Москва строящаяся. Градостроительство, протесты градозащитников и гражданское общество бесплатное чтение

Роберт Аргенбрайт
Москва строящаяся Градостроительство, протесты градозащитников и гражданское общество

Моей матери, Маргарет П. Аргенбрайт, с глубочайшей благодарностью и любовью, а также светлой памяти моего отца, Филмора А. Аргенбрайта

Robert Argenbright

Moscow under Construction

City Building, Place-Based Protest, and Civil Society

LEXINGTON BOOKS

Lanham • Boulder • New York • London

2016

Academic Studies Press Библиороссика Бостон / Санкт-Петербург 2021

Robert Argenbright

© Robert Argenbright, текст, 2016

© А. А. Рудакова, перевод с английского, 2021

© Academic Studies Press, 2021

© Оформление и макет ООО «Библиороссика», 2021

Список иллюстраций

Ил. 0.1. Административные округа Старой Москвы

Карта-схема автора

Ил. 0.2. Районы Центрального административного округа

Карта-схема автора

Ил. 3.1. Апарт-отель в Малом Козихинском переулке, 11

Фото автора

Ил. 4.1. «Созидательное разрушение» являлось неотъемлемой частью лужковской «московской модели»

Фото автора

Ил. 5.1. Снос гостиницы «Москва» в 2004 году

Фото автора

Ил. 5.2. После пожара уцелели лишь наружные стены Манежа

Фото автора

Ил. 6.1. Фасад дома Привалова. 2015

Фото автора

Ил. 6.2. Шуховская башня. 2015

Фото автора

Ил. 7.1. Бутово – 2006: «Закон один для всех», «Сила – не аргумент», «Это наша земля!»

Фото автора

Ил. 7.2. Противницы уплотнительной застройки. 2007

Фото автора

Ил. 7.3. Точечная застройка в Щукине. 2007

Фото автора

Ил. 7.4. Митинг градозащитников. 2009

Фото автора

Ил. 7.5. Вход градозащитников на митинг через металлодетекторы. 2009

Фото автора

Ил. 7.6. Новая церковь в Юго-Западном административном округе. 2015

Фото автора

Ил. 7.7. Плакат сторонников сохранения Парка Торфянка. 2015

Фото автора

Ил. 0.1. Административные округа Старой Москвы

Ил. 0.2. Районы Центрального административного округа

Благодарности

Сумбурный проект, из которого родилась эта книга, возник около 20 лет назад, в один солнечный московский день, когда меня осенило, что, наряду с исследованием исторических документов, я мог бы заняться изучением современной трансформации города. С тех пор проект разросся, словно выйдя из-под контроля. Все это время многие люди комментировали мою работу на конференциях и в частных беседах. Я признателен каждому за попытку помочь мне, хотя в преддверии старческого слабоумия всех имен не припомню. Прошу прощения за свою забывчивость и благодарю вас всех.

Мне потребовалось бы на несколько лет больше, чтобы завершить эту работу, если бы в 2013 году Национальный совет евразийских и восточноевропейских исследований (NCEEER) не присудил мне грант Национального конкурса научных исследований, средства на который выделяет Государственный департамент США в соответствии с разделом VIII Закона о советских и восточноевропейских исследованиях и подготовке кадров 1983 года, в действующей редакции. NCEEER не несет ответственности за анализ и интерпретации, представленные в этой книге. Я выражаю благодарность Джули Баклер, Моне Домош, Владимиру Колосову, Бет Митчнек и Джону О’Лафлину, поддержавшим мои усилия по получению гранта на данный проект.

Работая в Университете Северной Каролины в Уилмингтоне (UNCW), я дважды удостаивался гранта на летний научно-исследовательский проект – в 2001 и 2006 годах. Кроме того, в осеннем семестре 2002 года я получил в UNCW грант на научное перепрофилирование (весьма напоминавшее академический отпуск). Впоследствии я был приятно удивлен тем, что никто, кажется, не возражал, чтобы я работал над данным проектом, а не над историческим исследованием, упомянутом в моем заявлении на грант.

Возможно, меня бы не приняли на работу в UNCW, если бы не поддержка Сьюзен Маккаффрэй с исторического факультета. На протяжении многих лет она оказывала огромное влияние на мои представления о России и была мне бесценным другом. Я благодарю Майкла Сайдмена, также сотрудника исторического факультета UNCW, за интеллектуальную поддержку, за вдохновение, которое я черпал в наших с ним беседах, и его вдумчивую деятельность. Кроме того, я благодарен Элизабет Хайнс, Дэвиду Блэйку и другим доброжелательным коллегам с факультета географии и геологии, или как он там сейчас называется, которым (обычно) удавалось сохранять невозмутимый вид, когда я распространялся о своей нескончаемой работе над книгой.

Я чрезвычайно обязан бывшему декану Колледжа поведенческих и социальных наук Университета Юты Дэвиду Радду за своевременную и бескорыстную поддержку. Не знаю, что бы я без него делал. Также я очень благодарен декану Синтии Берг за то, что эта поддержка продолжается и ныне.

Как говорилось выше, я представлял различные части своего исследования на многих научных конференциях. Разворачивавшиеся дискуссии оказались весьма полезны, и я благодарю всех, кто комментировал мой труд. Особенно рад, что мне довелось неоднократно работать с Меган Диксон и Екатериной Макаровой. Кроме того, один из моих докладов подверг доскональному разбору на конференции 2006 года Блэр Рубл, за что я ему очень признателен.

Было чрезвычайно приятно работать с Брайаном Хиллом и Эриком Кунцманом из «Лексингтон букс». Помимо этого, я весьма ценю проницательный и полезный отзыв анонимного ученого.

В Москве я извлек огромную пользу из бесед с Екатериной Бычковой и Машей Липман. Также я крайне признателен своим друзьям-географам Виктории Битюковой, Владимиру Колосову и Ольге Бендиной. Все они были очень великодушны. Искренне благодарю и своих друзей-негеографов, очень много сделавших для того, чтобы помочь мне понять московскую жизнь: Константина и Татьяну Гросицких, Надежду Малофееву, Наталью Никифорову, Елену Платонову, а также Зарифу и Станислава Богословских.

Наконец, я безмерно благодарен любви всей моей жизни, товарищу и жене – Патрисии Кериг.

Глава первая
Обустройство города

В данной работе исследуются рост локального противодействия практике хищнической реконструкции Москвы и последовавшие за ним перемены в системе городского управления. Говоря точнее, активисты, о которых идет речь в этой книге, занимались защитой домов, кварталов, архитектурных памятников и исторических районов. Борьба за подобные объекты велась людьми, которые не ставили своей первоочередной целью построение гражданского общества или углубление демократизации. Градозащитники и возмущенные москвичи самоорганизовывались в «инициативные группы» и «общественные объединения», чтобы отстаивать конкретные городские памятники, высказывать свое мнение об изменении облика столицы и влиять на процесс планирования. Таким способом москвичи добивались «права на город», по крайней мере в своих районах, но чаще всего – в масштабах города.

В рассказе о московских градозащитниках должно найтись место их партнеру, а зачастую и противнику в процессе обустройства городской среды – мэрии. Бывший мэр столицы Ю. М. Лужков возглавил «редевелоперскую машину», которая изменила облик Москвы столь масштабно и кардинально, что заслужила сравнение со сталинской эпохой. Деятельность Лужкова приводила в негодование представителей всех слоев общества и жителей большинства городских районов. К 2010-му, году своей отставки, он был широко известен не только как коррумпированный, но и как равнодушный чиновник. Новый мэр С. С. Собянин при назначении на пост столкнулся с серьезными трудностями, не последней из которых стало завоевание доверия скептически настроенных москвичей. Возможно, больше всех были ожесточены активисты-градозащитники, однако Собянин с самого начала работал над тем, чтобы поставить отношения между «градостроителями» и «градозащитниками» на новую основу.

Политическая борьба за среду обитания зачастую меняет людей, порядки и установления. Градозащитники учатся и адаптируются; в процессе противостояния они до известной степени перековываются, становясь более сознательными и полезными гражданами. Таким образом, утверждаю я, эти люди создают гражданское общество, точнее, запускают процесс его формирования. Однако это не может происходить в вакууме. Как говорится ниже, я согласен с С. Грином, который рассматривает «создание гражданского общества как совместную деятельность общества и государства» [Greene 2014: 56]. Как показали Грин и другие исследователи, на практике воспитание гражданского общества не является для российского правительства приоритетом, вопреки его публичным заявлениям^[1].

Тем не менее правительство российской столицы, поначалу с раздражением и неохотой, приступило к взаимодействию с группами возмущенных жителей. В последние годы мэрия действительно систематически открывала двусторонние каналы связи с москвичами и даже, хотя и в меньшей степени, поощряла их участие в управлении.

Пусть реформы еще не сделали столицу России мировым лидером в области демократического городского управления, однако дали ощутимые результаты. Активность горожан вместе с положительными изменениями в управлении превратила Москву в другой город – другой по существу, а не только внешне, как потемкинские деревни. Это важно в первую очередь потому, что Москва – столица страны, по-прежнему играющей значительную роль на международной арене. Население Москвы – 12 000 000 жителей (по официальным данным) – больше, чем в половине стран мира. Остальные россияне громко сетуют на подавляющее господство столицы, но вместе с тем завидуют ей и нередко подражают ее нововведениям. Более того, нынешнее положение дел – сложный процесс, который для краткости можно было бы назвать «либерализацией», – радикально контрастирует с политической траекторией путинского государственного режима. Полностью объяснить этот парадокс я не в силах, не в последнюю очередь потому, что для этого потребовался бы доступ к внутрикремлевским дискуссиям. Тем не менее в данной книге будет детально показано, что градозащитные движения Москвы и реформирование городского управления расходятся с тем образом России, который существует сегодня у нас на Западе.

Остальная часть этой главы посвящена общим теоретическим вопросам, в частности проблемам обустройства среды обитания (place-making), составляющим основу настоящего исследования. Глава вторая построена на предварительном обсуждении прагматического подхода, а также его противопоставлении подходу «транзитологическому», сосредоточенному на перспективах «смены режима» в России. В нее же, чтобы проиллюстрировать, как вопросы, поставленные в этой книге, обрели для меня личное значение, я включил краткий «путевой дневник» поездок, в результате которых сделался сознательным прагматиком. Глава третья представляет собой краткий разбор конкретной ситуации, рассмотренной более подробно, чем другие примеры, упомянутые в книге. Его цель – как можно полнее продемонстрировать сочетание «несоизмеримостей», которые создают разногласия в сфере обустройства среды обитания. Главы с четвертой по шестую посвящены конфликтам и сотрудничеству «градостроителей» и «градозащитников», сторонников реконструкции и консервации; главы четвертая и пятая фокусируются на эпохе Лужкова, шестая – на времени правления Собянина. В главе седьмой исследуется другой тип локальной оппозиции редевелопменту – борьба за сохранение рядовой застройки. Градостроительные конфликты этой разновидности также способствовали реформированию городского управления и становлению гражданского общества в Москве. В последней главе представлены заключительные выводы.

Прагматический взгляд на урбанистику

Не существует наилучшего способа создания теорий; есть различные способы находить, осмысливать и передавать другим, приводящие к разным результатам, – и различные подходы к политике [Beauregard 2012: 476].

В следующем разделе я подробно остановлюсь на прагматической теории обустройства среды обитания, положенной в основу моего исследования процесса реконструкции Москвы. И здесь же попытаюсь показать иные подходы, то есть, опираясь на обстоятельный труд Р. Борегарда по городской теории, сопоставлю свою точку зрения с другими, которые, возможно, лучше известны исследователям города и урбанистики.

Борегард, утверждавший, что «то, как мы размышляем о мире, столь же важно, если не важнее, чем то, что мы думаем о нем», внес существенный вклад в развитие городской теории, выделив и сопоставив четыре «типа теоретизирования» [Beauregard 2012: 474-475]. Следует отметить, что на практике довольно редко можно найти работу, которая в чистом виде служит примером одного типа, не демонстрируя никаких черт другого или других типов. Целью Борегарда было установить основные и часто используемые «способы познания». Я использую классификацию Борегарда в основном для того, чтобы проиллюстрировать, чего я старался не делать, разъясняя тем самым, что я сделал или, во всяком случае, предполагал сделать. Здесь я изменил последовательность разбора, чтобы сначала рассмотреть две категории, наиболее заметно отличающиеся от моего подхода, прежде чем перейти к двум остальным, которые требуют более подробного анализа.

Борегард начинает с «большой теории», которая использует несколько «точно определенных понятий и строгих зависимостей <…> чтобы ухватить внутреннюю логику исследуемого объекта». Это позитивистский подход в том смысле, что «данные отражают реальность <…> без смещения одного относительно другого» [Beauregard 2012: 477]. Наглядный пример «большой теории» – попытка разработать всеобъемлющую «науку о городе» [Batty 2013]. Данный подход, использующий для отображения городских сетей и потоков модели транспорта и землепользования, демонстрирует красноречивые и потенциально полезные результаты. Но город, разумеется, – это далеко не только сети и потоки, не только то, что можно точно охарактеризовать. М. Бэтти, к его чести, в заключительной части своей книги «Новая наука о городах» признает этот тезис:

Более агрегированные подходы к изучению городов, например основанные на транспортно-землепользовательских моделях, не слишком хорошо стыкуются с дезагрегированными моделями, задействующими отдельных лиц и агентов <…> Макроэкономические подходы, в отличие от микроэкономических, предполагают различные взгляды на городскую систему, в то время как многие типичные процессы имеют отчетливые последствия, которые не так легко измерить и смоделировать. Короче говоря, многие важные аспекты городов трудно исследовать с помощью применяемых здесь методов и инструментов [Batty 2013: 459].

Это особенно верно, когда думаешь не об «отдельных лицах и агентах», а о людях, эмоционально привязанных к местам, уникальность которым в значительной степени придает вышеупомянутая личная привязанность. Люди здесь живут; это не взаимозаменяемые «второстепенные места», которые можно «заместить» [Sack 1997: 32]. Места, которые защищают москвичи, – общие; они отличны от «не-места», где люди испытывают «одиночество индивидуальности, объединенное с взаимодействиями между индивидом и властью общества, лишенными человеческого посредника» [Оже 2017: 132]. Они состоят из «несоизмеримых» людей и обстоятельств и связаны с ними. Кроме того, людей, которые настолько привязаны к этим местам, что борются за них, сопротивляясь вмешательству государства, нельзя «точно определить», потому что через активное противодействие они изменяют себя, обретая новые понятия и возможности.

Следующая категория, выделенная Борегардом, – «интертекстуальность»: интертекстуальное исследование направлено на то, чтобы «установить несоответствия, выявить различия и сходства и расширить наше понимание посредством критики» [Beauregard 2012: 482]. Известный пример интертекстуального теоретизирования – работа К. Таджбахша «Обещание города» [Tajbakhsh 2001]. Внимательно изучив труды М. Кастельса, Д. Харви и А. Кацнельсона, Таджбахш стремится «исследовать несостоятельность наиболее значительных откликов на критику классового редукционизма и продолжать предлагать альтернативные способы видения идентичности, структуры и пространства, которые лишены этих недостатков» [Tajbakhsh 2001: 4].

В настоящем исследовании, как и во всех научных работах, цитируются труды, тематически связанные с рассматриваемыми вопросами и проблемами, однако основное внимание в книге уделено описанию и интерпретации определенных типов конфликтов и изменений в Москве. Я не пытаюсь создать теорию из теории. «Есть различные способы», и интертекстуальность – не мой способ, но из многочисленных работ этого направления я почерпнул немало полезного. Например, недавно К. Барнетт и Г. Бридж выдвинули интертекстуальный аргумент в защиту «агонистического прагматизма», который повлиял на мои представления о демократической политике [Barnett, Bridge 2013]. Еще один пример – «Странные места» А. Когл [Kogi 2008] – выдающееся, большей частью интертекстуальное исследование «политических потенциалов и угроз повседневных пространств», если цитировать подзаголовок книги.

Третья категория – критическая теория – занимает важную позицию во всех общественных науках, включая городскую географию и планирование. Общественно-научная критическая теория многим обязана марксизму и обладает по меньшей мере несколькими достоинствами и недостатками своего родоначальника. Как объясняет Борегард, «задача критической теории – отделить то, что произошло, от того, что потенциально могло бы произойти» [Beauregard 2012: 481]. В этом отношении «разрыв между действительностью и потенциальностью – то, что отделяет общество, какое оно есть, от того, каким оно могло бы быть» [Beauregard 2012: 479].

Хотя критическая теория, как и марксизм, порой претендует на большую научность по сравнению с другими подходами, она, как правило, полностью отвергает позитивизм. Однако необходимость этого не очевидна. Можно отвергнуть аргумент позитивизма, что «то, что действительно существует, есть все, что может существовать» [Beauregard 2012:479], не впадая в противоположную крайность – взгляд на материальную действительность как на состоящую только из «видимостей» или «инстанциаций». Можно стремиться изменить мир по многим веским причинам, но отправная точка должна существовать здесь и сейчас, где простые факты, или «конъюнктуры», могут быть жизненно важными. Вопреки гениальному К. Марксу никакого противоречия между «истолкованием» и «изменением» мира быть не должно.

…никто никогда не видел политической экономии <…> Политико-экономическая система —лингвистическое понятие, созданное на основе умозаключений и используемое для описания совокупности взаимоотношений, которую мы можем постичь лишь частично [Fischer 2009: 58].

С точки зрения прагматиста значительная часть работы, проделанной под знаменем критической теории, обладает тремя существенными недостатками. Во-первых, рассуждения зачастую оказываются чрезмерно дедуктивными и редуктивными, если не откровенно тавтологичными. Дж. Дьюи сетовал, что «подобные теории просто-напросто выставляют под именем так называемых причин те явления, которые как раз и требуют объяснения» [Дьюи 2002:11]. Прибегну к упрощению, чтобы подкрепить это утверждение. Основной критический аргумент слишком часто напоминает следующую логическую цепочку: глобализация (или какой-то иной «социальный фактор», который можно только вообразить во всей его полноте) – причина всех значимых событий; здесь мы сквозь призму теории глобализации демонстрируем, что значимые события безусловно являются продуктами глобализации; следовательно, глобализация – причина всех значимых событий.

Второй недостаток состоит в том, что «потенциальность», к достижению которой стремится критическая теория, понимается слишком узко и расплывчато. Это цель, основанная на смутном представлении о другом общественном строе и обозначенная в первую очередь отсутствующими (эксплуатация, подавление и т. д.), а не наличествующими чертами^[2]. Зачастую критическая теория весьма умело освещает отрицательные стороны мира, притом что ее представления о положительном на редкость невыразительны. Иногда положительное прямо противоположно отрицательному. Однако такое понятие, как «свобода от эксплуатации», бессодержательно. Звучит прекрасно, но что же на самом деле? Когда конечная цель состоит из одних лишь лозунгов, невозможно разработать способы ее достижения, которые сами могли бы подвергнуться критическому изучению. Если же средства достижения цели нельзя всесторонне проанализировать, то все усилия по построению лучшего мира могут пойти насмарку, как произошло, например, в Кампучии. Прагматизм, напротив, предусматривает разбор последствий деяния до его совершения [Дьюи 2002; Dewey 1993: 230-233].

Критическая теория «радикальна» в том плане, что она стремится изменить общество вплоть до его предполагаемых истоков. Отсюда третий недостаток, заключающийся в том, что критическая теория часто усваивает инструментальный, и в конечном счете презрительный взгляд на изменения, которые не являются революционными. Д. Харви ставит вопрос: «Почему “право на город” не может стать ключевым мобилизующим лозунгом для антикапиталистической борьбы?» [Harvey 2012: 136]. На ум приходят два ответа. Во-первых, у жителей, отстаивающих право на свой город, может недоставать времени и ресурсов, чтобы заниматься политикой более серьезно. Во-вторых, люди, вовлеченные в городскую политическую борьбу, могут воспринимать свое дело иначе, чем последователи критической теории, рассматривающие его извне; очень часто активисты считают, что борются за «справедливость». В случае победы они скорее всего, ощутят, что обрели уверенность и улучшили свою жизнь. Они вполне могу удовольствоваться и этим, по крайней мере до тех пор, пока не появится очередная невыносимая несправедливость. Но для критической теории этого было бы недостаточно. «…Мы не можем обойтись без понятия справедливости по той простой причине, что ощущение несправедливости исторически являлось одним из мощнейших стимулов для стремления к социальным переменам» [Harvey, Potter 2009:41]. Многие люди боролись за справедливость ради нее самой. Победа над несправедливостью – это и есть социальная перемена, если не «стремление» к (действительно значительным) социальным переменам.

Последняя категория в классификации Борегарда – «эвристические теории», которые представляют собой «перечни значимых факторов, подлежащих рассмотрению; другое определение – разнообразие подходов» [Beauregard 2012: 481].

Цель – направлять теоретика, а необходимый навык – отбирать те факторы (эвристические установки), которые отражают ключевые процессы и условия рассматриваемого городского феномена <…> Это зачастую принимает интерпретативную форму, когда теоретик берется за поиски понимания (verstehen), а не причинной обусловленности. Данное понимание нередко может перемещаться в область политики и, таким образом, связывает эвристическое теоретизирование с критическим [Beauregard 2012: 481].

В этом отношении классическим примером является статья Ш. Арнштейн «Лестница гражданского участия» [Арнштейн 2002]. Рассматриваемая лестница состоит из ступеней, которые должны попытаться преодолеть граждане, в частности неимущие и малообеспеченные городские жители, чтобы добиться большего участия в городском управлении. Ступени от низшей (наименьшая власть) до высшей (наибольшая власть) наименованы: «манипулирование», «психотерапия», «информирование», «консультирование», «умиротворение», «партнерство», «делегирование полномочий», «гражданский контроль». Конечно, «гражданский контроль» звучит лучше, чем «манипулирование», но, возможно, следовало бы проконсультироваться с людьми, о которых идет речь, относительно того, чего они хотят на самом деле и сколько времени и энергии готовы на это выделить. Возможно, граждане предпочли бы некую форму «достаточно хорошего управления» (good enough governance) [Grindle 2004; Grindle 2007; Grindle 2012] и в этом случае могли бы осуществлять надзор и право на участие по мере необходимости, не принимая на себя функции «гражданского контроля».

Не так давно С. Файнштейн выдвинула концепцию «справедливого города» и гораздо более определенно, чем это обычно бывает в случае с критическими теориями, указала, как именно следует поступать в отношении конкретных проблем [Fainstein 2010: 172-173]. Она считает эти цели достойными, независимо от того, вносят они заметный вклад в преобразование глобальной политико-экономической структуры или нет. Файнштейн опирается в рассуждениях на реальный пример Амстердама. Я почти не сомневаюсь, что те программы, которые она пропагандирует, позволят улучшить положение большинства городских жителей мира. С другой стороны, я прожил большую часть жизни на Западе. Можно ли утверждать, что ценности, воплощенные в политических методах и институциях Амстердама, годятся для остального мира? [Novy, Mayer 2009; Robertson 2006]. Или, говоря точнее, как можно оценивать город? Может ли существовать список обязательных ценностей или образцовый город, устанавливающий стандарты для всех прочих? И здесь я вновь настаиваю, что наша главная забота должна заключаться в том, чтобы понять, как оценивают город сами его жители, и лучший способ сделать это – понаблюдать, что они готовы сделать и чем пожертвовать, чтобы привести место своего проживания в соответствие с собственными ценностями и устремлениями. Этот подход согласуется с точкой зрения Дьюи:

Достигнутое нами понимание может служить критерием того, насколько хорошим или плохим является каждое конкретное государство, то есть оно позволяет нам установить, в какой степени чиновники данного государства способны выполнять функцию защиты интересов общества [Дьюи 2002: 28].

Жизнь как череда обустраиваемых мест

Географов, вероятно, мало интересует социальная морфология как таковая. Социологов, в свою очередь, она очень интересует. Географов, как и историков, традиционно интересует больше действительное, чем типическое. Где действительно располагаются вещи? Что действительно произошло? Вот вопросы, на которые пытаются ответить география и история [Парк 1926: 2].

Возможно, многие люди до сих пор разделяют взгляды Р. Парка на географию и историю, пусть несколько наивные даже для того времени. Парк не предвидел, до какой степени география и история в последующие десятилетия будут интересоваться «типическим». В географии за послевоенной «количественной революцией», которая стремилась превратить эту отрасль знания в «пространственную науку», последовали, хотя и не вытеснили ее, гуманистический, марксистский, феминистский и другие «периоды» [Cresswell 2013]. Несмотря на множество различий, все основные направления гуманитарной географии, возникшие за последние 50-60 лет, занимались построением теории.

Парк являлся знаковой фигурой в урбанистике – области, которая весьма плодотворно пересекается с гуманитарной географией и также обладает чрезвычайно проработанной теорией. Согласно расчетам, произведенным в 2004 году, существует более 100 различных концепций, описывающих урбанистические процессы [Taylor, Lang 2004]. С тех пор эта тенденция не ослабела. Результаты оказались неоднозначными, но, безусловно, возникло много важных концепций. Однако, как заметил Борегард, из виду может быть упущен «настоящий» город. «Дистанцируясь от реального опыта городов или же погружаясь в универсальные абстракции, городская теория всегда рискует утратить связь с городом» [Beauregard 2008: 242].

Подобная «утрата связи» с действительностью была выявлена почти столетие назад Дьюи в книге «Общество и его проблемы» (1954), а недавно вновь подверглась жесткой критике со стороны Б. Латура, о чем будет сказано ниже. Дьюи сетовал по поводу теорий, которые «выставляют под именем так называемых причин те явления, которые как раз и требуют объяснения». Такие подходы «…в лучшем случае объясняют все в общем и в целом и ничего в частности» [Дьюи 2002: 12].

Без нашего ведома и намерения термин «государство» незаметно втягивает нас в разбор логических взаимоотношений разнообразных идей, уводящий от фактов человеческой деятельности [Дьюи 2002: 11].

Замените «государство» на «город», и это предложение будет точно описывать большую часть современных урбанистических теорий. Возвращение к «фактам человеческой деятельности» – отправная точка акторно-сетевой теории (ACT). Данная книга не является практическим приложением ACT, а меня не следует считать приверженцем ACT (АСТистом?)^[3], но я ценю уважение Латура к прагматическому подходу Дьюи и У Липпмана [Marres 2005]^[4]. В этом отношении я следую примеру многих своих коллег, которые изучали, как гуманитарная география может извлечь пользу из взаимодействия с прагматизмом [Barnett, Bridge 2013; Cutchin 1999; Hepple 2008; Hobson 2006; Proctor 1998; Smith 1984; Wescoat 1992]. Особенно важным событием явился выпуск журнала «Геофорум», посвященный прагматизму. Его редакторы Н. Вуд и С. Смит [Wood, Smith 2008] дали превосходное определение прагматизма, включая следующую выдержку:

Прагматизм <…> поощряет непредубежденность и скептицизм по отношению к идеям, а также полемику о многообразии опыта различных сообществ, являющихся предметом изучения. Это философия взаимодействия, сама методика которой заключается в исследовании вероятности того, что существуют и другие, более эффективные способы познания мира и (взаимо)действия с ним <…> Прагматизм способствует открытости новым идеям, польза которых определяется в конечном счете практическим применением.

На данный момент я намерен просто принять стремление прагматизма не ставить телегу впереди лошади. В этой связи я нахожу, что специалисты в области общественных наук, начинающие исследование постсоветской России, вооружившись предвзятыми понятиями переходного периода, демократии, гражданского общества, глобализации, неолиберализма и других предполагаемых «социальных факторов», до некоторой степени «перепутали то, что нужно объяснять, с самим объяснением. Они начинают с общества или иных социальных образований, в то время как ими нужно заканчивать» [Латур 2014: 20]. Борегард отметил, что только немногие сегодня подходят к «теории как к логически обоснованной задаче, основанной на непосредственных доказательствах» [Beauregard 2008: 242]. Дьюи отстаивал именно такой подход: «Чтобы предпринять и провести плодотворное социальное исследование, необходим метод, основанный на соотнесении наблюдаемых фактов и их результатов» [Дьюи 2002:29]. Это именно то, что я пытаюсь здесь осуществить, и, должен сказать, это труднее, чем кажется.

Обустройство места

Если человек пытается сравнить две сложные ситуации, он скоро обнаруживает, что очень обременительно держать в голове все детали этих ситуаций. Он использует сокращения в виде имен, знаков и образцов <…> Но если он забывает о совершенных замещениях и упрощениях, то вскоре скатывается в пустословие, употребляя слова вне связи с объектами. И он не заметит, когда имя, которое он отделил от первого объекта, начнет ассоциироваться с другим объектом [Липпман 2004: 202].

Гуманитарной географии издавна были свойственны разногласия по поводу основных терминов и фундаментальных объектов изучения. В этом отношении для гуманитарной географии нет терминов более важных, чем «пространство» и «место». И поскольку эти понятия в данной сфере до сих пор не устоялись, здесь необходимо дать представление о месте и пространстве, а также о взаимоотношениях между ними. Очевидно, что эти понятия не являются противоположными. В некоторых случаях они используются как синонимы, однако есть веские причины попытаться провести между ними различие.

Исчерпывающее внимание постмодернизма к дискурсу повлекло за собой «пространственный поворот» во многих научных областях. Естественно, гуманитарная география не могла остаться в стороне. К сожалению, многие географы трактуют «социальное пространство» в качестве всеобъемлющего понятия, подобно «обществу», против чего возражает Латур, а до него – Дьюи и Липпман. Считается, что в социальном пространстве находятся каждый из нас и любая вещь {every thing). Порой это буквально воспринимается как «всё» {everything), что, как заметил Дьюи, означает «ничто».

Социальное пространство можно рассматривать как сумму всех мест, способ сосредоточить внимание на «структурных» элементах, из которых они состоят. Но даже такой подход может давать статичную картину. А кроме того, он побуждает к злоупотреблению понятийными «сокращениями» и, как следствие, к «разбору логических взаимоотношений разнообразных идей, уводящему от фактов человеческой деятельности» [Дьюи 2002: 11]. То, что Э. Томпсон писал о своей научной области, следовало бы, на мой взгляд, отнести и к общественной географии: «История – не фабрика по производству “больших теорий”» [Thompson 1978: 46]. И то, что Томпсон высмеивал в работе Л. Альтюссера, сплошь и рядом можно увидеть сегодня: «Системы и подсистемы, элементы и структуры маршируют строем по странице, притворяясь людьми» [Thompson 1978: 75].

С моей точки зрения, наибольший интерес для гуманитарной географии должны представлять создание и воссоздание места. Чтобы обустроить место проживания, мы привлекаем людей и вещи, которые не имеют между собой ничего общего, и создаем уникальную совокупность с более или менее определенными размерами, формой, местоположением и продолжительностью, но обязательно связанную с другими местами и временами. Опираясь на А. Лефевра [Лефевр 2015], П. Каннаво возражает против идеи, что место – всего лишь сцена:

Место – не просто вместилище для вещей и отношений. Нет никакого предсуществующего пространства, содержащего в себе место. Напротив, место – это совокупность предметов и отношений, человеческих и нечеловеческих, социальных и экологических, которые накрепко связаны между собой, по крайней мере на какое-то время [Cannavo 2007:20].

Чем место отличается от пространства? Географ И-фу Туан предложил одно из объяснений в книге «Пространство и место»:

На практике значение пространства часто сливается со значением места. «Пространство» более абстрактно, чем «место». То, что начинается как недифференцированное пространство, становится местом, когда мы лучше узнаем его и наделяем ценностью [Tuan 1977: 6].

Знакомство с местом означает, что вы в каком-то смысле делаете его своим, но определение пространства как «недифференцированного» и подразумеваемое условие, что «ценность» – дело сугубо личное, приводят к проблемам. Два человека могут смотреть на один и тот же дом, и первый будет считать его местом, а второй – пространством. Для одного дом – это дом. Человек эмоционально привязался к этому месту как к своему жилищу, чувствует свою принадлежность к нему и делает его частью своей личности. Для другого дом – объект недвижимости, профессионально оцененный в определенную сумму денег. В глазах риелтора дом – это имущество, принципиально ничем не отличающееся от ему подобных, за исключением специфических особенностей, влияющих на его рыночную стоимость как товара. Оба человека ощущают ценность дома, но в первом случае она является делом личной привязанности, а во втором – экономического расчета^[5].

Р. Сэк считает, что «мир полон мест, но <…> когда мы быстро передвигаемся и не обращаем на них большого внимания, они имеют тенденцию сливаться, так что наш опыт – это опыт движения в пространстве» [Sack 1997:31]^[6]. Движение изменяет опыт: личная причастность к месту становится абстрактным взглядом на пространство. Но Сэк утверждает, что в реальности пространство – не более чем то, что определено естествоиспытателями: фундаментальное понимание физической реальности. Согласно Сэку, «это пространство не является культурным артефактом; оно не сконструировано культурно» [Sack 1997: 32]. Это земное пространство «абсолютных» местоположений, с которыми мы имеем дело, используя координатную сетку^[7]. Всё где-то находится, и местоположение чего-либо может рассматриваться как место, но Сэк считает такие места «вторичными» (secondary).

Когда место, а не только находящиеся в нем вещи, является фактором – когда оно влияет, воздействует и контролирует – это первичное место. Первичные места включают в себя человеческие поступки и намерения и обладают способностью изменять вещи <…> Первичное место более искусственно или культурно сконструировано, чем вторичное. Это не означает, что первичное место, или его сила, – в чистом виде понятие. Напротив, первичные места имеют основанием физическую реальность, а также фактическое расположение и взаимодействие вещей в пространстве. Их сила заключается в том, что они могут также менять это расположение и взаимодействие [Sack 1997: 32].

В противоположность этому «социальное пространство» – абстрактное понятие, представление о мире извне, как если бы можно было вырваться из реального пространства [Sack 1997:86]. Зачастую данная точка зрения на пространство инструментальна, это прицельный взгляд, вроде «видения государства» [Скотт 2005], или застройщика, градостроителя, генерала. Каждый в определенной мере «видит» подобным образом, когда пытается мысленно нарисовать отдаленные места или пройти по незнакомой местности. «Социальное пространство» может служить вместилищем для знаний или представлений о «невидимой среде» [Липпман 2004], вместилищем, которое мы, учителя географии, стремимся заполнить с теми же шансами на успех, что и Сизиф. Но пространства могут являться результатом редуктивного анализа, часто функционального или идеологического по своей природе.

Сэк призывает нас

задуматься о том, как конкретное событие или процесс (например, образование, работа, бедность или такие категории, как смысл, природа, социальные отношения и самость) проявляются как череда мест {series of places) [Sack 1997: 255]^[8].

Для понимания значимости места идея самопроявления «как череды мест», возможно, наиболее наглядна. Как пишет Дж. Мэлпас, самость не существует отдельно от процесса проживания и деятельности в местах, но, напротив, «структура субъективности вписана в структуру места» [Malpas 1999: 35]. Место неизбежно принимает участие в непрерывном формировании идентичности человека и взгляда на других людей. Когл завершает свою замечательную книгу «Странные места» напоминанием о том, что «человеческое тело всегда локализовано, ведет определенную жизнь в определенном месте, бок о бок с другими, хорошо это или плохо» [Kogi 2008:143]. Совместное проживание в одном месте способствует формированию коллективной идентичности, которая исключительно важна для возникновения общественного движения [Polletta, Jasper 2001; Greene 2014].

Латур задает вопрос: «Где на самом деле производятся структурные эффекты?» [Латур 2014: 245]. Ответ: в местах, а не в каком-то огромном так называемом социальном пространстве. Это вовсе не означает, что места полностью самодостаточны. Как пишет Когл, «потоки нарушают целостность мест не более, чем еда нарушает целостность тела животного, а разговор – целостность личности человека» [Kogi 2008: 61]. Можно сказать, что места создают пространственные эффекты, поскольку все связи между местами, которые, как представляется, образуют социально-пространственную структуру, должны быть произведены в самих местах. Здесь уместно привести выражение Латура: «структурирующее место» [Латур 2014: 247].

Альтернативой является взгляд на места как на части целого – социального пространства. Но это целое, которое мы не можем увидеть, измерить или описать отдельно от «этого», являющегося всем, или всего, находящегося в «этом». Более того, подобный подход делает общество под личиной социального пространства скорее причинной силой, чем динамикой одномоментных итогов бесчисленных активных связей людей и вещей. Социальное пространство становится константой, а места рассматриваются как проявления, вариации, примеры или символы внутри него. Начинать объяснение с «социального пространства» значит ошибочно отождествлять следствие с причиной.

Тогда с чего же начать? Латур призывает практиков ACT – «социологов ассоциаций» – начать с «картографии разногласий по поводу образования групп» [Латур 2014: 47]. Мой подход в данном исследовании заключается в том, чтобы проследить за разногласиями по поводу организации городской среды. Я отношусь к месту не как к вещи, а как к процессу, то есть как к определенным образом созданной и локализованной комбинации процессов. Места должны быть обустроены, и они продолжают существование лишь в том случае, если их поддерживают и иногда переустраивают – энтропия не дремлет. Места, как подчеркивает Латур, состоят не только из человеческих существ и других биологических форм, но также из неодушевленных предметов. Изучая фактическое обустройство среды обитания, гуманитарная география уже довольно давно имеет дело с реально существующими комбинациями того, что Латур называет «несоизмеримым». Региональная география, например, предлагает бесчисленные примеры изучения мест, которые можно представить как имеющие собственный уникальный характер, но состоящие из различных людей и предметов, имеющих связи, которые выходят за пределы места и момента. Трудность всегда заключалась в том, чтобы отразить динамику формирования региона, не ограничиваясь статистическим описанием выявленных особенностей.

Предметом основного внимания данного исследования является противодействие разрушению материального культурного наследия, принудительному переселению жителей и уплотнительной застройке. В случае с сохранением наследия в действие вступают различные несоизмеримые величины. Заметную роль играют конкретные физические характеристики здания. Для начала, чем хуже его состояние или накопленный износ, тем выше затраты на реставрацию. Решающим фактором могут стать физические характеристики местности, например геологические и гидрологические условия. Важен и внешний облик здания – это также физическая характеристика, но при этом обладающая и культурным значением. Является ли здание образчиком массовой застройки или последним в своем роде – разница существенная. А внешний облик – лишь одна из составляющих истории, которую можно поведать о старинном сооружении, чтобы внушить общественности чувство любви или неприязни.

Крайне важно и относительное местоположение объекта: близость к Кремлю и Красной площади гарантирует значимость постройки в глазах общественности. Помимо конкретного физического местоположения здание может присутствовать и в коллективном «пейзаже памяти» {memoryscape) [Yoneyama 1994; Phillips, Reyes 2011]. Люди привязываются к местам, где живут; история места – это и их история. Понимание того, чем является город или район и во что он не должен превращаться, возникает из образа(ов) города, который сложился у жителей. Специфическая привязанность к общему месту делает это место «силой», как утверждает Сэк. Такие образы можно использовать для мобилизации градозащитников на местном уровне и привлечения поддержки со стороны^[9].

В случае двух последних типов локального противодействия застройке наиболее значимая комбинация «несоизмеримостей» – сочетание различных точек зрения на спорные места. Жители защищают свои дома и округу – места, где они проживают физически и к которым привязаны эмоционально. Город «видит как государство», то есть рассматривает здания и пространства как возможности для развития (и, возможно, личного обогащения), а не как жилые дома и их окружение. Однако свою роль играют также физические характеристики местности и относительное местоположение.

На редевелопмент заметно влияют колебания экономической активности. Городским строительством ведают фактический режим управления и формальная политическая структура, а они по ходу дела меняются. Помимо этого, большое влияние оказывают соответствующее законодательство и, что еще важнее в случае с Москвой, профессионализм и независимость судебной власти или их отсутствие. Население может сохранять приверженность старым социальным «траекториям», способам взаимодействия и достижения целей, но появляются и новые возможности, например Интернет. И вероятно, труднее всего оценить влияние на процесс переустройства территории личных качеств людей. Необходимо учитывать все вышеперечисленные несоизмеримые факторы, насколько позволяют имеющиеся данные.

Наиболее последовательный агент переустройства Москвы – городское правительство. При Лужкове редевелопмент осуществлялся торопливо и в массовых масштабах; он подпитывал городскую казну, а городские чиновники делали на нем состояния. Но даже в период более рационального и профессионального правления мэра Собянина городская власть не может избежать участия в обустройстве городской среды. В этой связи Каннаво основывает свое замечательное исследование «Работающий ландшафт» на предположении, что «вся деятельность по созданию и сохранению мест по сути является политической» [Cannavo 2007: 210]. Кроме того, усилия местных градозащитников могут иметь более широкие последствия. Когл утверждает, что «градозащитная политическая деятельность важна и сама по себе, и как потенциальное средство для развития чувства гражданской сознательности» [Kogi 2008: 123]. В контексте путинской России и в свете советского прошлого любая политическая деятельность приобретает повышенное значение.

В следующей главе рассматриваются «призрачный переходный период» и современная политическая обстановка в России с акцентом на местной градозащитной оппозиции. Туда же включен краткий «путевой дневник» с беглыми зарисовками посещенных мной мест, которые наложили неизгладимый отпечаток на мое понимание Москвы.

Глава вторая
Два переходных периода

Призрачный переходный период^[10]

Пора перестать смотреть на Россию так, словно она находится в процессе незавершенного переходного периода. Россия совершила переход, однако не туда, куда надеялись многие западные ученые [Evans 2011: 49].

В «рамочном комментарии» к подборке статей о выборах 2003-2004 годов в России А. Ослунд ставил вопрос: «Но почему русский народ отвернулся от свободы и демократии?» [Aslund 2004: 282]. Справедливости ради, Ослунд, по-видимому, лишь обобщил объяснения, предложенные разными наблюдателями, почему Россия не оправдала их ожиданий. То, что страна «отвернулась» от свободы и демократии, объясняли, помимо прочего, «тяжелым историческим бременем авторитаризма» и «усталостью людей от политики». Подобные представления имеют определенный резонанс и широко распространены. Но действительно ли у людей есть возможность «повернуться» к свободе и демократии или «отвернуться» от них? Разве «демократия» – нечто такое, на что человек просто соглашается либо не соглашается, как на членство в Лиге женщин-избирателей? А «свобода» – что-то такое, от чего можно отказаться, как от десерта?

Как будет показано ниже, администрация Ю. М. Лужкова проявляла заметное самоуправство в градостроительной сфере, практически не давая населению Москвы права голоса. Самоорганизовавшись и проявив активность, москвичи получили больше возможностей участвовать в обустройстве жилой среды – преобразовании своих районов, привычных мест и города в целом. В этом отношении более уместной и продуктивной, чем понятие о свободе как о материальном имуществе, которым люди обладают или которого лишены, представляется точка зрения Дж. Дьюи:

Свобода заключается в направленности поведения, которая делает возможности выбора более разнообразными и гибкими, более пластичными и осознающими собственное значение, в то же время расширяя диапазон их беспрепятственного функционирования. В подобном представлении о свободе есть важная подоплека. Общепризнанная теория свободы воли и классическая теория либерализма дают определение свободе на основе чего-то априори заданного, уже имеющегося… В то же время наша концепция заставляет искать свободу в чем-то нарождающемся, в своего рода развитии; скорее в последствиях, чем в предпосылках. Мы свободны не из-за того, что существуем статично, а потому что со временем становимся другими, отличными от тех, какими были ранее [Dewey 1993: 136].

Убежденность в том, что Россия до известной степени примет свободу и демократию, была порождением своего времени, хотя и коренилась в привычном идеологическом наследии. После распада СССР появилась выразившаяся в концепции «переходного периода» надежда, что Россия станет «нормальной» страной [Sh-leifer, Treisman 2004]. Россиянам предлагалось принять демократию, плюрализм, мультикультурализм, инвайронментализм, феминизм и верховенство закона наряду с другими завозными товарами.

Надежду на то, что Россия станет «нормальной страной», разделяли многие, особенно американские политологи. Ф. Фукуяма считал, что с крахом социалистического лагеря наступил «конец истории», поскольку либеральная демократия и капитализм как будто окончательно и бесповоротно взяли верх над всеми альтернативными политико-экономическими формациями [Фукуяма 2010]. Подобным же образом завышенные ожидания проявились в «транзитологии», которая столь пристально сосредоточилась на «переходе» к нормальности, что практически не приняла в расчет отличительные особенности России и неизбежную живучесть исторической преемственности.

Дьюи утверждал в 1927 году, что «невозможно» начать с «tabula rasa дабы поспособствовать установлению нового строя» [Дьюи 2002:118]. Взгляд Дьюи на «революцию» в Соединенных Штатах, включавшую такие демократические реформы, как превращение Сената в выборный орган и распространение избирательного права сначала на афроамериканцев мужского пола, а затем и на всех взрослых женщин, отлично применим к «переходному периоду» в России 1990-х годов, когда появились «олигархи».

Действие механизма политической демократии привело не к всеуничтожающей революции, а главным образом к переходу законной власти от одного класса к другому. Мало кто из людей <…> обнаруживал компетентность в ведении дел, приносящих денежную прибыль, равно как и в том, какой должен быть новый правительственный механизм, способный обслуживать их интересы. Для того чтобы при использовании тех или иных политических форм уйти от влияния глубоко укоренившихся в нас привычек, прежних институтов, привычного социального статуса (с присущим всему этому ограничению ожиданий, желаний и требований) понадобится вывести новую расу людей [Дьюи 2002:117-118].

Транзитология, по словам С. Коэна, предлагала «изучение России без России» [Коэн 1999]. Многие критики считали, что на транзитологию, как и на более раннюю «теорию модернизации», повлияла телеологическая концепция прогресса. Обе вышеназванные теории несут на себе явное клеймо «сделано в США»^[11]. У. Липпман определил эту тенденцию задолго до появления обеих теорий, используя предложенный им термин: «Имея перед глазами стереотип прогресса, американцы в своей массе видели очень мало из того, что не согласовывалось с представлением о прогрессе» [Липпман 2004: 120].

Пытаясь уверить, будто переходный период станет прогрессом в желательном для них направлении, американские транзитологи оценивали российскую действительность в свете скорее демократических идеалов (то есть стереотипа), чем американской политической действительности^[12]. Предполагалось, что русские примут демократию, но никто не утверждал, что они при этом должны создать собственную коллегию выборщиков или продублировать американскую лоббистскую индустрию. Несмотря на заметные изъяны политической жизни США, американские «эксперты по демократии» явно рассчитывали, что Россия купит сделанный в США идеальный комплект целиком. Дьюи, напротив, полагал, что «демократического комплекта», который могут приобрести или от которого могут отказаться другие страны, никогда не существовало.

Процесс развития политической демократии представляет собой слияние огромного числа социальных движений, ни одно из которых не обязано своим появлением либо своей мотивацией ни демократическим идеалам, ни ориентацией на некий запланированный исход [Дьюи 2002: 63-64].

Сегодня многие наблюдатели выражают разочарование нынешним российским режимом, который, казалось бы, разбил надежды на «переход» нации к демократии. Собственно говоря, не подлежит сомнению, что выборы фальсифицируются, а оппозиция подвергается гонениям. Вместо того чтобы обеспечивать законность, судебные и законодательные органы часто служат орудием власть имущих. «Неудобных» журналистов преследуют, арестовывают, избивают и лишают жизни. Один из крупнейших лидеров оппозиции путинскому строю Б. Е. Немцов был убит в двух шагах от Кремля. Власть притесняет неправительственные организации (НПО), имеющие зарубежные связи. Главные телевизионные каналы прямо или косвенно контролируются федеральным правительством. И все же президент В. В. Путин, несмотря на оппозиционные митинги 2011-2012 годов, продолжает пользоваться поддержкой населения, и этот досадный факт приводит некоторых к заключению, что российский народ просто не готов к демократии.

Картина неприглядная, но, возможно, некоторая ее мрачность объясняется тем, что такой она видится нам, на Западе. Быть может, напрасно было ожидать, что большинство россиян посвятят себя служению отвлеченным идеалам, особенно если учесть, что они лишь недавно отказались от иллюзорной идеологии, десятилетиями определявшей смысл существования [Юрчак 2014]. К тому же многие из тех, кто после распада СССР провозгласил себя «демократами», вскоре стали восприниматься обществом как лжецы и воры [Fish 2005: 132]. Наконец, когда «переходный период» обернулся «перманентным кризисом», простые люди оказались заняты борьбой за выживание и приобретением «опыта существования в эпоху постсоциалистического упадка» [Shevchenko 2009]^[13]. Когда стало полегче и доходы немного выросли, люди предались безудержному потреблению всех тех товаров, которые были недоступны в советское время [Chebankova 2011].

Нас заботит происходящее в обществе, но в первую очередь мы заняты решением личных проблем. Время и внимание, которые мы можем потратить на то, чтобы не принимать на веру чужие мнения, ограничены [Липпман 2004: 74].

Когда возникали проблемы, люди пытались решить их неофициально и незаметно, при помощи своих друзей и знакомых, как делали всегда [Petukhov2006; Clement 2008:69-73]. Хотя подобные связи могут обладать определенным потенциалом гражданского участия [Gibson 2001], большинство наблюдателей считает их препятствиями на пути к демократизации. Большинство россиян по-прежнему считают для себя неприемлемым открыто участвовать в политической жизни. Это «грязное и безнравственное занятие» [Shomina et al. 2002: 265]. М. Говард подробно описывает эту «слабость гражданского общества», характерную для всей посткоммунистической Европы:

Здесь между частной и общественной деятельностью до сих пор гораздо меньше точек пересечения и взаимодействия, чем в обществах других типов, поскольку тесные семейные и дружеские связи считаются по определению обособленными от более широкой общественной, подконтрольной государству деятельности и антагонистичными ей. <…> В общественной сфере по-прежнему представлено очень мало гражданских объединений, а посткоммунистическое население почти не имеет (и не хочет иметь) контакта с организациями, через взаимодействие с которыми оно могло бы приобрести своего рода общественные «гражданские навыки», полезные для общества и демократии [Howard 2003: 154-155].

Другие ученые пришли к аналогичным выводам относительно России и большинства стран, вышедших из состава СССР [Bashkirova 2001; Fish 2005; Hedlund 2008; Ledeneva 2006; Rimskii 2008]. Во всяком случае, общая картина ухудшается. Несколько лет назад Дж. Джонсон и А. Сааринен оценивали российское гражданское общество путем исследования женских кризисных центров, зависящих от поддержки НПО, и пришли к выводу, что движение «задыхается в недружелюбном окружении» [Johnson, Saarinen 2011]. Рассматривая вопрос в национальном масштабе, «Фридом хаус» («Freedom House») классифицирует Россию как «консолидированный авторитарный режим» и понизила ее общий рейтинг за 2013 год из-за «упадка гражданского общества» [Nations 2014].

Но надо ли нам искать нечто, называемое гражданским обществом?^[14]И как бы оно могло выглядеть? Более продуктивным представляется рассмотреть то, что можно было бы назвать деятельностью гражданского общества, когда граждане самоорганизуются, чтобы изменить или повлиять на исход событий, вызвавший у них недовольство. Именно так, по мнению Дьюи, появляется общество [Дьюи 2002: 7-30].

Общество состоит из всех тех, кто испытывает воздействие косвенных последствий [чужих] трансакций до такой степени, что возникает насущная необходимость держать их под систематическим контролем [Дьюи 2002: 15-16]^[15].

Однако необходимая предпосылка для формирования общества, способного действовать, – адекватное понимание причин «трансакций», повлекших за собой нежелательные последствия. Липпман высмеивал «общепринятый идеал всевёдущего гражданина», притом что в действительности общественно-политические процессы, влияющие на жизнь обывателей, «большей частью невидимы» [Lippmann 2009:11 ]. В России испокон веку стояли два ключевых политических вопроса: «кто виноват?» и «что делать?». Как правило, если виновный не найден, то ничего и не поделаешь. Примером может служить вопиющая проблема невыплаты заработной платы в 1990-е годы. Вероятно, ее можно было бы счесть доказательством отсутствия в России гражданского общества. Однако Д. Джавелин [Javeline 2003] в своем важном исследовании установила: люди не могли организовываться и принимать меры главным образом потому, что не знали, кого винить.

Москвичи и другие жители столицы часто называют Москву «большой деревней». В действительности это далеко не так; население города – около 12 000 000 человек – превышает население многих государств. Но основная часть его жителей проживает на относительно небольшой территории. До присоединения в 2011 году Новой Москвы (части территорий Московской области) столица являлась столь же густонаселенной, как Гонконг [Argenbright 2011]. Около 95% ее населения по-прежнему сосредоточено в Старой Москве. Прозвище Большая деревня сохраняется, возможно, потому, что человек может ощутить себя лично знакомым с большей частью города. Москвичи, вероятно, знают родной город куда лучше, чем остальную страну – самую большую в мире. Московские градоначальники и другие влиятельные лица, как правило, пользуются известностью, не в последнюю очередь потому, что столичные события освещаются средствами массовой информации подробнее, чем новости любого другого российского региона.

И Дьюи, и Липпман пытались понять, как переход от демократии небольших поселений, наподобие той, которую идеализировал Т. Джефферсон, к «Великому обществу», сформированному международными связями, укрепившимися в «век машин», повлиял на реалии и потенции демократического государства и общества. Оба прагматика были единодушны в том, что можно выразить словами Липпмана: «Главная проблема самоуправления – проблема оперирования невидимой средой» [Липпман 2004: 363]. Москва – не деревня, в которой можно лично знать обо всем происходящем; это мировой город XXI века. Однако человек в хорошей физической форме может обойти Старую Москву всего за день. И как покажет, я надеюсь, данная работа, СМИ, особенно ведущие газеты, действительно освещают для внимательного читателя многое из того, что происходит в столице. В Москве, в отличие от России в целом, гораздо легче установить, «кто виноват», если что-то идет не так. А поскольку жители лучше осведомлены о проблемах, существующих у них под боком и непосредственно влияющих на их жизнь, они с большей вероятностью сумеют определить, «что делать».

Он [теоретик демократии] был поглощен одним интересом: самоуправлением. Человечество же интересовалось огромным количеством вещей: порядком, правами, процветанием, звуком и изображением. Оно стремилось разными способами избежать скуки <…> А так как искусство самоуправления не является врожденным инстинктом, то люди и не стремятся к самоуправлению как к таковому. Они стремятся к самоуправлению ради результатов, к которым оно ведет. Именно поэтому импульс самоуправления всегда бывает наиболее сильным, если он выливается в протест против плохих условий существования [Липпман 2004:294].

Недвусмысленный уклон путинского правления в сторону авторитаризма не покончил с политикой в российских городах. Чтобы увидеть это, нужно переключить внимание с того, чего нет, на то, что есть. Выяснилось, что недостаточно одних лишь личных связей для решения проблем, вызванных городской реконструкцией, особенно в Москве, где «градостроительство» развивалось наиболее быстро и масштабно. Этот процесс нарушил привычный уклад жизни людей, и, каким бы «неестественным» это ни казалось, многие осознали, что обязаны заявить публичный протест [Clement 2008: 75-76].

Российский исследователь утверждает, что «гражданам России действительно недостает таких важных составляющих политической культуры, как гражданская ответственность, самоорганизация и умение отстаивать свои права и интересы» [Petukhov 2006: 13]. Локальная оппозиция редевелопменту, наряду с другими московскими протестами и движениями, показывает, что эти «составляющие» уже не в таком дефиците, как ранее, поскольку столичные жители работали над этим. Москвичи самоорганизовались и начали действовать, хотя в первую очередь не ради общества или демократии. Появляются новые группы общественников, способные оказывать серьезное воздействие. Возможно, они никогда не сольются в то самое единое гражданское общество, которое столь часто обсуждалось теоретиками^[16]. Но эти новые общественные объединения занимались и могут продолжать заниматься гражданской деятельностью, например преобразованием структур городского управления.

Прежде не знакомые друг с другом москвичи начали объединяться, пытаясь решить общие проблемы – насущные, а не отвлеченные. Они устанавливали с согражданами связи, которые множили и иногда расширяли, образуя коллективы и сообщества, называемые «инициативными группами» и «общественными движениями», но не «неправительственными организациями», которые, по мнению не только Путина, но и большинства москвичей, являются иностранными агентами [Crotty 2009]. И, по крайней мере, до сих пор эти доморощенные объединения Кремлю, очевидно, не досаждали.

Российские ученые начали всерьез изучать эти новые сообщества. В открывшей данную тему статье Е. С. Шоминой, В. А. Колосова и В. В. Шухат анализируется появление в Москве местных жилищных движений [Shomina et al. 2002]. По выражению Липпмана, эти движения возникли «ради результатов». Авторы поясняли: «Многим людям стало ясно, что никакая муниципальная власть не в состоянии установить круглосуточное наблюдение, поэтому крайне важно было объединить соседей ради всего сообщества» [Shomina et al. 2002: 352]^[17].

Недавно Е. А. Чебанкова посвятила низовым общественным движениям главу в своей книге о гражданском обществе в России [Chebankova 2013]. Кроме того, вышло чрезвычайно содержательное англоязычное издание «Политическая теория и общественное развитие в постсоветской России» («Political Theory and Community Building in Post-Soviet Russia»), исследующее на основе ACT вопрос о respublica (‘общем деле’), которое возникает в результате коллективных действий граждан, стремящихся улучшить свои жилища, районы и города [Kharkhordin, Alapuro 2011]^[18].

Ученый и активист К. Клеман внесла наиболее существенный вклад в изучение российских низовых общественных движений. Клеман родилась и получила образование во Франции, а в 1994 году, переехав в Россию, по ее словам, «была шокирована эксплуатацией и унижением “простых людей” и с тех пор пытается не просто безучастно анализировать социальные процессы в стране, но и содействовать самоорганизации и общественной активизации» [Клеман 20136: 16]. В настоящее время она является директором института «Коллективное действие»^[19][20], спонсировавшего издание о городских движениях в России под ее редакцией [Клеман 2013а]¹¹. Ранее Клеман выступила соредактором 635-страничной книги о подъеме социальных движений в России [Клеман 2010]. На эту же тему она опубликовала англоязычную статью [Clement 2008].

Наконец, работы, наиболее созвучные данному исследованию, – статьи Б. С. Гладарева о движении за сохранение историко-культурного наследия в Санкт-Петербурге [Гладарев 2011; Гладарев 2013]. Автор ведет хронику создания и деятельности объединений, выступающих против уничтожения архитектурных памятников бывшей столицы. Здесь, как и в Москве, к опытным градозащитникам присоединились принципиально новые активисты, максимально использующие вербовочные и организационные возможности социальных сетей [Gladarev, Lonkila 2012]. В борьбе за сохранение русской материальной культуры они добились величайшей победы за весь постсоветский период – отмены проекта «Газпрома» «Охта-центр», который мог до неузнаваемости изуродовать исторический центр города. Кроме того, петербургские градозащитники, подобно московским, добились значительных изменений в системе управления историко-культурным наследием [Гладарев 2011: 127].

Вообще западные ученые мало интересуются инициативными группами и местными «общественными движениями». Важное исключение из этого обобщения – статья А. Эванса о борьбе за сохранение Химкинского леса в Московской области [Evans 2012]. Существует также одна давняя статья о жилищных движениях [Pickvance 1994]. Однако по большей части в рассмотрении низовой политики господствует вопрос о смене власти: могут ли и будут ли местные движения объединяться и создавать оппозицию национального масштаба, способную покончить с путинским режимом? Большинство экспертов сомневаются в этом, например Г. Робертсон в своем содержательном труде о «политике протеста» в Москве. «Локальные, материальные и узко сформулированные требования и отличительные особенности, как правило, препятствуют объединению» [Robertson 2011: 9]. Впрочем, Робертсон полагает, что низовой протест может вызвать раскол среди правящей элиты, что может привести к «расширению политической конкуренции и ускорению темпов демократизации» [Robertson 2011: 212].

«Всякий народ имеет такое правительство, какого заслуживает». Знаменитое утверждение Ж. де Местра не всегда справедливо: разве северные корейцы «заслужили» строй, столь радикально отличающийся от строя их южных соотечественников? Тем не менее путинский режим был выстроен на российских реалиях, иногда весьма древних, и очевидно, что в настоящее время подавляющее большинство россиян им довольны. Скорее всего, даже среди противников Кремля немного россиян, желающих полного краха путинского правления. Слишком велик страх перед бунтом, очередным «смутным временем», и это вполне понятно.

Низовой протест в России стоит изучать, даже если революция маловероятна. Если рассматривать через призму концепции «череды мест», протест воспринимается лично; он становится частью осознания человеком, кто он такой и на что готов пойти. Противодействие должно осуществляться в сотрудничестве с другими; это процесс обучения, составляющая становления полноценного гражданина. Помимо этого, оно способно привести к значительным изменениям, которые улучшат положение общества (или отдельных сообществ).

В этом отношении Робертсон упускает один важный нюанс, когда, используя значительный массив данных, заимствованных из милицейских сводок, оценивает протесты 1997-2000 годов: «Большинство протестных требований были направлены на сохранение статус-кво, либо оставались умеренными в том смысле, что призывали скорее к соблюдению закона, нежели к каким-то радикальным переменам» [Robertson 2011: 59]. Нюанс же состоит в том, что последовательное соблюдение закона и стало бы радикальной переменой для России. Однако верховенство закона достигается скорее тяжелым трудом, чем стихийными баррикадами; несмотря на две «смены режима» в XX веке, в России она явно отсутствует, если не принимать в расчет политические заявления. С. Грин, автор самого масштабного англоязычного исследования о российской низовой оппозиции, пишет: «Закон – орудие не граждан, а отдельных государственных чиновников» [Greene 2014: 137-138].

Россияне «отвернулись» от демократии и свободы, однако Грин полагает, что «политическая активность и участие, часто последовательные, а иногда и плодотворные, существовали на протяжении всего путинского правления» [Greene 2014: 3-4]. Анализируя исследование Л. Сундстром [Sundstrom 2006: 169—188] о российском движении солдатских матерей, Грин подмечает один важный момент: «Движение обязано своим успехом способности задействовать общепринятые понятия справедливости и несправедливости, привлекая таким образом поддержку общественности скорее для исправления ошибок, чем для осуществления прав» [Greene 2014: 106].

Опыт других стран показывает, что борьба, которая на первый взгляд относится к нимбизму^[21], может, может послужить толчком к созданию связей, которые будут иметь последствия на национальном и международном уровнях. В 2002 году мексиканские фермеры, выступившие против строительства на своих землях нового международного аэропорта, спровоцировали кризис национального правительства, которое в конечном итоге сдало свои позиции [Mexico 2002]. В Китае миллионы людей были выселены из своих домов; многие из них приняли участие в «массовых инцидентах», то есть протестах. Перед Олимпиадой 2008 года эти принудительные выселения привлекли внимание мировой общественности, особенно случай с двумя пожилыми китаянками, которых приговорили к «трудовому перевоспитанию», когда те, в соответствии с законом, обратились за разрешением на проведение протестной акции против своего выселения [Jacobs 2008]. Хотя Китай по-прежнему широко практикует принудительные выселения [Makinen 2012], правительство все же приняло закон, запрещающий насильственные выдворения, а также выселения в праздничные дни и по ночам [Hogg 2011]. А в августе 2015 года в Бейруте протест местных жителей против переполненных мусорных свалок привел к тому, что на площади Мучеников собрались тысячи ливанцев, требуя отставки правительства [Saad 2015].

На протяжении всей этой книги я стремлюсь показать, что местные оппозиционные движения – отнюдь не эгоцентричная реакция нимбистов на перемены; эти движения возникают и находят отклик у других граждан, не являющихся их непосредственными участниками, поскольку добиваются справедливости. Грин вообще считает, что низовые общественные движения подготовили почву для широкомасштабных протестов зимы 2011-2012 годов против выборов, вернувших Путина на президентский пост.

Я утверждаю, что между вышеописанными социальными движениями и массовыми волнениями, сопровождавшими возвращение Путина в Кремль, существует вполне реальная связь. Эта связь нечто большее, чем просто люди. Это объединение идей, фреймов, взглядов на социальное пространство и свое место в нем [Greene 2014: 203].

В заключительном разделе данной главы я попытался использовать подход «жизнь как череда мест», чтобы разъяснить, где в буквальном смысле родилось это исследование.

«Как же мы будем жить?»

Впервые я побывал в СССР в 1975 году. Будучи рабочим-строителем, я практически не разбирался в русской истории и культуре, а все, что я знал о Советском Союзе, было усвоено мной из обычных источников, которые соответствовали тогдашней политике холодной войны. Но я был скептиком по натуре и привык игнорировать правила. Я отделился от туристической группы и свел знакомство с таксистом, который, в нарушение всех правил, представил меня своим друзьям и устроил мне весьма необычную экскурсию по Москве. Множество последовавших за этим приключений (в том числе посещение в буквальном смысле подпольного концерта трибьют-группы «Led Zeppelin») привели меня к выводу, что порожденная холодной войной картина советского общества оказалась очень поверхностной, если не опасно искаженной.

Возобновив в 1978 году учебу, вскоре я занялся географией и советологическими исследованиями. Наряду с географией меня неодолимо тянуло к русской и советской истории, куда более захватывающей, чем официальные сведения о тогдашней советской реальности, которая ныне называется «застоем». Вновь посетив СССР в 1979 и 1980 годах, я проявил жгучий интерес ко всему, что происходило вокруг. Однако в научной работе сосредоточился в основном на исторической географии Советского Союза. В 1988-1989 годах я вернулся в СССР почти на год, чтобы провести архивные и библиотечные исследования для диссертации. К этому моменту я значительно расширил свои познания в советской и российской истории и поэтому мог оценить значение происходивших тогда событий. Но, помимо этого, мы с женой, живя в студенческом общежитии и имея мало конвертируемой валюты, также учились разбираться во всех тонкостях московской повседневной жизни на собственном опыте и с помощью советских друзей.

При включенном наблюдении в полевых условиях почти все время уходит на то, чтобы существовать в этой среде и с этой средой, и не имеет значения, сознательно и активно человек исследует или нет, его чувства постоянно начеку, и потому, хотим мы этого или нет, герменевтическое животное в нас продолжает работать [Boren 2009: 76].

В своей историко-географической работе я интересовался главным образом властью. В диссертации я рассматривал крушение имперского режима и установление советского коммунистического строя. Я решил исследовать российскую железнодорожную систему, что обеспечивало мне выгодную позицию для изучения чрезвычайно сложного периода революции и Гражданской войны. Таким образом, я получил наглядное представление о сочетании большевистской идеологии и практического институционального строительства в стратегическом контексте, где различные материальные и человеческие факторы, влияющие на деятельность железных дорог, часто порождали кризисы, а временами угрожали разрушить единственную общенациональную систему транспорта и связи [Argenbright 1990]. Мне не понадобилась акторно-сетевая теория (ACT), чтобы напомнить себе, что на ситуацию «могут повлиять» и неодушевленные объекты: имело значение, что локомотивы ломаются, снежные бури могут на несколько недель прервать сообщение, а по системе распространяются смертоносные микробы [Argenbright 2008].

Также мне не понадобилось разрабатывать сложную методологию, прежде чем приступить к исследованию. Я был «попутчиком» историков, которые занимаются общими вопросами, но по привычке допускают, чтобы в обширной литературе всплывали частные темы. «Дома», на географическом факультете Беркли, мой первый научный руководитель Д. Хусон также был уверен, что нужно ставить важные вопросы и отвечать на них как можно лучше, вместо того чтобы задаваться пустяковыми вопросами, на которые можно ответить с большой численной точностью.

Застревать на подобных административных единицах лишь под предлогом статистики – излишняя робость для географа. Поступая таким образом, жертвуешь истинной точностью, столь сильно зависящей от привлекаемой единицы, ради формальной. Другими словами, обобщение, начинающееся словами «около двух третей…», применительно к значимой единице или области, будет точнее, чем «68,2%» применительно к относительно незначительной [Hooson 1964: 15].

Я вернулся в Москву морозным днем 2 января 1992 года. Авиакомпания оставила весь зарегистрированный багаж в Лондоне, чтобы иметь возможность забрать топливо для обратного рейса, учитывая его возможную нехватку в аэропорту Шереметьево. Россия в тот момент была слишком нестабильна, чтобы в чем-то на нее полагаться. В Москве в 1992 году, хотя это время не сравнить с апокалиптической катастрофой 1918-1921 годов, царил хаос, если не сказать больше: только шок и никакой терапии, говорили мои друзья. Метапонятие того времени, «переходный период», казалось в лучшем случае пресным эвфемизмом, скорее же – стратегической дымовой завесой для неолиберальной колонизации. Например, «либерализация цен» означала, что цены на большинство продуктов питания подскочили на 500% и более, это при том, что зарплата осталась неизменной. Я своими глазами видел последствия таких «реформ»: в частности, попытки предотвратить «навес рубля» привели к нищете и усилению коррупции.

Чтобы подкрепить научное толкование, личного опыта знакомства с городом недостаточно, но опыт этот может стать отправной точкой и неоценимой проверкой умозрительных рассуждений. Однажды в автобусе пожилая дама – как раз из тех, кто ранее поддерживал в советском обществе порядок, отчитывая нарушителей общественного порядка, – вдруг начала кричать: «Как же мы будем жить, как же мы будем жить?!» Какая-то молодая женщина попыталась ее успокоить, а остальные бормотали: «Вот именно». Не раз я видел трупы, оставленные на улице родственниками, у которых не хватало средств на похороны, – вопиюще позорное состояние русской культуры. Разумеется, страна переживала определенный переходный период, но для большинства людей это оказался чрезвычайно болезненный опыт [Shevchenko 2009]. В следующем году «переходный период» был отмечен вооруженной борьбой между президентом Б. Н. Ельциным и представителями законодательной власти. Ельцин одержал победу и был официально переизбран в 1996 году, что позволило наблюдателям по-прежнему рассуждать о «переходном периоде» к нормальной жизни. Однако верховенство закона так и не было обеспечено, а права собственности остались незащищенными. Как следствие, за фасадом потемкинских деревень электоральной демократии расцвел «клановый капитализм» [Sharafutdinova 2010], который Путин сумел использовать для построения своей системы «вертикали власти».

Я снова приехал в Москву в 1995 году, чтобы провести три летних месяца за работой в архивах. Благодаря большой продолжительности летнего дня на широте Москвы мне хватало времени, чтобы наблюдать за уличной жизнью после закрытия архивов. Медленно, но верно Москва, в которой я жил, становилась для меня интереснее советского прошлого. Я продолжал трудиться над несколькими историко-географическими проектами, но наряду с этим начал обрабатывать свои впечатления и мысли о современной Москве [Argenbright 1999]. Каждое лето я возвращался сюда примерно на месяц, завершая несколько работ по истории, но также начал работать над другой современной темой.

В конце 1990-х годов мэр Ю. М. Лужков возродил сталинский план строительства Третьего транспортного кольца (ТТК) между Садовым кольцом, охватывающим историческое ядро столицы, и окружной автострадой – Московской кольцевой автомобильной дорогой (МКАД). Когда я проследил маршрут ТТК на карте, стало ясно, что магистраль проляжет через многие густонаселенные районы. Хорошо зная по прежнему опыту, как обычно делаются дела в этом городе, я предположил, что разработчики ТТК недооценивают трудности при устройстве въездов и съездов для новой дороги и совершенно не думают о том, как проект затронет местное население. Чего я совсем не ожидал, так это общественных протестов, однако, как рассказывается в главе четвертой этой книги, план мэра проложить тоннель через исторический Лефортовский парк вызвал решительное, гневное сопротивление общественности.

С этого момента я начал «составлять карту разногласий», относящихся к городскому строительству, хотя советы Б. Латура прочел лишь много лет спустя. Разногласий оказалось в избытке. Я сосредоточился на локальной оппозиции девелоперским проектам, а также на вопросах передвижения и парковки автотранспорта. Я слежу за этими разногласиями в СМИ уже около 20 лет. Во время моих летних приездов в Москву я отправлялся собственными глазами взглянуть на те места, где материализовывались вышеназванные проекты и разногласия. Также я обсуждал эти проблемы с экспертами, в том числе с коллегами-географами, друзьями, а иногда и с обычными прохожими. Соображения и выводы друзей были особенно ценны – не потому, что друзья всегда «правы», а потому, что мы дружили достаточно долго, чтобы я имел представление о траектории развития их взглядов.

Включенное наблюдение <…> опирается на полностью человеческое «я» аналитика, для того чтобы исследовать социальные процессы, частью которых он является. Как метод оно является характерным следствием отказа прагматизма от предварительных умозрительных построений вкупе с его акцентом на практике [Smith 1984: 357].

Включенное наблюдение – научный полевой метод исследования, который стремится к пониманию того, что происходит в определенном контексте, и подразумевает, что исследователь должен попытаться полностью освоить этот культурный контекст. Речь идет о синхронизации личного и академического мировоззрения исследователя с материальным и символическим миром в месте исследования, его конечная цель – изложить это понимание преимущественно академической аудитории <…> Сильная сторона метода состоит в том, что он позволяет описать и объяснить тесные связи, существующие между людьми, их жизненными мирами и местами, которые они создают [Boren 2009: 75].

С. Смит, таким образом, определяет включенное наблюдение как практику прагматизма, а Т. Борен отстаивает его как эффективный способ изучения обустройства среды обитания. Я занимался «включенным наблюдением», не называя так свою деятельность. Критики утверждают, что подобный подход едва ли представляет собой правильную методологию; даже «неопрагматик» Р. Рорти признает трудность поиска методологии, соответствующей «экспериментальному, фаллибилистскому подходу» прагматизма [Rorty 1991: 65-66]^[22]. Это препятствие для того, чтобы ввязываться в научный проект, но в то же время я ведь не втискивал реальность в заранее выбранные рамки. Б. Латур утверждает, что «эмпирическое исследование, которому нужна рамка <…> это плохой выбор для начала» [Латур 2014: 201].

Дж. Дьюи приводил аналогичный аргумент: «В любом случае мы должны начинать с проявлений человеческой деятельности, а не с ее гипотетических причин, и рассматривать ее последствия» [Дьюи 2002: 13]. Проекты и разногласия были фактами; я не оценивал их как проявления невидимой социальной силы. Рассматривая их «последствия», я, однако, допускал возможность, что среди них была и «деятельность гражданского общества», то есть что москвичи не только влияли на судьбу отдельных зданий и районов, но менялись сами, развивая «гражданские навыки» и уверенность в себе, и потенциально затрагивали городскую систему управления. И рост подготовленности и сознательности граждан, и реформа московского городского управления представляются последствиями «своего рода развития», которое Дьюи понимал как свободу.

Идея о том, что гражданское общество может зародиться в городе, вряд ли вызовет возражения. Возникновение демократии в Афинском полисе и ее возрождение в городах Апеннинского полуострова в XV веке всесторонне изучены [Hall 1998:24-113]. М. Левин, выдающийся исследователь истории СССР, считал, что в позднесоветском обществе гражданское общество обладало определенным весом.

Советскому обществу требуется государство, которое может соответствовать его сложности. И таким образом, иногда открыто, иногда тайно, современное городское общество сделалось мощным «системообразователем», вынуждая адаптироваться как политические институты, так и экономическую модель. Советское городское общество воздействует на индивидов, группы, институты и государство по многочисленным каналам, порой явным, порой медлительным, негласным и неприметным. Гражданское общество болтает, сплетничает, требует, сердится, различными способами выражает свои интересы и тем самым создает настроения, идеологии и общественное мнение [Lewin 1988: 146].

Другие, например [Evans 2006], не согласны с существованием гражданского общества в советский период или, как говорилось выше, даже сегодня, при Путине. Конечно, большие города не всегда и не везде порождают демократию и гражданское общество, доказательством чему, как представляется, служит Пхеньян. Однако определенное расхождение во мнениях относительно гражданского общества, вероятно, обусловлено принципиальным различием концепций. Некоторые словно задаются вопросом: достаточно ли соблюдено критериев, чтобы мы могли объявить, что здесь действительно наличествует такое явление, как гражданское общество? Левин и другие, например Дьюи, интересуются процессом, динамикой изменений. Российский публичный интеллектуал А. Б. Панкин утверждает, что «гражданское общество как предпосылка демократии формируется именно в борьбе за конкретные права и интересы граждан, а не в отвлеченных запросах» [Pankin 2007: 39]. Социолог О. Шевченко в выдающемся исследовании понятия «кризис» в постсоветской Москве также обращает внимание на

пестрое лоскутное одеяло социальных изменений, обусловленных мириадами индивидуальных действий. Каждое из них может иметь целью лишь сохранение стабильности, однако, взятые в совокупности, эти акты способствуют формированию новых институтов и инфраструктур и фактически трансформируют общество изнутри [Shevchenko 2009:11].

Нижеследующее исследование подтверждает идею о том, что Москва была трансформирована изнутри и продолжает видоизменяться благодаря инициативам неравнодушных горожан. Следующая глава представляет собой анализ конкретного конфликта – попытку показать крупным планом многосложность событий и связей, имеющих отношение к подобным скандалам.

Глава третья
Дело Малого Козихинского

Местные конфликты зачастую бывают запутанными и ожесточенными, а их последствия – далеко выходящими за пределы района. Наследие, доставшееся администрации нового мэра С. С. Собянина от Ю. М. Лужкова, включало в себя множество непростых ситуаций, разрешить которые политически безболезненными способами оказалось невозможно. Конфликт в микрорайоне Патриаршие пруды Центрального административного округа^[23] являл собой борьбу за дом, район и город. Он демонстрирует, насколько сложными и трудноразрешимыми могли стать эти переданные по наследству противоречия.

Факторы и взаимосвязи конфликта в Малом Козихинском переулке анализируются здесь как можно подробнее, чтобы подчеркнуть сложность ситуации. В принципе, каждую коллизию, упомянутую в следующих главах, как и многие другие, оставленные без внимания, следует излагать также детально. Однако на практике автор никогда не сумел бы завершить подобную эпопею, к тому же она вряд ли могла быть когда-нибудь опубликована. Есть надежда, что обстоятельный разбор одного случая в начале книги произведет впечатление, которое сохранится на следующих страницах, где градостроительные разногласия изображены более широкими мазками.

Данный случай не следует считать «типичным», поскольку каждый спор о переустройстве территории уникален. Ожесточенность конфликта и масштабы интереса к нему во многом обусловлены тем, что он представлял собой очередную битву в большой затяжной войне за сохранение культурного наследия столицы. Действительно, как рассказывается в главе четвертой, за восемь лет до этого знаменитые Патриаршие пруды уже становились средоточием чрезвычайно серьезного местного сопротивления лужковской реконструкции. Но хотя очевидно, что нижеописанный случай в Малом Козихинском переулке имеет общие черты с другими локальными градостроительными конфликтами, при пристальном рассмотрении выявляются его уникальные особенности.

Конфликт в Малом Козихинском переулке выходит за рамки локального градостроительного сопротивления: людьми двигало желание не только отстоять культурное наследие города, но и защитить район от уплотнительной застройки. Эта ситуация привлекла к себе больше внимания, чем большинство местных конфликтов, связанных с застройкой, хотя и были споры, получившие более широкую и систематическую огласку, например разногласия по масштабному проекту реконструкции территории вокруг Пушкинской площади. Я выбрал дело Малого Козихинского потому, что оно широко освещалось в СМИ, но не было связано с символическими местами государственного или мирового значения, такими как Пушкинская площадь или гостиница «Москва». Возможно, на Западе его восприняли бы как «обычный НИМБИзм», однако данный случай, напротив, показывает, что в России «борьба с уплотнительной застройкой» может быть более последовательной, чем партийная и предвыборная политическая борьба.

В декабре 2008 года консорциум, заинтересованный в застройке участка в Малом Козихинском переулке, 11, получил разрешение городского правительства на снос остатков «ветхой» усадьбы XIX века, чтобы освободить место для нового семиэтажного здания с двухъярусным подземным паркингом. Здание предназначалось для размещения студии, фешенебельных апартаментов и отеля. Партнерами консорциума были студия «ТРИТЭ»^[24]и компания «БЭЛ Девелопмент». Студия «ТРИТЭ» принадлежит актеру и режиссеру Н. С. Михалкову, наиболее известному по фильму «Утомленные солнцем», который в 1994 году получил премию «Оскар» за лучший фильм на иностранном языке. Помимо этого Михалков возглавляет Союз кинематографистов России и считается личным другом Путина^[25] [Bratersky 2010]. «БЭЛ Девелопмент» – строительная компания, контролируемая мультимиллиардером О. В. Дерипаской, одним из тех, кого называют «олигархами», хотя в действительности Дерипаска подчиняется Путину [Elder 2009].

По сообщениям, проект обсуждался публично лишь однажды, в 2005 году, когда местные жители единогласно его отвергли [Мягкова 2010; Bratersky, 2010; Петренко 201 Ов]. Они выступили бы и против сноса двух старинных зданий летом 2010 года, если бы их своевременно проинформировали. Однако дома были снесены без предупреждения в течение одной ночи. Вскоре после этого на снос зданий посетовали в передаче радиостанции «Вести FM», которая вела национальное вещание в 21 городе страны. Если точнее, передача представляла собой интервью с Н. В. Левичевым, руководителем фракции «Справедливая Россия» в Государственной Думе [Николай Левичев 2010]. «Справедливая Россия» позиционирует себя как «лояльная оппозиция», однако в отношении путинского режима акцент ставится на «лояльности», а не на «оппозиции»^[26]. Тем не менее члены «Справедливой России» иногда вмешивались в локальные московские конфликты, поддерживая жителей, выступавших против девелоперских проектов. Радиостанция «Вести FM», полностью контролируемая центральной властью, также предпочитает подробно освещать московские проблемы, вместо того чтобы задавать вопросы федеральным исполнительным органам.

Местные жители знали некоторые детали проекта апарт-отеля, запланированные сроки начала строительства были им неизвестны. 22 и 23 октября, вскоре после старта строительных работ, жильцы соседних домов заблокировали стройплощадку. Они утверждали, что габариты будущего здания, прежде всего высота, слишком велики для того, чтобы оно гармонично вписалось в исторический уличный ландшафт. Люди заявили, что застройщик представил в городскую администрацию фиктивные документы по перекрытиям соседних зданий, утверждая, что они бетонные, тогда как на самом деле они деревянные. Помимо этого, противники строительства настаивали, что застройщик не учел гидрологические характеристики района. Из-за буровых работ на площадке грунтовые воды подтапливали соседние здания. Также отмечалось, что ни публичные слушания, ни археологические изыскания на данном участке не проводились.

Прежде чем блокировать стройплощадку, жители района, обеспокоенные реализацией проекта, принимали менее радикальные меры. По словам Е. В. Ткач, местной жительницы и координатора организации «Общественная коалиция в защиту Москвы» (далее ОКЗМ), люди пытались собрать документы по проекту и добивались проведения слушаний в управе Пресненского района. Также был подан иск, однако суд не стал приостанавливать строительство до завершения рассмотрения дела, а это означало, что разбирательство затянется до тех пор, пока проект не будет завершен [Москвичи 2010а].

Требования противников стройки от 25 октября: во-первых, восстановить здания усадьбы в том виде, какими они были до сноса; во-вторых, компенсировать жителям соседних домов ущерб, нанесенный их зданиям; в-третьих, прекратить любую застройку этого района [Москвичи 2010а]. В особенности местные жители не хотели, чтобы новое здание превышало окружающие строения по высоте, и опасались, что земляные работы по сооружению подземного паркинга повредят фундаменты соседних зданий. Несколькими годами ранее при строительстве подземной стоянки в соседнем здании был разрушен коллектор подземной реки, что привело к подтоплению соседних домов. Как пояснил представитель Архнадзора^[27], грунты в районе нестабильны, поскольку до заселения территория была заболочена [Мягкова 2010].

Через два дня член «Справедливой России» и федеральной Общественной палаты^[28] М. А. Гельман призвал недавно назначенного мэра Собянина остановить строительство. Вслед за этим районная управа провела публичные слушания, пытаясь разрешить кризис. Изначально определение «публичные», по мнению управы, не подразумевало присутствия представителей СМИ или общественных организаций, не зарегистрированных в районе. Противники проекта возразили против этого условия [Прессу 2010]. Судя по всему, активистам в конечном счете разрешили участвовать. Позднее руководитель молодежного крыла партии «Справедливая Россия» А. М. Хромов заявил репортерам, что власти чуть было не превратили мероприятие в «фарс». Роман Ткач, муж Е. В. Ткач и координатор ОКЗМ, сообщил журналистам, что стороны не приблизились к взаимопониманию. Тем не менее на застройщика было оказано определенное давление. Глава управы Пресненского района Г. С. Борятинская, судя по всему, поддерживала местных жителей, но их требования не были официально зафиксированы в районных документах. Поэтому застройщик счел себя вправе проигнорировать их. Кроме того, по сообщениям, представитель Архстройнадзора – городского органа, оценивающего все строительные проекты, – предписал строителям до 10 ноября устранить все нарушения. Однако застройщик утверждал, что не смог привести площадку в порядок из-за действий протестующих [Местные 2010; Петренко 2010в].

В субботу, 30 октября, Собянин освободил Борятинскую от занимаемой должности. 8 ноября застройщик вновь попытался возобновить строительные работы, но местные жители и активисты ОКЗМ дважды этому воспрепятствовали. Однако в конце концов охранники и милиция выдворили протестующих со стройплощадки и доставили четверых из них в местное отделение милиции [Петренко 2010в]. Государственное информационное агентство «РИА Новости», работающее в общероссийских масштабах [Строительство 2010], распространило отчет о таком повороте событий, вслед за чем выпустило десятки новых сообщений. За этой историей следили и другие государственные информагентства – «REGNUM» [Жители 2010] и «Росбалт» [Смирнов 2010], а также несколько частных агентств.

10 ноября протестующие опять проникли на стройплощадку и ненадолго прервали выполнение работ, после чего были выдворены. В тот момент они потребовали, чтобы экспертиза проекта была выполнена независимыми организациями, а именно Научно-исследовательским центром «Тоннели и метрополитены». Идея была доброжелательно воспринята представителем строительного консорциума, который согласился на следующий день встретиться с противниками строительства для обсуждения сложившейся ситуации [Жители 2010а].

Никаких свидетельств проведения этой встречи обнаружить не удалось. Но на следующий день Е. В. Ткач сопровождала на заседание Московского городского отделения Союза кинематографистов члена Союза Е. Н. Ольшанскую; председателем правления Союза является Михалков. Кроме того, Ольшанская была председателем ТСЖ исторического здания, которому угрожал другой михалковский проект. Женщины попытались вручить Михалкову открытое письмо, подписанное жителями обоих микрорайонов, но им помешали его телохранители. Женщин, а также двух журналистов и фотографа одной из ведущих столичных газет «Московский комсомолец» вывели из зала [Карцев, Адамович 2010].

14 ноября представители 46 жилых домов в окрестностях Патриарших прудов собрались, чтобы организовать горячую линию. Замысел состоял в том, что жители каждого дома добровольно вызвались следить за возможными попытками сноса старинных зданий на окружающей территории. Они были готовы сразу же связаться с другими участниками сообщества, чтобы далее каждый наблюдатель мобилизовал жителей своего дома. Об этой инициативе «РИА Новости» сообщило на всю страну [Противники 2010а].

Через три дня протестующие сообщили, что получили угрозы. В частности, им напомнили об О. В. Кашине, известном репортере «Коммерсанта» и других изданий, которого жестоко избили в начале того же месяца [Leading 2010]. Также активистов предупредили о возможности появления видео и листовок с подробностями их личной жизни [Противники 2010в]. Эта попытка шантажа, очевидно, была направлена против публичных личностей – участников протеста, например Т. А. Догилевой, актрисы и режиссера, известной своими работами в московских театрах и десятками фильмов, в 2000 году удостоенной звания народной артистки РФ. Догилева была в числе протестующих, которые 18 ноября вновь оккупировали стройплощадку. Когда милиция выдворила активистов, Догилеву, Е. В. Ткач и еще трех человек час продержали в отделении милиции, за это время успев провести с ними «разъяснительную беседу» о потенциальных последствиях дальнейшего препятствования проекту [Активистов 2010; Татьяна Догилева 2010].

В субботу, 20 ноября, протестующие вновь попытались заблокировать возобновленную стройку. Трое из них были задержаны, в том числе Ткач, которую оштрафовали и отпустили. Два других активиста, среди них Р. Ткач, двое суток находились под «административным арестом», в течение которых объявляли голодовку. После освобождения в понедельник Р. Ткач пообещал, что в будущем любые аресты протестующих будут приводить к голодовкам [Арестованные 2010; Противники 20106].

На следующий день после освобождения объявивших голодовку активистов депутат Госдумы Левичев лично вручил мэру С. С. Собянину открытое письмо с перечислением требований протестующих, подписанное многими представителями культурной элиты страны [Деятели 2010; Собянину 2010]. В дополнение к требованию немедленно прекратить строительство и осмотреть соседние дома на предмет повреждений в письме содержался призыв пересмотреть проект: убрать подземные гаражи, понизить этажность здания до высоты снесенных построек и воссоздать фасады последних. В письме содержались и более общие требования: пересмотр всех решений мэрии относительно этой территории, запрет на снос существующих зданий и возведение новых многоэтажных сооружений, а также разработка новой концепции застройки исторического микрорайона Патриаршие пруды, основанной на принципе сохранения и восстановления прежнего облика. Письмо подписали 20 известных деятелей культуры, в том числе пять актеров, три писателя, два поэта, два журналиста, два художника, певец, композитор, кинорежиссер, драматург, дирижер оркестра Большого театра и один из самых выдающихся артистов балета Большого театра. Восемь подписавших – народные артисты Российской Федерации.

Конфликт зашел в тупик, и о нем почти не сообщалось в СМИ до 6 декабря, когда через дорогу от стройплощадки, в доме 12 по Малому Козихинскому переулку, вспыхнул пожар. Огонь быстро распространился вверх по лестницам и деревянным перекрытиям. По сообщениям разных СМИ, пожарные спасли от 10 до 24 жителей, серьезно пострадали один или два человека. По версии чиновников противопожарной службы, причиной пожара стало замыкание в электропроводке. Согласно информации «Газета.ги», Е. В. Ткач и жильцы дома не сомневались, что это был поджог – месть за неприятности, причиненные активистами застройщику [Пожар 2010; Марьянова 2010].

Пожары, возникающие по неизвестным причинам в местах, где жители конфликтуют с застройщиками, как отмечалось в редакционном материале «Газета.ги», «не редкость». Редакция выражала сожаление по поводу ожесточенного противостояния и призывала Собянина воспользоваться случаем, чтобы «прекратить строительный беспредел в центре Москвы» [Остановите 2010]. Впрочем, издание не стало обвинять строителей в поджоге. Если действительно имел место поджог, то злоумышленники проявили чрезвычайное безразличие к человеческой жизни. Спустя две недели Судебно-экспертный центр Федеральной противопожарной службы по городу Москве объявил, что причиной пожара стали «неполадки в электрощите», в связи с чем жильцам отказали в возбуждении дела [Жителям 2010].

На следующий день местные жители и активисты показали, что их не запугать, вновь заблокировав стройплощадку. Троих из них задержала милиция [Жители 20106]. В тот же день в сообщениях СМИ замелькала другая телезвезда, ведущая комедийных шоу Т. Ю. Лазарева, заявившая о поддержке протестующих [Известная 2010].

На следующий день, 8 декабря, протестующие пошли на обострение конфликта, попытавшись увидеться с С. Л. Байдаковым, префектом Центрального административного округа, к которому относится Пресненский район. Версии случившегося расходятся, но, по-видимому, Байдаков отказался встретиться со всей группой, которая, по сообщениям, насчитывала 40 человек. Нескольких активистов пустили в здание префектуры, другие же «прорвались» сами, включая С. С. Удальцова, лидера коммунистического «Левого фронта», представляющего собой воинственную альтернативу верноподданической Коммунистической партии РФ. Удальцов участвовал во многих градозащитных конфликтах в Москве, но он, по-видимому, считает себя вождем куда более великого дела: свержения путинского режима и установления другого строя. Амбиции и напористость Удальцова временами, в том числе, возможно, и 8 декабря, вызывали раздражение у местных активистов. Какова бы ни была подоплека конфликта, активисты одержали значительную победу: Байдаков пообещал, что будет проведена независимая экспертиза проекта [По стройке 2010].

Ничего примечательного не происходило до 27 декабря, когда противники апарт-отеля объявили, что добиваются встречи с только что назначенным руководителем строительного комплекса столицы М. Ш. Хуснуллиным. Они повторили, что не стремятся полностью заблокировать проект, но лишь хотят, чтобы застройщик отказался от подземного гаража и понизил высотность здания до четырех этажей, как у соседних домов. Встреча, очевидно, не состоялась. Примерно в то же время народная артистка РФ Догилева попыталась обратиться напрямую к Собянину, передав ему написанное ею письмо, но «увязла в чиновничьей волоките» [Имя 2011].

13 января 2011 года Московская государственная вневедомственная экспертиза установила, что проект апарт-отеля не нарушает никаких норм и не представляет угрозы для соседних зданий [Мосгосэкспертиза 2011]. 1 марта Департамент культурного наследия города Москвы выступил с опровержением заявления протестующих о повреждении археологического слоя в результате строительства. В январе и феврале Департамент проводил археологическое исследование участка, в результате которого было установлено, что слой был поврежден при строительстве старой усадьбы, а также прокладке водопровода и канализации [Власти 2011а].

Активистов ждали еще более плохие новости. 4 марта были опубликованы выводы независимой экспертизы, проведенной Центральным научно-исследовательским институтом строительства (ЦНИИС). Проверка ЦНИИС показала, что осадка домов, соседствующих со стройплощадкой, находится в допустимых пределах. Однако специалисты выразили обеспокоенность тем, что два здания могут подвергнуться деформации на завершающей стадии строительства. Они предписали строителям проводить систематическое наблюдение, чтобы в случае чрезмерной осадки укрепить фундаменты соседних зданий. Застройщик заявил, что немедленно приступит к выполнению рекомендаций [Застройщик 2011]. Через два дня районный суд отклонил иск протестующих [Суд 2011].

Активисты продолжали наблюдать за строительством, о чем сказано в статье «Комсомольской правды» «Татьяна Догилева: “Никто не имеет права называть меня сумасшедшей алкоголичкой!”» от 25 апреля [Павлов 2011]. По словам Догилевой, она пила кофе в кафе неподалеку, когда к ней подошла Е. В. Ткач и сообщила, что на стройке произошла какая-то авария. Женщины отправились к строительному ограждению, и Догилева взобралась на него, чтобы взглянуть, что случилось. Вскоре подъехала милицейская машина, и милиционеры обвинили Догилеву в том, что она пьяна. Последовала ожесточенная словесная перепалка, в ходе которой один из сотрудников милиции сообщил, что стройка «режимная». Догилева начала призывать в свидетели конфликта прохожих. На протяжении всего инцидента она вела съемку, хотя милиционер, по ее словам, угрожал разбить камеру. Догилева быстро вернулась в кафе, чтобы удостовериться, что официанты подтвердят, что она пила только кофе, и сняла их на камеру. Когда вокруг собралась толпа, милиция уехала. Затем Догилева отправилась в поликлинику, чтобы сдать анализ крови на алкоголь; анализ подтвердил, что она не пила. Позже Догилева подала на милиционеров в суд. Как указано выше, об этом инциденте сообщила «Комсомольская правда», тираж которой, согласно русской «Википедии», составлял около 35 000 000 экземпляров в России и бывших республиках СССР^[29].

Ассоциации Малого Козихинского

Никто из участников этих драматических событий не принимал и не отвергал демократию или гражданское общество. Тем не менее изменилось очень многое. Как пояснялось во введении, нет необходимости рассматривать в качестве «акторов» все, что «могло повлиять на ситуацию» в споре вокруг судьбы дома 11 по Малому Козихинскому переулку. Но очевидно, что существовало огромное множество различных обстоятельств, несоизмеримостей, которые оказались в какой-то степени связаны с этим местом. Простое перечисление обстоятельств, ставших достоянием гласности, – крайне трудоемкая задача, а ведь, скорее

всего, таковые составляют меньшинство в совокупности факторов, сыгравших роль в конфликте вокруг этого «структурирующего места». В данный список не входят все составляющие стандартной городской инфраструктуры, одежда, пища и прочие обыденные вещи, которые могли бы наличествовать где угодно.

Известно (или весьма вероятно), что «на ситуацию повлияли» следующие факторы: общее эстетическое восприятие места его жителями (определяющими, что «уместно» в этом районе); анонимные звонки с угрозами протестующим (количество неизвестно); археологический слой (поврежденный); тела противников стройки (блокирующие стройплощадку, объявившие голодовку в знак протеста); окружающие стройку здания, возможно, находящиеся под угрозой (по меньшей мере четыре); соседние здания, жители которых организовали горячую линию (сорок шесть); здания, предназначенные под снос (два); камера (по меньшей мере одна – у Догилевой); знаменитый собственник, он же девелопер (Михалков); знаменитая местная жительница (Догилева); знаменитые деятели культуры, выступившие в поддержку (по меньшей мере двадцать один); Союз кинематографистов; городские организации (четыре: Архстройнадзор, Департамент культуры, вневедомственная экспертиза, противопожарная служба); кафе; строительная техника; строительные рабочие (численность неизвестна); аудитория, являющаяся потребителем новостей о конфликте (общероссийская, численность неизвестна); суды (по меньшей мере один, возможно, два); районная управа; федеральное учреждение (Судебно-экспертный центр Федеральной противопожарной службы); член федеральной Общественной палаты (Гельман, по совместительству член «Справедливой России»); движения за сохранение наследия (по меньшей мере два: Архнадзор и ОКЗМ); пожар; история района; гидрологические характеристики района; юридические документы (количество неизвестно); мэры и заместители мэров (по меньшей мере четыре); поликлиника; помещения, где проходили собрания (несколько); журналисты (численность неизвестна); законы, нормативные акты (количество неизвестно); член Союза кинематографистов, поддерживающий протестующих; олигарх (Дерипаска); прохожие-зеваки (численность неизвестна); сотрудники милиции (численность неизвестна); отделение милиции (официально федеральный орган, но подчиняющийся также городским властям); политики (по меньшей мере четыре: один из «Левого фронта», трое из «Справедливой России»), префект Центрального административного округа; частные охранники (численность неизвестна); информагентства, газеты (по меньшей мере десять); Путин (?); радиостанция; исследовательские центры, независимые (два); протестующие местные жители и их сторонники (десятки); сторонники (сочувствующие) из других сообществ, протестующих против уплотнительной застройки (численность неизвестна); подземный гараж по соседству, вызывающий подтопление; вебсайты, социальные сети (по меньшей мере несколько).

Ил. 3.1. Апарт-отель в Малом Козихинском переулке, 11

Список абсурдно длинный, однако поверхностный. По утверждению Б. Латура, «мы не должны считать, что “макро” включает в себя “микро”. Напротив, “микро” состоит из разрастания несоизмеримых сущностей <…> которые просто предоставляют один из своих аспектов (“свою внешнюю сторону”), чтобы на какое-то время образовать целое» [Латур 2014:335]. Все эти перечисленные выше сущности, и не только эти, объединились, чтобы сделать Малый Козихинский переулок, 11, тем самым местом, каким он стал, но за каждой из сущностей стояло больше, чем было видно со стороны. Возможно, например, что милиционер, который третировал Догилеву на улице, вечером с удовольствием посмотрел по телевизору старый фильм с ее участием. У всех этих сущностей были свои истории, свои траектории в мире, рассматриваемые как череда мест. Есть предел тому, что можно узнать о подобной ситуации, однако я бы сказал, что ученому надлежит узнавать то, что можно узнать, а не извлекать частицы, вставленные в заранее выбранную рамку. История Малого Козихинского переулка, 11, могла быть с самого начала представлена в макротерминах, быть может, как одна из битв в серьезной борьбе остатков советской интеллигенции с неолиберальным развитием в контексте глобализации. Можно было бы составить в таких терминах правдоподобный отчет и даже опубликовать его, но такой отчет неверно передавал бы то, что произошло на самом деле.

Некоторые известные последствия конфликта в Малом Козихинском

Битва за Малый Козихинский переулок, 11, была проиграна, но война за микрорайон Патриаршие пруды продолжалась. В июле местные жители и градозащитники вышли на митинг, чтобы попытаться остановить снос дома XIX века в Большом Козихинском переулке, 25, в двух шагах от сооружаемого апарт-отеля. Застройщик планировал возвести семиэтажное здание с двухуровневым подземным паркингом. Сага об этой борьбе не менее запутанна, чем вышеизложенная; она включает избиения, аресты, участие знаменитостей и политиков, судебные иски и, по сообщениям, вторжение на стройку под прикрытием дымовых шашек «радикально настроенной молодежи и различных общественных движений» [Стройплощадку 2012]. Догилеву якобы ударил в живот сотрудник полиции^[30] [Полицейский 2012]. Также ее обвинили в нападении на сотрудника частного охранного предприятия [Противников 2012]. Новый «козихинский» конфликт СМИ освещали не менее широко, чем первый. Исход, который стал ясен в марте 2012 года, во многом был тот же: поражение протестующих.

В конце марта 2012 года жители Малого и Большого Козихинских переулков официально объединились, чтобы защитить район Патриарших прудов от будущей застройки [Жители 2012]. Впрочем, когда я гулял по этому району в июне 2013 года, облик его заметно изменился, словно точка невозврата уже была пройдена. Как выразилась в октябре того же года Догилева, «уже пукнуть негде от элитной застройки» [Татьяна Догилева 2013]. Тем не менее ОКЗМ по-прежнему проявляла активность; например, в июле 2013 года движение получило широкую огласку, когда появилось сообщение, что в здании-памятнике, принадлежащем городу, располагаются несколько предприятий секс-индустрии [Градозащитники 2013].

Ткач была избрана муниципальным депутатом Пресненского района, что дает ей определенные полномочия для решения вопросов местного значения, в том числе связанных с застройкой. Несмотря на должность, Ткач, защищая район Козихинских переулков от дальнейшей реконструкции, подвергалась нападениям в декабре 2012-го и в октябре 2013 года [Слушания 2013]. Она приобрела достаточную известность, чтобы ее мнение о выборах мэра 2013 года было признано достойным освещения в прессе [Муниципальный 2013].

По мнению Латура, места «состоят из циркулирующих сущностей», а следовательно, «никакое место не настолько самодостаточно, чтобы быть локальным» [Латур 2014: 288, 284]. Действительно, в разных местах проявляются общие элементы – фокус в том, чтобы позволить им проявиться, а не выводить их на основе априорной теории. Случай Малого Козихинского переулка имеет сходство с другими локальными градостроительными протестами, особенно эпохи Лужкова. Данный проект был утвержден и запущен под видом законного, благодаря преимущественно закулисным договоренностям. Общественность не принимала участия в принятии решений и была недостаточно информирована о сносе старых зданий. Местные жители пытались использовать законные средства и обращались к чиновникам всех уровней, вплоть до мэра. Но при этом они с самого начала осознавали важнейшую роль СМИ, которые им удалось мобилизовать как в городском, так и в общероссийском масштабах. В связи с этим люди искали и находили поддержку у видных деятелей культуры, а также у политических сил, которые, разумеется, руководствовались своими интересами, и организаций, занимающихся защитой культурного ландшафта столицы. Более того, противники строительства осознали, что СМИ необходим драматизм. Протестующие блокировали стройку своими телами; короткая голодовка также подразумевала физическую жертву.

Конфликт в Малом Козихинском переулке оказался менее ожесточенным, чем некоторые другие, в том числе последующая битва в Большом Козихинском, если только произошедший пожар действительно не был обусловлен поджогом. Слишком уж часто сотрудники частной охраны прибегают к насилию, а полиция равнодушно взирает на происходящее^[31]. Попытки запугать протестующих при помощи разных угроз типичны для подобных столкновений. Протестующие, в данном случае и вообще, гораздо чаще портят имущество или, по меньшей мере, проявляют неуважение к частной собственности, нежели нападают на людей.

В этом и многих других случаях противники локальных строительных проектов разработали ряд интересных приемов. Попытка открыто пообщаться с Михалковым на заседании Союза кинематографистов напоминает тактику С. Алинского. Но, вероятно, более важными были создание сообщества наблюдателей за зданиями и объединение противников застройки из обоих переулков в одну группу с целью защитить весь микрорайон. О тактике протестующих стало широко известно не только в столице, но и по всей стране, и это, возможно, способствовало ее распространению. Супруги Ткач и другие участники протестов поддержали усилия по охране памятников в разных районах города. Стремление договориться с окружающими, чтобы действовать сообща, и расширить масштабы борьбы – показатель того, что москвичи становятся гражданами и берутся за построение гражданского общества, даже если их первоначальной целью было сохранение своего района в прежнем виде.

В первое воскресенье апреля 2011 года на митинг под лозунгом «В защиту Москвы против строительной мафии» на Пушкинской площади собрались около 500 человек. На мероприятии присутствовали самые разные движения, в том числе обманутые дольщики, противники точечной застройки и градозащитники – представители Архнадзора, назвавшие первоочередными очагами сопротивления Пушкинскую площадь и Малый Козихинский переулок. О «синергетическом эффекте» объединения противников локальных строительных проектов поведала Е. С. Чирикова, получившая известность как лидер «Движения в защиту Химкинского леса», а позже вошедшая в число лидеров общероссийской оппозиции путинскому режиму [Клеман 20136]. На митинге на Пушкинской площади она отдала должное сообществам, созданным местными активистами. Чирикова довольна, что после четырех лет борьбы она, пролистав свою записную книжку, может, когда это необходимо, получить помощь от единомышленников. Или созвать товарищей на другое благое дело.

«Вот будут опять что-нибудь застраивать в Москве, Лена Ткач (из “Коалиции в защиту Москвы”) мне позвонит, я брошу клич, и уже придет [на помощь] не 20 человек, как раньше, а 120» [Митинг 2011].

Глава четвертая
Защитники города против лужковской машины

Как отмечалось выше, эта книга в первую очередь посвящена не сохранению московского культурного наследия как таковому. Заинтересованному читателю следует обратиться к двум выпускам двуязычного издания «Московское архитектурное наследие: точка невозврата (Moscow Heritage at Crisis Point)» [Сесил, Харрис 2007; Харрис и др. 2009]. О крупных разногласиях по поводу планов «Газпрома» возвести в Петербурге небоскреб писали М. Диксон [Dixon 2010] и А. В. Юрчак [Yurchak 2011]. Индустрию наследия в Ярославле исследовала Б. Митчнек [Mitchneck 1998].

В данной работе анализу подвергаются понятия о культурном наследии и нормативные взгляды на его охрану, фигурирующие в нарративе о взаимодействии участников. Простой вопрос «что такое здание?» может оказаться непростым, а вопрос «что с ним делать?» – еще более сложным и дискуссионным [Tait, While 2009]. Я стараюсь, как пишет Б. Латур, «кормиться разногласиями» [Латур 2014: 31]. А также следовать эмпирическому правилу ACT: «позволяется ли понятиям акторов доминировать над понятиями исследователей?..» [Латур 2014: 46]. Важно то, как чиновники, защитники культурного наследия и общественность воспринимают здания и понимают такие термины, как «исторический», «памятник», «реконструкция» и «сохранение».

Москва стоит перед той же дилеммой, что и другие исторические центры в эпоху глобализации: как сохранить неповторимую культурную самобытность, напоминания об истории, вплетенные в ткань города, и располагать при этом всеми услугами и удобствами, требующимися мегаполисам XXI века. Исторический центр Москвы насыщен разнообразными архитектурными сокровищами, которые в советское время пребывали по большей части в плохом состоянии. Спрос на офисы, торговые площади и элитное жилье в центре казался неутолимым, но уже существующим сооружениям не хватало необходимых удобств. К тому же девелоперы гнались за прибылями, притом что громадную часть дохода пожирала лужковская машина. Самым типичным «решением» при Лужкове было полностью выпотрошить старые здания, оставив только исторический фасад, радикально перестроив все остальное. Однако не так уж редки были случаи, когда исторические сооружения сносили до основания, чтобы расчистить место для новой застройки. Хотя россияне слывут политически пассивными фаталистами, многие москвичи прилагали усилия к тому, чтобы сократить масштаб разрушений и сохранить историко-архитектурное наследие столицы. «Места могут воплощать в себе историю и систему ценностей», – утверждает А. Когл [Kogi 2008: 114] со ссылкой на М. Оже [Оже 2017]. Конфликты из-за мест способны формировать истории и системы ценностей. П. Каннаво [Cannavo 2007: 6] обоснованно заявляет: «Защита мест от любых изменений являлась бы упражнением в географической таксидермии; это сделало бы места безжизненными». Но вопрос в том, кто решает, что надо защищать.

Хотя в правление Ю. М. Лужкова сторонники сохранения памятников редко одерживали победы, после его отставки осенью 2010 года ситуация резко изменилась. Как показано ниже, в главе шестой, администрация С. С. Собянина избрала иной подход к градостроительству и сохранению культурного наследия, особенно в историческом центре, хотя разногласия по-прежнему возникают, а на горизонте появляются новые проблемы.

Настойчивое стремление сохранить

На исходе советского периода один из ведущих специалистов по истории СССР М. Левин заметил, что «гражданское общество болтает, сплетничает, требует, сердится, различными способами выражает свои интересы» [Lewin 1988: 146]. Не все исследователи советского общества и власти согласились бы с тем, что в Советском Союзе существовало такое явление, как гражданское общество. Но очевидно, что движение в защиту культурного наследия в последние годы советской власти было частично автономным от государства, частично встроенным в него и предпринимало довольно независимые и даже оппозиционные действия, типичные для целеориентированных групп гражданского общества. В период правления М. С. Горбачева гражданское общество было еще незрелым, но движение за сохранение культурного наследия закладывало его основы, пусть и непреднамеренно. Градозащитники эпохи гласности могли опереться на наследие героического протеста, уходящего корнями в ранние годы сталинской диктатуры.

Т. Колтон в своем объемном, основательном труде о советской Москве объясняет, что Сталин и его соратники относились к реконструкции столицы как к войне против старого города [Colton 1995: 280]. Как и во всех сталинских «прорывах», «враги» не могли рассчитывать на пощаду. Были расстреляны несколько священников, протестовавших против выноса мощей из храма Христа Спасителя в 1931 году; отправлены в трудовые лагеря два эксперта по сносу зданий, отказавшиеся участвовать в уничтожении собора [Colton 1995:262]. В том же году Ассоциация новых архитекторов выступила с протестом против сноса Китайгородской стены, но безрезультатно [Colton 1995: 265]. В 1932 году Ассоциация влилась в официальный Союз советских архитекторов, нонконформистские ее члены были изгнаны, а другие объединения защитников культурного наследия распущены [Colton 1995: 307].

Пожалуй, самая узнаваемая достопримечательность России – храм Василия Блаженного – была намечена к уничтожению в 1933 году. Его спасла, по крайней мере отчасти, угроза П. Д. Барановского покончить с собой. Архитектор Барановский стал ведущим московским реставратором памятников архитектуры. С 1918 года он работал в Центральных государственных реставрационных мастерских, организованных ленинским правительством. В 1933 году Барановский был отправлен в ГУЛАГ, а в следующем году мастерские были ликвидированы [Colton 1995:267].

Барановского освободили из трудового лагеря в 1936 году [Colton 1995:267], но в Москву позволили вернуться лишь в 1944-м, когда его опыт понадобился для восстановления пострадавших во время войны зданий [Colton 1995: 351]. Урон, нанесенный войной, обеспечил реставраторов работой на многие десятилетия. По-прежнему занимаясь реставрацией, в 1964 году Барановский вдохновил молодежь на организацию городского клуба любителей русского искусства и зодчества «Родина». В недрах «Родины» зародилось Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры (ВООПИиК), создание которого было официально одобрено в 1966 году правительством РСФСР (крупнейшей из 15 республик, входивших в состав СССР). К 1978 году одно только московское отделение Общества насчитывало 650 000 членов [Colton 1995:406-407]. Хотя формально ВООПИиКявлялось государственной организацией, оно отличалось от других структур, таких как комсомол (Коммунистический союз молодежи), который был образован властью для поддержки своих целей и членство в котором украшало биографию. ВООПИиК было объединением по-настоящему добровольным и занималось вопросами, которые до этого практически не интересовали коммунистическое руководство. Таким образом, по словам М. Урбана, ВООПИиК можно рассматривать как одну из «первых эмбриональных форм гражданского общества» в СССР [Urban 1997: 35].^[32] ВООПИиК стало влиятельной организацией, и, во многом благодаря ему, в Москве при Л. И. Брежневе сократился масштаб уничтожения памятников культуры [Colton 1995: 559].

Горбачев открыл дорогу новым типам «неформальных» объединений, количество которых к концу 1980-х годов стремительно умножилось, и к осени 1988 года в Москве их уже насчитывалось около 1500 [Colton 1995: 580]. Отличающиеся гибкостью, зачастую недолговечные, эти новые объединения включали в себя противников крупных строительных объектов; к марту 1988 года им удалось отменить в столице 200 проектов общественного строительства [Colton 1995: 592].

Один из наиболее значимых проектов, остановленных неформальными группами, – Третье транспортное кольцо (ТТК). ТТК впервые появилось в советском плане развития столицы в 1971 году, идея его была заимствована из печально известного сталинского Генерального плана реконструкции Москвы 1935 года. В отличие от других крупных автомобильных трасс, предусмотренных планом 1971 года, в сооружении ТТК власти действительно несколько продвинулись вперед [Colton 1995: 523-524]. В 1984 году работы на ТТК добрались до района Лефортово, расположенного восточнее Садового кольца в Юго-Восточном АО.

Лефортово прочно ассоциируется с российским военным наследием. Завсегдатаем Лефортова, называвшегося тогда Немецкой слободой, был юный Петр I. От иностранцев, в особенности профессиональных военных вроде Франца Лефорта, царь узнавал о Европе. Лефорт до самой смерти верно служил Петру, в частности, внес вклад в модернизацию армии и создание военно-морского флота.

Ил. 4.1. «Созидательное разрушение» являлось неотъемлемой частью лужковской «московской модели»

План ТТК предусматривал уничтожение большей части исторической застройки Лефортова. Несколько местных жителей приняли близко к сердцу призыв к гласности, перестройке и демократии. Оппозиция сплотилась вокруг купеческих палат XVIII века, предназначенных под снос [Гурбошков 1990; Мусатов 1986]. После продолжительной, опасной борьбы в январе 1987 года тогдашний глава московского горкома партии Б. Н. Ельцин встал на сторону протестующих. Сопротивление распространялось вдоль планируемой трассы ТТК вплоть до 1989 года, когда правительство РСФСР дало указание строителям идти в обход Лефортова [Colton 1995: 593-594]. Прежде чем был разработан новый план магистрали, Советский Союз распался, а новое государство – Российская Федерация – страдало от развала экономики. Как будет рассказано ниже, в 2001 году строительство ТТК, к тому времени ставшее главным проектом Лужкова, вновь спровоцировало сопротивление в Лефортове.

«Московская модель»

В 1990-е годы в России, в том числе и Москве, царил хаос. Однако в экономическом отношении столица неизменно обгоняла остальную страну, не считая отдаленных нефте– и газодобывающих регионов. Она стала воротами России в мировую экономику и приобрела репутацию города неисчерпаемых возможностей. По этим причинам население Москвы увеличивалось, когда почти все российские города пребывали в упадке. Сегодня столица во многих отношениях ощутимо опережает остальную Россию [Argenbright 2013].

В развитии Москвы в 1990-е годы участвовало бесчисленное множество отдельных лиц, групп, ведомств и несоизмеримостей. Однако не может быть никаких сомнений в том, что самым влиятельным агентом являлся мэр Лужков. У его команды «градостроителей» было гораздо больше гласных и негласных полномочий, чем у североамериканских или западноевропейских городских властей [Медведев 2005]. В. Куллудон утверждала, что «городское правительство удерживает абсолютный контроль над экономикой столицы» [Coulloudon 2001: 96]. Главнейшим преимуществом мэрии было (и остается) владение почти всей землей мегаполиса. Уже один этот факт означает, что режим Лужкова нельзя считать «неолиберальным», поскольку мэр, несмотря на давление Кремля, сопротивлялся приватизации земли.

Кроме того, существует наследие советского периода, например значительный массив «социального» жилья, отличающий Москву от других больших городов, особенно американских. Важным фактором являлась также продолжительность существования: лужковская управленческая машина основательно укоренилась за 18 лет градостроительной деятельности. Помимо этого, у мэра и его главных помощников имелась еще одна серьезная причина способствовать редевелопменту и контролировать данный процесс: согласно Р. А. Медведеву и многим другим, они делали на этом состояния [Rudnitskaya 2005]^[33]. Жена Лужкова Е. Н. Батурина благодаря участию в девелоперском бизнесе стала долларовым мультимиллиардером.

Город, в соответствии с принципом практически полной территориальности, сохранял за собой право определять, что и где будет, а чего не будет, не как арбитр или регулятор, но как лендлорд. Территориальное зонирование отсутствовало^[34]. Решения о функциональном использовании земельных участков принимались администрацией в каждом случае отдельно. Более того, город выступал землевладельцем, который контролировал местную судебную систему и игнорировал федеральный Конституционный суд. Иными словами, столичная мэрия не подчинялась власти права, а пользовалась законом как одним из средств достижения собственных целей. Законодательная власть города (Московская городская дума) также не чинила препятствий лужковской администрации, поскольку подавляющее большинство ее членов всегда были лояльны к мэру.

Для администрации Лужкова главным недостатком этой «московской модели» [Медведев 2005] было то, что в любых проблемах обвиняли городское правительство, которое, казалось бы, держало все под контролем. Ответственность на город возлагали не только из-за социалистических ожиданий, переживших старый режим. Благодаря прессе и слухам люди знали, что городские чиновники вступили в сговор с частными застройщиками, чтобы, гонясь за прибылью, нарушать закон и российские нравственные нормы. Мэрия и другие органы власти извлекали из градостроительства выгоду, одновременно пытаясь делать вид, что защищают права граждан.

Новая старая национальная святыня

В начале 1990-х годов необходимость повседневного выживания, как правило, превалировала над проблемами сохранения культурного наследия. Галопирующая инфляция и развал экономики представляли непосредственную угрозу существованию города и его жителей. Мало кто ожидал значительных вложений в реставрацию и содержание старинных зданий. В то же время строительная отрасль сильно пострадала от кризиса и нуждалась в реформировании, чтобы функционировать без Госплана. Реструктуризация этого сектора происходила в политико-экономическом контексте господства Лужкова, о доминирующем положении которого ярко свидетельствовало превращение «госпожи Лужковой» – Батуриной – в самую влиятельную неофициальную фигуру московского строительного комплекса. Немаловажную роль в данном контексте сыграл и лужковский бренд «воссоздания объектов культурного наследия».

В начале своего пребывания на посту мэра Москвы Лужков прикладывал большие усилия, чтобы отличаться от «варваров», нанесших большой урон историческому центру во время правления Сталина [Михайлов 2006: 11]. Но его подход заключался не в том, чтобы разработать и реализовать действенную систему сохранения и поддержания существующих исторических зданий. Вместо этого Лужковым была избрана куда более эффектная стратегия: полное воссоздание известных сооружений, уничтоженных в советскую эпоху. Особенно выделяются три «воссозданных» объекта. Действительно, нельзя побывать в столице и не увидеть их: Казанский собор на Красной площади, Воскресенские ворота, соединяющие Красную и Манежную площади, и храм Христа Спасителя. Эти «новые старые памятники», по словам градозащитника К. П. Михайлова, «стали символом не “покаяния” за вандализм недавнего прошлого, но одним из амбициозных строительных проектов городских властей» [Михайлов 2006: 11].

Именно ради «покаяния» многие либералы в конце 1980-х годов поддержали стремление националистических группировок восстановить храм Христа Спасителя: факт, проливающий свет на подход Лужкова к «воссозданию». Националисты же, напротив, пытались «возродить» свою (во многом воображаемую) родину. Этот замысел, вероятно, никогда не осуществился бы из-за нехватки средств, если бы в 1994 году им не увлеклись президент Ельцин и мэр Лужков. Ельцин в своем обращении писал о соборе: «Это русская национальная святыня, и она должна быть возрождена. С ней всем нам будет легче находить пути к общественному согласию, к созиданию добра, жизни, в которой будет меньше греха» [Smith 2002: 124]^[35]. В то время как Ельцин рассуждал о грехе, «местные московские власти монополизировали принятие решения» [Sidorov 2000: 562].

Ельцинский термин «национальная святыня»^[36] вполне уместен, поскольку первоначально храм являлся патриотическим монументом, а именно памятником в честь победы над Наполеоном. Участок застройки расположен примерно в полукилометре к юго-западу от Кремля, вверх по течению Москвы-реки. Эта земля уже считалась священной, так как здесь с XIV века стоял Алексеевский монастырь; однако он был снесен, чтобы освободить место для «самого большого в мире православного храма», символа величия Российского государства. Средства на возведение храма пожертвовали московские горожане, а украшению его интерьера посвятили свое время и талант выдающиеся художники. Храм Христа Спасителя занял важнейшее место в символическом ландшафте империи, что, безусловно, делало его вдвойне неприемлемым в глазах большевиков – как имперский и как религиозный монумент. Сталин уничтожил собор в 1931 году и намеревался заменить его гигантским дворцом Советов, увенчанным самой большой в мире статуей В. И. Ленина, который стал бы высочайшим сооружением на планете. В некотором смысле это была мечта о новой «национальной святыне»: хотя коммунисты, по их собственному выражению, были «воинствующими безбожниками», культ Ленина и вера в заветы вождей оказались квазирелигиозными качествами. Различные трудности, в том числе неблагоприятные гидрологические характеристики участка, воспрепятствовали строительству. К 22 июня 1941 года был закончен фундамент и возведены 11 этажей стального каркаса, однако вмешалась война. К ее окончанию остался лишь затопленный фундамент, который Н. С. Хрущев в 1960 году прагматично превратил в огромный открытый бассейн с подогревом.

«Воссозданный» собор также является «национальной святыней» в том смысле, что его основная функция – служить местом проведения «торжеств с участием государственных чиновников и других высокопоставленных лиц» [Khazanov 1998:297]. Многие комментаторы считают, что главной побудительной причиной для восстановления собора были политические соображения: Ф. Пагонис и Э. Торнли [Pagonis, Thornley 2000: 760] называют его «грандиозным проектом, конечная цель которого – повышение авторитета мэра», А. М. Хазанов утверждает, что Лужков стремился «к возвеличению собственных политических замыслов» [Khazanov 1998: 309]. Лужков воспользовался возможностью «возродить» важный объект исторического наследия России, но сделал это методами, которые вскоре стали для него типичны: ему хотелось «улучшать» это наследие в соответствии со своими эстетическими взглядами. В данном случае, например, мэр настоял на том, чтобы устроить под храмом офисный комплекс и подземный паркинг. Также у Лужкова появился шанс преуспеть там, где потерпел неудачу Сталин, однако активная пропаганда и головокружительные темпы строительства напоминали многим наблюдателям крупные проекты советского прошлого.

Отношение к проекту воссоздания храма большинства москвичей было одобрительным или равнодушным, но нашлось и немало критиков. Они атаковали проект с двух позиций. Пожалуй, самая распространенная претензия касалась стоимости строительства, оценивавшегося более чем в 400 000 000 долларов [Smith 2002:122]. Одновременно осуществлялись еще два многомиллионных проекта: подземный торговый центр на Манежной площади и военный мемориальный комплекс на Поклонной горе [Khazanov 1998: 308]. Формально возведение храма финансировалось из частных пожертвований, порой весьма эффектных и широко разрекламированных, как, например, подарок банка «Столичный» в виде 50 кг золота [Khazanov 1998: 297]. Лужков располагал целым арсеналом средств для привлечения к участию в проекте фирм и частных лиц. Мэрия не только ведала, как обычно, разрешениями и налогами, но также владела большей частью земли и в те времена контролировала большую часть офисных площадей столицы. Более того, федеральное правительство негласно предоставляло субсидии, а сама мэрия тайно выделяла на храм средства из внебюджетных доходов. Что касается ежедневных трат на возведение собора, то частные пожертвования покрывали лишь 10% [Smith 2002: 123]. Это было время, когда многим людям не выплачивали зарплату, а в здравоохранении, общественном транспорте, образовании и других системах происходили значительные ухудшения. В то же время крупные строительные проекты Лужкова стали экономическим стимулом, оживив строительную отрасль и создав рабочие места.

Другая претензия состояла в сомнительных эстетических качествах храма и его притязаниях на роль культурного символа – подобная озабоченность высказывалась в отношении многих лужковских проектов. Например, решение Лужкова сделать фасадные изображения святых и многофигурные рельефы из пластика, а не из мрамора вызвало раздражение широких слоев общественности. Считается, что мэр в данном случае играл на руку своему любимому скульптору 3. К. Церетели [Khazanov 1998: 296]. Определенная критика исходила даже от Церкви, например по поводу использования бетона при возведении стен [Sidorov 2000: 563-564]. Также ставился вопрос о том, настоящая ли позолота на куполах [Gentes 1998: 87]. Замечание С. Ю. Бойм о новой старой национальной святыне мэра многое говорит о монументальных пространствах Лужкова: «Реплика собора в железобетоне – это своего рода псевдосинонимия, которая подменяет память и историю, полные несовершенства, разрушений, “пустых страниц” и мрачных эпизодов, чистой и успокаивающей символической конфабуляцией» [Бойм 2019: 173].

Лужковский проект, кажется, подтверждает замечание К. Маркса о том, что история повторяется в виде фарса, но сегодня храм Христа Спасителя, похоже, завоевал общественное признание. Возможно, в этом случае храм иллюстрирует собой наблюдение Каннаво:

Хотя основание или сохранение места первоначально может происходить недемократически, его использование в качестве жилого или общественного пространства способно в конечном итоге реформировать это место и обусловить притязания на него всего населения в целом [Cannavo 2007: 229].

Тематический парк «Москва»

Каждое политическое устройство имеет свои определенные формы задуманного пространства, которые сознательно воплощают определенные ценности [Kogi 2008: 24].

С точки зрения культурного наследия наиболее серьезные опасения в отношении лужковского культурного возрождения вызывала символическая и эстетическая ограниченность последнего. Мэр, часто действовавший через Церетели, демонстрировал «любовь к включению в городской ландшафт репрезентаций русского наследия», но, как заключает К. Смит, «идеальная Москва Лужкова больше напоминала исторический тематический парк, чем музей» [Smith 2002:125,127]. Со столичной общественностью перед осуществлением этих «включений», как правило, не советовались. Волюнтаризм и сомнительный вкус Лужкова заставили большую часть столичной интеллигенции взяться за защиту городского ландшафта от банализации.

При обсуждении вопросов, связанных с культурным ландшафтом Москвы, Лужков обычно «придерживался определенного сценария», то есть создавал и воспроизводил дискурс, который легитимизировал и возвеличивал усилия мэра по обновлению и улучшению материальных репрезентаций славной московской истории в соответствии с его личными вкусами. Похоже, Лужков верил, что «московский Диснейленд» будет привлекательным для иностранных инвесторов и туристов. Даже если у него и были другие, более полно раскрывающие его личность, взгляды на архитектурное наследие столицы, то они не разглашались. Однако его жена и частный партнер по градостроительной деятельности Батурина, судя по всему, откровенно высказалась в одном интервью [Ляув и др. 2007]:

Но когда критикуют снос полуразрушенных зданий, то я с этим не согласна. Город должен быть комфортным для проживания. Несмотря на то что историческая застройка должна быть сохранена, если ничего не делать, то город превратится в мертвый. И примеры тому мы знаем. Та же Венеция, которой все восхищаются, выглядит ужасающе. То есть город-памятник, наверное, это не самое хорошее решение для города, который активно развивается.

Каковы бы ни были его личные взгляды, Лужков явно не разделял приверженности градозащитников к «аутентичности», то есть ориентации на максимально возможное сохранение первоначальной постройки либо, если без реставрации не обойтись, на восстановление ее первоначального вида без дополнений и приукрашивания. По мнению Лужкова, чем больше украшений, тем лучше. Вероятно, ничто не иллюстрирует его мировоззрение столь наглядно и помпезно, как Царицынский парк, где был «воссоздан» дворец, в свое время оставшийся недостроенным, о чем речь пойдет в пятой главе. Это была диснейлендизация (слово, вошедшее в лексикон во многом благодаря Лужкову и Церетели) в самом ее экстравагантном проявлении.

Экспонаты тематического парка «Москва» отыскать очень просто. Например, навязанное городу в 1997 году устрашающее изображение Петра Великого на вершине башни из кораблей с судовым штурвалом в массивной руке, работы Церетели, вызвало широкое публичное возмущение и протест. Некий «Реввоенсовет» даже укрепил на памятнике пластиковую взрывчатку и пригрозил уничтожить памятник, если правительство попытается убрать с Красной площади мумифицированное тело Ленина. Город словно оказался на грани развязывания опосредованной гражданской войны, где жертвами должны были стать монументы различным и антагонистическим эпохам. К счастью, «революционеры» решили, что не хотят рисковать безопасностью случайных прохожих [Lebedeva 1997].

Впрочем, по большей части новые скульптуры сомнительных художественных достоинств вызывают скорее насмешки, чем провоцируют бесчинство. Среди объектов, подвергшихся критике, – китчевые изображения сказочных персонажей, украшающие нижнюю пешеходную зону у торгового центра на Манежной площади, близ Кремля. Находящаяся неподалеку статуя маршала Г. К. Жукова, изображенного верхом, с застывшей вытянутой рукой, словно ему самолично приходится отражать натиск врагов, представляет битву за Москву (первое поражение нацистского блока) в виде подвига сказочного богатыря. Точно так же 200-летие А. С. Пушкина в 1999 году было отмечено елейным посвящением поэту и его жене в виде памятника, изобразившего их бесстрастными манекенами. Многие разделяют взгляд Хазанова на лужковские «вставки»: «Все они примечательны необоснованной поспешностью сооружения, эстетической слепотой и откровенно политизированным характером» [Khazanov 1998: 297-298].

Казалось, что нашествию китча не будет конца, пока мэрия не взялась за преображение микрорайона Патриаршие пруды – редкого для оживленного мегаполиса тихого уголка, мало изменившегося с XIX века. Это пространство послужило одним из мест действия в романе М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита», и город решил отметить данный факт установкой новых скульптур. Однако к тому времени общественность уже крайне настороженно относилась к монументально-строительной деятельности Лужкова. Возмущение вызвала не фигура самого писателя, сидящего в задумчивости на сломанной парковой скамейке, а предложение установить 12-метровый примус и статую Иешуа, идущего по воде. Очевидно, многие полагали, что впечатляющие булгаковские сцены лучше переживать, читая его книгу, а не разглядывая бронзовые карикатуры, которые изуродовали бы любимый сквер. На первом митинге протеста присутствовали 500 москвичей, в том числе «несколько почетных» граждан Москвы [Pond 2003].

Памятники стали для жителей района последней каплей. Первоначально эта местность намечалась к масштабному редевелопменту, включавшему огромный подземный паркинг [Кодзасова, Шейкина 2002; Munro 2002]. Столкнувшись с противодействием общественности и враждебной реакцией прессы, правительство пересмотрело эти планы. Но затем официально одобренный проект строительства нового четырехэтажного жилого дома рядом с прудом превратился в ярко-желтого 12-этажного постмодернистского «бегемота». Это был один из первых случаев «точечной (уплотнительной) застройки», которая через несколько лет приведет к протестному движению. В историческом районе к этому добавлялась также проблема сохранения культурного наследия.

Физическое противостояние началось, когда рабочие вытащили из пруда около 20 тонн карпа, осушили воду и начали земляные работы. Жители немедленно мобилизовались. Когда людям объяснили, что пруд просто чистят, они решили, что город все-таки собирается построить тут паркинг, несмотря на недвусмысленно выраженный протест [O’Flynn 2002]. Жалоба одной местной жительницы является наглядным примером переживаний горожан, которых утрата иллюзий сделала сознательными и активными: «Я думала, что наше городское правительство прислушается к голосам тех, кто любит пруд. Теперь я понимаю, что мы для них пустое место» [O’Flynn 2003а]. Позднее возникло впечатление, что мэр Лужков занял сторону протестующих, но газета «Moscow Times» сообщила, что в действительности проект был отменен после телеграммы федерального министра культуры [Pond 2003].

Идея «спасения» исторической Москвы до 2004 года, казалось, привлекала главным образом представителей «старого» среднего класса – людей, ставших интеллектуалами и профессионалами при прежнем строе. «New York Times», ссылаясь на «лефортовское» дело, которому посвящен следующий раздел главы, снисходительно окрестила их «разношерстной кучкой из нескольких сотен историков, интеллектуалов и энтузиастов» [Tavernise 2002], но похоже, что городские власти, а порой даже Кремль воспринимали их всерьез. Во-первых, как свидетельствует упоминание в «New York Times», они сумели привлечь к себе внимание в мировом масштабе. Еще до того, как возникла сильная оппозиция другим направлениям лужковской градостроительной деятельности, защитники культурного наследия разработали тактику, которую позднее будут применять и другие: налаживание связей, как личных, так и виртуальных; привлечение СМИ; расширение масштабов борьбы для привлечения внимания на государственном и международном уровнях.

«Удобство» для автомобилистов против культурного наследия

Администрация Лужкова нередко заявляла, что основополагающий принцип городского строительства – сделать город более удобным. Слово «удобный» характеризует образ жизни, который, как ожидалось, породит автомобилизация. Вопросы, связанные с автомобилизацией – как конфликты по поводу реорганизации пространства и транспортной мобильности, так и гражданская активность в этой сфере, – тема будущих исследований. В данном разделе рассматривается тот аспект автомобилизации, который угрожал культурному ландшафту и вызывал противодействие жителей в первой половине лужковской эпохи.

Первым крупным противостоянием между автомобилизацией и культурным наследием фактически стал второй раунд борьбы за Лефортово. В 1998 году Лужков поддержал идею ТТК, сделав ее ключевым проектом своего правления. В сущности, ТТК являлось панацеей, которая была призвана снизить стремительно возраставшую загруженность московских автомобильных дорог. Кроме того, сооружение ТТК продемонстрировало бы огромный прогресс столицы на пути к комфорту, удобству и цивилизованности, попутно послужив прославлению лужковского режима. Однако строительство кольцевой городской автомагистрали всего в 2,5 км от Садового кольца неизбежно сулило стать непростым проектом, поскольку ТТК предстояло прокладывать через плотную городскую застройку.

Возникновение Лефортовского парка относится к началу XVIII века. Когда-то он, особенно благодаря своим пяти прудам, был излюбленным местом отдыха аристократии и остается одной из малоизвестных жемчужин столицы. Вероятно, следовало опасаться негативной реакции общественности на строительство дороги в этой местности, и, возможно, ее ожидали. Трудно было забыть, что в 1986 году жители уже поднимались на защиту парка; в то время Лужков был членом Моссовета (Московского городского совета народных депутатов). В общем, команда Лужкова поначалу, казалось, понимала, что не сможет проложить дорогу прямо через исторические кварталы, как это делала советская власть. Особенно ей не хотелось снова вызывать волнения в Лефортове, но подыскать альтернативный маршрут прокладки ТТК на практике не удалось. Поэтому летом 2001 года строители приобрели за границей дорогой немецкий проходческий щит, чтобы проложить под парком тоннель, не нарушая ландшафт.

Первоначально предполагалось завершить строительство ТТК в 2005 или 2006 году. Но в 2001 году Лужков, почти в соответствии со сталинским лозунгом «Пятилетку в четыре года!», сдвинул срок завершения работ на 2003 год. Очевидно, он хотел, чтобы его грандиозный успех был упрочен накануне очередных выборов мэра, предстоявших в декабре 2003 года. Лужков даже планировал начать до выборов сооружение Четвертого транспортного кольца [Иванов 2001].

Лужков неустанно, в лучших традициях советской пропаганды продвигал проект, пока не столкнулся с препятствием в Лефортове; проходческий щит не сумел быстро прокопать тоннель, чтобы сохранить желаемые темпы строительства. Кроме того, этот метод строительства довольно затратен. И тогда мэр принял решение соорудить тоннель открытым способом, с прокладкой через весь исторический район котлована, который разделил бы парк пополам. Он обещал вернуть все в первоначальное состояние, но такой исход представлялся крайне неправдоподобным. Многие москвичи были убеждены, что тоннель навсегда уничтожит важную составляющую культурного наследия столицы. Дополнение к плану показало, что первоначально проектировавшиеся две ветки ради экономии времени заменили на одну. Тоннель теперь предназначался только для легковых машин, а грузовики предстояло пустить по городским улицам, что еще сильнее встревожило местных жителей. Кроме того, при наличии лишь одной ветки исчезал аварийный маршрут эвакуации находящихся в тоннеле людей; в чрезвычайной ситуации им пришлось бы выбираться на поверхность по 40-метровой лестнице [Марчук 2001; Дейч 2001].

Местные жители проявили упорство при серьезной поддержке СМИ, и в конце концов был достигнут компромисс. С помощью проходческого щита под парком соорудили трехполосный тоннель глубокого заложения. Открытым способом – тоннель для движения в другом направлении, четырехполосный, но идущий в обход парка и исторической застройки. Парк был спасен, а город сэкономил время и средства. Однако спешка при сооружении тоннеля привела к целому ряду проблем, в том числе протечкам. Зимой на дороге может образоваться опасная наледь, которая, вкупе с традиционным для москвичей опасным стилем вождения, принесла Лефортовскому тоннелю печальную известность из-за видео с жуткими авариями, несколько из которых стали «вирусными» в Интернете^[37].

Защита архитектурного наследия в 1990-е годы

Как показал первый эпизод борьбы за спасение Лефортова, в конце 1980-х годов в Москве возникло значительное движение в защиту культурного ландшафта. Но это было не совсем оппозиционное движение, поскольку городским властям тогда еще не приходилось выбирать между сохранением / реставрацией и высокодоходной застройкой. Градостроители применяли системный подход к «комплексной реконструкции районов», как объясняют О. Ю. Голубчиков и А. В. Бадьина в своем исследовании джентрификации микрорайона Остоженка района Якиманка Центрального АО:

В отличие от прежних планов, новая Программа утверждала продолжительное жилое использование Остоженки. Также она стремилась создать гармоничную городскую среду с помощью контекстуального подхода и тщательного возрождения структурных, исторических и эстетических ценностей района в целом. Реализация Программы должна была быть всесторонней: а) комплексный ремонт существующих жилых и исторических зданий, в том числе бывших монастырей и церквей; б) воссоздание утраченных строений; и в) удаление «нежелательных землепользователей», главным образом производственной и административной недвижимости, которая появилась в советское время или по какой-то иной причине не вписывается в историческое окружение района [Golubchikov, Badyna 2006: 199].

План комплексной реконструкции микрорайона был принят постсоветским городски�

Robert Argenbright

Moscow under Construction

City Building, Place-Based Protest, and Civil Society

LEXINGTON BOOKS

Lanham • Boulder • New York • London

2016

Academic Studies Press Библиороссика Бостон / Санкт-Петербург 2021

Robert Argenbright

© Robert Argenbright, текст, 2016

© А. А. Рудакова, перевод с английского, 2021

© Academic Studies Press, 2021

© Оформление и макет ООО «Библиороссика», 2021

Список иллюстраций

Ил. 0.1. Административные округа Старой Москвы

Карта-схема автора

Ил. 0.2. Районы Центрального административного округа

Карта-схема автора

Ил. 3.1. Апарт-отель в Малом Козихинском переулке, 11

Фото автора

Ил. 4.1. «Созидательное разрушение» являлось неотъемлемой частью лужковской «московской модели»

Фото автора

Ил. 5.1. Снос гостиницы «Москва» в 2004 году

Фото автора

Ил. 5.2. После пожара уцелели лишь наружные стены Манежа

Фото автора

Ил. 6.1. Фасад дома Привалова. 2015

Фото автора

Ил. 6.2. Шуховская башня. 2015

Фото автора

Ил. 7.1. Бутово – 2006: «Закон один для всех», «Сила – не аргумент», «Это наша земля!»

Фото автора

Ил. 7.2. Противницы уплотнительной застройки. 2007

Фото автора

Ил. 7.3. Точечная застройка в Щукине. 2007

Фото автора

Ил. 7.4. Митинг градозащитников. 2009

Фото автора

Ил. 7.5. Вход градозащитников на митинг через металлодетекторы. 2009

Фото автора

Ил. 7.6. Новая церковь в Юго-Западном административном округе. 2015

Фото автора

Ил. 7.7. Плакат сторонников сохранения Парка Торфянка. 2015

Фото автора

Ил. 0.1. Административные округа Старой Москвы

Ил. 0.2. Районы Центрального административного округа

Благодарности

Сумбурный проект, из которого родилась эта книга, возник около 20 лет назад, в один солнечный московский день, когда меня осенило, что, наряду с исследованием исторических документов, я мог бы заняться изучением современной трансформации города. С тех пор проект разросся, словно выйдя из-под контроля. Все это время многие люди комментировали мою работу на конференциях и в частных беседах. Я признателен каждому за попытку помочь мне, хотя в преддверии старческого слабоумия всех имен не припомню. Прошу прощения за свою забывчивость и благодарю вас всех.

Мне потребовалось бы на несколько лет больше, чтобы завершить эту работу, если бы в 2013 году Национальный совет евразийских и восточноевропейских исследований (NCEEER) не присудил мне грант Национального конкурса научных исследований, средства на который выделяет Государственный департамент США в соответствии с разделом VIII Закона о советских и восточноевропейских исследованиях и подготовке кадров 1983 года, в действующей редакции. NCEEER не несет ответственности за анализ и интерпретации, представленные в этой книге. Я выражаю благодарность Джули Баклер, Моне Домош, Владимиру Колосову, Бет Митчнек и Джону О’Лафлину, поддержавшим мои усилия по получению гранта на данный проект.

Работая в Университете Северной Каролины в Уилмингтоне (UNCW), я дважды удостаивался гранта на летний научно-исследовательский проект – в 2001 и 2006 годах. Кроме того, в осеннем семестре 2002 года я получил в UNCW грант на научное перепрофилирование (весьма напоминавшее академический отпуск). Впоследствии я был приятно удивлен тем, что никто, кажется, не возражал, чтобы я работал над данным проектом, а не над историческим исследованием, упомянутом в моем заявлении на грант.

Возможно, меня бы не приняли на работу в UNCW, если бы не поддержка Сьюзен Маккаффрэй с исторического факультета. На протяжении многих лет она оказывала огромное влияние на мои представления о России и была мне бесценным другом. Я благодарю Майкла Сайдмена, также сотрудника исторического факультета UNCW, за интеллектуальную поддержку, за вдохновение, которое я черпал в наших с ним беседах, и его вдумчивую деятельность. Кроме того, я благодарен Элизабет Хайнс, Дэвиду Блэйку и другим доброжелательным коллегам с факультета географии и геологии, или как он там сейчас называется, которым (обычно) удавалось сохранять невозмутимый вид, когда я распространялся о своей нескончаемой работе над книгой.

Я чрезвычайно обязан бывшему декану Колледжа поведенческих и социальных наук Университета Юты Дэвиду Радду за своевременную и бескорыстную поддержку. Не знаю, что бы я без него делал. Также я очень благодарен декану Синтии Берг за то, что эта поддержка продолжается и ныне.

Как говорилось выше, я представлял различные части своего исследования на многих научных конференциях. Разворачивавшиеся дискуссии оказались весьма полезны, и я благодарю всех, кто комментировал мой труд. Особенно рад, что мне довелось неоднократно работать с Меган Диксон и Екатериной Макаровой. Кроме того, один из моих докладов подверг доскональному разбору на конференции 2006 года Блэр Рубл, за что я ему очень признателен.

Было чрезвычайно приятно работать с Брайаном Хиллом и Эриком Кунцманом из «Лексингтон букс». Помимо этого, я весьма ценю проницательный и полезный отзыв анонимного ученого.

В Москве я извлек огромную пользу из бесед с Екатериной Бычковой и Машей Липман. Также я крайне признателен своим друзьям-географам Виктории Битюковой, Владимиру Колосову и Ольге Бендиной. Все они были очень великодушны. Искренне благодарю и своих друзей-негеографов, очень много сделавших для того, чтобы помочь мне понять московскую жизнь: Константина и Татьяну Гросицких, Надежду Малофееву, Наталью Никифорову, Елену Платонову, а также Зарифу и Станислава Богословских.

Наконец, я безмерно благодарен любви всей моей жизни, товарищу и жене – Патрисии Кериг.

Глава первая

Обустройство города

В данной работе исследуются рост локального противодействия практике хищнической реконструкции Москвы и последовавшие за ним перемены в системе городского управления. Говоря точнее, активисты, о которых идет речь в этой книге, занимались защитой домов, кварталов, архитектурных памятников и исторических районов. Борьба за подобные объекты велась людьми, которые не ставили своей первоочередной целью построение гражданского общества или углубление демократизации. Градозащитники и возмущенные москвичи самоорганизовывались в «инициативные группы» и «общественные объединения», чтобы отстаивать конкретные городские памятники, высказывать свое мнение об изменении облика столицы и влиять на процесс планирования. Таким способом москвичи добивались «права на город», по крайней мере в своих районах, но чаще всего – в масштабах города.

В рассказе о московских градозащитниках должно найтись место их партнеру, а зачастую и противнику в процессе обустройства городской среды – мэрии. Бывший мэр столицы Ю. М. Лужков возглавил «редевелоперскую машину», которая изменила облик Москвы столь масштабно и кардинально, что заслужила сравнение со сталинской эпохой. Деятельность Лужкова приводила в негодование представителей всех слоев общества и жителей большинства городских районов. К 2010-му, году своей отставки, он был широко известен не только как коррумпированный, но и как равнодушный чиновник. Новый мэр С. С. Собянин при назначении на пост столкнулся с серьезными трудностями, не последней из которых стало завоевание доверия скептически настроенных москвичей. Возможно, больше всех были ожесточены активисты-градозащитники, однако Собянин с самого начала работал над тем, чтобы поставить отношения между «градостроителями» и «градозащитниками» на новую основу.

Политическая борьба за среду обитания зачастую меняет людей, порядки и установления. Градозащитники учатся и адаптируются; в процессе противостояния они до известной степени перековываются, становясь более сознательными и полезными гражданами. Таким образом, утверждаю я, эти люди создают гражданское общество, точнее, запускают процесс его формирования. Однако это не может происходить в вакууме. Как говорится ниже, я согласен с С. Грином, который рассматривает «создание гражданского общества как совместную деятельность общества и государства» [Greene 2014: 56]. Как показали Грин и другие исследователи, на практике воспитание гражданского общества не является для российского правительства приоритетом, вопреки его публичным заявлениям[1].

Тем не менее правительство российской столицы, поначалу с раздражением и неохотой, приступило к взаимодействию с группами возмущенных жителей. В последние годы мэрия действительно систематически открывала двусторонние каналы связи с москвичами и даже, хотя и в меньшей степени, поощряла их участие в управлении.

Пусть реформы еще не сделали столицу России мировым лидером в области демократического городского управления, однако дали ощутимые результаты. Активность горожан вместе с положительными изменениями в управлении превратила Москву в другой город – другой по существу, а не только внешне, как потемкинские деревни. Это важно в первую очередь потому, что Москва – столица страны, по-прежнему играющей значительную роль на международной арене. Население Москвы – 12 000 000 жителей (по официальным данным) – больше, чем в половине стран мира. Остальные россияне громко сетуют на подавляющее господство столицы, но вместе с тем завидуют ей и нередко подражают ее нововведениям. Более того, нынешнее положение дел – сложный процесс, который для краткости можно было бы назвать «либерализацией», – радикально контрастирует с политической траекторией путинского государственного режима. Полностью объяснить этот парадокс я не в силах, не в последнюю очередь потому, что для этого потребовался бы доступ к внутрикремлевским дискуссиям. Тем не менее в данной книге будет детально показано, что градозащитные движения Москвы и реформирование городского управления расходятся с тем образом России, который существует сегодня у нас на Западе.

Остальная часть этой главы посвящена общим теоретическим вопросам, в частности проблемам обустройства среды обитания (place-making), составляющим основу настоящего исследования. Глава вторая построена на предварительном обсуждении прагматического подхода, а также его противопоставлении подходу «транзитологическому», сосредоточенному на перспективах «смены режима» в России. В нее же, чтобы проиллюстрировать, как вопросы, поставленные в этой книге, обрели для меня личное значение, я включил краткий «путевой дневник» поездок, в результате которых сделался сознательным прагматиком. Глава третья представляет собой краткий разбор конкретной ситуации, рассмотренной более подробно, чем другие примеры, упомянутые в книге. Его цель – как можно полнее продемонстрировать сочетание «несоизмеримостей», которые создают разногласия в сфере обустройства среды обитания. Главы с четвертой по шестую посвящены конфликтам и сотрудничеству «градостроителей» и «градозащитников», сторонников реконструкции и консервации; главы четвертая и пятая фокусируются на эпохе Лужкова, шестая – на времени правления Собянина. В главе седьмой исследуется другой тип локальной оппозиции редевелопменту – борьба за сохранение рядовой застройки. Градостроительные конфликты этой разновидности также способствовали реформированию городского управления и становлению гражданского общества в Москве. В последней главе представлены заключительные выводы.

Прагматический взгляд на урбанистику

Не существует наилучшего способа создания теорий; есть различные способы находить, осмысливать и передавать другим, приводящие к разным результатам, – и различные подходы к политике [Beauregard 2012: 476].

В следующем разделе я подробно остановлюсь на прагматической теории обустройства среды обитания, положенной в основу моего исследования процесса реконструкции Москвы. И здесь же попытаюсь показать иные подходы, то есть, опираясь на обстоятельный труд Р. Борегарда по городской теории, сопоставлю свою точку зрения с другими, которые, возможно, лучше известны исследователям города и урбанистики.

Борегард, утверждавший, что «то, как мы размышляем о мире, столь же важно, если не важнее, чем то, что мы думаем о нем», внес существенный вклад в развитие городской теории, выделив и сопоставив четыре «типа теоретизирования» [Beauregard 2012: 474-475]. Следует отметить, что на практике довольно редко можно найти работу, которая в чистом виде служит примером одного типа, не демонстрируя никаких черт другого или других типов. Целью Борегарда было установить основные и часто используемые «способы познания». Я использую классификацию Борегарда в основном для того, чтобы проиллюстрировать, чего я старался не делать, разъясняя тем самым, что я сделал или, во всяком случае, предполагал сделать. Здесь я изменил последовательность разбора, чтобы сначала рассмотреть две категории, наиболее заметно отличающиеся от моего подхода, прежде чем перейти к двум остальным, которые требуют более подробного анализа.

Борегард начинает с «большой теории», которая использует несколько «точно определенных понятий и строгих зависимостей <…> чтобы ухватить внутреннюю логику исследуемого объекта». Это позитивистский подход в том смысле, что «данные отражают реальность <…> без смещения одного относительно другого» [Beauregard 2012: 477]. Наглядный пример «большой теории» – попытка разработать всеобъемлющую «науку о городе» [Batty 2013]. Данный подход, использующий для отображения городских сетей и потоков модели транспорта и землепользования, демонстрирует красноречивые и потенциально полезные результаты. Но город, разумеется, – это далеко не только сети и потоки, не только то, что можно точно охарактеризовать. М. Бэтти, к его чести, в заключительной части своей книги «Новая наука о городах» признает этот тезис:

Более агрегированные подходы к изучению городов, например основанные на транспортно-землепользовательских моделях, не слишком хорошо стыкуются с дезагрегированными моделями, задействующими отдельных лиц и агентов <…> Макроэкономические подходы, в отличие от микроэкономических, предполагают различные взгляды на городскую систему, в то время как многие типичные процессы имеют отчетливые последствия, которые не так легко измерить и смоделировать. Короче говоря, многие важные аспекты городов трудно исследовать с помощью применяемых здесь методов и инструментов [Batty 2013: 459].

Это особенно верно, когда думаешь не об «отдельных лицах и агентах», а о людях, эмоционально привязанных к местам, уникальность которым в значительной степени придает вышеупомянутая личная привязанность. Люди здесь живут; это не взаимозаменяемые «второстепенные места», которые можно «заместить» [Sack 1997: 32]. Места, которые защищают москвичи, – общие; они отличны от «не-места», где люди испытывают «одиночество индивидуальности, объединенное с взаимодействиями между индивидом и властью общества, лишенными человеческого посредника» [Оже 2017: 132]. Они состоят из «несоизмеримых» людей и обстоятельств и связаны с ними. Кроме того, людей, которые настолько привязаны к этим местам, что борются за них, сопротивляясь вмешательству государства, нельзя «точно определить», потому что через активное противодействие они изменяют себя, обретая новые понятия и возможности.

Следующая категория, выделенная Борегардом, – «интертекстуальность»: интертекстуальное исследование направлено на то, чтобы «установить несоответствия, выявить различия и сходства и расширить наше понимание посредством критики» [Beauregard 2012: 482]. Известный пример интертекстуального теоретизирования – работа К. Таджбахша «Обещание города» [Tajbakhsh 2001]. Внимательно изучив труды М. Кастельса, Д. Харви и А. Кацнельсона, Таджбахш стремится «исследовать несостоятельность наиболее значительных откликов на критику классового редукционизма и продолжать предлагать альтернативные способы видения идентичности, структуры и пространства, которые лишены этих недостатков» [Tajbakhsh 2001: 4].

В настоящем исследовании, как и во всех научных работах, цитируются труды, тематически связанные с рассматриваемыми вопросами и проблемами, однако основное внимание в книге уделено описанию и интерпретации определенных типов конфликтов и изменений в Москве. Я не пытаюсь создать теорию из теории. «Есть различные способы», и интертекстуальность – не мой способ, но из многочисленных работ этого направления я почерпнул немало полезного. Например, недавно К. Барнетт и Г. Бридж выдвинули интертекстуальный аргумент в защиту «агонистического прагматизма», который повлиял на мои представления о демократической политике [Barnett, Bridge 2013]. Еще один пример – «Странные места» А. Когл [Kogi 2008] – выдающееся, большей частью интертекстуальное исследование «политических потенциалов и угроз повседневных пространств», если цитировать подзаголовок книги.

Третья категория – критическая теория – занимает важную позицию во всех общественных науках, включая городскую географию и планирование. Общественно-научная критическая теория многим обязана марксизму и обладает по меньшей мере несколькими достоинствами и недостатками своего родоначальника. Как объясняет Борегард, «задача критической теории – отделить то, что произошло, от того, что потенциально могло бы произойти» [Beauregard 2012: 481]. В этом отношении «разрыв между действительностью и потенциальностью – то, что отделяет общество, какое оно есть, от того, каким оно могло бы быть» [Beauregard 2012: 479].

Хотя критическая теория, как и марксизм, порой претендует на большую научность по сравнению с другими подходами, она, как правило, полностью отвергает позитивизм. Однако необходимость этого не очевидна. Можно отвергнуть аргумент позитивизма, что «то, что действительно существует, есть все, что может существовать» [Beauregard 2012:479], не впадая в противоположную крайность – взгляд на материальную действительность как на состоящую только из «видимостей» или «инстанциаций». Можно стремиться изменить мир по многим веским причинам, но отправная точка должна существовать здесь и сейчас, где простые факты, или «конъюнктуры», могут быть жизненно важными. Вопреки гениальному К. Марксу никакого противоречия между «истолкованием» и «изменением» мира быть не должно.

…никто никогда не видел политической экономии <…> Политико-экономическая система —лингвистическое понятие, созданное на основе умозаключений и используемое для описания совокупности взаимоотношений, которую мы можем постичь лишь частично [Fischer 2009: 58].

С точки зрения прагматиста значительная часть работы, проделанной под знаменем критической теории, обладает тремя существенными недостатками. Во-первых, рассуждения зачастую оказываются чрезмерно дедуктивными и редуктивными, если не откровенно тавтологичными. Дж. Дьюи сетовал, что «подобные теории просто-напросто выставляют под именем так называемых причин те явления, которые как раз и требуют объяснения» [Дьюи 2002:11]. Прибегну к упрощению, чтобы подкрепить это утверждение. Основной критический аргумент слишком часто напоминает следующую логическую цепочку: глобализация (или какой-то иной «социальный фактор», который можно только вообразить во всей его полноте) – причина всех значимых событий; здесь мы сквозь призму теории глобализации демонстрируем, что значимые события безусловно являются продуктами глобализации; следовательно, глобализация – причина всех значимых событий.

Второй недостаток состоит в том, что «потенциальность», к достижению которой стремится критическая теория, понимается слишком узко и расплывчато. Это цель, основанная на смутном представлении о другом общественном строе и обозначенная в первую очередь отсутствующими (эксплуатация, подавление и т. д.), а не наличествующими чертами[2]. Зачастую критическая теория весьма умело освещает отрицательные стороны мира, притом что ее представления о положительном на редкость невыразительны. Иногда положительное прямо противоположно отрицательному. Однако такое понятие, как «свобода от эксплуатации», бессодержательно. Звучит прекрасно, но что же на самом деле? Когда конечная цель состоит из одних лишь лозунгов, невозможно разработать способы ее достижения, которые сами могли бы подвергнуться критическому изучению. Если же средства достижения цели нельзя всесторонне проанализировать, то все усилия по построению лучшего мира могут пойти насмарку, как произошло, например, в Кампучии. Прагматизм, напротив, предусматривает разбор последствий деяния до его совершения [Дьюи 2002; Dewey 1993: 230-233].

Критическая теория «радикальна» в том плане, что она стремится изменить общество вплоть до его предполагаемых истоков. Отсюда третий недостаток, заключающийся в том, что критическая теория часто усваивает инструментальный, и в конечном счете презрительный взгляд на изменения, которые не являются революционными. Д. Харви ставит вопрос: «Почему “право на город” не может стать ключевым мобилизующим лозунгом для антикапиталистической борьбы?» [Harvey 2012: 136]. На ум приходят два ответа. Во-первых, у жителей, отстаивающих право на свой город, может недоставать времени и ресурсов, чтобы заниматься политикой более серьезно. Во-вторых, люди, вовлеченные в городскую политическую борьбу, могут воспринимать свое дело иначе, чем последователи критической теории, рассматривающие его извне; очень часто активисты считают, что борются за «справедливость». В случае победы они скорее всего, ощутят, что обрели уверенность и улучшили свою жизнь. Они вполне могу удовольствоваться и этим, по крайней мере до тех пор, пока не появится очередная невыносимая несправедливость. Но для критической теории этого было бы недостаточно. «…Мы не можем обойтись без понятия справедливости по той простой причине, что ощущение несправедливости исторически являлось одним из мощнейших стимулов для стремления к социальным переменам» [Harvey, Potter 2009:41]. Многие люди боролись за справедливость ради нее самой. Победа над несправедливостью – это и есть социальная перемена, если не «стремление» к (действительно значительным) социальным переменам.

Последняя категория в классификации Борегарда – «эвристические теории», которые представляют собой «перечни значимых факторов, подлежащих рассмотрению; другое определение – разнообразие подходов» [Beauregard 2012: 481].

Цель – направлять теоретика, а необходимый навык – отбирать те факторы (эвристические установки), которые отражают ключевые процессы и условия рассматриваемого городского феномена <…> Это зачастую принимает интерпретативную форму, когда теоретик берется за поиски понимания (verstehen), а не причинной обусловленности. Данное понимание нередко может перемещаться в область политики и, таким образом, связывает эвристическое теоретизирование с критическим [Beauregard 2012: 481].

В этом отношении классическим примером является статья Ш. Арнштейн «Лестница гражданского участия» [Арнштейн 2002]. Рассматриваемая лестница состоит из ступеней, которые должны попытаться преодолеть граждане, в частности неимущие и малообеспеченные городские жители, чтобы добиться большего участия в городском управлении. Ступени от низшей (наименьшая власть) до высшей (наибольшая власть) наименованы: «манипулирование», «психотерапия», «информирование», «консультирование», «умиротворение», «партнерство», «делегирование полномочий», «гражданский контроль». Конечно, «гражданский контроль» звучит лучше, чем «манипулирование», но, возможно, следовало бы проконсультироваться с людьми, о которых идет речь, относительно того, чего они хотят на самом деле и сколько времени и энергии готовы на это выделить. Возможно, граждане предпочли бы некую форму «достаточно хорошего управления» (good enough governance) [Grindle 2004; Grindle 2007; Grindle 2012] и в этом случае могли бы осуществлять надзор и право на участие по мере необходимости, не принимая на себя функции «гражданского контроля».

Не так давно С. Файнштейн выдвинула концепцию «справедливого города» и гораздо более определенно, чем это обычно бывает в случае с критическими теориями, указала, как именно следует поступать в отношении конкретных проблем [Fainstein 2010: 172-173]. Она считает эти цели достойными, независимо от того, вносят они заметный вклад в преобразование глобальной политико-экономической структуры или нет. Файнштейн опирается в рассуждениях на реальный пример Амстердама. Я почти не сомневаюсь, что те программы, которые она пропагандирует, позволят улучшить положение большинства городских жителей мира. С другой стороны, я прожил большую часть жизни на Западе. Можно ли утверждать, что ценности, воплощенные в политических методах и институциях Амстердама, годятся для остального мира? [Novy, Mayer 2009; Robertson 2006]. Или, говоря точнее, как можно оценивать город? Может ли существовать список обязательных ценностей или образцовый город, устанавливающий стандарты для всех прочих? И здесь я вновь настаиваю, что наша главная забота должна заключаться в том, чтобы понять, как оценивают город сами его жители, и лучший способ сделать это – понаблюдать, что они готовы сделать и чем пожертвовать, чтобы привести место своего проживания в соответствие с собственными ценностями и устремлениями. Этот подход согласуется с точкой зрения Дьюи:

Достигнутое нами понимание может служить критерием того, насколько хорошим или плохим является каждое конкретное государство, то есть оно позволяет нам установить, в какой степени чиновники данного государства способны выполнять функцию защиты интересов общества [Дьюи 2002: 28].

Жизнь как череда обустраиваемых мест

Географов, вероятно, мало интересует социальная морфология как таковая. Социологов, в свою очередь, она очень интересует. Географов, как и историков, традиционно интересует больше действительное, чем типическое. Где действительно располагаются вещи? Что действительно произошло? Вот вопросы, на которые пытаются ответить география и история [Парк 1926: 2].

Возможно, многие люди до сих пор разделяют взгляды Р. Парка на географию и историю, пусть несколько наивные даже для того времени. Парк не предвидел, до какой степени география и история в последующие десятилетия будут интересоваться «типическим». В географии за послевоенной «количественной революцией», которая стремилась превратить эту отрасль знания в «пространственную науку», последовали, хотя и не вытеснили ее, гуманистический, марксистский, феминистский и другие «периоды» [Cresswell 2013]. Несмотря на множество различий, все основные направления гуманитарной географии, возникшие за последние 50-60 лет, занимались построением теории.

Парк являлся знаковой фигурой в урбанистике – области, которая весьма плодотворно пересекается с гуманитарной географией и также обладает чрезвычайно проработанной теорией. Согласно расчетам, произведенным в 2004 году, существует более 100 различных концепций, описывающих урбанистические процессы [Taylor, Lang 2004]. С тех пор эта тенденция не ослабела. Результаты оказались неоднозначными, но, безусловно, возникло много важных концепций. Однако, как заметил Борегард, из виду может быть упущен «настоящий» город. «Дистанцируясь от реального опыта городов или же погружаясь в универсальные абстракции, городская теория всегда рискует утратить связь с городом» [Beauregard 2008: 242].

Подобная «утрата связи» с действительностью была выявлена почти столетие назад Дьюи в книге «Общество и его проблемы» (1954), а недавно вновь подверглась жесткой критике со стороны Б. Латура, о чем будет сказано ниже. Дьюи сетовал по поводу теорий, которые «выставляют под именем так называемых причин те явления, которые как раз и требуют объяснения». Такие подходы «…в лучшем случае объясняют все в общем и в целом и ничего в частности» [Дьюи 2002: 12].

Без нашего ведома и намерения термин «государство» незаметно втягивает нас в разбор логических взаимоотношений разнообразных идей, уводящий от фактов человеческой деятельности [Дьюи 2002: 11].

Замените «государство» на «город», и это предложение будет точно описывать большую часть современных урбанистических теорий. Возвращение к «фактам человеческой деятельности» – отправная точка акторно-сетевой теории (ACT). Данная книга не является практическим приложением ACT, а меня не следует считать приверженцем ACT (АСТистом?)[3], но я ценю уважение Латура к прагматическому подходу Дьюи и У Липпмана [Marres 2005][4]. В этом отношении я следую примеру многих своих коллег, которые изучали, как гуманитарная география может извлечь пользу из взаимодействия с прагматизмом [Barnett, Bridge 2013; Cutchin 1999; Hepple 2008; Hobson 2006; Proctor 1998; Smith 1984; Wescoat 1992]. Особенно важным событием явился выпуск журнала «Геофорум», посвященный прагматизму. Его редакторы Н. Вуд и С. Смит [Wood, Smith 2008] дали превосходное определение прагматизма, включая следующую выдержку:

Прагматизм <…> поощряет непредубежденность и скептицизм по отношению к идеям, а также полемику о многообразии опыта различных сообществ, являющихся предметом изучения. Это философия взаимодействия, сама методика которой заключается в исследовании вероятности того, что существуют и другие, более эффективные способы познания мира и (взаимо)действия с ним <…> Прагматизм способствует открытости новым идеям, польза которых определяется в конечном счете практическим применением.

На данный момент я намерен просто принять стремление прагматизма не ставить телегу впереди лошади. В этой связи я нахожу, что специалисты в области общественных наук, начинающие исследование постсоветской России, вооружившись предвзятыми понятиями переходного периода, демократии, гражданского общества, глобализации, неолиберализма и других предполагаемых «социальных факторов», до некоторой степени «перепутали то, что нужно объяснять, с самим объяснением. Они начинают с общества или иных социальных образований, в то время как ими нужно заканчивать» [Латур 2014: 20]. Борегард отметил, что только немногие сегодня подходят к «теории как к логически обоснованной задаче, основанной на непосредственных доказательствах» [Beauregard 2008: 242]. Дьюи отстаивал именно такой подход: «Чтобы предпринять и провести плодотворное социальное исследование, необходим метод, основанный на соотнесении наблюдаемых фактов и их результатов» [Дьюи 2002:29]. Это именно то, что я пытаюсь здесь осуществить, и, должен сказать, это труднее, чем кажется.

Обустройство места

Если человек пытается сравнить две сложные ситуации, он скоро обнаруживает, что очень обременительно держать в голове все детали этих ситуаций. Он использует сокращения в виде имен, знаков и образцов <…> Но если он забывает о совершенных замещениях и упрощениях, то вскоре скатывается в пустословие, употребляя слова вне связи с объектами. И он не заметит, когда имя, которое он отделил от первого объекта, начнет ассоциироваться с другим объектом [Липпман 2004: 202].

Гуманитарной географии издавна были свойственны разногласия по поводу основных терминов и фундаментальных объектов изучения. В этом отношении для гуманитарной географии нет терминов более важных, чем «пространство» и «место». И поскольку эти понятия в данной сфере до сих пор не устоялись, здесь необходимо дать представление о месте и пространстве, а также о взаимоотношениях между ними. Очевидно, что эти понятия не являются противоположными. В некоторых случаях они используются как синонимы, однако есть веские причины попытаться провести между ними различие.

Исчерпывающее внимание постмодернизма к дискурсу повлекло за собой «пространственный поворот» во многих научных областях. Естественно, гуманитарная география не могла остаться в стороне. К сожалению, многие географы трактуют «социальное пространство» в качестве всеобъемлющего понятия, подобно «обществу», против чего возражает Латур, а до него – Дьюи и Липпман. Считается, что в социальном пространстве находятся каждый из нас и любая вещь {every thing). Порой это буквально воспринимается как «всё» {everything), что, как заметил Дьюи, означает «ничто».

Социальное пространство можно рассматривать как сумму всех мест, способ сосредоточить внимание на «структурных» элементах, из которых они состоят. Но даже такой подход может давать статичную картину. А кроме того, он побуждает к злоупотреблению понятийными «сокращениями» и, как следствие, к «разбору логических взаимоотношений разнообразных идей, уводящему от фактов человеческой деятельности» [Дьюи 2002: 11]. То, что Э. Томпсон писал о своей научной области, следовало бы, на мой взгляд, отнести и к общественной географии: «История – не фабрика по производству “больших теорий”» [Thompson 1978: 46]. И то, что Томпсон высмеивал в работе Л. Альтюссера, сплошь и рядом можно увидеть сегодня: «Системы и подсистемы, элементы и структуры маршируют строем по странице, притворяясь людьми» [Thompson 1978: 75].

С моей точки зрения, наибольший интерес для гуманитарной географии должны представлять создание и воссоздание места. Чтобы обустроить место проживания, мы привлекаем людей и вещи, которые не имеют между собой ничего общего, и создаем уникальную совокупность с более или менее определенными размерами, формой, местоположением и продолжительностью, но обязательно связанную с другими местами и временами. Опираясь на А. Лефевра [Лефевр 2015], П. Каннаво возражает против идеи, что место – всего лишь сцена:

Место – не просто вместилище для вещей и отношений. Нет никакого предсуществующего пространства, содержащего в себе место. Напротив, место – это совокупность предметов и отношений, человеческих и нечеловеческих, социальных и экологических, которые накрепко связаны между собой, по крайней мере на какое-то время [Cannavo 2007:20].

Чем место отличается от пространства? Географ И-фу Туан предложил одно из объяснений в книге «Пространство и место»:

На практике значение пространства часто сливается со значением места. «Пространство» более абстрактно, чем «место». То, что начинается как недифференцированное пространство, становится местом, когда мы лучше узнаем его и наделяем ценностью [Tuan 1977: 6].

Знакомство с местом означает, что вы в каком-то смысле делаете его своим, но определение пространства как «недифференцированного» и подразумеваемое условие, что «ценность» – дело сугубо личное, приводят к проблемам. Два человека могут смотреть на один и тот же дом, и первый будет считать его местом, а второй – пространством. Для одного дом – это дом. Человек эмоционально привязался к этому месту как к своему жилищу, чувствует свою принадлежность к нему и делает его частью своей личности. Для другого дом – объект недвижимости, профессионально оцененный в определенную сумму денег. В глазах риелтора дом – это имущество, принципиально ничем не отличающееся от ему подобных, за исключением специфических особенностей, влияющих на его рыночную стоимость как товара. Оба человека ощущают ценность дома, но в первом случае она является делом личной привязанности, а во втором – экономического расчета[5].

Р. Сэк считает, что «мир полон мест, но <…> когда мы быстро передвигаемся и не обращаем на них большого внимания, они имеют тенденцию сливаться, так что наш опыт – это опыт движения в пространстве» [Sack 1997:31][6]. Движение изменяет опыт: личная причастность к месту становится абстрактным взглядом на пространство. Но Сэк утверждает, что в реальности пространство – не более чем то, что определено естествоиспытателями: фундаментальное понимание физической реальности. Согласно Сэку, «это пространство не является культурным артефактом; оно не сконструировано культурно» [Sack 1997: 32]. Это земное пространство «абсолютных» местоположений, с которыми мы имеем дело, используя координатную сетку[7]. Всё где-то находится, и местоположение чего-либо может рассматриваться как место, но Сэк считает такие места «вторичными» (secondary).

Когда место, а не только находящиеся в нем вещи, является фактором – когда оно влияет, воздействует и контролирует – это первичное место. Первичные места включают в себя человеческие поступки и намерения и обладают способностью изменять вещи <…> Первичное место более искусственно или культурно сконструировано, чем вторичное. Это не означает, что первичное место, или его сила, – в чистом виде понятие. Напротив, первичные места имеют основанием физическую реальность, а также фактическое расположение и взаимодействие вещей в пространстве. Их сила заключается в том, что они могут также менять это расположение и взаимодействие [Sack 1997: 32].

В противоположность этому «социальное пространство» – абстрактное понятие, представление о мире извне, как если бы можно было вырваться из реального пространства [Sack 1997:86]. Зачастую данная точка зрения на пространство инструментальна, это прицельный взгляд, вроде «видения государства» [Скотт 2005], или застройщика, градостроителя, генерала. Каждый в определенной мере «видит» подобным образом, когда пытается мысленно нарисовать отдаленные места или пройти по незнакомой местности. «Социальное пространство» может служить вместилищем для знаний или представлений о «невидимой среде» [Липпман 2004], вместилищем, которое мы, учителя географии, стремимся заполнить с теми же шансами на успех, что и Сизиф. Но пространства могут являться результатом редуктивного анализа, часто функционального или идеологического по своей природе.

Сэк призывает нас

задуматься о том, как конкретное событие или процесс (например, образование, работа, бедность или такие категории, как смысл, природа, социальные отношения и самость) проявляются как череда мест {series of places) [Sack 1997: 255][8].

Для понимания значимости места идея самопроявления «как череды мест», возможно, наиболее наглядна. Как пишет Дж. Мэлпас, самость не существует отдельно от процесса проживания и деятельности в местах, но, напротив, «структура субъективности вписана в структуру места» [Malpas 1999: 35]. Место неизбежно принимает участие в непрерывном формировании идентичности человека и взгляда на других людей. Когл завершает свою замечательную книгу «Странные места» напоминанием о том, что «человеческое тело всегда локализовано, ведет определенную жизнь в определенном месте, бок о бок с другими, хорошо это или плохо» [Kogi 2008:143]. Совместное проживание в одном месте способствует формированию коллективной идентичности, которая исключительно важна для возникновения общественного движения [Polletta, Jasper 2001; Greene 2014].

Латур задает вопрос: «Где на самом деле производятся структурные эффекты?» [Латур 2014: 245]. Ответ: в местах, а не в каком-то огромном так называемом социальном пространстве. Это вовсе не означает, что места полностью самодостаточны. Как пишет Когл, «потоки нарушают целостность мест не более, чем еда нарушает целостность тела животного, а разговор – целостность личности человека» [Kogi 2008: 61]. Можно сказать, что места создают пространственные эффекты, поскольку все связи между местами, которые, как представляется, образуют социально-пространственную структуру, должны быть произведены в самих местах. Здесь уместно привести выражение Латура: «структурирующее место» [Латур 2014: 247].

Альтернативой является взгляд на места как на части целого – социального пространства. Но это целое, которое мы не можем увидеть, измерить или описать отдельно от «этого», являющегося всем, или всего, находящегося в «этом». Более того, подобный подход делает общество под личиной социального пространства скорее причинной силой, чем динамикой одномоментных итогов бесчисленных активных связей людей и вещей. Социальное пространство становится константой, а места рассматриваются как проявления, вариации, примеры или символы внутри него. Начинать объяснение с «социального пространства» значит ошибочно отождествлять следствие с причиной.

Тогда с чего же начать? Латур призывает практиков ACT – «социологов ассоциаций» – начать с «картографии разногласий по поводу образования групп» [Латур 2014: 47]. Мой подход в данном исследовании заключается в том, чтобы проследить за разногласиями по поводу организации городской среды. Я отношусь к месту не как к вещи, а как к процессу, то есть как к определенным образом созданной и локализованной комбинации процессов. Места должны быть обустроены, и они продолжают существование лишь в том случае, если их поддерживают и иногда переустраивают – энтропия не дремлет. Места, как подчеркивает Латур, состоят не только из человеческих существ и других биологических форм, но также из неодушевленных предметов. Изучая фактическое обустройство среды обитания, гуманитарная география уже довольно давно имеет дело с реально существующими комбинациями того, что Латур называет «несоизмеримым». Региональная география, например, предлагает бесчисленные примеры изучения мест, которые можно представить как имеющие собственный уникальный характер, но состоящие из различных людей и предметов, имеющих связи, которые выходят за пределы места и момента. Трудность всегда заключалась в том, чтобы отразить динамику формирования региона, не ограничиваясь статистическим описанием выявленных особенностей.

Предметом основного внимания данного исследования является противодействие разрушению материального культурного наследия, принудительному переселению жителей и уплотнительной застройке. В случае с сохранением наследия в действие вступают различные несоизмеримые величины. Заметную роль играют конкретные физические характеристики здания. Для начала, чем хуже его состояние или накопленный износ, тем выше затраты на реставрацию. Решающим фактором могут стать физические характеристики местности, например геологические и гидрологические условия. Важен и внешний облик здания – это также физическая характеристика, но при этом обладающая и культурным значением. Является ли здание образчиком массовой застройки или последним в своем роде – разница существенная. А внешний облик – лишь одна из составляющих истории, которую можно поведать о старинном сооружении, чтобы внушить общественности чувство любви или неприязни.

Крайне важно и относительное местоположение объекта: близость к Кремлю и Красной площади гарантирует значимость постройки в глазах общественности. Помимо конкретного физического местоположения здание может присутствовать и в коллективном «пейзаже памяти» {memoryscape) [Yoneyama 1994; Phillips, Reyes 2011]. Люди привязываются к местам, где живут; история места – это и их история. Понимание того, чем является город или район и во что он не должен превращаться, возникает из образа(ов) города, который сложился у жителей. Специфическая привязанность к общему месту делает это место «силой», как утверждает Сэк. Такие образы можно использовать для мобилизации градозащитников на местном уровне и привлечения поддержки со стороны[9].

В случае двух последних типов локального противодействия застройке наиболее значимая комбинация «несоизмеримостей» – сочетание различных точек зрения на спорные места. Жители защищают свои дома и округу – места, где они проживают физически и к которым привязаны эмоционально. Город «видит как государство», то есть рассматривает здания и пространства как возможности для развития (и, возможно, личного обогащения), а не как жилые дома и их окружение. Однако свою роль играют также физические характеристики местности и относительное местоположение.

На редевелопмент заметно влияют колебания экономической активности. Городским строительством ведают фактический режим управления и формальная политическая структура, а они по ходу дела меняются. Помимо этого, большое влияние оказывают соответствующее законодательство и, что еще важнее в случае с Москвой, профессионализм и независимость судебной власти или их отсутствие. Население может сохранять приверженность старым социальным «траекториям», способам взаимодействия и достижения целей, но появляются и новые возможности, например Интернет. И вероятно, труднее всего оценить влияние на процесс переустройства территории личных качеств людей. Необходимо учитывать все вышеперечисленные несоизмеримые факторы, насколько позволяют имеющиеся данные.

Наиболее последовательный агент переустройства Москвы – городское правительство. При Лужкове редевелопмент осуществлялся торопливо и в массовых масштабах; он подпитывал городскую казну, а городские чиновники делали на нем состояния. Но даже в период более рационального и профессионального правления мэра Собянина городская власть не может избежать участия в обустройстве городской среды. В этой связи Каннаво основывает свое замечательное исследование «Работающий ландшафт» на предположении, что «вся деятельность по созданию и сохранению мест по сути является политической» [Cannavo 2007: 210]. Кроме того, усилия местных градозащитников могут иметь более широкие последствия. Когл утверждает, что «градозащитная политическая деятельность важна и сама по себе, и как потенциальное средство для развития чувства гражданской сознательности» [Kogi 2008: 123]. В контексте путинской России и в свете советского прошлого любая политическая деятельность приобретает повышенное значение.

В следующей главе рассматриваются «призрачный переходный период» и современная политическая обстановка в России с акцентом на местной градозащитной оппозиции. Туда же включен краткий «путевой дневник» с беглыми зарисовками посещенных мной мест, которые наложили неизгладимый отпечаток на мое понимание Москвы.

Глава вторая

Два переходных периода

Призрачный переходный период[10]

Пора перестать смотреть на Россию так, словно она находится в процессе незавершенного переходного периода. Россия совершила переход, однако не туда, куда надеялись многие западные ученые [Evans 2011: 49].

В «рамочном комментарии» к подборке статей о выборах 2003-2004 годов в России А. Ослунд ставил вопрос: «Но почему русский народ отвернулся от свободы и демократии?» [Aslund 2004: 282]. Справедливости ради, Ослунд, по-видимому, лишь обобщил объяснения, предложенные разными наблюдателями, почему Россия не оправдала их ожиданий. То, что страна «отвернулась» от свободы и демократии, объясняли, помимо прочего, «тяжелым историческим бременем авторитаризма» и «усталостью людей от политики». Подобные представления имеют определенный резонанс и широко распространены. Но действительно ли у людей есть возможность «повернуться» к свободе и демократии или «отвернуться» от них? Разве «демократия» – нечто такое, на что человек просто соглашается либо не соглашается, как на членство в Лиге женщин-избирателей? А «свобода» – что-то такое, от чего можно отказаться, как от десерта?

Как будет показано ниже, администрация Ю. М. Лужкова проявляла заметное самоуправство в градостроительной сфере, практически не давая населению Москвы права голоса. Самоорганизовавшись и проявив активность, москвичи получили больше возможностей участвовать в обустройстве жилой среды – преобразовании своих районов, привычных мест и города в целом. В этом отношении более уместной и продуктивной, чем понятие о свободе как о материальном имуществе, которым люди обладают или которого лишены, представляется точка зрения Дж. Дьюи:

Свобода заключается в направленности поведения, которая делает возможности выбора более разнообразными и гибкими, более пластичными и осознающими собственное значение, в то же время расширяя диапазон их беспрепятственного функционирования. В подобном представлении о свободе есть важная подоплека. Общепризнанная теория свободы воли и классическая теория либерализма дают определение свободе на основе чего-то априори заданного, уже имеющегося… В то же время наша концепция заставляет искать свободу в чем-то нарождающемся, в своего рода развитии; скорее в последствиях, чем в предпосылках. Мы свободны не из-за того, что существуем статично, а потому что со временем становимся другими, отличными от тех, какими были ранее [Dewey 1993: 136].

Убежденность в том, что Россия до известной степени примет свободу и демократию, была порождением своего времени, хотя и коренилась в привычном идеологическом наследии. После распада СССР появилась выразившаяся в концепции «переходного периода» надежда, что Россия станет «нормальной» страной [Sh-leifer, Treisman 2004]. Россиянам предлагалось принять демократию, плюрализм, мультикультурализм, инвайронментализм, феминизм и верховенство закона наряду с другими завозными товарами.

Надежду на то, что Россия станет «нормальной страной», разделяли многие, особенно американские политологи. Ф. Фукуяма считал, что с крахом социалистического лагеря наступил «конец истории», поскольку либеральная демократия и капитализм как будто окончательно и бесповоротно взяли верх над всеми альтернативными политико-экономическими формациями [Фукуяма 2010]. Подобным же образом завышенные ожидания проявились в «транзитологии», которая столь пристально сосредоточилась на «переходе» к нормальности, что практически не приняла в расчет отличительные особенности России и неизбежную живучесть исторической преемственности.

Дьюи утверждал в 1927 году, что «невозможно» начать с «tabula rasa дабы поспособствовать установлению нового строя» [Дьюи 2002:118]. Взгляд Дьюи на «революцию» в Соединенных Штатах, включавшую такие демократические реформы, как превращение Сената в выборный орган и распространение избирательного права сначала на афроамериканцев мужского пола, а затем и на всех взрослых женщин, отлично применим к «переходному периоду» в России 1990-х годов, когда появились «олигархи».

Действие механизма политической демократии привело не к всеуничтожающей революции, а главным образом к переходу законной власти от одного класса к другому. Мало кто из людей <…> обнаруживал компетентность в ведении дел, приносящих денежную прибыль, равно как и в том, какой должен быть новый правительственный механизм, способный обслуживать их интересы. Для того чтобы при использовании тех или иных политических форм уйти от влияния глубоко укоренившихся в нас привычек, прежних институтов, привычного социального статуса (с присущим всему этому ограничению ожиданий, желаний и требований) понадобится вывести новую расу людей [Дьюи 2002:117-118].

Транзитология, по словам С. Коэна, предлагала «изучение России без России» [Коэн 1999]. Многие критики считали, что на транзитологию, как и на более раннюю «теорию модернизации», повлияла телеологическая концепция прогресса. Обе вышеназванные теории несут на себе явное клеймо «сделано в США»[11]. У. Липпман определил эту тенденцию задолго до появления обеих теорий, используя предложенный им термин: «Имея перед глазами стереотип прогресса, американцы в своей массе видели очень мало из того, что не согласовывалось с представлением о прогрессе» [Липпман 2004: 120].

Пытаясь уверить, будто переходный период станет прогрессом в желательном для них направлении, американские транзитологи оценивали российскую действительность в свете скорее демократических идеалов (то есть стереотипа), чем американской политической действительности[12]. Предполагалось, что русские примут демократию, но никто не утверждал, что они при этом должны создать собственную коллегию выборщиков или продублировать американскую лоббистскую индустрию. Несмотря на заметные изъяны политической жизни США, американские «эксперты по демократии» явно рассчитывали, что Россия купит сделанный в США идеальный комплект целиком. Дьюи, напротив, полагал, что «демократического комплекта», который могут приобрести или от которого могут отказаться другие страны, никогда не существовало.

Процесс развития политической демократии представляет собой слияние огромного числа социальных движений, ни одно из которых не обязано своим появлением либо своей мотивацией ни демократическим идеалам, ни ориентацией на некий запланированный исход [Дьюи 2002: 63-64].

Сегодня многие наблюдатели выражают разочарование нынешним российским режимом, который, казалось бы, разбил надежды на «переход» нации к демократии. Собственно говоря, не подлежит сомнению, что выборы фальсифицируются, а оппозиция подвергается гонениям. Вместо того чтобы обеспечивать законность, судебные и законодательные органы часто служат орудием власть имущих. «Неудобных» журналистов преследуют, арестовывают, избивают и лишают жизни. Один из крупнейших лидеров оппозиции путинскому строю Б. Е. Немцов был убит в двух шагах от Кремля. Власть притесняет неправительственные организации (НПО), имеющие зарубежные связи. Главные телевизионные каналы прямо или косвенно контролируются федеральным правительством. И все же президент В. В. Путин, несмотря на оппозиционные митинги 2011-2012 годов, продолжает пользоваться поддержкой населения, и этот досадный факт приводит некоторых к заключению, что российский народ просто не готов к демократии.

Картина неприглядная, но, возможно, некоторая ее мрачность объясняется тем, что такой она видится нам, на Западе. Быть может, напрасно было ожидать, что большинство россиян посвятят себя служению отвлеченным идеалам, особенно если учесть, что они лишь недавно отказались от иллюзорной идеологии, десятилетиями определявшей смысл существования [Юрчак 2014]. К тому же многие из тех, кто после распада СССР провозгласил себя «демократами», вскоре стали восприниматься обществом как лжецы и воры [Fish 2005: 132]. Наконец, когда «переходный период» обернулся «перманентным кризисом», простые люди оказались заняты борьбой за выживание и приобретением «опыта существования в эпоху постсоциалистического упадка» [Shevchenko 2009][13]. Когда стало полегче и доходы немного выросли, люди предались безудержному потреблению всех тех товаров, которые были недоступны в советское время [Chebankova 2011].

Нас заботит происходящее в обществе, но в первую очередь мы заняты решением личных проблем. Время и внимание, которые мы можем потратить на то, чтобы не принимать на веру чужие мнения, ограничены [Липпман 2004: 74].

Когда возникали проблемы, люди пытались решить их неофициально и незаметно, при помощи своих друзей и знакомых, как делали всегда [Petukhov2006; Clement 2008:69-73]. Хотя подобные связи могут обладать определенным потенциалом гражданского участия [Gibson 2001], большинство наблюдателей считает их препятствиями на пути к демократизации. Большинство россиян по-прежнему считают для себя неприемлемым открыто участвовать в политической жизни. Это «грязное и безнравственное занятие» [Shomina et al. 2002: 265]. М. Говард подробно описывает эту «слабость гражданского общества», характерную для всей посткоммунистической Европы:

Здесь между частной и общественной деятельностью до сих пор гораздо меньше точек пересечения и взаимодействия, чем в обществах других типов, поскольку тесные семейные и дружеские связи считаются по определению обособленными от более широкой общественной, подконтрольной государству деятельности и антагонистичными ей. <…> В общественной сфере по-прежнему представлено очень мало гражданских объединений, а посткоммунистическое население почти не имеет (и не хочет иметь) контакта с организациями, через взаимодействие с которыми оно могло бы приобрести своего рода общественные «гражданские навыки», полезные для общества и демократии [Howard 2003: 154-155].

Другие ученые пришли к аналогичным выводам относительно России и большинства стран, вышедших из состава СССР [Bashkirova 2001; Fish 2005; Hedlund 2008; Ledeneva 2006; Rimskii 2008]. Во всяком случае, общая картина ухудшается. Несколько лет назад Дж. Джонсон и А. Сааринен оценивали российское гражданское общество путем исследования женских кризисных центров, зависящих от поддержки НПО, и пришли к выводу, что движение «задыхается в недружелюбном окружении» [Johnson, Saarinen 2011]. Рассматривая вопрос в национальном масштабе, «Фридом хаус» («Freedom House») классифицирует Россию как «консолидированный авторитарный режим» и понизила ее общий рейтинг за 2013 год из-за «упадка гражданского общества» [Nations 2014].

Но надо ли нам искать нечто, называемое гражданским обществом?[14]И как бы оно могло выглядеть? Более продуктивным представляется рассмотреть то, что можно было бы назвать деятельностью гражданского общества, когда граждане самоорганизуются, чтобы изменить или повлиять на исход событий, вызвавший у них недовольство. Именно так, по мнению Дьюи, появляется общество [Дьюи 2002: 7-30].

Общество состоит из всех тех, кто испытывает воздействие косвенных последствий [чужих] трансакций до такой степени, что возникает насущная необходимость держать их под систематическим контролем [Дьюи 2002: 15-16][15].

Однако необходимая предпосылка для формирования общества, способного действовать, – адекватное понимание причин «трансакций», повлекших за собой нежелательные последствия. Липпман высмеивал «общепринятый идеал всевёдущего гражданина», притом что в действительности общественно-политические процессы, влияющие на жизнь обывателей, «большей частью невидимы» [Lippmann 2009:11 ]. В России испокон веку стояли два ключевых политических вопроса: «кто виноват?» и «что делать?». Как правило, если виновный не найден, то ничего и не поделаешь. Примером может служить вопиющая проблема невыплаты заработной платы в 1990-е годы. Вероятно, ее можно было бы счесть доказательством отсутствия в России гражданского общества. Однако Д. Джавелин [Javeline 2003] в своем важном исследовании установила: люди не могли организовываться и принимать меры главным образом потому, что не знали, кого винить.

Москвичи и другие жители столицы часто называют Москву «большой деревней». В действительности это далеко не так; население города – около 12 000 000 человек – превышает население многих государств. Но основная часть его жителей проживает на относительно небольшой территории. До присоединения в 2011 году Новой Москвы (части территорий Московской области) столица являлась столь же густонаселенной, как Гонконг [Argenbright 2011]. Около 95% ее населения по-прежнему сосредоточено в Старой Москве. Прозвище Большая деревня сохраняется, возможно, потому, что человек может ощутить себя лично знакомым с большей частью города. Москвичи, вероятно, знают родной город куда лучше, чем остальную страну – самую большую в мире. Московские градоначальники и другие влиятельные лица, как правило, пользуются известностью, не в последнюю очередь потому, что столичные события освещаются средствами массовой информации подробнее, чем новости любого другого российского региона.

И Дьюи, и Липпман пытались понять, как переход от демократии небольших поселений, наподобие той, которую идеализировал Т. Джефферсон, к «Великому обществу», сформированному международными связями, укрепившимися в «век машин», повлиял на реалии и потенции демократического государства и общества. Оба прагматика были единодушны в том, что можно выразить словами Липпмана: «Главная проблема самоуправления – проблема оперирования невидимой средой» [Липпман 2004: 363]. Москва – не деревня, в которой можно лично знать обо всем происходящем; это мировой город XXI века. Однако человек в хорошей физической форме может обойти Старую Москву всего за день. И как покажет, я надеюсь, данная работа, СМИ, особенно ведущие газеты, действительно освещают для внимательного читателя многое из того, что происходит в столице. В Москве, в отличие от России в целом, гораздо легче установить, «кто виноват», если что-то идет не так. А поскольку жители лучше осведомлены о проблемах, существующих у них под боком и непосредственно влияющих на их жизнь, они с большей вероятностью сумеют определить, «что делать».

Он [теоретик демократии] был поглощен одним интересом: самоуправлением. Человечество же интересовалось огромным количеством вещей: порядком, правами, процветанием, звуком и изображением. Оно стремилось разными способами избежать скуки <…> А так как искусство самоуправления не является врожденным инстинктом, то люди и не стремятся к самоуправлению как к таковому. Они стремятся к самоуправлению ради результатов, к которым оно ведет. Именно поэтому импульс самоуправления всегда бывает наиболее сильным, если он выливается в протест против плохих условий существования [Липпман 2004:294].

Недвусмысленный уклон путинского правления в сторону авторитаризма не покончил с политикой в российских городах. Чтобы увидеть это, нужно переключить внимание с того, чего нет, на то, что есть. Выяснилось, что недостаточно одних лишь личных связей для решения проблем, вызванных городской реконструкцией, особенно в Москве, где «градостроительство» развивалось наиболее быстро и масштабно. Этот процесс нарушил привычный уклад жизни людей, и, каким бы «неестественным» это ни казалось, многие осознали, что обязаны заявить публичный протест [Clement 2008: 75-76].

Российский исследователь утверждает, что «гражданам России действительно недостает таких важных составляющих политической культуры, как гражданская ответственность, самоорганизация и умение отстаивать свои права и интересы» [Petukhov 2006: 13]. Локальная оппозиция редевелопменту, наряду с другими московскими протестами и движениями, показывает, что эти «составляющие» уже не в таком дефиците, как ранее, поскольку столичные жители работали над этим. Москвичи самоорганизовались и начали действовать, хотя в первую очередь не ради общества или демократии. Появляются новые группы общественников, способные оказывать серьезное воздействие. Возможно, они никогда не сольются в то самое единое гражданское общество, которое столь часто обсуждалось теоретиками[16]