Разговоры с Гете бесплатное чтение

Иоганн Петер Эккерман
Разговоры с Гёте

Десятилетие заката: Гёте в разговорах с Эккерманом

Томас Манн в романе «Лотта в Веймаре», наверное, самой известной прозе о великом Гёте, замечает, что почитатель свойств цвета, создатель «Учения о цвете», любил черные силуэты. Такое увлечение чужим увлечением, как изображает Манн, не было простым капризом гения: в силуэтах Гёте ценил «всю прелесть искусства ножниц», иначе говоря, ту стремительность рук, которая позволяет надолго запечатлеть образ человека как неминуемый след его присутствия.

Таким пространным силуэтом и стала книга «Разговоры с Гёте» И.-П. Эккермана. Понадобилось лишь заменить мелькание ножниц бойким пером молодого литератора, а монотонный след обернулся плотным сгущением духа целых эпох, вдруг счастливо встретившихся в 1823 г. Гёте был старцем, уже помышлявшим о смерти, и во всяком смысле, избравший уже смерть одной из мер своего творчества, и конечно, он честно думал о завещании. Но если для завещания имущества достаточно нотариуса, то чтобы завещать свои идеи, требуется живое участие множества острых умов. Эккерман, может быть, и не был слишком остроумен, но он всегда торопился показывать свои произведения мастеру, рассказывать свои мысли и даже делиться сокровенным, – но благодаря природной добросовестности он не раздражал такой спешностью, а наоборот, легче всех завоевывал собеседников. Поэтому его книга – это победы над лучшими свидетелями жизни Гёте, пусть даже эти свидетели – не живые люди, а книги и спектакли.

Неполное десятилетие до кончины поэта, которое Эккерман вел свои записи, возвращаясь к ним, обрабатывая и вписывая в литературное хозяйство, которым он занимался как секретарь и редактор, было не просто «непростым» для Европы – ни годами раньше, ни позже явно не было проще. Это было то самое время, в котором железные дороги вышли из Англии на континент, одно за другим создавались государства Латинской Америки, были найдены останки первого динозавра. Столь разные события объединены одним – будущей непременностью: одна построенная дорога или одна находка повлечет за собой другие. Время дворцовых коллекций и дворцовых телеграфов прошло, и в раскатах революций и контрреволюций рождалось производство знания, приумножающего себя не только технологиями, но и изобретениями и находками. Книга Эккермана – ответ на этот вызов: знание, которое приумножает себя только величием.

Иоганн Петер Эккерман, несмотря на всю свою пламенность, довольно поздно вошел в литературный и научный мир, что необычно для эпохи ранних карьер и нескрываемых юношеских амбиций. Геттингенский университет, тот самый, где за год-два до него должен был учиться пушкинский Ленский, Эккерман закончил только в 30 лет, в 1822 г., да и то не получив диплома, слишком увлекла его литературная жизнь и горизонты, внезапно перед ним открывшиеся. Столь позднее созревание обязано скорее внешним обстоятельствам, чем внутренней потребности: Эккерман воевал добровольцем против Наполеона, но и после демобилизации остался для заработка трудиться в военной канцелярии Ганновера. Сам он желал стать живописцем и даже брал уроки живописи, но в Германии после наполеоновских войн слово ценилось больше холста. Когда выяснилось, что слово, устное, рукописное и тем более печатное, потрясает престолы и движет армиями, то мастерство в слове и стало означать принадлежность эпохе обновления.

Знакомство с Гёте, как часто это бывает, состоялось случайно: начинающий писатель показал мастеру свои опыты. Обычно такие встречи оборачиваются удачами и неудачами без всякого закона: мастера могут равнодушно пройти мимо значительных явлений в мировой литературе – и вовсе не потому, что они остались в своем времени. Просто ближе к старости писатель переосмысляет многие свои ранние труды и заботы, болезненно передумывает задуманное и уже выполненное много лет назад; и ни внимания, ни сил не хватает на необычное, оказавшееся рядом. Но Гёте не был равнодушен к известиям из мира молодых: во-первых, он считал себя законодателем и судьей, а плох судья, который не знает, чем живут люди, а во-вторых, молодые писатели готовы были извлечь для себя пользу из самого внимания к ним старших, даже мимолетного. Так поступил и Эккерман: доброжелательство Гёте стало для него поводом к расспросам и долгим беседам о том, как вообще искусство может расположить к себе и расположить нас к миру.

Сам Эккерман признавался в начале книги, что с детства пасший коров, он мечтал о призвании художника затем, чтобы несколькими верными штрихами передать живые впечатления сердца. Но встреча с Гёте его переменила: верность стала означать не решительность усилий, а открытое внимание, восприимчивое и в час труда, и в час досуга, а живые впечатления оказались не так важны в сравнении с жизненностью мыслей Гёте, требовавшего непосредственности воображения не только при решении текущих задач, но и при обращении с тяжелым и зачастую малоприятным наследием прошлого, которое приходится сознавать за собой и держать при себе.

Эккерман стал и первым признанным специалистом по Гёте. Специалист в литературоведении – это издатель сочинений, собиратель архива, при этом дотошный интерпретатор текстов. Эккерман, хотя и не принадлежал к братству филологов, обладал всеми надлежащими качествами. Он собрал от знакомых Гёте множество сведений о жизни поэта, десять лет издавал посмертные работы Гёте и в конце концов в 1840 г. выпустил полное собрание сочинений Гёте в 40 томах. Поэтому «Разговоры с Гёте» – это не только собрание мыслей великого человека, но и филологическая школа: Гёте всякий раз объяснял, куда движется литература, как замысел превращается в текст и какие обстоятельства мешают тексту состояться таким, каким он должен быть. Не спорьте, это не худшая, а лучшая филологическая школа, чем простой библиотечный разбор рукописей.

В предисловии к изданию «Разговоров», написанном через три с половиной года после кончины великого человека, Эккерман заметил, что предмет его рассказов – «мой Гёте». Это притяжательное выражение мы больше знаем по книге Цветаевой «Мой Пушкин», но при всем почтении Цветаевой к Гёте и Эккерману здесь вспыхивает различие. Для Цветаевой «мой» означает переживаемый с самого детства как необходимый, которого знаешь прежде, чем узнаешь, что ты поэт и что он поэт. Для Эккермана «мой Гёте» означает тот, кто хотя бы отчасти помог освободиться от индивидуальности, разрешил не привносить свои размышления, свои страсти и интересы в рассказ. Даже портретисты, давая верный образ поэта, добавляли свой темперамент к выражению своих полотен; что уж говорить о писателе, перо которого, медленно оно или торопливо, всегда заявит собственный характер. Но Эккерман научился тому, чему не научится живописец: писать не впечатления, а силу слов поэта. Силу не в смысле простой убедительности и выразительности, но в смысле готовности обсудить прямо сейчас вопрос, который и через много лет будет казаться насущнее всех прочих.

Период работы Эккермана у Гёте, а именно разбор писем и подготовка к печати «Поэзии и правды», для самого великого поэта был прежде всего эпохой создания второй части «Фауста»: в 1826 г. поэт заканчивает «Елену», в 1830 г. – «Классическую Вальпургиеву ночь» и, наконец, в 1831 г. венчает все здание идиллической и более чем горестной историей Филемона и Бавкиды. Любовь Фауста к Елене – это не просто символ жизни, посвященной прекрасному, как это обычно понимают. Елена – призрак, стоящий за каждой женщиной, и душа каждой женщины, Елена везде и нигде, Елена несется быстрее ветра навстречу собственной судьбе, но не терпит крушения, она посвящена богам и посвящена самой себе как полубогиня. Поэтому она – не красота и не искусство, а жизнь в искусстве, – и роман Фауста и Елены – это попытка ума уже не просто завладеть всем миром, а покорить саму жизнь, присутствовать в ней, распоряжаясь ею же. Гёте вскрыл здесь главную проблему всей культуры и всего творчества: не получается ли, что, ловя мир в ловушку своих образов, мы ставим жизнь перед ложным выбором: быть пленницей нашего искусства или же постоянно преследоваться нами; просто потому что ее неотразимость нас будет все время влечь. Да, как сказал русский поэт, «вот моя клетка – стальная, тяжелая», и в ней умирает птица, которой воспрещена даже стыдливость. Но Гёте умел говорить не только от лица своего я, и потому смог спасти Фауста, в конце концов на границе с небом разделившего для Бога, себя и нас созидание и насилие.

Вот почему второй заботой Гёте в этот последний период творчества было «Учение о цвете». Гёте хотел доказать, что цвет может созидать материю, попутно благословляя наши чувства, не учиняя над ней постыдного насилия. В механике и оптике Ньютона для Гёте веял дух властной диктатуры, прямого приказа, безжалостного допроса природы. Конечно, он не винил Ньютона в этом, но считал, что физику не хватило той беспечности, каковая только и позволяет, забыв, где ты оставил свои призмы и линзы, смотреть на беготню солнечных зайчиков и переживать всю гамму эмоций вместе с появившейся на соседней стене тенью.

«Разговоры с Гёте» вряд ли могут быть отнесены к какому-то одному жанру: это и не вполне мемуары, и не вполне дневник, и не вполне рабочая записная книжка, и не то, что потом стало называться интервью. Хотя, конечно, записные книжки писателей как самостоятельная ценность были признаны во многом благодаря этой книге и таким приводимым в ней примерам, как Вольтер и Байрон – умению Гёте следовать мыслью не только за делами и словами этих людей, но даже за слухами о них, при этом отделяя от действительного содержания всякую наносную репутацию. В этом уникальность Гёте: он сурово оценивал не только поступки, но и жесты писателей, и круг их чтения, и их образцы, при этом зная что-то из вторых или третьих рук, хотя при любой возможности и обращаясь к первоисточнику. Но он никогда не говорил ни одной банальности, которая тащилась бы за героем разговора тяжким грузом осуждения.

Ближе всего по жанру к «Разговорам», с одной стороны – жизнеописания великих людей, вроде «Знаменитых мужей» Иеронима Стридонского, «Знаменитых женщин» Боккаччо, «Живописцев» Вазари или «Трубадуров» Жана де Нострадама, брата известного астролога, а с другой стороны – нынешние еженедельные «лонгриды», долгие аналитические репортажи. Жизнеописания были не рассказами о мотивах к творчеству, а меткими замечаниями об уже состоявшейся мотивированности, об уже полученных благословениях и блеске даров. Только Гёте сам и автор таких же кратких «жизнеописаний» своих предшественников и современников (его замечания о творчестве суть часто настоящие небольшие биографии в нескольких фразах), и герой своего же жизнеописания, – и ни о чем он не говорит Эккерману так увлеченно, как о том, что можно быть не только создателем эпохи, но и просто ее участником. Также и «лонгрид» Эккермана своеобразный: это не пристальность корреспондента, находящего главные пружины происшедших неприятных событий, но вдумчивость того, кто предпочитает приятные события, относительно которых мысль только и может взять правильный размах, измеренный лишь свободой. Гёте, любивший благословлять солнцеворот и новый год, радовавшийся подлинному драматизму и неизбывному жизнеподобию настоящего искусства, мог не просто слезами облиться над вымыслом, но и прийти в себя над ним. Исток такого жанра слишком далек – «Застольные беседы» Мартина Лютера, записанные со всевозможным тщанием Иоанном Матезием. Возможным более близким по времени образцом для «Разговоров» Эккермана была классическая «Жизнь Сэмюэла Джонсона» Джеймса Босуэлла (1791). Босуэлл, двадцатидвухлетний секретарь, также записывал во всех подробностях разговоры с великим лексикографом в своем дневнике и обильно включил их в жизнеописание. Но есть одно важное различие. Босуэлл создавал идеального героя и всячески доказывал, что только его биография дает все необходимые сведения о Джонсоне: все остальные биографы знают лишь отдельные стороны его общественной жизни, и потому их рассказы неправдоподобны. Босуэлл, таким образом, пытается обернуть в свою пользу классицистское сближение правды и правдоподобия: он будет рассказывать только факты, поэтому образ Джонсона получится правдоподобным, тогда как не знающие фактов не знают и Джонсона. Но «Жизнь Джонсона», стоящая как жанровая форма в начале всей романистики о конкистадорах и полярниках, не свободна от неточностей и натяжек, а поспешность Босуэлла в напечатании этой книги потом вызывала многочисленные насмешки. Тогда как Эккерман вовсе не настаивает на том, что он расскажет о Гёте все, что нужно знать, наоборот, он постоянно замечает, как Гёте сбивал его с толку, переходя легко от примеров из искусства к примерам из жизни, от темперамента к манере и от гармонии к характеру. В его книге важно не то, насколько Гёте получился похожим, а насколько эта похожесть непохожа на все наши ожидания.

Предметы бесед Эккермана и Гёте самые различные. Прежде всего это то, что мы назвали бы событиями в мире искусства: выдающиеся книги, театральные постановки или живописные произведения. Гёте обсуждает их не как критик, а как социолог вечности: для него это все публикации, явление замысла публике так, что замысел не успевает осознать, насколько он воплотился. Оценивать осуществление замысла – кружащий путь во времени, а посмотреть, как замысел уже успел раскрыться прежде того, как мы о нем подумали, – попадание в вечность. Вечность Гёте – конечно, это не холодная вечность без свойств, но скорее импровизация, как, скажем, разыграв товарища, мы заставляем и себя, и других одинаково относиться к смыслу этого розыгрыша и тем самым помещаем его в вечность. Вроде бы почтеннейшему старцу и государственному деятелю меньше всего подходит шутка, но без этого мы не поймем его сложный спор с историческим христианством – для Гёте так важно было, чтобы луч света воскрес в теории цветов, а звук лиры воскрес в общественных движениях; и это воскрешение-импровизация было для него не менее убедительно, чем затянувшаяся проповедь пастора.

Другая важнейшая тема разговоров – осуществление природой самой себя и те промахи, которые допускает человек или искусство, не вполне разделив с природой ее счастье. Гёте возвышается и над классицистами, для которых человек сам должен справиться со своими промахами, и над романтиками, для которых эти промахи – лишь симптомы вечного разлада между человеком и природой. Гёте видел, что пока природа сама загляделась на свое совершенство, какие-то явления ее не выдержат света этого совершенства, равно как и человек не вполне увлечется этим взглядом природы на себя. Грехопадение человека для Гёте – только один из множества эпизодов таких отпадений вещей от изначального благословения, назначенного превратить природу в сплошной счастливый дар.

Наконец, последняя тема – это обучение, необходимость постоянной учебы. Но мир Гёте меньше всего похож на мир классов; скорее, он очень хорошо видит, сколь часто произведения искусства оказываются недостаточно поучительными, жизнь человека тоже оказывается недостаточно поучительной, размышления даже многих людей недостаточно поучительные. Такое длительное сопротивление учебе, такая косность другим бы автором была описана как свойство эпох, не пожелавших развиваться. Но у Гёте это просто мирская история, наставляющая ценить всякое настоящее поучение: именно способность картины, человека, героя или речи из далекого прошлого стать поучительными. И где начинается учеба, там начинается новая священная история, в буквальном смысле: история, напряжение которой измеришь только пророчествами, а не какими-то соображениями выгоды или интереса. История Рафаэля или Наполеона, мир Дафниса и Хлои, удивление Данте и перевоплощения Шекспира (а любой разговор Гёте о Шекспире уже напоминает то, как будет описывать жизнь природы Дарвин, как адаптацию сюжетов, не стесняющуюся рисковать – только у Шекспира это литературные сюжеты Плутарха или новеллистов, а у Дарвина – сюжеты органических уровней бытия) – все это священная история, в которой Рафаэль строит храм учтивости, Наполеон создает закон чести для всех, Данте напоминает о том, что влюбленность – не преддверие, а сердцевина любви, а Шекспир показывает, что гром речи героев потрясает века, пока автор общается с вечностью.

Подражаний этим разговорам было немало, в том числе и в нашей культуре: разговоры Альтмана с Вячеславом Ивановым, многочисленные воспоминания об Ахматовой и Пастернаке, диалоги с Бродским – везде тень книги Эккермана есть. Но при всей почтенности авторов этих записок, мемуаров и интервью им не хватает того, что было у добродушного художника, в детстве гнавшего хворостиной коров. А именно Эккерман умел обходиться без того любопытства, которое делает вопросы и наблюдения плоскими, провоцируя поэта на интересный ответ или, напротив, иногда невпопад поддерживая его. Эккерман разговаривал с Гёте только потому, что Гёте им заинтересовался, что он привлекал Эккермана на сторону своих суждений прежде, чем Эккерман решал, что по этому вопросу нужно суждение Гёте. Эккерман нужен был Гёте не как собеседник и не как единомышленник, а как тот, кому всегда есть дело до мыслей Гёте больше, чем до его настроений.

В Германии подражаниями книге Эккермана следует назвать не книги бесед, а скорее, автобиографии писателей, в которых они не просто рассказывают о своем пути к писательству, а о том, как писательство делает их другими людьми, не теми, какими они сами ожидали. Эти автобиографы не просто открывают себя, а открывают о себе ранее неведомую истину. Прежде всего таковы «Ecce homo» Фридриха Ницше и «Роман одного романа» Томаса Манна. Оба эти автора очень чтили блистательный образец: Ницше называл книгу «Разговоров» лучшим произведением на немецком языке, а Манн знал многие беседы почти наизусть и считал Эккермана идеальным хранителем архива Гёте.

Во Франции книгу Эккермана хорошо изучил Шарль Сент-Бев, стремившийся поощрять многообразие в литературе и увидевший в биографическом методе главный инструмент такого буйства. Но Сент-Бев, назвавший эккермановского Гёте «государем критики», не учел главного: ни Гёте, ни Эккерман не признавали биографический метод ключом к произведениям, наоборот, они мыслили, что произведения производят попутно и обстоятельства их существования, включая и многие биографические перипетии автора. Единственное, в чем автор значим для произведения, – в умении не промахнуться, хоть один раз заметить что-то важное, – иначе книга окажется никуда не годной продукцией. Сент-Бев понимал, что, конечно, писатели внимательны, раз их увлечение переросло в профессию, но в результате вся французская литература XX века от Пруста до постмодернистов спорила с Сент-Бевом, доказывая, что увлечение – это не только порыв писать, но и способность не писать, очаровываясь тем, что сказали соседи; и что профессия писателя держится обоих увлечений. Во Франции свои Эккерманы тоже появились, например, Жан Бофре, автор «Диалога с Хайдеггером», в которых был дан и перевод, и очное обсуждение мысли выдающегося философа.

Имя Эккермана не стало вполне нарицательным, в отличие от имен Зоила, Цицерона или Мецената. Эккерман и остался вроде бы фигурой, отступающей перед величием собеседника, и живым человеком, который только и может подхватить нить разговора. Об одном лишь приходится просить: не считать Эккермана малым литератором, который едва осознавал величие Гёте. На самом деле, только Эккерман мог, производя широкие обобщения, по одной постановке пьесы диагностируя состояние театра, по слухам о войнах реконструируя политические расклады, а по любимым героям какого-то писателя предсказывая дальнейшие повороты его творчества, – и сбыться истинным собеседником Гёте. Более того, именно Эккерман постоянно отмечал, как у него на глазах развертываются драмы: как собеседники Гёте переступают через привычки своего языка, своего народа или собственных убеждений. Он был свидетелем этих драм и катастроф, и без этого свидетельства мы и не сможем сказать, почему Гёте велик.

Эккерман присутствовал при завершении самых прекрасных замыслов Гёте. Он мог говорить более или менее весомые вещи, но не сказал ничего поспешно, ничего для красного словца, ничего, чтобы клеймило предмет или столь же бессмысленно его превозносило. Напротив, он всегда выяснял, с чем пришел к Гёте этот очередной гость в виде философской мысли или поэтического произведения и как он может помочь мастеру организовать этому умозрительному гостю лучший прием. Одним словом, Эккерман знал, что он делает так долго в доме Гёте.

Как с небывалой точностью писал сам Эккерман в одном из восьмистиший, воздавая благодарность Учителю:

Как и принято в карманных изданиях на разных языках, перед нами тематическая выборка ключевых позиций и аргументов Гёте. Такой подход превращает сложную для восприятия летопись многих лет общения в лучший способ представить Гёте нашим современникам. Для удобства читателя мы тематически озаглавили все фрагменты, и уже по оглавлению читатель сможет найти те темы, которые его или ее заинтересуют больше всего, и затем увлечься и соседними вопросами, проведя свой, запоминающийся на всю жизнь Разговор с Гёте.

Александр Марков

Профессор РГГУ и ВлГУ, в.н.с. МГУ имени М. В. Ломоносова

6 апреля 2018 г.

Иоганн Петер Эккерман
Разговоры с Гёте
(избранное)

Какими свойствами должен обладать поэт^[1]

Иена, четверг, 18 сентября 1823 г.

Вчера утром, перед отъездом Гёте в Веймар, мне снова суждено было счастье побыть с ним часок. Он завел разговор весьма многозначащий, для меня положительно бесценный и благотворно воздействовавший на всю мою жизнь. Всем молодым поэтам Германии следует знать его, он и для них не останется бесполезным.

Начался разговор с того, что он спросил, писал ли я стихи этим летом. Я ответил, что несколько стихотворений я написал, но работал над ними без подлинной радости.

– Остерегайтесь, – сказал он в ответ, – больших работ. Это беда лучших наших поэтов, наиболее одаренных и наиболее трудоспособных. Я страдал от того же самого и знаю, во что мне это обошлось. Сколько было сделано зазря! Если бы я создал все, что был способен создать, для моего собрания сочинений недостало бы и ста томов.

Настоящее предъявляет свои права. Все мысли и чувства, что ежедневно теснятся в поэте, хотят и должны быть высказаны. Но, буде ты замыслил большое произведение, рядом с ним уже ничего не прорастет, оно отгоняет все твои мысли, да и сам ты оказываешься надолго отторгнут от всех приятностей жизни. Какое напряжение, какая затрата душевных сил потребны на то, чтобы упорядочить, закруглить большое Целое, какую надо иметь энергию, какую спокойную прочность житейского положения, чтобы наконец слитно и завершенно высказать то, что было тобою задумано. Если ты ошибся в главном – все твои усилия оказываются тщетны, если в твоем обширном и многообразном творении ты не везде сумел совладать с материалом, – значит, в Целом кое-где окажутся прорехи и критики станут бранить тебя, и тогда поэту вместо наград и радостей за весь его труд, за все его самопожертвование достанутся только изнеможение и горечь. Но когда поэт всякий день вбирает в себя настоящее и насвежо воссоздает то, что открывается ему, это бесспорное благо, и даже если что-то ему и не удастся, ничего еще не потеряно.

Возьмем Августа Хагена из Кенигсберга – великолепный талант; читали ли вы его «Ольфрида и Лизену»? Там есть такие места, что лучше некуда. Жизнь на Балтийском море, весь местный колорит – какое мастерское воссоздание! Но это лишь прекрасные куски, целое никого не радует. А сколько сил, сколько трудов положено на эту поэму! В ней он почти исчерпал себя. Теперь он написал трагедию! – Сказав это, Гёте улыбнулся и на мгновенье умолк.

Я позволил себе вставить слово и заметил, что, насколько мне помнится, в «Искусстве и древности» он советует Хагену браться лишь за малые сюжеты.

– Вы совершенно правы, – сказал Гёте, – но кто слушается нас, стариков? Каждый считает: уж мне-то лучше знать, и одни гибнут, а другие долго блуждают в потемках. Впрочем, сейчас нет времени для блужданий, это был наш удел, удел стариков, но что толку было бы от наших поисков и блужданий, если бы вы, молодежь, захотели пойти теми же путями? Так с места не сдвинешься. Нам, старым людям, заблуждения в упрек не ставят, ибо дороги для нас не были проторены, с тех же, что явились на свет позднее, спрос другой, им заново искать и блуждать не положено, а положено прислушиваться к советам старших и идти вперед по верному пути. И тут уж мало просто шагать к цели, каждый шаг должен стать целью и при этом еще шагом вперед.

Вдумайтесь в эти слова и прикиньте, какие из них пойдут вам на пользу. По правде говоря, я за вас не боюсь, но, может быть, мои советы помогут вам быстрее выбраться из периода, уже не отвечающего вашему нынешнему самосознанию. Работайте до поры до времени только над небольшими вещами, быстро воплощайте то, чем дарит вас настоящая минута, и, как правило, вам всегда удастся создать что-то хорошее, и каждый день будет приносить вам радость. Поначалу давайте ваши стихи в журналы и газеты, но никогда не приспосабливайтесь к чужим требованиям и считайтесь лишь с собственным вкусом.

Мир так велик и так богат, так разнообразна жизнь, что поводов для стихотворства у вас всегда будет предостаточно. Но это непременно должны быть стихотворения «на случай», иными словами, повод и материал для них должна поставлять сама жизнь. Единичный случай приобретает всеобщий интерес и поэтичность именно потому, что о нем заговорил поэт. Все мои стихотворения – стихотворения «на случай», они навеяны жизнью и в ней же коренятся. Стихотворения, взятые, что называется, с потолка, я в грош не ставлю.

Смешно говорить, что действительная жизнь лишена поэтического интереса; в том и сказывается талант поэта, что позволяет ему и в обыденном подметить интересное. Побудительные причины, необходимые акценты, сюжетное ядро поэту дает жизнь, но только он сам может из всего этого сотворить прекрасное, одухотворенное целое. Вы ведь знаете Фюрнштейна, так называемого «певца природы», он написал стихотворение о хмелеводстве – прелестнее трудно себе представить. Недавно я ему посоветовал написать песни ремесленников, прежде всего песнь ткачей, и убежден, что он отлично справится с этой задачей, так как провел среди них всю свою юность, досконально знает их быт и конечно же сумеет подчинить себе материал. В том-то и заключается преимущество маленьких вещей, что ты можешь, более того – должен выбрать материал, который хорошо знаешь и с которым, безусловно, справишься. С большим поэтическим произведением дело обстоит по-другому, в нем ничего нельзя опустить, все, что скрепляет целое, все, что вплетается в замысел, должно быть воспроизведено, и притом с предельной правдивостью. Но в юности вещи познаются односторонне, а большое произведение требует многосторонности – тут-то автор и терпит крушение.

Я сказал Гёте, что собирался написать поэму о временах года и вплести в ее сюжет занятия и увеселения разных сословий.

– Вот оно самое, – заметил он, – многое, возможно, и удастся вам, но кое-что, еще недостаточно продуманное, недостаточно узнанное, скорей всего не получится. Рыбак, например, может выйти удачно, а охотник нет. Но если в целом что-то не удалось, это значит, что как целое оно неудачно, и как бы хороши ни были отдельные куски, выходит, что совершенства вы не достигли. Попробуйте, однако, представить себе в воображении каждый кусок, из тех, что вам по плечу, как нечто самостоятельное, и вы, несомненно, создадите превосходное стихотворение.

Прежде всего, мне хочется предостеречь вас от собственных громоздких вымыслов: они будут требовать от вас определенного взгляда на вещи, а в молодости этот взгляд редко бывает зрелым. Далее: действующие лица с их воззрениями вдруг начинают жить своей, не зависящей от автора жизнью и похищают у него внутреннее богатство его дальнейших произведений. И наконец: сколько времени тратится на то, чтобы упорядочить и связать разрозненные части, а этого никто не ставит нам в заслугу, даже если мы неплохо справились со своей работой.

С наличествующим сюжетом все обстоит куда проще. Здесь факты и характеры уже даны, поэту остается лишь одухотворить целое. К тому же он не растрачивает свое внутреннее богатство, ибо личного вкладывает не так уж много; времени и сил у него тоже уходит куда меньше, он ведь осуществляет лишь оформление материала. Более того, я советую обращаться к сюжетам, ранее обработанным. Сколько изображено Ифигений, и все они разные, потому что каждый видит и творит по-другому, по-своему.

До поры до времени оставьте все попечения о крупных вещах. Вы долго шли трудной дорогой, пора вам вкусить радостей жизни, и здесь наилучшее средство – работа над мелкими сюжетами.

Во время разговора мы ходили взад и вперед по комнате; я мог только поддакивать, ибо всем своим существом чувствовал его правоту. С каждым шагом у меня все легче становилось на душе, так как, должен признаться, обширные и многообразные замыслы, все еще недостаточно мне уяснившиеся, тяжким бременем давили на мои плечи. Сейчас я отбросил их, – пусть себе отдохнут, покуда я снова радостно не возьмусь за тот или иной сюжет и, постепенно познавая мир, хотя бы частично не овладею материалом.

Я понимаю: слова Гёте делают меня на несколько лет старше и умнее, и всем сердцем чувствую, какое это счастье встретиться с настоящим мастером. Неизмерима польза от этой встречи.

Чему только я не научусь от него этой зимою, как обогатит меня общение с ним, даже в часы, когда он не будет говорить ни о чем значительном! Он сам, его близость формируют мой дух, даже когда он ни слова не произносит.

В чем задачи современного поэта

Вторник, 21 октября 1823 г.

Вечером был у Гёте. Мы говорили о «Пандоре». Я спросил, можно ли считать эту поэму завершенной, или же у нее существует продолжение. Он сказал, что больше у него ни слова не написано, потому что первая часть так разрослась, что вторая показалась ему уже излишней. А поскольку написанное можно, собственно, рассматривать как целое, то он на этом и успокоился.

Я сказал, что лишь постепенно, с трудом пробивался к пониманию этого сложнейшего произведения и читал его так часто, что, можно сказать, выучил наизусть. Гёте улыбнулся и сказал:

– Охотно верю, там все как бы накрепко заклинено.

Я признался ему, что меня не совсем приятно поразил Шубарт, которому вздумалось утверждать, что в «Пандоре» объединено все, о чем по отдельности говорится в «Вертере», «Вильгельме Мейстере», «Фаусте» и в «Избирательном сродстве»; ведь такая его концепция делает всю поэму более непостижимой и непомерно трудной.

– Шубарт, – отвечал Гёте, – иной раз копает слишком глубоко, но при этом он хорошо знает свое дело и судит достаточно метко.

Мы заговорили об Уланде.

– Когда литературные произведения, – сказал Гёте, – сильно воздействуют на публику, я всегда думаю, что это неспроста. Раз Уланд пользуется такой популярностью, то должны же у него быть недюжинные достоинства. Сам я о его стихотворениях судить не берусь. Я с наилучшими намерениями взял в руки его томик, но сразу же наткнулся на множество таких слабых, унылых стихов, что дальше мне читать уже не хотелось.

Когда же я заинтересовался его балладами, то понял, что это истинный талант и что слава его небезосновательна.

Я спросил Гёте, какого рода стихосложение он считает предпочтительным для немецкой трагедии.

– В Германии, – отвечал он, – на этот счет трудно прийти к единодушию. Каждый пишет, как ему вздумается и как это, по его мнению, соответствует теме. Наиболее достойным стихом был бы, пожалуй, шестистопный ямб, но для немецкого языка он слишком длинен; не располагая достаточным количеством постоянных эпитетов, мы обходимся пятистопником. Это тем более относится к англичанам из-за обилия односложных слов в их языке.

Потом Гёте показал мне несколько гравюр на меди; заговорив в этой связи о старонемецком зодчестве, он пообещал показать мне еще множество гравюр такого рода.

– В творениях старонемецкого зодчества, – сказал он, – нам в полном цветении открывается из ряда вон выходящее состояние человеческого духа. Тот, кто вдруг увидит это цветение, может только ахнуть, но тот, кому дано заглянуть в потайную, внутреннюю жизнь растения, увидеть движение соков и постепенное развитие цветка, будет смотреть на это зодчество иными глазами – он поймет, что видит перед собой. Я позабочусь о том, чтобы за эту зиму вы до известной степени вникли в эту важнейшую область искусства. И когда вы летом поедете на Рейн, вы сумеете полнее и глубже воспринять Страсбургский и Кельнский соборы.

Обрадованный этими словами, я ощутил живейшую благодарность.

Зачем нужен театр в жизни поэта

Понедельник, 27 октября 1823 г.

Сегодня утром я получил от Гёте приглашение на вечерний чай и концерт. Слуга показал мне список лиц, которых ему поручено было пригласить, и я убедился, что общество соберется весьма многолюдное и блестящее. Он еще сказал, приехала-де молодая полька, которая будет что-то играть на рояле. Я с радостью принял приглашение.

Немного позднее принесли театральную афишу: сегодня давались «Шахматы». Я не знал этой пьесы, но моя квартирная хозяйка так превозносила ее достоинства, что меня охватило жгучее желание пойти в театр. Вдобавок я с утра чувствовал себя неважно и подумал, что в такой день веселая комедия устроит меня больше, нежели блестящее общество.

Под вечер, за час до начала спектакля, я зашел к Гёте. В доме уже царило необычное оживление; проходя мимо, я слышал, как в большой комнате настраивают рояль, подготовляя его к концерту.

Гёте я застал одного в его комнате, он уже надел парадный костюм и, видимо, был доволен моим появлением.

– Давайте побудем здесь, – сказал он, – и побеседуем до прихода других гостей.

«Никуда уже ты не уйдешь», – подумал я. Конечно, очень приятно побыть вдвоем с Гёте, но когда явятся многочисленные и незнакомые господа и дамы, ты волей-неволей будешь чувствовать себя не в своей тарелке.

Гёте и я ходили взад и вперед по комнате. Прошло совсем немного времени, как мы уже заговорили о театре, и я, воспользовавшись случаем, повторил, что театр для меня неиссякаемый источник наслаждения, тем паче что раньше-то я почти ничего не видел и теперь едва ли не все спектакли производят на меня сильное и непосредственное впечатление.

– Да, – присовокупил я, – театр так меня захватил, что сегодня я терзаюсь сомнениями и нерешительностью, хотя мне и предстоит столь прекрасный вечер в вашем доме.

– Знаете что? – вдруг сказал Гёте, он остановился и смотрел на меня пристально и ласково. – Идите в театр! Не стесняйтесь! Если сегодня веселая пьеса вам больше по душе, больше соответствует вашему настроению, то идите непременно! У меня будет музыка, и такие вечера повторятся еще не раз.

– Хорошо, – ответил я, – я пойду, сегодня мне, пожалуй, лучше будет посмеяться.

– Что ж, – сказал Гёте, – в таком случае оставайтесь у меня до шести, мы еще успеем перекинуться несколькими словами.

Штадельман принес две восковые свечи и поставил их на письменный стол. Гёте предложил мне сесть к ним поближе, он-де хочет, чтобы я кое-что прочитал. И что же он положил передо мною? Свое последнее, любимейшее стихотворение, свою «Мариенбадскую элегию».

Здесь я должен немного вернуться назад и сказать несколько слов о ее содержании. Сразу же по возвращении Гёте с этого курорта в Веймаре распространилась молва, что там он свел знакомство с некоей молодой девицей, одинаково прелестной душой и телом, и почувствовал к ней страстное влечение. Стоило ему услышать ее голос в аллее, ведущей к источнику, как он хватал свою шляпу и спешил туда. Он не упускал ни единой возможности быть с нею и прожил там счастливые дни. Трудно давалась ему разлука, и в страстной тоске он написал дивно-прекрасные стихи, которые сберегает как святыню и хранит в тайне.

Я поверил в эту легенду, ибо она полностью гармонировала не только с его телесной крепостью, но с созидающей силой его духа и несокрушимой молодостью сердца. Давно жаждал я прочитать «Мариенбадскую элегию», но, разумеется, не решался просить его об этом. Теперь, когда она лежала передо мной, мне оставалось лишь славить прекрасное мгновенье.

Эти стихи он собственноручно переписал латинскими буквами на толстую веленевую бумагу, шелковым шнурком скрепив ее с переплетом из красного сафьяна, так что даже внешний вид рукописи свидетельствовал о том, сколь она ему дорога.

С великой радостью читал я «Элегию», в каждой строке находя подтверждение широко распространившейся молве. Но уже из первой строфы было ясно, что знакомство произошло не в этот раз, а лишь возобновилось. Стихи все время вращались вокруг собственной оси, чтобы снова вернуться к исходной точке. Конец, странно оборванный, производил необычное, душераздирающее впечатление.

Когда я кончил читать, Гёте снова подошел ко мне.

– Ну как, – спросил он, – правда, ведь я показал вам неплохую вещь? И через несколько дней надеюсь услышать о ней ваш мудрый отзыв. – Мне было приятно, что Гёте таким оборотом речи отклонил не в меру поспешное суждение, ибо впечатление было слишком новым, слишком мимолетным и ничего подобающего я об этих стихах сейчас сказать не мог.

Гёте пообещал в спокойную минуту еще раз дать мне прочитать свою «Элегию». Но мне уже пора было идти в театр, и я простился, обменявшись с ним сердечным рукопожатием.

Возможно, «Шахматы» были хорошей и хорошо сыгранной пьесой, но я почти не видел и не слышал ее, мысли мои стремились к Гёте.

После театра я проходил мимо его дома, во всех окнах сияли огни, до меня донеслись звуки рояля, и я пожалел, что не остался там.

Назавтра мне рассказали, что молодая полька, мадам Шимановская, в честь которой был устроен сей торжественный вечер, виртуозно исполняла фортепианные пьесы и привела в восторг все общество. Узнал я также, что Гёте нынешним летом познакомился с нею в Мариенбаде и теперь она приехала повидать его.

В середине дня Гёте прислал мне небольшую рукопись: «Этюды» Цаупера. Я же послал ему несколько стихотворений, написанных мною летом в Иене, о которых уже говорил ему.

Что такое содержание художественного произведения

Понедельник, 3 ноября 1823 г.

Часов около пяти я отправился к Гёте. Когда я поднялся наверх, из большой комнаты до меня донеслись громкие, веселые голоса и смех. Слуга сказал мне, что к обеду была приглашена молодая дама из Польши и все общество еще не встало из-за стола. Я хотел было уйти, но он заявил, что ему приказано доложить обо мне и что его господин будет доволен моим приходом, так как час уже поздний. Я не стал возражать и подождал несколько минут, пока ко мне не вышел Гёте в наилучшем расположении духа; мы вместе прошли в его комнату. Мой приход был, видимо, приятен ему. Он тотчас же велел принести бутылку вина, налил мне и себе тоже.

– Покуда я не забыл, – сказал он, отыскивая что-то на столе, – вот вам билет на концерт. Мадам Шимановская дает завтра вечером концерт в зале ратуши, грех было бы его пропустить.

Я отвечал, что не повторю глупости, которую сделал на днях.

– Она, наверно, очень хорошо играла, – добавил я.

– Превосходно! – отвечал Гёте.

– Не хуже Хуммеля? – спросил я.

– Подумайте о том, что она не только отличная виртуозка, но и красивая женщина, а тогда все кажется еще лучше; так или иначе, но техника у нее поразительна!

– И силы достаточно?

– Да, – отвечал Гёте, – то-то и замечательно в ней, обычно женщины такой силой не обладают.

– Я почитаю себя счастливым оттого, что все-таки услышу ее, – сказал я.

Вошел секретарь Крейтер с докладом о библиотечных делах. Когда он удалился, Гёте похвалил его за редкую деловитость и положительность.

Тут я заговорил о его «Поездке в Швейцарию через Франкфурт и Штутгарт», совершенной в 1779 году. Рукопись эту в трех тетрадях он несколько дней назад передал мне, и я уже успел основательно ее изучить. Я упомянул о том, как много он вместе с Мейером размышлял в ту пору о предметах, достойных изобразительного искусства.

– Да, – сказал Гёте, – ничего не может быть важнее предмета, содержания, и что стоило бы все искусствоведение без него. Талант растрачен попусту, если содержание ничтожно. Именно потому, что у новейших художников отсутствует достойное содержание, хромает и все новейшее искусство. Это наша общая беда. Признаться, я и сам не раз поддавался недоброму духу времени. Лишь немногие художники, – продолжал он, – отдают себе отчет в том, что могло бы способствовать их умиротворению. Так, например, они не задумываясь изображают моего «Рыбака», хотя живописать в нем нечего. В этой балладе выражено только ощущение воды, ее прелесть, что летом манит нас искупаться, больше там ничего нет, ну при чем тут, спрашивается, живопись!

Далее я сказал, что мне радостно было читать в описании путешествия об интересе, с каким он относился ко всему окружающему, как живо все воспринимал: строение и местоположение гор, горные породы, почву, реки, облака, воздух, ветер и погоду. А потом, когда речь пошла о городах, – их возникновение и последовательное развитие: их зодчество, живопись, театр, городское устройство и управление, ремесла, экономику, строительство дорог, а также расы, образ жизни, характерные черты людей; и затем обращение к политике, военным действиям, сотням прочих предметов и обстоятельств.

Гёте отвечал:

– Но вы не найдете там ни слова о музыке, ибо она тогда не входила в круг моих интересов. Пускаясь в путешествие, каждый должен знать, что он хочет увидеть и что до него касается.

Тут вошел господин канцлер. Немного поговорив с Гёте, он обратился ко мне и весьма благосклонно, к тому же с большим пониманием, высказался об одной моей статейке, которую прочитал на днях. Вскоре он снова ушел в комнату к дамам, откуда слышались звуки рояля.

После его ухода Гёте сказал о нем несколько добрых слов и добавил:

– Все эти превосходные люди, с которыми вы вступили во взаимно приятное общение, и есть то, что я называю родиной, к родине же всегда стремишься вернуться.

Я отвечал, что уже начинаю ощущать благотворное воздействие здешнего моего пребывания, мало-помалу выбираюсь из плена прежних моих идеальных теоретических воззрений и все больше ценю пребывание в настоящем.

– Куда ж бы это годилось, если бы вы не сумели его оценить. Но будьте последовательны и всегда держитесь настоящего. Любое настроение, более того, любой миг бесконечно дорог, ибо он – посланец вечности.

Наступило недолгое молчание, потом я заговорил о Тифурте, о том, как его следует воссоздать в стихотворении. Это многообразная тема, сказал я, и придать ей слитную форму очень нелегко. Проще всего было бы разработать ее в прозе.

– Для этого, – заметил Гёте, – она недостаточно значительна. Так называемая дидактически-описательная форма была бы здесь, может быть, уместна, но целиком подходящей ее тоже не назовешь. Самое лучшее, если бы вы эту тему разработали в десяти или двенадцати маленьких стихотворениях, рифмованных, конечно, но в разнообразных стихотворных размерах и формах, как того требуют различные стороны и аспекты, дающие возможность обрисовать и осветить целое.

Этот совет представился мне весьма целесообразным.

– Да и что вам мешает воспользоваться еще и драматической формой и ввести, к примеру, разговор с садовником? Прибегнув к такому раздроблению, вы облегчите себе труд и оттените разные характерные черты. Многообъемлющее целое всегда дается труднее, и редко кто умеет сделать его вполне законченным.

Нужна ли в поэзии страсть

Воскресенье, 16 ноября 1823 г.

Вечером у Гёте. Он все еще сидел в своем кресле и выглядел несколько слабым. Первый его вопрос был о «Валленштейне». Я отдал ему полный отчет в том впечатлении, которое произвела на меня эта драма со сцены. Он слушал с явной радостью.

Госпожа фон Гёте ввела в комнату господина Сорэ, и тот просидел здесь около часа; по поручению великого герцога он принес золотые медали, которые Гёте рассматривал и обсуждал, что, видимо, служило ему приятным развлечением.

Потом госпожа фон Гёте и господин Сорэ отправились во дворец, а я опять остался с ним наедине.

Памятуя о своем обещании в подходящую минуту снова показать мне «Мариенбадскую элегию», Гёте встал с кресла, поставил свечу на письменный стол и положил передо мною стихи. Я был счастлив, увидев их. Гёте уже опять спокойно сидел в кресле, предоставив мне возможность углубиться в чтение.

Почитав несколько минут, я хотел что-то ему сказать, но мне показалось, что он заснул. Итак, я воспользовался благосклонным мгновением и стал еще и еще раз перечитывать «Элегию», испытывая при этом редкостное наслаждение. Юный жар любви, умягченный нравственной высотою духа, такою я ощутил основу этого стихотворения. Вообще-то чувства, здесь выраженные, показались мне сильнее, чем в других стихотворениях Гёте, и я приписал это влиянию Байрона, чего не отрицал и сам Гёте.

– Эти стихи – порождение беспредельной страсти, – добавил он, – когда я был охвачен ею, мне казалось, что никакие блага мира не возместят мне ее утраты, а теперь я ни за что на свете не хотел бы снова угодить в эти тенета.

Стихотворение я написал тотчас же после отъезда из Мариенбада, покуда ни чувства мои, ни воспоминания о пережитом еще не остыли. В восемь часов утра на первой же станции я написал первую строфу, а дальше стихотворствовал уже в карете и по памяти записывал на каждой станции, так что к вечеру все было готово и запечатлено на бумаге. Отсюда – известная непосредственность стихотворения; оно словно бы отлито из одного куска, и это, надо думать, пошло на пользу целому.

– И в то же время, – заметил я, – вся стать его настолько своеобразна, что оно не напоминает ни одного вашего другого стихотворения.

– Это, наверно, потому, – сказал Гёте, – что я сделал ставку на настоящее, точь-в-точь как ставят на карту большую сумму денег, и постарался, хоть и без преувеличений, насколько возможно, его возвысить.

Это высказывание показалось мне весьма существенным, ибо оно, проливая свет на поэтические приемы Гёте, в какой-то мере объясняло его пресловутую многосторонность.

Меж тем пробило девять часов. Гёте попросил меня позвать его слугу Штадельмана, что я и поспешил исполнить.

Штадельман должен был поставить Гёте прописанную Гебейном шпанскую мушку на грудь, возле сердца. Я тем временем стоял у окна и слышал, как за моей спиной Гёте жаловался Штадельману, что его болезнь никак не проходит, напротив, принимает затяжной характер. Когда процедура была окончена, я еще на несколько минут подсел к нему.

Теперь он и мне пожаловался, что не спал несколько ночей и что у него вовсе отсутствует аппетит.

– Зима идет своим чередом, – сказал он, – а я ничего не могу делать, не сводятся у меня концы с концами, дух мой обессилел.

Я старался его успокоить, просил не думать так много о своих работах, ведь это состояние, даст бог, скоро пройдет.

– Ax, – отвечал он, – не считайте меня нетерпеливым, я часто испытывал такие состояния, они научили меня страдать и терпеть.

Он сидел в шлафроке из белой фланели, ноги его и колени были укутаны шерстяным одеялом.

– Я даже и в постель не лягу, – сказал он, – а так всю ночь и просижу в кресле, потому что как следует уснуть мне все равно не удастся.

Стало уже поздно, он протянул мне милую свою руку, и я ушел.

Внизу, когда я вошел к Штадельману, чтобы взять свой плащ, я застал его в подавленном настроении. Он сказал, что испугался за своего господина, раз уж Гёте жалуется – это дурной знак. И ноги у него вдруг стали совсем худые, а до сих пор были несколько отечными. Завтра он с самого утра пойдет к врачу и расскажет ему об этих симптомах. Я старался его успокоить, но тщетно.

Как поэт строит свою биографию

Вторник, 27 января 1824 г.

Гёте говорил со мной о продолжении своего жизнеописания, которым он в настоящее время занят, и заметил, что более поздняя эпоха его жизни не может быть воссоздана так подробно, как юношеская пора в «Поэзии и правде».

– К описанию позднейших лет я, собственно, должен отнестись как к летописи, – сказал Гёте, – тут уж речь идет не столько о моей жизни, сколько о моей деятельности. Наиболее значительной порой индивида является пора развития, в моем случае завершившаяся объемистыми томами «Поэзии и правды». Позднее начинается конфликт с окружающим миром, который интересен лишь в том случае, если приносит какие-то плоды.

И наконец, что такое жизнь немецкого ученого? Если для меня в ней и могло быть что-нибудь хорошее, то об этом не принято говорить, а то, о чем можно говорить, – не стоит труда. Да и где они, эти слушатели, которым хотелось бы рассказывать?

Когда я оглядываюсь на свою прежнюю жизнь, на средние свои годы, и теперь, в старости, думаю, как мало осталось тех, что были молоды вместе со мной, – у меня невольно напрашивается сравнение с летним пребыванием на водах. Не успеешь приехать, как завязываются знакомства, дружба с теми, кто уже довольно долго прожил там и в ближайшее время собирается уехать. Разлука болезненна. Приходится привыкать ко второму поколению, с которым ты живешь вместе немалый срок, испытывая к нему искреннюю привязанность. Но и эти уезжают, оставляя нас в одиночестве, третье поколение прибывает уже перед самым нашим отъездом, и нам до него никакого дела нет.

Меня всегда называли баловнем судьбы. Я и не собираюсь брюзжать по поводу своей участи или сетовать на жизнь. Но, по существу, вся она – усилия и тяжкий труд, и я смело могу сказать, что за семьдесят пять лет не было у меня месяца, прожитого в свое удовольствие. Вечно я ворочал камень, который так в не лег на место. В моей летописи будет разъяснено, что́ я имею в виду, говоря это.

Слишком много требований предъявлялось к моей деятельности, как извне, так и изнутри.

Истинным счастьем для меня было мое поэтическое мышление и творчество. Но как же мешало ему, как его ограничивало и стесняло мое общественное положение. Если бы я мог ускользнуть от суеты деловой и светской жизни и больше жить в уединении, я был бы счастлив и, как поэт, стал бы значительно плодовитее. А так вскоре после «Геца» и «Вертера» на мне сбылись слова некоего мудреца, сказавшего: «Если ты сделал что-то доброе для человечества, оно уж сумеет позаботиться, чтобы ты не сделал этого вторично».

Слава, высокое положение в обществе – все это хорошо. Однако, несмотря на всю свою славу и почести, я ограничился тем, что из боязни кого-нибудь ранить молчал, выслушивая чужие мнения. Но судьба сыграла бы со мной и вовсе злую шутку, если бы не было у меня того преимущества, что я знаю мысли других, а они моих не знают.

Что впечатляет поэта больше всего

Воскресенье, 22 февраля 1824 г.

Обед с Гёте и его сыном, который рассказывал разные веселые истории о своих студенческих годах в Гейдельберге. В каникулы он нередко отправлялся с компанией приятелей на берега Рейна и до сих пор хранит добрую память о некоем трактирщике, у которого как-то раз ночевал вместе с десятью другими студентами. Этот трактирщик бесплатно поил их вином только для того, чтобы получить удовольствие от своей так называемой «коммерции». После обеда Гёте показывал нам раскрашенные рисунки итальянских пейзажей, главным образом пейзажей северной Италии и Лаго-Маджоре. В водах озера отражались Борромейские острова, на берегу сохли рыбачьи баркасы и снасти; Гёте заметил, что это озеро из его «Годов странствий». К северо-западу, в направлении Монте-Роза, высилось ограничивающее озеро предгорье, которое сразу после заката выглядело мрачным сине-черным массивом.

Я сказал, что в меня, уроженца равнины, мрачная торжественность гор вселяет жуть и что я не испытываю ни малейшего желания странствовать по таким вот ущельям.

– Вполне закономерное чувство, – сказал Гёте, – ведь, собственно говоря, человеку по душе лишь то, где и для чего он родился. Если высокая цель не гонит тебя на чужбину, ты всего счастливее дома. Швейцария поначалу произвела на меня столь огромное впечатление, что я был сбит с толку и встревожен; только через много лет, во второй раз туда приехав и рассматривая горы уже с чисто минералогической точки зрения, я сумел спокойно воспринять их.

Засим мы приступили к разглядыванию целой серии гравюр на меди, по рисункам новейших художников из одной французской галереи. Выдумки, едва ли не во всех, было так мало, что из сорока штук мы одобрительно отнеслись лишь к пяти: одна изображала девушку, диктующую любовное письмо, другая женщину в maison à vendre^[2], который никто не желает покупать, дальше шла рыбная ловля, музыканты перед иконой Богоматери. Неплох был еще и ландшафт в манере Пуссена, о котором Гёте выразился следующим образом:

– Такие художники составили себе общее понятие о ландшафтах Пуссена и продолжают работать, пользуясь этим понятием. Их картины не назовешь ни плохими, ни хорошими. Они не плохи, ибо в каждой проглядывает мастерски сделанный образец. Но хорошими их признать нельзя, потому что художникам, как правило, недостает незаурядной индивидуальности Пуссена. Не иначе обстоит дело и с поэтами, многие из них, конечно, оказались бы несостоятельными, если бы усвоили величавую манеру Шекспира.

Под конец мы долго рассматривали и обсуждали выполненную Раухом модель статуи Гёте, предназначавшейся для Франкфурта.

Тому ли учит университет

Вторник, 24 февраля 1824 г.

Нынче в час дня у Гёте. Он показал мне продиктованную им рукопись для первой тетради пятого выпуска журнала «Об искусстве и древности». Я обнаружил его добавление к моему отзыву о немецком «Парии», в котором он говорит как о французской трагедии, так и о собственной лирической трилогии, тем самым как бы замыкая круг этой темы.

– Очень хорошо, – сказал Гёте, – что вы при этой оказии ознакомились с жизнью и особенностями Индии, ведь в конце концов от всех приобретенных знаний в памяти у нас остается только то, что мы применили на практике.

Я признал его правоту, сказав, что убедился в этом еще в университете; мне запоминались лишь те предметы, которым я, в силу своей предрасположенности, мог потом найти практическое применение, и напротив, все, что мне впоследствии оказалось ненужным, я начисто позабыл. Геерен читал нам древнюю и новую историю, но из его лекций я уже ни слова не помню. Если же мне теперь понадобилось бы изучить определенный отрезок истории, скажем, на предмет создания драмы, то эти знания навек остались бы при мне.

– Во всех университетах на свете, – сказал Гёте, – учат слишком многому, и главное – многому ненужному. Кроме того, некоторые профессора вдаются в свою науку глубже, чем то требуется студентам. В прежние времена химию и ботанику читали как дополнение к фармакологии, и для медиков этого было предостаточно. Теперь и химия и ботаника стали необозримыми науками, каждая требует всей человеческой жизни, а с будущих врачей спрашивают знания этих наук! Но из этого все равно ничего выйти не может, одно заставляет либо пренебречь другим, либо вовсе его позабыть. Тот, кто поумнее, отклоняет все требования, рассеивающие его внимание, ограничивается изучением одной какой-нибудь отрасли и становится настоящим знатоком своего дела.

После этого разговора Гёте показал мне свою коротенькую критическую статью о Байроновом «Каине», которую я прочитал с величайшим интересом.

– Вот видите, – сказал Гёте, – как свободный ум Байрона, постигший всю несостоятельность церковных догм, с помощью этой пьесы силится сбросить с себя путы навязанного ему вероучения. Англиканское духовенство, уж конечно, не поблагодарит его за это. По правде говоря, я буду удивлен, если он не возьмется обработать соседствующие библейские сюжеты и упустит такую тему, как гибель Содома и Гоморры.

После сих литературных наблюдений Гёте привлек мое внимание к пластическому искусству, положив передо мной камень, украшенный античной резьбою, о котором еще накануне с восхищением говорил мне. Я пришел в восторг от наивной прелести изображения. Мужчина снимает с плеча тяжелый сосуд, чтобы напоить мальчика. Но тому неудобно, никак он до него не дотянется, влага словно застыла; вцепившись обеими ручонками в края сосуда, он поднял глаза на взрослого, словно прося его еще немного наклонить амфору.

– Ну как вам это нравится? – спросил Гёте. – Мы, люди новейшего времени, конечно, чувствуем всю красоту этого естественного, наивно-чистого мотива, вдобавок нам известно и понятно, как его выполнить, однако мы этого не делаем, рассудок преобладает в нас, и, следственно, отсутствует восхитительная прелесть простоты.

Затем мы стали рассматривать медаль Брандта из Берлина, на которой был изображен юный Тезей, нашедший под камнем оружие своего отца. В позе, воссозданной достаточно умело, не чувствовалось, однако, должного напряжения мышц при отваливании тяжелого камня. Неудачно было и то, что юноша, одной рукою подымая камень, в другой уже держит оружие; хотя на самом деле он должен был бы сначала отодвинуть камень в сторону, а потом взять оружие.

– А теперь, – сказал Гёте, – я покажу вам другую гемму; на ней тот же сюжет выполнен античным художником.

Он велел Штадельману принести ящик, в котором лежало несколько сот слепков с античных гемм, по случаю купленных им в Риме во время итальянского путешествия. И я увидел тот же самый сюжет, разработанный древнегреческим художником, и до чего же – по-другому! Юноша, напрягши все тело, уперся в камень; эта тяжесть ему посильна, мы видим, что он уже справился с нею и приподнял камень настолько, что вот-вот отвалит его в сторону. Всю мощь своего тела юный герой устремил на преодоленье тяжелой массы, только глаза его опущены долу – он смотрит на лежащее перед ним оружие отца.

Мы радовались и конечно же восхищались великой правдивостью такой трактовки.

– Мейер любит говорить, – смеясь, перебил себя Гёте, – «если бы думать было полегче»! Беда в том, – весело продолжал он, – что думаньем думанью не поможешь. Надо, чтобы человек был от природы таким, каким он и должен быть, и добрые мысли предстояли нам, словно вольные дети божии: «Здесь мы!»

Как поэт встречается с историей

Среда, 25 февраля 1824 г.

Гёте показал мне сегодня два странных, диковинных стихотворения, оба высоконравственные по своим устремлениям, но в отдельных партиях безудержно натуралистические и откровенные, такие в свете обычно признаются непристойными, почему он и держит их в тайне, не помышляя о публикации.

– Если бы ум и просвещенность, – сказал он, – стали всеобщим достоянием, поэту жилось бы легче. Он мог бы всегда оставаться правдивым, не страшась высказывать лучшие свои мысли и чувства. А так приходится считаться с определенным уровнем понимания. Поэту нельзя забывать, что его творения попадут в руки самых разных людей, потому он старается не обидеть добропорядочное большинство чрезмерной откровенностью. К тому же и время – штука удивительная. Оно – тиран, и тиран капризный; взглянув на то, что ты говорил и делал, оно каждое столетие строит другую мину. То, что было дозволено говорить древним грекам, нам говорить уже не пристало; то, к примеру, что было по вкусу закаленным современникам Шекспира, англичанин тысяча восемьсот двадцатого года уже вынести не в состоянии, отчего в наше время и возникает настоятельная потребность в издании «Family-Shakespeare»^[3].

– Многое еще зависит от формы, – вставил я. – Одно из этих двух стихотворений, по самому своему тону и по размеру, которым пользовались древние, меньше коробит читателя. Отдельные мотивы, возможно, и слишком смелы, но в общей их обработке так много достоинства и величия, что кажется, будто ты перенесся в эпоху несокрушимых героев Эллады и слушаешь древнегреческого поэта. Другое стихотворение, в тоне и манере Ариосто, куда коварнее. В нем современным языком говорится о современном приключении, и поскольку оно, без какого бы то ни было покрова, вторгается в нашу действительность, отдельные вольности в нем кажутся более дерзкими.

– Вы правы, – согласился Гёте, – различным поэтическим формам свойственно таинственное воздействие. Если бы мои «Римские элегии» переложить в размер и тональность Байронова «Дон Жуана», все мною сказанное выглядело бы совершенно непристойным.

Тут принесли французские газеты. Закончившийся поход французов в Испанию под водительством герцога Ангулемского вызвал живой интерес Гёте.

– Этот шаг Бурбонов представляется мне, безусловно, похвальным, – сказал он, – лишь завоевав армию, они сумеют завоевать свой трон. И эта цель достигнута. Солдат возвращается домой верным своему королю, ибо из собственных побед, равно как из поражений испанцев, страдавших от многоначалия, уразумел, насколько же лучше повиноваться одному, чем многим. Армия подтвердила свою былую славу, доказав, что доблесть ее в ней самой и что побеждать она может и без Наполеона.

Гёте обратился мыслью к давним историческим событиям и стал распространяться о прусской армии времен Семилетней войны, которую Фридрих Великий приучил к постоянным победам и тем самым так ее избаловал, что позднее, из непомерной самонадеянности, она часто терпела поражения.

Он помнил мельчайшие подробности, и мне оставалось только дивиться его великолепной памяти.

– Мне очень повезло, – продолжал он, – что я родился в то время, когда пришла пора величайших мировых событий, продолжавшихся в течение всей моей долгой жизни, так что я был живым свидетелем Семилетней войны, далее отпадения Америки от Англии, затем Французской революции и, наконец, всей наполеоновской эпопеи вплоть до крушения и гибели ее героя, а также многих и многих последующих событий. Потому я пришел к совсем другим выводам и убеждениям, чем могут прийти родившиеся позднее, которым приходится усваивать эти великие события по книгам, им не понятным.

Кто знает, что принесут нам ближайшие годы, но боюсь, что в скором времени мы мира и покоя не дождемся. Человечеству не дано себя ограничивать. Великие мира сего не могут поступиться злоупотреблением властью, масса в ожидании постепенных улучшений не желает довольствоваться умеренным благополучием. Если бы человечество можно было сделать совершенным, то можно было бы помыслить и о совершенном правопорядке, а так оно обречено на вечное шатание из стороны в сторону, – одна его часть будет страдать, другая в это же время благоденствовать, эгоизм и зависть, два демона зла, никогда не прекратят своей игры, и борьба партий будет нескончаема.

Самое разумное, чтобы каждый занимался своим ремеслом, тем, для чего он рожден, чему он учился, и не мешал бы другим делать то, что им надлежит. Пусть сапожник сидит за своей колодкой, крестьянин ходит за плугом, а правитель умело правит народом. Это ведь тоже ремесло, которому надо учиться и за которое нельзя браться тому, кто этого делать не умеет.

Гёте снова заговорил о французских газетах.

– Либералы, – сказал он, – пусть ораторствуют; если то, что они говорят, разумно, их охотно слушают, но роялистам, в чьих руках находится исполнительная власть, ораторство не к лицу, они должны действовать. Пусть посылают армии в поход, пусть обезглавливают и вешают, им это пристало, но затевать борьбу мнений в газетах и оправдывать свои мероприятия – это не для них. Если бы публика состояла сплошь из королей, тогда им можно было бы и поговорить.

– В своей жизни и работе, – продолжал Гёте, – я всегда утверждал себя как роялист. Другим предоставлял чесать языки, а сам поступал так, как считал правильным. Я умел обозреть поле своей деятельности и твердо знал, чего я хочу. Ежели я один совершал ошибку, то мог ее исправить, но будь эта ошибка совершена вместе со мною еще несколькими, она была бы неисправима, ибо у разных людей – разные мнения.

За столом Гёте был в отличнейшем расположении духа. Он показал мне альбом госпожи фон Шпигель, в который написал прекрасные стихи. Место, оставленное для этих стихов, уже два года пустовало, и он радовался, что наконец выполнил давнее свое обещанье. Прочитав его стихи, посвященные госпоже фон Шпигель, я стал листать альбом и натолкнулся на множество славных имен. Следующую же страницу украшало стихотворение Тидге, выдержанное в духе и тоне его «Урании».

– В приступе отчаянной смелости, – сказал Гёте, – я хотел было приписать к нему несколько строф, но теперь рад, что отказался от этого намерения, поскольку мои несдержанные высказывания уже не раз отталкивали от меня хороших людей и портили впечатление от лучшего из того, что я создал.

– Между тем, – продолжал Гёте, – я немало натерпелся из-за его «Урании». Одно время, кроме «Урании», ничего не пели, ничего не декламировали. Куда ни придешь – на столе лежит «Урания». «Урания» и бессмертие – вот была единственная тема разговоров. Я отнюдь не хочу лишать себя счастливой веры в бессмертие, более того, готов вслед за Лоренцо Медичи сказать: всякий, кто не верит в будущую жизнь, мертв и для этой. Но подобные трудно постижимые понятия не могут быть объектом каждодневных размышлений и разлагающих разум спекуляций. И еще: пусть тот, кто верит в загробную жизнь, будет счастлив в тиши, но воображать о себе невесть что у него нет оснований. Кстати, «Урания» Тидге помогла мне заметить, что люди набожные, точно так же как и дворяне, образуют своего рода аристократию. Я встречал дурех, которые чванились тем, что заодно с Тидге верят в бессмертие, ко всему же мне приходилось смиряться с тем, что эти особы надменно допрашивали меня, как я отношусь к бессмертию. Я повергал их в гнев, говоря: мне приятно думать, что, когда эта наша жизнь кончится, нас осчастливит следующая; только я буду молиться, чтобы на том свете мне не встретился никто из тех, кто на этом в него веровал, ибо тут-то и начнутся мои муки! Набожные дамы окружат меня со словами: ну, что, разве мы этого не предсказывали? Разве это уже не произошло? А тогда и в загробной жизни скуке конца не будет.

– С идеями бессмертия, – продолжал Гёте, – могут носиться разве что благородные сословия, и в первую очередь женщины, которым нечего делать. Деятельный человек, озабоченный тем, чтобы уже в земной юдоли что-то представлять собой, и потому ежедневно стремящийся к своей цели, работающий, борющийся, нимало не интересуясь будущей жизнью, старается уже в этой быть трудолюбивым и полезным. Далее: попечение о бессмертии нужно еще тем, кому не очень-то повезло здесь, на земле, и я готов побиться об заклад: если бы у славного нашего Тидге радостнее сложилась жизнь, то и мысли у него не были бы так безрадостны.

Что такое художественный вкус

Четверг, 26 февраля 1824 г.

Обед у Гёте. После того как все поели и со стола была убрана посуда, Штадельман, по его приказанию, притащил громадные папки с гравюрами на меди. Папки были слегка запылены, и так как под рукой не оказалось мягких тряпок, Гёте, осердясь, разбранил своего слугу:

– Последний раз говорю тебе, если ты сегодня же не купишь пыльных тряпок, которые нам так часто бывают нужны, то завтра я сам пойду за ними. А ты ведь знаешь, что я свое слово держу!

Штадельман удалился.

– Как-то раз у меня был похожий случай с актером Беккером, – оборотясь ко мне, задорно продолжал Гёте, – который ни за что не хотел играть одного из рейтаров в «Валленштейне». Я велел ему передать, что если он откажется от роли, то я ее сыграю сам. Это подействовало. Актеры знали меня и знали, что я в таких делах шуток не терплю и что у меня достанет сумасбродства сдержать свое слово.

– Вы и вправду сыграли бы эту роль? – поинтересовался я.

– Да, – отвечал Гёте, – и отбарабанил бы ее без запинки, так как знал ее лучше, чем он.

Засим мы открыли папки и перешли к рассмотрению гравюр и рисунков. Гёте всегда очень бережно ко мне относится в такого рода занятиях, и я чувствую, что он намерен помочь мне подняться на более высокую ступень в созерцании и восприятии пластического искусства. Он знакомит меня лишь с произведениями в своем роде совершенными, при этом очень понятно рассказывая о замыслах и достоинствах художника, дабы я мог одновременно вникнуть в образ мыслей наиболее выдающихся мастеров.

– Так формируется то, что мы называем вкусом. Вкус не может сформироваться на посредственном, а только на избранном и самом лучшем. Лучшее я и показываю вам; если вы утвердитесь в его понимании, у вас будет мерило и для всего остального, которое вы научитесь ценить, не переоценивая. Вдобавок я знакомлю вас с лучшими произведениями всех жанров, дабы вам стало ясно, что ни один из них не заслуживает пренебрежительного отношения и, напротив, каждый дарит нас радостью, если большой талант достигает в нем своей вершины. Вот, например, эта картина французского художника необыкновенно изящна и потому может быть названа образцом в своем жанре.

Гёте протянул мне лист, и я стал с восхищением его рассматривать. В очаровательной комнате летнего дворца, окна и распахнутые двери которой выходят в сад, расположилась весьма приятная группа. Красивая женщина лет тридцати сидит, держа в руках раскрытую нотную тетрадь, – видимо, она только что кончила петь. Рядом с нею, несколько глубже, откинувшись на спинку дивана, девушка лет пятнадцати. Подальше, у открытого окна, стоит третья, молодая женщина с лютней, пальцы ее все еще касаются струн. В эту самую минуту в комнату вошел юноша, взоры женщин обращены на него, он, очевидно, прервал их музыкальные занятия и, склонившись в легком поклоне, словно бы просит у них прощения; женщины благосклонно ему внимают.

– Картина, думается мне, – сказал Гёте, – не менее галантна, чем пьесы Кальдерона. Вот вы и увидали прекраснейшее произведение этого жанра. Ну, а об этом что вы скажете?

И он протянул мне несколько гравюр прославленного анималиста Рооса. Овцы во всевозможных позах и положениях. Тупость, написанная на мордах, безобразно косматая шкура – все здесь было воспроизведено с абсолютной верностью природе.

– Мне всегда делается страшно, когда я смотрю на этих животных, – сказал Гёте. – Их тупой, невидящий взгляд, пасти, разинутые в зевоте, сонливая неподвижность действуют на меня заразительно; кажется, что ты сам вот-вот превратишься в животное, более того, что животным был и художник. Но все равно удивительным остается, что он сумел так вжиться в эти создания, так прочувствовать их, что мы сквозь внешнюю оболочку ясно видим всю их сущность. Тут сам собою напрашивается вывод, что́ может создать большой художник, если он не изменяет теме, соответствующей его дарованию.

– Но этот художник, вероятно, с не меньшей правдивостью рисовал собак, кошек и хищных зверей, – заметил я. – И уж конечно, людей, принимая во внимание его исключительную способность вживаться в чужие характеры и повадки.

– Нет, – ответил Гёте, – все это оставалось вне его кругозора, зато он без устали приумножал поголовье смирных травоядных животных, то есть овец, коз, коров и так далее. Такова была подлинная сфера его таланта, из которой он ни разу в жизни не вышел. И правильно сделал! Участливая внимательность к существованию этих тварей была его врожденным свойством, он легко усвоил знание психологии животных и потому так зорко подмечал их обличье. Другие существа, видимо, были ему не столь ясны, и к воспроизведению их на бумаге у него не было ни влечения, ни истинного призвания.

Множество аналогий пробудило в моей душе это высказывание Гёте. Так, например, недавно он говорил мне, что истинный поэт обладает врожденным знанием жизни и для ее изображения ему не требуется ни большого опыта, ни эмпирической оснастки.

– Я написал «Геца фон Берлихингена», – сказал он, – двадцатидвухлетним молодым человеком и десять лет спустя сам был удивлен: до чего же правдиво все это изображено. Ничего подобного я, как известно, не видел и не испытал, следовательно, знанием многообразных душевных состояний человека я овладел путем антиципации.

Вообще-то говоря, я радовался, воспроизводя свой внутренний мир, лишь покуда не знал внешнего. Позднее же, когда я убедился, что действительность и на самом деле такова, какою я себе ее мысленно представлял, она мне опротивела, и я уже не чувствовал ни малейшего желания отображать ее. Я бы даже сказал: дождись я поры, когда мир по-настоящему открылся мне, я бы воссоздавал его карикатурно.

– Человеческим характерам, – сказал он в другой раз, – присуще некое особое свойство, некая последовательность, в силу которой та или другая основная черта характера как бы порождает множество вторичных. Это подтверждается опытом, но случается, что у какого-то индивида это знание врожденное. Не буду ломать себе голову, воссоединились ли во мне врожденное знание и опыт; одно мне известно: если я поговорю с кем-нибудь четверть часа, то уже знаю, что он будет говорить добрых два.

О Байроне, например, Гёте сказал, что мир для него прозрачен и он воссоздает его благодаря антиципации. Тут я слегка усомнился: удалось ли бы, например, Байрону изобразить низменную животную натуру; по-моему, его индивидуальность слишком сильна, чтобы он мог с любовью предаться воссозданию таковой. Гёте с этим согласился, добавив, что антиципация простирается лишь на объекты, родственные таланту поэта, и мы с ним пришли к заключению, что в зависимости от ограниченности или широты антиципации и талант должен быть признан более или менее многообъемлющим.

– Утверждая, что художнику от рождения дано познать мир, – ответил я, – вы, ваше превосходительство, видимо, подразумеваете мир внутренний, а не эмпирический мир явлений и установившихся нравов. И для того, чтобы художнику удалось правдиво все это отобразить, разве он не должен глубоко познать действительность?

– Разумеется, вы правы, – отвечал Гёте. – Сфера любви, ненависти, надежд, отчаяния и как там еще зовутся страсти и душевные волнения, – это прирожденное знание художника, потому-то ему и удается воссоздать их. Но не может быть прирожденного знания того, как вершится суд, как протекает заседание в парламенте или коронация императора, и дабы не погрешить против правды, автор должен усвоить это либо путем собственного опыта, либо путем преемственности. Так в «Фаусте» благодаря антиципации я мог воссоздать мрачную разочарованность моего героя и любовные страдания Гретхен, но чтобы сказать, например:

мне уже понадобилось наблюдение над природой.

– Да, но в «Фаусте» нет ни единой строчки, не носящей явственных следов тщательнейшего изучения человечества и жизни, и ничто нигде не говорит о том, что вы это просто получили в дар, помимо собственного богатейшего опыта.

– Все может быть, – отвечал Гёте, – но если бы я, благодаря антиципации, уже не носил в себе этот мир, то я, зрячий, остался бы слепым и все проникновенье, весь жизненный опыт были бы мертвыми и тщетными усилиями. Существует свет, многоцветье окружает нас, но не будь света и красок в собственном нашем глазу, мы бы не увидели их и во сне.

Что такое художественная манера

Суббота, 28 февраля 1824 г.

– Есть такие основательные люди, которые ничего не умеют делать с ходу, самая их природа требует спокойного, глубокого проникновения в каждый очередной предмет, – сказал Гёте. – Такие таланты, случается, раздражают нас, ибо из них редко можно вытянуть то, что мы хотим иметь сию минуту, но все же к наивысшему приходят именно таким путем.

Я завел разговор о Рамберге.

– Ну, это художник совсем другого типа, – сказал Гёте, – очень радостное дарование и к тому же импровизатор, не знающий себе равных. Как-то в Дрездене он упросил меня дать ему тему. Я сказал – вот вам тема: Агамемнон возвратился из Трои на родину; он сходит с колесницы и собирается переступить порог своего дома, но вдруг ему становится жутко. Нельзя отрицать, что сюжет этот, весьма и весьма не простой, от другого художника потребовал бы долгих размышлений. Но едва я сформулировал свое пожелание, как Рамберг уже начал рисовать, и мне осталось только удивляться, до чего верно он схватил предложенную тему. Скажу откровенно, мне бы хотелось иметь кое-какие рисунки, сделанные его рукой.

Мы заговорили о разных художниках, которые легкомысленно относятся к своим произведениям, а потом, попав в плен «манеры», и вовсе губят свое искусство.

– Манера, – продолжал Гёте, – мнит себя устоявшейся, и художник не наслаждается своим трудом, тогда как подлинно большой талант высшим счастьем почитает осуществление. Роос без устали вырисовывает волосы и шерсть своих коз и овец, и по этой бесконечной детализации понимаешь, что во время работы он испытывал чистейшее блаженство и не думал о том, чтобы поскорее ее закончить.

Талантам помельче искусства как такового недостаточно. Во время работы у них перед глазами – барыш, который им, как они надеются, должно принести готовое произведение. А при столь меркантильных целях ничего подлинно значительного создать нельзя.

Прогулка с Гёте

Понедельник, 22 марта 1824 г.

Перед обедом ездил с Гёте в его сад. Местоположение этого сада по ту сторону Ильма, неподалеку от парка, на западном склоне холмов, поистине прелестно. Защищенный от северного и восточного ветров и, напротив, открытый теплым и живительным потокам воздуха с юга и с запада, он, в особенности осенью и весной, является приятнейшим уголком, какой только можно себе представить.

Город, расположенный в северо-западном направлении и так близко, что до него можно добраться за несколько минут, отсюда не виден; сколько ни вглядывайся – ни здания, ни башенного шпиля, ничего, что напоминало бы о его близости. Густые кроны высоких деревьев полностью закрывают вид с этой стороны. Купы этих деревьев тянутся к северу, образуя так называемую «звезду», едва ли не до самой проезжей дороги, что идет вдоль сада.

В сторону запада и юго-запада открывается вид на обширную лужайку, за нею в небольшом отдалении, мягко извиваясь, течет Ильм. На другом его, тоже холмистом, берегу, на склонах и вершине, поросших ольхою, ясенями, тополем и березой, листва которых переливается разнообразными оттенками, радуя глаз, зеленеет обширный парк, где-то в прекрасной дали на юге и на западе закрывающий горизонт.

Этот вид на парк за лужайкой создает впечатление, особенно летом, словно перед тобою лес, тянущийся на многие мили. Кажется, вот сейчас на лужайку выйдет олень или выбежит серна. Ты словно бы погружен в умиротворяющую тишину природы, нарушаемую разве что одинокими трелями черного дрозда или прерывистым пением лесного.

Но от грез полной отрешенности нас время от времени пробуждает бой башенных часов, крик павлина где-то в глубине парка, а не то звуки барабана и горна, доносящиеся из казарм. Но они нисколько не раздражают, они – уютное напоминание о близости родного города, от которого тебя, казалось, отделяют многие мили.

Правда, в иные часы или дни эти луга и луговые дороги никак не назовешь пустынными. Местные жители спешат в Веймар на рынок или на работу, потом они возвращаются домой, вдоль извивов Ильма неторопливо бредут гуляющие, в погожие дни Обервеймар – излюбленная цель их прогулок. Сенокос тоже вносит радостное оживление в эти места. Чуть подальше виднеются стада овец и могучих швейцарских коров из ближней экономии.

Но сегодня здесь не было и следа радующих душу летних картин. Луга еще едва-едва зеленели, да и то отдельными клочками, деревья в парке стояли какие-то бурые, хотя кое-где уже набухли почки, но щелканье зяблика и слышавшееся то там, то сям заливистое пенье дроздов уже возвещали весну.

Воздух был по-летнему ласков, с юго-запада веял мягкий ветерок. По ясному небу изредка тянулись темные грозовые тучки; где-то в самой вышине таяли перистые облака. Пристально вглядываясь в них, мы обнаружили, что кучевые облака нижнего слоя, в свою очередь, тают, из чего Гёте заключил, что барометр стал подниматься.

Он много говорил о подъеме и падении стрелки барометра, называя этот процесс «утверждением и отрицанием влажности». Говорил также о вдохах и выдохах земли, определяемых извечными законами, о возможном потопе в случае непрестанного увеличения влажности. И далее: о том, что каждая местность имеет свою атмосферу, но, несмотря на это, показания барометров в Европе почти одинаковы. Природа несоразмерна, и при столь значительных исключениях из правил очень трудно установить закономерность.

Я слушал его поучения, прохаживаясь вместе с ним по широкой песчаной дорожке в саду. Потом мы подошли к дому, и он приказал слуге отпереть дверь, чтобы немного погодя показать мне дом изнутри. Побеленные наружные стены были сплошь увиты шпалерными розами, которые подымались до самой крыши. Я обошел вокруг дома и был безмерно удивлен, увидев на ветках розовых кустов множество различных гнезд, сохранившихся с прошлого лета и теперь, из-за отсутствия листвы, открытых взору. Преобладали здесь гнезда коноплянок и малиновок, которые, как известно, вьют их и у самой земли, и на довольно большой высоте.

Затем Гёте ввел меня в дом, в котором я так и не успел побывать прошедшим летом. Внизу была только одна комната, пригодная для жилья, где на стенах висели несколько карт и гравюр, а также портрет Гёте в натуральную величину; Мейер написал его масляными красками вскоре после возвращения обоих друзей из Италии. Гёте изображен на нем в расцвете лет, загорелый и, я бы сказал, плотноватый. Выражение его несколько неподвижного лица очень серьезно. Кажется, что видишь человека, душа которого отягощена бременем грядущих свершений.

Мы поднялись по лестнице наверх. Там было три комнатки и еще каморка, все очень маленькие и не слишком удобные. Гёте сказал, что в былые годы любил жить здесь и работать в полном спокойствии.

В комнатах было довольно прохладно, и нас снова потянуло на теплый воздух. Расхаживая под лучами полуденного солнца по главной аллее сада, мы заговорили о новейшей литературе, о Шеллинге и, среди прочего, о новых пьесах Платена.

Но скоро наше внимание было отвлечено окружающей природой. На царских кудрях и лилиях уже виднелись большие бутоны, только что вышедшие из земли мальвы зеленели по обе стороны аллеи.

Верхняя часть сада, на склоне холма, представляет собою поляну, на которой вразброс стоят плодовые деревья. Дорожки оттуда вьются вверх, как бы опоясывают вершину и снова устремляются вниз; это возбудило во мне желание осмотреть местность сверху. Гёте быстро поднимался по одной из них, я шел позади и радовался тому, как он бодр.

На холме, подле живой изгороди, мы увидели павлинью самку, – видимо, она забрела сюда из герцогского парка. Гёте сказал мне, что летом он приманивает и приручает павлинов, рассыпая в саду их излюбленный корм.

Спускаясь с другой стороны по змеившейся дорожке, я заметил обсаженный кустами камень, на котором была высечена строка прославленного стихотворения:

и мне почудилось, что я стою перед памятником античных времен.

Неподалеку от него находилась рощица низкорослых деревьев: дубов, елей, берез и буков. Под елями я нашел пушок и несколько перьев хищной птицы; я показал это Гёте, и он заметил, что такие находки здесь нередки, из чего я заключил, что совы, которых немало в этих местах, избрали ели в его саду своим гнездовьем.

Обойдя рощицу, мы снова вышли на главную аллею, вблизи от дома. Здесь дубы, ели, березы и буки, росшие вперемешку, образовывали полукруг, ветви же их, сплетаясь, создавали внутри него некое подобие грота, где мы и уселись на маленьких стульях, расставленных вокруг круглого стола. Солнце так припекало, что даже скудная тень еще безлистых деревьев казалась благодеянием.

– Летом, в сильную жару, – сказал Гёте, – я не знаю лучшего прибежища. Эти деревья я своими руками посадил сорок лет назад, радовался, глядя, как они подрастают, и вот уже давно наслаждаюсь прохладой в их тени. Сквозь листву этих дубов и буков не проникает даже палящее солнце; я люблю сидеть здесь в теплые летние дни после обеда, когда на лугах и в парке царит такая тишина, что древние сказали бы о ней: «Пан уснул».

Но тут мы услыхали, как в городе пробило два, и поехали обратно.

Что такое большой талант

Вторник, 30 марта, 1824 г.

Вечером у Гёте. Мы были одни, много говорили за бутылкой вина. Говорили о французском театре, противопоставляя его немецкому.

– Трудно приучить немецкую публику, – сказал Гёте, – непредвзято судить о театре, как судят о нем в Италии и во Франции. И мешает этому главным образом то, что на нашей сцене играют что ни попадя. Там, где вчера мы смотрели «Гамлета», сегодня мы смотрим «Штаберле», там, где завтра нам предстоит восхищаться «Волшебной флейтой», послезавтра мы будем смеяться над остротами «Нового Счастливчика». Публику это сбивает с толку, различные жанры у нее перемешиваются, ей трудно научиться правильно оценивать и понимать происходящее на сцене. Вдобавок у каждого зрителя свои требования, свои вкусы, они-то и заставляют его снова спешить туда, где он однажды удовлетворил их. Сорвав сегодня с дерева винные ягоды, завтра он захочет снова сорвать их и состроит весьма кислую мину, буде за ночь на дереве вырастут сливы. А тот, кто охоч до терновника, напорется на шипы.

Шиллер носился с отличной мыслью построить театр только для трагедии, и еще: каждую неделю давать спектакль для одних мужчин. Но такая затея могла быть осуществлена разве что в столице, у нас для этого не было достаточных возможностей.

Потом разговор зашел о пьесах Иффланда и Коцебу; Гёте, в некоторых отношениях, очень высоко ценил их.

– Именно потому, что никто не умеет четко различать жанры, произведения этих двоих постоянно и несправедливо порицались, – сказал Гёте. – Но нам придется долго ждать, прежде чем снова появятся два столь талантливых и популярных автора.

Я похвалил Иффландовых «Холостяков»; этот спектакль очень понравился мне.

– «Холостяки», без сомнения, лучшая пьеса Иффланда, – заметил Гёте, – и единственная, где он, поступившись житейской прозой, возвышается до идеального.

Засим он рассказал мне о пьесе, которую они с Шиллером задумали как продолжение «Холостяков», но так и не написали. Гёте, сцену за сценой, воссоздал ее передо мной; она оказалась весьма оригинальной, веселой, и я с удовольствием ее выслушал.

Далее он заговорил о новых пьесах Платена.

– В них ясно чувствуется влияние Кальдерона. Они, бесспорно, остроумны, в известном смысле даже совершенны, но удельный вес их недостаточен, нет в них необходимой значительности содержания. В душе читателя они не возбуждают глубокого интереса, не заставляют мыслью возвращаться к ним, в лучшем случае они легко и мимолетно нас затрагивают. Эти пьесы напоминают пробку, которая не погружается в воду, а лишь плавает по ее поверхности.

Немцу же нужна известная серьезность, известное величие мысли, богатство и полнота внутренней жизни, вот почему все так высоко ставят Шиллера. Я ни минуты не сомневаюсь в изрядных качествах Платена, но, однако, проявить их ему не удается, вероятно, из-за неправильного понимания природы искусства. Он хорошо образован, умен, остроумен, умеет делать свои произведения завершенными, но всего этого для нас, немцев, недостаточно.

Да и вообще публика ценит не столько мастерство и одаренность писателя, сколько свойства его личности. Наполеон говорил о Корнеле: «S’il vivait je le ferais Prince!»^[6]. И не читал его. Расина он, правда, читал, но ни словом о нем не обмолвился. Лафонтена французы чтут так высоко не за его поэтические заслуги, а за величие духа, явствующее из его произведений.

Разговор перешел на «Избирательное сродство», и Гёте рассказал о некоем англичанине, бывшем здесь проездом, который твердо решил развестись с женой по возвращении в Лондон. Гёте потешался над таким чудачеством и упомянул о нескольких супружеских парах, которые и после развода не нашли в себе сил расстаться.

– Покойный Рейнхард из Дрездена, – сказал Гёте, – частенько удивлялся, почему в отношении брака я придерживаюсь столь строгих принципов, тогда как вообще взгляды у меня довольно свободные.

Эти слова Гёте до глубины души поразили меня, ибо из них явствовало, что он, собственно, хотел сказать в своем романе, который так часто превратно истолковывался.

Затем разговор перешел на Тика и его позицию по отношению к Гёте.

– Я очень к нему расположен, – сказал Гёте, – да и он, в общем-то, питает ко мне добрые чувства, но в них есть что-то, чего не должно было бы быть. Я в этом не виноват, и он тоже, на то имеются причины совсем иного характера.

Когда Шлегели пошли в гору, я оказался для них личностью слишком значительной, и, чтобы уравновесить силы, они стали оглядываться в поисках таланта, который можно было бы мне противопоставить. И нашли Тика, а для того, чтобы в глазах читающей публики он выглядел достаточно внушительно, им пришлось изобразить его крупнее, чем он был на самом деле. Это испортило наши отношения, ибо Тик, сам того до конца не сознавая, оказался передо мною в несколько ложном положении.

Тик подлинный и большой талант, кому же и признавать его исключительные заслуги, если не мне. Но когда его хотят возвысить над самим собою и поставить вровень со мной, это неправильный ход. Я не стесняюсь так говорить, меня ведь это не касается, не я себя сделал. То же самое получилось бы, вздумай я сравнить себя с Шекспиром, – он ведь тоже себя не сделал, тем не менее он существо высшего порядка, на него я смотрю снизу вверх и бесконечно его почитаю.

Гёте был в этот вечер более обыкновенного энергичен, весел и оживлен. Он принес отдельные листы напечатанных стихотворений и читал мне оттуда. Слушать его было наслаждением совсем особого рода, ибо не только своеобразная мощь и свежесть его стихов взбудоражили все мои чувства, но Гёте, читая их, явился мне с новой, потрясшей меня и доселе неведомой стороны. Какое разнообразие интонаций, какая сила в голосе! Сколько выразительности, сколько жизни в его крупном, изборожденном морщинами лице! И какие глаза!

Зачем поэту религия

Воскресенье, 2 мая 1824 г.

Гёте упрекал меня за то, что я так и не посетил одно видное веймарское семейство.

– Этой зимой, – сказал он, – вы могли провести там немало приятнейших вечеров и, кстати, познакомились бы со многими интересными гостями из других краев; один бог знает, из-за какого каприза вы пренебрегли этой возможностью.

– При моей легко возбудимой натуре, – отвечал я, – и склонности всем на свете интересоваться, да еще вникать в чужие душевные и житейские обстоятельства, для меня ничего не может быть тягостнее и губительнее чрезмерного обилия новых впечатлений. Я не воспитан для светской жизни и не могу преуспеть в ней. Вырос я в таких условиях, что мне кажется, будто я начал жить лишь совсем недавно, с тех пор как оказался вблизи от вас. Теперь все ново для меня. Каждое посещение театра, каждая беседа с вами – целая эпоха моей внутренней жизни. То, мимо чего равнодушно проходят люди более образованные, люди, привычные к иному образу жизни, на меня производит неизгладимое впечатление. А так как жажда знаний одолевает меня, то моя душа все воспринимает с непомерной энергией, стремясь как можно больше в себя впитать. При таком умонастроении мне всю зиму было более чем достаточно общения с вами и театра, расширять же круг своих знакомств и интересов для меня было бы просто губительно.

– Ну и чудак вы, – сказал Гёте смеясь, – впрочем, поступайте как знаете, я оставляю вас в покое.

– Помимо всего прочего, – продолжал я, – я обычно являюсь в общество со своими симпатиями и антипатиями, с потребностью любить и желанием, чтобы меня любили. Я невольно ищу человека, соответствующего моей натуре, такому я готов предаться целиком, забыв обо всех остальных.

– Скажем прямо, – заметил Гёте, – эти черты говорят о малообщительном характере; но что значила бы воспитанность и просвещение, если бы мы не старались побороть свои врожденные склонности. Требовать, чтобы люди с тобой гармонировали, – непростительная глупость. Я ее никогда не совершал. На человека я всегда смотрел как на самоуправное существо, которое я хотел узнать, изучить во всем его своеобразии, отнюдь при этом не рассчитывая на то, что он проникнется ко мне симпатией. Я научился общаться с любым человеком; только таким образом и можно приобрести знание многообразных людских характеров и к тому же известную жизненную сноровку. Как раз противоположные нам натуры заставляют нас собраться для общения с ними, а это затрагивает в нас самые разные стороны, развивает и совершенствует их, так что в результате мы с любым человеком находим точки соприкосновения. Советую и вам поступать так же. У вас для этого больше задатков, чем вы полагаете, но этого еще недостаточно, – вам необходимо выйти на более широкую дорогу, сколько бы вы этому ни противились.

Я запомнил добрые его слова и решил по мере возможности следовать им.

Под вечер Гёте велел звать меня на прогулку в экипаже. Путь наш лежал через Обервеймар по холмам, с которых к западу открывался вид на парк. Плодовые деревья стояли в цвету, березы уже оделись листвою, луга расстилались сплошным зеленым ковром, на который полосами ложились лучи заходящего солнца. Мы отыскивали взором наиболее живописные группы деревьев и не могли вдосталь на них наглядеться. Потом мы пришли к заключению, что цветущие белым деревья писать не следует, поскольку они не создают картины, так же как не следует на переднем плане писать березы, ибо бледная их листва не уравновешивает белых стволов, картина, таким образом, не членится на крупные партии, которые выхватывала бы мощная игра светотени.

– Рюисдаль, – сказал Гёте, – поэтому никогда не писал на переднем плане берез, одетых листвою, а только их стволы – обломки стволов, без листвы. Такой ствол прекрасно выглядит на переднем плане, могучий и светлый, он превосходно выделяется на более темном фоне.

Слегка коснувшись других тем, мы заговорили о ложной тенденции художников, которые тщатся религию превратить в искусство, тогда как их религией должно было бы быть искусство.

– Религия, – сказал Гёте, – стоит в таком же соотношении с искусством, как и всякий другой жизненный интерес. Ее следует рассматривать лишь как материал, равноправный со всем другим материалом, который жизнь поставляет искусству. К тому же вера и неверие никак не могут служить органами восприятия произведения искусства, для этого, пожалуй, более пригодны иные человеческие силы и способности. Однако искусство должно творить для тех органов, которыми мы его воспринимаем: если это не так, оно не достигает цели и проходит мимо нас, нисколько нас не затронув. Религиозный мотив может, конечно, стать объектом искусства, но лишь в том случае, если в нем соприсутствует общечеловеческое. Поэтому-то на Богоматерь с Младенцем, воссозданную великое множество раз, мы всегда смотрим с охотой и удовольствием.

Тем временем мы обогнули небольшой лесок неподалеку от Тифурта, повернули обратно к Веймару и поехали навстречу заходящему солнцу. Гёте весь ушел в размышления, затем прочитал строку из древнего поэта:

– Когда человеку семьдесят пять, – вдруг весело и жизнерадостно продолжил он, – он не может временами не думать о смерти. Меня эта мысль оставляет вполне спокойным, ибо я убежден, что дух наш неистребим; он продолжает творить от вечности к вечности. Он сходствует с солнцем, которое заходит лишь для нашего земного взора, на самом же деле никогда не заходит, непрерывно продолжая светить.

Между тем солнце село за Эттерсбергом, из леска потянуло прохладой, мы поспешили в Веймар, и экипаж остановился у его дома. Гёте попросил меня еще ненадолго подняться к нему, что я и сделал. Он был сегодня еще добрее и благожелательнее, чем обычно. Он заговорил о своем учении о цвете, о своих ожесточенных противниках и еще сказал, что уверен: кое-что им все-таки сделано в этой науке.

– Для того чтобы составить эпоху в истории, – заметил он по этому поводу, – необходимы, как известно, два условия: первое – иметь недюжинный ум и второе – получить великое наследство. Наполеон унаследовал Французскую революцию, Фридрих Великий – Силезскую войну, Лютер – поповское мракобесие, а мне в наследство досталась ошибка в учении Ньютона. Нынешнее поколение, правда, и понятия не имеет о том, что́ я сделал в этой области, но будущие времена должны будут признать, что наследство мне досталось неплохое.

Сегодня утром Гёте прислал мне кипу рукописей, касающихся театра. Кроме всего прочего, там имелись заметки, содержащие правила и наставления, по которым он работал с Вольфом и Грюнером, стремясь сделать их первоклассными актерами.

Мне эти отдельные замечания показались чрезвычайно интересными и для молодых актеров весьма и весьма поучительными, почему я и решил, собрав их воедино, составить своего рода театральный катехизис. Гёте одобрил мое намерение, и мы подробно его обсудили. По этому поводу были вспомянуты некоторые выдающиеся актеры, вышедшие, так сказать, из его школы, и я, между прочим, спросил о госпоже фон Гейгендорф.

– Возможно, что я и имел на нее известное влияние, – отвечал Гёте, – но вообще-то своей ученицей я ее назвать не могу. Она словно бы родилась на подмостках и, отлично владея актерской техникой, чувствовала себя не менее уверенно, чем утка в воде. В моих наставлениях она не нуждалась, инстинктивно делая все как нужно.

Потом мы еще говорили о тех годах, когда он руководил театром, и о том, как бесконечно много времени это отняло у его писательской деятельности.

– Конечно, – сказал Гёте, – я мог бы за этот период написать несколько дельных вещей, но, хорошенько подумав, я не испытываю сожалений. Свои труды и поступки я всегда рассматривал символически, и, по существу, мне довольно безразлично, обжигал я горшки или миски.

«Поэзия и правда»: как поэт объясняется с читателем

Вторник, 10 августа 1824 г.

Вот уже неделя, как я вернулся из своего путешествия на Рейн. Гёте выказал неподдельную радость по случаю моего возвращения, я же, со своей стороны, был просто счастлив, что опять сижу у него. Ему нужно было о многом поговорить со мною и многое мне рассказать, так что первое время я все дни проводил с ним. Он отказался от прежнего своего намерения – ехать в Мариенбад, решил этим летом никуда не уезжать.

– Ну, поскольку вы вернулись, – сказал он, – август обещает быть для меня приятным.

На днях он передал мне первые наброски продолжения «Поэзии и правды» – исписанную тетрадь в четвертушку листа и толщиною не более чем в палец. Кое-что уже завершено, остальное – только наметки. Однако разделение на пять книг уже сделано и листки со схематизированными записями сложены так, что если внимательно в них вчитаться, то содержание целого становится обозримым.

Уже завершенное представляется мне столь прекрасным, а содержание даже схематически намеченного до такой степени значительным, что это заставляет меня всем сердцем скорбеть о задержке этого поучительного труда, сулящего читателю великое наслаждение. Всеми способами, думал я, надо подвигнуть Гёте на продолжение и окончание такового.

В самом замысле этого творения есть многое от романа. Любовь, обольстительная и страстная, радостная при своем возникновении, потом переходящая в идиллию и трагически закончившаяся молчаливым и обоюдным отречением, красной нитью проходит по всем четырем книгам, объединяя их в некое гармоническое целое. Обаятельная сущность Лили, воссозданная во всех мельчайших подробностях, завораживает любого читателя не меньше, чем самого героя этого романа, скованного своим чувством к ней до такой степени, что лишь повторное бегство дарует ему освобождение.

Изображенная здесь эпоха жизни поэта насквозь пронизана романтикой, а может быть, делается романтической по мере становления характера главного героя. Но совсем особое значение она приобретает потому, что является предварением веймарской эпохи, определившей всю его дальнейшую жизнь. А посему именно этот период жизни Гёте и вызывает у нас жгучий интерес и потребность видеть его в наиболее детальном изложении.

Для того чтобы заново пробудить в Гёте любовь к этой, уже годами заброшенной работе, я не только затеял с ним разговор о ней, но сегодня же послал ему следующие заметки, дабы он сразу увидел, что уже завершено, а что еще требует доработки или композиционной перестановки.

Первая книга

Эта книга, которую, согласно первоначальному плану, следует считать законченной, является своего рода вступлением, ибо в ней высказано настойчивое стремление участвовать в делах человечества, осуществлением коего, благодаря переезду в Веймар, и завершается целая эпоха жизни. Но, дабы она еще органичнее слилась с целым, мне представляется желательным, чтобы отношения с Лили, проходящие через четыре последующие книги, завязались еще в этой и были бы продолжены до переезда в Оффенбах. Таким образом, думается мне, первая книга стала бы объемистее, значительнее и не дала бы чрезмерно разбухнуть второй.

Вторая книга

Идиллической жизнью в Оффенбахе открывается вторая книга. Она повествует о любовном счастье, покуда оно не начинает приобретать сомнительный, серьезный, даже трагический характер. Здесь вполне уместно рассмотрение весьма серьезных вопросов, обещанное ранее в связи с разговором о Штиллинге; таким образом даже из намеченных в немногих словах замыслов можно извлечь немало важного и поучительного.

Третья книга

Третью книгу, которая содержит в себе план продолжения «Фауста» и т. п., я бы назвал эпизодической, однако в ней говорится о предполагаемой попытке расстаться с Лили, и это связывает ее с остальными книгами.

Сомнения, уместен ли здесь план «Фауста», или предпочтительнее было бы его сюда не вставлять, могут быть разрешены только после прочтения уже готовых отрывков, когда выяснится, можно ли вообще надеяться на продолжение «Фауста» или нет.

Четвертая книга

Третью книгу завершает разрыв с Лили. Посему четвертая весьма кстати начинается с приезда Штольбергов и Гаугвица, что определяет первую поездку в Швейцарию, а заодно и первое бегство от Лили. Подробная схема этой четвертой книги сулит много интересного и возбуждает в нас жажду детальнейшей разработки намеченного. То и дело прорывающаяся наружу неукротимая страсть к Лили согревает и эту книгу жаром юношеской любви, который отбрасывает необычный, волшебный и трепетный свет на душевное состояние путешественника.

Пятая книга

Эта прекрасная книга тоже почти что закончена. Продолжение и конец, коснувшись и даже чуть приоткрыв неисповедимую волю Провидения, можно считать завершенными, здесь нужно разве что небольшое введение, которое, кстати сказать, вкратце уже набросано. Нуждается же оно в более подробной разработке, хотя бы уже потому, что в нем впервые заходит речь о веймарских связях, которым также впервые предстоит возбудить интерес читателя.

Что можно сделать для развития литературы

Пятница, 3 декабря 1824 г.

На днях я получил от одного английского журнала письменное предложение, и притом на весьма выгодных условиях, ежемесячно давать им отчеты о новейших произведениях немецкой литературы. Я был очень склонен принять это предложение, но подумал, что надо бы сначала сообщить о нем Гёте.

Итак, вечером, в час, когда зажигаются фонари, я отправился к нему. Он сидел при спущенных жалюзи за большим обеденным столом; две свечи горели на нем, освещая лицо Гёте и стоявший перед ним колоссальный бюст, в созерцание которого он был погружен.

– Ну-с, кто это, по-вашему? – приветливо со мной поздоровавшись, спросил Гёте и указал на бюст.

– Думается, что поэт и к тому же итальянец, – ответил я.

– Это Данте, – сказал Гёте, – работа неплохая, а голова даже очень хороша, но, смотря на нее, не испытываешь радости. Данте здесь согбен годами, брюзглив, черты лица обмякшие и опущенные, словно он только что явился из ада. У меня есть медаль, сделанная при его жизни, насколько же он лучше выглядит на ней. – Гёте встал и принес медаль. – Посмотрите, – сказал он, – какая сила в линии носа, как решительно вздернута верхняя губа, стремительный подбородок прекрасен в своем слиянии с челюстными костями! Виски, скулы и лоб в этом колоссальном бюсте остались почти такими же, как на медали, остальные черты – как-то по-стариковски одрябли. Но я не хочу хулить эту новую скульптуру, в целом, безусловно, заслуживающую одобрения.

Засим Гёте осведомился, как я провел эти дни, о чем думал и чем занимался. Я тотчас же сказал ему о предложении, мне сделанном: на весьма выгодных условиях писать для английского журнала ежемесячные обзоры новых произведений немецкой изящной словесности, а также, что я склонен это предложение принять.

Лицо Гёте, до сих пор приветливое и дружелюбное, после моих слов вдруг сделалось сердитым, каждая его черта свидетельствовала о том, что он осуждает мое намерение.

– Лучше бы ваши друзья, – сказал он, – оставили вас в покое. Зачем вам заниматься тем, что лежит вне круга ваших интересов и противоречит вашим природным наклонностям? У нас в обращении имеется золото, серебро и ассигнации, и то, и другое, и третье имеет свою ценность, свой курс, но для того, чтобы эту ценность определить, необходимо знать курс. То же самое и с литературой. Вы умеете оценивать металлы, но не ассигнации, к этому вы не приспособлены, а значит, ваша критика будет несправедливой и вы все это дело загубите. Если же вы захотите быть справедливым и каждое произведение оцените по достоинству, вам придется сначала хорошо узнать нашу среднюю литературу, что, разумеется, будет вам стоить больших трудов. Вы должны будете вернуться вспять и ознакомиться с тем, что хотели сделать и сделали Шлегели; кроме того, вы обязаны будете читать всех новейших авторов, Франца Горна, Гофмана, Клорена и так далее – всех, всех. Вдобавок вам придется просматривать газеты, как утренние, так и вечерние, дабы немедленно узнавать о появлении какой-нибудь новинки, и вы тем самым испортите себе лучшие часы и дни. И еще: новые книги, о которых вам захочется сказать поподробнее, вам ведь придется уже не просматривать, а прочитывать, более того – изучать. Сомневаюсь, чтобы это вам пришлось по вкусу! И, наконец, если вы плохое сочтете плохим, вам нельзя будет даже заявить об этом во всеуслышанье, не вступая в войну со всем человечеством.

Нет, вам следует отклонить это предложение, оно не в вашем духе. Да и вообще, старайтесь не разбрасываться, копите свои силы. Если бы я догадался об этом тридцать лет назад, я и вел бы себя по-другому. Сколько мы с Шиллером попусту растратили времени, занимаясь «Орами» и «Альманахом муз»! На днях я просматривал нашу переписку, все это ожило в моей памяти, и я уже не могу без досады вспоминать наши тогдашние затеи; поношений мы за них наслушались вдоволь, нам они никаких плодов не принесли. Талантливый человек воображает, что может сделать решительно все, что делают другие, но, к сожалению, это не так, и со временем он сожалеет о своих faux-frais^[7]. Много ли толку от того, что на ночь мы накручиваем волосы на папильотки? У нас в волосах обрывки бумаги – вот и все, а к вечеру волосы уже опять прямые.

– Вам важно одно, – продолжал он, – сколотить себе капитал, который никогда не иссякнет. Этого вы добьетесь, продолжая изучение английского языка и литературы. Не пренебрегайте счастливой возможностью, ежечасно являющейся вам в лице молодых англичан. В юности вам не удавалось заняться древними языками, посему ищите себе опору в литературе такой славной нации, как англичане. К тому же и собственная наша литература своим существованием в значительной степени обязана литературе английской. Наши романы, наши трагедии, разве они не восходят к Голдсмиту, Филдингу и Шекспиру? А разве в Германии, даже в наши дни, вы найдете титанов литературы, которых можно было бы поставить в один ряд с лордом Байроном, Муром или Вальтером Скоттом? Итак, говорю вам еще раз: постарайтесь утвердиться в знании английского, сберечь силы для настоящей работы, отставьте все ненужное, беспоследственное, вам не подобающее.

Я был счастлив, что Гёте так разговорился, душа моя успокоилась, и я решил во всем и всегда следовать его советам.

Доложили о приходе канцлера фон Мюллера, который присоединился к нам. Опять разговор завертелся вокруг стоящего перед нами бюста Данте, вокруг его жизни и его творений. Всех нас поражал темный их смысл, непонятный даже итальянцам, иноземцам же тем паче невозможно было проникнуть в глубины этого мрака.

– Вам, – вдруг ласково обратился ко мне Гёте, – ваш духовник должен был бы раз и навсегда запретить изучение этого поэта.

Далее Гёте заметил, что сложная рифмовка едва ли не в первую очередь способствует затрудненному пониманию Данте. Вообще же он говорил о нем с благоговением, причем меня поразило, что он не довольствовался словом «талант» и вместо такового употреблял «природа», чем, видимо, хотел выразить нечто более всеобъемлющее, пророчески-суровое, шире и глубже охватывающее мир.

Разговор с англичанином

Понедельник, 10 января 1825 г.

Гёте, питавший живой интерес к англичанам, просил меня постепенно представить ему всех молодых людей из Англии, сейчас пребывавших в Веймаре. Сегодня в пять он назначил мне прийти с английским военным инженером, господином X., о котором я заранее рассказал ему много хорошего. Итак, мы явились, и слуга провел нас в тепло натопленную комнату, где Гёте имел обыкновение сидеть в послеобеденные и вечерние часы. Три свечи горели на столе, но Гёте в комнате не было, до нас донесся его голос из зала за стеной.

Господин X. оглядывал комнату, внимание его, кроме картин и большой карты гор на стенах, было привлечено полками с множеством папок на них. Я сказал, что в этих папках хранятся собственноручные рисунки прославленных мастеров, а также гравюры с лучших полотен всевозможных школ, которые Гёте собирал в продолжение всей своей жизни и время от времени любит просматривать.

После нескольких минут ожидания вошел Гёте и приветливо с нами поздоровался.

– Я позволяю себе говорить с вами по-немецки, – обратился он к господину X., – так как слышал, что вы уже достаточно изучили этот язык.

Последний ответил ему какой-то любезностью, и Гёте попросил нас сесть.

Господин X., видимо, произвел на Гёте благоприятное впечатление, так как его из ряда вон выходящее дружелюбие и ласковая мягкость проявились по отношению к молодому иностранцу во всей своей полноте.

– Вы правильно поступили, приехав к нам, – сказал он, – здесь вы легко и быстро освоитесь не только с языком, но также со стихией, которая его породила, и увезете с собой в Англию представление о нашей почве, климате, образе жизни, обычаях, общественных отношениях и государственном устройстве.

– Интерес к немецкому языку, – отвечал господин X., – в Англии нынче очень велик и с каждым днем охватывает все более широкие круги, так что сейчас едва ли сыщется молодой англичанин из хорошей семьи, который бы не изучал немецкий язык.

– Мы, немцы, – все так же дружелюбно сказал Гёте, – в этом смысле на полстолетия опередили ваших соотечественников. Я уже пятьдесят лет занимаюсь английским языком и английской литературой, так что мне хорошо известны ваши писатели, равно как жизнь и порядки вашей страны. Окажись я в Англии, я не был бы там чужеземцем.

Как я уже сказал, ваши молодые люди поступают правильно, изучая немецкий язык, и не потому только, что наша литература этого заслуживает; теперь уже никто не станет отрицать, что тот, кто хорошо знает немецкий, может обойтись без других языков. О французском я не говорю, это язык обиходный и прежде всего необходимый в путешествиях, его все понимают, и он в большинстве стран подменяет собою дельного переводчика. Что касается греческого, латыни, итальянского и испанского, то мы имеем возможность читать лучшие произведения этих народов в таких превосходных немецких переводах, что у нас не возникает необходимости, если, конечно, не задаешься какими-то специальными целями, в кропотливом изучении всех этих языков. В натуре немцев заложено уважение к чужеземной культуре и уменье приспособляться к различным ее особенностям. Именно это свойство, заодно с удивительной гибкостью немецкого языка, и делает наши переводы столь точными и совершенными.

Вполне очевидно, что хороший перевод значит очень много. Фридрих Великий не знал латыни, но читал любимого своего Цицерона во французском переводе с не меньшим увлечением, чем мы читаем его в подлиннике.

Засим, свернув разговор на театр, Гёте спросил господина X., частый ли он посетитель театральных представлений.

– Я бываю в театре каждый вечер, – отвечал тот, – и считаю, что это очень и очень способствует пониманию языка.

– Примечательно, что слуховое восприятие и способность понимать предшествуют способности говорить, так что человек быстро научается пониманию, но выразить все понятое не в состоянии.

– Я ежедневно убеждаюсь в правильности этого замечания, – отвечал господин X., – ибо отлично понимаю все, что говорится вокруг, и все, что я читаю, более того, чувствую, если кто-нибудь неправильно говорит по-немецки, но стоит мне заговорить самому, и я начинаю запинаться, не умея выразить свою мысль. Легкая беседа при дворе, шутливая болтовня с дамами, разговор во время танцев – это я уже постиг. Но когда я хочу высказать свое мнение о чем-то более высоком, когда хочу сострить или сделать оригинальное замечание, язык у меня словно прилипает к гортани и я не в силах даже рта раскрыть.

– Утешайтесь тем, – ответил ему Гёте, – что выразить нечто необычное нам иной раз не удается даже на родном языке.

Затем он спросил господина X., что тот читал из немецкой литературы.

– Я прочитал «Эгмонта», – сказал англичанин, – и эта пьеса доставила мне такое наслаждение, что я трижды к ней возвращался. То же самое я могу сказать и о Торквато Тассо. Сейчас я читаю «Фауста», но он мне, пожалуй, еще трудноват.

При этих словах Гёте рассмеялся.

– Право, я не советовал бы вам уже теперь браться за «Фауста». Это вещь сумасшедшая, она выходит за рамки привычного восприятия. Но поскольку вы, не спросясь меня, уже стали ее читать, посмотрим, что из этого получится. Фауст – такая необычная личность, что лишь немногие могут проникнуться его чувствами. Да и Мефистофеля не так-то просто раскусить, он насквозь пронизан иронией и в общем-то является живым воплощением определенного миропознания. Но посмотрим, в каком свете он перед вами предстанет. Что касается Тассо, то его душевный мир ближе обычным человеческим чувствам, да и отточенность формы здесь облегчает понимание.

– И все же, – возразил господин X., – в Германии Тассо считают трудным, кое-кто даже выразил удивление, узнав, что я его читаю.

– Главное при чтении Тассо, – сказал Гёте, – это чувствовать себя взрослым и в какой-то мере знать нравы избранного общества. Молодой человек из хорошей семьи, одаренный умом и известной чуткостью, к тому же просвещенный, пусть даже поверхностно, благодаря общению со значительными людьми из высших сословий, Тассо трудным не сочтет.

Разговор перешел на «Эгмонта», и Гёте по этому поводу сказал следующее:

– Я написал «Эгмонта» в тысяча семьсот семьдесят пятом году, следовательно, пятьдесят лет назад. Я во всем придерживался истории и стремился ко всей возможной правдивости. Десять лет спустя, находясь в Риме, я прочитал в газетах, что революционные сцены, воссозданные в «Эгмонте», до последней подробности повторились в Нидерландах. Из этого я заключил, что мир по сути своей остается неизменным и что мое изображение действительности не лишено жизненной правды.

Среди всех этих разговоров подошло время отправляться в театр, мы поднялись, и Гёте доброжелательно отпустил нас.

По пути домой я спросил господина X., как ему понравился Гёте.

– Мне еще не встречался человек, – отвечал тот, – в котором обходительная мягкость в такой мере сочеталась бы с прирожденным величием. Он во всем велик, как бы он ни держался и как бы ни был снисходителен.

Одаренность женщин

Вторник, 18 января 1825 г.

Сегодня в пять часов отправился к Гёте, которого не видел уже несколько дней, и провел с ним прекрасный вечер. Я его застал в кабинете, где он сумерничал, беседуя с сыном и надворным советником Ребейном, своим врачом. Я подсел к их столу. Некоторое время мы еще проговорили в полутьме, потом внесли свечи, и я обрадовался, что Гёте так хорошо выглядит и так бодр.

С обычной своей участливостью он спросил, что нового встретилось мне в эти дни. Я рассказал о своем знакомстве с некоей поэтессой и воздал должное ее оригинальному таланту; Гёте, знавший кое-что из ее произведений, присоединился к моим похвалам.

– Одно из ее стихотворений, в котором она описывает природу своих родных краев, носит весьма самобытный характер. Талант ее направлен на внешнее, но у нее достаточно и хороших внутренних качеств. Многое в ней, правда, заслуживает порицания, но пусть себе идет тем путем, по которому ее влечет талант, мы ее с него сбивать не станем.

Разговор перешел на поэтесс вообще, и надворный советник Ребейн заметил, что поэтический талант у женщин ему нередко представляется духовным половым влечением.

– Нет, вы только послушайте, – смеясь и глядя на меня, сказал Гёте, – «духовное половое влечение!» – вот как выражаются врачи.

– Не знаю, так ли я выразился, – продолжал тот, – но в какой-то мере это правильно. Обычно эти создания не знают счастья в любви и ищут ему замены в духовном. Если бы они вовремя вышли замуж и народили детей, они бы и не помышляли о поэзии.

– Не буду вникать, – сказал Гёте, – насколько вы правы в данном случае, но я знавал немало женщин, одаренных в других областях искусства, и с замужеством все это кончалось. Некоторые девушки прекрасно рисовали, но, став женщинами, матерями, уже не брали в руки карандаша и занимались только своими детьми.

– Я считаю, – с живостью продолжал он, – пусть наши поэтессы творят и пишут, сколько их душе угодно, лишь бы наши мужчины не писали, как дамы! Вот это уж мне не по вкусу! Почитайте наши журналы, наши альманахи, до чего же это слабо и с каждым днем становится еще слабее! Если сейчас перепечатать главу из Челлини в «Утреннем листке», она бы все затмила!

– Но покамест оставим эти разговоры, – весело продолжал он, – и порадуемся нашей славной девушке из Галле, которая по-мужски умно вводит нас в сербскую жизнь. Ее стихи превосходны! Некоторые из них можно поставить в ряд с Песнью Песней, а это кое-что значит. Я написал статью об этих стихах и уже напечатал ее.

С этими словами он протянул мне четыре первых, уже чистых, листа «Об искусстве и древности» с напечатанной статьей.

– Я кратко охарактеризовал отдельные стихотворения в соответствии с основным их содержанием, и думается, вы оцените прелесть этих мотивов. Ребейн ведь тоже не чужд поэзии, во всяком случае, того, что касается ее содержания и материала, может быть, и ему доставит некоторое удовольствие, если вы вслух прочитаете это место.

Я стал медленно читать. Краткое содержание стихотворений было здесь обозначено так исчерпывающе, так взволнованно, что при каждом слове целое вставало перед моими глазами. Но всего обворожительнее показались мне следующие:

1

Скромность сербской девушки; она никогда не подымает своих прекрасных ресниц.

2

Разлад в душе любящего: он шафер и должен подвести свою любимую к жениху.

3

Тревожась о любимом, девушка отказывается петь, чтобы не казаться веселой.

4

Сетования по поводу новых обычаев: юноша сватает вдову, старик – девушку.

5

Сетование юноши: мать предоставляет дочери слишком много свободы.

6

Доверительно-веселый разговор девушки с конем, который выдает ей чувства и намерения своего господина.

7

Девушка не хочет идти за нелюбимого.

8

Прекрасная трактирщица; среди посетителей нет ее возлюбленного.

9

Отыскал и с нежностью будит любимую.

10

Какое ремесло у суженого?

11

Из-за болтливости проворонила любовь.

12

Суженый вернулся с чужбины, днем к ней приглядывается, ночью вторгается к ней.

Я сказал, что эти обнаженные мотивы позволили мне все так живо вообразить, словно я целиком прочитал стихотворения, и посему я уже и не стремлюсь читать их.

– Вы совершенно правы, – сказал Гёте. – Так оно и есть, но из этого вы можете заключить, сколь в поэзии важно содержание, чего никто понять не хочет, тем паче наши женщины. Какое прекрасное стихотворение, восклицают они, но думают при этом только о чувствах, о словах, о стихе. О том же, что подлинная сила стихотворения заложена в ситуации, в содержании, – им и в голову не приходит. Потому-то и выпекаются тысячи стихотворений, в которых содержание равно нулю, и только некоторая взволнованность да звонкий стих имитируют подлинную жизнь. Вообще говоря, дилетанты, и прежде всего женщины, имеют весьма слабое понятие о поэзии. В большинстве случаев они думают: только бы управиться с техникой, за сутью дело не станет и мастерство у нас в кармане, – но, увы, они заблуждаются.

Пришел профессор Ример; надворный советник Ребейн откланялся. Ример подсел к нам. Разговор о сербских любовных стихах продолжался. Ример сразу понял, о чем речь, и заметил, что по вышеупомянутому краткому содержанию не только можно писать стихи, но что эти мотивы, независимо от их существования в сербской поэзии, уже были использованы немцами. Он при этом прочитал несколько своих стихотворений, мне же, еще во время чтения, пришли на ум некоторые стихотворения Гёте, что я и высказал.

– Мир остается таким, каким был, – заметил Гёте, – события повторяются, один народ живет, любит и чувствует, как другой: так почему бы одному поэту и не писать, как другому? Теми же остаются и жизненные положения: так почему бы им не оставаться теми же и в стихах?

– Как раз эта однородность жизни и чувств, – вставил Ример, – и позволяет нам постигать поэзию других наций. В противном случае мы бы не понимали, о чем идет речь в стихах чужеземных поэтов.

– Потому-то я всегда удивляюсь тем ученым, – вмешался я, – которые считают, что путь поэтического творчества пролегает не от жизни к поэзии, а от книги к книге. Вечно они твердят: это он почерпнул отсюда, а вот это – оттуда! Ежели у Шекспира они обнаруживают мотивы, уже встречавшиеся у древних, значит, он таковые позаимствовал из античной литературы! Так, например, мы иногда читаем у Шекспира славословия родителям, имеющим красивую дочь, и юноше, который введет ее хозяйкою в свой дом. А поскольку этот мотив встречается и у Гомера, то вывод готов – Шекспир поживился им у Гомера! Странно! Зачем тут далеко ходить, как будто мы не встречаем подобного на каждом шагу, не испытываем таких чувств и не говорим о них.

– О да, – согласился Гёте, – это просто смешно!

– Плохо, что и лорд Байрон повел себя не умнее, он расчленил вашего «Фауста», уверяя, что вот это взято оттуда, а то отсюда.

– Я, признаться, – сказал Гёте, – даже и не читал большинства произведений, о которых говорит лорд Байрон, и уж тем более о них не думал, когда писал «Фауста». Но лорд Байрон велик лишь в своем поэтическом творчестве, а когда пускается в размышления – сущий ребенок. Он и себя-то не умеет отстоять против неразумных нападок своих соотечественников; ему следовало бы хорошенько отчитать их. Что я написал – то мое, вот что он должен был бы сказать им, а откуда я это взял, из жизни или из книги, никого не касается, важно – что я хорошо управился с материалом! Вальтер Скотт заимствовал одну сцену из моего «Эгмонта», на что имел полное право, а так как обошелся он с ней очень умно, то заслуживает только похвалы. В одном из своих романов он почти что повторил характер моей Миньоны; но было ли это сделано так уж умно – осталось под вопросом! «Преображенный урод» лорда Байрона – продолженный Мефистофель, и это хорошо! Пожелай он для оригинальности дальше отойти от уже существовавшего образа, вышло бы хуже. Мой Мефистофель поет песню, взятую мною из Шекспира, ну и что за беда? Зачем мне было ломать себе голову, выдумывая новую, если Шекспирова оказалась как нельзя более подходящей и говорилось в ней именно то, что мне было нужно. Если в экспозиции моего «Фауста» есть кое-что общее с Книгой Иова, то это опять-таки не беда, и меня за это надо скорее похвалить, чем порицать.

Гёте был в отличнейшем расположении духа. Он велел принести бутылку вина и налил мне и Римеру; сам он пил «Мариенбадскую воду». Сегодня вечером он, видимо, собирался просмотреть вместе с Римером продолжение своей автобиографии и внести отдельные стилистические поправки.

– Хорошо бы, Эккерман остался с нами и тоже послушал, – сказал Гёте, что меня очень обрадовало, и положил перед Римером рукопись, которую тот начал читать с 1795 года.

Нынешним летом я уже имел счастье читать, перечитывать и обдумывать эти еще не напечатанные страницы его жизни вплоть до новейшего времени. Но слушать их в присутствии Гёте было ни с чем не сравнимым наслаждением. Ример с чрезвычайной настороженностью относился к языку как таковому, и я невольно восхищался тонкостью его восприятия и богатством речевых оборотов. Для Гёте же всякий раз оживала описываемая пора, он весь уходил в прошлое и при упоминании отдельных лиц и событий дополнял то, что стояло в рукописи, подробнейшим устным рассказом. Это был незабываемый вечер! Кого только мы не помянули из великих наших современников, а к Шиллеру, неразрывно связанному с эпохой 1795–1800 годов, разговор возвращался непрестанно. Театр был поприщем их совместной деятельности, к тому же и значительнейшие из произведений Гёте приходятся на это время. Тогда был закончен «Вильгельм Мейстер», сразу после него была задумана и завершена поэма «Герман и Доротея», для «Ор» был сделан перевод Челлини, для Шиллерова «Альманаха муз» совместно создавались «Ксении», так что встречались они ежедневно. Обо всем этом было говорено сегодня, и это же дало Гёте повод для интереснейших высказываний.

– «Герман и Доротея», – сказал он между прочим, – едва ли не единственное из моих больших стихотворений, которое и доныне доставляет мне радость; я не могу питать его без сердечного волнения. Но всего больше я люблю его в латинском переводе, по-моему, на этом языке оно звучит благороднее, в силу самой своей формы как бы возвращаясь к первоисточнику.

Потом речь снова зашла о «Вильгельме Мейстере».

– Шиллер порицал меня, – сказал Гёте, – за то, что я вплел туда трагический мотив, который будто бы диссонирует с романом. Но он был неправ, как мы все это знаем. В его письмах ко мне высказаны интереснейшие соображения по поводу «Вильгельма Мейстера». Кстати сказать, это произведение принадлежит к самым непредсказуемым, у меня самого, пожалуй, нет ключа к нему. Искать в нем центр тяжести бессмысленно, да и не стоит этим заниматься. Мне думается, что богатая, разнообразная жизнь, проходящая перед нашим взором, чего-то стоит сама по себе, даже без очевидной тенденции, которая может вместиться и в отвлеченное понятие. Но если уж кому-то припадет охота до нее докопаться, то я бы посоветовал обратить внимание на слова Фридриха, которые он в конце говорит нашему герою: «Ты похож на Саула, сына Киса. Вышел он искать ослиц своего отца, а нашел царство». Этим и следует руководствоваться. Ведь в конце концов этот роман говорит лишь о том, что человек, несмотря на все свои ошибки и заблуждения, добирается до желанной цели, ежели его ведет рука Провидения.

Разговор наш перекинулся на достаточно высокую культуру средних сословий, за последние пятьдесят лет распространившуюся в Германии, причем Гёте объяснял это влиянием не столько Лессинга, сколько Гердера и Виланда.

– Лессинг, – сказал он, – был высочайший интеллект, и многому от него научиться мог лишь равновеликий. Для половинчатых умов он был опасен. – Он назвал некоего журналиста, который в своем развитии опирался главным образом на Лессинга и в конце прошлого столетия играл известную роль, впрочем, не слишком благовидную, ибо значительно уступал своему великому предшественнику.

– Виланду, – продолжал он, – вся верхняя Германия обязана своим чувством стиля. Немцы многому от него научились, а уменье должным образом выражать свои мысли – дело немаловажное.

При упоминании о «Ксениях» Гёте на все лады хвалил Шиллера, его «Ксении» он считал разящими и меткими, свои же – вялыми и бледными.

– Шиллерово собрание насекомых, – сказал он, – я всякий раз читаю с восхищением. Благое влияние, оказанное этими «Ксениями» на немецкую литературу, трудно переоценить.

Во время этого разговора он называл множество лиц, против коих были направлены «Ксении», но в моей памяти их имена не сохранились.

Когда чтение рукописи, то и дело прерываемое интереснейшими высказываниями Гёте и его отдельными репликами, завершилось концом 1800 года и мы еще обсудили ее, Гёте отодвинул в сторону все бумаги и велел на конце большого стола, за которым мы сидели, сервировать легкий ужин. Мы с удовольствием закусили, но сам он ни к чему не притронулся, – впрочем, я никогда не видел, чтобы он ел по вечерам. Он сидел с нами, снимал нагар со свечей и потчевал нас еще и духовной пищей – прекрасными своими речами. Воспоминания о Шиллере так захватили его, что во вторую половину вечера только о нем и велся разговор.

Ример вспоминал его внешний облик. Его телосложение, его походку, когда он шел по улице: каждое его движение, говорил он, было исполнено гордости, только глаза светились кротостью.

– Да, – подтвердил Гёте, – все в нем было горделиво и величественно, но в глазах выражалась кротость. И талант его был таким же, как его телесная стать. Он отважно брался за высокие сюжеты, исследовал их, вертел так и эдак, вглядывался в них то с одной, то с другой стороны, причем на любой из своих сюжетов смотрел как бы извне, постепенное развитие изнутри было ему чуждо. Талант его отличало непостоянство. Посему он никогда ни на чем не мог окончательно остановиться. Роль он, случалось, изменял уже перед самой репетицией.

И так как он всегда смело брался за дело, то сложные мотивировки не были его сильной стороной. Сколько я с ним намаялся из-за «Телля», – он непременно хотел, чтобы Геслер сорвал с дерева яблоко, которое отец должен был сбить выстрелом с головы ребенка. Мне это претило, и я уговаривал его мотивировать такую жестокость хотя бы тем, что мальчик похваляется отцом перед ландфогтом, уверяя, что тот за сто шагов может сострелить яблоко с дерева. Шиллер сначала упрямился, но потом сдался на мои просьбы и представления и сделал так, как я ему советовал.

Я же, напротив, грешил обилием мотивировок, что делало мои пьесы недостаточно сценичными. Моя «Евгения» – это целая цепь мотивировок, почему она и не может иметь успеха на театре.

Талант Шиллера был поистине театральным талантом. Каждая новая его пьеса была шагом вперед, каждую отличала все большая завершенность.

Но, удивительное дело, еще со времен «Разбойников» на его талант налип какой-то привкус жестокости, от которого он не отделался даже в лучшие свои времена. Я, например, хорошо помню, как он настаивал, чтобы в «Эгмонте», когда Эгмонту в тюрьме читают приговор, из задней кулисы появился Альба в плаще и маске, дабы насладиться впечатлением, которое на того произведет смертный приговор. Это должно было свидетельствовать о ненасытной жажде мести и злорадстве герцога. Я на это конечно же не пошел, и Альба в тюрьме так и не появился. Шиллер был великий человек, но чудак.

Всякую неделю он являлся мне другим, еще более умудренным. При каждой встрече мне оставалось только дивиться еще бо́льшей его начитанности, учености, бо́льшей зрелости суждений. Письма Шиллера – лучшая память, мне о нем оставшаяся, и в то же время едва ли не лучшее из всего им написанного. Последнее его письмо я как святыню храню в своей сокровищнице. – Гёте встал и принес это письмо.

– Вот, взгляните на него и прочитайте, – сказал он, протягивая мне письмо.

Написанное смелым, размашистым почерком, оно было прекрасно. В нем Шиллер высказывал свое мнение относительно примечаний Гёте к «Племяннику Рамо», произведению, характерному для французской литературы той поры, которое он в рукописи получил от Гёте. Я прочитал это письмо Римеру.

– Вы видите, – сказал Гёте, – как собранно, как метко его суждение, и на почерке нисколько не сказывается слабость. Замечательный человек, и ушел он от нас в полном расцвете сил. Это письмо от двадцать четвертого апреля тысяча восемьсот пятого. Скончался Шиллер девятого мая.

Мы по очереди рассматривали письмо, восхищались ясностью языка и прекрасным почерком. Гёте в исполненных любви словах воздал дань памяти своего друга, но время уже близилось к одиннадцати, и мы откланялись.

Гений Байрона и театр

– Если бы я, как некогда, стоял во главе театра, – сказал Гёте, – я бы поставил Байронова «Венецианского дожа». Конечно, эта вещь слишком длинна и ее надо было бы сократить, но не резать, не кромсать, а, тщательно обдумав содержание каждого явления, изложить его покороче. Таким образом, пьеса сжалась бы сама собой, не потерпев урона от привнесенных изменений, и, безусловно, выиграла бы в смысле силы воздействия, не утратив существенных своих достоинств.

Это высказывание Гёте мгновенно уяснило мне, как в подобных случаях следует поступать в театре, но, разумеется, осуществление такой задачи может взять на себя человек не только умный, но поэтически одаренный и хорошо разбирающийся в театральном деле.

Мы продолжали разговор о лорде Байроне, и я вспомнил, что в своих беседах с Медвином он уверяет, что нет ничего более трудного и неблагодарного, чем писать для театра.

– Все зависит от того, – заметил Гёте, – сумеет ли писатель найти тот путь, по которому пошли интересы публики и ее вкус. Ежели направленность писательского таланта совпадет с направленностью публики, то все в порядке. Этот путь нащупал Хувальд в своем «Портрете» – отсюда и его повсеместный успех. Лорду Байрону не так повезло, ибо его вкус расходится со вкусом публики. Здесь дело отнюдь не в том, подлинно ли велик поэт, ибо благосклонностью публики пользуется скорее тот, чья личность не слишком возвышается над общим уровнем.

В продолжение всего разговора о лорде Байроне Гёте восхищался незаурядностью его таланта.

– То, что я называю первопрозрением, – сказал он, – в такой степени не встречалось мне ни у кого на свете. Манера, в которой он развязывает драматический узел, всегда нова и всегда превосходит наши ожидания.

– То же самое поражает меня у Шекспира, – вставил я, – прежде всего в Фальстафе, который окончательно запутался в своей лжи; я каждый раз задаюсь вопросом, что бы я заставил его сделать, как вызволил бы его из злополучных тенет, но Шекспир, разумеется, намного изобретательнее меня. А то, что вы говорите это же о лорде Байроне, вероятно, наивысшая из похвал, которая может выпасть на его долю. Впрочем, – добавил я, – поэт, одинаково знающий и начало и конец, куда как превосходит увлеченного читателя.

Гёте со мной согласился и даже посмеялся над лордом Байроном: он-де, никогда в жизни никому и ничему не подчинявшийся и никаких законов не признававший, в конце концов подпал под власть глупейшего закона о трех единствах.

– В сути этого закона, – сказал Гёте, – он так же мало разбирался, как и все остальные. Суть же его – единство впечатления, и пресловутые три единства хороши лишь постольку, поскольку они способствуют достижению этого эффекта. Если они ему препятствуют, то в высшей степени неразумно рассматривать их как закон и как закону им подчиняться. Даже греки, придумавшие эти правила, не всегда им следовали. В «Фаэтоне» Еврипида и в других пьесах место действия меняется, из чего следует, что достойное воплощение замысла было им важнее слепого преклонения перед законом, который сам по себе немногого стоил. Шекспир невесть как далеко отходит от единства места и времени, но все его пьесы создают единство впечатления больше, чем какие-либо другие, и посему даже греки признали бы их безупречными. Французские писатели стремились всего строже следовать закону трех единств, но они погрешали против единства впечатления, ибо драматическое положение разрешали не драматически, а повествовательно.

Я подумал о «Врагах» Хувальда; в них автор многое себе напортил, силясь сохранить единство места; в первом акте он разрушил единство впечатления, да и вообще в угоду нелепой причуде пожертвовал тем воздействием, которое могло бы иметь эта пьеса, за что его, уж конечно, никто не поблагодарит. И тут же мне пришел на ум «Гец фон Берлихинген», пьеса невообразимо далеко отошедшая от единства времени и места; действие ее развивается в настоящем, можно сказать, на глазах у зрителей, и потому она драматичнее всех пьес на свете, и нигде в ней не нарушено единство впечатления. И еще я подумал, что единство времени и места лишь тогда естественно и лишь тогда соответствует духу древних греков, когда событие так мало объемно, что может в отведенное ему время во всех подробностях развиться в присутствии зрителя, но какие же основания имеются у автора ограничивать одним местом большое, в разных местах происходящее действие, тем паче в наши дни, когда сцены приспособлены для быстрой перемены декораций.

Гёте продолжал говорить о Байроне.

– Его натуре, постоянно стремящейся к безграничному, – заметил он, – пошли на пользу те ограничения, на которые он обрек себя соблюдением трех единств. Если бы он сумел так же ограничить себя и в области нравственного! То, что он не сумел этого сделать, его сгубило, смело можно сказать, что он погиб из-за необузданности своих чувств.

Он сам себя не понимал и жил сегодняшним днем, не отдавая себе отчета в том, что делает. Себе он позволял все, что вздумается, другим же ничего не прощал и таким образом сам себе портил жизнь и восстанавливал против себя весь мир. Своими «English Bards and Scotch Reviewers»^[8] он с места в карьер оскорбил наиболее выдающихся литераторов. Потом, просто чтобы просуществовать, вынужден был сделать шаг назад. Но в последующих своих произведениях снова занял позицию непримиримую и высокомерную; даже государство и церковь он не обошел своими нападками. Эти дерзкие выходки принудили его уехать из Англии, а со временем заставили бы покинуть и Европу.

Ему везде было тесно; несмотря на беспредельную личную свободу, он чувствовал себя угнетенным, мир казался ему тюрьмой. Его бегство в Грецию не было добровольно принятым решением – на это подвиг его разлад со всем миром.

Не только отречение от всего традиционного, патриотического убило в нем выдающегося человека, но его революционный дух и ум, постоянно возбужденный, не позволили ему должным образом развить свой талант. К тому же вечная оппозиция и порицание приносили величайший вред всем его прекрасным произведениям. И не потому только, что уязвленное чувство автора сообщалось читателю, но и потому, что постоянное недовольство порождает отрицание, отрицание же ни к чему не ведет. Если дурное я называю дурным, много ли мне от этого пользы? Но если дурным назвать хорошее, это уже вредоносно. Тот, кто хочет благотворно воздействовать на людей, не должен браниться и болеть о чужих пороках, а всегда творить добро. Дело не в том, чтобы разрушать, а в том, чтобы созидать то, что дарит человечеству чистую радость.

Я впивал прекрасные эти слова и радовался бесценному изречению.

– К лорду Байрону, – продолжал он, – надо подходить как к человеку, к англичанину и великому таланту. Лучшие его качества следует приписать человеку, худшие тому, что он был англичанином и пэром Англии; талант же его ни с чем не соизмерим.

Англичанам вообще чужд самоанализ. Рассеянная жизнь и партийный дух не позволяют им спокойно развиваться и совершенствовать себя. Но они непревзойденные практики.

Лорд Байрон тоже не удосуживался поразмыслить над собой, потому, вероятно, и его рефлексии мало чего стоят, что доказывает хотя бы такой девиз: «Много денег и никакой власти над тобой!» – ибо большое богатство парализует любую власть.

Но зато все, что бы он ни создавал, у него получалось, и смело можно сказать, что вдохновение у него подменяло собою рефлексию. Он постоянно ощущал потребность творить, и все, что он творил, все, что исходило от его сердца, было великолепно. Он создавал свои произведения, как женщины рождают прекрасных детей, бездумно и бессознательно.

Байрон – великий талант, и талант прирожденный. Ни у кого поэтическая сила не проявлялась так мощно. В восприятии окружающего, в ясном ви́дении прошедшего он не менее велик, чем Шекспир. Но как личность Шекспир его превосходит. И Байрон, конечно, это чувствовал, потому он мало говорит о Шекспире, хотя знает наизусть целые куски из него. Он бы охотно от него отрекся, так как Шекспирово жизнелюбие стоит ему поперек дороги и ничего он не может этому жизнелюбию противопоставить. Попа он не порицает, ибо его нечего бояться. Напротив, много говорит о нем и всячески его чтит, слишком хорошо зная, что Поп рядом с ним ничто.

Тема «Байрон», видимо, была для Гёте неисчерпаемой. Отвлекшись на минуту-другую какими-то сторонними замечаниями, он снова вернулся к ней.

– Высокое положение, пэра Англии отрицательно сказывалось на Байроне; внешний мир теснит гениально одаренного человека, тем более столь высокородного и богатого. Золотая середина куда полезнее, наверно, потому все большие художники и поэты происходят из средних сословий. Байроново тяготение к беспредельному было бы безопаснее при менее высоком происхождении и меньшем богатстве. А так, властный воплотить в жизнь любой свой порыв, он вечно впутывался в неприятные истории. Да и как могло человеку столь высокопоставленному льстить или внушать почтение высокое положение другого? Он говорил все, что думал и чувствовал, и отсюда возникал его неразрешимый конфликт с человечеством.

– Нельзя не удивляться, – продолжал Гёте, – что большую часть своей жизни этот знатный и богатый англичанин отдал похищениям и дуэлям. Лорд Байрон сам рассказывает, что его отец похитил трех женщин. Ну так будь же хоть ты разумным!

Он, собственно, всегда жил как бог на душу положит, и этот образ жизни вынуждал его постоянно быть начеку, иными словами – стрелять из пистолета. Каждую минуту он мог ждать вызова на дуэль.

Жить один он не мог. А посему, несмотря на все свои чудачества, к подбору компании относился достаточно небрежно. Так, например, однажды вечером он прочитал своим благородным приятелям великолепное стихотворение на смерть генерала Мура, но те в нем ровнехонько ничего не поняли. Нимало не обидевшись, он сунул в карман свое творение. Как поэт он был истинным агнцем. Другой на его месте послал бы их к черту!

Как завершить «Фауста»

Среда, 20 апреля 1825 г.

Сегодня вечером Гёте показал мне письмо одного студента, в котором тот просит сообщить ему план второй части «Фауста», он-де намеревается, со своей стороны, довести до конца это произведение. Деловито, простодушно и откровенно он излагает свои желания и надежды, а под конец без всякого стеснения заявляет, что хотя новейшие литературные устремления и немногого стоят, но в его лице новая литература вскоре достигнет расцвета.

Доведись мне встретить молодого человека, вознамерившегося продолжить завоевания Наполеона, или молодого дилетанта-зодчего, который вздумал бы достраивать Кельнский собор, я не счел бы их безумнее или смешнее этого юного любителя поэзии, столь ослепленного своей особой, что он решил, будто достаточно одного только желания, чтобы завершить «Фауста».

Я даже думаю, что проще достроить Кельнский собор, нежели продолжить «Фауста» в духе Гёте! В первом случае на помощь могут прийти математические расчеты, – собор зримо высится перед нами, до него можно дотронуться рукой. Но с какими мерками прикажете подойти к невидимому творению духа, неотрывному от индивидуальности его творца, к творению, где все поставлено в зависимость от aperçu^[9] и где материалом служит собственная долгая жизнь, а выполнение требует изощреннейшего мастерства?

Тот, кому такая попытка представляется легкой или хотя бы возможной, несомненно, человек бесталанный, ибо понятия не имеет о высоком и трудном, и я берусь утверждать, что если бы Гёте сам завершил «Фауста», оставив разве что пробел в несколько стихов, то этот молодой человек и его не сумел бы должным образом восполнить.

Не буду доискиваться, почему наша современная молодежь вообразила, что ей от природы дано то, чего до сих пор люди добивались лишь долголетним трудом и опытом, но одно, думается, я вправе сказать: ныне столь часто проявляющиеся в Германии тенденции дерзко перескакивать через все ступени постепенного развития вряд ли оставляют нам надежду на появление новых мастерских произведений.

– Беда в том, – сказал Гёте, – что в государстве никто не хочет жить и радоваться жизни – все хотят управлять, а в искусстве не наслаждаться уже созданным, но непременно творить новое.

К тому же никто не думает, что поэтическое произведение может споспешествовать ему на его жизненном пути, а, напротив, стремится во что бы то ни стало повторить уже сделанное.

И еще одно: теперь не существует более серьезного отношения к общему, желания сделать что-либо для общего блага, всеми владеет одна забота: как обратить на себя внимание, как добиться видного места в жизни. Эта ложная тенденция проявляется в любой области, все как будто сговорились подражать новейшим виртуозам, которые выбирают для исполнения не те пьесы, что доставят публике чистое музыкальное наслаждение, но те, в которых можно выставить напоказ свою блестящую технику. Везде и всюду индивидуум старается поразить толпу своим собственным великолепием. И нигде мы не встречаем честного стремления отступить на задний план во имя общего дела.

Вот и получается, что люди, сами того не сознавая, работают плохо, небрежно. Мальчики уже пишут стихи, продолжают их писать, став юношами, в уверенности, что теперь-то умеют это делать, и потом, уже зрелыми людьми, приходят к пониманию прекрасного и с ужасом оглядываются на годы, погибшие в зряшных, никому не нужных усилиях.

А многим и вовсе не дается познание совершенного, равно как и познание собственной несостоятельности, и эти люди до конца своих дней создают какое-то полуискусство.

Разумеется, если бы каждому можно было своевременно втолковать, сколько в мире прекрасных и совершенных творений и какими качествами нужно обладать для создания того, что может хоть отчасти выдержать сравнение с ними, то из сотен нынешних стихотворствующих юнцов едва ли бы хоть один почувствовал в себе довольно упорства, мужества и таланта, чтобы спокойно и планомерно приблизиться к подобному мастерству.

Многие молодые художники никогда бы не взяли в руки кисти, если бы вовремя узнали и поняли, что создал такой мастер, как Рафаэль.

Разговор свернул на ложные тенденции вообще, и Гёте продолжал:

– Так, например, мое стремление к практическим занятиям изобразительным искусством было ложной тенденцией, ибо не было у меня к ним врожденного предрасположения и развить его в себе я, конечно, не мог. Растревоженная восприимчивость к пейзажу, правда, была мне свойственна, отчего мои первые попытки в этой области и казались обнадеживающими. Поездка в Италию прекратила сладостные занятия пейзажем. Мне открылись широкие перспективы, но это убило мою приверженность. Итак, художественный талант уже не мог развиваться ни технически, ни эстетически, а следовательно, растворились в небытии и все мои старания.

– Справедливо говорят, – продолжал Гёте, – что всего желательнее и предпочтительнее, чтобы людские силы развивались сообща. Но человек не рожден для такого развития, идти вперед должна каждая особь в отдельности, но стараясь при этом составить себе представление о совокупности всех людских усилий.

Я подумал о «Вильгельме Мейстере», где тоже говорится, что только совокупность людей и составляет человека и что мы заслуживаем уважения лишь постольку, поскольку умеем ценить других.

И еще мне вспомнились «Годы странствий», где Ярно без устали призывает заниматься лишь одним ремеслом, утверждая, что сейчас наступило время односторонности и счастливым можно называть лишь того, кто сам это понял и разъясняет другим.

Но тут возникает вопрос, какое же это должно быть ремесло, чтобы, с одной стороны, не переступать его границ, с другой – не ограничиться слишком малым.

Тот, кому надлежит наблюдать за различными видами деятельности, судить о них и руководить ими, должен стараться, по мере возможности, глубоко вникнуть в таковые. Так для владетельного князя или будущего государственного деятеля обязательно самое разностороннее образование, ибо разносторонность – неотъемлемая составная часть его ремесла.

Точно так же и поэт должен стремиться к многообразному познанию, ведь материал поэта – целый мир, и, чтобы облечь его в слова, ему необходимо в нем разобраться.

Но вот желания стать живописцем у поэта быть не должно, его дело воссоздавать мир словом, предоставив актеру являть нам мир в своих перевоплощениях.

Проникновение в жизнь необходимо отличать от житейской деятельности, и еще необходимо помнить, что любое искусство, поскольку речь идет об его осуществлении, это нечто великое и очень трудное, и всю свою жизнь надо положить на то, чтобы дойти в нем до подлинного мастерства.

Гёте, всегда стремясь к многостороннему проникновению, сумел в жизни все свести к одному. В одном-единственном искусстве он неустанно растил и лелеял свое мастерство – в искусстве писать на родном языке. То, что материал, который шел ему на потребу, был многосторонним, – уже другой вопрос.

И еще следует отличать подготовку к деятельности от деятельности как таковой.

Подготовка прежде всего предполагает, что поэт всеми способами упражняет свой взгляд для восприятия предметов внешнего мира. Хотя Гёте и называет ложной тенденцией свои практические занятия изобразительным искусством, они тем не менее пошли ему на пользу, так как подготовляли его к поэтическому творчеству.

– Предметностью моей поэзии, – сказал он, – я прежде всего обязан наблюдательности, постоянному упражнению глаза и конечно же знаниям, которые я благодаря этому приобрел.

Не следует, однако, чрезмерно расширять границы своей подготовки.

– В первую очередь этому соблазну подпадают естествоиспытатели, – сказал Гёте, – ибо для наблюдений над природой и вправду нужна гармоническая разносторонняя подготовка.

Впрочем, поскольку речь идет о знаниях, неотъемлемых от той или иной специальности, надо всячески остерегаться ограниченности и односторонности.

Поэт, который хочет писать для театра, должен обладать знанием сцены, дабы учитывать средства, имеющиеся в его распоряжении, да и вообще знать, чем следует воспользоваться, а чем лучше пренебречь. Композитор, пишущий оперы, тоже должен иметь представление о поэзии и плохое отличать от хорошего, иначе он попусту расточит свое искусство.

– Карл Мария фон Вебер, – сказал Гёте, – не должен был писать музыку к «Еврианте», а должен был сразу понять, что это никудышный сюжет и ничего из него сделать нельзя. Собственно говоря, такое понимание – необходимая предпосылка композиторского искусства.

Равно и живописец обязан различать, какие предметы подлежат изображению, а какие нет, потому что того требует его искусство.

– Вообще же, – продолжал он, – величайшее искусство и заключается в том, чтобы себя изолировать и ограничивать.

Та к вот все время, покуда я жил вблизи от него, он старался уберечь меня от окольных дорог и все мое внимание направить на поэзию.

Стоило мне захотеть несколько ближе ознакомиться с естественными науками, как он мне уже советовал до поры до времени это оставить и целиком посвятить себя стихотворству. Если я говорил, что хочу прочитать ту или иную книгу, которая, по его мнению, не могла способствовать продвижению по моему нынешнему пути, как он уже говорил, что никакой практической пользы она мне принести не может, а посему и читать ее не стоит.

– Я растратил уйму времени, – сказал он однажды, – на то, что не имело никакого отношения к моему подлинному призванию. Когда я думаю, что сделал Лопе де Вега, число моих поэтических произведений представляется мне ничтожно малым. Я должен был придерживаться только своего ремесла.

– Если бы я меньше занимался камнями, – заметил он в другой раз, – и умел бы лучше распорядиться своим временем, у меня теперь были бы великолепнейшие бриллиантовые украшения.

Он безмерно ценит своего друга Мейера за то, что тот всецело посвятил свою жизнь изучению искусства и, несомненно, приобрел в нем исключительные познания.

– Я тоже рано стал этим заниматься, – сказал Гёте, – и едва ли не половину жизни потратил на изучение и созерцание произведений искусства, но кое в чем мне все же далеко до Мейера. Поэтому я остерегаюсь сразу показывать ему новую картину, а сначала стараюсь проверить, насколько я сам сумею в ней разобраться. Когда мне кажется, что ее достоинства и недостатки мне ясны, я призываю Мейера, который намного превосходит меня в зоркости и неожиданно открывает в ней совсем новые аспекты. Итак, я всякий раз заново учусь, что значит быть крупнейшим знатоком в какой-либо одной области и что для этого нужно. В Мейере словно бы скопился тысячелетний опыт понимания искусства.

Но тут поневоле напрашивается вопрос, почему Гёте, страстно убежденный, что человек должен заниматься только одним делом, шел в жизни столь многоразличными путями. Как это получилось?

Ответ, думается мне, может быть только один. Если бы Гёте явился на свет в нынешнее время, когда поэтические и научные устремления его нации возведены, и главным образом благодаря ему, на ту высоту, на которой они сейчас находятся, у него, конечно, не было бы оснований пробовать себя то на одном, то на другом поприще и он ограничился бы единственным и главным своим призванием.

И не потому только, что это было присуще его природе, старался он вникнуть в самые различные области и уяснить себе положение вещей в этом мире, – тогдашнее время настоятельно требовало отчета во всем, что ему открывалось.

Едва появившись на свет, он уже получил в наследство: заблуждение и незрелость, дабы ему весь век трудиться, расправляясь с ними то там, то здесь.

Если бы Ньютонову теорию Гёте не счел великим заблуждением, опасным и вредным для ума человеческого, разве же ему пришло бы в голову создать свое учение о цвете и целые годы труда посвятить этой побочной для него отрасли знания? Конечно нет! Только правдолюбие, восставшее против заблуждения, подвигло его чистым светом озарить и этот сумрак.

Почти то же самое можно сказать и об его учении о метаморфозах, в котором мы теперь усматриваем образец научной разработки темы, но и ею Гёте, конечно, не стал бы заниматься, если бы видел своих современников на пути к этой цели.

Даже к его многосторонним поэтическим устремлениям могут быть отнесены те же слова! Ибо под вопросом остается, взялся ли бы Гёте когда-нибудь за писание романа, если бы его нация уже имела своего «Вильгельма Мейстера». Не исключено, что в таком случае он посвятил бы себя только драматической поэзии.

Невозможно даже вообразить, что бы создал и совершил Гёте, сосредоточившись на чем-нибудь одном. Но, с другой стороны, окинув взглядом все его творчество, ни один разумный человек не мог бы пожелать, чтобы осталось несозданным то, к чему предназначило Гёте Провидение.

Чему учатся драматурги

Четверг, 12 мая 1825 г.

Гёте с большим воодушевлением говорил о Менандре.

– Кроме Софокла, – сказал он, – я не знаю никого, кто был бы так дорог мне. Менандр весь пронизан чистотою, благородством, величием и радостью жизни, прелесть его поэзии недосягаема. Жаль, конечно, что нам осталось так мало его творений, Но и это малое – бесценно, и люди одаренные многому могут от него научиться.

– Все ведь сводится к тому, – продолжал он, – чтобы тот, у кого мы хотим учиться, соответствовал нашей натуре. Так, например, Кальдерон, хотя он поистине велик и я не могу не восхищаться им, на меня никогда влияния не оказывал ни в хорошем, ни в плохом. Но для Шиллера он был бы опасен, так как сбил бы его с толку, и я почитаю за счастье, что Кальдерон лишь после его смерти привлек к себе всеобщее внимание в Германии. Кальдерон неимоверно велик в литературной и театральной технике, Шиллер же значительно превосходил его серьезностью и значительностью своих устремлений, и было бы прискорбно, если бы он поступился хоть частью этих достоинств, не достигнув высот Кальдерона в других отношениях.

Разговор перешел на Мольера.

– Мольер, – сказал Гёте, – так велик, что, перечитывая его, всякий раз только диву даешься. Он единственный в своем роде, его пьесы граничат с трагическим и полностью захватывают тебя, ему никто не осмеливается подражать. «Скупой», где порок лишает сына всякого уважения к отцу, – произведение не только великое, но и в высоком смысле трагическое. Когда же в немецком переложении сын становится просто родственником, оно теряет всю свою силу и значительность. У нас не решаются показать порок в истинном его обличье, но что же тогда остается от пьесы и что, по сути, трагичнее непереносимого?

Я всякий год читаю несколько пьес Мольера, так же как время от времени рассматриваю гравюры по картинам великих итальянских мастеров. Мы, маленькие люди, не в силах долго хранить в себе величие подобных творений и потому обязаны иногда возвращаться к ним, дабы освежить впечатление.

Мы вечно слышим разговоры об оригинальности, но что это, собственно, такое? Мир начинает воздействовать на нас, как только мы родились, и это воздействие продолжается до нашего конца. Так что же мы можем назвать своим собственным, кроме силы, энергии, воли? Начни я перечислять, чем я обязан великим предшественникам и современникам, то от меня, право, мало что останется.

Но при этом отнюдь не безразлично, в какую эпоху нашей жизни влияет на нас та или иная крупная личность.

То, что Лессинг, Винкельман и Кант были старше меня и влияние первых двух сказывалось на мне в юности, а влияние последнего в старости, имело для меня первостепенное значение.

Не менее важным я полагаю и то, что Шиллер, куда более молодой, встретился мне в расцвете своих дарований и стремлений, когда я уже несколько устал от жизни, а также, что братья Гумбольдты и Шлегели на моих глазах начали свою деятельность. Для меня отсюда воспоследовали неисчислимые преимущества.

После того как Гёте поведал нам о том, как влияли на него крупные личности, разговор переметнулся на то влияние, которое он оказывал на других, и я упомянул о Бюргере. Мне всегда было странно, что творчество этого бесспорно самобытного поэта не носило никаких следов влияния Гёте.

– Талант Бюргера, – сказал Гёте, – пожалуй, сродни моему, однако древо его нравственной культуры коренилось совсем в другой почве и развивалось в другом направлении. А каждый ведь идет дальше по тому пути, на который он вступил с самого начала. Человек, на тридцатом году жизни написавший такое стихотворение, как «Фрау Шнипс», шел, надо думать, по дороге, несколько расходящейся с моей. Вдобавок он привлек на свою сторону довольно многочисленную публику, которую полностью удовлетворяла его поэзия, а потому у него не было причин интересоваться свойствами соперника, все это он уже оставил позади.

– Везде и всюду, – продолжал Гёте, – учатся у тех, кого любят. Среди подрастающих молодых талантов есть такие, что хорошо ко мне относятся, но среди своих современников я таких что-то не припоминаю и затрудняюсь назвать хоть одного значительного человека, которому я пришелся бы по душе. Уже моего «Вертера» они так разносили, что если бы я захотел изъять все изруганные ими места, то от книги бы и строчки не осталось. Но никакие разносы мне вреда не причинили, ибо субъективные суждения, пусть даже выдающихся людей, уравновесились признанием масс. Кстати сказать, тому, кто не рассчитывает на миллион читателей, лучше бы и вовсе не писать.

Публика вот уже двадцать лет спорит, к

Десятилетие заката: Гёте в разговорах с Эккерманом

Томас Манн в романе «Лотта в Веймаре», наверное, самой известной прозе о великом Гёте, замечает, что почитатель свойств цвета, создатель «Учения о цвете», любил черные силуэты. Такое увлечение чужим увлечением, как изображает Манн, не было простым капризом гения: в силуэтах Гёте ценил «всю прелесть искусства ножниц», иначе говоря, ту стремительность рук, которая позволяет надолго запечатлеть образ человека как неминуемый след его присутствия.

Таким пространным силуэтом и стала книга «Разговоры с Гёте» И.-П. Эккермана. Понадобилось лишь заменить мелькание ножниц бойким пером молодого литератора, а монотонный след обернулся плотным сгущением духа целых эпох, вдруг счастливо встретившихся в 1823 г. Гёте был старцем, уже помышлявшим о смерти, и во всяком смысле, избравший уже смерть одной из мер своего творчества, и конечно, он честно думал о завещании. Но если для завещания имущества достаточно нотариуса, то чтобы завещать свои идеи, требуется живое участие множества острых умов. Эккерман, может быть, и не был слишком остроумен, но он всегда торопился показывать свои произведения мастеру, рассказывать свои мысли и даже делиться сокровенным, – но благодаря природной добросовестности он не раздражал такой спешностью, а наоборот, легче всех завоевывал собеседников. Поэтому его книга – это победы над лучшими свидетелями жизни Гёте, пусть даже эти свидетели – не живые люди, а книги и спектакли.

Неполное десятилетие до кончины поэта, которое Эккерман вел свои записи, возвращаясь к ним, обрабатывая и вписывая в литературное хозяйство, которым он занимался как секретарь и редактор, было не просто «непростым» для Европы – ни годами раньше, ни позже явно не было проще. Это было то самое время, в котором железные дороги вышли из Англии на континент, одно за другим создавались государства Латинской Америки, были найдены останки первого динозавра. Столь разные события объединены одним – будущей непременностью: одна построенная дорога или одна находка повлечет за собой другие. Время дворцовых коллекций и дворцовых телеграфов прошло, и в раскатах революций и контрреволюций рождалось производство знания, приумножающего себя не только технологиями, но и изобретениями и находками. Книга Эккермана – ответ на этот вызов: знание, которое приумножает себя только величием.

Иоганн Петер Эккерман, несмотря на всю свою пламенность, довольно поздно вошел в литературный и научный мир, что необычно для эпохи ранних карьер и нескрываемых юношеских амбиций. Геттингенский университет, тот самый, где за год-два до него должен был учиться пушкинский Ленский, Эккерман закончил только в 30 лет, в 1822 г., да и то не получив диплома, слишком увлекла его литературная жизнь и горизонты, внезапно перед ним открывшиеся. Столь позднее созревание обязано скорее внешним обстоятельствам, чем внутренней потребности: Эккерман воевал добровольцем против Наполеона, но и после демобилизации остался для заработка трудиться в военной канцелярии Ганновера. Сам он желал стать живописцем и даже брал уроки живописи, но в Германии после наполеоновских войн слово ценилось больше холста. Когда выяснилось, что слово, устное, рукописное и тем более печатное, потрясает престолы и движет армиями, то мастерство в слове и стало означать принадлежность эпохе обновления.

Знакомство с Гёте, как часто это бывает, состоялось случайно: начинающий писатель показал мастеру свои опыты. Обычно такие встречи оборачиваются удачами и неудачами без всякого закона: мастера могут равнодушно пройти мимо значительных явлений в мировой литературе – и вовсе не потому, что они остались в своем времени. Просто ближе к старости писатель переосмысляет многие свои ранние труды и заботы, болезненно передумывает задуманное и уже выполненное много лет назад; и ни внимания, ни сил не хватает на необычное, оказавшееся рядом. Но Гёте не был равнодушен к известиям из мира молодых: во-первых, он считал себя законодателем и судьей, а плох судья, который не знает, чем живут люди, а во-вторых, молодые писатели готовы были извлечь для себя пользу из самого внимания к ним старших, даже мимолетного. Так поступил и Эккерман: доброжелательство Гёте стало для него поводом к расспросам и долгим беседам о том, как вообще искусство может расположить к себе и расположить нас к миру.

Сам Эккерман признавался в начале книги, что с детства пасший коров, он мечтал о призвании художника затем, чтобы несколькими верными штрихами передать живые впечатления сердца. Но встреча с Гёте его переменила: верность стала означать не решительность усилий, а открытое внимание, восприимчивое и в час труда, и в час досуга, а живые впечатления оказались не так важны в сравнении с жизненностью мыслей Гёте, требовавшего непосредственности воображения не только при решении текущих задач, но и при обращении с тяжелым и зачастую малоприятным наследием прошлого, которое приходится сознавать за собой и держать при себе.

Эккерман стал и первым признанным специалистом по Гёте. Специалист в литературоведении – это издатель сочинений, собиратель архива, при этом дотошный интерпретатор текстов. Эккерман, хотя и не принадлежал к братству филологов, обладал всеми надлежащими качествами. Он собрал от знакомых Гёте множество сведений о жизни поэта, десять лет издавал посмертные работы Гёте и в конце концов в 1840 г. выпустил полное собрание сочинений Гёте в 40 томах. Поэтому «Разговоры с Гёте» – это не только собрание мыслей великого человека, но и филологическая школа: Гёте всякий раз объяснял, куда движется литература, как замысел превращается в текст и какие обстоятельства мешают тексту состояться таким, каким он должен быть. Не спорьте, это не худшая, а лучшая филологическая школа, чем простой библиотечный разбор рукописей.

В предисловии к изданию «Разговоров», написанном через три с половиной года после кончины великого человека, Эккерман заметил, что предмет его рассказов – «мой Гёте». Это притяжательное выражение мы больше знаем по книге Цветаевой «Мой Пушкин», но при всем почтении Цветаевой к Гёте и Эккерману здесь вспыхивает различие. Для Цветаевой «мой» означает переживаемый с самого детства как необходимый, которого знаешь прежде, чем узнаешь, что ты поэт и что он поэт. Для Эккермана «мой Гёте» означает тот, кто хотя бы отчасти помог освободиться от индивидуальности, разрешил не привносить свои размышления, свои страсти и интересы в рассказ. Даже портретисты, давая верный образ поэта, добавляли свой темперамент к выражению своих полотен; что уж говорить о писателе, перо которого, медленно оно или торопливо, всегда заявит собственный характер. Но Эккерман научился тому, чему не научится живописец: писать не впечатления, а силу слов поэта. Силу не в смысле простой убедительности и выразительности, но в смысле готовности обсудить прямо сейчас вопрос, который и через много лет будет казаться насущнее всех прочих.

Период работы Эккермана у Гёте, а именно разбор писем и подготовка к печати «Поэзии и правды», для самого великого поэта был прежде всего эпохой создания второй части «Фауста»: в 1826 г. поэт заканчивает «Елену», в 1830 г. – «Классическую Вальпургиеву ночь» и, наконец, в 1831 г. венчает все здание идиллической и более чем горестной историей Филемона и Бавкиды. Любовь Фауста к Елене – это не просто символ жизни, посвященной прекрасному, как это обычно понимают. Елена – призрак, стоящий за каждой женщиной, и душа каждой женщины, Елена везде и нигде, Елена несется быстрее ветра навстречу собственной судьбе, но не терпит крушения, она посвящена богам и посвящена самой себе как полубогиня. Поэтому она – не красота и не искусство, а жизнь в искусстве, – и роман Фауста и Елены – это попытка ума уже не просто завладеть всем миром, а покорить саму жизнь, присутствовать в ней, распоряжаясь ею же. Гёте вскрыл здесь главную проблему всей культуры и всего творчества: не получается ли, что, ловя мир в ловушку своих образов, мы ставим жизнь перед ложным выбором: быть пленницей нашего искусства или же постоянно преследоваться нами; просто потому что ее неотразимость нас будет все время влечь. Да, как сказал русский поэт, «вот моя клетка – стальная, тяжелая», и в ней умирает птица, которой воспрещена даже стыдливость. Но Гёте умел говорить не только от лица своего я, и потому смог спасти Фауста, в конце концов на границе с небом разделившего для Бога, себя и нас созидание и насилие.

Вот почему второй заботой Гёте в этот последний период творчества было «Учение о цвете». Гёте хотел доказать, что цвет может созидать материю, попутно благословляя наши чувства, не учиняя над ней постыдного насилия. В механике и оптике Ньютона для Гёте веял дух властной диктатуры, прямого приказа, безжалостного допроса природы. Конечно, он не винил Ньютона в этом, но считал, что физику не хватило той беспечности, каковая только и позволяет, забыв, где ты оставил свои призмы и линзы, смотреть на беготню солнечных зайчиков и переживать всю гамму эмоций вместе с появившейся на соседней стене тенью.

«Разговоры с Гёте» вряд ли могут быть отнесены к какому-то одному жанру: это и не вполне мемуары, и не вполне дневник, и не вполне рабочая записная книжка, и не то, что потом стало называться интервью. Хотя, конечно, записные книжки писателей как самостоятельная ценность были признаны во многом благодаря этой книге и таким приводимым в ней примерам, как Вольтер и Байрон – умению Гёте следовать мыслью не только за делами и словами этих людей, но даже за слухами о них, при этом отделяя от действительного содержания всякую наносную репутацию. В этом уникальность Гёте: он сурово оценивал не только поступки, но и жесты писателей, и круг их чтения, и их образцы, при этом зная что-то из вторых или третьих рук, хотя при любой возможности и обращаясь к первоисточнику. Но он никогда не говорил ни одной банальности, которая тащилась бы за героем разговора тяжким грузом осуждения.

Ближе всего по жанру к «Разговорам», с одной стороны – жизнеописания великих людей, вроде «Знаменитых мужей» Иеронима Стридонского, «Знаменитых женщин» Боккаччо, «Живописцев» Вазари или «Трубадуров» Жана де Нострадама, брата известного астролога, а с другой стороны – нынешние еженедельные «лонгриды», долгие аналитические репортажи. Жизнеописания были не рассказами о мотивах к творчеству, а меткими замечаниями об уже состоявшейся мотивированности, об уже полученных благословениях и блеске даров. Только Гёте сам и автор таких же кратких «жизнеописаний» своих предшественников и современников (его замечания о творчестве суть часто настоящие небольшие биографии в нескольких фразах), и герой своего же жизнеописания, – и ни о чем он не говорит Эккерману так увлеченно, как о том, что можно быть не только создателем эпохи, но и просто ее участником. Также и «лонгрид» Эккермана своеобразный: это не пристальность корреспондента, находящего главные пружины происшедших неприятных событий, но вдумчивость того, кто предпочитает приятные события, относительно которых мысль только и может взять правильный размах, измеренный лишь свободой. Гёте, любивший благословлять солнцеворот и новый год, радовавшийся подлинному драматизму и неизбывному жизнеподобию настоящего искусства, мог не просто слезами облиться над вымыслом, но и прийти в себя над ним. Исток такого жанра слишком далек – «Застольные беседы» Мартина Лютера, записанные со всевозможным тщанием Иоанном Матезием. Возможным более близким по времени образцом для «Разговоров» Эккермана была классическая «Жизнь Сэмюэла Джонсона» Джеймса Босуэлла (1791). Босуэлл, двадцатидвухлетний секретарь, также записывал во всех подробностях разговоры с великим лексикографом в своем дневнике и обильно включил их в жизнеописание. Но есть одно важное различие. Босуэлл создавал идеального героя и всячески доказывал, что только его биография дает все необходимые сведения о Джонсоне: все остальные биографы знают лишь отдельные стороны его общественной жизни, и потому их рассказы неправдоподобны. Босуэлл, таким образом, пытается обернуть в свою пользу классицистское сближение правды и правдоподобия: он будет рассказывать только факты, поэтому образ Джонсона получится правдоподобным, тогда как не знающие фактов не знают и Джонсона. Но «Жизнь Джонсона», стоящая как жанровая форма в начале всей романистики о конкистадорах и полярниках, не свободна от неточностей и натяжек, а поспешность Босуэлла в напечатании этой книги потом вызывала многочисленные насмешки. Тогда как Эккерман вовсе не настаивает на том, что он расскажет о Гёте все, что нужно знать, наоборот, он постоянно замечает, как Гёте сбивал его с толку, переходя легко от примеров из искусства к примерам из жизни, от темперамента к манере и от гармонии к характеру. В его книге важно не то, насколько Гёте получился похожим, а насколько эта похожесть непохожа на все наши ожидания.

Предметы бесед Эккермана и Гёте самые различные. Прежде всего это то, что мы назвали бы событиями в мире искусства: выдающиеся книги, театральные постановки или живописные произведения. Гёте обсуждает их не как критик, а как социолог вечности: для него это все публикации, явление замысла публике так, что замысел не успевает осознать, насколько он воплотился. Оценивать осуществление замысла – кружащий путь во времени, а посмотреть, как замысел уже успел раскрыться прежде того, как мы о нем подумали, – попадание в вечность. Вечность Гёте – конечно, это не холодная вечность без свойств, но скорее импровизация, как, скажем, разыграв товарища, мы заставляем и себя, и других одинаково относиться к смыслу этого розыгрыша и тем самым помещаем его в вечность. Вроде бы почтеннейшему старцу и государственному деятелю меньше всего подходит шутка, но без этого мы не поймем его сложный спор с историческим христианством – для Гёте так важно было, чтобы луч света воскрес в теории цветов, а звук лиры воскрес в общественных движениях; и это воскрешение-импровизация было для него не менее убедительно, чем затянувшаяся проповедь пастора.

Другая важнейшая тема разговоров – осуществление природой самой себя и те промахи, которые допускает человек или искусство, не вполне разделив с природой ее счастье. Гёте возвышается и над классицистами, для которых человек сам должен справиться со своими промахами, и над романтиками, для которых эти промахи – лишь симптомы вечного разлада между человеком и природой. Гёте видел, что пока природа сама загляделась на свое совершенство, какие-то явления ее не выдержат света этого совершенства, равно как и человек не вполне увлечется этим взглядом природы на себя. Грехопадение человека для Гёте – только один из множества эпизодов таких отпадений вещей от изначального благословения, назначенного превратить природу в сплошной счастливый дар.

Наконец, последняя тема – это обучение, необходимость постоянной учебы. Но мир Гёте меньше всего похож на мир классов; скорее, он очень хорошо видит, сколь часто произведения искусства оказываются недостаточно поучительными, жизнь человека тоже оказывается недостаточно поучительной, размышления даже многих людей недостаточно поучительные. Такое длительное сопротивление учебе, такая косность другим бы автором была описана как свойство эпох, не пожелавших развиваться. Но у Гёте это просто мирская история, наставляющая ценить всякое настоящее поучение: именно способность картины, человека, героя или речи из далекого прошлого стать поучительными. И где начинается учеба, там начинается новая священная история, в буквальном смысле: история, напряжение которой измеришь только пророчествами, а не какими-то соображениями выгоды или интереса. История Рафаэля или Наполеона, мир Дафниса и Хлои, удивление Данте и перевоплощения Шекспира (а любой разговор Гёте о Шекспире уже напоминает то, как будет описывать жизнь природы Дарвин, как адаптацию сюжетов, не стесняющуюся рисковать – только у Шекспира это литературные сюжеты Плутарха или новеллистов, а у Дарвина – сюжеты органических уровней бытия) – все это священная история, в которой Рафаэль строит храм учтивости, Наполеон создает закон чести для всех, Данте напоминает о том, что влюбленность – не преддверие, а сердцевина любви, а Шекспир показывает, что гром речи героев потрясает века, пока автор общается с вечностью.

Подражаний этим разговорам было немало, в том числе и в нашей культуре: разговоры Альтмана с Вячеславом Ивановым, многочисленные воспоминания об Ахматовой и Пастернаке, диалоги с Бродским – везде тень книги Эккермана есть. Но при всей почтенности авторов этих записок, мемуаров и интервью им не хватает того, что было у добродушного художника, в детстве гнавшего хворостиной коров. А именно Эккерман умел обходиться без того любопытства, которое делает вопросы и наблюдения плоскими, провоцируя поэта на интересный ответ или, напротив, иногда невпопад поддерживая его. Эккерман разговаривал с Гёте только потому, что Гёте им заинтересовался, что он привлекал Эккермана на сторону своих суждений прежде, чем Эккерман решал, что по этому вопросу нужно суждение Гёте. Эккерман нужен был Гёте не как собеседник и не как единомышленник, а как тот, кому всегда есть дело до мыслей Гёте больше, чем до его настроений.

В Германии подражаниями книге Эккермана следует назвать не книги бесед, а скорее, автобиографии писателей, в которых они не просто рассказывают о своем пути к писательству, а о том, как писательство делает их другими людьми, не теми, какими они сами ожидали. Эти автобиографы не просто открывают себя, а открывают о себе ранее неведомую истину. Прежде всего таковы «Ecce homo» Фридриха Ницше и «Роман одного романа» Томаса Манна. Оба эти автора очень чтили блистательный образец: Ницше называл книгу «Разговоров» лучшим произведением на немецком языке, а Манн знал многие беседы почти наизусть и считал Эккермана идеальным хранителем архива Гёте.

Во Франции книгу Эккермана хорошо изучил Шарль Сент-Бев, стремившийся поощрять многообразие в литературе и увидевший в биографическом методе главный инструмент такого буйства. Но Сент-Бев, назвавший эккермановского Гёте «государем критики», не учел главного: ни Гёте, ни Эккерман не признавали биографический метод ключом к произведениям, наоборот, они мыслили, что произведения производят попутно и обстоятельства их существования, включая и многие биографические перипетии автора. Единственное, в чем автор значим для произведения, – в умении не промахнуться, хоть один раз заметить что-то важное, – иначе книга окажется никуда не годной продукцией. Сент-Бев понимал, что, конечно, писатели внимательны, раз их увлечение переросло в профессию, но в результате вся французская литература XX века от Пруста до постмодернистов спорила с Сент-Бевом, доказывая, что увлечение – это не только порыв писать, но и способность не писать, очаровываясь тем, что сказали соседи; и что профессия писателя держится обоих увлечений. Во Франции свои Эккерманы тоже появились, например, Жан Бофре, автор «Диалога с Хайдеггером», в которых был дан и перевод, и очное обсуждение мысли выдающегося философа.

Имя Эккермана не стало вполне нарицательным, в отличие от имен Зоила, Цицерона или Мецената. Эккерман и остался вроде бы фигурой, отступающей перед величием собеседника, и живым человеком, который только и может подхватить нить разговора. Об одном лишь приходится просить: не считать Эккермана малым литератором, который едва осознавал величие Гёте. На самом деле, только Эккерман мог, производя широкие обобщения, по одной постановке пьесы диагностируя состояние театра, по слухам о войнах реконструируя политические расклады, а по любимым героям какого-то писателя предсказывая дальнейшие повороты его творчества, – и сбыться истинным собеседником Гёте. Более того, именно Эккерман постоянно отмечал, как у него на глазах развертываются драмы: как собеседники Гёте переступают через привычки своего языка, своего народа или собственных убеждений. Он был свидетелем этих драм и катастроф, и без этого свидетельства мы и не сможем сказать, почему Гёте велик.

Эккерман присутствовал при завершении самых прекрасных замыслов Гёте. Он мог говорить более или менее весомые вещи, но не сказал ничего поспешно, ничего для красного словца, ничего, чтобы клеймило предмет или столь же бессмысленно его превозносило. Напротив, он всегда выяснял, с чем пришел к Гёте этот очередной гость в виде философской мысли или поэтического произведения и как он может помочь мастеру организовать этому умозрительному гостю лучший прием. Одним словом, Эккерман знал, что он делает так долго в доме Гёте.

Как с небывалой точностью писал сам Эккерман в одном из восьмистиший, воздавая благодарность Учителю:

• То, что понял, то стараюсь
• Благодарно удержать я,
• Ты меня среди волнений
• Одарил рукопожатьем
• И на верный путь направил,
• Подружил со мной пространство,
• От нетвердости избавил,
• Сообщая постоянство.

Как и принято в карманных изданиях на разных языках, перед нами тематическая выборка ключевых позиций и аргументов Гёте. Такой подход превращает сложную для восприятия летопись многих лет общения в лучший способ представить Гёте нашим современникам. Для удобства читателя мы тематически озаглавили все фрагменты, и уже по оглавлению читатель сможет найти те темы, которые его или ее заинтересуют больше всего, и затем увлечься и соседними вопросами, проведя свой, запоминающийся на всю жизнь Разговор с Гёте.

Александр МарковПрофессор РГГУ и ВлГУ, в.н.с. МГУ имени М. В. Ломоносова6 апреля 2018 г.

Иоганн Петер Эккерман

Разговоры с Гёте

(избранное)

Какими свойствами должен обладать поэт[1]

Иена, четверг, 18 сентября 1823 г.

Вчера утром, перед отъездом Гёте в Веймар, мне снова суждено было счастье побыть с ним часок. Он завел разговор весьма многозначащий, для меня положительно бесценный и благотворно воздействовавший на всю мою жизнь. Всем молодым поэтам Германии следует знать его, он и для них не останется бесполезным.

Начался разговор с того, что он спросил, писал ли я стихи этим летом. Я ответил, что несколько стихотворений я написал, но работал над ними без подлинной радости.

– Остерегайтесь, – сказал он в ответ, – больших работ. Это беда лучших наших поэтов, наиболее одаренных и наиболее трудоспособных. Я страдал от того же самого и знаю, во что мне это обошлось. Сколько было сделано зазря! Если бы я создал все, что был способен создать, для моего собрания сочинений недостало бы и ста томов.

Настоящее предъявляет свои права. Все мысли и чувства, что ежедневно теснятся в поэте, хотят и должны быть высказаны. Но, буде ты замыслил большое произведение, рядом с ним уже ничего не прорастет, оно отгоняет все твои мысли, да и сам ты оказываешься надолго отторгнут от всех приятностей жизни. Какое напряжение, какая затрата душевных сил потребны на то, чтобы упорядочить, закруглить большое Целое, какую надо иметь энергию, какую спокойную прочность житейского положения, чтобы наконец слитно и завершенно высказать то, что было тобою задумано. Если ты ошибся в главном – все твои усилия оказываются тщетны, если в твоем обширном и многообразном творении ты не везде сумел совладать с материалом, – значит, в Целом кое-где окажутся прорехи и критики станут бранить тебя, и тогда поэту вместо наград и радостей за весь его труд, за все его самопожертвование достанутся только изнеможение и горечь. Но когда поэт всякий день вбирает в себя настоящее и насвежо воссоздает то, что открывается ему, это бесспорное благо, и даже если что-то ему и не удастся, ничего еще не потеряно.

Возьмем Августа Хагена из Кенигсберга – великолепный талант; читали ли вы его «Ольфрида и Лизену»? Там есть такие места, что лучше некуда. Жизнь на Балтийском море, весь местный колорит – какое мастерское воссоздание! Но это лишь прекрасные куски, целое никого не радует. А сколько сил, сколько трудов положено на эту поэму! В ней он почти исчерпал себя. Теперь он написал трагедию! – Сказав это, Гёте улыбнулся и на мгновенье умолк.

Я позволил себе вставить слово и заметил, что, насколько мне помнится, в «Искусстве и древности» он советует Хагену браться лишь за малые сюжеты.

– Вы совершенно правы, – сказал Гёте, – но кто слушается нас, стариков? Каждый считает: уж мне-то лучше знать, и одни гибнут, а другие долго блуждают в потемках. Впрочем, сейчас нет времени для блужданий, это был наш удел, удел стариков, но что толку было бы от наших поисков и блужданий, если бы вы, молодежь, захотели пойти теми же путями? Так с места не сдвинешься. Нам, старым людям, заблуждения в упрек не ставят, ибо дороги для нас не были проторены, с тех же, что явились на свет позднее, спрос другой, им заново искать и блуждать не положено, а положено прислушиваться к советам старших и идти вперед по верному пути. И тут уж мало просто шагать к цели, каждый шаг должен стать целью и при этом еще шагом вперед.

Вдумайтесь в эти слова и прикиньте, какие из них пойдут вам на пользу. По правде говоря, я за вас не боюсь, но, может быть, мои советы помогут вам быстрее выбраться из периода, уже не отвечающего вашему нынешнему самосознанию. Работайте до поры до времени только над небольшими вещами, быстро воплощайте то, чем дарит вас настоящая минута, и, как правило, вам всегда удастся создать что-то хорошее, и каждый день будет приносить вам радость. Поначалу давайте ваши стихи в журналы и газеты, но никогда не приспосабливайтесь к чужим требованиям и считайтесь лишь с собственным вкусом.

Мир так велик и так богат, так разнообразна жизнь, что поводов для стихотворства у вас всегда будет предостаточно. Но это непременно должны быть стихотворения «на случай», иными словами, повод и материал для них должна поставлять сама жизнь. Единичный случай приобретает всеобщий интерес и поэтичность именно потому, что о нем заговорил поэт. Все мои стихотворения – стихотворения «на случай», они навеяны жизнью и в ней же коренятся. Стихотворения, взятые, что называется, с потолка, я в грош не ставлю.

Смешно говорить, что действительная жизнь лишена поэтического интереса; в том и сказывается талант поэта, что позволяет ему и в обыденном подметить интересное. Побудительные причины, необходимые акценты, сюжетное ядро поэту дает жизнь, но только он сам может из всего этого сотворить прекрасное, одухотворенное целое. Вы ведь знаете Фюрнштейна, так называемого «певца природы», он написал стихотворение о хмелеводстве – прелестнее трудно себе представить. Недавно я ему посоветовал написать песни ремесленников, прежде всего песнь ткачей, и убежден, что он отлично справится с этой задачей, так как провел среди них всю свою юность, досконально знает их быт и конечно же сумеет подчинить себе материал. В том-то и заключается преимущество маленьких вещей, что ты можешь, более того – должен выбрать материал, который хорошо знаешь и с которым, безусловно, справишься. С большим поэтическим произведением дело обстоит по-другому, в нем ничего нельзя опустить, все, что скрепляет целое, все, что вплетается в замысел, должно быть воспроизведено, и притом с предельной правдивостью. Но в юности вещи познаются односторонне, а большое произведение требует многосторонности – тут-то автор и терпит крушение.

Я сказал Гёте, что собирался написать поэму о временах года и вплести в ее сюжет занятия и увеселения разных сословий.

– Вот оно самое, – заметил он, – многое, возможно, и удастся вам, но кое-что, еще недостаточно продуманное, недостаточно узнанное, скорей всего не получится. Рыбак, например, может выйти удачно, а охотник нет. Но если в целом что-то не удалось, это значит, что как целое оно неудачно, и как бы хороши ни были отдельные куски, выходит, что совершенства вы не достигли. Попробуйте, однако, представить себе в воображении каждый кусок, из тех, что вам по плечу, как нечто самостоятельное, и вы, несомненно, создадите превосходное стихотворение.

Прежде всего, мне хочется предостеречь вас от собственных громоздких вымыслов: они будут требовать от вас определенного взгляда на вещи, а в молодости этот взгляд редко бывает зрелым. Далее: действующие лица с их воззрениями вдруг начинают жить своей, не зависящей от автора жизнью и похищают у него внутреннее богатство его дальнейших произведений. И наконец: сколько времени тратится на то, чтобы упорядочить и связать разрозненные части, а этого никто не ставит нам в заслугу, даже если мы неплохо справились со своей работой.

С наличествующим сюжетом все обстоит куда проще. Здесь факты и характеры уже даны, поэту остается лишь одухотворить целое. К тому же он не растрачивает свое внутреннее богатство, ибо личного вкладывает не так уж много; времени и сил у него тоже уходит куда меньше, он ведь осуществляет лишь оформление материала. Более того, я советую обращаться к сюжетам, ранее обработанным. Сколько изображено Ифигений, и все они разные, потому что каждый видит и творит по-другому, по-своему.

До поры до времени оставьте все попечения о крупных вещах. Вы долго шли трудной дорогой, пора вам вкусить радостей жизни, и здесь наилучшее средство – работа над мелкими сюжетами.

Во время разговора мы ходили взад и вперед по комнате; я мог только поддакивать, ибо всем своим существом чувствовал его правоту. С каждым шагом у меня все легче становилось на душе, так как, должен признаться, обширные и многообразные замыслы, все еще недостаточно мне уяснившиеся, тяжким бременем давили на мои плечи. Сейчас я отбросил их, – пусть себе отдохнут, покуда я снова радостно не возьмусь за тот или иной сюжет и, постепенно познавая мир, хотя бы частично не овладею материалом.

Я понимаю: слова Гёте делают меня на несколько лет старше и умнее, и всем сердцем чувствую, какое это счастье встретиться с настоящим мастером. Неизмерима польза от этой встречи.

Чему только я не научусь от него этой зимою, как обогатит меня общение с ним, даже в часы, когда он не будет говорить ни о чем значительном! Он сам, его близость формируют мой дух, даже когда он ни слова не произносит.

В чем задачи современного поэта

Вторник, 21 октября 1823 г.

Вечером был у Гёте. Мы говорили о «Пандоре». Я спросил, можно ли считать эту поэму завершенной, или же у нее существует продолжение. Он сказал, что больше у него ни слова не написано, потому что первая часть так разрослась, что вторая показалась ему уже излишней. А поскольку написанное можно, собственно, рассматривать как целое, то он на этом и успокоился.

Я сказал, что лишь постепенно, с трудом пробивался к пониманию этого сложнейшего произведения и читал его так часто, что, можно сказать, выучил наизусть. Гёте улыбнулся и сказал:

– Охотно верю, там все как бы накрепко заклинено.

Я признался ему, что меня не совсем приятно поразил Шубарт, которому вздумалось утверждать, что в «Пандоре» объединено все, о чем по отдельности говорится в «Вертере», «Вильгельме Мейстере», «Фаусте» и в «Избирательном сродстве»; ведь такая его концепция делает всю поэму более непостижимой и непомерно трудной.

– Шубарт, – отвечал Гёте, – иной раз копает слишком глубоко, но при этом он хорошо знает свое дело и судит достаточно метко.

Мы заговорили об Уланде.

– Когда литературные произведения, – сказал Гёте, – сильно воздействуют на публику, я всегда думаю, что это неспроста. Раз Уланд пользуется такой популярностью, то должны же у него быть недюжинные достоинства. Сам я о его стихотворениях судить не берусь. Я с наилучшими намерениями взял в руки его томик, но сразу же наткнулся на множество таких слабых, унылых стихов, что дальше мне читать уже не хотелось.

Когда же я заинтересовался его балладами, то понял, что это истинный талант и что слава его небезосновательна.

Я спросил Гёте, какого рода стихосложение он считает предпочтительным для немецкой трагедии.

– В Германии, – отвечал он, – на этот счет трудно прийти к единодушию. Каждый пишет, как ему вздумается и как это, по его мнению, соответствует теме. Наиболее достойным стихом был бы, пожалуй, шестистопный ямб, но для немецкого языка он слишком длинен; не располагая достаточным количеством постоянных эпитетов, мы обходимся пятистопником. Это тем более относится к англичанам из-за обилия односложных слов в их языке.

Потом Гёте показал мне несколько гравюр на меди; заговорив в этой связи о старонемецком зодчестве, он пообещал показать мне еще множество гравюр такого рода.

– В творениях старонемецкого зодчества, – сказал он, – нам в полном цветении открывается из ряда вон выходящее состояние человеческого духа. Тот, кто вдруг увидит это цветение, может только ахнуть, но тот, кому дано заглянуть в потайную, внутреннюю жизнь растения, увидеть движение соков и постепенное развитие цветка, будет смотреть на это зодчество иными глазами – он поймет, что видит перед собой. Я позабочусь о том, чтобы за эту зиму вы до известной степени вникли в эту важнейшую область искусства. И когда вы летом поедете на Рейн, вы сумеете полнее и глубже воспринять Страсбургский и Кельнский соборы.

Обрадованный этими словами, я ощутил живейшую благодарность.

Зачем нужен театр в жизни поэта

Понедельник, 27 октября 1823 г.

Сегодня утром я получил от Гёте приглашение на вечерний чай и концерт. Слуга показал мне список лиц, которых ему поручено было пригласить, и я убедился, что общество соберется весьма многолюдное и блестящее. Он еще сказал, приехала-де молодая полька, которая будет что-то играть на рояле. Я с радостью принял приглашение.

Немного позднее принесли театральную афишу: сегодня давались «Шахматы». Я не знал этой пьесы, но моя квартирная хозяйка так превозносила ее достоинства, что меня охватило жгучее желание пойти в театр. Вдобавок я с утра чувствовал себя неважно и подумал, что в такой день веселая комедия устроит меня больше, нежели блестящее общество.

Под вечер, за час до начала спектакля, я зашел к Гёте. В доме уже царило необычное оживление; проходя мимо, я слышал, как в большой комнате настраивают рояль, подготовляя его к концерту.

Гёте я застал одного в его комнате, он уже надел парадный костюм и, видимо, был доволен моим появлением.

– Давайте побудем здесь, – сказал он, – и побеседуем до прихода других гостей.

«Никуда уже ты не уйдешь», – подумал я. Конечно, очень приятно побыть вдвоем с Гёте, но когда явятся многочисленные и незнакомые господа и дамы, ты волей-неволей будешь чувствовать себя не в своей тарелке.

Гёте и я ходили взад и вперед по комнате. Прошло совсем немного времени, как мы уже заговорили о театре, и я, воспользовавшись случаем, повторил, что театр для меня неиссякаемый источник наслаждения, тем паче что раньше-то я почти ничего не видел и теперь едва ли не все спектакли производят на меня сильное и непосредственное впечатление.

– Да, – присовокупил я, – театр так меня захватил, что сегодня я терзаюсь сомнениями и нерешительностью, хотя мне и предстоит столь прекрасный вечер в вашем доме.

– Знаете что? – вдруг сказал Гёте, он остановился и смотрел на меня пристально и ласково. – Идите в театр! Не стесняйтесь! Если сегодня веселая пьеса вам больше по душе, больше соответствует вашему настроению, то идите непременно! У меня будет музыка, и такие вечера повторятся еще не раз.

– Хорошо, – ответил я, – я пойду, сегодня мне, пожалуй, лучше будет посмеяться.

– Что ж, – сказал Гёте, – в таком случае оставайтесь у меня до шести, мы еще успеем перекинуться несколькими словами.

Штадельман принес две восковые свечи и поставил их на письменный стол. Гёте предложил мне сесть к ним поближе, он-де хочет, чтобы я кое-что прочитал. И что же он положил передо мною? Свое последнее, любимейшее стихотворение, свою «Мариенбадскую элегию».

Здесь я должен немного вернуться назад и сказать несколько слов о ее содержании. Сразу же по возвращении Гёте с этого курорта в Веймаре распространилась молва, что там он свел знакомство с некоей молодой девицей, одинаково прелестной душой и телом, и почувствовал к ней страстное влечение. Стоило ему услышать ее голос в аллее, ведущей к источнику, как он хватал свою шляпу и спешил туда. Он не упускал ни единой возможности быть с нею и прожил там счастливые дни. Трудно давалась ему разлука, и в страстной тоске он написал дивно-прекрасные стихи, которые сберегает как святыню и хранит в тайне.

Я поверил в эту легенду, ибо она полностью гармонировала не только с его телесной крепостью, но с созидающей силой его духа и несокрушимой молодостью сердца. Давно жаждал я прочитать «Мариенбадскую элегию», но, разумеется, не решался просить его об этом. Теперь, когда она лежала передо мной, мне оставалось лишь славить прекрасное мгновенье.

Эти стихи он собственноручно переписал латинскими буквами на толстую веленевую бумагу, шелковым шнурком скрепив ее с переплетом из красного сафьяна, так что даже внешний вид рукописи свидетельствовал о том, сколь она ему дорога.

С великой радостью читал я «Элегию», в каждой строке находя подтверждение широко распространившейся молве. Но уже из первой строфы было ясно, что знакомство произошло не в этот раз, а лишь возобновилось. Стихи все время вращались вокруг собственной оси, чтобы снова вернуться к исходной точке. Конец, странно оборванный, производил необычное, душераздирающее впечатление.

Когда я кончил читать, Гёте снова подошел ко мне.

– Ну как, – спросил он, – правда, ведь я показал вам неплохую вещь? И через несколько дней надеюсь услышать о ней ваш мудрый отзыв. – Мне было приятно, что Гёте таким оборотом речи отклонил не в меру поспешное суждение, ибо впечатление было слишком новым, слишком мимолетным и ничего подобающего я об этих стихах сейчас сказать не мог.

Гёте пообещал в спокойную минуту еще раз дать мне прочитать свою «Элегию». Но мне уже пора было идти в театр, и я простился, обменявшись с ним сердечным рукопожатием.

Возможно, «Шахматы» были хорошей и хорошо сыгранной пьесой, но я почти не видел и не слышал ее, мысли мои стремились к Гёте.

После театра я проходил мимо его дома, во всех окнах сияли огни, до меня донеслись звуки рояля, и я пожалел, что не остался там.

Назавтра мне рассказали, что молодая полька, мадам Шимановская, в честь которой был устроен сей торжественный вечер, виртуозно исполняла фортепианные пьесы и привела в восторг все общество. Узнал я также, что Гёте нынешним летом познакомился с нею в Мариенбаде и теперь она приехала повидать его.

В середине дня Гёте прислал мне небольшую рукопись: «Этюды» Цаупера. Я же послал ему несколько стихотворений, написанных мною летом в Иене, о которых уже говорил ему.

Что такое содержание художественного произведения

Понедельник, 3 ноября 1823 г.

Часов около пяти я отправился к Гёте. Когда я поднялся наверх, из большой комнаты до меня донеслись громкие, веселые голоса и смех. Слуга сказал мне, что к обеду была приглашена молодая дама из Польши и все общество еще не встало из-за стола. Я хотел было уйти, но он заявил, что ему приказано доложить обо мне и что его господин будет доволен моим приходом, так как час уже поздний. Я не стал возражать и подождал несколько минут, пока ко мне не вышел Гёте в наилучшем расположении духа; мы вместе прошли в его комнату. Мой приход был, видимо, приятен ему. Он тотчас же велел принести бутылку вина, налил мне и себе тоже.

– Покуда я не забыл, – сказал он, отыскивая что-то на столе, – вот вам билет на концерт. Мадам Шимановская дает завтра вечером концерт в зале ратуши, грех было бы его пропустить.

Я отвечал, что не повторю глупости, которую сделал на днях.

– Она, наверно, очень хорошо играла, – добавил я.

– Превосходно! – отвечал Гёте.

– Не хуже Хуммеля? – спросил я.

– Подумайте о том, что она не только отличная виртуозка, но и красивая женщина, а тогда все кажется еще лучше; так или иначе, но техника у нее поразительна!

– И силы достаточно?

– Да, – отвечал Гёте, – то-то и замечательно в ней, обычно женщины такой силой не обладают.

– Я почитаю себя счастливым оттого, что все-таки услышу ее, – сказал я.

Вошел секретарь Крейтер с докладом о библиотечных делах. Когда он удалился, Гёте похвалил его за редкую деловитость и положительность.

Тут я заговорил о его «Поездке в Швейцарию через Франкфурт и Штутгарт», совершенной в 1779 году. Рукопись эту в трех тетрадях он несколько дней назад передал мне, и я уже успел основательно ее изучить. Я упомянул о том, как много он вместе с Мейером размышлял в ту пору о предметах, достойных изобразительного искусства.

– Да, – сказал Гёте, – ничего не может быть важнее предмета, содержания, и что стоило бы все искусствоведение без него. Талант растрачен попусту, если содержание ничтожно. Именно потому, что у новейших художников отсутствует достойное содержание, хромает и все новейшее искусство. Это наша общая беда. Признаться, я и сам не раз поддавался недоброму духу времени. Лишь немногие художники, – продолжал он, – отдают себе отчет в том, что могло бы способствовать их умиротворению. Так, например, они не задумываясь изображают моего «Рыбака», хотя живописать в нем нечего. В этой балладе выражено только ощущение воды, ее прелесть, что летом манит нас искупаться, больше там ничего нет, ну при чем тут, спрашивается, живопись!

Далее я сказал, что мне радостно было читать в описании путешествия об интересе, с каким он относился ко всему окружающему, как живо все воспринимал: строение и местоположение гор, горные породы, почву, реки, облака, воздух, ветер и погоду. А потом, когда речь пошла о городах, – их возникновение и последовательное развитие: их зодчество, живопись, театр, городское устройство и управление, ремесла, экономику, строительство дорог, а также расы, образ жизни, характерные черты людей; и затем обращение к политике, военным действиям, сотням прочих предметов и обстоятельств.

Гёте отвечал:

– Но вы не найдете там ни слова о музыке, ибо она тогда не входила в круг моих интересов. Пускаясь в путешествие, каждый должен знать, что он хочет увидеть и что до него касается.

Тут вошел господин канцлер. Немного поговорив с Гёте, он обратился ко мне и весьма благосклонно, к тому же с большим пониманием, высказался об одной моей статейке, которую прочитал на днях. Вскоре он снова ушел в комнату к дамам, откуда слышались звуки рояля.

После его ухода Гёте сказал о нем несколько добрых слов и добавил:

– Все эти превосходные люди, с которыми вы вступили во взаимно приятное общение, и есть то, что я называю родиной, к родине же всегда стремишься вернуться.

Я отвечал, что уже начинаю ощущать благотворное воздействие здешнего моего пребывания, мало-помалу выбираюсь из плена прежних моих идеальных теоретических воззрений и все больше ценю пребывание в настоящем.

– Куда ж бы это годилось, если бы вы не сумели его оценить. Но будьте последовательны и всегда держитесь настоящего. Любое настроение, более того, любой миг бесконечно дорог, ибо он – посланец вечности.

Наступило недолгое молчание, потом я заговорил о Тифурте, о том, как его следует воссоздать в стихотворении. Это многообразная тема, сказал я, и придать ей слитную форму очень нелегко. Проще всего было бы разработать ее в прозе.

– Для этого, – заметил Гёте, – она недостаточно значительна. Так называемая дидактически-описательная форма была бы здесь, может быть, уместна, но целиком подходящей ее тоже не назовешь. Самое лучшее, если бы вы эту тему разработали в десяти или двенадцати маленьких стихотворениях, рифмованных, конечно, но в разнообразных стихотворных размерах и формах, как того требуют различные стороны и аспекты, дающие возможность обрисовать и осветить целое.

Этот совет представился мне весьма целесообразным.

– Да и что вам мешает воспользоваться еще и драматической формой и ввести, к примеру, разговор с садовником? Прибегнув к такому раздроблению, вы облегчите себе труд и оттените разные характерные черты. Многообъемлющее целое всегда дается труднее, и редко кто умеет сделать его вполне законченным.

Нужна ли в поэзии страсть

Воскресенье, 16 ноября 1823 г.

Вечером у Гёте. Он все еще сидел в своем кресле и выглядел несколько слабым. Первый его вопрос был о «Валленштейне». Я отдал ему полный отчет в том впечатлении, которое произвела на меня эта драма со сцены. Он слушал с явной радостью.

Госпожа фон Гёте ввела в комнату господина Сорэ, и тот просидел здесь около часа; по поручению великого герцога он принес золотые медали, которые Гёте рассматривал и обсуждал, что, видимо, служило ему приятным развлечением.

Потом госпожа фон Гёте и господин Сорэ отправились во дворец, а я опять остался с ним наедине.

Памятуя о своем обещании в подходящую минуту снова показать мне «Мариенбадскую элегию», Гёте встал с кресла, поставил свечу на письменный стол и положил передо мною стихи. Я был счастлив, увидев их. Гёте уже опять спокойно сидел в кресле, предоставив мне возможность углубиться в чтение.

Почитав несколько минут, я хотел что-то ему сказать, но мне показалось, что он заснул. Итак, я воспользовался благосклонным мгновением и стал еще и еще раз перечитывать «Элегию», испытывая при этом редкостное наслаждение. Юный жар любви, умягченный нравственной высотою духа, такою я ощутил основу этого стихотворения. Вообще-то чувства, здесь выраженные, показались мне сильнее, чем в других стихотворениях Гёте, и я приписал это влиянию Байрона, чего не отрицал и сам Гёте.

– Эти стихи – порождение беспредельной страсти, – добавил он, – когда я был охвачен ею, мне казалось, что никакие блага мира не возместят мне ее утраты, а теперь я ни за что на свете не хотел бы снова угодить в эти тенета.

Стихотворение я написал тотчас же после отъезда из Мариенбада, покуда ни чувства мои, ни воспоминания о пережитом еще не остыли. В восемь часов утра на первой же станции я написал первую строфу, а дальше стихотворствовал уже в карете и по памяти записывал на каждой станции, так что к вечеру все было готово и запечатлено на бумаге. Отсюда – известная непосредственность стихотворения; оно словно бы отлито из одного куска, и это, надо думать, пошло на пользу целому.

– И в то же время, – заметил я, – вся стать его настолько своеобразна, что оно не напоминает ни одного вашего другого стихотворения.

– Это, наверно, потому, – сказал Гёте, – что я сделал ставку на настоящее, точь-в-точь как ставят на карту большую сумму денег, и постарался, хоть и без преувеличений, насколько возможно, его возвысить.

Это высказывание показалось мне весьма существенным, ибо оно, проливая свет на поэтические приемы Гёте, в какой-то мере объясняло его пресловутую многосторонность.

Меж тем пробило девять часов. Гёте попросил меня позвать его слугу Штадельмана, что я и поспешил исполнить.

Штадельман должен был поставить Гёте прописанную Гебейном шпанскую мушку на грудь, возле сердца. Я тем временем стоял у окна и слышал, как за моей спиной Гёте жаловался Штадельману, что его болезнь никак не проходит, напротив, принимает затяжной характер. Когда процедура была окончена, я еще на несколько минут подсел к нему.

Теперь он и мне пожаловался, что не спал несколько ночей и что у него вовсе отсутствует аппетит.

– Зима идет своим чередом, – сказал он, – а я ничего не могу делать, не сводятся у меня концы с концами, дух мой обессилел.

Я старался его успокоить, просил не думать так много о своих работах, ведь это состояние, даст бог, скоро пройдет.

– Ax, – отвечал он, – не считайте меня нетерпеливым, я часто испытывал такие состояния, они научили меня страдать и терпеть.

Он сидел в шлафроке из белой фланели, ноги его и колени были укутаны шерстяным одеялом.

– Я даже и в постель не лягу, – сказал он, – а так всю ночь и просижу в кресле, потому что как следует уснуть мне все равно не удастся.

Стало уже поздно, он протянул мне милую свою руку, и я ушел.

Внизу, когда я вошел к Штадельману, чтобы взять свой плащ, я застал его в подавленном настроении. Он сказал, что испугался за своего господина, раз уж Гёте жалуется – это дурной знак. И ноги у него вдруг стали совсем худые, а до сих пор были несколько отечными. Завтра он с самого утра пойдет к врачу и расскажет ему об этих симптомах. Я старался его успокоить, но тщетно.

Как поэт строит свою биографию

Вторник, 27 января 1824 г.

Гёте говорил со мной о продолжении своего жизнеописания, которым он в настоящее время занят, и заметил, что более поздняя эпоха его жизни не может быть воссоздана так подробно, как юношеская пора в «Поэзии и правде».

– К описанию позднейших лет я, собственно, должен отнестись как к летописи, – сказал Гёте, – тут уж речь идет не столько о моей жизни, сколько о моей деятельности. Наиболее значительной порой индивида является пора развития, в моем случае завершившаяся объемистыми томами «Поэзии и правды». Позднее начинается конфликт с окружающим миром, который интересен лишь в том случае, если приносит какие-то плоды.

И наконец, что такое жизнь немецкого ученого? Если для меня в ней и могло быть что-нибудь хорошее, то об этом не принято говорить, а то, о чем можно говорить, – не стоит труда. Да и где они, эти слушатели, которым хотелось бы рассказывать?

Когда я оглядываюсь на свою прежнюю жизнь, на средние свои годы, и теперь, в старости, думаю, как мало осталось тех, что были молоды вместе со мной, – у меня невольно напрашивается сравнение с летним пребыванием на водах. Не успеешь приехать, как завязываются знакомства, дружба с теми, кто уже довольно долго прожил там и в ближайшее время собирается уехать. Разлука болезненна. Приходится привыкать ко второму поколению, с которым ты живешь вместе немалый срок, испытывая к нему искреннюю привязанность. Но и эти уезжают, оставляя нас в одиночестве, третье поколение прибывает уже перед самым нашим отъездом, и нам до него никакого дела нет.

Меня всегда называли баловнем судьбы. Я и не собираюсь брюзжать по поводу своей участи или сетовать на жизнь. Но, по существу, вся она – усилия и тяжкий труд, и я смело могу сказать, что за семьдесят пять лет не было у меня месяца, прожитого в свое удовольствие. Вечно я ворочал камень, который так в не лег на место. В моей летописи будет разъяснено, что́ я имею в виду, говоря это.

Слишком много требований предъявлялось к моей деятельности, как извне, так и изнутри.

Истинным счастьем для меня было мое поэтическое мышление и творчество. Но как же мешало ему, как его ограничивало и стесняло мое общественное положение. Если бы я мог ускользнуть от суеты деловой и светской жизни и больше жить в уединении, я был бы счастлив и, как поэт, стал бы значительно плодовитее. А так вскоре после «Геца» и «Вертера» на мне сбылись слова некоего мудреца, сказавшего: «Если ты сделал что-то доброе для человечества, оно уж сумеет позаботиться, чтобы ты не сделал этого вторично».

Слава, высокое положение в обществе – все это хорошо. Однако, несмотря на всю свою славу и почести, я ограничился тем, что из боязни кого-нибудь ранить молчал, выслушивая чужие мнения. Но судьба сыграла бы со мной и вовсе злую шутку, если бы не было у меня того преимущества, что я знаю мысли других, а они моих не знают.

Что впечатляет поэта больше всего

Воскресенье, 22 февраля 1824 г.

Обед с Гёте и его сыном, который рассказывал разные веселые истории о своих студенческих годах в Гейдельберге. В каникулы он нередко отправлялся с компанией приятелей на берега Рейна и до сих пор хранит добрую память о некоем трактирщике, у которого как-то раз ночевал вместе с десятью другими студентами. Этот трактирщик бесплатно поил их вином только для того, чтобы получить удовольствие от своей так называемой «коммерции». После обеда Гёте показывал нам раскрашенные рисунки итальянских пейзажей, главным образом пейзажей северной Италии и Лаго-Маджоре. В водах озера отражались Борромейские острова, на берегу сохли рыбачьи баркасы и снасти; Гёте заметил, что это озеро из его «Годов странствий». К северо-западу, в направлении Монте-Роза, высилось ограничивающее озеро предгорье, которое сразу после заката выглядело мрачным сине-черным массивом.

Я сказал, что в меня, уроженца равнины, мрачная торжественность гор вселяет жуть и что я не испытываю ни малейшего желания странствовать по таким вот ущельям.

– Вполне закономерное чувство, – сказал Гёте, – ведь, собственно говоря, человеку по душе лишь то, где и для чего он родился. Если высокая цель не гонит тебя на чужбину, ты всего счастливее дома. Швейцария поначалу произвела на меня столь огромное впечатление, что я был сбит с толку и встревожен; только через много лет, во второй раз туда приехав и рассматривая горы уже с чисто минералогической точки зрения, я сумел спокойно воспринять их.

Засим мы приступили к разглядыванию целой серии гравюр на меди, по рисункам новейших художников из одной французской галереи. Выдумки, едва ли не во всех, было так мало, что из сорока штук мы одобрительно отнеслись лишь к пяти: одна изображала девушку, диктующую любовное письмо, другая женщину в maison à vendre[2], который никто не желает покупать, дальше шла рыбная ловля, музыканты перед иконой Богоматери. Неплох был еще и ландшафт в манере Пуссена, о котором Гёте выразился следующим образом:

– Такие художники составили себе общее понятие о ландшафтах Пуссена и продолжают работать, пользуясь этим понятием. Их картины не назовешь ни плохими, ни хорошими. Они не плохи, ибо в каждой проглядывает мастерски сделанный образец. Но хорошими их признать нельзя, потому что художникам, как правило, недостает незаурядной индивидуальности Пуссена. Не иначе обстоит дело и с поэтами, многие из них, конечно, оказались бы несостоятельными, если бы усвоили величавую манеру Шекспира.

Под конец мы долго рассматривали и обсуждали выполненную Раухом модель статуи Гёте, предназначавшейся для Франкфурта.

Тому ли учит университет

Вторник, 24 февраля 1824 г.

Нынче в час дня у Гёте. Он показал мне продиктованную им рукопись для первой тетради пятого выпуска журнала «Об искусстве и древности». Я обнаружил его добавление к моему отзыву о немецком «Парии», в котором он говорит как о французской трагедии, так и о собственной лирической трилогии, тем самым как бы замыкая круг этой темы.

– Очень хорошо, – сказал Гёте, – что вы при этой оказии ознакомились с жизнью и особенностями Индии, ведь в конце концов от всех приобретенных знаний в памяти у нас остается только то, что мы применили на практике.

Я признал его правоту, сказав, что убедился в этом еще в университете; мне запоминались лишь те предметы, которым я, в силу своей предрасположенности, мог потом найти практическое применение, и напротив, все, что мне впоследствии оказалось ненужным, я начисто позабыл. Геерен читал нам древнюю и новую историю, но из его лекций я уже ни слова не помню. Если же мне теперь понадобилось бы изучить определенный отрезок истории, скажем, на предмет создания драмы, то эти знания навек остались бы при мне.

– Во всех университетах на свете, – сказал Гёте, – учат слишком многому, и главное – многому ненужному. Кроме того, некоторые профессора вдаются в свою науку глубже, чем то требуется студентам. В прежние времена химию и ботанику читали как дополнение к фармакологии, и для медиков этого было предостаточно. Теперь и химия и ботаника стали необозримыми науками, каждая требует всей человеческой жизни, а с будущих врачей спрашивают знания этих наук! Но из этого все равно ничего выйти не может, одно заставляет либо пренебречь другим, либо вовсе его позабыть. Тот, кто поумнее, отклоняет все требования, рассеивающие его внимание, ограничивается изучением одной какой-нибудь отрасли и становится настоящим знатоком своего дела.

После этого разговора Гёте показал мне свою коротенькую критическую статью о Байроновом «Каине», которую я прочитал с величайшим интересом.

– Вот видите, – сказал Гёте, – как свободный ум Байрона, постигший всю несостоятельность церковных догм, с помощью этой пьесы силится сбросить с себя путы навязанного ему вероучения. Англиканское духовенство, уж конечно, не поблагодарит его за это. По правде говоря, я буду удивлен, если он не возьмется обработать соседствующие библейские сюжеты и упустит такую тему, как гибель Содома и Гоморры.

После сих литературных наблюдений Гёте привлек мое внимание к пластическому искусству, положив передо мной камень, украшенный античной резьбою, о котором еще накануне с восхищением говорил мне. Я пришел в восторг от наивной прелести изображения. Мужчина снимает с плеча тяжелый сосуд, чтобы напоить мальчика. Но тому неудобно, никак он до него не дотянется, влага словно застыла; вцепившись обеими ручонками в края сосуда, он поднял глаза на взрослого, словно прося его еще немного наклонить амфору.

– Ну как вам это нравится? – спросил Гёте. – Мы, люди новейшего времени, конечно, чувствуем всю красоту этого естественного, наивно-чистого мотива, вдобавок нам известно и понятно, как его выполнить, однако мы этого не делаем, рассудок преобладает в нас, и, следственно, отсутствует восхитительная прелесть простоты.

Затем мы стали рассматривать медаль Брандта из Берлина, на которой был изображен юный Тезей, нашедший под камнем оружие своего отца. В позе, воссозданной достаточно умело, не чувствовалось, однако, должного напряжения мышц при отваливании тяжелого камня. Неудачно было и то, что юноша, одной рукою подымая камень, в другой уже держит оружие; хотя на самом деле он должен был бы сначала отодвинуть камень в сторону, а потом взять оружие.

– А теперь, – сказал Гёте, – я покажу вам другую гемму; на ней тот же сюжет выполнен античным художником.

Он велел Штадельману принести ящик, в котором лежало несколько сот слепков с античных гемм, по случаю купленных им в Риме во время итальянского путешествия. И я увидел тот же самый сюжет, разработанный древнегреческим художником, и до чего же – по-другому! Юноша, напрягши все тело, уперся в камень; эта тяжесть ему посильна, мы видим, что он уже справился с нею и приподнял камень настолько, что вот-вот отвалит его в сторону. Всю мощь своего тела юный герой устремил на преодоленье тяжелой массы, только глаза его опущены долу – он смотрит на лежащее перед ним оружие отца.

Мы радовались и конечно же восхищались великой правдивостью такой трактовки.

– Мейер любит говорить, – смеясь, перебил себя Гёте, – «если бы думать было полегче»! Беда в том, – весело продолжал он, – что думаньем думанью не поможешь. Надо, чтобы человек был от природы таким, каким он и должен быть, и добрые мысли предстояли нам, словно вольные дети божии: «Здесь мы!»

Как поэт встречается с историей

Среда, 25 февраля 1824 г.

Гёте показал мне сегодня два странных, диковинных стихотворения, оба высоконравственные по своим устремлениям, но в отдельных партиях безудержно натуралистические и откровенные, такие в свете обычно признаются непристойными, почему он и держит их в тайне, не помышляя о публикации.

– Если бы ум и просвещенность, – сказал он, – стали всеобщим достоянием, поэту жилось бы легче. Он мог бы всегда оставаться правдивым, не страшась высказывать лучшие свои мысли и чувства. А так приходится считаться с определенным уровнем понимания. Поэту нельзя забывать, что его творения попадут в руки самых разных людей, потому он старается не обидеть добропорядочное большинство чрезмерной откровенностью. К тому же и время – штука удивительная. Оно – тиран, и тиран капризный; взглянув на то, что ты говорил и делал, оно каждое столетие строит другую мину. То, что было дозволено говорить древним грекам, нам говорить уже не пристало; то, к примеру, что было по вкусу закаленным современникам Шекспира, англичанин тысяча восемьсот двадцатого года уже вынести не в состоянии, отчего в наше время и возникает настоятельная потребность в издании «Family-Shakespeare»[3].

– Многое еще зависит от формы, – вставил я. – Одно из этих двух стихотворений, по самому своему тону и по размеру, которым пользовались древние, меньше коробит читателя. Отдельные мотивы, возможно, и слишком смелы, но в общей их обработке так много достоинства и величия, что кажется, будто ты перенесся в эпоху несокрушимых героев Эллады и слушаешь древнегреческого поэта. Другое стихотворение, в тоне и манере Ариосто, куда коварнее. В нем современным языком говорится о современном приключении, и поскольку оно, без какого бы то ни было покрова, вторгается в нашу действительность, отдельные вольности в нем кажутся более дерзкими.

– Вы правы, – согласился Гёте, – различным поэтическим формам свойственно таинственное воздействие. Если бы мои «Римские элегии» переложить в размер и тональность Байронова «Дон Жуана», все мною сказанное выглядело бы совершенно непристойным.

Тут принесли французские газеты. Закончившийся поход французов в Испанию под водительством герцога Ангулемского вызвал живой интерес Гёте.

– Этот шаг Бурбонов представляется мне, безусловно, похвальным, – сказал он, – лишь завоевав армию, они сумеют завоевать свой трон. И эта цель достигнута. Солдат возвращается домой верным своему королю, ибо из собственных побед, равно как из поражений испанцев, страдавших от многоначалия, уразумел, насколько же лучше повиноваться одному, чем многим. Армия подтвердила свою былую славу, доказав, что доблесть ее в ней самой и что побеждать она может и без Наполеона.

Гёте обратился мыслью к давним историческим событиям и стал распространяться о прусской армии времен Семилетней войны, которую Фридрих Великий приучил к постоянным победам и тем самым так ее избаловал, что позднее, из непомерной самонадеянности, она часто терпела поражения.

Он помнил мельчайшие подробности, и мне оставалось только дивиться его великолепной памяти.

– Мне очень повезло, – продолжал он, – что я родился в то время, когда пришла пора величайших мировых событий, продолжавшихся в течение всей моей долгой жизни, так что я был живым свидетелем Семилетней войны, далее отпадения Америки от Англии, затем Французской революции и, наконец, всей наполеоновской эпопеи вплоть до крушения и гибели ее героя, а также многих и многих последующих событий. Потому я пришел к совсем другим выводам и убеждениям, чем могут прийти родившиеся позднее, которым приходится усваивать эти великие события по книгам, им не понятным.

Кто знает, что принесут нам ближайшие годы, но боюсь, что в скором времени мы мира и покоя не дождемся. Человечеству не дано себя ограничивать. Великие мира сего не могут поступиться злоупотреблением властью, масса в ожидании постепенных улучшений не желает довольствоваться умеренным благополучием. Если бы человечество можно было сделать совершенным, то можно было бы помыслить и о совершенном правопорядке, а так оно обречено на вечное шатание из стороны в сторону, – одна его часть будет страдать, другая в это же время благоденствовать, эгоизм и зависть, два демона зла, никогда не прекратят своей игры, и борьба партий будет нескончаема.

Самое разумное, чтобы каждый занимался своим ремеслом, тем, для чего он рожден, чему он учился, и не мешал бы другим делать то, что им надлежит. Пусть сапожник сидит за своей колодкой, крестьянин ходит за плугом, а правитель умело правит народом. Это ведь тоже ремесло, которому надо учиться и за которое нельзя браться тому, кто этого делать не умеет.

Гёте снова заговорил о французских газетах.

– Либералы, – сказал он, – пусть ораторствуют; если то, что они говорят, разумно, их охотно слушают, но роялистам, в чьих руках находится исполнительная власть, ораторство не к лицу, они должны действовать. Пусть посылают армии в поход, пусть обезглавливают и вешают, им это пристало, но затевать борьбу мнений в газетах и оправдывать свои мероприятия – это не для них. Если бы публика состояла сплошь из королей, тогда им можно было бы и поговорить.

– В своей жизни и работе, – продолжал Гёте, – я всегда утверждал себя как роялист. Другим предоставлял чесать языки, а сам поступал так, как считал правильным. Я умел обозреть поле своей деятельности и твердо знал, чего я хочу. Ежели я один совершал ошибку, то мог ее исправить, но будь эта ошибка совершена вместе со мною еще несколькими, она была бы неисправима, ибо у разных людей – разные мнения.

За столом Гёте был в отличнейшем расположении духа. Он показал мне альбом госпожи фон Шпигель, в который написал прекрасные стихи. Место, оставленное для этих стихов, уже два года пустовало, и он радовался, что наконец выполнил давнее свое обещанье. Прочитав его стихи, посвященные госпоже фон Шпигель, я стал листать альбом и натолкнулся на множество славных имен. Следующую же страницу украшало стихотворение Тидге, выдержанное в духе и тоне его «Урании».

– В приступе отчаянной смелости, – сказал Гёте, – я хотел было приписать к нему несколько строф, но теперь рад, что отказался от этого намерения, поскольку мои несдержанные высказывания уже не раз отталкивали от меня хороших людей и портили впечатление от лучшего из того, что я создал.

– Между тем, – продолжал Гёте, – я немало натерпелся из-за его «Урании». Одно время, кроме «Урании», ничего не пели, ничего не декламировали. Куда ни придешь – на столе лежит «Урания». «Урания» и бессмертие – вот была единственная тема разговоров. Я отнюдь не хочу лишать себя счастливой веры в бессмертие, более того, готов вслед за Лоренцо Медичи сказать: всякий, кто не верит в будущую жизнь, мертв и для этой. Но подобные трудно постижимые понятия не могут быть объектом каждодневных размышлений и разлагающих разум спекуляций. И еще: пусть тот, кто верит в загробную жизнь, будет счастлив в тиши, но воображать о себе невесть что у него нет оснований. Кстати, «Урания» Тидге помогла мне заметить, что люди набожные, точно так же как и дворяне, образуют своего рода аристократию. Я встречал дурех, которые чванились тем, что заодно с Тидге верят в бессмертие, ко всему же мне приходилось смиряться с тем, что эти особы надменно допрашивали меня, как я отношусь к бессмертию. Я повергал их в гнев, говоря: мне приятно думать, что, когда эта наша жизнь кончится, нас осчастливит следующая; только я буду молиться, чтобы на том свете мне не встретился никто из тех, кто на этом в него веровал, ибо тут-то и начнутся мои муки! Набожные дамы окружат меня со словами: ну, что, разве мы этого не предсказывали? Разве это уже не произошло? А тогда и в загробной жизни скуке конца не будет.

– С идеями бессмертия, – продолжал Гёте, – могут носиться разве что благородные сословия, и в первую очередь женщины, которым нечего делать. Деятельный человек, озабоченный тем, чтобы уже в земной юдоли что-то представлять собой, и потому ежедневно стремящийся к своей цели, работающий, борющийся, нимало не интересуясь будущей жизнью, старается уже в этой быть трудолюбивым и полезным. Далее: попечение о бессмертии нужно еще тем, кому не очень-то повезло здесь, на земле, и я готов побиться об заклад: если бы у славного нашего Тидге радостнее сложилась жизнь, то и мысли у него не были бы так безрадостны.

Что такое художественный вкус

Четверг, 26 февраля 1824 г.

Обед у Гёте. После того как все поели и со стола была убрана посуда, Штадельман, по его приказанию, притащил громадные папки с гравюрами на меди. Папки были слегка запылены, и так как под рукой не оказалось мягких тряпок, Гёте, осердясь, разбранил своего слугу:

– Последний раз говорю тебе, если ты сегодня же не купишь пыльных тряпок, которые нам так часто бывают нужны, то завтра я сам пойду за ними. А ты ведь знаешь, что я свое слово держу!

Штадельман удалился.

– Как-то раз у меня был похожий случай с актером Беккером, – оборотясь ко мне, задорно продолжал Гёте, – который ни за что не хотел играть одного из рейтаров в «Валленштейне». Я велел ему передать, что если он откажется от роли, то я ее сыграю сам. Это подействовало. Актеры знали меня и знали, что я в таких делах шуток не терплю и что у меня достанет сумасбродства сдержать свое слово.

– Вы и вправду сыграли бы эту роль? – поинтересовался я.

– Да, – отвечал Гёте, – и отбарабанил бы ее без запинки, так как знал ее лучше, чем он.

Засим мы открыли папки и перешли к рассмотрению гравюр и рисунков. Гёте всегда очень бережно ко мне относится в такого рода занятиях, и я чувствую, что он намерен помочь мне подняться на более высокую ступень в созерцании и восприятии пластического искусства. Он знакомит меня лишь с произведениями в своем роде совершенными, при этом очень понятно рассказывая о замыслах и достоинствах художника, дабы я мог одновременно вникнуть в образ мыслей наиболее выдающихся мастеров.

– Так формируется то, что мы называем вкусом. Вкус не может сформироваться на посредственном, а только на избранном и самом лучшем. Лучшее я и показываю вам; если вы утвердитесь в его понимании, у вас будет мерило и для всего остального, которое вы научитесь ценить, не переоценивая. Вдобавок я знакомлю вас с лучшими произведениями всех жанров, дабы вам стало ясно, что ни один из них не заслуживает пренебрежительного отношения и, напротив, каждый дарит нас радостью, если большой талант достигает в нем своей вершины. Вот, например, эта картина французского художника необыкновенно изящна и потому может быть названа образцом в своем жанре.

Гёте протянул мне лист, и я стал с восхищением его рассматривать. В очаровательной комнате летнего дворца, окна и распахнутые двери которой выходят в сад, расположилась весьма приятная группа. Красивая женщина лет тридцати сидит, держа в руках раскрытую нотную тетрадь, – видимо, она только что кончила петь. Рядом с нею, несколько глубже, откинувшись на спинку дивана, девушка лет пятнадцати. Подальше, у открытого окна, стоит третья, молодая женщина с лютней, пальцы ее все еще касаются струн. В эту самую минуту в комнату вошел юноша, взоры женщин обращены на него, он, очевидно, прервал их музыкальные занятия и, склонившись в легком поклоне, словно бы просит у них прощения; женщины благосклонно ему внимают.

– Картина, думается мне, – сказал Гёте, – не менее галантна, чем пьесы Кальдерона. Вот вы и увидали прекраснейшее произведение этого жанра. Ну, а об этом что вы скажете?

И он протянул мне несколько гравюр прославленного анималиста Рооса. Овцы во всевозможных позах и положениях. Тупость, написанная на мордах, безобразно косматая шкура – все здесь было воспроизведено с абсолютной верностью природе.

– Мне всегда делается страшно, когда я смотрю на этих животных, – сказал Гёте. – Их тупой, невидящий взгляд, пасти, разинутые в зевоте, сонливая неподвижность действуют на меня заразительно; кажется, что ты сам вот-вот превратишься в животное, более того, что животным был и художник. Но все равно удивительным остается, что он сумел так вжиться в эти создания, так прочувствовать их, что мы сквозь внешнюю оболочку ясно видим всю их сущность. Тут сам собою напрашивается вывод, что́ может создать большой художник, если он не изменяет теме, соответствующей его дарованию.

– Но этот художник, вероятно, с не меньшей правдивостью рисовал собак, кошек и хищных зверей, – заметил я. – И уж конечно, людей, принимая во внимание его исключительную способность вживаться в чужие характеры и повадки.

– Нет, – ответил Гёте, – все это оставалось вне его кругозора, зато он без устали приумножал поголовье смирных травоядных животных, то есть овец, коз, коров и так далее. Такова была подлинная сфера его таланта, из которой он ни разу в жизни не вышел. И правильно сделал! Участливая внимательность к существованию этих тварей была его врожденным свойством, он легко усвоил знание психологии животных и потому так зорко подмечал их обличье. Другие существа, видимо, были ему не столь ясны, и к воспроизведению их на бумаге у него не было ни влечения, ни истинного призвания.

Множество аналогий пробудило в моей душе это высказывание Гёте. Так, например, недавно он говорил мне, что истинный поэт обладает врожденным знанием жизни и для ее изображения ему не требуется ни большого опыта, ни эмпирической оснастки.

– Я написал «Геца фон Берлихингена», – сказал он, – двадцатидвухлетним молодым человеком и десять лет спустя сам был удивлен: до чего же правдиво все это изображено. Ничего подобного я, как известно, не видел и не испытал, следовательно, знанием многообразных душевных состояний человека я овладел путем антиципации.

Вообще-то говоря, я радовался, воспроизводя свой внутренний мир, лишь покуда не знал внешнего. Позднее же, когда я убедился, что действительность и на самом деле такова, какою я себе ее мысленно представлял, она мне опротивела, и я уже не чувствовал ни малейшего желания отображать ее. Я бы даже сказал: дождись я поры, когда мир по-настоящему открылся мне, я бы воссоздавал его карикатурно.

– Человеческим характерам, – сказал он в другой раз, – присуще некое особое свойство, некая последовательность, в силу которой та или другая основная черта характера как бы порождает множество вторичных. Это подтверждается опытом, но случается, что у какого-то индивида это знание врожденное. Не буду ломать себе голову, воссоединились ли во мне врожденное знание и опыт; одно мне известно: если я поговорю с кем-нибудь четверть часа, то уже знаю, что он будет говорить добрых два.

О Байроне, например, Гёте сказал, что мир для него прозрачен и он воссоздает его благодаря антиципации. Тут я слегка усомнился: удалось ли бы, например, Байрону изобразить низменную животную натуру; по-моему, его индивидуальность слишком сильна, чтобы он мог с любовью предаться воссозданию таковой. Гёте с этим согласился, добавив, что антиципация простирается лишь на объекты, родственные таланту поэта, и мы с ним пришли к заключению, что в зависимости от ограниченности или широты антиципации и талант должен быть признан более или менее многообъемлющим.

– Утверждая, что художнику от рождения дано познать мир, – ответил я, – вы, ваше превосходительство, видимо, подразумеваете мир внутренний, а не эмпирический мир явлений и установившихся нравов. И для того, чтобы художнику удалось правдиво все это отобразить, разве он не должен глубоко познать действительность?

– Разумеется, вы правы, – отвечал Гёте. – Сфера любви, ненависти, надежд, отчаяния и как там еще зовутся страсти и душевные волнения, – это прирожденное знание художника, потому-то ему и удается воссоздать их. Но не может быть прирожденного знания того, как вершится суд, как протекает заседание в парламенте или коронация императора, и дабы не погрешить против правды, автор должен усвоить это либо путем собственного опыта, либо путем преемственности. Так в «Фаусте» благодаря антиципации я мог воссоздать мрачную разочарованность моего героя и любовные страдания Гретхен, но чтобы сказать, например:

• К тому ж ущербный месяц сквозь туман
• Льет тусклый свет с угрюмым видом скряги[4] —

мне уже понадобилось наблюдение над природой.

– Да, но в «Фаусте» нет ни единой строчки, не носящей явственных следов тщательнейшего изучения человечества и жизни, и ничто нигде не говорит о том, что вы это просто получили в дар, помимо собственного богатейшего опыта.

– Все может быть, – отвечал Гёте, – но если бы я, благодаря антиципации, уже не носил в себе этот мир, то я, зрячий, остался бы слепым и все проникновенье, весь жизненный опыт были бы мертвыми и тщетными усилиями. Существует свет, многоцветье окружает нас, но не будь света и красок в собственном нашем глазу, мы бы не увидели их и во сне.

Что такое художественная манера

Суббота, 28 февраля 1824 г.

– Есть такие основательные люди, которые ничего не умеют делать с ходу, самая их природа требует спокойного, глубокого проникновения в каждый очередной предмет, – сказал Гёте. – Такие таланты, случается, раздражают нас, ибо из них редко можно вытянуть то, что мы хотим иметь сию минуту, но все же к наивысшему приходят именно таким путем.

Я завел разговор о Рамберге.

– Ну, это художник совсем другого типа, – сказал Гёте, – очень радостное дарование и к тому же импровизатор, не знающий себе равных. Как-то в Дрездене он упросил меня дать ему тему. Я сказал – вот вам тема: Агамемнон возвратился из Трои на родину; он сходит с колесницы и собирается переступить порог своего дома, но вдруг ему становится жутко. Нельзя отрицать, что сюжет этот, весьма и весьма не простой, от другого художника потребовал бы долгих размышлений. Но едва я сформулировал свое пожелание, как Рамберг уже начал рисовать, и мне осталось только удивляться, до чего верно он схватил предложенную тему. Скажу откровенно, мне бы хотелось иметь кое-какие рисунки, сделанные его рукой.

Мы заговорили о разных художниках, которые легкомысленно относятся к своим произведениям, а потом, попав в плен «манеры», и вовсе губят свое искусство.

– Манера, – продолжал Гёте, – мнит себя устоявшейся, и художник не наслаждается своим трудом, тогда как подлинно большой талант высшим счастьем почитает осуществление. Роос без устали вырисовывает волосы и шерсть своих коз и овец, и по этой бесконечной детализации понимаешь, что во время работы он испытывал чистейшее блаженство и не думал о том, чтобы поскорее ее закончить.

Талантам помельче искусства как такового недостаточно. Во время работы у них перед глазами – барыш, который им, как они надеются, должно принести готовое произведение. А при столь меркантильных целях ничего подлинно значительного создать нельзя.

Прогулка с Гёте

Понедельник, 22 марта 1824 г.

Перед обедом ездил с Гёте в его сад. Местоположение этого сада по ту сторону Ильма, неподалеку от парка, на западном склоне холмов, поистине прелестно. Защищенный от северного и восточного ветров и, напротив, открытый теплым и живительным потокам воздуха с юга и с запада, он, в особенности осенью и весной, является приятнейшим уголком, какой только можно себе представить.

Город, расположенный в северо-западном направлении и так близко, что до него можно добраться за несколько минут, отсюда не виден; сколько ни вглядывайся – ни здания, ни башенного шпиля, ничего, что напоминало бы о его близости. Густые кроны высоких деревьев полностью закрывают вид с этой стороны. Купы этих деревьев тянутся к северу, образуя так называемую «звезду», едва ли не до самой проезжей дороги, что идет вдоль сада.

В сторону запада и юго-запада открывается вид на обширную лужайку, за нею в небольшом отдалении, мягко извиваясь, течет Ильм. На другом его, тоже холмистом, берегу, на склонах и вершине, поросших ольхою, ясенями, тополем и березой, листва которых переливается разнообразными оттенками, радуя глаз, зеленеет обширный парк, где-то в прекрасной дали на юге и на западе закрывающий горизонт.

Этот вид на парк за лужайкой создает впечатление, особенно летом, словно перед тобою лес, тянущийся на многие мили. Кажется, вот сейчас на лужайку выйдет олень или выбежит серна. Ты словно бы погружен в умиротворяющую тишину природы, нарушаемую разве что одинокими трелями черного дрозда или прерывистым пением лесного.

Но от грез полной отрешенности нас время от времени пробуждает бой башенных часов, крик павлина где-то в глубине парка, а не то звуки барабана и горна, доносящиеся из казарм. Но они нисколько не раздражают, они – уютное напоминание о близости родного города, от которого тебя, казалось, отделяют многие мили.

Правда, в иные часы или дни эти луга и луговые дороги никак не назовешь пустынными. Местные жители спешат в Веймар на рынок или на работу, потом они возвращаются домой, вдоль извивов Ильма неторопливо бредут гуляющие, в погожие дни Обервеймар – излюбленная цель их прогулок. Сенокос тоже вносит радостное оживление в эти места. Чуть подальше виднеются стада овец и могучих швейцарских коров из ближней экономии.

Но сегодня здесь не было и следа радующих душу летних картин. Луга еще едва-едва зеленели, да и то отдельными клочками, деревья в парке стояли какие-то бурые, хотя кое-где уже набухли почки, но щелканье зяблика и слышавшееся то там, то сям заливистое пенье дроздов уже возвещали весну.

Воздух был по-летнему ласков, с юго-запада веял мягкий ветерок. По ясному небу изредка тянулись темные грозовые тучки; где-то в самой вышине таяли перистые облака. Пристально вглядываясь в них, мы обнаружили, что кучевые облака нижнего слоя, в свою очередь, тают, из чего Гёте заключил, что барометр стал подниматься.

Он много говорил о подъеме и падении стрелки барометра, называя этот процесс «утверждением и отрицанием влажности». Говорил также о вдохах и выдохах земли, определяемых извечными законами, о возможном потопе в случае непрестанного увеличения влажности. И далее: о том, что каждая местность имеет свою атмосферу, но, несмотря на это, показания барометров в Европе почти одинаковы. Природа несоразмерна, и при столь значительных исключениях из правил очень трудно установить закономерность.

Я слушал его поучения, прохаживаясь вместе с ним по широкой песчаной дорожке в саду. Потом мы подошли к дому, и он приказал слуге отпереть дверь, чтобы немного погодя показать мне дом изнутри. Побеленные наружные стены были сплошь увиты шпалерными розами, которые подымались до самой крыши. Я обошел вокруг дома и был безмерно удивлен, увидев на ветках розовых кустов множество различных гнезд, сохранившихся с прошлого лета и теперь, из-за отсутствия листвы, открытых взору. Преобладали здесь гнезда коноплянок и малиновок, которые, как известно, вьют их и у самой земли, и на довольно большой высоте.

Затем Гёте ввел меня в дом, в котором я так и не успел побывать прошедшим летом. Внизу была только одна комната, пригодная для жилья, где на стенах висели несколько карт и гравюр, а также портрет Гёте в натуральную величину; Мейер написал его масляными красками вскоре после возвращения обоих друзей из Италии. Гёте изображен на нем в расцвете лет, загорелый и, я бы сказал, плотноватый. Выражение его несколько неподвижного лица очень серьезно. Кажется, что видишь человека, душа которого отягощена бременем грядущих свершений.

Мы поднялись по лестнице наверх. Там было три комнатки и еще каморка, все очень маленькие и не слишком удобные. Гёте сказал, что в былые годы любил жить здесь и работать в полном спокойствии.

В комнатах было довольно прохладно, и нас снова потянуло на теплый воздух. Расхаживая под лучами полуденного солнца по главной аллее сада, мы заговорили о новейшей литературе, о Шеллинге и, среди прочего, о новых пьесах Платена.

Но скоро наше внимание было отвлечено окружающей природой. На царских кудрях и лилиях уже виднелись большие бутоны, только что вышедшие из земли мальвы зеленели по обе стороны аллеи.

Верхняя часть сада, на склоне холма, представляет собою поляну, на которой вразброс стоят плодовые деревья. Дорожки оттуда вьются вверх, как бы опоясывают вершину и снова устремляются вниз; это возбудило во мне желание осмотреть местность сверху. Гёте быстро поднимался по одной из них, я шел позади и радовался тому, как он бодр.

На холме, подле живой изгороди, мы увидели павлинью самку, – видимо, она забрела сюда из герцогского парка. Гёте сказал мне, что летом он приманивает и приручает павлинов, рассыпая в саду их излюбленный корм.

Спускаясь с другой стороны по змеившейся дорожке, я заметил обсаженный кустами камень, на котором была высечена строка прославленного стихотворения:

• Любящий тут вспоминал в тиши о деве любимой[5] —

и мне почудилось, что я стою перед памятником античных времен.

Неподалеку от него находилась рощица низкорослых деревьев: дубов, елей, берез и буков. Под елями я нашел пушок и несколько перьев хищной птицы; я показал это Гёте, и он заметил, что такие находки здесь нередки, из чего я заключил, что совы, которых немало в этих местах, избрали ели в его саду своим гнездовьем.

Обойдя рощицу, мы снова вышли на главную аллею, вблизи от дома. Здесь дубы, ели, березы и буки, росшие вперемешку, образовывали полукруг, ветви же их, сплетаясь, создавали внутри него некое подобие грота, где мы и уселись на маленьких стульях, расставленных вокруг круглого стола. Солнце так припекало, что даже скудная тень еще безлистых деревьев казалась благодеянием.

– Летом, в сильную жару, – сказал Гёте, – я не знаю лучшего прибежища. Эти деревья я своими руками посадил сорок лет назад, радовался, глядя, как они подрастают, и вот уже давно наслаждаюсь прохладой в их тени. Сквозь листву этих дубов и буков не проникает даже палящее солнце; я люблю сидеть здесь в теплые летние дни после обеда, когда на лугах и в парке царит такая тишина, что древние сказали бы о ней: «Пан уснул».

Но тут мы услыхали, как в городе пробило два, и поехали обратно.

Что такое большой талант

Вторник, 30 марта, 1824 г.

Вечером у Гёте. Мы были одни, много говорили за бутылкой вина. Говорили о французском театре, противопоставляя его немецкому.

– Трудно приучить немецкую публику, – сказал Гёте, – непредвзято судить о театре, как судят о нем в Италии и во Франции. И мешает этому главным образом то, что на нашей сцене играют что ни попадя. Там, где вчера мы смотрели «Гамлета», сегодня мы смотрим «Штаберле», там, где завтра нам предстоит восхищаться «Волшебной флейтой», послезавтра мы будем смеяться над остротами «Нового Счастливчика». Публику это сбивает с толку, различные жанры у нее перемешиваются, ей трудно научиться правильно оценивать и понимать происходящее на сцене. Вдобавок у каждого зрителя свои требования, свои вкусы, они-то и заставляют его снова спешить туда, где он однажды удовлетворил их. Сорвав сегодня с дерева винные ягоды, завтра он захочет снова сорвать их и состроит весьма кислую мину, буде за ночь на дереве вырастут сливы. А тот, кто охоч до терновника, напорется на шипы.

Шиллер носился с отличной мыслью построить театр только для трагедии, и еще: каждую неделю давать спектакль для одних мужчин. Но такая затея могла быть осуществлена разве что в столице, у нас для этого не было достаточных возможностей.

Потом разговор зашел о пьесах Иффланда и Коцебу; Гёте, в некоторых отношениях, очень высоко ценил их.

– Именно потому, что никто не умеет четко различать жанры, произведения этих двоих постоянно и несправедливо порицались, – сказал Гёте. – Но нам придется долго ждать, прежде чем снова появятся два столь талантливых и популярных автора.

Я похвалил Иффландовых «Холостяков»; этот спектакль очень понравился мне.

– «Холостяки», без сомнения, лучшая пьеса Иффланда, – заметил Гёте, – и единственная, где он, поступившись житейской прозой, возвышается до идеального.

Засим он рассказал мне о пьесе, которую они с Шиллером задумали как продолжение «Холостяков», но так и не написали. Гёте, сцену за сценой, воссоздал ее передо мной; она оказалась весьма оригинальной, веселой, и я с удовольствием ее выслушал.

Далее он заговорил о новых пьесах Платена.

– В них ясно чувствуется влияние Кальдерона. Они, бесспорно, остроумны, в известном смысле даже совершенны, но удельный вес их недостаточен, нет в них необходимой значительности содержания. В душе читателя они не возбуждают глубокого интереса, не заставляют мыслью возвращаться к ним, в лучшем случае они легко и мимолетно нас затрагивают. Эти пьесы напоминают пробку, которая не погружается в воду, а лишь плавает по ее поверхности.

Немцу же нужна известная серьезность, известное величие мысли, богатство и полнота внутренней жизни, вот почему все так высоко ставят Шиллера. Я ни минуты не сомневаюсь в изрядных качествах Платена, но, однако, проявить их ему не удается, вероятно, из-за неправильного понимания природы искусства. Он хорошо образован, умен, остроумен, умеет делать свои произведения завершенными, но всего этого для нас, немцев, недостаточно.

Да и вообще публика ценит не столько мастерство и одаренность писателя, сколько свойства его личности. Наполеон говорил о Корнеле: «S’il vivait je le ferais Prince!»[6]. И не читал его. Расина он, правда, читал, но ни словом о нем не обмолвился. Лафонтена французы чтут так высоко не за его поэтические заслуги, а за величие духа, явствующее из его произведений.

Разговор перешел на «Избирательное сродство», и Гёте рассказал о некоем англичанине, бывшем здесь проездом, который твердо решил развестись с женой по возвращении в Лондон. Гёте потешался над таким чудачеством и упомянул о нескольких супружеских парах, которые и после развода не нашли в себе сил расстаться.

– Покойный Рейнхард из Дрездена, – сказал Гёте, – частенько удивлялся, почему в отношении брака я придерживаюсь столь строгих принципов, тогда как вообще взгляды у меня довольно свободные.

Эти слова Гёте до глубины души поразили меня, ибо из них явствовало, что он, собственно, хотел сказать в своем романе, который так часто превратно истолковывался.

Затем разговор перешел на Тика и его позицию по отношению к Гёте.

– Я очень к нему расположен, – сказал Гёте, – да и он, в общем-то, питает ко мне добрые чувства, но в них есть что-то, чего не должно было бы быть. Я в этом не виноват, и он тоже, на то имеются причины совсем иного характера.

Когда Шлегели пошли в гору, я оказался для них личностью слишком значительной, и, чтобы уравновесить силы, они стали оглядываться в поисках таланта, который можно было бы мне противопоставить. И нашли Тика, а для того, чтобы в глазах читающей публики он выглядел достаточно внушительно, им пришлось изобразить его крупнее, чем он был на самом деле. Это испортило наши отношения, ибо Тик, сам того до конца не сознавая, оказался передо мною в несколько ложном положении.

Тик подлинный и большой талант, кому же и признавать его исключительные заслуги, если не мне. Но когда его хотят возвысить над самим собою и поставить вровень со мной, это неправильный ход. Я не стесняюсь так говорить, меня ведь это не касается, не я себя сделал. То же самое получилось бы, вздумай я сравнить себя с Шекспиром, – он ведь тоже себя не сделал, тем не менее он существо высшего порядка, на него я смотрю снизу вверх и бесконечно его почитаю.

Гёте был в этот вечер более обыкновенного энергичен, весел и оживлен. Он принес отдельные листы напечатанных стихотворений и читал мне оттуда. Слушать его было наслаждением совсем особого рода, ибо не только своеобразная мощь и свежесть его стихов взбудоражили все мои чувства, но Гёте, читая их, явился мне с новой, потрясшей меня и доселе неведомой стороны. Какое разнообразие интонаций, какая сила в голосе! Сколько выразительности, сколько жизни в его крупном, изборожденном морщинами лице! И какие глаза!

Зачем поэту религия

Воскресенье, 2 мая 1824 г.

Гёте упрекал меня за то, что я так и не посетил одно видное веймарское семейство.

– Этой зимой, – сказал он, – вы могли провести там немало приятнейших вечеров и, кстати, познакомились бы со многими интересными гостями из других краев; один бог знает, из-за какого каприза вы пренебрегли этой возможностью.

– При моей легко возбудимой натуре, – отвечал я, – и склонности всем на свете интересоваться, да еще вникать в чужие душевные и житейские обстоятельства, для меня ничего не может быть тягостнее и губительнее чрезмерного обилия новых впечатлений. Я не воспитан для светской жизни и не могу преуспеть в ней. Вырос я в таких условиях, что мне кажется, будто я начал жить лишь совсем недавно, с тех пор как оказался вблизи от вас. Теперь все ново для меня. Каждое посещение театра, каждая беседа с вами – целая эпоха моей внутренней жизни. То, мимо чего равнодушно проходят люди более образованные, люди, привычные к иному образу жизни, на меня производит неизгладимое впечатление. А так как жажда знаний одолевает меня, то моя душа все воспринимает с непомерной энергией, стремясь как можно больше в себя впитать. При таком умонастроении мне всю зиму было более чем достаточно общения с вами и театра, расширять же круг своих знакомств и интересов для меня было бы просто губительно.

– Ну и чудак вы, – сказал Гёте смеясь, – впрочем, поступайте как знаете, я оставляю вас в покое.

– Помимо всего прочего, – продолжал я, – я обычно являюсь в общество со своими симпатиями и антипатиями, с потребностью любить и желанием, чтобы меня любили. Я невольно ищу человека, соответствующего моей натуре, такому я готов предаться целиком, забыв обо всех остальных.

– Скажем прямо, – заметил Гёте, – эти черты говорят о малообщительном характере; но что значила бы воспитанность и просвещение, если бы мы не старались побороть свои врожденные склонности. Требовать, чтобы люди с тобой гармонировали, – непростительная глупость. Я ее никогда не совершал. На человека я всегда смотрел как на самоуправное существо, которое я хотел узнать, изучить во всем его своеобразии, отнюдь при этом не рассчитывая на то, что он проникнется ко мне симпатией. Я научился общаться с любым человеком; только таким образом и можно приобрести знание многообразных людских характеров и к тому же известную жизненную сноровку. Как раз противоположные нам натуры заставляют нас собраться для общения с ними, а это затрагивает в нас самые разные стороны, развивает и совершенствует их, так что в результате мы с любым человеком находим точки соприкосновения. Советую и вам поступать так же. У вас для этого больше задатков, чем вы полагаете, но этого еще недостаточно, – вам необходимо выйти на более широкую дорогу, сколько бы вы этому ни противились.

Я запомнил добрые его слова и решил по мере возможности следовать им.

Под вечер Гёте велел звать меня на прогулку в экипаже. Путь наш лежал через Обервеймар по холмам, с которых к западу открывался вид на парк. Плодовые деревья стояли в цвету, березы уже оделись листвою, луга расстилались сплошным зеленым ковром, на который полосами ложились лучи заходящего солнца. Мы отыскивали взором наиболее живописные группы деревьев и не могли вдосталь на них наглядеться. Потом мы пришли к заключению, что цветущие белым деревья писать не следует, поскольку они не создают картины, так же как не следует на переднем плане писать березы, ибо бледная их листва не уравновешивает белых стволов, картина, таким образом, не членится на крупные партии, которые выхватывала бы мощная игра светотени.

– Рюисдаль, – сказал Гёте, – поэтому никогда не писал на переднем плане берез, одетых листвою, а только их стволы – обломки стволов, без листвы. Такой ствол прекрасно выглядит на переднем плане, могучий и светлый, он превосходно выделяется на более темном фоне.

Слегка коснувшись других тем, мы заговорили о ложной тенденции художников, которые тщатся религию превратить в искусство, тогда как их религией должно было бы быть искусство.

– Религия, – сказал Гёте, – стоит в таком же соотношении с искусством, как и всякий другой жизненный интерес. Ее следует рассматривать лишь как материал, равноправный со всем другим материалом, который жизнь поставляет искусству. К тому же вера и неверие никак не могут служить органами восприятия произведения искусства, для этого, пожалуй, более пригодны иные человеческие силы и способности. Однако искусство должно творить для тех органов, которыми мы его воспринимаем: если это не так, оно не достигает цели и проходит мимо нас, нисколько нас не затронув. Религиозный мотив может, конечно, стать объектом искусства, но лишь в том случае, если в нем соприсутствует общечеловеческое. Поэтому-то на Богоматерь с Младенцем, воссозданную великое множество раз, мы всегда смотрим с охотой и удовольствием.

Тем временем мы обогнули небольшой лесок неподалеку от Тифурта, повернули обратно к Веймару и поехали навстречу заходящему солнцу. Гёте весь ушел в размышления, затем прочитал строку из древнего поэта:

• И при закате своем это все то же светило.

– Когда человеку семьдесят пять, – вдруг весело и жизнерадостно продолжил он, – он не может временами не думать о смерти. Меня эта мысль оставляет вполне спокойным, ибо я убежден, что дух наш неистребим; он продолжает творить от вечности к вечности. Он сходствует с солнцем, которое заходит лишь для нашего земного взора, на самом же деле никогда не заходит, непрерывно продолжая светить.

Между тем солнце село за Эттерсбергом, из леска потянуло прохладой, мы поспешили в Веймар, и экипаж остановился у его дома. Гёте попросил меня еще ненадолго подняться к нему, что я и сделал. Он был сегодня еще добрее и благожелательнее, чем обычно. Он заговорил о своем учении о цвете, о своих ожесточенных противниках и еще сказал, что уверен: кое-что им все-таки сделано в этой науке.

– Для того чтобы составить эпоху в истории, – заметил он по этому поводу, – необходимы, как известно, два условия: первое – иметь недюжинный ум и второе – получить великое наследство. Наполеон унаследовал Французскую революцию, Фридрих Великий – Силезскую войну, Лютер – поповское мракобесие, а мне в наследство досталась ошибка в учении Ньютона. Нынешнее поколение, правда, и понятия не имеет о том, что́ я сделал в этой области, но будущие времена должны будут признать, что наследство мне досталось неплохое.

Сегодня утром Гёте прислал мне кипу рукописей, касающихся театра. Кроме всего прочего, там имелись заметки, содержащие правила и наставления, по которым он работал с Вольфом и Грюнером, стремясь сделать их первоклассными актерами.

Мне эти отдельные замечания показались чрезвычайно интересными и для молодых актеров весьма и весьма поучительными, почему я и решил, собрав их воедино, составить своего рода театральный катехизис. Гёте одобрил мое намерение, и мы подробно его обсудили. По этому поводу были вспомянуты некоторые выдающиеся актеры, вышедшие, так сказать, из его школы, и я, между прочим, спросил о госпоже фон Гейгендорф.

– Возможно, что я и имел на нее известное влияние, – отвечал Гёте, – но вообще-то своей ученицей я ее назвать не могу. Она словно бы родилась на подмостках и, отлично владея актерской техникой, чувствовала себя не менее уверенно, чем утка в воде. В моих наставлениях она не нуждалась, инстинктивно делая все как нужно.

Потом мы еще говорили о тех годах, когда он руководил театром, и о том, как бесконечно много времени это отняло у его писательской деятельности.

– Конечно, – сказал Гёте, – я мог бы за этот период написать несколько дельных вещей, но, хорошенько подумав, я не испытываю сожалений. Свои труды и поступки я всегда рассматривал символически, и, по существу, мне довольно безразлично, обжигал я горшки или миски.

«Поэзия и правда»: как поэт объясняется с читателем

Вторник, 10 августа 1824 г.

Вот уже неделя, как я вернулся из своего путешествия на Рейн. Гёте выказал неподдельную радость по случаю моего возвращения, я же, со своей стороны, был просто счастлив, что опять сижу у него. Ему нужно было о многом поговорить со мною и многое мне рассказать, так что первое время я все дни проводил с ним. Он отказался от прежнего своего намерения – ехать в Мариенбад, решил этим летом никуда не уезжать.