Неверный муж моей подруги бесплатное чтение

Ашира Хаан
Неверный муж моей подруги

Пролог

— Он мне изменил, — сказала она спокойно и так между делом, что я не сразу осознала смысл слов.

Только что она щурилась на блики солнца на воде, всплескивала руками, следя за дочерью-разбойницей, которая отнимала у какого-то несчастного мальчишки надувной круг, обмахивалась ладонью, жалуясь на жару.

Вздыхала:

— Даже вечером никакой прохлады! Духота!

И так же деловито, глядя в сторону, продолжила:

— Они вместе работают. Не знаю, подчиненная или клиентка, но в командировке были вместе. Никогда не думала, что такое случится со мной.

Я все еще тормозила с реакцией.

Невозможно среди всей этой суеты с поиском в недрах сумки темных очков и бутылки воды, с болтовней о работе и кулинарных рецептах сразу уловить страшный смысл, спрятанный за ее спокойным тоном.

Полина — одна из моих немногочисленных подруг. Я не люблю окружать себя толпой людей, лишь бы было шумно. Каждый человек в моем кругу — тщательно отобран, проверен временем и обычно — редкий бриллиант.

Полина очень умная и тонко чувствующая, но закрытая, даже строгая.

Рожденная в семье университетских преподавателей — ее дед в советские времена даже был ректором одного из институтов. Потомственная интеллигенция, коренные москвичи.

Рядом с ней я всегда ощущала себя немного неуклюжей, не очень умной и слишком громкой. Она была настоящей ледяной королевой. Из тех женщин, первое чувство при виде которых — восхищение. Я гордилась тем, что она тоже выбрала меня в друзья.

Наверное, она иначе и не могла рассказывать о самых страшных ударах судьбы — только вот так, почти без эмоций.

Держа лицо.

А ведь у них с мужем была такая красивая история!

Каждый, кто видел ее рядом с высоким импозантным Германом, которому безумно шли строгие костюмы и дорогие часы, сразу признавал, что они идеальная пара. Оба умные, красивые, статные — и будто немного не из нашего века, настолько подчеркнуто уважительно обращаются друг к другу.

Но безумия любви это не отменяло. В начале их истории были цветы охапками, бесконечные беседы о книгах, спектаклях, музыке, обожание, восхищение, предложение через неделю, свадьба в Грибоедовском загсе и, как высшая степень их любви — рождение красавицы-дочки с золотыми локонами и голубыми глазми, подарочной девочки-вундеркинда.

И после этого всего — измена?

Невозможно.

Истерики, чтение переписок, контроль, вранье — вся эта бытовая грязь?

Нет, вообще не про них.

Потому так дико было слышать рассказ Полины здесь, у лесного пруда, куда мы выбрались жарким московским летом выгулять детей у воды.

Дико — вот то самое слово.

Подобная пошлость просто не могла случиться в их идеальной семье, где оба даже спустя десять лет брака обожали друг друга.

Так и хочется спросить — ты не ошиблась, Поль?

Гер ведь не мог…

Но я точно знаю, что мог.

— Знаешь, кто она? — спрашиваю я с замирающим сердцем.

— Нет, видела только профиль ВКонтакте, но он закрытый. На аватарке котенок, имя выдуманное. Я все перерыла, но больше никаких зацепок.

И я осторожно выдыхаю.

С облегчением. И виной.

Потому что та, с кем он ей изменяет — я.

Сейчас. Ну здравствуй, Лана

Я не знаю, что говорить.

Я бы не знала, что говорить, даже если бы это было не про меня.

Я просто слушаю Полину, пока она рассказывает, как проснулась ночью от сообщения на телефоне Германа. Он, как обычно, работал допоздна в своем кабинете.

В темноте спальни экран обжег глаза светом, она потянулась за телефоном, чтобы выключить его — и увидела всего одну фразу. Совершенно невинную фразу, но она перевернула все внутри нее.

Она поняла сразу.

Вот просто сразу, всем сердцем.

Я молчу, пока она говорит. Молчу, обдираю травинку губами, и горький сок растекается по языку. Внутри сосущая пустота, тоннель, ведущий в черноту космоса, в котором воет ветер.

Вина. Стыд. Страх.

Облегчение.

Легкие жжет, будто я бежала изо всех сил, а теперь все — дистанция кончилась, и я сижу на траве, дышу сквозь боль и чувствую дрожь во всем теле.

Она узнала.

И еще внутри ощущение беды. Которая уже случилась.

Кончился наш медовый месяц.

Наш бедовый месяц.

Полгода пряток, сопротивления чувствам, стертых номеров, стертых слизистых, срывов, когда мы не выдерживали и, наплевав на все клятвы, снова неслись навстречу друг другу.

Ожидания.

Ожидания беды.

Телефон звякает уведомлением. Я поспешно подхватываю его — на экране реклама, но я все равно открываю мессенджер и пишу Герману:

«Встретимся в офисе?»

Никакой конкретики, ничего личного.

Привычка.

Ни мой, ни его телефон не мониторят… не мониторили до сих пор.

Но мы привыкли общаться максимально нейтрально, просто на всякий случай. Никаких «спасибо за прекрасную ночь», никаких «а твоя жена не догадывается, хахаха, как и мой муж», ни в коем случае. Под запретом даже «доброе утро».

Не помогло.

«Извини, сегодня никак, дома что-то случилось, Полина просила приехать пораньше».

Я хмурюсь.

— Что там? — спрашивает она.

— Да у мамы опять какие-то опять проблемы, просит заехать, — привычно вру я.

— Давай я твоих мальчишек домой закину, — предлагает Полина. — Я все равно уже собиралась сворачиваться. Хочу поговорить сегодня с Германом. Как думаешь, я заслужила правду?

— Конечно, — киваю я, и внутри взвывает что-то страшное. Наверное, совесть. — Да, спасибо, закинь. Муж уже дома, он встретит.

«Вот об этом я и хотела поговорить», — пишу по дороге к стоянке.

Утрамбовываю Макара и Никиту на заднее сиденье вместе с их надувными кругами, подстилками и зонтиком от солнца, киваю Полининой дочке, разворачиваюсь и иду к дороге, сжимая в руке вибрирующий телефон.

— Что случилось? — спрашивает Герман, не тратя времени на приветствия.

Я машу подъезжающему такси и сажусь в салон, отряхивая песок с босоножек.

— Она все узнала.

В трубке молчание.

В молчании — пустота.

Мне кажется, там, на другом конце натянутой между нами нити из телефонных волн и ожидания, распахивается та самая черная дыра и в ней начинает гудеть вакуум космоса.

Таксист ловит мой взгляд в зеркале заднего вида и тут же отводит глаза.

— Гер…

— Насколько — все?

Голос напряжен и холоден.

Я зажмуриваю глаза, внутри все сжимается от чувства вины.

Потому что я — виновата.

Виновата только я.

— Что у тебя есть любовница.

— И что это ты?

— Нет, про меня не знает.

— Хорошо, приезжай в офис.

Таксист снова бросает на меня быстрый взгляд. Он сделал музыку потише, не пытается ни с кем переписываться, не рассматривает со скуки окружающие машины на светофоре. Все его внимание — на наш разговор. Кажется, у него даже уши слегка развернулись назад.

За окном машины несется летний вечер. Бесконечно долгий оранжевый закат, отражающийся в голубоватых окнах небоскребов. Зажигаются вывески баров, за высокими окнами ресторанов расставляют тарелки официанты в белых рубашках. Город готовится к пятничному вечеру. Загулу, отрыву, празднику конца недели.

Но в офисном центре — пусто. Большая часть окон не горит, закрыты магазинчики и кафе на первом этаже, шаги эхом отдаются в безлюдных коридорах, и лязг лифта, который не слышно днем, разносится на весь этаж, как в фильме ужасов.

Герман встречает меня в дверях своего кабинета. Яркий свет за его спиной очерчивает только темный силуэт высокого статного мужчины в костюме, стоящего, сложив руки на груди.

Я не вижу его глаз, но иду навстречу, потому что больше идти мне некуда.

Не знаю, чем закончится наш разговор.

Не знаю, чем закончится их с Полиной разговор.

Но больше ничего не будет как прежде — это я знаю точно.

— Ну здравствуй, Лана, — говорит Герман.

Я хочу его поцеловать, но он отстраняется и отходит в сторону, пропуская меня в кабинет.

Сейчас. Я знала, что так будет

За окнами офиса сгущается вечерний полумрак, чуть подсвеченный инфернальными отблесками заката в окнах соседнего небоскреба. А здесь горит всего одна настольная лампа, и тени от нее искажают лицо Германа. Я смотрю на него и никак не могу понять, что оно выражает.

Боль? Равнодушие? Злость? Отвращение? Страх?

Все то смятение чувств, что сейчас бушует внутри меня, я приписываю ему. И в зависимости от того, волна с каким именем накатывает — то и вижу.

Герман стоит передо мной — холодный и строгий, очень чужой. Как в те дни, когда все только начиналось, и я не знала, о чем с ним говорить, задавая неловкие вопросы и получая в ответ равнодушные взгляды.

Я подхожу к нему близко-близко, поднимаюсь на цыпочки, втягиваю носом знакомый запах — и пропадаю.

Говорят, любовь можно отличить от простого интереса, сексуального влечения, дружбы, всего остального, что не она, всего по одному признаку. Если ты нюхаешь вот это местечко на виске, и оно пахнет для тебя домом — это любовь.

Герман упакован в деловой костюм с голубоватым отливом, его офис весь — холод, сталь и белый свет ламп, его рубашка застегнута на все пуговицы, его серый галстук выглядит так безупречно, словно отлит из серебра, но когда я чувствую этот запах у его виска — терпкий и теплый, я словно из заснеженного полярного ада попадаю в натопленную избушку. Меня там ждут — горит живой огонь в печи, пахнет едой и чаем на травах, а на единственной кровати ворох теплых меховых одеял.

Мы с Германом смотрим друг на друга, и в его темных, почти черных глазах я вижу то, чего мне сейчас не хватает — тепло. Любовь. Он словно прячет себя настоящего за этим обликом безупречного бизнесмена. Но оттуда, изнутри его ледяного скафандра, выглядывает он настоящий. Надо только поглубже заглянуть ему в глаза. Однажды я так и сделала.

Нам надо так много сказать.

Мне — ему.

Ему — мне.

Тревога в груди бьется в такт сердцу, в тени которого она пряталась столько месяцев.

Но этот день должен был настать.

— Я знала, что так будет, — говорю тихо, обращаясь к этому живому Герману внутри строгого бизнесмена, стараясь не думать о том, что он пока меня даже не обнял. — Я ждала этого момента. Все время ждала.

— Тиш-ш-ше… — говорит он, и я понимаю, что мои горячие слезы все-таки прорвались через все заслоны и текут по лицу. Стискиваю веки, закрываю глаза ладонями. Судорожно вдыхаю, чтобы не разрыдаться.

Мне сейчас даже некого винить.

Кроме себя.

Герман осторожно отнимает мои руки от лица, берет их в свои и склоняется, целуя пальцы.

По одному поцелую на костяшку и последний — в ладонь.

За окнами разворачивается во всю ночную ширь душное московское лето, плавит асфальт жара, не выпускающая город из своих объятий даже после захода солнца. А здесь, в кабинете Германа, на полную мощность включен ледяной кондиционер — как он любит. Чтобы сотрудники ходили с длинным рукавом, а сотрудницы в колготках.

Но я-то в летнем платье, и по моей голой коже разбегаются мурашки от холода. Хочется прижаться к единственному живому существу в этом офисе.

Согреться.

— Скажешь, что все будет хорошо? — то ли прошу, то ли спрашиваю.

— Не скажу. Я тебе никогда не вру.

Мы так и стоим посреди его кабинета, словно считаем себя недостойными даже присесть на диван, который за последние несколько месяцев видел столько всего, что хватило бы на целую коллекцию фильмов для взрослых.

И кресло видело. И стол.

И даже этот дорогой дизайнерский ковер на полу, имитирующий густую траву. Однажды на него даже капала с ладоней кровь — то был один из самых счастливых дней в моей жизни.

Мне кажется, что моя жизнь и началась-то только тогда, в те снежные дни, когда я даже не замечала, что на улице минус десять, потому что моя кожа постоянно пылала от мыслей о нем.

Мы так и стоим. Дыхание Германа, его сухие губы касаются моего запястья с татуировкой — затейливая вязь складывается в одно слово: «Nevermore».

Больше никогда.

То, что сказал он мне полгода назад зимним вечером в этом кабинете.

И ошибся.

Он думает о том же самом, потому что его пальцы продолжают ласкать это место, даже после того, как покинули губы.

Нам надо о многом поговорить.

О том, что знает и не знает Полина.

О том, что он скажет ей сегодня вечером.

О том, что нам делать дальше.

И делать ли.

Или судьба дала нам отчетливый и недвусмысленный знак?

Знак «стоп».

Но почему-то не получается говорить.

Получается только стоять здесь в полутьме, едва касаясь друг друга и читая мысли.

Потому что я снова озвучиваю то, что думает и он:

— Могло ли выйти как-то иначе?

— Ты ведь сама меня ей подарила.

Это правда.

Больше десяти лет назад я подарила Полине мужа.

Давно. А Герман - это настоящее имя?

Все началось больше десяти лет назад одной очень теплой весной. Помню — уже в апреле полностью растаял снег, и можно было бегать по сухому асфальту в босоножках с тоненькими ремешками и не надевать куртку.

Я тогда работала журналисткой — писала на фрилансе статьи сразу в несколько газет и журналов, носила короткие клетчатые юбки, белые рубашки, расстегнутые до самого неприличия и разноцветные косички в коротких блондинистых волосах.

Жизнь для меня была непрерывным флиртом со всем миром сразу.

И мир отвечал мне взаимностью.

Автобусы подходили вовремя, дождь кончался, когда я выходила на улицу, новые сорта мороженого всегда были вкусными.

Меня обожали как престарелые ловеласы, заведующие молодежными отделами в газетах тех времен, так и бизнесвумен новой эры, твердой рукой выводившие на большую воду могучие лайнеры холдингов глянцевой прессы. И те, и другие охотно заказывали у меня статьи и делились приглашениями на лучшие мероприятия.

Я носилась с утра до вечера по пресс-конференциям, интервью и презентациям, успевая перекусывать только подаваемыми там тарталетками с икрой и дорогим шампанским.

Это было лучшее время моей жизни, и я была уверена, что так будет всегда. Впрочем, в двадцать три года всегда немножко переоцениваешь свою удачу.

С Германом мы познакомились в «Фейсбуке», и поначалу я даже не запомнила его имени, только черно-белую аватарку, в которую особенно не вглядывалась. Ее владелец пару раз пересекся со мной в сообществах о кино, потом мы поспорили о том, можно ли считать постановки «Сатирикона» настоящим театром, а потом он куда-то надолго пропал, и я о нем забыла.

Как-то раз я снова нещадно флудила в том же сообществе, жалуясь на то, что сегодня пятница, а у меня никаких планов на вечер. Всю неделю мечтала тупо выспаться, а когда получила такую возможность — чувствую себя одинокой. Все сочувствовали, но приглашать никуда не рвались. От этого было еще обиднее.

И вдруг в личку прилетело:

«У меня есть два билета на премьеру в Ленком сегодня вечером и нет спутницы. Не возражаете, если я приглашу составить компанию?»

«Приличные девушки в театр на первом свидании не ходят!» — привычно начала вертеть хвостом я.

«Тогда предлагаю первое свидание устроить на пару часов раньше. Выпить кофе, посмотреть друг на друга, а потом я повторю приглашение».

Времена, когда в театр надевали все лучшее сразу, давно прошли, поэтому я не стала заморачиваться и пришла в обычном летнем платье. Зато мой сетевой знакомый, ожидавший меня под памятником Пушкину с букетиком незабудок в руках, был в строгом деловом костюме, чем смутил меня чрезвычайно. Надо было, наверное, туфли надеть вместо белых кед…

— Здравствуйте, Светлана. Я Герман.

— Лучше Лана, — предложила я. — А Герман — это настоящее имя?

Почему-то я была уверена, что это выдуманный ник.

Кто-то называет так детей в наше время?

— Вполне, — сухо ответил он.

И вот эта возникшая с самого начала неловкость не проходила все время нашего общения.

Мы сидели в маленькой кофейне на бульваре, я задумчиво мешала ложечкой несладкий капучино, изо всех сил избегая смотреть Герману в глаза и пыталась вспомнить, куда делась моя легкость и общительность.

Я попробовала начать с начала:

— А кем ты работаешь? Ой, ты ведь не против перейти на ты?

— Конечно, нет. Если у нас свидание, это было бы уместно.

— А ты не хотел, чтобы это было свидание? — до меня дошло, что я сама форсировала события. — Ой, извини! Я не подумала, что это просто приглашение!

— Я очень рад, что это свидание, — голос немного смягчился. — А работаю я банкиром.

— О, а в каком банке? Открою там счет и у меня будет личный менеджер!

Герман вежливо улыбнулся, но эта улыбка не коснулась глаз, и я почувствовала себя еще более скованно.

— Это маленький банк, который занимается инвестициями в малый бизнес и не работает с физическими лицами.

— Звучит скучновато, — вздохнула я.

— Что ж, здесь мы с тобой не сойдемся, Лана. Мне кажется, это очень интересно.

Я уже жалела, что согласилась на это свидание. Но по дороге я успела погуглить и обнаружила, что это самая звездная премьера сезона. Билеты на нее были раскуплены в первые полчаса. Грех пропускать такое событие только потому, что кавалер мне кажется скучноватым.

— Ну что, мы идем на второе свидание — в театр? Я уже достаточно благонадежен для тебя? — спросил Герман, глядя на часы и вставая из-за стола.

Мне показалось, он был бы рад, если бы я передумала, но…

— Идем, конечно!

Давно. Слушай, а давай наоборот?

В холле театра столпилось столько народу, что Герману пришлось взять меня за руку, чтобы не потеряться. Ладонь у него была сухая и прохладная, держал он меня крепко — и ловко лавировал между людьми. Только я на всех натыкалась, но он вовремя меня спасал.

— Лана! И ты тут? — вдруг удивленно заявило очередное препятствие, и я затормозила.

— Полина! С ума сойти! — я ужасно ей обрадовалась.

С Полиной мы были знакомы уже пару лет — работали как-то в молодежной газете, деля одну ставку на двоих.

Она была старше, опыта у нее было больше, поэтому она быстро ушла в какой-то женский журнал начальником отдела — и общаться мы стали еще больше, потому что теперь еще и она подкидывала мне работу.

С самого начала я немножко робела рядом с ней, признавая ее ум, красоту и эрудицию. Но надеялась, что лет через пять наберусь от нее манер и лоска и стану такой же стильной изысканной дамой, как она в свои почти тридцать.

Я церемонно, как сумела, представила ее Герману, он пожал ее ладонь с легкой прохладцей.

— Ты одна? — поинтересовалась я.

— Представляешь — да, — проходя мимо зеркала, она машинально заглянула в него, поправила прическу и смущенно мне улыбнулась. — Так хотелось на этот спектакль, что я сделала себе подарок на день рождения.

— Поздравляю! А «Фейсбук», зараза, не сказал, что у тебя сегодня, — посетовала я.

— Да ерунда, Лан.

Она остановилась, чтобы купить программку. Герман вежливо, но неуклонно отвел ее руку с кошельком и купил ей тоже. Предложил и мне, но я с недоумением пожала плечами — зачем?

— Я их коллекционирую, — сказала Полина. — Всегда можно вспомнить, в каком году какой состав был, сравнить. Сначала вкладывала в дневник, где записывала впечатления, а теперь веду блог о театре.

— Да? Как интересно, — Герман пропустил меня вперед, а сам замешкался. — Можно ссылку?

Пока мы ждали звонка, они успели обсудить заявленный состав, поделиться впечатлениями о других спектаклях Ленкома, да и МХАТа. Они сыпали именами, которые мне ни о чем не говорили, перекидывались фразами, которые имели смысл только для посвященных и явно не испытывали той деревянной неловкости, что была у меня с Германом.

В антракте Герман взял на всех бутылку шампанского и бутерброды с осетриной и, устроившись у столика, мы продолжили разговор. Точнее — они продолжили. А я методично надиралась шампанским, отчаянно скучая. Время от времени Герман обращался и ко мне, задавая какие-то вопросы, на которые я даже могла ответить что-то внятное. Истинный джентльмен.

Правда, весь второй акт он оборачивался назад, где сидела Полина и обменивался с ней улыбками. И чуть не забыл, что я сидела рядом, когда после спектакля рванул к ней. Но быстро опомнился.

— Ну что, Полина, не жалеете, что проводите свой день рождения в обществе лучших актеров современности? Ну и нашем, разумеется, — с ней Герман на ты не переходил, но почему-то эта церемонность звучала теплее, чем наши с ним разговоры.

— О, это лучший день рождения за последние пять лет, — откликнулась Полина. — И во многом благодаря вам.

— Может быть, пройдемся еще по бульварам? Время детское, а погода просто замечательная, — предложил он, глядя куда-то между мной и Полиной.

Полина подняла брови, посмотрела на меня, на Германа, снова на меня и…

— Извините, мне нужно в уборную, — сбежала, чтобы не разбираться.

— Мне тоже, — хмыкнула я и последовала за ней.

В туалете состоялась классическая беседа двух подружек, претендующих на одного мужчину. Точнее — НЕ претендующих, потому что мы всячески расшаркивались друг перед другом, переуступая Германа.

— Не волнуйся, я сейчас вызову такси и уеду, — уверила мне Полина. — Не хотела портить тебе свидание, но что-то мы увлеклись. Давно ни с кем не было так интересно обсуждать театр. Повезло тебе.

Во мне было слишком много шампанского. Наверняка.

Ну, еще сыграло роль то, что меня не тянуло гулять в их компании, чувствуя себя пятым колесом в телеге, да еще и необразованным колесом.

Равно как и гулять с Германом, неловко обмениваясь скучными фактами биографии.

Поэтому я предложила:

— Слушай, а давай наоборот? Я сбегу, а ты пойдешь с ним гулять.

— Ну что ты! — замахала руками Полина. — У вас же свидание! Да он на такое и не согласится.

— А я спрашивать не буду, — отмахнулась я. — Пойдем гулять втроем, а потом я помашу ручкой и слиняю в метро.

— Я не могу, Лан. Это же твой мужчина.

— Можешь, Полина. Он тебе нравится.

— И что?

— А то, что у тебя сегодня день рождения. Считай, я его тебе дарю!

Я засмеялась, а Полина посмотрела на меня с таким возмущенным видом, что я окончательно уверилась в своем решении.

Все получилось ровно так, как я планировала. Стоило нам выбраться на бульвар, как они снова начали трещать о чем-то своем. Я уже даже не вслушивалась — просто ждала, когда мы дойдем до поворота на Петровку. Не пришлось даже разыгрывать неумелую сценку. Я просто посмотрела на телефон, сказала:

— Ой, у меня срочные дела. Простите, ребята!

Чмокнула в щечку оторопевшего Германа, который попытался поймать мою ладонь, но я ловко увернулась.

Обняла Полину, шепнула ей: «С днем рождения!» — и почти бегом пересекла дорогу, по которой тут же поехали машины.

Впрочем, я была уверена, что догонять меня никто не будет.

На следующий день Полина позвонила мне, чтобы повиниться — театральный вечер закончился весьма страстными поцелуями у ее дома.

— Прости, я чувствую себя так странно… У вас же было свидание, а я так себя повела!

— Глупости, Поль, — отмахнулась я. — Он мне все равно не понравился. И я его тебе уже подарила. Подарки не отбирают.

Она хмыкнула, помолчала и тихо произнесла:

— Знаешь, он сказал, что я по всем параметрам для него идеальная жена.

— Ого! Ого! Ого! — я запрыгала с телефоном по кухне. — Я настоящая сваха! Дарю мужей — дорого, надежно! Чур, я буду твоей свидетельницей на свадьбе!

— Да ну, брось, какая свадьба… — смущенно ответила она, но в голосе мне послышались мечтательные нотки.

Свадьба была через месяц.

Сейчас. Я не сплю с женатыми

Я хорошо помню то свидание. На первый взгляд тогдашний и нынешний Герман почти не отличаются — лишь время слегка забелило виски сединой и жестче стал прищур черных глаз.

Но для меня это разные люди.

— Когда я тебя впервые увидела, то подумала — какой шикарный! Вообще не похож на тех задротов, что обычно пишут мне в фейсбуке и зовут на свиданки формата «посидеть в машине».

— То есть, приглашение в театр тебя на эту мысль не навело? Только внешний вид?

В низком голосе Германа так глубоко скрыта ирония, что я не сразу научилась ее там находить. И только теперь вижу, что он почти всегда такой — ничего серьезного, и у всего двойное дно.

— Твой внешний вид затмевал все остальное. Я все время боялась ляпнуть что-то не так и постоянно ляпала.

— Когда я увидел тебя впервые, я подумал — слишком громкая девица. И развязная. По беседам в «Фейсбуке» ты казалась другой.

— Но после кафе ты все равно позвал меня в театр.

— Конечно. Кем бы я был, если бы сказал: «До свидания, вы мне не подходите».

— Полина тебе понравилась больше.

Мне не было обидно…

Почти.

Только чуть-чуть досады — ведь хотелось, чтобы в меня влюблялись все, все, все мужчины.

— Да. С ней было намного легче. С тобой вечно были какие-то неловкость и напряжение. Поэтому я не любил сталкиваться с тобой, когда вы с Полиной встречались.

— Я была той самой подругой, которую не любит муж, потому что она плохо влияет на жену?

— Почти. Ты никак не влияла. Полина очень сильный человек. Но без твоего присутствия было спокойнее. Ты меня раздражала.

Я едва заметно усмехаюсь. В полутьме Герман может и не видит выражение моего лица, но все же что-то улавливает. Проводит ладонями по голым плечам, склоняется, касаясь губами гладкой кожи. Его горячие губы обжигают, а его аромат — розмарина, мшистых камней на берегу северного моря и горьких воспоминаний — окутывает туманом, заставляя дрожать.

Но не от холода, царящего в этом темном кабинете.

От странного, уникального чувства, для которого в русском языке даже слова-то нет. Это смесь восхищения со страхом и удивлением — как такой потрясающий, чужой до чуждости, ослепительный человек согласен быть со мной? Радоваться моему присутствию. Прикасаться ко мне.

Любить меня.

Однажды бывший мой одноклассник после шатаний по университетам, где он менял химический факультет на физмат, а его — на аграрный институт, осевший наконец в семинарии, объяснял мне фразу из Библии: «Жена да убоится мужа своего».

— Это не про то, что он должен пугать жену, а она не поднимать на него глаз, чтобы не разозлить. Ты что! Это же полностью противоречит тому, что написано в той же фразе чуть раньше — что муж должен любить жену, как самого себя. Нет, здесь глагол «убоится» идет от греческого «phobitai», имеющего несколько оттенков смысла. Имеется в виду так называемый «священный ужас», благоговение. Это ближе к восторгу и восхищению, чем страху.

— Но ведь толкуют чаще всего…

— А ты не смотри, как другие толкуют. Им за себя самим отвечать. А тебе — за себя.

Вот что-то подобное я испытываю в присутствии Германа.

Благоговение.

И безмерное удивление, когда он соглашается снизойти до меня.

Но это лишь в первые секунды, когда он первый раз после разлуки прикасается губами ко мне. Поднимает голову, глядя с таким же удивленным восхищением, что я чувствую в себе, и я понимаю, что мои чувства отражаются в нем.

А потом первую дрожь смывает прибой более сильных чувств, и мы оба проваливаемся в пустоту, в глубокий транс, в другой мир.

Но сейчас падение прерывается негромким жужжанием.

Лежащий на столе телефон Германа, как всегда, поставленный на беззвучный режим, вибрирует, и на экране загорается вызов от контакта «Жена».

Мы замираем и смотрим на него. Корпус телефона бьется о твердое дерево стола, он проползает несколько миллиметров и наконец затихает. Но уже через несколько секунд начинает вибрировать снова.

Я помню, как это случилось в первый раз. Звонок Полины в тот момент, когда мы были вместе.

Мы остановились в безликом чистеньком отеле, который Герман снял на время командировки. Телефон лежал на тумбочке экраном вниз и так же едва слышно вибрировал, и Герман, застегивая запонки на манжетах своей белой рубашки, попросил меня:

— Глянь, кто там?

Я перекатилась по кровати, где нежилась после горячего душа, подняла телефон и… замерла.

Мир стал вязким и густым как гудрон.

Я прижала руку к горлу и выдавила из себя:

— Жена. — Это слово растягивалось, как жевательная резинка, липло к зубам и никак не кончалось, звеня последним звуком где-то под потолком безликого номера.

Уши заложило, как в набирающем высоту самолете, и я сглотнула, чтобы услышать:

— Дай сюда.

— Кто же так именует в телефоне любимую женщину? — попыталась пошутить я, протягивая ему телефон. — Как в паспортном столе.

Воздуха не хватало, и я делала вдох после каждого слова.

Герман посмотрел на экран, а потом нажал кнопку отбоя.

Меня вдруг сорвало — я вскочила и начала судорожно одеваться.

Бюстгальтер, чулки, юбка, блузка, туфли, черт, куда мы трусики дели…

Нашла висящими на настольной лампе, засунула в сумку. Зачем-то достала оттуда помаду и принялась тщательно красить губы, словно важнее этого ничего на свете не было.

— Что ты делаешь? — удивленно спросил Герман. — Ты куда?

— Я не сплю с женатыми, — ответила я, закрывая помаду и несколько раз не попадая в нее колпачком.

— А я не изменяю. — Он отвернулся и потянулся за галстуком, валяющимся под кроватью. — Но мы оба здесь.

Больше с тех пор мы не обсуждали звонки Полины.

Только замирали и молчали, словно поставленные на паузу, пока телефон не прекращал звонить.

— Как же ты согласился, чтобы я была свидетельницей на свадьбе? — продолжаю с того места, где нас прервал звонок.

Герман делает шаг назад, к столу, присаживается на край и тянет меня к себе, утверждая между своих ног.

— На свадьбе, — говорит он, медленно окидывая меня темным взглядом, начиная с ровного края челки, заканчивая маленькой золотой подвеской в ложбинке груди — и возвращаясь обратно к шее. — На свадьбе ты бесила меня так, что я хотел тебя придушить.

Его ладонь ложится на мое беззащитное горло, и я откидываю голову, отдавая ему всю власть над собой. Герман чуть сжимает пальцы, его лицо искажается от ярости…

А потом он рывком роняет меня на себя и жадно целует, компенсируя недостаток кислорода воздухом из собственных легких.

Давно. Да хоть на всю жизнь

Свадьба Германа и Полины была самой красивой из тех, что я видела за всю свою жизнь.

Одно время я пробовала себя в жанре светской журналистики.

Оказалось — вообще не мое. Не испытывала я достаточно пиетета к знаменитостям, не пищала при взгляде на кумиров и регулярно забывала брать у них автографы.

Но какое-то время я потратила на светские рауты и была приглашена на несколько «звездных» свадеб.

Я была на свадьбе в настоящем замке, на круизном лайнере, на необитаемом острове.

Платья невестам шили стилисты с мировыми именами, гостями были все мало-мальски известные личности, угощения готовили повара с мишленовскими звездами.

Один раз молодоженов даже лично поздравлял президент.

Все эти свадьбы были дорогими, скандальными, роскошными, безвкусными, грандиозными — какими угодно, но не красивыми.

Что такое красивая свадьба, я поняла, побывав у Германа с Полиной.

У нее не было платья, расшитого стразами Сваровски, заказанного за три года на церемонии — только узкое шелковое, цвета топленого молока.

Не было лучшего стилиста Москвы — но светлые волосы, уложенные в стиле «ревущих двадцатых» выглядели так, что породили новую моду в определенных кругах.

Не было золоченой кареты и белых лошадей — зато старинный лимузин заменил их с лихвой.

Не было ни острова, ни замка, ни лайнера — только Грибоедовский загс и банкетный зал, украшенный белыми и темно-красными орхидеями.

И жених — в костюме того же цвета топленого молока, высокий темноглазый брюнет, элегантный до искр из глаз. Хотелось прикрыть глаза рукой — так они оба сияли, танцуя вальс на сверкающем старинном паркете и глядя только друг на друга.

В этот момент я единственный раз за весь день присела и сразу скинула узкие туфли. На правах свидетельницы я носилась с раннего утра, контролируя, чтобы успели парикмахер и визажист, вовремя привезли цветы, правильно расставили таблички на столах, играли ту самую музыку в нужные моменты, никто из водителей-официантов-музыкантов-фотографов не ушел в запой, не сбился, не запутался, чтобы гости не потерялись, шампанское не нагрелось, мороженое не растаяло, а жюльен не остыл.

И вот в тот момент, когда зазвучал вальс, я сочла свою миссию идеальной свидетельницы и хорошей подруги выполненной, от души плеснула себе мартини, уронила в него лимонную стружку и любовалась танцем Полины и Германа. Их любовь чувствовалась в каждом сдержанном жесте, в каждом взгляде из-под ресниц.

Тогда я, в свои двадцать четыре, в первый раз подумала, что тоже хочу белое платье, колечко на палец и вальс. Ну и, разумеется, такую любовь.

До конца вечера, когда коллеги Германа в дорогих костюмах и подруги Полины с ярко-накрашенными губами хорошенько разогрелись от алкоголя и плывущей между пирамидами из бокалов любовной дымки — и наконец перемешались, я оставаться не стала.

Подошла к Полине попрощаться, когда Герман отвлекся на поздравления пожилых родственников. За весь день мы с ним перемолвились едва ли десятком фраз. Он по-прежнему казался мне чужим человеком, в чьем присутствии я робела, поэтому я решила передать свои наилучшие пожелания через подругу и слинять без прощания.

— Спасибо тебе за такой «подарочек», — Полина обняла меня, и я удивилась, увидев, что ее глаза блестят от слез. — Гер — лучший мужчина в мире.

— Если невеста говорит на свадьбе что-то другое — дело плохо! — отшутилась я. — Но учти, после этого я избавлена от необходимости искать тебе другие подарки на праздники на следующие десять лет!

— Да хоть на всю жизнь! Все равно того стоит.

— Ты чего плачешь? — испугалась я, увидев, что стоящие в глазах слезы скатились по ее щекам, угрожая испортить свадебный макияж. — Поли-и-и-ина!

— Это гормоны, — отмахнулась она и, оглянувшись понизив голос, добавила: — Я беременна, Лан. Утром узнала. Гер еще не в курсе, будет ему вечером свадебный подарок с двумя полосочками.

— Ого! Уже! — я почувствовала, что скоро все неминуемо изменится, и мне стало немного жаль, что уходят беззаботные времена юности.

Полина была старше на пять лет, но ощущение «пора-пора!» вдруг захватило и меня тоже.

В тот момент и начала закручиваться та пружина, что так разрушительно выстрелила через десять лет, вновь безвозвратно изменив наши жизни.

Давно. Я не хотела этого!

Конечно, Герман настоял, чтобы Полина бросила работу.

Его скромный маленький банк оказался вовсе не таким уж маленьким — и стремительно рос, обзаводясь филиалами в разных городах и расширяя спектр услуг. Так что денег хватало, и Полине не было никакой необходимости вкалывать целый месяц за сумму, которую ее муж зарабатывал за час.

Казалось бы, мечта любой нормальной девушки: красавец-муж, желанная беременность, достаточно денег — и можно не вставать в семь утра, чтобы тащиться зимой по холоду и темноте на обрыдшую работу.

Полина была слишком умна, чтобы попасться в эту ловушку. Поэтому уволиться согласилась после долгих колебаний и только с условием, что Герман будет ежемесячно класть ей на личный счет сумму, равную средней зарплате на ее должности.

Герман ее удвоил и добровольно добавил обязательство помогать ее родителям.

Двое разумных людей всегда могут договориться, как утверждали классики.

После этой сделки мое уважение к Полине выросло до небес. Пожалуй, она единственная среди моих подруг, беззаботно отдававших доли добрачных квартир мужьям и рожавших третьих детей для «укрепления семьи» не смотрела на мир через розовые очки.

К сожалению, брать с нее пример не получалось. Затосковав по настоящей любви, я ввязалась в дикий, безумный роман со знаменитым рок-музыкантом.

Букеты роз, выброшенные в окно, осколки хрустальных бокалов под босыми ступнями, билборды на улицах с надписями «Мое сердце умирает без тебя», бегство среди ночи в наспех накинутом плаще, падение на колени перед машиной, кровавые потеки на белом кафеле гостиничной ванной — жизнь бурлила так, что иногда я опасалась свариться заживо в этом котле.

Я любила его так, что плакала ночи напролет, когда его не было рядом.

Он любил меня так, что сделал татуировку с моим именем на груди.

В общем, было как-то не до друзей с их спокойными мещанскими радостями.

У Полины тоже особо не было времени на чаепития с подругами — у новорожденной дочери обнаружились серьезные проблемы со здоровьем, и потребовались все связи и все деньги Германа, чтобы найти врачей, которые поставят правильный диагноз и подберут лечение.

Переписывались мы редко — очень уж у нас с были теперь разные проблемы. Но всегда находились где-то в поле зрения друг друга, и как-то так получилось, что именно к Полине я поехала в тот день, когда узнала, что мой рок-музыкант женат.

Я задыхалась от боли в груди, останавливалась в переходах метро, прислоняясь к стенке, чтобы рассеялась черная пелена перед глазами. Я отворачивалась от любопытных глаз к черному тоннелю, бежавшему за дверями с надписями «Не прислоняться», чтобы никто не мог видеть мое опухшее лицо и красный нос. Я выходила на промежуточных станциях на улицу, чтобы отдышаться и выкурить сигарету.

Равнодушная Москва дышала мне в лицо выхлопными газами гигантской пробки, в которой в тот вечер застрял город. Равнодушные буквы на экране телефона складывались в слова, которые протыкали сердце насквозь. Равнодушное небо сыпало холодным дождем в запрокинутое лицо.

Мой крик о помощи в «Фейсбуке» собрал горстку комментариев: «И слава богу, что все кончилось», «Ты что — не проверила его паспорт?», «Надо было пробить его в сети, не может быть, чтобы ты не догадывалась», «Так тебе и надо, шлюхе!»

Полина сразу написала в личку:

— Приезжай, у меня есть три бутылки брюта и хороший сыр.

— А как же дочка? — спросила я. — Режим вам не нарушу?

— С Марусей пока Гер побудет. Посидят в спальне тихо, как мышки. А мы обсудим твою беду — вдруг не все так плохо.

Сыр остался невостребованным.

В сдавленное спазмом горло протискивался только сигаретный дым и алкоголь.

На просторной кухне шумела вытяжка, работавшая и как вентиляция, и как шумовая завеса, чтобы до спальни не доносились мои рыдания.

Полина гладила меня по голове, а я первые полчаса просто плакала, захлебывалась своим горем, снова плакала и не находила ни единого повода жить дальше.

— Ты понимаешь, он даже не чувствовал себя виноватым! «Я люблю жену и разводиться не собираюсь, но ты просто огонь, как я мог устоять?» Представляешь? Представляешь?

— Представляю, — кивала Полина, подливая шампанского. — Хочешь ягод? Клубники или голубики?

— Не хочу… — я закуривала следующую сигарету, сморкалась в бумажную салфетку и продолжала изливать ей свою боль. — Меня чуть не вывернуло наизнанку, когда я узнала. За кого он вообще меня держит? Да я… Да для меня со школы чужие парни были существами бесполыми совершенно! Просто не воспринимала их как потенциальных любовников! Даже потом, когда они уже расходились со своими девушками, я по привычке не могла переключиться!

— Лана… Бедный мой котик, — она гладила меня по руке. — Представляю, как тебе больно.

— Я не хотела этого! — орала я, осекалась и прикуривала следующую сигарету от предыдущей. — Мне не нужна вся эта грязь!

Я не могла остановиться и перестать жаловаться на одно и то же, одними и теми же словами, словно заезженная пластинка, которую некому переставить. Полина терпеливо слушала, не останавливая меня, лишь подливала шампанское в бокал.

Когда она вскинула голову и посмотрела мне за спину, я дернулась и осеклась.

Обернулась.

— Я на минутку, — сказал Герман. — Маруська есть захотела. Возьму пюре и уйду, — почему-то шепотом объяснил он. — Не обращайте на меня внимания.

Я впервые видела его без костюма, в домашних штанах, футболке и босиком. Тень отросшей к вечеру щетины очерчивала его твердый подбородок и строгую линию губ.

Так вот ты какой, Герман Панфилов, банкир и театрал, когда не закован в свою броню от «Бриони». Такой же обычный мужик, как и все остальные.

Разумеется, я молчала все то время, пока он копался в холодильнике и разогревал в микроволновке пюре с запахом детсадовской еды. Только курила, опустив глаза в стол, прикрыв лицо волосами, потому что мне снова было неловко в его присутствии, особенно из-за того, как я выглядела.

— Искупаешь Маруську? — спросила Полина. — Не хочу на нее перегаром дышать.

— Конечно. И уложу, — кивнул Герман. — Развлекайтесь и не стесняйтесь, у нас там мультики на полную громкость, почти ничего не слышно.

«Почти».

Я скорчила рожу, затягиваясь сигаретой и бросила ему вслед мрачный взгляд, невольно отметив, какая у него, оказывается, крепкая подтянутая задница. А в костюме под пиджаком незаметно было.

Тьфу ты!

Никогда не понимала, в чем прикол западать на мужские жопы. Спереди они гораздо интереснее. Но, видимо, когда мужик в одежде, это единственный выделяющийся параметр, который можно оценить.

Но тут организм меня удивил. Я тут вообще-то с ума схожу от боли, с чего вдруг новый интерес прорезался? Или это я оцениваю, насколько качественного самца сосватала подруге?

Вдруг это моя настоящее призвание? Тем более, что за время безумного романа я продолбала все дедлайны и хрен кто теперь мне подкинет работу.

— Не жалеешь, что отдала его мне? — спросила Полина, дождавшись, пока хлопнет дверь спальни.

— Ну что ты! — я даже засмеялась от такого абсурного предположения. — Видно же, что вы идеально подходите друг другу. А мне нужен кто-то совсем другой — такой же сумасшедший, как я… — вздохнула и тут же уточнила: — Только на этот раз без жены!

Давно. Хочу за него замуж

После того «рыдательного» вечера, мы с Полиной встречались все реже.

С одной стороны, у нас уже не было удобного повода в виде общей работы.

С другой…

Дела Германа очень быстро шли в гору, и я сначала в шутку, а потом уже почти всерьез говорила, что у меня есть подруга, которая замужем за олигархом.

У меня же было ровно наоборот: журналистика — это связи, а почти все связи порвались, пока я сходила с ума по своему рок-музыканту.

Приходилось писать какую-то ерунду в скучные профильные журналы про торговое оборудование и металлопрокат. Платили за них копейки, и мне все чаще приходилось выбирать между ужином с друзьями и продуктами на неделю.

Приходить в гости к Полине с самыми дешевыми пряниками к чаю было ужасно стыдно. Признаваться в том, что нет денег — еще хуже.

Гордая нищета — это было про меня.

Поэтому встречались мы с ней редко, чаще всего в парке, где она гуляла с дочкой.

Но и без отягчающих обстоятельств наша дружба истончалась и таяла. Интересы расходились все дальше — она полностью погрузилась в материнство, а у меня на повестке дня было выживание.

Она видела, что мне неинтересно про цвет какашек и как здорово Маруська собирает пирамидку, а я опускала все подробности унизительных собеседований, после которых меня не брали даже копирайтером.

Так что мы просто молча гуляли по дорожкам парков и договаривались встретиться в следующий раз через пару месяцев. Кажется, нам обоим становилась в тягость наша дружба.

Хотя когда я познакомилась с Игорем, я не могла не поделиться с Полиной. Все-таки именно она утешала меня в самый страшный день моей жизни. Надо было ей как-то «компенсировать» вываленные на нее тяжелые чувства и показать, что все закончилось хэппи-эндом.

— Он очень умный! — щебетала я, сидя у нее на кухне и светясь от счастья. — Очень! Инженер, кандидат наук, скоро защищается. Я таких умных мужчин не встречала никогда! И добрый. У него дома живут две кошки-подобрашки, одна без глаза, другая с диабетом, и он каждый день делает ей уколы, таскает их обеих в ветеринарку.

— Добрый — это самое главное, — Полина делала вид, что ее совсем не беспокоит, что Маруська лупит пластмассовым поездом по железной стойке для обуви.

Это у меня от каждого удара глазик дергался. Но мы уже выяснили, что если ребенка не отвлечь, то ребенок придет к нам и будет пытаться утащить со стола оливки, колбасу, конфеты с ромом и прочие совершенно не детские вкусности.

— Хотя ты говорила, что хочешь такого же сумасшедшего, как ты? — вспомнила она, когда звуковая атака внезапно кончилась.

Мы с ней вместе настороженно наблюдали за ее дочерью, которая целенаправленно топала к подоконнику.

— Сумасшедшие как я — это очень больно, Поль… — сказала я рассеянно. — Блллллллин!

Ну что — ребенок нас обхитрил. Пока мы готовились оттаскивать ее от окна, она, демонстративно глядя в сторону, ухватилась за край горшка с домашней пальмой и опрокинула его.

Этот горшок весил больше самой Маруси — уже было понятно, что ребенок получился неординарный и способный на многое.

Я в тот день даже не рассказала, что в первый раз, когда Игорь приехал ко мне в гости, он привез не букет цветов, а огромный пакет с едой, которой забил мой холодильник. Я стояла на кухне, растерянно глядя, как он пытается пристроить кусочек сыра хоть на какую-нибудь полку, а тот вываливается, и на моих глазах выступали слезы.

Единственная мысль, которая помещалась в моей голове, была: «Боже мой, хочу за него замуж!»

Давно. Я тебя недостойна

Игорь закрывал все мои дыры в сердце, словно он был огромным плюшевым мишкой, в которого можно поплакать, когда грустно.

Раньше я боялась звонить своим парням, когда те внезапно пропадали, чтобы не нарваться на раздраженную отповедь: «Ты за мной следишь?»

Игорь всегда предупреждал, если у него много дел и находил время, чтобы написать, даже если дела не отпускали его до глубокой ночи.

Бывало, что свидания со мной отменяли ради встреч с друзьями — Игорь делал ровно наоборот.

Когда его мама сказала, что я совершенно неподходящая партия — он жестко ответил, что сам выбирает, кого ему любить, и ей придется быть со мной вежливой, если она хочет и дальше с ним общаться.

Стоило мне пожаловаться, что квартирная хозяйка без предупреждения в полтора раза подняла плату, он сразу предложил переехать к нему. «Мы ведь и так постоянно вместе, зачем тебе мотаться туда-сюда?»

Но былая боль оказалась слишком сильной, так просто ее было не вылечить. И однажды, когда мы банально поругались из-за того, кто будет мыть посуду, и Игорь повысил на меня голос, я психанула, шарахнула самым большим блюдом об пол и отправилась собирать вещи.

Куда я собиралась идти? Понятия не имею. Главное — не куда, а откуда. Родительская однушка была тесновата для троих взрослых, но на пару ночей они бы меня приютили. А там уже можно было бы что-то найти.

Игорь, оставшийся на кухне подметать осколки, услышал, как грохнул об пол чемодан, который я с трудом стащила со шкафа, и примчался в спальню прямо с веником и совком в руках.

— Ты куда? — он бросил их на пол и перехватил мои руки, когда я попыталась отмахнуться от его объятий. — Лана? Ты чего придумала?

— Я не могу! —я так дернулась, чтобы освободиться, что снесла с тумбочки витражный ночник, разбившийся в мелкую крошку. Вырвалась и прямо босиком по этой крошке побежала вытаскивать свои вещи и кидать их в чемодан. — Я не могу, слышишь?

— Да что случилось-то? — он искренне не понимал.

— Послушай! Давай сразу решим! Я сломанная! Я никогда не смогу быть с тобой нормальной!

— Это все из-за немытых тарелок? — осторожно спросил Игорь.

Он оттеснил меня от осколков ночника, подобрал веник и стал заметать их в сторонку, потому что я металась от кровати, куда сбрасывала вещи, до шкафа, и мелкая стеклянная крошка налипала на босые ступни.

— Нет! Это из-за того, что ты такой хороший! Я тебя недостойна! — отрезала я.

Вещей у меня было не так уж много, и большую часть было не жалко бросить, особенно сейчас. Поэтому я просто захлопнула крышку чемодана и, всхлипывая, принялась застегивать молнию, которая резала пальцы и постоянно соскальзывала.

— Ланка… — он тогда впервые назвал меня так, и что-то тренькнуло в груди. — Ты хорошая. И достойная.

Я дернула чемодан, но не смогла поднять его, расплакалась и попыталась еще раз, а Игорь поймал меня и опрокинул на кровать.

Навис сверху, вытирая пальцами слезы, которые катились из глаз и щекотали виски.

— Ты самая лучшая, слышишь? Самая-самая. Может быть, где-то поломалась, но мы тебя обязательно починим.

— Нет… — плакала я. — Давай я уйду, а ты найдешь себе нормальную девушку!

— Мне никто кроме тебя не нужен, — твердо сказал он. — Мне не нужна нормальная. Нужна только ты.

— Ну да, конечно… все вы так говорите, а потом…

— Что потом?

Я не ответила, просто снова расплакалась и нелогично уткнулась в него.

Он осторожно поднял меня на руки и отнес в ванную, где усадил на бортик и как мог нежно принялся смывать со ступней стеклянную крошку.

Вот там, в ванной, весь облитый водой, он и сказал мне, сопливой и распухшей от слез:

— Лан, выходи за меня замуж.

— Нашел время… — пробормотала я.

— Самое правильное, — сказал Игорь. — Я тебя люблю и хочу, чтобы ты всегда была рядом. Пообещай мне, что никогда от меня не уйдешь, даже если тебе это покажется самым правильным? Что угодно делай — только не уходи от меня.

Я целовала его мокрыми губами и еще сильнее плакала от того, какой он невыносимо хороший. И всю ночь после того, как он заснул, гладила его волосы и думала, что не заслуживаю такого мужчину. И никогда не заслужу.

Давно. О чем ты мечтаешь?

С Игорем мне было хорошо.

Мы поженились, отправились в свадебное путешествие в Италию, где я снова обрела все свои сброшенные перед свадьбой нелишние килограммы — и еще немножко сверху. Влюбилась в Неаполь, восхищалась Римом, плакала в Венеции. Вино, пицца, пирожные. Микеланджело, Рафаэль, Леонардо. Феллини, Антониони, Соррентино. Данте, Бокаччо, Петрарка.

В общем, с Италии и нашей свадьбы у меня начался новый этап в жизни.

Сначала я пыталась по старой привычке писать статьи о путешествиях, но потом поняла, что мне гораздо интереснее рассказывать живым людям о прекрасных местах, где я побывала, видеть, как загораются у них глаза и помогать построить маршрут так, чтобы увидеть как можно больше интересного.

В общем, неожиданно для себя, я стала турагентом.

— О чем ты мечтаешь? — спросил меня муж как-то раз после долгих поцелуев на парижском балкончике с видом на Эйфелеву башню.

— Хочу сына. Такого же умного и доброго, как ты, — призналась я неожиданно, хотя еще мгновение назад об этом не думала. — Чтобы таких людей было больше.

— Ты сейчас сделала меня самым счастливым человеком на свете, — ответил он, глядя на меня сияющими глазами.

Я думала, что двадцать шесть — идеальный возраст для рождения детей, и проблем с этим не будет, но у детей были какие-то иные планы. Месяц за месяцем я видела всего одну полоску на тесте, и Игорь научился приходить домой с упаковкой пирожных или новыми духами, чтобы хоть как-то утешить меня.

Он и сам расстраивался не меньше, но держал все в себе, как подобает настоящему мужчине. Иногда взрывало и его — и тогда я снова дергалась в сторону чемодана и загса, но Игорь строго напоминал мне о моем обещании. И мы снова засыпали в обнимку, мечтая о том, что когда-нибудь у нас будет настоящая семья — с детьми.

— Если в этом году не получится, значит — не получится никогда, — сказала я в день своего двадцадтидевятилетия. — Значит, я и правда бракованная женщина.

На следующий день Игорь посадил меня в машину и отвез в репродуктивную клинику.

Через год у нас было двое крикливых мальчишек, похожих друг на друга и на Игоря как горошинки в стручке.

«Женщина-ксерокс» — вот как он меня называл.

Как только Макару с Никитой исполнился год, мы снова стали путешествовать. Иногда с ними, показывая чудеса света еще ничего не понимающим малышам — но я надеялась, что природа Крита, небоскребы Нью-Йорка и древние стены Иерусалима отложатся в их памяти, станут глубокой и надежной базой для веры в чудеса. Иногда — только вдвоем, оставляя сыновей на няню.

А потом я решилась — и открыла свое турагентство. Маленькое уютное местечко, где можно поболтать о любимых городах, выпить чаю — и выбрать новый маршрут для очередного путешествия.

Кстати, первым его клиентом стала Полина.

К тому времени мы общались с ней совсем редко, раза три в год от силы, но я похвасталась своей «новой игрушкой», как называл мое турагентство Игорь, и она позвонила мне:

— А можешь придумать мне путешествие туда, где будет красиво, вкусно и я смогу забыть о реальности хотя бы на неделю.

— Ты хочешь совсем одна? — осторожно спросила я. — Или с мужем? С дочкой?

— Совсем. Хотя нет — я бы поехала с кем-нибудь, с кем не нужно обсуждать школьные поборы, уроки, то, как я неправильно воспитываю дочь и что в моем возрасте надо прилагать усилия, чтобы держать себя в форме.

— У меня есть одна идея…

Так мы с ней оказались в маленькой греческой деревушке с белыми домиками, пестрыми цветущими кустами вдоль дорог и невероятно вкусной едой.

Утром я уезжала по своим делам, а Полина спала до полудня, во второй половине дня мы шли к морю, а вечером сидели в саду, пили просекко и болтали о чем угодно — кроме детей и мужей.

— С тобой так легко, — сказала она как-то раз. — Вроде видимся редко, но каждый раз как будто с полуслова продолжаем прерванный разговор.

— Та же фигня, Джульетта! — засмеялась я. — И вроде с новыми знакомыми у меня больше общих интересов, но с тобой до пяти утра не можем заткнуться.

— Выпьем за дружбу! — она потянулась чокнуться бокалом.

— Выпьем!

Но когда мы вернулись домой — снова никак не могли найти время, чтобы пересечься.

Германа я видела еще реже.

Если бы я задалась целью сосчитать наши встречи — то на все десять лет хватило бы пальцев одной руки. Кивнул в аэропорту, забирая Полину, обсудили затяжной дождь, когда я забежала за ней, чтобы пройтись по магазинам, да махнул рукой, выруливая из подземного гаража и оставляя нас поболтать у нее дома без лишних ушей.

О нашем знакомстве мы больше не вспоминали — он стал для меня таким же, как мужья остальных моих подруг, с которыми меня знакомили мимоходом.

Но я никогда особенно и не любила общаться с ними — мне все время казалось, что эти роскошные женщины могли бы найти себе супругов и получше.

Холодный Герман, по словам Полины, целыми днями пропадавший в своем банке и работавший до середины ночи дома, исключением не был.

Все шло спокойно — обычная жизнь взрослых людей между тридцатью и сорока — семья, дети, работа, ипотека — да редкие загулы, больше воспоминание о молодости, чем настоящий отрыв.

Пока однажды ранней осенью я не столкнулась с Германом прямо рядом у дверей моего турагентства.

Сейчас. Мы не должны

Поцелуи Германа — это наркотик.

Любые его прикосновения — это наркотик.

Пока мы просто разговариваем, пока мы стоим на расстоянии друг от друга — мы можем вести себя как нормальные цивилизованные люди.

Но стоит нашей коже соприкоснуться, губам дотронуться до губ — не говоря уж обо всем остальном — как наша кожа словно вступает в химическую реакцию, рождая новое вещество, взрывающее все органы чувств сразу. От него и больно, и сладко, и жарко, и громко, и легко, и ярко, и тянет, неумолимо тянет друг к другу, чтобы получить его еще, еще, еще, потому что зависимость возникает мгновенно, а ломка — так страшна, что лучше умереть, чем знать, что никогда больше не испытаешь этого взрыва.

Но я проявляю просто бешеную силу воли, упираясь ладонями в грудь Германа и отодвигая его от себя, хотя каждая клетка тела вопит от желания слиться с ним.

Задыхаясь, глотаю сухой воздух офиса и хочу обратно в его дыхание.

Туда, где я принадлежу ему, а он мне.

Только туда.

Он стискивает сильными пальцами мои запястья, отводит руки от своей груди и вжимается в меня, протестуя против моего отстранения.

— Мы не должны… — я отрываюсь от его губ, смотрю в очень близкие и очень темные глаза и шепчу что-то до кислого привкуса во рту банальное: — Мы не должны…

— Должны.

Что он имеет в виду — я не знаю.

В его глазах — вселенная тьмы. Живая опасная движущаяся темнота, которая забирает меня к себе. Мир схлопывается до крошечного пятачка на ковре, до круга белого света от настольной лампы.

Мной овладевает безумное искушение поверить этому ощущению. Поверить тому, что там, за пределами света и прикосновений — и вправду больше ничего и никого.

Но я знаю, чем это кончится.

Задыхаяясь, отстраняюсь от него, касаюсь виском виска.

Его пальцы, сжимающие запястья наручниками, стискиваются еще чуть сильнее. Это уже больно, это может закончиться синяками, но мне хочется, чтобы он сжал их еще.

Сжал, накрыл своей тяжестью, не дал вырваться. Присвоил и не отпустил.

— Ты сейчас поедешь домой, — роняю слова в темноту, трусь о его висок. — Тебе надо будет как-то все объяснять. Не лучшее время, чтобы пахнуть… мной.

Пальцы медленно разжимаются, оставляя меня с таким острым чувством покинутости, что хочется кричать в голос.

— Ты права, — говорит Герман в голос, и после нашего шепота, звук взрывает сжавшийся в одну точку мир.

Меня отстраняют, мимолетно коснувшись талии.

В кабинете загорается яркий свет, Герман проходит мимо стола, бросая взгляд на телефон на нем и садится в широкое кожаное кресло у окна, кивая мне на соседнее. Оно на безопасном расстоянии — между ними столик с подносом, на котором стоят чашки из тонкого фарфора с цветочным рисунком, вытянутый в высоту чайник с изящной ручкой, трехъярусная подставка для пирожных. Сахарница с щипцами, бликующие серебристые ложечки.

И композиция из белых орхидей с красной сердцевинкой.

У него в офисе всегда стоят орхидеи.

Теперь я знаю, кто придумал их с Полиной свадьбу.

Я сажусь в другое кресло, надясь, что мы сможем поговорить спокойно — но очень хорошо помню, как разлетаются осколки чашек, размазываются по ковру пирожные и отчаянно пахнут умирающей травой сломанные орхидеи.

Между нами не бывает безопасного расстояния.

— Что она увидела? Какое сообщение? — пальцы Германа сплетены в замок, обнимают колено закинутой на ногу ноги, и я смотрю на его руки и не могу оторваться — как всегда. Он не носит обручальное кольцо, вообще не носит никаких украшений — только дорогие часы и строгие запонки.

— Не знаю, — качаю я головой, глядя только на его пальцы. — Какое-то невинное, но все равно подозрительное.

— И все? Только его?

— Открыла весь диалог и прочитала дальше.

— И поняла.

— Да.

Чувствую себя виноватой, словно это я позволила себе лишнее, и потому наша тайна раскрыта. Хотя именно я настояла, что буду общаться с ним только с пустой страницы, где закрыт профиль и нет никаких данных. Ни фотографий, ни музыки, ни статусов, по которым внимательный и достаточно умный человек смог бы рассказать нашу историю с начала до конца.

Но ведь это мое сообщение разбудило той ночью Полину.

Хотя если бы кто-то брал телефон с собой в кабинет, ничего бы не случилось!

Я ругаюсь сама с собой в голове, участие Германа мне для этого не нужно.

Он никогда не выясняет, кто виноват, он всегда начинает решать проблему с этапа «что делать».

И мне сейчас очень страшно.

Потому что я понятия не имею, что он будет делать.

— Бросишь меня? — спрашиваю сама, чтобы не тянуть больше время и сразу услышать приговор. — Снова?

Тогда. И что ты предлагаешь?

В детстве я любила лето. Яркое теплое лето — каникулы у бабушки, доедаешь свою кашу, засовываешь в карман бутерброд с сыром и уматываешь на целый день с такими же балбесами. На речку, в лес, в поля. На родник за рощей, в заброшенный пионерский лагерь в сосновом бору или на нашу «тайную поляну», где ближе к вечеру и съедаешь помятый бутерброд, пока в костре запекается картошка.

Когда школа закончилась, а на вопрос об отпуске начальство стало отвечать «в гробу отдохнешь», я стала любить весну. Сумасшедший взрыв чувств, пробуждение после зимнего оцепенения — в унисон с природой. У нее журчат ручьи — у тебя в голове бедлам, у нее повылазили из травы белые и фиолетовые крокусы и желтые одуванчики — и у тебя яркие платья, у нее орут ночами коты — и у тебя свидание за свиданием, вечеринки и танцы, наполняющие силами, которых хватает на всю рабочую неделю.

После тридцати, с появлением семьи и надежной работы, я полюбила спокойную тихую осень. Сентябрь-октябрь — золотые листья, мерный шум дождя, под который так сладко засыпать в обнимку с Игорем, завтраки на светлой кухне, когда все в сборе. И есть время и силы, чтобы приготовить мужу яичницу с беконом и жареными помидорами, Никите блинчики, Макару вафли, себе — овсянку с голубикой.

Разумеется, дети тут же обменялись едой, потому что успели передумать за то время, что я готовила, но я научилась относиться к этому философски. Лишь бы мою голубику не отнимали. Но они пока довольствовались бананами и шоколадной пастой.

— Игореш, я в воскресенье поеду с девчонками отвозить корм в приют, ты с разбойниками побудешь или няню вызывать? — поинтересовалась я у мужа, как обычно, уткнувшегося с утра в планшет.

— Угу, — невпопад ответил он, но тут же включился: — Кто вас повезет?

— Андрей.

— Какой Андрей? — строго сдвинул брови, изображая ревнивого мавра. Даже планшет отложил. Макар с Никитой захихикали и во все глаза уставились на папу — что он еще отколет?

Я не могла не подыграть:

— Такой… Андрей. Высокий светловолосый богатырь!

— Мам, а разве богатырей зовут Андреями? — голосом «попалась, мамочка!» спросил Макар.

— Да, мам, богатырь это Алеша Попович! — добавил Никита.

— Или Добр-р-р-рыня Никитич! — не забыл козырнуть свежедобытой у логопеда четкой «р» Макар.

— Или…

— Машкин муж, — уточнила я, пока дети не вспомнили, что бывают тридцать три богатыря и не стали выяснять, как их всех зовут. — Ты же отказался.

— Я не отказывался, — буркнул Игорь. — Отвезу. Его колымага опыть застрянет там.

— Спасибо, я рада. Даже если ты будешь делать это с таким лицом! — Просияла я, встала, чмокнула его в щеку и принялась собирать тарелки. — Разбойники, марш одеваться!

— С каким лицом? Опять вашей тухлятиной вся машина провоняет… — Игорь глянул на часы и начал уничтожать яичницу в ускоренном темпе. — Вот на кой тебе эти бездомные псины, Лан?

— Если не я, то кто, — пожала я плечами, складывая в посудомойку тарелки. — Мы это уже обсуждали. У тебя хобби — покатушки твои, у меня — собаки.

— Это не хобби, это сублимация. Ты не заметила, что у тебя там среди волонтерок одни бабы?

— Игорь! — я резко обернулась, попытавшись метнуть взглядом молнию.

Но как всегда — не вышло. Он поднял ладони вверх, сдаваясь, и проворчал:

— Женщины, женщины… Какая разница. Вы занимаетесь своими псинами вместо того, что вам на самом деле нужно — детей.

— Слушай, за кого я замуж выходила? — удивилась я. — Ты же сам наших котов из подвала притащил?

— Потому и говорю, что точно знаю, — сказал Игорь. — С тех пор, как у меня появились дети — желание спасать всех подряд пропало.

— И что ты предлагаешь? — спросила я, снова отворачиваясь к раковине и протирая и без того чистую плиту. — Ты же знаешь с каким трудом у нас получились Макар с Никитой. Проходить еще раз через это… Нет. Да и вообще — если все будут рожать, кто будет помогать зверям? Людей и так восемь миллиардов вообще.

— И некоторые из них живут в детдомах, — мягко сказал Игорь, неслышно подходя ко мне и обнимая за плечи. — Этим маленьким людям тоже нужны родители.

— Ты предлагаешь… усыновить? — уточнила я, разворачиваясь в объятиях и встречая его взгляд.

— Удочерить. — Игорь оставил легкий поцелуй в уголке моих губ. — Хочу дочку.

— Я… подумаю, — вздохнула я. — Но пока…

— Да отвезу вас, отвезу, — закатил он глаза. — И разбойников давай сам в детский сад отвезу. Сегодня их Зоя забирает?

— Да, у меня на работе завал.

Я честно обещала себе подумать о его предложении. И даже помнила об этом, пока ехала на работу — к счастью, от дома до развлекательного центра, где располагалось мое агентство, было всего несколько остановок на метро по нашей ветке.

Но когда вошла в крутящиеся двери — мысли о приемной дочке вылетели у меня из головы напрочь.

Тогда. Осторожнее

В атриуме развлекательного центра собралась огромная толпа народу, играла громкая музыка, ввысь вместе с фонтанами взмывали воздушные шары. ТРЦ у нас новенький, то и дело кто-нибудь открывает в нем свой магазин и проводит вот такую шумную презентацию. Иногда даже с концертом или лотереей халявы, раскидывая рекламу по почтовым ящикам окружающих домов.

Я была только рада — мое турагентство открылось тут одним из первых, на витринах висели самые сочные и новые предложения, так что из набегающих толп народа обязательно кто-нибудь оставался полюбопытствовать, правда ли можно слетать в Бразилию за такие смешные деньги.

Правда!

Места надо знать и не бояться трудностей!

Убедившись, что мы не врем в рекламе, залетные пташки могли взять и какой-нибудь более комфортный тур, без трех пересадок — за совсем другие, разумеется, деньги.

Обычно мы знакомились с новичками еще до открытия их магазинов, когда они бегали с выпученными глазами и пытались успеть к назначенному сроку и бесконечно переспрашивали, где у нас тут туалет, администрация, хороший кофе и достаточно крепкий крюк в потолке — веревка у них с собой.

Но эти заняли половину третьего этажа, перегородили там все щитами и таинственно жужжали и шуршали, никак не выдавая, кто же там откроется такой красивый. А зря! Нам же было любопытно.

Хорошие соседи — это всегда радость. Мы с Натали из цветочного прямо рядом с моим агентством подружились в первый же день. С Маринкой из парфбутика сцеплялись языками каждый раз не меньше, чем на пару часов, а хозяин кофейни на другой стороне от фонтана иногда угощал нас кофе. Когда у него было хорошее настроение.

Я заслышала первые аккорды какой-то зажигательной попсы и поняла, что про концерт угадала. Что ж… у меня два варианта — либо срезать через фонтан, либо…

Завернув за угол и нырнув в неприметную дверку с техническим номером, я оказалась на нашем втором этаже кратчайшим путем, миновав толпы народу. Вышла из такой же неприметной дверки прямо рядом со своим офисом и, заметив у Натали среди цветочков воздушные шары той же расцветки, что украшали атриум, полюбопытствовала:

— Знаешь уже, кто там заехал?

— Да банк какой-то, — отмахнулась она. — Сразу попытались впарить кредит. Ушлые такие.

— Банк?.. — разочарованно покачала я головой. — Скучно. Вот был бы боулинг или квест-комната…

Натали пожала плечами и протянула мне один из двух голубовато-серебристых шариков.

Я не отказалась — шарик удачно вписывался в наш интерьер.

Помощница моя по имени Тина еще не пришла на работу, но я ее так рано и не ждала. Она — глубокая сова, поэтому обычно ей достается запирать агентство. Но пока ее не было, я решила сбегать за кофе.

— Мне черный, Тине капучино с банановым сиропом, — попросила я баристу, который молча понимающе кивнул и даже выложил нам сверху по печеньке с карамелью.

Я поблагодарила его улыбкой и поспешила обратно к себе — снизу уже поднимались люди с шариками, по главной лестнице шла толпа народу. Хотелось проскочить до тех пор, как нахлынет основная волна, и встретить в агентстве тех, кто от нее отколется — но не получилось. Заметив во главе толпы владельца нашего развлекательного центра, я так на него засмотрелась, что чуть не налетела на совсем мелкую, лет пяти, девчонку.

Ойкнула, пытаясь удержать равновесие и не опрокинуть на нее стаканчики с горячим кофе — но тут чья-то крепкая рука удержала мой локоть. Темноволосый мужчина в деловом костюме успел подхватить и девочку, и меня, и умудрился как-то развести нас в стороны так, что даже кофе не расплескался.

— Спасибо… — пробормотала я, глядя, как он передает девочку ее матери, а сам возвращается к владельцу ТРЦ, с которым вместе и поднимался. Что-то в этом мужчине было неуловимо знакомое, но я тормозила до упора, пока он уже не прошел мимо. Только тогда спохватилась: — Герман? Привет!

Герман обернулся, нахмурил лоб, тоже явно не узнавая меня, а потом что-то мелькнуло в его темных глазах:

— Лана. Не знал, что ты здесь работаешь, — он коротко кивнул. — Осторожнее. Всего хорошего.

И вернулся к разговору с владельцем.

Да уж. Осторожнее.

Если б я знала, во что выльется эта случайная встреча, я бы уже на следующий день продала свое агентство, переехала в Сибирь и удочерила двух… нет, трех девочек разного возраста.

И жила бы спокойно до конца своих дней.

Сейчас. Поставить точку

Герман молчит, и это молчание каждым своим мгновением разрывает меня в клочья.

— Снова бежишь? — спрашиваю, пытаясь прорваться сквозь его молчание к ответу.

К любому ответу.

Его пальцы сплетены на колене, он смотрит на меня непроницаемым взглядом.

Ненавижу это мужское молчание! Когда вопрос задан, вопрос услышан, но вместо ответа — тишина. То ли — догадайся, мол, сама. То ли — не хочу отвечать. То ли… Не знаю. У меня никогда этот фокус не получался, хотя я много раз пыталась.

Вскакиваю с кресла, задыхаюсь в холоде кондиционера, дохожу до стола, разворачиваюсь, опираясь на него.

— Трусишь? — брезгливо кривя губы, спрашиваю Германа. — Снова трусишь? Ты ни одного решения не принял сам! Все только я, опять я, снова я! Я в тебя влюбилась, я тебя соблазнила, я разлучница, я изменница, я подлая тварь! Видишь? Я не отрицаю! А ты просто прогнулся под меня, снизошел, согласился! Слабак Герман! Только притворяешься ледяным бизнесменом, а сам в душе — тряпка! Если б тебя видели твои партнеры! Как тебя увели, как телка на веревочке!

Я накручиваю сама себя, разгоняю страх и обиду до ярости. Хочу уязвить его, сделать так же больно, как он делает мне своим молчанием.

Глаза его с каждым моим словом становятся все чернее и холоднее, словно в ледяной пустоте космоса наступает вечная зима.

Герман молча смотрит на меня — и вроде бы внешне ничего не меняется, но я чувствую, как напрягается каждая мышца его тела, каменеет. Если сейчас до него дотронуться — на ощупь он будет как мраморная статуя. Твердый. Жесткий. Холодный.

Но я слишком хорошо успела его узнать.

Чем тверже оболочка, тем яростнее пожар внутри.

— Что ж… — постукиваю длинными ногтями по столу и вижу, как его передергивает от этого звука. — Помнишь, однажды ты сказал, что все это — только секс? Помнишь?

— Помню.

— Ты приехал тогда. Ты приехал ко мне домой, хотя я не пошла на работу, чтобы не видеть тебя! Ты все равно приехал!

— Поставить точку.

Я не спрашивала — зачем. Вообще-то я совсем о другом спрашивала, но на тот вопрос он так и не ответил.

В его низком голосе змеятся трещины хрипотцы. Они разбегаются в стороны, обнажая в разломах пылающий огонь.

— Поставил точку, да? — передразниваю его. — Три часа прощался, чуть кровать не сломал. Супружескую мою кровать — это твою совесть не смущало! Ты был просто животным, бешеным зверем, я тебя даже боялась. А потом ушел в душ — и вернулся уже человеком. Сказал, что теперь точно уходишь навсегда. Все так делают, да? Все приличные люди.

Он снова молчит.

Я бы тоже замолчала, если бы могла.

Что на это ответить?

— А знаешь, что было потом? Думаешь, я закрыла за тобой дверь и пошла готовить ужин? Или созваниваться с бухгалером, чтобы обсудить налоги? Все же понятно — навсегда так навсегда! Встала, отряхнулась, забыла!

— Что было потом? — спрашивает он.

Неужели ему и правда интересно?

Внезапно я понимаю, что не хочу ему говорить.

Не хочу рассказывать, что было тем страшным вечером.

Как я собрала измятые простыни и спрятала в дальний ящик гардероба от домработницы. Чтобы иногда, когда больше никого нет дома, доставать их оттуда и вдыхать наш запах.

Его.

Как меня выламывало физической болью в мышцах, в костях, пока я курила первую за десять лет сигарету, которую стрельнула у соседа по этажу.

Как на следующий день я смотрела на телефон — в девять утра Герман всегда звонил мне из машины, каждое утро, просто чтобы сказать привет — и знала, что теперь он больше НИКОГДА не зазвонит.

У меня на него стояла особенная мелодия. Только на него.

Я ее поставила давно, когда еще не знала, как часто он будет мне звонить.

И потом, каждый раз, как я слышала ее на звонке, внутри меня что-то умирало от пронзительного горячего счастья — он все-таки со мной.

Теперь я знала — больше я ее не услышу.

Но услышала.

— Потом ты снова сдался, слабак! — выплевываю я боль, обернутую в злость.

Я подскакиваю к креслу так быстро, что Герман не успевает среагировать.

Только отшатывается, когда я наклоняюсь к нему.

Слишком близко.

Говорю тихо и очень спокойно:

— И сейчас сдашься. Потому что я тебя не отпущу. Ни вообще, ни сейчас. Просто никуда не отпущу.

Упираюсь ладонями в его плечи, наклоняясь все ниже, вдыхая его запах — розмарина, холодного моря, мшистых камней. Запах, который будет преследовать меня даже в аду, куда я попаду за все, что сделала.

— В такие моменты… — говорит он медленно и прямо мне в губы, глядя в глаза пронзительным черным взглядом. — Я начинаю верить, что ты меня действительно любишь.

Тогда. А чего кольцо не носит?

Германа с момента нашего столкновения на открытии банка я видела еще несколько раз, когда поднималась на третий этаж, в администрацию ТРЦ.

Он постоянно был занят: что-то с кем-то обсуждал, листал толстые стопки бумаг, разговаривал по телефону, поэтому я даже не здоровалась. Он меня все равно не замечал.

Над вывеской его банка появилась надпись «Головной офис», и на входе посетителей теперь встречали исключительно высоченные блондинки скандинавского вида, от которых сложно было оторвать взгляд — настолько они были совершенны и холодны, словно клонированные Снежные Королевы.

В таких условиях подходить поздороваться было еще более неуместно, поэтому я каждый раз пробегала мимо, пряча глаза, разрываемая сразу двумя социальными неловкостями: поздороваться и помешать, или не здороваться и чувствовать себя невежливой.

Между этим небожителем в дорогом костюме и мраморных интерьерах и Германом в домашних штанах и заляпанной детским пюре футболке была гигантская пропасть.

Преодолевать ее не тянуло.

Изменилось это в один не самый прекрасный день, когда я волоклась на очередное собрание арендаторов в компании Натали, Маринки и своих детей.

Няня закинула Никиту с Макаром мне на работу — ей надо было к врачу. Я пообещала им, что мы поедим мороженого в пузырчатых вафлях и поедем домой на такси, если они будут вести себя хорошо до конца рабочего дня.

Оставалось совсем немного, я уже закрывала агентство, когда прибежал гонец от администрации и строго велел всем с этажа пройти в офис для обсуждения вывоза мусора.

Маринка с Натали тоже с мрачным видом запирали свои магазинчики, и я обрадовалась — втроем моих неугомонных детей ловить будет проще.

Германа я заметила в длинном коридоре, ведущем к двери с надписью «Вход только для сотрудников торгово-развлекательного центра». Он выхаживал по нему взад-вперед и о чем-то разговаривал по телефону. По-немецки.

— Ого, какой мужик породистый! — восхитилась Маринка вполголоса. — Это откуда такие красивые дяденьки к нам залетели?

В этот момент «красивый дяденька» оторвался от разговора, заметил нашу процессию и кивнул мне:

— Привет, Лана!

Маринка яростно пихнула меня в бок.

С другой стороны меня в бок не менее яростно пихнула Натали.

— Привет, Гер, — кивнула я, натянуто улыбаясь с отбитой печенью и селезенкой.

Мои прекрасные дети, которым я с младенчества вдалбливала, что надо здороваться с теми, с кем здоровается мама, выбрали именно этот момент, чтобы внезапно продемонстрировать результаты дрессировки, и рванули к Герману с воплями:

— Здравствуйте! Здравствуйте! Как поживаете?!

Мне захотелось провалиться под землю.

Воспитание — это самая неблагодарная работа на свете.

Герман повернулся к ним, дергающим его за рукава и полы пиджака и удивленно поднял брови.

— Разбойники! Быстро ко мне! — скомандовала я.

А вот этот фокус сейчас не сработал.

Макар и Никита уже потеряли интерес к Герману, зато заметили на стене очень красивую стеклянную витрину с огнетушителем и топором и начали громко строить планы, как их оттуда добыть.

— Так, дети! — я рванула к ним. Витрина — не сейф, а сейф они однажды уже взламывали. Папин. В четыре года. — Мы сейчас пойдем в очень важное место! Там надо вести себя очень-очень тихо. Сидеть смирно и ничего не трогать. Хотя бы минут десять.

— А десять минут — это много? — Макар попытался сосчитать на пальцах, даже дошел до девятого, но сбился.

— Много! — закричал Никита, мгновенно забывший про «очень тихо».

— Идите пока, я сейчас догоню, — бросила я Маринке с Натали, и они, тайком стреляя взглядами в Германа, скрылись за дверью администрации.

— Мам, а достань топор, — предложил мне Макар. — Мы тогда с ним тихо посидим.

— Чур, он будет у меня! — тут же внес предложение Никита, и сыновья тут же загалдели как чайки, выясняя, кому будет принадлежать топор, который я, без всяких сомнений, немедленно им добуду.

Добыла бы, если бы это помогло. Но боюсь, мои разбойники на собрании, да еще с топором — это не самая лучшая идея.

Как теперь их успокоить-то… Собрание уже началось.

— Давай я за ними присмотрю.

От неожиданно прозвучавшего мужского голоса за спиной я аж вздрогнула. За время возни с сыновьями я успела забыть о присутствии Германа, а он все это время, оказывается, оставался здесь.

— Серьезно? — изумилась я.

Обычно нормальные люди стараются держаться подальше от моих детей — после общения с ними потом три дня в ушах звенит.

— Ну ты же недолго, — пожал он плечами. — Не бойся, не украду.

— Вот уж чего я точно не боюсь! — засмеялась я. — Я боюсь, что не смогу тебе всю жизнь выплачивать компенсацию за разрушенную психику.

— Не может же быть все так плохо, — хмыкнул Герман и полез в карман. — Есть у меня кое-что интересное…

На его ладони лежал… Настоящий компас!

Недоступный топор мгновенно перестал интересовать Макара и Никиту.

— А можно потрогать? — спросили они хором, протягивая лапы.

— Можно, — разрешил Герман. — А знаете, что это?

Я благодарно кивнула ему и поспешила в офис администрации, где подруги уже придержали мне местечко рядом с собой. Не без далеко идущих планов, разумеется.

— Ты его знаешь? — прошипела, склонившись ко мне, Маринка.

Речь шла, конечно, не о пухлом лысом начальнике хозяйственной части, который распинался перед нами о тяжелой жизни уборщиц развлекательного центра.

— Это муж моей подруги, — прошептала я в ответ.

— А чего кольцо не носит! — с такой обидой возмутилась она вслух, что я заржала и не могла перестать хрюкать даже под укоризненным взглядом толстяка.

— Не твоя лига, — посочувствовала ей я.

Но уже поняла, что мне предстоит подробнейший допрос с применением запрещенных средств.

С собрания мы вышли все вместе — Маринка с Натали сказали, что мне опасно ходить одной мимо таких красавчиков.

Я слегка опасалась увидеть разрушенный до основания торговый центр, но, к моему удивлению, Макар с Никитой стояли перед Германом, открыв рты, и внимательно слушали, что он им рассказывает.

— Он похож на Люцифера из сериала, — заметила Маринка. — Досталось кому-то сокровище…

— Чужие мужья только издалека кажутся идеальными, — философски заметила я.

— Ой, кто бы говорил! — возмутилась Натали. — У тебя, может, не такой горячий, но как он на тебя смотрит! А какие цветы покупает!

— О чем я и говорю, — вздохнула я и направилась к Герману, чтобы спасти его от своих детей.

Хотя по мере приближения, я понимала, что он каким-то загадочным образом умудрился их усмирить. Они никогда в жизни так долго не стояли неподвижно. И молча.

— Пираты не могли зайти в ближайший порт, как другие корабли, — услышала я, подходя. — Их бы там сразу повесили. Поэтому они пережидали шторм прямо в открытом море, и у них был специальные штормовые паруса… О, ты уже вернулась!

Герман повернулся ко мне с улыбкой.

В первый раз видела человека, который после общения с моими детьми еще мог улыбаться и даже не одной половиной лица.

— Спасибо большое, что присмотрел, — сказала я. — Все, избавляю тебя от божьего наказания.

— Не-е-е-е-е-ет! — завопили сыновья. — Мам! Мам! Мам! Мы хотим дослушать!

— Мы тогда не успеем за мороженым, — попыталась я спасти положение.

— Ну и фиг с ним! — выразил мнение кивнувшего Макара Никита. — Хотим еще про пиратов!

Я только покачала головой.

Мои дети отказываются от мороженого?

Герман колдун, что ли?

Тогда. У меня кое-что для тебя есть

Герман своими рассказами о пиратах открыл новую эпоху в жизни нашей семьи. Дети потребовали купить каждому по компасу, говорящему попугаю, подзорной трубе и сундуку для сокровищ. Сабли для абордажного боя у них уже были.

От избытка чувств Никита с Макаром нарисовали черные корабли под флагами с перекрещенными костями и черепом и потребовали подарить эти рисунки Герману.

Тащиться в сияющий офис у меня не было никакого желания. Но выбирая между истерикой, которую устроят сыновья, и легким неудобством от попытки прорваться к владельцу банка на личную аудиенцию, я без колебаний предпочла последнее.

К счастью, Герман был в общем зале, когда я пришла, так что совершать подвиги не пришлось.

— Ты можешь сразу выкинуть рисунки, — успокоила его я. — Мне только отчитаться, что я их передала.

— Может, мне сфотографироваться с ними?

— А можно? — я сложила руки в умоляющем жесте. — Неловко было просить…

— Можно, — серьезно кивнул Герман. — Так вся ответственность будет уже на мне. Ты передала подарок, это злой дядя выкинул его в мусор. Пойдем в кабинет, не будем пугать клиентов.

Я быстро сделала несколько фоток Германа с рисунками в руках на фоне его внушительного деревянного стола и небоскребов за окном.

— Все, спасибо! Разбойники будут счастливы. Кстати, откуда ты столько про пиратов знаешь?

— Мой прапрапрадед был пират, — с самым серьезным видом заявил Герман. — Думаешь, на какие деньги я банк открыл?

— Правда? — я распахнула глаза. — У тебя были настоящие сокровища?

— Лана… — он мягко улыбнулся и покачал головой — Ты такая же непосредственная, как твои дети. Это ужасно мило. Нет, я просто в детстве любил читать книги про морские путешествия. Вот и весь секрет.

— А компас в кармане держишь с тех самых пор? — хитро прищурилась я.

— Компас купил Марусе, их в школе попросили принести.

Что ж, не так интересно, как прадедушка пират, но тоже ничего.

Дети с этих пор переквалифицировались из разбойников в пиратов и зарылись в энциклопедии в поисках новой информации о кораблях. Вместо того, чтобы носиться по двору с саблями и визжать. И то хлеб.

А с Германом мы стали обмениваться приветствиями издалека. Когда я забегала на третий этаж, то проходила мимо банка и махала ему, если он был в общем зале. Он тоже кивал, даже если висел на телефоне и даже иногда отдавал двумя пальцами честь — по-пиратски.

Так прошел теплый солнечный сентябрь — как смог мягко, он подготовил нас к осени и к разлившемуся дождями и лужами октябрю. Я, как обычно, до последнего оттягивала момент, когда пора из летних туфель и платьев переодеваться в сапоги и пальто. Муж помнил об этой моей придури и с первого дня календарной осени начинал нудеть, чтобы я одевалась потеплее.

Честно говоря, не помогало.

Детей я одевала по погоде, а сама бегала с открытыми плечами и мокрыми ногами. Неудивительно, что в один совсем не прекрасный день я все-таки заболела.

Как назло, Тину я отпустила, и в агентстве оставалась одна.

Сидела за монитором и чувствовала, как неумолимо ползет вверх температура, как леденеют пальцы и мутнеет в голове. Даже в глазах начало двоиться, и строчки с описанием отелей прыгали друг по другу, как мои Никита с Макаром утром у меня по голове.

Горячий чай почему-то не помогал, но я сдалась только когда залезла в ящик стола и выяснила, что истратила последнюю пачку бумажных салфеток.

Делать нечего — надо идти в аптеку. Сегодня мне в любом случае надо продержаться до вечера, пока не придут подтверждения туров, а завтра я подумаю, идти ли на работу.

Аптечный пункт на нашем этаже оказался закрыт, и я потащилась на третий, в температурном бреду начисто забыв про лифты и эскалаторы и преодолевая пешком ступеньку за ступенькой.

В моем перегретом от температуры мозгу оставалась только одна цель — зеленый крестик на вывеске аптеки в другом конце этажа. По сторонам я особенно не смотрела, поэтому не сразу поняла, почему не могу дальше двигаться. Кто-то держал меня за локоть.

Я медленно развернулась и с трудом сфокусировалась на Германе. К счастью, он был черно-белым — костюм и рубашка, поэтому мозгу понадобилось не очень много ресурсов, чтобы обработать картинку и выдать телу приказ улыбнуться и сказать «Привет!»

— Забыл в прошлый раз спросить, где ты работаешь, — низкий голос Германа на фоне температуры создавал интересные эффекты. Казалось — он плывет и отражается эхом от стен, и все вокруг вибрирует ему в такт. — Пойдем, у меня кое-что для тебя есть.

Тогда. Все мужчины любят власть

По пути в кабинет Германа мой мозг, наконец, обработал его слова, и я удивилась:

— Ты не знал, где я работаю? Спросил бы у Полины.

— Что-то в голову не пришло, — хмыкнул он. — Действительно.

— А работаю я в турагенстстве, на втором этаже.

— Любишь путешествовать?

Это был просто дежурный вопрос в рамках вежливой беседы, поэтому я не стала занудно рассказывать, что главное для турагента — отнюдь не любовь к путешествиям, а просто ответила правду:

— Очень.

— Так вот откуда в твоих детях тяга к морям и океанам, — Герман открыл дверь в большой кабинет в самом конце коридора и жестом предложил мне проходить.

Внутри было зябко, кондиционер работал на полную мощность, словно хозяин кабинета, как и я, забыл, что за окном давно не жаркий июль.

Герман отошел к столу и тут же вернулся, неся две большие коробки с красочными изображениями парусников на них.

— Это «Приключение» и «Месть королевы Анны» — корабли двух самых знаменитых пиратов, — пояснил он. — Крутой конструктор, за него не только дети, а даже взрослые дяденьки с пиратским прошлым душу продадут.

— Ого… — я перевернула коробку, чтобы рассмотреть схему сборки на обороте. — Это им сложновато пока, наверное.

— Поможешь. Ты или муж, — махнул рукой Герман. — Хотя, я думаю, мотивированные дети и сами справятся. Маруся у нас в шесть лет читала взрослые энциклопедии, когда ее на динозаврах заклинило. Теперь вот хочет стать биологом.

— В девять лет?

— Ну я же говорю, для хорошо мотивированных детей преград нет.

— О… — я тоже захотела хорошо мотивированных детей. — Что тогда посоветуешь почитать про пиратов? Я им «с нагрузкой» эти корабли подарю.

— Посоветую не портить детям удовольствие, — Герман подхватил меня под локоть. Вероятно, чтобы мягко выпроводить из кабинета, но вдруг замер и нахмурился: — С тобой все в порядке? — озабоченно спросил он.

Все было очень сильно не в порядке. Озноб, охвативший меня при входе в кабинет, перешел в жар. Было душно, пальцы мелко дрожали, в глазах все плыло, и разговор я поддерживала по инерции.

— Да… — как могла, твердо ответила я и покачнулась.

— Воу-воу! — Герман перехватил мой локоть и помог опуститься в кресло. Тыльной стороной руки дотронулся до щеки — его кожа показалась мучительно прохладной. — Да у тебя температура!

— Наверное, — пробормотала я. — Сейчас куплю парацетамола в аптеке и все будет…

Я попыталась выбраться из кресла, но он положил ладонь мне на плечо и удержал на месте.

— Погоди, у меня был какой-то порошок, — он отошел к столу, погремел там ящиками, что-то звякнуло, плеснуло, зашипело — и Герман вложил мне в руки исходящую паром чашку. — Пей, это поможет. И я отвезу тебя домой. Нельзя в таком состоянии работать.

— Я такси закажу, зачем тебе-то… — пробормотала я, глотая противную жидкость со вкусом лимонного освежителя воздуха. — Все в порядке, не беспокойся. Только надо сходить все там у меня в офисе выключить и запереть.

— Давай ключи, я все сделаю.

Спорить в таким состоянии было сложно, поэтому, поколебавшись, я все же сдалась, и Герман ушел, оставив меня в своем кабинете.

Голова продолжала кружиться, а лицо пылать — прохладная кожа спинки кресла манила так неумолимо, что я прислонилась к ней щекой и застонала от наслаждения. Она пахла мшистыми камнями и холодной водой. Хотелось лежать так вечно…

Но Герман, увы, вернулся слишком скоро и разбудил меня:

— Давай, вставай, поехали. Дома у тебя есть кто-нибудь? Мужу позвонить?

— Нет, Игорь в командировке, дети в саду, — отчиталась я, цепляясь трясущимися пальцами за его руку.

— Их надо забрать оттуда?

— Няня заберет…

Я не запомнила, как добралась до его машины, а там сразу вырубилась под мерное урчание мотора. Дверь в мою квартиру отпирал тоже Герман. Как и поддерживал меня по пути в спальню, где он скинул покрывало с кровати и кивнул на манящие своей белизной простыни.

Но я упрямо сопротивлялась:

— Надо переодеться! Выйди!

— Хорошо, выйду, — согласился он, хмурясь. — Аптечка у тебя где?

Кажется, я была где-то на середине между стаскиванием джинсов и натягиванием домашней футболки, когда Герман вернулся с детским градусником, направил мне его в лоб и еще сильнее нахмурился, глядя на экран.

— Сорок с лишним.

— Нихрена ж себе! — офигела я. — Со мной такое впервые.

— На обычну простуду не тянет, — озабоченно сказал он, доставая телефон — Сейчас «скорую» вызову.

— Не надо! — я совершила героический прыжок, попытавшись повиснуть на его руке, но промахнулась и ткнулась носом в одеяло. Попросила еще раз, жалобно, глядя снизу вверх: — Не надо, пожалуйста…

— Чего ты боишься? — Герман присел на корточки рядом с кроватью, чтобы наши глаза оказались на одном уровне.

Обычно так обращаются с детьми, а не со взрослыми женщинами, которые просто хотят героически перенести болезнь на ногах.

— Я же не умираю. Вдруг кому-то нужнее?

— Знаешь, как врачи ругаются, если их вызываешь, когда уже умираешь?

— Не надо! — еще раз попросила я. — Не хочу в больницу.

— Сейчас вызову платную «скорую», не будет никакой больницы. Сделают пару уколов — и все.

Он поднялся и вышел из спальни, прикрыв за собой дверь. Чтобы его догнать, мне пришлось бы сначала закончить с переодеванием, а потом еще куда-то идти. Это мне пока было не по силам.

Пришлось сосредоточиться на том, чтобы выпутаться из рабочей блузки и джинсов и наконец натянуть футболку и спортивные штаны. Каждую секунду я боялась, что Герман вернется и застанет меня голой, но он, к счастью, занимался какими-то другими делами. Судя по доносящемуся с кухни шуму — кипятил чайник.

Когда он принес мне чашку с чаем, я уже залезла под одеяло и слегка дремала, покачиваясь на волнах температурной одури, но приподнялась, когда он вошел.

— Пить… — попросила я.

— Уже несу, — вздохнул Герман и сел рядом, придерживая тяжелую чашку, пока я пила. Без его помощи, я бы наверняка опрокинула ее на себя — настолько была слаба. — Зачем ты пошла сегодня на работу? Наверняка же чувствовала, что заболеваешь.

— Помощница отпросилась на свадьбу к брату, — сказала я. — А у нас сейчас самый сезон, люди новогодние каникулы бронируют.

— Это же твое агентство? — уточнил Герман. — Так в чем проблема? Всех денег не заработаешь, а здоровье потом ни за какие миллионы не купишь.

— Кто бы говорил, — хмыкнула я, допивая чай. — Помню, ты хвастался, что работаешь только с малым бизнесом.

— А, было дело… — он тихо рассмеялся, и моему воспаленному от жара мозгу показалось, что по коже провели прохладным шелковистым мехом. — Тогда я работал для собственного удовольствия, а теперь для семьи.

— Да что ты врешь, — я тоже засмеялась. — Ты и сейчас для удовольствия работаешь!

Температура, бред — можно позволить себе немножко больше. Даже такие панибратские отношения с практически незнакомым мне человеком. Тем более, я действительно видела, что он получает удовольствие от работы — иначе не торчал бы постоянно в общем зале банка.

— Ты права, — Герман забрал у меня пустую кружку и щелкнул выключателем, погружая комнату в полумрак и давая отдых моим воспаленным глазам. — Нравится. Когда видишь, как дело твоей жизни растет, крепнет — появляется такой… азарт, что ли? Чем больше влияния на рынке — тем интереснее.

— Власть… — прошептала я в полусне. — Все мужчины любят власть.

— Не совсем. Власть — это над людьми. А тут… Над миром? Наверное, так.

Я снова засмеялась.

Начинающий властелин мира меряет мне температуру и поит горячим чаем, а попутно рассказывает сказки о мировом господстве.

Или мне это все чудится в бреду?

Додумать эту мысль я не успела — раздался звонок в дверь.

Герман пошел открывал «скорой», и следующие пятнадцать минут были заполнены суетой, ярким светом, болью от уколов и запахом спирта. Голоса врачей звучали гулко и тревожно, а голос Германа — спокойно и ровно. Он словно распространял вокруг себя прохладу и умиротворение. Кажется, Герман их убеждал все-таки не везти меня никуда. Хотелось попросить, чтобы говорил только он, но я не успела, провалившись в тяжелый горячий сон.

Очнулась я только на следующее утро, и узнала у няни, которая осталась у нас на ночь, что он дождался ее возвращения, заплатил сверхурочные и передал меня с руки на руки. И только после этого ушел.

Сейчас. А я нет

— Люблю… — повторяю сухими губами за Германом.

Эхом, отражением — пришпиливая его слова в свой гербарий злой улыбкой.

Он тянется рукой к моей голове — запустить пальцы в волосы? Приблизить, чтобы поцеловать? Опустить ниже, чтобы больное напряжение между нами взорвалось греховной любовью?

Стряхиваю его пальцы раздраженным движением.

Забираюсь на него сверху, встаю на колени по сторонам от его бедер.

Его руки ныряют под летнее платье, касаются кожи.

Прохладные руки — разгоряченной кожи, вспышкой острой ностальгии напоминая мне тот день, когда он отвез меня домой с температурой.

Как часто я после этого ныряла в странно-счастливое ощущение холодных пальцев на моем горячем лбу, как в самое безопасное и уютное место в мире. Еще не понимая, что это значит и не зная — к чему приведет.

Я тяну его за галстук к себе, а когда он откликается — отталкиваю другой рукой обратно.

— Знаешь, я тут разговаривала с Натали про ее брак, — говорю я задумчиво и как всегда — не в тему, проскочив сразу несколько логических ступеней беседы у себя в голове. Игоря это раздражает, Герман же всегда следует за мной, как бы далеко я не убежала мыслями. — Оказывается, она вышла замуж в восемнадцать за человека, которого полюбила. И любит его до сих пор. У них все хорошо настолько, что мелодрамы она считает немножко фантастикой, примерно как остросюжетные боевики. Да, иногда такое случается и в жизни, но очень, очень редко…

Герман смотрит мне в глаза и поглаживает бедра. Очень нежно, очень медленно — но там, где меня не должны касаться пальцы чужого мужа.

— Я стала расспрашивать других знакомых, и знаешь, что выяснилось? — ответ мне не нужен, я просто расплетаю вслух свои мысли, а Герман просто работает стенкой для отработки ударов по мячу. — Оказывается, не у всех была боль первой, второй и истинной любви. Не так уж мало женщин, которые никогда не знали предательства. Не чувствовали той боли, когда точно знаешь, что в эту самую минуту тот, кого любишь до слез, в постели с другой. Не завидовали мучительно, что чьи-то руки касаются не их. Им никогда не говорили спустя несколько лет отношений, что никогда на самом деле их не любили. Мужья радовались их беременности, а не молчали каменно, держа в руках тест с двумя полосками. Они вышли замуж за подходящего человека и до сих пор в нем уверены.

— Статистика разводов с тобой не согласна, — возражает Герман. — Большая часть людей знает и предательство, и нелюбовь.

— Ерунда, — отмахиваюсь я. — С теми, кто второй раз замужем, я тоже общалась. Они все как одна — то была глупость юности, а потом я наконец повзрослела и нашла нормального мужика.

— Почему тебя это так волнует?

— Потому что я почувствовала себя какой-то… странной. У меня всю жизнь — боль, страсть, эйфория, сердце в клочья! А у них просто все хорошо. Ты не представляешь, как я им завидую! Что со мной не так?

Герман смотрит на меня, чуть сощурив черные глаза.

Когда он вот так близко, когда касается меня — сложно поверить в то, какой он в другой реальности. Где мы просто хорошие приятели, а не тайные любовники.

Расстояние между нами каждый раз кажется непреодолимым. Мы почти не прикасаемся друг к другу на людях и первые секунды наедине чувствуем отчуждение и неловкость, словно каждый раз заново знакомимся.

Его прикосновения никогда не приедаются, я чувствую их как в первый раз даже после бессонных ночей, проведенных, не размыкая объятий.

Я прикрываю глаза, чувствуя, как его жесткие сухие ладони скользят по моим бедрам до коленей и потом обратно. Он разводит пальцы, сграбастывая меня пятерней, кончики пальцев продавливают кожу до боли.

Цепляясь за его плечи, я откидываю голову назад и ловлю воздух приоткрытым ртом. Медленно выдыхаю и снова смотрю в его бесстрастное лицо. Впалые щеки, прямой нос, упрямый подбородок — Герман, конечно, красив. Но мало ли красивых мужчин на свете?

Почему именно он?

— Ты не странная, — Герман приподнимается, чтобы коснуться губами моей шеи, и вся моя кожа разом, вспышкой, становится в миллион раз чувствительнее от его поцелуя. — Я как-то думал об этом и пришел к выводу, что на самом деле любовь — это очень редкое чувство.

Это так неожиданно, что я смеюсь, но осекаюсь, вдруг уловив то, что он еще не произнес.

— На самом деле, ее мало кто испытывает, — говорит Герман, и, черт возьми, я понимаю, что он имеет в виду. — Лишь редкие счастливцы — сверхчувствительные или творческие. Они потом описывают ее остальным: создают картины, музыку и стихи, вдохновленные любовью. Ставят ее в центр мира. Описывают так, что обычные люди завидуют такому опыту.

— Чему тут завидовать… — бормочу я.

Ослепляющий свет.

Пробитая насквозь грудь.

Ликование в степени безумия.

Самозабвение и самоотречение.

Стирающая твою личность боль, когда она уходит.

— Слишком талантливо описывают, — поясняет Герман. — Нормальному человеку все это и даром не нужно, но — редкость же! Яркая игрушка! Как это, у соседа есть — а у него нет? Поэтому они имитируют любовь, придумывая себе чувства по мотивам прочитанного и услышанного о ней. Повторяют за героями, учатся у них. Только личный комфорт все равно важнее. Поэтому их «любовь» никогда не мешает нормальной жизни.

— А настоящую любовь… — уже понимаю, куда он ведет.

— А настоящую они называют неврозом, болезнью, отклонением. Норма — это состояние большинства, — Герман говорит это цинично и холодно, слегка пожимает плечами. — Их больше.

— Ты говоришь страшные вещи.

— Почему? — удивляется он. — Любовь — вот что страшно. Никто бы не хотел, чтобы их жизнь была разрушена ураганом или землетрясением. Ты бы отказалась от любви, если бы могла?

— Да! — отвечаю я без раздумий. И тут же меняю ответ: — Нет!

Герман проводит пальцами по моему лицу, по векам, принуждая закрыть глаза.

И переспрашивает тихим-тихим шепотом:

— А если бы тебя спросили до того, как все началось?..

Отказалась бы я?

От мучительной сладости прикосновений, от которых потом горит кожа — сутками, неделями помня ожоги поцелуев.

От леденящего страха — что все узнают, что однажды мы не сможем остановиться и бросим все, что дорого, лишь бы быть вдвоем, или что это выжигающее чувство однажды уйдет так же внезапно, как пришло.

От теплой уверенности, уюта, ощущения родного дома, спокойствия, которое разливается между нами, когда мы вместе, когда мы наедине — словно все наконец правильно, наконец так, как должно быть.

От выкручивающего внутренности чувства вины — перед мужем, перед Полиной, перед нашими детьми, перед родителями и друзьями.

От смысла существования, от считанных минут настоящей жизни, от слияния обнаженных нервов — шокового, реального, божественного.

Отказалась бы я?

— Да. Да. Да.

Ради того, чтобы прожить нормальную жизнь с любимым мужем и детьми.

Без потрясений, выбора, боли.

Я бы отказалась.

От Германа.

— А я нет.

Тогда. Что мне с ними делать?

Когда все началось?

Когда мы, почти незнакомые люди, мимолетные приятели, которым толком и поговорить не о чем, вдруг провалились в кроличью нору, ведущую совсем в другой мир.

В очень глубокую нору — пока мы летели туда, захватывало дух, и казалось, что это падение не может кончиться ничем иным кроме гибели.

С самого начала я испытывала много разных чувств по отношению к Герману.

Я стеснялась его, боялась, уважала.

Но даже близко не подходила к обрыву, за которым начинается бездна неумолимой и страшной любви.

Он был для меня просто мужем подруги — человеком, с которым здороваешься из вежливости, а потом только терпеливо ждешь, когда он отойдет подальше, чтобы продолжить разговор с кем-то другим.

Когда же?

Когда мы перешагнули границу, не заметив этого — и с того момента были обречены?

Может быть, в тот день, когда я пришла в офис к Герману с цветами — поблагодарить за спасение. Не уверена, что я с температурой за сорок благополучно добралась бы домой и дождалась прихода няни с детьми. Еще несколько дней я валялась в бреду, с трудом доползая даже до туалета и норовила свалиться в обморок где-нибудь в коридоре.

Что бы со мной стало без его помощи? Страшно представить.

Простого «спасибо», на мой взгляд, было недостаточно, бутылка вина казалась какой-то пошлостью, и я долго не могла придумать ничего подходящего в качестве благодарности такому человеку. Не тортик же ему тащить?

Я увидела их — белоснежные розы — в витрине цветочного бутика на другом конце города. Редкого цвета — без кремового или зеленого оттенка. Они были безупречно белыми, с легким-леким голубовато-ледяным отливом, словно выращенные Снежной Королевой лично.

Им не подходила ни новомодная крафтовая упаковка, ни классическая прозрачная пленка. Я попросила отдать мне розы просто так, не завязывая даже лентой, и пока везла их, мне все казалось, что они тихонько позвякивают, как ледышки в коктейле.

Принесла их в офису Герману и протянула, едва не забыв добавить-таки это «спасибо».

Он даже растерялся. Букет, конечно, взял, но покачал головой и недоуменно спросил:

— Что мне с ними делать?

— Что хочешь, — улыбнулась я. — Можешь жене подарить.

— Ты сама еще бледная, как эти розы, — заметил он, откладывая их на стол. — Может, рано еще на работу выходить?

— Тина без меня не справляется, — извиняющимся тоном сказала я. — Все будет хорошо, у меня уже нет температуры.

— Ну-ну… — заметил он.

А я в тот момент не то чтобы подумала…

Нет, просто что-то щелкнуло в голове — дома никто не пытался отговорить меня ехать в офис. Только муж предложил подвезти, если я выйду на час раньше. Но на час раньше не могла прийти няня, поэтому я поехала на такси.

Или не тогда?

Тогда. Это норма

Или все началось в тот день, когда меня отчитывали как девчонку в администрации ТЦ за просроченные платежи?

Я стояла перед Арсеном Валерьевичем, опустив голову, и тупо смотрела в пол.

Мигрень — мое любимое последствие тяжелых болезней — грызла мозг уже третий день подряд. Больно было даже моргать, поэтому я только слушала его многословную цветистую ругань, которая набирала обороты с каждой минутой моего молчания.

Конечно, я была кругом неправа.

Нельзя было взваливать на Тину ответственность за арендные платежи и никак потом ее не контролировать. За денежные вопросы отвечает владелец.

Нельзя было заболевать на неделю и сообщать об этом только три дня спустя. Неважно, что я валялась с температурой выше сорока и не знала, на каком свете нахожусь.

Нельзя было так нагло смотреть на Арсена Валерьевича — как будто я особенная! У него никто не особенный, все вовремя платят за аренду и предупреждают, что будут закрыты несколько дней подряд!

Не будь мигрени, я бы уже давно замурлыкала все проблемы, посочувствовала тяжкому грузу забот нашего владельца, посетовала на помощников, которые не помогают, а только множат эти заботы — и мы бы разошлись довольные друг другом еще минут двадцать назад.

С дипломатией у меня всегда было хорошо, еще в юности я договаривалась об интервью с такими звездами, которые журналистов со старта слали матом.

Но прямо сейчас невидимые гномики делали мне трепанацию черепа без наркоза, и это крайне мешало даже просто думать, не то что выстраивать аргументацию.

Герман появился в администрации где-то к финалу экзекуции.

Голос у Арсена Валерьевича как раз взвился под потолок и уже падал гигантским гранитным шаром в пропиленное гномиками отверстие в моем черепе:

— Я договариваюсь с людьми в правительстве, плачу бешеные бабки, чтобы линию метро к нам тянули как можно ближе! Рассчитываю, что у меня за спиной надежные люди, которые понимают цену этого! Я ради них стараюсь! И что я вижу в ответ на мою доброту, а? А? Вот утвердят план строительства, я вас всех, неблагодарных, повыкидываю отсюда! Найду людей получше! И ты со своими пляжами и самолетиками будешь в первых рядах!

В финале ожидалась кровавая кульминация — либо я должна упасть на колени и облобызать его ботинки, поклявшись больше не допускать столь кошмарных ошибок, либо он совсем разойдется и выкинет меня из ТЦ прямо сейчас, невзирая на все договоры.

В этот-то позорный момент и зашел Герман.

Я заметила его не сразу — любовалась на концентрические круги, расходящиеся от моих глаз по внутренней стенке черепа. Розовый, желтый, салатовый, малиновый…

Бирюзовый…

— О, привет, — вяло махнула я ему рукой.

Не то чтобы сильно хотелось унижаться или умирать при свидетелях, но выбора не было.

Однако Герман послушал-послушал и… шагнул вперед, заслоняя меня спиной.

Один жест — поднятая рука — и Арсен Валерьевич замолк, будто выключенное радио.

Завертел головой, не понимая, куда делась цель его воплей.

Низким и очень тихим голосом, так что приходилось прислушиваться, Герман сказал:

— Не думаю, что проблема настолько серьезная, что надо кричать.

— Что ты мне хочешь сказать? Что она… — завел опять свою визгливую пилу Арсен Валерьевич, но одновременно с ним Герман все так же тихо и спокойно продолжил что-то говорить, и тому пришлось замолкнуть и прислушаться.

Я бы восхитилась таким удачным риторическим приемом, но мне было нечем — голова как раз начала раскалываться на несколько неаккуратных осколков. Я даже придержала ее сбоку, настолько реальным было ощущение.

— Арсен Валерьевич, ваш тон в деловой среде неуместен, — спокойно и размеренно вещал Герман. — Здесь все заключили законные договоры и следуют их условиям как взрослые люди. Нет нужды отчитывать арендаторов, словно провинившихся школьников.

— Что мне делать, скажи, если она не платит?!

— А что договор говорит делать? — спросил Герман, даже не пытаясь его перекричать, и Арсену Валерьевичу снова пришлось прикрутить громкость.

— Штрафовать говорит!

— Значит, штрафуйте. А вот выселение из центра нелояльных к руководству — это уже самоуправство, такого в договоре точно нет. Помню, Арсен, мы с вами обсуждали, что я мог бы по своим каналам ускорить утверждение нового плана застройки в этом районе…

— Припоминаю, — проворчал тот недовольно.

— Так вот, я думал, что у нас серьезное сотрудничество, а не разборки по понятиям, как в былые времена. В подобных разборках мне участвовать неинтересно. Я приницпиально соблюдаю правила и законы и свято верю в договоры.

Арсен Валерьевич на минуту задумался над словами Германа, скривился, потом сощурился…

— Ээээ, да ты грозишь мне? — дошло до него.

— Ни в коем случае, — мягко возразил Герман. — Лишь обрисовываю свои принципы, чтобы потом не приходилось разбираться по понятиям.

— Я вижу, вижу… или эта девочка, или метро, я правильно понял? — снова скривился наш владелец.

Герман ответил ему одним лишь взглядом.

Что из этого взгляда понял Арсен Валерьевич — осталось загадкой.

Очевидно, что-то свое.

Больно уж на разных языках говорили они с Германом.

Мне было очевидно, что он не угрожал, а в открытую рассказывал о том, в каких условиях ему комфортно работать и предлагал эти условия обсудить. Я тут была ни при чем.

Но кому-то могло показаться иначе.

Что ж — главное, что в итоге стороны разошлись, кое-как урегулировав конфликт.

По договору я должна была выплатить какие-то смешные пени за задержку. Что, к неудовольствию Арсена Валерьечича, и удовольствию своему — и сделала.

Это было несложно даже с больной головой.

— Придется тебе еще розы в знак благодарности прислать, — неловко пошутила я, выходя из администрации вместе с Германом, который тоже закончил свои дела.

— За восстановление справедливости не благодарят. Это норма, — жестко отрезал он.

В этот момент в каталог эмоций, испытываемых к Герману Панфилову добавилось уважительное восхищение. Редкое чувство, которого удостаивались крайне мало людей за всю мою жизнь.

Тогда. Мне нравится

Или виноват был дождь?

Он хлестал как из ведра уже несколько часов и не собирался останавливаться. Я стояла под крышей торгового центра напротив фантастически широкой лужи и уже полчаса безуспешно искала такси. По случаю непогоды во всех популярных приложениях тарифы были двойные, а то и тройные. Но проблема была в том, что даже за такие деньги никто не соглашался ехать в нашу сторону.

Зонтик с утра я забыла дома, туфли были уже осенними — но как-то недостаточно. К тому же на днях два трактора перепахали весь газон у торгового центра — Арсен Валерьевич заказал какой-то роскошный ландшафтный дизайн за бедешеные деньги. Обещали буквально за неделю устроить невероятную красоту на все времена года. Красоты пока не было, зато были горы размокшей глины, через которые было бы неприятно перебираться даже в болотных сапогах.

Вариантов было немного: ждать до морковкиного заговенья, пока разродятся таксисты — под нервные звонки Зои, нашей няни, которая именно сегодня просила меня не задерживаться на работе, или скакать под дождем по этой слякоти до автобусной остановки.

У обоих вариантов были свои плюсы и минусы, и я никак не могла выбрать лучший. Оба хуже.

С подземной парковки рядом со служебным выходом, где я страдала, вынырнул блестящий черный «лексус» и лихо пронесся по лужам под моим завистливым взглядом. Права у меня были, но водила я так давно, что вот уже несколько лет не решалась сесть за руль даже под присмотром мужа. Как бы сейчас было здорово взять какой-нибудь каршеринговый «фордик» и тоже вот так лихо…

«Лексус» вдруг затормозил перед въездом на эстакаду, развернулся на небольшом кольце и так же лихо подъехал прямо ко мне. Водительское стекло опустилось, и Герман мотнул головой:

— Залезай!

Я долго думать не стала. Чудеса случаются редко, но вовремя! Так что я ловко перепрыгнула через бордюр, постаравшись не попасть в лужу и поспешно забралась в теплое нутро автомобиля.

— Спасибо!

— Не за что, — отмахнулся Герман, снова отправляя машину к эстакаде. — Опять простудишься и умрешь, кто будет отправлять людей на новый год к морю?

— Больше некому, — согласилась я. — Ты прав. Без меня никак нельзя!

Больше мы ни о чем не говорили. Было невероятно уютно ехать в теплой машине под тихое мурлыканье музыки из колонок, пока на улице хлещет осенний дождь. Герман вел машину красиво и небрежно, положив на руль одну руку. Я время от времени косилась на него — было сложно перестать любоваться этой картиной.

Ничего особенного. Но контраст между холодным враждебным миром снаружи и уютом внутри был слишком велик, чтобы что-то внутри не екнуло.

Только, наверное, это все равно не была точка невозврата. Одного уютного момента маловато для обрушившейся на нас лавины.

Скорее всего, последней каплей был тот день в ноябре, когда я вертелась в парфбутике, пробуя аромат за ароматом под одобрительные комментарии Маринки. Она приносила мне флаконы за бешеные деньги и комментировала:

— Баккара еще летом вышла из моды, подделки под нее уже даже школьницы таскают. Попробуй что-нибудь у Тома Форда. Или вот «Дейзи» от Марка Якобса хорошо идет.

— Не хочу модное, хочу интересное, но редкое, — капризничала я.

— Так если интересное, оно автоматически становится модным, — Маринка, как всегда, была строго логична и до зубовного скрежета профессиональна.

Я до сих пор не знаю, насколько случайно Герман проходил мимо. Что ему делать на нашем этаже? С другой стороны, помня о том, что происходило позже, я сомневаюсь, что он искал со мной встречи сам.

Но факт — я заметила его и помахала, а он почему-то завернул в парфбутик и подошел к нам.

Маринка тут же включила профессиональную улыбку:

— Вам что-нибудь показать?

— Нет, нет, — покачал головой Герман. — У тещи скоро юбилей, но я не уверен, что попаду в ее вкусы. Духи, пожалуй, стоит подбирать лично.

— А себе? — Маринка сделала шаг к нему и втянула носом воздух. — Хьюго Босс? Вам, конечно, идет, но с вашим статусом нужно что-то более изысканное и оригинальное.

— Она имеет в виду — дорогое, — засмеялась я.

— Это тоже, — с достоинством сказала Маринка, поведя плечом. — Парфюм человека должен меняться вместе с ним. Но столько серьезных людей до сих пор пользуются подаренным им в юности «Фаренгейтом»…

Она процокала на своих тонких шпильках к полкам с мужскими духами и ловко вильнула бедром, разворачиваясь к нам. Я сделал большие глаза. Не на ту дичь нацелилась! Герман женат!

Но она проигнорировала мои страшные взгляды и окинула его с ног до головы оценивающим взглядом.

— Я думаю, вы достаточно мужественны, чтобы вам подошел унисекс… — задумчиво проговорила Маринка. — Вы не боитесь плыть против течения, поэтому можно отойти от модных тенденций… И я бы постаралась смягчить ваш строгий образ чем-нибудь неожиданным. Пожалуй — вот. Давайте запястье.

Она ухватила Германа за руку, сдвинула манжету рубашки и пшикнула на его левое запястье. Он с интересом смотрел на ее действия.

— Думаете, этот запах подходит мне лучше? — Герман поднес запястье к носу и замер на несколько мгновений, задумавшись.

— Конечно, лучше. Смотрите, тут строгий аромат розмарина подчеркнут черным перцем и миндалем. С одной стороны он звучит дорого и не банально, с другой — своей нетривиальностью вызывает интерес.

— Хммм… — он сомневался.

— Лан, скажи! — Призвала Маринка меня в свидетельницы.

— Со всем согласна! — подняла я руки, сдаваясь.

— Нет, ты подойди, понюхай! — Она была настойчива. — Будь свидетельницей, что я идеально подобрала парфюм. Человек как будто родился в нем.

— Я оттуда слышу, что идеально, — попыталась я отбиться.

— Лана!

Я закатила глаза и сделала несколько шагов к Герману. Взяла его запястье, развернула внутренней стороной к себе и втянула носом воздух.

Холодные камни, влажный мох, пряный розмарин, разогретый северным солнцем — и бесконечное синее небо. Как будто… Как будто это действительно запах Германа, его настоящий холодный стильный аромат, таящий в глубине терпкие травяные ноты.

Я подняла глаза на него — и ответный взгляд вышиб из меня дыхание.

Черные глаза, розмарин, мох, камни, черные глаза, небо, холодный ветер, черные глаза — и в глубине их — страх.

Такой же, как у меня.

Мне кажется, что я лечу в глубину бесконечно расширяющейся вселенной и утягиваю его следом.

Этот холодный ветер, окутавший меня запахом трав, мгновенно замороженная кожа — это же страх?

Герман смотрит на меня, цепляющуюся за его рукав отчаянно, словно я тону и говорит очень спокойным голосом:

— Мне нравится. Пожалуй, возьму.

И не отводит от меня глаза, пока Марина, чья болтовня кажется мне сейчас не яснее шелеста листьев, упаковывает флакон и пробивает его.

Был ли это последний момент, когда мы могли свернуть с дороги в пропасть?

Или уже не могли?

Когда я вечером вышла с работы — его машина ждала меня у обочины.

Сейчас. Ты слишком мужчина

«А я нет».

Слова отзываются во мне вспышкой, взрывом… надеждой.

На то, что однажды мы найдем выход из этого лабиринта, по которому блуждаем уже несколько месяцев, каждый раз, увидев новый поворот, надеясь, что это путь к свободе.

К любой свободе — друг от друга или от вины.

Мы расцепляем руки и бежим — иногда в разные стороны, чтобы потом неминуемо встретиться в уже знакомых стенах. И по взглядам понять, что мнимая свобода снова оказалась тупиком.

Я верю ему.

И не верю.

Просто сейчас он отказывается искать выход.

А я наоборот.

Завтра все может поменяться.

Но я не могу не отреагировать на его слова.

Я склоняюсь к его губам и касаюсь их.

Герман не сразу отзывается на мой поцелуй — сначала он стискивает губы крепче, но я провожу кончиком языка по шершавой и упругой их поверхности, нажимаю, чуть-чуть проникая между ними. Его несгибаемое упрямство длится всего несколько мгновений, но каждый раз я успеваю ощутить боль отвержения и отчаяние. Неужели он больше никогда не ответит на мой поцелуй?

А потом его губы поддаются, мой язык скользит внутрь, ударяясь сначала о гладкие и твердые зубы, а потом сплетаясь с его языком. Каждое мгновение этой борьбы и капитуляции я ощущаю так остро, словно это последние мгновения моей жизни и единственное, что мне осталось ощутить в этом мире.

Вспоминаю притчу про монаха, который упал с обрыва, но успел ухватиться за свисающий корень. И вот корень скользит в его руках, трещит, он сползает все ниже и ниже… и монах видит выросшую на краю обрыва ягодку земляники. Он срывает ее, ест — это самая вкусная земляника в его жизни.

Что потом будет с этим монахом?

Никто не знает.

Притча не об этом.

Главное в ней — жить здесь и сейчас. Чувствовать только то, что есть.

Время останавливается — нет, времени вовсе не существует.

Как в тот вечер, когда он ждал меня с работы. Он просто предложил меня подвезти, потому что на улице снова лил дождь. И я снова забыла зонтик.

Всего лишь пара невинных фраз — и дорога в сгущающихся сумерках под стук капель по крыше машины. Дворники, методично сгоняющие воду, заливающую лобовое стекло, расплывшиеся алые кляксы стоп-огней и многолучевые звезды ярких фонарей вдоль дорог.

Обрывки разговоров — мы обсуждали, как выбирать чай, что за новое здание построили на площади, о том, какая машина безопаснее — «тойота» или «вольво», где лучше проводить отпуск.

Сумерки переходили в ночь, огней было все больше, мы промахнулись мимо моего дома и катались по центру, сбегая от пробок в темные дворы.

Помню и разговоры, и дворы, и огоньки, и то, как кончился дождь.

Не помню, о чем думала.

Кажется, ни о чем.

Просто ощущала этот разговор так же ярко, как сейчас — поцелуй Германа.

Помню, как вдыхала его запах — розмарин и холодные камни.

Как красиво он вел — небрежно, но уверенно.

Как завораживал его низкий тихий голос.

Времени не существовало.

Оно появилось только в тот момент, когда мой телефон завибрировал в кармане, я достала его, и недовольный голос мужа спросил меня, долго ли я собираюсь еще торчать на работе.

Я совершенно искренне ответила, что почти дома, посмотрела на время — и ахнула.

Тогда — и сейчас — самое сложное рядом с ним — это следить за временем. Оно ведет себя, как надутый и отпущенный шарик. Носится во всех направлениях, путает нас и нервирует наших близких.

А мы — не чувствуем его.

Когда…

Когда Герман ведет губами по моей шее, останавливается в ключичной ямке, ладонью сдвигает платье с плеча — и движется дальше, оставляя влажные горячие следы, мгновенно леденеющие под дыханием кондиционера.

Вдыхает мой запах, задерживая его в легких, и тогда я спрашиваю:

— Значит, ты меня не бросаешь?

— Нет, — голос глухой, и после резкого ответа — мягкий поцелуй. — Я уже пробовал не раз. И достаточно умен, чтобы понять — снова не выйдет. Пока ничего не изменится.

— Разве уже не изменилось? Сегодня.

Он молчит.

Касается губами моей кожи — раз, другой, третий.

Не отвечает.

Как это меня бесит.

— Что ты скажешь сегодня вечером?

— Что ты скажешь своему мужу, если он узнает?

— Это мое дело.

— А это — мое. Каждый из нас несет свой грех в одиночку.

Моя ладонь лежит на его твердой груди под белоснежной рубашкой. Где-то там бьется сердце Германа, которое принадлежит…

Кому?

Красивый. Холодный.

Резкий запах розмарина, который должен был своей неожиданностью смягчить строгий образ Германа, но только подчеркнул его.

— Ты слишком мужчина, — говорю я, и кожей чувствую его удивление. — Слишком упрям. Слишком скрытен.

— Я привык решать все проблемы сам.

— Конечно. И не рассказывать о том, что собираешься сделать. Я готова умолять тебя на коленях, но помню, что это не работает. Нет ни одного способа прогнуть тебя.

Герман качает головой. Молча.

— Интересно, знает ли Полина такие способы?

Его пальцы судорожно сжимаются на моих бедрах.

Я нарушила один из наших негласных запретов — не говорить о семье.

Мы говорили о моей семье один-единственный раз, но тогда между нами еще ничего не было. И ни разу — о его.

Словно нарушенный запрет ломает реальность — снова слышу жужжание телефона, лежащего на столе. Отклоняюсь, чтобы взглянуть на экран.

Там снова надпись «Жена».

Уже пора?

Жужжание смолкает, но тут же коротко звякает пришедшее сообщение. Выхватываю взглядом имя — «Маруся», вскакиваю и хватаю телефон.

«Маруся распорола ногу стеклом, едем в Склиф».

Герман вырывает его у меня, быстро читает сообщение несколько раз — я вижу это по движениям его зрачков — подхватывает со стола кожаную папку и говорит уже от двери:

— Едем!

Он нетерпеливо мотает головой в сторону дверного проема, а я так и стою у стола, будто примороженная.

— Я тоже?.. С тобой? Она же... Полина... Она все поймет!

В глазах Германа — чернота.

Я совершенно не понимаю, что он чувствует сейчас.

И не понимаю, что он хочет от меня.

Тогда. Дело не в коте

Тот самый день, когда мы говорили с Германом о моей семье, начался со скандала.

Накануне вечером я привезла домой старого двадцатилетнего кота. Одна из наших волонтерок выцарапала его из рук бывших хозяев, которые привезли его в дружественную ветеринарную лечебницу на усыпление. Анализы у кота были идеальны, он ничем не болел. Просто — старость.

Зажился на этом свете, стал уже не так бодр, не играет с удочкой с перьями, не слишком охотно приходит ласкаться, предпочитает целыми днями спать среди подушек на диване.

К тому же хозяйка забеременела… Обычное дело.

Кот не нужен, он будет только мешать. К тому же — сколько там ему осталось?

«Мы не хотим, чтобы он уходил в муках».

До мук было еще далеко, а они уже предали старого друга.

Одна из наших помощниц приволокла кота мне прямо на работу. В переноске хмурил мрачную буханку когда-то роскошный перс. Уже давно никто не расчесывал его длинную шерсть, а сам он уже не справлялся с личной гигиеной, поэтому он, хоть и был здоров, но выглядел не очень презентабельно.

— Зачем сюда-то? — растерялась я.

Кот сидел тихо, но ему явно было не место в агентстве.

— Куда его? — спросила чуть не плачущая девочка. — Я сама живу с сестрой и ее мужем в однушке. Меня на улицу выгонят вместе с ним.

— В нашем приюте возьмут только на передержку, мест для постороянного жительства уже нет, — я даже не полезла проверять экселевскую табличку, куда мы записывали своих подопечных, и так помнила, что там уже было на двух пенсионеров больше, чем мы могли себе позволить.

— Объявления раскидать в соцсетях? — предложила она с надеждой.

— Кто его, двадцатилетнего, возьмет?

Мы задумались.

Тина пряталась за монитором, стараясь не отсвечивать — кошек она не очень любила и не раз уже отбивалась от моих просьб приютить кого-нибудь хоть на пару дней.

Я вздохнула и решилась:

— Ладно, заберу себе. Тина, я домой, ты за старшую.

У меня дома кот оживился, с удовольствием слопал упаковку паштета для котят, доказывая, что еще поживет, порадуется. Но когда я попыталась его вымыть — приготовился дорого отдать свою жизнь. Даже голос прорезался — противный, надо сказать, голос, но соседи оценили.

В общем, пока отмыла, пока высушила и расчесала, распутав несколько застарелых колтунов, пока спасла от нашей, тоже престарелой, но агрессивной кошки Маши — няня привела домой моих разбойников-пиратов. Пришлось спасать еще и от них.

К ночи явился Игорь, посмотрел, как Машка с персом общаются через закрытую дверь кухни, повздыхал, но комментировать не стал. Он вообще сильно остыл к животным, особенно с тех пор, как я занялась волонтерством. Сказал, что одной спасительницы мира в семье более чем достаточно.

Зато с утра, когда я носилась по квартире сошедшей с ума петардой, собирая сумку, выдавая няне инструкции и отвечая на бесконечные звонки, хмурился все сильнее.

— Солнышко, у нас сегодня завал работы, надо отчеты туроператорам сдавать, буду поздно! — я чмокнула его в губы и утащила с тарелки блинчик. Муж попытался меня поймать, но я вывернулась, хихикнув и быстро пережевывая добычу, пока не отняли. — Персику вколи витаминки, когда вернешься, хорошо? И закажи еще корма для котят, что-то он от сушки морду воротит.

— Я поздно вернусь, — слегка раздраженно бросил Игорь.

— Спорим, я еще позже? — я попыталась утянуть блинчик у Макара, но тот накрыл тарелку двумя руками, и я признала поражение.

— Сядьте нормально позавтракайте, — предложила няня. — Я много блинчиков сделала.

— Все, убегаю уже!

— В смысле, еще позже? — заинтересовался муж. — Опять за полночь?

— И даже позже. Я же сказала…

— Я слышал. То есть, ты приволокла больного кота и свалила его на меня, детей и Зою? Лан, тебе кто-нибудь говорил такое слово — ответственность?

— Игорюш, не нуди, — предложила я. — Я ж не знала, что все так сложится. Кот здоровый. Один укол и корм — ну правда, было бы из-за чего спорить.

— Дело не в коте.

— А в чем?

— В том, что ты начинаешь заниматься одной игрушкой, бросаешь ее, начинаешь заниматься другой, тоже бросаешь, возвращаешься к первой — и все вместо того, чтобы вести себя как взрослая.

— В смысле? — я замерла на пороге кухни. — Что ты имеешь в виду под игрушками?

— Собак твоих, котов, агентство — все, что угодно, кроме собственной семьи.

— У меня, кроме семьи, есть другие интересы, — сдержанно ответила я и глазами указала ему на развесивших уши детей. — Давай это потом обсудим, мне правда надо бежать.

— Тебе всегда надо бежать, когда ты нужна детям.

— Зоя, дайте Игорю дополнительную порцию варенья к блинчикам, пожалуйста, — попросила я няню. — Он сегодня не с той ноги встал.

И все-таки сбежала, потому что телефон не замолкал ни на секунду.

Пришлось взять такси, чтобы начать работать уже в дороге.

Но проблема не рассосалась, как это бывало обычно.

Игорь охотно поддержал в самом начале мое турагентство, но, как оказалось, он ожидал, что я буду заниматься обожаемыми «пляжами и самолетиками» в свободное от детей и семьи время. Ничего не должно было измениться — мы должны ужинать все вместе, я должна быть дома на выходных, чтобы пойти с ним куда-нибудь развлечься, и я должна укладывать детей спать. Для всего остального он разрешил нанять няню.

Но с моими делами не получалось освобождать каждые выходные, да и вечера на работе частенько затягивались. Одно дело — работа по найму, когда в шесть вечера ты встаешь и уходишь, и гори все синим пламенем. И совсем другое — когда только ты отвечаешь за результаты работы. Больше некому.

Сердиться на мужа за такие претензии не получалось — он ведь просто хотел проводить время со мной и с детьми, потому что любил нас. Но и отказаться от турагентсва или приюта для животных я не могла. Так и разрывалась между ними, временами проваливаясь в чувство вины, когда часов в сутках катастрофически не хватало.

Особенно если мне еще хотелось встретиться с подругами или, о ужас, вообще побыть одной! Этого моя семья не понимала особенно.

— В смысле — одной? — удивлялся Игорь. — Тебе со мной плохо?

Мне было с ним хорошо.

Но очень нужно было хоть чуть-чуть своего собственного времени, когда есть только я, и никто больше на меня не претендует.

Почему-то он этого не понимал.

Вечером все стало еще хуже.

Тогда. Можешь в меня поплакать

День вышел настолько загруженный, что меня потеряли в соцсетях — я даже обедала, одной рукой держась за мышку, другой за бутерброд, и не отрывая взгляда от монитора.

Ближе к одиннадцати вечера раздался телефонный звонок, и я, жмякнув кнопку громкой связи, услышала обеспокоенный голос мужа:

— Ты чего даже ВКонтакт не заходишь?

— Не-ког-да… — пропела я, просматривая две таблицы на соседних мониторах и пытаясь не сбиться при сверке.

— Все еще работаешь?

— Все еще.

— То есть, скоро не ждать? — голос стал суше.

— Я же сказала…

— Никита отказывается спать без тебя.

— Слушай, ну придумай что-нибудь, не первый раз же! — я отвлеклась от таблиц, потому что почувствовала в голосе Игоря опасные нотки, обычно предшествовавшие скандалам.

Его не слишком часто заносило, зато когда заносило — это было надолго.

— Я-то придумаю, но как ты вообще можешь менять своих детей на свою ерунду?

— Кстати, о ерунде! — вспомнила я. — Ты персика покормил?

— То есть, тебя кот интересует даже больше детей?

— Я знаю, что ты отличный отец и справишься.

— А вот из тебя мать не очень!

— Ну… Хотя бы звание хорошей жены пока не отбираешь, — смиренно сказала я.

— Если в выходные не освободишься, то и его отберу.

— Смешно…

— Нисколько, Лана. Я реально не шучу. Тебе давно пора расставить приоритеты — кто ты в первую очередь: мать, жена, спасательница кабысдохов или одна из тысяч никому не нужных турагентов?

— Слушай, ну притормози, — попросила я, пытаясь держать себя в руках, хотя ужасно хотелось тоже сорваться и начать перечислять его прегрешения.

— Если б я знал тогда, во что выльются твои игрушки…

— Это не игрушки!

— Зачем тебе вообще этим заниматься? Я вас вполне обеспечиваю, а если уволить няню, то…

— Не надо увольнять няню, Игорь! Я ее оплачиваю на свои деньги! — Взорвалась я. — И я не стану покорной домохозяйкой в передничке, если меня насильно запереть дома!

— Ты кричишь, потому что понимаешь, что я прав!

— Мне что теперь — засесть дома и только детьми заниматься?

— Помнишь, мы еще хотели приемную девочку взять? Ты ее тоже будешь бросать на меня и няню?

— Не мы, а ты…

— Серьезно? Серьезно, Лана?

Он бросил трубку.

Некоторое время я сидела в ступоре. Гоняла мышкой по экрану одну и ту же строчку из таблицы в таблицу и не могла собраться с мыслями. Что ж, Игорь своего добился — работать я в таком состоянии, когда слезы подступают горячим прибоем к глазам, я уже не смогу.

Развлекательный центр уже закрывался, погружался во мрак. В магазинах вокруг был выключен свет, горели только вывески. Остался работать только кинотеатр на четвертом этаже и парочка кофеен — для киноманов и тех, кто задерживался на работе, как и я.

Даже туалеты на нашем этаже закрыли и мне пришлось подняться на третий. Пока шла по выключенным эскалаторам и просторным залам, в которых эхом отдавался цокот моих каблуков, чуть-чуть успокоилась. Но не до конца.

Постояла перед зеркалом, глядя в свои прозрачные до белизны глаза, умылась…

Решила взять кофе с миндальным сиропом, чтобы как-то себя утешить.

Натали вечно прикалывалась, что я приучаю себя ко вкусу горького миндаля, и если меня захотят отравить — не опознаю цианид по характерному запаху.

«Можно подумать, ты опознаешь».

Сонный бариста вяло взбил пену для моего капучино, просыпал корицу наполовину мимо, но в итоге вручил мне стаканчик, о который я и согрела ледяные на нервах пальцы.

Отошла к скамейке у выключенного фонтана и минут пять сидела, глядя в никуда и отхлебывая слишком горячий кофе маленькими глотками. И так глубоко ушла в себя, что не услышала тихих шагов за спиной, хотя в опустевшем ТЦ каждый звук разносился эхом по этажам.

— Лана? Ты что тут делаешь?

Я была так вымотана эмоционально и физически, что даже не нашла в себе сил удивиться появлению Германа.

Пожала плечами:

— Сижу.

— Домой не хочешь? — то ли просто спросил, то ли все понял про мое состояние он.

— Если честно, нет.

— А поедешь?

— Поеду…

Причем уже вот сейчас и поеду. Что толку тупо сидеть за компом, если у меня все равно все упало. Приеду завтра пораньше и все доделаю. Если, конечно, меня дома не ждет большой ночной скандал.

Герман помолчал, перекатываясь с пятки на носок и предложил:

— Давай подвезу.

— Не надо.

— А если я буду настаивать? Куда ты в такое время одна?

— Я сейчас плохой попутчик.

— Что-то случилось?

Я не ответила.

Мне всегда было неловко жаловаться на Игоря. По сравнению с большинством мужей, он был просто идеальным. Занимался детьми, хорошо зарабатывал, участвовал в домашних делах временами даже больше меня, любил — правда любил меня. Ему не нужно было напоминать о моем дне рождения или дате свадьбы, он притаскивал мне цветы и подарки без повода.

Просто… у всех случаются пасмурные дни.

Прожить всю жизнь без ссор и недопониманий невозможно.

Глобально-то у нас все отлично, и я не хочу, чтобы кто-то думал иначе.

Поэтому так тяжело переживать эти пасмурные дни — без поддержки самого близкого человека, который сейчас на меня зол и без возможности выплеснуть свою обиду в разговоре с кем-нибудь понимающим.

Герман не стал настаивать на ответе, выдержал минуты две тишины и полуутвердительно сказал:

— Поехали? Можешь в меня поплакать, если надо.

— Поехали, — решилась я. — Только…

— Покатаемся по городу, — кивнул он. — Конечно.

Тогда. Никогда ни о чем не жалею

Что было бы, если бы я поехала сразу домой в тот вечер?

Да ничего интересного. Игорь все равно не умел быстро отходить, поэтому я получила бы лишнюю порцию упреков, да и все.

Дети скорее всего уже заснули и без меня, а даже если и нет — этот день, когда их укладываю я, а не Игорь или Зоя, все равно не добавил бы им ничего к будущей счастливой жизни.

Со мной они точно так же капризничали, как и с папой. Когда он был в командировках — они требовали позвать его, когда я на работе — меня, когда мы оба были свободны — заявляли, что Зоя поет им колыбельные лучше.

Но, возможно, я просто себя этим утешала, потому что правда была плохой матерью и женой. Только Игорь все равно меня не отпустил бы.

«Ты обещала не бросать меня», — ответил он во время одного из скандалов на мой вопрос, почему он не разведется, если я настолько ужасна.

Серо-туманный «мерседес» Германа выскользнул из гаража нашего ТЦ в черноту ноябрьской ночи словно призрак. В колонках негромко заиграл мягкий рок, и это было идеальное сопровождение.

— В прошлый раз был вроде «лексус»?

— Это корпоративный «мерс», — отозвался Герман. — Я отпустил водителя, чтобы тебя покатать. Но обычно я езжу на своей. В машине лучше думается.

— Не могу в машине думать, — призналась я. — Я так паникую за рулем, что не до мыслей.

— Все приходит с опытом. Какой у тебя стаж?

— Я почти не водила. Могу редко-редко сесть за руль, если муж выпил, а я нет.

— А я за рулем с шестнадцати. Мне сорок два — и я уже не помню, как это — без машины.

Я вздохнула и склонила голову к окну, прижавшись виском к холодному стеклу. Прикрыла глаза.

— Устала? — спросил Герман. — Музыку погромче и помолчать?

— Нет, я…

Мой телефон в руках заиграл «I just call to say — I love you» в исполнении Стиви Уандера, которую я поставила на контакт Игоря много лет назад, когда мы еще болтали по телефону часами. Как давно кое-кто не звонил мне просто сказать, что любит…

Я выключила звонок.

Герман покосился на мой телефон, где все еще мигала надпись «Игорь вызывает…»

— Почему не берешь?

— Это муж, — пояснила я.

— Тем более.

Я промолчала.

А потом подумала, выключила телефон вовсе и бросила его в сумку.

Герман молча вел машину сквозь засыпающий город.

Мимо летели светящиеся вывески и витрины ночной Москвы, подмигивали красные вспышки светофоров и тормозных огней, сыпались искры с проводов, когда лихо звеня, путь нам пересекали трамваи.

— Как ты продержался десять лет в браке? — спросила я, не поворачиваясь, все так же глядя в расплывающиеся от капель мелкого дождя огни за окном.

— Я не держался, — Герман ответил сразу, будто ждал вопроса и именно этого вопроса. — Я всегда знал, какая женщина мне нужна и как только она появилась, сразу женился.

— И ни разу не пожалел?

— Вообще никогда ни о чем не жалею.

— Не может быть! — подпрыгнула я. — У всех людей есть коллекция событий, которые они хотели бы изменить в прошлом, если бы могли.

— У меня нет. Каждое решение, даже неверное, сделало меня мной. Не отменил бы ни единого часа из тех, что прожил.

— Я тебе завидую.

Он повернул ко мне голову.

Впереди перед долгим светофором скопилась небольшая пробка, и алые огни стоп-сигналов освещали темное нутро машины жутковатым инфернальным светом.

— Ты жалеешь, что вышла замуж?

Словно дьявол искушал меня сомнениями.

После того, как сам признался в отсутствии грехов.

Я покусала губы, ища внутри себя правильный ответ и слепо глядя на дворники, которые шуршали по лобовому стеклу в ритме биения сердца.

— Нет, я не жалею, — сказала я тихо. — А вот мой муж наверняка. Он-то на мне женился, когда я была безработной, грустной, прибитой жизнью неудачницей. Я так была ему благодарна за то, что он любит, даже когда я совершенно не заслуживаю любви, что изо всех сил старалась окружить его теплом и заботой. Стала домашней кошечкой, приносила в зубах тапочки и мечтала подарить ему то единственное, чем могла отплатить — сына. Наследника.

— Ты совершенно не похожа на такую женщину, — заметил Герман. — Что десять лет назад, что сейчас.

— Ага, — я засмеялась, чтобы не заплакать. — Зато в промежутке между этими моментами была именно такой. Особенно, когда дети никак не получались. Я ревела почти каждый день, чувствовала себя виноватой и… бракованной. Драила плинтусы зубной щеткой каждый день и готовила по три блюда на ужин, чтобы доказать, что я настоящая женщина.

— А кто же ты еще? — Герман бросил на меня очень быстрый взгляд, отвлекшись от дороги, по которой уже летел, обгоняя неповоротливые автобусы.

Словно хотел убедиться, что посадил в машину действительно меня, а не переодетого мужика.

— Это я сейчас устрою разнос любому, кто только посмеет сказать, что женщина без детей — неправильная, — вздохнула я. — Или та, что не готовит, не убирается, не ложится в постель по первому свистку. Я отогрелась, набралась сил и вернулась к себе настоящей. А Игорь… Он все никак не может понять, что той забитой девочки больше нет и никогда уже не будет. Ему кажется, что мне просто работать вредно. Или заниматься волонтерством. Или подруги на меня плохо влияют.

— А теперь ты еще связалась с дурной компанией, — ухмыльнулся Герман. — Похитил добропорядочную жену и мать и увез кататься, будто какой-нибудь развращенный помещик бесприданницу.

— Кто еще кого похитил! — возмутилась я. — По конституции мужчина и женщина равны в правах. Так что настаиваю на том, что это я дурная компания. Врубай рок, будем отрываться!

Герман, смеясь, покачал головой, дождался очередного светофора и нажал несколько кнопок.

Ту-ду-ду! Туду-дуду!

В колонках раздались первые аккорды «Smoke on the Water», впереди загорелся зеленый, и мы рванули по почти пустому проспекту заметно за сотню.

Я приоткрыла окно, впуская в машину запах дождя и шум города.

Тогда. И не узнает

Ноябрьский туман серыми хлопьями врывался в приоткрытое окно, напоминая мне о чем-то давно забытом. То ли о юности, то ли о дерзости, то ли — обо мне самой.

Другой.

— У тебя сигарет нет? — спросила я, почувствовав, что чего-то не хватает.

— Идешь вразнос? — покосился Герман. — Курить вредно.

— Грешить так грешить! Останови у какого-нибудь магазина, я куплю и на улице перекурю быстренько.

— Посмотри в бардачке.

Я нажала на кнопку, и из бардачка мне на колени вывалилась куча хлама: салфетки, маски, таблетки, зарядки для телефона, презервативы, скомканные обертки и — наполовину пустая пачка сигарет.

— Это водителя, — тут же открестился Герман от продемонстрированного ему дырявого носка. — И сигареты. И…

— Лакрица! Фу! — я подцепила пакетик с черными конфетками за краешек и отвела подальше от себя, изображая отвращение. — Лучше уж грязные носки жевать!

— А вот лакрица моя! — мрачно зыркнул на меня Герман и ловко выхватил из руки конфеты.

— Ты ЭТО любишь?! — ужаснулась я. — Она же на вкус как…

— Микстура от кашля, битум пополам с камфарой, резиновые сопли, жвачка со вкусом горелого черного хлеба... — методично перечислил Герман. — Тебе придется очень постараться, чтобы выдумать сравнение, которого я еще не слышал.

— Даже извиняться не буду! Вообще не понимаю, как это можно любить.

— Меня никто не понимает, — Герман бережно припрятал пакетик с лакрицей в карман пиджака. — Даже мама в детстве считала — я притворяюсь, что мне нравится, чтобы меня поменьше поили от кашля. Она часто ездила в Финляндию, но ни разу не привезла мне оттуда ни лакрицу, ни салмиак. Удивлялась — «как эту гадость вообще можно есть?»

— Как эту гадость вообще можно есть? — с самым серьезным видом заявила я.

— С удовольствием! — назидательно поднял палец Герман. — Это удовольствие для ценителей нестандартного, не всем дано.

— Эх, значит, буду ценительницей стандартного, — засмеялась я.

Атмосфера стала чуть свободнее, и я, глядя на его руку на руле, решилась задать интересующий меня вопрос:

— Почему ты кольцо не носишь? Ты же в курсе, что все свободные и не очень женщины нашего торгового центра на тебя слюни пускают? Ты даешь им ложные надежды!

Герман с удивлением посмотрел на свою правую руку, будто впервые заметил там отсутствие кольца. Потер безымянный палец большим.

— Не знаю, — признался он. — Раздражает почему-то.

— Носить надо! — назидательно сказала я. — Как оберег. Иначе секретарши в коротких юбках тебе работать спокойно не дадут.

— Я не держу на работе тех, кто вместо дела думает о половых игрищах, — скривился он. — По крайней мере, с девяти до шести.

— А в обеденный перерыв можно думать о половых игрищах? — с невинным видом спросила я.

— Так! Вот давай без намеков! У меня секретарша многодетная мать, еще не хватало думать о том, чем она в обеденный перерыв занимается… — Герман нахмурился, а потом сделал жест, подозрительно похожий на отмахивание от порчи.

Я засмеялась и откинула голову назад, глубоко вдыхая запах московской осени из окна, кожи и дерева, исходящий от автомобиля, розмарина и холода — от Германа.

В колонках очередные гитарные запилы сменились на Scorpions «Send me an angel», и я немножко подпела припеву.

— Очень любил эту песню в школе, — сказал Герман, едва заметно усмехаясь каким-то своим мыслям. — На школьной дискотеке всегда приглашал танцевать под нее ту, в кого был влюблен.

— А потом она разбила тебе сердце и ты никого больше никогда не полюбил, пока не встретил Полину? — я добавила чуть-чуть пафоса.

— Кто разбила сердце? — не понял Герман.

— Ну, та девочка, которую приглашал.

— Которая из них? — уточнил он, посмеиваясь и бросая на меня быстрые взгляды.

Я соображала секунд пять.

— Оооо… — протянула я. — Оооооо! Да ты был влюбчивым товарищем!

— Да, но никогда этого не показывал. Даже этим самым девочкам. Только приглашал на танец под любимую песню, но никто же не знал, что она для меня значит…

— Ого, какой ты скрытный! У тебя есть еще тайные тайны? — заинтересовалась я.

— У всех есть, — коротко и как-то очень серьезно отозвался Герман.

Но меня же хрен остановишь!

— А сейчас твоя влюбчивость прошла? Ты стал взрослым и скучным?

— Нет, конечно, — хмыкнул он.

— О! — обрадовалась я. — Скажи мне, что ты все еще влюблен в Полину, как в первый день!

Герман резко крутнул руль, уходя от подрезавшего его джипа, сжал губы и прищурил глаза, провожая тот злым взглядом, но промолчал.

— Мощная выдержка, — заметила я. — Я бы уже обложила его четырехэтажным.

— Кто тебе сказал, что я не обложил? — скосил он глаза в мою сторону.

— Ага, скрытный, я помню, — я откинулась на спинку сиденья. — Ну что, признайся, влюбчивый скрытный Герман, ты после свадьбы влюблялся в кого-нибудь, кроме Полины?

— Да, — снова очень коротко ответил он.

Сощурился на вспыхнувший дальний свет на встречке. Мне показалось, на его лице мелькнуло какое-то очень странное выражение.

Или просто был виноват свет?

— Ого! Давно?

— Сейчас.

Я сглотнула. Почему-то стало очень жарко, и я полезла опять открывать окно.

Вспомнила, что так и не покурила, но решила просто закинуть сигареты обратно в бардачок.

— И в кого ты сейчас влюблен? — спросила и сама поразилась, какой у меня стал странный, чуть отстраненный голос.

Герман промолчал, снова сделав вид, что увлечен каким-то сложным маневром. Но я уже поняла, что это был его способ избегать неудобных тем. Он мог вести и болтать одновременно — ни беседа, ни дорога от этого не страдали.

— Да не бойся, я не проболтаюсь Полине, — хмыкнула я. — Если ты не проболтаешься Игорю, что я каталась с тобой, вместо того, чтобы пораньше вернуться домой и исполнять обязанности добропорядочной жены и матери. Так кто она?

— Начальница HR-отдела, — внезапно ответил Герман.

А вот теперь я, напротив, замерзла. Даже в горле запершило, как на морозе.

Пальцы онемели, словно от холода.

— Оу… — проговорила я. — Оу… И ты… С ней?..

Сложно было представить закрытого холодного Германа пылким тайным любовником.

— Нет, Лана. Нет, — Герман вцепился двумя руками в руль, не глядя на меня. — Я очень хорошо отделяю эмоции, над которыми не властен, и поступки, которые полностью контролирую.

— То есть, она даже не знает? — я вывернулась из ремня безопасности, чтобы жадно вглядеться в его лицо.

Он не поворачивал головы ко мне.

— Нет. И не узнает.

Сейчас. Кажется, пора что-то менять

Ожидание Германа становится нетерпеливым, я кожей чувствую, как он требует от меня принять решение.

— Хочешь, чтобы Полина все поняла? Приехали вместе сразу после того, как она сказала мне о том, что все узнала?

Мне хочется потрогать свое лицо — кажется, что оно онемело, как под лидокаином.

— Мы с тобой не справляемся с этим, — говорит Герман. — Сколько раз мы пробовали? Кажется, пора что-то менять.

Я смотрю ему в глаза, надеясь понять, что он задумал. Он же не может просто взять и во всем признаться?

Дышать становится все сложнее, словно кто-то откачивает из кабинета воздух. Сердце колотится, как сумасшедшее, но от бешеного бега крови по венам почему-то накатывает только слабость.

Попытка представить последствия его решения отзывается взрывом боли в голове. В глазах стремительно темнеет, и в этой темноте беззвучно взрываются и летят мне в лицо безжалостно белые круги.

Полина узнает о том, что та самая любовница — я.

Что она сделает?

Разведется?

Расскажет Игорю?

Придет ко мне, чтобы плеснуть кислотой в лицо?

Что сделаю я?

Расскажу мужу, который ничего не подозревает?

А он?

Разведется?

Захочет набить морду Герману?

А дети?..

— Нет! — круги перед глазами взрываются разноцветными фейерверками, и мне кажется, что меня сейчас стошнит от боли, стянувшей голову, как стальной обруч. — Ты в своем уме? С Марусей беда, сейчас не время заваривать эту кашу.

Пауза длится секунды две, не больше.

Чернота в глубине зрачков Германа становится ледяной, и оттуда на меня веет холодом космоса.

— Я понял, — говорит он. — Ты права.

— Езжай, она тебя ждет, — говорю я.

И выхожу из кабинета.

Герман запирает его и делает ко мне полшага — машинальные, привычные полшага, за которыми всегда следует поцелуй, и я так же привычно поднимаю к нему лицо, но в этот раз он останавливается, разворачивается и идет к лифтам.

Створки кабины открываются перед ним сразу же — он даже не успевает отпустить кнопку.

Я же еле передвигаюсь. К ногам будто привязаны пудовые гири, и даже сдвинуться с места требует неимоверных усилий. Ничего, я никуда не спешу. Мне некуда.

Лифт ко мне тоже не торопится. Глотает там этажи за этажами — цифры на табло меняются нехотя, лифт надолго застревает на промежуточных этажах, словно собирая людей.

Хотя откуда они тут? Это высоченный небоскреб, больше чем наполовину проданный офисам. Вечером и в выходные тут почти никого нет.

Герман перебрался в этот офисный центр под самый Новый Год, когда филиал банка в нашем ТЦ перестал требовать его постоянного присутствия. К тому времени он уже знал, что я влюблена в него. Может быть, для того и переехал, чтобы не видеть меня каждый день.

Чтобы я не могла его видеть каждый день.

Но почему тогда он продолжал писать мне в мессенджерах «С добрым утром» и заезжать по вечерам, чтобы подвезти домой?

Не знаю. Даже сейчас — не знаю.

Киваю охраннику, молчаливому свидетелю нашего грешного адюльтера.

И выхожу наружу.

На улице густой вечер, душный и пахнущий тропической ночью.

Такое временами случается в Москве. Иногда кажется, что стоит повернуть в правильный двор, пробраться между кустов сирени и боярышника, пересечь пустырь — и выйдешь к морю, на шумный променад, вдоль которого выстроились сувенирные магазинчики.

Гвалт, шелест волн, запахи горелого масла и благовоний…

Но никогда мне еще не удавалось найти нужную тропинку к тому двору и пустырю.

Такси тормозит рядом со мной, хотя я даже не доставала телефон.

Молча сажусь в машину, пристегиваюсь и только спустя пару минут спохватываюсь, что нужно назвать адрес.

— Мне на Малую…

— Знаю, — коротко отзывается таксист. — Уже оплачено.

Даже не надо спрашивать — кем.

Слезы невольно наворачиваются на глаза, и я отворачиваюсь к окну, чтобы не увидел водитель.

Герман иногда проявляет заботу так безумно, что можно испугаться такого тугого кокона его опеки. Если бы не знала, сколько усилий потребовалось мне, чтобы попасть в его самый близкий круг. Тех, кто уже никогда не избавится от его временами навязчивого и пугающего внимания.

Заходя домой, как обычно, кричу:

— Я вернулась!

— Мама-а-а-а… — отзываются бандиты, но не бегут ко мне. Из их комнаты слышны какие-то взрывы и писк — смотрят мультики. Пообниматься они еще успеют, а мультики могут и отнять.

Кошка Машка вальяжно выходит, чтобы отметить мое возвращение, но делает вид, что просто шла по делам, а я — скучная флюктуация на ее пути.

Персик так и дрыхнет где-то на диване, наверное. К старости он стал глуховат. Зато когда проснется — он-то обрадуется мне по-настоящему.

Из кухни выглядывает Игорь, вытирающий руки бумажным полотенцем:

— О, привет. Что там у мамы?

— У мамы? — я с трудом вспоминаю, что соврала Полине. — Да все в порядке, просто ноут забарахлил, я перезагрузила и все исправилось.

— А, хорошо. Представляешь, Маруська ногу пропорола на пруду, а матери не сказала.

Едва ловлю себя за язык в последнюю секунду перед тем, как ляпнуть: «Знаю».

Откуда бы?

— Сильно? — беспокоюсь я.

Правда беспокоюсь. Маруська славная, но собирает на себя все детские беды по очереди: от ветрянки до отита и от ротовируса до сломанной ноги.

Вот и еще одна добавилась.

— Сильно. Они забежали к нам водички выпить, и Маруська весь пол кровищей уляпала. Скорую вызывать не стали, Поля сразу в Склиф повезла, говорит, так быстрее.

Игорь обнимает меня, целует в висок и уходит обратно на кухню.

Я раньше беспокоилась, что он учует розмарин и холод, которыми я неизменно пропитываюсь от Германа, даже если мы весь вечер проводим на расстоянии трех метров друг от друга.

Но Игорю никогда, за все годы наших отношений даже в голову не приходило меня ревновать.

И не потому, что он как-то специально над собой работает. Я бы почувствовала это напряжение в нем. Нет — он просто абсолютно спокоен, словно данное когда-то мной обещание никогда его не бросать полностью защищает от любых бед.

Я снимаю босоножки и ухожу в ванную, чтобы вымыть руки.

В зеркале отражается вполне еще молодая женщина со спокойным, расслабленным лицом. Рассматриваю ее с интересом, потому что изнутри ощущения совсем другие.

Там катается в голове тяжелый железный шар, гулко ударяясь о стенки, там кто-то все подкручивает винты обруча, сжимающего виски, там бешено бьется сердце о прутья грудной клетки.

Паника заперта внутри меня на редкость надежно, ничего не просачивается наружу.

Даже в глубине зрачков — спокойствие.

У лежащего рядом на раковине телефона загорается экран, и я вижу пришедшее от Германа сообщение ВКонтакте.

Мыльными руками хватаю его, он чуть не выскальзывает рыбкой на кафельный пол, но я ловлю в последнюю секунду и открываю диалог:

«Привет. Извини, но нам нужно закончить наши отношения. Мы больше не будем встречаться. Не пиши мне, не звони и не пытайся увидеться. Спасибо за понимание».

В первую секунду я думаю, что его взломали.

Только почему-то вместо выпрашивания пары тысяч до понедельника, пишут эту чушь.

Почему-то взломщики никогда не читают предыдущую переписку и палятся даже на простом обраще

Пролог

– Он мне изменил, – сказала она спокойно и так между делом, что я не сразу осознала смысл слов.

Только что она щурилась на блики солнца на воде, всплескивала руками, следя за дочерью-разбойницей, которая отнимала у какого-то несчастного мальчишки надувной круг, обмахивалась ладонью, жалуясь на жару.

Вздыхала:

– Даже вечером никакой прохлады! Духота!

И так же деловито, глядя в сторону, продолжила:

– Они вместе работают. Не знаю, подчиненная или клиентка, но в командировке были вместе. Никогда не думала, что такое случится со мной.

Я все еще тормозила с реакцией.

Невозможно среди всей этой суеты с поиском в недрах сумки темных очков и бутылки воды, с болтовней о работе и кулинарных рецептах сразу уловить страшный смысл, спрятанный за ее спокойным тоном.

Полина – одна из моих немногочисленных подруг. Я не люблю окружать себя толпой людей, лишь бы было шумно. Каждый человек в моем кругу – тщательно отобран, проверен временем и обычно – редкий бриллиант.

Полина очень умная и тонко чувствующая, но закрытая, даже строгая.

Рожденная в семье университетских преподавателей – ее дед в советские времена даже был ректором одного из институтов. Потомственная интеллигенция, коренные москвичи.

Рядом с ней я всегда ощущала себя немного неуклюжей, не очень умной и слишком громкой. Она была настоящей ледяной королевой. Из тех женщин, первое чувство при виде которых – восхищение. Я гордилась тем, что она тоже выбрала меня в друзья.

Наверное, она иначе и не могла рассказывать о самых страшных ударах судьбы – только вот так, почти без эмоций.

Держа лицо.

А ведь у них с мужем была такая красивая история!

Каждый, кто видел ее рядом с высоким импозантным Германом, которому безумно шли строгие костюмы и дорогие часы, сразу признавал, что они идеальная пара. Оба умные, красивые, статные – и будто немного не из нашего века, настолько подчеркнуто уважительно обращаются друг к другу.

Но безумия любви это не отменяло. В начале их истории были цветы охапками, бесконечные беседы о книгах, спектаклях, музыке, обожание, восхищение, предложение через неделю, свадьба в Грибоедовском загсе и, как высшая степень их любви – рождение красавицы-дочки с золотыми локонами и голубыми глазми, подарочной девочки-вундеркинда.

И после этого всего – измена?

Невозможно.

Истерики, чтение переписок, контроль, вранье – вся эта бытовая грязь?

Нет, вообще не про них.

Потому так дико было слышать рассказ Полины здесь, у лесного пруда, куда мы выбрались жарким московским летом выгулять детей у воды.

Дико – вот то самое слово.

Подобная пошлость просто не могла случиться в их идеальной семье, где оба даже спустя десять лет брака обожали друг друга.

Так и хочется спросить – ты не ошиблась, Поль?

Гер ведь не мог…

Но я точно знаю, что мог.

– Знаешь, кто она? – спрашиваю я с замирающим сердцем.

– Нет, видела только профиль ВКонтакте, но он закрытый. На аватарке котенок, имя выдуманное. Я все перерыла, но больше никаких зацепок.

И я осторожно выдыхаю.

С облегчением. И виной.

Потому что та, с кем он ей изменяет – я.

Сейчас. Ну здравствуй, Лана

Я не знаю, что говорить.

Я бы не знала, что говорить, даже если бы это было не про меня.

Я просто слушаю Полину, пока она рассказывает, как проснулась ночью от сообщения на телефоне Германа. Он, как обычно, работал допоздна в своем кабинете.

В темноте спальни экран обжег глаза светом, она потянулась за телефоном, чтобы выключить его – и увидела всего одну фразу. Совершенно невинную фразу, но она перевернула все внутри нее.

Она поняла сразу.

Вот просто сразу, всем сердцем.

Я молчу, пока она говорит. Молчу, обдираю травинку губами, и горький сок растекается по языку. Внутри сосущая пустота, тоннель, ведущий в черноту космоса, в котором воет ветер.

Вина. Стыд. Страх.

Облегчение.

Легкие жжет, будто я бежала изо всех сил, а теперь все – дистанция кончилась, и я сижу на траве, дышу сквозь боль и чувствую дрожь во всем теле.

Она узнала.

И еще внутри ощущение беды. Которая уже случилась.

Кончился наш медовый месяц.

Наш бедовый месяц.

Полгода пряток, сопротивления чувствам, стертых номеров, стертых слизистых, срывов, когда мы не выдерживали и, наплевав на все клятвы, снова неслись навстречу друг другу.

Ожидания.

Ожидания беды.

Телефон звякает уведомлением. Я поспешно подхватываю его – на экране реклама, но я все равно открываю мессенджер и пишу Герману:

«Встретимся в офисе?»

Никакой конкретики, ничего личного.

Привычка.

Ни мой, ни его телефон не мониторят… не мониторили до сих пор.

Но мы привыкли общаться максимально нейтрально, просто на всякий случай. Никаких «спасибо за прекрасную ночь», никаких «а твоя жена не догадывается, хахаха, как и мой муж», ни в коем случае. Под запретом даже «доброе утро».

Не помогло.

«Извини, сегодня никак, дома что-то случилось, Полина просила приехать пораньше».

Я хмурюсь.

– Что там? – спрашивает она.

– Да у мамы опять какие-то опять проблемы, просит заехать, – привычно вру я.

– Давай я твоих мальчишек домой закину, – предлагает Полина. – Я все равно уже собиралась сворачиваться. Хочу поговорить сегодня с Германом. Как думаешь, я заслужила правду?

– Конечно, – киваю я, и внутри взвывает что-то страшное. Наверное, совесть. – Да, спасибо, закинь. Муж уже дома, он встретит.

«Вот об этом я и хотела поговорить», – пишу по дороге к стоянке.

Утрамбовываю Макара и Никиту на заднее сиденье вместе с их надувными кругами, подстилками и зонтиком от солнца, киваю Полининой дочке, разворачиваюсь и иду к дороге, сжимая в руке вибрирующий телефон.

– Что случилось? – спрашивает Герман, не тратя времени на приветствия.

Я машу подъезжающему такси и сажусь в салон, отряхивая песок с босоножек.

– Она все узнала.

В трубке молчание.

В молчании – пустота.

Мне кажется, там, на другом конце натянутой между нами нити из телефонных волн и ожидания, распахивается та самая черная дыра и в ней начинает гудеть вакуум космоса.

Таксист ловит мой взгляд в зеркале заднего вида и тут же отводит глаза.

– Гер…

– Насколько – все?

Голос напряжен и холоден.

Я зажмуриваю глаза, внутри все сжимается от чувства вины.

Потому что я – виновата.

Виновата только я.

– Что у тебя есть любовница.

– И что это ты?

– Нет, про меня не знает.

– Хорошо, приезжай в офис.

Таксист снова бросает на меня быстрый взгляд. Он сделал музыку потише, не пытается ни с кем переписываться, не рассматривает со скуки окружающие машины на светофоре. Все его внимание – на наш разговор. Кажется, у него даже уши слегка развернулись назад.

За окном машины несется летний вечер. Бесконечно долгий оранжевый закат, отражающийся в голубоватых окнах небоскребов. Зажигаются вывески баров, за высокими окнами ресторанов расставляют тарелки официанты в белых рубашках. Город готовится к пятничному вечеру. Загулу, отрыву, празднику конца недели.

Но в офисном центре – пусто. Большая часть окон не горит, закрыты магазинчики и кафе на первом этаже, шаги эхом отдаются в безлюдных коридорах, и лязг лифта, который не слышно днем, разносится на весь этаж, как в фильме ужасов.

Герман встречает меня в дверях своего кабинета. Яркий свет за его спиной очерчивает только темный силуэт высокого статного мужчины в костюме, стоящего, сложив руки на груди.

Я не вижу его глаз, но иду навстречу, потому что больше идти мне некуда.

Не знаю, чем закончится наш разговор.

Не знаю, чем закончится их с Полиной разговор.

Но больше ничего не будет как прежде – это я знаю точно.

– Ну здравствуй, Лана, – говорит Герман.

Я хочу его поцеловать, но он отстраняется и отходит в сторону, пропуская меня в кабинет.

Сейчас. Я знала, что так будет

За окнами офиса сгущается вечерний полумрак, чуть подсвеченный инфернальными отблесками заката в окнах соседнего небоскреба. А здесь горит всего одна настольная лампа, и тени от нее искажают лицо Германа. Я смотрю на него и никак не могу понять, что оно выражает.

Боль? Равнодушие? Злость? Отвращение? Страх?

Все то смятение чувств, что сейчас бушует внутри меня, я приписываю ему. И в зависимости от того, волна с каким именем накатывает – то и вижу.

Герман стоит передо мной – холодный и строгий, очень чужой. Как в те дни, когда все только начиналось, и я не знала, о чем с ним говорить, задавая неловкие вопросы и получая в ответ равнодушные взгляды.

Я подхожу к нему близко-близко, поднимаюсь на цыпочки, втягиваю носом знакомый запах – и пропадаю.

Говорят, любовь можно отличить от простого интереса, сексуального влечения, дружбы, всего остального, что не она, всего по одному признаку. Если ты нюхаешь вот это местечко на виске, и оно пахнет для тебя домом – это любовь.

Герман упакован в деловой костюм с голубоватым отливом, его офис весь – холод, сталь и белый свет ламп, его рубашка застегнута на все пуговицы, его серый галстук выглядит так безупречно, словно отлит из серебра, но когда я чувствую этот запах у его виска – терпкий и теплый, я словно из заснеженного полярного ада попадаю в натопленную избушку. Меня там ждут – горит живой огонь в печи, пахнет едой и чаем на травах, а на единственной кровати ворох теплых меховых одеял.

Мы с Германом смотрим друг на друга, и в его темных, почти черных глазах я вижу то, чего мне сейчас не хватает – тепло. Любовь. Он словно прячет себя настоящего за этим обликом безупречного бизнесмена. Но оттуда, изнутри его ледяного скафандра, выглядывает он настоящий. Надо только поглубже заглянуть ему в глаза. Однажды я так и сделала.

Нам надо так много сказать.

Мне – ему.

Ему – мне.

Тревога в груди бьется в такт сердцу, в тени которого она пряталась столько месяцев.

Но этот день должен был настать.

– Я знала, что так будет, – говорю тихо, обращаясь к этому живому Герману внутри строгого бизнесмена, стараясь не думать о том, что он пока меня даже не обнял. – Я ждала этого момента. Все время ждала.

– Тиш-ш-ше… – говорит он, и я понимаю, что мои горячие слезы все-таки прорвались через все заслоны и текут по лицу. Стискиваю веки, закрываю глаза ладонями. Судорожно вдыхаю, чтобы не разрыдаться.

Мне сейчас даже некого винить.

Кроме себя.

Герман осторожно отнимает мои руки от лица, берет их в свои и склоняется, целуя пальцы.

По одному поцелую на костяшку и последний – в ладонь.

За окнами разворачивается во всю ночную ширь душное московское лето, плавит асфальт жара, не выпускающая город из своих объятий даже после захода солнца. А здесь, в кабинете Германа, на полную мощность включен ледяной кондиционер – как он любит. Чтобы сотрудники ходили с длинным рукавом, а сотрудницы в колготках.

Но я-то в летнем платье, и по моей голой коже разбегаются мурашки от холода. Хочется прижаться к единственному живому существу в этом офисе.

Согреться.

– Скажешь, что все будет хорошо? – то ли прошу, то ли спрашиваю.

– Не скажу. Я тебе никогда не вру.

Мы так и стоим посреди его кабинета, словно считаем себя недостойными даже присесть на диван, который за последние несколько месяцев видел столько всего, что хватило бы на целую коллекцию фильмов для взрослых.

И кресло видело. И стол.

И даже этот дорогой дизайнерский ковер на полу, имитирующий густую траву. Однажды на него даже капала с ладоней кровь – то был один из самых счастливых дней в моей жизни.

Мне кажется, что моя жизнь и началась-то только тогда, в те снежные дни, когда я даже не замечала, что на улице минус десять, потому что моя кожа постоянно пылала от мыслей о нем.

Мы так и стоим. Дыхание Германа, его сухие губы касаются моего запястья с татуировкой – затейливая вязь складывается в одно слово: «Nevermore».

Больше никогда.

То, что сказал он мне полгода назад зимним вечером в этом кабинете.

И ошибся.

Он думает о том же самом, потому что его пальцы продолжают ласкать это место, даже после того, как покинули губы.

Нам надо о многом поговорить.

О том, что знает и не знает Полина.

О том, что он скажет ей сегодня вечером.

О том, что нам делать дальше.

И делать ли.

Или судьба дала нам отчетливый и недвусмысленный знак?

Знак «стоп».

Но почему-то не получается говорить.

Получается только стоять здесь в полутьме, едва касаясь друг друга и читая мысли.

Потому что я снова озвучиваю то, что думает и он:

– Могло ли выйти как-то иначе?

– Ты ведь сама меня ей подарила.

Это правда.

Больше десяти лет назад я подарила Полине мужа.

Давно. А Герман – это настоящее имя?

Все началось больше десяти лет назад одной очень теплой весной. Помню – уже в апреле полностью растаял снег, и можно было бегать по сухому асфальту в босоножках с тоненькими ремешками и не надевать куртку.

Я тогда работала журналисткой – писала на фрилансе статьи сразу в несколько газет и журналов, носила короткие клетчатые юбки, белые рубашки, расстегнутые до самого неприличия и разноцветные косички в коротких блондинистых волосах.

Жизнь для меня была непрерывным флиртом со всем миром сразу.

И мир отвечал мне взаимностью.

Автобусы подходили вовремя, дождь кончался, когда я выходила на улицу, новые сорта мороженого всегда были вкусными.

Меня обожали как престарелые ловеласы, заведующие молодежными отделами в газетах тех времен, так и бизнесвумен новой эры, твердой рукой выводившие на большую воду могучие лайнеры холдингов глянцевой прессы. И те, и другие охотно заказывали у меня статьи и делились приглашениями на лучшие мероприятия.

Я носилась с утра до вечера по пресс-конференциям, интервью и презентациям, успевая перекусывать только подаваемыми там тарталетками с икрой и дорогим шампанским.

Это было лучшее время моей жизни, и я была уверена, что так будет всегда. Впрочем, в двадцать три года всегда немножко переоцениваешь свою удачу.

С Германом мы познакомились в «Фейсбуке», и поначалу я даже не запомнила его имени, только черно-белую аватарку, в которую особенно не вглядывалась. Ее владелец пару раз пересекся со мной в сообществах о кино, потом мы поспорили о том, можно ли считать постановки «Сатирикона» настоящим театром, а потом он куда-то надолго пропал, и я о нем забыла.

Как-то раз я снова нещадно флудила в том же сообществе, жалуясь на то, что сегодня пятница, а у меня никаких планов на вечер. Всю неделю мечтала тупо выспаться, а когда получила такую возможность – чувствую себя одинокой. Все сочувствовали, но приглашать никуда не рвались. От этого было еще обиднее.

И вдруг в личку прилетело:

«У меня есть два билета на премьеру в Ленком сегодня вечером и нет спутницы. Не возражаете, если я приглашу составить компанию?»

«Приличные девушки в театр на первом свидании не ходят!» – привычно начала вертеть хвостом я.

«Тогда предлагаю первое свидание устроить на пару часов раньше. Выпить кофе, посмотреть друг на друга, а потом я повторю приглашение».

Времена, когда в театр надевали все лучшее сразу, давно прошли, поэтому я не стала заморачиваться и пришла в обычном летнем платье. Зато мой сетевой знакомый, ожидавший меня под памятником Пушкину с букетиком незабудок в руках, был в строгом деловом костюме, чем смутил меня чрезвычайно. Надо было, наверное, туфли надеть вместо белых кед…

– Здравствуйте, Светлана. Я Герман.

– Лучше Лана, – предложила я. – А Герман – это настоящее имя?

Почему-то я была уверена, что это выдуманный ник.

Кто-то называет так детей в наше время?

– Вполне, – сухо ответил он.

И вот эта возникшая с самого начала неловкость не проходила все время нашего общения.

Мы сидели в маленькой кофейне на бульваре, я задумчиво мешала ложечкой несладкий капучино, изо всех сил избегая смотреть Герману в глаза и пыталась вспомнить, куда делась моя легкость и общительность.

Я попробовала начать с начала:

– А кем ты работаешь? Ой, ты ведь не против перейти на ты?

– Конечно, нет. Если у нас свидание, это было бы уместно.

– А ты не хотел, чтобы это было свидание? – до меня дошло, что я сама форсировала события. – Ой, извини! Я не подумала, что это просто приглашение!

– Я очень рад, что это свидание, – голос немного смягчился. – А работаю я банкиром.

– О, а в каком банке? Открою там счет и у меня будет личный менеджер!

Герман вежливо улыбнулся, но эта улыбка не коснулась глаз, и я почувствовала себя еще более скованно.

– Это маленький банк, который занимается инвестициями в малый бизнес и не работает с физическими лицами.

– Звучит скучновато, – вздохнула я.

– Что ж, здесь мы с тобой не сойдемся, Лана. Мне кажется, это очень интересно.

Я уже жалела, что согласилась на это свидание. Но по дороге я успела погуглить и обнаружила, что это самая звездная премьера сезона. Билеты на нее были раскуплены в первые полчаса. Грех пропускать такое событие только потому, что кавалер мне кажется скучноватым.

– Ну что, мы идем на второе свидание – в театр? Я уже достаточно благонадежен для тебя? – спросил Герман, глядя на часы и вставая из-за стола.

Мне показалось, он был бы рад, если бы я передумала, но…

– Идем, конечно!

Давно. Слушай, а давай наоборот?

В холле театра столпилось столько народу, что Герману пришлось взять меня за руку, чтобы не потеряться. Ладонь у него была сухая и прохладная, держал он меня крепко – и ловко лавировал между людьми. Только я на всех натыкалась, но он вовремя меня спасал.

– Лана! И ты тут? – вдруг удивленно заявило очередное препятствие, и я затормозила.

– Полина! С ума сойти! – я ужасно ей обрадовалась.

С Полиной мы были знакомы уже пару лет – работали как-то в молодежной газете, деля одну ставку на двоих.

Она была старше, опыта у нее было больше, поэтому она быстро ушла в какой-то женский журнал начальником отдела – и общаться мы стали еще больше, потому что теперь еще и она подкидывала мне работу.

С самого начала я немножко робела рядом с ней, признавая ее ум, красоту и эрудицию. Но надеялась, что лет через пять наберусь от нее манер и лоска и стану такой же стильной изысканной дамой, как она в свои почти тридцать.

Я церемонно, как сумела, представила ее Герману, он пожал ее ладонь с легкой прохладцей.

– Ты одна? – поинтересовалась я.

– Представляешь – да, – проходя мимо зеркала, она машинально заглянула в него, поправила прическу и смущенно мне улыбнулась. – Так хотелось на этот спектакль, что я сделала себе подарок на день рождения.

– Поздравляю! А «Фейсбук», зараза, не сказал, что у тебя сегодня, – посетовала я.

– Да ерунда, Лан.

Она остановилась, чтобы купить программку. Герман вежливо, но неуклонно отвел ее руку с кошельком и купил ей тоже. Предложил и мне, но я с недоумением пожала плечами – зачем?

– Я их коллекционирую, – сказала Полина. – Всегда можно вспомнить, в каком году какой состав был, сравнить. Сначала вкладывала в дневник, где записывала впечатления, а теперь веду блог о театре.

– Да? Как интересно, – Герман пропустил меня вперед, а сам замешкался. – Можно ссылку?

Пока мы ждали звонка, они успели обсудить заявленный состав, поделиться впечатлениями о других спектаклях Ленкома, да и МХАТа. Они сыпали именами, которые мне ни о чем не говорили, перекидывались фразами, которые имели смысл только для посвященных и явно не испытывали той деревянной неловкости, что была у меня с Германом.

В антракте Герман взял на всех бутылку шампанского и бутерброды с осетриной и, устроившись у столика, мы продолжили разговор. Точнее – они продолжили. А я методично надиралась шампанским, отчаянно скучая. Время от времени Герман обращался и ко мне, задавая какие-то вопросы, на которые я даже могла ответить что-то внятное. Истинный джентльмен.

Правда, весь второй акт он оборачивался назад, где сидела Полина и обменивался с ней улыбками. И чуть не забыл, что я сидела рядом, когда после спектакля рванул к ней. Но быстро опомнился.

– Ну что, Полина, не жалеете, что проводите свой день рождения в обществе лучших актеров современности? Ну и нашем, разумеется, – с ней Герман на ты не переходил, но почему-то эта церемонность звучала теплее, чем наши с ним разговоры.

– О, это лучший день рождения за последние пять лет, – откликнулась Полина. – И во многом благодаря вам.

– Может быть, пройдемся еще по бульварам? Время детское, а погода просто замечательная, – предложил он, глядя куда-то между мной и Полиной.

Полина подняла брови, посмотрела на меня, на Германа, снова на меня и…

– Извините, мне нужно в уборную, – сбежала, чтобы не разбираться.

– Мне тоже, – хмыкнула я и последовала за ней.

В туалете состоялась классическая беседа двух подружек, претендующих на одного мужчину. Точнее – НЕ претендующих, потому что мы всячески расшаркивались друг перед другом, переуступая Германа.

– Не волнуйся, я сейчас вызову такси и уеду, – уверила мне Полина. – Не хотела портить тебе свидание, но что-то мы увлеклись. Давно ни с кем не было так интересно обсуждать театр. Повезло тебе.

Во мне было слишком много шампанского. Наверняка.

Ну, еще сыграло роль то, что меня не тянуло гулять в их компании, чувствуя себя пятым колесом в телеге, да еще и необразованным колесом.

Равно как и гулять с Германом, неловко обмениваясь скучными фактами биографии.

Поэтому я предложила:

– Слушай, а давай наоборот? Я сбегу, а ты пойдешь с ним гулять.

– Ну что ты! – замахала руками Полина. – У вас же свидание! Да он на такое и не согласится.

– А я спрашивать не буду, – отмахнулась я. – Пойдем гулять втроем, а потом я помашу ручкой и слиняю в метро.

– Я не могу, Лан. Это же твой мужчина.

– Можешь, Полина. Он тебе нравится.

– И что?

– А то, что у тебя сегодня день рождения. Считай, я его тебе дарю!

Я засмеялась, а Полина посмотрела на меня с таким возмущенным видом, что я окончательно уверилась в своем решении.

Все получилось ровно так, как я планировала. Стоило нам выбраться на бульвар, как они снова начали трещать о чем-то своем. Я уже даже не вслушивалась – просто ждала, когда мы дойдем до поворота на Петровку. Не пришлось даже разыгрывать неумелую сценку. Я просто посмотрела на телефон, сказала:

– Ой, у меня срочные дела. Простите, ребята!

Чмокнула в щечку оторопевшего Германа, который попытался поймать мою ладонь, но я ловко увернулась.

Обняла Полину, шепнула ей: «С днем рождения!» – и почти бегом пересекла дорогу, по которой тут же поехали машины.

Впрочем, я была уверена, что догонять меня никто не будет.

На следующий день Полина позвонила мне, чтобы повиниться – театральный вечер закончился весьма страстными поцелуями у ее дома.

– Прости, я чувствую себя так странно… У вас же было свидание, а я так себя повела!

– Глупости, Поль, – отмахнулась я. – Он мне все равно не понравился. И я его тебе уже подарила. Подарки не отбирают.

Она хмыкнула, помолчала и тихо произнесла:

– Знаешь, он сказал, что я по всем параметрам для него идеальная жена.

– Ого! Ого! Ого! – я запрыгала с телефоном по кухне. – Я настоящая сваха! Дарю мужей – дорого, надежно! Чур, я буду твоей свидетельницей на свадьбе!

– Да ну, брось, какая свадьба… – смущенно ответила она, но в голосе мне послышались мечтательные нотки.

Свадьба была через месяц.

Сейчас. Я не сплю с женатыми

Я хорошо помню то свидание. На первый взгляд тогдашний и нынешний Герман почти не отличаются – лишь время слегка забелило виски сединой и жестче стал прищур черных глаз.

Но для меня это разные люди.

– Когда я тебя впервые увидела, то подумала – какой шикарный! Вообще не похож на тех задротов, что обычно пишут мне в фейсбуке и зовут на свиданки формата «посидеть в машине».

– То есть, приглашение в театр тебя на эту мысль не навело? Только внешний вид?

В низком голосе Германа так глубоко скрыта ирония, что я не сразу научилась ее там находить. И только теперь вижу, что он почти всегда такой – ничего серьезного, и у всего двойное дно.

– Твой внешний вид затмевал все остальное. Я все время боялась ляпнуть что-то не так и постоянно ляпала.

– Когда я увидел тебя впервые, я подумал – слишком громкая девица. И развязная. По беседам в «Фейсбуке» ты казалась другой.

– Но после кафе ты все равно позвал меня в театр.

– Конечно. Кем бы я был, если бы сказал: «До свидания, вы мне не подходите».

– Полина тебе понравилась больше.

Мне не было обидно…

Почти.

Только чуть-чуть досады – ведь хотелось, чтобы в меня влюблялись все, все, все мужчины.

– Да. С ней было намного легче. С тобой вечно были какие-то неловкость и напряжение. Поэтому я не любил сталкиваться с тобой, когда вы с Полиной встречались.

– Я была той самой подругой, которую не любит муж, потому что она плохо влияет на жену?

– Почти. Ты никак не влияла. Полина очень сильный человек. Но без твоего присутствия было спокойнее. Ты меня раздражала.

Я едва заметно усмехаюсь. В полутьме Герман может и не видит выражение моего лица, но все же что-то улавливает. Проводит ладонями по голым плечам, склоняется, касаясь губами гладкой кожи. Его горячие губы обжигают, а его аромат – розмарина, мшистых камней на берегу северного моря и горьких воспоминаний – окутывает туманом, заставляя дрожать.

Но не от холода, царящего в этом темном кабинете.

От странного, уникального чувства, для которого в русском языке даже слова-то нет. Это смесь восхищения со страхом и удивлением – как такой потрясающий, чужой до чуждости, ослепительный человек согласен быть со мной? Радоваться моему присутствию. Прикасаться ко мне.

Любить меня.

Однажды бывший мой одноклассник после шатаний по университетам, где он менял химический факультет на физмат, а его – на аграрный институт, осевший наконец в семинарии, объяснял мне фразу из Библии: «Жена да убоится мужа своего».

– Это не про то, что он должен пугать жену, а она не поднимать на него глаз, чтобы не разозлить. Ты что! Это же полностью противоречит тому, что написано в той же фразе чуть раньше – что муж должен любить жену, как самого себя. Нет, здесь глагол «убоится» идет от греческого «phobitai», имеющего несколько оттенков смысла. Имеется в виду так называемый «священный ужас», благоговение. Это ближе к восторгу и восхищению, чем страху.

– Но ведь толкуют чаще всего…

– А ты не смотри, как другие толкуют. Им за себя самим отвечать. А тебе – за себя.

Вот что-то подобное я испытываю в присутствии Германа.

Благоговение.

И безмерное удивление, когда он соглашается снизойти до меня.

Но это лишь в первые секунды, когда он первый раз после разлуки прикасается губами ко мне. Поднимает голову, глядя с таким же удивленным восхищением, что я чувствую в себе, и я понимаю, что мои чувства отражаются в нем.

А потом первую дрожь смывает прибой более сильных чувств, и мы оба проваливаемся в пустоту, в глубокий транс, в другой мир.

Но сейчас падение прерывается негромким жужжанием.

Лежащий на столе телефон Германа, как всегда, поставленный на беззвучный режим, вибрирует, и на экране загорается вызов от контакта «Жена».

Мы замираем и смотрим на него. Корпус телефона бьется о твердое дерево стола, он проползает несколько миллиметров и наконец затихает. Но уже через несколько секунд начинает вибрировать снова.

Я помню, как это случилось в первый раз. Звонок Полины в тот момент, когда мы были вместе.

Мы остановились в безликом чистеньком отеле, который Герман снял на время командировки. Телефон лежал на тумбочке экраном вниз и так же едва слышно вибрировал, и Герман, застегивая запонки на манжетах своей белой рубашки, попросил меня:

– Глянь, кто там?

Я перекатилась по кровати, где нежилась после горячего душа, подняла телефон и… замерла.

Мир стал вязким и густым как гудрон.

Я прижала руку к горлу и выдавила из себя:

– Жена. – Это слово растягивалось, как жевательная резинка, липло к зубам и никак не кончалось, звеня последним звуком где-то под потолком безликого номера.

Уши заложило, как в набирающем высоту самолете, и я сглотнула, чтобы услышать:

– Дай сюда.

– Кто же так именует в телефоне любимую женщину? – попыталась пошутить я, протягивая ему телефон. – Как в паспортном столе.

Воздуха не хватало, и я делала вдох после каждого слова.

Герман посмотрел на экран, а потом нажал кнопку отбоя.

Меня вдруг сорвало – я вскочила и начала судорожно одеваться.

Бюстгальтер, чулки, юбка, блузка, туфли, черт, куда мы трусики дели…

Нашла висящими на настольной лампе, засунула в сумку. Зачем-то достала оттуда помаду и принялась тщательно красить губы, словно важнее этого ничего на свете не было.

– Что ты делаешь? – удивленно спросил Герман. – Ты куда?

– Я не сплю с женатыми, – ответила я, закрывая помаду и несколько раз не попадая в нее колпачком.

– А я не изменяю. – Он отвернулся и потянулся за галстуком, валяющимся под кроватью. – Но мы оба здесь.

Больше с тех пор мы не обсуждали звонки Полины.

Только замирали и молчали, словно поставленные на паузу, пока телефон не прекращал звонить.

– Как же ты согласился, чтобы я была свидетельницей на свадьбе? – продолжаю с того места, где нас прервал звонок.

Герман делает шаг назад, к столу, присаживается на край и тянет меня к себе, утверждая между своих ног.

– На свадьбе, – говорит он, медленно окидывая меня темным взглядом, начиная с ровного края челки, заканчивая маленькой золотой подвеской в ложбинке груди – и возвращаясь обратно к шее. – На свадьбе ты бесила меня так, что я хотел тебя придушить.

Его ладонь ложится на мое беззащитное горло, и я откидываю голову, отдавая ему всю власть над собой. Герман чуть сжимает пальцы, его лицо искажается от ярости…

А потом он рывком роняет меня на себя и жадно целует, компенсируя недостаток кислорода воздухом из собственных легких.

Давно. Да хоть на всю жизнь

Свадьба Германа и Полины была самой красивой из тех, что я видела за всю свою жизнь.

Одно время я пробовала себя в жанре светской журналистики.

Оказалось – вообще не мое. Не испытывала я достаточно пиетета к знаменитостям, не пищала при взгляде на кумиров и регулярно забывала брать у них автографы.

Но какое-то время я потратила на светские рауты и была приглашена на несколько «звездных» свадеб.

Я была на свадьбе в настоящем замке, на круизном лайнере, на необитаемом острове.

Платья невестам шили стилисты с мировыми именами, гостями были все мало-мальски известные личности, угощения готовили повара с мишленовскими звездами.

Один раз молодоженов даже лично поздравлял президент.

Все эти свадьбы были дорогими, скандальными, роскошными, безвкусными, грандиозными – какими угодно, но не красивыми.

Что такое красивая свадьба, я поняла, побывав у Германа с Полиной.

У нее не было платья, расшитого стразами Сваровски, заказанного за три года на церемонии – только узкое шелковое, цвета топленого молока.

Не было лучшего стилиста Москвы – но светлые волосы, уложенные в стиле «ревущих двадцатых» выглядели так, что породили новую моду в определенных кругах.

Не было золоченой кареты и белых лошадей – зато старинный лимузин заменил их с лихвой.

Не было ни острова, ни замка, ни лайнера – только Грибоедовский загс и банкетный зал, украшенный белыми и темно-красными орхидеями.

И жених – в костюме того же цвета топленого молока, высокий темноглазый брюнет, элегантный до искр из глаз. Хотелось прикрыть глаза рукой – так они оба сияли, танцуя вальс на сверкающем старинном паркете и глядя только друг на друга.

В этот момент я единственный раз за весь день присела и сразу скинула узкие туфли. На правах свидетельницы я носилась с раннего утра, контролируя, чтобы успели парикмахер и визажист, вовремя привезли цветы, правильно расставили таблички на столах, играли ту самую музыку в нужные моменты, никто из водителей-официантов-музыкантов-фотографов не ушел в запой, не сбился, не запутался, чтобы гости не потерялись, шампанское не нагрелось, мороженое не растаяло, а жюльен не остыл.

И вот в тот момент, когда зазвучал вальс, я сочла свою миссию идеальной свидетельницы и хорошей подруги выполненной, от души плеснула себе мартини, уронила в него лимонную стружку и любовалась танцем Полины и Германа. Их любовь чувствовалась в каждом сдержанном жесте, в каждом взгляде из-под ресниц.

Тогда я, в свои двадцать четыре, в первый раз подумала, что тоже хочу белое платье, колечко на палец и вальс. Ну и, разумеется, такую любовь.

До конца вечера, когда коллеги Германа в дорогих костюмах и подруги Полины с ярко-накрашенными губами хорошенько разогрелись от алкоголя и плывущей между пирамидами из бокалов любовной дымки – и наконец перемешались, я оставаться не стала.

Подошла к Полине попрощаться, когда Герман отвлекся на поздравления пожилых родственников. За весь день мы с ним перемолвились едва ли десятком фраз. Он по-прежнему казался мне чужим человеком, в чьем присутствии я робела, поэтому я решила передать свои наилучшие пожелания через подругу и слинять без прощания.

– Спасибо тебе за такой «подарочек», – Полина обняла меня, и я удивилась, увидев, что ее глаза блестят от слез. – Гер – лучший мужчина в мире.

– Если невеста говорит на свадьбе что-то другое – дело плохо! – отшутилась я. – Но учти, после этого я избавлена от необходимости искать тебе другие подарки на праздники на следующие десять лет!

– Да хоть на всю жизнь! Все равно того стоит.

– Ты чего плачешь? – испугалась я, увидев, что стоящие в глазах слезы скатились по ее щекам, угрожая испортить свадебный макияж. – Поли-и-и-ина!

– Это гормоны, – отмахнулась она и, оглянувшись понизив голос, добавила: – Я беременна, Лан. Утром узнала. Гер еще не в курсе, будет ему вечером свадебный подарок с двумя полосочками.

– Ого! Уже! – я почувствовала, что скоро все неминуемо изменится, и мне стало немного жаль, что уходят беззаботные времена юности.

Полина была старше на пять лет, но ощущение «пора-пора!» вдруг захватило и меня тоже.

В тот момент и начала закручиваться та пружина, что так разрушительно выстрелила через десять лет, вновь безвозвратно изменив наши жизни.

Давно. Я не хотела этого!

Конечно, Герман настоял, чтобы Полина бросила работу.

Его скромный маленький банк оказался вовсе не таким уж маленьким – и стремительно рос, обзаводясь филиалами в разных городах и расширяя спектр услуг. Так что денег хватало, и Полине не было никакой необходимости вкалывать целый месяц за сумму, которую ее муж зарабатывал за час.

Казалось бы, мечта любой нормальной девушки: красавец-муж, желанная беременность, достаточно денег – и можно не вставать в семь утра, чтобы тащиться зимой по холоду и темноте на обрыдшую работу.

Полина была слишком умна, чтобы попасться в эту ловушку. Поэтому уволиться согласилась после долгих колебаний и только с условием, что Герман будет ежемесячно класть ей на личный счет сумму, равную средней зарплате на ее должности.

Герман ее удвоил и добровольно добавил обязательство помогать ее родителям.

Двое разумных людей всегда могут договориться, как утверждали классики.

После этой сделки мое уважение к Полине выросло до небес. Пожалуй, она единственная среди моих подруг, беззаботно отдававших доли добрачных квартир мужьям и рожавших третьих детей для «укрепления семьи» не смотрела на мир через розовые очки.

К сожалению, брать с нее пример не получалось. Затосковав по настоящей любви, я ввязалась в дикий, безумный роман со знаменитым рок-музыкантом.

Букеты роз, выброшенные в окно, осколки хрустальных бокалов под босыми ступнями, билборды на улицах с надписями «Мое сердце умирает без тебя», бегство среди ночи в наспех накинутом плаще, падение на колени перед машиной, кровавые потеки на белом кафеле гостиничной ванной – жизнь бурлила так, что иногда я опасалась свариться заживо в этом котле.

Я любила его так, что плакала ночи напролет, когда его не было рядом.

Он любил меня так, что сделал татуировку с моим именем на груди.

В общем, было как-то не до друзей с их спокойными мещанскими радостями.

У Полины тоже особо не было времени на чаепития с подругами – у новорожденной дочери обнаружились серьезные проблемы со здоровьем, и потребовались все связи и все деньги Германа, чтобы найти врачей, которые поставят правильный диагноз и подберут лечение.

Переписывались мы редко – очень уж у нас с были теперь разные проблемы. Но всегда находились где-то в поле зрения друг друга, и как-то так получилось, что именно к Полине я поехала в тот день, когда узнала, что мой рок-музыкант женат.

Я задыхалась от боли в груди, останавливалась в переходах метро, прислоняясь к стенке, чтобы рассеялась черная пелена перед глазами. Я отворачивалась от любопытных глаз к черному тоннелю, бежавшему за дверями с надписями «Не прислоняться», чтобы никто не мог видеть мое опухшее лицо и красный нос. Я выходила на промежуточных станциях на улицу, чтобы отдышаться и выкурить сигарету.

Равнодушная Москва дышала мне в лицо выхлопными газами гигантской пробки, в которой в тот вечер застрял город. Равнодушные буквы на экране телефона складывались в слова, которые протыкали сердце насквозь. Равнодушное небо сыпало холодным дождем в запрокинутое лицо.

Мой крик о помощи в «Фейсбуке» собрал горстку комментариев: «И слава богу, что все кончилось», «Ты что – не проверила его паспорт?», «Надо было пробить его в сети, не может быть, чтобы ты не догадывалась», «Так тебе и надо, шлюхе!»

Полина сразу написала в личку:

– Приезжай, у меня есть три бутылки брюта и хороший сыр.

– А как же дочка? – спросила я. – Режим вам не нарушу?

– С Марусей пока Гер побудет. Посидят в спальне тихо, как мышки. А мы обсудим твою беду – вдруг не все так плохо.

Сыр остался невостребованным.

В сдавленное спазмом горло протискивался только сигаретный дым и алкоголь.

На просторной кухне шумела вытяжка, работавшая и как вентиляция, и как шумовая завеса, чтобы до спальни не доносились мои рыдания.

Полина гладила меня по голове, а я первые полчаса просто плакала, захлебывалась своим горем, снова плакала и не находила ни единого повода жить дальше.

– Ты понимаешь, он даже не чувствовал себя виноватым! «Я люблю жену и разводиться не собираюсь, но ты просто огонь, как я мог устоять?» Представляешь? Представляешь?

– Представляю, – кивала Полина, подливая шампанского. – Хочешь ягод? Клубники или голубики?

– Не хочу… – я закуривала следующую сигарету, сморкалась в бумажную салфетку и продолжала изливать ей свою боль. – Меня чуть не вывернуло наизнанку, когда я узнала. За кого он вообще меня держит? Да я… Да для меня со школы чужие парни были существами бесполыми совершенно! Просто не воспринимала их как потенциальных любовников! Даже потом, когда они уже расходились со своими девушками, я по привычке не могла переключиться!

– Лана… Бедный мой котик, – она гладила меня по руке. – Представляю, как тебе больно.

– Я не хотела этого! – орала я, осекалась и прикуривала следующую сигарету от предыдущей. – Мне не нужна вся эта грязь!

Я не могла остановиться и перестать жаловаться на одно и то же, одними и теми же словами, словно заезженная пластинка, которую некому переставить. Полина терпеливо слушала, не останавливая меня, лишь подливала шампанское в бокал.

Когда она вскинула голову и посмотрела мне за спину, я дернулась и осеклась.

Обернулась.

– Я на минутку, – сказал Герман. – Маруська есть захотела. Возьму пюре и уйду, – почему-то шепотом объяснил он. – Не обращайте на меня внимания.

Я впервые видела его без костюма, в домашних штанах, футболке и босиком. Тень отросшей к вечеру щетины очерчивала его твердый подбородок и строгую линию губ.

Так вот ты какой, Герман Панфилов, банкир и театрал, когда не закован в свою броню от «Бриони». Такой же обычный мужик, как и все остальные.

Разумеется, я молчала все то время, пока он копался в холодильнике и разогревал в микроволновке пюре с запахом детсадовской еды. Только курила, опустив глаза в стол, прикрыв лицо волосами, потому что мне снова было неловко в его присутствии, особенно из-за того, как я выглядела.

– Искупаешь сегодня Маруську? – спросила Полина. – Не хочу на нее перегаром дышать.

– Конечно. И уложу, – кивнул Герман. – Развлекайтесь и не стесняйтесь, у нас там мультики на полную громкость, почти ничего не слышно.

«Почти».

Я скорчила рожу, затягиваясь сигаретой и бросила ему вслед мрачный взгляд, невольно отметив, какая у него, оказывается, крепкая подтянутая задница. А в костюме под пиджаком незаметно было.

Тьфу ты!

Никогда не понимала, в чем прикол западать на мужские жопы. Спереди они гораздо интереснее. Но, видимо, когда мужик в одежде, это единственный выделяющийся параметр, который можно оценить.

Но тут организм меня удивил. Я тут вообще-то с ума схожу от боли, с чего вдруг новый интерес прорезался? Или это я оцениваю, насколько качественного самца сосватала подруге?

Вдруг это моя настоящее призвание? Тем более, что за время безумного романа я продолбала все дедлайны и хрен кто теперь мне подкинет работу.

– Какой он у тебя заботливый…

– Не жалеешь, что отдала его мне? – спросила Полина, дождавшись, пока хлопнет дверь спальни.

– Ну что ты! – я даже засмеялась от такого абсурного предположения. – Видно же, что вы идеально подходите друг другу. А мне нужен кто-то совсем другой – такой же сумасшедший, как я… – вздохнула и тут же уточнила: – Только на этот раз без жены!

Давно. Хочу за него замуж

После того «рыдательного» вечера, мы с Полиной встречались все реже.

С одной стороны, у нас уже не было удобного повода в виде общей работы.

С другой…

Дела Германа очень быстро шли в гору, и я сначала в шутку, а потом уже почти всерьез говорила, что у меня есть подруга, которая замужем за олигархом.

У меня же было ровно наоборот: журналистика – это связи, а почти все связи порвались, пока я сходила с ума по своему рок-музыканту.

Приходилось писать какую-то ерунду в скучные профильные журналы про торговое оборудование и металлопрокат. Платили за них копейки, и мне все чаще приходилось выбирать между ужином с друзьями и продуктами на неделю.

Приходить в гости к Полине с самыми дешевыми пряниками к чаю было ужасно стыдно. Признаваться в том, что нет денег – еще хуже.

Гордая нищета – это было про меня.

Поэтому встречались мы с ней редко, чаще всего в парке, где она гуляла с дочкой.

Но и без отягчающих обстоятельств наша дружба истончалась и таяла. Интересы расходились все дальше – она полностью погрузилась в материнство, а у меня на повестке дня было выживание.

Она видела, что мне неинтересно про цвет какашек и как здорово Маруська собирает пирамидку, а я опускала все подробности унизительных собеседований, после которых меня не брали даже копирайтером.

Так что мы просто молча гуляли по дорожкам парков и договаривались встретиться в следующий раз через пару месяцев. Кажется, нам обоим становилась в тягость наша дружба.

Хотя когда я познакомилась с Игорем, я не могла не поделиться с Полиной. Все-таки именно она утешала меня в самый страшный день моей жизни. Надо было ей как-то «компенсировать» вываленные на нее тяжелые чувства и показать, что все закончилось хэппи-эндом.

– Он очень умный! – щебетала я, сидя у нее на кухне и светясь от счастья. – Очень! Инженер, кандидат наук, скоро защищается. Я таких умных мужчин не встречала никогда! И добрый. У него дома живут две кошки-подобрашки, одна без глаза, другая с диабетом, и он каждый день делает ей уколы, таскает их обеих в ветеринарку.

– Добрый – это самое главное, – Полина делала вид, что ее совсем не беспокоит, что Маруська лупит пластмассовым поездом по железной стойке для обуви.

Это у меня от каждого удара глазик дергался. Но мы уже выяснили, что если ребенка не отвлечь, то ребенок придет к нам и будет пытаться утащить со стола оливки, колбасу, конфеты с ромом и прочие совершенно не детские вкусности.

– Хотя ты говорила, что хочешь такого же сумасшедшего, как ты? – вспомнила она, когда звуковая атака внезапно кончилась.

Мы с ней вместе настороженно наблюдали за ее дочерью, которая целенаправленно топала к подоконнику.

– Сумасшедшие как я – это очень больно, Поль… – сказала я рассеянно. – Блллллллин!

Ну что – ребенок нас обхитрил. Пока мы готовились оттаскивать ее от окна, она, демонстративно глядя в сторону, ухватилась за край горшка с домашней пальмой и опрокинула его.

Этот горшок весил больше самой Маруси – уже было понятно, что ребенок получился неординарный и способный на многое.

Я в тот день даже не рассказала, что в первый раз, когда Игорь приехал ко мне в гости, он привез не букет цветов, а огромный пакет с едой, которой забил мой холодильник. Я стояла на кухне, растерянно глядя, как он пытается пристроить кусочек сыра хоть на какую-нибудь полку, а тот вываливается, и на моих глазах выступали слезы.

Единственная мысль, которая помещалась в моей голове, была: «Боже мой, хочу за него замуж!»

Давно. Я тебя недостойна

Игорь закрывал все мои дыры в сердце, словно он был огромным плюшевым мишкой, в которого можно поплакать, когда грустно.

Раньше я боялась звонить своим парням, когда те внезапно пропадали, чтобы не нарваться на раздраженную отповедь: «Ты за мной следишь?»

Игорь всегда предупреждал, если у него много дел и находил время, чтобы написать, даже если дела не отпускали его до глубокой ночи.

Бывало, что свидания со мной отменяли ради встреч с друзьями – Игорь делал ровно наоборот.

Когда его мама сказала, что я совершенно неподходящая партия – он жестко ответил, что сам выбирает, кого ему любить, и ей придется быть со мной вежливой, если она хочет и дальше с ним общаться.

Стоило мне пожаловаться, что квартирная хозяйка без предупреждения в полтора раза подняла плату, он сразу предложил переехать к нему. «Мы ведь и так постоянно вместе, зачем тебе мотаться туда-сюда?»

Но былая боль оказалась слишком сильной, так просто ее было не вылечить. И однажды, когда мы банально поругались из-за того, кто будет мыть посуду, и Игорь повысил на меня голос, я психанула, шарахнула самым большим блюдом об пол и отправилась собирать вещи.

Куда я собиралась идти? Понятия не имею. Главное – не куда, а откуда. Родительская однушка была тесновата для троих взрослых, но на пару ночей они бы меня приютили. А там уже можно было бы что-то найти.

Игорь, оставшийся на кухне подметать осколки, услышал, как грохнул об пол чемодан, который я с трудом стащила со шкафа, и примчался в спальню прямо с веником и совком в руках.

– Ты куда? – он бросил их на пол и перехватил мои руки, когда я попыталась отмахнуться от его объятий. – Лана? Ты чего придумала?

– Я не могу! —я так дернулась, чтобы освободиться, что снесла с тумбочки витражный ночник, разбившийся в мелкую крошку. Вырвалась и прямо босиком по этой крошке побежала вытаскивать свои вещи и кидать их в чемодан. – Я не могу, слышишь?

– Да что случилось-то? – он искренне не понимал.

– Послушай! Давай сразу решим! Я сломанная! Я никогда не смогу быть с тобой нормальной!

– Это все из-за немытых тарелок? – осторожно спросил Игорь.

Он оттеснил меня от осколков ночника, подобрал веник и стал заметать их в сторонку, потому что я металась от кровати, куда сбрасывала вещи, до шкафа, и мелкая стеклянная крошка налипала на босые ступни.

– Нет! Это из-за того, что ты такой хороший! Я тебя недостойна! – отрезала я.

Вещей у меня было не так уж много, и большую часть было не жалко бросить, особенно сейчас. Поэтому я просто захлопнула крышку чемодана и, всхлипывая, принялась застегивать молнию, которая резала пальцы и постоянно соскальзывала.

– Ланка… – он тогда впервые назвал меня так, и что-то тренькнуло в груди. – Ты хорошая. И достойная.

Я дернула чемодан, но не смогла поднять его, расплакалась и попыталась еще раз, а Игорь поймал меня и опрокинул на кровать.

Навис сверху, вытирая пальцами слезы, которые катились из глаз и щекотали виски.

– Ты самая лучшая, слышишь? Самая-самая. Может быть, где-то поломалась, но мы тебя обязательно починим.

– Нет… – плакала я. – Давай я уйду, а ты найдешь себе нормальную девушку!

– Мне никто кроме тебя не нужен, – твердо сказал он. – Мне не нужна нормальная. Нужна только ты.

– Ну да, конечно… все вы так говорите, а потом…

– Что потом?

Я не ответила, просто снова расплакалась и нелогично уткнулась в него.

Он осторожно поднял меня на руки и отнес в ванную, где усадил на бортик и как мог нежно принялся смывать со ступней стеклянную крошку.

Вот там, в ванной, весь облитый водой, он и сказал мне, сопливой и распухшей от слез:

– Лан, выходи за меня замуж.

– Нашел время… – пробормотала я.

– Самое правильное, – сказал Игорь. – Я тебя люблю и хочу, чтобы ты всегда была рядом. Пообещай мне, что никогда от меня не уйдешь, даже если тебе это покажется самым правильным? Что угодно делай – только не уходи от меня.

Я целовала его мокрыми губами и еще сильнее плакала от того, какой он невыносимо хороший. И всю ночь после того, как он заснул, гладила его волосы и думала, что не заслуживаю такого мужчину. И никогда не заслужу.

Давно. О чем ты мечтаешь?

С Игорем мне было хорошо.

Мы поженились, отправились в свадебное путешествие в Италию, где я снова обрела все свои сброшенные перед свадьбой нелишние килограммы – и еще немножко сверху. Влюбилась в Неаполь, восхищалась Римом, плакала в Венеции. Вино, пицца, пирожные. Микеланджело, Рафаэль, Леонардо. Феллини, Антониони, Соррентино. Данте, Бокаччо, Петрарка.

В общем, с Италии и нашей свадьбы у меня начался новый этап в жизни.

Сначала я пыталась по старой привычке писать статьи о путешествиях, но потом поняла, что мне гораздо интереснее рассказывать живым людям о прекрасных местах, где я побывала, видеть, как загораются у них глаза и помогать построить маршрут так, чтобы увидеть как можно больше интересного.

В общем, неожиданно для себя, я стала турагентом.

– О чем ты мечтаешь? – спросил меня муж как-то раз после долгих поцелуев на парижском балкончике с видом на Эйфелеву башню.

– Хочу сына. Такого же умного и доброго, как ты, – призналась я неожиданно, хотя еще мгновение назад об этом не думала. – Чтобы таких людей было больше.

– Ты сейчас сделала меня самым счастливым человеком на свете, – ответил он, глядя на меня сияющими глазами.

Я думала, что двадцать шесть – идеальный возраст для рождения детей, и проблем с этим не будет, но у детей были какие-то иные планы. Месяц за месяцем я видела всего одну полоску на тесте, и Игорь научился приходить домой с упаковкой пирожных или новыми духами, чтобы хоть как-то утешить меня.

Он и сам расстраивался не меньше, но держал все в себе, как подобает настоящему мужчине. Иногда взрывало и его – и тогда я снова дергалась в сторону чемодана и загса, но Игорь строго напоминал мне о моем обещании. И мы снова засыпали в обнимку, мечтая о том, что когда-нибудь у нас будет настоящая семья – с детьми.

– Если в этом году не получится, значит – не получится никогда, – сказала я в день своего двадцадтидевятилетия. – Значит, я и правда бракованная женщина.

На следующий день Игорь посадил меня в машину и отвез в репродуктивную клинику.

Через год у нас было двое крикливых мальчишек, похожих друг на друга и на Игоря как горошинки в стручке.

«Женщина-ксерокс» – вот как он меня называл.

Как только Макару с Никитой исполнился год, мы снова стали путешествовать. Иногда с ними, показывая чудеса света еще ничего не понимающим малышам – но я надеялась, что природа Крита, небоскребы Нью-Йорка и древние стены Иерусалима отложатся в их памяти, станут глубокой и надежной базой для веры в чудеса. Иногда – только вдвоем, оставляя сыновей на няню.

А потом я решилась – и открыла свое турагентство. Маленькое уютное местечко, где можно поболтать о любимых городах, выпить чаю – и выбрать новый маршрут для очередного путешествия.

Кстати, первым его клиентом стала Полина.

К тому времени мы общались с ней совсем редко, раза три в год от силы, но я похвасталась своей «новой игрушкой», как называл мое турагентство Игорь, и она позвонила мне:

– А можешь придумать мне путешествие туда, где будет красиво, вкусно и я смогу забыть о реальности хотя бы на неделю.

– Ты хочешь совсем одна? – осторожно спросила я. – Или с мужем? С дочкой?

– Совсем. Хотя нет – я бы поехала с кем-нибудь, с кем не нужно обсуждать школьные поборы, уроки, то, как я неправильно воспитываю дочь и что в моем возрасте надо прилагать усилия, чтобы держать себя в форме.

– У меня есть одна идея…

Так мы с ней оказались в маленькой греческой деревушке с белыми домиками, пестрыми цветущими кустами вдоль дорог и невероятно вкусной едой.

Утром я уезжала по своим делам, а Полина спала до полудня, во второй половине дня мы шли к морю, а вечером сидели в саду, пили просекко и болтали о чем угодно – кроме детей и мужей.

– С тобой так легко, – сказала она как-то раз. – Вроде видимся редко, но каждый раз как будто с полуслова продолжаем прерванный разговор.

– Та же фигня, Джульетта! – засмеялась я. – И вроде с новыми знакомыми у меня больше общих интересов, но с тобой до пяти утра не можем заткнуться.

– Выпьем за дружбу! – она потянулась чокнуться бокалом.

– Выпьем!

Но когда мы вернулись домой – снова никак не могли найти время, чтобы пересечься.

Германа я видела еще реже.

Если бы я задалась целью сосчитать наши встречи – то на все десять лет хватило бы пальцев одной руки. Кивнул в аэропорту, забирая Полину, обсудили затяжной дождь, когда я забежала за ней, чтобы пройтись по магазинам, да махнул рукой, выруливая из подземного гаража и оставляя нас поболтать у нее дома без лишних ушей.

О нашем знакомстве мы больше не вспоминали – он стал для меня таким же, как мужья остальных моих подруг, с которыми меня знакомили мимоходом.

Но я никогда особенно и не любила общаться с ними – мне все время казалось, что эти роскошные женщины могли бы найти себе супругов и получше.

Холодный Герман, по словам Полины, целыми днями пропадавший в своем банке и работавший до середины ночи дома, исключением не был.

Все шло спокойно – обычная жизнь взрослых людей между тридцатью и сорока – семья, дети, работа, ипотека – да редкие загулы, больше воспоминание о молодости, чем настоящий отрыв.

Пока однажды ранней осенью я не столкнулась с Германом прямо рядом у дверей моего турагентства.

Сейчас. Мы не должны

Поцелуи Германа – это наркотик.

Любые его прикосновения – это наркотик.

Пока мы просто разговариваем, пока мы стоим на расстоянии друг от друга – мы можем вести себя как нормальные цивилизованные люди.

Но стоит нашей коже соприкоснуться, губам дотронуться до губ – не говоря уж обо всем остальном – как наша кожа словно вступает в химическую реакцию, рождая новое вещество, взрывающее все органы чувств сразу. От него и больно, и сладко, и жарко, и громко, и легко, и ярко, и тянет, неумолимо тянет друг к другу, чтобы получить его еще, еще, еще, потому что зависимость возникает мгновенно, а ломка – так страшна, что лучше умереть, чем знать, что никогда больше не испытаешь этого взрыва.

Но я проявляю просто бешеную силу воли, упираясь ладонями в грудь Германа и отодвигая его от себя, хотя каждая клетка тела вопит от желания слиться с ним.

Задыхаясь, глотаю сухой воздух офиса и хочу обратно в его дыхание.

Туда, где я принадлежу ему, а он мне.

Только туда.

Он стискивает сильными пальцами мои запястья, отводит руки от своей груди и вжимается в меня, протестуя против моего отстранения.

– Мы не должны… – я отрываюсь от его губ, смотрю в очень близкие и очень темные глаза и шепчу что-то до кислого привкуса во рту банальное: – Мы не должны…

– Должны.

Что он имеет в виду – я не знаю.

В его глазах – вселенная тьмы. Живая опасная движущаяся темнота, которая забирает меня к себе. Мир схлопывается до крошечного пятачка на ковре, до круга белого света от настольной лампы.

Мной овладевает безумное искушение поверить этому ощущению. Поверить тому, что там, за пределами света и прикосновений – и вправду больше ничего и никого.

Но я знаю, чем это кончится.

Задыхаяясь, отстраняюсь от него, касаюсь виском виска.

Его пальцы, сжимающие запястья наручниками, стискиваются еще чуть сильнее. Это уже больно, это может закончиться синяками, но мне хочется, чтобы он сжал их еще.

Сжал, накрыл своей тяжестью, не дал вырваться. Присвоил и не отпустил.

– Ты сейчас поедешь домой, – роняю слова в темноту, трусь о его висок. – Тебе надо будет как-то все объяснять. Не лучшее время, чтобы пахнуть… мной.

Пальцы медленно разжимаются, оставляя меня с таким острым чувством покинутости, что хочется кричать в голос.

– Ты права, – говорит Герман в голос, и после нашего шепота, звук взрывает сжавшийся в одну точку мир.

Меня отстраняют, мимолетно коснувшись талии.

В кабинете загорается яркий свет, Герман проходит мимо стола, бросая взгляд на телефон на нем и садится в широкое кожаное кресло у окна, кивая мне на соседнее. Оно на безопасном расстоянии – между ними столик с подносом, на котором стоят чашки из тонкого фарфора с цветочным рисунком, вытянутый в высоту чайник с изящной ручкой, трехъярусная подставка для пирожных. Сахарница с щипцами, бликующие серебристые ложечки.

И композиция из белых орхидей с красной сердцевинкой.

У него в офисе всегда стоят орхидеи.

Теперь я знаю, кто придумал их с Полиной свадьбу.

Я сажусь в другое кресло, надясь, что мы сможем поговорить спокойно – но очень хорошо помню, как разлетаются осколки чашек, размазываются по ковру пирожные и отчаянно пахнут умирающей травой сломанные орхидеи.

Между нами не бывает безопасного расстояния.

– Что она увидела? Какое сообщение? – пальцы Германа сплетены в замок, обнимают колено закинутой на ногу ноги, и я смотрю на его руки и не могу оторваться – как всегда. Он не носит обручальное кольцо, вообще не носит никаких украшений – только дорогие часы и строгие запонки.

– Не знаю, – качаю я головой, глядя только на его пальцы. – Какое-то невинное, но все равно подозрительное.

– И все? Только его?

– Открыла весь диалог и прочитала дальше.

– И поняла.

– Да.

Чувствую себя виноватой, словно это я позволила себе лишнее, и потому наша тайна раскрыта. Хотя именно я настояла, что буду общаться с ним только с пустой страницы, где закрыт профиль и нет никаких данных. Ни фотографий, ни музыки, ни статусов, по которым внимательный и достаточно умный человек смог бы рассказать нашу историю с начала до конца.

Но ведь это мое сообщение разбудило той ночью Полину.

Хотя если бы кто-то брал телефон с собой в кабинет, ничего бы не случилось!

Я ругаюсь сама с собой в голове, участие Германа мне для этого не нужно.

Он никогда не выясняет, кто виноват, он всегда начинает решать проблему с этапа «что делать».

И мне сейчас очень страшно.

Потому что я понятия не имею, что он будет делать.

– Бросишь меня? – спрашиваю сама, чтобы не тянуть больше время и сразу услышать приговор. – Снова?

Тогда. И что ты предлагаешь?

В детстве я любила лето. Яркое теплое лето – каникулы у бабушки, доедаешь свою кашу, засовываешь в карман бутерброд с сыром и уматываешь на целый день с такими же балбесами. На речку, в лес, в поля. На родник за рощей, в заброшенный пионерский лагерь в сосновом бору или на нашу «тайную поляну», где ближе к вечеру и съедаешь помятый бутерброд, пока в костре запекается картошка.

Когда школа закончилась, а на вопрос об отпуске начальство стало отвечать «в гробу отдохнешь», я стала любить весну. Сумасшедший взрыв чувств, пробуждение после зимнего оцепенения – в унисон с природой. У нее журчат ручьи – у тебя в голове бедлам, у нее повылазили из травы белые и фиолетовые крокусы и желтые одуванчики – и у тебя яркие платья, у нее орут ночами коты – и у тебя свидание за свиданием, вечеринки и танцы, наполняющие силами, которых хватает на всю рабочую неделю.

После тридцати, с появлением семьи и надежной работы, я полюбила спокойную тихую осень. Сентябрь-октябрь – золотые листья, мерный шум дождя, под который так сладко засыпать в обнимку с Игорем, завтраки на светлой кухне, когда все в сборе. И есть время и силы, чтобы приготовить мужу яичницу с беконом и жареными помидорами, Никите блинчики, Макару вафли, себе – овсянку с голубикой.

Разумеется, дети тут же обменялись едой, потому что успели передумать за то время, что я готовила, но я научилась относиться к этому философски. Лишь бы мою голубику не отнимали. Но они пока довольствовались бананами и шоколадной пастой.

– Игореш, я в воскресенье поеду с девчонками отвозить корм в приют, ты с разбойниками побудешь или няню вызывать? – поинтересовалась я у мужа, как обычно, уткнувшегося с утра в планшет.

– Угу, – невпопад ответил он, но тут же включился: – Кто вас повезет?

– Андрей.

– Какой Андрей? – строго сдвинул брови, изображая ревнивого мавра. Даже планшет отложил. Макар с Никитой захихикали и во все глаза уставились на папу – что он еще отколет?

Я не могла не подыграть:

– Такой… Андрей. Высокий светловолосый богатырь!

– Мам, а разве богатырей зовут Андреями? – голосом «попалась, мамочка!» спросил Макар.

– Да, мам, богатырь это Алеша Попович! – добавил Никита.

– Или Добр-р-р-рыня Никитич! – не забыл козырнуть свежедобытой у логопеда четкой «р» Макар.

– Или…

– Машкин муж, – уточнила я, пока дети не вспомнили, что бывают тридцать три богатыря и не стали выяснять, как их всех зовут. – Ты же отказался.

– Я не отказывался, – буркнул Игорь. – Отвезу. Его колымага опыть застрянет там.

– Спасибо, я рада. Даже если ты будешь делать это с таким лицом! – Просияла я, встала, чмокнула его в щеку и принялась собирать тарелки. – Разбойники, марш одеваться!

– С каким лицом? Опять вашей тухлятиной вся машина провоняет… – Игорь глянул на часы и начал уничтожать яичницу в ускоренном темпе. – Вот на кой тебе эти бездомные псины, Лан?

– Если не я, то кто, – пожала я плечами, складывая в посудомойку тарелки. – Мы это уже обсуждали. У тебя хобби – покатушки твои, у меня – собаки.

– Это не хобби, это сублимация. Ты не заметила, что у тебя там среди волонтерок одни бабы?

– Игорь! – я резко обернулась, попытавшись метнуть взглядом молнию.

Но как всегда – не вышло. Он поднял ладони вверх, сдаваясь, и проворчал:

– Женщины, женщины… Какая разница. Вы занимаетесь своими псинами вместо того, что вам на самом деле нужно – детей.

– Слушай, за кого я замуж выходила? – удивилась я. – Ты же сам наших котов из подвала притащил?

– Потому и говорю, что точно знаю, – сказал Игорь. – С тех пор, как у меня появились дети – желание спасать всех подряд пропало.

– И что ты предлагаешь? – спросила я, снова отворачиваясь к раковине и протирая и без того чистую плиту. – Ты же знаешь с каким трудом у нас получились Макар с Никитой. Проходить еще раз через это… Нет. Да и вообще – если все будут рожать, кто будет помогать зверям? Людей и так восемь миллиардов вообще.

– И некоторые из них живут в детдомах, – мягко сказал Игорь, неслышно подходя ко мне и обнимая за плечи. – Этим маленьким людям тоже нужны родители.

– Ты предлагаешь… усыновить? – уточнила я, разворачиваясь в объятиях и встречая его взгляд.

– Удочерить. – Игорь оставил легкий поцелуй в уголке моих губ. – Хочу дочку.

– Я… подумаю, – вздохнула я. – Но пока…

– Да отвезу вас, отвезу, – закатил он глаза. – И разбойников давай сам в детский сад отвезу. Сегодня их Зоя забирает?

– Да, у меня на работе завал.

Я честно обещала себе подумать о его предложении. И даже помнила об этом, пока ехала на работу – к счастью, от дома до развлекательного центра, где располагалось мое агентство, было всего несколько остановок на метро по нашей ветке.

Но когда вошла в крутящиеся двери – мысли о приемной дочке вылетели у меня из головы напрочь.

Тогда. Осторожнее

В атриуме развлекательного центра собралась огромная толпа народу, играла громкая музыка, ввысь вместе с фонтанами взмывали воздушные шары. ТРЦ у нас новенький, то и дело кто-нибудь открывает в нем свой магазин и проводит вот такую шумную презентацию. Иногда даже с концертом или лотереей халявы, раскидывая рекламу по почтовым ящикам окружающих домов.

Я была только рада – мое турагентство открылось тут одним из первых, на витринах висели самые сочные и новые предложения, так что из набегающих толп народа обязательно кто-нибудь оставался полюбопытствовать, правда ли можно слетать в Бразилию за такие смешные деньги.

Правда!

Места надо знать и не бояться трудностей!

Убедившись, что мы не врем в рекламе, залетные пташки могли взять и какой-нибудь более комфортный тур, без трех пересадок – за совсем другие, разумеется, деньги.

Обычно мы знакомились с новичками еще до открытия их магазинов, когда они бегали с выпученными глазами и пытались успеть к назначенному сроку и бесконечно переспрашивали, где у нас тут туалет, администрация, хороший кофе и достаточно крепкий крюк в потолке – веревка у них с собой.

Но эти заняли половину третьего этажа, перегородили там все щитами и таинственно жужжали и шуршали, никак не выдавая, кто же там откроется такой красивый. А зря! Нам же было любопытно.

Хорошие соседи – это всегда радость. Мы с Натали из цветочного прямо рядом с моим агентством подружились в первый же день. С Маринкой из парфбутика сцеплялись языками каждый раз не меньше, чем на пару часов, а хозяин кофейни на другой стороне от фонтана иногда угощал нас кофе. Когда у него было хорошее настроение.

Я заслышала первые аккорды какой-то зажигательной попсы и поняла, что про концерт угадала. Что ж… у меня два варианта – либо срезать через фонтан, либо…

Завернув за угол и нырнув в неприметную дверку с техническим номером, я оказалась на нашем втором этаже кратчайшим путем, миновав толпы народу. Вышла из такой же неприметной дверки прямо рядом со своим офисом и, заметив у Натали среди цветочков воздушные шары той же расцветки, что украшали атриум, полюбопытствовала:

– Знаешь уже, кто там заехал?

– Да банк какой-то, – отмахнулась она. – Сразу попытались впарить кредит. Ушлые такие.

– Банк?.. – разочарованно покачала я головой. – Скучно. Вот был бы боулинг или квест-комната…

Натали пожала плечами и протянула мне один из двух голубовато-серебристых шариков.

Я не отказалась – шарик удачно вписывался в наш интерьер.

Помощница моя по имени Тина еще не пришла на работу, но я ее так рано и не ждала. Она – глубокая сова, поэтому обычно ей достается запирать агентство. Но пока ее не было, я решила сбегать за кофе.

– Мне черный, Тине капучино с банановым сиропом, – попросила я баристу, который молча понимающе кивнул и даже выложил нам сверху по печеньке с карамелью.

Я поблагодарила его улыбкой и поспешила обратно к себе – снизу уже поднимались люди с шариками, по главной лестнице шла толпа народу. Хотелось проскочить до тех пор, как нахлынет основная волна, и встретить в агентстве тех, кто от нее отколется – но не получилось. Заметив во главе толпы владельца нашего развлекательного центра, я так на него засмотрелась, что чуть не налетела на совсем мелкую, лет пяти, девчонку.

Ойкнула, пытаясь удержать равновесие и не опрокинуть на нее стаканчики с горячим кофе – но тут чья-то крепкая рука удержала мой локоть. Темноволосый мужчина в деловом костюме успел подхватить и девочку, и меня, и умудрился как-то развести нас в стороны так, что даже кофе не расплескался.

– Спасибо… – пробормотала я, глядя, как он передает девочку ее матери, а сам возвращается к владельцу ТРЦ, с которым вместе и поднимался. Что-то в этом мужчине было неуловимо знакомое, но я тормозила до упора, пока он уже не прошел мимо. Только тогда спохватилась: – Герман? Привет!

Герман обернулся, нахмурил лоб, тоже явно не узнавая меня, а потом что-то мелькнуло в его темных глазах:

– Лана. Не знал, что ты здесь работаешь, – он коротко кивнул. – Осторожнее. Всего хорошего.

И вернулся к разговору с владельцем.

Да уж. Осторожнее.

Если б я знала, во что выльется эта случайная встреча, я бы уже на следующий день продала свое агентство, переехала в Сибирь и удочерила двух… нет, трех девочек разного возраста.

И жила бы спокойно до конца своих дней.

Сейчас. Поставить точку

Герман молчит, и это молчание каждым своим мгновением разрывает меня в клочья.

– Снова бежишь? – спрашиваю, пытаясь прорваться сквозь его молчание к ответу.

К любому ответу.

Его пальцы сплетены на колене, он смотрит на меня непроницаемым взглядом.

Ненавижу это мужское молчание! Когда вопрос задан, вопрос услышан, но вместо ответа – тишина. То ли – догадайся, мол, сама. То ли – не хочу отвечать. То ли… Не знаю. У меня никогда этот фокус не получался, хотя я много раз пыталась.

Вскакиваю с кресла, задыхаюсь в холоде кондиционера, дохожу до стола, разворачиваюсь, опираясь на него.

– Трусишь? – брезгливо кривя губы, спрашиваю Германа. – Снова трусишь? Ты ни одного решения не принял сам! Все только я, опять я, снова я! Я в тебя влюбилась, я тебя соблазнила, я разлучница, я изменница, я подлая тварь! Видишь? Я не отрицаю! А ты просто прогнулся под меня, снизошел, согласился! Слабак Герман! Только притворяешься ледяным бизнесменом, а сам в душе – тряпка! Если б тебя видели твои партнеры! Как тебя увели, как телка на веревочке!

Я накручиваю сама себя, разгоняю страх и обиду до ярости. Хочу уязвить его, сделать так же больно, как он делает мне своим молчанием.

Глаза его с каждым моим словом становятся все чернее и холоднее, словно в ледяной пустоте космоса наступает вечная зима.

Герман молча смотрит на меня – и вроде бы внешне ничего не меняется, но я чувствую, как напрягается каждая мышца его тела, каменеет. Если сейчас до него дотронуться – на ощупь он будет как мраморная статуя. Твердый. Жесткий. Холодный.

Но я слишком хорошо успела его узнать.

Чем тверже оболочка, тем яростнее пожар внутри.

– Что ж… – постукиваю длинными ногтями по столу и вижу, как его передергивает от этого звука. – Помнишь, однажды ты сказал, что все это – только секс? Помнишь?

– Помню.

– Ты приехал тогда. Ты приехал ко мне домой, хотя я не пошла на работу, чтобы не видеть тебя! Ты все равно приехал!

– Поставить точку.

Я не спрашивала – зачем. Вообще-то я совсем о другом спрашивала, но на тот вопрос он так и не ответил.

В его низком голосе змеятся трещины хрипотцы. Они разбегаются в стороны, обнажая в разломах пылающий огонь.

– Поставил точку, да? – передразниваю его. – Три часа прощался, чуть кровать не сломал. Супружескую мою кровать – это твою совесть не смущало! Ты был просто животным, бешеным зверем, я тебя даже боялась. А потом ушел в душ – и вернулся уже человеком. Сказал, что теперь точно уходишь навсегда. Все так делают, да? Все приличные люди.

Он снова молчит.

Я бы тоже замолчала, если бы могла.

Что на это ответить?

– А знаешь, что было потом? Думаешь, я закрыла за тобой дверь и пошла готовить ужин? Или созваниваться с бухгалером, чтобы обсудить налоги? Все же понятно – навсегда так навсегда! Встала, отряхнулась, забыла!

– Что было потом? – спрашивает он.

Неужели ему и правда интересно?

Внезапно я понимаю, что не хочу ему говорить.

Не хочу рассказывать, что было тем страшным вечером.

Как я собрала измятые простыни и спрятала в дальний ящик гардероба от домработницы. Чтобы иногда, когда больше никого нет дома, доставать их оттуда и вдыхать наш запах.

Его.

Как меня выламывало физической болью в мышцах, в костях, пока я курила первую за десять лет сигарету, которую стрельнула у соседа по этажу.

Как на следующий день я смотрела на телефон – в девять утра Герман всегда звонил мне из машины, каждое утро, просто чтобы сказать привет – и знала, что теперь он больше НИКОГДА не зазвонит.

У меня на него стояла особенная мелодия. Только на него.

Я ее поставила давно, когда еще не знала, как часто он будет мне звонить.

И потом, каждый раз, как я слышала ее на звонке, внутри меня что-то умирало от пронзительного горячего счастья – он все-таки со мной.

Теперь я знала – больше я ее не услышу.

Но услышала.

– Потом ты снова сдался, слабак! – выплевываю я боль, обернутую в злость.

Я подскакиваю к креслу так быстро, что Герман не успевает среагировать.

Только отшатывается, когда я наклоняюсь к нему.

Слишком близко.

Говорю тихо и очень спокойно:

– И сейчас сдашься. Потому что я тебя не отпущу. Ни вообще, ни сейчас. Просто никуда не отпущу.

Упираюсь ладонями в его плечи, наклоняясь все ниже, вдыхая его запах – розмарина, холодного моря, мшистых камней. Запах, который будет преследовать меня даже в аду, куда я попаду за все, что сделала.

– В такие моменты… – говорит он медленно и прямо мне в губы, глядя в глаза пронзительным черным взглядом. – Я начинаю верить, что ты меня действительно любишь.

Тогда. А чего кольцо не носит?

Германа с момента нашего столкновения на открытии банка я видела еще несколько раз, когда поднималась на третий этаж, в администрацию ТРЦ.

Он постоянно был занят: что-то с кем-то обсуждал, листал толстые стопки бумаг, разговаривал по телефону, поэтому я даже не здоровалась. Он меня все равно не замечал.

Над вывеской его банка появилась надпись «Головной офис», и на входе посетителей теперь встречали исключительно высоченные блондинки скандинавского вида, от которых сложно было оторвать взгляд – настолько они были совершенны и холодны, словно клонированные Снежные Королевы.

В таких условиях подходить поздороваться было еще более неуместно, поэтому я каждый раз пробегала мимо, пряча глаза, разрываемая сразу двумя социальными неловкостями: поздороваться и помешать, или не здороваться и чувствовать себя невежливой.

Между этим небожителем в дорогом костюме и мраморных интерьерах и Германом в домашних штанах и заляпанной детским пюре футболке была гигантская пропасть.

Преодолевать ее не тянуло.

Изменилось это в один не самый прекрасный день, когда я волоклась на очередное собрание арендаторов в компании Натали, Маринки и своих детей.

Няня закинула Никиту с Макаром мне на работу – ей надо было к врачу. Я пообещала им, что мы поедим мороженого в пузырчатых вафлях и поедем домой на такси, если они будут вести себя хорошо до конца рабочего дня.

Оставалось совсем немного, я уже закрывала агентство, когда прибежал гонец от администрации и строго велел всем с этажа пройти в офис для обсуждения вывоза мусора.

Маринка с Натали тоже с мрачным видом запирали свои магазинчики, и я обрадовалась – втроем моих неугомонных детей ловить будет проще.

Германа я заметила в длинном коридоре, ведущем к двери с надписью «Вход только для сотрудников торгово-развлекательного центра». Он выхаживал по нему взад-вперед и о чем-то разговаривал по телефону. По-немецки.

– Ого, какой мужик породистый! – восхитилась Маринка вполголоса. – Это откуда такие красивые дяденьки к нам залетели?

В этот момент «красивый дяденька» оторвался от разговора, заметил нашу процессию и кивнул мне:

– Привет, Лана!

Маринка яростно пихнула меня в бок.

С другой стороны меня в бок не менее яростно пихнула Натали.

– Привет, Гер, – кивнула я, натянуто улыбаясь с отбитой печенью и селезенкой.

Мои прекрасные дети, которым я с младенчества вдалбливала, что надо здороваться с теми, с кем здоровается мама, выбрали именно этот момент, чтобы внезапно продемонстрировать результаты дрессировки, и рванули к Герману с воплями:

– Здравствуйте! Здравствуйте! Как поживаете?!

Мне захотелось провалиться под землю.

Воспитание – это самая неблагодарная работа на свете.

Герман повернулся к ним, дергающим его за рукава и полы пиджака и удивленно поднял брови.

– Разбойники! Быстро ко мне! – скомандовала я.

А вот этот фокус сейчас не сработал.

Макар и Никита уже потеряли интерес к Герману, зато заметили на стене очень красивую стеклянную витрину с огнетушителем и топором и начали громко строить планы, как их оттуда добыть.

– Так, дети! – я рванула к ним. Витрина – не сейф, а сейф они однажды уже взламывали. Папин. В четыре года. – Мы сейчас пойдем в очень важное место! Там надо вести себя очень-очень тихо. Сидеть смирно и ничего не трогать. Хотя бы минут десять.

– А десять минут – это много? – Макар попытался сосчитать на пальцах, даже дошел до девятого, но сбился.

– Много! – закричал Никита, мгновенно забывший про «очень тихо».

– Идите пока, я сейчас догоню, – бросила я Маринке с Натали, и они, тайком стреляя взглядами в Германа, скрылись за дверью администрации.

– Мам, а достань топор, – предложил мне Макар. – Мы тогда с ним тихо посидим.

– Чур, он будет у меня! – тут же внес предложение Никита, и сыновья тут же загалдели как чайки, выясняя, кому будет принадлежать топор, который я, без всяких сомнений, немедленно им добуду.