Фунгус бесплатное чтение

Самый отважный рыцарь королевства франков появился на свет в 888 году. Имя ему было Филис Мунди, но так уж повелось, что люди стали называть его Филоме. Он бил сарацинов на юге, саксов среди болотных топей и викингов на морских берегах. Однажды Филоме задал вопрос Людовику Третьему Слепому: «Государь мой, где скрыта Власть над людьми?» И король, который вовсе не был слеп, посмотрел на свои ладони и произнес: «Мне на долю действительно выпал королевский сан, но суть Власти создана из вещества столь эфемерного, что никто не знает, где она скрыта». С этого дня Филоме посвятил всю свою жизнь поиску Власти. Византийский отшельник сказал ему: «Власть скрыта на самой высокой вершине мира». Восточный кудесник изрек: «Власть произрастает из крошечных зерен». А один иудейский мудрец произнес: «Власть ждет тебя в самой глубокой пещере». Выслушав слова отшельника, кудесника и мудреца, Филоме отчаялся и умер, ибо даже самому отважному рыцарю не дано решить загадку, ответ на которую прячется в самой глубокой пещере, на вершине самой высокой горы, да еще и в крошечном зернышке.

I

Анархист Хик-Хик скрывается от преследования в Пиренеях среди дикой природы и жестоких обитателей гор

В 1888 году все люди, желавшие преодолеть стену гор, называемую Пиренеями, должны были миновать узкую долину, в середине которой одиноко стоял городок Велья. Большинство его обитателей были людьми скромными и добрыми, но встречались среди них и другие: они предпочитали закону наживу и скрывались в горах, избегая границ и налогов. Все называли их «пурпурами» из-за цвета их лиловых колпаков.

Эти лиловые колпаки были их отличительным знаком, а длина некоторых из них достигала восьми пядей. По мере надобности их использовали в качестве веревки или пояса, а иногда они служили мешком, если таковых не оказалось в запасе. Бывало, кое-кто набивал эту шапку камнями, и ему удавалось уложить противника на месте без особого шума. Но в первую очередь колпак служил для передачи новостей. Если человек перегибал колпак назад, это означало, что у него есть пшеница на продажу. Когда кончик колпака висел слева, его хозяин продавал всякую домашнюю утварь, а когда справа – оружие. Увидев один узел на таком головном уборе, ты мог быть уверен, что он украшает голову человека, совершившего одно убийство, если же узлов было два, то жертвами его стали двое, трое, а то и четверо. Привязанная на колпак веточка розмарина предупреждала: «Берегись, гражданская жандармерия рыскает поблизости». У всех пурпуров имелись одни и те же обычаи и суеверия: так, подобно рыбакам, они считали, что женщины приносят несчастье, и не брали их с собой во время странствий через границу. А еще эти контрабандисты выпивали немыслимое количество винкауда – вина, настоянного на травах, которое подавалось горячим, – а захмелев, могли убить человека с той же легкостью, с какой рубили голову кролику. Хорошими людьми их, пожалуй, сложно было назвать.

Пурпуры носили на своем хребте двадцатипятикилограммовые тюки с контрабандным товаром, а с подобным грузом трудно было подниматься в горы. Путь из Испании во Францию и обратно был неблизким, и им приходилось искать какое-нибудь пристанище, чтобы заночевать. Поэтому все пурпуры Вельи знали дом Касиана, или, как они называли его на окситанском наречии, осталь Касиана.

В 1888 году, через тысячу лет после рождения Филоме, на восточных склонах Пиренейских гор жил человек, называвший себя прямым потомком отважного рыцаря. Звали этого человека Касиан, и от своего знаменитого предка он унаследовал высокий рост, рыжую бороду и огненно-рыжие брови. Он отнюдь не стеснялся своей лысины, окруженной редеющими волосами, отливавшими медью, а чтобы уравновесить отсутствие растительности на макушке, отпустил длинные бакенбарды, которые плавно переходили в золотисто-оранжевые усы, украшавшие гладкий подбородок. Свой осталь, стоявший посреди луга, траву на котором давно вытоптали пурпуры, Касиан считал неким подобием королевства, спрятанного высоко в горах. Присутствие в этих местах человека выдавали грязь и запустение: вокруг осталя валялись сломанные подковы и ржавые железки, тут и там из-под земли торчали кости домашних животных, черепки и обломки мебели.

Крыша прямоугольного здания была покрыта черным сланцем, а внутри вдоль одной из стен тянулась стойка, которую соорудили, положив шершавую необработанную доску на старые бочонки и прибив на внешний ее край полосу мешковины. Доска была испещрена маленькими углублениями, в которых скапливались трупики мух, претерпевших смертельные муки перед тем, как захлебнуться в потоке излюбленного напитка долины – винкауда. В глубине помещения виднелся очаг: в его огромном закопченном зеве на трех почерневших железных крюках висели пузатые котлы, словно в логовище людоеда.

У пурпуров не бывало друзей. Но все же иногда Касиан доверительно говорил одному из своих постояльцев: «Хочешь, я тебе кое-что расскажу? Я потомок Филоме, отважного рыцаря франков, и когда-нибудь найду источник Власти, который спрятан где-то здесь, поблизости».

Хик-Хик вошел в осталь Касиана осенним вечером того самого 1888 года. Когда этот черноглазый и чернобровый человечек, волосы которого спадали на плечи, словно у распятого Христа, появился в дверном проеме, никто – ни Касиан, ни пурпуры – не мог заподозрить, что этот коротышка изменит их существование. А заодно и Пиренеи, и весь мир. Никому такое не пришло в голову, да и не мудрено. Наружность у гостя была самая нелепая. Никогда еще никому не доводилось видеть человека, так плохо снаряженного для горных троп: обычные городские ботинки, потертое, задрипанное темное пальто и котелок, такой же черный, как борода и усы гостя. У этого крепыша была широкая грудь, а руки и ноги казались слишком короткими, но при этом сильными. Его несуразная внешность давала повод для шуток и насмешек: один глаз смотрел с лисьей хитрецой, а другой – с куриной бестолковостью. Войдя в помещение, он уселся поближе к огню, дрожа от холода, и сразу весь съежился, словно прячась в скорлупу своего пальто.

Касиан сразу предупредил пришельца, что его заведение – не гостиница, а тайное пристанище, в котором останавливаются только контрабандисты. И коли ему угодно здесь переночевать, придется заплатить три реала. Однако у коротышки не было ни гроша за душой. И тут раздался громкий голос одного старого пурпура:

– Готов поспорить, что это филер.

Его товарищ, жевавший здоровенный кусок сыра, спросил:

– Кто тебя подослал? Испанская полиция или французская?

– Что мне с ним делать? – обратился Касиан к присутствующим.

И пурпуры с той же непосредственностью, с которой простой горожанин указывает заблудившемуся прохожему дорогу, ответили:

– В расселину его, в расселину!

Касиан достал из-под стола револьвер, который несколько лет тому назад оставил в качестве платы за постой один карлист, отправлявшийся в изгнание. Это было достойное оружие – лефоше образца 1863 года, на рукоятке значилось: «Завод Овьедо». Касиан вложил шесть патронов в барабан и под дулом револьвера вывел Хик-Хика на улицу.

Они прошли пару сотен шагов до узкой расселины в горах, и все это время дуло лефоше упиралось в спину Хик-Хика. В этих краях, на вершинах мира, убийство казалось делом простым: смерть сразу сменялась забвением – человек падал в пропасть, и природа поглощала его, словно он и не являлся никогда на свет. Сбрасывать жертвы в расселины было принято, выбирали при этом не простые овраги, а глубокие щели, ведущие в пропасть. Пурпуры утверждали, что расселины Пиренеев так забиты трупами, что в один прекрасный день кости вылезут на поверхности земли.

Касиан велел Хик-Хику остановиться возле одной из расселин: пропасть казалась бездонным колодцем, только отверстие было не круглым, а узким и длинным, словно улыбка дьявола. Когда Хик-Хик оказался между обрывом и револьвером, Касиан решил еще раз попытать удачу:

– Заплати три реала, и я тебя отпущу.

Хик-Хик заныл, упал на колени и признался: ему пришлось бежать от стражей закона, потому что был он революционером, верившим в идеалы акратии. Забирая в полицейский участок, его били железным прутом и приговаривали: «Вот и похихикаешь ты у нас теперь». А он отвечал им в помутнении рассудка: «Похи-хик… Похи-хик…» – потому его и прозвали Хик-Хиком. Но в 1888 году в Барселоне проводилась Всемирная выставка, власти хотели очистить город от всякой шантрапы, и полицейских всюду было пруд пруди. Устав от бесконечных побоев, наш борец за справедливость решил удалиться подальше от городов. Но двигаться вперед он уже не мог: по другую сторону границы его тоже ждали полицейские и судьи. Хик-Хик закончил свою речь торжественно:

– Не выдавай меня на расправу реакции, товарищ.

Касиан хорошо разбирался в людях и сказал себе, что если этот тип и вправду революционер, то какой-нибудь третьеразрядный, а может, и того меньше. Нет, совершенно ясно, что Хик-Хик просто бедолага, которого случай привел в его осталь. Как и на морских просторах, в горах тоже встречаются люди, потерпевшие кораблекрушение. И Касиан решил не убивать этого человека. Он вложил револьвер в кобуру и пошел с Хик-Хиком обратно, но не на постоялый двор, а к другому месту у подножия горы.

Касиан и Хик-Хик углубились в тесный проход между двумя скалами. В конце этого природного коридора узкая щель вела в помещение, своими размерами напоминавшее монастырскую келью. Они вошли. В свинцово-серых каменных стенах было холоднее, чем снаружи, откуда доносился резкий свист ветра, похожий на крики осла.

Касиан широким жестом обвел крошечную каморку, словно перед ним простиралось целое королевство.

– Я принесу тебе лом и лопату, чтобы ты расширил это помещение, – сказал он. – Тебе будет здесь уютно, в твоей кауне.

Слово «кауна» на наречии этих мест означало «пещера».

Хик-Хик смотрел по сторонам, думая о чем-то своем, и наконец высказал одно-единственное пожелание:

– А не мог бы ты принести сюда диван, товарищ?

Касиан заржал, а потом отправился на свой постоялый двор, оставив Хик-Хика в пещере. Пурпуры вообразили, что странный пришелец уже отправился на тот свет, разбившись о камни.

– Я не стал его убивать, – пояснил им Касиан. – Никакой он не филер.

Контрабандисты поинтересовались, почему он так в этом уверен.

– Полиция никогда бы не послала сюда шпиона без единого гроша в кармане, – сказал он и добавил: – Теперь он будет здесь прислуживать.

Пурпуры поняли, что означают эти слова. Главными центрами в долине были остали. Не дома принадлежали людям, а люди принадлежали домам. Тебя никто никогда не спрашивал, кто твоя родня, а задавали только один вопрос: из какого ты осталя? Хозяева домов посолиднее позволяли себе иметь слуг, которые в этих местах всецело им подчинялись, трудились, выполняя самую тяжелую и грязную работу. За нее они получали пусть и мизерные, но все же деньги и имели право на комнату с кроватью и ночным горшком. Таким образом, несмотря на свое подчиненное положение, чужак становился членом семьи.

Однако в горах эти правила, установленные в долинах, нарушались. И чем выше жили люди, тем больше размывались и изменялись к худшему эти нормы. Поэтому, когда Касиан объявил Хик-Хику, что тот будет служить в его остале, он имел в виду, что на беднягу возлагались все обязанности слуги, но никаких прав при этом он не получал: места под крышей ему не полагалось, и членом семьи он не становился, потому что семьей пурпуры не были, их объединяли иные узы. Контрабандисты довольно закивали: им всегда казалось, что на этом постоялом дворе слишком медленно обслуживают, – и сказали фразу, которую бы любой житель долины произнес, говоря о слуге: «Если он сбежит, мы его тебе вернем».

Касиан помог новому слуге оборудовать природный грот, его кауну. Хик-Хик расширил входное отверстие и саму пещеру, а потом соорудил дверь, похожую на плот моряка, потерпевшего кораблекрушение. Ему даже удалось приделать к ней огромный и ржавый засов от хлева. Когда дверь открывалась, петли издавали жалобный стон, напоминавший писк мыши, придавленной сапогом, и гость попадал в помещение, размеры которого не превышали пяти шагов в глубину и шести в ширину. На полу лежал потрепанный матрас, набитый соломой, а рядом стояла старая и хромая железная печурка. Дым из нее выходил по длинной изогнутой трубе. Одним словом, у него получилось что-то вроде убежища первобытного человека.

Впрочем, Хик-Хик появлялся в своей кауне только поздно вечером, потому что весь день проводил в остале, трудясь не покладая рук. Ему доставалась самая грязная и неблагодарная работа: когда он рубил дрова, его ладони покрывались царапинами и занозами, а когда таскал ведрами воду из ближайшего родника, пальцы пристывали к ледяным ручкам ведер. А еще ему приходилось задавать корм сидевшим в клетках кроликам, мести пол метлой из веток вереска и помогать в трактире – подавать пурпурам вино, хлеб, сыр и турецкий горох с салом… Те обращались с ним в соответствии с тем, как понималось слово «слуга» в этой долине: контрабандисты подзывали его протяжным свистом, будто дворового пса, а когда он оказывался рядом, использовали его рубаху в качестве салфетки.

Осталь охраняла жутковатого вида гусыня – старая, крикливая и даже более лысая, чем сам Касиан. Хик-Хику удалось разузнать некоторые подробности ее необычной судьбы. Изначально гусей было шесть, но остальные пять птиц сочли свою товарку существом низшего порядка и поэтому взяли за правило клевать ее в голову – этим и объяснялась лысина. Каждый раз, когда бедняга вытягивала шею, чтобы проглотить червяка или зернышко, оказавшиеся рядом гуси навостряли свои клювы, желая отнять у нее добычу и заодно напомнить, что она – самое ничтожное существо во дворе. В результате на макушке несчастного создания не осталось ни перьев, ни кожи: глазам представала кость ее черепа, белая и круглая, как бильярдный шар, обрамленная корочкой запекшейся крови.

Парадокс заключался в том, что гусыня спаслась от неминуемой смерти именно благодаря своей несчастной судьбе. Всякий раз, когда Касиану требовалось мясо для похлебки или сало, чтобы пополнить запасы, его топор выбирал самого жирного и гладкого гуся. А когда на дворе осталась только лысая гусыня, он решил сохранить ей жизнь: с одной стороны, навара из ее жесткого мяса все равно бы не вышло, а с другой – она гоготала так громко и яростно, что из нее получился прекрасный сторож, лучше любой собаки. Таким образом Лысая Гусыня избавилась от своих врагов и жила теперь победительницей в гордом одиночестве. Она разгуливала по всему дому и по двору, словно королева Пиренейских гор: ее округлившиеся бока плавно покачивались, а голова гордо высилась на длинной шее, похожей на трубу перископа. С этой высоты птица важно обозревала окрестности. Хик-Хика она терпеть не могла: возможно, видя его подневольное положение в остале Касиана, гусыня вспоминала о том, как ей доставалось от сородичей, и всегда норовила выбрать момент и щипнуть его под коленку.

Но хуже всего было другое: инструменты, которыми Хик-Хику приходилось пользоваться каждый день, казались такими старыми, словно до него многие поколения держали их в руках: деревянные рукоятки топоров и молотков столетней давности, тупые и сточенные зубья пил, напоминающие резцы дряхлого животного. Возможно, так получалось из-за того, что любой предмет проходил длинный, извилистый и нелегкий путь прежде, чем оказаться в этих горах, а недоступность рынков или ярмарок вынуждала людей бесконечно все чинить и латать. Весь осталь провонял застарелым потом, табачным дымом, винным перегаром и подгнившей мешковиной, словно, зайдя с улицы, путник оказывался в хлеву, где вместо скотины держат людей. С балок свисала паутина, по углам она образовывала треугольные паруса, почерневшие от копоти. Упадок и запустение, царившие в доме, передавались природе вокруг него. Трава во дворе вечно была желтой, пожухлой и безжизненной. Единственным исключением на фоне унылого и безрадостного пейзажа были огромные грибы, росшие тут и там, которые почему-то не вызывали у завсегдатаев постоялого двора никакого интереса: они обращали на эти удивительные экземпляры не больше внимания, чем на траву.

А грибы эти поистине были местной достопримечательностью.

Пурпурам они давно примелькались, поэтому их взгляды скользили мимо них. Но Хик-Хик, городской житель, ни разу в жизни не видел грибов таких невероятных размеров. Каждое утро по дороге из пещеры в осталь он успевал заметить дюжины этих огромных созданий: самые маленькие были размером с табуретку, так что на них можно было сесть, а самые высокие доходили ему до груди. Одни были цвета яичного желтка, другие – цвета водорослей, остальные демонстрировали тысячу оттенков охры. Крепкая и чистая ножка идеальной цилиндрической формы поднималась от земли прямой колонной, а круглые шляпки были все разные, и самые крупные не уступали в размерах колесам телеги. Беспорядочно разбросанные на склонах грибы виднелись повсюду. Почва, казалось, значения для них не имела. Тут торчал один, чуть подальше – парочка, а там, в перелеске, замерла навытяжку плотным строем целая дюжина гордых великанов.

Работа от зари и до зари довольно быстро наскучила Хик-Хику. Однажды, когда он, стоя на карачках, драил пол, Лысая Гусыня подошла к нему, расправила крылья и оставила прямо у него под носом лужицу зеленого помета, издав презрительное «га-га-га!». Этот поступок возмутил его до глубины души.

– Товарищ! – сказал Хик-Хик, обращаясь к Касиану. – Ты не должен участвовать в капиталистической эксплуатации трудящихся. По сути дела, ты тоже жертва обстоятельств, ибо не знаком с Идеалом. Позволь мне рассказать тебе о принципах международного анархизма.

И Хик-Хик с места в карьер пустился в объяснения. Он описал будущее в счастливой Аркадии, где упразднятся все чины и звания и где для Нового Человека, преодолевшего все противоречия общества, наступит Новая Эра либертарианства. Касиан слушал его, широко открыв рот, забыв про сигарету, прилипшую к нижней губе. Хозяин дал слуге выговориться, а потом обратился к нему дружелюбным тоном, в котором сквозило волнение:

– Ты, безусловно, прав, Хик-Хик. А я-то жил себе здесь в этих диких горах и знать ничего не знал о благородных утопиях. Ты открыл мне глаза. Более того, твои слова для меня – настоящее откровение. Подойди-ка поближе, друг мой, я хочу по-братски тебя обнять.

Но когда Хик-Хик подошел к Касиану, тот отвесил ему две здоровенные пощечины, по одной с каждой стороны. Звук их был таким звонким, словно кто-то в ярости хлестал мокрой тряпкой по стене.

Бездельник Хик-Хик! Этот идиот мечтает превратить мир в такое место, где никто никому не указ. Да еще решил рассказать об этом ему! Ему – потомку Филоме! Человеку, который всю жизнь искал источник Власти.

– В трактирах Барселоны тебе еще, может, и удастся кого-нибудь оболванить своей дурацкой болтовней, – сказал ему Касиан. – Но со мной такое не пройдет. Ты собрался освободить все человечество, а лучше бы подумал, как освободить… а точнее – о себе самом, и тогда, возможно, не стоял бы сейчас передо мной на коленях.

Хик-Хик попытался возразить, но тут Касиан резким движением положил свой лефоше на стойку.

– Сейчас я тебе это докажу. Просто возьми и застрели меня – и сразу превратишься из слуги в хозяина осталя.

Касиан вцепился в запястье Хик-Хика, приказал ему взять револьвер и направил дуло себе в грудь.

– Пурпуров не бойся. Они тебе ничего не сделают, им по нраву люди решительные и отважные. Ну, давай.

Но Хик-Хик отложил револьвер и дрожащим голосом заявил, что такое убийство стало бы преступлением во имя капитала, а не против него. Касиан прервал его презрительным тоном:

– Вот видишь, эти мысли возникли у тебя не потому, что ты угнетен, напротив: тебя угнетают, потому что они сидят у тебя в голове.

Согласно легенде о Филоме, Власть пряталась под высокими сводами пещеры, в глубине которой лежало некое зерно.

Хотя на дворе стояла осень и до настоящих холодов было еще далеко, Хик-Хику не удавалось хорошенько обогреть свою кауну. По ночам печь проглатывала за поленом полено, точно паровозная топка, но вечно влажные каменные стены не поддавались. Кроме этих неприятностей обнаружились и другие: раз в пять или шесть дней его уединение нарушалось.

В полночный час Хик-Хика будил свет керосиновой лампы, и, открыв глаза, он видел зловещую тень: это был Касиан, смахивающий на одинокое и неприкаянное привидение. Хозяин осталя разглядывал стену в поисках непонятно чего. Хик-Хик приподнимался на локтях, жмурясь и прикрывая ладонью глаза: огонь их слепил. Из мглы пещеры, нарушаемой мерцанием керосиновой лампы, Касиан смотрел на своего слугу так, словно это тот был непрошеным гостем.

– Ты ничего здесь не находил? – допытывался хозяин осталя. – Не видел зерен, маленьких таких зернышек?

Потом Касиан тыкал пальцем в середину стены и не терпящим возражений тоном приказывал:

– Долби! Вот здесь. Вставай и копай дальше, бездельник ты эдакий.

II

Хик-Хик по чистой случайности будит чудовище, спавшее с незапамятных времен

Первые хлопья снега, еще осторожные, как разведчики на вражеской территории, упали на землю в середине октября. Осталь Касиана пачкал эту белую чистую скатерть: пурпуры топтали ее, превращая в черное слякотное болото.

Однажды, когда Хик-Хик пошел за водой к горной речке, ведро выскользнуло у него из рук, и поток его унес. Бедняга пустился бежать за ним по берегу. Ведро натыкалось на окатанные течением камни, торчавшие из воды, отскакивало от них, пока, наконец, не застряло в очередном изгибе русла. Это происшествие не имело бы никаких последствий, если бы не одно обстоятельство: посудина остановилась как раз напротив тропинки в кустах, которую Хик-Хик раньше не замечал. Он решил посмотреть, куда ведет эта тропинка.

Она спускалась вниз и местами была очень крутой. Пурпуры объясняли Хик-Хику, что горные склоны, покрытые камнями, называли здесь осыпями. Его всегда поражали эти подножья гор, сложенные из громадных валунов, но самое удивительное заключалось в другом: даже здесь – на крутых склонах, среди каменных глыб – росли эти странные грибы. Многие из них были такими высокими и крепкими, что он, казалось, мог бы усесться на шляпку, как ребенок на свой стульчик, и сидеть, болтая ногами.

Преодолев некоторое расстояние, Хик-Хик сказал себе, что человеку, обутому в городские ботинки, носки которых уже напоминали разинутую пасть крокодила, не стоит бродить по пиренейским склонам. Он решил было повернуть назад, но тут увидел дымок, поднимавшийся из-за густого перелеска, и направился туда. За деревьями открылся небольшой луг, посередине его стоял дом. Это жилище напоминало детский рисунок. Оно было квадратным, справа и слева от двери располагались окна. Двускатная крыша с трубой, сложенной из камня. У каждого человеческого жилья дым – свой. Осталь Касиана, например, извергал в небо клубы скотства и тайн, здесь же дым был благотворным: чистая и белая его струйка поднималась вверх, словно свеча. Дом окружала аккуратная стена, сложенная из сланца, подобно крыше. Эта ограда едва доходила до пояса взрослому человеку, то есть не представляла собой препятствие, а обозначала границу, словно заявляя: до нее расстилается дикое царство Пиренейских гор, но за ней все пространство принадлежит людям, и только им. В подтверждение этой истины за заграждением виднелось самое очевидное доказательство победы человека над природой – огородные грядки. На них трудился какой-то старик. Он разогнул спину и хрипловатым голосом что-то сказал гостю. Его слова показались Хик-Хику не столько приглашением, сколько приказом зайти внутрь ограды. Он подчинился, хотя и с опаской. Однако хозяин тут же предложил пришельцу зайти в осталь и угоститься винкаудом и козьим сыром. У старика другого имени не было, он так и звался – Старик.

Внутри гость увидел небольшую столовую, а в ней – женщину и мальчика. Все женщины, с которыми Хик-Хик имел дело до этого дня, воняли рыбой, а эта пахла розмариновым мылом. Лет ей было около сорока. Золотистые волосы цвета меда, долго стоявшего в стеклянной банке, и худое, крепкое тело. Звали незнакомку Майлис, а мальчика – Альбан. Выглядел мальчик довольно странно: из правого уголка его рта свисала ниточка слюны. Стоило малышу увидеть Хик-Хика, как он бросился к гостю, обнял за талию и крепко прижал правую щеку к его животу, словно хотел услышать, что творится у этого человека внутри. И повторял как заведенный на своем окситанском наречии: «Я тебя крепко люблю, крепко, крепко». В общем, мальчик был малахольный. Зато Хик-Хик сразу догадался, что ему довелось встретиться с необычной женщиной: на грубых деревянных полках стояли книги, в основном словари различных языков и учебники грамматики… Книги! В Пиренейских горах! Видеть здесь книги казалось не менее странным, чем на дне морском.

Майлис повелительным жестом направила в сторону гостя указательный палец и заявила, что он сможет у них пообедать, но при одном условии: сначала ему придется вымыть голову и позволить ей подстричь его лохмы. Хик-Хик сразу понял, что вся ее суть заключалась в этом указующем персте: перед ним стояла школьная учительница.

И тут вдруг мальчик посмотрел на гостя и спросил встревоженным голосом:

– Где моя лошадка?

Майлис объяснила, в чем дело: однажды мальчик покатался на жеребенке, и это принесло ему столько радости, что он мечтал снова поездить верхом. А после обеда произошло небольшое чудо: недуг ребенка и полудикая часть души Хик-Хика нашли общий язык. Гость усадил мальчика на колени и тихонько похлопывал его по спине с настойчивой и грубоватой нежностью гориллы, которая обнимает своего детеныша. Так они и сидели вместе некоторое время; Альбан шептал гостю: «Люблю, крепко…» – а Хик-Хик, чьи волосы теперь были чистыми и короткими, шептал ему на ушко: «В следующий раз я привезу тебе лошадку, лошадку…» А потом Майлис налила в таз горячей воды, вышла во двор и опустилась на колени в траву. Закатала рукава и сунула руки в воду, от которой поднимался легкий парок. Хик-Хик вышел за ней, уселся на каменную приступку у стены дома и стал наблюдать.

Майлис стояла на коленях в пяти метрах от него на фоне горных вершин. Расстояние между ними было достаточно целомудренным для того, чтобы каждый делал вид, что совершенно не интересуется другим. Однако их разделял всего лишь воздух. До этой минуты здесь, в Пиренеях, Хик-Хик не видел ни одной женщины. Он смотрел на ее обнаженные, очень белые руки. Ему хотелось, чтобы Майлис закатала рукава повыше, совсем чуточку. Даже стоя к нему спиной, она чувствовала его внимание, и оно ей нравилось. Здешним мужчинам сорокалетняя женщина казалась такой же старой, как горы вокруг. И вдруг объявился чужак, во взгляде которого сквозило желание. Нет, его интерес вовсе ее не смущал: она подняла рукава еще выше и смочила обнаженные руки горячей водой. И тут же спиной почувствовала, как гостя это взволновало. Когда Майлис закончила омовение, они ничего не сказали друг другу. Хик-Хика, казалось, эта сцена смутила больше, чем ее; он поспешно распрощался и ушел.

Однако скоро вернулся. Осенью того 1888 года Хик-Хик еще не раз наведывался в осталь Майлис. Стоило ему открыть дверь, как Альбан бросался к нему и, подпрыгнув, крепко обнимал:

– Где моя лошадка?

– Подожди немножко, и будет тебе лошадка, – отвечал Хик-Хик.

Майлис пальцем школьной учительницы указывала на его длинные волосы, потом мыла их и подстригала. После обеда он садился на приступку и курил, а Майлис, как обычно, опускала руки в таз с горячей водой, от которой поднимался пар. Она стояла на коленях в траве, спиной к гостю, на фоне Пиренейских гор.

Любой сразу бы заметил, что Хик-Хик – человек грубый и неотесанный, а голова его набита самыми абсурдными мыслями, но верно и то, что здесь, на вершинах гор, гостей выбирать не приходится. К тому же Хик-Хик умел здорово всех насмешить. Однажды, когда речь в очередной раз зашла о лошадке Альбана, Хик-Хик сказал:

– А почему бы вам не украсть для него лошадь? В конечном итоге, частная собственность сама по себе воровство.

Майлис и Старик на несколько секунд замерли в недоумении, а потом расхохотались. Хик-Хик не стал объяснять, что вовсе не шутит.

В конце осени Хик-Хик часто думал о Майлис и о ее манере грозить указательным пальцем. Он представлял себе, что когда-нибудь осмелится обнять ее за талию. Однако это были лишь пустые фантазии обитателя грязной пещеры, где скопилось несметное количество пустых бутылок от терпкого винкауда, изготовленного в долине, которые ушлый слуга воровал в остале. Но как раз в это время случился один разговор, из-за которого события стали развиваться стремительно.

Касиан предупредил слугу, что закроет постоялый двор, потому что зима на носу. На земле уже лежал снежный ковер толщиной в три добрых пяди, а когда наступят настоящие холода, повсюду вырастут двухметровые сугробы, снег завалит все тропы, и мир замрет. Когда приходит зима, даже самые упрямые хозяева осталей сдаются. Поэтому их немногочисленным обитателям не оставалось ничего другого, как временно покинуть свои жилища. Большинство спускалось в долину, в городок Велью, и просилось на постой в остали своих приятелей, надеясь, что с наступлением весны жизнь в горах возобновится. Касиан, как обычно, рассчитывал закрыть постоялый двор и отправиться на французскую сторону гор, где у него имелось не вполне законное предприятие по сбыту вина и уксуса. Возвратиться он собирался только тогда, когда дороги снова откроются и пурпуры возобновят свои переходы с контрабандным товаром.

Хик-Хик не имел ни малейшего представления о традициях и обычаях людей, живших в горах, и его очень удивило это всеобщее переселение. Ему пришло в голову, что Майлис, Старик и Альбан тоже соберут свои пожитки и отправятся в Велью, где проведут самые холодные месяцы. Значит, ему долго не удастся увидеть Майлис. А потому он решил нанести ей последний визит.

Хик-Хик явился в ее осталь как раз вовремя. В столовой громоздились тюки и узлы, готовые к погрузке. Когда он зашел в дом, Майлис собирала белье и одежду. Слова им были не нужны. Он наступал на нее, а она пятилась в нерешительности, пока ее спина не коснулась стены.

Когда их губы разделяла только последняя пядь воздуха, входная дверь отворилась и вошли Старик и Альбан, вернувшиеся из Вельи, где наняли телегу для переезда в долину. Застигнутый врасплох Хик-Хик отпрянул, но Майлис, которая до сих пребывала в смятении, сумела взять ситуацию под контроль. Она заговорила, обращаясь ко всем, но на самом деле ее слова были адресованы только одному человеку:

– Господин Хик-Хик не слишком любезен с дамами. Этой осенью он не раз пользовался гостеприимством нашего осталя, но ему ни разу не пришло в голову пригласить меня в свой. А ведь завтра мы отправляемся в долину и не вернемся до весны.

Так Майлис помогала ему назначить ей свидание. Но Хик-Хик еще не пришел в себя после внезапного появления мальчика и старика, поэтому ей пришлось самой довести дело до конца:

– Но я уверена, что он угостит меня завтраком, если я зайду к нему завтра утром.

Майлис назначила ему свидание! Когда Хик-Хик вернулся на постоялый двор, Касиан был очень занят: приводил в порядок свое хозяйство и собирал вещи в дорогу. План был таков: назавтра Касиан отправится во Францию, а Хик-Хик останется зимовать в своей пещере и будет присматривать за постоялым двором, наведываясь туда время от времени. Нужно только следить, чтобы снег не завалил дверь. Еды Касиан оставил своему слуге предостаточно.

– Ну что, д’акорди – ты согласен? А главное, продолжай долбить стену в пещере.

После этих слов он добавил:

– Если в земле тебе попадутся крошечные, как горошинки перца, семена, складывай их в коробок. Понял? Это важно: прячь их и никому ни слова.

Закончив свою речь, Касиан с грустью устремил взгляд на огонь. Хик-Хик словно прочел горькие мысли своего хозяина: тот был потомком Филоме, но до сих пор не смог найти источник Власти. Где он сокрыт? Вечером Касиан протянул слуге бутылку винкауда.

– Держи. Завтра мы уже не увидимся, а я добрый хозяин. А теперь – вали в свою кауну.

– Спасибо, товарищ, – сказал Хик-Хик.

Касиану было невдомек, что Хик-Хик с утра уже успел стащить три бутылки и втихаря их осушить, знала об этом только Лысая Гусыня. Вечером он вышел из осталя навеселе. Шел снег, словно с неба в полной тишине спускалась невесомая занавеска из тюля. Невесомые снежинки не устремлялись к земле, как капли дождя, а кружились в воздухе. Хик-Хику было холодно. Он поднял воротник черного пальто, надвинул на лоб котелок и посмотрел на небо: луна напоминала заплесневелый сыр. Ему пришло в голову, что в Пиренеях все безобразно: все вокруг, будь то каменистые осыпи или побеленные проклятым снегом леса, дышало враждой. Исключением была только Майлис.

Ее образ возник в голове Хик-Хика по дороге к пещере. Разум бедняги был затуманен алкоголем, но он прекрасно помнил, что завтра с восходом солнца Майлис собиралась прийти к нему в гости. Хорошо еще, что ему пришло в голову пригласить ее в осталь Касиана, а не в пещеру с закопченными стенами, где на грязном матрасе валялись козьи шкуры, испачканные многочисленными следами его рукоблудия. Следует быть осторожным: завтра нужно прийти на постоялый двор раньше Майлис, дождаться ее и сразу же увести на прогулку в лес или куда-нибудь еще, потому что контрабандисты строго соблюдали правило, которое обязывало избегать особ прекрасного пола. Согласно поверью, фемны – так они называли женщин – вызывали сход лавин и непредвиденные аресты. Таковы уж были пурпуры: чем абсурднее примета, тем сильнее они в нее верили. Да, чтобы избежать раздоров и недоразумений, надо встать рано. Чем раньше, тем лучше.

Хик-Хик стал подниматься по тропинке, которая вела к пещере. С обеих сторон тянулись заснеженные лесистые косогоры. Он остановился на повороте и справа увидел крутой склон, поросший тонкими молодыми дубками. Чуть выше между деревцами стояли кучкой четыре гриба из тех огромных, что уже встречались ему здесь раньше. Он посмотрел на них. И вдруг его пронзило новое чувство.

Любовь.

В ту ночь на заснеженном повороте она расцвела в душе Хик-Хика. При виде этих грибов на склоне он почувствовал, что его грудь наполняет радость, восторженная сила, которая, подобно невылупившемуся орленку, жаждала пробиться на свет. Это чувство предвещало, что она, Майлис, изменит его жизнь. И Хик-Хик понял: это ликование, такое чистое, такое непривычное, не что иное, как любовь, а любовь – это своего рода революция души.

Внезапно он вспомнил, что пригласил Майлис позавтракать, а никакого угощения не припас. Влюбленный и пьяный Хик-Хик посмотрел на гордо возвышавшиеся перед ним грибы и вдруг подумал: «Отрежу-ка я кусок гриба и испеку его. Вот и получится, как будто мы едим на завтрак пирог». Только ему могла прийти в голову такая дикая мысль. Но так уж вышло, и с этого все и началось.

Хик-Хик стал подниматься по склону, проваливаясь в снег по колено и хватаясь за ветки молодых деревьев, счастливый от того, что хмель от винкауда сливается в его душе с чувством любви. Пока карабкался вверх, его котелок и черное пальто выделялись на фоне белого, посеребренного луной снега. Четыре гриба важно возвышались перед ним. Хик-Хик стряхнул ладонью снег с огромной круглой шляпки. По своему размеру она могла сравниться со столом в игорном заведении, но была слегка выпуклой, и ее покрывала тонкая, холодная и влажная кожица. Он хотел вырезать треугольный кусок, словно шляпка гриба была тортом. Нож в руке Хик-Хика, опьяненного вином и любовью, вонзился в грибную плоть.

В то же мгновенье послышался хриплый и низкий звук, словно вдали замычала корова. Хик-Хик посмотрел по сторонам, но в ночной темноте никаких коров не заметил. Он снова сосредоточился на своем занятии.

Весь гриб заходил ходуном, сотрясаясь так сильно, что в воздух взлетала снежная пыль. Нож, вонзенный в шляпку, раскачивался из стороны в сторону, а какая-то незримая сила будто бы выкорчевывала гриб из земли. Хик-Хик сперва решил, что началось землетрясение. Но нет: это шатался сам гриб. От боковых сторон ножки с шорохом трескающегося льда отделились длинные волокна. И тут же приняли форму конечностей – рук, множества рук, которые заканчивались сотнями длиннющих пальцев-корешков, извивавшихся, словно черви. У основания ножки прорастали пучки корней, которые двигались подобно ногам.

Хик-Хик покатился вниз по склону. Его тело ударялось о стволы деревьев и катилось дальше, взметая облака снежной пыли и увлекая за собой сломанные ветки; он кричал и стенал от страха и боли. Наконец, прочертив на снегу глубокую борозду, он выкатился на тропинку. А наверху, там, где борозда начиналась, стоял гриб, превратившийся в странное существо, которое шевелило своими разветвленными конечностями и нескладно вращало ими, будто еще не научилось управлять их движениями. Туловище гриба представляло собой идеальной формы цилиндр, а руки и ноги были сплетены из сотен разной величины нитей-корешков. Гигантский диск шляпки вращался на шее вокруг своей оси. Хик-Хик с ужасом понял, что гриб следит за ним. Ибо это чудовищное создание, кем бы оно ни было, имело глаза. По крайней мере один.

Этот глаз без века уставился прямо на него. Формой и размером сей орган напоминал грецкий орех, но не коричневый, а желтый. Нож торчал как раз в том месте, где полагалось быть второму глазу. Тягучая золотистая жидкость сочилась из раны. Несколько секунд Хик-Хик стоял неподвижно на четвереньках, завороженный этим желтым и блестящим оком. Ему даже удалось разглядеть в центре глазного яблока черный расширяющийся зрачок. В бледном свете луны под падающими хлопьями снега существо стояло прямо и спокойно, раскинув руки и расставив ноги, и пристально рассматривало Хик-Хика. Чудовище казалось громадным: теперь, когда ноги-корни появились из-под земли, в нем было чуть ли не два метра роста. Гигантская голова, по форме напоминавшая зерно чечевицы, неуверенно покачивалась. Неизвестно, как долго они глядели друг на друга: Хик-Хик на четвереньках внизу, гриб – наверху, залитый лунным светом. Чары рассеялись лишь в ту минуту, когда чудовище открыло рот: под глазом гриба приоткрылась пасть, и по лесу прокатился нечеловеческий вопль.

Не ожидая продолжения, Хик-Хик вскочил на ноги и пустился наутек, вопя от страха. В кауну, в кауну! Бедняга мечтал об одном: добежать до пещеры, спрятаться внутри и запереть за собой дверь. Но он был так пьян, что спотыкался и падал, снова поднимался, делал три-четыре шага и вновь валился на землю. Впервые в жизни одолевал его такой ужас. Шел снег. Его хлопья запорашивали Хик-Хику глаза, будто желая ослепить. Он споткнулся и растянулся на земле во весь рост. Потом, встав на колени, оглянулся.

Из-за темноты и снегопада на расстоянии двадцати метров видимость пропадала. Горная тропа уходила во мглу, словно в туннель. Там Хик-Хик уже ничего не видел и ничего не слышал – в Пиренеях снегопады бесшумны, словно змеи. Изо рта у бедняги шел пар. А проклятого гриба как не бывало: он исчез. «Я просто перебрал, – сказал себе Хик-Хик, обхватив голову руками. – Наверное, от винкауда в голове помутилось». Он столько времени стоял на коленях, что ноги совсем застыли. И вдруг сзади послышался шум.

Резкие скрипучие звуки, не похожие ни на человеческий голос, ни на звериный рев, раздавались за поворотом. Они приближались. И, наконец, среди теней в лунном свете появилось чудовище.

Чудовище было огромно! Оно неслось, загребая лапами воздух. На концах лап извивались длинные, крючковатые, как ястребиный клюв, корни. И неслось оно на него. Оно отталкивалось от земли своими длиннющими сильными ногами, прочными и одновременно гибкими; они были сплетены из дюжин корней, похожих на щупальца осьминога, ни твердых, ни мягких – или твердых и мягких одновременно, и эти конечности несли его вперед с бешеной силой.

Встань и беги, Хик-Хик! Беги, беги! Давай же!

Грибом двигала такая невероятная и в то же время необузданная мощь, что он спотыкался, не в силах справиться с путаницей рук и ног, терял равновесие и падал на землю с таким грохотом, будто сделан из дерева. Край его шляпки утопал в снегу, словно половинка мяча для регби, а тело билось в конвульсиях, напоминающих эпилептический припадок, поднимая вокруг себя снежный вихрь. Но в следующую минуту чудовище снова стояло на ногах. Оно растерянно озиралось по сторонам, пока его маленький и сверкающий злостью желтый глаз не различал спину Хик-Хика, чье черное пальто и шляпа выделялись на белом снегу, словно надкрылья жука. И тогда гриб снова пускался вдогонку. Он издавал страшные вопли, пронзительные, словно вой раненого зверя. Беги же, Хик-Хик! Спасайся!

Он добежал до горной речки, которая была последним препятствием перед пещерой. Хмель еще бродил в его голове, однако Хик-Хик перебежал на другой берег по доске, которая служила мостом, даже не шатаясь. Монстр гнался за ним по пятам, все ближе и ближе, уже почти дышал ему в спину. И тут – удача: стоило грибу ступить на мостик, как ноги, которым все еще не доставало ловкости, его подвели. Он поскользнулся и упал в воду, издав пронзительный крик отчаяния.

Речка была неглубокой, но поток несся с огромной силой, будто струя водопада. Вскипающие белой пеной волны подхватили чудовище и потащили его по течению, с силой ударяя о встречные камни. Монстр терялся вдали, и Хик-Хику едва удавалось разглядеть, как лапа или часть туловища всплывали и снова исчезали в волнах. Потоки воды заливали широко открытую пасть, длиннющие пальцы на руках и ногах судорожно дергались. Мокрое тулово казалось резиновым, а тысячи конечностей походили на отвратительных водных змей. Да, течение его уносило. Увидев это, Хик-Хик разразился нервным смехом, смехом человека, почувствовавшего облегчение, спасшегося от смертельной опасности.

Куда там.

Грибу удалось уцепиться за большой камень у берега. Дюжины рук облепили валун, словно живая паутина. «Нет, только не это!» – пронеслось в голове у Хик-Хика. Увидев, как сгибаются три локтя каждой руки, и поняв, что совместная мощь этих невероятных рук во много раз превышает силу потока, он не стал больше ждать. И побежал.

Бедняге оставалось преодолеть последний отрезок пути – проход между двумя стенами-скалами, ведущий в его кауну. Впереди уже виднелся вход в пещеру. Хик-Хик повернул голову: гриб научился управлять своими конечностями и теперь несся, как угорелый, сокращая разделявшее их расстояние с ужасающей быстротой.

Не оборачивайся, Хик-Хик, не смотри назад! В кауну, в кауну!

Бедняга пулей влетел в пещеру. Он был так напуган и мчался с такой быстротой, что не сумел вовремя остановиться: споткнулся и врезался головой в ту самую стену, которую каждую ночь долбил по приказу Касиана. Хик-Хик упал навзничь и треснулся о пол затылком. Звук от удара раздался такой, словно кто-то ударил камнем о камень. Открытая дверь скрипела на ветру, словно старые качели.

III

Всесильный Касиан погибает от руки разъяренного Хик-Хика

Когда он проснулся, гриб все еще был на месте. Ночь Хик-Хик провел в забытьи, но открыв глаза, увидел чудовище прямо перед собой, внутри пещеры. «Кауна» – звучание этого слова рождает образ укрытия, пристанища для людей, которые еще не образовали человеческого сообщества. Нерожденные младенцы живут в теплой и благодатной кауне. Вот почему пробуждение Хик-Хика было жестоким испытанием: никто до него, проснувшись, не испытывал такого смертельного и жуткого испуга. Придя в сознание, бедняга обнаружил в своей холодной и серой пещере чудовищный гриб. Монстр пристально смотрел на него одним глазом, в другой глазнице торчал нож. Солнце взошло, но в сумраке пещеры контуры гриба были едва различимы на фоне неровных каменных стен.

«Х-ах!» – сдавленно вскрикнул Хик-Хик, точно бельчонок, попавший в ловушку. Трудно представить себе более беззащитное положение: он лежал навзничь и не мог даже поднять голову – волосы на затылке прилипли к запекшейся луже его собственной крови. Бедняга к тому же оказался заперт в каменном мешке, выход из которого преграждало отвратительное создание. «Х-ах!» Машинально он потянулся за кочергой, лежавшей у печки, и выставил, словно шпагу, этот тонкий металлический прут в сторону чудовища. Дрова в печи уже не потрескивали, огонь потух несколько часов назад. Тишину нарушало только дыхание Хик-Хика и его отчаянное постанывание: «Х-ах, х-ах!»

Одно только утешало: гриб не пожелал воспользоваться его ночным беспамятством и прикончить его. Чудовище стояло так неподвижно, что казалось творением сумасшедшего чучельника. Его туловище и конечности, сплетенные из корней разной толщины, сливались в темноте с неровностями скалы. Гриб замер и не издавал ни звука. Хик-Хик оказался в крошечной каменной ловушке, а выход из нее преграждало чудовище. Единственным же оружием была жалкая кочерга.

Минуты текли бесконечно долго, но оба оставались на своих местах: гриб замер, Хик-Хик грозил ему кочергой, зажатой в вытянутой руке, и при этом пыхтел, словно задыхался. Что делать дальше, он не знал.

Свободной рукой бедняга ощупал рану на затылке. Крови он потерял порядочно, свидетельством тому служила липкая красная лужа на полу. Дело дрянь. Но жалеть себя не стоило – и Хик-Хик поднял кочергу чуть выше, угрожая чудовищу. Через некоторое время вытянутая вверх рука стала побаливать. По большому счету защищаться от гриба смысла не имело: ночью монстру ничто не мешало его убить, но он остался жив. В этом заключался какой-то смысл. Хик-Хик медленно, очень медленно и осторожно, опустил кочергу, на что чудовище никак не отреагировало. В углублении стены, служившем полкой, хозяин кауны увидел кисет, достал табак и бумагу и скрутил папиросу. Ему хотелось обдумать происходящее, он устроился на матрасе и закурил, не сводя глаз с монстра, который тоже его рассматривал.

Желтая жидкость, сочившаяся из раненого глаза, запеклась, вокруг ножа образовалась гноящаяся корка. Второй глаз не пострадал и смотрел прямо на Хик-Хика. Черная точка зрачка плавала в янтарном озерце жидкости. Этот желтый глаз, по форме напоминавший орех, был отвратителен. Он не имел век, и это было самое неприятное. Хик-Хик вздрогнул от омерзения, потушил папиросу и растоптал окурок. А когда дым улетучился, заметил, что запах табака сменился крепким, дурманящим ароматом леса. Ему показалось, что дело не только в обонянии: в воздухе что-то вибрировало и разливалось – описать свои ощущения лучше он не мог.

С величайшей осторожностью Хик-Хик приблизился к грибу, чтобы рассмотреть его получше в полумраке пещеры, и даже осмелился провести кончиком указательного пальца по цилиндрическому туловищу. Монстр не противился и казался безразличным, поэтому страх постепенно отступал.

Когда первый испуг прошел, ужас сменился любопытством. По всей видимости, удар ножом в голову чудовища и вызвал это странное явление – монстр вылез из земли. Помня об этом, Хик-Хик стал ощупывать пришельца, который был выше его почти на целую голову, если не больше. Перед ним стоял настоящий лесной великан, нижняя часть его тела скрывалась в земле, пока он не оторвался от своей грибницы. Особой красотой великан, по правде сказать, не отличался. У него было несколько рук и ног, если только можно так назвать конечности, торчащие из туловища. Они разветвлялись на множество пальцев-корешков, которые, в свою очередь, тоже раздваивались, и так до бесконечности. Из одного пальца вырастал другой, а из другого третий, их образовывались целые сотни, а на концах этих пальчиков, сотканных из грибной плоти, торчали острые шипы. В нижней части цилиндрического туловища не наблюдалось никаких половых органов, ягодиц и анального отверстия тоже не было видно. Дальше начинались ноги, сплетенные из корней. Правая представляла собой плотную связку тонких пальцев-корешков, а место левой занимали три толстых корня, образующие треногу. Возможно, эта незначительная деталь и вызывала у наблюдателя наибольшее изумление, она делала чудовище существом, лишенным симметрии, а человеческий разум не приемлет асимметричности.

Преодолев боязнь, Хик-Хик начал исследовать странное существо, как ребенок, получивший в подарок новую игрушку. Гриб безразлично позволял человеку ощупывать свою влажную кожу и твердую плоть. Гладкое туловище не имело изъянов, только в некоторых местах его совершенство нарушали сухие старые побеги вьющихся растений: тонкие лианы прилегали так плотно, что напоминали рачков, прилепившихся к коже кита. Хик-Хик пододвинул к грибу большой камень и забрался на него, как на табуретку, – с этой высоты он мог провести рукой по голове чудовища. Череп на ощупь оказался холодным и будто бы отполированным, небольшие выпуклости под пальцами сменялись неглубокими впадинами. Самым противным было то, что кожицу покрывала клейкая жидкость, которая липла к рукам, подобно улиточной слизи.

Основная часть туловища была цвета яичного желтка, а голову и руки покрывали неровные матовые темно-зеленые пятна, отливавшие бирюзой. Хик-Хик провел рукой по подбородку монстра и почувствовал под пальцами пластинки, расходившиеся от центра. Отверстие рта находилось под глазами. Осмелев, наш исследователь двумя пальцами потянул челюсть монстра вниз, словно на осмотре у зубного врача, и сунул руку в пасть. Вместо зубов там обнаружились три ровных ряда шипов, их плотный строй казался безупречным. Запускать руку глубже он не решился и с любопытством заглянул внутрь. Ему показалось, что там ритмично движется какая-то масса, похожая на бьющееся сердце, возможно, это был свернутый в спираль иссиня-черный язык. Хик-Хиком овладел ужас, и он отпрянул назад.

Наш герой был человеком недалеким и не мог осознать всю невероятность события: в его пещере объявился гигантский гриб, который умел ходить и смотрел на него своими желтыми глазами. Точнее, одним глазом – и этот глаз следил за ним и наблюдал за его действиями. Что он мог с этим поделать? Ровным счетом ничего: могучим умом Хик-Хик не отличался, но был способен оценить свои возможности.

Теперь, когда гриб уже не представлял собой опасности, Хик-Хик вспомнил о ней.

Майлис! О, ужас! Встреча была назначена рано утром, а он всю ночь провалялся в беспамятстве. Бедняга выглянул из кауны. Снаружи по-прежнему шел снег. Наверху, высоко в небе, за бесконечными слоями тумана виднелся тусклый солнечный диск. В любом конце света, если солнце стоит прямо у тебя над головой, это означает полдень. А они договорились встретиться на рассвете. О нет!

Майлис! Ему назначила свидание самая очаровательная женщина Пиренейских гор, но из-за отвратительного чудовища он не смог прийти вовремя. Майлис! Хик-Хику вспомнились ее белые руки: как отличались узловатые лапы чудовища от белых и нежных женских пальцев. Какое извинение придумать? Схватив впопыхах свой котелок, он выскочил из пещеры и тут понял, что гриб следует за ним.

Чудовище выползало из двери кауны, словно огромный паук из угла паутины. Его кустистые руки и ноги цеплялись за дверной проем, голову оно опустило, чтобы протиснуться в узкий проход. Хик-Хик понял: стоит ему начать двигаться, как гриб следует за ним, и это поставило его в тупик. От отчаяния ему приспичило справить нужду. Пока он орошал стену пещеры горячей струей, а гриб внимательно за ним наблюдал, ему пришла в голову детская уловка.

Хик-Хик вернулся в пещеру. Гриб, неумело переставляя ноги, последовал за ним. Когда оба оказались внутри, наш герой выскочил обратно на улицу, запер за собой дверь и привалил ее огромным камнем. Гриб еще не умел как следует управлять своим телом и оказался взаперти. В двери на уровне глаз была щелка, чтобы видеть, кто приближается к кауне. Хик-Хик заглянул в нее, чтобы знать, что происходило внутри.

Потеряв из вида Хик-Хика, растерянный гриб заметался взад и вперед по пещере, с каждой минутой он двигался все быстрее. Не найдя человека, он словно обезумел: принялся размахивать своими ручищами, круша все жалкое убранство кауны, скручивался жгутом, корчился, точно ведьма на костре. Казалось, в пещере бушует запертый внутри ураган.

Все мысли Хик-Хика устремлялись к ней, к Майлис. Но прежде чем двинуться в путь, он отвалил от двери камень, который не позволял ей открыться. Если засов не задвинут, – сказал он себе, – рано или поздно гриб найдет выход и уйдет к себе в лес или высоко в горы, неважно, куда именно. Его занимали мысли о женщине, ему было не до чудовищ, выдернутых из земли с корнями.

Хик-Хик бросился бежать к постоялому двору и вскоре, тяжело дыша, остановился перед осталем. В душе зародилось дурное предчувствие. Из дома не доносилась обычная вонь – смесь запахов вяленого мяса, пота разгоряченных тел и мешковины. Казалось, самая суть этого заведения растворилась в воздухе вместе с хозяином. И тут Хик-Хик вспомнил, что как раз в этот день Касиан собирался закрыть свой постоялый двор и отправиться зимовать во Францию.

Никого из постояльцев вокруг не было. Только сам Касиан на площадке перед осталем свежевал тушки кроликов. Для перевозки мертвые кролики годятся гораздо лучше, чем живые, поэтому он забил всех животных – больше двух дюжин – и сейчас сдирал с них шкурки быстрыми и ловкими движениями. Перед ним лежали две кучки мертвых кроликов: одни ожидали свежевания, а другие уже превратились в длинные кроваво-розовые тушки. У всех оставалось только по одному глазу, второй Касиан выковырял из глазниц пальцем, чтобы стекла кровь. Лысая Гусыня лакомилась ей, собирала клювом с земли и пила долгими глотками. Увидев Хик-Хика, птица распростерла крылья и закричала: га-га-га!

Касиан был в ярости. Где его черти носят? Осталь закрывается на зиму, а он все проспал! Хик-Хик спросил о своей гостье.

– Фемны! – заворчал Касиан.

Черные глаза его слуги сузились в щелочки, он хмуро посмотрел на хозяина и заявил:

– Она не какая-нибудь шлюха.

Касиан резким движением сорвал шкурку с головы очередного кролика, словно чулок.

– Не была шлюхой, а теперь стала! – заорал он. – Контрабандисты женщин на дух не переносят, когда заняты своим делом. И ты об этом прекрасно знаешь! Вот она и стала шлюхой.

Что он имел в виду? Потрясая освежеванной тушкой, Касиан прокричал:

– Перед уходом девять пурпуров трахнули ее по очереди, один за другим. И что ты думаешь? Раздвигала ноги, точно твой циркуль! Так что теперь она настоящая шлюха.

Майлис. Пурпуры. Его опоздание. Девять контрабандистов.

Касиан хохотал, а Хик-Хик только моргал, не произнося ни слова. Хозяин заметил огонек ненависти в глазах слуги, но не учуял опасность. Этот слуга всегда был труслив и покорен, точно теленок, несмотря на свои революционные речи. Касиан не знал одного: ненависть подобна реке, чем она глубже, тем меньше шумит.

Она, Майлис. Пурпуры.

Взгляд Хик-Хика упал на кроличьи тушки, в порыве гнева он схватил одну из них и, вооружившись ею как дубинкой, стал лупить Касиана: вот тебе, вот тебе, вот тебе. Тот оторопел, не столько от боли, сколько от обиды, и лишь бормотал: «Что ты делаешь, проклятый лентяй?» Но тут один из ударов пришелся прямо в рот, и это вывело Касиана из себя. Он схватил другого кролика и бросился на Хик-Хика. В пылу сражения оба поскользнулись и покатились по грязному снегу, продолжая осыпать друг друга ударами кроличьих тушек. Лысая Гусыня в страшном возбуждении суетилась вокруг, потрясая крыльями, и угрожающе гоготала, поддерживая хозяина. Кости кроликов, служивших оружием, давно переломались, тушки в руках противников утратили форму, но те продолжали мутузить друг друга, стоя на коленях.

– Буржуй, эксплуататор! – вопил Хик-Хик.

Тут его взгляд упал на толстый деревянный брус. Он схватил его и, точно копье, направил прямо в живот Касиану. Однако тому удалось ухватиться руками за другой конец бруса. Стоя друг напротив друга, вцепившись в два конца бруса, враги сообразили, что незаметно для них самих дурацкая потасовка превратилась в борьбу не на жизнь, а на смерть. Обоим одновременно пришла в голову одна и та же мысль: они отбросили деревяшку и побежали к осталю: кто первым схватит лефоше, тот и прикончит противника.

Касиан был выше слуги, его длинные ноги двигались проворнее. Однако крепкий и коренастый Хик-Хик лучше удерживал равновесие. Ему удалось опрокинуть хозяина, ударив по бедрам. От этого удара, нанесенного будто бы разъяренным вепрем, хозяин покатился по земле, а слуга продолжил свой бег и обогнал противника.

Хик-Хик стрелой влетел в дом и перепрыгнул через стойку: лефоше лежал под ней, на своем месте. Слуга встал во весь рост с револьвером в руках. И как раз вовремя: на фоне дверного проема возник силуэт Касиана. Хик-Хик прицелился. Гусыня влетела через окно и забегала между противниками, размахивая крыльями и гогоча.

– Да не заряжен он, идиот! – засмеялся Касиан. Хик-Хик, которому никогда в жизни не доводилось стрелять, замер в сомнении.

И тут гусыня вспрыгнула на стойку, пытаясь клюнуть Хик-Хика. Тот машинально нажал на курок. Револьвер оказался заряженным.

Раздался раскатистый грохот: бр-рум! И еще раз: бр-рум! Белый дым слепил глаза. Стрелок опустил револьвер, белесая завеса не позволяла ему увидеть, что произошло. Когда дым рассеялся, ни гусыни, ни Касиана в остале не было. Хик-Хик бросился вон. Девять негодяев покусились на единственную порядочную женщину, которую ему довелось узнать, самую красивую женщину всех Пиренеев. Кто-то должен ответить за это преступление. Пурпуры уже ушли, но Касиан никуда не делся. Его-то он и убьет.

Обидчик маячил вдалеке. Если в человека стреляют, он может бежать с удивительной скоростью, даже если его задела пуля: по снегу за Касианом тянулся темный кровавый след.

Чуть дальше снежное полотно, разделявшее преследователя и преследуемого, оставалось чистым. Касиан улепетывал вниз по склону, Хик-Хик снова выстрелил, но враг удалялся, с каждой минутой прибавляя шагу. Два выстрела: бр-рум! бр-рум! Им отвечало эхо: бр-рум! бр-рум! Длинные ноги Касиана уносили его все дальше, потому что побежденный всегда бежит быстрее победителя – это доказывает опыт многочисленных битв. Но, выстрелив в шестой раз, несмотря на разделявшее их расстояние, Хик-Хик увидел, как пуля снесла боковую часть черепа врага и оттуда извергся поток крови, точно лава из крошечного вулкана. Касиан упал, прополз несколько метров на локтях – его движения были последними судорогами умиравшего, а потом покатился по крутому снежному склону. Хик-Хик, запыхавшись, подошел ближе.

Враг неподвижно лежал на дне оврага, тело наполовину утонуло в снегу. Длинная кровавая борозда на безупречном снежном покрове указывала проделанный им путь. Хик-Хик скорчил брезгливую гримасу и произнес единственную эпитафию, которая пришла ему в голову:

– Будь ты проклят, капиталист-эксплуататор.

Тяжело дыша, он зашагал обратно на постоялый двор. Га… га… га… Гусыня все еще расхаживала по дому. Птица попыталась преградить ему путь, но Хик-Хик презрительно посмотрел на нее и пинком отправил на улицу. Оказавшись внутри, он первым делом зарядил лефоше. Пули хранились в аккуратных картонных коробочках, которые было приятно разглядывать и трогать. Хик-Хик доставал пули одну за другой и вставлял их в барабан. «Га, га, га!» – возмущенно кричала гусыня, словно обвиняя его в убийстве хозяина. «Сейчас ты у меня попляшешь, коллаборационистское отродье», – сказал себе наш герой, выходя из осталя с револьвером.

Хик-Хик был чрезвычайно горд тем, что попал в голову Касиану с почти двадцатиметрового расстояния. Для человека, впервые взявшего в руки оружие, это неплохой результат. Может быть, он – прирожденный стрелок! Гусыня тем временем разозлилась не на шутку и норовила ущипнуть его под коленки, как это делала обычно. Она кружила вокруг врага, пытаясь зайти в тыл, Хик-Хик тоже вращался на месте, неуклюже целясь в нее из револьвера. И, наконец, выстрелил: бр-рум!

Услышав выстрел, гусыня, которая была лысой, но отнюдь не глупой, бросилась наутек, возмущенно гогоча.

Бр-рум, бр-рум!

Гусыня металась из стороны в сторону. Бр-рум, бр-рум, бр-рум!

Чертов револьвер!

В нем кончились патроны, и проклятая гусыня, целая и невредимая, бежала прочь по насту, точно святой по водам.

Без всякого сомнения, он попал в Касиана с расстояния в двадцать метров, но, скорее всего, ему просто повезло. На самом же деле хуже его не было стрелка во всех Пиренейских горах.

Хик-Хик не знал, что ему теперь предпринять. Он уселся возле стойки и осушил полбутылки винкауда. Гнев утих, как лавина, которая скатывается с гор и замирает в долине, и мысли снова вернулись к ней. К Майлис. Надо навестить ее, успокоить, попросить прощения. Но что он мог ей сказать? Девять негодяев, девять мерзавцев изнасиловали ее. Если бы он оказался там, где ему надлежало быть, ничего бы не случилось. В том, что гриб вырвался из земли, его вины не было, но только с пьяных глаз может человеку прийти в голову ковырять среди ночи шляпку гигантского гриба. Ты – безмозглый кретин, сказал себе Хик-Хик.

Выпив еще полторы бутылки винкауда, он решил поступить так, как велел инстинкт самосохранения: забрать из осталя все самое необходимое и вернуться в пещеру. Забиться в нору и перезимовать, укрывшись от всего мира.

Тут он услышал ослиные вопли, доносившиеся из стойла. Это вопил осел Касиана, который седлал его дважды в году – в начале и в конце зимы, уезжая с постоялого двора и возвращаясь. Но теперь Касиан мертв, и Хик-Хик сказал себе, что можно использовать животное для перевозки груза в пещеру. Он забрал из большой кладовки за стойкой сухие колбасы и зельц, навьючил на ишака две огромные сумы с бутылками винкауда и прочими припасами, а сам уселся сверху. Все шло как по маслу, пока они не оказались возле кауны.

Когда до нее было уже совсем недалеко, осел встал как вкопанный. Хик-Хик ударил его пятками по бокам – раз, другой. В конце концов животное воспротивилось такому обхождению и принялось кричать, брыкаться и бить задом, да так сильно, что и вьюки, и наездник покатились по земле. Несколько бутылок разбилось, и Хик-Хик обругал осла, который удирал прочь, не переставая кричать.

Никогда еще ему не приходилось видеть, чтобы животные так пугались, но объяснение напрашивалось само собой. Дверь кауны оставалась закрытой, но ветер донес до него знакомый запах: крепкий и стойкий аромат первобытного леса.

Борьба с Касианом и судьба Майлис заставили его забыть о грибе. Хик-Хик бросил его в пещере. Неужели он все еще там? О нет, только не это!

Он посмотрел на дверь в конце каменного коридора, образованного скалами. Пойманный в эту ловушку ветер завывал, точно дух мертвого волка. Хик-Хику не хотелось знать, что скрывается за дверью, вовсе не хотелось. Знание это дорого стоило: предстояло сделать двадцать шагов, чтобы преодолеть расстояние, отделявшее его от двери кауны, толкнуть дверь, слыша, как скрипят ржавые петли, и заглянуть внутрь. Он не хотел видеть то, что ожидает его в пещере.

Но все-таки двинулся вперед. Почему? Потому что у него не оставалось другого выхода. В этом мире у Хик-Хика не было ничего, кроме сырой промозглой кауны. А когда в Пиренеи приходит зима, когда мороз обжигает кожу сильнее, чем огонь адских костров, люди прячутся в любое укрытие, даже если там поджидает чудовище. Поэтому бедняга направился к пещере, толкнул дверь, вошел, скрепя сердце, и посмотрел в темноту.

Гриб был на месте.

IV

Кривое чудовище и Хик-Хик удивительным образом начинают общаться

За пределами пещеры ветер бешено и пронзительно выл, поднимая в небо снежную пыль. А внутри грустное алое пламя железной печурки освещало чудовище: гигантский гриб. Пиренейским горам не доводилось видеть существо, умеющее так идеально приспособиться к неровной поверхности скал. Монстр замер, прижавшись к стене напротив кровати вдали от печки, и отсветы пламени то и дело высвечивали в темноте его силуэт. Шляпка гриба прилегала ко всем неровностям каменного потолка, словно пятка к старой подошве, а бесчисленное множество корней, отделившихся от ножки, растекалось по стенам. Чудовище пребывало в неподвижности, и Хик-Хик иногда совсем забывал о его присутствии: так не замечаешь опухоль, когда у тебя ничего не болит. Но глаз монстра вызывал у человека отвращение: желтое око следило за ним неотступно.

Накануне гриб разрешил ему себя потрогать, следовательно, никакой угрозы он собой не представлял; по крайней мере нападать на человека или причинять ему боль чудовище не собиралось. С одной стороны, это фантастическое создание казалось безобидным, но с другой – принесло с собой беду: Майлис изнасиловали, а Касиан мертв. И все из-за того, что на его пути встретился этот чертов гриб.

Хик-Хик размышлял обо всем этом, сидя лицом к печке и глоток за глотком попивая винкауд. Алкоголь настроил его на меланхолический лад, а когда людям грустно, они затягивают какую-нибудь песню, порой даже против собственной воли. У всех пьяниц на уме пара песен, у всех – кроме Хик-Хика. Он знал только половину одного совершенно идиотского куплета. Здесь, в пещере, у старой грустной печурки, она казалась еще более бессмысленной. Глуховатым голосом пьянчуги он затянул:

И на этом дурацкий куплет обрывался, по крайней мере, больше он ничего не помнил. Ему казалось, что девушку звали Марьетой или даже Марьетой-Востроглазкой, потому что такое имя рифмовало со словом «прекрасной», но полной уверенности у Хик-Хика не было: голова шла кругом от выпитого вина. Марьета-Востроглазка? Да ни одна баба не обладала таким острым взором, как этот гриб. Золотистое око поблескивало и казалось единственной его живой частью. Что за душа способна отражаться в подобном глазе, обитать в таком тулове? Хик-Хик долго и внимательно разглядывал круглое желтое озерцо с маленьким черным зрачком, ведь больше занять ум было совершенно нечем. В результате этих наблюдений он пришел к выводу, что усилие, с которым гриб вырвался из земли, отразилось на его физиономии, заключенной между глазами и пастью. Уголки лишенного губ рта спускались вниз, словно гриб о чем-то тихо тосковал. Вокруг обоих глаз – здорового и слепого – виднелась корочка, которая образовывала складки, напоминавшие гримасу ребенка, сдерживающего слезы. Но на ребенка великан совсем не был похож; просто если долго на что-нибудь смотреть, разыгрывается воображение – чего только не увидишь, глядя на облака, но все это одна пустая фантазия.

В этот первый день зимы 1888 года, пока Хик-Хик беспробудно пил, с утра и до позднего вечера шел снег. Мириады снежинок падали и падали, словно в небе открылся шлюз. Хик-Хик снова напел свой дурацкий куплет, а потом, опьянев окончательно, принялся осыпать гриб проклятиями, споря с ним, словно они сидят в трактире. Заплетающимся языком требовал, чтобы чудовище помогло ему вспомнить слова. Что за слово такое – «криница»? Что оно значит? Почему не сказать просто – «родник»? И при чем тут этот охламонский солдат? Они что – влюбленная парочка? Или она шлюха?

– Тебе, гриб, как кажется? – теребил Хик-Хик чудовище, но ответа не добился.

Гриб стоял неподвижно и молчал, хотя пьяный орал во всю глотку, плевал в его единственный глаз и дубасил его кулаками.

Однако, оказавшись с монстром лицом к лицу и получив возможность разглядеть его хорошенько, Хик-Хик почувствовал некое подобие сострадания. В конце концов, у них было много общего: оба нежданно-негаданно оказались в недрах Пиренейских гор, оба жили вдали от людей. И оба были уродливы. Он думал обо всем этом и посмеивался, разглядывая бутыль из зеленого стекла.

Нож все еще торчал в глазу чудовища, воткнутый по самую рукоятку. Неприятное зрелище. Нож не должен оставаться там навсегда, но ведь любое существо может яростно воспротивиться, если попробовать вытащить клинок из его раны. Интересно, гриб возмутится? Или его тело – аморфная и бесчувственная масса, эдакая губка?

– Попытаюсь тебе помочь, товарищ, – произнес Хик-Хик. – Ты, пожалуйста, не волнуйся.

Он отставил бутылку, подошел к грибу и схватился за рукоять всей пятерней. Действовал он не слишком решительно и вытаскивал нож медленно, очень медленно. Время, казалось, застыло. Но клинок вышел из раны без проблем. Монстр не двинулся с места и не возражал. Хик-Хик похлопал его по цилиндрическому туловищу, как старого приятеля.

– Вот и отлично, – сказал он и добавил: – Мне кажется, из тебя выйдет отличный борец за Идеал. Ты слышал что-нибудь о Бакунине?

Рассказывать об анархистском Идеале грибу было сущим идиотизмом. Но ничем другим Хик-Хик заняться не мог, а потому провел целый день в рассуждениях о социальном прогрессе и будущей революции, время от времени прихлебывая из бутылки. К несчастью, интересного собеседника из чудовища не вышло: оно не возражало, не поддакивало и не высказывало собственного мнения. Наш герой дружески похлопал его по холодной и осклизлой ножке:

– Ты ведь не какой-нибудь чертов ревизионист, правда? – спросил он монстра, посмеиваясь.

Вечером пьяный Хик-Хик свалился на матрас и скрючился под тремя одеялами из грязных кож, которые совсем не грели. Он понял, что проведет ночь не один, но компанию ему составит не Майлис. Бедняга приподнялся на локтях, словно хотел пожелать своему неожиданному соседу спокойной ночи.

Гриб стоял на том же месте в глубине пещеры. Спина его упиралась в сырую каменную стену, силуэт виднелся в полумраке в отсветах пылавшего в печи огня. Чудовище по-прежнему разглядывало Хик-Хика своим желтым глазом, а на его физиономии замерла гримаса обиженного ребенка, которого никому не удастся утешить. Теперь, когда ножа в ране не было, разница между блестящим оком и пустой глазницей казалась еще более заметной.

– Товарищ, по здравом размышлении, ты первый мире кривой гриб, – сказал Хик-Хик.

И поплотнее укутался одеялами, посмеиваясь своей шутке и попердывая.

– Кривой, кривой, кривой гриб! – звучал из-под шкур его глуховатый голос.

Обильный снегопад ознаменовал приход зимы. Снег шел днем и ночью, без перерыва, без остановки. Делать Хик-Хику было нечего: только открывать дверь в кауну два-три раза в день, чтобы ее не завалил сугроб. Он выходил наружу, делал несколько взмахов лопатой и поскорее возвращался назад в пещеру.

Вся жизнь гриба ограничивалась его постоянным присутствием, он казался гигантским рачком, прилипшим к стене. Он не дышал: в продолговатом цилиндрическом теле не было подобия легких, и вдохи и выдохи не изменяли неподвижность его груди. Больше всего неприятностей доставлял глаз, желтое недреманное око, постоянно следовавшее за Хик-Хиком. Оно не пропускало ни единой детали, следя за человеком день и ночь. Веки у чудовища отсутствовали, и от этого взгляд напоминал замершую на небе молнию. В тесной пещере выпуклой голове гриба достаточно было повернуться всего на пару градусов, чтобы ни на мгновение не упускать человека из виду. Монстр не смыкал глаз ни на минуту – после трех проведенных в его компании ночей у Хик-Хика не осталось никаких сомнений. Но если гриб не спал, не ел и не пил, то сам он ел, пил, курил и справлял нужду под бдительным присмотром чудовища. В этом было что-то унизительное: все мельчайшие подробности человеческой физиологии, все тайны его организма подвергались непрерывному наблюдению чудовища с гримасой хнычущего ребенка на физиономии.

На четвертый день Хик-Хику осточертело присутствие кривого гриба с его недреманным оком, его молчание, его бессмысленное непрерывное наблюдение. Он решил действовать: вложил лопату в ручищи гриба, в сотни его длинных пальцев, и сказал:

– Если хочешь разделять со мной жилище, ты должен и работать наравне со мной. С сегодняшнего дня будешь разгребать снег у двери. Я не потерплю в моей пещере буржуев. – И прикрикнул: – Ты меня понял или нет?

Но гриб глядел на него молча, на его лице застыло все то же обиженное выражение. Это разозлило Хик-Хика. Он попытался втолковывать монстру, что расчищать проход в пещеру отвечает интересам обоих, иначе их завалит снег. Распекая гриб, хозяин пещеры столько раз повторил: «Кривой, чертов кривой!» – что под конец стал называть его просто «Кривой».

Хик-Хик смекнул, что, вероятно, Кривому нужно не пространное объяснение, а практический пример, и вывел его наружу. Там он присел на корточки в своем черном пальто и черном котелке и принялся разгребать снег руками, приговаривая:

– Вот так, делай так!

Потом стукнул монстра по бедрам или, по крайней мере, по тому месту, где у людей бывают бедра, приглашая следовать своему примеру. Гриб не скоро понял, чего от него хотят, но в конце концов принялся за дело. Никакой лопаты ему не требовалось: он стал размахивать своими длиннющими руками, словно гигантскими метлами, и в один миг расчистил вход в пещеру, а потом стал убирать снег в стометровом проходе между двумя скалами, который вел от кауны до горной речки.

Хик-Хик смотрел на чудовище, разинув рот, дивясь его безудержной и бессознательной энергии. Стоило ему понять задачу, и оно работало как заведенное. Человек счел необходимым утвердить свою власть и придрался к его работе:

– Товарищ! – укорил он помощника. – Снег ты убрал, но под ним остался слой черной жижи, а от нее вся грязь.

Кривой, казалось, понял его слова и взялся убирать жижу и всякий мусор своим языком. Хик-Хик уже видел этот орган, свернутый клубком во рту. Теперь он напоминал речного угря: черный, как деготь, и ужасающе длинный – пять, шесть, а то и семь метров. Нет, больше! Мясистая трубка вываливалась изо рта монстра и скользила по земле, словно скребок, орудовавший с точностью слоновьего хобота. Картина выглядела почти непристойно, а работоспособность чудовища вызывала смутную тревогу, хотя на этот раз оно подчинялось человеку с услужливостью автомата.

Рано или поздно Хик-Хику пришлось вернуться в дом Касиана за провизией, кое-какими вещами, табаком и винкаудом. А что, если использовать Кривого вместо лошади? Шляпка его была большой, широкой и плоской, и сидеть на ней наверняка удобнее, чем на спине лошади, мула или осла. Нужно только забраться на нее и велеть грибу проложить дорогу к осталю. Но когда Хик-Хик попытался вскарабкаться вверх по огромному и неровному туловищу, тот, казалось, не понял намерений человека и не помог.

– Я понимаю твои мысли, – сказал Хик-Хик. – Если я сяду на тебя верхом, это будет выглядеть проявлением классовой иерархии. Но пусть тебя не смущает эта картина, товарищ Кривой. Поскольку ты выше и сильнее, по логике вещей и исходя из принципа солидарности ты должен возить меня, а не я тебя.

Произнеся эти слова, Хик-Хик принялся дергать гриб за его многочисленные конечности и покрикивать, пытаясь добиться, чтобы Кривой занял необходимое положение. Наконец чудовище подогнуло корни, служившие ему ногами, и его колени со стуком ударились о землю. Тело великана разом обмякло, словно неживое. На сей раз Хик-Хик сумел взобраться наверх и удобно расположить свою задницу на макушке монстра, где обнаружилось несколько вмятин, по форме напоминавших седло. Благодаря этому Хик-Хику не грозило падение со скользкой поверхности шляпки. Вероятно, на свете есть скакуны и получше, но попробовать стоило.

Хик-Хик сам точно не понял, как добился того, чтобы Кривой ему повиновался, но внезапно гриб поднялся на ноги. Как здорово сидеть наверху, когда гигантское существо стоит прямо! Хик-Хик взлетел ввысь так резко, что ему даже пришлось придержать свой котелок руками. Он взвизгнул – не то от радости, не то от испуга. Но дело сделано: наш герой восседал на голове двухметрового гриба, чьи ноги прокладывали дорогу в снегу, словно корабельный киль. С такой высоты мир казался другим. Сидя на шляпке гриба, Хик-Хик мог протянуть руку и схватить какую-нибудь зазевавшуюся белку.

Наездник пришпоривал своего коня, заставляя двигаться в нужном направлении. Это оказалось непростой задачей. Хик-Хик хотел научить Кривого простым сигналам: удар по правому плечу означает «поворачивай направо», по левому – «поворачивай налево», а если хозяин положит руку на перепонки подбородка и потянет назад, следует остановиться. Но гриб не мог этого уразуметь или понимал приказы по-своему. Хик-Хик приходил в отчаяние, когда гриб неожиданно останавливался или хуже того – начинал бегать кругами вокруг какого-нибудь дерева, точно слепой, потерявшийся в лабиринте. Однако в результате им таки удалось добраться до осталя.

Трагические события – изнасилование Майлис и схватка с Касианом – произошли всего несколько дней назад, но казалось, прошла целая вечность. Сейчас снежный ковер застилал все окрестности, словно очищая природу от грубости и грязи, которые несет с собой присутствие человека. Хик-Хик спешился, осторожно, как вор, подошел к двери, приоткрыл ее и вошел, озираясь по сторонам.

Дом казался замерзшим кладбищем. Видеть постоялый двор таким пустым было непривычно. Закрытые ставни не пропускали ни единого луча света, внутри царил мрак. Огонь в очаге давно умер, и ледяной воздух устремлялся в легкие, стоило сделать вдох. Картина резко отличалась от привычных сцен, когда населявшие дом пурпуры ели, спали, обогревались, наигрывали свои странные песенки или вытирали жирные руки о рубашку Хик-Хика. А сейчас даже Лысая Гусыня куда-то запропастилась. Куда она могла подеваться? Хик-Хик ненавидел гусынь. Пурпуров тоже ненавидел, и причиной тому была не их преступная деятельность, а реакционное сознание. Как прирожденный горожанин, Хик-Хик ненавидел горы. Может ли существовать что-либо более отличное от средиземноморского города, чем осталь в Пиренеях? Впрочем, по здравом размышлении, Барселону он тоже терпеть не мог. Таким людям везде и всегда неуютно.

Хик-Хик обернулся и увидел через плечо, что Кривой, которого он оставил на дворе, вошел в дом.

– А тебе чего здесь надо? – спросил он.

Чудовище, как обычно, неотступно следовало за человеком и сейчас застыло в центре помещения, прямое, как столб, а его физиономия по-прежнему напоминала гримасу ребенка, сдерживающего слезы. Однако, если в кауне монстр следил исключительно за Хик-Хиком, здесь он нашел себе другой объект для наблюдения: задрав голову, Кривой разглядывал потолок, словно не мог уразуметь, для чего в доме служит крыша. Его ногам, точнее, сотням корней, служившим ногами, казалось, не нравилось ступать по деревянным половицам. Хик-Хик в шутку предложил ему бутылку винкауда:

– Хочешь, товарищ? – насмешливо спросил он, но в следующий миг забыл о грибе.

Он вспомнил о Майлис.

Бедная Майлис. Их было девять, девять пурпуров. Наверняка они заткнули ей рот лиловым колпаком; эти негодяи сами говорили, что их колпаки помогают затыкать глотки фемнам. Как они ее изнасиловали? У мерзавцев, скорее всего, не хватило терпения ждать своей очереди. Ее завалили на стол и сорвали с нее одежду. Русая и белокожая Майлис, такая нежная, верещала, как пойманный бельчонок, покуда со всех сторон бедняжку осаждали эти мужланы.

Хик-Хик незаметно для себя самого запустил руку в штаны, а кончив, вытер о ножку гриба: сперма смешалась с грибной слизью, густой, как утиный жир. Пора было возвращаться. Кривой сплел из своих рук-корней подобие огромной корзины, куда его повелитель сложил всяческую провизию и прочий скарб. Когда гриб оказался нагружен, как пять мулов, – несколько дюжин бутылок винкауда, бутыли с маслом, сало, кукурузные початки и примороженный белый зельц, – Хик-Хик снисходительно похлопал его по спине:

– Товарищ, давай я расскажу тебе о главном принципе нашего Идеала: «каждому по потребностям». Не сомневайся, товарищ Кривой, я помогу тебе заполучить все, что требуется гигантскому грибу: солнечный свет, влажное и тенистое место и прочую ерунду. Но я не гриб, у меня другие нужды. И, когда ты перевозишь мои вещи, твое пролетарское достоинство растет благодаря нашей солидарности.

С этими словами Хик-Хик уселся на шляпку гриба, удобно расположив ягодицы на его голове, и серьезно заявил:

– Придется тебе усвоить, товарищ Кривой: не все равенства равны.

Любой человек на месте Касиана не стал бы противиться верной смерти. Он потерял столько крови, что ее бы хватило на добрую половину бочонка, одна пуля застряла в правом бедре, другая снесла кусок черепа. К тому же он лежал в снегу в Пиренейских горах. Пурпуры много раз говорили: смерть от холода – самая приятная, и были правы. Тело его повторяло: «спи, спи, спи», усталость отяжеляла веки. И пусть все решает природа.

Нет! Раненый сказал себе, что на то он и Касиан, прямой потомок славного рода, восходящего к Филоме, самому отважному рыцарю при дворе императора франков, Людовика Третьего Слепого, чтобы ни за что не сдаваться. Ему было судьбой предначертано найти источник Власти.

Проклятый Хик-Хик, этот филь де кана! Так на здешнем наречии звучало выражение «сукин сын». Ненависть может способствовать жизни: если Касиану была необходима еще одна причина, чтобы бороться за существование, она у него появилась. Он мечтал отомстить негодяю. В душе Касиан был торговцем, а хороший торговец знает, что отмщение – не более, чем вид долга, который оплачивается не товарами, а удовлетворением. И свой долг Касиан собирался получить с лихвой.

Но для начала придется спастись самому, а это задача не из легких. Он был наполовину погребен под плотным слоем холодного снега в глубине неизвестного оврага. Простреленное бедро не позволяло двигать ногами. Стоило бедняге сделать попытку пошевелиться, как резкая боль пронизывала его тело. О голове лучше было и не думать: пуля снесла часть лысины, словно крышку с кофейника. Правда, не все было так плохо: видимо, повредился только череп, а не мозги, иначе он бы не рассуждал столь здраво.

Касиан обладал недюжинной силой, однако вырваться из снежного плена оказалось адски трудно. Ему пришлось здорово поработать коленями и особенно локтями, чтобы освободиться из заточения. Свобода далась бедняге ценой ужасающей одышки и овладевшей всем его существом чудовищной усталости. От потери крови он слишком ослабел для того, чтобы прокладывать путь в долину, к цивилизации, к жизни. Когда, лежа на снежном ковре, Касиан понял это, слезы ярости покатились по его щекам. Снег лежал метровым слоем, а рана в бедре и общая слабость не позволяли двигаться вперед. В теле осталось слишком мало крови, и продвигаться сквозь плотные снежные дюны, отделявшие его от Вельи, он не сможет.

Оставался один выход. Раз основной путь перекрыт, следовало спланировать новый маршрут. И такой маршрут существовал, но граничил с самоубийством.

Когда-то один пурпур рассказал ему историю пастуха, который попал в подобное положение. Несчастный оказался в горах в полном одиночестве, к тому же был ранен: у него оказались раздроблены оба колена. И тогда пастух решил скатиться по склону, превратив свое тело в подобие бочонка. Он прижал руки к груди и, вращаясь, двинулся вниз. Правда, это случилось летом, когда в горах нет тайных ловушек. Но сейчас наступила зима, кругом лежали сугробы, и под обманчивым белым покровом скрывались страшные ямы – расселины. Эти глубочайшие колодцы с хищными воронками, спрятанными под снегом, вели прямиком в пасть сатаны. Стоило упасть в расселину, и он бы пропал навсегда.

Но лучше не думать об этом. Касиан оттолкнулся и покатился вниз. Докатываясь до небольших ровных площадок, он разгребал снег, откапывал камни и бросал перед собой. Иногда снаряды-разведчики исчезали в нескольких метрах от него, поглощенные снегом. Благодаря этой простой уловке ему удавалось найти безопасный маршрут.

Но очень скоро Касиан выбился из сил; поиск камней отнимал последние силы, а он и так был на грани изнеможения, руки плохо слушались. Раны болели, ему было холодно, очень холодно. Мороз и усталость угробят его быстрее, чем расселины.

Придя к такому заключению, Касиан положился на судьбу и, не раздумывая, покатился вниз. Если встречался ровный участок, он поднимался на ноги и, хромая, ковылял к следующему склону, бормоча под нос: «Я – Касиан, потомок Филоме, и когда-нибудь я узнаю, где скрывается Власть». Он катился и катился, понимая, что любая минута может стать последней. И под конец его так умотало, что казалось, весь мир вертится вокруг него.

Наконец он очутился на пологом склоне. Этот участок был последним: с безграничным ужасом Касиан понял, что тело перестало вращаться и падает прямо вниз. Он завопил от ужаса. Расселина! Она поглотит его, и никто и никогда об этом не узнает. Это конец!

Но нет. Это был не конец. Он приземлился в неглубокую выемку возле самой дороги, которая пересекала долину. Еще один день, и дорогу завалит снег, но сейчас путь был открыт. Касиан улегся на обочине и стал ждать, приложив снег к ране на голове, чтобы прекратить кровотечение. Больше несчастный ничего сделать не мог, отныне все решала Судьба. Если кто-нибудь проедет мимо, он будет спасен, если же нет – сдохнет, как собака.

Судьба оказалась к нему благосклонна. Очень скоро Касиан услышал топот копыт и скрип телеги.

Существует закон, из которого нет исключений: именно те субъекты, которые с презрением относятся к христианскому милосердию, пользуются его дарами больше других. Если бы Касиан нашел на обочине раненого, то, скорее всего, спокойно проехал бы мимо. Но сейчас этим раненым был он сам, а потому, увидев приближавшуюся телегу, вытянул руку вверх и взмолился о помощи:

– Спасите! Помогите!

Его отвезли в единственный на всю долину городок, в Велью. Там местный врач сделал все, что было в его силах, чтобы спасти ему жизнь. Поскольку никаких больниц рядом не было, его поместили в частный дом, как это было принято в ту пору в горах. Пока больной выздоравливал, ему приходилось самому оплачивать свое содержание, но это не заботило Касиана. У него имелись денежные заначки по обе стороны границы.

Его поместили на окраине городка в осталь охотника, и его жена ухаживала за раненым лучше любой монашки или медсестры. Дважды в день она заходила в комнату, присаживалась на край кровати, кормила Касиана супом с яйцом и душистым тимьяном, а потом поила винкаудом. Иногда снимала с гноящихся ран повязки и очищала их губкой, смоченной в розмариновом масле. Но никто не знал, сколько времени будет заживать рана на бедре и когда найдется хороший врач, который сумеет заделать дыру в черепе.

Однажды охотник вернулся домой в необычайно приподнятом настроении. Нет, он не добыл особо ценную дичь, зато купил новое режье, которое с гордостью показал Касиану. Ему было чем гордиться – в руках он держал великолепную двустволку; длинные серебряные стволы кто-то начистил до блеска. Когда стрелок целится в небо из такого великолепного ружья, ему кажется, что он сейчас попадет в солнце. Касиан предложил охотнику сумму, втрое превышающую ту, которую тот заплатил.

Хик-Хик, этот мерзавец Хик-Хик. Когда раненый думал о нем, в голову приходило самое страшное ругательство этих гор: филь де кана. Он прикончит негодяя, засунет ему как можно глубже в рот оба серебряных дула и перед тем, как нажать на курок, скажет: «Я – Касиан, потомок Филоме, и когда-нибудь узнаю, где скрывается Власть». А потом от головы мерзавца останется мокрое место.

Но сначала надо вылечиться. Ему нужно время, много времени, чтобы восстановить силы и снова встать на ноги. А еще чтобы найти кого-нибудь, кто сможет залатать его череп.

V

Нелепые попытки Хик-Хика воплотить Идеал анархистов при помощи четырех грибов в качестве революционного авангарда

Зима подходила к концу. Во всех остальных частях света весна заявляет о себе живительными солнечными лучами, но в Пиренеях ее приход знаменуется проливными ливнями, которые прогоняют снег со склонов. Они же расчистили дорожку к двери кауны.

Итак, наступила весна и принесла с собой дожди. И товарищ Кривой совершил немыслимый поступок: по своей воле вышел из пещеры и замер неподвижно на склоне под прохладными струями. Они скользили по его голове, скатывались по пластинкам под подбородком, а гриб стоял как вкопанный, наслаждаясь влагой. Если бы эту картину наблюдал человек менее толстокожий, чем Хик-Хик, он бы, наверное, увидел в ней много интересного. Например, его бы поразило то, как гриб воспринимает воду, льющуюся с небес: казалось, он получал от этих струй нечто большее, чем пропитание для плоти. А еще такой наблюдатель подумал бы, что Кривой с грустью вспоминает о своей прежней жизни, растительной и безмятежной, когда он не был ввергнут в водоворот мира, где царят суета и страсти. В тот мир, где мужчины дрочат в опустевших осталях.

Однако Хик-Хик не стал философствовать, его обуяло чисто детское чувство обиды. Пока тянулась бесконечная зима, гриб навязывал ему свою компанию, обязывал терпеть свое неизменное присутствие. И несмотря на это, а возможно, именно по этой причине между ними возникла своеобразная дружба. Долгие зимние месяцы Хик-Хик коротал бок о бок с товарищем Кривым, и теперь, когда снегопады прекратились и можно было наконец выйти из кауны, что пришло в первую очередь в голову безмозглому грибу-великану? Встать столбом на склоне и напрочь забыть о друге. Что ж, ему же хуже!

Оскорбленный Хик-Хик повернулся спиной к грибу и побрел прочь от пещеры. Тучи постепенно расходились, с листьев и веток все еще падали капли, но дождь кончился. Хик-Хик зашел в перелесок, выбрал кусты повыше, спустил штаны и присел на корточки, зажав в руке пучок травы, чтобы подтереться. В такие минуты ему в голову приходили самые разные мысли.

В самом деле, сегодняшнее поведение Кривого выглядело очень странно. С самого первого дня он только и делал, что ходил за человеком по пятам, словно приклеенный. А тут впервые проявил инициативу: оживился, вышел из кауны, встал под дождем. Наслаждался его струями. Какой смысл заключается в этом? Но тут мысли все еще сидевшего на корточках Хик-Хика прервал какой-то шум. Кто-то с треском ломился через кусты, все ближе и ближе.

– Оставь меня в покое! – заорал Хик-Хик, не вставая. – С сегодняшнего дня я буду справлять нужду один.

Хрусть, хрусть. И снова, чуть ближе – хрусть. Одной рукой он раздвинул кусты.

Но увидел там не Кривого. Черный влажный нос. Два черных глаза. Треугольная мохнатая морда. Медведь.

Хик-Хик пустился наутек, поддергивая рукой штаны и испуская пронзительные крики. Его преследовал ревущий медведь. Человек в полуспущенных штанах не может убежать от медведя. Бедняга обернулся и увидел свою смерть: сейчас зверь навалится на него, острые когти порвут черное пальто и вонзятся в тело. Хик-Хик съежился, пытаясь закрыть голову и шею руками, как делал это во время побоев в полицейском участке. Ему послышалось, как Касиан смеется над ним из глубин ада.

Пока несчастный прятал голову, точно страус, ожидая неминуемой гибели, до него донесся какой-то запах, который перекрывал даже тяжелый медвежий дух. Хик-Хик осторожно приподнял голову над рукавом пальто и одним глазом осмотрел окрестности.

Медведь и гриб слились в единый комок торчащих во все стороны конечностей, плоти и рева. Влажные руки и ноги Кривого обхватывали тушу медведя, оба катались по земле под треск ломающихся веток. Хищник пытался укусить гриб за череп, но тот был слишком круглым и широким, и челюсти зверя не могли зацепиться. Противники, не разжимая убийственных объятий, покатились в глубь леса. Хик-Хик потерял их из вида, но следить за их передвижением оказалось нетрудно: схватка слышалась издалека, деревья раскачивались, а в воздухе висело целое облако хвои и щепок, которое поднимали два чудовища – такие могучие и одновременно такие разные. Место борьбы указывал и дикий рев: голоса, вопли и угрозы тоже были оружием. Медведь ревел, а Кривой, обычно хранивший стоическое и безразличное молчание, вторил ему хриплым и глубоким воплем раненого орла.

Хик-Хик спрятался за толстым деревом, чей ствол покрывали лишайники и бархатистый мох. Он отважился выйти из своего укрытия, только когда стало тихо, и осторожно двинулся вперед по следу из сломанных веток и примятых кустов. И увидел их.

Кривой стоял на своих пяти или шести коленях, обессиленный, – его длинные руки безжизненно обвисли, туловище накренилось. Мертвый медведь лежал перед ним. Повернув голову, Кривой устремил на хозяина взгляд своего единственного глаза. Хик-Хик заглянул вглубь маленького желтого ока, но не увидел там ничего – ни радости победы, ни ожидания благодарности. На лице гриба по-прежнему застыла гримаса обиженного, бесконечно печального ребенка. Кривой был ранен: в тот день на мягкой части его головы отпечатался след четырех когтей. Но медведю не поздоровилось, совсем не поздоровилось.

Пальцы гриба, подобно ножницам, разрезали мохнатую шкуру. Но больше всего досталось пасти. Гриб разорвал ее, и сломанные челюсти животного были уродливо распахнуты. Хик-Хик неуверенно приблизился к трупу зверя и потыкал его веткой, как ребенок, впервые прикоснувшийся к морской волне, пока не убедился, что медведь мертв, бесповоротно мертв.

В это трудно было поверить: треклятый гриб убил медведя! Хик-Хик посмотрел на Кривого другими глазами, лицо его выражало крайнее удивление.

– Товарищ Кривой! – воскликнул он. – Ты спас мне жизнь!

И человек, искренне разволновавшись, впервые обнял чудовище, прижав свое тело к его цилиндрическому тулову и не обращая внимания на то, что руки и рукава пальто пачкает жирная слизь, покрывавшая кожу Кривого.

Пока тянулась зима, сидя взаперти в пещере, Хик-Хик не понял самого главного, и теперь у него раскрылись глаза. Дело ясное: гигантский гриб находится у него в услужении, охраняет его и даже убивает медведей, когда того требуют обстоятельства. Ему, Хик-Хику, простому городскому дебоширу, досталась безраздельная власть над существом, обладавшим чудовищной силой, и оно слепо ему подчинялось. И тут Хик-Хик наконец понял: именно этого и искал с таким усердием Касиан. Управление покорными и разрушительными силами и есть Власть. Власть!

Однако Хик-Хик сильно отличался от Касиана. Он верил в Идеал анархистов, а потому Власть сама по себе не являлась его целью. Когда мертвый медведь лежал у его ног, наш герой решил, что гриб может стать отличным борцом за дело революции, и даже рассердился на свою недогадливость: как эта мысль сразу не пришла ему в голову? Небольшой отряд таких товарищей мог помочь пролетариату продвинуться вперед на пути революции гораздо больше, чем тысячи речей. Природа бок о бок с Идеалом – как раз то, что нужно. Это пробудит рабочие массы всего мира: от Лиссабона до Шанхая.

Вдохновленный этой идеей, Хик-Хик направился к тому месту, где однажды ночью появился Кривой. Тогда он стоял рядом с тремя грибами, которые по-прежнему возвышались на горном склоне. Слабые лучи солнца пробивались сквозь ветки деревьев и озаряли стоявшие навытяжку грибы. Что именно произошло той ночью? Бедняга точно не помнил, ибо был пьян. Хик-Хик напряг память: сначала он вонзил нож в голову гриба, в самую середину. А раз так, это означает, что гриб вылезет из земли, если нанести удар в середину шляпки.

Хик-Хик сжал кулак и треснул ближайший гриб по голове.

Никакого эффекта.

Разочаровавшись, он попытал удачу с остальными двумя.

– Ну, давай же, давай! – обращался он к невидимому собеседнику, желая от всего сердца повторения фокуса. Один гриб – это хорошо, но четыре – гораздо лучше.

Увы. Напрасно ждал Хик-Хик, что земля задрожит, а грибы зашевелятся и выскочат из земли. Ничего подобного.

– Черт! – выругался он.

Почему раньше получилось, а теперь – нет? Разумного ответа найти не удавалось, и бедняга разозлился, как мальчишка, у которого отобрали игрушку. Хочу еще три гриба, хочу и все тут! И он изо всех сил стал колотить по шляпке самый маленький гриб. Нанося удар за ударом, он думал о медведе: о нападении медведя, о медвежьей пасти, о том страхе, который он испытал, убегая от медведя. Ему нужны были новые грибы, чтобы защищаться от хищников и раздувать пожар анархистской революции!

Ничего не вышло. Бесконечно разочарованный Хик-Хик побрел вниз по склону в сопровождении Кривого, гневно раздувая ноздри, словно бык.

Он отошел уже довольно далеко и вдруг услышал у себя за спиной какой-то хруст.

Две неуклюжие фигуры, с трудом удерживаясь на ногах, спускались с горы. Их непропорционально большие шляпки, которые они еще не научились держать ровно, мешали удерживать равновесие, словно монстрам не хватало противовеса в нижней части тела. Они то падали и катились вниз, то поднимались, а потом снова падали. Им не удавалось управлять пучками из тысяч корней, из которых состояли их руки и ноги, как некогда Кривому. Из двух ртов вырывались отчаянные вопли, резкие и жалобные, словно пищали гигантские мыши. Инстинкт заставлял их следовать за Хик-Хиком. Когда чудовища приблизились и встали рядом с Кривым перед своим повелителем, послушные его воле, хотя пока еще недостаточно крепкие, тот захлопал в ладоши и расхохотался.

На-ка, выкуси! Власть. Вот она. У него в руках. Власть принадлежит ему окончательно и бесповоротно.

Хик-Хик хихикал. Это была не радость человека, получившего справедливое вознаграждение, а лукавый смех игрока, которому достались хорошие карты. Он подумал о Касиане, о мерзавце Касиане. Тот пересказывал какую-то легенду, согласно которой Власть скрыта на самой высокой горе, в самой глубокой пещере. Вот почему он долбил стену в пещере на вершине Пиренеев. Люди, подобные Хик-Хику, не верят во всякие сказки, но совпадение показалось ему забавным: у Касиана на том свете кровь вскипела бы в жилах, если бы он узнал, что Власть оказалась в руках его бывшего слуги. Но Хик-Хик, в отличие от хозяина осталя, не искал личной выгоды, Власть была ему необходима для того, чтобы уничтожить всякую Власть, существующую в мире. Идеал! Революция! Отныне для достижения этой цели у него имелся отличный инструмент: рядом с подобным существами бомбы Орсини[1] – хлопушки в ярмарочном балагане.

И вот, когда все грибы оказались в сборе, произошло нечто удивительное: воздух наполнился спорами, странной летучей пыльцой. Неведомо откуда возникло целое облако мельчайших частиц, отливавших медью и серебром. Хик-Хик заметил, что споры распространяло тело Кривого. Они отделялись от его кожи, ветерок подхватывал их, и множество частиц попадало на поверхность других грибов и там закреплялось.

Хик-Хик не мог понять в точности, что с ними происходит, но сразу заметил, как они изменились: три новых гриба уже не казались новорожденными. Стоило им получить споры Кривого, как они моментально перенимали ловкость движений и сообразительность старшего товарища. Споры попали на них всего несколько секунд назад, и вот они уже стоят перед человеком, такие же ладные и послушные, как первый гриб. И, подобно оку Кривого, их желтые глаза неотрывно следили за Хик-Хиком, словно разум заставлял их не упускать из вида приземистую фигуру в потертом черном пальто, в которой заключался смысл их существования. Однако это касалось двух только что проснувшихся грибов. Но вот к Хик-Хику подошел третий гриб, самый маленький из троицы, который скорее напоминал ощипанного цыпленка, чем чудовищный гриб.

Он двигался на ощупь, раскинув руки и вытянув длинные пальцы, то и дело наталкивался на стволы деревьев, падал и поднимался снова. При этом из его рта вырывались жалобные, настойчивые и нестерпимо пронзительные крики, как у котенка, потерявшего мать.

Хик-Хик подошел к ущербному грибу. Остальные рядом с ним казались настоящими великанами и превосходили его ростом на целую пядь или даже две, этот же ростом не вышел и едва доходил человеку до пупка. Кожа его, как и у остальных грибов, отливала тремя или четырьмя оттенками, но основным был телесно-оранжевый, матовый. Благодаря невысокому росту гриба Хик-Хик взял руками его шляпку, словно бутерброд, и поднял, чтобы рассмотреть получше. Только тут он понял, в чем дело: гриб был слеп, ничего не видел, вот и вытягивал вперед руки, стараясь найти опору. Сотни крошечных пальчиков вцепились в человека в поисках защиты. Эти странные нежные и неуверенные щупальца придавали ему сходство одновременно с осьминогом и потерявшимся щенком. Хик-Хик рассмотрел его мордочку и понял, в чем дело.

Если у других грибов век не было, у этого глаза прикрывала толстая кожа, вот почему он не мог их открыть. Хик-Хик решил применить рискованный прием: откинул голову маленького гриба назад, согнув его тонкую шею. Свободной рукой взял фитиль, от которого обычно закуривал, и прислонил тлеющий кончик к сомкнутым векам.

Маленький гриб изогнулся дугой, его жалобные крики разнеслись по всему лесу. Хотя Хик-Хик держал его крепко, чудовище выворачивалось из рук с силой акульего хвоста. Но средство оказалось действенным: монстр поднатужился, и веки его наконец раскрылись с треском разрываемой плоти. Несколько минут оба сохраняли первоначальную позу: человек удерживал гриб за голову, и оба смотрели друг на друга. Глаза монстра наполнились слезами, густыми, точно ртуть. Чудовище не походило на остальных. Нижняя челюсть была длиннее и выдавалась вперед, что делало выражение его мордочки грозным и одновременно детским. Когда человек сделал несколько шагов, гриб засеменил за ним следом, как собачка, которая видит только хозяина и никого больше. Из-за маленького роста Хик-Хик стал называть его «Коротыш».

Через некоторое время борец за Идеал собрал свой отряд и самым высокопарным тоном, на который был способен, обратился к грибам с такими словами:

– Товарищи, позвольте мне разъяснить вам основные положения теории классовой борьбы.

За последние сто миллионов лет Пиренеям не приходилось наблюдать столь дикой картины. Хик-Хик стоял на камне, словно оратор на трибуне посреди людной площади, и, размахивая руками, громогласно рассуждал о капиталистическом обществе и социальной несправедливости. Три гриба внимательно слушали его, замерев в неподвижности, четвертый же не мог стоять спокойно – Коротыш оказался непоседой. Пока большие грибы пожирали Хик-Хика своими желтыми глазами, он в беспричинном возбуждении сновал туда-сюда, словно спаниель, или карабкался на скалистые уступы. Бесенок цеплялся за зеленые завесы плюща, соскальзывал по ним и падал, свернувшись в клубок корней-конечностей, которыми до конца не умел управлять. Поначалу Хик-Хик не обращал на него внимания: у него были другие слушатели, и это его радовало. Потом ему захотелось выпить: он вытащил зубами пробку из бутыли и продолжил рассказ о плутократии, управлявшей миром, делая время от времени глоток винкауда. Так продолжалось, пока винные пары не ударили ему в голову.

Неожиданно оратор замолчал и направил на Коротыша мутный взгляд остекленевших от хмеля глаз. Он старается повысить интеллектуальный уровень безмозглых грибов, рассуждая на тему чрезвычайной важности и описывая Идеал анархистов, а чем занимается этот дурак Коротыш? Досаждает ему, точно осенняя муха с огромным количеством ног вместо крыльев.

– Сказал же тебе: стой смирно! – в ярости взревел Хик-Хик, которому вино ударило в голову. – А ты меня достаешь.

Он подошел к маленькому чудовищу, схватил его за пучки корней, служившие ногами, и, держа головой вниз, точно куренка, потащил по склону. Хик-Хик был так пьян, что сам не знал точно, зачем это делает, но в итоге очутился у расселины.

Это была длинная и темная трещина в земле, казавшаяся очень глубокой. Хик-Хик заглянул в яму – внутри было черным-черно, словно в угольном месторождении, – и бросил Коротыша в бездонную пропасть. Затем оратор вернулся назад, рассуждая на ходу о Бакунине и прихлебывая из бутылки.

Коротыш полетел вниз – острые уступы скал ранили его тело и голову. Для любого человека такое падение означало бы верную гибель, но стены расселины примыкали друг к другу, а Коротыш обладал тысячью гибких и длинных пальцев. Пролетев добрых пятьдесят метров, он сумел зацепиться за скалы, растопырив конечности.

Гриб завис в пустоте, словно паук в паутине: руки его держались за одну стену, а ноги – за другую. Он посмотрел вверх и увидел кусок облачного неба продолговатой формы. Небо было серым, но все же не таким мрачным, как стены, между которых с трудом удерживался Коротыш. Скалы были шершавыми, темными и влажными, пальцы-корни скользили по ним, словно расселина желала его проглотить. Он посмотрел вниз: дна видно не было, только зловещая тьма, угольная чернота. Дюжина корешков-пальцев вцепились в небольшой, выступавший вперед камень, который в какой-то момент отломился и полетел вниз, но удара не послышалось, словно расселина доходила до самого центра земли.

У Коротыша не было ни сердца, ни легких, ни печени, ни селезенки, и все-таки он уставал. Прошло всего несколько часов с тех пор, как по воле Хик-Хика он отделился от земли. Жизнь маленького гриба была недолгой и исполненной страданий. Сначала какой-то тип разбудил его и прижег ему веки, а некоторое время спустя бросил в пропасть. Пытаясь удержаться между скалами, цепляясь за влажные стены, Коротыш подумал, что краткие часы сознательной жизни принесли ему гораздо больше боли, чем все его бесконечно долгое растительное существование. Он чувствовал, как кончики пальцев, сплетенные из нежных еще волокон, рвутся один за другим, как канаты корабля, натянутые слишком туго. У Коротыша не было нервов, и физической боли он не знал. Но все равно страдал.

Наступали сумерки, небо потемнело. Маленький гриб провел в таком положении час, а может быть, пять или даже шесть часов и наконец не выдержал – слишком много крошечных пальцев сломалось, и он полетел вниз, увлекаемый собственным весом. И вдруг во время полета в кромешной мгле сработал инстинкт самосохранения: Коротыш метнул вверх свой фиолетовый язык, словно выплюнув его изо рта. По чистой случайности кончик шестиметрового языка обмотался вокруг острого камня, похожего на рог, торчавший из скалистой стены.

Коротыш не знал, сколько времени он провисел на собственном языке. Он посмотрел вверх. Небо теперь казалось маленьким незначительным пятнышком где-то очень высоко. Мысли путались. Струение воды по стенам сливалось в чуть слышный шелест, словно тысячи муравьев перешептывались между собой. Сама расселина говорила ему: «Не держись, падай». Но отчаяние и усталость не сломили волю Коротыша: его подвели веки, которыми он обладал в отличие от других грибов. В какой-то миг веки стали смыкаться, тело обмякло, а язык соскальзывал с поверхности скалы. И тут несчастный уловил какой-то шорох. Кто-то спешил ему на выручку.

Это был Кривой. Коротыш почувствовал его присутствие там, наверху, на высоте нескольких десятков метров. В сумерках маленький гриб различал его голову или, по крайней мере, единственный желтый глаз, который поблескивал в темноте, высматривая товарища. Коротыш пригляделся повнимательнее и увидел, что грибы переплели свои конечности и образовали подобие каната. На его конце, спускавшемся в расселину, головой вниз висел Кривой. Это была попытка добраться до младшего брата, но усилий трех грибов оказалось недостаточно, хотя они изо всех сил вытягивали конечности.

Коротыш собрался и по собственному языку, словно по канату, полез вверх к выступу скалы, на который тот был намотан. Оказавшись у выступа, маленький гриб вытянул вверх самую длинную из своих многочисленных рук и заставил корешки на ее конце расти вверх, все выше и выше, а потом из этих корешков-пальцев навстречу Кривому стали вытягиваться новые и новые отростки. Но и этого оказалось недостаточно.

Кривой тоже вытягивал, как мог, свою самую длинную руку, но их пальцы все равно разделяло несколько сантиметров.

И тут на кончике пальца Коротыша появился новый отросток, тоненький, как рог улитки, и потянулся вверх. И вот, когда ему уже казалось, что сил больше нет, он почувствовал, как Кривой обхватил это нежное щупальце и рывком потянул к небу. Коротыш преодолел первые десятки метров, и остальные грибы подняли его на поверхность. Выбираясь из расселины, он чувствовал, как тысячи пальцев ласково гладят его маленькое тело.

На землю уже давно спустилась ночь, когда Кривой и остальные грибы вошли в кауну. Все тело Коротыша покрывали ссадины, царапины, трещины и шрамы, но он разбрызгивал вокруг себя споры счастья и, казалось, светился изнутри особым восторженным и немеркнущим светом: грибы спасли ему жизнь. Итог первого дня его жизни в отрыве от корней был таков: судьба отдала его во власть сумасшедшего пьяницы, который поджег ему веки и бросил в страшную яму. Но самое главное, важнее всего прочего, заключалось в другом: Кривой спас ему жизнь, а остальные грибы помогли.

Хик-Хик уже почти заснул и с трудом разлепил глаза, а потому не заметил, как изменился маленький гриб, какая радость светилась в его глазках, которые сейчас напоминали два золотых солнышка. Человек видел только то, что Коротыш входит в пещеру вместе с остальными. Пару раз пукнул под одеялами и проворчал:

– Куда ты, черт возьми, запропастился? – И прежде, чем укутаться поплотнее, добавил: – Завтра нас ждет исторический день: мир станет свидетелем первой главы всемирной революции. А сейчас не мешайте мне спать, чертовы мухоморы.

Власть. Теперь у Хик-Хика была цель. О да! Революция. Какую жизнь вел он до сих пор? Болтался туда-сюда между грязными трактирами и публичными домами, а в промежутках оказывался в полицейских участках, где его избивали. «Хи-хик! Хи-хик!» – издевательски верещал он под градом ударов. Бедняга влачил убогое существование: ему оставалось только прятаться или насмехаться над власть имущими. Но теперь в его услужении были четыре товарища. Когда Хик-Хик шагал по узенькой горной тропке в сопровождении могучих грибов, его обуяло чувство, которое ему не доводилось испытывать никогда раньше. Может быть, именно так чувствуют себя властители мира, неприступные, безнаказанные и надменные. Он даже разогнул спину, хотя обычно сутулился. Но чего-то ему не хватало.

Оружие. Ему нужно оружие. Он был уверен, что Власть, поставленная на службу Революции, должна найти свое выражение в зажатом в руке прикладе. Хик-Хик вспомнил о великолепном карлистском револьвере – шестизарядном лефоше, который он по глупости бросил в остале Касиана. Впрочем, это дело поправимое. Надо заглянуть туда и забрать оружие. Поэтому наш революционер в сопровождении четырех грибов направился к постоялому двору. Но на последнем повороте тропинки маленький отряд внезапно услышал музыку.

И тут Хик-Хик понял, что зима кончилась. С наступлением весны пурпуры возобновляли свои тайные вылазки и останавливались на ночлег в остале Касиана. До него отчетливо доносились хриплые голоса, а также звуки губных гармошек и колесных лир. Он замер в нерешительности с полуоткрытым ртом, разглядывая камушки на тропинке и переминаясь с ноги на ногу. И наконец решил, что присутствие пурпуров не только не было препятствием, но и открывало новые возможности.

– Товарищ Кривой, сейчас я войду в дом, а вы пока оставайтесь во дворе. Если этих людей не предупредить заранее, ваш вид может вызвать некоторое идеологическое недопонимание, – объяснил он. – Подождите здесь и не теряйте времени напрасно: начните братский диспут о сути анархического коммунизма.

Грибы не собирались вести разговор ни о Кропоткине, ни о Сен-Симоне, но послушались хозяина и остались на краю леса. Несмотря на это, Хик-Хик ощутил их тоску, как будто в воздухе разлилось особенное, неведомое людям нетерпение – ожидание исчезнувшего хозяина было для них невыносимо. Чудовища не могли долго без него обходиться. Надо было поспешить.

Осталь в самом деле был полон. Пурпуры пили винкауд, развешивали на веревке мокрые носки и растирали себе ступни, усевшись напротив огня. Первым делом Хик-Хик подумал о Майлис: он видел перед собой насильников, которые жестоко над ней надругались. Он, конечно, тоже не был образцом добродетели, но эти мерзавцы обидели Майлис! Жгучая ненависть вскипела в груди нашего героя, и все-таки он строго сказал себе: «Я служу Идеалу и не могу предать его из-за личных интересов и страстей». Несколько пурпуров играли на своих странных музыкальных инструментах – лирах, внутри которых вращалось колесо, мандолинах, обтянутых кожей, другие сопровождали мелодию звоном коровьих колокольчиков, издававших неожиданно грустные звуки. Трое пурпуров потряхивали колпаками, набитыми мелким гравием: тр-р-р, тр-р-р, тр-р-р. Отдаваясь беспредельной грусти, они пели о давно ушедшей жизни, о потерянном мире, по которому тосковали, не задумываясь о том, что – о, парадокс! – этого мира никогда не существовало на свете.

Хик-Хик направился к стойке, как раньше, когда разносил посетителям еду и вино, но сейчас у него была иная цель: он искал лефоше. Револьвер так и лежал на своем месте, на бочонке, прикрытый грязной тряпкой, а рядом стояли две картонные коробочки. Хик-Хик приоткрыл одну из них: внутри лежали патроны, уложенные в образцовом порядке: двадцать один маленький цилиндр. Он зарядил револьвер шестью патронами, поднял вверх и выстрелил в потолок. Бр-рум! Головы пурпуров испуганно втянулись в плечи.

– Слушайте все, я принес вам благую весть, – начал свою речь Хик-Хик. – Вам еще ничего не известно, но мы стоим на пороге революции.

Пурпуры переглянулись. Происходящее имело только одно объяснение: слуга спятил. Однако самый пожилой пурпур был человеком разумным и сразу смекнул, что человек с револьвером в руках опасен, а потому любезно попросил его рассказать о новости поподробнее. Просьба удивила Хик-Хика, который ожидал обычных пьяных криков как в поддержку своих слов, так и в опровержение. Вместо этого перед ним сидела мирная публика, ожидавшая речь.

Нет ничего хуже для человека, который не умеет говорить публично, чем оказаться перед публикой, готовой выслушать его слова. Наш оратор попытался кратко изложить свои убеждения, но быстро запутался. Он пустился разглагольствовать о том, что в Барселоне в честь технического прогресса некоторые товарищи называют своих детей Телескопом или Субмариной. От техники, которая освободит людей от необходимости работать, Хик-Хик перешел к религии: Иисус Христос, по его словам, был первым в истории революционером, палестинским пролетарием и, вне всякого сомнения, атеистом. Потом поведал пурпурам о других обитаемых планетах, о мирах, чьи жители тысячи лет прожили в условиях анархического коммунизма. Перешел к описанию иных способов существования, описанных медиумами, подобными Аллану Кардеку[2].

– На самом деле, – рассуждал он, – было бы весьма логично, если бы мировая революция захватила различные сферы: духовную, плотскую и растительную, которым надлежит слиться в единый астрально-космический конгломерат. Если задуматься всерьез, то, возможно, авангардом революции могли стать элементы растительные. В конечном итоге политическую Власть невозможно реформировать, ее можно только разрушить. Понятно?

Разумеется, никто ничего не понимал, поскольку даже сам оратор не ведал, что говорит. Огорченный Хик-Хик замолчал и посмотрел на притихшую публику.

Однако пурпуры не стали над ним насмехаться, как того следовало ожидать. Их потрясли его уверенность и пыл, хотя все эти утверждения и предложения казались абсурдными. Самым удивительным для них было то, что премудрость зародилась в башке простого слуги, которого использовали вместо салфетки. Нет, пурпуры не стали смеяться над Идеалом, они просто молчали. Старик попросил его уточнить некоторые детали. Предположим, скоро наступит революция. И что конкретно она означает? Как человек деревенский, старый пурпур рассуждал о революции как о погодном явлении. На них дождем посыплются разные блага? Или она снесет на своем пути дома и стада, как река, вышедшая из берегов?

– Неужто не понимаете, черт бы вас побрал? – разозлился Хик-Хик и потряс револьвером. – Когда победит революция, все рабочие мира – от Лиссабона и до Шанхая – получат право иметь диваны, мягкие диваны. Это и есть революция. Свобода и диваны для всех!

И он стал разглагольствовать о мире, где не будет угнетателей и угнетенных, где человечество станет единым целым, а искусственные границы между странами отменят.

Лучше бы он этого не говорил.

Границы отменят? Пурпуры заерзали на своих стульях. Сначала по их рядам прокатилась неясная тревога, потом глухой протест. Что он такое несет? Они бы стерпели телескопы, спиритизм и палестинских пролетариев. Но как уничтожить границы? Старик поднялся со своего места:

– Что ты такое городишь? Мы – контрабандисты! Если границы исчезнут, на что мы будем жить?

В знак протеста пурпуры принялись возмущаться и размахивать своими колпаками, полными мелких камней, которые раньше служили им музыкальными инструментами. Хик-Хик сделал шаг вперед и заявил:

– Главное – революционный прорыв в сознании. Я, например, – продолжал он, – готов сделать над собой огромное усилие и забыть о вашем недостойном поведении в отношении сеньориты Майлис.

Ответом на его слова было молчание. Хик-Хик говорил о прощении, но в то же время продолжал целиться в пурпуров из пистолета. Один из них сказал:

– Мы сделали только то, что должен был сделать ты сам.

Хик-Хик запыхтел от досады и сказал себе, что эти типы не в состоянии проникнуться Идеалом. Мерзавцы-реакционеры, вот кто стоит перед ним. Взбешенный, он целился в толпу, и тут на сцене появилась Лысая Гусыня.

Она вышагивала, как всегда, покачивая округлившимися боками и вытягивая вверх длиннющую шею, гордая, словно королева Пиренеев. Непонятно, как сумела она пережить зимние холода, но сейчас в остале среди толпы чувствовала себя превосходно. Увидев Хик-Хика, птица забегала кругами и громко загоготала, задирая вверх раскрытый клюв: «Га-га-га! Га-га-га!»

Хик-Хику казалось, что он понимает речь гусыни: «Га-га-га! Слуга-га-га сга-сгубил Гка-сиана!» Птица носилась по залу, размахивала крыльями, подпрыгивала и, задрав клюв, возмущенно гоготала:

«Га-га-га! Слуга-га-га сга-сгубил Гка-сиана!»

Не в силах выносить это и дальше, он выстрелил в гусыню один раз, другой и третий. Но не попал. Бедняга был таким плохим стрелком, что никто толком не понимал, куда он палит.

Одинокий и сумасшедший стрелок может стать причиной невероятной суматохи, особенно если в руках у него револьвер. Каждый выстрел лефоше сопровождался оглушительным грохотом, словно стреляли из пушки, и клубами вонючего белого дыма. Контрабандисты бросились врассыпную: одни убегали, пригибаясь к полу, другие неуклюже перепрыгивали через столы и стулья. Они пытались добраться до двери или до окон – лишь бы выбраться наружу. Хик-Хик забыл о гусыне, не получившей в результате ни единой царапины, и стал целиться во все, что движется, и нажимать на курок. Очень скоро патроны кончились, и он перезарядил револьвер. Все, кроме гусыни, спасались бегством.

Но один пурпур – самый старый из всех – не спешил убегать. Он вытащил из-за пояса складной нож, открыл его и метнул с расстояния дюжины шагов с восхитительной силой и точностью. Нож полетел, как стрела. Старик прицелился прямо между глаз Хик-Хика.

В некотором смысле можно сказать, что спас смутьяна лефоше. У револьвера была очень сильная отдача, и при каждом выстреле все тело стрелка сотрясалось, и голова тоже. Кончик ножа едва не коснулся щеки Хик-Хика и снес мочку правого уха. Бедняга взвизгнул от неожиданности и боли, уронил револьвер на стойку и, схватив обеими руками кусочек уха, заныл. Он совершенно забыл о том, что окружен полутора десятками головорезов, которые собираются его убить. А те, не слыша новых выстрелов и видя, что в руках Хик-Хик теперь держит не пистолет, а всего лишь кусочек уха, вернулись и с вызовом посмотрели ему в глаза. Сейчас их разделяла только стойка, длинная стойка из шершавого дерева. «Га-га-га!» Гусыня, целая и невредимая, гоготала и указывала на беднягу клювом. Словно говорила: «Ну же, вперед!» Пурпуры готовы были с ним расправиться, а Хик-Хик так и стоял, сжимая в руках мочку уха. Он опустил взгляд: деревянную стойку испещряли многочисленные впадинки и трещины, забитые трупиками мух, утонувших в винкауде. По непонятной причине бедняга не мог отвести глаз от этих дохлых насекомых.

И как раз в эту минуту Хик-Хик испытал необычное чувство.

Его страх превратился в подобие крика, особого крика, который мог долететь до грибов – и только до них – по воздуху, через разделявшее их пространство. При встрече с медведем Хик-Хик уже чувствовал нечто подобное. Казалось, грибы способны услышать его переживания. Но сейчас это ощущение было более определенным и четким. Он почти видел, как страх превращался в немой крик, который, как и любой другой крик, мог приобретать новые оттенки, выражать новые смыслы. Чем сильнее он боялся, тем громче становился этот крик, по крайней мере для грибов, для их ушей. Да, Хик-Хик это чувствовал.

Пурпуры достали ножи. Суд состоялся, и приговор был вынесен. Они перережут идиоту горло и сбросят труп в расселину. Но сделать это они не успели, потому что грибы почувствовали страх своего господина.

Все вчетвером они ворвались в зал, точно ураган из влажной плоти, каркая, как гигантские вороны. Им пришлось склонить головы, чтобы пройти через дверной проем. Грибы размахивали конечностями с крючковатыми когтями и обрушивали их на пурпуров, словно косы, раздирая кожу, ломая кости. Монстры выбрасывали свои длиннющие языки и, поймав человека за щиколотку, переворачивали вниз головой, как кролика. Коротыш был возбужден сильнее других. Он наскакивал на контрабандистов, словно крыса, вцеплялся им в глотки и норовил добраться до физиономий, его острые пальчики опустошали глазницы – так человек орудует ложкой, когда ест яйцо всмятку. Эта яростная атака была такой неожиданной, такой дикой, что Хик-Хик пригнулся и спрятался под стойкой, под свисавшей с нее мешковиной. Он скрючился, словно ребенок в утробе матери, обхватил руками колени и принялся ждать, когда все кончится.

Жуткие крики, стоны, душераздирающие вопли раненых. Потом они стихли и сменились хрипами. И тихий шорох языков, скользящих по деревянному полу, точно цепкие щупальца. И наконец – тишина.

Хик-Хик поднял голову и увидел, что на него, свесив голову под стойку, смотрит Коротыш. Кровь стекала из его полуоткрытого рта, полного колючек-зубов. Между зубами виднелся бесконечно длинный язык, влажный, как червь, ярко-багрового цвета. Глаза с обожженными веками смотрели прямо на него, и Хик-Хику на миг показалось, что чудовище на него набросится. Но нет. Ничего подобного. Коротыш был самым послушным из всей команды и хотел одного: получать все новые и новые приказы, выполнять их, бросаться в атаку.

Хик-Хик просидел под стойкой целую вечность, прежде чем решился вылезти из укрытия. Он знал, что, поднявшись на ноги, увидит весьма неприглядную картину, но нельзя же было оставаться там навсегда. И он потихоньку выпрямился в полный рост. Против собственной воли.

Зал представлял собой длинный прямоугольник. Все его уголки, вплоть до самого потолка, были забрызганы кровью. Пол напоминал рыночную свалку, куда мясники выкидывают требуху, которую даже собаки не жалуют, но здесь куски мяса, конечностей и внутренностей принадлежали человеческим существам.

Хик-Хик окликнул Кривого, Коротыша и остальных и вышел из осталя Касиана, ужасаясь увиденному. Он бежал, поскальзываясь на лужах крови, не оборачиваясь назад и желая одного: скорее уйти как можно дальше от этого места.

Неподалеку от осталя его поджидала гусыня. Она взобралась на один из валунов, тут и там белевших на лугу вокруг постоялого двора. Птица была вся в крови, словно перо, которое окунули в чернильницу, когда же она размахивала крыльями, на траве появлялись алые брызги. Гусыня кричала:

«Га-га-га! Га-галерник! Га-губитель! Га-убийца!»

Хик-Хик помчался вниз по тропинке, грибы последовали за ним. Бежать, бежать отсюда скорее. Из пастей четырех чудовищ доносился странный звук, похожий на стрекотание гигантского сверчка: рик, хик, рик, хик. Хрик, хик, хик!

Убежать, скрыться. Удирай, Хик-Хик! Ему хотелось выкинуть из головы страшные картины. Он несся вниз по каменистому склону и остановился лишь тогда, когда оказался на довольно широкой ровной дороге, изрезанной бороздами от колес. Увиденное в остале так его потрясло, что он не понимал, где оказался. А оказался он на дороге, которая соединяла долину с Францией и Испанией. Вдали послышался стук копыт, и Хик-Хик из предосторожности забрался на голову Кривого.

Это были первые дилижансы, которые покинули Велью после зимнего плена. В двух экипажах сидели пассажиры – мужчины и женщины, они направлялись в Тарбу, ближайший городок во Франции, чтобы навестить родных или заключить новые сделки. Потом, когда их будет допрашивать гражданская жандармерия, все опишут одну и ту же картину. Какой-то бородатый мужчина, похожий на пирата, в черном пальто и котелке восседал на человекоподобном монстре, невероятном существе с огромной, как мельничный жернов, головой. В левой руке человек держал пистолет, из которого выстрелил в небо. И, конечно, всем врезалось в память, как замерли лошади, и кричать им – но, но, но! – было бесполезно. А еще все помнили странную речь, произнесенную незнакомцем.

Когда пассажиры увидели нападавших, кровь застыла в их жилах. Густой и терпкий грибной дух мог бы заставить лошадей понести, но, к счастью, их глаза закрывали шоры, а к мордам были привязаны мешочки с овсом, что не позволяло им услышать запах, исходивший от странной компании. Хик-Хик выстрелил только для того, чтобы экипажи их не задавили, но путешественники решили, что на них напали. Они выскочили на дорогу и выстроились вдоль экипажей, прижавшись к ним спинами и подняв руки вверх.

Хик-Хик, восседавший на Кривом, приблизился к шеренге напуганных мужчин и женщин. Бойня в остале привела его в такое возбуждение, что он пустился разглагольствовать с особым пафосом. Наш герой приказал им ничего не бояться и объявил, что они – первые люди, которых он осчастливливал, вербуя для службы Идеалу. От них требовалось покинуть фабрики, где их эксплуатировали беспощадные капиталисты, и отправиться в горы, чтобы основать временную самоуправляемую изократическую Республику и жить свободной жизнью, пока не грянет мировая революция. Наступит этот решающий момент очень скоро благодаря отряду товарищей – первой искры будущего пожара и защитников Идеала.

Пассажиры не поняли ни слова. В долине не было ни одной фабрики и ни одного капиталиста. Им бы в голову не пришло покинуть свое единственное достояние – свои остали – и отправиться жить под открытым небом, да еще и под охраной чудовищ с цилиндрическими телами и конечностями, сплетенными из корней. Хик-Хик не понимал, почему эти люди не проявляют энтузиазма. Они лишь тянули вверх руки, смотрели на него испуганными глазами и разевали рты, словно дохлые рыбы. Все так и стояли, не двигаясь, как вдруг тишину нарушил какой-то звук. Это заплакал ребенок. Одна из женщин держала его на руках.

Хик-Хик почувствовал на своих плечах груз страшной вины. Он посмотрел на экипажи и на людей, стоявших с поднятыми руками. Зачем ему вся власть мира, если плачет дитя? Он и на дороге-то оказался по чистой случайности. А потому он поступил своим излюбленным способом: пустился наутек. Хик-Хик бросился бежать в лесную чащу, грибы ринулись вслед за ним, и в один миг отряд исчез, словно проглоченный лесом.

Пассажиры, все еще не решаясь нарушить молчание, опустили руки и переглянулись, будто спрашивая друг на друга, не явилась ли им нечистая сила. И, возможно, они были недалеки от истины, потому что один из возничих с высоты своих козел сказал на окситанском наречии: «Авем агут форса астре», что означало: «Нам сильно повезло». А потом добавил еще одно слово, которое знали все мужчины и женщины долины, слово страшное и точное: менайроны[3].

VI

Тщетные усилия Майлис убедить Хик-Хика избавиться от чудовищ, которых она окрестила «фунгусами»

На следующий день после нападения на дилижансы Хик-Хик чувствовал себя смешным и жалким. Ему не удалось никого завербовать, однако это не слишком его огорчало: у этих людей недостаточно развито чувство классовой принадлежности. Но бедняга никак не мог выбросить из головы бойню в остале и гибель пурпуров.

Хик-Хик уселся на каменную скамью возле пещеры, закурил и стал наблюдать за грибами. Моросил мелкий дождик, и Кривой с двумя приятелями, застыв неподвижно, впитывали воду. А Коротыш, напротив, ни минуты не стоял на месте. Пока остальные благоговейно замерли под дождем, он вел себя как мальчишка во дворе: бегал туда-сюда в радостном возбуждении, катался по глинистой земле и забавлялся с собственными телом, словно еще не привык ко всем этим локтям и коленкам. Пальчики ног зацеплялись за пальцы рук, Коротыш падал и путался в собственных конечностях. Сцена напоминала игру котят, которая поначалу выглядит забавно, но быстро надоедает. Хик-Хик следил за ней остекленевшим взглядом, не в силах забыть страшную смерть контрабандистов, выкинуть из головы лужи крови и плоть, разодранную в клочья. «Забудь все это, – сказал он себе, – и подумай о ней».

Так Хик-Хик и поступил: стал думать о Майлис, о ее остале, полном книг и словарей, особенно словарей, их у нее было очень много. Он припомнил чудесные минуты, когда она умывалась горячей водой, от которой поднимался пар, сидя на траве и показывая ему свои белые руки. Он восстанавливал в голове эти приятные картины, прихлебывая винкауд и вспоминая Майлис и Альбана, и тут его осенило: «Я – революционер, почему бы мне не поделиться Властью?» Неожиданная мысль его вдохновила. Так он и поступит. И это будет великолепный подарок!

План его воодушевил, и остаток дня Хик-Хик провел, приводя в порядок свою одежду и прихорашиваясь. Брюки и рубахи он запихивал в таз с водой и яростно тер их куском мыла размером с добрый кирпич. Грибы смотрели на него недоуменно: на физиономии Кривого застыла гримаса плаксивого ребенка, а выпуклые глаза Коротыша, казалось, готовы были выскочить из кожистых век. Что все это значит? Зачем хозяин стирает одежду и намывается? Когда Хик-Хик выжимал белье, он вдруг впервые понял, что происходит с грибами: они почувствовали любовь, которую внушала ему Майлис.

Он их понимал. Во время схватки Кривого с медведем, а потом в остале, когда грибы уничтожали контрабандистов, до Хик-Хика дошло, что монстры способны услышать чувства людей, будто голоса. Теперь же, наоборот, ему открывались чувства, которые испытывали грибы, как будто в его груди выросли уши. Да, он их понимал: чудовищ охватило недоумение – их удивляло, что человек излучает такое сильное чувство.

– Товарищи! – закричал Хик-Хик. – Вам совершенно незачем лезть в мою личную жизнь!

Он приказал грибам вылизать до блеска котелок и ботинки. Потом Хик-Хик вымыл себе подмышки, подрезал бороду кухонными ножницами и нарядился так хорошо, как умел, то есть не слишком. Во время налетов на осталь Касиана он прихватил некоторые вещи, которые довольно нелепо смотрелись в его пещере, например, большое прямоугольное зеркало, позволявшее видеть себя в полный рост. Умытый, одетый и причесанный, Хик-Хик встал в позу короля, которого рисует придворный художник. У себя за спиной в зеркале он видел отряд грибов.

– Я, конечно, уродлив до безобразия, но вы пострашнее будете! – сказав это, он обратился к Кривому: – А тебе еще и глаза не хватает.

Потом Хик-Хик прихлебнул кофе прямо из кофейника, словно это был кувшин с водой, залез на голову Кривого и направился к дому Майлис в сопровождении остальных монстров.

О, бедная Майлис, над которой надругались эти негодяи! Но сейчас он мог не просто извиниться, а щедро ее одарить. Да, именно в этом заключалась его идея. Отличная идея. Блестящая! И как ему сразу не пришло это в голову?

Хик-Хик и четверка грибов быстро добрались до ровного участка, где располагался осталь Майлис. Дом отличался совершенной симметрией, говорившей о порядке и равновесии, и казался игрушечным. Два ската черепичной крыши были абсолютно одинаковы, каменная изгородь – идеально ровна. На фоне этой мирной картины чудовища, сопровождавшие Хик-Хика, выглядели еще более уродливыми и несоразмерными.

Аккуратно причесанный и обутый в ботинки, начищенные грибными слюнями, наш герой приближался к дому. Ему хотелось предстать перед Майлис в сопровождении одного Кривого, поэтому он придумал уловку, благодаря которой прочие грибы остались в лесу. Громко крича и размахивая руками, Хик-Хик велел им повалить громадную ель, а потом очистить ствол от веток и коры. Коротыш обрадовался и первым набросился на дерево с такой яростью, словно перед ним личный враг. Ну и славно. Эта работа не преследовала никакой цели, их просто надо было чем-то занять, чтобы чудовища не тащились за ним к дому. Когда все трое взялись за свое бесполезное дело, он пришпорил Кривого и подъехал к изгороди.

Хик-Хик сразу понял: случилось что-то неладное. Раньше, до наступления зимы, когда он навещал осталь, Альбан всегда выбегал ему навстречу, крича: «Люблю, крепко… Где моя лошадка?» Но на этот раз никто не вышел его встречать, хотя было ясно, что хозяева вернулись из Вельи: огород зеленел, а из трубы поднималась струйка дыма.

Наш герой жил один, а одиноким мужчинам трудно бывает встать на место другого человека. «Наверное, им страшно», – догадался он наконец. Поэтому Хик-Хик стал мотаться взад и вперед вдоль изгороди, сидя на голове Кривого с видом индийского раджи, восседающего на слоне. Он не заступал за изгородь, желая показать обитателям дома, что никакой опасности нет и гриб во всем ему подчиняется. Монстр послушно шагал вдоль границы участка, словно солдат на в карауле. Раз-два, поворот… Раз-два, поворот… Раз-два! Хик-Хик держал спину ровно: его горделивая осанка, руки, скрещенные на груди, и высоко поднятые локти придавали ему сходство с восточным принцем.

Этот нелепый и фантастический спектакль продолжался до тех пор, пока дверь не открылась. Майлис вышла из дома и неторопливо, но решительно зашагала к калитке. Любой человек понял бы, сколько отваги понадобилось ей в такую минуту.

Майлис приближалась к Хик-Хику, ветер тихонько играл с ее волосами цвета густого меда. Выглядела она даже более отважной, чем обычно. Открыла калитку и чуть посторонилась. Гость, радуясь новой встрече, спешился, снял шляпу и направился к дому, чудовище последовало за ним. Однако Майлис их остановила.

– Нет, Хик-Хик! – воскликнула она. – Проходите, но один.

Он не знал, что ответить, а она настойчиво повторила: «Один», – подняв вверх указательный палец жестом школьной учительницы. Поэтому Хик-Хик направился к дому, а Кривой послушно остался за калиткой. Хозяин криками и щелканьем языка объяснил грибу, что тот не должен заходить за ограду. Гриб остался на своем месте, не двигаясь, как скала. Казалось, он уяснил силу этой символической преграды – низенькой каменной изгороди.

Хик-Хик и Майлис миновали огород, и уже на самом пороге он попытался неуклюже ее успокоить:

– Это всего-навсего гриб.

Майлис резко остановилась и посмотрела на гостя таким суровым взглядом, которого он никогда раньше у нее не видел.

В то утро Старик набрал целую гору сморчков, вкуснейших весенних грибов. Ивовая корзинка стояла недалеко от двери. Майлис взяла двумя пальцами один из сморчков и сунула Хик-Хику под нос:

– Вот что такое гриб, Хик-Хик. – Потом указала рукой в сторону Кривого, стоявшего за изгородью, и хмуро добавила: – А то, что вы привели с собой, грибом назвать никак нельзя.

Они сели обедать вчетвером: он, она, Альбан и Старик. Но обед не задался. В воздухе висела угроза: чудовище сдерживала только изгородь метровой высоты, и в комнате царила напряженная тишина. Все – даже Альбан – ждали объяснений случившемуся, но Хик-Хик не знал, с чего начать. Наконец, Майлис попросила его объяснить, в чем дело. Гость забормотал что-то о руке провидения и о том, как он нашел четыре гриба, которые ожили, чтобы превратиться под его руководством в орудие всемирной революции.

– Вот как, – тихонько сказала Майлис, – значит, это не единственный экземпляр?

– Нет, есть еще три, – ответил Хик-Хик. – Если и меня посчитать, то нас будет пятеро. В состав анархистской ячейки всегда входят пять активистов.

– Одного не понимаю, – язвительно сказала Майлис, – как вы собираетесь свергнуть мировой капиталистический строй с четырьмя сподвижниками, какими бы чудовищами они ни были?

Хик-Хик пожал плечами.

– Составление планов – буржуазная привычка, – заявил он в свою защиту. – Анархия стремится к спонтанности. Эти товарищи станут искрами, из которых разгорится пламя революции.

Майлис настаивала на том, что это дикие существа, а следовательно, их действия непредсказуемы.

– Вы ошибаетесь, – засмеялся он. – Они в точности следуют моим указаниям.

– Вы уверены?

Хик-Хик самодовольно улыбнулся.

– Абсолютно. Они совершенно безвольны. На самом деле их воля – это я.

– Вы всегда говорили, – сказала Майлис, меняя тему разговора, – что главная цель анархизма – уничтожение наследственных монархий и буржуазных республик. Иными словами – ликвидация любых форм организованной политической власти.

– Совершенно верно, – подтвердил польщенный Хик-Хик.

– Одновременно вы заявляете, что эти так называемые товарищи подчиняются вам беспрекословно. Вы ими распоряжаетесь, как хотите, и решаете все за них.

– Именно так: я отдаю приказы, говорю, что они должны делать, а потом проверяю работу, – сказал он, гордый собой.

Хик-Хик не понимал, что Майлис готовит ему западню. Она подвинула стул, чтобы оказаться напротив, протянула руки через стол и дотронулась до его пальцев. Он снова увидел белые запястья жительницы Пиренейских гор. Раньше, в осенние дни, Майлис любила показывать ему свои руки. Она сжала его пальцы, не скрывая тревоги, посмотрела в глаза и задала свой вопрос:

– И вы, дорогой друг, хотите уничтожить власть имущих, используя для этого Власть очевидно деспотическую?

Вопрос смутил Хик-Хика. Противоречие казалось слишком явным, чтобы даже такой человек, как он, не обратил на него внимание. Майлис ожидала именно такой реакции: смутить гостя, заставить его сомневаться. Хик-Хик растерянно посмотрел на нее, на Старика, на Альбана. Он обвел взором уютную столовую, маленький камин… Все уголки этого добропорядочного осталя были старательно обогреты. Ему подумалось, что умение содержать жилище в тепле – один из главных навыков человеческой цивилизации, а он, даже управляя титаническими силами и располагая сверхчеловеческой Властью, живет в отвратительной пещере, где всегда царит холод.

– Хик-Хик! – воскликнула Майлис. – Вам кажется, что эти монстры вас слушаются, но ничего хорошего ждать от них нельзя.

– Это же просто грибы, – пробормотал он.

Майлис поняла, что гость готов выслушать ее доводы, дверца в его сознании приоткрылась, и она могла его убедить.

– Не называйте их грибами, – взмолилась она.

И, как добросовестная учительница, объяснила ему, что слова определяют предметы и явления. Слово «гриб» не соответствовало природе существа, которое ожидало его за изгородью, кем бы оно ни было. Майлис взяла с полки один из словарей, внимательно, как настоящий ученый, полистала страницы и в заключение произнесла: «Фунгус».

– Фунгус?

– Да, называйте их фунгусами.

Слово звучало весомо, мрачно и зловеще. «Гриб» – слово безобидное, а «фунгус» говорило о темном и таинственном происхождении странных существ. Поэтому Майлис повторяла снова и снова: фунгус, фунгус, фунгус, – ожидая, что таким образом заставит гостя понять, что тот оказался во власти недобрых сил.

Прежде Хик-Хик не испытывал потребности называть эти создания каким-нибудь общим именем. Если первое чудовище он окрестил Кривым, то причиной тому было отсутствие у него одного из глаз; другого он называл Коротышом из-за маленького роста. Только и всего. Но ему хотелось доставить Майлис удовольствие, ведь именно поэтому он к ней пришел. Фунгус? Ей хочется, чтобы он называл их фунгусами? Прекрасно – пусть будет фунгус. Если ей так хочется, он с радостью сменит им имя: фунгус так фунгус.

Пойдя на эту уступку, Хик-Хик явственно ощутил, как осталь вздохнул с облегчением, а значит, он снова принят в человеческом обществе. Старик разогрел в ковшике винкауд. И пока все пили и курили, а Альбан, как и прежде, прижимался к его груди, Хик-Хик набрался смелости и извинился перед Майлис за свое опоздание в тот страшный день.

– И за то, что случилось потом, – добавил он, потупившись.

Однако Майлис его не поняла:

– А что случилось потом? О чем вы?

Он промямлил что-то невнятное, но Майлис заговорила снова:

– Мне кажется, произошло недоразумение, – сказала она. – Мужчины на постоялом дворе отнеслись ко мне с уважением. Сначала напоили травяным чаем с медом, а потом, когда я собралась уходить, расстроенная вашим отсутствием и долгим ожиданием, любезно предложили проводить до дома.

И видя, как изменилась физиономия гостя, добавила:

– Что с вами? Мне не хотелось бы знать, что я невольно послужила причиной ссоры.

Хик-Хику показалось, что на него рухнул потолок. Он обхватил голову руками, словно пытаясь защититься от удара. Касиан, мерзавец Касиан. Вся история с изнасилованием оказалась дурацкой шуткой, дюжина контрабандистов приняли страшную смерть из-за недоразумения. Бедняга затряс головой, словно собака, вылезшая из воды. Теперь ничего не поделаешь. Ему оставалось только объяснить причину своего визита. Хик-Хик посмотрел на Альбана и сказал:

– Я обещал подарить тебе лошадку, правда? Так вот: я тебе ее привез.

Даже сейчас, когда он произнес эти безумные слова, люди понимали друг друга: намерения Хик-Хика были добрыми, хотя и абсурдными, щедрость – искренней, а жители осталя всегда старались понять ближнего. Старик слушал речи гостя без осуждения, а Майлис старалась уразуметь его доводы. К несчастью, именно в эту минуту она посмотрела в окно.

К окну прилип Коротыш. Тысячи его пальчиков ощупывали стекло, а желтые глазки рассматривали все уголки дома. Выпуклая шляпка заслоняла почти все окно, не пропуская солнечные лучи. Неожиданно возникшая тень заставила Майлис обернуться. Увидев чудовище, она вскрикнула от испуга, а Альбан заплакал. Встревоженный Старик поднялся на ноги.

Нет, фунгусы не слушались Хик-Хика, несмотря на его недавние уверения: по крайней мере одно из чудовищ не повиновалось приказу и зашло за изгородь. Старик снял со стены ружье и зарядил. Гость вскочил со стула и попытался его вырвать.

– Нет!

Ни тот, ни другой не желали сдаваться. Старик не понимал, в чем заключается истинная опасность, но Хик-Хик знал, что фунгусы внимательно прислушиваются к смеси разнообразных чувств, исходивших из осталя. Эти чувства передавались по воздуху и волнами докатывались до чудовищ. Возбуждение Старика, страх Майлис и тревога Альбана притягивали фунгусов так же, как кровь привлекает акул. Хик-Хик был уверен, что монстры слышат их чувства, следят за ними, потому что он ощущал это, да – ощущал. Теперь ему стало окончательно ясно: фунгусы различают эмоции каждого человека точно так же, как люди узнают чужие голоса. Сейчас чудовища испытывали недоумение и беспокойство: разочарование, грусть и отчаяние хозяина они принимали за сигнал тревоги, а стремление Старика защититься – за угрозу. Хик-Хик заранее знал, как они поступят. И если они до сих пор не ворвались в осталь, то лишь потому, что не могли пролезть через маленькие квадратные окошки, казавшиеся игрушечными. Чудовища бросятся на поиски входа и непременно его найдут. А что будет дальше, Хик-Хик догадывался.

Времени на объяснения не оставалось. Он не мог рассказать, что провел несколько месяцев в окружении монстров, обладавших особым чутьем и общавшихся при помощи эмоций, как волки, которые понимают вой сородичей и ориентируются по запаху. А Старик, безусловно, будет сражаться за дом и за ружье не на жизнь, а на смерть.

И тут все почувствовали, что потолок дрогнул, словно началось землетрясение, но не под ногами, а над головой. Хик-Хик и Старик замерли: ни тот, ни другой не выпустили ружья, но перестали тянуть его на себя и посмотрели вверх. Майлис и Альбан тоже подняли головы.

Ритмичные удары сотрясали каменную трубу. Монстры таранили ее своими могучими лбами, словно быки на арене. Каждый удар сопровождался верещанием фунгусов и грохотом обломков, катившихся вниз по скатам крыши. Через окна можно было видеть сыплющиеся дождем осколки черепицы. Когда они разрушат трубу, их огромные, но гибкие тела проскользнут в дымоход и протиснутся вдоль закопченных стен, точно осьминоги. А потом чудовища их растерзают. Всех до одного.

Хик-Хик и хозяин продолжили схватку за ружье. Не отпуская его, Хик-Хик взглянул на Майлис, которая прижимала к себе сына, съежившись в уголке. Альбан плакал, а она смотрела на Хик-Хика, не мигая, и во взгляде ее читалась угрюмая ненависть, какую невинные жертвы испытывают к палачам. Когда любимые глаза смотрят на тебя таким взглядом, ничего хуже быть не может, сказал он себе. Но сразу же взял свои слова обратно. Ужаснее казалось другое: в камине появился висящий вниз головой Коротыш.

Сначала показались тысячи пальцев. Они цеплялись за камни вокруг очага, словно гибкие щупальца. Потом вытянулись руки с тремя или четырьмя локтями каждая. За ними – голова.

Старик, Майлис и Альбан увидели, как, протискиваясь между стенами камина, в комнату влезала огромная грибная шляпка. Лежа навзничь, Монстр разинул пасть с рядами колючек на каждой челюсти. Из нее вывалился черный язык пяти- или шестиметровой длины и заизвивался по полу. Старик и Хик-Хик невольно подпрыгнули, чтобы он не обмотался вокруг их щиколоток.

Еще минута – и фунгусы пролезут по трубе и перебьют их одного за другим. Хик-Хик прекрасно это знал и принял единственно правильное решение, чтобы спасти хозяев. Оттолкнул Старика, да так, что тот повалился на спину, и выбежал из дома, вопя, как сумасшедший.

Как он и предполагал, фунгусы последовали за ним. Увидев, что хозяин уходит, они вылезли по трубе обратно на крышу. Хик-Хик мчался через огород, путаясь в картофельной ботве и падая, но поднимался снова и не останавливался, пока не оказался за изгородью. Фунгусы гигантскими прыжками преодолели разделявшее их расстояние. За изгородью столбом застыл Кривой: он один не нарушил запрета и не тронулся с указанного места. Он был так неподвижен, что казался чучелом.

Хик-Хик посмотрел назад, на осталь. Казалось, дом разбомбили: разрушенная труба, лужайка и огород усеяны кирпичами и черепицей, упавшей с крыши… Хик-Хик запыхтел от злости и с ненавистью посмотрел на Коротыша: но как проучить этого маленького оранжевого бесенка? Да и какой в этом прок? Несчастье уже случилось. Но сдержаться Хик-Хику не удалось: он принялся лупить провинившегося по голове, ругая остальных на чем свет стоит.

В этот момент Майлис появилась на пороге. Хик-Хик показался ей укротителем тигров: там, за изгородью, он дубасил палкой четырех обступивших его монстров. Он ругал их последними словами и раздавал удары направо и налево. Особенно доставалось самому маленькому. Фунгусы подчинялись ему, хотя и рычали, как разъяренные хищники. Их тела и головы, похожие на колеса, содрогались. Монстры завывали, словно разъяренные драконы, и после каждого удара распыляли вокруг чрезвычайно пахучие споры. Они яростно огрызались, с челюстей капали на траву густые желтые слюни. Хик-Хику с трудом удавалось их сдерживать; с виду фунгусы подчинялись ему, пусть и неохотно, но Майлис поняла, что их покорность – чистая иллюзия.

Она всегда отличалась упорством и настойчивостью: несмотря на ужас, разрушение и хаос, которые Хик-Хик принес в их дом, она все еще хотела с ним поговорить, не позволить ему исчезнуть в диких горах. У жителей долины была поговорка: «Грешник может выбраться из ада, но если человек, оседлавший дьявола, поднимется в горы, обратной дороги нет».

Майлис подошла к изгороди:

– Оставайтесь с нами, бросьте своих окаянных спутников, – взмолилась она. – Эти существа приведут вас не к свободе, а к верной погибели.

И она умоляюще протянула к нему руки над каменной изгородью. Рукава упали и обнажили ее руки: на фоне черных камней они сияли особенной белизной.

Хик-Хик понял, что она ему предлагает. И ему стало больно. Он мог бы многое сказать в свою защиту. Например, поведать ей, что намерение подарить лошадку Альбану было самым благонравным поступком в его жизни. Но их разделяла граница более неприступная, чем любая стена: между ними стояла каменная изгородь, и изменить что-либо было невозможно.

Хик-Хик взобрался на голову Кривого, используя его локти в качестве ступенек. Расположившись на этой внушительной и в то же время пугающей высоте, натянул на голову котелок и заявил:

– Прежде я был нищим, а теперь у меня, по крайней мере, есть четыре фунгуса. А вы говорите, что я не могу владеть ими сам и делить эту власть с другими людьми.

А затем фигура, образованная человеком и фунгусом и наводившая на мысли о мифологических существах, пришла в движение, за ней потянулись остальные монстры. Их цилиндрические туловища двигались на сотнях спутанных конечностей. Чудовища были возбуждены, особенно самый маленький. Он скакал, как заяц, и визжал, как гиена. Прежде чем пуститься в путь, Коротыш задержался у изгороди напротив Майлис и посмотрел на нее налитыми яростью глазами. Все его тело сотрясалось, словно в эпилептическом припадке, а рот широко раскрылся – из него высунулся длинный язык и угрожающе потянулся к заграждению. Но заметив, что остальные уходят и он остается один, монстр неохотно присоединился к отряду.

Хик-Хик пришпорил Кривого, и они исчезли, удаляясь по горным тропинкам, недоступным для людей.

VII

Хик-Хик, опасаясь жестоких преследований со стороны испанской гражданской гвардии, собирает многочисленное войско фунгусов

В печальном настроении Хик-Хик ехал обратно к своей пещере, сидя на голове Кривого, который шагал неспешно, как старый верблюд, в сопровождении остальных товарищей. Они двигались подобно войску, потерпевшему поражение, казалось, хозяин заразил их своим отчаянием. Ко всему прочему моросил настойчивый и противный дождь, от которого становилось еще тоскливее. Струйки стекали с полей котелка Хик-Хика, с его бороды и ботинок, упиравшихся в плечи Кривого.

Отъехав немного от дома Майлис, он приказал фунгусу остановиться. Он не верил своим глазам: все деревья на обширном участке горного склона лежали, точно сбитые кегли. Стволы были очищены от веток и коры: их обнаженная древесина сверкала такой белизной, что казалось, земля покрыта костями. И вдруг Хик-Хик сообразил: прежде чем зайти в дом Майлис, он сам, желая чем-нибудь занять Коротыша и его сородичей, велел им повалить ель и очистить ствол. Следуя его приказу, монстры срубили одно дерево, потом другое, третье и так далее. Три фунгуса, всего три фунгуса за какие-то пару часов повалили сотню деревьев. Хик-Хик был поражен: уничтоженный лес на склоне служил доказательством неумолимой силы чудовищ. Ему не хотелось, чтобы монстры почувствовали его опасения, и он приказал им снова пуститься в путь.

Когда Хик-Хик, вымокший до нитки и упавший духом, добрался до своей пещеры, он принялся строить новые революционные планы, чтобы немного отвлечься от грустных мыслей. Чистя револьвер, он продумывал следующие шаги. Что бы такое предпринять? Ограбить банк? Ворваться в оперный театр и ликвидировать всех аристократов и представителей буржуазии? Или напасть на собор во время богослужения? Он представил себе, как фунгусы пробивают узорчатый витраж над алтарем и вместе с разноцветным стеклянным дождем обрушиваются на скамьи, внушая прихожанам священный ужас, и эта картина вызвала у него презрительную усмешку.

Пока Хик-Хик драил револьвер, мысленно рисуя перед собой картины разрушений и смерти, четыре чудовища внимательно за ним наблюдали. Лефоше – механизм очень чуткий, и когда Хик-Хик случайно его задел, револьвер выстрелил. Пуля угодила в одного из фунгусов, в то место, где у людей находится подбородок. Чудовище рухнуло на землю с таким грохотом, словно обрушился старый дом.

Хик-Хик отпрянул, пораженный случившимся: выстрел, дым и огромный труп, занимавший почти весь пол в пещере. Сначала он выругался последними словами, потом немного успокоился и убедился, что погибший был одним из новых фунгусов. Нет, Коротыш не погиб, его спас маленький рост. Будь он чуть повыше, пуля досталась бы ему, а не монстру, стоявшему у него за спиной.

И вдруг все то же странное явление: откуда ни возьмись появились споры.

Кауна наполнилась блестящими частичками, словно крошечными серебристыми чешуйками. Тела чудовищ распространяли мельчайшее искрящееся конфетти, как в тот день, когда Кривой осыпал своими спорами троих новых фунгусов, оторвавшихся от земли. Хик-Хик смотрел на этот странный дождь, не понимая его назначения. Споры живых падали на мертвого сородича, но при этом ничего не происходило. Впрочем, кое-что все-таки изменилось: теперь чудовища разглядывали труп, а не Хик-Хика. Округлые головы склонялись к жертве и не могли постичь, что происходит: так коровы провожают глазами уходящий поезд.

Хик-Хик грубо приказал им вынести мертвеца. Они подняли почившего товарища своими двадцатью руками с бесчисленным множеством пальцев. Следуя за хозяином, фунгусы углубились в лес и в конце концов оказались вдали от пещеры: там Хик-Хик приказал им вырыть могилу. Чудовища не понимали, чего от них хотят, так что ему пришлось показать пример: встать на корточки и начать рыть землю руками. Рассердившись не на шутку, он закричал:

– Давайте, действуйте! Нельзя же оставить этот гриб гнить под открытым небом. – Отвесил пару затрещин и добавил: – Работайте, мерзкие твари!

Наконец они поняли свою задачу и стали дружно рыть землю. Три фунгуса, орудуя лапищами, словно лопатами, быстро вырыли глубкую яму.

Хик-Хик уселся на листья папоротника, прислонившись спиной к дереву. Бросить их и уйти он не мог: фунгусы последовали бы за ним, не вырыв могилы. С собой у него была бутылка, и он прихлебывал винкауд, глядя на облака. Дождь перестал. Так куда нанести удар? Банк, собор или оперный театр? Выбор непостой. Теплый вечер, вино и ритмичный шум земляных работ убаюкивали Хик-Хика.

Разбудил хозяина, естественно, Коротыш – как всегда, самый проказливый из всех. Остальные выстроились напротив, требуя его внимания. Когда Хик-Хик встал на ноги, чтобы удостовериться, закончена ли порученная им работа, он увидел весьма необычную картину.

Фунгусы действительно вырыли яму и поместили в нее мертвого сородича, но не положили горизонтально, а поставили вертикально и зарыли землей по пояс. Не столько похоронили, сколько посадили, как саженец. Мертвец стоял вертикально в земле, а шляпка его грустно накренилась, как будто он задремал, безжизненно уронив ослабшие руки. Несмотря на недостаток опыта, землекопам удалось зарыть мертвого фунгуса так, что кончики его пальцев касались земли, из которой некогда он появился, словно в надежде, что когда-нибудь он снова выберется на волю.

Некоторое время Хик-Хик рассматривал это необычное захоронение, а потом рассмеялся. Сначала у него вырвался тихий смешок, а потом он расхохотался издевательски и язвительно. Ему пришла в голову злая шутка: полить круглую голову мертвеца винкаудом. Так Хик-Хик и поступил, смеясь и приговаривая:

– Ну, вот. Теперь ваш друг получил благословление.

Снова заморосил дождь, его струйки бежали по склоненной голове мертвеца. Капли, бесчисленные капли. Хик-Хик оглянулся по сторонам и внезапно встревожился: фунгусы преображались. Чудовища пристально смотрели на него своими маленькими желтыми глазами, а капли дождя отскакивали от их округлых голов. Хик-Хик чувствовал, что его поступок им не понравился. Зря он вел себя так неуважительно по отношению к покойнику, не надо было поливать его винкаудом. Фунгусы, стоявшие под дождем, смотрели на него хмуро, особенно Кривой. Сейчас его физиономия, похожая на лицо ребенка, который сдерживает слезы, внушала ужас. Не стоило смеяться над их примитивным ритуалом. Хик-Хик попятился.

Фунгусы ему угрожали. Без слов. Чудовища передавали ему свою обиду и боль, и он это чувствовал. Другого языка у них не было. Их эмоции пробивались из грибных тел наружу, летели по воздуху и проникали прямо ему в сердце. И Хик-Хик понимал эти сигналы: его издевательство вызвало у них обиду и ярость. Еще шаг назад, еще два. Округлые головы следовали за ним, глядя на него в упор. Фунгусы были оскорблены. Очень оскорблены.

Его охватил первобытный страх. Там, под дождем, в лесу, на склонах Пиренейских гор, на самой дальней окраине мира, он был один в окружении тысячеруких чудовищ с острыми когтями и вечно влажной кожей, и помощи ждать неоткуда. Кто эти твари на самом деле? Он никогда не сумеет ответить на этот вопрос. Хик-Хик тяжело вздохнул. Ему пришли в голову последние слова Майлис: «Эти существа и власть над ними приведут вас не к революции, а к погибели». Она сразу все поняла: «Это фунгусы, Хик-Хик, фунгусы!» И была права. Как можно так глубоко заблуждаться? Зачем ему, анархисту, Власть над другими существами, пусть даже столь неизученными, столь непонятными?

Эта мысль прокладывала себе дорогу в его мозгу, словно топор в стволе дерева. Майлис права, как всегда. Надо избавиться от этих чудовищ: рано или поздно, тем или иным способом они с ним покончат. Хик-Хик попытался скрыть свои страхи, замаскировать их и отдал фунгусам абсолютно нелепый приказ. Велел раскопать заднюю стену кауны, используя кончики своих многочисленных пальцев в качестве кирок и лопат. Ничего другого ему в голову не пришло. Работать им следовало как раз там, где Касиан некогда приказывал ему долбить грунт:

– А ну-ка, товарищи, за дело! Давайте, пошевеливайтесь!

Фунгусы не двинулись с места. Они впервые не подчинялись его приказу. Чудовища стояли неподвижно, подставив головы под капли дождя, которые отскакивали от их кожи, а желтые глазки буравили Хик-Хика, пока наконец Коротыш не запрыгал от радостного возбуждения.

Этому маленькому монстру всегда хотелось действовать, он должен был расходовать энергию, и любой приказ приносил ему радость. Всем своим видом он будто бы говорил: «Надо долбить стену? Будет сделано!» Коротыш бросился к пещере, фунгусы последовали за ним, но Кривой подчинился приказу позже других. Он по-прежнему смотрел на Хик-Хика, как дерзкий и непослушный мальчишка. Тот неуверенно кивнул, указывая монстру дорогу:

– Вперед, товарищ! Тебе что, нужно специальное приглашение? Иди с остальными.

Наконец Кривой нехотя направился к пещере. Вся его фигура выражала отвращение, но все-таки он выполнял приказ. Когда все три фунгуса оказались в кауне, Хик-Хик закрыл снаружи дверь.

У него был припасен бидон керосина, украденный из кладовки Касиана. Полить им дверь, поджечь ее – и всему конец. Чудовища исчезнут, а вместе с ними исчезнет дьявольская связь, которая существовала между ним и монстрами. «Это фунгусы, это неминуемая гибель», – предупреждала его Майлис. И не ошибалась. Да, да, он от них отвяжется. И Хик-Хик приступил к делу: выплеснул на дверь бидон керосина, да так, что пропитались все доски. Остатками керосина наш герой смочил грязную тряпку и поджег. Оставалось поднести тряпку к двери. Одно движение – и он навсегда избавится от чудовищ.

И тут появилась Лысая Гусыня.

Откуда взялась эта тварь, черт бы ее побрал? Наглая птица гоготала, раскидывая крылья: «Га-га-га!» И именно в этот миг, когда гусыня вопила, а Хик-Хик все еще сжимал в руках горящую тряпку, он услышал пять самых страшных слов, которые только может услышать подданный испанского королевства:

– Руки вверх! Мы – гражданская гвардия!

Бедняга обернулся и увидел двух всадников в светло-зеленой униформе, плащах и треуголках, которые целились в него из винтовок. Как ни странно, лошади не шарахались, почуяв фунгусов: дверь так провоняла керосином, что запах чудовищ до них не доходил.

– Бросьте фитиль.

Любой испанец легко бы понял, почему Хик-Хик послушался без промедления. Он уронил на землю горящую тряпку и поднял вверх обе руки, показывая, что сдается. Один из гвардейцев спешился и потушил тряпку, наступив на нее сапогом. Гусыня старалась изо всех сил: она указывала на Хик-Хика клювом и гоготала, пытаясь объяснить его вину. Неприкаянная птица долго бродила по окрестностям, но, завидев стражей порядка, решила действовать.

– Откуда вы достали зажигательную жидкость? – спросил второй гвардеец. – Сперли, не так ли?

Нет-нет, он ничего не крал! Хик-Хик без труда догадался, что привело патруль к его пещере: дилижансы, нападение на пассажиров на дороге в Тарбу. Налет был совершенно нелепым – ни жертв, ни грабежа, и все же они его совершили. И тому было по крайней мере двадцать свидетелей – пассажиров экипажей. Кто-то заявил о случившемся. В связи с происшествием гвардейцам велели прочесать горы и долины, проехать по всем тропинкам и руслам рек верхом на кое-как подкованных клячах, не прекращать поисков даже в дождь и метель, лишив их крова над головой и тепла в очаге. Их скверное расположение духа нетрудно было понять.

Некоторое время тому назад гвардейцы услышали выстрел, тот самый, который убил фунгуса. Пуля вылетела из карлистского револьвера с характерным грохотом: «Бр-рум!» Осталось проследить, откуда раздался сотрясший горы грохот.

Хик-Хик прекрасно знал, что с гвардейцами шутки плохи, расправа у них была даже короче, чем у полицейских. Еще бы, они – гражданская гвардия! Бедняга принялся извиняться, путаясь в словах. Это оказалось ошибкой: кто просит у властей пощады, наверняка совершил преступление. Остается узнать – какое.

Возле пещеры гвардейцы привязали лошадей к упавшему дереву, подошли к Хик-Хику и приказали ему открыть дверь.

– О нет, только не это! – взмолился бедняга, униженно заныл и забормотал что-то невнятное. Но патруль не сомневался, что кауна скрывает какую-то тайну, – и был прав. Гвардейцы отдали приказ таким тоном, словно заговорила сама Власть:

– Откройте дверь.

Пришлось подчиниться, хотя и против воли. Хик-Хик плелся к двери, как осужденный на эшафот. Он прекрасно знал, что случится дальше, но делать было нечего.

Он нехотя отодвинул большой камень, который привалил к двери, чтобы ее труднее было открыть, и сделал последнюю попытку остановить гвардейцев.

– Пожалуйста, господин офицер, не ходите туда.

Единственным ответом на его мольбу стал удар приклада в живот. Хик-Хик отошел с дороги. Один из гвардейцев держал его под прицелом, другой направился в пещеру.

Гвардеец погрузился в темноту кауны, как пловец, ныряющий в чернильно-черное озеро, и стал на ощупь продвигаться вперед. Обоняние донесло до него первый сигнал. Внутри пещеры уже не пахло керосином – его вонь исчезла, перекрытая густым ароматом мокрого мха, словно сам лес источал запах своей крови. Постепенно глаза привыкли к темноте, и он начал различать какие-то силуэты. Они скорее угадывались в темноте, чем открывались взгляду: полукруглые растительные формы, казавшиеся чьими-то цилиндрическими туловищами, тонкие и сильные конечности, покрытые влажной лягушачьей кожей. Строение их тел казалось непостижимым человеческому разуму. В первую минуту гвардеец подумал, что его окружили змеи: ему слышался странный посвист и шорох, похожий на тот, который издают скользкие рептилии, трущиеся друг о друга. Он сунул руку в карман мундира и зажег спичку.

Огонек высветил желтые и блестящие, ярко блестящие круглые глаза. Маленькие и зловещие. Горящей спички вполне хватало, чтобы понять, что шуршат не змеи, а длинные языки. Они двигались сами по себе, словно отдельные существа. Гвардеец отчетливо видел эти трубчатые языки, свернутые кольцами, точно ленты серпантина, и пасти, из которых они высовывались. На челюстях вместо зубов теснились сотни шипов. Увидел он и нечто иное.

Слева, прямо рядом со спичкой, возникла не то чудовищная рука, не то нога; она напоминала длинный корень, тонкий, как металлический трос, прочный и острый, как стальной клинок. Этот клинок взлетел вверх, а потом рухнул вниз. Удар был резким и точным, словно сработала гильотина. Кисть, державшая спичку, упала на землю.

Гвардейцу, сторожившему Хик-Хика возле пещеры, ни разу в жизни, даже когда они пытали заключенных в участке, не доводилось слышать таких душераздирающих криков. Он и не думал, что голосовые связки способны выразить столько боли и страха. Через пару минут из пещеры выскочил окровавленный ком.

Вот что увидел гвардеец: крупный шматок мяса, мало напоминающий человеческое тело, с торчащими сухожилиями и истерзанными венами, из которых еще лилась кровь, завернутый в лохмотья зеленой ткани, вылетел из пещеры, словно блевотина из глотки, и рухнул к его ногам.

Хик-Хик поразился тому, как изменился его страж: краснолицый здоровяк в одну минуту побледнел, как полотно. Отбросив тяжелую винтовку, он кинулся наутек. Плащ развевался по воздуху. Гвардеец бежал что было духу, но далеко убежать не смог.

Три фунгуса появились на пороге кауны, словно джинны, выпущенные из лампы. Чудовища визжали, их визг напоминал лязг железа. В нем слышались обида и жажда мести. Хик-Хик зажал уши руками, он знал, что сейчас произойдет, и не мог вынести этой сцены.

Разъяренные фунгусы обезглавили двух лошадей и выпустили им кишки, выместив на несчастных животных всю ненависть и досаду, будто в отместку за надругательство Хик-Хика над их мертвым собратом. Как ни странно, они не тронули Лысую Гусыню, а аккуратно и ловко ее обошли, как законопослушные граждане, которые выполняют написанное на табличке требование: «По газонам не ходить», а потом устремились вдогонку за гвардейцем.

Преследуя несчастного, они швыряли в него кусками конских туш и ошметками трупа его убитого товарища. Копыта, ступни, головы. Фунгусы запускали в беглеца мотки кишок, которые разворачивались в воздухе, точно сети гладиаторов, и шлепались окровавленными кучами слева, справа, под ноги бегущего. Действие было жестокой игрой, дьявольской пыткой, потому что на самом деле любой из монстров бегал в десять раз быстрее, чем гвардейцы. И гораздо быстрее Хик-Хика, который мчался за ними, крича:

– Нет, нет, не трогайте его!

Слова людей фунгусы понимали хуже, чем их эмоции: они чувствовали переживания хозяина, его страх, но в то же время его отвращение и ненависть к зеленым мундирам. И чудовища сочли это сигналом к действию.

Они набросились на гвардейца, как стая коршунов падает с неба на жертву. Хик-Хику оставалось только смотреть, как несчастный исчезает под грудой исполинских тел с цилиндрическими туловищами и ветвистыми конечностями. Когда он добежал до фунгусов, их когти, пасти и острые колючки зубов уже разорвали бедолагу в клочки.

Хик-Хик молча уставился на кровавое месиво. То, что минуту назад было человеческим существом, превратилось в кучу костей, растерзанных мышц и обрывков ткани и кожи. Он отвернулся и со слезами в голосе произнес:

– Что вы наделали? Что вы наделали?

Он прекрасно понимал, что гибель этих людей означает для него смертный приговор. Расправиться с несколькими контрабандистами, о которых никто и не вспомнит, – одно дело, а убить двух гражданских гвадейцев – совсем другое. Фунгусы ничего не знали о государстве и полиции, о том, как все устроено в мире. А ему это было доподлинно известно. В Барселоне, где Хик-Хик прятался в пролетарских районах и окрестностях порта, ему удавалось выжить, потому что его незначительная персона не интересовала власти города. Теперь же он заклеймен. А когда запускаются подобные механизмы, их ничто не может остановить. Ничто и никогда.

Рано или поздно пропавших гвардейцев хватятся, направят сюда новые и новые патрули и отряды и неминуемо его схватят, а потом посадят в тюрьму, будут пытать и казнят. Это только вопрос времени. Камера, допросы, удары по ребрам. «Хик, хик! Можете меня бить, сколько хотите! Не зря меня зовут Хик-Хик, я смеюсь над вашими тюрьмами и дубинками!» Нет, сейчас ему было не до смеха, он уже не был никому не известным дебоширом, а превратился в убийцу. А Государство не прощает убийц гражданских гвардейцев. Никогда.

Пытки начнутся сразу же после ареста. А дальше ему придется вытерпеть не только побои, суд и казнь, но и присутствие адвоката. Да, ему назначат защитника. Зачем? Ответ очень прост: в идеальном аду нельзя обойтись без демонов, шепчущих о надежде.

Гаррота. Ему не раз приходилось видеть казни на площадях. Осужденному надевают на голову капюшон, сажают на стул и прижимают спиной к столбу, а шею обхватывают железным обручем. Палач вращает рычаг, и толстый винт с острием на конце вонзается сзади в шею преступника. Винт прокладывает себе дорогу между костями и разрушает позвоночник, а из-под капюшона тем временем слышатся стоны казнимого. Его последние вздохи.

Двое гвардейцев убиты, и смерть их абсолютно бессмысленна. Какой же ты идиот, Хик-Хик! Тебя найдут. И покарают.

Он пустился бежать, будто ополоумев. Все дальше и дальше от кауны, туда, в лес, как будто искал убежища в густой чаще, скрытой в горах. На бегу он срывал с себя одежду, словно ненужный более груз прошлой жизни. На землю упали котелок, черное пальто, брюки и, наконец, длинные грязные подштанники. Хик-Хик бежал и бежал совершенно голый, а фунгусы следовали за ним по пятам, точно борзые псы, и внимательно следили за всеми чувствами, которые рождались в его смятенной душе. Однако они не могли понять смысла этих безумных порывов, не способны воспринять подобное безумие. Рядом с ним, не отставая ни на шаг, несся Коротыш. Он оказался ближе всех к Хик-Хику и не спускал с него глаз. Самый маленький фунгус был одновременно напуган и возбужден, чувствуя отчаяние, которое исходило из груди беглеца.

Холод возвращал Хик-Хика к жизни. Он не желал останавливаться, ему казалось, что если он замедлит бег, то сразу умрет. Что он наделал! Что наделал! Фунгусы не отставали. На бегу они стрекотали, точно сверчки: «Крик, крик, крик! Хик-Хик, Хик-Хик!» Лысая Гусыня присоединилась к компании. По какой-то неизвестной причине чудовища не причиняли ей вреда, хотя и не защищали. Они терпели птицу, принимая ее присутствие как должное. Расправив крылья, она возглавляла процессию фунгусов и гоготала, гоготала, не переставая. Необычное возбуждение обуяло ее, словно крошечные птичьи мозги предвидели, что безумная гонка вот-вот закончится каким-нибудь невероятным и поразительным образом.

Возможно, так оно и было.

Хик-Хик бежал во всю прыть и даже не пытался раздвигать ветви деревьев и кустарников, с ходу пробивая всем телом зеленые преграды, как будто не боялся ухнуть в расселину, скрытую под ковром лишайников. Нет, умирать ему совсем не хотелось! Но в руках у него оказалась Власть, а какой от этого прок? Фунгусы могли защитить его от медведя, от двух гвардейцев, от дюжины пурпуров. Но могли ли они противостоять целому государству? До сих пор анархистский Идеал был для него не более чем темой для болтовни в трактирах. И сейчас, когда Хик-Хику предстояла борьба с власти придержащими мира сего, когда карательный механизм государства вот-вот обрушится на его голову, он понимал, что весь его революционный задор помещается в стакане вина.

Он бежал и бежал, не останавливаясь. Сумерки постепенно сменились ночью. В лунных лучах беглец увидел огромный гриб, подобный тому, который той ночью 1888 года по его вине оторвался от земли. Хик-Хик остановился на миг, только на одну секунду, и перевел дух. Потом сжал кулак так крепко, что ногти вонзились в ладонь, изо всех сил ударил гриб в центр шляпки и пустился бежать дальше. Там стоял еще один гигантский гриб, и Хик-Хик, не останавливаясь, треснул его кулаком. Он бежал через лес, и на пути ему попадались все новые и новые грибы. И несчастный беглец, ни о чем не задумываясь, наносил им удар за ударом. Он больше не тормозил: пробегая мимо, нагой бегун лупил грибы по макушкам и несся дальше.

Государство хочет его уничтожить: и правительство, и полиция – весь установленный в мире порядок. Все желают его смерти, все власть имущие на свете. Судьи, законы… Да что эти судьи и прокуроры знают о жизни, о существовании на этих горных вершинах? И, тем не менее, эти люди его осудят. И будут безжалостны. Если им захочется, они объявят фунгусов вне закона, как будто можно объявить незаконной саму жизнь. О да, такое решение развяжет им руки! «Фунгусы – нелегальны, а следовательно, согласно священным законам людей, их не существует». Хик-Хик хорошо знал адвокатов и прокуроров: юристы – это люди, решающие проблемы на бумаге и воображающие, что таким образом все уладится.

Но фунгусы существовали и были более реальны, чем любые законы. На самом деле они-то и представляли собой его действительность. Именно так: не Хик-Хик владел фунгусами, а чудовища распоряжались его жизнью. Теперь он это понимал. Ничего другого ему не оставалось – только скинуть одежду, кричать и бежать, чувствуя, как его уд болтается из стороны в сторону, точно кожаный маятник. Нет, только не смерть! Даже нищенская жизнь в пещере лучше гибели. Беглец несся все дальше, натыкался на огромные грибы и лупил их то правым, то левым кулаком, а из глаз его на бегу лились слезы отчаяния, боли и страха. Грибы-великаны там и сям, все новые и новые: удар кулака – и они превращаются в фунгусов, в фунгусов, в фунгусов. Слева и справа, еще и еще, новые удары и новые фунгусы, которые присоединялись к безумной и оголтелой свите, сопровождавшей человека. Их становилось все больше и больше.

Беги, Хик-Хик, беги! Не останавливайся!

– Хик-Хик, Хик-Хик! – стрекотали чудовища, бежавшие рядом, за спиной, слева и справа. И вся эта компания высвобождала споры. Целые облака серебристых, как чешуя сардины, спор освещала лес, точно тысячи крошечных лампочек. Новый удар кулака, и еще один, и еще – и наконец несчастный упал на землю без сил, рухнул навзничь, тяжело дыша.

Растянувшись на колючей траве, Хик-Хик посмотрел на небо. Ветер раскачивал верхушки деревьев. Бедняга до сих пор не заметил, что наступила ночь. Луна висела прямо над головой, круглая, как тарелка, а звезды жалобно мигали, будто сочувствуя ему. Хик-Хик безутешно плакал, закрыв лицо руками. Он обречен. Деваться ему некуда. Все равно правительство его уничтожит. Напрасно Майлис пыталась его предостеречь: зачем человеку вся Власть мира, если она влечет его к гибели?

Вокруг толпились фунгусы, множество фунгусов. Кривой смотрел на Хик-Хика; странные растительные черты его детского личика выражали глубокую печаль – таким грустным Хик-Хик его раньше не видел. Коротыш тоже стоял неподалеку, в полуоткрытой пасти виднелась хищная челюсть. Маленький фунгус был не столько сердит, сколько растерян: он чувствовал страх, смертельный ужас, который источал его хозяин. Однако ему не было дано понять причину этого безмерного ужаса, потому что Коротыш ничего не знал о мире людей. Наконец, расстроенный маленький монстр требовательно потянул Хик-Хика за руку сотней длиннющих пальцев. Он хотел, чтобы тот снова направлял их действия и отдавал приказы. Коротыш хныкал и настаивал на своем, дергая хозяина за руку с решимостью, необычной для фунгусов. И Хик-Хик подчинился: в темноте пиренейской ночи он встал на ноги, обнаженный, словно дикий и хмельной Адам, и посмотрел вокруг. Перед ним стояло множество фунгусов: каждый удар его кулака породил чудовище, и теперь их плотная масса распространяла сильнейший дух оживших лишайников. Но сейчас Хик-Хик чувствовал только холод и боль – синяки покрывали все его тело. А еще страшно хотелось спать. Наконец, понимая, что другого выхода нет, он не слишком решительно произнес:

– Отнесите меня домой.

Хик-Хик закрыл глаза, и множество рук-веток с холодными пальцами подняли его нагое тело. Минуту спустя по лесу двигалась нескончаемая мрачная процессия чудовищ, молчаливых и готовых служить хозяину. Они выполнили приказ и несли его домой.

То есть, ясное дело, в кауну.

В процессии приняли участие более пятисот фунгусов. И одна гусыня.

Людям нравится думать, что великие события – катастрофы или победы – некогда были предсказаны в легендах или пророчествах. Однако появление фунгусов зимой 1888 года случилось благодаря не предсказаниям, а тончайшим волокнам.

Много веков громадные грибы ждали своего часа на вершинах и в чащах Пиренеев. И не гигантские тулова представляли собой самую важную часть их существа, куда важнее были подземные невидимые глазу грибницы. И их продолжение – волокна.

Эта растительная нить тоньше волоса, но разорвать ее невозможно. Тверже алмаза и гибче, чем щупальце медузы. На протяжении столетий нить росла и росла, проникая все глубже и глубже в твердую почву Пиренейских гор. Пробивая скалы, она стремилась вниз, пока не достигла основания горы, и там замерла. Ибо на самом кончике нити дремал атом сознания, дожидаясь, когда его разбудят. Зимней ночью 1888 года голову Кривого пронзило не просто острие ножа, а нечто более важное, чем обычная сталь. То была любовь.

В ту ночь 1888 года Хик-Хик возвращался в свою пещеру пьяным. И влюбленным. А фунгусу, чтобы ожить, нужно было именно это: сильное чувство, которое бы передавалось по нити до самого нутра горы. Только острому переживанию было под силу добраться до кончика щупальца и разбудить атом, спавший в крошечной капсуле.

Потребовались столетия для создания каждого фунгуса. Однако природа не предусмотрела, что результат ее трудоемкой работы, такой точной и такой чудесной, может быть уничтожен за несколько минут с помощью современного изобретения: артиллерийских шрапнельных снарядов.

Когда в распоряжении Хик-Хика оказались пять сотен фунгусов и он превратился в самого могущественного человека в Пиренеях, его охватила болезненная апатия. Днем он всегда был пьян, а по ночам храпел, словно отрекся от Идеала и даже от самого себя. Частенько удалялся в пещеру в компании Кривого, первого своего фунгуса, и там изливал душу этому чудовищу – и только ему одному. Хик-Хик вглядывался в его единственный глаз, в его черты потерянного ребенка и с тоской вспоминал прежние времена, когда они были вдвоем:

– Как хорошо мы проводили время той зимой – ты и я, не правда ли, товарищ?

Подобно всем представителям рода человеческого, ему было свойственно идеализировать прошлое. Потом он задумался, отхлебнул вина из бутылки и снова отратился в Кривому, не скрывая своего беспокойства:

– Мне хотелось получить Власть только для того, чтобы человечество достигло Идеала, а я лишь навлек на себя преследования. А тут еще вы. Не могу же я спасаться от гражданской гвардии в окружении пятисот фунгусов. Что мне с вами делать?

Фунгусы действительно жили своей жизнью и вовсе не собирались вновь превращаться в обычные грибы. Вырвавшись из земли и обретя могучие тела, они возненавидели неподвижность и тяжко страдали от бездействия. Монстры не могли стоять смирно, они лезли в пещеру Хик-Хика, окружали его постель, его самого, прикасались к нему своими пальчиками с острыми крючками на концах и осыпали миллионами спор. Чудовища словно с нетерпением спрашивали: «Что нам делать, что делать?» Одно слово – фунгусы. Кончики их корней цеплялись за полы его черного пальто, за локти, за колени и даже за бороду. И требовали все настойчивее и настойчивее. Пока в конце концов не напали.

Через три дня после пробуждения грибного войска Хик-Хик понял, что чудовища представляют собой настоящую опасность: он зашел в лес, и его окружили пятьсот монстров. Внутри их плотного кольца ему оставалось только растерянно озираться по сторонам. Фунгусы громоздились друг на друга, возводя стены из собственных тел, словно их крабьи головы были кирпичами, а слизь – цементом. Они издавали звуки: резкий клекот и отчаянный рев сливались в разноголосый нестройный хор. Фунгусы требовали приказов, они желали, чтобы он осуществлял свою Власть над ними. Хик-Хик струсил. Воображение у него отсутствовало, и он отдал первое распоряжение, которое пришло в голову, просто чтобы они отстали:

– Идите в пещеру и долбите заднюю стену.

И фунгусы подчинились, не попрекнув его тем, что в прошлый раз он отдал такой же приказ, намереваясь сжечь их живьем.

Пятьсот монстров бросились в крошечную пещеру. Уместиться внутри они не могли, но очень скоро расширили старую кауну Хик-Хика, эту крошечную келью у подножия безымянной горы. Фунгусы пробили стену своими острыми когтями, твердыми, как сталь, и принялись извлекать куски горной породы. Сперва возникли темные коридоры, потом лестницы и площадки, одна над другой – все выше и выше. Пятьсот фунгусов работали день и ночь, и сооружение с каждым днем становилось все более вычурным и безумным. Наклонные пандусы, пустые резервуары, узкие проходы, заводящие в тупик. Извилистые туннели, усеченные колонны, сады, единственными растениями в которых были эти существа, не останавливавшиеся ни на минуту.

Хик-Хика забавляли эти архитектурные изыски. Иногда он вмешивался в процесс строительства, раздавая приказы и указания, пьяно посмеиваясь. Чаще всего фунгусы не обращали на него внимания. Они были слишком заняты своей работой: пробивали шахты в горной породе, сваливали обломки в одном месте, переносили в другое. Чудовища не перечили хозяину, но и не подчинялись: во время строительства Пустой горы стало очевидно, что Хик-Хик не всегда может управлять фунгусами. Его это не волновало: по крайней мере, монстры были при деле.

Лысая Гусыня тоже участвовала в строительстве. Она не таила зла на Хик-Хика и неотступно следовала за ним по пятам. Птица то играла роль послушной собачки, то бранила работавших монстров, как заправский надсмотрщик. Иногда фунгусы ее слушались, в другие разы не обращали на гусыню ни малейшего внимания, иначе говоря, поступали с ней приблизительно так же, как с Хик-Хиком. Один только Кривой относился к строительным работам с прохладцей. Двигался медленно и неохотно и даже отлынивал. В такие минуты он поднимался на высокую площадку, напоминающую каменный трамплин над пустотами в недрах горы, и оттуда наблюдал за лихорадочной суетой сородичей. Концы своих когтей фунгусы использовали как кирки, вонзая их в скалы с такой силой, что в воздухе образовывались тучи каменного крошева. Пыль оседала, и потому все эти пещерные труженики были постоянно покрыты пепельным налетом. Их кожа, которая прежде отличалась яркой и насыщенной расцветкой, пожухла и стала матово-серой. Даже глаза изменились: лишенные век, они всегда были припорошены тончайшем слоем пыли, так что фунгусы, страстно увлеченные строительством, казались слепыми.

Порой Коротыш, изнемогая от усталости, подходил к Кривому, которого считал самым опытным, потому что тот первым вылез из земли. А главное, старший сородич помог ему выбраться из расселины. Они говорили на своем языке, передавая друг другу чувства, которые рождались в их цилиндрических телах, и Коротыш спрашивал одноглазого друга, почему тот не помогает остальным вытаскивать породу и строить внутри Пустой горы жилище для всех. Подобные вопросы выводили Кривого из себя, и его ответ, переведенный на человеческий язык, звучал бы приблизительно так:

– Если прохлада нам не только не страшна, но даже полезна; если дождь, льющийся из облаков, нас питает; если нашим головам не нужны потолки, которые нам только мешают, – зачем тогда нужна эта Пустая гора?

VIII

Испанские войска под командованием сентиментального и глубоко страдающего Антонио Ордоньеса начинают подготовку к операции по уничтожению расы фунгусов

Его звали Антонио Франсиско Ордоньес Кабралес, и больше всего на свете он любил оперу. В военной академии он славился своей манерой причесывать волосы. «Строй наших солдат, – говорил полковник, возглавлявший сие учреждение, – должен быть таким же безукоризненным, как пробор кадета Ордоньеса». Но одно дело служба, а другое – призвание. Антонио прекрасно помнил, когда и как возникла его любовь к Вагнеру.

Как-то раз Испания и Германия заключили договор о взаимном военном контроле. А поскольку в подобных делах речь идет больше о дипломатии, нежели о военном искусстве, было гораздо важнее произвести хорошее впечатление, чем приобрести знания, а потому испанская сторона выбрала военных не самых талантливых, зато самых статных и красивых. Оказался среди них и Антонио, который только что закончил учебу с весьма посредственными оценками в аттестате. После посещения морских укреплений на Фризских островах и Берлина они прибыли в Байройт. И там, в Байройте, Антонио отправился в оперу. Давали Вагнера.

Ордоньес слушал музыку, и она уносила его в иной мир. Он чувствовал, как душа покидает тело и воспаряет ввысь. Иной мир был более героическим и одновременно более человечным; сверхъестественным, но тем не менее неожиданно более понятным. Выйдя из оперы, Антонио сказал себе, что по сравнению с Вагнером армия – полное дерьмо.

Наконец-то он нашел свое настоящее призвание. Было еще не поздно бросить все, повесить мундир на крючок и стать Heldentenor, героическим вагнеровским тенором. Выбор оказался нелегким. Как следовало поступить? Подчиниться музыкальному инстинкту или слушаться командиров? Взять судьбу в свои руки или вверить свою жизнь другим? Антонио тяжело вздыхал: каждый человек знает, что нужно сделать, чтобы достичь счастья, но воплотить подобное решение в жизнь очень трудно. Расстаться с армией у Ордоньеса не хватало сил. Да, Вагнер ставил перед ним высшую задачу: разрешить конфликт с самим собой. В конце концов он выбрал путь, которым следуют все трусы: отложил решение до лучших времен.

Во время следующего оперного сезона он использовал любую возможность, чтобы пойти в театр. К несчастью, в испанских театрах Вагнера ставили неохотно, и однажды в художественном кружке Антонио устроил целую сцену. На следующий день в разделе «Хроника общественной жизни» городская газета опубликовала следующую заметку:

Испанский бык наносит рану итальянскому льву

Вчера вечером в саду художественного кружка должен был состояться великолепный оперный концерт, программу которого организаторам пришлось изменить непосредственно перед началом. Однако действие неожиданно было прервано вмешательством возмущенного офицера, молодого капитана Антонио Франсиско Ордоньеса Кабралеса, который выразил горячий протест против программы, включавшей произведения Верди. Стоило прозвучать первым нотам, как наш офицер вскочил со своего места и закричал: «Безобразие! Никто не предупредил меня, что я окажусь в логовище слюнтяев и хлюпиков! Нет, только не Верди!» Вмешательство распорядителей только подлило масла в огонь, доблестный военный не только не успокоился, но и разбушевался еще сильнее. «Решать споры с поклонниками Верди можно лишь при помощи артиллерии! – выкрикивал сей офицер. – Долой Хосе Верди! Да здравствует Рикардо Вагнер[4]!» Досточтимый культурный атташе итальянского посольства Леонсио Бальбино счел, что подобное поведение оскорбляет его патриотические чувства, и решил дать отпор капитану. Но тот схватил его за ворот пальто, и оба покатились по зеленой траве, являя собой прискорбное зрелище. Во время потасовки сеньору Леонсио досталось больше, чем сопернику, потому что капитан Ордоньес разбил о его голову красивый массивный графин для пунша, приготовленного тем вечером для гостей. Ожидается, что Италия выразит протест по дипломатическим каналам.

Командование не знало, как поступить с провинившимся, и в итоге пришло к выводу, что самое простое решение – отправить его куда-нибудь подальше. И послали Антонио в самое укромное и неприютное место из всех убывающих с каждым днем владений испанской короны – в казармы восточной части Пиренеев. Там ему не грозили ни встречи с поклонниками Верди, ни повышения по службе или иные перспективы. Его ждали только холода, дождь и туман.

Как ни странно, перемена далась ему не слишком мучительно. И случилось так отчасти благодаря окрестным видам. Пиренейские горы представляли собой идеальный вагнеровский пейзаж: суровый и внушительный. Казалось, в этих краях можно собственными глазами увидеть валькирий, летящих от вершины к вершине. Ордоньес часто углублялся в густые леса или поднимался в горы, похожие на сторожевые башни, созданные самой природой. С их вершин облака казались твердыми, точно крепости, которые величественно двигались по небу. Стоя в гордом одиночестве, озирая весь мир у своих ног, Антонио пел страстные арии из Лоэнгрина. Заслышав его пение, стада баранов в ужасе разбегались. А оскорбленный офицер возвращался в казарму, ругая каталонских баранов на чем свет стоит.

Однако ему никак не удавалось разрешить главное противоречие. Если он не оставит военную службу, то никогда не станет героическим тенором. Надо бросить все, рискнуть всем, что у него есть, а на подобный шаг Антонио не отваживался. В такие минуты он видел окрестный пейзаж иными глазами, романтический флер исчезал, и действительность открывалась ему во всей неприглядности: казармы, вечно окутанные туманом, словно призрачным шарфом, пушки, замершие на мощеном дворе, ружейные дула, покрытые ржавчиной. Все было влажным: полотенца и салфетки, носки и трусы. Стены казались царством грибков – отвратительные зеленые пятна не уступали в размерах армейским одеялам. Хлеб, который он жевал, отдавал плесенью, даже если его только что испекли. Любой прослуживший здесь пару лет неизменно зарабатывал артроз, ревматизм или астму. С первых же дней Ордоньеса одолевала какая-то инфекция: ноздри не высыхали из-за постоянных гнойных выделений. Врач советовал ему удалить хрящевую часть носовой перегородки, но Антонио не соглашался, боясь, что операция повлияет на слух и способности к пению.

Он часто задавал себе один и тот же вопрос: властен ли человек изменить свою собственную жизнь? Антонио Ордоньес не знал ответа и мучил себя, повторяя: «Я такой трус, что гожусь только в армию».

Однажды весенним утром 1889 года начальник Антонио, полковник, под властью которого находилась казарма, вызвал его к себе в кабинет. Из Вельи, маленького городка в затерянной среди гор долине, прибыл офицер гражданской гвардии, чтобы сообщить о произошедших там событиях. И рассказал нечто невероятное.

Он описал долину, из которой приехал, и ее уединенное положение. Пожаловался на трудную работу гражданской гвадии в этих отдаленных местах. Вся жизнь долины сосредотачивалась в единственном городке, в Велье, и обычно гвардейцы не покидали тамошней базы. Ради чего выезжать из города? Климат отвратительный, рельеф местности вертикальный. Все преступления ограничивались контрабандой, а за арест шайки контрабандистов никого еще не повышали в звании.

Но в последнее время стали происходить странные события. Сначала исчезли контрабандисты, словно сквозь землю провалились, а потом – и это гораздо серьезнее – кто-то напал на дилижансы.

Исчезновение горстки пурпуров не значило для гражданской гвардии ровным счетом ничего, однако обеспечивать безопасность дорог было их прямой обязанностью. И странная история с налетом на дилижансы могла нарушить мирное течение жизни. К сожалению, допросы свидетелей ничего не прояснили. Единственное заключение, к которому пришли гвардейцы, состояло в следующем: на вершинах и горных склонах творится нечто непонятное. Поэтому сначала туда направили один патруль, потом второй, третий, четвертый… Всего пять, нет, шесть патрулей – итого двенадцать конных гвардейцев.

– Так в чем же дело? – перебил полковник.

Действительно, что особенного в патрулях, обследующих участок Пиренейских гор? Офицер привез с собой ящичек, чуть больше коробки от ботинок.

– Самый большой кусок, оставшийся от двенадцати наших ребят, поместился в этот ящик, – сказал он и открыл крышку. Антонио успел разглядеть фрагмент человеческого бедра: растерзанные связки, раздробленные кости и кожаный ремень со следами зубов. И в ужасе отвернулся. Офицер приехал умолять военных о помощи.

Когда Антонио и его начальник остались наедине, полковник закурил сигару и произнес, словно беседуя сам с собой:

– Ордоньес, займитесь этим вопросом.

Капитан недовольно нахмурился. Его совершенно не интересовало это дикое и мрачное место. Немногие долины в Пиренейских горах обращены в сторону Атлантического океана, и эта была одна из них, однако казалась самой сырой и в буквальном смысле слова сумрачной. Горы поднимались вокруг такими высокими стенами, что зимой ее обитатели видели солнце всего каких-то три часа в день. Да и люди эти, по словам очевидцев, были такими же дикими, как звери в горах. Что же касается самого вопроса, то пока было неясно даже, с каким противником предстоит иметь дело. В общем, история эта представляла интерес скорее для полиции, а не для военных. И это навело Ордоньеса на одну мысль.

Ему говорили, что в городок, расположенный недалеко от их казарм, не так давно направили молодого и очень хорошо подготовленного офицера полиции. Надо всего лишь потребовать, чтобы тот представил им подробный отчет. Таким образом, Антонио всегда мог сказать, что занимается порученным ему вопросом. Тем временем многое могло измениться: найдут виновников или просто как-нибудь все само рассосется.

Ордоньес отправился в городок, и молодой офицер действительно произвел на него хорошее впечатление. Его пробор оказался почти таким же ровным, как у самого капитана. Он внимательно выслушал странную историю, кивнул и сказал Антонио, чтобы тот не беспокоился: его отдел этим займется.

На протяжении нескольких дней Ордоньесу казалось, что «проблема» сама собой испарилась. Но тут полковник снова вызвал его к себе в кабинет.

Он был в ярости. Метался по кабинету, размахивая какой-то бумагой. Это оказалась телеграмма, посланная из Вельи гражданской гвардией. В ней содержался ряд вопросов, которые взбешенный полковник задал Антонио. Почему армия до сих пор не вмешалась? Когда они собираются послать свои отряды? Среди гвардейцев, чьи подразделения отличались безупречной верностью, впервые в истории появились дезертиры. Вот почему полковник наорал на Ордоньеса, пытаясь выяснить, какого черта он медлит с решением треклятой «проблемы». Оправдания разъярили его еще больше. Полицейское расследование? Идиот! Вместо этого надо организовать военный поход: закупить овса и подков для лошадей; овощей, немного сала и спиртного для солдат; проверить, хватает ли повозок и исправны ли у них оси, узнать, не просрочены ли патроны. А в первую очередь поработать над дисциплиной, которая в последнее время хромала. Вот чем ему следует заниматься! Свою речь полковник закончил особенно обидным замечанием:

– А будете проезжать по холмам, ради бога, не вздумайте петь! Поселяне жалуются, что ваши рулады распугивают их стада!

Получив нахлобучку, Антонио начал готовить полк к походу, однако старался при этом всячески оттянуть время. Как бы полковник ни злился, Ордоньесу совсем не хотелось ехать в Велью, тем более возглавлять абсурдный поход для борьбы с неизвестным противником. Вся эта история казалась ему до крайности неприятной.

Теоретически полк должен насчитывать тысячу солдат-пехотинцев, но со времен последней карлистской кампании прошло тринадцать лет, и их полк сократился до двух батальонов, «Бадахоса» и «Нумансии», общей численностью в пятьсот солдат. Цифра и так была позорно мала, а если вычесть из нее больных, отсутствующих, провинившихся и дезертиров, получалось и того меньше: четыреста бойцов, готовых к службе. Но содержать и обеспечивать всем необходимым даже такой состав было непросто, особенно во время похода. Четыреста человек надо кормить дважды в день или по крайней мере один раз. А значит, нужны повара, походные кухни и провизия, которая портится не слишком быстро. У каждого солдата две ноги, а это означает, что полку потребуется восемьсот эспадрилий. Ничего не поделаешь: люди не могут передвигаться без обуви.

Антонио как мог растягивал переговоры с поставщиками ячменя и эспадрилий. Он надеялся, что отчет полиции, в результате которого экспедиция окажется ненужной, придет раньше, чем продовольствие и обмундирование. Каждый день, проведенный на месте, был маленькой победой. И каждый день рано утром Ордоньес направлялся в воинское почтовое отделение, чтобы проверить, не пришло ли сообщение полиции. Оно не приходило, но капитан не терял надежды. Скорее всего, задержат какого-нибудь безумного маньяка или разбойников-убийц, и вопрос отпадет сам собой. Дни шли, отчет не приходил, а Антонио больше не в силах был терпеть нападки полковника.

И наконец настало время отправляться в путь. Два батальона построились на казарменном дворе. Антонио направлялся было в кабинет полковника, чтобы объявить о полной готовности, как вдруг его остановил рекрут: только что на имя капитана пришел конверт с печатью полиции.

Ордоньес распечатал конверт дрожащими пальцами. Вот что он прочел:

Ваше превосходительство,

Согласно приказу направляю вам отчет, составленный по вашему требованию.

Полученный запрос:

Установить личности преступников, атаковавших патрули гражданской гвардии в восточном секторе Пиренейских гор.

Отвечая на полученный запрос, данный департамент провел расследование, основываясь на гипотезах, изложенных ниже.

гипотеза 1: преступники – неизвестные современной науке создания, действующие произвольно под влиянием неумеренной склонности к насилию.

гипотеза 2: преступники – повстанцы-карлисты, упорно готовящие новый мятеж.

гипотеза 3: преступники – анархистские элементы, образующие отряды для попытки совершить революцию.

гипотеза 4: преступники – местные контрабандисты, которые перешли к новым насильственным методам работы.

гипотеза 5: преступники – дикие звери.

Ниже доводим для вашего сведения заключения нашего департамента.

гипотеза 1.

существа нового биологического типа

Наши агенты, посетившие указанную местность, провели подробные допросы местных жителей. Поселяне говорят на эту тему шепотом, но при этом с достаточной уверенностью утверждают, что существуют некие мифологические создания, якобы обладающие разумом, которые ранее скрывались в укромных уголках и гротах, а в последнее время заявили о себе. Их действиями и объясняются убийства, о которых идет речь. По мнению нашего департамента, если какая-либо из прочих гипотез окажется более обоснованной, гипотезу 1 следует объяснить глупостью и невежеством, присущим деревенским жителям.

гипотеза 2.

упорство карлистов

Согласно сведениям, полученным во время допросов, от наших агентов, из архивов и из результатов обследования местности, данный департамент заключает, что в настоящее время НЕ ведется никакой подготовки к карлистскому мятежу. Заговорщики-карлисты всегда оставляют следы своей деятельности: подготовка их восстаний – дело трудоемкое, и они мобилизуют многочисленные отряды. Кроме того, силы карлистов всегда действуют под руководством главарей и/или вождей и в их отсутствие не предпринимают военные действия.

Прилагаем список предводителей данного региона.

Савальс[5] умер два года назад в Ницце, куда удалился, чтобы вести мирное существование, и где занимался оптовой торговлей винами.

Турбот страдает сифилисом на последней стадии и пребывает в больнице во Франции в городе По.

Арменгол Альканис задержан в 84-м году и по сей день пребывает в заключении.

Тристань проживает во Франции, в Лурде, где ведет затворнический образ жизни, предаваясь религиозным размышлениям и категорически отрицая все, что связано с войной.

Мы не располагаем сведениями о появлении новых каталонских карлистских лидеров, возможно, в настоящее время их роль ничтожна. Следовательно, гипотеза 2 отвергается.

гипотеза 3.

шайки анархистского толка

Идеологи акратии не принимают сельского уклада и считают его реакционным. Каталонские анархисты – городские жители, жизнь на природе им претит. Никаких следов их присутствия в исследованном нами районе не обнаружено. Следовательно, гипотеза 3 отвергается.

гипотеза 4.

свирепые контрабандисты

В районе Пиренейских гор контрабанда распространена крайне широко, но местные жители недолюбливают контрабандистов. Денег у них обычно в избытке, тратят они их в местах неблаговидных и устраивают скандалы. Однако в соответствии со своими интересами и традициями эти люди прячутся от представителей закона и не вступают с ними в открытую борьбу. Отдельные стычки возможны, но нет никаких доказательств тому, что контрабандисты сделали насилие своей новой стратегией. Следовательно, гипотеза 4 отвергается.

гипотеза 5.

хищники и звери в целом

Единственный зверь в Пиренеях, способный напасть на человека, это медведь, но обычно он избегает людей. И если возможность нападения стопоходящего на один патруль гражданской жандармерии, или даже на два, исключить нельзя, данный департамент считает абсолютно невероятным, чтобы медведи убили двенадцать гвардейцев и их лошадей.

Поэтому гипотезы 2,3,4 и 5 должны быть исключены.

Следовательно, поскольку все прочие гипотезы были нами отвергнуты, следуя методу исключения, мы рекомендуем всерьез рассмотреть гипотезу 1.

Перед нами новоиспеченный биологический вид, неизвестный и опасный, который может совершать нападения с вершин Пиренейских гор.

Конец отчета.

Всегда готовый служить вам,генеральный инспектор Деметрио Гонсалес АрруфатМесто для подписи

Антонио не верил своим глазам. Когда он дочитал отчет до конца, его удивление сменилось гневом. И этот человек считался самым оперативным инспектором полиции? Какая польза от его отчета? Сообщить, что враги – фантастические чудовища, и все? Ордоньес разорвал отчет на тысячу клочков и подбросил их в воздух, как конфетти.

Рассердившись, он решительным шагом направился в кабинет полковника. Войдя, Антонио, как никогда энергично, встал по стойке смирно, вытянувшись в струнку от пяток и до пробора. Полковник писал письмо. Ордоньес знал, что так старательно и аккуратно тот пишет только своей любовнице. Рядом с ним на столе лежал поэтический сборник, откуда он переписывал скверные стишки. Антонио щелкнул каблуками и объявил полковнику, что все готово и дело теперь только за ним. Но начальник, не отрываясь от письма, ответил:

– Ах нет, я никуда не поеду. Вы же знаете, у меня подагра. Займитесь этим делом сами, Ордоньес.

Антонио замер от изумления. Поскольку он не ответил согласием, но и не удалился, полковник поднял глаза от письменного стола.

– Что у вас за выражение лица? – пожурил он подчиненного. – Вы временно занимаете должность подполковника, не так ли? А всем подполковникам хочется командовать полком. Вот вы наконец-то и получили такую возможность.

Но, поскольку эти доводы, казалось, не убедили Ордоньеса, он добавил:

– Расстреляйте несколько подозреваемых, да и дело с концом. Увидите, все наладится само собой.

И полковник снова занялся своим письмом.

Тем временем на склонах Пустой горы случилось невероятное и уникальное событие, в возможность которого трудно было поверить: один фунгус попытался убить другого.

Жертва выбралась из недр Пустой горы и замерла под дождем. Монстр стоял под струями воды, низвергавшимися с неба, и впитывал влагу. Разветвленные конечности прижаты к цилиндрическому телу, взор затуманился. И покуда он пребывал в этом блаженном состоянии, кто-то ударил его в спину, рассчитывая столкнуть в глубокую расселину. Пятьсот фунгусов, находившихся поблизости, устремились к сородичу и, поняв, в чем дело, всей толпой набросились на убийцу. Пятьсот фунгусов, вооруженные шипастыми зубами, когтями и языками-змеями, с ревом и улюлюканьем принялись яростно терзать виновника, отрывая корни, служившие ему руками, пальцами, ногами, и измельчая их на мелкие кусочки. Кривой, оказавшийся поблизости, проложил себе дорогу в толпе, чтобы узнать, кто совершил злодейство. Виноватым в преступлении оказался Коротыш.

Преступнику уже недоставало двадцати с лишним пальцев, оторванных разгневанными собратьями.

– Спросите его, зачем он это сделал? – закричал Кривой.

Нападавшие остановились.

– Почему ты решил сбросить фунгуса в бездонную пропасть? – обратился к нему Кривой от имени остальных фунгусов.

Коротыш, дрожа, поднялся на ноги. По сравнению с другими фунгусами, высокими и статными, он выглядел смешно и по-детски нескладно: голова была непропорционально велика для его тонкого и хрупкого туловища. Когти собратьев оставили на его боках длинные борозды, а части корней действительно не хватало. Но в целом Коротыш отделался сравнительно легко: два десятка пальцев – не слишком большая потеря для существа, у которого их как минимум три сотни. Он посмотрел на Кривого и на остальных фунгусов, замерших в ожидании ответа, и пробормотал:

– Я хотел его отблагодарить.

Услышав эти слова, все сказали:

– Тогда все понятно.

И вернулись к своим делам.

Фунгусы видели чувства других существ и не умели лгать. Все поняли, что хотел сказать Коротыш: в тот день, когда его самого спасли из расселины, он был так счастлив, ощутил такую благодарность за заботу о себе, что ему хотелось дать остальным возможность испытать это счастье и почувствовать отзывчивость собратьев. Однако Коротыш не мог спасти фунгуса из расселины, если тот сначала в нее не упадет. Вот он и толкнул беднягу, желая потом его спасти. И тогда собрат узнает, какая радость рождается в душе спасенного. Все поняли причину поведения товарища: его намерения оказались благими, хотя он и ошибался, – и Коротыш был прощен.

Однако с тех пор остальные чудовища старались избегать общества Коротыша. Стоило ему приблизиться, как они отталкивали его самыми длинными из своих рук-щупалец. А говорили ему при этом такие слова: «Ты ведешь себя не как все, поэтому лучше иди куда-нибудь подальше от нас». Однако он тянулся к ним снова и снова, словно клянчил подаяние: Коротышу не хватало общества себе подобных, их огромных тел, их спор, их слизи. Но его не принимали. Когда начинался дождь и все выходили из недр горы, чтобы напиться падающей с неба воды, близко его не подпускали. Сотни фунгусов образовывали неподвижные группы, которые в забытьи впитывали влагу, словно одушевленный лес, погруженный в дрему, а Коротыш не мог к ним присоединиться, он был отлучен от всех существ, которых знал в этом мире. Несчастный был единственным фунгусом, не лишенным век, и когда остальные его отвергали, он быстро-быстро моргал, и глаза его наполнялись жидкой слизью, похожей на слезы. А еще его частенько била дрожь. Одиночество было для фунгусов еще более невыносимым, чем безделье, и с того дня Коротыш чувствовал себя до крайности несчастным.

IX

Из донесений разведки становится ясно, что фунгусы взялись за невероятные работы: опустошают гору, дабы превратить ее в логовище всех мерзостей

Нелегко давался полку поход в Велью. Все дороги в этих краях шли через Пиренейские горы, а не обходили их стороной, и четыреста военных со всем своим снаряжением вынуждены были двигаться по невероятно крутым или до смешного узким тропам, которые не могли вместить в себя одновременно все колеса, ноги и копыта. Люди задыхались, подворачивали себе ноги, поэтому вскоре повозки оказались перегружены ослабленными или получившими травмы солдатами. Острые кустарники рвали шинели, полы мундиров и брюки. С наступлением весны дождь лил неустанно, как бывает только в Пиренеях, а когда пехотинец день за днем шагает под дождем, чувствуя, что вода проникает сквозь фуражку, струится по голове и бежит за воротник, а мокрые брюки прилипают к икрам, его боевой дух неминуемо снижается. От напоенного влагой воздуха порох отсыревал, а жерла пушек ржавели, сколько бы их ни затыкали огромными пробками. Когда полк наконец вошел в Велью, вид у солдат был такой, словно они отступали после сокрушительного поражения, а не собирались атаковать неприятеля.

День выдался туманный. Вдали уже виднелись первые дома Вельи, но солдат отделяла от городка густая и холодная завеса. С незапамятных времен туман вызывает у людей безотчетное беспокойство. Желая противостоять этому чувству, Антонио приказал барабанщикам возглавить отряд, чтобы подбодрить солдат. Кроме того, он хотел войти в городок во всей боевой красе, но это оказалось ошибкой. Ордоньес добился только того, что местные жители, от природы не слишком общительные, забились еще глубже в свои домишки с черепичными крышами. Когда Антонио въехал верхом в Велью, в глубокой тишине был слышен только звон его подков о булыжники мостовой. Навстречу ему вышел только градоначальник, который пытался разглядеть командира полка в густом тумане, вертя головой на слишком короткой шее, точно растревоженная курица. Наконец он увидел коня Антонио и бросился ему навстречу. Ордоньесу этот человек сразу не понравился. У него была огромная и круглая голова, словно предназначенная для епископской митры, короткие и толстые, как сардельки, пальцы и огромная задница размером с большой барабан. На лице сияла притворная, будто бы нарисованная, улыбка в обрамлении обильных светлых бакенбард. Градоначальник произнес несколько дежурных любезностей, но Антонио лишь поплотнее закутался в плащ и распрощался, сухо сказав:

– Позаботьтесь о размещении моих солдат.

Пока солдаты расселялись по домам, Ордоньес, не теряя времени даром, отправился в казарму гражданской гвардии. Это было большое безобразное здание, стоявшее за пределами городка. Темно-коричневые стены придавали строению сходство с квадратной коровьей лепешкой. Внутри все выглядело так, словно кто-то срочно эвакуировал сумасшедший дом: кучи мусора на полу, хлопающие на сквозняке двери и окна, а из персонала всего три человека: два гвардейца и их начальник. Все трое казались слегка не в своем уме, а на Антонио смотрели так, будто не до конца понимали, кто он таков, как моряки, потерпевшие кораблекрушение и долго скитавшиеся по морю в шлюпке. Антонио задал начальнику гвардейцев три вопроса: где располагаются враги? сколько их? И главное: кто они? Но внятного ответа не добился. Начальник выглядел глуховатым, однако страдал, по всей видимости, не столько тугоухостью, сколько тугодумием. Особенно настораживали его остекленелые глаза, которые смотрели так, словно их хозяин лежит на дне реки и оттуда взирает на мир. Тогда Ордоньес решил задать ему вопрос попроще: где неприятель чаще всего нападал на патрули, которые он отправлял в горы? Начальник гвардейцев задумался, и лицо его приняло растерянное выражение, как у человека, которого просят назвать свое имя, а он вдруг обнаруживает, что начисто его забыл. Наконец, пытаясь унять дрожь, пробормотал: «На западном склоне… Они там, там…» Однако сколько Антонио ни спрашивал его: «Кто? Кто они?» тот только лепетал: «Они, они… на западном склоне».

Дело казалось безнадежным. Ему поручили разбить врага, но при этом никто не желал его называть. Ордоньес решительно направился в мэрию. Повсюду мелькали солдаты в поисках крова, сена и дров.

– Ты, ты и ты, за мной! – велел они троим из них.

Задастый градоначальник встретил их широкой улыбкой, которая тут же исчезла с его лица: Антонио схватил беднягу за воротник, вытащил на улицу, поставил у стены мэрии и потребовал немедленного ответа: что творится в этой проклятой долине? Несчастный клялся и божился, что ничего не знает. Тогда Антонио построил троих солдат с ружьями наизготовку.

– Заряжай, целься! – грозно скомандовал он.

Градоначальник в ужасе упал на колени. Антонио дал ему последний шанс: упрямое молчание, предупредил он несчастного, приведет только к тому, что его убьют, а потом расстреляют всех мужчин из его семьи. Спасутся только дети до тринадцати лет и женщины.

Не успел он произнести эту речь, как кто-то встал между градоначальником и солдатами: это была женщина. Ее волосы были очень светлыми – таким ярко-желтым цветом дети рисуют солнце. Заслонив собой градоначальника, она заявила, что раз так, пусть заодно расстреливают и его дочь. Когда женщина ведет себя так решительно, подумал Ордоньес, трудно сказать, что в ней кажется более привлекательным: лебяжьи формы или характер валькирии.

Взаимоотношения людей бывают иногда весьма запутанными. Армейские правила гласили, что командующий должен размещаться в самом лучшем здании населенного пункта, где располагается войско, а в случае Вельи таким зданием был дом градоначальника, которого Антонио едва не расстрелял. Поэтому в тот вечер приговоренный к расстрелу, приговоривший его офицер и дочь приговоренного ужинали вместе за одним столом. Ее звали Майлис. Ордоньес не мог знать того, что она перебралась в Велью сразу после чудовищного визита Хик-Хика и фунгусов в ее осталь, чтобы предупредить соседей об ужасных созданиях, рыскавших в горах.

Майлис вообще не любила военных, а этот тип ей не нравился особенно. Однако за ужином она попыталась объяснить ему суть дела: горожане Вельи не желают обсуждать с военными страшные события последнего времени – появление чудовищ на дорогах и исчезновении гвардейцев среди скал – совсем не потому, что не доверяют военным или кого-то укрывают; просто им ясно: власти ни за что не поверят их объяснениям. Однако Антонио настаивал на своем:

– Просветите меня, я хочу знать этот миф. – И, как истинный военный, добавил: – Это приказ.

Местные жители, начала Майлис, верят в легенду о невероятных существах, которые зовутся менайронами. Согласно народному поверью, менайроны послушны и трудолюбивы, они охраняют пещеру, где прячется Власть над всем миром. Единственное, чего они требуют от хозяина, – это приказы, бесконечные приказы, один за другим. Однако в один прекрасный день после многих приключений и происшествий они отказывались подчиняться и завладевали Властью, Властью над всем миром. Конец истории.

Антонио рассмеялся.

– Какая ерунда, – сказал он. – Политическая власть не прячется в пещере, она вообще не сосредоточена в каком-то одном месте.

– Вот как? – возразила Майлис. – По-моему, как истинный военный, вы как раз таки убеждены, что власть находится в очень определенном месте – в дулах армейских винтовок.

Антонио совсем не понравился ее ехидный тон. Как может какая-то деревенская училка давать ему уроки политической философии? Он посмотрел на Майлис со сдержанной яростью и сказал такие слова:

– Вы правы, я в этом абсолютно уверен. И если бы вам довелось увидеть, как стреляют артиллерийские орудия, вы бы поняли, что так оно и есть.

Тем не менее никакой новой информации Антонио не получил. Туземцы этой долины – существа престранные, подумалось ему. Своим многочисленным отрядом он занял весь город, допросил его жителей под угрозой расстрела, но ни на шаг не приблизился к разгадке: кроме дурацкой сказки так ничего и не узнал.

На сладкое подали мед с орехами, после чего все разошлись по комнатам. Антонио выделили самую большую. Он заметил, что свободных комнат в доме было достаточно, но, несмотря на это, отец и дочь предпочли спать в одной спальне. Ясное дело: они его боятся. Трудно было в этом их упрекнуть, но в то же время Ордоньес почувствовал себя оскорбленным и ничего с этим не мог поделать.

Антонио растянулся на кровати и принялся думать о Майлис. Кольца она не носила, это он заметил. Как могло случиться, что такая красивая женщина до сих пор не замужем? У дочки градоначальника, да еще с такой внешностью, наверняка хватало претендентов. Он так умаялся за время похода, что даже его пробор уже не казался таким прямым. Ордоньес закрыл глаза и стал погружаться в сон, как в колодец со сладкими сахарными стенами, и, уже теряя сознание, задал себе вопрос: что более таинственно – пиренейские легенды о бесформенных чудищах или прекрасные женщины, избегающие любви?

«Западный склон… Они там… На западном склоне…»

Только через два дня проклятый туман рассеялся. За это время Антонио сделал все возможное, чтобы лишний раз увидеть Майлис, но она его избегала. И все же они обедали, ужинали и спали под одной крышей. В конце концов, он здесь командовал и имел полное право быть с тем, кто ему нравится, и когда захочется.

Сам Ордоньес чрезвычайно удивлялся тому, что Майлис его привлекала. Все женщины, которых он знал раньше, были покорными, стыдливыми и скромными, а эта спорила с отцом, словно заповеди об уважении к родителям для нее не существовало, и пила винкауд, холодный или подогретый, наравне с мужчинами. Когда однажды Антонио удалось остаться с ней наедине, он принялся снова расспрашивать Майлис о менайронах, или как их там называют. Она рассказала, что на уроках в школе частенько использовала эту народную легенду, считая ее отличным материалом, чтобы объяснить детям, чем грозят человеку высокомерие, тщеславие и отсутствие чувства меры. Согласно легенде, найти настоящую Власть чрезвычайно трудно: тот, кто ее искал, оставался ни с чем, а досталась она самым ничтожным существам – менайронам. По легенде, истинная Власть состояла не в том, чтобы подчинить себе других, а в том, чтобы самому стать лучше.

– Вот вы, например, – спросила его Майлис, – какую Власть ищете?

Антонио на минуту задумался и сказал себе, что на самом деле его интересует только та власть, которая позволит ему стать героическим тенором. Однако признаться в этом он не решился и ответил с поистине кастильской галантностью:

– Ту власть, которая бы позволила мне вас соблазнить.

Она сделала вид, что не расслышала, и под каким-то предлогом вышла из комнаты.

На третий день туман наконец рассеялся. «Западный склон… Они… на западном склоне…»

Ордоньес выбрал двадцать солдат и своего лучшего сержанта по прозвищу Малагенец. В каждом полку испанской армии всегда есть сержант, которого все так называют. Никого не называют Леридцем и Понтеведренцем, а вот без Малагенцев дело не обходится. Самое смешное – Малагенец из полка Ордоньеса был вовсе даже не из Малаги, а из Мотриля. Ордоньес приказал солдатам отправиться на разведку на западный склон, стрелять только в случае нападения, если таковое случится, а потом вернуться в Велью.

Отряд вышел из городка затемно. Майлис, всегда встававшая очень рано, вышла на большой квадратный балкон с деревянными перилами, покрашенными коричневой краской. Вершины гор казались оттуда зубьями огромной пилы – из отцовского дома открывались прекрасные виды. Вдали, среди гор, все еще можно было разглядеть солдат. Они медленно поднимались по склону и с большого расстояния казались дисциплинированной колонной синих муравьишек. Но вскоре они исчезли за холмами.

После обеда Антонио исхитрился оказаться на балконе, когда туда вышла Майлис. Он заявил, что обдумал их разговор о менайронах и пришел к следующему заключению: он – представитель армии, обладает всеми полномочиями, отдает приказы, а значит, располагает властью. И власть эта останется у него навеки. Словно желая ее продемонстрировать, Антонио уселся на стул, положил ноги в сапогах на коричневые перила балкона и с гадкой улыбкой на лице заявил:

– Власть у меня в руках, не так ли?

Майлис его поведение крайне не понравилось, и она собралась уходить, заметив с иронией, что у отца до сих пор пошаливает сердце после того, как его собирались расстрелять. Но Ордоньес схватил ее за запястье и повторил:

– Власть – это я.

Майлис погрозила своим учительским пальцем у него перед носом, давая понять, чтобы он держал свои губы подальше, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы вдали не послышался какой-то грохот.

Сперва раздались хлопки, словно кто-то взрывал петарды. Ордоньес отпустил Майлис и с тревогой посмотрел вдаль. Это гремели выстрелы. Много ружейных выстрелов. Он приказал, чтобы ему принесли бинокль. Встревоженные офицеры тоже поднялись к нему на балкон.

Ордоньес и два командира батальонов просидели на балконе довольно долго, глядя в ту сторону, где шла перестрелка. Они могли только догадываться, что происходит там, в диких горах. Выстрелы раздавались еще некоторое время, потом все реже и реже, пока не стихли совсем. И только затем они увидели его.

Точка с руками и ногами неслась в сторону Вельи. Ордоньес навел на нее бинокль и увидел перепуганного сержанта. Тот возвращался один.

Если публике угодно выслушать рассказ о самой невероятной военной операции девятнадцатого века, то сержант из Мотриля, испуганный и почти неграмотный, вряд ли будет лучшим рассказчиком. Чтобы облегчить ему задачу, Антонио отвел его в осталь градоначальника, усадил возле очага, велел опустить ноги в таз с горячей водой и укутаться одеялом. Кто-то раскурил ему сигарету, и наконец он заговорил.

По словам Малагенца, сначала они двигались спокойно, хотя ступни ныли на постоянных подъемах. Но дорога не казалась чересчур трудной. Тут и там на склонах росли чахлые деревца и торчали скалы, но время от времени попадались и довольно большие горизонтальные участки, позволявшие солдатам немного передохнуть. Но вскоре на пути стали попадаться всякие странности, просто невероятные странности.

Первый сюрприз ждал на одной из горизонтальных площадок, на которой беспорядочно громоздилась диковинная мебель: некое подобие диванов, сделанных из необструганных веток с подушками из прессованного мха. Одноместные, двухместные, трехместные. Диваны в форме буквы «Г», прямоугольные гиганты, где могли поместиться человек двадцать… Никто не решился присесть на эти нескладные творения, имитировавшие обстановку мирного и спокойного быта, при том что удобства в них было так же мало, как жизни в глазах фарфоровых кукол.

Отряд продолжил путь, предварительно зарядив винтовки и держа их наперевес. Двадцать человек неустанно глядели по сторонам. Им казалось, что за каждым кустом, за каждым деревом, за каждым выступом скалы прячется враг. Вдруг они заметили, что не слышно ни пения птиц, ни жужжания насекомых. Сержант посмотрел вверх. Высоко в небе летали стервятники, но ни один не кружил над их головами, словно даже эти птицы смерти избегали участка горы, по которому проходил их путь.

Рота дошла до горной речки. Малагенец заверил, что увиденная там картина выглядела абсолютно безобидной, но по какой-то неясной причине показалась до крайности зловещей. Над речкой кто-то возвел больше дюжины мостов. На участке длиной не более ста метров они насчитали их тринадцать штук: каменные мосты, мосты из бревен, из веток и камней. Построенные кое-как, частично разрушенные. Мосты, множество мостов, которые не служили священному делу соединения двух берегов, а преследовали лишь одну цель: свести с ума людей, которые на них смотрят. Зачем их построили? Кому понадобились тринадцать мостов на таком крошечном пятачке? Да еще и построенных кое-как!

Кое-кто из солдат засомневался. Стоит ли двигаться дальше? Любой мигом бы понял, что они оказались в непонятном, фантастическом и призрачном мире. Многие солдаты предпочитали вернуться под благовидным предлогом: предупредить начальство. Но сержант приказал двигаться вперед.

Однако они не были готовы увидеть картину, ожидавшую за следующим поворотом. Уже некоторое время их сопровождал тошнотворный запах разлагавшегося мяса. Солдаты, шедшие впереди, раздвинули кусты и замерли с открытым ртом.

Трупы двоих гражданских гвардейцев, погибших довольно давно, были зарыты в землю до пояса друг подле друга, как два куста герани. На них еще виднелись зеленые мундиры, но от тел остались почти одни кости. Картина ужасала и одновременно сбивала с толку: зачем понадобилось убийце зарывать тела в землю таким диким способом? Солдаты отступили назад, стеная и чертыхаясь.

Следующее явление они не увидели, а услышали. Пока сержант пытался урезонить солдат, напуганных видом трупов, раздался какой-то стук.

Никто не понял, что это было. Издалека доносились глухие непрерывные удары. Отряд двинулся в их сторону, и скоро среди скал показался проход. Каменные стены были увиты вековым полузасохшим плющом с темно-зелеными листьями. Солдаты продвигались медленно, осторожно шагая по рыхлой, богатой железом почве. В конце туннеля обнаружилась стена, представлявшая собой как бы фасад горы. Но самое удивительное было другое: в стене имелась дверь, грубо сколоченная из нестроганых досок. Двадцать солдат невольно нацелили свои винтовки, потому что из-за нее и раздавались удары. Этот звук нельзя было описать: казалось, тысячи молотков стучали и стучали сами по себе, вразнобой, словно в недрах горы скрывалась кузница Вулкана.

Сержант приказал солдатам опустить винтовки, он хотел пройти вперед и боялся, что кто-нибудь нечаянно нажмет на курок. Он направился к двери в сопровождении двоих солдат. Дверь не была заперта на ключ, достаточно было просто нажать на нее прикладом.

На этом месте Малагенец прервал свой рассказ. Ему не хотелось вспоминать прошлое, точнее, хотелось его забыть. Однако армия есть армия:

– Продолжайте, черт вас дери.

Сержант мысленно вернулся в пещеру в тот самый момент, когда он и двое солдат открыли грубую дверь и потихоньку вошли внутрь. За дверью они обнаружили крошечную каморку, похожую на жилище пещерного человека. Грязь там была страшная. На выступе скалы висела шляпа-котелок, на полу лежала подстилка и в огромном количестве валялись пустые бутылки и кукурузные початки, перевязанные бечевкой. Воняло старой мешковиной, сладким вином и табаком, запах которого, казалось, въелся в каменные стены стального цвета.

В стене напротив двери виднелось отверстие. Назвать его второй дверью было бы сложно, скорее это была просто дыра, в которую мог пройти человек. В горной породе кто-то выдолбил проход в форме не слишком правильного прямоугольника. Они проникли в эту дыру, словно ведущую в недра горы, и посмотрели вверх.

– Мы как будто очутились внутри строящейся Вавилонской башни, – сказал Малагенец.

Внутри гора оказалась полой, напоминая вселенских размеров улей. Нелепые, кое-как сколоченные лестницы с разновеликими ступеньками в полном беспорядке поднимались вверх. Сержант насчитал более двадцати уровней, более двадцати этажей, и на каждом из них – множество закоулков и тупиков. Эти воздушные катакомбы располагались на каменных платформах без перил, нависавших над страшными безднами, от одного взгляда на которые кружилась голова. Южный склон горы напоминал дуршлаг, испещренный отверстиями, пропускавшими солнечный свет. Около дюжины ярких лучей мощными потоками рассекали сумерки подземелья, точно театральные прожекторы. Смысл и предназначение этой постройки были непостижимы, словно кто-то выполнял задание спятившего фараона.

Малагенец поднял взгляд еще выше. Ему показалось, что на самой вершине полой горы виднеется дверь, словно там построили маленькую комнатку, в которую с самого нижнего этажа ведет лестница. Дверь открылась, и на площадку вышел коренастый человечек в нижнем белье с грязными черными волосами. Он рявкнул, словно пьяный император: «Винкауд сюда, винкауд!» – и снова исчез за дверью. Сцена длилась всего несколько секунд, а неожиданное появление этого пьяницы в подштанниках на подтяжках показалось сержанту таким бредом, что он глазам своим не верил.

Ордоньес спросил, кто, по его мнению, выстроил столь невероятное сооружение. Малагенец вздохнул и с ужасом ответил: это демоны, не ведающие усталости, чудовища с туловищами в форме буквы «Т», если можно так выразиться. Вертикальная часть этой «Т» – цилиндр, горизонтальная – половинка шара. От цилиндра отходили длиннющие руки и ноги из странного вещества, мало похожего на плоть и кости. Конечности напоминали деревянные бруски на шарнирах, но гибкость их опровергала подобное предположение. Руки, если только язык повернется назвать их руками, оканчивались множеством пальцев разной длины и толщины, которые казались длиннее, гибче и сильнее человеческих, а кончики их были твердыми и острыми. Когда монстры сжимали пальцы в кулак, они превращались в кирки, которые пробивали стены, а широкие ладони чудовища использовали как лопаты, чтобы убирать породу. Можно подумать, что под их растительной кожей прячутся железные кости. Монстров было не менее пяти сотен, и работали они как заведенные. Длинные вереницы этих созданий спускались по лестницам с осколками камней в руках, а затем со звериной ловкостью взбирались обратно.

– Настоящий храм дьявола, – пробормотал сержант.

Трое военных смотрели вверх и не заметили, как к ним приблизилось маленькое существо. Им показалось, что кто-то шлепает по полу мокрыми босыми ногами. В полутьме они различили странное создание в перьях с перепончатыми лапами.

В любой драме обычно присутствует элемент комедии – как ни странно, этим элементом была гусыня. Самая обычная гусыня! Птица загородила непрошеным гостям дорогу, взглянула на них своими наглыми глазками и пронзительно загоготала: «Га-га-га! Га-га-га! Га-га-га!»

На расстоянии пятидесяти шагов от гусыни стоял один из монстров и рассматривал пришельцев своими желтыми глазами. Его ветвистые руки были заняты: в них он держал щебень и обломки породы. С людьми монстр столкнулся случайно и от неожиданности застыл. Только глаза пристально смотрели на чужаков. Сержанта поразило непривычное чувство: казалось, чудовище не просто их разглядывает, но и прослушивает их сердца. При этом оно никак на них не реагировало, словно страх и боль людей оставляли его равнодушным. Но тут случилось нечто неожиданное: один из солдат пнул гусыню ногой, словно мяч. Монстр выронил свою ношу, а сержант закричал:

– Уходим, уходим!

На склоне их ожидали остальные солдаты.

– Назад, отступаем! – приказал Малагенец, уводя отряд по дорожке, протоптанной между скал.

Они заняли превосходную позицию: двадцать винтовок целились в узкий проход, единственное место, откуда на них могли напасть.

Сначала ничего не происходило. Малагенец поцеловал медальон Девы Росио[6], который обычно надевал на шею, особенно если предвиделась заваруха. Грохот кузницы не стихал и был таким же мощным, как раньше. Еще парочка поцелуев Святой Деве, и появился первый монстр.

Чудовище, заставшее их в пещере, двигалось прямо на отряд. Сумрак остался позади, и на склоне горы, залитом дневным светом, стала очевидна устрашающая сила монстра. Широко разинув пасть, напоминавшую капкан, он стремглав бросился на солдат. Кожа его переливалась оттенками позеленевшей меди и насыщенно-алого осеннего листа. Во рту виднелись ряды зубов – острых шипов длиной не менее пяди. Чудовище ринулось в атаку, широко раскрыв свои разветвленные руки, каждый палец которых оканчивался когтем, похожим на маленький серп. Долговязое, на полголовы выше самого высокого из солдат, оно стремглав летело прямиком на отряд. Попасть в эту приплюснутую голову и узкое туловище было делом непростым. К тому же монстр непрерывно визжал, словно кто-то пилил ножом камень.

Солдаты не стали дожидаться приказа и изрешетили его пулями. Когда дым рассеялся, мертвый великан лежал на земле. Его ноги и руки, превратившиеся в клубки растительных волокон, корчились в агонии, сгибаясь и скручиваясь самым причудливым образом.

Маленькая победа придала отряду сил. Молодой солдатик отважился выйти из строя и потрогать поверженную тушу прикладом. Он даже пошутил:

– Вот так здорову-у-ущая ящерица, мой командир, почти такая же, как те, что живут в моей деревне. – Все засмеялись, впрочем, смех их звучал несколько наигранно. И в этот момент грохот кузницы смолк.

Сделалось очень тихо. Они так привыкли к нестройному шуму тысячи молотов, что неожиданная тишина их напугала.

Сначала появились три чудовища. Они нападали точно так же, как их собрат: разинув пасть, широко раскинув руки и издавая ужасные, пронзительные звуки, похожие на воронье карканье. Кровь из их ран не текла, будто бы пули попадали в пробковые панели. Солдаты быстро их уничтожили, но в проходе появились пять или шесть новых чудовищ. Этих тоже убили, но на сей раз все оказалось сложнее: двадцать винтовок палили в монстров, но даже рухнув на землю, они пытались доползти до солдат. Чтобы мерзкие твари перестали двигаться, на каждую приходилось потратить пять или шесть пуль.

Но дальше на них бросилась целая орда монстров.

Весь проход заполнили круглые, чуть вытянутые кверху головы, угрожающе вытянутые лапы, хриплый визг, желтые, полные ненависти глаза и длинные когтистые пальцы. Солдаты стреляли, не целясь, и многих убивали, но из пещеры выскакивали все новые и новые твари.

Сержант прибегнул к классическому приему: половине роты он приказал отступить на десять метров, вторая половина прикрывала товарищей, затем маневр повторялся. Сначала тактика подействовала: винтовки палили, создавая огненную преграду, чудища падали, группы солдат менялись местами. Но, к несчастью, сохранить этот порядок не удалось.

На самом деле даже самые дисциплинированные военные в мире не сумели бы выдержать подобный напор врага. Монстры с каждой минутой все прибывали, и сержант велел примкнуть штыки, признавая тем самым, что рукопашной схватки не избежать. Однако вместо этого самые трусливые или же самые прозорливые побросали винтовки и бросились наутек.

Малагенец попробовал удержать их и заставить вернуться в строй, но тщетно. С каждой минутой чудовищ становилось все больше, они подбирались все ближе и ближе. Самые дисциплинированные солдаты продолжали держать строй, стрелять и перезаряжать винтовки, но большинство обратилось в бегство. Согласно законам всех войн, жертва, принесенная смельчаками, служит лишь для спасения трусов.

Чудовища лавиной хлынули на стрелявших. Они терзали их когтями и зубами, душили змеиными языками. Когда никого из стрелков в живых не осталось, бой превратился в охоту за разбегающимися солдатами.

Они неслись врассыпную вниз по склону. Каждый спасал свою шкуру, живых становилось все меньше. Чудовищное зрелище! Монстры вырывали у поверженных солдат ребра и швыряли их в беглецов. Это было страшнее всего. Казалось, монстрам нравится мучить солдат, запуская в них кусками павших товарищей.

На этом рассказ кончался. Сержант помнил лишь то, как бежал сломя голову, не надеясь на спасение, по темному дикому логу, ведущему к подножию гор. Спасся он благодаря тому, что сзади его прикрывали стрелки, и, когда строй рассыпался, это дало ему шанс на спасение. Теперь он сидел в доме градоначальника, опустив ноги в таз с горячей подсоленной водой. А дюжина офицеров смотрела на него как на Лазаря, воскресшего не в Палестине, а в Пиренеях.

Когда шел дождь и фунгусы жаждали влаги, они выходили из Пустой горы и собирались толпой на поляне неподалеку от пещеры. Стоя на траве, они прижимались друг к другу так тесно, что казались островом, состоящим из грибной плоти, а затем замирали в неподвижности, превращаясь в единое тело, жадно впитывающее струи дождя. В такие часы Коротыш пытался присоединиться к общему собранию, но фунгусы отталкивали его, не желая принять в свою компанию. «Ты странный фунгус, отойди от нас подальше», – ворчали они, а он снова и снова вклинивался в скопление фунгусов, ища зазор между телами. Но собратья, стоящие вплотную друг к другу, образовывали нечто вроде брони и всякий раз его отгоняли: «Отстань, уходи!»

Безутешный Коротыш обнаружил, что не отвергает его только один фунгус, тот самый, который спас его из расселины, – Кривой. Обычно он питался дождевой водой в сторонке от остальных, и Коротыш завел привычку становиться рядом с Кривым, ближе его собственной тени. Иногда он прижимался вплотную к одному из шести коленей огромного собрата. Две фигуры сливались в одно целое, и стороннему наблюдателю могло показаться, что Коротыш – всего лишь диковинный отросток на богатырском теле Кривого.

К несчастью для Коротыша, Кривой покинул общество фунгусов; дни и ночи он проводил на каменном выступе в самом верху горы и оттуда молча наблюдал за нескончаемой и абсурдной толкотней собратьев. Стоял неподвижно на своей одинокой площадке и больше не делал ничего. Коротыш вставал рядом с ним, потому что лучше проводить время с одним фунгусом, чем в полном одиночестве, на самом же деле он мечтал снова оказаться в дружной компании. Кривой был исключением из правила, потому что по натуре своей фунгусы – существа стадные, их тела сообщаются между собой при помощи спор, которые подобны пчелам, объединяющим все цветы на лугу. Вот почему ручонки Коротыша то и дело цеплялись за мощные конечности Кривого. «Давай вернемся к остальным, пожалуйста, давай вернемся», – лепетал Коротыш. Однако большой фунгус не имел ни малейшего намерения возвращаться, совсем наоборот.

Со своей площадки оба наблюдали, как разрушалась, менялась и отстраивалась изнутри Пустая гора. Работяги сновали вверх-вниз, вечно куда-то торопились, прорывали все новые и новые узкие извилистые коридоры, таскали дробленые камни по туннелям и внутренним переходам, отдавая все свои силы нескончаемой работе, не имевшей ни малейшего смысла. И однажды Кривому все это надоело: и Пустая гора, и ее темные каменные своды, и фунгусы с их бесконечной покорностью.

Кривой встал на пути процессии, переносившей щебень, остановил работяг своими пятью руками, а тремя другими вытряхнул на землю мусор из их корзин.

– Вы день и ночь долбите скалы и таскаете камни туда-сюда, – закричал он по-фунгусски. – А зачем? Каменная пыль липнет к вашей коже и попадает в глаза, которые с некоторых пор затянуты такой толстой пленкой, что вы похожи на слепых. Какой в этом смысл?

– Оставь нас в покое, – ответили остальные. – Ты был первым фунгусом, открывшим глаза, однако сейчас слова твои оскорбительны и неуместны. Отстань.

Коротыш, видевший эту сцену, почувствовал, что теряет последнюю надежду: разъяренный и обиженный Кривой покинул гору, вылез из кауны и зашагал прочь. Коротыша охватило отчаяние. Ему всегда хотелось, чтобы сородичи его не отвергали, а теперь от него уходил тот единственный, который его принимал. Маленький фунгус умолял Кривого остаться, но тот не слушал.

Коротыш так боялся остаться один, что засеменил за товарищем. Они миновали леса и холмы, уходя все дальше и дальше от искусственных сводов. Маленькому фунгусу трудно было угнаться за Кривым: как он ни старался, короткие ножки не позволяли догнать собрата. Коротыш бежал изо всех сил и кричал во всю глотку, умоляя Кривого вернуться или хотя бы его подождать. Но тот шагал гораздо быстрее, и с каждой минутой расстояние, отделявшее его от Пустой горы и от маленького фунгуса, увеличивалось. И наконец, когда оба оказались на узкой горной тропе, Кривой исчез в высоком ельнике. Вскоре Коротыш увидел, как он поднимался по склону, похожему на тот, где когда-то Хик-Хик пробудил его к жизни. Казалось, Кривой искал то место, словно желая вернуться к своему прежнему бессознательному состоянию.

Миновав ельник, Коротыш остановился передохнуть и собраться с силами. У его ног расстилалась небольшая долина. И тут он увидел нечто необычное.

Длинная колонна людей в синих мундирах в сопровождении лошадей и пушек двигалась в глубь гор. Ни разу в жизни ни в ком не чувствовал Фунгус такого мощного стремления к разрушению. Колонна направлялась к Пустой горе.

X

Фунгусы и военные готовятся к решающей схватке. Хик-Хик случайно сталкивается с армейскими отрядами и выкрикивает грубые оскорбления в адрес президента испанского правительства, Пракседеса Сагасты[7]. Слабые места фунгусов, не способных понять план сражения, становятся очевидными. Крах неминуем

Когда Малагенец закончил свой рассказ о Пустой горе, Ордоньес приказал офицерам покинуть столовую. Майлис попыталась уйти вместе с ними, но Антонио преградил ей путь. Пока его подчиненные выходили из помещения, подполковник устремил на нее немигающий взгляд, а пробор его был направлен прямо на ее учительский палец. Когда они остались одни, Майлис в отместку отпустила ехидное замечание: вы потеряли два десятка солдат, а выглядите вполне довольным, словно вас это нисколько не трогает. Антонио пожал плечами: потери прискорбны, но подобная судьба может постичь любого солдата. Кроме того, сердце его наполнялось гордостью: он станет первым офицером, которому выпало сразиться с расой нибелунгов. Майлис презрительно фыркнула, словно услышав нечто высокопарное и глупое: нибелунги, надо же! Только такому напыщенному типу могло прийти в голову окрестить эти существа таким торжественным именем.

– Я защищу вас от нибелунгов, – снисходительно заявил Ордоньес. Он не понимал, что перед ним женщина, не нуждавшаяся в мужской защите. А Майлис, не подумав о последствиях своих слов, бросила:

– Большое спасибо, но ваша помощь мне не нужна. Он никогда не позволит им причинить мне боль.

Сказать «он» было большой ошибкой.

О ком она? Кто не позволит причинить ей боль?

Антонио с самого начала подозревал, что Майлис знала больше, чем говорила. Кто ее мог защитить? Она попыталась отговориться, сделав вид, что он ее неправильно понял. Но глупцом Антонио не был. Он схватил Майлис за локоть и пригрозил повторно отправить ее отца на расстрел. И тогда она сдалась и заговорила. В конце концов, она не чувствовала себя предательницей, потому что могла рассказать совсем немного: только о визите Хик-Хика верхом на одноглазом чудовище. Сейчас, после доклада сержанта, ее история едва ли добавляла информации, все это Ордоньес знал и так. Однако в рассказе Майлис мелькнула важная деталь: некий вполне конкретный человек направлял орду нибелунгов. Антонио машинально провел пальцем по своему пробору: а что, если это тот самый тип, который, по рассказу Малагенца, требовал, чтобы нибелунги принесли ему спиртного, словно они у него на посылках?

Но стычка между Антонио и Майлис этим не закончилась.

Вечером, покончив с приготовлениями к походу, Антонио утащил с собой в спальню бутылку винкауда. Что это еще за напиток такой, черт возьми?! Он напомнил подполковнику Майлис: сладкий, крепкий и способен сводить мужчин с ума.

Ордоньес не лег в кровать, а продолжал прикладываться к бутылке. И чем больше он пил, тем чернее становились его мысли. С какой стати ему приходится терпеть эту женщину? И еще: как удается ей каждый раз так ловко его провести? Может быть, настало время показать, кто здесь главный?

Не все мужчины умеют пить винкауд. Ордоньес не знал, что сладость напитка была ловушкой: пьяный мог совершить безобразный поступок, чтобы удовлетворить свое желание. В полночь он вооружился револьвером, взял лампу и вошел в спальню Майлис и ее отца, которые в тревоге проснулись. Прежде чем они успели вскочить со своих постелей, Антонио засунул длинное дуло револьвера в рот градоначальника. Одного лишь касания холодного металла было бы достаточно, чтобы бедняга последовал за ним, точно рыба, пойманная на крючок. Ордоньес подвел его к двери и пинком под зад выпроводил в коридор, а потом вернулся назад, к Майлис. Как это обычно случается с пьяными, алкоголь лишил его способности рассуждать логически: сопротивления он не ожидал. Майлис кричала, царапалась и кусалась. Она била насильника кулаками, визжала и дрыгала ногами так, что справиться с ней было труднее, чем оседлать дикую лошадь. Это вынудило Антонио влепить ей несколько пощечин, сперва легонько, как наказывают расшалившегося ребенка, а потом изо всех сил. Ордоньес догадался, что изнасиловать женщину может только очень сильный человек. Майлис ударила его в глаз железным подсвечником, и это привело его в ярость. На следующий день ему предстояло возглавить самую важную операцию в своей жизни, а у него фингал под глазом. Все солдаты увидят это смехотворное фиолетовое украшение. Теперь он лупил Майлис по лицу обоими кулаками, желая не овладеть, а причинить ей боль.

Антонио почувствовал, как четыре руки схватили его за плечи и вывели из комнаты. Это были двое адъютантов, которые спали в прихожей. Если бы Майлис не оказала сопротивления, они, вероятно, не стали бы вмешиваться. Но поднялся такой шум, что они решили увести своего командира ради его собственного блага, а вовсе не ради спасения жертвы. Ордоньес был мертвецки пьян. Адъютанты уложили его в постель, сняли с него сапоги и накрыли одеялом.

Антонио вздохнул. От его пробора ничего не осталось. Прежде чем погрузиться в забытье, вызываемое винкаудом, он сказал себе: а что, если она права и Власть спрятана в каком-то укромном месте? Даже полномочия старшего офицера не помогли ему овладеть Майлис. А если это так, то где ее искать, где скрывается истинная Власть?

На следующее утро Ордоньес созвал всех офицеров в столовую осталя, куда велел принести школьную доску. На ней подполковник нарисовал примитивную карту.

Свой план Антонио высокопарно назвал «операция «Нибелунг»». Он воспользовался шансом щегольнуть перед публикой своей эрудированностью и объяснил офицерам, что, согласно германским легендам, нибелунги жили в подземном царстве и неустанно работали в шахтах, добывая свинец и золото. Если верить докладу Малагенца, врагам очень шло название «нибелунги».

План операции «Нибелунг» был таков: полк в полном составе со всем снаряжением, повозками и двумя пушками поднимается по тропе. Располагается напротив горы, ставшей гнездом нибелунгов, и начинает обстреливать ее из пушек. У врага остается два выхода: спечься внутри горы или принять бой на склоне. И в том, и в другом случае неприятель будет уничтожен. Конец операции «Нибелунг». Есть вопросы? Есть. Господин подполковник, вы действительно считаете, что два орудия среднего калибра выгонят их из убежища? Ответ: вы правы, двух пушек недостаточно, чтобы разрушить гору, но не забывайте, что внутри ее обширные пустоты. Удары снарядов вызовут обрушения, и врагам придется выйти на поверхность. Еще вопросы? Да, господин подполковник. По всей видимости, чудовища кровожадны: в одно мгновенье расправились с двумя десятками солдат. Вы уверены, что мы сумеем их уничтожить, когда они на нас нападут? Ответ: по подсчетам сержанта, нибелунгов около пятисот. Нас немного меньше, но мы располагаем современным оружием.

На этом собрание закончилось. Антонио приказал всем встать по стойке смирно: да здравствует Испания! Никто и не заикнулся о синяке под глазом. Перед уходом офицеров Ордоньес напутствовал их бодрой шуткой:

– Господа, я уверен, что мы их уничтожим, а последнего отправим в знаменитый барселонский Музей естественных наук, чтобы из него сделали чучело.

Офицеры захохотали, а один даже осмелился поправить подполковника:

– Лучше не в Барселону, а в Малагу, наш сержант это право заслужил.

Новый взрыв смеха. Однако Ордоньес заметил, что один из присутствующих не смеялся. И это был сержант Малагенец.

Антонио остался с ним наедине, и, к его удивлению, тот обратился к нему со словами:

– Сеньор, не надо туда ходить.

Малагенец объяснил, что дело не в ужасном побоище, которым окончилась предыдущая операция, замечание его вызвано иной причиной. Находясь в недрах горы, он ощутил странную вибрацию в воздухе, словно нибелунги переговаривались между собой на языке, недоступном людям. Малагенец предчувствовал недоброе. Но в армии сержанты подчиняются старшим офицерам, а не наоборот; Ордоньес приказал ему встать по стойке смирно, а затем выйти вон.

Когда сержант исчез, Антонио открыл дверь и с грохотом ее захлопнул, а сам остался внутри и притих. Чуть позже Майлис вышла из своей комнаты, уверенная в том, что все уже разошлись. И угодила в западню: Антонио поджидал ее, сидя нога на ногу, и курил. Пробор его был безупречен. Майлис замерла от страха, увидев прямо перед собой зверя, который накануне пытался раздвинуть ей ноги, овладеть ею и унизить. Глаза Ордоньеса остановились на ее распухшем от побоев лице. Больше он ничего не делал, только взгляд его, такой же прямой и строгий, как пробор, был устремлен на нее. Наконец он вышел, не произнеся ни слова. Пусть сама представит себе свою участь, когда он вернется, увенчанный победой. И наделенный Властью.

Полк выступил в поход в полном составе: на этот раз это были не два десятка рядовых под командованием сержанта из Мотриля, а около пятисот солдат с современным оружием и снаряжением. Располагали они и двумя артиллерийскими орудиями. Антонио, возглавлявший отряд верхом на коне, приказал солдатам петь, и к небу взлетел хор мужских голосов. Сотни воинственных глоток, распевавшие под аккомпанемент солдатских сапог, приводили облака в дрожь. Вскоре возникло своеобразное состязание: что сильнее – песни бравых воинов или молчаливая природа? Поначалу удача улыбалась пехоте. Наступающее войско отважно топтало цветы и коровьи лепешки. По дороге колонна встретила стадо коров, и солдаты привязали к повозкам несколько буренок. Итак, сперва войско топтало все на своем пути и забирало приглянувшееся, а природа спасалась бегством и подчинялась человеку.

Но через некоторое время глотки пересохли. Дорога поднималась в гору так круто, что повозки и орудия приходилось толкать сообща, а на одном отрезке пути склон был настолько отвесным, что уже весь полк затаскивал пушки наверх, прилагая все силы рук и плеч. Воодушевление пошло на убыль, но несмотря на это, полк продвигался вперед сомкнутыми рядами. Прежде чем они достигли цели своего похода, а именно – горы нибелунгов, в пути случилось только одно происшествие.

Неожиданно раздался выстрел, и все головы повернулись в сторону стрелявшего. На вершине склона, присыпанной снегом, Антонио увидел одинокую фигуру. Человек стрелял из револьвера и осыпал их проклятьями. Колонна остановилась.

Незнакомец был далеко. На нем было черное пальто и шляпа, и на фоне белого снега он выделялся, как жужелица. Его сопровождала гусыня, которая размахивала крыльями и гоготала, глядя на отряд. В свободной руке человек сжимал бутылку и во всю глотку выкрикивал угрозы в их адрес. Солдаты подумали, что в этом странном мире возможно все, даже привидения.

Антонио не понимал, что говорит незнакомец: тот стоял слишком далеко, к тому же обращался к ним то по-испански, то на каком-то другом чудном языке. Подполковник потребовал переводчика. К нему подвели каталонца из Таррагоны.

– Что он там, черт подери, мелет? – нетерпеливо спросил Ордоньес.

– Он говорит, что если мы хотим заполучить его бутылку, то надо подняться к нему и забрать ее, – ответил молоденький солдат. – И что виной всему буржуазный строй, отобравший у него диван, – добавил он.

Человек в черном продолжал палить из револьвера, пока в барабане не кончились патроны. Это не имело ни малейшего смысла: он стоял так далеко, что пули не преодолевали и четверти разделявшего их расстояния. Тем не менее его появление произвело театральный эффект: эхо множило выстрелы, словно полк окружал целый отряд стрелков. Потом человек и гусыня повернулись к полку задом, демонстрируя глубокое презрение к захватчикам, и исчезли среди елей, подернутых туманом.

Колонна двинулась дальше. Даже самому себе Ордоньес не признался, что незнакомец его встревожил. Допускать подобные помыслы было бы опрометчиво, его люди должны видеть перед собой командира бравого и решительного. Антонио помахал в воздухе фуражкой, обнажив безупречный пробор, и приказал всем петь. Никто в мире не поет лучше, чем испанская пехота.

Антонио догадывался, что ему придется иметь дело с опасным стратегом. Хитроумным, изощренным. Все это было тщательно проработанным коварным планом: нелепые мосты, трупы гражданских гвардейцев, превращенные в статуи. Сомнений не оставалось: человек в черном, этот мастер психологической войны, рассчитывал их запугать, привести в замешательство. Мало того, они столкнулись с весьма образованным злодеем: «Если желаете заполучить мой винкауд, идите сюда и возьмите его». Негодяй перефразировал историческую цитату: когда во время сражения у Фермопил персидский царь велел спартанцам сдать оружие, царь Леонид ответил: «Приди и возьми».

Единственной загадкой оставалось упоминание дивана.

Антонио Ордоньес премного бы удивился, если бы узнал, что тип в черном пальто и шляпе ничего не смыслил ни в заговорах, ни в стратегии. Он всего лишь дебоширил, как все пьяницы.

О приближении войска Хик-Хик узнал в последний момент благодаря Коротышу. Насосавшись винкауда, он дрых у себя в комнате в Пустой горе, когда тот его разбудил. С похмелья пьяница ничего не разобрал, но постепенно встревоженный маленький фунгус заставил Хик-Хика почувствовать свое сообщение.

Коротыш видел колонну людей в синих мундирах и теперь старался вложить всю свою тревогу в отчаянный писк, напоминающий крики соколенка, дергая Хик-Хика за руку.

Тот почесал в затылке. Он не был уверен в том, что правильно понял сигнал. Однако чувствовал близкую опасность. Хик-Хик решил выйти наружу и увидеть все собственным глазами. А поскольку действовать следовало быстро, он приказал фунгусам построить для себя средство передвижения: взять крепкий и удобный стул и прикрепить к нему две длинные горизонтальные жерди, выступавшие за пределы сидения спереди и сзади и служившие ручками. В качестве носильщиков Хик-Хик выбрал двоих фунгусов с наибольшим числом ног. Один встал впереди, другой – сзади, их повелитель уселся в паланкин, и процессия покинула Пустую гору. Лысая Гусыня пристроилась у Хик-Хика на коленях, кроткая, как котенок. Они давно помирились. Человек терпел птицу, потому что она была единственным живым существом, чью кожу не покрывала холодная слизь, а птица терпела человека, потому что всегда старалась оказаться на стороне тех, кто командует парадом.

Носильщики бежали вперед с невероятной скоростью. Благодаря ногам, сплетенным из корней, и пальцам, способным уцепиться за любую поверхность, они отличались удивительным проворством. Нелепый паланкин фунгусы несли осторожно, двигаясь плавно, как медузы в морской глубине, словно закон всемирного тяготения был для них не писан. Они мчались по горам напрямки, пока гусыня не предупредила Хик-Хика яростным гоготом: там вдалеке, в долине, виднеется колонна вооруженных людей.

Он посмотрел вниз, себе под ноги, и глаза его, черные, как брови и как венчающий его голову котелок, налились ненавистью. Во время путешествия в паланкине он то и дело прикладывался к бутылке и снова был в стельку. Почему его опять преследуют? Он всю жизнь скрывался от полицейских, гвардейцев, агентов правительства. Почему его не оставят в покое? Даже сюда, на вершины Пиренеев, добрались система, порядок и правительство.

Хик-Хик слез со своего паланкина и, вне себя от ярости, двинулся вперед, сжимая в руке лефоше. Затем наугад выстрелил и закричал солдатам по-испански:

– Мерзавцы! Собаки! Сволочи! Срать я хотел на вашего Пракседеса Сагасту!

Под стать ему гусыня злобно гоготала: «Га-га-га! Га-га-га! Га-га-га!» Горное эхо множило выстрелы и ругательства: «Сагасту, асту, асту… Га-га-га! Диван, диван!» Истратив все патроны, Хик-Хик почувствовал себя последним идиотом: два батальона солдат молча взирали на него снизу, а он не знал, что еще предпринять. И прорычал первую фразу, пришедшую ему в голову:

– Вы позарились на мой винкауд, верно? Так идите сюда за ним, сволочи!

«Чи, чи, чи…» – ответило эхо.

С этими словами он повернулся к публике спиной и зашагал прочь. Лысая Гусыня последовала за ним, взмахивая крыльями и подскакивая, как курица. За кустами их ждали два фунгуса-носильщика. Он уселся в паланкин, подобно разгневанному римскому императору, и царственным жестом приказал носильщикам отнести его назад в кауну, иначе говоря – в Пустую гору.

Очень скоро паланкин снова внесли в большой зал, располагавшийся в подножье горы. Там столпились пятьсот фунгусов, обеспокоенных его долгой отлучкой и с нетерпением ожидавших новых распоряжений. На сей раз уговаривать его не пришлось: Хик-Хику не терпелось отдавать приказы. На одной из каменных стен имелся небольшой выступ, похожий на возвышение для оратора. Хик-Хик поднялся на эту импровизированную кафедру, а фунгусы выстроились полукругом перед хозяином. Они прижались друг к другу так тесно, что сверху их головы казались вымощенным плиткой полом.

– Товарищи! – возопил Хик-Хик. – Должен сообщить вам ужасную новость: на нас надвигается шайка реакционеров! Они желают напасть на эту обитель социализма и коллективизма, которую вы так радостно строите. Но не беспокойтесь! Это последняя отчаянная попытка капиталистического миропорядка нас подчинить. Мы будем отражать их атаки зубами и когтями! Да здравствует Кропоткин! Да здравствует иллюстрированное издание воспоминаний товарища Горького! Да здравствует анархия всего мира, включая растительный! Ура, товарищи!

Фунгусы не поняли ни слова из этой речи. Поскольку Коротыш по-прежнему вынужден был держаться в стороне от не выносивших его собратьев, он примостился у самых ног Хик-Хика. Закончив свое обращение к толпе, тот встретился взглядом с маленьким фунгусом, и Коротыш ощутил его самые потаенные чувства: Хик-Хик одинаково боялся и фунгусов, и солдат. Будь на то его воля, он бы уничтожил и тех, и других. Но сделать этого не мог.

Пристальный взгляд Коротыша не понравился Хик-Хику:

– Ты что, ничего не понял? И потому так смотришь? Что, черт возьми, вам не ясно? Армия хочет подавить революцию! – Он прихлебнул вина и добавил: – Правительства не хотят, чтобы у каждого рабочего был диван! – Потом ткнул Коротыша пальцем между глаз и зарычал: – А вас скинут в расселину! Теперь понятно? Вас ждет расселина, безмозглые вы грибы!

Услышав эти слова, Коротыш невольно подпрыгнул.

Вот значит как.

Это он понимал. Расселина есть расселина – чего тут непонятного? Ему показалось, что он видит всю сцену наяву: пятьсот фунгусов летят вниз в бездонную пропасть – град тел, судорожно скрюченные конечности. Их сталкивают в пропасть те самые люди в плащах, фуражках и синей одежде, которых он видел на дороге к Пустой горе.

Самого маленького фунгуса охватило величайшее возбуждение. Корчась в судорогах, он прыгнул вниз и оказался среди собратьев, которые удивленно расступились.

Коротыш бился в судорогах, словно раздавленное насекомое. Упав навзничь, он кружился и извивался, словно его терзали невидимые враги. Из пасти, полной зубов-иголок, хлынула пена, при этом он издавал вопли, каких еще не слышала Пустая гора.

Нас сбросят в расселину!

Стремительно мелькавшие язык и руки рассекали воздух, словно бичи. Тысячи спор покидали тело, как будто кто-то выбивал пыль из старого ковра. Споры блестели кипящей ртутью, заполняли собой пещеру и воспаряли к ее своду. Остальные фунгусы в изумлении наблюдали за этим припадком безумия.

Расселина, расселина! Расселина!!!

По непонятной причине возбуждение Коротыша передалось пятистам его собратьям, обитавшим в Пустой горе. Караул, расселина!

Сначала один, потом другой, затем еще дюжина, а через несколько минут уже все пять сотен фунгусов забились в припадке, корчась во власти слепой и могущественной силы. Целые тучи блестящих спор клубились над толпой фунгусов, искорки взмывали весело, как ласточки, отскакивали со скоростью метеоритов. В толпе Хик-Хик заметил Коротыша, вознесенного над разгоряченной толпой. Тысячи рук удерживали его над головами, выставляя на всеобщее обозрение корчащееся в конвульсиях тело.

Некоторое время фунгусы предавались безумствам, потом немного успокоились и потянулись вслед за хозяином, который к тому времени удалился к себе.

Хик-Хик приказал построить себе жилище под самой вершиной Пустой горы. Чтобы туда попасть, надо было подняться по нескончаемой винтовой лестнице без перил. Внутри помещение представляло собой точную копию кауны у подножья горы, где он жил прежде: холодный каменный пол, кровать из грубых неотесанных бревен. Однако сверху на ней покоился превосходный матрас из нежной, мягкой, голубовато-зеленой пряжи. Эту пряжу соткали фунгусы своими острыми и тонкими пальцами-корешками.

Кроме кровати в комнате стоял стол. На самом деле это был дубовый пень, превышавший диаметром самое большое колесо. Несмотря на гигантские размеры, фунгусы выкорчевали и приволокли пень в Пустую гору без особого труда. Как все творения этих чудовищ, сей предмет мебели соединял в себе грубую, топорную работу и аккуратнейшую, безукоризненную отделку. Так, никому из них не пришло в голову очистить и обстрогать ножки: стол держался на сплетении толстых, облепленных землей корней, напоминавших пучок моркови. Зато тысячи крошечных пальчиков отполировали столешницу с такой тщательностью, будто она покрыта сотней слоев мастики.

Когда фунгусы ввалились в комнату, Хик-Хик уже поджидал их, стоя у пня-стола. Он сделал несколько глотков винкауда – это всегда его успокаивало, – а потом положил на стол камень, имевший форму пирамиды, пригоршню кедровых орехов и горку грибов. Кедровые орехи изображали солдат, грибы – фунгусов. Камень был Пустой горой. Веточка перед камнем означала протекавшую напротив речку. Далее Хик-Хик вкратце объяснил свой план атаки. Однако по мере объяснений он все сильнее ощущал непонимание, исходившее от цилиндрических туловищ фунгусов. Дюжины и дюжины голов склонялись над столом, но, хоть убей, не разумели, что он желает до них донести. Все это порождало в них одни и те же чувства: печаль и тревогу. Воздух комнаты наполнился спорами.

Хик-Хик принялся бранить окружавшую его толпу: план до крайности прост, дураку понятно. И вдруг догадался: проблема заключалась не в плане, а в символах.

Фунгусы не разумели, какую роль во всем этом деле играют кедровые орешки и грибы. Камень оставался камнем, категорически отказываясь становиться горой, веточка – веточкой, а не рекой. Мало того, заумные объяснения Хик-Хика заставили их осознать свою ограниченность. Они догадывались, что странная композиция заключает в себе некий важный смысл, недоступный для их понимания.

Хик-Хик расхохотался. Тупость грибов забавляла его и прежде, и он не упускал случая над ними поиздеваться, а потому схватил горсть сосновых иголок и запустил в физиономии смущенно топтавшихся перед ним фунгусов. Монстры отступили с почтительным трепетом, что вызвало у Хик-Хика новый взрыв смеха. Однако времени в запасе не оставалось, и он придумал новый план, куда проще.

У него в распоряжении было пятьсот фунгусов. Их предстояло разбить на два отряда. Первая группа, состоящая из двухсот монстров, будет поджидать перед Пустой горой, чтобы отвлечь неприятеля. Остальные триста под командованием Кривого нападут с тыла. Все элементарно.

Тремстам монстрам вполне под силу незаметно зайти солдатам в тыл, ведь это фунгусы, а значит, им не обязательно прятаться в лесу, они сами – часть леса. Оказавшись позади войска, чудовища нападут. В какой момент это должно произойти? Хик-Хик показал фунгусам несколько морских сигнальных ракет, которыми пользовались пурпуры, чтобы во время одиноких странствий в горах передавать друг другу сообщения. Потом взял одну ракету за ручку, высунулся в узкое оконце, похожее на бойницу, и зажег фитиль. Ракета взмыла ввысь и через несколько секунд взорвалась среди облаков, грохнув, как петарда, и разметав по небу красные искры. Хик-Хик наказал строго-настрого: триста фунгусов Кривого должны начать атаку только в тот миг, когда точно такая ракета взлетит в облака. Не раньше и не позже.

– Поняли, чертовы твари? – прикрикнул он.

Задача двухсот фунгусов, которым предстояло ожидать у входа в недра горы, была еще проще: стоять стеной и удерживать напор, пока Кривой не нападет на врага с тыла. Чтобы облегчить задачу, Хик-Хик соорудил знамя. Ведь что есть знамя? По сути, всего лишь тряпка, привязанная к палке и помогающая солдатам держаться вместе.

Хик-Хик взял простыню, служившую скатертью для пня, и потребовал кисть и две банки краски, добытой в хозяйстве Касиана. Сначала он выбрал одну банку и покрасил простыню в ярко-желтый. Закончив, опустил кисть во вторую банку и черной краской намалевал в центре полотнища следующий символ:

Чтобы фунгусы поняли, что у чему, Хик-Хик объяснил, что изображение символизирует гениталии его возлюбленной. Поскольку Майлис была светловолосой, волосы на ее лобке непременно должны быть светлыми, а значит, фон надлежит сделать желтым. Он отхлебнул еще вина, развернул перед собравшимися свежеизготовленный штандарт и спросил:

– Ну что, нравится, уроды?

Итак, знамя и план действий были готовы. Оставалось решить, кто возглавит оба отряда: с одной стороны – две сотни фунгусов, которые со знаменем в руках будут оборонять вход в пещеру, с другой – триста вояк, которые атакуют противника с тыла. Кто же будет знаменосцем отряда, охраняющего Пустую гору?

– Кому флаг? Помните, товарищи: нет более почетной должности, чем знаменосец революции.

Хик-Хик не мог объяснить фунгусам одну чисто человеческую хитрость: в первую очередь солдаты инстинктивно целятся в знамена неприятеля и в его знаменосцев. Монстры не понимали человеческих слов, но ощущали переживания, которые испытывал их повелитель, и непонятным образом догадались, что держать эту тряпку было опасно, очень опасно. Хик-Хик прошелся вдоль ряда фунгусов, словно желая выбрать наиболее подходящего кандидата. Впервые за все время чудовища его сторонились, отклоняя назад свои туловища. Наконец, он остановился перед самым маленьким фунгусом. «Да это же Коротыш, – подумал он. – Это он прижал к окну Майлис свою безобразную морду, и наша встреча закончилась так печально. Если его убьют, потеря невелика: он – самый мелкий, никчемный, шкодливый и безобразный из всех».

Хик-Хик прижал знамя к его цилиндрическому торсу. Решено: во время предстоящей битвы именно Коротыш будет знаменосцем.

– От тебя требуется одно, – сказал он маленькому фунгусу, – удерживать весь отряд рядом со знаменем, пока Кривой не нападет на врага с тыла.

С этими словами Хик-Хик ласково потрепал знаменосца по голове, словно собачку.

При выборе командира для второго отряда, состоящего из трех сотен фунгусов, к тому же более важного, поскольку ему предстояло сыграть в бою главную роль, у Хик-Хика не возникло и тени сомнения: его возглавит Кривой – самый старший и самый умный. Незадачливый стратег окликнул его, но одноглазый фунгус не отзывался. Сидя на своем великолепном и одновременно диком пне-столе, Хик-Хик заголосил:

– Чертов Кривой! Иди сюда! Куда запропастился?

И тут его осенило: вот уже несколько дней он не видел одноглазого фунгуса.

– Где Кривой? – схватил он за шею Коротыша.

И тут же ощутил вибрацию, а потом и другую: Коротыш передал ему целых две эмоции. Он разговаривал с ним по-фунгусски: его цилиндрический торс излучал тоску по товарищу и чувство потери, подобно двум звукам, издаваемым человеческим горлом. Хик-Хик почувствовал их и сложил вместе. Тоска – но по кому? Потеря – кого? И, наконец, понял: Кривой от них ушел.

Хик-Хик не мог в это поверить. Кривой! Самый его первый гриб покинул хозяина! Он закрыл лицо руками. Кривой… Целую зиму они провели вдвоем в пещере, беседуя о жизни, об Идеале, о классовой борьбе. Вместе сражались с медведями и реакционерами. И вот теперь верный фунгус его оставил. Кривой! Невозможно поверить.

– Это правда? Он что, ушел навсегда? – допрашивал он Коротыша, рыдая и хлюпая.

Но фунгусы никогда не врали: они не умели врать. Хик-Хик встал на колени прямо на полированный стол. Кривой был существом, более остальных похожим на настоящего друга, которого у Хик-Хика никогда не было, и вдруг он его покинул.

Как раз в эту минуту монстры, толпившиеся между столом и входной дверью, расступились, образовав коридор. И по этому коридору кто-то приближался.

Это был Кривой. Его высокая статная фигура, его пустая глазница и четыре шрама на шляпке-голове, оставленные медвежьими когтями.

Увидев старого приятеля, Хик-Хик вскочил на ноги и обнял его. Стоя на столе, он был достаточно высок, чтобы обхватить фунгуса за шею. Хик-Хик плакал от радости и целовал монстра в те места, где у людей находятся щеки.

– Товарищ! Дорогой товарищ! Я знал, что ты не оставишь меня в беде!

Незадолго до этого Кривой тоже видел, как многочисленное войско движется прямиком к Пустой горе. Инстинкт велел ему продолжать путь и вернуться в царство природы, из которого он некогда вышел. Но он не мог бросить собратьев, какими бы болванами они ни были. Вот Кривой и явился сюда.

Наплакавшись, Хик-Хик поискал взглядом Коротыша. С небольшой высоты своего росточка, завернутый в идиотское желтое знамя, маленький фунгус не сводил с повелителя своих глаз с носорожьими веками, вздернув выпирающий подбородок.

– Вечно ты что-нибудь выдумываешь! – воскликнул Хик-Хик. – Разве ты не знаешь, что слухи и наговоры – это мелкобуржуазные пережитки?

Он повалил Коротыша себе на колени, как провинившегося сорванца, и стукнул его прикладом лефоше раз двадцать подряд.

XI

Великая битва. Кривой и Коротыш ведут себя героически. Антонио Ордоньес узнает, в чем заключается истинная Власть

К полудню войско достигло своей цели – горы нибелунгов. Перед ними возвышалась не слишком высокая, чуть кособокая вершина, наводившая на невеселые мысли. Ордоньес подумал, что никто бы не выбрал подобную гору, чтобы нарисовать маслом пейзаж: деревья, стоявшие на склонах, казались старыми и безжизненными, а скалистая вершина – тусклой и непривлекательной.

У подножья протекала горная речка, которую упоминал Малагенец. Антонио расположил отряд стрелков у кромки воды и приказал целиться в сторону противоположного берега. В нескольких метрах позади пехоты он установил орудия. С этой позиции было удобно обстреливать гору. За пушками расположились повозки с боеприпасами. И наконец, на заднем плане Ордоньес предосторожности ради выстроил маленький запасной отряд. Весь полк сгрудился на лугу, окруженном деревьями, каких немало в Пиренеях.

Когда нибелунги вылезут из логовища, они неминуемо направятся к реке, где их встретит мощный артиллерийский огонь. Если монстрам приспичит ринуться врукопашную, сперва они должны будут преодолеть бурный поток, чего сделать не смогут. Четыреста винтовок и два орудия не позволят им перейти на другой берег.

День выдался солнечный. Антонио еще раз посмотрел на гору нибелунгов. Величественной она казалась лишь потому, что они стояли вплотную к ее подножью. Необычайных свойств горы снаружи видно не было: самое главное скрывалось в недрах. Секрет нибелунгов, секрет победы и Власти.

Солдаты изготовили орудия к бою, и Ордоньес приказал стрелять по горе. Артиллерия – это всегда впечатляющее зрелище. Пушечные выстрелы театральны: оглушительный грохот, снаряды, описывающие дугу, поражение дальней цели. Каждый раз, когда снаряд достигал вершины, взрывая град земли и камней, солдаты бурно ликовали. Алые вспышки выстрелов, неукротимые и непрерывные. Некоторые пехотинцы в порыве энтузиазма вешали свои фуражки на дула винтовок и размахивали ими в воздухе. Антонио любил артиллерию, самое эффективное из всех видов вооружения: она поднимала дух войска, развеивала сомнения, подбадривала трусов и вдохновляла смельчаков. Пушки были силой и сутью силы, за ними всегда оставалось последнее слово. Тот, кто располагает орудиями, сметает противника, а кто на это способен, обретает Власть.

Не все солдаты интересовались этой демонстрацией разрушительной силы. Кое-кто собирал булыжники возле реки и строил из них небольшие заграждения, защищающие позицию. Товарищи потешались над ними, утверждая, что чудовища не стреляют, а потому баррикады лишены смысла. Но такова душа человеческая: пока одни приветствуют бомбежку, радуясь чужому страданию, другие предпочитают обезопасить себя от возможных увечий.

Через некоторое время пушки разрушили самую вершину горы. В это время лошади и мулы занервничали. Ордоньес приказал обвязать тряпками их морды, его предупредили о том, что животные волнуются, чуя близость нибелунгов. Так оно и случилось: монстры покинули свое логовище и надвигались на солдат. Итак, вот они. Нибелунги. Пара сотен чудовищ появилась из узкого прохода между каменными стенами.

Малагенец рассказывал о беспорядочной толпе, дикой и безудержной. Картина в целом соответствовала его описанию, однако на этот раз чудовища действовали более организованно. Сначала они двинулись на солдат, издавая глухой злобный рык, но не бежали и не торопились, а наступали плотной толпой. Монстры кипели гневом, но атаку не начинали и, наконец, остановились напротив солдат на другом берегу, когда до воды оставалось еще несколько метров, превратив речку в границу между людьми и нибелунгами.

Солдаты глядели на демонов, пышущих злобой, которые кивали в их сторону, распыляя тысячи и тысячи спор; видели белую пену, льющуюся из их ртов, словно у быков на арене. Две сотни чудовищ с плоскими головами и крошечными злобными глазками желтого цвета, лишенными век, с ненавистью смотрели на них с противоположного берега неширокой речушки. Солдаты видели монстров, слышали их нечеловеческий вой, и у них перехватило дыхание. Страх волной прокатился по строю артиллеристов.

Антонио ожидал, что нибелунги попытаются перейти через речку, и готовился отдать приказ стрелять. Едва они окажутся в воде, он встретит их градом пуль, чтобы остановить продвижение. Но в эту минуту монстры предприняли неожиданный маневр: отступили шагов на пятьдесят, не более. На этой позиции чудовища выстроились фалангой, сгруппировав свои тела, головы, руки и невероятно длинные пальцы-отростки. Они отверзали челюсти и показывали многочисленные ряды шипов, плотно прижатых друг к другу, отчего разинутые рты напоминали заросли ежевики. Из пастей высовывались языки, длинные, как шланги, которые угрожающе щелкали в воздухе; ударить они могли сильнее, чем хвост громадного тунца. Казалось, этими щелчками чудовища говорили людям: только попробуй подойди. И все же вопреки ожиданиям Антонио они не наступали, а встали поодаль, по другую сторону реки, и голосили, как варвары, готовящиеся захватить Рим. Из глоток вырывалось хриплое воронье карканье; казалось, они побуждали людей атаковать первыми.

И тут появилось нечто неожиданное – знамя. Над строем нибелунгов взвился штандарт. Желтый прямоугольник развевался на длинной руке чудовища, тонкой, как веточка. Обладателя конечности, служившей знамени древком, скрывала толпа, словно ростом тот уступал остальным. В центре флага красовался приблизительно такой рисунок:

Офицеры потребовали у Ордоньеса дозволения начать стрельбу, но тот медлил. Ему захотелось обсудить странный символ на желтом флаге.

– Итак, тайна раскрыта: мы столкнулись с международным масонством. Масоны всегда мечтали покорить мир. Как видите, для достижения своих преступных целей они не стесняются вербовать чудовищ и использовать мистические символы.

После этого он приказал открыть огонь.

Со своего берега солдаты принялись обстреливать нибелунгов. Те гибли, но, как не странно, наступления не начинали. Монстры рычали, размахивали руками, рассекали своими страшными языками воздух, но в атаку не шли. Они ограничивались тем, что замертво падали на землю один за другим, образуя штабеля тел, и все плотнее скапливались вокруг странного знамени. Когда нибелунги, защищавшие штандарт с таинственным символом, падали замертво, их место мигом занимали другие. Антонио растерялся. Почему они не нападают? Почему с такой покорностью терпят огонь противника? Выстрелы гремели беспрерывно, нибелунги валились дюжинами.

«Ладно, – сказал себе Антонио, – я пришел сюда, чтобы уничтожить этих тварей, чем и занимаюсь».

Чуть раньше Кривой и триста фунгусов вышли из пещеры, чтобы обнаружить позицию противника, расположиться в тылу и ждать сигнала для атаки. События развивались следующим образом.

Длинная цепочка повозок, всадников и пеших солдат в плащах и синих мундирах двигалась по узкой тропе по направлению к Пустой горе. Фунгусы их заметили и спрятались в лесу неподалеку от дороги. Тяжело шагая, солдаты прошли мимо. Ни один человек ничего не заметил: монстры обладали редкими способностями к маскировке и умели буквально слиться с окружающей растительностью. Когда они замирали, кожа их будто бы меняла цвет, как у морской каракатицы, и люди не видели ничего, кроме стволов и веток. К тому же отряд фунгусов расположился так, чтобы ветер не доносил их запах до ноздрей мулов и лошадей.

Дальнейшая операция оказалась несложной: Кривой со своим отрядом последовали за солдатами, которым было невдомек, что целый легион чудовищ следует за ними по пятам. Фунгусы видели, как колонна направилась к Пустой горе и остановилась перед рекой. Они наблюдали за тем, как солдаты устанавливают странные и мощные устройства – пушки, а потом из них стреляют. Из сотен ружейных дул также вырывался огонь. Орудия и винтовки, бившие одновременно, создавали такой грохот, словно началась буря, сопровождаемая громом и градом.

Находясь в укрытии позади неприятельской армии, Кривой видел знамя с символом «()», развевавшееся на длинной руке Коротыша. Знамя пробивали пули. Но самое ужасное заключалось в другом: он ощущал смерть дюжин своих собратьев. Они гибли один за другим, сраженные пулями людей.

Кривой и его фунгусы смотрели в небо. Им предстояло начать атаку, как только Хик-Хик, остававшийся под сводами Пустой горы, запустит в небо красную ракету. Но ничто не меняло безбрежной синевы небосвода.

Где же она, эта красная ракета? Где?

Когда Кривой, Коротыш и прочие фунгусы отправились сражаться с людьми, Хик-Хик остался один. Непривычное одиночество приятно его расслабило, и он по своему обыкновению погрузился в мечты. Ему мечталось, что вскоре он оставит эту затерянную в горах долину и нападет на Барселону. Чего бы не отдал он за то, чтобы увидеть лица буржуев, когда товарищи фунгусы захватят их фабрики и разрушат станки, порабощающие рабочий класс. Но и этого ему будет мало. Он соберет целые кипы банкнот и спалит прямо перед носом банкиров. Ха! Тут наш герой раскупорил следующую бутылку. О чем это он только что думал? Ах да, об Идеале: жечь фабрики и банки. Однако винные пары заставили его упустить из виду важный момент: чтобы атаковать капиталистический мир, придется заставить фунгусов покинуть Пустую гору и эту сумрачную долину. Подобно прочим властителям мира, Хик-Хик задумался о главной проблеме Власти и ее осуществления: что будет, если товарищи откажутся выполнять его приказ?

Как бы то ни было, приятные размышления были прерваны орудийными залпами. Бр-рум, бр-рум! Бр-рум! Стреляли по горе, а значит, и по нему самому! Хик-Хик запрокинул голову и посмотрел вверх: свод был достаточно прочен и мог выдержать артиллерийский огонь. Но на всякий случай Хик-Хик залез под огромный стол-пень. Надо же, эти твари даже не потрудились отрезать корни с обратной стороны столешницы! Хик-Хику показалось, будто у него перед носом свисают деревянные сталактиты разной толщины, облепленные комьями засохшей земли. На этом примере, заметил он, сразу видно, как работают фунгусы: с одной стороны, стараются все довести до совершенства, с другой – логика неизменно хромает. Но что это, черт побери? Неожиданно под стол заглянула Лысая Гусыня: прямо перед собой он увидел ее голову на длинной шее. Она гоготала, словно желая напомнить: «Га-га-га! Красная ракета! Ракета! Красная ракета!» Слишком поздно. Хик-Хик был мертвецки пьян, и гогот Лысой Гусыни ему лишь досаждал.

– Знаешь, почему ты не можешь летать, гнусная птица? Потому что у тебя слишком большие крылья! – бранил он ее, не вылезая из укрытия, словно заигравшийся мальчишка.

И сам расхохотался своей шутке. Потом сделал еще один глоток из бутылки и захрапел под столом.

Кривой и триста его фунгусов в отчаянии смотрели в небо над горой: где же, где красная ракета? Хик-Хик приказал напасть на солдат только тогда, когда в небе разорвется ракета. А ее не было.

По ту сторону реки по-прежнему гибли фунгусы. Со своего места Кривой видел, как на том берегу развевается знамя, но колыхалось оно не от ветра, а от пуль. А внизу под флагом стоял Коротыш. Древко знамени было не просто палкой, а непомерно длинной конечностью маленького фунгуса, которую он обычно прятал под мышку. Как и предполагал Хик-Хик, солдаты палили по знаменосцу, движимые древним инстинктом, обитающим в душах воинов во все времена и побуждающий их нападать на штандарт неприятеля. Пули терзали флаг и убивали монстров вокруг него. Небольшой рост очень пригодился Коротышу: поскольку он был маленьким, пули поражали собратьев, толпившихся вокруг знамени, но не его самого. Трупы погибших товарищей, чьи головы устилали землю, словно щиты гоплитов, образовывали вокруг Коротыша мрачную баррикаду, защищавшую от вражеского огня. Было очевидно: Коротыш не выйдет из этой схватки целым и невредимым. Пули пробивали ткань и иногда задевали длинную руку-корень, хотя та была очень тонка. Стрельба не прекращалась, и рано или поздно наступил момент, когда рука не выдержала и отлетела, словно срубленная ветка, а вместе с ней упала и желтая ткань с символом в центре. Но Коротыш не сдавался – вот уже вторая рука-ветка поднялась вверх. Она была тонкой, но прочной, а на конце упругого щупальца по-прежнему развевалось знамя.

Кривой понимал, что Коротыш и фунгусы, толпящееся вокруг знамени, долго не протянут. Однако приказ Хик-Хика звучал однозначно: «Не начинай атаки, пока не увидишь в небе красную ракету». Кривой мечтал прийти на помощь Коротышу и прочим фунгусам. Но ракета не взлетала.

И тут это произошло.

Кривой поднес к голове руку с пятьюдесятью пальцами. Он только что почувствовал, ощутил пулю, ранившую Коротыша. Эта пуля задела голову маленького фунгуса и поранила кожу. Фунгусы обладали способностью улавливать ощущения так же чутко, как люди слышат голоса. До Кривого донесся стон Коротыша, обожженного пулей, он почувствовал его одиночество и страх. «Не начинайте атаки, пока не увидите красной ракеты, – приказал им Хик-Хик. – Выполняйте приказ!»

Кривой широко разинул пасть, его челюсти распахнулись, словно раскрытый капкан. С физиономии исчезло выражение обиженного ребенка, который едва сдерживает слезы. Он завизжал. Звук был протяжным: казалось, с огромного трансатлантического корабля с металлическим скрежетом спускают за борт якорь. Кривой бросился вперед, за ним устремились триста фунгусов, чьи глотки ревели, подобно железным трубам, и атака началась.

Солдаты, находившиеся в последних рядах полка, не слишком интересовались битвой. Самые молодые, а значит, и самые нетерпеливые, вытягивали шеи, чтобы посмотреть через головы товарищей, как идет бой. Самые опытные курили, усевшись на камни, некоторые из них поглядывали в небо. Там собирались тучи, и пехотинцы боялись, что хлынет дождь: армейские плащи до того худые, что промокают даже от росы. Большинство солдат, которым поручено было следить за тылом, задачи своей не выполняли. Как вдруг они увидели, как на них несется толпа чудовищ. Все случилось так неожиданно, что военные не успели подготовиться к обороне, да фунгусы бы и не позволили. Кривой ворвался в ряды солдат, раскинув руки, и острыми когтями крошил на своем пути все и всех. За ним следовали триста разъяренных монстров, которые рубили, резали и кололи людей и лошадей, попадавшихся им под руку. С оглушительным визгом чудища бежали на своих проворных и мощных ногах, разевали пасти, полные зубов-шипов. Подобно штормовой волне, смели последние ряды солдат, а затем в порыве дикой ярости принялись переворачивать и крушить телеги, словно особенно ненавистно им было сочетание животных, колес и деревянных платформ. Они вспарывали лошадям животы и неслись дальше, отрывая руки и ноги у людей, добивая раненых.

Люди спасались бегством, но им негде было укрыться. Солдаты, словно стадо баранов, бежали прочь от Кривого и его фунгусов, но в итоге натолкнулись на своих товарищей, которые вели огонь на берегу. Те, ничего не понимая, перестали стрелять и оглянулись. Чудовища окружали со всех сторон. Их возглавлял одноглазый монстр с длиннющими руками, увенчанными несметным множеством когтей, которые терзали солдат, словно средневековые кинжалы. Он изрыгал белую слюну, а рык его был мощнее грохота кувалды, прессующей железный лом. На их глазах Кривой обезглавил лошадь, сломал шею сержанту и трем солдатам, словно вместо позвоночника у тех были графитные стержни, и принялся прокладывать себе дорогу сквозь ряды солдат, спасавшихся бегством или пытавшихся обороняться. И наконец увидел Коротыша.

Маленький фунгус с остатками своего отряда перешел речку вброд, вдохновленный атакой Кривого и паникой, охватившей солдат. Коротыш верещал, подбадривая фунгусов. Рваная рана, оставленная ружейной пулей, пересекала его маленькую головку. В сражении он не участвовал, потому что руки его были заняты: он защищал знамя, нежно прижимая его к груди, как мать прижимает дитя, с той лишь разницей, что женщина обнимает младенца двумя руками, а он – пятнадцатью.

Среди сражавшихся врукопашную бойцов, разбросанных повсюду остатков снаряжения и горящих телег Коротыш увидел Кривого, а Кривой – Коротыша. Самый рассудительный фунгус снова встретился с самым бесшабашным. Солдаты в эту минуту безнадежно застряли между двумя отрядами чудовищ. Исход боя был предрешен. Коротыш широко открыл глаза, сморщив толстые веки. Кривой вновь его спас. Как тогда, из расселины.

Ордоньес быстро осознал масштабы катастрофы. На них катилась лавина нибелунгов, сокрушая повозки, терзая лошадей и людей. Чудища напали с тыла, подобно волне грибов, сочащихся липкой слизью. Полчище проворных и жестоких монстров окутывали облака серебристых спор, обильно выделяемых их телами в разгаре битвы.

Как такое могло случиться? Ответ был очевиден: в тылу Антонио разместил самых молодых и неопытных солдат, и когда враг напал, они начали отступать и ринулись прямиком к повозкам и офицерам. Те попытались навести порядок и выстроить стрелков заново. Но все усилия были напрасны. Нибелунги надвигались, как полчище гигантской саранчи. На глазах Ордоньеса солдатам рубили головы и вспарывали животы, выводя из строя одного за другим. Чудовища отрывали человеку ногу или руку с той же легкостью, с какой официант откупоривает бутылку. Они калечили противника, а еще живые тела отбрасывали куда подальше. В итоге солдаты, стоявшие на переднем крае, и те, кто изначально держался в тылу, с каждой минутой сходились все ближе, зажатые между нибелунгами, атаковавшими сзади, и отрядом чудовищ, который раньше располагался на другом берегу, а теперь перешел в наступление.

Чтобы перейти через речку, они использовали собственные тела: несколько монстров вошли по горло в воду, так что их головы образовали прочную платформу, эдакий живой мостик. Фунгусы, окружавшие Коротыша и желтый стяг, выбрались на противоположный берег и набросились на солдат. Они крушили всех без разбору: тех, кто строил заграждения из булыжников, тех, кто над ними смеялся, и тех, кто не смеялся. Сначала пехотинцы ответили на атаку ружейными залпами, когда же монстры приблизились, принялись колоть штыками их цилиндрические туловища и округлые головы. Но чудищ оказалось слишком много, они были слишком подвижны, слишком яростны. Строй стрелков дрогнул и рассыпался. Увидев это, Антонио понял, что все пропало.

В последнюю, решающую минуту, давая отпор врагу, особой отвагой отличились не старшие офицеры, а младшие. Капитаны падали на колени, молились с закрытыми глазами и ждали гибели, точно страусы, зарывающие голову в песок, сержанты приказали солдатам примкнуть штыки и образовать небольшие группы сопротивления. Рядовые стояли спиной к спине по десять-двенадцать человек, выставив вперед штыки, как ощетинившиеся иглами ежи. Другая группа солдат пряталась внутри повозки и палила оттуда по монстрам. Антонио отметил, что люди в повозках напоминают терпящих кораблекрушение, когда те садятся в шлюпки. Если спасительная посудина перегружена, новых пассажиров не принимают. Солдаты в повозках отгоняли прикладами товарищей, пытавшихся залезть внутрь. Но и эти отчаянные усилия ни к чему не привели. Сотни нибелунгов переворачивали последние повозки, вырывали у солдат винтовки и ломали их, как спички.

Сидя верхом, Антонио отдавал приказ за приказом, но внезапно какой-то нибелунг схватил его лошадь за морду, другой же обвил шею животного языком и задушил. Ордоньесу удалось прикончить обоих чудовищ выстрелами из револьвера, но конь под ним рухнул, и незадачливый командир тоже оказался на земле. Воспользовавшись его падением, третий нибелунг попытался вонзить в него свои когти. Это ему не удалось: Антонио вскочил на ноги и отсек чудовищу голову. Голова покатилась по склону, как колесо. На помощь Ордоньесу бросились Малагенец и несколько солдат, и он с высоко поднятой саблей оказался в центре образованного ими круга. Но толку от этого не было. Пять десятков нибелунгов набросились на них, как огромные слизни, вооруженные когтями.

В живых остался только Ордоньес. Он пересек поле брани, работая саблей направо и налево, и залез на повозку с боеприпасами. Внутри повозки стояли ящики с патронами, похожие на детские гробики, сложенные пирамидой. Антонио вскарабкался на самый верх и оттуда сумел наконец увидеть масштабы катастрофы.

Битва была безнадежно проиграна. Повсюду на горном лугу лежали трупы солдат – целые груды мертвецов. На траве валялось их снаряжение. Издыхающие лошади дергали ногами в предсмертных судорогах. От горящих повозок поднимался дым, а природа, убийственно безразличная к чужому страданию, отрешенно наблюдала за всеобщей трагедией. Обезумевшие от ужаса солдаты все еще пытались бороться, расходуя последние патроны или наставляя на врага штыки. Но нибелунги рыскали повсюду, высматривали солдат под повозками, вытаскивали языками тех, кто укрывался за колесами, и разрывали их на части. Орудия тоже не выдержали натиска: обе пушки были перевернуты ураганом чудовищ, оторвавшим колеса и лафеты.

Нибелунги окружили повозку, на которую забрался Антонио. Несколько дюжин плоскоголовых и желтоглазых тварей столпились внизу, норовя схватить его за ноги. Влажные тела сливались в единую массу, и множество языков, длинных, как корабельные канаты, тянулись к его сапогам. В любую минуту они могли залезть на повозку или сбросить противника, и никакая кавалерийская сабля их не остановит.

Ордоньес рубил саблей языки, пытавшиеся обвиться вокруг его ног, пока лезвие не коснулось чего-то твердого. Подобно слоновьему хоботу, языки нибелунгов умели удерживать предметы. Один из них сжимал человеческую голову. Отрубленную голову. Голову Малагенца. Это был конец.

Сопротивляться было бессмысленно. Антонио мечтал стать тенором, героическим вагнеровским тенором. А теперь он погибнет в этих богом забытых горах и никогда не осуществит свою мечту.

И в этот миг, на пороге смерти, Антонио Ордоньес задал себе важный вопрос: «Но почему? Что помешало мне стать тенором?»

«Я – тенор», – сказал он себе. Надо было оказаться на волосок от смерти, чтобы это понять. «Я – тенор, – повторил он, – и всегда им был». Да, именно так. Почему стоило такого труда осознать столь простую истину? А коли он – тенор, то ему надлежит петь и ни о чем не заботиться. Ему с самого начала следовало так поступить: петь – и не думать о последствиях. Наконец-то он все понял. Власть, истинная Власть заключалась именно в этом. Он обладал ею изначально, но ее упорно душили государственные институты, чужое мнение и собственные страхи. Да, власть была у него в руках. Власть пения. Жаль, что лишь перед лицом смерти он наконец это понял.

Ордоньес отбросил саблю как можно дальше. Стальной клинок просвистел над плоскими головами и упал в обгоревшие кусты. Нибелунгов удивило столь рискованное поведение командира людей, но в этот миг он запел. Окруженный нибелунгами Антонио Ордоньес пел Лоэнгрина:

Что происходит? Языки нибелунгов вернулись в пасти, словно смотанные ленты серпантина. Преодолев владевшее ими стремление убивать все, что движется, твари с восхищением взирали на Антонио. Бой стих, над полем сражения воцарилась тишина. Нибелунги замерли. Они слушали, они внимали, как дети, получившие вожделенное лакомство.

От этого человека исходила волна чистых, ни с чем не сравнимых чувств. Антонио пел. Да, он открыл для себя секрет Власти. Антонио Ордоньес переживал момент истины! Он был силен и могуч, ему было подвластно изменить себя самого, исполнить свою мечту и стать тенором. Эта Власть подчиняла даже толпу адских чудищ, которые теперь завороженно слушали арии, низко склонив головы. Никогда прежде не приходилось нибелунгам ощущать подобное чувство – чистое, свежее, возвышенное, неземное. Музыка выражала эмоции, а эмоции становились музыкой.

Яростный грохот битвы стих. Сотни существ слушали Антонио, устремив на него лишенные век глаза, и внимали мелодии недоступным человеку способом. Музыка обращалась к ним на понятном языке, ибо фунгусы общались при помощи чувств. Скорее всего, чудища позволили бы Антонио петь, петь и петь до скончания веков, не приближаясь и не нападая, но в этот момент на сцене появилось новое действующее лицо.

Ордоньес заметил, что толпа нибелунгов почтительно расступилась, пропуская кого-то вперед. Перед ним появился тот самый тип с бутылкой. Нибелунги воздавали ему королевские почести, хотя ничего аристократического в его облике не наблюдалось: низкорослый пузатый человечек в замызганном пальто, на голове котелок. В затуманенных алкоголем глазках сквозила ненависть. Рядом, будто собака, следовала гусыня. Нет, не так: собаки обычно бегают позади хозяина, а птица уверенно вышагивала впереди, покачивая боками и раздувая грудь. Шея гордо тянулась к небу. Гусыня и человек в котелке приблизились к повозке. Этот самозваный царек явно не разделял восхищения, которое Антонио вызывал у нибелунгов. Он отхлебнул вина из зеленой бутылки, пошарил глазками по сторонам и хмуро воззрился на Ордоньеса. Затем премерзко захихикал.

– Вот это да! Гляньте, каков генерал, – воскликнул человечек с издевкой. – А пробор-то у него какой, прямо загляденье!

Всю битву Хик-Хик продрых под дубовым пнем, служившим ему столом. Вино ударило в голову, и он позабыл обо всем на свете. Но Лысая Гусыня ущипнула его сперва за колени, потом за срамные места, и он проснулся. Голова разламывалась, нос заложило. Сперва он отыскал пальто и шляпу: ему хотелось выбраться наружу и убежать. Но куда? Этого он и сам не знал. Однако, выйдя из кауны, Хик-Хик с удивлением понял, что события приняли неожиданный оборот: фунгусы выиграли битву.

Он осмотрел картину побоища, не веря своим глазам. На каждого мертвого фунгуса приходилось четыре человеческих трупа. Всюду, куда ни глянь, валялись безжизненные тела: люди, лошади, фунгусы.

Глядя на трупы, перевернутые повозки, горящие кусты, сломанное оружие и разбросанное снаряжение, Хик-Хик задумался, как вдруг услышал невероятный звук: кто-то пел. Ничего себе! Кто может петь на фоне эдакого пейзажа? Он достал револьвер, сделал несколько шагов вперед и узрел дикую картину.

Получается, как минимум один несчастный идиот выжил. Какой-то офицерик пел, стоя на груде ящиков, сложенных на повозке. Вокруг толпились фунгусы, зачарованно слушая его пение, как змеи, которые раскачиваются под звуки флейты. Оказавшись поблизости, Хик-Хик насмешливо зааплодировал:

– Браво, командир, брависсимо! Что это вы такое поете? Небось, Верди? Мне нравится Верди.

Всю свою жизнь Хик-Хик скрывался от людишек, подобных этому певуну. Власть имущих, сил правопорядка, одних полицейских, других полицейских, третьих полицейских. А тут еще и армия нагрянула. Первым делом ему захотелось поинтересоваться у певца, не желает ли тот что-нибудь сказать на прощание – впрочем, он уже и так все сказал своим пением.

Хик-Хик подал знак. С проворством таракана Коротыш взобрался на ящики. Он выстрелил в беднягу своим хамелеоньим языком, ухватил за ногу и сбросил с повозки.

Ордоньес грохнулся на землю, на него мигом набросились десятки и сотни фунгусов, и больше Хик-Хик его не видел. Зубы и когти растерзали несчастного. От Антонио Франсиско Ордоньеса Кабралеса остались только кровавые пятна и сотни чумазых ртов.

Последнее убийство возбудило чудовищ гораздо сильнее, чем все предыдущие. Они прыгали, визжали и размахивали конечностями, словно ватага сумасшедших. Хик-Хик чувствовал себя всесильным: победа опьянила его. Он уселся на голову Кривого, а сотни фунгусов закружились вокруг, прославляя своего повелителя. Чудовище и сидящий на нем человек походили на уродливый тотем. Хик-Хик выстрелил в воздух, вдохновленный победой и готовый на новые подвиги. Отправляя в небеса пулю за пулей, он пояснил фунгусам суть следующей операции: они спустятся в долину и сотрут Велью с лица земли. Оттуда войско вышло в горы, туда же и вернется. Только это будет уже не то войско, которое ждут в городке.

Как ему раньше не приходила в голову такая простая мысль? Велья располагалась в горах, вдали от цивилизованного мира, однако новость мигом разнесется по всему земному шару: городок с двумя тысячами жителей, оплот консерватизма, разрушен революционерами, гордыми представителями мира растений. Каждому станет ясно, что подобное событие означает непредвиденный поворот в истории человечества. Он сожжет этот город коллаборационистов, растопчет их поля, уничтожит стада. А жителей поубивает. Пощады они не заслужили.

Ему страшно хотелось прочитать эту новость в газете El Diluvio.[10]

XII

Коварный Касиан, который вовсе не умер, с глубоким прискорбием узнает, что Хик-Хик нашел источник Власти, и решает ему отомстить. Во главе отряда фунгусов Хик-Хик ведет жестокую атаку на Велью

Радость Хик-Хика несколько померкла бы, узнай он, что Великую битву исподтишка наблюдал один человек и что его появление приведет к неожиданным последствиям. Человеком этим был Касиан. Покуда он поправлялся в домике охотника, его преследовала одна мысль: убить Хик-Хика. Врач, приехавший из Сеу-де-Уржеля, залатал ему дыру на голове с помощью небольшой медной пластинки в форме ромба, которую крошечными гвоздиками прибил к костям черепа. В тот же день Касиан покинул дом охотника и отправился в путь. На нем было добротное пальто цвета спелой вишни, с собой он прихватил мешок с провизией, бутыль с винкаудом и великолепное ружье, купленное у охотника. В кармане у него хранилось сто пуль, а в сердце – дьявольское желание мести.

Итак, он направился в горы, но, не дойдя до цели, по чистой случайности стал свидетелем Великой битвы.

Касиан укрылся за двумя скалами повыше поляны, где люди и фунгусы кромсали друг друга. Он глазам своим не поверил: солдаты в отчаянии обстреливали прущих на них со всех сторон башкастых чудовищ. Что это за твари? Касиан даже усомнился, не повредила ли рана его мозг. Может, все это ему почудилось? Но более всего ужаснула картина, открывшаяся в тот миг, когда выстрелы и крики стихли, а дым рассеялся.

Это был он! Тот самый филь де кана, сукин сын – Хик-Хик! Но нынешний Хик-Хик очень отличался от ничтожного слуги, который работал у него в остале: монстры подчинялись ему беспрекословно. Касиан быстро убедился в бесконечной покорности этих отвратительных существ. Сотни адских тварей послушно толпились вокруг Хик-Хика, преподнося хозяину величайший дар: победу. Из глоток вырывались пронзительные поскрипывания, словно твари тщетно пытались произнести имя своего повелителя: «Хик, хик, хик». Как бы то ни было, разобрать слова все равно не получалось, их заглушали шелест и треск беспорядочно движущихся конечностей и осклизлых тел и неразборчивый клекот: «Икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх».

Один из большеголовых монстров, напоминавший циклопа, усадил Хик-Хика себе на голову, словно царька, которого варвары носят на щите. Устроившись на голове одноглазого, повелитель сделал большой глоток вина из бутылки, пару раз выстрелил в небо из револьвера и ликующе, словно на карнавальном шествии, провозгласил:

– Я король Пиренейских гор!

Услышав эти слова, произнесенные на окситанском наречии, сотни и сотни монстров пришли в неописуемый восторг.

– Икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх! – верещали они.

Увидел всю эту сцену, Касиан понял, что вовсе не бредит, и пришел к единственному разумному выводу: Хик-Хик нашел источник Власти.

Не может быть.

Этого не может быть.

Он заплакал от ярости, сунул кулак в рот и куснул с такой яростью, что пошла кровь. Слезы душили его: посвятить жизнь поиску Власти и в результате увидеть, как какой-то подонок, жалкий воришка выхватывает добычу у тебя из-под носа. Но еще ужаснее было наблюдать за тем, как именно Хик-Хик пользуется своей властью. Сцена, в которой сотни монстров восславляют негодяя, казалась дикой, а не величественной. Возвышаясь над их гигантскими головами, Хик-Хик размахивал бутылкой, словно король карнавала. Он смеялся над своими чудовищными подданными, смеялся над самим собой, выкрикивая:

– Я король Пиренейских гор!

Больше всего поразило Касиана не то, как Хик-Хик издевается над его представлением о Власти, совсем наоборот: в душу закралось страшное сомнение, что представшая его глазам картина и есть точнейшее ее отображение. Вид шута верхом на чудовище наводил на мысль, что все короли, правители и придворные – такие же проходимцы, как этот тип, только головы их венчают короны, а не котелки, а властью их наделила чудовищная глупость подданных. Ему-то казалось, что Власть величественна, но, глядя на Хик-Хика, он понял, что суть ее заключается в идиотизме тех, кто ей подчиняется.

В душе Касиана рождалось чувство более сильное, чем обычная ненависть. Отныне он ненавидел Хик-Хика жестоко, безжалостно, безгранично. Тот ранил его и ограбил осталь. За одно это негодяй заслуживал мучительную смерть. Однако все его былые преступления не шли ни в какое сравнение с тем, что он совершил сейчас, завладев мечтой своего бывшего хозяина.

Касиан прицелился в Хик-Хика из двустволки. Тот был далеко, тем не менее пуля могла попасть в цель. Но когда он уже собирался нажать на курок, фунгусы задвигали крабьими конечностями и вместе с повелителем исчезли среди деревьев.

Он чертыхнулся, однако сомнений не оставалось: возможность убить негодяя ему еще представится. Спускаясь по склону, Касиан открыл для себя новую истину: лишь одного можно желать столь же сильно, как власти, – отмщения.

События, последовавшие за сражением, были связаны в первую очередь с Кривым.

После Великой битвы, когда Хик-Хик отправился почивать на матрас, сотканный из тончайшего мха, а солнце клонилось к горизонту, одноглазый фунгус высказал остальным необычную просьбу: похоронить павших.

Никто не понял, зачем ему это понадобилось. Даже Коротыш, первым спросивший Кривого: зачем? С какой стати должны они это делать? Но Кривой лишь невозмутимо повторил: мертвых надо похоронить.

Никто его не понимал, никто не сдвинулся с места, и только Коротыш вернулся на поле брани. Солнце пряталось за вершины, тусклая луна давно уже висела в алом небе. Маленький фунгус бродил туда-сюда. Его ноги с тысячами пальцев наступали на трупы мулов и лошадей, на мертвецов в синих мундирах, на погибших фунгусов. Коротыш присел на корточки перед одним из собратьев, и пальцы его коснулись головы убитого. Желтые глаза смотрели на него, пустые и тусклые. Температура тела изменилась: в отличие от людей, фунгусы после смерти не остывают, а нагреваются. Ощупывая пальцами мертвое лицо, Коротыш подумал: «Это тепло и есть смерть». Совсем недавно собрат был полон жизни, а сейчас превратился в ворох бесчувственных корней. Маленький фунгус погладил его щеки: никогда больше не сможет этот фунгус бегать, сражаться или трудиться. Никогда не поможет собрату выбраться из расселины. Из всех этих наблюдений Коротыш вынес единственное заключение: «Я жив, а ты умер. И мне этого не понять».

Фунгусы так и не получили ответа на свой вопрос: зачем хоронить погибших? Однако просьбу Кривого выполнили. Той ночью, пока Хик-Хик почивал, чудовища закопали своих собратьев. Неподалеку от входа в пещеру, на пологом западном склоне имелся безлесый участок, залитый лунным светом. Там фунгусы и похоронили своих мертвецов. Они вырыли ямы-воронки, опустили в них ноги-корни, поставили безжизненные тела вертикально и закопали по пояс. Когда последний из павших обрел могилу, фунгусы получили ответ на вопрос. Почему они хоронят своих дорогих собратьев? Потому что так надо.

Хик-Хик ничего не заметил: ни тайного свидетеля своего триумфа, ни поведения фунгусов после битвы. Всю ночь он проспал крепким сном. На следующее утро им овладела преступная решимость. Велью надо стереть с лица земли. Это утро станет зарей революции! Хик-Хик собрал фунгусов в нижнем зале Пустой горы, чтобы обратиться к ним с речью. В огромном пустом пространстве царил холод, а свод был так высок и мрачен, что от вида его становилось жутко. Хик-Хик встал на голову Кривого и спросил фунгусов, знают ли они, что такое армия. Не дожидаясь ответа, съязвил:

– Это компания вооруженных болванов, которые, как идиоты, идут за цветной тряпкой.

Подобное описание было шуткой, типичной для анархистов. Но фунгусы не засмеялись, они вообще никогда не смеялись. Хик-Хик же захохотал. Буржуазный строй создал армии, однако в ближайшем будущем его оплоту предстоит сразиться с армией совсем иного толка. Хотя, если по существу, в чем разница между обычной армией и его войском? Армия – это дисциплина, оружие, знамена и солдаты, которым хватает тупости умирать за чуждые им интересы. Его войско обладало всеми необходимыми составляющими: никогда прежде не знал мир более дисциплинированных солдат, чем фунгусы, поскольку ни один военный не подчинялся своему генералу так слепо. Что касается оружия, то монстры им не располагали, однако ни в чем подобном не нуждались, ибо сами были оружием. А вместо знамени можно снова поднять желтое полотнище с символом «()» в центре, которое они использовали в день Великой битвы. «Что ж, красотой мои солдаты не блещут, точнее сказать, они самые настоящие уроды», – сказал себе Хик-Хик. С другой стороны, разве армия не должна внушать ужас? Очень даже должна: ведь армия – это Власть! Он смотрел на свое войско и усмехался, словно предстоящий поход казался ему мрачной шуткой.

Хик-Хик чувствовал себя счастливым – или почти счастливым, если только такие люди могут испытывать подобные эмоции. Он решил готовиться к походу и построил фунгусов в длинную колонну, а сам уселся в паланкин, который приказал смастерить для себя из стула и двух жердей. Паланкин понесут в самом надежном и защищенном месте: в центре колонны. Хик-Хик восседал надутый и важный, а Лысая Гусыня, словно кошка, устроилась у него на коленях, на полах пальто. С высоты своего положения Хик-Хик отдал приказ выступать в поход.

Нелепость происходящего вдохновляла Хик-Хика. Природа его войска представляла собой карикатуру на тот социальный строй, который оно атаковало, и это грело душу. Когда колонна вышла из Пустой горы и зашагала по горным тропам, ему пришло в голову, что для полного сходства с настоящей армией его войску не хватало одного: в походе солдаты поют.

– Пойте, негодяи, пойте! – заорал он на фунгусов и запел единственную песню, которую знал:

Сотни чудовищных глоток, с трудом подражая его пению, извергали гнусавые гласные звуки вперемежку с гортанными согласными, среди которых преобладали раскатистые и грозные «р». Фунгусы, что с них возьмешь! Хик-Хику пришло в голову, что он возглавляет не карикатурную армию, а предельно точное выражение сути любого войска. Возможно, думал он, его рать до крайности нелепа, зато она служит доказательством того, что любая армия абсурдна. Ибо, если разобраться, в чем разница между войсками фунгусов и людей? Отличие одно: в армии фунгусов бойцы – фунгусы. Быть может, они явились в этот мир, чтобы явить собой зеркальное отражение человеческого общества и показать все его низости. Восседая на паланкине, Хик-Хик сделал последний глоток из бутылки, швырнул ее на дорогу и утер губы рукавом пальто.

Впереди ждут великие свершения: он возьмет Велью штурмом и разрушит этот оплот реакции. Но сперва ему предстоит одно важное, очень важное дело. Нет, он ее не забыл. Ее. Майлис.

Перед штурмом Вельи Хик-Хик привел свою колонну в окрестности осталя, принадлежащего Майлис, и приказал фунгусам спрятаться в лесу. Оставив там свою армию, он двинулся вперед в сопровождении одного только Кривого. Они подошли к осталю в полном молчании, миновали ограду, и Хик-Хик осторожно заглянул в окно. В столовой завтракали Старик и Альбан. Майлис видно не было. «Должно быть, она работает наверху в своем маленьком кабинете, готовится к урокам или проверяет тетради», – подумал Хик-Хик: он не знал, что после его последнего визита Майлис решила отправиться в Велью и предупредить соседей.

Кривой был самым старым и самым умным фунгусом, Хик-Хик доверял ему больше всего и потому поручил важную миссию. Он указал на каменную изгородь вокруг дома и отдал фунгусу строгий приказ: никто не должен пересекать эту границу, ни одно живое существо. Кривой останется здесь и будет следить за тем, чтобы никто не проник на участок. После штурма Вельи начнется паника, и возможны самые непредвиденные события. Следовательно, перед изгородью должен остаться верный страж, который обеспечит безопасность обитателей осталя. Захватив город, Хик-Хик вернется за Майлис. В душе у него забрезжила слабая надежда на то, что в ближайшем будущем в их отношениях начнется новая глава. «Если я стану героическим борцом за Идеал, то, возможно, она увидит меня другими глазами», – сказал он себе и, посмотрев на фунгуса, настойчиво повторил:

– Защищай ее, слышишь? Защищай Майлис. Не позволяй никому заходить за ограду, ты понял? Это мой приказ: убей любого, кто попытается пересечь эту границу.

Перед уходом Хик-Хик совершил поступок, неожиданный для такого человека, как он: обнял Кривого, и это при том, что был трезв. Его охватила печаль.

– Мы с тобой – давние приятели, – сказал он фунгусу. – Помнишь прошлую зиму? Мы вдвоем в пещере, и кругом никого. Да, зима тянулась бесконечно.

Хик-Хик посмотрел на дом, а потом обернулся к колонне монстров. Они ждали у опушки леса, начиная проявлять нетерпение: двигали сотнями щупалец-конечностей, словно желая притянуть к себе своего повелителя. Но тот не спешил.

– Знаешь, что я тебе скажу? – сказал он Кривому. – Нам с тобой было лучше вдвоем. Ты да я, и никого больше. Но потерянного не вернешь. Не подведи меня, товарищ.

На прощание Хик-Хик дружески похлопал фунгуса по крепкому цилиндрическому тулову. На душе у него кошки скребли: вместо ликования он испытывал печаль. Затем вернулся к своему войску и уселся в паланкин. Лысая Гусыня впрыгнула ему на колени и устроилась поудобнее. «Га-га!» – одобрительно сказала она.

Итак, вперед! Носильщики подняли паланкин, и армия пришла в движение: желтое знамя развевалось над головами чудовищ. Хик-Хик посмотрел назад: Кривой стоял у изгороди неподвижно, словно каменное изваяние. По мере того как длинная колонна фунгусов удалялась от осталя, его одинокая фигура казалась все более величественной. Картина была достойна кисти какого-нибудь гениального художника: зеленый луг, изгородь из черного камня, старый дом, и прямо перед ним – невозмутимый могучий страж, готовый на любую жертву. Да, он правильно поступил, доверив охрану дома Кривому, самому лучшему и самому старшему из фунгусов. Майлис была в надежных руках.

Колонна чудовищ-убийц медленно двинулась в путь, но скоро пошел дождь, и Хик-Хика накрыло ощущение безысходности. Весна – наипротивнейшее время года. Ему срочно нужна крыша над головой. Он остановил отряд: в его распоряжении были сотни фунгусов, и Хик-Хик приказал им по-быстрому переделать паланкин, сплести навес из веток или что-нибудь в этом роде.

Десятки жадных до работы рук принялись за дело, а Хик-Хик ждал у дороги, пытаясь кое-как укрыться от наводящего тоску дождя. На небе толпились тучи, множество туч, серых, как булыжная мостовая. Дождь лил, лил и лил. Даже на дне морском не так сыро. Фунгусам никак не удавалось справиться с поставленной перед ними задачей. Чтобы найти себе какое-нибудь дело, раздосадованный Хик-Хик углубился в лес.

Это была темная чаща, напоенная влагой. Среди деревьев стояли те самые огромные грибы. Хик-Хик брел под сводом ветвей и дубасил кулаком направо и налево. С одной стороны, от нечего делать, с другой – от злости и раздражения, но так или иначе его кулак превращал грибы в фунгусов. Той давней ночью, когда он разбудил от спячки первое чудовище, им двигала любовь: он вонзил нож в шляпку Кривого, думая о ней, о Майлис, непривычное чувство зарождалось тогда в его душе. Сейчас, когда Хик-Хик продирался сквозь мокрые ветки, спасаясь от полиции и государства, им владело другое чувство – ненависть. Он ненавидел человеческое общество, ненавидел весь существующий миропорядок, ненавидел преследователей. По правде сказать, ненавидел он и фунгусов, от которых не мог избавиться. С каждым ударом кулака появлялся новый монстр, который покорно следовал за ним. Один, другой, третий. Дождь перестал. Через некоторое время он разбудил столько чудовищ, что у него заболели запястья.

Хик-Хик отправился в лес в сопровождении гусыни и Коротыша, а сейчас за ним следовали дюжины и дюжины новых фунгусов. Вернувшись на дорогу, он с удивлением обнаружил, что вместо примитивного навеса монстры соорудили некое подобие высокой прямоугольной кабинки, сплетенной из гибких зеленых ветвей. Вот болваны! В результате своей лихорадочной деятельности монстры создали нечто, формой и размером напоминающее переносную исповедальню. Это ж надо – исповедальня! Как ненавидел он епископов и всю церковную шушеру! В итоге стадо баранов с тыквенными головами соорудило для него эту хлипкую кабинку, к тому же весьма неудобную: на извилистых горных тропах она будет ходить ходуном, как морковка в слоновьем хоботе.

Будь у Хик-Хика хорошее настроение и не промокни он до нитки, ситуация, скорее всего, показалась бы ему забавной. Но настроение было паршивым, а одежда – мокрой. Фунгусы, этим все сказано! Они могли построить десятки мостов за одну ночь, опустошить недра гор, а вот сделать более или менее приличную вещь, удобную и пропорциональную, – фигушки. Хик-Хик стал пинать плоские задницы, раздавать направо и налево пощечины по лицам, лишенным щек, подзатыльники по шеям без затылков. Все впустую: спорить с фунгусами бесполезно. Он быстро выдохся. К черту! Бедняга сдался и залез в дурацкое сооружение.

Кабинка с горизонтальными жердями теперь действительно напоминала примитивный паланкин. К одному из верхних углов фунгусы приладили флаг, и сейчас желтое полотнище развевалось высоко над их головами. Сиденье было привязано к жердям различной ширины полосками древесной коры. В стенах проделаны округлые оконца, расположенные в полном беспорядке, точно дырки в сыре. В этой своеобразной исповедальне – если можно так назвать это дикое сооружение – Хик-Хик и проделал остаток дороги до Вельи. Никогда еще он не чувствовал себя так глупо и так далеко от идеалов революции.

Вскоре у его ног открылась низина. Хик-Хик вышел из паланкина, чтобы рассмотреть ее получше. Перед ними в глубокой, как воронка, долине лежала Велья – домишки, громоздящиеся кучей между горными склонами. Можно было различить темные черепичные крыши, узкие улочки, колокольню… Ту же сцену жители города видели по-другому: сотни чудовищ надвигались на них с высоты – орда демонов с огромными головами и лапами-корнями, увенчанными страшными крючьями. Близился Страшный суд.

Когда Хик-Хик был мальчишкой, ему нравилось топтать муравейники и наблюдать за тем, как суетятся толпы крошечных насекомых. Отсюда, сверху, Велья напоминала растревоженный муравейник. Церковный колокол гудел и гудел, предупреждая горожан о смертельной опасности. Однако его предостережение не могло ничему помочь: мужчины и женщины бегали взад и вперед в лихорадочной, но бессмысленной панике – бежать им было некуда.

Коротыш, который всегда держался поближе к Хик-Хику, смотрел на него, и в глазах фунгуса горело нетерпение. Его повелитель ощущал желание Коротыша: тому хотелось возглавить штурм. Маневр был не сложен: спуститься по серпантину дороги, ворваться на узкие улочки и стереть город с лица земли.

К счастью для Вельи, Хик-Хик был, с одной стороны, человеком горячим, с другой – нерешительным. Его порыв длился недолго, очень недолго, обычно меньше, чем содержимое бутылки. Колокольный звон. Сколько времени он не слышал колоколов? Вышло так, что этот звук, столь характерный для цивилизованного мира, напомнил ему о материях, которые были превыше всех людских раздоров.

Нет, им овладело не сочувствие, а самая обычная лень.

Он устал от долгой дороги, промок до костей, к тому же отбил себе все руки, вызывая к жизни новых фунгусов. Когда нижнее белье промокло насквозь и не осталось ни винкауда, ни табака, пропадает охота поджигать дома, вспарывать животы скотине и вообще начинать мировую революцию с убийства мужчин, женщин, коров, мулов и собак. А главное, он сказал себе: «Уф! Когда я расскажу Майлис об этой великой операции, она, скорее всего, проявит идеологическое непонимание». Он почесал подбородок, потом затылок, обернулся к Коротышу и произнес:

– Знаешь что? Оставим-ка это дело.

Затем Хик-Хик уселся в свой паланкин, и армия чудовищ послушно развернулась и зашагала откуда пришла, исчезнув за деревьями с проворством и легкостью беличьего хвоста. Таков уж был этот человек.

Фунгусы тащили паланкин к Пустой горе, а он тем временем устроился поудобнее в своем импровизированном кресле. Дождь кончился. Хик-Хик снял мокрую одежду и почувствовал себя лучше. Солнечные лучи пробивались сквозь дырки-окошки, и их тепло неожиданно привело его в хорошее настроение. Он провел рукой по волосатой груди и задремал, разнеженный весенним теплом. Хотя его паланкин был уродлив и нескладен, он защищал Хик-Хика от фунгусов и от необходимости все время видеть их мерзкие рожи. Только Коротыш по-прежнему маячил поблизости: ехал на крыше кабинки, и его было видно в верхнее окошко. В целом же повелитель фунгусов чувствовал себя сносно.

Забыв о заботах, Хик-Хик вспомнил картину растревоженного муравейника, в который превратилась Велья, когда людишки забегали туда-сюда по улицам. На одном из балконов он увидел светловолосую женщину в веселеньком кремовом платье. Его так занимала панорама города, что он не присмотрелся к ней и не узнал. И вдруг его осенило. Его глаза будто открылись.

Ну конечно! Он знал эту женщину, отлично знал.

Это была она – Майлис! А он-то думал, что возлюбленная прохлаждается у себя в горном остале. Скорее всего, она спустилась в долину, чтобы дать урок ученикам или навестить родственников. Из-за всеобщей суматохи и множества людей, высыпавших на улицы, Хик-Хик не обратил на нее внимания. Да и балкон был слишком далеко. Но сейчас у него не оставалось сомнений. Сколько женщин сорока лет, златовласых и статных, может проживать в такой дыре, как Велья?

Колонна развернулась на сто восемьдесят градусов. Они возвращались. Прибыв в город, он заберет Майлис с собой. Из уважения к возлюбленной он помилует детей, женщин и невинных людей, но устроит показательную расправу над местными реакционерами. Колокол расплавит, а жидкую бронзу вольет в глотку градоначальнику, кем бы он ни был. И не будет им ни милосердия, ни прощения.

На этот раз он будет действовать решительно.

Как-то раз Кривой и Коротыш остались наедине и смотрели на краснеющие угольки, догоравшие в очаге.

– Когда Хик-Хик оставил меня сторожить дом людей и на прощание обнял, – признался Кривой, – я готов был оторвать ему голову.

Коротыш широко распахнул глазенки с толстыми веками.

– Я подумал, – продолжил Кривой, – что, если я это сделаю, фунгусы не будут больше получать приказы.

– Но ты этого не сделал, – заметил Коротыш.

– Не сделал, – откликнулся Кривой. – Потому что с Хик-Хиком или без него фунгусы все равно будут кому-нибудь подчиняться и бессмысленно потрошить горы.

– Но несмотря на желание оторвать ему голову, – продолжил Коротыш, – ты остался возле дома, как он велел, а значит – подчинился его приказу.

– Верно, – согласился Кривой. – Потому что я тоже фунгус.

XIII

Безмерная трагедия Кривого: обстоятельства толкают его на убийство Альбана – ненаглядного сына Майлис

Когда Хик-Хик и колонна фунгусов отдалились от дома Майлис, Кривой остался один. Он неподвижно стоял перед изгородью, и все его чувства были настороже. «Убей любого, кто попытается преодолеть изгородь» – таков был приказ. Перед ним расстилался луг, дальше темнел лес. За спиной находилось здание и окружавшая его изгородь.

Дом, осталь. Кривому, как и прочим фунгусам, трудно было понять, почему людям так нравятся искусственные своды. Фунгусы не нуждались в иной кровле над головой, кроме облаков, питавших дождем их тела. Но, неподвижно стоя перед осталем, Кривой кое-что понял о людях. Стены не позволяли ему видеть обитателей осталя, но обостренная фунгусская чувствительность помогала считывать эмоции, излучаемые домом.

Благодаря этой чувствительности Кривой ощущал, что в доме находятся два человека: один – пожилой, другой – совсем юный и наивный. Старший излучал чувства, закаленные временем и жизненным опытом. В одном из них Фунгус безошибочно различал властность, распространявшуюся на участок за изгородью: некое подобие силы, в которой не было ни капли высокомерия. От другого человеческого существа, очень маленького, исходили чувства еще более удивительные: безграничная доброта и полное отсутствие лукавства. Кривой угадывал, насколько эти люди дополняют друг друга. То, что мог предложить один, было необходимо другому, и наоборот. И дом представлял собой вместилище этой необычайной связи. И наконец Кривой понял: человеческий дом становится домом не потому, что у него есть стены: стены потребны лишь потому, что защищают дом.

Кривой предавался этим размышлениям, наслаждаясь эмоциями, которые долетали до него из осталя, пока внимание его не привлекло появление косули. Она промчалась мимо большими скачками. Ее поведение было необычным: животные сторонились фунгусов, их отпугивал крепкий грибной дух. Загадка скоро разрешилась.

Кривой услышал резкие пронзительные крики и направил в их сторону взгляд своего единственного глаза. На поляне появились двое. Они прошли вдоль изгороди, повернули за угол и столкнулись с фунгусом. Это были охотники. Двое охотников. При виде чудовища один из них машинально вскинул ружье и выстрелил. Пуля задела одну из правых рук Кривого – отсекла кончик. Лучше бы он не стрелял. Бедняга не успел пожалеть о своем поступке: Кривой набросился на него быстрее молнии, выхватил ружье и запихнул ствол в рот несчастному, впившись в него тремя руками с тремя сотнями пальцев. Фунгус протолкнул дуло вниз по пищеводу, затем надавил сильнее. Беспомощный охотник бился в агонии, но Кривой не останавливался до тех пор, покуда рта не коснулся ружейный приклад.

Второй охотник забыл о товарище, о Кривом и обо всем на свете. Обезумев от страха, он желал одного: найти укрытие, спрятаться в доме. «Убей любого, кто пересечет изгородь», – велел Хик-Хик. Охотник навалился на изгородь животом. И тут сзади набросился Кривой. Только верхней половине несчастного удалось перебраться через изгородь.

«Убей любого», – гудело у Кривого в голове.

Все случилось с головокружительной скоростью. Между появлением охотников и их гибелью прошло всего семь секунд. Ни один из них не преодолел изгородь. Вот и хорошо. Приказание Хик-Хика было выполнено безупречно. Но тут Кривой почувствовал нечто новое.

Он обернулся. Прямо перед ним с противоположной стороны изгороди стоял третий человек с ружьем в руках, нацеленным прямо ему в физиономию.

Это был Старик. Услышав шум, он вышел из дома, прихватив старое ружье. Старик видел, как чудовище расправилось с охотниками, как своими когтями перерезало человека пополам. И теперь целился прямо в него. От мушки ствола до Кривого не было и полутора метров. Начал накрапывать дождь. Прохладные капли отскакивали от головы фунгуса и скользили по металлическому стволу ружья. Дождь орошал траву на лугу с чуть слышным шорохом, словно кто-то кипятил сливки. Старик целился прямо между желтым глазом чудовища и пустой глазницей, пересеченной шрамом. Нападать Кривой не собирался, он вообще ничего не делал: старик же не нарушал правил. Каменная кладка защищала человека, словно земля за оградой была священной.

Старик выстрелил и промахнулся.

Попасть в голову фунгуса, плоскую, как чечевица, было непросто даже с такого ничтожного расстояния. А может, ружье оказалось слишком старым или дрогнули старые руки хозяина.

Так или иначе, его жизни ничто не угрожало. За изгородью он находился в неприкосновенности. К тому же Кривой не хотел нападать. Он ощутил любовь, царившую в этом доме. Это было новое приятное чувство, удивительно редко встречающееся среди людей. Да, любовь. Кривой понял, что любовь живет внутри осталя. Он не имел ни малейшего желания прерывать этот поток нежности, эти редкие благостные чувства. Старик же видел картину с другой точки зрения: он боялся чудовища, этого одноглазого монстра, огромного и кровожадного.

Он схватил ружье за дуло, словно дубинку, бросился на Кривого и крикнул:

– Беги, Альбан, спасайся!

Убей любого, кто пересечет изгородь.

Кривой сомневался: Хик-Хик велел ему следить, чтобы никто не пересекал условную черту. В приказе не уточнялось, в какую сторону должен двигаться нарушитель. «Убей любого, кто пересечет изгородь» – и ни слова больше. Старик яростно молотил его прикладом, а фунгус даже не защищался от ударов.

– Беги, Альбан! – повторил Старик.

И Кривой его убил. Ему не хотелось, но он убил.

Фунгус прикончил Старика. Израненные пальцы заломили шею назад, пока жизнь не покинула старое тело, вылетев через глаза, до последней секунды проклинавшие чудовище. Кривой был в замешательстве: почему человек так поступил? Почему напал на него так бессмысленно, почему действовал так отчаянно?

Ответ ждал его на крыльце дома: второй обитатель, крошечный человечек, пытался бежать. Кривой никогда еще не видел таких мелких людей, ему не доводилось видеть ребенка. Но крошечное существо было не просто маленьким человеком, оно отличалось чем-то большим. Одноглазый монстр улавливал эту разницу. Из глаз малыша текли слезы, он что-то кричал тоненьким голоском; руки и ноги казались гибкими, а кости – тонкими. От излучал полное незнание мира. Фунгусы такими не бывают. Когда в новичка вселяется жизнь, остальные осыпают его спорами, передающими знания, обретенные его предшественниками. А маленькое человеческое существо было беззащитно и не знало ничего. Старик хотел защитить его от беды. Он понимал, что идет на смерть, но желал одного: выиграть время, чтобы мальчик успел убежать подальше. Кривой ничего не понимал: для этого старика жизнь маленького существа была столь ценной, что ради десяти его шагов он жертвовал своей жизнью.

Кривой смотрел на Альбана в недоумении. Какой смысл в столь слабых, никчемных существах? Почему они значат для людей так много? Одноглазый монстр дольше своих собратьев наблюдал за представителями человеческого рода. Ему всегда казалось, что людей отличают от фунгусов две главные черты: болезненное желание Власти, жажда повелевать, и необъяснимая привычка закрывать по ночам глаза. Но теперь ему открывалось третье и чрезвычайно важное отличие: детство – или все то, что мы понимаем под этим словом.

Все чувства Кривого были направлены на ребенка. Тот бежал медленно, движения его казались нескладными, как у всех детей: руки раскинуты в стороны, пятки взлетают вверх. Мальчик всхлипывал, из глаз его текли слезы, из носа – сопли, между ног струилась моча, от которой на штанишках обозначилось темное пятно. Он хотел перебраться через изгородь, но руки его были такими короткими и слабыми, что ему никак не удавалось на нее залезть. Кривой не хотел убивать мальчика, но ему придется сделать это, если тот одолеет преграду. «Нет, не перелезай через изгородь», – подумал фунгус. И тут он совершил неожиданный для самого себя поступок: молнией бросился к тому месту, где стоял ребенок, и оказался прямо напротив него по другую сторону каменной изгороди. При виде внезапно возникшего перед ним чудовища мальчик упал.

Он лежал навзничь, рыдая от страха. Над ним нависала огромная приплюснутая голова с маленьким желтым глазом. Монстр перегнулся через изгородь, и мальчик увидел его цилиндрическое туловище с торчащими по бокам дюжинами извивавшихся конечностей. От них отделились тонкие упругие волокна, протянулись к ребенку и, словно слизняки, ощупали его тело. Кривой чувствовал все, что происходит в душе мальчика, и разволновался: из него во все стороны брызнули споры.

Вскрикнув, Альбан бросился к противоположной стороне изгороди, перелез через нее и упал на мокрую траву. Дождь не утихал. Кривой устремил взгляд своего единственного глаза на маленькую фигурку в промокшей от дождя и мочи одежде.

Мальчик преодолел изгородь.

Тем временем Хик-Хик и остальные фунгусы совершали набег на Велью.

В исторических летописях и хрониках великих битв особое место уделяется нападениям кавалерийских отрядов. Их атаки – зрелище незабываемое, прекрасное и величественное: безудержная мощь и одновременно результат продуманного плана. Штурм кавалерийских отрядов объединяет в себе неистовый пыл, бурный натиск в самом его чистом и ярком виде; для всякого воина это миг исключительный.

Даже Хик-Хик оценил подлинную значимость кавалерийской атаки. Если же вместо лошадей в бой идут фунгусы, зрелище впечатляет еще больше. Решение принято: планы меняются, они будут штурмовать Велью. Хик-Хик вместе с Лысой Гусыней вылезли из паланкина и забрались на голову самого высокого чудовища. Этот фунгус был куда глупее Кривого, зато рост его составлял два с половиной метра. Хик-Хик возглавил атаку, сидя на голове гиганта. Стоило ему отдать приказ, сотни монстров устремились вниз по склонам в сторону города.

Устроившись на голове огромного фунгуса, чья кожа отливала оттенками лососины и базилика, Хик-Хик издал победный клич. «Га-га-га!» – вторила ему гусыня. А наш герой, вдохновившись сценой атаки, чувствовал себя всесильным, словно божество разрушения.

Возглавляя атаку свирепого войска на людское поселение, он размышлял о том, что располагать Властью не менее приятно, нежели почесывать себе яйца: стоит начать, и не можешь остановиться.

Орда хлынула с гор. Издалека жителям Вельи она казалась лавиной, где вместо белейшего снега, стекавшего обычно в долину с западного склона, громоздились чудовищные тела. Там, где она проходила, верхушки деревьев раскачивались, словно корабельные мачты в шторм. Сотни и сотни глоток ревели, будто одновременно закалывают тысячу боровов. Спустившись с горы, взбешенное войско направилось к городу. Огромный двухцветный фунгус с Хик-Хиком на голове двигался впереди, но вскоре его опередили дюжины более мелких чудовищ, легких и быстрых, как метеоры. Внезапно предводитель увидел стоявшего столбом посреди дороги человека: авангард едва его не растоптал.

– Стой, стой!

Это был полный, прилично одетый господин: белые брюки и белый пиджак. Над головой он держал белый флаг. Вцепившаяся в древко рука дрожала. Это был градоначальник. Орава монстров остановилась в полуметре, образовав вокруг него стену из склизких тел и извивавшихся лап, готовых в него вцепиться. Однако им это не удавалось, кто-то их сдерживал.

Хик-Хик встал в полный рост и зашагал вперед по головам толпящихся чудовищ. Он наступал на их головы, словно на круглые керамические плиты, и наконец остановился напротив господина. Со своей высоты он презрительно уставился на градоначальника, скрестив на груди руки и решительно задрав подбородок.

С древних времен эти горы видели много необычного. Они лицезрели таинственных и живописных слонов Ганнибала, присутствовали при трагической гибели рыцаря Роланда. Но никогда прежде им не приходилось быть свидетелями столь невероятного и забавного диалога, как тот, что состоялся минутой спустя. Хик-Хик шикнул на Лысую Гусыню, вякнувшую было на градоначальника, и в ответ на его вопрос, чего они хотят, возопил тоном опереточного героя с напускной важностью и театральной решимостью:

– Миллион песет. Эти деньги помогут нам распространить Идеал по всему миру, – но тут же поправился: – Нет! Два миллиона! И диван в придачу.

– Один миллион, два миллиона? Но это невозможно! – возразил градоначальник. – Это бюджет нашей мэрии на столетие или даже на два столетия! Где, скажите на милость, взять мне такие деньги?

– А диван?

– Во всей нашей долине нет ни одного обойщика.

Хик-Хик в задумчивости почесал затылок дулом револьвера и сказал:

– Ладно. Пусть будет тысяча песет.

Градоначальник смекнул, что перед ним безумец: сначала просит два миллиона, но при первом же возражении снижает свои требования до тысячи песет. Лысая Гусыня вновь загоготала, словно настаивая на немедленной казни парламентера. Коротыш так возбудился, что не послушался Хик-Хика; встал на четвереньки и устремился к градоначальнику сначала на четырех, затем на восьми ногах. Оказавшись рядом, маленький фунгус цапнул его за нижнюю часть штанин: на дать ни взять паук и одновременно собачонка. Во время дальнейших переговоров градоначальнику приходилось отгонять его древком.

– Тысячу песет? Если мы выдадим эту сумму, вы оставите город в покое?

– Да, и, пожалуйста, мелкими купюрами. И еще одно условие: фотография.

– Фотографию? Вы желаете, чтобы вас сфотографировали?

Хик-Хик рассердился не на шутку:

– Сколько раз повторять? Да, да, да. Пусть снимут мой портрет!

– Договорились, – сказал градоначальник. – Тысяча песет и фотография. Но не могли бы вы отогнать это существо от моих щиколоток? Нам было бы удобнее разговаривать.

– А, и вот еще что. В своем величайшем милосердии я не стану жечь вашу церковь. Но начиная со следующего воскресения там должны читать не Библию, а избранные статьи Бакунина, после чего прихожане на общем собрании будут их обсуждать.

Градоначальник согласно кивнул. Тысяча песет. Фотография. Читать Бакунина во время церковной службы, кем бы ни был этот Бакунин. Прекрасно. Мир окончательно обезумел, но, если такой ценой можно спасти Велью, он готов ее заплатить.

Градоначальник решил было, что переговоры завершились, но Хик-Хик сказал:

– Минуточку. Вы же не думаете, что все эти товарищи вернутся с пустыми руками? Майлис. Сеньорита Майлис. Вы с ней знакомы?

Парламентер сделался белее своего флага. Еще бы! Ему ли ее не знать?

– Завтра мы вернемся и ее заберем, – пообещал Хик-Хик.

Он потребовал свой паланкин, и фунгусы с радостью бросились выполнять указание. Сотни зеленых рук установили сей странный предмет посередине дороги.

– Пусть она войдет в эту кабинку, – распорядился Хик-Хик. – Завтра, рано утром.

Он небрежно махнул рукой, и чудовища с бараньей покорностью отхлынули назад, словно волны во время отлива. Все, кроме Коротыша. Хозяину пришлось свистнуть, как пастуху, только тогда маленький монстр оставил в покое брюки градоначальника. Хик-Хик посмотрел на растерянного парламентера и на прощание сказал:

– Если сеньорита Майлис не сядет в паланкин, мы вернемся в Велью. И уж тогда я точно всех вас перебью, чертовы реакционеры.

После чего войско удалилось. Градоначальник машинально отметил, как тихо передвигалось это чудовищное шествие. Монстры покинули грунтовую дорогу и углубились в лес. Путь им преграждали деревья, стволы и ветки, но благодаря покрывавшей их тела слизи они скользили сквозь чащу, подобно маслу. Вскоре они поднялись по отвесным лесистым склонам и растворились в призрачной тишине.

XIV

Дальновидность и дальнейшая судьба Майлис

В детстве она отличалась от прочих девочек. Она еще ходить не умела, а ее уже восхищал первозданный мир Пиренейских гор: вершины и леса, ручьи и теснины. Обитатели долины относились к природе иначе. Для них за пределами осталей простирался враждебный мир, и думали они так не без основания. Зимой их изнурял жестокий мороз, летом – скудость и нищета. Потому и были изобретены остали – они защищали людей от внешних стихий. Жителям долины стоило большого труда понять человека, который любит природу. А девочка эта любила. С раннего детства она убегала босиком в лес и часами, а иной раз целыми днями разгуливала среди елей. Звали ее Майлис.

Отец Майлис был градоначальником Вельи. Он занимал этот пост столько лет, что люди забыли его имя. Все называли его просто «консул»: так на языке этих мест именовали градоначальников. Мать девочки умерла родами, возможно, именно поэтому отец во всем потакал непокорной дочери, убегавшей с уроков, чтобы побродить по окрестным лесам. Отец понял, что обрекать свободолюбивое существо на сидение в школьном классе столь же бесполезно, как выращивать дерево в цветочном горшке. Скитаясь по горам, плутая среди сырых, покрытыми лишайниками деревьев, Майлис чувствовала себя так же уверенно, как иное человеческое существо в кресле у камина. Никакие расселины были ей не страшны. Когда на пути у нее встречался природный колодец, она бесстрашно садилась у самого края и кричала в темную глубину, будто бы там жила ее невидимая подружка.

Быть может, в укромных уголках гор Майлис искала всепрощающее лоно, мать, которой у нее никогда не было. И градоначальник правильно делал, не окорачивая ее свободолюбивый нрав, ибо врожденная любознательность породила в девушке другие интересы. Научившись читать, она по-прежнему уходила в лес, но отныне брала с собой книги, словно любовь к природе породила в ней любовь к культуре.

Из книг Майлис узнала, насколько крошечной и всеми забытой была долина, в которой она родилась. Но даже в самых убогих уголках земли есть свои любопытные особенности – здесь это было разнообразие языков. Дома обычно говорили на окситанском, переходили на каталанский, чтобы общаться с жителями соседних городков и заключать торговые сделки, испанский учили в школе. Важные персоны, такие как градоначальник Вельи, обучали отпрысков говорить по-французски, поскольку это считалось престижным. Вот и получалось, что в крошечной долине уживались четыре языка: родной – и три вспомогательных, годных для ведения дел, общественной жизни и общего развития.

Жителям долины такая ситуация казалась естественной, к многообразию языков они привыкли с рождения и не придавали ему особого значения. Но Майлис заинтересовалась этим явлением и начала изучать филологию, и сограждане немедленно сочли ее очень своеобразной особой. Никого не удивило, что дочь градоначальника, девица незамужняя и начитанная, стала учительствовать в местной школе. Это была единственная работа, которой она могла занять себя в здешних местах. Зарплаты ей едва хватало на проживание и покупку книг, которые она получала по почте: трудов по лингвистике и иностранных грамматик; однако она никогда ни на что не жаловалась.

Однажды в Велье появился некий валлиец – высокий, отлично сложенный и очень богатый. Поскольку иностранцы в эти края наведывались нечасто, сам градоначальник пригласил его в гости. На вопрос, что привело его в эти богом забытые места, приезжий ответил: горы. Хозяин ничего не понимал. Какой интерес могут вызывать полные опасностей вершины, которые только портят людям жизнь? Но Майлис сразу нашла с гостем общий язык. В те годы процветал романтизм, воспевавший природу и внезапные порывы любви. Пока валлиец пребывал в долине, они занимались любовью девять раз.

Гром грянул позже. Майлис забеременела и, что еще хуже, решила родить. Градоначальник велел ей избавиться от ребенка. В замкнутом мирке долины беременность незамужней женщины казалась поступком не просто аморальным: такое невозможно было себе даже представить. Нет, дочь градоначальника не имела права родить ребенка без мужа. Но Майлис не сдавалась: она хотела дитя. Первостепенное и основное право женщин заключается именно в том, чтобы стать матерью, и никакая власть не может этого запретить. Споры отца и дочери разгорались все сильнее. «Я – отец и градоначальник, – говорил он. – Я командую в этом доме и во всей долине, и ты поступишь так, как я велю». Однажды к ним явилась знахарка, чтобы сделать аборт, и оскорбленная Майлис ушла из дома.

Покидая родной дом и оставляя позади Велью, Майлис думала, что на самом деле она взбунтовалась не против отца, а против самой Власти. Градоначальник – всего лишь вместилище, сосуд, в котором хранится право приказывать, навязывать свою волю остальным. Традиции, государство, Власть. На протяжении шести месяцев бесконечных споров и ссор Майлис мысленно старалась отделить отца от его должности, наставника от человека, облеченного властью, но ей это не удавалось. Она чувствовала себя побежденной, и поражение нанес ей не отец, а Власть, которую он собой представлял.

Она поступила так же, как и любой другой обитатель долины, очутись он на ее месте, – нашла прибежище в остале своего ближайшего родственника, старшего брата отца, которого все называли просто Старик. Он жил в домишке на одной из террас, ютившихся на горных склонах, существование которых изредка допускают Пиренеи. Осталь окружала изгородь, сложенная из черных камней, плоских, как дощечки. Выбор подобного места для жизни говорил о любви Старика к одиночеству. Он не ладил с градоначальником, считая его спесивцем. Тем не менее охотно приютил у себя Майлис. Во-первых, она скрашивала одиночество этого доброго и гостеприимного человека, во-вторых, ему хотелось насолить братцу.

Майлис родила сына и назвала его Альбаном, что на языке долины означало «белый», а еще – «чистый». Когда мальчик подрос, стало ясно, что с головой у него не все в порядке. К шести годам он выучился говорить только два слова: «Люблю тебя», а с нижней губы у него всегда свисала ниточка слюны. Но мать это не волновало: там, в горах, она не чувствовала себя несчастной. Конечно, спускаться каждый раз в Велью, чтобы преподавать в школе, было морокой, зато она жила на лоне природы, которую так любила, в обществе Альбана и своих иностранных грамматик, выстроившихся на полке. Лучшего места для жизни она и представить себе не могла.

До тех пор, пока не появился этот человек.

Поначалу Майлис испытывала к Хик-Хику с его грязными ногтями, жирными космами, старым котелком и потертым пальто смутную враждебность. Он казался ей существом странным и малоприятным. Например, когда она спрашивала его, каким образом он попал в эти отдаленные горы, он отвечал, что виной всему диван. Неужто диван? Да, именно так. Капиталистический строй лишил его дивана, его собственного дивана. Так он ей отвечал.

Однако имел этот человек и два несомненных плюса. Во-первых, Хик-Хик был полной противоположностью отцу Майлис. «Я здесь хозяин, отец и градоначальник, я – Власть». Прежде ей не доводилось встречать человека, который бы с таким упорством противился установленному порядку, как Хик-Хик. На самом деле, новый знакомый был самым неподходящим человеком в мире, чтобы управлять королевством, долиной или хотя бы осталем. Он и свою-то жизнь не сумел устроить. Майлис видела в нем свободную личность, что для такой женщины, как она, было безусловным преимуществом. И рано или поздно между ними должна была возникнуть взаимная сердечная склонность. Вероятно, они бы уже упали в объятия друг друга, однако зимой 1888 года Хик-Хик бесследно исчез. Его исчезновение разочаровало Майлис и навело на грустные мысли, однако она стойко выдержала удар, как свойственно было всем жителям долины.

И вот весной он нежданно-негаданно появился снова. Хик-Хик наведался к ней в осталь, да не один, а в сопровождении четырех чудовищ.

Майлис не знала, что и подумать. Эти существа будто бы явились из потустороннего мира, из какого-то иного измерения, недоступного человеческому разуму. Но более всего ужасали не сами чудовища, а то, как они влияли на Хик-Хика. Он не понимал или не желал понять, до какой степени поглощают и ограничивают его эти создания – так рыба в бочке считает себя свободной, потому что кругом вода.

Когда странные посетители удалились, Майлис почувствовала, что не просто испугалась: ее одолевало разочарование, а от любви не осталось и следа. Старик рассуждал более здраво:

– Нам повезло, они не вошли в дом, – повторял он. – Если менайрон заявится в осталь, он не покинет его, пока не сдохнет.

Майлис хотелось вместе со Стариком и сыном вернуться в долину, в Велью, чтобы найти там защиту и приют. Но Старик воспротивился:

– С чего ты взяла, что пустынная горная дорога более безопасна, чем надежный осталь? За его пределами может случиться любое несчастье. Это риск и для тебя, и для ребенка.

Но Майлис считала, что обязана срочно предупредить своих сограждан из долины. За Старика и за Альбана она не боялась: появление чудовищ было всего лишь досадным недоразумением. Она поняла это сразу и, когда Хик-Хик собрался уходить, выбежала из дома, чтобы с ним поговорить. Он ответил ей: «Раньше у меня не было ничего, зато сейчас у меня есть фунгусы». Человек, рассуждавший таким образом, опасности не представлял: он просто запутался. И все-таки она решила отправиться в Велью и рассказать о фунгусах местным властям. Таков был ее долг.

К счастью, по пути Майлис не обнаружила и следа фунгусов. Оказавшись в Велье, больше всех чудовищ в мире она боялась встречи с градоначальником – своим отцом. После появления Альбана на свет они не виделись, с тех пор миновало шесть лет. Отец и дочь старательно избегали друг друга.

Отцовский дом стоял в самом центре города. Майлис постучала, и дверь ей открыл сам градоначальник. Он посмотрел на дочь безразлично; в его взгляде не было ни сердечного тепла, ни холодного презрения. Шесть лет – долгий срок. У отца наметилась лысина, черты дочери заострились, вокруг глаз появились морщинки. Они не стали обсуждать свои отношения, дочь лишь рассказала отцу о нападении на осталь, а после спросила, что он намерен делать.

– Ничего, – ответил градоначальник. – А что, по-твоему, я могу предпринять?

Майлис рассердилась. Отец был таким же, как прежде, ее слова не значили для него ровным счетом ничего.

– Прошло шесть лет! – гневно воскликнула она. – И ничего не изменилось: что бы я ни сказала, тебя это не волнует.

– Ты за этим пришла? – Он тоже повысил голос. – Свести счеты?

– Нет, – воскликнула Майлис. – Речь не о нас с тобой. В горах появились опасные твари, грозящие опасностью всей долине, а главный здесь – ты. Так сделай же что-нибудь!

– Ты и вправду считаешь, что я с ними справлюсь?

Но затем, к великому удивлению Майлис, отец предложил ей остаться на ночь. Правда, сделал он это будто бы с неохотой, но все-таки сказал:

– Оставайся. Куда ты пойдешь в такой поздний час? Сама говоришь, что всюду рыскают менайроны. – И, боясь взглянуть дочери в глаза, добавил: – В твоей комнате все осталось как прежде. Я велел слуге класть в шкаф кусочек розмаринового мыла, чтобы там оставался твой запах.

Слова отца ее тронули. Кусочек розмаринового мыла говорил ей о многом. Несмотря ни на что, градоначальник ее не забыл, не исключил из своей жизни.

Майлис осталась в отчем доме на несколько дней. Обоим хотелось побыть вместе. Возможно, это поможет им помириться. В конце концов, он ее отец. Альбану в остале Старика ничего не грозило: интуиция школьной учительницы подсказывала, что Хик-Хик не станет нападать на их дом. Однако материнское сердце тревожилось, и Майлис из предосторожности попросила двух охотников, которые отправлялись из Вельи в горы, об одолжении: заглянуть в осталь и проверить, все ли в порядке. На всякий случай она попросила их быть осторожными, очень острожными.

Как раз в эти дни стали пропадать патрули. Горы проглатывали людей в черных лакированных треуголках и зеленых мундирах. Они исчезали, гвардейцы и лошади словно испарялись в лесах. Это вынудило Майлис остаться в Велье: по распоряжению гражданской гвардии никто не должен был покидать пределы городка. А дальше стало еще хуже. Пришли войска, которые заняли Велью, словно стая саранчи. Их мундиры пахли вареной капустой, кислым потом и плесневелой кожей. Так в ее жизни появился Антонио Ордоньес.

Стоило им познакомиться, как указательный палец Майлис объявил войну идеальному пробору Антонио. Она заглянула прямо ему в душу, и его капризная и злонамеренная натура ей не понравилась. С одной стороны, Ордоньес проявлял себя как человек тонкий и чувствительный, с другой же – был беспощаден. В сокрытии пороков он видел высочайшую добродетель и думал, что имеет право удовлетворять любое свое желание. За время пребывания в Велье он приказал расстрелять двоих солдат, обвинив в недостойном поведении по отношению к жителям, хотя проступки их были незначительны. И сделал он это не из желания защитить мирное население, которое его вовсе не интересовало, а лишь для укрепления собственной власти.

Тем не менее в присутствии Ордоньеса отношения между отцом и дочерью улучшились. Прежде градоначальник чувствовал себя безраздельным правителем Вельи, когда же его сменил этот военный, он стал более человечным. Дом заняли офицеры, отец и дочь спали в одной постели: вместе было не так страшно, да и осторожность никогда не бывает излишней. Ночью, прежде чем потушить масляный светильник, они разговаривали; никогда раньше у них не было таких доверительных отношений. Однажды ночью Майлис спросила отца:

– Почему ты так любишь приказывать и всем распоряжаться?

Тот пожал плечами:

– Нет этому никакой причины. Люблю, и все тут.

Майлис подобное объяснение не устраивало.

– Знаешь, что сказал Юлий Цезарь? – добавил градоначальник. – «Лучше быть первым в галльской деревне, чем вторым в Риме»[11]. Я не выбирал, каким мне быть, я таким родился. Ты – блондинка, Альбан – дурачок, а мне необходимо командовать. Все люди разные.

Майлис посочувствовала отцу: на своем примере градоначальник показывал, что власть – это болезнь. Разве можно осуждать больных?

На следующий день войско отправилось сражаться с фунгусами. Отец и дочь знали, что обречены: когда Ордоньес вернется, он отомстит за обиду. Им оставалось только любоваться пейзажем с балкона, опираясь на коричневую балюстраду, и ожидать своей участи. Спасаться бегством не представлялось возможным: Ордоньес оставил в Велье двух гвардейцев сторожить двери их дома. Подчинившись судьбе, отец и дочь курили на балконе.

Докурив сигарету, Майлис совершила неожиданный поступок: обняла градоначальника. В конце концов, он был ее отцом, а другого случая, быть может, не представится. Он был тронут этим искренним порывом и в ответ тоже ее обнял, как вдруг она услышала его слова:

– Боже правый!

Когда обнялись, отец оказался лицом к горам, а она – спиной. Обернувшись, Майлис увидела, в чем дело.

С ближайшего горного склона сплошным пестрым ковром стекали сотни каких-то существ, двигаясь по направлению к Велье. И это был вовсе не полк Ордоньеса, а бесчисленная стая чудовищ.

С такого расстояния фигурки казались крошечными, словно к городу двигалось войско насекомых с приплюснутыми головками и длинными, будто кнуты, языками. Монстры ревели, их ужасающий рев отличался от любых звуков, какие издают человеческие рты или звериные пасти. Церковный колокол забил набат, люди высыпали на улицы, выглянули из окон, вышли на балконы – и увидели фунгусов. Они поняли, что чудовища несут гибель, и хотели спастись бегством или, по крайней мере, попытаться покинуть Велью. Люди метались по улицам. Испуганные мужчины и женщины хватали родных и искали выход из города со стороны, противоположной той, откуда наступали фунгусы. Майлис посмотрела с балкона вниз и обнаружила, что жандармов, стороживших дом, и след простыл. У порога остались только блестящие треуголки и мушкетоны, которые те побросали, чтобы бежать налегке.

Отец и дочь поняли, что полк не вернется и Ордоньес тоже. Увидев, что градоначальник направился в дом, Майлис поинтересовалась, что он собирается делать.

– Надо одеться поприличнее, в любом случае я был и остаюсь градоначальником, – ответил он.

А Майлис не могла отвести глаз от толпы захватчиков; на голове одного из фунгусов, самого крупного, она заметила человеческую фигуру. Это был он, Хик-Хик.

Хик-Хик! Его появление вызвало в душе Майлис прилив глубокой печали. Этот человек, в глазах которого некогда угадывалось желание, превратился в подобие Аттилы и теперь скакал впереди адского полчища, повелевая тысячами когтей-шипов. Отныне он возглавлял сотни монстров-убийц, которые с ревом неслись на своих ногах с множеством пальцев, готовые искоренить всякое присутствие людей в долине, где издавна обосновались. Сомнений не оставалось: Хик-Хик перешел все границы разумного и допустимого и превратился во врага рода человеческого. Майлис почувствовала досаду, отвращение и негодование. Он ее предал.

С балкона она видела, как толпа росла, двигаясь в сторону, противоположную той, откуда наступали монстры. К несчастью, все жители города приняли одно и то же решение, и повозки перекрыли главную улицу. В отчаянии люди кричали, умоляя пропустить их вперед. Времени не оставалось: фунгусы надвигались с необычайной быстротой. Они уже спускались по тропе, которая вела к дороге, пересекавшей долину. Стоит им преодолеть этот участок пути, и они окажутся в Велье, и тогда всему конец. Майлис задумалась, куда запропастился отец, и вдруг увидела его в самом неожиданном месте.

Он шагал один навстречу чудовищам. Его полная фигура выделялась на фоне дороги: белый пиджак, белая жилетка и белые брюки. Этот костюм он надевал только в особо важных случаях. Никакого оружия при нем не было – только трость из слоновой кости и белый флаг. Он что, спятил? Градоначальник двигался прямиком к фунгусам, которые уже высыпали на дорогу и готовились сплошной массой обрушиться на город, словно океанская волна. Склизкие чудовища, переливавшиеся всеми оттенками лесной чащи, дрожали от возбуждения и завывали, их долговязые туловища плотным строем неслись вперед, точно полчище варваров. Майлис ахнула: она не сомневалась, что сотни фунгусов раздавят отца с тем же безразличием, с каким колесо телеги переезжает скачущую по дороге жабу. Однако она ошиблась. Как ни удивительно, войско монстров остановилось в пяти шагах от градоначальника.

Стоя на балконе, испуганная Майлис с замиранием сердца следила за происходящим, зажимая рот рукой. Ее отец, совсем один, сдерживал целое войско. Фунгусов было так много, и стояли они так плотно друг к другу, что головы их образовывали что-то вроде платформы, на которую и вышел Хик-Хик. Переступая с головы на голову, он вел переговоры с отцом.

Они были слишком далеко, и беседу их Майлис слышать не могла. Она лишь видела вычурную позу Хик-Хика, который стоял, сложив руки на груди и задрав подбородок, как опереточный диктатор. Переговоры длились недолго, а затем, сколь бы невероятно это ни казалось, Хик-Хик со своими фунгусами повернули туда, откуда пришли. Монстры втянули свои страшные языки назад в пасть и не ревели; они удалялись, не оглядываясь на городок, – так покидает берег волна, унося с собой крабов.

Ему удалось! Он остановил орду чудовищ! Никогда еще Майлис так не гордилась своим отцом. Она в спешке выбежала из дома, желая первой его обнять.

Она чуть было не напрыгнула на него, как в детстве, движимая чувством дочерней любви, которая долгие годы скрывалась в ее душе под коркой забвения. Майлис обняла градоначальника, однако на ее порыв тот ответил сдержанно, не решаясь посмотреть ей в глаза:

– Майлис, я должен тебе кое-что сказать.

XV

Хик-Хик теряет единственного фунгуса, которого искренне любил. Майлис для него тоже потеряна из-за парадоксальной ситуации: он похитил возлюбленную, потому что любил ее, а она его разлюбила, потому что он ее похитил

После переговоров с градоначальником Хик-Хик и его фунгусы подались прочь от Вельи. Стройная процессия чудовищ тянулась в полной тишине, и только ее предводитель испытывал радостное возбуждение. И на сей раз причиной тому был не винкауд. Хик-Хик ехал на голове самого крупного фунгуса, напоминавшей круглый диван, прихлебывая время от времени из бутылки и напевая: «Девица в кринице воды набрала и вниз по дорожке с солдатом пошла…»

Пожалуй, сегодняшний день не слишком походил на зарю революции. Но Идеал может и подождать. Всего несколько часов, и он будет вместе с Майлис. Чтобы как-то оправдать свой поступок, Хик-Хик сказал себе: я не похищаю, а освобождаю эту женщину. И даже переиначил текст своей песенки: «Вы знаете имя девицы прекрасной? Ее называют Майлис-Востроглазкой». Да, он пребывал в не свойственном ему расположении духа. Восседая на голове высоченного фунгуса, Хик-Хик заметил, что Коротыш все еще прижимает к груди знамя Великой битвы, и громко поинтересовался у маленького фунгуса, кой черт ему сдалась дурацкая тряпка, пробитая пулями и разорванная в клочья. Не останавливая колонну, он приказал Коротышу приблизиться и влезть на голову его фунгуса, похожую на целую поляну. Тот подчинился и вскарабкался по туловищу гиганта с ловкостью десяти мартышек. Когда Коротыш оказался наверху, Хик-Хик вырвал у него флаг, обвязал им голову маленького фунгуса, словно старушечьим платком, и расхохотался, радуясь новой шутке. Ну и рожа! Безобразная плоская голова с выступающей вперед челюстью, усеянной шипами, да еще в желтом платочке! Он захохотал, хлопая себя по бедрам, затем изрек:

– Такого чудовищно смешного чудовища еще не знала история чудовищ!

Очень скоро они оказались у осталя Майлис. Хик-Хик удивился: он оставил Кривого на страже возле ограды, но на месте его почему-то не оказалось. Повсюду виднелись следы борьбы: трава кое-где вырвана с корнем, каменная изгородь заляпана кровью, черепица попадала с крыши и теперь валялась на земле. Присмотревшись внимательнее, Хик-Хик заметил в высокой траве трупы двоих охотников. У одного изо рта торчал ружейный приклад, тело другого кто-то будто бы распилил пополам. Вот уж поистине зрелище, леденящее кровь! Тут он заметил, что погибших не двое, а трое. Третьим оказался Старик.

Хик-Хик не выдержал и закричал. Старик мертв! В следующий миг его поразила страшная догадка: где Альбан? Где мальчик?

Бедняга ринулся к дверям осталя, за ним устремился Коротыш, позади бежала орда фунгусов, которые ощущали глубокое волнение своего хозяина.

Хик-Хик так спешил, что выбил дверь ударом плеча и вбежал вместе с Коротышом. Оба замерли на пороге.

Кривой стоял к ним спиной. Его единственный глаз смотрел на угли, которые все еще тлели в очаге.

– Что случилось, Кривой? Отвечай, засранец! – закричал с порога взбешенный Хик-Хик.

Он подошел к фунгусу и пнул в бочину, как забулдыгу в кабаке. Но Кривой будто окаменел и не тронулся с места. Наконец чудовище нехотя обернулось.

Пасть фунгуса и вся его морда были залиты кровью – ярко-красной, густой и, что хуже всего, свежей. Алые капли падали на пол. Хик-Хик вспомнил легенду, когда-то рассказанную ему Майлис именно здесь, в этой гостиной. В конце этой страшной истории менайроны сожрали сына хозяина.

Нет, только не это.

Во всем виноват он сам. Фунгусы с логикой не дружили, они не понимали, что означают, например, понятия «внутри» и «снаружи». И Хик-Хик, прекрасно зная об этом, оставил Кривого охранять изгородь. Случиться могло все что угодно. Судя по трупам за оградой, события развивались очень быстро. Хик-Хик попытался представить себе эту сцену.

Приказав Кривому следить за тем, чтобы никто не заступал за изгородь, он имел в виду нападающих снаружи и не собирался запрещать людям выходить за ее пределы. Скорее всего, одноглазый фунгус его не понял, а Альбан по какой-то неизвестной причине пересек условную границу. Монстры не ели людей, точнее, они вообще ничего не ели, и неизвестно, что пришло в голову этому окончательно сбитому с толку фунгусу. Поведение Альбана, нарушившего границу – не важно, что тот выходил изнутри, – не укладывалось в инструкции, полученные от хозяина. Растерзав и проглотив мальчика, а потом войдя вместе с телом жертвы внутрь дома, Кривой до некоторой степени восстанавливал порядок, который ему поручили поддерживать: ребенок, пусть и мертвый, снова оказался в пределах изгороди.

Альбан мертв! Самый нежный и беззащитный малыш на свете! Хик-Хик вытащил из-за пояса лефоше и приставил дуло к голове Кривого.

Он принял решение выстрелить, фунгусы ощутили его намерение, и прежде, чем палец Хик-Хика нажал на курок, сотня чудовищ набилась в осталь, и сотни тысяч спор засверкали в воздухе. Человек, в свою очередь, ощутил тревогу монстров. Он собирался убить Кривого, первого из фунгусов, того самого, который возглавил контратаку во время Великой битвы и спас их всех.

Теперь фунгусы заполняли пространство внутри дома и вокруг него; они заглядывали через окна – дюжины, нет, сотни желтых глаз смотрели, не мигая, на руку, сжимавшую револьвер. Коротыш испускал больше спор, чем все остальные; рот монстрика был приоткрыт, конечности нервно подрагивали. Его толстые веки лихорадочно открывались и смыкались. Он смотрел то на Хик-Хика, то на дуло револьвера с беззвучной мольбой: не делай этого, не делай. А вот и сделает. На то он и Хик-Хик! Он обладает Властью и может творить все, что ему заблагорассудится, тем более этот безмозглый фунгус убил Альбана – самого невинного малыша на свете! И к тому же сына Майлис.

В ярости Хик-Хик покрепче прижал дуло пистолета к голове Кривого, который никак не реагировал на происходящее. В воздухе раздалось странное жужжание, словно вдруг где-то откуда ни возьмись появился пчелиный рой. Это был не просто звук, а нечто большее: воздух содрогался, в нем висела глухая тревожная тишина. В эту минуту все фунгусы собрались вокруг осталя, словно стая голубей, слетевшихся на корку хлеба. Наполнившие воздух споры, гуденье растревоженного улья говорили Хик-Хику: «Не делай этого». Он ощущал их приказ так же отчетливо, словно читал эти слова в заголовке газеты. Лысая Гусыня замахала крыльями. Ей стало страшно.

Хик-Хик хотел казнить Кривого. И не ради справедливости, а в порыве чувства более сильного: непреодолимого желания выместить свою злобу. Однако он не выстрелил. Почему? Потому что не смог. Не сумел. Они не дали ему это сделать. Они не позволили.

Хик-Хик не выстрелил. И опустил револьвер.

Напряжение спало. Споры, летавшие в воздухе, медленно опустились на пол, как стружка в столярной мастерской. Фунгусы моментально успокоились, словно погрузились в сон.

– Однажды ты спас меня от медведя, – сказал Хик-Хик Кривому. – Теперь мы квиты.

Однако фунгусы умели читать его душу и, несмотря на слова повелителя, знали, что он не выстрелит, хотя и желает это сделать. Дабы как-то скрыть свою слабость и не уронить авторитет, Хик-Хик обратился к Кривому с такой речью:

– Ты не выполнил мой приказ, чертов фунгус, и смерть была бы для тебя слишком легким наказанием. Нет, ты не сойдешь с этого места и будешь смотреть на угасающий огонь. И проведешь так много-много дней, размышляя о содеянном, подлый урод, пока в один прекрасный день, когда ты будешь ожидать этого меньше всего, я снова не переступлю этот порог и не спрошу у тебя, как мог ты совершить подобную низость. Тебя ждет суд. И я вынесу приговор.

С этими словами Хик-Хик вышел из осталя, фунгусы молча последовали за ним. Казалось, напряжение спало и ему удалось утвердить свою власть над чудовищами. Однако это была не победа. Он прекрасно знал, что потерпел поражение.

В тот день Хик-Хик получил крайне неприятный урок. Суть его была такова: даже абсолютная власть никогда не бывает абсолютной. Отныне перед ним стоял неразрешимый вопрос: если он не при делах, кто же командует на самом деле?

Бедняга добрался до своей кауны, и его взяла такая тоска, какой он не припоминал. Он потерял не только Кривого, своего первого и лучшего фунгуса, но и авторитет тирана, умеющего подмять под себя окружающих. Глядя на толпящиеся со всех сторон грибные рожи, Хик-Хик чувствовал, что больше не сможет ими командовать, что связь между ним и чудовищами, основанная на беспрекословном подчинении, ослабела, словно размокшая бечевка. Но даже не эта потеря была самой страшной: он навсегда потерял Майлис. Завтра она вернется, но как рассказать о случившемся, глядя ей в глаза? Вся Власть этого мира ничем ему не поможет, когда она поднимет перед его лицом свой указательный палец и спросит: «Что ты сделал с моим сыном?»

Наконец Хик-Хик добрался до кауны и до Пустой горы, но внутрь заходить не стал, а остался у входа, чтобы немного погреться. Он велел принести винкауд и стул, уселся под дверью, подставив лицо солнцу, закрыл глаза и, замерев, точно ящерица, принялся размышлять о предстоящих событиях.

Завтра утром он снова ее увидит, в этом у него не было ни малейшего сомнения. Сидя на стуле и прихлебывая из бутылки, Хик-Хик говорил себе: «Я встречу ее как республиканскую королеву, как царицу Пиренейских гор. Весь мир окажется у ее ног, и она будет взирать на его мельтешение с самых высоких вершин. Она получит в свое распоряжение целую армию товарищей, безмозглых, но услужливых. Майлис простит меня за то, что я ее похитил, и мы будем счастливы».

Однако с каждым новым глотком Хик-Хик все отчетливее понимал полную невозможность такого исхода, независимо от того, скроет он от нее смерть Альбана или во всем признается. Майлис рано или поздно отвергнет его и проклянет. Каждый раз, придя в своих размышлениях к такому выводу, он подумывал плюнуть на любовь, здоровье и саму жизнь, делал еще пару глотков из бутылки и спрашивал себя: «А если рассудить, что нужно настоящему мужику?» И сам себе отвечал: «Диван, бутылка и баба, которая займет меньше времени, чем бутылка».

Покончив с первой порцией винкауда, Хик-Хик послал фунгусов за второй и решил, что не стоит морочить себе голову. Он дождется ее прямо здесь, сидя на этом деревенском стуле, словно на троне. Миновав проход между двумя скалами, ведущий к дверям кауны, Майлис увидит его. А уж он встретит любимую с достоинством революционера, уверенного в победе. Вся его поза будет выражать гордость, непреклонность и бесстрашие, а вокруг выстроятся товарищи фунгусы. Столь торжественный прием непременно поразит воображение его возлюбленной.

Одной из самых любимых вещей Майлис был чемодан из крокодиловой кожи. Она сложила туда все необходимые и дорогие для нее вещи, уверенная в том, что отправляется туда, откуда не будет возврата.

Надеяться было не на что. Когда-то она прониклась симпатией к чужеземцу, превратившемуся с некоторых пор в неисправимого безумца, готового на чудовищные преступления, и вот он возглавил армию монстров и решил ее похитить. Хик-Хик потребовал у градоначальника отправить к нему дочь, в обмен обещав пощадить город, и тот согласился на сделку. Решение отца ранило Майлис сильнее всего. На первом месте для него стояла политика, и сейчас он жертвовал дочерью во имя всеобщего блага. Оба знали, что ей ничего не оставалось, как поддаться на этот шантаж.

Градоначальник вошел в ее комнату и, глядя на кувшин с букетом розмарина, заявил, что она еще может передумать. Отец сам не верил ни единому своему слову, и оба это прекрасно знали. Его дочь, занятая выбором одежды, не потрудилась даже ответить. Майлис была женщиной с характером, но вовсе не героиней – это разные вещи. Однако если бы она отказалась отправиться в горы, то не смогла бы жить дальше, постоянно упрекая себя за гибель двух тысяч человек, которых могла спасти. Майлис была филологом; а на всех языках, на которых говорили в долине, слово «жертвоприношение» писалось почти одинаково.

Майлис выбрала черное, очень удобное платье. Она собиралась ехать на велосипеде, пышная юбка на самом деле была широкими штанинами – и в этом наряде вышла из дома. В одной руке она держала зонтик, в другой – чемодан из крокодиловой кожи. В полном одиночестве шагала она вверх по пустынной улице и вдруг обнаружила, что все жители городка собрались на окраине, чтобы с ней попрощаться. Она не ожидала ничего подобного и не нуждалась в их признательности. Однако Майлис ошибалась: соседями двигала не благодарность, а нездоровое любопытство. Всем хотелось поглазеть на ее гибель, а вовсе не поблагодарить.

Люди расступились в полном молчании, словно Майлис – преступница, идущая на эшафот. Все заглядывали ей в глаза, но она не обращала ни на кого внимания и решительно шагала вперед, возмущенная их взглядами, непристойными взглядами трусов. Майлис прошла через толпу, не останавливаясь. Мужчины и женщины остались у границы городка, обозначенной последними домами. Дальше начиналась грунтовая дорога, по краям которой стояли деревья. Ступив на нее, Майлис продолжила путь, но вдруг обернулась, словно ее мучил какой-то вопрос, на который она никак не могла ответить. Посмотрела на соседей, столпившихся в конце улицы, и обратилась к ним с такой речью:

– Он – градоначальник, вот почему вы ему подчиняетесь. Но справедливо и другое утверждение: мой отец одобряет ваше понимание закона и приличий. И если бы не это, если бы он не следовал вашим понятиям о миропорядке, вы бы не потерпели его власти ни минуты, ни доли секунды. А значит, никто так не угнетен, не порабощен и не зависим, как ваш правитель.

И с этими словами она повернулась к горожанам спиной и зашагала по грунтовой дороге, не оборачиваясь. Здесь начинались владения фунгусов: по обе стороны дороги тянулся густой лес, заваленный сухими ветками и сосновой хвоей, а на обочинах росли колючие кусты, готовые поранить ей ноги. Фунгусы могли притаиться где угодно, а она их даже не заметит.

Через сотню шагов она обнаружила паланкин, оставленный прямо посередине дороги. Небольшая кабинка на двух длинных горизонтальных жердях; за их концы, торчащие спереди и сзади, паланкин подхватят носильщики. Кабинка выглядела причудливо и диковато; казалось, большая птица свила себе из веток гнездо, а потом покрыла его листьями каштана и побегами омелы, которые скрывали это подобие плетеной корзинки, подобно зеленой обивке. Майлис остановилась возле паланкина, рассматривая необычное сооружение, словно упавшее с другой планеты.

Сей странный предмет будто бы распространял вокруг себя мрачные лучи, невидимые глазу, но внушающие страх. Майлис подошла поближе и осмотрела левую и правую обочину дороги. Там никого не было, хотя пришла она в назначенное время. Она обернулась: в сотне шагов по-прежнему стояла толпа горожан, молча наблюдавшая за ней в ожидании дальнейших событий. Отца среди этих людей не было.

Майлис не знала, что предпринять. Ситуация была напряженной и одновременно абсурдной, и она в замешательстве стояла посреди дороги: в одной руке сложенный зонтик, а в другой – чемодан. И тут они появились.

Трое фунгусов вышли из чащи с обеих сторон дороги, как привидения, шагнувшие сквозь стену. Вне всякого сомнения, они давно за ней следили. Все это время чудовища были неподалеку, но так искусно сливались с растительностью, что любой мог пройти мимо, не заметив. Двое фунгусов были долговязы, ростом куда выше Майлис, а кожа их отливала различными оттенками. Третий едва доставал ей до пояса, однако внушал настоящий ужас. Все его туловище будто бы налилось оранжевым соком, как у гриба-рыжика. От двоих соплеменников он отличался и тем, что у него имелись веки, причем такие мясистые, что казалось, ему все время приходится делать усилие, чтобы глаза не закрывались. А уж чего стоили зубы: нижняя челюсть выступала вперед, из нее торчало множество мелких и острых колючек, как у бразильских пираний. Маленький монстр бегал вокруг, возбужденно размахивая руками, а затем оглянулся, с ненавистью посмотрел на толпу, разинул пасть и высунул язык, похожий на влажный шестиметровый шланг. Язык метнулся в сторону людей, словно плевок. Мужчины и женщины одновременно вскрикнули и в ужасе отступили, хотя от фунгусов их отделяло значительное расстояние. Потом чудовище повернулось к Майлис. Зубы на обеих челюстях, нижней и верхней, сомкнулись, отвратительно скрипнув. И Майлис его узнала: этот монстр заглянул в окно в тот день, когда Хик-Хик нанес им визит. Ей показалось, что он вот-вот бросится и разорвет ее на куски, но вместо этого маленький фунгус положил ей на талию сотню своих пальцев и бесцеремонно подтолкнул к паланкину. Майлис полезла внутрь так поспешно, что выронила чемодан.

– Мои вещи! – вскрикнула она.

Монстр подобрал чемодан с земли, но не отдал, а брезгливо швырнул в лесную чащу. Содержимое вывалилось, женское белье повисло на ветках елей и верхушках кустов. Двое высоких фунгусов взялись за жерди паланкина – один впереди, а другой сзади – и тронулись в путь, но не по дороге, а напролом через лес. Маленький монстр взгромоздился на крышу и строил страшные рожи, оглядываясь на людей, наблюдавших за удаляющейся процессией.

Градоначальник не мог предвидеть того, что случилось дальше. Как только чудовища унесли его дочь, горожане засобирались прочь из Вельи. Картина, виденная им накануне, когда менайроны собирались напасть на город, повторялась, однако на этот раз люди действовали более слаженно и дисциплинированно. Они загружали в повозки имущество и мебель, затем туда усаживались все три поколения родственников, и повозки отправлялись в сторону Испании. Градоначальник встревожился. Что они такое затеяли? Майлис – заложница менайронов, и, если жители покинут город, чудовища очень скоро об этом узнают и ее накажут. Несчастный заглядывал в каждую повозку, умоляя сограждан изменить свое решение – ради всего святого, не уезжайте, иначе Майлис обречена! Но его никто не слушал.

Обитатели долины с давних пор знали, что если однажды эти горы оживут, им конец. Этот день настал, и люди бежали из города. Никто не испытывал чувства вины: если менайроны уничтожили целый полк, что они сделают с ними?

Майлис не могла знать о том, что ее многочисленные сограждане и соседи бежали из Вельи. В это время она продолжала свой путь в паланкине, сплетенном из веток. Носильщики неслись с удивительной быстротой, прокладывая дорогу через лес, словно две скользкие кометы. Подобная скорость давалась им без труда: ноги менайронов обладали способностью передвигаться молниеносно и находить себе опору, почти не касаясь земли, поэтому казалось, что кабинка летит по воздуху. Чудовища не искали тропинок, а выбирали кратчайший и прямой путь, что вынуждало их спускаться по крутым склонам, а потом снова взмывать вверх. Скалы были почти отвесны, подъемы и спуски головокружительны, и Майлис приходилось обеими руками вцепляться в сидение. Но самым неприятным было другое: маленький фунгус с зубастой пастью и мясистыми веками ехал на крыше паланкина, держась за нее пятьюдесятью пальцами, сплетенными из корней. Иногда его злые глазенки заглядывали в просветы между переплетенными ветками и с хищной жадностью рассматривали пленницу.

К счастью, они неслись так быстро, что весь путь занял совсем немного времени. Неожиданно Майлис почувствовала, что паланкин остановился, и маленький фунгус открыл ей дверь. В дороге ее укачало, а выйдя наружу, она увидела самое ужасное порождение человеческих рук: поле битвы на другой день после сражения.

Землю покрывали сотни убитых людей и лошадей, большая часть их была растерзана на столь мелкие кусочки, что Майлис с трудом различала, кому принадлежал раньше тот или иной фрагмент – человеку или животному. Больше всего ужасали головы солдат: рты и глаза будто бы разом широко открылись от ужаса. Ровная поляна была не слишком велика, как это часто случается в Пиренейских горах, и мертвецы громоздились повсюду, ровно устилая небольшое пространство. Чуть в отдалении, на правом краю мрачной панорамы Майлис заметила какое-то движение: это были чудовища – несколько дюжин фунгусов сбрасывали убитых солдат в расселину.

Трещина в скалах казалась щелью гигантской копилки, и трупы падали вниз бесшумно, словно не долетали до дна. Лапы чудовищ оканчивались когтями, похожими на орлиные, но куда более длинными и острыми. Этими когтями, словно крючьями, фунгусы цепляли мертвецов, волокли по земле и не глядя кидали в расселину. Вниз летели солдаты, лошади, обломки повозок и бесформенные куски плоти, как будто монстры не видели разницы между неодушевленными предметами и мертвыми телами. Майлис прижала руку к груди, словно боялась потерять сознание: столь грубое обращение с погибшими потрясло ее сильнее, чем вид любого чудовища.

Маленький фунгус увидел собратьев за работой и бросился к ним, словно забыв о поручении доставить пленницу к Пустой горе. И тут Майлис стала свидетельницей сцены, которую никак не могла себе объяснить: остальные монстры решительно отвергали маленького фунгуса. Им было неприятно его присутствие, их раздражали его объятия. Стоило ему приблизиться, как чудовища вытягивали вперед свои гибкие и упругие щупальца, отделявшиеся от их цилиндрических тулов, отгоняли его и даже отпихивали. Маленький монстр падал на землю, взвизгнув, как поросенок, поднимался на ноги и делал очередную попытку приблизиться к собратьям. Он повторял ее три или четыре раза, но с каждым разом его отталкивали все решительнее и, наконец, принялись хлестать по голове своими длинными мокрыми языками. Монстр заплакал от отчаяния: по крайней мере, когда он вернулся, веки его покрывала белая пена. Майлис внимательно посмотрела на маленького фунгуса и сказала себе: «Имея растительную природу, они лишены нервов, а значит, не ведают боли. И все-таки страдают».

Маленький фунгус вернулся к Майлис в еще более скверном расположении духа. Пронзительным и отрывистым тявканьем он приказал пленнице поторапливаться и заставил ее пройти по страшному ковру из солдат, убитых в сражении. Потом они зашагали по тропинке, ведущей в проход между двумя скалами, напоминавший туннель без крыши. Майлис передвигалась с трудом; ей было дурно. Горы покойников и безжалостное обращение с усопшими поразили ее до глубины души. Монстр в нетерпении подтолкнул ее за талию, в какой-то момент его когти коснулись ягодиц, и это ее возмутило.

Такое бесцеремонное обращение она не потерпит даже от чудовища. Майлис повернулась к нахалу, глаза ее вспыхнули гневом. Она замахнулась зонтиком, который по-прежнему держала в руке, и огрела его одновременно по дюжине пальцев. Фунгус взвизгнул от удивления и обиды, но тут же получил второй удар, сильнее первого. Он оскорбленно закаркал, словно стая ворон, но больше до нее не дотрагивался. Чудовище получило приказ доставить пленницу живой, и Майлис прекрасно это знала. Как гласит пословица здешних мест: «Пес брешет, да не кусает». Строго подняв учительский палец и направив его в ту точку, где у фунгуса, по идее, должен располагаться нос, Майлис приказала:

– Молчать, кому я сказала!

Маленький монстр заскрежетал зубами, но стих.

– Тебе поручили меня проводить, – раздраженно добавила она. – Так выполняй приказ, и не смей до меня дотрагиваться. Ты понял?

Фунгус все понял и отошел подальше, выразив недовольство глухим ворчанием. Однако он послушался. Майлис открыла зонтик, чтобы защититься от солнца, и зашагала по дорожке, которую указал ей маленький монстр. Чудовище отстало, а она погрузилась в себя, задумавшись о Хик-Хике. Вспомнилась прошлая осень, когда они познакомились и он зачастил в их дом. Она становилась на колени спиной к гостю и засучивала рукава, показывая свою белую кожу. Майлис прибавила шагу. Чем больше она думала о Хик-Хике, об общем прошлом, принадлежавшем только им двоим, тем больше негодовала. Шагая по красноватой, богатой железом почве, она злилась на Хик-Хика: они могли быть счастливы, живя в любви и понимая друг друга. С другой стороны, он заявлял, что собирается заставить чудовищ служить революции. Но зачем человеку, не способному изменить собственную жизнь, пытаться изменить мир?

Майлис по-прежнему шла по зловещему каменному коридору, сжимая обеими руками рукоятку зонтика, словно он мог ее защитить. При каждом шаге под сапожками поскрипывал железистый песок, а каменные стены казались отлитыми из вороненой стали. Они высились по обе стороны прохода, и кое-где за них цеплялись побеги плюща с такими темными листьями, что казались совсем черными. Было сыро, ноздри Майлис наполнились влагой. Она слышала, как бьется сердце: быстро, как у крольчонка.

Неожиданно ей показалось, что воздух загустел. Причиной этому явлению были все те же существа – фунгусы. Большое скопление фунгусов будто бы сгущало воздух. Майлис увидела их в конце коридора, как раз там, куда направлялась. Дюжины и дюжины монстров ожидали ее прихода. Нет, пожалуй, их собралось гораздо больше: одинаково мощные и крепкие, они отличались ростом и окраской. У одних головы были широкими и плоскими, у других – вытянутыми вверх. От туловищ разной толщины в обе стороны отходили диковинные конечности, напоминающие лапки у многоножки. Майлис видела глаза на безносых лицах, видела рты, лишенные губ, – узкие, как щели в почтовом ящике, или грустной скобочкой обращенные вниз. Дюжины и дюжины желтых, ничего не выражающих глаз, похожих на глаза пресмыкающихся, пристально смотрели на нее – одинокую женщину в черном платье с открытым зонтиком в руках. Колени стали мягкими; впервые в жизни она поняла, что означает выражение «ноги как ватные»; они подкашивались и больше ее не держали. Силы покидали Майлис, а сердце сжалось в комочек, но тут она обратила внимание на две детали.

Во-первых, монстры выстроились полукругом, в центре которого стоял деревянный стул. Во-вторых, возле стула лежало бесчувственное тело. Это был он. Нелепую сцена довершила появившаяся откуда-то гусыня: ее перепончатые лапы опирались на бутылку зеленого стекла, она по-собачьи тявкала и махала крыльями. Майлис закрыла зонтик и наклонилась:

– Господин Хик-Хик? – Ответа не последовало, и она повторила: – Хик-Хик?

Переход от ужасного к смешному нередко случается внезапно. Похититель Майлис, перенесенной сюда неведомой силой и переживавшей самый страшный и одновременно судьбоносный момент своей биографии, встречал ее в состоянии беспамятства.

Человек лежал навзничь, выпятив круглое пузцо, и храпел, а вокруг валялись пустые бутылки. Это был не кто иной, как Хик-Хик.

И он был мертвецки пьян.

Если Коротыш воображал, что героическое поведение во время Великой битвы поможет ему стать полноправным членом сообщества фунгусов, то он жестоко ошибался. Сородичи считали его ответственным за судьбу Кривого и думали, что по его вине Хик-Хик заключил первого фунгуса в человеческий дом и обрек его вечно смотреть на угли в очаге.

Коротыш пытался протестовать, но его возмущенные крики ничего не изменили. Даже наоборот: чем больше он скандалил, тем более виноватым казался остальным монстрам. Если раньше они пинали и били его лишь в том случае, когда бедняга пытался к ним приблизиться, теперь они делали это при каждой удобной возможности. Удары собратьев были форменным издевательством. «Ты – неправильный фунгус и ничего другого не заслуживаешь», – будто бы говорили они.

Теперь, когда Кривого с ними больше не было, Коротыш остался в полном одиночестве и от отчаяния попытался сблизиться с единственным существом, которое выносило его присутствие, – с Хик-Хиком. Маленький фунгус жался к нему гораздо чаще, чем раньше, ходил за ним хвостом с утра и до позднего вечера, а по ночам караулил хозяина, пока тот спал. Это странное состояние особенно интересовало Коротыша. Он никак не мог понять, что видит человек во сне, лишенный движения и сознания. Когда Хик-Хик вытягивался на своем матрасе, сотканном из мха, он впадал в забытье: присутствовал и отсутствовал одновременно. Маленькому фунгусу страшно нравилось слушать, как тот храпит или даже беседует сам с собой, издавая невнятные восклицания. Коротыш бесшумно забирался на кровать и склонялся к его лицу, стараясь приблизить свои желтые глазенки к закрытым глазам Хик-Хика, словно тесное соседство их тел, столь отличных друг от друга, могло помочь ему проникнуть в тайну сна. Иногда Коротыш, у которого имелись веки, тоже пробовал уснуть, но у него не получалось: закрыв глаза, он оказывался в темноте, но дальше ничего не происходило. Любопытство заразительно, и очень скоро другие фунгусы тоже стали следить за человеком по ночам. Стоило ему впасть в забытье, как его окружали батальоны чудовищ. Но они, как и прежде, не терпели присутствия Коротыша и отгоняли его ударами своих гибких языков.

Хик-Хик все чаще пребывал в дурном расположении духа и вымещал свое раздражение на Коротыше: мелкий фунгус все время вертелся рядом. Хозяин лупил его и кричал:

– Недомерок чертов! От Кривого толку было больше!

На самом деле Хик-Хик скучал по Кривому. Захмелев, но еще не окончательно потеряв сознание, он орал:

– Приведите мне Кривого! Он настоящий товарищ, не то что вы – болваны! Куда он подевался?

Ему отвечал Коротыш, неизменно сидевший в изголовье кровати, словно адъютант при важном господине. Проводя с хозяином много времени, он немного научился говорить по-человечески и шептал:

– Наказание, осталь.

Его слова наводили на Хик-Хика тоску, и, заметив это, Коротыш твердил своим глухим голосом, как орган, из которого выломали трубы:

– Осталь, наказание, осталь.

Погружаясь в пьяное забытье, Хик-Хик бормотал про себя:

– Проклятые грибы! В тот день я наконец-то понял: на самом деле вы меня и раньше не слушались.

XVI

Непереносимое заточение Майлис, вынужденной жить в компании сотен чудовищ и поклонника, который ей опротивел

Чтобы разбудить Хик-Хика, Майлис пришлось кольнуть его зонтиком. Тот разинул рот, открыл глаза, но ничего не сказал. На лице его застыла до того потешная гримаса, что посторонний зритель непременно бы решил, что если кого и держат в плену, то скорее этого растерянного человека. Бедняга посмотрел по сторонам – на столпившихся фунгусов, на Майлис, с большим трудом встал на ноги, провел пятерней по растрепанным волосам и в качестве извинения произнес:

– Простите, мне дурно.

«Ничего себе – дурно!» – фыркнула Майлис. Она сделала вдох, потом – выдох, снова набрала в легкие воздуха. И после этого с суровостью истинного педагога произнесла:

– А мне кажется, вы пьяны.

Они всегда обращались друг к другу на «вы». Майлис не понимала, что, делая для нее исключение из правил и используя буржуазное обращение, Хик-Хик поступал так из уважения к ней. Она же говорила ему «вы», чтобы обозначить границы их отношений. Теперь она чувствовала себя оскорбленной. Она не могла простить, что в тот день, оказавшись перед выбором между фунгусами и ей, он предпочел монстров.

Любезным жестом Хик-Хик указал ей дорогу, и толпа чудовищ расступилась. Похититель Майлис проводил ее в кауну.

Из рассказов Малагенца она приблизительно знала, что увидит в пещере: небольшое помещение, служащее входом в горные недра. Но очутившись в огромном зале, вырубленном в подножье горы и украшенном причудливыми рельефами, созерцая безграничное пустое пространство, она ощутила, как кровь стынет в жилах. Майлис подняла голову, чтобы рассмотреть сооружение целиком. От одного вида бессмысленных переходов и этажей у нее закружилась голова. Больше всего пугали пандусы и бесконечные крутые и изогнутые лестницы без перил, которые уходили все выше и выше, теряясь в темноте. Но она не пала духом, не желая проявить слабость, и с изысканной учтивостью поинтересовалась, что дальше намерен с ней делать ее похититель. Хик-Хик ее не понял. Сама сцена, а также обстоятельства, которые привели Майлис в пещеру, создавали обстановку для абсурднейших диалогов. Майлис холодно посмотрела на толпу чудовищ, затем перевела взгляд на Хик-Хика и с величайшим достоинством изрекла:

– Говоря о ваших намерениях, я имею в виду следующее: вы собираетесь убить меня прямо сейчас или через некоторое время?

Этот вопрос она задала самым обыденным тоном – так на улице один прохожий спрашивает у другого адрес. Хик-Хик растерялся, но попытался быть искренним:

– Мне хотелось бы пригласить вас на ужин. – И добавил, будто бы извиняясь: – Я собираюсь соблазнить вас, но не ждите от меня галантных ухаживаний. Я борец за Идеал, а не поэт.

Ответ ее был ироничен: обычно дамы наряжаются к ужину, но она, к сожалению, не сможет этого сделать, поскольку Коротыш выбросил из чемодана все ее наряды.

– О, не переживайте! – попытался утешить ее Хик-Хик. – Они ловят приказы на лету и бегут их выполнять быстрее молнии. Я велю им принести ваш багаж. Пойдемте.

Тут он указал ей на паланкин, который фунгусы внесли в пещеру, и добавил:

– Будьте любезны.

Майлис снова села в кабинку. Похититель последовал за ней. Фунгусы взялись за жерди и в один присест доставили пассажиров на самый верх. Хик-Хик привык к такой невероятной скорости, пленнице же она была в новинку, поэтому, когда на головокружительных поворотах кабинка наклонялась, ей не раз хотелось схватить попутчика за руку. Однако она удержалась, не желая, чтобы он счел этот жест проявлением дружелюбия.

Они прибыли под самый купол огромного пустого пространства внутри горы. И там, на вершине, Майлис увидела комнату Хик-Хика, построенную для него фунгусами. В ней имелись очаг, кровать и стол, сделанный из огромного пня. Окно в форме узкой бойницы. Жилище показалось Майлис холодным, неуютным и мрачным, но она понимала, что Хик-Хик оказывал ей любезность, уступая свою спальню. Обещание вернуть пленнице багаж он тоже выполнил: Коротыш сбегал за вещами и вернулся обратно, пока Хик-Хик объяснял Майлис, что сам он будет спать в нижней части горы, в своей кауне. А затем ее оставили одну.

Никто ее не торопил. Майлис спокойно причесалась и вышла из комнаты, когда захотела. Но стоило ей открыть дверь, как два фунгуса подхватили ее под руки. Они действовали довольно бесцеремонно, но дурных намерений у них, казалось, не было. Чудовища водворили пленницу в паланкин, спустились вниз по сотне лестниц и высадили на шестом этаже.

Там ее ждал Коротыш, в глазах его горела ярость. Он жестом приказал следовать за собой, и они направились к весьма странному сооружению: в пустоте висела нелепая каменная площадка, имевшая форму ложки. Ее ручка представляла собой подобие мостика без перил, такого узкого, что на нем не смогли бы разойтись и два человека. У Коротыша был целый десяток ног, а у Майлис только две, и, когда она шагала над бездной, сердце ее замирало. В конце мостика перед ней открылась площадка, размерами напоминавшая маленькую гостиную. На площадке стоял стол, сделанный из грубо отесанного камня, и два примитивных стула. На одном из них сидел Хик-Хик, он пригласил Майлис занять второй. Несколько дюжин фунгусов сгрудились на мостике, наблюдая за сценой, и, поскольку места всем не хватало, они карабкались друг на друга, образуя шумные и неровные пирамиды. Казалось, конструкция под их весом непременно должна обрушиться и увлечь за собой площадку, где сидели Хик-Хик и Майлис. Падение означало смерть. Под ними зияла черная пустота.

Освещением служили лишь огоньки восьми свечей, горевших на столе в диковинном подсвечнике, рожки которого различались по форме и размеру. Майлис заметила, что столовые приборы также все разные; чья-то неумелая рука вытесала их из камня: ложка – слишком велика, нож – мал. А стаканами служили грубые пузатые булыжники, в которых выдолбили углубления. Перед Хик-Хиком стояла глубокая тарелка, перед ней – мелкая, хотя причин для подобного выбора она не заметила.

На площадку взошел только один фунгус – Коротыш, он принес ужин. Подносом фунгус не пользовался, из паучьих пальчиков торчали две обугленные колбаски, которые он шмякнул на тарелки сотрапезников. Столь вольное обращение возмутило Майлис, она гневно покосилась на маленького монстра. Из всех живых существ, населявших планету, это низкорослое чудище менее всего годилось на роль официанта. Казалось, Коротыш разделял ее мнение – он посматривал на людей с вызовом, словно спрашивая: «Ну, что? Могу я наконец удалиться?» Хик-Хик отослал его, прищелкнув языком, как пастух, отдающий приказ овчарке. Майлис брезгливо посмотрела на подгоревшие колбаски, но в итоге не без аппетита съела свою порцию. Она не могла понять одного: с какой стати человек считает сию странную трапезу романтическим ужином?

Пленникам, потерявшим свободу, остается одно утешение: ирония. Когда Хик-Хик спросил Майлис, как ей здесь нравится, она чопорным тоном английской гувернантки заявила, что никогда еще не останавливалась в отеле столь высокого уровня. По поводу предложенного меню, иначе говоря, жалкой колбаски, она лишь заметила, что хозяин дома явно предпочитает мясные блюда. А о фунгусах, которые внимательно следили за каждым ее движением, она сказала, что ей не доводилось ужинать в компании столь бдительных особ.

Несмотря ни на что, замечания ее Хик-Хика не задели, вероятно, он был слишком прост, чтобы понять их смысл. Сначала он избегал смотреть в лицо похищенной женщине, быть может, стыдясь своего поступка, но потом заметил, что щека ее распухла от пощечины Ордоньеса, и спросил, в чем дело. Майлис уклончиво ответила, что поссорилась с одним офицером. И тут Хик-Хик впервые отважился посмотреть ей в глаза:

– Я убью этого негодяя.

– Мне кажется, вы уже это сделали, – сухо ответила она.

А дальше Майлис воспользовалась удобным моментом и перешла к самому главному. Что именно он собирается с ней делать? Она имеет право это знать. Хик-Хик скорчил обиженную гримасу, словно ответ был очевиден, и заявил, что забрал ее в горы, чтобы понять, сможет ли она его полюбить. Исключительно для этого, а для чего же еще? Услыхав подобную дичь, Майлис рассердилась, очень рассердилась и в ответ обрушила на него множество ехидных вопросов с явной целью досадить. Что будет, если они не полюбят друг друга? А если не сойдутся характерами, не будут понимать чувств друг друга или не уживутся? Что будет тогда? Но Хик-Хика все эти проблемы, казалось, совершенно не занимали, он был существом из другого мира.

– А что, по-вашему, может быть? Вы вернетесь к себе, а я останусь здесь, – только и ответил он.

Майлис фыркнула:

– И вы воображаете, – воскликнула она, – что лучший способ добиться любви состоит в том, чтобы похитить женщину путем обмана, шантажа и насилия, доставив в это адское логово?

Ее негодование вызвало неожиданную тревогу в рядах фунгусов; конечности задергались, языки защелкали. Чтобы покинуть необычную гостиную, Майлис надо было пройти по черенку каменной ложки, на котором сейчас толпились галдящие чудовища. Несмотря на это, она решительно двинулась вперед. Когда Коротыш попытался преградить ей дорогу, она погрозила ему пальцем и прикрикнула:

– Брысь!

Коротыш был с ней уже достаточно знаком и отодвинулся, остальные монстры тоже расступились. Хик-Хик поспешил за ней следом, не на шутку опечаленный.

– Подождите, подождите, – умолял он. – На лестнице темно, вы можете упасть.

Но Майлис продолжала уверенно шагать вперед.

– Спасибо за заботу, – ответила она на ходу, – но я сама могу добраться до своей комнаты.

Так и случилось. Майлис взбиралась пешком по нескончаемым лестницам, позади следовал Хик-Хик и монстры Пустой горы, каркая от возбуждения. Она не остановилась, пока не дошла до двери. Ее незадачливый поклонник, пыхтя от быстрого подъема, отставал на пару ступенек. Майлис зашла в комнату, а похититель, расстроенный таким поворотом событий, извиняющимся тоном спросил:

– Что еще я могу для вас сделать?

Она посмотрела на него в полуоткрытую дверь и на краткий миг почувствовала жалость. Но за его спиной толпились чудовища, поэтому нарочито строгим, не терпящим возражений голосом Майлис ответила:

– Спокойной ночи.

После чего раздался громкий удар: она захлопнула дверь.

Что еще я могу для вас сделать? Каков нахал! Майлис не видела Хик-Хика с того дня, когда он прибыл в ее осталь со своими чудовищами. «Вот что такое гриб, а их грибами назвать никак нельзя», – сказала она ему. Прошлое осталось в прошлом и сейчас никакого значения не имело. Эти существа приведут его к верной гибели!

Ночью она не сомкнула глаз. Обстановка комнаты подавляла и внушала тревогу, впрочем, выглядела скорее странной, нежели наводила страх. Немногочисленные предметы, которые заполняли пространство: кровать и пень, выполнявший роль стола, – сделаны были не людьми, то есть не были порождением человеческого мозга. Работая над ними, чудовища наверняка следовали указаниям Хик-Хика, но между поставленной задачей и результатом пролегала дистанция огромного размера. Так, комнату украшали три странные штуковины, расставленные в разных углах. Они напоминали подставки для зонтов, но были вытесаны из камня кое-как – грубо и небрежно. Зачем такому человеку, как Хик-Хик, понадобились подставки для зонтов? И почему их целых три в одной комнате? Сначала Майлис ломала себе голову, но потом заглянула в одну из них и поняла, что никакие это не подставки для зонтов, а плевательницы.

Так или иначе, кто бы почувствовал себя уютно в комнате, стены которой представляют собой шершавые скалы? Как уснуть, когда сквозь узкую щель окна доносится печальное и грозное завывание ветра? Да и можно ли уснуть под одеялами, сотканными из мха, заменявшего шерсть? Эти влажные, ледяные на ощупь одеяла свидетельствовали о весьма своеобразных представлениях о комфорте; тот, кто их изготовил, не понимал простейших человеческих нужд.

Ночь тянулась бесконечно, и только когда рассвело и в бойницу заглянул первый солнечный луч, усталость взяла свое. Сидя на зеленом матрасе, Майлис откинулась на изголовье и на мгновенье прикрыла глаза. Но стоило ей оказаться на границе сна и яви, кто-то застучал в дверь с такой яростью, будто хотел ее вышибить. Майлис вскочила на ноги, ничего не понимая, как всякий человек, проснувшийся в незнакомом месте. Несмотря на царивший в комнате холод, по ее груди струился пот. В комнату, не спросив разрешения, к тому же в сопровождении противной гусыни вошел Хик-Хик. Он вел себя не по злому умыслу, а по наивности человека, не понимающего, что нарушать уединение других непозволительно.

– Решил предложить вам экскурсию по Пустой горе, – улыбнулся невежа, словно озорной мальчуган. – Надеюсь, это позволит вам убедиться в том, что намерения у меня самые благие.

Это уже слишком: безумный похититель зовет ее прогуляться по тюрьме, словно приглашает на пикник, а сопровождать их будет гусыня с голым черепом. Кому бы пришло в голову, что ад похож на сумасшедший дом! Как бы то ни было, Майлис не желала проявлять слабость:

– Надо же, какое совпадение! – воскликнула она. – Я как раз собиралась выйти подышать свежим воздухом.

Они вышли. Майлис глянула вниз, в пустоту. С верхней точки огромной пещеры казалось, что ты заглядываешь в горлышко перевернутой воронки. Солнечный свет пронизывал сумрак широкими, длинными и прямыми лучами, проникавшими внутрь через большие отверстия, пробитые в южном склоне. Однако его было слишком мало, чтобы победить тьму. Попав в недра, солнечный свет тускнел, терял свежесть и наполнялся тучами пыли, словно сооружение было дворцом на луне.

Фунгусы копошились повсюду. Они трудились без отдыха, как одержимые. Стройка поглотила их целиком: одни врубались в скалы, работая пальцами как кирками, другие относили прочь щебень и камни. Чудовища двигались с легкостью насекомых, которые с одинаковым проворством бегают по полу, стенам и потолкам, в скорости при этом не уступая четвероногим. По непонятной причине фунгусы ненавидели углы и перекрестки, поэтому все коридоры представляли собой переплетение длинных ходов, изогнутых, словно кишки.

Властелин и хозяин этого первобытного царства, этой Пустой горы, как сам он ее называл, привел Майлис к огромным ступеням, спускавшимся вниз наподобие деревенских огородов, ютящихся на горных склонах. Они уселись на одной из самых высоких ступеней, откуда открывалась отличная панорама на кипящую вокруг деятельность. Хик-Хик гладил Лысую Гусыню, словно собачку. Майлис смекнула, что он привел ее сюда нарочно: по его мнению, эта смотровая площадка идеально подходила для романтического свидания, – и недовольно фыркнула. Чуть погодя она спросила своего похитителя, как ему пришло в голову опорожнить целую гору. Какой архитектурной задаче соответствует подобное сооружение? Может быть, это дворец или крепость? Ответ поразил ее до глубины души:

– Откуда мне знать? Понятия не имею.

Обдумав эти слова, Майлис продолжила допрос: зачем в таком случае он заставляет монстров трудиться? Новый ответ Хик-Хика снова ее удивил:

– Надо же их чем-то занять. Пока фунгусы работают, они мне не мешают.

Майлис поинтересовалась, насколько они умны. Собеседник скорчил презрительную гримасу:

– Умны? Да они тупы, как пробки!

Фунгусы издавали странные звуки, в которых сливались воронье карканье, звериный рык и плач новорожденного младенца. Майлис спросила, умеют ли они говорить.

– Куда там, – сказал ей Хик-Хик. – Эти твари могут выучить лишь несколько слов и бубнят их, как попугаи, вот и весь язык.

Но все эти ответы не удовлетворяли Майлис.

– Могут ли они как-то общаться между собой? – настаивала она.

– Пожалуй, – кивнул Хик-Хик. – Как люди, фунгусы не разговаривают, но общаться умеют.

Майлис не понимала. Что он имеет в виду?

– Общаются без слов – и дело с концом.

Хик-Хик решил показать Майлис, что он имеет в виду.

– Представьте себе, что у вас имеется ухо – вот здесь. – Он приложил четыре пальца к центру ее груди. – А теперь прислушайтесь, да повнимательнее.

Затем Хик-Хик подозвал Коротыша, а когда тот приблизился, подобрал валявшуюся на полу толстую палку, изо всех сил хрястнул фунгуса по голове и, довольный собственной шуткой, повернулся к Майлис:

– Что-то почувствовали, не так ли?

Майлис и в самом деле почувствовала: из тела Коротыша вырвался невидимый лучик и проник в ее грудь.

– Так они говорят «ай!», жалуются и бранятся, – пояснил Хик-Хик и попросил ее быть еще внимательнее. Затем приказал Коротышу сплести из нескольких рук подобие корзины и положил в нее ту самую ветку, которой только что нанес удар. Фунгус почувствовал ее шершавую кору, вес и размеры и испустил сигнал, сообщавший о его ощущениях: «Это ветка». На этот раз импульс оказался слабее и мягче, он отличался от предыдущего, Майлис тоже ощутила все его оттенки и почувствовала, что он означает «ветка». И наконец, Хик-Хик толкнул Коротыша к краю площадки и сбросил с пятиметровой высоты.

Увидев, что Коротыш исчез, Майлис подошла к обрыву и посмотрела вниз. Ее расстроило, что Хик-Хик так грубо обошелся с фунгусом, не имея на то ни малейших оснований. Маленькое чудовище лежало на серых скалах следующей площадки и, открыв рот, тяжело дышало, точно рыба, вытащенная из воды. И Майлис ощутила, что почувствовал Коротыш, упав с высоты на твердые камни: «падение».

– Вы сломали ему ноги! – возмутилась она.

– Все с ним в порядке, – усмехнулся Хик-Хик. – У них нет костей. Через пять минут этот чертенок снова будет гонять, как угорелый. Вот увидите.

Он окликнул Коротыша. Тот с трудом поднялся, ноги его подкашивались, словно тряпичные. Хик-Хик подгонял монстра жестами и выкрикивал в его адрес ругательства. Лысая Гусыня тоже поторапливала Коротыша своим гоготом. Маленький фунгус задрожал, но выпрямился: казалось, его упругие, словно резиновые, ноги исцелились. В следующий миг он почти без труда поднялся по пандусу на площадку и подошел к людям.

– Вот видите, – торжествовал Хик-Хик.

Но на этом урок не закончился. Группа фунгусов долбила неподалеку каменную стену. Хик-Хик что-то прошептал на ухо Коротышу, и тот помчался к ним передать приказ хозяина.

– Будьте внимательны, и поймете, о чем они говорят, – пояснил Хик-Хик своей спутнице.

Майлис увидела, как Коротыш приблизился к собратьям, долбившим стену, и «заговорил», передавая им чувства своего сердца. Хик-Хик нарочно устроил все так, чтобы в разговоре фигурировали три понятия, означавшие «ветка», «боль», «падение», которые Майлис только что ощутила и более или менее запомнила. Импульсы, исходившие из груди, Коротыш сопровождал причмокиванием и поросячьим хрюканьем, и Майлис, постигшая премудрости филологии, сразу угадала, что это междометия. И вдруг ее осенило: она понимает, о чем чудовища говорят друг с другом. Коротыш говорил: «Укрепите стену ветками / а не то, она упадет / и причинит вам боль».

Надо же, она все поняла! Майлис вспомнила свои учебники по лингвистике и в восторге воскликнула:

– Значит, у них имеется собственный синтаксис!

Хик-Хик, разумеется, ни разу не слышал слова «синтаксис».

– У них связная речь, их язык обладает структурой! – пояснила ему Майлис.

Но заразить своим восторгом Хик-Хика ей не удалось.

– Может, и так, – буркнул он. – Но сказать им абсолютно нечего. Скучнейшие существа. И полные идиоты.

Хик-Хик был невысокого мнения об умственных способностях фунгусов. Он пояснил, что они понимают только прямые указания и не умеют широко мыслить.

– Если я им, к примеру, скажу: «Постройте лестницу до Луны», – разглагольствовал он, – они сложат пирамиду из бревен, и сколько бы она ни разваливалась, будут возводить снова и снова. Так и промаются до скончания веков или до того момента, когда я прикажу остановиться.

Готовясь произнести следующую фразу, Хик-Хик посмотрел на Майлис с неожиданной нежностью:

– Но если бы я сказал: «Глаза моей любимой как две луны», они бы ответили: «Луна – это луна, а глаза – это глаза! Мы тебя не понимаем!»

В словах: «Глаза моей любимой как две луны» звучало желание, но Майлис сделала вид, что ничего не заметила.

– Если они подслушивают наши чувства, – предположила она, – значит, им известны наши мысли.

– Нет, – поправил ее Хик-Хик. – Они могут читать наше сердце, но не наши мозги. Однако они знают, когда мы врем, потому что чувствуем мы одно, а говорим и делаем другое. Знают, когда мы чему-то радуемся, когда нам страшно. И если кто-то или что-то нам нравится или, наоборот, не нравится, им это тоже известно.

Майлис рассматривала толпы фунгусов. Они были всюду: со всех сторон, на верхних и нижних площадках. Одни висели на каменных стенах, словно тысячелапые мартышки, другие долбили или перетаскивали породу; казалось, присутствие людей оставляло их равнодушными, на самом же деле монстры пристально за ними следили. Зрелище заворожило Майлис. Ей всегда казалась, что лингвистика сосредоточена в книгах, она не могла представить себе эту науку в виде уникального и чарующего спектакля. Ей открылся самый удивительный язык на нашей планете, и на несколько минут она даже забыла о своем положении пленницы. Майлис зажмурилась, чтобы лучше ощущать послания, передаваемые фунгусами, и чувствовала в груди тихий гул и осторожное копошение. Это сотни и сотни необычных существ разговаривали между собой, их беззвучные голоса протекали сквозь ее тело, словно вода сквозь марлю. Пока она, закрыв глаза, вслушивалась в их беседу, Хик-Хик приблизился и нежно прошептал ей на ухо:

– Вы ощущаете гомон их голосов?

– Да, – ответила Майлис, не поднимая век.

– И понимаете, что они говорят?

– Нет.

– Это потому, что вы пока не говорите на их языке. Среди фунгусов нет самок и самцов, – продолжил он. – Поэтому им трудно понять, как мужчина может желать женщину. Они ощущают, что я вам совсем не нравлюсь, ни капельки. И что вы мне очень нравитесь. Хотите знать, что еще они говорят?

Майлис в негодовании открыла глаза и попятилась, чтобы оказаться подальше от поклонника. Она была заперта в мире, чьи обитатели знали все о ее чувствах, о ее предпочтениях. Здесь, в недрах Пустой горы, ее будто бы раздевали догола. Даже когда бедняжка снимала с себя одежду, она не чувствовала себя такой нагой.

В тот день, когда Майлис впервые провела в темнице целые сутки, ей стали понятны правила, которым надлежало следовать, и границы предоставленной ей свободы. Она имела право перемещаться по всем помещениям внутри горы, но стоило приблизиться к выходу, как перед ней неожиданно и словно невзначай вырастали фунгусы. Несколько чудовищ, таскавших щебень или занятых какими-то иными делами, окружали ее, преграждая дорогу. Если же она делала еще несколько шагов в сторону выхода, монстров собиралась целая толпа. Иногда она оказывалась в таком тесном окружении, что на платье оставались следы сероватой пахучей слизи.

К вечеру Майлис смертельно устала. Прошлой ночью она не сомкнула глаз и теперь валилась с ног. Она присела на какой-то камень и стала наблюдать за бессмысленной и грандиозной стройкой, на которой работали эти неутомимые существа. Ее утешала одна мысль: пока Хик-Хик пытается добиться ее расположения, он не покинет Пустую гору. А пока он здесь, чудовища тоже не выйдут наружу, а значит, Старику и Альбану ничего не грозит. Как бы то ни было, человеческие существа не в силах терпеть соседство чудовищ. Испанские войска потерпели поражение, гвардейцы тоже погибли. Может пройти много месяцев, пока ленивое и далекое мадридское правительство не начнет действовать. Оставался единственный выход. «Я должна предупредить французские власти, – заключила Майлис. – Но как это сделать, если я заперта здесь, в недрах горы?» От отчаяния сердце ее сжалось в комок, становилось трудно дышать.

К ней подошел Хик-Хик, казалось, он в любой момент знал, где она находится. Увидев, как тяжело она дышит, он предложил ей отправиться в комнату и отдохнуть – ее мигом доставят наверх. Пользуясь сарказмом, как щитом, Майлис ответила, что ложиться не спешит: не так-то просто заснуть в сырой постели. Хик-Хик дружелюбно рассмеялся:

– Вы не поняли. Одеяла из мха не греют, а создают прохладу. На дворе лето.

Пожалуй, стоило последовать его совету, тем более что наступила ночь. Майлис вернулась в комнату и легла на матрас, также сделанный из плотного зеленого мха. Однако заснуть не получалось. Вскоре она поняла причину: в сырой постели одежда промокла и мешала спать. Чтобы почувствовать мягкую прохладу мха, надо было раздеться и спать нагишом, не прикрываясь одеялами. Сняв платье и белье, она сразу ощутила, как расслабляется и обмякает тело.

Матрас из мха обволакивал ароматами леса, проникавшими ей через ноздри в мозг. Казалось, она засыпает в безмятежной тихой роще, как в детстве, когда она убегала из дома. В этой постели из голубовато-зеленого мха она, нагая, погрузилась в сладкий сон, бессознательно отдаваясь во власть грез. Лунный луч проникал через щель в стене и наполнял комнату серебристым светом, от которого ее кожа казалась еще белее. С возрастом Майлис не утратила свою красоту: упругая грудь, плотные ягодицы, длинные ноги, белые и гладкие.

Спала она беспокойно, во сне ее преследовали странные и яркие видения. Когда же она наконец крепко уснула, что-то неожиданно ее разбудило. Майлис открыла глаза и почувствовала ужас ребенка, который уверен, что у него под кроватью прячется чудовище. Однако в данном случае имелось три принципиальных отличия: чудовища существовали на самом деле; и не одно, а несколько дюжин; под кроватью они не прятались, а толпились вокруг.

Фунгусы – целая сотня или даже больше. Сколько времени они провели в ее комнате? Фунгусы: они сгрудились в тесном пространстве и рассматривали спящую Майлис. Вокруг кровати стеной стояли их туловища, а прямо над ней нависали огромные приплюснутые головы. Глаза болезненно желтого цвета смотрели на нее, не мигая.

Пока плененная Майлис жила в недрах Пустой горы, в окрестностях бродил некто, желавший покончить с Хик-Хиком. Имя его было Касиан.

Все надежды и чаяния Касиана улетучились, пока он наблюдал за Великой битвой между фунгусами и солдатами. Он видел все: боевые действия войска, неожиданную победу фунгусов, уничтожение полка и убийство Ордоньеса. Все это его изумило – не более. Зато появление в конце битвы Хик-Хика вывело Касиана из себя. Невыносимее всего было поведение фунгусов, которые беспрекословно подчинялись пройдохе. Эта картина разрушала все планы Касиана, он понял, что каким-то невероятным способом Хик-Хик завладел Властью. Но вопрос оставался без ответа: как этот ничтожный человечишка добился того, чтобы чудовища его слушались? Прибить бы его – да и дело с концом.

После битвы, когда фунгусы и их предводитель направились к Пустой горе, Касиан, держась на почтительном расстоянии, последовал за ними. Он не переставал удивляться легкости, с которой передвигались эти существа. Монстры обладали необыкновенной способностью сливаться с окружавшей их растительностью, заметить их было так же трудно, как жужелиц в куче угля. Хик-Хика окружали сотни фунгусов, и несмотря на то, что Касиан об этом знал, ему с трудом удавалось различать маячившую вдали спину в черном пальто, за которой двигались неясные тени.

Касиан выбрал удобное место недалеко от Пустой горы и принялся ждать, вооружившись терпением опытного охотника. Он занимал выгодную позицию на высокой скале, которая надежно скрывала его от чужих глаз. Оттуда он видел проход между скалами, ведущий в кауну, и замечал любого, кто направлялся туда или обратно. Рано или поздно Хик-Хик непременно появится, и тогда он разнесет ему башку выстрелом из своей замечательной двустволки. «Я потомок Филоме, – бормотал про себя Касиан. – Мои предки тысячу лет искали Власть, и мне на роду написано стать властелином».

Однажды Коротыш, которого в тот день совсем зашпыняли собратья, нещадно мутузившие его своими языками, вышел из Пустой горы, чтобы немного развеяться, и увидел Касиана. Тот сидел за белой скалой с ружьем в руках и не спускал глаз со входа в пещеру. Маленький монстр изучил намерения этого высокого рыжебородого человека, и фунгусское чутье подсказало, что перед ним низменное, жестокое, отчаянное и высокомерное существо, к тому же распоследний эгоист.

Раньше Коротыш немедленно побежал бы докладывать о своем открытии Хик-Хику. Но с некоторых пор даже его, самого мелкого из фунгусов, достали выходки и пьяная брань хозяина, удары приклада по голове и пинки в разные части туловища. Фунгусы довольно долго изучали Хик-Хика, стараясь понять все чувства и порывы, исходившие из его души. Поначалу он был им полезен. Этим существам, которые общались на языке ощущений, этот человек служил подобием словаря. Однако он уже очень давно не излучал никаких новых эмоций и повторялся, словно певец с ограниченным репертуаром. Фунгусы знали все его желания и обиды, все его настроения. Он бывал грустен или раздражен, ругался и храпел. И ничего больше дать им не мог, а потому с каждым днем становился все менее интересен. Возможно, именно по этой причине они с таким остервенением долбили горную породу и все меньше слушались. Только когда он спал, чудовища собирались вокруг и наблюдали за этим непостижимым состоянием, свойственным людям, которые умеют спать и видеть сны.

Некоторое время Коротыш следил за Касианом. Чутье подсказывало, что этот рыжеволосый человек лютой ненавистью ненавидит Хик-Хика, фунгусы же ему безразличны: он не желает им ни зла, ни добра. И, как свойственно фунгусам, ответил на прочитанные чувства тем же: безразличием. Коротыш не стал причинять этому человеку зла, не стал и помогать, а вернулся в Пустую гору, чтобы влачить дальше унылое существование самого последнего и ничтожного из фунгусов и не противиться судьбе.

XVII

Ничтожество и беспредельность

Майлис возмутило ночное вторжение фунгусов в ее комнату, и на следующее утро, спустившись к завтраку, она спросила Хик-Хика, что все это значит. Тот сидел за столом, ожидая пленницу. Майлис встала перед ним руки в боки и не просто попросила, а потребовала объяснений. Однако в ответ услышала нечто поразительное:

– Ах, вы об этом. Не слишком приятно, правда? Но ничего не поделаешь – привыкните.

Желая ее успокоить, Хик-Хик рассказал, что чудовища вторглись в ее комнату из чистого любопытства. Фунгусы не спят, просто не умеют. Повадки людей, которые им непонятны, вызывают у них сильнейшее любопытство, и противостоять этому невозможно. В некоторых случаях их навязчивость переходит все границы. На монстров можно кричать, лупить их палкой, им все нипочем. Не стеснявшийся в выражениях Хик-Хик пояснил это на таком примере:

– Отгонять их так же бесполезно, как срать, усевшись на навозной куче с мухобойкой в руке. Неужто мухи оставят вас в покое?

Эти неаппетитные рассуждения пришлись в аккурат к началу завтрака. Однако вскоре Хик-Хик перешел к вопросу, который интересовал его на самом деле:

– Вы любите цветы? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Конечно, любите. Все женщины любят цветы.

После завтрака Майлис собралась было войти в свою комнату под куполом горы, но неожиданно испугалась. Грубо сколоченная дверь открывалась наружу, и, дернув за ручку, она почувствовала, как изнутри нечто безудержно ломится прочь. Это были цветы, гора цветов, подобная океанской волне. «Наполните ее комнату цветами», – приказал Хик-Хик фунгусам, и те выполнили приказ буквально. Цветочная река хлынула из комнаты и водопадом устремилась в пустоту.

На протяжении следующих дней Майлис получила много подобных подарков – пышных и одновременно диких. Так Хик-Хик, всюду сопровождаемый Лысой Гусыней в качестве оруженосца, оказывал ей знаки внимания.

– Я готов отдать все за возможность вернуться в то утро, – говорил он за завтраком, – когда вы ждали меня в остале пурпуров, а я не пришел.

Женщина вежливо, но твердо отвечала, что пути назад уже нет:

– Мой тогдашний знакомый был идеалистом, а сейчас я оказалась во власти деспота, который командует войском чудовищ.

Услышав эти слова, Хик-Хик рассердился, выскочил из-за стола и удалился в сопровождении верной гусыни. Остаток дня он чувствовал себя оскорбленным и не желал видеть Майлис, а чтобы убить время, руководил бессмысленным строительством, раздавая еще более бессмысленные указания фунгусам, которые работали как заведенные, и пил винкауд, горячий или холодный. Майлис тем временем разгуливала в свое удовольствие внутри горы, хоть ей и приходилось терпеть постоянную слежку Коротыша. Маленький фунгус, напоминавший не то гиену, не то льва на охоте, выдерживал почтительную дистанцию, не приближаясь, но и не отставая. По приказу Хик-Хика он следовал за Майлис по пятам и не спускал с нее глаз.

Однажды вечером Хик-Хик назначил Майлис свидание на скале, нависавшей над пропастью в центре опустошенной горы и служившей подобием смотровой площадки, откуда можно было вволю полюбоваться ночным мраком. Лунный свет проникал в отверстия, пробитые в стене, но его бледные лучи не могли пробиться в самую глубину огромного пустого пространства. Майлис опасалась, что этому месту предназначено стать еще одной сценой для нелепых попыток Хик-Хика ее соблазнить. Так оно и вышло.

– Я сочинил для вас стихи, – признался он.

Майлис в ужасе закрыла рукой глаза. Страшно представить, какие стоки сложились в уме у этого человека. Но тут ее ждал новой сюрприз:

– Читать я стесняюсь, – продолжал Хик-Хик, – поэтому заставил их выучить моего слугу.

Майлис не понимала, что он имеет в виду, пока поклонник не подозвал Коротыша. Фунгус расположился в струях лунного света, падавших на площадку через круглое окошко, словно на подсвеченной прожектором сцене, и отвесил поклон – все как научил Хик-Хик. После этого хрипло затянул:

Пока он пел, из уголков его рта стекали белые слюни. Закончив, он повторил куплет, затем равнодушно завел его еще раз, растягивая гласные и отчаянно лязгая согласными. Наконец, Хик-Хик попросил его замолчать.

– Ну как, понравилось? – спросил он Майлис, довольный выступлением Коротыша. – Обратите внимание, он так старался, что мы разобрали каждое слово, а ведь голосовых связок у этих тварей нет, только пластинки.

«Понравилось вам или не понравилось?» – колготился Хик-Хик. Пораженная Майлис в ужасе замотала головой: сцена выглядела забавной, но от нее бросало в дрожь. И пение, и слова, списанные со всем известной народной песенки, а главное, исполнитель – все наводило ужас! От одного голоса Коротыша волосы вставали дыбом! Слова песенки он будто бы раздирал зубами-иглами, длинными, как вязальные спицы. Майлис не стала отвечать на вопрос поклонника, лишь поинтересовалась, почему Коротыш все время смотрит на нее, сощурив глаза. В его взгляде отчетливо читалась ненависть. Ненависть страшная, непримиримая. Все в ней бесило фунгуса: фигура, одежда. Она ощущала эту острейшую неприязнь и хотела понять причину. Хик-Хик пожал плечами, словно не придавая значения своим словам:

– Мне кажется, их беспокоит ваше поведение. Фунгусы привыкли постоянно за нами наблюдать, и, следя за ними, вы рушите привычный ритуал. Теперь они чувствуют, что кто-то наблюдает за ними, кто-то их изучает, и это им не по нраву.

В ответ Майлис обратилась к Хик-Хику с неожиданной просьбой. Она не стала требовать, чтобы он избавил ее от постоянного присмотра Коротыша, наоборот: попросила назначить маленького фунгуса своим лакеем.

Майлис думала об этом несколько дней. Быть может, узнав своих стражей получше, она найдет способ бежать из плена или хотя бы помочь остальным людям. Да, ей хотелось познакомиться с ними поближе и по возможности изучить их язык. А для этого нужно было с кем-то разговаривать.

Как это ни удивительно, чтобы угодить своей пленнице, незадачливый поклонник любезно согласился немедленно исполнить ее желание. Он подозвал Коротыша, сурово окликнув его своим пропитым надтреснутым голосом, и сказал:

– С этой минуты ты должен во всем ей подчиняться. Понял? Во всем!

Хик-Хик удалился, оставив ее с Коротышом наедине. Стоя на площадке, Майлис видела черноту пропасти, где сотни фунгусов, невидимых в ночной мгле, долбили скалы с таким грохотом, словно там работала толпа кузнецов.

Маленький фунгус смотрел на нее со злорадством, она ощущала удовлетворение, которое испытывал монстр при виде ее страданий и замешательства. Однако Майлис обладала твердым характером; она быстро собралась с духом и решила не давать ему спуску. Поблажек не будет. Она погрозила чудовищу указательным пальцем и принялась отчитывать:

– Мне известно, что ты меня ненавидишь. Буду откровенна: меня это ничуть не волнует и не оскорбляет. Но имей в виду: хозяин приказал тебе мне подчиняться. А значит, с этой минуты ты – мой слуга. Будешь отвечать на любые мои вопросы и всегда будешь в моем распоряжении. Понятно? Научишь меня своему языку. А теперь следуй за мной.

Первым делом Майлис потребовала, чтобы фунгусы расширили бойницу, служившую окном в ее комнате. Свое желание она объяснила тем, что узкая щель не позволяла любоваться величественным пейзажем Пиренеев. Побег исключался: даже если бы они прорубили дыру во всю стену, ей бы понадобились крылья, чтобы вырваться на волю. Небольшая группа фунгусов выполнила поручение. Резвым камнеточцам не понадобилось и десяти минут, чтобы превратить узкую бойницу в прямоугольное отверстие, широкое, как сцена оперного театра.

Но главную задачу Майлис видела в другом: овладеть языком фунгусов, состоящим из чувств и впечатлений, каким бы сложным он ни был. Она всю жизнь увлекалась лингвистикой, а сейчас в ее распоряжении оказался маленький учитель, этот чертенок, стрекотавший, словно осипшая сорока.

С этого дня Майлис велела Коротышу сопровождать ее во время прогулок в недрах Пустой горы. Они обходили обширные пространства, она смотрела по сторонам и старалась ощутить все, что обсуждают между собой фунгусы. Когда монстры превратились в объекты изучения, она поняла, что даже самые чудовищные явления представляют определенный интерес. Эти существа обладали разумом, и когда она раскрывала свое сердце, вслушиваясь в их речи, вся Пустая гора превращалась в симфонический оркестр голосов, которые постоянно перекликались между собой. Своеобразный язык объединял их в одно целое, как запахи всех полевых цветов сливаются в один аромат.

Через неделю Майлис пришла к выводу, что сообщество фунгусов – любопытнейшее явление. Раньше она относилась к этим существам с предубеждением, видя в них исключительно своих тюремщиков. Она презирала фунгусов. Так, их неустанный труд казался ей совершенно бессмысленным, теперь же она понимала, что он заложен в самой их природе – так муравьи снуют по стволам деревьев вверх и вниз, потому что так устроены. Подобное трудолюбие – не заслуга: существа, которым оно свойственно, всего лишь подчиняются тирании природы. Например, несколько фунгусов сложили из своих тел подвесной мост, подобный тем, которые строят в сельве над пропастью: лианами служили переплетенные конечности. Чудовища часами висели в крайне неудобном положении и не жаловались, пока их собратья переходили по мосту. Майлис не сдержала сочувственной улыбки: оказавшись на противоположной стороне, фунгусы спускались по лестницам на два или три пролета, а потом опять поднимались наверх, чтобы пройти по мосту еще раз. Эта беготня по кругу казалась бесконечной и бесмыссленной.

– Зачем вы построили этот мост? – спросила она Коротыша.

– Чтобы переходить на другую сторону, – ответил он.

Майлис была человеком справедливым и благодаря своим наблюдениям очень скоро заключила, что перед ней существа разумные и сознательные.

Их подземный союз основывался на абсолютном равенстве, все работали на одинаковых условиях, за исключением Коротыша, которого коллективно презирали. Майлис не заметила среди них начальников и подчиненных, наоборот, они проявляли удивительную солидарность, которая порой ее восхищала. За дело они брались добровольно и охотно. Причиной тому было, вероятно, важнейшее отличие фунгусов от людей: эти существа не рождались из материнского чрева, а значит, среди них не было ни отцов, ни детей, ни дядей и тетей, ни племянников с племянницами. Все они были братья и в соответствии с этим принципом поддерживали отношения сугубо равноправные. Трудились чудовища слаженно, по-братски разделяя невзгоды; никогда не спорили и не искали привилегий. Майлис вынуждена была признать, что их солидарность трогала ее до глубины души: когда какой-нибудь фунгус случайно срывался с высокой скалы, работавшие внизу моментально сплетали из своих конечностей сеть, на которую благополучно приземлялся упавший товарищ. Все следили за тем, чтобы никто не попал в беду: если чью-нибудь лапу придавливал камень или кто-то не мог удержать слишком тяжелую глыбу, остальные стрелой бросались на помощь. Но Майлис была лингвистом, и более всего ее поражала самоотверженная причастность фунгусов к общему делу, которой способствовал именно язык. Иной раз одна или в сопровождении Коротыша Майлис вставала на середину площадки на нижнем этаже Пустой горы, закрывала глаза и слушала сердцем. Она ощущала сотни голосов: все одновременно разговаривали со всеми и слушали всех. С каждым днем она понимала фунгусов все лучше и лучше. Стоя с закрытыми глазами, она чувствовала, как непрерывный поток их речи течет сквозь ее одежду и плоть, как невидимые волны. Ей казалось, что она слушает симфонию в каменном соборе – симфонию голосов. Впечатление было таким сильным, что иногда она опускалась на колени, а руки ее дрожали. Она в самом деле понимала фунгусов – немного, едва-едва, но все-таки понимала.

Они трудились так слаженно, проявляли такое великодушие, что в некотором смысле их сообщество можно было назвать идеальной христианской или социалистической республикой. И в то же время по непонятной причине эти существа подчинялись человеку, чья наивысшая добродетель заключалась в способности выпить немыслимое количество спиртного прежде, чем захмелеть окончательно. Поэтому один из первых вопросов, заданных Майлис Коротышу, звучал так:

– В чем секрет Власти Хик-Хика?

Но Коротыш не понял. Она подумала, что он уходит от ответа, и задала вопрос так, чтобы звучало более понятно:

– Почему вы подчиняетесь Хик-Хику?

Но Коротыш по-прежнему молчал: он не понимал, что она имеет в виду.

Когда слуга не желал подчиняться, Майлис его наказывала. Грозила ему пальцем, как школьная учительница, а потом кончиком этого пальца легонько щелкала промеж глаз, там, где у маленького фунгуса, будь он человеком, находился бы нос. Эти щелчки означали одновременно упрек, предупреждение и насмешку. Когда Майлис наказывала Коротыша таким способом, он щурился, как близорукие люди, пытающиеся рассмотреть что-то вдали. И вновь в его взгляде была ненависть. И каждый раз, наказывая его, Майлис ощущала новое, неизвестное прежде переживание, излучаемое фунгусами. Их взгляды устремлялись на Коротыша, и она чувствовала их общую реакцию: казалось, они тихонько жужжали. Она недостаточно владела языком фунгусов и не понимала смысл этого жужжания.

Благодаря обществу Коротыша Майлис за несколько дней удалось чуть лучше узнать природу фунгусов и сделать первые шаги в изучении их языка. Однако скоро стало ясно, что ничему больше маленький монстр ее не научит: ему быстро опротивели ее расспросы. Сколько бы Майлис ни тыкала своим пальцем меж глаз чудовища, фунгус упрямо молчал. Единственным результатом была все та же таинственная вибрация, производимая его собратьями и заполнявшая недра Пустой горы, смысл которой от нее ускользал. Наконец она сказала себе, что пора поменяться с Коротышом ролями; возможно, это позволит ей узнать что-нибудь новое. И однажды утром Майлис объявила:

– Я больше не буду задавать тебе вопросы. С этой минуты спрашивать будешь ты.

Майлис ощутила волну удивления. Коротыш должен ее о чем-то спрашивать? Задавать вопросы? Какие еще вопросы?

– Любые. Можешь спрашивать о чем угодно. Давай, начинай.

Фунгус бросил на нее недобрый взгляд и своим змеиным голоском спросил:

– Зачем вы спите?

– Сон – это разновидность отдыха.

Коротыш ничего не понимал: какой может быть отдых, если во сне она то и дело ворочается и шевелит руками и ногами.

– Когда мы спим, нам снятся сны. Часто беспокойные.

Коротыш подошел поближе, его одолевало любопытство. Сны? Что такое сны? Майлис не знала, как объяснить это явление существу, которое никогда не спит. Коротыш не отставал. Он использовал весь свой небольшой запас человеческих слов и приблизил свою голову к ее лицу, так что теперь их разделяло не просто небольшое, а пугающе малое расстояние. Майлис слышала его жуткий голос – рокочущие «эр» и свистящие «эс» – близко, как никогда прежде, видела безобразные толстые веки и выступающую вперед нижнюю челюсть. «Сны? Что значит – видеть сны? – Коротыш был одержим болезненной жаждой познания. – И почему мы не видим сны? Скажи, почему?» В конце концов Майлис пришлось напомнить фунгусу, что командует здесь она, а не он. Она погрозила ему пальцем и приказала молчать. Коротыш нехотя повиновался, однако на мгновение ей стало страшно.

Днем Хик-Хик и Майлис ели похлебку из нута с салом, приготовленную на скорую руку. Обедали, как обычно, на площадке, нависавшей над пропастью и имевшей форму ложки, – сидели по разные стороны стола, как давние супруги, которым уже не о чем разговаривать друг с другом. Майлис ела, уставившись в тарелку и размышляя о фунгусах, а также о том, что так разволновало Коротыша. Она вспоминала слова Хик-Хика: «Если бы я сказал: «Глаза моей любимой как две луны», они бы ответили: «Луна – это луна, а глаза – это глаза! Мы тебя не понимаем!»»

«Луна – это луна, а глаза – это глаза! Мы тебя не понимаем!»

К тому же фунгусы никогда не спали.

«Зачем вы спите? Скажи, зачем?»

Майлис припоминала все эти разговоры и вдруг поняла, в чем дело.

Ключ к разгадке заключался в постоянных вопросах, которые Коротыш задавал о сне. Его интересовала не столько способность человека спать, сколько сами сновидения. Маленький фунгус что-то подозревал, он догадывался, что именно сны больше всего отличают людей от его собратьев. По этой же причине монстры так пристально следили за тем, как спят Майлис и Хик-Хик.

Майлис подняла глаза от тарелки, посмотрела на своего сотрапезника и спросила:

– Фунгусы не умеют читать географическую карту, верно?

От удивления Хик-Хик вытаращил на нее глаза, а ложка его зависла на полпути между тарелкой и ртом. Он вспомнил, как фунгусы отказывались понять план, который он пытался им растолковать накануне Великой битвы.

– Вы правы. Они действительно не умают читать карты. Откуда вам это известно?

Эврика! Майлис восторженно хлопнула ладонями по столу и воскликнула:

– Так я и знала! Вот в чем причина их ограниченности! У них полностью отсутствует метафорическое мышление!

Высказав эту мысль, Майлис объяснила свою лингвистическую теорию. Фунгусы не умеют мыслить абстрактно. Вот почему они не поняли, что план – это как будто изображение местности, а глаза девушки – как будто два драгоценных камня. В этом как будто и заключалась ничтожная и одновременно колоссальная разница между мышлением человека и фунгусов. Чудовища не представляют себе мир вне предметной реальности, не понимают символов. Им чужды метафоры.

Майлис удовлетворенно вздохнула, гордая собой: наконец-то она поняла своих тюремщиков. Ей казалось, что она вывела на чистую воду самого дьявола. Остаток дня прошел без каких-либо значимых происшествий. День выдался спокойным, если только может чувствовать себя спокойной женщина в окружении чудовищ и пьяного кавалера. Стояла непривычная для гор летняя жара, и Майлис обрадовалась, когда наступила ночь. Прохладный ветерок проникал в комнату через расширенное недавно окно; в его широком проеме виднелись тысячи звезд. Испытывая не вполне благопристойное наслаждение, женщина сняла с себя одежду, растянулась на ложе из мха и мгновенно заснула. Однако ее сразу же начали мучить кошмары. В путаных снах ей являлся Коротыш. Она видела его морду очень близко от своего лица: разинутая пасть, неровные ряды игольчатых зубов. Монстр хотел знать, что такое сны: «Что надо сделать, чтобы увидеть сон, что? Я хочу видеть сны!» В эту самую минуту она почувствовала, как кто-то пытается ее разбудить. Это был маленький монстр.

Что случилось? Стояла темная ночь. До сих пор никто никогда не осмеливался прервать ее сон. Майлис обвела глазами темную и холодную комнату с неровными каменными стенами. Никого больше не было: только она, нагая, и маленький фунгус. Он смотрел на нее с такой злобой, что Майлис подумала: «Это конец».

Однако она ошибалась. В своем воображении люди частенько рисуют гораздо более мрачные картины будущего, чем те, которые готовит им действительность. На самом деле тревога оказалась ложной, а повод для нее – смехотворным. Как случалось и прежде, Коротыш всего лишь исполнял поручение Хик-Хика: тот желал ее видеть. Немедленно. Маленький монстр поторапливал Майлис, требуя, чтобы она поднялась с постели и последовала за ним. Он так обнаглел, что даже отважился потянуть ее за локоть. Майлис вырвала из его когтей свою руку и приказала:

– Не трожь!

Она оделась, села в паланкин, носильщики молнией пронеслись по сотням ступеней и доставили пленницу в обиталище Хик-Хика – в его кауну.

Он был мертвецки пьян. Сидел на каменном полу, скукожившись в углу комнаты, размахивал бутылкой и смеялся дурацким смехом.

– Я – король Пиренейских гор! А когда король хочет принять у себя королеву, та обязана явиться немедленно! Вы слишком долго копались, сеньора! – Казалось, Хик-Хик и сам не принимал всерьез свои слова.

С облегчением вздохнув, Майлис пробормотала: «О, господи!» Хик-Хик выпил столько винкауда, что представлял опасность лишь для себя самого. Пользуясь тем, что похититель принимает ее в столь плачевном состоянии и беззащитен, Майлис решила воспользоваться случаем и допросить его. Как говорится, in vino veritas[12]. Ее занимал главный вопрос: с чего все началось?

– Откуда они взялись? – спросила она. – Эти фунгусы. Как вы их нашли?

Хик-Хик открыл глаза и устремил на нее туманный взгляд, словно сидел в аквариуме:

– Вы упорно отказываетесь понять, – пробормотал он с неожиданной печалью в голосе, – я нашел не их, а вас.

Майлис действительно его не понимала. Какая связь между ней и фунгусами? Бред какой-то. Но Хик-Хик взял ее за руку и продолжил. В его словах звучало такое искреннее чувство, что Майлис не могла не поверить. Он рассказал о той ночи зимой прошлого года, когда ему с пьяных глаз пришло в голову вскарабкаться по снежному склону и вонзить нож в голову Кривого. И тот покинул насиженное место. Майлис была поражена. И все? Стоит ударить гигантский гриб по голове, как он оживает и становится фунгусом? Нет, ответил Хик-Хик. Эти грибы растут в долине Пиренеев на протяжении веков или даже тысячелетий, наверняка за это время многие из них получали удар по шляпке. На них падали шишки, орел ронял черепаху, которую нес в гнездо, да мало ли что еще могло произойти. Но грибы не просыпались. Почему? Да потому, что все эти шишки и черепахи – как удар дверного молотка: сколько ни стучи, если за дверью никого нет, она не откроется.

Хик-Хик говорил в обычной своей манере, пересыпая торопливую и сбивчивую речь крепкими словечками, однако в порыве откровенности признался, что в ту зимнюю ночь 1888 года во всех Пиренейских горах не нашлось бы более пылкого влюбленного. И возлюбленной его была она, Майлис; его сводили с ума ее волосы цвета меда, ее строго поднятый учительский палец. Да, нож действительно вонзился в шляпку гриба, но разбудил его не нож, а чувство, которое двигало рукой человека. Для существ, которые общаются при помощи эмоций, могучая энергия любви стала силой, вызвавшей их к жизни. О, чудо и трагедия! Все началось с его любви к ней, по этой причине фунгусы появлялись на свет. Их порождают не удары, а сильное чувство.

Услышав этот необычный и правдивый рассказ, Майлис попятилась, не зная, как реагировать: чувствовать ли себя оскорбленной, виноватой или польщенной. Пьяный Хик-Хик на миг погрузился в дремоту, избавлявшую его от неприятных мыслей, быстро пробудился. Он вызвал ее, чтобы не думать о фунгусах, и теперь, как свойственно пьяницам, по-детски канючил:

– Не уходите! Я – король Пиренейских гор! Первый республиканский король в истории!

Майлис ответила с присущим ей сарказмом:

– Если вы продолжите так беспробудно пить, в конце концов не сможете править своим королевством.

С этими словами она повернулась к нему спиной и шагнула к паланкину.

– Кто вам сказал, что я здесь правлю?

Майлис замерла, повернулась и пошла назад.

– Простите, что вы сказали? – В ее голосе звучало крайнее удивление. – Повторите, пожалуйста.

Поскольку ответа не последовало, Майлис подошла к Хик-Хику и устремила на него строгий взгляд. И тут он заговорил – казалось, это говорит игрок, который поставил на карту последнюю монету и проиграл:

– Вовсе я ими не правлю. И нет у меня над ними никакой власти. Они меня не слушаются и мне не подчиняются.

От пьяной бравады не осталось и следа, сейчас Хик-Хик напоминал грустного ребенка. Увидев его в этой жалкой каморке с каменными стенами, Майлис поняла и другое: для фунгусов он не был ни божеством, ни предводителем, ни даже приемным отцом. Монстры видели в нем всего лишь учебник, прочитанный вдоль и поперек, свод чувств и ощущений, помогающий понять людей, создать и усовершенствовать собственный язык. Потому Коротыш и не понял ее вопроса: «Почему вы подчиняетесь Хик-Хику?» Учебникам не подчиняются, ими пользуются.

В этот миг Майлис осенило – и от неожиданности она приоткрыла рот: проблема заключалась не в том, что из-за пьянства Хик-Хик не справляется с фунгусами. Он пил именно из-за того, что не способен ими управлять.

– Когда они перестали вам подчиняться? – спросила она и тут же сама ответила на свой вопрос: – Они и раньше не слушались, верно? На самом деле вам ни разу не удалось заставить фунгусов делать что-либо им не угодное.

Власть. Хик-Хик разбудил фунгусов. Но было совершенно очевидно, что Власть, истинная Власть не может заключаться в кулаке влюбленного пьяницы.

Хик-Хик разрыдался.

– Я так виноват, так виноват, – всхлипывал он.

Майлис по-сестрински его обняла. Неожиданное открытие доказывало, что он ей не враг и не тюремщик. Пленники они оба. В ее душе зародилось искреннее человеческое сочувствие. Она обнимала Хик-Хика, старалась утешить, и ей самой становилось легче. Но Хик-Хик, пряча глаза, бормотал снова и снова:

– Я виноват, виноват.

Майлис думала, что он раскаивается в том, что ее похитил, однако она ошибалась.

Наконец Хик-Хик набрался храбрости и посмотрел ей в глаза:

– Альбан погиб.

Майлис сразу же все поняла. Это конец.

Если Альбан погиб, жизнь не имеет смысла. Она прижалась к Хик-Хику, и тот крепко ее обнял. Орошая друг друга слезами, они сами не заметили, как очутились на сером каменном полу и предались любви. Стоявшие неподалеку фунгусы остолбенели: они ощущали нечто совершенно особенное в этих грустных объятиях и отчаянных поцелуях. Вскоре в каморку сбежались десятки других фунгусов и, сгрудившись вокруг любовников, наблюдали за происходящим, образовав высокую стену из своих скользких тел.

Однажды, когда его отношения с Майлис окончательно испортились, Хик-Хик поймал Коротыша, схватил за горло, приблизил губы к тому месту, где у фунгусов располагались бы уши, будь они людьми, и зашептал:

– Думаешь, мне непонятно, что происходит? Вы обращаетесь со мной как со старым огородным чучелом. Пусть я – ничтожная развалина, но я чувствую вашу ненависть и знаю, что она растет и ширится. – Хик-Хик прихлебнул из бутылки и продолжил: – Раньше я, король Пиренейских гор, был вам интересен, затем безразличен. Но с тех пор, как здесь появилась Майлис, вы изменились. Да, она не такая, как я. У нее зоркий глаз: эта женщина присматривается к вам, изучает и делает выводы, потому что всякий взгляд выносит свой приговор увиденному. А когда тебя рассматривают круглые сутки, становится не по себе, верно?

Тут он ехидно засмеялся над собственными словами, но Коротыша не выпустил.

– И теперь вы ее ненавидите. И солдат ненавидите за то, что они стреляли и многих ваших убили. Ненависть – хорошее чувство. Когда мы его испытываем, нам хочется думать, что правда на нашей стороне, и ненависть наша объясняется тем, что противник – существо мерзкое и злокозненное. А если враг плох, значит, мы хороши. Вот почему ненависть революционна и благоприятна: она делает нас хорошими. Но запомни, паршивый гриб, заруби это себе на носу. – Хик-Хик едва не коснулся губами склизкой кожи маленького фунгуса и прошептал ласково и грозно: – Зла не существует, есть только Власть.

XVIII

На сцене появляется фотограф, Эусеби Эстрибиль, мечтающий сделать лучшую фотографию всех времен. Сам того не желая, он сыграет решающую роль в судьбе расы фунгусов

Звали этого человека Эусеби Эстрибиль, и в жизни у него была только одна цель: сделать безупречную фотографию.

Когда ему исполнилось тринадцать, он уже работал подручным в студии Наполео Аударда, чья вывеска красовалась на перекрестке двух главных улиц Барселоны: Гран-Виа и Пассейч-де-Грасия.

ФОТОСТУДИЯ НАПОЛЕОНА АУДАРДА

Персональные и семейные портреты[13]

Аудард был человеком гордым и обладал внушительной внешностью: высокий рост, окладистая борода. Он оценивающе рассматривал людишек своим царственным взглядом. Поначалу Эусеби служил у него мальчиком на посылках и бегал туда-сюда, главным образом покупая реактивы для фотографических пластин.

Эусеби восхищался волшебным миром студии. Ее потолок был полностью стеклянным, чтобы можно было максимально использовать естественное освещение. Этот огромный прозрачный свод напоминал соборы Ватикана и придавал помещению величественный вид. Под ним располагался просторный зал, разбитый на пять тематических зон. Первая изображала буржуазную гостиную: возле стены, увешенной многочисленными картинами, стоял трехместный диван. Эта декорация предназначалась для семейных портретов: родители и дети располагались на диване, и портрет Аударда изображал их будто бы у себя дома. Поодаль возвышался конь из папье-маше, предназначенный для военных – им ужасно нравилось фотографироваться верхом с саблей в руке. Клиенты, мечтавшие прослыть эрудитами, предпочитали восточный уголок, где на стенах висели шелковые ковры, а оконные проемы были украшены орнаментами из луковиц и листьев, напоминавшими арабески в Альгамбре. После создания Германской конфедерации[14] стал пользоваться большим успехом и уголок с медвежьими шкурами на полу и щитами с изображением двуглавых орлов на стенах.

И наконец, последний уголок посвящался любителям краеведения. Фоном для него служил огромный, во всю стену, плакат: горная гряда с острыми, точно наконечники стрел, вершинами и луга с ослепительно-зеленой травой. В нижней части виднелись рельсы железной дороги, уходящие в горы, и надпись, которая гласила:

ПИРЕНЕЙСКИЙ ПОЕЗД

В обитель природы

Природа – наша обитель

Это была реклама железнодорожной компании, которая обслуживала линию, ведущую в Пиренеи. Ветка доходила до некой точки между Валь-д-Араном и Андоррой. Аудард выстраивал клиентов перед плакатом и раздавал им лыжи и ледорубы, чтобы они выглядели как заправские покорители вершин.

В этой студии Эусеби восхищало все, и искусство фотографии казалось ему настоящим волшебством. Каждый раз, когда Аудард нажимал на кнопку фотоаппарата, происходило техническое чудо. Абсолютно заурядный человек садился перед величественным устройством – камерой Сэттона 1875 года, напоминавшей кузнечные мехи с встроенной в них линзой, раздавался щелчок, и рождалось бессмертное изображение. Отзвук этого щелчка будет жить в веках, пока кто-нибудь хранит у себя портрет. «Хотите знать, что такое фотография, сеньор Эстрибиль? – спросил его однажды Аудард и сам ответил на свой вопрос: – Слейте воедино древнейшее искусство, бессмертную магию и самую современную технику – и получите фотографию». Эусеби Эстрибиль был полностью с ним согласен.

Наступил день, когда Аудард предложил своему подручному поработать в мастерской. Так называлась комната, где изготовлялись пластины, покрытые химическими растворами. Эусеби, естественно, согласился. С одной стороны, ему не слишком нравилось целыми днями торчать в темной мастерской, приготовляя смеси и погружая в них пластины. С другой стороны, он начинал чувствовать себя современным алхимиком, который владеет исключительным знанием, и распоряжался им по своему усмотрению. Во всем мире можно было по пальцам пересчитать людей, знавших секреты бумаги с альбуминовым покрытием или карбоновой печати. Эусеби были знакомы такие процессы, как цианотипия, тинтайп и платинотипия, разные виды желатина и сухая броможелатиновая эмульсия. И, конечно, самое необходимое, действенное и магическое вещество: мокрый коллодий. Благодаря ему существовало искусство фотографии, потому что в самом конце процесса подготовленные пластины одна за другой опускались в эту жидкость. После всех этих манипуляций фотограф располагал необходимым материалом для своего творчества.

Шли годы, и Аудард доверял Эусеби все новые и новые дела. Сначала посыльный помогал мэтру в студии во время съемок, а потом и сам стал фотографировать, когда его учитель отлучался или болел. С первых же дней у него вошло в привычку откидывать волосы со лба каждый раз, когда он заглядывал в объектив: Эусеби растопыривал пальцы и проводил ими по голове, точно гребнем, чтобы пряди не попали между глазом и камерой.

С Аудардом он поддерживал сугубо профессиональные и прохладные отношения. В свои тридцать шесть лет Эусеби был человеком серьезным и чрезвычайно худым, из-за этой худобы между шеей и воротничком рубашки свободно проходили три пальца. Он женился на одной из студийных мастериц, которые раскрашивали фотографии, в первую брачную ночь выполнил свой супружеский долг, но затем перестал обращать на супругу внимание. И вовсе не потому, что был содомитом, просто в жизни его интересовало одно: фотография. Эусеби предупредил об этом будущую жену еще до свадьбы, поэтому она его не попрекала, и с самого начала супруги жили под одним кровом, но раздельно. Некоторое время женщина пыталась откормить мужа, считая это своим долгом, но напрасно. Никакие бифштексы из конины не могли хоть немного увеличить объем шеи и груди этого человека. В конце концов она сдалась, и пара мирно рассталась. Бывшая жена Эусеби снова вышла замуж и покинула их дом, но он из любезности посылал ей деньги, считая эти выплаты неким подобием вдовьей пенсии.

Эусеби присутствовал при кончине Аударда. Несмотря на богатство знаменитого фотографа, больше к его смертному одру никто не явился. Ничего странного в этом не было: он уже давно жил в полном одиночестве. Умирающий сказал своему помощнику:

– Надеюсь, ты меня поймешь: я не могу оставить тебе свой капитал – по закону и по традиции мне придется завещать все деньги родственникам, какими бы далекими и скверными они ни были. Однако ты всегда служил мне верой и правдой, и по справедливости моя студия должна достаться тебе. Она твоя.

А затем произнес следующие слова:

– Прости меня.

Но эта фраза оказалась не последней. В агонии он бредил, и разобрать его речь стоило большого труда. Эусеби приблизил ухо к губам умирающего, но понял только несколько слов:

– Стрибель, стрихнин… стрихнин…

Помощник фотографа подумал, что затухающее сознание, подобно сознанию детей, рождает бессмысленную и непонятную игру слов.

Итак, с этого дня Эусеби унаследовал дело своего бывшего хозяина, его студию и его славу. Однако теперь, когда он стал полновластным хозяином студии и мог делать столько фотографий, сколько хотел, его постигло разочарование: он понял, что работы его уступают по качеству фотографиям Аударда.

Клиенты, не столь поднаторевшие в технических вопросах, ничего не замечали, но Эусеби прекрасно все понимал. Как бы он ни старался, ему не удавалось достичь совершенства, которым отличались портреты усопшего мастера, но причины своих неудач он не понимал. Почему? Каким особым талантом, каким секретом, какой властью обладал Аудард и чего оказался лишен он сам? Долгое время новый хозяин студии пытался превзойти призрак Наполео Аударда, но безуспешно.

В это время наместник Центрального правительства в Барселоне сделал ему необычное предложение: не согласится ли его студия фотографировать казненных? Недавно вышел декрет, обязывающий администрацию помещать в делах о смертных приговорах фотографию, которая бы подтверждала их исполнение. Эусеби согласился: его интересовала художественная сторона подобного заказа – и высказал только одну просьбу: разрешат ли ему фотографировать приговоренных еще и в последний вечер перед казнью? Выражение лица человека перед лицом смерти должно впечатлять, и камера непременно это отразит. Власти сообщили, что препятствий чинить не намерены, но не смогут обязать заключенного дать согласие на фотосъемку. Как ни странно, с этим проблем не возникло. Убийца жены и троих детей, злодей, взорвавший храм со всеми прихожанами и ожидавший казни через удушение гарротой, с энтузиазмом отзывались на предложение Эусеби и с радостью соглашались фотографироваться. К несчастью для фотографа, позировали они точно так же, как обычные клиенты студии, и это портило впечатление от фотографии. Согласно вкусам того времени, люди, которых фотографировали, должны были замереть с многозначительным видом в торжественной и важной позе, поэтому заключенные, видя, как Эусеби готовится к съемке, выпрямляли спины, а лица их каменели, словно у фараонов, готовящихся к вечности. Сколько он ни просил их вести себя естественно, все, как один, старательно позировали, и это не позволяло Эусеби найти правдивое отражение жизни и смерти. Он отчаялся когда-либо достичь технического совершенства Наполео Аударда и поставил перед собой цель сделать особенный, уникальный снимок.

Эусеби и раньше посвящал фотографии всю свою жизнь, но после смерти Аударда бредил идеей создания идеальной фотографии. С каждым днем эта задача увлекала его все больше. Он совсем исхудал и, откидывая прядь волос перед очередным снимком, думал об одном: XIX век – эпоха фотографии, и ему хотелось сделать величайшую фотографию своей эпохи.

Таков был Эусеби Эстрибиль, когда судьба уготовила ему три страшных несчастья: каждое казалось ужаснее предыдущего, следовали они одно за другим и свели его в могилу.

Первым несчастьем стал, как это ни удивительно, неожиданный подарок. Однажды Эусеби получил посылку с американским адресом отправителя: «Джордж Истмен, Нью-Йорк, США». Эусеби распечатал пакет и сначала не понял, что внутри. В руках у него оказался небольшой твердый предмет, формой напоминающий коробку от детских ботинок. На одной из боковых сторон значилось: «Кодак № 1».

В посылке также оказались инструкция и письмо от некоего Джорджа Истмена. Аудард поддерживал контакты с людьми из разных стран, занимавшимися фотографией, и не было ничего удивительного, что кто-то из них, живший очень далеко, ничего не знал о его кончине и продолжал переписку. Этот самый Истмен прислал Аударду в подарок фотоаппарат. Но где он? Обычно камеры представляли собой величественные артефакты, крепившиеся на прочной и надежной треноге и увенчанные пологом из черного шелка, под которым скрывался фотограф. Любая камера выглядела солидно, а в этой посылке оказалась какая-то странная, мелкая и непонятная штука – жалкий прямоугольный параллелепипед. Эусеби развернул инструкцию и прочел первую фразу. Это была реклама: «You press the button, we do the rest» – «Вы нажимаете на кнопку – мы делаем все остальное». Он присмотрелся повнимательнее и действительно увидел на странной коробке кнопку.

В первый момент Эусеби сказал себе: «Это не может быть фотоаппаратом». Но это оказался именно он – первая портативная фотокамера. С этого дня любой человек, способный сделать такую до смешного простую операцию, как нажатие кнопки, мог считать себя фотографом. Эусеби отложил инструкцию и взял в руки письмо: в нем Истмен объяснял, что хочет превратить проклятый аппарат в предмет массового спроса.

Эусеби бросило в озноб: холодная волна пробежала от копчика и до затылка, словно его ужалил скорпион. Если проклятый Истмен добьется своей цели, это приведет к краху фотостудий. Какой в них прок, если всякий ремесленник из Нью-Йорка, Барселоны или любого другого города сможет купить себе камеру? Кто станет платить деньги за одно-единственное изображение, если люди научатся делать сотни фотографий самостоятельно? «You press the button, we do the rest». Промышленное производство займет место, которое сейчас отведено художникам и волшебникам с фотокамерами. Конец волшебству. Конец искусству.

Эусеби присел на один из студийных диванов, сжимая камеру обеими руками. С технической точки зрения, следовало в этом признаться, маленький аппарат был настоящим чудом. В инструкции описывались его характеристики: сто фотоснимков, при помощи камеры можно было снять сто фотографий подряд. После этого счастливый обладатель аппарата должен обратиться в любую лабораторию марки «Кодак», где ему проявят сто снимков. Истмен любезно послал мэтру Аударду прототип первой модели «Кодак № 1», появление же аппарата на рынке планировалось в ближайшем будущем: 1 января 1888 года.

На следующее утро Эусеби встал с постели и, как всегда, пошел справить малую нужду. Однако струя мочи на этот раз оказалась темной, почти фиолетовой. Он встревожился, отправился к врачу и в его кабинете получил известие о втором несчастье.

Доктор долго его расспрашивал.

– И давно у вас такая темная моча?

– Мне кажется, она всегда была не слишком светлой, но не такой, как сейчас.

– Вы кашляете?

– Нет.

– В груди побаливает?

– Да, частенько.

– Вы очень худы, вы хорошо питаетесь?

– Не знаю. Ем, когда проголодаюсь.

Врач задавал вопросы и почти ничего не объяснял, поэтому Эусеби не выдержал и сам спросил о диагнозе.

– Простите мою оплошность, – извинился тот. – Я вам не сказал: ваше заболевание смертельно. Мне очень жаль.

По мнению врача, Эусеби страдал от медленного и длительного отравления, и результат процесса был необратим и неизбежен. С каждым днем ему будет труднее дышать, и объяснение недугу следует искать не в нехватке воздуха в легких, а в напряжении мышц торакса. Со временем они будут сжиматься все больше, пока больной не погибнет от удушья, и случится это не позднее, чем через год. Доктор не понимал одного: с какой стати у его пациента возникли симптомы отравления, которое вызывается одним-единственным веществом – стрихнином.

– Стрихнин лишает человека аппетита, вызывает потемнение мочи и накапливает токсины в мускулатуре дыхательного центра, – сказал врач. – Но вы не химик и не можете иметь отношение к этому веществу.

Услышав эти слова, Эусеби вспомнил слова Аударда, произнесенные на смертном одре: «Эусеби… стрихнин…» На следующее утро он отправился в лабораторию, где приобретал химические растворы, в которые потом погружал фотографические пластины, и поговорил со старым продавцом. Из его слов выходило, что Аудард покупал эксклюзивный материал: мокрый коллодий с добавлением стрихнина.

– Беда в том, – сказал старик, – что это очень вредная смесь. До сих пор не понимаю, как удалось Наполео Аударду смачивать этим раствором пластины и не отравиться?

Эусеби осенило: Аудард убил его, убил в тот самый день, когда отправил работать в темную мастерскую. Он не мог понять столь бессовестного поступка. Как мог знаменитый фотограф смотреть в глаза пареньку, которого медленно убивает? Причиной такого поведения было одно: честолюбие. Эусеби провел эксперимент: смешал коллодий со стрихнином, и фотографии стали более четкими, живыми и яркими. Тайна раскрыта. После смерти Аударда лаборатория перестала поставлять в студию смесь со стрихнином, и с тех пор казалось, что изображения стали более тусклыми, лишенными прежней живости и света.

Эусеби Эстрибиль был человеком пассивным, поэтому известие о скорой кончине ничего бы не изменило в его жизни. Он бы продолжал фотографировать, как и раньше, щелкал бы аппаратом в своей студии и в тюремных камерах Барселоны, снимая честных граждан и преступников, приговоренных к смерти, пока мышцы, расположенные вокруг легких, не сжали бы их окончательно и его бы не настигла смерть от удушья.

Так бы все и было, не появись на его горизонте этот человек. Тип с глазками скунса. Да, он самый. Зловещий Каркун. Третья беда.

Как-то утром, перед началом рабочего дня Эусеби заметил, что одна из девушек, раскрашивающих снимки, не затворила окно. Он пошел закрыть его и обнаружил, что в зоне, изображавшей гостиную, на трехместном диване развалился незнакомец и сладко спит. Фотограф разбудил непрошеного гостя, но ругать не стал, а всего лишь попросил покинуть помещение: его студия не может служить приютом для бездомных. Незнакомец протер сонные глаза и сказал:

– А мне, товарищ, здесь очень даже уютно.

И снова растянулся на диване. Эусеби пришел в замешательство, затем еще раз настойчиво попросил его убраться. В этом уголке студии позировали любители природы и горного туризма. Как раз напротив дивана на стене висел плакат со словами «ПИРЕНЕЙСКИЙ ПОЕЗД. В обитель природы. Природа – наша обитель». Если клиенты обнаружат в студии небритого субъекта, от которого несет перегаром, престижу заведения будет нанесен смертельный удар. На минуту Эусеби показалось, что незнакомец его слушает. Но тот похлопал ладонью по обивке дивана и заявил:

– Отличный диван! Он мне подходит. Спасибо тебе за солидарность, товарищ.

И нахал снова задремал, как будто диван и вправду принадлежал ему.

Эусеби вызвал полицию, иного выхода у него не оставалось. Он всегда делал скидку стражам закона, которые приходили к нему фотографироваться, и это оказалось удачным вложением капитала: двое полицейских с наручниками и винтовками явились по первому его зову. Взглянув на пришельца, они оживились:

– А, мы знаем, что это за птица, – сказали полицейские. – Не беспокойтесь, он только каркает, словно кличет беду, но в целом безобиден.

Подгоняя незваного гостя ударами прикладов, полицейские направились к выходу из студии и успокоили Эусеби, сказав ему, что не стоит волноваться: они хорошенько его проучат. Тот не стал спрашивать, о каком «уроке» идет речь.

Но, сколь бы невероятным это ни казалось, на следующее утро пришелец снова оказался в студии. Рано утром, подготавливая камеру для съемки, Эусеби заметил на диване какой-то мешок, накрытый старым и грязным одеялом. Мешок зашевелился. Это снова был он, Зловещий Каркун собственной персоной: низкий росточек, круглое пузцо и лохмы, падающие на плечи, словно у распятого Христа. Черное пальто и круглый котелок, опять же черный… И такое же, как накануне, наглое упрямство:

– Подходит мне этот диван, да и только, – лениво пробормотал он, ткнул пальцем в плакат на противоположной стене и добавил: – Природа – наша обитель.

На этот раз полицейские увели с собой в участок не только пришельца, но и самого Эусеби. Зловещего Каркуна посадили в камеру, а Эусеби по другую сторону железной решетки давал тем временем показания сержанту. Тот объяснил фотографу, что назойливого гостя не раз арестовывали за мелкое мошенничество, небольшие кражи и незначительные потасовки. Все его проступки были так же ничтожны, как и он сам. Нахал запускал руку в кассу таверн, где сам же и выпивал, присваивал все, что плохо лежит, в дешевых публичных домах, куда частенько наведывался… И прочее в том же духе. А когда его забирали в участок, он заявлял, что защищает идеалы анархизма. Враки: негодяй хотел представить свои преступления в выгодном свете. Но надо отдать ему должное: второго такого упрямца не сыскать. Сейчас Эусеби сам в этом убедится.

Сержант отдал приказ двоим полицейским: те вошли в камеру, вооружившись железными прутьями, и принялись изо всех сил лупцевать Зловещего Каркуна, приговаривая:

– А ну, негодяй, посмейся у нас теперь! Ну-ка попробуй!

Человек этот был явно не в себе, потому что, корчась под ударами, не просил пощады, а верещал:

– А я смеюсь: хи-хик! Хи-хик!

Когда Эусеби вернулся домой, он чувствовал себя чуть более уверенно, тем не менее на следующее утро боязливо заглянул в студию и осторожно, чуть ли не на цыпочках, направился к дивану, где оба раза возлежал Зловещий Каркун. А что, если он снова там?

Нет, пришельца не было.

Эусеби вздохнул с облегчением. Но имелись ли у него основания для радости? Он умирал. Пожить он так и не успел: сначала дни напролет сидел в темной мастерской, потом его терзала навязчивая идея – создать идеальную фотографию. С каждым днем он чувствовал, как сжимаются его легкие. Целую неделю, семь долгих дней бедняга размышлял, как распорядиться отведенным ему временем. Может, все бросить и остаток жизни провести в санатории, где за ним будут ухаживать? Эусеби откинул волосы со лба. Ему всегда стоило большого труда принимать решения, он боялся ошибиться. Этот худой, изможденный из-за отравления стрихнином человек пребывал в нерешительности до тех пор, пока незваный гость не явился снова. Это был он. Пришелец. Однажды утром фотограф снова обнаружил его на диване.

При виде наглеца Эусеби чуть не заплакал. Как бы он ни старался, Зловещий Каркун, как называли его полицейские, неизменно возвращался в студию. Появление мерзкого типа совпало по времени со смертельным диагнозом Эусеби, и образ этого человека запечатлелся в его мозгу как дурной знак. Фотографу стали сниться кошмары. Ему виделось, что Каркун лежит рядом в его постели, словно они муж и жена, приближает губы чуть ли не вплотную к его уху, так что можно различить запах перегара, и говорит о смерти, а также о вещах, куда более страшных, чем смерть. Просыпаясь утром, Эусеби забывал эти речи, и от этого они казались еще ужаснее.

Но несчастья не могут длиться вечно. Несколькими днями позже из полиции в фотостудию явился посыльный с хорошей новостью: Зловещий Каркун уехал из города.

В том великолепном 1888 году в Барселоне проводилась Всемирная выставка, и около сотни стран прислали туда свои делегации. Власти направили в город силы порядка в невиданных доселе количествах с целью очистить улицы от всякого сброда, который портил впечатление от города. Это осложнило жизнь Каркуна, но окончательная необходимость покинуть Барселону возникла у него из-за собственной глупости. Негодяй не нашел ничего лучшего, как ограбить профсоюз анархистов, когда однажды ночью, пошатываясь, возвращался из таверны и увидел полуприкрытое окно. Зная, кому принадлежало это помещение, он неуклюже влез внутрь и утащил все деньги. Вот такая история. Свое преступление Каркун скрывать не собирался. Да и зачем? Как раз наоборот: на следующий день он хорохорился и похвалялся своим подвигом перед всеми, кто изъявлял желание его послушать: у молочницы среди коров и покупателей, в публичных домах и тавернах. Незадачливый воришка гордился своим поступком: украденные деньги принадлежали анархистам, а те боролись против капитала и, следовательно, в деньгах не нуждались.

Барселона была колыбелью анархизма на Пиренейском полуострове. На следующий день тысячи разъяренных членов профсоюза разыскивали Зловещего Каркуна, и простой взбучкой дело бы не ограничилось. И он решил скрыться. Из города, от полиции, от товарищей анархистов. Он бежал от любых проявлений Власти.

Наряд полицейских, дежуривший на Французском вокзале, видел, как он садился в поезд. Естественно, без билета: всю свою добычу, все взносы сторонников акратии он прокутил предыдущей ночью. Это было безумное пиршество: Каркун пригласил сотню беднейших бедняков Барселоны и устроил для них оргию с сотней самых дорогих проституток. Для этого он снял помещение и нанял оркестр. И, кстати, первоклассный: десять жалких музыкантов обошлись ему дороже сотни проституток.

Однако посыльный из полицейского участка, явившийся в студию, не смог сообщить хорошую новость фотографу. В бывшем заведении Наполео Аударда оставались лишь две мастерицы из тех, что красили фотографии. Они завешивали мебель чехлами из белой ткани и сообщили, что сеньор Эстрибиль уехал. Куда? В записке не было ответа на этот вопрос.

На дверях висел небольшой листок. Надпись на нем гласила: «Закрыто по причине (скорого) летального исхода».

Желая облегчить себе последний этап жизненного пути, Эусеби Эстрибиль решил напоследок подышать свежим воздухом высокогорья. Должна же в надписи на плакате «Пиренейский поезд. В обитель природы» заключаться хоть доля истины. Он доехал до последней станции этой железнодорожной ветки – маленького городка, расположенного к западу от Андорры, – и снял комнату в гостинице с полным пансионом и видом на горы.

Его положение было необычным. Эусеби ощущал себя свободным, но что может дать свобода, если нет будущего? Больной совершал длинные бодрящие прогулки по окрестностям городка и больше практически ничего не делал. Нередко он садился на кровать в своей комнате и плакал. Слезы душили его всякий раз, стоило бедняге вспомнить свою никчемную жизнь на службе у деспота, отомстить которому не представлялось возможным, ибо он был мертв.

Однако пребывание в Пиренейских горах имело для фотографа и несомненные преимущества. Главное – Зловещий Каркун исчез из его жизни. Громе того, чудесный пейзаж облегчал его агонию. Городок окружали такие величественные вершины, что любому становилось ясно: смерть одного конкретного человека большого значения не имеет. Понимание собственной незначительности помогало фотографу смириться со смертью.

Итак, последний отрезок жизни Эусеби Эстрибиля не представлял бы никакого интереса, если бы он не прихватил с собой в горы «Кодак № 1».

«Кодак № 1» – первая в мире портативная камера. Сидя на кровати в пансионе в минуты безделья – а такое случалось почти всегда, – Эусеби с удовольствием вертел в руках аппарат, изучал его и рассматривал со всех сторон. Да, несомненно, перед ним – гениальное изобретение, не похожее ни на одно из существовавших ранее. Все казалось Эусеби волнующим и удивительным: форма, запах, чуть шероховатый корпус. Никто бы не подумал, что этот параллелепипед – фотоаппарат. На корпусе виднелась кнопка в форме ключа: «You press the button».

Любопытно было и то, что камера «Кодак» могла сделать сто фотографий. Эусеби начал фотографировать, не слишком раздумывая о последствиях. У аппарата имелся затвор, но видоискатель отсутствовал, поэтому Эстрибиль наводил камеру наугад, прижимая ее к груди прежде, чем нажать на кнопку. О результатах его работы можно будет судить, когда проявят пленку, но сам он к этому моменту будет уже мертв. С этой мыслью он уже смирился.

Постепенно Эусеби пристрастился к «Кодаку». Он выбирал предметы, которые раньше, в студии, ему никогда бы не пришло в голову фотографировать: свою комнату, уголок кровати, где он любил всплакнуть… Простота в обращении с аппаратом наводила на мысли о необычных сюжетах. Эстрибиль снял свою руку, свой профиль, глаз. Он отщелкал девятнадцать фотографий просто на пробу, эксперимента ради. Однако затем Эусеби снова настигла навязчивая идея: а что, если у него еще есть шанс сделать выдающуюся фотографию? Раз так, оставалась еще восемьдесят одна попытка. Приступы удушья с каждым днем мучили его все сильнее. Внутренние ткани сдавливали легкие с обеих сторон, словно кузнечные мехи, не позволяя дышать. В таких случаях он принимал таблетку фирмы «Алленбурис» на основе menthol, eucalyptus и cocaine[15], которая облегчала его состояние. И все же любой его день мог стать последним. Неужели он умрет, так и не сделав идеальной фотографии?

На протяжении следующих месяцев Эусеби научился выбирать кадр более тщательно и щелкал кнопкой только тогда, когда надеялся получить интересный снимок. Семнадцать кадров он посвятил природе. Он любил гулять на окраине городка, доходил до подножья гор, направлял объектив своего «Кодака» вверх и фотографировал облака над вершинами, похожие на сахарную вату. Иногда он останавливал крестьян или женщин в платках и делал портреты. Они не сопротивлялись, считая его городским художником, новомодным и экстравагантным, к тому же слишком худым и, очевидно, тяжко больным. Эти люди не ошибались, но и шесть месяцев спустя, всем на удивление, он по-прежнему был жив. К этому времени Эусеби нажал на кнопку камеры девяносто шесть раз, и в запасе у него оставалось всего четыре кадра.

Одного только Эусеби Эстрибиль не мог знать: в одной из соседних долин происходили события, которые попросту не уместились бы у него в голове. Благодаря этим событиям последней неделе жизни фотографа суждено было стать самым важным этапом его существования.

XIX

Ни о чем не ведающего Эусеби Эстрибиля приводят в недра Пустой горы, где он с ужасом обнаруживает Хик-Хика, который верховодит ордой чудовищ

Пока Эусеби расходовал сотню кадров фотокамеры «Кодак», отец Майлис превратился в градоначальника города-призрака. После того как Велью покинули две тысячи жителей, он остался один, совершенно один. Его удерживал древний инстинкт, подсказывающий, что, если менайроны нагрянут еще раз и захотят с ним поговорить, дочь его, возможно, будет спасена. По крайней мере, ему хотелось в это верить. Однако на самом деле причина такого его поведения заключалась в другом: отец Майлис не мог быть никем иным, кроме как городским головой, он не представлял себе жизни вне должности: она стала смыслом его существования. «Лучше быть первым в галльской деревне, чем вторым в Риме». Этот человек действительно стал первым среди жителей городка. А теперь оказался единственным.

Велья опустела, и в отсутствие людей ветры Пиренейских гор захватили ее улицы. Лето еще не кончилось, но по вечерам они гуляли по городу, словно заявляя о том, что отныне он принадлежит им, а не представителям рода человеческого. Из-за этого Велья напоминала кладбище. А тут еще в город повадились менайроны.

Они частенько спускались с гор, чтобы чем-нибудь поживиться, и проникали в остали. Ночью, а то и средь бела дня они навещали дома, покинутые их обитателями. Градоначальник не столько видел чудовищ, сколько ощущал их присутствие. Эти существа обладали невероятной способностью прятаться, сливаться с окружающим ландшафтом и двигаться проворно, как ящерицы. Отцу Майлис казалось, что менайроны притаились как раз там, куда в данный момент он не смотрел. Но стоило бедняге повернуть голову, как они растворялись в сумерках, он успевал заметить лишь ускользающую тень. Одно чудовище здесь, другое там – вот кто-то скрылся за углом, чуть поодаль смутный силуэт ползет по черепичной крыше, лезет в дом через окно или дымоход. Подобным образом менайроны вели себя вовсе не потому, что боялись, – они по природе своей не любили привлекать людское внимание. Чудовища проникали в дома и выносили продукты, одежду, всякие инструменты, а иногда даже мебель: как мелкие предметы, так и довольно крупные. Случалось, городской голова замечал силуэт, выпрыгивающий из окна или исчезающий за углом. Только один раз удалось ему разглядеть как следует парочку этих отвратительных тварей.

Чудовищ было двое, и облик их потрясал воображение. Отец Майлис видел, как они ковыляют из единственной на весь городок таверны. На голове у каждого громоздилось пять или шесть ящиков по двенадцать бутылок винкауда в каждом. Из-за тяжести груза и необходимости удерживать равновесие менайроны двигались с трудом; поэтому и только поэтому ему удалось рассмотреть их в конце переулка. У одного чудовища голова была огромная и плоская, словно мексиканское сомбреро, а второй с трудом брел на семи или восьми ногах – по длине они различались сильнее, чем обычно у этих существ. С ящиками на головах они напоминали африканских носильщиков-туземцев. Пучки корней, служившие чудищам ногами, волочились по земле, оставляя за собой след, словно огромные слизни. Градоначальника менайроны не заметили, вернее, пренебрегли его присутствием, как будто человек был для них чем-то вроде насекомого. Они перелезли через изгородь, стали подниматься в горы и скоро исчезли из вида.

Таково было невеселое существование, которое влачил градоначальник, в полном одиночестве обходя призрачные улицы своего городка и надеясь, что когда-нибудь Хик-Хик пожелает с ним связаться. И вот однажды это случилось, правда, совсем не так, как бедняга себе воображал.

Как-то ночью он уснул так крепко, что не услышал даже отчаянного ржания своего мула – единственного животного, оставшегося в Велье. Его стойло располагалось прямо под окнами, но несмотря на это, градоначальник спал как убитый и не проснулся, хотя испуганный мул ржал громко и долго. Утром, пробудившись, отец Майлис почувствовал под языком какой-то странный предмет. Он выплюнул его и увидел кусочек тонкого картона, сложенный пополам. Бедняга осторожно его развернул. Это было послание, написанное карандашом. Разобрать корявый почерк, похожий на каракули неграмотного ребенка, оказалось непросто, тем не менее он прочел следующее:

Я шказал тибэ, што хоцу фатаграфию, мирзавиц. Хоцу фатогрыфа, скарее, а ни то палучишь ат мине чяшку кофи с глазым тваей дочюрки, черт тибе дири

Отцу Майлис стало дурно. Он подошел к большой фарфоровой миске, в которой умывался каждое утро, и опустил голову в воду. Что случилось в его доме ночью? Сколько менайронов хозяйничало в его спальне? Сколько отвратительных пальцев касалось его губ, засовывая под язык картонку? Он все еще держал голову под водой, когда почувствовал, как что-то притронулось к его щеке. Он распрямился, холодные струйки бежали по его шее: в тазу плавало множество глаз, вырванных из глазниц их бывших хозяев.

Глаз было столько, что они сталкивались между собой, словно желатиновые шарики. Глаза собак, ворон, лошадей и мулов. Глаза, глаза всех видов и размеров. Глаза сов, лягушек и жаб. Глаза ящериц и крошечные глазенки пауков. Собачьи, волчьи и рыбьи. Глаза крыс, коров и еще не рожденных телят. Глаза мух и глаза людей. Множество людских глаз.

Когда на другой день градоначальник Вельи нанес визит Эусеби Эстрибилю, коротавшему в соседнем городке последние месяцы своей жизни, тот, разумеется, ничего не знал об этих событиях.

Это было единственное место, где можно было сфотографироваться, нигде ближе подобных услуг не оказывали. Когда кто-нибудь из немногочисленных жителей сего населенного пункта изъявлял желание лицезреть свой портрет, он направлялся к цирюльнику. У того имелась старая-престарая камера Зана-Маринетти 65-го года, напоминавшая огромный аккордеон на треноге; для магниевой вспышки приходилось пользоваться специальной трубкой. Сложность заключалась в том, что цирюльник наотрез отказался помочь отцу Майлис. Правда, он сказал гостю, что в местной гостинице проживает фотограф из Барселоны, настоящий современный художник.

Городской голова столкнулся с Эусеби в холле пансиона, когда тот отправлялся на свою обычную прогулку. Фотограф сначала никак не мог понять, почему этот толстенький человечек в белом костюме так настойчиво уговаривает его сделать какую-то фотографию, предлагая за работу огромную сумму – тысячу песет. Эусеби отказался наотрез: никакие материальные блага ему уже не были потребны. В отчаянии незнакомец упрашивал, умолял, убеждал и, наконец, даже прикрикнул на него и вцепился ему в воротник. Все впустую. Эусеби вырвался, вышел из пансиона и зашагал на поиски своей идеальной фотографии. Однако, повернув за угол, он вспомнил, что забыл дома таблетки «Алленбуриса» и решил за ними вернуться. Незнакомец так и остался в холле: сидел на стуле в полном одиночестве и рыдал, как дитя. Фотографу стало его жаль. Он объяснил гостю, что давно оставил и ремесло, и всю свою прежнюю жизнь. Теперь ему хочется одного: запечатлеть нечто невероятное. Отец Майлис немедленно воспользовался открывшейся лазейкой:

– О, сеньор, – воскликнул он, – у вас есть шанс сделать самую поразительную фотографию всех времен!

Подобные речи были более понятны для фотографа, но он все еще сомневался. Градоначальник обещал ему помочь. Что за странный маленький предмет у него в руках? Неужто фотоаппарат? О нет, этот не подойдет: Хик-Хик желал получить портрет, сделанный при помощи большой и солидной камеры. Они вдвоем отправились к цирюльнику, и отец Майлис купил у него магниевую вспышку и камеру Зана-Маринетти в придачу. Оказавшись на улице, они сразу сели в фаэтон градоначальника и отправились в путь.

Очень скоро Эусеби Эстрибиль пожалел о том, что ему так ловко запудрили мозги. Кто этот экзальтированный или даже полоумный тип, который дает ему столь таинственное поручение? Чей портрет надо сделать? И к чему вся эта спешка? Возничий все время уклонялся от ответа, слова его звучали расплывчато и неясно. При этом он явно спешил и погонял без передышки белого мула, хотя дорога была крутой и каменистой. Через некоторое время Эусеби почувствовал себя плохо и попросил своего нового знакомого остановиться: у него начинался приступ астмы, и он не мог достать из кармана таблетки, потому что повозку беспрерывно трясло. На протяжении их пути Пиренейские горы стали свидетелями смешной и трагикомичной сцены: отец Майлис, желавший как можно скорее добраться до места, не замечал страданий Эусеби, которому с каждой минутой становилось труднее дышать. Когда возничий наконец притормозил, пассажир его уже посинел. Еще чуть-чуть – и ему конец. Возмущенный фотограф выбрался из фаэтона; он ненавидел самого себя за то, что позволил так нагло себя обмануть, и пожелал немедленно вернуться назад, даже если ему придется идти пешком. Однако один-единственный вопрос городского головы заставил его отказаться от этого намерения:

– Так вы хотите снять фотографию века или не хотите?

Перемены стали заметны, как только они спустились в долину. Здесь было гораздо прохладнее, словно сменилось время года, и царило безмолвие. Было лето, но птицы молчали, и в полуденный час, когда солнце стоит в зените, не было слышно цикад: их пронзительные рулады не нарушали тишины.

Фаэтон доехал до Вельи. В воздухе городка была разлита неизбывная печаль. Все дома стояли пустые. Эусеби спросил о причине непонятного исхода всех жителей, но отец Майлис ничего ему не ответил. Он выпряг мула и отвел его в стойло, а потом проводил фотографа до последних домов города. Там градоначальник взвалил ему на плечи тяжелую камеру цирюльника, треногу и трубку для магниевой вспышки и сказал:

– А теперь идите по этой дороге.

Фотограф попытался возразить, но попутчик жестом показал ему: «Ступай вперед», – тогда Эусеби сдался и дальше пошел один. Сделав несколько шагов, он остановился и обернулся: градоначальник все еще стоял у обочины с притворной улыбкой на губах и махал ему рукой. Фотограф двинулся дальше, но вскоре опять обернулся – его странного знакомого на дороге уже не было.

Он сам не верил в то, что с ним случилось. Вокруг расстилалась темная, сырая и мрачная долина. Лишайники размером с добрую яичницу покрывали не только деревья, но и обочины. Кругом не было ни души. Громоздкая старая камера, тренога и трубка для магниевой вспышки давили на плечи. Он шел груженый, как мул, а на поясе у него крепилась маленькая камера «Кодак № 1». Выходя из гостиницы, Эусеби не успел надеть пальто, а с гор между тем спускалась прохлада, и ветерок продувал его, проникая в проймы жилета. Единственным оправданием подобного безрассудства могла служить его болезнь: человеку, которому грозит неминуемая смерть, не имеет смысла осторожничать.

Извилистая дорога поднималась в горы. По обе ее стороны тянулся густой и корявый лес. Воздух замер, только ветки колыхались, словно убеждая путника повернуть назад. Эусеби слышал лишь собственные шаги по каменистой почве дороги. Тяжелые темные тучи стального оттенка покрывали небо. Они висели прямо над его головой, словно пористый потолок. Фотограф почувствовал, что ему трудно дышать, но причиной тому был не стрихнин, а ужас.

Отец Майлис не сказал ему, сколько времени надо идти, а уже начинало смеркаться. Будучи городским жителем, Эусеби не знал, что ночь в Пиренеях опускается на землю внезапно: стоит солнцу скрыться за горными хребтами, и свет немедленно тухнет, словно кто-то задул фитиль. И это должно было произойти с минуты на минуту. За следующим поворотом Эусеби увидел, что дальше дорога поднималась круто вверх. Он остановился в сомнениях: ему вовсе не хотелось оказаться в полном одиночестве в темных горах, а о том, чтобы заночевать здесь под открытым небом, не могло быть и речи. Фотограф положил в рот таблетку «Алленбуриса» и стал думать, стоит ли поискать укрытие или лучше вернуться назад. Однако когда он поднял глаза, то вдали, в конце дороги заметил какой-то крупный и неподвижный предмет. Эусеби не сомневался в том, что раньше, когда он открывал коробочку с таблетками, там ничего не было. В сумерках очертания предмета казались расплывчатыми, и фотограф стал осторожно к нему приближаться, чтобы разглядеть получше.

Это оказалось весьма странное сооружение, оставленное кем-то посередине дороги. Ничего подобного Эусеби раньше не видел и, только подойдя совсем близко, понял, что перед ним паланкин для одного человека: кабина, сплетенная из прутьев и веток, крепилась на двух горизонтальных жердях. Должно быть, ее создал какой-то деревенский умелец. Сверху ее покрывал ковер, сотканный из зеленых, ярко-зеленых листьев. Фотограф заглянул в окошко, проделанное в зеленом покрове, но ничего интересного внутри не увидел. В кабине имелось сидение: деревянное деревенское кресло, приплетенное ветками к стенкам паланкина. Когда же бедняга обернулся, его взору предстала невероятная картина. Они стояли прямо за его спиной.

Чудовища. Шесть, семь или восемь. Вечерние сумерки опускались на их тела с широкими и плоскими головами, которые делали их похожими на крабов. Туловища были цилиндрическими, а гибкие руки напоминали паучьи лапы, но у монстров их было не восемь, а несколько сотен разной длины и толщины. Не удержавшись, Эусеби вскрикнул и уронил на землю камеру, треногу и даже коробочку с «Алленбурисом». А потом бросился бежать прочь от дороги, в глубь леса. Он мчался, как сумасшедший, сам не зная куда. Ветки хлестали его по лицу, бедняга спотыкался, падал и снова поднимался, чтобы оказаться как можно дальше от этих созданий. Но от лесных обитателей нельзя скрыться в лесной чаще. Тут и там на фоне темных деревьев обезумевший от страха беглец замечал желтые глаза, натыкался на склизкие стволы, которые оказывались вовсе не деревьями, а туловищами монстров. От этих столкновений его одежда пропиталась густой и пахучей слизью. Несчастный менял направление несколько раз и наконец упал и растянулся на земле.

И тут прямо у себя под носом Эусеби увидел коробочку с таблетками: это означало, что он вернулся на дорогу. С той минуты, когда ему пришло в голову кинуться в лес, чудовища окружали его, вынуждая двигаться в нужную сторону. Тут к нему подошел один из монстров – самый маленький, с головой тускло-оранжевого цвета. Несмотря на крошечный рост, он казался самым ужасным. Его глаза не знали милосердия, как слепой не ведает света. Нижняя челюсть выпячивалась вперед. Эусеби подумал, что пришел его смертный час, и невольно закрыл голову руками. Но маленький монстр схватил его сотнями своих длинных изогнутых пальцев и бросил внутрь паланкина, словно мешок угля.

Эусеби очутился в узкой и темной кабинке. Сидя внутри, он не понимал, в какую сторону они движутся. Ему показалось, что путешествие длится целую вечность: охватившая его тревога превращала минуты в часы. Куда, в самом деле, его несут? Когда паланкин остановился и фотограф смог наконец из него выйти, он испытал еще большее замешательство: к ночной тьме прибавился мрак замкнутого пространства. Маленькое чудовище упиралось в его бедра и подталкивало вперед. Куда они попали? «Похоже на громадную пещеру», – сказал себе Эусеби. Когда глаза привыкли к сумеркам, он увидел, что в стенах пещеры проделаны углубления, в которых стояли свечи: одни догорали, другие, казалось, только что зажгли. Их огоньки помогали ему разглядеть сеть узких и темных каменных коридоров. А потом он посмотрел вверх.

Над головой простирался свод, тысячи лестниц соединяли тысячи площадок, воздушных лабиринтов и колонн, вырубленных в скалах между двумя соседними ярусами. И всюду шныряли чудовища с крабьими головами: проносились мимо, поднимались и спускались по лестницам, не обращая на него ни малейшего внимания. Эусеби стало казаться, что его посадили в гигантский улей, как вдруг в мерцающем свете свечей показалась человеческая фигура – это была женщина.

Фотограф опешил: как оказалась здесь женщина?! Она выглядела спокойной и невозмутимой; должно быть, компания чудищ и жизнь в темноте вошли у нее в привычку. Высокая, в черном платье. Во мраке ее рыжевато-золотистые волосы казались языками пламени. Прическа была безукоризненной, только у правой щеки выбивались две или три пряди. Более всего поражало выражение лица – грустное и отрешенное. Любой почувствовал бы сострадание, увидев эти глаза, лишенные внутреннего блеска. В них отражалась безжизненная жизнь, пребывание в мире, оставлявшем меньше надежд на спасение, чем чистилище. «Как печальна эта дама», – сказал себе Эусеби.

Он не отваживался заговорить с незнакомкой в этой странной обстановке. Женщина внимательно осмотрела его с ног до головы и сказала, словно обращаясь к кому-то за его спиной:

– Вы, должно быть, фотограф.

Но, когда Эусеби собрался было пробормотать что-то в ответ, незнакомка его перебила:

– Идите за мной, – сухо сказала она.

Он повиновался. Через некоторое время женщина остановилась.

– Мне кажется, я неплохо разбираюсь в людях, и вы из тех, кто всегда готов упасть к ногам дамы.

Почему она завела этот неуместный разговор? «К ногам дамы». Эусеби опустил глаза. Его спутница остановилась в коридоре, пол которого покрывал песок и мелкие ржаво-красные камешки. На стенах было больше свечей, чем на всем пути, пройденном ими раньше. Женщина выбрала это освещенное место, чтобы оставить на полу надпись, как на школьной доске. Носком своего ботинка она вывела: «Они нас понимают» – и пошла дальше.

Значит, чудовища понимают их речь, но не умеют читать. Эусеби обернулся: маленький монстр шел следом за ними и, действительно, не обратил ни малейшего внимания на каракули, оставшиеся на красноватом песке. Сделав несколько шагов, Печальная Дама снова остановилась и заговорила о всяких пустяках. Фотограф воспользовался этой минутой и носком ботинка написал на земле: «Вы в плену?» Она ответила: «Да» – и добавила: «Известите французскую армию».

Эусеби хотел продолжить разговор, но маленький монстр потерял терпение и стал подталкивать его, заставляя двигаться вперед, а дальше пол коридора был каменным. Они не могли ни остановиться, ни обменяться посланиями.

Коридор привел их в пещеру внутри горы, узкое пространство с влажными стенами, похожее на трюм корабля. Все трое вошли – своими размерами помещение могло сравниться с усыпальницей Христа. У одной из стен располагалась прямоугольная каменная лежанка, покрытая тонким матрасом. На ней притулился какой-то человек и дремал. «Дорогой, – сказала Печальная Дама, оповещая об их прибытии, – фотограф уже здесь». Услышав эти слова, незнакомец приподнялся на локтях. Эусеби чуть не грохнулся в обморок: это был он.

Он, Зловещий Каркун.

Невероятно, но факт. Сомнений не оставалось. Это был он: его пузцо, черная борода, затуманенный взгляд – и облако винного перегара, которое повсюду сопровождало этого типа… Что он здесь делает?

«Обитель природы. Природа – наша обитель». Каждый раз, когда Хик-Хик устраивался на диване в студии Наполео Аударда, перед его глазами оказывался плакат, на котором железнодорожные рельсы уходят к горным вершинам. Решив скрыться из города, он поддался бессознательному порыву, точно так же, как Эусеби Эстрибиль: отправиться куда-нибудь далеко, очень далеко, в те края, куда доставит поезд, изображенный на плакате. На самом деле они сели в один и тот же поезд, который столько раз видели в студии. Фотограф ехал первым классом, а Хик-Хик – зайцем. Когда железнодорожные рельсы закончилась, Эусеби снял комнату, а его враг отправился бродить по горам.

Все это случилось много месяцев назад, теперь уже было неважно, как и почему события развивались именно таким образом. Факт налицо: Эусеби видел перед собой человека, которого прогнал с дивана в своей студии. Теперь ему крышка. Единственным лучиком надежды для фотографа мог служить только отрешенный вид Зловещего Каркуна, который, казалось, пребывал в оцепенении и даже не посмотрел в его сторону. И на женщину он тоже не обращал внимания. Отношения этих двоих, этой странной пары, представлялись совершенно нереальными. Их слова казались вымученными, и друг друга они не слушали. Эусеби подумал, что, если бы привидения существовали, они, наверное, вели бы подобные разговоры, похожие скорее на параллельные монологи. Каркун отхлебнул немного вина из бутылки и устремил на фотографа пристальный взгляд; в его черных глазках блеснула искра сознания.

– Мы знакомы? – спросил он.

У Эусеби задрожали колени, он вцепился в свой штатив, чтобы не упасть, и пролепетал неубедительно:

– Нет, сеньор.

Каркун посмотрел на него еще пристальнее и заявил:

– По тебе сразу видать, что ты реакционер.

К счастью, Печальная Дама вступилась за Эусеби:

– Никакой это не реакционер, я тебе уже говорила: он фотограф.

Заспанный хозяин комнаты в ответ только пробормотал:

– Ах, да, наконец.

И они втроем зашагали по бесконечным переходам в недрах горы. По дороге Зловещий Каркун все время препирался с Печальной Дамой, но к Эусеби их спор не имел ни малейшего отношения, они рассуждали о плевательнице.

Он визжал, точно разъяренная горилла, а она бесстрашно и твердо отстаивала свое мнение, повторяя: «Хватит уже плевательниц!» Вокруг спорящей пары стали собираться чудовища. Возбужденная пререканиями людей толпа монстров заколыхалась в безумном танце. Их становилось все больше, а впереди оказался самый низкорослый из всех; он то и дело переводил взгляд с женщины на мужчину и обратно, словно ожидая какого-то приказа. Но спор затягивался, а распоряжений не последовало, и потерявшие терпение чудовища принялись вымещать свое раздражение на маленьком собрате, хлеща его языками, словно плетьми. Удары были такими яростными, что некоторые из них даже отсекали куски его конечностей. Эусеби проглотил таблетку «Алленбуриса», вытер платком пот со лба и сказал себе: «Боже, куда я попал?»

Спорящая пара ушла далеко вперед, Эусеби отстал. Он думал только о том, чтобы не потеряться в этом лабиринте подземных переходов, но поспевать за Зловещим Каркуном и Печальной Дамой было непросто: предаваясь своей распре, они, казалось, совершенно забыли о его существовании. Фотограф боялся отстать от хозяев пещеры и бежал за ними наперегонки с толпой чудовищ, которые следовали за парой, как железные опилки за магнитом. Все обогнали его – и люди, и монстры. Сам не понимая, как это случилось, Эусеби очутился одновременно в глупейшем и ужасающем положении. Ему приходилось тащить треногу, старомодную и громоздкую камеру цирюльника, аппарат «Кодак № 1» и пиджак. Тяжелая ноша мешала двигаться быстро, и очень скоро странная пара, сопровождаемая толпой чудовищ, скрылась за поворотом и исчезла в каких-то закоулках. Эусеби окончательно потерял их из вида.

Оказавшись в полном одиночестве в подземной части горы, напоминавшей катакомбы, он не мог поверить в происходящее. Хорошо еще, что огоньки свечей, расставленных в выемках стен, позволяли видеть дорогу. По обе стороны галереи виднелись проемы, ведущие в узкие горизонтальные кельи, где было черным-черно, как в глубоком колодце. Эусеби шагал по коридору, и холодные волны сквозняка хлестали его по щекам. Он остался один – или почти один: время от времени на пути встречались чудовища, которые, однако, не обращали на него никакого внимания. Фунгусы пробегали мимо по стенам и по потолку с невероятной скоростью, как огромные тараканы.

Фотограф уже не различал их вдали – ни женщину, ни мужчину. Как это ни удивительно, одиночество и мрачная обстановка пещеры пугали его гораздо больше, чем монстры. Куда подевались его странные клиенты? Их не было видно, слышались только голоса, которые разносило по недрам горы гулкое эхо. Отзвуки слов звучали приглушенно, неразборчиво, но пара явно продолжала спорить: он говорил раздраженно и сердито, она отвечала обиженно и дерзко. Предметом раздора оставалась плевательница. Именно это слово слышалось снова и снова: плевательница. Эусеби закричал: «Сеньор, сеньора!» – но ему ответило только эхо. При этом он по-прежнему слышал их перепалку, упреки и оскорбления. Но где они? Голоса могли доносится откуда угодно, даже из горной породы. Эта сцена наводила фотографа на мысль о любовниках, которые провели вместе тысячу лет, о двух существах, объединенных когда-то любовной страстью. Безжалостное время не пожалело их чувства, и теперь им оставалась только горечь воспоминаний о былом счастье. Оболочка любви, такая же пустая, как эта Пустая гора.

Вдруг кто-то с силой толкнул Эусеби в спину. Это был маленький монстр с ржаво-оранжевой кожей. Фотограф оказался в одной из боковых келий, узкой и не слишком глубокой. Хотя вход не был зарешечен, он сразу понял, что выйти ему не удастся: низкорослое чудовище расхаживало взад и вперед по коридору, словно несло караул. Когда монстр показывался в проеме, в слабом свете свечей отчетливо выделялась его голова, похожая на шляпку гриба. До Эусеби теперь доносился лишь приглушенный далекий грохот, словно тысячи молотов и кирок одновременно долбили камень, хотя до этого он нигде не заметил ни кирки, ни молотка. Бедняга не знал, что ему предпринять. Неизвестно, сколько прошло времени, как вдруг в открытый дверной проем заглянул Зловещий Каркун.

– Это вам, – буркнул он, поставил на пол чашку с горячим вином и удалился.

XX

Последний снимок и смерть Эусеби Эстрибиля

В ту ночь Эусеби Эстрибиль, заключенный в пещере в недрах горы, имел возможность многое обдумать. Во-первых, что означало поведение Зловещего Каркуна и его алкогольное подношение? Зачем он это сделал? Из простой любезности или с целью вручить ему последний подарок подобно тому, как осужденным на смерть предлагают сигарету? Однако очень скоро мысли его приобрели более возвышенный характер. «Чего мне, собственно, бояться? – сказал себе фотограф. – Что бы ни случилось, я все равно умру». В его распоряжении по-прежнему был «Кодак», маленький и неприметный фотоаппарат, и в нем оставалось еще два кадра. Два снимка и уникальная возможность: эта гора вдохновляла куда больше, чем смехотворные декорации студии Наполео Аударда. Если ему не удастся сделать фотографию века здесь, в недрах горы, то нигде больше ему такого шанса не представится. Если он не сфотографирует ее обитателей, никто этого не сделает. А если не сейчас, то когда? Этот снимок должен быть сделан. Эусеби задумался о них, о Зловещем Каркуне и Печальной Даме. Никогда прежде не приходилось ему видеть столь трагичной и унылой четы. Наблюдая за ними, можно было заметить, что некогда они, очевидно, любили друг друга, но теперь от любви осталось увядшее воспоминание, словно с того дня, когда она иссякла, прошла тысяча лет, а бывшие любовники все еще влачат свое существование, запертые в каменном саркофаге. Да, Эусеби ничего не знал о судьбе этих любовников и не представлял, что пережили они после первого объятия или вслед за последним. Что с ними случилось? Фотограф понимал только, что в глазах обоих – и мужчины, и женщины – сквозила самая глубокая печаль, которую способно испытывать человеческое существо, потому что они разлюбили друг друга. Чудовища, конечно же, имели к их истории какое-то отношение; однако для Эусеби монстры являлись лишь декорацией разыгравшейся здесь драмы. Какими бы удивительными ни были эти порождения ада, истинный интерес для художника представляла странная пара. Итогом его земного существования станет создание самой необычной фотографии: он запечатлеет картину трагедии любви, и в этом портрете будет заключаться смысл всей его жизни.

С той минуты, как Эусеби принял это решение, полагаясь исключительно на камеру «Кодак» и собственные силы, он думал только о технической стороне дела. Его беспокоило одно: освещение. У него имелась магниевая вспышка цирюльника; поднять трубку вверх, нажать на спуск – и полыхнет яркий свет: снимок готов. Последующие шаги виделись ему достаточно сложными, хотя и вполне предсказуемыми. Он умирает. Как при этом вынести камеру из недр горы и кому-нибудь ее передать? И как выполнить поручение Печальной Дамы и известить французскую армию? Его окружали тысячи чудовищ, а Зловещий Каркун был человеком непредсказуемым. Да и сам он доживал последние дни. Несмотря на это, Эусеби сказал себе: «Сделай все, что можешь, и не думай о невыполнимом».

Время в его келье будто замерло: час проходил за часом, а никто не появлялся. Лишь иногда в дверном проеме виднелся силуэт маленького чудовища. Но неожиданно фотограф услышал голос: «Наконец-то рассвело». Это Зловещий Каркун явился за ним в сопровождении отряда монстров. Эусеби воспринял его слова как смертный приговор, но он ошибался. Каркун добавил:

– Ты же не собирался фотографировать меня ночью, правда, товарищ?

Пленник поднялся на ноги, разгладил ладонью жилетку, оглядел чудовищ и их предводителя и осмелился спросить:

– Но, сеньор, разве день чем-то отличается здесь от ночи?

Каркун отпрянул, словно кто-то ударил его в нос кулаком, растерянно заморгал, а потом спросил, резко меняя тему разговора:

– Вы уверены в том, что мы раньше никогда не встречались?

– Нет, никогда.

– Правда?

– Конечно, – не слишком уверенно подтвердил Эусеби. К счастью для фотографа, в этот момент появилась Печальная Дама, которая вступилась за него:

– Сколько раз он должен тебе повторять? Тебе уже трижды сказали. – И добавила: – Идемте.

Ни Дама, ни Каркун не предложили Эусеби помощи, и ему пришлось опять в одиночку тащить на себе старую камеру, треногу, магниевую трубку и аппарат «Кодак». Процессия поднималась вверх по лестницам. Пара шла впереди, продолжая о чем-то спорить, за ними следовали фотограф и многочисленная толпа чудищ. Стадо монстров направляло Эусеби, подталкивая в нужном направлении. Они шли по узкому, очень тесному коридору; чудовища прижимались к нему, оставляя на одежде жидкую слизь. Туннель стал еще ýже, твари напирали сзади все сильнее, и фотографу казалось, что его увлекает за собой за собой вереница слизняков. Очень скоро он стал задыхаться, начался приступ астмы. «Нет, ради Бога, только не сейчас», – подумал фотограф.

Дрожащими пальцами ему удалось открыть коробочку «Алленбуриса». Врач предупредил, что в день нельзя принимать более трех таблеток, иначе можно умереть от передозировки. «Ну и что из того?» – сказал себе Эусеби. На самом деле он уже был мертв. Ему нужны были всего десять минут жизни, какая-нибудь четверть часа. Он высыпал на ладонь все содержимое коробочки, все оставшиеся таблетки, но, когда бедняга уже собирался их проглотить, кто-то ущипнул его под коленку. От неожиданности рука дрогнула, и таблетки рассыпались. Тут Эусеби обернулся и остолбенел: откуда ни возьмись, на него выскочила гусыня мышино-серого цвета, гогоча и размахивая крыльями. Фотограф встал на четвереньки и в темноте принялся на ощупь искать таблетки. Чудовища, которые раньше напирали сзади, теперь перелезали через него, грозя затоптать, и оказывались впереди, двигаясь по туннелю с криками стервятников, почуявших добычу. Гусыня возмущенно гоготала и склевывала таблетки: одну, другую, еще и еще. Пальцы Эусеби ощупывали камни, натыкаясь то на гусиные лапы, то на мокрые длинные пальцы чудовищ, напоминающие корни древних растений. Прикоснувшись во мраке к их холодным когтям, фотограф взмолился: «Господи, еще несколько минут!»

Согбенное тело Эусеби Эстрибиля, громоздкая камера Зана-Маринетти, гусыня и чудовища образовали в узком коридоре пробку. Монстры тоскливо стенали, словно потерявшие мать телята. Каркун вернулся назад и закричал:

– Какого черта здесь происходит?

Чудища перестали толкаться и замерли. Эусеби нащупал таблетки: три, четыре, шесть. Он проглотил их все разом вместе с крошками железистого щебня, рыгнул, икнул, кашлянул один раз, потом другой. Большая доза cocaine быстро оказала на него действие. Фотограф поднялся на ноги и воскликнул:

– Извините!

Шествие двинулось дальше.

Когда они добрались до нужного места, Эусеби испытал приятное удивление: комната под самым сводом горы очень отличалась от виденных им раньше помещений. В стенах были пробиты узкие щели, пропускавшие свет, а напротив двери открывалось огромное окно. Все это обеспечивало отличное освещение. К сожалению, день выдался пасмурный, и облака в буквальном смысле слова заглядывали в окно. В комнате царили влажная серость и грусть, воздух окрашивали оттенки морского пейзажа где-нибудь в Голландии. Однако фотограф счел, что такая обстановка ему подходит: было бы несправедливо окружать этих надломленных персонажей ореолом солнечных лучей.

– А теперь что нам делать? – поинтересовался Каркун.

Его слова означали, что он целиком отдается во власть фотографического искусства: это была область техники, на которую его могущество не распространялось. С этого момента всем распоряжался Эусеби. Он установил треногу и привинтил к ней огромную камеру цирюльника. Комната наполнилась чудовищами, которые опасливо скользили вдоль стен, из сотен глоток вырывалось мычание, словно мимо брело стадо недоеных коров. Любезно, но одновременно твердо фотограф произнес:

– Садитесь, пожалуйста. Могут вам принести какое-нибудь кресло?

В один миг множество рук, подобных волокнам растительной паутины, взметнулось вверх и сообща доставило ему деревянный деревенский стул. Каркун уселся спиной к огромному окну, за которым виднелась пелена тумана, и посадил себе на колени гусыню. Эусеби чрезвычайно вежливым, но не терпящим возражений тоном заметил, что птица не к месту и только мешает композиции. Зловещий Каркун поразмыслил, схватил гусыню за лапы и отбросил прочь, как пучок моркови. В полете птица пару раз по-куриному взмахнула крыльями и врезалась в стену туловищ. После этого Каркун гордо выпрямил спину, задрал подбородок и прижал к груди пистолет. Менее всего Эусеби мечтал получить парадный портрет: ему хотелось избежать композиции, не позволяющей видеть душу человека. Фотографировать безжизненную статую смысла не имело. Тем не менее он сказал лишь одно:

– Пожалуйста, пусть она тоже встанет рядом.

– Она? – удивился Каркун.

Но сейчас командовал Эусеби.

– Именно так, она, – настойчиво повторил он.

Печальная Дама встала справа от Зловещего Каркуна. Туман обволакивал обоих, словно холодный полупрозрачный дым, серый, как морские глубины в пасмурный день. Женщина положила руку на плечо своему спутнику. Означал ли этот жест проявление нежности? Вторую руку она вытянула вдоль черного платья. Эусеби заметил, что длинный указательный палец Дама выразительно направила в пол. Там на пыльном полу кончик ее носка вывел: «Армия, Тарб». Тарбом назывался ближайший французский городок. Она хотела написать что-то еще, но в этот миг Каркун начал нетерпеливо кричать и браниться: потребовал вина и приказывал Эусеби поспешить. Пришлось фотографу успокоить скандалиста: приготавливая трубку с магниевой пылью, он объяснял своему клиенту весь процесс. Сначала установить фокус камеры, затем поднять магниевую трубку. Стоит нажать на спуск, и магний вспыхнет – комнату озарит яркий свет. И тут фотографа осенило: как отреагируют на вспышку монстры? Каркун захихикал:

– Пусть только посмеют вас тронуть, мигом отлуплю палкой.

– Сеньор, – заметил Эусеби, – а не могли бы вы отлупить их до того, как они на меня нападут, а не после?

Сначала Каркун не понял его слов, а потом разразился смехом. Он хохотал и шлепал себя ладонями по бедрам:

– Ты слышала, детка, что он сказал? Ну и шутник этот фотограф!

Как раз в это время в комнату явился маленький монстр с бутылкой вина; Каркун сделал один глоток, потом другой и моментально преобразился: в его чертах проступило нечто дьявольское.

– Эй ты, а ну фотографируй меня побыстрее, – сказал он, направив на Эусеби немигающий взгляд.

Все надежды Эусеби возлагал на «Кодак». Камера цирюльника служила для прикрытия. Он собирался нажать на кнопку «Кодака» через секунду после магниевой вспышки, когда и мужчина, и женщина немного расслабятся и их позы станут более естественными. Присутствие монстров пойдет на пользу процессу. Эусеби надеялся, что их кожа, покрытая слизью, послужит подобием зеркал. В комнате станет светлее, и это позволит сделать отличный снимок. Чудовища помогут ему запечатлеть чудовищность человеческой натуры.

Фотограф приступил к делу: пара уставилась на камеру цирюльника, а Эусеби тем временем пристроил «Кодак» поверх нее и навел объектив.

– Готовы? – спросил он клиентов.

Они напрягли все свои мышцы и замерли. Щелк! Ослепительная вспышка. И только тут, полсекунды спустя, когда пара сочла, что снимок уже сделан, и сняла свои маски, надетые специально для парадного портрета, Эусеби нажал кнопку «Кодака». ЩЕЛК!

Готово. Великая фотография сделана. Он был в этом уверен. Никому до него не удавалось запечатлеть столь трагичную и скорбную пару. Эта сцена казалась ему важнее всяких чудовищ, какими бы удивительными они ни были: снимок отражал гибель любви. Как они достигли подобного отчаяния? Всякий, входящий в недра этой горы, должен оставить надежду. Здесь ей конец, и здесь же конец страсти, любви и жизни[16]. Благодаря щелчку его «Кодака» все увидят погибшую любовь и преисполнятся жалостью и состраданием. Теперь он может умереть спокойно.

В эту минуту Зловещий Каркун прыжком поднялся со стула. Он требовал фотографию, свою фотографию. Где его фотография? Эусеби занервничал:

– Но, сеньор, сначала мне надо отнести камеру в лабораторию, опустить пластину в раствор и проявить.

Каркун посмотрел на него с возмущением невежды:

– Какая, к черту, пластина? Мне нужна моя фотография! Слышите вы меня? Фотография!

Чудовища заволновались. В это сравнительно небольшое помещение их набилось столько, что теперь они принялись яростно толкаться. Каркун обладал способностью передавать свое негодование монстрам, и они возбуждались, когда повелитель кричал и топал ногами. Длинные, будто анаконды реки Ориноко, языки появились из пастей и раскачивались в воздухе. Затем чудища защелкали ими, как кнутами, а из множества глоток вырывалось хриплое мычание.

– Давай сюда мою фотографию! Мне срочно нужен этот чертов снимок!

Каркун набросился на камеру цирюльника, словно та была в чем-то виновата. Повалил на пол и стал пинать ногами. Увидев это, монстры тоже кинулись на упавший предмет, как стая сухопутных акул. В результате их нападения от аппарата осталось мокрое место.

– Где она? – голосил Каркун. – Фотография! Моя фотография!

Тем временем Эусеби отыскал глазами Печальную Даму, и она ответила ему взглядом. Фотограф отошел подальше от чудовищ, толпившихся над жалкими остатками аппарата. Палец Дамы вновь указывал в пол, где было написано: «Позовите армию, пожалуйста».

Слово «армия» было написано по-французски, это означало, что женщина просит его отправиться на французскую территорию в городок Тарб и предупредить тамошние власти. Но как выполнить ее просьбу? Эусеби находился в недрах адской горы, набитой монстрами под предводительством свирепого безумца. К тому же он чувствовал, что мышцы в груди все сильнее давят на легкие. Да, наступал его конец.

Он умирал. И чувствовал это.

Фотограф упал на колени, у него перехватило дыхание. Дама бросилась к нему и взяла его за руки, как матрос, поднимающий в шлюпку потерпевшего кораблекрушение.

– Видишь, что ты наделал? – крикнула она Зловещему Каркуну, и в ее голосе звучал упрек.

Услышав эти слова, тот немного успокоился. Чудовища тоже притихли, втянув свои страшные языки назад в пасти, и во все глаза смотрели на умирающего.

– Этот человек бездельник и наглец, – не выдержал так и не угомонившийся Каркун. – И сейчас я покажу ему, как с такими типами поступает Идеал!

Тысячи рук, сплетенных из сотен деревянных пальцев, твердых, как сталь, и в то же время гибких, как резина, подняли Эусеби в воздух. Бедняга почти потерял сознание, но все же чувствовал, как он плывет над морем голов. У него хватило сил на одну-единственную мысль: «Моя камера, только бы не выронить «Кодак!»» Аппарат по-прежнему сжимала его левая рука. Чудовища раскачивали фотографа, словно куклу, он плыл над их головами, как листок в речном водовороте. Эусеби задыхался, его тошнило. Он зажмурился, сосредоточившись на главном: «Не теряй сознания, только не теряй сознания и не разжимай пальцы на левой руке».

Эусеби открыл глаза, только оказавшись на свежем воздухе. Он лежал на земле, а Зловещий Каркун наблюдал за ним, окруженный чудовищами.

– Такие люди, как вы, большего не заслуживают, – произнес он.

Фотограф подумал, что его ожидает та же судьба, что и камеру цирюльника: его четвертуют, разорвут на части, растерзают на мелкие кусочки. Но тут Каркун сказал:

– Что вы себе воображаете? Неужели вы решили, что я заплачу вам за фотографию, которую получу черт знает когда? Вон из моего дома!

Эусеби поднялся на ноги и сделал несколько неуверенных шагов, как новорожденный теленок. У него не хватало сил для ответа: с каждым выдохом из легких вырывался жалобный свист. Фотограф прижал руку к груди и посмотрел на этого страшного человека и его свиту. Гусыня бегала, оставляя за собой струйки жидкого помета, и размахивала крыльями, словно гнала его прочь. Эусеби подумал, что такое решение очень его устраивает, он развернулся и побрел восвояси. С собой он уносил свой «Кодак». Он не потерял камеру.

– Погодите!

Эусеби оглянулся. Его догонял Зловещий Каркун. «Вот теперь он точно меня прикончит», – подумалось фотографу. Но безумец запихнул в его карман пять банкнот и прошептал на ухо:

– Теперь ты будешь чувствовать себя виноватым, если вздумаешь подать на меня в суд за разбитую камеру.

И Каркун зашагал к горе, уводя с собой свое стадо. Гусыня сопровождала господина и удалялась, показывая фотографу зад, из которого на землю капал зловонный помет. Но Эусеби уже ничто не могло оскорбить. Смерть подступила совсем близко, дышалось с трудом, словно воздух застревал в бронхах. Но несмотря ни на что, фотограф благодарил судьбу: она дарила ему возможность умереть за пределами ада. Он направился вверх по крутой тропинке, вившейся среди деревьев. Лучше умереть наверху, под самым небом, а не в темной каменной дыре, где царят безумие, ненависть и погибшая любовь. Его ногам хватило сил дойти до ровной площадки, покрытой густой травой. Среди зелени виднелись белые камни разной величины. Эусеби выбрал валун покрупнее и прислонился к нему спиной. С этого места он видел Каркуна, который вместе с монстрами исчезал в недрах горы. В камере «Кодак» оставался еще один кадр, сотый. Фотограф нажал на спуск.

Вот теперь он, наконец, умрет. Эусеби опустился на землю, соскользнув по холодной поверхности валуна, привалился к нему спиной и устроился поудобнее. Господи! Дыхание прекратилось, воздух уже давно не поступал в легкие. Сколько ему осталось? В зеленой траве его лицо, будто бы превратившееся в сплошной синяк, казалось лоскутом лилового цвета. И тут фотограф увидел человека. Эусеби не бредил: кто-то действительно направлялся прямо к нему.

Его силуэт появился на фоне солнечного диска. Он был высок и крепок, сильные ноги явно привыкли к горным тропам. Эусеби моргал, ослепленный солнечными лучами, пока фигура незнакомца не заслонила солнце. В руках он держал длинное двуствольное ружье. Скорее всего, это был охотник. Слабеющей рукой Эусеби протянул ему «Кодак». Говорить он уже не мог. С его губ вырвался свистящий шепот: «Отнесите в Тарб, люди должны это видеть».

За минуту до смерти фотограф свернулся клубочком, его тело уменьшилось, словно из тряпичной куклы высыпали опилки. Зато он был счастлив.

– Предпоследнее фото, – прошептал он. – Предпоследнее.

Он и подумать не мог, что последним его словом станет «предпоследнее».

Много времени спустя, когда все уже было позади, французское Военное министерство захотело получить более подробную информацию о событиях и обратилось за сведениями к Майлис. Та добросовестно написала длинный рапорт, который чиновники Республики подшили в архив вместе с отчетом о вскрытии одного из последних чудовищ, павших в бою. В своем докладе Майлис упомянула, что фунгусы обретают жизнь при сочетании двух факторов: сильного удара по голове и бурной эмоции агрессора. Кое-что ей, как женщине, казалось особенно важным: первый фунгус – Кривой – появился на свет благодаря любви. И, напротив, когда Хик-Хик вызвал к жизни второго фунгуса – Коротыша, – им двигал страх, страх смерти. По мнению Майлис, именно эти причины определили характер обоих фунгусов, равно как и многие последующие события.

Подобная теория происхождения фунгусов выглядела слишком романтично. Ибо то немногое, что объединяло этих чудовищ с людьми, заключалось в следующем: обстоятельства их появления на свет были менее важны, чем жизненный опыт. Впрочем, какая разница: никто в Париже так и не прочитал ни рапорт, ни заключение о вскрытии. Чиновники не знали, как поступить с трупом последнего фунгуса, да не слишком их это и волновало. В конце концов его отвезли в зоопарк и сожгли в крематории.

Как бы то ни было, до поры до времени Кривой, Коротыш и их собратья жили в полном неведении и не предполагали, что скоро произойдет важное событие. Летом 1889 года маленькая колония фунгусов, которая уже не подчинялась одинокому и опустившемуся революционеру, не знала, что к северу от Пиренеев собирается многочисленная армия, движимая единственной целью: уничтожить всех фунгусов до последнего.

XXI

Мобилизация французской армии. Во главе войск – Огюст Феро, бригадный генерал, известный своим дурным характером и крайней жестокостью

У этого человека был всего один глаз, а лицо его испещряли шрамы от картечи. Звали его Огюст Феро де Юбер, но солдаты называли своего генерала не иначе, как La Bête. То есть – Зверь.

Родился Огюст в Монлюсоне, в географическом центре Франции. Вероятно, это оказало определенное влияние на его личность, потому что с младых ногтей в характере будущего генерала стали проявляться патриотические черты. В школьные годы французские ребятишки учили, что синий, белый и красный цвета национального флага символизируют Свободу, Равенство и Братство. Но Огюст понимал это по-своему: когда учитель спрашивал, что означают для него Свобода, Равенство и Братство, он отвечал: синий, белый и красный цвета. Людям такого сорта прямая дорога в армию, где он и оказался. Там юноша сразу превратился в идеального солдата: послушного, дисциплинированного и, в первую очередь, готового в любую минуту рьяно взяться за дело. Его горячность была даже излишней; из-за пылкого и несдержанного характера он то и дело затевал драки в тавернах, встретив там какого-нибудь изменника родины. Однако во французской армии излишняя патриотичность не приветствуется. Начальники поступали лицемерно: сначала сажали дебошира под арест, а потом повышали в звании.

К сорока годам Огюст дослужился до полковника. Солдаты его боялись. Он славился своими наказаниями и всегда находил повод их применить. Как-то раз на пути ему попались два солдатика из Руссильона, которые разговаривали между собой на каталанском языке. Феро их остановил и обратился к ним со словами, которые посчитал снисходительными и доброжелательными: «Дети мои, внутри каждого из вас сидит француз, готовый выйти на свет божий. Мой долг состоит в том, чтобы ему помочь». И приказал отсыпать каждому два десятка ударов кнутом. Когда кто-нибудь пытался доказать ему, что подобные действия в отношении солдат могут вызвать лишь ненависть, генерал отвечал словами Калигулы, которые он переиначил на свой лад: «Пусть ненавидят, лишь бы подчинялись».

Черный день для Огюста Феро наступил в сентябре 1870 года близ города под названием Седан[17].

Это было невероятно. Поражение. Унижение. Поруганная Франция.

Утром во время битвы снаряд вышиб Огюсту глаз и оставил на лице десятки шрамов, похожих на оспины, но более глубоких и уродливых. А главное – Франция была отдана на растерзание пруссакам, Эльзас и Лотарингия потеряны. И нечто еще более страшное: предательство. Воспользовавшись поражением страны, восстали парижские анархисты. Родина была предана и изранена, как его собственное тело. Феро и прежде не был привлекательным мужчиной, а после Седана превратился в некое патриотическое чудище, в официозного монстра, облаченного в мундир. Некоторым образом выходило, что целью Седанской битвы было показать миру истинную сущность души Феро де Юбера. Вдобавок он отказывался носить глазную повязку, утверждая, будто вид пустой глазницы внушает врагам ужас, а задача воина как раз и состоит в том, чтобы устрашать неприятеля. Раз так, зачем прятать лицо?

Покинув госпиталь, он немедленно отправился сражаться с парижскими коммунарами. Согласно различным источникам, не менее тридцати тысяч парижан были расстреляны своими собственными войсками. Феро ставил под сомнение эти цифры, утверждая, что один только его полк уничтожил пять тысяч повстанцев: мужчин, женщин и подростков. Угрызений совести он не испытывал: если пруссаки были просто врагами, то коммунары представляли собой куда большее зло – они были предателями.

Некоторое время спустя Огюст совершил безответственный и безумный поступок. Он сколотил команду мятежников, готовых поднять бунт в Страсбурге. Феро рассчитывал, что стоит им занять мэрию, как эльзасские патриоты восстанут и скинут с себя ненавистное иго. К счастью для него самого, начальство вовремя раскрыло заговор. «Такие дела нельзя делать сгоряча, Феро, – сказали ему таким тоном, каким укоряют шалуна. – Имейте в виду: пруссаки всегда опережают нас на одну войну».

Дружеские упреки и порицания, не более. Однако с тех пор генеральный штаб учитывал его горячий и буйный нрав. Вся армия знала этого задиру Феро, Седанского Зверя с его пустой глазницей и щеками, изрытыми шрамами от картечи. La Bête. С другой стороны, он был отличным солдатом, героем, лишившимся глаза, и бесспорным патриотом. «Безупречен во всем, незапятнан ни щит, ни кираса», как говорили средневековые рыцари. Если бы не такие, как Огюст, кто бы защитил Францию от внешних и внутренних врагов? Командование не желало наказывать его, но не могло смотреть сквозь пальцы на то, что он готовит заговор, и наконец нашло выход: «Повысим его в звании хорошим пинком в зад». И Зверь стал бригадным генералом, но отправился нести службу в другое место, как можно дальше от немецкой границы и Страсбурга – в прямо противоположной точке Франции, к югу от Тарба. В Пиренейских горах.

Так Огюст Феро де Юбер, Седанский Зверь, оказался в Пиренеях. Однако ничто не предвещало, что ему суждено было превратиться в героя самой невероятной битвы французской армии XIX века, к тому же на испанской территории. Совсем наоборот. Новое место службы совершенно его не вдохновляло. Испания ему не нравилась, ее жителей он считал существами недостойными, которыми движут лишь низменные страсти и порывы, а бедность их он объяснял исторической отсталостью страны. Спасибо Пиренеям – великой стене и естественной границе между святой Францией и безумной Испанией! В Тарбе Феро чувствовал себя как Наполеон, с той разницей, что заключен был на горной вершине, а не на острове, однако вырваться из плена не представлялось возможным.

Тем временем вдали от Тарба и Пиренеев происходили события, благодаря которым Огюсту Феро де Юберу, La Bête, суждено было нежданно-негаданно принять участие в самом триумфальном сражении в его жизни и получить за свои заслуги высшую награду Республики.

Известия о пропавшем в Пиренеях полке шли в Мадрид очень долго. Когда же о случившемся несчастье стало наконец известно испанским властям, те поступили по своему обыкновению: проигнорировали его. Получив телеграмму, министр отправил ее в «цилиндрический архив», то есть в мусорную корзину. Однако частенько случалось в Испании и так, что заместитель министра оказывался более расторопным и толковым, чем его начальник, и через несколько дней после того, как военный министр отправил телеграмму в «цилиндрический архив», его молодой подчиненный поинтересовался судьбой документа. Они начали спорить, заместитель министра выразил недоумение и беспокойство: надо же что-то предпринять, если полтысячи солдат исчезли в Пиренеях, словно по мановению волшебной палочки. Министр только рассмеялся: разве Андорра объявила войну Испании? Нет. А если никаких врагов не наблюдается, сей факт имеет только одно возможное объяснение: солдаты дезертировали. Скорее всего, несколько рядовых, недовольных действиями командиров, перебили офицеров и сбежали, пользуясь близостью границы, а остальные разбрелись кто куда, боясь возможного наказания. Массовое дезертирство, с его точки зрения, было вполне объяснимо, учитывая ужасные условия, в которых солдаты несли службу. Но молодой заместитель министра не унимался, и начальник приструнил упрямца: в подобной ситуации следует всего лишь набрать еще пятьсот солдат и держать язык за зубами, чтобы дезертирство не распространилось, как чума. Если уж на то пошло, что такое исчезновение нескольких сотен рядовых? На Кубе каждые три месяца исчезает чуть ли не половина батальона, и никто не жалуется. «Приведите лучше в порядок свой мундир и не мелите языком», – закончил он свою речь.

Но даже эти вполне разумные доводы не остановили молодого и упрямого заместителя министра. Пользуясь тем, что в Испании всех поголовно высших чиновников связывают родственные узы, молодой замминистра написал письмо испанскому послу в Париже, который приходился его шурину двоюродным братом, и объяснил ситуацию. А испанский посол по случайному стечению обстоятельств делил любовницу с начальником Огюста Феро де Юбера, командующим Второго военного округа, пиренейского. Посол рассказал генералу о смутной угрозе безопасности обеих держав. Тот, заинтересованный его словами, отнесся к ним, однако, с понятным недоверием и попросил уточнить природу этой опасности. Поскольку посол не смог удовлетворить его любопытство, вся история тут бы и закончилась, но как раз в это время к Феро обратился странный субъект.

Это был некий Касиан, абориген Пиренейских гор, который настаивал на личной встрече с ним. Посетитель явился со странной штуковиной, которая оказалась портативной фотокамерой, и еще более удивительной новостью. Когда войсковая лаборатория проявила снимки, Феро посмотрел на них своим единственным глазом и воскликнул: «Mais… ce sont des dragons!»[18]

Фотография не могла быть смонтированной. Первые девяносто восемь снимков ничего интересного собой не представляли, но последние два показывали мир столь жуткий, что человеческий мозг просто не мог создать ничего подобного. Более всего ужасала фотография номер девяносто девять: на ней изображались мужчина и женщина, которые, казалось, не имели между собой ничего общего. Одетая в траур дама смотрела в камеру с беспредельной грустью, в то время как ее спутник выглядел откровенным пошляком. За спинами же любовников стеной стояли чудовища, des dragons. Феро долго рассматривал снимки, не в силах оторвать от них глаз. Скудное воображение этого солдафона возбудилось и теперь рисовало классическую картину героического подвига: спасение прекрасной пленницы из драконьих когтей. Какое вознаграждение он получит, если победит? Ранее никто ничего подобного не совершал. Святой Георгий убил дракона, но тот был один, а здесь их целое полчище. Он увенчается славой, а потом – кто знает? – возможно, наградой ему будет Власть, безграничная Власть. И это позволит навести порядок в его несчастной Франции.

Надо было внимательно изучить все детали. Гость сообщил Феро, что хочет свести счеты с повелителем драконов, называвшим себя «королем Пиренейских гор», которого люто ненавидит. Касиан поведал Огюсту, как следил за своим врагом день и ночь из укрытия на склоне горы, рассчитывая нанести ему смертельный удар. Однако, по его словам, король Пиренейских гор лишь однажды покинул свое логовище и ему не удалось выстрелить: негодяй справил нужду и тут же скрылся. Однако сразу после этого на склоне появился другой человек. Умирая, он и вручил Касиану эту странную камеру. Феро поверил аборигену: для военных месть – вполне правдоподобное объяснение человеческих поступков. Гость предложил французу свои услуги: он готов быть проводником и укажет французскому войску путь к драконьей горе. В качестве вознаграждения он потребовал одно: чтобы ему дали собственноручно расправиться с королем Пиренейских гор.

Феро отправил отчет своему начальнику. Прочитав его, командующий Второго военного округа засомневался. Все это казалось слишком невероятным, с другой стороны, не приходилось сомневаться, что на вершинах Пиреней таится какая-то угроза. К предупреждениям испанского посла прилагался теперь доклад Феро вместе с фотографиями: на одной изображалась пара, на другой – мужчина в окружении невероятных существ, которых, тем не менее, с точностью запечатлело искусство фотографии. Слишком много для простого совпадения. Посомневавшись несколько минут, командующий направил Феро телеграмму с приказом весьма расплывчатого содержания:

«Начать мобилизацию».

К этой фразе он добавил вторую, достаточно лицемерную, которая снимала с него всякую ответственность:

«Если считаете это целесообразным».

Да, это было проявлением лицемерия, но командующий прекрасно знал, что не велеть Огюсту Феро готовиться к атаке так же бессмысленно, как запретить рыбе плавать.

Прочитав телеграмму, Феро потер руки. Начать мобилизацию? Mais oui, il faut![19] Он сразится с этими фантастическими тварями, используя все доступные ему средства. Вооружившись телеграммой генерального штаба, Огюст собрал в Тарбе все три бригады пиренейского округа, которыми сам командовал. В его распоряжении была без малого тысяча солдат, холеных и отлично снаряженных. И в придачу четыре платформы, на которых под плотными белыми чехлами скрывались какие-то непонятные устройства. Когда офицеры спрашивали своего генерала об этих таинственных предметах, тот отвечал с загадочной улыбкой: «Это штуки имелись в нашем арсенале еще в 1870 году, но тогда генеральный штаб не счел нужным использовать их против пруссаков». На этот раз он собирался пустить их в дело. Отныне драконам предстоит сражаться не с жалкой горсткой несчастных испанских солдатиков, вооруженных чем попало, и их бездарных командиров. Теперь на них обрушится вся мощь французской военной машины. А управлять операцией будет безжалостный мозг талантливого командира, жестокого и уверенного в себе. Солдат поведет на врага Огюст Феро де Юбер, одноглазый вояка с испещренным шрамами лицом. La Bête.

XXII

Грустный и прискорбный конец пребывания Майлис в недрах Пустой горы

В тот день, когда Огюст Феро де Юбер получил приказ отправиться в поход, Майлис доживала в плену в недрах Пустой горы свои последние часы.

Несколькими неделями раньше, в ту ночь, когда она упала в объятия Хик-Хика, ей подумалось, что у нее появился неожиданный союзник – любовь. Она сразу поняла, что этот мужчина не такой уж примитивный любовник, каким мог показаться. Под собой она чувствовала прохладный мох, на себе его тело, а в вышине – гранитный свод вершины горы. И фунгусы: дюжины чудовищ заполняли комнату. Монстры громоздились друг на друге, образуя склизкие колонны и не сводя с пары горящих желтых глаз. Разверстые пасти, удивленные физиономии: фунгусы улавливали наслаждение, которое испытывали люди и которое им было недоступно. Майлис понимала, что чудовищам сперва было любопытно, а потом их охватило удивление и досада. Коротыш интересовался процессом больше остальных и в своих попытках постичь человеческое наслаждение и научиться ему подошел к любовникам так близко, что касался их обнаженных тел. Хик-Хик, не переставая делать свое дело, лупил его по выступающей нижней челюсти, словно досужего пса по морде.

В промежутке между сношениями Майлис плакала, требуя, чтобы он снова и снова рассказывал ей о гибели Старика и Альбана. Особенно Альбана. И Хик-Хик, вопреки ожиданиям, успокаивал ее, подробно и терпеливо излагая события и не обращая внимания на толпу, которая окружала их ложе. Его рассказ был искренним и правдивым и каждый раз повторялся слово в слово: он не мог ничего сделать, потому что пришел в осталь после того, как случилось непоправимое. Тело старика лежало возле изгороди. Услышав эти слова, Майлис рыдала еще горче. Вытянувшись на матрасе из мха, она прикасалась ладонями к щекам Хик-Хика и просила его продолжать. А Альбан? Нет, Хик-Хик не нашел его тела, но по всему видать: мальчик оказался в утробе Кривого. Скорее всего, он попытался броситься бежать через луг, окружавший осталь. Невозможно удрать от фунгуса, мальчику бы это ни за что не удалось. Напрасно отчаявшаяся Майлис искала хоть искру надежды: мальчик точно не мог спастись? Ни при каких обстоятельствах? Он уверен? Хик-Хик признавал, что в доме произошло нечто странное, но не знал, как именно развивались события, и не хотел питать напрасные иллюзии. Майлис снова плакала, и он снова ею овладевал.

Несколько дней они провели взаперти, занимаясь любовью в окружении внимательно за ними наблюдавших монстров, и почти не вставали с постели. Но жить так вечно они не могли.

Любовные утехи людей убеждали фунгусов в том, что существуют наслаждения, которые им не постичь никогда. Очевидно, это возмутило их еще больше; некогда возникшее недовольство быстро росло, но до последнего времени они не переступали определенных границ. Теперь же кризис становился все более очевиден: чудовища подчинялись Хик-Хику, только когда им самим того хотелось. Иногда они отказывались исполнить даже такую простейшую просьбу, как принести бутылку винкауда. А далее и того хуже: как-то раз ему протянули пустую бутылку. Всякий бы сообразил, что это дурной знак – конец или начало конца. Однако Хик-Хик возмущаться не стал и лишь покорно уставился на сухое донце, подобно пьяному Гамлету.

Майлис заметила перемены гораздо раньше, чем он. Теперь она уже не могла спокойно перемещаться по подземным коридорам и галереям. Прежде фунгусы к ней не прикасались, словно, подобно летучим мышам, обладали шестым чувством и ловко избегали столкновения с ней. Но с некоторых пор в атмосфере Пустой горы витало раздражение; монстры толкали ее, иногда довольно-таки грубо, словно говоря: «Посторонись». Пару раз тычки были так сильны, что она падала.

Майлис добровольно покинула город и ушла в Пустую гору, чтобы спасти сограждан, но теперь, после гибели Альбана, ее отважный поступок терял всякий смысл. К тому же со временем стало ясно, что Хик-Хик теряет власть над чудовищами, и это еще больше заставляло ее сомневаться в правильности принятого решения. Раньше этот человек сдерживал монстров и не давал им уничтожить живущих в долине людей. Но если теперь он не способен ими управлять, какой смысл ей оставаться в плену?

Однажды ночью, когда они занимались любовью, Майлис воспользовалась тем, что ее губы оказались у самого уха Хик-Хика, и шепнула ему несколько слов. От удивления он перестал двигать бедрами. «Нет, нет, не останавливайся», – громко сказала она. Ей хотелось поделиться с ним планом побега, пока внимание фунгусов занято наслаждением, которое испытывали любовники. И план ее был весьма остроумен.

Через огромное окно, которое по приказу Майлис фунгусы прорубили в стене, они могли убежать и спуститься в долину. В одиночку ей никогда бы не удалось этого сделать, потому что скала под окном была почти отвесной и гладкой: не за что уцепиться, некуда поставить ногу. Если же беглецов станет двое, они совьют веревки и помогут друг другу при спуске. Надо лишь выиграть время, забаррикадировав дверь. Майлис заранее попросила Хик-Хика, чтобы он отправил фунгусов в Велью и те притащили разную мебель. В итоге монстры доставили пару больших шкафов, вполне подходящих для этой цели. Любовники поставят их прямо за дверью. Долго удерживать чудовищ подобное заграждение не сможет, да этого и не требовалось: главное – выиграть несколько минут, чтобы преодолеть отвесную скалу. Дальше можно скатиться по склону и убежать в долину.

Однако Майлис не приняла во внимание один важный момент: каким видел свое будущее Хик-Хик.

Бежать? Отлично! Но куда? Весь мир был против него. Кроме того, покинув гору, он лишался единственного дара, преподнесенного ему судьбой, – фунгусов. Правда, сейчас чудовища уже не скрывали своего презрения и частенько огрызались, не желая более сдерживать свое недовольство, а это означало, что на самом деле его власть над ними всегда была иллюзорной. Но есть ли в мире что-либо более мощное и привлекательное, чем иллюзии? Хик-Хик не отказывался от плана побега, но и не торопился с согласием. Ему надо было все обдумать. Возможно, несколько ночей, проведенных в объятиях Майлис, и ее уговоры помогут его убедить.

И все же не сомнения Хик-Хика стали причиной раздоров между любовниками. Их отдаление друг от друга, завершившееся взаимным охлаждением и окончательным разрывом, произошло даже не из-за фунгусов. Причина краха была трагична и одновременно проста и сводилась к азбучной истине: ни одна страсть не выдерживает трений, которые вызывает злейший враг любви – совместное проживание.

Как для Майлис, так и для Хик-Хика первая проведенная вместе ночь стала вершиной их романа. После того, как они отдались своей страсти, казалось очевидным, что отныне они будут спать вместе в комнате под сводом горы – светлой, просторной и хорошо проветриваемой. К тому же оттуда открывался путь для побега. Однако в первое же утро, наставшее после ночи любви, всего несколько часов спустя Майлис принялась устанавливать свои порядки.

До этого дня они обращались друг к другу на «вы». Хик-Хик навсегда запомнил тот миг, когда Майлис впервые сказала ему «ты». Тогда он сплюнул на пол жевательный табак.

– Пожалуйста, не делай этого больше, – попросила она.

Хик-Хик извинился: ему пришлось испачкать пол, потому что под рукой не оказалось плевательницы. Точнее сказать, ни одной из тех трех, которые стояли в разных углах комнаты. Майлис с улыбкой объяснила, что плевательниц больше нет: она приказала фунгусам вынести их вон. Все три. Бедняга растерянно спросил, куда же ему плевать, если нет подходящего места, и в ответ услышал:

– Не плюй – да и дело с концом.

Вскоре комната преобразилась. На большом столе, сделанном из огромного пня, появились букеты цветов, собранных фунгусами на поверхности земли. Правда, выполняя ее приказ, чудовища выдирали растения с корнями и доставляли прямо в таком виде. Она не запрещала Хик-Хику пить винкауд, понимая, что своими запретами ничего не добьется, но то и дело исподволь упрекала за пьянство, и это страшно его раздражало. Бутылки никогда не были для него проблемой: допивая очередную, он просто швырял ее на землю, поэтому повсюду в Пустой горе поблескивали изумрудные осколки: в туннелях и переходах, на поворотах, в огромных сумрачных залах и даже на каменных лестницах. Но в один прекрасный день они начали исчезать. Хик-Хик то и дело замечал какого-нибудь фунгуса, собирающего битое стекло. Нечего было и спрашивать, чей приказ он выполняет. Майлис распоряжалась имуществом своего любовника, желая изменить его поведение и привычки. И это его бесило.

Любая дисциплина претила Хик-Хику, он в жизни не подчинялся ненавистному порядку, установленному людьми, никакому порядку. Но где бы этот человек ни оказался, куда бы ни сунулся, всюду его ожидало одно и то же – нормы и контроль за их выполнением, правила, власти и законы, законы, законы… Лишь в Пиренеях обрел он наконец свою собственную территорию. Сначала кауну, а потом и целую гору. И вдруг какая-то баба утверждает, что пить надо меньше, а плеваться нельзя совсем.

Незначительные ссоры постепенно переросли в серьезный разлад: не из-за того, что оба повышали друг на друга голос, а из-за того, что ссорились они постоянно. Хик-Хик обожал ее тело, ему нравилось раздевать ее на ложе из мха. Да, Майлис, предающаяся наслаждению, была прекрасна: медово-золотистые волосы разметаны по зеленой постели, длинная тонкая шея сладострастно напряжена. Но проблема заключалась в том, что до встречи с этой женщиной он жил свободной жизнью. А она, видите ли, не разрешает ему держать в комнатах плевательницы.

Однажды, в один ужасный день, Майлис поняла, что его поведение не изменится, он так и будет влачить самое свинское существование. Любовь этого человека с прескверным характером скрывалась под целой грудой претензий и недоверия. Несмотря на их отношения, он частенько посматривал на нее враждебно. В эти минуты Майлис чувствовала себя бесконечно одинокой и несчастной, словно душа ее была бумажной фигуркой, а его взгляд – ножницами. Положение становилось безвыходным. Без него ей никогда не выбраться из заключения: с одной стороны, для побега нужны были две пары рук, с другой – она по-прежнему любила мерзавца и не могла бросить его одного в Пустой горе.

С этого момента началась череда дней столь же беспросветных, как ночи. Пара ссорилась и ругалась без передышки. Поводом для раздора служили плевательницы, но за ними скрывалась истинная суть конфликта. Две неприкаянные души томились в пустоте черных каменных коридоров, не умея выразить любовь, которую питали друг к другу, или оживить угасающие чувства. А вокруг роились фунгусы, следящие за каждым их шагом своими ослепительно-яркими желтыми глазами.

Когда в недрах горы появился фотограф, от любви оставалось жалкое и смутное воспоминание. Больше всего Майлис оскорбляло то, что посторонний человек видит ее поражение. Его глаза говорили, что ее тюрьма – не недра горы, а чудовища – не ее тюремщики: она в плену у своей несчастной любви. Майлис сделала все, что могла, она попросила: «Предупредите французские власти».

После того, как фотограф покинул гору, Майлис сделала последнюю попытку открыть Хик-Хику глаза. Она торопила его с побегом, но он вечно был слишком пьян.

– Если ты все время в таком состоянии, – укоряла она его, – нам никогда отсюда не выбраться.

Увидев бесполезность своих стараний, она решила сменить тактику и напомнила о возможном мятеже фунгусов.

– Разве ты не видишь, что они тебя не слушаются? – спросила она однажды.

Хик-Хика оскорбляли ее слова: эта женщина ставила под сомнение последнее, что у него оставалось: слабеющую власть над фунгусами. Майлис бросила ему вызов:

– Дай своим товарищам какое-нибудь поручение и посмотри, слушаются они тебя или нет. – Потом добавила: – В верхней части горы есть грот, который они вырыли сами. Там они хранят одну вещь, а ты об этом ничего не знаешь. Хочешь узнать, что это? Нет ничего проще: если они тебя слушаются, прикажи им, пусть принесут эту вещь тебе.

Этот разговор случился около полудня, к этому времени Хик-Хик успел выпить всего пару бутылок винкауда. Он подозвал к себе Коротыша. Но поняв, о чем речь, тот скрылся во мраке коридора, точно рыжая мышка. Хозяин расхохотался:

– Ишь, мелюзга паршивая.

Потом выбрал в толпе еще какого-то фунгуса:

– А ну-ка, иди сюда!

Но и тот мигом испарился. Обращение к целой группе чудовищ: «Эй, вы, мокрые курицы, где вы там?» – также не возымело должного эффекта: монстры кинулись врассыпную, уползли по полу и по стенам, словно испугавшись, что Хик-Хик пронюхал об их тайнике. Тогда он вытащил свой лефоше и отправился бродить по темным коридорам, постреливая время от времени в воздух, ругаясь на чем свет стоит и обзывая фунгусов трусливыми и жалкими тварями.

– Я не потерплю мелкобуржуазных секретов в моей республике! – орал он.

Чудовища больше не подчинялись хозяину, но еще не перечили ему. Сейчас Хик-Хик напоминал старого и потерявшего власть римского императора, у которого тем не менее оставалось достаточно сил, чтобы держать своих подданных в страхе. Он миновал множество коридоров, площадок и мрачных залов, похожих на развалины тысячелетней давности, поднимался и спускался по лестницам и пандусам, раздражаясь все больше и больше, пока наконец случайно не обнаружил Коротыша, спрятавшегося в расселине. Хик-Хик схватил его за шею, вытащил из укрытия и, подняв над землей, заявил:

– Я – твой хозяин, и ты отведешь меня туда, куда я прикажу!

И маленький монстр подчинился. Хик-Хик стянул его шею ремнем, и Коротыш привел его в грот в верхней части горы, словно собачка на поводке. Они вошли вместе.

Там хранились все бутылки из-под винкауда, опустошенные Хик-Хиком со дня начала работ внутри горы: целые батареи из бутылок зеленого стекла, аккуратно сложенные фунгусами. Через отверстия в потолке проникали солнечные лучи, которые отражались в стекле, превращая бутылки в зловонные топазы. Как ни странно, в грот добрались мухи, привлеченные остатками сахара.

Майлис преследовала очевидную цель: она хотела, чтобы при виде невероятного скопления пустых бутылок Хик-Хик задумался о своем пристрастии к алкоголю и его последствиях. Чтобы наконец понял, что алкоголь отвлекает его от реальности и, если так будет продолжаться и впредь, фунгусы в конце концов их сожрут, как сожрали Альбана. К несчастью, результат ее действий оказался прямо противоположным.

Хик-Хик долго рассматривал этот потайной склад – пустые бутылки, зеленое стекло, – а потом преспокойно сказал Коротышу:

– Госпожа Майлис пребывает здесь против своей воли. – Он сделал вид, будто неожиданно потерял память. – Кстати, как она здесь оказалась? Кто ее сюда притащил?

В груди Коротыша возникло чувство, которое Хик-Хик отлично знал и которое означало: «ты». Он почесал в затылке:

– Неужто правда? Ах, да, конечно. – И добавил: – Выгони ее.

Почему он так поступил? Потому что рассердился? Не вынес ограничений своей свободы? А может, предвидел неизбежный мятеж фунгусов и хотел уберечь возлюбленную? Как бы то ни было, Коротыш страшно обрадовался, получив этот приказ. Он молнией вылетел из бутылочного грота и помчался по переходам. Маленький монстр обнаружил Майлис на нижнем этаже Пустой горы, вцепился ей в ногу и принялся толкать. Она ничего не понимала.

– Перестань немедленно, – приказала она чудовищу, но Коротыш не слушался.

Фунгусы столпились вокруг Майлис и маленького монстра, который не переставал толкать ее тысячью своих корешков. Она погрозила ему указательным пальцем, но все напрасно. Майлис упала на пол: «Ох!»

Стоя на коленях, она обнаружила, что все стены облеплены фунгусами, которые смотрели на нее, излучая новое чувство. Несколько раз ей приходилось с ним сталкиваться, когда она ругала Коротыша, но точного его значения она не знала. Теперь оно ей открылось.

Она поднялась на ноги, глядя на скопище чудовищ. Наконец-то она поняла: это был смех. Толпа потешалась над ней и ее жалкой судьбой: по приказу любимого ей мужчины ее гонят прочь, вышвыривают во внешний мир, словно мусор. Коротыш смеялся громче всех, радуясь победе, и подталкивал Майлис к выходу. Делал он это не спеша, вкушая сладость мести на глазах множества зрителей. Смех фунгусов был пронзительным, его сопровождали звуки, похожие на скрип несмазанных дверных петель.

– Хик-Хик! На помощь! – закричала она.

Но Хик-Хик не появился. Коротыш продолжал ее пинать, пока они не оказались снаружи. Там он повалил жертву на землю, обвил длинным языком за щиколотку и поднял вверх.

Все фунгусы высыпали из недр горы, чтобы полюбоваться сценой: наконец-то они могли вдоволь посмеяться над женщиной, которая вообразила о себе слишком много и постоянно за ними следила. Они хохотали без удержу. Но неожиданно Майлис поднялась на ноги, вытерла слезы и шагнула вперед. Она ткнула в Коротыша своим учительским пальцем и на смеси языка фунгусов и людей произнесла ужасные слова:

– Я жила среди вас и поэтому знаю, о чем говорю. Признаюсь, в вас много хорошего. Ваше общество ни в чем не нуждается, вам нет надобности иметь крышу над головой или добывать себе пропитание. Несколько капель дождя – и вы накормлены, а все ваши потребности удовлетворены; вы не страдаете от жары или от холода. Ваш язык уникален: вы общаетесь при помощи чувств, тогда как люди используют слова. Вы связаны друг с другом, как связаны между собой все моря на земле. Вы – братья, поэтому политику заменяете дружбой. Все это прекрасно и достойно всяческих похвал.

Однако на этом Майлис не остановилась, и ее дерзкий указательный палец снова нацелился в физиономию Коротыша:

– Но несмотря на все плюсы, ваши недостатки, ваша ограниченность очевидны и неисправимы. Вы предаетесь лихорадочной деятельности, работая день и ночь, и все это лишь потому, что не можете остановиться. Ваш безумный труд не приносит радости никому – ни миру, ни вам самим. Вы строите мосты через реки, по которым не ходите; строите дозорные башни, с которых не будете наблюдать за горизонтом; а если бы когда-нибудь вы оказались на морском берегу, то построили бы там нелепые гавани, из которых не отправится в плавание ни один корабль. Вы не способны создать ничего полезного, нужного и достойного восхищения.

И словно этого ей было мало, Майлис свою речь закончила такими словами:

– Ваш мозг не способен создавать метафоры. Следовательно, вам недоступна одна из главных радостей – поэзия. Вы лишены поэтического чувства, и в этом ваше несчастье. Вам никогда не понять ни географической карты, ни стихотворения, ни политической утопии, ни религиозной веры. Ваш мозг не умеет спать, поэтому ваша душа лишена мечты. О, бедные фунгусы! Ваши глаза видят только то, что находится перед ними, и больше ничего. Это жестокое наказание: ваша природа заставляет вас жить исключительно в реальном мире и не видеть ничего, кроме предметов, которые вас окружают. О, фунгусы! Самые несчастные существа во вселенной!

Смех фунгусов смолк. Из жертвы Майлис превратилась в обидчицу. Чудовищам стало не по себе. Особенно страдал Коротыш, самый безрассудный из всех. Он сразу понял, почему слова этой женщины ранили их так сильно: она говорила правду.

Маленькое тело Коротыша задрожало от ненависти. Зрачки его расширились, как у кошки: весь желтый глаз заполнило черное блестящее пятно. Он ненавидел Майлис за ее слова, но не только за них. Имелась еще одна причина.

Она сама не знала, какую боль причинила маленькому монстру. До ее появления в недрах Пустой горы фунгусы не умели смеяться. Когда она впервые наказала Коротыша, щелкнув по носу, фунгусы узнали, что такое насмешка. С этого момента маленький фунгус страдал от жесточайшей из пыток: он стал посмешищем в глазах существ, с которыми ему приходилось постоянно встречаться. Именно сейчас Майлис осознала то, что ощущала, но не могла определить прежде: чудовища над ней смеялись. И смех этот ранил гораздо больнее, чем удары их липких языков.

Коротыш дрожал от ярости, словно внутри его цилиндрического туловища томилась взаперти тысяча диких кошек. И когда маленький монстр, казалось, готов был лопнуть от злости, он вдруг укусил Майлис, да так быстро, что она не успела заметить, как челюсти сомкнулись, и ее указательный палец, которым она грозила чудовищам, исчез в его пасти. Три ряда острых, словно ножи, зубов отсекли его в один миг.

Майлис вскрикнула и упала на колени. Кровь хлестала из раны, словно вода из прохудившегося шланга, заливая подол ее черного платья, лиф и оба рукава. Все произошло мгновенно, и рыдала она не столько от боли, сколько от ужаса.

Толпа фунгусов медленно исчезала в недрах горы. На несколько минут Коротыш задержался перед раненой Майлис, стоявшей на коленях. Ей не дано было понять, какие страдания она ему причинила. Если раньше чудовища просто недолюбливали маленького фунгуса, то после ее появления в Пустой горе над ним издевались. Коротыш приблизил свою пасть к лицу несчастной, старательно пережевывая ее палец. Ему хотелось, чтобы она видела, как обе фаланги, перемолотые острыми зубами, исчезают в его утробе. Потом он повернулся к ней спиной и ушел внутрь горы.

XXIII

Жестокий Феро убивает и обезглавливает всех фунгусов, которые преграждают ему путь к Пустой горе. Фунгусы принимают важное решение: они хотят, чтобы Кривой вернулся

Но как бы трагично ни выглядел конфликт между Майлис и Коротышом, он был всего лишь ничтожной долей общего противостояния людей и фунгусов. Ибо в день изгнания Майлис из недр Пустой горы чудовища получили неожиданную и тревожную новость: новое войско приближалось к их убежищу – на этот раз с севера. Эта армия была гораздо более многочисленна и лучше оснащена, чем та, с которой они сражались во время Великой битвы. В ней насчитывалось больше солдат, коней, мулов, повозок и пушек. А еще с этим войском двигались в их сторону четыре таинственные платформы, на которых под белыми чехлами прятались какие-то штуковины. Фунгусов охватило волнение, тут-то и стало очевидно то, что Майлис понимала и раньше: Хик-Хик уже ничего для них не значил.

В отличие от приготовлений к первой битве, на этот раз Хик-Хик не поднялся на каменную трибуну, чтобы воодушевить чудовищ перед сражением. Причин тому было две. Во-первых, фунгусы уже не обращали внимания на своего бывшего хозяина, словно он для них не существовал, словно его никогда с ними и не было. Монстры обращались с ним с тем же равнодушием, с каким всегда относились к Лысой Гусыне, которой зла не желали, но и добра никакого не делали. Последним приказом Хик-Хика, который чудовища выполнили, было изгнание Майлис, да и то потому, что им самим того хотелось, однако больше фунгусы ему не подчинялись. Во-вторых, когда его женщина покинула гору, он запил горькую и практически не покидал своей спальни. Лишь иногда Хик-Хик выходил, пошатываясь, из комнаты под сводом горы на верхнюю площадку, нависающую над пропастью, и с этой огромной высоты испускал дикий крик, который разносился по всем пустотам:

– Кривой! Куда он запропастился? Пусть вернется немедленно!

Ему никто не отвечал. Удивленный Хик-Хик смотрел с площадки вниз, в пустоту, словно не веря, что фунгусы больше ему не подчиняются.

Только Коротыш бегал за ним по-прежнему, но лишь потому, что остальные фунгусы не желали принимать его в свой круг. Он, как и раньше, караулил по ночам у изголовья хозяина, потому что был одинок, а еще потому, что предчувствовал: в снах скрыта какая-то важная тайна, секрет, который люди пытаются разгадать уже тысячу лет, с тех самых времен, когда жил рыцарь Филоме. Иногда, лежа на матрасе из мха, Хик-Хик, человек, некогда возглавлявший полчища фунгусов, внушавший ужас людям и заставивший их покинуть долину, смотрел на Коротыша и говорил ему дрожащим голосом:

– Кривой меня очень ценил, представляешь? Прошлой зимой мы столько вечеров провели вместе за беседами об Идеале. Он напоминал грустного ребенка. Он настоящий товарищ.

Так наступает крах великих империй, и конец их объясняется не столько катастрофами, сколько загниванием, не столько нападениями внешнего врага, сколько равнодушием и небрежением. Причиной падения Рима были не варвары. Вовсе нет. Последний император терял свою власть постепенно: сначала ему отказались подчиняться подданные, потом отпали одни провинции, другие же перестали платить налоги. И наконец его уже никто не слушался. И все же долгое время благодаря инерции последний император продолжал править или делать вид, что правит, а рабы продолжали делать вид, что они ему подвластны. И наконец наступил день, когда явившийся откуда-то варвар посмотрел на него в упор и сказал на ушко такие слова: «Ступай-ка ты отсюда». И последний император ушел.

Когда фунгусы узнали, что люди готовятся напасть вторично, они не всполошились и не завопили – и все-таки были потрясены. Находясь в комнате Хик-Хика, Коротыш ощутил их волнение. Сотни фунгусов, населявших Пустую гору, разом перестали работать, хотя в другое время трудились не покладая рук. Они собрались в Большом зале в нижней части горы и встали так тесно друг к другу, что превратились в одно существо с сотней тысяч конечностей разной длины. Монстры были растеряны и вялы. Они знали, что приближается страшная опасность, но не понимали, как ей противостоять. Майлис уже предупредила их: «Вы – существа, лишенные воображения, а потому вам никогда не стать достойными соперниками людей, которые однажды вас уничтожат». Плотная толпа фунгусов замерла в страхе и нерешительности, их безвольные конечности казались бессмысленным сплетением высохших корней. Монстры молча смотрели друг на друга своими глазами, лишенными век, пока из комнаты Хик-Хика не появился Коротыш.

Он посмотрел вниз на Большой зал, заполненный фунгусами. Стоя на верхней площадке, Коротыш видел круглые головы своих собратьев, стремившихся к действию и одновременно не способных принять какое-либо решение. Понаблюдав немного за скопищем тел, образовавших некое подобие огромной бесформенной мочалки, маленький фунгус в один миг преодолел пятьдесят два этажа и, оказавшись перед толпой, закричал:

– Нас сбросят в расселину!

Расселина. Как они этого не понимают? Люди столкнут их в расселину всех до одного! Он уже побывал в этом бездонном колодце, в этой пустоте, в этом ужасе. Коротыш широко разинул рот:

– Расселина!

Фунгусов сбросят в бездонную яму, в расселину!

Но собратья Коротыша продолжали безвольно жаться друг к другу, как овцы в дождливый день, они не ведали, как поступить, хотя прекрасно осознавали грозящую им опасность. Возможно, именно поэтому фунгусы так долго подчинялись Хик-Хику: инстинкт послушания был у них развит гораздо сильнее, чем инстинкт власти. Эти существа, лишенные воображения, не умели читать географические карты, составлять планы, принимать решения.

Все одновременно устремили взгляд на Коротыша, словно его окрик давал ему право на их внимание. Но он пребывал в той же растерянности, что и остальные, потому что тоже не умел ни спать, ни мечтать. Самый маленький из фунгусов никогда бы не решился осуществить столь сложное дело, как руководство сражением. Но сейчас собратья окружили его и требовали действия или хоть какого-то ответа. «Ты странный фунгус, – говорили они. – У тебя необычные мысли, следовательно, ты можешь что-нибудь придумать». Чудовища толпились вокруг, и Коротыш ощущал исходящее от них необычное сочетание угроз и надежд. Наконец он воскликнул:

– Пусть Кривой вернется к нам!

На долю секунды воцарилась тишина, словно все пятьсот фунгусов затаили дыхание, а потом их желтые глаза широко раскрылись.

– Кривой привел вас к победе в Великой битве, – продолжил Коротыш. – Он знает, как победить новых врагов.

Хик-Хик приказал Кривому оставаться в доме Майлис в наказание за проступок. Но сейчас фунгусы решили послать за ним Коротыша, потому что именно ему пришла в голову мысль вернуть его: «Пусть Кривой вернется к нам!» Маленький фунгус не ожидал такого поворота событий. Ему вовсе не хотелось идти в осталь. А что, если по дороге случится какая-нибудь беда? Все обвинят его в провале операции. Поэтому он попытался возразить:

– Нет, пусть пойдет кто-нибудь другой.

Однако собратья были неумолимы и на своем языке, сплетенном из различных эмоций, сказали ему такие слова:

– Делай что приказывают.

Самый маленький из фунгусов не мог противостоять столь твердому и единодушному решению остальных, но все-таки сделал еще одну попытку уклониться: ему было очень страшно.

– Войска людей подошли уже слишком близко, я не успею предупредить Кривого, – сказал он.

Но вперед выступили два монстра, которые обычно носили паланкин Хик-Хика:

– Мы доставим тебя к нему. Мы проворнее языков пламени и быстрее молнии.

В порыве воодушевления толпа подняла Коротыша над своими головами:

– Отправляйся в путь и привези нам Кривого! – говорили они. – Мы выиграем для тебя время, даже если придется пожертвовать собой. Отправляйся в путь немедленно и возвращайся вместе с Кривым!

Пусть Кривой вернется к нам! Общими усилиями они затолкнули маленького фунгуса в паланкин.

Сквозь щели меж плетением веток Коротыш видел сотни и сотни фунгусов, возбужденных предчувствием скорой битвы. Они задирали головы, разевали пасти, откуда поднимались длинные языки, которые раскачивались в воздухе и щелкали, словно кнуты. Монстры издавали страшный рев, доселе неизвестный природе. Их рев отдавался под сводами горы. Это был воинственный клич сотен звериных глоток. Фунгусы казались порождением лесной чащи, недр земли. И внушали ужас.

Тем временем войско Огюста Феро де Юбера решительно направлялось в сторону Пустой горы.

Феро верхом на коне возглавлял процессию. Рядом с ним ехал Касиан: со времен Римской империи известно, что без местных проводников не обойтись. Впереди двигалась небольшая группа пеших зуавов[20]: широкие шаровары, фески с кисточками и гордые мусульманские подбородки, украшенные обильной растительностью. Зуавы обожали Феро за воинскую доблесть и полное отсутствие угрызений совести, а он в ответ на это поклонение назначил их своей garde de corps[21].

Тяжеловесная колонна медленно, но уверенно продвигалась по лесной дороге. Слева от тропы высилась трехметровая насыпь, заросшая густым лесом. Внезапно из этой чащи кустов и деревьев появилось существо огромного размера и невероятной формы.

Появилось оно на вершине насыпи, куда его будто бы вознесли крылья. Но нет, это был прыжок. Растопырив конечности, чудовище спикировало на трех зуавов, шагавших прямо перед конем Феро. Монстр пронзил их своими крючковатыми, похожими на серпы когтями. Затем поднял длиннющие гибкие лапы – семь или даже восемь, каждым ударом убивая одного, двух или даже трех солдат. В первый момент люди и животные замерли в оцепенении. Затем лошади взбрыкнули, поднялись на дыбы и бросились прочь, топча людей и сметая все на своем пути. «Драконы, драконы!» – слышалось со всех сторон. Смятение. Хаос.

Дракон повернулся и укусил коня Феро за морду. Лошадь сбросила всадника, и La Bête рухнул на землю. На миг дракон задержался, добивая несчастное животное, в это время личная охрана командира выстрелила. Но чудовище не погибло и отчаянно завопило. Возвышаясь над окружившими его солдатами на две пяди, оно пыталось сражаться со всеми сразу, дико вращая лапами-корнями. Зуавы кололи его, дубасили кулаками, обстреливали. Но монстр не сдавался. Он пробил сомкнувшееся вокруг него кольцо мундиров, с одинаковой легкостью ломая руки, ноги и винтовки, и не останавливался, чтобы добить раненых. Он двигался вдоль колонны, разрывая на куски людей и мулов. Но неожиданно остановился и обернулся. Прямо перед собой он увидел командира: тот вынул шпагу из ножен, не успев даже подняться с колен. Дракон узнал в La Bête предводителя врагов – возможно, ему помогал первобытный инстинкт: так охотник узнает вожака волчьей стаи. Все произошло мгновенно: несмотря на многочисленные раны, чудовище бросилось на Феро, который успел выпрямиться во весь рост. К счастью, в тот миг, когда он нацеливался, чтобы нанести удар, Касиан пальнул в него из своей великолепной двустволки. Две пули крупного калибра угодили врагу прямо в лоб. Он рухнул замертво – с ним было покончено.

Пока дым от выстрела рассеивался, генерал и его солдаты рассматривали лежащий на земле труп. При виде подобной картины у любого сжалось бы сердце. Немой ужас пробежал по рядам пехотинцев, артиллеристов и кавалеристов. Так с кем же все-таки они будут сражаться? Огромное, невероятной формы тело поверженного врага перегораживало узкую тропу. Чудовище казалось порождением самого дьявола: нелепые длинные лапы, гигантская голова, чуть вытянутая в середине и ровная по краям, желтые глаза. Труп монстра внушал ужас: людям предстоит сразиться с существами двухметрового роста, вооруженными когтями-шипами. Злые акульи глаза, конечности разветвляются, как волосы Медузы Горгоны. Вскоре отряд в подавленном молчании снова пустился в путь.

Длинная колонна принимала все меры предосторожности. Солдаты шагали медленно, внимательно следя за любым движением в чаще, держа винтовки наготове. Но и это не помогло: спустя некоторое время другой монстр, столь же невидимый, как и первый, в одиночку набросился на войско. На этот раз он нападал на центральную часть двигающейся вперед колонны. Новая вспышка ярости, новые жертвы, визг чудовища и вопли людей. Уничтожение противника стоило отряду пяти убитых, двенадцати раненых и трех мулов. Последних генералу было жальче всего: заменить их труднее, чем солдат.

Им пришлось еще дважды отражать нападения фунгусов: один атаковал войско с тыла, другой, подобно первому, бросился прямо на Феро. Когда чудовища совершали свои невероятные прыжки, они и вправду напоминали летящих драконов. Солдаты не понимали смысла этих одиночных атак, смертоносных и одновременно самоубийственных. Найти в них смысл французы не могли по одной простой причине: их врагами были фунгусы, о которых французы ничего не знали. Нападавшие погибли, чтобы остальные выиграли время, чудовища отправили добровольцев, готовых на жертву. Их план полностью удался: они задержали продвижение отряда, чтобы Коротыш успел привести Кривого.

Солдаты заволновались и начинали роптать. Над их головами висело пепельно-серое небо; тяжелые грозовые тучи плыли над пушками, которые здесь, между небом и горами, казались игрушечными и хрупкими.

К счастью, генерал Феро был человеком недалеким, но чрезвычайно настойчивым, ограниченным во всем, кроме жестокости. Ничто его не страшило: убитым драконам он велел отрезать головы, забрать в качестве трофеев и водрузить на самые длинные пики. Солдатам, несущим пики, он приказал встать во главе шествия, на виду у всех. Типичный приказ Феро, который привел бы в ужас коллег по генеральному штабу. Но здесь, в этом диком краю, затерянном в Пиренейских горах, не было ни одного члена генерального штаба, зато была тысяча солдат и необходимость поднять их дух. Четыре зуава несли четыре пики с отрезанными головами чудовищ, казавшихся пришельцами с другой планеты. «Vive la France, vive la République![22]» – закричали солдаты. «Al_˙lahu-àkbar[23]», – вторили им зуавы. Поистине, Бог велик.

Со времен рыцаря Филоме во Франции и повсюду в мире цивилизованные люди задают себе один и тот же вопрос: где кроется Власть?

Где скрыто невидимое, таинственное и бесплотное вещество, которое заставляет одних людей подчиняться другим? Этот вопрос задавали и задают себе все люди планеты, за исключением Феро La Bête в отношении которого у каждого возникало законное сомнение: а можно ли назвать его полностью человеком? Огюст Феро не знал колебаний, ему все всегда было ясно. А главное убеждение, двигавшее им, звучало так: Власть нигде не прячется, он сам – и ему подобные – и есть Власть. Когда-нибудь он совершит настоящий подвиг, и мир узнает об этом.

Однажды, вскоре после того, как первые фунгусы пробудились к жизни под ударами кулака, движимого любовью, Кривой и Коротыш наблюдали за Хик-Хиком, спавшим в своей кауне.

– Вот оно, важнейшее отличие между ним и нами: он спит, а мы этого делать не умеем, – сказал Кривой маленькому фунгусу.

С тех пор произошло множество всяких событий, и наконец Коротыш по приказу всех фунгусов мира отправился в осталь Майлис за Кривым. Поскольку Кривой пребывал в заключении, запертый в доме людей, он не видел, как Майлис и Хик-Хик занимались любовью в недрах Пустой горы, а Коротыш за ними следил и все видел.

– Хочешь узнать кое-что новое? – сказал маленький фунгус своему одноглазому собрату. Между ними и нами есть еще одно важное отличие: они могут соединять свои тела.

Не отводя взора от догорающих в очаге углей, Кривой произнес:

– А я скажу тебе вот что: живя здесь, под этой покатой крышей, я обнаружил третье отличие между нами и людьми, и это третье отличие важнее первых двух.

XXIV

Непримиримый спор Кривого и Коротыша. Майлис, желающая во что бы то ни стало найти Альбана, устремляется к французской армии и фунгусам, рискуя быть убитой или раненой одной из воюющих сторон

Два фунгуса несли Коротыша по долинам и взгорьям, перескакивая через горные реки и расселины, овраги и пропасти, держа курс на осталь Майлис. Они двигались кратчайшей дорогой, насколько позволяла местность, и неслись с потрясающей скоростью. Маленький фунгус все время их поторапливал. Носильщики и без этого чувствовали нетерпение своего пассажира, однако свои эмоции он дополнял причмокиванием, заставляя их бежать еще быстрее. В какой-то миг Коротыш сказал себе, что его поведение и звуки, которые он издает губами, кого-то ему напоминают. Но кого? Маленький фунгус сам ответил на свой вопрос: так вел себя Хик-Хик, когда ему не терпелось добраться до какого-то места. Эта мысль его обеспокоила. Через несколько минут он снова вернулся к воспоминаниям о Хик-Хике: когда до дома Майлис было уже совсем близко, носильщики резко остановились.

Пошел дождь, и фунгусы замерли. Обхватили свои туловища корнями-руками, сдвинули ноги вместе, закрыли глаза и приготовились впитывать небесную влагу. Обеспокоенный Коротыш вылез из паланкина. Чего это они? Надо срочно добраться до Кривого! Да, до Кривого! Этот дождь не первый и не последний, а Кривой нужен им немедленно! Носильщики не обращали на него никакого внимания, они стояли неподвижно, закатив глаза. Собственные крики напомнили Коротышу ругань Хик-Хика: тот тоже приходил в ярость, когда фунгусы бросали все дела, чтобы насладиться водой, струящейся с неба. Маленький фунгус направился к осталю один. Он бежал под дождем, а носильщики остались позади, точно два врытых в землю столба.

Люди опять решили напасть на фунгусов, и разговор с Кривым не терпел отлагательств. Коротыш подбежал к каменной изгороди, перескочил через нее, миновал огород. Дверь в дом была приоткрыта, и фунгус вошел – бесшумно, как умели делать эти создания.

Прошло несколько месяцев с тех пор, как по приказу Хик-Хика они оставили Кривого в доме. Он стоял, не сдвинувшись с места, в той же позе: лицом к очагу, устремив взгляд на краснеющие угли. Однако бедняга сильно изменился. За все время, проведенное под крышей дома, на него не упала ни одна капля дождя, и это лишило его влаги и пищи. Тело побледнело, а конечности истончились, словно неведомый вампир высосал из него жизненные соки. Корешки рук и ног казались ломкими и хрупкими, словно высохшие ветки дерева. Коротыш сообщил о своем приходе, но встрече Кривой не обрадовался. Маленький фунгус почувствовал обиду. Фунгусы общались при помощи эмоций, и чувства одного были доступны остальным, подобно тому, как слова одного человека слышат все присутствующие рядом люди. Кривой никак не отреагировал на появление Коротыша, и тот ощутил его равнодушие.

Но времени на обиду не оставалось, и маленький фунгус торопливо поведал собрату о последних событиях. Люди снова решили напасть на Пустую гору. Их войско было большим, прямо-таки огромным. Фунгусы решили послать его за Кривым, чтобы тот возглавил их армию во время решающей битвы. Его помощь необходима. Но единственный глаз Кривого по-прежнему пристально смотрел на угли. Коротыш не сдавался: новая армия людей гораздо мощнее предыдущей. Они грозят смести с лица земли Пустую гору, уничтожить всех фунгусов до единого. А павших они не станут закапывать по пояс в землю, а сбросят в расселины! Никого не оставят в живых! Только Кривой, герой Великой битвы, сможет возглавить их войско. Он обязан вернуться.

– Пожалуйста, вернись, – взмолился Коротыш в конце своей речи.

Не отводя взгляда от углей, Кривой произнес только одно:

– Ты ничего не ощущаешь?

До этого момента все внимание маленького фунгуса было сосредоточено на Кривом, и никаких других чувств он не замечал. Теперь Коротыш прислушался к дому и действительно ощутил нечто новое. Кривой вытянул три свои руки и указал ему на узкую лестницу, которая вела на верхний этаж: «Поднимись туда». Маленький фунгус повиновался: поднялся наверх и исчез за дверью.

Через несколько минут он снова спустился вниз. Разговор, состоявшийся между фунгусами, был краток, но чрезвычайно важен. Если бы они разговаривали на человеческом языке, их слова звучали бы приблизительно так:

– Ты должен вернуться.

– Нет.

– Почему?

– Это не имеет ни малейшего смысла.

– Когда-то перед Великой битвой ты тоже ослушался фунгусов и решил скрыться в лесах, но, увидев войска людей, понял, что собратья в беде, и тебе захотелось вернуться и сразиться с врагом.

– Все верно, – ответил Кривой. – Но каков результат? После Великой битвы ничего не изменилось. Фунгусы вернулись к своей бессмысленной работе и трудятся день и ночь, тупо перемалывая тонны породы. Их тела и глаза покрылись новыми слоями гранитной пыли, а они все работают и работают. Их глаза ослепли. Они стали еще глупее, чем раньше, когда были простыми грибами.

И впервые с тех пор, как Коротыш переступил порог дома, Кривой оторвал взгляд своего желтого глаза от углей и посмотрел на собрата.

Никогда раньше не ощущал Коротыш такой тоски, исходящей от живого существа, будь то человек или фунгус. Но главным новым ощущением было для него разочарование, в которое неминуемо превращалась эта тоска. Разочарование в жизни, разочарование в мире и, в первую очередь, разочарование в фунгусах. Кривой долго глядел на Коротыша и наконец произнес:

– И чего ты так суетишься? Именно ты, которого все обижают, унижают и презирают. Тебя оскорбляют, хлещут своими языками, насмехаются над тобой. Так почему именно ты их защищаешь?

Коротыш не ожидал, что ему придется оправдываться, и попятился, словно вопрос его напугал. В остале наступила тишина. Слышалось лишь потрескивание затухавших угольков в очаге да шелест дождя за окном.

– Почему ты их защищаешь? – повторил Кривой.

И Коротыш ответил:

– Сам не знаю. Наверное, потому, что когда-то они вытащили меня из расселины.

Оба замолчали, им нечего было сказать друг другу. Споры между фунгусами быстро заканчивались: собеседники видели все чувства друг друга, и сейчас было понятно, что Кривой не изменит своего решения. Беседа сама собой подошла к концу.

Но Коротыш не сдавался: он обхватил одно из колен Кривого, как некогда в недрах Пустой горы, и потянул вон из дома людей. Что он скажет другим фунгусам, вернувшись один? В отчаянии Коротыш прилагал все силы своих лапок, но был слишком мал, а изможденный Кривой, много дней не получавший ни капли дождя, все равно был высок и силен. Все напрасно. Кривой не вернется в Пустую гору.

В конце концов Коротыш убрался восвояси: ничего другого ему не оставалось.

На обратном пути перед Коротышом возникла неразрешимая дилемма. С одной стороны, он мог рассказать фунгусам правду: Кривой не желает возвращаться в Пустую гору. Но это известие бесконечно бы их огорчило, а сломленный дух в бою не помощник. В итоге их ждет поражение и истребление. А значит, он не должен признаваться, что произошло в остале. Скрыв правду, можно будет по крайней мере поддержать их боевой настрой. С другой стороны, как солгать в этом мире абсолютно прозрачных душ? Ложь для фунгусов не была ни добром, ни злом: она не имела права на существование.

Сидя в паланкине, Коротыш так и сяк обмозговывал эту тему. Дождь тем временем усилился, но в кабинку не проникала влага, питающая фунгусов. Крышу, сплетенную из ветвей, покрывал плотный слой мха, не пропускавший ни капли воды. Паланкин был сделан в соответствии со вкусами людей, которые – в отличие от фунгусов – мокнуть не любили. Это незначительное отличие отделяло маленького фунгуса от собратьев: он сидел в сухой кабинке, а носильщики оставались снаружи и знай себе мокли. Казалось, поход за Кривым окончательно отделит Коротыша от прочих фунгусов.

Пока носильщики с бешеной скоростью несли паланкин, в голове незадачливого посланца вертелся один тот же вопрос. Что сказать фунгусам? Ответа он не находил. Ему хотелось, чтобы кабинка никогда не достигла Пустой горы, чтобы обратный путь длился целую вечность. Тогда не потребовалось бы ничего объяснять собранию фунгусов в Большом зале. Но они добрались до горы. Как и следовало ожидать.

Паланкин миновал вход, а Коротыш все еще не знал, что скажет своим собратьям. Фунгусы сгрудились в полутьме пещеры такой плотной толпой, что ему стоило большого труда выбраться из кабины. Чудовищам не терпелось узнать свежие новости, и они чуть было не разнесли паланкин. Однако Коротыш отказывался говорить, пока весь Большой зал не умолк, замерев в напряженном ожидании. На одной из стен имелся выступ, напоминавший нос корабля. Маленький фунгус влез на него, по-обезьяньи цепляясь за камни. Теперь у его ног расстилалось море голов – плоских и выпуклых, внимательных и настороженных. Коротыш посмотрел на толпу, замершую в ожидании. Его слушатели были фунгусами, а с фунгусами следует разговаривать при помощи чувств.

– Кривой не придет, – объявил он. Затем собрал воедино все чувства, рождавшиеся в его маленьком цилиндрическом теле, и добавил: – Люди убили Кривого.

Отчасти это было правдой. Отчасти Кривой, увиденный Коротышом в человеческом доме, не был тем существом, которое он знал раньше. Отчасти Кривой умер. Отчасти все так и было – этой-то эмоцией маленький фунгус и делился с собратьями: он был безутешен, зная, что навсегда потерял самое дорогое ему существо. И прочие фунгусы ощущали горечь потери, которую испытывал Коротыш. Фунгуса, спасшего его из расселины, фунгуса, который спустился глубже всех, чтобы выручить его из беды, больше не существовало. И все это по вине людей. По крайней мере, по вине человеческого осталя. В некоторой степени Коротыш не лгал: все получилось именно так, как если бы люди убили Кривого. В эту минуту даже сам оратор не осознавал силы этого «как если бы», впервые в истории использованного фунгусом.

Чудовища не стали возражать, не подвергли его слова сомнению и не стали выспрашивать детали их встречи с Кривым. Все это не имело смысла, ибо фунгусы никогда не лгали. Наоборот: они пришли в ярость и почувствовали всплеск ненависти. Это был внезапный, стихийный порыв, ослепительно-яркий, как майское утро. Люди убили Кривого, первого фунгуса, появившегося на свет. Толпа чудовищ ревела и визжала так громко, что даже Коротышу на минуту стало не по себе: вдруг от их воплей обрушится свод.

Пятьсот фунгусов завывали, цеплялись друг за друга в едином порыве гнева и негодования. Одни высоко подпрыгивали и приземлялись на головы собратьев, словно лягушки, желающие спастись из кастрюли с кипятком. Стоя на выступе скалы, Коротыш сам удивлялся успеху своей короткой речи. Так или иначе, он стал первым фунгусом, который солгал. И ложь оказалась весьма действенным средством: никогда прежде не наблюдалось среди чудовищ такой сплоченности, никогда прежде не испытывали они такой ярости. Во время Великой битвы они сражались ради того, чтобы их не уничтожили, отныне же у них появилась еще одна цель: отомстить за Кривого.

Но даже сплоченность не решала основной задачи. Угроза со стороны людей надвигалась все ближе. Вопрос возник сам собой: если Кривой не может возглавить сражение, кто его заменит? Кто будет командовать фунгусами и направлять их армию? И одновременно все указали на него: разумеется, он, Коротыш. Почему? Да потому, что он только что вернулся от Кривого, лучше других знал одноглазого фунгуса, а сейчас стоял над их головами на возвышении и обращался с речью. Была тому и более важная причина. Они выбрали своим командиром самого незначительного из фунгусов, потому что не были похожи на эгоистичных, алчных и злобных людей. Те жадно ищут Власти, чтобы править другими, а фунгусы знали лишь отношения на равных, поэтому выбрали в вожди самого слабого и маленького, ибо остальным так будет проще всегда его контролировать.

Догадавшись о причинах этого единогласного решения, Коротыш перепугался: нет, ни за что, ему вовсе не хотелось занять место Кривого! Хуже этого ничего и быть не может. Он чувствовал себя как в тот день, когда Хик-Хик сбросил его в расселину. Все что угодно, только не это! Но никого не интересовали ни его мысли, ни желания. Фунгусы стащили Коротыша с возвышения, подняли над головами и с восторженным визгом пустили по рукам, радуясь своему «новому Кривому», как его немедленно окрестили. Коротыш сопротивлялся, из глаз его капала желтая слизь:

– Нет! Доверьте мне лучше знамя! Я буду высоко его нести, как во время Великой битвы, даже если окажусь в самом опасном месте! Только пусть кто-нибудь другой станет вашим Кривым! Пожалуйста!

Несмотря на мольбы, добился он только того, что фунгусы бросились на поиски желтого флага с символом «()». Они отыскали изрешеченное пулями и испачканное кровью полотнище, намотали ему на руку и заявили:

– Ты будешь новым Кривым, а еще флаг понесешь.

– Нет! – закричал он.

Но пятьсот глоток ответили ему:

– Да!

Он был один, а их – пятьсот. Но поскольку Коротыш, которого по-прежнему носили на руках над морем голов, отчаянно извивался, его поставили на землю, окружили со всех сторон и сказали такие слова:

– Делай что тебе приказывают: с этого момента приказывать будешь ты.

Коротыш посмотрел по сторонам, словно высматривая, куда бы смыться. Напрасные усилия: как убежишь, когда тебя окружают те, с кем хочешь быть вместе? Маленький фунгус понял, что не в силах противостоять общему волеизъявлению, каким бы нелепым и опасным оно ни было. Всем своим видом Коротыш показывал, что покорен судьбе и согласен выполнить их просьбу. Раскаиваясь в недавнем поведении, он постелил на холодный каменный пол в центре Большого зала желтое знамя и, вспомнив слова Хик-Хика, спросил:

– Хик-Хик говорил, что это обычная тряпка. А что думаете вы?

Как-то в один из тех дней, когда Майлис разрешила ему задавать вопросы, Коротыш спросил:

– Что такое тряпка?

Удивившись столь странному и одновременно простому вопросу, Майлис честно ответила: «Это кусок грязной ткани». Коротыш показал собратьям желтое полотнище и повторил свой вопрос: «Это тряпка или нет?» Фунгусы протянули корни-пальцы и потрогали старое знамя. Этим жестом они доказывали, что перед ними не обычная тряпка: на этом полотнище, пропитанном кровью и пробитом сотнями пуль, сохранились тысячи спор, чувств и воспоминаний участников Великой битвы, как живых, так и мертвых. И все фунгусы, находившиеся в зале, дружно воскликнули:

– Нет, это не тряпка!

Они поняли, что старое, грязное и изрешеченное пулями полотнище стало знаменем именно потому, что было старым, грязным и изрешеченным пулями.

Коротыш обмотал свое цилиндрическое туловище желтым флагом и помчался вверх по лестницам в покои Хик-Хика. Все бросились за ним. В помещение набилось множество фунгусов. Они громоздились друг на друга, пока верхние чудовища не коснулись потолка своими плоскими или выпуклыми головами.

Хик-Хик только что очухался после очередного запоя. Он увидел, как монстры вломились в дверь и заняли всю комнату, но ничего не сказал, ничего не сделал и так и сидел в своем углу. Фунгусы не обращали на него ни малейшего внимания, их взгляды были прикованы к Коротышу, который разложил на столе, сделанном из огромного пня, шишки, мох и кусочки железистой породы. Ему хотелось воспроизвести действия Хик-Хика, когда тот составлял план Великой битвы. Маленький фунгус задумал сделать карту или схему при помощи мха, орешков и веточек. Веточки изображали фунгусов, кедровые орешки – солдат, а мох – лес. Коротыш склонился над столом, но ничего особенного не увидел. И сколько бы он ни кряхтел, сколько бы ни таращился на гладкую поверхность столешницы, ничего у него не получалось. Ему не удавалось увидеть план сражения: перед глазами была только кучка предметов, которые не обретали никакого нового смысла и оставались лишь тем, чем были: веточки – веточками, орешки – орешками, а мох – мхом. Ничего больше не происходило. Фунгусы окружили Коротыша, с нетерпением ожидая откровения. Но откровения не случилось. Сколько бы ни старался маленький фунгус, его голова, его мозг не могли видеть то, что видят люди. А если фунгусы не способны думать, как думают их враги, им не победить. Они будут уничтожены. Майлис предсказала их гибель, проклиная фунгусов: «О, несчастный род фунгусов, обреченный жить в царстве объективной реальности. Ваши глаза видят только то, что находится перед ними, и больше ничего. Вы не умеете спать, не умеете видеть сны, а существа, не способные мечтать, обречены на рабство».

Проворным движением множества разветвленных пальцев Коротыш смел со стола шишки и камешки, взвизгнул от досады и в порыве бессильной ярости стал колотить десятками рук-корней по столу, словно по барабану. Ему было худо: бедняге казалось, что внутри его цилиндрического туловища завелся жук-древоточец. В тот день, когда его сбросили в расселину, Коротыш уже испытал чувство отчаяния, и вот оно вернулось. Но теперь ему было еще хуже, потому что на него с надеждой смотрели сотни фунгусов.

И тут он услышал смех. Усталое, издевательское хихиканье. Это из своего угла смеялся Хик-Хик. Он гладил Лысую Гусыню и напевал: «Девица в кринице воды набрала и вниз по дорожке с солдатом пошла…»

Если бы Коротыш был человеком, он бы набросился на беспардонного негодяя с кулаками. Но маленький монстр не являлся представителем рода человеческого, а потому, покосившись на Хик-Хика, сказал себе, что пусть фунгусы лишены воображения, зато у них есть память. И, если ничего лучше придумать не удается, они могут воспользоваться планом Великой битвы. Раз в прошлый раз он имел успех, может, сработает и сейчас?

Коротыш обратился к собратьям, заполнявшим всю комнату до самого потолка, и объяснил план действий. Они разделятся на две группы: одна будет сдерживать армию людей у входа в Пустую гору, другая – под его командованием – повторит маневр, который во время Великой битвы сделал Кривой, – окружит противника и нападет с тыла.

– На этот раз, – сказал Коротыш, посмотрев на Хик-Хика, – не надо будет дожидаться никаких красных ракет.

Сам того не желая, маленький фунгус сделал первое саркастическое замечание за всю недолгую историю своего рода. Вслед за этим он отдал свой первый приказ в роли нового Кривого:

– Вон отсюда.

Фунгусы мигом его послушались и выскользнули из дверей комнаты, словно тысяча змей, намазанных сливочным маслом. В комнате остались только Хик-Хик, Лысая Гусыня и он сам.

Коротыш подошел к притаившемуся в углу Хик-Хику. Так как тот сидел на полу, их головы оказались на одной высоте. Сотни корешков фунгуса коснулись лица человека и принялись ощупывать его и изучать: паутина гибких пальцев, похожих на тонких червей, опутала всю голову Хик-Хика. Кончики щупалец залезали в уши, ноздри и рот. Коротыш приблизил свою физиономию вплотную, черные глаза человека и желтые зрачки фунгуса оказались в одном сантиметре друг от друга. Удерживая беднягу в таком положении, монстр на смеси языка людей и фунгусов произнес ужасные слова:

– Ты запер Кривого в человеческом доме и велел ему сторожить очаг, пока не вернешься и не вынесешь ему приговор. – Тут он надолго замолчал, а потом добавил: – Но вот какое дело: вполне возможно, что не ты будешь решать судьбу Кривого, а он – твою.

С этими словами он вышел из комнаты. Когда Коротыш оказался на лестнице, фунгусы закрыли дверь. Раздался удар, и Лысая Гусыня издала свое «га-га-га-а-а», в котором слышались возмущение и испуг.

Хик-Хик провел ладонью по лицу, словно желая очистить кожу от прикосновений чудовища. У него оставалась только гусыня и больше ничего, потому что он ощутил, что желает сообщить ему Коротыш: «Кривой решит, что нам с тобой делать». Из этих слов он заключил, что монстры вернутся вместе с одноглазым фунгусом и тот будет его судить. В голове Хик-Хика мелькнула мысль, достойная пьяного тирана: «Ну и мерзавцы эти твари».

Ожидая приговора в каменных стенах огромной и мрачной камеры, набитой всяческим хламом, Хик-Хик думал о ней, о Майлис, и вспоминал, как навещал ее в остале. Перед ним проплывала одна и та же чудесная картина: стоя на коленях перед большим тазом, женщина омывает белые руки. Сейчас ему казалось, что с того счастливого времени минуло сто лет. Тогда ей хотелось, чтобы он остался, да и сам он желал того же, и сейчас его мучил вопрос: «Какого черта я не остался в ее доме, если мы оба этого хотели?» И Хик-Хик сам себе отвечал: «Не знаю».

Майлис благополучно добралась до Вельи. Правда, на руке у нее не доставало одного пальца, зато она была жива. По дороге она прикладывала к ране листочки омелы и алтея, которые останавливают кровотечение. Ее встретил город-призрак, в котором оставался только один житель – ее отец. Градоначальник был искренне рад дочери и крепко ее обнял. Он никак не мог взять в толк: как ей удалось выбраться из логовища монстров целой и невредимой? Точнее, почти целой. В конце концов, палец – не великая потеря для человека, вернувшегося из загробного царства. А то и из более далеких краев.

Когда они вошли в дом, отец хотел расспросить ее о пребывании в обители менайронов, но дочь не спешила удовлетворить его любопытство. Ей было некогда, да и не хватало духа делиться пережитым. Майлис пришлось бы рассказывать, что она побывала в аду, окруженном темными скалами, но вместе с тем в душе ее просыпалась целая гамма чувств. Обитатели страшного места общались между собой при помощи эмоций и практически без слов и в этом были полной противоположностью ее отца. Когда она думала о Пустой горе, ее охватывала грусть: она пробыла в недрах земли всего несколько недель, но за это короткое время узнала фунгусов гораздо ближе, чем собственного отца за всю свою жизнь.

Майлис рассказала отцу только о смерти Старика от рук Кривого, о нападении на осталь и об исчезновении Альбана. Она вернулась из Пустой горы с одной-единственной мыслью: «Надо как можно скорее прийти в себя и отправиться на поиски Альбана». Градоначальник ужаснулся. Поиски Альбана? Зачем его искать, мальчик давно погиб! Она сама только что ему рассказала о нападении менайронов на осталь, об убийстве Старика. Да, никто не видел тела ребенка, но это ничего не меняет. Меж тем положение в долине было напряженнее, чем когда-либо: ровно два дня назад, рассказал он дочери, городок заняли французские войска точно так же, как ранее это сделали испанские части. Однако новые гости производили гораздо более мрачное впечатление.

– Зуавы, Майлис, зуавы! – сокрушался городской голова. – Они же мавры. И зверски обращаются с женщинами.

Отправившись в осталь, она неминуемо столкнется с французскими солдатами или с полчищами менайронов. Армия покинула Велью накануне, как раз перед тем, как Майлис вернулась. Вероятно, сейчас противники готовятся к последней решающей битве.

Однако Майлис его не слушала. Она присела на минутку – перевести дух. В Велью она пришла лишь затем, чтобы сообщить отцу, что жива, а также перевязать рану. Но сейчас пора идти дальше на поиски сына.

Майлис поднялась по лестнице в свою комнату, отец поспешил за ней. Что ей стоит хотя бы подождать, пока французы уничтожат менайронов? Еще несколько часов, и все будет кончено. А потом они вдвоем отправятся спасать мальчика. Майлис даже не удостоила его ответом. Она сменила нижнее белье, промыла рану разогретым винкаудом и аккуратно забинтовала руку. Нет, отец решительно ничего не понимает. Даже если вероятность найти Альбана живым составляет тысячную долю, она все равно отправится на поиски. Градоначальник повысил голос: он требовал от дочери послушания – как отец и как представитель власти.

Майлис посмотрела на него с упреком:

– Неужели ты не понимаешь? Все повторяется. Ты не желал, чтобы Альбан появился на свет, а теперь требуешь, чтобы я тебя послушалась и его бросила. Не дождешься!

Ей стало грустно. Даже в эту минуту власть над дочерью значила для отца больше, чем любовь, которую он к ней испытывал. Он всегда был человеком ущербным: Власть овладела им, как дьявол овладевает людьми, вселяясь в их души. Но чего стоит в опустевшем городе вся власть мира? Самым невыносимым были его доводы:

– Рассуди здраво! – кричал градоначальник. – Никаких шансов найти мальчика живым уже не осталось!

– Как ты сказал – «здраво»? – это слово Майлис повторила с возмущением, словно не расслышала как следует. – «Здраво»? Посмотри вокруг. Ты один. Один! Вот до чего довело твое градоначальство. Это ты рассуди здраво: вокруг не осталось ни одного горожанина, которым ты мог бы командовать. А твоя дочь, стоящая сейчас перед тобой, вот-вот оставит тебя.

Но Майлис не собиралась тратить время на спор с отцом. Власть градоначальника больше на нее не распространялась. «Прощай», – сказала она и зашагала прочь, не оборачиваясь. Ее путь лежал к вершинам гор, которые отныне заполоняли батальоны безжалостных французских солдат и орды разъяренных фунгусов.

Градоначальник вышел на балкон и встал у балюстрады коричневого цвета. Оттуда он видел, как последний из подданных – его дочь – покидает Велью, выходит на дорогу, ведущую в горы, и исчезает вдали. Власть. «Лучше быть первым в галльской деревне, чем вторым в Риме», – утверждал Юлий Цезарь. Городской голова следовал этому правилу всю жизнь и собирался продолжать в том же духе, несмотря на то, что город его опустел. Даже если это будет стоить ему жизни.

XXV

Как и следовало ожидать, французская армия побеждает фунгусов. Их разгром и гибель. Недостойное поведение Коротыша, который покрывает себя позором, спасаясь бегством

Ближе к полудню, когда солнце поднялось высоко, колонна генерала Феро де Юбера впервые столкнулась с полчищем из двухсот драконов. Первым тварей заметил не кто иной, как Касиан, ехавший верхом рядом с Феро. Он предупредил командира, тронув его за локоть:

– Посмотрите, генерал. Там, к северу, видите? Это драконы.

Войско находилось еще очень далеко от логовища чудовищ, но навстречу им вышел целый отряд. Как такое могло случиться?

Чтобы ответить на этот вопрос, следует перенестись на несколько часов назад, когда пятьсот фунгусов вышли наружу из недр Пустой горы. Согласно плану, около двухсот собратьев Коротыш оставил у входа в пещеру, у реки возле подножья горы.

– Ваша задача – сдерживать противника, стоять насмерть, – наставлял он своих воинов. – А я с остальными зайду в тыл. Мы нападем сзади, как во время Великой битвы.

Однако две сотни фунгусов не желали тупо торчать на берегу, ожидая развития событий. Им тоже хотелось в атаку, сражаться с врагом и мстить за Кривого. Не обращая внимания на приказы Коротыша, они перешли через речку, чтобы присоединиться к отряду из трехсот воинов. Маленький фунгус пытался преградить им путь, растопырив конечности. Все впустую: не в силах воробей сдержать стаю из двухсот ястребов.

– Какой из тебя Кривой, – упрекали его собратья, – если ты отдаешь приказы, которым мы не желаем подчиняться?

Печальнее всего было то, что остальные триста фунгусов поддержали отряд из двухсот. Речь их звучала приблизительно так:

– Они правы. Все мы хотим идти в атаку вместе и сражаться, а не прохлаждаться на берегу. Мы не грибы, которыми были когда-то.

И тут Коротыш совершил невероятный поступок: он сдался. Маленький фунгус понурил голову и в полном одиночестве двинулся вперед вдоль русла. Восемь его плеч грустно поникли, а сотни корней, служивших ногами, волочились по камням. Увидев это, собратья смолкли и замерли от удивления. Они ничего не понимали: тот самый Коротыш, которого все презирали и который еще недавно готов был отдать жизнь за возможность стать равноправным членом большой семьи фунгусов, теперь уходил от них. Они спросили, чем объясняется такое его поведение. Маленький фунгус остановился и в отчаянии произнес:

– Ничего другого мне не остается. Если армия делает все, что ей заблагорассудится, если вы не желаете, чтобы вами командовали, зачем вам новый Кривой?

Фунгусы молчали. Никто не хотел становиться Кривым.

– Ладно, продолжай командовать, – сдались они. – Но знай: у Кривого все получалось лучше, чем у тебя.

Коротыш вернулся и показал двумстам фунгусам рваный желтый флаг, полный спор и воспоминаний:

– Не двигайтесь. Что бы ни случилось, не сходите с этого места!

Отряд в один голос поклялся, что не покинет позиции на берегу.

Наконец Коротыш и три сотни фунгусов отправились навстречу неприятелю, оставив у Пустой горы отряд из двухсот бойцов. Но существа эти были не людьми, а всего лишь фунгусами, поэтому, когда их собратья под командованием Коротыша удалились, они потихоньку переместились к воде, кипя негодованием. Люди убили Кривого! Первого фунгуса, увидевшего свет! Люди совершили убийство!

В отсутствие Коротыша некому было их сдерживать, и постепенно, сами того не замечая, они двинулись вперед – один шаг, потом другой. Войска людей подчиняются дисциплине и действуют как отлаженный механизм, фунгусами же двигала ненависть: они жаждали отыскать врага, а командовать ими было некому. Постепенно чудовища перешли через реку и углубились в лес, визжа и завывая. Они двигались наугад и наконец оказались на живописном лугу, обширном и ровном; лишь кое-где среди травы возвышались белые валуны. Тут-то фунгусы и столкнулись с войском Феро, которое как раз в это время огибало луг по противоположному краю.

Если бы монстрами и дальше двигало чувство, которое привело их сюда, они бы, вероятно, уничтожили генерала и его солдат: роты не были построены к бою и вряд ли выстояли бы под напором разъяренных драконов. Но фунгусы были в итоге разбиты, и виной тому – безнадежное отсутствие воображения. Приказ Коротыша звучал однозначно: «Дождитесь, чтобы люди пошли в атаку, и стойте насмерть, пока я не приду». Завидев перед собой врага, фунгусы пожалели о своем необдуманном поведении и замерли, обуреваемые сомнениями. Что теперь делать: нападать или отступать?

В итоге они не сделали ни того, ни другого. Пересекли луг, дошли до гряды камней, разбросанных среди травы, – светлых гранитных валунов, достаточно крупных, чтобы сложить из них волнорез в порту, подверженному бурям. Здесь монстры остановились: одни встали между валунами, другие перед ними, третьи – позади, четвертые же влезли сверху. Беспорядочная орда непонятных существ, издающих глухое рычание и щелкающих языками, подобно мифическим драконам, будто бы дразнила солдат. И пока фунгусы топтались вокруг валунов, Феро успел подготовить войска к бою.

На левом фланге он расположил альпийских стрелков: эти части были созданы год тому назад, в 1888-м, специально для сражений в горной местности. На голове у стрелков красовались черные береты, а на груди было больше ремней для амуниции, чем у обычных солдат, потому что на спине у каждого висел рюкзак, веревки, ледоруб и альпинистские кошки. Входила в их снаряжение и остроконечная трость, очень удобная при восхождениях. Эти трости стрелки вкопали перед собой под углом в сорок пять градусов, направив острые концы в сторону неприятеля, и связали веревками, которые также использовали для подъема в горы. Так у них получилось импровизированное, но довольно прочное заграждение.

В центре расположилась артиллерия. Шесть горных орудий скромного размера, но внушительного калибра. Они предназначались не для уничтожения противника, а для того, чтобы его «размягчить»: на языке военных это означает нанести неприятелю небольшой урон и подорвать боевой дух. Артиллеристы проще, чем остальные военные, относились к униформе: обнажали мускулистые плечи, подставляя их под лучи горного солнца, чтобы как следует загореть. Они носили белые брюки, а голову покрывали голубыми фуражками.

На правом фланге расположились батальоны таможенных войск. Несмотря на прозаическое название, скорее административное, чем военное, это были элитные части. Со времен Наполеона они участвовали во всех священных сражениях Франции. Уголки их знамени украшали четыре лавровых венка, вышитых золотой нитью, а надпись гласила: «RÉPUBLIQUE FRANÇAISE. Bataillons de Douanes»[24]. Солдаты этих подразделений бесплатно получали в казарменной лавке табак, а их эмблемой была граната с семью языками пламени – подобной чести удостаивались только самые славные воинские части Франции. За ними располагались четыре таинственные повозки, до сих пор затянутые чехлами, несмотря на надвигающуюся опасность. И наконец, в арьергарде – любимые зуавы Огюста Феро.

Что за восхитительное зрелище: на зеленой траве под голубыми небесами – целая армия! Феро благодарил судьбу за то, что Пиренеи – единственные горы в мире, где возможно существование огромных ровных лугов, свежих и живописных: это давало ему возможность стать первым в мире командиром, выигравшим битву на горных вершинах.

Солдаты стояли строем в двухстах метрах от драконов. В недрах Пустой горы проживали четыреста девяносто девять фунгусов, Коротыш увел с собой триста одного, поэтому перед французами их оказались ровно сто девяносто восемь. Менее двухсот чудовищ против почти тысячи французов, вооруженных современным оружием и артиллерией. Феро сидел на своей лошади, по правую его руку располагался Касиан, тоже верхом. На нем была широкополая шляпа и бархатный костюм. Слева от Феро помещались три молодых офицера на белых конях. Они завидовали дружбе, которую Касиан завел с генералом, и чувствовали себя отверженными. Вдали фунгусы надрывались от крика.

– Monseigneur[25] Касиан, – спросил Зверь равнодушным тоном, который обычно был ему не свойственен. – Вам еще не надоел этот гвалт?

– Как прикажете, – ответил его проводник тоже без излишних эмоций.

Артиллеристам дали приказ открыть огонь. Они зарядили пушки картечными гранатами, которые разлетались на тысячу осколков, и пальнули по валунам одновременно из всех шести стволов. На каменную гряду обрушилась железная буря, некоторых фунгусов сразу разорвало на мелкие кусочки. Особенно досталось тем, кто взобрался на белые камни и дразнил оттуда противника, размахивая руками. Картечь отбрасывала их назад и вверх, словно кукол, отрывая руки и ноги.

Хотя большим умом dragons не отличались, полными идиотами они не были: выжившие после первого залпа пушек попрятались за камнями. Такая уж им выпала доля: страдать, выжидать и терпеть артиллерийский огонь; надо было выстоять, пока не подойдет подкрепление. Выстоять, несмотря на оглушительный грохот, снаряды и ранения. В том, что Коротыш придет к ним на выручку, они не сомневались. Как можно предавать сомнению слово фунгуса? Даже если раньше они насмехались над собратом, самым маленьким и жалким из них. Коротыш, подобно Кривому во время Великой битвы, спасет род фунгусов от гибели.

«Девица в кринице воды набрала… Девица в кринице…» – мурлыкал Хик-Хик себе под нос.

Никогда прежде не приходилось ему оказаться в такой ловушке. Даже тюремная камера, где его лупили железными прутами, а он кричал «Хик, хик!», и та была лучше. Чудовища превратили его комнату в тюрьму, а хуже всего было то, что у него кончился винкауд. Словом, дело дрянь.

Он владел всем и все потерял. В его распоряжении были легионы чудовищ, его любила самая прекрасная женщина Пиренеев. У него был Идеал. А теперь не осталось ничего, кроме гусыни с лысой головой. И сам он томится в заключении под сводом горы, и его ждет печальная участь. Что с ним сделают? Хик-Хик провел ладонью по лицу: ему не хотелось думать об этом. Он всегда считал Кривого товарищем, самым близким из фунгусов, а теперь получается, что именно этот фунгус станет его судьей. По крайней мере, так оно выходило по словам Коротыша, и это терзало Хик-Хика. Он понял свою ошибку, типичную для диктаторов: тираны уверены, что народ их обожает, покуда этот же самый народ не отправит их на виселицу.

Неожиданно Хик-Хик услышал вдали какой-то шум. Он поднялся на ноги и высунулся из окна, которое прорубили в стене по приказу Майлис. Где-то шло сражение: взрывы, крики, ружейные залпы. Ветер доносил до него грохот артиллерии La Bête, стрелявшей по фунгусам, которые укрылись за валунами. Бомбы, картечь. Нет, самого сражения он видеть не мог – оно проходило слишком далеко – и слышал только его отзвуки. Похоже, ему крышка. Вот вам и доказательство того, что каким бы скверным ни казалось нам наше положение, оно всегда может стать еще хуже: если удастся избежать гибели от рук фунгусов, жди гибели от военных. Как ни крути, от смерти не уйдешь.

Любой на его месте пришел бы в отчаяние, но только не Хик-Хик. Им неизменно двигал тараканий инстинкт: эти существа даже в самой безнадежной ситуации находят выход. Бедняга снова высунул голову в прямоугольное окно и посмотрел вниз. Нет, этим путем не уйти: за окном спускалась гладкая отвесная скала. До более или менее пологого склона оставалось метров сто или даже больше, и только внизу появлялась растительность, а затем лес. А на вершине завывал ветер, словно живое существо, которое с издевкой хлестало его по лицу. Майлис тоже собиралась бежать через окно, но она рассчитывала на совместные усилия двоих человек: они бы тайно сплели прочные веревки и заботливо помогали друг другу во время спуска. А теперь Хик-Хик остался в одиночестве. Без веревок, без ничего.

Он попробовал открыть дверь, но попытки не увенчались успехом. Фунгусы забаррикадировали вход, задвинув снаружи дверь огромной каменной глыбой, в сто раз больше, чем сам Хик-Хик, и заключенному ни за что на свете не удалось бы ее открыть. Хик-Хик язвительно захихикал. Таковы они, эти фунгусы: ни в чем не знают меры, палят из пушки по воробью и для решения пустяковой задачи прилагают колоссальные усилия. Нет, даже сотня человек не открыла бы эту дверь.

Единственным путем к спасению становилось окно: прямоугольный проем над бездной. Этот вариант имел один существенный недостаток: любой человек, попытайся он спуститься по гладкой отвесной стене, непременно бы сорвался, переломал все кости, и его бы ждала неизбежная гибель. Скала была совершенно гладкой: ни выступов, ни трещин. Однако ничего другого не оставалось: или бежать через окно, или дожидаться приговора фунгусов. Приговора Кривого.

В биографиях выдающихся людей иногда рассказывается, как люди эти находят путь к спасению благодаря выдающимся способностям. Но происходит так потому, что большая часть биографий пишется именно о людях великих. Если бы кому-нибудь пришло в голову написать биографии людей маленьких, заурядных и недалеких, обнаружилась бы удивительная закономерность: гораздо чаще, чем может показаться, дураки спасают шкуру благодаря собственной глупости. Хик-Хик, прозябавший в заключении в компании Лысой Гусыни, сказал себе: «Схвачусь-ка я за лапы этой птицы. Конечно, гусиха не летает, зато у нее большие крылья. Если я сорвусь со скалы, она их раскинет, замедлит падение, и мне удастся избежать смерти».

Итак, благодаря нелепой затее Хик-Хик набрался храбрости и решился предпринять отчаянный спуск. Он надел ту самую одежду, в которой объявился в горах: застегнул четыре чудом сохранившиеся пуговицы на черном пальто и нахлобучил поглубже – до самых ушей – котелок, чтобы его не сдуло ветром. Потом схватил Лысую Гусыню правой рукой за лапы, перевернул вниз головой, как курицу, и вылез из окна, чтобы начать спуск.

Сначала он повис над пропастью, ухватившись одной рукой за неровный край оконного проема и держа в другой гусыню. Ветер раздувал полы его пальто, и оно казалось раскрытым зонтом. Хик-Хик понимал, что рано или поздно упадет: скала была слишком гладкой, ни трещинки, ни выступа, за которые можно было бы ухватиться. При спуске он мог использовать только одну руку, потому что в другой на манер трости держал птицу. Несмотря на то, что гусыня отчаянно вырывалась, гогоча и размахивая крыльями, ему удалось поочередно поставить ноги сначала на три чуть заметные выемки в камне, затем – на четыре, словно спускался по лестнице. Но дальше носки его ботинок не нашарили следующего уступа, и он, как и следовало ожидать, сорвался вниз.

Ни один человек на свете не выжил бы после такого падения. Хик-Хик летел в пропасть, крича гусыне: «Лети, лети!» – и крепко сжимая ее за лапы. План оказался никуда не годным: несчастная птица не воспарила и не замедлила падения. Она еще отчаяннее размахивала широкими и мускулистыми крыльями, но поскольку никогда раньше не летала, не удавалось ей это и сейчас. Несмотря на все усилия, она падала вниз, увлекаемая толстопузым человечком, и теряла по дороге перья. Человек и птица рухнули на землю там, где начинался чуть более пологий участок горы.

От удара Хик-Хик чуть не потерял сознание. Он свернулся клубочком, как делал это в кутузке, когда его лупили железными прутьями. Скорее всего, именно это его и выручило: он покатился кубарем, подскакивая на камнях. Искры сыпались из глаз, тем не менее каждый такой удар приближал его к спасению.

Теперь бедняга уже не летел в бездну, а с невероятной, космической скоростью катился по откосу, наклон которого составлял около восьмидесяти градусов. Его тело вращалось, натыкалось на выступы и отскакивало от них; камни рвали одежду, ранили руки, ноги, лоб и брови. Это было похоже на бесконечные побои: удар за ударом, удар за ударом. Но не зря же он был Хик-Хиком. Хик-Хиком! Тем самым человеком, который издевался над полицейскими, когда те его избивали, человеком, смеявшимся над их железными прутьями. Некогда его спина выдержала множество тычков и пинков, к тому же теперь старое черное пальто смягчало удары. Котелок защищал голову, словно шлем, а густая борода предохраняла подбородок. Если кто-то и ухитрился выжить после такого падения, то только он – дуралей Хик-Хик.

На самом деле все произошло очень быстро. Когда бедняга захотел понять, что происходит, он уже не катился, а скользил, точно санки, несущиеся вниз по снежному склону: на пути ему попался небольшой участок земли, где последние клочки белого снега сопротивлялись лету. Наклон становился все более пологим, и скорость постепенно снижалась. Его тело катилось еще целую вечность, но наконец остановилось, словно нос корабля, уткнувшийся в берег, устланный древесной трухой. Если бы во время падения он натолкнулся на какой-нибудь твердый предмет – большой пень или острый выступ скалы, то наверняка сломал бы себе хребет. Теперь он замер, не решаясь пошевелиться, как будто не верил, что остался в живых.

Котелок, надвинутый на уши, по-прежнему сидел на голове. Хик-Хик потихоньку пополз, словно старый ленивый морж. Все тело покрывали ссадины и ушибы, но он был жив. Лысая Гусыня неуклюже спланировала и приземлилась поблизости. Хик-Хик покосился на птицу: по сути дела, его спасла она. А может, его собственная глупость: кому еще могло прийти в голову использовать старую лысую гусыню в качестве летательного аппарата? Только такому идиоту, как он. Но если бы не идиотская идея, он бы никогда не отважился на подобный отчаянный шаг. А он решился и остался жив, цел и почти невредим. И был свободен – по крайней мере сейчас.

Три сотни фунгусов Коротыша собрались неподалеку от Пустой горы и спрятались среди деревьев, своих обожаемых деревьев. Фунгусами овладели тревожное возбуждение и физическая радость: еще бы, они вернулись в лес. После долгих дней заключения, проведенных в Пустой горе под вечно мрачными сводами, они наконец-то вдохнули свежий воздух, вернулись в родную стихию. Когда до них долетел грохот первых выстрелов, французские войска еще не попались им на пути. Какой неожиданный и неприятный сюрприз: судя по звукам, бой шел не там, где они ожидали, а в противоположной стороне, к тому же очень далеко. Весь многочисленный отряд фунгусов повернулся в ту сторону, откуда доносились взрывы. Что случилось? Впрочем, теперь это уже не имело значения. Коротыш очень устал, к тому же было ясно: из-за смены направления придется снова бежать и, когда настанет момент вступить в бой, сил у него совсем не останется. Однако он не колебался ни секунды: «Вперед!»

И они ринулись вперед – проворные, как языки пламени, и быстрые, как молния. Триста фунгусов, охваченных нетерпением помочь собратьям, бежали между деревьев стремительно и бесшумно. Скорее, скорее! Они так спешили, что Коротыш, их предводитель, заметно от них отстал. Его короткие ножки не позволяли бежать наравне с собратьями. Сил у него не оставалось, не оставалось совсем, бедняга давно уже изнемогал от усталости. Мир еще никогда не видел такого маленького, усталого и озабоченного фунгуса. «Погодите!» – закричал он, но слух у фунгусов был не развит, к тому же в лесу звуки искажаются. Им нужно было зайти в тыл человеческой армии, и Коротыш боялся, что в результате лихорадочных перемещений они займут невыгодную позицию. Но, к счастью, все сложилось удачно.

Фунгусы остановились, и догнавший их Коротыш обнаружил, что они оказались как раз на опушке леса. Перед ними расстилался луг, посередине которого располагалось войско людей. А главное, фунгусы сосредоточились у них в тылу. Отлично! Положение казалось идеальным, люди стояли к ним спиной и были слишком заняты, паля из винтовок и пушек по отряду из двухсот врагов, которые кое-как прятались за белыми валунами. Да, войско смотрело в другую сторону и стреляло в противоположном направлении. Точно так же, как в день Великой битвы. Оставалось повторить тогдашний маневр: неожиданно напасть на арьергард и обрушить на людей яростную атаку. Но Коротыш не давал приказа наступать. Ему хотелось получше изучить противника. Отделившись от массы фунгусов, он продвинулся вперед и спрятался среди мохнатых кустов с толстыми ветками и ядовитыми листьями.

От винтовок и пушек поднимался такой дым, что половины поля боя было не разглядеть. Тем не менее за первой линией фронта маленький фунгус увидел Феро, La Bête. Сидя верхом на коне, тот размахивал шпагой и отдавал приказы, которым прочие беспрекословно подчинялись. Феро был в центре всеобщего внимания: войско, казалось, следило в первую очередь за ним, а уж потом за ходом сражения. А фунгусы в это время критиковали своего командира, то есть его самого.

– Ты пришел последним. У тебя короткие ноги, ты ползаешь еле-еле. Как же ты будешь возглавлять атаку? – язвительно распекали Коротыша.

Они будто забыли о том, что сами же заставили его взять на себя командование. И если их вождь выглядел усталым, вернее, обессиленным, то случилось так потому, что ноги, которые достались ему не по собственной воле, были слишком коротки, к тому же ему приходилось препираться со своими подчиненными из-за каждого нового приказа. Прячась в кустах, Коротыш сказал себе: «О да – люди отличаются от фунгусов. Они беспрекословно подчиняются своим начальникам, в отряде же фунгусов любой осмеливается давать указания тому, кто командует». Впрочем, все это большого значения не имело, особенно сейчас, когда их единственная цель заключалась в том, чтобы спасти собратьев, прятавшихся за скалами, и разбить армию людей.

Коротыш вернулся к отряду и собрал фунгусов вокруг себя:

– Смотрите, что у меня есть.

Он показал им желтое знамя с символом «()», пробитое испанскими пулями и запятнанное высохшей человеческой кровью и старыми спорами фунгусов. Оно было измято, края обтрепались. Все посмотрели на флаг, который объединил их в день Великой битвы. Сейчас знамя должно было вдохновить их на борьбу – и фунгусы принялись ощупывать ткань пальцами, тысячами своих пальцев. Коротыш чувствовал, как обжигают их воспоминания. Целые облака спор, словно стая комаров, взметнулись в воздух и опустились на флаг. Наконец командир отряда взял знамя, обвязал им свою цилиндрическую грудь и сказал:

– Помните, что люди убили Кривого!

Подбодрив своих солдат ложью, Коротыш повел отряд в наступление на французский арьергард.

Три сотни фунгусов вышли из леса плотным строем, похожим на кирпичную кладку в стене. Они были преисполнены решимости и непоколебимы, но двигались медленно, сдерживая владевшую ими ярость. Коротыш выступал в первых рядах построения. В пылу сражения люди их не замечали и стреляли в противоположном направлении. Лучше и быть не могло: французы потеряют еще несколько драгоценных минут, прежде чем увидят, как триста фунгусов обрушиваются на их спины.

Неожиданно Коротыш прибавил шагу, остальные последовали его примеру. В момент атаки разница между фунгусами и людьми становилась особенно заметной: Коротыш не поднимал знамя вверх, а нес его, прижимая к груди и защищая руками. В атаку! Три сотни разъяренных бойцов, вооруженные длинными и острыми когтями, ринулись на врага, словно пушечные ядра: еще немного – и они расправятся с людьми, как с мышами. Разветвленные ноги шагали все быстрее, и наконец фунгусы бросились на солдат. Пасти, лишенные глоток, издавали рев, подобный свисту ураганного ветра в засоренной печной трубе.

К несчастью, фунгусы не учитывали важный момент, коренной для понимания человеческой цивилизации: Франция – не Испания, и французская армия сильно отличается от испанской.

Феро, La Bête, был весьма доволен ходом сражения. Артиллеристы стреляли по фунгусам, которые прятались за валунами, альпийские стрелки и подразделения таможенных войск палили по ним из винтовок. Но это отнюдь не означало, что генерал забыл об арьергарде. Там он расположил своих любимых зуавов, которые охраняли четыре таинственные повозки, на случай неожиданного нападения с тыла. Когда часовые предупредили Феро о появлении из леса толпы чудовищ, тот решил, что настало время снять с повозок полотняные чехлы. Под ними оказались великолепные mitrailleuse[26]. Самые молодые офицеры, окружавшие генерала, возмутились: почему он не предупредил их о том, что располагает этим чудесным оружием?

– Секрет, господа, – ответил Феро, – остается секретом только тогда, когда никто о нем не знает, в противном случае это не секрет.

Mitrailleuses были похожи на маленькие пушки и казались почти игрушечными. Но это было грозное оружие. На каждом лафете располагался пулемет и трое солдат: один стреляет, другой заряжает, третий следит за тем, чтобы ствол не перегревался. Когда фунгусы под командованием Коротыша оказались на расстоянии сотни метров, Феро вытаращил свой единственный глаз и приказал открыть огонь. Стволы пулеметов выплюнули целый рой пуль: грохот поднялся такой, словно заработали веялки или тысячи молотков застучали по консервным банкам. И фунгусы стали гибнуть.

Для полного уничтожения одного дракона приходилось расходовать несколько пуль. У этих существ имелось мало жизненно важных органов, не было нервов, а множество ног и рук позволяли двигаться вперед, несмотря на десятки ранений. Но La Bête это нисколько не удручало. Нерешаемых проблем не существует: если каждый пулемет способен выпустить до трехсот пуль в минуту, использование четырех орудий доводило это число до тысячи двухсот.

Пулеметы строчили без передышки, и шедшие в атаку фунгусы валились целыми шеренгами, точно колосья, скошенные серпом. Зуавы, охранявшие лафеты, поддерживали пулеметный огонь выстрелами из винтовок. Когда они стреляли, кисточки на их фесках раскачивались, словно гибкие маятники. Бойцы перезаряжали пулеметы и винтовки и стреляли снова. Но, несмотря ни на что, драконы упорно сопротивлялись своей участи. Иной раз туловище монстра было насквозь прошито пулями, а он продолжал наступать, шагая вперед и вперед.

В душе Феро жил первобытный человек, готовый уничтожить любого на своем пути. На нем будто бы лежала каинова печать: он тоже мог бы размозжить камнем череп родного брата и получить от этого удовольствие. Как было такому человеку не радоваться при виде сотен чудищ, падающих под ударами его камней – mitrailleuses? Размахивая в воздухе саблей, La Bête кричал:

– Hourra! Бейте этих сволочей!

Коротыш видел, как справа и слева фунгусы падают замертво. Они бежали на солдат и падали, падали один за другим от града выстрелов. Коротышу казалось, что вокруг роятся тысячи разъяренных пчел. Если одна из них угодит ему в лоб, гибели не миновать. Он и вправду ощущал смерть вокруг себя. Его собратья гибли, испуская последнее чувство, и жизнь покидала тела безмолвно – так солнечным утром испаряется роса на траве.

Фунгусы выходили из строя дюжинами. Коротыш бежал, прижимая знамя к груди, и не ранили его только из-за маленького роста: пулеметы настроили так, чтобы стрелять по головам. Имелась и еще одна причина: у него были короткие ноги, он ужасно устал и двигался медленно, поэтому большинство ринувшихся в атаку фунгусов его обогнали. Раза три или четыре Коротыш споткнулся, задевая трупы, преграждавшие ему путь, но продолжал бежать, пока его нога не запуталась в конечностях какого-то мертвого собрата. Он упал, но атака впереди продолжалась: фунгусы падали – раненые или мертвые. Коротыш поднялся во весь рост, и в ту же минуту его поразили две пули. Одна вонзилась в грудь с таким звуком, словно прошила несколько слоев пробкового листа, вторая, свирепая и задорная, ужалила прямо в рот: свинец поразил нижнюю челюсть, которая у маленького фунгуса выдавалась вперед, как у бульдожки, и рассек ее на две половины. Отсеченная половинка повисла, словно никчемный ошметок. На несколько секунд Коротыш замер, не в силах осознать, что с этого момента тело его стало иным, а потом пятьюдесятью пальцами ощупал свой рот. Его осенила страшная мысль: если одна-единственная пуля может нанести такой урон, на что способны тысячи свистящих повсюду пуль? И тут Коротыш совершил открытие: фунгусы могут быть трусами.

Он испытал такой страх, какого не чувствовал даже в тот день, когда свалился в расселину. Но рядом не было Кривого, чтобы прийти ему на помощь. Отныне сам Коротыш играл его роль. Страх. Он чувствовал ужас, безграничный, как ровная пустыня до горизонта. А фунгусы слышали чувства, как мы – звуки.

Они услыхали страх, вырвавшийся из груди Коротыша, и решили, что он зовет их на помощь. Многие фунгусы прервали атаку и повернулись в ожидании приказа, но увидели, что командир ранен, а его оторванная челюсть болтается на волоске. «Ты – новый Кривой! – крикнули они. – Что нам делать?» Страх не позволял Коротышу как следует поразмыслить и принять решение. «Что нам делать? Что делать?» – ревели фунгусы. Но вместо того, чтобы отдать какой-либо приказ, Коротыш пустился бежать, но не на врага, а в противоположную сторону. Его собратья, ничего не понимая, приостановились. Из-за бегства командира их энтузиазм угас, и атака захлебнулась.

Испытывая поражение на поле боя, фунгусы тоже вели себя не так, как люди. В такой ситуации войско людей просто разбежалось бы, и каждый старался бы спасти свою жизнь. Эти существа реагировали на ситуацию по-разному. Одни, сбитые с толку чувством, которое излучал Коротыш, бесцельно метались направо и налево, не зная, что предпринять. Поскольку теперь они двигались медленно, стрелять по ним стало еще проще, и несчастные гибли как мухи, пронзаемые десятками и сотнями пуль. Другие по инерции продолжали наступление на врага, но двигались все более неуверенно. Нашлись и такие, которые встали, как вкопанные, надеясь, что кто-нибудь поможет им разрешить противоречие, возникшее между приказом и примером командира: им велели наступать, при этом сам Коротыш у них на глазах обратился в бегство. Так или иначе, фунгусы падали и падали, сраженные свинцовой бурей: и бегущие прочь, и мечущиеся без цели, и стоявшие столбом. Коротышу не обязательно было видеть эту бойню, чтобы понять происходящее: он чувствовал, как собратья испускают дух, настигнутые пулеметными очередями и выстрелами винтовок. Маленький фунгус сказал себе, что он виновен в их гибели не меньше, чем оружие людей.

Коротыш бежал, не останавливаясь. Один. Он бросил своих собратьев и ненавидел себя за это. Маленький фунгус углубился в лес и пропал в густой чаще среди сырых первобытных растений.

XXVI

Конец этой необычайной и удивительной истории, рассказывающей о появлении расы фунгусов, об их подчинении воле людей и последующем восстании. Жалкий удел Хик-Хика. Теряя последние силы, Коротыш узнает, где действительно скрыта Власть

Касиан не присягал в верности Огюсту Феро де Юберу или французской армии, и битва его совершенно не интересовала. Он явился сюда не для того, чтобы убивать сотни монстров, ему хотелось прикончить одного – Хик-Хика. Куда запропастился этот filh de canha? Его не было видно ни в авангарде войска чудовищ, ни в арьергарде; ни в отряде dragons, которые прятались за камнями, принимая на себя шквал снарядов и пуль, ни среди атакующих с тыла, которых сейчас выкашивал пулеметный огонь.

Исход сражения был Касиану безразличен: окруженный со всех сторон взбудораженными бойцами, он спокойно сидел на коне и наблюдал. Он посмотрел на Феро: бой возбуждал его до крайней степени. Огюст казался зверем гораздо более грозным, чем чудища. Каков герой! Лицо, испещренное следами картечи, единственный глаз… Вены на шее вздулись, он размахивал саблей и подбадривал солдат таким громовым голосом, что перекрывал грохот ружейных и пушечных залпов. Касиан посмотрел вверх: солнце исчезло за тучами цвета серой булыжной мостовой, словно не желая видеть побоище. Он повернулся: за левым флангом в конце луга начинался склон, покрытый обильной растительностью, главным образом кустами. Ему показалось, что их верхние ветки качаются. Кто там прячется? Небольшой отряд драконов, которые решили действовать сами по себе? Вряд ли: эти твари все делают сообща. Тут у Касиана возникло предчувствие; он забыл о Феро и, пришпорив коня, поскакал к кустам.

Нет, это не драконы. В густых зарослях ничего нельзя было различить, но Касиан понял, что там скрывается одно-единственное существо. Он не сводил с чащи глаз и наконец его увидел. Круглая шляпа, городские ботинки. Черное пальто. Это он.

На пути Хик-Хика, бежавшего из Пустой горы, лежало поле сражения. Иной дороги не существовало. Пересекать открытое пространство – дело рискованное, и он решил пробираться через кусты. Задумка была не лишена смысла: люди и фунгусы занимались взаимным уничтожением, и никому из них, скорее всего, не пришло бы в голову рассматривать дальний край луга. Однако за ним следил Касиан, который преследовал единственную цель: найти и уничтожить врага. И он увидел мерзавца, он его нашел.

Касиан впился глазами в фигурку в черном пальто. Стараясь оставаться незамеченным, Хик-Хик тихонько съехал на заднице вниз по склону. Но скрыться от соперника ему не удалось. Сражение потеряло для Касиана всякий интерес, все куда-то исчезло: крики, выстрелы, разгоряченный храп коней. Все его внимание было занято беглецом. Касиан скакал к Хик-Хику, не обращая внимания на возмущенные крики солдат, чей строй разбивала грудь его коня. Поле битвы осталось позади. К несчастью, Хик-Хик спускался по слишком крутому склону, и конь бы его не настиг. Вот незадача! Что делать? Спешиться и идти по следам беглеца? Ну уж нет. Касиан миновал край обрыва и наконец обнаружил вполне пригодный спуск. Через минуту он оказался в холодном и темном ущелье, густо заросшем тенелюбивыми кустарниками и деревьями, опутанными плющом. Куда подевался этот сукин сын? Сюда, в глубину ущелья, шум битвы доносился едва-едва; Касиан различал рев чудовищ и залпы артиллерии, но звуки эти казались кваканьем лягушек, которое ныряльщик слышит из-под воды. А что же Хик-Хик? Неужели Касиан его упустил? Ни в коем случае. Среди кустарника он заметил дорожку, подобие звериной тропы, проложенной вепрем в лесной чащобе. А может, человеком плотного телосложения, если он ползет на карачках. Преследователь направил туда своего коня, миновал густые заросли и выехал на открытое пространство.

Хик-Хик бежал по противоположной стороне обширной поляны, перепрыгивая с кочки на кочку. Рукой он придерживал котелок на голове, полы черного пальто смешно развевались. Беглец удирал во всю прыть, но защитные заросли кустов и деревьев остались позади, а Касиан ехал верхом. Преследователь пришпорил коня и поднял его в галоп. Расстояние быстро сокращалось. Осталось уже совсем немного. Наконец-то он отомстит!

Хик-Хик понял, что пропал. В отчаянии он вытащил из кармана лефоше, отвел руку назад и выстрелил один раз, потом еще дважды. Стрелок он был никудышный, но удача – штука капризная: иной раз выпадают на долю людей хороших, но иногда и плохих – вторая пуля угодила коню в нижнюю часть груди. Передние ноги несчастного животного подогнулись, Касиан перелетел через голову и покатился по земле. Он катился кубарем, пока не стукнулся головой о выпиравший из земли камень. Удар пришелся как раз на медную пластину. На несколько минут Касиан потерял сознание, а потом принялся ругаться и чертыхаться. Встал на четвереньки, в глазах плясали желтые искры. В голове вертелись две мысли: найти двустволку и не потерять из вида Хик-Хика. Пурпур едва успел заметить, как котелок исчезает вдали, там, где склон становился круче. Касиан схватил лапищами ружье и побежал за врагом, брызжа слюной от ярости: нет более ослепляющего желания, чем жажда мести.

Как же быстро бегает этот пузатый черт! Но ничего, он тоже умеет бегать, да и ноги у него подлиннее. Хик-Хик ловко уворачивался от пуль и все время выбирал какую-нибудь преграду – каждый раз, когда Касиан прицеливался, между дулом его двустволки и беглецом возникали то дерево, то валун, то небольшой холмик.

Хик-Хик покатился вниз по усеянному щебенкой склону, стараясь поднимать каблуками как можно больше пыли. На последнем участке спуска он покатился кубарем, обхватив руками колени. И совершенно случайно натолкнулся на один из грибов – тех самых.

Для Касиана события развивались иначе. Он видел, как Хик-Хик исчезает в пыльном облаке, поднятом каблуками. Пурпур помчался за ним, не обращая внимания на застилавшую глаза пыль. Но у основания склона его ждал сюрприз: новый фунгус, которого Хик-Хик только что разбудил отчаянным ударом кулака.

Конечности фунгуса взметнулись вверх, словно лапы гигантского паука. Касиан завопил. Фунгус душил его в объятиях, да так, что ребра трещали. Пурпур работал локтями, пытаясь раздвинуть опутавшие его корни и отвоевать свободу, необходимую для выстрела из ружья. Монстр глухо ревел, точно мельничные жернова. Касиан выстрелил в ту часть цилиндрического тела, выше которой начиналась голова. Фунгус отпрянул, рыча, как раненый зверь, но не упал. У Касиана не было времени перезаряжать двустволку, поэтому он стал изо всех сил лупить чудовище прикладом между глаз. Человек ревел страшнее, чем фунгус. Они покатились по земле, в итоге пурпур оказался сверху и, усевшись на враге, бил его прикладом по голове до тех пор, пока монстр не перестал шевелиться. Этот фунгус сто тридцать девять лет провел в растительном состоянии, а сознательной жизнью прожил всего две минуты.

Касиан перевел дух. Он все еще сидел на цилиндрическом туловище поверженного монстра, лицо заливала кровь, но раны были незначительны. Пурпур поднял глаза: Хик-Хик стоял на холмике всего в каких-нибудь двадцати метрах. Он задержался, чтобы убедиться в том, что фунгус расправился с его преследователем, но ничего из этого не вышло. Залитое кровью лицо и круглые, широко открытые глаза делали Касиана похожим на самого дьявола:

– T’aucirai, filh de canha![27]

Хик-Хик бросился наутек. Короткие и толстенькие ножки придавали ему сходство с мышонком, бегающим чрезвычайно быстро для своего маленького росточка. Он миновал лес и оказался на лугу; посреди на фоне пожелтевшей от летнего солнца травы возвышался осталь, забыть который было невозможно: это был дом Майлис. Беглец направился к осталю, не раздумывая ни секунды. Он перескочил через каменную изгородь, но Касиан уже следовал за ним по пятам. Им двигала ненависть, она давала преследователю силы мчаться со скоростью борзой собаки. Когда пурпура отделяли от жертвы какие-нибудь десять метров, он остановился, зарядил ружье и выстрелил. Хотя времени как следует прицелиться у него не было, он чуть не попал. Услышав жужжание пули, Хик-Хик спрятался за изгородь и выстрелил оттуда из револьвера: одна пуля, потом и вторая. Касиан даже не присел, чтобы укрыться: он был так разъярен, что перескочил через изгородь, бросился к беглецу и стал дубасить его прикладом. Хик-Хик завизжал, словно обиженная старуха. Он пытался отвечать врагу оплеухами и уворачивался, точно карась. Он сам не понимал, как ему это удалось, но в какой-то момент он вырвался и забежал в дом. Однако стоило ему переступить порог, как Касиан налетел на него сзади и сбил с ног ударом приклада.

Теперь точно конец.

Пурпур целился в лицо лежавшему навзничь на полу Хик-Хику. Тот беспомощно размахивал руками, плакал и молил о пощаде, забыв о достоинстве. Пурпур пока не хотел стрелять: он выжидал. Сначала надо было выяснить, как этот негодяй всего добился. Как ему удалось подчинить своей воле батальоны менайронов? И главное, где скрыт источник Власти?

Но Касиан не успел задать ни одного вопроса: огромная змея толщиной с корабельный канат обвила ему шею, туловище и ноги и мощным рывком сбросила на пол.

Это был Кривой. Его восьми- или девятиметровый язык был таким длинным, что обмотал все тело Касиана. Одноглазый фунгус стоял на том же месте, где несколько месяцев назад оставил его Хик-Хик – перед очагом осталя. Двое мужчин были так увлечены своей борьбой, что даже не заметили его присутствия.

Страшный язык обвивал спиралью туловище Касиана, а кончик его затыкал ему рот, словно фунгус хотел заставить пурпура замолчать и не докучать ему своей болтовней. Хик-Хик первым делом вскочил на ноги и схватился за лефоше. Он задыхался и еще не до конца понимал происходящее, но на всякий случай прицелился в причудливую фигуру, в которую слились фунгус и человек, соединенные длинным черным языком. Этот язык сжимал Касиана, подобно стальному тросу; тот извивался, пытаясь вырваться из пут, словно муха, попавшая в паутину. Кончик языка Кривого вонзался Касиану в рот, поэтому слышен был только стук каблуков о деревянный пол, когда несчастный пытался вырваться из смертельных объятий. Кривой же казался совершенно отрешенным, глаза его неотрывно смотрели на красноватые угольки.

Вдруг он оторвал взгляд от очага и повернул голову в сторону Хик-Хика.

Было что-то до чрезвычайности жуткое в этом сладострастном взгляде усталого пса. Темный, влажный язык, тянувшийся из разинутой пасти, крепко сжимал Касиана. От взора Кривого в душе Хик-Хика что-то надломилось, и он понял: от лефоше не будет проку. Фунгус был огромен, сам он ничтожно мал, а в тесной столовой горного осталя никуда не скроешься. Когда-то Хик-Хик поклялся вернуться в осталь и предать монстра суду, но теперь выходило наоборот. Так совершенно непредвиденным образом исполнилось предсказание Коротыша: «Ты сказал, что будешь судить Кривого, но на самом деле это он будет твоим судьей».

– Товарищ! – запротестовал Хик-Хик. – Я всегда считал, что мы – друзья!

Но никакой дружбы между ними не существовало. Хик-Хик совершенно ясно ощущал, что говорил ему Кривой. Испытываемые фунгусом чувства трудно было передать иным способом, но если бы их кто-нибудь сумел перевести на человеческий язык, вероятно, они бы обрели форму следующих слов:

– Согласно вашей религии, Бог вверил одного человека всему человечеству. В наше время дар стал еще более ценным: природа вверила целое сообщество одному человеку – тебе. А что сделал ты? Унизил его, развратил, оскорбил и предал. Осознаешь ли ты всю тяжесть своего преступления? За всю историю рода человеческого никто и никогда не совершал столь тяжкого преступления и не обходился так подло со столь необычайным даром.

От этих речей Хик-Хика одолел страх, он понял, что за долгие месяцы, проведенные в заключении в остале, мозг Кривого обдумал случившееся. И тут одноглазый фунгус объявил приговор:

– Ты самый мерзкий из всех преступников. Я стараюсь выбрать для тебя справедливое наказание, но мне это не удается. А посему – ступай восвояси: ты будешь вечно скитаться и не обретешь покоя, куда бы ни занесла тебя судьба. Ты превратишься в кладбище, которое, рассердившись, покинула луна; невидимая когтистая лапа будет вечно тебя преследовать. А фунгусам найдется дело более достойное, чем долбить горную породу: разыскивать тебя, найти и судить.

И тут Кривой протянул к Хик-Хику одну из своих самых длинных ручищ – ее движение было проворнее языков пламени и быстрее молнии, – словно ящерица с головокружительной быстротой махнула хвостом. Пучок гибких пальцев вырвал у него лефоше. Кривой засунул дуло пистолета себе в рот между языком и верхним небом и выстрелил. Раздался смертельный «бум», и фунгус, первый фунгус, увидевший свет, рухнул на пол старого, покинутого всеми дома. Сначала он упал на колени с таким грохотом, словно в землю врезалось свинцовое ядро, а потом растянулся во весь рост, всей своей тяжестью, всей массой своего растительного тела навалившись на Касиана. Тот оказался в двойной ловушке: язык фунгуса стягивал ему руки и ноги, а колоссальная туша давила сверху. Бедняга был жив, но не мог выбраться из западни, словно муха, угодившая в каплю древесной смолы. Он дрыгал ногами и пытался позвать на помощь, несмотря на то, что язык фунгуса по-прежнему затыкал ему рот. Хик-Хик, потрясенный происходящим, покосился на тлеющие угли, которые тихонько потрескивали. Несколько месяцев назад он в наказание оставил здесь Кривого. Хик-Хик прекрасно знал, что фунгусы терпеть не могли огонь: какого же черта одноглазый монстр поддерживал его в очаге столько времени?

Пожалуй, лучше побыстрее уносить отсюда ноги. Ему не хотелось встречаться ни с людьми, ни с фунгусами. Кривой отлично продумал последний акт своей пьесы: когда собратья обнаружат побег пленника из Пустой горы и увидят первого из фунгусов мертвым с лефоше во рту в том самом месте, куда заточил его хозяин, они сочтут виновным Хик-Хика. В первую минуту он решил унести с собой револьвер, но это оказалось невозможно. Пистолет застрял в глотке чудовища, а перевернуть колоссальное тело было не проще, чем сдвинуть с места мертвого кита. К тому же Хик-Хик боялся ненароком освободить Касиана и в конце концов оставил эту затею. «Впрочем, оружие в ближайшее время не понадобится», – сказал он себе. Скоро французы уничтожат всех фунгусов. А он спешил, очень спешил поскорее уйти из этого места. Касиан, придавленный туловищем Кривого и опутанный его языком, молотил каблуками по деревянному полу и умолял о помощи.

Хик-Хик открыл дверь. Издалека все еще слышались хлопки ружейных выстрелов вперемешку с залпами пушек и пулеметными очередями. Он посмотрел по сторонам. Никого не было видно. А затем человек, прибывший в эти края со светлым Идеалом, человек, который вызвал к жизни новую расу фунгусов, покинул Пиренейские горы, пустившись в бега, как мелкий ночной воришка.

Прежде чем застрелиться, Кривой успел обратиться и к Касиану. Но пурпур не жил с фунгусами и не умел ощущать их язык. Это было досадно, потому что Кривой ответил на вопрос, который мучил того всю жизнь.

В чем секрет истинной Власти? Где она скрывается?

Если бы Касиан понимал язык фунгусов, он бы услышал ответ. И тогда бы узнал, что Власть не прячется ни в стенах пещеры, ни на вершине горы, хотя именно это утверждала детская сказка, столь же древняя, сколь нелепая.

Кривой объяснил бы ему, что власть – истинная Власть, законная и долгосрочная, – лежит у всех на виду и обнаружить ее нетрудно: она прячется в душах отверженных и изгоев, среди бедных и несчастных, в толпах тех, из кого состоит прах земной. Кривой объяснил бы ему, что власть сосредоточена в руках заблудших, потерпевших кораблекрушение и живущих в нужде; она принадлежит нищим, голодным и умирающим от жажды. Калекам. Тем, кто стоит на самых низших ступеньках общества. Наибеднейшим. Покинутым и непонятым. Осужденным и прокаженным. Чудакам и пришельцам из дальних стран. Незначительным и неудачливым. Темнокожим и всем тем, чья кожа отличается от нашей. Невезучим и безобразным.

Таков был бы ответ Кривого. А еще он бы рассказал Касиану, что власть имущие правят лишь потому, что власть им доверили, что великие люди ничего из себя не представляют, если у них нет поддержки снизу. Что именно эти люди – поруганные, забытые и лишенные голоса – на самом деле сажают на трон королей всех сортов и их поддерживают. Без их согласия ни один из правителей существовать не может, потому что Власть, истинная Власть принадлежит им – этому быдлу, этому презренному стаду. Власть сокрыта среди толпы, которая доверяет только языку чувств. До поры до времени эти люди ничего о ней не знают, но наступит день, когда они догадаются: Власть в их руках, мир принадлежит им. Так было испокон веков, так же будет и дальше. Им дано право создать Новый Мир. И они это сделают, если в один прекрасный день попытаются расширить свои представления о судьбе. Им нужно одно: научиться мечтать, обрести мечту.

К несчастью, эти слова было бы полезно услышать не Касиану, слишком тупому, чтобы хоть в чем-либо разобраться, а самому маленькому и смышленому из фунгусов.

Ибо в то самое время, когда Касиан лежал в остале, связанный по рукам и ногам, Хик-Хик обратился в бегство, а Кривой прощался с жизнью, Коротыш сделал для себя открытие: хоть фунгусы и лишены печени, сердца и почек, зато они способны испытывать страх и даже плакать. Из его золотистых глаз катились тускло-желтые капли, склизкие и густые, как растительное масло. Они были теплыми и гораздо более солеными, чем у людей. Коротыш бежал, отчаянно перебирая десятью своими короткими ножками, и прекрасно понимал, что предал собратьев. Далеко за его спиной по-прежнему грохотало сражение. Люди уничтожали фунгусов, и Коротыш чувствовал ответственность за нечто большее, чем проигранная битва. Его дезертирство привело к гибели всей их большой семьи. Маленький фунгус в полном одиночестве брел куда глаза глядят, обливаясь слезами, и чувствовал только усталость. «Я устал, очень устал», – повторял он про себя.

Коротыш не знал, куда держит путь, и слонялся без цели, словно угорь в мутной воде, пока не оказался на поляне, которую сразу узнал. Он был здесь в тот грустный день после Великой битвы.

Это было кладбище в Наклонной долине, где похоронили сотни павших в сражении фунгусов. В тот день они вырыли ямы и поставили в них неподвижные тела собратьев, закопав их до пояса. Почему они так поступили? Никто из них не ведал ответа на этот вопрос, но в глубине души все понимали, что это решение правильное. Закапывая тела до пояса, фунгусы возвращали их в то положение, в котором они находились до того, как обрели сознание. Так им давали призрачный шанс снова пустить в землю корни и когда-нибудь пробудиться.

Коротыш кружил по Наклонной долине, и перед ним представала самая ужасная картина из всех, какие довелось видеть его желтым глазам.

Закопанных по пояс фунгусов сожрали черви, от большинства оставался лишь цилиндрический пенек, прочее же исчезло, съеденное насекомыми и смытое дождями. Тут и там виднелись обломки безглазых голов. Толстые, точно сосиски, извивающиеся черви высовывались из пустых глазниц, из изъеденных и трухлявых туловищ. Одни – белые, другие – черные. Ни единого фунгуса не миновала страшная участь: трупы огромных грибов разлагались, гнили и разрушались.

Из уст Коротыша вырвался жалобный стон. При виде страшной картины у него опустились руки, им овладела бесконечная и в то же время невесомая тоска. Ему хотелось бежать, бежать от себя самого, но бежать было некуда.

Устал… устал… ужасно устал…

Он нехотя побежал, но вскоре ему пришлось перейти на шаг, потому что сил не оставалось. Коротыш зашагал вверх по горной тропинке и двигался вперед и вперед, пока не набрел на остатки снега, лежавшего перламутровой пеленой на вершине безымянной горы. Идти дальше он не мог.

Он лег на землю, и ледяной покров принял его, словно уютная постель. Маленький фунгус утопил в снегу свои руки, все сто пальцев, триста пальцев. «Какая неимоверная усталость», – равнодушно подумал он. Желтый флаг по-прежнему оставался при нем. Коротыш покрыл им лицо, словно желая соорудить себе последнее убежище, опустил толстые веки и закрыл глаза.

И тут произошло невозможное.

В мире людей подобное событие показалось бы заурядным, но для фунгусов это было чудо: когда, исчерпав последние силы, Коротыш совершенно выдохся и улегся на обдуваемом всеми ветрами склоне горы, он уснул. И увидел сон. Самому маленькому из фунгусов удалось заснуть.

Когда началась вся эта история? Зимней ночью 1888 года, когда влюбленный Хик-Хик разбудил первого фунгуса? Или когда Кривой настоял на захоронении собратьев, павших в Великой битве? А может быть, начало всему было положено миллионы лет назад, задолго до появления человека, задолго до появления животных, когда первое семя фунгусов пустило корни и их тонкие грибницы протянулись под землей? О, великая тайна тайн! Начала, скорее всего, не существует, есть только процессы. Но в любом процессе есть ключевые моменты, и неожиданный сон Коротыша подводил итог многому.

Сновидение было молниеносным, быстротечным. Оно длилось половину половины секунды, а может, и того меньше. Сон длился не дольше, чем вспышка спички, чем щелчок двух пальцев. Он мелькнул быстрее крылышек колибри или ресниц младенца; он был так же скоротечен, как отблеск молнии в темноте ночи. Но все же это был сон, настоящий сон. И, как это случается во всех снах, его значение возместило краткость.

Вот что приснилось Коротышу. Он, измученный, брел по снегу и оказался в лесу, в великолепном лесу, где стояли высокие и крепкие деревья, которые обрадовались его появлению. Маленький фунгус обнаружил, что в лесу растут странные грибы его роста или даже выше. Он остановился напротив первого, попавшегося на пути, и отряхнул его шляпку от снега. Затем стиснул всю свою сотню пальцев и поднял кулак, сосредоточив в нем всю боль, весь стыд за трусость, все страхи. Все отчаяние, которое он испытал, видя, что по его вине род фунгусов оказался на грани уничтожения. Всю печаль от сознания того, что ему придется покинуть мир прежде, чем он узнает его как следует. Нет, этого не должно случиться! Фунгусы имеют право на существование: однажды они спасли его из расселины! Во сне Коротыш поднял кулак – всю свою жажду жизни – высоко, как только мог, и изо всех сил ударил им в самый центр грибной шляпки.

На этом сон завершился.

Коротыш открыл глаза: он лежал, растянувшись на холодном снегу, прикрытый желтым флагом.

Маленький фунгус сразу все понял: ему – фунгусу – приснился сон. Именно ему, самому маленькому из всех. Он, Коротыш, видел сон. Его посетило сновидение. Настоящее сновидение.

Коротыш настороженно посмотрел по сторонам и поднялся с земли. Усталости как не бывало. Все страшное, смертельное изнеможение куда-то улетучилось. Никогда еще столь недолгий отдых не приносил никому столько живительных сил. Ибо теперь у Коротыша была миссия. Он поднялся и побежал, чтобы оставить позади голый склон и как можно скорее вернуться в лес – проворнее языков пламени, быстрее молнии. Через несколько минут он увидел деревья и грибы. В этом лесу их было великое множество, огромные грибы возвышались повсюду. Коротыш подбежал к одному из них и ударил, опустив на огромную шляпку влажный кулак, в котором были зажаты все его надежды. И гриб превратился в фунгуса: его конечности высвободились и задвигались, он оторвался из земли и был готов действовать. Коротыш, распространявший вокруг себя споры счастья, встретил его такими словами:

– Делай с другими грибами то же самое, что я сделал с тобой.

Фунгус, разбуженный Коротышом, принялся раздавать удары по шляпкам других грибов, а те, в свою очередь, пробуждали новых и новых собратьев; их становилось все больше, ожившие будили следующих, и когда фунгусов собралась целая толпа, маленький фунгус заметил, что земля под его ногами выглядит как-то странно: ее поверхность напоминала шляпку гриба. Какая горная порода обладает подобными свойствами? Наконец Коротыш догадался: под ним не огромный валун, а гигантский гриб. Его шляпка поражала своими размерами, она была так велика, что ее края опускались к земле, пряча под собой цилиндрическое туловище, поэтому со стороны гриб казался небольшим холмиком. Коротыш и остальные фунгусы колотили по исполинской шляпке и с каждым ударом все настойчивее пробуждали его к жизни, передавая жажду бытия, желание бороться за свое существование. Наконец великан выступил из земли, а остальные фунгусы брызнули во все стороны, как человечки, застигнутые лавиной или землетрясением.

Новый фунгус был невероятно велик: ростом не менее восьми метров. Великан сделал шаг, потянулся, выпрямил спину и высоко поднял широченную шляпку-голову. Отрываясь от последних корней, он ломал ветки ближайших деревьев, какими бы толстыми они ни казались. Фунгусы оробели и притихли.

Великан таращил глаза, огромные, будто дыни. Возможно, он проспал лет сто или двести, а может быть, даже и тысячу и теперь смотрел по сторонам затуманенным и хмурым взглядом, как только что разбуженный человек, который не понимает, что происходит. И тогда Коротыш показал гиганту и остальным собратьям желтое знамя, подняв его над головой своими разветвленными руками, чтобы фунгусы как следует разглядели полотнище, покрытое спорами живых и мертвых фунгусов. Новички тянули к знамени руки, пальцы разной длины и толщины прикасались к истрепанной ткани и наполняли ее новыми спорами, ощущая все запечатленные на ней чувства.

Гигант сделал шаг вперед. Он был просто невероятен: колонна на сплетенных из корней ногах, каждая из которых толще, чем пять древесных стволов. Цилиндрическое туловище казалось массивным, словно для его создания соединились восемь дубов, а голова-шляпка загораживала солнце. С высоты своего роста великан посмотрел на Коротыша и на его флаг, недоверчиво протянул длинный палец с присосками и провел им по желтому полотнищу с символом «()» в центре. Глядя на него, остальные фунгусы подумали, что такая ничтожная тряпочка вряд ли вдохновит такое огромное существо, и на всякий случай отступили, опасаясь, что великан рассердится. Все, кроме Коротыша: тот по-прежнему высоко держал знамя четырьмя вытянутыми руками, каждая из которых сгибалась в шести локтях и имела триста пальцев. Он застыл, как мышонок перед слоном.

После того, как атака dragons с тыла захлебнулась, Зверь почувствовал, что сражение порядком ему надоело. От скуки он посасывал дольку лимона, сидя верхом на коне. Дело затянулось. Больше всего он любил первые минуты битвы, всплески энергии, когда противники сходятся на поле брани и меряются силой и духом. По сути, вступать с противником в бой нравилось ему не меньше, чем трахать новую проститутку: весь интерес заключался в новизне, в овладении незнакомым телом. И драконы его разочаровали: от этих фантастических врагов он ожидал большего. Феро уже начинал побаиваться, что недоверчивые парижские журналисты в своих статьях низведут эту битву до уровня простой охоты. Разумеется, охоты на крупную дичь, но при этом совершенно безмозглую, тупую как пробка.

Монстров, напавших с тыла, разбили на голову. После этого бой свелся к скучнейшей стрельбе по мишеням, которые все еще прятались за белыми валунами. Прикончить тварей было не так-то просто, но лишь потому, что их загораживали каменные глыбы. Задача сводилась к тому, чтобы потратить достаточно времени, не жалея при этом шрапнели, которой обстреливали небольшой участок земли, и генерал Феро де Юбер откровенно скучал.

Выстрелы, крики и взрывы вызывали у него зевоту. И вдруг, словно по сигналу очередного зевка, над полем битвы поплыл плотный туман. Феро подъехал к сидевшему на коне капитану, своему адъютанту, и приказал:

– Напугайте их.

Тот удивился:

– Разве можно их напугать, мой генерал?

– А то нет? – рассердился Феро. – Неужели вам кажется, что эти чучела ничего не боятся?

Сотни фунгусов, скрывавшихся за белыми валунами, научились прятаться от врага. Если в начале сражения они издавали вопли и дерзко размахивали руками, пули и отсеченные конечности быстро научили их плотнее прижиматься к камням. Они удерживали свои позиции и ждали Коротыша, который с минуты на минуту придет им на помощь. Он обещал – и слово свое сдержит.

Неожиданно солдаты перестали стрелять. В фунгусах забрезжила надежда. «Возможно, – сказали они себе, – это Коротыш спешит нам на выручку». Однако никакого боя вдали слышно не было, сколько бы они ни вытягивали головы, всматриваясь в густой туман. Ни звука. Всюду зловещая тишина. Туман расстилался перед ними, словно разбавленное молоко, но фунгусы обладали способностью чувствовать людское присутствие даже за его мучнистой завесой. Они ощущали чувства, излучаемые толпой вояк: жажду крови, дикую ярость и беспощадность. А командовало людьми существо чрезвычайно алчное и жестокое: Огюст Феро де Юбер. Да, благодаря туману Феро скрылся от глаз фунгусов, но где-то в плотном тумане они ощущали его присутствие благодаря силе и кровожадности его чувств. Они понимали, что в душе его соперничают жестокость и эгоизм, что генерал питает ненависть ко всему миру, ко всем существам, его населяющим. И сообща фунгусы пришли к заключению: «Таковы люди, – сказали они себе. – В командиры они выбирают самого жестокого человека, чтобы он направлял их действия».

Но вот из туманного облака показались какие-то фигуры, медленно крадущиеся по траве. Фунгусы осторожно выглянули из-за камней. И увиденное их ужаснуло.

Из тумана вытянулись четыре длинные пики с отрубленными головами фунгусов, насаженными на наконечники. Это были фунгусы, напавшие на французов: остекленевшие глаза широко раскрыты; длиннющие языки безобразно волочатся по земле.

Феро рассчитывал, что фунгусы, напуганные этой картиной, обратятся в бегство. И им действительно стало страшно. Если бы они бросились бежать, покинув свои убежища за камнями, то оказались бы на открытом пространстве, что облегчило бы задачу пулеметчиков. И тут туман рассеялся. Огюст Феро отметил про себя, что великим полководцам неизменно сопутствует Фортуна: в прозрачном воздухе солдатам будет легче целиться.

Однако произошло непредвиденное.

Несмотря на жестокий артиллерийский огонь и увиденные ими головы убитых товарищей, над которыми надругались люди, фунгусы, прятавшиеся за валунами, не двинулись с места. «Нет, мы никуда не побежим, – говорили они друг другу. – Коротыш сказал, что придет и спасет нас. И свое обещание он выполнит, как сделал это Кривой в день Великой битвы». И вместо того, чтобы поддаться страху и разбежаться, они остались на своих позициях, крепко вцепившись в камни, словно горные крабы. Всю обуревавшую их ярость, весь свой гнев фунгусы выместили в оглушительных воплях. В их дружных голосах слышалось отчаяние и одновременно вызов. Феро не собирался терпеть подобного оскорбления. Быть может, пора начинать штыковую атаку? Или продолжать обстрел, даже если уничтожение последнего отряда драконов займет остаток дня? Пока он об этом размышлял, кто-то рядом произнес ужасные слова:

– Mon general[28], – сказали ему подчиненные, кивая в сторону тыла. – Взгляните: лес шевелится!

Феро всмотрелся повнимательнее: позади арьергарда и пулеметов расстилался луг, на котором драконы начали атаку, закончившуюся их разгромом. Три сотни трупов валялись на траве. За лугом топорщился ельник, и глазам в самом деле представлялось диковинное зрелище: граница леса едва заметно дрожала, как мираж в пустыне, когда раскаленный воздух искажает очертания на горизонте. Что бы это означало?

Это были фунгусы: сотни, тысячи фунгусов. Свое искусство сливаться с природой они довели до совершенства. Бесчисленные монстры двигались таким плотным строем, что казалось, сам лес надвигается на луг. Солдаты долго не могли различить отдельных чудовищ, их отвратительные желтые глаза. Люди перевели взгляд выше: верхушки деревьев раскачивались. И там, над самыми верхними ветками, они увидели восьми- или даже девятиметрового великана, который замыкал шествие. Его голова была размером с телегу. Он двигался вперед, рассекая воздух ударами языка, похожего на драконий хвост.

Не веря своим глазам, растерянный Феро, размахивая над головой саблей, выкрикивал один приказ за другим. Зуавам велел занять позиции и встать на одно колено, а командам при mitrailleuses – приготовиться к бою. Но все случилось слишком быстро. Dragons шли в атаку, их было много, гораздо больше, чем раньше, и французы не успели приготовиться к бою с врагом, который наступал с невероятной, нечеловеческой скоростью. Феро ничего не понимал: как сражаться с неприятелем, которого не существует? Откуда они взялись?

Тысячи фунгусов, только что пробудившиеся ото сна, надвигались на врага. Шли в их рядах и самый маленький фунгус, и самый огромный: Коротыш и Великан. Сотни и сотни созданий, легких и проворных, как борзые собаки, ловких, как леопарды, несли в себе ярость всех ураганов, которые обрушивались на землю с тех пор, как существует ветер. Они набросились на людей с сокрушительной силой, словно вулканы, ждавшие своего часа тысячу лет и теперь извергавшие лаву.

Альпийские стрелки, которых атаковали с тыла, устремились в противоположную сторону и запутались в заграждении из веревок и тростей, которое сами же построили для защиты своих позиций. Они барахтались в этой паутине, а фунгусы безжалостно с ними расправлялись и добивали раненых.

Солдат таможенных войск ждала похожая участь: после рукопашного боя с толпами разъяренных чудовищ они бросились врассыпную, уронив по дороге знамя с четырьмя лавровыми венками, вышитыми золотой нитью. Фунгусы пустились за ними вдогонку и, нагоняя очередного несчастного, отрывали ему руки и ноги и швыряли вслед товарищам, бежавшим впереди. Обезумевшие от страха беглецы не сразу поняли, что направляются прямо в сторону белых валунов, где их поджидали монстры, уцелевшие от пуль. Притаившиеся за камнями фунгусы убивали солдат, как только те приближались к их валунам. Четверке счастливцев, которым удалось преодолеть засаду, грозило множество других опасностей: Пиренейские леса – владения фунгусов, а не французских солдат таможенных войск.

Чудовища перевернули лафеты пулеметов и разнесли адские машины на мелкие кусочки, а потом расправились с самими пулеметчиками, засунув им в глотки металлические детали или вбив дула орудий в пищевод до самого желудка. Иных ждала еще более страшная участь, нежели мгновенная смерть: чудовища отсекали им голени и заменяли ампутированные конечности на колеса пулеметов, словно не видя различия между орудием и стрелявшим из него человеком. Фунгусы привязывали несчастных к станкам кишками других убитых солдат и сталкивали этих кентавров, сделанных из изуродованных тел и сломанных механизмов, вниз по склону в пропасть.

Только зуавы оказали решительное сопротивление. Они построили плотное кольцо, словно спартанские воины, и выставили вперед штыки. В середине заграждения стоял Феро, который никак не мог понять, что происходит. Но и эти воины пали под напором драконов. Восьмиметровый фунгус в один миг разрушил строй мавров: ноги великана казались огромными осьминогами, вооруженными щупальцами. Каждый их удар выводил из строя троих или четверых: одни взлетали в воздух, другие гибли под тяжестью этих ножищ, точно раздавленные сапогом жуки. Гигант поднимал в воздух лошадей с такой же легкостью, с какой еще недавно Феро держал в руке свой лимон. Несчастных животных чудовище швыряло в пестрые ряды зуавов, опрокидывая и давя этих экзотических солдат. Иногда монстр обращал свою мощь на уцелевшие повозки, в воздух взлетали доски и ошметки конского мяса. А дальше толпа фунгусов накрыла зуавов, как пенная волна песчаный берег. Al_˙lahu-àkbar![29] Правоверные мусульмане получили перед смертью последний урок: Бог, конечно, велик, но с Пиренеями тягаться Ему не под силу.

В живых остался один Феро. Фунгусов, которые прочли его душу, он заинтересовал так же, как биолога – особенно ядовитая разновидность скорпионов. Убивать его они не стали, а связали по рукам и ногам своими языками и отвели к Коротышу.

Маленький фунгус приблизил свою физиономию к лицу генерала, пробежал сотней пальцев по изрытому картечью лицу, засунул их кончики в его ноздри и в уши. Коротыш изучал Феро, прослушивал его, читал мысли. За спиной фунгуса раздавались последние стоны, последние предсмертные хрипы, каркающие голоса его собратьев, преследовавших последних солдат. Слышались и последние взрывы: чудовища опрометчиво побросали в огонь ящики с патронами и снарядами, и при взрывах гибли и люди, и монстры. Но никакой грохот не мог отвлечь Коротыша от его занятия. Он пристально изучал генерала своими желтыми глазами, обрамленными мясистыми веками, похожими на кожу носорога. Он изучил его всеми своими чувствами, выведывая все тайны его души. Половинка нижней челюсти Коротыша, отсеченная шальной пулей, все еще болталась у рта, словно собачий язык. Этот шматок плоти он оторвал двадцатью пальцами и заткнул им рот Феро. Тот вытаращил глаза, но не отважился выплюнуть отвратительный кляп. Коротыш приблизил свой рот к уху побежденного генерала и сказал ему только два слова. Несмотря на расстояние, разделявшее цивилизацию людей от мира фунгусов, тот прекрасно все понял:

– Скоро вернусь.

Некоторое время тому назад Феро утверждал, что чудовища тоже могут испытывать страх. Его слова нашли подтверждение: связанный десятками языков генерал застыл в ожидании Коротыша, и ему было страшно.

Маленький фунгус оставил Феро по очень важной причине: ему не терпелось увидеть собратьев, скрывавшихся за валунами. Он потерял половину челюсти, но сберег знамя и сейчас нес его перед собой. Оставшиеся в живых фунгусы наблюдали из-за камней, как он шагает к ним навстречу и протягивает полотнище, напитанное прошлым и воспоминаниями, забрызганное кровью, покрытое множеством спор. И собратья Коротыша, испытавшие на себе пули и картечь, пережившие атаки Ордоньеса и Феро, вышли из-за валунов, окружили маленького фунгуса и знамя и, переплетя влажные пальцы-корешки, соединились в единое существо, которое вкусило и горечь потерь, и радость победы. И произнесли именно те слова, которые Коротыш так жаждал услышать:

– Мы знали, что ты вернешься.

Все маленькое тело Коротыша затрепетало, по нему пробежал отрадный и утешительный холодок. Но, к его великому удивлению, фунгусы сказали кое-что еще, и эти слова он вовсе не рассчитывал услышать. Это был приговор, непредвиденный и окончательный. Сжимая Коротыша в объятиях, соединяя свои чувства с его переживаниями, они произнесли фразу, которую Коротыш ждал менее всего на свете:

– Ты никогда не будешь обычным фунгусом, ибо отныне ты – новый Кривой.

Распахнув дверь осталя, Майлис увидела невероятную картину: посередине столовой лежала огромная туша Кривого. Рот фунгуса еще дымился, точнее, из него поднимался дым от револьвера лефоше, засевшего в глотке. Хик-Хик только что сбежал, а Касиан, связанный языком Кривого и придавленный его телом, едва дышал. Труп монстра и живой человек сливались в единое существо. Касиан молотил каблуками по полу, желая привлечь ее внимание.

Однако Майлис не интересовали ни человек, ни фунгус. Она явилась сюда, движимая смутной надеждой найти живым своего сына.

– Альбан? – крикнула она, словно задавая вопрос самому дому. Затем еще раз, громче: – Альбан, Альбан!

Никто не отзывался.

– Альбан! – не желала сдаваться Майлис.

Опять никакого ответа. Ничего не добившись, она оперлась руками о стол, склонила голову и в эту минуту что-то услышала. Звук был чуть слышным, но Майлис сразу его узнала: это Альбан шлепал босиком по деревянному полу.

Он появился на верхней ступеньке лестницы, но не выразил никакой радости, потому что за спиной матери увидел мертвого Кривого.

В тот день, когда по приказу Хик-Хика одноглазый монстр оборонял дом, он не убил ребенка. Альбан олицетворял собой третье отличие фунгусов от людей: детство. Чудовища не видели снов, не соединяли свои тела и, оторвавшись от корней, сразу же становились взрослыми, полностью готовыми к жизни. А фунгусов интересовало все, что отличало их род от рода человеческого.

Кривой спрятал Альбана на верхнем этаже. С тех пор как Хик-Хик в наказание велел ему стоять у очага и размышлять о своем преступлении, глядя на тлеющие угли, мальчик спускался по лестнице и поддерживал в очаге огонь. Постепенно Альбан проникся доверием к Кривому. Ребенок, который по причине своей болезни не мог говорить по-человечески, выучил язык фунгусов. Они вели долгие беседы, обсуждая все на свете, и мальчик мог бы рассказать много интересного, но на человеческом языке он умел говорить только «Я тебя люблю».

Майлис бросилась к сыну и прижала его к груди. У обоих текли слезы: Альбан оплакивал погибшего друга, Майлис же плакала от радости: сын ее был жив, – а еще от страшного предчувствия. Ей казалось, что все происходящее – вовсе не конец истории: возможно, это начало конца, конца света, конца мира людей. И в то же время она понимала: рождению нового мира сопутствует столько небывалого, что обычными чувствами этого не постичь.

Конец

Огюста Феро де Юбера фунгусы оставили в живых. Они решили, что правильнее всего – отправить его с посланием туда, откуда он пришел. Своим острым пальчиком Коротыш выковырял ему единственный глаз, затем аккуратнейшим образом ампутировал уши, нос и язык, а заодно кастрировал. Остальные фунгусы отрубили Феро руки по самые плечи и ноги по самые бедра. Изуродованное тело вместе с трупом последнего павшего в бою фунгуса погрузили в повозку и столкнули этот катафалк по склону в сторону Франции. Дорогу, пересекавшую долину, с французской и испанской стороны завалили большими камнями, упавшими с гор. Выполняя поставленную задачу, эти существа работали слаженно и споро: груды камней оказались выше самых высоких вершин. И когда какой-нибудь местный житель проезжал мимо гигантского заграждения, он говорил себе: «Это работа менайронов».

Феро не передал людям никакого письма, он сам был посланием. К несчастью, люди ничего не поняли и лишь ужаснулись, потому что генерал был еще жив. Фунгусы аккуратно залепили травами все его раны на лице, на туловище и в промежности. И, поскольку умирать генерал не собирался, правительство решило представить живое бревно к наивысшей награде республики. Почему? Да потому, что ничего лучшего они не придумали.

Последней жертвой в Первой фунгической войне стал не Феро, а градоначальник. После победы над французами фунгусы напали на Велью и не оставили камня на камне. А за дело эти твари брались с нечеловеческим усердием: они до последнего кирпичика разобрали все остали, все постройки, разрушили даже руины и руины руин, после чего ни один, даже самый дотошный археолог не осмелился бы предположить, что в этой долине обитали люди.

Некоторое время спустя, когда некие обстоятельства столкнули Майлис с Коротышом, тот поведал ей подробности гибели ее отца. Градоначальник вышел из дома, желая остановить нашествие фунгусов, как во время первого нападения чудовищ во главе с Хик-Хиком. Но на этот раз фунгусы явились не для переговоров, а чтобы уничтожить все и вся. Майлис ответила, что это весьма прискорбно, тем не менее доступно ее пониманию: настоящим убийцей градоначальника были не фунгусы, а Власть, которая завладела всем его существом, подобно плющу, обвившему гнилой ствол. И монстры, умевшие считывать чувства подобно тому, как люди читают выведенные чернилами слова, поняли, что она не лжет и действительно их прощает.

Вскоре после битвы с французами Коротыш отправился в дом Майлис во главе большого отряда фунгусов. На полу в столовой лежал ничком мертвый Кривой. Его перевернули на спину, и Коротыш собственноручно извлек из глотки лефоше.

– Смотрите, это оружие Хик-Хика, – провозгласил маленький фунгус, держа револьвер пятнадцатью пальцами. – Я же вам говорил, что Кривого убили люди.

Касиана чудовища убивать не стали. Они высвободили его из-под тела Кривого и забрали в недра Пустой горы. Этого человека, всю жизнь искавшего Власть, фунгусы превратили в самое униженное существо на земле. Раздели донага и заставили выполнять самую грязную работу, лишенную к тому же всякого смысла и абсолютно бесцельную. Лысая Гусыня с радостью присматривала за бывшим хозяином. Когда, стоя на четвереньках, Касиан драил пол, она клевала его в голову. Частенько ей удавалось тюкнуть его клювом по медной пластине, прикрывавшей рану, и тогда в стонах Касиана слышалась древняя и бессильная человеческая злоба. Каждый раз, когда новые фунгусы открывали глаза, собратья в первую очередь приводили их в недра Пустой горы взглянуть на Касиана. Там они показывали им жалкую ползующую на коленях фигуру и объясняли:

– Смотрите: это – человек.