Внутренний голос бесплатное чтение

Виктория Токарева
Внутренний голос
(Рассказы)

© Токарева В. С., 2022

© Оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2022

Издательство АЗБУКА®

* * *

Внутренний голос

Кинооператор – профессия мужская, поскольку приходится таскать тяжести. Но Клара со своим каркающим именем и пронзающим серо-зеленым взглядом не боялась никаких трудностей, в том числе и любви.

Ее любовь, как правило, была бесперспективной. Почему? Потому что Клара влюблялась в первачей, то есть в знаменитых мужчин.

Знаменитость – значит талант. Талант – это власть. А власть эротична.

Что за радость любить почтальона, или водопроводчика, или инженера за сто двадцать рублей в месяц?

Клара влюбилась в Боголюбова – исполнителя главной роли, народного и заслуженного. Они работали на одной картине. Она – оператор. Он – главный герой.

Их любовь была видна на экране. Боже! Какие были крупные планы, какие портреты Боголюбова. Не захочешь, а влюбишься.

Клара – талантливый оператор и настойчивая женщина.

В конце съемок Клара забеременела, что естественно. Чем еще кончается любовь? Любовь для этого и придумана природой. Ловушка, в которую попадаются все за редким исключением.

Кларе было под сорок. Ни мужа, ни детей. И вдруг – беременность, да еще от народного артиста – богатого и красивого. Она любила бы его любым – хромым и горбатым. Но красота – это ловушка номер два. Невозможно устоять.

У Боголюбова к этому времени уже было в анамнезе четыре брака и пять детей в сумме. И он вовсе не обрадовался внеплановой беременности Клары. Он сказал:

– Я свою жизнь изменить не могу. И не хочу.

– Почему?

– Потому что меня устраивает моя семья.

– Я хочу иметь твоего ребенка, – заявила Клара.

– Зачем он тебе без меня? – удивился Боголюбов.

– Мы никогда не знаем своего будущего. Если ты меня бросишь, останется твой ребенок как память о тебе. А иначе ничего не останется. Воздух. Воспоминание.

– Дай мне спокойно умереть, – взмолился Боголюбов.

– Умирай себе на здоровье. А вместо тебя останется твое продолжение. У меня очень хорошие гены. Это будет качественный ребенок.

Ребенок действительно родился качественный, но Боголюбов даже не захотел на него посмотреть.

Клару встречали из роддома чужие люди, которые принесли одеяло и все необходимое.

Клара назвала сына Ярослав. Сокращенно: Ясик. Он и был похож на свое имя: ясный, солнышко.

Первое время ребенок походил на старичка – много спал и ел. Через полгода расцвел – вылитый ангел. Ни у кого нет таких детей.

Клара постоянно его фотографировала и размещала фотографии на обложках журналов. Надеялась, что Боголюбов увидит и прибежит. Но Боголюбов ребенком не интересовался. У него были свои внуки в количестве четырех штук.

Однажды Клара встретила Боголюбова в коридоре студии. Подошла и спросила:

– Почему ты не интересуешься сыном?

– Потому что это ничего не меняет, – ответил Богомолов.

– Ты подлец, – объявила Клара.

– Я тебе ничего не обещал, – возразил Боголюбов. – Если бы я обещал, а потом обманул, я был бы подлец. А сейчас я неподсуден.

Поговорили и разошлись в разные стороны. Что тут можно сделать? Ничего. Можно потребовать алименты, но не хочется. Стыдно как-то.

Пришлось Кларе одной тащить по жизни своего ненаглядного Ясика.

В детский сад не отдавала. Боялась инфекций. Через три года наняла няньку – этническую немку по имени Марта. Клара доверяла ей полностью.

Ясик обожал свою няню. И ждал ее каждое утро. Стоя у окна, прижав мордочку к стеклу. Из окна было видно, как Марта выходит из автобуса и направляется не к дому, а в магазин. Она приехала на двадцать минут раньше и хочет использовать это время в своих интересах: зайти в магазин и купить продукты для своего собственного холодильника. Могла бы зайти в магазин после рабочего дня. Но нет.

Ясик страдал у окна. Он скучал, любил, а Марта шла в другую сторону.

– С-сучка, – шипела Клара.

Ей было обидно за Ясика. При этом становилось ясно, что Марта – чужой человек. А это обидно. Хотелось подлинных чувств, подлинного родства.

Ясик рос залюбленным ребенком и понятия не имел, что он может кому-то не нравиться.

Однажды он вышел на лестничную площадку, громко тарахтя заводной игрушкой.

Соседка Милка в это время укладывала своего ребенка на дневной сон. Шум за дверью ломал все ее планы. Милка открыла дверь и вылила на Ясика ведро злобы. Она выкатила глаза на лоб и стала выплевывать ужасные слова типа «урод», «выпердок»…

Ясик не понимал значения слов, но злоба ударила его наотмашь, как дверью по лицу. Он уткнулся лицом в стену и замер.

Клара выглянула на площадку, увидела перекошенную Милку, неподвижного Ясика.

Кларе стало ясно: ее сын впервые встретился с нелюбовью. Его это потрясло.

Клара присела на корточки, чтобы их глаза оказались на одном уровне, тихо сказала:

– Да, в мире есть злые люди. И не всем ты будешь нравиться. Я тебя люблю. И моя любовь будет тебе защитой. Всегда.

Ясик развернулся и прижался своим личиком к лицу Клары. Клара подняла сына на руки, внесла в свою квартиру и захлопнула дверь. Как бы отсекла тот мир от этого. Там холод и сквозняк, а здесь тепло и тихо. Мама.

Клара обратила внимание: перед тем как заснуть, уйти в ночной сон, Ясик принимался рыдать, буквально впадал в истерику. Он рыдал, набирая силу, а потом вдруг внезапно уставал и засыпал без задних ног и спал крепко и глубоко. Клара поняла: ребенок нервный. Унаследовал он папаши.

О Боголюбове говорили, что перед важной съемкой он обязательно к чему-то придирался и устраивал скандал, потом прекрасно играл нужную сцену. Получалось, что артист черпал энергию из невротического слоя. Такая природа.

Клара плохо знала Боголюбова. Знакомилась с ним через Ясика: манера есть, наклоняя голову то к правому плечу, то к левому. Манера подпрыгивать, когда ему что-то нравилось, и много чего еще.

Клара любила своего сына страстно, и, когда на него жаловались в школе, она перебивала и вскрикивала: «Мой ребенок идеальный!»

Клара была уверена, что ее сын унаследовал талант отца и у него впереди большое и блестящее будущее. Разве лучше было бы иметь обычного мужа со штампом в паспорте и обычное потомство? Пусть Боголюбов мерзавец, но он сделал Кларе бесценный подарок. Жизнь без Ясика представлялась пустой и бессмысленной.

Теперь Клара понимала, что такое счастье. Раньше это было только слово из семи букв, а теперь у этого слова было личико, руки, ноги и характер.

Когда Ясик был собой доволен, у него приподнимались нижние веки. Выражение лица становилось значительным, как у фельдмаршала Кутузова. Ясик мыслил себя не ниже. Он был тщеславным.

Тщеславный, психоватый, красивый, любимый – он был надо всем как небо.

Учился Ясик неровно. То, что ему нравилось, а именно литература, он постигал мгновенно. И его сочинения зачитывали вслух как образец.

А физику он ненавидел и ненавидел учительницу Зинаиду Кузьминичну, которую они коротко называли Зинка.

Зинка ставила Ясику двойки, часто за дело, но в основном из вредности.

Ясик зубрил: «Ускорение свободного падения равно – 9,8. Сила удара равна массе, помноженной на ускорение». Зачем это надо знать? Ясик лез из кожи вон, постигая мертвую для него науку, но Зинка не замечала его усилий.

Боголюбов не усыновил своего ребенка, и Ясик носил фамилию матери: Константиновский. Фамилия неудобная – шестнадцать букв, но что поделаешь? Приходилось пользоваться тем, что есть.

Ясик жаловался матери:

– Она мне орет: «Константиновский, Константиновский!..» Хотя прекрасно знает, что я – Ясик.

Клара ходила в школу, пыталась умаслить Зинку. Делала фотопортреты, дарила подарки – никакого результата. Зинка ненавидела Ясика как Сталин Троцкого, как Ельцин Горбачева. Клара решила поменять школу, но произошло событие, из которого стало ясно, что ангел-хранитель на стороне Ясика.

Зинка переругалась с директором, обозлилась и подала заявление об уходе. Причина была мелкая, как и вся Зинка.

Весь класс 6 «Б», в котором учился Ясик, решил пойти к Зинке на поклон, упасть в ноги и упросить вернуться в школу.

– Я зачем? – не понял Ясик. – Я не хочу, чтобы она возвращалась.

– Она может передумать и вернуться, – объяснил староста класса.

– И чего?

– Она запомнит: кто к ней приходил, а кто нет.

6 «Б» класс оделся в раздевалке, гурьбой вывалился из школы и пошел направо в сторону блочного дома, где жила Зинка. А Ясик забросил свой рюкзачок на спину и пошел налево, к своему дому. Клара поняла: у Ясика всегда будет свое мнение и своя дорога. Он всегда будет в оппозиции.

Зинка не вернулась. Пришел новый учитель физики – Сергей Иванович. Он стал ставить Ясику тройки. Клара говорила:

– Три – удовлетворительно. Государство удовлетворено.

Ясик благополучно доскакал до аттестата зрелости. Сергей Иванович поставил в аттестат – четверку. Зачем портить человеку жизнь?

Ясик был потрясен благородством Сергея Иваныча и сделал ему подарок. Нашел хороший кусок деревяшки и выточил бычка, потом он его полировал до блеска наждачной бумагой. Бычок получился как будто лакированный. Его было приятно держать в руке.

– Что это? – удивился Сергей Иваныч.

– Амулет, – сказал Ясик. – На счастье.

Сергей Иваныч долго рассматривал, потом сказал:

– Тебе надо учиться на ювелира. У тебя талант, как у Фаберже…

Настал выпускной вечер. Вручали аттестаты зрелости.

Директор Серафима Геннадьевна протянула Ясику аттестат и проговорила:

– Будь другим.

Ясик не ответил. Зато ответила Анджела из 10 «А», стоящая следом за Ясиком:

– Сама будь другой, старая манда!

– Что?? – оторопела Серафима Геннадьевна.

– Ничего, – ответила Анджела.

– Ты что-то сказала…

Она сказала:

– Ярослава переделывать – только портить…

Анджела взяла из рук директрисы свой аттестат. Они с Ясиком отошли вместе.

– Ты как моя мама, – сказал Ясик. – Она тоже уверяет: «Мой сын идеальный!»

– Так и есть, – согласилась Анджела.

Ясик внимательно посмотрел на девушку. Он видел ее и раньше, но увидел только сейчас: голый пуп, на голове кепка с длинным козырьком.

– Давай уйдем отсюда, – предложил Ясик. – У тебя родители присутствуют?

– У меня их нет. Я детдомовская.

Они пробрались к выходу. Выпускной вечер прошел без Ясика и без Анджелы.

Клара на выпускной вечер не попала. У нее была вечерняя смена.

Выпускной вечер – формальность. Главное – другое. Куда пойти учиться?

К точным наукам Ясик был глух. Журналистика – не профессия, а времяпрепровождение.

За свою жизнь Ясик несколько раз преображался. В детстве – ангел, в отрочестве – тонконогий журавлик, и в одно прекрасное утро он проснулся копией своего папаши в ранней молодости.

Боголюбов и в преклонные годы был хорош. А в молодости полностью соответствовал своей фамилии. Любимец богов: не глаза – очи, высокие брови, детский рот.

Ясик – точный слепок с папаши. Сам собой напрашивался ВГИК, Институт кинематографии. Актерский факультет. Продолжение династии.

Клара узнала: конкурс на актерский – 200 человек на место. Не продраться.

Она позвонила Боголюбову, попросила посодействовать. Но у Боголюбова был принцип: не проси. Он сам никогда не просил и ненавидел попрошаек.

– Я не буду просить, – отказался Боголюбов.

– Мерзавец, – коротко сказала Клара.

– Ты повторяешься.

– А ты не меняешься.

Разговор был закончен. Но просить не понадобилось. Ясика взяли сразу. За что? За внешность. Он – совершенный герой-любовник. Красота – редкость, бывает, что роль ничего больше не требует, кроме красоты. А таких актеров мало. Раз, два – и обчелся.

Ясик отрастил волосы до плеч. Собирал в хвостик. Глаза – серо-зеленые, прямого разреза. На него постоянно хотелось смотреть. Красота была не приторной.

В приемной комиссии поражались сходством студента с актером Боголюбовым.

Спрашивали:

– Боголюбов не родственник ваш?

– Не родственник. Но отец.

Ясика зачислили на актерский факультет, и он почти сразу получил предложение от киностудии: сыграть манекен. Ничего не надо было делать, только стоять в витрине. Стоять следовало долго и неподвижно, а это мучительно. Но все-таки – гонорар за съемочный день. Можно купить Анджеле цветы, и еще останется…

Анджела росла в детском доме. Их там били. Анджела научилась давать сдачи.

Анджела рассказывала окружающим, что ее мать – еврейка. Все удивлялись и подозревали, что Анджела врет. Еврейки, как правило, не сдают своих детей государству, а воспитывают сами.

Ясик и Анджела начали встречаться. С ней было интересно. Все остальные девчонки – обычные, Анджела – необычная. Другая. У нее были сокрушительные планы, типа получить место депутата в Думе и руководить страной. Вводить новые, справедливые, законы.

Второй вариант: поехать в Эмираты, выйти замуж за шейха. Купить «мерседес» и проехать на «мерседесе» под окнами детского дома. Пусть увидит персонал, который ее бил и привязывал полотенцами к кровати. Пусть убедятся, кто она и кто они. Это была генеральная мечта жизни.

Анджела любила передвигаться: отправлялась автостопом без копейки денег и без проблем добиралась до цели. Проблемы, конечно, были, но для нее это не проблемы. Все решаемо.

После окончания школы государство выделило ей жилплощадь – восьмиметровую комнату в аварийном жилье под снос.

Вместо кровати – надувной матрас. Он постепенно сдувался, превращался в подстилку. Приходилось поддувать.

Стены комнаты были в глубоких трещинах. Некоторые – шириной в ладонь. Анджела затыкала трещины своими трусами, потому что из щели дуло.

Начиная от потолка, стены были в затеках, как будто обоссаны. Побелка шелушилась. Цвел грибок. Страшно всем этим дышать. Зато у Анджелы появилась прописка: Лесная улица, дом 4.

Настала зима. В аварийном доме отключили отопление.

Анджела и Ясик ночевали в морге. Их пускал охранник Толик. Он сторожил помещение, потому что там азербайджанцы хранили бананы.

Не следует думать, что в морге покойники и больше ничего. Покойники там, конечно, занимают свои морозильные камеры, но помимо камер в морге есть и другие помещения, в которых работают судебные эксперты. И просто отдыхают: комната отдыха с диваном, креслами и телевизором.

Диван был узкий, неудобный, но это не мешало.

Близкое присутствие покойников одновременно замораживало и возбуждало. Ясик никогда не испытывал ничего подобного.

Он засыпал и просыпался. На его руке покоилась тяжелая голова в кепке. Рука Ясика онемела, но он боялся ее вытащить, чтобы не потревожить сон – такой беззащитный, такой драгоценный.

Ясика посетила первая любовь. Он не знал, что бывает вторая и третья. Он думал, что первая – это единственная.

Иногда Толик их не пускал по разным причинам. Тогда они шли на Лесную, дом 4. Ясик опасался, что когда-нибудь потолок рухнет ему на голову.

– Как можно так жить? – поражался Ясик.

– Другие же живут, – оправдывалась Анджела.

В доме жили еще восемь семей.

– А государство куда смотрит?

– Государство не смотрит. У него свои дела.

– А от кого это зависит? Я пойду и набью им морду.

– Тебя не пустят. Или посадят.

– Что же делать?

– Обещают расселить.

– Когда?

– Когда-нибудь…

– Живи у меня, – решился Ясик.

– Это предложение руки и сердца? – уточнила Анджела.

– Как хочешь. Я не могу тебя здесь оставлять. Мне стыдно.

Прежде чем переселить Анджелу к себе, Ясик решил предупредить Клару. Все-таки он жил не один.

У Клары глаза вылезли на лоб.

– Какая еще Анджела? – испугалась она. – Тебе восемнадцать лет, ты учишься.

– У меня любовь…

– Ты живешь на моем кошельке и на моей территории. Ты приведешь девушку, она забеременеет и родит, вас будет трое. А я – одна. Ты не подумал? О ней ты подумал, а обо мне?

– Я обещал.

– Но я ее даже не знаю.

– Узнаешь. Это не проблема.

Знакомство – действительно не проблема.

Ясик привел Анджелу в дом. Она предстала перед Кларой в кепке-бейсболке.

«Уголовница, – подумала Клара. – Зэчка. Где он ее взял? На вокзале?»

Клара поставила на стол запеченную курицу, обложенную беконом. Салат.

Анджела не притронулась к еде.

– Почему вы не едите? – спросила Клара.

– Мне куры надоели. Я их переела.

– А где вы их переели?

– В детдоме. Нам каждый день варили куриный суп: головы и лапы.

– Анджела росла в детском доме, – объяснил Ясик.

– А где ваши родители?

– Маме было не на что меня содержать. Папа пил. А потом вообще ушел.

– А сейчас он где?

– Не знаю.

– А мама?

– Мама в Пскове. Я сейчас не могу ей помочь. Но, когда поднимусь, заберу ее к себе.

– Понятно, – сказала Клара.

Ей было понятно, что в ее доме дополнительно поселится бомжиха – новая родственница.

– А сами вы где живете?

– Лесная, 4.

Помолчали.

– Я бы хотела встретиться с вами лично, без посторонних, – сказала Клара.

– А кто здесь посторонний? Ярослав? – спросила Анджела.

– В данном случае да. Ярослав – посторонний.

– Говори все, что хочешь, – разрешил Ясик. – Не стесняйся. Я все равно свое решение не изменю.

– Хорошо. Я скажу все, что думаю. А думаю я так: вокруг полно приличных, порядочных девушек. Почему ты выбрал неприличную и непорядочную? Нищую и хищную. Ты – сын народного артиста, гениального человека. А твоя Анджела – с помойки, с самого дна, и это видно.

– Каким образом? – спросила Анджела.

– Почему ты сидишь за столом в кепке?

– Грязная голова.

– А помыть нельзя?

– Нельзя. У нас кран прорвало.

– Люди по-разному живут, – вставил Ясик.

– Короче. Делай свои дела без меня. Я больше не вмешиваюсь. Ты мое мнение знаешь. Я не для того тебя родила и растила, чтобы утопить в достоевщине…

Клара поднялась. Вышла из комнаты. Потом вернулась и добавила, обернувшись к Ясику:

– Я твой паспорт выкрала и спрятала.

– Вопрос: кто здесь неприличная и непорядочная? – спросила Анджела.

– Ни о какой женитьбе не может быть и речи. Если хочешь, трахай ее где угодно: на природе, в подъезде. Ей не привыкать. А ко мне домой ее не води.

– Да я и сама не приду, – сказала Анджела.

Вышла из-за стола. Громко хлопнула входная дверь.

Ясик заплакал. Он плакал редко, и Клара смутилась.

– Нашел, о ком горевать…

– Я ее люблю – такую, как есть.

– Это ошибочный выбор. У тебя незрелая душа. Я должна огородить тебя от ошибок молодости. Они неизбежны. Анджела – жестокая ошибка.

– Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал?

– Мой внутренний голос.

– Вот и разговаривай с ним…

Ясик оделся и ушел. Он отправился искать Анджелу, но не нашел. Соседи сказали, что она уехала в Псков. Адрес не оставила.

Ясик на всякий случай зашел в морг. Там работал другой охранник, сменщик Толика. Он не мог понять: какую Анджелу ищет молодой парень – живую или мертвую?..

Анджела тем временем сидела в поезде и смотрела в окно. За окном тянулись пустые земли. Анджела удивлялась: как много неосвоенных земель. А в Японии, говорят, теснота. Один дом на другом. Да еще и трясет.

О Ясике старалась не думать, запретила себе думать и сожалеть. Ясик – мамсик, всю жизнь будет плясать под мамашину дудку. Это участь всех сынков, растущих без отца.

А Клара никого не уважает, кроме себя и своих. Все остальные – третий сорт. Помидоры с гнилым боком. Брак.

За свою жизнь Анджела переела унижений и возненавидела их, как куриный суп.

Для Ясика началась полоса безвременья. Вакуум. Его как будто засунули в полиэтиленовой мешок и выкачали воздух.

Сидеть дома ему не хотелось. Мать все время пыталась оправдаться, заводила душераздирающие беседы.

Ясик уезжал в общежитие. Там шло пьянство и блядство на фоне яичницы с колбасой. А также магазинных котлет.

Девушки, поступившие на актерский, не сомневались в том, что они будущие звезды и секс-бомбы в настоящем времени.

Девушки – красавицы и полукрасавицы – ждали принца, а пока что соглашались и на Ясика. Намекали. Ясик не сопротивлялся.

Случайная близость его опустошала. Он никого не любил, кроме Анджелы.

Чем она его взяла? Тем, что была ЕГО. Ничья, только его. Как собака.

Чем Анджела отличалась от тех девушек, которых Клара называла приличными и порядочными? Книжек мало прочитала. А возможно, и не читала вовсе. Отличалась культурой, вернее, отсутствием культуры.

Как можно было поправить дело? Снять кепку, вымыть голову, убрать бриллиант.

Что должен был сделать Ясик? Составить список обязательных книг, а главное – любить, поднять самооценку. Сказать, глядя в глаза: «Ты лучше всех. Ты – единственная. Все, что было раньше в твоей жизни, – забудь. Я есть у тебя. А вместе мы – сила. Кулак».

Вот и все, что требовалось. А Ясик этого не дал. Он усугубил. Сделал еще глубже ту щель, в которой ее держала жизнь.

Хорошо, если она обозлится и плюнет на Ясика. А может, сесть на задницу и скатиться вниз, как с горы. Куда? В наркоту. В обиду. А на обиженных воду возят.

Студенческая жизнь шла своим чередом. Что в ней хорошего? Только молодость. А в остальном – безденежье, желание еды и любви.

В программу обучения входили уроки танцев.

Ясик двигался красиво. Ему в пару досталась Вера Брусника – хрупкая, как балерина. Она мечтала заниматься бальными танцами. Бальные танцы держат фигуру, а хорошая фигура – спутница любви.

Вера Брусника предложила Ясику вместе заняться танцами, но Ясик отказался. Эти изящные юноши, крутящие задом, вызывали в нем отторжение.

Актерское мастерство вел актер Белогуров. Он учил хитростям ремесла.

Главным человеком на курсе являлся великий Анисимов: стройный, лысый, талантливый, неповторимый. Все красавицы курса прошли через его руки. Их никто не заставлял. Такому лидеру хочется подчиниться и принадлежать. Завистники Анисимова называли его «пожиратель молодости». Так оно и было. Анисимов питался молодой любовью и от этого сам не старел и даже становился моложе. Когда он умер, никто не мог в это поверить. Анисимов казался бессмертным. И в гробу был красивый.

Все студенты жались к Анисимову, хотели быть ближе. А Ясик не хотел. Он предпочитал хранить дистанцию. Почему? Потому что при ближайшем рассмотрении кумиры проигрывают. Лучше держаться от них подальше.

Частично повторялась история с Зинкой.

Вера Брусника пригласила Ясика на свой день рождения.

Она жила на Кутузовском проспекте в доме, где была квартира Брежнева.

На день рождения была приглашена половина курса. Ясик согласился. Почему бы и не пойти.

У Пушкина есть слова: «Кипит прожорливая младость».

Именно это и происходило. Стол ломился от еды и выпивки. Выпивка – водка, настоянная на лимонных и апельсиновых корках. Еда – традиционная для того времени: холодец, салат оливье, селедка под шубой. На горячее принесли казан плова. Один запах чего стоил.

Ясик оглядывал женский состав. Больше других ему нравилась старшая Брусника – мать Веры. Было непонятно, сколько ей лет, но по виду она почти не отличалась от своей дочери – хрупкая блондинка с изумрудами в ушах. Еще одни изумруды – глаза. Руки без колец, чтобы не было слишком. Слабый запах дорогих духов. Сдержанность.

Сама именинница Вера сидела возле Ясика, и он угорал от ее духов. Это были модные французские духи под названием «Опиум».

Вера вся была «слишком», и даже хрупкость ее была избыточна. Того и гляди сломается. Талия настолько тонкая, что непонятно, где там умещаются внутренние органы? В такой объем ничего не засунешь.

Старшая Брусника проявляла внимание к Ясику, возможно, рассматривала его как будущего зятя. Ясик задерживался на ней глазами и чокался рюмкой только с ней. Старшей Бруснике это льстило, но она не позволяла себе кокетничать с мужчиной на двадцать лет моложе.

Отца Брусники за столом не было. Не позвали. Или сам не захотел.

– А где твой отец? – спросил Ясик у Веры.

– Где-то… – неопределенно ответила Вера. – То ли выгнали, то ли сам ушел на зов любви…

Странно: уйти от такой женщины, как старшая Брусника… О чем это говорит? «Не родись красивой, а родись счастливой». Но похоже, счастливыми никто не рождается. Счастье надо выбивать кулаками, ваять самому.

Ясик вдруг задумался: а счастлива ли его мама? Раньше ему не приходило это в голову.

Всё-таки счастье женщины – это мужчина, которым она гордится.

У Клары интересная жизнь: поездки, экспедиции, банкеты, призы… Но всегда одна… А хочется, наверное, чтобы кто-то помог тащить аппаратуру, чтобы кто-то вступился при скандале, чтобы под столом кто-то подвинул коленку к коленке. А сейчас для коленки только кот Маркиз, которого она всюду таскает за собой. Маркиз, без сомнения, первач среди котов. Глаза, как автомобильные фары.

На ночь Клара укладывала его в ноги, но он тихо, как партизан, добирался до подушки, клал голову на одно ухо и тихо дышал посвистывая. И ничего ему не скажешь. Он подчинялся только своим желаниям. Характер.

Клара страстно любила сына и профессию – а это уже две трети счастья. У других и этого нет.

Ясик спросил у Веры:

– Твоя мама чем занимается?

– Пишет диссертацию.

– На какую тему?

– Тутовый шелкопряд.

– А что общего у шелкопряда с твоей мамой?

– У шелкопряда ничего. А у мамы с ним – настоящее и будущее.

Значит, старшая Брусника научный работник.

Включили магнитофон. Загрохотала музыка. Молодежь запрыгала и заскакала. Освободились стулья. Ясик подсел к старшей Бруснике:

– Как вас зовут?

– Карина Всеволодовна.

Ясик посчитал, сколько букв в отчестве Всеволодовна, получилось двенадцать. Много.

– А можно просто Карина? – спросил Ясик.

– Если хотите.

– А как выглядит тутовый шелкопряд?

– А вы не видели?

– Никогда.

– Мохнатый. Симпатичный.

– Он похож на саранчу?

– Что вы… Саранча – бандит, а шелкопряд – трогательный и воспитанный. Друг человека.

– Моя мама – кинооператор. Она может сделать портрет вашего друга.

– И что я буду делать с этим портретом?

– Повесите на стену. Будете беспрерывно с ним беседовать.

– Интересно…

Подскочил Серега Птичкин. Обратился к Карине:

– У вас можно курить?

– Можно. На лестничной площадке, – разрешила Карина.

Все выкатились на лестничную площадку.

Дверь осталась приоткрытой. Покачивалась от сквозняка.

Карина тоже вышла на площадку. Закурила. Ей шло.

Ясик представил себе, как он познакомит Карину с мамой. Мама скажет: «Где ты ее взял? В доме престарелых? Кого ты выбираешь: то уголовницу, то ветерана? А нормальных девушек нет?»

«Мне нормальные неинтересны».

«Почему?»

«Потому что я сам ненормальный».

И вдруг раздался хлопок. Сквозняком захлопнуло дверь, щелкнула защелка.

Карина затушила сигарету плевком. Это был абсолютно мужской жест. Ее лицо стало растерянным.

– Писец подкрался незаметно, – проговорила маленькая Вера.

– Что-то случилось? – участливо спросил Ясик.

– Случилось. Захлопнуло дверь, ключа нет, – объяснила Вера.

– А что же делать? – спросил кто-то из студентов.

– Я знаю, что делать, – сказал Серега Птичкин. – Можно попасть на вашу лоджию через лоджию соседей.

– Как попасть? – не понял Ясик.

– Перелезть. Это легко. Я перелезал.

– Когда это ты перелезал? – Вера сделала страшные глаза. Ей не хотелось продолжать эту тему.

Карина позвонила в соседнюю дверь. Вышла старуха с палкой.

– Вы разрешите нам пройти на вашу лоджию? – спросила Карина. – У нас дверь захлопнулась. Мы хотим через ваш балкон попасть на наш балкон.

– Пусть обувь снимут, – недовольно приказала старуха.

Вся компания скинула с ног обувь и гуськом прошествовала в квартиру. Из квартиры вывалились на лоджию.

Лоджии шли сплошняком, примыкая одна к другой. Их разделяла бетонная перегородка, сантиметров тридцать, не больше, но и не меньше.

Надо было забраться на перила имеющейся лоджии и, держась за перегородку переступить эти тридцать сантиметров сначала одной ногой, потом другой. Подвинуть тело.

Не сложно, но неприятно. Все-таки седьмой этаж, все-таки полный желудок еды и выпивки.

Будущие актеры переминались, как гуси. С одной стороны, тянуло выглядеть героем, с другой – страх высоты. Неприятно сорваться и лететь вниз с ускорением свободного падения 9,8.

Ясику хотелось нравиться Карине. Он без труда забрался на перила, обнял перегородку двумя руками. Дальше надо было перенести правую ногу на тридцать сантиметров вправо. Ясик оторвал ногу от перил, но руки почему-то поехали, увлекая за собой всего Ясика.

Ясик успел подумать: «F = ma. Сила удара равна массе, умноженной на ускорение».

Сердце стремительно разрасталось в груди и растворялось в брызги. Отвратительное чувство. Ясик заорал, на все ушло пятнадцать секунд. Не много. Но и не мало. Пятнадцать секунд живого ужаса.

А дальше – чернота. Черный квадрат Малевича. Оказывается, вот что такое квадрат Малевича: небытие.

Ясик остался жив, но парализован. Руки работали. Все, что ниже поясницы, – молчало.

Врач сказал Кларе:

– Перелом позвоночника с разрывом спинного мозга. Спинной мозг не передает сигналы.

– А что же делать? – растерянно спросила Клара.

Её мозг отказывался верить в случившееся. Сын ушел из дома на своих ногах, а сейчас лежит как доска. Потом когда-нибудь пересядет в кресло – и так будет всегда.

– Что же делать? – повторила Клара.

– Что тут можно сделать? Медицина не научилась восстанавливать спинной мозг. Такие больные называются «спинальники». Рузвельт был спинальник и руководил целым государством. Все зависит от человека. Как себя организовать. Кто рядом.

Клара изменилась до неузнаваемости. Стопроцентная седина, лицо бежевое, как орех.

Работу не бросала. Копила деньги.

Кому нужен Ясик – нищий инвалид? А с деньгами можно будет купить сиделку. Любовь не купишь, а все остальное продается.

Студенты навещали Ясика. Их поражало его спокойствие. Ясик стал похож на Христа: прямые волосы, впавшие щеки, серо-зеленые глаза смотрели твердо.

Считали, что Ясик – мужественный, сильный. А все проще. Ясик не хотел жить и продумывал пути ухода. Какой смысл оставаться на этом свете и сидеть в кресле, как привидение? Лучше покинуть этот мир, никого не грузить и не длить это бессмысленное существование в кресле на немой заднице.

Однажды пришла Карина Всеволодовна. Клара провела ее в комнату Ясика.

Карина застыла, пораженная красотой и трагедией молодого человека. Клара стояла рядом с сыном – бесстрастная, как экскурсовод возле статуи.

Карина перевела глаза на Клару и сказала:

– Простите…

– У меня сын парализован, а вы: «Простите».

Действительно, у Клары рухнула жизнь, а Карина: «Простите», будто наступила на ногу.

– Вы защитили диссертацию? – перебил Ясик.

– Да. Я профессор.

– Профессор, а дура набитая, – заметила Клара.

Ясик сделал вывод: мама не изменилась. Какая была, такая и осталась. И это хорошо.

Клара вышла из комнаты, не желая делить с Кариной одно пространство.

Прежде чем покинуть дом, Карина подошла к Ясику, низко наклонилась и поцеловала его в угол рта.

Что это было? Сочувствие? Прощание? То и другое.

От Карины исходил аромат жасмина, как будто Ясик опустил лицо в жасминовый куст.

Прежние случайные подружки Ясика подванивали потом, котлетами фабрики им. Микояна и прочими посторонними запахами.

Ясик знал, что Карина сейчас уйдет и будет благоухать другому. А он останется один, неподвижный и бесперспективный, как трупак в морозильной камере.

Карина ушла. Анджела уехала. Позвоночник сказал: «До свидания, Ясик…»

Чем жить так, лучше не жить совсем. Уйти. Но даже это он не сможет сделать без посторонней помощи.

Кого попросить? Только Клару. Больше некого.

Ясик часто репетировал предстоящий разговор.

Анджела вернулась из Пскова. Она ничего не знала о печальных событиях и ждала, когда Ясик проявится первый. Не хотела унижаться.

Анджела устроилась в морг санитаркой, мыла трупы из шланга щеткой. Отмывала следы крови, оставшиеся после вскрытия. Трахалась с Толиком без особой любви. Так, для порядка.

Работа хорошо оплачивалась. К трупам Анджела относилась спокойно, без страха и брезгливости. Можно сказать, сочувственно. Они же не виноваты, что умерли. Все умирают в свой срок. Такой порядок.

Ясика Анджела любила по-прежнему, даже больше. Иногда страстно хотела позвонить, но боялась напороться на мамашу. Анджела понимала, что через мамашу ей не переступить, нечего и начинать. Анджела – стойкий оловянный солдатик. Она не унижалась даже в тех случаях, когда ее били. Не просила пощады и не плакала. И сейчас стойко терпела разлуку.

Барак не переселяли. Он так и стоял посреди квартала, как бомж.

Анджела могла бы пойти к городскому начальству, но надо мести хвостом, доказывать. Государство было равнодушно к детдомовским, и они стройными рядами пополняли криминал.

Анджела решила оклеить комнату белыми обоями, чтобы замаскировать трещины. Купила клейстер. Развела. Нарезала обои. Оставалось наклеить, но одной не справиться. Надо, чтобы кто-то помог. Придерживал.

Анджела задумалась: кого попросить? В этот момент открылась дверь и вошла Клара.

Анджела растерялась и проговорила:

– Какие люди в Голливуде…

– Я пришла попросить прощения, – сказала Клара.

– А ты что, умираешь?

– Почему?

– Потому что просят прощение перед смертью. Ты и в самом деле неважно выглядишь. У тебя, случайно, не рак?

– Хуже.

– Ладно. Главное, что не рак. Помоги мне обои наклеить.

– А что надо делать?

– Подержать внизу. А то обои ерзают.

Клара быстро сняла дорогой кардиган, брюки. Осталась в нижнем белье. Ретиво принялась за работу: ползала на коленях по полу, выравнивала, держала.

Комната маленькая – восемь метров. Справились быстро, однако часа три ушло.

– Я в долгу, – сказала Анджела.

– Помнишь, ты хотела к нам переехать? – спросила Клара. – Так вот. Переезжай. И живи сколько угодно.

Анджела ничего не могла понять. Смотрела, как в афишу коза. Сказка становилась былью.

Анджела вошла в комнату Ясика. Увидела его в кресле на колесах. Все поняла. Остолбенела. Но это был Ясик. Живой. В шаговой доступности. Ее собственный. Никуда не убежит. Никогда. Ее навеки.

Анджела подошла и села к Ясику на колени. Обняла. А он обнял Анджелу, руки ему служили. От Анджелы пахло клейстером.

Клара стояла в дверях, и ее бедное сердце оттаивало, вытекало слезами.

Анджела перевезла свои вещички – небольшой узелок. Поселилась у Ясика.

Работала в морге не полную неделю, но все же работала. Надо было зарабатывать. Расходы.

Анджела научилась делать массаж и грамотно растирала парализованные ноги Ясика. Это было необходимо. Ноги усыхали от бездействия, становились тоньше. Анджела боролась с параличом наперегонки – кто раньше успеет?

Анджела бегала на лесопилку и приносила Ясику качественные деревяшки. Ясик вытачивал фигурки зверей. Клара относила их в художественный салон. Шли нарасхват. Салон платил неплохие деньги. Себе брали сорок процентов. Много. Положено брать двадцать процентов, но что же делать? Время такое: ни стыда ни совести. Приходилось мириться.

Далее Ясик стал вытачивать святых: Николай Угодник, Нил Преподобный, Черный Монах. Клара относила в церковь. Там брали пятьдесят процентов от дохода. «Нет правды на земле, но правды нет и выше». Клара не роптала. Главное – Ясик был занят.

Жизнь Анджелы текла однообразно: трупаки – на работе, парализованный – в доме. Но были общие ночи. Ничего особенного. Просто спали вместе, сплетая тела, пропитанные любовью. И больше ничего не надо.

А потом Анджела сообразила, что надо больше. А именно: законный брак, прописка, положение в обществе. И хорошо бы уйти из морга на киностудию. Кем? Актрисой! А кем же еще? Не боги горшки обжигают. Режиссер ей скажет, что надо делать, она и сделает. Дадут текст, она и произнесет.

– Кому ты там нужна? – вопрошала Клара.

– Никому, – соглашалась Анджела. – Но вы знаменитость. Вы меня протырите.

– Я кинооператор, а не режиссер. От меня ничего не зависит, кроме изображения.

– Позвоните Боголюбову, он протырит.

– Боголюбов старый.

– Старый, но живой.

Анджела все человечество делила на живых и мертвых. Бытие определяет сознание.

Что делать?!

Клара хваталась за голову.

– Я думала, что она – золото, самородок. А она – жлобиха, хищница, как я и думала в самом начале. Чудес не бывает.

– А что бы ты хотела? – защищал Ясик. – Я умру. С чем она останется?

– Почему ты умрешь? Не говори так. Если с тобой что-то случится, я жить не буду.

– И кому отойдет квартира? Домоуправлению? Так хоть Анджеле. Она никогда не жила по-человечески. Пусть будет какая-то компенсация.

Клара молчала. Голова ее мелко тряслась. Последнее приобретение: тряслись руки и голова.

– Не знаю даже. Внутренний голос говорит мне: «Ни за что!»

Ясик усмехался:

– Я твой внутренний голос знаю…

Анджела продолжала настаивать. Клара тормозила всеми четырьмя лапами, как собака, которую тащат за хвост. Анджела включила шантаж, а именно: перестала массировать ноги Ясика. Стала самостоятельно ходить по вечерам в кино. Объясняла, что хочет людей посмотреть и себя показать. Клара понимала, что главное – себя показать.

Клара пошла в поликлинику и договорилось с массажисткой Леной. Лена стала приходить два раза в неделю – тихая, дисциплинированная, с нежными и одновременно сильными руками.

Лена – это был ход Клары. Тогда Анджела сделала свой ход: собрала шмотки и уехала на Лесную. Ждала, что Клара кинется следом с мольбой и увещеванием. Но Клара тянула.

Прошла неделя. За ней еще неделя.

Что же происходило?

А происходило следующее: Лена перерыла весь интернет и нашла клинику. Самое смешное, что клиника находилась не где-нибудь в Милане или Мюнхене, а в Тверской области. Как сказала бы Анджела: «Жопа географии».

Молодые врачи придумали «байпасы» для спинальников. Байпасы – это обходные пути. Их применяют в кардиологии: когда артерия забивается холестерином, забитые участки обходят дугой, сделанной из твоего же сосуда. Почему в кардиологии можно, а в неврологии нельзя? Почему нельзя обойти прерванный участок спинного мозга, сделать как бы мост для нейронов?

Спинальников в стране – море. Они не умирают, но и не живут. Какое было бы событие, если бы спинальники все вдруг разом поднялись на ноги…

Лена созвонилась с клиникой. Ей сказали, что можно приехать. Примут. Единственно, надо привезти с собой пододеяльник и подушку. В клинике не хватает белья.

Гениальные специалисты есть, а белья нет. Страна контрастов, как Индия.

Прошел месяц.

Ясик проснулся от того, что по его ноге ползла муха. Он откинул одеяло, приподнялся и шлепнул рукой по ноге. Муха улетела. Нога дернулась, а это значило, что нейроны осторожно, как муха, пробирались по байпасам. «Сон», – подумал Ясик.

В палате было две койки. На второй койке спали валетом Клара с Леной. В окно глядела луна, она была большая, круглая и желтая. Какая-то деревенская. В Москве луна мутная, как в молоке.

Ясик закрыл глаза. Ему приснился отец – седой и старый. Отец вошел в палату, наклонился и обнял Ясика. Ясик почувствовал на своем лице его щетину.

– Папа? – произнес Ясик.

Он боялся проснуться. Хотел, чтобы сон длился: отец стоял рядом, муха ползла. Потом Ясик все-таки проснулся, но все оставалось по-старому: отец обнимал его, скреб лицо щетиной.

Это был не сон.

Мир против нас

Однажды в моем доме раздался звонок, и молодой голос спросил:

– Могу я услышать Викторию Токареву?

– А вы кто? – поинтересовалась я.

– Никто.

– А имя у вас есть?

– Есть. Меня зовут Ким.

– Вы китаец?

– Нет. Почему вы так решили?

– Имя китайское. Они там все Кимы.

– Ким – это Коммунистический интернационал молодежи. Папа придумал.

– Понятно, – сказала я. – Что вы хотите?

– Я хочу с вами познакомиться.

– А сколько вам лет?

– Двадцать четыре.

– А зачем нам знакомиться?

Я действительно не понимаю: что общего у двадцатичетырехлетнего юноши с пятидесятилетней теткой?

– Вы – мой кумир.

– От кумиров лучше держаться подальше, – посоветовала я. – Вблизи они очень сильно проигрывают.

– Мне не просто было позвонить вам. Не отказывайтесь, пожалуйста.

– А где вы живете? В Москве?

– Нет. Я живу в Челябинске.

– А чем вы занимаетесь?

– Я пишу.

Так и знала. Начинающий писатель. Меня часто разыскивают начинающие писатели и приносят свои книги на рецензии.

Это плохая идея. Мне последнее время ничего не нравится.

Талант – редкость. А засорять мозги отходами не хочется. Да и вредно. Это примерно то же самое, как есть просроченную колбасу. Потом тошнит и хочется блевать. А главное, не знаешь, что сказать. Обижать не хочется, а врать неприятно. Короче, лучше не принимать рукопись. Отказываться надо сразу – коротко и решительно. Не морочить человеку голову и не вселять пустые надежды. И еще я боюсь ошибиться: скажу «плохо», а это совсем не плохо, и получится, что я ударила человека по рукам.

– Я не буду читать вашу рукопись, – сказала я.

– Почему? – оторопел Ким.

– Я сейчас занята своей работой и не хочу отвлекаться.

– Я готов ждать сколько угодно.

– Зачем вам чужое мнение? Вы же все равно не перестанете писать.

– Не перестану.

– Писателю никто не нужен.

Ким молчал. Молчание было трагическим и одновременно вымогательским. Ким надеялся, что я передумаю. Эти начинающие наглые, как цыгане.

– Всего хорошего, – пожелала я и положила трубку.

Я вспоминаю свое начало. Мне помогали. Юрий Нагибин сказал: «Пишут все, а она писатель» – и налил мне стакан водки, а я его выпила. Притом что до этого никогда не пила, тем более стаканами. Я уже где-то это рассказывала, но что же делать? Из песни слова не выкинешь.

Я помню этот день. Зима. Подмосковье. Мне двадцать шесть лет, вверху – заснеженные кроны деревьев, а внизу – снежная укатанная дорога с желтым следом навоза. Тогда еще по дорогам ходили лошади.

Когда меня спрашивают: «Какой у тебя был самый счастливый день?» – я вспоминаю этот. Еще бы…

Нагибин написал предисловие к моей первой книге. Предисловие лучше, чем вся книга.

Меня поддержал Константин Симонов, назвал мой рассказ «мастерский». Он позвонил мне в девять часов утра. Я помню это утро. Его голос.

Короче, мне помогали. Значит, и я должна помогать. Но, может быть, моя помощь заключается именно в отказе. Не вмешиваться.

Короче, я Кима отшила, но он оказался настойчив.

Через месяц опять раздался звонок.

– Вы звоните из Челябинска? – спросила я.

– Нет, я в Москве. Я приехал на один день.

– Зачем?

– Посмотреть спектакль в «Современнике».

– И всё?

– И всё.

– А где вы остановились?

– Нигде.

Я поняла: Ким приехал утром и будет весь день ходить по городу, присаживаться на лавочки, ждать начала спектакля. А ночью – поезд до Челябинска.

– А что вы едите? – поинтересовалась я.

– Булочки, баранки.

Значит, заходит в булочную и покупает хлебобулочные изделия. На обед в кафе денег нет.

Неужели существуют такие духовные молодые люди? Ради того, чтобы посмотреть спектакль, едут за тридевять земель, где их никто не ждет и негде голову приклонить.

– «Современник» – это хороший театр, – говорю я, чтобы что-то сказать.

Наверное, он хочет ко мне приехать. Было бы правильно пригласить его и хотя бы накормить. Но ехать ко мне – далеко. Он не успеет на спектакль.

– А зачем вам этот спектакль?

– Для кругозора.

Такие жертвы для кругозора, но, наверное, молодость тем и отличается от зрелости и перезрелости. Перезрелость не любит жертвоприношений. А старость просто отвергает всякие жертвы.

– Желаю вам удачного просмотра, – говорю я и кладу трубку.

Мне хочется отделаться от Кима, от чувства вины, которое он во мне пробуждает.

«Позвонит и перестанет», – думаю я, но ошибаюсь.

Ким снова звонит через какое-то время, и это продолжается целый год, до тех пор, пока я не сдаюсь.

– Ладно, – говорю я. – Приезжайте.

И диктую адрес. Я указываю ему время и место. Время – одиннадцать часов утра. Раньше придет, раньше уйдет.

Ким появляется в пятнадцать часов. То есть опаздывает на четыре часа.

Я ничего не понимаю. То пробивался целый год, а теперь не в состоянии явиться вовремя. Опаздывает на полдня. Что бы это значило?

А значило то, что он перепутал дорогу. Сойдя с автобуса, надо было идти перпендикулярно шоссе, а он пошел параллельно. И дошел почти до города Подольска. Тем временем небо затянуло фиолетовыми тучами и грянул дождь. Это был не просто дождь, а водопад, как будто на небе открыли все шлюзы.

Водопад долго не продолжается, но успевает вымочить до нитки.

Ким осознал свою ошибку и двинулся в обратную дорогу.

В пятнадцать часов он предстал передо мной – босой, как божий странник, держа в обеих руках свои кроссовки.

Я поняла, что это Ким. Больше некому. Он виновато улыбался – молодой, хорошего роста, очень красивый. Буквально красавец прибалтийского типа. Его рубаха прилипла к телу, выступали рельефные мышцы. Ким просто просился на обложку модного журнала.

Я моментально простила ему опоздание – не из-за красоты, а из-за выражения лица. Такого лица не могло быть у плохого, хитрого человека. На меня смотрела сама чистота и ясность. «Юности честное зерцало».

Ким объяснил мне свою географическую ошибку. Далее я усадила его обедать.

У меня в гостях была дочь, близкая Киму по возрасту. Мы сидели втроем, беседовали.

Ким признался, что хочет переехать в Москву. Челябинск – город хороший, но все равно провинция. Основная культура варится в Москве. Ким хочет пробовать себя в литературе.

– А какое у вас образование? – спросила дочь.

– Юридическое. Я окончил юрфак.

– Это хорошая работа, – предположила я.

– Сидеть в юридической консультации и подыхать от скуки. Я не переношу скуки.

– Кучерена и Резник – богатые люди, – напомнила я.

– Им уже по шестьдесят. Мне надо пахать сорок лет, чтобы стать Кучереной.

– А как вы собираетесь зарабатывать? – спросила дочь.

– Писать книги.

– Их никто не купит, потому что вы не раскручены, вас никто не знает.

– Но Токареву покупают. А она тоже когда-то начинала.

– Тогда было другое время. Советский Союз. Оттепель. Социализм. А сейчас… Сейчас капитальный криминализм, никто никому не нужен.

Ким промолчал. Я поняла: он собирается выбиться с моей помощью. Я должна протянуть ему руку и втащить на олимп.

– Нужен талант, – сказала я. – Праздник, который всегда с тобой.

– Я в себя верю, – спокойно сказал Ким.

– Это правильно, – поддержала дочь. – Только так можно переплыть океан. Иначе утонешь.

– У вас есть семья? – спросила дочь.

– Отец и мама.

– А жена и дети?

– Нет.

– Это хорошо. Не надо ни за кого отвечать. Не надо халтурить и заниматься всякой подёнкой. Можно делать то, что нравится.

– В крайнем случае можно писать сериалы, – подсказала дочь.

Я обратила внимание, что сериалы пишет целая команда. Человек по пять. Фамилии никто не запоминает и даже не прочитывает. Братская могила, но можно как-то прожить. От голода не помрешь.

Мы еще посидели какое-то время. Через два часа Ким попрощался.

Я люблю, когда гость не засиживается. У Кима внутренний такт, чувствовалось, что он из хорошей семьи.

Ким удалился, держа мокрые кроссовки в опущенных руках.

Дочь долго смотрела ему в спину, потом сказала:

– Его здесь в Москве обманут и кинут. Мне его очень жаль.

– Почему обязательно кинут? – спросила я.

– Современные продюсеры видят, кого можно обмануть, а кого нельзя. Его можно. За ним никто не стоит.

Я вспомнила виноватую улыбку Кима и расстроилась. Приедет из Челябинска и пойдет по кругам ада. Хорошо, если не сломается. Жизнь груба, а Создатель равнодушен.

Через год Ким переехал в Москву. Отец дал ему деньги на квартиру. У отца была своя конфетная фабрика. Похоже, что деньги у него водились.

На деньги, выделенные папашей, Ким подобрал две квартиры: двухкомнатную в спальном районе и однокомнатную в тихом центре возле парка.

Ким звонил мне и советовался. Я предпочитала двухкомнатную. Всё-таки спальное место должно быть скрыто от глаз. Две комнаты – минимум для молодого человека. Но Ким колебался. Район, в котором находилась двушка, заставлял забыть о Москве. Казалось, что ты живешь где-то в Казахстане, в городе Шевченко.

Однокомнатная квартира была угловой и напоминала корабль, плывущий в облаках. Рядом, через дорогу – парк. В парке можно гулять и дышать свежим воздухом и одновременно обдумывать свои замыслы. Город и загород одновременно.

Ким выбрал однушку. Единственное, что его смущало, – детский сад напротив. Прежние хозяева квартиры успокоили: детский сад для глухонемых детей. Дети не слышат и не говорят, а значит – не орут.

Ким поверил, но быстро понял, что его ввели в заблуждение. Попросту надули. Глухонемые дети орали пронзительно, как дельфины. Они не слышали друг друга и, возможно, не слышали себя, но энергия выплескивалась из них, как волны во время шторма, и все это начиналось в девять утра.

Помимо крика, и даже больше чем крик, Кима мучила калитка в железной ограде, ведущая в детский сад. Калитка хлопала железо о железо. И этот ритмичный стук сводил с ума. Заставлял ждать следующего хлопка. Б-бах! Второй б-бах! И так в течение всего утра.

Ким затыкал уши, но крики и бахи прорезали барабанные перепонки и затекали в мозги. И ничего нельзя было сделать. Ким ходил к директору детского сада. Это была женщина. Она выслушивала и ждала денег от Кима, но Ким про деньги не догадывался, а бесплатно ничего не делается.

Ким купил в хозяйственном магазине резиновую прокладку и наклеил её в место соприкосновения калитки и ограды, но клей не держал.

Все кончилось тем, что Ким поднимался в восемь утра и уходил в парк.

В парке было безлюдно – ни криков, ни стуков, и это умиротворяло.

Единственное, хотелось спать. Ким садился на лавку и дремал, как старик.

Тем не менее он обживался на новом месте. Наводил уют. Купил массивную дверь, обтянутую шершавой коричневой кожей, прошитой золотыми кнопками. Самая достойная дверь на лестничной площадке. Но и здесь, на площадке, не все было безупречно.

Рядом с Кимом жила девушка Рита, низкой социальной ответственности, как сейчас говорят. А попросту – проститутка. Она хотела поближе познакомиться с Кимом, но Ким ее сторонился. Боялся инфекции.

Внешне Рита неплохая и, если бы смыть с нее чрезмерную косметику, была бы даже милая. Но у нее был свой вкус, не совпадающий со вкусом большинства.

К Рите каждый день ходили гости. Они пили, вопили, а потом выходили на площадку и дрались. Слышался звон разбиваемых бутылок. Ким догадывался, что делали «розочку». Разбитая пополам бутылка имеет неровные острые края, в уголовном мире называется «розочка». Попадет такая «розочка» в лицо и можно остаться без глаз.

Киму хотелось выйти на лестницу и сделать замечание, но он боялся, что естественно.

Утром один изнуряющий шум, вечером другой – опасный и криминальный. Ким не мог смириться и чего-то ждал. И дождался. На лестнице стало тихо. По вечерам – тишина.

Ким решил, что Рита уехала. Стояло лето. Рита могла уехать к морю, в Сочи, например, или в Турцию. Лето – промысловый период. Темпераментные турки любят русских женщин с низкой социальной ответственностью. Можно хорошо заработать.

Ким понимал, что Ритин отпуск когда-нибудь кончится и все вернется на круги своя. Но тишина длилась и продолжалась почти все лето.

В один прекрасный день выяснилось, что Рита умерла и лежит в своей квартире мертвая и совершенно одинокая. Набежали Ритины родственники. Они пребывали в прекрасном настроении, весело ломали дверь, а потом два мужика вынесли Риту в крепкой простыне, ухватив с двух сторон. Поклажа покачивалась, как гамак и слегка текла. Простынь быстро промокла, стала темной.

Два мужика пронесли Риту мимо двери Кима, свернули на лестничный пролет и во время разворота качнули скорбной поклажей. Гамак проехал по двери Кима, оставив широкий густой след.

Ким отмывал и скреб несколько дней. Его породистая дверь была оскорблена и поругана. Ким воспринимал случившееся как собственное падение. Но более всего его удивляло отсутствие скорби или хотя бы видимости скорби. Родня откровенно радовалась освободившейся квартире. Недвижимость в центре стоит больших денег, неподъёмных для простого человека.

Ким постепенно сталкивался с человеческим равнодушием. Его душа грубела и закалялась. Он познавал жизнь, а это необходимо для писателя.

Кима пригласили на семинар молодых талантов. Кто пригласил? Как он туда попал? Не имеет значения. Важно то, что его как-то заметили. Вышла его первая книга в твердой обложке.

Ким преподнес мне свою книгу. Я села читать. Меня хватило до пятнадцатой страницы. На пятнадцатой я поняла, что сие чтиво не для меня. Скучно. Действие происходит в паспортном столе. Какая-то милиция. Какие-то Маша и Паша.

Можно интересно написать о чем угодно, даже о пепельнице с окурками. Но в книге Кима не было никакого напряжения. Впечатление, что автор не хотел сочинять, а его заставляли.

– Ты что, работал в милиции? – спросила я. – И чего?

– Ничего. Ушел.

– А Маша и Паша – это твоя история?

Ким не ответил.

Через какое-то время он принес рассказ. Я прочитала первую строчку: «Крыса Лариса любила влажную уборку. Она протирала все поверхности влажной тряпкой, и ее это успокаивало».

– Хорошо, – сказала я.

– Читайте дальше, – попросил Ким.

Я продолжила чтение: «По субботам Лариса шла в театральный магазин и покупала человеческий облик. В этом новом облике она шла в балет…»

Дальше шла какая-то хрень. Если история про балет, то зачем Ларису делать крысой? Была бы девушка. А если она крыса, то зачем ей покупать человеческий облик? В конце концов, балет можно посмотреть и в облике крысы. Притаиться среди кулис.

Ким смотрел мне в лицо. Переживал. Он хотел поощрения, а его не было.

– Хочешь, я придумаю тебе продолжение? – спросила я.

Ким напрягся. Если я предлагала другое, значит, мне не нравилось имеющееся.

– «Крыса любила влажную уборку, а готовить не любила. Она крала кусочки у людей со стола или подбирала с пола и затаскивала в свою норку. Это были засохшие объедки сыра, корочки хлеба, а иногда холодная гречневая каша.

Настало время, и крыса вышла замуж за льва. Ей все завидовали. Лев – царь зверей, при этом красавец. Был один существенный недостаток: лев – из семейства кошачьих, а кошки днем спят. Лев спал целыми днями, а вся домашняя и другая работа ложилась на бедную Ларису. Ночью лев уходил неизвестно куда, приходил под утро, считал Ларису дурой.

Среди львов добытчицей считается самка. Самка охотится, догоняет, убивает, притаскивает мясо домой. А лев только жрёт и спит. И совокупляется с кем угодно, необязательно с женой, и даже нежелательно.

Лариса была недовольна браком, но терпела. А лев терпеть не захотел.

В один прекрасный день он сказал Ларисе:

– Я ухожу. Мне здесь тесно. Я люблю большие просторы, чтобы можно было бежать в полную силу, догнать, порвать горло и напиться горячей крови и сожрать кусок парного мяса. А твои кусочки, огрызки и объедки только застревают в зубах. Мне твоя жизнь не подходит. Выходи за зверя своего вида. А я пойду к своим…»

Я замолчала.

– А дальше? – спросил Ким.

– Не знаю. Надо подумать.

– Это неинтересно, – сказал Ким. – Обычно и обыденно. Как у людей.

Я поняла: у нас разные представления о том, что интересно. Мне интересна связь с реальностью, а Киму нравится фантазия, оторванная от реальности. Мне нравится то, что бывает, а ему – то, чего не бывает. Разная природа восприятия.

Тем не менее мы с Кимом подружились. Часто говорили по телефону. Я обсуждала с ним свои замыслы, свои финалы. Я не всегда знала, чем закончить сценарий или повесть. Проверяла на Киме. У Кима был хороший литературный слух. Писал он плохо, а слышал хорошо. Так бывает.

Меня часто приглашали на премьеры, на юбилеи, на выставки. Я выполняла роль свадебного генерала.

Мой муж никуда со мной не ходил. Не любил публичности. Предпочитал уединение с хорошей книгой. В мозгах моего мужа размещалась вся Ленинская библиотека. Я часто задавалась вопросом: «А куда он складывает свои знания и зачем они ему?» Вопрос оставался без ответа. В конце концов я смирилась: пусть лучше читает, чем пьет водку или шатается по другим бабам. Читая, он никому не мешает, а даже наоборот. Наполняет пространство благородным смыслом.

Для того чтобы не выходить одной, я брала Кима. Ему это требовалось для кругозора, а мне – для компании. Молодой, элегантный Ким ходил следом за мной, слегка отстав, пропуская меня вперед. Знакомые останавливались для приветствия и с удивлением глядели на мое сопровождение.

– Мой биограф, – представляла я Кима.

Знакомые подозревали: у Токаревой молодой любовник. А почему нет? Почему Пугачевой и Бабкиной можно, а Токаревой нельзя? Но наши отношения плавали в иных сферах, как облака в небе.

Частная студия заключила со мной договор. Ким выступил как юрист. Он проверял каждый пункт, каждую букву.

Частная студия не собиралась меня обманывать, а если бы и захотела – ничего бы не вышло. Ким стоял на страже моих интересов как пограничник Карацюпа с собакой.

В конце концов он так надоел юристам противоположной стороны, что они заплатили мне на два месяца раньше, только чтобы не иметь дело с этим Карацюпой.

Я поняла: из Кима может выйти хороший адвокат. Уровня Генри Резника. Адвокаты не бедствуют, в отличие от Кима. Я спросила:

– А на что ты живешь?

– Мой отец кладет мне деньги на карту, – объяснил Ким.

– Пора самому зарабатывать, – посоветовала я.

– Это отвлечет меня от моего внутреннего мира. От моего главного направления.

– Но если твой внутренний мир тебя не кормит?

Ким молчал. Начинал сопеть, как еж. Кончик его носа становился красным. Я наступала на его больную мозоль: зависимость от родителей.

В тридцать лет неприлично от кого-то зависеть. Он это понимал.

У меня сломался тонометр – прибор для измерения давления. Нужные мне тонометры продавались в центре Москвы, а я жила в Подмосковье. Добираться до центра, как до Венеции, – три часа.

Я не научилась водить машину, а передвигаться на общественном транспорте значило нырять в бедность. Скучно и тяжело.

Ким поехал и привез то, что надо, хотя он тоже без машины и ему тоже как до Венеции.

В медицине шли какие-то реформы, ввели страховой полис. Ким отправился за моим полисом к черту на рога. Отстоял очередь. Привез с доставкой на дом.

То же самое произошло с заграничным паспортом. Вытягивались очереди. Я два раза пыталась отстоять эту очередь, но каждый раз не успевала. Прием заканчивался перед моим носом. Я не знала, что делать. А Ким знал. Встал в шесть утра, приехал к служебному забору. Отстоял сначала за забором, потом занял очередь внутри помещения.

Я приехала в середине дня. Моя очередь как раз подошла.

Работник паспортного отдела внимательно на меня смотрела, потом спросила:

– Вы у нас в гардеробе работали?

– Нет, – сказала я.

– А в столовой?

– И в столовой не работала.

– А откуда я вас знаю?

– У меня такое лицо. Я всегда на кого-то похожа.

– А! Вспомнила, вы – режиссёр.

– Почти, – согласилась я.

– Так что же вы стоите как все? Я бы вас без очереди провела…

Откуда мне было знать о своих привилегиях?

Я получила паспорт. Мы с Кимом вышли из казенного дома.

– Тяжело было ждать? – спросила я.

– До тошноты…

– Ты – мой рыцарь без страха и упрека.

Мы с Кимом тихо шли по зеленому переулку.

Я вдруг обратила внимание на то, что от Кима не исходит никакой энергии. Любой человек излучает волны. От мужчины исходят мужские флюиды. От женщины – женские. От ребенка – детские, чистые, ангельские. А Ким шел как привидение. Никой энергии. Ноль.

Я спросила:

– У тебя девушка есть?

– Нет.

– Почему?

Ким ничего не сказал.

– Ты голубой?

Он не ответил. Но было очевидно, что я попала в точку.

– А парень у тебя есть? – не отставала я.

– Нет.

– Почему?

– Я не нравлюсь тем, кто нравится мне.

Значит у Кима завышенные требования к партнеру. Это можно понять. Ким – человек духовный, хрупкий, образованный. Где встретишь подобного? А просто гей ему не интересен.

– А когда ты почувствовал, что ты другой?

– В детском саду.

– И что дальше?

– Ничего.

– Ты девственник?

– Мне не хотелось бы говорить на эту тему.

А мне как раз хотелось. Было интересно узнать: чем ОНИ отличаются от НАС?

Теперь я поняла, почему Ким пишет про крысу, а не про женщину и почему его Маша и Паша такие вялые. Он пишет о том, чего не знает.

– Ты читал «Это я – Эдичка» Лимонова?

– Читал.

– Нравится?

– Да.

– А в чем успех Эдички? Ты понял?

– Лимонов – талантливый писатель.

– Талант плюс искренность, – уточнила я. – Лимонов не притворяется, он выворачивает душу наизнанку, вытряхивает как карман. Это и твой путь.

– Не понял.

– Напиши о себе все как есть. Исповедь. Ты сможешь просверкнуть как Эдичка.

– Не могу.

– Почему?

– Я подставлю своих родителей. Обреку их на позор. Челябинск – город маленький. Все всех знают. Мой отец – известный человек. Я его подставлю.

– Придется пожертвовать. Если ты хочешь успеха. Что для тебя важнее?

Ким промолчал.

Ким хотел успеха. Он пытался протыриться в друзья к известным людям. Но известным тоже интересны известные, состоявшиеся. Зачем им парень из Челябинска?

Я спросила:

– Зачем ты тянешься к старичью? У тебя должны быть друзья – ровесники.

– Я тянусь не к старичью, а к личностям. Мастерам.

Ким предпочитал старух, потому что от них не шла сексуальная агрессия. Молодая женщина требует поступка, а старухе достаточно просто общения.

Какое-то время это новое знание стояло между мной и Кимом. А потом испарилось. Мне было все равно. Мы подолгу разговаривали с ним по телефону. Беседа всегда была глубокой и интересной.

Мне везло на гениальных людей. Я общалась с Федерико Феллини, с Высоцким, четырнадцать лет работала с Данелия. Я привыкла к яркому общению. Ким был не жиже. Такой же крутой.

У него не было результата труда, но звучал он превосходно. Его мысли были оригинальны и неожиданны.

Я с удовольствием общалась с Кимом. Это было необходимо, как глоток воды в жаркий день.

Ко мне приехала славистка по имени Штефи. Она занималась моими книгами в швейцарском издательстве.

Штефи позвонила мне из Цюриха и сказала, что собирается в Москву, хочет встретиться.

Я попросила Кима привезти Штефи ко мне. Встретить возле гостиницы, взять такси и доставить по адресу. Такси за мой счет, разумеется.

Ким так и сделал.

Они приехали к обеду.

Я приготовила русскую кухню: пельмени, борщ, блины с икрой. Еда тяжелая, грубая, но на голодный желудок – самое то.

Штефи – само очарование: тонкие запястья и тонкие лодыжки, порода. На вид ей не больше тридцати. Приятное дополнение: она богата. Ее родители владеют сетью магазинов. Богатая, умная, красивая – буквально принцесса. Как в сказке.

Штефи не замужем и открыта для знакомств. Они разговаривают с Кимом на чистейшем английском. Киму очень идёт английский. Никогда не подумаешь, что у него под окнами вопят глухонемые дети. Впечатление, что у него под окнами собственный бассейн и гольф со стриженым газоном.

Штефи улыбается Киму, всячески показывая, что двери в ее сердце раскрыты. Ким это конечно же видит, но он неприступен.

«Дурак», – думаю я.

Бог послал ему счастливый случай. Женился бы на Штефи, переехал в Швейцарию. Работал бы в издательстве. Русскоязычные специалисты нарасхват. Родил бы со Штефи общего ребенка. Как? Договорились бы как-то. Таких браков сколько угодно. Партнеры идут на компромисс, когда он необходим. Жил бы в налаженной стране. Не ходил бы в изгоях. Дружил бы не со стариками, а с ровесниками, равными себе. Никаких комплексов.

Но Ким не отвечает на призывные сигналы Штефи. О, могущество мужчины, не идущего в руки.

Вечером они уходят.

Ким провожает Штефи до гостиницы. Возвращается в свою нору, звонит мне. Сообщает, что все в порядке.

– А ты не хочешь показать ей Москву? – спрашиваю я.

– У меня нет машины, – отвечает Ким.

– У тебя нет желания, – уточняю я.

Ким молчит.

– Дурак ты, – добавляю я.

– Почему?

– Как ты представляешь свое будущее? Жить за папин счет? А когда папы не будет?

– Я надеюсь, что-то изменится.

– Тебе судьба подкинула шанс. Уехал бы в Швейцарию, и все изменилось бы сразу.

– Я не хочу обманывать Штефи. Я ее слишком уважаю.

– А почему «обманывать»? Можно не обманывать. Штефи готова любить тебя любого. Для нее главное – личность, а не физиология.

– Откуда вы знаете?

Я действительно не знаю, но мне хочется так думать. Потому что физиология – это тело, а личность – душа. Тело превращается в прах, а душа бессмертна.

Ким написал пьесу и протырился с этой пьесой к главному режиссеру какого-то московского театра. Видимо, репертуар нуждался в обновлении.

Пьеса была принята. Она стояла в репертуаре четыре месяца, потом была снята. Актеры играли в пустом зале. Было продано не более десяти билетов. Десять человек торчали в разных концах зала и уходили во время антракта. Скучно. Пьесу сняли с репертуара.

Ким не особенно расстроился. Он ожидал чего-то подобного.

Режиссер сочувствовал начинающему драматургу. И однажды нашел выход. Позвонил Киму и предложил:

– У меня есть пьеса запрещенного автора. Он уже умер. И наследников не осталось. Хочешь я поставлю твою фамилию? Успех гарантирован. Ты проснешься знаменитым.

Ким догадался: деньги пойдут налево, скорее всего режиссеру и директору театра. А чужая слава ему не нужна.

– Я не согласен, – ответил Ким.

– Почему? – удивился режиссер. – От тебя же ничего не требуется…

– Я ставлю свое имя только под своей работой.

Режиссер помолчал, осознавая. Потом осознал и сказал:

– Ну и сиди в своей норе. – И бросил трубку.

На этом сотрудничество закончилось. Аминь.

Режиссер хотел как-то приспособить, прогнуть Кима в своих интересах, но Ким не прогибался. Он хотел успеха, но не любой ценой.

Где могут познакомиться люди с нетрадиционной ориентацией? Где они могут найти друг друга? В интернете. Где же еще?

Одинокий Ким просиживал перед компьютером целыми вечерами. Шарил по разным городам и странам в надежде найти любовь. А если не любовь, то хотя бы понимание.

Однажды он пришел ко мне со светящимися глазами. Нашел! Правда не в России, а в Израиле. Его имя – Шломо. Живет в городе Арат.

Я сказала:

– Шломо – это Соломон.

Ким не отреагировал. Не все ли равно как зовут твое счастье? Главное, что оно есть, хоть и в другой стране.

– А как вы увидитесь? – поинтересовалась я.

– Я поеду в Израиль. Он меня встретит.

Но Шломо не встретил Кима. Ким стоял в аэропорту «Бен Гурион». И растерянно смотрел по сторонам. Полет был долгим – четыре часа. И в аэропорту Шереметьево его допрашивали, проверяли чемодан, буквально трясли.

Ким – молодой мужчина вполне мог оказаться чеченцем. Очень многие чеченцы имеют светлые волосы и голубые глаза.

Россия в это время воевала с Чечней, а мусульмане смерти не боятся. Вполне могут подорвать самолет вместе с собой. Убить неверных – значило попасть в рай, а в раю – хорошо.

Израильская разведка – самая дотошная. Ким три раза вспотел и высох, пока не поднялся на борт самолета. И когда самолет взлетел, Ким не верил, что это правда. Боялся, что его высадят на ходу. Но не высадили. И не встретили.

Ким стоял в аэропорту «Бен Гурион» и растерянно поводил глазами по лицам встречающих. Встречающие стояли с табличками. На табличках было крупно написано нужное имя. Ким не значился. Как это понимать? Шломо передумал? Не счел нужным? Умер, может быть? Но вчера вечером он был еще здоров и весел и полон ожидания.

Ким стоял в аэропорту два часа. Потом вышел на улицу и стоял еще час. Душный воздух овевал лицо. Тепло. Но противно.

Ким взял такси и поехал в Арат. Адрес у него был.

Арат – город новый. Без прошлого, без исторического центра. Некрасивый. Бетонные коробки. Однако дышится легко. Воздух – целебный. Рядом Мертвое море с полной таблицей Менделеева.

Ким не обратил внимания ни на архитектуру, ни на кислород. Он раскаивался в своем необдуманном путешествии: приперся в такую даль, за семь верст киселя хлебать.

Ким нашел нужный дом и нужную квартиру.

Дверь оказалась открыта. Ким вошел. Его никто не встретил. Он стоял в прихожей и раздумывал – не повернуть ли обратно…

Не повернул. Вошел в одну из комнат. Посреди пустой комнаты стояла широкая кровать, а в ней маленький человек. Шломо. Русский еврей из Молдавии. В России его имя было Шурик.

– Это ты? – спросил Шломо.

– Я, – сознался Ким.

– Хорошо, что приехал. Я вызвал «скорую». Поедешь со мной.

– Зачем?

– Должен кто-то сопровождать. Я умираю.

«Ничего себе», – подумал Ким. Он хотел есть, писать и спать. А вместо этого должен сопровождать незнакомого типа, который ему не понравился. Некрасивый, с узкими плечами и круглой головой, как у кота. Котоголовый. Киму даже не предложили присесть. Но что можно требовать от человека, который умирает или думает, что умирает.

Приехала «скорая». Ким не понял: врачи это или пожарники. Разговаривали на иврите.

Прежде чем покинуть квартиру, Ким зашел в туалет. Почти одновременно за его спиной появился Шломо и сказал:

– Пошли.

Пришлось прервать мочеиспускание. Неудобно было продолжать при постороннем.

Больница оказалась близко, в десяти минутах езды.

В больничном коридоре стоял запах сырой штукатурки. Видимо, недавно был ремонт.

Шломо куда-то увели. Ким стоял в коридоре и не понимал: зачем все это? Лучше бы остался дома. В своей квартире с двумя окнами, которая плыла как корабль в облаках. Отсюда, из чужих и равнодушных стен, его дом казался островом покоя и даже стук калитки в сочетании с криком детей воспринимался чем-то родным и необходимым.

Ким ехал за счастьем, но «кто-то камень положил в его протянутую руку».

Из застекленной двустворчатой двери вышел врач в голубом халате.

– Забирайте, – коротко сказал он.

– Умер? – испугался Ким.

В коридоре нарисовался Шломо. Подошел к Киму и хмуро сказал:

– Поехали.

– А что с тобой было?

– Ничего, – сказал врач. – Нервы…

– А что делать? – спросил Ким.

– Жить по-человечески, – ответил врач.

Врач говорил по-русски с грузинским акцентом. Грузинский еврей, догадался Ким. Шломо плюнул в пол и пошел к выходу.

Ким не понимал: что ему делать? Идти за Шломо или отправляться в Тель-Авив. Обратный билет у него был. Тель-Авив далеко, конечно, но не слишком. Всю страну из конца в конец можно объехать за два часа.

Шломо обернулся и коротко свистнул. Позвал как собаку.

Ким вздохнул и двинулся следом. Шломо – не только урод, но еще и симулянт. Хитрозаточенный.

Ким не любил хитрозаточенных, и еще он не выносил, когда его унижали, хотя унижения подстерегали Кима на всех углах. Почему? У него не было защиты, не было денег и не было профессии. Оставалось одно: верить в свое будущее, и он верил.

А дальше произошло невероятное: любовь вспыхнула как ядерный взрыв. Ким понял наконец, для чего люди живут на белом свете.

Это продолжалось две недели, пока не кончилась виза. Надо было расставаться. Шломо провожал его в аэропорт.

Они шли, не касаясь земли. Парили. При этом Ким не мог взять друга за руку. Почему? Потому что мир против них.

Ким таки сказал мне при нашей встрече:

– Мир против нас.

Я не испытывала сочувствия. Мне кажется, что, создавая геев, природа экспериментирует зачем-то. Может быть, затем, чтобы уменьшить рождаемость и разгрузить земной шар, который трещит от перенаселения. Земля не может всех прокормить, и напоить, и обогреть. Не хватает ни нефти, ни воды, ни мяса.

Я спросила:

– А чем Шломо занимается?

– Ничем.

– А где он работает?

– Нигде. Так же, как и я. Мы – свободные люди. Мы не хотим и не будем подчиняться.

– Вы живете как пенсионеры. Пенсионеры без пенсии.

– Ну и что? Мы не зависим от чужого мнения.

– А жрать на что? Или воровать, как цыгане?

– Это другой вопрос. Это физика, а я говорю о химии.

– Он же тебе не понравился, – напомнила я.

– Вначале не понравился, – согласился Ким. – А потом я прозрел.

– Прозрел или ослеп?

– Это одно и то же.

Я не стала продолжать этот разговор. Моя мать всю жизнь работала, тянула семью. Я всю жизнь работала, тянула семью. Мы не короли. Мы не можем позволить себе праздную жизнь.

Кончилась пора пишущих машинок, копировальной бумаги. Пришёл новый век. Началась эра компьютеров, интернета, ютьюбов и фейсбуков.

Я человек сугубо гуманитарный. Мне эта новизна чужда, я в ней ничего не понимаю. Когда я пыталась освоить компьютер, меня начинало тошнить и болела голова. Мои нейроны отказывались фиксировать порядок действий. Кончилось тем, что я, как и раньше, писала от руки своей любимой ручкой с золотым пером. А потом приходил Ким и набирал это все на компьютере.

Ким стал частью моей профессии, а значит – частью моей жизни.

Мой издатель Лева Костин в десять раз умнее, чем обычный человек! Его разрешающая способность мозга феноменальна. Для него нет неразрешимых проблем.

Я познакомила Кима со своим издателем. Ким умел понравиться: хорошая внешность, прекрасная речь, уважение к собеседнику. А главное, он умел работать с текстом.

Издатель поручил ему редактировать мою книгу. Платил за это хорошие деньги. Однажды сказал мне:

– Этот парень один на тысячу. Он делает книгу лучше. Я с удовольствием взял бы его в штат.

Мое сердце радостно вздрогнуло. Наконец-то от меня исходила реальная польза, которую Ким так долго и терпеливо ждал. Теперь у него будет занятость и зарплата.

Вечером я позвонила Киму и озвучила предложение: пойти в штат на должность редактора.

– Не хочу, – тут же отказался Ким.

– Почему? – удивилась я. – Как можно отказываться от такого реального и выгодного предложения?

– Это заберет время у моих замыслов, – объяснил Ким.

– Но твои замыслы тебя не кормят.

– Так будет не всегда.

– Но есть хочется каждый день, – напомнила я.

– Если я пойду работать, я предам свое будущее. Я поставлю на нем крест.

Мы познакомились с Кимом десять лет назад. За это время его карьера не продвинулась ни на сантиметр. Его первая книга упала как камешек на дно. Никаких кругов по воде. Ким как был начинающим автором, так и остался. Где гарантия перемен?

Я хотела озвучить свои мысли, но это бестактно. Я промолчала.

– И потом, я не хочу работать с другими книгами. Мне интересны только вы, – добавил Ким.

Что на это можно сказать? Лесть необходима художнику. Каждый хочет услышать подтверждение своей жизни, своих способностей, своего предназначения.

Все осталось по-старому.

Однажды мы сидели втроем: Лева Костин, Ким и я. Беседовали. Разговор зашел о переоцененных и недооцененных романах.

Переоцененным я назвала «Что делать?» Чернышевского.

– А вы читали? – спросил меня Лева.

– Нет, но мне кажется, что это бред сивой кобылы.

– Я тоже не читал, – сказал Лева.

– «Что делать?» изучали в школе, – напомнил Ким. – Навязывали. Поэтому никто и не читал. Литературу нельзя навязывать.

Это правда. Литература – как любовь. Ее бесполезно навязывать.

– Интересная мысль, – сказал Лева. – Я слышал: вы пишете. Я хотел бы почитать ваши сочинения.

Я посмотрела на Кима, его глаза сияли, как у ребенка, которого привели в цирк. Наверное, Киму казалось, что Лева берет его за руку и подводит к высокому холму. Это Олимп. Дорога к вершине долгая и каменистая, но главное – подняться, оглядеться и осознать.

– Вам, наверное, приходится читать километры текста, – заметил Ким, как бы извиняясь.

– Километры читают рецензенты. Они за это деньги получают. А я – ловец жемчуга. Мне достаточно несколько страниц. Единственная просьба: не надо меня торопить. Иначе я начинаю ненавидеть.

Лева Костин читал не долго. Буквально три дня. Позвонил и сказал:

– Чайник без носика.

– В каком смысле? – не поняла я.

– Талант без щели. Человек внутренне талантлив. Энергия кипит, но пар наружу не вырывается. Бурлит внутри. Таких людей сколько угодно. Они нужны. Они ценят и понимают литературу. Мы работаем для них. Талантливому писателю нужен талантливый читатель.

Я молчала, пыталась осознать сказанное. Нечто подобное я и предполагала. Человек все понимает, а выразить не может. Талант без щели – значит талант без выхода наружу.

Какое будущее у Кима? Никакого. Он – талантливый читатель. Значит, талантливый редактор, критик, искусствовед.

Лева Костин не ошибается. Он и сам из таких: талантливый издатель. Его щель – ум.

Сказать Киму, что он чайник без носика, – значит выстрелить в упор. Выстрелить в мечту, в смысл жизни, в нашу дружбу.

– Я не буду ему это говорить, – отказалась я.

– Хорошо. Я сам скажу.

– И вы не говорите. Вы ударите его по рукам.

– Ничего страшного. Я привык. Таких, как ваш Ким, – большинство. Талант – это большая редкость. Как крупица золота среди песка. Представляете, сколько песка в пустыне? Море.

Я поняла, почему Ким дружит со стариками, состоявшимися мастерами. Он надеется на помощь. Но как можно помочь чайнику без носика?

Лева вернул Киму папку с рассказами. Сказал одно слово, вернее два:

– Я разочарован.

Ким не спросил: «Почему?» Он промолчал, но в нем как будто погас свет.

Он перестал общаться с издателем. Они стали друг другу неинтересны.

Ким любил нравиться. А в данном случае он перестал нравиться Леве. Ну и не надо. Остались только деловые отношения. Тоже немало. Лучше, чем вообще ничего.

– Ким, может быть, предтеча, – сказал мне однажды Лева Костин.

– Это как?

– Как Иоанн Креститель предтеча Христу. У Кима могут быть талантливые дети. Он – предтеча своих детей.

Я хотела сказать: «У Кима не будет детей», но промолчала.

Тогда пришлось бы объяснять причину, раскрывать чужие тайны.

Отношения Кима с израильским другом рассохлись, практически не начавшись.

При расставании Ким и Шломо договорились о следующей встрече в Москве. Шломо должен был приехать к Киму, поселиться у него с питанием и проживанием, поскольку Шломо – птица, а у птиц денег не бывает.

Единственное материальное обязательство Шломо – купить авиабилет до Москвы.

Шломо не мог накопить нужную сумму и все время откладывал путешествие, рассчитывая, что Ким вложится в мероприятие. Киму это не нравилось. Он заподозрил Шломо в халяве, в желании проехаться за чужой счет. Так оно и было.

Шломо выживал как умел. А Ким – романтик. Ему требовались натуральные чувства, вплоть до самопожертвования.

Шломо жертвовать не стал. Зачем? Ведь геев полно и в Израиле. Он так и сказал.

– А ты что ответил? – спросила я.

– Ничего. Я поднял выше свои щиты, чтобы стрелы в меня не попали.

Ким защищался своими виртуальными щитами, но стрелы все-таки попали. Оказывается, все проблемы можно решить деньгами. А денег нет и не предвидится.

Ким погрузился в депрессию.

Я платила Киму за его работу. Он тратил эти деньги на шоколадки. Шоколад перебивает аппетит.

Вечером после работы я его провожаю. Мы стоим у моей калитки. Смеркается.

– Я все время думаю: как я буду жить в старости? – произносит Ким. – Ни семьи, ни привязанности, ни работы. Я ничего не добился. И наверное, не добьюсь. Отец завел параллельную семью и родил параллельных детей. Он во мне разочаровался. Считает, что я неудачник. У меня постоянная депрессия.

– А я всего добилась, но у меня тоже депрессия, – ответила я.

– Почему?

– Жизнь кончается…

Мы стоим друг против друга. Мужчина в расцвете и женщина на закате.

– Но вы добились успеха, – напоминает Ким.

– Успех и счастье не одно и то же. Можно быть счастливым и без успеха, как собака. Собака любит хозяина, и больше ей ничего не надо. Умение любить – это самый большой талант.

– Я умею любить, но у меня нет хозяина. Как с этим справиться?

– Постом и молитвой, – говорю я. – Иди в монастырь.

– Вы шутите?

– Нет.

И это правда. Я не шучу. Я часто об этом думаю: сбросить все суетное, самоустраниться, очиститься, содрать с себя все лишнее, как рыбью чешую.

– А сейчас есть монастыри? – спрашивает Ким.

– Наверное…

Куда бы он ни поехал, у него не появится щель.

Непонятно: каким образом из таких длинных и тягостных дней складывается такая короткая жизнь?

– Наши дела безнадежны, – говорю я. – Просто надо с этим смириться. «Неси свой крест и веруй», – как учит Антон Павлович.

– Крест неподъемен, а дорога нескончаема, – замечает Ким.

– А Чехову было легко? Умереть в сорок четыре года. Он был врач. Знал о скорой гибели. И ничего. Смирился.

– Зато какая всемирная слава! Я бы согласился: жизнь – за славу.

– Он про славу ничего не знал. Только кашлял.

Мы расстались с Кимом, не придя ни к какому решению. За нас все было решено. Не нами.

Какой смысл трепыхаться как бабочка. Только крылья сломаешь и пыльцу растрясешь.

Я получила заказ: написать мюзикл по своей повести.

Решила перекинуть эту работу Киму. Мне показалась, что ему будет не сложно: сюжет есть, диалоги есть. Он справится и заодно заработает.

Но Ким не справился и, как следствие, не заработал.

Однажды меня угостили искусственной черной икрой. Говорят, она делается из нефти. Внешне – похожа, а на вкус не похожа. Что может быть общего у нефти и осетровых рыб?

Мюзикл Кима – искусственная икра. Он был похож на первоисточник (моя повесть), как копия на подлинник. Все примерно так же, но энергия другая, а точнее – никакой энергии.

Ким был прав, когда не хотел работать с чужими замыслами. Чужие замыслы – это чужая и чуждая энергия, в которую невозможно попасть.

В литературном бизнесе – свои мошенники. Писатели с именем нанимают литературных негров и выдают за свое. А потом забирают себе восемьдесят процентов выручки.

В данном случае я выступаю как мошенник. А это стыдно и главное – заметно. Заказчики догадаются. Не хорошо.

Я села и написала сама, но этот несчастный мюзикл не поставили. И не заплатили. Так бывает. Режиссера посадили в тюрьму. И так бывает.

Я решила посоветоваться с мужем: как быть в данном случае? Я обещала заплатить Киму за работу, а деньги пролетели как «фанера над Парижем». Современное выражение, хотя при чем тут фанера и тем более Париж.

Кстати, в моей жизни был случай. Я прилетела в Париж во время урагана. Самолет едва сел, чуть не перевернулся на взлетной полосе, но не перевернулся.

Меня встречал пожилой богатый француз, друг моих друзей. Мы ехали по Парижу, и вдруг я увидела, как по воздуху плывет лист шифера, ураган сорвал крышу гаража. Тяжелый прямоугольник подплыл к нашей машине и тюкнул в стекло.

Француз тихо воскликнул: «Ой!» И поехал дальше. На стекле осталась вмятина.

Я спросила:

– А что теперь?

– Ничего, – сказал француз. – Страховка заплатит.

В моем случае с мюзиклом никто ничего не заплатил, и я не понимала, как быть с Кимом.

– Ты должна ему заплатить не за настоящее, а за прошлое, – сказал муж. – Он десять лет являлся к тебе по первому зову и делал все, что ты попросишь. Ты ему должна.

– Я не воспринимала Кима как наемного работника. Он был друг, поклонник, ученик, рыцарь. При чем тут деньги? Ким – не таджик, который приехал на заработки.

Режиссера выпустили из тюрьмы довольно быстро, тем не менее он поседел. Посидел и поседел.

Ким тоже преобразился, причем мгновенно. На другой день он явился с новым лицом: глаза серые, злые, волчьи. Брови – низкие. Взгляд – свирепый. Где его детская улыбка? Где его доброта и доброжелательность?

Мы работали в полном молчании, не отвлекаясь на мелочи, как прежде. Мне показалось: я вижу его в последний раз.

– Ты завтра придешь? – проверила я.

– При условии: если вы купите себе компьютер. Мне тяжело тащиться со своим через всю Москву.

– Хорошо, – согласилась я.

В его требовании был свой резон. Однако десять лет он таскал компьютер, а теперь ему тяжело. На другой день он не явился. Позвонил и сказал:

– В субботу и воскресенье я хочу остаться дома.

– Почему?

– В выходные дни детский сад не работает, я хочу посидеть в тишине. Я хочу заниматься своими делами, а не вашими. Вы меня постоянно отвлекаете от моих замыслов.

Мне захотелось сказать: «Ну и сиди в своей норе», но я промолчала. Это и так очевидно. Ким останется в своей норе со своими замыслами, которые он никогда не сможет реализовать, потому что у него нет щели.

Но у каждого – своя жизнь, которая каждому дорога.

Во второй половине жизнь катится быстрее. Кажется, это открыл Эйнштейн, создав теорию относительности.

В детстве каждый день бесконечен и наполнен событиями. В молодости все окрашено ожиданием счастья и каждый листик на дереве обещает счастье, но вдруг… вернее не вдруг, а медленно, как гусеница, подползает старость и накрывает тебя, как бабочку сачком. Вначале бабочка трепыхается, а потом перестает. Какой смысл?

Меня накрыло не сачком, а скорее одеялом равнодушия. Мои книги по-прежнему выходили, но мне это было все равно. Я привыкла.

Со мной здоровались незнакомые люди на улице. Говорили:

– Здравствуйте.

Я отвечала:

– Здравствуйте.

Вот и все, что называется словом «успех».

Я привыкла к множественной доброжелательности. Раньше мне это льстило, теперь никак. Скорее приятно, но можно обойтись.

Когда-то я мечтала оказаться на Олимпе и вскарабкалась, цепляясь каким-то образом. А зачем? Лучше бы детей нарожала, как таджики.

Смысл жизни – в самой жизни. Чтобы это понять, надо состариться.

Алексей Максимович Горький был прав: «Летай иль ползай, конец известен. Все в землю лягут, всё прахом будет…» Тогда зачем была молодость и зрелость со свирепыми страстями, честолюбивыми планами, победами и поражениями? Куда это все уходит? И где это все записано? Или никуда и нигде.

Ким от меня отказался.

Мне ничего не оставалось, как принять его решение.

Я купила компьютер, научилась им пользоваться. Это не сложно.

Я осталась один на один со своей зимой. Надо познавать жизнь во все времена года. Старость – это зима. А дальше будет весна, но для других.

Иногда меня посещает бессонница. Я встаю среди ночи и пробую себя чем-то занять: читать, смотреть телевизор.

Однажды я включила первый канал. Показывали Голливуд, вручение премии «Оскар». По красному ковру шли полубоги. Женщины, доведенные до совершенства. В пятьдесят лет выглядели на тридцать, а тридцатилетние – на пятнадцать. Женщины – как цветы. Каждая неповторима.

И вдруг… Именно вдруг я вижу на красной дорожке Кима. Он идет один, в смокинге, рядом с ним – никого, ни мужчины, ни женщины. Выражение лица спокойное, углубленное, как будто он думает о чем-то своем, не имеющем никакого отношения к происходящему.

Ким среди избранных… А в каком качестве? Продюсер? Сценарист? Он гость или участник?

Я включила передачу на середине и не услышала кто и за что. Но это не столь важно. Важно то, что Ким на дорожке славы.

Мое сердце вздрогнуло от радости, а душа подкатила к горлу.

Ким для меня – не пустой звук. Наши души совпадали как ключ с замком. Это редчайшее совпадение, потому что оно отпирает дверь в космос и не имеют значения ни возраст, ни пол, ни сексуальные предпочтения. Просто встретились два человека, созданных по одинаковому замыслу, скроенные по одинаковым лекалам. Неужели он прорвался? Через нищету, через одиночество, через непонимание…

А может, щель была, а мы ее не разглядели?

Вода камень точит.

Ким верил в себя и шел не останавливаясь. И вот он на лестнице славы, среди талантливых и богатых.

А может, это не Ким? Просто похож…

Александр Володин

Володин любил женщин. А они – его.

Володин был некрасив – носатый, мелкоглазый, казался женщинам легкой добычей. Но они заблуждались. Александр Моисеевич (Саша) был крепко женат на своей жене Фриде, и эта связь оказалась незыблема. У них было общее прошлое, общая бедность, путь к успеху, а главное – сын Володя.

Володя – вундеркинд. Необычный мальчик – гениальный, красивый, глубоко нравственный. Таких не бывает. Володин говорил: «Я его стесняюсь».

Благодаря сыну Александр Моисеевич стал Володиным. Его настоящая фамилия – Лифшиц. Но редактор – это была женщина, – сказала однажды:

– С такой фамилией вы никогда и никуда не пробьетесь. Возьмите псевдоним.

– Какой? – не понял Александр Моисеевич.

У его колен стоял восьмилетний сынок. Отец взял ребенка с собой, видимо, не с кем было оставить.

– Этот мальчик, кто он вам? – спросила редактор.

– Сын.

– А как его зовут?

– Володя.

– Вот и будьте Володиным.

Александр кивнул головой. Согласился.

И сейчас уже никто не помнит, да и не знает, что фамилия Володин – псевдоним.

Именно под этим именем существуют классические пьесы и фильмы: «Пять вечеров», «Осенний марафон», «С любимыми не расставайтесь», «Приключения зубного врача», «Фабричная девчонка» и прочие шедевры.

Володин был ходок. Он черпал свои сюжеты из своих похождений. Горестный плут. Однако Фрида стояла крепко, как скала.

Володин, как правило, не проявлял инициативы. Женщины сами на него вешались. Можно понять: статусный мужик, знаменитый, постоянно один. Фриду он с собой не брал, да она и не стремилась. Разные люди, разные характеры. Володин говорил о Фриде: «Волевая и цельная».

Володин потрясающе звучал. Когда он начинал что-то рассказывать, самолеты входили в турбулентность, пароходы меняли курс, а женщины замирали и были готовы на все.

Так появилась в его жизни Лена. Познакомились в театральном буфете. Кажется, Лена была второсортная актриса, а может, и не актриса – я не знаю, да это и не имеет значения.

Лена – средненькой внешности, однако на двадцать лет моложе. Ей страстно хотелось иметь мужа, ребенка, семью. Но у нее были только родители и глубокий застой в личной жизни. Пустыня.

Володин показался заманчивой перспективой. Быть женой Володина – все равно что поймать жар-птицу. Душа одинокой женщины как пересохшая земля без дождя, растрескавшаяся от засухи. Лена устремилась в роман.

Роман затянулся. И Володин спохватился: пора заканчивать. Девочка рассчитывает, строит планы, которым не суждено сбыться. Саша принял решение: порвать связь. Пригласил Лену на последнее свидание, чтобы сообщить о своем решении.

Они встретились. Саша сообщил. А Лена? Что она могла сделать? Ничего. Только заплакать. Она заплакала. Саша стал горячо ее утешать. Она была ему дорога. Эта последняя встреча явилась роковой. Лена забеременела и решила родить ребенка.

– Нет, нет и нет! – заорал Володин, столкнувшись с событием.

Лена спорить не стала. Просто родила мальчика. Володин встречал ее из роддома. Она протянула ему сверток с живым человечком и произнесла:

– Да, да и еще раз да!

Фрида, естественно, узнала и, естественно, не обрадовалась, но все осталось по-прежнему. Володин из семьи не ушел, ребенка навещал, помогал материально. Нового мальчика назвали Алеша. Он был беленький и большеглазый, похож на пастушка. Абсолютно славянская внешность.

Володин конечно же любил своего пастушка, но менять ничего не планировал. Приходил-уходил, много работал, постоянно отсутствовал.

Лена превратилась в типичную нервную мать-одиночку.

Лена надеялась, что ситуация как-то переменится, но время шло и все оставалось по-старому. Лену это уязвляло.

Однажды я наблюдала их встречу в Доме творчества. Лена приехала из Ленинграда без разрешения. Просто взяла и приехала на правах младшей жены. Володин был недоволен. Он скрывал свою параллельную семью, прятал. А Лена взяла и обнародовала, явилась, не запылилась.

Володин буквально взбесился. Волосы на его загривке встали дыбом, как у кота во время драки. Он яростно выговаривал свои претензии. Лена слушала, втянув голову в плечи. Как будто боялась, что ей дадут по башке. Вид у нее был зашуганный. Я смотрела и думала: «Не дай бог оказаться на ее месте». И Володин удивил меня своей жестокостью. В своих пьесах он был добрый, великодушный, все понимающий. А здесь – все наоборот, как в кривом зеркале: злой, эгоистичный.

Я знала, что профессиональные комедиографы в жизни бывают мрачные и злобные личности. Но Володин – большой писатель, выдающийся драматург, он не может быть мелким.

Оказывается, может, и еще как. Возможно, его угнетала настойчивость Лены. Маленькая, средненькая серая мышка тоже оказалась волевой и цельной, делает все по-своему, заставляет плясать под свою дуду. А у него своя дуда – творчество.

У Лены были четкие представления о жизни: у ребенка должен быть отец, у женщины – официальный муж, а в паспорте – печать, которая обеспечивает положение в обществе. Лене было невыносимо жить без положения в обществе. Она болталась как в невесомости, вверх ногами.

Лена страдала, настаивала. Володин ускользал и уклонялся.

Однажды он уехал в Москву по делам. Во МХАТе шла его пьеса.

Лена позвонила и попросила вернуться к Новому году. Хотелось вместе встретить праздник: она, Саша и Алеша. Есть поверье: как встретишь год, так его и проведешь. Володин привычно игнорировал ее желание, приехал на другой день, 1 января, когда обычно все спят после бессонной ночи и грязная посуда.

Лена не отвечала на телефон.

Когда Саша вошел в дом – увидел Лену, лежащую на полу посреди кухни. Елка в глубине светилась огоньками. Где был ребенок, я не знаю. Наверное, там же.

Саша долго вглядывался в ее мертвое лицо, пытаясь определить: было ли ей больно в последнее мгновение, страдала ли?

У Лены было с детства больное сердце: ревмокардит. А может быть, отравилась… Сделала свой последний ход. Отомстила: ты – так, а я – так. Непостижимо.

Что делать с ребенком?

Родители Лены забрали Алешу, но через какое-то короткое время бабушка умерла. Не пережила смерти дочери. Оставлять мальчика с беспомощным дедом?

Володин взял Алешу в свой дом. Но Фрида возненавидела этого отрока, вылезшего из чужого враждебного живота. Ребенок – это одушевленное предательство ее мужа. Не просто слух, сплетня, а реальный человек, живой и теплый, с руками и ногами.

Мальчик чувствовал себя неуютно. За обедом спрашивал:

– Можно я возьму еще один кусочек хлеба?

Володин погрузился в жестокую депрессию. Он вдруг понял, что любил эту маленькую тихую женщину. Лена и Алеша – это и была его настоящая возлюбленная семья. Что помешало ему вернуться на день раньше, как она просила?

В своей книге «Записки пьющего человека» Володин посвящает Лене пронзительные страницы.

«…Она была на двадцать лет моложе, стала на тысячелетия старше».

Приснился сон: вокруг бомбежка, рушатся дома, к нему подбегает Лена. Володин во сне испугался, что она исчезнет и стал привязывать свои волосы к ее волосам. Но волосы не держат.

– Мне надо уйти, – проговорила Лена.

И пропала.

Какая тоска, какая безнадежность. Оттуда никто не возвращается.

Володин описал эту историю в пьесе «Горестная жизнь плута».

Данелия положил пьесу в основу фильма «Осенний марафон».

Этот фильм – вершина творчества Данелия. Он и сам в это время переживал нечто похожее. Данелия мне признался: «Когда я раньше принимался за очередной фильм, я никогда не знал, как его снимать. А «Осенний марафон» я с самого начала знал, как снимать. Это фильм о человеке, который не мог сказать «нет»».

Володин не мог сказать «нет» своей Фриде. Он ее жалел. Хотел остаться порядочным в глазах сына.

Когда люди долго живут неправильно, это кончается плохо.

Для Фриды все кончилось плохо. Ее психика не выдержала нагрузки.

Спасение пришло от сына Володи.

Володя жил в Америке и забрал Алешу жить в Америку. Произошло поразительное: в Ленинграде Алеша учился на двойки и тройки, считался чуть ли не последним. А в Америке он обнаружил блестящие способности. От чего это зависит? Возможно, от системы преподавания. Но скорее всего – от среды обитания. Володя и его жена любили Алешу. Александру Моисеевичу повезло с детьми. Старший и младший – незаурядные умы.

В своей книге Володин вспоминает утро в Америке и Алешу, стоящего перед большим окном, глядящего в сад. Отец видит линию его плеч, светловолосый затылок.

Володин не позволяет себе откровенного сюсюканья. Нет. Сплошная сдержанность. Но какие за этим чувства: любовь, горечь, вина, угрызения совести и опять любовь – все затопляющая.

Володин мог бы остаться в Америке, но он этого не сделал. Он мог существовать только в русском языке.

Сергей Довлатов говорил: «Без языка человек теряет 80 % своей индивидуальности».

А что такое Александр Володин без своей индивидуальности? Старый еврей и вечный ходок.

Когда-то в молодые годы во время войны Володин получил тяжелое ранение. Осколок застрял в легком. Его везли в госпиталь на грузовике. Молодой Саша лежал в кузове среди других раненых, и на него все время падал тяжелый солдат. Саша лежал и мечтал: если бы судьба подарила ему хотя бы год жизни, как это много – целый год! Сколько можно успеть за это время. Как обидно, что приходится умирать…

Но судьба подарила Саше еще пятьдесят лет. Целую зрелость и старость.

Он умер на восемьдесят втором году жизни. Случился сердечный приступ. «Скорая» отвезла его в городскую больницу. Положили в общую палату. И никому не приходило в голову, что свернувшийся в комочек старик – это великий драматург Александр Володин.

Умер он в глубоком одиночестве, как и каждый человек. Каждый рождается и умирает в одиночку.

Помимо пьес и сценариев, Александр Володин писал стихи. Вот одно из них:

Его не забыли. И забудут не скоро, а может быть – никогда.

Какова участь Фриды, я не знаю. Известно только, что в конце жизни она ничего не помнила. Иногда случались просветления. Она заглядывала в комнату мужа и спрашивала:

– Можно я с тобой посижу?..

Миша

Позвонил телевизионный редактор, попросил сказать несколько слов о Мише.

Миша Задорнов умер год назад. Телевидение посвящало ему свою передачу.

Меня с Мишей связывала интересная история.

В молодые годы он жил в Риге, учился в каком-то техническом вузе. У него была невеста по имени Велта – умная, красивая и благородная, из состоятельной семьи.

Еще я помню отца Миши – известного писателя с этой же фамилией, Задорнов, и с этим же лицом, что у Миши. Вернее, наоборот, у Миши – лицо отца.

Когда Миша слегка постарел, получился вылитый папаша. Но разговор пойдет о том времени, когда Миша был юным и влюбленным в Велту.

Каждое утро Велта приезжала к Мише домой, чтобы вместе встретить новый день.

Однажды Велта купила свежий журнал «Молодая гвардия», прочитала в нем мой первый рассказ «День без вранья». Там же было комплиментарное предисловие Константина Симонова и моя молодая фотография.

На другой день Велта приехала к Мише и привезла журнал. Сказала:

– Почитай.

Было рано. Миша только что проснулся. Он взял журнал и стал читать, не вылезая из постели.

Велта, не спеша, прилегла рядом с Мишей. Миша продолжал читать, не отвлекаясь от журнала.

Рассказ – сорок две страницы. Не много, но и не мало. Велта ждала.

Далее Миша дочитал до конца. Не говоря ни слова, перелез через красавицу Велту и пошел к письменному столу. Сел за стол и начал писать. Что именно он писал, я не знаю. Просто не мог себя остановить.

Что случилось? А случилось подключение в космическую розетку.

Писатель был заложен в Мише глубоко, но он об этом не подозревал. Учился в техническом вузе, потому что надо после школы где-то учиться, получать образование.

Миша не знал, что Бог заложил в него писательские гены, а мой рассказ явился ключиком, пусковой кнопкой, которая выпустила гены на волю. И гены зачикали, заработали.

Довольно скоро Миша бросил свой технический вуз и начал становиться тем Михаилом Задорновым, который собирал полные залы по всему свету.

У каждого писателя – свое включение.

Писатель Юрий Рытхэу однажды рассказал мне свою историю.

Он учился в интернате, как и все чукотские дети. Однажды он плохо вел себя на уроке, учитель попросил его покинуть класс.

Двенадцатилетний Рытхэу вышел из класса и стал бродить по пустому коридору, скучая.

Дверь в седьмой класс была приоткрыта. За дверью шел урок литературы. Учитель читал вслух Гоголя. Рытхэу задержался у двери и стал слушать.

Когда прозвенел звонок и все высыпали в коридор, увидели Рытхэу, сидящего на полу с вытянутыми ногами. Он смотрел перед собой невидящим взором, и было понятно, что мальчик не здесь, а где-то. С этого дня Рытхэу начал писать. Гоголь включил его в космическую розетку.

«Рытхэу» в переводе с чукотского языка – лишний, ненужный. Его мать забеременела весьма некстати, поэтому имя младенца отображало существующую реальность. У чукчей это принято. Например, есть имя: Меткий Глаз, как у индейцев. А есть имя «Гыр-гыр люлю», что означает «писающий далеко».

У Рытхэу была только фамилия Рытхэу, а имя и отчество ему подарил директор интерната. Он сказал:

– Бери мое: Юрий Сергеевич.

Рытхэу вытаращил глаза от удивления. Его глаза из узких превратились в круглые. Директор подарил ему не какую-нибудь мелочь типа рукавиц, а отдал свое имя и, значит, сам остался безымянным.

– А ты? – спросил он.

Директор не стал объяснять, что имя и отчество не ценность и не редкость. Имен миллион, как звезд на небе. Можно выбрать любое. Но чукчи – народ наивный, чистый, как кристалл льда.

Теперь у Рытхэу было все: фамилия, имя и отчество. Можно было ехать на материк и поступать в университет. Он так и сделал.

Рытхэу Юрий Сергеевич, именно под этим именем он вошёл в большую литературу. Под этим имением работал в ООН. Рытхэу – единственный чукча-писатель. Своего рода эксклюзив.

Но разговор сейчас не о Рытхэу, а о другом писателе, имя которого Михаил Задорнов. Я стояла у Мишиных истоков. Он это знал, а я – нет. Откуда мне знать?

И вот однажды мы встретились в поезде Москва – Ленинград. Ему тридцать три года. Мне – сорок. Я старше, но все равно молодая.

Журнал «Юность» сколотил бригаду из поэтов-писателей, и мы дружной стаей отправились в Ленинград. Среди нас были Жванецкий и Окуджава – звезды, собирающие большие залы. А остальные так, для разогрева.

Увидев меня, Миша Задорнов вздрогнул. Замер. Я была знаковая фигура в его жизни.

Что касается меня, я не почувствовала ничего.

Миша выступал успешно. Зал грохотал. Ржал.

Жанр, в котором работал Миша, – сатира. Я сатиру не люблю. Это грубо. Предпочитаю иронию. Мне нравится, когда не ржут, а смеются. Или тихо улыбаются. Именно так реагировали на Жванецкого. У Жванецкого была другая публика. Думающая. Но народу в стране много, духовная пища нужна всем: и простым, и сложным, и военным, и штатским.

Миша Задорнов очень быстро пошел в гору. Стал популярен, знаменит и богат. С возрастом он все больше походил на своего отца, который, в свою очередь, походил на породистого коня.

Я наблюдала за Мишиным восхождением по телевизору. Полные залы. Хохот такой, что поднимается потолок. Миша самоуверен. Он на своем месте.

Однажды он позвонил мне по телефону и попросил дать рекомендацию в Союз писателей. В те времена был такой порядок вступления в Союз писателей – две рекомендации от двух членов союза.

Я подумала: если я его включила в литературу, то должна поддерживать в дальнейшем.

Я дала Мише рекомендацию. Его приняли в Союз. И через неделю ко мне приехал Мишин шофер (это была девушка) и передала картину.

Эту картину Миша купил для меня в Риге, в картинной галерее. Называлась «Весна».

На картине был изображен куст над ручьем. В ручье синяя вода, и куст отражается очень четко. Я не знаю художника, но ведь это и необязательно. От картины на меня повеяло надеждой. На что? На любовь и путешествия. Это самое интересное. Хотя любовь, если разобраться, – это ведь тоже своего рода путешествие.

Картина висит у меня до сих пор в главной комнате на главной стене. Я смотрю на синий ручей, на куст, который еще не пустил листочки, и жду, что завтра листочки появятся.

Какой молодец Миша. Не дает о себе забыть.

Я не в курсе его жизни, но приходят слухи: родилась дочь. Не от Велты, но Велта рядом. Миша – верный человек. Не бросает своих на полдороге. Отвечает за тех, кого приручил.

Миша путешествует по Америке. Он много работает и любит свой успех. И даже со сцены видно, что Миша – добрый. Это каким-то образом считывается.

С телевизионного экрана на меня глядит удачливый, веселый, богатый. У него есть все, что нужно для счастья. Везунчик. И всего он достиг своим трудом. Никто ему ничего не дал даром.

И вдруг я узнаю, что Миша умер. Рак мозга.

Как это понимать? Судьба не любит счастливчиков? Она много не дает. Если у тебя все есть – это ненадолго. Либо плохо и долго, либо хорошо, но коротко. Я часто натыкаюсь на такие варианты.

А может быть, судьба ни при чем.

Рак – палач современной жизни, как раньше туберкулез.

Но я не буду разбираться в причинах. Главное в том, что Миша БЫЛ. Сочинял. Заставлял тысячи людей хохотать от души. Развлекал, радовал, размышлял, страдал – полной спектр глубоких человеческих чувств.

Миши нет среди нас, но на стене висит его картина, и мне кажется, что Миша есть и листочки появятся.

И еще одно: я не представляю себе Мишу старым, с палкой, сутулым и раздражительным.

Миша всегда молод, подтянут, готов к новой шутке. Хочется встать и пойти за ним.

Мужчины класса «А»

В один прекрасный весенний день я зашла в гости к Стасику Долецкому.

Чем был прекрасен этот день? Во-первых, мне было тридцать лет и жизнь все время что-то обещала, а именно: любовь, путешествия, известность и богатство как результат известности.

Кто такой Стасик Долецкий? Выдающийся детский хирург, всесильный и тщеславный. Он черпал радость жизни из всего.

В тот самый день у него в гостях сидели Юрий Никулин с женой Таней. Они дружили – клоун и врач, поскольку семья Никулиных нуждалась в хорошем докторе. Были проблемы с ребенком.

Знакомство по необходимости переросло в сердечную дружбу.

Примерно то же самое было и в моем случае.

Моя маленькая дочка быстро миновала свою болезнь, но Стасик Долецкий придерживал меня в своих литературных интересах. Он писал какие-то мемуары, а я читала и говорила: «замечательно», хотя это было скучно и никому не нужно. Например, он советовал старикам каждый день вставать под душ. Мне казалось, что это само собой разумеется.

Итак, я зашла к Стасику и встретила там Никулиных. Какое-то время мы потрындели о том о сем. Юрий Никулин рассказывал анекдоты. Он знал их несметное количество. Непонятно, как эти анекдоты умещались в его голове.

Прошло два часа. Надо было расходиться. Никулины поднялись, и я вместе с ними.

Вышли одновременно. Спустились в лифте. Но выйти на улицу не получилось. Дело в том, что хлынул дождь, внезапно и мощно. Буквально как из ведра.

Напротив подъезда, как в тумане, виднелась белая «Волга» Никулиных. Юрий Владимирович бесстрашно нырнул под дождь, добежал до своей машины, распахнул дверцу и махнул нам рукой приглашающим жестом. Я и Таня рысцой потрусили к машине. Спрятались в ней. Таня хлопнулась на заднее сиденье, я – рядом с шофером, а именно с Юрием Владимировичем.

– Вы где живете? – спросил меня Никулин.

До недавнего времени я проживала в центре Москвы – семнадцать минут до Кремля. Но после рождения ребенка моя семья переехала в более просторную квартиру, которая находилась у черта на рогах, в конце Калужского шоссе, ближе к Калуге, чем к Москве.

– Вы подвезите меня к метро, – предложила я. – Я сама доберусь.

– Вы не ответили на мой вопрос, – заметил Юрий Владимирович.

– Не надо меня провожать, – взмолилась я. – Только до метро.

Дождевая вода заливала лобовое стекло, видимость нулевая.

– Где вы живете? – спросил Юрий Владимирович.

– Ну что ты пристал к человеку? – вмешалась Таня. – Тебе сказали – до метро, вот и вези до метро.

Юрий Владимирович не отреагировал. Как будто не услышал. Его лицо было непроницаемым.

Он меня не знал. Видел первый раз, а возможно, и последний. Я была ему не нужна, как говорится, «сто лет в обед». Но он не представлял себе, как можно выпустить под проливной дождь молодую женщину без зонта и на высоких каблуках.

– Где ваш дом? – переспросил Никулин.

– На Калужском шоссе, но не надо…

Я не люблю доставлять людям неудобства, а это было явное неудобство: час в одну сторону и час в другую.

– Я прекрасно доберусь на метро…

– Юра! – воскликнула Таня.

Ей не хотелось выбрасывать из жизни два часа. С какой стати? Кто такая эта Токарева? Не старуха, не калека и не Алла Пугачева. Почему они должны подвозить ее к самому подъезду?

Но у Никулина были свои заповеди. Мой статус не имел значения. Я – просто человек беспомощный перед явлением природы. Я могу простудиться, поскользнуться и упасть, промокнуть до костей и потом трястись в метро в холодном компрессе. Лучше он потратит два часа и сохранит спокойствие души.

Юрий Владимирович протягивал руку помощи, когда человек в опасности. Мужчина класса «А».

Он стал выруливать машину на Ленинский проспект. Решение принято. Дождь стучал по крыше.

Таня поняла, что ей ничто не поможет. Насупилась. Обиделась. В конце концов она тоже женщина и с ней тоже нужно считаться.

Все кончилось – и дождь, и дорога к дому. Можно забыть. Но я не забыла.

Поступок Юрия Владимировича был абсолютно бескорыстным. Он не рассчитывал, что я когда-то об этом вспомню и прилюдно скажу спасибо. Он просто подарил мне два часа своего времени, подставил ладони под дождь, который забегал мне за шиворот.

Но я не забыла. И сейчас, через много лет, я вспоминаю его решительный профиль, и мне хочется жить.

Я не знаю, как его зовут, сколько ему лет и какова его профессия. Не знаю ничего. Единственное, что запомнила, – лиловое пятнышко на нижней губе. И это все.

Он не молодой и не старый. Седой, но не полностью. Правильно сказать: седеющий.

Я увидела его по телевизору. В новостях рассказали ошеломительный сюжет: самолет терпел бедствие. Кончился бензин. Самолет должен был упасть, грохнуться из поднебесья вместе с пассажирами в количестве девяноста человек. Пилот понимал: надо сажать самолет. Но куда?

Блеснула полоска реки. Это лучше, чем ничего. Самолет стал снижаться, и вдруг пилот увидел взлетную полосу. Что за полоса? Хватит ли ее длины, чтобы посадить самолет? Но думать некогда, и выбора нет.

Господь Бог расстелил эту полосу среди прибрежья лесного.

Позднее выяснилось: когда-то, во времена Чкалова, здесь была летная школа. Стране нужны были летчики. Летчик – модная профессия в те времена. Потом все закрылось. Так бывает. Ничто не вечно. Сегодня модная профессия – космонавт. Взлетной полосы не предполагается.

При летной школе остался барак для обслуживающего персонала. Там проживали потомки, живущие ныне. Кем являлся этот седеющий мужик, о котором я рассказываю? Чей родственник? Неизвестно.

Известно только то, что каждое утро он выходил с метлой и подметал полосу, которая никому не была нужна.

Я запомнила его отчество – Михалыч. И маленькое лиловое пятнышко на нижней губе. И это все. Как говорят французы: «се ту».

Всякий труд имеет какой-то смысл и доход, пусть даже мизерный. В данном случае – ни первого, ни второго. Михалычу никто не поручал следить за полосой и никто ничего не платил.

Что им двигало? Может, потребность в спорте по утрам, физические упражнения? Однако Михалыч не был молод, на спортсмена походил мало. Скорее всего, потребность порядка. Хаос он превращал в порядок.

Полоса, как правило, была закидана природным и человеческим мусором: ветками, ржавыми банками, пластмассовыми трубами. Михалыч подметал, полоса становилась чистой. Красиво. Радовало душу. Было хламно, а сейчас аккуратно. Функция Михалыча – превращать хаос в порядок. Убирать все, что нарушает гармонию.

Никто не обращал внимания на труд Михалыча. Только он сам: подметет, посмотрит, послушает музыку в своей душе, да и пойдет восвояси.

Возможно, он где-то работал, на какой-нибудь лесопилке. По телевизору не сообщали.

Однажды в июльское утро Михалыч пришел на полосу и увидел ржавую бочку. Ее выкатило на середину полосы. Михалыч откатил бочку за пределы полосы и поставил вертикально на круглое дно. И в это время на Михалыча обрушился нарастающий грохот. Казалось, что Зевс-громовержец спускается с небес на колеснице. Через несколько секунд стало ясно, что это не колесница, а пассажирский самолет. Он совершил посадку и катится по взлетной полосе. Полосы немножко не хватило. Самолет выкатился на землю и стал.

Никто не пострадал – ни машина, ни люди.

Трапа не было. Откуда ему взяться?

Пассажиры стали высыпаться из самолета.

Ловко, спортивно выпрыгнул пилот. Все девяносто человек облепили летчика, некоторые падали ему в ноги. Он не растерялся, не подался панике, собрал волю в кулак и подарил им второе рождение. Таким Бог помогает. Бог становится союзником.

На Михалыча никто не обращал внимания. При чем тут мужик с метлой, когда девяносто человек родились во второй раз.

По программе «Время» показали этот сюжет. Журналисты подсуетились, и правильно сделали. Люди должны верить в чудеса. И вот оно – чудо.

Президент в Кремлевском зале прикручивал пилоту орден, дырявил китель. Пилот взволнованно улыбался.

Михалыч тоже присутствовал на торжестве. Он сидел в зале среди немногочисленной публики, аккуратно причесанный и торжественный.

Орден ему не вручили, но в Кремль пригласили. Уважили. Кинооператор выделил Михалыча, был дан его крупный план, и вся страна смотрела и любила этого человека: бескорыстный, наивный, благородный, простой в лучшем смысле этого слова, без закоулков, человек класса «А». Он сидел, не понимая своего величия. А именно на таких держится земной шар и не падает в космическую бездну.

Круг

Утро. Цирковой двор.

Посередине двора грузовик. Стенка кузова откинута. Двое молодых грузчиков приспосабливают доски, одна подле другой, чтобы в кузов было удобно войти с земли. Одна доска упала.

– Да ладно, – сказал грузчик. – Она и так запрыгнет. Она ж циркачка.

– Но она же старуха, – возразил другой и поднял доску.

Во двор вывели белую цирковую кобылу. Она была стара, хотя на лошадях возраст не так заметен, как на людях.

Грузчики ввели ее в кузов, как в горку. Доски забросили в машину. Подняли дверцы кузова.

Сели в кабину.

День.

Грузовик с белой лошадью едет по городу. Едет медленно, потому что Первое мая и улицы запружены радостными людьми, возвращающимися с демонстрации. Над городом – цветные гирлянды, воздушные шары, маленькие дети – верхом на своих родителях. И белая лошадь – как часть праздника. Ей кидают в машину цветы. Опутывают серпантином. И она не боится. Ей кажется, что она в цирке.

Город кончился.

Грузовик едет мимо деревянных изб, курчавых палисадников.

Грузчики остановили машину. Вышли из кабины и скрылись за калиткой.

Лошадь стояла и смотрела по сторонам. Изба, в которую вошли грузчики, была крайней. Или наоборот – первой, с какой стороны смотреть. Перед ней расстилался зеленый луг. На лугу паслась молодая кобыла с жеребенком. Жеребенок бегал – легкий и трогательный, как само детство. Подбежал к матери. Она стала лизать его широким горячим языком. А он, как молоко, пил материнскую ласку.

Деревенские мальчишки и девчонки окружили грузовик. Много оживленных детских лиц и разноцветных детских глаз. И лошади снова казалось, что она в цирке.

Мимо них проехал конь-тяжеловес, таща за собой полную телегу с мешками. Чувствовалось, что телега очень тяжелая, потому что конь смотрел в землю и ничего не видел вокруг себя.

Лошади показалось, что она его узнала. Это был Мустанг: когда-то давно он был диким конем, но люди поймали его и одомашнили. Сначала он бунтовал, но со временем смирился. А может быть, лошадь обозналась. В последний год у нее сильно ослабло зрение. Да и Мустанг, если это был он, сильно переменился.

Вышли грузчики.

Один из них встал на колесо и протянул на ладони кусок пирога и сахар. Белая лошадь подобрала угощение мягкими губами. Грузчик ласково потрепал ее по шее. Потом спрыгнул с колеса и сел за руль.

Вечер.

Бойня. Двор бойни обнесен высоким сплошным забором.

Грузчики откинули борт грузовика и стали приспосабливать доски. Осторожно свели лошадь на землю.

Появился человек в плоской кепке. Стал о чем-то беседовать с грузчиками. Они закурили.

Белая лошадь стояла и ждала. Потом человек в кепке взял ее за поводок и повел в помещение. Поставил возле черного коня. Лошади показалось, что она его узнала. Это был Мустанг. А может быть, она ошиблась. Белая лошадь и черный конь стояли друг возле друга.

Вошел еще один человек в длинном клеенчатом переднике и спросил:

– Привезли?

– Привезли, – ответил тот, что в кепке.

– Ну давай, – сказал тот, что в переднике.

– А тут еще черный. Он давно стоит. Он первый.

Тот, что в переднике, взял черного коня и повел его за собой.

Черный конь обернулся и посмотрел на белую лошадь. А она на него.

– Давай, давай, – ласково, но настойчиво поторопил тот, что в переднике. И они скрылись.

Лошадь успела подумать, что это был Мустанг – тот тоже был совершенно черным. И тут она услышала его голос. Вернее вскрик. Этот вскрик как бы хлестанул белую лошадь. Она вскинулась и, порвав веревку, побежала прочь. Выбежала во двор. Двор был пуст. Ворота заперты. Она побежала по кругу, убегая от вскрика. Но круг был замкнут. И тогда лошадь собрала в себе всю мускульную энергию, помножила на волю, бесстрашие и страх – и перескочила через высокий забор. Все-таки она была циркачка.

Ночь.

Лошадь бежала, бежала куда-то, прочь от черного забора.

Мимо курчавых палисадников и деревянных изб.

Мимо высоких каменных домов по улицам города.

Мимо поливальных машин, которые смывали с улиц остатки праздника.

Утро. Рассвет.

Лошадь вбежала в цирковой двор и остановилась.

Посреди двора стоял грузовик. Стенка кузова была откинута. Двое грузчиков приспосабливали доски – одна подле другой.

– Вот она, – сказал один грузчик другому. – А ты не верил…

Они разогнулись и смотрели на белую лошадь.

А она стояла и смотрела на них.

Пробивной Козлов

Василий Петрович Козлов (сокращенно Козел), тридцати семи лет, прибыл в подмосковный пансионат на семинар молодых талантов.

Пушкина в тридцать семь лет уже убили, а Козел все еще молодой талант. Летоисчисление среди талантов ведется как среди черепах. Говорят: черепахи живут триста лет. Они никуда не торопятся, кожа толстая. Для черепах сорок лет – самая заря. А талант существует вообще без кожи. И сорок лет для человека – половина жизни. Об этом и примерно об этом думал Козел в одиннадцать утра, сидя в «зимнем саду» – так называлась самая большая комната в пансионате, уставленная пальмами в бочках и кактусами в горшках.

Козел сидел возле пыльной пальмы, слушал очередного мыслителя. На семинар приглашались социологи, политические обозреватели, космонавты, барды. Среди них были личности, а были и «козлы». Личности говорили про свое дело, а «козлы» сыпали общими фразами, где каждое слово в отдельности что-то значит, а собранные вместе – не значат ничего, оставляя впечатление барабанной дроби.

Козел сидел под пальмой и под барабанную дробь думал: на что ушли тридцать семь лет?

Первые семнадцать лет – общеобразовательная школа. Это как положено. Два года армии – школа озверения. Путь от человека к обезьяне. Далее пять лет инженерно-строительного института. Как узнать, что ты талант? Никак. Просто особая энергия и особая тоска. Как будто живешь на другой скорости, чем все остальные люди. С последнего курса института взял и упал во ВГИК. Рисковал. Мог сесть между двумя стульями: отсюда ушел, туда не попал. Но поступил. Взяли. Победителей не судят. Друзья сказали: «Молодец, Козел. Пробивной». И он чувствовал себя как Буратино, заполучивший золотой ключик. Стоит только подойти и отпереть железную дверь в стене. А за дверью – СЛАВА, ДЕЛО, ДЕНЬГИ, – и все это вместе называется СЧАСТЬЕ.

Козел учился от случая к случаю, однако талант не зависит от суммы знаний. Можно хорошо учиться и быть бездарным. А можно наоборот. Информация и интуиция располагаются в разных отделах мозга, между собой не сообщающихся.

В двадцать девять лет Козел окончил институт и получил право на дебют. Он давно хотел снять рассказ ОДНОГО автора. У него все внутри тряслось от желания снять этот рассказ. Ему было ясно КАК. И про что. И зачем. Но редакторша – старая дева, курица в круглых очках – сказала ему простеньким голосом:

– Я не советую вам брать ЭТОГО автора. Возьмите ТОГО.

– Но мне не нравится ТОТ, – удивился Козел. – Мне нравится ЭТОТ.

Редакторша знала, что за ЭТОГО автора могут выгнать с работы. А работой она дорожила, поскольку студия размещалась рядом с домом. Через дорогу. Пять минут – и ты на месте, и тебя не мнут и не мызгают в общественном транспорте.

За «нет» не будет ничего. А за «да» придется отвечать.

Дело было в том, что этот автор инако мыслил и жил в зарубежье. А тот мыслит правильно и живет в Подмосковье на собственной даче.

– Я вам не советую. Вы провалитесь, – дипломатично намекнула Курица.

– Но ведь я провалюсь, а не вы, – резонно возразил Козел.

– Отчего же? Я редактор. Я отвечаю. Мы связаны одной цепью.

Козел смотрел на ее скучное, бездарное личико.

– Но я предпочитаю провалиться по своей вине, а не по вашей.

…На эти разговоры ушло пять лет. Козел ходил к Главному. Потом к САМОМУ ГЛАВНОМУ. Никто не хотел рисковать, и все возвращалось на круги своя, на скотный двор, к Курице. Козел снова входил к ней. Она разводила короткими ручками-крылышками.

У Козла густела кровь от безнадеги и ненависти. На ноге вылезла вена, похожая на восклицательный знак. Золотой ключик заржавел и деформировался, должно быть, оттого, что Козел постоянно сжимал потные кулачки.

Кирка каждый день спрашивала: «Ну как?» Потом надоело спрашивать. Она перестала в него верить, стала потихонечку презирать. И когда обнимала его ночью, то презирала себя за то, что спит с ничтожеством. И он невольно унижался до раба. Днем унижен. Ночью унижен.

Жили в долг. Козел не научился просить, это делала Кирка. Она изучила механизм одолженцев – тех и других: тех, кто одалживает, и тех, кто дает. Выработала действенную тактику: просить внезапно, как бы между прочим. При такой подаче труднее отказать. Люди реагировали трояко. Одни отказывали сразу, также между прочим, но очень определенно. Другие терялись, просили перезвонить, перекладывали звонки и в результате не давали. Третьи соглашались, подробно оговаривая срок возврата, и лица при этом у них были виноватые.

Деньги портят дружбу. К дружбе, к бескорыстному соприкосновению душ примешивается что-то конкретное, похожее на шелудивую собаку, воняющую псиной. С одной стороны, вроде ничего собачка, с другой стороны – воняет.

Бывали минуты, когда Козел готов был сдаться: сниму ТОГО. Сделаю дебют. А потом сниму ЭТОГО. Но в глубине души Козел понимал: если он снимет ТОГО, выйдет правдоподобная история. Не правдивая, а правдоподобная. А это нисколько не лучше, чем лживая. Даже подлее. На просмотр придут его учителя и коллеги. Будут смотреть и думать: снимать еще не научился, а продаваться уже научился. Молодец. И придется к каждому подходить и объяснять, что он не хотел ТОГО автора. Он вообще-то хотел ЭТОГО, но ему не дали. А Курица разведет крылышками – она редактор, всего лишь редактор.

И наутро Козел снова устремлялся к Курице и доказывал заикаясь. Когда он нервничал, его замыкало на согласных. Лицо останавливалось в напряженной, мучительной гримасе. Курица подсказывала ему конец слова, но, как правило, не угадывала, и приходилось начинать фразу сначала.

К концу беседы Курица сама начинала заикаться, у нее поднималось давление, болел затылок. В один из приступов она поняла: себе дороже – и пошла хлопотать за Козла.

Фильм запустили. Сняли. И положили на полку. Навсегда. Как говорил трехлетний сын: «на псю зизнь». На всю жизнь – одно большое НЕТ! Маленькую железную дверь в стене забили гвоздями, опечатали и повесили пломбу. Козел больше никогда не получит постановки. Одновременно с этим родился второй ребенок. Ошибка районной поликлиники. Просмотрели беременность. Пришлось рожать.

Козел с головой ушел в «материнство». Жена работала, он оставался дома. Отводил старшего в сад. Варил на семью. Убирал. Гулял с коляской, подружился с бабками и няньками, слушал дворовые сплетни и понимал: сплетни заменяют людям творчество. Так что творческое начало присутствует в любой жизни. Кирка иногда звонила, что задерживается, и возвращалась пьяная. Все как в нормальных семьях, только наоборот. Она – мужчина. Он – женщина. Козел не бунтовал. Смирился. Такая жизнь делает человека бесполым. И выхода нет. Менять профессию? Но он уже заражен творческим микробом. Любое другое дело – вранье. А сидеть с ребенком – все-таки не вранье. С сыном приходилось общаться на его уровне, разговаривать на его языке: «бай-бай», «ням-ням», разжигать и поддерживать в нем огонек сознания. Козлу иногда казалось, что сам он потихонечку превращается в неандертальца у костра: бай-бай, ням-ням, па-па, ба-ба… И этому не будет конца. Но вдруг…

Это вдруг влетело в дом в виде телефонного звонка. Звонили из конфликтной комиссии. Фильм сняли с полки и послали на фестиваль. Первая премия. Золотой приз. Козел – талант.

Курица звонила к нему домой, квохтала, что он молодец. Что он пробивной. Что так и надо. Хотелось, конечно, кое о чем напомнить, но неудобно в такую минуту. Как-то мелочно. Не по-рыцарски. Курица попросила дать ей рекомендацию в Союз кинематографистов. К Козлу прислушаются. Козел – авторитет.

Козел пообещал, попросил перезвонить. И уехал на семинар. И сидит сейчас под пальмой. Высматривает девочку-семинаристочку, с которой ему хотелось бы остаться вечером.

В семинаре – тридцать один человек. Каждый – индивидуальность. Штучный товар. Тридцать одна штука. Лет через сто, когда они все помрут, выяснится, что здесь сидело пять гениев. Не меньше.

Из тридцати одного – восемь девочек. Тоже уже не девочки.

Козлу нравилась Настя. Она сидела возле двери, курила и стряхивала пепел в бумажный кулечек. Все время молчала, смотрела вниз. Вид у нее был озабоченный и удрученный, как будто завтра ей надо ехать в город, делать аборт.

Козел не любил жизнерадостных. Они казались ему неглубокими. Он слушал лекцию о последствиях культа личности, смотрел на Настю, представлял себе, как они останутся вдвоем и он все ей о себе расскажет. А она будет слушать, и курить, и молчать. И говорить можно долго-долго. До утра.

Дни состояли из лекций, просмотров, обсуждений, но настоящий семинар начинался вечером. После ужина. Все забивались в одну комнату, притаскивали спиртное, кое-кто норовил на халяву. Рассаживались на кроватях, на полу и на подоконнике. И вот тогда… Дым стоял плотным слоем, как туман. Пять гениев еще не знали, что они останутся в вечности и вели себя как обычные запьянцовцы. Наружу рвалась особая энергия и особая тоска. А те, кто не останутся в вечности, подсознательно мучились напрасностью жизни. Но и те и другие были готовы умереть за Новое Слово. Все они были равны и все – боги. Несли в мир новое слово и собирались вести за собой.

Козел пил молча. Ждал, когда все откричат и разойдутся, а он останется с Настей до самого утра. А может быть, и вообще начнет все сначала. Его отношения с женой похожи на старый переваренный бульон, где со дна поднимаются пленки и муть. Хотелось новой любви на новых основаниях. Он – мужчина, она – женщина. Они будут заниматься одним делом и рожать общие фильмы. Козел смотрел на Настю, не мог отвести глаз, как будто его замкнуло на согласной.

Все это шло на звуковом фоне. Режиссера со студии Довженко обвиняли в том, что он плавает в соплях, а надо быть жестким и бросать детей на рельсы. Рыжий дюжий Копец со Свердловской студии кричал, что главное – народ и все ответы на вопросы надо искать в народе.

Настя подняла голову и тихо спросила:

– А что такое народ? Это люди, возделывающие землю или совокупность всех прослоек?

– Чего? – не расслышал Копец.

– Интеллигенция – это тоже народ? – переспросила Настя.

– А что ты понимаешь в народе? – грубо спросил Копец, на что-то намекая, непонятно на что.

Настя промолчала. Козел почувствовал потребность за нее заступиться. Однако время было упущено. Говорили уже о другом, Копец требовал гитару. Козел сидел с ощущением вины. Ему казалось: Настю обидели. Она приехала сюда отвлечься и забыться. Но ее обидели и здесь.

Копец взял гитару. Пел он плохо, а играл еще хуже, ударяя один и тот же аккорд. Он догадывался, что фальшивит, и старался играть потише, а петь погромче. И в этот момент что-то случилось. Козел почувствовал: в нем что-то лопнуло – то ли от жалости к Насте, то ли от фальшивой ноты, то ли от желания счастья, которое стояло у самого горла и рвало грудь.

В его организме, как в подводной лодке, взорвался один отсек, и лодка пошла ко дну.

Внешне ничего не изменилось. Стоял дом. Копец пел. Настя курила, глядя на сигарету.

Козел тихо поднялся. Пошел из комнаты. Никто не обратил внимания. Мало ли куда идет человек, употребивший много жидкости.

Козел вышел в пустынный коридор. В спине стояло раскаленное шило. Каждый шаг, каждый вдох тревожил это шило. Но надо было и дышать, и идти. Держась за стену, он добрался до медкабинета. За столом сидела медсестра непонятного возраста, поскольку очень толстая. Она могла быть и старой, и молодой.

– Мне плохо, – сказал Козел и сел на лежак, покрытый белой простыней.

От Козла пахло сигаретным дымом и водкой. Сестра услышала эти запахи и предложила доверительно:

– А вы пойдите в туалет, попробуйте поблевать.

– Как? – не понял Козлов.

– Суньте два пальца в рот, – разъяснила сестра.

Козел поднялся. Шило ткнулось глубже и жгло шире. Он вышел в коридор и добрался до двери, на которой изображен человечек. Козел приблизился к раковине, сунул пальцы в рот и провалился в черный мешок.

Очнулся в кабинете. Над ним нависало лицо медсестры. В отдалении размытые пятна лиц его недавних товарищей. Они стояли, сбившись в табунок, как испуганные лошади, и выражения лиц у них были одинаковые: выжидательно испуганные.

На первый план выдвинулась Настя с сигаретой и сказала:

– Надо сделать электрокардиограмму. Вызовите «скорую».

– Да зачем? – возразил Копец. – Так пройдет. Полежит и пройдет.

Все с надеждой воззрились на Козла, как будто он решал, продолжать праздник или колготиться в суете и страхе.

Козлу стало неловко. Он попытался встать, но пересекло воздух. Хотел вдохнуть, воздух не проталкивался до конца.

– «Скорую», – сказал он.

– Не курите здесь, – приказала медсестра. – И вообще лучше выйдите.

Семинаристы потянулись из кабинета. Постояли за дверью с виноватым видом. Было неудобно идти в комнату и продолжать как ни в чем не бывало.

– Испортил песню, дурак! – пошутил Копец.

– Сам дурак, – не приняла шутки Настя.

Вернулись в комнату. Не стоять же в коридоре.

– Ну что, нальем? – спросил сторонник жесткого кинематографа, тот, что бросал детей на рельсы.

Бутылка поочередно зависла над стаканами.

– Отряд не заметил потери бойца, – откомментировал благополучный Дима.

Дима встретил перестройку в двадцать пять лет, сразу после института, не потерял ни одного дня. И родители у него были в порядке. И со способностями в порядке. Бывают же такие люди.

Выпили. Замолчали. Думали примерно об одном. Только что товарищ сидел здесь. С ними. Равный среди равных. Даже еще равнее. И вдруг – выпал. Лежит с серым лицом. Сейчас приедет «скорая» и увезет. Куда? Может быть, в мир иной. Чужое несчастье обострило жажду жизни. Копец потянулся к гитаре, но ему не дали.

– Хватит! – сказала Настя. – Чешешь струны, как собака лапой.

Гитару взял благополучный Дима. Дима пел хорошо. Больше чем хорошо. И становилось ясно: не только труд создал человека.

«Скорая» приехала через сорок минут и привезла двух молодых женщин: врача и медсестру. Медсестра была большая и белая, похожая на русское поле. А врач – чернявенькая в очках. Ноги у нее были прямые и одинаковые по всей длине, как у Буратино.

Семинаристы перекочевали в кабинет. Их беспокоила судьба товарища.

Поле и Буратино стали налаживать аппарат, чтобы сделать электрокардиограмму. Аппарат не налаживался. Видимо, сломался в дороге, а может, был сломан изначально.

Копец, мастер на все руки, пытался обнаружить и устранить неисправность. Семинаристы не теряли времени даром, заигрывали с девушками, и кто-то даже принес водки и бутерброд с колбасой. Девушки включились в игру, в вечное брожение. Они смеялись к месту и не к месту, отбрасывали нескромные руки. И все было бы так славно, если бы не Козел, лежащий на топчане с лицом серым, как застиранная тряпка. Он как-то разрушал общий строй, вводил в него тревожную ноту, ее хотелось выкинуть из партитуры.

– Козлик, вставай! – позвал благополучный Дима.

Козел не ответил. Смотрел в потолок. Ему как-то стало все равно: загружает он собой или нет. Он устал от боли, от нехватки воздуха. И ему хотелось только одного: беспрепятственно вдохнуть всей грудью. Все остальное ему было безразлично. Аппарат так и не удалось запустить.

– Больной, вы согласны ехать в больницу? – спросила Буратино.

– А что вы спрашиваете? Разве не ясно? – с легкой ненавистью заметила Настя.

– Человек сам выбирает: жить ему или нет, – философски изрекла Буратино.

– Он выбирает, если стоит на подоконнике десятого этажа. А если он вызвал врача, значит, он уже выбрал.

– Ну, пожалуйста, – самолюбиво согласилась Буратино. – Я же ничего не говорю.

Ближайшая больница находилась в городе Троицке. Врач Леонидова – не Буратино, а другая, немолодая и решительная, – смотрела ленту электрокардиограммы.

– Изменений нет, – сказала она себе и, присев на край лежака, стала слушать Козла через трубочку.

– Дышите глубже, – велела она.

– Не могу. Больно.

– Где больно?

– Везде.

Врач надавила на его живот железными пальцами. Козел испугался: она нажмет еще раз, из него выйдет весь воздух, и он умрет. Козел напряг живот, сопротивляясь пальцам.

– Ясно.

Леонидова поднялась и вышла.

Козел остался лежать вне времени и пространства. Боль, хулиганящая в нем, смещала все представления о времени. Каждая минута растягивалась в вечность. Через несколько вечностей пришла косенькая медсестра и взяла кровь из пальца. Потом вернулась Леонидова и привезла с собой молодого, заспанного, в белом халате. Значит, была ночь.

– Высокие лейкоциты и живот как доска, – сказала Леонидова.

Молодой подошел к Козлу и нажал на его голый живот. Козел напрягся и не пустил пальцы.

Молодой смотрел на Козла. Они были примерно ровесники.

– У меня нет аппендицита, – сказал Козел.

– Вам его вырезали?

– Нет. Не вырезали.

– Откуда же вы знаете, что его нет?

– У меня болит не живот, а спина.

– Аппендицит может болеть где угодно. Это зависит от расположения отростка.

– Да что вы так боитесь? – упрекнула Леонидова. – Дадим вам наркоз. Ничего не почувствуете.

Леонидова и Молодой рассуждали примерно одинаково: если аппендицита не окажется, отрежут здоровый аппендикс. Профилактически. Потом зашьют. И все дела. Ни с кем ничего не случится. А если оставят больного до утра, аппендикс лопнет. Перитонит. Врачебная ошибка.

– У меня не болит живот, – повторил Козел.

– Дессимуляция, – сформулировала Леонидова.

Козел догадался: дессимуляция – это симуляция наоборот. Так же как деградация, обратное развитие. Значит, он пытается выглядеть здоровым. Но он не пытается. С ним что-то происходит. Надо искать.

Он хотел сказать, что надо искать, но его замкнуло на букве «н», и он не мог сдвинуться с места. Молодой посмотрел на его мученическую гримасу и сказал:

– Надо его немножко успокоить.

Пришла медсестра. Сделала укол.

Время стало тягучим и липким, будто плывешь в сиропе. Боль осталась, как воспоминание о боли. Можно было думать о чем-то еще, кроме нее.

Козел думал о том, что его сейчас переложат на каталку и повезут вперед ногами. И это будет его последняя дорога.

Про Настю он не вспомнил. Да и при чем тут Настя? Не надо ему ничего: ни любви, ни славы. Только быть живым.

Козел увидел перед собой личико младшего сына. В углах рта – точки. Бог закончил эту линию, полюбовался и поставил точки с обеих сторон. Личико было смешным, как смешно все маленькое: котенок, щенок, жеребенок. У них нет другой защиты. Природа как защиту дает им очарование беспомощности. Козел смотрел на сына и смеялся от счастья, тихо, одним дыханием. А мальчик, наблюдая за папашей, тоже начинал смеяться – так же без звука, одним дыханием. Они смеялись лицо в лицо. Два счастья. Или одно счастье, состоящее из двух половин.

А у старшего почему-то вспомнилась рука – бледная, с подвернутым большим пальцем, как куриная лапа. И когда они шли вместе, старший вкладывал лапу в его ладонь. И тогда Козел чувствовал, как он нужен ребенку. Необходим. А сейчас его зарежут. И жене останется пять тысяч долга. Он женился на ней. Ничего не дал. Вытолкнул на холод. И умер.

Пришла еще одна медсестра, а может, та же самая. Принесла миску с бритвенными принадлежностями.

– Будем бриться, – ласково сказала она.

Козел понял: его готовят к операции.

– Я сам, – попросил он.

– Ну как хотите, – согласилась медсестра.

– Выйдите, пожалуйста, – потребовал Козел. – Я стесняюсь.

Сестра пожала плечиками и вышла. С этими артистами все не как у людей. С простыми людьми легче работать.

Козел сел. Спустил ноги. Послушал себя, вернее свою боль. Боль была наглая, валила обратно. И голова тяжелая. Хотелось ее уложить. Но Козел знал: если он ляжет – придут и зарежут. Он встал. Закрепил себя в вертикальном положении. Потом сделал шаг. Другой. Вышел из помещения и оказался в коридоре, крашенном тусклой краской. Какие-то люди двигались, сновали. Его никто не остановил. Козел вышел на улицу, в раннюю весну. В ветер. В рассвет. Он пошел куда-то в поля и овраги, в глубину своей страны.

Вышел в незнакомую деревню. Парень в шлеме – полуночный ковбой – заводил свой мотоцикл.

– Отвези меня в Москву, – попросил Козел.

Полуночный ковбой собирался к парку имени Горького на тусовку. Оттуда они начинали свой пробег. Москва – это по дороге.

– Садись, – согласился Ковбой.

Козел сел и положил ему голову на спину. Ковбой услышал запах водки, подумал: «Нажрался». Но этот запах был ему семейно знаком и не мешал.

Ковбой нажал на педаль. Мотоцикл взревел и дернулся.

Козел почему-то решил, что он на коне и конь встал на дыбы и понес не вперед, а вверх. Пересек голубое пространство атмосферы и через озоновую дыру вышел в космос. А там – чернота. Козел никогда не видел такой сплошной черноты. Когда закрываешь глаза, то под веками не черно, а все-таки серо. Свет проникает сквозь веки. А здесь какая-то особая, сплошная, бархатная чернота. Она называется НИЧЕГО. Вот это и есть небытие – догадался Козел. НИ-ЧЕ-ГО.

Ковбой почувствовал, что Ханурик заваливается на сторону. Он остановил мотоцикл, обернулся, увидел струйку крови, идущую из угла рта. От водки кровь не течет. Он это знал точно.

Ковбой снял с себя шарф и ремень. Связал одно с другим. Потом закинул Ханурику за спину и связал узлом у себя на груди.

Ехать было неудобно. Приходилось двигаться со скоростью двадцать километров в час. Теперь уже ни на какую тусовку не поспеть. Жалко, конечно. Никто не знает, что такое лететь всем вместе по пустой ночной дороге. Молча. Мрачно. Скорость и ты сам сливаетесь в одно.

Но и Ханурика тоже жалко. Ковбой и курицу на дороге никогда не собьет. А тут целый человек.

Козел открыл глаза. Он ехал вперед ногами по длинному коридору. Козел испугался, что попал обратно в троицкую больницу, но стены были другие. И врач незнакомый, толстый, как булочник. Он шел рядом и смотрел на Козла.

– Что со мной? – спросил Козел.

– Много будете знать, скоро состаритесь. А вы ведь этого не хотите?

Но Козлу надо было знать. Тогда он вытащит себя за волосы, как Мюнхаузен из любого болота. А неведение его пугает. Он не может в потемках. Ему страшно.

– Скажите… – попросил Козел.

– Инфаркт легкого.

– А почему это бывает?

– Тромбик оторвался, – пояснил врач, – в легкое попал. Ваше счастье. Мог и в сердце. И в мозг.

– Его надо вырезать?

Козел боялся операции.

– Ничего не надо вырезать. Неподвижность и уколы через четыре часа.

Козла привезли в палату и сгрузили на кровать.

Палата была на двоих, но соседняя койка пустовала, была застелена аккуратно, без складочки, как в показательной казарме.

Пришла медсестра, сделала укол – тот самый, который рассосет тромб. Врач сказал: тромбик. Значит, маленький, как гречишное зернышко. И значит, инфаркт маленький. Поэтому его не распознали троицкие врачи.

Козел вернулся мыслями в Троицк. Сейчас бы Леонидова закончила дежурство и писала историю болезни, вернее, смерти Козлова Василия Петровича. А сам Василий Петрович, бывший Козел, лежал бы в морге с клеенчатой биркой на ноге.

На вскрытии выяснилось бы, что у него не было аппендицита, а был маленький инфаркт легкого, который во время операции превратился в обширный и привел к летальному исходу. На пятиминутке, или на летучке – как там у врачей называется. – Молодого бы укоряли: «Ну как же так?» А он бы ответил: «Во всяком производстве бывает брак. Три процента брака – это допустимая норма».

Козел попал бы в три процента брака.

– Больной виноват, – добавила бы Леонидова. – Он дессимулировал.

И виноват бы оказался Козел. Сам виноват в своей смерти. А теперь он виноват в своей жизни. Не поддался обстоятельствам. ПРОБИЛ в жизнь свое тело. Так же, как на киностудии ПРОБИЛ свою душу. И теперь он будет жить и снимать, что хочет и как хочет. И заработает. И отдаст долги. И увидит мир.

Но почему, почему так долго пришлось доказывать «козлам» и потратить на это половину жизни?

Почему надо ПРОБИВАТЬ свою душу и тело, оставляя мясо на заборе? Почему нельзя жить просто? Просто жить.

Козел закрыл глаза. Под веками было серо. Не черно, а серо. Значит, он засыпал.

Перекресток

Девушку звали Лидия. Но ей не нравилось это имя. Слишком деревенское. Она придумала себе имя Лика – так звали невесту Антона Павловича Чехова.

Чехов мурыжил Лику несколько лет, а в результате женился на Ольге Книппер. Почему? Потому что Ольга была артистка, а Лика – никто. Раба любви.

После Чехова Лика крутила роман с писателем Потапенко, но он тоже промурыжил и не женился. Вывод: надо быть личностью, тогда ты сама будешь выбирать и отбраковывать.

Сегодняшняя Лика решила стать киноактрисой. Она подала документы во ВГИК (Институт кинематографии), но ее не приняли. Не хватило данных – ни внешних, ни внутренних.

Лика решила переждать год и поступать еще раз. А за этот пустой год хорошо подготовиться, а именно: красиво двигаться и укрупниться как личность. А главное – блат. Было такое слово. Сейчас оно почти исчезло.

Блат – это значит иметь знакомство в приемной комиссии. А откуда у Лики такие знакомства? Мама – портниха, работает в ателье. Папы нет и не было никогда. Кому она нужна, беспородная Лика? Единственный козырь – молодость.

Лике семнадцать лет. Некоторые старички любят молодость. Но старичок нужен не простой, а статусный, желательно знаменитый, который мог бы замолвить слово в приемной комиссии. Артист, например, или кинорежиссер. Можно известный писатель, такой как Константин Симонов или Шолохов. Тогда они были еще живы и здоровы. Но Шолохов, говорят, пьяница. А Константин Симонов – равнодушный, устал от славы. Ему ни до чего. Он свое отлюбил.

У Лики был ухажер Ванька Дьяченко, с четвертого этажа. Но это не считается. Ваньке двадцать лет, учится в физкультурном институте, на плавании.

Однажды они с Ликой пошли летом на пруд, и Ванька переплыл этот пруд туда и обратно. Потом вылез и предстал, как скульптура Аполлона. Трусы у него были белые, мокрые. Они подробно облепили все стыдные места, Лика далее зажмурилась. Но все же успела заметить, что человек слеплен красиво и даже стыдные места нисколько не стыдные.

Ванька был ее ухажер, но Лика не считала себя его девушкой. Слишком прост. Слишком беден. И никаких перспектив. Кем он будет в дальнейшем? Тренер? Учитель физкультуры? И о чем с ним говорить? И что это за жизнь? Нет. Лика будет актриса. Ее будут узнавать на улицах. Ее портреты будут продавать в газетных киосках. Вот это жизнь…

Лика встала утром, сделала себе яичницу. Нечаянно перепутала банку с солью с банкой сахара. Яичница получилась сладкой. Ну да ладно.

Лика стала собирать передачу для бабушки. Бабушка жила в доме престарелых. Ее надо было подкармливать, поскольку персонал объедал стариков. Старики часто оставались голодными. Лика думала: «Как не стыдно»? А вот не стыдно. В дом престарелых сдавали лишних, никому не нужных, отживших свою жизнь, но задержавшихся на этом свете.

Бабушка Лики не была лишней, но ее хватил инсульт. Раньше это называлось «апоплексический удар».

В результате удара человек оказывается парализованным, лежачим. И ничего не сделаешь. Надо обеспечивать жизнедеятельность, а некому. Мама в восемь утра уходила на работу, возвращалась в шесть.

Лика могла бы дежурить возле бабушки, но бабушка не хотела портить молодость своей единственной внучке. Настояла, чтобы ее сдали государству. Говорила: «Мне так легче». И это правда.

Бабушка жалела близких, больше чем себя. Бабушка была прикована к постели, а Лика, получается, прикована к бабушке. Нет. Молодость дается для любви, а не для служения.

Бабушку отвезли в дом престарелых, который находился на станции Переделкино. Этот дом считался одним из лучших, поскольку раньше в нем размещали старых большевиков. Сейчас старые большевики кончились. Их время ушло.

Дом престарелых выходил окнами на кладбище. Старые люди жили в казенном заведении, и скорое будущее в виде крестов смотрело в их окна. Что они при этом думали?

Раньше, при Пушкине, умирали в своей постели в окружении родственников. Бабушка так не хотела. Смерть – дело интимное, нечего пялиться и «молча думать про себя: когда же черт возьмет тебя?».

Бабушка не была сильно старой: семьдесят лет, а выглядела еще моложе. Она всегда выглядела моложе своих лет и долго нравилась мужчинам. Даже Лика помнила некоторых ее кавалеров.

Бабушка лежала в палате из четырех человек.

Рядом с ней – тридцатилетняя дворничиха Клава. Она упала с крыши, чистила снег. В результате полный паралич.

Клава, обвиняла какого-то Равиля и не могла успокоиться. Именно Равиль виноват в случившемся, поскольку не обеспечил безопасность, а должен был обеспечить. Тяжелое мстительное чувство ворочалось в душе Клавы, и она не могла от него отвлечься.

В бабушкином инсульте был виноват склероз сосудов головного мозга. Плохие сосуды. Неправильное питание. Бабушка постоянно варила холодец, поскольку это дешевое блюдо. Сложнопостановочное. Надо было целый день варить свиные ноги и коровье колено. Потом разбирать кости, мелко резать мясо и заливать золотистым бульоном. Плюс чеснок, кружочки моркови и крутых яиц. Нет ничего вкуснее. Плюс хрен, вышибающий слезу. Наслаждение… И вот – расплата за наслаждение.

Лика стоит в душной палате возле бабушки, и ей хочется плакать. Но нельзя. Бабушку надо поддерживать.

– Я вот что хотела тебе сказать: у меня для тебя есть тысяча рублей. Это твое наследство, – сообщает бабушка.

«Боже мой, нищая бабушка, умирающая на казенном матрасе, думает о Лике, у которой впереди долгая жизнь, слава, любовь народа…»

Возле Клавы сидит ее муж, свесив голову. А Клава одинаковым голосом костерит Равиля, который виноват, и муж тоже виноват, все виноваты. Не должна тридцатилетняя женщина лезть на крышу и чистить снег. Она должна любить мужа и рожать детей. А не лежать в палате вторая от двери. С потолка свисает веревка, за которую она держится, когда хочет слегка приподнять спину. Вот и вся движуха.

Кто виноват? Все виноваты.

В палате еще две женщины. Одна из них лежит уже десять лет. Ее возраст не определить.

Она узнает Лику и улыбается ей. Привыкла ко всему. Терпеливо ждет своего креста за окном. А может, и не ждет. Жить все равно лучше, чем не жить.

Первая половина дня. Окно выходит на солнечную сторону. В солнечном луче неорганизованно пляшут пылинки: вверх-вниз, туда-сюда. Это называется «броуновское движение».

На стене солнечная клякса. В середине кляксы греется муха. Отогрелась и полетела к окну. Хочет вырваться на волю, но на пути стекло. Муха ударилась о стекло раз, другой. Вернулась на стену. Не получилось. Надо перетерпеть.

Лика подошла к окну и открыла форточку. Легкая прохлада омыла всех свежестью. Все довольны, кроме Клавы. Ненависть к Равилю застилает все жизненные впечатления.

Лика покормила бабушку. Она принесла в термосе бабушкин любимый гороховый супчик. На второе – рыбные котлеты из судака. Супер. Фрукты спрятала в тумбочку.

Угостила соседок, каждой по мандаринке. Каждая светло улыбнулась.

Далее Лика достала книжку и почитала бабушке с того места, на котором остановилась прошлый раз.

Бабушка любила детские стихи. Почему? Потому что легко читается и все сразу затекает в душу.

Дело не в том, что бабушка ослабела мозгами. Вовсе нет. Просто ей нравилось все жизнеутверждающее. Хотелось, чтобы было весело.

Она не чувствовала себя несчастной и не искала сочувствия. Надо сравнивать себя не с теми, кому лучше, а с теми, кому хуже.

Можно было бы спросить: а кому хуже? Тем, кто под крестами. Они ничего не чувствуют. А она чувствует: видит, слышит, любит дочку и внучку. И ее любят. Разве этого мало?

Лика вышла из казенного дома и медленно пошла к станции. Потом развернулась и двинулась в обратную сторону. Хотелось прогуляться и продышаться. Выдохнуть из себя дом скорби.

Продолжала думать о бабушке. Она тоже работала в ателье, как и мама. Вернее, наоборот: мама, как и бабушка. Но мама шила ширпотреб, а бабушка – индпошив, верхнюю одежду. Пальто – зимнее и демисезонное.

Все портнихи утепляли зимние пальто ватином. От этого готовые изделия выглядели как фанерные ящики – квадратные и неуклюжие. А бабушка ватин игнорировала. Она утепляла пуховыми платками. Заказчики сами приносили оренбургские пуховые платки. Пальто становилось легким, как кофта, удобным. В такой одежде казалось, что тебя обнимают сильные, горячие молодые руки. Тепло и счастливо. Хочется горы свернуть.

Бабушка была выдающаяся портниха. А сейчас ее забыли. Приходят в ателье, спрашивают: «А где Анна Андреевна?» Ответ: «Она больше не работает». – «Очень жаль». И это все.

Забвение – дело житейское. Составляющая часть бытия. Человек не может помнить все. Мозги не склад.

Солнце светило ненавязчиво. Март. Начало весны. Дорога была пустынна. И вдруг как из-под земли вырос известный писатель. Высокий, с палкой, седой и старый.

Позже выяснилось, что ему сорок восемь лет. Вовсе не старый. Даже молодой. Но Лике – семнадцать. И разница в тридцать лет казалась ей пропастью, которую не перепрыгнешь.

А писателю разница в тридцать лет казалась нормальной и вполне допустимой. Женщина должна быть молодой и красивой, иначе в ней нет никакого смысла.

Мужчина от возраста не зависит. Богатый мужчина старым не бывает.

Лика не забывала о своей главной мечте: стать артисткой кино. Ей только нужна была рука, которая протолкнула бы ее сквозь конкурс. И вот она – рука. Идет, опираясь на палку. Поравнялась. Сейчас пройдет мимо.

– Ой! – вскрикнула Лика.

Писатель остановился.

– Вы мне? – спросил он.

– Ой! – повторила Лика. – Это вы?

– Я, – согласился писатель.

– А что вы тут делаете?

– Гуляю.

– А можно я с вами немножко погуляю?

– Давайте попробуем, – согласился писатель.

Они дошли до круглого пруда. Лика молчала, не знала, о чем говорить. Начинать сразу с просьбы было неудобно и неправильно. Это значило отпугнуть человека. Его наверняка все о чем-то просят.

– Как тебя зовут? – спросил писатель.

– Лика.

– Это татарское имя?

– Почему татарское? Полное имя Лидия Лукашина.

– А чем ты занимаешься, Лидия Лукашина?

Лика замерла. Если она скажет «ничем», это стыдно. Бездельница, дочь портнихи, бабушку сдали в дом престарелых – зачем известному писателю такое знакомство?

– Я учусь в консерватории, – вывернулась Лика. – На первом курсе.

– Мой сын тоже учился в консерватории. На фортепиано. Но в дальнейшем не продолжил. Стал снимать кино.

«Еще один шанс», – подумала Лика. Она станет актрисой и будет сниматься у сына.

– А кто твои родители, чем занимаются? – спросил писатель.

– Мама переводчица с английского, а папа играет в оркестре Большого театра. Первая скрипка.

– Интеллигентная семья, – одобрил писатель. – А что ты делаешь в Переделкино?

– Здесь могила Пастернака.

– Ты любишь Пастернака?

– Не очень.

– Бориса хватило на сто лет. На один век. А что ты читаешь? Бродского?

– Если честно, то нет. Я его не люблю.

– Почему?

– Он воет.

– Бродского надо читать глазами. А какие стихи ты любишь?

– «Муха-цокотуха».

– Да… Детство не кончается никогда.

– Скажите, пожалуйста, а что в жизни самое главное?

– Для всех разное. Для одних – любовь, для других – деньги.

– А для вас?

– Для меня – творчество.

– А как оно выражается?

– Если ты ночью проснешься, подойдешь к письменному столу и напишешь фразу – значит, ты творец.

– А почему – проснешься?

– Много причин. Пить захочешь или наоборот.

– А фразы откуда? – не поняла Лика.

– Крутятся в голове.

– Любая?

– Нет. Ты над чем-то работаешь – и механизм запущен. Мозги чикают.

– Интересно… – Лика задумалась, при этом она смотрела на писателя, а он на нее.

– Тебе сколько лет? – спросил писатель.

– Семнадцать.

– Ты кого-нибудь любишь?

– Бабушку.

– А мальчик у тебя есть?

– Почти нет, – ответила Лика.

– Любить необязательно мужчину, можно любить жизнь. Путешествовать.

– А вы много путешествовали?

– Я не был только в Японии. Но для того, чтобы познать мир, необязательно ездить за границу. Наше Золотое кольцо не меньшая старина, чем Колизей в Риме.

– Хотите, я вам по руке погадаю? – осмелела Лика.

Писатель не знал, хочет он или нет, но Лика взяла его руку и стала рассматривать ладонь.

– У вас длинная линия жизни. Вы будете жить долго. Даже самому надоест.

– Где эта линия? – поинтересовался писатель.

– Вот, – показала Лика.

– Какая же она длинная? Посередине обрывается.

– А рядом параллельная. Это запасная линия. Вас защищает ангел-хранитель.

– А у тебя какая линия?

Писатель взял руку Лики. Рука была слабая, как птичка. Холодная. Писатель на нее подышал.

Лика покраснела. Это был интимный жест, весьма уместный в данно�

© Токарева В. С., 2022

© Оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2022

Издательство АЗБУКА®

* * *

Внутренний голос

Кинооператор – профессия мужская, поскольку приходится таскать тяжести. Но Клара со своим каркающим именем и пронзающим серо-зеленым взглядом не боялась никаких трудностей, в том числе и любви.

Ее любовь, как правило, была бесперспективной. Почему? Потому что Клара влюблялась в первачей, то есть в знаменитых мужчин.

Знаменитость – значит талант. Талант – это власть. А власть эротична.

Что за радость любить почтальона, или водопроводчика, или инженера за сто двадцать рублей в месяц?

Клара влюбилась в Боголюбова – исполнителя главной роли, народного и заслуженного. Они работали на одной картине. Она – оператор. Он – главный герой.

Их любовь была видна на экране. Боже! Какие были крупные планы, какие портреты Боголюбова. Не захочешь, а влюбишься.

Клара – талантливый оператор и настойчивая женщина.

В конце съемок Клара забеременела, что естественно. Чем еще кончается любовь? Любовь для этого и придумана природой. Ловушка, в которую попадаются все за редким исключением.

Кларе было под сорок. Ни мужа, ни детей. И вдруг – беременность, да еще от народного артиста – богатого и красивого. Она любила бы его любым – хромым и горбатым. Но красота – это ловушка номер два. Невозможно устоять.

У Боголюбова к этому времени уже было в анамнезе четыре брака и пять детей в сумме. И он вовсе не обрадовался внеплановой беременности Клары. Он сказал:

– Я свою жизнь изменить не могу. И не хочу.

– Почему?

– Потому что меня устраивает моя семья.

– Я хочу иметь твоего ребенка, – заявила Клара.

– Зачем он тебе без меня? – удивился Боголюбов.

– Мы никогда не знаем своего будущего. Если ты меня бросишь, останется твой ребенок как память о тебе. А иначе ничего не останется. Воздух. Воспоминание.

– Дай мне спокойно умереть, – взмолился Боголюбов.

– Умирай себе на здоровье. А вместо тебя останется твое продолжение. У меня очень хорошие гены. Это будет качественный ребенок.

Ребенок действительно родился качественный, но Боголюбов даже не захотел на него посмотреть.

Клару встречали из роддома чужие люди, которые принесли одеяло и все необходимое.

Клара назвала сына Ярослав. Сокращенно: Ясик. Он и был похож на свое имя: ясный, солнышко.

Первое время ребенок походил на старичка – много спал и ел. Через полгода расцвел – вылитый ангел. Ни у кого нет таких детей.

Клара постоянно его фотографировала и размещала фотографии на обложках журналов. Надеялась, что Боголюбов увидит и прибежит. Но Боголюбов ребенком не интересовался. У него были свои внуки в количестве четырех штук.

Однажды Клара встретила Боголюбова в коридоре студии. Подошла и спросила:

– Почему ты не интересуешься сыном?

– Потому что это ничего не меняет, – ответил Богомолов.

– Ты подлец, – объявила Клара.

– Я тебе ничего не обещал, – возразил Боголюбов. – Если бы я обещал, а потом обманул, я был бы подлец. А сейчас я неподсуден.

Поговорили и разошлись в разные стороны. Что тут можно сделать? Ничего. Можно потребовать алименты, но не хочется. Стыдно как-то.

Пришлось Кларе одной тащить по жизни своего ненаглядного Ясика.

В детский сад не отдавала. Боялась инфекций. Через три года наняла няньку – этническую немку по имени Марта. Клара доверяла ей полностью.

Ясик обожал свою няню. И ждал ее каждое утро. Стоя у окна, прижав мордочку к стеклу. Из окна было видно, как Марта выходит из автобуса и направляется не к дому, а в магазин. Она приехала на двадцать минут раньше и хочет использовать это время в своих интересах: зайти в магазин и купить продукты для своего собственного холодильника. Могла бы зайти в магазин после рабочего дня. Но нет.

Ясик страдал у окна. Он скучал, любил, а Марта шла в другую сторону.

– С-сучка, – шипела Клара.

Ей было обидно за Ясика. При этом становилось ясно, что Марта – чужой человек. А это обидно. Хотелось подлинных чувств, подлинного родства.

Ясик рос залюбленным ребенком и понятия не имел, что он может кому-то не нравиться.

Однажды он вышел на лестничную площадку, громко тарахтя заводной игрушкой.

Соседка Милка в это время укладывала своего ребенка на дневной сон. Шум за дверью ломал все ее планы. Милка открыла дверь и вылила на Ясика ведро злобы. Она выкатила глаза на лоб и стала выплевывать ужасные слова типа «урод», «выпердок»…

Ясик не понимал значения слов, но злоба ударила его наотмашь, как дверью по лицу. Он уткнулся лицом в стену и замер.

Клара выглянула на площадку, увидела перекошенную Милку, неподвижного Ясика.

Кларе стало ясно: ее сын впервые встретился с нелюбовью. Его это потрясло.

Клара присела на корточки, чтобы их глаза оказались на одном уровне, тихо сказала:

– Да, в мире есть злые люди. И не всем ты будешь нравиться. Я тебя люблю. И моя любовь будет тебе защитой. Всегда.

Ясик развернулся и прижался своим личиком к лицу Клары. Клара подняла сына на руки, внесла в свою квартиру и захлопнула дверь. Как бы отсекла тот мир от этого. Там холод и сквозняк, а здесь тепло и тихо. Мама.

Клара обратила внимание: перед тем как заснуть, уйти в ночной сон, Ясик принимался рыдать, буквально впадал в истерику. Он рыдал, набирая силу, а потом вдруг внезапно уставал и засыпал без задних ног и спал крепко и глубоко. Клара поняла: ребенок нервный. Унаследовал он папаши.

О Боголюбове говорили, что перед важной съемкой он обязательно к чему-то придирался и устраивал скандал, потом прекрасно играл нужную сцену. Получалось, что артист черпал энергию из невротического слоя. Такая природа.

Клара плохо знала Боголюбова. Знакомилась с ним через Ясика: манера есть, наклоняя голову то к правому плечу, то к левому. Манера подпрыгивать, когда ему что-то нравилось, и много чего еще.

Клара любила своего сына страстно, и, когда на него жаловались в школе, она перебивала и вскрикивала: «Мой ребенок идеальный!»

Клара была уверена, что ее сын унаследовал талант отца и у него впереди большое и блестящее будущее. Разве лучше было бы иметь обычного мужа со штампом в паспорте и обычное потомство? Пусть Боголюбов мерзавец, но он сделал Кларе бесценный подарок. Жизнь без Ясика представлялась пустой и бессмысленной.

Теперь Клара понимала, что такое счастье. Раньше это было только слово из семи букв, а теперь у этого слова было личико, руки, ноги и характер.

Когда Ясик был собой доволен, у него приподнимались нижние веки. Выражение лица становилось значительным, как у фельдмаршала Кутузова. Ясик мыслил себя не ниже. Он был тщеславным.

Тщеславный, психоватый, красивый, любимый – он был надо всем как небо.

Учился Ясик неровно. То, что ему нравилось, а именно литература, он постигал мгновенно. И его сочинения зачитывали вслух как образец.

А физику он ненавидел и ненавидел учительницу Зинаиду Кузьминичну, которую они коротко называли Зинка.

Зинка ставила Ясику двойки, часто за дело, но в основном из вредности.

Ясик зубрил: «Ускорение свободного падения равно – 9,8. Сила удара равна массе, помноженной на ускорение». Зачем это надо знать? Ясик лез из кожи вон, постигая мертвую для него науку, но Зинка не замечала его усилий.

Боголюбов не усыновил своего ребенка, и Ясик носил фамилию матери: Константиновский. Фамилия неудобная – шестнадцать букв, но что поделаешь? Приходилось пользоваться тем, что есть.

Ясик жаловался матери:

– Она мне орет: «Константиновский, Константиновский!..» Хотя прекрасно знает, что я – Ясик.

Клара ходила в школу, пыталась умаслить Зинку. Делала фотопортреты, дарила подарки – никакого результата. Зинка ненавидела Ясика как Сталин Троцкого, как Ельцин Горбачева. Клара решила поменять школу, но произошло событие, из которого стало ясно, что ангел-хранитель на стороне Ясика.

Зинка переругалась с директором, обозлилась и подала заявление об уходе. Причина была мелкая, как и вся Зинка.

Весь класс 6 «Б», в котором учился Ясик, решил пойти к Зинке на поклон, упасть в ноги и упросить вернуться в школу.

– Я зачем? – не понял Ясик. – Я не хочу, чтобы она возвращалась.

– Она может передумать и вернуться, – объяснил староста класса.

– И чего?

– Она запомнит: кто к ней приходил, а кто нет.

6 «Б» класс оделся в раздевалке, гурьбой вывалился из школы и пошел направо в сторону блочного дома, где жила Зинка. А Ясик забросил свой рюкзачок на спину и пошел налево, к своему дому. Клара поняла: у Ясика всегда будет свое мнение и своя дорога. Он всегда будет в оппозиции.

Зинка не вернулась. Пришел новый учитель физики – Сергей Иванович. Он стал ставить Ясику тройки. Клара говорила:

– Три – удовлетворительно. Государство удовлетворено.

Ясик благополучно доскакал до аттестата зрелости. Сергей Иванович поставил в аттестат – четверку. Зачем портить человеку жизнь?

Ясик был потрясен благородством Сергея Иваныча и сделал ему подарок. Нашел хороший кусок деревяшки и выточил бычка, потом он его полировал до блеска наждачной бумагой. Бычок получился как будто лакированный. Его было приятно держать в руке.

– Что это? – удивился Сергей Иваныч.

– Амулет, – сказал Ясик. – На счастье.

Сергей Иваныч долго рассматривал, потом сказал:

– Тебе надо учиться на ювелира. У тебя талант, как у Фаберже…

Настал выпускной вечер. Вручали аттестаты зрелости.

Директор Серафима Геннадьевна протянула Ясику аттестат и проговорила:

– Будь другим.

Ясик не ответил. Зато ответила Анджела из 10 «А», стоящая следом за Ясиком:

– Сама будь другой, старая манда!

– Что?? – оторопела Серафима Геннадьевна.

– Ничего, – ответила Анджела.

– Ты что-то сказала…

Она сказала:

– Ярослава переделывать – только портить…

Анджела взяла из рук директрисы свой аттестат. Они с Ясиком отошли вместе.

– Ты как моя мама, – сказал Ясик. – Она тоже уверяет: «Мой сын идеальный!»

– Так и есть, – согласилась Анджела.

Ясик внимательно посмотрел на девушку. Он видел ее и раньше, но увидел только сейчас: голый пуп, на голове кепка с длинным козырьком.

– Давай уйдем отсюда, – предложил Ясик. – У тебя родители присутствуют?

– У меня их нет. Я детдомовская.

Они пробрались к выходу. Выпускной вечер прошел без Ясика и без Анджелы.

Клара на выпускной вечер не попала. У нее была вечерняя смена.

Выпускной вечер – формальность. Главное – другое. Куда пойти учиться?

К точным наукам Ясик был глух. Журналистика – не профессия, а времяпрепровождение.

За свою жизнь Ясик несколько раз преображался. В детстве – ангел, в отрочестве – тонконогий журавлик, и в одно прекрасное утро он проснулся копией своего папаши в ранней молодости.

Боголюбов и в преклонные годы был хорош. А в молодости полностью соответствовал своей фамилии. Любимец богов: не глаза – очи, высокие брови, детский рот.

Ясик – точный слепок с папаши. Сам собой напрашивался ВГИК, Институт кинематографии. Актерский факультет. Продолжение династии.

Клара узнала: конкурс на актерский – 200 человек на место. Не продраться.

Она позвонила Боголюбову, попросила посодействовать. Но у Боголюбова был принцип: не проси. Он сам никогда не просил и ненавидел попрошаек.

– Я не буду просить, – отказался Боголюбов.

– Мерзавец, – коротко сказала Клара.

– Ты повторяешься.

– А ты не меняешься.

Разговор был закончен. Но просить не понадобилось. Ясика взяли сразу. За что? За внешность. Он – совершенный герой-любовник. Красота – редкость, бывает, что роль ничего больше не требует, кроме красоты. А таких актеров мало. Раз, два – и обчелся.

Ясик отрастил волосы до плеч. Собирал в хвостик. Глаза – серо-зеленые, прямого разреза. На него постоянно хотелось смотреть. Красота была не приторной.

В приемной комиссии поражались сходством студента с актером Боголюбовым.

Спрашивали:

– Боголюбов не родственник ваш?

– Не родственник. Но отец.

Ясика зачислили на актерский факультет, и он почти сразу получил предложение от киностудии: сыграть манекен. Ничего не надо было делать, только стоять в витрине. Стоять следовало долго и неподвижно, а это мучительно. Но все-таки – гонорар за съемочный день. Можно купить Анджеле цветы, и еще останется…

Анджела росла в детском доме. Их там били. Анджела научилась давать сдачи.

Анджела рассказывала окружающим, что ее мать – еврейка. Все удивлялись и подозревали, что Анджела врет. Еврейки, как правило, не сдают своих детей государству, а воспитывают сами.

Ясик и Анджела начали встречаться. С ней было интересно. Все остальные девчонки – обычные, Анджела – необычная. Другая. У нее были сокрушительные планы, типа получить место депутата в Думе и руководить страной. Вводить новые, справедливые, законы.

Второй вариант: поехать в Эмираты, выйти замуж за шейха. Купить «мерседес» и проехать на «мерседесе» под окнами детского дома. Пусть увидит персонал, который ее бил и привязывал полотенцами к кровати. Пусть убедятся, кто она и кто они. Это была генеральная мечта жизни.

Анджела любила передвигаться: отправлялась автостопом без копейки денег и без проблем добиралась до цели. Проблемы, конечно, были, но для нее это не проблемы. Все решаемо.

После окончания школы государство выделило ей жилплощадь – восьмиметровую комнату в аварийном жилье под снос.

Вместо кровати – надувной матрас. Он постепенно сдувался, превращался в подстилку. Приходилось поддувать.

Стены комнаты были в глубоких трещинах. Некоторые – шириной в ладонь. Анджела затыкала трещины своими трусами, потому что из щели дуло.

Начиная от потолка, стены были в затеках, как будто обоссаны. Побелка шелушилась. Цвел грибок. Страшно всем этим дышать. Зато у Анджелы появилась прописка: Лесная улица, дом 4.

Настала зима. В аварийном доме отключили отопление.

Анджела и Ясик ночевали в морге. Их пускал охранник Толик. Он сторожил помещение, потому что там азербайджанцы хранили бананы.

Не следует думать, что в морге покойники и больше ничего. Покойники там, конечно, занимают свои морозильные камеры, но помимо камер в морге есть и другие помещения, в которых работают судебные эксперты. И просто отдыхают: комната отдыха с диваном, креслами и телевизором.

Диван был узкий, неудобный, но это не мешало.

Близкое присутствие покойников одновременно замораживало и возбуждало. Ясик никогда не испытывал ничего подобного.

Он засыпал и просыпался. На его руке покоилась тяжелая голова в кепке. Рука Ясика онемела, но он боялся ее вытащить, чтобы не потревожить сон – такой беззащитный, такой драгоценный.

Ясика посетила первая любовь. Он не знал, что бывает вторая и третья. Он думал, что первая – это единственная.

Иногда Толик их не пускал по разным причинам. Тогда они шли на Лесную, дом 4. Ясик опасался, что когда-нибудь потолок рухнет ему на голову.

– Как можно так жить? – поражался Ясик.

– Другие же живут, – оправдывалась Анджела.

В доме жили еще восемь семей.

– А государство куда смотрит?

– Государство не смотрит. У него свои дела.

– А от кого это зависит? Я пойду и набью им морду.

– Тебя не пустят. Или посадят.

– Что же делать?

– Обещают расселить.

– Когда?

– Когда-нибудь…

– Живи у меня, – решился Ясик.

– Это предложение руки и сердца? – уточнила Анджела.

– Как хочешь. Я не могу тебя здесь оставлять. Мне стыдно.

Прежде чем переселить Анджелу к себе, Ясик решил предупредить Клару. Все-таки он жил не один.

У Клары глаза вылезли на лоб.

– Какая еще Анджела? – испугалась она. – Тебе восемнадцать лет, ты учишься.

– У меня любовь…

– Ты живешь на моем кошельке и на моей территории. Ты приведешь девушку, она забеременеет и родит, вас будет трое. А я – одна. Ты не подумал? О ней ты подумал, а обо мне?

– Я обещал.

– Но я ее даже не знаю.

– Узнаешь. Это не проблема.

Знакомство – действительно не проблема.

Ясик привел Анджелу в дом. Она предстала перед Кларой в кепке-бейсболке.

«Уголовница, – подумала Клара. – Зэчка. Где он ее взял? На вокзале?»

Клара поставила на стол запеченную курицу, обложенную беконом. Салат.

Анджела не притронулась к еде.

– Почему вы не едите? – спросила Клара.

– Мне куры надоели. Я их переела.

– А где вы их переели?

– В детдоме. Нам каждый день варили куриный суп: головы и лапы.

– Анджела росла в детском доме, – объяснил Ясик.

– А где ваши родители?

– Маме было не на что меня содержать. Папа пил. А потом вообще ушел.

– А сейчас он где?

– Не знаю.

– А мама?

– Мама в Пскове. Я сейчас не могу ей помочь. Но, когда поднимусь, заберу ее к себе.

– Понятно, – сказала Клара.

Ей было понятно, что в ее доме дополнительно поселится бомжиха – новая родственница.

– А сами вы где живете?

– Лесная, 4.

Помолчали.

– Я бы хотела встретиться с вами лично, без посторонних, – сказала Клара.

– А кто здесь посторонний? Ярослав? – спросила Анджела.

– В данном случае да. Ярослав – посторонний.

– Говори все, что хочешь, – разрешил Ясик. – Не стесняйся. Я все равно свое решение не изменю.

– Хорошо. Я скажу все, что думаю. А думаю я так: вокруг полно приличных, порядочных девушек. Почему ты выбрал неприличную и непорядочную? Нищую и хищную. Ты – сын народного артиста, гениального человека. А твоя Анджела – с помойки, с самого дна, и это видно.

– Каким образом? – спросила Анджела.

– Почему ты сидишь за столом в кепке?

– Грязная голова.

– А помыть нельзя?

– Нельзя. У нас кран прорвало.

– Люди по-разному живут, – вставил Ясик.

– Короче. Делай свои дела без меня. Я больше не вмешиваюсь. Ты мое мнение знаешь. Я не для того тебя родила и растила, чтобы утопить в достоевщине…

Клара поднялась. Вышла из комнаты. Потом вернулась и добавила, обернувшись к Ясику:

– Я твой паспорт выкрала и спрятала.

– Вопрос: кто здесь неприличная и непорядочная? – спросила Анджела.

– Ни о какой женитьбе не может быть и речи. Если хочешь, трахай ее где угодно: на природе, в подъезде. Ей не привыкать. А ко мне домой ее не води.

– Да я и сама не приду, – сказала Анджела.

Вышла из-за стола. Громко хлопнула входная дверь.

Ясик заплакал. Он плакал редко, и Клара смутилась.

– Нашел, о ком горевать…

– Я ее люблю – такую, как есть.

– Это ошибочный выбор. У тебя незрелая душа. Я должна огородить тебя от ошибок молодости. Они неизбежны. Анджела – жестокая ошибка.

– Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал?

– Мой внутренний голос.

– Вот и разговаривай с ним…

Ясик оделся и ушел. Он отправился искать Анджелу, но не нашел. Соседи сказали, что она уехала в Псков. Адрес не оставила.

Ясик на всякий случай зашел в морг. Там работал другой охранник, сменщик Толика. Он не мог понять: какую Анджелу ищет молодой парень – живую или мертвую?..

Анджела тем временем сидела в поезде и смотрела в окно. За окном тянулись пустые земли. Анджела удивлялась: как много неосвоенных земель. А в Японии, говорят, теснота. Один дом на другом. Да еще и трясет.

О Ясике старалась не думать, запретила себе думать и сожалеть. Ясик – мамсик, всю жизнь будет плясать под мамашину дудку. Это участь всех сынков, растущих без отца.

А Клара никого не уважает, кроме себя и своих. Все остальные – третий сорт. Помидоры с гнилым боком. Брак.

За свою жизнь Анджела переела унижений и возненавидела их, как куриный суп.

Для Ясика началась полоса безвременья. Вакуум. Его как будто засунули в полиэтиленовой мешок и выкачали воздух.

Сидеть дома ему не хотелось. Мать все время пыталась оправдаться, заводила душераздирающие беседы.

Ясик уезжал в общежитие. Там шло пьянство и блядство на фоне яичницы с колбасой. А также магазинных котлет.

Девушки, поступившие на актерский, не сомневались в том, что они будущие звезды и секс-бомбы в настоящем времени.

Девушки – красавицы и полукрасавицы – ждали принца, а пока что соглашались и на Ясика. Намекали. Ясик не сопротивлялся.

Случайная близость его опустошала. Он никого не любил, кроме Анджелы.

Чем она его взяла? Тем, что была ЕГО. Ничья, только его. Как собака.

Чем Анджела отличалась от тех девушек, которых Клара называла приличными и порядочными? Книжек мало прочитала. А возможно, и не читала вовсе. Отличалась культурой, вернее, отсутствием культуры.

Как можно было поправить дело? Снять кепку, вымыть голову, убрать бриллиант.

Что должен был сделать Ясик? Составить список обязательных книг, а главное – любить, поднять самооценку. Сказать, глядя в глаза: «Ты лучше всех. Ты – единственная. Все, что было раньше в твоей жизни, – забудь. Я есть у тебя. А вместе мы – сила. Кулак».

Вот и все, что требовалось. А Ясик этого не дал. Он усугубил. Сделал еще глубже ту щель, в которой ее держала жизнь.

Хорошо, если она обозлится и плюнет на Ясика. А может, сесть на задницу и скатиться вниз, как с горы. Куда? В наркоту. В обиду. А на обиженных воду возят.

Студенческая жизнь шла своим чередом. Что в ней хорошего? Только молодость. А в остальном – безденежье, желание еды и любви.

В программу обучения входили уроки танцев.

Ясик двигался красиво. Ему в пару досталась Вера Брусника – хрупкая, как балерина. Она мечтала заниматься бальными танцами. Бальные танцы держат фигуру, а хорошая фигура – спутница любви.

Вера Брусника предложила Ясику вместе заняться танцами, но Ясик отказался. Эти изящные юноши, крутящие задом, вызывали в нем отторжение.

Актерское мастерство вел актер Белогуров. Он учил хитростям ремесла.

Главным человеком на курсе являлся великий Анисимов: стройный, лысый, талантливый, неповторимый. Все красавицы курса прошли через его руки. Их никто не заставлял. Такому лидеру хочется подчиниться и принадлежать. Завистники Анисимова называли его «пожиратель молодости». Так оно и было. Анисимов питался молодой любовью и от этого сам не старел и даже становился моложе. Когда он умер, никто не мог в это поверить. Анисимов казался бессмертным. И в гробу был красивый.

Все студенты жались к Анисимову, хотели быть ближе. А Ясик не хотел. Он предпочитал хранить дистанцию. Почему? Потому что при ближайшем рассмотрении кумиры проигрывают. Лучше держаться от них подальше.

Частично повторялась история с Зинкой.

Вера Брусника пригласила Ясика на свой день рождения.

Она жила на Кутузовском проспекте в доме, где была квартира Брежнева.

На день рождения была приглашена половина курса. Ясик согласился. Почему бы и не пойти.

У Пушкина есть слова: «Кипит прожорливая младость».

Именно это и происходило. Стол ломился от еды и выпивки. Выпивка – водка, настоянная на лимонных и апельсиновых корках. Еда – традиционная для того времени: холодец, салат оливье, селедка под шубой. На горячее принесли казан плова. Один запах чего стоил.

Ясик оглядывал женский состав. Больше других ему нравилась старшая Брусника – мать Веры. Было непонятно, сколько ей лет, но по виду она почти не отличалась от своей дочери – хрупкая блондинка с изумрудами в ушах. Еще одни изумруды – глаза. Руки без колец, чтобы не было слишком. Слабый запах дорогих духов. Сдержанность.

Сама именинница Вера сидела возле Ясика, и он угорал от ее духов. Это были модные французские духи под названием «Опиум».

Вера вся была «слишком», и даже хрупкость ее была избыточна. Того и гляди сломается. Талия настолько тонкая, что непонятно, где там умещаются внутренние органы? В такой объем ничего не засунешь.

Старшая Брусника проявляла внимание к Ясику, возможно, рассматривала его как будущего зятя. Ясик задерживался на ней глазами и чокался рюмкой только с ней. Старшей Бруснике это льстило, но она не позволяла себе кокетничать с мужчиной на двадцать лет моложе.

Отца Брусники за столом не было. Не позвали. Или сам не захотел.

– А где твой отец? – спросил Ясик у Веры.

– Где-то… – неопределенно ответила Вера. – То ли выгнали, то ли сам ушел на зов любви…

Странно: уйти от такой женщины, как старшая Брусника… О чем это говорит? «Не родись красивой, а родись счастливой». Но похоже, счастливыми никто не рождается. Счастье надо выбивать кулаками, ваять самому.

Ясик вдруг задумался: а счастлива ли его мама? Раньше ему не приходило это в голову.

Всё-таки счастье женщины – это мужчина, которым она гордится.

У Клары интересная жизнь: поездки, экспедиции, банкеты, призы… Но всегда одна… А хочется, наверное, чтобы кто-то помог тащить аппаратуру, чтобы кто-то вступился при скандале, чтобы под столом кто-то подвинул коленку к коленке. А сейчас для коленки только кот Маркиз, которого она всюду таскает за собой. Маркиз, без сомнения, первач среди котов. Глаза, как автомобильные фары.

На ночь Клара укладывала его в ноги, но он тихо, как партизан, добирался до подушки, клал голову на одно ухо и тихо дышал посвистывая. И ничего ему не скажешь. Он подчинялся только своим желаниям. Характер.

Клара страстно любила сына и профессию – а это уже две трети счастья. У других и этого нет.

Ясик спросил у Веры:

– Твоя мама чем занимается?

– Пишет диссертацию.

– На какую тему?

– Тутовый шелкопряд.

– А что общего у шелкопряда с твоей мамой?

– У шелкопряда ничего. А у мамы с ним – настоящее и будущее.

Значит, старшая Брусника научный работник.

Включили магнитофон. Загрохотала музыка. Молодежь запрыгала и заскакала. Освободились стулья. Ясик подсел к старшей Бруснике:

– Как вас зовут?

– Карина Всеволодовна.

Ясик посчитал, сколько букв в отчестве Всеволодовна, получилось двенадцать. Много.

– А можно просто Карина? – спросил Ясик.

– Если хотите.

– А как выглядит тутовый шелкопряд?

– А вы не видели?

– Никогда.

– Мохнатый. Симпатичный.

– Он похож на саранчу?

– Что вы… Саранча – бандит, а шелкопряд – трогательный и воспитанный. Друг человека.

– Моя мама – кинооператор. Она может сделать портрет вашего друга.

– И что я буду делать с этим портретом?

– Повесите на стену. Будете беспрерывно с ним беседовать.

– Интересно…

Подскочил Серега Птичкин. Обратился к Карине:

– У вас можно курить?

– Можно. На лестничной площадке, – разрешила Карина.

Все выкатились на лестничную площадку.

Дверь осталась приоткрытой. Покачивалась от сквозняка.

Карина тоже вышла на площадку. Закурила. Ей шло.

Ясик представил себе, как он познакомит Карину с мамой. Мама скажет: «Где ты ее взял? В доме престарелых? Кого ты выбираешь: то уголовницу, то ветерана? А нормальных девушек нет?»

«Мне нормальные неинтересны».

«Почему?»

«Потому что я сам ненормальный».

И вдруг раздался хлопок. Сквозняком захлопнуло дверь, щелкнула защелка.

Карина затушила сигарету плевком. Это был абсолютно мужской жест. Ее лицо стало растерянным.

– Писец подкрался незаметно, – проговорила маленькая Вера.

– Что-то случилось? – участливо спросил Ясик.

– Случилось. Захлопнуло дверь, ключа нет, – объяснила Вера.

– А что же делать? – спросил кто-то из студентов.

– Я знаю, что делать, – сказал Серега Птичкин. – Можно попасть на вашу лоджию через лоджию соседей.

– Как попасть? – не понял Ясик.

– Перелезть. Это легко. Я перелезал.

– Когда это ты перелезал? – Вера сделала страшные глаза. Ей не хотелось продолжать эту тему.

Карина позвонила в соседнюю дверь. Вышла старуха с палкой.

– Вы разрешите нам пройти на вашу лоджию? – спросила Карина. – У нас дверь захлопнулась. Мы хотим через ваш балкон попасть на наш балкон.

– Пусть обувь снимут, – недовольно приказала старуха.

Вся компания скинула с ног обувь и гуськом прошествовала в квартиру. Из квартиры вывалились на лоджию.

Лоджии шли сплошняком, примыкая одна к другой. Их разделяла бетонная перегородка, сантиметров тридцать, не больше, но и не меньше.

Надо было забраться на перила имеющейся лоджии и, держась за перегородку переступить эти тридцать сантиметров сначала одной ногой, потом другой. Подвинуть тело.

Не сложно, но неприятно. Все-таки седьмой этаж, все-таки полный желудок еды и выпивки.

Будущие актеры переминались, как гуси. С одной стороны, тянуло выглядеть героем, с другой – страх высоты. Неприятно сорваться и лететь вниз с ускорением свободного падения 9,8.

Ясику хотелось нравиться Карине. Он без труда забрался на перила, обнял перегородку двумя руками. Дальше надо было перенести правую ногу на тридцать сантиметров вправо. Ясик оторвал ногу от перил, но руки почему-то поехали, увлекая за собой всего Ясика.

Ясик успел подумать: «F = ma. Сила удара равна массе, умноженной на ускорение».

Сердце стремительно разрасталось в груди и растворялось в брызги. Отвратительное чувство. Ясик заорал, на все ушло пятнадцать секунд. Не много. Но и не мало. Пятнадцать секунд живого ужаса.

А дальше – чернота. Черный квадрат Малевича. Оказывается, вот что такое квадрат Малевича: небытие.

Ясик остался жив, но парализован. Руки работали. Все, что ниже поясницы, – молчало.

Врач сказал Кларе:

– Перелом позвоночника с разрывом спинного мозга. Спинной мозг не передает сигналы.

– А что же делать? – растерянно спросила Клара.

Её мозг отказывался верить в случившееся. Сын ушел из дома на своих ногах, а сейчас лежит как доска. Потом когда-нибудь пересядет в кресло – и так будет всегда.

– Что же делать? – повторила Клара.

– Что тут можно сделать? Медицина не научилась восстанавливать спинной мозг. Такие больные называются «спинальники». Рузвельт был спинальник и руководил целым государством. Все зависит от человека. Как себя организовать. Кто рядом.

Клара изменилась до неузнаваемости. Стопроцентная седина, лицо бежевое, как орех.

Работу не бросала. Копила деньги.

Кому нужен Ясик – нищий инвалид? А с деньгами можно будет купить сиделку. Любовь не купишь, а все остальное продается.

Студенты навещали Ясика. Их поражало его спокойствие. Ясик стал похож на Христа: прямые волосы, впавшие щеки, серо-зеленые глаза смотрели твердо.

Считали, что Ясик – мужественный, сильный. А все проще. Ясик не хотел жить и продумывал пути ухода. Какой смысл оставаться на этом свете и сидеть в кресле, как привидение? Лучше покинуть этот мир, никого не грузить и не длить это бессмысленное существование в кресле на немой заднице.

Однажды пришла Карина Всеволодовна. Клара провела ее в комнату Ясика.

Карина застыла, пораженная красотой и трагедией молодого человека. Клара стояла рядом с сыном – бесстрастная, как экскурсовод возле статуи.

Карина перевела глаза на Клару и сказала:

– Простите…

– У меня сын парализован, а вы: «Простите».

Действительно, у Клары рухнула жизнь, а Карина: «Простите», будто наступила на ногу.

– Вы защитили диссертацию? – перебил Ясик.

– Да. Я профессор.

– Профессор, а дура набитая, – заметила Клара.

Ясик сделал вывод: мама не изменилась. Какая была, такая и осталась. И это хорошо.

Клара вышла из комнаты, не желая делить с Кариной одно пространство.

Прежде чем покинуть дом, Карина подошла к Ясику, низко наклонилась и поцеловала его в угол рта.

Что это было? Сочувствие? Прощание? То и другое.

От Карины исходил аромат жасмина, как будто Ясик опустил лицо в жасминовый куст.

Прежние случайные подружки Ясика подванивали потом, котлетами фабрики им. Микояна и прочими посторонними запахами.

Ясик знал, что Карина сейчас уйдет и будет благоухать другому. А он останется один, неподвижный и бесперспективный, как трупак в морозильной камере.

Карина ушла. Анджела уехала. Позвоночник сказал: «До свидания, Ясик…»

Чем жить так, лучше не жить совсем. Уйти. Но даже это он не сможет сделать без посторонней помощи.

Кого попросить? Только Клару. Больше некого.

Ясик часто репетировал предстоящий разговор.

Анджела вернулась из Пскова. Она ничего не знала о печальных событиях и ждала, когда Ясик проявится первый. Не хотела унижаться.

Анджела устроилась в морг санитаркой, мыла трупы из шланга щеткой. Отмывала следы крови, оставшиеся после вскрытия. Трахалась с Толиком без особой любви. Так, для порядка.

Работа хорошо оплачивалась. К трупам Анджела относилась спокойно, без страха и брезгливости. Можно сказать, сочувственно. Они же не виноваты, что умерли. Все умирают в свой срок. Такой порядок.

Ясика Анджела любила по-прежнему, даже больше. Иногда страстно хотела позвонить, но боялась напороться на мамашу. Анджела понимала, что через мамашу ей не переступить, нечего и начинать. Анджела – стойкий оловянный солдатик. Она не унижалась даже в тех случаях, когда ее били. Не просила пощады и не плакала. И сейчас стойко терпела разлуку.

Барак не переселяли. Он так и стоял посреди квартала, как бомж.

Анджела могла бы пойти к городскому начальству, но надо мести хвостом, доказывать. Государство было равнодушно к детдомовским, и они стройными рядами пополняли криминал.

Анджела решила оклеить комнату белыми обоями, чтобы замаскировать трещины. Купила клейстер. Развела. Нарезала обои. Оставалось наклеить, но одной не справиться. Надо, чтобы кто-то помог. Придерживал.

Анджела задумалась: кого попросить? В этот момент открылась дверь и вошла Клара.

Анджела растерялась и проговорила:

– Какие люди в Голливуде…

– Я пришла попросить прощения, – сказала Клара.

– А ты что, умираешь?

– Почему?

– Потому что просят прощение перед смертью. Ты и в самом деле неважно выглядишь. У тебя, случайно, не рак?

– Хуже.

– Ладно. Главное, что не рак. Помоги мне обои наклеить.

– А что надо делать?

– Подержать внизу. А то обои ерзают.

Клара быстро сняла дорогой кардиган, брюки. Осталась в нижнем белье. Ретиво принялась за работу: ползала на коленях по полу, выравнивала, держала.

Комната маленькая – восемь метров. Справились быстро, однако часа три ушло.

– Я в долгу, – сказала Анджела.

– Помнишь, ты хотела к нам переехать? – спросила Клара. – Так вот. Переезжай. И живи сколько угодно.

Анджела ничего не могла понять. Смотрела, как в афишу коза. Сказка становилась былью.

Анджела вошла в комнату Ясика. Увидела его в кресле на колесах. Все поняла. Остолбенела. Но это был Ясик. Живой. В шаговой доступности. Ее собственный. Никуда не убежит. Никогда. Ее навеки.

Анджела подошла и села к Ясику на колени. Обняла. А он обнял Анджелу, руки ему служили. От Анджелы пахло клейстером.

Клара стояла в дверях, и ее бедное сердце оттаивало, вытекало слезами.

Анджела перевезла свои вещички – небольшой узелок. Поселилась у Ясика.

Работала в морге не полную неделю, но все же работала. Надо было зарабатывать. Расходы.

Анджела научилась делать массаж и грамотно растирала парализованные ноги Ясика. Это было необходимо. Ноги усыхали от бездействия, становились тоньше. Анджела боролась с параличом наперегонки – кто раньше успеет?

Анджела бегала на лесопилку и приносила Ясику качественные деревяшки. Ясик вытачивал фигурки зверей. Клара относила их в художественный салон. Шли нарасхват. Салон платил неплохие деньги. Себе брали сорок процентов. Много. Положено брать двадцать процентов, но что же делать? Время такое: ни стыда ни совести. Приходилось мириться.

Далее Ясик стал вытачивать святых: Николай Угодник, Нил Преподобный, Черный Монах. Клара относила в церковь. Там брали пятьдесят процентов от дохода. «Нет правды на земле, но правды нет и выше». Клара не роптала. Главное – Ясик был занят.

Жизнь Анджелы текла однообразно: трупаки – на работе, парализованный – в доме. Но были общие ночи. Ничего особенного. Просто спали вместе, сплетая тела, пропитанные любовью. И больше ничего не надо.

А потом Анджела сообразила, что надо больше. А именно: законный брак, прописка, положение в обществе. И хорошо бы уйти из морга на киностудию. Кем? Актрисой! А кем же еще? Не боги горшки обжигают. Режиссер ей скажет, что надо делать, она и сделает. Дадут текст, она и произнесет.

– Кому ты там нужна? – вопрошала Клара.

– Никому, – соглашалась Анджела. – Но вы знаменитость. Вы меня протырите.

– Я кинооператор, а не режиссер. От меня ничего не зависит, кроме изображения.

– Позвоните Боголюбову, он протырит.

– Боголюбов старый.

– Старый, но живой.

Анджела все человечество делила на живых и мертвых. Бытие определяет сознание.

Что делать?!

Клара хваталась за голову.

– Я думала, что она – золото, самородок. А она – жлобиха, хищница, как я и думала в самом начале. Чудес не бывает.

– А что бы ты хотела? – защищал Ясик. – Я умру. С чем она останется?

– Почему ты умрешь? Не говори так. Если с тобой что-то случится, я жить не буду.

– И кому отойдет квартира? Домоуправлению? Так хоть Анджеле. Она никогда не жила по-человечески. Пусть будет какая-то компенсация.

Клара молчала. Голова ее мелко тряслась. Последнее приобретение: тряслись руки и голова.

– Не знаю даже. Внутренний голос говорит мне: «Ни за что!»

Ясик усмехался:

– Я твой внутренний голос знаю…

Анджела продолжала настаивать. Клара тормозила всеми четырьмя лапами, как собака, которую тащат за хвост. Анджела включила шантаж, а именно: перестала массировать ноги Ясика. Стала самостоятельно ходить по вечерам в кино. Объясняла, что хочет людей посмотреть и себя показать. Клара понимала, что главное – себя показать.

Клара пошла в поликлинику и договорилось с массажисткой Леной. Лена стала приходить два раза в неделю – тихая, дисциплинированная, с нежными и одновременно сильными руками.

Лена – это был ход Клары. Тогда Анджела сделала свой ход: собрала шмотки и уехала на Лесную. Ждала, что Клара кинется следом с мольбой и увещеванием. Но Клара тянула.

Прошла неделя. За ней еще неделя.

Что же происходило?

А происходило следующее: Лена перерыла весь интернет и нашла клинику. Самое смешное, что клиника находилась не где-нибудь в Милане или Мюнхене, а в Тверской области. Как сказала бы Анджела: «Жопа географии».

Молодые врачи придумали «байпасы» для спинальников. Байпасы – это обходные пути. Их применяют в кардиологии: когда артерия забивается холестерином, забитые участки обходят дугой, сделанной из твоего же сосуда. Почему в кардиологии можно, а в неврологии нельзя? Почему нельзя обойти прерванный участок спинного мозга, сделать как бы мост для нейронов?

Спинальников в стране – море. Они не умирают, но и не живут. Какое было бы событие, если бы спинальники все вдруг разом поднялись на ноги…

Лена созвонилась с клиникой. Ей сказали, что можно приехать. Примут. Единственно, надо привезти с собой пододеяльник и подушку. В клинике не хватает белья.

Гениальные специалисты есть, а белья нет. Страна контрастов, как Индия.

Прошел месяц.

Ясик проснулся от того, что по его ноге ползла муха. Он откинул одеяло, приподнялся и шлепнул рукой по ноге. Муха улетела. Нога дернулась, а это значило, что нейроны осторожно, как муха, пробирались по байпасам. «Сон», – подумал Ясик.

В палате было две койки. На второй койке спали валетом Клара с Леной. В окно глядела луна, она была большая, круглая и желтая. Какая-то деревенская. В Москве луна мутная, как в молоке.

Ясик закрыл глаза. Ему приснился отец – седой и старый. Отец вошел в палату, наклонился и обнял Ясика. Ясик почувствовал на своем лице его щетину.

– Папа? – произнес Ясик.

Он боялся проснуться. Хотел, чтобы сон длился: отец стоял рядом, муха ползла. Потом Ясик все-таки проснулся, но все оставалось по-старому: отец обнимал его, скреб лицо щетиной.

Это был не сон.

Мир против нас

Однажды в моем доме раздался звонок, и молодой голос спросил:

– Могу я услышать Викторию Токареву?

– А вы кто? – поинтересовалась я.

– Никто.

– А имя у вас есть?

– Есть. Меня зовут Ким.

– Вы китаец?

– Нет. Почему вы так решили?

– Имя китайское. Они там все Кимы.

– Ким – это Коммунистический интернационал молодежи. Папа придумал.

– Понятно, – сказала я. – Что вы хотите?

– Я хочу с вами познакомиться.

– А сколько вам лет?

– Двадцать четыре.

– А зачем нам знакомиться?

Я действительно не понимаю: что общего у двадцатичетырехлетнего юноши с пятидесятилетней теткой?

– Вы – мой кумир.

– От кумиров лучше держаться подальше, – посоветовала я. – Вблизи они очень сильно проигрывают.

– Мне не просто было позвонить вам. Не отказывайтесь, пожалуйста.

– А где вы живете? В Москве?

– Нет. Я живу в Челябинске.

– А чем вы занимаетесь?

– Я пишу.

Так и знала. Начинающий писатель. Меня часто разыскивают начинающие писатели и приносят свои книги на рецензии.

Это плохая идея. Мне последнее время ничего не нравится.

Талант – редкость. А засорять мозги отходами не хочется. Да и вредно. Это примерно то же самое, как есть просроченную колбасу. Потом тошнит и хочется блевать. А главное, не знаешь, что сказать. Обижать не хочется, а врать неприятно. Короче, лучше не принимать рукопись. Отказываться надо сразу – коротко и решительно. Не морочить человеку голову и не вселять пустые надежды. И еще я боюсь ошибиться: скажу «плохо», а это совсем не плохо, и получится, что я ударила человека по рукам.

– Я не буду читать вашу рукопись, – сказала я.

– Почему? – оторопел Ким.

– Я сейчас занята своей работой и не хочу отвлекаться.

– Я готов ждать сколько угодно.

– Зачем вам чужое мнение? Вы же все равно не перестанете писать.

– Не перестану.

– Писателю никто не нужен.

Ким молчал. Молчание было трагическим и одновременно вымогательским. Ким надеялся, что я передумаю. Эти начинающие наглые, как цыгане.

– Всего хорошего, – пожелала я и положила трубку.

Я вспоминаю свое начало. Мне помогали. Юрий Нагибин сказал: «Пишут все, а она писатель» – и налил мне стакан водки, а я его выпила. Притом что до этого никогда не пила, тем более стаканами. Я уже где-то это рассказывала, но что же делать? Из песни слова не выкинешь.

Я помню этот день. Зима. Подмосковье. Мне двадцать шесть лет, вверху – заснеженные кроны деревьев, а внизу – снежная укатанная дорога с желтым следом навоза. Тогда еще по дорогам ходили лошади.

Когда меня спрашивают: «Какой у тебя был самый счастливый день?» – я вспоминаю этот. Еще бы…

Нагибин написал предисловие к моей первой книге. Предисловие лучше, чем вся книга.

Меня поддержал Константин Симонов, назвал мой рассказ «мастерский». Он позвонил мне в девять часов утра. Я помню это утро. Его голос.

Короче, мне помогали. Значит, и я должна помогать. Но, может быть, моя помощь заключается именно в отказе. Не вмешиваться.

Короче, я Кима отшила, но он оказался настойчив.

Через месяц опять раздался звонок.

– Вы звоните из Челябинска? – спросила я.

– Нет, я в Москве. Я приехал на один день.

– Зачем?

– Посмотреть спектакль в «Современнике».

– И всё?

– И всё.

– А где вы остановились?

– Нигде.

Я поняла: Ким приехал утром и будет весь день ходить по городу, присаживаться на лавочки, ждать начала спектакля. А ночью – поезд до Челябинска.

– А что вы едите? – поинтересовалась я.

– Булочки, баранки.

Значит, заходит в булочную и покупает хлебобулочные изделия. На обед в кафе денег нет.

Неужели существуют такие духовные молодые люди? Ради того, чтобы посмотреть спектакль, едут за тридевять земель, где их никто не ждет и негде голову приклонить.

– «Современник» – это хороший театр, – говорю я, чтобы что-то сказать.

Наверное, он хочет ко мне приехать. Было бы правильно пригласить его и хотя бы накормить. Но ехать ко мне – далеко. Он не успеет на спектакль.

– А зачем вам этот спектакль?

– Для кругозора.

Такие жертвы для кругозора, но, наверное, молодость тем и отличается от зрелости и перезрелости. Перезрелость не любит жертвоприношений. А старость просто отвергает всякие жертвы.

– Желаю вам удачного просмотра, – говорю я и кладу трубку.

Мне хочется отделаться от Кима, от чувства вины, которое он во мне пробуждает.

«Позвонит и перестанет», – думаю я, но ошибаюсь.

Ким снова звонит через какое-то время, и это продолжается целый год, до тех пор, пока я не сдаюсь.

– Ладно, – говорю я. – Приезжайте.

И диктую адрес. Я указываю ему время и место. Время – одиннадцать часов утра. Раньше придет, раньше уйдет.

Ким появляется в пятнадцать часов. То есть опаздывает на четыре часа.

Я ничего не понимаю. То пробивался целый год, а теперь не в состоянии явиться вовремя. Опаздывает на полдня. Что бы это значило?

А значило то, что он перепутал дорогу. Сойдя с автобуса, надо было идти перпендикулярно шоссе, а он пошел параллельно. И дошел почти до города Подольска. Тем временем небо затянуло фиолетовыми тучами и грянул дождь. Это был не просто дождь, а водопад, как будто на небе открыли все шлюзы.

Водопад долго не продолжается, но успевает вымочить до нитки.

Ким осознал свою ошибку и двинулся в обратную дорогу.

В пятнадцать часов он предстал передо мной – босой, как божий странник, держа в обеих руках свои кроссовки.

Я поняла, что это Ким. Больше некому. Он виновато улыбался – молодой, хорошего роста, очень красивый. Буквально красавец прибалтийского типа. Его рубаха прилипла к телу, выступали рельефные мышцы. Ким просто просился на обложку модного журнала.

Я моментально простила ему опоздание – не из-за красоты, а из-за выражения лица. Такого лица не могло быть у плохого, хитрого человека. На меня смотрела сама чистота и ясность. «Юности честное зерцало».

Ким объяснил мне свою географическую ошибку. Далее я усадила его обедать.

У меня в гостях была дочь, близкая Киму по возрасту. Мы сидели втроем, беседовали.

Ким признался, что хочет переехать в Москву. Челябинск – город хороший, но все равно провинция. Основная культура варится в Москве. Ким хочет пробовать себя в литературе.

– А какое у вас образование? – спросила дочь.

– Юридическое. Я окончил юрфак.

– Это хорошая работа, – предположила я.

– Сидеть в юридической консультации и подыхать от скуки. Я не переношу скуки.

– Кучерена и Резник – богатые люди, – напомнила я.

– Им уже по шестьдесят. Мне надо пахать сорок лет, чтобы стать Кучереной.

– А как вы собираетесь зарабатывать? – спросила дочь.

– Писать книги.

– Их никто не купит, потому что вы не раскручены, вас никто не знает.

– Но Токареву покупают. А она тоже когда-то начинала.

– Тогда было другое время. Советский Союз. Оттепель. Социализм. А сейчас… Сейчас капитальный криминализм, никто никому не нужен.

Ким промолчал. Я поняла: он собирается выбиться с моей помощью. Я должна протянуть ему руку и втащить на олимп.

– Нужен талант, – сказала я. – Праздник, который всегда с тобой.

– Я в себя верю, – спокойно сказал Ким.

– Это правильно, – поддержала дочь. – Только так можно переплыть океан. Иначе утонешь.

– У вас есть семья? – спросила дочь.

– Отец и мама.

– А жена и дети?

– Нет.

– Это хорошо. Не надо ни за кого отвечать. Не надо халтурить и заниматься всякой подёнкой. Можно делать то, что нравится.

– В крайнем случае можно писать сериалы, – подсказала дочь.

Я обратила внимание, что сериалы пишет целая команда. Человек по пять. Фамилии никто не запоминает и даже не прочитывает. Братская могила, но можно как-то прожить. От голода не помрешь.

Мы еще посидели какое-то время. Через два часа Ким попрощался.

Я люблю, когда гость не засиживается. У Кима внутренний такт, чувствовалось, что он из хорошей семьи.

Ким удалился, держа мокрые кроссовки в опущенных руках.

Дочь долго смотрела ему в спину, потом сказала:

– Его здесь в Москве обманут и кинут. Мне его очень жаль.

– Почему обязательно кинут? – спросила я.

– Современные продюсеры видят, кого можно обмануть, а кого нельзя. Его можно. За ним никто не стоит.

Я вспомнила виноватую улыбку Кима и расстроилась. Приедет из Челябинска и пойдет по кругам ада. Хорошо, если не сломается. Жизнь груба, а Создатель равнодушен.

Через год Ким переехал в Москву. Отец дал ему деньги на квартиру. У отца была своя конфетная фабрика. Похоже, что деньги у него водились.

На деньги, выделенные папашей, Ким подобрал две квартиры: двухкомнатную в спальном районе и однокомнатную в тихом центре возле парка.

Ким звонил мне и советовался. Я предпочитала двухкомнатную. Всё-таки спальное место должно быть скрыто от глаз. Две комнаты – минимум для молодого человека. Но Ким колебался. Район, в котором находилась двушка, заставлял забыть о Москве. Казалось, что ты живешь где-то в Казахстане, в городе Шевченко.

Однокомнатная квартира была угловой и напоминала корабль, плывущий в облаках. Рядом, через дорогу – парк. В парке можно гулять и дышать свежим воздухом и одновременно обдумывать свои замыслы. Город и загород одновременно.

Ким выбрал однушку. Единственное, что его смущало, – детский сад напротив. Прежние хозяева квартиры успокоили: детский сад для глухонемых детей. Дети не слышат и не говорят, а значит – не орут.

Ким поверил, но быстро понял, что его ввели в заблуждение. Попросту надули. Глухонемые дети орали пронзительно, как дельфины. Они не слышали друг друга и, возможно, не слышали себя, но энергия выплескивалась из них, как волны во время шторма, и все это начиналось в девять утра.

Помимо крика, и даже больше чем крик, Кима мучила калитка в железной ограде, ведущая в детский сад. Калитка хлопала железо о железо. И этот ритмичный стук сводил с ума. Заставлял ждать следующего хлопка. Б-бах! Второй б-бах! И так в течение всего утра.

Ким затыкал уши, но крики и бахи прорезали барабанные перепонки и затекали в мозги. И ничего нельзя было сделать. Ким ходил к директору детского сада. Это была женщина. Она выслушивала и ждала денег от Кима, но Ким про деньги не догадывался, а бесплатно ничего не делается.

Ким купил в хозяйственном магазине резиновую прокладку и наклеил её в место соприкосновения калитки и ограды, но клей не держал.

Все кончилось тем, что Ким поднимался в восемь утра и уходил в парк.

В парке было безлюдно – ни криков, ни стуков, и это умиротворяло.

Единственное, хотелось спать. Ким садился на лавку и дремал, как старик.

Тем не менее он обживался на новом месте. Наводил уют. Купил массивную дверь, обтянутую шершавой коричневой кожей, прошитой золотыми кнопками. Самая достойная дверь на лестничной площадке. Но и здесь, на площадке, не все было безупречно.

Рядом с Кимом жила девушка Рита, низкой социальной ответственности, как сейчас говорят. А попросту – проститутка. Она хотела поближе познакомиться с Кимом, но Ким ее сторонился. Боялся инфекции.

Внешне Рита неплохая и, если бы смыть с нее чрезмерную косметику, была бы даже милая. Но у нее был свой вкус, не совпадающий со вкусом большинства.

К Рите каждый день ходили гости. Они пили, вопили, а потом выходили на площадку и дрались. Слышался звон разбиваемых бутылок. Ким догадывался, что делали «розочку». Разбитая пополам бутылка имеет неровные острые края, в уголовном мире называется «розочка». Попадет такая «розочка» в лицо и можно остаться без глаз.

Киму хотелось выйти на лестницу и сделать замечание, но он боялся, что естественно.

Утром один изнуряющий шум, вечером другой – опасный и криминальный. Ким не мог смириться и чего-то ждал. И дождался. На лестнице стало тихо. По вечерам – тишина.

Ким решил, что Рита уехала. Стояло лето. Рита могла уехать к морю, в Сочи, например, или в Турцию. Лето – промысловый период. Темпераментные турки любят русских женщин с низкой социальной ответственностью. Можно хорошо заработать.

Ким понимал, что Ритин отпуск когда-нибудь кончится и все вернется на круги своя. Но тишина длилась и продолжалась почти все лето.

В один прекрасный день выяснилось, что Рита умерла и лежит в своей квартире мертвая и совершенно одинокая. Набежали Ритины родственники. Они пребывали в прекрасном настроении, весело ломали дверь, а потом два мужика вынесли Риту в крепкой простыне, ухватив с двух сторон. Поклажа покачивалась, как гамак и слегка текла. Простынь быстро промокла, стала темной.

Два мужика пронесли Риту мимо двери Кима, свернули на лестничный пролет и во время разворота качнули скорбной поклажей. Гамак проехал по двери Кима, оставив широкий густой след.

Ким отмывал и скреб несколько дней. Его породистая дверь была оскорблена и поругана. Ким воспринимал случившееся как собственное падение. Но более всего его удивляло отсутствие скорби или хотя бы видимости скорби. Родня откровенно радовалась освободившейся квартире. Недвижимость в центре стоит больших денег, неподъёмных для простого человека.