Две луны бесплатное чтение

Посвящается моей сестре и братьям: Сэнди, Деннису, Дуги, с любовью

Не суди человека, пока не обойдёшь две луны в его мокасинах

Глава 1

Лицо в окне

Дедушка говорит, что душа у меня крестьянская, – и это правда. Почти все свои тринадцать лет я прожила в Бибэнксе, штат Кентукки – а это просто горстка домов, разбросанных по зелёной луговине на берегу Огайо. Примерно год назад папа выдрал меня с корнем, как сорняк, и забрал со всеми пожитками (а вот это неправда: он не забрал ни орех, ни иву, ни клён, ни сеновал или заводь для купания – всё, что было здесь моим) в машину, на которой мы проехали триста миль прямо на север и остановились у дома в городе Юклид, штат Огайо.

– Без деревьев? – спросила я. – Это здесь мы будем жить?

– Нет, – ответил отец. – Это дом Маргарет.

Передняя дверь отворилась, и в проёме показалась леди с растрёпанными рыжими волосами. Я в тоске оглянулась. Дома по всей улице сбились в тесный ряд, как куры на насесте. Перед каждым домом имелась крошечная лужайка. Между лужайками и серой дорогой была проложена серая пешеходная тропинка.

– А где амбар? – спросила я. – Река? Заводь для купания?

– Ох, Сэл! – ответил отец. – Перестань. Это Маргарет, – и он махнул рукой в сторону леди на крыльце.

– Нам надо вернуться. Я кое-что забыла. Тем временем леди с растрёпанными рыжими волосами широко распахнула дверь и вышла на крыльцо.

– У меня в спальне, – продолжала я, – под половицей. Я там спрятала кое-что, и я должна всё забрать.

– Не дуйся. Ступай и познакомься с Маргарет.

Но я не хотела знакомиться с Маргарет. Я стояла у машины и оглядывалась, и вот тогда-то я и заметила лицо, прижатое к оконному стеклу на втором этаже соседнего дома. Это было круглое девичье лицо, и оно явно выражало испуг. Тогда я ещё не знала, что увидала лицо Фиби Уинтерботтом, девочки с чрезвычайно развитым воображением, моей будущей подруги и той, вокруг которой постоянно творились очень странные дела.

В недалёком прошлом, трясясь на протяжении шести дней в салоне автомобиля со своими бабушкой и дедушкой, я рассказала им историю Фиби, и едва я закрыла рот – или ещё во время самого рассказа, – то поняла, что эта история – как штукатурка на стенах нашего старого дома в Бибэнксе, штат Кентукки.

Папа принялся обдирать штукатурку со стен в гостиной дома в Бибэнксе почти сразу после того, как мама ушла от нас одним апрельским утром. Наш дом был старинным фермерским домом, который мои родители пытались восстановить своими силами, комната за комнатой. Каждую ночь, не в силах просто сидеть и ждать известий от мамы, папа начинал обдирать эту стену.

Вот и в ту ночь, когда известия наконец пришли – что она не вернётся, – он долбил и долбил стену молотком и зубилом. В два часа утра он вошёл ко мне в комнату. Я не спала. Он повёл меня вниз и показал свою находку. За оштукатуренной стеной оказался камин из кирпичей.

Вот почему история Фиби напомнила мне эту фальшивую стену со спрятанным за ней камином: под историей Фиби была скрыта ещё одна история. Моя.

Глава 2

Цыплёночек начинает рассказ

Сразу после всего, что случилось с Фиби, у бабушки с дедушкой зародился план добраться на машине из Кентукки в Огайо, чтобы захватить меня с собой, и уже втроём проехать ещё пару тысяч миль до Льюистона, штат Айдахо. Вот так я оказалась почти на неделю заперта с ними в салоне автомобиля. Не то чтобы это было путешествие моей мечты – скорее это было путешествие долга.

– Мы увидим всю страну жевунов[1]!– заявил дедушка.

А бабушка ущипнула меня за щёку и добавила:

– И я снова-снова-снова буду с моим самым любимым цыплёночком!

Кстати, цыплёночек я у неё один-единственный.

Папа сказал, что, поскольку дедушка совсем не умеет читать карты, можно только радоваться, что я согласилась поехать и не дать им заблудиться. Мне было всего тринадцать, и, хотя я действительно немного разбиралась в картах, не это было главной причиной, позвавшей меня в дорогу, равно как и объявленное бабушкой и дедушкой желание посмотреть всю страну жевунов. Настоящие причины были скрыты под грудами и грудами неназванных причин.

И вот некоторые из этих настоящих причин.

Бабушка с дедушкой хотели повидаться с мамой, которая обрела покой в Льюистоне, штат Айдахо.

Бабушка с дедушкой знали, что я тоже хочу повидаться с мамой, хотя ужасно боюсь.

Папе хотелось остаться наедине со своей рыжей Маргарет Кадавр. Он уже повидался с мамой, но меня с собой не брал.

А кроме того (хотя это и не было самым важным), папа не полагался на способность бабушки с дедушкой вести себя прилично без моего присмотра. Папа сказал, что, если они решатся ехать одни, ему останется единственный способ не тратить попусту время и избежать кучи неприятностей: вызвать полицию, чтобы они задержали пожилую пару ещё до того, как те окажутся на трассе. Кому-то это может показаться диким: чтобы человек сам потребовал ареста пожилых родителей. Но это правда: стоит дедушке сесть за руль, и неприятности несутся за ним вскачь, как табун молодых кобыл за жеребцом.

Мои бабушка и дедушка Хиддл – папины родители, невероятно обаятельные и милые люди, вот только это обаяние приправлено изрядной долей эксцентричности. Такое сочетание делает общение с ними чрезвычайно интересным, если не думать о том, что они могут отколоть или ляпнуть в следующую минуту.

Едва мы приняли решение, что отправимся в дорогу втроём, мною стала овладевать странная тревога, необходимость спешить – как будто надо мной сгущалась невидимая грозовая туча. Всю неделю, оставшуюся до отъезда, ветер нашёптывал мне дни напролёт: скорей-скорей-скорей, а ночью даже сама темнота присоединяла к этому свой голос: спеши-спеши-спеши! Я так измучилась, что уже перестала надеяться, что мы наконец-то выедем, и в то же время какая-то часть меня страшилась этой поездки. Я совершенно искренне боялась, что это приключение мне не пережить.

Но я решила поехать и поехала, и я должна была попасть туда к маминому дню рождения. Это казалось особенно важным. Я верила, что, если остался хоть какой-то шанс вернуть маму домой, он сработает только в её день рождения. Попробуй я признаться в этом папе или бабушке с дедушкой, они бы заявили в один голос, что я с таким же успехом могу удить рыбу в небесах, так что я держала рот на замке. Но я верила. Иногда по вредности и упрямству я запросто могу переплюнуть старого осла. Папа ворчит, что я вечно строю замки из песка и что однажды мне придётся упасть с небес на землю.

Когда наконец мы с бабушкой и дедушкой Хиддл начали свой первый день путешествия, первые полчаса я была целиком сосредоточена на молитве. Я молилась, чтобы с нами не случилась авария (я всегда боялась машин и автобусов), и чтобы мы успели к маминому дню рождения (через семь дней после отъезда), и чтобы мы привезли её домой. Снова и снова я повторяла свою молитву. В молитвах я обращалась к деревьям. Это намного проще, чем молиться прямо Богу. Ведь поблизости всегда можно найти хоть какое-нибудь дерево.

Когда мы выехали на скоростную трассу Огайо (самый прямой и ровный отрезок дорожного полотна из всего, сотворённого Богом), мою молитву перебила бабушка:

– Саламанка…

Здесь я лучше сразу объясню, что моё полное имя Саламанка Дерево Хиддл. Саламанкой, как считали мои родители, звали индейское племя, из которого вышли мои далёкие предки. Родители ошиблись. Это племя звалось сенекой, но поскольку об ошибке узнали намного позже моего рождения и вдобавок все успели привыкнуть к моему имени, я так и осталась Саламанкой.

Моё второе имя, Дерево, дано в честь предка всех деревьев, чья неземная красота так повлияла на маму, что она сделала его частью моего имени. Она вообще хотела сделать имя ещё более звучным и назвать меня своим любимым деревом – Сахарным Клёном, вот только даже для неё Саламанка Дерево Сахарный Клён Хиддл показалось немного слишком.

Мама обычно звала меня Саламанкой, но с тех пор как она покинула нас, так обращалась ко мне только бабушка Хиддл (когда не называла меня цыплёночком). Для большинства же прочих я была просто Сэл, а для нескольких отпетых мальчишек в классе – Саламандра (им кажется, что это ужасно смешно).

Сев в машину, чтобы ехать в Льюистон, штат Айдахо, бабушка Хиддл сказала:

– Саламанка, почему бы тебе не развлечь нас?

– И как ты себе это представляешь?

– Ты же умеешь рассказывать истории? – предложил дедушка. – Порадуй-ка нас небылицей!

У меня в памяти хранилось множество историй, вот только почти все они были рассказаны мне дедушкой. Бабушка предложила рассказать что-нибудь о маме. Нет, только не это. Я едва научилась не думать о ней каждую минуту каждого нового дня.

– Ну что ж, – не сдавался дедушка, – тогда расскажи про друзей! Ты ведь знаешь о них какие-нибудь истории?

В ту же секунду я подумала о Фиби Уинтерботтом. Уж о ней я могла рассказывать сутками напролёт.

– Это будет история про очень странные дела, – предупредила я.

– Ох как здорово! – восхитилась бабушка. – Именно то, что надо!

Вот так мне пришлось отвлечься от молитв деревьям и рассказать им о Фиби Уинтерботтом, её пропавшей матери и психованном незнакомце.

Глава 3

Отвага

Поскольку впервые я увидела Фиби в тот день, когда мы с папой приехали в Юклид, я должна начать свою историю о Фиби со знакомства с рыжеволосой Маргарет Кадавр, у которой я заодно познакомилась с миссис Партридж, её старушкой-матерью. Маргарет буквально из кожи вон лезла – так старалась мне понравиться.

– Какие чудесные волосы, – заявила она. – Ну разве ты не прелесть?

Я вовсе не собиралась быть прелестью, и особенно в тот день. Я была особенно вредной. Я не согласилась присесть и отдохнуть и упорно не желала смотреть Маргарет в лицо.

– Джон, – громко прошептала Маргарет на пороге, – ты так и не рассказал ей, как мы познакомились?

– Нет, – ответил папа, почему-то смутившись. – Я пытался – но она просто не захотела слушать.

И это было чистейшей правдой. Да какое мне до них дело? Ещё чего. Мне совершенно всё равно, как папа познакомился с Маргарет Кадавр.

Когда нам наконец удалось распрощаться с миссис Кадавр и миссис Партридж, мы проехали ещё буквально три минуты. Место, где нам с папой теперь предстояло жить, находилось всего в двух кварталах от дома Маргарет Кадавр.

Чахлые тощие деревца. Крохотные домишки-курятники, выстроившиеся тесным рядком, – и один из этих курятников наш. Никакой заводи для купания, ни амбара, ни коров, ни цыплят, ни поросят. Вместо всего этого – тесный домик с ковриком зелёной травы перед ним. Корове этой травы не хватило бы и на пять минут.

– Давай здесь всё осмотрим, – предложил папа с нарочитой бодростью.

И мы прошли через маленькую гостиную в мини-кухню и поднялись наверх, где находились папина спальня с носовой платок, и моя спальная – с почтовую марку, и совсем крошечная ванная. Из окна второго этажа я рассмотрела задний двор. Одну половину этого ничтожного пространства занимало забетонированное патио, а вторую – ещё один зелёный лоскуток – лужайка, которую корова ощипала бы за две минуты. И всё это окружал высоченный деревянный забор, а по правую и левую стороны от него виднелись точно такие же огороженные участки.

Вскоре прибыл фургон с вещами из Бибэнкса. Грузчики занесли их в гостиную нашего курятника, и мы с папой едва сумели туда пробраться, протиснувшись между диванами и креслами, и коробками, коробками и коробками.

– Ммм, – заметил папа. – Похоже, нам предстоит запихать целый скотный двор в один птичник.

Три дня спустя я пошла в школу и снова повстречалась с Фиби. Нам предстояло учиться в одном классе. Большинство моих одноклассников говорили какими-то торопливыми рваными фразами, одевались в неудобные странные вещи и носили скобки на зубах. Почти у всех девочек была одинаковая причёска. Почему-то они называли её «боб»: волосы, подстриженные до плеч, и длинная чёлка, свисавшая на глаза, так что её то и дело приходилось отбрасывать. У нас когда-то была лошадь, которая делала точно так же.

И всё они ринулись щупать мои волосы, забросав вопросами:

– Ты их никогда не стрижёшь?

– Ты можешь на них сесть?

– Ты пользуешься кондиционером?

Я так и не поняла: то ли они восхищаются мною, то ли видят во мне нелепое чудо-юдо. Одна девочка, Мэри Лу Финни, выдавала такие странные вещи, что казалась не в себе:

– О Всемогущий!.. Мозги всмятку! – Я ничего не понимала.

Ещё там были Меган и Кристи, которые так и скакали, как горошины из стручка, и вечно надутая Бет-Энн, и румяный Алекс. Бен днями напролёт рисовал комиксы, а мистер Биркуэй показался мне самым странным учителем английского.

Ну и конечно, там была Фиби Уинтерботтом[2]. Бен дразнил её Фиби-со-льдом и нарисовал картинку: толстый мальчишка сидит на куске льда.

Фиби показалась мне большой тихоней, и держалась она особняком.

Мне понравилось её мягкое округлое лицо и особенно огромные небесно-голубые глаза. И всё это в обрамлении коротко остриженных кудряшек ярко-жёлтого цвета, как лапки вороны.

На протяжении всей первой недели каждый раз, когда мы с папой заходили к Маргарет (мы ужинали у неё целых три раза), я ещё два раза замечала лицо Фиби в окне второго этажа. Я даже помахала ей однажды, но она как будто не заметила, и в школе никак не дала понять, что уже видела меня прежде.

Просто однажды она подсела ко мне в обеденный перерыв и сказала:

– Ты такая смелая, Сэл. Ты всегда поступаешь храбро.

Честно признаться, я удивилась. Я всегда легко могла испугаться собственной тени.

– Я? Нет, я не смелая.

– Правда. Ты смелая.

Это не так! Меня, Саламанку Дерево Хиддл, пугало великое множество всего. Например, я испытываю особенный ужас перед автомобильными авариями, смертью, раком, опухолью мозга, ядерной войной, беременными, громом и грохотом, строгими учителями, лифтами… И этот список бесконечен. Зато я не боюсь пауков, змей и ос. А Фиби, как почти все в этом классе, не испытывала любви к подобным созданиям.

Получилось так, что в тот день я обнаружила, что мою парту исследует здоровенный чёрный паук. Я осторожно смахнула его на ладонь, отнесла к окну и выпустила наружу. Мэри Лу Финни воскликнула:

– Альфа и Омега, вы только посмотрите! Бет-Энн стала белее мела. И все остальные в классе стали вести себя так, будто я только что одной левой завалила огнедышащего дракона у них на глазах.

С тех пор я успела заметить, что, если окружающие ожидают от тебя отважных поступков, иногда ты делаешь вид, что действительно полон отваги, хотя на самом деле у тебя душа уходит в пятки от страха. Но я осознала это позже: я додумалась до причин своих поступков во время суеты из-за Фибиного психа.

На этом месте бабушка перебила мой рассказ:

– Ну что ты, Саламанка. Ты действительно очень храбрая. Все Хиддлы – отчаянные храбрецы. Это же наша фамильная черта! Да взять хотя бы твоего папу, и твоя мама…

– Мама не настоящая Хиддл, – возразила я.

– Она практически Хиддл, – бабушка нисколько не смутилась. – Невозможно быть столько времени замужем за Хиддлом и не стать Хиддл.

Вообще-то гораздо чаще мама говорила другое. Она жаловалась папе:

– Вы, Хиддлы, – для меня загадка. Мне никогда не стать настоящей Хиддл.

И звучало это совсем не гордо. Это звучало так, как будто она стыдится. Как будто в этом крылась какая-то её неудача.

Мамины родители – то есть другие мои дедушка с бабушкой – носили фамилию Пикфорд, и они так же мало походили на родителей Хиддл, как осёл похож на соленья. Бабушка и дедушка Пикфорд всегда держались так прямо, как будто у них вместо позвоночника был металлический штырь. Они одевались в туго накрахмаленную и отглаженную одежду, а когда хотели показать, что удивлены или шокированы (что случалось с ними постоянно), восклицали: «Неужели? Да что вы говорите!» При этом они широко распахивали глаза и скорбно опускали уголки губ.

Как-то я спросила у мамы, почему мои дедушка и бабушка Пикфорд никогда не смеются. Мама сказала:

– Они слишком стараются выглядеть респектабельно. А ведь это требует столько сил – выглядеть респектабельно!

Тут мама засмеялась, и смеялась очень долго и так искренне, что никому бы и в голову не пришло, что у неё в спине металлический штырь: она так устала смеяться, что даже немного сгорбилась.

Мама рассказала, что бабушка Пикфорд решилась на один-единственный бунтарский поступок за те годы, что носила фамилию Пикфорд. Бабушка Пикфорд, которую звали Серое Пёрышко, дала маме имя Чанхассен. Это было индейское имя, означавшее «сладкий древесный сок», или – иными словами – кленовый сахар. Правда, этим индейским именем звала маму только бабушка Пикфорд. Все остальные звали её Сахарок.

Мама почти никогда ничем не напоминала своих родителей, и мне было очень трудно представить, что она выросла в такой семье. Однако очень редко, на какие-то неожиданные мгновения уголки губ у мамы опускались, как будто она готова была воскликнуть: «Неужели? Да что вы говорите!» В точности как настоящая Пикфорд.

Глава 4

А я тебе что говорю!

В тот день, когда Фиби подсела ко мне за обедом, она пригласила меня к себе на ужин. Честно говоря, я была только рада: уж очень не хотелось снова ужинать у Маргарет. Меня тошнило при виде улыбочек, которыми обменивался с ней папа.

Я хотела, чтобы всё стало так, как было. Я хотела вернуться в Бибэнкс, штат Кентукки, к холмам и деревьям, к коровам, цыплятам и поросятам. Я хотела пробежаться с горки, от амбара к дому и влететь на кухню через заднюю дверь, чтобы увидеть, как мама с папой сидят за столом и чистят яблоки.

Из школы мы с Фиби пошли вместе. Мы только на минутку задержались возле нашего дома, чтобы я могла позвонить папе на работу. Маргарет помогла ему найти место продавца сельскохозяйственной техники. Он заверил, что счастлив, как устрица в прилив, что у меня появилась подруга. А я подумала: то ли он действительно счастлив за меня, то ли счастлив потому, что может побыть наедине со своей Маргарет Кадавр.

Наконец мы с Фиби оказались возле её дома. Минуя дом Маргарет Кадавр, я услышала:

– Сэл! Сэл! Это ты?

В тени на крыльце в кресле-качалке сидела мама Маргарет, миссис Партридж. Поперёк коленей у неё лежала толстая узловатая трость с рукоятью в виде головы кобры. Тёмно-бордовое платье она задрала высоко к коленям, а ноги расставила так, что видно было всё у неё под юбкой – как ни противно об этом упоминать. На шею старуха намотала какое-то подобие шарфа из жёлтых перьев. («Моё боа, – сообщила она мне однажды, – моё любимое боа!»)

Не успела я двинуться в её сторону, как Фиби схватила меня за руку и сказала:

– Не ходи туда!

– Это же всего лишь миссис Партридж, – удивилась я, – перестань!

– Кто там с тобой? – спросила миссис Партридж. – И что там у неё с лицом?

Я уже знала, к чему она клонит. Она проделала это со мной в нашу первую встречу.

Фиби прижала ладони к лицу, стараясь нащупать, что с ним такое.

– Поди сюда, – велела миссис Партридж. И она поманила Фиби миниатюрным корявым пальчиком.

Миссис Партридж пробежалась пальцами по Фибиному лицу, щекам и векам.

– Так я и знала. Два глаза, нос и рот, – и миссис Партридж разразилась ехидным смехом, больше всего похожим на каменный скрежет. – Тебе тринадцать лет.

– Да, – ответила Фиби.

– Я знала, – заявила миссис Партридж. – Я просто знала, – и она гордо похлопала по своему жёлтому боа из перьев.

– Это Фиби Уинтерботтом, – представила я. – Она живёт в соседнем с вами доме.

– Зря ты это сделала, – прошептала Фиби, не успели мы сойти с крыльца. – Зря сказала, что я живу в соседнем доме.

– Почему? Не похоже, чтобы ты так уж хорошо была знакома с миссис Кадавр и с миссис Партридж, чтобы…

– Они сами только что переехали. Месяц назад или даже меньше.

– Тебе не кажется удивительным, как она угадала твой возраст?

– Ничего удивительного здесь не вижу, – и не давая мне рта раскрыть, Фиби пустилась в описание того, что случилось на ярмарке штата, куда они поехали всей семьёй: мама с папой, Фиби и её сестра Пруденс. Там в одном балагане высокий и тощий тип собрал целую толпу, угадывая возраст всех желающих.

– И что он такого делал? – недоумевала я.

– А я тебе что говорю! – выдала Фиби.

Иногда она ведёт себя до отвращения похоже на взрослую. И это её «А я тебе что говорю!» звучало так, будто взрослый обращается к мелкому несмышлёнышу. – Вот это самое он и делал – угадывал возраст людей. И все вокруг наперебой восхищались: «Ах!» и «Невероятно!» И либо он отгадывал твой возраст плюс-минус год, либо ты выигрывал приз – плюшевого медведя.

– И как он это делал?

– А я тебе что говорю! – повторила Фиби. – Этот тощий тип долго смотрел на кого-нибудь в упор, потом закрывал глаза, тыкал в него пальцем и говорил: «Семьдесят два!»

– Что, всем подряд? Он угадывал, что всем вокруг было по семьдесят два года?

– Сэл… А я что тебе пытаюсь сказать? Это же просто пример! Он мог сказать и «десять», и «тридцать»… или «семьдесят два»! Смотря кто перед ним стоял. Это было потрясающе.

Вообще-то мне казалось гораздо более потрясающим то, что это могла сделать миссис Партридж, но я промолчала.

Папа Фиби тоже захотел, чтобы тощий человек угадал его возраст.

– Папа считает, что выглядит очень молодо, и был уверен в том, что сможет его обмануть. Тощий человек посмотрел на папу, закрыл глаза, ткнул в него пальцем и крикнул: «Пятьдесят два!» Папа громко охнул, а все кругом тоже начали охать и повторять «Невероятно!», и всё такое. Но папа заставил их замолчать.

– Почему?

Фиби дёрнула себя за жёлтую кудряшку. Похоже, она уже пожалела, что вообще рассказала мне про этот случай.

– Потому что ему вовсе не было пятьдесят два года. Ему было всего тридцать восемь.

– Ух ты!

– И потом до самого вечера папа ходил за нами по ярмарке как потерянный и прижимал к себе приз – здоровенного плюшевого медведя зелёного цвета. И повторял: «Пятьдесят два… Пятьдесят два? Неужели я выгляжу на пятьдесят два?!»

– А он не выглядит на пятьдесят два?

– Нет! – Фиби ещё сильнее рванула свою кудряшку. – Он не выглядит на пятьдесят два! – Она оказалась очень щепетильной во всём, что касалось её папы.

Её мама встретила нас на кухне.

– Я пеку пирог с ежевикой, – сказала миссис Уинтерботтом. – Надеюсь, ты любишь ежевику… или нет? Не страшно, если ты не любишь ежевику, я могу…

– Нет, – возразила я. – Я люблю ежевику. Просто у меня, кажется, иногда бывает аллергия.

– На ежевику? – всполошилась миссис Уинтерботтом.

– Нет, не на ежевику.

Честно говоря, я вообще не страдаю аллергией, но и признаться, что ежевика напоминает мне о маме, я тоже не смогла.

Миссис Уинтерботтом усадила нас с Фиби за кухонный стол и потребовала рассказать, как прошёл день. Фиби рассказала, как миссис Партридж угадала её возраст.

– Она действительно необыкновенная, – добавила я.

– Она вовсе не такая уж необыкновенная, Сэл, – возразила Фиби. – Не думаю, что здесь вообще подходит это слово: необыкновенная.

– Но Фиби, – не сдавалась я, – миссис Партридж слепая.

– Слепая?! – в один голос воскликнули Фиби и её мама.

Позже Фиби спросила у меня:

– Тебе не кажется странным, что совершенно слепая миссис Партридж могла что-то во мне разглядеть, а вот я, хотя и могу видеть, оказалась слепой по отношению к ней? И если уж речь пошла об очень странных делах, миссис Кадавр тоже очень странная.

– Маргарет? – удивилась я.

– Она пугает меня до полусмерти, – призналась Фиби.

– Почему?

– А я что тебе говорю! Во-первых, само её имя: Кадавр. Ты хоть знаешь, что значит это слово?

Ну вообще-то я не знала.

– Это значит мёртвое тело.

– Ты серьёзно?

– Ещё как серьёзно, Сэл! Хочешь – сама проверь по словарю. Тебе известно, на что она живёт, то есть кем она работает?

– Да, – я была рада, что могу ответить. Я была рада знать хотя бы что-то. – Она медсестра.

– Вот оно! – оживилась Фиби. – Ты бы доверилась медсестре, чьё имя означает мёртвое тело? А эти её волосы? Тебе не кажется, что все эти торчащие лохмы – просто жуть? И голос у неё ужасный: как будто ветер шелестит мёртвыми листьями.

В этом и заключалось обаяние Фиби. В её мире просто не было места обычным людям. Они могли быть либо безупречными – как её отец – или, в большинстве своём, психами и маньяками с топором. И она могла убедить меня в чём угодно – а уж про Маргарет Кадавр и подавно. И для меня с того дня волосы Маргарет Кадавр выглядели жутко, а голос звучал в точности как шелест мёртвых листьев. Почему-то мне стало проще иметь дело с Маргарет, когда появились причины её не любить, – а я определённо её не любила!

– Хочешь узнать страшную тайну? – спросила Фиби. (Я хотела.) – Обещай, что никому не скажешь. (Я обещала.) – Может, я лезу не в своё дело, – сказала она. – Но твой папа постоянно туда ходит. Она нравится ему, верно? – Она намотала на палец многострадальную кудряшку, пока рассеянный взгляд огромных голубых глаз скользил по потолку. – Её зовут миссис Кадавр, верно? А ты никогда не задумывалась над тем, куда делся мистер Кадавр?

– Я действительно никогда…

– Ну вот, по-моему, я догадалась, – продолжала Фиби, – и это ужас, полнейший ужас.

Глава 5

Барышня в затруднении

В этом месте моего рассказа про Фиби бабушка заявила:

– А я знаю кое-кого в точности как эта Пипи!

– Фиби, – поправила я.

– Ну да, верно. Я знаю кое-кого в точности как Пипи, вот только зовут её Глория. И она живёт в абсолютно диком мире, где всё перевернуто с ног на голову – и это ужасно, но… ха! – в тыщу раз интереснее, чем в моём собственном.

– Глория? – переспросил дедушка. – Это не та, что отговаривала тебя выходить за меня замуж? Не та, что сказала, что я стану твоим полным крахом?

– Фу-ты ну-ты! – бабушка нисколько не смутилась. – В конце концов так и вышло: Глория была права, – она игриво пихнула дедушку локтём в бок. – И к тому же Глория сказала так только потому, что сама положила на тебя глаз!

– Чтоб тебя! – дедушка вдруг вывернул на место для отдыха на скоростной трассе через Огайо. – Я устал.

Я не хотела останавливаться. Спеши, спеши, спеши, шептали ветер, небо, облака, деревья. Спеши, спеши, спеши!

Но если дедушка с бабушкой действительно не хотели ничего, кроме как отдохнуть, то безопаснее всего и проще всего было позволить им это сделать. Неприятности слетались на них быстрее, чем осы на сладкую дыню.

Два года назад, когда они отправились в Вашингтон, штат Колумбия, их задержали за кражу колёс с автомобиля сенатора.

– Наши колёса были совсем дырявые и спустились, – оправдывался дедушка. – И мы всего лишь хотели позаимствовать у сенатора его колёса. Мы же собирались их вернуть!

И вы могли позволить себе это в Бибэнксе, штат Кентукки. Вы могли позаимствовать у кого-нибудь задние колёса и потом вернуть. Но вы не могли сделать это в Вашингтоне, штат Колумбия, и в особенности если машина принадлежала сенатору.

А в прошлом году бабушка с дедушкой поехали в Филадельфию, и их остановил полицейский за безответственное вождение. Он сказал дедушке:

– Вы едете по обочине!

– По обочине? – дедушка искренне удивился. – А я-то думал, что это дополнительная полоса. Это очень хорошая обочина!

Вот так мы и оказались всего в нескольких часах от начала пути в Льюистон, штат Айдахо, на безопасной стоянке возле трассы. И тут дедушка заметил женщину, склонившуюся над капотом своей машины. Она рассматривала двигатель и пыталась промокнуть белоснежным носовым платочком чёрные от смазки детали машины.

– Извините, – галантно заявил дедушка, – не могу равнодушно смотреть на барышню в затруднении. – И он ринулся на помощь.

Бабушка осталась сидеть в машине. Она отбивала на коленях ритм и напевала:

– Дождись меня в тюльпанах, когда они цветууууут!

Беленький платочек, теперь весь в пятнах жирной смазки, беспомощно повис между пальцев у женщины, с улыбкой взиравшей на спину дедушки, вместо неё занявшего место под капотом.

– Возможно, полетело за-под-жигание, – сказал он, – или нет, – он постучал по каким-то шлангам. – Возможно, это всё из-за проклятых змей.

– О боже! – всполошилась женщина. – Змеи? В моей машине?

Дедушка нажал на шланг:

– Это я просто называю так эти штуки, – пояснил он.

– А, понятно, – сказала женщина. – И вы полагаете, что эти… эти змеи могли создать проблему?

– Может, и так, – дедушка дёрнул за шланг, и он свободно повис. – Вот, видите? – сказал он. – Отвалился.

– Ну… да, но ведь это вы…

– Проклятые змеи! – дедушка дёрнул ещё один шланг. Он тоже провис. – Гляньте-гляньте, вот ещё одна!

– Но… – Улыбка у женщины как-то увяла и больше походила теперь на тревожную гримасу.

Потребовалось ещё два часа, чтобы ни один шланг больше не был прикреплён туда, куда ему полагалось быть прикреплённым. За-под-жигание тоже было вынуто из-под капота и лежало теперь на асфальте. Вокруг были разбросаны остальные детали машины, до которых дедушка смог добраться.

Женщина вызвала механика, и только после того, как дедушка удостоверился, что механик – честный человек, который действительно может собрать машину обратно, мы снова тронулись в путь.

– Саламанка, – вскоре сказала бабушка, – расскажи нам дальше про Пипи.

– Фиби, – сказала я. – Фиби Уинтерботтом.

– Ну да, я так и сказала, – кивнула бабушка. – Пипи.

Глава 6

Ежевика

– Что там за чертовщина приключилась с миссис Кадавр? – спросил дедушка. – Ты так нам и не рассказала.

Я объяснила, что не успела Фиби толком поделиться со мной самыми жуткими делами, творившимися в доме у миссис Кадавр, как вернулся с работы её папа, и все сели обедать: мы с Фиби, мистер и миссис Уинтерботтом и сестра Фиби, Пруденс.

Фибины родители здорово напомнили мне других моих бабушку и дедушку – Пик-фордов. Как и Пикфорды, мистер и миссис Уинтерботтом говорили вполголоса, короткими предложениями, и строго следили за своей осанкой на протяжении всего ужина. При этом они демонстрировали безупречную вежливость, произнося: «Да, Норма», «Да, Джордж», «Будь добра, Фиби, положи мне картофеля» и «Ты не желаешь добавки?»

Они очень строго следили за тем, что ели. Все блюда у них на столе относились к тому, что мой папа назвал бы «гарнирами»: картофель, кабачки, салат из фасоли и загадочная запеканка – я так и не разобралась, из чего она была приготовлена. Они очень переживали из-за холестерина.

Из разговоров я смогла понять, что мистер Уинтерботтом – служащий в офисе, где составляют дорожные карты. А миссис Уинтерботтом пекла, убирала, стирала и ходила в магазин. У меня сложилось странное ощущение, что миссис Уинтерботтом на самом деле вовсе не так уж нравится вся эта выпечка, и уборка, и стирка, и магазины. Я не могла бы объяснить, откуда взялось такое впечатление: просто она очень старалась, чтобы каждое произнесённое ею слово звучало как у миссис Безупречная Домохозяйка.

Например, в какой-то момент миссис Уинтерботтом сказала по-светски оживлённым тоном:

– На прошлой неделе я испекла столько пирогов, что и счёт им потеряла.

Но когда за этим последовала неловкая пауза и никто не пожелал похвалить её пироги, она едва заметно вздохнула и снова уткнулась взглядом в тарелку. А я подумала: довольно странно печь столько пирогов, если ты так переживаешь из-за холестерина.

Немного позже она сказала:

– Джордж, я так и не смогла найти твои любимые мюсли, но постаралась купить почти такие же.

Мистер Уинтерботтом продолжал есть как ни в чём не бывало, и снова в наступившей паузе миссис Уинтерботтом вздохнула и вернулась к своей тарелке.

Я искренне обрадовалась за неё, когда она сообщила, что, поскольку у Фиби и Пруденс снова начались занятия в школе, она, пожалуй, сможет вернуться на службу. Судя по всему, когда в школе начинались занятия, она работала неполный день регистратором в «Рокки Раббер». Когда её перспективу вернуться на службу снова никто не пожелал комментировать, она в очередной раз вздохнула и стала гонять по тарелке ломтик картофелины.

Несколько раз миссис Уинтерботтом обращалась к своему супругу «лапочка» или «солнышко». Это звучало так: «Лапочка, тебе положить ещё кабачков?» или «Солнышко, ты наелся?»

Почему-то все эти уменьшительные прозвища показались мне неуместными. Она была одета в простую коричневую юбку и белую блузку. На ногах у неё были удобные разношенные туфли без каблука. Она не пользовалась косметикой. И даже несмотря на довольно привлекательную внешность: правильный овал лица, золотистые вьющиеся локоны – у меня сложилось впечатление, будто она нарочно старается выглядеть такой невыразительной, неспособной на что-то оригинальное.

А мистер Уинтерботтом, в свою очередь, старательно играл роль Отца – именно так, с заглавной О. Он гордо сидел во главе стола, демонстрируя идеально закатанные рукава идеально белой сорочки. Он даже не снял тугой галстук в строгую красно-синюю полоску. Его лицо хранило значительную мину, его голос звучал проникновенно, а слова – очень чётко. «Да, Норма», – произносил он глубоким голосом, старательно выговаривая каждый звук. «Нет, Норма». И хотя выглядел он скорее на пятьдесят два, а не на тридцать восемь – я бы ни за что не стала привлекать к этому ни его – ни тем более Фибиного – внимания.

Сестре Фиби, Пруденс, было всего семнадцать, однако она уже во всём походила на свою мать. Она чинно ела, она вежливо кивала и улыбалась в ответ на все обращённые к ней реплики.

Мне это казалось диким. Они выглядели подавляюще приличными и респектабельными.

После ужина Фиби проводила меня домой. Она сообщила:

– Хотя по виду и не скажешь, на самом деле миссис Кадавр сильна, как бык, – тут Фиби оглянулась, как будто проверяла, не подслушивает ли нас кто-то. – Я видела, как она рубила деревья и складывала поленницу из брёвен у себя на заднем дворе. И знаешь, что я думаю? Я думаю, что, может быть, она сама убила мистера Кадавра, разрубила его на куски и закопала у себя во дворе.

– Фиби! – не выдержала я.

– Ну я же всего лишь делюсь с тобой своими мыслями, и всё.

Вечером, перед тем как заснуть, я стала думать о миссис Кадавр, и мне захотелось поверить, что она была способна убить мужа, разрубить его на куски и похоронить у себя во дворе.

А потом я стала думать о ежевике и вспомнила, как мы с мамой бродили по лесным опушкам в Бибэнксе и собирали ежевику. Мы никогда не обирали на кусте все ягоды до единой. Мама говорила, что ягоды на нижних ветках надо оставить кроликам, а на верхних – птицам. Ну а те, что на высоте нашего роста, – для людей.

И лёжа в постели и вспоминая эту ежевику, я подумала ещё кое о чём. Это случилось примерно два года назад, в то утро, когда мама заспалась допоздна. Она тогда была беременна. Папа уже давно позавтракал и ушёл на ферму. А на столе он оставил два цветка, каждый в отдельном стеклянном стакане: гибискус с чёрной сердцевинкой перед моим стулом и белую петунью – перед маминым.

Когда мама тем утром спустилась на кухню, она воскликнула:

– Какая красота!

Она наклонилась к каждому из цветков, чтобы вдохнуть аромат, и добавила:

– Давай его отыщем!

Мы поспешили на холм к амбару, пролезли через проволочную изгородь и пересекли поле. Отец стоял на самом дальнем краю поля, спиной к нам, и разглядывал изгородь, уперев руки в бока.

Мама при виде его замедлила шаг. Я шла за ней след в след. Казалось, она нарочно крадётся, чтобы застать его врасплох, так что я тоже старалась не шуметь. Меня так и распирало от хохота. Это казалось отличной шуткой: незаметно подкрасться к папе, и я была уверена, что мама сейчас схватит его, и поцелует, и обнимет изо всех сил, и скажет, как ей нравятся цветы на кухне. Мама вообще обожала всё, что растёт и живёт в природе само по себе: действительно всё – ящериц, деревья, коров, гусениц, птиц, цветы, сверчков, жаб, муравьёв и поросят.

Но не успели мы дойти каких-то два шага, как папа обернулся. Это ошеломило маму, застало её врасплох. Она застыла.

– Сахарок… – начал папа.

Мама открыла рот, и я мысленно поторопила её: «Ну, давай! Обними его! Скажи ему!» Но не успела мама заговорить, папа махнул рукой на изгородь и сказал:

– Вот, полюбуйся! Всего за одно утро! – он имел в виду отрезок изгороди с заново натянутой проволокой. Капли пота блестели у него на лице и на руках.

И только тогда я увидела, что мама плачет. И папа тоже это увидел.

– Что… – начал он.

– Ох, Джон, ты такой хороший, – сказала она. – Ты слишком хороший. Вы все, Хиддлы, хорошие. Мне никогда такой не стать. Я никогда не смогу даже подумать обо всех этих вещах…

Папа беспомощно оглянулся на меня.

– Цветы, – подсказала я.

– Ох! – он попытался обнять маму своими потными руками, но она плакала и плакала, и всё получилось совсем не так, как я представляла. Вместо радости получилась печаль.

На следующее утро, когда я спустилась на кухню, папа стоял у стола и смотрел на два блюдца с ежевикой. Ягоды были такие свежие, что ещё блестели от росы. Одно блюдце стояло перед его стулом, а другое перед моим.

– Спасибо, – сказала я.

– Нет, это не я, – ответил папа. – Это твоя мама.

И тут мама вошла через переднюю дверь. Папа обнял её, и они поцеловались, и это было ужасно романтично, и я хотела было отвернуться, но мама поймала меня за руку. Она притянула меня к себе и сказала мне (хотя я думаю, что предназначалось это папе):

– Видишь? Я почти такая же хорошая, как твой папа! – она при этом как-то смущённо хихикнула, и я почувствовала себя обманутой – сама не знаю почему.

Удивительно, как много всего можно вспомнить, просто поев пирога с ежевикой.

Глава 7

Илла-хой

– А ну-ка гляньте, гляньте! – вскричал дедушка. – Граница штата Иллинойс! – он произнёс Иллинойс «Илла-хой», как мы привыкли говорить в Бибэнксе, штат Кентукки, и я ужасно затосковала по дому, услышав это «Илла-хой».

– А что же случилось с Индианой? – удивилась бабушка.

– Ах ты мой крыжовничек! – умилился дедушка. – А где мы по-твоему были до сих пор? Мы же три часа напролёт катились по той самой Индиане! А ты так заслушалась про Фиби, что напрочь прозевала Индиану! Помнишь Эклхарт? Мы там обедали. А Саут-Бенд? В Саут-Бенде ты попросилась в туалет. Ну ты даёшь: прозевать свой родной штат! Дорогой ты мой крыжовничек! – Он считал всё это очень забавным.

И в это мгновение дорога вильнула (она действительно вильнула – и это был шок!), и по правую руку от нас распахнулась невероятная прорва воды. Она поражала своей синевой, как колокольчики на лугу за амбаром в Бибэнксе, и эта вода простиралась без конца – насколько хватало глаз. Она лежала передо мною, как будто бескрайний луг, только весь покрытый водой.

– Это что, океан? – бабушка удивилась. – Мы же вроде не собирались к океану?

– Крыжовничек, это озеро Мичиган, – дедушка поцеловал палец и прижал к бабушкиной щеке.

– Ничего бы так не хотела, как остудить ноги в воде! – сообщила бабушка.

Дедушка, недолго думая, пересёк все встречные полосы и вырулил на съезд. Вы и корову подоить не успели бы, как мы уже стояли босыми ногами в холодных водах озера Мичиган. Волны шлёпали прямо по нашей одежде, а крикливые чайки кружились над нами и орали так восторженно, как будто ждали нас всю жизнь.

– Па-даб-ду-ба! – напевала бабушка, ввинчивая пятки в песок. – Па-даб-ду-ба!

Вечером мы остановились переночевать в пригороде Чикаго. Из окна мотеля «Говард Джонсон» я рассматривала доступную взгляду часть Илла-хоя, и это место могло быть где угодно – хоть в семи тысячах миль отсюда, от озера. По мне всё это ничем не отличалось от северного Огайо, с его плоскими равнинами и бесконечными прямыми дорогами, и я не могла не думать о том, какой долгий путь нам ещё предстоит. С темнотой ко мне снова пришёл шёпот: спеши-спеши-спеши.

Той ночью я лежала в постели и пыталась представить себе Льюистон, штат Айдахо, но воображение отказывалось создавать облик того места, где я никогда не бывала. И вместо этого я постоянно возвращалась в Бибэнкс.

Когда в том апреле мама уехала в Льюистон, штат Айдахо, первым делом я подумала: «Как она могла так поступить? Как она могла нас бросить?»

И хотя с каждым днём горе росло и справляться с ним было всё труднее, некоторые вещи, как это ни странно, становились проще. Когда мама была со мной, я была как зеркало. Если она была довольна, я тоже была довольна. Если она грустила, я тоже грустила. Первые несколько дней без неё я ничего не чувствовала, была как замороженная. Я просто не знала, что значит чувствовать. И я постоянно ловила себя на том, что хочу оглянуться на неё, чтобы понять, что мне нужно чувствовать.

Однажды, примерно через две недели после её ухода, я стояла возле изгороди и смотрела на новорождённого телёнка, пытавшегося встать на ножки. Он путался в ногах, и спотыкался, и качал тяжёлой головой, и смотрел на меня так умильно!

«Ух ты! – подумала я. – Вот сейчас я точно довольна!»

И меня удивило, как я смогла понять это самостоятельно, без маминой подсказки. И впервые в тот вечер я заснула без слёз. Я сказала себе:

– Саламанка Дерево Хиддл, ты можешь стать счастливой и без неё!

И хотя эта мысль могла показаться некрасивой и мне было очень стыдно, она ощущалась правильной.

В мотеле, когда я вспоминала всё это, ко мне пришла бабушка и села на мою кровать. Она спросила:

– Ты скучаешь по папе? Хочешь ему позвонить?

И хотя я скучала и ужасно хотела позвонить, я сказала:

– Нет, я в порядке, правда. – Ведь если я буду звонить ему сейчас, он может подумать, что я вредничала.

– Ну тогда хорошо, цыплёночек, – ответила бабушка, и, когда она наклонилась, чтобы меня поцеловать, я почувствовала запах детской присыпки, её любимой. Этот запах навевал на меня грусть, хотя я не понимала почему.

На следующее утро, когда мы заблудились в поисках выезда из Чикаго, я молилась: «Прошу, не дай нам попасть в аварию, прошу, дай нам приехать вовремя…»

– По крайней мере, сегодня отличный день для поездки в автомобиле, – сказал дедушка.

Наконец нам удалось найти дорогу, идущую на запад, и выехать на неё. В наши планы входила поездка по южной окраине Висконсина, заезд в Миннесоту и оттуда напрямик через Миннесоту, Южную Дакоту и Вайоминг – в Монтану, там пересечь Скалистые горы и попасть в Айдахо. Дедушка рассчитывал, что у нас уйдёт приблизительно по одному дню на каждый штат. Он не собирался нигде задерживаться до самой Южной Дакоты, зато Южная Дакота занимала особое место в маршруте.

– Мы побываем в Бэдлендс! – приговаривал он. – Мы побываем в Блэк-Хилс[3]!

Мне совсем не нравились оба этих названия, да и сами эти места, но я понимала, почему они так хотят туда попасть. Там бывала моя мама. Автобус, на котором она ехала в Льюистон, делал остановки во всех популярных туристических местах. И мы ехали по её следам.

Глава 8

Псих

Мы успели изрядно отъехать от Илла-хоя, когда бабушка вспомнила:

– Давай дальше про Пипи. Что случилось потом?

– Ты хочешь послушать про психа?

– Боже правый! – воскликнула она. – Только если это не очень кровавая история. Эта твоя Пипи совсем как Глория! Псих… Ничего себе!

– А что, Глория и правда положила на меня глаз? – поинтересовался дедушка.

– Может, да, а может, нет, – ответила бабушка.

– Ну, чтоб тебя, я же только спросил…

– Сдаётся мне, – заявила бабушка, – пока ты за рулём, тебе и так есть о чём беспокоиться, помимо Глории…

Дедушка подмигнул мне в зеркале заднего вида:

– Сдаётся мне, наш крыжовничек ревнует!

– Ничего подобного, – отрезала бабушка. – Цыплёночек, рассказывай дальше про Пипи.

Я была только рада продолжать историю про Фиби, ведь я совсем не хотела, чтобы дедушка с бабушкой поссорились из-за Глории.

Как-то в субботу утром мы были у Фиби, когда позвонила Мэри Лу Финни и пригласила нас в гости. Фибиных родителей не было дома, и Фиби сама старательно обошла весь дом, проверяя, заперты ли все до одной двери и окна. Её мама уже всё проверила, но заставила пообещать Фиби, что она проверит ещё раз. «Просто на всякий случай», – сказала миссис Уинтерботтом. Я недоумевала: что же это за «всякий случай» такой? Неужели кто-то случайно может пробраться тайком в их дом и отпереть двери и окна за те пятнадцать минут, что прошли между выходом Фибиных родителей и нашим? «Осторожность никогда не бывает лишней», – выдала на прощание миссис Уинтерботтом.

И тут позвонили в дверь. Мы с Фиби выглянули в окно. На крыльце стоял парень лет семнадцати-восемнадцати (хотя я не так точна в определении возраста людей, как миссис Партридж). Парень был одет в чёрную футболку и синие джинсы, а руки держал в карманах. И вообще казался каким-то дёрганым.

– Мама терпеть не может незнакомцев, – заявила Фиби. – Она уверена, что однажды такой вот незнакомец ворвётся в дом с пистолетом и окажется, что это псих, сбежавший из-под замка.

– Ох, Фиби, да ладно тебе, – сказала я. – Хочешь, я пойду и открою?

Фиби с трудом перевела дух и решила:

– Мы сделаем это вместе.

Она открыла дверь и заговорила ледяным тоном.

– Это дом 49 по Грей-стрит? – спросил парень.

– Да, – сказала Фиби.

– Так значит, Уинтерботтомы здесь живут?

Фиби подтвердила, что да, здесь живут Уинтерботтомы, а потом выпалила:

– Простите, я на минуту! – И захлопнула дверь. – Сэл, как по-твоему, он псих? Хотя пистолет ему вроде бы прятать некуда. Джинсы слишком тесные. Может, у него нож заткнут в носок?

Да, воображение у Фиби хоть куда!

– Фиби, он вообще без носков, – сказала я. Фиби снова открыла дверь.

– Я бы хотел повидаться с миссис Уинтерботтом, – сказал парень. – Она дома?

– Дома, – соврала Фиби.

Парень в нерешительности оглянулся. Его волнистая шевелюра растрепалась, а на щеках алели яркие пятна.

Он избегал смотреть нам прямо в глаза, и его взгляд метался туда-сюда.

– Я бы хотел с ней поговорить, – сказал он.

– Она не может выйти прямо сейчас, – отрезала Фиби.

Я подумала, что он прямо сейчас расплачется, когда Фиби это сказала. Он прикусил губу и быстро-быстро заморгал:

– Я подожду.

– Минутку, – сказала Фиби и закрыла дверь. Она сделала вид, будто пошла искать маму. – Мама! – крикнула она громко. – Ау! – громко топая, Фиби стала подниматься по лестнице, повторяя: – Мама!

Наконец мы обе вернулись к двери. Он так и стоял на месте, держа руки в карманах и растерянно глядя на Фибин дом.

– Вот незадача, – сказала ему Фиби. – Я была уверена, что она дома, но она, должно быть, куда-то вышла. Хотя здесь ещё полно народу, – торопливо добавила она. – Здесь целая толпа народу, вот только нет миссис Уинтерботтом.

– Миссис Уинтерботтом – твоя мать? – спросил он.

– Да, – сказала Фиби. – Передать ей что-то?

Яркие алые пятна на его щеках стали ещё ярче.

– Нет! – воскликнул он. – Нет, пожалуй, не стоит, – он снова оглянулся, а потом поднял взгляд на табличку на двери. – Как тебя зовут?

– Фиби.

– Фиби Уинтерботтом, – повторил он. Я подумала, что он сейчас отпустит шуточку по поводу её имени, но он не стал этого делать. Он посмотрел на меня и спросил: – А ты тоже Уинтерботтом?

– Нет, – ответила я. – Я здесь в гостях.

И тогда он ушёл. Просто повернулся на месте, медленно спустился с крыльца и пошёл прочь. Мы дождались, пока он скроется за поворотом, и только потом решились выйти сами. Всю дорогу до дома Мэри Лу мы бежали что было сил. Фиби не сомневалась, что этот парень вот-вот выскочит из засады. Как я уже говорила: воображение у неё было хоть куда.

Глава 9

Послание

По пути к Мэри Лу Фиби успела меня предупредить:

– У Мэри Лу семья совсем не такая цивилизованная, как наша.

– В каком смысле?

– Ох, ты сама увидишь.

Мэри Лу Финни и Бен Финни оба учились с нами в одном классе. Сперва я решила, что они родные брат и сестра, но Фиби сказала, что они двоюродные, просто Бен временно живёт в доме у Мэри Лу. Похоже, у Финни это было в порядке вещей: там всегда проживал временно хотя бы один родственник.

В доме у Финни мы столкнулись с настоящим столпотворением: у Мэри Лу была старшая сестра и трое братьев. И ещё там находились её родители и Бен. По всему дому валялись всякие штуки для футбола и баскетбола, и мальчишки не стеснялись съезжать по перилам, скакать по столам, говорить с набитым ртом и перебивать всех подряд бесконечными вопросами. Фиби оглянулась и сообщила мне громким шёпотом:

– Не похоже, чтобы родители Мэри Лу здесь что-то контролировали.

Временами Фиби ведёт себя как настоящая зануда.

Мистер Финни лежал в ванне, прямо в одежде, и читал книгу. Из окна комнаты Мэри Лу я увидела, что миссис Финни устроилась на крыше гаража, положив под голову подушку.

– Что она там делает? – удивилась я.

– Царь царей! – выдала Мэри Лу, посмотрев в окно. – Она прилегла вздремнуть.

Когда мистер Финни выбрался из ванны, он пошёл на задний двор и стал перебрасываться мячом с Деннисом и Дуги, двумя из троих братьев Мэри Лу. При этом мистер Финни кричал: «Пас сюда!» и «Мазила!» и «Давай-давай!»

На прошлых выходных в школе был устроен спортивный праздник. Сперва родители смотрели на выступления своих детей, а когда начались соревнования, там были конкурсы и для родителей: вроде бега в мешках и «пронеси в ложке грейпфрут». Мой папа прийти не смог, зато пришли родители Мэри Лу и Фиби.

Фиби сказала:

– Эти игры иногда совсем уж детские, вот почему мои родители обычно в них не участвуют.

И её родители так и стояли в сторонке, пока мистер и миссис Финни носились во весь дух и кричали: «Пас сюда!» и «Давай-давай!» Пытаясь бежать в мешке, Финни спотыкались и падали на каждом шагу, и Фиби заметила:

– Наверное, Мэри Лу из-за них ужасно неловко.

Но мне это не казалось неловким. Мне казалось, что это весело, но я не стала говорить об этом Фиби. Я подумала, что в глубине души Фиби тоже считает, что это весело, и ей хотелось бы, чтобы её родители хотя бы немного походили на Финни. Однако она ни за что не призналась бы в этом, и в каком-то смысле мне в Фиби это нравилось: то, как она всегда старалась защищать свою семью.

В тот день, когда мы с Фиби повстречались с предполагаемым психом и потом убежали к Мэри Лу, случилось ещё кое-что странное. Мы сидели на полу в комнате Мэри Лу, и Фиби рассказывала ей о загадочном парне, похожем на психа. Братья Мэри Лу, Деннис, Дуг и Томми, носились по дому, то и дело забегали к нам в комнату, скакали по кровати и обстреливали нас из водяных пистолетов.

Бен, кузен Мэри Лу, развалился на её кровати и не спускал с меня чёрных-пречёрных глаз. Они выглядели как два сверкающих чёрных диска в глубоких глазницах. И у него были такие длинные и пушистые чёрные ресницы, что от них падали тени на щёки.

– Мне нравятся твои волосы, – сказал он мне. – Ты можешь на них сесть?

– Да, если захочу.

Бен взял листок бумаги со стола Мэри Лу, улёгся обратно на кровать и нарисовал что-то вроде ящерицы с длинными чёрными волосами: они спускались с плеч этой твари и превращались в кресло. Внизу Бен приписал: «Саламандра села на свои волосы».

– Очень смешно, – сказала Фиби. Она вышла из комнаты, и Мэри Лу следом за ней.

Я повернулась было, чтобы вернуть рисунок Бену, но он вдруг подался вперёд и скользнул губами по моей ключице. Его губы всего на миг задержались на моей коже. Его макушка оказалась у меня под носом: она странно пахла грейпфрутом. А потом он уже скатился с кровати, схватил рисунок и выскочил вон.

Он что, взаправду поцеловал меня в ключицу? И если да, то почему он это сделал? Не был ли этот поцелуй нацелен на какое-то другое место – например, на мои губы? От одной этой мысли у меня мурашки бежали по спине. Я всё это вообразила? Может, он просто нечаянно задел меня, когда соскочил с кровати?

На обратном пути из дома Мэри Лу Фиби спросила:

– Там было очень… громко, да?

– А по мне так нормально, – машинально ответила я.

Потому что вспомнила, как папа однажды сказал маме: «Мы заполним этот дом детворой! Заполним до отказа!» Но они так и не заполнили. Там были только я и они, а под конец только я и папа.

Когда мы вернулись домой к Фиби, её мама лежала на диване с холодным компрессом на глазах.

– Что случилось? – спросила Фиби.

– Ох, ничего, – заверила миссис Уинтерботтом. – Ничего не случилось.

Тогда Фиби рассказала ей про парня, который мог оказаться психом, который приходил к ним домой. Эта новость ужасно всполошила миссис Уинтерботтом. Она пожелала выяснить в точности всё, что сказал он, и что сказала Фиби, и как он выглядел, и что он делал, и что делала Фиби, и повторяла свои вопросы снова и снова. Наконец миссис Уинтерботтом сказала:

– По-моему, лучше не говорить о нём вашему папе.

Она потянулась, чтобы обнять Фиби, но Фиби отклонилась. А позже сказала:

– Как странно. Обычно мама рассказывает папе абсолютно всё.

– Может, она просто не хочет, чтобы тебе досталось за то, что ты разговаривала с незнакомцем.

– Мне всё равно не нравится что-то утаивать от него.

Мы вышли на крыльцо и там на последней ступеньке заметили белый конверт. На нём не было указано ни имени, на адреса – вообще ничего. Я решила, что это рекламный проспект, предлагающий покрасить дом или убрать в гостиной – что-то в этом роде. Фиби открыла конверт.

– Чёрт! – вырвалось у неё.

Внутри оказался листок голубой бумаги, на котором было написано:

Не суди человека, пока не обойдёшь две луны в его мокасинах.

– Очень странные дела, – сказала Фиби. Когда она показала послание своей маме, миссис Уинтерботтом стиснула руки и спросила:

– Кому оно может быть адресовано?

В эту минуту через заднюю дверь вошёл мистер Уинтерботтом, он нёс свои клюшки для гольфа.

– Джордж, взгляни на это, – обратилась к нему миссис Уинтерботтом. – Для кого оно может быть?

– Вот уж понятия не имею, правда, – ответил мистер Уинтерботтом.

– Но, Джордж, с какой стати кому-то слать нам такие письма?

– Я не могу сказать, Норма. Может, оно вовсе не для нас.

– Не для нас? – переспросила миссис Уинтерботтом. – Но мы нашли его на нашем крыльце!

– Да ладно тебе, Норма. Оно может быть для кого угодно. Может, это для Пруденс. Или для Фиби.

– Фиби? – тут же набросилась на неё миссис Уинтерботтом. – Это письмо тебе?

– Мне? – Фиби искренне удивилась. – Вот уж не думаю!

– Но тогда кому? – миссис Уинтерботтом никак не могла успокоиться.

И я тогда подумала, что она решила, что будто это письмо от парня, который мог оказаться психом.

Глава 10

Па-даб-ду-ба

Я как раз успела рассказать бабушке с дедушкой про загадочное послание, когда дедушка резко съехал с трассы. Он сказал, что до того устал глотать мили, что разделительная линия уже ему подмигивает. Так мы оказались в Мэдисоне, штат Висконсин, и бабушка сказала:

– Мне немного жаль миссис Уинтерботтом. Не похоже, чтобы она была очень довольна жизнью.

– А по мне так все они себе на уме, – проворчал дедушка.

– Быть матерью – ещё труднее, чем удержать волка за уши! – сообщила бабушка. – Если у тебя их трое, или четверо, или больше – цыпляточек, ты каждый день словно танцуешь с ними на гриле. И ни о чём другом уже и думать не успеваешь. Ну а коли у тебя только один или два – и того хуже. Остаётся слишком много пустого места – такого, которое так и не сумели заполнить.

– Ну, должен признаться, что быть отцом не легче, – заметил дедушка.

– А вот и нет! – бабушка хлопнула его по руке.

Мы кружили и кружили без конца, пока дедушке не удалось найти место для парковки. Другая машина тоже ринулась туда, но дедушка оказался проворнее. Когда он заглушил двигатель и другой водитель начал грозиться кулаком, дедушка заявил:

– Я ветеран! Видишь мою ногу? В ней засела шрапнель от немецкой пушки. Я защищал свою страну!

У нас не нашлось мелочи, чтобы опустить в автомат и заплатить за парковку, и дедушка написал целое письмо о том, что он приехал сюда из самого Бибэнкса, штат Кентукки, и что он ветеран Второй мировой войны с немецкой шрапнелью в ноге, и что он будет премного благодарен чудесному городу Мэдисону и его великодушным гражданам за возможность пользоваться этой парковкой, хотя у него не нашлось мелочи, чтобы за неё заплатить. Он сунул эту записку под дворник на лобовом стекле.

– У тебя правда в ноге немецкая шрапнель? – спросила я.

Дедушка глубокомысленно уставился на небо и сказал:

– Просто восхитительный денёк.

Шрапнель была воображаемой. Иногда я здорово торможу, пока пойму такие штучки. Папа как-то сказал, что я просто бесподобна. А я решила, что услышала «съедобная». Вроде как вкусная.

Город Мэдисон зажат между двумя озёрами: Мендота и Монона, и вдобавок ещё множество мелких озёр разбросано по окрестностям. Это выглядит так, будто целый город выехал на пикник: кто-то катается на велике, кто-то гуляет по берегу и кормит уток, кто-то ест или катается на лодках и досках с парусом. Я никогда ещё такого не видела. А бабушка без конца припевала:

– Па-даб-ду-ба! Па-даб-ду-ба!

Ещё там была пешеходная зона, куда не разрешалось въезжать на машинах и где люди просто гуляли и ели мороженое. Мы зашли в «Кошерные деликатесы у Эллы» и кафе-мороженое и съели кошерную пастрому и соленья, и вдобавок малиновое мороженое. Потом мы немного погуляли и проголодались снова, и решили подкрепиться холодным лимонным чаем и ежевичными кексами в кафе «Чай и пиво».

Но вскоре я снова услышала: спеши-спеши-спеши. А дедушка с бабушкой, как назло, никуда не торопились. Я то и дело спрашивала у них:

– Нам не пора ехать дальше?

А бабушка отвечала:

– Па-даб-ду-ба!

И дедушка вторил ей:

– Уже скоро, цыплёночек, скоро.

– Ты не хочешь отправить кому-нибудь открытку? – предложила бабушка.

– Нет, не хочу.

– Даже папе?

– Даже папе.

И у меня была на это очень серьёзная причина. На всём своём пути мама посылала мне открытки. Она писала: «Вот я и в Бэдленде, ужасно скучаю без тебя». Или «Это гора Рашмор, но я не вижу ни одного лица президента – только твоё». Последняя открытка пришла через два дня после того, как мы узнали, что она больше не вернётся. Она была из Кер-д’Ален, Айдахо. На ней была фотография чудесного голубого озера в окружении соснового леса. А на обороте написано: «Завтра я буду в Льюистоне. Я люблю тебя, моя Саламанка Дерево».

Наконец дедушка сказал:

– Не хочу я возвращаться на эту дорогу, да только время не терпит!

Да, подумала я. Да-да-да-да-да!

Бабушка немного поспала в машине, и я успела вознести ещё пару-тройку тысяч молчаливых молитв. Я отвлеклась от этого занятия только тогда, когда обнаружила, что дедушка снова съехал с трассы.

– Посмотрите-ка, – сказал он. – Это же Висконсин-Делс, – он зарулил на огромную стоянку и сказал: – Вы бы пока прогулялись. А я вздремну.

Мы с бабушкой сунули нос в старый форт, а потом сели на траву и стали смотреть на коренных амэриканцев, танцевавших под бубен. Маме никогда не нравилось это выражение – коренные амэриканцы. Она считала его грубым и неправильным. Она говорила:

– Моя прапрапрабабка была индеанкой из племени сенека, и я этим горжусь. Она не была коренной амэриканкой сенека. Индеанка звучит гораздо более достойно и элегантно.

И хотя в школе нас учили говорить «коренные амэриканцы», я была согласна с мамой. Индеанка звучало намного лучше. Мы с мамой гордились этой индейской частью нашего прошлого. Мама повторяла, что оно делает нас восприимчивыми к дарам природы, сближает с землёй.

Я откинулась на спину и закрыла глаза, вслушиваясь, как бубны гремят: скорей-скорей-скорей, а танцоры поют: спеши-спеши-спеши. Где-то зазвенели бубенчики, и на какой-то миг я приняла их за рождественские бубенцы Санта-Клауса. А когда открыла глаза, бабушки рядом не было.

Я стала озираться по сторонам и старалась вспомнить, где мы поставили машину. Я смотрела то на толпу, то на деревья, то на платную парковку. В голове крутилось: «Они уехали! Они бросили меня!» Я принялась проталкиваться сквозь толпу.

Люди хлопали в ладоши в одном ритме с бубном. Я бестолково металась кругами и совсем не соображала, откуда мы сюда пришли. Мне было видно три указателя на три разные парковки. Бубны всё гремели. Я проталкивалась между людьми, а они хлопали всё громче, увлечённые бубном.

Индейцы теперь встали в два круга, один в другом, и высоко прыгали на месте. Мужчины в красивых головных уборах из перьев и коротких передниках танцевали во внешнем круге. На ногах у всех были мокасины, и я вдруг вспомнила про послание Фиби:

Не суди человека, пока не обойдёшь две луны в его мокасинах.

Внутри мужского круга, взявшись за руки, водили хоровод женщины в длинных платьях, украшенных бусами. Они окружали пожилую женщину в центре в простом полотняном платье. Её головной убор был так велик, что сполз ей на нос.

Я присмотрелась внимательнее. Женщина в центре старательно прыгала на месте. На ногах у неё были простые белые туфли. А в промежутках между ударами бубна я услышала, как она припевает:

– Па-даб-ду-ба!

Глава 11

Недотроги

На следующий день рано утром мы покинули Висконсин и продолжили путь, глотая мили вдоль южной границы Миннесоты. Мы проезжали по зелёной холмистой местности, где леса подступали к самой трассе, а воздух был напоён ароматом сосен.

– Наконец-то! – воскликнул дедушка. – Хоть какое-то разнообразие! Я люблю разнообразие! А ты, цыплёночек?

Я так и не стала говорить о том, что случилось накануне, когда я до полусмерти испугалась, вообразив, что они меня бросили. Я сама не понимала, что это на меня нашло. Наверное, с того дня, как мама бросила нас тем апрельским утром, я подспудно боялась, что меня бросят все близкие, один за другим.

И я была рада вернуться к истории Фиби, потому что когда рассказываешь, трудно думать о чём-то другом.

– И что, Пипи получила новое письмо? – спросила бабушка.

Она получила. На следующее воскресенье мы с Фиби снова собрались в гости к Мэри Лу. Когда мы вышли из дома Фиби, на крыльце лежал ещё один белый конверт с листком голубой бумаги. Послание гласило: У каждого своя повестка дня.

Мы с Фиби долго осматривали улицу. Никаких следов того, кто оставил послание. Мэри Лу сочла эти письма (и это, и прошлое) очень интригующими.

– Это так загадочно! – воскликнула она. – Вот бы кто-нибудь оставлял послания мне!

Зато Фиби считала эти послания жуткими. Правда, её пугали не письма – в них не было ничего ужасного – а сама мысль о том, что кто-то неизвестный шастает возле их дома и оставляет конверты на крыльце. Она боялась, что кто-то нарочно следит за их домом, оставаясь невидимкой. Фиби была первоклассной трусихой.

А пока мы пытались понять, что значит это послание.

– Итак, – сказала Фиби, – повестка дня – это список дел, которые обсуждают на совещании…

– Так, может, это для твоего папы? – предположила я. – Он же ходит на совещания?

– Ну, наверное, ходит, – неуверенно ответила Фиби. – Он целый день так занят…

– Тогда это, может быть, от его босса, – сказала Мэри Лу. – Может, твой папа иногда опаздывает на совещания?

– Мой папа очень организованный, – тут же возразила Фиби.

– А при чём тут тогда первое послание? – продолжала рассуждать Мэри Лу. – Не суди человека, пока не обойдёшь две луны в его мокасинах?

– Я знаю, что это значит, – сказала я. – Я часто слышала эти слова от папы. Раньше я представляла себе две луны, которые сидят рядышком, но папа объяснил, что ты не должен судить другого человека, пока не поносишь его мокасины. То есть пока не поставишь себя на его место. На его точку зрения.

– И твой папа часто так говорит? – встрепенулась Фиби.

– Я знаю, к чему ты клонишь, – сказала я. – Но это не папа шатается вокруг дома и оставляет послания. Это не его почерк.

Когда в комнату к Мэри Лу зашёл Бен, она спросила его, что он думает об этих посланиях. Он взял листок бумаги с её стола и быстро набросал картинку. Меня охватило жутковатое чувство, потому что там в точности была изображена моя старая фантазия: две луны, которые сидят рядышком.

– А может, – обратилась к Фиби Мэри Лу, – твой папа слишком поспешно судит людей у себя на работе? И сперва ему надо походить в их мокасинах?

– Мой папа не судит людей слишком быстро, – возмутилась Фиби.

– Какая ты щепетильная! – заметил Бен.

– Ничего я не щепетильная! Я просто хочу сказать, что мой папа не судит людей слишком быстро.

Позднее мы решили пойти купить шоколадных батончиков. Я думала, что пойдём только мы втроём: Фиби, Мэри Лу и я, но не успели мы выйти из дому, как с нами увязались Томми и Дуги, а под конец Бен сказал, что тоже пойдёт.

– Не понимаю, как ты это терпишь, – сказала Фиби Мэри Лу.

– Что терплю?

Фиби молча кивнула на Томми и Дуги, нарезавших вокруг нас круги, как заводные игрушки. Они жужжали, как самолёты, и гудели, как поезда, и проносились между нами, и убегали вперёд, чтобы с криками свалиться в куча-мала, и снова вскочить на ноги, смеясь и толкаясь, и помчаться ловить шмелей.

– Я привыкла, – сказала Мэри Лу. – Мои братья всегда ведут себя так, будто у них мозги всмятку.

Бен всю дорогу шёл за мной по пятам, заставляя меня нервничать. Я то и дело оглядывалась, желая понять, что он там делает, а он знай себе шагал и улыбался.

Томми врезался в меня, и я едва не упала, но тут Бен меня поймал. Он обхватил меня руками за талию и не отпускал, даже когда стало ясно, что я уже не упаду. Я снова уловила этот странный запах грейпфрута и почувствовала, что его лицо прижимается к моим волосам.

– Пусти! – сказала я, но он не убирал руки.

И у меня возникло странное чувство, как будто по спине ползёт какое-то маленькое существо. Это ощущение не было неприятным – скорее щекочущим и лёгким. Я даже подумала, не засунул ли он что-то мне за шиворот.

– Пусти! – повторила я, и он наконец послушался.

Мы как раз стояли и покупали шоколадки, когда я немного испугалась. Не иначе как я слишком долго слушала Фибины страшилки про психов и маньяков с топорами. Мы с Фиби рассматривали журналы на прилавке, когда я почувствовала на себе чей-то взгляд. Я первым делом разыскала глазами Бена, но они с Мэри Лу выбирали себе батончики. А чувство не уходило. Я обернулась в другую сторону, и в дальнем конце зала увидела того самого дёрганого парня, который приходил к Фиби домой. Он стоял у кассы и за что-то расплачивался, но при этом не спускал с нас глаз, вслепую протягивая деньги кассирше. Я пихнула локтём Фиби.

– Ох, только не это! – воскликнула она. – Опять этот псих! – Фиби подскочила к Бену и Мэри Лу и зашептала:– Быстро, смотрите, вон там этот псих!

– Где?

– У кассы!

– Но там никого нет, – удивилась Мэри Лу.

– Он только что был там! – восклицала Фиби. – Честное слово! Спросите Сэл!

– Он там был, – подтвердила я.

Позднее, когда мы ушли от Мэри Лу и возвращались домой к Фиби, за спиной вдруг послышались торопливые шаги: кто-то гнался за нами. Фиби решила, что тут нам и конец.

– Если нам проломят голову и этот псих бросит нас здесь в переулке… – начала она.

Я почувствовала, как меня схватили за плечо, и открыла рот, чтобы закричать, но не смогла издать ни звука. Напрасно мой мозг повторял: «Кричи! Ори во всю глотку!» Я совершенно лишилась голоса.

Это оказался Бен.

– Что, испугались?

– Это была глупая шутка, – сказала Фиби.

– Я провожу вас домой, – сказал он. – Просто на случай, если тут… окажется какой-нибудь этот… псих, – почему-то ему трудно было выговорить «псих».

По дороге Бен вообще наговорил странных вещей. Во-первых, он заявил:

– Может, зря вы зовёте его психом.

– Это почему же? – рассердилась Фиби.

– Да потому что псих – это… это значит… ладно, проехали, – он не захотел объясняться и, кажется, даже пожалел, что вообще заговорил на эту тему. И тогда спросил у меня: – У вас дома что, никто ни к кому не прикасается?

– А это ты к чему?

– Мне просто интересно. Ты каждый раз шарахаешься, стоит к тебе прикоснуться.

– Я не шарахаюсь.

– Шарахаешься, – и он взял меня за руку.

Честно говоря, я едва не шарахнулась, но сумела удержаться. И даже сделала вид, будто не замечаю, что он не спешит отпускать мою руку. И тут снова зашевелилась та мелкая зверушка у меня на спине.

– Хмм, – задумчиво промычал Бен, как будто доктор на осмотре пациента. – Где твоя мама?

Я не говорила ни слова о маме никому, даже Фиби, кроме того раза, когда она спросила про неё, а я сказала, что она с нами не живёт. А Бен продолжал:

– Я однажды видел твоего отца. Но маму ни разу. Где она?

– Она в Айдахо. В Льюистоне, штат Айдахо.

– Что она там делает? – тут же спросил Бен.

– Мне не хотелось бы об этом говорить, – и даже в голову не пришло спросить Бена, а где же его мама?

Он снова взял меня за руку. А когда я отшатнулась, воскликнул:

– Ага! Попалась!

И меня задели не на шутку его слова. Я вдруг сообразила, что папа больше не обнимает меня так же часто, как прежде, и я действительно стала шарахаться от прикосновений других людей. Хотя прежде у нас в семье объятия были обычным делом. Я вспомнила, как мне было девять или десять лет. Мама прилегла в постель вместе со мной, прижала к себе и сказала:

– Давай построим плот и поплывём вниз по реке.

И я потом часто представляла себе этот плот, и искренне верила в то, что мы построим его и поплывём вниз по реке все вместе. Но когда она собралась в Льюистон, штат Айдахо, она отправилась одна.

А Бен уже схватил за руку Фиби. Она отшатнулась.

– Ага! – выкрикнул он. – Попалась! Ты тоже шарахаешься, Фиби-со-льдом!

И это тоже меня задело. Я уже обращала внимание на то, какими напряжёнными кажутся все в семье у Фиби, скованными, респектабельными и застёгнутыми на все пуговицы. Неужели я становлюсь такой же? А они почему стали такими? Несколько раз я ловила Фибину маму за попыткой приласкать Фиби, или Пруденс, или мистера Уинтерботтома, но все они отклонялись от неё. Как будто они переросли её и стали старше.

Не пыталась ли и я отклоняться от мамы? И у неё остались в душе незаполненные места? Не потому ли она нас бросила?

На подходе к Фибиному дому Бен сказал:

– Ну вот, теперь вы в безопасности. Пожалуй, я пойду.

– Давай, – ответила Фиби.

Миссис Кадавр со скрипом затормозила перед домом на своём жёлтом «Фольксвагене», отчего рыжие растрёпанные волосы встали дыбом, как у ведьмы. Она вылезла из машины и стала выставлять из багажника пакеты с покупками.

– Кто это? – спросил Бен.

– Миссис Кадавр.

– Кадавр? Это как мёртвое тело?

– Точно.

– Привет, Сэл! – поздоровалась миссис Кадавр. Она неловко плюхнула на тротуар увесистый пакет. Бен предложил помочь занести вещи. – Боже, какой ты вежливый! – воскликнула миссис Кадавр, хлопая серыми глазищами.

– Я её боюсь до полусмерти, – громко прошептала Фиби. – Не ходи к ней!

– Почему это? – Бен спросил так громко, что привлёк внимание миссис Кадавр. – Ну, чего?

– Ох, ничего, – ответила Фиби.

– Сэл, а ты не хочешь зайти? – пригласила меня миссис Кадавр.

– Я как раз собиралась к Фиби, – сказала я, радуясь этой отговорке.

Тут на крыльцо вышла мама Фиби:

– Фиби? Что ты здесь делаешь? Почему не заходишь?

И мы оставили Бена. Поднимаясь к Фиби на крыльцо, мы всё оглядывались на Бена, тащившего что-то по дорожке к дому. Это был сверкающий новенький топор.

– Это не брат Мэри Лу? – спросила мама Фиби. – Он провожал вас до дома? А где Мэри Лу?

– Терпеть не могу, когда ты задаёшь по три вопроса подряд, – заявила Фиби.

В окно нам было видно, как Бен с топором в руках поднимается на крыльцо дома миссис Кадавр. Фиби крикнула:

– Не входи!

Но миссис Кадавр уже распахнула дверь, и Бен скрылся внутри.

– Фиби, в чём дело? – спросила её мама.

Тогда Фиби вытащила из кармана белый конверт с новым посланием.

– Мы нашли это снаружи, – сказала она.

Миссис Уинтерботтом открывала конверт с такой осторожностью, как будто там была спрятана бомба.

– Ох, деточка! – воскликнула она. – От кого это? И кому? Что бы это значило?

Фиби объяснила, что такое повестка дня.

– Фиби, я знаю, что такое повестка дня. Но всё это мне очень не нравится. Я хочу знать, кто их отправляет.

Я ждала, что сейчас речь зайдёт и про то, что мы видели в магазине того дёрганого парня, но о нём Фиби не упомянула. Вскоре мы увидели, что Бен вышел от миссис Кадавр. Нам он показался вполне целым, не разрубленным на части.

Когда в тот день я вернулась домой, папа был в гараже, возился с машиной. Он залез под капот и так наклонился над двигателем, что я сначала не могла видеть его лицо.

– Папа, как ты думаешь, что это значит, когда кто-то шарахается, если к нему прикоснутся? Может быть, тот, к кому прикасаются, стал слишком скованным?

Папа медленно обернулся ко мне. Его глаза покраснели и опухли. Кажется, он плакал. И руки, и рубашка у него были испачканы смазкой, но когда он обнял меня, я не шарахнулась.

Глава 12

Брачное ложе

На первых порах, когда я только начинала рассказывать дедушке с бабушкой историю Фиби, они сидели тихонько и слушали. Дедушка не отводил глаз от дороги, а бабушка смотрела в боковое окно. Лишь изредка они перебивали меня краткими восклицаниями вроде: «Чтоб тебя!» или «Ну ты даёшь!» Но чем больше я углублялась в рассказ, тем чаще и дольше они меня перебивали.

Когда я рассказала про послание «У каждого своя повестка дня», бабушка хлопнула по передней панели и воскликнула:

– Ну разве это не правда? Господи! Да всё именно так и есть!

– О чём ты? – удивилась я.

– О том, что каждый только и делает всю дорогу, что беспокоится о своих собственных проблемах, своей собственной жизни, своих собственных страхах. И при этом мы ожидаем, что все остальные тоже должны подстраиваться под нашу повестку дня. «Обратите внимание на мои страхи! Бойтесь вместе со мной! Войдите в моё положение! Решите мои проблемы! Помогите мне!»– бабушка с досадой вздохнула.

А дедушка с самым серьёзным видом почесал пятернёй затылок:

– Да ты никак в философы решила податься?

– А ты занимайся своей собственной повесткой дня, – отрезала она.

Когда я рассказала о том, как Бен спросил меня про маму и я сказала, что она в Льюистоне, но не стала ничего объяснять, бабушка с дедушкой переглянулись.

Дедушка сказал:

– Однажды мой папаша уехал на целых полгода и не сказал ни одной живой душе, куда собрался. И когда мой лучший друг спросил, где мой старик, я заорал и врезал ему в челюсть. Своему лучшему другу. Врезал со всей дури в челюсть.

– Ты никогда мне не рассказывал, – заметила бабушка. – Надеюсь, он хорошо отвесил тебе в ответ.

– Вот, видишь? – дедушка показал на дырку на месте переднего зуба. – Вышиб напрочь мне зуб.

А когда я рассказала дедушке с бабушкой о том, как шарахалась от Бена, а потом вернулась домой и нашла папу в гараже, бабушка отстегнула ремень безопасности, повернулась и перегнулась через спинку кресла. Она взяла мою руку и поцеловала. А дедушка сказал:

– И за меня разок.

И бабушка поцеловала мне руку ещё раз. Несколько раз, когда я описывала мир Фиби, полный психов и маньяков с топорами, бабушка восклицала:

– Ну в точности Глория! Один в один Глория, и всё тут!

Однажды, услышав это в очередной раз, дедушка напустил на себя такой мечтательный вид, что бабушка возмутилась:

– Эй, хватит слюни пускать из-за этой Глории! Я-то знаю, что у тебя на уме!

– Вот, слышала, цыплёночек? – воскликнул дедушка. – Наш крыжовничек в точности знает все мысли в моей голове! Ну разве это не прелесть?

Перед самой границей Южной Дакоты дедушка завернул на север, потому что увидел указатель к Национальному монументу Пайпстон возле города Пайпстона, штат Миннесота. На указателе был изображён индеец, куривший трубку.

– С чего это ты решил полюбоваться на старого индейца с трубкой? – удивилась бабушка.

Она так же не переваривала выражение «коренной амэриканец», как и мама.

– Просто решил, – сказал дедушка. – Может, у нас больше не будет такой возможности.

– Увидеть, как индеец курит трубку? – уточнила бабушка.

– Это надолго? – спросила я, пока ветер свистел в ушах: скорей-скорей-скорей.

– Вовсе нет, цыплёночек. К тому же нам надо дать остыть за-под-жиганию. Эти дороги совсем меня измотали.

Дорога в Пайпстон шла через прохладный густой лес, и, если закрыть глаза и глубоко вдыхать воздух, можно было ощутить аромат Бибэнкса, штат Кентукки. Пайпстон оказался маленьким городком. Куда бы мы ни шли, люди везде разговаривали между собой: стояли на тротуаре и говорили, или сидели на скамейке и говорили, или шли по улице и говорили. И когда мы проходили мимо, они смотрели на нас, прямо в лицо, и здоровались:

– Привет!

– Здрасьте!

И хотя кому-то это может показаться сентиментальным, но мы почувствовали себя как дома. Это было совсем как в Бибэнксе, где каждый встречный перекинется с тобой хотя бы парой слов, потому что они знают тебя, знают всю твою жизнь.

Мы дошли до Национального монумента Пайпстон и увидели, как индейцы добывают камень в карьере. Я спросила у одного из них: он что, представляет коренного амэриканца? Но он ответил:

– Нет. Я представляю личность.

– Но вы представляете личность коренного амэриканца?

– Нет, я представляю личность амэриканского индейца.

– И я тоже. По крови.

Потом мы смотрели, как другие представители личностей амэриканских индейцев делают из камня трубки. В музее трубок мы узнали о трубках всё, что только может знать человек. А на лужайке возле музея сидел на толстом пне ещё один представитель личности амэриканского индейца и курил длиннющую трубку мира. Дедушка следил за ним минут пять и попросил дать ему попробовать.

Человек передал дедушке трубку, и дедушка сел на траву, затянулся пару раз и передал трубку бабушке. Она и глазом не моргнула. Затянулась и передала трубку мне. У неё был сладковатый вяжущий вкус. Я взяла её в рот и сделала две коротких затяжки, как будто поцелуи, – подсмотрела, как делали дедушка с бабушкой. Дым попал мне в рот, и я задержала его, пока отдавала трубку.

Я не выпускала дым изо рта, пока бабушка с дедушкой сделали ещё по несколько затяжек. Мне показалось, что я немного надулась. Я приоткрыла рот: изо рта потянулась тоненькая струйка дыма, и, когда я её увидела, это почему-то напомнило мне о маме. Казалось бы ни с того ни с сего в голове зазвучало: «Это уходит твоя мама». И я долго смотрела, как струйка дыма растворялась в воздухе.

В магазинчике при музее дедушка купил две трубки мира. Одна была для него, а вторая для меня.

– Это не для курения, – пояснил он. – Это на память.

Тем вечером мы остановились на ночь в мотеле под названием «Дворец мира краснокожего Джо». На вывеске над стойкой портье кто-то зачеркнул «краснокожего» и написал «коренного амэриканца», так что вывеска гласила: «Дворец мира коренного амэриканца Джо». А в нашем номере старую вышивку на полотенцах – «Краснокожий Джо» – кто-то исправил чёрным маркером на «Индеец Джо». Хотела бы я, чтобы эти люди уже определились.

К этому времени я привыкла, что ночую в одной комнате с дедушкой и бабушкой. Каждый вечер, укладываясь спать, они ложились рядом на спину, и дедушка повторял:

– Хоть это и не брачное ложе, но сойдёт.

Возможно, для дедушки самой большой драгоценностью в мире – после бабушки, конечно – было их брачное ложе. Так он называл их старую кровать у себя дома, в Бибэнксе, штат Кентукки. Одной из самых любимых его историй, которую он мог повторять снова и снова, была история о том, как он и все его братья появились на свет на этой кровати и что все дети бабушки и дедушки тоже появились на свет на этой самой кровати.

Эту историю дедушка всегда начинал с того, как ему исполнилось семнадцать лет, и он жил с родителями в Бибэнксе. И тогда он встретил бабушку. Она приехала погостить к тётке, которая жила на другом краю того луга, у которого жил дедушка.

– Я тогда был настоящий сорвиголова, – говорил дедушка, – и можешь мне поверить, что ни одной девчонке не удавалось завести меня в стойло.

Им было просто не угнаться за дедушкой, и всё тут. Но стоило ему увидеть, как бабушка бежит по лугу, а её длинные волосы развеваются на ветру, как шелковистая грива, и он сам за нею погнался.

– И вот она-то уж точно была сорвиголова! Твоя бабушка была самым диким, самым непокорным, самым упрямым и прекрасным созданием, украшавшим когда-либо эту землю.

По его словам, он гонялся за нею как старая толстая псина, целых двадцать два дня, а на двадцать третий пошёл к её отцу и попросил её руки. Её отец сказал:

– Если сумеешь загнать её в стойло и она примет тебя, полагаю, можешь жениться.

Тогда дедушка спросил бабушку, выйдет ли она за него, и она спросила:

– У тебя есть собака?

И дедушка сказал да, ведь у него действительно была тогда старая собака бигль по кличке Сэйди. И бабушка спросила:

– А где она спит?

Дедушка помялся, но ответил:

– По правде сказать, она спит у меня под боком, но если мы поженимся, я…

– А если ты возвращаешься поздно вечером, – перебила бабушка, – что делает твоя собака?

Дедушке было невдомёк, к чему она клонит, и он выложил всё как есть:

– Она прыгает вокруг меня, скулит и ластится.

– А что тогда делаешь ты?

– Ну, чёрт… – вырвалось у дедушки. Он не хотел признаваться, но всё же сказал: – Я беру её на руки и глажу, пока она не успокоится, а иногда пою ей песню. С твоими вопросами я себя чувствую дураком.

– Я вовсе этого не хотела, – сказала она. – Зато ты сказал мне всё, что я хотела знать. Я думаю, что, если ты так хорошо обращаешься с собакой, со мной ты будешь обращаться ещё лучше. Я думаю, что если уж старушка Сэйди любит тебя так сильно, то я сумею любить тебя ещё сильнее. Да, я выйду за тебя.

Они поженились три месяца спустя. В промежуток времени между обручением и свадьбой дедушка со своим отцом и братьями построили небольшой домик на поляне неподалёку от того самого луга.

– Мы так и не успели как следует обставить этот дом, – рассказывал дедушка, – но нас это не пугало. Мы всё равно собирались провести в нём свою первую брачную ночь.

Они поженились в тополёвой роще ясным июльским днём, а потом пригласили всех родных и друзей на праздничный ужин, накрытый на берегу реки. За ужином дедушка заметил, что не хватает его отца и двух братьев. Он подумал, что они собрались на мальчишник: это когда мужчины похищают жениха на час-другой, чтобы в узком кругу распить бутылку виски. Отец и братья вернулись к концу ужина, но не стали похищать его на мальчишник. И дедушка сказал, что был очень рад, потому что хотел в тот вечер не терять ясную голову.

Когда ужин кончился, дедушка поднял бабушку на руки и понёс через весь луг. А гости шли за ними и распевали: «Дождись меня в тюльпанах, когда они цветут!» Эту песню всегда поют, провожая в постель новобрачных. Это такая шутка: вроде как бабушка с дедушкой сейчас уйдут, и им будет так хорошо вдвоём, что они появятся снова только будущей весной, когда зацветут тюльпаны.

В общем, дедушка отнёс бабушку через весь луг, и через рощу, на поляну, где стоял их новый маленький домик. Он перенёс её через порог, осмотрелся и заплакал.

Причиной того, что дедушка плакал, когда внёс бабушку в новый дом, было то, что прямо посреди спальни стояла кровать его родителей – та кровать, в которой появились на свет дедушка и все его братья. Кровать, в которой всегда спали его родители. Вот зачем его отец с братьями ушли с праздничного ужина. Они перенесли кровать в дом дедушки и бабушки. А в ногах кровати повизгивала и виляла хвостом старушка Сэйди, дедушкина собака бигль.

Дедушка всегда заканчивал эту историю словами:

– Эта кровать служила мне всю мою жизнь, и я намерен умереть в этой кровати, и тогда эта кровать будет знать обо мне всё, что только можно знать.

И вот каждый вечер на нашем пути до Айдахо дедушка похлопывал по кроватям в мотелях и повторял:

– Хоть это и не брачное ложе, но сойдёт. А я лежала в своей кровати и думала, будет ли у меня когда-нибудь брачное ложе хоть немного такое же, как у них.

Глава 13

Гарцующий Биркуэй

Пришло время рассказать бабушке с дедушкой и о мистере Биркуэе.

Мистер Биркуэй был чрезвычайно странным типом. Я не знала, как его описать, чтобы было понятно. Например: у него, скорее всего, имелись тараканы в голове. Бывают такие суперактивные учителя, безумно обожающие свой предмет. Они устраивают на уроке целое представление: бегают по классу, трагически заламывают руки, бьют себя в грудь и подталкивают учеников в спины.

Он без конца восклицал: «Блестяще!» и «Чудесно!» и «Замечательно!» Он был высокий и тощий, и тёмные растрёпанные волосы придавали ему диковатый вид. Но зато у него были огромные, по-коровьи бездонные карие глаза, смотревшие тебе прямо в душу. И когда их сияющий взор обращался на тебя, возникало чувство, будто у этого человека имеется одна-единственная цель в жизни: без конца слушать тебя, и только тебя одного.

На своём первом уроке мистер Биркуэй попросил учеников сдать летние дневники. Он гарцевал между партами, собирая эти дневники с таким видом, словно это был дар небес.

– Чудесно! – сообщал он каждому.

Я не знала, как мне быть. У меня-то дневника не было.

На парте у Мэри Лу Финни громоздилось целых шесть толстых тетрадей. Шесть! Мистер Биркуэй воскликнул:

– О боже! Мерси! Это не иначе как сам… Шекспир? – он пересчитал тетради. – Шесть! Блестяще! Грандиозно!

Кристи и Меган, устроившие в школе свой собственный клуб под названием КУД (понятия не имею, что бы это значило), оживлённо перешёптывались на другом конце класса и прожигали Мэри Лу уничижительными взглядами. Когда мистер Биркуэй протянул руку к её дневникам, Мэри Лу прижала их к парте и сказала:

– Я не хочу, чтобы вы их читали.

– Что? – опешил мистер Биркуэй. – Как это – не читал? – в классе повисла тишина. Мистер Биркуэй так ловко подхватил тетради с парты Мэри Лу, что та и охнуть не успела. Он сказал: – Не говори глупостей. Блестяще! Благодарю!

У другой девочки, Бет-Энн, сделался такой вид, будто она вот-вот разревётся. Да и Фиби так выразительно сигналила мне бровями, что было ясно: она тоже не в восторге. Похоже, весь класс надеялся только на то, что на самом деле мистер Биркуэй поленится читать все эти дневники.

А мистер Биркуэй тем временем обошёл весь класс, собирая дневники. У Алекса Чиви дневник был сплошь облеплен баскетбольными стикерами. У Кристи и Меган обложки пестрели фотографиями моделей-мужчин. Бен нарисовал рисунок: мальчик с нормальной головой и тонкими карандашами вместо ручек и ножек, а с их концов изливались потоки слов.

Добравшись до парты Фиби, мистер Биркуэй взял её простой дневник и заглянул внутрь. Фиби нервно заёрзала на стуле:

– Я почти ничего не записывала. Я вообще не помню, о чём писала.

К тому моменту, как мистер Биркуэй добрался до меня, сердце так гулко билось у меня в груди, что грозило вот-вот выскочить.

– Обездоленное дитя, – сказал он. – У тебя даже не было возможности вести дневник.

– Я новенькая…

– Новенькая! Как прекрасно! – воскликнул он. – В этом мире нет и не может быть ничего лучше нового человека!

– И я не знала про дневники…

– Не тревожься об этом! – и мистер Биркуэй пообещал: – Я что-нибудь придумаю.

Я могла лишь теряться в догадках, что это значит. Первое, что пришло на ум: он завалит меня какими-нибудь дополнительными заданиями на дом. А в классе весь остаток дня ребята сбивались в кучки и перешёптывались: «Ты про меня не писал?» И тогда я искренне порадовалась, что не написала вообще ничего.

Какое-то время мы ничего не слышали про дневники. И не имели ни малейшего представления о том, какими неприятностями они для нас обернутся.

Глава 14

Рододендрон

В субботу я, как всегда, пришла к Фиби. Её папа поехал играть в гольф, а мама отправилась с деловыми визитами. Перед этим миссис Уинтерботтом зачитала нам длиннющий список адресов, которые она собиралась посетить, на тот случай, если нам понадобится срочно её найти. И ещё нам было приказано немедленно звонить в полицию при любом подозрительном шуме.

– После того, как вы позвоните в полицию, – наставляла нас миссис Уинтерботтом, – позвоните миссис Кадавр. По-моему, она сегодня дома. Я не сомневаюсь, она немедленно придёт на помощь.

– Ну да, конечно, – шепнула мне на ухо Фиби. – Вот уж кому я звонить не собираюсь, так это ей.

Теперь Фиби каждый шорох говорил о том, что псих пытается проникнуть в дом или на крыльцо крадётся кто-то неизвестный, чтобы оставить очередное послание. Она так дёргалась каждый раз, что под конец мне тоже стало не по себе.

Наконец, когда её мама ушла, Фиби сказала:

– У миссис Кадавр какой-то странный график, тебе не кажется? То она всю неделю торчит на работе по ночам и приползает домой утром, когда все нормальные люди только просыпаются, а то уходит в больницу на весь день.

– Она же медсестра и может работать в разные смены.

В тот день миссис Кадавр была дома и наводила порядок у себя в саду. Мы видели её из окна Фибиной комнаты. На самом деле слова «наводить порядок» не совсем отражали действительность. Скорее это напоминало заготовку дров. Миссис Кадавр усердно рубила ветви деревьев, относила их в дальний угол двора и добавляла к изрядной куче веток, срубленных ею на прошлой неделе.

– Я же говорила, что она здоровая как бык, – заявила Фиби.

Тем временем миссис Кадавр отвлеклась от деревьев и обратила внимание на злосчастный розовый куст, отчаянно цеплявшийся за жизнь возле самого дома. Затем она подровняла живую изгородь между её участком и Фибиным. Она как раз принялась корчевать куст рододендрона, когда к дому подъехала машина. Из неё выскочил высокий мужчина с растрёпанной тёмной шевелюрой и буквально подлетел к миссис Кадавр. Они заключили друг друга в горячие объятия.

– Ох, только не это! – вырвалось у Фиби. Мужчина с растрёпанной тёмной шевелюрой оказался мистером Биркуэем, нашим учителем английского.

Миссис Кадавр тут же указала ему на куст рододендрона и на топор, но мистер Биркуэй отрицательно покачал головой. Он скрылся в гараже и вернулся с парой лопат. Затем они с миссис Кадавр в четыре руки принялись корчевать и подкапывать бедный старый рододендрон, пока он не хлопнулся на бок. Тогда они оттащили его на другой конец двора и усадили его там, на куче компоста.

– Наверное, они что-то спрятали под этим кустом, – заявила Фиби.

– Например?

– Например, мистера Кадавра – я же тебе говорила. Может, мистер Биркуэй помог ей разрубить на куски её мужа и закопать его, и, может, они чего-то испугались и решили для маскировки посадить сверху этот рододендрон. – Видимо, я не сумела скрыть своего недоверия, потому что Фиби добавила: – Сэл, в чужую душу не заглянешь. И, Сэл, я не думаю, что вам с папой стоит опять туда ходить.

А вот с этим я определённо была согласна. Мы с папой были там позапрошлым вечером, и я всё время была как на иголках. Я стала обращать внимание на все эти жуткие штучки в доме у Маргарет: кривляющиеся маски, старинное оружие, книги с названиями вроде «Убийства на улице Морг» или «Череп и топор». Тогда Маргарет загнала меня в угол на кухне и спросила:

– Папа что-то рассказал тебе обо мне?

– Ничего.

– О… – Она явно расстроилась.

А папа каждый раз менялся, попадая к Маргарет. Дома я то и дело заставала его сидящим на кровати и бездумно уставившимся в пол, или за чтением старых писем, или за перелистыванием альбома с фотографиями. Он выглядел ужасно грустным и одиноким. Но у Маргарет это был другой человек: он улыбался и иногда даже смеялся, а однажды, когда она похлопала его по руке, он так и позволил её ладони остаться поверх своей. И мне это не нравилось. Конечно, я не хотела, чтобы папа грустил, но по крайней мере, когда он грустил, я знала, что он вспоминает маму. И поэтому, когда Фиби высказала предположение, что нам с папой не следует ходить в гости к Маргарет, я очень охотно с ней согласилась.

Когда Фибина мама вернулась, нанеся все свои визиты, она была сама не своя. Она шмыгала носом и сморкалась.

Фиби тут же сказала, что нам надо заниматься, и мы ушли наверх. У неё в комнате я сказала:

– Может, нам стоило остаться и помочь ей разобраться с покупками?

– Она любит делать всё сама, – отрезала Фиби.

– Ты точно знаешь?

– А как же? – возмутилась Фиби. – С кем, по-твоему, я прожила всю свою жизнь?

– Мне показалось, она только что плакала. Может, что-то случилось. Может, она из-за чего-то расстроилась.

– И с чего ты решила, что она нам об этом скажет?

– Может, она просто боится сказать, – предположила я.

Было как-то странно: я так легко увидела, что Фибина мама расстроена и несчастна, а сама Фиби этого не замечала. А если и замечала, то старалась игнорировать. А может, она просто не хотела замечать. Может, это слишком пугало её саму? И я подумала про свою маму. Могла ли я тоже чего-то не замечать?

Немного позже, когда мы с Фиби спустились вниз, мы застали миссис Уинтерботтом за разговором с Пруденс.

– Тебе не кажется, что я веду неполноценную жизнь? – спрашивала она.

– О чём это ты? – удивилась Пруденс, наводившая лоск на свои ногти. – У нас не осталось жидкости для снятия лака?

Фибина мама молча принесла из ванной комнаты пузырёк с жидкостью для снятия лака.

– Ага! – сказала Пруденс. – И пока я не забыла: ты не подошьёшь подол у моей коричневой юбки, чтобы завтра мне было что надеть? Ну пожалуйста? – Пруденс кокетливо наклонила голову, дернула себя за локон, в точности повторяя жест Фиби, и слегка надула губки.

– Пруденс не умеет шить? – удивилась я.

– Конечно, умеет, – ответила Фиби. – А что?

– Мне просто непонятно, почему бы ей самой не подшить свою юбку.

– Сэл, ты иногда становишься ужасной занудой.

Перед тем, как я собралась идти домой, миссис Уинтерботтом протянула Пруденс коричневую юбку с заново подшитым подолом, и всю дорогу до дома я думала о миссис Уинтерботтом и о том, что она имела в виду под ограниченной жизнью. Если ей не нравится вся эта выпечка, и уборка, и подавание пузырьков с жидкостью для ногтей, почему она это делает? Почему не предложит им хоть что-то сделать самим? Может, она боится, что тогда для неё вообще не останется дел? Она никому не будет нужна и превратится в невидимку, которую никто не замечает.

Когда я в тот вечер вернулась домой, папа протянул мне сверток со словами:

– Это от Маргарет.

– Что там?

– Не знаю. Открой и посмотри.

Это оказался свитер. Я сунула его обратно в коробку и пошла наверх. Папа пошёл за мной вслед:

– Сэл! Сэл? Он тебе нравится?

– Он мне не нужен.

– Она же просто пытается… Ты ей нравишься…

– Мне плевать, нравлюсь я ей или нет.

Папа немного помялся в нерешительности и сказал:

– Я бы хотел рассказать тебе кое-что о Маргарет.

– Ну а я не желаю этого слышать.

Я чувствовала себя до невозможности вредной. И уже когда папа вышел, у меня в ушах всё ещё звучал собственный голос.

«Я не хочу этого слышать».

Ну в точности как Фиби.

Глава 15

Закуска для змеи

Южная Дакота встретила нас жуткой жарой. В Сиу-Фолс дедушка снял рубашку. Проезжая Митчелл, бабушка расстегнула платье да самого пояса. И как только мы выехали за городскую черту Чемберлена, дедушка свернул к реке Миссури. Он остановил машину под большим деревом, бросавшим тень на песчаный берег.

Бабушка с дедушкой моментально скинули обувь. Было очень тихо и жарко-жарко-жарко. Тишину нарушало лишь карканье ворон где-то выше по течению да шум машин далеко на автостраде. Духота давила, словно подушка, прижатая к моему лицу, а волосы превратились в горячее тяжёлое одеяло на спине и шее. Было так жарко, что вы буквально чуяли, как под солнцем раскаляются камни и спекается глина на речных берегах.

Бабушка сняла через голову платье, а дедушка расстегнул брюки и позволил им свалиться на землю. Они принялись брызгать друг в друга водой, зачерпывая её пригоршнями и с наслаждением умываясь. Потом они отошли от берега, где воды было по колено, поглубже и сели на дно.

– Иди сюда, цыплёночек! – позвала бабушка.

– Здесь так хорошо! – вторил ей дедушка.

Я в нерешительности оглянулась. Вроде бы никого. И вода на вид была такой чистой и прохладной. Бабушка с дедушкой сидели в реке, безмятежно улыбаясь. Я прошлёпала к ним и тоже села. Это было небесное наслаждение – чувствовать, как тело щекочут прохладные струи, и смотреть на высокое чистое небо над головой и деревья на берегу.

Волосы заструились вокруг меня. У мамы были длинные чёрные волосы, как у меня, но она постриглась за неделю до того, как ушла от нас. И папа сказал мне:

– Не стриги свои, Сэл. Пожалуйста, не стриги свои.

И мама сразу заметила:

– Я так и знала, что ты будешь недоволен, если я постригу свои.

– Я ни слова не сказал о твоих волосах, – возразил папа.

– Но я знаю, что ты подумал.

– Я обожал твои волосы, Сахарок.

Я сохранила её волосы. Я собрала их с пола в кухне в пластиковый пакет и спрятала под половицей у себя в комнате. Они и сейчас лежали там, вместе с открытками, которые она посылала.

Пока мы с бабушкой и дедушкой сидели в реке Миссури, я старалась не думать про открытки.

Я старалась сосредоточиться на прохладной воде и высоком небе. И всё получалось превосходно, если бы не настырные вороны со своим кар-кар-кар.

– Мы здесь надолго? – спросила я.

И тут откуда ни возьмись появился мальчишка. Дедушка увидел его первым и прошептал:

– Держись сзади меня, цыплёночек. И ты тоже, – велел он бабушке.

Мальчишка был лет пятнадцати или шестнадцати, с нечёсаными тёмными волосами. На нём были только голубые джинсы, а голый торс был загорелым и мускулистым. В руке он держал длинный охотничий нож, а на поясе болтались ножны. И он стоял прямо над дедушкиными брюками, брошенными на песке.

Я вспомнила Фиби и подумала, что, окажись она сейчас здесь, сразу бы решила, что это псих, который порежет нас на куски. Я бы хотела, чтобы мы не останавливались у реки и чтобы мои бабушка с дедушкой вели себя осмотрительнее, может даже чуть-чуть как Фиби, видевшая опасность везде и всюду.

Мальчишка всё ещё разглядывал нас, когда дедушка поздоровался:

– Привет.

– Это частная собственность, – заявил мальчишка.

– Неужели? – дедушка не спеша оглянулся. – Но здесь нет никаких знаков.

– Это частная собственность.

– С каких это пор? – возразил дедушка. – Это же река. Я ещё не слышал, чтобы река была чьей-то собственностью.

Но мальчишка поднял дедушкины брюки и сунул руку в карман.

– Земля, на которой я стою, – частная собственность.

Я боялась этого мальчишку и хотела, чтобы дедушка что-то сделал, но он оставался нарочито спокойным и уверенным. Он вёл себя так, будто ему на всё наплевать, однако я видела, что он тоже встревожен, потому что он незаметно постарался заслонить собой нас с бабушкой.

Я ощупала возле себя речное дно, нашла плоский камень и пустила его вскачь по воде. Мальчишка проследил за камнем, считая прыжки.

Змея мелькнула вдоль берега и соскользнула с берега в воду.

– Видишь вон то дерево? – дедушка показал на старую иву, наклонившуюся над водой возле того места, где стоял мальчишка.

– Да, вижу, – он принялся шарить в другом кармане в дедушкиных брюках.

– Видишь трещину между корней? – продолжал дедушка. – Смотри, что этот цыплёночек может сделать, – и он подмигнул мне.

Я видела, как надулись вены у него на шее. Казалось, можно было даже различить, как в них пульсирует кровь.

Я снова пошарила вокруг и нашла ещё один плоский зазубренный камень. Я проделывала это миллион раз в нашей заводи в Бибэнксе. Я замахнулась и бросила камень прямо в дерево. Его зазубренный край вонзился прямо в щель. Мальчишка перестал шарить в дедушкиных карманах и смэрил меня взглядом.

И тут бабушка громко охнула и принялась шарить в воде. Она подняла руку с зажатой в ней змеей и ошалело уставилась на дедушку.

– Это же мокасиновая змея, верно? – сказала она. – И она ядовитая, верно? – Змея извивалась, желая вырваться и нырнуть в воду. – Похоже, она решил закусить моей ногой, – и бабушка в отчаяние посмотрела на дедушку.

Мальчишка застыл на берегу с дедушкиным бумажником в руке. Дедушка подхватил бабушку в охапку и вынес её на берег.

– Ты не могла бы выбросить эту дрянь? – попросил он бабушку, всё ещё сжимавшую змею. А мне он велел: – Вылезай оттуда, цыплёночек.

Дедушка опустил бабушку на землю, и мальчишка подбежал к ним.

– Очень удачно, что ты захватил этот нож, – сказал дедушка, протянув руку. Он решительно сделал надрез поперёк змеиного укуса, и бабушкину щиколотку залила кровь. Я стиснула её руку, но она молча смотрела в небо. Дедушка наклонился, чтобы отсосать из ранки кровь, но мальчишка сказал:

– Погодите, я сам.

Он прижался губами к бабушкиной окровавленной ноге. Он сосал и сплёвывал, сосал и сплёвывал. У бабушки слабо задрожали веки.

– Ты можешь показать нам, где больница? – спросил дедушка.

Мальчик снова сплюнул и кивнул. Они с дедушкой отнесли бабушку в машину и уложили на заднем сиденье, а я сгребла забытую на берегу одежду. Мы положили бабушкину голову мне на колени, а ноги – на колени мальчишке, и всю дорогу до больницы он не переставал отсасывать и сплевывать кровь. В промежутках он успевал показывать дорогу к больнице. Бабушка не выпускала мою руку.

Дедушка, всё еще в мокрых трусах, с которых капала вода, отнёс бабушку в больницу. Мальчишка не отставал и отсасывал и сплёвывал кровь.

Бабушку оставили на ночь в больнице. В комнате для ожидания мальчишка с берега реки растянулся в кресле. Я протянула ему бумажное полотенце.

– У тебя весь рот в крови, – сказала я. И протянула ему пятидесятидолларовую купюру. – Дедушка велел дать тебе это. У него больше нет с собой денег. И он велел сказать тебе спасибо. Он бы вышел сюда сам, но боится оставлять её одну.

– Не надо, – он покосился на деньги у меня в руке.

– Тебе не обязательно тут торчать, – сказала я.

– Знаю, – он огляделся, потупился и вдруг сказал: – Мне нравятся твои волосы.

– А я собираюсь их постричь.

– Не надо.

Я села рядом с ним. Он сказал:

– На самом деле это не была частная собственность.

– Я так и не думала.

Позже, когда меня пустили к бабушке, она показалась мне совсем маленькой в белой кровати: бледная и сонная. Рядом с ней поверх одеяла лежал дедушка и гладил бабушку по голове. Пришла медсестра и согнала его с кровати. Он уже надел брюки, но выглядел ужасно.

Я спросила бабушку, как она себя чувствует. Она растерянно заморгала и сказала:

– Описалась.

– Наверное, ей дали какое-то лекарство, – заметил дедушка. – Она сама не своя.

А я наклонилась и шепнула бабушке на ухо:

– Бабушка, не покидай нас.

– Описалась, – сказала бабушка.

Когда медсестра наконец вышла, дедушка снова улёгся в кровать рядом с бабушкой.

– Ну что ж, – сказал он, – это, конечно, не брачное ложе, но сойдёт.

Глава 16

Поющее дерево

Бабушку выписали из больницы на следующее утро – главным образом из-за её вредности. Дедушка хотел, чтобы она полежала ещё день, но она встала с кровати и спросила:

– Где мои трусы?

– Похоже, эта вздорная женщина собралась убираться отсюда, – заметил дедушка.

А я подумала, что с перепугу любой из нас может сделаться слегка вздорным. Я провела ночь в комнате ожидания. Дедушка предложил мне снять комнату в мотеле, но я боялась, что могу больше не увидеть бабушку, если уйду ночевать в мотель. Мальчишка, которого мы встретили на берегу реки, так и провалялся в кресле, но, по-моему, он тоже не спал всю ночь. Один раз он отошёл к телефону. Я услышала краем уха:

– Ага, утром буду дома. Я тут завис у друзей.

Мальчишка разбудил меня в шесть утра и сказал, что бабушке стало намного лучше. Он протянул мне листок бумаги:

– Вот мой адрес, если вдруг захочешь написать мне или ещё чего, но я пойму, если ты не…

– Как тебя зовут? – спросила я, заглянув в бумагу.

– А, ну да, – он улыбнулся, взял бумагу и добавил: – Том Флит. Ну, пока.

Пока мы выписывались из больницы, я спросила, может, нам позвонить папе? Дедушка сказал:

– Знаешь, цыплёночек, я уже думал об этом. Но мне кажется, мы сейчас только напугаем его. Как ты думаешь, может лучше позвонить ему уже из Айдахо?

Дедушка, конечно, был прав, но я расстроилась. Я была готова позвонить папе. Я ужасно хотела услышать его голос, но в то же время боялась, что не выдержу и попрошу приехать и забрать меня.

Выйдя из больницы, я услышала птичьи трели, и они показались мне такими знакомыми, что я задержалась и прислушалась, стараясь высмотреть откуда идёт звук. Вдоль края парковки росли тополя. Звук доносился откуда-то из крон этих деревьев, и я тут же вспомнила поющее дерево в Бибэнксе.

За амбаром, неподалёку от моего любимого сахарного клёна, рос высокий тополь. Когда я была маленькой, под этим тополем мне часто доводилось слышать самое чудесное птичье пение, с мелодичными трелями и переливами. Я могла без конца стоять под этим деревом в надежде увидеть птицу, которая так прекрасно поёт. Однако птицу я не увидела – только листья, колышущиеся на ветру. И чем дольше я смотрела на эти листья, тем больше мне казалось, что поёт само дерево. Я задерживалась каждый раз, проходя мимо. Иногда оно пело, иногда нет, но для меня оно навсегда осталось поющим деревом.

Наутро после того, как папа узнал, что мама больше не вернётся, он отправился в Льюистон, штат Айдахо. Бабушка с дедушкой пришли, чтобы пожить со мной. Я умоляла его взять меня с собой, но папа сказал, что он не думает, что мне стоит через это проходить. В тот день я забралась на клён и стала караулить песню на поющем дереве. Я ждала весь день и весь вечер, но не услышала ни звука.

В сумерках дедушка расстелил под деревом три спальника, и мы с ним и с бабушкой провели там всю ночь. Дерево так и не запело.

На парковке перед больницей бабушка тоже услышала пение.

– Ох, Саламанка! – воскликнула она. – Поющее дерево! – Она подёргала дедушку за рукав. – Это же хороший знак, верно?

По мере того, как мы пересекали Южную Дакоту, приближаясь к национальному парку Бэдлендс, ветер больше не шептал мне в уши: спеши-спеши-спеши или скорей-скорей-скорей. Теперь он повторял: тише-тише-тише. Я совсем запуталась. Наверное, это было своего рода предупреждение, но мне некогда было как следует его обдумать, потому что я была занята рассказом про Фиби.

Глава 17

По сравнению со смыслом жизни

Через несколько дней после того, как мы с Фиби застали мистера Биркуэя с миссис Кадавр за пересадкой рододендрона, мы с ней возвращались из школы. Фиби весь день то дулась, то вредничала, как трехногий мул, и я никак не могла понять почему. Она то и дело спрашивала меня, почему я так и не рассказала папе про миссис Кадавр и мистера Биркуэя, и я отвечала, что хочу сделать это в подходящий момент.

– Твой папа снова был там вчера, – сказала Фиби. – Я его видела. За ним нужен глаз да глаз. Вот что ты будешь делать, если миссис Кадавр разрубит на куски твоего папу? Отправишься жить с мамой?

Этот вопрос застал меня врасплох: я ведь так и не рассказала Фиби ничего про свою маму.

– Да, наверное я буду жить с ней.

Это было невозможно, и я это знала, но почему-то так и не смогла сказать Фиби правду – и солгала.

Когда мы вошли, Фибина мама сидела на кухне. Перед нею на столе лежал противень с подгоревшими брауни. Она высморкалась.

– Ох, детка, ты меня напугала. Как там дела?

– Там – это где? – сердито спросила Фиби.

– Ну, детка, конечно, в школе. Как там дела? Как прошли уроки?

– Нормально.

– Просто нормально? – миссис Уинтерботтом вдруг наклонилась и поцеловала Фиби в щёку.

– Я уже не маленькая, ты забыла? – Фиби вытерла след от поцелуя.

Миссис Уинтерботтом потыкала в брауни ножом и спросила:

– Какой выберешь?

– Они же подгорели! – сказала Фиби. – И к тому же я и так слишком жирная.

– Ох, детка, ты вовсе не жирная, – возразила миссис Уинтерботтом.

– Жирная.

– Нет!

– Жирная, жирная, жирная! – Фиби уже кричала на маму. – Ты не должна ничего для меня печь! Я жирная! И ты не должна сидеть здесь и караулить, когда я прихожу домой. Мне уже тринадцать!

Громко топая, Фиби поднялась наверх. Миссис Уинтерботтом стала угощать меня брауни, и мне пришлось сесть за стол. Всё это напомнило мне день перед тем, как мама ушла от нас. Тогда я ещё не знала, что это был её последний день дома. А мама то и дело спрашивала меня в тот день, не хочу ли я прогуляться с нею по лугу. На улице моросило, и я наводила порядок в своём столе, и вообще никуда идти мне не хотелось.

– Может, попозже, – отнекивалась я. И когда она спросила меня едва ли не в десятый раз, я не выдержала и сказала: – Нет! Я не хочу никуда идти! Что ты ко мне пристала? – И я сама не знала, почему так сказала. Я вовсе не хотела ей грубить, но это стало одним из её последних воспоминаний обо мне, и я хотела бы его изменить.

Тут в дом влетела Фибина сестра, Пруденс, с грохотом захлопнув за собой дверь.

– Я провалилась, я точно это знаю! – завывала она.

– Ох, детка, – сказала её мама.

– Провалилась! – не унималась Пруденс. – Провалилась, провалилась!

Миссис Уинтерботтом с сожалением выбросила подгоревшие брауни и спросила Пруденс, нельзя ли ещё раз пройти конкурс на приём в чирлидеры.

– Да, завтра. Но я знаю, что снова провалюсь!

– Может, я приду посмотреть, – предложила её мама.

Миссис Уинтерботтом старалась как могла ободрить её, но Пруденс была не в состоянии что-то услышать. У Пруденс сегодня была своя повестка дня, в точности как у меня в тот раз, когда моя мама хотела взять меня с собой на прогулку. Я была не в состоянии увидеть, как грустно моей маме.

– Чего? – опешила Пруденс. – Прийти туда и посмотреть?

– Да, разве это не здорово?

– Нет! – взорвалась Пруденс. – Нет, нет, нет! Только не это! Это же будет кошмар!

Я услышала, как открылась и закрылась передняя дверь, и на кухню вошла Фиби, размахивая белым конвертом.

– Угадайте, что лежало у нас на крыльце?

Миссис Уинтерботтом взяла конверт и долго вертела его в руках, прежде чем решилась распечатать и достать листок бумаги.

– Ох! – воскликнула она. – И кто только это делает? – Она развернула послание: – Разве это важно по сравнению со смыслом жизни?

– Знаете что, – отрезала Пруденс, – мне и без этого хватает неприятностей. Я знаю, что провалю завтра отбор. Просто знаю, и всё!

И так она ныла и ныла без конца, пока Фиби не выдержала:

– Господи, Пруденс, разве это важно по сравнению со смыслом жизни?

И в эту минуту как будто щёлкнул переключатель у миссис Уинтерботтом в голове. Она зажала руками рот и отвернулась к окну. Однако она по-прежнему оставалась будто невидимой для Фиби и Пруденс. Они ничего не заметили.

– Неужели это твоё чирлидерство так важно? Ты даже не вспомнишь про него, не пройдёт и пяти лет!

– А вот и вспомню! – не сдавалась Пруденс. – Как пить дать, вспомню!

– Ну тогда через десять? Через десять ты вспомнишь?

– Да! – заявила Пруденс.

Возвращаясь домой, я всё ещё размышляла над посланием. «Разве это важно по сравнению со смыслом жизни?» Я повторяла его снова и снова. Я гадала, кто же этот загадочный отправитель посланий, и думала обо всём, что окажется не важным по сравнению со смыслом жизни. Я не считала чирлидерство настолько важным, а вот по поводу размолвок со своей мамой не была так уверена. Однако в одном я была уверена твёрдо: если твоя мама ушла навсегда, это очень важно, даже по сравнению со смыслом жизни.

Глава 18

Хороший парень

Я должна рассказать о папе.

Я почти не вспоминала о нём, пока рассказывала бабушке с дедушкой историю Фиби. Ведь он был их родным сыном, и они не только знали его лучше меня, но, как часто повторяла бабушка, он был светом в их жизни. Когда-то у них было ещё трое сыновей, но одного сына задавил опрокинувшийся трактор, другой разбился насмерть, спускаясь на лыжах и с разгону налетев на дерево, а третий погиб, прыгнув зимой в ледяную воду реки Огайо, спасая друга (его лучший друг выжил, а мой дядя нет).

Мой папа остался их единственным живым сыном, но даже если бы все трое других выжили, папа всё равно был бы для них светом в окошке, потому что был вдобавок добрым и честным, простым хорошим парнем. Я не хочу сказать простым – как простофиля, я имею в виду, что он любил простые и незатейливые вещи. Его любимой одеждой были фланелевая рубашка и синие джинсы, в которых он ходил двадцать лет. Его чуть не убила необходимость купить белую сорочку и костюм, чтобы ходить на службу в Юклиде.

Он обожал свою ферму, потому что мог проводить дни напролёт на чистом воздухе, и никогда не надевал рабочие перчатки, потому что ему нравилось прикасаться к земле, деревьям и животным. И ему было очень тяжело привыкнуть работать в офисе после нашего переезда. Его душила необходимость сидеть взаперти, где невозможно было прикоснуться к чему-то настоящему.

И машина у нас была одна и та же на протяжении пятнадцати лет – голубой «Шевроле». Он даже помыслить не мог о том, чтобы с ней расстаться, – потому что касался – и чинил – каждый её дюйм. Ещё я думаю, что он не мог продать её, потому что боялся, что новый хозяин просто распилит её на металлолом. Моему папе не нравилась сама идея пускать машины в переплавку. Он часто заезжал на автомобильную свалку, бродил среди старых машин и скупал старые генераторы или акселераторы просто ради удовольствия приводить их в порядок и запускать в работу. Поскольку дедушка так и не смог научиться чинить машины сам, он считал папу гением.

Мама была права, когда говорила, что папа хороший. Он постоянно старался придумать какие-то мелочи, чтобы порадовать других людей. И это выводило маму из себя, потому что она старалась равняться на него, но для неё это не являлось таким природным даром, каким было у папы. А он мог где-то на лугу заметить цветущий куст, который понравился бы бабушке, выкопать его, привезти и посадить у неё в саду. Когда выпадал снег, он вставал пораньше, чтобы расчистить дорожку перед родительским домом.

Если он отправлялся в город за припасами для фермы, то обязательно привозил какие-нибудь подарки нам с мамой. Это были мелочи – яркий шарфик, книга, стеклянное пресс-папье. Но что бы он ни покупал, это оказывался явно тот предмет, который вы выбрали бы для себя сами.

Я никогда не видела, чтобы он злился.

– Ты как будто и не человек, – повторяла мама.

Она часто говорила что-то в таком духе перед тем, как уйти, и это пугало меня: как будто она хотела сделать его хуже, не таким хорошим.

За два дня до её ухода, когда она впервые заговорила об этом при мне, она сказала:

– Я чувствую себя такой скверной по сравнению с тобой.

– Сахарок, ты не скверная, – возразил папа.

– Вот, видишь? – вскинулась она. – Видишь? Почему ты хотя бы не хочешь поверить, что я скверная?

– Потому что это не так.

Мама сказала, что ей надо уехать, чтобы прочистить мозги и изгнать из сердца всю скверну. Что ей надо разобраться в том, кто она такая.

– Но ты можешь сделать это и здесь, Сахарок.

– Мне нужно сделать это одной, – упрямилась она. – Я даже думать не в состоянии. Всё, что я вижу здесь, – то, чего у меня нет. Я не храбрая. Я не хорошая. И я хочу, чтобы кто-то звал меня настоящим именем. Моё имя не Сахарок. Меня зовут Чанхассен.

Она была не совсем здорова. Она действительно пережила несколько страшных потрясений, но я не могла взять в толк, почему ей нельзя поправляться в нашем присутствии. Я умоляла её взять меня с собой, но она возражала, что я не могу бросить школу, и что я нужна здесь папе, и что ко всему прочему ей необходимо побыть одной. Ей необходимо.

Я надеялась, что она может передумать, или по крайней мере скажет, когда именно уйдёт. Но не случилось ни того ни другого. Она оставила мне записку, в которой объяснила, что, если бы стала со мной прощаться, это было бы слишком больно и слишком необратимо. Она хотела, чтобы я знала, что она будет думать обо мне каждую минуту, что она вернётся к нам в тюльпанах, когда они цветут.

Но конечно, она не вернулась в тюльпанах, когда они цвели.

Её уход едва не убил папу, я знала это, но он продолжал всё делать по-прежнему, насвистывать и напевать и находить мелкие подарки для близких. Он постоянно приносил домой подарки для мамы и складывал их в кучу в спальне.

На следующий день после того, как он узнал, что мама не вернётся, он вылетел в Льюистон, штат Айдахо, а когда вернулся, потратил три дня на то, чтобы привести в порядок камин, спрятанный за фальшивой стеной. Ему пришлось кое-где заменить строительный раствор между кирпичами, и он написал новым раствором её имя. Он написал Чанхассен, а не Сахарок.

А через три недели он выставил ферму на продажу. К этому времени он уже получал письма от миссис Кадавр, и я знала, что папа отвечает на эти письма. Позже он поехал повидаться с миссис Кадавр, пока я оставалась с бабушкой и дедушкой. Когда он вернулся, то сообщил, что мы переезжаем в Юклид. Миссис Кадавр помогла ему найти работу.

Я не давала себе труда задуматься о том, как он мог познакомиться с миссис Кадавр и как долго они знакомы. Я игнорировала само её существование. К тому же я была слишком занята, закатывая одну за другой грандиозные истерики. Я отказывалась переезжать наотрез. Я не оставлю нашу ферму, наш клён, нашу заводь для купания, наших поросят, наших цыплят, наш амбар. Я не оставлю место, которое было моим домом. Я не оставлю место, в которое, я была точно уверена, могла бы вернуться моя мама.

Сперва папа не спорил со мной. Он позволил мне вести себя как последняя свинья. Только под конец всё же снял табличку «Продаётся» и повесил «Аренда». Он сказал, что будет сдавать ферму арендаторам, которые будут заботиться о наших животных и посевах и платить нам деньги, на которые мы сможем снимать жильё в Юклиде. При этом ферма останется нашей собственностью, и мы сможем вернуться, когда захотим.

– Но на данный момент, – заключил он, – нам необходимо уехать, потому что меня и днём, и ночью преследует призрак твоей мамы. Она здесь повсюду. В полях, в воздухе, в амбаре, в самих стенах и деревьях.

Ещё он сказал, что этот переезд необходим, чтобы мы получили урок отваги и мужества. И это прозвучало ужасно знакомо.

Похоже, в итоге я просто выдохлась. Я больше не закатывала истерик. Я не участвовала в упаковке вещей, но когда пришло время, я села в машину и отправилась вместе с папой в Юклид. Я не ощущала в себе ни отваги, ни мужества.

Когда я рассказывала бабушке с дедушкой историю Фиби, я ни о чём из этого не упоминала. Они и так всё знали. Они знали, какой мой папа хороший парень, они знали, что я не хотела уезжать с фермы, и они знали, что папа считал, что нам необходимо было уехать. Также они знали и то, что папа много раз пытался объясниться со мной по поводу Маргарет, но что я ничего не хотела слышать.

В тот бесконечный день, когда мы с папой уехали с фермы и отправились в Юклид, я желала одного: чтобы папа не был таким уж хорошим парнем, и тогда мне будет кого обвинить в том, что мама от нас ушла. Я не хотела обвинять её. Она была моей мамой, она была частью меня.

Глава 19

Рыба в небесах

Бабушка поинтересовалась:

– На чём мы остановились с Пипи? Что произошло?

– Что с тобой, крыжовничек? – удивился дедушка. – Змея откусила тебе мозги?

– Нет, – возмутилась бабушка. – Никто мои мозги не кусал. Я просто запамятовала.

– Давай прикинем, – сказал дедушка. – Кажется, Пипи хотела, чтобы ты рассказала папе, что миссис Кадавр и мистер Биркуэй зарубили её мужа?

Да, именно этого Фиби и хотела, и это я и пыталась сделать. Как-то в воскресенье, когда папа снова листал альбомы с фотографиями, я спросила, много ли ему известно про миссис Кадавр. Он сразу встрепенулся:

– Ты готова поговорить про миссис Кадавр?

– Ну… я кое о чём хотела поговорить…

– Я давно хотел тебе объяснить… – начал папа.

Я сразу его перебила. Мне не нужны были его объяснения. Мне нужно было его предупредить.

– Мы с Фиби видели, как она рубит кусты и складывает в кучу у себя на заднем дворе.

– И что в этом может быть плохого?

Папа явно не желал ничего понимать. Я решила зайти с другого бока.

– У неё голос, как будто шелестят мёртвые листья, и жуткая причёска.

– Понятно.

– И ещё человек, который к ней приходил…

– Сэл, это уже выглядит как подглядывание.

– Я считаю, что мы не должны больше к ней ходить.

Папа снял очки и долго протирал их краем рубашки – минут пять, не меньше. Наконец он сказал:

– Сэл, ты пытаешься удить рыбу в небесах. Твоя мама уже не вернётся.

Выглядело это так, будто я ревную к миссис Кадавр. Сейчас, в спокойном взгляде моего папы, всё, что Фиби наговорила про миссис Кадавр, казалось глупостью.

– Я бы хотел объяснить тебе про неё, – повторил папа.

– Ох, ладно, не важно. Проехали. И мне не нужны твои объяснения.

Позднее, когда я готовила домашку, то так задумалась, что стала рисовать на полях учебника по английскому. Я нарисовала женскую фигуру с жуткой причёской, страшными глазами и удавкой на шее. Я нарисовала дерево, набросила на него удавку и повесила её.

На следующий день я с особенным вниманием следила за всеми пируэтами, которые мистер Биркуэй выписывал в классе. Если он действительно убийца – то весьма симпатичный. Я всегда представляла себе убийц мрачными и отталкивающими типами. Я надеялась, что мистер Биркуэй влюбится в Маргарет Кадавр, и женится на ней, и возьмёт её к себе, так что мы с папой сможем вернуться в Бибэнкс.

И ещё я к собственному удивлению обнаружила, что мистер Биркуэй всё чаще напоминает мне маму – или по крайней мере ту маму, которой она была до того, как её одолела печаль. В них обоих – и в маме, и в нашем учителе – постоянно чувствовалось желание и готовность восхищаться – настоящая одержимость – словами и историями.

В тот день, пока мистер Биркуэй рассказывал нам о греческой мифологии, я в грёзах наяву вспоминала маму, любившую книги не меньше, чем живую природу. Она вечно таскала с собой карманные книги и частенько во время наших прогулок устраивалась прямо на траве, чтобы почитать вслух.

Больше всего мама любила индейские легенды. Она знала наперечёт всех индейских богов: кто распоряжается громом, а кто сотрясает землю – и про мудрых воронов, и коварных койотов, и о тёмных душах. Её любимыми историями были повествования о тех, кто вернулся после смерти в облике птицы, или реки, или коня. Она даже знала одну старинную легенду о воине, вернувшемся в виде картофеля.

Я очнулась в ту минуту, когда мистер Биркуэй спрашивал:

– Хорошо, Фиби? Ты не спишь? Тебе достаётся второй доклад.

– Доклад? – переспросила Фиби.

Мистер Биркуэй схватился за сердце:

– Бен в пятницу будет читать доклад про Прометея. А ты к понедельнику приготовишься рассказать о Пандоре.

– Вот повезло! – мрачно пробурчала Фиби.

Меня мистер Биркуэй попросил задержаться на минуту после урока. Фиби тут же стала посылать мне предостережения, выразительно выгибая брови. Пока все выходили из класса, она предложила:

– Хочешь, останусь вместе с тобой?

– Зачем?

– Затем, что он зарубил мистера Кадавра, вот зачем! И тебе не следует оставаться с ним наедине.

Но меня он не зарубил. Вместо этого он дал мне особое задание: сделать «мини-дневник».

– Я не знаю, что это такое, – сказала я. Фиби шумно пыхтела мне в спину. Мистер Биркуэй сказал, что я должна написать о чём-то, заинтересовавшем меня. – Например?

– Например, какое-то место, комната, человек – не надо ничего особенного. Просто напиши обо всём, что придёт в голову.

Домой мы с возвращались с Фиби, Мэри Лу и Беном. В голове у меня сделалась настоящая каша: я всё время старалась не шарахаться, когда меня касался Бен. Когда мы распрощались с ним и с Мэри Лу и повернули на Фибину улицу, я не обращала внимания на то, что происходит вокруг. То есть я краем глаза заметила, что кто-то идёт к нам навстречу по пешеходной дорожке, но опознала этого человека только уже в метре от себя.

Это оказался Фибин псих: шёл себе нам навстречу и не спускал с нас глаз. Он встал прямо перед нами, загородив проход.

– Фиби Уинтерботтом, верно? – спросил он.

Похоже, ей отказал голос. Потому что Фиби лишь невразумительно пискнула:

– И…

– Что случилось? – он сунул руку в карман.

Но Фиби уже оттолкнула его, вцепилась в мою руку и бегом потащила прочь, приговаривая:

– О господи! О господи!

Я про себя порадовалась, что мы уже почти подошли к Фибиному дому: если он зарежет нас прямо посреди белого дня, кто-то из соседей успеет обнаружить наши тела и доставить в больницу прежде, чем мы истечём кровью. Я даже начала верить в то, что он действительно псих.

Фиби судорожно дергала ручку, но дверь оказалась запертой. Фиби забарабанила в дверь, и внезапно её распахнула мама Фиби. Она тоже выглядела бледной и испуганной.

– Она заперта! – возмутилась Фиби. – Почему дверь была заперта?

– Ох, детка, – сказала миссис Уинтерботтом, – это просто… я подумала… – Она высунулась и осмотрела улицу за нашими спинами. – Вы увидели кого-то… Вас кто-то напугал?

– Это был тот псих! – выпалила Фиби. – Мы только что его видели, – она всё ещё тяжело дышала. – Может, надо позвонить в полицию – или сказать папе?

Я внимательно присмотрелась к Фибиной маме: она явно была не в состоянии звонить в полицию или мистеру Уинтерботтому. Я даже подумала, что она напугана больше нашего. Она ходила по дому и запирала все двери.

В тот день больше не случилось ничего важного, и, когда мне настала пора возвращаться домой, псих уже не казался таким страшным. Никто не позвонил в полицию, и, насколько я могла судить, миссис Уинтерботтом так ничего и не сказала мистеру Уинтерботтому. Но Фиби шепнула мне на прощание:

– Если снова увижу этого психа, позвоню в полицию сама!

Глава 20

Ежевичный поцелуй

Вечером я села за мини-дневник, о котором мне сказал мистер Биркуэй. Сперва я составила список всего, что мне нравится, и всё это оказалось из Бибэнкса: деревья, коровы, цыплята, поросята, луга, заводь для купания. Получилась какая-то путаница, и о чём бы я ни пыталась написать, в итоге получалось, что я пишу о маме, потому что всё это было связано с ней. И наконец я написала про ежевичный поцелуй.

Однажды я проснулась очень рано утром и увидела, что мама поднимается на холм, к сараю. На полях ещё лежал туман, и в кроне дуба рядом с домом пели зяблики, и по дорожке шла моя мама с выдающимся вперёд беременным животом. Она шагала не спеша, размахивала руками и пела:

Возле угла сарая, где рос сахарный клён, она на ходу сорвала несколько ягод ежевики и кинула в рот. Потом она огляделась: назад, на дом, на поля и луга, и на кроны деревьев над головой. И вдруг быстро подошла к клёну, обняла ствол и от души поцеловала.

Позже в тот день я осмотрела ствол. Я попыталась его обнять, но он был намного толще, чем казался из окна. Я подняла взгляд на то место, где к нему прикоснулись мамины губы. Я могла это лишь вообразить, но по-моему я всё же увидела тёмное пятно, как от ежевичного поцелуя.

Я прижалась ухом к стволу и стала слушать. Я повернулась к нему лицом и поцеловала. В этот день я узнала, как пахнет ствол: сладким древесным запахом – и почувствовала, какие на нём складки, и ощутила его неповторимый вкус у себя на губах.

Я призналась в своём мини-дневнике, что с тех пор перецеловала самые разные деревья, и у каждого их вида: дубов, кленов, вязов, берёз – оказался свой особенный аромат и вкус. Однако в каждом из этих вкусов я необъяснимым образом обязательно чувствовала и нотку ежевики.

На следующий день я отдала свою историю учителю. Мистер Биркуэй даже не глянул на неё, но воскликнул:

– Превосходно! Блестяще! – И сунул мою тетрадь в портфель. – Я положу его к остальным.

– Ты не писала про меня? – тут же спросила Фиби.

– Ты не писала про меня? – вторил ей Бен.

Мистер Биркуэй гарцевал по классу с таким видом, будто учить нас – это райское блаженство.

Он прочёл стихотворение Э. Э. Каммингса «Новорождённая лошадкА», и объяснил, что заглавная буква А стоит в конце слова, потому что так хотел сам мистер Каммингс.

– Он, наверное, не учил английский, – сказала Фиби.

А по мне эта А выглядела так, словно неуклюжий жеребёнок пытается удержаться на тонких ножках.

Стихотворение было про то, как новорождённая лошадкА ничего пока не знает, а только всё чувствует. И она живёт в гладко-прекрасном складчатом мире. Мне понравилось. Я, правда, не совсем всё поняла, но мне понравилось. Звучало так, как будто всё вокруг мягкое и безопасное.

В тот день Фиби ушла из школы раньше обычного: её записали на приём к дантисту. Я собралась идти домой одна, но со мной увязался Бен. Я была совершенно не готова к тому, что случилось по дороге домой, и к тому, что случилось потом. Просто мы с Беном шли домой, и вдруг он спросил:

– Тебе кто-нибудь гадал по руке?

– Нет.

– А я умею гадать по руке! – сказал он. – Хочешь, тебе погадаю? – Он взял меня за руку и очень долго её разглядывал. Его рука показалась мне горячей и мягкой. А моя вся покрылась потом как у ненормальной. Он повторял: – Хм… – И проводил пальцем по линиям у меня на ладони. Мне было щекотно, но не то чтобы противно. Солнце светило прямо на нас, и я подумала, что, наверное, было бы здорово стоять вот так всегда и чтобы он водил пальцем по ладони. Я вспомнила, как новорождённая лошадкА ничего пока не знает, а только всё чувствует. Я подумала о гладко-прекрасном складчатом мире. Наконец Бен спросил:

– Тебе что сначала: плохие новости или хорошие?

– Давай плохие. Они же не совсем плохие, да?

Он откашлялся.

– Плохая новость в том, что на самом деле я не умею гадать по руке! (Я тут же отдернула руку.) А хорошую ты узнать не хочешь? (Я уже уходила прочь.) – Хорошая новость в том, что ты позволила мне держать себя за руку почти пять минут и не шарахнулась!

Я не знала, что с ним делать. Он тащился за мной до самого дома, хотя я с ним не разговаривала. Он дожидался на крыльце, пока я собиралась, чтобы пойти к Фиби, и проводил меня до её дома.

Я уже стучала в дверь, когда Бен сказал:

– Ну, я пошёл.

Я коротко оглянулась на него и снова повернулась к двери, но в тот миг, когда я поворачивала голову, он вдруг наклонился, и я почувствовала, как его губы целуют моё ухо. Я не была уверена, что он сделал это нарочно. Если честно, я вообще не была уверена, что это случилось, потому что не успела я что-то понять, как он уже соскочил с крыльца и был таков.

Дверь приоткрылась, и в узкой щели показалось Фибино лицо: бледное и испуганное сверх всякой меры.

– Быстро, – сказала она. – Входи.

Она повела меня на кухню. Там на столе был яблочный пирог, а возле него лежали три конверта: один для Фиби, один для Пруденс и один для их папы.

– Я открыла своё письмо, – сказала Фиби и протянула его мне.

Там было написано: «Запри все двери и позвони папе, если тебе что-то понадобится. Фиби, я люблю тебя». И стояла подпись: «Мама». Я не особо встревожилась.

– Фиби… – начала было я.

– Знаю, знаю, – она не хотела меня слушать. – Не случилось ничего ужасного. На самом деле я даже подумала: вот и хорошо. Она знает, что я уже взрослая и за мной не надо всё время присматривать. Я решила, что она вышла зачем-то в магазин, или она даже вернулась на работу, хотя не собиралась являться в офис до следующей недели. Но тут пришла Пруденс и прочла своё письмо.

И Фиби дала мне письмо, адресованное Пруденс. Я прочла: «Пожалуйста, разогрей соус и свари спагетти. Пруденс, я люблю тебя». И подпись: «Мама».

Я всё ещё не особо встревожилась, но у Фиби зародились подозрения. Пока Пруденс готовила спагетти, мы с Фиби накрывали на стол. Мы с ней даже нарезали салат.

– Мне нравится такая самостоятельность, – сказала Фиби.

Когда домой вернулся папа Фиби, она показала ему его письмо. Он прочёл его и сел, не сводя глаз с листка бумаги. Фиби заглянула ему через плечо и прочла вслух: «Мне надо уйти. Я не могу объяснить. Я позвоню тебе на днях».

У меня возникло очень, очень нехорошее чувство.

Пруденс тут же начала сыпать вопросами:

– Что она имела в виду? Куда уйти? Почему не может объяснить? Почему она сама тебе не сказала? Она об этом говорила? На днях? Куда она ушла?

– Может, нам надо позвонить в полицию? – спросила Фиби. – Я думаю, её похитили или что-то в этом роде.

– Ладно тебе, Фиби! – только и сказал мистер Уинтерботтом.

– Но я не шучу! – воскликнула она. – Может, этот псих пробрался в дом и утащил её…

– Фиби, это не смешно.

– А я и не смеюсь. Я говорю серьёзно. Это могло случиться.

Пруденс всё ещё сыпала вопросами:

– Куда она ушла? Почему она никому не сказала? Она не сказала тебе? Куда она ушла?

– Пруденс, я, честно, понятия не имею, – сказал её папа.

– Думаю, нам надо позвонить в полицию, – повторила Фиби.

– Фиби, если её похитили, позволил бы ей этот псих, как ты выразилась, сесть и написать все эти письма?

Он встал, снял плащ и сказал:

– Давайте ужинать.

На прощание Фиби сказала мне:

– Моя мама пропала. Сэл, не говори никому. Ни одной живой душе.

Дома я снова застала папу над открытым семейным альбомом. Первое время он захлопывал его, едва видел меня, как будто стыдился. Однако со временем перестал делать и это. Как будто у него просто кончились силы.

На открытой странице мама с папой сидели на траве под сахарным клёном. Он крепко обнимал маму, и она как будто приросла к нему. Их лица были совсем близко, а волосы смешались. Они выглядели очень тесно связанными.

– У Фиби ушла мама, – сказала я.

Он поднял на меня глаза.

– Она оставила всем записки. Она обещает вернуться, но я не верю.

Я поднялась к себе и попыталась сделать урок по мифологии. Папа встал в дверях и сказал:

– Обычно люди возвращаются.

Теперь-то мне понятно, что он говорил обо всех людях вообще, чтобы как-то меня утешить, но тогда – в тот вечер – всё, что я услышала в его словах, была призрачная вера в то, на что я надеялась и о чём постоянно думала. Я молилась о том, чтобы свершилось чудо, и чтобы моя мама вернулась, и чтобы мы уехали обратно в Бибэнкс, и всё стало точно так, как было прежде.

Глава 21

Души

На следующий день в школе Фиби ходила с неизменной жалкой, как приклеенной, улыбкой на лице. Это явно давалось ей нелегко: к началу урока по английскому у неё от напряжения уже дрожал подбородок. И она вела себя непривычно тихо. Она ни с кем не общалась, кроме меня, и то сказала лишь:

– Сегодня переночуешь у нас.

И это было не приглашение, а приказ.

Мистер Биркуэй дал нам небольшое задание. Мы должны были без раздумий и подготовки кое-что нарисовать ровно за пятнадцать секунд. Он скажет, что именно, когда все будут готовы.

– Помните, – повторил учитель, – без раздумий. Просто рисуйте. Пятнадцать секунд. Готовы? Нарисуйте каждый свою душу. Начали.

Все мы потратили первые пять секунд на то, чтобы ошалело посмотреть на него. Наконец стало понятно, что это не шутка, и он смотрит на часы, и карандаши заметались по бумаге. Я не думала. На раздумья просто не осталось времени.

Когда мистер Биркуэй скомандовал: «Стоп!», все снова ошалело уставились на него. А потом мы посмотрели на свои рисунки, и в классе поднялся шум. Мы сами удивились тому, что появилось из-под наших карандашей.

Мистер Биркуэй уже летал по классу и собирал листки. Он перемешал их и прикрепил к классной доске. И сказал:

– Теперь у нас пойманы все души.

Мы дружно столпились перед доской.

Первое, что бросилось мне в глаза, – это что каждый из нас нарисовал в центре какую-либо фигуру: сердечко, круг, квадрат или треугольник. Я подумала, что это необычно. В том смысле, что никто не нарисовал автобус, ракету или корову – все нарисовали вот эти фигуры. Затем я заметила, что внутри каждой фигуры помещён какой-нибудь символ. Поначалу казалось, что у всех они разные. Я увидела крест, какую-то завитушку, глаз, рот и даже окно.

Был один рисунок со слезой внутри, и я подумала, что это Фибин.

Но тут Мэри Лу сказала:

– Ой, смотрите, эти два совсем одинаковые!

И все заохали:

– Ого! Вот это да! – И еще: – Это чьи рисунки?

На одинаковых рисунках был круг с большим кленовым листом в центре, так что острые края листа касались круга. Один кленовый лист в круге был мой. А второй – Бена.

Глава 22

Доказательства

Я переночевала дома у Фиби, но едва ли сомкнула глаза. Фиби постоянно вскидывалась:

– Слышишь?

И бежала к окну в уверенности, что это псих явился по души остальных обитателей её дома. Однажды она даже увидела миссис Кадавр с фонариком в саду.

Наверное, после этого я всё-таки заснула, потому что разбудила меня Фиби, рыдавшая во сне. Однако когда я её разбудила, она категорически это отрицала:

– Я не плакала. Я просто не могла плакать.

Утром Фиби отказалась вставать. Её папа заскочил в комнату с двумя галстуками, накинутыми на шею, и ботинками в руках:

– Фиби, ты опоздаешь!

– Я больна, – заявила она. – У меня температура и живот болит.

Папа пощупал ей лоб, прочувствованно посмотрел в глаза и сказал:

– Боюсь, тебе придётся идти в школу.

– Я больна, – возразила Фиби. – Честно. Наверное, у меня рак.

– Фиби, я понимаю, что ты боишься, но мы ничего не можем с этим поделать: только ждать. Надо уметь проходить через трудности. Мы не можем симулировать.

– Не можем чего? – не поняла Фиби.

– Симулировать. Вот. Посмотри сама, – он схватил со стола словарь и кинул ей на кровать.

– Мама пропала, а папа даёт мне словарь, – сказала Фиби. Она нашла нужную страницу и прочла определение: – Притворяться больным с целью избежать выполнения долга или работы, – она захлопнула книгу. – Я не симулирую.

Пруденс была вне себя:

– Где моя белая блузка? Фиби, ты не видела? Честное слово, я же… – она выгребла из шкафа всю одежду и кинула на кровать.

Фиби кое-как оделась, достав из шкафа мятую юбку и блузку. Внизу кухонный стол был девственно пуст.

– Ни тебе мюсли, – заметила Фиби. – Ни стаканов апельсинового сока, ни цельнозерновых тостов, – она пощупала белый свитер, забытый на спинке стула. – Любимый мамин кардиган, – она вдруг схватила его и стала трясти у папы под носом. – Посмотри! Разве она бросила бы его здесь? Разве бросила бы?

Он протянул руку и погладил рукав, на секунду сжав пушистую ткань.

– Фиби, это всего лишь старый свитер. – В ответ Фиби натянула его поверх мятой блузки.

Мне было очень тоскливо: утро в Фибином доме слишком походило на то, что происходило у нас после маминого ухода. Неделями мы с папой мыкались по дому, как слепые котята. Ничего невозможно было найти. Дом словно обрёл собственную жизнь и старался погрести нас под кучами грязной посуды, нестираных вещей, старых газет и пыли. Папа целыми днями только и твердил: «Да будь я проклят!» Цыплята то и дело дрались, коровы коварно лягались, а поросята сделались мрачными и вялыми. А наша собака, Моди Блу, надрывалась от воя.

Когда папа сказал, что мама не вернётся, я отказалась в это верить. Я принесла из своей комнаты все открытки и сказала:

– Она же написала мне всё это, она должна вернуться!

И в точности как Фиби, потрясавшая маминым свитером перед своим отцом, я притащила из курятника цыплёнка.

– Разве мама бросила бы своих любимых цыплят? – вопрошала я. – Она же их обожает!

Что на самом деле должно было значить: «Как она может не вернуться ко мне? Она же меня любит!»

В школе Фиби с грохотом швырнула книги на парту. Бет-Энн заметила:

– Эй, Фиби, у тебя блузка немного помялась…

– Моя мама не дома, – сказала Фиби.

– Я уже сама глажу свои вещи, – продолжала Бет-Энн. – Я даже погладила…

– Кажется, у меня и правда сейчас будет сердечный приступ, – шепнула мне Фиби.

Я вспомнила, как наша собака Моди Блу поймала крольчонка и принялась таскать его в пасти: она вовсе не собиралась им пообедать, она просто играла. Мне не сразу удалось заставить её отдать зверька, и, когда я подняла бедняжку, его сердечко билось со страшной скоростью. Всё быстрее и быстрее, а потом вдруг разом остановилось.

Я отнесла его к маме. Она сказала:

– Он мёртвый, Саламанка.

– Не может быть! Он был жив всего минуту назад!

Я подумала, что случится, если вдруг Фибино сердце начнёт стучать так же часто, как у крольчонка, и она упадёт и умрёт прямо в школе. А её мама даже не узнает, что Фиби умерла.

На перемене Мэри Лу спросила у Фиби:

– Я, кажется, слышала, что ты сказала, что твоя мама не дома?

Кристи и Меган тут же навострили уши.

– Твоя мама в деловой поездке? – спросила Кристи. – Моя мама всегда отправляется в деловую поездку в Париж. А где твоя мама? В деловой поездке?

Фиби кивнула.

– А куда она поехала? – спросила Меган. – В Токио? В Саудовскую Аравию?

– В Лондон, – сказала Фиби.

– Ах, в Лондон, – сказала Кристи. – Моя мама там была.

Фиби обернулась ко мне в полном замешательстве. Наверное, она сама не ожидала от себя такого, но я отлично понимала, почему она соврала. Иногда это гораздо легче. Я и сама так поступала, когда меня расспрашивали о маме.

– Не бойся, Фиби, – сказала я.

– Я и не боюсь, – фыркнула она.

Я тоже так поступала. Стоило кому-то попытаться утешить меня из-за мамы, я готова была голову ему оторвать. Я вела себя в точности как старый упрямый осёл. Иногда папа пытался сказать:

– Тебе, наверное, сейчас тяжело.

Тогда я принималась всё отрицать и выдавала:

– Ни капельки! Я вообще ничего не чувствую!

Хотя мне на самом деле было тяжело. Так тяжело, что я не хотела просыпаться утром и боялась засыпать вечером.

На большой перемене Фиби уже расспрашивали все кому не лень:

– Надолго твоя мама в Лондоне?

А Мэри Лу вообще выдала:

– Она приглашена на чай к королеве?

– Скажи ей, чтобы сходила в Конвент Гарден, – посоветовала Кристи. – Моя мама просто обожает Конвент Гарден.

– Ковент-Гарден, тупица! – сказала Мэри Лу.

– Неправда! – упрямилась Кристи. – Я точно знаю, что Конвент Гарден!

После школы, когда мы с Беном и Мэри Лу шли домой, Бен спросил:

– Чё за дела, Фиби-со-льдом? Давай колись!

И я ни с того ни с сего вдруг выдала:

– У каждого своя повестка дня.

Бен споткнулся на ровном месте, а Мэри Лу посмотрела на меня как на ненормальную. Я очень надеялась, что мы застанем Фибину маму дома. Даже когда оказалось, что дверь заперта, я не теряла надежды.

– Ты точно хочешь, чтобы я зашла? – спросила я. – Может, тебе надо побыть одной?

– Мне не надо побыть одной, – отчеканила Фиби. – Позвони папе и спроси, можно ли тебе сегодня тоже остаться.

Едва переступив порог, Фиби окликнула: – Мама?

Она обошла дом и проверила все комнаты.

– Ну вот, – сказала она. – Я собираюсь найти улики, доказательства того, что псих забрался сюда и похитил мою маму.

Я хотела ей сказать, что она просто удит рыбу в небесах и скорее всего её маму никто не похищал, но слишком хорошо знала, что Фиби не захочет это слышать.

Когда моя мама не вернулась, я чего только не воображала. Может быть, у неё последняя стадия рака, и она не захотела нам сказать и укрылась в Айдахо. Может быть, у неё сотрясение мозга и потеря памяти, и она бродит по Льюистону, забыв, кто она такая или представляя себя кем-то другим. Мой папа терпеливо объяснял:

– У неё нет рака, Сэл. У неё нет потери памяти. Это всё рыба в небесах.

Но я ему не верила. Может, он просто старался защитить её – или меня.

Фиби прошлась по всему дому, исследуя стены и ковры в поисках пятен крови. Она обнаружила несколько подозрительных пятен и волосков неизвестного происхождения. Пятна она пометила стикерами, а волосы собрала в конверт.

Пруденс явилась домой вся взмыленная. – У меня получилось! – заявила она с порога. – Получилось! – она запрыгала по дому. – Я теперь чирлидер! – А когда Фиби напомнила ей, что их маму похитили, она отмахнулась: – Брось, Фиби, никто её не похищал! – Тут она вдруг перестала прыгать и сунула нос на кухню: – Так, и что у нас сегодня на ужин?

Фиби полезла шарить по полкам. Пруденс повезло больше: она распахнула морозилку и воскликнула:

– Ты только посмотри!

На какой-то жуткий момент я подумала, что она нашла там части тела. Что может быть… всего лишь может быть, Фиби права. Может быть, псих расправился с её мамой. Я боялась смотреть. Я только слышала, как Пруденс что-то передвигает в морозилке. По крайней мере она не кричала от ужаса.

Там не было частей тела. Вместо этого там оказались пластиковые контейнеры с аккуратными этикетками вроде «Брок-чеч. зап., 350, 1 час», прочла Пруденс. Или «Мак. с сыр., 325, 45 мин.». И ещё в том же духе.

– Что за брок-чеч. зап.? – удивилась я.

Фиби заглянула под крышку. Внутри оказалась бесформенная жёлто-зелёная масса.

– Запеканка из брокколи и чечевицы, – сообщила она.

Когда их папа вернулся домой и с удивлением обнаружил готовый ужин, Пруденс продемонстрировала ему содержимое морозилки.

– Хмм, – только и сказал он.

За ужином все молчали.

– Я не думаю, что у тебя есть известия… от мамы? – спросила Пруденс отца.

– Пока нет, – ответил он.

– Я думаю, нам надо позвонить в полицию, – сказала Фиби.

– Фиби!

– Я серьёзно! Я обнаружила несколько очень подозрительных пятен, – и Фиби показала белевшие под столом стикеры.

– Что там делают эти бумажки? – удивился папа.

Фиби объяснила, что предположительно это пятна крови.

– Крови? – Пруденс замерла с вилкой у рта.

А Фиби уже принесла конверт и вытряхнула на стол волосы.

– Волосы неизвестного происхождения, – сообщила она.

– И-и-и, – только и выдала Пруденс.

Мистер Уинтерботтом со стуком положил на тарелку вилку и нож. Взял Фиби за руку, распахнул морозилку и показал на пластиковые контейнеры и сказал:

– Иди сюда. Если твою маму похитил псих, у неё было бы время приготовить всю эту еду? Могла ли она попросить: «Подождите немного, мистер Псих, чтобы я могла приготовить десяток-другой ужинов для моей семьи, чтобы они не голодали, когда меня похитят»?

– Тебе наплевать, – не сдавалась Фиби. – Всем вообще наплевать! И у каждого своя идиотская повестка дня!

Я ушла сразу после ужина. Мистер Уинтерботтом был у себя в кабинете и обзванивал подруг жены, стараясь выяснить, нет ли у них каких-то предположений, куда она могла податься.

– По крайней мере, – сказала мне Фиби, – он хоть что-то начал делать, но я всё равно уверена, что надо звонить в полицию.

Не успела я отойти от Фибиного дома, как с соседнего крыльца до меня донёсся голос Маргарет Кадавр, похожий на шелест мёртвых листьев:

– Сэл? Ты не хочешь зайти? Твой папа как раз здесь. Мы едим десерт. Побудь с нами.

– Давай, Сэл, – у неё за спиной появился папа. – Не вредничай.

– Я не вредничаю, – отчеканила я. – И мне надо домой, делать домашку по английскому.

– Я лучше тоже пойду, – папа повернулся к Маргарет. – Извините…

Маргарет ничего не сказала. Она просто стояла на крыльце, пока папа вернулся в дом за пиджаком и вышел ко мне. Я знала, что веду себя плохо, но чувствовала, что одержала маленькую победу над Маргарет Кадавр.

По дороге папа спросил, не вернулась ли домой Фибина мама, я ответила:

– Нет. Фиби решила, что её похитил псих.

– Псих? Это не слишком надуманно?

– Поначалу я тоже так считала, но ведь в жизни всякое бывает, правда ведь? Я имею в виду, что это могло случиться. И это мог на самом деле оказаться псих, который…

– Сэл!

Я готова была рассказать про дёрганого парня и загадочные послания, но тогда папа сказал бы, что я вредничаю. И вместо этого я сказала:

– Откуда ты можешь знать, что кто-то – пусть не обязательно псих, – но кто-то – не заставил маму уехать в Айдахо? Может, её шантажировали…

– Сэл. Твоя мама уехала, потому что хотела уехать.

– Ты не должен был её отпускать.

– Человек не птица. Его не посадишь в клетку.

– Она не должна была уезжать. Если бы она не уехала…

– Сэл, я уверен, что она собиралась вернуться, – мы уже были возле дома, но он не входил внутрь. Мы сели на ступеньках крыльца. – Ты не можешь предсказать – человеку не дано предвидеть – и ты не можешь знать…

Он потупился, и я почувствовала, как гнетёт его горе. Я извинилась за то, что вредничала и обижала его. Он обнял меня, и мы ещё долго сидели на крыльце: два человека, совершенно растерянные и печальные.

Глава 23

Бэдлендс

– Как твоя покусанная нога, крыжовничек? – спросил дедушка. Он беспокоился из-за бабушки, но не столько из-за ноги, сколько из-за хриплой, тяжёлой одышки. – Остановимся в Бэдлендсе?

Бабушка только кивнула.

И чем ближе мы подъезжали к Бэдлендсу, тем настойчивее делался шёпот у меня в ушах: не спеши-не спеши-не спеши!

– Может, нам не ехать в Бэдлендс? – не выдержала я.

– Что? С какой стати? Мы обязательно поедем! – возразил дедушка. – Да мы уже почти на месте! Это же национальная гордость!

Мама должна была ехать по этой же дороге. О чём она думала, когда видела этот указатель? Или вон тот? Когда проезжала вот это место на трассе?

Мама не умела водить машину. Она боялась машин.

– Мне не нравится такая скорость, – повторяла она. – Я люблю сама контролировать, куда я двигаюсь и с какой скоростью.

Когда она заявила, что всю дорогу до Льюистона собралась проделать на автобусе, мы с папой не поверили своим ушам.

Я не могла понять, что заставило её выбрать именно Айдахо. Я думала, что она могла просто наугад открыть атлас и ткнуть пальцем, но потом оказалось, что её двоюродная сестра живёт в Льюистоне, штат Айдахо.

– Я не видела её пятнадцать лет, – сказала мама, – и это кстати: она скажет мне правду, кто я такая.

– Я и так могу тебе это сказать, Сахарок, – возразил папа.

– Нет, я имею в виду кроме того, что я жена и мать. Я имею в виду самую основу, ту, где я Чанхассен.

После долгой поездки по плоским прериям Южной Дакоты пейзажи Бэдлендса казались особенно необычными. Как будто кто-то разгладил огромным утюгом просторы Южной Дакоты, сдвинув все высоты и горы в одно место. Прямо посреди равнины перед нами встали пики и ступенчатые хребты. В вышине синело небо, а под ним громоздились розовые, пурпурные и чёрные скалы. Вы могли встать на самом краю обрыва и смотреть далеко-далеко вниз на самые предательские провалы, обрамлённые причудливыми грубыми оползнями. Мне всё время казалось, что где-то там должны лежать человеческие скелеты.

Бабушка попыталась напевать «Па-даб-ду-ба», но ей не давала одышка.

– Па-даб… па-даб… – только и получилось у неё.

Дедушка постелил одеяло, чтобы она могла сидеть и любоваться горами.

Мама прислала из Бэдлендса две открытки. В одной она написала: «Саламанка – моя левая рука. Мне не хватает моей левой руки».

Я рассказала бабушке с дедушкой о том, как мама рассказывала мне о небе, которое кажется здесь выше всего, что ты видел прежде. Давным-давно небо было таким низким, что можно было удариться головой, если не быть осторожным – таким низким, что иногда люди просто в нём пропадали. Людям это не понравилось, и тогда они сделали много длинных шестов, и однажды все вместе подняли шесты и сильно толкнули небо. Они оттолкнули его так высоко, как могли.

– Надо же! – воскликнул дедушка. – Хорошо же они толкнули – вон оно до сих пор как висит!

Пока я рассказывала историю, рядом встала беременная женщина и стала протирать лицо влажной салфеткой.

– Эта женщина как будто несёт всю тяжесть мира, – заметил дедушка. Он предложил ей присесть к нам на одеяло.

– Я прогуляюсь вокруг, – сказала я. Я боялась беременных.

Когда мама впервые сказала мне, что беременна, она добавила:

– Наконец-то! У нас действительно получится заполнить этот дом детьми!

Сначала мне это не очень понравилось. Что плохого в том, что я у них одна? Мы втроём с мамой и папой были очень сплочённой семьёй.

Но пока ребёночек рос у неё внутри, мама давала мне послушать, как бьётся его сердце и как он толкается у неё в животе, и мне захотелось скорее увидеть этого малыша. Я надеялась, что это девочка и у меня будет сестричка. Всё втроём: папа, мама и я – убирали детскую комнату. Мы покрасили стены в чистый белый цвет и повесили жёлтые занавески. Папа ошкурил старый шкаф и заново покрасил его. Нам дарили крохотные детские вещички. Мы выстирали и отгладили каждую распашонку и пелёнку, каждые ползунки. Мы накупили новых матерчатых подгузников, потому что маме нравилось, когда на верёвках перед домом сохли целые ряды подгузников.

Единственным, о чём мы не могли договориться, – стало имя. Ни одно нас не устраивало. Ни одно не казалось достаточно безупречным для малыша. Похоже, папу это тревожило сильнее, чем маму.

– Что-нибудь к нам придёт, – уверяла мама. – Однажды безупречное имя прилетит к нам по воздуху.

За три недели до родов я отправилась погулять в лес за самым дальним полем. Папа уехал в город по делам, мама мыла пол. Она твердила, что мытьё полов идёт на пользу её спине. Папе это не нравилось, но она настаивала. Мама никогда не была слабой и изнеженной. И для неё такое занятие было вполне привычным.

В лесу я запела мамину песню «Не влюбляйся в моряка, моряка, моряка…» и решила залезть на огромный дуб. Я пела и поднималась всё выше и выше. «Не влюбляйся в моряка…»

Тут ветка подо мной подломилась, и я ухватилась за соседнюю, но она оказалась мёртвой и хрустнула у меня в руках. Я падала вниз и вниз, как в замедленном кино. Я видела листья. Я понимала, что падаю.

Когда я очнулась, оказалось, что я лежу, прижавшись лицом к земле. Правая нога оказалась подо мной, и стоило мне шевельнуться, как её пронзили раскалённые иглы боли. Я попыталась ползти по земле, но иглы добрались до мозга, и всё провалилось во тьму. Уши заполнились грохочущим гулом.

Наверное, я снова потеряла сознание, потому что, когда открыла глаза, в лесу заметно потемнело и похолодало. Я слышала, как меня зовёт мама. Судя по тому, каким слабым и далёким казался её голос, она звала меня, стоя у амбара. Я хотела было ответить, но крик застрял у меня в груди.

Мама нашла меня и понесла на себе через лес, через луг и вниз по холму к дому. Она позвонила дедушке с бабушкой, чтобы они приехали и отвезли нас в больницу. Нам пришлось целую вечность дожидаться только того, чтобы сделали снимок, и, когда наконец мы вернулись домой, все были едва живы от изнеможения. Папа места себе не находил оттого, что так не вовремя оказался в городе, и в отчаянии метался между нами двумя.

Ребёнок родился той же ночью. Я слышал, как папа говорил по телефону.

– Она не дождётся до срока, – повторял он. – Это началось сейчас, прямо сейчас.

Я проковыляла по коридору на своих новых костылях. Мама откинулась на подушку, обливалась потом и стонала.

– Что-то не так, – сказала она папе. Потом заметила меня и сказала: – Не смотри. Не думаю, что я выгляжу сейчас хорошо.

Я вернулась в коридор и сползла по стене на пол. Приехал врач. Мама вскрикнула всего один раз – долгий отчаянный стон – и потом всё затихло.

Когда доктор вынес ребёнка из комнаты, я заставила его мне показать. Бледное тельце было синюшным и крохотным, и на шейке были видны полосы там, где его задушила пуповина.

– Смерть могла наступить несколько часов назад, – сказал врач. – Я просто не могу определить точнее.

– Это был мальчик или девочка? – спросила я.

– Девочка, – шепнул врач.

Я спросила позволения её потрогать. Она всё ещё сохраняла немного тепла из тела моей мамы.

Она была такой умиротворённой и прелестной, и я попросила подержать её, на что доктор возразил, что это не лучшая идея. Я подумала: а если она оживёт оттого, что я возьму её на руки?

Папа, хотя и выглядел подавленным, кажется, больше не переживал из-за новорождённой. Он не отходил от мамы. А мне он сказал:

– Ты не виновата, Сэл. Это случилось не потому, что она тебя несла. Ты не должна так думать.

Но я ему не поверила. Я приковыляла к маме в комнату и притулилась у неё на кровати. Она лежала, уставившись в потолок.

– Дай мне подержать, – сказала она.

– Что подержать?

– Ребёнка, – её голос был странным и звенящим.

Вошёл папа, и она спросила его о ребёнке. Он наклонился и начал:

– Я бы хотел… я бы хотел…

– Ребёнка, – перебила она.

– Не стоит, – сказал он.

– Я должна подержать ребёнка, – сказала она.

– Не стоит, – повторил он.

– Он не мог умереть, – возразила мама всё тем же странно звонким голосом. – Он был жив всего минуту назад.

Я заснула рядом с ней, пока не услышала, как она зовёт папу. Когда он зажёг свет, я увидела, что вся кровать залита кровью. Она промочила простыни и одеяло, и даже гипс у меня на ноге.

Приехала «Скорая» и забрала маму с папой в больницу. Бабушка с дедушкой пришли, чтобы побыть со мной. Бабушка собрала все простыни и прокипятила их. Она оттёрла кровь с моего гипса, как могла, однако бурое пятно всё равно осталось.

Папа вернулся из больницы утром следующего дня. Он сказал:

– Нам всё равно следует дать малышке имя. Что ты предлагаешь?

Имя прилетело ко мне по воздуху, я сказала:

– Тюльпан.

Папа улыбнулся.

– Твоей маме понравится. Мы похороним её на маленьком кладбище у тополёвой рощи – там каждую весну цветут тюльпаны.

За следующие два дня маме сделали две операции. У неё никак не останавливалось кровотечение. Потом мама сказала:

– У меня удалили всё оборудование.

Она больше не могла иметь детей.

Я сидела на краю обрыва в Бэдлендсе и смотрела на бабушку с дедушкой и беременную женщину, сидевших на одеяле. Я попробовала представить, будто там сидит моя мама, и она не потеряла ребенка, и всё идёт так, как должно быть. А потом я попыталась представить, как мама сидела бы здесь на пути в Льюистон, штат Айдахо. Вышли ли вместе с нею остальные пассажиры из автобуса или она сидела здесь одна, вот как я сейчас? Сидела ли она точно на этом месте и видела ли этот розовый пик? Думала ли она обо мне?

Я подняла плоский камень и кинула его в противоположную стену ущелья: он отскочил от стены и стал падать вниз, вниз, вызывая миниатюрные оползни по пути. Как-то мама пересказывала мне легенду черноногих о Напи – Старике, создавшем мужчин и женщин. Чтобы решить, будут ли новые люди жить вечно или станут смертными, он взял камень. «Если камень поплывёт, – сказал он, – будете жить вечно. Если утонет, будете смертными». И Напи бросил камень в воду. Он утонул. Люди остались смертными.

– Почему Напи взял камень? – недоумевала я. – Почему не лист?

Мама пожала плечами:

– Если бы там была ты, то заставила бы и камень плавать, – она намекала на моё умение пускать плоские камни вскачь по поверхности воды.

Я подняла ещё один камень и кинула в противоположную стенку, и он тоже отскочил от неё и стал падать вниз, вниз. Это же была не река. Это было ущелье. Чего ещё я ожидала?

Глава 24

Птицы печали

На выезде из Бэдлендса дедушка обложил нехорошими словами водителя, который его подрезал. Обычно если дедушка ругался, бабушка грозилась опять уйти к яичному человеку.

Я не знала всей истории полностью – только что однажды, когда дедушка ругался на грозу, бабушка сбежала с человеком, постоянно покупавшим у дедушки яйца. Бабушка оставалась с яичным человеком три дня и три ночи, пока дедушка не пришёл туда и не поклялся, что больше никогда не будет сквернословить.

Как-то я спросила у бабушки, правда ли она вернётся к яичному человеку, если дедушка будет постоянно ругаться.

– Только не говори деду, – сказала она, – но меня совсем не пугает парочка проклятий и крепких словечек. К тому же яичный человек так храпел, что хоть святых выноси.

– Так значит, ты убежала от дедушки не потому, что он ругался?

– Саламанка, я и сама уже не помню, почему это сделала. Иногда сердцем ты чувствуешь, что любишь кого-то, но бывает нужно убежать, чтобы это понять.

Эту ночь мы провели в мотеле на въезде в Уолл, Южная Дакота. У них оставался свободным всего один номер с единственной кроватью, но дедушка так устал, что согласился и на это. Кровать оказалась королевских размеров и вдобавок с водяным матрасом.

– Чтоб тебя! – воскликнул дедушка. – Вы только гляньте! – Он нажал на матрас, и тот забулькал. – Похоже, придётся нам сегодня поплавать на этом вот плоту.

Бабушка с размаху плюхнулась на кровать и хихикнула.

– Па-даб, па-даб, – хрипло воскликнула она.

Я прилегла рядом с нею, а дедушка осторожно пристроился на противоположном краю.

– Ого! – воскликнул он. – Эта штука прямо как живая!

Так мы трое покачивались на матрасе, пока дедушка вертелся то в одну сторону, то в другую, ворча и чертыхаясь. От смеха у бабушки на глазах выступили слёзы. И тогда дедушка сказал:

– Ну, хоть это и не брачное ложе…

Той ночью мне приснилось, будто мы с мамой сплавляемся на плоту по реке. Мы лежим на спине и смотрим на небо. И оно опускается всё ближе и ближе к нам. А потом вдруг что-то хлопнуло, и мы оказались на небе. Мама оглянулась и сказала:

– Мы не могли умереть. Мы были живы всего минуту назад.

Утром мы поехали в направлении Блэк-Хилз и горы Рашмор, в надежде попасть туда к обеду. Не успели мы сесть в машину, как дедушка напомнил:

– Так что там случилось с Пипиной мамой и получала ли Пипи новые послания?

– Надеюсь, всё наладилось, – подхватила бабушка. – А то я немного беспокоюсь из-за Пипи.

На следующий день после того, как Фиби показала папе подозрительные пятна и волосы неизвестного происхождения, пришло новое послание: «Ты не можешь запретить птицам печали виться у тебя над головой, но ты можешь не дать им свить гнездо в твоих мыслях».

Фиби принесла его в школу, чтобы показать мне, и заявила:

– Это снова псих.

– Зачем ему оставлять новые письма, если он и так уже похитил твою маму?

– Это улика, – сказала она.

А ребята в школе по-прежнему донимали Фиби вопросами о том, что её мама делает в Лондоне. Она старалась делать вид, что не слышит, но получалось у неё плоховато. Иногда её загоняли в угол, так что приходилось что-то отвечать.

Когда Меган спросила у Фиби, какие достопримечательности её мама успела увидеть, та брякнула:

– Букингемский дворец…

– Ну конечно, – понимающе кивнула Меган.

– И Биг-Бен, и ещё… – Фиби помялась и выдала: – Родину Шекспира.

– Но это же в Стаффорде-на-Эйвоне! – удивилась Меган. – Мне казалось, что твоя мама должна быть в Лондоне. Она поехала туда на экскурсию или по делам?

– Да, именно так она и сделала. Поехала на экскурсию.

Фиби держалась из последних сил. Вид у неё был такой, будто целая стая птиц печали свила гнездо у неё в мыслях.

На английском Бен выступал со своим докладом по древнегреческим мифам. Он нервничал. Он рассказал, что Прометей украл огонь у Солнца и отдал его человеку (мужчине). Зевс, самый главный бог, разозлился на человека и на Прометея за то, что они посягнули на его драгоценное Солнце. И в наказание Зевс послал человеку Пандору (женщину). А самого Прометея приковал к скале и приказал орлу каждый день прилетать и клевать его печень. От волнения Бен так странно произнёс имя Прометея, что получилось, будто Зевс приказал орлу клевать печень грамотея.

Мэри Лу пригласила нас с Фиби на ужин в тот вечер. Когда я позвонила папе, он нисколько не возражал – и я знала, что это искренне. Он сказал только:

– Я очень рад за тебя, Сэл. А я тогда, наверное, поужинаю у Маргарет.

Глава 25

Холестерин

Ужин в семействе Финни стал настоящим приключением. Когда мы пришли, младшие братья Мэри Лу носились по дому как бешеные, скакали через мебель и швырялись мячом. Старшая сестра Мэри Лу, Мегги, болтала по телефону и в то же время выщипывала брови. Мистер Финни что-то готовил на кухне, и помогал ему четырёхлетний Томми. Фиби прошептала:

– Я не жду ничего хорошего от здешней стряпни.

Не успела миссис Финни шагнуть за порог в шесть часов вечера, как Томми, Дуги и Деннис повисли на разных частях её тела и заорали все разом: «Посмотри!» и «Мама, мама, мама!» и «Меня первого!» Она упорно прорывалась на кухню и волокла на себе всю троицу, как рыболовный крючок, подцепивший на дне старые покрышки, дырявые ботинки и прочую гадость. Она громко чмокнула в губы мистера Финни, и он сунул ей в рот ломтик огурца.

Мы с Мэри Лу всё-таки сели за стол, хотя я не видела в этом особого смысла. Все обрушились на стол лавиной, по дороге опрокидывая на пол стаканы, роняя ножи и вилки и выхватывая друг у друга тарелки (Фиби тут же заметила и показала мне, что они все из разных сервизов) с воплями: «Это моя тарелка!», «А я хочу с маргаритками!» или «Отдавай мне голубую! Сегодня моя очередь есть из голубой тарелки!»

Мы с Фиби оказались между Мэри Лу и Беном. В центре стола исходило паром блюдо с жареным цыплёнком. Фиби воскликнула:

– Цыплёнок?! Жареный?! Я не могу есть жареное. У меня слабый кишечник, – она с ужасом уставилась на целых три куска жареного цыплёнка на тарелке у Бена. – Бен, тебе действительно не стоит это есть! Тебе вредна жареная пища. Прежде всего потому, что в ней много холестерина…

И Фиби решительно забрала два куска цыплёнка и вернула их на общее блюдо. Мистер Финни неловко кашлянул. Миссис Финни спросила:

– Значит, ты не будешь есть цыплёнка, Фиби?

– Ох, конечно, нет, миссис Финни, – снисходительно улыбнулась Фиби. – Я не могу себе этого позволить. На самом деле мистеру Финни тоже не следует это есть. Может быть, вы не знаете, но мужчины должны особенно внимательно следить за уровнем холестерина.

Мистер Финни в замешательстве уставился на свою тарелку с цыплёнком. Миссис Финни как-то странно надула губы. К этому времени до Фиби дошло блюдо с фасолью.

– Миссис Финни, вы заправили эту фасоль сливочным маслом?

– Да, конечно. А что не так с маслом?

– Холестерин, – и Фиби отчеканила: – хо-ле-сте-рин. В сливочном масле.

– А, – выдала миссис Финни. – Холестерин, – она обратилась к мужу: – Осторожнее, милый. В этой фасоли холестерин.

Я молча смотрела на Фиби. Я была уверена, что не мне одной из присутствовавших хочется её удавить.

Бен старательно отодвинул свою фасоль на самый край тарелки. Мегги нацепила фасолину на вилку и внимательно её разглядывала. Когда подали картофель, Фиби тут же находчиво сообщила, что она на диете и не может есть крахмал. Всё остальные мрачно уставились на свои тарелки. На тарелке у Фиби было совершенно пусто. Миссис Финни спросила:

– Так что же ты ешь, Фиби?

– Моя мама всегда готовит особые вегетарианские блюда. Низкокалорийные и без холестерина. Мы едим как можно больше салатов и вообще овощей. Моя мама превосходно готовит.

Почему-то она ни словом не упомянула о том холестерине, который содержался во всех пирогах и брауни, которые пекла её мама. Меня так и подмывало вскочить и сказать: «У Фиби мама исчезла в неизвестном направлении, и потому она ведёт себя как последний осёл!» Но я промолчала.

А Фиби всё бубнила:

– Моя мама действительно превосходно готовит.

– Поразительно, – сказала миссис Финни. – И что же ты будешь есть сегодня?

– Полагаю, у вас не найдётся экологически чистых овощей?

– Экологически чистых? – переспросила миссис Финни.

– Это значит не отравленных, безо всякого там масла или других добавок…

– Фиби, я знаю, что это значит, – перебила миссис Финни.

– Я могла бы перекусить экологически чистыми овощами. Или, может, у вас остался просто салат? Или капустные листья? Запеканка из брокколи с чечевицей? Макароны с сыром? Вегетарианские спагетти?

Один за другим все сидевшие за столом подняли глаза и посмотрели на Фиби. Миссис Финни встала из-за стола и отправилась на кухню. Нам было слышно, как она открывает и закрывает шкафы. Она снова появилась в дверях и спросила:

– Может быть, мюсли? Ты ешь мюсли?

– О да, я ем мюсли, – смилостивилась Фиби. – На завтрак.

Миссис Финни снова скрылась на кухне и вернулась с тарелкой сухих мюсли и бутылкой молока.

– На ужин? – Фиби брезгливо посмотрела в тарелку. – Я обычно ем их с йогуртом… но не с молоком!

– Милый, – обратилась к мужу миссис Финни, – ты не покупал на этой неделе йогурт?

– Чёрт побери! И как я только мог позабыть про йогурт!

Фиби давилась сухими мюслями без молока. А я в течение всего ужина вспоминала Бибэнкс, как мы там ходили обедать к дедушке с бабушкой. У них всегда собиралась толпа народа: родственники и соседи – и стояла страшная суматоха. Но это была дружеская суматоха, и это очень походило на дом Финни. Томми опрокинул стакан молока, Деннис ущипнул Дуги, а Дуги ущипнул его в ответ. Мегги пнула под столом Мэри Лу, и Мэри Лу кинула в неё фасолиной. Я подумала: может, мама мечтала о чём-то таком? О доме, полном детей и суматохи?

По дороге домой я спросила:

– Тебе не показалось, что за ужином все были необычно тихими?

На что Фиби тут же выдала:

– Это наверняка из-за того холестерина, что так тяжело осел у них в желудках.

Я предложила Фиби провести уик-энд у меня дома. Я и сама не понимала, зачем это сделала. Это был какой-то минутный порыв. Я ещё никого не приглашала к себе домой. Она ответила:

– Я подумаю. Ну, в смысле если мама ещё не… – она закашлялась и завершила: – Давай спросим у папы.

На кухне её папа мыл посуду. Он надел накрахмаленный передник прямо поверх белой сорочки с галстуком.

– Ты ополаскиваешь посуду после мыла? – тут же принялась расспрашивать его Фиби. – И почему у тебя такая холодная вода? Вода должна быть самой-самой горячей. Чтобы убивать всех микробов.

Он даже не взглянул на Фиби. Я подумала: может, ему неловко, что его застали за этим занятием?

– По-моему, эта тарелка уже достаточно чистая, – заметила Фиби.

Он снова и снова проводил по тарелке губкой для мытья посуды. Он остановился и посмотрел на тарелку. Я как будто наяву увидала, как над его головой вьются птицы печали, но Фиби была слишком занята, отгоняя своих собственных птиц.

– Ты звонил маминым подругам? – спросила она.

– Фиби, – ответил он, – я намеревался это сделать. Я немного устал. Ты не против поговорить об этом в другой раз?

– Но ты всё же не думаешь, что надо звонить в полицию?

– Фиби…

– Сэл спрашивает, можно ли мне провести уик-энд у них дома.

– Конечно, – сказал он.

– А что, если мама вернётся, пока я буду у Сэл? Ты не забудешь мне позвонить? Ты мне скажешь?

– Конечно.

– Или вдруг она позвонит? Может, мне лучше остаться дома? Думаю, я должна быть здесь на случай, если она позвонит.

– Если она позвонит, я сразу сообщу тебе, – заверил он.

– Но если до завтра от неё не будет никаких вестей, – заявила Фиби, – мы обязательно должны будем обратиться в полицию. Мы и так ждали слишком долго. Что, если она связана где-нибудь и ждёт, когда мы её освободим?

Вечером, дома, я готовила доклад по мифологии, когда позвонила Фиби. Она шептала в трубку. Когда она спустилась в гостиную пожелать папе спокойной ночи, он сидел в своём любимом кресле и смотрел в телевизор, но телевизор был выключен. И не знай она своего папу так хорошо, она могла бы подумать, что он плачет.

– Но мой папа никогда не плачет, – сказала она.

Глава 26

Жертвоприношение

Уик-энд получился невероятно длинным. Утром в субботу Фиби с чемоданом прибыла в наш дом. Я воскликнула:

– Господи, Фиби, ты разве к нам на месяц?

А когда я отвела её к себе в комнату, она удивилась: мы что, будем жить в одной комнате?

– А почему бы и нет, Фиби, – ответила я. – Мы как раз её расширили перед твоим визитом.

– Вовсе ни к чему надо мной издеваться.

– Я просто пошутила.

– Но здесь одна кровать.

– Тем лучше мы узнаем друг друга.

– Я думала, что ты пойдёшь спать на диване внизу. Обычно люди стараются предоставить своим гостям максимум удобств, – и она ещё раз с сомнением оглянулась: – По-моему, нам здесь будет тесно вдвоём.

Я промолчала. И даже не двинула ей по голове. Я знала, почему она так себя ведёт. Она уселась на мою кровать и пару раз подпрыгнула.

– Полагаю, мне ничего не остаётся, как смириться с твоим продавленным матрасом, Сэл. Я сплю на очень жёстком матрасе. Жёсткий матрас гораздо полезнее для спины. Именно поэтому у меня такая красивая осанка. Скорее всего, в матрасе причина твоей сутулости.

– Сутулости?

– Ну, ты же сутулишься, Сэл. Ты хоть в зеркало иногда смотришься? – И она хлопнула по моему матрасу. – Ты и гостей принимать не умеешь? Хозяевам полагается отдавать гостям всё лучшее, что есть в их доме. Тебе приходится чем-то жертвовать, Сэл. Мама всегда мне об этом говорила. Она говорила: «В жизни всегда приходится чем-то жертвовать».

– Наверное, она многим пожертвовала, когда ушла из дому, – сказала я.

Я ничего не могла с собой поделать. Она меня действительно достала.

– Моя мама не ушла из дома. Её похитили. И она приносит свою самую большую жертву именно в эти минуты, – Фиби принялась распаковывать вещи. – Куда я могу повесить свою одежду? – И когда я открыла шкаф, заявила:– Ну и свалка! А ещё плечики у тебя есть? По-твоему, мои вещи так и будут мяться в чемодане весь уик-энд? Гостю полагается всё самое лучшее. Это же простая вежливость. Моя мама говорит…

– Да знаю, знаю, жертвовать.

И десяти минут не прошло, как Фиби принялась жаловаться на головную боль.

– Это может даже оказаться мигрень. Врач, которая лечила ноги моей тёти, страдала мигренями, только на поверку это оказались и не мигрени вовсе. И знаешь, что это было?

– Что? – тупо спросила я.

– Опухоль мозга.

– Неужели?

– Да, – подтвердила Фиби. – Прямо у неё в мозгу.

– А где же ей ещё быть, Фиби. Я сразу это поняла, как только ты сказала про опухоль мозга.

– Не думаю, что ты можешь позволить себе такой тон, когда говоришь с человеком, страдающим мигренями или даже опухолью мозга.

У меня в тетради была картинка с деревом. Я нарисовала круглую башку с кудрявыми волосами, пририсовала ей верёвку на шее и закинула верёвку на дерево.

Это тянулось и тянулось без конца. В тот день я искренне её ненавидела. Я уже не делала скидку на то, что она расстроена из-за мамы, я просто её ненавидела, и я хотела, чтобы она ушла. Я подумала: наверное, папа тоже мог чувствовать что-то похожее, когда я закатывала все свои истерики. Может, он тоже какое-то время меня ненавидел.

После ужина мы отправились навестить Мэри Лу. Мистер и миссис Финни за компанию с Томми и Дуги валялись на лужайке перед домом на груде сухих листьев, а Бен сидел на крыльце. Я присела рядом, пока Фиби отправилась искать Мэри Лу. Бен сказал:

– Фиби здорово тебя бесит?

Мне нравилась его манера смотреть прямо в глаза, когда он с тобой разговаривает.

– Со страшной силой, – призналась я.

– Спорим, ей одиноко.

Не знаю, что на меня нашло: я уже готова была протянуть руку и погладить его по щеке. Сердце билось так гулко, что он наверняка это услышал. Я встала и ушла в дом. Из заднего окна я видела, как миссис Финни залезла на крышу гаража по приставной лестнице. Там она сняла куртку и расстелила её. Через пару минут за домом показался мистер Финни и поднялся по лестнице. Он тоже снял куртку и расстелил рядом. Он лег прямо на крышу и обнял её. Он поцеловал её.

Так они и лежали на крыше, прямо под открытым небом, и целовались. Это разбудило во мне странные чувства. Они напомнили мне моих маму и папу, до родившегося мёртвым ребенка, до операции.

Бен пришёл на кухню. Он полез в шкаф за стаканом, а сам смотрел на меня. И снова меня охватило это непонятное желание погладить его по лицу, по щеке, прямо вот тут. Я даже испугалась, что рука сама могла потянуться к Бену, если я не прослежу за ней. Это было очень, очень странно.

– Представляете, где сейчас Мэри Лу? – выдала Фиби, едва вошла на кухню. – Она с Алексом! И у них свидание!

Я ещё никогда не была на свидании. И Фиби, судя по всему, тоже.

Тем вечером у нас дома я вытащила из кладовки спальный мешок и расстелила на полу. Фиби уставилась на него так, будто там сидел паук.

– Не беспокойся, – сказала я. – Я сама в нём буду спать.

Я забралась в мешок и сделала вид, будто тут же заснула. Я слышала, как Фиби укладывалась в кровать.

Немного спустя в комнату заглянул папа.

– Фиби? – спросил он. – Что-то случилось?

– Нет, – сказала она.

– Мне показалось, что кто-то плачет. Ты в порядке?

– Да, – сказала она.

– Точно?

– Да.

Мне стало неловко из-за Фиби. Я понимала, что должна встать и постараться быть доброй, но я слишком хорошо помнила, как чувствовала себя точно так же, и я знала, что иногда тебе просто хочется остаться одной со своими птицами печали. Иногда человеку необходимо выплакаться самому.

Той ночью мне приснилось, будто я сижу на траве и смотрю в бинокль. Далеко-далеко моя мама поднималась по лестнице. Она всё лезла и лезла. Это оказалась какая-то бесконечная лестница. Она не замечала меня и вовсе не собиралась спускаться. Она просто лезла вверх.

Глава 27

Ларец Пандоры

На следующий день, помогая Фиби тащить домой чемодан, я сказала:

– Фиби, я понимаю, что ты в последнее время расстроена…

– Я не расстроена в последнее время, – отрезала она.

– Иногда, Фиби, я точно как ты слишком…

– Всё, спасибо.

– …но иногда, Фиби, мне ужасно хочется вышвырнуть в окно твою тушку, не содержащую холестерина!

Ответить она не успела, потому что мы уже пришли к ним домой, и она предпочла наброситься на отца с вопросами:

– Есть новости? Мама уже вернулась? Она звонила?

– В некотором роде, – ответил он. – Она позвонила миссис Кадавр…

– Миссис Кадавр?! Но с какой стати? Почему она вообще…

– Фиби, успокойся. Я не знаю, почему она позвонила миссис Кадавр. Мне не удалось спросить об этом у миссис Кадавр. Её нет дома. Она оставила записку, – и он показал её Фиби: «Норма звонила, чтобы сказать, что она в порядке». Внизу стояла подпись миссис Кадавр и постскриптум, в котором сообщалось, что миссис Кадавр вернётся домой в понедельник.

– Ни за что не поверю, что мама звонила миссис Кадавр. Миссис Кадавр сама это придумала. Миссис Кадавр, наверное, убила её и разрубила на куски. Я звоню в полицию.

Они ужасно поругались, но в итоге Фиби пришлось уступить. Её папа поклялся, что обзвонил всех, кто мог бы подсказать, куда пропала её мама. Он пообещал, что снова начнёт всех обзванивать завтра утром и обязательно поговорит с миссис Кадавр. И если до среды от мамы не будет ни писем, ни личных звонков, он обратится в полицию.

Фиби вышла проводить меня на крыльцо. Она сказала:

– Всё, я решила. Я сама позвоню в полицию. Я могу даже пойти в участок. Я не обязана ждать до среды. Я могу пойти, когда захочу.

Этим же вечером она позвонила мне домой. Она снова шептала в трубку:

– Мне кажется, здесь слишком тихо. Сама не знаю, что на меня нашло. Я лежу в кровати и не могу заснуть. Моя кровать слишком жёсткая.

В понедельник Фиби делала устный доклад про Пандору. Она начала дрожащим голосом:

– По некоторым причинам Бен уже касался моей темы, Пандоры, когда рассказывал о Прометее. Однако Бен немного ошибся по поводу Пандоры.

Все дружно обернулись на Бена.

– Я не ошибся, – возразил Бен.

– Ошибся, ещё как! – У Фиби задрожали губы. – Пандору посылали человеку не как наказание, а как награду…

– Неправда, – перебил Бен.

– Правда! – не сдавалась Фиби. – Зевс решил сделать человеку подарок, поскольку мужчине было одиноко на Земле, в компании одних только животных. И тогда Зевс создал милую и прекрасную женщину, а потом пригласил на пир всех богов. Это был очень приличный обед, с тарелками из одного сервиза.

Мэри Лу и Бен переглянулись.

– Зевс велел богам поднести женщине дары, чтобы она почувствовала себя желанной гостьей, – тут Фиби глянула на меня. – Они подарили ей всякие чудесные вещи: роскошную шаль, серебряное платье, красоту…

– Я думал, ты уже говорила, что она и так была красивой, – заметил Бен.

– Они подарили ей ещё больше красоты. Доволен? – Губы у неё уже не тряслись, но она здорово покраснела. – Боги также наделили её способностью петь, силой убеждения, золотой короной, цветами и множеством других волшебных вещей. И из-за всех этих даров Зевс назвал её Пандорой, что значит «всем одарённая». – Фиби явно увлеклась своим рассказом. – Но ей досталось ещё два дара, о которых я не упомянула. Один из них – любопытство. Кстати, именно потому женщины такие любопытные – из-за дара, доставшегося самой первой женщине.

– Лучше бы ей достался дар молчания, – вставил Бен.

– И последним был чудесный ларец, украшенный золотом и самоцветами, и что самое важное – ей было запрещено этот ларец открывать.

– Но тогда зачем было его дарить? – удивился Бен.

Было заметно, что его реплики здорово разозлили Фиби. Она сказала:

– Об этом я и пытаюсь тебе рассказать. Это был подарок.

– Но зачем дарить ей подарок, который она не могла открыть?

– Я-не-зна-ю! Это просто такая история. И как я сказала, Пандора не должна была открывать ларец, но из-за своего огромного любопытства она ужасно, ужасно, ужасно хотела узнать, что там внутри, и вот однажды она его открыла.

– Так я и знал! – сказал Бен. – Я знал, что она его откроет, как только ты сказала, что ей было запрещена его открывать.

– В ларце оказалось всё зло мира, такое как ненависть, зависть, болезни, эпидемии и холестерин. Там были опухоли мозга и печаль, и сумасшествие, и похищения людей, и убийства… – она замолкла и посмотрела на мистера Биркуэя, прежде чем продолжать: – …и всё в таком роде. Когда Пандора увидела, какие ужасы она выпустила из ларца, то попыталась снова закрыть крышку, но это ей не удалось, и всё зло осталось в мире. В этом ларце была лишь одна хорошая вещь.

– И что же это? – спросил Бен.

– Как я и собиралась объяснить, единственной хорошей вещью в ларце была надежда, и вот почему, несмотря на то, что в мире так много зла, в нём ещё остаётся немного надежды, – она подняла над головой картинку с Пандорой, открывающей ларец, из которого вылетает жуткая стая гремлинов. Пандора казалась очень напуганной.

Тем вечером я размышляла о ларце Пандоры. Зачем кому-то вздумалось спрятать такую хорошую вещь, как надежда, в один ларец с болезнями, похищениями людей и убийствами? Хотя, конечно, это очень удачно, что она там оказалась. Иначе люди бы только и делали, что позволяли птицам печали вить гнёзда у себя в мыслях, из-за всех этих ядерных войн, и отравления окружающей среды, и бомб, и психов с ножами.

И где-то должен быть другой ларец, со всем добром мира, солнцем, и любовью, и деревьями, и всяким таким. Интересно, кому повезёт открыть этот ларец, и не окажется ли там на дне одна плохая вещь под всеми хорошими? Может, это будет страх? Ведь даже когда всё кажется хорошо и прекрасно, я боюсь, что что-то пойдёт не так и всё изменится.

Моя мама, мой папа и я – все казались довольными и счастливыми в нашем доме, пока не умер ребёнок. И можно ли считать, что ребёнок умер, если он даже не дышал? Или его смерть и рождение случились одновременно? Может ли кто-то умереть до того, как родился?

Семья Фиби не казалась счастливой, даже до появления психа, до посланий, и до исчезновения миссис Уинтерботтом. Я знала, что Фиби уверена в том, что её маму похитили, потому что для Фиби невозможно вообразить, будто её мама ушла по другой причине. Я хотела позвонить Фиби и сказать, что её мама могла уйти, потому что должна была что-то найти для себя, что она могла быть несчастна, и, может быть, Фиби не могла ничего с этим поделать.

Когда я рассказала об этом бабушке с дедушкой, дедушка спросил:

– Ты имеешь в виду, что Пипи могла быть ни при чём?

Они тут же переглянулись. Они ничего не сказали, но что-то в их взглядах заставило меня предположить, что я сказала нечто важное. Впервые за всё время мне открылось, что, может быть, моя мама ушла не из-за меня. Что у неё была совершенно другая причина. И что мы не можем распоряжаться своими мамами.

В тот вечер, после доклада Фиби о Пандоре, я думала о надежде из её ларца. Может быть, когда ты так ужасно страдаешь от горя, и Фиби, и я сумеем сохранить надежду на то, что всё наладится?

Глава 28

Блэк-Хилс

Когда мы проехали мимо первого указателя на Блэк-Хилс, голоса у меня в голове снова сменили песню и стали нашёптывать: спеши-спеши-спеши. Мы слишком надолго застряли в Южной Дакоте. У нас оставалось всего два дня и очень долгая дорога.

– Может, мы пропустим Блэк-Хилс? – предложила я.

– Что? – сказала дедушка. – Пропустим Блэк-Хилс? Пропустим гору Рашмор? Мы не можем этого сделать!

– Но сегодня уже восемнадцатое. Пятый день.

– У нас что, установлен крайний срок, о котором я не знал? – удивился дедушка. – Чёрт, мы всё время только и… – бабушка строго глянула на него. – Я просто должен увидеть этот Блэк-Хилс, – сказал он. – Мы быстро, цыплёночек.

Голоса шептали мне: спеши-спеши-спеши. Я знала, что мы не успеваем в Айдахо вовремя. Я даже подумала о том, как бы улизнуть от бабушки с дедушкой, пока они будут прохлаждаться в Блэк-Хилс. Может, меня подвезёт кто-то, кто умеет водить быстро, но при одной мысли о скоростной езде и извилистой трассе – особенно о крутых поворотах на спуске к Льюистону, штат Айдахо, – мне стало страшно и тошно.

– Чёрт! – воскликнул дедушка. – Дам-ка я тебе порулить, цыплёночек! А то скоро совсем свихнусь от этих поворотов!

Конечно, это была шутка, но он знал, что я умею водить машину. Он научил меня водить его старый пикап, когда мне исполнилось одиннадцать лет. Мы исколесили все разъезженные дороги на его ферме. Я вела машину, а он покуривал трубку и рассказывал свои истории. Он говорил:

– Ты чертовски хороший шофёр, цыплёночек, но не проболтайся маме, что я тебя научил. Она из меня всю душу вынет.

А мне нравилось водить тот старенький зелёный фургон. Я мечтала, как получу права, когда мне исполнится шестнадцать, но потом, когда мама ушла, что-то со мной случилось. Я стала многого бояться, чего прежде никогда не боялась, и вождения в том числе. Я даже старалась вообще не ездить в машинах, не говоря уже о том, чтобы их водить.

Блэк-Хилс, Чёрные холмы, оказался на самом деле не таким уж чёрным. Там росли сосны, и, может, ночью они и выглядели чёрными, но мы проезжали мимо них средь бела дня, и они были тёмно-зелёного цвета. Это было завораживающее зрелище, все эти проносящиеся в окне тёмные громады. Над соснами свистел холодный ветер, и высокие кроны таинственно шептались между собой.

Мама всегда хотела увидеть Блэк-Хилс. Это было одно из мест, к которым она сильнее всего стремилась в своей поездке. Она часто рассказывала мне про Блэк-Хилс, который был священным местом у индейцев сиу. Это была их Святая земля, но белые поселенцы забрали её себе. И сиу всё ещё борются за свою землю. Я даже думала, что сиу остановят нашу машину и не позволят ехать дальше, и, по правде сказать, я была бы на их стороне. Я бы сказала: «Она ваша. Забирайте».

Через Блэк-Хилс мы выехали к горе Рашмор. Сперва нам показалось, что мы заблудились, а потом как-то вдруг – раз-два – и вот она, перед нами. И там с огромной скалы на нас мрачно уставились лица Вашингтона, Джефферсона, Линкольна и Тедди Рузвельта высотой в шестьдесят футов, высеченные прямо в камне.

Это было очень мило – увидеть наших президентов, и я ничего не имела против президентов, но, по-моему, сиу вовсе не были бы рады тому, что лица этих белых высекли на их священной горе. Я не сомневалась, что мама расстроилась. Я не понимала, почему тот, кто это сделал, не высек здесь заодно хотя бы парочку индейцев.

Бабушка с дедушкой, похоже, тоже расстроились. Бабушка даже не пожелала выходить из машины, так что мы не задержались надолго. Дедушка сказал:

– Я сыт по горло Южной Дакотой. А как ты, цыплёночек? А ты, крыжовничек? Поехали-ка отсюда!

В середине дня мы уже миновали большую часть Вайоминга, и я принялась считать оставшиеся мили. Может быть – может быть, мы всё-таки успеем. Но тут дедушка заявил:

– Полагаю, никто не против остановки в Йеллоустоне? Это просто грех – пропустить Йеллоустон!

– Это там, где Старый Служака? – подхватила бабушка. – Ох, я ужасно хочу увидеть Старого Служаку! – Она посмотрела на меня и добавила: – Мы быстренько. Ха, я думаю мы без проблем успеем в Айдахо к двадцатому числу.

Глава 29

…и вновь убывает волна

– Пипина мама наконец позвонила? – спросила бабушка. – Она вернулась домой? А Пипи обратилась в полицию? Ох, только бы это была не грустная история!

Фиби обратилась в полицию. Это было в тот день, когда мистер Биркуэй читал нам стихотворение про приливы и путника. Стих испортил настроение нам с Фиби и, мне кажется, ещё и утвердил Фиби в мысли о том, что она должна сообщить в полицию о своей маме.

Мистер Биркуэй читал стихотворение Лонгфелло «Простирает волна…». В том, как мистер Биркуэй читал это стихотворение, можно было даже услышать, как поднимается и уходит прилив. Лонгфелло описывает, как всадник спешит в город, но становится всё темнее и темнее, и море зовёт всадника. А потом «Тьма на крыши легла, прибывает и вновь убывает волна». И потом наутро:

Мистер Биркуэй попросил описать, какие чувства вызывает у нас это стихотворение. Меган сказала, что оно такое тихое и ласковое, что почти усыпило её.

– Ласковое? – удивилась я. – Да оно же жуткое! – у меня действительно дрожал голос. – Кто-то спешит домой по берегу, и над ним опускается ночь, и путник всё время оглядывается, потому что боится, что за ним гонятся, и тут – оба-на! – налетает волна и смывает его в море!

– Убийство, – сказала Фиби.

А я всё не могла успокоиться, как будто сама написала это стихотворение и лучше всех знала, что оно значит.

– Это море присылает волну и хватает путника. Оно топит его. Оно убивает его. Его больше нет.

– Может, он и не утонул, – возразил Бен. – Может, он просто умер, как все нормальные люди.

– Он утонул! – подтвердила Фиби.

А я сказала:

– Умереть – этот не нормально. Это не может быть нормальным. Это жутко.

– А как же тогда небеса? – спросила Меган. – Что насчёт Бога?

– Бог? – Мэри Лу удивилась. – Но где в этом стихотворении Бог?

Я едва дождалась звонка с урока и кинулась к выходу из класса, но меня перехватила Фиби и сказала:

– Пошли со мной.

Она достала все принесённые из дома улики из своего шкафчика, и мы бегом поспешили в полицейский участок в шести кварталах от школы. Я вообще-то не совсем понимала, почему согласилась пойти вместе с Фиби. Может, из-за того стихотворения про путника, или потому что начинала мало-помалу верить в психа, или просто потому, что Фиби не сидела сложа руки, а действовала, и мне это в ней нравилось. Хотела бы я, чтобы я тоже предприняла что-то, когда ушла моя мама. Правда, я не представляла, что именно я могла бы сделать, но ужасно хотела сделать хоть что-то.

Нам пришлось минут пять простоять у входа в участок, чтобы перевести дух, прежде чем войти и заглянуть за стойку дежурного. Там сидел тощий молодой человек с большими ушами и что-то писал в чёрной тетради.

– Простите, – окликнула его Фиби.

– Минуту, – ответил он.

– Это очень срочно. Нам нужно рассказать кому-то об убийстве, – сказала Фиби.

– Об убийстве? (Она тут же завладела его вниманием.)

– Да, – кивнула Фиби. – Или о возможном похищении. Но похищение могло закончиться убийством.

– Это шутка?

– Нет, это не шутка, – сказала Фиби.

– Минуту, – он пошептался с пышной дамой в мундире. Она носила очки с очень толстыми стеклами. И она спросила:

– Девочки, вы прочли об этом в книге?

– Нет, – ответила я.

Думаю, это был тот самый поворотный момент, когда я встала на защиту Фиби. Мне совсем не понравилось, как эта женщина уставилась на нас: как будто мы две дуры. Я хотела, чтобы она поняла, почему Фиби так расстроена. Я хотела, чтобы она поверила Фиби.

– Могу я поинтересоваться, кого именно похитили или возможно убили? – спросила женщина.

– Мою маму, – ответила Фиби.

– Ах, твою маму. Ну тогда идите со мной, – её голос внезапно стал отвратительно приторным, как будто она обращалась к малышне.

Следом за ней мы прошли в комнату со стеклянными перегородками. Там за столом сидел огромный мужчина с массивной головой и толстой шеей. У него были ярко-рыжие волосы, а круглое лицо сплошь в веснушках. Когда мы вошли, он не улыбнулся. Женщина пересказала ему то, что услышала от нас, и он долго смотрел на нас молча.

Его звали сержант Бикль, и Фиби рассказала ему всю историю. Она рассказала о том, как пропала её мама, и о записке от миссис Кадавр, и о пропавшем мистере Кадавре, и про куст рододендрона, и под конец про психа и загадочные послания. В этом месте сержант Бикль уточнил:

– Какого рода были эти послания?

Фиби была готова. Она вытащила их из портфеля и разложила на столе в порядке получения. Он прочёл каждое вслух.

«Не суди человека, пока не обойдёшь две луны в его мокасинах».

«У каждого своя повестка дня».

«Разве это важно по сравнению со смыслом жизни?»

«Ты не можешь запретить птицам печали виться у тебя над головой, но ты можешь не дать им свить гнездо в твоих мыслях».

Сержант Бикль поднял глаза на сидевшую рядом с нами женщину, и уголки его губ слегка дрогнули. А Фиби он сказал:

– И как, по-твоему, это связано с исчезновением твоей мамы?

– Не знаю, – честно призналась она. – Это я и хочу, чтобы вы выяснили.

Сержант Бикль попросил Фиби продиктовать по буквам имя миссис Кадавр.

– Это значит труп, – уточнила Фиби. – Мёртвое тело.

– Я знаю. Есть ещё что-нибудь?

Фиби извлекла конверт с неопознанными волосами.

– Вы ведь сможете их проанализировать, – предложила она.

Сержант Бикль снова переглянулся с женщиной, и снова уголки его губ едва заметно дрогнули. Женщина сняла очки и принялась протирать стекла.

Они явно не воспринимали нас всерьёз, и я почувствовала, как поднимает голову мой старый упрямый осёл. Я напомнила о вероятных пятнах крови, которые Фиби пометила стикерами.

– Но мой папа убрал стикеры, – сказала Фиби.

Сержант Бикль спросил:

– Вы позволите мне отлучиться ненадолго? Он попросил женщину побыть с нами, а сам вышел.

Женщина принялась расспрашивать Фиби про школу и родных. Она так и сыпала вопросами. Я заскучала и принялась гадать, куда отправился сержант Бикль и долго ли придётся его ждать. Он проходил где-то почти час. На столе у сержанта Бикля стояли три фотографии в рамках, но как я ни тянулась, мне не удавалось на них взглянуть, а я не хотела давать женщине повод считать, что слишком любопытна.

Наконец сержант Бикль вернулся. Следом за ним вошёл Фибин папа. Фиби явно испытала большое облегчение, но я-то понимала, что её папа оказался здесь не случайно.

– Мисс Уинтерботтом, – официально обратился к ней сержант Бикль, – сейчас ваш отец отвезёт вас и вашу подругу домой.

– Но… – Фиби опешила.

– Мистер Уинтерботтом, мы с вами свяжемся. И если вы хотели бы, чтобы я поговорил с миссис Кадавр…

– Ох, нет! – воскликнул мистер Уинтерботтом. Он выглядел крайне смущённым. – Действительно, в этом нет никакой нужды. Я искренне приношу извинения…

Вслед за мистером Уинтерботтомом мы вышли на улицу. В машине он не проронил ни слова. Я думала, что он высадит меня у нашего дома, но ошиблась. А когда мы вошли к ним домой, он сказал только:

– Фиби, я пойду и поговорю с миссис Кадавр. Вы с Сэл оставайтесь здесь.

Миссис Кадавр не могла рассказать ему ничего нового о звонке Фибиной мамы. Всё, что узнал мистер Уинтерботтом, – что она обещала скоро позвонить.

– И всё? – спросила Фиби.

– Ваша мама также спросила у миссис Кадавр, как дела у вас с Пруденс. Миссис Кадавр сказала, что у вас с Пруденс всё в порядке.

– Ну, у меня-то как раз всё не в порядке, – заявила Фиби, – и вообще, откуда миссис Кадавр может это знать, и к тому же это миссис Кадавр всё устроила. Ты должен был позволить поговорить с ней полицейскому. Ты должен был спросить её про рододендрон. Ты должен был выяснить, кто такой этот псих. Это миссис Кадавр могла его нанять. Ты должен был…

– Фиби, твоё воображение сослужило тебе плохую службу!

– Нет! Мама любит меня, и она не бросила бы меня ни с того ни с сего!

И тогда её папа заплакал.

Глава 30

Вторжение

– Чтоб тебя! – воскликнул дедушка. – Я смотрю, птицы печали так и набросились на их семейство!

– Саламанка, тебе ведь нравится Пипи? – спросила бабушка.

И мне действительно нравилась Фиби. Несмотря на все её дикие выдумки, и упёртость из-за холестерина, и ехидные замечания – было в ней что-то такое, что влекло меня как магнит. Я была практически уверена в том, что под всеми этими странными выходками прячется просто испуганный человек. И, как это ни странно, она была своего рода очередной версией меня самой – потому что поступала иногда в точности так, как чувствовала себя я.

Я не думала, что Фиби действительно собиралась вторгаться в дом миссис Кадавр, но получилось так, что она как раз укладывалась спать и выглянула в окно, когда миссис Кадавр в униформе медсестры села в машину и уехала из дома. Фиби дождалась, пока заснёт её папа, и кинулась звонить мне.

– Ты должна сейчас же прийти, – сказала она. – Это важно.

– Но, Фиби, уже поздно. И совсем темно.

– Сейчас же, Сэл.

Фиби дожидалась меня перед домом миссис Кадавр. Внутри дома было совсем темно. Фиби сказала:

– Пойдём, – и направилась к дому.

Честно признаться, я не спешила следовать за ней.

– Я всего лишь быстренько осмотрюсь, – сказала она.

Она поднялась на крыльцо и остановилась перед дверью. Прислушалась, дважды постучала и повернула ручку. Дверь оказалась не заперта.

Я не думала, что Фиби хватит решимости войти внутрь, однако она это сделала, и я вошла следом. Мы замерли в тёмной передней. На полу в комнате по правую руку лежало пятно света от уличного фонаря. Мы вошли в эту комнату. Мы обе едва не выскочили в окно, когда кто-то окликнул:

– Сэл?

Я ринулась назад, к двери.

– Это призрак! – воскликнула Фиби.

– Подойди ко мне, – сказал голос.

Мои глаза наконец приспособились к полутьме настолько, что я различила чью-то скрюченную фигуру в кресле в дальнем углу. На душе сразу полегчало: я увидела ещё и знакомую трость.

– Миссис Партридж?

– Подойди ко мне, – повторила она. – Кто там с тобой? Это Фиби?

– Да, – ответила Фиби тоненьким и дрожащим голоском.

– А я тут засиделась за чтением, – сказала миссис Партридж.

– Как же можно читать в такой темноте? – удивилась я, налетев на стол.

– Для меня всегда темно, – миссис Партридж зашлась своим зловещим смехом. – Мне лампы без надобности, но ты можешь включить свет, если тебе будет удобнее.

Пока я на ощупь ползала по комнате в поисках выключателя, Фиби замерла у дверей, не шелохнувшись.

– Ага, – сказала я. – Так-то лучше.

Миссис Партридж буквально утопала в огромном мягком кресле. На ней был надет пурпурный купальный халат и розовые тапочки со смешными кроличьими ушами. На коленях она держала книгу, заложив страницу пальцем.

– Вы читаете по Брайлю? – спросила я, взмахом руки призывая Фиби войти в комнату. Я боялась, как бы она не удрала, оставив меня отдуваться одну. Миссис Партридж протянула мне книгу, и я провела пальцами по выпуклым буквам. – А как вы узнали, что это мы? – спросила я.

– Просто узнала, – ответила она. – У твоих туфель особенный звук, и сама ты особенно пахнешь.

– А как называется эта книга? О чём она?

– «Полуночные убийства», – сообщила миссис Партридж. – Это мистика.

– И-и-и, – выдала Фиби и затравленно оглянулась.

Каждый раз, оказавшись в этом доме, я замечала что-то новое. Это было жуткое место. Все стены были увешаны полками, на которых громоздились старые засаленные книги. На полу лежало целых три ковра с тёмными замысловатыми узорами, изображавшими зверей и лесную чащу. Два кресла с обивкой под стать коврам. Диван, накрытый медвежьей шкурой.

На стене над диваном висели две отвратительно мрачные африканские маски. Их рты были широко распахнуты, как будто в отчаянном крике. Куда бы вы ни посмотрели, в глаза бросалось что-то жуткое: чучело белки, воздушный змей в облике дракона, деревянная корова с туловищем, пронзённым копьём.

– О господи, – вырвалось у Фиби, – как много здесь всяких… всяких необычных вещей, – она опустилась на колени, чтобы как следует разглядеть пятно на полу.

– Что-то не так? – спросила миссис Партридж.

– Ничего, – Фиби так и подпрыгнула на месте. – Совсем ничего!

– Я что-то уронила на пол? – не сдавалась миссис Партридж.

– Нет, что вы, – затараторила Фиби. – На полу ничего нет!

Она увидела, что к спинке дивана прислонен огромный меч, и решила его исследовать.

– Осторожнее, не то порежешься, – предупредила миссис Партридж.

Фиби поспешно шагнула назад. Даже меня сбивало с толку то, как миссис Партридж умеет видеть, что делает Фиби, хотя на самом деле она её не видела.

– Это великолепная комната, не так ли? – спросила миссис Партридж. – Великолепная и, наверное, несколько странная.

– Нам с Фиби пора идти, – пробормотала я, и мы обе подались к двери.

– Кстати, – вспомнила миссис Партридж, не успели мы и до порога добраться, – что вам было нужно?

Мы с Фиби отчаянно переглянулись.

– Мы просто шли мимо, – начала я, – и решили, что надо бы вас проведать.

– Это очень мило, – кивнула миссис Партридж, похлопывая по коленям. – Ох, Фиби, я кажется познакомилась с твоим братом.

– У меня нет брата, – возразила Фиби.

– Вот как? – миссис Партридж задумчиво потупилась. – Значит, это я по старости что-то напутала, – и она добавила нам вслед. – Господи, девочки, как же поздно вы гуляете!

На улице Фиби сказала:

– Я составлю список вещей, которые полиция наверняка захочет потом проверить: меч, подозрительное пятно на полу и несколько волосков, которые я успела собрать.

– Фиби, помнишь ты говорила, что она не могла просто так взять и уйти? Ну так вот, она могла. Человек… твоя мама… могла это сделать.

– Моя мама не могла бы, – отрезала Фиби. – Моя мама меня любит.

– Но она может любить тебя и всё равно не суметь объяснить, – я думала о письме, которое мне оставила моя мама. – Может, ей было слишком больно пытаться всё объяснить. Может быть, она не была к этому готова.

– Понятия не имею, о чём вообще ты тут говоришь.

– Она может не вернуться, Фиби…

– Заткнись, Сэл.

– Она может не вернуться. Я просто подумала, что ты должна быть готова…

– Она уже возвращается домой. Ты просто не знаешь, о чём говоришь. Ты ведёшь себя ужасно!

И Фиби убежала от меня в дом.

Когда я вернулась домой и поднялась к себе в комнату, я вспомнила, как Фиби показывала мне всякие вещи, напоминавшие о её маме: нарисованная от руки открытка на день рождения, фотография Фиби с мамой, кусок лавандового мыла. Вынимая блузку из шкафа, Фиби повторяла, что так и видит свою маму, склонившуюся над гладильной доской над этой блузкой. Стена напротив Фибиной кровати была необычного фиолетового цвета. Фиби сказала:

– Мама покрасила её прошлым летом, а я ей помогла: провела ровные линии вверху и внизу.

И я отлично понимала, что и почему на самом деле делает Фиби. Я поступала точно так же, когда ушла моя мама. Папа был прав: моя мама оставалась везде в нашем доме в Бибэнксе, и в полях, и даже в амбаре. Буквально повсюду. Невозможно было найти место, которое не напоминало бы о ней.

Когда мы переехали в Юклид, первым делом я распаковала мамины подарки. На стене я повесила постер с красной курочкой, который мама подарила мне на пятый день рождения, и набросок нашего амбара, который она подарила мне на последний. На моём столе в рамках стояли её фотографии и открытки. На книжной полке – фигурки животных и книги, полученные от неё в подарок.

Иногда я просто слонялась по комнате, рассматривая все эти вещи и стараясь как можно точнее восстановить в памяти день, когда они были подарены. Я вспоминала, какая тогда была погода, и в какой комнате мы находились, и во что были одеты, и что она в точности тогда сказала. Это была не игра. Это было совершенно жизненно необходимо. Если бы я утратила эти предметы и память об этих днях, мама исчезла бы навсегда. Как будто её вообще не существовало на свете.

В секретере я прятала три предмета, которые взяла у неё из ящика после того, как она ушла: красную шаль с бахромой, синий свитер и самое моё любимое ситцевое платье в жёлтый цветочек. Эти вещи ещё хранили на себе её запах.

Однажды, до своего ухода, мама сказала, что, если хорошо представить себе что-то, это может случиться. Например, если ты желаешь выиграть забег, то представь себе, как первой пересекаешь финишную черту – и пожалуйста! Когда придёт время, это произойдёт на самом деле. Единственное, чего я так и не смогла взять в толк: что будет, если все представят себе, как выигрывают забег?

Тем не менее, когда она ушла, я только этим и занималась. Я представляла себе её, подходящую к телефону. Потом я представляла, как она набирает номер. Я представляла, как щёлкают телефонные провода, соединяясь с нашим домом. Я представляла, как зазвонил наш телефон.

Он не звонил.

Я представляла, как она едет на автобусе обратно в Бибэнкс. Я представляла, как она идёт по дорожке к дому. Я представляла, как она открывает дверь.

Этого не случилось.

И пока я думала обо всём этом в тот вечер, когда мы с Фиби ворвались в дом миссис Кадавр, я также вспомнила и о Бене. Мне вдруг ужасно захотелось поспешить в дом Финни и спросить, где сейчас его мама, но было слишком поздно. Финни наверняка давно спали.

Вместо этого я долго лежала и думала о стихотворении о всаднике: я представляла себе приливы и отливы, и эти ужасные волны, хватающие путника. Что же тут может быть нормального, если путник умирает? И как что-то может быть и нормальным, и жутким одновременно – как эти стихи?

Я так и не заснула всю ночь. Я знала, что если закрою глаза, то увижу жуткий прилив и волны. Я вспомнила о том, как плакал мистер Уинтерботтом. Наверное, я в жизни не видела ничего печальнее. Это было даже печальнее, чем то, как плакал мой папа. Ведь мой папа – такой человек, от которого можно ожидать, что он заплачет в час печали. Но я никогда бы и ни за что не подумала, что мистер Уинтерботтом – несгибаемый мистер Уинтерботтом – может плакать. Только в тот момент до меня дошло, что он действительно любит миссис Уинтерботтом.

Едва дождавшись рассвета, я позвонила Фиби и сказала:

– Фиби, мы должны её найти.

– Это я и пытаюсь тебе сказать, – ответила она.

Глава 31

Фотография

Следующий день сложился крайне нетривиально, как выразилась бы миссис Партридж.

Фиби явилась в школу с новым посланием, которое она нашла этим утром на крыльце: «Мы не ценим воду, пока колодец не пересохнет».

– Это улика! – объявила она. – Может, маму прячут в колодце?

У своего шкафчика я столкнулась с Беном. В воздухе витал густой аромат грейпфрута.

– У тебя что-то на лице, – сказал он. Его тёплые мягкие пальцы прошлись по моей щеке. – Не иначе как остатки завтрака.

Я не понимала, что со мной происходит. Я собралась его поцеловать. Я уже подалась вперёд, но тут он повернулся и захлопнул свой шкаф. И мои губы налетели на холодный железный замок.

– Сэл, ты ненормальная, – сказал он.

Оказывается, целоваться не так-то просто. Две человека должны для этого оказаться в одном месте в одно время и при этом оставаться неподвижными настолько, чтобы поцелуй достиг своей цели. Но мне стало легче оттого, что мои губы попали на холодный металл. Я не представляла, что это меня так накрыло и что могло бы произойти, завершись поцелуй на губах у Бена. Меня трясло при одной мысли об этом.

Все остальные уроки я только и могла, что следить за своими губами.

Мистер Биркуэй влетел в класс с охапкой дневников. Я совсем про них забыла. А он уже гарцевал между рядами и восклицал:

– Потрясающе! Невероятно! Непредсказуемо!

Он объявил, что разрывается от желания поделиться с классом тем, что нашёл в дневниках.

– Поделиться с классом? – переспросила Мэри Лу так, будто не поверила своим ушам.

– Не беспокойтесь! – заявил мистер Биркуэй. – У каждого найдётся что сказать. Я пока не успел прочесть всё до последней страницы, но хотел бы уже сейчас поделиться с вами некоторыми особенно выдающимися пассажами.

В классе заметно нарастало беспокойство. Я тоже постаралась припомнить, что же я написала. Мэри Лу перегнулась ко мне и сказала:

– Ну, я-то могу не бояться. Я нарочно на первой странице оставила записку, где ясно выразилась, что не хочу, чтобы мой дневник читали. Это моё личное дело.

Мистер Биркуэй обвёл взглядом наши встревоженные лица и сообщил:

– Вам нечего опасаться. Я буду менять все имена, и все дневники, которые собрался читать, оберну одинаковой жёлтой бумагой, так что вы не сможете прочесть имя автора на обложке.

Бен попросился выйти. Кристи сказала, что ей плохо, и умоляла отпустить её в медпункт. Фиби попросила меня пощупать ей лоб: она была уверена, что у неё температура. Обычно мистер Биркуэй легко отпускал учеников в туалет или в медпункт, но на этот раз он заявил:

– Не симулируйте!

И он взял в руки первый дневник и обернул в жёлтую бумагу так ловко, что никто ничего не успел прочесть. Все затаили дыхание. Было слышно, как ребята нервно ёрзают за партами, сжавшись в ожидании: кого начнут пытать первым? Мистер Биркуэй прочёл:

По-моему, Бетти (он действительно изменил имя – в школе не было ни одной Бетти) суждено гореть в аду, потому что она только и делает, что упоминает имя Господне всуе. Она повторяет «Боже!» каждые пять секунд.

– Кто это написал? – громко спросила Мэри Лу, красная, как рак. – Это ты, Кристи? Точно, я знаю, что это ты!

Кристи молча уставилась в парту перед собой.

– И я не повторяю «Боже!» каждые пять секунд! Это не так! И мне не суждено гореть в аду! Всемогущий – вот как я теперь говорю. Всемогущий! Или Альфа и Омега!

Напрасно мистер Биркуэй пытался растолковать нам, что ему так понравилось в этом пассаже. Он сказал, что большинство из нас не подозревают, что наши слова, такие как «О боже!», могут оскорблять чувства других людей. Мэри Лу снова перегнулась ко мне и сказала:

– Он это серьёзно? Неужели он правда, честно и искренне верит, будто безмозглая Кристи может обидеться на то, что я поминаю Господа? Чего я, кстати, давно уже не делаю.

Кристи напустила на себя вид такой святоши, как будто сам Господь нарочно спустился с небес за её парту.

Мистер Биркуэй поспешно вытащил следующий дневник. Он прочитал:

Линда (Линды у нас в школе тоже не было) – моя лучшая подруга. Я рассказываю ей обо всём, и она рассказывает мне ОБО ВСЁМ, даже о том, чего я бы вообще не хотела знать. Как, например, что она ела на завтрак, или в чём спит её папа, и сколько стоит её новый свитер. Иногда всякие такие вещи бывают абсолютно неинтересны.

Мистер Биркуэй выбрал этот пассаж за то, что он показывает, что иногда даже самые близкие друзья могут выводить нас из себя. Бет-Энн демонстративно развернулась на стуле и пронзила яростным взглядом Мэри Лу.

Мистер Биркуэй перелистал ещё несколько страниц дневника и прочёл другой пассаж:

По-моему,Джеремия просто болван. Он всегда такой румяный и розовый, и волосы у него чистые и блестящие… и всё же он настоящий урод.

Я подумала, что сейчас Мэри Лу просто свалится со стула. Алекс залился слишком ярким румянцем. Он посмотрел на Мэри Лу так, словно она только что пронзила ему сердце раскалённым прутом. Мэри Лу пробормотала:

– Нет… Я… Нет, это совсем не то, что ты подумал, я…

Мистер Биркуэй выбрал этот пассаж за то, что он выражает противоположные чувства в отношении кого-то.

– Это уж точно, – сказал Алекс.

Зазвонил звонок. Сперва можно было услышать, как с облегчением вздохнули те, чьи дневники прочитать не успели, а потом все заговорили разом: «Эй, Мэри Лу, глянь, какая у Алекса розовая кожа!» и «Эй, Мэри Лу, и в чём таком интересном спит папа Бет-Энн?»

Бет-Энн стояла перед самым носом Мэри Лу и кричала:

– Я вовсе не болтаю без конца! И ты могла бы не говорить, что я рассказываю тебе обо всём, и единственная причина, по которой мы упомянули про моего папу, был тот наш разговор, как ты помнишь, про то, что мужские купальные костюмы удобнее женских, и… – И так она говорила и говорила без конца.

Мэри Лу пыталась пробиться на другой конец класса к Алексу, который был настолько розового цвета, насколько вообще мог быть.

– Алекс! – кричала она. – Погоди! Я написала это до того… погоди!

В общем, воцарилась страшная неразбериха. И я была только рада убраться оттуда подальше. Мы с Фиби снова направлялись в полицию.

На этот раз нас сразу пропустили к сержанту Биклю. Фиби шлёпнула на стол перед ним новое послание про воду из колодца, собранные ею в доме у миссис Кадавр волосы и, наконец, список «Дальнейших пунктов расследования».

Сержант Бикль мрачно посмотрел на всё это и сказал:

– Девочки, вы так и не поняли…

Тут Фиби прорвало.

– Вы идиот! – отчеканила она, сгребла со стола послание, волосы и свой список и промаршировала вон из кабинета.

Сержант Бикль вышел за нею, а я осталась ждать, потому что подумала, что он успокоит Фиби и приведёт её обратно. Я стала рассматривать фотографии у него на столе – те, что не смогла разглядеть в прошлый раз. На одной был сержант Бикль и миловидная женщина – наверное, его жена. На другой красовался блестящий чёрный автомобиль. На третьей фотографии были запечатлены сержант Бикль, та же женщина и парень – наверное, их сын. Я присмотрелась.

Я знала их сына. Это был наш псих.

Глава 32

Поцелуи с курицей и ежевикой

Дедушка летел через Вайоминг, как на пожар. Мы стремительно вписывались в повороты извилистой лесной дороги, шурша шинами: спеши-спеши-спеши. Дорога, следовавшая долинами рек, вторила в унисон: скорей-скорей-скорей.

Было уже довольно поздно, когда мы добрались до Йеллоустона. Всё, что мы успели там посетить, – это горячий источник. Мы проехали по дощатому настилу между множества ям с булькавшей в них грязью (бабушка тут же выдала: «Па-даб-ду-ба!»)

и остановились в отеле «Старый Служака», в номере «Хижина пограничника». Я впервые видела бабушку такой восторженной. Она едва могла дождаться утра.

– Мы увидим Старого Служаку! – то и дело повторяла она.

– Но мы ведь не очень задержимся, правда? – не удержалась я и почувствовала себя ужасно вредной, ведь бабушка казалась такой довольной!

– Тебе не о чем волноваться, Саламанка, – уверяла она. – Мы только посмотрим разок, как взорвётся старый гейзер, и сразу отправимся дальше в путь.

Ночь напролёт я молилась росшему во дворе вязу. Я молилась, чтобы мы не попали в аварию, и чтобы мы вовремя успели в Льюистон, штат Айдахо, на мамин день рождения, и чтобы мы привезли её домой. Потом я пойму, что молилась не о том, о чём следовало.

Той ночью бабушку так снедало нетерпение, что никому не удалось заснуть. Она болтала обо всём, что приходило в голову. Она тормошила дедушку:

– Помнишь, как ты нашёл под матрасом письмо от яичного человека?

– Конечно, помню. Мы тогда ещё здорово поцапались из-за него. Ты уверяла, будто ни черта не понимаешь, как оно туда попало. И даже имела наглость сказать, будто яичный человек сам пробрался к нам в спальню и спрятал его там.

– Ну, я просто хотела, чтобы ты знал, что я его туда положила.

– Я знал, – сказал дедушка. – Я же не такой дурак.

– Это было вообще единственное любовное письмо, которое кто-то мне написал за всю жизнь, – сказала бабушка. – Ты никогда не писал мне любовных писем.

– Ты и не говорила, что тебе это нужно. Тогда бабушка сообщила мне:

– Твой дедушка чуть не убил яичного человека за то письмо.

– Чёрта с два! – возразил дедушка. – Из-за такого и руки марать не стоило!

– Может, из-за него и не стоило, зато из-за Глории стоило.

– Ну конечно! – дедушка нарочито драматическим жестом заломил руки. – Ах, Глория!

– Ладно, проехали, – бабушка перевернулась на другой бок и сказала мне: – Рассказывай дальше про Пипи. Доскажи мне всю историю, только пусть она не будет слишком печальной, – бабушка скрестила руки на груди. – Расскажи, что же было дальше с психом.

Стоило мне увидеть фото психа на столе у сержанта Бикля, и я опрометью вылетела из его кабинета. Я на полном ходу пронеслась мимо сержанта Бикля, стоявшего на парковке. Фиби нигде не было видно. Весь путь до их дома я преодолела бегом. Когда я бежала мимо дома миссис Кадавр, с крыльца меня окликнула миссис Партридж.

– Вы так оделись, – заметила я. – Куда-то собрались?

– О да, – ответила старушка. – Соответственно случаю, – она медленно спустилась с крыльца, стуча тростью в виде кобры.

– Вы ходите?

Она наклонилась и ткнула пальцем в свои ноги:

– А как ещё называть то, как я передвигаю ноги?

– Нет, я имела в виду, вы сами идёте туда, куда собрались?

– Ну что ты, это слишком далеко для моих ног. Сейчас приедет Джимми. Он будет с минуты на минуту. – К дому повернула машина. – А вот и он, – сказала старушка. И она окликнула водителя:– Я соответствую! Я обещала, что буду готова – и вот она я!

Водитель выскочил из машины.

– Сэл? – удивился он. – Мне и в голову не могло прийти, что мы соседи!

Это оказался мистер Биркуэй.

– Мы не соседи, – возразила я. – Это с Фиби вы соседи…

– Да неужели? – он распахнул дверцу перед миссис Партридж. – Садись, мама. Давай прокатимся.

– Мама? – переспросила я, уставившись на миссис Партридж. – Это ваш сын?

– А кто же ещё? – гордо заявила миссис Партридж. – Это мой малыш Джимми.

– Но его зовут Биркуэй?

– Когда-то я была Биркуэй, – сообщила миссис Партридж. – Потом я стала Партридж. И осталась Партридж до сих пор.

– Но тогда кто же миссис Кадавр? – всё ещё не понимала я.

– Моя малышка Марджи, – ответила она. – Она тоже была Биркуэй. Теперь она Кадавр.

– Так миссис Кадавр – ваша сестра? – спросила я у мистера Биркуэя.

– Мы двойняшки, – сказал он.

Едва они отъехали, как я принялась барабанить в дверь к Фиби, но никто не отвечал. Из дома я снова и снова набирала номер Фиби. Никто не отвечал.

Я испытала большое облегчение, когда встретила Фиби на следующий день в школе.

– Где ты была? – спросила я. – Мне надо кое-что тебе рассказать…

– Не желаю об этом говорить, – она резко отвернулась. – Вообще не собираюсь это обсуждать.

Я недоумевала: да что с ней такое? Это был ужасный день. У нас были контрольные по математике и естественным наукам. В обед Фиби меня игнорировала. Наконец начался урок английского.

Мистер Биркуэй влетел в класс. Ученики начали скрещивать пальцы на удачу, нервно притопывать по полу и ёрзать на стульях, создавая смутный шум в напряжённом ожидании: чьи записи мистер Биркуэй зачитает сегодня. Я сверлила его взглядом. Они с миссис Кадавр – двойняшки? Разве такое возможно? Но самой горькой частью этого открытия являлось то, что теперь он не влюбится в миссис Кадавр, не женится на ней и не увезёт за тридевять земель.

А мистер Биркуэй открыл шкаф, достал дневник в жёлтой обёртке и прочёл:

Это мне и нравится в Джейн. Она очень умная, но не делает вид, будто умнее всех на свете. Она хорошо пахнет. Она милая. Мне с ней весело. Она милая.

У меня по рукам побежали мурашки. Я подумала: а вдруг Бен написал это обо мне? Но тут же вспомнила, что он даже не знал о моём существовании, когда писал дневник. В классе нарастал странный шум, никому не сиделось на месте. Кристи улыбалась, Меган улыбалась, Бет-Энн улыбалась, Мэри Лу улыбалась. Улыбались все девочки в классе. Каждая девочка считала, что это написано про неё.

Я осторожно обвела взглядом мальчиков. Алекс равнодушно глазел на мистера Биркуэя. И тут я увидела Бена. Он сидел, зажимая руками уши и уставившись в парту. Мурашки поднялись по моим рукам и уже добрались до шеи, а потом поползли вниз по спине. Это написал он, но это было написано не обо мне.

Мистер Биркуэй воскликнул:

– Ах, любовь, это жизнь!

Со вздохом он раскрыл следующий дневник и прочёл:

Джейн совсем ничего не знает о мальчиках. Она спросила меня, каковы на вкус поцелуи, из чего можно заключить, что она ни с кем не целовалась. Я сказала, что они на вкус как курятина, и она поверила. Иногда она такая тупая.

Мэри Лу Финни так и подскочила на месте.

– Тупая башка! – напустилась она на Бет-Энн. – У тебя мозги всмятку! – Бет-Энн молча накручивала на палец прядь волос. Мэри Лу продолжала: – Я вовсе тебе не поверила, и я знаю, каковы они на вкус, и вовсе не как курятина!

Бен нарисовал картинку с двумя целующимися фигурками из палочек. Над их головами висел пузырь со словами, как в комиксах, и в нём был нарисован цыплёнок и написано: «Ко-ко-ко-ко-ко!»

Мистер Биркуэй перевернул несколько страниц этого дневника и прочёл:

Ненавижу это занятие. Ненавижу писать. Ненавижу читать. Ненавижу дневники. И особенно ненавижу английский, когда учитель болтает о каких-то идиотских символах. Ненавижу этот идиотский стих про зимний лес, и ненавижу, когда все кому не лень начинаютрассуждать, что зимний лес символизирует смерть, или красоту, или секс, или то, или сё. Ненавижу это. Почему лесу не быть просто лесом?

Бет-Энн встала с места и сказала:

– Мистер Биркуэй, я ненавижу школу, я ненавижу книги, я ненавижу английский, я ненавижу символы, и особенно сильно я ненавижу эти идиотские дневники!

В классе повисла мёртвая тишина. Мистер Биркуэй смотрел на Бет-Энн долгую неловкую минуту, и за эту минуту он напомнил мне миссис Кадавр. На какой-то миг его глаза сделались в точности как у неё. Я испугалась: а вдруг он сейчас придушит Бет-Энн, но тут он улыбнулся, и его глаза снова стали глазами добродушного телёнка. По-моему, он её загипнотизировал: Бет-Энн медленно села. Мистер Биркуэй сказал:

– Бет-Энн, я отлично представляю, что ты чувствуешь. Отлично. Я в восторге от твоих слов.

– Правда? – спросила она.

– Они такие честные.

Да, вряд ли можно быть более честным, чем Бет-Энн, когда она признавалась учителю английского, что ненавидит символы, и английский, и идиотские дневники.

– Когда-то я думал точно так же, – сказал мистер Биркуэй. – Я просто не понимал, почему все поднимают столько шума из-за символов, – он подлетел к своему столу. – Хочу вам кое-что показать, – он принялся копаться в бумагах, в беспорядке разбрасывая их по столу. Наконец он нашёл какую-то картинку. – Ага, вот она. Потрясающе! Что здесь изображено? – спросил он у Бена.

– Ваза, – сказал Бен. – Разве не видно?

Тогда мистер Биркуэй положил картинку перед Бет-Энн, у которой был такой вид, будто она вот-вот зарыдает. Мистер Биркуэй спросил:

– Бет-Энн, что ты здесь видишь? – По её щеке скатилась слезинка. – Всё хорошо, Бет-Энн, что ты здесь видишь?

– Я не вижу никакой идиотской вазы, – ответила она. – Я вижу двух человек. Они смотрят друг на друга.

– Верно! – сказал мистер Биркуэй. – Браво!

– Я угадала? Браво?

– Как? – вскинулся Бен. – Каких два человека?

Я думала точно так же: «Каких два человека?»

Мистер Биркуэй сказал Бену:

– И ты тоже был прав! Браво! – И он обратился к классу. – Кто ещё видит здесь вазу? – Подняли руки примерно половина класса. – А кто видит два лица? – поднялись вверх остальные руки.

И тогда мистер Биркуэй показал, как мы могли видеть обе картинки. Если смотреть главным образом на белое пятно в центре, то скорее всего человек видел вазу. Если сосредоточиться на тёмных пятнах по краям, то скорее всего получались два лица. Каким-то удивительным образом изогнутые бока вазы превращались в два повёрнутых друг к другу профиля.

Мистер Биркуэй объяснил, что эта картинка сама как символ. Может, художник просто хотел нарисовать вазу, и может, кто-то посмотрит на неё и тоже увидит вазу. И это нормально, но если кто-то другой посмотрит и увидит лица, что в этом плохого? Ведь там действительно будут нарисованы лица для того, кто их увидел. И, что ещё более потрясающе, вы можете увидеть обе картинки.

– Две по цене одной? – оживилась Бет-Энн.

– Разве это не интересно, – сказал мистер Биркуэй, – обнаружить их обе? Разве это не интересно, обнаружить, что лес может быть смертью, и красотой, и даже, я полагаю, сексом? Круто! Это литература!

– Он правда сказал секс? – Бен торопливо копировал рисунок.

Я думала, что в тот день мистер Биркуэй больше не будет читать дневники, однако он устроил целое представление, театрально зажмурившись и на ощупь вытащив дневник с самого низа стопки.

…она на ходу сорвала несколько ягод с куста ежевики и кинула в рот. Потом она огляделась…

Это же были мои записи! Я едва усидела на месте.

И вдруг быстро подошла к клёну, обняла его ствол и от души поцеловала.

Все захихикали.

…по-моему, я всё же увидела тёмное пятно, как от ежевичного поцелуя.

Бен неотрывно смотрел на меня с другого конца класса. После того, как мистер Биркуэй прочёл о мамином ежевичном поцелуе, он также прочёл и о том, как я поцеловала тот же клён, и как перецеловала все подряд виды деревьев, и как у каждого дерева оказался свой неповторимый вкус, и что к каждому из них примешивался вкус ежевики.

Но теперь, поскольку Бен и Фиби так открыто пялились на меня, все остальные уставились на меня тоже.

– Она целовалась с деревьями? – хихикнула Меган.

Я готова была провалиться сквозь землю, но тут мистер Биркуэй вытащил из стопки новый дневник. Он ткнул пальцем в середину страницы и прочёл:

Я совершенно уверена насчёт миссис…

Тут мистер Биркуэй поперхнулся, уставившись на строчки. Как будто вдруг не смог разобрать почерк. Он смотрел и смотрел, словно не верил своим глазам.

Я совершенно уверена насчёт миссис… гхм… насчёт миссис Тело. Её подозрительное поведение позволяет предположить, что она убила собственного мужа…

Фиби замигала быстро-быстро.

– Ну, читайте дальше, – не выдержал Бен. – До конца!

Теперь-то было ясно, что мистер Биркуэй раскаивается в своём опрометчивом порыве читать вслух наши дневники, но весь класс закричал:

– Да, до конца!

И он нехотя продолжил:

Я уверена, что она закопала труп на заднем дворе.

Едва прозвенел звонок, как в классе разразилась настоящая буря.

– Круто! Убийство! Это кто написал?! Это правда?

Я опрометью выскочила вон, быстрее меня выбежала только Фиби. Меган кричала мне вслед:

– Ты целовалась с деревьями?

Я вырвалась наконец на улицу. Фиби и след простыл.

Идиотские дневники, повторяла я про себя. Чёртовы проклятые идиотские дневники.

Глава 33

Посетитель

Бабушка с дедушкой так и не сомкнули глаз в нашей «Хижине пограничника» на границе Йеллоустонского национального парка.

– Вы что, так и не хотите спать? – спросила я.

– Сама не знаю, что со мной такое, – призналась бабушка. – Как будто я вообще никогда не хотела спать. Я хочу знать, что случилось с Пипи.

– Ладно, я расскажу о том, как к нам приходил мистер Биркуэй. А потом сделаем перерыв до вечера.

Я отправилась к Фиби после ужина вечером того дня, когда мистер Биркуэй прочитал из моего дневника про ежевичные поцелуи, а из Фибиного про миссис Кадавр. У Фиби в комнате я сказала:

– Я должна рассказать тебе о двух важных вещах…

Но тут позвонили в дверь, и мы услышали знакомый голос.

– Кажется, это мистер Биркуэй, – сказала Фиби.

– И это одна из тех вещей, о которых я хотела рассказать. Что мистер Биркуэй…

Тут в дверь Фиби постучали. Её папа сказал:

– Фиби? Вы с Сэл не могли бы спуститься со мной вниз?

Я подумала, что мистер Биркуэй должен быть ужасно зол из-за того, что Фиби написала про его сестру. Хуже всего было то, что Фиби понятия не имела о том, что миссис Кадавр и мистер Биркуэй – брат и сестра. Я ощущала нас овцами, идущими на заклание. Возьми нас, мысленно молилась я. Возьми нас и прикончи, только быстро. Следом за Фибиным папой мы спустились вниз. Там на диване сидел мистер Биркуэй. Он держал в руках Фибин дневник и выглядел крайне смущённым.

– Это мой собственный личный дневник, – сказала Фиби. – С моими собственными личными мыслями.

– Знаю, – ответил мистер Биркуэй, – и я хочу извиниться за то, что читал его вслух.

Извиниться? Меня затопило облегчение. В комнате стало так тихо, что я могла слышать шелест листьев, облетающих с деревьев.

Мистер Биркуэй прокашлялся.

– Я хотел бы кое-что прояснить, – сказал он. – Миссис Кадавр – моя сестра.

– Ваша сестра? – Фиби опешила.

– И её муж мёртв.

– Я так и думала, – сказала Фиби.

– Но она его не убивала, – сказал мистер Биркуэй. – Её муж умер оттого, что пьяный водитель врезался в его машину. Моя мама – миссис Партридж – тоже была в той машине с мистером Кадавром. Она не умерла, как вы знаете, но потеряла зрение.

– Ох… – вырвалось у меня.

Фиби не смела поднять глаза.

– Моя сестра Маргарет – дежурная медсестра в приёмном покое больницы, и как раз была её смена, когда привезли её мужа и нашу маму. Муж Маргарет скончался той же ночью.

Всё время, пока мистер Биркуэй говорил, Фибин папа сидел рядом с нею, обнимая за плечи. Похоже, только благодаря этому Фиби не испарилась тут же на месте: её не отпускала папина рука.

– Я просто хотел, чтобы вы знали, – продолжал мистер Биркуэй, – что мистер Кадавр не похоронен у неё на заднем дворе. Я также недавно узнал про твою маму, Фиби, и мне жаль, что она ушла, но поверь, пожалуйста: Маргарет не собиралась ни похищать, ни убивать её.

После того, как мистер Биркуэй ушёл, мы с Фиби ещё долго сидели на крыльце. Фиби сказала:

– Если миссис Кадавр не похищала и не убивала моя маму, то где же она? Что я могу сделать? Где я должна искать?

– Фиби, – ответила я, – именно это я и пытаюсь тебе сказать!

– Слушай, Сэл, если ты собралась повторить всю ту чушь, что она не вернётся, я просто не желаю это слушать. Лучше сразу отправляйся домой.

– Я знаю, кто такой псих. Это сын сержанта Бикля.

И тогда мы составили план.

Той ночью дома я только и могла, что думать о миссис Кадавр. Я живо представляла её в белом халате, за работой в приёмном покое. Вот подъезжает «Скорая», синие огни ярко мигают, и миссис Кадавр спешит навстречу через распахнувшиеся двери, в облаке растрёпанных волос. Из машины появляются каталки, и я представляю, как миссис Кадавр смотрит на них.

Я чувствовала, как дико колотится её сердце, когда она понимает, что на каталках лежат её собственные муж и мама. Я представляю, как миссис Кадавр гладит мужа по лицу. Наверное, это и означало пройтись в её мокасинах: так гулко стучало моё сердце и так сильно потели у меня руки.

Я начала размышлять о том, что после этого птицы печали запросто могли свить гнездо в мыслях у миссис Кадавр. И если это случилось – как ей удалось избавиться от них? Её муж умер, а её мать ослепла – такие события явно имели большее значение по сравнению со смыслом жизни. Я представляла, как все вокруг занимаются своей повесткой дня, в то время как миссис Кадавр отчаянно пытается спасти жизни своим мужу и матери. Сожалеет ли она о прошлом? Узнала ли она цену воде после того, как пересох колодец?

Все эти послания с новой силой вторглись в мои мысли и изменили моё отношение к происходящему.

– Ты ещё не заснула, бабушка? – спросила я.

Я так долго говорила, что осипла.

– Нет, цыплёночек, но тебе нужно поспать. А я хочу просто полежать и подумать, – она пихнула локтём дедушку: – А ты забыл сказать про брачное ложе.

Дедушка зевнул и ответил:

– Прости, крыжовничек.

И он похлопал по матрасу и сказал про ложе.

Глава 34

Старый Служака

Следующий день можно было при желании назвать одним из лучших – и безусловно самым плохим – днём в жизни бабушки с дедушкой. Настырный шёпот в голове разбудил меня спозаранок. Мы шестой день были в пути, и завтра наступал мамин день рождения. А нам надо было проехать оставшуюся часть Вайоминга и всю Монтану. Дедушка уже встал, но бабушка всё ещё лежала в постели, уставившись в потолок.

– Нет, – решила она. – Я совсем не сонная. Я могу отоспаться потом, – и она слезла с кровати. – Давайте пойдём посмотрим на этого Старого Служаку. Я всю жизнь мечтала увидеть Старого Служаку.

– И ради этого готова надорвать сердце, упрямый ты крыжовник! – заметил дедушка.

– А то, – ответила бабушка.

Мы припарковали машину и поднялись на невысокий холм. Я испугалась, что бабушка расстроится – таким невыразительным было всё здесь на первый взгляд. Вокруг возвышения на склоне холма было натянуто верёвочное ограждение. Возвышение состояло из потрескавшейся глины, а в середине ограждения виднелась дыра.

– Тьфу, – сказала бабушка, – нельзя что ли подойти поближе?

Мы с дедушкой отошли, чтобы прочитать, что написано про Старого Служаку на стенде, а мимо нас пронёсся охранник парка с воплем:

– Мэм! Мэм!

– Чтоб тебя! – вырвалось у дедушки.

Бабушка уже лезла под верёвку. Охранник едва успел её перехватить.

– Мэм, это ограждение здесь не просто так!

– Я просто хотела как следует всё рассмотреть, – бабушка с оскорблённым видом одёрнула платье.

– Не беспокойтесь, – уверял охранник. – Вы всё отлично рассмотрите. Только, пожалуйста, оставайтесь за верёвкой.

На стенде было написано, что Старый Служака просыпается каждые пятнадцать минут. Вокруг верёвки собиралось всё больше и больше народу. Здесь были люди всех возрастов: ревела малышня, старики усаживались на складные стулья, подростки щеголяли наушниками от плееров, парочки держались за руки. Я заметила и тех, кто говорил на других языках: совсем рядом стояла группа итальянцев, а на другой стороне – немцев.

Бабушка в нетерпении заламывала руки и повторяла:

– Уже скоро? Уже совсем скоро?

В последние минуты перед извержением Старого Служаки толпа вдруг притихла. Все дружно смотрели на дыру. Все вслушивались.

– Пора? – спросила бабушка.

Раздалось лёгкое шипение, и из дыры вылетело несколько капель воды. Мужчина рядом со мной сказал:

– Эх, и это всё…

Но его прервал новый звук, на этот раз более громкий: загремело и захрустело, как будто кто-то тяжёлый ходил по гравию. И мы увидели ещё два плевка.

– Эх… – снова начал мужчина.

И тут словно взорвался радиатор, или у чайника сорвало крышку. Старый Служака зашипел и засвистел. Над дырой взметнулся небольшой столб воды – не выше метра.

– Эх, – завёл своё мужчина, – и это всё… Новый столб пара вырвался вверх с шипением и свистом, а за ним словно по волшебству вырос столб кипящей воды, который рос и рос без конца, пока не стало казаться, что это целая река взметнулась прямо в небо.

– Как будто перевёрнутый водопад! – восхитилась бабушка.

Её было едва слышно из-за оглушительного шума, и я готова была поклясться, что в это время содрогалась даже земля под ногами. Горячий пар ветром понесло в нашу сторону, и все подались назад.

Все, кроме бабушки. Она так и замерла на месте со счастливой улыбкой, подставляя лицо пару и любуясь высоченным столбом воды.

– Ого! – кричала она среди этого шума. – Ого! Па-даб-ду-ба!

А дедушка не смотрел на Старого Служаку. Он смотрел на бабушку. Он подошёл и крепко-крепко её обнял.

– Что, нравится тебе этот старый гейзер? – спросил он.

– Ещё как! – воскликнула бабушка. – Ох, ещё как нравится!

Мужчина, стоявший возле меня, смотрел на Старого Служаку с открытым ртом.

– Боже, – наконец сказал он. – Боже, это поразительно!

А Старый Служака мало-помалу успокоился. Мы следили за тем, как он уменьшается и уходит в свою дыру. Мы стояли и смотрели даже тогда, когда все остальные зрители ушли. Наконец бабушка вздохнула и сказала:

– Ладно, поехали.

Мы уже сели в машину и собирались тронуться с места, когда бабушка вдруг расплакалась.

– Чтоб тебя! – воскликнул дедушка. – Теперь-то что стряслось?

– Ох, ничего, – бабушка громко всхлипнула. – Я просто так счастлива, что наконец увидала Старого Служаку.

– Старый ты мой крыжовничек, – сказал дедушка и завёл двигатель. А потом пообещал: – Сейчас проскочим Монтану в два счёта! И ещё до вечера будем на границе с Айдахо. Вот, смотрите, как я это делаю. Я давлю на педаль… – Он налёг на газ и лихо вырулил с парковки. – Айдахо, мы идём!

Глава 35

План

Весь оставшийся день мы неслись через Монтану. Я не успела как следует рассмотреть карту штата, но вокруг везде были горы. Когда мы выехали из Йеллоустона, то начали свой путь у подножия Скалистых гор и всё время упорно поднимались выше и выше. Иногда дорога вилась по краю обрыва, так что от пропасти за узкой полосой гравия нас отделяло лишь хлипкое ограждение. Часто, минуя очередной крутой поворот, мы оказывались нос к носу с неуклюжим трейлером, протискивающим свой широкий кузов по горной трассе.

– На такой дороге сам чёрт не проедет, – ворчал дедушка, но вид у него был ужасно довольный, как у мальчишки, которому позволили покататься верхом на любимой лошадке. – А ну, давай поднажмём! – обращался он к машине, собираясь преодолеть очередной подъём. И радостно кричал: – Йо-хо! – когда ему это удавалось.

А я готова была разорваться пополам. Одна половина меня восхищалась окрестностями. Я должна была честно признаться: здесь было очень красиво – может, даже красивее, чем в Бибэнксе. Деревья, камни, горы. Реки и цветы. Олени, лоси и кролики. Это была поразительная страна, необъятная страна.

Но зато вторая половина меня дрожала, как заливное на тарелке. Я с содроганием представляла, как наша машина проламывает ограждение и летит с обрыва. Перед каждым поворотом всё во мне сжималось: вот сейчас мы врежемся в грузовик или трейлер! Всякий раз, стоило мне заметить автобус, как я начинала следить за тем, как его покачивает на ходу. Меня ужасало, в какой опасной близости от гравиевой обочины бешено вращаются его колеса. И я долго смотрела ему вслед, как он уносится вдаль, вписавшись в поворот.

Бабушка сидела тихо, сложив руки на коленях. Я подумала, что она заснула, особенно после бессонной ночи, но это было не так. Она захотела послушать про Фиби. И вот весь день, любуясь окрестностями, и представляя, как мы попали в аварию, и вознося молитвы каждому пролетавшему в окне дереву, я рассказывала про Фиби. Я хотела довести её историю до конца.

На следующий день после того, как мистер Биркуэй пришёл к Фиби домой и рассказал про миссис Кадавр, мы с Фиби начали претворять в жизнь наш план. Мы собирались устроить слежку за сыном сержанта Бикля и тем самым, по мнению Фиби, установить место пребывания Фибиной мамы. Меня совсем не обрадовало открытие, что сын сержанта Бикля оказался нашим психом, и я не очень верила, что он выведет нас на Фибину маму, но бесконечные рассуждения Фиби на эту тему не могли не повлиять на ход моих мыслей, так что я согласилась с этим планом. Как и Фиби, меня снедало желание хоть что-то сделать.

Мы едва отсидели уроки. Особенно мучилась от нетерпения Фиби. Она к тому же ещё и боялась. Она так боялась, что мы уже не застанем её маму в живых, что я тоже стала поддаваться этому страху.

А школу всё ещё трясло из-за наших дневников. Прежде всего все желали знать, кто написал про убийство. Алекс шарахался от Мэри Лу после того, как она написала, что он розовый урод, а Мэри Лу шарахалась от Бет-Энн, после того, как она писала про куриные поцелуи. Меган и Кристи изводили Бет-Энн вопросами:

– Ты правда сказала, что поцелуи на вкус как курятина? Она правда тебе поверила?

А меня они терзали:

– Ты правда целовалась с деревьями? Ты что, не знаешь, что целоваться надо с мальчишками?

На английском все дружно требовали, чтобы мистер Биркуэй прочитал до конца тот дневник, который открыл накануне, где написано про миссис Тело и труп, но мистер Биркуэй больше не читал дневники. Напротив, он извинился за то, что оскорбил чьи-то чувства, прочитав вслух их личные мысли, и отослал нас в библиотеку.

Тут за мной увязался Бен. Стоило мне подойти к полкам с художественной литературой, и он был тут как тут. Я перешла к стенду с журналами, и он тоже принялся листать журнал. В какой-то момент он ткнулся лицом мне в плечо. Он определённо решил поцеловать меня, я точно это знала, но ничего не могла с собой поделать. Стоило ему нацелить губы в мою сторону, и моё тело само шарахалось прочь. Мне было необходимо подготовиться.

Я постаралась держаться совершенно неподвижно в течение нескольких ужасных минут, и за это время отметила, что Бен то и дело слегка задевает меня. Однако каждый раз он сам отстранялся, как будто кто-то дергал его за нитку.

Бет закричала с другого конца зала:

– Сэл, тут паук! Ох, Сэл, убей его скорее!

Наконец мы с Фиби услышали звонок и вылетели из школы как пробки. Прибежали к Фиби домой и полезли в телефонную книгу.

– Скорее, – повторяла Фиби, – пока не вернулись Пруденс с папой.

Мы нашли шесть номеров на фамилию Бикль. И стали набирать их все по очереди. Каждый раз мы просили к телефону сержанта Бикля. По первым двум номерам сказали, что мы ошиблись. Третий оказался занят. На четвёртом никто не отвечал. Пятый отозвался капризным женским голосом: «Я не знаю никаких сержантов!»

На шестом номере трубку снял какой-то старичок: не иначе как он был совсем одинокий, потому долго рассказывал о том, что был знаком с сержантом Фрименом во время войны, но это было в 1944 году, и тогда же он служил с сержантом Боунсом и сержантом Дауди, но не знает ни одного сержанта Бикля.

– Ну и что теперь делать? – отчаялась Фиби. – Пруденс вот-вот явится, а мы до сих пор без понятия, который из них наш Бикль!

Занятый номер оставался занятым. По тому, на который не отвечали, гудки шли и шли, и Фиби уже собралась дать отбой, когда услышала голос:

– Алло? – сказала какая-то дама.

– Будьте добры, позовите к телефону сержанта Бикля, – Фиби замолчала, слушая ответ. – Он ещё на работе? – Фиби так и подпрыгнула на месте. – Спасибо! – Она из последних сил старалась говорить спокойно. – Я перезвоню попозже. Нет, ничего не надо передавать. Спасибо.

– Есть! – воскликнула она, едва повесив трубку. – Есть! Есть! – Она чуть не задушила меня в объятиях. – Теперь за тобой шаг второй. Сегодня вечером!

Вечером, пока папа ещё не вернулся от Маргарет, я позвонила Биклям. Хотя я и молилась о том, чтобы сержант Бикль не ответил, всё же была готова говорить с ним изменённым голосом. Телефон звонил и звонил. Я дала отбой. Я порепетировала заранее подготовленные слова изменённым голосом. Я снова попыталась набрать номер. На седьмом гудке телефон ответил. Это оказался сержант Бикль.

– Меня зовут Сюзан Лонгфелло, – сказала я. – Я подруга вашего сына. Я бы хотела с ним поговорить. – Теперь мне оставалось лишь молиться о том, чтобы у него был только один сын.

– Его сейчас нет дома, – сказал сержант Бикль. – Ему что-то передать?

– А вы не знаете, когда он вернётся?

Повисла пауза.

– Откуда, говорите, вы знаете моего сына?

– Откуда я знаю вашего сына? – Мне стало страшно. – Ну, это длинная история… я… мне как-то неудобно – рассказывать, откуда я его знаю. – У меня так вспотели руки, что я едва удерживала телефонную трубку. – По библиотеке. Да, мы познакомились в библиотеке, и он дал мне книгу почитать, но я её потеряла…

– Может, лучше вы расскажете это ему, – сказал сержант Бикль.

– Да, наверное, лучше я расскажу это ему сама.

– Только я не понимаю, почему он дал вам этот номер, – сказал он. – Почему не дал свой номер телефона в колледже.

– В колледже? Вы знаете, на самом деле он вроде давал мне тот номер, но я как-то его потеряла…

– Как у вас всё теряется, – заметил сержант. – Хотите записать его номер в колледже?

– Да, – сказала я. – Или ещё лучше – может, вы дадите мне адрес, чтобы я отправила ему книгу?

– Но вы вроде бы сказали, что потеряли её?

– Ну, вообще-то да, но я надеюсь её найти.

– Понятно, – сказал он. – Подождите минуту, – кажется, он зажал рукой трубку, но я всё равно расслышала: – Дорогая, где у нас записан адрес Майка?

Майк! Превосходно! Имя! Я почувствовала себя старшим инспектором! Я почувствовала себя так, будто нашла самую наиважнейшую улику в криминальном расследовании века. Довершая мой триумф, сержант Бикль продиктовал мне адрес Майка. Меня так и подмывало на прощание огорошить сержанта Бикля сообщением, что его сын – потенциальный псих, но я удержалась в последний момент. Я поблагодарила его и тут же перезвонила Фиби.

– Превосходно! – сказала она. – Завтра психованному Майку конец!

Глава 36

Посещение

На следующий день, в субботу, когда мы с Фиби вышли на автобусную остановку, там уже стоял Бен.

– Вот придурок, – пробухтела Фиби. – Ты что, ждёшь автобус? Тоже собрался к Поющему водопаду?

– Ага, – сказал он.

– В университет?

– Неа, – Бен откинул челку со лба. – Там ещё есть больница. Надо кое-кого навестить.

– Значит, ты сядешь на наш автобус.

– Да, Фиби-со-льдом! Я сяду на ваш автобус. Тебя что-то не устраивает?

Мы втроём поместились на длинном сиденье у задней стенки автобуса. Я оказалась между Беном и Фиби, и его рука прижималась к моей. Фиби сказала, что мы хотим повидаться со старой подругой, в университете. Каждый раз на поворотах либо Бен наваливался на меня, либо я наваливалась на Бена.

– Извини, – повторял он.

– Извини, – повторяла я.

Мы вышли у Поющего водопада и стояли на тротуаре, пока автобус с рычанием не укатил дальше.

– Университет вон там, – Бен махнул рукой вперёд. – Ну, пока! – Он пошёл в другую сторону.

– О господи! – воскликнула Фиби. – И приспичило же ему лезть в наш автобус! Я вся извелась, пока доехала!

Я тоже вся извелась, но по другой причине. Теперь каждый раз, стоило мне оказаться с ним рядом, по коже начинали бегать мурашки, в голове шумело, а кровь в ушах грохотала так, будто вот-вот выплеснется наружу.

Адрес, по которому мы должны были отыскать Майка Бикля, привёл нас в студенческое общежитие. Это было трёхэтажное кирпичное здание с сотнями окон.

– Ох, только не это! – заныла Фиби. – Я думала, это будет маленький домик или что-то в этом роде.

Толпы студентов входили и выходили из здания и мельтешили на просторных лужайках. Кое-кто сидел прямо на траве или на скамейках и занимался. В фойе за регистрационной стойкой мы обнаружили приятного юношу.

– Давай ты! – сказала Фиби. – Я просто не могу!

Мы застыли посреди фойе с совершенно дурацким видом. Вокруг сновали ужасно взрослые студенты колледжа – и извольте приветствовать: парочка тринадцатилетних недотёп. Фиби пробормотала:

– Кажется, я одета как чучело.

Она нервно выщипывала пух из своего тёплого свитера.

Я объяснила парню за стойкой, что ищу своего кузена, Майка Бикля. Парень наградил меня широченной ослепительной улыбкой. Потом сверился со списками и сказал:

– Вы пришли куда надо. Комната 209. Можете туда подняться.

Фиби пришла в ужас:

– То есть мы можем идти прямо к нему в комнату?!

– Конечно, – кивнул юноша. – Вон туда, – и он показал дорогу.

Мы прошли через двойные двери. Фиби сказала:

– Честное слово, у меня сейчас будет сердечный приступ, я точно знаю. Я не могу, просто не могу! Пойдём отсюда! – Мы увидели выход в конце коридора и поспешили туда. – А вдруг мы постучимся к нему, а он откроет, затащит нас внутрь и перережет нам глотки?

Студенты беззаботно шатались по лужайкам. Я высмотрела свободную скамейку, на которую мы могли присесть. На другом краю лужайки я увидела двух человек, сидевших к нам спиной: молодого парня и женщину постарше. Они держались за руки. Она повернулась к нему и поцеловала в щёку.

– Фиби… – вырвалось у меня.

Это была Фибина мама, и она целовала психа.

Глава 37

Поцелуй

Фиби была потрясена и расстроена, но она оказалась смелее меня. Она смогла смотреть на них, а я нет. Я думала, что она следует за мной, но не смела оглянуться. Что было сил я бежала вдоль по дороге, отчаянно стараясь вспомнить, где тут автобусная остановка. Только когда я домчалась до больницы, стало ясно, что остановку я проскочила. Я вошла во внутрь и с удивлением обнаружила, что Фиби позади меня нет.

Следующий поступок я совершила, подчинившись необъяснимому порыву. Внутреннему толчку. Я спросила в регистратуре больницы, можно ли повидать миссис Финни. Девушка проверила список и спросила:

– Ты её родственница?

– Нет.

– Боюсь, что тебе к ней нельзя. Миссис Финни лежит в отделении психиатрии. Туда пропускают только родных.

– Я ищу её сына. Он пришёл сегодня её навестить.

– Может быть, они вышли погулять. Посмотри за зданием.

Позади корпуса больницы был разбит просторный сквер, обрамлённый цветочными клумбами. На аккуратно подстриженной лужайке там и сям стояли скамейки и кресла, и почти все они были заняты пациентами и их гостями. Эта сцена очень напоминала ту, что я недавно наблюдала в университете, вот только никто не занимался, уткнувшись в книги, и кое-кто был одет в халаты.

Бен сидел, скрестив ноги, на траве перед женщиной в розовом халате. Женщина теребила пояс халата. Бен увидел, как я иду по лужайке, и встал.

– Это моя мама, – сказал он.

Я поздоровалась, но она даже не посмотрела на меня. Напротив, она вдруг встала и пошла прочь, как будто нас тут вообще не было. Мы с Беном пошли следом.

Она ужасно напоминала мне мою маму после того, как её выписали из больницы. Она тоже могла вдруг замереть ни с того ни с сего посреди какого-нибудь дела, бросить его и отправиться на улицу. На полпути к вершине холма она могла бы присесть, чтобы отдышаться. Потом ухватиться за траву, вскочить и пройтись ещё немного. Иногда мама могла пойти в амбар, набрать в миску корма для цыплят, но не дойти до курятника, поставить миску с кормом на землю и отправиться в другую сторону. Когда ей стало хватать сил для длительных прогулок, она без конца бродила по лугам неуверенной, шаткой походкой, как будто постоянно сомневалась, в какую сторону направиться.

Мы с Беном долго ходили по пятам за его мамой по скверу, но она так и не обратила на нас внимание. Наконец я сказала, что мне пора, и тут это случилось.

На какое-то мимолётное мгновение наши повестки дня совпали. Я посмотрела на него, а он посмотрел на меня. Наши головы двинулись вперёд. Это было медленное движение, потому что я улучила секунду, чтобы вспомнить рисунок мистера Биркуэя с двумя лицами, обращёнными друг к другу, с вазой посередине. И на какое-то мгновение я даже прикинула, поместилась бы между нами такая ваза.

Если между нами и была ваза, мы наверняка её расплющили, потому что наши головы окончательно сблизились, и губы попали куда следует, то есть в губы напротив. Это был настоящий поцелуй, и на вкус он совсем не походил на курятину.

А потом мы медленно отодвинулись, и, пока мы смотрели друг на друга, я ощутила себя как новорождённая лошадкА, которая ничего пока не знает, а только всё чувствует.

Бен прикоснулся к своим губам.

– Тебе не кажется, что я на вкус немного ежевичный? – спросил он.

Глава 38

Плевок

На этом месте бабушка не выдержала и воскликнула:

– Ага, да, да, да, да! Я столько дней ждала этот поцелуй! Ух, до чего же мне нравится, когда в истории есть парочка отличных поцелуев!

– Такой уж у нас крыжовничек, – заметил дедушка.

Мы всё ещё ехали по Монтане. Я не отваживалась сверяться с картой. Я не хотела знать, что мы не успеваем. Я думала, что если продолжу рассказывать, и буду молиться про себя, и мы будем так же быстро ехать по горным дорогам, у нас появится шанс.

– Ну а что там с Пипи? – вспомнила бабушка. – Почему её мама целовалась с психом? Не очень-то мне нравится такой поцелуй! Мне больше понравился другой поцелуй – тот, что с Беном!

Фиби я нашла на остановке: она сидела на скамейке и сердито спросила, где я была.

Я не стала рассказывать ей о том, что видела маму Бена. Я хотела, но не смогла.

– Мне было страшно, Фиби. И я не смогла там остаться.

– А я-то думала, что это ты у нас храбрая! – сказала она. – Ох, ладно, это не важно. Ничего уже не важно. Меня тошнит от всего этого.

– Что там ещё было?

– Ничего. Они так и торчали на этой скамейке. Если бы я умела бросать камни, как ты, то запросто бы прошибла им затылки. Ты заметила, какая у неё теперь прическа? Совсем короткая! Она постриглась! И знаешь, что ещё она выкинула? Она говорила-говорила, а потом наклонилась и плюнула прямо на траву! Плюнула! Меня чуть не вырвало! И псих: знаешь, что он сделал, когда она плюнула? Он засмеялся! А потом сам наклонился и плюнул!

– Но почему они так себя ведут?

– Откуда мне знать? Меня от них тошнит. И пусть мама остаётся где хочет. Я ей не нужна. Ей не нужен больше никто из нас!

И так Фиби возмущалась всю дорогу до дома. Она была вне себя от возмущения. Мы добрались к ней домой как раз в тот момент, когда подъехал её папа. Из дома выскочила Пруденс со словами:

– Она позвонила, позвонила, позвонила! Мама звонила! Она придёт домой!

– Бесподобно, – буркнула Фиби.

– Что с тобой, Фиби? – удивился её папа.

– Ничего.

– Она придёт завтра, – сообщила Пруденс. – Но…

– Что не так? – спросил папа. – Что ещё она сказала?

– Она очень волновалась. Она хотела поговорить с тобой…

– Она оставила номер? Я перезвоню…

– Нет, она не оставила номер. Она сказала передать тебе, чтобы ты не судил предвзято.

– И что это значит? – недоумевал папа. – О чём я не должен предвзято судить?

– Понятия не имею, – сказала Пруденс. – Ох да! Самое, самое важное! Она сказала, что придёт не одна!

– Великолепно, – вырвалось у Фиби. – Просто великолепно.

– Фиби? – Папа совсем ничего не понимал. – Пруденс? Она не сказала, с кем придёт?

– Я честно ничего не знаю.

– Она вообще не упоминала, кто это может быть? Никакого имени? – Он явно готов был сорваться.

– Да нет же! – отвечала Пруденс. – Никаких имён. Она только сказала, что приведёт его с собой…

– Его?!

Фиби выразительно глянула на меня.

– Дожили! – выдала она и пошли в дом, громко хлопнув дверью.

Я не могла в это поверить. Она что, так и не расскажет своему папе о том, что видела? Меня так и распирало от желания рассказать поскорее об этом моему собственному папе, но когда я вернулась домой, застала их с Маргарет сидящими на крыльце.

– Мой брат сказал, что он преподаёт в твоём классе английский, – сказала Маргарет. – Вот так сюрприз! – Она наверняка успела выложить это папе, потому что он совсем не выглядел удивлённым. – Он превосходный учитель. Он тебе нравится?

– Пожалуй.

Мне совсем не хотелось об этом говорить. Мне хотелось, чтобы Маргарет исчезла.

Я едва дождалась, пока она отправится домой, чтобы рассказать папе про Фибину маму, и, когда наконец я смогла это сделать, он только лишь сказал:

– Значит, миссис Уинтерботтом возвращается домой. Это хорошо.

А потом встал у окна и долго-долго смотрел на улицу, и я знала, что он думает про мою маму.

В тот вечер я думала про Фиби, и Пруденс, и мистера Уинтерботтома. Похоже, завтра их вселенной предстояло разбиться вдребезги, когда миссис Уинтерботтом явится домой в обнимку со своим драгоценным психом.

Глава 39

Возвращение домой

Фиби позвонила на следующий день с самого утра и стала умолять меня поскорее прийти.

– Я этого не вынесу, – уверяла она. – Мне нужен свидетель!

– Свидетель чего?

– Мне просто нужен свидетель!

– Ты рассказала своему папе? Про твою маму и…

– Ты рехнулась? – возмутилась Фиби. – Ты бы только посмотрела на него! Они с Пруденс всю ночь вылизывали дом! Они мыли пол, и чистили ванну, только пыль столбом! Они всё перестирали и перегладили, и пропылесосили ковры. А потом снова обошли весь дом, чтобы посмотреть, что получилось, и папа сказал: «А вдруг мы перестарались? Ваша мама может подумать, что мы можем обойтись без неё!» И они снова перевернули всё вверх дном. И при этом папа ужасно злился на меня, потому что я им не помогла.

Я вовсе не горела желанием становиться свидетелем чему бы то ни было, но мне было неловко за то, что накануне я сбежала, и я согласилась. Когда я пришла к ним домой, Фиби, Пруденс и мистер Уинтерботтом сидели в гостиной и смотрели друг на друга.

– Она не сказала, когда именно собралась прийти? – спросил мистер Уинтерботтом.

– Нет, она не сказала, и хватит уже вести себя так, будто это я виновата в том, что она не сказала больше, чем сказала, – ответила Пруденс.

Мистер Уинтерботтом не находил себе места. Он вскакивал, чтобы поправить подушки на диване, но уже через пять минут вскакивал снова, чтобы их измять. Он нарезал круги, мотаясь из гостиной на кухню, из кухни во двор и обратно. Он дважды переодел рубашку.

– Надеюсь, я вам не мешаю, – сказала я.

– А почему ты должна нам мешать? – удивился мистер Уинтерботтом.

И как раз когда я уже всерьёз стала опасаться, что они сойдут с ума от ожидания, возле дома затормозило такси.

– Я не могу смотреть, – выпалил мистер Уинтерботтом, скрываясь на кухне.

– Я тоже не могу! – Это Фиби понеслась следом за отцом, а я следом за Фиби.

– Ну, чёрт! – воскликнула Пруденс. – Да что с вами такое? Разве вы не мечтали её увидеть?

С кухни нам было слышно, как Пруденс открывает переднюю дверь. Мы услышали, как миссис Уинтерботтом говорит:

– Ох, детка… – Мистер Уинтерботтом кинулся протирать кухонный стол. Мы услышали, как охнула Пруденс, и её мама сказала: – Познакомься, это Майк.

– Майк? – повторил мистер Уинтерботтом.

Он стал красный как рак. Слава богу, у него в доме не было топора: я почему-то не сомневалась, что он мог бы сейчас запросто кинуться с топором на Майка.

– Послушай, пап, ты только не делай ничего опрометчивого… – затараторила Фиби.

– Майк?! – повторил он.

Миссис Уинтерботтом окликнула:

– Джордж? Фиби? – Мы услышали, как она обратилась к Пруденс: – Где же они? Ты разве не сказала им, что мы приедем?

Мистер Уинтерботтом перевёл дух и сказал:

– Фиби, Сэл, мне кажется, вам сейчас здесь не место.

– Ты издеваешься? – возмутилась Фиби.

– Окей, – он ещё раз перевёл дух. – Окей. Тогда пошли. – Он вскочил, расправил грудь и шагнул в гостиную.

Мы с Фиби вышли следом за ним.

Честно говоря, я подумала, что Фиби вот прямо на месте свалится без чувств. И тому было сразу две причины. Первая – то, как изменился вид миссис Уинтерботтом. Она не просто сделала короткую стрижку, но выглядела теперь стильно и модно. Она воспользовалась помадой и прочей косметикой, и даже слегка нарумянила щёки, и её одежда совершенно отличалась от той, в которой я привыкла её видеть: белая футболка, голубые джинсы и черные туфли на низком каблуке. В ушах поблескивали изящные серебряные сережки. Она выглядела потрясающе, но при этом совсем не походила на Фибину маму.

Второй причиной, по которой я боялась, что Фиби свалится на месте замертво, было то, что Майк Бикль, предполагаемый псих, оказался собственной персоной здесь, в личной гостиной у Фиби. Одно дело, было думать о том, что он придёт сюда, и совсем другое – видеть его здесь на самом деле.

Я не знала, что и предположить. На секунду мне даже пришло в голову, что Майк и правда похитил миссис Уинтерботтом и притащил её назад в надежде на какой-то хитроумный выкуп, или же он просто собрался заодно расправиться со всеми остальными. Но я слишком хорошо помнила, как они выглядели вместе накануне, и вдобавок у миссис Уинтерботтом был слишком потрясный вид для похищенной пленницы. Да, она волновалась и была испугана, но не из-за Майка. Судя по всему, сейчас она боялась своего мужа.

– Папа, – прошептала Фиби, – это тот псих.

– Ох, Фиби, – воскликнула её мама, прижав пальцы к щекам, и при виде этого знакомого жеста у Фиби сделалось такое лицо, словно её сердце разбилось на тысячу осколков. Миссис Уинтерботтом обняла Фиби, но та и не подумала отвечать на объятия.

– Норма, – сказал мистер Уинтерботтом, – надеюсь, ты сумеешь объяснить, что здесь происходит. – Как он ни старался, ему не удалось скрыть предательской дрожи в голосе.

Пруденс не спускала глаз с Майка. Похоже, она уже решила, что он достаточно симпатичный, чтобы начать с ним заигрывать. Она небрежным жестом откинула назад пышные волосы.

Миссис Уинтерботтом подступила с объятиями к мистеру Уинтерботтому, но он отодвинулся.

– По-моему, мы имеем право на объяснение, – повторил он, тоже не спуская глаз с Майка.

Она что, влюбилась в Майка? Но он же совсем ещё мальчишка – не старше Пруденс!

Миссис Уинтерботтом села на диван и расплакалась. И это был ужасный, ужасный момент. И поначалу вообще невозможно было понять ни одного слова из того, что она пыталась сказать. Она говорила о своих попытках быть респектабельной, и о том, что теперь мистер Уинтерботтом никогда её не простит, но что она устала от респектабельности. Все эти годы она честно, изо всех сил старалась быть совершенством, но должна признаться, что она не совершенна. Она сказала, что было кое-что, о чём она так и не решилась рассказать своему мужу, потому что боялась, что он никогда её не простит.

У мистера Уинтерботтома дрожали руки. Он не произнёс ни слова. Миссис Уинтерботтом жестом попросила Майка сесть рядом с нею на диван. Мистер Уинтерботтом несколько раз прокашлялся, но так и не нашёл, что ей ответить.

И миссис Уинтерботтом наконец сказала: – Майк – мой сын.

И тогда мистер Уинтерботтом, Пруденс, Фиби и я в один голос воскликнули:

– Сын?!

А миссис Уинтерботтом не сводила глаз с мужа:

– Джордж, я знаю, ты сочтёшь, что я не могу быть… или не могла быть… добропорядочной, но это случилось до того, как мы познакомились. И мне пришлось отдать его на усыновление, и мне даже думать об этом было больно, и я…

– Добропорядочной? – вдруг взорвался мистер Уинтерботтом. – Добропорядочной? К черту такую добропорядочность! – обычно мистер Уинтерботтом не позволял себе таких выражений.

Миссис Уинтерботтом встала и продолжила:

– Майк сам нашёл меня, и в первый момент я была в ужасе, к чему это может привести. Моя жизнь была так ограничена…

Фиби подошла к отцу и взяла его за руку.

– …и мне потребовалось остаться одной на какое-то время, чтобы во всём разобраться. Я ещё не встречалась с приёмными родителями Майка, но мы с Майком очень о многом поговорили, и вот я подумала…

Майк боялся поднять глаза.

– Ты хочешь уйти? – спросишь мистер Уинтерботтом.

Миссис Уинтерботтом вздрогнула, как будто получила пощёчину:

– Уйти?

– Ну, в смысле снова уйти, – бестолково объяснил мистер Уинтерботтом.

– Только если ты этого хочешь, – сказала она. – Только если ты не сможешь жить с такой нереспектабельной…

– Я же сказал, к чёрту респектабельность! – воскликнул мистер Уинтерботтом. – Неужели всё это из-за какой-то респектабельности? И не из-за респектабельности я так переживал. Я гораздо больше боялся, что ты не сможешь… или не захочешь ничего мне рассказать!

Майк поднялся с места и сказал:

– Я так и знал, что это не сработает.

Мистер Уинтерботтом сказал:

– Майк, я ничего не имею против тебя – я тебя вообще не знаю. – Он взглянул на жену и добавил: – И похоже, тебя я не знаю тоже.

Мне ужасно хотелось стать невидимкой. Там, снаружи, падали с деревьев мёртвые листья, и на меня навалилось лютое, неподъёмное горе. Я горевала из-за Фиби и её родителей, и Пруденс, и Майка, и из-за умирающих на ветках листьев, и из-за себя, из-за чего-то, что я потеряла навсегда.

В окно я увидела, что миссис Партридж стоит на дорожке у Фибиного дома.

Мистер Уинтерботтом сказал:

– По-моему, нам надо сесть и всё не спеша обсудить. Может, нам удастся до чего-то договориться. – А потом он совершил, на мой взгляд, очень благородный поступок. Он подошёл к Майку, пожал ему руку и сказал: – Я всегда считал, что сын стал бы отличным дополнением к моему семейству.

Было видно, как отлегло от сердца у миссис Уинтерботтом.

Пруденс кокетливо заулыбалась Майку. Только Фиби так и застыла столбом, в стороне от всех.

– Я лучше пойду, – сказала я.

Все обернулись и так уставились на меня, будто я с луны свалилась. Наконец мистер Уинтерботтом сказал:

– Сэл, мне очень жаль, честное слово. – И он объяснил Майку: – Она нам как родная.

Миссис Уинтерботтом спросила:

– Фиби, ты сердишься на меня?

– Да, – ответила Фиби. – Можешь в этом не сомневаться. – Она дернула меня за рукав и направилась к двери. – Когда вы наконец решите, сколько человек в этой семье, дадите мне знать.

Мы шагнули на крыльцо и чуть не налетели на миссис Партридж, которая только что положила перед дверью белый конверт.

Глава 40

Дары

Мне показалось очень уместным, что именно в этом месте моего рассказа про Фиби дедушка торжествующе выкрикнул:

– Айдахоооооо!

Мы были высоко-высоко в горах и только что пересекли границу между Монтаной и Айдахо. Впервые за всю поездку я позволила себе поверить, что мы всё-таки попадём в Льюистон завтра, двадцатого августа, в день рождения моей мамы.

Дедушка настаивал на том, что стоит ещё немного поднажать до Кер-д’Ален (всего-то час езды), где можно остановиться на ночь. Оттуда оставалась ещё примерно сотня миль на юг до Льюистона – лёгкая утренняя прогулка.

– Как тебе это нравится, крыжовничек? – Бабушка не шелохнулась, её голова была откинута на подголовник, а руки безвольно лежали на коленях. – Крыжовничек?

– О да, это мило, – было слышно, как что-то хрипит у бабушки в груди.

– Крыжовничек, ты как себя чувствуешь?

– Устала немного.

– Скоро сможешь поспать, – дедушка, не скрывая тревоги, оглянулся на меня.

– Бабушка, если хочешь, мы можем остановиться на ночь прямо сейчас, – сказала я.

– Ох, не надо, – сказала она. – Я бы с удовольствием провела ночь в Кер-д’Ален. Твоя мама прислала открытку из Кер-д’Ален, и там было большущее синее озеро, – и она зашлась в тяжёлом приступе кашля.

– Ну и ладно, – подхватил дедушка, – большущее синее озеро, едем туда!

– Я так рада, что мама вернулась к Пипи домой! – сказала бабушка. – Вот бы и твоя мама тоже вернулась!

Дедушка как-то странно кивал в течение нескольких минут. А потом передал мне носовой платок и спросил:

– Расскажи нам про миссис Партридж. Что это она устроила со своим чёртовым конвертом у Пипи на крыльце?

Именно это пожелали узнать и мы с Фиби.

– Вам что-то нужно, миссис Партридж? – спросила я.

Старушка прижала пальцы к губам и выдала многозначительное:

– Хмм…

Фиби схватила конверт, вскрыла его и прочла вслух: «Не суди человека, пока не обойдёшь две луны в его мокасинах».

– Пока-пока. – Миссис Партридж, как ни в чём не бывало, повернулась и пошла к себе.

– Миссис Партридж! – окликнула Фиби. – Мы уже получали такое!

– Простите, не поняла? – обернулась миссис Партридж.

– Это ведь были вы, да? – напирала Фиби. – Это вы шныряли вокруг и подбрасывали все эти письма, да?

– Они тебе понравились? – спросила миссис Партридж. Когда она стояла вот так на дорожке перед домом, запрокинув голову, чтобы видеть нас, с шаловливым выражением на лице, она показалась мне похожей на капризного ребёнка. – Маргарет каждый день читает мне газеты, и, когда попадается что-то удачное, я прошу её переписать. Простите, если послание про мокасины попало к вам во второй раз. Это всё моя забывчивость.

– Но почему вы приносили их сюда? – Фиби ничего не понимала.

– Я подумала, что для вас это покажется отличным сюрпризом – ну вроде печенья с предсказаниями, только у меня не было печенья, чтобы положить записки внутрь! Так они понравились вам или нет?

Фиби долго смотрела на меня. Потом медленно спустилась с крыльца и сказала:

– Миссис Партридж, когда вы встретили моего брата?

– Ты же сказала, что у тебя нет брата! – удивилась миссис Партридж.

– Я знаю, но вы сказали, что встретили его. Когда это было?

– Сразу не припомнишь! – она постучала пальчиком по голове. – Так-так… Сколько же времени прошло? Неделя? Две? Он постучался ко мне по ошибке. И он позволил мне ощупать своё лицо. Потому я и подумала, что он твой брат. У него такое же лицо. Разве это не странно?

– Не более странно, чем всё, что случилось потом, – ответила Фиби. И пока миссис Партридж семенила к себе домой, Фиби сказала мне: – Это очень странный мир, Сэл. – Потом она вышла на лужайку и плюнула на траву. И предложила: – Идём, попробуй ты тоже! – Я плюнула не тротуар. – Ну и как тебе? – поинтересовалась Фиби.

Мы дружно плюнули ещё по разу.

Это может показаться вам отвратительным, но, честно говоря, нам ужасно понравилось плеваться. Вряд ли я когда-нибудь смогу объяснить почему, но по какой-то причине это занятие показалось нам просто превосходным, и, когда Фиби повернулась и пошла назад в дом, я с радостью поняла, что это именно то, что нужно.

Стараясь не растерять внутреннюю отвагу, которую принёс мне этот плевок, я отправилась в дом к миссис Кадавр, и у нас с ней был долгий разговор, и тогда наконец я узнала, как они познакомились с моим папой. Этот разговор принёс мне так много боли, что я даже разрыдалась перед ней, но зато поняла, почему моему папе было приятно её общество.

Когда я вернулась домой, на ступеньках нашего крыльца сидел Бен. Он сказал:

– Я тебе кое-что принёс. Это там, во дворе.

И мы пошли вокруг дома, и там во дворе был цыплёнок. Никогда в жизни я ещё так не радовалась при виде простого цыплёнка. Бен сказал:

– Я дал ей имя, но ты может придумать своё, если это тебе не понравится.

Когда я спросила, как он назвал цыплёнка, он наклонился вперёд, и я наклонилась вперёд, и состоялся ещё один поцелуй – выдающийся поцелуй, превосходный поцелуй, и Бен сказал:

– Её зовут Ежевичка.

– Ох, – сказала бабушка. – И на этом истории про Пипи конец?

– Да, – сказала я.

Хотя, пожалуй, это было не совсем так, ведь я могла бы рассказать, что было дальше. Я могла бы рассказать, как Фиби привыкала к тому, что у неё есть брат, и к своей «новой» маме, и много всего такого, но ведь эта часть истории всё ещё продолжается, даже вот сейчас, когда мы едем через горы. И это будет уже совсем другая история.

– Мне понравилась эта история про Пипи, и я рада, что она оказалась не совсем грустной.

Бабушка устало прикрыла глаза, и на всём оставшемся пути до Кер-д’Ален мы с дедушкой с тревогой прислушивались к её хриплому дыханию. Я смотрела, как она откинулась на сиденье – слишком спокойная, слишком неподвижная.

– Дедушка, – прошептала я, – она какая-то серая, тебе не кажется?

– Кажется, цыплёночек, ещё как кажется. – И он нажал на газ, чтобы скорее попасть в Кер-д’Ален.

Глава 41

Обзорная площадка

В Кер-д’Ален мы сразу поехали в больницу. Дедушка попытался растормошить бабушку, когда стало видно озеро.

– Крыжовничек! – окликнул он. Она бессильно наклонилась вбок. – Крыжовничек!

Врачи сказали, что у бабушки случился инсульт. Дедушка настоял на том, чтобы оставаться с ней, пока у неё брали анализы, хотя его несколько раз пытались прогнать.

– Она же без сознания, – повторял один особо упрямый интерн. – Она всё равно не узнает, были вы с ней или нет.

– Сынок, я пробыл рядом с ней пятьдесят один год, не считая тех трёх дней, когда она сбежала от меня с яичным человеком. И я просто не отпущу её руку, понимаешь? Если ты хочешь, чтобы я отсюда ушёл, лучше сразу отруби мне руку, понятно?

И врачи разрешили ему остаться. Пока я ждала в комнате для посетителей, туда вошёл человек со старой собакой биглем. Девушка в регистратуре сказала, что собаку надо оставить на улице.

– Что, совсем одну? – растерялся человек.

– Я присмотрю за ней, – сказала я. – У меня когда-то была такая же собака.

Я отвела старого бигля во двор, и, как только уселась на траву, собака подошла ко мне, положила морду на колени и начала ворчать что-то своё, как умеют только они. Дедушка называет это собачьим мурлыканьем.

Я гадала, не случился ли инсульт из-за того укуса змеи и не чувствует ли дедушка себя виноватым оттого, что свернул с дороги к реке. Ведь если бы мы не полезли в реку, бабушку не укусила бы змея. И тогда мои мысли вернулись к маме и её мертворождённому ребёнку, и что, может быть, не залезь я на то дерево, маме не пришлось бы нести меня на себе, и тогда, может, и ребёнок бы выжил, и мама вообще не ушла бы от нас, и всё было бы так, как прежде.

Но пока я сидела и всё это обдумывала, мне стало ясно, что человек не может просидеть всю жизнь взаперти в своём доме, как поначалу пытались сделать Фиби и её мама. Человек должен выйти в мир, чтобы что-то сделать и что-то увидеть, и мне впервые пришло в голову, что мне тоже нужно было что-то сделать – вот почему бабушка с дедушкой взяли меня в эту поездку.

Собака бигль у меня на коленях была в точности как наша Моди Блю. Я гладила её по голове и молилась за бабушку. Я вспомнила, как Моди Блю охраняла от нас своих щенков. В первую неделю она вообще никого к ним не подпускала. Она постоянно их ласкала и вылизывала. А они пищали и неуклюже ползали по ней, пока их глазки оставались закрытыми.

Потихоньку Моди Блю стала разрешать нам их гладить, хотя всё равно не спускала с них глаз и рычала, если кто-то хотел взять щенка на руки. Через несколько недель щенки стали расползаться от неё кто куда, и она без конца собирала их обратно. Но когда им исполнилось шесть недель, Моди Блю перестала обращать на них внимание. Она толкала их и отпихивала от себя. Я сказала маме, что Моди Блю ведёт себя ужасно.

– Она ненавидит своих щенков!

– Здесь нет ничего ужасного, – возразила мама. – Это нормально. Она отлучает их от себя.

– Разве это так обязательно? Ведь они могли бы оставаться с ней!

– Это не приведёт ни к чему хорошему. Они должны стать независимыми. Представь себе, если с Моди Блю что-то случится? Без неё они не выживут.

И пока я молилась за бабушку, сидя во дворе больницы, мне подумалось, не походила ли мамина поездка на поведение Моди Блю. Может быть, мне она была необходима не меньше, чем маме?

Наконец вышел хозяин бигля, и я вернулась внутрь. Уже после полуночи пришла медсестра и сказала, что я могу повидать бабушку. Она лежала на кровати, серая и неподвижная. В уголке рта блестела капля слюны. Дедушка наклонился к ней и прошептал что-то на ухо. Медсестра сказала:

– Вряд ли она вас слышит.

– Она очень хорошо меня слышит, – возразил дедушка. – Она всегда умела меня услышать.

Глаза у бабушки оставались закрытыми. Какие-то провода тянулись посередине её груди к мониторам, а к руке была прицеплена трубка. Я хотела обнять её, хотела, чтобы она очнулась.

– Цыплёночек, нам придётся здесь задержаться немного, – сказал дедушка. Он полез в карман и достал ключи от машины. – Вот, если тебе потребуется что-то взять из машины. – И он вложил мне в руку скомканные купюры. – На всякий случай.

– Я не хочу оставлять бабушку, – сказала я.

– Чёрт! – ответил он. – Она бы не хотела, чтобы ты теряла время, рассиживаясь в этой трухлявой больнице. Ты только шепни ей на ушко, если хочешь что-то сказать, и потом ступай и делай то, что должна сделать. А мы отсюда никуда не денемся, твоя бабушка и я. Мы будем ждать тебя здесь, – он подмигнул. – Ты уж поосторожней там, цыплёночек.

Я наклонилась и пошептала на ухо бабушке, а потом я ушла. В машине я долго изучала карту, а потом откинулась на спинку сиденья и зажмурилась. Дедушка отлично знал, что я собиралась сделать.

Ключи тревожно холодили руку. Я снова сверилась с картой. Прямо из Кер-д’Ален до Льюистона вела единственная извилистая дорога. Я завела машину, сдала назад, развернулась на парковке, притормозила и выключила двигатель. Я пересчитала деньги в кармане и ещё раз посмотрела на карту.

Есть нечто, имеющее значение даже по сравнению со смыслом жизни.

Хотя я обмирала от страха, выезжая с парковки, оказавшись на трассе, я почувствовала себя увереннее. Я ехала не спеша, и я знала, как это делать. Я молилась каждому промелькнувшему мимо дереву, а уж вдоль этой дороги их росло более чем достаточно.

Это была узкая извилистая дорога – и совсем пустая. За четыре часа я проехала четыреста миль от Кер-д’Ален до места под названием Льюистон-Хилл – на мой взгляд, это был не холм, а настоящая гора. Я вырулила на смотровую площадку на вершине. В долине далеко внизу раскинулся Льюистон, разделенный руслом Змеиной реки. Между мной и Льюистоном оставался предательский отрезок горной трассы, спускавшейся по склону прихотливыми серпантинами.

Я перегнулась через поручни, высматривая внизу автобус, который, насколько мне известно, всё ещё должен был находиться где-то у подножия горы, но ничего не разглядела.

– Я могу это сделать, – повторяла я себе раз за разом. – Я могу это сделать.

Я снова вывела машину на дорогу. На первом же серпантине сердце едва не выскочило у меня из груди. Потные ладони скользили по рулевому колесу. Я изо всех сил давила на тормоз, но дорога поворачивала так резко и спускалась так круто, что, даже притормаживая, машина шла быстрее, чем мне бы хотелось. Когда я выехала с поворота, машину занесло на травянистую обочину со стороны обрыва. От падения в пропасть меня отделял лишь трос, натянутый между редкими столбиками ограждения.

Асфальтовая змея извивалась то в одну сторону, то в другую. Полмили я ехала по ложбине внутри холма, и едва почувствовала себя немного увереннее, как после нового поворота снова оказалась на самом краю узкого карниза, и сбоку от меня чёрная пропасть уходила всё вниз, вниз, вниз. Так я и ехала туда-сюда: полмили в безопасности, поворот, полмили по краю обрыва.

На полдороге к долине показалась ещё одна смотровая площадка: узенькая лужайка, устроенная, насколько я могла судить, не для того, чтобы любоваться видом, но чтобы дать водителям возможность собраться с духом. Интересно, много ли народу на этом месте предпочли оставить машины и проделать остаток спуска пешком? Пока я стояла и смотрела вниз, к площадке подъехала ещё одна машина. Из неё вышел мужчина, встал рядом и закурил сигарету.

– А где остальные? – спросил он у меня.

– Какие остальные?

– Те, с кем ты приехала. Кто-то же был за рулём?

– Ох, – вырвалось у меня. – Где-то здесь.

– Пошли отлить, да? – сказал он, имея в виду моих предполагаемых спутников. – Это не дорога, а настоящее проклятие, особенно впотьмах. А я езжу здесь каждый день. Работаю наверху, в Пулмане, а живу внизу, – он кивнул на огни Льюистона и тёмную ленту реки. – Ты уже бывала здесь?

– Нет.

– Вот видишь? – Он показал на что-то внизу.

Я всмотрелась в темноту. Наконец я увидела обломанные макушки сосен и грубую борозду в тёмной чаще. И на конце этой борозды я различила что-то металлическое, блестящее, отражающее лунный свет. Именно это я и старалась только что разглядеть.

– Здесь автобус сорвался с дороги, примерно год назад, – сказал он. – Его занесло на этом самом месте, на выходе из того поворота, так что он вылетел на площадку, сорвал ограждение и кувырком покатился вниз, прямо на те деревья. Жуткое было дело. Когда я вернулся домой в тот вечер, спасатели всё ещё прорубались через лес, чтобы до них добраться. И ты представляешь, выжил только один человек.

Я представляла.

Глава 42

Автобус и ива

Когда мужчина уехал, я пролезла под ограждение и стала спускаться к подножию горы, туда, где лежал автобус. На востоке небо приобрело дымчато-серый оттенок, и я была рада, что наступает рассвет. За те полтора года, что миновали после падения, лес начал заживлять проплешину. Мокрые от росы ветви упрямо цепляли меня за ноги, царапали и предательски укрывали под собой колдобины, так что я то и дело оступалась, падала и скользила по крутому склону вниз.

Автобус лежал на боку, как старая больная лошадь, уставившись слепым взглядом разбитых фар в окружающую чащу. Три огромных колеса были продырявлены и уродливо кривились на своих осях. Я вскарабкалась на бок автобуса в надежде пролезть через окно внутрь, но увидела две здоровенных дыры, щерившихся искорёженными краями металла. Через выбитое окно за водительским местом я рассмотрела жуткую мешанину из обломков кресел и пористой набивки. И всё было покрыто налётом лохматой зелёной плесени.

Я прикинула, нельзя ли пробраться в окно, чтобы пройти между рядами сидений, но там просто не оставалось свободного пространства. А ведь я хотела обшарить там всё, каждый дюйм, чтобы найти что-нибудь – хоть что-то – знакомое.

К этому моменту небо уже окрасилось в бледно-розовый цвет, и стало легче находить дорогу обратно на гору, но подъём оказался очень крутой и тяжёлый. Когда я выбралась на вершину, то вся измазалась и исцарапалась. И только в самый последний момент, перелезая под оградой, я заметила ещё одну машину, припаркованную позади красного дедушкиного «Шевроле».

Это был шериф. Он говорил по рации, когда заметил меня, и жестом позвал наружу своего помощника. Помощник сказал:

– А мы уже собирались за тобой спускаться. Мы видели, как ты лазала по автобусу. Ребята, вам что, больше нечем заняться? Вот что тебе там понадобилось, да ещё посреди ночи?

Я не успела ответить, как из машины выбрался шериф. Он нахлобучил на голову шляпу и поправил кобуру.

– А где остальные? – спросил он.

– Нет никаких остальных, – сказала я.

– А кто тебя сюда привёз?

– Я сама себя привезла.

– Чья это машина?

– Моего дедушки.

– И где же он? – Шериф осмотрелся с таким видом, будто дедушка спрятался где-то в кустах у дороги.

– Он в Кер-д’Ален.

– Не понял? – Шериф явно опешил.

Тогда я рассказала ему про бабушку, и про то, что дедушке пришлось остаться с ней, и что я вела машину от Кер-д’Ален очень осторожно.

– Так, – сказал шериф, – а теперь давай разберёмся, – и он повторил весь мой рассказ, только в конце добавил: – И ты утверждаешь, что от самого Кер-д’Ален сама вела машину до этого самого места на трассе?

– Очень осторожно, – повторила я. – Дедушка научил меня водить машину, и он учил меня водить очень осторожно.

– Я даже боюсь спрашивать у этой юной особы, сколько ей лет, – пожаловался шериф своему помощнику. – Может, ты её спросишь?

– Сколько тебе лет? – спросил помощник.

Я ответила. Шериф посмотрел на меня очень строго и сказал:

– Надеюсь, ты не очень обидишься, если я поинтересуюсь, что заставило тебя лететь как на пожар, вместо того чтобы дождаться кого-то с законным водительским удостоверением, чтобы добраться до нашего чудесного города Льюистона?

И тогда я рассказала ему всё остальное. Когда я закончила, он вернулся в машину и проговорил по рации ещё какое-то время. Потом велел мне сесть в его машину, а своему помощнику – в машину дедушки. Я подумала, что шериф отвезёт меня в тюрьму, но меня убивало не это. Меня убивало то, что я была так близка к цели и всё же не смогла сделать то, ради чего приехала. И ещё меня терзала необходимость вернуться к бабушке.

Он всё-таки не повёз меня в тюрьму. Он поехал через мост – в Льюистон, дальше за город и на гору. Он привёз меня в место под названием Лонгвуд, затормозил у домика смотрителя и вошёл внутрь. За нами остановился его помощник в дедушкиной машине. Смотритель вышел и показал куда-то вправо, и тогда шериф вернулся в машину и поехал в ту сторону.

Это было приятное место. Позади его огибала Змеиная река, и над лужайкой шелестели листьями высокие деревья. Шериф остановил машину и повёл меня по дорожке в сторону реки, и там, на небольшом взгорке, откуда было видно и реку, и долину, была мамина могила.

На обелиске под её именем и датами рождения и смерти было выгравировано изображение клёна, и только тогда, при виде этого камня с её именем: Чанхассен «Сахарок» Пикфорд Хиддл – и выгравированного дерева, я поняла и приняла, окончательно и бесповоротно, что мама больше не вернётся никогда. Я попросила разрешения посидеть здесь подольше, потому что хотела запомнить это место. Я хотела запомнить траву и деревья, запахи и звуки.

Где-то к середине этого затянувшегося утра, чью тишину нарушало лишь журчание реки, я услышала птицу. Это было самое настоящее, звонкое и переливчатое птичье пение. Я долго оглядывалась, пока наконец не обратила внимание на иву, склонившуюся над рекой. Звуки лились оттуда, и я не стала больше присматриваться, потому что хотела, чтобы это дерево оставалось поющим.

Я поцеловала иву.

– С днём рождения! – прошептала я.

В машине у шерифа я сказала:

– Она не ушла от нас совсем. Она поёт в деревьях.

– Как скажете, мисс Саламанка Хиддл.

– Теперь можете сажать меня в тюрьму.

Глава 43

Наш крыжовничек

Вместо того чтобы отвезти меня в тюрьму, шериф привёз меня в Кер-д’Ален, в сопровождении помощника в дедушкиной машине. По дороге шериф прочёл мне длинную суровую отповедь на тему вождения без прав и заставил меня пообещать, что я не сяду за руль, пока мне не исполнится шестнадцать лет.

– Даже у дедушки на ферме? – уточнила я.

Он старательно смотрел на дорогу перед собой.

– Полагаю, у себя на ферме хозяин может позволить себе делать то, что он захочет, – он осторожно подбирал каждое слово, – при условии, что там достаточно места для манёвра и эти действия не угрожают жизни других людей или животных. Но это не значит, что тебе всё позволено. Я не даю тебе разрешение или что-то подобное.

Я попросила его рассказать про аварию. Когда я стала спрашивать, был ли он сам у автобуса в ту ночь и видел ли, как кого-то оттуда выносили, он сказал:

– Вряд ли ты захочешь знать такие подробности. Человек не должен зацикливаться на таком.

– Вы видели мою маму?

– Я видел много кого, Саламанка, и, может, я видел твою маму, а, может, нет, но, к сожалению, должен признаться, что даже если и видел, я этого тогда не знал. Я помню, как твой папа приехал в участок. Это я помню, но я не был с ним, когда… я не был там, когда…

– А вы видели миссис Кадавр?

– Откуда ты знаешь про миссис Кадавр? – удивился он. – Конечно, я видел миссис Кадавр. Её все видели. Через девять часов после аварии, когда все эти носилки подняли на дорогу, и уже не оставалось ни малейшей надежды – из окна показалась её рука, и всё закричали, потому что она нам махала. – Он глянул на меня. – Жаль, что это была не рука твоей мамы.

– Миссис Кадавр сидела рядом с мамой, – сказала я.

– Ох.

– Они были незнакомы, когда садились в автобус, но со временем, через шесть дней пути, она подружились. Мама всё рассказала миссис Кадавр обо мне, и моём папе, и нашей ферме в Бибэнксе. Она рассказала миссис Кадавр о полях, и ежевике, и Моди Блю, и цыплятах, и поющем дереве. Я думаю, раз мама так подробно рассказывала обо всём этом миссис Кадавр, наверное она всё же скучала без нас, правда?

– Нисколько не сомневаюсь, – сказал шериф. – А как ты об этом узнала?

И тогда я объяснила ему, как миссис Кадавр рассказала мне обо всём в тот день, когда вернулась Фибина мама. Миссис Кадавр рассказала мне о том, как папа пришёл к ней в больницу в Льюистоне после того, как похоронил маму. Он пришёл, чтобы увидеть единственного человека, выжившего в катастрофе, и когда узнал, что миссис Кадавр сидела рядом с мамой, заговорил про неё. Они проговорили целых шесть часов.

Миссис Кадавр рассказала мне о том, как они стали переписываться с моим папой, и о том, что папе было необходимо хотя бы на время уехать из Бибэнкса. Я спросила миссис Кадавр, почему папа не рассказал мне, как они познакомились, и она возразила, что он пытался, но я не желала ничего слушать, а он не хотел меня расстраивать. Он думал, что я могу возненавидеть Маргарет за то, что она выжила, а моя мама нет.

– Вы ведь его любите? – спросила я у миссис Кадавр. – Вы с ним поженитесь теперь?

– Господи боже! – воскликнула она. – Об этом думать пока слишком рано. Он сблизился со мною только потому, что я была с твоей мамой до конца и держала её за руку. Твой папа пока просто не готов полюбить кого-то другого. Вряд ли в мире найдётся другой такой чудесный человек, как твоя мама.

Это правда. Она была единственная в своём роде.

Но даже после всего, что рассказала мне миссис Кадавр, и её слов о том, как она держала маму за руку в её последние минуты, я всё ещё не могла поверить до конца, что мама умерла. Я всё ещё думала, что это какая-то ошибка. Я сама не знала, что надеялась найти в Льюистоне. Может, я ждала, что увижу её, бредущую по лугу, и тогда я смогу окликнуть её, а она скажет: «Ох, Саламанка, ты моя левая рука!» или «Ох, Саламанка, забери меня домой!»

Последние пятьдесят миль до Кер-д’Ален я проспала, а когда проснулась, машина шерифа стояла у входа в больницу. Шериф как раз выходил из больничных дверей во двор. Он подал мне конверт и опустился на своё сиденье.

В конверте была записка от дедушки с названием мотеля, в котором он остановился. Внизу было приписано: «Прости, но наша крыжовничек умерла сегодня в три часа утра».

Дедушка сидел на краю кровати в мотеле и говорил по телефону, но, как только увидел в дверях нас с шерифом, положил трубку и крепко-крепко обнял меня. Шериф выразил дедушке свои соболезнования и добавил, что считает не очень уместным читать кому-то лекцию о том, что не следует отправлять малолетних внучек самостоятельно вести машину по горной трассе в ночное время. На прощание он отдал дедушке ключи от машины и спросил, не нужна ли ему какая-то помощь со всеми этими хлопотами.

Дедушка сказал, что он уже почти обо всём позаботился. Бабушкино тело самолётом доставят в Бибэнкс, где его будет встречать мой папа. Мы с дедушкой закончим все необходимые дела в Кер-д’Ален и вылетим на следующее утро.

Распрощавшись с шерифом и его помощником, я обратила внимание на открытый чемодан. Внутри лежали бабушкины вещи вперемешку с дедушкиной одеждой. Я достала её детскую присыпку и понюхала. На столе лежало измятое письмо. Дедушка заметил, что я смотрю на него, и пояснил:

– Я вчера написал ей письмо. Это любовное письмо.

Дедушка улёгся на кровать и стал смотреть в потолок.

– Цыплёночек, – сказал он, – я скучаю по моему крыжовничку. – Он прижал руку к глазам, а другой рукой похлопал по матрасу и начал: – Хоть это… Хоть это и…

– Всё правильно, – сказала я. Я села на другой край кровати и взяла его за руку. – Это не твоё брачное ложе.

Прошло минут пять, пока наконец дедушка прокашлялся и закончил:

– Но сойдёт.

Глава 44

Бибэнкс

Мы вернулись в Бибэнкс. Теперь мы с папой снова живём на своей ферме, и дедушка живёт с нами. Бабушку похоронили в той самой тополёвой роще, где они с дедушкой поженились. И мы каждый день ужасно скучаем по нашему крыжовничку.

Позднее мне пришло в голову, что за недавно открытым камином может скрываться ещё какая-то тайна, подобно тому, как за фальшивой оштукатуренной стеной скрывался этот камин, или история моей мамы скрывалась за историей мамы Фиби – только на этот раз речь пойдёт о бабушке с дедушкой.

В день бабушкиных похорон её подруга Глория – та самая, которая, по мнению бабушки, так походила на Фиби и положила глаз на дедушку, – пришла его навестить.

Они сидели на крыльце, и дедушка целых четыре часа говорил с ней о бабушке. Под конец Глория попросила аспирина. У неё жутко разболелась голова. И с тех пор её и след простыл.

Я написала Тому Флиту, мальчишке, который помогал нам заботиться о ба бушке, когда её в ногу укусила змея. Я сообщила ему, что бабушка вернулась в Бибэнкс, но, к сожалению, она вернулась в гробу. Я подробно описала тополёвую рощу, в которой её похоронили, и протекающую рядом реку.

Он написал в ответ, что очень сожалеет о бабушке и что хотел бы побывать у нас, чтобы самому увидеть тополёвую рощу. И в конце он спросил: «Надеюсь, у вас берег реки не в частной собственности?»

Дедушка продолжил наши уроки вождения пикапа. Мы практикуемся на территории его старой фермы: там теперь новые хозяева, но они разрешают нам по-прежнему колесить по пыльным дорогам. С нами всегда катается щенок бигль, его кличка Па-даб-ду-ба. Дедушка гладит щенка и курит трубку, пока я сижу за рулём, и мы вдвоём играем в игру «мокасины». Мы изобрели её, когда возвращались из Айдахо. Каждый по очереди представляет, что он ходит в мокасинах другого человека.

– Если бы я ходил в Фибиных мокасинах, то стал бы ревновать к новому брату, свалившемуся мне на голову.

– Если бы я в эту минуту была в бабушкиных мокасинах, то захотела бы остудить ноги в реке.

– Если бы я был в мокасинах Бена, то очень бы скучал по Саламанке Хиддл.

И так снова и снова. Мы успели походить в мокасинах всех, кого смогли вспомнить, и благодаря этому сделали несколько интересных открытий. В один прекрасный день я сообразила, что наша поездка в Льюистон была подарком от дедушки и бабушки для меня. Они дали мне шанс пройтись в маминых мокасинах – увидеть то, что увидела она, и почувствовать то, что могла почувствовать она в своём последнем путешествии.

Ещё мне стало ясно, что была масса причин, по которым папа не взял меня с собой в Айдахо, когда узнал о её гибели. Он слишком сильно горевал, и он старался защитить меня как мог. Только потом он понял, что я должна туда поехать и увидеть всё своими глазами. Однако в одном он оказался прав: ему не было необходимости везти назад её тело, потому что она навсегда осталась в деревьях, в амбаре, в лугах. Иное дело – дедушка. Ему было необходимо, чтобы бабушка оставалась рядом. Ему нужно было ходить в тополёвую рощу, чтобы навещать свой крыжовничек.

Однажды, когда мы долго обсуждали, как Прометей украл у Солнца огонь и отдал его человеку, а Пандора открыла запретный ларец и выпустила в мир всё зло, дедушка сказал, что эти мифы появились потому, что людям необходимо было объяснить: откуда взялся огонь и почему в мире столько зла. Это напомнило мне Фиби и психа, и я сказала:

– Если бы я ходила в Фибиных мокасинах, то поверила, что это псих и миссис Кадавр со своим топором виноваты в том, что моя мама пропала.

Я верила, что Фиби и её семья мне помогли. Она помогли мне всё обдумать и понять мою собственную маму. Фибины небылицы были сродни моей рыбалке в небесах: в течение какого-то времени мне необходимо было верить в то, что она не погибла и что она вернётся.

Я до сих пор иногда снова начинаю удить рыбу в небесах.

Наверное, это происходит потому, что мы не в состоянии объяснить себе многие из самых ужасных вещей в этом мире, такие как война, или убийство, или опухоль мозга. Но и исправить эти вещи мы не можем, и тогда мы обращаем внимание на другие страшные вещи, которые нам доступны, и начинаем раздувать их, пока они сами не лопнут. И тогда внутри них оказывается что-то, с чем мы можем справиться, не такое жуткое, каким казалось вначале. И нам становится легче от открытия, что хотя в мире по-прежнему существуют похитители людей и убийцы с топорами, большинство людей всё же похожи на нас. Как и мы, они иногда трусливые, а иногда храбрые, иногда жестокие, а иногда добрые.

Я решила, что храбрость состоит в способности посмотреть прямо в самое сердце ларца Пандоры, а после этого обратиться к другому ларцу, тому, что заполнен внутри гладко-прекрасными складками. Это мама, которая целует деревья, это бабушка, напевающая «Па-даб-ду-ба!», это дедушка и его брачное ложе.

Открытки и локон моей мамы по-прежнему лежат под половицей у меня в комнате. Я перечитала все открытки, когда вернулась. Мы с дедушкой и бабушкой побывали везде, где побывала она. Это и Блэк-Хилс, и гора Рашмор, и Бэдлендс. Единственная открытка, которую перечитывать мне по-прежнему больно, – та, что из Кер-д’Ален, доставленная через два дня после её гибели.

Когда я катаю дедушку на старом пикапе, я пересказываю ему все истории, услышанные от мамы. Его любимая – легенда племени навахо о Истсанатлехи. Так звали женщину, которая никогда не умирала. Она вырастала из младенца в мать и в старуху, а потом снова превращалась в младенца, и снова, и снова, и так прожила тысячи тысяч жизней. Дедушке очень это нравилось, да и мне тоже.

Я по-прежнему люблю залезать на старый сахарный клён, и по-прежнему слушаю наше поющее дерево. А сахарный клён – моё лучшее место для размышлений. Вчера, сидя на сахарном клёне, я обнаружила, что ревную к трём вещам.

Первая ревность – просто глупость. Я ревную к той девочке, про которую Бен написал в своём дневнике, потому что это была не я.

Вторая ревность такая: я ревную оттого, что мама хотела завести других детей. Разве меня ей было недостаточно? Но когда я хожу в её мокасинах, то говорю: «Если бы я была моей мамой, я могла хотеть ещё детей – не потому, что я не люблю мою Саламанку, но потому, что я люблю её так сильно. И я хочу, чтобы этой любви стало больше».

Последняя ревность уже не глупая, и справиться с нею будет труднее всего. Я ревную оттого, что Фибина мама вернулась, а моя нет.

Я скучаю по своей маме.

Бен и Фиби всё время мне пишут. Бен прислал мне к середине октября валентинку:

И внизу он приписал: «Я ещё никогда не сочинял стихи!»

Я отправила ему валентинку в ответ:

И я приписала: «Я тоже никогда не сочиняла стихи!»

Бен, и Фиби, и миссис Кадавр, и миссис Партридж – все собираются приехать к нам в гости в следующем месяце. Есть шанс, что и мистер Биркуэй приедет с ними, но Фиби надеется, что нет, потому что боится не выдержать такой долгий путь в одной машине с учителем. Мы с папой уже начали наводить в доме лоск к их приезду. Я сгораю от нетерпения показать Фиби и Бену заводь для купания, и луга, и сеновал, и деревья, и коров, и цыплят. Ежевичка – цыплёнок, которого подарил мне Бен, стала королевой курятника, и я покажу Бену её тоже. Ну и ещё я, конечно, надеюсь на парочку ежевичных поцелуев!

Ну а пока у дедушки есть его бигль, а у меня есть цыплёнок и поющее дерево, и так обстоят наши дела.

Па-даб-ду-ба.