Люди и собаки бесплатное чтение

Доминик Гийо
Люди и собаки

Предисловие

В основании этой книги лежит твердая уверенность автора в том, что собака для человека — животное совершенно особенное. Начать с того, что у меня самого есть собака и поэтому для того, чтобы в процессе повествования оставаться объективным и беспристрастным, стараясь избежать сентиментальности, восторгов и пустых похвал, мне приходилось соблюдать особую осторожность. Сам факт присутствия рядом с тобой верного четвероногого друга внушает умиление и восхищение, так что всегда есть опасность, что собака начнет интересовать тебя скорее как хозяина, чем как ученого или философа.

Однако результаты исследования превзошли все мои ожидания. Действительно, собака для человека — животное уникальное, и ее изучение зачастую может дать гораздо больше знаний о нас самих, чем все научные изыскания в области дисциплин более «гуманитарных».

Именно поэтому книга посвящена собаке. Разумеется, рядом с нами обитает множество других животных: вспомнить хотя бы о кошках или, к примеру, о золотых рыбках — представителей этих двух видов можно встретить во французских домах гораздо чаще, чем собак. Речь пойдет о собаке потому, что собака всегда и везде была рядом с человеком, в любом человеческом обществе; она помогала человеку во всех его делах, ну, или почти во всех. Это вовсе не означает, что компания кошки для нас менее комфортна или же что кошка представляет для нас меньший интерес. Я ни в коей мере не хотел бы возобновлять или подогревать «конфликт культур» (Heran, 1988) между любителями кошек и собак. Просто кошки начали радовать нас своим присутствием и повсюду совать свой любопытный нос в наших домах сравнительно недавно; они связаны с нами на протяжении лишь нескольких культурно-исторических периодов; каких-то особых биологических механизмов адаптации к условиям совместного обитания с человеком у них не появилось; а по сравнению с собаками свойственные им функции и виды деятельности в наших домах гораздо менее разнообразны.

Цели этой работы никак не связаны со стремлением вызвать любовь к собаке — и уж тем более неприязнь к ней! Не входили в наши планы и попытки собак защищать или отстаивать их права. Что ни говори, это было бы слишком самонадеянно. У нас еще будет возможность убедиться, что в этом отношении собаки не слишком нуждаются в помощи: они прекрасно умеют находить к нам подход. Работа преследовала прежде всего научные цели, а именно определение круга вопросов, проблематика которых выходит далеко за пределы простого знания нравов и психологии лучшего друга человека, — хотя и этого было бы уже немало.

Таким образом, книга может восприниматься на трех уровнях.

Прежде всего, она будет интересна тем, кто хотел бы пополнить свои знания о собаках: об их происхождении, психологии, особенностях восприятия окружающего мира и способах взаимодействия с нами. Откуда они появились? Как они представляют нас? Понимают ли они наш язык? Каким они видят мир — черно-белым или цветным? Как объяснить их агрессивность?

Кроме того, книга адресована людям, стремящимся понять природу той мистической связи, которая возникает между человеком и его домашним животным-компаньоном. Собака здесь может выступить в роли официального представителя, выражающего — хотя она и не умеет разговаривать — мнение всех животных, с которыми у хозяев домашних питомцев складываются отношения, странные и непонятные всем тем, у кого в доме животных нет. Нормально ли это — разговаривать со своей собакой? Правомерно ли полагать, что в эмоциональном плане собака заменяет нам ребенка, супруга или покойного друга? Можно ли воспринимать любовь к собаке как отказ от любви к людям?

И, наконец, в этой работе затрагиваются некоторые вопросы, традиционные для гуманитарных наук. Изучение собаки размывает границы между культурой и природой, доселе казавшиеся незыблемыми. Эти животные обладают выраженной индивидуальностью — пусть даже и отличной от нашей, — и отношения, возникающие между нами и собаками, действительно можно назвать социальными. Изучение способов взаимодействия с собаками указывает нам путь, позволяющий по-новому взглянуть внутрь нас самих и выявить скрытые в глубинах нашей психологии черты, ответственные за социабильность, определяющие возможности общения или причины взаимного непонимания с существами, настолько не похожими на нас.

Для решения подобного рода задач нужно было собрать весь имеющийся на сегодняшний день — исключительно обширный — материал. Одна из последних обобщающих работ, посвященных собакам, «Dog: Behaviour, Evolution, and Cognition» («Собака: поведение, эволюция, когнитивные способности»), написанная Адамом Миклоши (Miklósi, 2007), стала для меня настоящим кладезем подробной информации, касающейся гипотез и дебатов в области этологии собак, а приведенная в работе библиография, которая представляет исчерпывающий перечень научных статей по данной тематике, значительно упростила поиск необходимого материала. Читатель, желающий углубить свои знания в области эволюции собак и их поведенческих реакций, с большой для себя пользой может обратиться к этой замечательной книге. Кроме того, можно порекомендовать еще одну книгу, пусть не настолько полную и академически точную, но, тем не менее, очень увлекательную и в чем-то даже революционную. Речь идет о работе Стефана Будянски, «The Truth about Dogs» («Правда о собаках») (Budiansky, 2002), которая была мне особенно полезна в том, что касается вопросов одомашнивания собак и способов общения с ними.

Я хотел бы поблагодарить Софи Банкар, Жан-Мишеля Беснье, Катрин Корню, Алис Довернь, Себастьяна Гандона, Жиля Авара, Пьера Меркле, Сильви Мезюр, Паскаля Северака и Марьон Викар за их конструктивные и исключительно ценные для меня замечания к первому варианту текста. Я не стану благодарить мою собаку Вегу: это было бы слишком бестактным по отношению к людям… а в силу причин, которые, я надеюсь, станут очевидными по прочтении этих страниц, и вовсе непонятным для собаки способом выражения благодарности.

Введение

То удивительное очарование, которым обладают в глазах некоторых людей их четвероногие друзья, не может не показаться непостижимой тайной тем, кто особой нежности к собакам не испытывает. И даже счастливые владельцы одного из представителей Canis familiaris вынуждены признаться, что зачастую они сами становятся свидетелями зрелища неожиданного, чтобы не сказать странного. Множество собак — в том числе и моя, не буду этого скрывать — целыми днями томно возлежат на диване. Будто утомленный праздностью король, ваш пес лишь тяжело вздохнет, если вы посмеете его побеспокоить. Они получают еду, не прилагая для этого ни малейших усилий, настойчиво требуют, чтобы их вывели на прогулку, облаивают ваших друзей, когда те имеют нахальство появиться у вашего порога: причем все эти бесчинства творятся с таким невозмутимым видом, что ответ на вопрос, кто, собственно, в доме хозяин, уже не кажется столь уж очевидным. Рассерженные владельцы собак тут же сдаются, увидев, как их умоляют о пощаде — голова опущена, взгляд… собственно, он и называется у нас взглядом побитой собаки. С собаками разговаривают, перед ними извиняются, случайно наступив им на лапу. Их хоронят: есть кладбища, — как, например, в Аньере, — предназначенные специально для наших верных четвероногих друзей. Об умерших собаках плачут, и скорбь по ним сопоставима со скорбью от потери близкого человека.

В последние десятилетия в развитых странах эксцентричность владельцев собак достигла, кажется, наивысшего уровня. Некоторые собаки теперь имеют собственный гардероб и украшения, их шерсть подстрижена и причесана особым образом, они носят банты и ленты подобно наряженным пуделям, служившим некогда живыми игрушками для почтенных дам. Множество телевизионных передач, посвященных животным-компаньонам, или телетренинги типа «Мой пес мной командует. Что делать?» лишь подтверждают очевидный факт: большинство собак сегодня окружены такой нежностью и заботой, какими их хозяева не удостаивают даже самых близких своих родственников.

Это явление выходит далеко за пределы Франции. По всей Европе собаки, наряду со своими хозяевами и хозяйками, представляют аналогичное зрелище, причем уже не первое десятилетие. То же самое происходит и в других странах мира. Приведу лишь один пример. Совсем недавно в Новой Зеландии настоящим бестселлером стал диск, выпущенный специально для собак, с музыкой, предназначенной лишь для собачьих — а не человеческих — ушей. Однако пальма первенства в этой области принадлежит, несомненно, Соединенным Штатам: не менее 75 миллионов собак, живущих на данный момент в домах американцев, становятся объектом нежной заботы и почитания, граничащего с культом. Этот факт подтверждается феноменальным зрительским успехом собак-героев телевизионных и кинофильмов — Рин Тин Тина, Леси^[1] и прочих Бетховенов.

Можно ли считать этот феномен отличительной чертой Запада? Принимая во внимание значительную разницу в отношении к природе и животным в различных культурах, логично было бы допустить, что так оно и есть. В разные времена сакральными и табуированными считались самые разнообразные животные. Взять хотя бы корову, свинью или кошку, которая, к слову сказать, еще совсем недавно воспринималась во французских деревнях как животное недоброе и даже зловредное. Преодолевая культурные границы, увлечение домашними животными вообще и собаками в частности получило и чисто географическое распространение. Так, в Японии с недавнего времени оно достигло невиданных размахов. С начала 2000-х годов эта страна переживает настоящий pet-boom: по данным Pet Food Association^[2], сейчас в Японии насчитывается порядка 11 миллионов домашних животных, и их количество ежегодно увеличивается на 2,4 %, в то время как прирост населения составляет не более 0,1 % в год. Начиная с 2003 года количество домашних питомцев на островах архипелага превышает численность детей младше 15 лет. Японцы, которые по соображениям сугубо материального порядка не могут позволить себе держать в доме собаку, имеют возможность без особого труда… взять ее в аренду. Так, например, Puppy The World, один из 115 пунктов аренды собак, открытых на сегодняшний день в Токио, предлагает арендовать четвероногого друга всего за 12 евро в час. Особым спросом пользуются собаки небольших размеров — пудели или чихуа-хуа.

Еще больше в этом плане удивляет Китай, охваченный сегодня той же страстью. Конечно, эта страна и сейчас остается мировым лидером в потреблении собачьего мяса: его можно купить в супермаркетах, встретить в меню многочисленных ресторанов приготовленным по самым разнообразным рецептам. Особенно это явление характерно для юга и северо-востока страны, то есть регионов проживания китайцев корейского происхождения. Кроме того, вплоть до 1995 года содержание собак в Пекине было запрещено вовсе. Таким образом, можно говорить о том, что в Китае увлечение домашними питомцами начало распространяться совсем недавно, но при этом уже успело достичь значительного размаха. А в последние годы в китайской столице произошел буквально взрыв численности собак-компаньонов — чаще всего это, безусловно, пекинесы, но есть и пинчеры, и карликовые шнауцеры, и небольшие пудели. Несмотря на то что владельцы собак вынуждены платить налог — хотя размеры его из года в год уменьшаются, — сегодня в городском Комитете общественной безопасности зарегистрировано порядка 700 000 собак. А если к ним прибавить еще и неучтенных, получится более миллиона собак, живущих сегодня в Пекине. Как и следовало ожидать, распространение подобного увлечения сопровождается изменениями в отношении к домашним животным: появляются общества по их защите; рынок лекарственных средств, питания, предметов ухода и аксессуаров для собак переживает головокружительный рост. Вместе с тем потребление собачьего мяса, по-видимому, имеет тенденцию к уменьшению.

Подобные изменения происходят сейчас и в некоторых странах Магриба, несмотря на то что многие века собака пользовалась здесь дурной репутацией. Например, в Марокко в среде зажиточного среднего класса крупных городов все чаще можно увидеть собак-компаньонов, окруженных нежной заботой любящих хозяек. Как правило, это собаки небольшого размера, такие как йоркшир.

Одним словом, все указывает на то, что самые различные — во многих отношениях — общества, во всяком случае в экономически развитых или активно развивающихся странах, буквально захвачены страстным увлечением животными-компаньонами вообще и собаками в частности.

Загадочное увлечение

Увлечение домашними животными покажется еще более странным явлением, если задуматься о революционных изменениях в культуре, которые сопровождали экономический подъем и индустриализацию, начавшиеся в XIX веке. Вызывает удивление сам факт, что в обществе холодного рационализма и индивидуализма, практически равнодушном к страданиям других людей, в обществе, одержимом идеей автоматизации и механизации всего и вся, жаждущем скорейшего безжалостного покорения природы невзирая на возможные последствия, — так вот, в этом же самом обществе нежная забота о живых созданиях, не принадлежащих к человеческому роду, становится чрезвычайно распространенным явлением. Как объяснить, что люди индустриального века, склонные считать, что окружающий мир бездушен и полон разочарований, что он лишен тех ярких красок, которые когда-то радовали глаз и вызывали воодушевление, — именно эти люди с готовностью адресуют свои самые сокровенные чувства, мысли и стремления обычным животным, выстраивают с ними сложные отношения, эмоционально весьма насыщенные и исполненные смысла?

Можно сказать, что животные-компаньоны, и прежде всего собаки, достигли невероятного успеха. Начиная с XIX века развитие гигиены, механизация работ, прежде выполняемых домашними животными, вдобавок к растущему беспокойству относительно проявлений жестокости в обращении со скотом, привели к ощутимому сокращению количества домашних животных всех видов и мастей, которые доселе переполняли публичное пространство, и в особенности улицы городов, где буквально на каждом шагу прохожий натыкался на какое-либо животное — или на его труп. Публичные зрелища с использованием зверей стали подчиняться все более и более строгим правилам, места для забоя скота были вынесены на окраины. Автомобили понемногу заменяли как лошадей, так и собак, которые вплоть до XX века использовались в Париже не только для перевозки грузов, но и даже в качестве такси. Бродячие животные сделались объектом преследования со стороны служб санитарного контроля. Как же собаки и некоторые другие виды, к примеру кошки, отреагировали на эти настойчивые попытки человека вытеснить их за пределы публичного пространства? Они попросту обратили эту тенденцию себе на пользу и ринулись завоевывать пространство личное, человеческий дом, куда еще век назад путь им был практически заказан. По идее, индустриальное общество с присущими ему строгими гигиеническими нормами должно было приложить максимум усилий к тому, чтобы отогнать животное подальше от человека. Как бы не так! Приходится констатировать, что в конечном счете собака попросту воспользовалась этим случаем для того, чтобы сблизиться с человеком сильнее прежнего.

Объясняется ли подобный успех теми многочисленными функциями, которые Canis familiaris исполняет на службе у человека? Собака-поводырь, собака-пастух, полицейская собака-ищейка, натасканная на взрывчатку и наркотики, сторожевая собака, охотничья собака и т. д. С помощью лучшего своего друга человек привык решать неисчислимое количество практических задач. Однако одной лишь пользой, которую собака приносит человеку, вряд ли можно объяснить тот факт, что в современном мире она занимает совершенно особое место. Собаки-труженики представляют лишь очень незначительную часть от общей массы собак, живущих рядом с человеком. Кроме того, при ближайшем рассмотрении этого феномена становится очевидным, что современное увлечение собаками — явление сложное и загадочное и не может объясняться исключительно соображениями выгоды. Даже рискуя влиться в общий хор противников собак, приходится признать, что содержание наших четвероногих друзей обходится нынче очень дорого, причем не только для их владельцев, но и для человеческого сообщества в целом.

Собачьи пакости

Наиболее очевидной проблемой, связанной с нашими верными друзьями, безусловно можно назвать травмы, вызванные укусами собак. В последние годы собаки стали кусать нас чаще, чем прежде, и в большинстве индустриальных стран собачьи укусы уже превращаются в серьезную медицинскую проблему. Применяемый в специальной литературе термин «эпидемия» лишний раз подчеркивает тот угрожающий размах, который, по мнению санитарных властей многих стран, принимает это явление. В Соединенных Штатах, по данным исследований, проведенных Centers for Disease Control and Prevention (Центрами по контролю и профилактике заболеваний США), не менее 4,7 миллиона человек ежегодно, то есть 2 % населения, страдают от укусов собак. В 368 000 случаев нанесенные собаками травмы настолько серьезны, что пострадавшие обращаются в службу скорой помощи, и чуть более трети из этого числа не удается спасти. Иными словами, каждый год один из пятидесяти американцев рискует погибнуть от укусов собаки. Французы подвергаются не меньшему риску: по данным медицинской статистики, каждый год двое из ста жителей Франции обращаются к врачу в связи с укусом собаки. В реальности же число пострадавших может быть еще выше, поскольку зачастую жертвами нападений становятся сами владельцы собак или члены их семей и далеко не все из них считают рану достаточно опасной, чтобы обращаться за медицинской помощью. Еще одна показательная цифра: во Франции от 0,5 до 1 % всех случаев, требующих экстренного медицинского вмешательства, связано с укусами собак.

Помимо физических и психологических травм, вызванных укусами, пострадавшие несут и значительные финансовые потери. По данным Центров по контролю и профилактике заболеваний, в 1990-х годах в США лечение последствий укусов стоило ни много ни мало 164 миллиона долларов ежегодно. Институт страховой информации подтверждает, что в последние несколько лет жертвы нападений собак тратили на лечение миллиард долларов ежегодно, при этом потери страховых компаний за счет выплат компенсаций составляли чуть более 300 миллионов долларов в год.

Менее травмоопасным, но отнюдь не менее затратным представляется другое явление, связанное с собаками, которое сегодня становится настоящей головной болью для муниципалитетов больших и малых городов в развитых странах. Речь идет, разумеется, о собачьих экскрементах. Кроме выраженного недовольства значительной части горожан — кто из нас не слышал проклятий возмущенных прохожих в адрес владельцев собак: взгляд прикован к колесу детской коляски или подошве ботинка, испачканным собачьими экскрементами, — эта проблема связана еще и со значительными финансовыми затратами. В работе, посвященной собакам, Стефан Будянски приводит несколько образных сравнений, дающих наглядное представление о масштабе проблемы. Каждый год, пишет он, на улицах американских городов оказывается порядка 2 миллионов тонн собачьего помета. Можно представить, в какую сумму обходится сбор и утилизация такого количества экскрементов, если учесть, что, например, ежегодное производство алюминия в Соединенных Штатах составляет 3 миллиона тонн, а хлопка — 4 миллиона. Кроме того, ежегодно в американских городах на асфальт и газоны парков выливается не менее 15 миллиардов литров собачьей мочи, то есть ровно столько же, сколько за год производится вина в самих Соединенных Штатах, если прибавить к ним еще и Францию, и Италию с Испанией (Budiansky, 2002, p. 8–9).

Не менее остро эта проблема стоит и в других странах. Париж, до недавнего времени оснащенный знаменитыми мотокроттами, ныне практически забытыми, уже долгие годы пытается бороться с этим неприятным продуктом собачьей жизнедеятельности. По данным мэрии, 147 000 собак, зарегистрированных во французской столице, ежедневно оставляют на мостовых 12 тонн экскрементов, утилизация которых обходится казне в 11 миллионов евро в год, что составляет 1,5 % всего городского бюджета. Не говоря уж о том, что ежегодно в Париже происходит порядка 650 несчастных случаев с прохожими, поскользнувшимися на собачьем помете. Короче говоря, наши верные друзья щедро одаривают нас не только лаской, но, увы, и органикой.

Таким образом, массовое распространение собак в городах осложняет общую гигиеническую ситуацию и вызывает обеспокоенность санитарных властей практически всех стран. По данным Будянски, собаки могут служить переносчиками не менее шестидесяти пяти заболеваний, передающихся человеку, таких как бешенство, туберкулез, гистоплазмоз и разного рода лихорадки. В развивающихся странах эта проблема стоит настолько остро, что вынуждает власти принимать строгие ограничительные меры. Не так давно в Пекине была объявлена политика «одной собаки»: в доме разрешено держать только одного четвероногого друга, рост которого не должен превышать 35 см. При этом для исполнения этого решения зачастую применяются радикальные и крайне жесткие меры: в течение лета 2006 года в провинции Юньнань власти уничтожили 50 000 бродячих собак.

Вполне ощутимые проблемы собаки создают и непосредственно для своих хозяев. Речь идет прежде всего о цене: покупка собачьего корма и оплата услуг ветеринара составляют значительную и весьма распространенную статью расхода. Во Франции в начале 1990-х эта часть семейного бюджета превышала расходы на транспорт и составляла около 2000 франков в год. С тех пор эта сумма только растет. Другой пример — Квебек, где 78 % владельцев собак в течение 2005 года хотя бы один раз обратились к ветеринару, в то время как число обратившихся за медицинской консультацией в том же году составило 76 % от всего населения старше 12-летнего возраста. Подсчитано, что последние несколько лет американские собаки за год съедают такое же количество пищи, что и все население большого Лос-Анджелеса, на общую сумму, приближающуюся к 5 миллиардам долларов. При этом следует отметить, что собачий корм стоит отнюдь не дешево! С грустью приходится признать: во французских супермаркетах цена корма для собак нередко превышает цену на недорогое мясо, предназначенное для людей.

В сфере медицинских услуг складывается аналогичная ситуация: владельцы домашних животных вообще и собак в частности проявляют все большую готовность оплачивать, невзирая на цены, лечение или облегчение страданий своих верных друзей. В 2006 году в Соединенных Штатах было истрачено 10 миллиардов долларов на оплату ветеринарной помощи и еще столько же на медикаменты. Сфера ветеринарных товаров и услуг процветает, и идеологи этого бизнеса используют любые возможности для его расширения, играя на нежных чувствах хозяев к своим любимцам и даже на их угрызениях совести: не только химиотерапия, офтальмология, хирургия или лечение артроза у собак переживают настоящий взлет, но и собачья гомеопатия и иглотерапия развиваются параллельно с теми же направлениями традиционной «человеческой» медицины. В последние годы получил широкое распространение новый метод, уже успевший превратиться в полноценную ветеринарную специальность, а именно так называемая «поведенческая» терапия, направленная на коррекцию психических и реляционных нарушений у собак. Я вовсе не собираюсь отрицать, что подобная терапия способна помочь животным, моя цель состоит в том, чтобы подчеркнуть социологический факт: люди готовы платить все больше и больше, чтобы обеспечить своей собаке благополучное существование.

К этому и без того длинному списку неприятностей, доставляемых нам собаками, можно было бы добавить и те, с которыми сами владельцы собак сталкиваются практически ежедневно: собачьи экскременты и моча в доме, отрыжка, погрызенные ботинки, разорванные книги и журналы, испорченная мебель, отвратительный запах, разбросанный по всему дому корм, какая-то гадость, в которой на прогулке извалялась ваша собака, собачья шерсть на полу, демонстрация агрессии, беспричинный лай и т. д. Добавим к этому вопрос: что делать с собакой, отправляясь в поездку, особенно за границу?

Короче говоря, люди, которые терпеть не могут собак, имеют все основания с интонацией не то удрученной, не то укоризненной напоминать вам всякий раз, когда ваш верный Титус или преданная Риа к ним приблизится: «Это животное грязное, оно роется в мусорных баках, оно стоит дорого и не приносит ничего, кроме неприятностей и хлопот. Держать в доме собаку — безумие!» При этом сам владелец собаки должен считать, что легко отделался, если дело не дойдет до моральных сентенций вроде: «Надо же, какая забота о животном, когда столько людей умирает от голода…»

Не более чем собаки: тезис о собаке-иллюзии

Как же объяснить повальное увлечение животными-компаньонами вообще и собаками в частности? Одно из объяснений этого феномена, наиболее распространенное среди людей, к собакам равнодушных или питающих к ним неприязнь, состоит в том, что страсть к животным-компаньонам представляет собой не что иное, как иллюзорную антропоморфическую^[3] проекцию, следствие эмоционального и коммуникативного дефицита, которые имеют место в современном обществе. Иными словами, в компании собак, равно как и кошек, канареек или черепах, мы ищем общения, пусть случайного и суррогатного, чтобы заполнить пустоту от нехватки прочных и продолжительных отношений с близкими людьми: детьми, родителями, супругами, друзьями и т. д.

Подобное объяснение, которое для простоты можно назвать тезисом о собаке-иллюзии, достойно детального рассмотрения хотя бы потому, что в основе своей оно содержит три базовых представления о животном, которые до недавних пор господствовали в философии, а также в гуманитарных и естественных науках. Речь идет о следующих идеях, против которых будет направлена вся аргументация в этой работе:

Тезис о собаке-иллюзии, прежде всего, предполагает, что животное следует рассматривать лишь в качестве объекта, своего рода вещи, то есть существа, лишенного какой бы то ни было субъектности. Действительно, если животное в какой-то мере представляет собой субъект, то отношения, которые мы с ним выстраиваем, не могут быть целиком и полностью иллюзорными. Они хотя бы отчасти должны быть реальными, даже если мы и ошибаемся относительно каких-то частностей.

Следующая идея состоит в том, что объяснение феномену привязанности человека к собаке следует искать исключительно в рамках психики собственно человеческой, в нашем неудержимом стремлении приписывать некие психические качества всем и вся — не только животным, но и растениям, а также божествам, духам, обитающим в священных горах, предметам-фетишам, облакам и т. д. Если это действительно так и человек всего лишь проецирует свои чувства на самые разнообразные существа, а сами эти чувства иллюзорны — следует заключить, что качества, присущие животному, на котором человек останавливает свой выбор, не оказывают или почти не оказывают никакого влияния на его отношение к этому животному. Соответственно, собака низводится до уровня одного из множества других пассивных реципиентов навязчивых человеческих устремлений. С этой точки зрения, собака не может обладать какими-либо особыми качествами, благодаря которым она могла бы стоять особняком среди других живых существ и отличалась бы в глазах человека от пихты, коровы или даже кошки. Что же касается самой собаки, то в ней также нет ничего или почти ничего, что каким-то особенным образом связывало бы ее с человеком, с его наклонностями, вкусами или социальными навыками.

И наконец, в соответствии с этим тезисом, прочная социальная связь между человеком и собакой — не более чем забавный эпизод человеческой истории, явление во многом случайное, вызванное к жизни и получившее развитие исключительно в современном индустриальном обществе. И если это иллюзия, порожденная дефицитом общения, ставшим характерной чертой современного общества, нет никаких причин полагать, что подобная связь может иметь глубокие исторические корни или сколько-нибудь широкое распространение в других культурах.

Короче говоря, согласно тезису о собаке-иллюзии, собака — это животное, лишенное какой бы то ни было субъектности, всего лишь одно среди множества других, и его изучение не может представлять для нас особого интереса, близкие отношения этого животного с человеком — явление скорее анекдотическое, из ряда вон выходящее, связанное исключительно с новейшим периодом истории человека. Отсюда неизбежно следует вывод о том, что существуют гораздо более показательные, поучительные и необходимые объекты для исследования, чем собака.

Философия: пропасть между человеком и животным

Если не углубляться в сложные исторические коллизии и выражаться простым языком, то можно сказать, что за некоторым исключением подобное представление о животном очень долго занимало господствующие позиции в философии. Во всяком случае, начиная с Декарта философия в целом была пронизана идеей о глубокой и непреодолимой пропасти, отделяющей человека от других живых существ. Признавалось, конечно, что тело животного функционирует согласно тем же биологическим принципам, что и тело человека. С этой точки зрения человек отличается от животного лишь сложностью строения и организации своего тела, во многом сходного с телом животного. К этому положению между тем добавляли, что качества человека и животных, определяемые материальной основой, имеют несколько существенных различий. Перечень различий варьируется у разных философов и в разные времена, однако базируется всегда на одном и том же принципе, а именно отсутствии у животных неких качеств, присущих человеку: одни называют отсутствие свободы воли, другие сознания, а еще мышления, языка, психических состояний, веры, желаний, намерений и т. д. Из всего этого многообразия аргументов вытекает приблизительно следующее: психологически ограниченное, управляемое лишь инстинктами, не владеющее сложными мыслительными способностями, лишенное языка животное не обладает качествами, позволяющими признать в нем полноправный субъект. Самое большее, с чем еще можно согласиться, — так это со способностью животного испытывать ощущения.

Подобное представление о живых существах и разуме определяет наше восприятие животных, характер наших с ними взаимоотношений, а также тот спектр прав, которые мы себе приписываем в отношении животных. То есть, если животное устроено именно так, оно должно быть классифицировано как вещь. Оно есть предмет. Оно покидает мир субъектов и становится простым объектом. В таком случае приписываемые животному эмоции и психические проявления — не более чем иллюзия, продукт стремления человека повсюду отыскивать наличие разума, подобного его собственному.

Вымышленный диалог, приведенный в сочинении одного из учеников Декарта, наилучшим образом иллюстрирует подобные воззрения.

— Итак, вы не должны преподносить мне как данность эмоции, которые вы заметили у зверя, — ни радость, которую вы приписываете собаке, когда вы ее ласкаете, ни гнев, ни какие-либо другие чувства, что вы присваиваете ей в других случаях. Поскольку все это неосязаемо и никак не воспринимается нашими органами чувств.

— Но я не думаю, что собака могла бы потянуться за предложенным ей куском хлеба и в то же время отвергнуть протянутый ей камень, если бы не имела на сей счет определенных знаний.

— Вам не стоило употреблять это слово — «отвергать», правильнее было бы сказать «не двигалась по направлению к камню». Ведь вы не думаете, что кусок железа притягивается к магниту и не движется к протянутому булыжнику, потому что обладает какими-либо знаниями?

— Но что вы скажете относительно визга, который издает собака, когда ее бьют? Не свидетельствует ли он о том, что она, как минимум, испытывает боль?

— Нет, мсье. Когда касаются определенных деталей органа, он издает гораздо более громкие звуки, чем собака, если ее бьют, однако это не означает, что органу больно.

Жак Роо, Беседы о философии, 1674 (Jacques Rohault, Entretiens sur la philosophic, 1674) в кн. Jean-Luc Renck, Veronique Servais, 2002, p. 268–269.

Гуманитарные науки: природа и культура

Похожее представление о мире животных господствовало и в гуманитарных науках. По мнению большинства антропологов, социологов и психологов, разум животного настолько отличается от разума человека, что изучение первого не может дать ключ к пониманию природы и законов функционирования второго. В соответствии с этим мнением животное механически управляется изнутри, полностью подчиняясь своим инстинктам, которые передаются потомству и сохраняются с течением времени посредством механизмов биологической наследственности. Человек же, напротив, целиком зависит от внешних институтов, функционирующих и передающихся из поколения в поколение благодаря культурной преемственности, которая, в свою очередь, может быть реализована в основном при помощи созданного им совершенного языка. Зверь-афазик с одной стороны и тонкий словоохотливый разум — с другой, природа против культуры, врожденное против приобретенного: таким образом, царство живых существ совершенно непроницаемыми границами разделяется на два разных мира. По большому счету, животное низводится до уровня вещи, одной из многих других вещей, становясь предметом обстановки в человеческом интерьере.

В соответствии с этой позицией привязанность к собаке-компаньону вполне логично объясняется тезисом о собаке-иллюзии. Все то, что мы якобы видим в глазах собаки, — по сути, не более чем нарциссическое отражение нашего собственного разума. Приписываемые ей человеческие качества продиктованы нашим одиночеством. На самом же деле за взглядом собаки не кроется ничего, что можно было бы считать более или менее осмысленным и с чем мы могли бы вступать в контакт.

Этология: призрак антропоморфизма

Настолько ли отличаются от вышеизложенных представления о животном, которыми оперирует научная дисциплина, целиком посвященная изучению поведения этого самого животного, а именно этология? В действительности вплоть до недавнего времени и эта дисциплина находилась под властью достаточно механистического восприятия животного, хотя причины такого восприятия были здесь несколько другими. Скажем только, что пугающим призраком, стоящим на пути научных исследований в этологии, был именно антропоморфизм. После нескольких неудачных экспериментов, в особенности одного, проведенного в начале века с лошадью по кличке Ганс, которая — и многие ученые в это действительно поверили — якобы умела считать, большая часть этологов видит в антропоморфизме ошибочный способ интерпретации, к которому охотно прибегает человеческий разум, лишь только речь заходит о понимании поведения животного. В итоге в этой научной дисциплине сформировался образ отношений человек/животное, во многом схожий с тем, что преобладает в философии и гуманитарных науках, хотя эта тема и занимает периферийное положение в предметной области этологии. По мнению этологов, человек зачастую глубоко заблуждается относительно взаимоотношений, которые складываются у него с животными.

Помимо прочего этология добавляет дополнительный элемент, который дискредитирует интересующую нас тему и относится не к животным вообще, а к особой категории животных, для которых собака может служить своего рода символом: животным домашним. Классическая этология давно исключила домашнее животное из сферы своих интересов, рассматривая его как животное «гуманизированное», другими словами «денатурализованное», слишком отдалившееся от своей природной сущности, от того феномена, что представлял бы собой зверь, живи он вдали от человека.

Подведем итог краткому обзору, который должен был в общих чертах обозначить точки зрения, долгое время царившие в мире науки и, шире, человеческого познания в том, что касается отношения к животным вообще и к домашним животным в частности: низведенные философией и гуманитарными науками до уровня вещи, не представляющие научного интереса для большей части этологов, домашние животные становятся жертвой двойного забвения. С одной стороны, не будучи творением рук человеческих, они нисколько не интересуют философов, социологов, антропологов и психологов, которые давно уже выстроили непреодолимые границы между миром человека и миром животных. С другой стороны, рассматриваемые в качестве существ излишне гуманизированных, они обделены и вниманием ученых-этологов, цель которых состоит в том, чтобы при интерпретации поведения животных отсечь черты, предположительно обусловленные контактами с человеком.

Слишком очеловеченные для одних и недостаточно — для других, и в том и в другом случае вывод напрашивается сам собой: наши отношения с животными не более чем иллюзия, и поэтому они вряд ли заслуживают особого внимания. Человек должен жить «настоящей» жизнью и в эмоциональном, и в социальном плане: так, чтобы чувства его были нацелены на объекты, которым «положено» их получать, то есть на других людей; жизнью, где «нет места заблуждениям», жизнью, для которой «он создан». Оставаясь в плену своих иллюзий, человек испытывает чувства искаженные, замещенные и лишенные истинного содержания, чувства, искусственно направленные на ничего не значащий предмет, будь то предмет одушевленный или нет.

Связь, древняя как мир

И все-таки уже при первом приближении становится очевидной зыбкость аргументов такого объяснения наших взаимоотношений с животными вообще и с собаками в частности. Начать с того, что эмоциональную близость с собаками нельзя считать феноменом, присущим только лишь современному индустриальному обществу. Известный тому пример — один из многих других — поэт лорд Байрон: безутешно скорбящий после смерти своего ньюфаундленда, он без тени сомнения пишет эпитафию на могилу собаки:

Погружаясь в глубь веков, пересекая страны и моря, мы всегда и всюду находим собаку. Одним из наиболее ярких примеров может служить тот факт, что у племен североамериканских индейцев единственным одомашненным животным, существовавшим в тесном контакте с человеком, была собака. До прихода европейцев индейцы не занимались скотоводством, не разводили лошадей и не ездили верхом, а мясо добывали охотой. Однако многие племена уже тогда держали собак (Delage, 2005). Не менее удивительными представляются археологические находки скульптур собак, относящиеся к древнейшим в мире человеческим сообществам, таким как доколумбовы цивилизации Южной Америки или первобытные племена в Европе. Существование подобных артефактов свидетельствует об исключительно древней природе эмоциональной связи, которая связывает некоторых представителей нашего вида с этим животным. Историческая глубина осознания этой связи находит свое отражение в мифологии: первым, кто узнал Одиссея, вернувшегося с Троянской войны, был его пес Аргус.

Иными словами, — и мы еще не раз сможем в этом убедиться, — не будет преувеличением сказать, что взаимодействие человека с собакой — это действительно трансисторический и транскультурный феномен. Canis familiaris можно найти практически во всех человеческих обществах начиная с доисторических времен. Вряд ли какое-либо другое животное могло бы похвастаться тем же. Не следует ли из этого, что собака для нас животное совершенно особое, во многих отношениях отличающееся ото всех прочих? Антропология настаивает на глубоких различиях между человеческими сообществами, особо подчеркивая, что общие для всех культурных и исторических формаций феномены встречаются крайне редко. Тем более странно — и это лучше всего подтверждается созданной ею же глубокой пропастью между человеком и животным, — что и по сей день эта наука ничуть не заинтересовалась природой той непонятной связи, которая объединяет Homo sapiens sapiens с собакой. В конечном счете, настолько ли абсурдны попытки увидеть в этом явлении отличительную черту любого человеческого общества, во всяком случае некую его особенность, приоткрывающую важные, хотя и скрытые аспекты нашей природы? Почему бы не рассматривать присутствие собаки рядом с человеком как общий для всех культур феномен, настолько же универсальный, насколько универсальными признаны такие их качества, как, например, социальное расслоение, разделение труда или запрет на инцест? И уж во всяком случае, приведенные здесь аргументы опровергают большую часть положений, на которых базируется тезис о собаке-иллюзии.

Неужели они настолько умны, чтобы нас одурачить?

Есть и другие обстоятельства, способные поставить под сомнение тезис о собаке-иллюзии. Если принять этот тезис за точку отсчета, то необычайную популярность, которой пользуется среди людей собака, пришлось бы объяснять не какими-то особыми качествами нашего четвероногого друга, а исключительно нашим же собственным безудержным стремлением проецировать свои мысли и чувства на самые разнообразные вещи. Но почему в подобном случае у человека не возникает желания приласкать камень, водоросли, ястреба, паука, акулу или змею — так, как он ласкает собаку? Почему он не разговаривает с ними так же, как с собакой? Вероятно, потому, что между человеком и Canis familiaris происходит нечто особенное, то, что связано с природой самой собаки, а не только лишь с нашим стремлением приписывать чувства и разумное поведение всему, что нас окружает.

Можно было бы возразить, что немалое количество людей испытывает симпатию к паукам-птицеедам или питонам. Действительно, в так называемых первобытных обществах, равно как и в обществах современных — особенно с развитием идей Нового времени, — не так уж редко люди адресуют свои чувства растениям, горам или морю. Точно так же человек может разговаривать со своим компьютером, сердиться на него, ругать его за то, что тот «никогда не работает», иногда даже плакать, когда он вдруг сломается. Мы можем заплакать, если разбивается вещь, принадлежащая близкому человеку.

Но подобное поведение все-таки отличается от наших взаимоотношений с собакой. Вещи, принадлежащие близким людям, или предметы, воспринимаемые нами в качестве их олицетворения, на самом деле, в отличие от собаки, представляют собой своего рода вместилища для наших чувств, адресованных этим людям — отсутствующим здесь и сейчас или навсегда нас покинувшим. Анимистические воззрения, как правило, близко связаны с культами предков или верой в метемпсихоз. Когда же разговаривают с собакой, обращаются именно к ней. И когда оплакивают собаку, скорбят именно по ней, а не по человеку, образ которого проецируют на эту собаку. Точно так же можно предположить, что слова, брошенные компьютеру, по природе своей отличны от тех, что мы адресуем собаке, хотя бы потому, что мы знаем о существовании инженеров и программистов, которые трудились над созданием этой машины, употребляя при этом человеческий язык, и что машина эта задумана специально для того, чтобы мы ею пользовались. И даже если мы всего этого не осознаем в тот момент, когда начинаем разговаривать с компьютером, сам факт обладания подобной информацией, по идее, должен в какой-то степени определять нашу манеру общения с этим предметом. Если отдельные люди способны заплакать по поводу сломавшегося компьютера или разбитого автомобиля, то, вероятнее всего, в данный конкретный момент ими движет досада, а не печаль: они расстроены потерей принадлежащей им вещи, а вовсе не тем, что испытывают сочувствие к ее страданиям. Одним словом, повреждение вещи вызывает у нас эгоистическое чувство собственности, а не альтруистическое чувство сострадания.

Конечно, представленная здесь картина выглядит несколько упрощенно, поэтому хотелось бы оговорить некоторые нюансы. Несомненно, отдельные люди испытывают смешанные чувства, в которых сострадание неотделимо от чувства собственности. Мореплаватели-одиночки, например, настолько отождествляют себя со своей лодкой, что, когда говорят о ней, у собеседника может возникнуть ощущение особых отношений, личных и антропоморфических, существующих между капитаном и его кораблем. Разумеется, чаще всего речь идет об особых случаях, связанных с необычными обстоятельствами или особенным складом мышления. И все-таки нельзя исключить, что со временем те или иные механизмы достигнут такой степени совершенства, что смогут вызывать у человека чувство эмпатии, действительно направленное на них самих и очень близкое к тому, что мы испытываем по отношению к людям или животным^[5].

Однако — и это важный момент — сама по себе возможность существования таких машин никоим образом не ставит под сомнение приведенную здесь аргументацию, направленную против модели собаки-иллюзии, а не собаки-машины или, в более общем плане, животного-машины. Защитники гипотезы о субъектности животного часто выстраивают свою аргументацию отталкиваясь именно от второй модели. В этом случае доказательство того, что живое существо является субъектом, сводится для них к обозначению свойств, отличающих его от артефактов, созданных руками человека. Какое бы широкое распространение ни получила эта стратегия, она представляется неоправданно затратной и неповоротливой. К тому же часто бьет мимо цели. Она не только полностью сконцентрирована на доказательствах невозможности существования каких бы то ни было социальных взаимоотношений с машиной, но и не признает никаких других аргументов в пользу наличия у животного субъектности, кроме перечня черт, отличающих его от машины, то есть качеств, присущих животному и отсутствующих у механических артефактов. Множества интерпретационных ограничений и труднодоказуемых положений легко можно было бы избежать, просто сосредоточившись на объекте изучения — в данном случае собаке — и на его качествах, отказавшись от сравнения этого объекта с машиной, априори рассматриваемой в качестве контрмодели. Одним словом, для того чтобы доказать, что собака обладает некими формами субъектности, не обязательно демонстрировать, насколько она отличается от машины, полностью таких качеств лишенной. В конце концов, тезис о машине-иллюзии ничуть не более убедителен, чем тезис о собаке-иллюзии.

Таким образом, фундаментальная ошибка гипотезы о собаке-иллюзии кроется вовсе не в сопоставлении животного с машиной, которым часто оперируют защитники теории о субъектности животных. Все гораздо проще: основное заблуждение напрямую связано с тем фактом, что данная теория опирается на представление о животном как о существе, лишенном какой бы то ни было субъектности и представляющем собой лишь своего рода экран для наших иллюзорных проекций. Подобное предубеждение не дает ответа на вопрос о том, почему именно это животное или эта машина, а не какие-либо другие привлекают внимание значительной части людей. И самое главное, по какой такой причине из всего множества живых существ именно собака обладает для нас притягательностью настолько неизменной, что данный факт можно считать транскультурным и трансисторическим феноменом?

Открыты новые горизонты

В последние несколько лет завеса, скрывающая эту тайну, начала приоткрываться. Недавние открытия этологии, части гуманитарных наук и философии, связанные с развитием эволюционной биологии, позволили по-новому взглянуть на проблему и дать весьма убедительные, хотя и неожиданные ответы на многие вопросы, касающиеся взаимоотношений человека и собаки. В частности, недавние исследования, предпринятые в области таких научных дисциплин, как когнистивистика, философия сознания, неодарвиновская этология и антропология, все дальше и дальше отступающая от догмы строгого противопоставления природы и культуры, значительно изменили модели, объясняющие социальное поведение животных, и заметно обогатили фактические знания в этой сфере. Кроме того, развитие нескольких научных центров, особенно центра, которым руководит психолог и приматолог Майкл Томаселло в Институте Макса Планка в Лейпциге, и исследовательской группы этолога Адама Миклоши в будапештском Университете Этвёша, позволяет говорить о появлении самостоятельного раздела этологии — этологии собак.

Вплоть до недавнего времени единственными специалистами, занимающимися изучением поведения собак и их взаимоотношений с человеком, оставались ветеринары. Сегодня их усилия и их узкопрактические знания в области психологии собак находят применение в новом междисциплинарном научном направлении. Они уже пожинают первые плоды такого сотрудничества и могут предложить своим четвероногим пациентам и их владельцам новые возможности для решения возникающих проблем. С другой стороны, междисциплинарные исследования в этой сфере, которую гуманитарные науки и философия зачастую не воспринимают всерьез, становятся исключительно плодотворными для каждой из дисциплин, готовых признать правомерность такого подхода. Мы сможем убедиться, что междисциплинарный подход к проблеме разбивает вдребезги многие казавшиеся несокрушимыми догмы, в особенности идею о непреодолимости границ между человеком и животным.

И еще один момент, на котором хотелось бы остановиться, прежде чем перейти собственно к результатам недавних исследований и следующим за ними выводам: вероятно, некоторые читатели сочтут, что отстраненный научный^[6] взгляд на предмет исследований, нейтральный и холодный, не позволяет отразить с абсолютной точностью все оттенки и истинную силу той особой связи, которая существует между ними и их собакой. Возможно, в чем-то они правы. Не рискуем ли мы разрушить удивительное очарование этой связи в попытках объяснить ее с научной точки зрения и тем самым не лишаем ли себя возможности постичь ее суть? Однако мы сможем убедиться в том, что наука откроет перед нами целый мир, подчас неожиданный и обескураживающий, понимание которого способно еще сильнее сблизить нас с собакой: оно позволит нам признать свои ошибки в трактовке ее поведения, порожденные нашими антропоцентрическими наклонностями, первыми жертвами которых становятся сами собаки. Мы сможем понять, что нужно уважать собаку такой, какая она есть, а не такой, какой мы хотели бы ее видеть.

Прежде всего, было бы ошибкой полагать, что научная точность в этой области означает холодный объективный взгляд и строгое соблюдение дистанции по отношению к животному. Несостоятельность научных моделей бихевиористского типа наглядно демонстрирует, что подобный подход приводит к серьезным ошибкам интерпретации. Дело в том, что, как ни парадоксально, для понимания собак необходимо признать существование эмоциональной связи между ними и нами, чтобы тем или иным образом учитывать это при проведении исследований. Одним словом, необходимо признать существование одной из форм субъектности у животного, изучение которой требует методов и моделей, присущих скорее гуманитарным наукам, чем естественным.

И все же, есть ли у любителей собак основания полагать, что их четвероногий друг имеет разум, схожий с нашим, что они могут добиться полного взаимопонимания с собакой, что она дословно понимает все, что ей говорят, что она обладает сложной психологической организацией и способна испытывать в высшей степени «человеческие» чувства, такие как ревность или мстительность? Мы увидим, что на самом деле отношения человек/собака амбивалентны и часто осложнены недопониманием и разного рода недоразумениями. Но разве не то же самое можно сказать о любых отношениях, во всяком случае отношениях между людьми во всей их сложности и полноте?

Глава 1
Откуда они пришли?

Эволюционное происхождение собак

Быть может, поклонники кошек, настоящих соперниц собак-компаньонов, будут удивлены — или же увидят для себя еще один повод отдать должное всем известной независимости своих любимиц, — но на протяжении истории человеческого рода присутствие кошки в наших домах — это не более чем забавный эпизод по сравнению с присутствием собаки. Конечно, кошка в доме — явление вполне привычное, и она вызывает у своих хозяев самые пылкие чувства. Тем не менее этот маленький оппортунист обосновался в наших домах почти случайно, не слишком прочно и относительно недавно по сравнению с собакой. И в этом нет ничего унизительного, тем более для такого благородного и гордого животного, как кошка, поскольку в том, что касается близости к человеку, ни одно из живых существ не сможет соперничать с Canis familiaris. С момента появления человека ни один биологический вид не был связан с нами настолько тесно и безоговорочно, как собака^[7].

Между человеком и волком

Эволюционное происхождение собак вплоть до недавнего времени было предметом оживленных дискуссий. На сегодняшний день установлено, что собаки выделились из популяций псовых, похожих на современных волков. Эти популяции, будучи общими предками и собак, и волков, разделились на две большие ветви: с одной стороны оказались те, которые привели к появлению нашего верного друга, Canis familiaris; с другой — предки его дикого кузена, волка. Подобное разделение произошло благодаря контактам животных с человеком. Собаки отделились от волков в результате процесса доместикации, или одомашнивания, которому эволюционная биология дает следующее определение: механизм «адаптации популяций животных к человеку и условиям жизни в неволе посредством генетических изменений» (Price, 1984, цит. по: Miklósi, 2007, p. 95). Таким образом, собака представляет собой не просто вид прирученный, то есть дикий вид, лишь адаптированный к потребностям человека вследствие дрессировки и привыкания и не претерпевший при этом каких-либо значительных генетических изменений. Напротив, этот вид приобрел новые биологические характеристики, обусловленные его контактом с человеком. Иными словами, адаптация к человеку изменила саму природу собаки. Таким образом, эволюция собаки не может рассматриваться вне зависимости от эволюции человека.

Современной науке известно множество фактов, подтверждающих эту теорию. Во-первых, ископаемые останки собаки и географически, и хронологически в значительной степени связаны с волной расселения человека, которая, зародившись в Африке, впоследствии захлестнула Европу, Азию, а затем и Америку. Во-вторых, в отличие от волка, вида плотоядного, собака, подобно человеку, всеядна, то есть речь идет об адаптации этого животного к пищевым ресурсам, которые человек потребляет сам и предоставляет собаке. Еще одна деталь, может быть еще более показательная, свидетельствует о существовании не только физической, но и некой духовной связи между человеком и собакой: самые древние из найденных на сегодняшний день ископаемых останков собаки в большинстве случаев были захоронены человеком намеренно. Более того, с ископаемыми останками предка собаки, у которых наблюдаются первые признаки отличия от волка, связаны находки следов погребальных ритуалов, посвященных… собакам (Morey, 2006). Справедливости ради нужно сказать о существовании многочисленных свидетельств гораздо более бесцеремонного отношения древнего человека к собаке: зачастую собаки служили человеку не чем иным, как источником пищи. И тем не менее погребальный обряд остается данью уважения, которое человек редко демонстрировал по отношению к какому-либо другому животному. Животные, в том числе домашние, нечасто удостаиваются собственных могил. И собака здесь явное исключение. В антропологии появление традиции закапывать мертвых обычно считают одним из признаков зарождения человеческого рода. И если это действительно так, следует признать, что наши примитивные предки испытывали настоящую духовную привязанность к своим четвероногим друзьям.

Древнее самого человека

Еще более удивительным представляется тот факт, что процесс доместикации дикого предка собаки, вполне возможно, начался даже раньше, чем появился наш собственный вид, Homo sapiens sapiens^[8]. Вне всякого сомнения, этот процесс зародился в недрах популяций тех древних, похожих на волков псовых, которые вступали в непосредственный контакт с популяциями гоминидов, существенно отличавшихся от современного человека.

Разумеется, время появления собаки, то есть период, в течение которого произошло разделение популяций общих для собаки и волка предков на две расходящиеся ветви, установить довольно сложно. Точнее, сам процесс эволюции, последовательный и длительный, предполагает скорее установление некоего продолжительного временного интервала, нежели сколько-нибудь определенного момента. Равно как и одомашнивание не может быть сведено к какой-то конкретной дате. Никакого резкого скачка эволюции, в результате которого внезапно могла появиться собака, не было. Доместикация — это процесс непрерывных, практически незаметных изменений, вначале невидимых для человеческого глаза, которые без резких рывков и переломов происходили в течение относительно длительного периода. В настоящее время используются два основных метода определения временного периода и различных этапов процесса доместикации. Первый метод, основанный на археологических данных, базируется на датировке ископаемых останков псовых, у которых имеются явные отличия от волков. Наиболее древние из этих останков указывают на время, когда со всей очевидностью процесс доместикации был уже запущен. Второй метод оперирует данными молекулярной биологии и основывается на сравнении фрагментов ДНК, в особенности митохондриальных, выделенных из различных ископаемых останков. Результаты, полученные при помощи этих двух методов, значительно разнятся между собой, поэтому в среде специалистов споры по этому вопросу не угасают. Если принимать в расчет и те и другие данные, то временной интервал, в течение которого процесс доместикации начался и достиг наибольшего размаха, можно определить с достаточно большой долей вероятности.

С одной стороны, археологические данные довольно точно позволяют установить верхнюю временную границу этого процесса. Согласно выводам археологии, доместикация предка собаки началась не позднее чем 14 000 лет назад — именно к этому времени относятся локализованные на Ближнем и Среднем Востоке наиболее древние из найденных на сегодняшний день ископаемых останков псовых, имеющих явные признаки отличия от волков, в частности относительно короткую челюсть и суженный зубной аппарат. Разумеется, сам процесс доместикации должен был начаться намного раньше. Как подчеркивают многие специалисты, сколь-нибудь заметные морфологические изменения могли проявиться только в конце длительного периода, в течение которого происходили поведенческие изменения, не оставившие практически никаких прямых материальных свидетельств: постепенная трансформация поведения, даже значительная, могла никак не отражаться на строении тела животных.

С другой стороны, результаты исследований методами молекулярной биологии указывают на гораздо более раннее время начала процесса доместикации. Выводы, полученные разными авторами, сильно варьируют, что объясняется прежде всего погрешностью исходных данных, необходимых для калибровки «молекулярных часов», позволяющих ученым углубиться в далекое прошлое и вычислить время начала дивергенции между видами. Проблемы исходных данных касаются в основном генетической природы различий между собаками и волками, а также времени начала разделения общей для собак и волков линии на две самостоятельные ветви, с одной стороны, и тех же качеств, отличающих собак от койотов, — с другой. Так или иначе, результаты исследований, полученные методами молекулярной биологии, отсылают нас к довольно древнему периоду естественной истории, причем некоторые из них указывают на то, что рассматриваемые процессы происходили около 140 000 лет назад или даже ранее.

Впрочем, последние несколько лет ученые, похоже, сошлись во мнении, что процесс доместикации, в результате которого появилась собака, начался приблизительно 50 000 лет назад. И даже если это случилось немного раньше или немного позднее, речь идет о гораздо более древнем периоде, чем 14 000 лет назад, — то есть датировке, подтверждаемой ископаемыми останками. Вероятно, этот процесс начался одновременно в нескольких местах, скорее всего в Азии. Потомки немногочисленных популяций одомашненных животных параллельно с миграцией человека со временем расселились по всему миру и смешались между собой. Предки собак сопровождали человека практически повсюду, вплоть до островов и самых отдаленных уголков континентальной суши. Что удивительно, за редким исключением, практически все человеческие сообщества, близкие и далекие, жившие в самых разнообразных условиях, имели контакты с собакой. И наоборот, почти всегда и везде собаки жили в непосредственной близости от человека. И только на финальной стадии процесса доместикации, приблизительно 3000 лет назад, вероятно началось разделение собак на различные породы.

Животное вечное и вездесущее

Мало того, что приведенные выше даты подтверждают всю историческую глубину нашей связи с собакой, они указывают на факт и вовсе поразительный: гоминиды, начавшие одомашнивать собаку и жившие приблизительно 50 000 лет назад, находились на исключительно примитивном уровне развития. Они были очень далеки от привычных нашему воображению первобытных скотоводов, строивших свои хижины рядом с загонами для скота. Не были они похожи даже на компанию увешанных бусами охотников-собирателей или любителей наскальной живописи, которая так высоко ценится в современном научпопе, посвященном доисторической эпохе. На самом деле гоминиды, первыми приручившие некоторых представителей семейства псовых, во всяком случае большинство из них, существенно отличались от современного человека не только в культурном плане, но и чисто генетически. Род, к которому принадлежали древние гоминиды, объединял многочисленные виды. Лишь небольшая часть популяций тогдашних гоминидов нашла свое продолжение в единственном виде, существующем по сей день, — Homo sapiens sapiens, все прочие вымерли приблизительно 30 000 лет назад. Конечно, они уже использовали огонь и умели делать простейшие каменные орудия, но при этом еще не владели сложной членораздельной речью, а у многих из древних гоминидов и вовсе мозг отличался от нашего на чисто биологическом уровне. И их технология, и их культура находились в зачаточном состоянии.

Тот факт, что взаимоотношения человека и собаки имеют исключительно древнюю историю, а также практически повсеместное распространение этого вида придают собаке статус совершенно уникального животного. Сравнение с другими представителями животного мира может служить ярким тому подтверждением. Начать с того, что собака — первое одомашненное животное. И несомненно, она единственная жила рядом не только с Homo sapiens sapiens, но и с другими видами гоминидов. Одомашнивание собаки произошло гораздо раньше, чем получили развитие процессы, которые, как принято считать, имели определяющее значение в коренном переломе взаимоотношений человека и природы: земледелие появилось не ранее чем 9000 лет назад на Ближнем Востоке; прошло еще не менее 1000 лет, прежде чем человек научился разводить коз, овец и свиней. Что же касается кошки, она изначально не вступала в постоянный контакт с человеком нигде, кроме Древнего Египта, откуда распространилась лишь в некоторые регионы планеты, и то без каких бы то ни было значительных генетических изменений. С переходом человека к оседлому образу жизни и появлением постоянных деревень, количество которых резко увеличивается приблизительно 7000 лет назад, происходит настоящий взрыв численности собачьих популяций во всем мире. Все дело в том, что собаки и до этого жили рядом с человеком: именно с них начался процесс одомашнивания животных. В общем, можно сказать без преувеличения, что покорение человеком живой природы, принявшее поистине гигантские масштабы в течение последних нескольких веков, началось именно с собаки.

Еще один примечательный факт: собака приспосабливается к выполнению задач, подчас очень разнообразных, вокруг которых организована жизнь различных человеческих сообществ. Другие одомашненные виды, такие как овцы, быки или, например, зерновые культуры, имеют гораздо более узкое назначение и удовлетворяют меньшее число потребностей; кроме того, они присутствуют только в определенных сообществах человека — животноводческих или же земледельческих. Собака, напротив, может найти себе место практически в любой человеческой группе. В обществах охотников-кочевников она служит загонщиком дичи. В обществах оседлых земледельцев она помогает охранять в полях урожай или защищать деревни от нападений. Если основным видом хозяйства служит скотоводство, собака выполняет роль надсмотрщика над стадом, надо сказать, роль довольно двусмысленную, поскольку в этом случае животное помогает человеку эксплуатировать других животных. Мрачная ирония истории: аналогичным образом собака помогает человеку порабощать самого человека — так, на Антильских островах люди разводили собак, названных испанскими ищейками, которых использовали для поиска беглых рабов и усмирения остальных. Собаки могли быть оружием в войнах. Они участвовали в сражениях, нанося противнику укусы, несли мины, которые взрывались на месте или под намеченной целью. Так, во время Второй мировой войны в советской армии несли службу собаки, натренированные бросаться под немецкие танки. В войне 1914–1918 годов собаки также принимали участие: они служили санитарами и помогали раненым. По большому счету, можно вспомнить немало военных конфликтов, в которых люди использовали собак, причем зачастую как с одной, так и с другой из противоборствующих сторон. В некоторых человеческих сообществах собаки шли на мясо и шкуры. Они могут быть и компаньонами, и просто украшением. В конце концов, они уничтожают остатки пищи человека и прочие отходы. Так что всех тех занятий, которые человек к XX веку успел найти для собак, попросту не перечесть.

Во многих отношениях собака представляет собой гибкий многофункциональный инструмент, что-то вроде швейцарского ножа, оказавшийся исключительно полезным для человеческого рода. Единственное отличие этого инструмента от других, не менее распространенных инструментов и культурных достижений, таких, например, как обтесанный камень, огонь, одежда и жилище, состоит в том, что собака представляет собой живое существо. Но настолько ли это отличие принципиально? В конечном счете, не превратилась ли собака в процессе одомашнивания и впрямь в самый настоящий инструмент, подобно тому как камень после обтачивания превращается в острый наконечник стрелы? Справедливости ради нужно заметить, что в первобытных человеческих сообществах использование живых существ как материала для преобразования в инструмент приводило к более эффективным результатам, чем использование материалов инертных. В общем-то, если задуматься, для того чтобы выковать с нуля любой мало-мальски сложный инструмент, необходимо обладать довольно серьезным мастерством и техническим оснащением, чего у наших первобытных или даже неолитических предков быть не могло. Успешно реализованное одомашнивание в этом плане представляется гораздо более простым и быстрым делом, поскольку не требует изготовления «инструмента» как такового. Достаточно просто изменить и подчинить себе несколько исходных качеств животного, а потом найти им полезное применение. С этой точки зрения собака являет собой пример блестяще реализованного проекта.

Сравнение домашнего животного с инструментом может служить подтверждением — во всяком случае на первый взгляд — весьма распространенного мнения относительно механизма одомашнивания или, в более широком плане, постепенного подчинения природы человеком. Согласно этому мнению, домашние животные появились в результате осознанных действий человека, который руководствовался чисто утилитарными мотивами: мы сформировали собаку, козу или барана умышленно, так же как изобрели мост, велосипед или компьютер. Насколько же применима к собаке версия о преднамеренной, или, говоря иначе, технологической, доместикации? Один удивительный эксперимент, проводимый в течение последних десятилетий, вполне вероятно, может это подтвердить.

Одомашнивание собаки

Научно-исследовательский институт в Новосибирске, конец 1950-х годов. Советский генетик Дмитрий Беляев и его команда приступают к работе над амбициозной научной программой. Объектом изучения служит серебристо-черная лисица. Ученые располагают достаточным количеством экспериментальных животных, поскольку в этом регионе лисиц разводят на зверофермах. Эксперимент заключается в селекционном отборе, при котором для воспроизведения из каждого поколения выбирают наиболее приручаемых животных, иными словами, тех, которые демонстрируют наименьшую агрессию и не боятся людей. Цель эксперимента состоит в том, чтобы, наблюдая за несколькими поколениями искусственно выведенных животных, пролить свет на механизмы процесса одомашнивания диких видов, происходившего в далеком прошлом, и выяснить вероятность того, что селекционный отбор мог быть одним из таких механизмов. Беляев выдвинул гипотезу, согласно которой одомашнивание осуществлялось человеком постепенно, посредством селекции, то есть путем отбора из каждого поколения наиболее ласковых и послушных зверей.

Результаты эксперимента были поистине захватывающими. Всего лишь через сорок поколений у селекционных лисиц появились совершенно новые черты, напоминавшие… собачьи: лисы проявляли признаки привязанности к человеку, виляли хвостом, повизгивали, когда люди к ним приближались, лизали им руки. Их хвосты загнулись, уши повисли. Многие животные изменили окрас: из серебристых они стали черно-белыми. Репродуктивный цикл у некоторых самок сократился, подобно собакам они приобрели способность производить на свет потомство два раза в год. Короче говоря, лисицы каждого следующего поколения становились все более похожими на лучшего друга человека^[9] (Belyaev, 1979; Trut, 1999).

Оставим в стороне жаркие дебаты, развернувшиеся в научной литературе по поводу интерпретации результатов этого эксперимента. Остановимся на весьма распространенной теории, которая часто использует его результаты в качестве аргумента в свою пользу. Как я уже говорил, описанные опыты, на первый взгляд, подтверждают предположение о том, что одомашнивание собаки, как и других видов животных, подчинялось некоему плану и преследовало сугубо утилитарные цели^[10]. Общественные науки довольно часто трактуют процесс одомашнивания именно таким образом, считая его результатом осознанного или технологического действия; подобный подход можно встретить и по сей день даже в работах биологов и этологов.

Любопытно, с именно такой интерпретацией процесса одомашнивания связана широко употребительная в западной культуре еще со времен Древней Греции аналогия между домашним животным и рабом. Аристотель, например, прибегал к этому сравнению с целью оправдать рабство. Конечно, эта же аналогия используется в качестве аргумента и в прямо противоположных суждениях. Сегодня защитники прав животных, такие как Питер Сингер или Гэри Фрэнсион, используют сравнение домашнего животного с рабом в обратном смысле, с негативной оценкой, осуждая некоторые аспекты одомашнивания и призывая к освобождению животных. Какой бы смысл в этическом или политическом плане ни вкладывался в эту метафору, сторонников и тех и других, откровенно противоположных взглядов объединяет одно и то же представление о взаимоотношениях человека и животного. Одних эти отношения радуют или просто устраивают, других — огорчают, но все они сходятся во мнении, что на протяжении истории человеческого рода отношения человека к животному строились на принципах порабощения и сознательного присвоения и преследовали чисто утилитарные цели. Здесь, как и прежде, исходной точкой отсчета является теория намеренной и технологической доместикации.

По большому счету, во всех этих рассуждениях человек представляется этаким Прометеем или доктором Франкенштейном, стремящимся перестроить природу по своему усмотрению. Из чего следует, что домашние животные вообще и собаки в частности — это существа видоизмененные, лишенные своей природной сущности, целенаправленно созданные руками человека.

Описанный тезис ярко окрашен антропоцентризмом, поскольку базируется на не лишенном высокомерия представлении о человеке как о существе, которое благодаря своему разуму и способности контролировать ситуацию возвышается над живой природой. Он довольно широко распространен и, тем не менее, не слишком убедителен. Прежде всего напомним, что разделение популяций общих для собак и волков предков на две линии стало возможным благодаря их контактам с гоминидами, чей технологический уровень и социальная организация свидетельствуют о чрезвычайно примитивном интеллекте, во всяком случае, когда речь идет об их рациональности и способности планировать. Трудно представить, что существа, которые жили на временных стоянках и отправлялись добывать пропитание будучи вооруженными лишь несколькими камнями или заточенными палками, к тому же не владеющие членораздельной речью, были способны спланировать столь сложное дело. Сегодня эта задача может казаться нам простой и вполне выполнимой. Однако совершенно очевидно, что древние гоминиды не могли обладать нашими знаниями по биологии, необходимыми для ее решения, нашим складом ума, представлениями о времени, природе, о жизни вообще, не могли видеть конечной цели этого эксперимента.

Кроме того, каким бы терпеливым и последовательным экспериментатором ни был человек, у него не могла не появиться весьма веская причина вовсе отказаться от этой затеи — хотя бы потому, что древние технологии были далеки от современных. Согласно не чуждой антропоцентризма теории намеренной доместикации, процесс этот представляется исключительно трудоемким. Последние 100 000 лет на земле обитают приблизительно 4 000 видов млекопитающих и 10 000 видов птиц. Из них человек по-настоящему одомашнил лишь несколько десятков^[11]. И нельзя сказать, чтобы такие попытки не предпринимались. К примеру, известно, что египтяне пытались одомашнить, правда безуспешно, ибиса, гиену, антилопу и газель.

Конечно, были случаи и удачного одомашнивания, оставляющие человеку надежду на успех, благодаря которой он продолжает упорствовать в этом деле. Однако тот факт, что примеров успешного одомашнивания совсем немного, свидетельствует в пользу иной интерпретации этого процесса, прямо противоположной тезису о намеренной доместикации. Если процесс одомашнивания обусловлен не волей человека, может быть, для того, чтобы разобраться в этом вопросе, стоит просто-напросто обратиться к самому животному. Иными словами, поскольку мотивы и намерения первобытного человека и тем более древних гоминидов, живших в контакте с предком собаки, были слишком примитивны, чтобы служить толчком к одомашниванию, возможно, этот процесс объясняется действиями самих животных, их «эволюционной стратегией», выражаясь языком современной биологии.

Кто же кого приручил?

На первый взгляд такой неожиданный поворот в сторону противоположную тезису о намеренном одомашнивании может показаться наивным и малоубедительным. Можно ли говорить о стратегии, когда речь идет о животном, не будет ли это самой что ни на есть очевидной формой антропоморфизма? Разумеется, животные еще меньше способны на то, чтобы спланировать и выстроить свои отношения с человеком, чем упомянутые выше гоминиды. На самом деле современная эволюционная биология вкладывает иной смысл в понятие «стратегия», что позволяет объяснить одомашнивание как процесс, в котором животным отводится центральное место, не приписывая им ни сознательных намерений, ни особого умысла. В современной биологии это понятие служит лишь обозначением физических или поведенческих характеристик группы особей одного вида. Оно не предполагает какого-либо сознательного расчета со стороны особи, обладающей данными качествами: эти свойства определены генами, в большей или меньшей степени. Понятие «стратегия» означает биологический выбор — например, темное оперение птиц или агрессивность зверя по сравнению со светлым оперением других птиц или мирным поведением других зверей того же вида — в игре, где выигрышем служит количество потомков. Некоторые стратегии в плане выживания и воспроизведения оказываются эффективнее других. Особи, обладающие нужными качествами, имеют в среднем больше потомков, чем прочие. В итоге гены, отвечающие за выигрышные стратегии, со сменой поколений все больше и больше распространяются в популяции.

Рассмотрим одну из стратегий на примере популяции бабочек, обитающих в окружении растений с преимущественно темной листвой. В этой ситуации стратегия «темных крыльев» будет эффективнее стратегии «белых крыльев», поскольку особям с белыми крыльями труднее скрыться от хищников. Если в данной популяции в результате мутации проявится ген, определяющий более светлый цвет крыльев, он быстро исчезнет, поскольку имеющие его особи, по всей вероятности, оставят меньше потомков, чем другие бабочки этой популяции. И наоборот, ген, определяющий цвет крыльев, приближенный к цвету окружающей среды, распространится в популяции в течение нескольких поколений, и, по всей вероятности, носящие его особи дадут больше потомства, чем другие. Таков принцип действия естественного отбора в понимании Дарвина и современных неодарвинистов. Отбор основан на разной эффективности воспроизведения носителей различных стратегий, занимающих определенную экологическую нишу в рамках одной и той же популяции. Процесс приводит к адаптивному отбору морфологических и поведенческих качеств в пределах биологической популяции без какого-либо намерения, умысла или плана.

Использование подобной эволюционной модели применительно к доместикации позволило некоторым биологам и антропологам пересмотреть свои взгляды на природу этого процесса. Взглянув на процесс одомашнивания с точки зрения интересов животных или растений, ученые задались вопросом, каким образом «приобретение» некоторых качеств, адаптированных к человеку, могло стать для них эффективной эволюционной стратегией, открывающей перед биологическим видом неисчерпаемый источник ресурсов: все то, что мог предложить человек, использующий эти виды животных и растений или употребляющий их в пищу. Следуя подобной логике, антрополог Дэвид Риндос предложил оригинальное объяснение доместикации некоторых растений. Принято считать, что на заре истории особо сообразительные представители человеческого рода, желая увеличить урожайность растений, собранных в окружающей их среде, начали пересаживать их на специально предназначенные для этого поля. По мнению ученого, изначально у человека не было намерений выращивать эти растения, все происходило несколько иначе. Гораздо более вероятно, что сами дикие растения некоторым образом спровоцировали свое постепенное окультуривание, рассеивая семена среди отходов вокруг стоянок первобытных охотников-собирателей, которые впоследствии стали находить простое и доступное пропитание в непосредственной близости от своих жилищ. Одним словом, стремление к увеличению урожайности вовсе не было основополагающим принципом окультуривания растений — во всяком случае на заре человеческого рода, в самом начале процесса одомашнивания диких видов, — оно пришло уже постфактум (Rindos, 1984).

Аналогичной точки зрения придерживается Будянски в отношении собак. Он утверждает, что предки собак эволюционировали заметнее других живых существ, следуя стратегии, использующей некоторые наши слабости. По его мнению, будучи настоящими приматами, привязанными к своему потомству, которое требует нашей заботы довольно длительное время, мы склонны испытывать нежность и сострадание к беззащитным малышам на толстых лапах, которые смотрят на нас большими круглыми глазами и жалобно пищат — именно так и выглядят маленькие щенки. Приобретя настолько выразительные черты, собаки научились в некотором роде нами манипулировать, чтобы снискать наше расположение. И мы все еще думаем, что сами их выбрали и переделали под свои фантазии и потребности? Как бы не так, мы попались в собственные сети! Подобно дальнему родственнику, жаждущему наследства богатой незамужней тетушки, собаки, не навязывая нам своего присутствия, имели время тщательно подготовиться к визиту и нарядились так, чтобы нам понравиться. Доказательством успешности этой стратегии может служить тот факт, что сегодня в мире насчитывается не более 100–150 тысяч волков, тогда как собак — приблизительно 400 миллионов (Coppinger et Coppinger, 2001). И если чью-то нелегкую жизнь мы все еще называем «собачьей» — не стоит ли с научной точностью и безо всякой склонности к антропоморфизму определить то, что собой представляет «приятная» жизнь для собак. Учитывая полномочия, которыми сегодня обладают четвероногие друзья человека в наших домах, и принимая во внимание многочисленные неприятности, связанные с их присутствием, можно констатировать, что иногда они чувствуют себя там настоящими хозяевами. А уже после этого можно задаваться вопросом, кто же кого приручил на самом деле: мы собак или они нас.

А может быть, это просто игра слов? Возможно, утверждение, что собака изменилась таким образом, чтобы стать более привлекательной для человека, — не более чем остроумная метафора того, что человек сам изменил собаку согласно своим требованиям? Но разве и то и другое определение не объясняет в равной степени эволюцию, произошедшую с собакой в ответ на потребности человека? В конечном счете, оба этих очевидным образом противоположных тезиса могут представлять собой всего лишь два способа взглянуть на один и тот же феномен под разным углом зрения; иными словами — очередную вариацию на тему стакана, который наполовину пуст или наполовину полон.

На самом же деле между этими двумя подходами существуют коренные различия. «Интенционалистская» точка зрения по определению предполагает, что толчком к началу процесса доместикации послужила сознательная воля человека. Поэтому вовсе не обязательно искать те механизмы этого процесса, которые не применялись бы человеком сознательно. Кроме того, согласно данному подходу все изменения, произошедшие с собакой в ходе эволюции, следует рассматривать как приобретенные в ответ на нужды человека — во всяком случае именно так их должен воспринимать сам человек. При этом отвергаются любые намеки на то, что новые качества могли быть нейтральными или даже негативными для нашего вида и в то же время полезными для самого одомашненного вида. И наконец, это означает, что человек с самого начала обладал сознательными намерениями, складом ума, когнитивными способностями и техническими навыками, необходимыми для того, чтобы спланировать и успешно осуществить подобный проект, что, как и было сказано выше, весьма маловероятно.

И наоборот, подход, основанный на неодарвинистской теории эволюции, позволяет выявить массу всевозможных факторов, интенциональных или неинтенциональных, способных иначе истолковать процесс одомашнивания. Речь идет о подходе, который можно назвать «экологическим» — в научном, а не политическом смысле этого слова, — суть которого состоит в следующем: человек создал новую экологическую нишу, представляющую собой совокупность материальных и нематериальных качеств, свойственных определенным типам человеческого общества, — отходы жизнедеятельности, жилища, огонь, лесные вырубки, поля, а кроме того, верования, например, в священность некоторых животных, или в лечебные качества некоторых растений, или в существование духов зверей и т. д.; эта ниша, называемая биологами «антропогенной», как и любая другая новая ниша, впоследствии колонизируется оппортунистическими видами, которые в процессе дальнейшей эволюции видоизменяются и расходятся с изначальными видами — с волками, в случае собаки. Иными словами, ниша не была создана для собаки: она сама создала собаку. С этой точки зрения, задача биологов состоит в поисках механизмов, интенциональных или нет, при помощи которых под действием факторов, свойственных антропогенной нише, произошла модификация некоторых диких видов. Каковы же эти механизмы в случае с собакой?

Модель собаки-мусорщика

Один из наиболее известных ответов на этот вопрос относительно недавно предложил биолог Раймонд Коппингер. Исследуя экологическую среду и поведение собак в самых разных местах обитания, Коппингер заметил, что в Южной Америке, Африке и Азии многочисленные популяции бродячих собак в деревнях питаются отбросами, оставленными человеком. Коппингер вынужден был констатировать, что с экологической точки зрения эти деревенские псы, которые ведут себя подобно настоящим мусорщикам, исключительно хорошо адаптированы к окружающей среде. Они не проявляют страха или чрезмерной агрессии по отношению к человеку^[12], подозревая опасность, они держатся на некотором расстоянии, далеко при этом не убегая, выпрашивают еду, иногда вполне успешно. В отбросах, испражнениях и деревенских мусорных баках они находят для себя почти неисчерпаемый источник средств существования. И самое интересное, добавляет Коппингер, что сельское население, живущее в непосредственном контакте с собаками, в подавляющем большинстве случаев относится к этим собакам с неприязнью, во всяком случае, это следует из бесед автора с деревенскими жителями. Так, например, в одной из деревень Занзибара лишь несколько человек полагали, что собаки в некоторых случаях могут быть полезны, например, для охраны или истребления вредных животных, тогда как подавляющее большинство жителей заявили, что испытывают к ним отвращение:

Мы относимся к ним как к крысам: это животное вездесущее, оно — потенциальный переносчик болезней, мусорщик, иногда вор, часть собачьей популяции время от времени нужно уничтожать.

Раймонд и Лора Коппингер, цит. по: Budiansky, 2002, p. 25.

Похоже, в этих деревнях не предпринималось никаких попыток приручить собак или как-то их использовать.

Их рассматривали в качестве животных практически бесполезных, годных разве что на то, чтобы избавлять человека от отходов или как-то их перерабатывать. Одним словом, такое отношение к собакам мало напоминает о Лесси или магазине Puppy the World в Токио. Они просто есть, они составляют часть пейзажа, и все, это воспринимается как данность; и их терпят.

По мнению Коппингера, эти деревенские псы наводят на мысль о механизме, приведшем к появлению Canis familiaris путем длительного естественного отбора, то есть ненамеренной селекции. С течением времени между популяциями собак и людей могло установиться шаткое равновесие. В самом начале этого процесса предки собак должны были преодолеть некий порог человеческой толерантности, то есть эволюционировать таким образом, чтобы их внешность и поведение, в то время еще схожие с волчьими, перестали людей пугать. И вот однажды этот порог был преодолен, и перед четвероногими колонистами открылся новый, почти неисчерпаемый источник ресурсов, причем без особого вмешательства самого человека. Впоследствии процесс доместикации смог уже развиваться сам собой. Каждый раз, когда в популяции предков собак появлялось генетическое изменение, определяющее лучшую приспособленность к жизни рядом с человеком, оно распространялось в течение нескольких поколений без сознательного участия человека, а только лишь потому, что, имея больший доступ к пищевым ресурсам по сравнению со своими соплеменниками, собаки, носители этих мутаций, оставляли после себя больше потомков. Согласно Коппингеру, процесс одомашнивания не подчинялся никакой собственно человеческой логике. Он происходил непроизвольно и неосознанно, тихо и неторопливо, путем постепенного превращения свирепых хищников, крайне недоверчивых по отношению к людям, в осторожных мусорщиков-приспособленцев: собак.

Самое близкое человеку животное

Чтобы наглядно продемонстрировать, каким образом могли проходить самые первые этапы процесса ненамеренной доместикации, рискнем представить вымышленную эволюционную ситуацию на примере одного из современных видов: чайки. В портовых французских городах, таких как Марсель, в течение последних десятилетий чайки размножились в невероятном количестве после того, как начали использовать не только природные пищевые ресурсы, но и бытовые отходы человека, которыми изобилуют городские свалки. И даже местным властям, располагающим всеми современными средствами, несоизмеримыми, со всех точек зрения, с возможностями доисторического человека, стоит огромного труда держать под контролем численность популяций этих птиц, которая продолжает расти. Попытаемся представить, что через тысячи лет может начаться процесс незаметной селекции, в результате чего появятся чайки, которые покажутся нам милыми. Они перестанут нас бояться и даже станут демонстрировать нам свою привязанность, громко кричать при приближении к дому постороннего, а может быть, даже, почему бы и нет, вилять хвостом… И все это произойдет вовсе не потому, что мы старались изменить этих птиц в соответствии с нашими желаниями путем селекционного разведения, а просто потому, что с самого начала мы согласились терпеть этих мусорщиков рядом с собой. Можно ли в таком случае говорить о том, что мы сознательно их одомашнили?

Конечно, это всего лишь вымысел: мы слишком любим собак, и чайкам пришлось бы проявить чудеса изобретательности, чтобы занять место наших ласковых четвероногих друзей. Воскресные рыбаки могут это подтвердить: встречаясь глазами с холодным стальным взглядом чайки, вспомнишь скорее о «Птицах» Хичкока… Однако, насколько бы невероятной ни казалась описанная ситуация, она наводит на мысль: кто знает, что могло бы произойти, если бы, как, например, в самом начале фильма «Завоевание планеты обезьян» — одного из фильмов, снятого по мотивам романа «Планета обезьян», — все собаки вдруг исчезли? И можно ли быть настолько уверенными, что мы выбрали бы себе в товарищи именно обезьян? Разве не нашлось бы других кандидатов, особенно среди животных-»мусорщиков», и деревенских и городских, более экипированных для того, чтобы втираться к нам в доверие хотя бы потому, что они и так уже занимают антропогенную нишу? Подчеркнем еще раз: для процесса доместикации гораздо большее значение имеет способность живого существа проникнуть в эту нишу, чем воля или желание самого человека.

Несмотря на всю свою привлекательность, сценарий «Завоевания планеты обезьян» так или иначе основан на антропоцентрическом предубеждении, что самыми «близкими» нам животными оказались бы более всего на нас похожие непосредственные наши генеалогические родственники: шимпанзе и гориллы. Конечно, с точки зрения генеалогии это утверждение бесспорно. Однако бывает и так, что отношения между разными видами развиваются по типу семейных отношений: порой люди, с которыми нас не связывает никакое родство, — наши друзья — гораздо ближе нам с точки зрения поведения, взаимных симпатий или образа жизни, чем наши кровные родственники. Можно сказать, что одно из главных достижений дарвинизма и неодарвинизма — это экологический подход к процессу адаптации и отказ от традиционного скалярного представления об иерархии живых существ, на вершине которой располагается человек, чуть ниже — обезьяны, за ними другие млекопитающие, рептилии и т. д. Сам факт обитания в одной и той же экологической нише приводит к эволюционной конвергенции и коадаптации между видами, которые таким образом сближаются один с другим, особенно в поведенческом плане, даже если с точки зрения генеалогии имеют между собой мало общего. И если говорить об экологической близости, а не о генеалогическом родстве, то можно утверждать со всей определенностью, что самым «близким» для человека и самым адаптированным к человеческому обществу животным является собака. Именно этим обстоятельством объясняется тот факт, в чем еще не раз мы сможем убедиться, что во многих отношениях мы лучше понимаем друг друга с собаками, чем с обезьянами.

Многофакторный процесс

Интерпретация Коппингера, так же как и предположения Будянски, представляют огромный интерес с точки зрения отказа от представления о собаке как о пассивном участнике сознательно реализованного человеком проекта по преобразованию дикого животного в домашнее. Обе эти теории заслуживают пристального внимания. И все-таки это не более чем гипотезы — в числе многих других, касающихся одомашнивания собак; и некоторые ученые обращают внимание на несколько свойственных этим гипотезам вполне очевидных недочетов.

Прежде всего, собаки не могли бы выполнять роль мусорщиков, если бы человек не жил в относительном достатке, во всяком случае таком, чтобы в большом количестве оставлять за собой остатки пищи. Вряд ли жизнь гоминидов, имевших первые контакты с предками собак, была настолько роскошной. Впрочем, многие виды гоминидов вымерли еще до появления современного человека. То есть версия о собаке-мусорщике может относиться к более позднему периоду процесса одомашнивания, когда человек уже овладел достаточными ресурсами, чтобы развиваться демографически и географически распространиться. Кроме того, эта гипотеза не дает объяснения факту, по поводу которого сегодня мнение большинства ученых совпадает: одомашнивание собак произошло лишь в некоторых ограниченных регионах, после чего потомки этих нескольких первоначальных популяций «протособак» распространились в самых разнообразных человеческих сообществах. Этот неоспоримый факт свидетельствует о том, что механизм, предложенный Коппингером, не мог функционировать в многочисленных сообществах гоминидов и на протяжении длительного периода времени: общие предки собак и волков не перешли эволюционный Рубикон, открывавший перед ними двери антропогенной ниши, несмотря на то что они уже жили в контакте с человеком. Это означает, что, по всей вероятности, толчком к началу процесса доместикации послужили иные механизмы, не учтенные в модели Коппингера.

Есть и другие предполагаемые модели процесса, приведшего к появлению собак, таких, какими мы знаем их сейчас. Миклоши приводит четыре (Miklósi, 2007, р. 96–97).

Первая модель опирается на интенциональный фактор (Clutton-Brock, 1984). Древние предки современного человека могли регулярно подбирать волчат — точнее, детенышей предков волков и современных собак, — приручать их и оставлять у себя наиболее послушных и податливых. Такая селекция со временем смогла бы привести к образованию нового вида животных, отличавшихся от волков. Однако по уже упомянутым причинам эта гипотеза не может быть применена к самому начальному этапу доместикации: первобытные люди, вне всякого сомнения, попросту не были в состоянии спланировать настолько сложный проект; к тому же тот факт, что одомашнивание произошло лишь в нескольких регионах, и в этом случае остается загадкой. Как подчеркивает Миклоши, описанный процесс может рассматриваться только применительно к поздним фазам одомашнивания, когда селекционным путем человек начал выводить различные породы собак, предназначенные для выполнения вполне определенных функций, которые соответствовали тем или иным видам человеческой деятельности, таким, например, как война, охота или охрана.

Второе объяснение базируется на принципе «группового отбора» в том смысле, который вкладывает в это понятие современная эволюционная биология. Какими бы ни были причины, толкнувшие группы первобытных людей пойти на контакт с предками современных собак, в результате эти общины смогли извлечь большую пользу из природных ресурсов, чем другие. Впоследствии более успешные группы во время периодов с более жесткими условиями жизни вытеснили все прочие (Schleidt et Shalter, 2003).

Третья модель основана на тезисе: увеличение многообразия собак, наблюдаемое с момента их появления, происходило параллельно с культурным и технологическим развитием человеческого общества. По мнению сторонников этой гипотезы, предки собак изначально были связаны с примитивной и однообразной деятельностью человека: вполне возможно, они просто-напросто служили ему источником пищи. В это же время взаимодействие человека с собаками начинает принимать ритуализированный характер (Morey, 2006). Численность и селективное многообразие собак постепенно увеличивается по мере того, как усложняется и приобретает все большее разнообразие деятельность человека и растут его потребности. Благодаря разделению труда и культурной дифференциации, эти процессы, начиная с доисторических времен, непрерывно развиваются и по сей день (Morey et Aaris-Sorensen, 2002). Подобно первой, эта модель способна пролить свет на историю отношений между человеком и собакой и объяснить их древнюю природу, однако и она оставляет без внимания причины и пусковые механизмы процесса доместикации.

И, наконец, четвертая модель предлагает совершенно неожиданный поворот сюжета. Некоторые биологи выдвинули весьма замысловатую гипотезу, согласно которой в паре человек-собака собака явилась не единственным результатом адаптационных изменений, а лишь одним из двух действующих лиц процесса коэволюции. В процессе эволюционного взаимодействия между двумя видами произошли их взаимные адаптивные трансформации: каждый из видов приобрел свойства, явившиеся результатом уступки некоторых необходимых функций другому. Сторонники этой теории, так же как и трех предыдущих, поддерживают представление о том, что собаки приобрели качества, отличающие их от волков, именно в результате сосуществования с человеком; однако здесь ученые идут на более смелый шаг, добавляя, что и человек под влиянием взаимодействия с собакой мог селективным путем приобрести некоторые черты, отличающие его от предков-гоминидов. Некоторые исследователи, например, полагают, что в сообществе людей и собак собаки благодаря тонкому обонянию, во много раз превосходящему человеческое, специализировались на решении определенных задач, состоящих в том, чтобы брать след и находить дорогу. В свою очередь, переложив эти функции на собак, человек освобождался от такого рода деятельности и, тем самым, от необходимости адаптировать к ней органы чувств, главным образом органы обоняния. При этом строение лицевой части головы — в особенности носа и рта — могло беспрепятственно эволюционировать в другом направлении, а именно в том, которое привело к появлению аппарата, позволяющего производить более сложные звуки. Одним словом, пусть собаки и не умеют говорить, они поспособствовали тому, чтобы этому научились мы. Гипотеза коэволюции, представленная во множестве вариантов (Paxton, 2000; Schleidt et Shalter, 2003), вызывает оживленные споры в современной науке^[13]. К какому бы выводу ни пришли ученые относительно предложенной теории, отметим как минимум одно ее несомненное достоинство: она настаивает, пусть даже и в весьма оригинальной форме, на том факте, что собака в процессе своей эволюции вовсе не обязательно играла роль пассивного участника. В конце концов, очень может быть, что некоторыми своими качествами мы обязаны именно собакам. Неожиданное заключение, явно звучащее диссонансом с нашим привычным нарциссизмом: какая-то часть человеческой натуры явилась результатом адаптации к собакам.

Различные трактовки и гипотезы — и описанные выше четыре модели, и модель, предложенная Коппингером, — как подчеркивает Миклоши, вовсе не противоречат друг другу: каждая из них, вполне возможно, описывает один из аспектов или один из этапов сложного и многофакторного процесса, изучение которого в современной науке и сейчас еще далеко от завершения.

Глава 2
Кто они такие?

Глядя на шимпанзе или горилл, мы замечаем волнующее сходство между большими обезьянами и человеком. Попробуем взглянуть на причины этого волнения немного со стороны: не подтверждает ли оно дистанцию, разделяющую нас и наших кузенов? Не вызвано ли оно тем, что мы замечаем человеческие черты в животном, которое мы непроизвольно воспринимаем как существо принципиально иное? Конечно, обезьяны — близкие родственники человека, но все же они достаточно от нас удалены, чтобы вызывать у нас потребность упорно искать «недостающее звено» между ними и нами.

Дистанция, отделяющая человека от других животных, — это одна из отличительных особенностей нашего вида. Чтобы продемонстрировать всю уникальность положения человека в мире живых существ, достаточно вспомнить, насколько оно отличается от положения собаки. Собаки могут иметь жизнеспособное потомство с волками. Представим на мгновение, насколько пошатнулось бы наше представление о нас самих и о мире животных, если бы такое стало возможным между нами и шимпанзе или между нами и выжившими неандертальцами… Какое место заняли бы эти гибридные потомки в человеческом обществе?

Не дав шансов на выживание другим гоминидам, эволюция оставила пустоту между животными и человеком. И эта пустота, несомненно, играет определенную роль в нашем восприятии животного мира, где виды выступают для нас подобием замкнутых систем, разделенных между собой четкими границами. Такую концепцию видов, которую можно назвать «эссенциалистской» или же Парком Юрского периода — чуть позже мы поймем почему, — современная наука считает глубоко ошибочной. Этот подход не позволяет понять природу, очертания и эволюцию зоологической группы, которую представляют собой собаки. Чтобы понять, кто же они такие в биологическом смысле, мы должны отказаться от подобного представления о животном мире, которое противоречит современной концепции видов и эволюции, получившей сегодня широкое признание в естественных науках.

Эта глава адресована прежде всего тем, кого интересуют механизмы эволюции собак, биологические характеристики этого вида и, в более общем плане, теория эволюции и дарвинизм. Пусть остальные читатели простят меня за несколько сложный научный стиль изложения этой главы, касающейся в основном естественнонаучных вопросов. Они могут безо всякого ущерба для себя и риска упустить что-либо особо значимое оставить без внимания эту главу и сразу перейти к следующей, посвященной породам собак и причинам их появления в XIX веке под влиянием пагубных идеологических течений.

Биологические аспекты одомашнивания собак

Постепенное становление вида Canis familiaris в процессе одомашнивания, о котором мы говорили в предыдущей главе, сопровождалось важными анатомическими, физиологическими и поведенческими трансформациями. Речь идет об изменениях, в результате которых собака приобрела черты, заметно отличающие ее от волков, как в физическом, так и в поведенческом плане, особенно с точки зрения ее отношений с человеком. Прежде чем приступить к подробному рассмотрению этих различий, нужно обозначить биологические механизмы, задействованные в процессе эволюции, приведшей к образованию разнообразных фенотипов собак, которые мы можем наблюдать сегодня^[14]. Особенно стоит задержаться на причинах, масштабе и значении изменений, произошедших в процессе одомашнивания.

При кажущейся простоте эти вопросы достаточно сложны. И чтобы на них ответить, нам предстоит серьезно пересмотреть достаточно распространенное представление об эволюции и генетике в их наиболее популярной трактовке. На самом деле эволюция зачастую представляется в виде процесса, происходящего путем простого отбора признаков — таких, например, как карие глаза, пониженная агрессия, висячие уши и т. д., — напрямую определяемых ответственным за него геном. Сам ген представляет собой определенную часть ДНК, носителями которой выступают особи данного вида. К этой модели обычно добавляют, что биологические популяции постоянно пополняются новыми признаками, которые появляются вследствие генетических изменений: гены, ответственные за эти признаки, возникают случайно, в результате мутаций. Мутации, оказавшиеся полезными, со временем распространяются в популяции по мере того, как их обладатели оставляют после себя в каждом поколении все больше и больше потомков по сравнению с сородичами. В итоге носителями новых генов становится основная часть особей этой популяции. В конце концов один вид, например собаки, отделился бы от другого, например волков, став обладателем признаков, каждый из которых определяется одним из генов, отобранных по причине принесенной им выгоды.

Однако современные научные исследования в области биологии и эволюции представляют совершенно другую картину, во всяком случае гораздо более сложную. Собак это касается, вероятно, даже в большей степени, чем всех прочих видов. Описанная модель представляется слишком упрощенной, чтобы с ее помощью можно было объяснить биологические изменения, произошедшие с собаками в процессе эволюции.

Мягкий отбор

Первый недостаток приведенной модели состоит в том, что она связывает все приобретенные признаки с выгодой, которую они приносят их обладателям. Маловероятно, что каждое из свойственных собакам качеств обязано своим происхождением исключительно пользе, приобретаемой его носителями в условиях обитания в антропогенной нише. Дело в том, что отбор, которому подверглись предки собак на первых этапах своей эволюции, представлял собой селекцию особого типа, при которой новые признаки могли сохраняться в популяции и без видимой от них выгоды. Вот что говорит об этом Миклоши:

Начало одомашнивания собак можно сравнить с колонизацией острова. Предки собак, избравшие для себя антропогенную нишу, которая предлагала новые, ранее неиспользуемые ресурсы, смогли воспользоваться уменьшением внутри- и межвидовой конкуренции.

Adam Miklósi, 2007, p. 118.

Этот процесс привел к «мягкому отбору» (relaxed selection), который повлек за собой одновременно увеличение численности популяции, многообразие фенотипов и появление черт не всегда адаптивного характера. Приобретенные черты возникают и сохраняются в популяции не по причине каких-то особенных утилитарных качеств, а только потому, что они перестают быть помехой для выживания, значимой в рамках прежней экологической ниши.

Конечно, добавляет Миклоши, очень может быть, что вслед за этим собаки могли подвергнуться и более строгому — «направленному» — отбору, обусловленному их более тесными контактами с человеком. Вначале он мог быть по большей части ненамеренным, впоследствии — отчасти намеренным, если говорить об исторической эпохе, когда начали формироваться различные породы собак. Так, например, археологические исследования позволили установить, что римлянам и китайцам удалось путем селекции вывести собак с короткими лапами.

И все-таки даже для этих этапов эволюционной истории собак модель эволюции путем отбора полезных или выгодных в репродуктивном плане генных мутаций не слишком подходит, поскольку наталкивается на непреодолимое препятствие. Генные мутации, способные отразиться в фенотипе, появляются в природе регулярно, но относительно редко. За истекшее с момента начала одомашнивания время не могло произойти такого количества генных мутаций, которое обеспечило бы достаточную для естественного отбора гамму вариаций и значительный кумулятивный эффект. И уж тем более этот механизм не мог быть задействован в процессе сознательной селекции собак и выведении различных пород, начатом относительно недавно.

Короче говоря, большая часть свойственных собакам качеств, особенно такие, как короткая по сравнению с волчьей морда, проявление лояльности или покорности по отношению к человеку, виляние хвостом, разнообразие размеров и пропорций, многочисленные вариации масти — от короткошерстного черно-белого пятнистого далматинца до золотистого ретривера с относительно длинной шерстью золотистого или кремового окраса, — не может рассматриваться в прямой связи с действием какого-либо гена. Для этого гены, отвечающие за каждое из этих качеств, должны были бы появиться естественным путем в результате мутаций и впоследствии распространиться в популяции благодаря репродуктивному преимуществу, которое они обеспечивали его носителям.

В таком случае как же объяснить эволюционный путь собаки? Какими биологическими трансформациями сопровождалось одомашнивание и какое участие в этих переменах принимали гены?

Мозаичная эволюция

Первое объяснение отсылает нас обратно, к общим предкам волков и собак. Часть генов, ответственных за качества современных собак, возможно уже присутствовала в этих древних популяциях. Исходные популяции, о которых нам известно не слишком много, вероятно были носителями гораздо большего фенотипического и генотипического разнообразия, чем популяции современных волков. Напомним, что сегодня общая численность волков в мире составляет приблизительно 100 000–150 000 особей, что, несомненно, отражает лишь мизерную долю всего того природного многообразия, которое было представлено в популяциях их предков. Вполне возможно, древние волки обладали признаками, сохранившимися у собак, но исчезнувшими у современных волков.

Начать с того, что некоторые фенотипические черты, присущие собакам, вероятнее всего определяются рецессивными генами — точнее, аллелями, — которые были неблагоприятными для их диких носителей — общих предков и отделившейся от них линии волков, но при этом могли утрачивать эти свойства в условиях антропогенной ниши. Остановимся подробнее на значении терминов. В общем случае у каждого биологического вида ген, отвечающий за какое-либо качество, представлен множеством аллелей, то есть множеством возможных вариантов. Рассмотрим пример гена, ответственного за цвет глаз мушки дрозофилы. У каждой мушки есть аллели этого гена, соответствующие определенному цвету глаз: красному, бурому или белому. У дрозофил, как и у других видов, в том числе и из класса млекопитающих, аллели, определяющие какой-либо признак, представлены парами. Некоторые аллели, называемые рецессивными, должны обязательно присутствовать в двух экземплярах, чтобы определяемые ими свойства — например, бурый цвет глаз или генетическое заболевание — проявились в фенотипе индивида. И наоборот, доминантные аллели находят отражение в фенотипическом признаке даже при наличии в паре только одного из них.

Таким образом, рецессивный аллель, ответственный за какой-либо признак — например, голубые глаза или какая-либо наследственная болезнь, — может присутствовать в организме индивида, но при этом никак себя не проявлять. Вот почему в некоторых случаях неблагоприятные рецессивные аллели, вызывающие болезни или даже смерть, могут незаметно распространяться в биологической популяции без каких бы то ни было значительных внешних проявлений. Конечно, эти аллели быстро исчезают, когда оказываются парными в генотипе одного индивида, поскольку проявление неблагоприятного признака уменьшает шансы этого индивида на выживание и размножение. То есть у таких аллелей практически нет возможности прочно и массово отразиться в фенотипе особей популяции. И тем не менее рецессивные аллели могут сохраняться и передаваться из поколения в поколение посредством особей — носителей только одного аллеля из пары. Эти индивиды не испытывают их негативного влияния и могут передать рецессивные аллели своему потомству.

Поэтому весьма возможно, что такие рецессивные аллели могли присутствовать и у собак, и у современных волков, и у их общих предков. Однако определяемые ими признаки регулярно проявлялись в фенотипе только у собак лишь потому, что экологические условия среды обитания собак были другими, главным образом менее суровыми по сравнению с условиями обитания волков и их предков. Под натиском более жесткого отбора волки — или их предки — носители пары аллелей, определяющих, например, маленький размер тела, быстро отсеивались. Для собак же этот признак оказывался не таким губительным, и отбор для них был не настолько беспощадным. Таким образом, признак мог проявляться в фенотипе без каких бы то ни было негативных последствий для животного, а иногда даже давать ему преимущество, если оказывался, как, например, маленький размер тела, привлекательным для некоторых людей.

В результате мягкого отбора, ориентированного на условия антропогенной ниши, некоторые из этих признаков смогли проявиться в фенотипе индивидов и весьма значительно изменить морфологический, физиологический и этологический профиль собачьей популяции. Действием подобного механизма, возможно, объясняется разница между средним размером собак и современных волков, которая составляет приблизительно 20–40 % в пользу последних. Именно так собаки могли постепенно отделиться от волков, не претерпев при этом каких бы то ни было значительных изменений генов, точнее, аллелей, имеющихся и у того, и у другого вида.

Второе объяснение касается еще одного биологического механизма, который также мог привести к разнообразию черт, появившихся у собак в процессе одомашнивания. Чаще всего фенотипический признак определяется и контролируется не одним геном, а несколькими. Это свойство, которое биологи называют полигенией, означает, что отбор признака, дающего индивиду преимущества в плане выживания и воспроизводства, влечет за собой отбор связанных с ним аллелей, если этот признак полигеничен. Такие аллели могут быть связаны с другими фенотипическими чертами^[15], не обязательно полезными. Иными словами, некоторые фенотипические признаки могут быть отобраны не по причине их непосредственной выгоды, а только потому, что ответственные за них гены связаны с другими, полезными для индивида качествами.

Описанный механизм отбора дает объяснение некоторым наблюдаемым у собак фенотипическим корреляциям, которые иначе остались бы непонятными. Так, например, длина морды, по-видимому, коррелирует с распределением ганглионарных клеток сетчатки или же, как у некоторых пород, цвет шерсти связан с поведением — однотонные кокер-спаниели оказываются более агрессивными по сравнению со своими пестрыми собратьями. Подобные корреляции часто вызывают страшную путаницу в интерпретации, поскольку по большей части сложно определить, какая из двух черт появилась в результате отбора, а какая явилась следствием первой.

Третий механизм также способен объяснить довольно значительную часть специфических особенностей фенотипа собак. Дело в том, что многие из этих особенностей обязаны своим происхождением не столько генам, отвечающим за каждый из признаков, сколько тем, которые контролируют индивидуальное развитие организма от оплодотворенной яйцеклетки до его взрослого состояния. Индивидуальное развитие, особенно эмбриональное, — это исключительно сложный процесс, темп и порядок которого регулируются множеством программ, заложенных в специальных генах. Единичная мутация одного из этих генов может привести к значительным последствиям для фенотипа взрослого организма. Так, например, мутация гена, отвечающего за продолжительность роста, отразится на размерах и соотношении частей тела взрослого индивида или на строении его черепа. Многие биологи считают, что многообразие окраса и пропорций тела собак объясняется рекомбинацией или мутацией этих генов, которые, не будучи связанными напрямую с данными фенотипическими признаками, запускают программу активации и последовательности действия генов, непосредственно за них отвечающих. Описанный механизм вполне мог стать основой значительной части признаков, разделивших собак и волков.

Наконец, условия самой антропогенной ниши, в которой развиваются собаки, также оказывают огромное влияние на формирование свойственных этому виду черт. Действительно, степень фенотипического проявления какой-либо аллели — это результат взаимодействия организма с окружающей средой. Таким образом, в зависимости от среды, в которой индивид родился и вырос, одна и та же аллель может сформировать заметно различающиеся морфологические, физиологические и поведенческие признаки. Весьма убедительным тому доказательством может служить пример фенотипического проявления действия аллели, отвечающей за выработку гормонов и нейромедиаторов, которые влияют на степень агрессивности. Так, две собаки, обладающие одинаковым генетическим багажом, могут отличаться совершенно разным уровнем агрессии в зависимости от условий — главным образом социальных, — в которых они выросли.

Условия окружающей среды оказывают такое заметное влияние на фенотипические проявления генотипа у собак во многом потому, что одной из приобретенных ими в процессе эволюции черт стала именно значительная пластичность индивидуального развития, которая ведет к большому разнообразию личных черт, касающихся как физических характеристик, так и темперамента. Одним словом, морфологические, физиологические и, самое главное, поведенческие особенности собак во многом зависят от условий их жизни, и в гораздо меньшей степени, во всяком случае, не настолько строго и безоговорочно, как у других видов, эти качества определяются их генами. Многие биологи в данной связи полагают, что такая фенотипическая пластичность давала собакам преимущество в антропогенной нише, поскольку позволяла им индивидуально приспосабливаться к самым разнообразным требованиям разных людей и культур.

Все эти биологические механизмы — проявление рецессивных признаков, перестающих быть неблагоприятными в рамках антропогенной ниши, полигения и плейотропия, рекомбинация или мутация генов, участвующих в процессе индивидуального развития, разнообразие условий окружающей среды, в которой развивается индивид, пластичность индивидуального развития — свидетельствуют о сложности отношений между генами и их фенотипическим выражением. Все это позволяет говорить о том, что специфические морфологические, физиологические или поведенческие качества собак, отсутствующие у волков, вовсе не обязательно связаны с появлением соответствующих им генов, напрямую отобранных эволюцией в силу каких-то особых преимуществ, которые они предоставляли их обладателям. Конечно, появление собак — это и в самом деле результат эволюционного отбора и адаптации к антропогенной нише, вот только биологические механизмы, лежащие в его основе, намного сложнее, чем это предполагает модель мутации/селекции гена, непосредственно определяющего признак. По этим же причинам модели гетерохронии и неотении, согласно которым собаки — это те же волки, только блокированные на ювенальной стадии развития, также представляются не слишком убедительными и во многом спорными. Действительно, даже если некоторые черты и сближают собак с молодыми волками^[16], все прочие с ними никак не связаны.

По большому счету эволюция собак может служить примером явления, которое биологи называют «мозаичной эволюцией» (West-Eberhard, 2003). Очевидно, многофакторный характер этого процесса позволяет говорить о том, насколько сложны контуры зоологической группы, которую представляют собой собаки, и, в особенности, границы, отделяющие эту группу от волков, а также ставит под сомнение привычные представления о биологическом виде как таковом.

Чтобы понять, кто же такие собаки, для начала нужно уточнить, какие качества характеризуют их как вид и отличают этих животных от других представителей семейства псовых.

Синдром Парка Юрского периода

Наше привычное представление о биологическом виде любого животного основано на предубеждении, которое можно было бы назвать синдромом Парка Юрского периода. Одноименный фильм, полный неожиданных поворотов и зрительных эффектов, основан на научном вымысле: хитроумным ученым удалось извлечь почти неповрежденный фрагмент ДНК динозавра из комара, хранившегося миллионы лет в окаменевшей капле древесной смолы. Этот фрагмент позволил одному из исследователей, даже не подозревавшему о пагубных последствиях своего эксперимента, воссоздать экосистему динозавров, многие из которых вскоре оказались не слишком дружелюбными. Сценарий фильма построен на следующей идее: имея всего лишь одну молекулу ДНК, можно восстановить целый вид, поскольку эта молекула содержит информацию, достаточную для реконструкции одного из представителей этого вида — милого травоядного бронтозавра или свирепого тираннозавра.

Исследования в области антропологии и когнитивных наук подтверждают, что, когда мы говорим о биологическом виде, то есть птицах, млекопитающих, мошках, баобабах, собаках и т. д., мы применяем подход, который для простоты можно назвать «эссенциалистской парадигмой». Этот подход во многом отражает идею, лежащую в основе сюжета фильма. Именно так мы обычно воспринимаем биологический вид — как совокупность особей с общими признаками, количество которых превышает те, что могли бы объединить каждого представителя этого вида с какими-либо другими живыми существами. Отличительные признаки вида рассматриваются в качестве морфологического, физиологического и поведенческого типа, который мы представляем себе, когда думаем о животном вообще, будь то кошка, человек или собака. Проще говоря, вид для нас сводится к некоему образу, картинке, которую мы могли бы нарисовать, если захотели бы отобразить общие для всех животных этого вида черты.

При таком понимании вида каждый индивид — моя собака, вы, я, комар — предстает как отдельное воплощение такого типа, выступающего в качестве истинной сущности, или, если можно так выразиться, глубинной природы всех существ этого вида. Именно эту общую сущность или природу имеют в виду, когда говорят о собаке вообще — например, в предложении типа «собака — это домашнее животное», или о человеке вообще, или о комаре. Эссенциалистская парадигма подразумевает, что любые различия между особями одного вида являются случайными отклонениями от типа, то есть от сущности вида. Живая природа представляется огромным набором типов, четко разграниченных между собой. В рамках данной концепции свойственные каждому виду признаки, такие как, например, развитый мозг человека, в этом плане отличают представителей данного вида от всех других живых существ и создают между видами границы, самой непреодолимой из которых становится невозможность совместного размножения представителей разных видов.

В массовом сознании современного западного общества ДНК — во всяком случае, в том виде, как она представляется широкой публике в СМИ или популярных телесериалах, — отводится роль внутреннего управления типом, отражающим каждый вид. Эта молекула рассматривается в качестве носителя кодированной информации, позволяющей реконструировать данный тип. Отсюда следует, что такой фантастический проект, как Парк Юрского периода, может стать вполне реальным. Точнее сказать, для осуществления этого проекта необходимо решить чисто технические задачи: чтобы восстановить вид, достаточно воссоздать одну особь из молекулы ее ДНК. Стоит только освоить эту технологию, как мы сможем возродить всех давно исчезнувших животных и погрузиться в мир нетронутой природы, существовавшей миллионы лет назад.

Эссенциалистская концепция видов в союзе с эволюционными убеждениями позволяет заключить, что новые, все более сложные типы появились в результате дивергенции исходного прототипа: тип «волк» и тип «собака» появились из одного предкового, разделившегося на два новых видовых типа. Точно так же и породы собак могли образоваться путем происходившей в разные времена селекции отдельных типов. Однажды появившись на свет, эти типы собак — в данном случае «породы» — закрепились, несмотря на случавшуюся время от времени гибридизацию.

Несмотря на весьма широкое распространение, подобные представления о видах, наследственности и эволюции очень далеки от тех, которых придерживается современная биология. В действительности описанная концепция отвергает наследие Дарвина, игнорируя наиболее глубокие и оригинальные его идеи — зачастую также не признаваемые широкой публикой, — которые на самом деле способны разрушить предлагаемые ею представления о живой природе и становлении видов. Эссенциалистская концепция приводит к ошибкам не только в области нашего восприятия собак и отдельных пород. Она влечет за собой более серьезные заблуждения в том, что касается селекционной работы собачьих клубов, о чем мы более подробно поговорим в следующей главе.

Однако прежде всего разберемся в вопросе, какую же концепцию видов и эволюции развивают современные биологи и как на этом фоне будет выглядеть собака.

Популяционный подход

Современная концепция биологического вида и эволюции базируется на понятии популяции (Mayr, 2001), которой в естественных науках дается следующее определение: популяция — это совокупность особей, обладающих физиологическими способностями к размножению и возможностями для его реализации, которая обитает на одной территории или занимает одну экологическую нишу. Две особи одного вида могут принадлежать к разным популяциям, если они разделены непреодолимыми для них границами, например географическими барьерами, такими как горы или морской пролив. Разумеется, популяционный подход не отрицает наличия множества общих черт у особей, которые и в разговорном языке объединены одним видовым названием, идет ли речь о человеке, собаке или кошке. Однако эти черты не воспринимаются больше в качестве конструктивных элементов каркаса некоего абстрактного типа, вокруг которого выстраиваются особи данного вида, занимая свое место в эволюционном ряду. В рамках популяционного подхода эволюция рассматривается как трансформация конкретных популяций, существующих в природе, а не отдельных видов, представленных абстрактными типами.

Состав популяции, то есть набор различных характеристик входящих в нее особей, меняется в процессе эволюции при помощи различных механизмов, таких как миграция, географическое расчленение популяции на разные субпопуляции, каждая из которых начинает развиваться самостоятельно, мутации, и, конечно, естественный отбор. Как я уже подчеркивал выше, основой естественного отбора является дифференциация воспроизводства между особями одной популяции, имеющими небольшие отличия по каким-либо параметрам, которые дают их обладателям репродуктивные преимущества. Сама популяция регулярно пополняется новыми признаками, появившимися в результате генетических мутаций и рекомбинаций, прошедших сквозь фильтр естественного отбора.

Этот подход (или «популяционная парадигма») отличается от эссенциалистской парадигмы (называемой также «типологической теорией») — концепции вида в духе Парка Юрского периода, о которой мы говорили выше — по четырем ключевым позициям. Прежде всего, популяционный подход отводит ведущую роль в эволюционном процессе экологическим параметрам, то есть конкретному биологическому и физическому окружению популяции, тогда как при типологическом подходе нет никакой необходимости принимать их в расчет, поскольку эволюция рассматривается как процесс усложнения типов. Кроме того, при популяционном подходе различия между особями одной популяции становятся необходимым условием для естественного отбора, тогда как эссенциалистская парадигма видит В них лишь отклонения от нормального «типа». Третье отличие заключается в том, что в рамках популяционной парадигмы субъектом эволюции становятся группы совершенно конкретных особей, а не абстрактные типы. И наконец, если при типологическом подходе генеалогическое древо, отражающее эволюционный путь любого живого организма, представляет собой дерево с расходящимися ветвями — типами, — которые никогда или же почти никогда не объединяются вновь, то в рамках популяционной парадигмы оно выглядит иначе: это скорее сплошные заросли, образованные густо переплетенными побегами из индивидуальных генеалогических связей.

Популяционная парадигма полностью меняет представления об эволюционном становлении всего живого. Для наглядности вернемся к Парку Юрского периода. Популяционный подход отрицает возможность реконструкции мира динозавров из одной молекулы ДНК. Дело в том, что для создания группы индивидов, которую можно было бы считать биологическим видом, недостаточно лишь вырастить несколько образцов, следуя заложенной в этой молекуле программе: необходимо воссоздать целую популяцию особей, различающихся между собой, а также конкретные экологические условия окружающей среды. При несоблюдении всех этих требований ни в каком Парке Юрского периода динозавры, не важно, одна это особь или группа, не имеющие жизнеспособного потомства, вероятнее всего недоразвитые и дефективные, лишенные возможности развиваться в контакте со своими соплеменниками и, в более общем плане, собственной экологической ниши, жить попросту не смогут. Одним словом, биологический вид не сводится к типу как к некой сущности, заложенной в уникальном генетическом коде: необходимым условием существования и сохранения вида является наличие генетического разнообразия и соответствующей этому виду конкретной экологической ниши. Вот почему существует предел численности, ниже которого вид обречен на вымирание, как, например, по всей видимости, это происходит сейчас с гепардом. Демографическая деградация ведет к потере генетического разнообразия, необходимого для сохранения конкретных популяций, составляющих этот вид.

Именно такому направлению следует современная эволюционная биология. В еще большей степени популяционный подход правомерен, когда речь идет о собаке. Совершенно очевидно, что в случае собаки средства эссенциалистской парадигмы неприменимы, поскольку границы зоологической группы Canis familiaris, и внешние (отделяющие ее от других видов), и внутренние (между различными породами), еще более сложны, расплывчаты и проницаемы, чем у многих других видов.

Между собаками и волками: реальные границы вида Canis familiaris

Внешние границы группы, сформированной собаками, имеют ряд выраженных особенностей. Между собаками и волками нет демаркационной линии настолько четкой и контрастов настолько очевидных, какие можно наблюдать, например, между человеком и шимпанзе. Почему это так?

Прежде всего, по-видимому, у собак нет свойственных только им морфологических признаков, иными словами, черт, характерных для всех собак и отличающих их от группы современных волков. Во многом это объясняется исключительным разнообразием собак, которое само по себе доказывает полную несостоятельность попыток определения типа, характеризующего собак и отличающего их от типов других видов. Среди всех животных, и диких и домашних, собака, несомненно, демонстрирует наибольшую гамму вариаций. Впрочем, может ли это обстоятельство быть случайным для вида наиболее близкого к человеку, который на протяжении всей своей истории отличался исключительной культурной изменчивостью? Касается ли удивительное многообразие собак только их окраса, размера и формы? Между чихуа-хуа, которая весит от 0,5 до 2 кг, и сенбернаром весом более 100 кг разница колоссальная. То же самое можно сказать и о приплюснутой морде боксера в сравнении с длинной мордой борзой и о коротких лапах бассета в сравнении с длинноногим немецким догом. Как можно описать собаку человеку, который никогда ее не видел? Да и возможно ли это вообще? В этом смысле собаку также можно считать уникальным животным в мире живых существ: то, что представляет собой собака, трудно поддается описанию. Только популяционный подход к изучению вида, учитывающий индивидуальные особенности составляющих его представителей, позволит приблизиться к пониманию явления, обозначенного этим словом.

Конечно, любую случайно взятую собаку легко можно отличить от любого случайно же взятого волка. У всех собак по отдельности, включая тех, которые больше других похожи на волков, таких, например, как немецкие овчарки или хаски, есть свойственные им черты, которые отличают их от диких кузенов. Но это вовсе не означает, что существует общий для всех собак набор качеств — иначе говоря, «тип», — имеющийся у собак и отсутствующий у всех волков, и наоборот. Дело в том, что разных собак от волков совсем не обязательно отличают одни и те же качества. На самом деле некоторые морфологические отличия между этими двумя группами животных, такие, например, как висячие уши или стоящий торчком хвост, состоят в отсутствии этих признаков у всех волков и их наличии у некоторой части собак. Иначе говоря, с точки зрения морфологии этих зоологических групп между волками и собаками не существует непреодолимой пропасти.

Что же касается физиологии и поведения, то здесь действительно можно говорить о явных различиях между этими двумя видами, таких, например, как периодичность течки (два раза в год у собак и один — у волчиц) или лояльное отношение к человеку. Но, как мы уже убедились, между этими признаками и ответственными за них генами далеко не всегда есть простые и однозначные связи. Вообще же механизмы эволюции, приведшей к появлению собаки, гораздо сложнее, и генетический разрыв между этими двумя группами не такой значительный, как это могло бы показаться в связи с фенотипическими различиями между ними. Возможность гибридизации между собаками и волками подтверждает их генетическую близость как нельзя лучше.

Все эти факты ведут к неожиданному заключению: если придерживаться концепции, основанной на представлении о биологическом виде как о хранилище сходных признаков, накрепко спаянных с генами, с одной стороны, и о репродуктивном критерии, то есть способности к взаимному скрещиванию, — с другой, почти не останется причин считать собак и волков разными видами. Впрочем, именно к такому выводу и пришли некоторые ученые систематики, главным образом североамериканские: точнее сказать, они относят собак к подвиду волков и называют его Canis lupus familiaris. В то же время другие исследователи, акцентируя внимание на важности популяционных аспектов в современной эволюционной биологии, полагают, что характеристика вида должна включать экологические критерии, особенно если речь идет о собаке. Не оспаривая того факта, что между собаками и волками есть значительное сходство по многим позициям, в частности генетическим, они указывают на критерий, который четко отделяет одних от других: эти животные адаптированы к совершенно разным экологическим нишам. Действительно, в адаптации собак к антропогенной нише так или иначе проявляются все уровни интеграции организма, начиная с генов и заканчивая стенотипическими чертами, обусловленными главным образом условиями окружающей среды (см.: Coppinger et Coppinger, 2001; Miklósi,2007, p. 75).

Возможно, второе утверждение выглядит более убедительным. Как бы то ни было, заметим, что оба этих определения звучат вполне научно. В этой связи важно уточнить, что же имеют в виду, употребляя термин «вид» в отношении собак. Несмотря на все теоретические разногласия среди сторонников двух подходов к определению вида, в одном вопросе мнение ученых совпадает: можно соглашаться или нет с тем, что собаки и волки принадлежат к разным видам, но нельзя рассматривать их в качестве двух типов, разделенных между собой по ряду совершенно определенных морфологических, физиологических и поведенческих качеств, свойственных всем индивидам каждой из этих групп и заложенных в их генотипах.

Таким образом, не стоит заблуждаться относительно положения собаки в той систематике животных, что представлена в научной литературе. В последние годы результаты исследований генотипов разных видов животных, считающихся близкими родственниками лучшего друга человека, несколько пошатнули положение собаки в системе животного мира. В систематике собаку как биологический вид (Canis familiaris), чаще всего относят к роду волков — Canis — наряду с семью другими, дикими видами: серый волк (Canis lupus), рыжий волк (Canis rufus), койот (Canis latrans), обыкновенный шакал (Canis aureus), эфиопский, или сыменский, шакал (Canis simensis), чепрачный шакал (Canis mesomelas) и полосатый шакал (Canis adustus). Сегодня некоторые систематики прибавляют к роду Canis еще два вида: красный волк (Cuon alpinus) и гиеновидная (или гиеновая) собака (Lycaon pictus) — и называют всю группу видов «похожими на волков псовыми» (Wayne, 1993).

Эта классификация по сей день вызывает споры и постоянно уточняется. Результаты исследований варьируются в зависимости от применяемых методов датировки, которые, в свою очередь, продолжают развиваться и совершенствоваться параллельно с достижениями в области молекулярной биологии. Кроме того, в чем мы только что убедились, выводы ученых во многом зависят от самого подхода к понятию биологического вида. Впрочем, в том, что касается собаки, расхождения во мнениях минимальны. На сегодняшний день установлено, что самый близкий кузен Canis familiaris — это волк. Кроме того, не вызывает сомнений, что среди всех видов рода Cards ближайшим к общей предковой линии волков и собак является койот, по мнению некоторых ученых, быть может, вместе с сыменским шакалом: все эти три линии разделились приблизительно миллион лет назад.

Важно понять истинный смысл такой классификации. Как уже было сказано, расхождение признаков, благодаря которым выделились три разные линии, может быть исключительно тонким и сложным, а его природа и степень проявления различаться от вида к виду. Поэтому собаки ближе к волкам, чем к койотам, а койоты ближе к собакам, чем к гиеновидным собакам, несмотря на то что все они с точки зрения систематики относятся к одному и тому же роду. Дело в том, что основной причиной объединения таких разных групп в один род послужил генеалогический критерий. Индивиды и группы индивидов объединяются между собой в соответствии с их происхождением от ближайших общих предков. Собаки объединены с волками, поскольку группа их общих предков менее древняя, чем группа предков, общая для собак, волков и койотов. Или, если говорить в более общем плане, все эти виды отнесены к одному роду — Canis — потому, что у составляющих эти виды особей общая предковая группа моложе, чем все остальные группы, объединяющие их с каким-либо другим видом живых существ^[17].

Поскольку в основу этой классификации положен генеалогический принцип, графически она обычно принимает форму дерева с расходящимися ветвями. Точки разветвления указывают на время разделения предковых линий на производные. Таким образом, систематика рода Canis может выглядеть приблизительно так, как это изображено на рисунке 1.

Рисунок 1. Генеалогическое древо видов рода Canis (схема составлена по книге Миклоши (Miklósi, 2007, p. 72))

Именно в этом состоит истинный смысл систематического положения вида, которое приводится в современных научных исследованиях. По большому счету, оно указывает нам на то, что границы, разделяющие собаку и его ближайшего кузена — волка, гораздо более извилистые, расплывчатые и часто менее заметные, чем границы между другими видами животного мира. Изучение такого вида, как Canis familiaris, заставляет нас пересмотреть наше стихийно сложившееся эссенциалистское представление о мире живой природы и о его эволюции. И с этой точки зрения собака также может многому нас научить, может быть даже большему, чем фантастические динозавры Парка Юрского периода.

Глава 3
Что такое породы собак? Мифы, реальность и зрительный обман

Мир собак обычно делят на две большие части: породистые собаки и дворняги. На первый взгляд, подобное деление не создает особых проблем. Каждый, кто интересуется собаками, легко отличит Лабрадора от немецкой овчарки или пуделя. Но что на самом деле скрывается за этими названиями, которые мы обычно употребляем, чтобы отличить одних собак от других? Здесь, как и прежде, наше неосознанное эссенциалистское восприятие живой природы — наш Парк Юрского периода^[18] — готово сыграть с нами злую шутку: мы охотно видим в породах собак разные сущности, типы, четко отделенные один от другого. Откройте практически любую книгу о собаках: вы найдете там именно такую концепцию пород. Вот что, к примеру, будет написано о веймарской легавой в любой из таких книг: это короткошерстная собака бежево-серебристого окраса, высотой от 57 до 70 см, спокойная и уравновешенная, прекрасный охотник на пернатую дичь, хороший охранник, иногда может быть подвержена стрессам, спинка носа прямая, переход от лба к морде слабо выражен и т. д. Это как раз то, что можно назвать «типом»: совокупность морфологических, физиологических и поведенческих характеристик, образующих уникальное сочетание, свойственное этой породе и отличающее ее от других пород. Такие типы или, если хотите, сущности могли бы успешно пережить любые времена без отклонений от стандартных характеристик. Эти островки стабильности в бушующем океане помесей и дворняг могли бы из поколения в поколение сохранять потомственные родословные линии, происхождение которых, часто очень благородное, может уходить корнями в глубокую древность.

Несмотря на самое широкое распространение, подобное представление о разнообразии собак не имеет ничего общего с биологией этих животных; истоки его следует искать в человеческой истории последних двух веков.

Почему же это так?

Подвижная система связанных популяций

Начать с того, что эссенциалистское видение внутреннего дробления собачьей популяции ничуть не лучше, чем подобные же представления о том, что именно отделяет собаку от других видов рода Canis. Как мы уже доказали в предыдущей главе, при таком подходе невозможно понять ни отличий собаки от близких ей видов, в особенности от волка, ни существующей между ними связи. Если говорить конкретнее, несостоятельность эссенциалистского представления о породах подтверждается известными фактами из истории собачьих популяций. С самого момента своего появления они практически неизменно находились во взаимодействии друг с другом, со временем все более и более сближаясь. Некоторые из них могли оставаться изолированными от других в течение более или менее продолжительных периодов времени в соответствии с разделением человеческих популяций, рядом с которыми они обитали. Так происходило, например, с американской и азиатской популяциями собак, разделенными Беринговым проливом. Однако они никогда не оставались в полной изоляции достаточно долго, чтобы образовать подвид: все всегда заканчивалось новым смешением, когда, следуя превратностям судьбы своих хозяев, собаки мигрировали по свету, переселившись, например, в Новый Свет вместе с европейскими колонистами.

С самого начала собаки образовывали своего рода мировую метапопуляцию, которую можно было бы сравнить с обширной системой озер, соединенных каналами. Некоторые из них могли ненадолго оставаться замкнутыми, но затем всегда вновь образовывались протоки, вливаясь в общее пространство, объединяющее все без разбору ресурсы, разделенные на какой-то конкретный период времени. Для еще большей наглядности можно представить популяции собак в виде побегов, которые постоянно ветвятся, но неизменно сливаются вновь, образуя новые ветви. Такое непрерывное смешение не допускает возникновения отдельных типов, способных привести к появлению никогда не скрещивающихся параллельных линий.

Разумеется, нет смысла отрицать существование отдельных групп собак, довольно четко различающихся между собой в плане внешнего облика, темперамента или наклонностей. Вполне очевидно, что такие группы есть. К примеру, Лабрадора по внешнему виду можно с первого взгляда отличить от французского бульдога или чихуа-хуа. Точно так же не вызывает сомнений тот факт, что у некоторых собак есть довольно специфические наклонности, явно отличающие их от собратьев и, вполне возможно, связанные с лежащими в их основе генетическими механизмами, — практические наблюдения это со всей очевидностью подтверждают. Например, опыты по скрещиванию бордер-колли и ньюфаундлендов говорят о том, что природный пастуший инстинкт первых и неуемная страсть к купанию вторых основаны на генетических механизмах, в работе которых задействована как минимум дюжина генов (Ostrander, цит. по: Budiansky, 2002, p. 47). Другой показательный пример касается опытов биолога Раймонда Коппингера, который пытался воспитать из ретриверов, как правило используемых для подноски дичи с воды, пастушьих собак и наоборот. Опыт потерпел неудачу: и те и другие собаки оказались малопригодными для выполнения новых задач. Таким образом, не вызывает сомнений, что некоторые способности собак, принадлежащих к одной и той же породе, имеют под собой генетическую основу.

И тем не менее вышесказанное еще не доказывает, что отдельные породы собак действительно существуют. На самом деле утверждать обратное означало бы совершать ту же ошибку, что и называть американца «азиатом», если его черты лица напоминают лица жителей Южной Азии, или мексиканца, похожего надоколумбийское население Америки, «индейцем», полагая, что эти линии и типы четко отделены один от другого. Если строго придерживаться популяционного, генетического и генеалогического подхода, подобные определения теряют всякий смысл, поскольку в подавляющем большинстве случаев у тех, кого называют «индейцами» или «афро-американцами», есть как минимум несколько предков и, соответственно, несколько генов, ведущих свое происхождение напрямую от линии «европейцев». И, как показывает моделирование в области генетики популяций, достаточно лишь самого малого количества общих предков или несколько смешанных браков, чтобы две популяции генетически слились одна с другой.

Чтобы наглядно продемонстрировать этот феномен, представим две человеческие популяции, долгое время жившие в изоляции одна от другой и вновь оказавшиеся на одной территории. Назовем их популяция А и популяция Б. Допустим, что между представителями этих популяций был заключен всего один смешанный брак. Предположим, дети, родившиеся в этом браке, выросли и прожили всю свою жизнь в популяции А, там же женились и оставили после себя потомков, причем после того, единственного случая смешанных браков между популяциями больше не было. Обе популяции продолжали существовать независимо, оставаясь строго изолированными одна от другой, тем более если их представители явно отличались внешне и были приверженцами разных культур. Однако, несмотря на жесткое разделение, некоторые гены из популяции Б с течением времени смогут распространиться в популяции А. Они будут рассеиваться по популяции А, передаваясь через потомков детей, родившихся в том, единственном, смешанном браке, о котором все давно уже забыли. А если эти гены дают какое-либо репродуктивное преимущество, они даже могут стать доминирующими в популяции А.

На самом деле феномен генетического смешения отличается еще большими масштабами и скоростью, чем это представлено в рамках такой, упрощенной модели. Дело в том, что, если две популяции, некогда разделенные географическими барьерами, вновь вступают в контакт, очень маловероятно, что число смешанных союзов ограничивается единицами, особенно в случае достаточно длительного сосуществования и значительной численности населения в каждой из них.

Описанная модель позволяет понять, почему население, называемое «афроамериканским», вопреки, казалось бы, очевидному сходству с «африканским» населением — если этим определением обозначать совершенно определенную и гомогенную группу жителей Африки, — генетически в среднем гораздо ближе к так называемым «белым» американцам или «кавказцам»^[19].

Короче говоря, наличие некоторого внешнего сходства у представителей какой-либо группы еще не означает, что они принадлежат к особому типу, отличному от других типов в генетическом плане и образующему отдельную генеалогическую линию. То же самое относится и к случаям, когда представители разных популяций внешне кажутся непохожими друг на друга.

Я не случайно провожу аналогии между человеческими популяциями и собачьими: на то есть отдельные, совершенно особые причины. Дело в том, что деление собак на породы вызвано не только нашими когнитивными эссенциалистскими наклонностями, его происхождение вовсе не так невинно, как то, что лежит в основе систематизации, которую мы применяем к другим биологическим видам — пчелам, растениям или птицам; оно началось совсем недавно и напрямую связано с трагической историей человечества.

Создание собачьих пород в XIX веке: между расовой теорией и евгеникой

Одни только термины, употребляемые в отношении типов собак, — «порода», «селекция», «чистота», «помесь», «линия», «наследование» — сами по себе указывают на происхождение собачьих пород. На самом деле большую часть современных пород начали выводить во второй половине XIX века основатели собачьих клубов, переживавших в это время свой звездный час. В основном эти люди составляли часть социальной, экономической и интеллектуальной элиты западных стран, в то время охваченных страстью к стремительно развивавшимся наукам: биологии и агрономии. Естественно-научные дисциплины переживали головокружительный взлет, и начиная с конца XVIII века их представители приобретали все больший социальный и политический вес. Новые научные представления о живой природе и наследственности влились в кильватер естественной истории и усилиями некоторых антропологов, таких как Жюльен-Жозеф Вирей или Поль Брока, расширились до учений о человеческих «расах».

Эти убеждения непосредственно связаны с концепцией вида или «расы» как морфологического и поведенческого типа, подчиненного принципу корреляции и наследования признаков. В соответствии с этим принципом форма некоторых частей тела живого существа строго указывала на наличие ряда других признаков, касающихся не только прочих частей тела этого индивида, но и его наклонностей, способностей и предрасположенностей. Грубое и бездумное применение таких принципов в отношении человека привело к появлению настоящей псевдонауки, непосредственно связанной с научной средой и стараниями некоторых ученых получившей достаточно широкое распространение. Она послужила почвой для многочисленных идеологических дискурсов, ярко окрашенных расизмом и дискриминацией и касающихся так называемых «рас» или «типов» человека.

Следуя той же логике, признавали существование «индикаторных признаков», таких как лицевой угол или цвет кожи, которые могли указывать на то, что индивид обладает рядом специфических органических и психологических качеств, формирующих некий тип. Этот тип служил характеристикой той или иной «расы» или же социальной группы, например прирожденных преступников. Так, в последней трети XIX века итальянский криминолог Чезаре Ломброзо даже описал признаки «человека криминального» как определенного типа людей. Затем была выстроена иерархия типов, вершину которой занимали те, кто, как принято было считать, относились к высшим классам западного общества. Новообращенные эволюционисты полагали, что «низшие расы» располагаются посередине линейного генеалогического древа человеческого рода, занимая промежуточную ступень между обезьянами и другими «расами».

В сочетании с грубо истолкованными и использованными применительно к наследственности принципами детерминизма эти концепции послужили точкой опоры учения, названного евгеникой, основоположником которого был двоюродный брат Дарвина, Фрэнсис Гальтон. Зародившись в Англии в середине XIX века, оно быстро распространилось и получило всеобщее признание в западных странах. Защитники этого учения провозглашали, что отныне политика должна быть подчинена науке о наследственности и состоять в том, чтобы препятствовать воспроизводству человеческих типов, оцененных как низшие, и поддерживать органико-психологические типы, считающиеся нормальными. Такая стратегия должна была позволить среднему типу населения, постепенно совершенствуясь и приближаясь к чистоте идеального типа, вернуться к древним благородным типам. Именно на это учение ссылались нацисты в XX веке. Оно же дало толчок политике стерилизации людей, которые якобы являлись носителями ущербных признаков или считались низшими в некоторых штатах США и скандинавских странах вплоть до 70-х годов прошлого века.

Касающиеся и людей, и животных без разбору, занятые бесконечной игрой перекрестными ссылками, дискурсы вокруг наследственности и рас оказали прямое влияние на отношение к собакам и на манеру обращения с ними. Резкий рост численности клубов собаководства демонстрирует странную параллель с распространением этих идей. Клубы возникают практически повсюду в западных странах начиная с 60-х годов XIX века и очень быстро объединяются в федерации международного масштаба^[20] как раз в то же самое время, когда расовые идеи получают наибольшее развитие и самое широкое распространение. Заявленные клубами цели, свойственные их членам представления о живой природе и о биологических видах, сама их терминология очень точно вписываются в рамки этих учений, которые в данном конкретном случае были применены в отношении собак.

Первая цель кинологических клубов и обществ состояла в инвентаризации «пород» собак, которые рассматривались в качестве изначально чистых типов, узнаваемых по экстерьерным признакам — морфологии, цвету шерсти и т. п., — подвергавшихся бесконтрольному скрещиванию на протяжении долгого времени, в результате чего они перемешались между собой. Вторая цель напрямую следовала из первой: сохранять, а в случае необходимости и восстанавливать зарегистрированные породы при помощи направленного разведения, которое позволило бы — по мнению заводчиков — поддерживать породу в рамках принятых стандартов или же вернуть ей прежнюю чистоту крови. Опираясь на концепцию наследственности, упомянутую выше, заводчики полагали, что для поддержания или, более того, улучшения типа допустимо скрещивание собак только внутри породы — имбридинг, собак же с признаками отклонения от принятой нормы следовало к размножению не допускать. Необходимо было составить личные карточки и точные родословные на породистых собак: во Франции эта информация и сейчас заносится в LOF (Книгу французских родословных)^[21].

И наконец, третьей задачей клубов было проследить историческое происхождение и родственные связи зарегистрированных пород, подобно тому как это делали многочисленные антропологи с так называемыми «расами» человека. Именно так и возникли породы: из литературы, выпускаемой клубами или отдельными людьми, которые вдохновлялись соответствующими идеями, с неизменными ссылками на богатую родословную любимой породы, как правило уходящую корнями в глубокую древность, так сказать, в первородную колыбель, с пространными рассуждениями, принимавшими вид научной полемики.

Чтобы еще нагляднее продемонстрировать всю глубину связи системы представлений о собаках с евгеникой и расовой теорией, приведем в пример одного из наиболее известных деятелей в мире клубов собаководства: Леона Фрэдли Уитни, автора многочисленных справочных изданий, касающихся как собак вообще, так и отдельных пород в частности. На него охотно ссылаются в работах, посвященных дрессировке собак и селекционному отбору при разведении пород, а некоторые из его книг и сегодня есть в свободном доступе. Однако, как подчеркивает Будянски, Уитни не ограничивался собаками, оперируя понятиями рас и наследственности: он также был яростным защитником евгеники и стерилизации людей, в пользу которой он выступил в одной из своих работ, опубликованной в 1934 году, — The Case for Sterilization^[22]. Эта книга имела широкий международный резонанс. Гитлер даже направил в адрес ее автора благодарственное письмо за разработку этой темы. В ответ Уитни с одобрением отозвался о действиях Гитлера как дальновидного правителя, когда тот приводил в жизнь политику стерилизации умственно отсталых и душевнобольных (подробнее об этом можно прочитать в работе Будянски (Budiansky, 2002, р. 34–35)).

Разумеется, из этого вовсе не следует, что учредители и члены кинологических клубов все поголовно были сторонниками евгеники, расистами и страстными поклонниками тоталитаризма, — речь совсем не об этом. Важно также подчеркнуть, что было бы совершенно беспочвенно и необъективно осуждать все нынешние клубы собаководства на основании истории их происхождения — равно как и самих породистых собак, которые здесь совсем уже ни при чем! Понятно, что в данном случае мы говорим о клубах в совершенно ином контексте. Идеологическая кузница, в которой ковался этот общественный институт, не имеет ничего общего ни с целями нынешних людей, так или иначе с ним связанных (от времени существования первых клубов их отделяет вековая дистанция), ни с тем, какой смысл они вкладывают в свою деятельность. Точно так же можно говорить о том, что нет ничего зазорного в занятиях футболом, регби или теннисом в рамках спортивных ассоциаций: при этом не обязательно подписываться под идеологией, изложенной выше, хотя эти ассоциации, тоже появившиеся в конце XIX века, были тесно связаны с подобными понятиями и предубеждениями.

Я всего лишь хотел подчеркнуть, что идея о существовании совершенно разных пород, представляющих собой определенные типы, чистоту которых необходимо сохранять при помощи внутрипородной репродуктивной селекции, — так вот, эта идея возникла совсем недавно по сравнению с древней историей наших взаимоотношений с собакой, распространившихся едва ли не на весь мир. Эта идея представляется нам совершенно очевидной и естественной, хо�

Предисловие

В основании этой книги лежит твердая уверенность автора в том, что собака для человека – животное совершенно особенное. Начать с того, что у меня самого есть собака и поэтому для того, чтобы в процессе повествования оставаться объективным и беспристрастным, стараясь избежать сентиментальности, восторгов и пустых похвал, мне приходилось соблюдать особую осторожность. Сам факт присутствия рядом с тобой верного четвероногого друга внушает умиление и восхищение, так что всегда есть опасность, что собака начнет интересовать тебя скорее как хозяина, чем как ученого или философа.

Однако результаты исследования превзошли все мои ожидания. Действительно, собака для человека – животное уникальное, и ее изучение зачастую может дать гораздо больше знаний о нас самих, чем все научные изыскания в области дисциплин более «гуманитарных».

Именно поэтому книга посвящена собаке. Разумеется, рядом с нами обитает множество других животных: вспомнить хотя бы о кошках или, к примеру, о золотых рыбках – представителей этих двух видов можно встретить во французских домах гораздо чаще, чем собак. Речь пойдет о собаке потому, что собака всегда и везде была рядом с человеком, в любом человеческом обществе; она помогала человеку во всех его делах, ну, или почти во всех. Это вовсе не означает, что компания кошки для нас менее комфортна или же что кошка представляет для нас меньший интерес. Я ни в коей мере не хотел бы возобновлять или подогревать «конфликт культур» (Heran, 1988) между любителями кошек и собак. Просто кошки начали радовать нас своим присутствием и повсюду совать свой любопытный нос в наших домах сравнительно недавно; они связаны с нами на протяжении лишь нескольких культурно-исторических периодов; каких-то особых биологических механизмов адаптации к условиям совместного обитания с человеком у них не появилось; а по сравнению с собаками свойственные им функции и виды деятельности в наших домах гораздо менее разнообразны.

Цели этой работы никак не связаны со стремлением вызвать любовь к собаке – и уж тем более неприязнь к ней! Не входили в наши планы и попытки собак защищать или отстаивать их права. Что ни говори, это было бы слишком самонадеянно. У нас еще будет возможность убедиться, что в этом отношении собаки не слишком нуждаются в помощи: они прекрасно умеют находить к нам подход. Работа преследовала прежде всего научные цели, а именно определение круга вопросов, проблематика которых выходит далеко за пределы простого знания нравов и психологии лучшего друга человека, – хотя и этого было бы уже немало.

Таким образом, книга может восприниматься на трех уровнях.

Прежде всего, она будет интересна тем, кто хотел бы пополнить свои знания о собаках: об их происхождении, психологии, особенностях восприятия окружающего мира и способах взаимодействия с нами. Откуда они появились? Как они представляют нас? Понимают ли они наш язык? Каким они видят мир – черно-белым или цветным? Как объяснить их агрессивность?

Кроме того, книга адресована людям, стремящимся понять природу той мистической связи, которая возникает между человеком и его домашним животным-компаньоном. Собака здесь может выступить в роли официального представителя, выражающего – хотя она и не умеет разговаривать – мнение всех животных, с которыми у хозяев домашних питомцев складываются отношения, странные и непонятные всем тем, у кого в доме животных нет. Нормально ли это – разговаривать со своей собакой? Правомерно ли полагать, что в эмоциональном плане собака заменяет нам ребенка, супруга или покойного друга? Можно ли воспринимать любовь к собаке как отказ от любви к людям?

И, наконец, в этой работе затрагиваются некоторые вопросы, традиционные для гуманитарных наук. Изучение собаки размывает границы между культурой и природой, доселе казавшиеся незыблемыми. Эти животные обладают выраженной индивидуальностью – пусть даже и отличной от нашей, – и отношения, возникающие между нами и собаками, действительно можно назвать социальными. Изучение способов взаимодействия с собаками указывает нам путь, позволяющий по-новому взглянуть внутрь нас самих и выявить скрытые в глубинах нашей психологии черты, ответственные за социабильность, определяющие возможности общения или причины взаимного непонимания с существами, настолько не похожими на нас.

Для решения подобного рода задач нужно было собрать весь имеющийся на сегодняшний день – исключительно обширный – материал. Одна из последних обобщающих работ, посвященных собакам, «Dog: Behaviour, Evolution, and Cognition» («Собака: поведение, эволюция, когнитивные способности»), написанная Адамом Миклоши (Miklosi, 2007), стала для меня настоящим кладезем подробной информации, касающейся гипотез и дебатов в области этологии собак, а приведенная в работе библиография, которая представляет исчерпывающий перечень научных статей по данной тематике, значительно упростила поиск необходимого материала. Читатель, желающий углубить свои знания в области эволюции собак и их поведенческих реакций, с большой для себя пользой может обратиться к этой замечательной книге. Кроме того, можно порекомендовать еще одну книгу, пусть не настолько полную и академически точную, но, тем не менее, очень увлекательную и в чем-то даже революционную. Речь идет о работе Стефана Будянски, «The Truth about Dogs» («Правда о собаках») (Budiansky, 2002), которая была мне особенно полезна в том, что касается вопросов одомашнивания собак и способов общения с ними.

Я хотел бы поблагодарить Софи Банкар, Жан-Мишеля Беснье, Катрин Корню, Алис Довернь, Себастьяна Гандона, Жиля Авара, Пьера Меркле, Сильви Мезюр, Паскаля Северака и Марьон Викар за их конструктивные и исключительно ценные для меня замечания к первому варианту текста. Я не стану благодарить мою собаку Вегу: это было бы слишком бестактным по отношению к людям… а в силу причин, которые, я надеюсь, станут очевидными по прочтении этих страниц, и вовсе непонятным для собаки способом выражения благодарности.

Введение

То удивительное очарование, которым обладают в глазах некоторых людей их четвероногие друзья, не может не показаться непостижимой тайной тем, кто особой нежности к собакам не испытывает. И даже счастливые владельцы одного из представителей Canis familiaris вынуждены признаться, что зачастую они сами становятся свидетелями зрелища неожиданного, чтобы не сказать странного. Множество собак – в том числе и моя, не буду этого скрывать – целыми днями томно возлежат на диване. Будто утомленный праздностью король, ваш пес лишь тяжело вздохнет, если вы посмеете его побеспокоить. Они получают еду, не прилагая для этого ни малейших усилий, настойчиво требуют, чтобы их вывели на прогулку, облаивают ваших друзей, когда те имеют нахальство появиться у вашего порога: причем все эти бесчинства творятся с таким невозмутимым видом, что ответ на вопрос, кто, собственно, в доме хозяин, уже не кажется столь уж очевидным. Рассерженные владельцы собак тут же сдаются, увидев, как их умоляют о пощаде – голова опущена, взгляд… собственно, он и называется у нас взглядом побитой собаки. С собаками разговаривают, перед ними извиняются, случайно наступив им на лапу. Их хоронят: есть кладбища, – как, например, в Аньере, – предназначенные специально для наших верных четвероногих друзей. Об умерших собаках плачут, и скорбь по ним сопоставима со скорбью от потери близкого человека.

В последние десятилетия в развитых странах эксцентричность владельцев собак достигла, кажется, наивысшего уровня. Некоторые собаки теперь имеют собственный гардероб и украшения, их шерсть подстрижена и причесана особым образом, они носят банты и ленты подобно наряженным пуделям, служившим некогда живыми игрушками для почтенных дам. Множество телевизионных передач, посвященных животным-компаньонам, или телетренинги типа «Мой пес мной командует. Что делать?» лишь подтверждают очевидный факт: большинство собак сегодня окружены такой нежностью и заботой, какими их хозяева не удостаивают даже самых близких своих родственников.

Это явление выходит далеко за пределы Франции. По всей Европе собаки, наряду со своими хозяевами и хозяйками, представляют аналогичное зрелище, причем уже не первое десятилетие. То же самое происходит и в других странах мира. Приведу лишь один пример. Совсем недавно в Новой Зеландии настоящим бестселлером стал диск, выпущенный специально для собак, с музыкой, предназначенной лишь для собачьих – а не человеческих – ушей. Однако пальма первенства в этой области принадлежит, несомненно, Соединенным Штатам: не менее 75 миллионов собак, живущих на данный момент в домах американцев, становятся объектом нежной заботы и почитания, граничащего с культом. Этот факт подтверждается феноменальным зрительским успехом собак-героев телевизионных и кинофильмов – Рин Тин Тина, Лесси[1] и прочих Бетховенов.

Можно ли считать этот феномен отличительной чертой Запада? Принимая во внимание значительную разницу в отношении к природе и животным в различных культурах, логично было бы допустить, что так оно и есть. В разные времена сакральными и табуированными считались самые разнообразные животные. Взять хотя бы корову, свинью или кошку, которая, к слову сказать, еще совсем недавно воспринималась во французских деревнях как животное недоброе и даже зловредное. Преодолевая культурные границы, увлечение домашними животными вообще и собаками в частности получило и чисто географическое распространение. Так, в Японии с недавнего времени оно достигло невиданных размахов. С начала 2000-х годов эта страна переживает настоящий pet-boom: по данным Pet Food Association[2], сейчас в Японии насчитывается порядка 11 миллионов домашних животных, и их количество ежегодно увеличивается на 2,4 %, в то время как прирост населения составляет не более 0,1 % в год. Начиная с 2003 года количество домашних питомцев на островах архипелага превышает численность детей младше 15 лет. Японцы, которые по соображениям сугубо материального порядка не могут позволить себе держать в доме собаку, имеют возможность без особого труда… взять ее в аренду. Так, например, Puppy The World, один из 115 пунктов аренды собак, открытых на сегодняшний день в Токио, предлагает арендовать четвероногого друга всего за 12 евро в час. Особым спросом пользуются собаки небольших размеров – пудели или чихуа-хуа.

Еще больше в этом плане удивляет Китай, охваченный сегодня той же страстью. Конечно, эта страна и сейчас остается мировым лидером в потреблении собачьего мяса: его можно купить в супермаркетах, встретить в меню многочисленных ресторанов приготовленным по самым разнообразным рецептам. Особенно это явление характерно для юга и северо-востока страны, то есть регионов проживания китайцев корейского происхождения. Кроме того, вплоть до 1995 года содержание собак в Пекине было запрещено вовсе. Таким образом, можно говорить о том, что в Китае увлечение домашними питомцами начало распространяться совсем недавно, но при этом уже успело достичь значительного размаха. А в последние годы в китайской столице произошел буквально взрыв численности собак-компаньонов – чаще всего это, безусловно, пекинесы, но есть и пинчеры, и карликовые шнауцеры, и небольшие пудели. Несмотря на то что владельцы собак вынуждены платить налог – хотя размеры его из года в год уменьшаются, – сегодня в городском Комитете общественной безопасности зарегистрировано порядка 700 000 собак. А если к ним прибавить еще и неучтенных, получится более миллиона собак, живущих сегодня в Пекине. Как и следовало ожидать, распространение подобного увлечения сопровождается изменениями в отношении к домашним животным: появляются общества по их защите; рынок лекарственных средств, питания, предметов ухода и аксессуаров для собак переживает головокружительный рост. Вместе с тем потребление собачьего мяса, по-видимому, имеет тенденцию к уменьшению.

Подобные изменения происходят сейчас и в некоторых странах Магриба, несмотря на то что многие века собака пользовалась здесь дурной репутацией. Например, в Марокко в среде зажиточного среднего класса крупных городов все чаще можно увидеть собак-компаньонов, окруженных нежной заботой любящих хозяек. Как правило, это собаки небольшого размера, такие как йоркшир.

Одним словом, все указывает на то, что самые различные – во многих отношениях – общества, во всяком случае в экономически развитых или активно развивающихся странах, буквально захвачены страстным увлечением животными-компаньонами вообще и собаками в частности.

Загадочное увлечение

Увлечение домашними животными покажется еще более странным явлением, если задуматься о революционных изменениях в культуре, которые сопровождали экономический подъем и индустриализацию, начавшиеся в XIX веке. Вызывает удивление сам факт, что в обществе холодного рационализма и индивидуализма, практически равнодушном к страданиям других людей, в обществе, одержимом идеей автоматизации и механизации всего и вся, жаждущем скорейшего безжалостного покорения природы невзирая на возможные последствия, – так вот, в этом же самом обществе нежная забота о живых созданиях, не принадлежащих к человеческому роду, становится чрезвычайно распространенным явлением. Как объяснить, что люди индустриального века, склонные считать, что окружающий мир бездушен и полон разочарований, что он лишен тех ярких красок, которые когда-то радовали глаз и вызывали воодушевление, – именно эти люди с готовностью адресуют свои самые сокровенные чувства, мысли и стремления обычным животным, выстраивают с ними сложные отношения, эмоционально весьма насыщенные и исполненные смысла?

Можно сказать, что животные-компаньоны, и прежде всего собаки, достигли невероятного успеха. Начиная с XIX века развитие гигиены, механизация работ, прежде выполняемых домашними животными, вдобавок к растущему беспокойству относительно проявлений жестокости в обращении со скотом, привели к ощутимому сокращению количества домашних животных всех видов и мастей, которые доселе переполняли публичное пространство, и в особенности улицы городов, где буквально на каждом шагу прохожий натыкался на какое-либо животное – или на его труп. Публичные зрелища с использованием зверей стали подчиняться все более и более строгим правилам, места для забоя скота были вынесены на окраины. Автомобили понемногу заменяли как лошадей, так и собак, которые вплоть до ХХ века использовались в Париже не только для перевозки грузов, но и даже в качестве такси. Бродячие животные сделались объектом преследования со стороны служб санитарного контроля. Как же собаки и некоторые другие виды, к примеру кошки, отреагировали на эти настойчивые попытки человека вытеснить их за пределы публичного пространства? Они попросту обратили эту тенденцию себе на пользу и ринулись завоевывать пространство личное, человеческий дом, куда еще век назад путь им был практически заказан. По идее, индустриальное общество с присущими ему строгими гигиеническими нормами должно было приложить максимум усилий к тому, чтобы отогнать животное подальше от человека. Как бы не так! Приходится констатировать, что в конечном счете собака попросту воспользовалась этим случаем для того, чтобы сблизиться с человеком сильнее прежнего.

Объясняется ли подобный успех теми многочисленными функциями, которые Canis familiaris исполняет на службе у человека? Собака-поводырь, собака-пастух, полицейская собака-ищейка, натасканная на взрывчатку и наркотики, сторожевая собака, охотничья собака и т. д. С помощью лучшего своего друга человек привык решать неисчислимое количество практических задач. Однако одной лишь пользой, которую собака приносит человеку, вряд ли можно объяснить тот факт, что в современном мире она занимает совершенно особое место. Собаки-труженики представляют лишь очень незначительную часть от общей массы собак, живущих рядом с человеком. Кроме того, при ближайшем рассмотрении этого феномена становится очевидным, что современное увлечение собаками – явление сложное и загадочное и не может объясняться исключительно соображениями выгоды. Даже рискуя влиться в общий хор противников собак, приходится признать, что содержание наших четвероногих друзей обходится нынче очень дорого, причем не только для их владельцев, но и для человеческого сообщества в целом.

Собачьи пакости

Наиболее очевидной проблемой, связанной с нашими верными друзьями, безусловно можно назвать травмы, вызванные укусами собак. В последние годы собаки стали кусать нас чаще, чем прежде, и в большинстве индустриальных стран собачьи укусы уже превращаются в серьезную медицинскую проблему. Применяемый в специальной литературе термин «эпидемия» лишний раз подчеркивает тот угрожающий размах, который, по мнению санитарных властей многих стран, принимает это явление. В Соединенных Штатах, по данным исследований, проведенных Centers for Disease Control and Prevention (Центрами по контролю и профилактике заболеваний США), не менее 4,7 миллиона человек ежегодно, то есть 2 % населения, страдают от укусов собак. В 368 000 случаев нанесенные собаками травмы настолько серьезны, что пострадавшие обращаются в службу скорой помощи, и чуть более трети из этого числа не удается спасти. Иными словами, каждый год один из пятидесяти американцев рискует погибнуть от укусов собаки. Французы подвергаются не меньшему риску: по данным медицинской статистики, каждый год двое из ста жителей Франции обращаются к врачу в связи с укусом собаки. В реальности же число пострадавших может быть еще выше, поскольку зачастую жертвами нападений становятся сами владельцы собак или члены их семей и далеко не все из них считают рану достаточно опасной, чтобы обращаться за медицинской помощью. Еще одна показательная цифра: во Франции от 0,5 до 1 % всех случаев, требующих экстренного медицинского вмешательства, связано с укусами собак.

Помимо физических и психологических травм, вызванных укусами, пострадавшие несут и значительные финансовые потери. По данным Центров по контролю и профилактике заболеваний, в 1990-х годах в США лечение последствий укусов стоило ни много ни мало 164 миллиона долларов ежегодно. Институт страховой информации подтверждает, что в последние несколько лет жертвы нападений собак тратили на лечение миллиард долларов ежегодно, при этом потери страховых компаний за счет выплат компенсаций составляли чуть более 300 миллионов долларов в год.

Менее травмоопасным, но отнюдь не менее затратным представляется другое явление, связанное с собаками, которое сегодня становится настоящей головной болью для муниципалитетов больших и малых городов в развитых странах. Речь идет, разумеется, о собачьих экскрементах. Кроме выраженного недовольства значительной части горожан – кто из нас не слышал проклятий возмущенных прохожих в адрес владельцев собак: взгляд прикован к колесу детской коляски или подошве ботинка, испачканным собачьими экскрементами, – эта проблема связана еще и со значительными финансовыми затратами. В работе, посвященной собакам, Стефан Будянски приводит несколько образных сравнений, дающих наглядное представление о масштабе проблемы. Каждый год, пишет он, на улицах американских городов оказывается порядка 2 миллионов тонн собачьего помета. Можно представить, в какую сумму обходится сбор и утилизация такого количества экскрементов, если учесть, что, например, ежегодное производство алюминия в Соединенных Штатах составляет 3 миллиона тонн, а хлопка – 4 миллиона. Кроме того, ежегодно в американских городах на асфальт и газоны парков выливается не менее 15 миллиардов литров собачьей мочи, то есть ровно столько же, сколько за год производится вина в самих Соединенных Штатах, если прибавить к ним еще и Францию, и Италию с Испанией (Budiansky, 2002, p. 8 – 9).

Не менее остро эта проблема стоит и в других странах. Париж, до недавнего времени оснащенный знаменитыми мотокроттами, ныне практически забытыми, уже долгие годы пытается бороться с этим неприятным продуктом собачьей жизнедеятельности. По данным мэрии, 147 000 собак, зарегистрированных во французской столице, ежедневно оставляют на мостовых 12 тонн экскрементов, утилизация которых обходится казне в 11 миллионов евро в год, что составляет 1,5 % всего городского бюджета. Не говоря уж о том, что ежегодно в Париже происходит порядка 650 несчастных случаев с прохожими, поскользнувшимися на собачьем помете. Короче говоря, наши верные друзья щедро одаривают нас не только лаской, но, увы, и органикой.

Таким образом, массовое распространение собак в городах осложняет общую гигиеническую ситуацию и вызывает обеспокоенность санитарных властей практически всех стран. По данным Будянски, собаки могут служить переносчиками не менее шестидесяти пяти заболеваний, передающихся человеку, таких как бешенство, туберкулез, гистоплазмоз и разного рода лихорадки. В развивающихся странах эта проблема стоит настолько остро, что вынуждает власти принимать строгие ограничительные меры. Не так давно в Пекине была объявлена политика «одной собаки»: в доме разрешено держать только одного четвероногого друга, рост которого не должен превышать 35 см. При этом для исполнения этого решения зачастую применяются радикальные и крайне жесткие меры: в течение лета 2006 года в провинции Юньнань власти уничтожили 50 000 бродячих собак.

Вполне ощутимые проблемы собаки создают и непосредственно для своих хозяев. Речь идет прежде всего о цене: покупка собачьего корма и оплата услуг ветеринара составляют значительную и весьма распространенную статью расхода. Во Франции в начале 1990-х эта часть семейного бюджета превышала расходы на транспорт и составляла около 2000 франков в год. С тех пор эта сумма только растет. Другой пример – Квебек, где 78 % владельцев собак в течение 2005 года хотя бы один раз обратились к ветеринару, в то время как число обратившихся за медицинской консультацией в том же году составило 76 % от всего населения старше 12-летнего возраста. Подсчитано, что последние несколько лет американские собаки за год съедают такое же количество пищи, что и все население большого Лос-Анджелеса, на общую сумму, приближающуюся к 5 миллиардам долларов. При этом следует отметить, что собачий корм стоит отнюдь не дешево! С грустью приходится признать: во французских супермаркетах цена корма для собак нередко превышает цену на недорогое мясо, предназначенное для людей.

В сфере медицинских услуг складывается аналогичная ситуация: владельцы домашних животных вообще и собак в частности проявляют все большую готовность оплачивать, невзирая на цены, лечение или облегчение страданий своих верных друзей. В 2006 году в Соединенных Штатах было истрачено 10 миллиардов долларов на оплату ветеринарной помощи и еще столько же на медикаменты. Сфера ветеринарных товаров и услуг процветает, и идеологи этого бизнеса используют любые возможности для его расширения, играя на нежных чувствах хозяев к своим любимцам и даже на их угрызениях совести: не только химиотерапия, офтальмология, хирургия или лечение артроза у собак переживают настоящий взлет, но и собачья гомеопатия и иглотерапия развиваются параллельно с теми же направлениями традиционной «человеческой» медицины. В последние годы получил широкое распространение новый метод, уже успевший превратиться в полноценную ветеринарную специальность, а именно так называемая «поведенческая» терапия, направленная на коррекцию психических и реляционных нарушений у собак. Я вовсе не собираюсь отрицать, что подобная терапия способна помочь животным, моя цель состоит в том, чтобы подчеркнуть социологический факт: люди готовы платить все больше и больше, чтобы обеспечить своей собаке благополучное существование.

К этому и без того длинному списку неприятностей, доставляемых нам собаками, можно было бы добавить и те, с которыми сами владельцы собак сталкиваются практически ежедневно: собачьи экскременты и моча в доме, отрыжка, погрызенные ботинки, разорванные книги и журналы, испорченная мебель, отвратительный запах, разбросанный по всему дому корм, какая-то гадость, в которой на прогулке извалялась ваша собака, собачья шерсть на полу, демонстрация агрессии, беспричинный лай и т. д. Добавим к этому вопрос: что делать с собакой, отправляясь в поездку, особенно за границу?

Короче говоря, люди, которые терпеть не могут собак, имеют все основания с интонацией не то удрученной, не то укоризненной напоминать вам всякий раз, когда ваш верный Титус или преданная Риа к ним приблизится: «Это животное грязное, оно роется в мусорных баках, оно стоит дорого и не приносит ничего, кроме неприятностей и хлопот. Держать в доме собаку – безумие!» При этом сам владелец собаки должен считать, что легко отделался, если дело не дойдет до моральных сентенций вроде: «Надо же, какая забота о животном, когда столько людей умирает от голода…»

Не более чем собаки: тезис о собаке-иллюзии

Как же объяснить повальное увлечение животными-компаньонами вообще и собаками в частности? Одно из объяснений этого феномена, наиболее распространенное среди людей, к собакам равнодушных или питающих к ним неприязнь, состоит в том, что страсть к животным-компаньонам представляет собой не что иное, как иллюзорную антропоморфическую[3] проекцию, следствие эмоционального и коммуникативного дефицита, которые имеют место в современном обществе. Иными словами, в компании собак, равно как и кошек, канареек или черепах, мы ищем общения, пусть случайного и суррогатного, чтобы заполнить пустоту от нехватки прочных и продолжительных отношений с близкими людьми: детьми, родителями, супругами, друзьями и т. д.

Подобное объяснение, которое для простоты можно назвать тезисом о собаке-иллюзии, достойно детального рассмотрения хотя бы потому, что в основе своей оно содержит три базовых представления о животном, которые до недавних пор господствовали в философии, а также в гуманитарных и естественных науках. Речь идет о следующих идеях, против которых будет направлена вся аргументация в этой работе:

Тезис о собаке-иллюзии, прежде всего, предполагает, что животное следует рассматривать лишь в качестве объекта, своего рода вещи, то есть существа, лишенного какой бы то ни было субъектности. Действительно, если животное в какой-то мере представляет собой субъект, то отношения, которые мы с ним выстраиваем, не могут быть целиком и полностью иллюзорными. Они хотя бы отчасти должны быть реальными, даже если мы и ошибаемся относительно каких-то частностей.

Следующая идея состоит в том, что объяснение феномену привязанности человека к собаке следует искать исключительно в рамках психики собственно человеческой, в нашем неудержимом стремлении приписывать некие психические качества всем и вся – не только животным, но и растениям, а также божествам, духам, обитающим в священных горах, предметам-фетишам, облакам и т. д. Если это действительно так и человек всего лишь проецирует свои чувства на самые разнообразные существа, а сами эти чувства иллюзорны – следует заключить, что качества, присущие животному, на котором человек останавливает свой выбор, не оказывают или почти не оказывают никакого влияния на его отношение к этому животному. Соответственно, собака низводится до уровня одного из множества других пассивных реципиентов навязчивых человеческих устремлений. С этой точки зрения, собака не может обладать какими-либо особыми качествами, благодаря которым она могла бы стоять особняком среди других живых существ и отличалась бы в глазах человека от пихты, коровы или даже кошки. Что же касается самой собаки, то в ней также нет ничего или почти ничего, что каким-то особенным образом связывало бы ее с человеком, с его наклонностями, вкусами или социальными навыками.

И наконец, в соответствии с этим тезисом, прочная социальная связь между человеком и собакой – не более чем забавный эпизод человеческой истории, явление во многом случайное, вызванное к жизни и получившее развитие исключительно в современном индустриальном обществе. И если это иллюзия, порожденная дефицитом общения, ставшим характерной чертой современного общества, нет никаких причин полагать, что подобная связь может иметь глубокие исторические корни или сколько-нибудь широкое распространение в других культурах.

Короче говоря, согласно тезису о собаке-иллюзии, собака – это животное, лишенное какой бы то ни было субъектности, всего лишь одно среди множества других, и его изучение не может представлять для нас особого интереса; близкие отношения этого животного с человеком – явление скорее анекдотическое, из ряда вон выходящее, связанное исключительно с новейшим периодом истории человека. Отсюда неизбежно следует вывод о том, что существуют гораздо более показательные, поучительные и необходимые объекты для исследования, чем собака.

Философия: пропасть между человеком и животным

Если не углубляться в сложные исторические коллизии и выражаться простым языком, то можно сказать, что за некоторым исключением подобное представление о животном очень долго занимало господствующие позиции в философии. Во всяком случае, начиная с Декарта философия в целом была пронизана идеей о глубокой и непреодолимой пропасти, отделяющей человека от других живых существ. Признавалось, конечно, что тело животного функционирует согласно тем же биологическим принципам, что и тело человека. С этой точки зрения человек отличается от животного лишь сложностью строения и организации своего тела, во многом сходного с телом животного. К этому положению между тем добавляли, что качества человека и животных, определяемые материальной основой, имеют несколько существенных различий. Перечень различий варьируется у разных философов и в разные времена, однако базируется всегда на одном и том же принципе, а именно отсутствии у животных неких качеств, присущих человеку: одни называют отсутствие свободы воли, другие сознания, а еще мышления, языка, психических состояний, веры, желаний, намерений и т. д. Из всего этого многообразия аргументов вытекает приблизительно следующее: психологически ограниченное, управляемое лишь инстинктами, не владеющее сложными мыслительными способностями, лишенное языка животное не обладает качествами, позволяющими признать в нем полноправный субъект. Самое большее, с чем еще можно согласиться, – так это со способностью животного испытывать ощущения.

Подобное представление о живых существах и разуме определяет наше восприятие животных, характер наших с ними взаимоотношений, а также тот спектр прав, которые мы себе приписываем в отношении животных. То есть, если животное устроено именно так, оно должно быть классифицировано как вещь. Оно есть предмет. Оно покидает мир субъектов и становится простым объектом. В таком случае приписываемые животному эмоции и психические проявления – не более чем иллюзия, продукт стремления человека повсюду отыскивать наличие разума, подобного его собственному.

Вымышленный диалог, приведенный в сочинении одного из учеников Декарта, наилучшим образом иллюстрирует подобные воззрения.

– Итак, вы не должны преподносить мне как данность эмоции, которые вы заметили у зверя, – ни радость, которую вы приписываете собаке, когда вы ее ласкаете, ни гнев, ни какие-либо другие чувства, что вы присваиваете ей в других случаях. Поскольку все это неосязаемо и никак не воспринимается нашими органами чувств.

– Но я не думаю, что собака могла бы потянуться за предложенным ей куском хлеба и в то же время отвергнуть протянутый ей камень, если бы не имела на сей счет определенных знаний.

– Вам не стоило употреблять это слово – «отвергать», правильнее было бы сказать «не двигалась по направлению к камню». Ведь вы не думаете, что кусок железа притягивается к магниту и не движется к протянутому булыжнику, потому что обладает какими-либо знаниями?

– Но что вы скажете относительно визга, который издает собака, когда ее бьют? Не свидетельствует ли он о том, что она, как минимум, испытывает боль?

– Нет, мсье. Когда касаются определенных деталей оргáна, он издает гораздо более громкие звуки, чем собака, если ее бьют, однако это не означает, что оргáну больно.

Жак Роо, Беседы о философии, 1674(Jacques Rohault, Entretiens sur la philosophie, 1674)в кн. Jean-Luc Renck, Véronique Servais, 2002, p. 268 – 269

Гуманитарные науки: природа и культура

Похожее представление о мире животных господствовало и в гуманитарных науках. По мнению большинства антропологов, социологов и психологов, разум животного настолько отличается от разума человека, что изучение первого не может дать ключ к пониманию природы и законов функционирования второго. В соответствии с этим мнением животное механически управляется изнутри, полностью подчиняясь своим инстинктам, которые передаются потомству и сохраняются с течением времени посредством механизмов биологической наследственности. Человек же, напротив, целиком зависит от внешних институтов, функционирующих и передающихся из поколения в поколение благодаря культурной преемственности, которая, в свою очередь, может быть реализована в основном при помощи созданного им совершенного языка. Зверь-афазик с одной стороны и тонкий словоохотливый разум – с другой, природа против культуры, врожденное против приобретенного: таким образом, царство живых существ совершенно непроницаемыми границами разделяется на два разных мира. По большому счету, животное низводится до уровня вещи, одной из многих других вещей, становясь предметом обстановки в человеческом интерьере.

В соответствии с этой позицией привязанность к собаке-компаньону вполне логично объясняется тезисом о собаке-иллюзии. Все то, что мы якобы видим в глазах собаки, – по сути, не более чем нарциссическое отражение нашего собственного разума. Приписываемые ей человеческие качества продиктованы нашим одиночеством. На самом же деле за взглядом собаки не кроется ничего, что можно было бы считать более или менее осмысленным и с чем мы могли бы вступать в контакт.

Этология: призрак антропоморфизма

Настолько ли отличаются от вышеизложенных представления о животном, которыми оперирует научная дисциплина, целиком посвященная изучению поведения этого самого животного, а именно этология? В действительности вплоть до недавнего времени и эта дисциплина находилась под властью достаточно механистического восприятия животного, хотя причины такого восприятия были здесь несколько другими. Скажем только, что пугающим призраком, стоящим на пути научных исследований в этологии, был именно антропоморфизм. После нескольких неудачных экспериментов, в особенности одного, проведенного в начале века с лошадью по кличке Ганс, которая – и многие ученые в это действительно поверили – якобы умела считать, большая часть этологов видит в антропоморфизме ошибочный способ интерпретации, к которому охотно прибегает человеческий разум, лишь только речь заходит о понимании поведения животного. В итоге в этой научной дисциплине сформировался образ отношений человек/животное, во многом схожий с тем, что преобладает в философии и гуманитарных науках, хотя эта тема и занимает периферийное положение в предметной области этологии. По мнению этологов, человек зачастую глубоко заблуждается относительно взаимоотношений, которые складываются у него с животными.

Помимо прочего этология добавляет дополнительный элемент, который дискредитирует интересующую нас тему и относится не к животным вообще, а к особой категории животных, для которых собака может служить своего рода символом: животным домашним. Классическая этология давно исключила домашнее животное из сферы своих интересов, рассматривая его как животное «гуманизированное», другими словами «денатурализованное», слишком отдалившееся от своей природной сущности, от того феномена, что представлял бы собой зверь, живи он вдали от человека.

Подведем итог краткому обзору, который должен был в общих чертах обозначить точки зрения, долгое время царившие в мире науки и, шире, человеческого познания в том, что касается отношения к животным вообще и к домашним животным в частности: низведенные философией и гуманитарными науками до уровня вещи, не представляющие научного интереса для большей части этологов, домашние животные становятся жертвой двойного забвения. С одной стороны, не будучи творением рук человеческих, они нисколько не интересуют философов, социологов, антропологов и психологов, которые давно уже выстроили непреодолимые границы между миром человека и миром животных. С другой стороны, рассматриваемые в качестве существ излишне гуманизированных, они обделены и вниманием ученых-этологов, цель которых состоит в том, чтобы при интерпретации поведения животных отсечь черты, предположительно обусловленные контактами с человеком.

Слишком очеловеченные для одних и недостаточно – для других, и в том и в другом случае вывод напрашивается сам собой: наши отношения с животными не более чем иллюзия, и поэтому они вряд ли заслуживают особого внимания. Человек должен жить «настоящей» жизнью и в эмоциональном, и в социальном плане: так, чтобы чувства его были нацелены на объекты, которым «положено» их получать, то есть на других людей; жизнью, где «нет места заблуждениям», жизнью, для которой «он создан». Оставаясь в плену своих иллюзий, человек испытывает чувства искаженные, замещенные и лишенные истинного содержания, чувства, искусственно направленные на ничего не значащий предмет, будь то предмет одушевленный или нет.

Связь, древняя как мир

И все-таки уже при первом приближении становится очевидной зыбкость аргументов такого объяснения наших взаимоотношений с животными вообще и с собаками в частности. Начать с того, что эмоциональную близость с собаками нельзя считать феноменом, присущим только лишь современному индустриальному обществу. Известный тому пример – один из многих других – поэт лорд Байрон: безутешно скорбящий после смерти своего ньюфаундленда, он без тени сомнения пишет эпитафию на могилу собаки:

• Здесь погребены останки того,
• кто обладал красотой без тщеславия,
• силой без наглости,
• храбростью без жестокости
• и всеми добродетелями человека без его пороков.
• Эта похвала могла бы стать ничего не значащей лестью,

• будь она над прахом человека,
• но она – справедливая дань памяти
• Ботсвена, собаки…[4]

Погружаясь в глубь веков, пересекая страны и моря, мы всегда и всюду находим собаку. Одним из наиболее ярких примеров может служить тот факт, что у племен североамериканских индейцев единственным одомашненным животным, существовавшим в тесном контакте с человеком, была собака. До прихода европейцев индейцы не занимались скотоводством, не разводили лошадей и не ездили верхом, а мясо добывали охотой. Однако многие племена уже тогда держали собак (Delage, 2005). Не менее удивительными представляются археологические находки скульптур собак, относящиеся к древнейшим в мире человеческим сообществам, таким как доколумбовы цивилизации Южной Америки или первобытные племена в Европе. Существование подобных артефактов свидетельствует об исключительно древней природе эмоциональной связи, которая связывает некоторых представителей нашего вида с этим животным. Историческая глубина осознания этой связи находит свое отражение в мифологии: первым, кто узнал Одиссея, вернувшегося с Троянской войны, был его пес Аргус.

Иными словами, – и мы еще не раз сможем в этом убедиться, – не будет преувеличением сказать, что взаимодействие человека с собакой – это действительно трансисторический и транскультурный феномен. Canis familiaris можно найти практически во всех человеческих обществах начиная с доисторических времен. Вряд ли какое-либо другое животное могло бы похвастаться тем же. Не следует ли из этого, что собака для нас животное совершенно особое, во многих отношениях отличающееся ото всех прочих? Антропология настаивает на глубоких различиях между человеческими сообществами, особо подчеркивая, что общие для всех культурных и исторических формаций феномены встречаются крайне редко. Тем более странно – и это лучше всего подтверждается созданной ею же глубокой пропастью между человеком и животным, – что и по сей день эта наука ничуть не заинтересовалась природой той непонятной связи, которая объединяет Homo sapiens sapiens с собакой. В конечном счете, настолько ли абсурдны попытки увидеть в этом явлении отличительную черту любого человеческого общества, во всяком случае некую его особенность, приоткрывающую важные, хотя и скрытые аспекты нашей природы? Почему бы не рассматривать присутствие собаки рядом с человеком как общий для всех культур феномен, настолько же универсальный, насколько универсальными признаны такие их качества, как, например, социальное расслоение, разделение труда или запрет на инцест? И уж во всяком случае, приведенные здесь аргументы опровергают большую часть положений, на которых базируется тезис о собаке-иллюзии.

Неужели они настолько умны, чтобы нас одурачить?

Есть и другие обстоятельства, способные поставить под сомнение тезис о собаке-иллюзии. Если принять этот тезис за точку отсчета, то необычайную популярность, которой пользуется среди людей собака, пришлось бы объяснять не какими-то особыми качествами нашего четвероногого друга, а исключительно нашим же собственным безудержным стремлением проецировать свои мысли и чувства на самые разнообразные вещи. Но почему в подобном случае у человека не возникает желания приласкать камень, водоросли, ястреба, паука, акулу или змею – так, как он ласкает собаку? Почему он не разговаривает с ними так же, как с собакой? Вероятно, потому, что между человеком и Canis familiaris происходит нечто особенное, то, что связано с природой самой собаки, а не только лишь с нашим стремлением приписывать чувства и разумное поведение всему, что нас окружает.

Можно было бы возразить, что немалое количество людей испытывает симпатию к паукам-птицеедам или питонам. Действительно, в так называемых первобытных обществах, равно как и в обществах современных – особенно с развитием идей Нового времени, – не так уж редко люди адресуют свои чувства растениям, горам или морю. Точно так же человек может разговаривать со своим компьютером, сердиться на него, ругать его за то, что тот «никогда не работает», иногда даже плакать, когда он вдруг сломается. Мы можем заплакать, если разбивается вещь, принадлежащая близкому человеку.

Но подобное поведение все-таки отличается от наших взаимоотношений с собакой. Вещи, принадлежащие близким людям, или предметы, воспринимаемые нами в качестве их олицетворения, на самом деле, в отличие от собаки, представляют собой своего рода вместилища для наших чувств, адресованных этим людям – отсутствующим здесь и сейчас или навсегда нас покинувшим. Анимистические воззрения, как правило, близко связаны с культами предков или верой в метемпсихоз. Когда же разговаривают с собакой, обращаются именно к ней. И когда оплакивают собаку, скорбят именно по ней, а не по человеку, образ которого проецируют на эту собаку. Точно так же можно предположить, что слова, брошенные компьютеру, по природе своей отличны от тех, что мы адресуем собаке, хотя бы потому, что мы знаем о существовании инженеров и программистов, которые трудились над созданием этой машины, употребляя при этом человеческий язык, и что машина эта задумана специально для того, чтобы мы ею пользовались. И даже если мы всего этого не осознаем в тот момент, когда начинаем разговаривать с компьютером, сам факт обладания подобной информацией, по идее, должен в какой-то степени определять нашу манеру общения с этим предметом. Если отдельные люди способны заплакать по поводу сломавшегося компьютера или разбитого автомобиля, то, вероятнее всего, в данный конкретный момент ими движет досада, а не печаль: они расстроены потерей принадлежащей им вещи, а вовсе не тем, что испытывают сочувствие к ее страданиям. Одним словом, повреждение вещи вызывает у нас эгоистическое чувство собственности, а не альтруистическое чувство сострадания.

Конечно, представленная здесь картина выглядит несколько упрощенно, поэтому хотелось бы оговорить некоторые нюансы. Несомненно, отдельные люди испытывают смешанные чувства, в которых сострадание неотделимо от чувства собственности. Мореплаватели-одиночки, например, настолько отождествляют себя со своей лодкой, что, когда говорят о ней, у собеседника может возникнуть ощущение особых отношений, личных и антропоморфических, существующих между капитаном и его кораблем. Разумеется, чаще всего речь идет об особых случаях, связанных с необычными обстоятельствами или особенным складом мышления. И все-таки нельзя исключить, что со временем те или иные механизмы достигнут такой степени совершенства, что смогут вызывать у человека чувство эмпатии, действительно направленное на них самих и очень близкое к тому, что мы испытываем по отношению к людям или животным[5].

Однако – и это важный момент – сама по себе возможность существования таких машин никоим образом не ставит под сомнение приведенную здесь аргументацию, направленную против модели собаки-иллюзии, а не собаки-машины или, в более общем плане, животного-машины. Защитники гипотезы о субъектности животного часто выстраивают свою аргументацию отталкиваясь именно от второй модели. В этом случае доказательство того, что живое существо является субъектом, сводится для них к обозначению свойств, отличающих его от артефактов, созданных руками человека. Какое бы широкое распространение ни получила эта стратегия, она представляется неоправданно затратной и неповоротливой. К тому же часто бьет мимо цели. Она не только полностью сконцентрирована на доказательствах невозможности существования каких бы то ни было социальных взаимоотношений с машиной, но и не признает никаких других аргументов в пользу наличия у животного субъектности, кроме перечня черт, отличающих его от машины, то есть качеств, присущих животному и отсутствующих у механических артефактов. Множества интерпретационных ограничений и труднодоказуемых положений легко можно было бы избежать, просто сосредоточившись на объекте изучения – в данном случае собаке – и на его качествах, отказавшись от сравнения этого объекта с машиной, априори рассматриваемой в качестве контрмодели. Одним словом, для того чтобы доказать, что собака обладает некими формами субъектности, не обязательно демонстрировать, насколько она отличается от машины, полностью таких качеств лишенной. В конце концов, тезис о машине-иллюзии ничуть не более убедителен, чем тезис о собаке-иллюзии.

Таким образом, фундаментальная ошибка гипотезы о собаке-иллюзии кроется вовсе не в сопоставлении животного с машиной, которым часто оперируют защитники теории о субъектности животных. Все гораздо проще: основное заблуждение напрямую связано с тем фактом, что данная теория опирается на представление о животном как о существе, лишенном какой бы то ни было субъектности и представляющем собой лишь своего рода экран для наших иллюзорных проекций. Подобное предубеждение не дает ответа на вопрос о том, почему именно это животное или эта машина, а не какие-либо другие привлекают внимание значительной части людей. И самое главное, по какой такой причине из всего множества живых существ именно собака обладает для нас притягательностью настолько неизменной, что данный факт можно считать транскультурным и трансисторическим феноменом?

Открыты новые горизонты

В последние несколько лет завеса, скрывающая эту тайну, начала приоткрываться. Недавние открытия этологии, части гуманитарных наук и философии, связанные с развитием эволюционной биологии, позволили по-новому взглянуть на проблему и дать весьма убедительные, хотя и неожиданные ответы на многие вопросы, касающиеся взаимоотношений человека и собаки. В частности, недавние исследования, предпринятые в области таких научных дисциплин, как когнистивистика, философия сознания, неодарвиновская этология и антропология, все дальше и дальше отступающая от догмы строгого противопоставления природы и культуры, значительно изменили модели, объясняющие социальное поведение животных, и заметно обогатили фактические знания в этой сфере. Кроме того, развитие нескольких научных центров, особенно центра, которым руководит психолог и приматолог Майкл Томаселло в Институте Макса Планка в Лейпциге, и исследовательской группы этолога Адама Миклоши в будапештском Университете Этвёша, позволяет говорить о появлении самостоятельного раздела этологии – этологии собак.

Вплоть до недавнего времени единственными специалистами, занимающимися изучением поведения собак и их взаимоотношений с человеком, оставались ветеринары. Сегодня их усилия и их узкопрактические знания в области психологии собак находят применение в новом междисциплинарном научном направлении. Они уже пожинают первые плоды такого сотрудничества и могут предложить своим четвероногим пациентам и их владельцам новые возможности для решения возникающих проблем. С другой стороны, междисциплинарные исследования в этой сфере, которую гуманитарные науки и философия зачастую не воспринимают всерьез, становятся исключительно плодотворными для каждой из дисциплин, готовых признать правомерность такого подхода. Мы сможем убедиться, что междисциплинарный подход к проблеме разбивает вдребезги многие казавшиеся несокрушимыми догмы, в особенности идею о непреодолимости границ между человеком и животным.

И еще один момент, на котором хотелось бы остановиться, прежде чем перейти собственно к результатам недавних исследований и следующим за ними выводам: вероятно, некоторые читатели сочтут, что отстраненный научный[6] взгляд на предмет исследований, нейтральный и холодный, не позволяет отразить с абсолютной точностью все оттенки и истинную силу той особой связи, которая существует между ними и их собакой. Возможно, в чем-то они правы. Не рискуем ли мы разрушить удивительное очарование этой связи в попытках объяснить ее с научной точки зрения и тем самым не лишаем ли себя возможности постичь ее суть? Однако мы сможем убедиться в том, что наука откроет перед нами целый мир, подчас неожиданный и обескураживающий, понимание которого способно еще сильнее сблизить нас с собакой: оно позволит нам признать свои ошибки в трактовке ее поведения, порожденные нашими антропоцентрическими наклонностями, первыми жертвами которых становятся сами собаки. Мы сможем понять, что нужно уважать собаку такой, какая она есть, а не такой, какой мы хотели бы ее видеть.

Прежде всего, было бы ошибкой полагать, что научная точность в этой области означает холодный объективный взгляд и строгое соблюдение дистанции по отношению к животному. Несостоятельность научных моделей бихевиористского типа наглядно демонстрирует, что подобный подход приводит к серьезным ошибкам интерпретации. Дело в том, что, как ни парадоксально, для понимания собак необходимо признать существование эмоциональной связи между ними и нами, чтобы тем или иным образом учитывать это при проведении исследований. Одним словом, необходимо признать существование одной из форм субъектности у животного, изучение которой требует методов и моделей, присущих скорее гуманитарным наукам, чем естественным.

И все же, есть ли у любителей собак основания полагать, что их четвероногий друг имеет разум, схожий с нашим, что они могут добиться полного взаимопонимания с собакой, что она дословно понимает все, что ей говорят, что она обладает сложной психологической организацией и способна испытывать в высшей степени «человеческие» чувства, такие как ревность или мстительность? Мы увидим, что на самом деле отношения человек/собака амбивалентны и часто осложнены недопониманием и разного рода недоразумениями. Но разве не то же самое можно сказать о любых отношениях, во всяком случае отношениях между людьми во всей их сложности и полноте?

Глава 1

Откуда они пришли?

Эволюционное происхождение собак

Быть может, поклонники кошек, настоящих соперниц собак-компаньонов, будут удивлены – или же увидят для себя еще один повод отдать должное всем известной независимости своих любимиц, – но на протяжении истории человеческого рода присутствие кошки в наших домах – это не более чем забавный эпизод по сравнению с присутствием собаки. Конечно, кошка в доме – явление вполне привычное, и она вызывает у своих хозяев самые пылкие чувства. Тем не менее этот маленький оппортунист обосновался в наших домах почти случайно, не слишком прочно и относительно недавно по сравнению с собакой. И в этом нет ничего унизительного, тем более для такого благородного и гордого животного, как кошка, поскольку в том, что касается близости к человеку, ни одно из живых существ не сможет соперничать с Canis familiaris. С момента появления человека ни один биологический вид не был связан с нами настолько тесно и безоговорочно, как собака[7].

Между человеком и волком

Эволюционное происхождение собак вплоть до недавнего времени было предметом оживленных дискуссий. На сегодняшний день установлено, что собаки выделились из популяций псовых, похожих на современных волков. Эти популяции, будучи общими предками и собак, и волков, разделились на две большие ветви: с одной стороны оказались те, которые привели к появлению нашего верного друга, Canis familiaris; с другой – предки его дикого кузена, волка. Подобное разделение произошло благодаря контактам животных с человеком. Собаки отделились от волков в результате процесса доместикации, или одомашнивания, которому эволюционная биология дает следующее определение: механизм «адаптации популяций животных к человеку и условиям жизни в неволе посредством генетических изменений» (Price, 1984, цит. по: Miklôsi, 2007, p. 95). Таким образом, собака представляет собой не просто вид прирученный, то есть дикий вид, лишь адаптированный к потребностям человека вследствие дрессировки и привыкания и не претерпевший при этом каких-либо значительных генетических изменений. Напротив, этот вид приобрел новые биологические характеристики, обусловленные его контактом с человеком. Иными словами, адаптация к человеку изменила саму природу собаки. Таким образом, эволюция собаки не может рассматриваться вне зависимости от эволюции человека.

Современной науке известно множество фактов, подтверждающих эту теорию. Во-первых, ископаемые останки собаки и географически, и хронологически в значительной степени связаны с волной расселения человека, которая, зародившись в Африке, впоследствии захлестнула Европу, Азию, а затем и Америку. Во-вторых, в отличие от волка, вида плотоядного, собака, подобно человеку, всеядна, то есть речь идет об адаптации этого животного к пищевым ресурсам, которые человек потребляет сам и предоставляет собаке. Еще одна деталь, может быть еще более показательная, свидетельствует о существовании не только физической, но и некой духовной связи между человеком и собакой: самые древние из найденных на сегодняшний день ископаемых останков собаки в большинстве случаев были захоронены человеком намеренно. Более того, с ископаемыми останками предка собаки, у которых наблюдаются первые признаки отличия от волка, связаны находки следов погребальных ритуалов, посвященных… собакам (Morey, 2006). Справедливости ради нужно сказать о существовании многочисленных свидетельств гораздо более бесцеремонного отношения древнего человека к собаке: зачастую собаки служили человеку не чем иным, как источником пищи. И тем не менее погребальный обряд остается данью уважения, которое человек редко демонстрировал по отношению к какому-либо другому животному. Животные, в том числе домашние, нечасто удостаиваются собственных могил. И собака здесь явное исключение. В антропологии появление традиции закапывать мертвых обычно считают одним из признаков зарождения человеческого рода. И если это действительно так, следует признать, что наши примитивные предки испытывали настоящую духовную привязанность к своим четвероногим друзьям.