Натали Палей. Супермодель из дома Романовых бесплатное чтение

Жан-Ноэль Лио
Натали Палей. Супермодель из дома Романовых

© Bartillat, 2005

© М. С. Кленская, перевод на русский язык, 2013

© А. А. Васильев, предисловие, фотографии из личного архива, 2013

© Палимпсест, 2013

© ООО «Издательство «Этерна», издание на русском языке, 2013

* * *

Предисловие к русскому изданию
Судьба русских красавиц в Париже через призму истории княжны Натали Палей

Их мириады. Они красивы. Они голодны! Русские беженки от ужасов революции бесправны в Европе. К тому же они бедны и застенчивы. Но им требуется работа, срочная и оплачиваемая, чтобы прокормить себя и своих родителей, потерявших все в эти годы. В период 1910–1920 годов наблюдался мощный подъем женской эмансипации и профессионализма. После веков женского бесправия, когда даже в цивилизованной Европе женщины были лишены всякого права голоса на выборах, наконец-то женский труд стал востребован. Только одна Франция потеряла в Первой мировой войне около трех миллионов мужчин. Для восстановления страны и для тяжелой физической работы были нужны свободные рабочие руки. А тут в 1917 году в России под руководством воевавшей с нашей страной Германии был совершен октябрьский переворот, дабы подписать поскорее сепаратный мир на Восточном фронте, потому что обессилившая Германия не могла одновременно воевать и на Западе и на Востоке. Пришедшие к власти в России ортодоксальные коммунисты уничтожали население своей страны целыми классами. Спасая свою жизнь и жизнь своих детей от рук этих бездушных убийц, около 10 миллионов россиян всех сословий покинули нашу страну, дабы выжить. Эмиграция шла на Север через Финляндию, провинцию Российской империи, которая вовремя отсоединилась и не признала большевистскую антинародную власть. Эмиграция шла на Восток через Харбин, Маньчжурию и Шанхай. Эмиграция шла на Юг через Констанцу, Варну и Константинополь, где Голгофу изгнания прошли сотни тысяч русских беженцев. Бежали от большевиков и через Западную границу – Польшу, Берлин, Прагу…

В 1923 году в Турции к власти пришел Мустафа Кемаль Ататюрк, и условия для жизни большинства русских беженцев в этой стране стали невыносимыми. Многие искали въездную визу в другие страны, и Франция, как я писал выше, где общество нуждалось в рабочей силе, давала их. К тому же царская Россия была союзницей Франции в Первой мировой войне. Отношения между этими странами были самыми радушными. Десятки тысяч французов работали в старой России, многие француженки мечтали о месте бонны или гувернантки в русской семье. Русские платили щедро и были тогда гостеприимными, культурными и воспитанными людьми. Владение французским языком было обязательным в аристократической элите России. Все, окончившие в России гимназию, знали французский язык, и поэтому французы учитывали, что принимая у себя в стране на заводы и фабрики дешевую рабочую силу из России, языкового барьера у них не возникнет. А также не будет ни воровства, ни мародерства. Русские были честными, верующими и праведными людьми, борцами с бесами. И вот с этим огромным потоком беженцев во Франции появились и русские женщины. Жены, дочери и сестры тех, кому удалось получить долгожданную визу в начале 1920-х годов.

По окончании Первой мировой войны модный бизнес Парижа постепенно расправлял свои крылья. Американские клиенты вновь потянулись в многочисленные дома за моделями от кутюр. Инфляция обесценила французский франк, и доллары имели очень высокий курс на валютной бирже. Модные дома росли, как грибы после дождя. Все искали нового, оригинального, свежего, экзотичного. Такой послевоенной экзотикой стали русские дома моды, которые внезапно открылись в Париже 1920-х годов. Их хозяйками стали предприимчивые и одаренные дамы из первой волны эмиграции, часто знавшие секреты высокой моды, будучи в прошлом клиентами богатых парижских домов. Чаще всего основательницами этих «домов» были аристократки и столбовые дворянки, представительницы древнейших родов Руси – Рюриковичи, Гедиминовичи, Романовы. Все они получили художественное образование в Петербурге или в Европе, обладали хорошим прирожденным вкусом и имели навыки рукоделия. А ведь в начале века домашние работы поощрялись обществом, и выпускницы Институтов благородных девиц, Смолянки, учились шить и вышивать. К тому же у них не было необходимости заботиться о хлебе насущном, что давало немало свободного времени.

В Париже было несколько главных русских домов моды. Дом вышивки «Китмир», основанный кузиной Императора Николая II, великой княгиней Марией Павловной, сводной сестрой княжны Натали Палей. Дом моды «Ирфе», основанный княжеской четой самых богатых людей России Феликсом и Ириной Юсуповыми. Дома моды «Итеб», в котором суждено было дебютировать героине этой книги, принадлежал баронессе Бетти Гойнинген-Гюне. Дом моды «Тао», основанный княжнами Трубецкой и Оболенской совместно с госпожой Анненковой, Дом моды «Поль Каре», основанный княжной Лобановой-Ростовской, Дом моды «Арданс», основанный баронессой Кассандрой Аккурти и несколько других. С ними конкурировали и более маленькие, домашние ателье, которые назывались «увруары русских женщин», дома белья, дома шляп… Все эти заведения, большинство из которых продержались всего несколько сезонов из-за отсутствия коммерческих навыков в дворянской среде, нуждались в манекенщицах для показов своих моделей. Слово «манекенщица» – уже советского разлива. В Париже русские дамы, занимавшиеся этим ремеслом, называли себя «манекенами». Случалось часто так: мама шила для какого-то русского, а часто и французского дома, а дочь – показывала модели.

Русские девушки в 1920-е годы славились белизной кожи, голубизной глаз, высокими скулами. Мода на блондинок пришла лишь после 1929 года, вот почему вовсе не удивительно в те годы обилие грузинок-манекенщиц на парижском рынке: княжна Дадиани, княжна Шервашидзе, княжна Челокаева. Требовались брюнетки, и закавказские красавицы оказались очень востребованными. Полных тогда было мало – еще бы! Пережив революцию, гражданскую войну и беженские лишения трудно быть пухленькой. Поэтому старались все же выбрать длинноногих и стройных. Средний рост манекенщиц в те годы был 160 см – мода на очень высоких пришла лишь в конце ХХ века.

Отмечу, что в этой профессии заведомо не было никакого престижа. Это был тяжелый, полурабский труд, не слишком хорошо оплачиваемый. Манекенов делили на разные категории: самой распространенной были «домашние манекенщицы», которые своей фигурой подходили для постоянных примерок. Часами они простаивали на столах, пока им равняли подолы, драпировали и закалывали на них муслины, тюли и креп-марокены. Другой категорией были «манекены-кабины» – штатные единицы в каждом доме, которые регулярно показывали созданные домом модели. Как правило, большие дома моды позволяли себе шесть-восемь «кабинных» манекенщиц. А маленькие обходились двумя – тремя девушками. Понятия «языка» или «подиума» не существовало, и показы проходили в салоне-гостиной каждого дома. Ежедневно проходило по три показа и к определенному часу, например, к 11–00, 14–00 и 17–00 дамы из числа возможных клиенток и покупательниц приходили в свой любимый дом моды, чтобы посмотреть новинки сезона.

В каждом парижском доме моды работало по две-три русских девушки. В процентном отношении количество русских манекенщиц на парижском рынке к 1929 году составило около 30 %. Манекенщицы приходили на работу утром и размещались в «манекенской кабине» – их гримерной, где красились и причесывались. Дома моды выдавали им по паре шелковых чулок и золотистых парчовых туфель, подходящих ко всем моделям. Над девушками была начальница – шеф кабины, которая следила за опозданиями, фигурой и поведением девушек. В модельных платьях пить кофе или курить строжайше запрещалось! Не поощрялись и знакомства с мужьями клиенток, за что вылетали с места в три счета!

Профессия манекенщиц в эпоху ар деко была «говорящей». Манекенщицам часто приходилось рассказывать своим клиенткам об особенностях ткани, кроя или отделки моделей, которые они носят, на нескольких иностранных языках. Вот почему именно русские полиглотки, с детства знавшие по три языка очень ценились. А главное – манеры…

Профессия манекенщицы была придумана в середине ХIХ века основателем искусства высокой моды англичанином Чарльзом Фредериком Вортом. Именно ему пришла идея показывать новые модели сначала на своей жене, Марии Ворт, а потом на хорошеньких дамах, клиентках или актрисах. Однако работать для моды было делом полусвета. Для дамы из общества выставлять себя напоказ считалось зазорным и малопривлекательным. Часто в модели, а их требовалось очень мало, шли кокотки, танцовщицы, большие и малые «горизонталки»!

Модная фотография появилась уже в 1870-е годы, и, постепенно развиваясь, стала настоящим бизнесом в Париже в 1900-е годы… Сохранилось множество блестяще выполненных фотографий ателье Ретланже, где невысокие пикантные красотки с заретушированной белилами непомерно узкой талией демонстрируют шедевры от кутюр из ирландского гипюра, шелкового фая или мальтийского кружева. Все великие дома моды «бель эпок» – Ворт, Пакен, Дусе, Дреколь, сестры Калло, Дейе – пользовались услугами таких фотомоделей. Они требовались и для открыток, вошедших в моду в викторианскую эпоху. Этот период знал уже своих великих звезд нового бизнеса и красавиц: бельгийскую танцовщицу Клео де Мерод, итальянское сопрано Лину Кавальери, французскую актрису кабаре Эмильенн д’Аленсон. Они были, бесспорно, прекрасны, чего не скажешь об их репутации и основных источниках их доходов. Некоторые дома моды выбирали себе «звездочек», которых постоянно одевали, и так рекламировали себя в прессе. Например «лицом» знаменитого дома Пакен была французская актриса Арлетт Доржер.

Первой известной русской фотомоделью в Париже в 1910-е годы, еще до революции, стала актриса варьете красавица Наталья Труханова, впоследствии вышедшая замуж за военного атташе российского посольства графа Игнатьева.

Идея показа моделей в форме дефиле моды принадлежит, бесспорно, Полю Пуаре, который устраивал в 1910 году показ моделей своего дома в саду собственного особняка в Париже, где модели выстраивал вереницей. Именно Поль Пуаре был первым организатором профессионального показа моды в Москве и Петербурге в 1912 году, куда он приезжал с целью покорить царскую Россию своими лишенными корсета новинками моды с завышенной талией. Тогда Пуаре вновь встретился в Москве с выдающейся русской создательницей моды Надеждой Петровной Ламановой, бывшей на его показе и запомнившей некоторые приемы работы. Благодаря таланту его французских манекенщиц, Пуаре продал в России свои модели, а русский свет надолго запомнил это блестящее зрелище. В Петрограде, столице России в то время, первый показоялся 14 мая 1916 года в «Палас-театре». Среди участниц была знаменитая дягилевская балерина Тамара Карсавина, показавшая модель красного вечернего платья по эскизу Бориса Анисфельда; красавица Ольга Глебова-Судейкина, показавшая модель красного манто по эскизу своего мужа, художника Сергея Судейкина; балерина Мариинского театра Людмила Бараш-Месаксуди, показавшая модель из старинных русских набивных платков по эскизу князя Александра Шервашидзе.

Этот исторический показ можно смело считать началом, первым показом моды отечественных дизайнеров у нас в стране! Он не прошел даром, запомнился надолго, и, приехав несколькими годами позже в Париж, русские барышни, которые из-за нужды пришли в большие дома французской моды, уже знали о показах Пуаре в России и вечере русской моды в «Палас-Театре». И приходом своим в эту профессию постепенно сделали ее престижной. Еще никогда княжны, графини и баронессы мод не показывали… Русские модели обладали прекрасным воспитанием, красотой, манерами, а вдобавок еще и громким титулом, сводившим с ума парижан. Об этих первых русских моделях с ностальгией и гордостью писал парижский журнал «Иллюстрированная Россия» 22 января 1932 года: «И вот в этот город – мир греха прежних русских поколений – робкой поступью вошла русская эмигрантка: в свое время ее мать и бабушка одевались у Ворта, Пуаре и Бешофф-Давид, а эта юная русская женщина только что вырвалась из ада революции и гражданской войны! Еще недавно служила она сестрой милосердия на фронте у Деникина и в английских госпиталях в Константинополе. Она вошла в столицу женской элегантности и постучалась в двери роскошного maison de haute couture. И массивные двери перед ней открылись, и она покорила все сердца…».

История невероятного успеха княжны Натали Палей, чья судьба стала темой этой блестящей биографии, вышедшей из под легкого пера французского литератора и историка моды Жана Ноэля Лио, началась именно в те довоенные годы. Пережив вместе с матерью и сестрой все невзгоды и тяготы, выпавшие на долю русской эмиграции, прекрасная княжна Наталья Павловна Палей впервые испробовала себя профессионально на поприще манекенщицы в русском доме моды «Итеб», которым руководила баронесса Бетти Гойнинген-Гюне, в замужестве Буззард. Мне представляется, что приход княжны Натали Палей именно в этот дом был не случаен. Ее сводная сестра – великая княжна Мария Павловна, тоже занималась модами и держала в Париже прекрасный дом вышивки бисером и шелком для модельных платьев под названием «Китмир». Хозяйка «Итеб», баронесса Гойнинген-Гюне, сестра знаменитого фотографа моды, тоже петербурженка, благодаря своему отцу, занимавшему высокий придворный пост в Зимнем Дворце была близка к придворным кругам. Естественно, она знала об отце княжны, великом князе Павле Александровиче, дяде императора, и о его шумном романе с Ольгой Валерьяновной Пистолькорс, урожденной Карнович. Несмотря на неоспоримый факт работы княжны Палей манекенщицей у «Итеб», о чем свидетельствует опубликованная фотография из американских архивов, на которой княжну Натали Палей легко узнать, семья до последнего отрицала ее причастность к карьере манекенщицы.

Лично я был знаком с племянником княжны Натали Палей, сыном ее сестры Ирины, князем Федором Федоровичем Романовым, жившим в Биаррице. В письме, адресованном на мой парижский адрес, он настойчиво просил не называть тетку Наталью бывшей манекенщицей и просил вспоминать о доме Романовых «как о рыцарях копья, а не рыцарях иголки».

Первые фотографии княжны Натали Палей, сделанные еще в конце 1920-х годов, показывают нам хрупкую и застенчивую русскую эмигрантку, которой трудно преодолеть чувство стыда и смущения перед камерой. Ее можно понять! Воспитанная в придворной семье во дворцах, с детства окруженная любовью родителей и прекрасными произведениями искусства, собранными ими, она мечтала о другой судьбе. Водоворот революции отнял у нее страну, отчий дом, отца и брата, которых расстреляли большевики. Вероятие всего, она сама была изнасилована солдатами при взятии ими дворца Палей в Царском Селе, построенного с тончайшим французским изысканным вкусом. Именно поэтому вынужденная работа манекенщицей казалась княжне чем-то достаточно низким и не аристократичным. И вправду, мир моды бывал и бывает сейчас очень жестоким!

Финансовые трудности, которые переживал дом «Итеб» в эпоху экономического кризиса, судя по всему, заставили княжну Натали Палей перейти работать манекенщицей в более крупный и крепко стоявший на ногах парижский дом моды «Люсьен Лелонг». Все перипетии, связанные с домом моды Люсьена Лелонга, очень подробно описаны в этой книге и не требуют добавлений. Именно с этого Дома моды и начинается слава княжны Палей. И теперь всякий раз, когда я вижу на аукционе платье из шелка или манто с белым мехом работы Дома «Люсьен Лелонг», я невольно думаю, а не носила ли этого платья княжна Натали Палей, не видела ли она его?

Впервые я был очарован образом княжны Палей в Париже в начале 1980-х годов, когда в старых журналах Vogue и Harper’s Bazaar увидел ее одухотворенное и прекрасное лицо… Пытаясь узнать о ней больше, я общался с парижской портнихой Натальей Петровной Бологовской, встречавшей княжну Натали Палей ранее, так как ее сводная сестра тоже служила манекенщицей у «Итеб». Затем мне попались книги знаменитого историка русской эмиграции во Франции Жака Феррана, где были опубликованы фотографии матери княжны Натали Палей, Ольги Валериановны Пистолькорс – в замужестве княгини Палей. Как выяснилось позже, мой друг той эпохи художник общества «Мир искусства» Дмитрий Дмитриевич Бушен был в родственной связи с Ольгой Валериановной, и ее дочери от первого брака приходились Бушену кузинами. Затем мне удалось прочесть дневники самой Ольги Валериановны. Я упорно искал, жива ли княжна Натали Палей? Тогда не было интернета, поиски были долгими и кропотливыми, но вот, с помощью моей парижской знакомой Сони Ардашниковой, часто отдыхавшей в Биаррице, мне удалось найти почтовый адрес ее сестры, княгини Ирины Павловны Романовой. Так я узнал о кончине Натали Палей в США в 1981 году. Неожиданностью стал для меня и каталог выставки «Париж – кутюр 1930-х годов», на обложке которого был портрет Натали Палей в меховой шубе.

Постепенно моя личная коллекция стала пополняться фотографиями Натали Палей, мне удалось посмотреть фильмы с ее участием и даже встретится с людьми, лично знавшими ее. Так, в 1980-е годы в русском старческом доме в Монморанси под Парижем жила тогда манекенщица дома «Люсьен Лелонг» Мария Петровна Аверьино. Долгое время она отказывала в личной встрече, но вела длинные телефонные беседы со мной, так как была прикована к инвалидному креслу. Работая в доме у Лелонга под сценическим псевдонимом Монна Аверьино, она часто встречала там Натали Палей, и рассказывала, что она держалась несколько надменно и отстраненно и не сходилась близко с другими русскими манекенщицами. Еще бы – она тогда была уже супругой владельца дома. Несмотря на этот явный мезальянс по меркам русской эмиграции 1930-х годов, было трудно понять все наверняка. Пал ли низко Лелонг, взяв себе в жены беженку из России, либо просчиталась княжна Палей, вышедшая замуж не за принца крови, а за какого-то кутюрье?

О встречах с Натали Палей мне рассказывали еще три дивы моды 1920-х – 1930-х годов – леди Ия Абди, работавшая одно время в Доме у Коко Шанель, звезда дома «Ланвин», манекенщица Тея Бобрикова и полугрузинская красавица и манекенщица Лидия Зеленская, звезда журнальной съемки для Эльзы Скиапарелли и Шанель. Все отмечали элегантность и чувственную тонкую красоту княжны Палей, или, как ее тогда называли, «принцессы Палей». Неслучайно, именно ее в 1930-е годы выбрали «самой элегантной парижанкой» – а этот титул стоил много. Особенно подробно мне пришлось заняться биографией Натали Палей, когда я писал свой первый бестселлер – «Красоту в изгнании», выдержавший, кстати, уже 17 переизданий.

Именно в этот период, в середине 1990-х годов, я познакомился в Париже с молодым и талантливым писателем и историком моды Жаном Ноэлем Лио. Нас познакомила историограф парижского Музея моды и костюма во дворце Галлиера Франсуаза Виттю. Он знал, что я ищу сведения о русских красавицах 1920-х–1940-х годов, и я невольно стал соучастником создания этой книги, о чем автор и пишет в благодарностях, мило называя меня «русским Сесилом Битоном». Но только по прочтении этой прекрасной работы я узнал о романах Натали Палей с Жаном Кокто, с Эрихом Ремарком, с Сержем Лифарем… Роман с Сержем Лифарем продолжался два года, и сохранились их совместные фотографии, сделанные на пляже в Лидо в Венеции. Столько в них грации и красоты!

Как гласит легенда, Серж Лифарь встретил Натали Палей в 1930-м году в Венеции у могилы Сергея Дягилева. В его личном собрании хранился потрясающий портрет Натали работы художника Павла Челищева, проданный 30 ноября 2010 года на аукциона Sotheby’s в Лондоне. Лично я был достаточно близко знаком с «вдовой» Сергея Лифаря, шведской графиней Лилиан Альфельд-Луарвиг. Зная, что письма Натали Палей находятся у нее в квартире в Лозанне, я предпринял тщетную попытку ознакомиться с ними. Увы, графиня отвечала мне, что скорее порвет и уничтожит эти письма к Сереже, так как они, по ее словам, были очень частными. А вот письма писателя Антуана де Сент-Экзюпери к прекрасной княжне Натали Палей были уже в XXI веке опубликованы на русском языке и доступны читателю.

Уверен, что исследования жизни этой прекрасной, но достаточной скрытной «русской принцессы Палей», музы стольких талантов ХХ века, преподнесут нам еще много неизведанного. Знаю точно, что каждый, прочтя эту книгу, будет по-настоящему очарован ее судьбой и красотой, и откроет для себя еще одну русскую музу и икону стиля, чей образ продолжает волновать наших современников.

Александр Васильев,

Москва-Париж, 2013

К читателю

Имя княжны Палей произносили и писали по-разному: Натали, Наталья или Наташа. За исключением цитат, где из уважения к авторам сохранено оригинальное употребление ее имени, в этом произведении, согласно ее собственному желанию, читатель встретит только один вариант – княжна Натали Палей.

Предисловие

Олицетворение трагической судьбы семьи Романовых, актриса голубой крови, работавшая у Марселя Л’Эрбье и Джорджа Кьюкора, женщина – «произведение искусства», лесбийский символ того времени… Эти образы и, конечно, неизбежные стереотипы связаны с именем Натали Палей.

Почитатели превозносят ее красоту, неподвластную забвению, и всегда говорят о том, что ее образ привлекал великие умы, и особенно писателей. Жан Кокто спустя годы после бурного романа обессмертил ее в принцессе Фафнер в «Конце Потомака», а утонченного Ноэла Кауарда она вдохновила на создание Джоанны в «Смехе сегодня». Она была музой Поля Морана и Антуана де Сент-Экзюпери… Эрих Мария Ремарк поклонялся ей и отомстил за это в последнем романе. Дружба таких людей была ей необходима…

Дружеские отношения всегда были важнейшей частью ее жизни. С начала 1930-х до конца 1950-х годов, еще от времен Старой Европы и до послевоенного нового мира, круг ее друзей и почитателей, ее «двор» – а она принадлежала к роду царицы Екатерины II – задавал тон во всех областях творческой жизни. И никто не мог устоять перед меланхолическим очарованием этой женщины, напоминавшей героиню романов своего друга Морана и фильмов Висконти.

Но это ледяное совершенство («Она – шедевр», – говорила всегда точная Мари-Лор де Ноай) разрушали тревоги и душевная смута. Постоянные приступы необъяснимого страха, словно эхо ужасных событий ее юности, неистовое самолюбование, питавшееся безумным поклонением обожателей, неспособность быть счастливой… Судьба блистательной Натали Палей, чья жизнь кажется игрой в прятки между вымыслом и реальностью, трогательна и печальна.

Введение

Париж, 10 августа 1927 года. На лестнице православного храма Святого Александра Невского на улице Дарю толпятся любопытные. Представители прессы – журналисты, фотографы и иллюстраторы с планшетными папками в руках, приглашенные и просто зеваки… У всех на устах самая громкая свадьба этого сезона: Люсьен Лелонг, знаменитый кутюрье, женится на княжне Натали Палей, внучке царя Александра II. Удивительный союз… Никто еще не забыл, как незадолго до этого барон Морис де Ротшильд на вопрос о том, пригласил ли он к себе на бал супругу ювелира Луи Картье, ответил: «Я никогда не приглашаю к себе своих поставщиков!» Можно представить, как относились в обществе к таким союзам. Для конца 1920-х годов эта свадьба была необыкновенной смелостью! Их брак стал притчей во языцех для всей белой аристократии в изгнании, тем более что, по слухам, королева Мария, супруга короля Георга V Английского, была так очарована красотой и манерами Натали, что рассматривала возможность ее обручения со своим сыном Альбертом, будущим Георгом VI.

Когда на пороге храма появились молодожены, со всех сторон засверкали вспышки фотоаппаратов. В толпе началось волнение. Какая необычная пара… Новобрачная казалась полупрозрачной, невесомой в платье покроя времен Ренессанса, без сомнения, марки Лелонга, и капоре из серебристых кружев с тюлевой фатой, которую удерживали жемчужные ленты. Букет белых лилий был словно драгоценное украшение для этого наряда. Рядом с ней стоял с победоносным видом невыносимо элегантный Люсьен Лелонг, которому тогда исполнилось уже тридцать семь лет. Рядом с юной женой, которая едва достигла совершеннолетия, он выглядел почти слишком строго. Некоторые до сих пор удивляются, чем же так очаровал Натали этот внешне ничем не примечательный, можно даже сказать, некрасивый человек, что она решила выйти за него замуж. Конечно, он был героем войны 1914 года, награжден орденом Почетного легиона и крестом «За боевые заслуги», им восхищались все – и его работой, и человеческими качествами. Он был богат – это вульгарное слово, но оно хорошо объясняло выбор утонченной и уязвимой княжны, ищущей материальной защищенности, – знаменит, образован… «Можно ли мечтать о большем?» – усмехались циники. Были и такие, что в своей жестокости опускались до мысли, что Натали всего лишь прекраснейшее из сокровищ в королевстве Лелонга. Разве он не был известным ценителем искусства, славившимся своей интуицией и вкусом? Сначала – уникальный китайский фарфор и русский хрусталь, а теперь – княжна из дома Романовых. Париж совершенно разбушевался. Но в конце концов даже для горстки самых непримиримых слепцов или правдолюбцев стало очевидным то, что это был просто брак по любви.

Казалось, Натали замкнулась в себе и никак не участвовала в этом спектакле, где была главным действующим лицом. Она искала ободряющий взгляд матери, перед которой благоговела. В этой увядшей женщине, сломленной жестокими испытаниями – а ей тогда было всего шестьдесят два года, – немногие бы узнали прекрасную искрометную Ольгу, графиню фон Гогенфельзен и княгиню Палей, одну из первых фигур светской и культурной жизни довоенного Парижа. В ее доме в Булонь-сюр-Сен можно было встретить дипломатов, художников, ученых, светских львов и коронованных особ. Скрывая лицо под полями шляпки клош, княгиня будто скрывалась от назойливых любопытных взглядов… В тот день она без колебаний оставила работу в своем комитете помощи русским беженцам и организацию большого благотворительного бала, который устраивала каждый год в Биаррице, и полностью посвятила его младшей дочери.

Конечно, замужество Ирэн, старшей сестры Натали, было гораздо более «приемлемым»; такого союза обычно и ожидают от внучки, племянницы и кузины царя. Ее брак с князем Федором Александровичем никак нельзя было назвать мезальянсом. Строгая, ответственная, благородная Ирэн… не имеющая представления даже о значении слова «пустяки». Она бы никогда не связала свою судьбу с кутюрье, даже с таким «приличным», как Люсьен Лелонг. А вот Натали, сосредоточенная на себе (с годами это качество приобрело просто угрожающие формы) и не очень чувствительная к тревогам других, если только это не было связано с искусством, казалось, никогда не покинет свою башню из слоновой кости. Сейчас новоиспеченная мадам Лелонг, выходящая из церкви Александра Невского – ее меланхолический взгляд не оставлял равнодушными даже самые черствые сердца, – еще не знает, что через десять лет уже станет легендой. О чем думала она тогда, проходя с отсутствующим видом сквозь толпу? О своих трагически пропавших близких – отце, великом князе Павле и обожаемом брате Владимире? О бегстве из России, куда больше никогда не вернется? О своей новой жизни, в которую она вступала с такой неуверенностью? О детстве, столь близком и уже далеком?

Часть первая

1

С XVIII века Булонь-сюр-Сен было местом, где любила селиться аристократия. Здесь располагаются прекрасные усадьбы, разбитые на французский манер парки оживляются где оранжереей, где маленьким домиком… Охотничьи угодья славятся превосходной дичью, и всегда здесь уединение, покой и тишина вдалеке от суеты придворной жизни. Идеальное убежище для тайных романов. Людовик XV встречался здесь с мадам де Форкалькье, одной из своих фавориток, загородный дом которой располагался рядом с лесом. Император Наполеон I поселил тут свою польскую любовницу Марию Валевскую с их ребенком и приезжал к ним в перерыве между двумя войнами. Что касается принца Наполеона и его бурной связи с Жанной Детурбей, будущей графиней Лионской, то и они жили в этих местах на уединенной вилле, вдалеке от любопытных глаз. В течение сорока лет графиня принимала у себя в Булони салонную армию воздыхателей, среди которых был и Гюстав Флобер. Романтизм и дух запретного – к этому питали страсть родители Натали Палей. Таким ей с детства и запомнился этот город.

В 1895 году в Петербурге великий князь Павел Александрович^[1] встретил Ольгу Валерьяновну Карнович. Она уже довольно давно, с 1884 года, была замужем за кавалергардом Эрихом фон Пистолькорсом, адъютантом великого князя Владимира, и матерью троих детей: Александра, Ольги и Марианны, родившихся в 1885, 1888 и 1890 годах. Великий князь Павел, сам отец двоих детей, Дмитрия и Марии, к тому времени много лет был вдовцом. Он сразу полюбил ее, и чувство его было взаимным. Князь мечтал обвенчаться с ней и открыл свое намерение вдовствующей императрице, но получил самый решительный отказ. Окружение князя разделяло негодование императрицы: непозволительно, чтобы разведенная дама с тремя детьми ненадлежащего происхождения стала одной из семьи Романовых. Немыслимо!

Между тем Ольга родилась – 14 декабря 1865 года – в благородной семье венгерского происхождения, чей род был известен с 1543 года. С XVI века ее предки состояли на русской службе. Разве не ее отец был камергером Александра II? Великий князь не желал отступать. Почему недоступны ему мирские радости, освященные перед алтарем? До недавнего момента вся его жизнь была цепью жестоких испытаний. Он был свидетелем ужасной агонии своей смертельно больной матери, царицы Марии Александровны^[2]. К тому же, как вспоминает его дочь Ирэн, старшая сестра Натали, «мой отец последний раз видел своего отца, императора Александра II, так: тот лежал прямо на земле под покрывалом, насквозь пропитанным кровью – у него больше не было ног…»^[3] Царь Освободитель умер от ран, полученных в результате покушения на его жизнь в марте 1881 года.

И наконец, всего через два года после свадьбы, Павел потерял молодую жену, княжну Александру Греческую, умершую при родах сына Дмитрия.

Теперь он решил защищать свое счастье, чего бы это ни стоило.

9 января 1897 года Ольга произвела на свет сына Владимира, плод своей связи с Павлом. Разразился грандиозный скандал. Ей тут же был предоставлен развод, и со всех сторон посыпались упреки в том, что она бросила мужа и детей – двенадцати, девяти и семи лет – и до основания разрушила жизнь великого князя. Последний же, не боясь пересудов, поспешил обвенчаться с ней в Ливорно, в Тоскане, 10 октября 1902 года, несмотря на усилия императорской тайной полиции, старавшейся не допустить этого союза. Спустя некоторое время в Риме не кто иной, как старший брат князя, Сергей, сообщил ему о наказании, наложенном царем Николаем II, его племянником. Государь, предварительно предав его публичному осуждению, лишив военного звания и наград, отправлял великого князя в изгнание. Мария и Дмитрий были отданы на воспитание Сергею и его супруге Елизавете. У Павла теперь осталась только Ольга – ее жизнелюбие, радостный взгляд на мир и ее любовь.

Этот приговор был тем более несправедлив, что для царской семьи морганатические браки не были редкостью^[4]. Сам Александр II, отец Павла, женился на Екатерине Долгоруковой 3 июля 1880 года, спустя всего шесть недель – столько официально длился траур – после смерти царицы. Популярная литература, а позже и кинематограф сделали из их союза романтическую идиллию^[5]. При этом все помнили, что юная Катя – на устах звучало именно ее уменьшительное имя – была круглой сиротой и воспитывалась в Смольном институте для благородных девиц, где обучались девушки из аристократических семейств за счет царской казны. В шестнадцать лет она официально стала любовницей Александра и родила от него троих детей. Можно еще вспомнить историю Алексея Александровича, женившегося при схожих обстоятельствах на барышне Жуковской, дочери знаменитого поэта, а также и то, что великий князь Михаил Александрович, единственный брат Николая II, связал судьбу с женой одного из своих офицеров, Натальей Вульферт, получившей у первого мужа развод. Как говорит с истинно славянской горячностью одна из приближенных к императорской семье, «цивилизация дала им прекрасное воспитание и образование, но под внешним лоском русские, по сути, остаются варварским народом, не умеющим сдерживать своих страстей. Они следуют лишь стремлениям сердца. Неважно, много ли детей рождается в браке – они легко идут на развод, оставляя позади все в поисках нового счастья»^[6].

Она также пишет, что сами великие князья «венчались с избранницами сердца в православных греческих церквях, где священники не подчинялись русским законам и могли “поженить” их как простых смертных. Тем не менее в России такие браки считались недействительными»^[7].

Для жизни в изгнании молодожены выбрали Францию. Сначала они поселились в Париже, в доме номер 7 на улице д’Иена, а затем в небольшом частном пансионе в Булонь-сюр-Сен на улице Виктора Гюго^[8]. С 1855 этот дом был парижской резиденцией княгини Зинаиды Ивановны Юсуповой, чья красота была прославлена современниками, – весь Париж Второй империи собирался у нее. Сам Наполеон III «не остался равнодушным к ее чарам и пытался завоевать ее расположение, правда безуспешно»^[9]. Всем была известна любовь княгини к молодому революционеру, за которым она последовала в Финляндию, когда он отбывал заключение; она купила виллу напротив тюрьмы, где он содержался, чтобы днем и ночью видеть окна его камеры. После смерти княгини в 1897 году французский особняк был заброшен, пока там не поселился великий князь Павел. После ремонта и перепланировки великий князь перевез в дом жену и детей: сына Владимира и дочь Ирину, родившуюся 21 декабря 1903 года. А 29 октября 1904 года Ольга получила от короля Баварии титул графини фон Гогенфельзен, перешедший ей по старшинству^[10].

Наконец, после долгих месяцев мытарств, наступил покой, и ссылка оказалась не так страшна. 5 декабря 1905 года^[11] в любящей и абсолютно счастливой семье родилась графиня Наталия Павловна фон Гогенфельзен^[12].

2

«Наше детство было прекрасно, потому что родители очень любили друг друга», – признается княжна Натали Палей в 1990 году историку Жаку Феррану^[13]. До восьми лет, по ее собственным словам, Натали росла, окруженная любовью и нежностью, как хрупкий цветок, за которым ухаживают заботливо и умело.

Большой дом в Булони напоминал неприступную крепость. Дела вели шестнадцать работников; супружеская пара, Гюстав и Жозефина, занимались садом, беррийская гувернантка Жаклин Торо воспитывала Натали с рождения. Не стоит забывать и о мисс Уайт, английской наставнице, – все они опекали маленькую Наташу, защищая от невзгод большого мира, бушевавшего за воротами дома. Даже окружающий усадьбу сад казался любезным и воспитанным. Каждое утро там подметали дорожки, подстригали кусты и поливали цветочные клумбы. Бесконечная сказка, ничем не нарушаемые покой и порядок… Великая княгиня Мария, сводная сестра Натали, вспоминала: «Мой отец и мачеха вели там простую жизнь обычных людей, общались, с кем хотели, и делали то, что нравится. …Для меня всегда было приятной сменой обстановки приехать туда и на две-три недели ускользнуть от строгого дворцового этикета. Кроме того, я испытывала огромную радость, чувствуя себя, пусть и недолгое время, частью этой счастливой семьи, потому что они действительно были очень счастливы все вместе…»^[14]

Их жизнь в изгнании во Франции была плодом горькой свободы, но оба знали, на что шли, нарушая императорский запрет. Это во многом объясняет такое невероятное внимание к детям, которое им уделялось. Если бы они остались в России, великий князь Павел был бы занят на военной службе и не смог бы заниматься воспитанием детей. Не стоит забывать и о его слабом здоровье: по словам врачей, он долгие годы страдал нарушением функции печени, но скорее всего, у него была язва желудка. Ему было предписано много времени проводить на воздухе и не перенапрягаться.

Каждое утро отец водил Ирэн и Натали в Булонский лес, расположенный всего в нескольких метрах от дома. Хотя он старался и не показывать этого, старшая дочь была его любимицей, и он даже называл ее своей невестой; а младшая всегда забавляла остроумными ответами. Когда старшая дочь Мария бывала во Франции, она ходила на прогулки вместе с ними, прихватив с собой старого фокстерьера Мартцка. В то время в Булонском лесу еще можно было встретить ланей, скрывающихся в зарослях.

Их жизнь, протекавшая вдалеке от сурового дворцового протокола, подчинялась, тем не менее, довольно строгим правилам. Каждое утро вся семья собиралась в маленькой столовой, и все рассаживались на стульях, обитых желтым шелком. Столовая была предназначена исключительно для них самих: для приемов стол накрывали в другой комнате. Солнечные лучи проникали в комнату сквозь большие окна и золотили драгоценные китайские вазы, стоявшие на камине. Дети болтали с матерью, наслаждаясь кофе с молоком и бриошами. А великий князь Павел пил чай из большого стеклянного стакана с золотым подстаканником, на котором были выгравированы его инициалы. День был посвящен занятиям с детьми и прогулкам.

Графиня фон Гогенфельзен ездила на примерки к самым известным кутюрье – Пуаре, Ворту, Пакену или сестрам Калло. С многочисленных фотографий 1902–1914 годов на нас смотрит элегантная женщина в большой шляпе «Веселая вдова», на создание которой модельеров вдохновило бессмертное произведение Франца Легара. Костюмы для прогулок, вечерние платья из шелка цвета слоновой кости, голубого крепдешина от Ланвен или кружев цвета бледной розы, перламутра или нежного бисквита… Она словно сошла с полотен Джованни Болдини. В начале века у дам ее круга туалеты были невероятно изысканными – костюмы для верховой езды заказывали у Редферна, где в салоне стояли чучела коней, чтобы клиентка могла подобрать амазонку в тон масти своей лошади.

В половине первого – великий князь Павел был всегда очень точен – семья снова собиралась вместе за обедом. В то время это было редкостью – дети обычно ели отдельно от родителей. Великая княгиня Мария с любовью вспоминает эти часы. «Когда мы садились за стол, всех охватывало легкое беспокойство и нетерпение, потому что суфле из пармезана ждать не могло! Но рядом с отцом стоял пустой стул его жены, который так и оставался пустым почти до середины обеда. Мачеха никогда не могла собраться вовремя. Отец в конце концов с этим смирился»^[15].

Наконец Ольга появлялась – сияющая и немного смущенная, с многочисленными пакетами в руках. «Она съедала только немного холодной ветчины и салат. Она очень боялась поправиться, поэтому почти ничего не ела за столом, зато перекусывала в течение дня. Обед продолжался. Девочки сидели рядом с гувернантками и очень старались вести себя примерно. Сводный брат Володя сильно шумел и задавал бесконечно много вопросов. Бесполезно было делать вид, что занят беседой, и так же бесполезно было стараться заставить его замолчать»^[16].

В конце дня дети покидали детскую на втором этаже и спускались вниз, чтобы перекусить с родителями. Каждый день повар баловал их бутербродами и мягкими булочками, которые заказывались утром к чаю «файф-о-клок». Затем недолгая прогулка в саду, визиты друзей – и уже приближался час ужина. Только ужин проходил для Ирэн и Натали в одиночестве. Сестры довольно рано поднимались к себе в комнаты на последнем этаже; решетчатые воротца при входе на лестницу всегда после этого запирали, чтобы девочки, проснувшись ночью, ни при каких обстоятельствах не ступали одни на скользкие крутые ступени. Великий князь с супругой, если их не призывали светские обязанности, проводили вечера дома, в маленькой библиотеке. Павел читал вслух, а Ольга, одетая в домашнее платье tea-gown, вышивала. Потом они уходили в рабочий кабинет Павла, чтобы записать события дня в дневник – записную книжку, сделанную в России, с переплетом из лакированного дерева и фермуаром из позолоченного металла. Память семьи в изгнании.

Всю свою жизнь Натали была окружена великими людьми, которые были ее близкими друзьями, – писатели, музыканты и художники. Библиотека отца, где сотни томов на всех языках ждали заинтересованного читателя… Коллекция живописи, где были собраны полотна Шардена, Буше, Греза, Ван Дейка и Робера… Музыкальные вечера в большой гостиной, где царствовал клавесин, принадлежавший королеве Марии Антуанетте… Все это сплелось воедино в характере и вкусах девочки. Золотое детство! Страстная увлеченность искусством всегда была их семейной чертой. Екатерина II была покровительницей философов Просвещения, а Николай I принадлежал к близкому кругу писателя Вальтера Скотта; он поддерживал Глинку, Иванова и Гоголя.

Наставником Александра II был не офицер царского полка, как было тогда принято, а знаменитый русский писатель-гуманист В. А. Жуковский. В решении отменить крепостное право 19 февраля (по ст. ст.) 1861 г., безусловно, сказалось влияние воспитателя. Неудивительно, что великий князь Павел, в свою очередь, стал меценатом и покровителем искусств. Например, когда Сергей Дягилев решил показать в Париже «Бориса Годунова» Мусоргского, отец Натали был первым в списке щедрых дарителей^[17]. Премьера этой оперы за границами России произвела фурор весеннего театрального сезона 1908 года и позволила Дягилеву с триумфом вернуться в следующем году со своими Русскими балетами. Теперь известно, что и легендарный Федор Шаляпин, певший любимые арии в гостиных Булони, и художник и иллюстратор Леон Бакст, и танцовщики Анна Павлова и Нижинский – все в те годы изгнания были гостями графини фон Гогенфельзен. Общение с такими людьми было для ребенка возраста Натали ценнее всех уроков мисс Уайт.

Хотя великий князь очень ценил разнообразие и покой жизни во Франции, но изгнание тревожило его. «Он никогда не выказывал никакой нетерпеливости и беспокойства; тем не менее он довольно тяжело переносил иногда бездеятельность и вынужденную праздность. Его жизнь в кругу семьи была чрезвычайно счастливой, но он тосковал по родине»^[18]. В присутствии детей он редко говорил о России, и еще реже вспоминал о своей семье. «Все же однажды вечером мы с сестрой (Натали) осмелились расспрашивать его, – рассказывает Ирэн. – Он с радостью рассказывал нам об играх с братом Сержем… В императорском парке для них соорудили маленький порт, где они запускали в ручье игрушечные флотилии. Затем он погрустнел, задумавшись, без сомнения, о трагической смерти отца и о брате. Увидев, к чему привело наше любопытство, мы больше никогда не спрашивали его о детстве»^[19].

Воскресенья все ждали с нетерпением. Утром семья отправлялась в русскую церковь на улице Дарю. Великий князь с домочадцами входили через боковую дверь и в одиночестве стояли на службе в уголке около алтаря. Так они могли слушать богослужение, которое вел старый священник, крестивший Натали, незамеченные прихожанами. «В моей жизни было много разнообразных событий: радостных и трагических, важных и суетных, но все было подчинено некоему плану, не совпадавшему с обычной жизнью, – вспоминает великая княгиня Мария. – Эта обычная жизнь была мне совершенно незнакома, я понятия не имела о тех отношениях, что существуют между простыми смертными»^[20]. Натали могла бы сказать то же самое и о себе. Домашнее образование, вдалеке от шумных школьных классов, куда внучке царя ходить не пристало, расторопная прислуга, родители-эрудиты и изысканность окружения… Их духовная жизнь не знала никаких посторонних нежелательных вмешательств.

После обеда графиня принимала приходящих с визитами at home, между пятью и семью часами вечера. В течение всех двенадцати лет ссылки ее салон с успехом конкурировал с посольством императорской России во Франции. И маркиз де Сегюр из Академии художеств, и король испанский Альфонсо XIII часто приходили полюбоваться нежным цветком из дворцов Санкт-Петербурга. Великий князь Павел и его супруга с момента переезда во Францию стали настоящими столпами культурной и светской жизни Парижа. Не было ни одного большого бала, театральной премьеры или благотворительного базара, который бы они не почтили своим присутствием. Можно назвать один только вечерний прием, устроенный принцессой Эдмон де Полиньяк в своем отеле на улице Анри-Мартен в мае 1908 года, чтобы стало понятно, как проходила их светская жизнь! После обеда гостям был показан спектакль в саду – актеры разыгрывали сцены из офортов, выполненных в манере Обри Бердслея, ставшего знаменитым после выхода его иллюстраций к «Саломее» Оскара Уайльда. Все это сопровождалось театральными интерлюдиями и чтением стихов.

Популярность княжеской четы была столь высока, что журнал «Фигаро» 10 июня 1911 писал: «Великий князь Павел, без сомнения, – самый утонченный из парижан. Он живет здесь в течение почти всего года, окруженный почтением, так же как и графиня де Гогенфельзен, его жена, одна из самых прекрасных женщин Парижа. Эта благородная дама, и по происхождению и по свойствам ума и щедрого сердца, любезна со всеми и всеми обожаема!» Говорили еще, искренне и жестоко, что графиня вдохновила Марселя Пруста на создание одного из персонажей «Поисков», что «она, так же как и герцогиня де Германт, упорно добивалась того, чтобы ее называли “великой княгиней”»^[21].

В детстве для Ирэн и Натали религиозные праздники были важнейшими событиями. На Рождество девочки разыгрывали небольшие пьесы, написанные специально для них братом Владимиром, которого они перед домашними называли Володя или Бодя. «Мы ставили сценку в большой гостиной, отделив пространство сцены от зрительного зала ширмами из детской. Занавесом и драпировками служили все одеяла и пледы, которые были в нашем распоряжении. Эта сложная конструкция в самый ответственный момент не выдерживала и обрушивалась на головы актерам. Следующие несколько дней Володя не уставал повторять, что его сестры все еще малышки»^[22].

Пасхальные празднества были самыми торжественными. Семья в полном составе истово отстаивала все богослужения Святой недели. После полуночной литургии накануне зари Христова Воскресения, проходившей в храме на улице Дарю, большой обед, на котором в Булони собиралась не одна дюжина гостей, знаменовал конец Великого поста. Пасха, творожный торт в форме пирамиды, украшенный буквами «ХВ» из цукатов и миниатюры на масле в виде пасхальных агнцев, не давала детям забыть о своей стране самым вкусным способом.

Человеком, который сильнее всего повлиял на детские годы Натали, был ее брат Владимир. Его образ стал для нее в конце концов олицетворением мужского совершенства. Всю свою жизнь она искала двойников Боди почти во всех своих друзьях. «Он читал нам пьесы Эдмона Ростана, “Синюю птицу” Метерлинка, отрывки из Рабиндраната Тагора и, конечно, свои собственные произведения, – вспоминает княжна Ирэн Палей. – Он писал для нас маленькие пьески, рисуя к ним костюмы, придумывая декорации и выставляя свет. Он часами играл для нас на фортепьяно музыкальные пьесы собственного сочинения». По словам Жака Феррана, в данном им кратком портрете князя^[23] сначала можно увидеть лишь ребенка с неестественным поведением и позера, хотя на самом деле речь шла о необыкновенной зрелости, очень нехарактерной для его возраста.

Его родители и, в особенности мать, с которой они были очень близки, всячески поощряли его редкие дарования. В детстве он писал стихи, за которые родителям не приходилось краснеть перед гостями.

«Некоторые из его произведений могут сравниться со стихами Пушкина», – уверяет князь Феликс Юсупов^[24]. Владимир прекрасно рисовал и виртуозно играл на фортепьяно. Идеальный старший брат! Если к этим интеллектуальным качествам прибавить внешность Нарцисса, то вы получите о нем полное представление. В своих воспоминаниях^[25] графиня де Гогенфельзен, ставшая впоследствии княгиней Палей, с восторгом говорит о том, как выглядел сын, которому тогда исполнилось семнадцать, на одном из балов-маскарадов. «Заказали мы ему наряд времен царя Алексея Михайловича: белый, шитый золотом камзол. Сидел он на стройном юноше восхитительно. Дополняли эту роскошь широкие панталоны голубого шелка, мягкие красные сафьяновые сапожки и белая матерчатая шапка с собольей оторочкой. Графинины гости обомлели от восхищения. В один голос все заявили, что Бодя – самый красивый на балу мужчина. Художник Леон Бакст, бывший тут же, подошел ко мне и сказал: “Ваш сын, княгиня, – Иван-царевич из сказки”. Потешила в тот вечер я свою материнскую гордость».

Владимир был источником радости для всех. Даже сам великий князь Павел, так часто полностью погруженный в свои мысли, в его присутствии много смеялся. Он любил листать альбом карикатур, нарисованных Бодей, который всегда замечал человеческие странности, и в первую очередь свои собственные. Что же касается Ирэн и Натали, то о них он говорил откровеннее всего и делал очень психологически точные замечания о той глубокой связи, что была между ними^[26]. «В тот год Ириша впервые соблюдала пост. Она поехала с нами в церковь без Наташи, которая не знала, чем заняться дома. Ее вывели на прогулку, но, казалось, ей было скучно. Ириша всегда была “заводилой” в играх, и Наташе было не по себе оставаться без старшей сестры, к тому же они и не привыкли расставаться. Если одна из них болела, другая грустно слонялась по дому, как тень. Когда они играли вместе в саду, то непременно ссорились, но через пять минут игра продолжалась как ни в чем не бывало. Как говорится в пословице: “Вместе тесно, а врозь – скучно”».

До 1913 года, когда Натали исполнилось восемь лет, Бодя разделял с родителями изгнание, но потом, с позволения царя Николая II, он вернулся в Россию для обучения в Пажеском корпусе^[27]; выбора у него не было… По традиции мужчины их семьи становились офицерами. С тех пор его сестры с нетерпением ждали, когда он приедет в Булонь на каникулы, одетый в темно-синюю форму с золотыми петлицами и в каске с белым султаном. Однако никто не ожидал, что обучение вдалеке от дома так повлияет на Владимира; все изумлялись тому, как он изменился. В выборе такой формы образования чувствуется рука великого князя Павла, который, в противоположность своей супруге, «относился довольно равнодушно к тем качествам, за которые так ценили его сына»^[28]; более того, «эти богемные склонности изумляли его и, возможно, немного тревожили»^[29].

Время показало, что он был прав. Боде, оказавшемуся в разлуке с родными, вдалеке от обожания, которым окружали его мать и сестры, пошло на пользу общение с мальчиками своего возраста и строгая дисциплина Пажеского корпуса. Его поведение стало естественней и проще, но при этом он не оставлял своих прежних увлечений.

Его отъезд стал первым серьезным переживанием для маленькой Натали.

3

В январе 1912 года великий князь Павел вновь обрел милость императора Николая II. Спустя почти десять лет после изгнания царь решил, по случаю празднования трехсотлетия династии Романовых, простить непокорного дядю, единственного на тот момент оставшегося в живых брата своего отца Александра III. Для того чтобы окончательно узаконить свое решение, он специальным указом назначил его почетным шефом 79-го пехотного Куринского полка^[30]. Естественно, что после этого великий князь хотел покинуть Францию, чтобы окончательно вернуться с семьей в Россию. В том же году он отправился в Царское Село, чтобы построить там дворец. Он проектировал его, вдохновленный своим поместьем в Булони, и украшал привезенными из Франции произведениями искусства. Дворец еще не был полностью закончен даже ко времени их переезда в мае 1914 года.

«Мебель из парижского дома, картины, витрины, все вещи, купленные во время двух путешествий по Италии и Германии, привозили на грузовом поезде…»^[31] Натали уже исполнилось тогда почти девять лет, и до этого момента она никогда не уезжала из Булони, кроме как летом на воды в Виши или в Баварию, в Биарриц – каждый год они подолгу жили на своей «Кокетливой Вилле», поэтому для нее переезд стал настоящим приключением! Из привычного окружения с ними в новую жизнь отправились только мадемуазель Теро и мисс Уайт. Она совсем не была готова ко встрече с Россией, страной очень отсталой и одновременно очень развитой. Однажды они, к своему ужасу, увидели впряженных в упряжь бурлаков на Волге, которые еле-еле тащили за собой баржу; на следующий день, вернувшись с санной прогулки по полям, сверкающим от снега, они с удивлением обнаружили, что их встречает слуга, единственной работой которого было стряхивать снег с одежды господ специальной, только для этого предназначенной щеткой…

Легко можно вообразить, с каким восторгом Натали узнавала Санкт-Петербург, где сразу после приезда они жили во дворце отца – дом 68 на Английской набережной, в ожидании переезда в Царское Село. Город, построенный ее предком Петром Великим в 1703 году, с 1712 года был постоянной императорской резиденцией. Это строительство ознаменовало конец византийского стиля: наступало время архитектуры Центральной и Западной Европы. Так возник очень декоративный стиль, вошедший в историю архитектуры под названием «русское барокко». Самые известные архитекторы того времени – Трезини, Валлен де ла Мот и Растрелли – годами работали в России, отдавая городу все свое воображение и вкус. Дворец Академии изящных искусств в малом Эрмитаже, собор Казанской Божией Матери – массивное серебро иконостаса и парапетов было изъято у наполеоновской армии, разграбившей московские церкви, – крепость Адмиралтейства и, конечно, статуя всадника Петра I Фальконе… Этот город с набережными розового гранита вдоль Невы, пестреющей мозаикой качающихся на волнах лодок, без сомнения, поразил воображение такого чувствительного ребенка, каким была Натали.

В Царское Село они приехали из Санкт-Петербурга на поезде по первой железной дороге, построенной в России в 1837 году. Там еще живы были воспоминания о Пушкине; молодой поэт прочел здесь 8 января 1815 года в присутствии писателя Гавриила Державина свою знаменитую поэму «Воспоминания о Царском Селе». Здесь находился легендарный Летний дворец, окруженный красивейшим парком, – за его бело-синим с золотом фасадом проходили когда-то музыкальные вечера под руководством Иоганна Штрауса… Поместье великого князя Павла, вокруг которого разбили французский сад, было обнесено решеткой из темного металла с бронзовыми медальонами с инкрустированной буквой «П», написанной кириллицей над императорской короной. Наступал вечер, и фонари, украшенные акантовыми листьями, – город был первым в Европе, где провели электричество, – отбрасывали на снег радужные блики… Анфилады комнат… В будуаре в стиле «розовая гостиная» графиня де Гогенфельзен собрала все свои любимые вещицы. В парадной столовой «серебряная посуда и хрусталь XVII и XVIII веков поблескивали в стеклянных шкафах-витринах»^[32], гулко отдавалось эхо в большом зале для приемов и балов, который все время пустовал… И конечно, просторная библиотека! Таким был новый дом, в котором теперь росла Натали.

После возвращения в Россию она обнаружила, что у нее очень много родственников, почти незнакомых: бабушка по матери, Ольга Васильевна Месарош, которую все называли Бабакой, сводные сестры Марианна и Ольга, их брат Александр и кузины – великие княжны Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия, дочери императора Николая II. В свете дальнейших событий очень интересно, что Натали и великая княжна играли вместе. А ведь «загадка Анастасии» стала одной из самых таинственных историй ХХ века! Они встречались в церкви или на прогулке в садах Александровского дворца, где в недавнем прошлом обитали лоси и кабаны, предназначенные для царской охоты, или в парке к западу от Большого Екатерининского дворца – среди елей там стоял очаровательный красно-золотой китайский театр, каприз Екатерины II…

В первые же недели после переезда жизнь вошла в привычное русло. По воскресеньям Натали с родителями, как всегда, ходили на утреннюю службу, чаще всего в Федоровский собор, куда ходила и царская семья. Там девочка встречалась со своим крестным, великим князем Николаем Михайловичем, и со многими старинными знакомыми родителей. В течение недели мисс Уайт смогла вернуться к прежнему расписанию ежедневных занятий. Натали, бегло говорившая на французском и английском, должна была срочно заняться совершенствованием русского языка. Как и Бодя, которого сразу после приезда в Пажеский корпус с трудом понимали наставники и товарищи и который быстро преодолел эти сложности, она делала уверенные успехи в овладении языком предков.

Как и в Булони, занятия прекращались для перерыва на традиционный чай «файф-о-клок»; в гостиной они встречались с гостями родителей, которые часто оставались на ужин. Среди приезжавших с визитами были самые разные люди: даже сам царь («У нас бывал император»^[33]) или их кузен^[34], загадочный князь Феликс Юсупов, чье имя неразрывно связано с историей России.

В одном существе слились воедино размашистый характер боярина XVI века, изысканная небрежность воспитанника Оксфорда, славянская чувствительность ко всему мистическому и странная сексуальность – «большие светлые прозрачные глаза и фигура подростка делали его похожим на ангела, не имеющего пола»^[35] В Петербурге ходили разные слухи о ночных похождениях этого самого известного в городе человека. Эксцентричный, богемный и с очень широкими взглядами – среди его ближайшего окружения были и король Мануэль Португальский, и известная куртизанка Эмильенн д’Аленсон, – многих приводящий в смущение… таким был князь Юсупов. В своих воспоминаниях он охотно пишет о визитах в их дворец. «Они были нашими ближайшими соседями в Царском Селе. Две дочери великого князя Павла разыгрывали перед гостями прелестные спектакли. Их брат Владимир был настолько одарен, насколько это вообще возможно. Если бы он не был зверски убит в Сибири (…), то стал бы одним из лучших поэтов нашего времени. Его сестра (…) Ирэн, красивая и умная, была очень похожа на свою бабку, императрицу Марию, супругу Александра II (…). Самая младшая, Натали, юная и изящная, была грациозна и нежна, как ласковый котенок»^[36]. Если судить по фотографиям того времени – перед нами маленькая розовощекая девочка с ангельским личиком, в муслиновых белых платьях с воланами, – сравнение с хрупким котенком, доверчивым и мечтательным, кажется самым правильным. Но беззаботная жизнь в кругу любящей семьи длилась недолго. В августе 1914 года, спустя всего три месяца после переезда в Россию, началась Первая мировая война.

4

Никто уже больше не отрицает, что убийство наследного эрцгерцога Австрии сербом-патриотом в Сараево было лишь последней каплей: к драматическим событиям лета 1914 года привело множество причин. Россия, связанная с Сербией договором, официально заняла позицию против могущественной Германии. Тем не менее царь сделал все возможное, чтобы образумить кузена, императора Вильгельма II, объявив о решении защищать это маленькое славянское государство от несправедливого нападения. Торжественное чтение Военного манифеста проходило в Казанском соборе. Члены правительства, русские и иностранные сановники, Императорский совет, Сенат, чиновники, офицеры императорской гвардии в парадной форме… здесь были все. Когда появились Николай II и великие князья, воцарилась полная тишина. Морис Палеолог, посол Франции в России и близкий друг великого князя Павла и его супруги, стоял прямо перед царем, а митрополит медленно читал манифест. Когда была произнесена последняя фраза, государь воскликнул низким голосом: «Перед Богом клянусь, что мир не наступит, пока хоть один враг остается на земле империи. А теперь я хочу благословить своих солдат!»^[37] Толпа, упав на колени, запела национальный гимн.

Для Натали война означала расставание с родными; в первую очередь это касалось трех ее братьев. Владимир, которому не исполнилось еще восемнадцати, до срока окончил Пажеский корпус и в декабре был зачислен в Императорский гусарский полк. В день отъезда мать и сестры пошли вместе с ним на службу в шесть часов утра; кроме них и царицы Александры Федоровны, в Знаменской церкви не было ни души. Впоследствии за проявленное на фронте мужество и за преданность своим солдатам он был награжден орденом Святой Анны IV степени. В течение долгих недель, проведенных в окопах, он не прекращал рисовать и писать – в 1915 году вышел первый сборник его стихов на русском языке.

Что касается Александра фон Пистолькорса, старшего сына графини де Гогенфельзен, он вступил в «Дикую дивизию» и сражался с австрийцами в Карпатах. После двух долгих лет врачи настояли на его демобилизации. В декабре 1916 года его с почетом отправили служить в главный штаб генерал-губернатора Финляндии. Наконец, Дмитрий, которого маленькая Натали очень любила, 4 августа вступил в кавалерийский полк и принимал участие в кровопролитных боях в Восточной Пруссии. Во время выполнения одного особенно опасного задания, когда погибла половина офицеров, он спас раненого солдата и отвез его в лагерь на своей лошади. За проявленное мужество Дмитрий получил крест Святого Георгия. И только великий князь Павел, здоровье которого было всегда очень слабым, оставался в Царском Селе.

Женщины в семье тоже не сидели без дела. Великая княжна Мария пошла на курсы медсестер и получила диплом в 1916 году, а графиня превратила бальную залу в швейную мастерскую, чтобы помогать пленным. «Что касается императрицы (…), мы встречали ее с детьми в больнице, где она и две старшие дочери работали медсестрами, – вспоминает княгиня Ирэн Палей. – Две младшие, как потом и мы, приносили раненым сигареты и пытались успокоить»^[38]. Нетрудно себе представить, как тяжело было Натали переносить почти ежедневные встречи с молодыми инвалидами, особенно после того, как братья ушли на фронт.

Присутствие великого князя Павла очень помогало дочерям сохранять душевное равновесие в это трудное время, тревожные телеграммы приходили одна за другой… Натали встретила первую зиму в России, и великий князь часто водил их кататься на лыжах в Павловский парк, чтобы как-то отвлечь. Он привязывал девочкам деревянные лыжи кожаными ремешками к войлочным сапожкам и следил, как они скользят вниз по крутым, поросшим деревьями склонам. Но даже мысли о том, что они могут испытывать страх, не допускалось! Когда погода была очень морозной, он энергично растирал им носы, щеки и подбородок шелковым платочком. Дома их ждала графиня с горячим самоваром. Война изменила ее; она была утомлена работой и подавлена тревогой за уехавших сыновей. Тем не менее в августе 1915 года произошло событие, крайне обрадовавшее ее: царь пожаловал ей титул княгини Палей, переходящий и детям. Это было безусловным знаком признания, не требующим никаких комментариев.

Война разгоралась. Великий князь Павел, не выдержав двухлетнего бездействия, вопреки предписаниям врачей, двадцать седьмого мая 1916 года принял командование над 1-м Гвардейским корпусом. Армия отняла у Натали последнюю опору и поддержку. Единственным утешением княгини Палей и двух ее дочерей стало известие о том, что после двадцати месяцев в окопах Бодю назначили адъютантом отца. Вместе им было легче переносить одиночество и лишения. Великий князь, которому в ту пору было уже пятьдесят шесть лет, не обладал крепким здоровьем, но шел на все риски, связанные с новым назначением. Когда его генеральный штаб, располагавшийся в Сокуле, на линии Волынского фронта, бомбили – за десять часов было сброшено семьдесят бомб, – мужество князя, стоявшего рядом с солдатами, и его сила духа восхитили всех.

5

«Начну рассказ не с темного царства 1918 и 1919 годов, а со светлого воспоминания о несказанном счастье, о нашем житье в Крыму в октябре 1916-го», – пишет княгиня Ольга Палей на первых же страницах своей книги. Изнуренная месяцами работы в мастерской, устроительницей и директрисой которой она была, супруга великого князя Павла покорилась настоятельным советам личного врача своего мужа уехать на отдых. К тому же она была очень обеспокоена здоровьем Натали, перенесшей затяжной грипп. На три недели княгиня уехала вместе с дочерьми и слугами в Крым, на русскую Ривьеру, любимый курорт императорской семьи. «Те, кто воображает себе Россию страной туманов и холода, будут сильно удивлены, увидев южные крымские пейзажи даже зимой»^[39]. Кстати, Ялта расположена на той же широте, что и Ницца. Прозрачный воздух, средиземноморское солнце, пустынные пляжи и деревни, где соседствуют русские, татары, украинцы и евреи в странном круговороте акцентов, цветов и запахов… И конечно, надежда встретить великого князя и Бодю, которым дали отпуск на два дня. После кровавых месяцев на фронте это казалось вечностью.

Из тринадцати миллионов, призванных на фронт, два миллиона человек уже погибли в сражениях, еще четыре миллиона вернулись домой инвалидами. Великий князь Павел и его сын быстро осознали, что, охваченная патриотическим порывом, Россия вступила в войну с армией, которая была ослаблена Русско-японской войной 1904–1905 годов. Существующее железнодорожное сообщение для огромной территории страны было недостаточным, а зимы очень суровыми. Мало-помалу среди офицеров стало расти недовольство, и насмешки над некомпетентностью монарха, находящегося под каблуком жены-немки (что в той ситуации вызывало особенные издевательства), стали обычным делом на фронте. Долгое время любимой шуткой был предполагаемый разговор маленького кузена Натали, царевича Алексея, и генерала пехоты. Старый солдат якобы увидел, как царевич рыдает в одном из уголков Царского Села, и поинтересовался почему. Мальчик ответил: «Когда Россия побеждает, плачет маменька, а когда проигрывает – папенька. Надо и мне поплакать!» Нет смысла говорить, что такие байки дискредитировали царя сильнее всякой дворцовой клеветы. В то время как все критиковали Николая II, включая Бодю, который однажды воскликнул, призывая беду на голову монарха: «Ты этого хотел, Жорж Данден!»^[40], великий князь Павел оставался верен ему, забыв горечь прошлого.

Они совершали вместе долгие автомобильные прогулки, но не ездили дальше Ялты, где аристократия лакомилась у «Флорина» французскими пирожными, часто отправлялись в Ливадию, где Николай II с супругой построили дворец, проект которого придумали сами. Оттуда открывался незабываемый вид на Черное море, а парк, где росли редкие виды растений и деревьев, очаровывал любого гостя. Но сам дворец в старомодном мавританском стиле поражал безвкусием: тяжеловесная архитектура, английская мебель Людовика XVI и аляповатая массивная отделка под мрамор… Это смешение стилей заставляло забыть, что вы находитесь в императорском дворце. Приятно выделялся только очаровательный итальянский дворик, вымощенный плиткой из черного и белого мрамора. Недалеко от дворца находилось поместье, где великий князь Павел жил с родителями, когда был еще ребенком. Именно здесь его брат, Александр III, провел последние дни жизни. Кресло, в котором он почил, так и осталось стоять на том же месте, и о кончине монарха напоминал маленький черный крест, инкрустированный в паркет. Это было немного тяжелое путешествие для великого князя. Но для Натали эта поездка – погружение в историю страны, первозданная красота пейзажей и встреча с отцом и братом – героями войны – стала незабываемой.

«Владимир и девочки с увлечением фотографировали восхитительную землю Тавриды (…). И погода в тот октябрь удалась, дни стояли по-летнему жаркие, ночи теплые. И луны нигде не было ярче, чем здесь, серебристой, блещущей в темно-синей воде. Шорох прибоя нежил как ласка… Что ни вечер, мы выйдем из комнат, благоухающих цветами, – и любуемся. Дивное зрелище – крымская ночь!» Последние их счастливые дни… «А время летело, и райский уголок скоро пришлось покинуть»^[41].

На неделю семья собралась снова вместе и забыла о бушевавших в стране бедах: о брошенных домах, волнениях в кругах интеллигенции, недовольстве рабочих, растерянности власти, нищете в городах и деревнях и слабости режима… Великий князь Павел знал, что в течение вот уже десяти лет ситуация в стране становилась все хуже, – многолетняя ссылка позволила ему лучше понять все несчастья, от которых страдала Россия. 1905 год навсегда остался одним из самых страшных в памяти русских. Гибель флота в мае на Цусиме… «Кровавое воскресенье», когда сотни невинных безоружных людей погибли перед Зимним дворцом… Восстание на броненосце «Потемкин»: матросы сбросили за борт офицеров и подняли красный флаг… Первый съезд большевиков в Лондоне, стачки, сожженные дома и потерянные урожаи; а еще убийство великого князя Сергея, дяди Натали, генерал-губернатора Москвы, террористом Иваном Каляевым. Царь был вынужден пообещать народу свободу совести, слова и собраний. Предложенные им законопроекты должны были изучаться и одобряться выборной депутатской палатой – Государственной думой. Впрочем, все эти меры помогали мало. В конце 1916 года общество винило во всех бедах страны Григория Распутина. Его судьба так тесно связана с трагедией, которую пережила Натали Палей, что требует отдельного рассказа.

6

Все, от простого крестьянина до князя, не уставали обвинять во всех грехах Григория Распутина. Развратный хитрый карьерист для одних, для других он был святым. Равнодушным не оставался никто; за несколько лет его персона стала обязательной темой для разговора по всей стране. О нем ходили самые противоречивые слухи, и сложно вынести однозначное мнение об этом загадочном человеке.

Он родился в 1869 году в селе Покровское Тюменского уезда в крестьянской семье. В детстве находился под сильным влиянием отца – алкоголика и мелкого жулика. Прозвище Распутин, которое ему дали в пятнадцать лет, говорит само за себя. Слово «распутник» по-русски одновременно означает «дебошир, негодяй, растлитель». Этот неотесанный юноша обладал, несомненно, глубоким религиозным чувством и, как бы сейчас сказали, экстрасенсорными способностями. Он обратился к религии, странствовал, встречался и завязывал контакты со многими представителями духовенства. Результаты далеко превзошли его ожидания.

Больше склонный к мистической стороне веры, чем к изучению теологии, Григорий присоединился к религиозной секте хлыстов, которые заявляли, что напрямую общаются с Богом, служа воплощением его сына, Христа. Чтобы достичь этого, они должны были взять на себя жертвенно Благостный Грех, предаваясь всевозможным сексуальным излишествам^[42]. Это вполне соответствовало характеру молодого Распутина, известного в округе своими любовными похождениями.

Григорий бродил по губернии, толкуя Евангелие и рассказывая притчи. Необузданное воображение, дар к иносказанию, но также благоволение небес и сила характера помогли ему прославиться. В 1903 году он знакомится с архимандритом Феофанием, ректором Санкт-Петербургской академии богословия и духовником императрицы, и уже в 1904 году тот устроил Распутина на занятия к лучшим преподавателям этого почтенного учебного заведения. Эти люди, известные блестящим умом, безупречной репутацией и обширными познаниями в теологии, в свою очередь, заявляли, что Распутин обладал поразительным даром провидения и магнетической силой, а также был крайне набожен.

Богоизбранный… Не будет ли неразумно и наивно полагать, что один человек мог так долго вводить в заблуждение столь блистательных ученых с совершенно разными характерами и судьбами?

Архимандрит Феофаний, радея о своем протеже, представил его двум влиятельным при дворе дамам, великим княгиням Милице и Анастасии, дочерям короля Черногории, женам великого князя Петра Николаевича и князя Романовского, герцога Лихтенбергского. Знакомство лицом к лицу с «черногорками», чья крайняя религиозность зиждилась исключительно на разнообразных суевериях, стало решающим в судьбе «старца»^[43]. «Как можно верить суждениям женщин, вертящих столы, чтобы воскресить усопших близких?» – вопрошали в салонах Санкт-Петербурга. Тем не менее сестры, приближенные к царице, в 1905 году представили Распутина семье Николая II. Императрица была крайне озабочена болезнью сына. В надежде излечить его от гемофилии^[44], она обращалась ко всем медикам, знахарям, целителям и чудотворцам, каких можно было найти в стране. После одного случая обострения, которое было купировано Распутиным (он прикладывал к ранам маленького Алексея кору дуба и громко читал молитвы), Александра Федоровна уверилась, что Григорий сможет спасти ребенка. В октябре 1906 года она умолила его поселиться в Царском Селе подле них, невзирая на все пересуды. Вокруг твердили, что Распутин играет с сердцем любящей матери, чтобы достичь своих целей…

Фрейлина и доверенное лицо императрицы Анна Вырубова стала самой верной последовательницей «старца». Ее сестра в 1908 году вышла замуж за Александра фон Пистолькорса, сводного брата Натали. Вырубова, будучи человеком набожным, суеверным, эмоционально неустойчивым, стала для Распутина легкой добычей, его поклонницей, преданной ему душой и телом. Несколько лет с помощью Вырубовой ему удавалось манипулировать царицей. Молодая женщина доверяла Распутину «самые интимные тайны монархов, и именно она помогала ему постоянно вмешиваться в государственные дела»^[45]. Другим драгоценным помощником стал целитель, врач тибетской медицины Петр Бадмаев, которого Григорий использовал, чтобы проникнуть в самые разные круги общества Санкт-Петербурга. Монгол, как называли Бадмаева, поставлял русской аристократии под видом лекарственных трав разнообразные наркотики и афродизиаки самого сомнительного свойства; но названия, которые он давал своим снадобьям – Тибетский Эликсир, Эссенция Черного лотоса, Пудра Нефертити и тому подобное, – отвечали тяге его высокородных клиентов ко всему таинственному, и вскоре он стал при дворе незаменим. Распутин, которого теперь называли «крестьянский канцлер» и «царь над царями», достиг своей цели: он управлял поступками и мыслями верхушки российского общества.

Многие, в том числе и великий князь Дмитрий Павлович, сводный брат Натали, пытались предостеречь Николая II и его супругу; но все усилия были тщетны. Александра Федоровна при малейшей неприятности сразу обращалась к старцу и слушала только его советы. А он везде похвалялся своим влиянием на нее. Естественно, что такие привилегии вызывали невероятную зависть, не говоря уже о революционной пропаганде, активно использующей всеобщее негодование.

Что касается родителей Натали, то их связь с Распутиным остается загадкой. Семьдесят лет спустя княгиня Ирэн Палей заявляет, что ее отец был очень удручен властью старца над императрицей. «Я хочу подчеркнуть, что он никогда не переступал порога нашего дома. Я видела его только один раз у постели Ани Вырубовой»^[46]. Напротив, княгиня Стефания Долгорукая, известная мемуаристка, правдиво описавшая царскую Россию до революции, пишет в своих воспоминаниях, что «госпожа Вырубова и Распутин были очень благосклонны к великому князю Павлу и его жене. O tempora! O mores!»^[47] Однако несомненно и то, что в течение месяцев, предшествовавших падению монархии, отец Натали делал все возможное – мы настаиваем на этом, – чтобы разоблачить перед племянником преступления Распутина.

7

По истечении десяти дней великий князь Павел должен был покинуть Крым, поскольку его ожидало назначение командующим Гвардейским корпусом. Семья сопровождала его. Можно сказать, что для Натали это путешествие в неизвестность стало концом счастливого детства – она понимала, что отец с братом опять надолго покинут их, чтобы противостоять новым опасностям. На обратном пути, 14 ноября 1916 года, в Киеве, они были в числе восьмидесяти приглашенных на торжественном обеде по случаю юбилея императрицы-матери Марии Федоровны, вдовы Александра III с 1894 года. В последний раз вся семья собиралась вместе. На следующий день после этой встречи близкие Павла решили, что он, как старший в семье, должен был образумить царя. И в самом деле, каждый день приносил новые тревожные признаки упадка. Народ открыто выказывал приверженность революционным идеям, имя Керенского^[48] было для всех символом надежды и благих перемен. Великий князь Александр Михайлович, генерал-инспектор авиации, говорил, что Распутин, чья власть тогда была невероятной^[49], был причиной всех бедствий. Для революционеров старец стал прекрасным предлогом, чтобы дискредитировать монархию.

Вдалеке от этих бурь княгиня Палей с тремя детьми устраивали у себя роскошный чайный прием для императорской семьи. «Наш прекрасный повар приготовил по этому случаю сотню видов сэндвичей и пирожных в маленьких печках, установленных специально для этого. А мы с Владимиром пытались найти редкие тогда конфеты и фрукты, – читаем мы в “Воспоминаниях о России”^[50]. – Владимир, как всегда, был душой общества и придумывал разные маленькие забавы и игры. Не чувствовалось ни малейшего смущения или напряжения. Дети кричали и смеялись, и милый цесаревич, кажется, невероятно веселился. Но его родители к семи часам вечера выглядели так, будто несли на себе страдания всего мира». Натали еще не знала, что больше никогда не увидит царскую семью.

Великий князь Павел не забыл своего обещания. 3 декабря, в семнадцать часов, он пошел к Николаю II, и в течение двух часов говорил с ним, пытаясь предостеречь против опасностей, грозящих династии. Тщетно. Царь отказывался вводить конституцию, чего хотели даже члены его собственной семьи. Наконец, когда отец Натали заговорил с императором и его супругой о роковом влиянии старца, его прервала императрица. «Она говорила долго и с чувством, приложив руку к груди, словно у нее болело сердце. Для нее Распутин был только жертвой завистников, жаждавших занять его место. Это был друг, молившийся Богу о ней и ее детях (…). Итак, миссия великого князя полностью провалилась, поскольку он получил решительный отказ по всем пунктам»^[51].

Слепота императорской четы и уверенность некоторых влиятельных людей в царском окружении в том, что Распутин был немецким агентом^[52], послужили причиной убийства Распутина в Юсуповском дворце^[53], в котором главную роль сыграли кузен и сводный брат Натали. Многие считают именно это событие истинным началом революции.

В самый разгар этой бури в стране оставались еще люди, отчаянно пытавшиеся спасти свою родину. «Всякая надежда открыть глаза монархов на происходящее была оставлена. Какое еще средство оставалось, чтобы избавить Россию от ее злого гения? Этот вопрос задавали себе, кроме меня, великий князь Дмитрий и депутат Думы Пуришкевич, – пишет князь Феликс Юсупов. – Еще не обсуждая этого, мы все трое пришли к одному убеждению: Распутин должен исчезнуть, даже если придется его уничтожить»^[54]. С тех пор молодой человек и его товарищи стали тщательно готовить исполнение своего плана. Для начала нужно было, чтобы Феликс вошел в окружение старца и стал его другом – а подозрительность Распутина была притчей во языцех, – чтобы иметь точное представление о его притязаниях. Великий князь Дмитрий был ему постоянной опорой – заклятый враг Распутина, он был убежден, что исчезновение старца укрепит императорскую власть.

«Никому в юности не было дано больше, его ждала легкая и блестящая жизнь… – пишет о своем брате Дмитрии великая княжна Мария. – Наследник огромного состояния, освобожденный от каких-либо обязательств, наделенный физической красотой и необычайным обаянием, он был любимцем царя. Еще до окончания обучения и вступления в конную гвардию он был самым известным в Европе молодым принцем (…). Его путь был усыпан розами, он был всеми обласкан и любим. Его будущее казалось даже чересчур блистательным, и, размышляя о том, что готовит ему судьба, наш отец озабоченно качал головой»^[55].

Этот золотой мальчик часто приезжал в Булонь на каникулы и развлекал свою маленькую сестренку Натали смешными розыгрышами. Но за этой веселостью скрывался мальчик, лишенный детства, настоящего дома и строгого воспитания, которое было бы для него благотворно. Тем не менее Дмитрий, избежав худшего – «из-за слабости характера он легко поддавался чужому влиянию»^[56], – был мальчиком, чьи зрелые суждения удивляли многих. «Он был очень хорошо информирован обо всем, что касалось военных действий и того, что происходило в генеральном штабе. Наделенный удивительным умом, способностью улавливать мельчайшие детали происходящего и делать выводы, этот молодой человек двадцати пяти лет был (…) прекрасным наблюдателем»^[57], – вспоминает мать Натали.

Его дружба дала Феликсу Юсупову силы побороть свое отвращение к старцу. Потеряв всякую надежду на то, что он добровольно покинет Россию, двое молодых людей – «каждый визит к Распутину вновь убеждал меня в том, что он и был причиной несчастий России»^[58], – задумали одно из самых известных убийств в мировой истории.

17 декабря, на одном из вечерних приемов, прозвучала новость, поразившая всех, как удар молнии… Распутин исчез. Народ в Петрограде^[59] ликовал; гостиные Царского Села бурлили. Все обсуждали события прошлой ночи. Князь Юсупов пригласил старца к себе во дворец на Мойке. Приняв внушительную дозу цианида, Распутин все еще оставался жив, и тогда князь выстрелил ему в сердце из револьвера Дмитрия. Старец, все еще живой, выбрался в сад, где Пуришкевич выстрелил ему в спину и в голову. Потом Феликс набросился на него и бил дубинкой, пока Распутин не потерял сознание. Наконец – тело было уже одной сплошной раной – великий князь Дмитрий перетащил его на Петровский остров, где утопил в ледяных водах Малой Невы.

К несчастью для заговорщиков, выстрел в Юсуповском дворце привлек внимание полиции. Страшная тайна мгновенно превратилась в главную тему для споров по всему миру. Смерть Григория Распутина вовсе не способствовала стабилизации политической ситуации в стране, а, наоборот, ускорила падение царизма. Что касается виновных – по всей стране горели свечи в честь «заступников», – они немедленно были отправлены в ссылку по приказу императрицы Александры Федоровны, которая сохранила окровавленную рубаху Распутина как священную реликвию. Дмитрий был отправлен на персидский фронт, что и спасло ему впоследствии жизнь после начала революции в России, а Феликс – в свое имение Ракитное Курской губернии. Царица возложила ответственность за действия сына на великого князя Павла; вплоть до марта 1917 года она отказывалась принимать его в Александровском дворце.

8

В конце января 1917 года народные волнения достигли пика. Великая княгиня Мария, сводная сестра Натали, как-то воскликнула на одном из приемов: «Разве можно ждать перемен к лучшему? Императрица полностью управляет государем, а сама слушает только Протопопова, который каждую ночь советуется с духом Распутина! Я жду самых страшных несчастий»^[60]. Вскоре после этого, в феврале, разразилась революция.

Убийство Распутина раздуло скандал, который терпеливо ждали враги режима. Более того, с провалом «княжеского заговора», целью которого было удалить императрицу от власти, Дмитрий решительно отказался отступиться от клятвы верности императору. Семья Романовых лишилась последней возможности исправить ситуацию. К несчастью, заговорщики возбудили в кругах петроградской элиты, да и в Царском Селе, вкус к бунту, и назад пути не было. Революционерам ничего не стоило добиться того, чтобы армия перешла на их сторону. Во всем обвиняли семью Николая II.

Заседания в Думе проходили все яростней… А великий князь Павел и его семья жили уединенно в своем дворце, наблюдая оттуда за перипетиями происходящего. В Петрограде шли забастовки, был поднят первый красный флаг… Натали же в это время занималась с мисс Уайт в своей классной комнате. А совсем недалеко от их мирного дома, в городе, на морозе почти в сорок три градуса, стояли огромные очереди за мукой, и провокаторы шныряли между людьми, разжигая недовольство. Каждый день приносил какие-нибудь страшные новости. Когда Петропавловская крепость пала под натиском повстанцев, всякая надежда была потеряна. Забастовки на железных дорогах, «Международный женский день», студенческие выступления, митингующие толпы в пятьдесят тысяч человек… На улицах пели «Марсельезу», а казаки – единственные, кто еще до этого оставался верен государю, – выступили против полиции на стороне повстанцев.

Народ в Петрограде, оставшийся без лидера – Троцкий был тогда в Нью-Йорке, Сталин в Сибири, а Ленин – в Цюрихе, – истощенный голодом и кровопролитной войной, сметал все на своем пути. В воскресенье, 26 февраля, убитых считали уже дюжинами. Тем же вечером двор, словно не желавший ничего знать об этом, веселился на цыганском балу у княжны Радзивильской. Это был последний бал царской России. За несколько следующих дней произошел окончательный раскол армии, а Государственная дума была распущена. Зимний дворец, символ царской власти, был захвачен революционерами.

За несколько часов новости достигли Царского Села, и великий князь Павел предпочел спрятать семью у друзей. Им следовало немедленно покинуть страну, тогда эта возможность еще оставалась. Но они не захотели оставлять свой дворец и коллекцию произведений искусства на поживу мародерам. Эта роковая ошибка стоила жизни половине семьи. 3 марта, после отречения Николая II, было уже поздно что-либо менять. Великий князь отказался покинуть близких в тяжелейших обстоятельствах, а княгиня Палей, без малейших колебаний, осталась подле мужа.

Для Натали наступило время самых ужасных испытаний за всю ее жизнь. Обыски – машину ее отца выбрали для «почетной» миссии встречать Ленина из ссылки, постоянные унижения, клевета, мелкая месть, спешные ночные сборы и бегство… Тогда же нашли труп ее дяди Сержа, младшего брата княгини Палей, убитого солдатами посреди ночи. Ее сводного брата Александра революция застала в Гельсингфорсе, в Финляндии. Утром 4 марта повстанцы ворвались к нему в комнату и ударами прикладов выгнали его на улицу. Он видел убийство многих своих товарищей, но сам смог ускользнуть с места бойни. Что касается членов императорской семьи, заключенных под стражу в Александровском дворце, то их ждала страшная судьба.

«Как-то в конце марта шла я мимо дворца. У ограды толпились люди. Мужчины, женщины, солдаты сбежались поглазеть на государя (…). Я подошла и прижалась лицом к прутьям решетки. Солдаты зубоскалили. Меня передернуло от их слов: “Так-то, Николка, долби теперича лед… Довольно чужой кровушки попил… Нынче лед, а завтра еще чего… Это тебе не шашкой махать (…)” В этих насмешках было что-то сатанинское, – пишет мать Натали. – Государь оглядел толпу и увидел меня. В глазах его была боль. Я сложила руки, как в молитве, и попыталась мысленно выразить ему все!..»^[61]

Им стало немного спокойнее, когда великий князь Павел, лишенный командования гарнизоном Царского Села, и демобилизованный Володя вернулись домой. Бодя очень быстро возобновил занятия живописью и литературой – писал стихи и сатирические рассказы. Весной 1917 года их жизнь почти вошла в привычное русло. Только в середине лета они узнали о ссылке государя и его семьи в Сибирь. Вскоре после этого великий князь Павел и его близкие были заключены под домашний арест по указу Временного правительства – телефон отключен, все входы охраняются. Когда народный комиссар по фамилии Кузьмин предложил Ирэн и Натали «жить на свободе» в одном из крыльев дворца при условии, что общаться с родителями и братом они не будут, девочки с негодованием отказались и сказали, что останутся с нами.

«Ишь какие революционерки!» – пробормотал Кузьмин.

«Мы так и не поняли, похвала это или осуждение»^[62].

Два года спустя Натали рассказала близким друзьям об одном мрачном, но завораживающем эпизоде этого странного времени. Один из их тюремщиков, такой же грубый и неотесанный, как и его товарищи, неожиданно был очарован девушкой-подростком, игравшей на фортепьяно. Он заставлял ее играть без остановки часами и шумно дышал, стоя за ее спиной. А она, испуганная и истощенная тем напряжением, которое царило в комнате, продолжала играть. Сцена словно из рассказа Борхеса…

Тогда же произошел еще один инцидент: как-то ночью солдаты забрались к ним в погреб и стали в саду выливать содержимое бутылок. «Через пять минут сотни жителей Царского Села были здесь с ведрами, которые они наполняли этой жуткой смесью вина, грязи, снега и осколков! Едкий запах распространялся по всему дому»^[63]. Неужели Натали, видевшая эту сцену, смогла бы забыть такое скотство? Несмотря ни на что, ее мать, ставшая теперь «гражданкой Палей», пыталась сделать все возможное, чтобы рождественские праздники принесли хоть немного тепла и утешения. Через несколько дней Боде исполнялся двадцать один год – сестры разыграли пьесу его сочинения, L’Assiette de Delft. Но это была только короткая передышка.

Из-за холода – а дров было не достать – жить в большом доме стало невозможно, – и в начале 1918 года все они переселились в маленький уютный английский коттедж великого князя Бориса, стоявший на выезде из города. Только Бодя отказался уезжать из своей квартиры, где у него под рукой были фортепьяно, книги, пишущая машинка и кисти. Натали больше никогда не будет жить во дворце родителей, который правительственным указом превратился в 1918 году в «народный музей». Хранительницей музея сделали ее мать, которая должна была два раза в неделю превращаться в гида и позволять посетителям, в основном солдатам и их женам, свободно разгуливать по своему дому. Только таким образом княгиня Палей могла проследить, чтобы никто не нарушал в доме хрупкую гармонию, созданную ею с таким вкусом и тщательностью. По крайней мере, какое-то время…

В июле 1918 года из семидесяти четырех слуг, работавших в доме до войны, осталось трое, в декабре – только один. Княгиня, чье мужество не знало границ, когда речь шла о благополучии родных, научилась вместе с Натали и Ирэн печь хлеб и, впервые в жизни, занялась домашним хозяйством. Все ценности были конфискованы – одни только драгоценности княгини стоили пятьдесят миллионов золотых франков, и она проявляла чудеса изобретательности, чтобы хоть как-то облегчить существование мужа, все более мучительное день ото дня. Однажды, прогуливаясь с дочерями по саду, великий князь Павел впервые заговорил с ними как со взрослыми. «Он долго говорил о том, скольким обязан матери, о том, как много она дала ему и что для него значила»^[64]. Княжна Ирэн Палей, вспоминая эту сцену в 1990 году, была уверена, что отец тогда хотел поручить мать их заботам, понимая, что скоро его уже не будет рядом. До последних дней Ольги Натали достойно исполняла его завет.

Но худшее было еще впереди. После того как Бодя отказался письменно отречься от своей семьи, новые власти без объяснений сослали его в Вятку. Княгиня писала ходатайства, но помилования не добилась. Юноша навсегда расстался с отцом, матерью и сестрами утром 22 марта. Уничтожение семьи Романовых только начиналось. В то время великий князь Павел еще мог бы спастись. 6 (18) июля, после объявления о казни царя, Марианна, дочь княгини Палей от первого брака, предложила ему бежать из России, прибегнув к помощи посольства Австрии. Ответ был решительным. «Я предпочту скорее умереть, чем хотя бы и на пять минут надеть австрийскую форму»^[65].

Вечер 30 июля прошел очень тихо. Великий князь как всегда прочел вечернюю молитву с Ирэн и Натали, и все разошлись спать. В три часа ночи – новый обыск. «Входят с дюжиной вооруженных солдат. Эти буквально грохочут прикладами и сапогами. (…). Вот мисс Уайт, Жаклин и горничная. А вон вышли мои малышки в ночнушках, голоножки, держатся за руки и смотрят испуганно»^[66].

Был отдан приказ арестовать великого князя Павла. «Девочки бросились на шею к отцу, хрупкие тельца сотрясались от рыданий. Павел гладил детские кудряшки и едва сдерживался, чтобы не зарыдать»^[67]. Прежде чем покорно навсегда переступить порог дома, он печально сказал жене: «Позаботься о малышках. Это твой долг. И моя воля тоже…»^[68]

С этого момента княгиня стала искать возможности освободить мужа. Она добивалась приема и часами ожидала людей, имеющих влияние при новом режиме, например Максима Горького, стойко перенося оскорбления и унижения. Каждый день она носила передачи в тюрьму, чтобы муж не умер там с голоду. Трамваи ходили только в центре Петрограда, и ей приходилось добираться пешком по сугробам. Это было тем более мучительно, что она жестоко страдала от опухоли в груди. Дочери всячески стремились облегчить ее страдания, и она несколько раз принимала их помощь, но после того, как Ирэн сбила машина и водитель даже не остановился, она не хотела больше подвергать их такому риску.

Жизнь в России становилась слишком опасной. «Ложась спать, мы никогда не были уверены, что проснемся утром живыми и здоровыми», – писал их кузен Феликс Юсупов^[69], и княгиня Палей решилась устроить бегство дочерей. Как вспоминает великая княжна Мария, «Ирэн и Натали – пятнадцати и тринадцати лет – жили в постоянном страхе. Отец был для них всем, и его арест их ужасал. Кроме того, им самим грозила опасность. Часто солдаты врывались к ним в дом, особенно по ночам. Мачеха больше не знала, что делать»^[70].

9

С начала лета Ирэн и Натали жили в настоящем кошмаре. Они не получали никаких вестей от Боди, были разлучены с отцом – последний раз они видели его в окне камеры тюрьмы на Шпалерной 22 ноября 1918 года – и воспитательницами, потому что мисс Уайт и Жаклин Торо спешно выслали каждую на свою родину. Они лишились и последнего пристанища – из дома великого князя Бориса их тоже выселили, прямо посреди зимы. Почти каждый день они подвергались вымогательствам – большевики забрали у них даже носильные вещи и обувь. Они безумно переживали из-за болезни Ольги. Она же посвящала все время великому князю Павлу и чувствовала себя виноватой, оставляя дочерей одних. Старшая дочь Марианна познакомила ее с Сержем де Гершельманом, капитаном артиллерии, тоже подвергавшимся нападкам властей, который тайно переправлял беженцев в Финляндию. Княгиня решила, что это шанс спасти детей и полностью посвятить себя освобождению мужа.

Марианна и ее друзья до мельчайших деталей продумали их бегство и старались хоть немного успокоить княгиню. Чтобы не вызвать подозрений, девочки должны были поменять паспорта и выдавать себя за дочерей госпожи Петровой, белошвейки их матери, которая тоже ехала с ними. Бежать решили 4 декабря. В этот день, в три часа дня, после службы в Казанском соборе, где они просили у Бога помощи в пути, Марианна привела сестер в квартиру помощника капитана. Вскоре за ними должен был прийти и сам капитан. Здесь началось самое кошмарное путешествие в их жизни.

Марианна ушла, а беглецы отправились на Охтинский вокзал. После первого четырехчасового переезда они спрятались в фургон, перевозящий скотину. Туда приходили финские крестьянки, чтобы подоить коров и на следующий день продать молоко в Петрограде. «Эти женщины пели такие печальные песни, что Ирэн и Натали, которые все время думали о своем отце, томящемся в тюрьме, и о матери, терпящей лишения, расплакались»^[71].

Через полчаса поезд неожиданно остановился, им пришлось взять вещи и прыгать в снег. Капитан Гершельман, возглавлявший путешествие, нашел узкую тропинку, которая привела их к какой-то избе, где им посчастливилось раздобыть сани. Сначала сели два иностранца – англичанин и швед, потом Ирэн и их спаситель и, наконец, Натали и госпожа Петрова. В три часа утра, совершенно продрогшие, они добрались до почтовой станции, где новых лошадей им не дали. Начиналась оттепель. Единственным выходом было пройти пятнадцать верст, а это около шестнадцати километров, которые оставались до финской границы, пешком. «В валенки и под одежду забился снег, и силы понемногу покидали их. Вещи несли капитан и проводник, но даже несмотря на это, они часто падали на землю от усталости и жадно ели снег. Они умоляли капитана оставить их умереть там (…). И только мысль о том, что, если их поймают, это повлияет на судьбу отца, заставляла сестер идти вперед»^[72].

К несчастью, погода становилась все хуже. «Дорогу им преградил глубокий ручей, покрытый тонким льдом. Как же перейти его, чтобы не провалиться в ледяную воду? Швед, увлекавшийся спортом, был самым сильным из них, он лег поперек ручья и стал для них живым мостом»^[73]. Сестры шли по сугробам тридцать шесть часов. Испытание было тем ужаснее, что они должны были прятаться от пограничников. Они перешли по льду Ладожское озеро, накрываясь белым покрывалом, когда прожектор со сторожевой вышки светил в их сторону.

Наконец они добрались до финской границы. Благодаря капитану Гершельману Ирэн и Натали не попали в карантинную зону, а были отправлены в санаторий в Раухе, где должны были ждать приезда родных. Одиночество, уныние и страх – все это они испытали в избытке. Особенно грустно было обнаружить вскоре после приезда в Хельсинки, что драгоценности княгини Палей, которые каким-то чудом удалось утаить от большевиков, украдены. Когда они жили в английском коттедже великого князя Бориса, Ирэн и Натали, несмотря на опасность, пробрались в свой дом через слуховое окно и забрали некоторые украшения матери.

Убедившись, что дочери благополучно выбрались из страны, княгиня Палей продолжала без устали добиваться освобождения великого князя. Она дневала и ночевала в Смольном монастыре, переделанном теперь в застенки петроградского ЧК, и у тюрьмы на Шпалерной. Великий князь отказывался бежать оттуда, не желая оставлять трех своих кузенов. Сам он с грехом пополам выживал в тюремном госпитале на Голодай-острове. Неутомимая Ольга в одиночку боролась с болезнью. Несколько раз в неделю пересекала она весь город в надежде увидеть мужа; запреты множились, и частые посещения ей уже не позволялись. «Она стояла на улице, на морозе, пыталась заглянуть в окно, чтобы увидеть мужа, и совсем не боялась охранников, которые отгоняли ее, бранясь и толкая в грудь прикладами»^[74].

Княгиня в последний раз увидела мужа 25 декабря 1918 года, на Рождество. 17 января 1919 года она снова обратилась за помощью к Максиму Горькому, но узнала об убийстве великого князя. Его расстреляли на Монетном дворе Петропавловской крепости. Один из свидетелей утверждал потом, что слышал, как перед смертью он сказал: «Прости им, Боже, ибо не ведают, что творят…» Его тело вместе с остальными тринадцатью казненными было сброшено в общую могилу.

Неделю спустя княгиня уже рассматривалась большевиками как неудобный свидетель творившихся в стране зверств – новое правительство решило уничтожить всех представителей дома Романовых, невзирая на пол и возраст. Другого решения быть не могло: отслужив заупокойную службу по мужу, Ольга бежала из страны. Силы ей давала только надежда снова увидеть детей. Их встречу может описать только она сама.

«В раухском санатории навстречу вышел доктор Габрилович.

– Я буду поблизости, – сказал он. – Если что, у меня валерьянка и эфирный спирт наготове (…).

Сердце заколотилось. Я сняла шляпу с черной вуалью, чтобы не испугать дочек, и тихонько открыла дверь. (…) Заслышав шаги, они оглянулись и бросились ко мне с радостным криком: “Мама, мама приехала!”

Через мгновение Ирина спросила:

– А папа? Где папа? Почему его нет?

Задрожав и прислонясь к двери, я ответила:

– Папа болен. Очень болен.

Таша заплакала. Ирина побледнела. Глаза ее заблестели лихорадочно, губы побелели. Она закричала:

– Папа умер!

– Папа умер, – повторила я шепотом, и обе бросились мне на шею»^[75].

10

Княгиня медленно приходила в себя после хирургической операции, на которую она решилась, чтобы остановить развитие опухоли в груди… А 25 марта 1919 года, на Благовещение, она получила письмо, из которого узнала о смерти Боди. К письму, написанному супругой великого князя Константина, трое сыновей которой были убиты в одно время с Владимиром, был приложен отчет британской военной миссии при армии Колчака – там описывались все подробности этого коллективного убийства. «До сих пор мачеха старалась держаться мужественно, но этот последний удар совершенно сломил ее. Все было потеряно, жизнь закончена, она молила небеса о смерти…»^[76] Страшно даже представить, какое впечатление производило ее состояние на хрупкую психику Натали.

В ночь с 4 на 5 июля 1918 года, спустя двадцать четыре часа после убийства царской семьи, Бодю и его собратьев по несчастью, сосланных в Алапаевск, после того как «их пытали с нечеловеческой жестокостью»^[77], повели в лес. «Теперь они знали, куда и зачем едут, и всю дорогу до угольной шахты пели. Первой сбросили в шахту великую княгиню Елизавету Федоровну. Великий князь Сергей Михайлович оказал сопротивление и был убит выстрелом в голову. Остальных скинули живыми. Вслед каждому летели дрова и камни. Потом бросили кучу динамита, впрочем, не взорвавшегося – потому и нашли тела»^[78]. Жители близлежащей деревни уверяли, что после того, как палачи ушли, стенания и пение молитв доносились из шахты еще долго. А большевики цинично пытались представить это преступление как попытку побега заключенных.

Позже останки Боди были переправлены Белой армией в русскую православную миссию в Пекине. Зимой его личные вещи – фотографии родителей и письма, некоторые из которых были написаны Натали, – переслали семье. Княгиня Палей знала, что в заключении он не переставал работать над биографией великого русского поэта Михаила Лермонтова, чье творчество, особенно жестокий и печальный роман «Герой нашего времени», всегда очаровывало его. Но рукопись эту, однако, так никогда и не нашли. «Все, что раньше меня интересовало, – писал он в последнем письме, – эти блестящие балеты, эта декадентская живопись, эта новая музыка – все кажется мне теперь пошлым и безвкусным. Ищу правды, подлинной правды, света и добра…»^[79]

Тело тети Натали, великой княгини Елизаветы Федоровны, было найдено подле Боди. Близкие рассказывали, что княгиня была бесконечно добрым и привлекательным человеком. Она была старшей сестрой последней царицы и сочеталась династическим браком с великим князем Сергеем^[80], после чего без увлеченности вела светскую жизнь согласно своему положению в обществе. Приемы у нее во дворце, выходившем окнами на Невский, были самыми популярными и многолюдными во всем Санкт-Петербурге. Вскоре после переезда в Москву ее муж был назначен генерал-губернатором города, и «тетя Элла» взяла на воспитание Дмитрия и Марию, которых великий князь Павел должен был оставить по приказу царя из-за женитьбы на Ольге. Смерть мужа в феврале 1905 года от руки террориста Ивана Каляева, метнувшего в него ручную бомбу, потрясла ее.

«Великая княгиня была в швейной мастерской, которую открыла в Кремле (…). Услышав взрыв, она тотчас выбежала на улицу, даже не накинув манто. На площади она увидела раненого кучера и двух мертвых лошадей. Тело великого князя было в буквальном смысле разорвано в клочья, и его останки были разбросаны по снегу. Она собрала их своими собственными руками и отвезла в часовню дворца»^[81]. Сила духа княгини и то, как стойко она переносила страдания, ошеломляло многих. Она попросила отвести ее в тюрьму и долго молилась в тишине, стоя рядом с убийцей. А потом написала письмо Николаю II с просьбой помиловать его. После похорон мужа Елизавета Федоровна осталась в Москве и занималась исключительно благотворительностью. В 1910 году она продала все свои драгоценности и основала Марфо-Мариинскую обитель, где стала настоятельницей.

«Ее все знали и любили за то, что она посвятила свою жизнь подвижничеству и благотворительности»^[82]. Она спала на досках, все время проводила подле неизлечимо больных, окружая их самой нежной заботой. «Толпа встречала ее, преклонив колени. Люди целовали ей руки или край одежды, когда она выходила из машины»^[83]. Во время ареста большевиками она сохраняла спокойствие и благость и последовала за тюремщиками без возражений.

«Тетя никогда не одобряла второго брака отца и не интересовалась судьбой детей, родившихся в этом союзе, – пишет великая княгиня Мария, – и вот судьба распорядилась так, что тетя Элла и Володя провели свои последние месяцы жизни на этой земле вместе, что их очень сблизило и научило ценить друг друга. Своей долгой и невыносимо мучительной смертью они скрепили свою дружбу, которая стала утешением для них обоих во время выпавших на их долю тяжких страданий…»^[84]

Когда останки убитых были найдены, то обнаружилось, что раны лежавших в шахте были перевязаны лоскутами ее апостольника…

Гроб с телом великой княгини перевезли в Иерусалим: она погребена под храмом равноапостольной Марии Магдалины в Гефсимании. «Во время перевозки из Пекина в Иерусалим в стенке гроба великой княгини появилась трещина, и через нее стала вытекать прозрачная благоуханная жидкость. Ее тело осталось нетленным, и у ее гробницы происходило много чудесных исцелений»^[85].

11

Княгиня Палей с дочерьми очень скоро уехали из Финляндии в Швецию, где они прожили до весны 1920 года. Тогда Ольга задумала снова вернуться во Францию – предстояло решить множество проблем, связанных с их домом в Булонь-сюр-Сен, где так же, как и во дворце в Царском Селе, в 1914 году проводилось много работ по благоустройству. И когда княгиня, проведя все лето в Швеции, приехала в Париж, на нее, как она и предполагала, накинулись подрядчики.

В тот период она сильно сдала. «Она была почти прозрачна, мертвенно бледное лицо пересекали глубокие морщины. Казалось, вся она как-то уменьшилась, будто съежилась под черным платьем вдовы, – вспоминает ее падчерица. – Горе совершенно преобразило ее; теперь это было жалкое, сломленное судьбой создание, которое с трудом могло говорить и думать. Ее великолепная уверенная манера держаться, ее спокойствие и невозмутимость полностью исчезли. Она самозабвенно, со страстью отдавалась своему несчастью»^[86].

Чтобы расплатиться с долгами, княгиня продала свой дом на улице Виктора Гюго, где прожила двенадцать самых прекрасных в жизни лет. В этом доме разместилась знаменитая школа Дюпанлу^[87]. Она была уверена, что оставшиеся деньги помогут составить небольшой капитал, который будет поддерживать семью. «Денежные хлопоты вывели ее из оцепенения, и оказалось, что из нас всех она – самая успешная деловая женщина. Ей пришлось стать такой из-за дочерей, которые столь в ней нуждались. Но раны ее не затягивались, и она жила так, будто все произошло только вчера»^[88].

После переезда из Швеции княгиня Палей решила заняться образованием дочерей – ведь в течение трех последних лет ни о каких занятиях не шло и речи. Ирэн и Натали согласились поступить в колледж скрепя сердце. После всего, что они пережили, было очень тяжело оказаться в школьном классе. «Я так отличалась от остальных! В двенадцать лет французские девочки играли в серсо, читали Робинзона Крузо и ходили на фильмы Дугласа Фэрбенкса, – вспоминает Натали время, проведенное в колледже Фенелон. – А я в двенадцать лет носила хлеб отцу, томящемуся в тюрьме. Как могла я походить на своих маленьких подружек? Я была молчалива и не любила игры. Зато много читала. Я видела смерть так близко: мой отец был расстрелян, мой брат, кузены и дяди – расстреляны. Моя юность была омыта кровью Романовых… Я понимала смысл печали и любила поэзию – эту холодную сверкающую приемную смерти. Вскоре мои товарки поняли это и приняли то, что я была совсем на них не похожа»^[89].

«Пережитые события так сильно потрясли сестер, что им было очень сложно вновь обрести душевное равновесие – это занимало много времени. Они были совершенно замкнуты в себе, казалось, что внутренне они готовятся к войне со всем миром»^[90]. Душевное состояние Ольги также накладывало на них свой отпечаток; Натали провела юность рядом матерью, которая всегда была подавлена и несчастна. «Я хотела обрести радость в физических ощущениях, – писала она в своих воспоминаниях. – Это чувство осталось со мной на всю жизнь: когда я вдыхаю аромат цветка, чувствую на лице теплые солнечные лучи, когда откусываю кусочек сочного фрукта, то говорю себе, что не имею на это право после всех страданий, которые они пережили»^[91].

Унижение, чувство вины, отсутствие мужской поддержки, одиночество… Ирэн и Натали избегали близких, отказываясь встречаться даже со старыми друзьями. Когда сводная сестра захотела вывести их из этого состояния, ее попытка закончилась полным провалом. «Как-то раз я устроила для них небольшую простенькую вечеринку, на которую пригласила несколько молодых русских одного с ними возраста, но им это не доставило ни малейшей радости: они сидели с глазами, полными слез, и за весь вечер они ни разу не улыбнулись. Я бесконечно жалела, что, не желая того, подвергла их такому испытанию»^[92].

Время шло, и мало-помалу девочки, казалось, обретали душевное равновесие. Но в их глазах навсегда застыла печаль, а меланхолическое выражение почти никогда не покидало их лиц.

Когда денежные затруднения оказались, наконец, позади, княгиня Палей купила маленькую гостиницу в доме XVI века, на улице Фезандери, недалеко от Булонского леса. Теперь она могла полностью посвятить себя обществу «Париж – Биарриц», которое создала в память о муже сразу после возвращения во Францию, чтобы оказывать помощь русским беженцам. Ирэн была матери надежной опорой, вдвоем они усиливали натиск на власти, добиваясь государственного субсидирования. Она участвовала в разнообразных демонстрациях, в том числе за границей, чтобы собирать и частные пожертвования. Ее усилия были не напрасны: французское правительство указом министра иностранных дел от 12 апреля 1922 года внесло комитет в список «благотворительных организаций военного времени», признанных государством. Чтобы собирать средства на нужды комитета, княгиня устраивала благотворительные ярмарки, взывая к щедрости высшего общества. Ротшильды были одними из первых знаменитостей, кто вступил в комитет; модные дома Ревийон, Ворт, Картье и Лелонг тоже были в числе верных сторонников. Именно в этот период Натали, нимало не интересуясь судьбой русских в изгнании – «она не одобряла той жизни, которую вели эмигранты с их вечными “и на нашей улице будет праздник”, “дожить бы до завтра” и “тоской по прошлому”»^[93],– постепенно отдалилась от сестры. Отчуждение росло, и в конце концов их дороги разошлись окончательно.

Биарриц был связан для княгини с памятью о великом князе Павле, и в 1923 году она продала последние драгоценности и купила там небольшое имение Балиндус, в котором собиралась потом вся семья. Здесь, в Биаррице, любимом курорте русской аристократии, состоялся по традиции первый выход в свет Натали, когда ей исполнилось восемнадцать лет. Ее появление в костюме Коломбины, персонажа из итальянской комедии дель арте, на маскараде, устроенном мадам Карлос де Озкабаль, стало главным событием летнего сезона 1924 года! Бледная, отчужденная, словно не от мира сего, если судить по фотографиям, сделанным тогда, она произвела настоящий фурор на этом блестящем празднике.

В июле и августе Ольга любила ездить с детьми на баскское побережье, а на Рождество – в Париж. «Она собирала нас всех вокруг елки, чтобы вспоминать. Самые острые переживания были позади, но горе оставило свои неизгладимые следы. Она теперь совершенно не заботилась о своей внешности, за которой следила раньше так тщательно, располнела… Утром она, одетая в старый капот, семенила по дому в стоптанных туфлях; растрепанные волосы ниспадали на усталое, но все еще красивое лицо. Живость ее была и тогда еще просто удивительна»^[94].

Ей посчастливилось дожить до свадебных торжеств своих детей. В 1922 году, во Флоренции, ее дочь Ольга фон Пистолькорс вышла замуж за князя Сергея Владимировича Кудашева. Годом позже Ирэн обвенчалась с князем Федором Александровичем, племянником царя Николая II. А великий князь Дмитрий, к которому княгиня относилась как к собственному сыну, женился в ноябре 1926 года на очаровательной Одри Эмери, богатой американской наследнице. Наконец, в 1927 году, к счастью или к несчастью, Натали стала мадам Лелонг.

Часть вторая

1

Разоренная революцией русская община в Париже вынуждена была выживать любыми средствами. Благодаря популярным пьесам, вроде «Товарища»^[95], сформировался неверный стереотип о том, что русские аристократы с тех пор превратились в шоферов такси, камеристок и гардеробщиков в модных кабаре. Это представление совершенно не отражает истинного положения дел. Русских эмигрантов во Франции поглотили самые разнообразные занятия. Во-первых, дамы должны были начать работать, что давалось им с трудом. «В Париже все мы превратились в обычных граждан, – рассказывает сводная сестра Натали. – До этого времени я никогда не носила с собой денег и не выписывала чеков. Счета всегда оплачивались кем-то другим (…). Несмотря на то что мне было двадцать восемь лет, в практической жизни я была совершенным ребенком. Мне всему надо было учиться с нуля, в точности как ребенку, который учится правильно переходить улицу, прежде чем отправиться в школу одному»^[96]. Эти слова могли бы сказать о себе и все ее подруги.

С помощью благотворительных вечеров и адресных книжек большинство из них устроились в парижские дома моды. В зависимости от возраста, внешних данных и устремлений они становились манекенщицами, консультантами, мастерицами или рисовальщицами. Те, кому удалось спасти свой капитал, предпочитали открывать собственные ателье. Так сделали почти все близкие подруги Натали, начиная с великой княгини Марии. По совету мадемуазель Шанель, для которой она работала многие годы, она основала мастерскую ручной вышивки, очень известную в Париже в двадцатые годы. Она называлась «Китмир» по имени легендарной собаки из персидских мифов. А ее кузены Юсуповы открыли в 1924 году очень престижный модный салон «Ирфе» в доме номер 19 на улице Дюфо^[97]. Княгиня Ирина – «воздушная, легкая, в струящихся шелковых платьях (…), с лицом без возраста, как и у ее мужа, похожая на камею»^[98], – естественно, стала лицом их Дома моды. Она представляла их творения в модных журналах и позировала для рекламы духов с истинно царственной отстраненностью и небрежностью, которую невозможно повторить тому, в жилах чьих предков не текла три века королевская кровь. Вскоре Натали пошла по стопам своей блистательной кузины, тем более что финансовое положение не оставляло ей широкого выбора. Внучка Александра II была вынуждена искать занятие, которое бы достойно оплачивалось.

Ее холодная и отчужденная красота – она напоминала гуаши своего соотечественника Эрте^[99], утонченное космополитическое воспитание и романтически печальный образ Романовых в изгнании, – все это не могло не покорять кутюрье. Она дебютировала в 1925 году в Доме моды Yteb, принадлежащем баронессе Бетти Гойнинген-Гюне^[100]. Предки баронессы участвовали в крестовых походах; ее отец, обер-шталмейстер последнего царя, считал всех Гогенцоллернов, мягко говоря, выскочками. Согласно другим источникам, она сразу поступила в дом Лелонга. Но самое главное, что «русская манекенщица» произвела фурор, и сама Натали приложила немало усилий, чтобы добиться популярности. Перед ней не устоял ни один кутюрье, начиная с Мадлен Вионне и заканчивая Шанель, Пуаре и Молине. Последний приглашал на показы графиню Елизавету Граббе, помощницу великой княгини, которая все время прерывала дефиле, приседая в глубоком реверансе, как было принято при императорском дворе в Санкт-Петербурге. Великая княгиня каждый раз при этом целовала ее в лоб.

Натали довольно часто встречалась с Люсьеном Лелонгом и до помолвки. Он был знаком с княгиней Ольгой Палей, ведь это было время, когда, по словам Филиппа Жюлиана^[101], «кино и мода стали приняты в свете». Лелонг оказывал ее комитету по делам помощи беженцам самую щедрую поддержку и активно участвовал в организации благотворительных балов, которые она устраивала каждый год в Биаррице. «Русские гулянья» четвертого сентября 1926 года, за год до его свадьбы с Натали, были почти полностью оплачены Лелонгом. Он устроил грандиозное дефиле от-кутюр и вещевую лотерею – выигравшие могли выбирать из дюжины туалетов, которые демонстрировали красивейшие женщины Парижа. Любезный, рыцарственный и преданный, он жил только своей работой, однако не был смешон, как многие «люди моды», и старался расположить к себе хрупкую испуганную девушку. Лелонг был не только творцом, но и настоящим героем войны, которым все восхищались. Все три года, с августа 1914-го по май 1917-го, пока из-за ранения он не был вынужден демобилизоваться, его мужество на фронте по достоинству смогли оценить соратники и сослуживцы. Он ушел на войну простым солдатом, а в январе 1915 года был произведен в офицеры и получил крест за военные заслуги. Когда его Дом моды снова открылся после войны, в сентябре 1918 года, Лелонг встречал первых клиентов еще в форме.

Часто говорят, что Натали, выйдя замуж за кутюрье и презрев все общественные запреты, проявила большую смелость. К тому же он не был дворянином и, по слухам, развелся с первой женой ради брака с ней^[102]. Неодобрение многих можно легко понять, учитывая, что сводный брат Натали, Дмитрий, за семь лет до этого имел любовную связь с Габриэль Шанель. «В русской общине ходят слухи, что эта великая аферистка намеревается выйти замуж за принца крови, – возмущалась княгиня Долгорукая. – Но тени предков, должно быть, явились великому князю и шепнули: “Вспомни, что наше место в мире завоевано мечом, а не ножницами!”»^[103].

Сама мысль о том, что Шанель может выйти замуж за этого молодого человека, на которого вся монархическая эмиграция смотрела как на будущего императора новой России, вызвала бурю негодования. А обстоятельства их знакомства добавляли к этой напряженной ситуации легкий аромат серы. Прелестная оперная певица Марта Лавели, культивировавшая свое удивительное сходство с Мадемуазель, заметив интерес Габриэль к Дмитрию, который был тогда ее любовником, написала ей в письме: «Если он интересен тебе, бери – он для меня слишком дорог!»

В конце лета 1920 года у двадцатидевятилетнего Дмитрия начался роман с Шанель, которая была на одиннадцать лет старше. Это был один самых ярких периодов творчества Коко. Именно тогда появилась бижутерия в византийском стиле, которая очень напоминала украшения старой России, и знаменитые № 5, первые духи, где сочетались компоненты растительного или животного происхождения с синтетическими веществами. Она придумала рубашки: одежда русского мужика превратилась в блузы-туники для чаепития в «Ритце»; гусарские венгерки, достойные московских зим… Шанель повторяла, что у Дмитрия удивительный вкус к роскоши, что в ее глазах было главной добродетелью. Из-за него она отказалась от поездок в Монте-Карло и Биарриц, предпочитая маленький домик Ama Tikia в окрестностях Аркашона, вдалеке от нескромных глаз. Внук царя и гениальная дочь овернского торговца… такая алхимия порождает мощные взрывы.

Наконец, сама великая княгиня Мария последовала примеру брата, став возлюбленной обворожительного Жана Пату, известного не только Домом моды на улице Сент-Флорентан, но и своими экстравагантными празднествами.

Эти события недавнего прошлого были против Натали, хотя в ее жизни все случилось по-другому. Казалось, ей нравилось провоцировать соотечественников, чьи старомодные взгляды и беспардонный интерес к чужой жизни она не одобряла. Никто, и уж тем более они, не мог помешать ее браку с Люсьеном Лелонгом. Гражданская церемония состоялась девятого августа 1927 года в мэрии шестнадцатого округа. Венчание же прошло, как мы рассказали в начале этой книги, на следующий день, в русской церкви на улице Дарю.

Очевидно, что Натали не была влюблена без памяти в джентльмена кутюрье. Тем не менее он мог обеспечить ей заботу и уход, предоставив при этом полную свободу. Это была лампа Аладдина, которую стоило только потереть, чтобы появился добрый гений, исполняющий любые желания. Что до Лелонга, то благодаря княжне он стал самым популярным человеком в столице.

2

Люсьен Лелонг родился 11 октября 1889 года в Париже. Детство он провел за дорожкой подиума в Доме моды своего отца, основанном в 1885 году, на улице Мадлен, 18. Он разделял страсть отца к созданию женской моды, ему нравилось в этом деле все: выбор тканей, ателье, медленная и тщательная работа над каждой моделью. Самой знаменитой клиенткой дома «А. Е. Лелонг»^[104] была не кто иная, как королева Виктория! После обучения в Высшей коммерческой школе целеустремленный и амбициозный молодой человек быстро понял, что если его отцу удалось сделать их имя символом респектабельности, то его задача – добиться такого признания, какого до сих пор не знал их салон. Его мечта? Чтобы их имя стало так же знаменито, как имена Ворта и Ланвен. Он учился у родителей и в 1907 году создал свою первую коллекцию. Терпеливо преодолевая все препятствия, Лелонг перевел семейный бизнес в дом 16 на улице Матиньон, в частный отель XVIII века. По случаю открытия он организовал пресс-конференцию. По официальной версии, он хотел представить избранному кругу французских, английских и американских журналистов свое новое приобретение – старинное жилище графов Лагиш, куда он должен был переехать, так как бизнес все разрастался. Но его истинные намерения многих удивили.

«Господа, – спокойно объявил он, – я собрал вас для того, чтобы услышать критику, а не восхваления»^[105]. Стоя перед изумленной публикой, тридцатипятилетний Лелонг говорил, что его работа перестала быть простым ремеслом портного и стала настоящим искусством, а «живое искусство не должно опираться на платную рекламу». Он настаивал на появлении критики моды, на такой критике, которая уже существовала для театра, изящных искусств и литературы. Он предложил опубликовать во французской прессе свою статью, в которой отвергал традиционно хвалебный тон бессмысленных популярных заметок о моде, в которых обычно ничего не говорилось о новых коллекциях. Все присутствующие главные редакторы были против. Лелонгу пришла в голову мысль пригласить лично Колетт^[106] для краткой речи, в которой она очень изящно не оставила камня на камне от современной моды в общем и от него самого в частности. Выступление имело невероятный успех, что примирило его с появлением многочисленных злопыхателей. К тому же отныне и навсегда он пользовался самым сердечным расположением писательницы.

Между 1918 и 1927 годами Жанна Ланвен, Габриэль Шанель, Жан Пату и Люсьен Лелонг, каждый на свой лад, обыгрывали стиль «гарсон», ставший невероятно популярным. Нечеткая линия талии и груди, короткая юбка и чулки с поясом, короткая стрижка «шлем» и шляпка-клош – этот легкий изящный силуэт обрел бессмертие на страницах «Вог» благодаря художнику Жоржу Лепапу. Женщины нового времени – пережившие войну, оставшиеся без мужчин и почти полностью сумевшие заменить их в обществе – подбирались теперь к мужскому гардеробу: шили строгие мужские рубашки, но только из белого шелка, которые носили с галстуком и открытыми свитерами из жаккарда. Им нравилось солнце и море; они часами загорали на пляже Эстерель и добивались того, что кожа становилась темного оттенка «земля Сиены»^[107]. Они были без ума от узких муслиновых платьев, отделанных металлической нитью, которые натягивались через голову. По вечерам «флапперы»^[108] отправлялись танцевать блэк ботом, терки трот, шимми, банни баг, касл уок и другие виды чарльстона. Последний штрих – помада «Этернель Блессюр» (она буквально разлеталась с прилавков), и вот современные Золушки растворяются в ночи, обутые, правда, в туфельки из золоченой акульей кожи, а не из хрусталя. Они любили обезьяний мех, игру в маджонг, музыку укулеле и издательство «Шекспир & К°», печатавшее Джеймса Джойса, Синклера Льюиса, Эзру Паунда и Гертруду Стайн. Мода проникала во все аспекты светской жизни: «Черный круиз» Андре Ситроена, выставка декоративного искусства (18 июля 1925 г. открытие прошло прямо посреди строительных лесов, и ее тут же окрестили выставкой строительного искусства), мюзик-холлы и кинотеатры. Новыми дивами были Жозефина Бейкер и Луиза Брукс, а хорошо продавались только такие романы, как «Мальчишка» Виктора Маргеритта или «Человек на “Испано”» Пьера Фронде.

Лелонг как никто умел улавливать новые веяния. В 1924 году он стал устраивать дефиле на настоящей театральной сцене, и там собирались все модницы Парижа. Он сам настраивал невидимые зрителям осветительные приборы, заставляя вечерние туалеты искриться в свете люстр или имитируя солнечные лучи для «городских платьев». Журналист Люсьен Франсуа с иронией вспоминал этот «салон в мюнхенском стиле, похожий на большой сундук, обитый черным: все было одного цвета, включая простой ковер, люстру, диваны и стены. Все это было в стиле Ж.-К. Гюисманса и декоратора А. Мухи. Люсьен Лелонг объяснял моей матери, как выгодно можно осветить прожектором платья, выставленные в этой роскошной покойницкой»^[109].

Лелонг был увлечен работой настолько, что бесконечно переосмысливал и комментировал свои достижения. Комментарии, аналитические заметки о влиянии разных направлений культуры, исторические справки или хвалебные отзывы… Он оставил целый свод мыслей, правил и наблюдений, самые известные из которых напечатаны в сборнике «Прославление индивидуальности», изданном зимой 1931 года. Лелонг всегда чувствовал веяния времени и умел опережать моду: одним из первых он понял, что дома моды могут заниматься косметикой и духами, – в период с 1926 по 1947 год им было выпущено двадцать семь парфюмов. Именно он первым высказал мысль, что мода – это чистое искусство, и понимал, что и косметическая продукция не будет интересна без какой-нибудь поэтической нотки. Подруга Колетт одарила его волшебством своего пера, приняв участие в уникальной для этого жанра рекламной кампании.

«Снова и снова моя дочь пыталась подобрать названия для румян, придуманных Люсьеном Лелонгом, и наслаждалась музыкой обманных слов. Эти названия, эти фруктовые цвета: нежный крем, словно из мякоти банана, масло золотисто-зеленых оттенков шартреза, молочные куски мыла, похожие на большие пряники и вишнево-красные палочки помады, – как рекламировать все это? Только как лакомства!

Не были забыты и духи Дома “Лелонг”, представленные в трех дополняющих друг друга вариантах.

Первые, Tout Lelong B, напоминают о спортивном отдыхе на природе: зеленые, древесные, свежие.

Tout Lelong A похожи на сумрак теплой южной ночи: в сладострастной полутьме спальни поблескивают зеркала. Скользит на пол шелковое белье цвета глицинии и коралла, смяты батистовые простыни…

Наконец, Tout Lelong C, цветочные, “юные”, созданные для стройной лани, такой хрупкой, почти бесплотной; ничто не останавливает ее смелый танцующий шаг… Красавица 1927 года»^[110], чей образ, смеем добавить, был вдохновлен не кем иным, как самой мадам Лелонг.

3

Модница начала тридцатых курила сигареты «Примроуз». «Это была мечта о странах Востока, где смуглые женщины с мастерством, которое шлифовалось веками, выбирают самые ароматные листья из редких сортов табака» – так писали тогда в рекламе. Она подводила глаза тушью «Персидская ночь», читала Эдит Ситвелл и Ивлина Во в подлиннике, ездила за рулем «делажа», использовала «Маску с кувшинками» от Хелены Рубинштейн, читала об Азии в путеводителе «Круазьер жон», обмирала от восторга, услышав в «Манон Леско» запись Ля Феральди… У нее была прическа «грум», вошедшая в моду благодаря герцогине Кентской, а подкладка платья из крепдешина от Мило надушена… Никакого интереса к политической и общественной жизни она не проявляла и оправдывала свой эгоцентризм эстетическими устремлениями.

Жизнь Натали во многом соответствовала этому образу, пусть и немного стереотипному, но была конечно же намного сложнее. Ее преследовали тени прошлого, от которых она так и не смогла избавиться. Княжна полностью посвятила себя наслаждениям исключительно духовным. Она вышла замуж не просто за человека, а за целую империю, и с двадцати одного года была избавлена от материальных забот. Сознавая свою притягательность, она стремилась к столичной богеме, к людям, о которых говорили fashionable. Их еще называли Café Society: это был круг, в который входили образованные аристократы и люди искусства. Натали очень быстро стала душой этого общества и превратилась в настоящую легенду Парижа той эпохи, что разделяла две мировые войны. Ее поклонники, в числе которых были такие удивительные люди, как Жан Кокто, Мари-Лор де Ноай, Серж Лифарь, Жан-Мишель Франк и Кристиан Берар, в большинстве своем принадлежали к интеллектуальной элите и прославились своим мастерством, оригинальностью мысли и частной жизнью, лишенной каких-либо табу. Дерзкие, неотразимые, наивные и чувствительные, они могли пожертвовать всем ради красивой фразы, но вот парадокс – как никто они были способны на глубокое нежное чувство. Все обладали редким врожденным талантом, который невозможно купить, – изящным вкусом.

Лучше всего это время можно описать словами еще одного почитателя Натали, Сесила Битона^[111]. Он считал, что двадцатые и тридцатые годы были настоящим расцветом творческой жизни. «Литература подарила нам О. Хаксли, В. Вульф, Е. М. Форстера, Ф. Фицджеральда, У. Фолкнера, Э. Хемингуэя и Т. Уайлдера; кино – Грету Гарбо, Глорию Свенсон, Чарли Чаплина – звезд, чье величие так никому и не удалось затмить. В живописи появились дадаизм, кубизм Пабло Пикассо, Пауль Клее, немецкий экспрессионизм и Константин Бранкузи. В спорте блистала теннисистка Сюзанна Ленглен – такая роскошная в тунике, едва доходящей до колен, и тюрбане цвета закатного неба. Театр породил Ноэла Кауарда, Гертруду Лоренс, Хелен Хейс, Луиджи Пиранделло и Эжена О’Нила»^[112]. Идеальная атмосфера для Натали и ее друзей – имена многих встречаются в этом описании, – которые боялись лишь одного – посредственности.

Многие русские представители белой эмиграции так же, как и княжна, стремились к развлечениям в попытке забыться. «Эта жизнь была немного безумна, безусловно, из-за нашей своеобразной неуравновешенности: все мы были охвачены желанием избавиться от ужасов недавнего прошлого и воспоминаний об этих кошмарных днях», – признается кузен Натали, князь Юсупов^[113]. Но почти все мало-помалу достигли стабильности и устроили свою жизнь – и профессиональную, и семейную. Натали же искала забвения. Читая одно из ее интервью, испытываешь сочувствие и тревогу, узнав, что молодая женщина «очень мало спит и ведет крайне активную жизнь. Мадам Лелонг никогда не останавливается и никогда не отдыхает, каждый вечер у нее занят. Она появляется на открытии каждой новой выставки, на каждой театральной премьере или показе нового фильма, не пропускает ни одной танцевальной вечеринки и ни одного концерта (…). Между тем она находит время заниматься коллекциями и участвовать в показах прекрасных моделей Лелонга…»^[114] Так ей было легче спастись и от воспоминаний о растоптанной юности, и от супружеской близости. Она не переносила одиночество и в поиске недостижимого забвения устроила свою жизнь так, чтобы постоянно сменяющие друг друга впечатления не давали ей оставаться наедине с собой. Со временем Лелонг стал поддерживать эту игру и прекрасно справлялся с ролью «принца-консорта».

Кутюрье заставил ее забыть о его физической непривлекательности – он был образован, деликатен, внимателен и изящен во всем. Он принадлежал к тем мужчинам, которые появляются в опере или на балете только во фраке и в цилиндре, оставляя смокинг для театральных представлений и обедов в кругу друзей. За ними охотились фотографы и журналисты, ими все восхищались – супруги всегда выглядели так, словно появились из бонбоньерки. Но Лелонг, обремененный работой, стремился к более легкому союзу, и он довольно быстро оставил Натали наедине с ее страхами и печалями. Впрочем, желающих его заменить был целый легион. Воздыхатели обоего пола с удивительным постоянством сопровождали ее в многочисленных поездках из Парижа в Венецию, из Сан Моритца в Лондон, из Зальцбурга в Нью-Йорк. В основном это были люди искусства – самые талантливые писатели, художники, композиторы, хореографы, ювелиры и декораторы. Чтобы завоевать их, Натали занялась созданием колдовского и хрупкого творения – самой себя, постепенно превращаясь из прелестной молоденькой девушки, которой она была до замужества, в незабываемо прекрасную женщину. У каждого поколения есть свои богини, образ которых становится олицетворением притягательной красоты, перед которой невозможно устоять. В тридцатые годы это были Миллисент Роджерс, Диана Купер, Мона Харрисон Уильямс, Дейзи Феллоуз, Диана Мосли, Ли Миллер, Бабб де Фосини-Люсанж и Натали Палей.

4

Романовы всегда славились правильными чертами лица. Натали не была исключением. Овальное лицо славянской мадонны, нежная грусть во взгляде, что многие принимали за лирическое к себе расположение, пепельно-светлые волосы, казавшиеся иногда прозрачными и светящимися, грация колибри… Все вспоминают ее необыкновенную стройность: ни одна модница Парижа не могла позволить себе такой размер платьев. Полвека спустя виконт Шарль де Ноай, когда ему было уже восемьдесят шесть лет, все еще восторгался ее руками. «Это были самые прекрасные руки, какие я когда-либо видел. Она вообще была чудно сложена»^[115]. Выразительные кисти, с длинными тонкими пальцами, казалось, сотканными из какого-то неземного материала, она унаследовала от отца. Княжна Ирэн Палей вспоминает смешной случай. «Однажды, еще перед Первой мировой войной, художник Даньан-Бувере написал замечательный портрет великого князя и пригласил своего друга посмотреть на него. Друг долго изучал портрет и, наконец, сказал: “Сходство, конечно, замечательное, поздравляю. Но меня немного смущает то, что ты одарил великого князя слишком изящными руками, они даже напоминают женские”. – “Знаешь ли, приходи ко мне завтра, – ответил художник. – Придет моя модель собственной персоной, и мы посмотрим, что ты скажешь!” Когда приятель художника увидел моего отца, то сразу признал свою ошибку»^[116].

Но Натали интуитивно понимала, что физическая красота и очарование, не обрамленные узнаваемым неповторимым стилем, не оставляют следа в сердцах и памяти. Некоторые считали ее поведение суетным, неразумным или даже вызывающим раздражение, а другие видели в ее манере самое мощное оружие… Казалось, в создании собственного культа она черпала силы для того, чтобы бороться с воспоминаниями.

Элегантность княжны была «острой», словно она сошла с гравюры. Ей еще не исполнилось двадцати пяти лет, но она полностью оставила все, традиционно связанное с женственным обликом: роскошный мех, набивные ткани, пастельные цвета, рюши и вышивку – то есть непременные атрибуты стиля Society Ladies, дам из общества в тридцатые годы. Она ввела в моду строгий стиль и простой силуэт без излишеств, подчеркивающий изгибы фигуры. Все туалеты принадлежали Дому «Лелонг». Днем – твидовые рединготы, почти по-военному суровые, со строгим кружевным воротником а-ля Медичи, вечером – жакеты, брючные костюмы, гладкий мех, театрально контрастирующие с необычной шляпкой или венчиком из тюля. Любимые цвета? Черный и белый, но иногда появлялись и яркие оттенки красной герани, папский фиалковый или прусский синий. Любимые ткани? Бархат, тонкое сукно, прозрачный креп – строгие, мужественные материалы, создающие идеальный силуэт. В современной прессе с восторгом отмечали каждое ее появление в свете. «…На коктейле у мадам Альфред Фабре-Люк блистала мадам Люсьен Лелонг в очень узком пиджаке из черного бархата, образующем две полукруглые складки на талии…»^[117], «На танцевальном вечере у виконтессы де Ноай мадам Люсьен Лелонг была в черном шелковом платье с ассиметричным декольте, оставлявшем одно плечо обнаженным…»^[118]

Драматург Анри Бернстайн^[119] лучше кого бы то ни было говорил о ее загадочном очаровании со страниц журнала «Вог», хотя в то время в этом журнале печатались такие знаменитости, как Габриэль Колетт, Жан Кокто, Анри де Монтерлан, Луиза де Вильморин или Жан Жионо. «Что касается Европы, то здесь много сомнений! Женщины здесь скрытны по натуре, они неуловимы, они скрывают свою загадочную душу от посторонних, даже от самых близких посторонних… Они помнят, что если мужчины следуют за ними, то их ведет надежда прочесть все секреты. Они не дают этой надежде умереть.

Они знают, что те небесные светила, что окружены сиянием, притягивают людей и что поэты мечтают достичь глубин океана, потому они недостижимы. Они усвоили урок звезд и окутывают себя неясной дымкой. Отважная амазонка, светлая всадница, превращается в томную египетскую альму. (…) Этой зимой в Сан Моритце мадам Люсьен Лелонг позволила всем ясно увидеть этот контраст. Перед обедом, в лыжном костюме, со слегка растрепанными светящимися волосами, она казалось юной охотницей – хрупкой, но неутомимой… Два часа спустя она была уже в очаровательном черно-белом туалете, напоминавшем длинный, неясных очертаний сосуд, чье драгоценное содержимое еще не обрело окончательной формы, но скоро появится на свет во всем блеске…»^[120]

Натали особенно внимательно относилась к аксессуарам. У нее была настоящая страсть к шляпам, они подчеркивали ее прелестный профиль и прекрасно оттеняли аскетичное изящество гардероба. Маленькие шляпки «биби», шляпы с широкими мягкими полями или дамский вариант мужского фетра – любой из ее головных уборов тут же становился предметом живейшего обсуждения в модной прессе.

«Никогда еще мадам Люсьен Лелонг не была так очаровательна! В шляпке от Марии Ги^[121] из черной шерсти с шелковой белой лентой, закрывающей половину лица, в которой она появилась на концерте Тобера, в зале Плейель…»^[122]

«…у Ребу мадам Люсьен Лелонг выбрала шляпку-ток и шарф из малинового бархата…»^[123]

«…каракулевый берет (…) с бархатными цветами… она чередует с изящными флорентийскими шляпками, только что вошедшими в моду»^[124].

Дом «Ребу» выразил свою признательность – она была одной из самых преданных клиенток и много сделала для процветания и славы ателье, выпустив зимой 1935–1936 года берет из коричневого фетра под кротовый мех «Княжна Палей». Единственным украшением был силуэт голубки сбоку. Невероятный успех. Покупая эту шляпку, клиентки чувствовали, что вместе с ней к ним переходит и частичка пресловутой элегантности княжны, которая стала уже иконой стиля своего времени. Таким же важным аксессуаром, как шляпы, были для Натали и перчатки – из замши, шевро, тонкой кожи лани или газели, а также обувь, которую шили для нее по заказу такие знаменитые мастера, как Андре Перуджа. Если сравнить фотографии княжны 1928–1936 годов со снимками ее не менее известных современниц, немедленный контраст говорит сам за себя. Какая-нибудь знаменитость той эпохи, скажем Флоренс Гулд^[125], вся усыпанная бриллиантами и закутанная в струящийся мех рыси или норки, выглядит вычурно и безвкусно.

Победа интеллектуального над спонтанным и эмоциональным таила в себе некоторую опасность. У Натали, очень чувствительной к бесконечному обожанию поклонников, стремление к совершенству скоро превратилось в одержимость. Тот факт, сколько сил она отдавала, чтобы каждый день творить чудо из собственного облика, вызывает даже недоумение. Очень странно, но она согласилась поделиться с читательницами модного журнала^[126] своими «секретами красоты», рискуя сорвать с образа кумира моды тот мерцающий покров тайны, который и делает его столь соблазнительным. Разве им нужно знать, что знаменитый меланхолический взгляд достигается с помощью «глазных капель “Аргироль Барнс” утром и вечером»? Когда первое изумление прошло, всем стало ясно, что ни один секрет не был раскрыт – эти советы напоминали заклинания из колдовской книги. Ни одна из читательниц не могла поставить себя на ее место и следовать ее примеру. К тому же становится понятно, до какой степени Натали была захвачена творением собственного образа. Из интервью как бы между прочим мы узнаем, что ее косметолог, мадам Марсиано, отбеливает ей кожу теплым отваром ромашки, что в Институте Франс Фокс ей моют волосы в специальном травяном растворе и что парикмахер Раймон укладывает ее прямые непослушные волосы, завивая кудри в стиле пажа. И наконец, что два раза в неделю она посещает маникюршу мадам Милль, которая растирает ей руки ценным маслом мимозы; а вечером она наносит крем, рецепт которого держится в строгом секрете, и спит в специальных перчатках. «Она очень мало ест» и «предпочитает утренние часы для примерок». Каждый день «в полдень ее ждет сеанс японского массажа у итальянских массажистов, который длится примерно полчаса или три четверти часа. Ни одной сигареты до завтрака, никаких физических нагрузок в течение недели. По воскресеньям она иногда недолго играет в гольф. В Венеции, куда она ездит на два месяца каждое лето, избегает солнечных ванн и очень редко прибегает к морским купаниям. Зимой она проводит месяц на горнолыжном курорте в Сан Моритце».

5

Превратившись в официального представителя Дома «Лелонг», Натали позировала в туалетах, на создание которых модельера вдохновлял ее образ, Гойнингену-Гюне, Дорвину, Битону, Дурсту, Хорсту и Меерсону. Все они поддерживали легенду о принцессе – «произведении искусства». Впервые ее фотографии, сделанные Эдвардом Стайхеном, появились на страницах журнала «Вог»^[127], вскоре после замужества. «Узкий круг самых элегантных женщин стал, как и фотографы, художники или декораторы, диктовать правила модного света – в эпоху императрицы Евгении такого не было, – замечает журналистка Мередит Этерингтон-Смит. – Эти женщины, в некотором смысле, узурпировали роль арбитра в мире моды, которая всегда принадлежала только кутюрье. Дамы, появлявшиеся в журнале “Вог”, пользовались огромным влиянием, что показывает мощь журнала, для которого они работали и на страницах которого в тридцатые годы часто появлялись их фотографии. Этот триумвират составляли Мари-Лор де Ноай, известная покровительница искусств, княжна Натали Палей – олицетворение красоты и вкуса, и, наконец, Бабб де Фосини-Люсанж, которая говорила, что она выше любой моды. Сотни читательниц “Вог” копировали их наряды, украшения и обстановку их жилищ, а кутюрье даже немного волновались, ожидая, что же они скажут о новых коллекциях. Эти дамы из “Вог” заставляли светить солнце или вызывали дождь в мире моды, и это часто раздражало: то, что им шло, обычно не подходило другим женщинам, потому что они добавляли частичку своего безумия ко всему, к чему прикасались»^[128].

Эдвард Стайхен, известный своими портретами людей искусства (Огюста Родена, создающего Мыслителя, Джорджа Бернарда Шоу, Айседоры Дункан), был американцем, родившимся в Люксембурге и выросшим на европейской культуре. Он стал знаменит в 1911 году, когда в журнале «Ар э Декорасьон» была напечатана серия его снимков моделей Поля Пуаре. Благодаря ему и барону де Мейеру гламурная фотография превратилась в высокое искусство. Когда он познакомился с Натали, ее знаменитый образ новой женственности еще не обрел полного совершенства. Их совместная работа очень интересна – она дала направление, в котором формировался потом образ Натали, – но все же назвать эти снимки незабываемыми нельзя. Ей надо было дождаться Гюне, чтобы навсегда обессмертить свое имя.

Он был гораздо старше нее – барон Георгий Гойнинген-Гюне родился в 1900 году в Санкт-Петербурге. Но несмотря на разницу в возрасте, они сразу стали друзьями. Сестра барона, Бетти, управляла Домом «Итеб», где Натали начала работать манекенщицей. Он происходил из очень старинного балтийского рода, и его детство тоже нельзя назвать иначе как привилегированным. Его мать была дочерью полномочного министра и специального посланника Соединенных Штатов при дворе царя Александра III и с юных лет воспитывала детей так, что сделала из них настоящих globe-trotters – истинных путешественников. Одежду покупали в Париже, к дантисту ходили в Берлине, а каникулы проводили в Италии… Летом эта потрясающая женщина, душой принадлежавшая всему миру, все-таки соглашалась приезжать в семейное имение в Ноосте, в Эстонии. В их владениях были французские сады, теннисное поле и конюшни с чистокровными скакунами. Остальную часть года она жила в Санкт-Петербурге, в особняке недалеко от Зимнего дворца. И это было очень важно для формирования характера и выбора пути будущего фотографа. Благодаря одному из друзей родителей, хранителю Эрмитажа, Гюне с детства наслаждался самыми редкими произведениями искусства. Его преподаватель по истории искусства всегда подчеркивал ценность классических идеалов – размер, гармония, величина и умеренность – и отмечал восприимчивость своего юного ученика. Годы спустя в его портретах угадывалось влияние великих мастеров прошлого.

Как и у Натали, его жизнь ужасным образом изменилась после революции. После того как все их имущество было конфисковано, Гюне вынуждены были бежать из России в Скандинавские страны и на Северное море, а потом тоже поселились в Париже. Чтобы заработать на жизнь, Георгий сменил несколько занятий: работал в киномассовке, иллюстрировал модные журналы вместе со своим другом Меном Реем и, наконец, в 1926 году стал фотографом «Вог» и проработал там почти десять лет. «Среди дам, которые больше всех восхищались им, можно назвать княжну Натали Палей и ее сводную сестру Марию Павловну, очаровательную Мари-Луиз Буске, Жозефину Бейкер, Сюзи Солидор и Коко Шанель, которая была очень близка ему любовью к роскоши и шику и осознанием того, что она сама создает их»^[129]. Забавно представлять знакомство небесно-возвышенной мадам Лелонг и раблезианки мисс Солидор, чьи сапфические отношения с Ивонной де Бремон д’Ар, владелицей знаменитого антикварного салона, будоражили читателей светской хроники. Сюзи, которая в младенчестве лежала в коробке для обуви вместо колыбели, позировала ван Донгену, Кислингу, Домергу, Пикабиа и Мари Лоренсен^[130] и была притчей во языцех благодаря скандальным появлениям на пляже в Довилле одетой в рыбачью сеть вместо купального костюма.

Натали унаследовала от отца удивительное самообладание и никогда не показывала своих чувств на людях. Никто не мог и представить себе, что в узком кругу она могла совершенно неожиданно разразиться приступом неудержимого смеха и поражала близких удивительно переменчивым настроением. Ее мнимая невозмутимость и ледяная изысканная северная красота создавали образ существа возвышенного и надменного. И если некоторые люди понимали, что за этой маской отчужденности скрывается чувствительная и хрупкая натура, то другие начинали буквально задыхаться в ее присутствии. Гюне конечно же принадлежал к первой категории. Ее холодность, произраставшая из несокрушимой решимости не дать волю чувствам, как писал Бодлер, стала источником вдохновения для самых прекрасных его работ. Роскошный образ светской дивы не мог спрятать взгляда, полного неизбывной печали. Настоящий рентген души! «Хороший портрет, – сказал он однажды, – это естественный результат привязанности»^[131]. Судя по безупречной сложности ее фотопортретов, его расположение к Натали очевидно.

Гюне были свойственны понимание человеческой природы и мудрость, почти научный подход к тем выразительным возможностям, которые открывала фотография. «Замечательный мастер и талантливый художник, Гюне научился создавать сложные образы, добиваясь с помощью черного, белого и нежных полутонов соблазнительной светлой дымки, – го

© Bartillat, 2005

© М. С. Кленская, перевод на русский язык, 2013

© А. А. Васильев, предисловие, фотографии из личного архива, 2013

© Палимпсест, 2013

© ООО «Издательство «Этерна», издание на русском языке, 2013

* * *

Предисловие к русскому изданию

Судьба русских красавиц в Париже через призму истории княжны Натали Палей

Их мириады. Они красивы. Они голодны! Русские беженки от ужасов революции бесправны в Европе. К тому же они бедны и застенчивы. Но им требуется работа, срочная и оплачиваемая, чтобы прокормить себя и своих родителей, потерявших все в эти годы. В период 1910–1920 годов наблюдался мощный подъем женской эмансипации и профессионализма. После веков женского бесправия, когда даже в цивилизованной Европе женщины были лишены всякого права голоса на выборах, наконец-то женский труд стал востребован. Только одна Франция потеряла в Первой мировой войне около трех миллионов мужчин. Для восстановления страны и для тяжелой физической работы были нужны свободные рабочие руки. А тут в 1917 году в России под руководством воевавшей с нашей страной Германии был совершен октябрьский переворот, дабы подписать поскорее сепаратный мир на Восточном фронте, потому что обессилившая Германия не могла одновременно воевать и на Западе и на Востоке. Пришедшие к власти в России ортодоксальные коммунисты уничтожали население своей страны целыми классами. Спасая свою жизнь и жизнь своих детей от рук этих бездушных убийц, около 10 миллионов россиян всех сословий покинули нашу страну, дабы выжить. Эмиграция шла на Север через Финляндию, провинцию Российской империи, которая вовремя отсоединилась и не признала большевистскую антинародную власть. Эмиграция шла на Восток через Харбин, Маньчжурию и Шанхай. Эмиграция шла на Юг через Констанцу, Варну и Константинополь, где Голгофу изгнания прошли сотни тысяч русских беженцев. Бежали от большевиков и через Западную границу – Польшу, Берлин, Прагу…

В 1923 году в Турции к власти пришел Мустафа Кемаль Ататюрк, и условия для жизни большинства русских беженцев в этой стране стали невыносимыми. Многие искали въездную визу в другие страны, и Франция, как я писал выше, где общество нуждалось в рабочей силе, давала их. К тому же царская Россия была союзницей Франции в Первой мировой войне. Отношения между этими странами были самыми радушными. Десятки тысяч французов работали в старой России, многие француженки мечтали о месте бонны или гувернантки в русской семье. Русские платили щедро и были тогда гостеприимными, культурными и воспитанными людьми. Владение французским языком было обязательным в аристократической элите России. Все, окончившие в России гимназию, знали французский язык, и поэтому французы учитывали, что принимая у себя в стране на заводы и фабрики дешевую рабочую силу из России, языкового барьера у них не возникнет. А также не будет ни воровства, ни мародерства. Русские были честными, верующими и праведными людьми, борцами с бесами. И вот с этим огромным потоком беженцев во Франции появились и русские женщины. Жены, дочери и сестры тех, кому удалось получить долгожданную визу в начале 1920-х годов.

По окончании Первой мировой войны модный бизнес Парижа постепенно расправлял свои крылья. Американские клиенты вновь потянулись в многочисленные дома за моделями от кутюр. Инфляция обесценила французский франк, и доллары имели очень высокий курс на валютной бирже. Модные дома росли, как грибы после дождя. Все искали нового, оригинального, свежего, экзотичного. Такой послевоенной экзотикой стали русские дома моды, которые внезапно открылись в Париже 1920-х годов. Их хозяйками стали предприимчивые и одаренные дамы из первой волны эмиграции, часто знавшие секреты высокой моды, будучи в прошлом клиентами богатых парижских домов. Чаще всего основательницами этих «домов» были аристократки и столбовые дворянки, представительницы древнейших родов Руси – Рюриковичи, Гедиминовичи, Романовы. Все они получили художественное образование в Петербурге или в Европе, обладали хорошим прирожденным вкусом и имели навыки рукоделия. А ведь в начале века домашние работы поощрялись обществом, и выпускницы Институтов благородных девиц, Смолянки, учились шить и вышивать. К тому же у них не было необходимости заботиться о хлебе насущном, что давало немало свободного времени.

В Париже было несколько главных русских домов моды. Дом вышивки «Китмир», основанный кузиной Императора Николая II, великой княгиней Марией Павловной, сводной сестрой княжны Натали Палей. Дом моды «Ирфе», основанный княжеской четой самых богатых людей России Феликсом и Ириной Юсуповыми. Дома моды «Итеб», в котором суждено было дебютировать героине этой книги, принадлежал баронессе Бетти Гойнинген-Гюне. Дом моды «Тао», основанный княжнами Трубецкой и Оболенской совместно с госпожой Анненковой, Дом моды «Поль Каре», основанный княжной Лобановой-Ростовской, Дом моды «Арданс», основанный баронессой Кассандрой Аккурти и несколько других. С ними конкурировали и более маленькие, домашние ателье, которые назывались «увруары русских женщин», дома белья, дома шляп… Все эти заведения, большинство из которых продержались всего несколько сезонов из-за отсутствия коммерческих навыков в дворянской среде, нуждались в манекенщицах для показов своих моделей. Слово «манекенщица» – уже советского разлива. В Париже русские дамы, занимавшиеся этим ремеслом, называли себя «манекенами». Случалось часто так: мама шила для какого-то русского, а часто и французского дома, а дочь – показывала модели.

Русские девушки в 1920-е годы славились белизной кожи, голубизной глаз, высокими скулами. Мода на блондинок пришла лишь после 1929 года, вот почему вовсе не удивительно в те годы обилие грузинок-манекенщиц на парижском рынке: княжна Дадиани, княжна Шервашидзе, княжна Челокаева. Требовались брюнетки, и закавказские красавицы оказались очень востребованными. Полных тогда было мало – еще бы! Пережив революцию, гражданскую войну и беженские лишения трудно быть пухленькой. Поэтому старались все же выбрать длинноногих и стройных. Средний рост манекенщиц в те годы был 160 см – мода на очень высоких пришла лишь в конце ХХ века.

Отмечу, что в этой профессии заведомо не было никакого престижа. Это был тяжелый, полурабский труд, не слишком хорошо оплачиваемый. Манекенов делили на разные категории: самой распространенной были «домашние манекенщицы», которые своей фигурой подходили для постоянных примерок. Часами они простаивали на столах, пока им равняли подолы, драпировали и закалывали на них муслины, тюли и креп-марокены. Другой категорией были «манекены-кабины» – штатные единицы в каждом доме, которые регулярно показывали созданные домом модели. Как правило, большие дома моды позволяли себе шесть-восемь «кабинных» манекенщиц. А маленькие обходились двумя – тремя девушками. Понятия «языка» или «подиума» не существовало, и показы проходили в салоне-гостиной каждого дома. Ежедневно проходило по три показа и к определенному часу, например, к 11–00, 14–00 и 17–00 дамы из числа возможных клиенток и покупательниц приходили в свой любимый дом моды, чтобы посмотреть новинки сезона.

В каждом парижском доме моды работало по две-три русских девушки. В процентном отношении количество русских манекенщиц на парижском рынке к 1929 году составило около 30 %. Манекенщицы приходили на работу утром и размещались в «манекенской кабине» – их гримерной, где красились и причесывались. Дома моды выдавали им по паре шелковых чулок и золотистых парчовых туфель, подходящих ко всем моделям. Над девушками была начальница – шеф кабины, которая следила за опозданиями, фигурой и поведением девушек. В модельных платьях пить кофе или курить строжайше запрещалось! Не поощрялись и знакомства с мужьями клиенток, за что вылетали с места в три счета!

Профессия манекенщиц в эпоху ар деко была «говорящей». Манекенщицам часто приходилось рассказывать своим клиенткам об особенностях ткани, кроя или отделки моделей, которые они носят, на нескольких иностранных языках. Вот почему именно русские полиглотки, с детства знавшие по три языка очень ценились. А главное – манеры…

Профессия манекенщицы была придумана в середине ХIХ века основателем искусства высокой моды англичанином Чарльзом Фредериком Вортом. Именно ему пришла идея показывать новые модели сначала на своей жене, Марии Ворт, а потом на хорошеньких дамах, клиентках или актрисах. Однако работать для моды было делом полусвета. Для дамы из общества выставлять себя напоказ считалось зазорным и малопривлекательным. Часто в модели, а их требовалось очень мало, шли кокотки, танцовщицы, большие и малые «горизонталки»!

Модная фотография появилась уже в 1870-е годы, и, постепенно развиваясь, стала настоящим бизнесом в Париже в 1900-е годы… Сохранилось множество блестяще выполненных фотографий ателье Ретланже, где невысокие пикантные красотки с заретушированной белилами непомерно узкой талией демонстрируют шедевры от кутюр из ирландского гипюра, шелкового фая или мальтийского кружева. Все великие дома моды «бель эпок» – Ворт, Пакен, Дусе, Дреколь, сестры Калло, Дейе – пользовались услугами таких фотомоделей. Они требовались и для открыток, вошедших в моду в викторианскую эпоху. Этот период знал уже своих великих звезд нового бизнеса и красавиц: бельгийскую танцовщицу Клео де Мерод, итальянское сопрано Лину Кавальери, французскую актрису кабаре Эмильенн д’Аленсон. Они были, бесспорно, прекрасны, чего не скажешь об их репутации и основных источниках их доходов. Некоторые дома моды выбирали себе «звездочек», которых постоянно одевали, и так рекламировали себя в прессе. Например «лицом» знаменитого дома Пакен была французская актриса Арлетт Доржер.

Первой известной русской фотомоделью в Париже в 1910-е годы, еще до революции, стала актриса варьете красавица Наталья Труханова, впоследствии вышедшая замуж за военного атташе российского посольства графа Игнатьева.

Идея показа моделей в форме дефиле моды принадлежит, бесспорно, Полю Пуаре, который устраивал в 1910 году показ моделей своего дома в саду собственного особняка в Париже, где модели выстраивал вереницей. Именно Поль Пуаре был первым организатором профессионального показа моды в Москве и Петербурге в 1912 году, куда он приезжал с целью покорить царскую Россию своими лишенными корсета новинками моды с завышенной талией. Тогда Пуаре вновь встретился в Москве с выдающейся русской создательницей моды Надеждой Петровной Ламановой, бывшей на его показе и запомнившей некоторые приемы работы. Благодаря таланту его французских манекенщиц, Пуаре продал в России свои модели, а русский свет надолго запомнил это блестящее зрелище. В Петрограде, столице России в то время, первый показоялся 14 мая 1916 года в «Палас-театре». Среди участниц была знаменитая дягилевская балерина Тамара Карсавина, показавшая модель красного вечернего платья по эскизу Бориса Анисфельда; красавица Ольга Глебова-Судейкина, показавшая модель красного манто по эскизу своего мужа, художника Сергея Судейкина; балерина Мариинского театра Людмила Бараш-Месаксуди, показавшая модель из старинных русских набивных платков по эскизу князя Александра Шервашидзе.

Этот исторический показ можно смело считать началом, первым показом моды отечественных дизайнеров у нас в стране! Он не прошел даром, запомнился надолго, и, приехав несколькими годами позже в Париж, русские барышни, которые из-за нужды пришли в большие дома французской моды, уже знали о показах Пуаре в России и вечере русской моды в «Палас-Театре». И приходом своим в эту профессию постепенно сделали ее престижной. Еще никогда княжны, графини и баронессы мод не показывали… Русские модели обладали прекрасным воспитанием, красотой, манерами, а вдобавок еще и громким титулом, сводившим с ума парижан. Об этих первых русских моделях с ностальгией и гордостью писал парижский журнал «Иллюстрированная Россия» 22 января 1932 года: «И вот в этот город – мир греха прежних русских поколений – робкой поступью вошла русская эмигрантка: в свое время ее мать и бабушка одевались у Ворта, Пуаре и Бешофф-Давид, а эта юная русская женщина только что вырвалась из ада революции и гражданской войны! Еще недавно служила она сестрой милосердия на фронте у Деникина и в английских госпиталях в Константинополе. Она вошла в столицу женской элегантности и постучалась в двери роскошного maison de haute couture. И массивные двери перед ней открылись, и она покорила все сердца…».

История невероятного успеха княжны Натали Палей, чья судьба стала темой этой блестящей биографии, вышедшей из под легкого пера французского литератора и историка моды Жана Ноэля Лио, началась именно в те довоенные годы. Пережив вместе с матерью и сестрой все невзгоды и тяготы, выпавшие на долю русской эмиграции, прекрасная княжна Наталья Павловна Палей впервые испробовала себя профессионально на поприще манекенщицы в русском доме моды «Итеб», которым руководила баронесса Бетти Гойнинген-Гюне, в замужестве Буззард. Мне представляется, что приход княжны Натали Палей именно в этот дом был не случаен. Ее сводная сестра – великая княжна Мария Павловна, тоже занималась модами и держала в Париже прекрасный дом вышивки бисером и шелком для модельных платьев под названием «Китмир». Хозяйка «Итеб», баронесса Гойнинген-Гюне, сестра знаменитого фотографа моды, тоже петербурженка, благодаря своему отцу, занимавшему высокий придворный пост в Зимнем Дворце была близка к придворным кругам. Естественно, она знала об отце княжны, великом князе Павле Александровиче, дяде императора, и о его шумном романе с Ольгой Валерьяновной Пистолькорс, урожденной Карнович. Несмотря на неоспоримый факт работы княжны Палей манекенщицей у «Итеб», о чем свидетельствует опубликованная фотография из американских архивов, на которой княжну Натали Палей легко узнать, семья до последнего отрицала ее причастность к карьере манекенщицы.

Лично я был знаком с племянником княжны Натали Палей, сыном ее сестры Ирины, князем Федором Федоровичем Романовым, жившим в Биаррице. В письме, адресованном на мой парижский адрес, он настойчиво просил не называть тетку Наталью бывшей манекенщицей и просил вспоминать о доме Романовых «как о рыцарях копья, а не рыцарях иголки».

Первые фотографии княжны Натали Палей, сделанные еще в конце 1920-х годов, показывают нам хрупкую и застенчивую русскую эмигрантку, которой трудно преодолеть чувство стыда и смущения перед камерой. Ее можно понять! Воспитанная в придворной семье во дворцах, с детства окруженная любовью родителей и прекрасными произведениями искусства, собранными ими, она мечтала о другой судьбе. Водоворот революции отнял у нее страну, отчий дом, отца и брата, которых расстреляли большевики. Вероятие всего, она сама была изнасилована солдатами при взятии ими дворца Палей в Царском Селе, построенного с тончайшим французским изысканным вкусом. Именно поэтому вынужденная работа манекенщицей казалась княжне чем-то достаточно низким и не аристократичным. И вправду, мир моды бывал и бывает сейчас очень жестоким!

Финансовые трудности, которые переживал дом «Итеб» в эпоху экономического кризиса, судя по всему, заставили княжну Натали Палей перейти работать манекенщицей в более крупный и крепко стоявший на ногах парижский дом моды «Люсьен Лелонг». Все перипетии, связанные с домом моды Люсьена Лелонга, очень подробно описаны в этой книге и не требуют добавлений. Именно с этого Дома моды и начинается слава княжны Палей. И теперь всякий раз, когда я вижу на аукционе платье из шелка или манто с белым мехом работы Дома «Люсьен Лелонг», я невольно думаю, а не носила ли этого платья княжна Натали Палей, не видела ли она его?

Впервые я был очарован образом княжны Палей в Париже в начале 1980-х годов, когда в старых журналах Vogue и Harper’s Bazaar увидел ее одухотворенное и прекрасное лицо… Пытаясь узнать о ней больше, я общался с парижской портнихой Натальей Петровной Бологовской, встречавшей княжну Натали Палей ранее, так как ее сводная сестра тоже служила манекенщицей у «Итеб». Затем мне попались книги знаменитого историка русской эмиграции во Франции Жака Феррана, где были опубликованы фотографии матери княжны Натали Палей, Ольги Валериановны Пистолькорс – в замужестве княгини Палей. Как выяснилось позже, мой друг той эпохи художник общества «Мир искусства» Дмитрий Дмитриевич Бушен был в родственной связи с Ольгой Валериановной, и ее дочери от первого брака приходились Бушену кузинами. Затем мне удалось прочесть дневники самой Ольги Валериановны. Я упорно искал, жива ли княжна Натали Палей? Тогда не было интернета, поиски были долгими и кропотливыми, но вот, с помощью моей парижской знакомой Сони Ардашниковой, часто отдыхавшей в Биаррице, мне удалось найти почтовый адрес ее сестры, княгини Ирины Павловны Романовой. Так я узнал о кончине Натали Палей в США в 1981 году. Неожиданностью стал для меня и каталог выставки «Париж – кутюр 1930-х годов», на обложке которого был портрет Натали Палей в меховой шубе.

Постепенно моя личная коллекция стала пополняться фотографиями Натали Палей, мне удалось посмотреть фильмы с ее участием и даже встретится с людьми, лично знавшими ее. Так, в 1980-е годы в русском старческом доме в Монморанси под Парижем жила тогда манекенщица дома «Люсьен Лелонг» Мария Петровна Аверьино. Долгое время она отказывала в личной встрече, но вела длинные телефонные беседы со мной, так как была прикована к инвалидному креслу. Работая в доме у Лелонга под сценическим псевдонимом Монна Аверьино, она часто встречала там Натали Палей, и рассказывала, что она держалась несколько надменно и отстраненно и не сходилась близко с другими русскими манекенщицами. Еще бы – она тогда была уже супругой владельца дома. Несмотря на этот явный мезальянс по меркам русской эмиграции 1930-х годов, было трудно понять все наверняка. Пал ли низко Лелонг, взяв себе в жены беженку из России, либо просчиталась княжна Палей, вышедшая замуж не за принца крови, а за какого-то кутюрье?

О встречах с Натали Палей мне рассказывали еще три дивы моды 1920-х – 1930-х годов – леди Ия Абди, работавшая одно время в Доме у Коко Шанель, звезда дома «Ланвин», манекенщица Тея Бобрикова и полугрузинская красавица и манекенщица Лидия Зеленская, звезда журнальной съемки для Эльзы Скиапарелли и Шанель. Все отмечали элегантность и чувственную тонкую красоту княжны Палей, или, как ее тогда называли, «принцессы Палей». Неслучайно, именно ее в 1930-е годы выбрали «самой элегантной парижанкой» – а этот титул стоил много. Особенно подробно мне пришлось заняться биографией Натали Палей, когда я писал свой первый бестселлер – «Красоту в изгнании», выдержавший, кстати, уже 17 переизданий.

Именно в этот период, в середине 1990-х годов, я познакомился в Париже с молодым и талантливым писателем и историком моды Жаном Ноэлем Лио. Нас познакомила историограф парижского Музея моды и костюма во дворце Галлиера Франсуаза Виттю. Он знал, что я ищу сведения о русских красавицах 1920-х–1940-х годов, и я невольно стал соучастником создания этой книги, о чем автор и пишет в благодарностях, мило называя меня «русским Сесилом Битоном». Но только по прочтении этой прекрасной работы я узнал о романах Натали Палей с Жаном Кокто, с Эрихом Ремарком, с Сержем Лифарем… Роман с Сержем Лифарем продолжался два года, и сохранились их совместные фотографии, сделанные на пляже в Лидо в Венеции. Столько в них грации и красоты!

Как гласит легенда, Серж Лифарь встретил Натали Палей в 1930-м году в Венеции у могилы Сергея Дягилева. В его личном собрании хранился потрясающий портрет Натали работы художника Павла Челищева, проданный 30 ноября 2010 года на аукциона Sotheby’s в Лондоне. Лично я был достаточно близко знаком с «вдовой» Сергея Лифаря, шведской графиней Лилиан Альфельд-Луарвиг. Зная, что письма Натали Палей находятся у нее в квартире в Лозанне, я предпринял тщетную попытку ознакомиться с ними. Увы, графиня отвечала мне, что скорее порвет и уничтожит эти письма к Сереже, так как они, по ее словам, были очень частными. А вот письма писателя Антуана де Сент-Экзюпери к прекрасной княжне Натали Палей были уже в XXI веке опубликованы на русском языке и доступны читателю.

Уверен, что исследования жизни этой прекрасной, но достаточной скрытной «русской принцессы Палей», музы стольких талантов ХХ века, преподнесут нам еще много неизведанного. Знаю точно, что каждый, прочтя эту книгу, будет по-настоящему очарован ее судьбой и красотой, и откроет для себя еще одну русскую музу и икону стиля, чей образ продолжает волновать наших современников.

Александр Васильев,

Москва-Париж, 2013

К читателю

Имя княжны Палей произносили и писали по-разному: Натали, Наталья или Наташа. За исключением цитат, где из уважения к авторам сохранено оригинальное употребление ее имени, в этом произведении, согласно ее собственному желанию, читатель встретит только один вариант – княжна Натали Палей.

Предисловие

Олицетворение трагической судьбы семьи Романовых, актриса голубой крови, работавшая у Марселя Л’Эрбье и Джорджа Кьюкора, женщина – «произведение искусства», лесбийский символ того времени… Эти образы и, конечно, неизбежные стереотипы связаны с именем Натали Палей.

Почитатели превозносят ее красоту, неподвластную забвению, и всегда говорят о том, что ее образ привлекал великие умы, и особенно писателей. Жан Кокто спустя годы после бурного романа обессмертил ее в принцессе Фафнер в «Конце Потомака», а утонченного Ноэла Кауарда она вдохновила на создание Джоанны в «Смехе сегодня». Она была музой Поля Морана и Антуана де Сент-Экзюпери… Эрих Мария Ремарк поклонялся ей и отомстил за это в последнем романе. Дружба таких людей была ей необходима…

Дружеские отношения всегда были важнейшей частью ее жизни. С начала 1930-х до конца 1950-х годов, еще от времен Старой Европы и до послевоенного нового мира, круг ее друзей и почитателей, ее «двор» – а она принадлежала к роду царицы Екатерины II – задавал тон во всех областях творческой жизни. И никто не мог устоять перед меланхолическим очарованием этой женщины, напоминавшей героиню романов своего друга Морана и фильмов Висконти.

Но это ледяное совершенство («Она – шедевр», – говорила всегда точная Мари-Лор де Ноай) разрушали тревоги и душевная смута. Постоянные приступы необъяснимого страха, словно эхо ужасных событий ее юности, неистовое самолюбование, питавшееся безумным поклонением обожателей, неспособность быть счастливой… Судьба блистательной Натали Палей, чья жизнь кажется игрой в прятки между вымыслом и реальностью, трогательна и печальна.

Введение

Париж, 10 августа 1927 года. На лестнице православного храма Святого Александра Невского на улице Дарю толпятся любопытные. Представители прессы – журналисты, фотографы и иллюстраторы с планшетными папками в руках, приглашенные и просто зеваки… У всех на устах самая громкая свадьба этого сезона: Люсьен Лелонг, знаменитый кутюрье, женится на княжне Натали Палей, внучке царя Александра II. Удивительный союз… Никто еще не забыл, как незадолго до этого барон Морис де Ротшильд на вопрос о том, пригласил ли он к себе на бал супругу ювелира Луи Картье, ответил: «Я никогда не приглашаю к себе своих поставщиков!» Можно представить, как относились в обществе к таким союзам. Для конца 1920-х годов эта свадьба была необыкновенной смелостью! Их брак стал притчей во языцех для всей белой аристократии в изгнании, тем более что, по слухам, королева Мария, супруга короля Георга V Английского, была так очарована красотой и манерами Натали, что рассматривала возможность ее обручения со своим сыном Альбертом, будущим Георгом VI.

Когда на пороге храма появились молодожены, со всех сторон засверкали вспышки фотоаппаратов. В толпе началось волнение. Какая необычная пара… Новобрачная казалась полупрозрачной, невесомой в платье покроя времен Ренессанса, без сомнения, марки Лелонга, и капоре из серебристых кружев с тюлевой фатой, которую удерживали жемчужные ленты. Букет белых лилий был словно драгоценное украшение для этого наряда. Рядом с ней стоял с победоносным видом невыносимо элегантный Люсьен Лелонг, которому тогда исполнилось уже тридцать семь лет. Рядом с юной женой, которая едва достигла совершеннолетия, он выглядел почти слишком строго. Некоторые до сих пор удивляются, чем же так очаровал Натали этот внешне ничем не примечательный, можно даже сказать, некрасивый человек, что она решила выйти за него замуж. Конечно, он был героем войны 1914 года, награжден орденом Почетного легиона и крестом «За боевые заслуги», им восхищались все – и его работой, и человеческими качествами. Он был богат – это вульгарное слово, но оно хорошо объясняло выбор утонченной и уязвимой княжны, ищущей материальной защищенности, – знаменит, образован… «Можно ли мечтать о большем?» – усмехались циники. Были и такие, что в своей жестокости опускались до мысли, что Натали всего лишь прекраснейшее из сокровищ в королевстве Лелонга. Разве он не был известным ценителем искусства, славившимся своей интуицией и вкусом? Сначала – уникальный китайский фарфор и русский хрусталь, а теперь – княжна из дома Романовых. Париж совершенно разбушевался. Но в конце концов даже для горстки самых непримиримых слепцов или правдолюбцев стало очевидным то, что это был просто брак по любви.

Казалось, Натали замкнулась в себе и никак не участвовала в этом спектакле, где была главным действующим лицом. Она искала ободряющий взгляд матери, перед которой благоговела. В этой увядшей женщине, сломленной жестокими испытаниями – а ей тогда было всего шестьдесят два года, – немногие бы узнали прекрасную искрометную Ольгу, графиню фон Гогенфельзен и княгиню Палей, одну из первых фигур светской и культурной жизни довоенного Парижа. В ее доме в Булонь-сюр-Сен можно было встретить дипломатов, художников, ученых, светских львов и коронованных особ. Скрывая лицо под полями шляпки клош, княгиня будто скрывалась от назойливых любопытных взглядов… В тот день она без колебаний оставила работу в своем комитете помощи русским беженцам и организацию большого благотворительного бала, который устраивала каждый год в Биаррице, и полностью посвятила его младшей дочери.

Конечно, замужество Ирэн, старшей сестры Натали, было гораздо более «приемлемым»; такого союза обычно и ожидают от внучки, племянницы и кузины царя. Ее брак с князем Федором Александровичем никак нельзя было назвать мезальянсом. Строгая, ответственная, благородная Ирэн… не имеющая представления даже о значении слова «пустяки». Она бы никогда не связала свою судьбу с кутюрье, даже с таким «приличным», как Люсьен Лелонг. А вот Натали, сосредоточенная на себе (с годами это качество приобрело просто угрожающие формы) и не очень чувствительная к тревогам других, если только это не было связано с искусством, казалось, никогда не покинет свою башню из слоновой кости. Сейчас новоиспеченная мадам Лелонг, выходящая из церкви Александра Невского – ее меланхолический взгляд не оставлял равнодушными даже самые черствые сердца, – еще не знает, что через десять лет уже станет легендой. О чем думала она тогда, проходя с отсутствующим видом сквозь толпу? О своих трагически пропавших близких – отце, великом князе Павле и обожаемом брате Владимире? О бегстве из России, куда больше никогда не вернется? О своей новой жизни, в которую она вступала с такой неуверенностью? О детстве, столь близком и уже далеком?

Часть первая

1

С XVIII века Булонь-сюр-Сен было местом, где любила селиться аристократия. Здесь располагаются прекрасные усадьбы, разбитые на французский манер парки оживляются где оранжереей, где маленьким домиком… Охотничьи угодья славятся превосходной дичью, и всегда здесь уединение, покой и тишина вдалеке от суеты придворной жизни. Идеальное убежище для тайных романов. Людовик XV встречался здесь с мадам де Форкалькье, одной из своих фавориток, загородный дом которой располагался рядом с лесом. Император Наполеон I поселил тут свою польскую любовницу Марию Валевскую с их ребенком и приезжал к ним в перерыве между двумя войнами. Что касается принца Наполеона и его бурной связи с Жанной Детурбей, будущей графиней Лионской, то и они жили в этих местах на уединенной вилле, вдалеке от любопытных глаз. В течение сорока лет графиня принимала у себя в Булони салонную армию воздыхателей, среди которых был и Гюстав Флобер. Романтизм и дух запретного – к этому питали страсть родители Натали Палей. Таким ей с детства и запомнился этот город.

В 1895 году в Петербурге великий князь Павел Александрович[1] встретил Ольгу Валерьяновну Карнович. Она уже довольно давно, с 1884 года, была замужем за кавалергардом Эрихом фон Пистолькорсом, адъютантом великого князя Владимира, и матерью троих детей: Александра, Ольги и Марианны, родившихся в 1885, 1888 и 1890 годах. Великий князь Павел, сам отец двоих детей, Дмитрия и Марии, к тому времени много лет был вдовцом. Он сразу полюбил ее, и чувство его было взаимным. Князь мечтал обвенчаться с ней и открыл свое намерение вдовствующей императрице, но получил самый решительный отказ. Окружение князя разделяло негодование императрицы: непозволительно, чтобы разведенная дама с тремя детьми ненадлежащего происхождения стала одной из семьи Романовых. Немыслимо!

Между тем Ольга родилась – 14 декабря 1865 года – в благородной семье венгерского происхождения, чей род был известен с 1543 года. С XVI века ее предки состояли на русской службе. Разве не ее отец был камергером Александра II? Великий князь не желал отступать. Почему недоступны ему мирские радости, освященные перед алтарем? До недавнего момента вся его жизнь была цепью жестоких испытаний. Он был свидетелем ужасной агонии своей смертельно больной матери, царицы Марии Александровны[2]. К тому же, как вспоминает его дочь Ирэн, старшая сестра Натали, «мой отец последний раз видел своего отца, императора Александра II, так: тот лежал прямо на земле под покрывалом, насквозь пропитанным кровью – у него больше не было ног…»[3] Царь Освободитель умер от ран, полученных в результате покушения на его жизнь в марте 1881 года.

И наконец, всего через два года после свадьбы, Павел потерял молодую жену, княжну Александру Греческую, умершую при родах сына Дмитрия.

Теперь он решил защищать свое счастье, чего бы это ни стоило.

9 января 1897 года Ольга произвела на свет сына Владимира, плод своей связи с Павлом. Разразился грандиозный скандал. Ей тут же был предоставлен развод, и со всех сторон посыпались упреки в том, что она бросила мужа и детей – двенадцати, девяти и семи лет – и до основания разрушила жизнь великого князя. Последний же, не боясь пересудов, поспешил обвенчаться с ней в Ливорно, в Тоскане, 10 октября 1902 года, несмотря на усилия императорской тайной полиции, старавшейся не допустить этого союза. Спустя некоторое время в Риме не кто иной, как старший брат князя, Сергей, сообщил ему о наказании, наложенном царем Николаем II, его племянником. Государь, предварительно предав его публичному осуждению, лишив военного звания и наград, отправлял великого князя в изгнание. Мария и Дмитрий были отданы на воспитание Сергею и его супруге Елизавете. У Павла теперь осталась только Ольга – ее жизнелюбие, радостный взгляд на мир и ее любовь.

Этот приговор был тем более несправедлив, что для царской семьи морганатические браки не были редкостью[4]. Сам Александр II, отец Павла, женился на Екатерине Долгоруковой 3 июля 1880 года, спустя всего шесть недель – столько официально длился траур – после смерти царицы. Популярная литература, а позже и кинематограф сделали из их союза романтическую идиллию[5]. При этом все помнили, что юная Катя – на устах звучало именно ее уменьшительное имя – была круглой сиротой и воспитывалась в Смольном институте для благородных девиц, где обучались девушки из аристократических семейств за счет царской казны. В шестнадцать лет она официально стала любовницей Александра и родила от него троих детей. Можно еще вспомнить историю Алексея Александровича, женившегося при схожих обстоятельствах на барышне Жуковской, дочери знаменитого поэта, а также и то, что великий князь Михаил Александрович, единственный брат Николая II, связал судьбу с женой одного из своих офицеров, Натальей Вульферт, получившей у первого мужа развод. Как говорит с истинно славянской горячностью одна из приближенных к императорской семье, «цивилизация дала им прекрасное воспитание и образование, но под внешним лоском русские, по сути, остаются варварским народом, не умеющим сдерживать своих страстей. Они следуют лишь стремлениям сердца. Неважно, много ли детей рождается в браке – они легко идут на развод, оставляя позади все в поисках нового счастья»[6].

Она также пишет, что сами великие князья «венчались с избранницами сердца в православных греческих церквях, где священники не подчинялись русским законам и могли “поженить” их как простых смертных. Тем не менее в России такие браки считались недействительными»[7].

Для жизни в изгнании молодожены выбрали Францию. Сначала они поселились в Париже, в доме номер 7 на улице д’Иена, а затем в небольшом частном пансионе в Булонь-сюр-Сен на улице Виктора Гюго[8]. С 1855 этот дом был парижской резиденцией княгини Зинаиды Ивановны Юсуповой, чья красота была прославлена современниками, – весь Париж Второй империи собирался у нее. Сам Наполеон III «не остался равнодушным к ее чарам и пытался завоевать ее расположение, правда безуспешно»[9]. Всем была известна любовь княгини к молодому революционеру, за которым она последовала в Финляндию, когда он отбывал заключение; она купила виллу напротив тюрьмы, где он содержался, чтобы днем и ночью видеть окна его камеры. После смерти княгини в 1897 году французский особняк был заброшен, пока там не поселился великий князь Павел. После ремонта и перепланировки великий князь перевез в дом жену и детей: сына Владимира и дочь Ирину, родившуюся 21 декабря 1903 года. А 29 октября 1904 года Ольга получила от короля Баварии титул графини фон Гогенфельзен, перешедший ей по старшинству[10].

Наконец, после долгих месяцев мытарств, наступил покой, и ссылка оказалась не так страшна. 5 декабря 1905 года[11] в любящей и абсолютно счастливой семье родилась графиня Наталия Павловна фон Гогенфельзен[12].

2

«Наше детство было прекрасно, потому что родители очень любили друг друга», – признается княжна Натали Палей в 1990 году историку Жаку Феррану[13]. До восьми лет, по ее собственным словам, Натали росла, окруженная любовью и нежностью, как хрупкий цветок, за которым ухаживают заботливо и умело.

Большой дом в Булони напоминал неприступную крепость. Дела вели шестнадцать работников; супружеская пара, Гюстав и Жозефина, занимались садом, беррийская гувернантка Жаклин Торо воспитывала Натали с рождения. Не стоит забывать и о мисс Уайт, английской наставнице, – все они опекали маленькую Наташу, защищая от невзгод большого мира, бушевавшего за воротами дома. Даже окружающий усадьбу сад казался любезным и воспитанным. Каждое утро там подметали дорожки, подстригали кусты и поливали цветочные клумбы. Бесконечная сказка, ничем не нарушаемые покой и порядок… Великая княгиня Мария, сводная сестра Натали, вспоминала: «Мой отец и мачеха вели там простую жизнь обычных людей, общались, с кем хотели, и делали то, что нравится. …Для меня всегда было приятной сменой обстановки приехать туда и на две-три недели ускользнуть от строгого дворцового этикета. Кроме того, я испытывала огромную радость, чувствуя себя, пусть и недолгое время, частью этой счастливой семьи, потому что они действительно были очень счастливы все вместе…»[14]

Их жизнь в изгнании во Франции была плодом горькой свободы, но оба знали, на что шли, нарушая императорский запрет. Это во многом объясняет такое невероятное внимание к детям, которое им уделялось. Если бы они остались в России, великий князь Павел был бы занят на военной службе и не смог бы заниматься воспитанием детей. Не стоит забывать и о его слабом здоровье: по словам врачей, он долгие годы страдал нарушением функции печени, но скорее всего, у него была язва желудка. Ему было предписано много времени проводить на воздухе и не перенапрягаться.

Каждое утро отец водил Ирэн и Натали в Булонский лес, расположенный всего в нескольких метрах от дома. Хотя он старался и не показывать этого, старшая дочь была его любимицей, и он даже называл ее своей невестой; а младшая всегда забавляла остроумными ответами. Когда старшая дочь Мария бывала во Франции, она ходила на прогулки вместе с ними, прихватив с собой старого фокстерьера Мартцка. В то время в Булонском лесу еще можно было встретить ланей, скрывающихся в зарослях.

Их жизнь, протекавшая вдалеке от сурового дворцового протокола, подчинялась, тем не менее, довольно строгим правилам. Каждое утро вся семья собиралась в маленькой столовой, и все рассаживались на стульях, обитых желтым шелком. Столовая была предназначена исключительно для них самих: для приемов стол накрывали в другой комнате. Солнечные лучи проникали в комнату сквозь большие окна и золотили драгоценные китайские вазы, стоявшие на камине. Дети болтали с матерью, наслаждаясь кофе с молоком и бриошами. А великий князь Павел пил чай из большого стеклянного стакана с золотым подстаканником, на котором были выгравированы его инициалы. День был посвящен занятиям с детьми и прогулкам.