Зиска. Загадка злого духа бесплатное чтение

© Школа перевода В. Баканова, 2020

© ООО «Издательство АСТ», 2021

Пролог

На фоне неба темнела громада Великой Пирамиды; над ее вершиною нависла луна. Подобно разбитому кораблю, выброшенному на берег титаническим штормом, Сфинкс будто бы плыл по безграничным волнам сероватого песка. Уже много тысячелетий с неизменной суровостью бесстрастно наблюдал он за тем, как проходят века и эпохи, возвышаются и рушатся империи, живут и умирают бесчисленные поколения людей; вдруг на какое-то мгновение его лик, казалось, утратил обычное выражение созерцательной мудрости и глубокого презрения – холодный взгляд опустился, угрюмый рот почти изогнулся в улыбке.

Ночь была тихой и знойной, и ни один человеческий шаг не нарушал тишину. Едва же время приблизилось к полуночи, раздался Голос: точно ветер пустыни, взвился он, восклицая: «Аракс! Аракс!» – и из потаенных глубин огромной египетской гробницы откликнулось ему полнозвучное эхо.

Лунный свет и Время сплетали свою тайну – тайну Тени и Образа, что тонкой туманной струйкой просочился из врат древнего храма Смерти, скользнул на несколько шагов вперед и обрел видимую прелесть Женщины: Женщины, чьи длинные волосы струились за спиной, словно почернелые обрывки погребальных пелен на давно захороненном покойнике; Женщины, чьи глаза сверкнули нечестивым огнем, когда она запрокинула голову к полной луне и взмахнула призрачной рукой. И вновь прорезал тишину неукротимый Голос:

Лунный свет и Время сплетали свою тайну; но вот бледно-опаловый рассвет окрасил небо первыми отблесками розового, и Тень исчезла. Вместе с ней умолк и Голос. Солнце неспешно вздымало над горизонтом край золотого щита, и великий Сфинкс, словно пробудившись от краткой дремы, вновь с извечной своей суровостью смотрел на песчаные барханы и ряды пальмовых крон, уходящих к сверкающему куполу Эль-Хазара – обители глубокого благочестия и учености, где люди и по сей день преклоняют колени, молясь, чтобы Неведомый избавил их от Незримого. Право, могло бы показаться, что высеченное из камня Чудище с загадочным ликом Женщины и телом Льва размышляет сейчас о чем-то невиданном и неслыханном. Вот уже сияющий день расцвел над пустыней, озарив каменные черты нежным шафрановым сиянием, а Сфинкс все усмехался жестокой усмешкой, точно готовясь раскрыть уста и изречь ужасную загадку былых времен – поистине убийственную Загадку!

Глава 1

Каирский «сезон» был в разгаре. Вездесущий англичанин и не менее вездесущий американец уже позаботились насадить на этой песчаной земле, омываемой водами Нила, свои «общественные приличия», а теперь неустанно трудились над тем, чтобы низвести город, когда-то носивший славное имя Аль-Кахира – Победитель, – на дно такого прискорбного рабства, какому едва ли обрекал покоренные народы любой из древних завоевателей. Тяжкое иго современной моды легло на шею Аль-Кахира; необоримая, тираническая власть снобизма и вульгарности покорила Победителя. Возможно, смуглые дети пустыни готовы были идти на бой с завоевателями за свободу жить и умереть на своей никем не тронутой земле, но что могли они поделать против агентства Кука, обещающего «путешествия по сходной цене», против вежливых улыбок, белых шлемов, солнечных очков и неистребимого запаха пота? Только оставаться бесстрастными и почти безмолвными.

Ибо до наших дней – славных дней просвещения и прогресса – еще не являлось миру ничто, подобное «путешественнику по сходной цене», этому новомодному кочевнику, и похожему, и непохожему на человека. В сем человеческом типе, как нигде более, проявляется правота теории Дарвина – в его непоседливости, в чисто обезьяньей подвижности и любопытстве, в бесстыдной назойливости, с которой он задает вопросы, в старательной очистке себя от иностранных блох, в постоянном внимании к самым ничтожным мелочам, в неутолимом аппетите; так что трудно различить, где здесь кончается обезьяна и начинается человек. Образ Божий, которым, как мы привыкли думать, он был наделен вместе со своими товарищами в первые дни Творения, словно бы оказался полностью смыт, так что в этом смертном облике не осталось ни следа Божественного. Да и следы второй фазы Творения – подобия Божьего или, иначе говоря, героизма – не облагораживают его вид и не украшают выражение лица. Ровно ничего нет героического в беспокойном двуногом, что, облаченный в белую фланель, бродит по улицам Каира, щелкает по носу терпеливых осликов, сдаваемых здесь внаем для перевозки грузов, просовывает красную потную физиономию в тенистые закоулки ароматных базаров, а вечерами прогуливается в садах Эзбекие[1] – руки в карманах, сигара во рту, – оглядываясь кругом с таким видом, точно оказался на филиале выставки в Эрлс-Корте[2].

История ничем не впечатляет «путешественника по сходной цене»: смерив взглядом пирамиду, он цедит: «Ничего так, с размахом строили!», а непроницаемый лик Сфинкса он превращает в мишень для пустых бутылок из-под содовой – и, кажется, более всего жалеет о том, что гранит, из коего вытесано тело древнего чудовища, слишком тверд и на нем не получается выцарапать собственное славное имя. Верно, за подобные дела тут полагается наказание – штраф или битье палками по пяткам; однако ни штраф, ни палочный бой не устрашат туриста, которому приспичило вырезать на подбородке у Сфинкса: «Здесь был Арри!» Увы, такого счастья ему не дано. Иными словами, в Египте он ведет себя так же, как в Маргейте[3], проявляя не больше вдумчивости, серьезности и уважения, чем имелось во дни оны у его отдаленного хвостатого предка.

Впрочем, в целом он, пожалуй, не хуже, а быть может, чем-то и получше тех жалких созданий, что «покоряют» Египет – или, точнее, расслабленно позволяют Египту покорять себя. Это те, что каждый год стаями покидают Англию, твердя, что не в силах переносить веселую, морозную, во всех отношениях здоровую зиму своей родины: зиму с суровыми ветрами, со снегом и сверкающей на солнце изморозью, с остролистом, усыпанным алыми ягодами, с веселыми охотниками, день-деньской скачущими по полям и болотам, с огнем, пылающим в камине долгими вечерами, ту, что радовала наших предков и помогала им в крепком здоровье и довольстве дожить до старости в те времена, когда охота к перемене мест оставалась для англичан еще неведомой хворью и дом был поистине «милым домом». Пораженные странными заболеваниями крови и нервными расстройствами, которым и самые ученые врачи едва подбирают названия, при первом же дуновении холодного ветерка они начинают дрожать и, нагрузив чемоданы тысячами ненужных вещей, без коих, привыкнув к роскоши, уже не мыслят своего бледного существования, отбывают в Страну Солнца и везут с собой бесчисленные хворобы, немощи и неисцелимые болезни, для которых не то что в Египте – и в Раю не найти лекарства. И стоит ли удивляться, что эти физически и морально немощные отпрыски рода человеческого давно оставили всякую серьезную заботу о том, что станет с ними после смерти, да и будет ли там какое-то «потом»? Они пребывают в той умственной летаргии, что предшествует полной гибели сознания: все их существование – сплошная скука, все места похожи одно на другое, и одну и ту же монотонную жизнь ведут они везде, где собираются, на севере, юге, западе или востоке. На Ривьере они не знали бы, куда себя девать, не будь к их услугам «Дома Румпельмайера» в Каннах, «Лондон-Хауса» в Ницце или казино в Монте-Карло; а в Каире воспроизводят в миниатюре лондонский «сезон» с обычной рутиной ужинов, танцев, поездок, пикников, ухаживаний и помолвок. Впрочем, в глазах местного «света» каирский сезон, пожалуй, обладает преимуществом перед лондонским: здесь люди меньше стеснены условностями. Можно, знаете ли, «расслабиться»! Например, отправиться пешком в Старый Каир и, завернув за угол, наткнуться на сценку в духе того, что Марк Твен именует «восточной простотой», – а именно на живописную группу «наших дорогих прелестных арабов», одетых так скудно, как только дозволяют им примитивные местные традиции. Такого рода «живые картины» или «очаровательные сценки» порождают у каиро-английского общества трепет новизны, щекочут их ощущением дикости и самобытности, какой не встретишь в модном Лондоне. Что же касается самих Детей Пустыни – они постепенно усвоили, что, привечая в своем краю иноземную саранчу, завезенную сюда Куком, а также еще более странных насекомых, собирательно именуемых «светским обществом» и в Линнеевой классификации отсутствующих, получат за это бакшиш.

Бакшиш – источник утешения для всех народов; на все языки это слово переводится самыми сладкозвучными именами, и Дети Пустыни, пожалуй, по справедливости требуют за каждую мелочь столько, сколько всеми правдами и неправдами могут вытянуть. Они заслужили получать от толп пришельцев с Запада, с невероятными на их вкус костюмами и попросту оскорбительными манерами, хоть какую-то выгоду! Вот почему бакшиш превратился в вечный девиз Детей Пустыни: он – единственное оставленное им средство защиты и нападения, неудивительно, что они цепляются за него с такой яростью и решимостью. И можно ли их винить? Высокий, величественный, задумчивый араб, что походит на высшее существо, даже когда стоит босиком на песчаной земле своей родины, в одной лишь грубой повязке вокруг чресл, и прямо, по-орлиному, смотрит черными глазами на солнце, – определенно заслуживает компенсации за согласие поработать гидом и слугой на богатого приезжего, который оборачивает ноги трубами из ткани, отчего они начинают напоминать слоновьи, а завершает свой изящный силуэт накрахмаленной сорочкой, в которой едва может шевельнуться, и сюртуком, что перерезает его фигуру пополам и делает на несколько дюймов ниже. Сын Пустыни взирает на него угрюмо, с состраданием к падению собрата-человека, порой беззвучно шепчет молитву, прося Аллаха оградить его от этого уродства; однако в целом относится к нему терпеливо и хладнокровно, предвкушая бакшиш.

Легкий и безвкусный, словно взбитый яичный белок, кружится и пенится английский «сезон» на таинственной земле древних богов – страшной земле, полной неразгаданных темных секретов; земле, по Библии, «осененной тенью крыл»; земле, хранящей в своих недрах неслыханные истории, глубочайшие тайны сверхъестественного, лабиринты ужаса, трепета и загадок… только все это скрыто от пляшущей, жующей, болтающей толпы светских туристов, что живут как во сне, «стараются не думать, дабы слишком себя не утруждать», а путешествие мыслят лишь как переезд из гостиницы в гостиницу, с тем чтобы потом сравнить свои записи с рассказами знакомых и обсудить, где лучше всего кормят. Примечательный факт: путешественники по прославленным местам Европы и Востока, как правило, больше всего интересуются кухней, постелью и личными удобствами, а красота пейзажей и исторические воспоминания стоят для них на последнем месте. Прежде бывало наоборот. В те времена, когда не существовало железных дорог и бессмертный Байрон слагал «Чайльд-Гарольда»[4], персональные удобства ценились очень мало: путешественника привлекала красота или историческая слава того или иного места, а не особые приманки для пищеварительного аппарата. Байрон мог спать на палубе корабля, завернувшись в плащ, и прекрасно себя чувствовать: мужество и стремление к высокому возносили его над любыми телесными неудобствами; он погружался умом в великие учения своего времени; в размышлениях об уроках прошлого и возможностях будущего умел забывать о себе; смотрел на мир как вдохновенный Мыслитель и Поэт, и ломоть хлеба с сыром служил ему в странствиях по нетронутым долинам и горам Швейцарии не хуже, чем служат нам подогретые, жирные, неудобоваримые блюда из многостраничных меню в Люцерне и Интерлакене.

Мы почитаем себя высшими существами, байроновский дух равнодушия к происшествиям и презрения к бытовым мелочам высмеиваем как «мелодраматический» – и вовсе не замечаем, до чего убого и жалко наше собственное отношение к вещам и к самим себе. Написать «Чайльд-Гарольда» мы не способны: зато как умеем ворчать из-за номера и стола в каждом отеле на земле; и отыскивать неприятную мошкару на улице и сомнительных насекомых в комнатах; и каждый предъявленный нам счет рьяно обсуждать и оспаривать, едва не доводя до сумасшествия и хозяев гостиницы, и самих себя! Да уж, в сих важных вопросах мы в самом деле «превзошли» Байрона и прочих мечтателей того времени; вот только новых «Чайльд-Гарольдов» от нас не дождешься, и мало того, от «Дон Жуана»[5] мы морщим нос, почитая его непристойным, а сами жадно зачитываемся Золя[6]!

Вот в какую яму завела нас наша культура! И, словно евангельский фарисей, благодарим Бога, что мы не таковы, как прочие человеки. Счастливы, что мы – не арабы, не африканцы, не индусы, гордимся своими слоновьими ногами и сюртуками, режущими фигуру пополам: эти вещи показывают, что мы цивилизованны, а значит, Бог одобряет нас куда больше всех прочих своих созданий. Мы поражаем народы не громом войн, а звяканьем обеденных тарелок. Не собираем армии, а строим отели; и в Египте устраиваемся так же, как в Гамбурге, чтобы точно так же одеваться, обедать, спать и презрительно фыркать на все, кроме самих себя, – до такой степени, что даже завели привычку коренных жителей присвоенных нами мест именовать «иностранцами». Иностранцы здесь – мы: но почему-то нам никак не удается это заметить. Мы снисходим до того, чтобы построить где-нибудь отель – и сразу начинаем считать эту местность своей. Мы удивляемся дерзости франкфуртцев, которые едут в Гамбург, когда там наш «сезон»: как они смеют путаться у нас под ногами? По правде сказать, они и сами поражаются собственной отваге и пробираются по Кургартену робко, точно боятся, что охрана схватит их и вышвырнет вон. То же происходит и в Египте: нас нередко шокирует то, что мы называем «дерзостью этих иностранцев», то есть местных жителей. Да они гордиться должны, что мы, с нашими слоновьими ногами, почтили их своим присутствием; должны с радостью взирать на столь прекрасное и благородное воплощение цивилизации, как тучный выскочка с выпирающим брюхом и его семейство – выводок неуклюжих юнцов и долговязых девиц с лошадиными зубами; должны быть счастливы, видя английскую «мамочку», вечно юную, в невинных кудряшках, чьи морщины каждый год «разглаживает» в Париже искусный массажист. Сын Пустыни, говорим мы, должен от счастья умирать при виде такой красоты – и, разумеется, не требовать такой огромный бакшиш! Напрасно мы вообще столько ему платим: слуга он недурной, спору нет, но как человек, как брат наш – тьфу, да и только! Пусть Египет – его страна, пусть он любит его так же, как мы любим Англию, – наши чувства важнее, и не может быть никакой связующей человеческой симпатии между Слоновьими Ногами и загорелой на солнце Наготой.

По крайней мере, так рассуждал сэр Четвинд-Лайл, тучный джентльмен грубого сложения и еще более грубой физиономии, развалившийся в глубоком кресле посреди просторного холла или «комнаты отдыха» в отеле «Джезире-Палас»: вместе с еще двумя или тремя англичанами, с которыми сдружился за время пребывания в Каире, он наслаждался послеобеденной сигарой.

Свои мнения сэр Четвинд привык высказывать не обинуясь, так, чтобы слышали все вокруг, – и имел на это некоторое право, ибо являлся редактором и издателем крупной лондонской газеты. Рыцарское звание[7] он получил совсем недавно, как это ему удалось – никто толком не знал. Прежде он был известен на Флит-стрит[8] под непочтительным прозвищем Сальный Четвинд: трудно сказать, имелся ли в виду избыток жира на его обширных телесах, вечно сальные волосы, приторные манеры или, быть может, все вместе. С собой в Каир Четвинд привез жену и двух дочек: собственно говоря, для того он и остался здесь на зиму, чтобы выдать кровиночек замуж. И в самом деле, пора было, давно пора: девы-розы уже увядали, нежные лепестки их начинали откровенно сморщиваться. Сэр Четвинд много слышал о Каире и понял главное – что там обращение между мужчинами и девицами отмечено простотой и свободой нравов: вместе ездят на экскурсии к Пирамидам, вместе катаются под луной по пустыне на осликах, вместе плавают на лодках по вечернему Нилу; короче говоря, возможностей выйти замуж в «котлах египетских» куда больше, чем в шуме и громе Лондона. Так что сэр Четвинд-Лайл бесформенной горой плоти восседал теперь посреди холла, в целом вполне довольный своей экспедицией: интересных холостяков тут было хоть отбавляй, и Мюриэл и Долли очень старались. Старалась и их матушка, леди Четвинд-Лайл: ни одному интересному холостяку не посчастливилось ускользнуть от ее орлиного взора. На сегодняшний вечер она возлагала особые надежды: ведь сегодня хозяева «Джезире-Паласа» устраивали костюмированный бал – первоклассное развлечение для гостей, столь щедро, хоть и неохотно оплачивающих их услуги. Именно из-за подготовки к празднеству большой холл, в обстановке которого египетские мотивы сочетались с самой современной роскошью, почти пустовал – если не считать сэра Четвинд-Лайла и пары его друзей, коим он, в перерывах между неспешно выпускаемыми облачками дыма, объяснял, что арабы попросту убогий народец, шейхи их воруют так, что и сказать страшно, его личный драгоман[9] ничего не понимает в своем деле, да и вообще сильно ошибаются те, кто видит в египтянах что-то хорошее.

– Не спорю, рост у них вполне приличный, – говорил сэр Четвинд-Лайл, устремив взор на свое огромное брюхо, лежащее перед ним, словно обтянутый тканью воздушный шар. – Да, в этом могу с вами согласиться: они высокие. Большинство из них, по крайней мере. Хотя мне случалось видеть и низеньких. Сам хедив[10] ростом не выше меня! А лица у египтян очень обманчивы. Да, нередко бывают красивы, попадаются иной раз даже классические лица – но вглядитесь в их выражение! Ни малейших признаков ума!

И сэр Четвинд выразительно взмахнул сигарой перед собственным лицом, как бы намекая, что тяжелая нижняя челюсть, толстый нос с бородавкой и огромный рот, полный гнилых зубов – отличительные черты его собственной внешности, – безмерно превосходят любую смуглую красоту Востока, какую только можно вообразить, ибо в них-то «признаки ума», безусловно, есть.

– Здесь не могу вполне с вами согласиться, – отвечал ему другой отдыхающий, тот, что курил, растянувшись во весь рост на диване. – У этих загорелых ребят бывают удивительные глаза. Красивые – и, поверьте, очень выразительные! Кстати, вы мне напомнили: тот парень, что приехал сегодня, выглядит точь-в-точь как египтянин, и самого высшего разряда. Хотя он француз, точнее, провансалец. Все вы его, конечно, знаете: это прославленный художник Арман Жерваз.

– Разумеется! – встрепенулся сэр Четвинд-Лайл. – Арман Жерваз! Тот самый Арман Жерваз?!

– Самый что ни на есть настоящий, – рассмеялся его собеседник. – Приехал сюда, чтобы изучить женщин Востока. Осмелюсь сказать, веселые деньки ему предстоят! Хотя до сих пор он не славился портретами. А, право, стоило бы ему написать княгиню Зиска!

– Кстати, как раз хотел спросить об этой даме. Кто-нибудь знает, кто она такая? Моя жена очень желала бы выяснить… гм… ну, одним словом, добропорядочная ли она особа. Что поделать – приходится думать о таких вещах, знаете ли, когда ты отец двух юных девиц!

Росс Кортни, малый спортивного вида, что лежал на диване, встал и с ленивым наслаждением потянулся. Этот рослый молодой атлет, не стесненный в средствах – ему принадлежали обширные поместья в Шотландии и Ирландии, – вел жизнь праздную и беззаботную, скитался по миру в поисках приключений и привык смотреть сверху вниз на все условности цивилизации, в том числе на газеты и их редакторов. Всякий раз, как сэр Четвинд-Лайл заговаривал о своих «юных девицах», на лице у Кортни проступала непочтительная улыбка: дело в том, что младшей из юных дев уже сравнялось тридцать. Все капканы и волчьи ямы, расставленные на его пути леди Четвинд-Лайл в надежде, что он падет жертвою чар либо Мюриэл, либо Долли, он заметил и их благополучно избежал; и теперь, когда вспомнил сих двух прелестниц и сопоставил их в уме с женщиной, о которой только что зашла речь, невольная улыбка проступила ярче и озарила его красивое лицо.

– Да бог с вами! – небрежно отвечал он.– Кого в Каире это волнует? Здесь отпрыски самых респектабельных семейств пускаются во все тяжкие, пристойно ведут себя только те, кого никто не знает. Что же до княгини Зиска, ее выдающаяся красота и ум обеспечили бы ей свободный доступ в любое общество, даже не будь у нее поддержки в виде огромного состояния.

– Я слышал, она как-то невероятно богата, – произнес еще один ленивый курильщик, лорд Фалкворд, поглаживая едва заметные усики. – Моя матушка считает, что она в разводе.

Сэр Четвинд наморщил лоб, а затем сурово покачал головой.

– Если и разведена, что такого? – рассмеялся Росс Кортни. – В наши дни это самый естественный и уместный финал брака.

Сэр Четвинд нахмурился еще сильнее: позволять втянуть себя в столь легкомысленную беседу он не собирался. Он-то в любом случае был женат, и весьма респектабельно женат – и не намеревался сочувствовать тому жалкому большинству, для которого брак обернулся катастрофой.

– Так, значит, князя Зиска не существует? – продолжал он расспросы.– Княгиня Зиска – в этом имени есть что-то русское: и я полагал – и моя жена полагала, – что муж этой дамы мог остаться дома, в России, в то время как ее саму слабое здоровье вынудило проводить зиму в Египте. В России-то, должно быть, зимы суровые!

– Любопытная версия, – зевнув, заметил лорд Фалкворд. – Моя матушка уверена, что это не так. Она полагает, нет никакого мужа да никогда и не было. Честно говоря, она в этом абсолютно убеждена. И тем не менее намерена нанести ей визит.

– Вот как? Леди Фалкворд решила нанести ей визит? О-о-о! Ну тогда… – Сэр Четвинд-Лайл запыхтел и раздул свой воздушный шар под грудью. – Тогда это избавит леди Четвинд-Лайл от лишних опасений! Если уж княгиню Зиска готова посещать леди Фалкворд – разумеется, не может быть никаких сомнений в ее статусе!

– Ну, не знаю, – протянул лорд Фалкворд, поглаживая отвислую нижнюю губу. – Видите ли, моя матушка – женщина неординарная. Пока был жив губернатор, она почти никуда не выезжала – и всякий, кто являлся в наш йоркширский дом, обязывался, так сказать, приносить с собой свою родословную. Было, знаете ли, чертовски скучно! Теперь все по-другому: матушка пустилась, как сама говорит, в «изучение характеров» и общается со всякого рода людьми – чем более разношерстная компания вокруг, тем лучше! Так и есть, уверяю вас! После смерти бедняги губернатора матушка очень переменилась!

Росс Кортни усмехнулся. В самом деле, леди Фалкворд очень переменилась – внезапно, таинственно, поразительно и необъяснимо для многих ее бывших друзей «с родословными». При жизни мужа волосы ее отливали серебром, лицо было бледным, задумчивым и серьезным, формы тела – округлыми, как подобает даме не первой молодости, походка – размеренной и степенной; однако два года спустя, как умер добрый и благородный старик лорд, до последнего часа лелеявший ее как зеницу ока и почитавший прекраснейшей женщиной в Англии, она вышла в свет с золотыми локонами, персиковым румянцем и фигурой, так искусно размятой, спрессованной и затянутой в корсет, что поистине напоминала сильфиду. Эта женщина, которую совсем недавно именовали «старой» леди Фалкворд, теперь танцевала точно фея, курила сигареты, смеялась как ребенок над любым пустяком: самой плоской и замусоленной, даже самой неуместной шутки хватало, чтобы ее темперамент выплеснулся в смехе. А как она флиртовала! Святые небеса! С таким изяществом, такой грацией, такой естественностью и спокойной уверенностью в себе, что Мюриэл и Долли едва не лопались от злости, на нее глядя. Их, бедняжек, она тактично и с неподражаемым искусством вытеснила с поля боя, так что теперь они согласно ее ненавидели и меж собой называли «этой ужасной старухой»: что ж, после того, как горничная ее раздевала и расшнуровывала, быть может, такой она и становилась. Но так или иначе, леди Фалкворд великолепно проводила время в Каире. Сына своего, отличавшегося слабым здоровьем, звала не иначе как «мой бедный дорогой мальчик» – и он, хоть в нынешнем году ему и сравнялось двадцать восемь, совершенно перед нею стушевался. Самоуверенность леди Фалкворд, ее ничем не стесненная веселость и свобода манер привели его в такое ничтожество, что он не смел уже и рта открыть, не помянув «матушку»: «матушка» сделалась крючком, на который он нанизывал и собственные мнения и чувства, и мнения и чувства окружающих.

– Леди Фалкворд, как я понимаю, весьма восхищается княгиней? – подал голос еще один курильщик, до сих пор молчавший.

– Еще бы! – проговорил лорд Фалкворд; при этом вопросе он впервые выказал слабые признаки оживления. – Такая женщина – скажите на милость, как ею не восхищаться? Но знаете, что я вам скажу? Во взгляде у нее есть что-то странное. Честное слово! Не нравятся мне ее глаза.

– Прекрати, Фалк! У нее прекрасные глаза! – горячо выпалил Кортни, а в следующий миг, побагровев, прикусил губу и умолк.

– У кого прекрасные глаза? – послышался новый голос, тихий и хрипловатый.

С этой репликой появилось на сцене новое лицо: маленького роста, худой, невзрачный джентльмен в чем-то вроде профессорской мантии и в четырехугольной шапочке оксфордского выпускника.

– А вот и наш ученый муж! – вскричал лорд Фалкворд. – Ну и костюм у вас! Сами придумали? Чертовски остроумно, богом клянусь!

Адресат сего комплимента поправил очки и окинул своих знакомцев самодовольным взором.

Что ж, у доктора Максвелла Дина имелись причины быть собой довольным – разумеется, если может служить поводом для гордости сознание, что носишь на плечах одну из самых умных голов в Европе.

Доктор был, судя по всему, единственным в «Джезире-Паласе» человеком, приехавшим в Египет с некоей серьезной целью. Да, цель у него определенно имелась, хоть и, слыша вопросы о ней, он неизменно уходил от ответа. Вообще выражался он сдержанно, зачастую весьма кратко, иногда загадочно; однако не было ни малейших сомнений, что он здесь над чем-то работает – а также и в том, что по привычке внимательно изучает любой предмет, большой или малый, попадавшийся ему на пути. Он изучил местных жителей до такой степени, что мог бы перечислить все оттенки их кожи; изучил сэра Четвинд-Лайла – и понял, что тот не брезгует брать плату за заказные статьи; изучил Долли и Мюриэл Четвинд-Лайл – и понял, что в погоне за мужьями им не видать успеха; изучил леди Фалкворд – и понял, что для своих шестидесяти она очень неплохо сохранилась; изучил Росса Кортни – и понял, что ничем, кроме убийства животных ради развлечения, этот молодой человек в жизни не занимался и заниматься не будет; изучил работу «Джезире-Паласа» – и понял, что он приносит своим владельцам целое состояние. Однако, помимо таких вещей, обыденных и лежащих на поверхности, изучал он и нечто другое: «загадочные» особенности темперамента, «совпадения» – особенно странные совпадения. Египетские иероглифы он разбирал в совершенстве, без труда отличал скарабея – «печать фараона» от скарабеев, изготовленных в Бирмингеме. Он никогда не скучал; всегда ему было чем заняться; ко всему, что встречалось на пути, он подходил с одинаковой любознательностью ученого. Даже костюмированный бал, для которого он сейчас нарядился, обещал ему не скучный бессодержательный вечер, а новую информацию, ибо позволял бросить свежий взгляд на то, как играют и дурачатся представители рода человеческого.

– Мне показалось, – задумчиво ответил он, – что мантия и шапочка для человека моих лет подойдут. Наряд очень простой, но выразительный, удобный и вполне уместный. Сначала я подумывал подобрать себе костюм древнеегипетского жреца, потом понял, что трудно будет раздобыть все элементы. А такой костюм имеет смысл надевать, только если он абсолютно исторически точен.

Никто не улыбнулся в ответ. Никто не смел улыбаться, когда доктор Максвелл Дин говорил об «исторической точности». Историю Египта он изучил так же, как изучал все остальное – и знал о ней все.

– Верно, – пробормотал сэр Четвинд, – все эти древние облачения так сложны…

– И полны символики, – закончил доктор Дин. – Символики с очень любопытными значениями, уверяю вас. Однако, боюсь, я прервал вашу беседу. Мистер Кортни говорил о чьих-то прекрасных глазах: можно спросить, кто эта красавица?

– Княгиня Зиска, – ответил лорд Фалкворд. – Я говорил, что ее взгляд мне не совсем по душе.

– Почему же? Почему? – с внезапным интересом спросил доктор. – Что не так с ее взглядом?

– Да все не так! – с принужденным смешком вмешался Росс Кортни. – Слишком уж он ярок, слишком неукротим для нашего Фалка! Египетским газельим глазам Фалк определенно предпочитает бледную голубизну доброй старой Англии!

– Вовсе нет, – отвечал Фалкворд с бóльшим жаром, нежели обычно. – Терпеть не могу голубые глаза! Мне нравятся серые с лиловым отливом, как у мисс Мюррей.

– Мисс Мюррей – очаровательная юная леди, – заметил доктор Дин. – Но ее красота довольно обыкновенна, а вот у княгини Зиска…

– Необыкновенная красота! – восторженно подхватил Кортни. – О чем я и говорю! Совершенно необычайная женщина – второй такой красавицы я не встречал!

Наступило недолгое молчание: доктор с любопытством переводил острый, проницательный взгляд с одного своего собеседника на другого. Наконец тишину прервал сэр Четвинд.

– Думаю, – заговорил он, неторопливо поднимаясь из глубин обширного кресла, – пора мне пойти переодеться к балу! На мне сегодня, знаете ли, будет виндзорский костюм! Удобнейшая штука, всегда вожу его с собой: может пригодиться на любом костюмированном балу, не привязанном к определенной эпохе. А вам всем не пора одеваться?

– Пожалуй, и правда пора! – откликнулся лорд Фалкворд. – Я сегодня стану неаполитанским рыбаком! Хотя, конечно, трудно поверить, что такое в самом деле носит хоть один рыбак в Неаполе – но, знаете ли, в театре их всегда так наряжают!

– Тебе, кстати, пойдет, – рассеянно пробормотал Росс Кортни. – Смотрите-ка, а вот и Дензил Мюррей!

Все инстинктивно обернулись. В «комнату отдыха» вошел красивый молодой человек, облаченный в живописный наряд флорентийского дворянина времен славного правления Медичи. Костюм этот удивительно подходил своему обладателю: его суровое, почти угрюмое лицо требовало сверкания драгоценностей, мягкого сияния бархата и шелков, чтобы подчеркнуть классические черты и усилить мрачный, страстный блеск темных глаз.

Дензил Мюррей был чистокровным шотландцем. Четкие брови, твердый рисунок губ, взгляд прямой и бесстрашный – все обличало в нем сына вересковых холмов, отпрыска гордого народа, презирающего «сассенахов»[11], и свидетельствовало, что он сохранил в себе достаточно наследства древних финикийских предков – горячей крови, дающей способность к крайним проявлениям и ненависти, и любви. Неторопливо, с каким-то сдержанным высокомерием приближался он к группе знакомых: казалось, он сознает, как хорош в этом костюме, однако никаких фамильярных замечаний на сей счет терпеть не станет. Его друзья поняли это и промолчали; не удержался только лорд Фалкворд.

– Ну и ну! Дензил, как же тебе идет! Чертовски хорошо выглядишь, знаешь ли!

Дензил Мюррей слегка поклонился, устало и насмешливо.

– Живешь в Риме – веди себя как римлянин; то же относится и к Египту, – рассеянно бросил он. – Раз хозяева отелей нынче задают костюмированные балы, приходится соответствовать. Отлично выглядите, доктор. Может, и вам, господа, пора пойти нацепить свое разноцветное тряпье? Уже больше десяти, а к одиннадцати подъедет княгиня Зиска.

– Ну, не одна же княгиня Зиска будет на балу, не так ли, мистер Мюррей? – с добродушно-покровительственным видом вставил сэр Четвинд-Лайл.

Дензил Мюррей смерил его презрительным взглядом.

– Не одна, – холодно ответил он. – Иначе хозяевам едва ли удалось бы отбить расходы. Но княгиня считается самой красивой женщиной Каира в этом сезоне, так что общее внимание будет приковано к ней. Вот почему я упомянул, что она приедет к одиннадцати.

– Она сама тебе так сказала? – поинтересовался Росс Кортни.

– Да.

Кортни взглянул вверх, взглянул вниз, явно хотел произнести что-то еще – впрочем, удержался и вышел вслед за лордом Фалквордом.

– Я слышал, – заговорил доктор Дин, обращаясь к Мюррею, – в нашем отеле сегодня поселился великий человек – знаменитый художник Арман Жерваз.

В тот же миг лицо Дензила просияло улыбкой.

– Мой самый дорогой друг в целом свете! – воскликнул он. – Да, он здесь. Днем я встретил его во дворе. Мы с ним очень старые приятели. Я гостил у него в Париже, он у меня в Шотландии. Отличный парень! Мыслит как сущий француз, но прекрасно знает Англию и по-английски говорит безупречно.

– Мыслит как сущий француз? – повторил сэр Четвинд-Лайл, уже вперевалку двигавшийся к выходу. – Ну и ну! Это как же?

– Он ведь и есть француз, – мягко ответил доктор Дин. – Так что вас, дорогой сэр Четвинд, не должно удивлять, что и идеи у него французские.

Сэр Четвинд фыркнул. Его охватило неприятное подозрение, что над ним – владельцем и редактором «Ежедневного циферблата» – смеются, и в ответ он немедля оседлал любимого конька: высокую Британскую Мораль.

– Француз там или не француз, – пропыхтел он, – а идеи в нынешней Франции проповедуются непростительные и опасные! О таком отсутствии принципов, о такой прискорбной безнравственности в… в… ну, хотя бы во французской прессе можно только пожалеть!

– А английская пресса ни в чем подобном не повинна? – лениво поинтересовался Дензил.

– Надеюсь, что нет, – отвечал сэр Четвинд. – Я, со своей стороны, не покладая рук…

И, негодующе бормоча что-то себе под нос, выплыл из комнаты, гордо неся перед собой огромное брюхо – оставив доктора Дина и молодого Мюррея вдвоем.

Странный контраст являли собой эти двое, друг напротив друга: один – маленький, тщедушный и костлявый, в профессорской мантии, свободно болтающейся на худых плечах; другой – высокий, широкоплечий, мускулистый, в роскошном наряде средневековой Флоренции, ни дать ни взять оживший и вышедший из рамы портрет аристократа тех времен. На несколько секунд между ними наступило молчание, а затем доктор заговорил вполголоса:

– Ничего у вас не выйдет, дорогой мой мальчик! Уверяю вас, ничего не выйдет. Вы лишь разобьете себе сердце, гонясь за мечтой. И не только себе, но и своей сестре – подумали ли вы о ней?

Дензил бросился в кресло, недавно освобожденное сэром Четвиндом, и испустил громкий вздох, более похожий на стон.

– Хелен ничего не знает… пока, – дрогнувшим голосом ответил он. – Да я и сам ничего не знаю. Откуда? Ведь я ни слова ей не говорил. Если выскажу все, что у меня на сердце, клянусь, она только рассмеется в ответ! Вы единственный, кто угадал мою тайну. Вы видели меня вчера вечером, когда… когда я сопровождал ее домой. Но так и не вошел в дом вместе с нею – она бы не позволила. У дверей она сказала мне «доброй ночи», привратник открыл, и она исчезла с глаз моих, как колдунья, как привидение! Порой мне думается: быть может, она и есть привидение? Так бела, так светла, так легко и бесшумно ступает по земле… и так прекрасна!

И он отвел взгляд, стыдясь своей несдержанности.

Доктор Максвелл Дин снял четырехугольную шапочку и принялся рассматривать ее подкладку так, словно увидел там нечто весьма занимательное.

– Верно, – медленно ответил он. – Я и сам порой так о ней думаю.

Тут разговор их был прерван: через «комнату отдыха» прошли толпой, торопясь в бальную залу, музыканты приглашенного военного оркестра, каждый со своим инструментом, а за ними несколько компаний в маскарадных костюмах, уже готовые к танцам и веселью. Пьеро и Пьеретты, монахи в низко надвинутых капюшонах, цветочницы, водоносы, символические фигуры «Ночи» и «Утра» соседствовали здесь с давно покойными королями и королевами – и все толпились, болтали и смеялись по пути в бальную залу. Среди них, однако, ярко выделялся один человек, чей высокий рост и могучее сложение, вместе с живописной, полудикарской красотой, заставляли всех поворачивать головы ему вслед, когда он проходил мимо, и отпускать шепотом разного рода комплименты. На маскарад он нарядился бедуинским вождем, и белизна складок тюрбана безупречно подчеркивала его пылающие черные глаза, густые темные кудри и естественный оливковый оттенок кожи. Белоснежным был и остальной его костюм – весь, не считая алого пояса, на котором висел убийственного вида кинжал и иное подходящее для бедуина оружие. Быстрым, уверенным и на удивление легким шагом этот человек вошел в холл и направился прямиком к Дензилу Мюррею.

– А! Вот и ты! – воскликнул он по-английски с едва заметным иностранным акцентом, пожалуй, даже приятным для слуха. – Дорогой мой, это же великолепно! Эпоха Медичи! Теперь попробуй только сказать, что ты не тщеславен: свою красоту ты сознаешь не хуже любой хорошенькой женщины! Ну а я, как видишь, сегодня оделся со скромной простотой.

Он рассмеялся, а Дензил Мюррей, лениво раскинувшийся в кресле, радостно вскочил ему навстречу.

– Да ладно тебе! – воскликнул он. – Со скромной простотой? Как бы не так! Смотри, на тебя все глазеют, словно ты с луны свалился! Нет, Арману Жервазу не дано быть «скромным и простым»!

– Почему бы и нет? – весело отвечал Жерваз. – Слава – дама капризная, и трубы ее слышны далеко не по всему миру. Почтеннейший владелец той грязной лавчонки, где я приобрел все детали своего бедуинского костюма, в жизни обо мне не слышал. Бедняга, он не знает, что потерял!

Тут взгляд пламенных черных глаз художника обратился на доктора Дина, который «изучал» его так же спокойно и бесцеремонно, как этот маленький ученый изучал все.

– Твой друг, Дензил? – спросил Жерваз.

– Да, – с готовностью ответил Мюррей, – и очень дорогой друг. Доктор Максвелл Дин. Доктор Дин, позвольте познакомить вас с Арманом Жервазом: тут дальнейшие представления не требуются!

– В самом деле! – отвечал доктор, церемонно кланяясь. – Это имя гремит по всему миру!

– Всемирная слава не всегда радует, – заметил Жерваз. – Да и не такая уж она всемирная, откровенно говоря. Золя – вот, пожалуй, единственный ныне живущий человек, которого действительно знает весь мир, хотя бы по фамилии. Это в природе человечества: единодушно превозносить порок!

– Не могу вполне с вами согласиться, – неторопливо проговорил доктор Дин, с каким-то особенным любопытством всматриваясь в смелые и гордые черты художника. – Члены Французской академии, быть может, поодиночке так же снисходительны к человеческим слабостям, как и большинство из нас; когда же собираются вместе, некий дух, выше и сильнее, чем их собственные, побуждает их вновь и вновь отвергать печально известного реалиста, приносящего все законы искусства и красоты в жертву открытому обсуждению тем, о которых немыслимо и упомянуть в приличном обществе[12].

Жерваз рассеянно рассмеялся.

– Рано или поздно Золя своего добьется, – ответил он. – Нет духа выше и сильнее, чем дух натурализма в человеке; и со временем, когда отомрут предрассудки и износится нынешняя слезливая сентиментальность, Золя по праву признают первым из французских академиков и осыплют почестями, какие ему и не снились. Таков путь всех «избранных». Как сказал Наполеон: «Le monde vient a celui qui sait attendre»[13].

На лице доктора, напоминающем мордочку хорька, теперь отражался самый живой и страстный интерес:

– Вы в самом деле в это верите, месье Жерваз? Уверены в том, что вы только что сказали?

– А что я сказал? Уже не помню! – улыбнулся Жерваз, зажигая сигарету и лениво закуривая.

– Вы сказали: «Нет духа выше и сильнее, чем дух натурализма в человеке». Это вы серьезно?

– Ну разумеется! Серьезнее не бывает! – И великий художник с улыбкой пояснил свою мысль: – Натурализм ведь не что иное, как Природа или все, что принадлежит Природе. А выше и сильнее Природы ничего на свете не найти!

– А как насчет Бога? – поинтересовался доктор Дин с таким видом, словно задавал собеседнику любопытную загадку.

– Бога?! – И Жерваз громко рассмеялся. – Pardon![14] Вы, должно быть, служитель церкви?

– Ни в коей мере! – с легким поклоном и смиренной улыбкой ответил доктор. – С церковью меня ничто не связывает. Я доктор юриспруденции и литературы, скромный ученик в области философии и естественных наук…

– Философии? Естественных наук? – прервал Жерваз. – И спрашиваете о Боге? Parbleu![15] Наука и философия оставили Его далеко позади!

– Вот оно что! – Доктор Дин даже руки потер от удовольствия. – Значит, таковы ваши убеждения? Так я и думал! Наука и философия, коротко говоря, побили беднягу Бога на его собственном поле! Ха-ха-ха! Отлично, просто отлично! И до чего забавно! Ха-ха-ха!

И «скромный ученик в области философии и естественных наук» покатился со смеху. Вид у него сделался презабавный: смеясь, он раскачивался туда-сюда, маленькие глазки совсем скрылись под нависшими бровями, а в углах тонких губ прорезались две глубокие складки, точь-в-точь как на древнегреческой маске, олицетворяющей Сатиру.

Дензил Мюррей побагровел от неловкости.

– Жерваз не верит ни во что, кроме Искусства, – пояснил он, словно извиняясь за своего друга. – Искусство – вот единственный смысл его существования; вряд ли у него есть время даже подумать о чем-нибудь другом.

– А о чем еще мне прикажешь думать, mon ami?[16] – насмешливо поинтересовался Жерваз. – О жизни? Но вся она для меня и есть Искусство, ибо под Искусством я понимаю идеализацию и преображение Природы.

– О, если так, вы просто романтик, – живо и увлеченно отвечал доктор Дин. – Сама Природа себя не идеализирует и не преображает: она – Природа, такая, как есть, и ничего более. В материи, неподвластной Духу, ничего идеального не найти.

– Именно так! – быстро и с некоторым жаром ответил Жерваз. – Это мой дух идеализирует ее, мое воображение проникает за ее покров, моя душа ее познает!

– Так душа у вас есть? – воскликнул доктор Дин, снова начиная смеяться. – И как же вы об этом узнали?

Жерваз взглянул на него с удивлением.

– Разумеется, у каждого человека есть внутреннее «я», – ответил он. – Мы называем его «душой», но это лишь фигура речи: на самом деле речь идет просто о темпераменте.

– Просто о темпераменте, вот как? Значит, вы не считаете, что эта душа способна вас пережить? Что она перейдет на новые стадии бытия и будет продолжать жизнь в вечности, в то время как тело ваше окажется в гораздо худшем состоянии, чем у египетских мумий – ибо никто не станет так же тщательно его сохранять?

– Разумеется, нет! – И Жерваз отбросил докуренную сигарету. – Бессмертие души давным-давно опровергнуто. Да и всегда эта теория была просто смехотворной. Нам и в нынешней жизни есть о чем побеспокоиться, и почему люди вечно стараются изобрести что-то еще – выше моего понимания. Самое что ни на есть дурацкое, варварское суеверие!

Из бальной залы уже плыли им навстречу звуки музыки. Чарующая мелодия вальса, веселая, нежная, ритмичная, словно размеренные взмахи крыльев, не то упрашивала, не то приказывала скорее идти танцевать. Дензил Мюррей явно начал терять терпение: он нервно прохаживался туда-сюда, провожая взглядом каждого, кто проходил через холл. Доктор Дин по-прежнему, казалось, не замечал никого, кроме Армана Жерваза: он подошел к нему ближе и осторожно коснулся двумя тонкими пальцами белоснежных складок бедуинского одеяния на груди, прямо против сердца.

– Дурацкое, варварское суеверие? – повторил он медленно и раздумчиво. – Так вы совершенно не верите в возможность жизни – или нескольких жизней – после того, как нынешняя жизнь для каждого из нас неизбежно, раньше или позже, окончится смертью?

– Ни в коей мере! Такие идеи я оставляю необразованным невеждам. Я был бы недостоин прогрессивных учений нашего времени, если бы верил в такую ерунду!

– Смерть, думаете вы, всему кладет конец? Смерть – и больше ничего? Никаких тайн там, за гробом?

При слове «там» глаза доктора Дина блеснули, и, словно подчеркивая свою мысль, он указал маленькой сухонькой рукой куда-то в пространство. На долю секунды этот жест произвел странное впечатление даже на беззаботного Жерваза; однако в следующее мгновение тот, опомнившись, рассмеялся.

– «Там»? Ну разумеется, «там» ничего нет! Дорогой мой сэр, к чему задаваться таким вопросом? Ничто не может быть проще и неоспоримее того факта, что смерть, как вы говорите, всему кладет конец.

В этот миг отдаленную музыку и гул голосов вокруг них прорезал женский смех, глубокий и на удивление музыкальный. Редкий смех – такой встречается реже, чем хорошая песня: обычно женщины смеются слишком громко, и звуки их веселья больше походят на гоготание гусей, чем на какие-либо более приятные мелодии природы. Не таково было это серебристое журчание: оно напоминало нежный голос волшебной флейты, доносящийся откуда-то издалека, и не обещало ничего, кроме сладости. При первых звуках его Арман Жерваз вздрогнул и резко повернулся к своему другу Мюррею с изумлением, даже замешательством на лице.

– Кто это? – требовательно спросил он. – Я где-то уже слышал этот чудный смех! Должно быть, эта женщина мне знакома!

Дензил едва ли его услышал. Бледный, с глазами, полными страстного желания, неотрывно следил он за приближающейся группой людей в маскарадных костюмах. Веселая толпа сгрудилась вокруг одной центральной фигуры – женщины, облаченной в блистающие золотые шелка, с драгоценностями, сверкающими на талии, на груди и в волосах, с лицом, до самых глаз закрытым покрывалом, по старинному египетскому обычаю. Женщина шла так легко, так плавно, будто плыла по воздуху; и необычайная красота ее, даже полускрытая избранным ею нарядом, казалось, создавала вокруг особую атмосферу восторга и благоговейного трепета. Маленький мальчик-нубиец в ярко-алом костюме шел перед ней, смиренно пятясь задом, и медленно обмахивал свою госпожу опахалом из павлиньих перьев, изготовленным по образцам, запечатленным на причудливых барельефах Древнего Египта. Блеск этих павлиньих перьев, золотых одежд, драгоценных камней и, наконец, чудное сияние черных глаз незнакомки поразили Жерваза, точно внезапный удар молнии. Что-то – он сам не знал что – ослепило его, вскружило голову; едва ли сознавая, что делает, он бросился вперед – и тут же ощутил у себя на плече сухонькую ручку доктора Дина и остановился в смущении.

– Прошу прощения, – проговорил маленький ученый, недоуменно и чуть насмешливо приподнимая брови. – Но разве вы знаете княгиню Зиска?

Глава 2

Жерваз, все еще пораженный чудесным видением, перевел на него недоуменный взгляд.

– Как вы ее назвали? Княгиня Зиска?.. Нет, мы с ней не знакомы… хотя подождите… Да, кажется, я ее видел… где-то. В Париже, может быть? Вы не могли бы меня ей представить?

– Оставляю эту обязанность мистеру Дензилу Мюррею, – ответил доктор Дин, скромно заложив руки за спину. – Он знает ее лучше, чем я.

И, слегка усмехнувшись, поплотнее надвинул на голову академическую шапочку и зашагал в сторону бальной залы.

Жерваз стоял в нерешимости, не отрывая взгляда от сияющей фигуры, что плыла у него перед глазами подобно эфирному видению. Дензил Мюррей уже вышел вперед, чтобы поздороваться с княгиней, и сейчас говорил с нею; красивое лицо его озарилось восхищением, которое он и не пытался скрыть. Мгновение поколебавшись, Жерваз тоже сделал пару шагов вперед – и услышал обрывок их разговора.

– Из вас получилась безупречная египетская царица! – говорил Мюррей. – Ваш костюм – само совершенство.

Она рассмеялась в ответ. Снова этот чудный нежный смех! Он эхом отдавался у Жерваза в ушах, туманил мозг, пульсировал в крови; в мелодичных звуках чудилось нечто странно знакомое.

– Вы так думаете? – ответила она. – Что ж, я вполне «исторически достоверна», как выразился бы ваш друг доктор Дин. Украшения на мне подлинные – все из одной гробницы.

– В вашем наряде, княгиня, я нахожу лишь единственный недостаток, – заметил один из воздыхателей, вошедших в холл с ней вместе. – Он почти полностью скрывает лицо. Как вы жестоки ко всем нам!

Легким движением руки княгиня отмела комплимент.

– Так было принято в Древнем Египте, – ответила она. – Любовь в те давние дни была не такова, как сейчас: одного взгляда, одной улыбки хватало, чтобы воспламенить душу, притянуть к ней другую, и чтобы обе они сгорели во внезапно вспыхнувшем огне! В молодости египтянки закрывали лица, дабы их не сочли бесстыдницами, заманивающими мужчин, а в старости прикрывались еще тщательнее, чтобы не оскорблять своими морщинами красоту Бога-Солнца. – Она улыбнулась сияющей улыбкой – и Жерваз, сам того не сознавая, словно во сне, сделал к ней еще несколько шагов. – Однако я не обязана постоянно держать лицо закрытым! – продолжала княгиня, и с этими словами отбросила покрывало, явив лицо поразительной красоты: белое, точно лилия, и столь совершенных черт, что мужчины вокруг застыли, на миг лишившись и дыхания, и дара речи. – Что скажете, мистер Мюррей? Такая я вам больше по душе?

Побледнев еще сильнее, Дензил склонился к ней и что-то тихо проговорил. Удивленно и с легким недовольством вздернув безупречные брови, княгиня повернулась и взглянула ему прямо в глаза.

– Вы говорите очень милые вещи, но не всегда они мне приятны, – заметила она. – Впрочем, несомненно, это моя вина.

И снова двинулась вперед, а маленький паж-нубиец, как прежде, пятился перед ней и обмахивал опахалом. Жерваз встал у нее на пути и, когда она приблизилась, шагнул вперед.

– Представь меня, – приказал он Дензилу.

Тот взглянул на друга, явно удивленный едва сдерживаемой страстью в его голосе.

– Да, разумеется. Позвольте, княгиня! – Та остановилась – воплощение благосклонного внимания. – Разрешите представить вам моего друга Армана Жерваза, самого знаменитого художника Франции. Жерваз – княгиня Зиска.

Глубокий темный взгляд княгини остановился на лице француза. С дерзким восхищением Жерваз смотрел прямо на нее: и в миг, когда взоры их встретились, его вновь охватило то же непонятное чувство – дрожь и головокружение. Нечто странно знакомое было в этой женщине: в слабом аромате, исходящем от ее одеяния, в блеске золотокрылого скарабея на груди, в загадочном сверкании усыпанной изумрудами змейки в волосах; и более всего – более всех этих пустяков – в звуке голоса, нежном и властном, дивно прекрасном и смутно-зловещем.

– Наконец-то мы встретились, месье Жерваз! – медленно проговорила княгиня, изящно наклонив голову. – Но я не могу смотреть на вас как на незнакомца, ибо давно, уже очень давно знаю вас – душой!

И со странной улыбкой, сияющей и загадочной, грациозно протянула ему маленькую руку, украшенную причудливыми египетскими камнями.

Ее улыбка пробудила в Жервазе нечто дикое, неукротимо-чувственное; пульс его участился.

– Мне кажется, и я вас знаю! – ответил он. – Быть может, видел вас во сне – сне о красоте, какой доселе не встречал наяву!

На последних словах он понизил голос до влюбленного шепота.

Княгиня промолчала, и по лицу ее нельзя было понять, чем стал для нее этот смелый комплимент – удовольствием или оскорблением. Сердце молодого Дензила Мюррея пронзила внезапная боль: впервые в жизни он осознал, что между мужчинами, как и между женщинами, случается то, что называют «мелочной ревностью» к возможному сопернику, вместе с мучительным желанием затмить его во всем – нарядом, манерами, поведением. Мрачный взгляд его остановился на высокой мускулистой фигуре Жерваза; его атлетическое телосложение и природную легкость движений Мюррей отметил с раздражением, которого тут же устыдился. Сам он был, несомненно, хорош собой и это знал – как сознавал и то, что выбранный им флорентийский наряд удачно подчеркивает его красоту; однако Жерваз отличался особенным врожденным очарованием, неуловимой изюминкой, помогавшей ему живописно смотреться в любое время и при любых обстоятельствах. Даже когда он гостил у Мюррея в Шотландии и там, сообразно местным обычаям, носил в основном мешковатый твид – люди не упускали случая заметить, что Арман Жерваз, пожалуй, единственный, кто способен артистично выглядеть и в твиде. А нынешнее белоснежное одеяние бедуина шло ему как нельзя лучше; и теперь, когда он не сводил глаз с княгини Зиска, во взгляде его и в очертании губ ощущалась какая-то беспокойная страсть, словно говорившая: он не просто «нарядился» дикарем – в нем в самом деле живет нечто дикое и неукротимое.

В миг, когда Жерваз склонился к руке княгини Зиска и поцеловал ее одновременно с некой дерзостью и благоговением, Дензила обожгла мысль: как же похожи эти двое, сильный мужчина и прекрасная женщина. В их внешности было немало общих черт: прямые, ровные черные брови, взгляд, в котором неукротимость странно смешивалась с нежностью, грациозные очертания сильных и гибких тел, необычайная легкость движений – но кроме этого было и какое-то общее сходство, то, что, оставляя их различными, все же делало неуловимо схожими. Не то, что называют «семейным сходством» – скорее некий общий «типаж», говорящий о принадлежности к одному народу или племени: не знай Мюррей, что его друг Жерваз – француз из Прованса, и не считай, что княгиня Зиска русского происхождения, решил бы, что оба они уроженцы Египта, и из высшей касты, из чистейших аристократических родов. Мысль так поразила его, что Мюррей непременно высказал бы ее вслух, если бы не услышал в тот самый миг, как Жерваз смело предлагает княгине танец за танцем, явно надеясь, что сегодня в ее бальную программку будет вписано одно лишь его имя – дерзость, заставившая Дензила вспомнить о собственных правах.

– Княгиня, первый вальс вы обещали мне, – заметил он, покраснев.

– В самом деле! И вы его получите, – с улыбкой ответила она. – А месье Жервазу достанется второй. Музыка звучит так приглашающе: может, войдем?

– Мы испортим эффект от вашего появления, если будем так толпиться вокруг, – заметил Дензил, с некоторым недовольством взглянув на Жерваза и прочих мужчин, окружающих княгиню.– Кстати, вы так и не сказали нам, кого изображаете сегодня вечером. Должно быть, какую-то царицу былых времен?

– О нет, на самодержавную власть я не притязаю. Сегодня я – живой портрет одной прославленной, хоть и не вполне добропорядочной особы из седой древности, с которой у нас наполовину совпадают имена: это древняя танцовщица по имени Зиска-Чаровница, любимая наложница великого египетского воина, который в забытых ныне исторических папирусах именовался Могучим Араксом.

Она умолкла; молчали и обожатели, завороженные звуками ее голоса. После короткой паузы княгиня устремила взор на Жерваза и продолжала, обращаясь словно к нему одному:

– Верно, я Чаровница. Особа крайне неблагопристойная – по крайней мере, такой счел бы ее любой добрый англичанин. Дело в том, что, видите ли, Аракс на ней так и не женился!

Пояснение, сделанное с самым невинным видом, вызвало у ее обожателей дружный смех.

– Во Франции никто не счел бы ее «неблагопристойной», – легкомысленно заметил Жерваз. – У нас женщина от этого становится только интереснее!

– Так, значит, современная Франция чем-то похожа на Древний Египет? – с улыбкой поинтересовалась княгиня. – А найдутся ли там французы, множеством возлюбленных и измен подобные Араксу?

– Я бы сказал, моя родина населена его точными копиями, – усмехнулся Жерваз. – А что, он был какой-то выдающийся человек?

– О да! Древние легенды называют его величайшим воином своего времени – как вы, месье Жерваз, величайший художник.

Жерваз поклонился.

– Вы мне льстите, прекрасная Чаровница! – проговорил он; и, едва это странное имя слетело с его губ, вдруг содрогнулся, будто ужаленный, и, казалось, на мгновение забыл, о чем говорит.

Княгиня подняла на него вопросительный взгляд темных глаз.

– Месье Жерваз, вас что-то беспокоит?

Он недоуменно нахмурился.

– Да нет, ничего… жара… воздух… сущие пустяки, уверяю вас! Так вы присоединитесь к танцующим? Дензил, музыка зовет! Когда закончится твой вальс с княгиней, настанет моя очередь. А пока… au revoir![17]

И он отступил, пропуская остальных. Княгиня Зиска проплыла мимо него беззвучно и грациозно, словно бестелесное создание; за ней неотступно следовал Дензил Мюррей, ребенок-нубиец обмахивал опахалом их обоих, а позади шумной толпой шагали обожатели, порабощенные дивной красавицей. Жерваз смотрел вслед маленькой процессии: что-то случилось с его зрением – все расплывалось, представало искаженным, перед глазами стоял туман. Уже в дверях, отделяющих холл от бальной залы, княгиня обернулась и с улыбкой взглянула на него. Взгляды их встретились – поверх множества чужих голов встретились в мгновенной вспышке взаимопонимания! А в следующий миг красавица исчезла, растворилась в ярком сиянии множества ламп – светило, поглощенное морем света – и Жерваз остался один.

Он рухнул в кресло и долго невидящим взором смотрел на сложный узор ковра у себя под ногами. Наконец провел рукой по лбу, смахивая капли пота.

– Что со мной? – пробормотал он. – Уж не подхватил ли я лихорадку, не пробыв в Каире и сорока восьми часов? Что за вздор у меня в голове? И где я прежде ее видел? В Париже? Санкт-Петербурге? Лондоне? Чаровница!.. Чаровница… Почему так знакомо звучит ее имя? Зиска-Чаровница! Как название любовного романа или цыганской песни… Ба! Я словно сплю наяву. Ее лицо, глаза мне так знакомы: но где, где же я ее видел и разыгрывал перед ней дурака прежде? Может, она работала натурщицей в какой-то студии? Возможно, я видел ее в дни бедности, и образ ее так прочно отпечатался в моей памяти, что теперь, несмотря на изменившуюся обстановку, я сразу его узнал? Мне знаком даже аромат ее волос… кажется, он проникает мне в кровь… опьяняет… отравляет… душит!

С яростным жестом он вскочил, однако после минутной паузы снова сел и уставился в пол.

Беззаботная музыка, доносящаяся из бальной залы, плясала в воздухе вокруг него, преломлялась и сладостными отзвуками отражалась от стен; но Жерваз ничего не слышал и не видел.

– Боже мой! – проговорил он наконец, задохнувшись от волнения. – Возможно ли, что я ее люблю?

Глава 3

В бальной зале час от часу становилось все веселее. Наверное, прозвучит банально, однако празднествам такого рода маскарадные костюмы придают особую свободу, яркость и очарование. Те же люди, что в обычных траурно-черных фраках молчаливы, серьезны и строго соблюдают все правила приличия, переодевшись во что-нибудь красочное и живописное, из тех времен, когда одежда была делом не только моды, но и искусства, вместе с фраком отбрасывают привычную сдержанность: не просто выглядят как нельзя лучше, но каким-то чудом меняют и манеры – становятся изысканно любезны, остроумны и обаятельны настолько, что родные и друзья взирают на них в изумлении и спрашивают себя, отчего их близкий вдруг так переменился к лучшему. Немногие читали «Sartor Resartus»[18] с пользой для себя, поэтому, в отличие от Тёйфельсдрёка, не понимают, что «Мир держится шитьем» – иначе говоря, поведение человека зависит от того, во что одет; костюм времен Людовика Пятнадцатого или Шестнадцатого вдохновляет своего носителя на изящные манеры и изысканную вежливость с дамами, а костюм нашего девятнадцатого века порождает резкость, отрывистость, краткость в речах, быть может, более искренних, но отнюдь не льстящих прекрасному полу.

На маскараде всегда больше флирта, чем на обычном балу. Вот и сейчас, после первого десятка танцев, когда над башенками и минаретами Каира, осветив все видимые предметы почти так же ярко, как днем, взошла прекраснейшая из лун, в коридоры и на террасы «Джезире-Паласа» высыпали многочисленные парочки. Тут средневековые воины и аристократы гуляли под руку с древними богинями, испанками и итальянками былых времен; там дерзкий тореадор нашептывал что-то на ушко королеве в короне, а пестрые шуты увивались вокруг цветочниц всех стран и народов в самых невообразимых нарядах. Тут и сэр Четвинд-Лайл, затянувший брюхо в виндзорскую униформу, пошитую для него два или три года назад, безмятежно прогуливался под луной и краем глаза посматривал, как его «девочки», Мюриэл и Долли, обрабатывают «интересных» холостяков. Тут и леди Фалкворд, изумительная и почти пугающая в образе герцогини Гейнсборо, порхала туда-сюда, кокетничала с одним, интимно склонялась к другому, хихикала, пожимала плечами, взмахивала веером и в целом вела себя словно девица семнадцати лет, отпущенная из школы на каникулы. А вот и достопочтенный доктор Максвелл Дин: утомленный энергичными прыжками в лансье[19], он вышел на террасу глотнуть свежего воздуха, обмахиваясь своей шапочкой и прислушиваясь к разговорам всех встречных, независимо от того, насколько эти разговоры его касались. У доктора бывали любопытные теории, и вот одна из них: если вы случайно подслушали нечто, очевидно для вас не предназначенное, – не тревожьтесь: значит, было «предначертано», чтобы в этот миг вы, намеренно или ненамеренно, услышали то, что на первый взгляд совершенно вас не касается. Рано или поздно, всегда утверждал он, вы поймете, зачем это было нужно.

– Нет ничего смешнее, – добавлял он, – известной поговорки: «Кто подслушивает, тот ничего доброго о себе не услышит». Вот вы услышали чужой разговор и начали прислушиваться. Что дальше? Может статься, услышите, как вас бранят. И что с того? Ничто не может быть полезнее такой брани за глаза. Она приносит сразу две выгоды: предупреждает, что люди, которых вы почитали друзьями, вам вовсе не друзья, и избавляет от того преувеличенного мнения, которое вы, возможно, питаете относительно собственной персоны. Будьте мудры – ко всему прислушивайтесь, как я! Я-то в этом поднаторел. И никогда мне не случалось подслушивать напрасно. Все данные, полученные таким способом, хоть и кажутся поначалу разрозненными и бессвязными, со временем складываются вместе, словно детали головоломки, и оказываются исключительно полезными в моей работе. Так что я, где бы ни был, держу уши открытыми.

Понятно, что для личности с такими взглядами жизнь представляет огромный интерес: и доктору Дину не бывало скучно никогда – даже в беседах с человеческим типом, широко известным под именем Дурак Набитый. Дурак Набитый являлся для него таким же любопытным произведением природы, как эму или крокодил. И сейчас, обратив свою умную острую мордочку к глубоким и теплым египетским небесам и принюхиваясь к здешним ароматам с видом ценителя, открывшего флакон духов, доктор взглянул в дальний конец террасы – и улыбнулся. Там одиноко стояла Мюриэл Четвинд-Лайл, наряженная булонской рыбной торговкой, и метала свирепые взгляды в спину торопливо удаляющегося «белого гусара» – не кого иного, как Росса Кортни.

«До чего же неуместно смотрится «булонская рыбная торговка» в Египте! – сказал себе доктор. – Но она этого не понимает. Отсутствие вкуса и такта, характерное для всего семейства Четвинд-Лайл. Похоже на рыцарское звание ее отца: для него это пустая побрякушка, лишенная смысла и значения, которую он пожелал и добился просто потому, что красиво блестит».

Вслух же он спросил:

– Мисс Мюриэл, отчего вы не танцуете?

– Ах, не знаю. Я устала, – надувшись, отвечала та. – И потом, все мужчины вертятся вокруг этой женщины, Зиска, никого больше не замечают. Все как будто потеряли от нее головы!

– А-а! – ответил доктор Дин и потер руки. – Что ж, возможно. Она ведь и вправду красавица.

– Не знаю, чем она так уж хороша! – кипя от невысказанной ярости, горячо заговорила Мюриэл Четвинд-Лайл. – По-моему, дело не во внешности, а в костюме. Никто не знает, кто она такая и откуда – и, кажется, никому это не интересно! Бегают за ней как сумасшедшие, и тот художник, что приехал сегодня, Арман Жерваз – он безумнее всех! Вы заметили, что он только с ней и танцует?

– Трудно не заметить, – с чувством кивнул доктор. – Мне не случалось видеть более завораживающего зрелища, чем вальс этих двоих. Физически они как будто созданы друг для друга.

Мюриэл презрительно фыркнула.

– Скажите это лучше мистеру Дензилу Мюррею. Он и так мрачнее тучи, а от ваших слов веселее ему не станет!

Она оборвала себя и умолкла, заметив, что к ним приближается новое лицо – красивая хрупкая девушка в белом одеянии античной весталки, с венком серебристого мирта на голове. Девушка подошла к доктору Дину и тронула его за плечо.

– Можно мне с вами поговорить?

– Дорогая моя мисс Мюррей! Разумеется! – И доктор Дин немедленно повернулся к ней. – Чем могу служить?

Несколько шагов они прошли в молчании. За спиной у них Мюриэл Четвинд-Лайл развернулась и неохотно поплелась назад, в бальную залу.

– Что такое? – повторил свой вопрос доктор Дин. – Вы чем-то расстроены: скажите мне, что случилось?

Хелен Мюррей подняла на него глаза – серые глаза с фиолетовым отливом, цветом которых так восхищался лорд Фалкворд; сейчас они были полны слез.

– Как я жалею, – заговорила она, – как жалею, что мы поехали в Египет! Кажется, здесь нам грозит беда: я чувствую, надвигается что-то страшное. Доктор Дин, вы видели нынче вечером моего брата?

– Видел, – коротко ответил он и снова погрузился в молчание.

– И что вы думаете? – тревожно спросила Хелен. – Чем объясняете вы эту его… странность… грубость – даже со мной?

При этих словах слезы переполнили ее глаза и полились по щекам, как ни старалась она их удержать. Доктор Дин остановился и сжал обе ее руки в своих.

– Дорогая моя Хелен, – заговорил он, – не тревожьтесь так. Вы только мучаете себя понапрасну. Ничто не в силах остановить поступь Неотвратимого. Я наблюдаю за Дензилом, наблюдаю за вновь прибывшим Арманом Жервазом, наблюдаю за этой таинственной Зиска, наконец, наблюдаю за вами. И что же вижу? Неотвратимость – одну лишь непобедимую поступь Рока. Влюблен Дензил, влюблен Жерваз, влюблены все вокруг, кроме меня и еще одной особы. Паутина сплетена, и я – злосчастная мушка, что, сама не зная как, попала в самую ее середину. Но паук, дорогая моя, тот паук, что сплел эту паутину, – это княгиня Зиска, и она никого здесь не любит! Это она – та вторая особа. Она влюблена не более чем я. Нет, у нее на уме что-то иное: пока не знаю что, но точно не любовь! Кроме ее и меня, влюблен весь отель – и вы тоже!

Хелен высвободила руки; ее нежное лицо озарилось румянцем.

– Я… – пролепетала она. – О нет, доктор Дин, вы ошибаетесь…

– Ни разу в жизни доктор Дин не ошибался в сердечных делах, – с самодовольной усмешкой отвечал он. – Ну же, дорогая моя, не смущайтесь и не обижайтесь. Вас с братом я знаю с тех пор, когда вы были маленькими сиротками: кто же, если не я, поговорит с вами начистоту? Вы, малютка Хелен, влюблены – и совершенно напрасно влюблены – в этого человека, Жерваза. Я много слышал о нем, но до сегодняшнего вечера не встречал. И, должен вам сказать, мне он не по душе.

Хелен побледнела так же стремительно, как до того порозовела; лицо ее в призрачном свете луны казалось настоящим воплощением горя.

– Два года назад он провел лето у нас в Шотландии, – тихо произнесла она. – И был таким милым…

– Ха! Не сомневаюсь. Должно быть, всячески вас обольщал. Прекрасно представляю, как он это проделывал. Неподалеку от вашего дома есть очень романтичная лощина – на берегу реки, там, где лет пять назад я поймал пятнадцатифунтового лосося. Ха! Ловля лосося – здоровое занятие, куда здоровее, чем крутить романы. Нет, Хелен, нет! Жерваз для вас недостаточно хорош: вы заслуживаете лучшего. Он говорил с вами сегодня?

– Да, и танцевал.

– Хм! Много?

– Только один раз.

– А сколько раз он танцевал с княгиней Зиска?

Хелен поникла головой и молчала. Вдруг сухонькая рука доктора мягко, но крепко сжала ее руку.

– Взгляните! – прошептал он.

Она подняла взгляд и увидела, как на террасу, в сияние луны, выходят две фигуры. Белоснежное бедуинское одеяние одного и золотое шитье на другой позволяли безошибочно их узнать: Жерваз и княгиня Зиска. Из груди Хелен вырвался тихий, сдавленный вздох.

– Пойдемте внутрь, – пролепетала она.

– Вот еще! Зачем же? Напротив, давайте к ним присоединимся.

– О нет! – воскликнула Хелен, содрогнувшись от одной этой мысли. – Я не могу, пожалуйста, не просите! Я стараюсь, клянусь вам, очень стараюсь не думать о княгине дурно; но она… не знаю… чем-то меня отталкивает. По правде сказать… наверное, я ее боюсь.

– Боитесь? Фу! С чего вам ее бояться? Верно, нечасто встретишь женщину с глазами как у летучей мыши-вампира: да только пугаться здесь нечего. Я как-то раз препарировал глаза «вампира»: весьма, весьма любопытная работа. Да, у княгини такие же глаза: разумеется, побольше и покрасивее, но выражение точь-в-точь такое же. Вы знаете, я стремлюсь изучить все, что попадается на пути, – и сейчас изучаю ее. Что же? Вы твердо намерены бежать?

– Я обещала танец мистеру Кортни, – нервно ответила Хелен.

– Что ж, закончим наш разговор в другой раз. – И доктор по-отечески похлопал ее по руке. – А о Дензиле не тревожьтесь, с ним все будет хорошо. И послушайтесь моего совета: не ищите себе в мужья бедуина! Выходите за честного, простого англичанина с добрым сердцем, который будет любить вас и беречь, а не за непредсказуемого дикаря, который бросит вас посреди пустыни!

Хелен, будто испуганная птичка, почти бегом бросилась в бальную залу, где уже гремели первые звуки вальса, и Росс Кортни оглядывался в поисках своей партнерши – а доктор Дин, добродушно улыбнувшись ей вслед, двинулся к двум неподвижным фигурам, живописно озаренным луной.

«Что за каша тут заваривается! – размышлял он. – Этот «Джезире-Палас», как по мне, не отель, а настоящий сумасшедший дом. Взять хоть леди Фалкворд, которая в шестьдесят лет ведет себя словно ей двадцать, или Мюриэл и Долли Четвинд-Лайл, что преследуют мужчин с азартом и упорством охотников за тиграми. И все влюблены: Хелен, Дензил, Жерваз… Что творится! Сколько предметов для вдумчивого изучения! И еще эта княгиня Зиска…»

Он оборвал свои размышления на полуслове: странная торжественность ночи смутно поразила его и взволновала душу. На городе, на террасе, озаренной луной, на двух фигурах, к которым он приближался, – на всем лежала таинственная и строгая печать; и, когда княгиня Зиска, услышав шаги, подняла на него взгляд, доктор с неудовольствием ощутил, что вздрагивает, точно от холода, и что какое-то неопределимое беспокойство смущает его обычную безмятежность.

– Наслаждаетесь прогулкой под луной, доктор? – поинтересовалась Зиска.

Ее покрывало было сейчас отброшено и небрежными складками лежало на плече; и лицо с тонкими, словно бесплотными чертами и кожей, как будто светящейся изнутри, казалось слишком прекрасным, чтобы принадлежать человеку.

Доктор Дин ответил не сразу: он задумался о примечательном сходстве между Арманом Жервазом и мужской фигурой на одной древнеегипетской фреске из Британского музея.

– Наслаждаюсь… м-м… чем? Прогулкой под луной? А-а… ну да, разумеется! Прошу меня простить, княгиня: я частенько задумываюсь бог весть о чем и в такие минуты, боюсь, становлюсь глуховат. Верно, сегодняшняя ночь весьма располагает к размышлениям; да и можно ли в такой стране, под такими небесами… – и он указал ввысь, на сияющее ночное небо, – не вспоминать о великих исторических сюжетах прошлого?

– Думаю, они не слишком отличались от сюжетов настоящего, – с улыбкой заметил Жерваз.

– Позвольте усомниться. Историю творит человек: а в ранние дни цивилизации, думается мне, характер человека был иным – более прямым, мужественным, целеустремленным, что делало его склонным к великим деяниям.

– А величайшее и славнейшее деяние в те времена состояло в том, чтобы прикончить как можно больше своих собратьев по человеческому роду! – рассмеялся Жерваз. – Этим и прославился тот знаменитый воин, Аракс, о котором сейчас рассказывает мне княгиня.

– Аракс был велик, но теперь Аракс – забытый герой, – нараспев проговорила княгиня; каждый слог, произносимый ее сладостным голосом, отдавался в ушах как звон серебряного колокольчика. – Никто из современных исследователей ничего о нем не знает. Даже гробница его пока не найдена: а ведь его похоронили среди пирамид, с почестями, подобающими царю. Когда-нибудь, несомненно, ваши ученые раскопают и его могилу.

– Мне кажется, пирамиды исследованы вдоль и поперек, – заметил доктор Дин. – Едва ли что-то важное осталось неизвестным.

Княгиня изогнула прекрасные брови.

– Вот как? Ах да! Простите, разумеется, вы знаете об этом больше меня! – ответила она со смешком, в котором не чувствовалось веселья – скорее заметное недовольство.

– Этот Аракс меня заинтриговал, – заговорил Жерваз. – Отчасти, пожалуй, потому что его мумии повезло сохраниться нетронутой. Никто его не выкапывал, не разматывал его пелены, не фотографировал, да и все украшения остались при нем. А во вторую очередь любопытен он мне тем, что, судя по всему, любил прославленную танцовщицу своего времени, которую сегодня представляет княгиня, – Чаровницу. Хотел бы я узнать эту историю до приезда в Каир – тогда сегодня нарядился бы Араксом!

– Чтобы изобразить возлюбленного Чаровницы? – поинтересовался доктор.

– Вот именно, – блеснув глазами, ответил Жерваз. – Полагаю, мне бы удалась эта роль!

– Вы с успехом сыграли бы любую роль, – любезно ответил доктор. – А роли любовников большинству мужчин удаются как нельзя лучше!

Княгиня с улыбкой перевела на него взгляд. Золотой скарабей – брошь у нее на груди – зловеще блеснул в свете луны, и таким же зловещим блеском отозвался взгляд черных глаз.

– Может, поболтаете со мною? – предложила она, непринужденно положив руку на плечо доктору. – Я устала, а разговоры всех прочих гостей так банальны! Месье Жерваз, кажется, готов танцевать со мной всю ночь, но мне лень. Неистощимую энергию лучше оставить леди Фалкворд и всем этим английским мисс и мадам – а я люблю покой.

– Как и большинство русских женщин, я полагаю, – заметил доктор.

Она рассмеялась:

– Я не русская!

– Знаю. Я никогда так и не считал, – спокойно ответил он, – но все прочие в отеле пришли к заключению, что вы из России.

– Они все ошибаются! Как мне их разубедить? – воскликнула княгиня, очаровательно приподняв брови.

– Никак! Оставьте коснеть в невежестве. Я не стану их просвещать, хотя знаю, откуда вы родом.

– Знаете? – При этих словах какая-то тень омрачила ее черты. – Но, возможно, вы тоже ошибаетесь!

– Не думаю, – вежливо, но твердо произнес доктор Дин. – Вы египтянка. Родились в Египте; порождены Египтом. Чистый Восток! В вас нет ничего западного. Разве не так?

Зиска бросила на него загадочный взгляд.

– Вы очень близки к истине, – ответила она, – и все же не совсем правы. Да, изначально я из Египта.

Доктор Дин удовлетворенно кивнул.

– Изначально! Вот именно! Это я и имел в виду. Изначально! Позвольте проводить вас на ужин.

Он протянул ей руку, однако тут вперед торопливо шагнул Жерваз.

– Княгиня… – начал он.

Она только отмахнулась.

– Дорогой мой месье Жерваз, мы ведь не в пустыне, где вожди бедуинов делают что хотят! Мы в современном каирском отеле, и все добрые английские мамочки будут страшно шокированы, видя, что мы с вами не отходим друг от друга. Припомните, я танцевала с вами уже пять раз! И потанцую еще раз, перед отъездом. Когда начнется наш вальс, найдете меня в комнатах наверху.

Она двинулась прочь, опираясь на руку доктора Дина, а Жерваз угрюмо смотрел им вслед. Когда княгиня скрылась, он закурил и принялся ходить взад-вперед по террасе, хмуря брови в какой-то нелегкой думе. Вдруг темный человеческий силуэт скрыл от него луну, и на плечо ему легла рука Дензила Мюррея.

– Жерваз, – начал Мюррей хрипло и как бы с трудом, – мне нужно с тобой поговорить.

Жерваз окинул его взглядом, с добродушно-сочувственной усмешкой подметив и бледность лица, и дикий блеск глаз.

– Выкладывай, дружище.

Дензил смотрел на него, закусив губы и сжимая кулаки, словно изо всех сил пытаясь сдержать ярость.

– Княгиня Зиска… – начал он – и умолк.

Жерваз улыбнулся и щелчком стряхнул пепел с сигареты.

– Княгиня Зиска, – повторил он. – Да? И что с ней? Кажется, ни о ком больше во всем Каире не говорят. Любой человек в этом отеле каждый разговор начинает с тех же слов, что и ты: «княгиня Зиска»! Честно сказать, очень смешно!

– А мне не до смеха, – с горечью отвечал Дензил. – Для меня это дело жизни и смерти. – Он снова остановился; Жерваз ждал, глядя на него с любопытством. – Мы с тобою, Жерваз, всегда были добрыми друзьями, – продолжал Дензил, – и я не хочу, чтобы что-то встало между нами. Так что, думаю, лучше всего мне набраться духу и высказать все начистоту. – Дензил снова поколебался, побледнел еще сильнее, а затем в глазах его вспыхнуло пламя, и он объявил: – Жерваз, я люблю княгиню Зиска!

Жерваз отбросил сигарету и расхохотался с каким-то диким весельем в голосе.

– Очень жаль, мой милый! Очень-очень жаль – и тебя, и меня! Всем сердцем и душой оплакиваю я положение, в котором мы оба оказались. Обоим нам не повезло, но ничего тут не поделаешь. Ты любишь княгиню Зиска – и, клянусь всеми богами Египта и христианского мира, я тоже ее люблю!

Глава 4

Дензил отшатнулся, затем импульсивно бросился к Жервазу: лицо его побагровело, глаза пылали яростным огнем.

– Ты? Ты ее любишь? Как?! Всего за какой-то час – ты!.. Ты столько раз мне хвастался, что у тебя нет сердца, что в женщинах ты видишь лишь модели для своих полотен – а теперь говоришь, что любишь женщину, которую до сегодняшнего вечера никогда не видел?!

– Хватит! – вдруг помрачнев, прервал его Жерваз. – В этом я не уверен. Нет, я точно ее видел – пусть и не могу припомнить где. Но огонь, взволновавший мою кровь, определенно разожжен какой-то старой, ныне ожившей страстью. И глаза этой женщины, которая свела с ума нас обоих, – о, друг мой, не святость они излучают, вовсе нет! Будем оба честны. В облике Madame la Princesse[20] есть нечто злое – и оно взывает ко злу в нас самих. Если это зло подчинит нас и увлечет за собой – tant pis pour nous![21] Тебя мне жаль более, чем себя: ты хороший парень, au fond[22], в тебе есть то, что мир нынче учится презирать, – искреннее чувство. Я не таков – как я и говорил, у меня нет сердца. Но страсти есть – поистине тигриные страсти, и я не намерен оставлять их неудовлетворенными: суть моей жизни в том, чтобы исполнять все свои желания!

– И это желание ты тоже намерен исполнить?

– Даже не сомневайся! Если удастся.

– Тогда… ты был мне другом, больше ты мне не друг! – яростно вскричал Дензил. – Боже мой! Как ты не понимаешь? Моя кровь так же горяча, как твоя: и ни одной улыбки, ни одного взгляда княгини Зиска я тебе не уступлю! Нет – скорее убью тебя!

Жерваз ответил ему спокойным взглядом.

– Да неужели? Pauvre garcon![23] Ты совсем еще мальчишка, Дензил… кстати, сколько тебе лет? Ах да, припоминаю: двадцать два. Всего двадцать два – а мне уже тридцать восемь. Если измерять жизнь одним лишь прожитым временем, твоя для тебя ценнее, чем моя для меня. Так что, если хочешь, можешь убить меня – пожалуй, хоть сейчас. Вот у меня и кинжал на поясе, кажется, острый: пользуйся на здоровье. Только, ради всего святого, не болтай, а действуй! Ты можешь меня убить – разумеется; но запомни, Дензил, никак и ничем ты не заставишь меня разлюбить женщину, в которую влюблены мы оба! И вот что я думаю: вместо того чтобы рычать друг на друга под луной, словно два сценических злодея былых времен, давай поступим как разумные люди: предоставим выбор даме. Что скажешь? Ты знаком с ней уже много дней, я – всего два часа. У тебя есть фора, и жаловаться тебе не на что. – С этими словами Жерваз отстегнул с пояса бедуинский кинжал и, держа его за лезвие, шутливо протянул Дензилу. – Один удар, дорогой мой храбрец! – продолжал он. – И ты навеки погасишь лихорадку в моих жилах – лихорадку по имени Зиска! Но если не нанесешь убийственный удар, она будет разгораться, пока не достигнет величайшей силы, и тогда…

– И тогда?.. – словно эхо повторил Дензил.

– Тогда… одному Богу известно, что тогда!

Дензил с жестом отвращения оттолкнул предложенный кинжал.

– Можешь шутить, если охота, – заявил он. – Ты вечно шутишь. Но ты не знаешь, не можешь вообразить, что за ужасные мысли меня одолевают! Мысли, значение которых я страшусь раскрыть даже самому себе. Есть доля истины в твоих легкомысленных словах: я знаю, инстинктивно чувствую, что очарование женщины, которую люблю, – недоброе очарование, что в нем есть что-то злое. И что с того? Разве нельзя влюбиться в порочную женщину?

– Только в такую и можно! – решительно ответил Жерваз.

– Жерваз, что за муки я терплю с тех пор, как впервые увидел ее лицо! – вскричал несчастный юноша; самообладание его дало трещину. – Ты не представляешь, во что превратилась моя жизнь! Ее глаза сводят меня с ума; легчайшее прикосновение ее руки, кажется, незримо увлекает меня…

– К погибели! – закончил Жерваз. – Обычный финал путешествия, в которое нас, мужчин, завлекают хорошенькие женщины.

– И теперь, – продолжал Дензил, едва ли его слыша, – когда я и так в отчаянии, еще ты добавляешь мне страданий! Что за злая судьба привела меня в Каир?! Теперь у меня с ней нет шансов: разумеется, ты выйдешь победителем. И ты еще удивляешься, что я готов тебя убить?

– О, я ничему не удивляюсь, – преспокойно отвечал Жерваз. – Разве только, пожалуй, самому себе. И с величайшим чувством повторяю твои слова: что за злая судьба привела меня в Каир?! Не ведаю. Но теперь у меня есть причина здесь остаться. Дорогой мой Мюррей, давай не будем ссориться: пустая трата времени. Я ведь не сержусь на тебя за то, что ты влюблен в la belle[24]