Психопатология обыденной жизни бесплатное чтение

Зигмунд Фрейд
Психопатология обыденной жизни

Sigmund Freud

ZUR PSYCHOPATHOLOGIE DES ALLTAGSLEBENS

Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».

© Р. Ф. Додельцев, перевод, статья, примечания, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2023

Издательство КоЛибри®

* * *

В нашем обществе спектакля, где окружающая нас повседневная реальность все больше принимает форму реализованной лжи, инсайты Фрейда доказывают свою подлинную ценность.

Славой Жижек

Фрейд вновь стал рассматривать безумие на уровне его языка, восстанавливая один из центральных элементов опыта, обреченного позитивизмом на немоту… Он вернул медицинской мысли понятие о возможности диалога с неразумием. Психоанализ – это вовсе не ответвление психологии; это возврат к тому самому опыту неразумия, в сокрытии которого, собственно, и состоит смысл психологии в современном мире.

Мишел Фуко

Психоанализ повседневных ошибочных действий

Зигмунд Фрейд начал писать «Психопатологию обыденной жизни» в феврале 1900 г., вскоре после выхода в свет своего первого фундаментального труда по психоанализу «Толкование сновидений», а закончил в сентябре 1901 г. Книга развивала дальше идеи «первенца», проложив еще один путь проникновения в неосознанную область психики – толкование ошибочных действий, совершенных в состоянии бодрствования. К ним относится ряд знакомых любому человеку сбоев психических функций: забывание имен и иностранных слов, оговорки и очитки, неправильный выбор предметов или их запрятывание и т. п.

Обычно такие огрехи объясняют усталостью, неумелостью или просто случайностью. Фрейда же забывание как таковое не интересует, он имеет дело только с такими случаями, когда за сбоями памяти скрываются какие-то еще неизвестные психические факторы. Например, когда вместо забытого слова или имени в голову назойливо лезут другие, ошибочные, что заставляет предположить наличие какой-то причины, которую и призвано выявить затеянное им психоаналитическое исследование.

Впрочем, некоторую подготовку к нему он проделал, опубликовав в 1898 г. статью «О психическом механизме забывчивости», в которой проанализировал причины выпадения из памяти фамилии итальянского художника Синьорелли. В статье он изложил механизм забывания имен собственных, о чем сообщал своему конфиденту, берлинскому отоларингологу В. Флису: «Наконец-то я разобрался с давно интересовавшей меня небольшой психологической проблемой. Тебе наверняка известно, что когда человек забывает какое-то имя, то его место занимает другое, по поводу которого, да и ряда следующих, сразу же и без всяких усилий возникает убеждение, что они подменные. Совсем недавно так произошло у меня с фамилией автора сочинения „Mantua in Banden“ об Андреасе Гофере^[1]. Мне показалось, что в нее входит слог „ау“, к примеру Фельдау. Как выяснилось, на самом деле его звали Юлиус Мозен. Имени же его я так и не вспомнил. А теперь мне удалось доказать: 1) из-за ряда ее ассоциаций фамилия была вытеснена из сознания; 2) в этом участвовали психические компоненты родом из детства; 3) первые имена-замены возникли под их влиянием, а также ныне действующих психических сил в качестве их симптомов. Анализ был проведен очень тщательно, однако его результаты, как и содержание некоторых пространных сновидений, представить общественности я не считаю возможным» (письмо В. Флису от 26.08.1898). Так что вовсе не случайно пример с Синьорелли послужил началом «Психопатологии».

В поисках истоков нервных заболеваний венский психотерапевт проявляет все большее внимание к раннему детству своих пациентов. И с удивлением обнаруживает, как мало они помнят о важных событиях той поры своей жизни, тогда как их память сохранила с похвальной точностью ее маловажные события. В статье 1889 г. «О маскирующих воспоминаниях» он высказывает предположение, что за воспоминаниями второго рода скрываются подлинные воспоминания о детстве, доступ к которым можно получить только с помощью психоанализа. Их Фрейд называет маскирующими. Реальные же воспоминания были вытеснены из сознания в ходе воспитания из-за их связи с инфантильными сексуальными переживаниями. Однако при всем различии их содержания с маскирующими воспоминаниями ассоциативная связь между теми и другими сохраняется, что позволяет психоаналитику путем анализа последних добраться до первых. Тут он проводит смелую аналогию между памятью индивидов о детстве с памятью народов о первых этапах своей истории в форме легенд, сказаний или мифов, маскирующих порой весьма отличные от них сведения о реальных событиях.

В 1886 г. Фрейд открывает собственную медицинскую практику по лечению душевнобольных, как взрослых, так и детей. А поскольку в течение ряда лет он использовал при их лечении гипноз с его постгипнотическим внушением, он отказывается от рационалистического представления о психике как о совокупности протекающих при свете сознания процессов восприятия и мышления и все больше убеждается в важной роли в ней неосознанных компонентов и сил. В 1895 г. в «Проекте научной психологии» он предлагает первое теоретическое описание бессознательного, ставшее краеугольным камнем его своеобразного направления психологии. Видимо, это превратило свойственную любому ученому склонность переходить от явления к сущности, от известного к неизвестному в своеобразное – глубинное – представление о психике, в которой за видимым располагалось скрытое, за поверхностным – находящееся в ее глубинах, за привычным – необычное, и это изрядно затрудняло восприятие психоанализа не только простыми людьми, но и специалистами. Скажем, в «Толковании сновидений» Фрейд выделяет наряду с явным содержанием увиденного во сне и припоминаемого после пробуждения скрытые идеи (по большей части неосознанные желания, порой весьма сомнительного свойства), о наличии которых сновидец порой даже не подозревает, да и признаваться в их существовании не очень-то желает.

В результате Фрейд сравнивает психику с айсбергом, только ¹/₇ часть которого находится над водой (то есть осознана), остальная же скрыта в потемках и мраке морских глубин. Здесь нет нужды подробно останавливаться на непростой фрейдовской картине психики в целом, но кое-что придется особо дотошным читателям сообщить. В ее основание, расположенное между соматикой и психикой, Фрейд помещает влечения – жизненно важные, энергетически заряженные устремления организма, задающие весьма широкий набор действий и нуждающиеся в удовлетворении. После 1915 г. Фрейд говорит о двух основных – сексуальных и агрессивных – влечениях. Над этим слоем размещается бессознательное, состоящее из психических представителей влечений, врожденных или вытесненных из сознания. Сюда входят порождаемые влечением побуждения, мотивы, эмоции, намерения, представления, мысли и т. п. На верхнем уровне психики, обеспечивающем связь с реальностью, находятся предсознание и сознание. Их составляют психические явления и силы, о существовании которых индивид знает или которые он может осознать, затратив некоторые усилия, о содержании же бессознательного он, как правило, не имеет никакого представления. Борьба, конфликты и компромиссы этих трех ступеней психики определяют жизнедеятельность человека, разумного лишь отчасти.

Впрочем, вернемся к «Психопатологии». После сказанного понятно, что если ошибочные действия располагаются в области сознания, то их истоки Фрейд, естественно, усматривает в бессознательном или предсознательном, в своего рода «подполье» психики. Связи между уровнями он устанавливает с помощью метода свободных ассоциаций – своеобразного прибора ночного видения, позволяющего ориентироваться во мраке бессознания. Таким образом, анализ нарушений психических функций становится еще одной дорогой в глубины психики.

Прежде чем перейти к содержанию «Психопатологии», скажу несколько слов о ее явной ориентированности на широкого читателя. На мой взгляд, это обусловлено тем, что, поскольку книга о сновидениях не принесла автору долгожданной и вполне заслуженной известности (почти никто из видных психиатров и психологов не обратил на нее внимания, да и продавалась она плохо), своим новым произведением создатель психоанализа решает двоякую задачу: продвигая дальше методы исследования бессознательного, он одновременно стремится популяризировать свои новаторские идеи среди широкой публики и для этого наполняет книгу наглядными, порой забавными примерами, сознательно избегает сложных теоретических построений, которыми изобиловало «Толкование сновидений». Замечу, что с обеими задачами Фрейд отлично справился, что позволило другому видному психологу XX века Карлу Юнгу посчитать книгу «поучительной, приятной для чтения, понятной и неспециалистам». И действительно, она стала самой читаемой книгой Фрейда, переведенной на все основные языки мира, многократно переиздаваемой (при этом она постоянно пополнялась новыми примерами и увеличилась в объеме чуть ли не в два раза): с 1901 по 1924 г. только на немецком языке она выдержала более десятка изданий.

Свой будущий бестселлер Фрейд начинает с уже упомянутого случая с фамилией Синьорелли. Ему удается вполне убедительно продемонстрировать, как из частей слов предшествующей части беседы в памяти всплыли подменные фамилии Боттичелли и Больтраффио. Понятны и мотивы, побудившие Фрейда сменить тему разговора. А вот вопрос, достаточно ли их для нарушения функции памяти, вызывает у меня некоторые сомнения. Говорю об этом для того, чтобы читатель не пугался, если обнаружит, что анализу отдельных случаев не хватает доказательности.

Заметно достоверней выглядит пример из следующей главы. Беседуя с Фрейдом, один хорошо образованный молодой человек собирался завершить сетования по поводу судьбы своего поколения цитатой из «Энеиды» Вергилия. Этому помешал, однако, сбой памяти, в которой затерялось где-то местоимение «aliquis» (некий – лат.). Фрейд берется объяснить причины этого и просит собеседника сообщить ему свои ассоциации с забытым словом. Приведя несколько: Reliquien, Liquidation, Flüssigkeit (жидкость – нем.), мужчина вспоминает о чуде святого Януария, сохранившаяся засохшая кровь которого становилась в определенный день и час жидкой. Это приводит психоаналитика к разгадке: причиной забывания стало предчувствие молодым человеком изрядных неприятностей из-за прекращения менструации («жидкой крови») у любовницы. Его согласие с этим предположением позволило Фрейду сделать вывод: причиной выпадения из памяти имен и иностранных слов являются неприятные чувства, вытесняемые из сознания или подавляемые им. Механизм такого забывания состоит в нарушении воспроизведения имени или слова посторонним и неосознанным в данный момент ходом мыслей. Между ними и мешающим их воспроизведению комплексом существует либо с самого начала какая-то связь, либо эта связь устанавливается в процессе анализа с помощью порой весьма поверхностных ассоциаций. А поскольку сознание можно представить себе, в частности, как изрядный клубок сложно переплетенных между собой слов, относящихся к расположенным на разных уровнях психики стремлениям, эмоциям и мыслям, то возникает возможность выбора различных ассоциативных маршрутов, а потому и возможность прийти к весьма различным выводам. Известно, скажем, что разные психоаналитики по-разному толковали одни и те же сновидения.

Предложив ответ на вопрос, почему люди забывают что-то, Фрейд переходит к другому: для чего они это делают? При этом он опирается на недавно проведенное им исследование целей и смысла человеческих воспоминаний о детстве, названных им маскирующими. В качестве их примера он приводит рассказ молодого мужчины, вспомнившего, как в детстве тетушка учила его читать и объясняла непонятную ему разницу между буквами «m» и «n». Эта заурядная, но ярко запечатленная сценка сохранилась в памяти, как полагает психоаналитик, по той причине, что тетушкины пояснения «у одной буквы на одну часть больше» пригодились ребенку позже, когда его стал мучить вопрос о различии между полами. Исходя из небольшого количества примеров и разного рода соображений, Фрейд склоняется к выводу: так называемые воспоминания о раннем детстве представляют собой не отпечаток давнишних реальных впечатлений, а их переработку под действием возникших позднее психических сил. Не только память о детстве крайне ненадежна, но и в последующей жизни ей не следует особенно доверять. Если в первом случае она «маскирует» недозволенные обществом инфантильные сексуальные переживания и влечения, то в дальнейшем память искажает, сглаживает, смягчает свое содержимое соответственно требованиям культурного окружения, собственного мировоззрения и самосознания.

Главу об оговорках Фрейд начинает с довольно подробного и в целом положительного обзора книги «Обмолвки и очитки» Мерингера и К. Майера, рассматривающих эти ошибки речи с лингвистической точки зрения и открывших ряд механизмов, объясняющих их появление. Он даже позаимствовал у них ставший одним из самых известных примеров «оговорок по Фрейду»: происшествие с председателем палаты депутатов австрийского парламента, который однажды открыл его заседание словами: «Уважаемое собрание, констатирую наличие кворума и объявляю заседание закрытым». Смех в зале обратил его внимание на произошедшую подмену слов, он исправился, но всем стало ясно его нежелание начинать работу, не сулившую ему на этот раз ничего хорошего.

Приведя ряд примеров, подтверждающих мысль соавторов о влиянии звуковых и смысловых соотношений слов на появление обмолвок, он добавляет ряд примеров, в которых явно действует какой-то психический фактор. Так, он пересказывает сообщение сотрудничавшего с ним тогда В. Штекеля, который, живописуя своей выздоравливающей пациентке прелести предстоящего ей пребывания в санатории, совершенно неуместно обронил: «Если вы, на что я надеюсь, не скоро встанете с постели». За этой оговоркой явно затаилось эгоистическое желание и дальше лечить богатую больную, а теперь вдруг оно обнаружило себя. Похожее саморазоблачение имело место и на юбилее шефа, на котором его сотрудник, произносящий тост, призывает: «Предлагаю наплевать [вместо глагола «anzustoßen» – выпить – употреблен «aufzustoßen»] на здоровье дорогого шефа» – и тем самым ненароком выдает свое истинное отношение к нему. Опираясь еще на несколько аналогичных примеров, Фрейд приходит к выводу: в большинстве оговорок действуют силы из-за пределов задуманных фраз. Сами по себе словесные ассоциации речевого материала не способны вызвать оговорку, для этого требуется какая-то сильная эмоция, чаще всего неосознанная мысль, то ли противостоящая задумке, то ли просто отличающаяся от нее (довольно часто мужчины называют своих подруг другими женскими именами, и о направленности подобных оговорок женщины догадываются без помощи психоанализа). Ассоциация для Фрейда – всего лишь готовый механизм, который в подходящий момент использует упомянутый психический фактор. Иной раз он применяет его так искусно, что на некоторых страницах книги можно встретить несколько острот, так что вполне естественно через четыре года появление книги «Остроумие и его отношение к бессознательному».

Поскольку чтение и письмо – близкие родственники речи, Фрейд объясняет очитки, описки и опечатки с помощью механизма, действующего при оговорках. Приведу только по одному примеру такого рода нарушений. Фрейд, собиравший разного рода античные раритеты, сообщает, что часто, прогуливаясь по улицам незнакомого города, он прочитывал как «Антиквариат» вывески магазинов, хоть малость для этого подходящие, то есть принимал желаемое за действительное. Только что упомянутый Штекель приводит весьма типичный пример опечатки, оставшейся в газете после целого ряда сверок: «Наши читатели свидетельствуют, что мы всегда самым корыстным [вместо „бескорыстным“] образом отстаивали общественное благо». Скорее всего, в пропуске опечатки сказалось сомнение людей, проводивших сверку, в достоверности фразы.

Надеясь расширить знания о функционировании памяти, Фрейд еще раз затрагивает проблему забывания, а именно забывания когда-то пережитых впечатлений и еще не реализованных намерений. Вначале на двух примерах он демонстрирует, что и при этом виде нарушений памяти действует правило: мотивом забывания является нежелание по каким-то причинам вспоминать. В первом случае он собрался пожаловаться одному из друзей на свою жену, внимательно слушавшую разглагольствования неприятного ему человека, но не сумел вспомнить их содержание, да и не хотел обидеть жену. В другой раз он не сдержал обещание купить маленький сейф одной знакомой, потому что забыл адрес магазина, его продававшего и располагавшегося в доме, где проживало семейство, с которым он рассорился.

Заметив, что склонность забывать свойственна всем людям, Фрейд добавляет, что при смене характера ассоциаций с забытым предметом (с негативного на позитивный) забывание чаще всего прекращается, и подтверждает это примером. Один молодой человек рассказал ему, что по ряду причин у него испортились отношения с женой. Чтобы их улучшить, та подарила ему книгу, которая вроде бы должна была его заинтересовать. Супруг пообещал прочесть ее, но куда-то книгу положил и никак не мог найти. Спустя полгода ситуация в семье изменилась: заболела мать мужа, жена стала за ней самоотверженно ухаживать. Как-то раз восторгающийся ее поведением муж «без определенного намерения, но с сомнамбулической уверенностью» подошел к столу, выдвинул один из ящиков и обнаружил там сверху искомую книгу.

Убедительнее всего роль неосознанных факторов демонстрирует, по мнению Фрейда, забывание намерений, под которыми понимается готовность осуществить намеченный план действий в конкретное время и при определенных условиях. У намерения довольно специфические отношения с памятью: если человек утвердился в своем желании, то на некоторое время может забыть о нем, потому что при приближении времени реализации мысль о нем, чаще всего сама по себе, всплывает в сознании и заставляет человека делать нужные для этого приготовления. Если же этого не происходит, то естественно предположить, что либо произошло резкое изменение намерений, либо появилась какая-то противостоящая задумке сила, как правило неосознаваемая. Поясняет это Фрейд весьма доходчиво: «Любовник, опоздавший на свидание, напрасно будет оправдываться, что просто запамятовал о нем», поскольку дама, скорее всего, заметит: «Год назад ты бы об этом не забыл, а теперь ты меня разлюбил».

Не всегда, правда, смысл забывания так легко раскрыть, но его непременно вызывают какие-то неосознаваемые или непризнаваемые человеком мотивы. Очень часто они являются признаком маловажности задуманных действий для их исполнителя; о делах по-настоящему важных люди забывают крайне редко. Встречаются случаи и посложнее. Так, Фрейд припоминает, что в прежние годы при большом количестве пациентов если он и забывал о каком-то визите, то лишь о бесплатном. Так что даже у вполне приличных людей можно обнаружить отнюдь не украшающие их побуждения.

Далее Фрейд рассматривает ошибки при манипуляциях с предметами. А поскольку в рассматриваемой ранее речи важную роль выполняет моторика, то он считает правомерным распространить представление о механизмах ее нарушения и на другие двигательные акты, а значит, и их нарушения вызваны какими-то неосознанными или плохо осознанными мотивами. Двигательные ошибочные действия создатель психоанализа разделяет на действия, где главным представляется уклонение от задумки (их он называет «ошибочным захватом вещи» – Vergreifen), и на действия, нецелесообразные в целом (они называются «симптоматическими»).

Вполне убедительно выглядит фрейдовский анализ нарушений первого вида. Тут психоаналитик приводит пример из собственной жизни, когда он – вроде бы нечаянно – разбил крышку чернильного прибора, о котором весьма нелестно высказывалась его сестра. Последующий анализ показал, что на это происшествие повлияла надежда, что взамен она подарит ему новый. Анализ аналогичных историй убедил Фрейда, что они не были чисто случайными и не стали результатом физической неловкости. Отметим, однако, что он имеет в виду только те случаи, когда их виновник не особенно жалеет о разбитой или поломанной вещи, что косвенно доказывает: в их совершении участвовали какие-то неосознанные мотивы (например, желание отделаться от надоевшей вещи).

Особенно интересны суждения Фрейда о несчастных случаях, когда люди падают, оступаются, поскальзываются и т. п. Он уверен, что и их не всегда следует понимать как случайное нарушение двигательного акта. Кстати, в последней трети XX века к исследованию «несчастливцев», на которых с удивительным постоянством обрушиваются разного рода бедствия, обратились – и вполне успешно – психосоматики. Фрейд же считает, что такие незадачи как бы подстроены невротическим состоянием или сексуальными фантазиями. За ними очень часто скрывается бессознательное стремление к самонаказанию – порой вкупе с желанием избежать неприятной жизненной ситуации или с намерением наказать другого человека, пусть даже ценой собственных страданий. Об одном из мотивов подобных действий свидетельствует пословица: «Если девица падает, то чаще всего на спину». Наконец, венский психолог допускает даже случаи «полунамеренного самоубийства».

Закончив анализ первого вида нарушений моторики, вызванных влиянием каких-то неосознанных мотивов, Фрейд переходит к исследованию второго их вида – ошибок симптоматических («симптом» означает в данном случае некое свойство, которое существует не только само по себе, но и является признаком чего-то другого, скажем «симптом болезни») или непреднамеренных, «бездумных», непредвиденных – случайных в этом смысле слова. В целом же Фрейд имеет в виду двигательные действия, за которыми скрывается нечто, чего в них не видит совершающий их человек, поэтому подобные промашки заслуживают особого внимания врачей, ведь порой они говорят о пациенте больше, чем тот хотел бы. К примеру, потерю вещи или ее отсутствие в определенном месте можно толковать так: человеку перестала нравиться она или как-то связанная с нею персона. В этой связи весьма показателен приведенный в книге пример с женщиной, увидевшей заинтересовавшего ее мужчину и забывшей, что уже несколько недель она замужем за ним. Спустя несколько лет их брак закончился самым печальным образом. Впрочем, подобные ошибки часто становятся причиной недоразумений между людьми, поскольку допустившие их люди не чувствуют за собой вины, а «потерпевшие» догадываются о скрытых за ними мыслях или побуждениях.

От рассмотренных ранее видов забывания Фрейд отличает заблуждение, когда неправильное припоминание не ощущается как ошибка, а принимается на веру; ошибочность же его улавливается позднее. В данном случае суть дела не в ошибках памяти, а в забывании по-настоящему или в незнании фактического материала. Он приводит несколько примеров подобных заблуждений из «Толкования сновидений» и демонстрирует, что по большей части допущенную ошибку не замечают из-за стремления о чем-то умолчать или вытеснить это из сознания.

Подводя итоги проделанной работы, Фрейд достоинством книги считает то, что в ней удалось доказать детерминированность неосознанными факторами считавшихся ранее случайными нарушений психических функций – разнообразных ошибочных действий. В психике нет ничего беспричинного, утверждает психоаналитик и в дополнение к приведенным ранее аргументам анализирует причины произвольно выбранного имени Дора и, казалось бы, наобум названного числа 2467. Его рассуждения по этому поводу выглядят вполне логично, однако не отменяют ранее высказанного мною сомнения: а не возможны ли в ассоциативном поле другие маршруты, а стало быть, и иные выводы об их мотивах?

Признание наличия в психике наряду с сознательными еще и мотивов неосознанных позволяет Фрейду внести некоторые новые аспекты в понимание свободы воли. Он убежден, что идея всеобщей детерминированности психических явлений не противоречит уверенности людей в обладании ими такой свободой. Правда, автор отмечает, что наиболее явно люди чувствуют свою свободу при «совершении не особенно важных действий, в случае же судьбоносных деяний они, напротив, ощущают их необходимость». В подтверждение он приводит знаменитую фразу Лютера: «На этом стою и не могу иначе». Не забудем, однако, что великий протестант произносит ее, когда выбор уже сделан, и, что бы он ни говорил, его он совершил по своей воле. Так что свобода – это выбор из альтернативных решений, каждое из которых по-своему детерминировано. Кроме того, появлению упомянутой уверенности способствует существование у нас побуждений, нами не осознаваемых.

Далее Фрейд чувствует необходимость кое-что добавить относительно значимости бессознательных мотивов. В этой связи он обращается к своим наблюдениям над пациентами и суеверными людьми.

По его мнению, общеизвестно, что параноики уделяют чрезвычайное внимание мелким, обычно не замечаемым нами деталям поведения других людей, не признают их случайными и постоянно интерпретируют их. С некоторой долей иронии замечу, что пока они действуют подобно самому Фрейду. Но поскольку параноики неспособны объяснить их научно, они прибегают к приему, типичному для детского мышления: они судят об окружающих по тому, что знают о себе и собственной психике, то есть проецируют собственные побуждения, эмоции и мысли на других людей. А в связи с тем, что они острее воспринимают и даже осознают происходящее в своей душе, чем нормальные люди, они приписывают последним то, что свойственно их же бессознанию.

Довольно похоже ведут себя и люди, верящие в приметы, предзнаменования и т. п., то есть люди суеверные. Фрейд полагает, что истоки суеверий, а также мифологии и легенд находятся у самых начал человеческого мышления, когда люди, не умея объяснять внешний мир объективно, населяли его антропоморфными существами, управляющими и миром, и ими самими. Не ведая причин своих ошибочных действий, первобытные люди полагали, что таковые – это своего рода сигналы, подаваемые им этими добрыми или злыми существами. В результате психоаналитик выдвигает масштабную идею: «Значительная часть мифологического мировоззрения вплоть до самых современных религий есть не что иное, как спроецированная во внешний мир психология. Смутные догадки… о психических факторах и их отношениях с бессознательным… отобразились в конструировании сверхчувственной реальности, которую наука обязана опять превратить в психологию бессознательного». Позднее Фрейд еще больше сблизит религию с неврозом навязчивых состояний, что сделает его одним из самых жестких современных критиков религии.

Занятие психологией суеверий побудило создателя психоанализа затронуть еще один – модный тогда – вопрос: можно ли категорически отрицать существование предчувствий, вещих снов, телепатических явлений, действий сверхчувственных сил и т. п. Отмечая, что не стоит спешить с решением этого вопроса, на который отвечали положительно многие интеллектуалы и который в любом случае требует тщательного исследования, он не без иронии заявляет: «С сожалением должен признаться, что принадлежу к числу тех недостойных индивидов, в чьем присутствии духи прекращают свою деятельность, да и сверхчувственное испаряется, так что я никогда не имел случая лично пережить что-то, позволяющее верить в чудеса». За этим следует критический разбор так называемых вещих снов и впечатления, что в определенной ситуации ты уже оказывался. К теме же телепатии он вернется позже в статье «Психоанализ и телепатия» (1921).

Заканчивается книга итоговым ответом на три вопроса о мотивах ошибочных действий: 1) об их происхождении и содержании; 2) об условиях их проявлений; 3) о характере связи с вызвавшими их психическими факторами. «По первому вопросу, – пишет Фрейд, – можно сказать, что в ряде случаев легко установить происхождение искажающих действия мыслей от подавленных устремлений психики. Эгоистические, ревнивые и враждебные чувства, над которыми тяготеет давление нравственного воспитания, у здоровых людей нередко используют ошибочные действия, чтобы хоть как-то проявить свою безусловно существующую, но не признаваемую высшими психическими инстанциями силу. Возможность совершать эти ошибочные и симптоматические действия обеспечивает приемлемую терпимость к безнравственному. Среди этих подавляемых побуждений немалую роль играют разнообразные сексуальные устремления».

На второй и третий вопросы получить определенный ответ пока не удалось, для этого требуется более широкая точка зрения, объединяющая знания об ошибочных действиях с пониманием работы сновидений и образования невротических симптомов. Пока же Фрейд ограничивается весьма абстрактным выводом: в этих трех случаях действует вытесненный из сознания психический материал, не утративший в то же время своей активности.

«Психопатология обыденной жизни» продолжила тенденцию «Толкования сновидений» подчеркивать мощь бессознательных компонентов психики. Тем самым вместе они сокрушили просветительскую убежденность в безоговорочной рациональности человека, утвердив представление о человеке как о двуличном существе. На одном его лице, обращенном к обществу, мы видим проявления цивилизованности и уверенности, склонности к сотрудничеству и альтруизму. За этим ликом скрывается homo naturalis – существо необузданное, обуреваемое страстями, эгоизмом и агрессивностью. В реальных людях их личность и личина играют очень неравную роль, и только меньшинству удается обрести между ними баланс, приемлемый для них самих и для их культурного окружения.

Р. Ф. Додельцев

Психопатология обыденной жизни
О забываниях, оговорках, оплошностях, суевериях и заблуждениях

Вы снова здесь, изменчивые тени,

Меня тревожившие с давних пор,

Найдется ль наконец вам воплощенье^[2].

Гёте. Фауст. ч. II, акт V, сц. 5

I
Забывание имен собственных

В 1898 г. в «Monatsschrift für Psychiatrie und Neurologie» под названием «О психическом механизме забывчивости» я опубликовал небольшую статью, содержание которой собираюсь здесь повторить в качестве отправного пункта дальнейших размышлений. В ней на удачном примере из самонаблюдений я подверг психическому анализу весьма типичный случай кратковременного забывания имен собственных и пришел к выводу, что этот заурядный, не очень-то значительный, одиночный сбой памяти предполагает объяснение, далеко выходящее за пределы обычного использования подобного происшествия.

На просьбу объяснить, почему так часто не приходит в голову имя, вроде бы хорошо знакомое, какой-нибудь психолог, если не очень ошибаюсь, ограничился бы, скорее всего, ответом, что имена собственные вообще легче забываются, чем какое-либо другое содержимое памяти. И стал бы приводить правдоподобные причины такого их «преимущества», не подозревая даже о возможности иной обусловленности подобного нарушения процесса припоминания.

К обстоятельным занятиям феноменом временного забывания имен меня подтолкнуло наблюдение определенных деталей, которые удалось довольно четко выделить, хотя и не во всех, а лишь в отдельных случаях. В них, правда, имело место не только забывание, но и ошибочное припоминание. Человеку, пытающемуся вспомнить выпавшее из памяти имя, на ум приходят другие – подменные — имена, которые, пусть и сразу же признаются неправильными, тем не менее с завидным упорством снова и снова лезут в голову. Процесс, который был призван привести к искомому имени, оказался как бы смещенным и ведущим поэтому к ошибочной замене. После этого я исходил из предположения, что этот сдвиг представляет собой не акт психического произвола, а движение по закономерному и вполне просчитываемому пути. Иначе говоря, я допустил, что эрзац-имя или имена находятся в доступной исследованию связи с разыскиваемым именем, и надеюсь, если заладится, ее установить, а тем самым прояснить и ход забывания имен.

В отобранном мною в 1898 г. для анализа примере из памяти выпала фамилия мастера, создавшего в соборе городка Орвието великолепные фрески с изображением Страшного суда. Его фамилию я тщетно и силился припомнить. Вместо нужной – Синьорелли – в памяти назойливо всплывали фамилии двух других художников – Боттичелли и Больтраффио, но их моя способность судить немедленно и решительно отвергала как неподходящие. Когда же кто-то посторонний подсказал мне правильный ответ, я сразу же и не колеблясь принял его. Исследование того, под какими воздействиями и по каким ассоциативным путям воспроизведение фамилии сместилось с Синьорелли на Боттичелли и Больтраффио, привело к следующим выводам:

а) Причину выпадения фамилии Синьорелли из моей памяти не нужно искать ни в ее своеобразии, ни в психических особенностях контекста, в который она была включена. Позабытая, она была мне так же хорошо знакома, как и одна из эрзац-фамилий (Боттичелли), и гораздо лучше известна, чем вторая подмена – Больтраффио. О ее обладателе я едва ли мог сообщить что-то, кроме его принадлежности к миланской школе живописи. Контекст же, в котором произошло забывание, представляется мне несложным и не требующим дополнительных пояснений: я ехал в экипаже с одним незнакомым господином из Рагузы (Далмация) после остановки в Герцеговине. Мы заговорили о путешествии по Италии, и я спросил спутника, бывал ли он раньше в Орвието и осматривал ли там знаменитые фрески… NN.

б) Процесс забывания имен прояснился, лишь когда я восстановил в памяти предыдущую тему беседы, что позволило понять его как результат расстройства внезапно возникшей новой темы разговора темой предшествующей. Короче говоря, до того, как я задал своему попутчику вопрос, бывал ли он прежде в Орвието, мы беседовали о нравах живущих в Боснии и Герцеговине турок. Я сообщил, что от практикующего в их среде коллеги слышал, что у них принято выказывать полное доверие врачу и безоговорочную покорность судьбе. Когда приходится объявлять им, что больному помочь не удастся, они говорят в ответ: «Что тут скажешь, господин! Знаю, что, если бы его можно было спасти, ты бы это сделал!» С самого начала в разговоре встречались слова и названия: Босния, Герцеговина, господин (Herr), которые поддаются включению в ассоциативную цепочку между Синьорелли (синьор – господин) и Боттичелли – Больтраффио.

в) Я допускаю, что ряд мыслей о нравах турок в Боснии и т. д. мог внести помехи в следующие за ним соображения, потому что мое внимание отвлеклось от разговора раньше, чем довело его до конца. Совершенно точно помню, что я собирался рассказать вторую интересную историю, хранившуюся в моей памяти рядом с первой. Эти турки превыше всего ценят половое наслаждение и при расстройствах сексуальности впадают в отчаяние, удивительным образом контрастирующее с их безразличием к угрозе смерти. Один из пациентов моего коллеги как-то сказал ему: «Знай же, господин, если этого не будет, зачем тогда жить». Я подавил желание сообщить об этой их особенности, не желая в разговоре с посторонним касаться такой деликатной темы. Однако сделал и кое-что посерьезнее: отвлек внимание от продолжения мыслей, которые у меня могли подсоединиться к теме «Смерть и сексуальность». Дело в том, что тогда я пребывал под впечатлением от известия, полученного несколькими неделями ранее во время остановки в Трафое^[3]. Один пациент, доставивший мне много хлопот, покончил с собой по причине неизлечимого полового недуга. Я совершенно уверен, что в ходе той поездки в Герцеговину это печальное событие и все с ним связанное не всплывало в осознанной памяти. И все же созвучие Трафой – Больтраффио подвигло меня предположить, что в тот момент это смутное воспоминание подействовало на меня вопреки моему намерению отвлечься от него.

г) Больше я не мог воспринимать забывание фамилии Синьорелли как простую случайность и обязан был признать влияние в ходе него некоего мотива, точнее говоря, мотивов, побудивших меня воздержаться от сообщения моих мыслей (о нравах турок и т. д.), а затем подвигших исключить из процесса осознания примыкающие соображения, которые довели бы меня до известия, полученного в Трафое. Итак, я намеревался что-то забыть и вытеснил это^[4]. Правда, это касалось чего-то отличного от фамилии создателя фресок в Орвието, но этому другому удалось установить ассоциативную связь с этой фамилией, так что мое волевое усилие не достигло цели и вопреки своей воле я забыл одно, тогда как хотел вычеркнуть из памяти другое. Нежелание восстанавливать в памяти оказалось направлено против одной части содержимого памяти, неспособность же припомнить выступала против другой. Очевидно, было бы гораздо проще, если бы нежелание и неспособность вспоминать относились бы к одному и тому же содержанию. После этого разъяснения даже имена-подмены больше не кажутся мне непредсказуемыми. Они напоминают мне (будучи своеобразным компромиссом) в равной мере о том, что я забыл, и о том, что хочу припомнить, и демонстрируют, что мое намерение нечто забыть не вполне удалось, но и не завершилось полной неудачей.

д) Весьма необычен вид связи, установившейся между отыскиваемым именем и вытесненной темой разговора (о смерти, сексуальности и т. д.), в котором встречались названия Босния, Герцеговина, Трафой. Предложенная далее схема (повторяющая таковую из статьи 1898 г.) призвана сделать эту связь наглядной.

В схеме фамилия Signorelli (Синьорелли) разделена на две части. Одна пара слогов (elli) повторена без изменений в фамилии-подмене (Botticelli). Другая же пара Signor в результате перевода на Herr (оба слова означают «господин») вступает в два неодинаковых отношения со словами, встречающимися в вытесненной теме беседы (Herr и Herzegowina), и в итоге становится недоступной для припоминания. Замена этой части фамилии происходила как бы путем перемещения словосочетания «Герцеговина и Босния» без учета смысла и акустического различия слов. То есть в ходе этого процесса со словами обращались как в графическом изображении некоего высказывания в виде собрания картинок-загадок (ребуса). Об этом процессе в целом, создавшем этими путями вместо фамилии Синьорелли эрзац-фамилии, сознанию ничего не было известно. Соотношение между темой разговора, в которой подспудно присутствовала фамилия Синьорелли, и предшествующей ей вытесненной темой, которая ограничилась повторением одних и тех же слогов (точнее, сходной последовательности букв), выглядит поначалу недоступным выяснению.

Пожалуй, нелишним будет заметить, что предполагаемые психологами условия припоминания и забывания, отыскиваемые в определенной организации и предрасположенности памяти, не противоречат приведенным ранее разъяснениям. Мы лишь добавили ко всем давно известным факторам, способным содействовать в некоторых случаях забыванию имен собственных, еще один мотив и, кроме того, прояснили механизм ошибочного припоминания. Упомянутая предрасположенность необходима и в нашем примере, ибо иначе вытесненный компонент с помощью ассоциации завладел бы искомым словом и уготовил бы ему свою участь. В случае какого-то другого имени с более благоприятными условиями для припоминания этого, возможно, не произошло бы. Впрочем, вполне вероятно, что в любом случае подавленный компонент стремится проявить себя как-то иначе, однако успех достигается только там, где ему способствуют подходящие условия. В ином случае подавление добивается результата без нарушения функций или, можно сказать, без появления симптомов.

Итак, объединение условий забывания имени с ошибочным припоминанием свидетельствует о наличии: 1) определенной предрасположенности к забыванию этого имени; 2) закончившегося незадолго до этого процесса подавления; 3) возможности установить поверхностную ассоциативную связь между «пострадавшим» именем и ранее подавленным компонентом психики. Последнее условие не следует, видимо, оценивать слишком высоко, ведь при небольших требованиях к созданию ассоциаций таковую удастся создать в подавляющем большинстве случаев. Другой и более серьезный вопрос: может ли такая поверхностная ассоциация и в самом деле стать достаточной для того, чтобы вытесненный компонент помешал припоминанию искомого имени и не необходима ли для этого более тесная связь между двумя темами беседы? При беглом взгляде последнее условие следовало бы отклонить и признать достаточной для этого простую смежность во времени даже при полной несопоставимости их содержания. Однако при более обстоятельном подходе все чаще происходит так, что оба связанных такой ассоциацией компонента (вытесненный и новый) обладают, кроме всего прочего, еще и связью по содержанию; подобную связь удается обнаружить в примере с Синьорелли.

Ценность понимания, добытого при анализе примера с Синьорелли, зависит, естественно, от того, собираемся ли мы считать этот случай типичным или единичным. Со своей стороны я склонен утверждать, что забывание имен вместе с их ошибочным припоминанием неожиданно часто происходит именно так, как мы выяснили только что. Чуть ли не каждый раз, когда я наблюдал подобное за собой, я мог объяснить его упомянутым способом: как мотивированным процессом вытеснения. Должен также предложить в качестве довода в пользу типичности нашего анализа еще одно соображение. Думаю, что неправомерно случаи забывания, сопровождаемые ошибочным припоминанием, в принципе отделять от тех, в которых ошибочные эрзац-имена отсутствуют. Последние приходят в голову в ряде случаев сами по себе; в других же, где они не возникают спонтанно, их появления можно добиться посредством сосредоточения внимания. Тогда они демонстрируют ту же связь с вытесненным компонентом и нужным именем, что и при спонтанном появлении в памяти. Для осознания настоящего имени решающими являются, видимо, два фактора: во-первых, сосредоточение внимания, во-вторых, некое внутреннее удовлетворение при нахождении подходящего психического материала. Последнее можно было бы отличить по тому, насколько легко устанавливать поверхностную ассоциацию между двумя ранее названными компонентами. Изрядная доля случаев забывания имен при отсутствии ошибочных припоминаний присоединяется тем самым к случаям с эрзац-именами, в которых действует механизм из примера «Синьорелли». И тем не менее я не решусь утверждать, что все случаи забывания имен можно включить в одну группу. Несомненно, имеют место случаи выпадения из памяти имен, которые протекают гораздо проще. Положение дел мы представим с должной осторожностью, если в конце заявим: наряду с обычным забыванием имен собственных имеет место еще и забывание, обусловленное вытеснением.

II
Забывание иноязычных слов

Общеупотребимые богатства нашего родного языка кажутся защищенными от забывания при его нормальном функционировании. Иначе обстоит дело, как известно, с отдельными словами иностранного языка. Предрасположенность к их забыванию легко обнаружить в отношении всех частей речи, а первая ступень расстройства этой функции проявляется в серьезной зависимости нашего владения иностранной лексикой от самочувствия в целом и от степени усталости. Такого рода забывание протекает в ряде случаев согласно тем же механизмам, которые раскрыл нам пример с фамилией Синьорелли. В доказательство расскажу об одном, но весьма примечательном анализе, который касается забывания слова из латинской цитаты, не относящегося к существительным. Позволю себе подробно и наглядно описать это мелкое происшествие.

Прошлым летом я возобновил знакомство, опять же во время отпускного путешествия, с университетски образованным молодым человеком, который, как я вскоре заметил, с доверием отнесся к некоторым моим психологическим публикациям. В одном разговоре мы затронули – уж не помню почему – социальное положение этнической общности, к которой оба принадлежим, и он, будучи честолюбцем, разразился жалобами относительно того, что его поколению, как он выразился, назначено хиреть, так как оно лишено возможности развивать свои таланты и удовлетворять свои запросы. Свою страстью дышащую речь он завершал известным стихом из Вергилия, в котором несчастная Дидона завещает потомкам отомстить за себя Энею^[5]: «Exoriare…» Скорее всего, он хотел этим и закончить, только не смог воспроизвести цитату до конца и попытался замаскировать явный провал в памяти перестановкой слов: «Exoriar(e) ex nostris ossibus ultor!» В конце концов он сказал с раздражением: «Пожалуйста, не смотрите на меня иронически, словно радуетесь моему смущению. Лучше помогите. В стихе чего-то не хватает. Как он, собственно говоря, точно звучит?»

«Охотно, – ответил я и правильно процитировал строфу: – „Exoriare aliquis nostris ex ossibus ultor“» [ «Да возникнет из наших костей какой-нибудь мститель» – лат.].

«Как же я, глупец, мог забыть такое слово?! Впрочем, вы ведь утверждаете, что без причины ничего не забывают. Мне было бы очень любопытно узнать, как я умудрился забыть это неопределенное местоимение aliquis (некий, некто – лат.)».

Я принял его вызов охотно, так как надеялся пополнить свое собрание подобных случаев. Ему же ответил: «Сейчас узнаете. Должен вас только попросить сообщать мне все откровенно и без какой-либо внутренней самокритики. Все, что вам приходит в голову, когда вы без всякого умысла направили внимание на забытое слово»^[6].

«Хорошо, мне сразу же пришла в голову забавная мысль разделить это слово следующим образом: a и liquis».

«Что бы это значило?» – «Не знаю». – «Что вам еще приходит в голову?» – «Дальше следует: Reliquien (реликвия) – Liquidation (ликвидация) – Flüssigkeit (жидкость) – Flüid (флюид). Теперь-то вам что-нибудь ясно?»

«Нет, еще рановато. Но вы продолжайте».

«Вспоминаю, – продолжал он, иронически улыбаясь, – о Симоне Триентском, чьи мощи видел два года назад в одной из церквей в Триенто. Думаю о кровавых жертвоприношениях, в которых в очередной раз обвиняют евреев, о трактате Кляйнпауля, который во всех этих надуманных жертвах видит олицетворения, так сказать, новые издания Спасителя».

«Последняя мысль отнюдь не сторонняя теме, о которой мы беседовали с вами, прежде чем вы забыли латинское слово».

«Верно. Потом я вспомнил о недавно прочитанном очерке в одном итальянском журнале. Помнится, он был озаглавлен: „Что святой Августин говорил о женщинах?“ Что вы с этим сделаете?»

«Пока повременю».

«Ну а теперь в голову приходит что-то совершенно не связанное с темой нашей беседы».

«Будьте добры, воздержитесь от критики и…»

«Хорошо, я помню об этом. А теперь в памяти всплывает симпатичный пожилой господин, с которым я встретился во время путешествия на прошлой неделе. Настоящий чудак, он был похож на большую хищную птицу. Его имя, если угодно знать, Бенедикт».

«Что же, по меньшей мере сложилась компания из святых и Отцов Церкви: непорочный Симон, святой Августин, святой Бенедикт. Еще одного Отца Церкви, помнится, звали Ориген. Три первых имени используются до сих пор, как и имя Павел (Paul) из фамилии Кляйнпауль (Kleinpaul)».

«Теперь мне вспомнился святой Януарий и его чудо с кровью; но я нахожу, что это пришло в голову после всего сказанного чисто автоматически».

«Позвольте, святой Януарий и святой Августин оба имеют касательство к созданию календаря. Не напомните ли, что это за чудо с кровью?»

«Да вам эта история известна! В одной церкви в Неаполе в сосуде хранится кровь святого Януария, к определенному празднику становящаяся чудесным образом опять жидкой. Народ очень чтит это чудо и сильно нервничает, если оно задерживается, как однажды случилось во времена французской оккупации. Тогда командовавший войсками генерал – или я заблуждаюсь? И не Гарибальди ли это был? – отозвал духовного владыку в сторону и, очень выразительно указав на построенных снаружи солдат, дал ему понять, что надеется – чудо скоро произойдет. И оно свершилось».

«Ну а дальше? Почему вы запнулись?»

«Сейчас мне действительно кое-что пришло на ум… Но это чересчур интимное, не для передачи. К тому же я не вижу никакой связи с нашей темой, да и надобности рассказывать об этом».

«О связи уж я позабочусь. Ну а заставить рассказывать о чем-то вам неприятном я не вправе. Но тогда и от меня не требуйте разъяснений, как это вы забыли слово aliquis».

«Неужели? Вы так думаете? Ну что же, неожиданно я вспомнил об одной даме, от которой вполне мог получить известие весьма неприятного свойства для нас обоих».

«Что у нее не начались менструации?»

«Как вам удалось догадаться?»

«Теперь это было не трудно. Вы меня к этому достаточно подготовили. Вспомните о «календарных» святых, о крови, становящейся жидкой в определенные дни, о волнениях при задержке этого события и об открытой угрозе, чтобы чудо свершилось, а не то… Чудо святого Януария вы превратили в превосходный намек на менструации женщины».

«Даже не подозревал об этом! И вы в самом деле думаете, что из-за этого тягостного ожидания я не сумел вспомнить слово aliquis?»

«Ни малейших сомнений у меня по этому поводу нет. Вспомните о своем разделении слова на a и liquis и об ассоциациях: реликвии, ликвидация, жидкость. Нужно ли мне добавить к этому перечню еще непорочного Симона, принесенного младенцем в жертву, – он пришел к вам на память в связке с реликвией?»

«Да нет, лучше не надо. Надеюсь, вы не сочтете эти мысли за серьезные, хотя они у меня действительно имели место. Хочу вам признаться: эта дама итальянка, в ее обществе я посетил Неаполь. Но разве все это не может быть чистой случайностью?»

«Оставлю на ваше усмотрение, стоит ли все эти связи объяснять случайностью. Скажу, однако, что каждая подобная история, которую вы соберетесь проанализировать, приведет вас к таким же странным „случайностям“»^[7].

Несколько причин заставляют меня высоко оценивать этот маленький анализ, знанием которого я обязан моему тогдашнему спутнику по путешествию. Начать с того, что тут мне довелось черпать сведения из источника, иначе мне недоступного. Ведь существенно чаще примеры нарушения психических функций в повседневной жизни, которые я здесь собрал, мне приходится заимствовать из самонаблюдения. Гораздо более богатый материал, который мне поставляют мои пациенты-невротики, я стараюсь не использовать, поскольку приходится опасаться упрека, что сообщаемые ими сведения как раз являются последствием или выражением невроза. А значит, для моих целей особенно ценны те случаи, когда психически здоровая личность со стороны соглашается стать объектом подобного исследования. Приведенный пример ценен для меня и еще в одном аспекте: он проясняет случай забывания слова при отсутствии ошибочного припоминания и подтверждает выдвинутый мною ранее тезис, что появление или отсутствие в памяти неадекватных припоминаний не служит основанием для их существенного различения^[8].

Но главная ценность примера с aliquis заключается в другом его отличии от случая с Синьорелли. В том припоминанию фамилии мешало воздействие некоего хода мысли, который начался и был прерван незадолго до этого, однако по содержанию у него не было сколько-нибудь четкой связи с новой темой, в которой появилась фамилия Синьорелли. Между вытесненным компонентом и темой с забытым именем существовало только отношение смежности во времени; расширив ее, удалось соединить их внешней ассоциацией^[9]. Напротив, в случае aliquis не удается заметить ничего похожего на такую самостоятельную вытесненную тему, непосредственно перед забыванием занимавшую осознанное мышление, а теперь ставшую причиной расстройства памяти. Нарушение припоминания исходит в данном случае из недр отставленной в сторону темы в силу того, что против выраженного в цитате пожелания возникло бессознательное сопротивление. Подобный процесс следует представлять себе следующим образом: мой собеседник выразил сожаление, что нынешнее поколение его народа ущемлено в правах; новое же, предсказывает он, подобно Дидоне, отомстит притеснителям. Стало быть, свое пожелание он адресует последующим поколениям. В этот момент в его голову вторгается противоположная мысль: «Ты в самом деле так живо интересуешься потомством? Ведь это неправда. В каком же трудном положении ты окажешься, если сейчас тебя известят, что придется ждать потомства от известной тебе персоны? Нет, никакого потомства, как бы мы ни нуждались в нем для отмщения!» Это противление оказывает свое действие в настоящий момент, устанавливая, как и в примере с Синьорелли, поверхностную ассоциацию между деталями представления о нем и элементом вызвавшего недовольство желания, правда, на этот раз она устанавливается весьма произвольно с помощью кажущегося надуманным ассоциативного пути. Второе существенное сходство с примером «Синьорелли» заключается в том, что противодействие берет свое начало в вытесненных элементах и исходит от мыслей, вызвавших отвлечение внимания. Пожалуй, о различии и о внутреннем сходстве двух типичных примеров забывания достаточно. Мы познакомились с одним из двух механизмов забывания – с нарушением хода мыслей в результате исходящего из вытесненного материала внутреннего противодействия. С этим кажущимся нам легче постижимым процессом мы еще не раз встретимся в ходе дальнейших рассуждений.

III
Забывание названий и сочетаний слов

Наблюдение за ходом забывания некоторой части последовательности иноязычных слов вроде только что приведенного может вызвать желание полюбопытствовать: а не требует ли забывание сочетания слов родного языка существенно иного объяснения? Правда, люди имеют обыкновение не удивляться, когда заученная наизусть формула или стихотворение воспроизводится неточно, с изменениями и пропусками. Но поскольку эти промашки памяти в разной мере касаются заученного, а кроме того, вырывают из него, как видим, отдельные фрагменты, то вполне оправданны усилия исследовать психоаналитически ставшие ошибочными припоминания подобного рода.

Один более молодой коллега, высказавший в беседе со мной предположение, что забывание стихотворений на родном языке мотивировано, видимо, так же, как и забывание отдельных элементов иноязычного текста, предложил одновременно себя в качестве подопытного. После моего вопроса, на каком стихотворении будем проводить эксперимент, он выбрал «Невесту из Коринфа»^[10] – весьма любимую им балладу, многие строфы которой он, как ему, по крайней мере, казалось, знал наизусть. С самого начала ее воспроизведения им овладела странная, собственно говоря, неуверенность. Он спросил: «Она называется „Von Korinthus nach Athen gezogen“ или „Nach Korinthus von Athen gezogen“?» Сперва я тоже засомневался, но затем с улыбкой заметил, что даже название стихотворения «Невеста из Коринфа» не вызывает сомнений, каким путем устремлялся за ней юноша. Далее воспроизведение первой строфы пошло гладко и вроде бы без заметных искажений. После первой строчки второй строфы мой коллега, как показалось, запнулся, но сразу продолжил и процитировал так:

Чуть раньше меня уже насторожило что-то непривычное: по окончании последней строки мы оба согласились, что здесь имело место какое-то искажение^[11]. Но так как нам не удалось его исправить, мы поспешили в библиотеку, чтобы вооружиться книгой стихов Гёте, и, к нашему удивлению, обнаружили, что вторая строчка этой строфы выглядит совершенно иначе. Памятью моего коллеги она была как бы отвергнута и заменена чем-то незнакомым. Правильно первые строки таковы:

Слово «erkauft» (заплачено) подобрано для рифмы со словом «getauft» (крещены), мне же показалось странным, что собрание в одном месте таких слов, как «язычник», «христианин» и «крещены», не особенно помогло точному воспроизведению текста.

«Можете ли вы объяснить, – спросил я коллегу, – почему в, казалось бы, хорошо вам известном стихотворении вы полностью вычеркнули из памяти строку, и не догадываетесь ли вы, из какого источника позаимствовали подмену?»

Он не сумел это объяснить, хотя явно был не очень этим доволен. «Строка „Jetzt, wo jeder Tag was Neues bringt“ («Теперь, когда каждый день приносит что-то новое») представилась мне знакомой. Вероятно, этими словами я недавно характеризовал мою практику, расширением которой, как вы знаете, в данный момент весьма доволен. Но почему эта фраза прозвучала в пересказе баллады? Я вроде бы уловил какую-то связь. Строка „Если он кое-что заплатит за добрый прием“ была мне явно неприятна. Она связана со сватовством, при котором мне в первый раз было отказано и которое сейчас, с учетом моего заметно улучшившегося материального положения, я надумал повторить. Больше мне нечего вам сказать, но если теперь мое сватовство будет принято, то мне определенно будет неприятно вспоминать о том, что тогда, да и теперь решающую роль играл расчет».

Это казалось мне очевидным даже без более детального знания обстоятельств. Далее я спросил: «Как вы пришли к тому, чтобы подсоединить личную ситуацию к тексту „Невесты из Коринфа“? Может быть, и в вашем случае различие вероисповеданий имело такое же значение, как и в балладе?»

Я оказался не прав, но интересно было наблюдать, как один удачно заданный вопрос сразу же сделал человека прозорливым, так что он сумел найти ответ, который до сих пор оставался ему неясным. Невольно он бросил на меня утомленный и слегка недовольный взгляд и пробормотал как бы про себя продолжение:

и поспешно добавил: «Она всего чуть-чуть старше меня». Чтобы не мучить его еще больше, я прекратил расспросы. Его объяснение показалось мне удовлетворительным. Удивительным же было, конечно, то, что в попытках свести безобидное ошибочное действие памяти к его причинам нам пришлось затронуть весьма отдаленные, интимные и заряженные неприятными эмоциями обстоятельства жизни обследуемого человека.

Другой пример забывания части известного стихотворения я беру у К. Г. Юнга и излагаю его, цитируя автора^[14]:

«Один господин собрался продекламировать известное стихотворение „Ель стоит одиноко“^[15] и т. д. На строке „и дремлет, качаясь“ он безнадежно замолк, ее продолжение „и снегом сыпучим покрыта, как ризой“ он напрочь позабыл^[16]. Такое забывание весьма известного стихотворения крайне удивило меня, и я попросил его воспроизвести то, что приходит ему в голову при словах „и снегом сыпучим покрыта“. У него возник следующий ряд ассоциаций: „При этих словах вспоминается саван – кусок льняной ткани, которым накрывают умершего. – Пауза. – Затем у меня возникает мысль о близком друге. Его брат совсем недавно скоропостижно скончался, должно быть, от паралича сердца, к тому же он был еще и весьма тучным. Мой друг тоже отличался полнотой, и я уже как-то думал: с ним может произойти то же самое, похоже, он слишком мало двигается. Когда я услышал об этой смерти, мне вдруг стало страшно, что и со мной может произойти то же, так как у нас в семье налицо склонность к ожирению, мой дедушка тоже умер от удара, да и себя я считаю излишне толстым и поэтому как раз в те дни начал проходить курс похудения».

«Стало быть, этот господин тотчас отождествил себя бессознательно с елью, окутанной белым саваном», – замечает Юнг.

Следующий пример^[17] забывания ряда слов (им я обязан моему другу Ш. Ференци из Будапешта^[18]) в отличие от предыдущего касается оригинального высказывания, а не заимствованного у поэта текста. Возможно, нам даже покажется не вполне обычным, что забывание поступает на службу к нашему разумению, когда тому угрожает опасность пасть жертвой внезапно возникшего непреодолимого желания. Тем самым ошибочному действию удается выполнить полезную функцию. Возвращаясь в нормальное состояние, мы оправдываем те внутренние устремления, которые до этого могли проявляться только в виде отказа от своей функции, то есть с помощью забывания, психического бессилия.

«В одной компании прозвучала фраза: „Tout comprendre c’est tout pardonner“ [«Все понять значит все простить» – фр.]. По ее поводу я заметил, что вполне можно было бы ограничиться первой частью предложения: слово „Pardonieren“ [прощать] лишнее, уступим его Богу и священникам. Один из присутствующих посчитал мою реплику весьма удачной, что сделало меня смелее, и я сказал (скорее всего, ради обеспечения себе хорошего мнения доброжелательного сторонника), что мне совсем недавно пришло в голову кое-что получше. Когда же я собрался обнародовать свою находку, содержание ее мне не вспомнилось, и я немедленно удалился и записал первые пришедшие в голову мысли. Сначала в памяти всплыли имя друга и название улицы в Будапеште, где зародилась искомая мысль; затем имя еще одного друга – Макса, которого обычно называли Макси, что привело меня к слову «максима» и к припоминанию, что в тот момент (как и в ранее упомянутом случае) речь шла о переделке известного принципа поведения. Затем странным образом мне пришла в связи с этим в голову не максима, а фраза: „Бог создал человека по образу своему“ – и ее переделанный вариант: „Человек создал Бога по своему подобию“. Сразу же вслед за этим в памяти всплыла нужная мысль. На улице Андраши мой друг сказал мне тогда: „Ничто человеческое мне не чуждо“, на что я заметил (намекая на психоаналитические наблюдения): „Ты должен продолжить и признать, что тебе не чуждо и ничто звериное“.

Однако, хотя мне и вспомнилась наконец моя догадка, я не мог в компании, в которой тогда находился, говорить совершенно искренне. Молодая супруга моего приятеля, которому я напомнил о животной природе бессознательного, была также среди собравшихся, а мне было известно, что она совершенно не готова к усвоению подобных неутешительных взглядов. Мне хотелось избежать ряда неприятных вопросов с ее стороны и бесполезной дискуссии, и как раз это обстоятельство стало причиной временной амнезии.

Особенно интересно, что в качестве маскирующей мысли выступает высказывание, в котором божество низводится до уровня человеческой придумки, тогда как в искомом утверждении указывалось на наличие звериного в человеке. Стало быть, capitis deminutio^[19] является общим для них: целое же явно представляет собой продолжение вызванных беседой размышлений о понимании и о прощении».

С тех пор я проделал немало других анализов забывания или ошибочного воспроизведения ряда слов, а благодаря их аналогичным результатам склонился к предположению, что подтвержденный с помощью примеров «aliquis» и «Невеста из Коринфа» механизм забывания действует почти повсеместно. Чаще всего результаты подобных анализов не очень-то удобно сообщать, так как, подобно вышеприведенным, они касаются весьма интимных и болезненных для анализируемого проблем, поэтому не буду число таких примеров и дальше увеличивать. Для всех аналогичных случаев, независимо от их содержания, общим остается то, что забытый или искаженный материал памяти соединяется неким ассоциативным путем с неосознанным содержанием мысли, воздействие которой проявляет себя в виде забывания.

Теперь снова вернусь к забыванию имен собственных, которое до сих пор мы не рассмотрели досконально – ни его отдельные яркие случаи, ни его мотивы. Поскольку именно этот вид ошибочных действий мне довелось в свое время в большом количестве случаев наблюдать на самом себе, о примерах подобного рода я мог не беспокоиться. Легкие мигрени, от которых я все еще страдаю, дают обычно о себе знать посредством забывания имен, а на пике этой хвори, во время которой мне не было нужды прекращать работу, на память не приходило зачастую ни одного имени. Правда, как раз случаи, аналогичные моему, могли служить поводом для принципиальных возражений против наших усилий в области психоанализа. Не должно ли из подобных наблюдений непреложно следовать, что причина забывчивости, и прежде всего имен, таится в нарушении циркуляции крови или функционирования человеческого мозга в целом и из-за этого становятся излишними попытки психологически объяснить такие явления? Полагаю, ни в коем случае: это значило бы спутать постоянно идентичный механизм некоего психического процесса с благоприятствующими ему переменчивыми и совсем не необходимыми предпосылками. Вместо разбора этого утверждения приведу, однако, для устранения возражения одну притчу.

Давайте предположим: я оказался настолько неосторожным, что в ночное время стал прогуливаться по безлюдным районам ночного города, подвергся нападению и лишился часов и кошелька. Потом в ближайшем полицейском участке я сообщил: мол, побывал на разных улицах, и там, в отсутствие свидетелей и в темноте, у меня отобрали часы и кошелек. Хотя в этом рассказе не было никакой неправды, я все же рисковал, что на основе моего рассказа меня сочтут не вполне психически нормальным. Положение дел правильно было бы описать следующим образом: пользуясь уединенностью места и под покровом ночи неизвестные преступники лишили меня ценных вещей. Так вот, ситуация при забывании не может быть иной: подкрепленная усталостью, нарушенным кровообращением и интоксикацией, неизвестная психическая сила мешает мне распоряжаться хранящимися в моей памяти нужными именами – та самая психическая сила, которая в других случаях способна осуществлять точно такой же сбой памяти при полном здравии и дееспособности.

Анализируя наблюдаемые мной самим случаи забывания имен, я почти всегда обнаруживаю, что недоступное имя имеет какое-то отношение к чрезвычайно интересующей меня лично теме и может вызвать у меня сильные, подчас болезненные переживания. В соответствии с удобной и заслуживающей одобрения практикой цюрихской школы (Блейлер, Юнг, Риклин) я могу сказать то же самое с помощью их терминологии: забытое имя задело во мне какой-то «личный комплекс». Его отношение к моей личности опосредовано неожиданной, чаще всего поверхностной ассоциацией (двузначность слова, созвучие); в целом же его можно считать побочной связью.

Несколько простых примеров лучше всего прояснят их природу.

1) Один пациент попросил меня рекомендовать ему курорт на Ривьере. Я знал подходящее место совсем рядом с Генуей, вспомнил даже имя немецкого коллеги, имеющего там практику, но не смог восстановить в памяти название самого местечка, хотя был уверен, что хорошо знаю и его. Мне не оставалось ничего другого, как предложить пациенту подождать, а самому быстро обратиться к женщинам моего семейства. «Как называется городок рядом с Генуей, где доктор N. владеет небольшой лечебницей, в которой известная вам дама довольно долго находилась на лечении?» – «Ну конечно, именно тебе суждено забыть его название. Оно называется Нерви». И правда, с нервами мне довольно часто приходится иметь дело.

2) Другой пациент рассказывает о близко расположенном дачном местечке и утверждает, что там, кроме двух известных, существует третий ресторан, с которым у него связаны определенные воспоминания; его название он сейчас назовет. Я отрицал наличие третьего заведения, ссылаясь на то, что летом жил в этом селении семь сезонов подряд, а значит, знаю его лучше, чем он. Возбужденный этим возражением пациент тут же припомнил искомое название. Ресторан назывался «Хохвартнер». Тут мне, естественно, пришлось пойти на попятную, ведь я вынужден был признать, что на протяжении семи летних сезонов жил в непосредственной близости от этого заведения, существование которого отрицал. Почему же в таком случае я забыл и о его названии, и о его наличии? Думаю, потому, что название слишком созвучно с фамилией одного венского коллеги и затрагивает во мне опять-таки комплекс – на этот раз «профессиональный».

3) В другой раз, когда на вокзале в Райхенхалле я собирался купить билет, мне не удалось припомнить обычно хорошо знакомое название ближайшей большой станции, которую я до того очень часто проезжал. Мне пришлось его самым тщательным образом разыскивать в расписании поездов. Название станции – Розенхайм. Однако тут я сразу же сообразил, из-за какой ассоциации оно было забыто мною. Часом раньше я посещал свою сестру, проживавшую совсем рядом с Розенхаймом; ее зовут Роза, а значит, я был в Розенхайме (Heim – родной дом). Название станции вычеркнул из моей памяти «семейный комплекс».

4) Некоторое время спустя я сумел обнаружить прямо-таки грабительские воздействия «семейного комплекса» еще в целом ряде примеров.

В один прекрасный день ко мне в приемные часы пришел молодой человек, младший брат одной пациентки, которого я видел несчетное количество раз и при встрече привык называть по имени. Когда через некоторое время я собрался рассказать о его визите, выяснилось, что я забыл его ничем не примечательное, насколько помнится, имя и не сумел восстановить без посторонней помощи. Тогда я вышел на улицу, чтобы посмотреть на вывески фирм, и опознал нужное имя, как только оно попалось мне на глаза. Анализ этого случая позволил мне понять, что я провел параллель между этим посетителем и моим собственным братом. Это обернулось довольно острым, но вытесненным из сознания вопросом: как повел бы себя мой брат в аналогичной ситуации – так же или скорее противоположным образом? Поверхностная связь между мыслями о чужой и о собственной семьях стала возможной благодаря тому случайному обстоятельству, что у обеих матерей было одно и то же имя – Амалия. Далее задним числом я уяснил, почему имена-подмены – Даниэль и Франц – так назойливо по непонятной причине лезли мне в голову. Эти имена, включая имя матери, были взяты из «Разбойников» Шиллера, к которым добавилась одна шутка «Венского гуляки» Даниэля Шпитцера^[20].

5) Еще как-то раз мне не удалось вспомнить фамилию пациента из числа моих юношеских знакомых. Анализ прошел по длинному окольному пути, прежде чем доставил мне искомое имя. Пациент высказывал серьезное опасение потерять зрение, что пробудило у меня воспоминание об одном молодом человеке, ослепшем в результате огнестрельного ранения. В свою очередь, к этому присоединился образ еще одного юноши, который стрелялся. Последний носил ту же фамилию, что и первый пациент, хотя и не был с ним в родстве. Однако эту фамилию я вспомнил лишь после того, как мне удалось осознать, что произошел перенос ожидаемой опасности с этих двух случаев моей молодости на члена моей собственной семьи.

Таким образом, через мое мышление проходит непрерывный поток «концентрации на себе»; обычно я не располагаю о нем никакими сведениями, однако он выдает себя с помощью подобного рода забывания имен. Дело обстоит так, как будто бы я вынужден сопоставлять все, что слышу о посторонних людях, с самим собой, словно мои личные комплексы активизируются при каждом поступлении сведений о других людях. Это ни в коем случае не может быть моей индивидуальной особенностью, скорее в этом должно заключаться указание на способ, каким вообще мы понимаем «другого». У меня есть основания предполагать, что и у других индивидов имеет место то же самое, что и у меня.

Наиболее яркий пример подобного процесса сообщил мне господин Ледерер на основе собственного переживания. В ходе свадебного путешествия в Венецию он встретился с одним малознакомым господином, которого собрался представить своей молодой жене. Но поскольку его фамилию он забыл, то на первый раз ограничился неразборчивым бормотанием. Когда же этот господин встретился ему во второй раз (в Венеции этого не избежать), он отвел его в сторонку и попросил помочь ему выбраться из затруднительного положения и назвать свою фамилию. Ответ бывшего анонима свидетельствовал о его превосходном знании людей: «Охотно верю, что вы не тратили внимания на мою фамилию. Она такая же, как у вас, – Ледерер!» Тут не сразу отделаешься от довольно неприятного чувства, возникающего, когда оказывается, что посторонний человек носит вашу же фамилию. Недавно я почувствовал это весьма явственно, когда в приемные часы некий господин представился как З. Фрейд (впрочем, обращу внимание на заверение одного из моих критиков, что в подобные моменты он ведет себя противоположным мне образом).

6) Воздействие сосредоточенности на себе обнаруживается и в следующем сообщенном Юнгом^[21] примере:

«Господин Y. безнадежно влюбился в даму, вскоре вышедшую замуж за господина Х. Несмотря на то что господин Y. знает того уже долгое время и даже имеет с ним деловые отношения, он снова и снова забывал имя последнего, так что не раз вынужден был справляться о его фамилии у других людей, когда собирался написать этому господину письмо. Впрочем, мотивы забывания в данном случае гораздо прозрачнее, чем в предыдущих, где оно зависит от ситуации с концентрацией на себе. В этом случае забывание выглядит прямым следствием антипатии господина Y. к своему более счастливому сопернику; он не желает о нем ничего знать: „И думать о нем не хочу“».

7) Мотив^[22] забывания имени может быть и более тонким и заключаться в «сублимированной», так сказать, неприязни к его обладателю. Так, девица И. ф. К. из Будапешта пишет: «Постоянно наблюдая, что люди с талантом к живописи совершенно не воспринимают музыку, и наоборот, я придумала себе маленькую теорию. Некоторое время тому назад я говорила об этом с одним господином и заявила: „До сих пор мое наблюдение всегда подтверждалось, за исключением одного случая“. Когда же я собралась назвать имя этого человека, то обнаружила, что безнадежно его забыла, сознавая при этом, что его обладатель – один из ближайших моих знакомых. Потом, несколько дней спустя, я случайно услышала, как произнесли это имя, и, конечно, сразу же догадалась, что речь идет о разрушителе моей теории. Злость, которую я бессознательно испытала по отношению к нему, проявила себя в забывании его хорошо мне известного имени».

8)^[23] Несколько иным путем концентрация на себе привела к забыванию имени в следующем описанном Ференци случае. Его анализ стал особенно поучительным благодаря объяснению подмены имени, пришедшего в голову (вроде подмены Боттичелли – Больтраффио фамилии Синьорелли).

«Одной даме, кое-что слышавшей о психоанализе, никак не вспоминалась фамилия психиатра Юнга.

Вместо этого в голове всплывали другие имена и фамилии: Кл. (какое-то имя) – Уайльд – Ницше – Гауптман.

Я не назвал ей нужную фамилию и настоятельно попросил образовать свободные ассоциации с каждым из этих имен в отдельности.

Относительно Кл. она немедленно вспомнила о фрау Кл. и о том, что та – чопорная, жеманная особа, однако очень хорошо для своего возраста выглядящая. „Она не стареет“. В качестве обобщенного понятия к Уайльду и Ницше, вместе взятым, она назвала „душевную болезнь“. Затем шутливо заявила: „Вы, фрейдисты, так долго будете искать причины душевных заболеваний, пока сами не станете душевнобольными“. Далее: „Я не могу переносить Уайльда и Ницше, я их просто не понимаю. Говорят, они были гомосексуалистами: Уайльд путался с молодыми (jungen) людьми“ (несмотря на то, что в этом предложении она уже произнесла правильно фамилию – правда, по-венгерски, – ей все же не удалось ее вспомнить).

С фамилией Гауптман у нее ассоциировался Хальбе^[24], затем „Jugend“ (юность). И лишь теперь, после того как я привлек ее внимание к „Jugend“, она поняла, что искала как раз фамилию Юнг (jung – юный).

Впрочем, у этой дамы, которая в возрасте 39 лет потеряла супруга и не намеревалась снова выходить замуж, было достаточно оснований избегать воспоминаний обо всем, что напоминает о юности или о возрасте. Удивляет содержательная ассоциация маскирующей мысли с разыскиваемым именем и отсутствие ассоциаций по созвучию».

9) Несколько иначе и очень тонко мотивированным выглядит пример с забыванием имени, который объяснил человек, сообщивший его:

«Когда я сдавал экзамен по философии в качестве факультативного предмета, экзаменатор спросил меня об учении Эпикура, а также о тех, кто в последующие века вновь вдохнул жизнь в это учение. В ответ я назвал имя Пьера Гассенди, всего двумя днями раньше услышав его в кафе, где он был назван учеником Эпикура. На удивленный вопрос, откуда мне это известно, я рискнул ответить, что издавна интересуюсь Гассенди. Результатом стало magna cum laude [с большим почетом – лат.] в зачетке, как и закрепившаяся склонность забывать это имя. Думаю, моя нечистая совесть повинна в том, что, невзирая на все усилия, мне теперь не удается удержать в памяти эту фамилию. Как и тогда, я обязан был ее знать».

Чтобы правильно представить себе силу неприятия воспоминания об этом эпизоде на экзамене у автора приведенного сообщения, нужно знать, как высоко он ценит свое звание доктора и как много ему придется предложить взамен него.

10) Теперь добавлю еще один пример^[25] забывания названия города, который, возможно, не так прост, как только что приведенный, но каждому человеку, доверяющему такого рода исследованиям, он покажется достойным доверия и весьма ценным. Наименование одного итальянского города было забыто из-за его явного созвучия с женским именем, с которым были связаны разнообразные волнительные, при пересказе не вполне, видимо, передаваемые воспоминания. Ш. Ференци (Будапешт), который наблюдал этот случай забывания, обращался с ним так, словно анализировал сновидение или идею невротика, на что определенно имел право.

«Сегодня я был в семье моих друзей, где завели разговор о верхнеитальянских городах, в ходе него кто-то обмолвился о том, что в них еще удается обнаружить австрийское влияние. Назвали несколько таких городов; захотел и я добавить один, но в голову мне не пришло его название, несмотря на уверенность, что я провел там два очень приятных дня, а это не вполне согласуется с фрейдовской теорией забывания. Вместо искомого названия в голову мне лезли: Капуя – Брешия – Лев Брешия. Этого „льва“ я представлял в виде мраморной статуэтки, стоявшей прямо передо мной. Однако я сразу же заметил, что на льва памятника Свободы в Брешии, виденного мною только на картинке, он похож меньше другого мраморного льва с надгробия швейцарского кардинала из Люцерна, умершего в Тюильри, чья миниатюрная копия стоит на моем книжном шкафу. В конце концов в голову мне все же пришло искомое название: это – Верона.

Кроме того, я сразу же понял, кто повинен в этой амнезии. Этим человеком оказалась бывшая служанка семьи, у которой я только что был в гостях. Ее звали Вероника, на венгерский лад – Верона. Из-за своей отталкивающей физиономии, хриплого, неприятного голоса и несносной фамильярности (ее она считала допустимой для себя благодаря своей долгой службе) служанка была мне глубоко антипатична. И, кроме того, еще и из-за тиранического способа обращения с детьми, мне ненавистного. Тут я понял и то, что означали пришедшие мне в голову названия-замены.

Капую я немедленно ассоциировал с caput mortuum (мертвая голова – лат.). Голову Вероники я часто сравнивал с мертвой головой. Венгерское слово „kapzsi“ (корыстолюбивый) также стало явной причиной этого словесного сдвига. Разумеется, я обнаружил и еще много прямых ассоциативных путей, связывающих Капую и Верону друг с другом в качестве географических понятий и итальянских слов с равным количеством слогов.

То же самое относится и к Брешии, однако здесь обнаруживаются окольные пути, соединяющие названия.

В свое время моя антипатия была настолько сильна, что я находил Веронику буквально отвратительной и не раз удивлялся, что у нее были любовники и ее могли любить; ведь поцелуи с ней – по моему разумению – должны были вызывать рвотную реакцию (Brechreiz)». И все же с давних пор связь с ней занимала прочное место в мыслях опустившегося швейцарского гвардейца.

Брешия, по крайней мере здесь, в Венгрии, очень часто упоминается в связи не со львом, а с другим диким зверем. Самым ненавистным именем в этой стране, как и в Верхней Италии, является фамилия генерала Хайнау, откровенно называемого гиеной из Брешии. То есть одно направление мыслей идет от ненавидимого тирана Хайнау через Брешию к городу Верона, другое – через животное-поедальщика трупов вместе с хриплым голосом Вероники (который появлялся подобно надгробию) к мертвой голове и к неприятному голосу Вероники, крайне противному моему бессознательному: Вероники, которая в свое время чуть ли не хозяйничала в доме так же тиранически, как австрийский генерал после войны за освобождение в Венгрии и в Италии.

С Люцерном связана мысль о лете, которое Вероника проводила вместе со своими хозяевами на озере Фирвальдштеттер вблизи этого города; о ней же, прозванной „швейцарской гвардией“, снова всплывает воспоминание: в семье она мучила не только детей, но и взрослых ее членов, и ей нравилась роль дамы-гвардейца.

Я нисколько не сомневался, что моя антипатия к Веронике – очень давно преодоленное чувство. Со временем она сильно изменилась внешне, да и манерами в лучшую сторону, и я мог общаться с ней (правда, мне редко выпадал такой случай) с искренним дружелюбием. Мое бессознательное, как обычно, упорно держалось за свои прежние впечатления, оставаясь неблагоприятным и злопамятным.

Тюльири намекает на еще одну персону, на французскую пожилую даму постарше, которая фактически „строила“ по самым разнообразным поводам женщин этого семейства и с которой считались ее большие и маленькие члены, да, пожалуй, и немного побаивались ее. Некоторое время я был ее élève (учеником – фр.) во французском разговорном. В связи со словом «élève» мне также приходит в голову, что, когда я посещал в Северной Богемии шурина моего нынешнего хозяина дома, мне приходилось много смеяться по поводу того, что тамошние сельские жители называли учеников (Eleven) местной лесной академии „львами“ (Löwen). Даже это забавное воспоминание могло поучаствовать в перемещении от гиен ко львам».

11) Да и следующий пример^[26] может продемонстрировать, как доминирующий до этого в личности комплекс сосредоточения на себе привел к забыванию названия далеко расположенного населенного пункта:

«Двое мужчин, один постарше, другой помоложе, шестью месяцами ранее вместе путешествовавшие по Сицилии, делились воспоминаниями о тех прекрасных, богатых событиями днях. „Как называлось место, – спросил более молодой, – где мы переночевали, чтобы совершить экскурсию в Селинунт? Галатафини, не правда ли?“ Тот, кто постарше, не согласился: „Точно нет, но я тоже забыл название, хотя очень хорошо, во всех деталях помню пребывание там. У меня хватило ума заметить, что, когда кто-то другой забывает название, сразу же и у меня индуцируется забывание. Не хотите ли вместе поискать это название? Мне, однако, не приходит в голову ничего, кроме Кальтанисетто, но это название наверняка неправильное“. – „Конечно же, – сказал более молодой, – название начинается с «w», или эта буква входит в его состав“. – „Но ведь в итальянском языке отсутствует «w»“, – напомнил старший. „Да, я и имел в виду «v», вот только сказал «w», потому что давно привык так делать, опираясь на родной язык“. Старший по возрасту был против этого „v“. Он сказал: „Думается, я вообще забыл многие сицилийские названия. Вроде бы пришло время попытаться вспомнить. Как, например, называется высокогорный городок, который в Средние века именовали Энна? Впрочем, я уже вспомнил: Кастроджованни“. В следующий момент и более молодой заново отыскал в памяти забытое название. „Кастельветрано!“ – воскликнул он и порадовался, что сумел подтвердить наличие в нем упомянутого „v“. Старший еще какое-то время размышлял, знакомо ли ему это слово, но после того, как он признал название, ему пришлось поделиться сведениями, почему оно выпало у него из памяти. Он пояснил это так: „Очевидно, потому, что его вторая половина «ветрано» созвучна с «ветераном». Мне, правда, известно, что я неохотно думаю о «старении» и весьма специфически реагирую, когда мне напоминают об этом. Вот, например, совсем недавно я упрекнул одного очень близкого друга, экстравагантно одетого, за то, что он «давно уже вышел из юношеского возраста», потому что когда-то раньше утверждал относительно меня, вроде бы льстя, что я, мол, немолодой человек. То, что мое возражение было направлено против второй половины названия Кастельветрано, следует еще и из того, что его начальная часть повторяется в названии-подмене Кальтанисетто“. – „А что с самим этим названием?“ – спросил младший. „Оно всегда казалось мне уменьшительным именем какой-то молодой женщины“, – ответил старший.

Чуть позже он добавил: „Ведь название Энна также заменяло искомое. Тут мое внимание привлекло то, что появившееся в результате доработки название Кастроджованни звучит так же ново по отношению к Джованни, как забытое название Кастельветрано старо по отношению к ветеран“.

Старший по возрасту решил, что таким образом он отчитался о ходе своего забывания названия. Собственно говоря, вопрос: какой мотив привел к аналогичной утрате памяти того, кто помоложе? – не подвергался исследованию».

Наряду с мотивами забывания имен наш интерес привлек и его механизм^[27]. В подавляющем большинстве случаев имя собственное забывают не потому, что оно само пробудило такой мотив, а потому, что благодаря созвучию или сходству содержания оно похоже на какое-то другое слово, против которого и направлен этот мотив. Понятно, что в результате такого ослабления требований к условиям заметно облегчается забывание происшедших событий, что имеет место в следующих примерах.

12) Д-р Эд. Хичман^[28]: «Господин N. собрался что-то сообщить книготорговой фирме „Гилхофер и Раншбург“. Однако ему, несмотря на довольно напряженные раздумья, в голову пришло только название Раншбург, и это притом, что практически всегда полное название фирмы было ему хорошо известно. Придя слегка раздосадованным по этому поводу домой и считая дело достаточно важным, он рискнул задать вопрос о первой половине названия уже засыпающему, похоже, брату. Тот без промедления назвал ее. Сразу же после этого у господина N. по ассоциации со словом „Гилхофер“ всплыло название „Галхоф“. Несколько месяцев тому назад он совершил надолго запомнившуюся прогулку в „Галхоф“ в обществе привлекательной девушки. Барышня подарила ему на память некий предмет, на котором было написано: „На память о прекрасных часах в Галхофере“. Перед забыванием названия этот предмет был, вроде бы случайно, сильно поврежден господином N. при быстром выдвижении ящика, что, как он констатирует с чувством вины, по смыслу соответствует симптоматическому действию. В эти дни у него было амбивалентное отношение к этой женщине, которую он хотя и любил, но активно противился ее желанию выйти за него замуж» (Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, 1913, I).

13) Д-р Ганс Закс^[29]: «Как-то в ходе разговора о Генуе и ее ближайших окрестностях один молодой человек собрался упомянуть о местечке Пельи (Pegli), однако с трудом сумел вспомнить его название после весьма утомительных размышлений. Вернувшись домой, он стал раздумывать над этим неприятным забыванием обычно легко вспоминаемого им названия и тут натолкнулся на очень похоже звучащее слово Пели. Он знал, что так называется остров на озере Южное, жители которого бережно хранят пару удивительных обычаев. Об этом он совсем недавно прочитал в одном этнологическом исследовании и тогда же собрался использовать эти сведения для выдвижения собственной гипотезы. Затем ему подумалось, что Пели является еще и местом действия одного романа, который он читал с интересом и удовольствием, а именно романа Лауридса Брууна „Счастливое время Ван Зантенса“. Мысли, которые почти непрерывно занимали его в этот день, были связаны с полученным им тем же утром письмом от одной дорогой ему особы. Это письмо заставило его опасаться, что придется отказаться от уже обговоренной встречи. Проведя целый день в самом дурном настроении, к вечеру он твердо решил больше не терзать себя неприятными мыслями, а по возможности безмятежно наслаждаться предстоящим и высоко ценимым им общением. Совершенно ясно, что со стороны слова Пельи в адрес этого его намерения могла исходить серьезная угроза, поскольку созвучие очень тесно связывало его с Пели. Последнее же, обретя благодаря интересу к этнологии влияние на „Я“, подразумевает не только Ван Зантенса, но и „счастливое время“ молодого человека, а по этой причине еще и те опасения и тревоги, которые переполняли его в течение дня. Показательно при этом, что такое простое толкование далось ему лишь после того, как второе письмо превратило его сомнение в радующую его уверенность в скором свидании».

Если в связи с этим примером вспомним о «смежном», как говорится, примере, когда не удалось вспомнить название городка Нерви (пример 1), становится понятно, как многозначность одного слова может быть заменена созвучием двух слов.

14) Когда в 1915 г. разразилась война с Италией, мне удалось на собственном примере наблюдать, что моя память неожиданно лишилась целого ряда названий итальянских населенных пунктов, которыми я обычно легко оперировал. Как и у многих других немцев, у меня вошло в привычку проводить часть отпуска на итальянской земле, и я не сомневался в том, что это забывание множества названий стало проявлением вполне понятной враждебности к Италии, занявшей теперь место былой симпатии. Однако наряду с этим напрямую мотивированным забыванием названий дало о себе знать и косвенное забывание, которое можно было свести к влиянию первого; у меня появилась еще и склонность забывать названия не только итальянских селений. А при исследовании таких случаев я обнаружил, что эти названия с помощью какого-то непростого созвучия оказывались связанными с предосудительными вражескими названиями. Так, однажды я намучился припоминать название моравского городка Бизенц. Когда наконец оно всплыло в памяти, я сразу же понял, что это забывание следует записать на счет палаццо Бизенци в Орвието. В этом дворце располагается отель «Belle Arti», где я всегда проживал во время пребывания в этом городе. Разумеется, это приятнейшее воспоминание было самым серьезным образом искажено сменой эмоциональной установки.

Полезно также с помощью нескольких примеров напомнить, что для различных целей у нас есть возможность ставить себе на службу ошибочные действия в виде забывания имен.

15) А. Й. Шторфер (в статье «Namenvergessen zur Sicherung eines Versatzvergessen»): «Как-то утром одна дама из Базеля получила известие, что подруга ее юности Сельма Х. из Берлина намерена во время свадебного путешествия посетить ярмарку в Базеле. Берлинская подруга остановится в городе всего на один день, поэтому базельская дама должна была немедленно поспешить в отель. Прощаясь, подруги договорились во второй половине дня встретиться снова и не расставаться вплоть до отъезда жительницы Берлина. Но после обеда обитательница Базеля забыла о рандеву. Детерминация этого забывания мне не известна, однако именно в такой ситуации (встреча с только что вышедшей замуж подругой юности) возможно довольно типичное стечение обстоятельств, способное вызвать отказ от повторной встречи. В данном же случае внимание привлекает последующее ошибочное действие, которое бессознательно обеспечило первую встречу. В то время, когда она должна была снова встретиться с подругой из Берлина, жительница Базеля находилась в другом месте и в другой компании: речь здесь зашла о недавнем замужестве певицы Венской оперы по фамилии Курц. Дама из Базеля критически (!) высказалась об этом бракосочетании, но когда собралась произнести полное имя певицы, то, к ее изрядному смущению, ей пришла в голову только фамилия новобрачной, но не имя (как известно, в случае односложных фамилий люди склонны добавлять к ним еще и имя). Базельская дама особенно сильно сетовала на слабость своей памяти, потому что часто слушала пение Курц, а ее полное имя было ей отлично известно. Хотя никто другой так и не назвал забытое имя, разговор принял иной оборот. Вечером того же дня наша дама из Базеля оказалась в довольно похожей на послеобеденную компании. Здесь тоже речь случайно зашла о замужестве венской певицы, и дама безо всякого труда назвала ее полное имя – Сельма Курц. За этим сразу же раздалось ее восклицание: „Ах, теперь мне пришло в голову, что сегодня у меня был уговор с моей подругой Сельмой встретиться во второй половине дня“. Брошенный на часы взгляд свидетельствовал, что подруга уже уехала» (Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, 1914, II).

Мы, пожалуй, еще не готовы достойно оценить все аспекты этого превосходного примера. Проще дело обстоит со следующим случаем, когда забыли, правда, не название, а иноязычное слово из-за одного включенного в ситуацию мотива. (Мы, впрочем, уже обсуждали, действуют ли аналогичные процессы и при забывании имен собственных, личных имен, иноязычных слов или ряда слов.) В очередном случае некий молодой человек забыл наименование золота по-английски, идентичное немецкому, ради того, чтобы получить повод для желательного ему действия.

16) Д-р Ганс Закс: «Некий молодой человек познакомился в пансионате для гостей обоего пола с понравившейся ему англичанкой. Когда в первый вечер их знакомства он беседовал с ней на ее родном языке, которым весьма прилично владел, и собрался использовать английское слово „золото“, оно не пришло ему на ум, несмотря на усиленные поиски. Зато в качестве слов-заменителей его донимали французское „or“, латинское „aurum“ и греческое „chrysos“. Ему с трудом удавалось от них отделаться, хотя он точно знал, что они не имеют с нужным словом ничего общего. В конце концов он не нашел иного пути выразить понятно свою мысль, кроме касания золотого кольца на пальце дамы. Серьезно смутившись, он узнал от нее, что долго разыскиваемое слово звучит на английском и на немецком одинаково, а именно „gold“. Особая ценность такого вызванного забыванием касания заключается не просто в весьма пристойном удовлетворении влечения захватить или коснуться, что возможно и путем других усердно используемых влюбленными поводов, но гораздо больше в том, что оно позволило пояснить свое желание поухаживать за дамой. Бессознание же дамы, особенно если в отношении партнера по беседе оно было настроено с симпатией, улавливает за безобидной личиной скрытую эротическую цель забывания. Качество и способ восприятия и оценки дамой этого прикосновения могут в итоге стать двумя элементами бессознательного, но весьма важного средства понять шансы на успех только что начавшегося флирта».

17) Изложу теперь еще одно (по сообщению Й. Штарке) интересное наблюдение забывания и повторного припоминания имени собственного, отличающееся тем, что на этот раз выпадение из памяти оказалось связано с искажением порядка слов, как и в примере с «Невестой из Коринфа».

«Некий старый юрист и ученый-языковед Z. рассказывал в одной компании, что в студенческие годы в Германии был знаком со студентом, непроходимо тупым, но, несмотря на это, умевшим рассказывать некоторые анекдоты. Однако он не сумел вспомнить его фамилию и посчитал, что она начинается с „W“, но потом от этой мысли отказался. Рассказчик припомнил, что этот тупой студент позднее стал виноторговцем (Weinhändler). Затем он рассказал анекдот о его глупости, удивившись еще раз тому, что имя последнего так и не приходит ему на ум, а потом заявил: „Он был таким ослом, что до сих пор не понимаю, как мне с помощью неоднократных повторений удавалось вдалбливать ему в голову латынь“. Мгновение спустя он вспоминал, что его фамилия заканчивалась на – man. Тут мы спрашиваем его, не приходит ли ему в голову какая-то фамилия с таким окончанием, и он отвечает: „Эрдман“. – „Кто же это?“ – „Еще один студент той поры“. Но его дочь тут же замечает, что существует еще и профессор Эрдман. При более подробном обсуждении выясняется, что этот профессор недавно принял посланную Z. работу (правда, в сокращенном виде) в редактируемый им журнал и не был полностью согласен с ее содержанием, а этот факт господин Z. воспринял весьма неприязненно. (Кроме того, позднее я узнал, что в былые годы господин Z. имел виды стать профессором в той же области науки, так что эта фамилия задевала его еще и с этой, довольно щепетильной стороны.)

Тут ему внезапно вспомнилась фамилия глуповатого студента – Линдеман! Поскольку раньше он уже припоминал, что она заканчивается на – ман, стало быть, часть Линде (Linde) еще долго продолжала оставаться вытесненной. На вопрос, что еще ему приходит в голову в связи с этим словом, он сначала ответил: „С ним у меня вроде нет никаких ассоциаций“. После моей настойчивой просьбы вспомнить хоть что-то связанное с этим словом он говорит, воздев глаза вверх и жестикулируя: „Да ведь липа (Linde) – прекрасное дерево“. Больше ничто не приходило ему на ум. Все замолчали, каждый предался своему чтению или другим занятиям, пока несколько минут спустя господин Z. мечтательным тоном не процитировал следующее:

Я торжествующе воскликнул: „Так перед нами землянин (Erdmann)! – И сказал: – Каждый человек (Mann), который «стоит на земле» (steht… auf Erde), является человеком земли (Erde-Mann), или землянином, и не следует сравнивать его с липой (Lindeman) или с виноградом (Weinhändler – виноторговец)“. Иначе говоря: каждый Линдеман (глупый студент, ставший позднее виноторговцем) уже был подобен ослу, но каждый Эрдман может оказаться еще большим ослом, с которым не сравнится даже этот Линдеман“. Такой содержащийся в бессознательном издевательский или оскорбительный смысл – нечто вполне обычное, поэтому мне представляется, что на этот раз была, пожалуй, выявлена главная причина забывания названий и имен собственных.

Тут я спросил, в каком стихотворении встречаются процитированные строки. Господин Z. ответил, что это какое-то стихотворение Гёте. По его мнению, оно начинается так:

а дальше оно звучит так:

На следующий день я отыскал это стихотворение Гёте, и выяснилось, что случай оказался еще интереснее (но и сложнее), чем показалось вначале.

а) Первые процитированные строки (ср. с вышеприведенными) гласили:

Gefügigen Knochen казалось весьма инородным словосочетанием, но в это я не собираюсь вникать.

б) Следующие строки этой строфы выглядят так (ср. с вышеприведенными):

Стало быть, в стихотворении в целом не встречается название „липа“! Замена „дуба“ „липой“ произошла (в бессознательном) только ради возможной игры слов „Erde – Linde – Rebe“.

в) Это стихотворение называется „Границы человечества“. Оно содержит сравнение всемогущества Бога со слабосилием человека. Но стихотворение, которое начинается словами:

это другое произведение, расположенное несколькими страницами дальше. Оно называется „Божественное“ и снова содержит мысли о богах и о людях. После этого я могу, не вдаваясь в подробности, предположить с большой степенью вероятности, что мысли о жизни и смерти, о бренном и вечном, о собственной убогой жизни и будущей смерти сыграли известную роль в возникновении данной ситуации».

В некоторых из этих примеров использовались всякого рода тонкости психоаналитической техники для объяснения забывания названий. Желающих лучше познакомиться с подобного рода исследованием я отсылаю к публикации Э. Джонса^[30] (Лондон), переведенной с английского языка.

18) Ференци сумел заметить, что забывание названий может возникать и в виде истерического симптома. Затем он выявил механизм, заметно отличающийся от механизма ошибочного действия. Что общего у этих различных процессов, станет ясным из его сообщения.

«Сейчас у меня лечится пациентка, пожилая женщина, никак не желавшая припомнить очень широко употребляемое и хорошо ей известное имя собственное, хотя обычно у нее вполне надежная память. В ходе анализа выяснилось, что с помощью этого симптома она хотела удостоверить свою неосведомленность. Впрочем, это демонстративное выставление напоказ незнания, по сути, является упреком в адрес родителей, не сумевших обеспечить ей гимназическое образование. Да и ее мучительное навязчивое стремление наводить чистоту („психоз домохозяйки“) возникает отчасти из того же источника. Тем самым она хотела сказать что-то вроде: свои же сделали из меня служанку».

Я мог бы заметно увеличить количество примеров и гораздо дальше продвинуть их обсуждение, если бы не намеревался изложить уже здесь первые из множества точек зрения, необходимых для рассмотрения последующих тем. В любом случае позволю себе с помощью нескольких предложений резюмировать результаты приведенных ранее анализов.

Механизм забывания (точнее говоря, временного выпадения из памяти) имен и названий состоит в расстройстве функции целенаправленного воспроизведения содержимого памяти каким-то посторонним и в данный момент неосознанным ходом мыслей. Некая связь между пострадавшим именем и вызвавшим расстройство памяти комплексом существует либо с самого начала, либо таковая устанавливается зачастую кажущимся искусственным путем с помощью поверхностных (основанных на внешнем сходстве) ассоциаций.

Среди подрывающих память комплексов наиболее действенными оказываются комплексы концентрации на себе (на своей личности, семье, профессии).

Имя, входящее из-за своей многозначности в состав нескольких рядов мысли, часто чинит помехи одному ряду из-за своей принадлежности к другому, более сильному комплексу идей.

Среди мотивов этих сбоев памяти выделим намерение избежать чувства неудовольствия из-за каких-либо воспоминаний.

В целом можно выделить два основных варианта забывания имен собственных: когда сами они затрагивают что-то неприятное или оказываются в связи с другим именем, которому присуще подобное воздействие, так что припоминание этих имен может нарушаться либо из-за них самих, либо из-за близких или далеких ассоциативных связей.

Обзор этих обобщенных утверждений позволяет нам уяснить себе, что временное забывание имен собственных – наиболее часто встречающаяся разновидность наших ошибочных действий.

19) Между тем^[31] мы еще довольно далеки от выделения всех особенностей этого явления. Вдобавок хочу обратить внимание на то, что забывание имен весьма заразительно. Часто в ходе беседы двух людей стоит одному заявить, что он забыл какое-то имя, как оно выпадает из памяти и второго собеседника. Однако там, где забывание было как бы индуцировано, забытое имя легче припоминается. Такое «коллективное» забывание, являющееся, строго говоря, феноменом массовой психологии, еще не стало предметом психоаналитического исследования. С помощью единственного, но особенно удачного примера Т. Рейк^[32] сумел предложить добротное объяснение этого замечательного случая^[33].

«В небольшой компании людей с высшим образованием, в которой находились и студентки, изучающие философию, разговор шел о широком круге вопросов, касающихся происхождения христианства с позиций истории, культуры и религиоведения. Одна из принимавших участие в беседе девиц вспомнила, что в недавно прочитанном ею английском романе она обнаружила интересное описание многих религиозных течений, которые были двигателями тех времен. В романе описывалась жизнь Христа от рождения до смерти, однако название произведения никак не хотело приходить ей на ум (притом что зрительное воспоминание о ее обложке и шрифте заголовка было чрезвычайно четким). Еще трое из присутствующих мужчин утверждали, что знакомы с романом, но вместе с тем отметили, что, как ни странно, и в их памяти не сохранилось его названия…»

Только эта юная особа была подвергнута анализу для выяснения причин сбоя памяти в связи с этим названием. Книга называлась «Бен-Гур», автор Льюис Уоллес. Пришедшие ей в голову подменные названия: Ecce homo – homo sum – quo vadis. Девушка сама сообразила, что нужное название она забыла потому, «что оно включало в себя слово, которое ни я, ни любая другая девушка – да еще и в обществе молодых людей, – скорее всего, не употребили бы». В ходе весьма интересного анализа это разъяснение получило дальнейшее углубление. Более того, в уже упомянутой связке ассоциаций перевод слова homo (человек) имеет подозрительный оттенок. Тут Рейк делает вывод: молодая женщина обращается со словом так, словно, произнеся вызывающее сомнение название, она признается перед молодыми людьми в желаниях, которые отвергла бы как не соответствующие ее личным качествам и неприемлемые для нее. Короче говоря, бессознательно она приравнивала произнесение слов «Бен-Гур» к сексуальному предложению себя, а ее забывание их соответствовало тем самым защите от бессознательного искушения подобного рода. У нас есть основания считать, что похожие бессознательные процессы обусловили расстройство памяти и у молодых людей. Бессознательное девушки уяснило себе реальное значение ее забывания и как бы истолковало его. Провал в памяти мужчин представляет собой некое согласие с этим упраздняющим название поведением. Ситуация выглядит так, будто их партнерша по беседе путем неожиданного ослабления своей памяти явно дала им знак, который они бессознательно же хорошо уловили.

Постоянно происходит забывание имен собственных, когда из памяти выпадает целая их цепочка. Чтобы заново найти забытое, цепляются за другое, с первым тесно связанное, в результате нередко ускользает из памяти и это новое, избранное в качестве опоры имя. Таким образом, забывание перескакивает с одного имени на другое как бы для того, чтобы засвидетельствовать существование какого-то труднопреодолимого препятствия.

IV
Воспоминания о детстве и маскирующие воспоминания

Во второй статье («Über Deckerinnerungen», опубликована в «Monatsschrift für Psychiatrie und Neurologie», 1899) мне удалось продемонстрировать тенденциозность наших воспоминаний в неожиданной области. Я исходил из того факта, что воспоминания некоей личности о самом раннем детстве нередко, видимо, сохраняют безобидные и второстепенные события, тогда как важные, яркие и эмоционально насыщенные впечатления той поры не оставляют (зачастую, хотя, безусловно, далеко не всегда!) ни малейшего следа в памяти взрослых. Поскольку известно, что память производит отбор из находящихся в ее ведении переживаний, в таком случае следует предположить, что он совершается в детском возрасте и совершенно по иным критериям, чем в пору интеллектуальной зрелости. Однако обстоятельное исследование выявило, что такое предположение излишне. Индифферентные воспоминания о детстве обязаны своим существованием процессу сдвига: в ходе припоминания они заменяют другие, по-настоящему важные впечатления, память о которых может быть выделена на основе последних с помощью психического анализа, но их прямому воспроизведению препятствует некое сопротивление. Так как эти воспоминания обязаны сохранностью не своему содержанию, а ассоциативной связи с другими, вытесненными представлениями, с полным основанием их можно назвать «маскирующими воспоминаниями», что я и сделал.

В упомянутой статье я только наметил, но полностью не исчерпал все разнообразие связей и значений таких воспоминаний. В тщательно проанализированном в ней примере я особо выделил своеобразное отношение содержаний прикрывающего и прикрытого им воспоминаний во времени. По этому параметру первое было, конечно же, отнесено к одному из самых ранних лет детства, тогда как представляемое им переживание, став почти полностью бессознательным, приходится на более поздние годы того же ребенка. Я назвал этот вид смещения возвратным или движущимся назад. Пожалуй, заметно чаще встречается противоположное соотношение, когда в качестве прикрывающего воспоминания в памяти закрепляется какое-то индифферентное впечатление недавнего прошлого, обязанное своим названием только связи с каким-то более ранним переживанием, чьему прямому воспроизведению и противодействует. Такие прикрывающие воспоминания я назвал предвосхищающими или выдвинутыми вперед. То существенное, что глубоко затрагивает память, в данном случае располагается во времени позади прикрывающего воспоминания. Наконец, не исключен – и действительно имеет место – третий вариант, когда прикрывающее воспоминание связано с прикрытым им впечатлением не только своим содержанием, но и смежностью во времени, а стало быть, перед нами одновременные или смежные маскирующие воспоминания.

Как велика часть сокровищницы нашей памяти, относящаяся к категории «маскирующие воспоминания» и какая роль выпадает им в различных, типичных для невротиков мыслительных процессах – это проблема, в рассмотрение которой я не вдавался в той статье, да и не стану вдаваться здесь. Мне важно только выявить сходство между забыванием имен с ошибочным припоминанием и формированием маскирующих воспоминаний.

На первый взгляд различие между двумя этими феноменами гораздо заметнее, чем их возможное сходство. В одном случае речь идет об именах собственных, в другом – о полноценном впечатлении, пережитом то ли реально, то ли в воображении: в первом – о явном сбое в функционировании памяти, во втором – о процессе припоминания, кажущемся нам странным; в одном случае – о весьма кратковременном расстройстве памяти (ведь только что забытое имя или название могло до этого правильно воспроизводиться сотни раз и завтра будет снова без труда воспроизведено), в другом – о продолжительном, непрерывном распоряжении памятью, ведь безразличные воспоминания детства могут, как нам кажется, сопровождать нас на протяжении изрядной части нашей жизни. В этих двух примерах стоящие перед нами загадки совершенно по-разному ориентированы. В одном случае нашу научную любознательность привлекает забывание, в другом – сохранение в памяти. После некоторого углубления в проблему становится ясно, что, несмотря на различие психического материала и продолжительности обоих явлений, их сходство друг с другом заметно преобладает. И в том и в другом случае суть дела заключается в ошибочном пути припоминания: память воспроизводит не то, что нужно было бы (при правильном развитии событий) репродуцировать, а нечто другое, подменяющее нужное. В случае забывания имен нет недостатка в продуктах деятельности памяти, правда в виде имен-подмен. Образование же маскирующих воспоминаний коренится в забывании каких-то других, более важных переживаний. В обоих примерах некое интеллектуальное чувство дает нам знать о вмешательстве какой-то помехи, только на этот раз в иной форме. При забывании имен мы определенно знаем, когда заменяющее имя ложно; в случае же маскирующих воспоминаний мы удивляемся тому, что вообще располагаем ими. И если последующий психологический анализ свидетельствует, что образование замены в обоих примерах происходило одинаково – путем смещения вдоль поверхностной ассоциативной связи, то именно различие в материале, в продолжительности и нацеленности обоих явлений поддерживает нашу надежду, что мы обнаружили нечто важное и общезначимое. Соответствующее обобщение гласило бы: отказ или ошибки при припоминании указывают – гораздо чаще, чем мы предполагали, – на вмешательство некоего пристрастия, тенденции, благоприятствующей одному воспоминанию, но в то же время стремящейся воспрепятствовать другому.

Тема воспоминаний о детстве представляется мне настолько важной и интересной, что я хотел бы посвятить ей несколько замечаний, выходящих за пределы принятых до сих пор представлений.

Как далеко в глубины детства проникают наши воспоминания? Мне известно несколько исследований этого вопроса, в том числе В. и К. Анри^[34] и Потвина^[35]. Из них следует, что существуют заметные индивидуальные различия среди обследованных лиц. Некоторые из них относят свои первые воспоминания к шестому месяцу жизни, другие ничего не помнят о детстве вплоть до окончания шестого или даже восьмого года. С чем же связаны эти различия в воспоминаниях о детстве и какое значение им принадлежит? Совершенно очевидно, что для решения этого вопроса недостаточно ограничиться собиранием материала и разных данных, здесь необходима еще и их обработка, в которой следует участвовать и предоставившему их лицу.

По моему мнению, мы крайне равнодушно воспринимаем факт инфантильной амнезии – утраты воспоминаний о первых годах своей жизни – и в результате упускаем шанс обнаружить в ней весьма специфическую загадку. Мы забываем, на какие высокие интеллектуальные достижения и сложные эмоциональные порывы способен ребенок примерно четырех лет, и нас должно просто-напросто удивлять то, что память последующих лет, как правило, очень мало сохранила сведений об этих психических событиях. Более того, у нас есть основания предполагать, что те самые забытые детские достижения не исчезли бесследно вместе с развитием личности, а оказали решающее влияние на все последующие периоды жизни. И несмотря на эту ни с чем не сравнимую значимость, они оказались забыты! Это обращает внимание на совершенно специфические условия припоминания (подразумевается «осознанное воспроизведение»), которые до сих пор не поддавались нашему познанию. Пожалуй, вполне возможно, что именно забвение детства способно предоставить нам ключ к пониманию тех амнезий, которые, согласно нашим новейшим данным, лежат в основе образования всех невротических симптомов. Из сохранившихся о детстве воспоминаний некоторые кажутся нам вполне понятными, другие – странными или совершенно непостижимыми. Нетрудно исправить отдельные заблуждения относительно и того и другого. Если подвергнуть сохранившиеся воспоминания какого-то человека строгой проверке, легко удастся установить, что не стоит ручаться за их достоверность. Некоторые из них явно ложные, неполные или смещенные во времени и пространстве. Сведения обследуемых лиц о том, например, что их первые воспоминания касаются, скажем, второго года жизни, явно недостоверны. Вскоре удается обнаружить и мотивы, которые объясняют искажения и смещения пережитого, да еще и доказывают, что причиной этих ошибочных воспоминаний не может быть простая ненадежность памяти. Мощные силы последующего периода жизни оказали серьезное воздействие на способность вспоминать переживания детства. Это те же самые силы, на которых лежит ответственность за то, что мы вообще так далеки от понимания нашего детства.

Как известно, процесс припоминания у взрослых людей имеет дело с разнообразным психическим материалом. Одни вспоминают с помощью наглядных образов, их воспоминания носят визуальный характер; другие индивиды способны воспроизвести с помощью памяти разве только смутные контуры пережитого события. Таких людей, по предложению Шарко^[36], можно называть «Auditifs» (слухач – фр.) или «Moteurs» (движитель – фр.) в отличие от «Visuels» (визуалист – фр.). В сновидениях эти различия исчезают, все мы видим сны преимущественно с помощью зрительных образов. Но точно такое же движение вспять свойственно и детским воспоминаниям: они конкретны, визуальны даже у тех людей, чьи позднейшие воспоминания преимущественно лишены наглядности. Таким образом, зрительное воспоминание сохраняет типичные черты инфантильной памяти. У меня самого наглядность свойственна исключительно воспоминаниям о самом раннем детстве; они представляют собой зрительно воспринимаемые события, сравнимые только с представлением на театральной сцене. В этих картинах из детства – независимо в данном случае от того, достоверны они или ложны, – обычно видишь и самого себя в детском обличье и одежде. Это обстоятельство должно казаться странным, взрослые люди со зрительной памятью не видят себя в воспоминаниях о событиях взрослой жизни^[37]. Предположение, что ребенок в ходе своих переживаний сосредоточивает внимание на самом себе, а не направляет его на впечатления от внешнего мира, противоречит всем нашим наблюдениям. Таким образом, с разных сторон нас подталкивают к догадке, что в виде так называемых самых ранних воспоминаний о детстве мы располагаем не следами реальных отпечатков памяти, а последующей их переделкой под воздействием разнообразных и действующих в более поздний период психических сил. Детские воспоминания индивида, в общем-то, приближаются по своей роли к маскирующим воспоминаниям и приобретают при этом примечательное сходство с воспоминаниями, изложенными в легендах и мифах народов о своем детстве.

Кто исследовал некоторое количество лиц с помощью психоаналитического метода, тот собрал в ходе этой работы немало примеров маскирующих воспоминаний различного рода. Однако изложение этих примеров чрезвычайно затруднено по причине ранее рассмотренного характера отношения впечатлений детства к последующей жизни. Чтобы какое-то из них признать маскирующим, необходимо зачастую описать историю всей жизни анализируемого человека. Только изредка, как в следующем великолепном примере, из их совокупности удается выделить и сообщить отдельное воспоминание.

Двадцатичетырехлетний мужчина сохранил в памяти следующую сцену из пятого года жизни. Он сидит в саду загородного дома на стульчике рядом с тетей, которая старается научить его распознавать буквы. Отличие m от n дается ему с трудом, и он просит тетушку объяснить ему еще раз, какие признаки отличают одну букву от другой. Та обращает его внимание, что у буквы m на одну деталь, на одну палочку, больше, чем у n. Не было ни малейшего повода оспаривать достоверность этого воспоминания, однако свое значение оно обрело только со временем, когда была обнаружена его способность исполнять роль символического выразителя мальчишеской любознательности иного рода. Ведь точно так же, как некогда он хотел уяснить разницу между m и n, так позднее он старался разобраться в различиях между мальчиками и девочками и, конечно, согласился бы, чтобы его наставницей стала именно эта тетя. Тогда-то он выяснил, что это отличие сходно с ее прежним объяснением: у мальчиков, опять же, на одну важную деталь больше, чем у девочек. В ходе приобретения этого знания у него пробудилось воспоминание о соответствующей любознательности детей.

Очередной пример^[38] относится к более позднему детству: один весьма серьезно «закомплексованный» относительно своих любовных дел мужчина, чей возраст перевалил за сорок, был старшим из девяти детей. При рождении самого младшего из них он достиг пятнадцатилетнего возраста, однако утверждал без тени сомнения, что никогда не замечал беременности матери. Под давлением моего недоверия у него всплыло воспоминание, что как-то раз в возрасте одиннадцати-двенадцати лет он видел, как мать перед зеркалом торопливо расстегивала пояс юбки. К этому он добавил (на этот раз без какого-либо принуждения), что она пришла с улицы и у нее неожиданно начались родовые схватки. Расстегивание пояса (aufbinden) явилось, однако, маскирующим воспоминанием для свободы от беременности (Entbindung). Использование такого «моста из слов» нам встретится и в других случаях.

Еще хотел бы на единственном примере продемонстрировать, какой смысл может приобрести в результате аналитической обработки воспоминание о детстве, казавшееся до этого не имеющим никакого смысла. Когда в сорок три года я начал обращать внимание на остатки воспоминаний о собственном детстве, мне припомнилась сцена, которая с той поры – как мне думалось, с очень давних времен – время от времени приходила мне на ум и которую можно было бы отнести, согласно надежным признакам, к концу третьего года жизни. Я видел себя настойчиво что-то требующим, залитым слезами и стоящим перед ящиком, дверцу которого держал открытой мой сводный брат (он лет на двадцать старше меня), а затем неожиданно в комнату вошла, похоже вернувшись с улицы, моя мать, красивая и стройная. С помощью этих слов я наглядно представил себе увиденную сцену, с которой иначе ничего не смог был поделать. Собирался ли мой брат открыть или закрыть ящик (в первом варианте описания сцены он был назван «шкафом»), почему я при этом плакал и какое отношение к этому имело появление матери – все это было для меня неясным; я пытался объяснить это тем, что в воспоминании дело заключалось в подтрунивании надо мной старшего брата, что было прервано приходом матери. Такие недосказанности в сохранившихся в памяти воспоминаниях детства не редкость. Вспоминается какая-то ситуация, но у последней нет центра, неизвестно, на какой ее детали следует сосредоточить внимание. Аналитические разыскания привели меня к совершенно неожиданному пониманию упомянутой сцены. Я обнаружил отсутствие матери и заподозрил, что она, возможно, заперта в шкафу или в ящике, и потребовал у брата его открыть. Когда мое пожелание было выполнено и я убедился, что матери в ящике нет, я начал вопить: именно этот момент засел в памяти, за ним последовало успокоившее мою тревогу или тоску по матушке ее появление. Но что привело ребенка к мысли искать отсутствующую мать в ящике? Снившиеся в то же самое время сны туманно намекали на няню, о которой сохранились и другие воспоминания, вроде, скажем, такого: она обычно заставляла меня отдавать ей мелкие монеты, которые я получал в подарок, – деталь, способная претендовать на роль воспоминания, маскирующего какое-то более позднее событие. В итоге я решил облегчить себе задачу толкования и расспросить мою уже постаревшую маму об этой няне. Я узнал о ней много чего, в том числе и то, что она была умной, но нечестной особой, которая в послеродовой период матери совершила крупную кражу в доме и по настоянию моего сводного брата была отдана под суд. Эти сведения обеспечили мне понимание сцены из детства – меня как бы озарило. Внезапное исчезновение няньки не оставило меня равнодушным; именно к этому брату я и обратился с вопросом, куда она делась, вероятно, потому, что заметил его роль в этой истории; он ответил мне уклончиво и каламбуря, как предпочитал действовать всегда: ее «заключили в ящик». Этот ответ я тогда понял совершенно по-детски, от расспросов же отказался, поскольку больше ничего не мог узнать. Когда же через небольшой промежуток времени я хватился матери, то заподозрил недоброе: что мой скверный брат и с ней сделал то же, что с нянькой, и вынудил его открыть ящик. Тут я понял еще и то, почему в рассказе об увиденной сцене была подчеркнута худощавость матери, которая, будучи вновь обретенной, бросилась, видимо, мне в глаза. Я был на два с половиной года старше родившейся тогда сестры, а когда мне стало три года – совместной жизни со сводным братом пришел конец^[39].

V
Оговорки

Если общеупотребительный материал нашей речи на родном языке кажется защищенным от забывания, то его применение подвержено достаточно частым сбоям, известным под названием «оговорка». Наблюдаемая у нормального человека обмолвка производит впечатление переходной ступени к возникновению при патологических предпосылках так называемой парафазии^[40].

Здесь я чувствую себя в состоянии дать оценку одной предшествующей моей (что бывает крайне редко) работе. В 1895 г. Мерингер и К. Майер опубликовали сочинение «Оговорки и очитки». Их позиция изрядно отличается от занятой мною. Ведь один из авторов, задающий в этом сочинении тон, языковед и, похоже, подвигнут к исследованию стремлением лингвиста выяснить правила, согласно которым совершаются оговорки. Он надеялся, что на их основании удастся сделать вывод о «существовании определенного психического механизма, с помощью которого звуки одного слова, одного предложения, а также порядок слов в целом связаны и примыкают друг к другу совершенно определенным образом» (с. 10).

Авторы классифицируют собранные ими примеры оговорок сначала с чисто описательной точки зрения как перевертыши (например, «Милос из Венеры» вместо «Венера Милосская»); предзвучия, или предугадывания (например, «у меня на сестр… на сердце было тяжело»), послезвучие, или постпозиция (например, «Ich fordere Sie auf, auf die Wohl unseres Chefs aufzustoßen» [вместо «anzustoßen»]) – «Предлагаю наплевать на здоровье нашего шефа» вместо «Предлагаю выпить за здоровье нашего шефа»); контаминация, или смешение фраз (например, «Er setzt sich auf den Hinderkopf» составлено из «Er setzt sich einen Kopf auf» и «Er stellt sich auf die Hinterbeine» – «Он садится на заднюю голову» составлено из «Он стоит на своем» и «Он встал на дыбы»); субституция, или замещение (например, «Ich gebe die Präpourat un die Brufkasten» [вместо «Brutkasten»] – «Я помещаю препараты в письменный ящик» вместо «в термостат»). К этим главным разновидностям добавляется еще несколько менее важных (или менее интересных для наших исследований). Для этой классификации безразлично, подвергаются ли перемещению, искажению, слиянию и т. д. отдельные звуки слова, слоги или задуманная фраза в целом.

Для объяснения наблюдавшихся оговорок Мерингер фиксирует различие психического значения звуков устной речи. Когда мы произносим первый звук какого-то слова, первое слово некоей фразы, то процесс возбуждения распространяется и на последующие звуки и слова, а поскольку эти процессы одновременны, они могут влиять друг на друга и изменять друг друга. Возбуждение психически более сильного звука предваряет или сохраняется в звучании последующих звуков и тем самым нарушает менее важное психическое действие. В таком случае суть дела состоит в определении, какой звук слова более важен. Мерингер полагает: «Когда хотят узнать, какому звуку слова присуща наибольшая сила, то соблюдают те же правила, что и при поиске забытого слова, например какого-то имени. То, которое первым заново осознается, обладало, во всяком случае перед забыванием, большей мощью» (с. 160). «Особой значимостью выделяются, соответственно, начальные звуки корневого слога, начальный звук слова и гласные, на которые падает ударение» (с. 162).

Не могу в данном случае не возразить: независимо от того, относится ли начальный звук имени к важным элементам слова или не относится, неверно считать, что при забывании этот звук первым возвращается в сознание, а значит, упомянутое ранее правило здесь не действует. Когда в ходе поисков забытого имени наблюдаешь за самим собой, то сравнительно часто приходишь к уверенности, что оно начинается с определенной буквы. Так вот, подобное убеждение одинаково часто оказывается как обоснованным, так и необоснованным. Более того, я склонен утверждать, что в большинстве случаев указывается неверный начальный звук. Даже в нашем примере «Синьорелли» начальная буква и существенные слоги в заменяющих фамилиях отсутствовали, а как раз менее важная пара слогов «-елли» всплыла в памяти в эрзац-фамилии Боттичелли. Насколько слабо подменные имена считаются с начальным звуком утраченного памятью имени, свидетельствует, к примеру, следующий случай.

В один прекрасный день мне не удавалось вспомнить название маленькой страны, ее столицей было Монте-Карло. Заменяющие названия таковы: Пьемонт, Албания, Монтевидео, Колико.

Албания скоро уступила место Черногории (Montenegro), а затем мне пришло в голову, что слог Mont (произносится мон) присутствует во всех эрзац-названиях, кроме последнего. Это весьма облегчило мою задачу отыскать, отталкиваясь от имени князя Альберта, забытое название Монако. Колико же довольно адекватно воспроизводит последовательность слогов и ритмику забытого названия.

Если допустить, что механизм, подобный обнаруженному нами при забывании имен собственных, соучаствует, видимо, и в возникновении оговорок, открывается путь к более обоснованной характеристике аналогичных ошибок речи. Сбой в речи, дающий о себе знать с их помощью, может быть вызван, во-первых, воздействием другой части того же самого высказывания, то есть с помощью предзвучия или послезвучия, либо посредством иной его формулировки в рамках одной фразы или их связки (сюда относятся все ранее заимствованные у Мерингера и Майера примеры). Во-вторых, такое нарушение речи может протекать аналогично процессу в случае «Синьорелли» под влиянием находящихся за пределами него слова, предложения или других элементов, которые не собирались озвучивать и активизацию которых заметили как раз благодаря этой ошибке в речи. В одновременности возбуждения и состоит то общее, что объединяет два способа возникновения оговорок; в нахождении же внутри или за пределами одного предложения или их группы – то, что разъединяет. На первый взгляд различие выглядит не столь большим, каким оказывается согласно некоторым выводам из симптоматики оговорки. Ясно, однако, что только в случае первого вида оговорок есть надежда извлечь из признаков обмолвки вывод о механизме, связывающем звуки и слова вместе на основе взаимного влияния их произнесения, то есть вывод, который надеялся сделать лингвист, изучая оговорки.

В случае расстройства речи, возникающего под влиянием процессов из-за пределов произнесенного предложения или текста в целом, необходимо было бы позаботиться об установлении вносящих нарушения элементов, после чего возникнет вопрос: не может ли механизм этого нарушения речи выявить еще и предполагаемые законы образования ее форм?

Нельзя сказать, что Мерингер и Майер упустили из вида возможность расстройства речи в результате «сложных психических воздействий» со стороны элементов из-за пределов того же слова, предложения или части речи. Более того, они должны были заметить, что теория психической неравноценности звуков способна, строго говоря, удовлетворительно объяснить только случаи расстройства произнесения, а также и пред- или постсозвучия. Там, где искажение слов не ограничивается этим, как, например, при подменах или контаминациях слов, они без колебаний искали причины оговорок за пределами задуманного порядка речи, что и подтвердили прекрасными примерами. Ниже приведу ряд выдержек:

(с. 62) «Ru. рассказывает о событиях, признаваемых им в глубине души „свинством“ (Schweineraien), он, однако, ищет более деликатную форму выражения и начинает так: „Dann aber sind Tatsachen zum Vorschwein gekommen“ [игра слов: в слове Vorschein второй слог был заменен на слово Schwein – свинья. Перевод фразы без этой замены: „Но тогда было обнаружено“]. Мы с Майером присутствовали при этом, и Ru. подтвердил, что подумывал тогда о „свинствах“. То, что слово, о котором он подумал, выдало себя с помощью „Vorschwein“ и стало неожиданно активным, удовлетворительно объясняется сходством двух слов».

(с. 73) «При замещениях, как и при контаминациях слов, изрядную роль (только, пожалуй, гораздо бóльшую) играют крылатые, или ходовые, обороты речи. Даже если они находятся за порогом сознания, однако в благоприятной для связи близости от него, то благодаря сходству с нуждающимся в проявлении комплексом могут легко вовлекаться в действие и тогда приводят к схождению с правильного пути или к переплетению слов. Крылатые, или ходовые, обороты речи часто являются, как уже говорилось, припозднившимися участниками недавно происшедших в речи процессов („послезвучие“)».

(с. 97) «Схождение с правильного пути возможно также в результате сходства, когда другое, похожее слово располагается у порога сознания, не будучи предназначенным для использования в речи. Это происходит в случае замены слов. Надеюсь, что при повторной проверке предложенные мною правила подтвердятся. Но для этого необходимо (если говорит кто-то другой) добиться ясности относительно всего того, что думал говоривший^[41]. Приведу показательный пример.

Классный руководитель Li. заявил в нашем присутствии: „Die Frau würde mit Furcht einlagen“ [замена фразы: „Die Frau würde mit Furchart einjagen“ – „Эта женщина нагнала бы на меня страха“]. Я насторожился, так как звук „l“ показался мне невнятным, и обратил внимание говорившего на его промашку – употребление „einlagen“ вместо „einjagen“, на что тот немедля ответил: „Да-да, это случилось потому, что я подумал: «Ich wäre nicht in der Lage…» [ «Я не в состоянии…»]“».

«Другой случай. Я спрашиваю R. v. Schid., каково состояние его больной лошади. Он отвечает: „Ja, das draut… dauert vielleicht noch einen Monat“ [„Пока что все так же… видимо, продлится еще месяц“]. Это „draut“ с „r“ показалось мне непонятным, ведь прибавка „r“ из слова „dauert“ не могла так подействовать. Я сразу же обратил на это внимание собеседника, и тот объяснил, что при этом он подумал: „Das ist eine traurige Geschichte“. То есть говоривший имел в уме два варианта ответа, и они слились в один».

Не вызывает, видимо, сомнений, что принятие в расчет «бродячих» оборотов речи, находящихся за порогом сознания и не предназначенных для произнесения, и рекомендация осведомляться обо всем, что думал говоривший, весьма близки к ситуациям, имеющим место в ходе наших «анализов». Мы ищем также и бессознательный материал опять-таки аналогичным путем, разве только приходится продвигаться по более длинной дороге ассоциаций от мысли, пришедшей в голову спрашивающего, до нахождения вызвавшего расстройство памяти элемента.

Остановлюсь еще на одном интересном способе действия, в пользу которого свидетельствует пример Мерингера. Согласно мнению автора, какое-либо сходство слова в задуманной фразе с другим, не предназначенным для произнесения, предоставляет возможность последнему достигнуть сознания благодаря искажению, слиянию с другим словом, установлению компромисса (контаминации):

Так вот, в своей книге «Толкование сновидений»^[42] я раскрыл роль процесса сгущения в возникновении из скрытых идей сновидения его так называемого явного содержания. Сходство – вещественное или словесное – двух элементов бессознательного материала становится в таком случае поводом для создания третьего – смешанного или компромиссного образования, представляющего в содержании сновидения оба этих элемента и наделенного очень часто в силу такого происхождения отдельными противоречащими друг другу предназначениями. Формирование субституций и контаминаций при оговорках становится, таким образом, началом деятельности по сгущению, которую мы сочли соучастницей в построении сновидения.

В небольшой, рассчитанной на широкого читателя статье (Neue Freie Presse от 23 августа 1900 г.: «Как можно оговориться?») Мерингер занимается, в частности, практической ролью известных случаев подмены слов, и как раз тех, в которых одно слово заменяется противоположным по смыслу. «Многие, видимо, еще помнят, как некоторое время тому назад председатель австрийской палаты депутатов открыл ее заседание такими словами: „Уважаемое собрание! Констатирую наличие нужного количества депутатов и объявляю заседание закрытым!“ Лишь общее оживление привлекло его внимание к допущенной ошибке, и он ее исправил. В данном случае эту оговорку можно, скорее всего, объяснить тем, что председателю очень хотелось иметь возможность закрыть заседание, от которого не приходилось ожидать ничего хорошего, однако эта побочная мысль победила, по крайней мере частично, а в результате прозвучало „закрытым“ вместо „открытым“, то есть противоположное тому, что он намеревался сказать. Впрочем, многочисленные наблюдения убедили меня, что противоположные по смыслу слова вообще очень часто взаимозамещаются; именно они уже ассоциированы одно с другим в нашей правильно построенной речи, они плотно примыкают друг к другу, и их легко путают при употреблении».

Далеко не во всех случаях замена слов по контрасту совершается так просто, как произошло в случае с председателем парламента, где обмолвка имела место из-за некоего чувства, выплывшего во внутреннем мире оратора против произнесенной фразы. Аналогичный механизм мы обнаружили в ходе анализа примера «aliquis», где такое внутреннее противоречие проявило себя в забывании слова вместо его замены на противоположное по смыслу. Однако, чтобы уменьшить это различие, заметим, что словечко «aliquis» не имеет, собственно говоря, антипода по смыслу, каковыми оказываются глаголы «открывать» и «закрывать», и что слово «открывать» в силу его широкой употребимости вряд ли удастся забыть.

Если последние примеры Мерингера и Майера демонстрируют нам, что расстройство речи может возникать как под влиянием предварительно произнесенных звуков или после-звуков и – слов одной и той же фразы, которую еще предстоит высказать, так и под воздействием слов из-за пределов задуманной фразы, чье активное действие иначе и не дало бы о себе знать, то прежде всего мы хотели бы выяснить, можно ли совершенно четко разграничить два эти вида оговорок и как отличить примеры одного вида от случаев другого. В этом месте рассуждения следует, однако, вспомнить высказывание Вундта, который в своей обширной разработке законов развития языка (Völkerpsychologie, I Band, I Teil, S. 371 u. ff., 1900) обсуждает также и феномен оговорок. В них, как и в других родственных им явлениях, всегда присутствует, согласно Вундту, влияние психики. «Прежде всего к ним относится в качестве благоприятствующего условия ничем не сдерживаемый поток активизированных произнесенными звуками фонетических и словесных ассоциаций. В качестве неблагоприятного фактора, уводящего поток в сторону, выступает отсутствие или ослабление тормозящего его движение воздействия воли или утвердившегося здесь в роли воли внимания. Проявляется ли подобная деятельность ассоциаций в том, что предвосхищается приближающийся звук, воспроизводится звук уже произнесенный, или же между звуками вставляют какой-то другой, но давно и привычно употребляемый, или, наконец, в том, что сказывается действие совершенно других слов, находящихся с произносимыми звуками в ассоциативной связи, – все это характеризует лишь различия в направлении и, пожалуй, в сфере деятельности сформировавшихся ассоциаций, но отнюдь не природу последних. В некоторых случаях можно к тому же усомниться, к какой разновидности следует причислить конкретное расстройство речи, или решить, не лучше ли, следуя принципу усложнения причин^[43], объяснять его совпадением нескольких мотивов» (с. 380–381).

Признаю эти замечания Вундта вполне обоснованными и весьма конструктивными. Пожалуй, можно более решительно, чем Вундт, подчеркнуть, что позитивный, благоприятно воздействующий фактор расстройства речи – беспрепятственное протекание ассоциаций – и негативный (расслабление сдерживающего его внимания) – постоянно действуют совместно, так что оба они становятся различными сторонами одного и того же процесса. Как раз из-за ослабления сдерживающего влияния внимания начинают свободно протекать ассоциации или, выражаясь категоричнее: благодаря этому ослаблению.

Среди примеров оговорок, собранных мною, я едва ли найду хоть один, в котором сбой речи сводился бы исключительно к тому, что Вундт называет «воздействием контакта звуков». Практически всегда я обнаруживаю еще и вредоносные влияния со стороны чего-то, находящегося вне задуманной фразы; и эта сторонняя помеха представляет собой либо отдельную, остающуюся бессознательной мысль, которая дает о себе знать посредством оговорки и которая зачастую лишь благодаря обстоятельному анализу способна стать осознанной, либо же это – некий психический мотив вообще, направленный против высказывания в целом.

1) Я собрался процитировать моей дочери, которая, кусая яблоко, состроила потешную рожицу, две строчки:

Начал же я: «Der Apfe…» Это выглядит как контаминация «Affe» (обезьяна) и «Apfel» (яблоко) (компромиссное образование) или же может рассматриваться как предвосхищение готового к произнесению «Apfel». Однако более точное положение дел таково: один раз я уже цитировал эти строки и в тот первый раз не оговорился. Обмолвился же только при повторении, которое было вынужденным, потому что дочь, к которой эта цитата была обращена, ее не слышала, будучи занята чем-то другим. Это повторение и связанное с ним желание избавиться от этой фразы я должен был включить в мотивацию сделанной ошибки, представляющей собой результат сгущения.

2) Моя дочь говорит: «Ich schreibe der Frau Schresinger» [ «Я пишу госпоже Шрезингер»] – на самом-то деле фамилия дамы Шлезингер. Эта ошибка в речи связана, видимо, со стремлением облегчить членораздельное произношение, так как после повторившегося r трудно выговорить l… Впрочем, должен добавить: эта оговорка приключилась с моей дочерью несколько минут спустя после того, как вместо «Affe» я произнес «Apfe». Оговорки весьма заразительны, как и забывание имен. У Мерингера и Майера эта их особенность отмечена. Причину этой психической заразительности я не сумею назвать.

3) В начале психотерапевтического приема пациентка говорит: «Ich klappe zusammen wie ein Tassenmescher – Taschenmesser» [ «Я сложилась как перочинный нож»]. Звуки явно перепутаны, и оправданием этого могут опять-таки служить трудности произношения. («Wiener Weiber Wäscherinnen waschen weiße Wasche» – «Венские женщины-прачки стирают белое белье»; «Fischflosse» – «рыбий плавник», а также другие скороговорки и проверочные слова.) После того как обратили ее внимание на обмолвку, она быстро ответила: «Понятно, но это только потому, что сегодня вы сказали „Ernscht“» [вместо Ernst – серьезно – нем.]. И в самом деле, я встретил ее фразой «Heute wird es also Ernst» [ «Итак, сегодня шутки в сторону»] (потому что это был последний прием перед отпуском), и в шутку я расширил слово «Ernst» до «Ernscht». В ходе него она то и дело оговаривалась, и в конце концов я заметил, что она меня не просто имитирует, но в ее бессознательном имеются специфические причины держаться за слово «Ernst» в качестве мужского имени^[44].

4) В следующий раз та же пациентка обмолвилась следующим образом: «Ich bin so verschnupft, ich kann nicht durch die Ase Nahmen» (вместо Nase atmen [ «У меня такой насморк, что не могу дышать носом»]). Она сразу же соображает, как «докатилась» до этой ошибки: «Каждый день я сажусь в трамвай на улице Хазенауэр (Hasenauerstraße), а сегодня утром, ожидая его, мне пришло в голову, что если бы я была француженкой, то произносила бы „Азенауэр“ (Asenauer), ведь французы всегда опускают букву h в начале слова». Затем она привела ряд воспоминаний о французах, с которыми была знакома, а после длинного окольного пути добралась до воспоминания, что, будучи четырнадцатилетней девицей, исполняла роль Пикарды в небольшой пьесе «Kurmärker und Pikarde»^[45] и говорила при этом на ломаном немецком. В дом, где она тогда проживала, приехал гость из Парижа – эта случайность и пробудила у нее весь этот ряд воспоминаний. Подмена звука явилась, стало быть, последствием вторжения бессознательной мысли, посторонней тому, о чем шла речь.

5) Совершенно аналогичен механизм оговорки у другой пациентки, которой память изменила посреди воспроизведения давно забытого детского воспоминания. Память не пожелала сообщить ей, за какое место тела ее схватила чья-то наглая и похотливая рука. Сразу после этого она посетила одну свою подругу и поговорила с ней о дачах. На вопрос, где именно располагается ее домик в М., она ответила «An der Berglande» вместо «Berglehne» [Berglande – бедро, Berglehne – склон горы – нем.].

6) Еще одна пациентка, которую по завершении приема я спрашиваю, как поживает ее дядюшка, отвечает: «Не знаю, я вижу его только in fragranti [на месте преступления]». На следующий день ее первые слова: «Мне, право, крайне стыдно, что я вам так по-дурацки ответила. Вы должны были, конечно же, посчитать меня абсолютно темной женщиной, постоянно путающей всякие иностранные слова. Я же собиралась сказать: en passant [мельком]». Тогда мы еще не знали, откуда она взяла ошибочно употребленное слово. Впрочем, в ходе того же сеанса она привела его причину в виде продолжения темы вчерашнего дня, в которой важная роль выпала «поимке с поличным» (in fragranti). Стало быть, ошибка в речи, совершенная днем раньше, предвосхитила тогда не ставшее еще осознанным воспоминание.

7) Что касается другой пациентки, то в определенном месте анализа мне пришлось высказать предположение, что в то время, о котором мы как раз вели разговор, она стыдилась своей семьи и упрекала отца за что-то нам еще неизвестное. Она ничего такого не помнила и все же объявила это невероятным. Однако продолжила разговор, заметив по адресу своей семьи: «Одного у них не отнимешь: ведь это особые люди – они все geiz [скупы]; я хотела сказать geist [духовны]», – и в этом заключался ее реальный, вытесненный ею из памяти упрек семье. То, что посредством обмолвки пробивается именно та мысль, от высказывания которой хотели бы воздержаться, происходит довольно часто (ср. случай у Мерингера «zum Vorschwein gekommen»). Различие состоит лишь в том, что у лингвиста говорящий стремился сдержать что-то им осознанное, тогда как моей пациентке было неизвестно то, что она сдерживает, или, можно сказать, она не знала, что ее что-то сдерживает и что это что-то собой представляет.

8)^[46] К намеренному сдерживанию себя сводится следующий пример оговорки. Однажды в Доломитах я встретил двух дам, одетых как туристки. Некоторое время я ехал вместе с ними, и мы обсуждали радости, да и трудности, туристического образа жизни. Одна дама призналась, что этот способ жизни доставляет некоторые неудобства. «Чистая правда, – говорит она, – что бывает очень неприятно, когда прошагаешь на солнце целый день, а кофточка и майка насквозь пропотели». В этой фразе ей пришлось преодолеть маленькую заминку. Потом она продолжила: «Но когда после этого я прихожу nach Hose [вместо nach Hause – домой] и могу переодеться…» Полагаю, нет нужды в серьезном исследовании для объяснения этой оговорки. Дама явно собиралась продолжить свой перечень деталей одежды и сказать: кофточка, майка и трусы (Hose). Затем по соображениям благопристойности отказалась назвать третью деталь. Однако в следующей, самостоятельной по содержанию фразе она вставляет подавленное слово в виде искажения похожего на него слова Hause.

9) «Если вы собираетесь купить ковры, то отправляйтесь только к Кауфману в переулке Маттеуса. Полагаю, что там я смогу вас еще и рекомендовать», – говорит мне одна дама. Я повторяю: «Значит, у Маттеуса…» (хотя хотел сказать у Кауфмана). То, что я повторил одно имя вместо другого, выглядит результатом рассеянности. Да и в самом деле слова дамы несколько рассеяли мое внимание, потому что направили его на то, что мне было гораздо важнее ковров. А именно на переулок Маттеуса, где располагался дом, в котором, будучи невестой, проживала моя жена. Вход в дом находился на другой улице, а тут я заметил, что забыл ее название, и мне удалось только окольным путем вспомнить его. Итак, название Маттеус, на котором я застопорился, – это слово-подмена забытого названия улицы. Для этого оно подходит лучше, чем фамилия Кауфман, поскольку Маттеус – это только имя какого-то человека, тогда как «Кауфман» (торговец) означает еще и род занятий, а забытая улица также называлась по имени известного лица – улица Радецкого.

10) Следующий случай я мог бы с равным успехом отнести к разновидности «заблуждения», подлежащей обсуждению позднее, но приведу здесь, потому что соотношение звуков, из-за которого произошло замещение слов, выглядит в нем особенно явно. Одна моя пациентка рассказывает мне свой сон: некий ребенок решил покончить с собой с помощью укуса змеи, он объявляет о своем решении, она видит, как он корчится в судорогах и т. д. Тут я предлагаю ей вспомнить впечатления дня накануне, связанные с этим сновидением. Она немедленно припоминает, что вчера вечером прослушала популярную лекцию о первой помощи при укусе змеи. Если одновременно были укушены взрослый и ребенок, то сначала надо лечить рану ребенка. Еще она вспомнила рекомендации, данные лектором по лечению пострадавшего. Очень многое при этом зависит, как он выразился, от того, к какому виду принадлежит укусившее пресмыкающееся. Тут я перебиваю ее и спрашиваю: «Разве он не говорил, что в наших краях очень мало ядовитых видов змей, и не назвал самые из них опасные?» – «Да, конечно, он особенно выделил гремучую змею (Кlapperschlange)». Моя улыбка обратила ее внимание на сказанное – она сказала что-то не то. Исправляет она, однако, не название вида, а меняет все свое высказывание: «Да, разумеется, у нас гремучие змеи не водятся, он говорил о гадюках. Как же в голову мне пришла гремучая змея?» Я предположил, что это произошло в результате вмешательства мыслей, скрывающихся позади ее сновидения. Самоубийство посредством укуса змеи не может быть ничем иным, кроме как намеком на прекрасную Клеопатру (Kleopatra). Нельзя не заметить значительного сходства в звучании двух слов – совпадения букв kl…p…r, следующих в одном и том же порядке, и ударного a. Заметное сходство между названиями Кlapperschlange и именем Kleopatra вызвало у дамы кратковременное снижение способности рассуждать, а в итоге она не увидела ничего странного в своем утверждении, что лектор наставлял аудиторию в Вене, как действовать при укусе гремучей змеи. Похоже, что, как и я, она отлично знала, что подобная разновидность змей не вхо�

Sigmund Freud

ZUR PSYCHOPATHOLOGIE DES ALLTAGSLEBENS

Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».

© Р. Ф. Додельцев, перевод, статья, примечания, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2023

Издательство КоЛибри®

* * *

В нашем обществе спектакля, где окружающая нас повседневная реальность все больше принимает форму реализованной лжи, инсайты Фрейда доказывают свою подлинную ценность.

Славой Жижек

Фрейд вновь стал рассматривать безумие на уровне его языка, восстанавливая один из центральных элементов опыта, обреченного позитивизмом на немоту… Он вернул медицинской мысли понятие о возможности диалога с неразумием. Психоанализ – это вовсе не ответвление психологии; это возврат к тому самому опыту неразумия, в сокрытии которого, собственно, и состоит смысл психологии в современном мире.

Мишел Фуко

Психоанализ повседневных ошибочных действий

Зигмунд Фрейд начал писать «Психопатологию обыденной жизни» в феврале 1900 г., вскоре после выхода в свет своего первого фундаментального труда по психоанализу «Толкование сновидений», а закончил в сентябре 1901 г. Книга развивала дальше идеи «первенца», проложив еще один путь проникновения в неосознанную область психики – толкование ошибочных действий, совершенных в состоянии бодрствования. К ним относится ряд знакомых любому человеку сбоев психических функций: забывание имен и иностранных слов, оговорки и очитки, неправильный выбор предметов или их запрятывание и т. п.

Обычно такие огрехи объясняют усталостью, неумелостью или просто случайностью. Фрейда же забывание как таковое не интересует, он имеет дело только с такими случаями, когда за сбоями памяти скрываются какие-то еще неизвестные психические факторы. Например, когда вместо забытого слова или имени в голову назойливо лезут другие, ошибочные, что заставляет предположить наличие какой-то причины, которую и призвано выявить затеянное им психоаналитическое исследование.

Впрочем, некоторую подготовку к нему он проделал, опубликовав в 1898 г. статью «О психическом механизме забывчивости», в которой проанализировал причины выпадения из памяти фамилии итальянского художника Синьорелли. В статье он изложил механизм забывания имен собственных, о чем сообщал своему конфиденту, берлинскому отоларингологу В. Флису: «Наконец-то я разобрался с давно интересовавшей меня небольшой психологической проблемой. Тебе наверняка известно, что когда человек забывает какое-то имя, то его место занимает другое, по поводу которого, да и ряда следующих, сразу же и без всяких усилий возникает убеждение, что они подменные. Совсем недавно так произошло у меня с фамилией автора сочинения „Mantua in Banden“ об Андреасе Гофере[1]. Мне показалось, что в нее входит слог „ау“, к примеру Фельдау. Как выяснилось, на самом деле его звали Юлиус Мозен. Имени же его я так и не вспомнил. А теперь мне удалось доказать: 1) из-за ряда ее ассоциаций фамилия была вытеснена из сознания; 2) в этом участвовали психические компоненты родом из детства; 3) первые имена-замены возникли под их влиянием, а также ныне действующих психических сил в качестве их симптомов. Анализ был проведен очень тщательно, однако его результаты, как и содержание некоторых пространных сновидений, представить общественности я не считаю возможным» (письмо В. Флису от 26.08.1898). Так что вовсе не случайно пример с Синьорелли послужил началом «Психопатологии».

В поисках истоков нервных заболеваний венский психотерапевт проявляет все большее внимание к раннему детству своих пациентов. И с удивлением обнаруживает, как мало они помнят о важных событиях той поры своей жизни, тогда как их память сохранила с похвальной точностью ее маловажные события. В статье 1889 г. «О маскирующих воспоминаниях» он высказывает предположение, что за воспоминаниями второго рода скрываются подлинные воспоминания о детстве, доступ к которым можно получить только с помощью психоанализа. Их Фрейд называет маскирующими. Реальные же воспоминания были вытеснены из сознания в ходе воспитания из-за их связи с инфантильными сексуальными переживаниями. Однако при всем различии их содержания с маскирующими воспоминаниями ассоциативная связь между теми и другими сохраняется, что позволяет психоаналитику путем анализа последних добраться до первых. Тут он проводит смелую аналогию между памятью индивидов о детстве с памятью народов о первых этапах своей истории в форме легенд, сказаний или мифов, маскирующих порой весьма отличные от них сведения о реальных событиях.

В 1886 г. Фрейд открывает собственную медицинскую практику по лечению душевнобольных, как взрослых, так и детей. А поскольку в течение ряда лет он использовал при их лечении гипноз с его постгипнотическим внушением, он отказывается от рационалистического представления о психике как о совокупности протекающих при свете сознания процессов восприятия и мышления и все больше убеждается в важной роли в ней неосознанных компонентов и сил. В 1895 г. в «Проекте научной психологии» он предлагает первое теоретическое описание бессознательного, ставшее краеугольным камнем его своеобразного направления психологии. Видимо, это превратило свойственную любому ученому склонность переходить от явления к сущности, от известного к неизвестному в своеобразное – глубинное – представление о психике, в которой за видимым располагалось скрытое, за поверхностным – находящееся в ее глубинах, за привычным – необычное, и это изрядно затрудняло восприятие психоанализа не только простыми людьми, но и специалистами. Скажем, в «Толковании сновидений» Фрейд выделяет наряду с явным содержанием увиденного во сне и припоминаемого после пробуждения скрытые идеи (по большей части неосознанные желания, порой весьма сомнительного свойства), о наличии которых сновидец порой даже не подозревает, да и признаваться в их существовании не очень-то желает.

В результате Фрейд сравнивает психику с айсбергом, только ¹/₇ часть которого находится над водой (то есть осознана), остальная же скрыта в потемках и мраке морских глубин. Здесь нет нужды подробно останавливаться на непростой фрейдовской картине психики в целом, но кое-что придется особо дотошным читателям сообщить. В ее основание, расположенное между соматикой и психикой, Фрейд помещает влечения – жизненно важные, энергетически заряженные устремления организма, задающие весьма широкий набор действий и нуждающиеся в удовлетворении. После 1915 г. Фрейд говорит о двух основных – сексуальных и агрессивных – влечениях. Над этим слоем размещается бессознательное, состоящее из психических представителей влечений, врожденных или вытесненных из сознания. Сюда входят порождаемые влечением побуждения, мотивы, эмоции, намерения, представления, мысли и т. п. На верхнем уровне психики, обеспечивающем связь с реальностью, находятся предсознание и сознание. Их составляют психические явления и силы, о существовании которых индивид знает или которые он может осознать, затратив некоторые усилия, о содержании же бессознательного он, как правило, не имеет никакого представления. Борьба, конфликты и компромиссы этих трех ступеней психики определяют жизнедеятельность человека, разумного лишь отчасти.

Впрочем, вернемся к «Психопатологии». После сказанного понятно, что если ошибочные действия располагаются в области сознания, то их истоки Фрейд, естественно, усматривает в бессознательном или предсознательном, в своего рода «подполье» психики. Связи между уровнями он устанавливает с помощью метода свободных ассоциаций – своеобразного прибора ночного видения, позволяющего ориентироваться во мраке бессознания. Таким образом, анализ нарушений психических функций становится еще одной дорогой в глубины психики.

Прежде чем перейти к содержанию «Психопатологии», скажу несколько слов о ее явной ориентированности на широкого читателя. На мой взгляд, это обусловлено тем, что, поскольку книга о сновидениях не принесла автору долгожданной и вполне заслуженной известности (почти никто из видных психиатров и психологов не обратил на нее внимания, да и продавалась она плохо), своим новым произведением создатель психоанализа решает двоякую задачу: продвигая дальше методы исследования бессознательного, он одновременно стремится популяризировать свои новаторские идеи среди широкой публики и для этого наполняет книгу наглядными, порой забавными примерами, сознательно избегает сложных теоретических построений, которыми изобиловало «Толкование сновидений». Замечу, что с обеими задачами Фрейд отлично справился, что позволило другому видному психологу XX века Карлу Юнгу посчитать книгу «поучительной, приятной для чтения, понятной и неспециалистам». И действительно, она стала самой читаемой книгой Фрейда, переведенной на все основные языки мира, многократно переиздаваемой (при этом она постоянно пополнялась новыми примерами и увеличилась в объеме чуть ли не в два раза): с 1901 по 1924 г. только на немецком языке она выдержала более десятка изданий.

Свой будущий бестселлер Фрейд начинает с уже упомянутого случая с фамилией Синьорелли. Ему удается вполне убедительно продемонстрировать, как из частей слов предшествующей части беседы в памяти всплыли подменные фамилии Боттичелли и Больтраффио. Понятны и мотивы, побудившие Фрейда сменить тему разговора. А вот вопрос, достаточно ли их для нарушения функции памяти, вызывает у меня некоторые сомнения. Говорю об этом для того, чтобы читатель не пугался, если обнаружит, что анализу отдельных случаев не хватает доказательности.

Заметно достоверней выглядит пример из следующей главы. Беседуя с Фрейдом, один хорошо образованный молодой человек собирался завершить сетования по поводу судьбы своего поколения цитатой из «Энеиды» Вергилия. Этому помешал, однако, сбой памяти, в которой затерялось где-то местоимение «aliquis» (некий – лат.). Фрейд берется объяснить причины этого и просит собеседника сообщить ему свои ассоциации с забытым словом. Приведя несколько: Reliquien, Liquidation, Flüssigkeit (жидкость – нем.), мужчина вспоминает о чуде святого Януария, сохранившаяся засохшая кровь которого становилась в определенный день и час жидкой. Это приводит психоаналитика к разгадке: причиной забывания стало предчувствие молодым человеком изрядных неприятностей из-за прекращения менструации («жидкой крови») у любовницы. Его согласие с этим предположением позволило Фрейду сделать вывод: причиной выпадения из памяти имен и иностранных слов являются неприятные чувства, вытесняемые из сознания или подавляемые им. Механизм такого забывания состоит в нарушении воспроизведения имени или слова посторонним и неосознанным в данный момент ходом мыслей. Между ними и мешающим их воспроизведению комплексом существует либо с самого начала какая-то связь, либо эта связь устанавливается в процессе анализа с помощью порой весьма поверхностных ассоциаций. А поскольку сознание можно представить себе, в частности, как изрядный клубок сложно переплетенных между собой слов, относящихся к расположенным на разных уровнях психики стремлениям, эмоциям и мыслям, то возникает возможность выбора различных ассоциативных маршрутов, а потому и возможность прийти к весьма различным выводам. Известно, скажем, что разные психоаналитики по-разному толковали одни и те же сновидения.

Предложив ответ на вопрос, почему люди забывают что-то, Фрейд переходит к другому: для чего они это делают? При этом он опирается на недавно проведенное им исследование целей и смысла человеческих воспоминаний о детстве, названных им маскирующими. В качестве их примера он приводит рассказ молодого мужчины, вспомнившего, как в детстве тетушка учила его читать и объясняла непонятную ему разницу между буквами «m» и «n». Эта заурядная, но ярко запечатленная сценка сохранилась в памяти, как полагает психоаналитик, по той причине, что тетушкины пояснения «у одной буквы на одну часть больше» пригодились ребенку позже, когда его стал мучить вопрос о различии между полами. Исходя из небольшого количества примеров и разного рода соображений, Фрейд склоняется к выводу: так называемые воспоминания о раннем детстве представляют собой не отпечаток давнишних реальных впечатлений, а их переработку под действием возникших позднее психических сил. Не только память о детстве крайне ненадежна, но и в последующей жизни ей не следует особенно доверять. Если в первом случае она «маскирует» недозволенные обществом инфантильные сексуальные переживания и влечения, то в дальнейшем память искажает, сглаживает, смягчает свое содержимое соответственно требованиям культурного окружения, собственного мировоззрения и самосознания.

Главу об оговорках Фрейд начинает с довольно подробного и в целом положительного обзора книги «Обмолвки и очитки» Мерингера и К. Майера, рассматривающих эти ошибки речи с лингвистической точки зрения и открывших ряд механизмов, объясняющих их появление. Он даже позаимствовал у них ставший одним из самых известных примеров «оговорок по Фрейду»: происшествие с председателем палаты депутатов австрийского парламента, который однажды открыл его заседание словами: «Уважаемое собрание, констатирую наличие кворума и объявляю заседание закрытым». Смех в зале обратил его внимание на произошедшую подмену слов, он исправился, но всем стало ясно его нежелание начинать работу, не сулившую ему на этот раз ничего хорошего.

Приведя ряд примеров, подтверждающих мысль соавторов о влиянии звуковых и смысловых соотношений слов на появление обмолвок, он добавляет ряд примеров, в которых явно действует какой-то психический фактор. Так, он пересказывает сообщение сотрудничавшего с ним тогда В. Штекеля, который, живописуя своей выздоравливающей пациентке прелести предстоящего ей пребывания в санатории, совершенно неуместно обронил: «Если вы, на что я надеюсь, не скоро встанете с постели». За этой оговоркой явно затаилось эгоистическое желание и дальше лечить богатую больную, а теперь вдруг оно обнаружило себя. Похожее саморазоблачение имело место и на юбилее шефа, на котором его сотрудник, произносящий тост, призывает: «Предлагаю наплевать [вместо глагола «anzustoßen» – выпить – употреблен «aufzustoßen»] на здоровье дорогого шефа» – и тем самым ненароком выдает свое истинное отношение к нему. Опираясь еще на несколько аналогичных примеров, Фрейд приходит к выводу: в большинстве оговорок действуют силы из-за пределов задуманных фраз. Сами по себе словесные ассоциации речевого материала не способны вызвать оговорку, для этого требуется какая-то сильная эмоция, чаще всего неосознанная мысль, то ли противостоящая задумке, то ли просто отличающаяся от нее (довольно часто мужчины называют своих подруг другими женскими именами, и о направленности подобных оговорок женщины догадываются без помощи психоанализа). Ассоциация для Фрейда – всего лишь готовый механизм, который в подходящий момент использует упомянутый психический фактор. Иной раз он применяет его так искусно, что на некоторых страницах книги можно встретить несколько острот, так что вполне естественно через четыре года появление книги «Остроумие и его отношение к бессознательному».

Поскольку чтение и письмо – близкие родственники речи, Фрейд объясняет очитки, описки и опечатки с помощью механизма, действующего при оговорках. Приведу только по одному примеру такого рода нарушений. Фрейд, собиравший разного рода античные раритеты, сообщает, что часто, прогуливаясь по улицам незнакомого города, он прочитывал как «Антиквариат» вывески магазинов, хоть малость для этого подходящие, то есть принимал желаемое за действительное. Только что упомянутый Штекель приводит весьма типичный пример опечатки, оставшейся в газете после целого ряда сверок: «Наши читатели свидетельствуют, что мы всегда самым корыстным [вместо „бескорыстным“] образом отстаивали общественное благо». Скорее всего, в пропуске опечатки сказалось сомнение людей, проводивших сверку, в достоверности фразы.

Надеясь расширить знания о функционировании памяти, Фрейд еще раз затрагивает проблему забывания, а именно забывания когда-то пережитых впечатлений и еще не реализованных намерений. Вначале на двух примерах он демонстрирует, что и при этом виде нарушений памяти действует правило: мотивом забывания является нежелание по каким-то причинам вспоминать. В первом случае он собрался пожаловаться одному из друзей на свою жену, внимательно слушавшую разглагольствования неприятного ему человека, но не сумел вспомнить их содержание, да и не хотел обидеть жену. В другой раз он не сдержал обещание купить маленький сейф одной знакомой, потому что забыл адрес магазина, его продававшего и располагавшегося в доме, где проживало семейство, с которым он рассорился.

Заметив, что склонность забывать свойственна всем людям, Фрейд добавляет, что при смене характера ассоциаций с забытым предметом (с негативного на позитивный) забывание чаще всего прекращается, и подтверждает это примером. Один молодой человек рассказал ему, что по ряду причин у него испортились отношения с женой. Чтобы их улучшить, та подарила ему книгу, которая вроде бы должна была его заинтересовать. Супруг пообещал прочесть ее, но куда-то книгу положил и никак не мог найти. Спустя полгода ситуация в семье изменилась: заболела мать мужа, жена стала за ней самоотверженно ухаживать. Как-то раз восторгающийся ее поведением муж «без определенного намерения, но с сомнамбулической уверенностью» подошел к столу, выдвинул один из ящиков и обнаружил там сверху искомую книгу.

Убедительнее всего роль неосознанных факторов демонстрирует, по мнению Фрейда, забывание намерений, под которыми понимается готовность осуществить намеченный план действий в конкретное время и при определенных условиях. У намерения довольно специфические отношения с памятью: если человек утвердился в своем желании, то на некоторое время может забыть о нем, потому что при приближении времени реализации мысль о нем, чаще всего сама по себе, всплывает в сознании и заставляет человека делать нужные для этого приготовления. Если же этого не происходит, то естественно предположить, что либо произошло резкое изменение намерений, либо появилась какая-то противостоящая задумке сила, как правило неосознаваемая. Поясняет это Фрейд весьма доходчиво: «Любовник, опоздавший на свидание, напрасно будет оправдываться, что просто запамятовал о нем», поскольку дама, скорее всего, заметит: «Год назад ты бы об этом не забыл, а теперь ты меня разлюбил».

Не всегда, правда, смысл забывания так легко раскрыть, но его непременно вызывают какие-то неосознаваемые или непризнаваемые человеком мотивы. Очень часто они являются признаком маловажности задуманных действий для их исполнителя; о делах по-настоящему важных люди забывают крайне редко. Встречаются случаи и посложнее. Так, Фрейд припоминает, что в прежние годы при большом количестве пациентов если он и забывал о каком-то визите, то лишь о бесплатном. Так что даже у вполне приличных людей можно обнаружить отнюдь не украшающие их побуждения.

Далее Фрейд рассматривает ошибки при манипуляциях с предметами. А поскольку в рассматриваемой ранее речи важную роль выполняет моторика, то он считает правомерным распространить представление о механизмах ее нарушения и на другие двигательные акты, а значит, и их нарушения вызваны какими-то неосознанными или плохо осознанными мотивами. Двигательные ошибочные действия создатель психоанализа разделяет на действия, где главным представляется уклонение от задумки (их он называет «ошибочным захватом вещи» – Vergreifen), и на действия, нецелесообразные в целом (они называются «симптоматическими»).

Вполне убедительно выглядит фрейдовский анализ нарушений первого вида. Тут психоаналитик приводит пример из собственной жизни, когда он – вроде бы нечаянно – разбил крышку чернильного прибора, о котором весьма нелестно высказывалась его сестра. Последующий анализ показал, что на это происшествие повлияла надежда, что взамен она подарит ему новый. Анализ аналогичных историй убедил Фрейда, что они не были чисто случайными и не стали результатом физической неловкости. Отметим, однако, что он имеет в виду только те случаи, когда их виновник не особенно жалеет о разбитой или поломанной вещи, что косвенно доказывает: в их совершении участвовали какие-то неосознанные мотивы (например, желание отделаться от надоевшей вещи).

Особенно интересны суждения Фрейда о несчастных случаях, когда люди падают, оступаются, поскальзываются и т. п. Он уверен, что и их не всегда следует понимать как случайное нарушение двигательного акта. Кстати, в последней трети XX века к исследованию «несчастливцев», на которых с удивительным постоянством обрушиваются разного рода бедствия, обратились – и вполне успешно – психосоматики. Фрейд же считает, что такие незадачи как бы подстроены невротическим состоянием или сексуальными фантазиями. За ними очень часто скрывается бессознательное стремление к самонаказанию – порой вкупе с желанием избежать неприятной жизненной ситуации или с намерением наказать другого человека, пусть даже ценой собственных страданий. Об одном из мотивов подобных действий свидетельствует пословица: «Если девица падает, то чаще всего на спину». Наконец, венский психолог допускает даже случаи «полунамеренного самоубийства».

Закончив анализ первого вида нарушений моторики, вызванных влиянием каких-то неосознанных мотивов, Фрейд переходит к исследованию второго их вида – ошибок симптоматических («симптом» означает в данном случае некое свойство, которое существует не только само по себе, но и является признаком чего-то другого, скажем «симптом болезни») или непреднамеренных, «бездумных», непредвиденных – случайных в этом смысле слова. В целом же Фрейд имеет в виду двигательные действия, за которыми скрывается нечто, чего в них не видит совершающий их человек, поэтому подобные промашки заслуживают особого внимания врачей, ведь порой они говорят о пациенте больше, чем тот хотел бы. К примеру, потерю вещи или ее отсутствие в определенном месте можно толковать так: человеку перестала нравиться она или как-то связанная с нею персона. В этой связи весьма показателен приведенный в книге пример с женщиной, увидевшей заинтересовавшего ее мужчину и забывшей, что уже несколько недель она замужем за ним. Спустя несколько лет их брак закончился самым печальным образом. Впрочем, подобные ошибки часто становятся причиной недоразумений между людьми, поскольку допустившие их люди не чувствуют за собой вины, а «потерпевшие» догадываются о скрытых за ними мыслях или побуждениях.

От рассмотренных ранее видов забывания Фрейд отличает заблуждение, когда неправильное припоминание не ощущается как ошибка, а принимается на веру; ошибочность же его улавливается позднее. В данном случае суть дела не в ошибках памяти, а в забывании по-настоящему или в незнании фактического материала. Он приводит несколько примеров подобных заблуждений из «Толкования сновидений» и демонстрирует, что по большей части допущенную ошибку не замечают из-за стремления о чем-то умолчать или вытеснить это из сознания.

Подводя итоги проделанной работы, Фрейд достоинством книги считает то, что в ней удалось доказать детерминированность неосознанными факторами считавшихся ранее случайными нарушений психических функций – разнообразных ошибочных действий. В психике нет ничего беспричинного, утверждает психоаналитик и в дополнение к приведенным ранее аргументам анализирует причины произвольно выбранного имени Дора и, казалось бы, наобум названного числа 2467. Его рассуждения по этому поводу выглядят вполне логично, однако не отменяют ранее высказанного мною сомнения: а не возможны ли в ассоциативном поле другие маршруты, а стало быть, и иные выводы об их мотивах?

Признание наличия в психике наряду с сознательными еще и мотивов неосознанных позволяет Фрейду внести некоторые новые аспекты в понимание свободы воли. Он убежден, что идея всеобщей детерминированности психических явлений не противоречит уверенности людей в обладании ими такой свободой. Правда, автор отмечает, что наиболее явно люди чувствуют свою свободу при «совершении не особенно важных действий, в случае же судьбоносных деяний они, напротив, ощущают их необходимость». В подтверждение он приводит знаменитую фразу Лютера: «На этом стою и не могу иначе». Не забудем, однако, что великий протестант произносит ее, когда выбор уже сделан, и, что бы он ни говорил, его он совершил по своей воле. Так что свобода – это выбор из альтернативных решений, каждое из которых по-своему детерминировано. Кроме того, появлению упомянутой уверенности способствует существование у нас побуждений, нами не осознаваемых.

Далее Фрейд чувствует необходимость кое-что добавить относительно значимости бессознательных мотивов. В этой связи он обращается к своим наблюдениям над пациентами и суеверными людьми.

По его мнению, общеизвестно, что параноики уделяют чрезвычайное внимание мелким, обычно не замечаемым нами деталям поведения других людей, не признают их случайными и постоянно интерпретируют их. С некоторой долей иронии замечу, что пока они действуют подобно самому Фрейду. Но поскольку параноики неспособны объяснить их научно, они прибегают к приему, типичному для детского мышления: они судят об окружающих по тому, что знают о себе и собственной психике, то есть проецируют собственные побуждения, эмоции и мысли на других людей. А в связи с тем, что они острее воспринимают и даже осознают происходящее в своей душе, чем нормальные люди, они приписывают последним то, что свойственно их же бессознанию.

Довольно похоже ведут себя и люди, верящие в приметы, предзнаменования и т. п., то есть люди суеверные. Фрейд полагает, что истоки суеверий, а также мифологии и легенд находятся у самых начал человеческого мышления, когда люди, не умея объяснять внешний мир объективно, населяли его антропоморфными существами, управляющими и миром, и ими самими. Не ведая причин своих ошибочных действий, первобытные люди полагали, что таковые – это своего рода сигналы, подаваемые им этими добрыми или злыми существами. В результате психоаналитик выдвигает масштабную идею: «Значительная часть мифологического мировоззрения вплоть до самых современных религий есть не что иное, как спроецированная во внешний мир психология. Смутные догадки… о психических факторах и их отношениях с бессознательным… отобразились в конструировании сверхчувственной реальности, которую наука обязана опять превратить в психологию бессознательного». Позднее Фрейд еще больше сблизит религию с неврозом навязчивых состояний, что сделает его одним из самых жестких современных критиков религии.

Занятие психологией суеверий побудило создателя психоанализа затронуть еще один – модный тогда – вопрос: можно ли категорически отрицать существование предчувствий, вещих снов, телепатических явлений, действий сверхчувственных сил и т. п. Отмечая, что не стоит спешить с решением этого вопроса, на который отвечали положительно многие интеллектуалы и который в любом случае требует тщательного исследования, он не без иронии заявляет: «С сожалением должен признаться, что принадлежу к числу тех недостойных индивидов, в чьем присутствии духи прекращают свою деятельность, да и сверхчувственное испаряется, так что я никогда не имел случая лично пережить что-то, позволяющее верить в чудеса». За этим следует критический разбор так называемых вещих снов и впечатления, что в определенной ситуации ты уже оказывался. К теме же телепатии он вернется позже в статье «Психоанализ и телепатия» (1921).

Заканчивается книга итоговым ответом на три вопроса о мотивах ошибочных действий: 1) об их происхождении и содержании; 2) об условиях их проявлений; 3) о характере связи с вызвавшими их психическими факторами. «По первому вопросу, – пишет Фрейд, – можно сказать, что в ряде случаев легко установить происхождение искажающих действия мыслей от подавленных устремлений психики. Эгоистические, ревнивые и враждебные чувства, над которыми тяготеет давление нравственного воспитания, у здоровых людей нередко используют ошибочные действия, чтобы хоть как-то проявить свою безусловно существующую, но не признаваемую высшими психическими инстанциями силу. Возможность совершать эти ошибочные и симптоматические действия обеспечивает приемлемую терпимость к безнравственному. Среди этих подавляемых побуждений немалую роль играют разнообразные сексуальные устремления».

На второй и третий вопросы получить определенный ответ пока не удалось, для этого требуется более широкая точка зрения, объединяющая знания об ошибочных действиях с пониманием работы сновидений и образования невротических симптомов. Пока же Фрейд ограничивается весьма абстрактным выводом: в этих трех случаях действует вытесненный из сознания психический материал, не утративший в то же время своей активности.

«Психопатология обыденной жизни» продолжила тенденцию «Толкования сновидений» подчеркивать мощь бессознательных компонентов психики. Тем самым вместе они сокрушили просветительскую убежденность в безоговорочной рациональности человека, утвердив представление о человеке как о двуличном существе. На одном его лице, обращенном к обществу, мы видим проявления цивилизованности и уверенности, склонности к сотрудничеству и альтруизму. За этим ликом скрывается homo naturalis – существо необузданное, обуреваемое страстями, эгоизмом и агрессивностью. В реальных людях их личность и личина играют очень неравную роль, и только меньшинству удается обрести между ними баланс, приемлемый для них самих и для их культурного окружения.

Р. Ф. Додельцев

Психопатология обыденной жизни

О забываниях, оговорках, оплошностях, суевериях и заблуждениях

• Вы снова здесь, изменчивые тени,
• Меня тревожившие с давних пор,
• Найдется ль наконец вам воплощенье[2].

Гёте. Фауст. ч. II, акт V, сц. 5

I

Забывание имен собственных

В 1898 г. в «Monatsschrift für Psychiatrie und Neurologie» под названием «О психическом механизме забывчивости» я опубликовал небольшую статью, содержание которой собираюсь здесь повторить в качестве отправного пункта дальнейших размышлений. В ней на удачном примере из самонаблюдений я подверг психическому анализу весьма типичный случай кратковременного забывания имен собственных и пришел к выводу, что этот заурядный, не очень-то значительный, одиночный сбой памяти предполагает объяснение, далеко выходящее за пределы обычного использования подобного происшествия.

На просьбу объяснить, почему так часто не приходит в голову имя, вроде бы хорошо знакомое, какой-нибудь психолог, если не очень ошибаюсь, ограничился бы, скорее всего, ответом, что имена собственные вообще легче забываются, чем какое-либо другое содержимое памяти. И стал бы приводить правдоподобные причины такого их «преимущества», не подозревая даже о возможности иной обусловленности подобного нарушения процесса припоминания.

К обстоятельным занятиям феноменом временного забывания имен меня подтолкнуло наблюдение определенных деталей, которые удалось довольно четко выделить, хотя и не во всех, а лишь в отдельных случаях. В них, правда, имело место не только забывание, но и ошибочное припоминание. Человеку, пытающемуся вспомнить выпавшее из памяти имя, на ум приходят другие – подменные — имена, которые, пусть и сразу же признаются неправильными, тем не менее с завидным упорством снова и снова лезут в голову. Процесс, который был призван привести к искомому имени, оказался как бы смещенным и ведущим поэтому к ошибочной замене. После этого я исходил из предположения, что этот сдвиг представляет собой не акт психического произвола, а движение по закономерному и вполне просчитываемому пути. Иначе говоря, я допустил, что эрзац-имя или имена находятся в доступной исследованию связи с разыскиваемым именем, и надеюсь, если заладится, ее установить, а тем самым прояснить и ход забывания имен.

В отобранном мною в 1898 г. для анализа примере из памяти выпала фамилия мастера, создавшего в соборе городка Орвието великолепные фрески с изображением Страшного суда. Его фамилию я тщетно и силился припомнить. Вместо нужной – Синьорелли – в памяти назойливо всплывали фамилии двух других художников – Боттичелли и Больтраффио, но их моя способность судить немедленно и решительно отвергала как неподходящие. Когда же кто-то посторонний подсказал мне правильный ответ, я сразу же и не колеблясь принял его. Исследование того, под какими воздействиями и по каким ассоциативным путям воспроизведение фамилии сместилось с Синьорелли на Боттичелли и Больтраффио, привело к следующим выводам:

а) Причину выпадения фамилии Синьорелли из моей памяти не нужно искать ни в ее своеобразии, ни в психических особенностях контекста, в который она была включена. Позабытая, она была мне так же хорошо знакома, как и одна из эрзац-фамилий (Боттичелли), и гораздо лучше известна, чем вторая подмена – Больтраффио. О ее обладателе я едва ли мог сообщить что-то, кроме его принадлежности к миланской школе живописи. Контекст же, в котором произошло забывание, представляется мне несложным и не требующим дополнительных пояснений: я ехал в экипаже с одним незнакомым господином из Рагузы (Далмация) после остановки в Герцеговине. Мы заговорили о путешествии по Италии, и я спросил спутника, бывал ли он раньше в Орвието и осматривал ли там знаменитые фрески… NN.

б) Процесс забывания имен прояснился, лишь когда я восстановил в памяти предыдущую тему беседы, что позволило понять его как результат расстройства внезапно возникшей новой темы разговора темой предшествующей. Короче говоря, до того, как я задал своему попутчику вопрос, бывал ли он прежде в Орвието, мы беседовали о нравах живущих в Боснии и Герцеговине турок. Я сообщил, что от практикующего в их среде коллеги слышал, что у них принято выказывать полное доверие врачу и безоговорочную покорность судьбе. Когда приходится объявлять им, что больному помочь не удастся, они говорят в ответ: «Что тут скажешь, господин! Знаю, что, если бы его можно было спасти, ты бы это сделал!» С самого начала в разговоре встречались слова и названия: Босния, Герцеговина, господин (Herr), которые поддаются включению в ассоциативную цепочку между Синьорелли (синьор – господин) и Боттичелли – Больтраффио.

в) Я допускаю, что ряд мыслей о нравах турок в Боснии и т. д. мог внести помехи в следующие за ним соображения, потому что мое внимание отвлеклось от разговора раньше, чем довело его до конца. Совершенно точно помню, что я собирался рассказать вторую интересную историю, хранившуюся в моей памяти рядом с первой. Эти турки превыше всего ценят половое наслаждение и при расстройствах сексуальности впадают в отчаяние, удивительным образом контрастирующее с их безразличием к угрозе смерти. Один из пациентов моего коллеги как-то сказал ему: «Знай же, господин, если этого не будет, зачем тогда жить». Я подавил желание сообщить об этой их особенности, не желая в разговоре с посторонним касаться такой деликатной темы. Однако сделал и кое-что посерьезнее: отвлек внимание от продолжения мыслей, которые у меня могли подсоединиться к теме «Смерть и сексуальность». Дело в том, что тогда я пребывал под впечатлением от известия, полученного несколькими неделями ранее во время остановки в Трафое[3]. Один пациент, доставивший мне много хлопот, покончил с собой по причине неизлечимого полового недуга. Я совершенно уверен, что в ходе той поездки в Герцеговину это печальное событие и все с ним связанное не всплывало в осознанной памяти. И все же созвучие Трафой – Больтраффио подвигло меня предположить, что в тот момент это смутное воспоминание подействовало на меня вопреки моему намерению отвлечься от него.

г) Больше я не мог воспринимать забывание фамилии Синьорелли как простую случайность и обязан был признать влияние в ходе него некоего мотива, точнее говоря, мотивов, побудивших меня воздержаться от сообщения моих мыслей (о нравах турок и т. д.), а затем подвигших исключить из процесса осознания примыкающие соображения, которые довели бы меня до известия, полученного в Трафое. Итак, я намеревался что-то забыть и вытеснил это[4]. Правда, это касалось чего-то отличного от фамилии создателя фресок в Орвието, но этому другому удалось установить ассоциативную связь с этой фамилией, так что мое волевое усилие не достигло цели и вопреки своей воле я забыл одно, тогда как хотел вычеркнуть из памяти другое. Нежелание восстанавливать в памяти оказалось направлено против одной части содержимого памяти, неспособность же припомнить выступала против другой. Очевидно, было бы гораздо проще, если бы нежелание и неспособность вспоминать относились бы к одному и тому же содержанию. После этого разъяснения даже имена-подмены больше не кажутся мне непредсказуемыми. Они напоминают мне (будучи своеобразным компромиссом) в равной мере о том, что я забыл, и о том, что хочу припомнить, и демонстрируют, что мое намерение нечто забыть не вполне удалось, но и не завершилось полной неудачей.

д) Весьма необычен вид связи, установившейся между отыскиваемым именем и вытесненной темой разговора (о смерти, сексуальности и т. д.), в котором встречались названия Босния, Герцеговина, Трафой. Предложенная далее схема (повторяющая таковую из статьи 1898 г.) призвана сделать эту связь наглядной.

В схеме фамилия Signorelli (Синьорелли) разделена на две части. Одна пара слогов (elli) повторена без изменений в фамилии-подмене (Botticelli). Другая же пара Signor в результате перевода на Herr (оба слова означают «господин») вступает в два неодинаковых отношения со словами, встречающимися в вытесненной теме беседы (Herr и Herzegowina), и в итоге становится недоступной для припоминания. Замена этой части фамилии происходила как бы путем перемещения словосочетания «Герцеговина и Босния» без учета смысла и акустического различия слов. То есть в ходе этого процесса со словами обращались как в графическом изображении некоего высказывания в виде собрания картинок-загадок (ребуса). Об этом процессе в целом, создавшем этими путями вместо фамилии Синьорелли эрзац-фамилии, сознанию ничего не было известно. Соотношение между темой разговора, в которой подспудно присутствовала фамилия Синьорелли, и предшествующей ей вытесненной темой, которая ограничилась повторением одних и тех же слогов (точнее, сходной последовательности букв), выглядит поначалу недоступным выяснению.

Пожалуй, нелишним будет заметить, что предполагаемые психологами условия припоминания и забывания, отыскиваемые в определенной организации и предрасположенности памяти, не противоречат приведенным ранее разъяснениям. Мы лишь добавили ко всем давно известным факторам, способным содействовать в некоторых случаях забыванию имен собственных, еще один мотив и, кроме того, прояснили механизм ошибочного припоминания. Упомянутая предрасположенность необходима и в нашем примере, ибо иначе вытесненный компонент с помощью ассоциации завладел бы искомым словом и уготовил бы ему свою участь. В случае какого-то другого имени с более благоприятными условиями для припоминания этого, возможно, не произошло бы. Впрочем, вполне вероятно, что в любом случае подавленный компонент стремится проявить себя как-то иначе, однако успех достигается только там, где ему способствуют подходящие условия. В ином случае подавление добивается результата без нарушения функций или, можно сказать, без появления симптомов.

Итак, объединение условий забывания имени с ошибочным припоминанием свидетельствует о наличии: 1) определенной предрасположенности к забыванию этого имени; 2) закончившегося незадолго до этого процесса подавления; 3) возможности установить поверхностную ассоциативную связь между «пострадавшим» именем и ранее подавленным компонентом психики. Последнее условие не следует, видимо, оценивать слишком высоко, ведь при небольших требованиях к созданию ассоциаций таковую удастся создать в подавляющем большинстве случаев. Другой и более серьезный вопрос: может ли такая поверхностная ассоциация и в самом деле стать достаточной для того, чтобы вытесненный компонент помешал припоминанию искомого имени и не необходима ли для этого более тесная связь между двумя темами беседы? При беглом взгляде последнее условие следовало бы отклонить и признать достаточной для этого простую смежность во времени даже при полной несопоставимости их содержания. Однако при более обстоятельном подходе все чаще происходит так, что оба связанных такой ассоциацией компонента (вытесненный и новый) обладают, кроме всего прочего, еще и связью по содержанию; подобную связь удается обнаружить в примере с Синьорелли.

Ценность понимания, добытого при анализе примера с Синьорелли, зависит, естественно, от того, собираемся ли мы считать этот случай типичным или единичным. Со своей стороны я склонен утверждать, что забывание имен вместе с их ошибочным припоминанием неожиданно часто происходит именно так, как мы выяснили только что. Чуть ли не каждый раз, когда я наблюдал подобное за собой, я мог объяснить его упомянутым способом: как мотивированным процессом вытеснения. Должен также предложить в качестве довода в пользу типичности нашего анализа еще одно соображение. Думаю, что неправомерно случаи забывания, сопровождаемые ошибочным припоминанием, в принципе отделять от тех, в которых ошибочные эрзац-имена отсутствуют. Последние приходят в голову в ряде случаев сами по себе; в других же, где они не возникают спонтанно, их появления можно добиться посредством сосредоточения внимания. Тогда они демонстрируют ту же связь с вытесненным компонентом и нужным именем, что и при спонтанном появлении в памяти. Для осознания настоящего имени решающими являются, видимо, два фактора: во-первых, сосредоточение внимания, во-вторых, некое внутреннее удовлетворение при нахождении подходящего психического материала. Последнее можно было бы отличить по тому, насколько легко устанавливать поверхностную ассоциацию между двумя ранее названными компонентами. Изрядная доля случаев забывания имен при отсутствии ошибочных припоминаний присоединяется тем самым к случаям с эрзац-именами, в которых действует механизм из примера «Синьорелли». И тем не менее я не решусь утверждать, что все случаи забывания имен можно включить в одну группу. Несомненно, имеют место случаи выпадения из памяти имен, которые протекают гораздо проще. Положение дел мы представим с должной осторожностью, если в конце заявим: наряду с обычным забыванием имен собственных имеет место еще и забывание, обусловленное вытеснением.

II

Забывание иноязычных слов

Общеупотребимые богатства нашего родного языка кажутся защищенными от забывания при его нормальном функционировании. Иначе обстоит дело, как известно, с отдельными словами иностранного языка. Предрасположенность к их забыванию легко обнаружить в отношении всех частей речи, а первая ступень расстройства этой функции проявляется в серьезной зависимости нашего владения иностранной лексикой от самочувствия в целом и от степени усталости. Такого рода забывание протекает в ряде случаев согласно тем же механизмам, которые раскрыл нам пример с фамилией Синьорелли. В доказательство расскажу об одном, но весьма примечательном анализе, который касается забывания слова из латинской цитаты, не относящегося к существительным. Позволю себе подробно и наглядно описать это мелкое происшествие.

Прошлым летом я возобновил знакомство, опять же во время отпускного путешествия, с университетски образованным молодым человеком, который, как я вскоре заметил, с доверием отнесся к некоторым моим психологическим публикациям. В одном разговоре мы затронули – уж не помню почему – социальное положение этнической общности, к которой оба принадлежим, и он, будучи честолюбцем, разразился жалобами относительно того, что его поколению, как он выразился, назначено хиреть, так как оно лишено возможности развивать свои таланты и удовлетворять свои запросы. Свою страстью дышащую речь он завершал известным стихом из Вергилия, в котором несчастная Дидона завещает потомкам отомстить за себя Энею[5]: «Exoriare…» Скорее всего, он хотел этим и закончить, только не смог воспроизвести цитату до конца и попытался замаскировать явный провал в памяти перестановкой слов: «Exoriar(e) ex nostris ossibus ultor!» В конце концов он сказал с раздражением: «Пожалуйста, не смотрите на меня иронически, словно радуетесь моему смущению. Лучше помогите. В стихе чего-то не хватает. Как он, собственно говоря, точно звучит?»

«Охотно, – ответил я и правильно процитировал строфу: – „Exoriare aliquis nostris ex ossibus ultor“» [ «Да возникнет из наших костей какой-нибудь мститель» – лат.].

«Как же я, глупец, мог забыть такое слово?! Впрочем, вы ведь утверждаете, что без причины ничего не забывают. Мне было бы очень любопытно узнать, как я умудрился забыть это неопределенное местоимение aliquis (некий, некто – лат.)».

Я принял его вызов охотно, так как надеялся пополнить свое собрание подобных случаев. Ему же ответил: «Сейчас узнаете. Должен вас только попросить сообщать мне все откровенно и без какой-либо внутренней самокритики. Все, что вам приходит в голову, когда вы без всякого умысла направили внимание на забытое слово»[6].

«Хорошо, мне сразу же пришла в голову забавная мысль разделить это слово следующим образом: a и liquis».

«Что бы это значило?» – «Не знаю». – «Что вам еще приходит в голову?» – «Дальше следует: Reliquien (реликвия) – Liquidation (ликвидация) – Flüssigkeit (жидкость) – Flüid (флюид). Теперь-то вам что-нибудь ясно?»

«Нет, еще рановато. Но вы продолжайте».

«Вспоминаю, – продолжал он, иронически улыбаясь, – о Симоне Триентском, чьи мощи видел два года назад в одной из церквей в Триенто. Думаю о кровавых жертвоприношениях, в которых в очередной раз обвиняют евреев, о трактате Кляйнпауля, который во всех этих надуманных жертвах видит олицетворения, так сказать, новые издания Спасителя».

«Последняя мысль отнюдь не сторонняя теме, о которой мы беседовали с вами, прежде чем вы забыли латинское слово».

«Верно. Потом я вспомнил о недавно прочитанном очерке в одном итальянском журнале. Помнится, он был озаглавлен: „Что святой Августин говорил о женщинах?“ Что вы с этим сделаете?»

«Пока повременю».

«Ну а теперь в голову приходит что-то совершенно не связанное с темой нашей беседы».

«Будьте добры, воздержитесь от критики и…»

«Хорошо, я помню об этом. А теперь в памяти всплывает симпатичный пожилой господин, с которым я встретился во время путешествия на прошлой неделе. Настоящий чудак, он был похож на большую хищную птицу. Его имя, если угодно знать, Бенедикт».

«Что же, по меньшей мере сложилась компания из святых и Отцов Церкви: непорочный Симон, святой Августин, святой Бенедикт. Еще одного Отца Церкви, помнится, звали Ориген. Три первых имени используются до сих пор, как и имя Павел (Paul) из фамилии Кляйнпауль (Kleinpaul)».

«Теперь мне вспомнился святой Януарий и его чудо с кровью; но я нахожу, что это пришло в голову после всего сказанного чисто автоматически».

«Позвольте, святой Януарий и святой Августин оба имеют касательство к созданию календаря. Не напомните ли, что это за чудо с кровью?»

«Да вам эта история известна! В одной церкви в Неаполе в сосуде хранится кровь святого Януария, к определенному празднику становящаяся чудесным образом опять жидкой. Народ очень чтит это чудо и сильно нервничает, если оно задерживается, как однажды случилось во времена французской оккупации. Тогда командовавший войсками генерал – или я заблуждаюсь? И не Гарибальди ли это был? – отозвал духовного владыку в сторону и, очень выразительно указав на построенных снаружи солдат, дал ему понять, что надеется – чудо скоро произойдет. И оно свершилось».

«Ну а дальше? Почему вы запнулись?»

«Сейчас мне действительно кое-что пришло на ум… Но это чересчур интимное, не для передачи. К тому же я не вижу никакой связи с нашей темой, да и надобности рассказывать об этом».

«О связи уж я позабочусь. Ну а заставить рассказывать о чем-то вам неприятном я не вправе. Но тогда и от меня не требуйте разъяснений, как это вы забыли слово aliquis».

«Неужели? Вы так думаете? Ну что же, неожиданно я вспомнил об одной даме, от которой вполне мог получить известие весьма неприятного свойства для нас обоих».

«Что у нее не начались менструации?»

«Как вам удалось догадаться?»

«Теперь это было не трудно. Вы меня к этому достаточно подготовили. Вспомните о «календарных» святых, о крови, становящейся жидкой в определенные дни, о волнениях при задержке этого события и об открытой угрозе, чтобы чудо свершилось, а не то… Чудо святого Януария вы превратили в превосходный намек на менструации женщины».

«Даже не подозревал об этом! И вы в самом деле думаете, что из-за этого тягостного ожидания я не сумел вспомнить слово aliquis?»

«Ни малейших сомнений у меня по этому поводу нет. Вспомните о своем разделении слова на a и liquis и об ассоциациях: реликвии, ликвидация, жидкость. Нужно ли мне добавить к этому перечню еще непорочного Симона, принесенного младенцем в жертву, – он пришел к вам на память в связке с реликвией?»

«Да нет, лучше не надо. Надеюсь, вы не сочтете эти мысли за серьезные, хотя они у меня действительно имели место. Хочу вам признаться: эта дама итальянка, в ее обществе я посетил Неаполь. Но разве все это не может быть чистой случайностью?»

«Оставлю на ваше усмотрение, стоит ли все эти связи объяснять случайностью. Скажу, однако, что каждая подобная история, которую вы соберетесь проанализировать, приведет вас к таким же странным „случайностям“»[7].

Несколько причин заставляют меня высоко оценивать этот маленький анализ, знанием которого я обязан моему тогдашнему спутнику по путешествию. Начать с того, что тут мне довелось черпать сведения из источника, иначе мне недоступного. Ведь существенно чаще примеры нарушения психических функций в повседневной жизни, которые я здесь собрал, мне приходится заимствовать из самонаблюдения. Гораздо более богатый материал, который мне поставляют мои пациенты-невротики, я стараюсь не использовать, поскольку приходится опасаться упрека, что сообщаемые ими сведения как раз являются последствием или выражением невроза. А значит, для моих целей особенно ценны те случаи, когда психически здоровая личность со стороны соглашается стать объектом подобного исследования. Приведенный пример ценен для меня и еще в одном аспекте: он проясняет случай забывания слова при отсутствии ошибочного припоминания и подтверждает выдвинутый мною ранее тезис, что появление или отсутствие в памяти неадекватных припоминаний не служит основанием для их существенного различения[8].

Но главная ценность примера с aliquis заключается в другом его отличии от случая с Синьорелли. В том припоминанию фамилии мешало воздействие некоего хода мысли, который начался и был прерван незадолго до этого, однако по содержанию у него не было сколько-нибудь четкой связи с новой темой, в которой появилась фамилия Синьорелли. Между вытесненным компонентом и темой с забытым именем существовало только отношение смежности во времени; расширив ее, удалось соединить их внешней ассоциацией[9]. Напротив, в случае aliquis не удается заметить ничего похожего на такую самостоятельную вытесненную тему, непосредственно перед забыванием занимавшую осознанное мышление, а теперь ставшую причиной расстройства памяти. Нарушение припоминания исходит в данном случае из недр отставленной в сторону темы в силу того, что против выраженного в цитате пожелания возникло бессознательное сопротивление. Подобный процесс следует представлять себе следующим образом: мой собеседник выразил сожаление, что нынешнее поколение его народа ущемлено в правах; новое же, предсказывает он, подобно Дидоне, отомстит притеснителям. Стало быть, свое пожелание он адресует последующим поколениям. В этот момент в его голову вторгается противоположная мысль: «Ты в самом деле так живо интересуешься потомством? Ведь это неправда. В каком же трудном положении ты окажешься, если сейчас тебя известят, что придется ждать потомства от известной тебе персоны? Нет, никакого потомства, как бы мы ни нуждались в нем для отмщения!» Это противление оказывает свое действие в настоящий момент, устанавливая, как и в примере с Синьорелли, поверхностную ассоциацию между деталями представления о нем и элементом вызвавшего недовольство желания, правда, на этот раз она устанавливается весьма произвольно с помощью кажущегося надуманным ассоциативного пути. Второе существенное сходство с примером «Синьорелли» заключается в том, что противодействие берет свое начало в вытесненных элементах и исходит от мыслей, вызвавших отвлечение внимания. Пожалуй, о различии и о внутреннем сходстве двух типичных примеров забывания достаточно. Мы познакомились с одним из двух механизмов забывания – с нарушением хода мыслей в результате исходящего из вытесненного материала внутреннего противодействия. С этим кажущимся нам легче постижимым процессом мы еще не раз встретимся в ходе дальнейших рассуждений.

III

Забывание названий и сочетаний слов

Наблюдение за ходом забывания некоторой части последовательности иноязычных слов вроде только что приведенного может вызвать желание полюбопытствовать: а не требует ли забывание сочетания слов родного языка существенно иного объяснения? Правда, люди имеют обыкновение не удивляться, когда заученная наизусть формула или стихотворение воспроизводится неточно, с изменениями и пропусками. Но поскольку эти промашки памяти в разной мере касаются заученного, а кроме того, вырывают из него, как видим, отдельные фрагменты, то вполне оправданны усилия исследовать психоаналитически ставшие ошибочными припоминания подобного рода.

Один более молодой коллега, высказавший в беседе со мной предположение, что забывание стихотворений на родном языке мотивировано, видимо, так же, как и забывание отдельных элементов иноязычного текста, предложил одновременно себя в качестве подопытного. После моего вопроса, на каком стихотворении будем проводить эксперимент, он выбрал «Невесту из Коринфа»[10] – весьма любимую им балладу, многие строфы которой он, как ему, по крайней мере, казалось, знал наизусть. С самого начала ее воспроизведения им овладела странная, собственно говоря, неуверенность. Он спросил: «Она называется „Von Korinthus nach Athen gezogen“ или „Nach Korinthus von Athen gezogen“?» Сперва я тоже засомневался, но затем с улыбкой заметил, что даже название стихотворения «Невеста из Коринфа» не вызывает сомнений, каким путем устремлялся за ней юноша. Далее воспроизведение первой строфы пошло гладко и вроде бы без заметных искажений. После первой строчки второй строфы мой коллега, как показалось, запнулся, но сразу продолжил и процитировал так:

• Aber wird er auch willkommen scheinen;
• Jetzt, wo jeder Tag was Neues bringt?
• nn er ist noch Heide mit den Seinen,
• Und sie sind Christen und – getauft.

Чуть раньше меня уже насторожило что-то непривычное: по окончании последней строки мы оба согласились, что здесь имело место какое-то искажение[11]. Но так как нам не удалось его исправить, мы поспешили в библиотеку, чтобы вооружиться книгой стихов Гёте, и, к нашему удивлению, обнаружили, что вторая строчка этой строфы выглядит совершенно иначе. Памятью моего коллеги она была как бы отвергнута и заменена чем-то незнакомым. Правильно первые строки таковы:

• Aber wird er auch willkommen scheinen,
• Wenn er teuer nicht die Gunst erkauft[12].

Слово «erkauft» (заплачено) подобрано для рифмы со словом «getauft» (крещены), мне же показалось странным, что собрание в одном месте таких слов, как «язычник», «христианин» и «крещены», не особенно помогло точному воспроизведению текста.

«Можете ли вы объяснить, – спросил я коллегу, – почему в, казалось бы, хорошо вам известном стихотворении вы полностью вычеркнули из памяти строку, и не догадываетесь ли вы, из какого источника позаимствовали подмену?»

Он не сумел это объяснить, хотя явно был не очень этим доволен. «Строка „Jetzt, wo jeder Tag was Neues bringt“ («Теперь, когда каждый день приносит что-то новое») представилась мне знакомой. Вероятно, этими словами я недавно характеризовал мою практику, расширением которой, как вы знаете, в данный момент весьма доволен. Но почему эта фраза прозвучала в пересказе баллады? Я вроде бы уловил какую-то связь. Строка „Если он кое-что заплатит за добрый прием“ была мне явно неприятна. Она связана со сватовством, при котором мне в первый раз было отказано и которое сейчас, с учетом моего заметно улучшившегося материального положения, я надумал повторить. Больше мне нечего вам сказать, но если теперь мое сватовство будет принято, то мне определенно будет неприятно вспоминать о том, что тогда, да и теперь решающую роль играл расчет».

Это казалось мне очевидным даже без более детального знания обстоятельств. Далее я спросил: «Как вы пришли к тому, чтобы подсоединить личную ситуацию к тексту „Невесты из Коринфа“? Может быть, и в вашем случае различие вероисповеданий имело такое же значение, как и в балладе?»

• Keimt ein Glaube neu,
• wird oft Lieb und Treu
• wie ein böses Unkraut ausgerauft.

• Где за веру спор,
• Там, как ветром сор,
• И любовь, и дружба сметены.

(Перев. А. К. Толстого)

Я оказался не прав, но интересно было наблюдать, как один удачно заданный вопрос сразу же сделал человека прозорливым, так что он сумел найти ответ, который до сих пор оставался ему неясным. Невольно он бросил на меня утомленный и слегка недовольный взгляд и пробормотал как бы про себя продолжение:

• Sieh sie an genau!
• Morgen ist sie grau.

• Взгляни на нее [прядь волос] внимательно,
• Завтра она станет седой[13], —

и поспешно добавил: «Она всего чуть-чуть старше меня». Чтобы не мучить его еще больше, я прекратил расспросы. Его объяснение показалось мне удовлетворительным. Удивительным же было, конечно, то, что в попытках свести безобидное ошибочное действие памяти к его причинам нам пришлось затронуть весьма отдаленные, интимные и заряженные неприятными эмоциями обстоятельства жизни обследуемого человека.

Другой пример забывания части известного стихотворения я беру у К. Г. Юнга и излагаю его, цитируя автора[14]:

«Один господин собрался продекламировать известное стихотворение „Ель стоит одиноко“[15] и т. д. На строке „и дремлет, качаясь“ он безнадежно замолк, ее продолжение „и снегом сыпучим покрыта, как ризой“ он напрочь позабыл[16]. Такое забывание весьма известного стихотворения крайне удивило меня, и я попросил его воспроизвести то, что приходит ему в голову при словах „и снегом сыпучим покрыта“. У него возник следующий ряд ассоциаций: „При этих словах вспоминается саван – кусок льняной ткани, которым накрывают умершего. – Пауза. – Затем у меня возникает мысль о близком друге. Его брат совсем недавно скоропостижно скончался, должно быть, от паралича сердца, к тому же он был еще и весьма тучным. Мой друг тоже отличался полнотой, и я уже как-то думал: с ним может произойти то же самое, похоже, он слишком мало двигается. Когда я услышал об этой смерти, мне вдруг стало страшно, что и со мной может произойти то же, так как у нас в семье налицо склонность к ожирению, мой дедушка тоже умер от удара, да и себя я считаю излишне толстым и поэтому как раз в те дни начал проходить курс похудения».

«Стало быть, этот господин тотчас отождествил себя бессознательно с елью, окутанной белым саваном», – замечает Юнг.

Следующий пример[17] забывания ряда слов (им я обязан моему другу Ш. Ференци из Будапешта[18]) в отличие от предыдущего касается оригинального высказывания, а не заимствованного у поэта текста. Возможно, нам даже покажется не вполне обычным, что забывание поступает на службу к нашему разумению, когда тому угрожает опасность пасть жертвой внезапно возникшего непреодолимого желания. Тем самым ошибочному действию удается выполнить полезную функцию. Возвращаясь в нормальное состояние, мы оправдываем те внутренние устремления, которые до этого могли проявляться только в виде отказа от своей функции, то есть с помощью забывания, психического бессилия.

«В одной компании прозвучала фраза: „Tout comprendre c’est tout pardonner“ [«Все понять значит все простить» – фр.]. По ее поводу я заметил, что вполне можно было бы ограничиться первой частью предложения: слово „Pardonieren“ [прощать] лишнее, уступим его Богу и священникам. Один из присутствующих посчитал мою реплику весьма удачной, что сделало меня смелее, и я сказал (скорее всего, ради обеспечения себе хорошего мнения доброжелательного сторонника), что мне совсем недавно пришло в голову кое-что получше. Когда же я собрался обнародовать свою находку, содержание ее мне не вспомнилось, и я немедленно удалился и записал первые пришедшие в голову мысли. Сначала в памяти всплыли имя друга и название улицы в Будапеште, где зародилась искомая мысль; затем имя еще одного друга – Макса, которого обычно называли Макси, что привело меня к слову «максима» и к припоминанию, что в тот момент (как и в ранее упомянутом случае) речь шла о переделке известного принципа поведения. Затем странным образом мне пришла в связи с этим в голову не максима, а фраза: „Бог создал человека по образу своему“ – и ее переделанный вариант: „Человек создал Бога по своему подобию“. Сразу же вслед за этим в памяти всплыла нужная мысль. На улице Андраши мой друг сказал мне тогда: „Ничто человеческое мне не чуждо“, на что я заметил (намекая на психоаналитические наблюдения): „Ты должен продолжить и признать, что тебе не чуждо и ничто звериное“.

Однако, хотя мне и вспомнилась наконец моя догадка, я не мог в компании, в которой тогда находился, говорить совершенно искренне. Молодая супруга моего приятеля, которому я напомнил о животной природе бессознательного, была также среди собравшихся, а мне было известно, что она совершенно не готова к усвоению подобных неутешительных взглядов. Мне хотелось избежать ряда неприятных вопросов с ее стороны и бесполезной дискуссии, и как раз это обстоятельство стало причиной временной амнезии.

Особенно интересно, что в качестве маскирующей мысли выступает высказывание, в котором божество низводится до уровня человеческой придумки, тогда как в искомом утверждении указывалось на наличие звериного в человеке. Стало быть, capitis deminutio[19]