Вы не авторизовались

Хранитель пчел из Алеппо бесплатное чтение

Скачать книгу

Кристи Лефтери
Хранитель пчел из Алеппо

Christy Lefteri

THE BEEKEEPER OF ALEPPO

Перевод с английского Юлии Бабчинской

Серийное оформление Вадима Пожидаева

Оформление обложки Виктории Манацковой

Карты выполнены Юлией Каташинской

Серия «Азбука-бестселлер»

Издательство АЗБУКА®

* * *

Посвящается папе.
А также С.

Глава 1

Глаза жены пугают меня. Она не видит внешнего мира, а люди – ее внутреннего. Серьезно, на ее лице будто камни – серые, как морская галька. Посмотрите на нее. Вот она сидит на краю кровати, сбросив ночную сорочку на пол, перекатывает между пальцами стеклянный шарик Мухаммеда и ждет, когда я помогу ей одеться. Неторопливо облачаюсь в рубашку и брюки, потому что устал от этой обязанности – одевать жену. На животе у нее складки – цвета дикого меда, темнее в ложбинках. Грудь покрывают тонкие-тонкие серебристые линии, а на подушечках пальцев заметны крохотные надсечки – прежде в этих рельефах оседала синяя, желтая, алая краска. Когда-то моя жена смеялась так, будто золото переливалось, и этот смех я не только слышал, но и словно видел. Взгляните сами – мне кажется, она исчезает.

– Ночью мне снилась какая-то кутерьма, – сказала она. – Сны заполонили всю комнату.

Взгляд жены застывает, она смотрит в какую-то точку слева от меня.

– Что это еще значит? – спрашиваю я, и к горлу подкатывает ком.

– Они рассыпались. Мои сны были повсюду. Я не понимала, сплю я или нет. Так много образов, что они наводнили комнату не хуже пчел, в комнате будто роились пчелы. Не вздохнуть. Я проснулась и стала молиться: прошу, не дай мне голодать.

Нахмурившись, я посмотрел на жену. Ее лицо было лишено эмоций. Я не стал говорить ей о своем сне, всегда одном и том же, – сне об убийстве. Там только мы с тем мужчиной. В моей руке бита, из ладони сочится кровь. Он лежит на земле под нависшими кронами деревьев. Губы его шевелятся, но я ничего не слышу.

– И еще мне больно, – говорит она.

– Где?

– Резь в глазах. Острая боль.

Встаю перед женой на колени и смотрю ей в глаза. Я боюсь той пустоты, что встречаю там. Достаю из кармана телефон и включаю фонарик. Зрачки расширяются, когда я направляю свет ей в глаза.

– Хоть что-нибудь видишь? – спрашиваю я.

– Нет.

– Тень, а может, изменение оттенка или цвета?

– Только темноту.

Кладу телефон в карман и отступаю на шаг.

С тех пор как мы приехали сюда, жене стало хуже. Кажется, что понемногу истончается сама ее душа.

– Ты можешь отвезти меня к врачу? – спрашивает она. – Боль просто нестерпимая.

– Конечно, – говорю я. – Уже скоро.

– Когда?

– Как только мы получим документы.

Я рад, что Афра не видит этого места. Хотя ей понравились бы чайки, их энергичный полет. Алеппо не так близок к морю. Да, скорее всего, она бы не отказалась увидеть птиц и побережье, поскольку выросла у воды. Я же сам из восточной части Алеппо, где город встречается с пустыней.

Переехав ко мне после свадьбы, Афра тосковала по морю. Она рисовала воду, где бы ни увидела ее. Среди засушливого плато, на котором в основном расположена Сирия, попадаются оазисы, ручейки и речки, впадающие в болота или озерца. До рождения нашего сына Сами мы повсюду искали воду, чтобы Афра могла запечатлеть ее масляными красками. Я бы хотел вновь увидеть одну из картин жены – пейзаж с рекой Кувейк. Она изображена так, словно в городском парке вышла из строя ливневая канализация. Афра умела проникнуть в суть пейзажа. Вид убогой речушки напоминает о стремлении выжить. Километров через тридцать к югу от Алеппо река прекращает всякую борьбу с суровой сирийской степью и постепенно переходит в топи.

Глаза жены пугают меня. Но не знаю, как бы она приняла эти сырые стены, провода на потолке и рекламные щиты. Один такой щит за окнами как раз сообщает, что нас слишком много, что остров провалится под нашим весом. Пожалуй, я рад, что Афра ослепла. Знаю, как это звучит. Если бы я мог дать ей ключ от другого мира, то пожелал бы, чтобы к ней вернулось зрение. Но это должно быть совершенно иное место: где солнце восходит, касаясь лучами стен древнего города, а за ними, как пчелиные соты, простираются кварталы, дома, квартиры, отели, узкие переулки и рынок под открытым небом; где переливаются на свету тысячи камней, а дальше лежит пустыня в россыпях золота и алых покрывалах.

В том мире был бы Сами, бегущий с улыбкой по переулкам в своих грязных кроссовках, зажав в кулаке мелочь, чтобы купить молока. Я стараюсь не думать о Сами. А вот Мухаммед… Я все еще жду, что он найдет письмо и деньги, которые я оставил под банкой «Нутеллы». Возможно, однажды в дверь постучат, я увижу Мухаммеда на пороге и скажу: «Как же ты добрался сюда, дружок? Откуда узнал, где нас искать?»

Вчера в запотевшем зеркале общей душевой я увидел мальчика. Он был в черной футболке. Когда же я обернулся, то на унитазе всего-навсего сидел один из постояльцев, марокканец.

– Тебе следует закрывать дверь, – сказал он на диалекте арабского.

Имени его не помню, но знаю, что этот мужчина родом из деревни рядом с Тазой, у подножия гор Эр-Риф. Прошлым вечером он рассказал, что его могут отправить в центр по высылке из страны, место под названием «Ярлз Вуд», – об этом намекнула представительница соцслужбы. Сегодня моя очередь с ней встречаться. Марокканец говорит, что она очень красивая и похожа на танцовщицу из Парижа, с которой он однажды переспал в отеле Рабата, еще до женитьбы. Когда он спросил меня о жизни в Сирии, я рассказал о своей пасеке в Алеппо.

По вечерам хозяйка гостевого дома угощает нас чаем с молоком. Марокканцу лет восемьдесят, а может, все девяносто. Дряхлый старик, кожа да кости. Обычно он читает книгу «Как быть британцем» и ухмыляется себе под нос. Держит на коленях телефон и после каждой страницы поглядывает на экран, правда никто и никогда ему не звонит. Не знаю, кого он ждет или почему решился на долгую дорогу в столь преклонном возрасте: вид у него такой, будто он находится на пороге смерти. И всегда возмущается тем, что неверные мочатся стоя.

В этом убогом гостевом доме на берегу моря нас человек десять: все приехали из разных мест, все чего-то ждут. Нас могут оставить или отправить восвояси, мы-то уже ничего не решаем: по какой пойти дороге, кому довериться, придется ли вновь взяться за биту и убить человека. Это в прошлом. Скоро и воспоминания испарятся, словно вода.

Достаю из шкафа абайю[1] Афры. Жена слышит шорох и встает, поднимая руки. Она заметно постарела, а ведет себя как ребенок. Волосы Афры по цвету и на ощупь напоминают песок – с тех пор как мы перекрасили их для фотографии на паспорт, осветлив прежнюю арабскую шевелюру. Я закручиваю их в тугой узел и оборачиваю вокруг ее головы хиджаб, закрепляя заколками, а жена, как всегда, направляет мои пальцы.

Работница соцслужбы приедет в час дня, встречи с ней проходят в кухне. Она будет спрашивать, как мы попали сюда. Станет искать причину отправить нас обратно. Но если я буду выбирать слова, если смогу убедить ее, что я не убийца, тогда останемся здесь – счастливцы, поскольку приехали из самой преисподней. Марокканец не столь везучий, ему придется найти более веские аргументы. Он сидит в гостиной у стеклянных дверей и бережно держит в руках бронзовые карманные часы, словно инкубаторное яйцо. Он смотрит на циферблат и ждет. Вот только чего?

Завидев меня, он говорит:

– Не работают, понимаешь ли. Остановились совсем в ином времени.

Марокканец поднимает эти застывшие часы за цепочку и легонько раскачивает, а я смотрю, как блестит на свету

бронза

накрыла город под нами. Мы жили на холме, в домике с двумя спальнями. С высоты нам открывалось море разномастных крыш с чудесными куполами, минаретами и видневшейся вдалеке цитаделью.

Нам нравилось сидеть весной на веранде: мы вдыхали ароматы пустыни и любовались, как опускалось за горизонт красное солнце. Летом мы прятались в доме: включали вентилятор, наматывали на голову мокрое полотенце и опускали ноги в тазик с холодной водой, поскольку кругом стояло пекло. В июле земля трескалась от засухи, но в нашем саду всегда росли абрикосы, миндальные деревья, тюльпаны, ирисы и рябчики.

Когда пересыхала река, я спускался к пруду, чтобы набрать воды для полива сада. В августе мы словно пытались воскресить мертвое тело: все кругом погибало, сливаясь с пустыней. Стоило появиться небольшой прохладе, и мы выходили на прогулку, наблюдая за парящими в небе ястребами.

В моем саду стояло четыре улья, один поверх другого, остальные же находились в поле на восточной окраине Алеппо. Мне не нравилось оставаться вдалеке от них. Я просыпался ни свет ни заря, еще до призыва муэдзина к молитвам. Ехал тридцать миль до пасеки, добираясь туда с первыми лучами солнца. Поля были залиты мягким светом, на одной чистой ноте гудели пчелы.

Они казались мне идеальным сообществом, крошечным раем среди хаоса. Рабочие насекомые улетали подальше в поисках пищи. Они собирали нектар с цветков лимона и клевера, семян чернушки и аниса, эвкалипта, хлопка, терновника и вереска. Я заботился о пчелах, подкармливал их, следил, нет ли болезней или паразитов. Иногда строил новые ульи, делил колонии и выращивал королев – брал личинок из чужой колонии и смотрел, как пчелы-кормилицы давали им маточное молочко.

Позже, в сезон сбора урожая, я проверял, сколько меда произведено в ульях, ставил соты в медогонку и наполнял бочонки, соскребая с низа рамок остатки золотистого нектара. Я защищал пчел, следил за тем, чтобы они были сильными, здоровыми и способными справиться со своей работой – производить мед и опылять поля, обеспечивая нам жизнь.

С пчеловодством меня познакомил мой кузен Мустафа. Его отец и дед занимались пчелами в зеленых долинах к западу от хребта Антиливанских гор. Мустафа соединял в себе ум гения и сердце мальчишки. Он много учился и стал преподавать в университете Дамаска, исследуя состав меда. Поскольку он находился в разъездах между Дамаском и Алеппо, то попросил меня заниматься пасеками. От него я многое узнал о пчелах, их поведении и способах манипуляции ими. Из-за жары они становились агрессивными, но Мустафа научился понимать их. Когда на летние месяцы университет закрывался, кузен приезжал в Алеппо. Мы усердно работали и в итоге стали мыслить как пчелы и даже ели как пчелы! В сильный зной нам помогала пыльца, смешанная с медом.

В самом начале нашей совместной работы – тогда мне было двадцать – мы делали ульи из растительных материалов, смешивая их с глиной. Позже заменили пробку и керамику на деревянные ящики. Вскоре у нас уже насчитывалось свыше пятисот колоний! Наши пчелы давали как минимум десять тонн меда в год. Их было множество, и благодаря им я чувствовал себя живым. Вдали от них мне казалось, будто закончился огромный праздник. Годы спустя Мустафа открыл магазин в новой части города. Кроме меда, он продавал и косметику на его основе, ароматные кремы и мыло, средства для волос – и все от наших пчел. Бизнес он открыл для своей дочери. Уже в детстве она мечтала изучать сельское хозяйство, желая пойти по стопам отца. Мустафа назвал это место «Рай Айи» и пообещал передать дело ей, если она будет хорошо учиться. Девочке нравилось бывать там, вдыхать сладкие запахи, втирать в ладони крем. Для своего возраста Айя была довольно смышленой. Как-то раз она сказала: «В мире пахло бы как в нашем магазине, не будь в нем людей».

Мустафа не искал спокойной жизни. Он всегда стремился учиться новому, создавать большее. Еще ни в ком я не видел подобного качества. Наше совместное дело росло, появились крупные клиенты из Европы, Азии, с Залива, но именно я присматривал за пчелами, Мустафа доверил все мне. По его словам, я обладал несвойственной мужчинам чуткостью, понимал ритмы жизнедеятельности и образ поведения пчел. Кузен оказался прав. Я научился слушать их, говорил с ними, как с единым организмом, словно у них одно на всех сердце, ведь пчелы работают вместе. Даже убивая в конце лета трутней, чтобы сохранить запасы еды, рабочие насекомые все равно действуют слаженно. Танцуя, они общаются друг с другом. Не за один год пришло ко мне понимание, но, когда я осознал все это, мир уже не выглядел прежним.

Летели годы, пустыня неспешно разрасталась, климат становился более засушливым, исчезали реки, фермерам приходилось несладко. Только пчелы стойко переносили жару.

– Посмотри на этих маленьких воинов, – говорила Афра, когда приезжала на пасеки с Сами, крохотным кульком в ее руках. – Посмотри, как они трудятся, даже когда все кругом погибает.

Афра всегда молилась о дожде, потому что боялась песчаных бурь и засухи. В такие дни мы видели с веранды, как небо над городом становилось лиловым, слышали, как свистел воздух. Афра бегала по дому, закрывала двери, окна и ставни.

По субботам мы ездили к Мустафе на ужин. Они с женой готовили вместе: кузен скрупулезно взвешивал каждый ингредиент или специю, словно бы одна крошечная ошибка могла испортить все блюдо. Дахаб была высокой женщиной, примерно одного роста с мужем. Она стояла рядом с ним и качала головой, как если бы перед ней был Фирас или Айя.

– Поторопись, – говорила она. – Такими темпами мы будем ужинать в следующую субботу.

Во время стряпни Мустафа напевал мелодии и каждые двадцать минут выходил во двор на перекур – стоял под цветущим деревом и пожевывал сигарету.

Я присоединялся к нему. В такие минуты он был молчалив, его глаза блестели от кухонной духоты, а мысли блуждали где-то далеко. Мустафа задолго до меня стал подозревать худшее, и я замечал на его лице новые морщины.

Они жили на нижнем этаже многоквартирного дома, а двор был с трех сторон огорожен стенами соседних зданий, благодаря чему сохранялась тень и прохлада. С верхних балконов доносились звуки: обрывки разговоров, музыка, приглушенный шепот телевизоров. Во дворе рос виноградник с гроздьями ягод; одну стену закрывала шпалера, увитая жасмином, а на другой висела полка с пустыми банками и кусками медовых сот.

Большую часть двора занимал металлический стол, стоящий под лимонным деревом, по углам висели кормушки для птиц, а на квадратном участке почвы Мустафа выращивал травы. Многие зачахли от нехватки солнца. Я смотрел, как кузен растирает между пальцами цветок лимона и вдыхает аромат.

Во время таких тихих субботних вечеров он много размышлял, его мысли не могли обрести покоя.

– Ты когда-нибудь представлял себе другую жизнь? – спросил он однажды.

– О чем ты?

– Иногда мне страшно думать, как могла повернуться моя жизнь. Что, если бы я сидел в офисе? А ты бы послушал отца и работал в магазине тканей? Нам стоит за многое быть благодарными.

Я ничего не ответил. Моя-то жизнь могла повернуться как угодно, но Мустафа ни за что не попал бы в офис. Его мрачные мысли были навеяны чем-то другим, он боялся потерять все, словно на ухо ему нашептывало предсказания само будущее.

К негодованию Мустафы, его сын Фирас сидел за компьютером, не желая помогать с приготовлением пищи.

– Фирас! – звал Мустафа, возвращаясь в кухню. – Вставай, пока не прилип!

Но тот и не думал уходить из гостиной, сидя на плетеном стуле в своей футболке и шортах. Этот долговязый и лохматый двенадцатилетний парнишка с удлиненным лицом улыбался в ответ отцу так, как скалится борзая салюки, которую можно увидеть в пустыне.

Айя, всего на год старше брата, брала за руку Сами и помогала накрыть на стол. Тогда ему исполнилось три, и он вышагивал, как маленький человечек с важной миссией. Она давала ему пустую тарелку или чашку, чтобы он чувствовал сопричастность. У племянницы были длинные золотистые волосы, как у матери, и, когда Айя наклонялась, Сами тянул ее за кудряшки и смеялся, видя, какие они упругие – точно пружинки. И вот мы уже все помогали, даже Фирас, которого за худую руку стаскивал со стула Мустафа. Мы выносили во двор дымящиеся блюда, разноцветные салаты, соусы и хлеб. Иногда готовили суп с красной чечевицей и сладким картофелем, приправляя кумином, или же говядину с кабачками, фаршированные артишоки, рагу с зеленой фасолью, салат с булгуром и петрушкой или шпинат с кедровыми орешками и гранатом. Затем была пахлава в медовом сиропе и сладкие пончики аль-лугаймат или консервированные абрикосы, приготовленные Афрой. Фирас болтал по телефону, а Мустафа выхватывал трубку из его рук и прятал в пустой банке, но никогда по-настоящему не злился на сына – даже в споре между ними сквозила ирония.

– Когда я смогу забрать телефон? – спрашивал Фирас.

– Когда снег в пустыне выпадет.

На столе появлялся кофе, и Фирас забирал телефон.

– В следующий раз я положу его вовсе не в пустую банку! – угрожал Мустафа.

Во время кухонных хлопот и застолья Мустафа всегда был счастлив. Позже, когда садилось солнце, нас окружал аромат ночного жасмина, воздух становился густым и неподвижным. Кузен опускал голову в раздумьях, и я понимал, что тишина и темнота приносили с собой эхо будущего.

– Что такое, Мустафа? – сказал я однажды вечером, когда Дахаб и Афра загружали после ужина посудомойку. Веселый смех Дахаб улетал мимо окон в ночное небо. – В последнее время ты сам не свой.

– Политическая ситуация совсем плоха, – сказал он.

Я знал, что Мустафа прав, хотя никто из нас не хотел об этом говорить. Кузен затушил сигарету и тыльной стороной ладони потер глаза:

– Скоро станет и того хуже. Мы ведь знаем это, да? Но пытаемся жить как прежде.

Мустафа затолкал в рот пончик, словно подчеркивая свои слова. Стоял конец июня, а в марте уже началась гражданская война и протесты в Дамаске, принесшие в Сирию волнения и жестокость. Должно быть, я опустил взгляд, и Мустафа заметил на моем лице тревогу. Когда я снова поднял глаза, он улыбался:

– Вот что, давай-ка создадим для Айи новые рецепты? У меня есть несколько идей. Как тебе эвкалиптовый мед с лавандой?

Его глаза засверкали, когда он принялся обдумывать новый вид мыла. Он позвал Айю с ноутбуком, чтобы вместе разработать точный состав. В то время ей было всего четырнадцать, но Мустафа решил ее всему научить. Айе нравилось играть с Сами – тот просто обожал ее! Он бегал за ней хвостиком и постоянно выискивал ее своими большими серыми глазами. Того же цвета, что у его матери. Как камень. Такие бывают у младенцев, до того как измениться и стать карими. Однако его глаза не изменились, но и не поголубели. Сами повсюду ходил за Айей, тянул за юбку, тогда она брала его на руки и показывала птиц у кормушек, насекомых и ящериц, которые ползали по стенам и бетонному дворику.

В каждом новом рецепте Мустафа и Айя внимательно подбирали пигменты и кислоты, минералы каждого вида меда, чтобы создать «идеальную комбинацию», как говорил кузен. Они смотрели на густоту меда, его зернистость, способность поглощать влагу из воздуха, может ли он испортиться. Я, конечно, вносил свои предложения, которые принимались с радушными улыбками, но именно мозг Мустафы трудился не хуже пчел. Он помогал делу своими гениальными идеями, а я претворял их в жизнь.

Такими вечерами, среди ароматов абрикоса и ночного жасмина, когда Фирас сидел за компьютером, а рядом с нами Айя держала на руках Сами, жующего ее волосы, когда с кухни долетал смех Афры и Дахаб, – такими вечерами мы все еще были счастливы. Жизнь походила на нормальную, на время мы забывали о тревогах, стараясь не выпускать их наружу, держа под замком в темных переулках сознания, и строили планы на будущее.

После первой волны протестов Дахаб и Айя покинули страну. Мустафа убедил их ехать без него. Когда его страхи подтвердились, он быстро устроил все для жены и дочери, а сам задержался присмотреть за пчелами. Тогда мне казалось, что он чересчур суетится, что, потеряв в детстве мать, теперь слишком опекает своих женщин, но только благодаря этому Дахаб и Айя уехали в первых рядах и не пострадали от того, что́ вскоре последовало. У Мустафы жил в Англии друг, профессор социологии, перебравшийся туда несколько лет назад по работе. Он позвонил Мустафе и настоятельно советовал ему приехать в Великобританию, утверждая, что вскоре ситуация еще больше усугубится. Мустафа дал родным денег на дорогу, а сам остался в Сирии с Фирасом.

– Нури, я не могу вот так бросить пчел, – сказал он как-то вечером, поглаживая широкой ладонью бороду, потом потирая лицо, словно старался стереть мрачное выражение. – Пчелы же наша семья.

Еще некоторое время, пока ситуация совсем не ухудшилась, Мустафа и Фирас могли приходить к нам на ужин: мы вместе сидели на веранде и смотрели на лежащий внизу город, слушая грохот бомб вдалеке и следя за поднимающимся столбом дыма. Позже, когда все стало хуже некуда, мы стали обсуждать совместный отъезд. Собирались вокруг моего глобуса, подсвеченного в тени сумерек, и Мустафа водил пальцем по маршруту Дахаб и Айи. Им было проще покинуть страну. В толстом кожаном портмоне Мустафа хранил имена и номера различных контрабандистов. Мы пролистывали журналы, сверяя финансы, подсчитывая возможную стоимость побега. Предугадать было сложно, ведь проводники через границу меняли расценки, как им вздумается, но мы выработали план, а Мустафа обожал составлять списки и продумывать маршруты. Они давали ему чувство безопасности. В глубине души я понимал, что все это пустые разговоры: Мустафа не мог оставить пчел.

Однажды вечером в конце лета вандалы разрушили ульи. Подожгли все, а когда мы добрались до пасеки, ничего не осталось. Мертвые насекомые, обугленное поле. Мне не забыть той нескончаемой гнетущей тишины. Тучи пчел, летавших над полем, исчезли. Над нами раскинулось безмолвное небо, наполненное светом. Я стоял и смотрел на разгромленные пчелиные домики в лучах солнца, ощущая пустоту, тихое небытие, проникающее в легкие с каждым вздохом. Мустафа опустился на землю посреди поля, скрестив ноги, и закрыл глаза. Я прошелся по кругу в поисках живых пчел, давя тех ногой, ведь у них не осталось ни улья, ни колонии. Большинство жилищ полностью рассыпались, другие стояли как скелеты, я все еще мог сосчитать их: двенадцать, двадцать один, сто двадцать один… Колонии трех поколений пчел. Я лично делил ульи. Теперь их не стало. Я вернулся домой и уложил в постель Сами, посидел рядом, пока он не уснул, потом вышел на веранду, устремив взгляд в темнеющее небо и на мрачный город под нами.

У подножия холма текла река Кувейк. В прошлый раз, когда я видел ее, там плавал мусор. Зимой оттуда выловили тела мужчин и мальчиков. Их руки были связаны, головы прострелены. В тот зимний день в Бустан-аль-Касре, южной провинции Алеппо, я лично наблюдал, как достают их тела. Я шел следом вплоть до старой школы, во дворе которой уложили трупы. В окнах здания стояла темнота, в ведре с песком горели свечи. К двери прислонилась женщина средних лет, принеся ведро с водой. Она сказала, что пришла омыть лица мертвых, чтобы любимые смогли их узнать. Будь я одним из тех мужчин, Афра взобралась бы на гору, чтобы найти меня. Или нырнула на дно той реки. Но все это до того, как она лишилась зрения.

До войны Афра была другой. Вокруг нее всегда царил хаос. Если она стряпала в кухне, мука находилась на всех поверхностях, даже на Сами. Когда она рисовала, то учиняла ужасный беспорядок. Если Сами тоже рисовал, было и того хуже – казалось, краска разбрызгана повсюду. Афра и говорила всегда взахлеб: слова слетали с ее губ, следом за ними другие. Иногда она перебивала саму себя. Смеялась она так громко, что дрожал весь дом.

Но когда Афра грустила, весь мой мир погружался во тьму. Я ничего не мог поделать. Она была сильнее. Рыдала, как ребенок, смеялась так, словно звенели колокола, а прекраснее ее улыбки я ничего на свете не видел. Она могла спорить часами. Афра любила, ненавидела, дышала этим миром так, словно он – прекрасная роза. За все это я любил ее больше жизни.

Она создавала удивительные картины. Получала за них награды, изображая городские и сельские виды Сирии. Воскресным утром мы шли на рынок и устанавливали палатку напротив Хамида, продавца специй и чая. Она находилась в крытой части базара. Там было темновато и затхло, но даже туда долетали ароматы кардамона, корицы, аниса и миллиона других специй. В тусклом свете пейзажи Афры тоже не были статичными. Казалось, и небо, и вода были в непрерывном движении.

Видели бы вы, как Афра держалась с клиентами, подходившими к палатке, бизнесменами и женщинами, в основном из Европы или Азии. В такие моменты она оставалась неподвижной, посадив на колени Сами и сосредоточив взгляд на покупателях. Те подходили к картине, приближали к ней свои очки, отступали на шаг или два, а иногда даже сталкивались с покупателями Хамида. Затем надолго застывали. Часто покупатели спрашивали: «Вы Афра?» Она отвечала: «Да, я Афра». Этого было достаточно, чтобы продать картину.

Афра вмещала в себя целый мир, что и замечали покупатели. Переводя взгляд с картин на нее, они понимали, из какого теста она слеплена. У Афры была широкая душа, словно поле, пустыня, небо, море или реки, которые она рисовала, и столь же загадочная. Я постоянно открывал в ней новые стороны, но мне всегда хотелось большего. В Сирии есть такая поговорка: «Внутри знакомого тебе человека сидит незнакомец». Я влюбился в Афру с первого взгляда, на свадьбе старшего сына моего кузена Ибрагима, в отеле «Дама Роза» в Дамаске. На ней было желтое платье и шелковый хиджаб. А ее глаза – не такие синие, как море или небо, а пепельно-голубые, как река Кувейк, с коричневыми и зелеными оттенками.

В нашу брачную ночь, два года спустя, Афра с нетерпением ждала, когда я сниму с нее хиджаб. Я по одной убрал заколки, сбросил с головы ткань и впервые увидел ее длинные черные волосы, темные, как небо над пустыней в беззвездную ночь.

Но больше всего я полюбил Афру за ее смех. Она смеялась так, словно будет жить вечно.

Когда погибли пчелы, Мустафа решился покинуть Алеппо. Мы собрались уезжать, но тут пропал Фирас, и мы стали его ждать. В то время Мустафа почти не разговаривал, его воображение рисовало картины одну страшнее другой. Иногда он высказывал догадки о том, где может быть Фирас: «Нури, может, он пошел искать своего друга?» – или: «Вдруг ему тяжело уезжать из Алеппо – он где-то прячется, чтобы мы остались» – а как-то раз: «Нури, может, он умер? Может, мой сын умер…»

Мы упаковали вещи и приготовились к отъезду, но проходили дни и ночи, а мы ничего не знали о местонахождении Фираса. Мустафа стал работать в морге, размещенном в заброшенном здании. Там он отмечал подробности смерти и ее причины – от пуль, шрапнели, взрывной волны. Было странно видеть его вдали от солнца. Он работал сутками, записывая огрызком карандаша все детали об умерших в своей «черной» книге. Когда он находил удостоверения личности, задача упрощалась, в противном случае записывал отличительные черты, такие как цвет волос или глаз, форму носа или родинку на левой щеке. Мустафа только тем и занимался до того зимнего дня, когда я принес с реки его сына. Да, я узнал одного подростка, лежавшего мертвым на столе во дворе школы, и попросил двух мужчин с машиной перевезти тело в морг. Увидев Фираса, Мустафа попросил нас положить его на стол, закрыл сыну глаза и долго стоял в неподвижности, держа его за руку. Я остановился в дверном проеме. Другие мужчины ушли, зарычал мотор, и машина отъехала от здания. Наступила всепоглощающая тишина. Луч света из окна выловил лежавшего на столе мальчика и Мустафу, державшего его за руку. На мгновение все затихло: ни бомб, ни пения птиц, ни дыхания.

Спустя некоторое время Мустафа отошел от стола, надел очки и осторожно заточил ножом карандаш, затем сел за стол и открыл «черную» книгу. Там он написал:

Имя – мой чудесный мальчик.
Причина смерти – этот гиблый мир.

Больше Мустафа не записывал имен умерших.

Ровно через неделю погиб Сами.

Глава 2

Работница социальной службы сообщает, что пришла нам помочь. Ее зовут Люси Фишер. Она удивлена, что я так хорошо говорю по-английски. Я рассказываю ей о своей работе в Сирии, о пчелах и колониях, но на самом деле она не слышит меня. Женщина занята бумагами, лежащими перед ней.

Афра даже не поворачивает головы. Человеку, не знающему о ее слепоте, показалось бы, что она просто смотрит в окно. Выглянуло солнце, свет падает ей на глаза, делая их похожими на воду. Афра положила на стол сцепленные в замок руки и поджала губы. Она немного знает английский, достаточно, чтобы выжить здесь, но ни с кем, кроме меня, не общается. За все время она заговорила лишь с Анжеликой. Женщиной, из чьей груди сочилось молоко. Смогла ли Анжелика выбраться из леса?

– Что вы думаете о вашем жилье, мистер и миссис Ибрагим?

Люси Фишер с огромными голубыми глазами, спрятанными за очками в серебристой оправе, сверяется с бумагами, словно ищет там ответ на свой вопрос. Я пытаюсь увидеть в ней то, о чем говорил марокканец.

Вдруг она смотрит на меня тепло.

– Здесь очень чисто и безопасно, – говорю я, – в сравнении с другими местами.

Я ничего не говорю ей про эти другие места и определенно умалчиваю о мышах и тараканах в нашей комнате. Боюсь показаться неблагодарным.

Люси Фишер не задает много вопросов, но объясняет, что скоро нам предстоит встреча с сотрудником иммиграционной службы. Она поправляет на носу очки и мягко, но очень внятно заверяет меня, что, как только мы получим документы, подтверждающие наше заявление о предоставлении убежища, Афра сможет обратиться к врачу насчет боли в глазах. Люси Фишер смотрит на мою жену, точно так же сомкнув на столе руки. Это кажется мне странным. Затем она протягивает стопку бумаг. Пакет документов из Министерства внутренних дел с информацией, как подать заявление, о наших правах на получение убежища, о проверке политической благонадежности, деталях проведения собеседования. Я бегло просматриваю листы, а Люси Фишер терпеливо ждет.

«Вы имеете право остаться в Великобритании в качестве беженца при условии, что не можете жить в безопасности в любом регионе вашей страны, поскольку опасаетесь гонений».

– В любом регионе? – спрашиваю я. – Вы отправите нас в другой регион?

Люси Фишер хмурится, распрямляя прядь волос. Рот ее вытягивается в линию, будто она съела нечто противное.

– Вам следует упорядочить вашу историю, – говорит она. – Подумайте, что лучше сказать сотруднику иммиграционной службы. Убедитесь, что говорите связно и как можно более прямолинейно.

– Вы можете отослать нас обратно в Турцию или Грецию? Что в вашем понимании значит «гонения»? – говорю я громче, чем намеревался.

Моя рука вздрагивает. Потираю на запястье толстую красную полосу стянутой кожи, вспоминая острое лезвие. Лицо Люси Фишер расплывается перед глазами. Руки трясутся. Я расстегиваю верхнюю пуговицу рубашки, пытаясь унять дрожь.

– Здесь жарко? – говорю я.

Она что-то отвечает, но я не слышу, вижу лишь, как шевелятся губы. Люси Фишер встает, на стуле нервно ерзает Афра. Из крана льется вода. Шумит, словно поток реки. Вижу металлический блеск, как от ножа. Люси Фишер закрывает кран и идет ко мне, вкладывая в мою ладонь стакан, затем подносит его к моим губам, будто я ребенок. Выпиваю всю воду. Люси Фишер садится. Вижу ее отчетливо, она напугана. Афра кладет руку мне на колено.

Трещат небеса, и льется дождь. Сплошным потоком. Даже хуже, чем на острове Лерос, с его пропитанной дождем и морем землей. Люси Фишер что-то сказала, но ее голос скрыт за завесой воды. Она произносит: «Враг» – и хмуро смотрит на меня, на белом лице проступает румянец.

– Простите? – говорю я.

– Я сказала: мы здесь, чтобы помочь вам.

– Я услышал слово «враг».

Люси Фишер распрямляет плечи и поджимает губы, потом смотрит на Афру. Заметив на лице женщины вспышку гнева, я понимаю, о чем говорил марокканец. Однако злится она не на меня, даже не видит меня толком.

– Я всего лишь сказала, что я вам не враг.

В голосе женщины звучат виноватые нотки. Ей не следовало говорить этого, просто сорвалось с языка – я вижу, как она нервно теребит прядь. Ее слова висят в воздухе, даже когда она собирает вещи или говорит с женой, которая в ответ лишь кивает.

– Надеюсь, вы в порядке, мистер Ибрагим, – произносит перед выходом Люси Фишер.

Хотел бы я знать, кто же мой враг.

Позже я выхожу в забетонированный дворик и сажусь на стул под деревом. Вспоминаю гудение пчел, дарующее умиротворение, чуть ли не слышу аромат меда, цветков лимонного дерева и аниса, но их затмевает густой запах пепла.

Раздается жужжание. Не коллективное, как от тысяч пчел на пасеке, а одиночный звук. На земле у моей ноги лежит одна. Присмотревшись, понимаю, что у нее нет крыльев. Я протягиваю руку, позволяя ей заползти на палец, оттуда на ладонь. Она пухлая и мохнатая, с мягким тельцем, покрытым широкими желто-черными полосами, и с длинным жалом. Теперь она ползет по моему запястью. Я уношу ее с собой и сажусь в кресло, наблюдая, как насекомое устраивается на моей ладони и готовится ко сну. Хозяйка приносит в гостиную чай с молоком. Сегодня довольно людно. Женщины легли спать, только одна осталась здесь и что-то шепчет на фарси сидящему рядом мужчине. Хиджаб слегка прикрывает ее голову, – похоже, эта женщина из Афганистана.

Марокканец пьет чай большими глотками и причмокивает, будто ничего вкуснее в жизни не пробовал. Время от времени он проверяет телефон, затем закрывает книгу и похлопывает по ней, как по голове ребенка.

– Что это у тебя в ладони? – спрашивает он.

Я вытягиваю руку, показывая пчелу.

– У нее нет крыльев, – говорю я. – Подозреваю, что это вирус деформации крыльев.

– Знаешь что, – произносит он, – в Марокко проходит медовая дорога. Люди приезжают со всего света, чтобы попробовать наш мед. В Агадире есть водопады, горы и множество цветов – это привлекает людей и пчел. Интересно, что за пчелы здесь, в Великобритании. – Он приближает лицо к насекомому, рассматривая, затем поднимает руку, словно собирается его пощекотать, как крошечную собачку, но останавливается. – Ужалит?

– Может.

Марокканец опускает руку на колени:

– Что будешь с ней делать?

– Я мало что могу. Отнесу обратно на улицу. Она долго не проживет: из-за отсутствия крыльев ее выгнали из колонии.

Марокканец выглядывает сквозь стеклянные двери во двор. Тот представляет собой небольшой квадрат, вымощенный плиткой, а по центру растет одинокая вишня.

Встаю и прислоняюсь лбом к стеклу. Сейчас девять часов вечера, солнце понемногу спускается за горизонт. На фоне пылающего неба чернеет высокий силуэт дерева.

– Пока еще безоблачно, – говорю я, – но через три минуты пойдет дождь. Пчелы в дождь не вылетают. Никогда не станут этого делать, а здесь почти все время льет.

– А вдруг английские пчелы другие, – говорит марокканец.

Я поворачиваюсь к нему, и он снова улыбается. Наверное, потешается надо мной. Мне это не нравится.

Внизу находится ванная комната, один из мужчин пошел в туалет. Когда он нажимает на смыв – кажется, что шумит водопад.

– Чертов иностранец, – говорит марокканец и поднимается, чтобы пойти в спальню. – Ну кто мочится стоя! Надо садиться!

Я выхожу во двор и кладу пчелу на вереск у забора.

В углу комнаты стоит компьютер с выходом в Интернет. Сажусь за стол, чтобы проверить письма от Мустафы. Он уехал из Сирии незадолго до меня, и почти всю поездку мы переписываемся по электронной почте. Он ждет меня на севере Англии, в Йоркшире. Именно его слова помогли мне сдвинуться с мертвой точки. «Где пчелы, там и цветы, а где цветы – там новая жизнь и надежда». Я приехал сюда только ради Мустафы. Благодаря ему мы с Афрой не останавливались, пока не добрались до Великобритании. А теперь я могу лишь пялиться на свое отражение в экране. Не хочу, чтобы Мустафа узнал, в кого я превратился. Мы наконец в одной стране, но, если встретимся, он увидит перед собой сломленного мужчину. Вряд ли Мустафа узнает меня. Я отворачиваюсь от экрана.

Жду, пока комната не опустеет, пока не уйдут все постояльцы с их иностранными языками и обычаями и не останется лишь шум машин вдалеке. Представляю себе улей, где роятся желтые пчелки: они вылетают, поднимаясь в небо, и устремляются на поиски цветов. Воображаю простирающиеся под ними землю, дороги, фонари, море.

Внезапно в саду загорается сенсорный фонарь. С того места, где я сижу – в кресле лицом к двери, – замечаю тень. Нечто маленькое и темное быстро пересекает дворик. Похоже на лису. Встаю, чтобы посмотреть, но лампочка гаснет. Прислоняюсь лбом к стеклу. Теперь я могу различить, что это существо больше лисы и оно на двух ногах. При движении свет вновь включается. Спиной ко мне стоит мальчик. Он смотрит сквозь дыру в заборе на соседний двор. Я барабаню по стеклу, но ребенок не реагирует. Нащупываю ключ на гвозде за занавеской и открываю дверь. Когда я приближаюсь к нему, он поворачивается, будто бы ждал меня, и смотрит своими черными глазищами, жаждущими ответов на все вопросы.

– Мухаммед, – тихо говорю я, стараясь не вспугнуть мальчика.

– Дядя Нури, видите тот сад? Там столько зелени!

Он отходит в сторону. Я заглядываю в дыру. Темно, и я не вижу ничего зеленого, только мягкую тень от кустов и деревьев.

– Как ты меня нашел? – спрашиваю я, но он не отвечает. Стоит быть осторожнее. – Хочешь войти?

Мухаммед садится на бетон, скрестив ноги, и снова смотрит в дыру. Я сажусь рядом.

– Здесь есть пляж, – говорит он.

– Я знаю.

– Не люблю море.

– Знаю. Я помню это.

Он что-то держит в руке. Белое, с ароматом лимона, хотя тут не растут лимоны.

– Что у тебя там? – спрашиваю я.

– Цветок.

– Где ты его взял?

Я открываю ладонь, и Мухаммед кладет туда цветок. Он говорит, что сорвал его с лимонного дерева в

Алеппо

был в руинах. Афра не хотела уезжать. Все остальные уже уехали. Даже Мустафа теперь жаждал поскорее сбежать оттуда. Но не Афра. Дом кузена находился на дороге, ведущей к реке, и я спускался с холма, чтобы навестить его. Идти было недолго, но повсюду сидели снайперы, поэтому следовало проявлять осторожность. Как всегда, пели птицы. Их трели неизменны. Мустафа сказал мне это еще много лет назад. Когда стихали бомбы, все равно звучали их голоса. Они устраивались на голых ветвях деревьев, на ящиках, проводах, разрушенных стенах и пели. Взлетали высоко в нетронутое небо и выводили свои рулады.

Приблизившись к дому Мустафы, я издалека услышал тихую мелодию. Кузен всегда сидел на кровати в полуразрушенной бомбой комнате, на старом проигрывателе крутилась пластинка. Он посасывал сигарету, и дым собирался над ним облачками, а рядом мурлыкала кошка. Но в этот день я не застал Мустафу дома. Животное спало, свернувшись в клубок на том месте, где обычно сидел он. На прикроватной тумбочке была фотография, которую мы сделали в год открытия нашего бизнеса: мы оба щурились от солнца, стоя на фоне пасеки, Мустафа на фут выше меня. Нас окружали пчелы: пусть на снимке это и не запечатлелось, но я знал. Под фотографией лежало письмо.

Дорогой Нури,
порой мне кажется, что если я буду идти вперед, то найду свет, но, даже перейдя на ту сторону мира, я обрету лишь темноту. Она не похожа на ночную темень со светом звезд и луны. Эта темнота внутри меня, она не имеет ничего общего с внешним миром.
Образ моего сына, лежащего на том столе, никогда не померкнет. Я вижу его каждый раз, когда закрываю глаза.
Спасибо, что каждый день приходил со мной в сад. Жаль, что не нашлось цветов для его могилы. Иногда в моих мыслях он сидит за столом и поедает лахму[2]. Другой рукой ковыряет в носу, потом вытирает о шорты. Я говорю, чтобы он прекратил повторять за отцом, а он со смехом отвечает: «Но ты же мой отец!» Этот смех. Я слышу его. Он летит над землей и исчезает вдалеке вместе с птицами. Думаю, это его душа. Теперь она свободна. О Аллах, позволь мне прожить, сколько мне отмерено, а когда придет смерть, забери меня к себе.
Вчера я ходил на прогулку к реке и видел, как четверо солдат выстроили в ряд группу мальчишек.
Они завязали им глаза и расстреляли, одного за другим, а потом сбросили тела в реку. Я стоял и смотрел, представляя среди них Фираса, слышал, как колотится от страха его сердце, ведь он знает, что умрет, но не видит, что происходит. Только слышит выстрелы. Надеюсь, он стоял в ряду первым. Никогда не подумал бы, что могу желать подобного. Я закрыл глаза и тоже слушал. Среди выстрелов и ударов тел о землю я услышал, как заплакал паренек. Он звал отца. Другие молчали, слишком напуганные, чтобы издать хоть какой-то звук. Всегда найдется тот, кто смелее. Нужно мужество, чтобы закричать и выпустить то, что у тебя в сердце. Но его заставили замолчать. У меня в руке было ружье. Нашел на прошлой неделе – валялось на улице с тремя патронами. Три выстрела на четверых мужчин. Я подождал, пока убийцы не утратили бдительности, пока не уселись на берегу реки с сигаретами, опустив ноги в воду, в которую сбросили тела.
Я хорошо прицелился. Одному попал в голову, другому в живот, третьему в сердце. Четвертый встал и поднял руки, а когда понял, что у меня не осталось патронов, кинулся за своим ружьем. Я побежал прочь. Он видел мое лицо, так что они найдут меня. Нужно уезжать сегодня же ночью. Я должен добраться до Дахаб и Айи. Зачем я только откладывал отъезд! Но я не хотел уезжать, оставляя тебя в этом аду.
Прости, что не попрощался. Убеди Афру уехать. Ты слишком мягок и чуток. Это замечательно в работе с пчелами, но не сейчас. Я отправляюсь в Англию, чтобы найти жену и дочь. Уезжай отсюда, Нури, это больше не наш дом. Алеппо – словно мертвое тело любимого человека: в нем нет жизни, души, здесь только гниющая плоть и кровь.
Я помню первый раз, когда ты пришел на отцовскую пасеку в горах. Стоял там в окружении пчел без защитного костюма, прикрывая глаза руками. Тогда ты сказал мне: «Мустафа, вот где я хочу быть», зная, что твой отец вовсе не обрадуется. Вспомни это, Нури. Вспомни свою силу. Забирай Афру – и приезжайте ко мне.
Мустафа

Я сел на кровать и расплакался, как ребенок. С того дня я носил фотографию вместе с письмом в кармане, но Афра не хотела уезжать, и я каждый день выходил на улицу, рыскал по руинам в поисках еды и возвращался с сувениром для жены. Я находил случайные вещи, осколки жизней других людей: детский ботиночек, ошейник для собаки, мобильный телефон, перчатку, ключ. Любопытно найти ключ, когда к нему больше нет дверей. Если подумать, еще нелепее найти ботинок или перчатку, когда нет их обладателей.

Сувениры эти были печальными. Тем не менее я приносил их Афре, клал ей на колени и ждал, что она хоть как-нибудь отреагирует. Тщетно, но я не оставлял попыток. Это помогало мне отвлечься. Я выходил на прогулки каждый день и приносил новые вещицы. Однажды я нашел прекрасный подарок – гранат.

– Что ты сегодня видел? – спросила Афра, когда я остановился на пороге.

Она сидела на раскладушке, где раньше спал Сами, повернувшись к окну. В своем черном хиджабе, с каменным белым лицом и огромными серыми глазами жена походила на кошку. Она не проявляла никаких эмоций. Только по голосу я узнавал о ее чувствах или по тому, как сильно, до крови, Афра впивалась ногтями в кожу.

В комнате пахло свежим хлебом, нормальной жизнью. Я что-то сказал, но замолчал. Афра едва заметно повернулась ко мне.

Я заметил, что она снова испекла хлеб.

– Ты сделала хубз?[3] – спросил я.

– Это для Сами, – сказала она, – не для тебя. Так что ты видел?

– Афра…

– Я не тупица и не лишилась рассудка. Мне просто хотелось испечь для него хлеб. Можно? Мой ум острее твоего, не забывай. Что ты сегодня видел?

– Неужели нужно рассказывать каждый раз?

Я посмотрел на Афру. Она сомкнула пальцы в замок.

– Значит, так… дома́, – заговорил я, – Афра, они напоминают каркасы. Скелеты. Если бы ты их увидела, то расплакалась бы.

– Ты говорил мне это вчера.

– И бакалейный магазин – теперь там пусто. Но в ящиках еще лежат фрукты, оставленные Аднаном: гранаты, финики, бананы, яблоки. Все уже сгнило, там, на жаре, роятся тысячи мух. Но я порылся и нашел один хороший гранат. Принес его тебе.

Я подошел к Афре и положил гранат ей на колени. Она взяла его, ощупывая пальцами кожуру, крутя фрукт в ладонях.

– Спасибо, – сказала она.

На лице Афры не отразилось ни единой эмоции. Я надеялся, что своим подарком сумею достучаться до нее. Раньше она могла часами снимать с гранатов кожуру и разбирать по зернам. Жена разрезала плод пополам, слегка надавливала на сердцевину, затем постукивала деревянной ложкой, а когда стеклянная миска наполнялась доверху, Афра с улыбкой говорила, что теперь у нее тысяча драгоценных камешков. Теперь она не улыбается. Глупо с моей стороны желать этого, эгоистично. Чему ей радоваться? Правильнее пожелать, чтобы закончилась война. Но мне хотелось за что-то держаться. Если бы чудо произошло, ее улыбка была бы сродни воде в пустыне для жаждущего путника.

– Прошу, расскажи мне, – не сдавалась Афра. – Что ты видел?

– Я уже говорил.

– Нет. Ты говорил, что видел вчера. Сегодня же ты видел, как кто-то умер.

– Разум обманывает тебя. Все из-за темноты.

Я пожалел, что сказал это. Извинился, один раз, два, три, но лицо Афры осталось бесстрастным.

– Я поняла это по тому, как ты дышал, когда вошел, – сказала она.

– И как же я дышал?

– Как собака.

– Я был совершенно спокоен.

– Спокоен, как ураган.

– Хорошо, когда я вышел из бакалейного магазинчика, – сказал я, – то решил пойти в обход. Хотел посмотреть, здесь ли еще Акрам. Я двигался по длинной дороге, ведущей в Дамаск, миновал банк, на повороте, где раньше по понедельникам останавливался тот красный фургон, помнишь?

Афра кивнула, рисуя в мыслях эту картину. Ей требовались все подробности. Я не сразу понял это: жена нуждалась в мельчайших деталях, чтобы увидеть картинку целиком и вообразить, будто смотрит своими глазами. Она снова кивнула, побуждая говорить дальше.

– Значит, так, я оказался за спинами двух вооруженных мужчин и услышал, как они на что-то спорят. Эти двое выбирали мишень, чтобы потренироваться. Когда они назвали ставки, я понял, что они говорят о восьмилетнем мальчике, игравшем в одиночестве на дороге. Даже не знаю, как он там оказался. Почему мать отпустила его…

– Во что он был одет? – спросила Афра. – Тот восьмилетний мальчик. Во что он был одет?

– В красный джемпер и синие шорты. Джинсовые.

– А какого цвета у него были глаза?

– Я не видел его глаз. Наверное, карие.

– Могла ли я знать этого мальчика?

– Возможно, – сказал я. – Я его не узнал.

– И во что он играл?

– У него был игрушечный грузовик.

– Какого цвета?

– Желтого.

Афра словно желала отсрочить неизбежное, цепляясь за живого мальчика как можно дольше и тем самым продляя ему жизнь. Я несколько секунд молчал, позволяя ей посидеть в тишине, прокручивая ситуацию в мыслях. Возможно, она запоминала цвета или движения ребенка, желая сохранить это в памяти.

– Продолжай, – сказала Афра.

– Я слишком поздно понял, в чем дело, – проговорил я. – Один из тех мужчин выстрелил ему в голову. Люди кинулись врассыпную, улица опустела.

– И что сделал ты?

– Я не мог пошевелиться. Ребенок лежал посреди улицы. А я не мог пошевелиться.

– Тебя могли застрелить.

– Выстрел был не точный, мальчик умер не сразу. Его мать была в доме на той же улице, вопя во все горло. Хотела побежать к нему, но мужчины стреляли и выкрикивали: «Ты не сможешь подойти к своему щенку. Ты не сможешь подойти к своему щенку».

Я заплакал, закрыв лицо ладонями. Жаль, что нельзя стереть увиденное из памяти. Хотелось все забыть.

Потом я оказался в объятиях, окутанный ароматом хлеба.

Ночью упала бомба; в небе сверкнуло, и я помог Афре приготовиться ко сну. Она выработала свой маршрут по дому, водя открытыми ладонями по стенам, шаркая ногами. Могла сама испечь хлеб, однако перед сном просила, чтобы я раздел ее. Я свернул одежду и положил на стул возле кровати, как раньше делала она. Снял с Афры хиджаб, волосы упали ей на плечи. Она села на кровать и подождала меня. Той ночью было тихо, больше никаких бомб, и комната наполнилась спокойствием и лунным светом.

В этой спальне осталась огромная воронка от снаряда: отсутствовала дальняя стена и часть потолка, через дыру виднелся сад и небо. Жасмин над навесом попал в луч света, позади чернел силуэт фигового дерева, раскинувшегося низко над деревянными качелями, которые я сделал для Сами. Стояла глубокая тишина, без малейшего отголоска жизни. Здесь царила война. Дома опустели или стали приютами для мертвецов. В тусклом свете сверкали глаза Афры. Мне хотелось обнять жену, поцеловать нежную кожу на ее груди, забыться с ней. Я отвлекся всего на одну минуту. Затем она повернулась ко мне и посмотрела так, словно видела. Точно уловив мои мысли, Афра сказала: «Знаешь, если что-то любишь, у тебя это заберут».

Мы оба легли, издалека донесся запах гари и пепла. Афра лежала ко мне лицом, но не касалась. Мы не занимались любовью с того дня, как умер Сами. Иногда она позволяла держать ее за руку, водя пальцем по ладони.

– Афра, нам нужно уехать, – сказал я.

– Я уже говорила. Нет.

– Если мы останемся…

– Если мы останемся, то умрем, – ответила она.

– Вот именно.

В ее распахнутых глазах была пустота.

– Ты ждешь, когда в нас попадет бомба. Раз ты так сильно этого хочешь, вряд ли это произойдет.

– Тогда я перестану ждать. Я не оставлю его.

Я собирался сказать: «Но он ушел. Сами больше нет. Его здесь нет. Он покинул этот ад, он уже в другом месте. Оставаясь здесь, мы не станем к нему ближе». Афра бы ответила: «Я знаю. Не глупая».

Я промолчал. Водил пальцем по ее ладони, а она ждала, что в нас попадет бомба. Ночью я проснулся и потянулся к ней – убедиться, что она все еще здесь, что мы живы. В темноте мне вспомнилось, как в полях, где раньше цвели розы, собаки пожирали человеческие трупы. Вдалеке раздалось дикое скрежетание металла о металл, словно на смерть тащили некое существо. Я положил руку жене на грудь, чувствуя под ладонью сердцебиение, и снова уснул.

Утром муэдзин звал на молитву, обращаясь к пустым домам. Я вышел на поиски муки и яиц, пока у нас не закончился хлеб. Слой пыли был столь густым, что я еле переставлял ноги – казалось, я иду по снегу. Повсюду валялись обугленные машины, на заброшенных террасах висело грязное белье, низко над дорогами мотались провода. Кругом – разрушенные бомбами магазины, дома без крыш, горы мусора на тротуарах. Повсюду витал едкий запах смерти и жженой резины. Вдалеке взвились в небо клубы дыма. У меня во рту пересохло, руки, сжатые в кулаки, тряслись. На этих разрушенных улицах я словно попадал в западню. Деревни были уничтожены, оттуда тянулись потоки людей, желавших сбежать, перепуганные женщины, боявшиеся, что их изнасилуют вооруженные солдаты. Рядом я заметил куст дамасской розы в полном цвету. Закрыл глаза и вдохнул аромат, представляя на миг, что не вижу этого кошмара.

Когда я оторвал взгляд от земли, то понял, что достиг блокпоста. На моем пути стояли двое солдат. У каждого по автомату. Один мужчина носил платок в черно-белую клетку. Второй достал оружие из багажника фургона и прижал к моей груди.

– Бери, – сказал он.

Я пытался скопировать лицо Афры. Не хотел показывать эмоций. Иначе меня бы не пожалели. Мужчина сильнее прижал автомат к моей груди, и я качнулся, падая на гравий.

Он бросил оружие на землю. Я поднял голову и увидел, что солдаты нависли надо мной, а тот, что в платке, направил автомат мне в грудь. Не в силах сохранять спокойствие, я стал молить их о пощаде, ползая в пыли.

– Прошу вас, – сказал я, – я не отказываюсь, правда. Я с гордостью принял бы от вас этот автомат, но моя жена больна, серьезно больна и нуждается в уходе.

В тот момент я не верил, что их это тронет. С чего бы? Каждую минуту гибли дети. С чего им переживать о моей больной жене?

– Я сильный, – сказал я, – и умный. Я буду работать на вас. Мне нужно всего пару дней. Прошу лишь об этом.

Мужчина коснулся плеча напарника в платке. Тот опустил оружие.

– В следующий раз, – сказал первый, – ты либо возьмешь автомат и встанешь рядом с нами, или же сразу найди, кто заберет твой труп.

Я немедленно отправился домой. За спиной я уловил тень – не знаю, преследовали ли меня, или же я все придумал: я представил фигуру в плаще, словно явившуюся из детских кошмаров. Но когда обернулся, никого не было.

Пришел домой. Афра сидела на раскладушке, спиной к стене, лицом к окну, и вертела в руках гранат, ощупывая кожуру. Она услышала, как я вошел в комнату, но не успела ничего сказать: я забегал по дому, запихивая в сумки вещи.

– Что происходит? – Пустой взгляд Афры заскользил по сторонам.

– Мы уезжаем.

– Нет.

– Если мы останемся, они убьют меня.

Я ушел в кухню, наполнил пластиковые бутылки из-под крана. Упаковал запасной комплект одежды для нас обоих. Потом нашел под кроватью паспорта и сбережения. Афра не знала о них – мы с Мустафой отложили деньги, перед тем как рухнул наш бизнес. Кроме того, у меня оставались средства на личном счету, которые я надеялся получить после побега отсюда. Афра что-то выкрикнула из другой комнаты. Она возмущалась. Я взял с собой документы Сами, не мог оставить их здесь. Потом вернулся с сумками в гостиную.

– Меня остановили солдаты, – сказал я. – Приставили к груди автомат.

– Ты врешь. Почему этого не случилось раньше?

– Может, потому, что оставались мужчины помоложе. Меня они не замечали. Не было на то причин. Мы единственные глупцы, которые не уехали.

– Я не поеду.

– Меня убьют.

– Значит, тому и быть.

– Я попросил у них несколько дней, чтобы позаботиться о тебе. Они согласились всего на несколько дней. Если меня увидят снова и я не вступлю в их ряды, меня убьют. Они сказали в таком случае найти кого-нибудь, чтобы забрали мое тело.

На этих словах Афра распахнула глаза, а на лице отразился неподдельный испуг. Представив, что может потерять меня, представив мое мертвое тело, она затрепетала. Встала и на ощупь прошла по коридору. Я шел следом, затаив дыхание. Афра легла на кровать и закрыла глаза. Я уговаривал ее, но она лежала там, как дохлая кошка, – в своей черной абайе и черном хиджабе, с каменным лицом, к которому я теперь испытывал отвращение.

Я сел на кровать Сами и уставился в окно, глядя на серое небо с металлическим оттенком, на котором не было птиц. Так я просидел весь день и вечер, пока меня не поглотила темнота. Я вспомнил, как отправлялись рабочие пчелы на поиски новых цветов и нектара, а потом возвращались, передавая информацию другим. Пчела трясла тельцем – ее танец в сотах сообщал остальным направление, в котором искать цветы, по отношению к солнцу. Жаль, что никто не мог направить подобным образом меня, подсказать, что делать и куда идти. Я был страшно одинок.

Около полуночи я лег рядом с Афрой. Она не шелохнулась. Под моей подушкой лежало письмо и фотография. Проснувшись среди ночи, я понял, что Афра повернулась ко мне лицом и шепотом зовет меня.

– Что? – произнес я.

– Слушай.

Из передней части дома донесся звук шагов, мужские голоса, потом громкий гортанный смех.

– Что они делают? – спросила Афра.

Я выбрался из кровати и тихо обошел ее, взял жену за руку, помогая ей подняться, и отвел через черный выход в сад. Афра последовала без вопросов или промедления. Я постучал ногой по земле, ища металлическую крышку, затем отодвинул люк и помог Афре сесть рядом с отверстием, свесив туда ноги. Я забрался первым, спустил ее. Затем задвинул люк над нашими головами.

Мы стояли в воде, полной ящериц и насекомых, которые здесь обосновались. Я вырыл эту землянку в прошлом году. Афра обхватила меня руками и уткнулась лицом в мою шею. Мы сидели в темноте, оба ослепшие, в этой могиле на двоих. В глубокой тишине раздавался лишь звук дыхания. Возможно, Афра была права и нам стоило умереть именно так, чтобы никому не пришлось забирать наши тела. У левого уха шевельнулось какое-то насекомое. Вверху, над нашими головами, все крушилось, ломалось, летало. Должно быть, те мужчины уже вошли в дом. Я почувствовал, как жена задрожала.

– Афра, знаешь что? – сказал я.

– Что?

– Мне нужно пукнуть.

Спустя секунду Афра рассмеялась, повиснув на моей шее. Не могла остановиться. Смех ее был тихим, но тряслось все тело. Я обнял жену крепче, думая, что на свете нет ничего прекраснее этого смеха. Но я не сразу понял, в какой момент Афра заплакала, пока не почувствовал на шее слезы. Дыхание ее замедлилось, и она уснула, словно в этой черной землянке чувствовала себя в безопасности. Внутренняя темнота Афры столкнулась с внешней.

На какое-то время я тоже ослеп. Затем в сознании расцвели воспоминания, яркие, как сны. Наша жизнь до войны. Афра, одетая в зеленое платье, держит за руку Сами: он только научился ходить и теперь ковыляет рядом с матерью, показывая на самолет, пересекающий ясное голубое небо. Помню, мы куда-то ездили.

Стояло лето, жена шла впереди со своими сестрами. Ола была в желтом платье. Зайна – в розовом. Афра, как всегда, размашисто жестикулировала. Сестры разом сказали ей «нет», отвечая на какой-то вопрос. Рядом со мной шел мужчина, мой дядя. Я видел его трость, слышал, как та постукивает по бетону. Он рассказывал мне о работе: у него было свое кафе в старом районе Дамаска, а теперь он хотел выйти на пенсию, но сын не желал наследовать дело – «ленивый, неблагодарный мальчишка, который женился ради богатства на обезьяне, богатство ушло, а обезьяна осталась обезьяной…». В тот момент Афра посадила Сами себе на бедро, обернулась и улыбнулась мне. Ее глаза поймали луч света, превратившись в воду. Затем все померкло. Где сейчас все эти люди?

Я заморгал в непроницаемой темноте. Афра вздохнула во сне. Я на секунду задумался: не сломать ли ей шею, избавив тем самым от мучений и подарив желанное спокойствие? В этом саду мы вырыли могилу для Сами. Так Афра была бы к нему ближе. Ей не пришлось бы покидать сына. Закончились бы все самоистязания.

– Нури? – сказала она.

– Ммм?

– Я люблю тебя.

Я не ответил. Слова слились с темнотой, проникая в почву, затопленную водой.

– Нас убьют? – спросила Афра дрожащим голосом.

– Ты напугана.

– Нет. Мы сейчас так близки к смерти.

Совсем рядом раздались шаги, голоса стали громче.

– Говорил же тебе, – произнес мужчина. – Говорил не отпускать его!

Я затаил дыхание и прижал Афру крепче к себе, не давая ей пошевелиться. Подумывал даже закрыть жене рот рукой. Вдруг заговорит или закричит. Теперь решала она: жить нам или умереть. Над головами появилось суетливое движение, приглушенные голоса, затем шаги стали удаляться. Только когда Афра выдохнула, я понял, что ее инстинкт самосохранения все еще жив.

Лишь к утру я решил, что наверху чисто: оттуда не доносилось никаких звуков. В щель металлического люка над головой пробивались лучи, подсвечивая грязные стены. Я толкнул люк и увидел широкое и неприкосновенное синее небо – цвет мечты. Афра проснулась, но молчала, затерявшись в темном мире.

Когда мы вошли в дом, я пожалел, что и впрямь не ослеп. Нашу гостиную разнесли в пух и прах, стены изрисовали в граффити: «Мы победим или умрем».

– Нури?

Я не ответил.

– Нури… что они сделали?

Я смотрел на Афру, стоявшую среди сломанных вещей, – темную призрачную фигуру, неподвижную и незрячую.

Но я ничего не сказал. Жена шагнула вперед и опустилась на колени, ощупывая пространство ладонями. С пола она подобрала сломанный сувенир: хрустальную птицу с золотой гравировкой на распахнутом крыле – «99 имен Аллаха». Свадебный подарок от ее бабушки.

Афра покрутила его в руках, как делала с гранатом, ощупывая линии и изгибы. Затем тихим голосом, словно девочка из ее прошлого, она принялась перечислять имена, высеченные в памяти:

«Создающий порядок, смиряющий, всезнающий, всевидящий, всеслышащий, дарующий жизнь, забирающий жизнь…»

– Афра! – окликнул я.

Она опустила сувенир на пол и наклонилась вперед, ощупывая другие предметы. На этот раз жена подняла игрушечную машинку. Я спрятал их в шкаф через несколько недель после смерти Сами. Сердце защемило при виде того, как теперь они разбросаны по полу. Рядом валялась банка с шоколадной пастой, любимое лакомство Сами, – она покатилась прочь от Афры и остановилась возле стула. Наверное, сейчас внутри была плесень, но я держал банку в шкафу с другими вещами, которые напоминали о сыне. Угадав на ощупь машинку, Афра тут же опустила ее на пол и повернулась ко мне, каким-то чудом поймав мой взгляд.

– Я уезжаю, – сказал я, – поедешь ты или нет.

Отойдя от Афры, я принялся искать наши сумки. Обнаружил их нетронутыми в спальне, перекинул через плечи и вернулся в гостиную. Жена замерла посреди комнаты. В открытых ладонях она держала разноцветные детальки лего – остатки дома, который построил Сами. «Нашего нового дома в Англии, – сказал он, согласившись переехать. – Там не будет бомб, и дома не разрушатся, как здесь».

Не знаю, имел ли он в виду дома лего или настоящие, но мне вдруг стало тоскливо от того, что Сами родился в столь хрупком мире. В нем не было ничего прочного, но Сами пытался представить себе место, где бы кругом не рушились здания. Я сохранил дом лего в шкафу точно в таком виде, каким сделал его наш сын. Даже подумывал склеить, чтобы мы смогли сохранить игрушку навсегда.

– Нури, – нарушила тишину Афра, – с меня хватит. Прошу, забери меня подальше отсюда.

Она стояла там, скользя взглядом по сторонам, будто в самом деле видела.

Глава 3

Просыпаюсь в саду, лежа на спине. Моя одежда промокла от дождя. В этом забетонированном квадрате растет всего одно дерево; его корни, проломившие плитку, впиваются мне в спину. Сжимаю в руке цветы. Кто-то навис надо мной, загораживая солнце.

– Что ты здесь делаешь, старый хрыч? – Сверху вниз с широкой улыбкой на лице на меня смотрит марокканец. Он говорит по-арабски. – Ты что, спал в саду?

Он протягивает мне руку, неожиданно крепкую для такого старикашки, и поднимает меня на ноги.

– Хрыч? – повторяю я, как в тумане.

– Ага, – усмехается он. – Так говорит продавец в магазине. Хрыч – значит старик.

Я следую за ним в теплую гостиную. Марокканец сообщает, что меня искала Афра.

– Она плакала, – говорит он, но мне не верится.

Когда я вижу жену в кухне, она уже одета и напряженно сидит на стуле, совсем как при Люси Фишер. Непохоже, чтобы Афра плакала. После отъезда из Алеппо я не видел ее слез и не слышал, чтобы она хоть раз всхлипнула. Афра крутит в пальцах стеклянный шарик. Пытаюсь забрать его, но она не отдает.

– Значит, ты и сама можешь одеться? – говорю я и немедленно сожалею о своих словах, увидев угрюмое лицо жены.

– Куда ты уходил? – спрашивает она. – Я всю ночь не спала, не зная, где ты.

– Я уснул внизу.

– Хазим сказал, что ты спал в саду!

Я напрягаюсь.

– Он очень добр, – говорит Афра. – Сказал, что найдет тебя, просил не волноваться.

Решаю прогуляться. Это мой первый выход за пределы дома. Здесь все странное, даже магазины, с виду жалкие, но кичливые: «Пицца гоу-гоу», «Чили тук-тук», «Польские смаки», «Павел Индия», «Мошимо». В конце дороги стоит круглосуточный магазинчик, откуда раздается громкая арабская музыка. Я направляюсь к морю. На пляже нет песка, только галька и валуны, но у набережной устроена большая песочница. Мальчик в красных шортах сооружает замок. Сейчас вовсе не жарко, правда здешние жители считают по-другому, иначе бы мать не надела на ребенка короткие штанишки. Он загребает песок совком и аккуратно насыпает в синее ведерко, пока то не наполнится. Потом ровняет сверху с помощью ручки совка.

Мимо носятся дети с мороженым и огромными, размером с голову, леденцами. Мальчик построил из песка целый город – использовал пластиковые крышки от бутылок и фантики, чтобы добавить цвета. Из потерянного носка и палочки от сахарной ваты он соорудил флаг. По центру он ставит чашку.

Юный архитектор встает и отступает на шаг, любуясь своим творением. Впечатляюще, он даже сделал с помощью чашки дома, окружающие замок, а бутылка из-под воды напоминает стеклянный небоскреб. Мальчик, видимо, почувствовал на себе чужой взгляд. Он поворачивается и пристально смотрит на меня. На его лице невинное, беззаботное выражение, как у детей, не знавших войны. Похоже, он собирается что-то мне сказать, но его зовет девочка. Заманивает мячом. Он колеблется, бросает последний взгляд на свое чудесное строение, на меня, а потом убегает.

Я сижу некоторое время на набережной возле песочницы и слежу за движением солнца по небосклону. Днем здесь тихо; дети ушли, а над головой собрались тучи. Достаю из рюкзака документы по предоставлению убежища.

Небо рвется на части, сверкает молния. Крупные дождевые капли падают на бумаги в моих руках.

«В Великобритании».

«В любом регионе».

«Опасаетесь гонений».

Дождь усиливается. Я убираю документы в рюкзак и иду вверх по холму в гостевой дом.

Афра сидит в гостиной у двойных дверей. Здесь слоняются и другие постояльцы, телевизор работает на полную громкость. Марокканец удивленно поднимает брови:

– Как дела, старый хрыч?

Теперь он говорит это по-английски, сверкая темными глазами.

– Неплохо, старый хрыч, – говорю я, выдавливая улыбку.

Этого ему достаточно. Марокканец от души смеется и хлопает себя по колену. Я снова сажусь за стол и смотрю на свое отражение в экране компьютера. Прикасаюсь к клавиатуре, но не могу заставить себя проверить почту. То и дело поглядываю на стеклянные двери. Стоит подняться ветру или сверкнуть молнии – и я ожидаю увидеть в саду силуэт Мухаммеда.

Выхожу во двор и ищу свою пчелу. Наконец нахожу: она ползет под деревом по веточкам и опавшим лепесткам. Когда я протягиваю ладонь, насекомое заползает мне на палец и следует до ладони, где поджимает лапки и устраивается, как в гнезде. Я несу ее в дом.

Хозяйка приносит на подносе чай и кенийские сладости, желтые из-за куркумы. Насколько я могу судить, она идеально говорит по-английски. Женщина эта столь миниатюрна, что ей впору быть куклой. На тонких ножках – громоздкие туфли на деревянной платформе. Хозяйка топает по гостиной и раздает сладости и чай. Она чем-то напоминает мне слоненка.

Марокканец сказал, что по профессии она бухгалтер: подрабатывает в офисе в южной части Лондона, но большую часть времени управляет гостевым домом. Местная администрация выделяет деньги на наше содержание. Хозяйка так сильно драит пол и стены, словно пытается смыть с них грязь от наших путешествий. Однако есть в ней что-то особенное, некая скрытая за фасадом история. В углу гостиной стоит шкаф из красного дерева. Он покрыт лаком и сияет, словно поверхность воды. Внутри полно бокалов. Каждый день хозяйка полирует и без того безупречную посуду. Суетится там с тряпкой, похожей на лоскут мужской полосатой рубашки – я даже заметил на нем пуговицу. Правда, зеленая плесень на стенах или слой жира в кухне, с палец толщиной, никуда не исчезают, однако хозяйка, очевидно, гордится тем, что заботится о нас. Женщина помнит наши имена – несомненный подвиг, учитывая, сколько людей бывает здесь. Хозяйка ненадолго задерживается, чтобы поболтать с афганкой, спрашивая, где та заполучила такой прекрасный хиджаб, вышитый вручную золотой нитью.

– Пчела еще жива! – замечает марокканец.

Смотрю на него с улыбкой.

– Она настоящий борец, – говорю я, – хотя прошлой ночью лил дождь. Долго она не протянет, если не умеет летать.

Я несу пчелу обратно, кладу на цветок, а потом мы Афрой идем спать. Помогаю ей раздеться и ложусь рядом.

– Где Мустафа? – спрашивает она. – Нет от него вестей?

– Давно уже нет, – говорю я.

– Ты проверял почту? Может, он пытался связаться с тобой? Ты сообщил, что мы здесь?

Замечаю странный звук, похожий на свист высоко в небе.

– Ты это слышишь? – спрашиваю я.

– Всего лишь дождь за окном, – говорит Афра.

– Нет же. Свист. Там что-то свистит. Без остановки. Словно начинается песчаная буря.

– Здесь не бывает песчаных бурь, – отвечает Афра. – Только дождь или его отсутствие.

– Значит, ты не слышишь?

С обеспокоенным видом она кладет голову на ладонь. Хочет что-то сказать, но я перебиваю ее, засмеявшись:

– Сегодня день был холодный, но солнечный. А теперь идет дождь! Английская погода – совсем как спятивший человек! Может, ты выйдешь завтра погулять? Мы побродили бы по набережной.

– Нет, – говорит Афра. – Не могу. Я никуда не хочу выходить.

– Но теперь ты свободна, почему бы тебе не выйти? Больше не нужно бояться.

Она ничего не отвечает.

– На берегу мальчик построил удивительный замок из песка, целый город с домами и даже с небоскребом!

– Замечательно, – отвечает Афра.

Были времена, когда жена все хотела знать и выспрашивала, что́ я вижу. Теперь ничего не хочет.

– Нам нужно связаться с Мустафой, – говорит она.

Ненавижу темноту, ненавижу запах моей жены – это сочетание розовой воды и пота. Афра пользуется духами, перед тем как лечь спать: достает из кармана стеклянный флакон и наносит несколько капель на запястья и шею. В гостиной до сих пор ведут беседы другие постояльцы. Скрипят половицы – это поднимается марокканец, я узнаю его походку. Он по привычке останавливается. Сперва это кажется случайным, но есть в его движениях особенный ритм. Он проходит мимо нашей комнаты; я слышу, как по паркету катится стеклянный шарик. Мне знаком этот звук. Я подпрыгиваю с кровати и включаю свет. Вижу шарик Мухаммеда, направляющийся к ковру, поднимаю и смотрю стекло на просвет – его рассекает красная жилка.

– Что это? – спрашивает Афра.

– Просто стеклянный шарик. Ничего. Засыпай.

– Положи его на мою тумбочку, – говорит она.

Делаю, как она просит, и возвращаюсь в постель, на этот раз поворачиваясь к Афре спиной. Она кладет руку сверху, прижимает ладонь к позвоночнику, словно слушает мое дыхание. Я не закрываю глаз, потому что боюсь, потому что наступила

ночь

окутала нас с Афрой. Мы были у башни Баб-аль-Фарадж, в Старом городе. Ждали под деревом «тойоту». Рядом лежал труп мужчины. «Тойота» оказалась пикапом с выключенными фарами, металлическими решетками по бокам – в таких машинах обычно перевозят коров или коз. Мертвец лежал на спине, запрокинув руку над головой, – молодой, лет двадцати пяти, в черном свитере и черных джинсах. Афре я о нем не сказал.

Здесь мы встречались с проводником через границу.

Внезапно лицо трупа осветилось. Белое сияние то появлялось, то исчезало. В руке над его головой лежал телефон. У мужчины были карие глаза, густые брови. На левой щеке – старый шрам. На шее сверкала серебряная цепочка с подвеской-именем: Аббас.

– Здесь красиво, – сказала Афра. – Я знаю, где мы.

Когда-то напротив росли виноградники, а по ступенькам можно было подняться к воротам школы.

– Мы рядом с часами, – сказала она, – и еще за углом есть кафе с фруктовым льдом из розовой воды, куда мы водили Сами, помнишь?

Позади домов часы на башне Баб-аль-Фарадж засветились зеленым. Одиннадцать пятьдесят пять. Еще пять минут. Я беспомощно стоял и смотрел на Афру. Как потеплело от воспоминаний ее лицо! Поплакав и посмеявшись, она будто бы возвращалась к жизни. На мгновение показалась прежняя Афра и вновь скрылась. Стоя так близко к ней, я видел: она хочет ухватиться за иллюзию нашей жизни в Алеппо. Раньше она не потерпела бы такого. Вдруг мне стало страшно за жену. Погас телефон. Снова темнота.

Вдалеке на продолговатом холме виднелась цитадель, напоминая жерло вулкана.

Ветер принес аромат цветов.

– Пахнет розами, – сказал я.

– Это мои духи, – проговорила Афра.

Она порылась в кармане и достала стеклянный флакон, зажав его в ладони. Эти духи я заказал для нее в год нашей свадьбы. Мой друг владел предприятием по дистилляции розового масла, и я мог сам выбрать розы.

Афра шепотом сказала, что хотела бы вернуться весной, когда только начинают распускаться бутоны. Она бы надушилась, надела желтое платье и гуляла по городу. Хорошо бы подняться по холму до базара. Мы побродили бы по многолюдным улочкам старого рынка, переулкам, где продавали специи, мыло, чай, бронзу, золото, серебро, сушеные лимоны, мед, травы, и я бы купил ей шелковый шарф.

К горлу подступила тошнота. Я рассказывал Афре, что базар опустел, многие переулки разрушены бомбами или сгорели, по рядам вместо торговцев и туристов теперь шастали солдаты, крысы и кошки. Все палатки были покинуты, кроме одной, где старик продавал солдатам кофе. Они заняли цитадель, превратили ее в военную базу и окружили танками.

Базар Аль-Мадина принадлежал к числу старейших рынков во всем мире, являясь ключевой вехой на Шелковом пути, где раньше путешествовали торговцы из Египта, Европы и Китая. Афра говорила об Алеппо как о волшебном сказочном крае. Словно и не было тех лет, что вели к войне, восстаний, песчаных бурь и засухи, а ведь даже тогда, еще до бомб, приходилось трудно.

Снова у мертвеца вспыхнул телефон. Кто-то отчаянно хотел с ним поговорить. На дереве сидел удод, сверкая чернильными глазками. Птица распахнула крылья с черно-белыми полосами. Свет пугал меня. Я опустился на колени и вытащил мобильник из окаменевших пальцев, бросив к себе в рюкзак.

Часы пробили полночь. Издалека донесся тихий рокот мотора. Перепугавшись, Афра выпрямилась. «Тойота» с выключенными фарами завернула за угол, взрыхлив колесами пыль и пепел. Из машины вышел бородатый лысый водитель в черной футболке, армейских брюках и ботинках, с поясной сумкой и пистолетом за ремнем. Он был точной копией борца за режим, даже побрился – уловка на случай, если его поймают боевики «Шабихи» Асада.

Мужчина некоторое время неподвижно изучал меня. Афра пошаркала ногами, но он даже не глянул в ее сторону.

– Зовите меня Али, – наконец сказал он и улыбнулся столь широко, что на лице появились морщины.

Мне вдруг стало неуютно: вспомнился заводной клоун, которого бабушка подарила Сами. Улыбка быстро померкла, взгляд Али заметался по темноте.

– Что случилось? – спросил я.

– Мне сказали, вас будет трое.

Я указал на мужчину, лежавшего на земле.

– Плохи дела.

В голосе Али прозвучала мимолетная грусть, он склонился над телом, потом опустился на колено и, сняв с пальца мертвеца золотое кольцо, надел на свой. Со вздохом посмотрел на башню с часами, потом устремил взгляд в небо. Я тоже глянул туда.

– Ночь сегодня ясная. Путь нам освещают звезды. До восхода солнца четыре часа. Нужно добраться до Арманаза к трем, если хотите до четырех успеть к границе.

– Сколько нам ехать? – спросила Афра.

Али наконец посмотрел на нее, словно только что заметил.

– Около двух часов, – сказал он, глядя по-прежнему на меня. – Сидеть вы будете не со мной, а сзади.

На задней площадке пикапа стояла корова, пол покрывали лепешки. Я помог Афре забраться внутрь, водитель велел нам сидеть тихо и не высовываться. Если мы попадемся, снайперы сперва пристрелят корову. Животное понуро уставилось на нас. Зарычал мотор, «тойота» тихонько поехала по пыльным улицам, вздрагивая на щебне.

– Телефон звонит, – сказала Афра.

– О чем ты?

– Я чувствую возле ноги вибрацию, от твоей сумки. Кто нам звонит?

– Это не мой телефон, – сказал я. – Свой я выключил.

– А чей же тогда?

Я достал телефон из рюкзака. Пятьдесят пропущенных вызовов. И снова звонок: Зухет Аббас, жена Аббаса…

– Кто там? – сказала Афра. – Ответь.

– Дай мне твой хиджаб, – попросил я.

Афра сняла с головы хиджаб и передала мне. Я набросил его на себя и ответил на вызов.

– Аббас!

– Нет.

– Аббас, где ты?

– Нет, простите, я не Аббас.

– Где он? Могу я с ним поговорить? Его забрали? Они забрали его?

– Аббаса здесь нет.

– Но я говорила с ним. Нас прервали.

– Когда?

– Недавно. С час назад. Прошу, дайте мне поговорить с ним.

В этот момент пикап остановился, стих мотор. Раздались шаги. Водитель сорвал с меня хиджаб, отбросил его назад, и моего лба коснулся холодный металл.

– Ты совсем сдурел? – сказал Али. – Сдохнуть решил?

Он сильнее прижал пистолет ко лбу, сверкая глазами. Из телефона раздавался женский голос:

– Аббас, Аббас… – Снова, и снова, и снова.

– Дай-ка сюда! – сказал проводник.

Я отдал ему телефон, и мы снова тронулись в путь.

Мы направлялись в поселок Урум-аль-Кубра, в двадцати километрах к западу от Алеппо, петляя среди руин старого города. Западные районы удерживались правительственными войсками, повстанцы были на востоке. Река текла по нейтральной территории между противостоящими линиями фронта. Если что-либо скидывали в Кувейк с правительственной стороны, в итоге оно попадало к повстанцам. Достигнув окраины города, мы проехали мимо огромного плаката Башара аль-Асада: даже в темноте его голубые глаза светились, как драгоценные камни. Постер был совершенно не тронут.

Мы достигли автомагистрали. По обе стороны раскинулись черные поля с синими в свете луны силуэтами тутовых и оливковых деревьев. Здесь велись бои между повстанцами и сирийскими войсками – среди Мертвых городов, сотен давно заброшенных греко-римских поселений, засорявших пригороды Алеппо. В этой сизой пустоте я старался забыть все, что знал и слышал. Пытался представить, что все так же не тронуто, как глаза Башара аль-Асада на плакате. Но что потеряно – потеряно навсегда. Замки крестоносцев, мечети и церкви, римская мозаика, древние рынки, дома и очаги, сердца, мужья и жены, дочери и сыновья. Сыновья. Я вспомнил глаза Сами в тот момент, когда вспыхнул свет, превращая их в стекло.

Афра молчала. Ее волосы цвета ночного неба были распущены, лицо побледнело. Она щипала себя за руку. Я прикрыл глаза, а когда очнулся, мы прибыли в Урум-аль-Кубру. Перед нами лежал остов взорванного грузовика. Водитель ходил кругами. Сказал, что мы ждем мать с ребенком.

Мы находились в пустынном, безликом месте. Али нервничал.

– Нужно успеть до рассвета, – сказал он. – Не получится до восхода солнца – значит никогда.

Из темноты между зданиями выехал мужчина на велосипеде.

– Говорить буду я, – сказал Али. – Он может оказаться кем угодно. Даже шпионом.

Когда мужчина подъехал ближе, я увидел, что у него серая, как бетон, кожа. Вряд ли он был шпионом, но Али не собирался рисковать.

– Извините, что беспокою. Не найдется ли у вас воды? – спросил мужчина.

– Все в порядке, друг мой, – сказал Али. – Немного есть.

Он достал с пассажирского сиденья бутылку и передал мужчине, который выпил воду так, будто лет сто мучился от жажды.

– Перекусить тоже найдется.

Али достал помидор. Мужчина протянул руку так, будто ему предлагали золото. Замер, рассматривая нас.

– Куда вы направляетесь? – спросил он.

– Собираемся навестить нашу тетку, – сказал Али. – Она очень больна.

Водитель махнул на дорогу, указывая наше направление. Мужчина, ничего не сказав, положил помидор в корзину велосипеда, сел и отъехал от нас, но вместо того, чтобы умчаться прочь, сделал большой круг и вернулся.

– Простите, – сказал он, – совсем забыл кое-что сказать.

Он стер с лица пыль, оставляя на щеке белые полосы.

– Разве был бы я хорошим человеком, если бы принял воду и помидор и не предупредил вас. Я бы ложился спать с мыслями, живы вы или нет. Поедете по дороге, о которой сказали, и наткнетесь на снайпера. Он сидит на баке с водой в пяти километрах отсюда и увидит вас. Советую вам поехать по этой дороге.

Мужчина указал на пыльную дорогу, ведущую к переулку, и объяснил, как вернуться на наш маршрут.

Али передумал ждать мать с ребенком. Мы решили довериться словам мужчины и поехать в объезд, сворачивая направо, на загородную дорогу, которая провела бы нас между городками Зардана и Маарет-Мисрин.

– Где мы? – спросила Афра, пока мы ехали по неровным проселочным дорогам. – Что ты видишь?

– На многие мили кругом растут виноградники и оливковые деревья. Сейчас темно, но очень красиво.

– Как раньше?

– Словно ничего не изменилось.

Жена кивнула, а я вообразил себе, что войны и не было, что мы правда едем повидаться с больной тетушкой, а когда прибудем – дома, улицы и люди будут теми же, что и раньше. Мне этого очень хотелось: жить с Афрой в прежнем мире.

Пикап беззвучно подпрыгивал на загородной дороге, а я силился не уснуть, вдыхая ночной сирийский воздух, любуясь неизменными звездами и виноградниками. Носа коснулся аромат ночного жасмина, следом прилетел шлейф роз. Я представил себе целое поле этих цветов, красные всполохи на дремлющих под луной полях. К рассвету приедут рабочие, собирая тугие бутоны в ящики. Вообразил на соседнем поле свою пасеку, ряды медовых сот в ульях, изящные золотистые шестиугольники на рамах. Сверху были крышки, а в боковых отверстиях летали туда-сюда рабочие пчелы, непрестанно гудя и выделяя из желез воск – они пережевывали его и создавали симметричные многогранники пяти миллиметров в диаметре, словно крохотные кристаллы. Королева пчел была бы в своей ячейке вместе со свитой, притягивая рой запахом, как магнит. Жужжание напоминало тихую песню, длившуюся вечность. Пчелы летали вокруг меня, касаясь лица, путались в волосах, вырывались на свободу и снова улетали.

Я вспомнил Мустафу, когда он приезжал на пасеку из университета в костюме, с термосом кофе и рюкзаком, набитым книгами и бумагами. Он переодевался в защитную форму и присоединялся ко мне, макая палец в мед и пробуя – проверяя его консистенцию, аромат, вкус.

– Нури! – звал он. – Нури! Мне кажется, наши пчелы делают самый лучший в мире мед!

Позже, когда садилось солнце, мы оставляли пчел и ехали домой, пробираясь сквозь плотное городское движение. Сами ждал у окна с виноватым видом, Афра открывала нам дверь.

– Нури. Нури. Нури.

Я открыл глаза:

– Что такое?

Лицо Афры было совсем близко от моего.

– Ты плакал, – сказала она. – Я слышала, как ты плачешь.

Жена обеими ладонями смахнула мои слезы. Посмотрела мне в глаза, будто видела. В тот момент я тоже видел ее истинную – женщину, которую я потерял. Она была рядом, с душой открытой и чистой, словно солнечный свет. Тогда меня не страшило наше путешествие, предстоящая дорога. Но в следующую секунду глаза жены потемнели, словно погасли. Афра отстранилась от меня. Я не мог заставить ее вернуться, не мог вызволить из темноты или не дать ей исчезнуть. Стоило отпустить ее и ждать, когда она вернется сама.

Мы обогнули Маарет-Мисрин и вновь въехали на магистраль, миновали горы, затем долину между Харанбушем и Кафр-Наби и в итоге приблизились к Арманазу. Впереди горели прожектора турецкой границы, заливая лучами равнину, словно белое солнце.

Между Арманазом и границей течет река Аси, отделяющая Турцию от Сирии. Я знал, что нам предстоит переправа на другой берег. Водитель остановил пикап в темном месте под деревьями и повел нас по тропинке в лес. Афра вцепилась в мою руку, иногда спотыкалась и падала. Приходилось поднимать ее, придерживая за талию. Я сам ничего не видел в такой темноте. Среди ветвей и листвы что-то замелькало. Неподалеку я услышал голоса, и мы вышли из леса. На берегу реки стояло тридцать или сорок человек, они напоминали призраков. У кромки воды болтался большой чан – в таких посудинах обычно готовят кускус, – и к нему была привязана длинная веревка, чтобы люди на другой стороне реки могли тянуть его к себе. Какой-то мужчина подвел девочку к чану и помог ей залезть туда, но она рыдала, повиснув у провожатого на шее и не отпуская.

– Давай же садись, – сказал мужчина. – Отправляйся с этими хорошими людьми. Мы увидимся на другой стороне.

– Но почему ты не идешь со мной? – спросила она.

– Обещаю, мы увидимся на той стороне. Прошу, не плачь. Нас услышат.

Девочка не слушала его. Он затолкал ее внутрь и с силой ударил по лицу. От потрясения она отпрянула, прижав ладонь к щеке. На том берегу потянули за веревку, и чан поплыл прочь. Когда она скрылась из виду, мужчина рухнул на землю, будто лишился жизненных сил, и заплакал. Мне стало ясно, что они больше не увидятся. В этот момент я обернулся. Не стоило этого делать, но я отвернулся от толпы людей и посмотрел назад, в темноту. Там лежала страна, которую я покидал. И я увидел среди деревьев поляну и тропинку, по которой пришел сюда.

Глава 4

В гостевом доме новый постоялец. У него острые плечи и сутулая спина, а когда он, сгорбившись, сидит на стуле – кажется, что под футболкой крылья. Человек разговаривает с марокканцем; оба пытаются общаться на языке, который не слишком хорошо знают. Марокканцу по душе этот малый. Его зовут Диоманде, он приехал с Берега Слоновой Кости. Время от времени парень поглядывает в мою сторону, но я и виду не подаю.

Пчела все еще жива. Я нашел ее во дворе на том же цветке, где и оставил. Вновь переманил к себе на ладонь и принес в гостиную. Вот и сейчас пчела ползет по моей руке. Сижу, уставившись на стеклянные двери. Смотрю на отражение Диоманде и рябые тени деревьев позади.

– Я работал в Габоне, – говорит Диоманде. – Мне посоветовали ехать в Ливию, где много возможностей. Друг говорит, что там была война, но сейчас безопасно, и я решился поехать – поискать хорошую работу. Заплатил пятнадцать тысяч франков КФА[4], чтобы восемь дней плестись по пустыне, но меня поймали и бросили в тюрьму.

Парень говорит, опираясь локтями о колени. При каждом его движении лопатки вздымаются, а я жду, не распахнутся ли крылья. Он высок и долговяз и сидит так, словно свернулся в коробочку.

– Мы ехали три дня без еды, – говорит он, – было совсем немного хлеба и воды, а нужно делиться. Нас били, били все время. Даже не знаю, кто они такие, но тут им подавай двести тысяч франков КФА за мою свободу. Я позвонил родным, но денег не дождался.

Он меняет позу, обхватывая колени длинными смуглыми пальцами. Я отворачиваюсь от стеклянной двери и внимательно смотрю на парня – как выпирают костяшки на кулаках, как выпучены глаза. На нем ни грамма мяса. Словно птицы его исклевали. Он напоминает труп или разрушенный бомбой дом. Парень переводит взгляд на меня, потом устремляет его в потолок, уставившись на голую лампочку.

– И как же ты выбрался? – спрашивает марокканец, желая услышать продолжение истории.

– Спустя три месяца противоборствующая группировка ворвалась в тюрьму и освободила заложников. Я оказался на свободе. Направился в Триполи, где нашел друга и работу.

– Это же здорово! – восклицает марокканец.

– Но новый начальник мне не платил, а когда я потребовал денег, заявил, что убьет меня. Я хотел вернуться в Габон, но пути назад нет, поэтому я сел на лодку проводника через границу, чтобы пересечь Средиземное море.

Марокканец откидывается в кресле и следит за взглядом паренька, устремленным к лампочке.

– Ты добрался сюда. Но как?

– Долгая история, – говорит Диоманде.

Больше он ничего не добавляет. Выглядит парень уставшим. Наверное заметив это, марокканец хлопает его по колену и меняет тему, рассказывая про странные местные обычаи.

– Здесь носят кроссовки с костюмами. Как можно надевать это вместе? На улицах ходят в пижамах! Зачем?

– Это спортивный костюм, – говорит Диоманде, показывая на свой.

В это время суток старик обычно ходит в пижаме, а днем надевает старый серо-голубой костюм и галстук.

Я жду, когда они лягут спать, потом выхожу в сад и кладу пчелу обратно на цветок. Тихо шуршат машины вдалеке, легкий ветерок шевелит листву. Сенсор движения еще не среагировал на меня, темнота успокаивает. Высоко в небе стоит полная луна, и в этот момент я чувствую присутствие за спиной. Повернувшись, вижу на земле Мухаммеда: он играет со стеклянным шариком, перекатывая его по трещинам в бетоне. Рядом ползет к луже червяк. Мальчик поднимает на меня взгляд.

– Дядя Нури, – говорит он, – я выигрываю у червяка! Его зовут Хабиб. Хотите поздороваться с Хабибом?

Он высоко поднимает червяка и показывает мне.

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я.

– Пришел найти ключ, потому что хочу выбраться наружу.

– Какой ключ? – говорю я.

– Думаю, он на этом дереве. Висит там, но не знаю, какой именно.

Я поворачиваюсь и вижу, что с дерева свисают более сотни золотых ключей. Они покачиваются на ветру, сверкая в свете луны.

– Дядя Нури, вы достанете его для меня? – спрашивает он. – Я не могу дотянуться, а Хабиб уже устал.

Смотрю на Хабиба, свисающего с пальца мальчика.

– Конечно, – говорю я. – Но как мне узнать, какой ключ тебе нужен?

– Просто достаньте все, а потом мы попробуем найти подходящий.

Иду в кухню и нахожу там глубокую миску. Мухаммед терпеливо ждет моего возвращения. Я собираю ключи с дерева – те, что повыше, снимаю с помощью лестницы. Вскоре миска наполняется, и я дважды проверяю, не пропустил ли какой-нибудь ключ. Обернувшись с добычей в руках, я замечаю, что Мухаммеда уже нет. К луже ползет червяк.

Заношу миску внутрь, поднимаюсь наверх и ставлю ее на тумбочку рядом с Афрой, возле стеклянного шарика. Стараюсь не разбудить жену. Опускаюсь на кровать. Афра лежит лицом ко мне, закрыв глаза и положив руки под щеку. Она дышит медленно и размеренно. Отворачиваюсь и устремляю взгляд в темноту, потому что не могу закрыть глаз. Снова вспоминаю время, проведенное

в Стамбуле

я встретил Мухаммеда.

На другой стороне реки Аси находился забор из колючей проволоки с дырой метра два в диаметре, напоминавшей разинутую пасть. Люди перекидывали через него вещи, а сквозь прореху передавали младенцев. Пока еще не рассвело, проводники сказали всем лечь на живот и ползти по пыльной, поросшей папоротником равнине.

Оказавшись на территории Турции, мы прошли еще миль сто через поля пшеницы и ячменя. Стояла тишина. Афра держалась за мою руку и дрожала от пробирающего до костей холода. Через полчаса пути мы заметили вдалеке выбежавшего на дорогу ребенка – темный силуэт на фоне восходящего солнца. Он помахал рукой и побежал в сторону домов.

Мы приблизились к деревне, где стояли небольшие домики с террасами и открытыми окнами, откуда выглядывали люди. Кто-то выходил наружу, народ группами собирался вдоль обочин, глядя на нас во все глаза, будто мы были бродячими циркачами. Увидев длинный стол с пластиковыми стаканчиками и кувшинами с водой, мы остановились и утолили жажду. Местные женщины вынесли нам одеяла, а еще протягивали нам хлеб, кульки с вишней и небольшие пакетики орешков. Затем отступали, глядя нам вслед. Только потом я понял, что смотрели они не с удивлением, а со страхом. Я представил себя на месте тех людей: на их глазах сотни беженцев, сломленных войной, шли вперед, к неизвестности.

Через час ветер усилился, мешая идти. Донесся резкий запах нечистот, и мы вышли на открытое пространство. Повсюду стояли палатки, а люди спали на одеялах среди гор мусора.

Я нашел местечко под деревьями. Кругом царила незнакомая мне тишина. В Сирии она таила опасность, способная взорваться в любую секунду снарядом, выстрелами из пулемета или тяжелыми шагами солдат. Где-то далеко, со стороны Сирии, задрожала земля.

С гор подул ветер и принес запах снега. В моей голове возник образ – белое сияние Джебель-эш-Шейха[5], первый снег, увиденный мною много лет назад. С левой стороны – Сирия, справа – Ливан. Границы, очерченные горными грядами и морем. Мы положили в реку дыню, и та треснула от холода. Мама укусила зеленую обмороженную мякоть. Что же мы делали там, на вершине мира?

Рядом со мной заговорил мужчина. Он спросил:

– Когда ты принадлежишь кому-то, а его уже нет, кто теперь ты?

Человек выглядел понуро – с грязным лицом, растрепанными волосами. Брюки были в пятнах, от него несло мочой. В темноте раздались звуки, похожие на крики животного. До меня долетел запах гниения и смерти. Мужчина дал нам бутылку воды и велел посидеть на ней, пока та не согреется. Прошла ночь, над горизонтом поднялось солнце. На земле лежали еда и новое одеяло. Кто-то принес черствый хлеб, бананы и сыр. Афра поела и снова уснула, положив голову мне на плечо.

– Откуда вы? – спросил мужчина.

– Из Алеппо. А вы?

– Из северной части Сирии.

Откуда именно, мужчина не сказал. Он достал из пачки последнюю сигарету. Курил медленно, то и дело поглядывая на пустынную землю. Похоже, когда-то этот мужчина был сильным, но теперь от его мышечной массы мало что осталось.

– Как тебя зовут?

– Я потерял дочь и жену, – ответил он, бросив окурок на землю.

Голос его звучал ровно и безжизненно. Мужчина словно задумался о чем-то.

– Некоторые люди… – сказал он после паузы, – они здесь уже месяц. Лучше всего найти проводника. У меня есть кое-какие деньжата.

Он с надеждой посмотрел на меня, ожидая реакции.

– Знаете, как это сделать?

– Я поговорил с разными людьми. На автобусе можно доехать до соседнего города, а там найти проводника. Я видел, как люди уезжают и не возвращаются. Но мне не хочется идти на это в одиночку.

Я согласился поехать с ним, и он сказал, что его зовут Элиас.

Весь оставшийся день Элиас ходил по делам: переговорил с какими-то людьми, позвонил с моего телефона, который еще не до конца разрядился. К вечеру устроил для нас троих встречу с проводником в соседнем городке, откуда мы запланировали отправиться в Стамбул. Поразительно, с какой легкостью все можно было организовать тем, кто мог себе это позволить.

На следующий день мы дошли до остановки и сели на автобус до ближайшего города, где встретили проводника – низкорослого астматика с мельтешащим взглядом. Он довез нас до Стамбула. Когда мы приехали, Элиас старался держаться возле меня. В городе были разные здания: высокие и яркие, старые и новые, теснящиеся у Босфора, где Мраморное море встречается с Черным. Я и забыл, что существуют такие дома, что за пределами Алеппо есть целый мир, не знающий разрушений.

Ночью мы спали на полу в квартире, куда привел нас проводник. Там было две комнаты: одна – для женщин, другая – для мужчин. В нашей спальне висела фотография семьи, жившей там прежде. Снимок почти выцвел, а я лежал и думал, что это были за люди и куда уехали. Ночь выдалась холодной, с обоих морей дули ветра. Они свистели под деревянными рамами, принося с собой вой бездомных собак и котов. Конечно, спать здесь было гораздо теплее, чем под открытым небом, тем более здесь был туалет и крыша над головой.

Поутру, вместе с пением птиц, люди поднялись со своих спальных мест и принялись молиться. Нам оставалось лишь ждать. Каждый день проводник возвращался из своего убежища и сообщал нам о погоде и волнении на море. При таком сильном ветре нельзя было плыть. После ухода проводника люди беседовали, рассказывали истории о тех, кто так и не добрался до Греции, о целых семьях, мужчинах, женщинах, детях, затерявшихся в море. Я не участвовал в разговорах: только слушал и ждал, когда все вновь стихнет. Афра сидела возле окна в плетеном кресле, поворачивая голову то вправо, то влево, – слушала.

Когда я подошел к ней, она сказала:

– Нури, я не хочу плыть.

– Мы не можем остаться здесь.

– Почему?

– Потому что тогда придется вечность жить в лагерях. Ты этого хочешь?

– Я больше ничего не хочу.

– Наша жизнь остановится. Как я буду работать?

Афра не ответила.

– Мы начали этот путь, нельзя сдаваться сейчас.

Она что-то проворчала.

– К тому же нас ждет Мустафа. Разве ты не хочешь увидеться с Дахаб? Не хочешь оказаться в безопасности? Я устал так жить.

– Я боюсь воды, – наконец произнесла Афра.

– Ты всего боишься.

– Неправда.

В этот момент я заметил маленького мальчика семи-восьми лет. Он сидел, скрестив ноги, на полу, перекатывая по плиткам стеклянный шарик. Мне он показался странным, словно находился не здесь, затерявшись в собственном мире. Похоже, ребенок был один.

Когда я вышел на балкон, мальчик последовал за мной. Он некоторое время стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу, поковырял в носу и вытер руку о джинсы.

– Мы упадем в воду? – спросил он и посмотрел на меня огромными глазами, как сделал бы Сами.

– Нет.

– Как и другие люди?

– Нет.

– А если подует ветер и перевернет лодку?

– Нет. Но если и так, мы наденем спасательные жилеты. С нами все будет в порядке.

– Аллах поможет нам?

– Да. Аллах поможет.

– Меня зовут Мухаммед, – сказал мальчик.

Я протянул руку, и он пожал ее, совсем как маленький мужчина.

– Рад познакомиться, Мухаммед. Я Нури.

Он снова посмотрел на меня. Его глаза распахнулись еще сильнее, наполненные ужасом.

– Но почему же Он не помог ребятам, когда их головы снесли?

– Кто снес их головы?

– Они стояли, построившись в ряд, и ждали. Не надели черного. Вот из-за чего. Мой папа сказал: все потому, что они не надели черного. А я был в черном. Видите?

Он оттянул свою черную запятнанную футболку.

– О чем ты говоришь?

– Потом папа дал мне ключ и велел идти домой. Сказал зайти внутрь и запереться. Но когда я пришел туда, в доме не было двери.

Мухаммед достал из заднего кармана ключ и показал мне, словно до сих пор ожидал, что найдется подходящая дверь. Он снова спрятал ключ в карман.

– Аллах ведь поможет нам на море? В воде нас не смогут найти.

– Да, Он поможет нам пересечь море.

Плечи Мухаммеда опустились. Мальчик еще некоторое время стоял рядом со мной в своих черных джинсах и черной майке, с черными ногтями и черными глазами. Шли дни, и я заметил, что никто больше не говорит с Мухаммедом, а после нашей беседы на балконе он всегда смотрит только на меня, ищет взглядом. Наверное, рядом со мной он чувствовал себя в безопасности.

На третий день я вышел на прогулку. Бетонная дорожка убегала далеко в лес: если идти достаточно долго, она приводила к высоким зданиям. Облака на небе рассеялись, погода напоминала сирийскую, может, было чуть прохладнее. Небо затягивала пелена смога, особенно по утрам, – густая серая завеса, раскинувшаяся над водой и улицами. Этот туман не был сродни морозу, он хранил в себе запахи города и его жителей.

На четвертый день Элиас решил ко мне присоединиться. Он редко разговаривал, только комментировал погоду. Изо дня в день она не сильно отличалась, но мой попутчик подмечал малейшие изменения, например говорил: «Сегодня утром более густой туман» – или: «Вечером ветер усилился». Это было очевидно, но погода и впрямь стала важна для нас. Мы выискивали признаки того, что море скоро успокоится и позволит нам продолжить путешествие.

Во время прогулки я подмечал и другие детали. Уличные коты напоминали об Алеппо: они пробуждались ото сна и весь день ждали в тени свою добычу. А еще бездомные псы, косматые и непредсказуемые, со старыми шрамами и новыми ранами от травм или болезней. Они мало отличались друг от друга, разве что оттенком шерсти, обычно светлой, реже темно-коричневой. Дикие собаки Стамбула были повсюду: бродили по переулкам, ждали объедков позади ресторанов или сновали между машинами. По ночам они устраивали перекличку на весь город. Утром отдыхали под стульями и столами уличных кафе на площади Таксим. Иногда они просто дремали, восстанавливая силы после ночных похождений. Многие не замечали псов, те же следили за всеми, сверкая глазами-полумесяцами и положив морды на лапы, приглядывая за детьми, мелькающими среди автомобилей и стучащими в окна, чтобы продать воду проезжающим.

По улицам прохаживались семьи; кто-то шел босиком, другие отдыхали, сидя на тротуаре. Некоторые беженцы торговали в рыночных палатках, пытаясь заработать достаточно денег, чтобы уехать отсюда. Они продавали вещи, без которых люди не могли обойтись: зарядки для телефонов, спасательные жилеты, сигареты.

Иногда я забывал, что тоже принадлежал к их числу. Подобно собакам, я сидел каждый день на одной и той же скамье и смотрел на желтые машины, огибавшие клумбу красных маков на кольцевой развязке. Я вдыхал запахи гриль-баров и кафе-кебабов, с вертелами и горящими дровами, прекрасные ароматы пончиков прямо с жаровень или с подносов торговцев, которые ходили кругами по площади. На стеклянных прилавках лежали сырые бургеры, за витринами женщины в национальных одеждах сворачивали блинчики. Я смотрел, как приспосабливаются к жизни дети беженцев, как эти мелкие предприниматели овладевают искусством выживания. Что бы подумал Сами об этих улицах? О рыночных палатках и ресторанах, фонарях на Истиклал-авеню, стоящих по дороге от трущоб и гетто. Он бы затащил меня в шоколадный магазин. Афра бы оценила бутики, книжные магазины и кондитерские.

С того дня, как мы прибыли в квартиру проводника, Афра не выходила на улицу. Возвращаясь после прогулок, я рассказывал про здания османов, про машины, шум, хаос, еду, собак. На оставшуюся мелочь я покупал ей пончики с кунжутом. Жена обожала их, особенно теплыми: разламывала пополам, предлагая мне угоститься. Она всегда делилась – это ее отличительная черта. Я не рассказывал Афре про детей на улицах. Не хотел, чтобы она представляла их себе, попав в ловушку своего воображения.

По ночам, когда просыпались бродячие псы, Афрой завладевало беспокойство. Она спала в смежной комнате, рядом с другими женщинами. Вечером жена наносила на запястья и шею розовую воду, будто собиралась прогуляться в темноте. Мне приходилось делить комнату с десятью мужчинами. Я тосковал по Афре. Впервые за многие годы мы спали порознь. Я скучал по ее безмолвному дыханию, по ее сердцебиению, которое я мог ощутить, положив руку ей на грудь. Спал я мало и все время думал о жене. Иногда ночью Афра могла забыть, что она уже не в Алеппо. Сознание играло с ней злые шутки. Тогда жена выходила в коридор. Я узнавал ее по звуку шагов и вставал, чтобы встретить в коридорах с высокими потолками и продолговатым окном.

– Нури, это ты? Я не могу уснуть. Ты не спишь?

– Уже нет.

– Не могу уснуть. Я хочу погулять.

– Сейчас поздно. Это небезопасно. Пойдем завтра.

– Я хочу встретиться с Хамидом. Помню, как на бельевой веревке сушились его огромные шаровары.

Хамид приходился ей двоюродным дедом. Он жил дальше по дороге напротив пустыря с металлическими качелями и оврагом. По вечерам Афра отводила Сами к качелям, где они хохотали над гигантскими штанами Хамида.

Я держал в ладонях лицо Афры, целовал веки, одно, затем другое. Отчасти я жалел, что не могу умертвить ее этими поцелуями, подарить забвение. Разум Афры пугал меня: все, что видела, – она помнила, хранила в темнице своего сознания.

Несколько дней спустя я попытался найти работу. Многие беженцы продавали спасательные жилеты и сигареты на улицах, занимаясь этим незаконно. Можно было мыть за деньги машины. Элиас стал работать со мной. Мы вместе оттирали копоть и песок, иногда крали небольшие вещицы из багажников или бардачков, пропажу которых не заметили бы: жевательную резинку, полупустые бутылки с водой, мелочь. Элиас забирал из пепельниц окурки. Нашим начальником был шестидесятилетний турок, куривший по шестьдесят сигарет в день. Платил он совсем мало. Мы пробыли в Стамбуле три недели, а погода не менялась к лучшему. Деньги и некоторые вещи для удовольствия нам вовсе не помешали бы.

Однажды днем после работы на мойке я гулял по площади Таксим и забрел в интернет-кафе. Мой телефон отключился, и мне хотелось проверить, не пытался ли Мустафа связаться со мной. Будь он жив и здоров, обязательно написал бы. Конечно же, когда я зашел в почту, то увидел от кузена три сообщения.

22/11/2015
Мой дорогой Нури,
надеюсь, ты сейчас читаешь письмо, которое я тебе оставил. Постоянно думаю о вас с Афрой. Прости, что уехал не попрощавшись. Если бы остался, меня бы нашли и убили. Надеюсь, ты все поймешь и простишь меня.
Каждый божий день я поражаюсь тому, как мы оказались здесь, как жестока жизнь. Большую часть времени я ненавижу себя за то, что жив. Мысли отравляют меня, а я остался с ними наедине. Каждый человек здесь попал в собственный ад – Нури, один мужчина сидит, обхватив колени, раскачивается всю ночь и поет. Он поет колыбельную, от которой кровь стынет в жилах. Я хочу спросить, кому он пел ее раньше или кто пел ему. Но я боюсь услышать ответ. Вместо этого предлагаю ему сигареты – когда он курит, то не поет. Жаль, я не в силах сбежать от своих мыслей, освободиться от мира и всего, что знаю или видел за последние несколько лет. А дети, которые выжили, – что станет с ними? Как смогут они жить в этом мире?
Дорога оказалась совсем не такой, как я планировал. Я проехал Турцию и Грецию, пересек границу в Македонии, но там все осложнилось: меня поймали и депортировали, посадив на поезд до Болгарии, где я и нахожусь сейчас, в лесном лагере. Я пишу тебе с телефона одного молодого человека, с которым здесь познакомился. Тут поставили большие шатры, мы спим на раскладушках, выстроившихся в ряд. Когда подует ветер, наверное, все упадет. Неподалеку железнодорожный вокзал. Приходят старые поезда, люди пытаются в них запрыгнуть, чтобы добраться до Сербии. Я пока не пробовал.
Только что привезли на тележке еду. Мы ждем, когда нам раздадут сардины и хлеб. Это мы едим каждый день. Если я выберусь отсюда, то больше никогда в жизни не стану есть сардины.
Надеюсь, вскоре ты дашь о себе знать. Молюсь, чтобы ты оказался цел и невредим.
Твой кузен Мустафа

29/12/2015
Мой дорогой Нури,
сейчас я в Сербии, в лагере для беженцев возле завода. Это промышленный район в конце железнодорожного тупика. И вот я в конце путей. Надеюсь, это не знак того, что мое путешествие здесь и закончится. Из Болгарии я сел на поезд, ехал день и ночь, в итоге я попал в этот лагерь, обнесенный колючей проволокой. Отсюда я не могу вырваться: лагерь закрыт, – чтобы выйти, нужно встать в очередь. Платформ для поездов здесь нет. Приехав на автобусе, я видел, как люди забирались в вагоны с лестниц. По крайней мере, они уезжали. Одна здешняя девушка лишилась голоса – ей около восемнадцати, и каждый день мать умоляет ее заговорить. Девушка открывает рот, но оттуда не раздается ни звука. Что же за слова спрятались внутри, не желая вырваться наружу? Она полная противоположность того паренька у реки, который кричал и звал отца. Кто знает, через что эта девушка прошла, свидетелем чего стала.
Здесь стоит тишина, однако наполнена она хаосом и безумием. Пытаюсь вспомнить жужжание пчел, найти хоть немного света. Закрываю глаза, представляя поле и наши ульи. Но затем я вспоминаю огонь, а с ним – Фираса и Сами. Нури, наши сыновья ушли вместе с пчелами, туда, где растут цветы. Аллах заботится о них ради нас, пока мы не увидимся снова после земной жизни.
Как же я устал. Устал от этого существования, но я скучаю по жене и дочери. Они ждут меня. Не знаю, смогу ли добраться до них. Обе в добром здравии, ждут в Англии, дадут ли им вид на жительство. Если да, то мне будет проще к ним приехать.
Нужно двигаться дальше. Если ты читаешь это письмо, призываю тебя сделать то же самое. Распоряжайся средствами с умом. Проводники постараются выманить у тебя как можно больше денег, но помни, что впереди длинный путь. Научись торговаться. Люди не пчелы. Мы не работаем сообща, у нас нет стремления к высшему благу, – теперь я это понял.
Хорошие новости – я уже неделю не ел сардин. Здесь нам дают сыр и хлеб, иногда еще и банан.
Мустафа

Последнее письмо было написано по-английски:

20/01/2016
Дорогой Нури,
я провел день в австрийском военном корпусе у немецкой границы, где нас проверили и сняли отпечатки пальцев, затем отправили в немецкий хостел в горах. Зима здесь очень холодная – повсюду лежит снег, а старый дом чуть ли не достает до облаков. Я вспоминаю о горах Антиливан, об отце, деде и тех днях, которые я проводил с ними на пасеках, изучая пчел. Однако те горы были полны света, с них открывался вид на море. Эти же – белые и безмолвные. Непонятно, где они заканчиваются, а где начинаются.
Собираюсь добраться до Франции. Один из охранников позволил отправить письмо с его телефона, он печатает вместо меня. Я уже написал жене, которая все еще ждет меня и молится обо мне. Я тоже молюсь о ней и о вас с Афрой. От тебя нет вестей, но я не стану гадать.
Твой дорогой друг,
Мустафа

Некоторое время я сидел и размышлял, что могло произойти с ним после Германии. Сейчас только начался февраль. Добрался ли Мустафа до Франции? Жив ли он? Я вспомнил первый раз, когда приехал на пасеку в горах. Да, там правда было много света, а внизу сверкала вода. Кузен устроил мне экскурсию; тогда ему еще не исполнилось тридцати, мне же было восемнадцать. Он ходил в шортах и сланцах, совершенно не боясь пчел.

– Разве тебе не страшно? – спросил я, вздрагивая от каждого дуновения ветра.

– Я их понимаю, – ответил он. – Знаю, когда они по-настоящему злятся.

– Откуда?

– Они выделяют феромоны, пахнущие, как бананы.

– Бананы?

Мустафа радостно кивнул:

– Другие пчелы тоже это чувствуют и нападают.

– Но что ты будешь делать, если они и впрямь разозлятся?

– Буду стоять предельно тихо и не шевелиться. Притворюсь деревом.

Он замер, как гигантская статуя, прикрывая глаза руками и улыбаясь. Я сделал так же: неподвижно встал, затаил дыхание, пока пчелы сотнями летали вокруг, словно опутывая меня невидимой паутиной. Ни одна из них на меня не села.

– Видишь, – прошептал Мустафа. – Нужно просто расслабиться и слиться с природой. Тогда все будет хорошо.

1/02/2016
Мой дорогой Мустафа,
ты отправил прошлое письмо в январе, после этого сообщений не было, и мне хочется узнать, добрался ли ты до Франции. Больше всего я желаю услышать, что ты в Англии с женой и дочерью. Я вспоминал первый раз, когда приехал на пасеку в горах. В голове словно оживают картинки. Мы были так молоды. Если бы мы только знали, что уготовила нам судьба. Но даже знай мы, что бы изменили? Мы боялись бы жить, быть свободными и строить планы. Жаль, я не могу вернуться в то время, снова стоять в окружении пчел и каждую секунду учиться тому, что они мне не враги.
Сейчас я в Стамбуле. Мы с Афрой живем в квартире проводника с двадцатью другими людьми. Мы ждем, когда сможем уехать в Грецию, но ветер слишком сильный. Здесь есть маленький мальчик, примерно того же возраста, что и Сами. Он один, и я не знаю, что случилось с его семьей. Боюсь даже подумать. Мне он доверяет, я присматриваю за ним.
Знаю, что впереди меня ждет долгий путь. Иногда кажется, что я больше не выдержу, но я мечтаю встретиться с вами в Англии. Только это заставляет меня двигаться вперед. У меня есть деньги и паспорт. Мне повезло, ведь у некоторых не осталось ничего. Буду ждать твоего ответа.
Нури

Когда я тем вечером вернулся в квартиру проводника, то отдал Мухаммеду найденные вещицы: жевательную резинку, мятные конфеты, перочинный ножик, ручку, кольцо от брелока, клеевой карандаш и дорожную карту.

Больше всего Мухаммеду понравилась карта: он раскладывал ее на полу и водил пальцем по дорожным линиям и горам. В горшках, стоявших на балконе, он нашел камешки и ручкой нарисовал на них рожицы. Сделал целую семью камней и разложил по карте, воображая, будто они путешествуют: отец, мать, бабушка, брат и две сестры. Той ночью он уснул прямо на полу, я поднял его, перекинул через плечо и отнес в спальню, где аккуратно уложил на одеяло. Мухаммед даже не шевельнулся, затерявшись в своих снах.

– Скоро нам в путь, – сказал я Элиасу на следующий вечер.

Он стоял на балконе, напоминая прекрасную античную статую. Открыл новую пачку сигарет, сунул одну в рот и зажег, вглядываясь в деревья. Элиас теперь больше ел и работал, обрастая мышцами, стала видна его природная физическая сила.

– Проводник говорит – еще два дня, – добавил я.

Элиас обдумал мои слова, бросил окурок и закурил снова.

– Я не хочу уезжать. Останусь здесь.

– Разве ты не заплатил проводнику? Где же ты останешься?

– Найду что-нибудь. За меня не беспокойся. Я не хочу ехать дальше, я и так далеко от дома. Хватит.

В глазах его застыла печаль, но улыбка теперь была иной, и лицо осветилось жизнью и внутренней силой. Мы еще долго стояли и молчали, прислушиваясь к шелесту ночного ветра, шуршанию машин, лаю собак.

Глава 5

Проснувшись утром, Афра спрашивает, откуда доносится аромат цветов.

– Может, твои духи, – говорю я.

– Нет, это не розы. Запах слабый, как от цветущего дерева.

Афра тянется к тумбочке, и я вспоминаю про миску с ключами. Жена ведет рукой по поверхности, касаясь миски, потом садится и ставит ее к себе на колени. Склоняется над ней и делает глубокий вдох, погружая внутрь обе руки. Только тогда я понимаю, что в миске нет ключей – там множество белых цветков.

– Ты собрал их для меня? – спрашивает Афра.

– Да.

– Очередной подарок!

Ее глаза полны утреннего сияния.

Но я не хочу видеть ее такой счастливой, сам не знаю почему. Встаю и задергиваю шторы, глядя, как ложатся на ее лицо тени.

– Давно ты не делал мне подарков, – говорит Афра.

Она подносит лепестки к лицу, вдыхает их аромат, и на ее губах появляется легкая улыбка – столь же неуловимая, как и запах цветов.

– Спасибо, – говорит она. – Где ты их нашел?

– Во дворе есть дерево.

– А двор большой?

– Нет, бетонный квадрат, но там растет одно дерево.

– Я думала, ты больше не принесешь мне подарка.

Афра возвращает миску на тумбочку и проверяет, на месте ли стеклянный шарик. Отвожу жену в ванную и сижу на унитазе, пока она чистит зубы, потом помогаю ей одеться. Снимаю с вешалки абайю, накидывая на ее тело – поверх выпуклого живота с шрамом от кесарева сечения, этой вечной улыбки, поверх бедер, покрытых волосиками. Вдыхаю запах роз и пота. Шрам и сморщенная кожа на животе постоянно напоминают, что Афра носила нашего ребенка, что привела его в этот мир. Я не хочу ее касаться. Закалываю жене волосы и покрываю хиджабом, закрепляя шпильками там, где она велит. Стараюсь не быть резким, не отталкивать ее пальцы. На губах жены до сих пор улыбка, которую я боюсь нарушить. Страшно подумать, что сейчас мой подарок может вызвать у нее радость, пусть и столь слабую. Я все это время пытался повлиять на Афру, вернуть ее глазам свет. Но теперь я ненавижу себя за это, ведь она любит меня и надеется на взаимность. Однако я недостоин прощения.

Позже у нас еще одна встреча с Люси Фишер. Мы снова оказываемся напротив нее за кухонным столом. Афра не желает даже повернуться к ней. Жена положила на стол сомкнутые в замок руки, сделав вид, что смотрит в окно.

Люси Фишер сегодня в хорошем настроении. Она принесла документы, чтобы подтвердить наше заявление о получении убежища, усердно отмечает в бланке нужные графы и делает записи в блокноте.

– Я рада, что нам не нужен переводчик, – деловито говорит Люси, глянув на меня большими голубыми глазами.

Сегодня у нее распущены волосы – они шелковистые и напоминают перья. Не то что густая грива Афры, некогда черная, как деготь.

Мне нравится, с какой легкостью держится Люси Фишер. Она гордится собой, поскольку везде у нее порядок. А когда что-то идет не по плану, лицо ее вспыхивает, становясь очень красивым. Знает ли она об этом? Сейчас Люси Фишер спокойна, лицо у нее обычное. Она напоминает ведущую новостей. И голосом тоже. Я думаю о нашей первой встрече и пытаюсь представить, сколько людей прошло через нее, скольких Люси отправила обратно. Должно быть, за нее держались, как за спасательную шлюпку во время шторма.

– Вы депортируете марокканца? – спрашиваю я.

– Кого именно?

– Старика.

– Хазима? – уточняет она.

– Да.

– Боюсь, эта информация конфиденциальна. Я не вправе обсуждать дела других клиентов. Как и ваши. – Люси Фишер улыбается мне и закрывает блокнот. – Итак, вам нужно отнести это письмо в поликлинику, адрес здесь указан. Проблем не возникнет, – заверяет она, – а там вы сможете записать вашу жену на прием к врачу, как и себя. Неплохо бы пройти осмотр.

Люси Фишер переводит взгляд на Афру – той, очевидно, неловко.

– Когда состоится наше собеседование? – спрашиваю я, возвращая внимание женщины к себе.

– Я скоро свяжусь с вами и скажу дату собеседования по предоставлению убежища. Вам лучше подготовиться заранее. Продумайте свою историю, вспомните, как добирались сюда, что случилось по пути. Вопросы будут разные, нужно быть готовыми даже к самым эмоциональным.

Я молчу.

– Вы уже думали, что скажете?

– Да, – отвечаю я. – Конечно. Постоянно об этом думаю.

Вновь я вижу в Люси Фишер проблеск настоящих эмоций, скрытых за маской телеведущей.

Она потирает правой рукой веко, чуть размазывая макияж, как сделала бы молоденькая девушка.

– Ко всему будут придираться, особенно если вы рассказываете путано.

Я взволнованно киваю, но Люси Фишер не замечает моего беспокойства. Смотрит на часы, давая понять, что наша встреча окончена. Мы с Афрой встаем и уходим.

Следующий на очереди – Диоманде. Мы разминулись в дверях, он заходит внутрь и садится. Из-под его футболки выпирают сложенные крылья. Парень куда более разговорчив, чем я. Дружелюбно приветствует Люси Фишер на ломаном английском и сразу же рассказывает, откуда он и как добрался сюда. Она не успела задать и вопроса, как тот все про себя выложил. Слышу голос Диоманде даже с дальнего конца коридора – энергичную болтовню, похожую на скачущую галопом лошадь.

Афра жалуется, что устала, и я отвожу ее в спальню. Она садится на край кровати, лицом к окну, как делала раньше, дома в Алеппо. Я некоторое время смотрю на нее, желая что-нибудь сказать, но на ум ничего не приходит. Тогда я спускаюсь.

Марокканца в гостиной нет. Днем он гуляет по магазинам, разговаривает с людьми, запоминая новые слова, наблюдает и в то же время учится. Вижу других постояльцев, женщину из Афганистана с вышитым вручную хиджабом. Она что-то вяжет из синих ниток. Здесь особо нечем заняться, кроме как сидеть в гостиной и смотреть телевизор. Там выступает политик с лягушачьим лицом:

«Мы распахнули свои двери безо всяких ограничений, не имея возможности как следует всех проверить… был раскрыт план дюссельдорфского взрыва, весьма тревожная массовая атака в духе Парижа или Брюсселя. И все те люди прибыли в прошлом году в Германию, выдавая себя за беженцев».

Мое лицо вспыхивает. Я переключаю канал.

«Этот парень признается, что изменил шесть раз! Но только в отпусках! А теперь вы хотите, чтобы он ушел! Эшли на ток-шоу Джереми Кайла, дамы и господа!»

Я выключаю телевизор, и комната погружается в тишину. Никого это, похоже, не заботит.

Сажусь за компьютерный стол. Думаю о поле в Алеппо еще до пожара, когда над землей облаками летали пчелы; жужжание превращалось в песню. Вижу, как Мустафа достает соты из ульев, внимательно их осматривает, окунает палец в мед, пробуя на вкус. Наш рай на границе пустыни и города.

Смотрю на свое отражение в темном экране. Думаю, что написать. «Мустафа, похоже, я нездоров. У меня больше нет мечты».

Приходит хозяйка с ярко-желтой щеткой и принимается за уборку. Пытается дотянуться до паутин в углах, поднимаясь на носочки. Я смотрю на эти туфли с платформой и тощие ноги, в итоге встаю и предлагаю помощь. Вторую половину дня я смахиваю пыль со стен, столов, шкафчиков в гостиной и других комнатах наверху, которые остались незапертыми. Я мельком заглядываю в миры других постояльцев. Кто-то застелил постель, кто-то оставил в комнате беспорядок. У некоторых на тумбочках стоят всякие безделушки, драгоценные вещицы из прошлого или фотографии без рамок на комоде. Я ничего не трогаю.

В комнате у марокканца порядок, на комоде стоит пена для бритья, лезвия разложены в ряд. Там же вижу черно-белую фотографию женщины в саду. Снимок потускнел, выцвел по краям. Возле него лежит золотое обручальное колечко. Рядом еще одна фотография той же женщины, только спустя годы. У нее прежняя улыбка и взгляд, она сидит в плетеном кресле с младенцем на руках, рядом – маленький ребенок. Еще одно фото, глянцевое, много лет спустя, изображает семью: на нем мужчина, женщина, двое подростков. И последняя фотография: женщина стоит на берегу спиной к морю. Я переворачиваю снимок и читаю надпись по-арабски: «Папа, это мое любимое место. Я люблю тебя. Целую».

В гостиную спускаюсь с тяжелым сердцем. Решаю сходить на прогулку. Направляюсь к круглосуточному магазинчику; уже на улице слышна арабская музыка. Песня мне незнакома, но мелодия переносит домой; интонации и ритмы, звучание родного языка успокаивают.

– Доброе утро, – по-английски говорит мне мужчина, когда я захожу внутрь.

У него хорошее произношение. Средних лет, гладковыбритый, стоит он так прямо, будто охраняет это место. Мужчина убавляет громкость и следит за мной взглядом, пока я хожу по магазину. Останавливаюсь возле стойки и смотрю на незнакомые мне газеты: «Таймс», «Телеграф», «Гардиан», «Дейли мейл».

– Прекрасный денек, – говорит он.

Собираюсь ответить по-арабски, но не хочу затевать разговора. Не хочу, чтобы меня спрашивали, откуда я и как сюда добрался.

– Да, – отвечаю я.

Продавец улыбается.

За журналами, на последнем ряду полок, замечаю блокнот для заметок и цветные карандаши. Нахожу в кармане мелочь и покупаю их для Афры. Мужчина поглядывает на меня, хочет что-то сказать, но из служебного помещения его зовет женщина. Я ухожу.

Поздно вечером возвращается марокканец. Переступив порог, тут же зовет меня по имени:

– Нури! Мистер Нури Ибрагим! Иди же сюда, у меня есть для тебя подарок!

Я выхожу в коридор. Марокканец стоит там с широченной улыбкой на лице, держа деревянный поднос с пятью растениями.

– Что такое? – спрашиваю я.

– Да так, накопил деньжат и пошел к одному торговцу на улице. Я купил вот это для пчелы!

Вручает мне поднос и подталкивает к стеклянным дверям в гостиной. Марокканец берет в углу двора перевернутый пластиковый стол, смахивает с него грязь и сухие листья.

– Так, ставь сюда!

Некоторое время он просто наслаждается цветами. Я вижу донник, чертополох, нарциссы.

– Торговец подсказал, какие взять цветы, что именно понравится пчеле.

Марокканец идет в кухню и возвращается с кувшином воды. Выставляет в ряд цветочные горшки, чтобы пчела могла перебираться с одного на другой, не перелетая, потом опускает кувшин на поднос.

– Мне кажется, ей захочется пить, – говорит он.

Я не могу пошевелиться. Вижу, как марокканец смотрит на меня, ждет, что я посажу пчелу в ее новый дом. В глазах старика появляется тень разочарования, ведь я совсем не проявляю энтузиазма. Стоя там, под деревом возле цветов, среди лучей яркого солнца, вспоминаю отца. Как он посмотрел на меня, когда услышал, что я не хочу наследовать семейный бизнес, что мне не интересно продавать ткани. Больше всего мне хотелось стать пчеловодом, как Мустафа, работать на свежем воздухе, на лоне природы, ощущать под ногами почву, солнце на лице, слушать песни насекомых.

Я столько лет наблюдал, как усердно отец работает в своем темном магазинчике с ножницами, иголками, сантиметром. Смотрел на опухшие кулаки и все оттенки мира – цвета пустыни, рек, лесов, заключенных в шелка и лен.

– Из этого шелка можно сшить шторы. Разве не напоминает он цвет Хамада на закате?

Вот что отец говорил покупателям, а мне повторял:

– Закрой шторы, Нури! Закрой шторы, чтобы свет не испортил ткань.

Помню, как он смотрел на меня, – я сказал, что не хочу всю оставшуюся жизнь работать в его крошечной темной пещере.

– Тебе что, не понравилось? – нахмурившись, спрашивает марокканец.

– Нравится, – отвечаю я. – Спасибо.

Подставляю пчеле ладонь, и она заползает мне на палец. Переношу ее в новый дом. Она изучает цветы, перебираясь из одного горшка в другой.

– Почему вы сюда приехали? – спрашиваю я марокканца. – Что вы делаете в Великобритании?

Он напрягается и отходит на шаг от деревянного ящика.

– Давай-ка зайдем внутрь… Посмотрим, как пойдут тут дела завтра.

В гостиной марокканец садится в кресло и открывает книгу.

– Похоже, здесь очень важны очереди, – говорит он мне со своей обычной ухмылкой.

– Где же ваша семья? – спрашиваю я. – Вы приносите мне растения и напоминаете о Сирии, а когда я спрашиваю, зачем вы здесь, то просто не отвечаете.

Он закрывает книгу и смотрит на меня:

– Как только я оказался на корабле, идущем в Испанию, то понял, что продал свою жизнь – или то, что от нее осталось. Мои дети хотели уехать, они искали лучшей жизни. Я не хотел оставаться один. У них были мечты. Молодые люди до сих пор мечтают. Они никак не могли получить визы, дома стало совсем тяжко – проблем выше крыши… и они занялись подпольным бизнесом, а это очень опасно. Мы решили уехать все вместе, но моего сына и дочь отослали в другой хостел, где живут с детьми. Они тоже ждут, а моя дочь… моя дочь…

Марокканец замолкает, сверкая маленькими глазками, спрятанными среди морщин. Сейчас мыслями он далеко. Я больше не задаю вопросов.

Диоманде поднялся к себе в комнату. Он пошел наверх, когда уехала Люси Фишер, заперся и с тех пор не выходит. Марокканец и прочие постояльцы ложатся спать, а я выхожу во двор. Приближаюсь к датчику движения, чтобы включился свет, и смотрю, как ползает пчела по нарциссам, устраиваясь в своем новом доме.

Мое внимание привлекает дерево. На нем распустились тысячи цветков. Я поворачиваюсь, ожидая увидеть в темном углу сада Мухаммеда. Опускаюсь на колени и смотрю сквозь отверстие в заборе, пытаясь разглядеть зеленую листву кустов и деревьев. Сажусь, прислонившись спиной к дереву, и вытягиваю перед собой ноги. Закрываю глаза. Здесь тихо, не считая шума машин. Я зажмуриваюсь и слышу волны. Они поднимаются, словно на длинном вдохе, и опадают. Кажется, я стою у воды, а возле ног плещется темное чудище. Ложусь. Моим телом и разумом завладевает

море

было темным и бурлящим. Мухаммед стоял на берегу, весь в черном – почти невидимый на фоне ночного неба и чернильной воды. Волна лизнула ему ступни, он отпрянул и схватил меня за руку. Афра стояла поодаль, повернувшись к суше, а не к воде. Сюда мы приехали на автобусе, проделав трехчасовой путь по территории Турции. Люди вцепились в спасательные жилеты и свои скромные пожитки. В квартире проводника нас было двадцать, сейчас же число путешественников выросло до сорока. Проводник общался с капитаном нашей шлюпки.

Лодка, отчалившая прошлой ночью, перевернулась, люди потерялись в море. Из воды достали четверых выживших и восемь тел. Все кругом обсуждали это.

– Но здесь плыть лучше, чем между Ливией и Италией. Там ужасные течения! – сказала одна женщина, обращаясь к мужчине. – Некоторые тела даже вынесло на берега Испании.

Мухаммед сжал мою руку.

– Я же говорил вам, – сказал он. – Разве не говорил?

– Да, но…

– Значит, это правда. Мы можем упасть в воду?

– Не упадем.

– Откуда вы знаете?

– Нас защитит Аллах.

– Почему Он не защитил других людей? Мы особенные?

Смышленый мальчик.

– Да, – ответил я, глядя на него сверху вниз.

Он изогнул брови. Поднялся сильный ветер, вздымая волны.

– Море похоже на монстра, – сказал Мухаммед.

– Не думай об этом.

– Как я могу не думать, если оно прямо передо мной? Поднесите к моему носу таракана, дергающего лапками, и скажите не думать о нем!

– Что ж, тогда думай до тех пор, пока не наделаешь в штаны.

– Я же не специально.

– Представь, что мы садимся на корабль.

– Но мы же поплывем не на корабле. А на надувной лодке. Если упадем в воду, возможно, рыбаки вытащат нас сетями. Подумают, что поймали крупную рыбину. Как же они будут шокированы.

Афра молча слушала разговор, повернувшись к нам спиной.

Мы ждали на берегу уже час. Люди заволновались.

– Возможно, это наши последние минуты на суше, – сказал Мухаммед. – Жаль, нет мороженого. Или сигарет.

– Сигарет? Тебе семь лет.

– Я знаю, сколько мне. Папа говорил никогда даже не пробовать, потому что сигареты убивают. Тогда я решил, что закурю в семьдесят лет. Но, учитывая, что мы можем умереть совсем скоро, сейчас самый подходящий момент. Что бы вы хотели получить, зная, что сегодня умрете?

– Мы не умрем сегодня. Прекрати об этом думать.

– Но что бы вы хотели?

– Немного верблюжьей мочи.

– Зачем это?

– От нее роскошные волосы.

Мальчик расхохотался.

Я заметил, что стоявшая рядом женщина смотрит на меня сверкающими глазами, переводя взгляд на Мухаммеда. Ей было лет тридцать, а длинные черные волосы, совсем как у Афры, растрепались на ветру. Она убрала непослушные пряди назад и снова посмотрела на меня.

– Вы в порядке? – спросил я.

– Я? – удивилась она.

Когда я кивнул, она снова посмотрела на Мухаммеда и подошла на шаг ближе.

– Просто… – Женщина замешкалась. – Я тоже потеряла сына. Просто… я знаю. Знаю эту пустоту. Черную, как море.

Она отвернулась, больше ничего не сказав, но ветер и эхо ее слов будто проникли мне в самую душу, замораживая сердце.

Назначенный нам капитан забрался в шлюпку, а проводник что-то показал ему по телефону, махнув в сторону моря. Люди подошли ближе к воде, чувствуя скорое отправление. Все взялись за оранжевые спасательные жилеты – я сперва помог Мухаммеду, потом Афре.

Проводник дал знак рукой, и все подступили ближе к воде, по одному забираясь в качающуюся лодку. Мухаммед сел рядом со мной. Афра по-прежнему ничего не говорила; ни словечка не слетело с губ жены, но мне передался ее страх: сейчас она была столь же мрачной, как небо и море.

Проводник велел выключить фонари и телефоны. Нам не следовало шуметь или светить, пока мы не доберемся до международных вод.

– А как узнать, – спросил мужчина, – что мы добрались до них?

– Вода изменится. Она станет чужой, – сказал проводник.

– Что это значит?

– Она изменит цвет. Вы заметите, что она выглядит по-другому.

Только капитан оставил телефон включенным из-за навигатора.

Проводник напомнил ему следовать по координатам, а если что-то случится с телефоном – нужно высматривать огни на горизонте и плыть в их сторону.

Завелся мотор, и мы устремились в темноту. Резиновая шлюпка слегка поскрипывала на воде.

– Все не так уж плохо, – услышал я детский голос. – Совсем даже не плохо!

В голосе девочки было столько триумфа, словно мы преодолели огромную опасность.

– Ш-ш! – шикнула ее мама. – Нам велели не шуметь!

Мужчина принялся читать стих из Корана, а когда мы отплыли дальше, к нему присоединились остальные. Голоса сливались со звуком волн и ветра.

Я опустил руку в воду и держал ее там, ощущая движение потока, волнение моря, замечая, как оно холодело, чем больше мы удалялись от берега. Второй рукой я накрыл ладонь Афры, но жена осталась безучастной, поджав руки и напоминая закрытую раковину моллюска.

Мухаммед стучал зубами.

– Мы пока не упали, – сказал он.

Я засмеялся.

– Нет, – сказал я. – Пока нет.

Глаза мальчика расширились от неподдельного страха. Казалось, он держится только благодаря моему фальшивому оптимизму.

– Не волнуйся, – сказал я, – мы не упадем. Все кругом молятся. Аллах услышит молитвы.

– Почему Он не услышал других?

– Мы уже это обсуждали.

– Знаю: потому что мы особенные. У меня промокли ноги.

– И у меня.

Мухаммед взглянул на Афру:

– А у вашей жены тоже замерзли?

– Полагаю, что да.

– Почему она ничего не говорит?

Мальчик некоторое время разглядывал ее лицо, платок, одежду, руки, ноги, ступни. Я следил за ним, пытаясь угадать его мысли. Где же все-таки его мать?

– Долго нам еще плыть?

– Шесть часов.

– А сколько уже прошло?

– Шесть минут.

– Не может быть! Прошло больше!

– Зачем тогда ты спрашиваешь?

– Шестнадцать минут!

– Хорошо, шестнадцать.

– Осталось пять часов и сорок пять минут. Я буду считать.

– Вперед.

Он принялся считать, но на пятой минуте уснул, опустив голову мне на плечо.

Я все еще держал Афру за руку, а вторую – в воде. Посмотрел на темное море и небо, не в силах понять, где заканчивается одно и начинается другое.

Не это ли видела каждый день Афра? Полное отсутствие формы.

Заплакала девочка.

– Ш-ш! – сказала ей мама. – Нам велели не шуметь!

– Но мы же в международных водах! – вскрикнула девочка. – Теперь-то можно!

Мать рассмеялась. Она хохотала во все горло, заражая смехом дочь.

– Нет, пока мы не в международных водах, – наконец сказала она, когда ее дыхание выровнялось.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– Хорошо. Когда мы доберемся до места, ты мне скажешь?

– Чтобы ты могла покричать?

– Да. Я хочу громко кричать, – сказала девочка.

– Зачем?

– Потому что мне страшно.

– Поспи, – сказала ей мама.

Наступила тишина. Не было ни молитв, ни шепота.

Возможно, я тоже уснул. Передо мной промелькнули образы.

Цветные детали лего рассыпаны по полу.

На синем кафеле – черный цветок.

В желтом платье гуляет Афра.

И Сами играет в гостиной, он строит дом.

Пасека в поле под полуденным солнцем.

Сожженные ульи, пчелы мертвы.

Мустафа сидит в центре поля.

Река несет тела.

Фирас в морге, лежит на столе.

Мустафа берет сына за руку.

На базаре Афра, Сами у нее на коленях.

Глаза Сами.

Потом темнота.

Я вздрогнул и в страхе проснулся.

Волны усилились.

Один мужчина крикнул:

– Вычерпывайте воду! Здесь слишком много воды!

Люди включили фонари и принялись за работу; заплакали дети. Мухаммед с широкими от страха глазами тоже помогал. Некоторые спрыгнули в море, лодка выровнялась.

– Нури! – крикнула Афра. – Ты в лодке?

– Не беспокойся, – ответил я. – Мы здесь.

– Оставайся в лодке. Не лезь в воду.

Мухаммед все еще вычерпывал воду ладонями, и все в лодке делали то же самое. Заплакала девочка. Она звала прыгнувших мужчин, просила их вернуться в лодку.

Вода все поднималась, еще больше людей выпрыгнуло из лодки. Из детей не плакал только Мухаммед. Среди вспышек света я видел его серьезное, решительное лицо.

Наступила абсолютная темнота, а когда снова вспыхнул свет, Мухаммеда уже не было. Его не было в лодке. Я посмотрел на воду, вглядываясь в черноту, потом, не раздумывая, прыгнул. Море было ледяным, но волны оказались не столь большими. Я проплыл вокруг лодки, светя фонариком по поверхности.

– Мухаммед! – позвал я. – Мухаммед!

Ответа не было.

С лодки донесся голос Афры. Она что-то кричала, но я не разбирал слов. Я по-прежнему искал в черной воде мальчика. Как же мне найти его – черноволосого, в черной одежде?

– Мухаммед! – позвал я. – Мухаммед!

Свет от фонариков вылавливал лица мужчин. Я нырнул, погружаясь в темную глубину, но почти ничего не видел. Под водой я пробыл, сколько смог, размахивая руками и надеясь уцепиться за руку или ногу Мухаммеда, но когда в легких не осталось воздуха, когда смерть подступила ко мне, я выплыл на поверхность, встретившись с темнотой и ветром.

Я хотел сделать глубокий вдох и снова нырнуть, но тут увидел мужчину, вытаскивавшего Мухаммеда из воды. Женщины подхватили кашлявшего мальчика, снимая с себя платки и накидывая на него.

Мы достигли международных вод. Проводник был прав: вода изменилась, как и ритм волн. Люди включили фонари, надеясь, что их заметят с берега и что мы достаточно приблизились к Греции. Огоньки в темноте напоминали молящихся. Ничто не предвещало спасения. Мужчины не могли забраться обратно в лодку – в ней было слишком много воды. Мое тело онемело. Хотелось спать, опустить голову на колыхающиеся волны и уснуть.

– Нури! – позвали меня. – Нури!

Я увидел звездное небо над головой и лицо Афры.

– Нури, Нури, там лодка!

Мне на руку легла ладонь.

– Дядя Нури, плывет лодка!

Мухаммед смотрел на меня и тянул к себе. Мой спасательный жилет стал сдуваться, но я задергал ногами, удерживаясь на плаву и заставляя кровь бежать по венам.

Вдалеке появился яркий свет, надвигавшийся на нас.

Глава 6

На этот раз я просыпаюсь в саду на бетонном полу, а марокканец уже стоит надо мной и протягивает руку.

– Как дела, старый хрыч? – спрашивает он по-английски, помогая мне подняться на ноги.

Он переходит на арабский, сообщая, что Афра ждет меня внутри и она огорчена даже сильнее, чем в прошлый раз. Поднимаюсь и вижу, что жена сидит на кровати спиной к двери, поставив на колени миску с цветами.

– Где ты был? – спрашивает Афра, не успеваю я произнести и слова.

– Я уснул внизу.

– Снова в саду?

Ничего не отвечаю.

– Значит, ты не хочешь спать рядом со мной.

Не обращаю внимания на ее слова. Кладу жене на колени блокнот и цветные карандаши, помогая дотянуться до них руками.

– Еще подарок? – спрашивает она.

– Помнишь, чем ты занималась в Афинах?

Она улыбается, но кладет принадлежности на пол возле ног.

– Раз ты оделась, я могу прогуляться. Пойдешь со мной?

Некоторое время слушаю тишину вместо ответа, потом спускаюсь вниз и выхожу на солнце. Иду к тому месту, где мальчик строил замок. Постройки разрушились, песок перемешался с разноцветными детальками. Поднимаю кусочек прозрачного розового пластика, возможно от сломанного стаканчика, и бросаю в море. Волны проглатывают его.

За моей спиной на шезлонге сидит пожилая женщина и читает под зонтиком книгу. На ее голове шляпа, рядом стоит крем от загара. Похоже, она даже не заметила, как скрылось за тучами солнце. Возможно, пойдет дождь.

Люди выгуливают собак. Дворник собирает мусор – отголосок солнечного дня. У войны другой отголосок. В этом месте царит спокойствие, жизнь идет своим чередом. Здесь есть надежда, что наступит новый солнечный день. С левой стороны, от ярмарки на причале, доносятся слабые звуки музыки. Они никогда не стихают.

Сквозь облака проглядывает солнце, мерцает море.

– Извините, – раздается голос позади меня.

Я оборачиваюсь и смотрю на женщину. Она хмурится. Кожа у нее столь пористая и темная, будто она загорала на пыльных равнинах Сирии.

– Да? – говорю я.

– Не могли бы вы отойти? Вы загораживаете мне свет. Спасибо.

Она поблагодарила меня еще до того, как я шевельнулся. Сложно привыкнуть к британским манерам – понимаю растерянность марокканца. И очереди здесь правда важны. Люди встают перед магазином друг за другом. «Нужно занять в очереди свое место и не пробиваться вперед, это может раздражать других!» – сказала мне на прошлой неделе женщина из супермаркета «Теско». Но мне не нравятся очереди, как и местные порядки, эти крохотные аккуратные садики, крохотные аккуратные крылечки и эркерные окошки, где по ночам светятся экраны телевизоров. Напоминание, что здешние люди не знают войны. Напоминание, что у меня на родине никто сейчас не смотрит телевизор, сидя в гостиной или на веранде. Я думаю обо всем, что разрушено.

Спрашиваю, как пройти к поликлинике. Нахожу ее на подъеме небольшой улицы, идущей от моря. Внутри полно простывших детей. Мать подносит салфетку к носу сына и велит ему высморкаться. Некоторые из заболевших играют на матах в углу помещения. Взрослые читают журналы и следят за мониторами в ожидании своего имени.

Я стою в очереди возле ресепшена. Передо мной пятеро человек. На полу нарисована желтая линия с надписью: «Не заходить за черту».

Стоящая впереди женщина передает медсестре баночку с анализом мочи. Медсестра вытаскивает откуда-то из копны своих мелких кудряшек очки в красной оправе, внимательно смотрит на контейнер, затем что-то печатает и убирает баночку в целлофановый пакет, после чего выкрикивает: «Следующий!»

Минут через пятнадцать подходит моя очередь, и я достаю письмо с просьбой предоставить убежище. Кладу письмо на стол, женщина опускает очки на нос и читает.

– К сожалению, мы не можем вас зарегистрировать, – говорит она.

– Почему?

– Потому что в этом письме не указан адрес.

– Зачем вам адрес?

– Чтобы зарегистрировать вас, нужен адрес.

– Я могу назвать его.

– Он должен быть указан в письме. Приходите, когда исправите документы.

– Но моей жене нужен врач.

– Простите, сэр, – говорит женщина. – Такая у нас политика.

– Но в правилах Национальной службы здравоохранения сказано, что поликлиника не может отказать пациенту из-за отсутствия удостоверения личности или адреса.

– Простите, сэр, – повторяет женщина, поднимая очки на свою кучерявую макушку, – такая у нас политика.

Женщина, стоящая за мной, нетерпеливо цокает языком. Медсестра на ресепшене виновато пододвигает ко мне документы. Я смотрю на них, и в душе что-то обрывается. Ведь это простая бумажка. Простая медсестра в приемной врача. На уши давит веселая болтовня кругом, суета, телефонные звонки в кабинках, детский смех… Я слышу звук бомбы, рассекающей небеса, бьющееся стекло…

– Сэр, вы в порядке?

Я поднимаю голову. Вспышка, грохот. Опускаюсь на колени и закрываю уши руками. На спину ложится чья-то ладонь, передо мной появляется стакан с водой.

– Мне правда жаль, сэр, – говорит медсестра; я выпиваю воды и встаю. – Но я ничего не могу поделать. Исправьте, пожалуйста, документы и возвращайтесь.

Я следую по дороге, идущей зигзагами от моря. В ряд стоят домики-близнецы из коричневого кирпича. Я направляюсь обратно в гостевой дом.

Афра снова сидит на кровати, держа в руках несколько цветков. Я опускаюсь перед ней на колени и смотрю в глаза.

– Давай полежим вместе, – говорит она, имея в виду: «Я люблю тебя. Пожалуйста, обними меня».

На лице Афры появляется знакомое выражение. Моя тоска становится осязаемой, словно пульс. Мне страшно: я боюсь судьбы и шансов изменить ее, боюсь боли и поражения, боюсь, что могу в одночасье лишиться всего. Сейчас светло, но я ложусь с женой на кровать и позволяю обнять себя. Афра прижимает ладонь к моей груди, но я не касаюсь ее. Она хочет взять меня за руку, но я убираю ладони прочь. Они принадлежат другому времени, когда я мог беззаботно любить свою жену.

Просыпаюсь я среди пульсирующей темноты. Мне снилось что-то смутное, однако не убийство. В сознании остались обрывки: коридоры, лестницы, тропы, сплетающиеся в решетку, места, далекие отсюда, утреннее небо и красный

огонь

загорелся на пляже на рассвете. Мы сидели на крохотном военном островке Фармакониси, словно выброшенные на берег коряги. Нас оставили здесь, промокших и дрожащих. Солнце едва поднялось. Лицо Мухаммеда посинело. Укутанный в женские платки, он почему-то держал за руку Афру. Они не говорили друг с другом, не перебросились ни единым словом. Просто стояли на берегу, за спиной колыхалось море; солнце поднималось над горизонтом, приветствуя их. Мужчины собрали спасательные жилеты и развели огромный костер. Мы все подошли к огню, чтобы согреться.

– Я упал в воду, – сказал Мухаммед, взяв меня за руку.

– Знаю.

– Я чуть-чуть умер.

– Был близок к смерти.

– Но чуть-чуть уже умер.

– Откуда ты знаешь?

– Я видел маму. Под водой она держала меня за руку и тянула, тянула, просила не спать, ведь если я усну, то буду спать вечно и больше не проснусь, чтобы поиграть. Поэтому я, кажется, чуть-чуть умер, а она велела мне жить.

Что же стало с матерью мальчика? Спрашивать я не хотел. Очевидно, за нами приплывет другое судно НПО, чтобы перевезти на другой остров, но пока предстояло ждать на берегу. Там стоял огромный грузовой контейнер, куда набились люди: сказали, что прибыли чуть раньше из другого региона Турции, дальше по побережью. Они плыли к какому-то острову, но у лодки отказал мотор, поэтому они дрейфовали у берега Фармакониси. Береговая охрана привезла их сюда. Кое-кто из мужчин и детей вышел, чтобы пообщаться и погреться у костра.

– Дядя Нури! – воскликнул Мухаммед, широко улыбаясь и демонстрируя отсутствующий зуб. – Это место называется Бисквитный Остров! Так мне сказала девочка из контейнера!

Утро выдалось холодным, на воду пикировали чайки и пеликаны. Многие люди стали засыпать, согретые костром, солнечными лучами и чувством безопасности. Мухаммед лежал на спине. Он не спал, а смотрел в широкое голубое небо, щурясь от яркого света. В руке он держал небольшой стеклянный шарик, перекатывая его в пальцах. Афра сидела по другую сторону от меня. Она положила голову мне на плечо и вцепилась в руку так, будто я мог сбежать. Даже уснув, жена не ослабила хватку. Я вспомнил Сами в младенчестве – он засыпал, вцепившись ртом в сосок Афры, сжимая ручкой ее платок. Удивительно, как можно полюбить кого-то с самого рождения, а потом держаться за него, будто за саму жизнь.

– Дядя Нури? – позвал Мухаммед.

– Да?

– Расскажите мне историю, чтобы я уснул. Мама всегда так делала, когда мне не спалось.

Я вспомнил историю, которую рассказывала мне в детстве мама в комнате с синим кафелем. Она склоняла голову над книгой – в правой руке трепетал красный веер – и ела пахлаву кол-шкор, ее любимое лакомство в Алеппо.

– Давайте же, дядя Нури! – сказал Мухаммед. – Скорее, иначе я усну, не услышав историю!

Я вдруг рассердился. Мне хотелось остаться в собственном мире, наполненном голосом моей матери, смотреть на порхающий в свете лампы веер.

– Если ты и так можешь уснуть, зачем тебе история?

– Чтобы быстрее уснуть.

– Хорошо, – сказал я. – История такова: мудрый калиф отправляет своих слуг – не помню точно, сколько их было, – в далекую пустыню на поиски таинственного Медного города, в который никто никогда не входил. Путешествие занимает два года и несколько месяцев, оно полно тягот. Слуги берут тысячу верблюдов и две тысячи конной кавалерии. Это я помню.

– Но это очень много! Зачем им тысяча верблюдов?

– Понимаю, но так было в истории. Они проходят через безлюдные земли, пробираются через руины, через пустыню с горячими ветрами, где нет ни воды, ни единого звука.

– Как может не быть звука?

– Его просто нет.

– Что, ни птиц, ни ветра, ни разговоров?

– Ничего.

Мухаммед сел. Казалось, он совсем не хочет спать. Возможно, я выбрал неправильную историю.

– Продолжайте!

– Хорошо, – сказал я. – Они выходят на равнину и замечают на горизонте что-то высокое и черное. Оттуда в небо поднимается дым. Когда они приближаются, то видят замок из черного камня со стальной дверью.

– Ух ты! – Мухаммед от любопытства распахнул глаза.

– Теперь ты не уснешь, да?

– Точно! – сказал мальчик, тряся меня за руку, чтобы я продолжал.

– Хорошо. Итак, дальше лежит Медный город, защищенный высокой стеной. За ней скрывается сверкающий рай из мечетей, минаретов, высоких башен и базаров. Можешь себе это представить?

– Могу. Там красиво!

– Очень красиво. Сверкает медь, поблескивают драгоценности, желтый мрамор. Но… но…

– Но?

– Там пусто. Нет никакого движения или звука. Странники не находят людей. В магазинах, домах, на улицах… только пустота. В том месте нет жизни. Она столь же бесполезна, как пыль. Ничто не может там расти. Ничто не может меняться.

– Почему?

– Слушай. В самом центре стоит огромный шатер с куполом, пронзающим небо. Люди проходят в зал с длинным столом, на поверхности которого высечены слова. Там говорится: «За этим столом обедали тысяча королей, слепых на правый глаз, и тысяча королей, слепых на левый глаз, и тысяча королей, слепых на оба глаза, – все они покинули мир и сгинули в гробницах и катакомбах». Каждый король, который правил этим городом, был слеп, в том или ином роде, поэтому оставил его полным богатств и лишенным жизни.

Я следил за лицом Мухаммеда, видел, как крутятся в его голове мысли. Он молчал, затаив дыхание.

– Это очень печальная история, – наконец выдохнул мальчик.

– Да, печальная.

– Она настоящая?

– Они всегда настоящие, разве не так?

– Как у нас дома?

– Да, совсем как дома.

Мухаммед лег, повернувшись к полыхающему огню, и закрыл глаза.

Глядя на дым, уходящий в утреннее небо, я вспомнил Мустафу, окуривающего колонии дымом в сезон сбора урожая: так мы защищались от укусов, чтобы собрать мед. Пчелы не могли уловить феромоны и не стали бы жалить в целях самозащиты.

Наполнив канистру деревянной стружкой, мы разожгли костер, а когда огонь немного разгорелся, приглушили пламя, добавив сверху еще горючего. Здесь совсем не нужен огонь, ведь если он дойдет до мехов – те вспыхнут и опалят пчелам крылья.

Имея такое количество колоний, мы не могли управиться с ними самостоятельно и наняли помощников, которые строили новые ульи, выращивали королев, проверяли колонии на наличие заболеваний, а также собирали мед. В поле, где был Мустафа, наши рабочие тоже окуривали колонии: от канистр поднимались облака дыма, устремляясь в синее небо с палящим солнцем. Мустафа готовил на всех обед: обычно чечевицу, булгур с салатом или рагу с пастой и яйцами, после чего мы ели мягкий сыр балади с медом. Там у нас стоял небольшой сарайчик с полевой кухней, снаружи был навес с вентиляторами, приносившими облегчение от жары. Мы садились обедать вместе: Мустафа во главе деревянного стола набивал рот пищей после трудного рабочего утра и макал хлеб в томатный соус. Он так гордился тем, чего мы вдвоем достигли. Но иногда я думал: не вызвано ли это страхом перед неизвестностью, перед грядущей катастрофой?

Мустафа в пять лет потерял мать. Та умерла во время родов вместе с новорожденным малышом. Мне казалось, кузен всегда жил на краю пропасти и ценил все, что у него есть, с благоговением ребенка. «Нури, – говорил он, стирая соус с подбородка, – посмотри, что мы создали! Разве не чудо? Разве это не чудо?» Но в его взгляде проскальзывала темнота, еще в детстве засевшая в сердце.

Глава 7

Утром иду в ванную и вижу, что дверь в спальню Диоманде широко открыта. Сам он собирает разбросанные по полу бумаги. На смятой постели лежит раскрытый Коран. Парень складывает листы в ящик, распахивает шторы, наполняя комнату солнечным светом, и, ссутулившись, садится на край кровати. Он одет лишь в спортивные штаны, а футболку держит в руках.

Диоманде не заметил, что я стою возле двери. Его мысли где-то далеко. Он медленно поворачивается к окну, и я вижу странный дефект на его спине, на месте лопаток. Там есть маленькие тугие комки, белые крылья, как у вылупившегося птенца. Я не сразу осознаю увиденное. Парень быстро надевает футболку. Шаркаю ногами, и он поворачивается ко мне.

– Нури… так вас зовут? – Вздрагиваю от его резкого голоса. – Я встречался с Люси Фишер, – говорит он. – Очень приятная дамочка. Думаю, она за меня переживает. Я просил ее не беспокоиться: «Миссис Фишер, не беспокойтесь! В этой стране миллион возможностей. Я найду работу! Мой друг сказал: если я ищу безопасной жизни, то должен приехать в Великобританию». Но она насторожилась еще больше, и теперь я тоже беспокоюсь.

Стою и смотрю на Диоманде. Не могу ничего ответить.

– Когда умер отец, нам пришлось туго. Работы нет, денег совсем мало, нечем кормить двух сестер. Тогда мама… она сказала: «Диоманде, я найду денег, и ты уедешь, уедешь отсюда и найдешь способ помочь нам!»

Он сутулится сильнее, отчетливо проступают неровности на спине. Диоманде упирается ладонями с длинными пальцами в колени и встает.

– Вечером, перед моим отъездом, она приготовила мне вкуснейшее в мире блюдо: кеджену![6] – Он облизывает пальцы и закатывает глаза. – Я уже много месяцев не ел кеджену, но тем вечером она готовила специально для меня.

Смотрю на спину парня, слежу за движением крыльев под футболкой, когда он наклоняется за сандалиями, обувая их на носки. Похоже, ему больно.

– Что с вашей спиной? – спрашиваю я.

– Искривлен позвоночник с самого младенчества, – говорит он.

Должно быть, я слишком пялился на него, потому что Диоманде замолкает и смотрит на меня. Он такой высокий, что даже стоя сутулится, и я вижу, что у него глаза старика.

– Придете на чай с молоком? Мне очень нравится.

– Да, – выдыхаю я. – Увидимся внизу.

Я запираю дверь в ванную комнату, чтобы снова не зашел марокканец. Умываю лицо, мою до локтей руки и ступни, обтираю голову. Потею и никак не могу выкинуть из головы крылья и сосредоточиться на словах молитвы. Встаю на коврик, чтобы сказать «Аллах акбар», и ловлю в зеркале над умывальником отражение своего лица. Замираю, накрыв ладонями уши. Я сильно изменился, но в чем именно – не пойму. Да, раньше не было таких глубоких морщин, но кажется, будто глаза стали другими: они темнее и шире, все время начеку, как глаза Мухаммеда, но дело не только в этом. Изменилось что-то еще.

Гремит дверная ручка.

– Эй, старый хрыч!

Я не отвечаю, спуская горячую воду, пока не запотевает ванная. Надеюсь увидеть Мухаммеда, но его здесь нет.

Неторопливо одеваю Афру. Даже не знаю, почему она не делает этого сама. Жена замерла передо мной, опустив веки, пока я накидываю на нее платье и покрываю голову хиджабом. Афра не направляет мои пальцы, когда закалываю волосы, просто молча стоит. В зеркале вижу, что ее глаза все еще закрыты. «Почему же они закрыты, раз она все равно не видит», – думаю я, но не спрашиваю. Жена так крепко сжимает стеклянный шарик, что белеют костяшки. Затем она ложится на кровать, берет с тумбочки блокнот и кладет себе на грудь. Афра не двигается, находясь в полной тишине созданного ею мира.

Когда мы спускаемся, я не вижу в гостиной марокканца и Диоманде. Хозяйка говорит, что они вышли погулять под солнцем. Она снова занята уборкой. Сегодня у нее яркий макияж: длинные черные ресницы слишком большие и неестественные, алая помада напоминает свежую кровь. Сколько бы чистящего средства женщина ни наносила на поверхности, сколько бы ни терла, невозможно избавиться от здешней сырости, плесени, запаха дороги. Запаха страха. Интересно, как хозяйка сама оказалась в этой стране. Возможно, родилась здесь, судя по превосходному британскому акценту. Я знаю, что у нее большая семья: по вечерам я слышу шум из соседнего дома, где она живет. Приходят и уходят дети и родственники. От этой женщины всегда пахнет специями и хлоркой, будто она только и делает, что готовит или убирает.

Я звоню Люси Фишер и говорю о проблеме в поликлинике. Она извиняется и обещает завтра привезти новые документы. Она держится со спокойствием и деловитостью. Мне нравится, что Люси Фишер о нас заботится. Но тот крохотный всплеск чувств напоминает мне, что она человек, что ее возможности не безграничны. Это меня пугает.

Афра сидит на диване и слушает телевизор. Она выходит из спальни только ради встреч с Люси Фишер, не позволяя себе, пусть самую малость, побыть частью этого мира. Я немного сижу с ней, но потом ухожу во двор и смотрю сквозь забор на сад хозяйки.

Мухаммед был прав. Там так зелено, множество кустов, деревьев и цветов, а еще корзина, кормушка для птиц, небольшой синий велосипед и песочница. Замечаю прудик со статуэткой ангела, держащего раковину, но вода не идет. Наш двор пустой и серый по сравнению с садиком хозяйки, однако на одном из цветков приютилась пчела. Деревянный поддон напоминает о пасеках, об ульях, похожих на гнезда диких насекомых. Помню, как вынимал поддоны и проверял соты. Следил за соотношением популяций пчел-медоносов и притоков нектара. Я должен был знать, где находятся растительные культуры и все планировать для управления колониями и достижения наших целей, ведь мы получали не только мед, но и пыльцу, прополис и маточное молочко.

– Пора тебе перетащить сюда кровать. – Поворачиваюсь и вижу марокканца с широкой улыбкой на лице. – Какой замечательный день, – произносит он, глядя в небо, – а еще говорят, что в этой стране только дожди и бывают.

Вечером в гостиной они с Диоманде играют в виселицу с английскими словами. Это полный провал, но я ничего не говорю и не исправляю правописание, а вскоре к ним присоединяются другие постояльцы. Афганка любит посоперничать; выигрывая, она громко хлопает в ладоши. Мужчина, с которым она постоянно разговаривает, – похоже, ее младший брат. На его волосах слишком много геля, на лице – жиденькая бородка. Оба они очень умные. По вечерам я сижу здесь и слушаю их разговоры на арабском, фарси, английском и немного на греческом.

Я смотрю на спину Диоманде, на крылья, которые я принял за лопатки, – они двигаются под футболкой, а парень время от времени дотрагивается до них, наверняка по привычке. Он постоянно испытывает боль, но его улыбка и смех пронизаны светом. Диоманде спорит с марокканцем о правописании слова «mouse»[7]. Марокканец считает, в нем есть буква «w». Диоманде потирает лоб ладонью. Мои глаза слипаются, все голоса сливаются в один, а очнувшись, я слышу пчел, гудение тысяч работающих насекомых, совсем как раньше. Шум идет снаружи. В комнате сейчас тихо, только перекатывается по паркету стеклянный шарик. На полу сидит Мухаммед.

– Дядя Нури! – говорит он, заметив движение. – Вы так долго спали.

Настенные часы показывают три часа ночи.

– Вы нашли ключ? – спрашивает Мухаммед.

– Ключа не было. Только цветы.

– Вы не там смотрели, – говорит он. – Не то дерево. Нужное – в другом саду. В зеленом. Ключ на маленьком деревце. Я вижу его сквозь дыру.

– Зачем тебе ключ? – спрашиваю я.

– Мне нужно выбраться, – отвечает Мухаммед. – Вы принесете его?

Я отворяю двери во двор, и меня окружает жужжание. Воздух густой и насыщенный, но я не вижу ни одной пчелы. Только темнота и пустота. Мальчик следует за мной.

– Ты слышишь это? – спрашиваю я. – Откуда шум?

– Просто посмотрите в другом саду, дядя Нури, и вы найдете ключ.

Смотрю сквозь дыру, но там так темно, что я едва вижу деревья, не говоря уж о ключе.

– Вам придется перелезть через забор, – раздаются поверх шума слова Мухаммеда.

Постоянное гудение идет сверху, накатывая, словно волны или воспоминания. Я беру лестницу и перебираюсь в сад хозяйки, оказываясь среди бархатных черных силуэтов деревьев и цветов, размытых фигур, шелестящих на легком ветру. Возле стены стоит маленький велосипед, я узнаю очертания песочницы и обхожу ее. Мухаммед направляет меня: он велит повернуть налево, и я понимаю, что он говорил о небольшом кустарнике. С ветки свисает только один ключ, сверкая в лунном свете. Приходится с силой потянуть, чтобы снять его, – он застрял в листве. Потом я приставляю велосипед к забору, возвращаясь в свой двор.

Но Мухаммеда там уже нет. Я захожу в гостиную, закрывая двери и оставляя шум за спиной. Иду наверх, забираюсь в кровать. Афра уже спит, положив обе ладони под щеку. Она медленно и глубоко дышит. На этот раз я переворачиваюсь на спину и прижимаю ключ к груди. Гудение теперь где-то вдалеке. Мне кажется, я слышу

волны

Эгейского моря успокоились к вечеру. Костер погас, а нас подобрало судно, направлявшееся на остров Лерос.

– Я в лодке уже во второй раз, – сказал Мухаммед. – В первый – было страшновато, не думаете?

– Немного.

Я тут же подумал о Сами. Он только один раз садился в лодку, когда мы плавали к его бабушке и дедушке на сирийское побережье, в небольшой городок, стоящий в тени Ливанских гор. Сами боялся воды – он плакал, а я держал его на руках и успокаивал, показывая рыб. Наконец он залюбовался стайкой серебристых рыбешек под поверхностью, глядя на них со слезами и улыбкой. Он всегда боялся воды – даже когда мыл голову, не любил, чтобы она попадала ему в уши или глаза. Сами принадлежал пустыне. О воде он знал лишь по исчезающим ручьям и прудам для полива. Они с Мухаммедом были одного возраста – они бы обязательно подружились. Мухаммед приглядывал бы за Сами как за более ранимым и пугливым мальчиком, а тот рассказывал бы истории. Как же он любил истории!

– Жаль, что здесь нет моей мамы, – сказал Мухаммед.

Я положил руку ему на плечо. Его глаза засверкали, пока он следил за рыбами в море. Афра сидела позади нас на стуле, работник НПО дал ей белую трость, но жена положила ее у ног.

Когда мы выгрузились на берег, нас встречали волонтеры. Здесь выработалась определенная структура. Многим удавалось пересечь границу, так что сотрудники НПО могли похвастаться отличной подготовкой. От порта нас повели вверх по небольшому холму – в центр регистрации для новоприбывших, расположенный в огромном шатре. Повсюду были беженцы, солдаты и полицейские в синих зеркальных очках. Я заметил людей из Сирии, Афганистана, других арабских стран или из Африки. Мужчины с бесстрастными лицами, одетые в форму, разбили нас по группам: женщины-одиночки, дети без сопровождения, мужчины-одиночки с паспортами, мужчины-одиночки без паспортов, семьи. К счастью, мы втроем остались вместе. Нам показали на длинную очередь, коих здесь было много, и выдали булочки с сыром. Люди нервничали, ожидая регистрации. Они хотели поскорее получить документы, дающие право на существование в глазах Европейского союза. А те, чья национальность не подойдет, останутся без документов, но с билетом в обратную сторону.

После многочасового стояния в очереди мы дошли до начала. Мухаммед уснул на скамье в дальней стороне шатра, а мы с Афрой сели перед мужчиной, который пролистывал на столе записи. Афра все еще держала в руке булочку. Мужчина посмотрел на мою жену и откинулся на стуле, выпятив живот, на который хоть тарелку ставь. В шатре было холодно, но у мужчины на лбу выступил пот, а под глазами пролегли широченные тени.

Он опустил солнечные очки с головы на нос.

– Откуда вы? – спросил офицер.

– Из Сирии, – ответил я.

– У вас есть паспорта?

– Да.

Я достал из рюкзака все три паспорта и, открыв их, положил на стол. Мужчина поднял очки, внимательно изучая документы.

– Из какой части Сирии?

– Алеппо.

– Это ваш сын? – Он указал на фотографию Сами.

– Да.

– Сколько ему лет?

– Семь.

– Где он?

– Спит на скамье. Он очень устал после долгой дороги.

Мужчина кивнул и встал, а я на секунду подумал, что он решит сверить лицо Мухаммеда с фотографией. Однако офицер проследовал через шатер к стоящим в рядок принтерам, потом вернулся, источая запах сигарет, вздохнул и снял у нас отпечатки пальцев. Так мы превратились в поддающиеся проверке печатные единицы.

– Вам нужны отпечатки Сами? – спросил я.

– Нет, если ему нет десяти. Могу я посмотреть ваш телефон?

Я достал из сумки мобильник. Батарея разрядилась.

– Какой у вас ПИН-код? – спросил мужчина.

Получив его, мужчина вновь ушел.

– Почему ты сказал ему, что у нас есть сын? – спросила Афра.

– Так проще. Они не станут задавать много вопросов.

Афра ничего не ответила, но, видя, как она впивается в запястье ногтями, оставляя там красные отметины, я понял, что жена нервничает. После долгого отсутствия мужчина вернулся, еле дыша и источая еще более сильный запах сигарет и кофе.

– Чем вы занимались в Сирии? – спросил он, опускаясь на стул.

Его живот навис над ремнем.

– Я был пчеловодом.

– А вы, миссис Ибрагим? – Он посмотрел на Афру.

– Я была художницей, – сказала она.

– Картины на телефоне – ваши?

Афра кивнула.

Мужчина снова откинулся на стуле. Сквозь очки я не мог понять, на что именно он смотрит, но казалось, он пялится на Афру: в обеих линзах я видел ее отражение. Кругом стоял шум и гам, но нас будто окутала тишина.

– Ваши картины особенные, – сказал мужчина.

Он подался вперед, вдавливая огромный живот в стол и чуть сдвигая его.

– Что с ней случилось? – спросил он у меня.

В его голосе я уловил любопытство. Мне вдруг представилось, как он коллекционирует трагические истории – жизненные рассказы о потерях и разрушениях. Его очки нацелились на меня.

– Взрыв бомбы, – сказал я.

Очки снова переключились на Афру.

– Куда вы собираетесь попасть?

– В Великобританию, – сказала она.

– Ха!

– У нас там друзья, – проговорил я, стараясь не обращать внимания на его насмешку.

– Большинство смотрят на ситуацию более реалистично, – сказал мужчина.

Он вернул паспорта и телефон и объяснил, что придется подождать на острове, пока власти не дадут разрешения уехать в Афины.

С двумя или тремя другими семьями нас перевели в закрытый лагерь неподалеку от порта. Мухаммед держал меня за руку, спрашивая, куда мы идем.

Мы оказались на территории, обнесенной колючей проволокой. Перед нами стояла мрачного вида деревенька с безупречными бетонными дорожками, заборами из рабицы и белым щебнем. Рядами выстроились квадратные коробки, где до получения документов жили люди. Целая империя идентификации личности.

Воде следовало уходить сквозь щебень, но земля промокла: наверное, ранее прошел дождь. В проходах между домиками висели на веревках вещи, а у входа в каждый стояла газовая плитка, где люди сушили ботинки, носки и шапки. Позади домиков, за морем, виднелись очертания Турции, а на другой стороне темнели холмы острова.

Стоя там с Афрой, Мухаммедом и другими семьями, я чувствовал себя потерянным, словно меня выбросило в темное холодное море и не за что было ухватиться. Я наконец-то оказался в безопасности, но небо вдруг стало слишком большим, в сумерках таилась незнакомая темнота.

Я уставился на оранжевое сияние газовых плиток, ощущая под ногами твердый щебень. Рядом кто-то закричал на незнакомом языке, потом раздался вопль отчаяния, вспугнувший птиц, которые взлетели в огненное небо.

Каждый домик был разделен перегородками, сделанными из одеял и простыней, чтобы создать уединенное пространство для большего количества семей. Нам выделили уголок и сказали, что еду можно найти в старом приюте рядом с центром регистрации, а ворота закрываются в девять вечера, так что, если мы хотели подкрепиться, следовало поторопиться. Мухаммед переминался с ноги на ногу, будто все еще стоял в лодке, а когда ему выдалась возможность, он прилег. Я накрыл мальчика одеялом.

– Дядя Нури, – сказал Мухаммед, слегка приоткрыв глаза, – можно мне завтра съесть шоколада?

– Если я смогу его найти.

– Только нужен такой, который можно намазать на хлеб.

– Попытаюсь что-нибудь для тебя достать.

Наступил вечер, похолодало. Мы с Афрой тоже легли, и я положил руку ей на грудь, ощущая биение сердца и ритм ее дыхания.

– Нури… – шепнула она, пока мы так лежали.

– Да?

– Ты в порядке?

– А что?

– Мне кажется, с тобой что-то не так.

Афра была так близко, что я чувствовал, как она напряжена.

– Разве кто-то из нас может быть в полном порядке? – сказал я.

– Просто… – Она запнулась.

– Что такое?

Афра вздохнула:

– Просто мальчик…

– Мы все очень устали, – сказал я. – Давай-ка спать, поговорим завтра.

Жена снова вздохнула и закрыла глаза.

Афра быстро уснула, а я пытался подстроиться под ритм ее дыхания – медленного, спокойного. У меня было одно желание – запереть мысли на замок. Жена говорила со мной столь мрачным тоном, будто знала что-то, чего не знал я. Это не давало мне уснуть. От недоговоренности разверзлась пропасть, откуда явились образы и обрывки воспоминаний, похожие на сны: черные глаза Мухаммеда, глаза Сами того же цвета, что и у Афры. Я задремал, но тело вздрогнуло от шума в голове, словно от скрипа открываемой двери, и там, по другую сторону, появилась тень мальчика.

– Мы упадем в воду? – услышал я. – Нас накроет волной? Там дома́ не разрушатся, как здесь.

Голос Сами. Голос Мухаммеда.

Мой разум погрузился в темноту и тишину. Я отвернулся от Афры и сосредоточился на узоре постельного белья. Приглушенные голоса и шепот по ту сторону ширмы не давали уснуть: там разговаривали отец и дочь. Чем больше девочка расстраивалась, тем громче становились голоса.

– Но когда она приедет? – спрашивала дочь.

– Ты уснешь, и она придет погладить твои волосы. Как делала это раньше, помнишь?

– Но я хочу ее увидеть.

– Ты не увидишь, но сможешь почувствовать. Обещаю, ты поймешь, что она рядом, – надломленным голосом произнес отец.

– Но когда те мужчины забирали ее…

– Давай не будем об этом.

Девочка всхлипнула:

– Но когда они забирали ее, она плакала. Почему те мужчины ее забрали? Куда? Почему она плакала?

– Давай не будем сейчас об этом говорить. Ложись спать.

– Ты сказал, что ее вернут. Я хочу вернуться домой. Я хочу домой.

– Мы не можем поехать домой.

– Никогда?

Мужчина не ответил.

Снаружи раздался мужской крик, следом глухой удар. Кого-то избивали? Я хотел встать и посмотреть, но испугался. Снаружи раздались шаги, кто-то бежал, потом наступила тишина. Наконец я услышал далекий шум волн: он овладевал моим разумом, заставляя забыться и перенося в открытое море.

Проснулся я под пение птиц. Снова раздались голоса и шаги. Обнаружилось, что Мухаммеда нет в домике, да и Афра пока спала.

Я пошел на поиски мальчика. Из крохотных домов выбирались люди, чтобы погреться на солнце, кто-то развешивал в переулках белье. Дети прыгали через лужи или бросали на колючую проволоку воздушные шары, как в волейболе, смеясь, когда те лопались. Но Мухаммеда я среди них не видел.

Глянув на ходивших по периметру солдат с оружием за поясом, я направился к зданию старого приюта: мне сказали, что там размещается детский центр и предоставляются разные услуги. Было что-то тревожное в этом острове: недостроенные, крошащиеся дома, пустые витрины магазинов. Казалось, жители покидали его в спешке, оставив все на произвол судьбы. В окнах, похожих на пустые глазницы, виднелись темные, нежилые помещения. На петлях висели ставни. Не приют, а ночной кошмар. В холле стоял огромный недействующий камин с чугунной решеткой. Вверх шла лестница, к голосам, доносившимся из разных комнат.

– Что вы хотите? – проговорили за моей спиной.

Повернувшись, я увидел загорелую девушку лет двадцати. На одном ее ухе висело с дюжину колец и одно в носу. Несмотря на улыбку, выглядела она уставшей, под глазами пролегли лиловые тени, губы потрескались.

– Мне сказали, здесь хранятся запасы. Мне нужно кое-что для жены.

– Третий этаж, налево, – сказала девушка.

Я замешкался:

– Еще я ищу сына.

Я обернулся, будто Мухаммед мог появиться у меня за спиной.

– Как он выглядит? – зевнула девушка, прикрывая рот. Ее веки смыкались. – Простите, – сказала она, – я не очень хорошо спала. Прошлой ночью случилась одна неприятность.

– Неприятность?

Девушка покачала головой, сдерживая очередной зевок.

– Лагеря переполнены, некоторые люди проводят здесь слишком много времени, вот и тяжело… – Она замолчала. – Как выглядит ваш сын?

– Мой сын?

– Вы только что сказали, что ищете сына.

– Ему семь лет. Черные волосы, черные глаза.

– Вы сейчас описали большинство здешних мальчиков.

– Нет же, у них темные волосы и карие глаза. А у этого мальчика глаза черные. Как ночь. Мимо него не пройдешь.

Девушка отвлеклась – достала телефон из заднего кармана, проверила экран, бросавший отсветы ей на лицо.

– Где вы остановились? – спросила она.

– В домике у порта.

– Вам повезло, что вы еще там, а не в другом месте.

– Что за другое место?

– Вашей жене нужна одежда? Наверху есть магазинчик. Я отведу вас.

В коридоре стало оживленно, здесь ходили люди со всего света. Я слышал различные диалекты арабского с примесью незнакомых ритмов и звуков других языков.

– Вы очень хорошо говорите по-английски, – заметила девушка, пока мы шли наверх.

– Еще в детстве меня научил отец. У меня же был бизнес в Сирии.

– И что за бизнес?

– Пчелы. Своя пасека. Я продавал мед, – ответил я, глядя, как отпрыгивают от пяток ее сланцы.

– На этом острове когда-то был лепрозорий, – сказала девушка. – Здешний приют походил на концентрационный лагерь нацистов. Людей держали в клетках, на цепях, без имен или удостоверений. Детей бросали на весь день привязанными к кроватям.

Она вдруг замолчала, встретив на лестнице идущего вниз полицейского. Внутри помещения он был без очков. Офицер кивнул и тепло улыбнулся девушке.

– На втором и четвертом этаже расположены лагеря, – сказала она, когда тот скрылся из виду. – Ночью во дворе разводят большой костер и готовят пищу, иначе придется есть лишь булочки с сыром и бананы. Иногда старушки приносят из своего сада овощи для рагу. На этом этаже есть два магазинчика, для женщин и детей и для мужчин. Возможно, вы захотите купить что-нибудь для вашего сына. Сегодня вещей много, вы пришли в удачный момент.

Девушка довела меня до женского магазина и ушла. Ступив внутрь, я услышал, как мужчина в коридоре сказал ей:

– Ты знаешь правила. Просто спрашивай, что нужно. Не болтай с ними.

Я замер на пороге, вслушиваясь в ответ. Ожидал, что девушка извинится, но вместо этого она расхохоталась, как настоящая бунтарка. Такая уверенность зародилась в ней где-то в других местах. Шаги стали удаляться, и я прошел внутрь магазина. Стены там позеленели от сырости, свет из длинного зарешеченного окна падал на вешалку. Из стороны в сторону прохаживалась женщина, заложив руки за спину.

– Могу я вам помочь? – спросила она. – Что вам нужно?

– Кое-какая одежда для жены и сына.

Она спрашивала об их размерах и фигуре, перебирая вешалки, пока не отыскала подходящие вещи.

Я ушел оттуда с тремя зубными щетками, парой станков для бритья, мылом, пакетом с одеждой и бельем, запасными ботинками для Мухаммеда: я решил, что ему захочется погонять с другими детьми. Может, он услышал утром, как играли ребята, и захотел присоединиться к ним? Вдруг он с кем-то из них спустился к морю, чтобы поприветствовать новоприбывших? Вдоль причала стояли различные магазинчики: «Водафон», «Вестерн юнион», пекарня, кафе и газетный киоск – и все с арабскими вывесками, предлагающими сим-карты, вай-фай, зарядку для телефонов.

Заглянув в кафе, я обнаружил там множество беженцев: они пили чай, воду или кофе, отдыхая от лагерной жизни. Люди говорили на курдском и фарси. Мужчина и мальчик передо мной беседовали на сирийском. С кухни вышла официантка с блокнотом и спросила, что я желаю заказать. За ней следовала женщина в возрасте с подносом, полным стаканов с водой. Она поставила напитки на стол, обращаясь к посетителям по именам. Похоже, она немного говорила на всех трех языках.

Я попросил кофе – как оказалось, бесплатный – и сел за столик, а когда принесли напиток, то по глоточку смаковал его. Никогда бы не подумал, что буду сидеть вот так, по соседству с другими семьями, не ожидая услышать взрыв бомб, не боясь снайперов. Когда хаос стих, пришли мысли о Сами. Мне стало стыдно за то, что я в принципе способен ощущать вкус кофе.

– Вы здесь сами по себе?

Я поднял голову. Женщина постарше с улыбкой смотрела на меня.

– Говорите по-английски? – спросила она.

– Да. Только я здесь не один, а с женой и сыном. Я как раз его ищу. Он примерно вот такого роста, черные волосы, черные глаза.

– Похож на всех здешних мальчишек!

– Вы не знаете, где я могу купить шоколад? – спросил я.

Женщина объяснила, что дальше по дороге находится круглосуточный магазинчик. Я заметил, как некоторые посетители заказали здесь еду. В марте этот остров обычно пустовал, но вместе с беженцами появилась и торговля.

Выйдя на улицу, я направился за едой. Купил банку «Нутеллы» и свежего хлеба. Как бы это понравилось мальчику! Мне не терпелось увидеть его радостное лицо.

Я нашел интернет-кафе – проверить, ответил ли мне Мустафа. Вводя имя пользователя и пароль, я нервничал. Отчасти я не хотел ничего знать, ведь если письма не было, то путь вперед стал бы сложнее. Какое же я почувствовал облегчение, увидев ожидавший меня поток сообщений.

04/02/2016
Дорогой Нури,
Мустафа не смог добраться до почты. Сегодня я разговаривала с ним, он доехал до Франции. Он попросил проверить его письма и ответить на них. Мустафа рассчитывал получить от тебя известие, каждый день надеялся на это. Не могу описать, как я рада наконец узнать о тебе. Мы с Мустафой очень волновались. Он старался не думать самого худшего, но, как ты, наверное, понимаешь, было трудно.
Когда мы в следующий раз созвонимся, я передам ему хорошие вести. Он будет так счастлив. Мы с Айей в Англии. Сейчас живем в доме с другими постояльцами в Йоркшире и ждем, когда нам предоставят убежище.
Нури, я очень рада, что ты доехал до Стамбула. Надеюсь, что и до Греции ты доберешься целым и невредимым.
С любовью,
Дахаб

28/02/2016
Дорогой Нури,
я наконец добрался до дочери и жены в Англии. Поездка по Франции была ужасной, не хочу сейчас об этом писать, но когда ты приедешь, я все тебе расскажу. Знаю, ты справишься. Мы тебя очень ждем. Я смогу выдохнуть, только когда ты окажешься здесь. Нури, ты мне как родной брат. Без вас с Афрой наша семья не будет полной.
Ты бы знал, как несчастна Дахаб. Она держится ради Айи, но с самого моего приезда лежит весь день, погасив свет, с фотографией Фираса в руках. Иногда плачет, но в основном просто молчит. Не хочет говорить о нем. Только радуется, что я теперь рядом.
По прошлому письму я понял, что вы в Стамбуле. Надеюсь, вы уже добрались до Греции. Я слышал, в Македонии закрыли границу, так что оттуда путь будет непростым, как и для меня, но ни в коем случае не сдавайся. Надеюсь, в следующий раз ты напишешь, что уже совсем рядом.
Сколько раз я жалел, что остался в Алеппо и не уехал с женой и дочерью, ведь сын был бы сейчас с нами. От этой мысли хочется умереть. Но нельзя вернуться назад, изменить принятые решения. Нет, я не убивал своего сына. Повторяю себе это, чтобы не провалиться в темноту.
Когда я узнаю, что ты добрался до Англии, на моей душе станет светлее.
Мустафа

Я сидел за компьютером и перечитывал письма. «Нури, ты мне как родной брат». Вспомнился домик отца Мустафы в горах, окруженный соснами и елями. Внутри было темно и прохладно, повсюду старая мебель из красного дерева и коврики ручной работы, а на тумбе у дальней стены, под окном, стоял алтарь в память о матери и жене. Снимки, где она еще молоденькая девушка, после – женщина, высокая красавица со сверкающими глазами. Еще там были свадебные фотографии и снимки с Мустафой на руках, она беременная малышом, с которым и умрет. Кузен вырос под опекой отца и деда, без заботы женщин, способных создать в их доме уют, без братьев и сестер, с которыми бы он играл. Вот он и нашел утешение в ярком солнечном свете, прекрасных звуках и ароматах с пасеки.

Пчел он знал так же хорошо, как если бы они приходились ему братьями и сестрами. Мустафа наблюдал за ними, изучал способы их общения, гулял по горным тропам, чтобы найти, куда они летают, сидел там в тени деревьев и смотрел, как они собирают нектар из эвкалипта, хлопка, розмарина.

Дед кузена был могучим человеком, с огромными руками, как у Мустафы, острым глазом и прекрасным чувством юмора. Он разжигал во внуке любопытство, побуждая искать приключения вокруг себя, на природе. Дед любил, когда я приезжал к ним. Он нарезал помидоры и огурцы, словно мы дети, а я – недостающее звено в их семье. Намазывал на мягкий хлеб масло и мед, только что собранный с ульев, потом садился и рассказывал истории о детстве и о любимой невестке.

– Она была такой доброй женщиной, – говорил он. – Заботилась обо мне и никогда не затыкала рот, когда я болтал всякую чушь.

Даже спустя столько лет он смахивал слезы крепкой ладонью со старческими пятнами. Мы сидели в прохладной гостиной, будто согретые бесконечной улыбкой матери Мустафы: она незримо обнимала нас, окутывала своим теплом, как сладкое жужжание пчел.

Затем дед оживлялся:

– Ладно, а теперь вы двое займитесь полезным делом. Идите и покажите Нури, как доставать мед. Дайте ему попробовать маточного молочка – после города ему это очень нужно.

Мустафа отводил меня туда, где пели пчелы.

– Вместе мы обязательно что-нибудь создадим, точно тебе говорю, – обещал он. – Мы друг друга дополняем. Нам предстоят замечательные дела.

03/03/2016
Дорогой Мустафа,
ты всегда был мне как родной брат. Помню те дни, когда я навещал тебя дома у твоего отца в горах. Помню фотографии твоей матери, а дед… Какой же великолепный человек! Моя жизнь была бы другой без тебя. Вместе мы создали много чудесного, как ты и думал. Но война все отобрала – наши мечты и цели. Она оставила нас без дома, работы, без наших сыновей. Не знаю, смогу ли жить так. Боюсь, что внутри я уже мертв. Единственное, что ведет меня вперед, – это желание добраться до тебя, Дахаб и Айи.
Я страшно рад узнать, что ты наконец воссоединился с женой и дочерью. Одно лишь знание, что ты с ними, приносит мне радость в эти темные времена.
Мы с Афрой добрались до Лероса и надеемся вскоре уехать в Афины. Если македонская граница закрыта, я найду другой путь. Не переживай, Мустафа, я не остановлюсь, пока не приеду к вам.
Нури

Я вернулся в лагерь, к сверкающему металлу, белому щебню, бетону и бесконечным рядам квадратных коробок, окруженных колючей проволокой. Афра стояла на пороге нашего домика, держа в руках белую палку, словно оружие.

– Что ты делаешь? – спросил я.

– Куда ты ходил?

– Кое-что купить.

– Они шумели. Сильно. Я прогнала их.

– Кого? – спросил я.

– Детей.

– А мальчик вернулся?

– Какой мальчик?

– Мухаммед.

– Никто не возвращался, – сказала она.

Я опустил сумку и сказал Афре, что поищу что-нибудь съестное на ужин. На этот раз я ходил по улицам и искал Мухаммеда. Я следовал за смехом детей, заворачивая за угол, смотрел на площадках и за деревьями. Вернулся в приют, проверил каждое помещение, включая детский центр, комнату матери и ребенка, комнату для молитв. Пошел по дороге до берега, на тихий пляж с детскими следами на песке, но оттуда все уже ушли. За горизонт садилось солнце. Некоторое время я постоял, вдыхая свежий воздух, ощущая на лице золотистый свет.

Открыв глаза, я увидел престранную картину: на бельевой веревке висело тридцать-сорок осьминогов – фантастические силуэты на фоне закатного солнца. Я потер глаза, думая, не уснул ли, но осьминоги остались висеть на месте. Они тянули щупальца к земле, подчиняясь закону гравитации, и принимали причудливые очертания, напоминая лица бородатых мужчин. Я прикоснулся к их резиновой коже, даже понюхал, потом взял одного осьминога, чтобы пожарить на костре. Я нес его на руках, словно ребенка, в направлении домиков. В магазине сладостей купил зажигалку и собрал по пути веток.

Когда я вернулся в лагерь, Афра сидела на полу, перекатывая что-то между пальцами. Я увидел прозрачный, с красной прожилкой посередине, шарик Мухаммеда.

Я собирался спросить про мальчика, но заметил помрачневшее лицо Афры. Вместо пустоты ее глаза наполнились жизнью и скорбью.

– Что случилось? – спросил я. – У тебя грустные глаза.

– Правда?

– Да, – ответил я.

– Я только сейчас поняла, что потеряла свой платиновый браслет, который подарила мама, помнишь?

– Да, – сказал я, – помню.

– Тот, что с маленькими звездочками.

– Помню.

– Я надела его перед отъездом. Должно быть, потеряла в лодке. Теперь он в море.

Я сел на пол возле Афры и обнял ее, а она положила голову мне на плечо, как в той землянке, перед тем как покинуть Алеппо. На этот раз жена не плакала, я чувствовал на шее ее дыхание, трепетание ресниц. Мы долго просидели в обнимку. В домике потемнело, лишь от газовой горелки шло сияние. Вокруг раздавались звуки: кричали что-то люди, бегали дети, кроны деревьев шумели на сильном ветру, пришедшем с моря. Может, Мухаммед играл сейчас снаружи или шел назад в домик.

Я отправился на улицу приготовить осьминога. Сложил в кучу ветки и подвесил добычу над костром. Процесс отнял больше времени, чем я ожидал, хотя осьминог был слегка вареным от солнца.

Когда мясо стало мягче и наконец остыло, я порезал его на кусочки и отнес Афре. Она с удовольствием поглощала осьминога, облизывая пальцы и благодаря меня за ужин. Жена все время спрашивала, где я раздобыл такое лакомство.

– Ты сам выловил его из моря?

– Нет! – засмеялся я.

– Но не купил же – слишком дорого!

– Я его нашел, – сказал я.

– Что? Просто бродил, думая о чем-то своем, и случайно наткнулся на осьминога?

– Именно, – кивнул я.

Афра от души рассмеялась, ее глаза засветились.

Я тревожно посмотрел на дверь, ожидая Мухаммеда.

Жена положила голову на одеяло и закрыла глаза, больше ничего не сказав. Я лег рядом и через некоторое время услышал хлопанье ворот, вдалеке защелкали замки на дверях. По другую сторону ширмы плакала девочка, а отец шепотом успокаивал ее.

– Нет, мужчины с автоматами нас не убьют. Не волнуйся! Они не станут. Обещаю.

– Но вдруг они нас застрелят?

– Нет, – засмеялся мужчина. – Они здесь, чтобы помочь нам. Просто закрой глаза и подумай обо всем, что любишь.

– Например, о моем велике дома?

– Да, хороший пример. Думай о велике.

Долгое время они молчали, потом девочка вновь заговорила, но на этот раз тише, спокойнее.

– Папочка, – сказала она.

– Да?

– Я почувствовала.

– Что именно?

– Как мама гладит меня по голове.

Больше никто из них не говорил, но мне казалось, что среди тишины разбилось вдребезги сердце этого мужчины. Вдалеке раздавался шум, разговаривали и смеялись люди. Сегодня ночью никто не кричал.

Я посмотрел на осьминога, банку «Нутеллы» и хлеб, оставленные на полу на случай, если Мухаммед вернется ночью: он увидит еду и поймет, что это для него. Но лагерь уже закрыли. Я был заперт внутри, а Мухаммед снаружи. Встав, я направился среди темноты к плотной стене из домиков-коробок, к самому краю лагеря, пока не обнаружил вход. У ворот стояли двое солдат с оружием.

– Я могу вам помочь? – спросил один.

– Мне нужно выйти.

– Сейчас слишком поздно. Вы сможете выйти утром.

– Значит, я здесь заперт? Как заключенный?

Мужчина не ответил, но и не отвел глаз.

– Мне нужно найти сына!

– Вы поищете его утром.

– Но я понятия не имею, где он.

– Думаете, он мог далеко уйти? Это же остров!

– Но он же один и, наверное, напуган.

Солдаты не прониклись моими словами. Они отослали меня прочь. Я пошел обратно, но в темноте было сложно найти дорогу: каждый поворот походил на другой, а я не додумался посчитать двери. Может, то же произошло и с Мухаммедом? Он вышел, не посчитав дома́, и не смог вернуться? Может, его забрала другая семья? Я решил лечь на землю у другого входа, поближе к теплу газовой плитки.

Я проснулся утром под звук дождя, бьющего по металлическим крышам домов. Промокнув до нитки, я встал и каким-то чудом добрался до Афры: узнал розовую простынь, свисавшую с бельевой веревки. Дождь лил как из ведра. В дом налетели мухи, кружась над осьминогом.

Афра уже проснулась. Она лежала на спине, глядя в потолок, словно смотрела на звезды, и крутила в руках стеклянный шарик, как делал это Мухаммед.

– Куда ты ходил? – спросила жена.

– Вышел на улицу и потерялся.

– Я всю ночь не спала. Начался дождь, он был повсюду, даже в моих мыслях.

Я махнул рукой над осьминогом, разгоняя мух, кружившихся в нашей части домика, но они вновь возвращались к осьминогу, словно их тянуло магнитом.

– Ты голодна? – спросил я.

– Хочешь, чтобы я ела осьминога вместе с мухами?

– Нет, – засмеялся я. – У нас есть хлеб и шоколадная паста.

Я достал из бумажного пакета буханку и поломал на куски, оставив немного Мухаммеду. Потом открыл «Нутеллу», думая, как бы намазать ее, не имея ножа. Афра предложила макать хлеб в шоколад.

Позже, когда наконец закончился дождь, я снова отправился на поиски Мухаммеда. Сперва бродил по территории, пробираясь между бесконечными рядами коробок для людей, проходя под бельем на растянутых веревках, и звал мальчика по имени.

Земля пропиталась водой – даже ботинки возле порогов наполнились ею. Белый щебень удерживал влагу не полностью. Казалось, вода льется из самого моря. Колючая проволока теперь сверкала серебром, словно сияющий жидкий металл. Окружающее пространство еще больше походило на тюрьму. Выглянуло солнце, и повсюду скользили блики и отражения.

Я прошел к старому приюту. На ступеньках сидел подросток в наушниках, прислонив голову к стене и прикрыв глаза. Я легонько толкнул его, чтобы спросить, не видел ли он кого-нибудь похожего на Мухаммеда. Но голова парня склонилась к плечу, а глаза едва приоткрылись. Я слышал, как на верхних этажах играли дети, оттуда доносились слабые отголоски смеха, и я пошел на звук по коридорам до четвертого этажа, заглядывая в каждую комнату: внутри вместо ширм висели одеяла, аккуратными рядами стояли ботинки, иногда перед глазами мелькали волосы, руки, ноги. Я позвал: «Мухаммед!» – на что отозвался хриплый старик: «Да!» – а потом: «Что вы хотите? Я здесь! Вы пришли забрать меня?»

Я все еще слышал его, удаляясь по коридору. Дети были в последней комнате, полной игрушек, настольных игр и шариков. Рядом с самыми маленькими сидели на корточках работники НПО. Одна из девушек держала на руках малыша. Наши взгляды встретились, и она подошла поздороваться.

– Это детский центр, – сказала девушка, произнося слова очень медленно.

– Ясно, – сказал я. – Я ищу сына.

– Имя?

– Мухаммед.

– Возраст?

– Семь лет.

– Как он выглядит?

– У него черные волосы и черные глаза. Не карие. А черные, как ночное небо.

Девушка задумалась, но тут же покачала головой:

– Не беспокойтесь, он обязательно найдется, так всегда бывает. Когда он придет, передайте ему это.

Девушка порылась в пластиковом контейнере и достала коробку цветных карандашей, прикрепленных к блокноту. Я поблагодарил ее и ушел, направившись по коридору и вниз по лестнице. По сторонам мне мерещились призраки людей, прикованных цепями к кроватям. Я слышал странные звуки – не детский смех, а что-то на грани реальности, – голоса людей, потерявших человеческий облик.

Я поспешил на выход, вниз по лестнице, скорее на серебристый свет и дальше – в порт. В кафе было много людей. Немного посидел там. Зарядил телефон и выпил кофе, наблюдая за двумя женщинами – похоже, матерью и дочерью, которые разносили стаканы с водой, чай и кофе, общались с беженцами, стараясь по возможности говорить по-арабски или на фарси. Сегодня я видел и отца с сыном: мальчик – словно уменьшенная копия отца, только без усов. Позволил себе немного расслабиться, откинулся на стуле и закрыл глаза, прислушиваясь к разговорам и далекому грохоту грома над морем.

Я провел там обеденное время, но Мухаммед так и не объявился. В четыре часа пошел в центр регистрации – узнать, проверили ли наши документы и дали ли нам разрешение. Сотни людей собрались возле растерянного мужчины: он стоял на табурете, поднимая карточки и выкрикивая имена. Нашего он не назвал, и я даже обрадовался, потому что не хотел уезжать без Мухаммеда.

Следующий день пролетел схожим образом; солнце высушило лужи, потеплел ветер. Темнота отступила. Новоприбывших, принесенных волнами на остров, становилось больше, все меньше людей уезжало, но кругом царило умиротворение. Множество звуков слились воедино, превратившись в стук дождя, шум волн, жужжание мух над тушкой осьминога. От земли за лагерем шел свежий сладкий аромат, деревья набирали бутоны, чтобы принести плоды.

Но нигде не было Мухаммеда.

К вечеру следующего дня я утратил надежду. Достал из упаковки цветные карандаши.

– Что это? – спросила Афра, навострив уши. – Что ты открываешь?

– Карандаши.

– Цветные?

– Да.

– А есть бумага?

– Да, блокнот.

– Можно мне?

Я положил их перед ней и подвинул ее руку. Открыл блокнот, перекладывая его Афре на колени.

– Спасибо, – сказала она.

Лег на кровать, глядя в потолок – на пауков и застрявших в паутинах насекомых – и слушая тихие разговоры за ширмой и на улице, шуршание карандаша по бумаге.

Через несколько часов стемнело.

– Я нарисовала это для тебя, – наконец сказала Афра.

Картинка сильно отличалась от прежних ее работ. Жена изобразила поле цветов с единственным деревом.

– Но как ты это нарисовала? – спросил я.

– Я чувствую на бумаге штрихи карандаша.

Я снова посмотрел на рисунок. Цвета были неправильными: синее дерево, красное небо. Несмотря на ломаные линии и изображенные невпопад листья и цветы, картинка притягивала взгляд чарующей, необъяснимой красотой, словно обрывок сна, мир за пределами нашего воображения.

На следующий день мое имя назвали в центре регистрации. Мне вручили карточки и разрешение на отправку с острова в Афины: Нури Ибрагим, Афра Ибрагим и Сами Ибрагим. В желудке все перевернулось, когда я увидел имя сына, напечатанное на листе бумаги. Сами. Сами Ибрагим. Словно он все еще был среди нас.

Я не сказал Афре, что нам выдали разрешение, и не пошел в бюро путешествий, чтобы купить билеты на паром. Проходили дни и ночи, Афра все больше тревожилась.

– Мне снятся кошмары, – сказала она. – Я умерла, а надо мной летают мухи, и я никак не могу их отогнать!

– Не волнуйся, – сказал я. – Мы скоро уедем с этого острова.

– Мне здесь не нравится, – проговорила она. – В этом месте полно призраков.

– Каких призраков?

– Не знаю, – сказала она. – Это нечто не из мира людей.

Я понимал Афру. Знал, что нам пора ехать, но не хотел уезжать без Мухаммеда. Что, если мальчик вернется и будет искать меня? А я не сомневался, что так и будет. Как сказал офицер, это остров, и ребенок не мог бы уйти далеко.

Следующей ночью снова шел дождь, и у Афры началась жуткая лихорадка. Ее лоб был горячим, а руки и ноги холодными, как море. Я обтирал ее лицо и грудь смоченной в воде футболкой.

– Он играет, – сказала она.

– Кто?

– Сами, я слышу его. Скажи ему быть осторожнее.

– Его здесь нет, – ответил я.

– Он потерялся, – сказала она.

– Кто?

– Сами. Все дома́ пропали, и он потерялся.

Я ничего не ответил. Растер ее руки своими ладонями, чтобы немного согреть, вглядываясь в красивое лицо. Она была напугана.

– Я хочу уехать отсюда, – сказала Афра.

– Мы уедем.

– Когда? Почему все так затянулось?

– Нам нужно забрать документы.

На следующий день жар усилился. Афра дрожала и жаловалась на боль в спине и ногах.

– Скажи, чтобы он зашел внутрь и поужинал, – сказала она, когда я заворачивал ее в одеяло.

– Обязательно.

– Он и так весь день играет на улице.

– Я скажу ему, – пообещал я.

Разыскав лимоны, я сделал Афре напиток, но с каждым днем ей становилось лишь хуже. Похоже, в ней угасала надежда. Я знал, что нужно уезжать, и рассказал про полученные документы. Несколько дней пришлось подождать, пока она не окрепла настолько, чтобы вставать на ноги и выходить на улицу, нежась в лучах солнца. Потом я купил билеты и написал записку:

Мухаммед,
я прождал тебя месяц. Понятия не имею, что с тобой случилось, где ты и вернешься ли, чтобы найти эту записку, но я каждый день искал тебя. Молю Аллаха, чтобы он защитил тебя. Возьми деньги и карту. Под именем Сами (так звали моего сына) отправляйся в бюро путешествий (ты найдешь его рядом с кафе «Севн Гейтс»), там купи билет до Афин. Не опоздай на паром, потому что на новый билет денег не будет. У тебя только один шанс, поэтому правильно рассчитай время.
Это будет твое третье путешествие по воде! Когда ты доберешься до Афин, попытайся найти нас. Вот мой номер: 0928–. Помни, что телефон может не работать. Мое полное имя – Нури Ибрагим. Я планирую отправиться из Афин в Великобританию. Если ты доберешься до Афин и не найдешь нас – прошу, продолжай поиски. Попробуй достичь Англии, а если встретишь доброго человека – сообщи ему мое имя: возможно, тебе помогут меня найти.
Надеюсь вскоре увидеться. А пока будь очень осторожен, хорошо ешь и не сдавайся. Иногда это проще простого. Я буду думать о тебе и молиться, чтобы ты пересек море и горы. Если тебе и придется вновь путешествовать по воде, постарайся собраться с духом. Я буду молиться за тебя каждый день.
Дядя Нури

Я положил письмо и деньги в конверт и оставил на полу, в углу домика, за банкой «Нутеллы».

Грузовой паром, разрисованный желтыми звездами, был огромным. На нижнем уровне стояли грузовики и легковые автомобили. В порту люди прощались с работниками НПО. Паром отплывал в Афины в девять вечера, все плавание занимало ровно восемь часов. Для женщин и стариков поставили стулья. Воздух был теплым, а море той ночью – спокойным. Я до последнего высматривал Мухаммеда, но вскоре все пассажиры зашли на борт, и раздался громкий отчетливый гудок, сообщивший об отплытии. Паром вышел в открытое море, оставляя остров призраков позади. Афра глубоко дышала, набирая в легкие морской воздух. С моря и неба на меня хлынула темнота, я снова ощутил себя потерянным: и небо, и море, и весь мир стали невероятно большими. Я закрыл глаза, молясь о Мухаммеде – мальчике, который никогда не был моим.

Глава 8

Просыпаюсь и вижу у себя на груди руку Афры. Ее пальцы лежат поверх моих, но там есть что-то еще. Я вспоминаю про Мухаммеда и ключ, который нашел в саду хозяйки. Но, пошевелившись, понимаю, что держу хризантему.

– Ты принес мне новый подарок? – говорит Афра с любопытством в голосе.

– Да, – отвечаю я.

Она проводит пальцами по лепесткам и стеблю.

– Какого она цвета? – спрашивает Афра.

– Оранжевая.

– Мне нравится оранжевый… Я думала, ты проспишь всю ночь внизу. Ты уснул, и Хазим помог мне подняться – он не хотел будить тебя.

В голосе жены звучат нотки отчаяния, незаданные вопросы. Мне противен идущий от нее аромат роз.

– Я рад, что тебе понравилось, – говорю я, убирая руку Афры со своей груди и позволяя цветку упасть на кровать.

Помолившись и одев Афру, иду на встречу с Люси Фишер. Сегодня она торопится и держит в руках два рюкзака, будто куда-то уезжает. С ней еще одна женщина – наверное, переводчик: темнокожая, пухленькая, со старомодной сумкой.

Мы сидим в кухне от силы десять минут. Люси Фишер отдает мне новое письмо, где отчетливо пропечатан адрес гостевого дома, и называет дату и время собеседования о предоставлении убежища.

– У вас пять дней, чтобы подготовиться, – говорит она.

– Я будто сдаю экзамен, – с улыбкой отвечаю я.

Однако Люси Фишер серьезна. Она объясняет, что Афра и Диоманде будут с переводчиками, как и я, на всякий случай.

– Собеседование Диоманде в тот же день? – спрашиваю я.

– Да, вы можете поехать вместе. Это в Южном Лондоне.

Люси Фишер открывает карту, указывая на нужное место, распахивает схему метро, объясняет все, но я толком не слушаю. Мне хочется рассказать ей о крыльях Диоманде, о Мухаммеде и ключах, но я боюсь ее реакции. Меня отвлекает движение за окном. В небе парят белые самолеты. Их слишком много. Слышу свист, следом грохот, мир рвется на части. Я бегу к окну: на улице падают бомбы, кружат самолеты. От яркого света зажмуриваюсь. От рева закрываю ладонями уши.

Мне на плечо ложится рука.

– Мистер Ибрагим? – слышу я.

Повернувшись, вижу Люси Фишер.

– Вы в порядке?

– Самолеты, – говорю я.

– Самолеты?

Я указываю на белые самолеты в небе.

После небольшой паузы Люси Фишер вздыхает.

– Посмотрите, мистер Ибрагим, – очень мягко говорит она. – Внимательно посмотрите. Это птицы.

Я снова смотрю и вижу на этот раз чаек. Люси Фишер права. За окном нет самолетов, кроме одного пассажирского вдалеке. Над нами лишь чайки.

– Видите? – спрашивает она.

Я киваю, позволяя отвести себя обратно к стулу.

Люси Фишер – женщина деловая и сразу же продолжает разговор с того момента, где остановилась, – может, лишь после секундного колебания и глотка воды. Ей, главное, убедиться, что все идет по плану. Когда она проводит карандашом вдоль железнодорожной ветки, я успокаиваюсь. Люси Фишер называет места, о которых я раньше не слышал, сверяется с другой картой, и я представляю себе дороги, дома, второстепенные улицы, парки и людей. Думаю, каково это – поехать вглубь страны, подальше от моря.

Вечером мы отдыхаем в гостиной. Марокканец помогает Диоманде подготовиться к собеседованию. Они сидят друг против друга за обеденным столом; Диоманде положил перед собой листок и ручку для пометок.

– Объясните, пожалуйста, почему вы покинули свою страну, – говорит марокканец.

Диоманде рассказывает ту же историю, которую поведал нам, но на этот раз добавляет подробности. Называет имена матери и сестер, описывает работу в Габоне и финансовую ситуацию семьи, потом углубляется в историю и политику, говоря о французской колонизации, независимости в тысяча девятьсот шестидесятом году, протестах и гражданской войне, растущем уровне бедности. Он сообщает, что прежде Кот-д’Ивуар был местом экономического расцвета и стабильности и как поменялась ситуация в стране после смерти первого президента. Диоманде говорит без остановки, и я перестаю слушать, пока его не перебивает марокканец:

– Я думаю, Диоманде, они захотят услышать твою историю.

– Это и есть моя история! – настойчиво отвечает парень. – Как еще им понять меня, если я этого не расскажу?

– Возможно, это они уже знают.

– Или не знают. Если не знают, то как поймут, почему мне нужно быть здесь?

– Расскажи свою историю. Объясни, почему ты уехал.

– Это я и объясняю!

Диоманде сердится, он даже немного выпрямил спину, будто от злости.

Марокканец качает головой.

– Твой гнев не помощник в таком деле, – говорит он. – Нужно рассказать свою историю. Какой была твоя жизнь? Вашей семьи, твоей матери и сестер? Только это, Диоманде! Ты же не на уроке истории!

Они начинают собеседование заново. Афра сидит в кресле с блокнотом и цветными карандашами, перекатывая между пальцами стеклянный шарик. Я смотрю на прожилку, которая извивается и становится ярче в свете лампы. Голоса мужчин уходят на задний план. Уплываю подальше от этого разговора и думаю о пчелах. Вижу, как они улетают на фоне ясного летнего неба, отправляясь на поиски цветов и трав. Я чуть ли не слышу их песни. Вдыхаю аромат меда и вижу сверкание сот на солнце. Прикрываю глаза, но Афра распахивает блокнот, проводя пальцами по белой бумаге, потом достает из упаковки фиолетовый карандаш.

Я снова просыпаюсь от стука стеклянного шарика, который катится по доскам пола. Тут же понимаю, что Мухаммед рядом, но не сразу открываю глаза. Секунду спустя вижу мальчика на полу: он сидит со скрещенными ногами, рядом лежит ключ.

– Мухаммед, ты нашел ключ? – спрашиваю я.

– Вы обронили его, когда перелезали через забор.

Теперь Мухаммед стоит рядом со мной. Сегодня на нем другая одежда: красная футболка и джинсовые шорты. Похоже, он чем-то озабочен, глядя через плечо сквозь открытую дверь гостиной, на коридор.

– В такой одежде ты замерзнешь, – говорю я.

Он собирается уйти, и я встаю, чтобы последовать за ним. Мы идем вверх по лестнице, затем мимо спален и ванной, пока не доходим до двери в конце коридора, о существовании которой я и не подозревал.

– Почему ты привел меня сюда? – спрашиваю я, но Мухаммед передает мне ключ.

Я вставляю его в замочную скважину, поворачиваю и открываю дверь. Меня ослепляет яркий свет, а когда глаза чуть привыкают – понимаю, что стою на вершине холма, глядя на Алеппо. В небе сияет полная луна, ближе к горизонту, собирая в себе все цвета пустыни. Это кровавая луна.

Вдалеке, в городе, простираются руины и возвышенности, фонтаны и балконы. На поле к востоку вижу пасеки, кусты терна и дикие цветы. Пчелы в это время суток молчат. В лунном свете работают только некоторые, что выкармливают личинки. Пчелы слепнут раньше людей. Воздух сейчас теплый, сладкий от аромата почвы и жары. Слева от меня в город убегает тропинка. Я иду по ней, пока не добираюсь до реки. Она пересекает городской парк и проходит через равнину. На поверхности воды сверкает лунный свет.

Впереди замечаю красную вспышку: кто-то бежит. Иду на звук шагов по переулкам. Темнеет, зажигаются фонари, в рыночных палатках блестят золотистые пирамиды пахлавы. Возле кафе стоят столики, на каждом – меню, бокалы, столовые приборы, один цветок в узкой вазе. В витринах магазинов вижу туфли, фальшивые дизайнерские сумки, ковры и коробки, кофеварочные машины, туалетную воду, товары галантереи, а в конце ряда находится палатка с шарфами из великолепного материала, похожего в свете ламп на дым с оттенками синего, зеленого, охры.

Под аркой над головой качается вывеска: «Музей». Прямо под ней нахожу старый магазин отца. Дверь заперта, и я прижимаюсь лицом к стеклу. Внутри лежат в стопке рулоны материи – шелк и лен всех цветов и оттенков. Дальше стоит касса, рядом – горшки с ножницами, иголками, булавками.

В конце переулка вижу фиолетовое сияние. Понимаю, что Мухаммед завернул за угол. Я зову его, прошу подождать меня, спрашиваю, куда он идет, но мальчик не замедляет шага. Иду быстрее, пытаюсь догнать его, но когда добираюсь до конца переулка – мир распахивается передо мной. Вновь я у реки, высоко в небе висит луна. Мухаммеда нигде не видно, поэтому я сажусь на берегу, ближе к воде, и жду, когда наступит

восход

открыл перед нами Пирей, небо заполонили чайки. Мы сошли с парома в порту Афин, где нас отвели в забетонированный двор возле гавани – там стояло множество палаток и открывался вид на строительные краны. Некоторые люди сидели на земле, кутаясь в одеяла. Птицы дрались за мусор, в воздухе повис запах нечистот.

Мы остановились в тени прямоугольного здания, сплошь покрытого граффити: кто-то нарисовал там массивный причал, о который разбивались белые волны, а по ним плыл старинный корабль со вздымающимися парусами. На скалах был изображен кран, под которым собрались люди из прошлого. Сами пришел бы в восторг от рисунка. Он сочинял бы истории о тех людях; корабль наверняка превратился бы в машину времени, или же, зная чувство юмора Сами, сам кран поднимал бы человека за ворот и перебрасывал в другое время.

Я не хотел уходить с пристани, желая стать частью рисунка и сидеть на скалах причала вечность, глядя на море.

Мы с Афрой нашли местечко на одеяле, расстеленном на земле. Напротив расположилась женщина с тремя детьми: один висел в слинге спереди, второй был привязан к спине, а третий держал ее за руку. У женщины были миндалевидные глаза и хиджаб поверх волос. Малыши либо родились вместе, либо она не приходилась одному матерью. Женщина что-то сказала мальчику на фарси, тот покачал головой, утыкаясь носом в ее рукав. Неподалеку я увидел девочку с ожогами на лице. Я заметил, что у нее не хватает трех пальцев на руке. Наши взгляды встретились, и я отвернулся, посмотрев на Афру. Жена пребывала в тишине и безопасности, которые принесла ей слепота.

Внезапная вспышка ошарашила меня.

Через пару секунд я различил круглый черный предмет, нацеленный на меня. Пистолет. Пистолет? У меня перехватило дыхание, в глазах потемнело, шея и лицо запылали, онемели пальцы.

Это всего лишь камера.

– Вы в порядке? – услышал я голос мужчины.

Смутившись, он опустил камеру, словно ему и в голову не пришло, что он снимает живого человека. Фотограф отвел взгляд, быстро извинился и пошел дальше.

Явились люди, чтобы проверить наши документы, и той же ночью нас отвезли на автобусе в центр Афин. Мы оказались в крошащемся здании старой школы, чьи продолговатые окна выходили во двор. Там было полно людей: кто-то сидел на небольшом подиуме, другие – на школьных стульях, некоторые просто толклись под бельевыми веревками.

Среди людей прохаживались работники НПО. Один из сотрудников, белокожий мужчина с дредами, поприветствовал нас и повел внутрь, на два пролета вверх, в заброшенную классную комнату. Афра неторопливо поднималась по ступенькам.

– Здорово поговорить с вами по-английски, – сказал мужчина, – но я пытаюсь выучить арабский и немного фарси. Чертовски сложно. – Он покачал головой и посмотрел на Афру. – Классы на нижнем этаже используют для разных занятий. Ваша жена тоже говорит по-английски?

– Не очень хорошо.

– У нее не возникнет проблем с лестницей?

– Она справится, – сказал я. – Бывало и хуже.

– Вам еще повезло. Приехали бы вы на два месяца раньше, пришлось бы неделями ждать на улицах, и это в середине зимы. Военные многих перевезли, вот и организовали эти лагеря. Есть один большой в Элиниконе – старом аэропорту, и еще в парке…

Парень замолчал, будто отвлекся, и я решил не развивать тему.

Он показал нам дорогу до класса, жестом приглашая зайти внутрь. Там стояли три палатки, сделанные из простыней. Наш проводник мне сразу же понравился. Его глаза блестели, он не выглядел напуганным или уставшим, как другие люди на Леросе.

– Кстати, я Нейл. – Парень показал свой бейджик. – Выбирайте себе палатку. Попозже приходите обедать во дворе. На стене справа есть расписание – уроков и разных занятий для детей после обеда. Где ваш ребенок?

Вопрос влетел в мой мозг, словно пуля.

– Где мой ребенок?

Нейл кивнул и улыбнулся:

– Это место только для семей… У вас же есть карты на выезд… В этой школе размещаются семьи с детьми.

– Я потерял ребенка, – сказал я.

Нейл нахмурился, застыв передо мной. Он посмотрел на пол и раздул щеки.

– Слушайте, – сказал он. – Вот что сделаем. Сегодня вы сможете остаться, и я узнаю, как быть с завтрашней ночью, чтобы ваша жена как следует отдохнула.

Нейл ушел, оставив нас в старом классе заброшенной школы. Через несколько минут он вернулся с другой семьей – мужем, женой и двумя маленькими детьми.

Я не хотел даже смотреть в сторону детей, мальчика и девочки, которые держали родителей за руки. Не желал признавать их присутствие, поэтому и не поприветствовал, как сделал бы раньше. Я отвернулся, и мы с Афрой забрались в палатку. Поставили сумки и, не говоря ни слова, легли на одеяла, лицом друг к другу. Перед тем как мы уснули, жена спросила:

– Нури, ты принесешь мне завтра еще бумаги и карандашей?

– Конечно, – сказал я.

Наши соседи тоже вскоре устроились в палатке, и комната погрузилась в миролюбивую тишину. Я вообразил, что остановился в первоклассном отеле, а слабый скрип и шум надо мной исходят от других гостей. Мне вспомнился старый родительский дом в Алеппо: ребенком я боялся уснуть, пока за дверью не раздавались шаги мамы. Она заглядывала в комнату, а когда я видел полоску света, рассекающую темноту, то спокойно засыпал. По утрам она помогала отцу в магазине тканей, а вечерами читала газету, держа в руках красный веер, подаренный бабушкой. Он был сделан из шелка, с изображением сакуры и птицы. Мама считала, что написанное на нем слово означало «судьба». Она говорила, что его сложно перевести. Юаньфэн – загадочная сила, сводящая пути двух людей самым значимым образом.

Это всегда напоминало мне о том, как я встретил Мустафу. После смерти его матери, моей тети, наши семьи утратили связь и не общались почти пятнадцать лет. Отец Мустафы вел уединенную жизнь в горах, в то время как мои мать и отец были людьми городскими, работали среди рыночного хаоса и жары, где собирались торговцы со всего света. На самом деле красный веер моей прабабушке подарил старый китайский торговец. Он изготавливал ткани в Пекине, собственноручно сделал тот шелк и расписал его. Как-то раз отец отправил меня по поручению, за фруктами, я же отклонился от маршрута и остановился возле реки, чтобы отдохнуть под деревом. Я устал сидеть в магазине, отец же хотел, чтобы я научился как можно большему, обслуживал клиентов, хорошо говорил по-английски, поэтому, даже когда в магазине наступала тишина, я учил английскую грамматику, ведь, по словам отца, это был путь вперед.

Я устал и запыхался от жары. Стояла середина августа, и казалось, что мы в пустыне. Было здорово посидеть у реки, в прохладной тени дерева. Наверное, я провел там минут пятнадцать, когда ко мне подошел человек, лет на десять старше меня и смуглее, словно он жил и работал под лучами солнца.

– Ты знаешь дорогу вот к этому магазину?

Он указал на клочок бумаги с нарисованной дорогой и указанным стрелочкой магазином под названием «Мед Алеппо».

– Магазин меда? – спросил я.

Парень кивнул, потом легонько покачал головой – тик, к которому я вскоре привыкну.

– Нет? – переспросил я.

– Да, – сказал он, улыбаясь и снова качая головой.

– Я иду в ту сторону. Почему бы тебе не пойти за мной? Я покажу дорогу.

Пока мы шли, завязался разговор. Парень сразу же рассказал о пасеках в горах и о том, что дед отправил его в город, чтобы попробовать разные образцы меда. Я узнал, что недавно Мустафа подал документы в Университет Дамаска, собираясь изучать сельское хозяйство и исследовать состав меда. Я немного рассказал ему о магазине отца, будучи не столь общительным, к тому же работа там мне не нравилась. Проходя мимо, я показал ему магазин, после чего привел ко входу в медовую лавку, где мы и попрощались.

Через неделю Мустафа нашел меня на моем рабочем месте. Он принес с собой огромную банку меда. Совсем недавно он узнал, что его приняли в университет и придется чаще бывать в Алеппо. Мустафа хотел поблагодарить меня за то, что в тот день я его проводил. Как только мама увидела моего знакомого на пороге, то выронила веер и встала. Подошла к нему и расплакалась.

– Мустафа, – сказала она, – это ведь ты, да? Сколько же лет тебе было, когда мы виделись в последний раз? Ты был еще маленьким мальчиком. Но лицо – оно не изменилось!

Позже мама сказала, что увидела в нем реинкарнацию своей сестры. Так возобновилась дружба между семьями, с реки и банки меда. Загадочная сила, которую я в полной мере не понимал, привела в мою жизнь кузена, позволила ему найти меня, сидящего у реки безо всякой надежды на будущую карьеру. И с того момента моя жизнь навсегда изменилась. Юаньфэн. Вспышка среди красной жары в глазах моей матери.

Я три раза прогнал в мыслях это воспоминание, повторяя слово «юаньфэн», пока в конце концов не уснул.

Проснулся я среди ночи от крика и свиста в небе, темноту вспорол взрыв бомбы. Я рывком сел, мигом вспотев. Сердце гулко билось в груди, темнота пульсировала. Сквозь простыню я видел слабое очертание окна, струившийся внутрь лунный свет. Среди темноты я выловил лицо Афры и вспомнил, где я. Дотянулся до ее руки. Здесь не было бомб. Мы не в Алеппо. Мы в безопасности старой школы, в Афинах. Пульсация в голове угасла, но крик не прекратился. Через несколько секунд он все же стих, но появились другие звуки, шедшие из других комнат: отчаянные всхлипы, скрипящие половицы, шаги, шепот, смех. Казалось, смех шел со двора – смеялась женщина.

Я вышел из палатки, потом из классной комнаты и ступил в длинный коридор.

В дальнем конце маячила перед окном женщина, шлепая сланцами по мрамору и глядя в пол. Она замерла, вздрогнула, снова пошла, как заводная игрушка. Я приблизился, на секунду замешкавшись, затем положил ладонь ей на руку – хотел успокоить, спросить, нуждается ли она в помощи. Но когда женщина подняла голову, я понял, что она спит. Она смотрела будто бы сквозь меня распахнутыми глазами, в которых сверкали слезы.

– Когда ты вернулся? – спросила она.

Я не ответил. Насколько я знал, нельзя будить лунатика, иначе он может даже умереть от потрясения. Я оставил женщину в коридоре, блуждать в ее личном кошмаре.

Снова раздался смех – пронзительный, внезапный, нарушивший сонную тишину. В одном из верхних классов кто-то храпел, в другом – плакал ребенок. Я последовал за звуком вниз по лестнице и вышел во двор, с удивлением обнаружив, сколько людей не спит. Было часа два ночи. Я сразу же заметил компанию мальчишек и девчонок в углу: они сидели на деревянных стульях под лестницей и передавали по кругу бумажный пакет, вдыхая содержимое.

Мы встретились взглядом с одной из девочек. Что-то с ней было не так: зрачки ее сильно расширились, отчего глаза казались черными. На земле неподалеку сидели двое мужчин, прислонившись спиной к стене, и курили. На подиуме, вероятно бывшем когда-то сценой, двое парней пинали мяч в свете прожектора. На входе во двор трое мужчин вели оживленную беседу: смуглее меня, они говорили на другом диалекте арабского. Один толкнул другого в плечо, а третий вступился, разводя их по сторонам. Он повысил голос, снял тяжелую дверь со шпингалета, и все трое удалились.

Дверь захлопнулась с металлическим грохотом, пронесшимся по двору. Передо мной оказалось огромное синее сердце, изображенное на створках, с красными крыльями по обе стороны. Из плоской верхушки вырастал остров с пальмой и желтым солнцем. В свете прожектора казалось, что сердце пульсирует на фоне прохладно-зеленых стен старой школы.

Позади вновь раздался смех. Я отвернулся от рисунка. В дальнем конце двора на шезлонге под бельевой веревкой я и увидел смеющуюся женщину.

Она была молодая и темнокожая, с африканскими косичками, собранными в высокий хвост. Подойдя, я заметил, что сквозь ее белый топ сочится молоко. Женщина поймала взгляд и, словно защищаясь, скрестила руки на груди.

– Они забрать ее, – сказала она по-английски.

– Кого забрали?

Сперва она не ответила. Ее взгляд заметался по сторонам.

– Я не жить здесь. Иногда приходить по ночам, чтобы в безопасности.

Когда я сел на землю рядом с женщиной, она повернулась ко мне и показала руку. Там было множество мелких круглых ранок.

– Моя кровь, – сказала она. – Ее отравить.

– Кто это сделал?

– Я быть в комнате, а он пытаться убить меня. Схватить за голову и ударить об пол. Не могла вздохнуть. Я и сейчас не дышать. Мертва.

Все же ее глаза были полны жизни.

– Хочу ехать в Германию. Или в Данию, – сказала она. – Нужно уехать отсюда. Непросто, ведь Македония закрыть границу. Афины – это центр. Все приезжают сюда, чтобы ехать дальше. Но люди оставаться здесь. – Женщина заволновалась, между ее бровями пролегла глубокая морщина. – Здесь люди умирать медленно, изнутри. Один за одним, люди умирать.

Меня затошнило. Я уже жалел, что подошел к этой женщине с сочившимся из грудей молоком и отравленной кровью.

Парни, игравшие в футбол, ушли, стало тише. Свет от прожектора падал на пустую сцену. Двое мужчин все еще курили, но ребята под лестницей разбрелись. Осталось только двое мальчишек, уткнувшихся в телефоны, на их лица падал свет от экранов.

– Мне говорить, нужно пить много воды, для крови, но я мертва. – Женщина ущипнула себя. – Я как мясо. Понимаете, сырое мясо? Мертвое мясо. Меня едят.

Она показала свои шрамы. Я не знал, что и сказать. Хорошо еще, что женщина перестала на какое-то время смеяться. Но вскоре тишина стала даже раздражать.

– Где вы живете? – спросил я.

– В парке. Но иногда приходить сюда. Безопаснее, меньше ветра, ведь в парке мы на возвышенности, ближе к богам.

– Откуда вы знаете английский?

– Мама научила.

– Из какой вы страны?

Вместо ответа женщина резко встала.

– Пора идти, – сказала она. – Мне нужно идти.

Она толкнула дверь, разбив синее сердце напополам. Тишина стала еще глубже. Мальчики тоже ушли, остались только двое мужчин у стены – они все еще курили. Из окон классов слышался детский плач: младенца и ребенка постарше.

Я поднялся по ступенькам, вновь прошел по коридору, не увидев бродившей во сне женщины. Кругом лежала убаюкивающая тишина.

Проснулся я, глядя на сияющие белые простыни. Звуки казались непривычными: рычание мотора, выкрики людей на арабском, греческом, фарси или смеси трех языков в одном предложении. Афра все еще спала.

Когда я спустился вниз, то увидел во дворе ящики с почерневшими бананами и коробки с подгузниками. Двое мужчин держали мешки с картофелем, а еще трое несли коробки с надписями «бритва», «зубная паста», «блокноты», «ручки». За распахнутыми дверьми с нарисованным на них сердцем стояла пара белых фургонов с логотипами благотворительной организации. Я зашел в детскую зону, где женщина разбирала игрушки и настольные игры, блокноты и цветные карандаши.

– Простите, – сказал я.

– Чем могу помочь? – отозвалась женщина.

Она говорила по-английски, но с акцентом.

– Есть ли у вас бумага и цветные карандаши?

– Это для детей, – сказала она.

– Мой сын наверху. Ему нездоровится. Подумал вот, вдруг он захочет порисовать.

Женщина порылась в пакете и достала блокнот и коробку карандашей. Нехотя протянула их мне.

– Надеюсь, он присоединится к нам, когда ему станет лучше, – с улыбкой сказала она.

Афра все еще спала, но я положил принадлежности ей под руку, чтобы, проснувшись, она их обнаружила. Я еще долго сидел рядом, глядя в белую пустоту, пронизанную солнечным светом. В моей голове тоже было пусто. Потом явились образы. Слева – река Кувейк, справа – серая улица с апельсиновым деревом, впереди – известный отель «Барон», рядом с которым стояла Великая мечеть Алеппо, в районе старого города Аль-Джаллум. Садилось солнце, окрашивая башни в оранжевый; дальше по дороге шли стены цитадели и крошащиеся здания, также там была разрушенная арка базара Аль-Мадина. За ним – улица в западном районе, часовая башня Баб-аль-Фарадж, заброшенные террасы и балконы, минареты. В окно подул ветер, простыня шелохнулась, прогоняя образы. Я потер глаза и повернулся к Афре. Она казалась взволнованной, будто чего-то испугалась во сне. Дыхание жены участилось, она что-то говорила, но я не мог разобрать слов. Я положил руку ей на голову, погладил по волосам, дыхание Афры понемногу выровнялось, и бормотания стихли.

Проснулась она час спустя, но лежала с закрытыми глазами, водя пальцами по блокноту, по карандашам.

– Нури? – позвала она.

– Да.

– Ты принес это для меня?

– Да.

На лице Афры появилась слабая улыбка.

Жена села и положила принадлежности себе на колени, приглаживая волосы, но не открывая глаз. Ее кожа сияла, а когда она все же распахнула серые глаза – они сверкнули, как металл. Зрачки сузились, словно от яркого света.

– Что же мне нарисовать? – спросила она.

– Все, что захочешь.

– Скажи мне. Хочу нарисовать что-нибудь для тебя.

– Вид из окна нашего дома.

Я наблюдал, как Афра рисует, как пальцы следуют за штрихами карандаша, касаясь каждой линии, словно тропинки. Она то устремляла взгляд на бумагу, то смотрела в сторону и часто моргала, будто от яркой вспышки.

– Афра, ты что-нибудь видишь?

– Нет, – сказала она. – Тише. Я думаю.

Я смотрел, как рисунок обретает очертания, увидел появляющиеся башенки и плоские крыши. На переднем плане эскиза Афра добавила листьев и цветов, обвивающих перила балкона. Затем она заштриховала небо лиловым, коричневым и зеленым, не разбирая, какими цветами рисует, просто знала, что для неба ей нужно три разных оттенка. Она нащупала пейзаж пальцами, чтобы случайно не закрасить здания.

– Как ты это делаешь? – спросил я.

– Не знаю, – ответила жена с мимолетной улыбкой. – Хорошо получилось?

– Очень красиво.

Но когда я произнес это, она перестала рисовать. Правая сторона картины осталась бесцветной. Мне вдруг вспомнились белые разрушенные улицы сразу после начала войны. Как стерлись оттенки. Как умерли цветы. Афра передала мне рисунок.

– Он еще не закончен, – сказал я.

– Закончен.

Афра вручила мне картинку и легла на спину, положив руки под голову и не разговаривая. Я долгое время не двигался. Просто лежал, глядя на рисунок, пока в дверях не показалась голова Нейла. Он сообщил, что нам придется уехать.

Глава 9

Меня окружают чьи-то вещи: вот висит пальто, а на полу стоят ботинки. В углу приютился пылесос. В помещении тепло, надо мной – водонагреватель. Слева, в конце коридора, замечаю марокканца. Он подходит ко мне и молча предлагает руку. Старик ничего не говорит, хотя у него угрюмое лицо. Отводит меня в спальню. Афры там нет, постель уже заправлена, абайя пропала с вешалки. На тумбочке с моей стороны кровати лежит чудесный эскиз с изображением пасек: далеко-далеко простирается поле, повсюду расставлены ульи, восходит солнце. Жена даже нарисовала нашу кухню и палатку, где мы любили обедать. Цвета подобраны неверно, линии грубые и прерывистые, но картинка словно живая. Она дышит: мне кажется, я слышу жужжание пчел. Далеко в поле растут черные розы, их цвет перетекает в небо.

Марокканец усаживает меня на кровать, развязывает шнурки и снимает ботинки, занося ноги на постель. Я прижимаю рисунок к груди.

– Где Афра? – спрашиваю я.

– Не волнуйся, все в порядке, она внизу. С ней Фарида.

– Кто такая Фарида? – спрашиваю я.

– Женщина из Афганистана.

Марокканец уходит и возвращается со стаканом воды. Подносит его к моим губам, и я выпиваю все без остатка. Затем старик поправляет под моей головой подушки, закрывает шторами окна и велит отдохнуть. Он захлопывает дверь, оставляя меня в темноте.

Я вспоминаю переулки, топот бегущих ног и красную футболку Мухаммеда, но тело тяжелеет, ноги и руки – словно каменные. В глазах появляется жжение, и я закрываю их.

Просыпаюсь в темноте. Слышу смех: он проносится среди черноты звоном колокольчиков. Я спускаюсь в гостиную, где постояльцы играют в домино. Среди них Афра – склонилась над обеденным столом, где балансируют шесть фишек домино, стоящих в ряд. Уверенным движением она сосредоточенно пытается поставить седьмую. Все кругом затаили дыхание и наблюдают. Она замирает, встряхивает ладони и снова смеется:

– Ладно, я сделаю это! Сделаю! Смотрите!

Впервые за многие недели я вижу, чтобы она с кем-то говорила, впервые за многие месяцы голос Афры наполнен весельем и светом.

Марокканец замечает меня в дверном проеме.

– Старый хрыч! – кричит он по-английски, его глаза блестят. – Иди поиграй-ка с нами. Я сделаю тебе чай.

Придвигает мне стул и подводит к нему, положив руку на плечо, потом скрывается в кухне.

Другие постояльцы переводят на меня взгляды, кивают или здороваются, но их внимание сосредоточено на Афре и домино. Жена выпрямляет спину, ее руки слегка трясутся, и я вижу, что она чуть повернула ко мне голову. Афра ставит фишку слишком близко к предыдущей, и все рушится.

Люди смеются, подбадривают ее или вздыхают от огорчения. Афганка собирает фишки и пододвигает к себе. Она отлично играет. Когда с чаем возвращается марокканец, женщина уже поставила в ряд пятнадцать фишек: она считает вслух для Афры, сидящей рядом.

Я пью слишком сладкий чай, потом звоню в клинику, чтобы сообщить об исправленных документах и записать жену на прием к врачу.

Наступает ночь, и я собираюсь пойти лечь в кровать вместе с Афрой. Иду за ней вверх по лестнице, стараясь не смотреть на дверь в конце коридора. Спальня Диоманде снова открыта, парень стоит к нам спиной и глядит в окно. Сквозь футболку проступают очертания крыльев. Диоманде поворачивается, будто знает, что я смотрю на него.

– Спокойной ночи, – с улыбкой говорит он. В руке парень держит фотографию. Поднимает ее – показать мне. – Вот моя мама, а это – мои сестры.

Женщины на снимках улыбаются, демонстрируя крупные зубы.

В спальне я помогаю Афре раздеться и ложусь рядом с ней.

– Ты хорошо провела день? – спрашиваю я.

– С тобой было бы лучше.

– Знаю.

Слышу голос мальчика, крикнувшего что-то на арабском. Кажется, звук идет из спален, но я знаю, что там нет детей, если только сегодня не приехали новые постояльцы. Похоже, кричат в саду.

– Что ты делаешь? – спрашивает Афра.

Я стою возле окна, всматриваясь в темный двор.

– Разве ты не слышишь? – спрашиваю я.

– Это просто телевизор, – говорит Афра. – Внизу смотрят телевизор.

– Не это. Кто-то зовет по-арабски.

– И что говорят?

– Сюда! Сюда!

Я прижимаюсь лицом к окну. Насколько мне видно, двор пуст: кроме вишневого дерева, мусорных корзин и лестницы, там никого и ничего нет.

– Ложись спать, – зовет меня Афра. – Закрой глаза и попытайся ни о чем не думать.

Я делаю, как она говорит. Ложусь рядом с ней и ощущаю тепло ее тела, вдыхаю аромат роз. Закрываю глаза, отгораживаясь от жены и темноты, но снова слышу голос ребенка, голос Мухаммеда. Я узнаю его, он поет колыбельную, и это напоминает мне о Сами. Закрываю ладонями уши, но в них все равно льется

песня

сверчков встречала нас, когда мы приехали на Марсово поле[8]. Вдоль главной улицы, ведущей к центру Афин, тянулись поручни из кованого железа.

Я не переставал думать о Мухаммеде. Мне казалось, он зовет меня, но это всего-навсего были звуки города. Мы шли вперед – следом за Нейлом. Возможно испытывая чувство вины, он предложил нести наши сумки: накинул на одно плечо мой рюкзак, а на другое – Афры. Перед выходом из школы парень поменял наши старые сумки на рюкзаки и выдал термоодеяла.

– Это место построили в честь восстания против правления османов в тысяча восемьсот двадцать первом году! – обернувшись, сообщил нам Нейл.

Мы миновали открытые деревянные ящики, стоящие на тротуаре, и углубились в лес. За папоротниками и пальмами нам открылся целый палаточный городок, некоторые люди лежали на одеялах. Здесь было грязно, а в воздухе стояли мерзкие запахи гниения и мочи. Нейл не останавливался. Мы зашли дальше в парк. На дорожках, словно шрамы, попадались открытые люки, буйно росли сорняки. Люди выгуливали собак, на скамейках сидели пенсионеры или наркоманы, готовящие дозу.

Мы пришли к очередным палаткам, и Нейл отыскал для нас место на одеялах между пальмами. Напротив стояла статуя древнего воина, у подножия которого сидел истощенный мужчина. Увидев его глаза, я вспомнил ребят, которые были прошлой ночью в школе.

Позже, когда Нейл ушел и со всех сторон нас обступила темнота, я понял, что́ не так в этом месте. Во-первых, мужчины сбивались в шайки, словно волки, – болгары, греки и албанцы. Казалось, они что-то высматривают и выжидают: я понял это по их глазам – глазам разумных хищников.

Ночь стояла холодная. Афра молча дрожала. Выглядела жена напуганной. Я накинул на нее несколько одеял. Палатки у нас не было, только большой зонт, защищавший от северного ветра. От костра шло тепло, но недостаточно, чтобы согреть нас.

Повсюду раздавались шум и смех. На поляне между деревьями дети играли в футбол, мальчишки и девчонки рыхлили ногами землю. Другие играли в карты или общались. Компания подростков устроилась в кругу на одеяле. Они рассказывали истории, которые помнили с малолетства. Сейчас говорила девушка, другие внимательно слушали, скрестив ноги. В глазах ребят мелькал огонь.

К ним подошел работник НПО, невысокий блондин с двумя пластиковыми пакетами в каждой руке. Рассказчица замолчала, и все повернулись к пришедшему. Компания словно взорвалась, все заговорили наперебой. Сотрудник НПО поставил сумки на землю, а подростки с предвкушением ждали, когда он достанет кока-колу. Они тут же разобрали банки, открывая их и радуясь шипящим звукам.

Подростки разом стали пить.

– Моя первая кола за три года! – сказал один паренек.

Насколько я знал, в ИГИЛ[9] ее запретили, поскольку это был американский мультинациональный бренд.

– Даже вкуснее, чем я помню! – воскликнул другой подросток.

Блондин заметил, что я смотрю на них. Он взял из сумки последнюю банку и подошел ко мне. Парень оказался младше, чем я думал. Светлые волосы стояли торчком, маленькие темные глаза сверкали. С лучезарной улыбкой он передал мне напиток.

– Удивительно, да?

– Спасибо.

Я открыл банку и сделал небольшой глоток, наслаждаясь сладким вкусом. Потом протянул банку Афре, которая все еще дрожала, укутавшись в одеяло. Она сделала огромный глоток.

– Ничего себе, кола! – проговорила жена.

Лицо ее слегка порозовело. Мы передавали друг другу газировку и слушали байки молодежи.

После полуночи, когда Афра наконец уснула и перестала дрожать, я заметил мужчин постарше – они ходили неподалеку и наблюдали за ребятами. Один опирался на костыли, в темноте мелькала голая культя. Худощавый мужчина у подножия статуи играл на гитаре. В воздухе разливалась печальная красивая мелодия, похожая на колыбельную.

– Значит, и вас сюда приводить.

Я поднял голову и увидел темнокожую женщину, с которой познакомился прошлой ночью. Она накинула на плечи одеяло, держа в руке ломоть хлеба.

– Не забудьте утром взять еды, – сказала женщина. – Продукты приносить из церкви, но они быстро заканчиваться. Еще лекарства.

Она расстелила на земле одеяло и села рядом. На ее голове была косынка изумрудного цвета.

По лагерю вдруг пронесся порыв сильного ветра, будто мы потревожили здешних богов. Мимо пролетели листья и пыль, но женщина спокойно ждала, когда ветер уляжется. Похоже, она привыкла к таким неожиданным и скоротечным изменениям в погоде. Женщина сунула руку в небольшую льняную сумку и достала банку с тальком, насыпала на ладонь, поднимая в воздух ароматное облако, и нанесла на лицо и руки. Ее кожа вдруг посерела, со щек словно сошел румянец. Все это время она смотрела на меня.

– Здесь красть детей. Забирать их.

Глаза мужчин сверкали среди опадающих листьев.

– Зачем это делать?

– Чтобы продать на органы. Или для секса.

Женщина сказала это небрежно, будто у нее выработался иммунитет к подобным вещам. Я не хотел слушать ее рассказы, как и не желал видеть двигавшиеся среди деревьев тени. И вновь я заметил, что белая майка промокла от сочившегося молока.

– Мой разум сломлен, – сказала женщина, постучав себя по лбу. Затем ущипнула кожу на внутренней стороне руки. – Я мертва. Внутри все выгореть. Понимаете?

В свете огня сверкали ее темные глаза с пожелтевшими белками. Я видел в лице этой женщины мягкость и целостность, что проявлялось и в мимике, и в движениях рук, но мне хотелось убежать прочь, чтобы ничего не знать. В голове накопилось слишком много мыслей, там не осталось места. Мокрые пятна на майке так и бросались мне в глаза, на левой груди пятно было больше, словно сочилось само сердце. Я отвел взгляд.

– Вы не сможете уехать отсюда. Понимаете? – сказала женщина.

Я ничего не ответил, думая о Мухаммеде. Увидев среди деревьев тех мужчин, я снова стал задаваться вопросами. Может, кто-то забрал мальчика? Заманил его или схватил ночью, пока он спал?

– Видите ли, границу закрыли, – проговорила женщина. – Люди прибывать, уезжать немногие, но я не могу вернуться. Я мертва. Хочу уехать, хочу найти работу. Никому я не нужна.

Под деревом мужчина разговаривал с девочкой – лет одиннадцати-двенадцати, но по манере держаться выглядела она старше. Было в ее позе что-то нарочито сексуальное.

– Знаете, почему Одиссей совершать свое путешествие? – спросила меня женщина, толкнув в бок.

Меня разозлило, что она никак не замолчит. Я мельком глянул на нее, а когда повернулся – мужчина с девочкой исчезли. Мне стало дурно.

– Он плыть с Итаки в Калипсо и еще бог знает куда – и все для чего?

Женщина говорила с напористостью, прислоняясь ко мне и сдавливая колено, если я отвлекался.

– Не знаю, – сказал я.

– Чтобы снова обрести дом.

Она замолчала, возможно уловив мое нежелание общаться. Просто сидела, сложив руки на коленях. Женщина выглядела безумной – с распахнутыми, всегда настороженными глазами. Как я ни старался, но не мог отгородиться и притвориться, что ее здесь нет.

– Как вас зовут? – спросил я.

– Анжелика.

– Это греческое имя.

– Да. Оно означает «ангел».

– Откуда вы?

Женщина снова занервничала, услышав этот вопрос. Она подняла с земли одеяло, накинула на плечи и ушла в темноту ночи, подбирая что-то по пути.

Я лег рядом с Афрой, но не мог уснуть. Далеко за деревьями слышались странные вопли – может, лис, кошек или людей. У подножия статуи по-прежнему сидел мужчина. В свете догорающего костра на его руках были видны царапины. Красные отметины, будто оставленные зверем.

Хотя сон не шел, я крепко зажмурился. Мне не хотелось ничего видеть или знать.

Утром, после молитвы, Марсово поле превратилось в игровую площадку. На землю падали солнечные лучи, проникая сквозь кроны деревьев, – изумрудный купол, напомнивший мне об Анжелике, которая сидела здесь прошлой ночью в зеленой косынке. Среди беженцев прохаживались местные жители: старухи с сумками разносили по кругу еду.

Я обратил внимание на молодую мамочку, сидевшую на одеяле, в небрежно наброшенном на волосы небесно-голубом хиджабе. На руках она держала крохотного младенца, вероятно нескольких недель от роду, – ручки и ножки, торчащие из одеяла, напоминали веточки. Будто мать качала на руках мертвое существо: разум уже понимал это, а тело – нет. Рядом опустилась на колени пожилая гречанка, помогая матери покормить ребенка молочной смесью из бутылочки, но малыш отказался от еды. Старуха бросила попытки, налила большой стакан сгущенного молока и положила на бумажную тарелку шоколадного печенья, передавая молодой женщине и призывая ее поесть. Когда та замешкалась, гречанка прислонила к ее рту стакан.

– Pies to olo – все до дна, – сказала старуха, сперва на греческом, потом на английском.

Та поняла ее и выпила все большим глотком, затем протянула стакан для добавки. Старуха налила еще, протерла ладони женщины детскими салфетками и намазала кремом. Глаза у мамочки были печальными, синими, как море, и далекими.

– Красавица Маша, – сказала старая женщина и поцеловала ребенка в лоб.

Маша. Значит, девочка. Меня поражало, с какой легкостью общались эти женщины, используя минимум слов. Наверное, гречанка часто приходила сюда и они хорошо знали друг друга.

– Den echies gala? – спросила старуха. – Еще молока?

В ответ мамочка прижала ладонь к груди и покачала головой.

– Ochi, – сказала женщина. – Нет.

Я снова заметил у подножия статуи мужчину. На коленях у него лежала гитара – прекрасный инструмент, чем-то похожий на лютню. Он тронул струны и заиграл. Из деревянной камеры разлилась мелодия, отдавая мягким эхом, – она принесла с собой гармонию, напоминая грибной дождик среди солнечного дня.

Нахмурившись, мужчина прервался и стал оттачивать мелодию. Через некоторое время он положил инструмент у ног и скрутил сигарку. Я сел рядом с ним в тени статуи. Даже среди тишины лицо его было теплым и доброжелательным.

– Доброе утро, – сказал он на фарси глубоким и мелодичным голосом, под стать музыке.

Предложил мне только что скрученную сигарку.

– Нет, спасибо, – ответил я по-арабски. – Не курю.

Мы оба рассмеялись от нелепости ситуации: встретились двое в Греции, один говорит по-арабски, другой на фарси.

– Говоришь по-английски? – спросил я.

Глаза мужчины засветились.

– Да! Не очень хорошо, но да! Слава богу, мы нашли общий язык!

У моего собеседника было отличное чувство юмора, он словно не говорил, а пел.

– Откуда ты? – спросил я.

– Из Афганистана, пригорода Кабула. Ты из Сирии?

– Да, – сказал я.

Я глянул на длинные ногти на его руках. Крепким он не был, но в движениях чувствовалась сила.

– Мне нравится твоя гитара, – сказал я.

– Инструмент называется ребаб. Означает это «дверь души».

Мужчина представился Надимом.

Пока я сидел рядом, он поднял ребаб и вновь заиграл медленную тихую мелодию, которая разливалась повсюду. Проснулась Афра, убирая с себя одеяло и ощупывая соседнее место в поисках меня. Поняв, что оно пустует, она напряглась и выкрикнула мое имя. Я немедленно подошел и прикоснулся к ее руке. Лицо Афры тут же смягчилось. В глубине души я радовался, что она боится потерять меня – значит, все еще любит. Даже в таком замкнутом состоянии я нужен ей. Я развернул оставленные для нас сэндвичи и передал один Афре.

Через некоторое время она сказала:

– Нури, кто там играет на инструменте?

– Мужчина по имени Надим.

– Очень красиво.

Шли часы, нас окутывала музыка, а когда Надим решил вздремнуть, ее отсутствие вдруг впустило другие звуки: хруст ветвей среди деревьев, приглушенные голоса, шепот, возгласы играющих детей. Я хотел разбудить мужчину и попросить, чтобы он не переставал играть. Тогда бы до самой смерти мне не пришлось ничего слышать, кроме трогательной мелодии ребаба. Если Анжелика права – нам не покинуть это место, мы с Афрой умрем здесь среди ночных хищников и героев неизвестного сражения.

С заходом солнца разожгли костер, воздух наполнился дымом, запахом горящей древесины. Все потянулись к теплу, что напомнило мне об острове Фармакониси. Но там люди были другими. Здесь же они, казалось, жили в глубочайшей тени солнечного затмения.

Афра притихла больше обычного. Может, она вслушивалась в звуки леса или ощущала исходящую оттуда опасность, но вопросов не задавала. В основном просто сидела, закутавшись в теплое одеяло.

Надим отлучился, а вернувшись, занял свое привычное место под статуей. К ребабу он не притронулся, хотя я ждал его музыки – нуждался в ней, как в воде. Слишком сильно потрескалось мое сознание.

Мамочка в голубом хиджабе пробовала покормить ребенка грудью: крохотная Маша обхватила грудь ротиком, слегка посасывая, но молока, похоже, не было. Женщина, раскрасневшись, принялась давить на грудь. Маша сдалась, вновь став безучастной. Мамочка расплакалась, смахивая слезы тыльной стороной ладони.

Только сейчас, увидев слезы этой женщины, я понял, что Афра не оплакивала Сами. Не проронила ни слезинки, кроме одного дня в Алеппо – когда мы прятались в землянке. Она не плакала, когда Сами умер. Ее лицо окаменело.

Надим подсел ко мне на одеяло, разглядывая Афру. Понимал ли он, что пялится на нее, или просто о чем-то задумался?

– Так откуда ты? – спросил я, решив отвлечь его.

Лицо Надима внезапно ожило.

– Из Кабула же!

– Тебе там нравилось?

– Конечно. Это же мой дом. В Кабуле очень хорошо.

– Почему ты уехал?

– Талибану не нравится, что мы играем на музыкальных инструментах. Им вообще не нравится музыка.

Надим что-то явно недоговаривал – он внезапно замолчал, подхватил с земли шишку, внимательно разглядывая ее, прежде чем кинуть в сторону деревьев.

– Поэтому ты уехал? – спросил я.

Мужчина замешкался, взвешивая, сказать ли мне больше, и в то же время изучая меня. Спустя несколько секунд он тихим голосом произнес:

– Я работал в Министерстве обороны. Талибы угрожали мне. Я сказал, что не стану убивать людей. Даже муравья убить не могу – как же я смогу убить человека?

Надим снова замолчал, поставив в разговоре точку. Он лишь слегка приоткрыл завесу куда более крупной и длинной истории. Молчание Надима даже пугало, и я обрадовался, когда вновь услышал его певучий голос, словно отвлекающий меня.

– Ты знаешь, как называется этот парк? – спросил он.

– Да, Педион-ту-Ареос…

– «Педион» означает «площадь». Арес был богом войны. Он обожал убийство и кровь. Ты это знал? Мне рассказала старуха, которая разносит еду.

– Я не знал.

– Он обожал убийство и кровь, – медленно и подчеркнуто повторил Надим. – И посмотри, – сказал он, – в его честь сделали парк!

Мужчина протянул ладонь совсем как Нейл, когда показывал нам с Афрой класс в школе; в свете костра мелькнули отметины на руке, напоминая красные ленты. Подул ветер, набежали облака, и темнота кругом стала осязаемой, грозя поглотить оранжевое сияние. Мне отчего-то захотелось проявить дружелюбие к этому мужчине.

– Когда ты научился играть на ребабе? – спросил я.

От моего вопроса на лице Надима появилась широченная улыбка. Он подался вперед с безумным огоньком в глазах. Сейчас он странным образом напоминал человека с заточенным ножом в руках.

– Слушай мою историю, – сказал он. – В Кабуле мой отец был музыкантом. Очень хорошим, знаменитым. Он играл на табле[10]. Каждый день я следил за его игрой, смотрел и слушал. – Он демонстративно коснулся уха, затем оттянул веко. – Однажды, когда мне было лет восемь или девять, дядя попросил отца помочь ему на улице. Я же сел у таблы и стал играть. Отец зашел внутрь, разинув рот. Он так удивился! Сказал мне: «Надим! Мальчик мой, как ты научился играть?» Как я научился играть? Я же наблюдал за ним. Наблюдал и слушал все эти годы. Как же тут не научиться? Скажи мне!

Я понял, что увяз в истории, очарованный певучим голосом Надима: перед глазами вспыхивал образ мальчика, играющего на табле у себя дома в Кабуле, и на секунду я забыл про заданный вопрос, который остался без ответа. Надим, вполне довольный собой, отбивал ногой тихий ритм. Скрутил сигарку и закурил, откинувшись назад. Хотя он принял расслабленную позу, но взгляд оставался пронзительным. Надим внимательно изучал людей, всматриваясь в тени, не хуже тех мужчин в лесу.

На одной ноте стрекотали сверчки, затем замолкли на короткий интервал, будто были единым организмом, замершим, перед тем как вновь услышать звук, густой и пульсирующий, уходящий вглубь леса, в неизвестность.

Под деревьями снова собрались мужчины, кто-то сидел на скамейках и курил. Сегодня в воздухе слышались смех и шутки. Надим держал в руке сигарку, положив руку на колено. Мой взгляд снова остановился на ранах – темно-красных линиях, похожих на следы от зверства диких животных. Надим достал из кармана телефон и стал набирать сообщение. Я подождал, потом спросил у него про Интернет.

– Да, конечно есть, – сказал Надим.

– Можно, я проверю электронную почту?

Надим без промедления снял блокировку и передал телефон мне. Он молча закурил.

Вновь мне пришли письма от Мустафы.

15/03/2016
Дорогой Нури,
я уже долгое время не получал от тебя новостей. Надеюсь, что ты цел и невредим добрался до Афин.
Я не сразу встал на ноги. Сейчас жду ответа, дадут ли мне убежище. Тем временем я работаю волонтером в ассоциации пчеловодов того города, где живу. Здесь я завел друзей, вот только я пчеловод без пчел. Для старта нужен всего один улей, поэтому я дал объявление на «Фейсбуке» – не отдадут ли мне безвозмездно один улей? Посмотрим, что мне ответят.
Надеюсь, вскоре ты мне напишешь. Не проходит и дня, чтобы я не думал о вас с Афрой.
Мустафа

25/03/2016
Дорогой Нури,
на мое объявление ответила женщина из соседнего городка! Она предложила не просто улей, а целую колонию британских черных пчел, которые до недавних пор считались вымершими. Я будто получил сокровище! Хочу поделить улей на семь частей. Хочу работать с другими в общине, чтобы укрепить пчелиный род. Пчеловоды из Британии обычно заводят итальянских пчел, привезенных из Новой Зеландии, но местные насекомые намного устойчивее к здешнему сумасшедшему климату. С колониями произошла неудача: европейские пчелы выживают тут плохо. Возможно, ответ кроется в черных пчелах. Со мной даже некоторые согласны. Нури, и еще в этой стране есть рапсовые поля, берега, покрытые вереском и лавандой! Здесь часто идут дожди, и поэтому так много цветов! А сколько зелени! Больше, чем ты мог бы себе представить. Где пчелы, там и цветы, а где цветы, там новая жизнь и надежда.
Помнишь поля, окружавшие наши пасеки? Они были прекрасны, Нури, не правда ли? Иногда вспоминаю день пожара, но стараюсь не думать о случившемся. Я не хочу затеряться в этом мраке.
Надеюсь, вскоре ты мне напишешь. Нам многое нужно сделать вместе! Очень жду тебя! Пчелы ждут тебя!
Мустафа

– Ты улыбнулся, читая письмо, – сказал Надим.

На минуту я забыл, где нахожусь. Посмотрев наверх, я увидел над головой афинское солнце, лучи которого пробивались сквозь кроны деревьев.

– Мой кузен сейчас в Англии, – сказал я. – Он зовет меня поскорее приехать к нему.

– Это тяжелое путешествие, – ухмыльнулся Надим. – Ему повезло, раз он добрался туда.

На несколько минут повисла тишина. Я думал лишь о рапсовых полях и берегах вереска и лаванды. Все виделось мне столь же отчетливо и ярко, как на рисунках Афры. Но мои мысли наводнило стрекотание сверчков.

– Кажется, этому лесу нет ни конца ни края, – сказал я.

– Вовсе нет. Вокруг него город. Цивилизация.

Надим сверкнул улыбкой, и я вдруг увидел проблеск некой насмешки и даже злобы. Он словно знал больше, чем говорил.

– Ты здесь уже давно? – спросил я.

– Да.

Похоже, он не собирался вдаваться в подробности, я же не желал на самом деле знать, сколько он здесь пробыл – недели, месяцы или годы, а может, века, как герои Античности, вырезанные из камня?

Вдруг я увидел кое-что странное. Возможно, отвернись я на секунду, то и не заметил бы. Мужчина, сидевший на соседней скамье спиной к нам, обернулся и встретился с Надимом взглядом. Словно старые знакомые, они коротко кивнули друг другу. Надим мигом переменился, заметно нервничая, подергивая пальцами и щурясь. Мне стало любопытно. Немного подождав, отбивая ногой ритм, он наконец встал, взял бутылку со своего насиженного места у статуи, плеснул воды на ладони и пригладил волосы. Но странным было не это, а то, что произошло дальше.

Все еще приглаживая влажные волосы, Надим приблизился к двум близнецам-подросткам, приехавшим за день до этого. Парни расположились на одеяле под деревом, с перепачканными лицами и в лохмотьях. Будучи новенькими, они всего здесь боялись, хоть и озорничали между собой: один шутил, второй смеялся и оба толкали друг дружку в бок. Надим подсел к ним, представился и пожал руки.

Тот мужчина под деревом, кивнувший Надиму, уже скрылся из виду.

Надим сунул руку в карман джинсов и достал деньги. Дал каждому близнецу евро по сорок, насколько я разглядел. Немало для двух парнишек, питавшихся объедками из мусорных баков.

– Нури, – сказала Афра, перехватывая мое внимание. – Чем ты занят?

– Просто наблюдаю.

– За кем?

– Мне здесь не нравится, – ответил я.

– И мне.

– Плохое место.

– Знаю.

Меня чуть успокоили слова, сорвавшиеся с губ жены. Я взял ее за руку и поцеловал. С каждым поцелуем я говорил:

– Я люблю тебя. Афра, я люблю тебя, люблю, люблю.

Я рассказал жене о Мустафе и его жизни в Англии, что он написал мне об улье и британских черных пчелах. Афра лежала на спине и слушала. Впервые за долгое время я заметил на ее губах тень улыбки.

– И что за цветы там растут?

– Там есть поля лаванды и вереска.

Афра замолчала.

– Думаю, пчелы совсем как мы, – наконец сказала она. – Столь же уязвимые. Но есть люди вроде Мустафы. В мире есть такие люди, и они несут жизнь вместо смерти. – Она вновь, задумавшись, замолчала, а потом прошептала: – Мы же доберемся туда, Нури, правда?

– Конечно, – сказал я, хотя не слишком в это верил.

Той ночью я воображал, что сверчки – это пчелы. Вокруг меня слышалось их гудение. Повсюду в воздухе, в небе, среди деревьев были золотистые пчелы. Я понял, что так и не ответил Мустафе – что-то в Надиме сбило меня с толку, но я не мог объяснить, что именно. Когда застрекотали сверчки, я попробовал отгородиться от этого звука, представляя пчел. Я снова подумал о матери, ее красном шелковом веере. Юаньфэн. Судьба. Сила, сводящая вместе двух людей.

Именно мама поддержала меня, когда я решил стать пчеловодом. Разочарованный во мне, отец угасал на глазах – будто ссохся за несколько недель после моего заявления о том, что я не буду работать в магазине тканей, что не возглавлю семейный бизнес. Мы сидели в кухне после ужина. Стоял июль, жара была невыносимая, и отец пил айран с солью и мятой. В стакане гремели кубики льда. Мама стряхивала в корзину остатки еды. Отец словно знал, что я собираюсь сказать нечто неприятное, и с хмурым видом посматривал на меня поверх стакана. В лучах заходящего солнца поблескивало его обручальное кольцо. Он не отличался особой физической силой, кожа буквально обтягивала кости, на кулаках выпирали костяшки, на шее сильно выступал кадык. Однако от отца шла ощутимая аура, и вся комната, казалось, наполнялась его молчанием и думами.

– Ну так что? – сказал он.

– Что именно?

– Завтра спозаранку сходи-ка к поставщику – нужно больше желтого шелка с ромбами.

Я кивнул.

– Затем возвращайся в магазин, и я покажу, как шьются шторы. В первый раз можешь просто наблюдать.

Снова кивок. Отец допил айран в один глоток и протянул стакан маме, та вновь наполнила его. Стояла она спиной к нам.

– Я буду делать, что ты хочешь, но только еще месяц, не больше.

Отец поставил пустой стакан на стол.

– Что же произойдет через месяц? – с нарастающим гневом проговорил он.

– Я стану пчеловодом, – непринужденно сказал я, положив руки на стол.

– Значит, ты решил, так сказать, предупредить работодателя за месяц?

Я кивнул.

– Будто я тебе не отец!

На этот раз я не отреагировал.

Отец посмотрел в окно. В его глазах отражалось солнце, придавая им медовый оттенок.

– Да что ты ведаешь о пчеловодстве? Где станешь работать? Как заработаешь на жизнь?

– Мустафа меня научил…

– Ха! – воскликнул отец. – Мустафа. Этот дикаренок. Я знал, что он запудрит тебе мозги.

– Он ничего мне не запудривал, а научил.

Отец сердито фыркнул.

– Мы вместе построим ульи.

Снова фырканье.

– У нас будет свой бизнес.

На этот раз тишина. Долгая пауза. Отец опустил взгляд. Впервые я столкнулся с его разочарованием и собственными угрызениями совести, которые еще долго будут преследовать меня. Помыв посуду, мама повернулась и посмотрела на меня. Потом кивнула, подбадривая, но я больше ничего не мог вымолвить. Спустя пятнадцать минут отец снова заговорил:

– Значит, магазин умрет вместе со мной.

Больше он на сей счет ничего никогда не говорил. В его понимании я сделал свой выбор и не имело смысла это обсуждать. Шли дни, недели. Я видел, как отец словно сжимается, теряет напористость и уверенность в движениях при кройке и шитье. Будто погас огонь, освещавший его путь. Лежа там, под афинским небом, я размышлял: раз уж пожертвовал ради пчеловодства счастьем отца, то должен найти способ добраться до Мустафы. Много лет назад кузен сам нашел меня, вывел из темноты магазина на дикие поля у края пустыни, а теперь мне следовало сдержать обещание. Я поклялся, что найду способ добраться до Англии.

Я проснулся среди ночи. От костра остался слабый огонек. Дети спали. Лишь плакал младенец: казалось, звук идет из леса, но с чего бы? Анжелика закуталась в одеяло, прислонившись к дереву неподалеку от нас. Она широко распахнула глаза, положив руки на колени. Из грудей ее все еще подтекало молоко. «Откуда же она приехала, – задумался я, – где ее семья, кого ей пришлось покинуть?» Я хотел снова расспросить женщину: «Анжелика, почему ты уехала? Как тебя зовут на самом деле? Где твоя малышка?»

Я обдумывал эти вопросы среди подсвеченных луной крон, в окружении стрекочущих сверчков. Темнота той ночью была бархатистой, как в сказках из «Тысячи и одной ночи», которые читала мне мама: она иногда поглядывала в окно, взирая на страну, где царствовали власть, коррупция и преследования, а я видел на ее лице гнев, недовольство и порой страх.

Меня пугало и завораживало то, как измерялось время в тех историях. Ночь за ночью из моря выходили чудища. Ночь за ночью рассказывались истории, как отсрочка казни. По ночам ломались жизни. Это время наполнялось плачем скорбящих.

Анжелика пошевелила руками, лежавшими на коленях. Все еще плакал младенец, но я не понимал, откуда идет звук. Спать не хотелось, я не чувствовал себя здесь в безопасности. Странное место, нехорошее. Мне вспомнилось, как сочилось молоко из грудей Афры, когда плакал Сами. Стоило ей услышать Сами, уловить его запах, сесть в стул для кормления – и тут же у нее шло молоко, благодаря некой невидимой ниточке, соединявшей их. Они общались без слов на первобытном уровне – языком инстинктов. Афра смеялась над собой, говорила, что она не хуже животного, что в людях меньше всего человеческого во времена огромной любви или огромного страха. В начале материнства она не занималась живописью – слишком уставшая и полностью погруженная в Сами. Когда жена вновь взялась за кисть – в часы, когда Сами спал, – то рисовала прекрасные пейзажи, полные жизни, глубоких теней и сияния.

Когда стих плач, Анжелика закрыла глаза. Я думал о Надиме, вспоминая, как он вложил деньги в руки близнецов. Мысли мои вернулись к Мухаммеду: я испугался за него еще сильнее. Но хуже всего – я подумал о Сами. Сначала вспомнил улыбку сына, а следом тот миг, когда его глаза лишились света, превратившись в стекло. Мне не хотелось думать о Сами. И сейчас тоже. Я взглянул на широкое небо и звезды, но они неуклонно превращались в образы, которые невозможно было прогнать из головы.

Ночь за ночью из леса выходили хищники. Надим еще больше подружился с двумя пареньками, а спустя несколько ночей близнецы исчезли. Они появились снова, но более встревоженные. Я заметил у них новые ботинки и даже новый телефон. Братья шутили, дрались и смеялись, всегда держались друг друга, особенно поутру, когда возвращались из своего тайного места. Потом до вечера спали, даже на ярком солнце – полностью отключались, лежа совершенно неподвижно.

Ночь за ночью Анжелика засыпала под росшим возле нас деревом. Похоже, она чувствовала себя рядом с нами в безопасности. Мне было любопытно, наведывалась ли женщина в старую школу. Та теперь казалась недосягаемой во времени и пространстве, хотя с нашего прибытия прошла неделя или две.

Я принес Афре карандаши и блокнот, но она не приняла их, оттолкнула даже во сне. Ее мучили другие мысли. Жена прислушивалась к окружающим звукам, мимикой откликалась на игравших или плачущих детей. Она боялась за них. Иногда Афра спрашивала, кто скрывается в лесу. Я отвечал, что не знаю.

Бывали дни, когда люди собирали свои скромные пожитки и уходили, но я понятия не имел куда. В Леросе людей отбирали по стране происхождения. Существовала своя градация. Приоритет имели беженцы из Сирии – так нам сказали. Приезжие из Афганистана или с Африканского континента ждали дольше – а может, вечность. Но в этом парке казалось, что о нас забыли. Иногда приезжали новенькие – они тащились следом за работником НПО, который нес новые одеяла. Там были взрослые и дети, с перепуганными взглядами и взъерошенными от морского ветра волосами.

Глава 10

Веду Афру к врачу. Клиника большая, здесь есть специалист, говорящий по-арабски. Доктор Фарук – низкий кругленький мужичок лет пятидесяти. На столе у него лежат очки, рядом стоит бронзовая табличка с именем. В его глазах отсвечивает экран компьютера. Врач говорит, что хочет записать все детали и составить полную историю болезни до того, как осмотрит Афру. Он спрашивает о характере боли в ее глазах: острая ли она или тупая, в обоих ли глазах, мучают ли головные боли, видит ли Афра вспышки света. Получив ответы, доктор выдвигает стул и садится рядом с ней. Измеряет давление, слушает сердцебиение и наконец светит крошечным фонариком в каждый глаз. Сначала в правый, ненадолго задерживается, затем в левый, снова задерживается, и опять в правый. Повторяет процедуру несколько раз, затем садится и замолкает, словно в некоторой растерянности.

– Вы сказали, что совсем ничего не видите.

– Да, – подтверждает Афра.

Доктор снова светит в ее глаз фонариком.

– Скажите, пожалуйста, а сейчас вы что-нибудь видите?

– Нет, – отвечает Афра, совершенно не двигаясь.

– Вы можете хоть что-нибудь различить? Тень, движение, свет?

– Нет, совсем ничего.

Ее голос дрожит, она нервничает, и доктор тоже это заметил – он опускает фонарик и, не задавая больше вопросов, садится за свой стол.

– Миссис Ибрагим, – говорит он, почесывая щеку, – расскажите, пожалуйста, как именно вы ослепли.

– Из-за бомбы, – говорит она.

– Нельзя ли подробнее?

Афра ерзает на стуле, перекатывая пальцами стеклянный шарик.

– Сами, мой сын, – говорит она, – он играл в саду. Я отпустила его поиграть под деревом, но смотрела за ним из окна: два дня уже не было бомб, и я подумала, что все будет в порядке. Он же был ребенком и хотел поиграть в саду с друзьями, но детей не осталось. Не мог же он все время сидеть взаперти, для него дом стал тюрьмой. Он надел свою любимую красную футболку и джинсовые шорты, потом попросил поиграть в саду, а когда я посмотрела ему в глаза, то не смогла отказать, потому что он мальчик, доктор Фарук, мальчик, который хотел поиграть, – сильным, спокойным голосом проговорила Афра.

– Понимаю, – говорит врач. – Прошу, продолжайте.

– Сперва я услышала в небе свист и выбежала позвать сына. – Афра замолкает, делая резкий вдох, будто выплыла на поверхность воды. Я не хочу, чтобы она продолжала. – Когда я дошла до двери, раздался громкий взрыв, в саду мелькнула яркая вспышка – я уверена, не рядом с Сами, но сила была огромная. Гремело так, будто небеса разверзлись.

Я слушаю, как скрипят по полу стулья в других кабинетах, как смеется ребенок.

– И что произошло потом?

– Не знаю. Я держала Сами в руках, мой муж был рядом, я слышала его голос, но ничего не видела.

– Что вы видели последним?

– Глаза Сами. Они устремились в небо.

Афра плачет навзрыд – такого я никогда не видел.

Она нагибается вперед, захлебываясь от слез, которые рвутся из ее груди. Доктор встает из-за стола и пересаживается к ней. Я же далеко-далеко отсюда, между нами будто пролегла пустыня. Доктор протягивает Афре салфетку, затем стакан воды; тело моей жены согнуто пополам, но я не слышу ее. Врач что-то говорит, тихие слова, слова сочувствия, но сердце мое стучит слишком громко. Я так далек отсюда, что ничего не слышу. Голос доктора громче, я пытаюсь сосредоточиться. Он сидит за столом в очках и смотрит на меня. Похоже, Фарук что-то сказал, а я не расслышал. Врач переводит взгляд на Афру:

– Миссис Ибрагим, ваши зрачки реагируют на свет, расширяются и сужаются, как при нормальном зрении.

– Что это означает? – спрашивает Афра.

– Не уверен пока. Нужно сделать несколько снимков. Есть вероятность, что сила взрыва или яркий свет повредили сетчатку, но возможно и то, что слепота является результатом тяжелой травмы – иногда организм таким образом справляется со стрессом. Вы видели, как погиб ваш сын, миссис Ибрагим; возможно, некое окно внутри вас захлопнулось. Похожий механизм срабатывает, когда люди от потрясения теряют сознание. Я не могу сказать наверняка. Мы получим ответ только после обследования.

Доктор замолкает, становясь на вид еще меньше. Он стискивает ладони, а взгляд то и дело скользит влево, туда, где на тумбочке стоит фотография красивой девушки лет двадцати в академической шапочке и выпускном платье. Он замечает, что я тоже смотрю, и отворачивается.

Потом доктор записывает что-то на листочке.

– А как дела у вас, мистер Ибрагим? – спрашивает он.

– Со мной все в порядке.

Краем глаза я замечаю, как выпрямилась Афра.

– На самом деле, мистер Фарук, – говорит она, – я думаю, мой муж не вполне здоров.

– И в чем, на ваш взгляд, проблема?

Он смотрит сперва на Афру, потом на меня.

– Просто бессонница, – говорю я. – Мне трудно уснуть.

Афра качает головой.

– Нет, – говорит она. – Дело не только в…

– Да нет же, я в порядке!

– Вы не расскажете мне подробнее, миссис Ибрагим?

– А меня кто-нибудь слышит? – возмущаюсь я.

Афра пару секунд задумчиво молчит, после чего произносит:

– Доктор Фарук, я не могу объяснить, в чем дело, но знаю, что проблема есть. Это не мой муж.

Врач теперь смотрит на меня.

– Будет тебе, Афра, – усмехаюсь я, – просто не высыпаюсь, вот и все. Оттого-то я и такой уставший, что засыпаю в самых неподходящих местах.

Моя веселость не производит на них никакого впечатления.

– И где, например?

– В кладовке, – говорит Афра, – или в саду.

Доктор хмурится, размышляя над ее словами.

– Еще что-нибудь необычное?

Они оба игнорируют меня. Я перевожу взгляд с доктора на Афру. Она отворачивается.

– В Стамбуле он изменился. Он… – Афра колеблется.

– Что?

– Он вслух разговаривает сам с собой или, скорее, с кем-то, кого нет.

– Доктор Фарук, – с широкой улыбкой говорю я, – пропишите мне, пожалуйста, снотворное, чтобы я мог отдыхать по ночам и случайно не уснул в кладовке.

– Мистер Ибрагим, меня беспокоят слова вашей жены.

– Что? – фыркаю я со смеху. – Нет! Я просто многое прокручиваю в голове. Всего лишь воспоминания. Списки того, что нужно сделать. Ничего особенного!

– Мистер Ибрагим, у вас случаются реминисценции?

– В каком смысле?

– Повторяющиеся и беспокоящие вас образы?

– Совсем нет.

– Тремор, тошнота, озноб?

– Нет.

– Проблемы с концентрацией?

– Все нормально.

– Вы испытываете отрешенность, словно утратили способность радоваться или ощущать боль?

– Нет же, доктор. Спасибо за беспокойство, но со мной все в порядке.

Доктор откидывается в кресле, не спуская с меня полного сомнений взгляда. Лицо Афры помрачнело, и мне грустно оттого, что она выглядит такой виноватой.

Доктора мои слова не убедили. Тем не менее время нашего сеанса окончено. Врач выписывает мне сильное снотворное и просит прийти на повторный прием через три недели.

Тем вечером Афра не спускается в гостиную. Жена долго сидит на краю кровати.

– Меня не бомба ослепила, – шепчет она. – Я видела, как умер Сами. И тогда все почернело.

Не знаю, что сказать ей, но сижу рядом, наверное, с час. Мы не разговариваем.

Смотрю в окно, как небо меняет цвет, как по нему плывут облака и птицы.

Мы даже не встаем, чтобы отправиться на обед. Обычно хозяйка приносит кастрюлю с рагу или супом из дома: несет ее прихватками по подъездной дорожке, стучит локтем в дверь и ставит в центре обеденного стола, чтобы мы положили себе еду сами. Уверен, все уже поели, но это произошло без моего ведома. Я слышу шаги, голоса, звуки телевизора в гостиной. Открываются и закрываются двери, кипит чайник, кто-то смывает в туалете воду. Небо темнеет, выглядывает месяц, но тут же скрывается за дымкой облаков. Я жду Мухаммеда, но он не приходит. Пересаживаюсь в кресло и жду, когда наступит

утро

пятнадцатого дня. Мать в голубом хиджабе вдруг вскочила с Машей на руках, подбежала к старушке, ухаживающей за другим ребенком, и схватила ту за плечи. Сперва я решил – произошло что-то плохое, и тоже поднялся. Но тут молодая женщина улыбнулась, отпустила старушку и стала мять свои груди.

– Echeis gala! – воскликнула пожилая женщина. – Eftichos! Echeis gala! У тебя появилось молоко! Какое счастье!

Она перекрестилась и поцеловала мамочке ладони. Та устроилась на одеяле, жестом призывая смотреть, а сама взяла на руки Машу, подставила ей грудь, и девочка тут же стала причмокивать. Я улыбнулся, радуясь от всего сердца. Старуха заметила меня и в приветствии взмахнула рукой.

Я уверился в том, что все может измениться к лучшему, что и в самые трудные времена появится надежда. «Вдруг мы все-таки уедем отсюда», – подумал я, вспоминая про деньги в рюкзаке. Я берег их как зеницу ока, подкладывал под голову, пока спал, чтобы никто их не забрал, не разбудив меня. Люди здесь поговаривали о воровстве, но замалчивали другие дела, происходившие в тени деревьев.

Той ночью, увидев близнецов на их привычном месте под деревом, подумывал подойти к ним; я уловил резкий запах одеколона: они смачивали лицо лосьоном после бритья.

Я подошел и спросил, могу ли сесть рядом. Братья посмотрели с опаской, то и дело поглядывая в сторону деревьев, но были слишком молоды и наивны, чтобы отказать. Они пожали мне руку и представились: Рьяд и Али, пятнадцати лет, двойняшки. Рьяд выше и сильнее, в Али оставалось еще что-то от ребенка. Вместе братья напоминали щенков. Я задал им несколько вопросов, а мальчики отвечали, перебивая друг друга.

Они рассказали, что бежали из Афганистана, от убийц отца. После его смерти талибы взялись и за них; тогда мать настояла, чтобы близнецы уехали прежде, чем их поймают. Ей не хотелось терять сыновей, как это случилось с мужем. Братья рассказывали, как она плакала и покрывала поцелуями их лица, потому что боялась, что больше никогда не увидит своих мальчиков. Они рассказали о путешествии через Турцию и Лесбос, о том, как прибыли в этот странный город безо всякой помощи, понятия не имея, что им делать дальше. Тогда-то мужчина и посоветовал им пойти на площадь Виктория, известное место сбора беженцев.

– Мы думали, что там нам помогут, – сказал Али. – Мы больше не хотели спать на улицах.

– Все скамейки уже заняли.

– Здесь многовато банд.

– Рьяд испугался.

– Али испугался больше – даже трясся по ночам.

– Нам сказали идти сюда.

– Значит, вы знаете Надима? – сказал я. – Он вам помог?

– Кто такой Надим? – спросил Рьяд.

Оба замерли, ожидая ответа.

– Возможно, я неправильно понял его имя, – со слабой улыбкой сказал я. – Мужчина с гитарой. И со шрамами.

Братья переглянулись, их глаза потемнели, становясь неприветливыми.

– Наверное, вы об Ахмеде, – сказал Рьяд.

– Ах, точно! Так и знал, что запомнил неправильно. За эти недели я стольких людей повстречал, их имена совершенно вылетели у меня из головы.

Парни молчали.

– Так он вам помог? – спросил я. – Слышал, он очень добр.

– Он немного помог нам в первую ночь, – сказал Али, а Рьяд толкнул брата в бок. Слегка, но я заметил.

– Понимаю. А потом?

Али не хотел отвечать. Он уткнулся взглядом в землю, не глядя ни на меня, ни на брата.

– А теперь он хочет свои деньги обратно? – спросил я.

Али кивнул. Рьяд закатил глаза, уставившись в небо.

– Сколько?

– Мы платим частями, ясно? – сказал Рьяд, будто защищался.

– Но как? Откуда вы берете деньги, чтобы расплатиться?

Должно быть, я пялился на новые ботинки Рьяда, поскольку парень подобрал под себя ноги, но больше всего меня обеспокоила реакция Али. Я заметил, что он согнулся пополам и, сильно покраснев, обхватил себя руками. Вдруг солнце заслонила тень, и я увидел, что над нами навис Надим с ребабом в руке. На его лице появилась кривая ухмылка.

– Как я вижу, вы все познакомились, – сказал он, садясь рядом на одеяло.

Надим заиграл тихую мелодию, заполнившую мое сознание, прогнавшую мысли и тревоги. Теплая и успокаивающая, она становилась глубже, мрачнее, точно гипнотизировала. Спустя час он опустил гитару и отошел от нас. Когда мой новый знакомый направился в лес, я решил последовать за ним, проходя мимо группы греков, куривших на скамье, и мимо двух женщин, бродивших в тени деревьев. Я шел за Надимом до поляны с упавшим деревом, пока он не сел на сломанную ветку, достав из рюкзака небольшой и острый перочинный ножик. Он прислонил лезвие к левому запястью, замер на секунду, окинул взглядом окрестности. Я отступил в тень, чтобы он не увидел меня. Больше не медля, Надим полоснул себе лезвием по руке. Лицо его исказилось от боли, глаза закатились, на краткий миг сверкнули белки. По запястью сочилась кровь. Он достал из рюкзака салфетки и приложил к свежей ране. Но больше всего мне запомнилось выражение его лица: он явно злился. Может, таким способом Надим наказывал себя?

Я переступил с ноги на ногу, хрустнула ветка. Надим поднял голову и, сощурившись, посмотрел на меня. Я шагнул назад, глубже в темноту, и, не зная, что еще сделать, побежал через лес к лагерю.

– Что случилось? – спросила Афра, когда я сел рядом.

– Ничего. А что?

– Ты дышишь как пес.

– Нет, я совершенно спокоен.

Она покачала головой, отрицая мои слова, и в этот момент из-за деревьев показался Надим, сел у подножия статуи. Вновь он выглядел истощенным, как и в первый день, когда я увидел его. Будто лишился всех сил. Я ждал, что Надим подойдет ко мне, но он даже не посмотрел в мою сторону. Просто сидел целый час и крутил одну за другой сигарки, время от времени покуривая.

Парни были на своих одеялах, играли в телефон и смеялись. Иногда Али щипал Рьяда за руку, затем Рьяду надоело, и он забрал телефон, повернувшись спиной к Али, чтобы тот не видел экрана.

Хотя Надим выглядел расслабленным и занятым своими мыслями, я видел, как он следит за парнишками, то и дело поглядывая на них.

Я лег рядом с Афрой и притворился, что закрыл глаза, однако я следил за Надимом и ребятами. Ровно в десять часов Надим встал и пошел в лес. Через три минуты за ним последовали пареньки. Я тоже поднялся и двинулся за этой компанией, стараясь держаться на расстоянии, чтобы они не увидели меня, и в то же время оставаясь достаточно близко и не теряя их из виду.

Они резко и неожиданно сворачивали, словно шли по невидимой тропе, и в итоге добрались до другой поляны. Здесь повсюду горами лежал мусор: пересохший бассейн превратился в помойку. В центре бетонного колодца возвышался недействующий фонтан, окруженный трубами старой оросительной системы. Позади виднелись засохшие кусты роз. Возле фонтана толпились наркоманы и дилеры, на земле валялись шприцы. На крыше будки сидели люди, тут и там лежали матрасы и коробки, словно остатки некой прошлой жизни.

Парни остановились возле фонтана, но вскоре к ним приблизился мужчина и сунул в руку Рьяда деньги. Братья разделились. Али пошел по тропе справа от фонтана, а Рьяд подождал, пока за ним не явился другой мужчина, вместе с которым они удалились в противоположном направлении. Я некоторое время стоял на месте, меня стали замечать другие люди. Надима видно не было, – должно быть, он смылся. Я тоже не мог задерживаться. Следовало поскорее вернуться в лагерь.

Я пошел обратно, сворачивая не там и возвращаясь. Услышав, как дети пинают мяч, я понял, что уже близок. Вскоре показался свет лагерного костра. Под деревом рядом с Афрой сидела Анжелика. На ее коленях лежал блокнот и цветные карандаши. Женщина уснула, прислонившись головой к стволу дерева. Афра тоже спала, свернувшись в позе эмбриона и положив обе руки под голову. Я почувствовал на себе взгляд, а когда повернулся, то увидел Надима у подножия статуи: он неотрывно смотрел на меня.

Надим поднял руку, махнув, чтобы я подошел. Я встал и подсел к нему.

– Я хочу тебе кое-что дать, – сказал он.

– Мне ничего не надо.

– Всем что-то да надо, – ответил он, – особенно здесь.

– Не мне.

– Просто протяни руку, – сказал он.

Я, не моргая, смотрел на него.

– Давай же! – сказал Надим. – Протяни руку. Не бойся. Ничего плохого, обещаю.

Он взял меня за руку и раскрыл ладонь.

– А теперь закрой глаза.

Все это слишком далеко зашло. Я попытался высвободить руку, но Надим держал крепко.

– Давай же, просто закрой глаза, – сказал он с ухмылкой.

В свете костра сверкали его глаза.

– Ни за что, – сказал я, пытаясь высвободиться, но не устраивать при этом сцены.

Произошедшее дальше ошарашило меня так, что и сознание, и тело сперва онемели. Я ощутил резкую боль на запястье. Надим полоснул меня ножом. Я взмахнул рукой, словно раненая птица. Заструилась кровь, капая мне на брюки.

Я, спотыкаясь, бросился прочь. Добрался до Афры, умоляя ее проснуться. Она испуганно открыла глаза, и я прижал ее руку к своему запястью. Жена резко села, по ее пальцам потекла алая влага. Афра ощупала ладонями рану, зажимая ее и тщетно пытаясь остановить кровь. Я ощутил прикосновение еще одной пары рук. Анжелика сняла с головы зеленую косынку и намотала мне на запястье.

– Что случилось? – спросила Афра.

Я снова посмотрел в сторону статуи, но Надим исчез.

Анжелика выдохнула и с обеспокоенным видом села под деревом. Сквозь намотанный платок сочилась кровь, моя рука дрожала. Ощутив слабость, я лег, но женщина сидела, выпрямив спину. Перед тем как закрыть глаза, я смотрел в тусклом свете костра на ее длинную шею, острые, словно отполированные, скулы.

Очнувшись несколько часов спустя посреди ночи, я увидел, что она сидит в том же положении, внимательно всматриваясь в темноту и тени.

– Анжелика, – прошептал я. Она повернулась ко мне с распахнутыми глазами. – Ложись рядом с Афрой. Я подежурю.

– Ты снова не уснуть? – спросила она.

– Нет.

Та замешкалась, но потом легла на одеяло рядом с Афрой и закрыла глаза.

– Одиссей, – сказала она вдруг, – он проплывать остров сирен. Ты знать, кто такие сирены?

Это не был риторический вопрос – она ждала моего ответа, даже приоткрыла глаза – посмотреть, что я слушаю. Но я никак не мог сосредоточиться на том, что она говорила.

– Нет, – сказал я, – не знаю.

– Они хотят соблазнить мужчин, завлечь их на верную смерть своими песнями. Если услышать их музыку, они заберут тебя. Когда корабль проплывать мимо острова, мужчины затыкают уши воском, чтобы не слышать песен сирен, но Одиссей хочет услышать, потому что ему сказать, что эти девы очень красивые. И знаешь, что они делать?

– Нет.

– Это очень важно. Мужчины привязывают Одиссея к мачте корабля – крепко привязывают. Он просит оставить его связанным, несмотря на мольбы, пока они не будут в безопасности, далеко от сирен и их песен.

Я ничего не ответил. Потрогал свою завязанную руку, стараясь отгородиться от жжения и боли, и посмотрел в сторону леса, туда, где ворочалось нечто темное.

– Афины, – сказала Анжелика, – это место, где людей затягивает в опасные дела – их принуждать на эти дела, и они ничего не могут поделать, поэтому идут.

Я заметил, что Рьяда и Али не было на одеялах. Мальчики еще не вернулись, но я не хотел думать, куда они ушли и что делают. Я посмотрел на пропитанную кровью зеленую косынку Анжелики у себя на руке, на ее непослушные пушистые волосы, полные жизни, на локоны Афры, разметавшиеся без хиджаба вокруг головы. Анжелика быстро уснула; обе женщины теперь спали. Только приехав сюда, я вспомнил, что́ Анжелика сказала об Одиссее: как он странствовал по разным местам, плавал в дальние края, чтобы найти свой путь домой. Но для нас не было дома.

Я дотронулся до письма, написанного мне Мустафой, которое все еще лежало у меня в кармане. Достал фотографию, где мы были вдвоем, и смотрел на нее при свете костра.

Где же теперь дом? Что это? В моих мыслях он стал картиной, освещенной золотистым сиянием, раем, которого не достичь. Я вспомнил один вечер: около десяти лет назад был Ид[11]. Чтобы отпраздновать конец Рамадана, мы с Мустафой устроили вечеринку для наших работников в отеле «Мартини Дар Замария» в Алеппо. Она проводилась во внутреннем дворике среди пальм, фонариков, свисающих с балконов цветов. Над нами – квадрат ночного неба, полный звезд.

В отеле приготовили праздничный ужин: мясные и рыбные блюда, рис, крупу, овощи. Мы вместе помолились, потом принялись за еду с нашими коллегами, друзьями и родными. Среди взрослых бегали дети. Афра выглядела великолепно в красной с золотом абайе: она ходила по залу, держа за руку Сами, приветствуя прибывших теплой улыбкой.

Фирас, Айя и Дахаб тоже были там, и даже отец Мустафы приехал с гор: тихий непритязательный мужчина, не похожий на собственного отца, но он гордился достижениями сына и наслаждался едой и компанией, свободно обсуждая со мной свои пасеки. Вечер был волшебным: серебрились листья деревьев, шелковыми лентами уплывал ввысь дымок от кальяна, в свисавших корзинах сияли цветы, наполняя двор сладким ароматом. Это напоминало сказочную страну, о которой читала мне мама в комнате с синим кафелем.

Утром я проснулся и понял, что не сдержал обещание: я уснул возле дерева, а Анжелика ушла. Зеленый платок пропитался кровью, боль в руке усилилась. Пожилые женщины протягивали еду в упаковке, и я заметил ходивших неподалеку работников НПО. Я поднял руку и позвал женщину лет двадцати. Показал ей рану, она нагнулась и поморщилась. Постояла так несколько секунд, не зная, что делать, потом попросила подождать, никуда не уходить, обещала привести кого-то на помощь – сама она работала только с детьми и не имела медицинского опыта.

Я поблагодарил женщину, и она ушла. Прошел день, но молодая работница не возвращалась. Я снял зеленый платок с руки и увидел, что порез был глубоким и все еще кровоточил. Тогда я промыл его питьевой водой и замотал тем же шарфом.

Ближе к вечеру я заметил направлявшуюся ко мне сквозь деревья девушку. За ней шла женщина с рюкзаком на плечах. Они остановились возле меня и перебросились парой слов на непонятном мне языке. Возможно, на голландском или немецком, – я не мог понять. Женщина постарше села возле меня на колени и открыла рюкзак, надевая резиновые перчатки, снимая платок и поджимая губы при виде раны.

– Как вы сделали это?

– Я не сам, – сказал я.

Женщина встревоженно посмотрела на меня, но ничего не сказала. Она долго обрабатывала рану антисептическими салфетками, потом аккуратно наложила швы поверх разреза.

– Мне нужно уехать отсюда, – сказал я.

Она ничего не ответила.

– Как отсюда уезжают люди?

Работница бросила на меня пристальный взгляд, щипцы замерли в ее руке, но в следующую секунду она продолжила начатое, поджав губы. Перевязав рану чистым бинтом, она расслабилась и снова заговорила.

– Я бы посоветовала вам поехать в Скопье, – сказала женщина, сдувая со лба волосы, – но там люди борются с полицией, чтобы попасть в Македонию. Границу закрыли. Сейчас никто не проходит. Вы там застрянете.

– Что еще я могу сделать?

– Доехать до деревень. Сирийцы там в приоритете. Автобус приезжает раз в неделю.

– А что происходит потом?

– Вы там и остаетесь.

– Надолго?

Ответа не последовало. Женщина откинула волосы назад, затягивая их в пучок и снова распуская. Я заметил висевший на шее бейдж. Ее звали Эмили. Под именем, написанным от руки, был небольшой логотип.

Она стала собирать вещи.

– Что насчет женщины из Африки? И еще двум подросткам нужна помощь. Они могут поехать в деревню?

– Не знаю, – сказала женщина и добавила: – Нет, я так не думаю. Боже, лучше бы вы у меня не спрашивали. Я не несу такой ответственности. Есть же консультанты.

– Где они?

Я видел, что она борется с собой, ее глаза гневно сверкали, а лицо раскраснелось от раздражения.

– Если вы пойдете на площадь Виктория…

– Я слышал о площади Виктория.

– Если отправитесь туда, на улице Элпидос есть Центр Надежды. Там помогают матерям, детям и подросткам без сопровождения. Они подскажут, как вам быть.

Женщина сказала это на одном дыхании, после чего выдавила улыбку.

Той ночью Анжелика вернулась. Она села возле дерева и покрыла лицо тальком. На голове ее был черный платок с серебряными пайетками, сверкавшими в свете костра. Она понемножку пила воду из бутылки и осматривала раны на руках. Когда Афра ощутила ее присутствие, то села, встревоженная больше обычного, пододвигаясь к ней ближе.

– Что ты делаешь? – спросила Афра.

– Мне сказали пить больше воды, – ответила Анжелика. – Чтобы вывести яд моей крови.

Афра покачала головой.

– Так и есть, правда. Я все вчера тебе об этом рассказать! Я сказать, мое дыхание остановиться и не вернуться. Они забирать его. Некоторые люди желают забрать твое дыхание. А потом добавляют что-то в мою кровь. Отравить, и теперь я больна.

Хотя Афра вряд ли понимала все, что говорила ей Анжелика, я видел, что эти слова и тон тронули жену. Афра дотянулась до женщины и положила ладонь ей на руку.

Анжелика дышала медленнее.

– Афра, я рада, что ты здесь, со мной.

Из глубины леса донеслись звуки ребаба – прекрасные, полные света, даже в темноте. Ноты словно задели языки пламени, заставляя их всколыхнуться, но ветер унес музыку дальше в лес. Этот звук успокаивал, но стоило ему стихнуть, как я вспомнил о длинных ногтях Надима, об остром лезвии ножа и жжении в моем запястье. Близнецы не возвращались с прошлой ночи, и я хотел пойти на поиски. Обдумывал вернуться к пустому фонтану и посмотреть, там ли они, или спросить, видел ли их кто-нибудь, но страх останавливал меня. Мне следовало выжить ради Афры. Я ждал, надеясь, что мальчики выйдут из тени и вернутся на одеяла под деревом.

Той ночью в кошмарах я видел Мухаммеда: он сидел в лодке с серьезным и решительным лицом, мелькавшим среди вспышек фонаря. Наступил миг абсолютной темноты, а когда зажегся свет – мальчик исчез.

Все произошло в точности как тогда. Я вглядывался в темную воду, насколько мог видеть, потом прыгнул. Волны поднялись высоко, я звал Мухаммеда и слышал со стороны лодки голос Афры. Погрузившись в черную тишину, я пробыл там, сколько смог, пытаясь нащупать руку или ногу. Когда в легких не осталось воздуха и на меня стала давить угроза смерти, я выплыл на поверхность, глотнув ночного воздуха. Однако в моем сне одна деталь была другой: мужчина не спасал Мухаммеда, того не было на лодке. На его месте, укутанная в платки и согреваемая женщинами, сидела маленькая девочка с глазами цвета ночи.

Я проснулся от крика. Мальчик кричал на фарси, в темноте появилось движение и шум, люди просыпались и бежали на крик. Я тоже встал и пошел в направлении суматохи. Ребенок плакал взахлеб и показывал в сторону деревьев. Вперед вышла группа мужчин с бейсбольными битами, словно они ждали этого момента. Побежали туда, куда показывал мальчик. Я кинулся следом и вскоре понял, что они преследуют человека. Мужчины напали на него, как зверь, повалив на землю.

В тот момент кто-то передал мне биту. Я взглянул на извивавшегося на земле человека, который пытался освободиться, и увидел Надима. На земле он выглядел иначе, его лицо исказилось от боли. Мужчины держали его, другие по очереди били. Я неподвижно стоял, наблюдая, как закатываются глаза Надима, как лицо превращается в кровавое месиво, как дергаются конечности.

– Почему ты просто стоишь? – спросил один из нападавших, подталкивая меня. – Разве не знаешь, что этот человек – дьявол?

Я подошел ближе, чтобы присоединиться к действу. Другие подбадривали меня. Потом все словно растворилось, я видел лишь лицо Надима. На секунду его взгляд сосредоточился, он посмотрел мне в глаза и сказал что-то, но я не расслышал. Голос за спиной подначивал меня продолжать. Моя рана запульсировала, и я вспомнил невинные лица близнецов. Внутри закипел совершенно незнакомый мне гнев, и я обрушил биту на череп Надима.

Он застыл. Я опустил орудие убийства и отошел назад. Один мужчина пнул его, другой плюнул, потом все разбежались по сторонам, в лес или обратно в лагерь.

Я оттащил тело Надима глубже в лес, где деревья вплотную стояли друг к другу, подальше от городского шума и лагеря. И там сидел возле него до самого рассвета.

В мягком сиянии нового дня я шел обратно в лагерь и наткнулся на двух мужчин, что-то горячо обсуждавших. Я сразу их узнал и быстро отступил в тень. Один из них сидел на бревне, где прежде я видел Надима, второй нервно расхаживал взад-вперед, переступая через бейсбольную биту.

– Из-за чего ты, черт побери, винишь себя?

– Мы убили человека.

– Он забирал мальчиков. Ты знаешь, чем он занимался, так?

– Знаю. Знаю я.

– А если бы это был твой сын?

Мужчина, сидевший на бревне, не ответил.

– В смысле, ты можешь себе такое представить?

– Даже не хочу.

– Он был злым человеком. Хуже некуда.

– Разве ты не слышал, что случилось с сыном Садика?

Это был даже не вопрос, и сидевший мужчина опустил глаза, проводя рукой по лицу.

На некоторое время наступила тишина, я не смел пошевелиться, даже вздохнуть. Подул ветер, зашуршали над головой кроны, и я услышал в лесу шаги, смех и слабые звуки музыки.

Сидевший на бревне мужчина встал и повернулся ко второму.

– Что заставляет человека так поступить?

Ответа я не слышал, потому что мимо прошла компания ребят из пяти-шести человек. Один держал в руках мяч, другой включил на телефоне арабскую песню, и несколько мальчиков подпевали. Двое говоривших решили, что им пора идти к лагерю. Я занял их место на бревне, водя пальцами по шероховатой коре. Представил себе Надима: я чуть ли не видел его, словно он сидел передо мной, держа в руках перочинный ножик, и уродовал свою руку со взглядом, полным ненависти.

– Что стало с тобой, Надим? – вслух произнес я. – Что заставило совершать подобные вещи?

Ветер в ответ поднял с земли опавшую листву, закружил ее и снова бросил. Смех и музыка совсем стихли, мальчики углубились в лес.

Я вернулся в лагерь. Анжелика уже ушла, и я лег рядом с Афрой.

– Куда ты ходил? – прошептала она.

– Была одна проблема.

– Что за проблема?

– Тебе лучше не знать, поверь мне. Теперь она решена.

Я вспомнил строку из Корана:

«Будь милосерден к ближнему – и обретешь милосердие. Прости ближнего – и Аллах простит тебя».

Я вспомнил и слова из хадиса:

«Пророк не ответил бы на зло злом, а извинился бы и прошел мимо».

Я посмотрел на свои ладони, будто видел их впервые: одна была забинтована, другая держала биту. Меня снова охватил страх, поглотивший меня в Алеппо. Я опасался каждого движения и звука, ожидая угрозы отовсюду, боясь, что в любой момент произойдет худшее, что смерть рядом. Я чувствовал себя уязвимым. Казалось, люди в лесу смотрят на меня. Подувший ветер принес с собой шепот: «Убийца, Надим мертв, убийца».

Я положил ладонь Афре на грудь, ощущая, как та поднимается и опадает, пытался поймать ритм ее дыхания, дышать медленно и размеренно. Я вспомнил про британских черных пчел Мустафы и зажмурился, пока не увидел перед собой фиолетовые поля и холмы лаванды и вереска, уходящие за край мира.

Проснулся я после обеда. Посмотрел на ступеньку, где сидел раньше Надим, закручивая сигарку. Посмотрел на белую статую – голову и плечи бородатого мужчины, надпись на греческом и дату: 1788–1825. Что это был за человек? Переволновавшись, я едва помнил истории, которые рассказывала мне мама. В них статуи были не предметами искусства или восхищения, а талисманами, прогоняющими зло, или хранителями сокровищ, иногда людьми или животными, обращенными в камень. В некоторых историях демоны вселялись в статуи и говорили от их лица.

Афра села рядом со мной. Жаль, что она не видела, что не была прежней женщиной, которая глубоко понимала мир, проникала в суть вещей. Афра всегда многое знала, словно наделенная нелегким даром срывать маски с людей и флер с действительности, находить следы прошлого в настоящем. Я заметил, что Надим оставил ребаб на ступеньке. Подошел и поднял инструмент. Провел по струнам и вспомнил прекрасную мелодию, нахлынувшую на меня, словно вода. Она охлаждала мое треснувшее сознание, будто капля воды на заходе солнца в Рамадан. Вот что я испытывал, слушая музыку Надима, и лишь одна эта мысль давила на мозг, лишая спокойствия. Я закрыл глаза и сосредоточился на других звуках: дети играли, смеялись, пинали мяч.

Глава 11

Сегодня день собеседования. Афра сидит рядом со мной в поезде, нервничает. Диоманде стоит, держась за поручень. Для него есть свободное место, но он не хочет садиться. Его длинное искривленное тело еще больше бросается в глаза среди других людей. Парень выглядит как персонаж сказки. Странно, что в переполненном вагоне только я знаю его тайну. Диоманде читает пометки в блокноте и что-то бормочет под нос.

– Это не урок истории, – говорит он по-английски, – не нужно так много рассказывать о последнем президенте, пока не спросят.

Наконец мы прибываем в место под названием Кройдон. Люси Фишер встречает нас на станции и ведет в центр. Это высокое здание на темной улице. Проходим мимо вахтеров, ограждений, охраны, где нас обыскивают и дают документы на подпись. Затем мы сидим в зале ожидания вместе с другими напуганными людьми. Просто ждем. Диоманде идет первым, следующей Афра, и через несколько минут меня отводят в комнату в конце длинного коридора.

В помещении сидят двое: мужчина и женщина. Ему, должно быть, за сорок, он с бритой головой – наверное, из-за облысения. Он не смотрит мне в глаза, ни на секунду. Просит меня сесть, называет мое имя, словно мы знакомые, но его взгляд блуждает по сторонам. В этом мужчине сквозит высокомерие, на губах застыла легкая ухмылка. Сидящая рядом женщина немного старше. У нее вьются волосы. Она сидит очень ровно и старается выглядеть дружелюбной. Оба они представляют иммиграционную службу. Мужчина предлагает мне чай или кофе, но я отказываюсь.

Он действует по протоколу и говорит, что собеседование записывается. Напоминает про второе собеседование. Сначала просит подтвердить мое имя и дату рождения, где я родился и где жил, когда началась война. Вопросы постепенно становятся странными.

– Есть ли в Алеппо достопримечательности? – говорит он.

– Конечно.

– Вы можете назвать пример?

– Ну, есть цитадель. Мечеть Омейядов, Хан-аль-Джумрук, медресе Аль-Фирдаус, что означает «Школа рая», мечеть Аль-Отруш, часовая башня Баб-аль-Фарадж. Еще?

– Спасибо, этого достаточно. Старый базар находится на севере или востоке города?

– Он центральный.

– И что продают на базаре?

– Тысячи вещей!

– Например?

– Ткани, шелка и лен. Ковры, светильники, серебро, золото, бронзу, специи и чай, травы, а моя жена раньше продавала там свои картины.

– Как называется ваша страна?

– Сирия! Вы не хотите узнать, как я добрался сюда?

– Мы скоро дойдем до этого. Я задаю стандартные вопросы по протоколу.

Мужчина на секунду замолкает, сверяясь с бумагами. Потом чешет свою сверкающую лысину.

– Вы встречали кого-то из ИГИЛ?

– Нет, лично нет.

– Значит, вы не вступали в контакт с кем-нибудь из этой группировки?

– Нет. Конечно, я видел их на улицах, но не контактировал лично.

– ИГИЛ брали вас в плен?

– Нет.

– Вы работали с ИГИЛ?

– Нет.

– Вы женаты?

– Да.

– Как зовут вашу жену?

– Афра Ибрагим.

– У вас есть дети?

– Да.

– Сколько?

– Один, мальчик.

– Где он родился?

– В Алеппо.

– Где он сейчас?

– Он умер в Сирии.

Мужчина на секунду замолкает, уставившись в стол. Женщина рядом с ним выглядит печальной. Я нервничаю.

– Вы можете сказать что-нибудь особенное о нем? Что-то памятное.

– О ком?

– О вашем сыне. Я понимаю, мистер Ибрагим, это сложно, но не могли бы вы постараться ответить на вопрос. Это очень важно.

– Хорошо. Однажды, когда он ехал на велике вниз по склону – я говорил ему не кататься там, потому что склон, ведущий от города до нашего домика, очень крутой, – что ж, он упал и сломал палец, тот так и остался слегка согнутым.

– На какой руке?

– На какой руке у него была травма? На правой или левой?

Я смотрю на свои руки, пытаясь представить ладошки Сами:

– Левая рука. Именно она ложилась в мою правую, тогда я чувствовал его согнутый мизинец.

– Когда он родился?

– Пятого января две тысячи девятого года.

– Вы когда-нибудь убивали человека?

– Нет.

– Какой национальный гимн вашей страны?

– Это шутка?

– Ваш ответ?

– Нет! Он называется «Хранители родины».

– Вы можете напеть его без слов?

Я мычу несколько строк сквозь стиснутые зубы.

– Вы любите читать?

– Не особенно.

– Какую книгу вы прочли последней?

– О процессе кристаллизации меда.

– Вы читаете книги о политике?

– Нет.

– А ваша жена?

– Насколько знаю – нет.

– Чем ваша жена зарабатывает на жизнь?

– Она художница. Была.

– Какая текущая ситуация в вашей стране?

– Это рай на земле.

– Мистер Ибрагим, я понимаю, что вопросы могут показаться неважными, но они являются частью проверки.

– В моей стране полный хаос и разрушение.

– Кто ваш президент?

– Башар аль-Асад.

– Когда он стал президентом?

Вопросы сыплются в том же духе. Есть ли у меня выход на президента? Где находится Сирия? С какими странами она граничит? Есть ли в Алеппо река? Как она называется?

Наконец меня расспрашивают про дорогу сюда, и я рассказываю, что помню, прямолинейно и связно, как советовала Люси Фишер. Оказалось сложнее, чем я думал. Когда я пытаюсь ответить на вопрос, офицер отвечает неожиданным вопросом, перебрасывая меня на другую часть путешествия. Рассказываю, как мы добрались до Турции, про квартиру проводника, про Мухаммеда и плавание до Лероса, про Афины и все те ночи, которые мы провели на Марсовом поле. Я не вдаюсь в подробности. Не говорю о Надиме. Не хочу, чтобы узнали, как я помог убить человека, что я способен на убийство. И наконец, я рассказываю о том, как мы добрались до Англии. Но не говорю, что произошло с Афрой перед приездом – не смог бы произнести это вслух.

Мужчина сообщает, что собеседование окончено. Диктофон выключен, папки с документами закрыты. Улыбающееся лицо попадает в полоску света от прямоугольного окна под потолком.

Встаю на онемевшие ноги. Меня будто ограбили, украв мою жизнь.

Люси Фишер ждет меня. Афра и Диоманде еще не вернулись. Увидев выражение моего лица, женщина идет к автомату и возвращается с горячим чаем.

– Как все прошло? – спрашивает она.

Не отвечаю. Я не могу говорить.

– Прошу, – произносит она, – только не теряйте надежды. Это очень важно. – В ее голосе слышится смирение, она тянет себя за прядь волос. – Я всегда говорю это людям. Главное, чтобы в сердце была

надежда

угасала, словно костер в ночи. Следовало найти выход из ситуации. Поэтому на следующий день я решил прогуляться за пределами парка. Я спрашивал прохожих, как мне добраться до площади Виктория. Там было множество народа и мусора; люди, оставшиеся без домов, сидели на скамьях под деревьями или возле статуй. Я узнал несколько лиц из парка; у вокзала и рядом с кафе под тентами околачивались наркоторговцы. Повсюду рыскали кошки, роясь в помоях. На бетоне лежал пес с вытянутыми лапами – было неясно, жив он или нет. Мне вспомнились дикие собаки Стамбула и то, как я стоял на площади Таксим, храня в сердце надежду. Она существовала в неизвестности будущего. Стамбул казался залом ожидания, но Афины стали местом постоянного отказа. В голове прокручивались слова Анжелики: «Здесь люди умирать медленно, изнутри. Один за одним, люди умирать».

Я попал в город повторяющихся кошмаров, без надежды на пробуждение.

Торговец поднял в воздух связку четок.

– Двадцать евро, – сказал он, – очень красивые камни.

Его голос наполнился отчаянием и скорбью, предложение казалось требованием, но на лице мелькала безумная улыбка.

– Разве похоже, что у меня есть двадцать евро? – сказал я и отвернулся.

Я посмотрел на здания, стоящие по периметру площади, и разветвление улиц. Среди балконов с навесами витала атмосфера некогда хорошей жизни: обшарпанные, прежде красивые, они рассказывали историю одиночества. Стены покрывали граффити, яростные слоганы, которых я не понимал, а еще я увидел кофейни, цветочную лавку, книжный киоск и людей, пытавшихся продать салфетки, ручки и сим-карты. Эти люди, словно мухи, жужжали возле входа в метро, следуя за прохожими, спускающимися с эскалаторов.

Мужчина с четками все еще стоял рядом со мной, все так же неприятно улыбаясь.

– Пятнадцать евро, – снова попробовал он. – Очень красивые камни.

На свету заиграли краски: мрамор, янтарь, дерево, коралл и перламутр. Я вспомнил четки для молитв на базаре в Алеппо. Мужчина помахал ими у меня перед носом.

– Двенадцать евро, – сказал он, – очень красиво!

Я сердито отодвинул их рукой и увидел на лице мужчины испуг. Он попятился, опуская свой товар.

Тогда я показал ему обе ладони.

– Простите, – сказал я. – Простите.

Мужчина кивнул и повернулся, но я остановил его:

– Вы не подскажете, как мне найти улицу Элпида?

– Элпида?

Я кивнул.

– Zitas Elpida? – Мужчина опустил голову и что-то пробормотал на греческом. Потом спросил: – Вы искать надежду? «Элпида» означает «надежда». Здесь нет надежды. – В его глазах появилась грусть, но потом он улыбнулся. – Эл-пи-дос, – медленно сказал он, подчеркивая мою ошибку. – Улица Элпидос.

Мужчина махнул направо, на улицу неподалеку от площади, а сам пошел дальше, держа четки как трофей и не переставая улыбаться.

Я пересек площадь и свернул на улицу, обрамленную деревьями. В конце виднелась длинная очередь из беженцев, стоявших возле здания со стеклянными дверьми. Там были коляски, инвалидные кресла, дети; среди этого хаоса местные жители выгуливали собак. Открылись двери, и наружу вышли беженцы с сумками, другие устремились внутрь. На углу собралась толпа, кто-то стоял или сидел на ступеньках под следующими стеклянными дверьми. Люди здоровались и общались. Увидев друзей, дети побежали поиграть на улицу. Вывеска на входе гласила: «Центр Надежды». Мне вдруг ужасно захотелось уйти.

Я заметил, что женщины и дети заходили в здание, а мужчины оставались снаружи, некоторые сидели на ступеньках, другие заглядывали в окна, кто-то шел обратно на площадь. Я подождал, и к двери приблизился мужчина. Он опустил с головы на нос зеркальные очки и вышел наружу.

Мне вспомнились полицейские в лагере Лероса, и я уж собирался повернуться и уйти, когда мужчина тепло приветствовал меня по-арабски. Он объяснил, что этот центр только для женщин и детей: там можно принять горячий душ и выпить чашку чая, дети могут играть там, а новоиспеченные мамочки – ухаживать за малышами.

Я вернулся в парк и позвал Афру. Вместе мы пошли на площадь Виктория. Жена притихла, водя носом по воздуху, словно собака, и рисуя в мыслях картину запахов: кофе, мусор, моча, деревья, цветы.

В Центре Надежды нас приветствовал мужчина с зеркальными очками. Афре дали номерок, чтобы она заняла очередь в душ. Мне велели возвращаться через пару часов. Я глянул в окно: справа, за деревянным ограждением, играли дети. Они рисовали на стенах, на полу валялись детали лего, мячи и настольные игры. Афру проводили до стула, дали чашку чая и тарелочку с печеньем. Когда я уходил, она улыбалась.

Сперва я отправился на площадь и нашел интернет-кафе. Я уже давно не проверял почту и надеялся, что найду письмо от Мустафы.

12/04/2016
Дорогой Нури,
на прошлой неделе я ходил на ужин для беженцев и там встретил двоих людей. Женщина работает с беженцами в соседнем районе, помогая прибывшим влиться в здешнюю жизнь. Мужчина – местный пчеловод. Я сказал им, что у меня появилась идея научить других беженцев и безработных пчеловодству. Они были очень впечатлены! Они помогают мне получить спонсирование в местном фонде. Надеюсь, скоро я буду устраивать мастер-классы для желающих.
Нури, ульи процветают! Британские черные пчелы очень отличаются от сирийских. Я думал, они ни за что не станут работать при температуре ниже пятнадцати. Но эти пчелы трудятся при более низких температурах и даже в дождь. Они собирают нектар с цветов вдоль железнодорожных путей, в частных садах и парках.
Мой дорогой Нури, я не знаю, где ты. По ночам я раскладываю на полу карту и пытаюсь представить, где ты можешь быть. Я жду тебя.
Мустафа

Даже в письме я слышал радостные нотки, наивное мальчишество, ведущее Мустафу по жизни.

Дорогой Мустафа,
прости, что не писал тебе, что заставил поволноваться. Обещаю, я найду способ добраться до Англии. Времена выдались тяжелые. Мы с Афрой сейчас на Марсовом поле – в большом парке Афин. Я пытаюсь найти или хотя бы придумать способ уехать, но мы обязательно выберемся и будем в Англии, не успеешь ты и глазом моргнуть. Большинство людей оказываются в ловушке. Многие прибывают сюда, а уехать не могут. Однако у меня есть деньги и паспорта. Мне нужно что-нибудь поскорее предпринять – боюсь, что мы не сможем выживать здесь и дальше.
Я думаю о тебе и твоей семье. Думаю о полях лаванды и вереска, о черных пчелах Англии. Ты занялся потрясающим делом. Когда я приеду, мы поработаем над твоим проектом вместе.
Я найду способ.
Нури

Я вышел из кафе и опустился на скамью возле полудохлой собаки, приоткрывшей один глаз, после чего уставился на ноги проходивших мимо людей. Рядом со мной сел человек с телефоном и положил на колени блокнот. Он постучал по нему пальцами и посмотрел на меня. Затем окинул взглядом площадь и обернулся. Я заметил, что парень сильно вспотел.

– Ждете кого-то? – спросил я.

Тот рассеянно кивнул.

– Откуда вы? – спросил я.

– Из Сирии.

– Из курдской части?

Он посмотрел на меня и снова кивнул. Потом улыбнулся, но мыслями был далеко. Наконец к нему подошли мужчина и женщина.

– Я уж думал, вы не придете, – сказал он. – Вы все принесли?

– Все, что вы сказали, – проговорил тот.

– Пойдемте. Он уже ждет и будет не слишком рад опозданию.

Я хотел спросить, с кем они встречались, но мужчина положил телефон с блокнотом в рюкзак и посмотрел мне в глаза, на этот раз спокойно.

– Рад познакомиться, – сказал он. – Желаю вам светлого дня.

Не успел я ответить, как троица удалилась в направлении метро.

Когда Афра вышла из Центра Надежды, от нее пахло мылом, лицо сияло от крема, а на голове был новый платок. Я тут же понял, как сильно от меня воняет.

– Афра, – сказал я, когда мы возвращались в парк, – от меня несет.

– Да, – согласилась она, сдерживая улыбку.

– Мне нужно принять душ.

– Определенно.

– Все так плохо?

– Очень.

– Ты могла бы соврать!

Я понюхал подмышки, удивляясь, как успел привыкнуть к этому запаху.

– От меня несет улицей, – сказал я.

– От тебя несет помоями, – поправила она.

Я подался вперед, желая поцеловать Афру, но она поморщилась и со смехом оттолкнула меня. В этот момент мы снова стали прежними людьми.

Когда мы шли в парк, минуя тенистые деревья, я ощутил слабость в ногах, во рту пересохло от волнения: я вспомнил все, что происходило в этом месте.

– Я еще не видел неба шире! – сказал парнишка сидевшей рядом девочке.

Они оба посмотрели наверх, и я вместе с ними. В тот день не было облаков и ветра, ярко светило солнце и все кругом сияло зеленью и желтизной в предвкушении предстоящих летних месяцев. Сквозь высокие кроны виднелось ярко-синее небо, совсем как в пустыне, и для этого паренька оно хранило в себе надежду.

– Ночью будет много звезд, – сказал он девочке. – Мы сможем загадать кучу желаний.

И словно маленький мальчик, я тоже загадал желание, глядя на это голубое небо. Я загадал, чтобы мы добрались до Англии. Посмотрел наверх и позволил желанию заполнить все мои мысли. Я представил себе черных пчел и ульи. Подумал о письме Мустафы. Вспомнил свой ответ. Я найду способ.

Мы прошли к нашему одеялу. Сверчки стрекотали громче. Близнецы еще не вернулись: их одеяло осталось на месте, под завалившимся набок зонтом стояли новенькие кроссовки.

С наступлением ночи явилась Анжелика, укутанная в одеяло, и села у дерева рядом с Афрой. Женщина пощипывала раны на руках, крошечные отметины уже заживали. Она распахнулась, чтобы замотаться еще сильнее, и я заметил, что из грудей перестало течь молоко; на белом топе остались лишь высохшие пятна. Анжелика поведала мне об Афинах – истории древней цивилизации. Она сказала, как видела команду молодых студентов-археологов, искавших сокровища у станции Монастираки, потом поделилась легендой о мире, спрятанном под церквями. Затихнув, она достала из сумки детскую присыпку и нанесла на руки и лицо, потом глотнула воды, глядя на играющих детей, и сложила руки на коленях.

Запах талька и ежедневные ритуалы Анжелики стали мне привычными. В ее присутствии Афра менялась. Она выпрямляла спину и слушала, хотя не понимала всего, что та говорила. Зачастую Анжелика клала ладонь на руку Афры или чуть подталкивала ее, проверяя, слушает ли та.

– Ты так и не скажешь, откуда ты? – спросил я, когда Афра уснула.

– Из Сомали, как ты, наверное, догадался.

– Почему ты раньше не хотела говорить?

Она размотала на голове платок, поправила его и снова завязала.

– Мне не нравится об этом говорить, это ранить мое сердце.

Я замолчал. Может, Анжелика не хотела говорить со мной, потому что я мужчина – вдруг именно мужчина причинил ей вред. Не имело смысла давить на нее. Возможно, поймав мой настрой, она расслабилась.

– Еды было совсем мало, – сказала она. – Сильный голод. Мне пришлось уехать, и я направилась в Кению. Тогда я была беременна и не хотела, чтобы ребенок родился там же и страдал, как я. – Анжелика замолчала, я тоже ничего не говорил. – В Кении я попадать в большой лагерь, который называется Дадааб, но поговаривали, что лагерь закроют. Похоже, что солдаты «Аш-Шабаба» из Сомали использовали его для контрабанды оружия. Людей было слишком много. От нас хотят избавиться, бросить. Я уехала и проделала долгий путь досюда.

Она замолчала и принялась рыться в сумке. Наконец Анжелика достала небольшой мешочек.

– В Афинах у меня отняли малышку. Здесь прядь ее волос. Однажды ночью, когда я спала в этом парке, кто-то забрал ее из моих рук. Я знаю, мне подсыпать снотворное в воду, отравить, чтобы я не проснулась, потому что обычно я просыпаться от малейшего ее движения или звука. Как они забрать ее без моего ведома? Они отравить меня, я знаю.

Голос Анжелики надломился, и я больше не задавал вопросов, зная, что сейчас воспоминания о Сомали и малышке заполнили ее мысли и чувства, так же как меня затопили мысли о жаркой Сирийской пустыне. Ярко горел огонь, в его свете лицо Анжелики было прекрасным, словно вылепленным из света, но из-за талька кожа побледнела.

– Знаешь, иногда я вспоминаю, насколько красивая моя страна – Индийский океан, искрящийся лазурью, он похож на рай. А еще золотистый песок и пляж, скалы и дома, похожие на белые дворцы. В городе множество кафе и магазинов. Но жить там невозможно. – Анжелика впервые посмотрела мне в глаза. – Я не могу вернуться, потому что в Сомали нет движения вперед, там все застыть. Здесь же есть куда двигаться вперед.

– Есть ли? Ты же говорила, что нет.

Немного подумав, Анжелика сказала:

– Я так считала.

Женщина замолчала, после чего произнесла:

– Я хочу найти работу, но никто меня не берет. С английским здесь сложно. Людям я не нравиться. Даже греки не могут найти работу. Они продавать салфетки на улице. Сколько салфеток нужно людям? Может, это город плача?

Анжелика засмеялась, и я вспомнил смех, который слышал через окно в школе.

На следующее утро Анжелика ушла, и Афра взялась за новую картину. Она села, скрестив ноги, на одеяле и стала рисовать обеими руками. В правой держала карандаш, а кончиками пальцев левой следила за штрихами, которые оставляла на листе. Понемногу проступала картина, напоминая место из сна, где пустыня встречалась с городом, линии и формы искажались, смешивались цвета, но линии наполнялись светом и жизнью, отражая душу Афры.

– Это для Анжелики, – сказала жена.

Закончив, она попросила положить рисунок под одеяло, чтобы он не улетел.

Мы прошли до Центра Надежды. Я оставил там Афру, а сам поспешил на площадь, надеясь увидеть вчерашнего мужчину. Сел на ту же скамью, поджидая его. Прошел торговец с четками, направляясь к метро. Он махнул мне в знак приветствия.

– Нашли Элпидос?

– Думаю, да, спасибо.

– «Элпида» означает «надежда», – снова сказал он, как и в прошлый раз, и бросил кусок черствого хлеба псу, но тот не пошевелился.

Через час я увидел нужного мне человека – он стоял возле статуи на площади в компании парней и девушек. Они курили и смеялись, среди них я заметил двух работниц НПО в зеленых футболках и с рюкзаками. Я подождал, пока большая часть группы не рассеялась. Тогда парень присел на невысокое ограждение. Открыл блокнот и что-то записывал. Выглядел он спокойнее, чем вчера.

Я пересел к нему поближе. Мужчина долго строчил, но потом поднял голову и увидел, кто сидит рядом.

– Могу я спросить вас кое о чем? – сказал я.

– Конечно, – ответил он, не отрываясь от своего занятия.

– Я хочу найти проводника через границу. Не могли бы вы мне помочь? Похоже, именно к такому человеку вчера направлялась та пара.

Мужчина закрыл блокнот и повернулся ко мне, сменив позу.

– Вы очень наблюдательны, – улыбнулся он.

– Значит, я прав? Вы мне поможете?

– Лучшие живут в школе, – сказал он. – Могу вас познакомить. Куда вы хотите уехать?

– В Англию.

Он, как и прочие, засмеялся.

– С ума сошли? Или вы богач? Туда попасть дороже всего и сложнее.

– Почему так дорого? – спросил я.

– Потому что сложно. Люди считают, что там они будут в большей безопасности, что им помогут, как только дадут убежище.

Я тут же подумал о деньгах в своем рюкзаке. Прознай о них кто-то – и меня бы убили.

– Меня зовут Барам, – представился парень, протягивая руку. – Вы серьезно хотите этого?

– Да.

– Значит, мне устроить встречу?

– Определенно.

Он достал из рюкзака телефон и отошел на несколько метров. Переговорив с кем-то, вернулся:

– Сколько человек?

– Двое.

– Вы сможете подойти завтра в час дня к кофейне на Ахарноне?

Я кивнул, но мне стало нехорошо. Футболка пропиталась потом.

Барам спрятал телефон в рюкзак и сел рядом со мной.

– Я встречу вас в двенадцать сорок пять и отведу в кафе. Принесите с собой паспорта и, пожалуйста, не опаздывайте – он этого не любит.

– Мне взять деньги?

– Пока нет.

Той ночью место близнецов и их зонт заняли две женщины с охапкой сумок. Я хотел остановить новоприбывших, не давая им сесть и занять место, когда вдруг понял, что братья, может, и не вернутся вовсе. Я ждал, когда они появятся, снова сядут на одеяла, смеясь, толкаясь, играя в телефон. К моему удивлению, женщины вовсе не выглядели встревоженными: они осматривались с некоторым удовлетворением, будто приехали из места похуже. Разувшись, они ступили на одеяло и где-то через полчаса, сделав несколько телефонных звонков и съев по яблоку, стали плести что-то из разноцветных ниток. Сели напротив друг друга: одна принялась за работу, вторая держала концы.

Несколько мужчин смеялись, играя в карты. Затем они запели на урду, вплетая арабские слова. Подул теплый ветер, принеся с собой аромат специй, затрещал костер, люди готовили ужин. Марсово поле стало для людей новым домом: рядом с одеялами и палатками выстроились ботинки, на деревьях висела одежда, кругом играли в карты или на инструментах, пели, и, хотя в этом мне следовало искать утешение, я задыхался, глядя на сверкающие осколки старой жизни. Я прижал рюкзак к груди. Деньги были нашим единственным спасением, на следующей неделе нам предстояло встретиться с проводником. Я не мог уснуть. Всю ночь сидел рядом с Афрой, не смыкая глаз: слушал звуки леса, наблюдал, как восходит солнце, окрашивая листья в золото.

На следующий день мы с Афрой добрались до площади Виктория. Пришли на полчаса раньше, но Барам уже сидел на скамье, положив на колени блокнот и что-то строча. При виде нас он встал и попросил подождать, чтобы не прийти в кафе слишком рано – проводнику это бы тоже не понравилось. Барам переключился на свои записи. Я попытался прочесть слова, но не смог из-за мелкого почерка. Я заметил в блокноте фотографию молодой девушки в армейской форме.

– Кто это на снимке? – спросил я.

– Моя девушка. Она умерла. Я переписываю свой дневник.

– Переписываете?

Парень долго не отвечал, а я следил за полудохлым псом, который смотрел на меня и вилял хвостом.

– Когда я добрался до Турции, меня поймали военные, – наконец сказал Барам, выдав все предложение на одном дыхании. – Всего поймали тридцать одного человека. Нас обыскали. Троих забрали, а остальным позволили продолжить путь.

– Почему?

– Потому что мы курды. Я вел дневник. Делал записи уже два года. Его нашли в моей сумке и увидели одно-единственное слово: «Курдистан». Меня посадили в тюрьму и спросили: «Что это за слово?». Я ответил: «Курдистан». Мне пришлось сказать, ведь они и так знали. Меня держали в заключении месяц и три дня. Потом выпустили. Но забрали мой паспорт и девятьсот евро, а дневник сожгли. Деньги и паспорт не были так важны, но в том блокноте была вся моя жизнь. Я плакал, когда его сожгли. Они сняли у меня отпечатки пальцев и сканировали сетчатку. Я заплатил двести евро за то, чтобы охранник выпустил меня, после чего сбежал в курдский город. Оттуда я позвонил отцу.

Он закрыл блокнот и положил на него руку.

– Но почему вы все еще здесь? – спросил я.

– Пытаюсь заработать достаточно денег, чтобы уехать. Мой брат – в Германии. Хочу успеть туда до его свадьбы.

У входа в метро торговец четками приставал к сошедшим с эскалатора людям.

– Надеюсь, вы успеете на свадьбу брата, – сказала Афра.

Мы втроем прошли до Ахарнона. Когда добрались до кафе, Барам едва заметно указал на одинокого мужчину, сидевшего в дальнем левом углу. На нем была черная рубашка поло и черная кожаная куртка. Он потягивал через трубочку холодный кофе из пластикового стаканчика. Этот мужчина с первого взгляда показался мне неприятным, но когда я обернулся спросить о нем Барама, парня уже не было. Больше я его никогда не видел.

Нехотя я подвел Афру к столику, где мужчина допивал кофе.

– Добрый день, – сказал я по-арабски.

Мужчина поднял голову, будто никого не ждал. Затем, не говоря ни слова, снял со стаканчика крышку и попытался выловить оттуда кубик льда.

– Я Нури, а это Афра. У нас встреча с вами.

Он поймал наконец лед и бросил в рот, раскусывая.

– Вы не говорите по-арабски? – спросил я.

– Садитесь, – произнес он на арабском.

Мы с Афрой сели. Возможно, нервничая или же тревожась из-за молчания мужчины, я выпалил взахлеб:

– На площади мы встретили Барама, он сказал, что вы поможете, вчера он звонил вам и сказал принести наши паспорта, что я и сделал, вот же они.

– Пока рано, – резко ответил мужчина.

Моя рука замерла в воздухе. Человек улыбнулся, возможно увидев такое послушание, затем хрустнул кубиком льда и поморщился совсем как девятилетний мальчишка. Удивительно, какой властью обладал этот мужчина-мальчик, в обычной жизни он бы сводил концы с концами в овощной лавке где-нибудь в переулке Дамаска. Я заметил в его глазах безумный огонек и вспомнил про мужчин в лесу.

– Это твоя жена? – спросил он.

– Да, я Афра.

– Ты слепая?

– Да, – сказала она с ноткой сарказма, заметной лишь мне. Казалось, жена говорит: «Какой же все-таки умный мужчина».

– Хорошо, – сказал проводник. – Бедная слепая женщина вызовет меньше подозрений. Тебе придется снять хиджаб и перекраситься в блондинку. А вот с тобой мало что можно сделать, – повернулся он ко мне, – но не такой уж безнадежный случай. Побриться, сменить рубашку. Поработай над выражением лица.

На столе завибрировал телефон. Мужчина взглянул на светящийся экран и переменился в лице, его щека дернулась. Он стиснул челюсть и перевернул телефон экраном вниз.

– Так, и куда вам нужно?

– В Англию.

– Ха!

– Все смеются, – сказал я.

– Амбициозно. Дорого.

Я опустил голову, беспокоясь за деньги в рюкзаке. Я будто принес сумку, полную яиц.

– Две тысячи евро – до Дании. Три тысячи – до Германии, – сказал проводник и выдержал паузу. – Вам лучше выбрать какую-нибудь из этих стран.

– Сколько до Англии?

– Семь тысяч за вас двоих.

– Семь тысяч! – воскликнула Афра. – Это же безумие! Сколько стоит перелет отсюда до Англии?

Мужчина засмеялся, Афра сморщила нос и отвернулась.

– Это не путевка до Англии, – сказал он. – Вы платите за наши услуги. Англия – особенное место, там вы будете в большей безопасности. Нам сложнее довезти вас туда. За это дополнительная стоимость.

Казалось, Афра хочет плюнуть ему в лицо. Я легонько толкнул ее ногу.

– Поэтому мы и хотим добраться туда, – сказал я. – Мы очень устали. Но у нас нет столько денег.

– Сколько есть?

– Пять тысяч.

– Наличкой?

Я глянул через плечо.

Мужчина изогнул брови:

– Вы ходите повсюду с такой суммой?

– Нет, – сказал я. – У меня только немного наличных средств, а остальное хранится на счете. Я сделаю что угодно. Найду работу, чтобы накопить денег. Буду собирать мусор, мыть машины или окна – что угодно.

– Ха! Где ты, по-твоему, находишься? Даже местные не могут найти работу.

– С меня довольно, – сказала Афра и поднялась со стула.

Я поймал ее за руку. Заметив мое отчаяние, мужчина улыбнулся.

– Ты можешь поработать на меня, – сказал он.

– Что за работа?

– Просто развозка посылок.

– Просто?

– Другие еще дети, не умеют водить. Мне нужен водитель. Ты умеешь?

Я кивнул.

– Поработаешь на меня три недели. Будешь хорошо себя вести, тогда я сброшу до пяти тысяч для вас двоих.

– Хорошо, – согласился я и протянул руку, но он только оскалился.

Афра вновь притихла, но я чувствовал ее злость.

– Вам придется переехать ко мне.

– Зачем?

– Я должен быть уверен, что ты не сбежишь с машиной и посылками.

Лед в стаканчике уже растаял, и мужчина подался вперед, обхватив губами трубочку и засасывая жидкость.

– Так я буду знать, что ты не сбежишь, ведь у меня останется Афра – так твое имя, да?

Не успела жена ответить, как он поднял руку и попросил у официанта листок бумаги и ручку, чтобы записать адрес.

– Встретимся в этом месте завтра в десять вечера. Если вы не придете, я пойму, что вы передумали.

Мы вернулись в парк после обеда. На открытой поляне между палатками и одеялами гоняли мяч дети. Другие спорили из-за стеклянных шариков. Двое устроили на земле деревню из камешков и листьев. Мысль о том, что мы уедем отсюда, наполняла меня энергией, вселяла надежду, но позже я понял, что разглядываю детей и выискиваю среди них Мухаммеда. Я чуть ли не видел перед собой его черные глаза, наполнившиеся страхом и сомнениями. А вот Сами совершенно исчез из моего сознания; как я ни пытался оживить его – не мог вспомнить лица.

Анжелика сидела под деревом и ждала нас. Она снова покрыла лицо тальком и положила руки на колени. В такие моменты ее окружала неподвижность, одиночество, на которое было невыносимо смотреть. Где-то вдалеке плакал ребенок, и я заметил, что у нее вновь пошло молоко, источая кисловатый запах.

Афра попросила меня достать из-под одеяла рисунок, после чего передала его Анжелике.

– Это ты нарисовала?

Жена кивнула:

– Для тебя.

Анжелика смотрела то на рисунок, то на Афру. Я видел в ее взгляде вопросы, но она молчала, просто сидела с картинкой в руках, смотрела на нее и на играющих детей и думала о чем-то своем.

– Здесь, – сказала она, – скрывают все, что не хотят показывать миру. Но этот рисунок напоминает мне о другом мире, лучшем.

Возможно, она знала, что мы собираемся уехать, потому что разрыдалась, а потом всю ночь проспала рядом с Афрой – легла рядом, положив ладонь ей на руку. Они напоминали мне сестер или старых подруг.

Глава 12

Утро после собеседования. Диоманде и марокканец сидят в гостиной и пьют свой новый любимый напиток – чай с молоком. Похоже, они услышали, что я встал, потому что на обеденном столе есть чашка и для меня. От нее идет пар. Я присоединяюсь к ним, поскольку Афра еще спит.

С горячим напитком я подхожу к стеклянным дверям, выглядывая наружу. Сегодня двор залит солнечным светом. На вишневом дереве с его изогнутыми корнями полно птиц – штук тридцать, – и все щебечут. В саду хозяйки за деревянным забором буйство красок: алые и пурпурные цветы, опавшие лепестки на плитке. Нахожу ключ за шторами и открываю двери, впуская в комнату воздух и далекий запах моря.

Диоманде рассказывает марокканцу, как прошло собеседование.

– Думаю, все нормально, – говорит он с улыбкой до ушей. – Дай пять!

Марокканец хлопает по его ладони.

– Я сказал им то, что говорили вы. Мама, сестра, тяжелая жизнь. Но они задают мне очень странные вопросы.

– Например?

– Какой у нас национальный гимн. Просят спеть его.

– И ты спел?

Диоманде встает и, приложив руку к груди, запевает, не переставая улыбаться:

Мы приветствуем тебя, земля надежды,
страна гостеприимства,
легионы доблестные
восстановили достоинство твое.

Любимый наш Берег Слоновой Кости,
твои сыны,
гордые строители величия твоего,
не все здесь собрались,
но в радости мы создаем тебя.

Гордые граждане Берега Слоновой Кости,
страна зовет нас.
Если мы вернули свободу миром,
то стать должны примером
надежды для человечества.
Создаем мы в новой вере
землю истинного братства.

– Ты знаешь его на английском?

Диоманде кивает.

– И ты пел его по-английски?

– Да.

– А что? В чем проблема? – спрашиваю я.

– Слова создают очень оптимистичную картину!

Парень садится с удрученным видом.

– Но я же рассказываю им. Говорю, что жизнь тяжела. Говорю о Ливии и тюрьме, где били меня так сильно, что казалось, я умру. Говорю, что жизнь моей матери и сестры тяжела из-за гражданской войны. Я не работаю, и мама отправила меня на поиски лучшей жизни. Я говорю им все это. Говорю, что здесь есть надежда. Здесь я, может, найду работу. Могу убирать, могу готовить, могу учить, у меня много навыков.

Птицы стихли, а Диоманде так сгорбился, что вот-вот из-под футболки вылезут крылья и раскроются.

– Еще я говорю им, как там красиво, в моей стране, как мне нравится там.

Марокканец задумался, глядя во двор. Иногда он вопросительно посматривает на меня, но ничего не спрашивает.

Диоманде предлагает сходить на ярмарку.

– Я постоянно слышу ее, – говорит он, – эту безумную музыку, и вижу огни над морем. Можем мы пойти?

Марокканец воодушевляется от возможности прогуляться в компании.

– Старый хрыч, – говорит он, – пойдем! Когда мы увидим огни, море, услышим музыку, все наши беды и волнения превратятся в песчинки.

Они настаивают, чтобы я тоже пошел. Тащат за обе руки к лестнице, отправляют наверх переодеваться.

Захожу в спальню. Афра уже оделась и сидит на краю кровати; на этот раз она плачет. Я опускаюсь перед ней на колени. Слезы темными реками струятся по ее щекам.

– Афра, что случилось? – спрашиваю я.

Она вытирает глаза тыльной стороной ладони, но это не помогает высушить их.

– С тех пор как я рассказала врачу о бомбе, не могу думать ни о чем другом. Я вижу перед собой лицо Сами. Вижу его глаза, смотрящие в небо. Что он чувствовал в тот момент? Было ли ему больно? О чем он думал, когда смотрел в небо? Знал ли он, что я там?

Беру ее за ладонь, но не могу держать слишком долго – по позвоночнику поднимается жар, растекаясь по шее и голове. Я отпускаю руку и встаю:

– Я пойду прогуляться с марокканцем.

– Но… я…

– Я пройдусь с ним и Диоманде.

– Хорошо, – тихо говорит она. – Хорошей прогулки.

Я все еще слышу ее слова, пропитанные грустью, даже когда мы идем по деревянному пирсу и заходим на территорию ярмарки, погружаясь в торнадо каруселей, горок и машинок.

«Хорошей прогулки», – эхом раздается в моей голове, пока Диоманде говорит про Берег Слоновой Кости.

– Море там кристальное, – произносит он, – не как это. Здешнее совсем как дерьмо. Нет! Море там как небо. Такое чистое! Можно увидеть под поверхностью всех маленьких рыбешек. Оно как стекло. А когда садится солнце, все кругом краснеет: небо, море. Вы должны это увидеть! Все красное.

Парень размахивает руками на фоне неба, и я вспоминаю картины Афры. Мы идем вдоль дамбы, совсем рядом с водой.

Заходим в пассаж и садимся в кафе. Здесь пахнет уксусом и шербетом. У марокканца в кармане мелочь, он покупает на всех ярко-красный напиток, чтобы мы думали о небе на Береге Слоновой Кости. Коктейль, наполненный толченым льдом, на вкус напоминает пластик с ароматом.

– Ты что-то тихий, – говорит мне Диоманде.

Его темные глаза, подсвеченные солнцем, приобрели теплый шоколадный оттенок.

– А какое море в Сирии? – спрашивает марокканец.

– Я живу возле пустыни, – говорю я. – Пустыня столь же опасна и прекрасна, как и море.

Мы долго сидим в тишине, глядя на воду, думая о домах, о том, что потеряли или оставили позади.

Идем обратно. Солнце садится за горизонт, на причале дует сильный ветер, и вся конструкция скрипит и шатается.

Вернувшись в гостевой дом, не нахожу Афры ни в гостиной, ни в кухне. Она в спальне, с влажным от слез лицом лежит на кровати. Держит в руке стеклянный шарик, перекатывая его пальцами. Иногда проводит им по губам или запястью.

Когда я захожу в комнату, Афра молчит, но стоило мне лечь, и она произносит:

– Нури, есть известия от Мустафы?

– Сколько можно об этом спрашивать? – говорю я.

– Сколько нужно. Мы здесь ради него!

Я ничего не отвечаю.

– Нури, ты потерялся в темноте, – говорит Афра. – Это факт. Ты совершенно потерялся в темноте.

Я смотрю в глаза жены, полные страха, вопросов и тоски. А я-то думал, это она затерялась, застряла в темных уголках своего разума. Но я вижу, что Афра живет настоящим, пытается дотянуться до меня. Я лежу, пока она не засыпает, потом спускаюсь вниз.

В гостиной сегодня тихо, марокканец расхаживает по кухне с телефоном, то и дело повышая голос. Диоманде принял душ после ярмарки и остался у себя в комнате. За обеденным столом несколько постояльцев играют в карты. Я сажусь за компьютер. В комнате мигает свет от телевизора.

Я быстро открываю почтовый ящик, пока не передумал. Мне пришло сообщение от Мустафы.

11/05/2016
Дорогой мой Нури,
выбрались ли вы из Афин? Я не могу сидеть сложа руки, не зная, в безопасности ли вы с Афрой. Надеюсь, что вы уже на пути к нам. Сегодня весь день лил дождь, и я скучаю по пустыне и солнцу. Но есть и хорошее, Нури, жаль, что ты не видишь этого. Здесь очень ярко, весной много пестрых цветов. Я только что отдал треть моих еженедельных мастер-классов волонтерам. Одна из них, сирийка, приехала сюда с матерью и сыном, другой, беженец из Конго, вспоминает, как собирал мед в джунглях, а студентка из Афганистана спрашивает, как ей завести свою первую королеву!
Сейчас у меня шесть ульев для демонстрации процесса пчеловодства, проект с каждой неделей растет. Эти пчелы очень нежные, не такие, как сирийские. Я могу собирать мед без защитной одежды – я знаю, когда они становятся агрессивными, меняется сама тональность их гудения. Интересно стоять среди них совершенно уязвимым, но так мы узнаём друг друга. Их жужжание прекрасно – эта песня переполнит твое сердце сладостью.
Но иногда она напоминает обо всем, что мы потеряли, и я всегда думаю о вас с Афрой. Надеюсь, что скоро получу весточку.
Мустафа

Я печатаю ответ и жму «Отправить».

Дорогой Мустафа,
мы с Афрой добрались до Великобритании. Мы здесь чуть больше двух недель. Извини, что не сообщил сразу же. Дорога была очень тяжелой. Сейчас мы живем в гостевом доме на самом юге Англии, у моря. Я должен оставаться здесь, пока не пройду собеседование и не узнаю, что нам предоставили убежище. Мустафа, я очень волнуюсь. Волнуюсь, что нас заставят уехать. Я так рад за твой проект. Жаль, что сейчас я не рядом с тобой.
Нури

Я думаю о прохладном тоне своего письма, о том, как долго пробыл здесь и не связался со своим кузеном. Приехал я ради Мустафы, сбежал из Афин благодаря надежде и силе воли, которые он подарил мне, но каким-то образом меня поглотила внутренняя темнота.

Я отправляю еще одно сообщение:

Мустафа, похоже, я нездоров. С самого приезда у меня рушится сознание. Мне кажется, я затерялся в темноте.

Я собираюсь выйти из почты, когда приходит сообщение:

Нури!
Я так рад узнать, что ты наконец в Великобритании. Отличные новости! Отправь мне, пожалуйста, адрес, где ты остановился.

Нахожу в спальне письмо и возвращаюсь к компьютеру, впечатываю адрес и отправляю. Больше ничего не говорю Мустафе и не получаю ответа.

Засыпаю на стуле, а когда открываю глаза – уже темно и гостиная опустела. Слышу стук стеклянного шарика по деревянному полу. Сперва не вижу Мухаммеда, но вдруг понимаю, что он сидит под столом в той же красной футболке и синих шортах, в которых был в последний раз.

Я опускаюсь на корточки и встречаюсь с ним взглядом:

– Мухаммед, что ты делаешь под столом?

– Это мой дом, – подчеркнуто говорит он. – Деревянный, как в «Трех поросятах», помнишь, как ты рассказывал мне эту сказку?

– Разве? Я рассказывал тебе лишь одну историю – про Медный город. Эту историю я читал лишь Сами, потому что однажды нашел книжку на базаре.

Мальчик не слушает меня, увлеченно перекатывая стеклянный шарик по трещинам в полу, потом загоняя его под ковер.

– Тебе нравится мой дом? Он не разрушится, как дома на родине. Разве не здорово, дядя Нури?

От резкой пронзительной боли встаю и, зажмурившись, прижимаю ладонь ко лбу.

Мухаммед тянет меня за свитер:

– Дядя Нури, ты пойдешь со мной?

– Куда?

Он берет меня за руку и ведет к парадной двери. Открыв ее, я понимаю – что-то не так: впереди, за зданиями, небо вспыхивает белым и красным, откуда-то раздается сильный скрежет металла о металл, словно на смерть тащат чудище, а ветер приносит с собой запах огня и пепла. Я иду через улицу, держа Мухаммеда за руку. Дома разрушены бомбами; они похожи на каркасы, наполненные вспышками света с проблесками неба на фоне. Мы идем по тротуару. Мальчик еле переставляет ноги в пыли. Слой столь густой, что мы будто идем по снегу. Повсюду сожженные машины, на заброшенном крыльце болтается белье, низко над улицей мотаются провода, тротуары завалены мусором. В воздухе висит запах смерти и жженой резины. Вдалеке в небо взвивается дым. Мухаммед тянет меня за руку, и мы идем вниз по склону, добираясь до реки Кувейк. По ней бегут темные волны.

– Вот где были ребята, – говорит Мухаммед, – но я оделся в черное, и меня не увидели, не утопили в реке. Аллах позаботился обо мне.

Он смотрит на меня крупными черными глазами.

– Да, – говорю я. – Так и было.

– Здесь все дети, – произносит он, – все те, кто умер. Они не могут выбраться из реки.

Посмотрев пристальнее, замечаю в воде чьи-то конечности и лица. В темноте могу различить только размытые очертания, но я знаю, кто там. Отступаю назад.

– Нет, – говорит Мухаммед. – Не бойся. Ты должен зайти в воду.

– Зачем?

– Только так можно нас найти.

Я делаю шаг вперед. Вода мутная, под поверхностью скользят тени.

– Нет, Мухаммед, я не зайду туда.

– Почему? Ты боишься?

– Конечно боюсь!

Он смеется:

– Это ведь я боюсь воды! Как же мы поменялись местами?

Мальчик сбрасывает ботинки и идет к воде.

– Мухаммед, не надо!

Тот не обращает на меня внимания, заходя дальше; вода поднимается выше колен, бедер, груди.

– Мухаммед! Если ты сейчас же не вернешься, я очень рассержусь!

Но он идет вперед. Я делаю шаг, другой и еще, пока вода не доходит мне до пояса. Мимо проскальзывает рыбина или змея. Впереди на темной поверхности воды сверкает небольшой предмет, и я вылавливаю ладонями

ключ

лежал на моей открытой ладони.

– Устраивайтесь, – сказал проводник и улыбнулся, сверкнув серебряным зубом.

Его квартира находилась неподалеку от центра Афин, вблизи моря. Из-за сломанного лифта нам пришлось подняться на три пролета. Здесь было тесно и неприятно пахло залежавшимися специями.

В конце узкого коридора находилась асимметричная гостиная, ведущая к трем комнатам. Из каждого окна открывался вид на кирпичные стены и вентиляционные системы соседних зданий. Проводник представился как Константинос Фотакис. Меня удивило, что имя у него греческое, хотя говорил он на арабском как на родном. Я всмотрелся в черты его лица и цвет кожи, но не мог определить, откуда он родом.

Мистер Фотакис дал мне ключ от спальни. В комнате на полу лежал двуспальный матрас и старый меховой ковер, бывший прежде пледом. Стоял запах сырости, стены покрывала зеленая плесень. Мы слышали жужжание вентиляторов. Из окна, на расстоянии вытянутой руки, виднелась стена другого дома, а жар от других квартир собирался в прогале между зданиями, заползая и в комнату.

Не слишком уютное место для сна, но все лучше, чем в парке. Правда, безопасное ли? Мистер Фотакис настораживал меня, возможно из-за глубокого гортанного смеха или золотой печатки на мизинце. Теперь он вел себя увереннее, чем в кафе. Но также проявлял дружелюбие: гостеприимно принял нас в своей квартире, словно родственников, даже настоял отнести наши сумки в спальню. Он показал, где можно принять душ, как пользоваться кранами, потому что горячая вода иногда становилась холодной, проверил холодильник и сказал брать оттуда все, что захочется. С нами обращались как с особыми гостями. На небольшом кофейном столике, зеленом с бронзой, лежали отрезанные окурки сигарет с коноплей и закрученные двадцатифутовые купюры, что подтвердило мои догадки, какие именно посылки я буду развозить.

Позже вечером к мистеру Фотакису пришли друзья. Их было двое, оба плюхнулись на диван и некоторое время щелкали пультом совсем как дети. Мне показалось, что они братья, один полноватый, второй высокий, но со схожими чертами лица. Оба хмурые, с длинными носами и близко посаженными глазами, отчего создавалось впечатление, будто парни напуганы.

Около десяти вечера мистер Фотакис дал указания насчет первой посылки. Я получил пять белых коробок, которые следовало доставить в разные районы Афин. Мне дали адреса и сказали, в каком порядке нужно развезти посылки, назвали имена или клички принимающих. Также мистер Фотакис выдал мне новый смартфон, которым я мог пользоваться только по работе: позвони я по другому номеру – и он обязательно узнает. Я получил зарядку для фургона и удостоверился, что включен Интернет для «Гугл-карт».

– Веди машину аккуратно. Никого не сбей, – ухмыльнулся мистер Фотакис. – У тебя нет ни страховки, ни прав.

Когда я собрался уезжать, Афра лежала на кровати, прижав к груди ключ от комнаты. Я поцеловал ее в лоб и сказал, чтобы она берегла себя, но тут она вручила ключ мне.

– Почему ты отдаешь его? – спросил я.

– Запри меня на замок, – сказала она.

– Почему не закрыться изнутри? Так ты сможешь выйти, если потребуется.

Но Афра покачала головой.

– Нет, – сказала она. – Я хочу, чтобы ты запер меня.

– Я знаю, эти парни не внушают доверия, – проговорил я, – но вряд ли они тебе что-то сделают.

– Прошу тебя, – сказала Афра, – мне не нужен ключ. Хочу, чтобы он был у тебя. Хочу знать, что он у тебя.

– Уверена? – спросил я.

– Да. Точно.

Я не очень понял ее логику, но согласился. Положил ключ в задний карман и всю ночь проверял его. Ключ напоминал мне об Афре, о том, что она сидит в той затхлой комнате одна и ждет меня. Он напоминал о кирпичных стенах и вентиляции, о мужчинах в гостиной. Ключ придавал решимости двигаться вперед, особенно долгими утренними часами, до восхода солнца, когда я накатывал мили по незнакомым улицам, оставляя на горизонте тени далеких деревень и городов. До сих пор я размышляю: может, она дала ключ, чтобы я помнил о ней и не уехал, не оставил ее там навечно?

Ночь была ясной, небо наполнилось звездами. Первую посылку я вез к порту Пирей, неподалеку от места, где мы сошли с парома из Лероса. Спутниковая навигация повела меня прочь от главной дороги к второстепенной улице, где выстроились аккуратные дома. Под оливковым деревом меня уже ждал мужчина, покуривая сигарету. Я вылез из машины, открыл дверцы белого фургона и отдал ему коробку. Он велел мне подождать и зашел в многоквартирный дом, пробыл там минут десять и вернулся, на этот раз с белым пакетом, еще одной посылкой. Мужчина предупредил, чтобы я ничего не трогал и не открывал. Мистер Фотакис узнает, если что-то пропадет.

В пять утра я направился к центру Афин, солнце поднималось над морем, на островах виднелись сизые горы. Я открыл окно, слушая шепот ветра и воды, но вскоре свернул от сверкающей береговой линии в город, с его граффити, высокими домами и темной цепью гор.

Когда я вернулся в квартиру проводника, все спали. Из хозяйской спальни доносился храп, двое мужчин уснули, раскинувшись на диване. Я открыл ключом дверь и вошел в спальню. Афра сидела на кровати и ждала меня.

– Ты совсем не спала? – спросил я.

– Нет.

Она обхватила свои колени. Я сел на кровать рядом с ней.

– Теперь я здесь, – сказал я. – Давай приляжем?

Жена легла, и мне передалась ее дрожь, хотя в комнате было жарко и влажно. Я даже не стал раздеваться. Вытянулся рядом с женой, положив ладонь ей на грудь, слушая сердцебиение. Так я и уснул.

Мы оба проспали до обеда. Я несколько раз просыпался от грохота тарелок и столовых приборов в кухне, но снова отключался. Мне не хотелось просыпаться в этом мире: сны были лучше реальности, – и, думаю, Афра чувствовала то же самое, потому что без меня не встала.

В следующую ночь все повторилось, правда одну из посылок забрал мужчина на лодке, уплывший в темное море к островам.

Проходили дни. Днем я спал рядом с Афрой, за окном была та же кирпичная стена и звуки вентиляции, а ночью я разъезжал по Афинам и окраинам, доставляя посылки подозрительным людям.

Пролетели три недели, которые мы прожили подобным образом. Намного больше, чем обещал мистер Фотакис. Он сказал, что решает вопрос с паспортами и билетами на самолет. Бывали времена, когда я не верил ему, считал, что однажды Фотакис бросит нас и мы застрянем в Афинах навсегда, вернемся на Марсово поле, в этот ад.

Как-то он постучал в нашу спальню после обеда. Я дремал рядом с Афрой. Когда я встал и вышел в гостиную, мистер Фотакис передал мне пластиковый пакет. Внутри лежала краска для обесцвечивания волос, ножницы, заколки и хорошая пена для бритья.

– Хочу, чтобы вы подготовились для фото на паспорт, – заявил мистер Фотакис.

В спальне я снял с головы Афры хиджаб, распуская черные волосы, и, следуя инструкциям на упаковке, разделил их на пряди, покрывая дурно пахнущей субстанцией. Мы оставили краску на сорок пять минут, потом пошли в ванную и смыли над раковиной. Я дал Афре полотенце и подождал ее в гостиной. Мистер Фотакис заварил нам чая со свежей мятой: на подоконниках у него стояли горшки с травами, буйно растущими при такой влажности. Мы сели, попивая чай из стаканов.

Афра вышла из ванной совсем другой женщиной. Благодаря светлым волосам она выглядела выше, скулы смягчились, а смуглая кожа почему-то побледнела, напоминая пепел или снег. Серые глаза набрали глубины, они сияли.

– Мята? – спросила Афра, садясь рядом и водя носом.

Мистер Фотакис вложил ей в руку стакан. Он не мог отвести глаз от моей жены.

– Ты выглядишь иначе! – засмеялся Фотакис. – Удивительно, что одна деталь так может изменить человека!

За его тоном скрывалось нечто другое, тревожившее меня с самого начала. В голосе слышались похоть и зависть, практически незаметные.

Я подстригся и гладко побрился, потом надел свежую белую рубашку, принадлежавшую мистеру Фотакису. Тот из двух братьев, что повыше, пришел сделать фотографии. Он поставил нас рядом с окном и щелкал до тех пор, пока не остался доволен результатом.

По вечерам я развозил посылки. Их было очень много. Проходили дни, и я встречал тех же людей. Они знали меня и доверяли, иногда предлагали сигареты. Я бодрствовал только по ночам, не видя солнца. Мы с Афрой существовали в темноте.

Где-то неделю спустя прибыли наши паспорта на новые имена. Теперь мы были Глория и Бруно Бареси.

– Вы итальянцы, – сказал мистер Фотакис.

– А что, если нам станут задавать вопросы? Мы не знаем ни слова по-итальянски.

– Я надеюсь, этого не произойдет. Отсюда вы отправитесь в Мадрид, потом до Великобритании. Никто не узнает, что вы не говорите по-итальянски. Просто не болтайте на арабском! Держите рот на замке, насколько возможно!

Мистер Фотакис сообщил нам дату и забронировал билеты. Он купил Афре красное платье из приятного материала и серый шарф, вышитый вручную маленькими красными цветами того же оттенка, что и платье. Красиво и в то же время повседневно. Также он дал ей джинсовый жакет, сумку и новые туфли. Я же получил джинсы, кожаный ремень, новую белую рубашку и коричневый джемпер. Мистер Фотакис хотел, чтобы мы примерили вещи, – хотел убедиться, что мы соответствуем образам.

– Вы прекрасная пара, – с улыбкой сказал он. – Вы словно сошли со страниц журнала.

– Как я выгляжу? – позже спросила меня Афра, когда я собирался развозить посылки.

– Не так, как обычно.

– Ужасно? – спросила она.

– Нет, – ответил я. – Конечно нет. Ты всегда прекрасна.

– Нури, теперь весь мир увидит мои волосы.

– На самом деле – нет, – сказал я, – они ведь другого цвета.

– И мои ноги тоже увидят.

– Но это же ноги Глории Бареси, а не твои.

Губы Афры растянулись в улыбке, но в глазах не было веселья.

Нам предстояло уезжать на следующий день. В ту ночь посылок было больше обычного. Я запер Афру в комнате и положил на секунду ключ на журнальный столик, чтобы пересчитать коробки и отметить их в списке. В этот момент зашел мистер Фотакис, сообщая о предстоящей дороге до аэропорта. Затем он помог спустить груз к фургону. Только проехав полгорода, я понял, что забыл ключ. Повернуть назад я не мог: меня ожидала встреча еще с десятью людьми и у всех было назначено время; опоздай я к одному – опоздаю ко всем. Я поехал вперед, стараясь не думать об Афре. Вспомнил о ней лишь под утро, когда возвращался в город.

Зайдя в дом, я сразу же помчался по спиральной лестнице наверх, в гостиную, но ключа на столике не нашел. Дверь была заперта. Я постучал, ответа не последовало.

– Афра, – прошептал я, – ты спишь? Откроешь мне?

Я ждал, прижавшись ухом к двери, но ничего не слышал – ни ответа, ни движения. Тогда я решил вздремнуть несколько часов на диване. Лежа там, я услышал, как заворочался в замке ключ. Дверь открылась. На пороге стояла Афра. Я взглянул на жену и сразу понял: что-то стряслось. В холодном утреннем свете, отражавшемся от стен соседних зданий, виднелась царапина на ее щеке – красная, свежая рана, идущая от левого глаза до рта. Светлые волосы спутанным облаком лежали вокруг лица. Я не узнавал свою жену. Это была не она. Хотел что-то сказать, но она отвернулась и зашла обратно в спальню. Я метнулся за ней следом, плотно закрыв дверь.

– Афра, что случилось? – спросил я.

Она свернулась в клубок на кровати, спиной ко мне.

– Ты не расскажешь мне, что случилось?

Я положил руку ей на спину, но жена вздрогнула. Тогда я лег рядом, больше не притрагиваясь и не задавая вопросов. Только к обеду Афра заговорила. Я совсем не спал.

– Ты правда хочешь знать? – спросила она.

– Конечно.

– Я не уверена, что хочешь.

– Конечно же хочу.

После долгой паузы Афра сказала:

– Он пришел сюда – мистер Фотакис. Я думала, это ты, потому что ты запер дверь. Я не знала, что у него есть ключ. Он зашел внутрь и лег рядом со мной, где сейчас лежишь ты. Когда он приблизился, я по запаху поняла, что это не ты. Я крикнула, он накрыл мне рот рукой, его печатка оцарапала мою щеку. Он приказал молчать, иначе бы ты вернулся и нашел меня мертвой.

Больше нечего было сказать.

Глава 13

В широком синем небе полно чаек. Они плывут по нему, потом пикируют к воде и вновь вверх, вверх, в небеса. Над моей головой – связка разноцветных шаров; они поднимаются ввысь, уменьшаются, пока вовсе не исчезают. Слышу голоса, кто-то берет меня за запястье. Проверяет пульс.

– Крепкое сердце, – говорит мужчина.

– Что он здесь делает? – спрашивает женщина. Солнце светит ей в спину.

– Может, бездомный.

– Но почему он в воде?

Никто не спрашивает меня, но вряд ли я могу говорить. Мужчина отпускает мое запястье и тянет за руки на сухой песок. Потом куда-то уходит. Женщина неподвижно рассматривает меня, словно я тюлень. Она снимает пальто и накидывает сверху, подминая его мне под подбородок. Я пытаюсь улыбнуться, но не могу пошевелить мышцами на лице.

– Все в порядке, – говорит женщина неровным голосом.

Глаза ее сверкают, пока она смотрит на меня сверху вниз, возможно – даже плачет.

Скоро возвращается мужчина с пледами. Он снимает с меня мокрый джемпер и закутывает в сухие одеяла. Через некоторое время я вижу синие огни, меня поднимают на носилки, и я оказываюсь внутри теплого помещения. Мы быстро движемся по улицам, воет сирена. Я закрываю глаза, когда медик измеряет мне давление.

Просыпаюсь я на больничной койке, от моего тела тянутся провода к кардиомонитору. Койка по соседству пустует. Меня приходит навестить врач, желая узнать, кто я такой и почему спал на пляже, в воде. Женщина говорит, что меня привезли с гипотермией.

– Меня зовут Нури Ибрагим, – говорю я. – Как долго я здесь?

– Три дня, – отвечает она.

– Три дня! – Я резко сажусь. – Афра испугается до смерти!

– Кто такая Афра?

– Моя жена, – отвечаю я.

Хочу нащупать карманы, но сейчас я не в брюках.

– Прошу, подскажите, где мой телефон?

– Мы не нашли телефона, – говорит врач.

– Мне нужно связаться с женой.

– Я могу позвонить ей вместо вас, если продиктуете номер.

Я называю адрес гостевого дома и имя хозяйки, но номера не помню. Врач засыпает меня вопросами. «Вы думали о самоубийстве, мистер Ибрагим? Как дела с вашей памятью? Как считаете, вы забываете важные события? А повседневные мелочи? Вы испытываете растерянность или дезориентацию?» Я отвечаю так, как могу. «Нет. С моей памятью все в порядке. Нет. Нет. Нет».

Мне делают рентген головы. Потом приносят обед: горох, картофельное пюре и сухую жареную куриную ножку. Я все съедаю, потому что ужасно голоден. Потом сажусь на кровати и напеваю песню, которую раньше слышал от мамы. Не могу избавиться от мелодии. Не помню слов, но это колыбельная. Проходя мимо моей койки, пациенты смотрят на меня. Одна пожилая женщина с ходунками ходит туда-сюда. Мне кажется, она тоже напевает тот же мотив. Я закрываю глаза, а когда просыпаюсь, то вижу на соседней койке беременную женщину. Она положила руку на выпирающий живот. Женщина тоже поет песню, ей известен текст.

– Откуда вы знаете слова? – спрашиваю я.

Женщина поворачивает ко мне голову. У нее смуглое лицо, сияющее в свете галогенных ламп.

– Я знала ее, когда была маленькой, – говорит она.

– Откуда вы? – спрашиваю я.

Женщина не отвечает. Она лежит на спине и по кругу водит рукой по животу, напевая песню, словно колыбельную своему еще не родившемуся ребенку.

– Я подала документы на предоставление убежища, – говорит она, – но мне отказали. Подаю апелляцию. Я в этой стране уже семь лет.

– Откуда вы? – снова спрашиваю я, но мое сознание меркнет.

Я слышу ее слабый голос и вижу мягкое мигание света надо мной, после чего проваливаюсь в темноту.

На следующее утро в палате тихо, кровать рядом с моей пуста. Ко мне подходит медсестра и говорит, что ко мне посетитель. Я вижу марокканца.

Он садится возле моей кровати, кладет ладонь мне на руку.

– Старый хрыч, – говорит он, – мы так за тебя волновались.

– Где Афра?

– Она в гостевом доме.

– С ней все хорошо?

– Почему бы тебе не отдохнуть? Мы поговорим об этом позже.

– Я хочу знать, как она.

– А сам как считаешь? Она думала, ты умер.

Мы замолчали. Марокканец не уходит, сидит рядом, все так же держа ладонь на моей руке. Он не спрашивает, куда я ходил или почему спал на пляже, а я не говорю, что ночью зашел в море. Старик ни о чем не спрашивает, но и не уходит, что сперва раздражает, потому что мне хочется лишь напевать колыбельную. Однако спустя некоторое время его присутствие даже успокаивает. Есть что-то умиротворяющее в его молчании и целостности.

Марокканец достает из кармана книгу и, усмехаясь, читает. Он сидит на месте до ухода последних посетителей, а на следующее утро возвращается за мной. Приносит сумку с вещами. Я снимаю больничную рубашку и надеваю то, что он принес.

– Это пижама, – говорит он. – Диоманде называет ее спортивным костюмом. Он сказал, что тебе будет в этом удобно. Мне этого не понять. Теперь ты пойдешь по улице в одежде для сна.

Перед тем как мы уходим из больницы, ко мне снова наведывается врач. Я сижу на краю койки, а женщина устраивается напротив на стуле для посетителей, держа в руках папку. Марокканец стоит возле окна, глядя на парковку.

– Мистер Ибрагим, – говорит она и, замешкавшись, заводит за ухо прядь каштановых волос, – хорошие новости: ваш мозг в порядке. Но, судя по тому, что случилось, и по полученной от вас информации, мне кажется, вы страдаете посттравматическим стрессовым расстройством. Я настоятельно рекомендую вам записаться на прием к лечащему врачу. – Женщина проговаривает это медленно и отчетливо, глядя на меня, потом смотрит в папку, вздыхает и переводит взгляд на часы. – Вы обещаете, что сделаете это?

– Да, – говорю я.

– Мне не хочется, чтобы вы снова подвергали себя опасности.

В ее глазах я замечаю искреннее беспокойство.

– Хорошо, доктор, я обещаю последовать вашему совету.

До гостевого дома мы едем на автобусе. Приезжаем ближе к обеду, когда хозяйка сметает в гостиной пыль. Женщина выходит встретить нас, топая по деревянным доскам в своих туфлях на платформе. На руках у нее ярко-желтые резиновые перчатки.

– Не хотите чашку чая, мистер Ибрагим? – чуть ли не поет она.

Я не отвечаю, отвлекшись видом во двор. Под вишневым деревом на шезлонгах сидят Афра и женщина из Афганистана, почти рядом с пчелой. Увидев меня, Фарида говорит что-то Афре, потом встает и уступает мне место.

Жена долгое время молчит, подставив лицо солнцу.

– Я различаю тени и свет, – говорит она. – Когда много света, я вижу силуэт дерева. Смотри! – произносит Афра. – Дай мне руку!

Протягиваю ей руку, она подается вперед, на свет, и подносит мою ладонь к своим глазам. Затем просит провести ею в воздухе слева направо, чтобы по лицу проскользнула тень.

– Теперь светло, – с улыбкой говорит Афра, – а теперь темно.

Хочу как-то выразить, что ее слова радуют меня, но не могу.

– И я вижу некоторые цвета! – восклицает Афра. – Вон там. – Она указывает на красное ведро в углу сада. – Что там? Куст роз?

– Это ведро, – отвечаю я.

Афра с мрачным видом отпускает мою руку. Между пальцами она перекатывает стеклянный шарик, перемещает его по ладони и запястью. Красная полоска по центру ловит на себе свет и становится прозрачной. Вдалеке раздается легкое гудение, которое постепенно становится громче, словно к бетонному двору приближается рой пчел.

– Я скучала по тебе, – слышу я слова Афры. – Как же я испугалась. – Дует ветерок, смахивая с дерева цветки, и они кружатся возле жены. – Рада, что ты здесь.

В ее голосе слышна печаль. Я слежу за шариком.

– Ты забыл о Мустафе, – говорит Афра.

– Неправда.

– А как же пчелы и цветы? Я думаю, ты обо всем позабыл. Мустафа ждет нас, а ты даже не упомянул его. Ты затерялся в другом мире. Здесь тебя нет. А этого человека я не знаю.

Ничего не говорю.

– Закрой глаза, – просит Афра.

Я так и делаю.

– Нури, видишь пчел? Представь себе их. Сотни и тысячи пчел среди солнечного света, на цветах, в ульях, на сотах. Ты видишь их?

Я мысленно рисую картину: поля в Алеппо, золотисто-желтые пчелы на пасеке. Затем вижу поля вереска и лаванды, черных пчел, которых описывал мне Мустафа.

– Ты видишь это? – спрашивает Афра.

Я не отвечаю.

– А еще думаешь, что это я не способна видеть, – говорит жена.

Мы долго сидим в тишине.

– Ты не расскажешь мне? – спрашивает она. – Не поделишься, что случилось?

– Откуда у тебя шарик Мухаммеда? – спрашиваю я.

Руки Афры замирают.

– Мухаммеда? – говорит она.

– Да. Маленького мальчика, которого мы встретили в Стамбуле.

Афра подается вперед, словно от боли, и выдыхает:

– Это шарик Сами.

– Сами? – переспрашиваю я.

– Да.

– Но Мухаммед играл с ним.

Я не смотрю на Афру, но опять слышу вздох.

– Не знаю, кто такой Мухаммед, – говорит она и передает мне шарик.

– Мальчик, который упал с лодки. Помнишь?

– Никакой мальчик с лодки не падал. Там плакала девочка, а когда ее отец свалился в воду, она упала следом. Ее вытащили и закутали в женские платки. Я очень хорошо помню это. Ее мать все мне потом рассказала, когда мы сидели на острове у костра.

Афра подталкивает шарик ко мне, побуждая взять его.

Я нехотя беру.

– Мальчик, который приплыл с нами из Стамбула в Грецию, – говорю я. – Мухаммед. Мальчик, упавший с лодки!

Жена не обращает внимания на мои слова, лишь многозначительно смотрит. Она уже ответила на эти вопросы.

– Почему ты мне раньше не говорила? – произношу я.

– Потому что считала, что ты нуждаешься в нем, – говорит она. – Этот шарик… я взяла его с пола перед отъездом – когда те люди разгромили наш дом и разбросали по полу игрушки. Ты помнишь?

Вспоминаю последние слова Афры, когда иду по темной гостиной, вверх по лестнице, по коридору к нашей спальне. Вспоминаю ее слова, когда смотрю из окна, как жена сидит под цветущим деревом. Солнце освещает ее лицо. «Ты помнишь?»

Я больше не знаю, что помню. Закрываю шторы. Ложусь на кровать. Зажмуриваюсь и слышу высоко в небе гудение пчел.

Открыв глаза и сев на кровати, вижу на коврике золотой ключ. Поднимаю его и направляюсь к двери в конце коридора, вставляю в замочную скважину и проворачиваю. Я снова стою высоко на холме. Шум теперь громче, полностью заполняет мой разум. Позади находится мой дом, а внизу раскинулся Алеппо; стена вокруг города сделана из золотистой яшмы, а сам город словно чистейшее стекло, все здания сверкают, буквально каждое: мечети, рынки, крыши домов, цитадель вдалеке. Призрак города в лучах заходящего солнца. Слева появляется вспышка: ребенок бежит вниз по холму к берегу реки. Я вижу его на тропинке в синих шортах и красной футболке.

– Мухаммед! – зову я. – Прекрати убегать от меня!

Я следую за ним вниз, до самой реки. Он петляет среди тропинок, поворачивает, пробегает под сводами из виноградных лоз. Я теряю мальчика из виду, но все же иду вперед, пока не нахожу Мухаммеда под апельсиновым деревом рядом с водой. Оно живое, полное плодов. Мальчик сидит ко мне спиной. Я подхожу ближе и сажусь у кромки воды.

Кладу руку ему на плечо, и он поворачивается ко мне лицом. Его глаза, эти черные глаза, меняются, светлеют, теперь они серые, прозрачные. Сейчас в них отражается душа; черты лица смягчаются, изменяются, словно рой пчел, после чего лицо становится отчетливее. Мальчик, сидящий рядом со мной, со страхом смотрящий на меня, – не Мухаммед.

– Сами, – произношу я.

Хочу обнять сына, но знаю, что он исчезнет, словно краска в воде, поэтому я сижу тихо, не шевелясь. Только сейчас понимаю, что именно так он был одет в день, когда умер, – в красную футболку и синие шорты. Он держит в руке шарик и смотрит на город из стекла. Достает что-то из кармана и передает мне: ключ.

– От чего это? – спрашиваю я.

– Этот ключ дал мне ты. Сказал, что он открывает тайный дом, который не разрушится.

Я вижу, что перед ним лежат детальки лего.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я.

– Строю дом! Когда мы поедем в Англию, то будем жить в этом доме. Он не разрушится, как здесь.

Теперь я вспоминаю. Как Сами лежал на кровати и боялся бомб, а я дал ему старый бронзовый ключ, которым раньше запирал сарай на пасеке. Я спрятал его под подушку Сами, чтобы тот знал: где-то среди руин существует безопасное место.

Впереди мерцает на солнце стеклянный город. Он похож на место с детского рисунка, карандашный эскиз мечетей и домов. Сами запускает руку в воду и вылавливает камень.

– Мы упадем в воду? – спрашивает он и смотрит на меня широко распахнутыми глазами.

Он приставал с расспросами несколько месяцев. Прежде чем умер.

– Нет.

– Как другие люди?

– Нет.

– Но мой друг сказал: чтобы уехать отсюда, нужно пересечь реки и моря, а если мы будем пересекать реки и моря, то можем упасть в воду, как другие. Я знаю истории о них. Ветер опрокинет лодку? Она перевернется?

– Нет. Но даже если и так, мы наденем спасательные жилеты. С нами все будет в порядке.

– А Аллах – да смилостивится Он над нами, – поможет ли Он нам?

– Да, поможет.

Это были слова Сами. Моего Сами. Он снова смотрит на меня, его глаза огромны и полны страха.

– Но почему Он не помог тем ребятам, когда их головы снесли?

– Кто снес им головы?

– Они стояли, построившись в ряд, и ждали. Не надели черное. Вот почему. Ты сказал: все потому, что они не надели черное. Я был в черном. Не помнишь?

– В тот день, когда мы пошли погулять? – спрашиваю я. – Когда увидели ребят у реки?

– Да, – говорит Сами. – Я думал, ты не помнишь. Но ты сказал: если у меня будет ключ и я буду в черном, то стану невидимым, а если я невидим, то найду тайный дом.

Я вспоминаю, как мы шли с ним вдоль реки и как увидели ребят, построившихся в шеренгу на берегу.

– Да, я помню, – говорю я.

Сами притих. Лицо у него очень грустное, вот-вот заплачет.

– О чем ты думаешь? – спрашиваю я.

– Перед тем как мы уедем, я хочу поиграть с друзьями в саду, в последний раз. Можно?

– Да, – говорю я, – конечно можно. А потом мы уедем

прочь

до луны, прочь до другого места, другого времени, другого мира – куда угодно, только бы не быть здесь. Но мы не можем убежать от жизни. Мы привязаны к ней даже в смерти. Афра неподвижно стояла у окна, пока я одевал ее. Она напоминала куклу. С лица стерли все эмоции. Лишь немного дрожали пальцы и подергивались веки. Жена ничего не сказала, когда я переодел ее в красное платье, повязал на шею шарф и сунул ее ноги в туфли. Афра стояла неподвижно, передо мной будто была совершенно чужая женщина.

Встреть я ее на улице, прошел бы мимо, не понял бы, кто она такая. Внутри знакомого тебе человека сидит неизвестный. Но Афра изменилась полностью, внутренне и внешне. Я старался не притрагиваться к ее коже, а когда закончил одевать, отошел в сторону. Она нанесла розовую воду на запястья и шею. От столь привычного запаха меня замутило. На этот раз мы и впрямь уезжали куда-то прочь. Прочь от войны, подальше от Греции и еще дальше от Сами.

Мистер Фотакис договорился, чтобы нас довезли до аэропорта. Водитель не просто сопровождал нас, но и передавал другому человеку, у которого хранились билеты и паспорта. Пока мы ждали, мистер Фотакис как ни в чем не бывало заварил греческого кофе. Я смотрел, как он нагревает турку на плите, и еле сдерживал себя, чтобы не подпрыгнуть к кухонному шкафчику и не достать нож. Мне хотелось медленно убивать этого мужчину. Хотелось, чтобы он прочувствовал каждый дюйм лезвия. Но, решись я на месть, мы бы с Афрой никогда не уехали. Позволив ему жить, мы имели шанс на побег, хотя какая-то частичка моей души так и останется там, заключенная в сырых стенах той квартиры. Один раз я помог убить человека и знал, что смогу повторить это. Я уставился на ящик, представляя, как открываю его и достаю нож. Проще простого.

– А из тебя вышел усердный работник. Очень послушный.

Мой взгляд переместился на руку мистера Фотакиса. Я смотрел, как он помешивает кофе. Мужчина улыбнулся, наливая кофе в три крохотные чашки.

– Полагаю, теперь ваша мечта осуществится. Удивительно, что могут сделать решимость и сила воли.

Он передал мне напиток, а две другие чашки отнес в гостиную, поставив их на низкий столик. Афра сидела на диване. Мне хотелось, чтобы она как-то реагировала, царапала себе руки, пила кофе или плакала, но она просто сидела, словно изнутри умерла, живым осталось только тело. Казалось, душа ее покинула.

В дверь позвонили, и мистер Фотакис помог нам отнести сумки вниз, потом загрузил их в багажник серебристого «мерседеса». Высокий мускулистый водитель-грек, на вид лет сорока, представился Маркосом. Он облокотился о капот и закурил.

День стоял чудесный, дома окрасились лучами восходящего солнца. Позади оставались туманные тени гор, над ними повисло призрачное гало облаков. В воздухе сквозила прохлада, но цветы во дворе благоухали вовсю.

– Мне будет не хватать твоей помощи, – усмехнулся мистер Фотакис.

Мы уедем. Он будет жить.

Забравшись на заднее сиденье машины, тронулись в путь. Я посмотрел на мистера Фотакиса в окно заднего вида: он стоял и наблюдал, как мы уезжаем. Пока ехали по улицам Афин, я разглядывал город в лучах солнца: неделями я видел его в основном по ночам или же в утренние часы, когда солнце только растапливало темноту. Теперь мне открылась нормальная жизнь: машины, дорожное движение, люди, идущие по повседневным делам. Маркос включил по радио греческую музыку. Когда в девять часов начались новости, он прибавил громкости и покачал головой, кивая, пока слушал. Он опустил окно, высунув туда локоть и придерживая руль пальцами. Меня поражало, насколько он был расслабленным, но, когда закончились новости, он с тревогой посмотрел на меня в зеркало заднего вида.

– В аэропорту, – сказал он, – я открою багажник, а вы возьмете сумки. Затем последуете за мной, но смотрите, чтобы вы все время отставали метров на десять. Не подходите слишком близко и не потеряйте меня из виду. Это очень важно. Я доведу вас до мужской уборной. Афра подождет снаружи. Там вас будет ждать другой человек. Вы зайдете в уборную. Когда там станет пусто, и только тогда, стукнете по дверце кабинки три раза.

Я кивнул. Маркос не увидел этого, глядя в зеркало, чтобы перестроиться в другой ряд.

– Вы все поняли? Или еще раз повторить?

– Понял, – сказал я.

– Хорошо. Если доберетесь до Хитроу, выбросьте паспорта и посадочные талоны в ближайшую мусорку. Подождите три часа, только потом сдайтесь властям. Поняли?

– Да, – сказал я.

– Не забудьте выкинуть талоны. И обязательно подождите три часа – может, больше, но не меньше. Не говорите, на каком рейсе вы прилетели.

Он достал из бардачка упаковку жевательной резинки и предложил мне. Я отказался.

– Ваша жена? – сказал он.

Афра сидела очень тихо, положив руки на колени, напоминая чем-то Анжелику. Поджала губы и повернулась к окну: человеку, не знавшему о ее слепоте, показалось бы, будто она просто рассматривает улицы.

– Вам повезло, что у вас есть средства, – сказал Маркос с озорством во взгляде. – Большинство людей проделывают ужасный путь через всю Европу, пока не достигнут Англии. Деньги приведут вас куда угодно. Я всегда так говорю. Без них всю жизнь приходится мотаться по свету, чтобы добраться в нужное место.

Я хотел не согласиться, сказать, что мы и так проделали ужасный путь, намного хуже, чем он мог бы себе представить, что наше путешествие отняло у Афры душу. Однако Маркос был отчасти прав. Без денег нас ожидала бы дорога подлиннее.

– Вы правы, Маркос, – сказал я.

Водитель постучал пальцами по рулю и глубоко вздохнул, направляя машину вдоль моря.

В аэропорту мы сделали все, как велел Маркос. Когда шли сквозь толпы людей, я не спускал глаз с его серого костюма. Затем увидел водителя возле мужской уборной. Он оставался там до тех пор, пока не убедился, что я увидел его, только потом исчез. Я зашел в туалет. У писсуара стоял мужчина, и я заметил, что одна из кабинок занята. Я подождал, пока мужчина не закончит, не помоет руки и не посмотрится в зеркало. Затем зашел еще один с сыном-подростком. Они пробыли там некоторое время, и я занервничал, что внутри постоянно будут люди и я застряну там на несколько часов. Но вскоре туалет опустел. Я постучал в дверь три раза, как мне говорили, и из кабинки вышел мужчина. Его лица я толком не разглядел.

– Нури Ибрагим? – спросил он.

– Да, – подтвердил я.

Мужчина передал мне посадочные талоны и паспорта, после чего скрылся.

Мы оказались предоставлены сами себе.

Не разговаривая друг с другом, мы шли по аэропорту – сперва на регистрацию, потом к службе безопасности. Прошли металлодетектор и поставили багаж на ленту для проверки. Перепуганный и неуверенный в себе, я только и думал о выражении своего лица. Я хотел скрыть свой страх, избегая смотреть на охранников – вдруг они что-то заметят, – но вид у меня становился еще более виноватый. Афра взяла меня за руку, однако от ее прикосновения и близости мне стало неуютно, и я отступил на шаг.

Вскоре нам вернули сумки, и мы прошли к зоне дьюти-фри, где прождали еще час, а потом полчаса из-за задержки рейса. Я купил кофе себе и Афре, и мы непринужденно зашагали по залу, притворяясь, что разглядываем витрины, пока не объявили посадку на выходе двадцать семь.

Мы подошли туда и сели рядом с семейной парой. С ними было двое детей, уткнувшихся в свои телефоны. На секунду я расслабился и подумал, что все пройдет отлично. Я наблюдал за мальчиком, увлеченным игрой: немного младше, чем был бы сейчас Сами, с разноцветным рюкзаком, который он не снимал, даже сидя.

Афра притихла, и я чуть не забыл о ее присутствии. Вдруг появилось дикое желание, чтобы она исчезла, чтобы соседнее место оказалось пустым. Мальчик закончил играть и вскинул руки. Тут я заметил суматоху возле выхода на посадку. Пятеро полицейских разговаривали со стюардессой, которая все больше беспокоилась. Один из офицеров осматривался по сторонам. Я опустил голову. Прошептал Афре указания вести себя обычно. Затем случайно поднял взгляд и на секунду встретился глазами с полицейским. В этот момент я подумал, что попался. Нас раскрыли. Мы вернемся обратно. Но куда? Обратно к чему?

Полицейские прошли в зону ожидания, и я затаил дыхание, молясь про себя. Они двинулись в нашу сторону, затем миновали нас, направляясь к местам у окон, где внезапно вскочили четверо – парни и девушки. Они схватились за сумки с таким видом, будто хотели сбежать, только бежать было некуда. Люди отворачивались, когда четверку выводили из аэропорта. Я заметил, что один юноша рыдал, вытирая слезы обеими руками, – наверное, он даже не видел, куда шел. Полицейский потянул его за собой. Я никогда не забуду глаза этого парня, полные боли и страха.

Мы с Афрой показали посадочные талоны и паспорта на стойке выхода. Женщина проверила их, поочередно посмотрела на нас и пожелала приятного полета.

Итак, мы сели на борт самолета, заняли свои места, и я закрыл глаза, слушая разговоры людей и инструктаж по безопасности, ожидая, когда заработает двигатель. Афра схватила меня за руку и крепко сжала.

– Мы улетаем, – прошептала она. – Нури, мы улетаем к Мустафе, мы будем в безопасности.

Не успел я подумать об этом, как самолет взлетел в огромное синее небо. Наконец мы улетали. Улетали прочь.

Глава 14

Просыпаюсь ночью, в кладовке, прижавшись головой к пылесосу. Надо мной висят куртки; ботинки и сапоги впиваются в спину. Я встаю и иду по коридору. Слышу, как спят другие постояльцы. Марокканец громко храпит, а когда я прохожу мимо его комнаты, то на дверной ручке замечаю бронзовые наручные часы. Внимательно смотрю на цветочный узор корпуса, перламутровый циферблат, выгравированные внизу инициалы: «А. Л.». Время замерло на четырех часах. Дверь в комнату Диоманде открыта. Он спит на боку, накинув на себя одеяло. Я тихо захожу в темную спальню и кладу руку ему на спину, ожидая нащупать крылья. Под моими ладонями перекатываются тугие комки в области лопаток, где повреждена кожа и остались чудовищные шрамы, словно от ожогов. Мои глаза увлажняются, сглатываю ком в горле. Я думаю об этом парне, чья душа полна мечтаний.

Диоманде вздыхает и переворачивается на бок.

– Маман, – говорит он, приоткрывая глаза.

– Это Нури, – шепчу я. – Твоя дверь была открыта, а одеяло сброшено. Я подумал, что ты замерзнешь.

Я накрываю парня одеялом, укутываю, словно ребенка. Он что-то бормочет и снова засыпает.

Иду вниз, отпираю стеклянную дверь и стою во дворе, в лунном свете. Сенсор улавливает движение, зажигается свет. На нарциссе спит пчела. Глажу ее мягкое тельце, нежно, чтобы не потревожить. Удивительно, что она выжила в этом крохотном саду, ставшем ее новым домом. Смотрю, как она отдыхает среди цветов рядом с блюдцем подслащенной воды: насекомое научилось выживать без крыльев.

Знаю, что Мухаммед не придет: ведь я сам создал его. Поднимается ветер, шуршит листва, а холодок пробирается мне под кожу. Я представляю щуплую фигурку мальчика в тени сада. Храню память о нем, будто в темном уголке моей души он начал отдельную жизнь. Вместе с этим осознанием приходят мысли о Сами. Помню, как накрывал его одеялом в комнате с синим кафелем и сидел рядом, читая детскую книгу, которую нашел на базаре. Глаза сына загораются от предвкушения. Я переводил ему с английского на арабский.

«Кто стал бы строить дом из соломы? – засмеялся Сами. – Я бы использовал металл, самый прочный в мире, как тот, из которого делают космические корабли!»

Он обожал смотреть на звезды и сочинять истории. Датчик света выключается, и я сижу в темноте, уставившись в черное небо. У меня остались лишь воспоминания. Ветер приносит запах моря. Шелестят листья на деревьях, я снова вижу, как Сами играет под деревом в саду Алеппо, в нашем доме на холме, как складывает червяков в кузов игрушечного грузовика, решив покатать их.

«Что ты делаешь? – спросил я. – Куда везешь их?»

«У них нет ножек, вот я им и помогаю. Хочу отвезти их на луну!»

В ту ночь в синем небе стояла полная луна.

Захожу в нашу комнату. Афра спит, подложив руки под щеку. На прикроватной тумбочке вижу еще один рисунок. Поднимаю его, и на секунду у меня перехватывает дыхание. Она нарисовала вишневое дерево в бетонном саду, с изогнутыми ветвями и нежно-розовыми лепестками. На этот раз цвета подобраны правильно, линии и тени слегка искажены. Небо ясное, голубое, с облаками и белыми птицами. Но под деревом серая зарисовка, почти незаметная: мягкий силуэт мальчика – быстрыми, легкими штрихами, словно он пойман в движении. Он здесь – и в то же время его нет. На футболке Афра оставила красный штрих, будто начала раскрашивать его, но передумала. Он похож на призрака, но мне совершенно ясно, что его взгляд устремлен к небу.

Забираюсь на кровать рядом с женой, смотрю на плавный изгиб ее тела, вспоминая сверкающие очертания зданий. Тянусь к Афре и впервые за долгое время прикасаюсь, провожу пальцами по руке, затем по бедрам. Трогаю ее так, словно она сделана из хрупкого стекла и может сломаться от дуновения ветра, но жена вздыхает и, все еще во сне, придвигается ко мне. Как же сильно я боялся притронуться к ней!

Встает солнце, лицо Афры в рассветных лучах прекрасно: этот изящный разрез глаз, линия подбородка, темные волоски на висках, изгиб шеи, нежная кожа на груди. Но вдруг представляю, как он лежит на ней, принуждает, вижу ее глаза, страх, застрявший в легких крик. Думаю про ключ, который оставил на столике в квартире проводника, вспоминаю, как ехал по улицам Афин и не повернул назад. Меня трясет. Я перебарываю себя, отгоняю прочь этот образ. Похоже, я забыл, что значит любить свою жену. Вот же ее тело, лицо, мягкая кожа, шрам на щеке, который, словно дорога, ведет глубже, к самому сердцу. У всех свои дороги.

– Афра, – говорю я.

Жена вздыхает и слегка приоткрывает глаза.

– Прости меня.

– За что?

– Прости, что забыл ключ.

Вместо ответа Афра обнимает меня, и я вдыхаю аромат розы. Жена всхлипывает у меня на груди.

Я отстраняюсь, чтобы посмотреть на нее: глаза наполняются грустью и воспоминаниями, любовью и потерями. Пробую на вкус ее слезы, сглатываю их. Вбираю в себя все, что она видит.

– Ты забыл про нас, – говорит Афра.

– Знаю.

Я целую ее лицо, тело, мои губы касаются каждого дюйма, каждого изгиба, каждого шрама – всего, что она видела, чувствовала, пережила. Кладу руку ей на живот, она гладит меня по волосам.

– Может, однажды у нас будет еще ребенок, – говорю я. – Не Сами, но мы все про него расскажем.

– Ты не забудешь его? – говорит Афра.

Она некоторое время молчит, и я слушаю ее сердцебиение.

– Помнишь, как он любил играть в саду? – спрашиваю я.

– Конечно.

– А как катал в грузовике червяка, словно правда куда-то вез его?

Мы с Афрой смеемся. Смех звенит в комнате, словно падающие монетки.

– Помнишь, я купил ему карту мира, – говорю я, – а он сделал из камешков семью и выслал их из Сирии. Он наблюдал, как мы с Мустафой по глобусу планировали нашу поездку.

– И он не знал, как переправить эти камни через воду! Как же он боялся воды, – говорит Афра.

– Мне даже приходилось мыть ему голову в раковине!

– И он всегда ждал тебя у окна, когда ты возвращался домой.

Вздохнув, Афра засыпает, будто внутри ее улеглась буря.

Рано утром раздается звонок в дверь. Никто не отвечает, снова звонят. Через некоторое время слышу шаги по коридору – это идет марокканец. Он останавливается на верху лестницы, потом спускается вниз, скрипя половицами. Открывается дверь, я слышу приглушенный разговор, глубокий мужской голос. Я иду к лестнице, слышу свое имя, полное имя, громко и отчетливо:

– Нури Ибрагим. Я пришел повидаться с Нури Ибрагимом.

В пижаме, босой, я спускаюсь по лестнице. Внизу, в утренних лучах солнца, стоит Мустафа. Перед глазами проносятся воспоминания: дом его отца в горах, мед на горячем хлебе, тропинки, ведущие в лес, где пчелы находили цветы, алтарь, посвященный его матери, и сверкающая улыбка; мы стоим перед пасеками в окружении пчел; огорченное лицо моего отца, его ссохшееся тело, моя мама с красным веером; Юаньфэн – загадочная сила, сводящая пути двух людей; и наши пасеки, открытое поле, полное света, тысячи пчел, работники, окуривающие колонии, трапеза под тентами – все это вспыхивает в моем сознании, словно я вот-вот сделаю последний вздох.

– Нури, – говорит кузен дрожащим голосом.

Всхлипываю, сотрясаюсь всем телом, не могу сдержаться. Мустафа идет ко мне, кладет руку на плечо, крепко сжимает, потом обхватывает меня, принося с собой незнакомые запахи.

– Я знал, что ты приедешь, – говорит он. – Знал, что доберешься сюда.

Мустафа отступает на шаг – чтобы посмотреть на меня. Сквозь пелену я вижу, что на его глазах тоже блестят слезы, лицо побледнело и постарело, вокруг глаз и рта появились глубокие морщины, поседели волосы. И вот мы оба стоим тут, потрепанные жизнью, – двое мужчин, братьев, воссоединенных вдали от дома. Марокканец застыл поодаль, наблюдая за сценой. Я замечаю его печальный взгляд, то, как он переплетает пальцы, не зная, чем занять себя.

– Хотите чая? – спрашивает он на диалекте арабского. – Откуда вы приехали? Должно быть, позади у вас долгая дорога.

– Из Йоркшира, – говорит Мустафа, – это на севере Англии. Я сел на ночной автобус. Но я путешествовал и на более далекие расстояния.

Веду Мустафу в гостиную, мы некоторое время сидим в тишине: кузен – на краю кресла, сжимая кулаки, а я – на диване. Вижу, что он смотрит в сад, потом на меня. Открывает рот, желая что-то сказать, но молчит. Вдруг мы говорим одновременно.

– Ну как ты, Нури? – спрашивает он. – Ты ведь приедешь, да? – В его голосе слышна тревога.

– Конечно.

– Мне не справиться со всем одному – это не одно и то же.

– Если я так далеко забрался, – говорю я, – то и до Йоркшира доеду.

– Когда ты узнаешь? – спрашивает Мустафа и добавляет: – Ты сказал в письме, что нездоров, так?

В этот момент в коридоре раздаются шаги, появляется Афра, молча останавливаясь в дверном проеме. Глаза Мустафы сияют. Он встает, сжимает ладони Афры, потом обнимает ее и долго стоит так. Я слышу, как она облегченно вздыхает, будто присутствие Мустафы сняло груз с ее сердца.

День сегодня теплый, и мы выходим во двор.

– Я вижу зелень дерева, – говорит Афра с искрящимися глазами. – А вон там, – она указывает на вереск у забора, – я вижу нежно-розовый. Иногда все становится четче.

Мустафа очень рад за нее. Он реагирует так, как не смог я. Марокканец выносит нам чай, а Мустафа рассказывает об ульях.

– Афра, – говорит он, – тебе там понравится. Дахаб и Айя ждут тебя. Ты увидишь, там много цветов, целые поля лаванды и вереска, а пчелы собирают нектар в садах и огородах, и даже вдоль железной дороги. Ты увидишь разные оттенки – в хорошую погоду я сам отведу тебя на прогулку в те места, куда летают пчелы. А еще мы нашли магазин, где продают халву и пахлаву!

Мустафа снова полон мальчишеского задора, но я замечаю в его голосе нотки отчаяния – я хорошо его знаю, на самом деле он говорит: «Так должна закончиться эта история, наши сердца не вынесут новых потерь».

Кузен зажигает сигарету, покусывая ее кончик, и рассказывает о своих мастерских и студентах, об ассоциации пчеловодов.

– Когда вы приедете, Нури поможет мне с группами, мы разделим колонии и построим новые ульи.

Мустафа смотрит на меня и рассказывает обо всем, создавая словами и жестами картину. Он хочет подарить мне искру надежды. Мустафе всегда это удавалось.

Я стою слегка поодаль, возле стеклянной двери, наблюдая за ними, и думаю о маленьком мальчике, которого никогда не было. Он заполнил пустоту, когда ушел Сами. Иногда мозг сам создает мощные иллюзии, чтобы ты не потерялся в темноте.

– Однажды, – слышу я голос Мустафы, – однажды мы вернемся в Алеппо, построим заново пасеки и возродим пчел.

Но оживаю я благодаря лицу Афры: она стоит здесь, в этом крошечном саду, словно во дворе дома Мустафы в Алеппо. Ее взгляд полон печали и надежды, тьмы и света.

Она поднимает голову. Среди цветков вишни сидят на ветке три удода, осматривая округу, с величественной короной перьев, изогнутыми клювами и полосатыми крыльями. Вот они, мигранты с Востока, в этом маленьком городке у моря.

– Вы их видите? – спрашивает Афра. – Они нашли нас!

Мы все смотрим наверх: птицы разом распахивают черно-белые крылья и улетают в несокрушимое небо.

Благодарности

Спасибо всем, кто поделился со мной своими историями: беженцам, открывшим мне глаза. Спасибо прекрасным детям в Фаросе, показавшим мне, что значит настоящая смелость. Я никогда вас не забуду. Спасибо Центру Надежды Фарос в Афинах за чудесную работу, которую вы делаете, и за то, что гостеприимно встретили меня и приняли мою помощь. Спасибо вам, Элиас, за историю вашего тяжелого путешествия, которой вы поделились со мной в тот день в Брайтоне. Спасибо профессору Рьяду Алсусу за вдохновение: вам и вашей семье за чудесный обед и то, что познакомили меня с пчелами и проектом «Базз». Спасибо моему преподавателю арабского, Ибрагиму Отману, вы сделали даже больше возможного, слушали, пока я читала, и давали ценные советы.

Спасибо моей семье, друзьям и коллегам, которые поддерживали и воодушевляли меня во время написания романа. Папе и Йиоте, Кайри и Марио – за вашу бесконечную поддержку. Мэри, Родни и Тео, Афине и Кириакосу – за все, у меня нет слов. Энтони и Марии Никола – за ваши предложения. Моему большому другу, Клэр Борд, за проницательность, советы и постоянную поддержку. Мариане Лариос – за то, что была рядом весь путь. Спасибо Луису Эвангелоу за то, что слушал меня, за его креативные идеи и моему дяде Крису за терпение и помощь. Спасибо доктору Роуз Этфилд и Селии Брэйфилд за то, какими чудесными наставниками они были. Бернадин Эваристо, Мэтт Торн и Далджит Награ, благодарю за вашу поддержку. Спасибо Ричарду Инглишу за замечательные беседы о писательстве, жизни и обо всем прочем. Спасибо моей семье, помогавшей мне в Афинах: Антуле, Танасису, Катерине и Константиносу Кавда, Марии и Алексису Паппа за теплоту и радушное гостеприимство. Спасибо Мэтью Херту за совет, который дал мне в самолете до Афин. Огромное спасибо Сальме Касмани за чтение и редактирование этой рукописи, за отличные предложения и наблюдения, которыми вы поделились со мной. Спасибо, Стюарт, что был все время рядом среди всех перипетий, удач и неудач.

Благодарю моих издателей в «Боннер Заффр», особенно Кейт Паркин за ее неугасаемую страсть и энтузиазм – за все. Спасибо, Маргарет Стед, Фелис Маккион, Франческа Рассел и Перминдер Манн. Спасибо, Арзу Ташин, за острый редакторский глаз и советы по редактированию.

И наконец, спасибо моему агенту Марианне Гунн О’Коннор за то, что поверила в меня, что не позволяла сдаться, за любовь и поддержку, за наше совместное путешествие. Спасибо Вики Сэтлоу за помощь, за то, что наполнила темноту светом, медом и цветами. Спасибо Элисон Уолш за советы по рукописи.

Весь опыт, приобретенный мной за это время, люди, которых я встретила, то, что я видела и слышала, навсегда изменили мое мировоззрение.

Если вы хотите узнать больше о Кристи и ее книгах, присоединяйтесь к клубу читателей Кристи Лефтери, посетив сайт www.beekeeperofaleppo.com.

От автора

Дорогой читатель!

Летом 2016-го и позднее, в 2017 году, я оказалась в Афинах, работая волонтером в центре беженцев. Каждый день в Грецию приезжали новые люди, целыми семьями, потерянные и испуганные, в основном из Сирии и Афганистана. Помощь этим людям в самые ужасные моменты их жизни открыла мне глаза.

Я пришла к осознанию того, что люди хотят рассказать свои истории; несмотря на языковой барьер, они хотели говорить, хотели, чтобы их услышали и увидели. Дети рисовали картинки. Рисовали воздушные шары и деревья, а под ними палатку и мертвое тело. Меня потрясли эти рисунки и рассказы. Но такова была реальность, они через это прошли.

Я вернулась в Лондон в надежде, что ужас от всего увиденного и услышанного пройдет, но этого не случилось. Я ничего не смогла забыть. Тогда я решила написать роман, рассказав истории тех детей и их семей.

Вопрос, который я задавала себе: что значит видеть? И так появилась Афра, женщина, на глазах которой умер сын, которую ослепило при взрыве, убившем его. Потом я познакомилась с человеком, работавшим пчеловодом в Сирии. Он смог добраться до Великобритании и строил ульи, обучая беженцев пчеловодству. Пчелы являются символом хрупкости, жизни и надежды. Мой главный герой Нури когда-то был счастливым отцом и пчеловодом. Теперь он пытается восстановить утраченную связь со своей женой Афрой, следуя за ней по темным туннелям скорби. Однако она не хочет уезжать из Алеппо, она все еще слишком подавлена.

Нури знает: нужно уехать, чтобы выжить. И лишь когда они позволяют себе взглянуть друг на друга прямо и открываются для любви, начинается их путь к спасению и обновлению.

«Хранитель пчел из Алеппо» – это художественное произведение. Но Нури и Афра возникли в моем сердце и мыслях как следствие каждого шага, пройденного рядом с детьми и семьями, добравшимися до Греции. Я написала эту историю, чтобы показать, как мы поступаем с самыми дорогими для нас людьми после сильной психологической травмы. Это книга о глубочайшей потере, но также о любви и пути к свету. Вот что я увидела, услышала и почувствовала на улицах и в лагерях Афин.

Кристи Лефтери

1 Абайя – длинное традиционное арабское женское платье.

2 Лахма – молочный хлеб, популярный в Сирии.

3 Хубз – арабский хлеб.

4 Франк КФА – африканский франк.

5 Джебель-эш-Шейх – горный массив, расположенный на перекрестии границ Ливана, Израиля и Сирии.

6 Кеджену – пряное рагу.

7 Мышь (англ.).

8 Марсово поле – здесь: Педион-ту-Ареос, парк в центре Афин.

9 ИГИЛ — организация, запрещенная в России.

10 Табла — индийский ударный музыкальный инструмент.

11 Исламский праздник Ид-аль-Фитр или Ураза-байрам, в честь окончания поста в месяц Рамадан.

Скачать книгу

Хранитель пчел из Алеппо бесплатное чтение

Кристи ЛефтериХранитель пчел из Алеппо

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Благодарности

От автора

Кристи Лефтери
Хранитель пчел из Алеппо