрясена, счастлива, взволнована. Не вполне понимаю, что это такое, грудь переполнена эмоциями, я чуть не плачу.

– Я так многого хочу. Я хочу жить, жить по-настоящему. Хочу делать все, что можно, и везде, где только можно. Я хочу… есть чизбургеры с чипсами и молочным коктейлем в Америке, в кино на открытом воздухе, и хохотать, и носить походные ботинки и короткие платья… – Макс смеется, а я нет, даже не улыбаюсь, и продолжаю: – Хочу пить черный кофе и красное вино и есть стейк с багетом в Париже, и носить модную короткую стрижку, и уметь правильно подводить глаза. Я хочу есть тапас в стоячем кафе в закоулках Барселоны, быть загорелой, ходить в свободной одежде. Хочу есть рагу в старинном деревенском пабе невесть где, чтобы рядом была водяная мельница, а мои глупые собаки вели себя хорошо и лежали рядом, пока я просматриваю газеты, и пусть на мне будет свитер с закатанными рукавами, а волосы растреплются от ветра, отяжелеют от дождя и надежд. Хочу есть уличную еду в Таиланде и ходить в штанах для йоги, в которых любой выглядит так, будто обкакался, и без всякой косметики, и делать йоговскую стойку на руках. Хочу побывать везде, хочу испробовать все. Просто хочу быть счастливой. Понимаешь?

И тут Макс целует меня. Для этого он слегка нагибается. Тепло, аккуратно и не липко. Он держит руку на моем затылке, затылок потный, но нам все равно, а вторую руку он положил мне на талию. Я отвечаю на поцелуй.

Мои глаза закрыты, а когда я на секунду открываю их, вижу размытую радугу из всех прекрасных вещей позади и свежих продуктов. Мне тут ужасно нравится. Мое сознание заставляет молчать весь мир, я думаю о поцелуе и о том, что ничего лучше на вкус не существует. И я чувствую себя по-настоящему красивой, хотя я без макияжа и вспотела так, будто десять раз подряд занималась на велотренажерах. Сердце скачет, будто играет в классики.

– Лед, ЛЕД! Много льда. – Мы отскакиваем друг от друга, спугнутые усачом-энтузиастом. Он опирается одной ногой о пакеты со льдом, будто это земля, которую он только что назвал своей, и, улыбаясь, объявляет: – Я вижу, вы целуетесь. – Он смеется. – Одолжить вам тачку?

Красные и взволнованные, мы везем тачку со льдом в «Планету Кофе» и улыбаемся, посасывая кубики льда.

Мы уже рядом с «Планетой Кофе», и Макс, повернувшись ко мне, говорит:

– Ну вот, мы вернулись на адскую планету. На случай, если сегодня не увидимся – ведь день будет безумным, – имей в виду, что за мной свидание!

– Это за мной свидание. Это же я убежала тогда.

– И не думай. Я твой должник.

– Ладно, так когда ты хочешь пригласить меня?

Он смотрит заигрывающе.

– Может быть, сейчас?

– Макс! Сейчас нельзя! «Планета» в хаосе, Алисия брызжет гормонами, слишком много народу, и потом, там же нужен лед…

– Ты права.

Мы ставим тачку у входа, и Макс начинает вытаскивать пакеты со льдом и закидывать их в «Планету Кофе». Сильные руки кидают ледяную крошку, скользкую и индевеющую. Уже подтаявшую. Все это время Алисия скулит, как недовольная кошка, которую весь день не кормили:

– Чуваки, ну почему так долго?

Я начинаю объяснять, что за льдом пришлось идти в турецкую лавочку, между тем как Марсель, словно робот, сгружает пакеты и ставит перед Алисией.

Макс плюхает на землю последний пакет и наконец поднимает голову – взъерошенный, пальцы покраснели от стеклянистого льда. Лица посетителей, изголодавшихся по кофеину, поворачиваются к нему, будто хотят взглядами транспортировать его к кофемашине путем какого-то безумного телекинеза. Он спокойно упирает руки в бока.

– Давай быстрей, Макси. Топ-топ. – Алисия хлопает в ладоши, но Макс вместо этого издает кудахчущий звук, плутовски закусывает губу, хихикает и поддает мне тачкой под коленки, так что я теряю равновесие и плюхаюсь задницей прямо в тачку, как в кресло. Макс ставит тачку на колесо и везет меня прочь из кофейни.

Я визжу.

– Макс! – кричит Алисия. – Ну-ка, инопланетяне, кончайте дурить. А то будете с громким стуком катапультированы на Землю и станете землянами. Я говорю серьезно! Давайте быстрей, раз-раз-раз! – И это заклинание не действует. Макс идет дальше, везет тачку, а в ней меня. Бегом, бегом, бегом, мимо обычных, едва успевающих увернуться людей, мимо собак, автобусов, колясок, подальше от злобного фырканья Алисии. Прочь, прочь, прочь…

Он катит меня мимо травы, цветов, фонтана, любителей пикников, шмелей, птичек и детского бассейна. Я раскидываю руки и растопыриваю пальцы. Закрываю глаза. Смеясь, мы скользим и скользим, дышим свободой. Наконец он опрокидывает тачку, мы падаем на мягкую траву и смеемся – мы слишком запыхались, чтобы даже думать о поцелуях. Мы сплетаем пальцы. Хихикаем. Единственное колесо тачки продолжает крутиться. Макс поворачивается, смотрит на меня – вампирские зубы, ямочки на щеках – и говорит:

– Давно уже об этом мечтаю… Я бы хотел, чтобы ты была моей подружкой. Не хочешь подумать о том, чтобы стать моей девчонкой?

Я даже не сразу въезжаю в то, что он сказал.

– Уже подумала. Сто процентов.

Пирог

Дав бросает собакам очистки лука-порея. Мама готовит фирменный вкуснейший пирог с пореем и сыром; мы съедим его позже, чуть теплым, с салатом.

В доме пахнет обнимашками.

– Опять в спортзал? – спрашивает мама, глядя, как я собираю волосы в пучок на макушке.

– Ага.

– Ты уверена, что не злоупотребляешь?

– Абсолютно.

– На этой неделе ты ходишь каждый день.

– Да, но я чередую занятия. Каждый день занимаюсь чем-то другим. Иногда я просто делаю растяжку.

– У нас в театре одна дама была записана в три спортзала – она хотела заниматься почаще, но так, чтобы персонал о ней не сплетничал, и ходила три раза в день.

– Ну я не такая.

– Ладно, просто будь осторожна. Я ведь знаю, ты увлекающаяся натура.

Это она намекает на случай, когда я чрезмерно увлекалась порошковым черносмородиновым напитком, который покупала в автомате в библиотеке в восьмилетнем возрасте. Избыток сахара вызывал у меня учащенное сердцебиение.

Мне нравится, как бьется сердце в спортзале. Нравится, как пот стекает по лбу. Теперь я спокойно прохожу мимо стойки регистрации, машу своей членской карточкой, и никто не обращает на меня внимания, равно как и я на них. Это нормально.

Переодеваясь, я чувствую, что счастлива. Я очень рада, что решила заняться фитнесом именно сейчас, а не позже. Ведь чем дольше живешь, тем труднее что-либо изменить. Посмотрите хотя бы на моего отца. И если уж я решила, что буду есть все, что хочу, нужен какой-то противовес; собственно, я и хожу на эти занятия ради того, чтобы получать удовольствие от еды.

Во время тренировок я думаю о еде. Думаю, когда стою перед зеркалом, поднимая гантели, когда толкаю лечебный мяч, когда приседаю и качаю пресс. Я представляю, что я гриб в кипящем соусе. Или горячий кусок кебаба, снимаемый с ножа. Сегодня я буду думать о мамином пироге. Я люблю выпечку. Плотную, влажную, хорошо пропитанную… слоеную, дрожжевую. Люблю всякие пироги. Жаль, что у нас нет кафе, где подают пироги, как в Америке. Вишневый пирог и ледяной чай, и красные блестящие губы, и красные ногти.

Мне нравится чувствовать свои ноги. Нравится прыгать. Нравится ходить. Нравится подгонять себя и проверять, способна ли я на большее. Иногда нравится ворчать и рычать, в то время как мои мышцы растягиваются под кожей. Хотя я их не вижу, но чувствую, как они растут, надуваются, сжимаются и разжимаются. И после каждого трудного момента усталости приходит новообретенная волна силы.

И когда я пытаюсь делать упражнения на пресс, мой жир прилипает к коврику и издает прерывистые пукающие звуки. Воздух выдавливается, когда кожа присасывается к спине. Народ оглядывается, но я просто надеваю наушники и улыбаюсь. А если все еще чувствую неловкость или слабость, достаточно, чтобы какая-нибудь женщина с другого конца зала улыбнулась мне, и я продолжаю.

А если такой женщины не находится, то я просто улыбаюсь в зеркало своей потной, красной, как вишня или помидор, физиономии, отвечающей мне кукольной улыбкой.

Когда я прихожу домой, мы с мамой и Дав едим пирог за кухонной стойкой. Мы забываем о салате и просто едим его прямо из жестяной формы, по очереди соскребая твердеющую жидкую лаву сырного сливочного соуса, прилипшего к краям снаружи. Будто сражаемся вилками на мечах.

Мы с мамой помогаем Дав вымыться и поем рождественские песни, хотя сейчас никакое не Рождество. Дав говорит, что это плохая примета, но мы ее не слушаем.

Спим мы хорошо.

Барбекю

Папа пришел без приглашения, нагруженный едой для барбекю. С пакетами, полными сосисок, бургеров, булочек и дорогих чипсов.

– Билл, что это значит?

– Это еда! Для барбекю. – Папа радостно растопыривает руки.

– У нас даже нет нормальной решетки для барбекю. Эту штуку не мыли много месяцев, она наверняка заржавела и вся в саже.

– Я ее почищу в момент. Что ты, Люси, все будет отлично.

Мама закатывает глаза, а папа подмигивает. Вероятно, он выбрал меня своей группой поддержки в борьбе за возвращение мамы.

– Нужно было тебе повесить связку сосисок на шею, как Тони Сопрано[11], тогда она бы сочла тебя неотразимым.

– Верно, но теперь уже поздно. Будет слишком напоказ. Слишком нарочито.

– Есть такое дело, – киваю я.

– Ой, что это такое? – В сад заявляется Дав. – Пап, с тобой все в порядке?

– Папа устраивает импровизированное барбекю.

– Пытаюсь, – говорит папа, оглядывая подносы для барбекю деловито, будто заглядывает под машину.

– Лучше бы ты купил желтую сырную нарезку квадратиками вроде стикеров.

– Ничего подобного. Я пытаюсь помириться с мамой, не отталкивать ее от себя. Я купил подходящий сыр. Дорогой.

Дав закатывает глаза. Я понимаю почему. Такой сыр плавится хуже, чем из дешевой нарезки.

Два часа спустя перед нами гудит огонь, а в животах у нас урчит так же громко. Мы даже не были голодны, пока мысль о барбекю не заняла наши головы; теперь мы умираем с голоду, но придется подождать, пока угли не станут серебристо-пепельными, чтобы на них можно было готовить.

– Вот она, жизнь! – говорит папа, сидя на стуле. Он широко расставил ноги, и то сдвигает, то раздвигает тощие, как у цыпленка, волосатые бедра, похожие на барабанные палочки, из дурацких сандалий торчат большие пальцы в синяках. Он потягивает пиво. Огонь пахнет восхитительно. Трещит и пускает искры в небо.

Входит мама, неся на подносе курицу, которую запекла в духовке, за ней – исходящие слюной собаки. Еще она сделала капустный салат из яблок вместо капусты и даже картофельный салат соорудила.

– Наконец-то! – сипит Дав. – Я умираю с голоду.

– Не ешь слишком много, сейчас будет настоящее барбекю, – ворчит папа с «техасским» акцентом.

– Я уже два часа как хочу есть, – говорит Дав, вгрызаясь в кусок курицы. – И никакой тебе сажи на зубах.

Мы заканчиваем есть. Тарелки сложены в стопку, потеки масла застывают, угли от костра теперь стали белыми, как снежинки, и рассыпаются на ветру.

– Ну, вы рассказали папе новости? – спрашивает мама, ковыряя остатки холодной курицы.

– Нет еще.

– Ну-ка… что за новости? – Папа заинтересован, хотя я вижу: он очень старается не обижаться из-за того, что узнает обо всем последним.

– У Биби появился парень… – Я вскакиваю, куриная кость скатывается на пол, кто-то из собак подхватывает ее, а я запечатываю болтливый рот Дав ладонью.

– «Планета Кофе» возьмет меня на стажировку.

– И что это значит?

– Ну, это на год… Мне станут платить, хотя и немного, но все же… И я смогу работать и в другие смены. Это будет профессиональное обучение по специальности баристы.

Папа ждет маминой реакции. Мама смотрит на меня с гордостью.

– Биби сама это устроила… и она ведет дневник для доктора. И ходит в тренажерный зал… так что… мне нечего возразить.

– Хорошо, очень хорошо, Блюбель, – кивает папа. – И у тебя «отлично с плюсом» по рисованию. – Папа качает головой, похоже, он сейчас заплачет. – Моя малышка уже совсем большая. Будто только что в первый раз пошла в детский сад – и уже оканчиваешь школу. Вы не представляете, как я вами горжусь, девчонки.

– Тоже мне, есть чем гордиться, пап, – говорит Дав. – Одна сиганула с крыши и переломала ноги, другая бросает школу, чтобы научиться варить капучино.

Мы все начинаем хохотать.

Папа приканчивает свое пиво и, похоже, вполне доволен собой. Красуясь перед мамой, он показывает нам приемы сценической драки, которым учил студентов в летней школе. Он демонстрирует нам с Дав, как притворно мутузить друг друга, при этом даже не прикасаясь к противнику. Чтобы изобразить, будто я сломала Дав нос, нужно притопнуть ногой. Нам весело. Особенно учитывая, что папа изрядно набрался, растягивает слова и спотыкается, когда с его ноги слетает сандалия. Мама смеется со стаканом пива в руке. Папа показывает нам несколько приемов карате и всякую другую довольно забавную пантомиму.

– Покажи удар с разворота! – требует Дав, и папа начинает крутиться на месте и выбрасывать ноги. Он нетрезво покачивается, его мотает по всему настилу. Он сшибает растения и валится в колючий куст.

– Осторожно, там лаванда! – предупреждает мама.

– Теперь ты, Биби! – говорит Дав.

– Я не могу! – протестую я. – Но могу показать то, что выучила из йоги.

– А-а, йога. Намасте![12] Я владею внутренней йогой, – задумчиво говорит папа. – Прекрасный способ расслабиться после всей этой беготни, замечательный способ закончить чудесный райский вечер. – Он смотрит на маму, ожидая романтического жеста. И получает в ответ кривую улыбку и поднятую бровь. Я бы на его месте не бежала впереди паровоза. В довершение сцены одна из собак пукает.

– Вот поза Воина, – показываю я.

– Да, конечно. Знаю Воина.

– Одна поза очень трудная, инструктор показывал, но у меня не выходит.

– Которая?

– Поза Вороны.

– А добрая старая ворона, как же… Ну-ка напомни мне.

Мама смеется, уже в игривом настроении. Ла-адно тебе, мам. Успокойся.

Я сажусь на корточки на настиле, растопыриваю руки. Потом, просунув локти между бедер, пытаюсь оторвать ноги от земли, вытянув шею… Держусь полсекунды, потом сдаюсь и падаю на спину.

– Это серьезно! – смеется папа, я явно произвела впечатление. – Почти получилось. – На самом деле, конечно, ничего не получилось.

– Ну тебя! – Папа отмахивается от моих возражений. – Это же фигня. Теперь молчите!

Он опускается на корточки. Я слышу, как хрустнули его костлявые колени, он находит точку равновесия и приподнимается на руках. Его седые волосы развеваются, как шиньон на макушке, как маленькая глянцевая луна, поблескивает плешь. Он выглядит совсем старым. Совсем не таким, как неподвижный, мысленно сфотографированный мной образ. Мама смотрит, прикрыв рот ладонью, стараясь не смеяться, в то время как папа в камуфляжных шортах и гавайской рубашке вытягивает трубочкой губы и закрывает глаза, делая вид, что медитирует. Я даже не представляю, каким он предстает в маминой голове. Наверное, мысленно она его видит совсем другим. Интересно, если мы кого-то любим, то мы его любим таким, какой он есть сейчас, или каким он был в момент, когда мы поняли, что любим?

Папа внезапно, нетрезво, как-то глупо наклоняется вперед, выполняет позу и удерживается в ней, мы все потрясенно ахаем, но он слишком уж раздухарился и…

БАМ!

Он валится лицом на землю. Слишком быстро и слишком далеко дернулся вперед. И слишком пьян, чтобы вовремя сообразить высвободить ноги и удержаться.

– А-а-а! – вопит он и поднимает голову: из носа идет кровь, переносица разбита и окровавлена, губа уже вспухла, лоб в ссадинах и черных земляных катышках, глаза начинают заплывать. – Ох. Нет. Лицо, лицо… – Он пытается ощупать лицо. – Выглядит ужасно? Ужасно?

– Нет-нет! – врем мы и усаживаем его, мама подбегает, чтобы успокоить.

– Ну пойдем, старикан, почистимся, – говорит мама и ведет его в дом. Папа извиняется перед мамой, отчаянно старается напомнить ей, как здорово когда-то у него получалась йога. Собаки, конечно, тут как тут, они обожают драму.

Бедный папа.

Мы с Дав предоставляем родителей самим себе. Мы видим их из уличной темноты в янтарном освещении кухни. Папа сидит на столе, мама прикладывает что-то к его голове. Папа смешит маму, хотя не уверена, что он делает это нарочно.

– Би, хочешь посмотреть, что я умею?

– Конечно.

Дав вдруг ставит свою коляску на одно колесо и вертится по настилу в пируэте.

– Что это была за хреновина?

– Не знаю. Круто смотрится?

– Фантастика! – Я обнимаю ее. – Очень круто!

– Я научусь еще чему-нибудь. Я смотрела видео… И еще попробую записаться в баскетбольную команду.

– Дав, это потрясающе.

– На самом деле вот что потрясающе… – Дав кивает на заднее окно, в котором видно, как мама и папа обнимаются. Я морщу нос, глядя на них – они иногда бывают ужасно трогательными.

– Жаль, что у нас не было пастилы, – вздыхает Дав. – Я всегда забываю, как люблю ее.

Ох, извините… Что же мы ели… Да… волшебные огни опускают завесу из слез и грез над оранжевым пламенем и догоревшими углями, так что трудно даже сказать, когда и что было приготовлено. По-моему, приготовление пищи на открытом огне приближает нас к животным и пещерным людям настолько, что кажется, мы можем переварить практически все что угодно.

Но нет, все же это была курица, влажная и обуглившаяся снаружи, сосиски, пряные и вкусные, хлеб с сыром и салат.

Вы, конечно, скажете, что все это вредно, но мне наплевать.

Пастила

– Дай-ка протиснусь мимо твоей попочки. – Алисия дважды хлопает меня по боку. – Втяни животик, детка… – говорит она, делая вид, что с трудом пролезает мимо меня, чтобы сесть. Преувеличивая мои размеры. Я не обижаюсь. Я выше этого.

– Блюбель, хочу кое в чем тебе признаться, кукленок. Кое-что… в общем, ничего хорошего.

– Ну ладно…

Я смотрю, как какая-то парочка на электрической доске проносится по пешеходной «зебре» в парк. Пара-зиты.

– Мне позвонили из главного офиса… – У нас нет никакого главного офиса. Есть только сорокапятилетний любитель анаши по имени Даеррен (да, так и пишется – через «ае»), который целыми днями валяется на диване со своим айпадом, – и там они (то есть Даеррен), к сожалению, как я и опасалась, не горят желанием оформить стажировку. Дело в том что мы – то есть маленькая частная кофейня – не можем взять на себя такую ответственность и ну… хотя я и пыталась уговорить их – Даеррена, им не очень понравилось, что ты работаешь здесь недавно, и потом, в графике куча пропусков, а это выглядит не очень профессионально, и когда меня спросили, почему ты так много пропустила, я, конечно, же вынуждена была рассказать о болезни твоей сестры и…

– У нее не болезнь, – перебиваю я.

– Извини, детка, ну не болезнь, ты же знаешь, о чем речь.

– Нет, не знаю. Не вполне понимаю. С ней произошел несчастный случай.

– Э-э… ну ладно, ладно, зануда. Я бы на твоем месте не стала качать права, особенно после этой вашей выходки с Макси. Скажи спасибо, что я им не сообщила, а то вас обоих уволили бы без разговоров, вот так-то.

Я молчу.

– А я на вас не настучала. «Спасибо, Алисия». – «Не за что», – произносит она почти не разжимая губ, изображая любезность, а на самом деле ехидничая. – Да, ты должна сказать мне спасибо в любом случае, потому что я договорилась, что ты останешься на работе после того, как я уйду. Я очень мило побеседовала с менеджером по персоналу (с менеджером по персоналу? Не иначе как с котом Даеррена) – и мы пришли к соглашению. Может быть, поговоришь с новым менеджером и он организует тебе дополнительные смены?

– А кто у нас новый менеджер? – Как будто мне есть до этого дело. (Вообще-то есть).

– Марсель.

– Марсель?

– Он прекрасно держится с посетителями и старательно готовит каждую чашку кофе. Ты видела его латте-арт? Это же совершенно уникально!

– Он рисует горячим молоком сиськи, Алисия.

– Ну… – Алисия втягивает щеки. – Ни разу не видела сисек.

Вся выпечка смотрит на меня. Я чувствую, что помещение кафе и все, что находится внутри, – предает меня. Скоро начнется учебный год, а я осталась без стажировки. Идти мне некуда. Я сказала Джулиану из службы занятости. Я сказала маме. Я сказала папе, и Дав, и Камилле, и Максу. А теперь должна смотреть им всем в глаза.

– Не расстраивайся. Выпей горячего шоколаду, съешь пирожное.

– Я не хочу пирожного.

– Почему бы тебе чаще не появляться в графике, как мы договаривались, не взять дополнительные смены, а когда тебе исполнится восемнадцать, может быть, ты сама сможешь стать менеджером? Если это не стимул, не знаю, чего тебе еще надо. А можешь подать заявление на должность и до восемнадцати. Так у тебя будет цель.

Внезапно я вижу свое будущее: выключена из жизни. Работаю менеджером в «Планете Кофе» до сорока лет. Зарабатываю деньги для Даеррена в заведении, которым могла бы владеть сама. Мои дети сидят за столиком и хлебают «бебичино», а мои сиськи становятся все меньше и меньше похожими на те, что Марсель рисует на кофейной пенке.

– Ты не можешь так поступить.

– В смысле?

– Ты сказала, что обеспечишь мне стажировку. Я сообщила об этом в школе…

– Да, я знаю, и поэтому сделала тебе одолжение – написала в школу письмо о том, что произошло недоразумение по нашей вине.

Она протягивает мне письмо. Я хочу его взять. Алисия отдергивает руку.

– Ага! Сбавь обороты, землянка. Веди себя прилично. Я, можно сказать, вытаскиваю тебя из задницы.

– Ничего подобного. Если бы ты не тянула до последнего, я бы, может быть, нашла другой выход. – Мне обидно до чертиков. Не знаю, что теперь делать. Я так старалась, и вот на тебе – жизнь дала по зубам.

– Я же не говорю, что это окончательное решение, Блюбель. – Почему тогда у нее виноватый вид? – А теперь давай ты перестанешь на меня наезжать и успокоишься, и я отдам тебе письмо.

– Я спокойна.

– Что-то не похоже.

– И тем не менее.

– Ну и почему я должна отдать тебе письмо? Назови хоть одну причину.

– Да потому что я беспрерывно готовила горячие напитки, беспрерывно нарезала сэндвичи, драила туалеты, соскребала сопли со стен, мыла холодильники, выносила мусор, убирала ЗА ТОБОЙ, когда тебя стошнило. Я улыбалась, когда мне было не до улыбок, ходила с потеками на волосах и со жвачкой на платье. Я терпела хамство посетителей и ни разу не нахамила в ответ. Ни разу.

– Ох, ну и дела, прямо страсти-мордасти, это и называется работой в кафе, принцесса, остынь. Извини, но этого недостаточно.

– В общем, я пошла домой.

У Алисии отвисает челюсть.

– Еще чего!

– Мне надоело доказывать, что я не верблюд. И не хочу здесь находиться в данный момент. Я решила уйти и ухожу. И никто мне не указ.

– Если сейчас уйдешь, останешься без работы. Даже без подработки в выходные. Перестанешь быть инопланетянкой. Можешь сделать ручкой ЭТОЙ планете раз и навсегда, и будь уверена, на планете Земля с тобой не будут так цацкаться, как я.

– Прекрасно. Я увольняюсь.

– Вот как, ты не хочешь здесь работать, потому что не все вышло по-твоему, мисс Капризуля, но такова жизнь. А если желаешь уволиться, то тебе полагается отработать две недели. Надо читать мелкий шрифт.

– Жизнь слишком коротка, чтобы читать мелкий шрифт, Алисия.

Алисия хмурится. Протягивает ко мне руку.

– Ладно, вот тебе твое письмо. – Она стискивает челюсти, чтобы подбородок меньше дрожал от волнения. – А теперь будь добра, вымой…

– Я же сказала, что ухожу, – говорю я. Алисия смотрит на меня, будто ее ударили по лицу. И тут же делается очень противной.

– Вот возьму и разорву письмо у тебя на глазах, злючка, тогда пожалеешь. – Она вся трясется; зачем-то она вогнала себя в состояние дурацкого исступления. Запястья так и ходят ходуном.

– Рви на здоровье, Алисия. Мне плевать. Просто дурацкое письмо, которое ровно ничего не значит. Что мне, помирать здесь? У меня куча других дел, так что… Я пошла.

Я сдираю с себя передник. Алисия, задыхаясь, выкрикивает мне вслед какие-то угрозы, я ее радостно игнорирую.

Тут с обеденного перерыва возвращается Марсель: от него пахнет окурками и жвачкой.

– Куда это ты намылилась?

– Домой.

– Слыхала новость? Ты говоришь с менеджером «Планеты Кофе»! Прикинь, сколько телок на мне теперь повиснет?

– С чем тебя и поздравляю. Я увольняюсь.

– Вроде бы твое имя стоит в графике? Ты что, не собираешься работать?

– Не-а. Я собираюсь валять дурака вместе с сестрой. – Я беру в руки стоящую у кассы пыльную банку пастилы, лиловой, белой и розовой. – А это забираю с собой.

Алисия и Марсель пялятся на меня разинув рты, в полном шоке. Алисия бежит за мной, сзади слышатся цоканье ее каблучков и раздражающие вопли.

– Постой! – кричит Марсель. – А у меня ты спросила? Я же менеджер!

– Ага, еще и к работе не приступил, а я уже уволилась. Потрясающие организаторские способности!

– Ни фига себе!

– Да, Марсель, вот тебе несколько советов. У тебя изо рта пахнет, это от обезвоживания. Пей побольше воды. Кстати, если хочешь, чтобы у тебя появилась девушка, брось свои сексистские замашки, – рявкаю я. Марсель и Алисия стоят в оцепенении, а я поворачиваюсь, чтобы наконец уйти. – И еще расширь эту чертову дверь, чтобы в нее могли въезжать инвалидные коляски, а вместо дурацкой ступеньки поставь пандус. Я серьезно.

Последнее, что я слышу, – слова Алисии, обращенные к Марселю:

– А ведь она, похоже, права?

И улыбаюсь закатному солнышку.

Тайский красный карри

По-моему, худшее, что можно над собой сотворить, – это пролить бутылку рыбного соуса себе на одежду. Представляете? Жуткая вонища.

Я помогаю папе готовить карри. Мы делаем пасту из корня имбиря, лимонника, чеснока, чили, сахара, растительного масла и рыбного соуса и добавляем ее к жареному луку. В кастрюле шелковисто-гладкий бульон, смешанный с кокосовым молоком. У королевских креветок нужно удалять из спинки противную серую вену. Это нерв. Он доставляет информацию в мозг креветки.

Дав задает невинный вопрос:

– Какая информация требуется креветке?

– Информация о том, что… А-А-А, я в кастрюле с кипятком, сейчас умру, – визжит папа.

– Пап, это ты изобразил креветку?

– Да, совершенствуюсь, жду роли – «Креветки», кинофильм.

Дав хватает из холодильника морковку и ковыляет с ней прочь.

Наконец мы опускаем в бульон креветки, добавляем кориандр и выжимаем в варево лайм. Некоторые ненавидят кориандр – это такая штука, которую можно либо любить, либо ненавидеть. Думаю, для разных людей он имеет разный вкус. По мне, так он ароматный, а некоторые считают, что воняет скунсом.

Мама и Дав садятся с нами за стол. Мама и папа пьют пиво; нам тоже предлагают, но мы отказываемся.

Карри – еда теплая и дружелюбная, уютная, пряная миска тепла.

Я съедаю еще ложку ароматного карри. Креветки такие мясистые и человекообразные, будто ешь пальцы.

Папа гордо убирает рыбный соус в свой шкаф. Он снова начал заполнять его.

Благодаря солнцу царапина на папином носу начинает заживать. Похоже, скоро пройдет. Ну и слава богу. Мне уже надоело смотреть, как он ходит с таким видом, будто словил бандитскую пулю в мафиозной разборке, а соседям говорит: «Откуда? Пусть это вас не беспокоит».

Он счастлив от чувства единения с нами. От того, что он член семьи.

На самом деле, думаю…

– Биби? – спрашивает Дав. – Это ты поставила банку пастилы на мою кровать?

– Может быть, и я.

Хлеб

– Что бы ты съела, если бы знала, что это последняя еда в твоей жизни? – спрашивает Макс. Мы с ним устроили пикник на «трюфельном торте».

– Х-м-мм. Хлеб. Любой. Фермерский формовой с корочкой по краям, черствый, теплый, тигровый, знаешь, который хрустит оттого, что туда добавляют молотый поджаренный рис?

– Да, слышал.

– Здорово, правда? Мне рассказывали, что одна девочка написала в супермаркет письмо, где говорилось, что этот хлеб больше похож на жирафа, чем на тигра, и его переименовали в жирафий. Как тебе такое?

– Отлично.

– Или… теплый багет, кончики, самые краешки с жирным сыром или маслом, о-о, даже дешевый нарезанный хлеб, поджаренный, намазанный маслом. Чесночный хлеб с растопленным, текучим маслицем, дешевый чесночный хлеб, где чесночным маслом пропитана только серединка, и он надрезан… да пусть себе, это совсем другой вкус, для другого настроения. Или такой недопеченный багет, который продается в пластиковой упаковке…

– О да, мой брат их обожает.

– Просто спасение, в нем полно дрожжей, но он может заменить ланч, когда не хочется выходить под дождь. Оливковый хлеб с черными и зелеными кусочками, с алмазными кристаллами соли и поджаристой корочкой. Сырный хлеб. Ммм… Сырный хлеб с луком… Ммм. Мне нравится выковыривать мякиш, скатывать его ладонями в хлебную сигару, совать руку в буханку, как в новую варежку.

– Ха-ха, Блюбель, какая ты смешная.

– Хочу попробовать «Золото дураков» – сэндвич, который Элвис Пресли употреблял под шампанское. В одной порции 8000 калорий!

– Сколько? Какого… как это?

– Ну он мог позволить себе любой сэндвич. Это же Элвис!

– Оно конечно. А с чем он?

– Вообще-то это целый батон белого хлеба, из которого вынимают весь мякиш, остается одна корочка. А вместо мякиша кладут начинку. Сначала мажут маслом, а сверху – поджаренный бекон, арахисовое масло и джем. Потом все это заворачивают в фольгу и разогревают. Я бы такое съела. Просто интересно попробовать.

– И мне интересно, звучит невероятно, – кивает Макс. – А какой еще хлеб?

– Фокачча. С иголками розмарина и оливковым маслом. С тоненько нарезанной ветчиной и молочным сыром. Чиабатта с моцареллой, помидорами и песто. Любой хлеб. В любое время.

– Да согласен, хлеб – отличное последнее блюдо. Знаешь, некоторые сидят на диете, исключающей углеводы. Сумасшедшие. Я бы так не смог.

– Знаю, это очень вредно. Они могут слопать целую тарелку сыра, соленого бекона и жирных сосисок, но при этом ни ломтика хлеба. Просто дурдом.

– Я вообще-то умею печь хлеб.

– Правда?

– Ага. Раньше очень этим увлекался. Теперь пеку от случая к случаю. Это долгая история. Дрожжи и все такое.

– Ой, пожалуйста, испеки мне как-нибудь хлеб.

– Хорошо. Твой заказ принят. – Макс замолкает. – На самом деле я хотел бы стать пекарем.

– Как? Правда?

– Да, возиться с тестом очень полезно. Успокаивает. Я хотел бы печь бриоши, круассаны, сладкие булочки, всякое такое.

– А почему я этого о тебе не знала?

– Я просто… Ну наверное… «Планета Кофе» высасывает такие мысли.

– Из тебя получился бы замечательный пекарь.

– Откуда ты знаешь? Ты еще даже не пробовала моей выпечки!

– «Моя выпечка»! – передразниваю я.

– А что? – Он хихикает.

– Это ты так сказал.

– А знаешь, уток в пруду нельзя кормить хлебом, потому что нарезанный магазинный хлеб содержит кальций, а утки не любят кальция. Он им вреден. Наверное, от него у них отрастают слишком большие клювы, перевешивают и тянут их на дно.

– Вот уж не знала.

– Моей последней едой на земле будет бутерброд с маслом, который сделаешь ты. Тогда я умру счастливым. Вообще-то я и так счастлив. Без всякого бутерброда.

Пирожное «Картошка»

Дав замешивает кукурузные хлопья в шоколадную массу, и они размягчаются под воздействием тепла и влажности.

– Дай одну, а?

– Нет, их еще нужно охладить в холодильнике, а потом я разложу шоколадные яички в гнездышки.

– Да ну тебя, Дав. Я иду на йогу; я же умру с голоду?

– Ладно уж, бери…

Теплый шоколад, тающий на языке. Мягкие золотистые хлопья, хрустящие, пристающие к зубам, как маленькие короны. Липкая сладость золотого сиропа.

– А ты, оказывается, не худший на свете шеф-повар, замечательно!

– О, спасибо! – Дав улыбается и пачкает щеку шоколадом из деревянной ложки.

На йоге мне впервые в жизни удается сделать стойку на голове. Я даже не успела сообразить, что происходит, как уже стояла вверх ногами. Собственно, меня хитростью втравили в это дело, и мне понравилось. В школе я не была в числе девчонок, которые так и ходили колесом у стены. А тут пожалуйста. Брюхо вперед. Сиськи застят глаза. Держусь. Такова сила пирожного «картошка».

Кровь приливает к голове. Я гордо улыбаюсь.

Инструктор мне подмигивает.

Я смотрю на себя в зеркало. И мне нравится то, что я вижу. На меня смотрят тысячи пар глаз, хотя на самом деле их здесь нет… И не нужно беспокоиться или удивляться, почему они смотрят именно на меня.

И теперь я могу поговорить с собой из детства. Я могу объяснить ей, что она для меня теперь важнее, чем все остальные. Посмотри на себя, Блюбель, какой ты стала. Просто посмотри.

Полночный пир

Я возвращаюсь домой после встречи с Максом и Камиллой на набережной, где мы ели энчиладас. В доме, освещенном, как голубая луна, тихо. На перилах лежит папина кепка. Я беру ее и нюхаю. Воск. Возраст. Мускус. Знакомый запах. Его видавшие виды башмаки стоят у порога: он любит ходить босиком, чувствовать почву под ногами. Я рада, что он дома.

Гипсы Дав изгвазданы до предела. Все в наклейках, блестках и каракулях. Серебристый экран ее ноутбука бледным лунным лучом освещает комнату. Я просовываю голову в комнату внизу. Глаза сестры прикрыты, будто она спит. На экране баскетбол на колясках.

– Дав? – шепчу я. – Дав, ты не спишь?

– А. Привет, Би. – Она поворачивается ко мне. – Не сплю.

– Слушай… у меня не будет стажировки в «Планете Кофе».

– Ой.

– Алисия не организовала.

– Вот гадина.

– Ясное дело.

– А как это вышло?

– Да просто она мошенница. – Я качаю головой, словно меня приняли за полную дуру. – Она сказала, что обеспечит мне работу, и ничего не сделала. За дурочку держит, – добавляю я драматизма ситуации. – Но ничего. Я не допущу, чтобы ее некомпетентность испортила мои планы.

– И что теперь?

– Хм-м… помнишь, тогда… я сказала, что мы посмотрим вместе «Белоснежку»?

– Э-э… ну да? – она улыбается.

– Думаю, теперь этим и займемся.

Дав смеется.

– Слушай, звучит заманчиво. Тащи-ка сюда эти «картошки», они уже дозрели до кондиции.

Я забираюсь на кровать рядом с ней. Локоть к локтю. Перед нами тарелка чудесных шоколадных пирожных.

– Вообще-то нет, – говорю я, – давай не будем смотреть «Белоснежку», мы же ее видели тысячу раз.

Дав, похоже, разочарована.

– Ну ладно. Пойдешь спать?

– И не подумаю! Давай посмотрим твой баскетбол. И я хочу узнать о нем побольше…

Ее лицо расплывается в широкой улыбке.

– Ты серьезно?

– Конечно.

– Значит, так… – начинает она.

Сэндвичи с сыром и пикулями

Терпеть не могу, когда в такие сэндвичи кладут сырой красный лук. Это просто бесит. А потом целый день он напоминает о себе, как противная, отдающая луком телевизионная заставка.

Дав делает себе на ланч сэндвичи без всякого лука. Она же не чокнутая.

Я надеваю тунику в радужных разводах, черные леггинсы и туфли с помпонами.

– Ты похожа на девицу, с которой я целовался в Гластонбери много-много лет назад, – посмеивается папа, попивая утренний кофе.

– Кошмар. – не обращая на него внимания, я наливаю себе в кружку воды – во рту пересохло.

У папы делается отсутствующий взгляд, будто он пытается вновь увидеть ту девицу и оживить в памяти момент; широкая улыбка блуждает по его неподвижному лицу. По-моему, совершенно зря.

– Как же ее звали… Барбара? Нет, не Бар… Дебора? Нет, Донна… Нет, все-таки Барбара. Барбара Гластонбери, – заключает он, как будто это ее настоящая фамилия. – Так или иначе, она была отвязная, как бы ее там ни звали. Да, ты похожа на нее.

– Только, уверена, она была раз в десять худее.

– Хм-м. – Папа задумывается. – Я был слишком пьян, чтобы запомнить. – Он облокачивается о раковину, расцепив скрещенные на груди руки. – Одно знаю точно – ты в сто раз красивее. – Он отставляет чашку с остатками кофе. – Еще бы, при таких-то генах! – Мы смеемся. Появляется Дав, на ней школьная форма. – Кстати о генах, вот еще одно подтверждение, что они у меня не промах. Ну что, Давлинг, готова к полету?

– Типа того.

– Какая ты миленькая… Мне нравится, когда у тебя такая прическа, ты похожа на борца. – Папа не силен в комплиментах. Дав это прекрасно знает и говорит:

– Спасибо, пап.

– Ну вы готовы? Мне точно не надо идти следом?

– Ты же не наш телохранитель, пап, – качает головой Дав.

Папа выпячивает грудь, показывает «козу» сперва себе, потом нам и говорит голосом нью-йоркского гангстера:

– Так и знайте, я у вас на хвосте!

Мы закатываем глаза, но не можем удержаться от смеха.

– Би, ты вправду пойдешь в этом?

– Да, а что?

– Ну это мой первый день, и… ну…

– Дав, ты в инвалидной коляске, у тебя обе ноги в гипсе. Неужели, по-твоему, кто-то заметит, что надето на мне?

– По-моему, как раз в этом и надо идти. Все будут так потрясены обалденным прикидом Барбары Гластонбери, что и не заметят Дав!

Входит мама.

– О-о, прекрасно выглядите, обе! – Она аплодирует нам.

– Да ладно, мама, нам всего-то пройти до конца улицы!

– Понятно, понятно. Хочу вас сфоткать.

– Сфоткать? Мама, это еще зачем? – завываю я. – Ты же видишь нас каждый день.

– А я хочу фотку, – говорит Дав. – Как доказательство для моих внуков, что в тринадцать лет я переломала обе ноги.

– Ну давайте посмотрим, сумею ли я выглядеть таким уродом, чтобы не смущать вас. – Папа, взъерошив себе волосы, влезает в кадр. – Не хочу, чтобы вы рядом со мной имели бледный вид. – От папы уютно пахнет кофе и тостами, его плоские шутки будто согревают меня изнутри.

– Нет уж, Билл, я хочу снять девочек, не тебя, хлеб-наан ты бесформенный. – Мама отпихивает папу.

– Вообще-то, «наан» и значит «хлеб», так что, когда заказываешь в индийском ресторане хлеб-наан, ты попросту просишь хлеб дважды. – Папа ехидно хихикает.

– Хлеб-хлеб, – смеюсь я.

– Видишь? Она над тобой смеется, – цокает языком папа.

– В общем, мистер Хлеб-Хлеб, твоих фоток у меня более чем достаточно. Брысь! – Мама продолжает пихать его.

– Да неужели? – Папе таки удается усмотреть в этих словах комплимент, он отходит в сторону и делает вид, будто читает газету недельной давности.

– Вот так, хорошо… встаньте поближе… хорошо… теперь, девочки, на счет три говорим: «сы-ы-ыр!» Готовы?

– Три. Два. Один.

– Сы-ы-р!

Очень сырно.

Сыр – это очень вкусно. Сыр – это плесень. Я не люблю сыр с голубыми прожилками.

Кафе «У Блюбель»

Мир остается прежним и живет своей жизнью, пока мы проходим мимо. Лавочник машет, прохожие смотрят, улыбаются, Дав уставилась в телефон, даже не поднимает головы, я, задыхаясь и потея, плетусь за ней, на лбу, как слезинки, выступают капли. Когда же этот спортзал даст результаты? О господи.

– О-о, посмотри, сообщение от Лотти, как клево! О, глянь-ка, Эко нравится наше фото, и Рине, ух ты. Они такие клевые. О, и Джордану… и Оливии. Ух ты… Как же хочется их всех увидеть.

– Это хорошо. Я рада.

– Переживаешь, что можешь встретить одноклассниц? Они же все теперь в выпускном классе?

– Ага. Я как-то не думала об этом. – На самом деле думала. Так и вижу их перед собой. Как они кудахчут и пищат. Волнуются. Я рада за них. Они окружат Дав, весь день будут возить ее коляску. Расспрашивать обо мне. А она расскажет много хорошего. Скажет, что у меня все отлично.

– Да что с тобой? Трясешься, как осиновый лист.

– Просто нервничаю… не знаю.

– А почему нервничаешь? Нет никаких поводов.

Дав успокаивает меня.

– Ну, удачи. – Я чмокаю ее в макушку.

– Спасибо.

– Люблю тебя, и помни: будь фейерверком!

– Будь метеором!

– Будь ракетой!

– Будь динамитом!

– На самом деле, по жизни, будь именинной свечкой, которую нельзя задуть! – Я изображаю, будто задуваю свечи. – Пока не заплюешь весь именинный пирог.

– Ха! Конечно! Эй, а ты будь пушечным ядром!

– Это мы можем! – Я приседаю, изображая шар, Дав хохочет.

– Езди осторожно! – кричу я ей вслед. Она разворачивается, чуть не угодив в меня колесом, – на земле остается след от шины.

Я смотрю, как она быстро движется к толпе. Где смешались длинные волосы, короткие юбки, косички и хвостики, хиджабы, очки, мячи, пение, конфеты, чипсы, хруст сухариков, хлопанье крышек от бутылок, крики, объятия, визги, наушники и зубные пластинки, шепот и сплетни, тычки и поцелуи, музыка, телефоны, блеск для губ, гель для волос, расстегнутые рубахи и гипсовые повязки, завывания, и хохот, и… Дав. Хлопушка с конфетти, которую я только что запустила.

Я иду по главной улице в своей радужной тунике и туфлях с помпонами. Иду мимо людей, мимо лиц. Сижу в кофейне, в которой раньше никогда не была. У них есть пандус при входе, но дверь узковата. Пирожные ничего. У меня получилось бы лучше.

Моя кофейня будет называться «У Блюбель». Там будут подавать кофе со льдом и хороший, настоящий кофе, без всяких нарисованных сисек. У нас будут настоящие кексы с правильной глазурью и правильной обсыпкой, и печь их будут каждый день. В зале будет пахнуть сахаром, кокосом, бананом и тянучкой. Мы будем выпекать ангелочков из меренги, бисквит «Виктория», черничный пирог и кекс из поленты. У нас будут миндальные пирожные, пирог с яблоками и настоящие тарталетки с джемом. Влажные кексы, печенье, мягкие и вязкие шоколадные «брауни». Печенье миллионера всегда и везде. Мы будем улыбаться маленьким детям, открывать окна, впускать солнечный свет, ветерок и грозу, а на случай холода заведем пледы и обогреватели. Будут открытая веранда и садик, чтобы входить с собаками. И кормить младенцев грудью. И я буду писать затейливым почерком «маффины», соединяя два «ф». Сэндвичи будут вкусные, полные начинки, суп – домашним. Бейквелский пирог будем посыпать поджаренным миндалем – никаких бледных и сырых хлопьев, похожих на ногти. Овсяные лепешки мягкие, с семечками и орехами. Никакого сахара в пакетиках! За чай не придется платить втридорога, хотя я буду подавать его в чайничках и заваривать только матерчатые пакетики, если, конечно, посетители не предпочтут рассыпной, с гущей – людям нравится то, к чему они привыкли. Ромашковый чай – цветками, хлеб – свежеиспеченный.

Да, это уже нечто большее, чем дневник питания. Но еда составляет историю нашей жизни, и когда люди говорят, что еда – это утешение, они в чем-то правы: она всегда с нами. Наша любимая еда путешествует по жизни вместе с нами, и все, что мы делаем, окрашено ее вкусом. Даже если мы плачем над тарелкой, тарелка по-прежнему при нас. Полная надежд.

Фисташковое мороженое

Понимаю, что вряд ли вы выберете именно такое, но это единственное мороженое, которое нравится маме. Она покупает его в итальянском кафе поблизости. И утверждает, что только его и стоит есть.

Я беру себе шоколадное. Плотное, ароматное и сладкое.

– Хочешь попробовать мое? – спрашивает мама, протягивая свою порцию.

– Нет, ты предлагаешь только потому, что хочешь попробовать мое шоколадное и уже жалеешь, что взяла это зеленое.

– Ничего подобного, на вот, попробуй… – Она сует мороженое прямо мне в рот.

– Я такое не люблю.

– Да брось, у нас же год новых ощущений.

Я лижу ее мороженое. Оно зеленое, ореховое, миндальное и свежее. Вправду очень вкусно.

– Ух ты. Как здорово.

– Я же говорила! – Она тоже лижет мороженое. – Тебе понравилось фисташковое мороженое, а знаешь, что это значит?

– Что?

– Что ты превращаешься в свою мамочку!

Она смеется.

– Да ну тебя, неужели нужно об этом сообщать, когда я иду взвешиваться, как будто без этого недостаточно тошно?

– А есть мороженое перед тем, как взвешиваться, нужно? – парирует мама.

Я смеюсь.

– Да, необходимо.

– Вот это мне в тебе и нравится. – Она гладит меня по голове.

Витамины

– Опять ты! – Завидев меня, медсестра улыбается всеми своими блескучими золотыми зубами.

Мы вернулись к ней, вернулись в ее кабинет. Обклеенный плакатами о вреде курения и о необходимости по пять раз на дню проверяться на рак груди. Наверное, скоро мне придется заняться и этим.

И еще повсюду реклама витаминов. Вы уж извините. Вы ведь, наверное, считаете их полезными. Но я не понимаю, чем сухая таблетка из какого-то якобы полезного порошка лучше настоящей еды. В старину не было никаких витаминов, а моя бабушка до сих пор жива, ей, наверное, лет сто, и сомневаюсь, что она хоть раз в жизни принимала витамины в таблетках.

По-любому я их ненавижу. Ну станет ли человек в здравом уме держать под языком пилюлю из рыбьих внутренностей и ждать, пока она растворится? Лично я не стану. И вообще, я слышала, что к моменту, когда вы приносите витамины домой, они ни на что не годны, потому что вся польза из них улетучивается на магазинной полке. Это похоже на правду… ведь почти всю здоровую, полезную пищу нужно есть свежей. Если у вас на ногтях появляются белые пятнышки, значит ли это, что вам не хватает кальция? Да кто его знает. И почему именно кальций дает предупредительный знак? Почему, например, кожа не покрывается оранжевыми точками, если вам не хватает, допустим, витамина С? Может быть, вы, медики, умеете находить эти знаки и распознавать по ним, чего мне не хватает? С ума сойти, как мало мы знаем о человеческом теле.

– Ну? – медсестра усаживается, вытянув ноги, комнатные туфли сползают с ее пяток, кожа на которых потрескалась и высохла, как слоновья шкура. – Как у нас дела?

– Здесь все написано, – говорю я, протягивая ей потрепанную тетрадь. Она опускает на нос очки и смотрит на меня поверх дужек.

– Это все ты написала? – Она качает головой.

– А вы думали, не напишу?

– Не буду лгать. Думала, что не напишешь. – Она кладет руку на тетрадь, тетрадь, в которой я писала, мою подругу. – Честно говоря, Блюбель Грин… – Она поднимает бровь, обернувшись к маме. – Ты меня удивила. – Она улыбается мне. – И как тебе это?

– Понравилось.

Медсестра берет дневник и начинает перелистывать.

– О господи.

– Что такое?

– Я думала, ты будешь записывать, что ты ела, а ты накатала… – она поднимает голову и округляет глаза, – целый роман!

– Мне было что сказать.

– И что, я должна прочитать это прямо сейчас? – Она хлопает себя по ляжке.

– Я сама подставилась, разве нет?

Не станет она этого читать. Кто бы сомневался.

– Ладно, становись на весы.

– По дороге она съела мороженое, так что ни на что не надейтесь, – встревает мама. Замолчала бы ты, мамуля. Что за предательство.

– А еще у нее есть парень! – Двойное предательство. Что вообще здесь происходит?

– МАМА! – весы прогибаются подо мной.

– О-о-о! Так ты счастливая девочка. Говорила же я, что у тебя хорошенькая мордашка.

– Вы случайно эсэмэсками не обменивались? Как две подружки.

Она подмигивает мне.

– Ты похудела.

– Я не старалась.

– Молодец. – она хлопает меня по спине.

– Никакой не молодец. Это вышло само собой.

– Она занималась спортом. – мама гладит меня по плечу. – Плюс к тому она просто растет.

Мама оглядывает меня с головы до ног. В ней я вижу себя: в первый раз в жизни она похожа на меня, а я на нее. Я сглатываю слюну. Мне нужно ей кое-что рассказать…

– Мама, мне не разрешили стажироваться в «Планете Кофе», – говорю я.

– Ох, только не начинайте все снова. – медсестра отходит в сторону. – Избавьте меня от этого.

– Что ты сказала? – Мамино лицо вытягивается.

– Не вышло. – Я качаю головой. – Алисия ничем мне не помогла.

– Но ты же вроде говорила, что все получается? На год? Что тебе будут платить, что Джулиан из службы занятости в курсе дела.

– Нет, они наврали. Сначала все шло хорошо, а потом застопорилось. Они сказали, что это для них слишком большая ответственность и что я пропустила слишком много смен, но это из-за Дав и всего, что происходило дома. – Мама, похоже, в ужасе. – А эта дура Алисия хотела, чтобы я буквально умоляла ее отдать мне письмо, которое она написала в школу, чтобы объяснить, что это их вина, а не моя – она вела себя просто отвратительно. К тому же она беременна и в ужасном настроении, потому что ее все время тошнит и она не может пить белое вино, которое все равно уже выходит из моды. А я оказалась козлом отпущения. И я… уволилась. Я ушла от них и велела им обзавестись пандусом для инвалидных колясок. – Медсестра смеется, но маме не смешно. – И еще я, кажется, стырила у них банку пастилы.

– Что-что ты стырила? – неодобрительно переспрашивает медсестра, но мама молчит.

А меня несет дальше…

– Послушай, я понимаю, что ты злишься, мы не об этом договаривались, а я немного забежала вперед и сказала, что со стажировкой все решено, когда еще не было решено, но я правда была в этом уверена, мам, и еще я хотела, чтобы ты мною гордилась и знала, что я могу жить своим умом, хотя это не совсем то, о чем мы говорили, когда заключали договор, а ты так все понимала и меня поддерживала, и еще натерпелась с Дав, и я теперь решила, если мне разрешат, вернуться в школу и окончить выпускной класс. И у меня «отлично с плюсом» по рисованию, так что, думаю, если я просто приду и поговорю с Джулианом из службы занятости, то…

– Нет. Нет. Нет. Помолчи. – Мама машет руками и закрывает глаза, чтобы все это переварить. – Просто остановись на минуту…

– Извини, – говорю я. Медсестра усаживается, чтобы насладиться очередным эпизодом нашего семейного шоу, и даже успевает засунуть в рот мятный леденец.

– И речи быть не может о том, чтобы ты, пройдя весь этот путь, стала делать то, чего не хочешь, из-за этой идиотки. – Я чувствую, что она говорит со мной как со взрослой – не как со своей дочерью, не как с ребенком. А она продолжает:

– Мне пришлось очень быстро повзрослеть, когда я родила тебя, Блюбель, поэтому у меня не было времени подумать, что я захочу делать, когда вырасту. Иногда мне кажется, что вообще никогда не повзрослею, что слишком поздно и я упустила все возможности. Но если мне все же представится шанс повзрослеть еще раз и сделать все правильно… то, надеюсь, я буду такой, как ты. Ничего лучшего я не желаю.

Мои глаза увлажняются.

– Если Дав чему-то и научила нас, то это понимание, что жизнь коротка. Если ты действительно хочешь вернуться в школу, пожалуйста, возвращайся. Но мне не верится, что ты хочешь именно этого. А я хочу, чтобы ты делала то, что считаешь нужным. Может быть, ты еще сама не знаешь, что именно, но это мы выясним вместе. – Она тянется ко мне и обнимает. – Тебе не придется решать все проблемы в одиночку.

Я бросаюсь в ее объятия.

– О боже! – Медсестра достает из сумки пакетик бумажных салфеток и вытирает слезу в уголке глаза. Мы все смеемся и плачем одновременно. Полная неразбериха.

– Что же мне делать?

– Не знаю, но мы ведь никогда не строили никаких планов заранее, а посмотри на нас – по-моему, наше семейство все делает правильно, – говорит мама. – Ты большая девочка. И можешь делать все, что захочешь. Весь мир перед тобой.

Благодарности

Спасибо Дженни: ты была самым добрым, спокойным, дружелюбным, забавным, правдивым и терпеливым редактором. Ты лучшая.

Спасибо Тине, моему рекламному агенту, за поддержку и находчивость, за то, что всегда была наготове, будь то с крекерами, вином или цветными маркерами.

Спасибо Эмме и Джейн. За то, что дали Биби возможность сбыться, за творческое пространство и за поддержку.

Спасибо Алексу за прекрасный дизайн обложки. И спасибо Лоре за потрясающее художественное оформление. Я так благодарна. Честно, никогда не видела такой красоты!

Спасибо моим чудесным агентам: Джоди, Эмили и Дэну.

Спасибо моим кузенам-тарзанам Каю и Келде, благодаря которым я знаю все о паркуре, хотя никогда им не занималась.

Спасибо тебе, Сиан Карузел, за то, что была такой честной и так прекрасно рассказывала мне о своей фигуре за пиццей и булочками с корицей.

Спасибо моей дивной сестренке Дейзи и братику Геку. Как прекрасно было расти с вами вместе!

Маме и Стиву.

Папе и Марии.

Спасибо всем моим замечательным друзьям. За все.

Спасибо, Хьюго.

Спасибо несравненной пригоревшей оранжевой кастрюле на плите, которая никогда меня не подводила.

Спасибо вам, круассаны, манго, чипсы, шоколад, хлеб, пироги, мармит, паста, сыр, бананы, мороженое, о-о-о… пышные оладьи, рыбные палочки, соленое масло, кукурузные хлопья, сухарики, крекеры, мамин пирог с рыбой, папин пастуший пирог, арахисовое масло, уксус, чили, томатный соус, маринованный лук…

И маленькой неуклюжей мне-подростку: извини, что так тебя изводила. В этом не было никакой надобности.