Вы не авторизовались
Зарегистрироваться
на нашем портале

Zettel бесплатное чтение

Людвиг Витгенштейн
Zettel

© 1967 by Blackwell Publishing Ltd

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2020

Валерий Анашвили. «Опавшие листья» Людвига Витгенштейна. Предисловие к переводу Zettel

В перерывах между диктовками «Голубой книги» в 1933–1934 годах Витгенштейн периодически давал «подсказки» или «указания» в ходе неформальной дискуссии со студентами. Его ответ на вопрос, что́ он имел в виду, предлагая подсказки, звучал так: «Ремарка вроде “это одна из наиболее типичных проблем философии” была бы подсказкой. Эта ремарка может навести вас на верный след при решении проблемы. Но я мог бы опустить все подсказки и сразу обратиться к частным проблемам. Таков уж психологический факт, что люди только тогда понимают, к чему я веду, когда начинают понимать мои общие ремарки, мои подсказки, – и не могут представить, о чем я говорю, когда слышат, как я занимаюсь каким-то частным затруднением… Все, что вам надо, – наблюдать, что́ мы делаем, а это каждый раз будет одного и того же рода… Предположим, кто-то сказал: “Мое страстное желание – получить всеобъемлющую картину вселенной. Можете ли вы его удовлетворить?” Я бы сказал “нет”… Посмотрим, можно ли, делая то-то и то-то или думая так-то и так-то, – не удовлетворить это желание, но прекратить испытывать его»[1].

Наше краткое предисловие будет состоять из двух просьб и трех информационных сообщений. Все они касаются работы над заметками Витгенштейна – работы как переводчика, так и читателя, – их формы и некоторой терминологии. От какой-либо интерпретации содержания мы воздержимся – и несколько позже поясним, почему.


О медленном чтении. При публикации русских переводов Людвига Витгенштейна, кажется, еще не было отмечено важнейшее авторское пожелание, относящееся к взаимодействию с его философией, зафиксированной на письме. При каждом удобном случае, в разговорах со своими друзьями и в дневниковых записях Витгенштейн просил и реального, и воображаемого собеседника, чтобы его читали медленно. Едва ли не самый верный способ отнестись пренебрежительно и отчаянно безразлично к сути работы Витгенштейна – это «бегло пробежаться по его текстам». Прислушаемся: «Иногда предложение можно понять, только если читаешь его в правильном темпе. Все мои предложения следует читать медленно»[2].

Витгенштейн умышленно использовал несколько избыточную пунктуацию, синтаксически и интонационно притормаживающую взгляд, позволяющую читателю после каждого смыслового сегмента, после каждой нагруженной мыслительными оттенками фразы – остановиться и соотнестись со сказанным, согласиться с ним или опротестовать его. «Я на самом деле хочу замедлить скорость чтения посредством знаков препинания. Я хочу, чтобы меня читали медленно»[3].


О праве на интерпретацию. В набросках очередного несостоявшегося предисловия к очередной несостоявшейся книге Витгенштейн писал: «Не без сопротивления я отдаю эту книгу публике. Руки, в которые она попадет, – по большей части не те, в которых я хотел бы ее видеть. Может, скоро – я бы этого хотел – она окажется забытой философскими обозревателями и тем самым попадет к куда более заинтересованному читателю». В беседе с Морисом Друри, одним из своих учеников, он сказал: «Я не думаю, что в настоящее время люди хотят таких идей, о которых я пишу, но, возможно, лет сто спустя будет так, как я хочу»[4]. Время идет, и сейчас мы ближе к этому столетнему рубежу, чем первые интерпретаторы Витгенштейна. Бесчисленные попытки Витгенштейна добиться ясности в выражении своих идей неизменно наталкивались, и при жизни, и – еще интенсивнее – после его смерти, на стойкую и непреклонную школярскую вкусовщину, сортирующую фрагменты его текстов по разделам и рубрикам. «Аналитическая философия», «неопозитивизм», «логический атомизм», «философия обыденного языка», «мистицизм», «дзен-буддизм»…

Между тем Людвиг Витгенштейн не писал для чьих-либо учебников и монографий. Он писал непосредственно для вас – для тех, кто взял на себя смелость вчитаться в его дислексические строки и попытаться непосредственно услышать его голос, кто поверх нагромождений «специальной литературы» и готовых шаблонов чужих интерпретаций стремится продумать именно то, что продумывал Витгенштейн. (Разумеется, этот упрек не касается многих и многих самоотверженных исследователей, изучающих наследие Витгенштейна и предлагающих свои интерпретации. Их вклад в рамках собственных дисциплин неоценим. Речь лишь о шансах прочитать Витгенштейна здесь и теперь. Витгенштейна, свободного от мнений.)

Фрэнк Рамсей, переводчик на английский язык «Логико-философского трактата» и друг Витгенштейна, писал своей матери 20 сентября 1923 года: «Идея его книги не в том, что, читая ее, кто-то поймет его идеи, а в том, что однажды кто-то продумает их заново для себя и получит огромное удовольствие, обнаружив в этой книге их точное выражение»[5]. Людвиг Витгенштейн неоднократно возвращался к образу торных дорог: несмотря на очевидные сложности, он просил лишь о попытке выбраться из колеи. См., например, в настоящем издании:

«349. Очень трудно описать траекторию мысли, где уже много маршрутов движения – твоих ли собственных, или чужих – и не оказаться в какой-нибудь уже проторенной колее. Это трудно: хотя бы немного отступить от протоптанных ранее мыслительных троп».

«453. Как музыку порой можно наигрывать мысленно, но не насвистывать при этом, поскольку свист сразу заглушит внутренний голос, так и голос философской мысли столь тих, что заглушается шумом произнесенных слов и более не слышен, когда задан вопрос и надо отвечать».


О форме заметок. Наследие Людвига Витгенштейна может быть разделено на несколько групп: 1) рукописи, 2) машинописные тексты, надиктованные машинисткам или подготовленные самим Витгенштейном, 3) записи диктовок коллегам или ученикам, 4) более или менее точные записи бесед и лекций, 5) переписка.

Почти все рукописи входят в сброшюрованные рукописные книги, только некоторые существуют на отдельных листах. Фон Вригт, один из душеприказчиков Витгенштейна, занимавшийся описью и сортировкой бумаг, пишет, что «распределил рукописные книги в каталоге на “тома”, “большие тетради”, “тетради” и “записные книжки”. Все тома собраны под твердыми переплетами. Они значительно отличаются по размеру. Некоторые из самых больших представляют собой тетради большого формата, от 21 до 31 сантиметров в высоту. Те, что я назвал большими тетрадями, – все одного размера (22 на 29 сантиметров), в мягких обложках. “Записные книжки” обычно имеют от 10 до 16 сантиметров в высоту, большая их часть в твердых переплетах». Георг Хенрик фон Вригт предложил следующие обозначения, используемые до сих пор: «Чтобы ссылаться было проще, я пронумеровал объекты в каталоге следующим образом: рукописи (MS) начинаются с номера 101, машинописные тексты (TS) – с номера 201, а диктовки (D) – с номера 301».

В рукописях Витгенштейна почти всегда различаются две стадии работы над ними: «первые черновики» и «более законченные версии». Различие между стадиями часто неявное, и между ними нет четкого соответствия. Некоторые из наиболее законченных записей представляют собой пересмотр более раннего материала, по характеру напоминающего черновик, другие же – пересмотр материала, который сам может быть классифицирован как «более законченный». Некоторые определенно похожи на рукописи для планируемой книги.

Фон Вригт отмечает: «…в более законченных рукописях записи часто датированы. Это делает установление хронологического порядка этих рукописей относительно простым. Во многих случаях книги представляют собой последовательные дневники, отмечавшие каждый день, в который делалась заметка. В других рукописях этой категории есть только несколько дат, а большие разделы не датированы. Некоторые из рукописных томов содержат части, разделенные большими временными интервалами. (Речь идет о номере 116, который относится предположительно к периоду с 1936 по 1945 год). Иногда бывает, что два или более рукописных тома написаны в один период или в периоды, которые значительно накладываются друг на друга (например, номер 117, первая половина которого приходится примерно на то же время, что и номера 118‒121 вместе). Таким образом, хронологический порядок томов не полностью линеен.

Основная часть “более законченных” рукописей может быть разделена на две “серии”. Первая серия состоит из восемнадцати томов, написанных в 1929‒1940 годах. Витгенштейн ссылался на них как на Bände (тома) с номерами. Обычно он также присваивал им название – например, Philosophische Bemerkungen («Философские замечания»).

Вторая часть состоит из шестнадцати рукописных книг; некоторые представляют собой записные книжки, а не “тома”. Невозможно точно сказать, какие записи должны рассматриваться как принадлежащие к этой серии и закончена ли она, как первая. Серия относится к 1940–1949 годам.

Из рукописей, имевших наиболее законченную форму, Витгенштейн диктовал машинисткам. В ходе диктовки он, очевидно, часто переделывал предложения, добавлял новые и менял порядок заметок из рукописи. Обычно он продолжал работать и с машинописным текстом. Метод, который он использовал, заключался в том, чтобы разрезать напечатанный текст на части и поменять порядок заметок. Яркими примерами такого метода работы являются номера 212, 222‒224 и 233 в каталоге»[6]. Процесс сортировки вырезанных фрагментов машинописи, исправления слов, фраз, вставок ручкой или карандашом, а затем повторной диктовки уже в новой последовательности, мог повторяться неоднократно.

Именно таким образом была создана коллекция заметок, имеющая название Zettel («листки бумаги»)[7], публикация которой перед вами. Чтобы яснее представлять себе структуру записей и то, как с ними работал Витгенштейн (их рукописные и машинописные источники), покажем, как устроены первые тридцать заметок (воспроизведение подобной информации по всем 717 заметкам заняло бы здесь слишком много места)[8].

В таблице ниже шесть колонок. Первая содержит нумерацию, соответствующую нумерации заметок в оригинальной версии Zettel. В каких-то вырезках рукописный текст дополняет печатный, другие содержат только текст, написанный от руки. Варианту систематизации заметок, предложенному Питером Гичем, фон Вригт присвоил номер 233. Таким образом, в Zettel вошли материалы TS 233 с некоторым количеством изъятий (решения о которых произвольно принимались редакторами). Во второй колонке указаны номера машинописных документов, из которых Витгенштейн вырезал заметки. В третьей колонке приведена нумерация разделов, в которые были включены вырезанные высказывания. В четвертой и пятой колонках указаны номера рукописей и страницы, на которых данные заметки появились впервые. В шестую колонку внесена информация о годах появления машинописных документов. Следует отметить, что ссылки на MS 142, как и на записи 440–446, являются неточными. Согласно фон Вригту, эта рукопись была утрачена. Витгенштейн записывал различные формулировки схожих заметок. В список в основном включены последние версии высказываний, по содержанию наиболее близкие к тем, которые в итоге были опубликованы.

Существуют следующие конвенции в отношении оформления ссылок на Zettel и на документы Витгенштейна:

1. «H» указывает на то, что единственный источник, в котором встречается данное высказывание, – это вырезки с рукописным текстом Витгенштейна.

2. Строчные буквы после чисел обозначают номера абзацев. Так, «26а», например, относится к первому абзацу. «26b» отсылает ко второму абзацу соответствующего высказывания в Zettel, и т. д. Абзацы разделов в рукописях обозначены аналогичным образом. Цифра после буквы указывает на предложение. «26c,d I» отсылает к третьему абзацу и первому предложению четвертого абзаца заметки под номером 26.

3. Номера страниц MS 137 обозначаются буквами «а» и «b», поскольку в этой рукописи пронумерована только каждая вторая страница[9].



При работе над дизайном настоящей публикации мы старались максимально бережно сохранить форму, которую придавал своим заметкам Людвиг Витгенштейн. Машинопись обычно не позволяла следовать его эстетическим установкам, но все рукописные материалы неизменно сохраняли его визуальные предпочтения, связанные с тем, как должен выглядеть созданный им текст (в том числе опубликованный в книге). «Страницы рукописи всегда щедро заполнены и экономно использованы. В глаза бросается структура заметок, каждая из которых хотя и не имеет отступа, но предваряется пустой строкой. Абзацы внутри связанных между собой заметок обозначаются отступами. Даты указаны нерегулярно, редко полностью и всегда находятся на пустой строчке перед заметкой. Страницы рукописи создают впечатление тщательно разработанного графического образа. Точность и красота страниц соответствуют их содержанию: “Писать правильным стилем значит точно установить вагон на рельсы”, Л.В., 1940.

В этом отношении собрания заметок представляют собой переход с одного ряда дорог к другому. Возможно, именно поэтому Витгенштейн уничтожил большую часть этих собраний, как только переход был осуществлен. Сохранилось лишь несколько сборников такого рода. Мы публикуем перевод самого известного из них, собрания, изданного распорядителями наследия Г. Э. М. Энском и Г. Х. фон Вригтом под названием Zettel, – фактически коробку с материалами, оставленными Витгенштейном после смерти, в которой, кроме отдельных листов, было много записок, соединенных канцелярскими скрепками и рассортированных в стопки по темам. Помимо исправлений, сделанных от руки на некоторых вырезках, часто также и на оборотной стороне, в коробке хранились и отдельные более длинные, ни к чему не присоединенные листы бумаги, исписанные вручную. Это собрание, возможно, появилось во время нового этапа работы, который Витгенштейн не закончил. Похоже, это единственная причина, по которой сборник отрывков сохранился. К несчастью, в ходе публикации в 1967 году систематизированное собрание отрывков Витгенштейна было уничтожено. Отдельные части и их связки были вставлены в книгу (TS 233) по указанию издателей и без примечаний об их изначальном порядке.

Вероятно, первоначальное собрание записок прямо связано с последними рукописями Витгенштейна. Ключом к последней и незаконченной работе Витгенштейна (все еще неопознанной) может являться TS 235, оглавление, состоящее из 163 тем»[10].

TS 235 содержит 163 пронумерованных абзаца с различным количеством строк, некоторые абзацы или слова аккуратно зачеркнуты (например, номер 3). Характер этой машинописи действительно напоминает план готовящейся книги, во всяком случае, это похоже на список, на основании которого удобно сортировать отдельные заметки: по ключевым словам или тематике. Собрание Zettel в значительной степени пересекается с тематикой этого гипотетического оглавления из 163 позиций, и это позволяет думать, что та коллекция заметок, которую мы здесь публикуем, не случайна. Приведем для примера некоторые фрагменты TS 235: «1. ‘Язык’, ‘предложение’, ‘слово’, понятие повседневности. 2. Значение слова. Предмет, к которому относится слово. 4. Можно ли определять “язык” как устройство, служащее определенной цели. 5. Сравни ‘придумать язык’ с: ‘придумать игру’ и ‘придумать машину’. 6. Является ли языком перфорация бумажной ленты в пианоле? 7. Представление не является образом. Но образ может ему соответствовать. 8. Как учатся тому, чтобы представлять этот цвет? <…> 100. Философия оставляет всё как есть. 101. Шутка в игре. 102. “Это полностью меняет характер игры”. Суть понятия зависит от фактов опыта. 103. “От этого понятие утратило свою суть”. Переход количества в качество. 104. “Если ты узнал, что означает это слово, и ты его понимаешь – ты знаешь все способы его применения”».


О переводе некоторых терминов. Элис Эмброуз отмечала: «Если сравнивать с языком “Трактата”, в котором он использовал слова в необычном смысле, например “объекты” или “картины”, или вводил новые выражения, такие как “элементарное предложение” или “атомарный факт”, – язык его лекций не сложен. Он использовал язык повседневной речи. И не было ни намеков на мистицизм, ни отсылок к тому, о чем невозможно говорить. Озадачивало то, что он использовал яркие примеры, которые сами по себе были понятны, но смысл, в них закладываемый, ускользал. Это все равно что слышать притчу, но не иметь возможности увидеть ее мораль»[11]. Во времена «Логико-философского трактата» Витгенштейн действительно обращал пристальное внимание на придание некоторым лингвистическим единицам статуса строгих терминов с помощью многословных определений. Это влекло за собой необходимость столь же строго отслеживать и передачу этих терминов при переводе на другие языки.

Ср., например: «В данном афоризме в дополнение к уже применяемому в “Логико-философском трактате” термину Tatsache вводится также Sachverhalt. Смысл того и другого Витгенштейн пояснял в письме Расселу следующим образом: Sachverhalt – то, что соответствует элементарному предложению, если оно истинно. Tatsache – то, что соответствует предложению, логически производному от элементарных предложений, если таковое – результирующее – предложение истинно. Tatsache переводится как факт. С толкованием же термина Sachverhalt дело обстоит сложнее. В первом английском издании “Трактата” (под влиянием Рассела, со ссылкой на пояснения, данные ему Витгенштейном в письмах и устных беседах) Sachverhalt было переведено как “атомарный факт”. Эта версия была сохранена и в первом русском издании произведения. В дальнейшем подтвердилось, что такая трактовка термина соответствовала смыслу, который в него вкладывал автор, – кстати, не высказавший в связи с понятием “атомарный факт” при вычитке перевода никаких возражений. Но материалы, проясняющие смыслы базовых терминов ЛФТ, увидели свет довольно поздно; спорной до 1970-х годов представлялась и причастность Витгенштейна к созданию английской версии Трактата. Не удивительно, что специалисты, изучавшие произведение, долгое время не были уверены в корректности английского перевода Sachverhalt (тем более что само по себе это немецкое слово не указывает на нечто атомарное, элементарное), а некоторые были даже убеждены, что такой перевод усложнил и запутал дело. И все-таки многие аналитики неизменно приходили к выводу: Tatsache – комплексный факт, Sachverhalt – элементарный факт в составе факта.

Однако понятие “атомарный факт” излишне сближало концепцию ЛФТ с логическим атомизмом Рассела и невольно придавало мыслям Витгенштейна не свойственный им привкус британского эмпиризма (с характерной для него идеей прямого чувственного знакомства с объектом и др.), что, по-видимому, немало способствовало логико-позитивистскому прочтению Трактата. В новом переводе труда на английский язык, который осуществили Д. Пэрс и Б. Макгиннес (первое изд. 1961), немецкому Sachverhalt соответствует английское state of affairs или state of things (состояние дел или положение вещей)»[12].

На русский язык разные переводчики «Логико-философского трактата» и подготовительных материалов к нему переводят Sachverhalt по-разному. И. Добронравов и Д. Лахути[13] – как «атомарный факт», М. Козлова и Ю. Асеев[14] – как «со-бытие», В. Суровцев[15] – как «состояние дел», В. Руднев[16] – как «положение вещей», Л. Добросельский[17] – как «позиция».

То, что говорила Элис Эмброуз о языке лекций Витгенштейна, относится и к языку его текстов. В более поздний период Витгенштейн использовал в своей философской работе исключительно слова обыденного языка в их обыденном употреблении. Собственно, придание им какой-либо специфической функции противоречило бы само́й его поздней философии, которая показывала невозможность существования «приватного языка», основанного на следовании правилам, созданным для себя самого, потому что такой язык был бы непереводим и лишен критериев правильного употребления, соблюдение которых могли бы контролировать другие[18]. Столь отчетливая тяга к упрощению искусственной терминологической компоненты авторского словаря (при одновременном расширении лексического богатства) позволяет переводчикам сконцентрироваться не на создании неологизмов или чего-либо подобного, но на селекции и уточнении узуса обыденных слов собственного языка.

Тем не менее выборочно коснемся некоторых аспектов нашего перевода. При всей терминологической гибкости позднего Витгенштейна минимальные различения близких по значению слов (исходя из практики их употребления) могут быть полезны. Например, мы остановились на следующих соответствиях: Gebrauch – «употребление», Verwendung – «использование», Anwendung – «способ применения», Benutzung – «регулярное использование». При этом, обратившись к одному из существующих переводов «Философских исследований», мы снова увидим вариативность: «а между тем его значение заключено в его употреблении» – und anderseits liegt seine Bedeutung in seiner Verwendung (с. 161, § 197); «…существует регулярное их употребление» – …es einen ständigen Gebrauch… gibt (с. 162, § 198). И в большинстве случаев так – «употребление». Но в § 199: «применения, институты» – Gebräuche (установления, обычаи), Institutionen, или, например, на с. 181, в § 288: «будет видно из его применения этого слова» – wird er im Gebrauch des Wortes zeigen, и т. д.

При переводе на русский язык традиционно ведутся дискуссии по поводу немецкого слова Bild[19]. Разные переводчики Витгенштейна предпочитают разные варианты перевода. Например, В. Бибихин считал, что Bild это «рисунок»[20], В. Суровцев вполне аргументированно настаивает на «образе», Ю. Асеев и М. Козлова считают, что лучше переводить его как «картина»; правда, в своем переводе они используют все возможные варианты – «образ», «картина», «изображение». Ср. в их русском издании «Философских исследований»: «он должен взять тот цвет, образ которого всплывает в его сознании при звуках услышанного слова» – er soll die Farbe nehmen, deren Bild ihm beim Hören des Wortes einfällt (с. 170, § 239); «Представление – не картина, но картина может ему соответствовать» – Eine Vorstellung ist kein Bild, aber ein Bild kann ihr entsprechen (с. 184, § 301); «При этом человек мог бы указывать на изображение в зеркале» – Dabei könnte man auf ein Bild im Spiegel weisen (с. 208, § 411. – Здесь и ранее везде курсив наш. – В.А.)[21]. Нам подобная вариативность совершенно не кажется проблемой, поскольку настойчивое следование одному-единственному принятому варианту перевода многозначного слова не всегда способствует лучшему пониманию первоисточника, но, наоборот, местами лишь затемняет его смысл, вжимая вольное течение языка оригинала в узкое ложе того или иного переводческого решения.

Например, «Принципы механики» Генриха Герца (введение Герца к этому произведению, откуда и взята приводимая нами ниже цитата, являлось для Витгенштейна важнейшим источником терминов и идей, в частности, здесь он позаимствовал базовый для «Трактата» термин Bild, свою «картинную теорию») вышли по-русски в очень удачном, едва ли не референсном переводе, выполненном в рамках советской переводческой школы в Институте истории естествознания и техники Академии наук СССР. Немецкое слово Bild здесь переводится и как «образ», и как «картина», хотя используется Герцем буквально в соседних предложениях в абсолютно одинаковых грамматических конструкциях: «То, что приписывается образам ради их правильности, содержится в данных опыта, на основе которых построены образы. То, что приписывается образам ради их допустимости, дано свойствами нашего ума. Является ли образ (Bild) допустимым или нет, можно решить однозначно в положительном или отрицательном смысле, и при этом наше решение сохраняет силу навсегда. Является ли картина (Bild) правильной или нет, можно тоже решить однозначно в положительном или отрицательном смысле, но только по состоянию нашего теперешнего опыта и при допущении оговорки, касающейся более позднего и более зрелого опыта»[22].

Однако переводчик в любом случае вынужден делать тот или иной выбор, и мы, во избежание недоразумений с полисемантичностью и литературной насыщенностью русского «образа», при каждом вхождении Bild, как правило, предпочитаем использовать более нейтральное и, на наш взгляд, более подходящее для передачи мысли Витгенштейна русское слово «картина», прекрасно отдавая себе отчет в том, что подобная настойчивость не всегда оправданна (и в связи с этим рекомендуем читателю на свой вкус мысленно подставлять слово «образ» вместо «картины» там, где ему эта лексема покажется более подходящей). В обоснование этого решения можно приводить множество аргументов (и все они будут относительны), но мы укажем лишь на рассуждение Келли Хамильтон: «Как отмечает Дэвид Стерн, “Витгенштейн использовал немецкое слово Bild, говоря о модели, и этот термин обычно переводится как ‘картина’; в результате теория значения, для которой оно послужило источником вдохновения, стала известна как картинная теория. Хотя оба слова охватывают такие вещи, как образы, кадры на пленке/кадры из фильма, рисунки и картины, идея трехмерной модели передается немецким словом Bild лучше, чем английским словом picture (картина). Поэтому, хотя я буду следовать сложившемуся словоупотреблению и не буду говорить о ‘модельной теории значения’ у Витгенштейна, важно иметь в виду, что теория предполагает обобщения на основе того, что предположительно объединяет модели, картины и т. д., и рассматривает двухмерные картины всего лишь как один из видов Bild”. Точно так же для понимания перевода немецкого Bild как английского picture в предложениях, цитируемых в последующих рассуждениях, важно иметь в виду этот трехмерный смысл немецкого слова Bild»[23].


Слова благодарности. Работа над этим переводом продолжалась невероятно и (для переводческого этоса) неприлично долго, сталкиваясь с многочисленными инклюзивными препятствиями. Нехватку времени, бич многопрофильных активностей, удалось преодолеть лишь со временем; с лингвистическими затруднениями помогли справиться друзья и коллеги, щедро поделившиеся своими компетенциями и тем самым фактически являющиеся соавторами перевода (разумеется, в части верных решений; все погрешности остаются исключительно на нашей совести): Людмила Кортунова на ранних подходах к Zettel терпеливо и кропотливо разбирала все ошибки и предлагала свои варианты перевода, который без ее участия едва ли смог бы состояться; Артем Смирнов проделал с черновиком перевода то же самое, но уже на следующем этапе работы, дополняя это неоценимыми консультациями научного характера; Дмитрий Кралечкин и Инна Кушнарева подмечали интонационные и содержательные огрехи, направляя и выравнивая стиль; Кирилл Чепурин старался обозначить и высветить те темно́ты, которые являлись неминуемым следствием фрагментарности и недоработанности автором некоторых заметок, входящих в этот корпус; и наконец, Михаил Маяцкий взял на себя труд научной редактуры финальной версии перевода. Окончательную форму перевод приобрел в умелых руках редактора издательства Ad Marginem Максима Фетисова и его в высшей степени профессиональных коллег. Глава издательства Александр Иванов дал шанс публикации осуществиться. Всем этим людям мы искренне и безмерно благодарны.

Перевод не мог бы завершиться без исследовательской стипендии «Евразия в глобальном диалоге» Института наук о человеке (Institut für die Wissenschaften vom Menschen) в Вене.

Предисловие издателей

Публикуемое ниже собрание заметок составлено самим Витгенштейном. Он вырезáл различные фрагменты из машинописных текстов и хранил их в коробке с надписью “Zettel”[24]. Большинство исходных текстов сохранилось в копиях. Однако некоторые первоначальные материалы обнаружить не удалось: предположительно, Витгенштейн уничтожил их, сохранив лишь фрагменты для Zettel. В коробке находилось также небольшое количество рукописных заметок, по-видимому, представлявших собой дополнения к некоторым темам с других листков.

Самые ранние из этих фрагментов, насколько мы можем судить, относятся к 1929 году. Самая поздняя заметка датирована августом 1948 года. Подавляющее большинство листков ‒ фрагменты машинописи, надиктованной Витгенштейном в 1945‒1948 годах.

Заметки об одном и том же предмете часто были соединены между собой скрепкой, но в коробке лежало и много разрозненных бумаг. Несколько лет тому назад Питер Гич систематизировал этот материал. Он оставил вместе то, что было скреплено, и постарался сгруппировать прочие заметки по темам. С некоторыми незначительными изменениями мы придерживались этой системы и, пользуясь случаем, хотели бы здесь поблагодарить Питера Гича за его нелегкий и утомительный труд. Хотя по своему характеру такая последовательность фрагментов весьма отличается от того, что сам Витгенштейн применял в своих «Заметках», мы сочли, что у нас получилась довольно удачная, легко читаемая и показательная подборка.

Поначалу мы долго не могли объяснить себе, чем, собственно, являлось содержимое этого короба: остатками, не вошедшими в какую-то другую работу? Или это был контейнер для хранения внезапных озарений? Следовало ли опубликовать те полновесные работы, которые, как оказалось, служили источником для этой коллекции, а Zettel отложить в сторону? Одна из таких работ – новая редакция «Философских исследований»[25] (со значительными добавлениями), другая – пространный ранний трактат[26], который, если бы мы решились его опубликовать, из-за многочисленных смысловых повторов поставил бы перед нами неразрешимую издательскую задачу. Третья работа, – из которой, правда, было заимствовано совсем немного вырезок, – уже была опубликована ранее под названием «Философские заметки»[27].

После того как были обнаружены источники большинства машинописных фрагментов, сравнение с этими первоначальными вариантами, как и некоторые внешние признаки, ясно показало, что Витгенштейн не просто хранил листочки с этими заметками, но работал над ними, переделывал их и шлифовал. Это позволяет предположить, что отдельные материалы добавлялись им к этому собранию с определенным умыслом. Содержимое короба в целом имело совершенно иной характер, чем многочисленные папки более или менее «разрозненных» бумаг, также составляющие его наследие.

В результате мы пришли к убеждению, что здесь хранились заметки, которые, по мнению Витгенштейна, могли ему пригодиться и которые он берег с намерением при случае вплетать в соответствующие места законченных работ. Однако теперь нам известно, что стиль его работы отчасти в том и состоял, чтобы выбирать – из великого множества написанного им – короткие, самостоятельные, готовые фрагменты и сортировать их по группам.

Не все опубликованные здесь заметки таковы; некоторые отрывки были грамматически неполными, и это выглядело так, будто они внезапно оборваны ради новой мелькнувшей мысли или удачно найденного выражения. Тогда, по возможности, мы добавляли отсутствующие слова из упомянутых выше сохранившихся копий. Один раз нам пришлось самим домысливать заключительные слова. В исключительных случаях возникала необходимость добавить местоимение или что-то подобное, что помогало бы установить связь с содержанием предшествующих заметок. В одном месте мы вставили соответствующее слово из оригинальной рукописи, и в нескольких немногочисленных случаях мы сделали подобающие добавления. Квадратные скобки использовались издателями; заметки на полях, добавленные к своему тексту самим Витгенштейном, приведены в квадратных скобках после слов «заметка на полях». Во всех других случаях помещенные в квадратных скобках слова добавлены нами.

Гертруда Элизабет Маргарет Энском
Георг Хенрик фон Вригт

Людвиг Витгенштейн. Zettel
Заметки

1. Уильям Джеймс: мысль завершена уже в начале предложения[28]. Откуда это известно? – Намерение высказать мысль может существовать прежде, чем произнесено первое слово. Ведь если спросить кого-то «ты знаешь, что хочешь сказать?», скорее всего, он ответит утвердительно.

2. Я говорю кому-то «Сейчас я попробую насвистеть одну мелодию», у меня есть намерение ее насвистеть, и я уже знаю, что именно я буду насвистывать.

У меня есть намерение насвистеть эту мелодию: а не насвистел ли я ее уже в каком-либо смысле, например мысленно?

3. «Я не просто говорю это, я кое-что имею в виду». – Если же на это спросить «Что именно?», то в ответ прозвучит еще одно предложение. Или так поставить вопрос нельзя, поскольку на самом деле здесь утверждалось что-то вроде «Я не просто говорю, это еще и волнует меня»?

4. (Один из речевых оборотов, более других сбивающих с толку, это вопрос «Что я имею в виду?» – В большинстве случаев на него можно было бы ответить: «Да ничего. Я говорю…»)

5. Могу ли я выразить то, что́ я хочу, не словами? – Посмотри на дверь своей комнаты и произнеси набор любых звуков, имея в виду описание этой двери!

6. «Говори ‘а б в г’ и подразумевай под этим: ‘Погода изумительная’». – Должен ли я, таким образом, сказать, что произнесенное на привычном для нас языке предложение является совершенно иным переживанием, чем произнесенные звуки, которые не привычны для нас в качестве предложения? Следовательно, если бы я выучил язык, в котором ‘а б в г’ имело бы такой смысл, – приобрел бы я, снова и снова произнося эти буквы, известное нам переживание погоды? И да и нет. – Основное различие этих двух случаев состоит в том, что в первом я не могу шевельнуться. Это похоже на то, как если бы один из моих суставов был скован гипсом, к которому я еще не привык и не мог двигаться в нем, а поэтому, так сказать, продолжал спотыкаться.

7. Допустим, у меня есть два друга с одинаковыми именами, и одному из них я пишу письмо; от чего зависит, что я пишу именно ему, а не другому? От содержания? Но оно могло бы подойти обоим. (Адрес я еще не вписал.) Ну, это может зависеть от предыстории. Но, значит, и от того, что последует за написанным. Если меня некто спрашивает «Кому из двух ты пишешь?», и я отвечаю ему, вывожу ли я ответ из предыстории? Не отвечаю ли я почти так же, как если бы говорил: «У меня болит зуб»? – Могу ли я сомневаться в том, кому из них я пишу? И на что было бы похоже такое сомнение? – Хорошо, а была бы здесь возможна путаница: я полагаю, что пишу одному, а пишу другому? И на что была бы похожа такая путаница?

8. (Порой произносят: «Что же я хотел найти в этом ящике? – Ах да, фотографию!» И в этот момент мы неожиданно вспоминаем о связи нашего действия с тем, что́ ему предшествовало. Но может быть и такой случай: я выдвигаю ящик и роюсь в нем; наконец, словно бы прихожу в чувство и спрашиваю себя «А зачем я роюсь в этом ящике?» И тут является ответ: «Я хочу взглянуть на такую-то фотографию». «Я хочу», а не «Я хотел». Открывание ящика и т. д. происходит, так сказать, автоматически и получает интерпретацию задним числом.)

9. «Этим замечанием я целил в него». Услышав это, я могу представить себе подходящую ситуацию и ее историю. Я мог бы изобразить ее на театральной сцене, вызвав у себя состояние души, в котором я хочу «попасть в него». – Но как это состояние души описать? а идентифицировать? – Я мысленно ставлю себя в ситуацию, строю определенную мину, подстраиваю голос и т. д. Что связывает мои слова с ним? Ситуация и мои мысли. И мои мысли – точно так же, как слова, которые я произношу.

10. Предположим, вдруг я захотел все слова моего языка в одночасье заменить на другие; как я мог бы узнать, где располагается новое слово? Действительно ли место слов занимают представления?

11. Я склонен говорить: Я в различном смысле ‘указываю’ на это тело, на его форму, на его цвет и т. д. – Что это означает?

Что означает: Я в разных смыслах ‘слышу’: фортепиано, его звучание, музыкальное произведение, исполнителя, его беглость? Я ‘женюсь’ в одном смысле – на женщине, в ином смысле – на ее деньгах.

12. Подразумевание представляется здесь неким способом духовного свидетельства, указания.

13. Для некоторых спиритических сеансов существенно, чтобы об определенном человеке думали. Здесь создается впечатление, будто стоит «о нем подумать», и его словно пригвождает моими мыслями. Или будто я вновь и вновь пытаюсь попасть в него мыслями. Поскольку они неким образом вновь и вновь отклоняются от него.

14. «Неожиданно я подумал о нем». Вдруг мне мысленно представился его образ. Знал ли я, что это был образ именно его, N? Я себе этого не говорил. Тогда от чего зависит, что это был именно его образ? Возможно, от того, что я позднее сказал или сделал.

15. Когда Макс говорит «Князь по-отечески заботится о войске», то подразумевает Валленштейна[29]. – Предположим, кто-то скажет: Мы не знаем, подразумевает ли он Валленштейна; он мог бы в этом предложении подразумевать любого другого князя.

16. «То, что ты имел в виду игру на фортепиано, состояло в том, что ты думал об игре на фортепиано».

«То, что ты в своем письме под словом ‘ты’ имел в виду этого человека, заключалось в том, что ты писал ему».

Ошибка – говорить, что подразумевание состоит в чем-то.

17. «Когда я это сказал, я хотел лишь дать ему намек». – Как я могу узнать, что я сказал это только для того, чтобы дать ему намек? Вообще-то слова «Когда я это сказал и т. д.» описывают определенную, понятную нам ситуацию. Как эта ситуация выглядит? Чтобы ее описать, я должен описать взаимосвязь.

18. Как он включен в эти события:

я пытался уколоть его,

я обращался к нему,

я звал его,

я говорил о нем,

я представлял его себе,

я уважаю его?

19. Неверно сказать: Я подразумевал его тем, что на него смотрел. «Подразумевание» не означает: деятельность, которая полностью или частично состоит во ‘внешнем проявлении’.

20. Следовательно, глупо называть подразумевание ‘духовной деятельностью’. Поскольку это способствует ложному представлению о функции слова.

21. Я указываю в направлении A и говорю «Иди сюда!» B, который стоит рядом с A, делает ко мне шаг. Я говорю: «Нет; должен подойти A». Воспринимается ли это как сообщение о процессах в моей душе? Конечно, нет. – А разве нельзя отсюда сделать вывод о процессах, которые происходили во мне, когда я произносил приказ «Иди сюда!»?

Но о каких процессах? Нельзя ли предположить, что, приказывая, я посмотрел на A; на него я направил ход моих мыслей? Но возможно, я вообще не знаю B и связан только с A. Тогда тот, кто строит догадки о процессах в моей душе, пусть и совершенно заблуждаясь, все же понял бы, что я имею в виду A, но не B.

22. Я указываю рукой и говорю «Подойди!» A спрашивает «Ты имеешь в виду меня?» Я говорю «Нет; B». – А в чем заключалось бы то, что я подразумевал B (пусть даже мое указание оставляло бы повод сомневаться, кого я имел в виду)? – Я произнес эти слова, сделал это движение рукой. Должно ли произойти что-то еще, чтобы могла состояться языковая игра? Но разве я не знал уже во время движения руки, кого я имею в виду? Знал? Разумеется, в соответствии с обычными критериями знания.

23. «Своим объяснением я хотел добиться…» Эта цель маячила передо мной. Мысленно я видел место в книге, на которое нацеливался.

Описывать намерение означает описывать то, что произошло, – с определенной точки зрения, для определенной цели. Я рисую определенный портрет процессов.

24. Вместо «Я имел в виду его» можно также сказать «Я говорил о нем». А как это делается: этими словами говорить о нем? Почему звучит фальшиво: «Я говорил о нем тем, что указывал на него этими словами»?

«Иметь его в виду» означает что-то вроде: вести о нем речь. Но не: на него указывать. И уж коли я веду о нем речь, то безусловно существует взаимосвязь между моей речью и им, но эта взаимосвязь содержится в употреблении речи, а не в акте указания. Указание само по себе есть только знак, и оно может управлять в языковой игре применением предложений, стало быть, уведомлять о том, что имеется в виду.

25. Когда я говорю «Я видел в этой комнате стул», то конкретный зрительный образ припоминается мною, как правило, лишь весьма приблизительно, что в большинстве случаев, впрочем, не имеет совершенно никакого значения. Применение такого предложения не учитывает этой особенности. А если теперь я скажу «Я имел в виду N», получится то же самое? Это предложение также не учитывает особенностей процесса?

26. Если неким замечанием я намекаю на N, это – при определенных обстоятельствах – может быть ясно по моему взгляду, выражению лица и т. п.

То, что тебе понятно выражение «намекать на N», ты можешь продемонстрировать тем, что опишешь примеры таких намеков. И что же ты станешь описывать? Прежде всего обстоятельства. Потом то, что было сказано. Его взгляд и т. д. Потом то, чего намекающий хотел добиться.

И если, делая замечание, я сообщаю кому-нибудь еще и о своих чувствах, представлениях и т. д., то это может дополнить типичную картину намека (или одну из таких картин). Но из этого не следует, что выражение «намекать на N» означает: так-то себя вести, вот это чувствовать, представлять себе это и т. д. И здесь кто-то может сказать: «Конечно нет! Это нам давно известно. Красная нить должна проходить через все подобные явления. Красная нить, так сказать, сплетена с ними, и поэтому ее трудно обнаружить». И это опять-таки неверно.

Но столь же ложным будет сказать, что «намекать» обозначает семейство духовных и прочих процессов. – Поскольку можно спросить «Что было твоим намеком на N?», «Как ты дашь понять другим, что имеешь в виду N?»; но не: «Как именно ты имел в виду под этим высказыванием намек на N?»

«В своей речи я намекал на него». – «Какими словами?» – «Я намекал на него, когда я говорил об одном человеке, который…»

«Я на него намекал» означает примерно следующее: Я хотел, чтобы при этих словах некто подумал о нем. Но «Я хотел» не является описанием состояния души, и «понимание того, что имелся в виду N» также не является таким описанием. [Заметка на полях: Однако спрашивают: «Каким образом ты на него намекал?», «Каким замечанием ты его имел в виду?»]

27. Если обстоятельства двусмысленны, будет ли тогда сомнительным, что я имею в виду его? О том, имею ли я его в виду своим высказыванием или нет, я сужу не по обстоятельствам. Если же я сужу не по обстоятельствам, то по чему? Да видимо, ни по чему. Я, разумеется, не только вспоминаю обстоятельства, но и толкую их. Например, я могу сейчас изобразить свой взгляд исподтишка, брошенный тогда на него, но подразумевание проявляется как совершенно неосязаемая, тонкая атмосфера речи и действия. (Подозрительный образ!)

28. Во время разговора я хочу на что-то показать; я уже начал указующее движение, но не выполнил его. Позже я говорю: «Я хотел тогда на это показать. Я отчетливо помню, что уже поднял палец». В потоке процессов – мыслей и ощущений – это было началом жеста указания.

Да, заверши я жест и скажи «Он лежит вот там», это не стало бы указанием, если бы эти слова не были частью языка.

29. «Ты пошевелил рукой; ты этим что-то подразумеваешь? – Я думаю, ты имеешь в виду, что я должен к тебе подойти».

Итак, он мог что-то иметь в виду, а может быть, и ничего. А если первое, то само это движение своей руки или что-то еще? Подразумевал он своим телесным выражением нечто иное или только свое движение <рукой> он и имел в виду?

30. Можно ли ответить так: «Этим движением я имел в виду нечто такое, что могу выразить только этим движением»? (Музыка, музыкальная мысль.)

31. «Разумеется, я думал о нем: я словно видел его перед собой!» – однако узнал его не по внешности.

32. Представь себе какого-нибудь знакомого! – Ну, скажи теперь, кто это был! – Иногда сначала приходит образ, а лишь потом имя. И что, я угадываю имя по сходству образа с человеком? – А если имя приходит только после образа, – присутствовало ли в таком случае представление этого человека уже вместе с образом, или оно целиком проявилось лишь вместе с именем? Но ведь я делаю вывод об имени не из образа; и как раз поэтому я могу сказать, что представление о нем возникло уже вместе с образом.

33. Это так, словно переживаешь склонность, готовность (Джеймс)[30]. И почему я не должен это так называть? (А некоторые могли бы объяснить происходящее здесь иннервацией мышц, готовностью к движению или даже представлениями о нем.) Только не нужно рассматривать переживание склонности как не совсем полное переживание.

Нам часто кажется, будто дух при понимании значения совершает мелкие рудиментарные движения – словно нерешительный человек, который не знает, какой дорогой идти, – и неуверенно нащупывает область возможных применений.

34. Представь себе людей, которые с детских лет привыкли делать стремительные наброски во время разговора: что говорят, сразу же зарисовывают.

Должен ли я предположить, что если кто-то на основании представления или воспоминания нечто рисует, описывает или копирует, то изображение он непременно с чего-то считывает?! – Чем это подтверждается?

35. Отгадывать мысли. На столе лежат игральные карты. Я хочу, чтобы кто-то коснулся одной из них. Я закрываю глаза и думаю об одной из этих карт; а другой должен отгадать, какую карту я имею в виду. – Он, в свою очередь, загадывает одну из карт и при этом пытается угадать мой выбор. Он дотрагивается до карты, и я говорю «Да, это была она» или «Это не она». Вариант этой игры: я смотрю на определенную карту, правда, другой не видит направления моего взгляда, и он должен отгадать, на какую карту я смотрю. Важно, что это вариант первой игры. Здесь может оказаться существенным, как я думаю о карте, потому что могло бы выясниться, что от этого зависит надежность отгадывания. Но если в обычной жизни я скажу «Я только что подумал о N», то меня не спросят «Как ты о нем подумал?»

36. Можно спросить «Если бы кому-то довелось заглянуть в твой внутренний мир, смог бы он увидеть там, что ты хотел сказать именно это?»

Предположим, я записал свое намерение на листочке, тогда другой может прочитать о нем там. А могу ли я себе представить, что каким-то иным способом он получит еще более достоверные знания о моем намерении, нежели так? Конечно, нет.

37. (В начале музыкального произведения рукой композитора написано:  = 88, но чтобы сегодня правильно его исполнить, должно быть сыграно  = 94: Так какой же темп подразумевал композитор?)

38. Прерви человека в ходе совершенно неподготовленной и свободной речи. Потом спроси его, что он хотел сказать далее; вероятнее всего, он сможет продолжить начатое предложение. – «Для этого ему уже должно было как-то представляться то, что он хотел сказать». – Не является ли этот феномен причиной того, почему мы говорим, что продолжение словно бы представлялось ему?

39. Разве не удивительно, что существует подобная реакция, подобное признание намерения? Это ли не в высшей степени удивительный языковой инструмент? А что, собственно, в нем такого удивительного? Ну, – трудно представить, как человек обучается такому словоупотреблению. Ведь оно столь трудноуловимо.

40. Но разве его труднее уловить, чем, например, употребление слов «Я представлял его»? Да, каждое такое использование языка замечательно, удивительно, если ориентироваться только на описание физических предметов.

41. Если я говорю: «Я хотел сделать тогда то-то и то-то» и основываю это высказывание на мыслях, представлениях и т. д., которые я вспоминаю, то другой, кому я сообщаю лишь эти мысли, представления и т. д., должен суметь с такой же степенью надежности заключить из них, что тогда я хотел сделать то-то и то-то. – Но зачастую ему это не удается. Конечно, если бы вывод о своем намерении я сам делал из очевидности подобного рода, то другой мог бы с полным правом сказать, что такой вывод весьма ненадежен.

42. А как ребенок учится использовать выражение «Я тогда намеревался швырнуть»? И как узнать, что тогда он действительно был в том душевном состоянии, которое я называю «намереваться…»?

43. Что если человек никогда не использовал выражение «Я тогда намеревался…» или «Я тогда хотел…», и никогда не учился его использовать? Человек может думать о многом другом, никогда не задумываясь об этом. Он может овладеть значительной областью языковых игр, не овладев этой.

Но тогда разве не удивительно, что при всем разнообразии людей мы не встречаем имеющих такого рода изъян? Или они, быть может, встречаются среди умалишенных, а нам просто недостаточно часто приходится наблюдать, к каким способам применения языка такие люди способны, а к каким нет?

44. «У меня было намерение…» не выражает воспоминания о переживании. (Как и: «Я собирался…»)

45. Намерение (интенция) не является ни душевным порывом, ни настроением, ни ощущением или представлением. Оно – не состояние сознания. У него нет подлинной длительности.

46. «У меня есть намерение утром уехать». – Когда у тебя было это намерение? Всё время; или с перерывами?

47. Загляни в ящик, в котором ты надеешься найти это намерение. Ящик пуст. – Я полагаю, ты искал его среди ощущений.

Обдумай, что, собственно, могло бы означать «иметь периодически возникающее намерение». Что-то вроде: иметь намерение, отказаться от него, снова к нему вернуться и т. д.

48. В каких обстоятельствах говорят «Этот механизм – тормоз, но он не работает»? То есть: он не выполняет своего назначения. В чем причина, что он имеет такое назначение? Можно было бы также сказать: «Было такое намерение, чтобы это работало как тормоз». Чье намерение? Здесь намерение как состояние души полностью от нас ускользает.

Нельзя ли также представить себе, чтобы множество людей имело некое намерение, исполняло его, причем ни один из них не имел этого намерения? Так, правительство может иметь намерения, которых не имеет ни один человек.

49. Может существовать глагол, который означал бы «сформулировать свое намерение в словах или других знаках, вслух или про себя». Этот глагол не будет тождественен по значению нашему глаголу «намереваться».

Может существовать глагол, который означал бы «действовать согласно намерению»; и он также не будет тождественен по значению нашему «намереваться».

Еще один глагол мог бы означать «предаваться размышлению по поводу намерения; или же снова и снова прокручивать его в голове».

50. Можно помешать кому-либо думать, – а помешать намереваться? Планировать – пожалуй. А также помешать придерживаться намерений, то есть помешать мышлению или действию.

51. Применение императива. Сравни приказания:


Подними руку!

Представь себе…..!

Вычисли в уме…..!

Обдумай…..!

Сконцентрируй свое внимание на…..!

Смотри на эту фигуру как на куб!


с этими:


Намеревайся…..!

Подразумевай под этими словами…..!

Подозревай, что дело обстоит именно так!

Поверь, что это так!

Будь твердо убежден, что…..!

Вспомни о том, что это произошло!

Сомневайся, произошло ли это!

Надейся на его возвращение!


В том ли различие, что первые являются намеренными, а вторые непроизвольными движениями духа? Скорее я скажу, что глаголы второй группы не обозначают действий. (Сравни с этим приказание: «Искренне смейся над этой шуткой!»)

52. Можно ли приказать кому-то понять предложение? Почему никому невозможно приказать: «Понимай это!»? Разве я не могу исполнить приказ «Пойми это предложение на греческом!», выучив греческий язык? – Аналогично: можно сказать «Вызови у себя боль!», но не «Испытывай боль!». Говорится: «Приведи себя в это состояние!», но не: «Будь в этом состоянии!»

53. Каждое мгновение я жду взрыва. Я не в силах направить свое внимание ни на что другое; смотрю в книгу, но не читаю. На вопрос, почему я рассеян или выгляжу нервным, отвечаю, что все время жду взрыва. – Ну, а теперь: описывало ли это предложение именно такое поведение? Но как тогда отличается процесс ожидания взрыва от процесса ожидания совершенно другого события, например, определенного сигнала? И чем отличается ожидание одного сигнала от ожидания мало чем от него отличающегося другого сигнала? Или то, как я действовал, было лишь побочным явлением собственно ожидания, и оно было особым ментальным процессом? И был ли этот процесс гомогенным или составным как предложение (с внутренним началом и концом)? – А как узнает тот, в ком он протекает, ожиданием какого события является процесс? Впрочем, непохоже, чтобы он терялся в неопределенности. Вряд ли он констатирует душевные или другие состояния и строит предположения об их причинах. Пожалуй, он мог бы сказать: «Не знаю, только ли из-за этого ожидания я сегодня так переживаю»; но он не станет говорить: «Ну, я не знаю, является ли то состояние души, которое сейчас у меня, ожиданием взрыва или чем-то другим».

Высказывание «Каждый миг я жду грохот от взрыва» есть выражение ожидания. Эта словесная реакция есть отклонение стрелки, указывающей на предмет ожидания.

54. Кажется, ожидание и факт, который удовлетворяет это ожидание, как-то сочетаются друг с другом. Можно описать сочетающиеся ожидание и факт, чтобы увидеть, в чем состоит их соответствие. Здесь сразу думаешь о сочетании тела и соответствующей ему полости. Но если захотеть описать и то и другое, станет ясно, что в той мере, в какой они сочетаются, для обоих подходит одно описание. (Сравни, что значит «Брюки не подходят к этому пиджаку».)

55. Как и все метафизическое, гармонию между мыслью и действительностью следует искать в грамматике языка.

56. Моя мысль такова: если бы кто-то мог увидеть ожидание как таковое, – он должен был бы увидеть и то, что ожидается. (Но так, чтобы для перехода от того, что он видит, к факту, который ожидается, не нужен был ни метод проекции, ни метод сопоставления.)

Но ведь это так: кто видит выражение ожидания, видит и то, ‘что ожидается’.

57. Мысль, что лишь найденное показывает нам то, что мы искали, лишь исполнение желания – то, что мы желали, означает суждение о процессе как о симптомах, наблюдаемых у другого человека, симптомах ожидания или поиска. Я вижу его беспокойно шагающим по своей комнате туда-сюда; тут некто входит в дверь, он сразу успокаивается и проявляет признаки удовлетворения. Тогда я говорю «Очевидно, он ждал этого человека».

58. Мы говорим, что выражение ожидания ‘описывает’ ожидаемый факт, и мыслим его как предмет или комплекс, которые являются исполнением ожидания. – Однако исполнением будет не ожидаемый, а то, что он придет.

Ошибка глубоко укоренена в нашем языке: мы говорим «я жду его», «я жду его прихода» и «я жду, что он придет».

59. Нам трудно освободиться от сравнения: человек входит – событие происходит[31]. Как если бы событие уже сформировалось перед дверью действительности и теперь входило бы в нее (как в комнату).

60. Реальность – это не свойство, которое у ожидаемого еще отсутствует и которое присоединяется к нему, когда ожидание исполняется. – Реальность не похожа и на дневной свет, который только и придает цвет вещам, одинаково бесцветным в темноте.

61. О носителе имени можно сказать, что он не существует; и это, разумеется, не деятельность, хотя сравнимо с деятельностью, и можно было бы сказать: хотя он и не существует, он ведь должен при этом быть. (И однажды это определенно уже было сказано кем-то из философов[32].)

62. Смутное предвосхищение факта состоит в том, что мы можем думать, что произойдет именно то, что как раз и происходит. Или, как обозначается сбивающим с толку образом: мы теперь можем мыслить то (или о том), что только еще будет происходить.

63. Кое-кто, возможно, захочет сказать «Ожидание есть мысль». Это явственно соответствует употреблению слова «ждать». Но нам стоит помнить о том, что процессы мышления могут быть весьма разнородными.

64. Я насвистываю, и кто-то спрашивает меня, отчего у меня хорошее настроение. Я отвечаю: «Надеюсь, сегодня придет N». – Но когда я насвистывал, я ведь не думал о нем. И все же было бы ошибкой сказать: я прекратил надеяться, когда начал свистеть.

65. Если я говорю: «Я жду…..» – будет ли это констатацией того, что ситуация, мои действия, мысли и т. д. суть ожидание этого события; или слова «Я жду…..» принадлежат к процессу ожидания?

При определенных обстоятельствах эти слова означают (могут быть заменены на) «Я полагаю, то-то и то-то случится». Порой даже «Будь готов к тому, что…..»

66. Психологические – тривиальные – спекуляции об ожидании, ассоциации и т. д. всегда упускают самое примечательное, они пространно рассуждают, не касаясь основного вопроса[33].

67. Ожидание заложено в ситуации, из которой оно рождается. Например, ожидание взрыва может вытекать из ситуации, в которой следует ожидать взрыв. Тот, кто его ждет, сначала услышал, как двое перешептывались: «Завтра в десять будет подожжен фитиль». Потом он подумал: возможно, тут кто-то хочет взорвать дом. Около десяти часов он становится беспокойным, вздрагивает от малейшего шума и, наконец, на вопрос, отчего он так нервничает, отвечает: «Я жду…» Этот ответ делает понятным, допустим, его поведение. Он также дает нам возможность представить себе его мысли и чувства[34].

68. Исполнение ожидания состоит не в том, что происходит нечто третье, что может быть описано не только как собственно «исполнение ожидания», но и как-то еще, например как чувство удовлетворения, радость или как-то иначе. Ожидание того, что нечто случится, равно ожиданию исполнения этого ожидания. [Заметка на полях: ожидание того, чего нет.][35]

69. Сократ Теэтету: «Кто представляет, не должен ли представлять нечто?» – Т.: «С необходимостью». – С.: «А кто представляет нечто, не представляет ли существующее?» – Т.: «Кажется, это так»[36].

Подставим в этот аргумент вместо слова «представлять», допустим, слово «убивать», тогда у нас будет правило для употребления этого слова: бессмысленно говорить «Я убиваю нечто, что не существует». Я могу представить себе на этом лугу оленя, которого тут нет, но не убить оленя, которого тут нет. А «представить себе оленя на лугу» означает: представить, что олень тут есть. Но убить оленя не означает: убить, что… и т. д. Если же кто-то скажет «Чтобы я мог представить себе оленя, он все же в определенном смысле должен иметься», – то вот ответ: нет, для этого он ни в каком смысле не должен иметься. А если возразят: «Но ведь, например, коричневый цвет должен иметься, чтобы я мог его себе представить», – то следует сказать: «имеется коричневый цвет» вообще ничего не означает; кроме того разве, что здесь или там он существует в качестве цвета определенного предмета; и чтобы я мог представить себе коричневого оленя, это не обязательное условие.

70. Иметь возможность что-то сделать – это как тень действительного поступка, точно так же, как смысл предложения кажется тенью факта, а понимание приказа – тенью его исполнения. В приказании факт словно «заранее отбрасывает свою тень». Но такая тень, чем бы она ни была, не является событием.

71. Сравни употребления:

«Со вчерашнего дня я испытываю боль».

«Со вчерашнего дня я его жду».

«Со вчерашнего дня я знаю».

«Со вчерашнего дня я умею брать интеграл».

72. Общее отличие всех состояний сознания от настроений состоит, по-моему, в том, что при помощи выборочных проб нельзя убедиться в том, длятся ли еще эти состояния.

73. Иное предложение нужно прочитать несколько раз, чтобы понять его как предложение.

74. Предложение дано мне и как шифр, и как ключ к нему; тогда, разумеется, в каком-то смысле мне дано всё для понимания предложения. И тем не менее на вопрос «Ты понимаешь это предложение?» я отвечу: «Нет, еще нет; сначала я должен его расшифровать». И только когда я переведу его, например, на немецкий, скажу «Теперь я его понимаю».

Если же поставят вопрос «В какой момент перевода происходит понимание предложения?», следует обратить взгляд на сущность того, что мы называем «понимать».

75. Я могу прислушиваться к своей боли; но не могу таким же образом прислушиваться к ходу своих мыслей, к вере или к своему знанию.

76. Длительность явления можно устанавливать посредством непрерывного наблюдения или путем проб. Наблюдение продолжающегося процесса может быть непрерывным или прерывистым.

77. Как я наблюдаю свое знание, свои мнения? И, с другой стороны, остаточный зрительный образ, боль? Бывает ли непрерывное наблюдение собственного умения умножать…..?

78. Является ли «Я надеюсь…» описанием состояния души? Состояние души имеет длительность. «Я весь день надеялся…» есть, таким образом, описание. Но скажи я кому-нибудь «Я надеюсь, ты придешь», – что если он меня спросит «Как долго ты надеешься на это?» Будет ли ответом «Я надеюсь, пока это произношу»? Даже если бы у меня был на этот вопрос какой-то ответ, он ничего не добавил бы к цели сказанного «Я надеюсь, ты придешь».

79. Говорят «Я надеюсь, ты придешь», но не говорят «Я полагаю, что надеюсь, ты придешь»; хотя вполне можно сказать: «Я полагаю, я все еще надеюсь, он придет».

80. Что будет формой прошедшего времени от «Ты же придешь, не правда ли!»?

81. Там, где есть подлинная длительность, можно сказать кому-то: «Будь внимателен и дай мне знак, когда переживаемое (картина, шорох и т. д.) изменится».

Вообще здесь имеет место некое внимание. И в то же время нельзя внимательно следить за забыванием узнанного и т. п. (Неверно, поскольку нельзя внимательно следить и за своими собственными представлениями.)

82. Подумай о такой языковой игре: определи с помощью секундомера, как долго длится впечатление. А определить длительность знания, способности, понимания так не получится.

83. «Но ведь отличие знания от слышания не состоит просто в таком признаке, как характер их длительности. Они же целиком и полностью различны!» Конечно. Но именно поэтому нельзя сказать: «Знай и слышь, и ты заметишь разницу!»

84. «Боль не является состоянием сознания, понимания». – «Ну, как раз понимания-то я не чувствую». – Впрочем, это объяснение не годится. Также не будет объяснением сказать: То, что в каком-либо смысле чувствуется, есть состояние сознания. Поскольку это означает лишь: состояние сознания = чувство. (Просто заменяют одно слово на другое.)

85. Ведь не говорят же, что я-де со вчерашнего дня что-то «непрерывно» полагаю, понимаю, планирую. Прерывание полагания было бы временем неполагания, а не отклонением внимания от того, что́ полагаешь, например сном.

(Различие между ‘knowing’ и ‘being aware of’[37].)

86. Самое важное здесь вот что: здесь есть различие; замечают различие, ‘которое безусловно’, – не уточняя, в чем оно состоит. Это тот случай, когда обычно говорят, что различие познается именно с помощью интроспекции.

87. По видимости, это тот исходный пункт, на основании которого говорят, что с другим человеком можно поделиться лишь формой, но не содержанием. – Ведь о содержании ведут речь сами с собой! – (Но как мои слова ‘касаются’ осознаваемого мною содержания? и с какой целью?)

88. Примечательно, что процессы, происходящие при мышлении, почти никогда нас не интересуют. Это очень примечательно, но не странно.

89. ((Мысли, словно лишь намеки.))

Не так ли здесь, как у гениального человека-счетчика? – Он посчитал правильно, если получился правильный результат. Но что происходило в нем, он и сам, наверное, не скажет. А если бы и сказал, то мы восприняли бы это как странную карикатуру на вычисление.

90. Что я знаю о внутренних процессах того, кто внимательно читает какое-то предложение? И может ли он описать их мне после того, как закончил чтение; и является ли то, что он описывает, характерным процессом именно внимания?

91. Вопрос: какого действия я хочу добиться, когда говорю кому-то «Читай внимательно!»? Допустим, если ему то-то и то-то бросилось в глаза, он сможет об этом сообщить. – Здесь, я полагаю, снова можно было бы сказать, что тот, кто внимательно читает предложение, зачастую способен сообщить о процессах в своем мышлении, например о представлениях. Но это не означает, что такие процессы называются «вниманием».

92. «Ты прочитал предложение вдумчиво?» – «Да, я прочитал его вдумчиво; для меня было важным каждое слово».

Это не привычное переживание[38]. Когда говоришь, обыкновенно не прислушиваешься к себе с изумлением; за собственной речью внимательно не следят; поскольку обычно говорят свободно, а не вынужденно.

93. Когда нормальный человек при нормальных обстоятельствах ведет нормальную беседу, и меня бы спросили, как в одном из таких случаев отличить мыслящего от немыслящего, – я бы не знал, что ответить. И не мог бы сказать с достоверностью, что различие заключалось в чем-то, что происходит либо не происходит во время разговора.

94. Граница между ‘думать’ и ‘не думать’, на которую здесь указывалось, пролегала бы между двумя состояниями, которые не отличаются ничем, что хотя бы в малой мере напоминало игру представлений. (Поскольку игра представлений есть все же модель, сообразно с которой хотелось бы думать о мышлении.)

95. Только при весьма специфических обстоятельствах возникает вопрос, мыслит ли говорящий или нет.

96. Если обсуждать опыт мышления, то опыт говорения столь же пригоден, как и любой другой. Но понятие ‘мыслить’ не является понятием опыта. Ведь не сравнивают мысли, как сравнивают данные опыта.

97. Если чему и подражают, – так это примерному тону речи, выражению лица и т. п., и нам этого достаточно. Это доказывает, что здесь находятся важные феномены, сопровождающие речь.

98. Станем ли мы утверждать, что всякий, говорящий нечто осмысленное, мыслит? Например, строитель в языковой игре 2?[39] Разве нельзя представить себе, как он на стройке выкрикивает слова в обстоятельствах, в которых мы не будем даже отдаленно связывать их с каким-либо мышлением?

99. (К языковой игре 2[40].) «По умолчанию ты уже как раз предполагаешь, что эти люди думают; что в этом отношении они подобны нашим знакомым; что они занимаются той языковой игрой не чисто механически. Поскольку, если бы ты представил себе, что они заняты ею механически, то ты сам не назвал бы ее использованием рудиментарного языка».

Что же я должен ему ответить? Конечно, жизнь тех людей должна во многих отношениях быть схожей с нашей, и об этих сходствах я ничего не говорил. Но суть в том, что их язык, как и их мышление, может быть рудиментарным, что бывает ‘примитивное мышление’, которое описывается через примитивное поведение. Внешняя среда не является ‘мыслительным сопровождением’ речи.

100. Предположим, человек выполняет работу, в которой нужно сравнивать, пробовать, выбирать. Скажем, он производит из определенных материалов какой-то предмет обихода подходящими для этого инструментами. И здесь все время встает проблема «Должен ли я для этого взять именно эту заготовку?» – Одна заготовка отбрасывается, пробуется другая. В порядке эксперимента они собираются, разбираются; пока не отыщется одна подходящая. Весь ход событий можно было бы снять на кинопленку, сделать об этом фильм. Работник, допустим, еще и издает звуки, вроде «гм…» или «ха!» Так сказать, звуки нерешительности, неожиданной находки, найденного решения, удовлетворения, недовольства. Но не произносит при этом ни слова. В фильм могли бы войти эти звуки. Потом фильм демонстрируется мне, и я придумываю для этого персонажа «разговор с самим собой», который соответствовал бы роду его деятельности, ритму работы, его гримасам, жестам, вырвавшимся у него звукам, и который подошел бы всему этому. Следовательно, иногда я заставляю его сказать «Нет, эта штуковина слишком длинная, наверное, другая подойдет лучше». – Или «Ну и что мне теперь прикажете делать?» – «У меня получилось!» – Или «Совсем неплохо!» и т. д.

Если бы работник заговорил, – был бы сфальсифицирован реальный мыслительный процесс, если бы сам работник стал подробно описывать его, допустим, так: «Потом я подумал: нет, так не пойдет; надо попробовать по-другому» и т. д. – хотя он ничего не говорил во время работы и даже не помышлял об этих словах?

Я хочу сказать следующее: может ли он свои бессловесные мысли позже воспроизвести словами? Причем так, чтобы мы, наблюдавшие производственный процесс, согласились бы с такой реконструкцией. – Тем более если бы мы наблюдали за этим человеком не один раз, а неоднократно.

101. Конечно, мы не смогли бы отделить его ‘мышление’ от его деятельности. Мышление никоим образом не является сопровождением работы; как и внутренней осмысленной речью.

102. Если бы мы увидели за работой каких-нибудь существ, чей рабочий ритм, мимика и т. д. были бы подобны нашим, только они не говорили бы, то, вероятно, мы бы сказали, что они способны мыслить, взвешивать за и против, принимать решения. Тут было бы много чего соответствующего деятельности обычного человека. И нет нужды решать, насколько точным должно быть это соответствие, чтобы у нас было право применять понятие «мышления» и к ним.

103. Ну а для чего мы должны были бы принять такое решение?

Мы будем проводить важное различие между теми существами, которые даже самую сложную работу могли бы научиться выполнять ‘механически’, и теми, которые во время работы осмысленно пробуют, сопоставляют. – Но то, что можно назвать словами «пробовать» и «сопоставлять», я способен объяснить опять-таки только на примерах, которые берутся из нашей жизни или жизни, похожей на нашу.

104. Если он, допустим, случайно или во время игры получил некую комбинацию и стал использовать ее как метод для достижения того или иного результата, то мы скажем, что он мыслит. – Тогда как при обдумывании он стал бы просматривать перед своим мысленным взором средства и пути достижения цели. Которые, однако, для этого он должен уже иметь в запасе. Мышление предоставляет ему возможность совершенствования его метода. Или скорее так: Он ‘мыслит’ в том случае, если определенным образом совершенствует свой метод. [Заметка на полях: Как же выглядит поиск?]

105. Можно было бы также сказать: кто-то мыслит, когда определенным образом обучается.

106. А (можно было бы сказать) и так: кто мыслит во время выполнения работы, тот зачастую включает в нее вспомогательные действия. Слово «мыслить» обозначает не эту вспомогательную деятельность, так же как мышление не является речью. Хотя понятие ‘мыслить’ построено по образцу воображаемой вспомогательной деятельности. (Так, можно было бы сказать, что понятие дифференциального отношения образовано по типу частного идеалов.)

107. Такие вспомогательные действия не являются мышлением; однако мышление представляют себе как поток, который должен протекать под поверхностью этих вспомогательных средств, если только они не являются всего лишь механическими процедурами.

108. Предположи, что речь идет о существах (человекообразных животных), используемых нами в качестве рабов, которых мы покупаем и продаем. Они не способны научиться разговаривать, но, допустим, наиболее одаренные из них могут быть приучены к работе, иногда довольно сложной; и некоторые из них работают ‘осмысленно’, другие чисто механически. За мыслящего мы заплатим больше, чем за обладающего чисто механическим умением.

109. Если бы существовало небольшое количество людей, способных найти решение какой-нибудь арифметической задачи, не произнося ничего вслух или не делая записей, нельзя ли было бы привести это в качестве свидетельства, что можно вычислять также и без математических символов. Поскольку ведь не было бы никакой ясности, что эти люди вообще ‘вычисляют’. Схожим образом свидетельство Балларда (у Джеймса)[41] не может никого убедить в том, что можно мыслить без языка.

В любом случае, почему там, где не используется язык, обязательно нужно говорить о понятии ‘мыслить’? Если так делают, то это кое-что говорит о самом понятии мышления.

110. ‘Мыслить’, одно из широко разветвленных понятий. Понятие, которое соединяет в себе многочисленные жизненные проявления. Мыслительные феномены разбросаны далеко друг от друга.

111. Мы не готовы к тому, чтобы описать, к примеру, употребление слова «мыслить». (А почему мы должны быть готовы? Какая польза в таком описании?)

И то наивное представление, которое составляют себе об этом употреблении, совершенно не соответствует действительности. Мы надеялись увидеть ровный, правильный контур, а получили разорванный в клочья. Здесь действительно можно сказать, что мы создали себе ложный образ. [Заметка на полях: Заметка о фрагменте.]

112. От этого слова [мыслить] не следует ожидать, что оно будет применяться унифицированно; скорее от него следует ожидать противоположного.

113. Откуда мы берем понятие ‘мыслить’, которое хотим здесь рассмотреть? Из повседневного языка. Наше внимание направляется прежде всего словом «мыслить». Но употребление этого слова запутанно. И мы не можем ожидать чего-то иного. Конечно, это позволительно сказать о всех психологических глаголах. Их применение не столь прозрачно, и не так легко его окинуть взором, как применение слов, например, в механике.

114. Слову «мыслить», то есть его употреблению, учатся при известных обстоятельствах, которые, однако, не учатся описывать.

115. Но я могу обучить человека употреблению этого слова! Ведь для этого не требуется описание обстоятельств его употребления.

116. Я просто учу употреблению слова в определенных обстоятельствах.

117. Слово «мыслить» учатся произносить применительно к людям, и лишь применительно к ним утверждать или отрицать мышление. Вопрос «Мыслит ли рыба?» не существует в нашем употреблении языка, он не ставится. (Что может быть естественнее такого состояния; такого применения языка?)

118. Можно сказать: «О таком случае никто не думал». Хотя я и не могу перечислить все условия, в которых следует употреблять слово «мыслить», – но если некое обстоятельство делает употребление сомнительным, то я могу указать на это, а также на то, чем эта ситуация отличается от обычной.

119. Если я научился совершать определенную деятельность в некой комнате (допустим, уборку помещения) и овладел техникой этой деятельности, отсюда все же не следует, что я должен быть готов описать обстановку комнаты; даже если бы я подмечал каждое изменение в ней и был в состоянии тотчас описать его.

120. «Этот закон был принят не для подобных случаев». И поэтому он бессмысленный?

121. Очень легко представить себе, что некто хорошо ориентируется в городе, то есть уверенно находит кратчайший путь из одного места в любое другое, – и тем не менее совершенно не способен начертить план этого города. Каждая такая попытка приводит к совершенно неверному результату. (Наше понятие ‘инстинкта’.)

122. Обдумай это: наш язык мог бы иметь набор различных слов – для ‘мышления вслух’; для разговора с самим собой, мыслимого в воображении; для паузы, во время которой что-то должно прийти в голову, после чего мы способны дать уверенный ответ.

Слово для мысли, которая выражена в предложении; еще одно для озарения, которое в дальнейшем я могу ‘обрядить в слова’; еще одно для работы с мыслью, но без слов.

123. «Мышление это духовная деятельность». – Мышление это не телесная деятельность. Является ли мышление деятельностью? Ну, можно кому-то приказать «задумайся об этом!» Но если он в исполнение этого приказа заговорит сам с собой или же с кем-то другим, исполнит ли он тут две разные деятельности?

124. Заинтересованность в сказанном имеет свои специфические признаки. Она обладает также своими специфическими последствиями и предварительными условиями. Заинтересованность есть нечто пережитое: человек говорит о своей заинтересованности не на основе наблюдения. Она не является сопровождением разговора. Благодаря чему то, что сопровождает предложение, стало бы заинтересованностью содержанием этого предложения? (Логическое условие.)

125. Сравни феномен мышления с феноменом горения! Разве горение, пламя не может показаться нам загадочным? И почему пламя в большей степени, чем стол? – И как ты объяснишь эту загадку?

И как теперь должна быть разгадана загадка мышления? – Так же, как пламени?

126. Разве пламя загадочно не потому, что оно неосязаемо? Пожалуй, – но почему это делает его загадочным? Почему неосязаемое должно быть более загадочным, чем осязаемое? Разве что поскольку мы хотим его ухватить. –

127. Говорят, душа покидает тело. Но тогда для того, чтобы исключить любое сходство с телом и всякое представление о том, что подразумевается какая-то газообразная вещь, говорят, что душа бестелесна, непространственна; однако словом «покидать» уже все сказано. Покажи мне, как ты употребляешь слово «душевный», и я увижу, «бестелесна» ли душа и что ты понимаешь под «духом».

128. Я склонен говорить о безжизненном как о том, чему чего-то недостает. Я безусловно рассматриваю жизнь как некий плюс, как нечто добавленное к безжизненному. (Психологическая атмосфера.)

129. О столе или стуле не говорят: «он сейчас думает», «он сейчас не думает», «он никогда не думает»; не говорят так ни о растении, ни о рыбе, вряд ли о собаке; только о людях. И даже не обо всех людях.

«Стол не думает» нельзя сравнить с таким высказыванием, как «Стол не растет». (Я совершенно не представляю себе, ‘как было бы, если бы’ стол думал.) И здесь очевидно имеется постепенный переход к случаю человека.

130. ‘Мыслить’. Так говорят только при совершенно определенных обстоятельствах.

131. Каким же образом смысл и истина (или истина и смысл) предложений могут обвалиться одновременно? (Стоять и падать вместе?)

132. Разве это не то же самое, словно ты хочешь сказать: «Если это не так, то нет никакого смысла говорить, что это так»?

133. Итак, например: «Если бы всегда неверно ходили в шахматах, то не имело бы никакого смысла говорить о ‘неверном ходе’». Но это всего лишь парадоксальная форма высказывания. Непарадоксальной формой было бы: «Общее описание….. не имеет смысла».

134. Вместо «нельзя» скажи: «в этой игре такого нет». Вместо «в шашках нельзя делать рокировку» – «в шашках нет рокировки»; вместо «я не могу предъявить свои ощущения» – «в правилах пользования словом ‘ощущение’ нет способа предъявить имеющееся ощущение»; вместо «нельзя пересчитать все кардинальные числа»[42] – «здесь нет пересчета всех членов ряда».

135. Разговор, то есть применение и истолкование слов, течет в нужном направлении, и только в этом потоке слово обретает свое значение.

«Он уезжает». – «Почему?» – Что ты имел в виду, когда произносил слово «почему»? О чем ты думал?

136. Подумай о том, как тянут руку в классе. Должен ли кто-то уже отрепетировать про себя ответ, чтобы получить право поднять руку? И что еще должно происходить в нем? – Ничего. Однако важно, что обычно он знает ответ, когда тянет руку; и это критерий того, что он понимает значение поднятой руки.

В нем ничего не должно происходить; и все же странно выглядел бы тот, кто в таких случаях ничего не мог бы рассказать о своих внутренних процессах.

137. Порой, когда я говорю: «Я думал тогда…..», я способен сообщить, что произнес либо вслух, либо про себя именно эти слова; или, если не эти, то другие слова, смысл которых воспроизведен в нынешних. Так ведь иногда бывает! Но бывает и так, что мои нынешние слова ‘не воспроизведение’. Ибо ‘воспроизведением’ они будут лишь в том случае, если согласуются с правилами отображения.

138. Кажется, будто в предложении, которое содержало, например, слово «шар», уже проглядывали тени других применений этого слова. А именно возможность образовать другие предложения. Кому так кажется? И при каких обстоятельствах?

139. Не отделаться от того, что смысл предложения сопутствует предложению; стоит рядом с ним.

140. Хочется сказать, например: «одно отрицание проделывает с предложением то же самое, что и другое, – оно исключает то, что предложение описывает». Но это лишь высказанное другими словами отождествление двух отрицательных предложений (которое только и значимо, когда отрицаемое предложение само не является отрицательным предложением). И снова приходит мысль, будто то, что мы видим в знаке, является лишь внешней стороной по отношению к внутреннему, в котором протекают подлинные операции смысла и значения[43].

141. Наша проблема может быть (очень ясно) выражена так: предположим, мы имеем две системы измерения длины; в обеих длина выражается цифрами, за ними следует слово, которое сообщает о размере. Одна система обозначает длину как «n футов», и фут здесь является единицей длины в привычном смысле; в другой системе длина обозначается «n W», и 1 фут = 1 W. Но 2 W = 4 фута, 3 W = 9 футов и т. д. – Следовательно, предложение «Эта палка длиной 1 W» означает то же самое, что и предложение «Эта палка длиной 1 фут». Вопрос: имеют ли «W» и «фут» в двух этих предложениях одно и то же значение?

142. Вопрос поставлен неверно. Это станет заметно, если мы выразим равенство значений через уравнение. Вопрос вправе звучать только так: «Верно ли, что W = футу, или нет?» – О предложениях, в которых стоят эти знаки, здесь речи нет. – Естественно, столь же бессмысленно в схожей манере спрашивать, означает ли здесь «есть» то же, что и там; однако же вполне можно спросить, означает ли связка то же, что и знак равенства. Ну, мы ведь сказали: 1 фут = 1 W; но фут ≠ W.

143. Можно сказать: во всех случаях под «мыслью» подразумевается живущее в предложении. То, без чего оно мертво, есть чистый звуковой ряд или последовательность письменных изображений.

Если бы мне довелось в таком же духе рассуждать о том, что придает значение определенному расположению шахматных фигур, т. е. что отличает это расположение от произвольной расстановки деревяшек, – разве я не мог иметь в виду все что угодно! Правила, которые превращают конфигурацию шахматных фигур в ситуацию игры; особое переживание, которое мы связываем с такой игровой позицией; пользу игры.

Или предположим, что мы рассуждаем о том, что отличает бумажные деньги от простых клочков бумаги, придает им их значение, дает им жизнь!

144. О том, как понимается слово, сами по себе слова не говорят. (Теология.)

145. Также мог бы существовать язык, в применении которого впечатление, которое мы получаем от знаков, не играет никакой роли; в этом языке нет понимания в смысле такого впечатления. Знаки передаются нам, например, в письменном виде, и мы можем обратить на них внимание. (То есть единственное впечатление, о котором здесь может идти речь, это образ знака.) Если это приказ, то знаки мы переводим в действия по правилам и таблицам. До впечатления, подобного впечатлению от картины, дело не доходит, и даже рассказов на этом языке не пишут.

146. В этом случае могли бы сказать: «Знак живет лишь в системе».

147. Возможно даже, чтобы получить от него впечатление, мы должны были бы перевести предложение словесного языка по неким правилам в нарисованную картину. (Только картина имела бы душу.)

148. Возможен язык, в котором значения слов меняются по определенным правилам, скажем: до обеда слово A означает одно, а после обеда – другое.

Или язык, в котором слова изменяются ежедневно, каждый новый день каждая буква прошлого дня заменяется на следующую в алфавитном порядке (и последняя буква алфавита заменяется на первую)[44].

149. Представь себе язык: слова и грамматика, как в немецком, но слова в предложениях стоят в обратном порядке. Стало быть, предложение на этом языке звучит как немецкое предложение, которое читают задом наперед. Выразительные возможности этого языка столь же разнообразны, как и у немецкого. Но привычное звучание предложения уничтожено.

150. Некто, кто не знает немецкого, слышит, как всякий раз при определенных обстоятельствах я восклицаю: «Welch herrliche Beleuchtung!» («Какое прекрасное освещение!»). Он угадывает смысл и употребляет тот же возглас, что и я, не понимая, однако, что же означают эти три слова. А возглас он понимает?

151. Я намеренно выбрал пример, в котором человек дает выражение своему ощущению. Ибо в этом случае скажут, что звуки, не принадлежащие никакому языку, наполнены значением.

152. Будет ли так же легко представить себе аналогичный случай для этого предложения: «Он не успеет на пересадку, если поезд не прибудет точно в пять»? А что в этом случае означает: угадать смысл?

153. Почему-то нас беспокоит, что мысль, заключенная в предложении, не существует целиком ни в один из моментов. Мы рассматриваем ее как предмет, который мы производим и которым никогда не владеем целиком, ибо едва проступает одна часть – скрывается другая.

154. (К § 152) Легко можно представить себе язык, где люди используют одно-единственное слово для того восклицания. Но как обстояло бы с одним словом для предложения «Он не успеет…..»? В каком случае мы бы сказали, что слово используется фактически взамен предложения?

Скажем, в этом: Люди вначале используют одно предложение вроде нашего; но потом возникают обстоятельства, при которых это предложение должно использоваться столь часто, что они сокращают его до одного слова. Значит, они еще могли бы объяснить данное слово посредством этого предложения.

Но могло ли быть так, чтобы люди владели только одним таким словом для выражения указанного смысла, и, следовательно, для такого употребления? Почему бы и нет? Нужно представить себе, как некто учится употреблению этого слова и при каких обстоятельствах мы сказали бы, что это слово действительно замещает то предложение.

Но поразмысли вот над чем: некто говорит в нашем языке «Он придет в пять»; другой отвечает «Нет, в десять минут шестого». Будет ли существовать такой тип беседы и в том, другом языке?

Потому-то смысл и значение и являются расплывчатыми понятиями.

155. Слова поэта могут пронзать нас насквозь. И, конечно, каузально это обусловлено употреблением, которое они имеют в нашей жизни. А также и тем, что мы, в соответствии с этим употреблением, позволяем своим мыслям бродить туда-сюда в знакомом окружении слов.

156. Есть ли одно отличие значения, которое может быть объяснено, и одно, которое не выявляется в объяснении?

157. Одухотворенное исполнение музыки – его ведь нельзя распознать на основании правил. А почему мы не можем предположить, что какое-то другое существо способно это распознавать?

158. Если тема, ее разворот, неожиданно говорят тебе что-то, тебе не нужно объяснять себе, что произошло. Тебе внезапно становится доступным и этот жест.

159. Все же ты говоришь о понимании музыки. Ты же ее понимаешь, когда слышишь! Должны ли мы на этом основании утверждать, что понимание есть переживание, которое сопровождает слышание?

160. Язык музыки. Не забудь, что стихотворение, даже когда составлено на языке сообщения, не используется в языковой игре передачи сообщений.

161. Нельзя ли представить себе, как человек, раньше никогда не слышавший музыки, заходит к нам и слышит, как кто-то наигрывает задумчивую пьесу Шопена, и вот он, думая, что это некий язык, проникается уверенностью, что люди просто скрывают от него тайный смысл этого языка.

В словесном языке есть сильный музыкальный элемент. (Вздох, мелодика вопроса, возгласа, тоски, все бесчисленные интонационные жесты.)

162. Но когда я с пониманием слушаю мелодию, не происходит ли во мне что-то особенное, чего не происходит, когда я слушаю мелодию без понимания? И что именно? Нет ответа; либо, если мне и приходит что-то на ум, то чистые банальности. Пожалуй, я могу сказать: «Теперь я ее понял» и высказать что-то о ней, сыграть ее, сравнить с другими мелодиями и т. д. Знаки понимания могут сопровождать слышание.

163. Неверно называть понимание процессом, который сопровождает слышание. (Нельзя ведь назвать сопровождением слышания такое выражение понимания, как выразительную игру.)

164. Ибо как же следует объяснять, что такое ‘выразительная игра’? Разумеется, не через то, что сопровождает игру. – Из чего же она складывается? На язык просится: из культуры. – Кто воспитан в определенной культуре, тот так-то и так-то реагирует на музыку, тому можно втолковать употребление слов «выразительная игра».

165. Понимание музыки ‒ это ни ощущение, ни сумма ощущений. Назвать его переживанием верно в той мере, в какой это понятие понимания обладает родством с другими понятиями переживания. Говорят: «Сегодня я переживал это место совершенно особенно». Но все же это выражение сообщает о том, ‘что произошло’ лишь тому, кто в особом, относящемся к этим ситуациям мире понятий чувствует себя как дома. (Аналогия: «Я выиграл партию».)

166. Во время чтения мне мысленно представляется это. Следовательно, так вот и происходит что-то при чтении…..? – Этот вопрос в любом случае ни к чему не ведет.

167. Как же мне может это представляться? – Не в том измерении, о котором ты думаешь.

168. Откуда я знаю, что некто восхищается? Как обучаются языковому выражению восхищения? С чем оно связано? С выражением телесных ощущений? Спрашиваем ли мы кого-то, что он ощущает в груди, в мускулах лица, чтобы обнаружить, испытывает ли он наслаждение?

169. Но означает ли это, что не существует ощущений, которые бы часто повторялись при наслаждении музыкой? Вовсе нет.

170. Мы читаем стихотворение, и оно производит на нас впечатление. «Чувствуешь ли ты одно и то же, когда читаешь его и когда читаешь нечто, оставляющее тебя равнодушным?» – Как я научился давать ответ на этот вопрос? Вероятно, я отвечу: «Конечно, нет!» – что в том числе означает: это меня захватывает, а то – нет.

«Здесь я переживаю нечто иное». – И какого рода это иное? – В ответ я не могу сказать ничего удовлетворительного. Ибо то, что я сообщу, не будет самым важным. – «Но ты наслаждался во время чтения?» Разумеется – ибо противоположный ответ означал бы: я наслаждался до или после чтения; а этого я сказать не хочу.

Ты ведь помнишь об ощущениях и представлениях, которые были у тебя во время чтения, а именно связанных с наслаждением и со впечатлением. – Но они получали свой смысл лишь в определенном контексте: при чтении именно этого стихотворения, в связи с моими основательными знаниями языка, стихотворного размера и бесчисленными ассоциациями.

Ты можешь, однако, задаться вопросом, как вообще мы научились выражению «Разве это не великолепно!»? – Нам же никто не объяснял, как оно соотносится с ощущениями, представлениями или мыслями, которые сопровождают слышание! Да, мы бы не стали подвергать сомнению, что некто испытывал удовольствие, даже если бы он не умел выказывать таких переживаний; но нам следовало бы усомниться, если бы выяснилось, что он не понимает некоторых связей.

171. Но не проявляется ли понимание, например, в том, с каким выражением кто-то читает стихотворение, напевает мелодию? Конечно. Но что здесь является переживанием во время чтения? Поскольку можно ведь сказать и так: наслаждается и понимает стихотворение даже тот, кто не улавливает целиком все его контексты.

172. О понимании музыкальной фразы также можно сказать, что это понимание языка.

173. Я думаю об очень короткой музыкальной фразе, состоящей лишь из двух тактов. Ты говоришь: «Чего только в ней не заключено!» Но это лишь, так сказать, оптический обман, если ты думаешь, что при слышании проступает то, что скрыто в этой фразе. («Смотря кто это говорит».) (Только в потоке мыслей и жизни слова обладают значением.)

174. Не это содержит обман: «Теперь я это понял» – ну и следует, может быть, долгое объяснение того, что именно я понял.

175. Разве музыкальная тема не указывает на нечто лежащее вне ее? О да! Но это означает: – Впечатление, которое она на меня производит, связано с вещами из ее окружения, – например, с нашим языком и его интонацией, то есть со всем полем нашей языковой игры.

Если, к примеру, я говорю: Это как если бы здесь делался вывод, или как если бы здесь нечто подтверждалось, или как если бы это было ответом на предшествующее, – то мое понимание предполагает тесное знакомство с выводами, подтверждениями, ответами.

176. Слова «Да, слава Богу. Удалось спасти / Хоть кое-что нам от кроатских пальцев»[45] своим видом и интонацией кажутся уже несущими в себе нюансы своего значения. Но только потому, что мы знаем их как часть определенной сцены. Однако можно было бы построить совершенно другую сцену вокруг этих слов (произнося их при этом тем же самым тоном); чтобы показать, как их особенная душа коренится в истории, к которой они принадлежат.

177. Если я слышу, как кто-то говорит, сопровождая это отстраняющими жестами, «Отойди!», ‘переживаю’ ли я здесь значение слова, как в игре, когда я повторяю это про себя и ‘имею в виду’ то одно, то другое? Ведь он мог бы сказать «Отойди от меня», и тогда, возможно, я переживал бы эту фразу так-то и так-то; но также и отдельное слово? А может, дополнительные слова в этой фразе как раз и явились тем, что сформировало мое впечатление.

178. Особое переживание значения состоит в том, что мы реагируем объяснением и используем прошедшее время: именно так, как мы объясняли бы значение слова для практических нужд.

179. Забудь, забудь, что у тебя самого были такие же переживания!

180. Как он мог услышать слово в таком значении? Как это было возможно? Вовсе не возможно – в этих измерениях. –

181. Но разве не истинно, что слово в данный момент означает для меня вот это? Почему бы и нет? Ведь этот смысл не вступает в конфликт с иными способами использования данного слова.

Некто говорит: «Извести его о….. и этим подразумевай…..!» – В чем заключался бы смысл этого приказа?

182. «Сейчас, когда я произнес это слово, оно означало для меня…» Почему это не может быть просто сумасшествием? Поскольку это переживаю я? Это не основание.

183. Тот, кого я называю слепым к значению, пожалуй, поймет такое задание: «Скажи ему, что он должен идти к банку, – я имею в виду к садовой скамейке»[46], но не поймет это: «Скажи слово ‘банк’ и подразумевай под этим садовую скамейку». Это исследование обращает внимание не на разные формы интеллектуального изъяна у человека, но на саму возможность подобных форм. Нас интересует не то, бывают ли люди, которые не способны на мысли типа «Я собирался тогда…..», – но то, как сформулировать понятие такого изъяна.

Если ты считаешь, что кто-то не может сделать это, как насчет того? Ты предполагаешь, что он не может сделать и этого? – Куда заведет нас это понятие? Ибо у нас здесь есть образцы.

184. Различные люди очень по-разному ощущают, когда изменяется правописание слова. И это ощущение ‒ не просто пиетет перед старым употреблением. – Для кого орфография является лишь практическим вопросом, у того напрочь отсутствует чувство, похожее на то, которого недоставало бы человеку, «слепому к значению». (Гёте о личных именах. Номера заключенных.)

185. Некоторые также не понимают вопрос «Какого цвета для тебя гласная а?» – Когда кто-то не понял его и считает, что вопрос этот чистая бессмыслица, – можем ли мы сказать, что он не знает немецкого или не понимает значения слов «цвет», «гласная» и т. д.?

Наоборот: только научившись понимать эти слова, он может реагировать на такой вопрос ‘с пониманием’ или ‘без понимания’.

186. Недоразумение – непонимание. Понимание вызывается посредством объяснения; но и посредством натаскивания.

187. Почему кошку нельзя научить по команде «апорт!» приносить палку? Она не понимает, чего от нее хотят? А в чем здесь состоит понимание и непонимание?

188. «Каждое слово я читаю с подобающим ему чувством. Слово ‘но’, например, с но-чувством – и т. д.» – Если это правда, что это, собственно, означает? Какова логика понятия ‘но-чувство’? – Ведь это является чувством не из-за того, что я назову его «чувством».

189. Является ли ложь особым переживанием? Могу ли я сказать кому-нибудь «Сейчас я тебе солгу», а затем сделать это?

190. Когда я лгу, в какой мере я осознаю свою ложь? Лишь в той мере, в какой позднее осознаю, что лгал. О-сознание лжи есть способность. Этому не противоречит тот факт, что существует характерное чувство лжи. (Заметка на полях: Умысел.)

191. Знание, когда его выражают, не переводится в слова. Слова не являются переводом чего-то иного, присутствовавшего до них.

192. «Намереваться сделать что-либо ‒ это особый внутренний процесс». – Но какого рода процесс – даже если можно было бы его себе представить – смог бы удовлетворить нашим требованиям относительно намерения?

193. Не так ли обстоит дело с глаголом «понимать»? Некто объясняет мне маршрут, по которому я должен двигаться так-то и так-то. Он спрашивает «Ты меня понял?» Я отвечаю «Я все понял». – Хочу ли я ему сообщить, что́ происходило во мне во время его объяснения? – В конце концов, ему можно было бы сообщить и об этом.

194. Представь себе такую игру: Мне зачитывают список, состоящий из слов на разных языках вперемешку с бессмысленными звуками. Каждый раз я должен говорить, понимаю ли я услышанное или нет; а также сообщить, что происходит во мне при понимании или непонимании. – При слове «дерево» я без колебаний отвечаю «да» (при этом мне может мысленно представляться образ дерева); на сочетание звуков, которое я раньше никогда не слышал, опять же, не раздумывая, отвечаю «нет». При словах, обозначающих специфические оттенки цвета, ответу часто предшествует представление; при редко используемых словах (скажем, «континуум») – некоторое размышление; при словах наподобие артикля «das» – я, допустим, пожимаю плечами; иногда слова иностранного языка я перевожу на немецкий; если мысленно мне и представляются образы, то порой это образы предметов, которые обозначаются словами (опять же весьма разнообразные случаи), порой какие-то иные образы.

Эту игру можно было бы еще дополнить игрой, в которой некто произносит названия той или иной деятельности и при этом каждый раз спрашивает: «Ты это умеешь?» – А субъект должен сообщить, какие он имеет основания отвечать «да» или «нет».

195. Представим себе такой вид картинки-загадки: не существует какого-то одного определенного предмета, который нужно найти; на первый взгляд она кажется нам хаосом бессмысленных линий и только после некоторых усилий мы узнаем в ней, скажем, пейзаж. В чем состоит различие между видом картины до и после разгадки? Ясно, что оба раза мы видели ее по-разному. Но после того как решение найдено, насколько правомерно утверждать, что теперь картина говорит нам нечто, чего раньше не говорила?

196. Этот вопрос мы могли бы поставить и так: Что является общей характеристикой того, что разгадка нашлась?

197. Я полагаю, что как только разгадка получена, я делаю решение очевидным, решительно очерчиваю в картине определенные контуры и заштриховываю некоторые тени. Почему же ты называешь картину, которую ты набросал, решением?


(a) Поскольку она является ясным изображением группы пространственных предметов.

(b) Поскольку она является изображением правильного по форме тела.

(c) Поскольку она является симметричной фигурой.

(d) Поскольку она является фигурой, которая вызывает у меня впечатление орнамента.

(e) Поскольку она является изображением тела, которое кажется мне знакомым.

(f) Поскольку имеется перечень решений и эта фигура (это тело) присутствует в данном перечне.

(g) Поскольку она изображает такой предмет, который мне хорошо знаком: ибо он создает у меня мгновенное ощущение чего-то знакомого, у меня моментально всплывают все возможные с ним ассоциации; я знаю, как он называется; я знаю, что не раз его видел; я знаю, для чего он используется; и т. д.

(h) Поскольку, кажется, я хорошо знаю предмет: мне тотчас приходит на ум слово, которое я считаю его названием (хотя это слово не принадлежит ни одному из существующих языков); я говорю себе «Ну конечно, это ведь…..» и даю себе нелепое объяснение, которое кажется мне в этот момент вполне осмысленным. (Как во сне.)

(i) Поскольку она изображает лицо, которое кажется мне знакомым.

(j) Поскольку она изображает лицо, которое мне знакомо: это лицо моего друга N; это лицо, изображение которого я часто наблюдал. И т. д.

(k) Поскольку она изображает предмет, который, помнится, я однажды видел.

(l) Поскольку это орнамент, который мне хорошо известен (хотя и не знаю, где я его раньше видел).

(m) Поскольку это орнамент, который мне хорошо известен: я знаю, как он называется, знаю, где я его уже видел.

(n) Поскольку она изображает обстановку в моей комнате.

(o) Поскольку я инстинктивно провел эти контурные линии и чувствую себя от этого умиротворенным.

(p) Поскольку я вспоминаю, что мне уже описывали этот предмет.


И так далее.

(Кто не понимает, почему мы говорим об этих вещах, должен воспринимать всё, что мы говорим, как пустую забаву.)

198. Могу ли я мысленно отделаться от впечатления знакомства с предметом там, где оно есть; и домыслить там, где его нет? И что это означает? Я разглядываю, например, лицо своего друга и спрашиваю себя: Как оно выглядело бы, если бы я видел его как лицо незнакомца (как если бы я видел его сейчас в первый раз)? Что остается, так сказать, от вида лица, если я мысленно отстраняюсь, отказываюсь от того, что это впечатление от знакомого лица? – Ну, здесь я склонен сказать: «Это очень тяжело, отделить факт, что лицо знакомо, от самого впечатления, которое производит это лицо». Но я также чувствую, что это неудачный способ выражения. А именно, я абсолютно не представляю, как же это я должен хотя бы попытаться отделить друг от друга две эти вещи. Выражение «отделить их друг от друга» вовсе не имеет для меня никакого ясного смысла.

Я знаю, что это означает: «Представь себе этот стол черным вместо коричневого». Этому соответствует: «Нарисуй этот стол, но только черным вместо коричневого».

199. Предположим, кто-то скажет: «Вообрази себе эту бабочку точно такой, как она есть, но не прекрасной, а безобразной»?!

200. Выше мы не определили, что должен означать отказ от ощущения, что это лицо хорошо знакомо.

Допустим, это могло бы означать, что следует припомнить впечатление, которое было у меня, когда я увидел это лицо первый раз.

201. Схема радиоприемника для того, кто не имеет никакого представления о подобных вещах, будет скоплением бессмысленных линий. Но если у него есть радиоприемник и он знаком с его функцией, то такой рисунок станет для него вполне осмысленной картинкой.

Ну а если мне теперь дадут бессмысленный предметный образ (скажем, на картине) – могу ли я его по собственному желанию представить осмысленным? Это похоже на такой вопрос, который мне могли бы задать: Могу ли я представить себе предмет произвольной формы как то, что можно использовать? Но использовать для чего?

Легко можно придумать класс материальных форм в качестве жилищ для животных или людей. Другой класс в качестве оружия. Еще один как модели ландшафтов. И т. д. и т. п. И стало быть, здесь я знаю, как придать смысл бессмысленной форме.

202. Хорошенько обдумай, как мы пользуемся словом «узнавать»! Я узнаю мебель в своей комнате, узнаю своего друга, которого вижу ежедневно. Но здесь нет никакого ‘акта узнавания’.

203. Можно было бы сказать: Я бы не составил никакого впечатления об этой комнате как о некоем целом, если бы не мог позволить своему взгляду шнырять туда-сюда и не мог свободно двигаться по комнате. (Stream of thought[47].) Но вопрос в том, как же проявляется то, что я ‘составил о ней впечатление как о некоем целом’? Например, в том, что я свободно и уверенно ориентируюсь в этой комнате; в отсутствии метаний, сомнений и изумления; в том, что несметное количество действий заключено в пределах ее стен; и что в разговоре я все это обобщаю словами «моя комната»; в том, что я нахожу нужным и необходимым всегда употреблять понятие ‘моя комната’, а не ‘стены’, ‘углы’ и т. д.

204. Как выглядит описание ‘установки’?

Например, говорят: «Не обращай внимания на эти пятна и на это небольшое искажение, рассматривай это как картину того-то…..!»

«Не думай об этом! Тебе бы и без этого картина не понравилась?» Говорят же, что я меняю зрительный образ – когда мигаю или когда закрываю глаза на детали. Это «не обращай внимание на…» играет совершенно ту же роль, что и, скажем, создание новой картины.

205. Ну, пожалуй, – и это веское основание для того, чтобы сказать, что посредством нашей установки мы меняем зрительное впечатление. То есть это веское основание, чтобы таким образом ограничить понятие ‘зрительного впечатления’.

206. «Но ведь в момент видения я очевидным образом могу объединять элементы (линии, например)!» А почему это называют «объединять»? Почему здесь – в основном – используют слово, которое уже имеет другое значение? (Естественно, это похоже на случай со словами «вычисление в уме».)

207. Когда я говорю кому-нибудь: «Объедини эти линии (или что-нибудь еще)!» – как он поступит? Ну, по-разному, в зависимости от обстоятельств. Может быть, он сосчитает их парами, или сложит в один ящик, или окинет их одним взором и т. д.

208. Разберем, что говорят о таком феномене, как этот:

Фигура выглядит то как F, то как зеркальное отражение F.

Я хочу спросить: В чем суть того, что фигура выглядит так или иначе? Действительно ли всякий раз я вижу нечто иное? или я лишь по-разному толкую увиденное? – Я склонен утверждать первое. Но почему? Ну, толкование – это некое действие. Оно может состоять, например, в том, что некто говорит «Это должно быть F»; или ничего не говорит, но, копируя этот знак, заменяет его на F; или размышляет: «Что бы это могло быть? Наверняка F, которая просто не удалась тому, кто ее писал». – Вио́дение это не действие, но состояние. (Грамматическое замечание.) И если бы я никогда не прочитывал эту фигуру иначе, чем F, и никогда не раздумывал, что бы это могло быть, тогда следует признать, что я вижу ее как F; а именно, если известно, что ее можно увидеть и по-другому. «Толкованием» я это назову, если скажу так: «Конечно, это должно быть ‘F’; он все свои ‘F’ пишет именно так».

Как же вообще приходят к понятию ‘видеть одно как другое’? При каких обстоятельствах оно образуется, есть ли в нем надобность? (Что часто бывает, когда мы говорим о произведениях искусства.) Там, например, где речь идет о визуальном или звуковом фрагменте. Мы говорим «Ты должен слышать эти такты как вступление», «Ты должен слышать это в такой-то тональности», «Если хоть раз эту фигуру увидели как…… то сложно будет видеть ее по-другому», «Я слышу французское ‘ne….. pas’[48] как отрицание, состоящее из двух частей, а не как ‘не шаг’» и т. д. и т. п. Так действительно ли это значит «видеть» и «слышать»? Ну, так мы это называем; в определенных ситуациях мы реагируем этими словами. И наоборот, мы реагируем на эти слова определенными действиями.

209. Эта форма, которую я вижу, – я бы сказал, – не просто некая форма, а одна из знакомых мне форм; это выпирающая вперед форма. Одна из форм, образы которых ранее уже присутствовали во мне, и лишь поскольку она соответствует одному из образов, она является хорошо знакомой формой. (Я словно ношу с собой каталог таких форм, и предметы, представленные в нем, тогда действительно становятся хорошо знакомыми предметами.)

210. Но то, что ранее я уже имел при себе этот образ, было бы лишь каузальным объяснением нынешнего впечатления. Примерно в том же смысле говорят: это движение дается так легко, словно оно было разучено.

211. «Если меня спросят ‘Ты видишь там шар?’, а в другой раз ‒ ‘Ты видишь там полушарие?’, то оба раза увиденное мною может быть одинаковым, и если я отвечу ‘Да’, значит, я все-таки делаю различие между двумя гипотезами. Как в шахматах я различаю пешку и короля, даже если теперешний ход таков, что его могли бы совершить обе фигуры, и даже если фигура короля выполняет функцию пешки». – В философии всегда есть опасность произвести миф символизма или миф ментальных процессов. Вместо того чтобы просто говорить то, что должен знать и признавать каждый.

212. Разве интроспекция говорит мне, имею ли я дело с собственно вио́дением или же с толкованием? Для начала я должен четко уяснить, что для меня значит ‘толкование’; это позволило бы мне понять, следует ли нечто считать толкованием или вио́дением. [Заметка на полях: Вио́дение в соответствии с интерпретацией.]

213. Разве я не вижу фигуру иногда так, иногда эдак, даже если при этом я не произношу слов или не реагирую как-то иначе?

Однако «иногда так», «иногда эдак» – это, в конце концов, слова, и какое я имею право употреблять их здесь? Могу ли я тебе или себе самому доказать это право? (Пусть посредством дальнейшей реакции.)

Ну конечно же, я знаю, что это два разных впечатления, даже если я об этом не говорю! Но откуда я знаю, что то, о чем я говорю потом, есть то, что я знал? [Заметка на полях: Какие выводы следуют из того, что я толкую это как то? А какие из того, что я вижу это как то?]

214. Переживание реальной величины. Мы разглядываем картину, на которой изображено нечто в форме кресла; нам говорят, что на ней представлена конструкция размером с дом. Теперь мы видим ее иначе.

215. Представь себе, что кто-то, глядя на солнце, внезапно ощущает, что оно не движется, что это мы вращаемся вокруг него. Ну, он хочет сказать, что узрел новое состояние движения, в котором мы находимся; представим теперь, что с помощью жестов он показывает, какое именно движение он имеет в виду, и что это не движение солнца. – Здесь мы имеем дело с двумя различными способами применения слова «движение».

216. Мы видим смену не аспекта, но интерпретации.

217. Ты видишь это не в соответствии с застывшей интерпретацией, но в соответствии с живым толкованием.

218. Я толкую слово; пожалуй, – но толкую ли я также и выражение лица? Толкую ли я некую мину как угрожающую или как дружелюбную? – Такое может случиться.

Ну а если я скажу: «Недостаточно, чтобы я только воспринимал угрожающее лицо, прежде я должен это истолковать». – Кто-то наставляет на меня нож, и я говорю: «Я воспринимаю это как угрозу».

219. Китайские жесты мы понимаем не лучше китайских предложений.

220. Сознание в лице другого. Вглядись в лицо другого человека и разгляди в нем проблеск сознания и особый тон сознания. Ты заметишь на лице – в лице – радость, равнодушие, интерес, умиление, тупость и т. д. Свет в лице другого.

Заглядываешь ли ты в себя, чтобы распознать ярость на его лице? Там она столь же отчетлива, что и в твоей груди.

(Ну и что мы хотим сказать? То, что лицо другого человека побуждает меня подражать ему и что я, стало быть, ощущаю малейшие движения и напряжения мускулов на своем лице и имею в виду их сумму? Чепуха. Чепуха, – потому что ты строишь предположения вместо того, чтобы только описывать. Тот, кому здесь забили голову объяснениями, будет пренебрегать тем, чтобы задумываться о самых важных фактах.)

221. «Сознание в его лице и поведении столь же отчетливо, как и во мне самом».

222. Мы не рассматриваем человеческий глаз как приемник, он кажется не принимающим, а излучающим нечто. Ухо воспринимает; глаз высматривает. (Бросают взгляд, взгляд сверкает, лучится, светится.) Глазами можно устрашить, но не ухом или носом. Когда ты видишь глаза, ты видишь, что из них что-то исходит. Ты видишь взгляд глаз.

223. «Как только ты освободишься от своих физиологических предрассудков, ты не найдешь ничего особенного в том, что в самом деле можно увидеть взгляд глаз». Вот и я говорю, что вижу взгляд, который ты бросаешь на кого-то. И если меня захотят поправить и скажут, что в действительности я его не вижу, то я сочту это чистой глупостью.

С другой стороны, я не сделал никаких допущений, используя такую манеру говорить, и я не соглашусь, если мне скажут, что взгляд я вижу ‘точно так же’, как вижу форму или цвет глаз.

Ибо ‘наивный язык’, т. е. наш наивный, обыденный способ выражения не содержит никакой теории зрения – он не предъявляет тебе никакой теории, но только понятие зрения.

224. Заставь человека посмотреть на тебя гневно, надменно, иронично; и, прикрыв ему лицо, оставь лишь глаза, – все эти чувства в них проявятся: взгляд, их выражающий, поразительно многозначен.

225. «Мы видим душевное переживание». – В противоположность чему? – Ведь дело не в том, что мы видим некую гримасу и заключаем по ней (как врач, который ставит диагноз) о радости, горе или скуке. Мы описываем лицо непосредственно как печальное, излучающее радость, скучающее, даже если не в состоянии описать черты лица по-другому. – Можно сказать, что грусть олицетворена в лице.

Это принадлежит понятию душевного переживания.

226. (Человеческое уродство, будучи нарисованным, может быть отталкивающим на картине в той же степени, что и в действительности, но оно может быть отталкивающим и через описание, будучи облеченным в слова.)

227. Вот что странно: Свое понимание жестов мы могли бы объяснить посредством их перевода в слова, и понимание слов – посредством перевода в жесты. (Так, нас бросает туда-сюда, когда мы пытаемся обнаружить, где, собственно, скрывается понимание.)

Мы и в самом деле будем объяснять слова через какой-то жест, а жест – через слова.

228. Объясни кому-то то, что положение часовых стрелок, которое ты изобразил, должно означать: стрелки этих часов теперь находятся вот в таком положении. – Беспомощность, с которой знак, как немой, с помощью всевозможных наводящих жестов пытается сделать себя понятным, – эта беспомощность исчезнет, если мы признаем, что все зависит от системы, к которой принадлежит знак.

Имелось в виду: только мысль может сказать это, но не знак.

229. И все же интерпретация ‒ это нечто, что дано в знаках. Вот одна интерпретация в противоположность другой интерпретации (которая звучит иначе). – Следовательно, если кто-то захотел бы сказать «Любое предложение нуждается в еще одной интерпретации», то означало бы это следующее: ни одно предложение не может быть понято без этого дополнения.

230. Это некоторым образом похоже на то, как если бы при игре в кости количество очков, выпавших при броске, определялось исключительно следующим броском.

231. Под «намерением» я понимаю здесь то, что использует знак в мышлении. Кажется, что намерение интерпретирует, дает окончательную интерпретацию; однако не очередной знак или образ, но нечто иное, то, что уже нельзя снова интерпретировать. Но этим достигнут только психологический финал, не логический.

Представим себе символический, ‘абстрактный’ язык, я имею в виду язык, который является для нас чужим, в котором мы чувствуем себя неуютно, не дома, на котором, как нам следовало бы сказать, мы не думаем; и представим себе, что этот язык посредством перевода перетолковывается в другой язык, как нам полагалось бы сказать, в недвусмысленный образный язык; язык, который состоит из выполненных в перспективе картин. Совершенно ясно, что гораздо легче придумать различные интерпретации письменного языка, чем привычным образом нарисованной картины. Мы также будем склонны думать, что здесь отсутствует возможность дальнейшего толкования.

232. Здесь мы могли бы также сказать, что мы попали не в символический язык, а в написанную картину.

233. «Только картина, проникнутая намерением, приближается к действительности как ее мерило. Извне она кажется равно безжизненной и изолированной». – Это подобно тому, как если бы мы поначалу рассматривали картину так, словно мы в ней живем, будто и предметы, написанные на ней, окружают нас в действительности, а потом мы делали бы шаг назад и оказывались снаружи, созерцали бы раму, и картина становилась просто разрисованной поверхностью. Таким образом, когда мы намереваемся сделать что-то, мы окружены картинами нашего намерения, и мы живем среди них. Но когда мы выходим за пределы намерения, оно оказывается простыми пятнами на холсте, безжизненными и не представляющими для нас никакого интереса. Когда мы стремимся к чему-то, мы живем в пространстве намерения, среди картин (теней) намерения, наряду с действительными вещами. Представим себе, что мы сидим в затемненном кинозале и будто бы проникаем в фильм, живем в нем. И тут зал озаряется светом, но кино продолжают проецировать на экран. Однако теперь мы неожиданно оказываемся снаружи и видим это как движения светлых и темных пятен на поверхности экрана.

(Во сне порой случается так, что мы сначала читаем какую-то историю, а потом сами в ней действуем. И после пробуждения ото сна иногда это выглядит так, будто мы вернулись назад из сна и видим его теперь перед собой как чуждую картину.) И это также означает что-то вроде «жить на страницах книги».

234. Не то чтобы этот символ далее не мог быть истолкован, просто я этого не делаю. Я не истолковываю его, поскольку чувствую себя в нынешней картине как дома. Если я что-то толкую, то перехожу с одного уровня мысли на другой.

235. Если я рассматриваю подразумеваемый символ ‘со стороны’, то мне становится ясно, что он мог бы быть истолкован так-то и так-то; если это одна ступень моего мыслительного пути, то это естественная для меня остановка, и его дальнейшее истолкование меня не занимает (и не тревожит). – Это подобно тому, как, имея при себе и используя таблицу, например, расписание поездов, я совершенно не беспокоюсь о том, что вообще-то таблица может допускать различные толкования.

236. Если я попытаюсь описать процесс намерения, я прежде всего почувствую, что оно может сделать то, что должно делать, только если содержит очень точную картину того, что намеревается сделать. Но этого тоже недостаточно, потому что картина, какой бы она ни была, может интерпретироваться по-разному; поэтому эта картина тоже остается изолированной. Когда взглядом схватывается одна эта картина, она внезапно становится мертвой, из нее словно изъяли что-то, что раньше давало ей жизнь. Это не мысль, не намерение; какие бы сопровождения мы для нее ни воображали, артикулированные или неартикулированные процессы или любое чувство, она остается изолированной, она не указывает ни на какую реальность вовне.

На это кто-то скажет: «Конечно, намеревается не сама картина, а мы с ее помощью». Но если это намерение, это значение опять же есть то, что осуществляется посредством картины, тогда я не вижу, зачем здесь нужен человек. Процесс пищеварения тоже может изучаться как химический процесс, независимо от того, что он происходит внутри человека. Мы хотим сказать «Значение, конечно, по сути дела духовный процесс, процесс сознательной жизни, а не мертвой материи». Но чем таковой должен определяться в качестве именно специфического характера того, что происходит, если мы вообще еще думаем о процессе? И теперь нам кажется, что намерение вообще не может быть никаким процессом. – Потому что то, что нас здесь не удовлетворяет, – это грамматика процесса, а не специфический вид какого-то одного процесса. – Можно сказать: мы должны называть «мертвым» в этом смысле любой процесс!

237. Можно бы сказать едва ли не так: «Подразумевание (Meinung) движется, тогда как всякий процесс стоит».

238. Говорят: Как этот жест, это положение руки, эта картина могут быть желанием, чтобы то-то и то-то случилось? Это ведь не более, чем просто рука над столом, она обособлена и не содержит смысла! Как одинокая декорация, которая забыта в кладовке до начала театральной постановки. Она обладает жизнью только на сцене.

239. «В это мгновение перед моим сознанием возникла мысль». – И как она возникла? – «Я будто узрел эту картину». – Так что, мысль была картиной? Нет; ибо если я просто расскажу кому-нибудь о картине, он не ухватит мысль.

240. Картина была ключом. Или же казалась ключом.

241. Представим себе комикс в схематических картинках, то есть нечто более похожее на рассказ в нашем языке, чем последовательность реалистических картин. На таком иллюстративном языке, в частности, можно запечатлеть, скажем, ход битвы. (Языковая игра.) И предложения нашего словесного языка стоят гораздо ближе к картине этого иллюстративного языка, чем полагают.

242. Представим себе также, что нам не нужно переводить такие картины в картины реалистические, чтобы ‘понять’ их, точно так же мы не переносим фотографии или кадры из фильма в цветные картины, хотя черно-белые люди или растения в действительности показались бы нам невыразимо чуждыми и пугающими.

Ну, а что если мы сказали бы здесь: «Картина является чем-то только в языке картин»?

243. Верно, я читаю рассказ и мне наплевать на систему языка. Я просто читаю, получаю впечатления, вижу перед собой картины и т. д. Я позволяю истории проходить передо мной в виде картин, подобно истории в картинках. (Этим я, естественно, не хочу сказать, что всякое предложение вызывает во мне визуальный образ или множество образов и что визуальный образ является, скажем, целью предложения.)

244. «Предложения служат, конечно, тому, чтобы описывать, как всё обстоит», думаем мы. Предложение в качестве картины.

245. Я прекрасно понимаю эту картину, я мог бы воссоздать ее в глине. – Я прекрасно понимаю это описание, я мог бы на его основании сделать рисунок.

Во многих случаях критерием понимания можно было бы считать возможность изобразить смысл предложения в виде рисунка. (Я воображаю что-то вроде официально установленного экзамена на понимание.) Как, например, проверяется умение читать карты?

246. И осмысленной является та картина, которую я не только могу нарисовать, но и изобразить пластически, объемно. И есть резон так сказать. Но обдумывание предложения не является деятельностью, которую совершают на основании слов (как, скажем, поют по нотам). Следующий пример это покажет. Имеет ли смысл сказать: «У меня столько друзей, сколько дает решение уравнения…..»?[49] Имеет ли это смысл, по самому уравнению сразу не скажешь. И пока читаешь предложение, не известно, можно ли его вообще помыслить или нет. Поддается ли оно вообще пониманию или нет.

247. Что означает: «обнаружить, что предложение не имеет смысла»?

А что означает это: «если я подразумеваю под этим нечто, то оно уж точно должно иметь смысл»?

Ну, первое означает: не дать тому, что кажется предложением, ввести тебя в заблуждение и исследовать способы его применения в языковой игре.

А вот «если я подразумеваю под этим нечто» – означает ли что-то похожее на: «если я могу при этом нечто представить себе»? – Зачастую путь от представления ведет к дальнейшему использованию.

248. (Нечто, что на первый взгляд выглядит как предложение, но им не является.) Как-то раз мне рассказали о такой конструкции дорожного катка. Двигатель располагается внутри полого катка. Коленчатый вал проходит по оси катка и с двух сторон спицами соединен с колесами. Рабочий цилиндр крепится к внутренней стороне катка. На первый взгляд эта конструкция выглядит как машина. Но она представляет собой неподвижную систему, а поршень в цилиндре не может двигаться. Мы лишили его способности двигаться и сами этого не замечаем.

249. «Нет ничего легче, чем представить себе четырехмерный куб! Он выглядит так[50]:



– Но я не имел в виду ничего такого, я подразумевал что-то похожее на



но только в четырех измерениях! «Но разве это будет не то же самое, что я тебе нарисовал, как раз



но только в четырех измерениях?» – Нет; я не это имел в виду! – Но тогда что? Что для меня будет картиной такого куба? Ну уж никак не тот куб в четырех измерениях, который нарисовал ты! Сейчас в качестве картины у меня есть только слова и я отклоняю все то, что ты можешь мне показать.

250. Остаются ли в темноте розы красными? – Можно думать о красной розе в темноте. –

(То, что можно что-то ‘представить’, не означает, что имеет смысл говорить об этом.)

251. «Предположение, что этот человек, – который ведет себя совершенно нормально, – тем не менее слеп, вполне может иметь смысл!» – То есть: ‘это всего лишь предположение’, ‘в самом деле, я же могу такое предполагать’. А это означает: я создаю для себя картину того, что предполагаю. Пожалуй. Но что дальше? Если в неких обстоятельствах я делаю предположение о том, что некто слеп, у меня никогда нет гарантии того, что это предположение имеет смысл. И тогда то, что при этом я действительно нечто себе представлял, воображал некую картину, вовсе не играет никакой роли. Такая картина имеет значение только там, где, так сказать, она является единственной отправной точкой для того, чтобы я действительно строил гипотезы. И это все, что остается здесь от предположения.

252. «Я очень хорошо могу себе представить, что некто так поступает и при этом не видит ничего постыдного в своих действиях» – а потом следует описание, как это можно представить.

«Я могу представить себе человеческое общество, в котором считается неприличным вычислять, если только это не делается для развлечения». Это означает примерно то же, что и: эту картину я мог бы расписывать себе и дальше.

253. «На самом деле я никогда не видел, чтобы черное пятно, мало-помалу светлея, превращалось в белое пятно, а затем белое пятно начинало краснеть, пока не станет красным». Но я знаю, что это возможно, поскольку могу себе такое представить[51].

254. (При беседе о том, как бы выкроить время, часто случается, что вынимают из кармана часы, но не для того, чтобы посмотреть, сколько сейчас времени, а чтобы сделать наглядной картину его продуманного распределения.)

255. Как посредством мышления можно научиться истине? Так, как учатся лучше видеть лицо, когда его рисуют.

256. Философы, которые полагают, что можно использовать мышление для расширения опыта, должны подумать о том, что через телефон можно передать речь, но не корь.

Также я не могу по собственному желанию прочувствовать время в качестве чего-то ограниченного или же поле зрения – в качестве гомогенного и т. д.

257. Возможно ли открыть новый цвет? (Ведь дальтоник находится в том же положении, что и мы, его цвета образуют столь же исчерпывающую систему, что и наша; он не видит пробела, для заполнения которого требовались бы дополнительные цвета.)

(Сравни с математикой[52].)

258. В логике всеобщность не может простираться дальше, чем наше логическое предвидение. Или вернее: чем наш логический взгляд.

259. «Но как может человеческий разум опережать реальность и думать о том, что и проверить нельзя?» – Почему мы не должны говорить о неверифицируемом? Да потому что мы сами сделали его таким.

Порождается ли здесь ложная видимость? А как может что-то только казаться таким? Не хочешь ли ты сказать, что это самое ‘таким’ даже не является описанием? Ну, тогда это не ложная видимость, а скорее видимость, которая лишает нас ориентации. Так что мы хватаемся за голову и спрашиваем: Как это возможно?

260. Можно лишь мнимо «выйти за пределы всякого возможного опыта»; да, эти слова также имеют лишь мнимый смысл, поскольку они образованы по аналогии с осмысленными выражениями.

261. «Философия-как-если-бы» целиком основывается на этом смешении между подобием и действительностью.

262. «Но я же не могу с помощью слов мысленно раздобыть предвидение о чем-то, чего я не знаю.

(Nihil est in intellectu…[53])

Словно бы в мыслях я мог обойти кругом и мельком увидеть сзади то, что спереди увидеть было невозможно».

263. А следовательно, есть нечто верное в том, что непредставимость является критерием бессмысленности.

264. Что если кто-то сказал бы: «Я способен представить себе, как другие могут видеть стул, только если сам его вижу»? Были бы у него основания так сказать?

265. Есть ли у меня основания сказать: «Я не могу видеть |||||||||| как завершенную форму»? Что дает мне на это право? (Что позволяет слепцу говорить, что он не может видеть?)

266. Можешь ли ты представить себе абсолютный слух, не имея такового? – А ты можешь его себе представить, если он у тебя есть? – Может ли слепой представить себе зрение? Могу ли я его себе представить? – Могу ли я себе представить, что спонтанно реагирую так-то и так-то, не делая этого на самом деле? – Смогу ли я себе это лучше представить, если бы делал это? ((Относится к вопросу: Могу ли я себе представить, что некто видит |||||||||| как четкую форму.))

267. Должно ли быть эмпирическим фактом то, что тот, у кого было переживание, может его себе представить и что его не может представить никто другой? (Откуда я знаю, что слепой может представлять себе цвета?) Но: он не может играть в определенную языковую игру (не может научиться ей). Однако эмпирическое ли это заключение или eo ipso?[54] Последнее.

268. Что мы сказали бы тому, кто утверждает, будто он, не обладая абсолютным слухом, прекрасно может представить себе, что значит им обладать?

269. Если полагают, что можно было бы представить себе четырехмерное пространство, то почему бы тогда не представить и четырехмерные цвета, которые были бы цветами, допускающими, кроме насыщенности, оттенка и яркости, еще и четвертое определение?[55]

270. «Как же можно осмысленно говорить об абсолютно новом для меня способе чувственного восприятия, которое, возможно, я получу лишь когда-нибудь? Если при этом, допустим, ты не хочешь говорить именно об органе чувств».

271. Для чего служит такое предложение, как это: «Мы решительно не в состоянии представить себе ощущения жонглера вроде Растелли»?[56]

272. «Есть смысл говорить о бесконечной аллее деревьев; я ведь могу представить себе, что деревья продолжаются без конца». Это означает примерно следующее: Если есть смысл в том, чтобы сказать, что здесь аллея могла бы закончиться, то есть смысл и в том, чтобы сказать, [что здесь она не закончится и, стало быть, не закончится нигде][57]. Рамсей имел обыкновение реагировать на такие вопросы следующим образом: так думать очень даже возможно. Допустим, говорят: «Сегодня техника позволяет создать такие вещи, которые тебе и не снились». – Ну, тут еще нужно посмотреть, что ты под этим подразумеваешь. (Ты уверяешь, что эта фраза может быть помыслена – что я могу с этим поделать? Суть же не в этом. Цель фразы не в том, чтобы запутать тебя.) Что ты имеешь в виду – как понять это? Мы обязаны терпеливо проверять, как должно употребляться это предложение. Как все выглядит вокруг него. Так проявится его смысл.

273. Харди: «That ‘the finite cannot understand the infinite’ should surely be a theological and not a mathematical war-cry»[58]. Правда, это несколько неловкое выражение. Но люди хотят этим сказать вот что: «Здесь не должно быть беспорядка! Откуда этот скачок от конечного к бесконечному?» И полностью бессмысленным такой способ выражения также не является – правда, ‘конечным’, которое не может помыслить бесконечное, является не ‘человек’ или ‘наш разум’, но исчисление. И то, как оно мыслит ‘бесконечное’, заслуживает изучения. Это можно сравнить с тем, как chartered accountant[59] изучает работу предприятия. Целью является наглядное, сравнительное изложение всех применений, иллюстраций, концепций исчисления. Полный обзор всего того, что может стать причиной неясности. И этот обзор должен распространяться на широкую область, ибо широко простираются корни наших идей. – «Конечное не может понять бесконечное» в таком случае означает: оно не может работать так, как ты излагаешь, с характерной для тебя поверхностностью.

Мысль словно может летать, ей незачем ходить. Ты не понимаешь, т. е. не замечаешь, собственные дела и как бы проецируешь свое непонимание на идею посредника, где возможны самые поразительные вещи.

274. ‘Актуальная бесконечность’ есть ‘просто слова’. Или лучше так: это выражение дает лишь предварительную картину, которая пока что висит в воздухе; применение этого выражения ты обязан еще нам продемонстрировать.

275. Бесконечный ряд шаров, бесконечной длины палка. Представь, что о них идет речь в какой-нибудь сказке. Какое применение, пускай самое фантастическое, можно придумать этому понятию? Сейчас не стоит вопрос: может ли такое быть? Но: что при этом мы себе представляем? Дай своему воображению разгуляться! Теперь ты можешь получить все, что пожелаешь. Тебе нужно лишь сказать, чего ты хочешь. Итак, (только) создай словесный образ; иллюстрируй его, как ты хочешь, – рисунками, сравнениями и т. д.! Так ты подготовишь – как бы – черновик. – И еще вопрос, как тебе с ним работать. [Заметка на полях: Относится к ‘Зависит от задачи’.]

276. Думаю, во фрагменте ряда я легко смогу усмотреть некий рисунок, которому достаточно одного лишь «и т. д.», чтобы простираться в бесконечность[60].

«Я усматриваю в этом характерную черту». – Ну, нечто, что соответствует алгебраическому выражению. – «Да, но здесь ничего не написано, дано лишь нечто бесплотное». – Какая диковинная картина. – «Нечто, что не является алгебраическим выражением, нечто, для чего это всего лишь выражение».

277. Я нечто усматриваю в этом – подобно очертаниям в картинке-загадке. И если я вижу это, то говорю «Это все, что мне нужно». – Кто находит дорожный указатель, не ищет дальнейших инструкций, он просто идет. (И если вместо «он идет» я сказал бы «он следует ему», то различие двух этих высказываний состояло бы лишь в том, что второе намекало бы на определенные сопровождающие явления психологического рода.)

278. Что означает: «Прямую линию можно продолжать сколько угодно»? Не будет ли здесь «и так далее до бесконечности» совершенно отличным от «и так далее до бесконечности» математической индукции? Согласно сказанному ранее, могло бы существовать выражение для возможности продолжения линии в смысле описания прочерченного фрагмента или его продолжения. Здесь, как кажется, пока вовсе не идет речь о числах. Я могу себе представить, что карандаш, который чертит отрезок, продолжит свое движение и будет чертить все дальше и дальше. Но могу ли я себе также представить, что не существует возможности сопровождать этот процесс процессом исчисления? Я думаю, нет.

279. Когда мы говорим: «Линия, подобно правилу, внушает мне это – всегда одно и то же»? А с другой стороны, когда мы говорим: «Она продолжает внушать мне, что я должен делать – она не правило»?

В первом случае это означает: у меня нет дополнительной инстанции для понимания того, что я должен делать. Правило все делает само; мне просто надо ему следовать (и следовать – это именно нечто определенное). Например, я не чувствую странность того, что линия мне всегда что-то говорит. – Другое предложение гласит: Я не знаю, что я стану делать; линия мне подскажет.

280. Можно себе представить, что кто-то умножает с подобным чувством, при этом умножает верно; и говорит: «Ну не знаю – теперь правило мне вдруг внушает это!» – на что мы отвечаем: «Конечно, ты ведь действуешь точно по правилу».

281. Сказать, что точки, которые участвовали в этом эксперименте, расположены примерно на этой линии, например на прямой, значит сказать что-то подобное: «С этого расстояния видно, что они как будто лежат на прямой».

Об одном отрезке я могу сказать, что он создает общее впечатление прямой; но не могу сказать этого о линии  ; хотя было бы возможным, чтобы она выглядела как часть более длинной линии, в которой отклонение от прямой затерялось бы. Я не могу сказать: «Эта часть линии выглядит прямой, ибо она может быть частью линии, которая как целое производит на меня впечатление прямой». (Горы на Земле и на Луне. Земля – шар[61].)

282. «Она безответственно внушает мне то или это» означает: я не могу тебя научить, как я следую этой линии. Я не предполагаю, что ты будешь следовать ей так же, как я, даже если следуешь ей.

283. Что означает: понимать, что нечто является приказом, даже если сам приказ еще не понят? («Он имеет в виду: я должен что-то сделать, – но что именно он хочет, я не знаю»[62].)

284. Предложение «Я должен понять приказ прежде, чем смогу действовать в соответствии с ним», естественно, имеет свой смысл; но, опять же, не металогический.

285. Идея понимания, которая при этом предполагается, состоит в том, что посредством слов всё более приближаются к выполнению приказа. – В каком смысле это верно?

286. «Но я должен понять приказ, чтобы иметь возможность действовать в соответствии с ним». Здесь подозрительно это «должен». –

Подумай также о вопросе: «За сколько времени до исполнения ты должен понять прика

Скачать книгу

© 1967 by Blackwell Publishing Ltd

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2020

Валерий Анашвили. «Опавшие листья» Людвига Витгенштейна. Предисловие к переводу Zettel

В перерывах между диктовками «Голубой книги» в 1933–1934 годах Витгенштейн периодически давал «подсказки» или «указания» в ходе неформальной дискуссии со студентами. Его ответ на вопрос, что́ он имел в виду, предлагая подсказки, звучал так: «Ремарка вроде “это одна из наиболее типичных проблем философии” была бы подсказкой. Эта ремарка может навести вас на верный след при решении проблемы. Но я мог бы опустить все подсказки и сразу обратиться к частным проблемам. Таков уж психологический факт, что люди только тогда понимают, к чему я веду, когда начинают понимать мои общие ремарки, мои подсказки, – и не могут представить, о чем я говорю, когда слышат, как я занимаюсь каким-то частным затруднением… Все, что вам надо, – наблюдать, что́ мы делаем, а это каждый раз будет одного и того же рода… Предположим, кто-то сказал: “Мое страстное желание – получить всеобъемлющую картину вселенной. Можете ли вы его удовлетворить?” Я бы сказал “нет”… Посмотрим, можно ли, делая то-то и то-то или думая так-то и так-то, – не удовлетворить это желание, но прекратить испытывать его»[1].

Наше краткое предисловие будет состоять из двух просьб и трех информационных сообщений. Все они касаются работы над заметками Витгенштейна – работы как переводчика, так и читателя, – их формы и некоторой терминологии. От какой-либо интерпретации содержания мы воздержимся – и несколько позже поясним, почему.

О медленном чтении. При публикации русских переводов Людвига Витгенштейна, кажется, еще не было отмечено важнейшее авторское пожелание, относящееся к взаимодействию с его философией, зафиксированной на письме. При каждом удобном случае, в разговорах со своими друзьями и в дневниковых записях Витгенштейн просил и реального, и воображаемого собеседника, чтобы его читали медленно. Едва ли не самый верный способ отнестись пренебрежительно и отчаянно безразлично к сути работы Витгенштейна – это «бегло пробежаться по его текстам». Прислушаемся: «Иногда предложение можно понять, только если читаешь его в правильном темпе. Все мои предложения следует читать медленно»[2].

Витгенштейн умышленно использовал несколько избыточную пунктуацию, синтаксически и интонационно притормаживающую взгляд, позволяющую читателю после каждого смыслового сегмента, после каждой нагруженной мыслительными оттенками фразы – остановиться и соотнестись со сказанным, согласиться с ним или опротестовать его. «Я на самом деле хочу замедлить скорость чтения посредством знаков препинания. Я хочу, чтобы меня читали медленно»[3].

О праве на интерпретацию. В набросках очередного несостоявшегося предисловия к очередной несостоявшейся книге Витгенштейн писал: «Не без сопротивления я отдаю эту книгу публике. Руки, в которые она попадет, – по большей части не те, в которых я хотел бы ее видеть. Может, скоро – я бы этого хотел – она окажется забытой философскими обозревателями и тем самым попадет к куда более заинтересованному читателю». В беседе с Морисом Друри, одним из своих учеников, он сказал: «Я не думаю, что в настоящее время люди хотят таких идей, о которых я пишу, но, возможно, лет сто спустя будет так, как я хочу»[4]. Время идет, и сейчас мы ближе к этому столетнему рубежу, чем первые интерпретаторы Витгенштейна. Бесчисленные попытки Витгенштейна добиться ясности в выражении своих идей неизменно наталкивались, и при жизни, и – еще интенсивнее – после его смерти, на стойкую и непреклонную школярскую вкусовщину, сортирующую фрагменты его текстов по разделам и рубрикам. «Аналитическая философия», «неопозитивизм», «логический атомизм», «философия обыденного языка», «мистицизм», «дзен-буддизм»…

Между тем Людвиг Витгенштейн не писал для чьих-либо учебников и монографий. Он писал непосредственно для вас – для тех, кто взял на себя смелость вчитаться в его дислексические строки и попытаться непосредственно услышать его голос, кто поверх нагромождений «специальной литературы» и готовых шаблонов чужих интерпретаций стремится продумать именно то, что продумывал Витгенштейн. (Разумеется, этот упрек не касается многих и многих самоотверженных исследователей, изучающих наследие Витгенштейна и предлагающих свои интерпретации. Их вклад в рамках собственных дисциплин неоценим. Речь лишь о шансах прочитать Витгенштейна здесь и теперь. Витгенштейна, свободного от мнений.)

Фрэнк Рамсей, переводчик на английский язык «Логико-философского трактата» и друг Витгенштейна, писал своей матери 20 сентября 1923 года: «Идея его книги не в том, что, читая ее, кто-то поймет его идеи, а в том, что однажды кто-то продумает их заново для себя и получит огромное удовольствие, обнаружив в этой книге их точное выражение»[5]. Людвиг Витгенштейн неоднократно возвращался к образу торных дорог: несмотря на очевидные сложности, он просил лишь о попытке выбраться из колеи. См., например, в настоящем издании:

«349. Очень трудно описать траекторию мысли, где уже много маршрутов движения – твоих ли собственных, или чужих – и не оказаться в какой-нибудь уже проторенной колее. Это трудно: хотя бы немного отступить от протоптанных ранее мыслительных троп».

«453. Как музыку порой можно наигрывать мысленно, но не насвистывать при этом, поскольку свист сразу заглушит внутренний голос, так и голос философской мысли столь тих, что заглушается шумом произнесенных слов и более не слышен, когда задан вопрос и надо отвечать».

О форме заметок. Наследие Людвига Витгенштейна может быть разделено на несколько групп: 1) рукописи, 2) машинописные тексты, надиктованные машинисткам или подготовленные самим Витгенштейном, 3) записи диктовок коллегам или ученикам, 4) более или менее точные записи бесед и лекций, 5) переписка.

Почти все рукописи входят в сброшюрованные рукописные книги, только некоторые существуют на отдельных листах. Фон Вригт, один из душеприказчиков Витгенштейна, занимавшийся описью и сортировкой бумаг, пишет, что «распределил рукописные книги в каталоге на “тома”, “большие тетради”, “тетради” и “записные книжки”. Все тома собраны под твердыми переплетами. Они значительно отличаются по размеру. Некоторые из самых больших представляют собой тетради большого формата, от 21 до 31 сантиметров в высоту. Те, что я назвал большими тетрадями, – все одного размера (22 на 29 сантиметров), в мягких обложках. “Записные книжки” обычно имеют от 10 до 16 сантиметров в высоту, большая их часть в твердых переплетах». Георг Хенрик фон Вригт предложил следующие обозначения, используемые до сих пор: «Чтобы ссылаться было проще, я пронумеровал объекты в каталоге следующим образом: рукописи (MS) начинаются с номера 101, машинописные тексты (TS) – с номера 201, а диктовки (D) – с номера 301».

В рукописях Витгенштейна почти всегда различаются две стадии работы над ними: «первые черновики» и «более законченные версии». Различие между стадиями часто неявное, и между ними нет четкого соответствия. Некоторые из наиболее законченных записей представляют собой пересмотр более раннего материала, по характеру напоминающего черновик, другие же – пересмотр материала, который сам может быть классифицирован как «более законченный». Некоторые определенно похожи на рукописи для планируемой книги.

Фон Вригт отмечает: «…в более законченных рукописях записи часто датированы. Это делает установление хронологического порядка этих рукописей относительно простым. Во многих случаях книги представляют собой последовательные дневники, отмечавшие каждый день, в который делалась заметка. В других рукописях этой категории есть только несколько дат, а большие разделы не датированы. Некоторые из рукописных томов содержат части, разделенные большими временными интервалами. (Речь идет о номере 116, который относится предположительно к периоду с 1936 по 1945 год). Иногда бывает, что два или более рукописных тома написаны в один период или в периоды, которые значительно накладываются друг на друга (например, номер 117, первая половина которого приходится примерно на то же время, что и номера 118‒121 вместе). Таким образом, хронологический порядок томов не полностью линеен.

Основная часть “более законченных” рукописей может быть разделена на две “серии”. Первая серия состоит из восемнадцати томов, написанных в 1929‒1940 годах. Витгенштейн ссылался на них как на Bände (тома) с номерами. Обычно он также присваивал им название – например, Philosophische Bemerkungen («Философские замечания»).

Вторая часть состоит из шестнадцати рукописных книг; некоторые представляют собой записные книжки, а не “тома”. Невозможно точно сказать, какие записи должны рассматриваться как принадлежащие к этой серии и закончена ли она, как первая. Серия относится к 1940–1949 годам.

Из рукописей, имевших наиболее законченную форму, Витгенштейн диктовал машинисткам. В ходе диктовки он, очевидно, часто переделывал предложения, добавлял новые и менял порядок заметок из рукописи. Обычно он продолжал работать и с машинописным текстом. Метод, который он использовал, заключался в том, чтобы разрезать напечатанный текст на части и поменять порядок заметок. Яркими примерами такого метода работы являются номера 212, 222‒224 и 233 в каталоге»[6]. Процесс сортировки вырезанных фрагментов машинописи, исправления слов, фраз, вставок ручкой или карандашом, а затем повторной диктовки уже в новой последовательности, мог повторяться неоднократно.

Именно таким образом была создана коллекция заметок, имеющая название Zettel («листки бумаги»)[7], публикация которой перед вами. Чтобы яснее представлять себе структуру записей и то, как с ними работал Витгенштейн (их рукописные и машинописные источники), покажем, как устроены первые тридцать заметок (воспроизведение подобной информации по всем 717 заметкам заняло бы здесь слишком много места)[8].

В таблице ниже шесть колонок. Первая содержит нумерацию, соответствующую нумерации заметок в оригинальной версии Zettel. В каких-то вырезках рукописный текст дополняет печатный, другие содержат только текст, написанный от руки. Варианту систематизации заметок, предложенному Питером Гичем, фон Вригт присвоил номер 233. Таким образом, в Zettel вошли материалы TS 233 с некоторым количеством изъятий (решения о которых произвольно принимались редакторами). Во второй колонке указаны номера машинописных документов, из которых Витгенштейн вырезал заметки. В третьей колонке приведена нумерация разделов, в которые были включены вырезанные высказывания. В четвертой и пятой колонках указаны номера рукописей и страницы, на которых данные заметки появились впервые. В шестую колонку внесена информация о годах появления машинописных документов. Следует отметить, что ссылки на MS 142, как и на записи 440–446, являются неточными. Согласно фон Вригту, эта рукопись была утрачена. Витгенштейн записывал различные формулировки схожих заметок. В список в основном включены последние версии высказываний, по содержанию наиболее близкие к тем, которые в итоге были опубликованы.

Существуют следующие конвенции в отношении оформления ссылок на Zettel и на документы Витгенштейна:

1. «H» указывает на то, что единственный источник, в котором встречается данное высказывание, – это вырезки с рукописным текстом Витгенштейна.

2. Строчные буквы после чисел обозначают номера абзацев. Так, «26а», например, относится к первому абзацу. «26b» отсылает ко второму абзацу соответствующего высказывания в Zettel, и т. д. Абзацы разделов в рукописях обозначены аналогичным образом. Цифра после буквы указывает на предложение. «26c,d I» отсылает к третьему абзацу и первому предложению четвертого абзаца заметки под номером 26.

3. Номера страниц MS 137 обозначаются буквами «а» и «b», поскольку в этой рукописи пронумерована только каждая вторая страница[9].

При работе над дизайном настоящей публикации мы старались максимально бережно сохранить форму, которую придавал своим заметкам Людвиг Витгенштейн. Машинопись обычно не позволяла следовать его эстетическим установкам, но все рукописные материалы неизменно сохраняли его визуальные предпочтения, связанные с тем, как должен выглядеть созданный им текст (в том числе опубликованный в книге). «Страницы рукописи всегда щедро заполнены и экономно использованы. В глаза бросается структура заметок, каждая из которых хотя и не имеет отступа, но предваряется пустой строкой. Абзацы внутри связанных между собой заметок обозначаются отступами. Даты указаны нерегулярно, редко полностью и всегда находятся на пустой строчке перед заметкой. Страницы рукописи создают впечатление тщательно разработанного графического образа. Точность и красота страниц соответствуют их содержанию: “Писать правильным стилем значит точно установить вагон на рельсы”, Л.В., 1940.

В этом отношении собрания заметок представляют собой переход с одного ряда дорог к другому. Возможно, именно поэтому Витгенштейн уничтожил большую часть этих собраний, как только переход был осуществлен. Сохранилось лишь несколько сборников такого рода. Мы публикуем перевод самого известного из них, собрания, изданного распорядителями наследия Г. Э. М. Энском и Г. Х. фон Вригтом под названием Zettel, – фактически коробку с материалами, оставленными Витгенштейном после смерти, в которой, кроме отдельных листов, было много записок, соединенных канцелярскими скрепками и рассортированных в стопки по темам. Помимо исправлений, сделанных от руки на некоторых вырезках, часто также и на оборотной стороне, в коробке хранились и отдельные более длинные, ни к чему не присоединенные листы бумаги, исписанные вручную. Это собрание, возможно, появилось во время нового этапа работы, который Витгенштейн не закончил. Похоже, это единственная причина, по которой сборник отрывков сохранился. К несчастью, в ходе публикации в 1967 году систематизированное собрание отрывков Витгенштейна было уничтожено. Отдельные части и их связки были вставлены в книгу (TS 233) по указанию издателей и без примечаний об их изначальном порядке.

Вероятно, первоначальное собрание записок прямо связано с последними рукописями Витгенштейна. Ключом к последней и незаконченной работе Витгенштейна (все еще неопознанной) может являться TS 235, оглавление, состоящее из 163 тем»[10].

TS 235 содержит 163 пронумерованных абзаца с различным количеством строк, некоторые абзацы или слова аккуратно зачеркнуты (например, номер 3). Характер этой машинописи действительно напоминает план готовящейся книги, во всяком случае, это похоже на список, на основании которого удобно сортировать отдельные заметки: по ключевым словам или тематике. Собрание Zettel в значительной степени пересекается с тематикой этого гипотетического оглавления из 163 позиций, и это позволяет думать, что та коллекция заметок, которую мы здесь публикуем, не случайна. Приведем для примера некоторые фрагменты TS 235: «1. ‘Язык’, ‘предложение’, ‘слово’, понятие повседневности. 2. Значение слова. Предмет, к которому относится слово. 4. Можно ли определять “язык” как устройство, служащее определенной цели. 5. Сравни ‘придумать язык’ с: ‘придумать игру’ и ‘придумать машину’. 6. Является ли языком перфорация бумажной ленты в пианоле? 7. Представление не является образом. Но образ может ему соответствовать. 8. Как учатся тому, чтобы представлять этот цвет? <…> 100. Философия оставляет всё как есть. 101. Шутка в игре. 102. “Это полностью меняет характер игры”. Суть понятия зависит от фактов опыта. 103. “От этого понятие утратило свою суть”. Переход количества в качество. 104. “Если ты узнал, что означает это слово, и ты его понимаешь – ты знаешь все способы его применения”».

О переводе некоторых терминов. Элис Эмброуз отмечала: «Если сравнивать с языком “Трактата”, в котором он использовал слова в необычном смысле, например “объекты” или “картины”, или вводил новые выражения, такие как “элементарное предложение” или “атомарный факт”, – язык его лекций не сложен. Он использовал язык повседневной речи. И не было ни намеков на мистицизм, ни отсылок к тому, о чем невозможно говорить. Озадачивало то, что он использовал яркие примеры, которые сами по себе были понятны, но смысл, в них закладываемый, ускользал. Это все равно что слышать притчу, но не иметь возможности увидеть ее мораль»[11]. Во времена «Логико-философского трактата» Витгенштейн действительно обращал пристальное внимание на придание некоторым лингвистическим единицам статуса строгих терминов с помощью многословных определений. Это влекло за собой необходимость столь же строго отслеживать и передачу этих терминов при переводе на другие языки.

Ср., например: «В данном афоризме в дополнение к уже применяемому в “Логико-философском трактате” термину Tatsache вводится также Sachverhalt. Смысл того и другого Витгенштейн пояснял в письме Расселу следующим образом: Sachverhalt – то, что соответствует элементарному предложению, если оно истинно. Tatsache – то, что соответствует предложению, логически производному от элементарных предложений, если таковое – результирующее – предложение истинно. Tatsache переводится как факт. С толкованием же термина Sachverhalt дело обстоит сложнее. В первом английском издании “Трактата” (под влиянием Рассела, со ссылкой на пояснения, данные ему Витгенштейном в письмах и устных беседах) Sachverhalt было переведено как “атомарный факт”. Эта версия была сохранена и в первом русском издании произведения. В дальнейшем подтвердилось, что такая трактовка термина соответствовала смыслу, который в него вкладывал автор, – кстати, не высказавший в связи с понятием “атомарный факт” при вычитке перевода никаких возражений. Но материалы, проясняющие смыслы базовых терминов ЛФТ, увидели свет довольно поздно; спорной до 1970-х годов представлялась и причастность Витгенштейна к созданию английской версии Трактата. Не удивительно, что специалисты, изучавшие произведение, долгое время не были уверены в корректности английского перевода Sachverhalt (тем более что само по себе это немецкое слово не указывает на нечто атомарное, элементарное), а некоторые были даже убеждены, что такой перевод усложнил и запутал дело. И все-таки многие аналитики неизменно приходили к выводу: Tatsache – комплексный факт, Sachverhalt – элементарный факт в составе факта.

Однако понятие “атомарный факт” излишне сближало концепцию ЛФТ с логическим атомизмом Рассела и невольно придавало мыслям Витгенштейна не свойственный им привкус британского эмпиризма (с характерной для него идеей прямого чувственного знакомства с объектом и др.), что, по-видимому, немало способствовало логико-позитивистскому прочтению Трактата. В новом переводе труда на английский язык, который осуществили Д. Пэрс и Б. Макгиннес (первое изд. 1961), немецкому Sachverhalt соответствует английское state of affairs или state of things (состояние дел или положение вещей)»[12].

На русский язык разные переводчики «Логико-философского трактата» и подготовительных материалов к нему переводят Sachverhalt по-разному. И. Добронравов и Д. Лахути[13] – как «атомарный факт», М. Козлова и Ю. Асеев[14] – как «со-бытие», В. Суровцев[15] – как «состояние дел», В. Руднев[16] – как «положение вещей», Л. Добросельский[17] – как «позиция».

То, что говорила Элис Эмброуз о языке лекций Витгенштейна, относится и к языку его текстов. В более поздний период Витгенштейн использовал в своей философской работе исключительно слова обыденного языка в их обыденном употреблении. Собственно, придание им какой-либо специфической функции противоречило бы само́й его поздней философии, которая показывала невозможность существования «приватного языка», основанного на следовании правилам, созданным для себя самого, потому что такой язык был бы непереводим и лишен критериев правильного употребления, соблюдение которых могли бы контролировать другие[18]. Столь отчетливая тяга к упрощению искусственной терминологической компоненты авторского словаря (при одновременном расширении лексического богатства) позволяет переводчикам сконцентрироваться не на создании неологизмов или чего-либо подобного, но на селекции и уточнении узуса обыденных слов собственного языка.

Тем не менее выборочно коснемся некоторых аспектов нашего перевода. При всей терминологической гибкости позднего Витгенштейна минимальные различения близких по значению слов (исходя из практики их употребления) могут быть полезны. Например, мы остановились на следующих соответствиях: Gebrauch – «употребление», Verwendung – «использование», Anwendung – «способ применения», Benutzung – «регулярное использование». При этом, обратившись к одному из существующих переводов «Философских исследований», мы снова увидим вариативность: «а между тем его значение заключено в его употреблении» – und anderseits liegt seine Bedeutung in seiner Verwendung (с. 161, § 197); «…существует регулярное их употребление» – …es einen ständigen Gebrauch… gibt (с. 162, § 198). И в большинстве случаев так – «употребление». Но в § 199: «применения, институты» – Gebräuche (установления, обычаи), Institutionen, или, например, на с. 181, в § 288: «будет видно из его применения этого слова» – wird er im Gebrauch des Wortes zeigen, и т. д.

При переводе на русский язык традиционно ведутся дискуссии по поводу немецкого слова Bild[19]. Разные переводчики Витгенштейна предпочитают разные варианты перевода. Например, В. Бибихин считал, что Bild это «рисунок»[20], В. Суровцев вполне аргументированно настаивает на «образе», Ю. Асеев и М. Козлова считают, что лучше переводить его как «картина»; правда, в своем переводе они используют все возможные варианты – «образ», «картина», «изображение». Ср. в их русском издании «Философских исследований»: «он должен взять тот цвет, образ которого всплывает в его сознании при звуках услышанного слова» – er soll die Farbe nehmen, deren Bild ihm beim Hören des Wortes einfällt (с. 170, § 239); «Представление – не картина, но картина может ему соответствовать» – Eine Vorstellung ist kein Bild, aber ein Bild kann ihr entsprechen (с. 184, § 301); «При этом человек мог бы указывать на изображение в зеркале» – Dabei könnte man auf ein Bild im Spiegel weisen (с. 208, § 411. – Здесь и ранее везде курсив наш. – В.А.)[21]. Нам подобная вариативность совершенно не кажется проблемой, поскольку настойчивое следование одному-единственному принятому варианту перевода многозначного слова не всегда способствует лучшему пониманию первоисточника, но, наоборот, местами лишь затемняет его смысл, вжимая вольное течение языка оригинала в узкое ложе того или иного переводческого решения.

Например, «Принципы механики» Генриха Герца (введение Герца к этому произведению, откуда и взята приводимая нами ниже цитата, являлось для Витгенштейна важнейшим источником терминов и идей, в частности, здесь он позаимствовал базовый для «Трактата» термин Bild, свою «картинную теорию») вышли по-русски в очень удачном, едва ли не референсном переводе, выполненном в рамках советской переводческой школы в Институте истории естествознания и техники Академии наук СССР. Немецкое слово Bild здесь переводится и как «образ», и как «картина», хотя используется Герцем буквально в соседних предложениях в абсолютно одинаковых грамматических конструкциях: «То, что приписывается образам ради их правильности, содержится в данных опыта, на основе которых построены образы. То, что приписывается образам ради их допустимости, дано свойствами нашего ума. Является ли образ (Bild) допустимым или нет, можно решить однозначно в положительном или отрицательном смысле, и при этом наше решение сохраняет силу навсегда. Является ли картина (Bild) правильной или нет, можно тоже решить однозначно в положительном или отрицательном смысле, но только по состоянию нашего теперешнего опыта и при допущении оговорки, касающейся более позднего и более зрелого опыта»[22].

Однако переводчик в любом случае вынужден делать тот или иной выбор, и мы, во избежание недоразумений с полисемантичностью и литературной насыщенностью русского «образа», при каждом вхождении Bild, как правило, предпочитаем использовать более нейтральное и, на наш взгляд, более подходящее для передачи мысли Витгенштейна русское слово «картина», прекрасно отдавая себе отчет в том, что подобная настойчивость не всегда оправданна (и в связи с этим рекомендуем читателю на свой вкус мысленно подставлять слово «образ» вместо «картины» там, где ему эта лексема покажется более подходящей). В обоснование этого решения можно приводить множество аргументов (и все они будут относительны), но мы укажем лишь на рассуждение Келли Хамильтон: «Как отмечает Дэвид Стерн, “Витгенштейн использовал немецкое слово Bild, говоря о модели, и этот термин обычно переводится как ‘картина’; в результате теория значения, для которой оно послужило источником вдохновения, стала известна как картинная теория. Хотя оба слова охватывают такие вещи, как образы, кадры на пленке/кадры из фильма, рисунки и картины, идея трехмерной модели передается немецким словом Bild лучше, чем английским словом picture (картина). Поэтому, хотя я буду следовать сложившемуся словоупотреблению и не буду говорить о ‘модельной теории значения’ у Витгенштейна, важно иметь в виду, что теория предполагает обобщения на основе того, что предположительно объединяет модели, картины и т. д., и рассматривает двухмерные картины всего лишь как один из видов Bild”. Точно так же для понимания перевода немецкого Bild как английского picture в предложениях, цитируемых в последующих рассуждениях, важно иметь в виду этот трехмерный смысл немецкого слова Bild»[23].

Слова благодарности. Работа над этим переводом продолжалась невероятно и (для переводческого этоса) неприлично долго, сталкиваясь с многочисленными инклюзивными препятствиями. Нехватку времени, бич многопрофильных активностей, удалось преодолеть лишь со временем; с лингвистическими затруднениями помогли справиться друзья и коллеги, щедро поделившиеся своими компетенциями и тем самым фактически являющиеся соавторами перевода (разумеется, в части верных решений; все погрешности остаются исключительно на нашей совести): Людмила Кортунова на ранних подходах к Zettel терпеливо и кропотливо разбирала все ошибки и предлагала свои варианты перевода, который без ее участия едва ли смог бы состояться; Артем Смирнов проделал с черновиком перевода то же самое, но уже на следующем этапе работы, дополняя это неоценимыми консультациями научного характера; Дмитрий Кралечкин и Инна Кушнарева подмечали интонационные и содержательные огрехи, направляя и выравнивая стиль; Кирилл Чепурин старался обозначить и высветить те темно́ты, которые являлись неминуемым следствием фрагментарности и недоработанности автором некоторых заметок, входящих в этот корпус; и наконец, Михаил Маяцкий взял на себя труд научной редактуры финальной версии перевода. Окончательную форму перевод приобрел в умелых руках редактора издательства Ad Marginem Максима Фетисова и его в высшей степени профессиональных коллег. Глава издательства Александр Иванов дал шанс публикации осуществиться. Всем этим людям мы искренне и безмерно благодарны.

Перевод не мог бы завершиться без исследовательской стипендии «Евразия в глобальном диалоге» Института наук о человеке (Institut für die Wissenschaften vom Menschen) в Вене.

Предисловие издателей

Публикуемое ниже собрание заметок составлено самим Витгенштейном. Он вырезáл различные фрагменты из машинописных текстов и хранил их в коробке с надписью “Zettel”[24]. Большинство исходных текстов сохранилось в копиях. Однако некоторые первоначальные материалы обнаружить не удалось: предположительно, Витгенштейн уничтожил их, сохранив лишь фрагменты для Zettel. В коробке находилось также небольшое количество рукописных заметок, по-видимому, представлявших собой дополнения к некоторым темам с других листков.

Самые ранние из этих фрагментов, насколько мы можем судить, относятся к 1929 году. Самая поздняя заметка датирована августом 1948 года. Подавляющее большинство листков ‒ фрагменты машинописи, надиктованной Витгенштейном в 1945‒1948 годах.

Заметки об одном и том же предмете часто были соединены между собой скрепкой, но в коробке лежало и много разрозненных бумаг. Несколько лет тому назад Питер Гич систематизировал этот материал. Он оставил вместе то, что было скреплено, и постарался сгруппировать прочие заметки по темам. С некоторыми незначительными изменениями мы придерживались этой системы и, пользуясь случаем, хотели бы здесь поблагодарить Питера Гича за его нелегкий и утомительный труд. Хотя по своему характеру такая последовательность фрагментов весьма отличается от того, что сам Витгенштейн применял в своих «Заметках», мы сочли, что у нас получилась довольно удачная, легко читаемая и показательная подборка.

Поначалу мы долго не могли объяснить себе, чем, собственно, являлось содержимое этого короба: остатками, не вошедшими в какую-то другую работу? Или это был контейнер для хранения внезапных озарений? Следовало ли опубликовать те полновесные работы, которые, как оказалось, служили источником для этой коллекции, а Zettel отложить в сторону? Одна из таких работ – новая редакция «Философских исследований»[25] (со значительными добавлениями), другая – пространный ранний трактат[26], который, если бы мы решились его опубликовать, из-за многочисленных смысловых повторов поставил бы перед нами неразрешимую издательскую задачу. Третья работа, – из которой, правда, было заимствовано совсем немного вырезок, – уже была опубликована ранее под названием «Философские заметки»[27].

После того как были обнаружены источники большинства машинописных фрагментов, сравнение с этими первоначальными вариантами, как и некоторые внешние признаки, ясно показало, что Витгенштейн не просто хранил листочки с этими заметками, но работал над ними, переделывал их и шлифовал. Это позволяет предположить, что отдельные материалы добавлялись им к этому собранию с определенным умыслом. Содержимое короба в целом имело совершенно иной характер, чем многочисленные папки более или менее «разрозненных» бумаг, также составляющие его наследие.

В результате мы пришли к убеждению, что здесь хранились заметки, которые, по мнению Витгенштейна, могли ему пригодиться и которые он берег с намерением при случае вплетать в соответствующие места законченных работ. Однако теперь нам известно, что стиль его работы отчасти в том и состоял, чтобы выбирать – из великого множества написанного им – короткие, самостоятельные, готовые фрагменты и сортировать их по группам.

Не все опубликованные здесь заметки таковы; некоторые отрывки были грамматически неполными, и это выглядело так, будто они внезапно оборваны ради новой мелькнувшей мысли или удачно найденного выражения. Тогда, по возможности, мы добавляли отсутствующие слова из упомянутых выше сохранившихся копий. Один раз нам пришлось самим домысливать заключительные слова. В исключительных случаях возникала необходимость добавить местоимение или что-то подобное, что помогало бы установить связь с содержанием предшествующих заметок. В одном месте мы вставили соответствующее слово из оригинальной рукописи, и в нескольких немногочисленных случаях мы сделали подобающие добавления. Квадратные скобки использовались издателями; заметки на полях, добавленные к своему тексту самим Витгенштейном, приведены в квадратных скобках после слов «заметка на полях». Во всех других случаях помещенные в квадратных скобках слова добавлены нами.

1 Alice Ambrose, “Ludwig Wittgenstein: A Portrait”, in Portraits of Wittgenstein / Ed. by Francis Flowers and Ian Ground. Vol. 2. London: Bloomsbury Academic, 2016. P. 552–553.
2 MS 134, 76‒77: “Manchmal kann ein Satz nur verstanden werden, wenn man ihn im richtigen Tempo liest. Meine Sätze sind alle langsam zu lesen”.
3 Людвиг Витгенштейн, Культура и ценность. О достоверности / Пер. с англ. Л. Добросельского. М.: АСТ, 2010. С. 103.
4 Морис Друри, “Беседы с Витгенштейном”, Логос, 1991, № 1. С. 146.
5 Людвиг Витгенштейн в январе 1945 года писал: «Своим сочинением я не стремился избавить других от усилий мысли. Мне хотелось иного: побудить кого-нибудь, если это возможно, к самостоятельному мышлению».
6 Georg Henrik von Wright, “Special Supplement: The Wittgenstein Papers”, Philosophical Review, 1969, vol. 78, no. 4. P. 485–486, 488.
7 О русских эквивалентах немецкого слова Zettel см. в нашей сноске на с. 30 настоящего издания.
8 Все тексты Витгенштейна, опубликованные распорядителями наследия и находящиеся до настоящего времени в научном обороте, выглядят примерно таким же образом, с тем лишь отличием, что коллекцию выписок и фрагментов Zettel формировал сам Витгенштейн, а «Философские исследования», «О достоверности», «Культуру и ценность», «Философскую грамматику», «Заметки о цвете», «Заметки о философии психологии» и т. д. – посторонние люди, нигде при этом не эксплицируя принципы, на основании которых осуществлялась публикация, не фиксируя, из каких манускриптов и машинописей набираются фрагменты, на какой стадии обработки и правки они находились на момент смерти автора и т. п. Все подобные компиляции, с некоторыми оговорками, дают, конечно, представление о философии Витгенштейна, но неминуемо затеняют и маскируют всю картину в целом, опуская что-то важное для самого автора (и исследователей), кажущееся при этом несущественным или ненадлежащим его публикаторам. Начало подлинно научной, текстологически выверенной работе с наследием положил пятитомник “Ludwig Wittgenstein: Wiener Ausgabe” (систематическое издание машинописной части архива, к сожалению, незаконченное), а также современные издания под редакцией Брайана Макгиннеса и некоторых других специалистов.
9 Подробнее об этом см.: André Maury, “Sources of the Remarks in Wittgenstein’s Zettel”, Philosophical Investigations, 1981, vol. 4, no. 1. P. 57–74.
10 Michael Nedo, Ludwig Wittgenstein Wiener Ausgabe: Einführung/Introduction. Wien: Springer-Verlag, 1993. S. 84.
11 Alice Ambrose, “Ludwig Wittgenstein: A Portrait”. P. 552.
12 Людвиг Витгенштейн, Философские работы / Составл., вступ. статья, примеч. М. С. Козловой. Пер. с нем. М. С. Козловой и Ю. А. Асеева. М.: Гнозис, 1994. Ч. I. С. 497.
13 Людвиг Витгенштейн, Логико-философский трактат / Пер. с нем. и сверено с авторизованным англ. переводом И. Добронравовым, Д. Лахути; общ. ред. и предисл. В. Ф. Асмуса. М.: Издательство иностранной литературы, 1958; Людвиг Витгенштейн, Логико-философский трактат / Пер. с нем. и сверено с авторизованным англ. переводом И. С. Добронравовым и Д. Г. Лахути. М.: Канон+, РООИ «Реабилитация», 2008.
14 Людвиг Витгенштейн, “Логико-философский трактат”, в Философские работы. Ч. I. С. 1–74.
15 Людвиг Витгенштейн, Дневники, 1914–1916 / Общ. ред. В. А. Суровцева. М.: Канон+, РООИ «Реабилитация», 2009.
16 Людвиг Витгенштейн, “Логико-философский трактат”, в Избранные работы / Пер. с нем. В. Руднева. М.: Территория будущего, 2005. С. 11–228.
17 Людвиг Витгенштейн, Логико-философский трактат / Пер. с нем. Л. Добросельского. М.: АСТ, 2010.
18 См. об этом: Карл-Отто Апель, Трансформация философии. М.: Логос, 2001. С. 96.
19 Ср., например, предуведомление Владимира Иткина к своему переводу «Голубой» и «Коричневой книги»: «Самым проблематичным может показаться перевод английского picture как “образ” или “изображение”. Аргумент в пользу такого перевода: такие варианты приемлемы, поскольку этот термин Витгенштейн использует не просто в смысле “картинка” (что имеет значение нарисованного изображения), а в смысле немецкого Bild, т. е. образ в широком смысле слова. Здесь может возникнуть смешение с английским image, последнее – это мысленный образ (ср. английское imaginary). Действительно, в ряде случаев Витгенштейн делает упор именно на противопоставлении картины как картинки или пиктограммы мысленному образу (даже если речь идет об “образе”, “находящемся в голове”, Витгенштейн пытается расщепить это понятие). Справедливости ради стоит сказать, что наиболее широким спектром значений в русском языке обладает слово “картина”, но, к сожалению, его употребление очень ограничено. Соответственно, возникает ситуация, когда: a) необходимо соблюсти единую терминологию; b) при этом слово “картинка” имеет слишком конкретное значение; c) слово “образ” имеет слишком широкую область значений; d) слово “картина” не всегда употребимо в нужных нам случаях. Мы остановились на слове “образ”, хоть и признаем спорность этого варианта перевода. Так или иначе, контекст обычно проясняет суть» (Людвиг Витгенштейн, Голубая и коричневая книги / Пер. с англ. В. А. Суровцева, В. В. Иткина. Новосибирск: Издательство Сибирского университета, 2008. С. 13).
20 Об этом мы можем судить в том числе по его переводам на лекциях, посвященных работам Витгенштейна. Из «Голубой книги»: «Если мы удержим в поле зрения возможность рисунка, который, оставаясь правильным, не имеет никакого подобия с предметом, то будет совершенно бессмысленно вставлять какую-то тень между фразой и действительностью. Ведь тогда сама фраза может служить такой тенью (Wenn wir die Möglichkeit eines Bildes im Auge behalten, das, obwohl es korrekt ist, keine Ähnlichkeit mit seinem Gegenstand hat, dann wird es völlig sinnlos, einen Schatten zwischen Satz und Wirklichkeit zu schieben. Denn nun kann der Satz selbst als so ein Schatten dienen)» (Владимир Бибихин, Витгенштейн: лекции и семинары 1994–1996 годов. СПб.: Наука, 2019. С. 111–112). Здесь полезно обратить внимание и на то, как Владимир Вениаминович предлагал переводить немецкое Satz – как «фраза». Мы в своих переводах предпочитаем оставлять «предложение».
21 Людвиг Витгенштейн, Философские работы. Ч. I. Такая же вариативность используется этими переводчиками (безусловно, в целом виртуозно и блистательно справившимися со сложнейшими трудами Витгенштейна) при передаче на русском языке немецкого глагола denken (включая его субстантивированную форму) – в разных местах перевода возникает то «думать», то «мыслить»: «“Можно ли мыслить, не говоря?” – А что такое мыслить? – Ну, а разве ты никогда не думаешь?» (с. 189, § 327; “‘Kann man denken, ohne zu reden?’ – Und was ist Denken? – Nun, denkst du nie?”); «Может ли машина думать?» (с. 197, § 359; “Könnte eine Maschine denken?”). Насколько мы знаем, это нигде ими не эксплицировано, но здесь отчетливо видно, что переводчики, пренебрегая идентичностью передачи немецкого слова, при переводе довольно аккуратно проводят различие в русском языке между «мыслить вообще» (если имеется в виду процесс мышления, не атрибутируемый в данном конкретном случае субъекту) и «я (ты, он, она) думаю».
22 Генрих Герц, Принципы механики, изложенные в новой связи. М.: Издательство Академии наук СССР, 1959. С. 15.
23 Kelly Hamilton, “Wittgenstein and the Mind’s Eye”, in Wittgenstein: Biography and Philosophy/ Ed. by James Klagge. Cambridge: Cambridge University Press, 2001. P. 91, note 2.
24 Словарные значения немецкого Zettel: листок [клочок] бумаги, бумажка; карточка; записка; этикетка, наклейка, ярлык. Однако самым верным и точнее всего отражающим авторский замысел этой коллекции заметок было бы русское словосочетание «Опавшие листья», причем именно в том смысле, какой придавал ему В. В. Розанов (со всеми поправками на характер и манеру мышления). Впрочем, мы не решились на столь радикальное сближение двух этих авторов, оставляя возможные коннотации за пределами обложки и титульных страниц книги, и остановились на формальном названии «Заметки», что относительно точно передает сущность и структуру текстовых фрагментов данного собрания. Между тем, опираясь на опыт всех существующих европейских переводов Zettel, где в названии издатели оставляют именно немецкое слово, мы предпочли идти по тому же пути и использовать в оформлении книги Zettel как приоритетное. – Прим. перев.
25 Опубликовано в: Людвиг Витгенштейн, Философские работы / Составл., вступ. статья, примеч. М. С. Козловой. Перевод М. С. Козловой и Ю. А. Асеева. М.: Гнозис, 1994. Ч. I. С. 75‒319. – Прим. ред.
26 Имеется в виду так называемый “Big Typescript” (двуязычное издание: Ludwig Wittgenstein, The Big Typescript, TS 213 / Edited & translated by C. Grant Luckhardt and Maximilian A.E. Aue. Oxford: Blackwell Publishing, 2005). – Прим. перев.
27 Ludwig Wittgenstein, Werkausgabe in 8 Bänden / Aus dem Nachlass herausgegeben von Rush Rhees. Bd. 2. Philosophische Bemerkungen. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1993. – Прим. ред.
Скачать книгу