Вы не авторизовались

Кровавое приданое бесплатное чтение

С. Т. Гибсон
Кровавое приданое

Посвящается тем, кто бежал от любви, подобной смерти,

но все же попался в ее когти:

вы главные герои этой книги.

S.T. Gibson

A DOWRY OF BLOOD

Перевод с английского Дарьи Ириновой

Примечание автора

В этой книге затрагиваются непростые темы, и я хочу предоставить читателям выбор самим решать, хотят ли они ее читать, а потому составила список тем, содержащихся в ней.

В «Кровавом приданом» описывается:

– эмоциональное, вербальное и физическое насилие над половым партнером;

– газлайтинг^[1];

– война, голод и чума;

– кровавые сцены;

– сцены секса по согласию;

– садомазохизм;

– селф-харм^[2];

– боди-хоррор^[3];

– жестокость и убийства;

– употребление алкоголя;

– депрессивное и маниакальное поведение.

Также есть упоминания:

– сексуального насилия (над персонажами, не упоминаемыми в книге по имени);

– употребления наркотиков;

– утопления.

Часть первая

Я никогда не думала, что все закончится так, мой господин: что твоя кровь брызнет на мою ночную рубашку и ручейками потечет по полу нашей спальни. Но подобные нам живут долго. И в этом мире больше нет ужаса, который смог бы меня поразить. В какой-то момент даже собственная смерть начинает казаться в некотором смысле неизбежной.

Я знаю, ты любил нас всех – по-своему. Магдалену за ее великолепие, Алексея – за миловидность. Но я стала тебе невестой во время войны, стала твоей верной Констанцей, и ты любил меня за волю к жизни. Ты вкрадчивыми речами извлек из меня это упорство и раскрошил его в руках, оставил меня лежать на столе своей мастерской, словно иссушенную куклу, пока готовился к тому, чтобы меня починить.

Ты любовно наполнил меня своими наставлениями, зашил мои раны нитями своего любимого цвета, научил меня ходить, говорить и улыбаться так, чтобы тебе это нравилось. Сначала я была очень счастлива в роли твоей марионетки. Очень счастлива, что ты выбрал меня.

~~Я хочу сказать, что~~

~~Я пытаюсь объяснить~~

Даже к одиночеству со всеми его пустотой и холодом привыкаешь настолько, что мнишь его другом.

Я пытаюсь объяснить, почему я так поступила. Кажется, для меня это единственный способ выжить, и, надеюсь, мое стремление к жизни даже теперь вызвало бы у тебя гордость.

Боже. Гордость. Может быть, я больна, раз все еще думаю о тебе с нежностью после всей пролитой крови и нарушенных обещаний?

Не важно. Это единственный способ. Написать подробный пересказ нашей совместной жизни от ее трепетного начала и до жестокого конца. Боюсь, я сойду с ума, если не оставлю после себя каких-нибудь записей. Если я все запишу, то не смогу убедить себя, будто ничего не было. Не смогу сказать, что ты этого не желал, что все было лишь ужасным сном.

Ты научил нас не чувствовать вины, научил радоваться, когда мир призывает носить траур. А потому мы, твои невесты, поднимем бокалы за тебя и за твое наследие, мы будем черпать силы в любви, которую с тобой разделили. Мы не поддадимся отчаянию, пусть даже простирающееся перед нами будущее будет голодным и полным неизвестности. А я, со своей стороны, буду вести записи. Не для твоих и не для чьих-либо еще глаз, а для того, чтобы успокоить собственный разум.

Я опишу тебя таким, каким ты был на самом деле, – не изображением на древнем витраже, не горящим в нечестивом огне. Из-под моего пера ты выйдешь лишь мужчиной, в равной мере нежным и жестоким, и, возможно, тем самым я оправдаюсь перед тобой. Перед совестью, не дающей мне спать.

Это мое последнее любовное письмо к тебе, хотя некоторые назвали бы его признанием. Полагаю, и то и другое в некотором смысле жестоко: записывать слова, которые обожгут собой воздух, если произнести их вслух.

Если ты все еще слышишь меня, где бы ты ни был, моя любовь, мой мучитель, услышь это.

У меня никогда не было намерения убивать тебя.

Во всяком случае, не в начале.

Ты пришел, когда мне уже нанесли смертельный удар и у меня из легких вырывались последние слабые вздохи. Пьяные голоса поющих захватчиков долетали ко мне по ветру, а я лежала в пропитанной кровью грязи, слишком измученная, чтобы позвать на помощь. Горло охрипло от дыма и крика, а тело обмякло, превратившись в покрытый синяками мешок раздробленных костей. Никогда до того я не испытывала подобной боли и никогда более не испытаю ее.

На войне нет места доблести, она груба и отвратительна. Немногих выживших в резне умерщвляет природа.

Когда-то я была чьей-то дочерью; деревенской девушкой с достаточно крепкими руками, чтобы помогать отцу в кузнице, и достаточно острым умом, чтобы подсказывать матери, что купить на рынке. Мои дни определяли небесный свет и повседневные заботы, в том числе еженедельная месса в нашей крошечной деревянной церкви. Мое существование было бедным на события, но счастливым, полным бабушкиных страшных сказок у очага и надежд на то, что однажды я стану хозяйкой в собственном доме.

Интересно, прельстился бы ты мной, найди ты меня такой: бойкой, любимой и живой?

Но ты, мой господин, нашел меня в одиночестве. Избитую настолько, что я стала лишь тенью себя прежней, на пороге смерти. Словно судьба подала меня тебе – банкет, перед которым невозможно устоять.

Ты бы заявил, что тебя привлекли мои перспективы, мой потенциал.

А я заявляю, что это была уязвимость.

Я услышала тебя еще до того, как увидела: звон твоей кольчуги и хруст обломков под твоими ногами. Бабушка всегда говорила, что подобные тебе, спускаясь на поля сражений, чтобы пировать павшими, не издают ни звука. Тебе полагалось быть сотканным из дыма ночным кошмаром, а не человеком из плоти и крови, который оставляет следы в грязи.

Когда ты опустился рядом со мной на колени, я вздрогнула, потратила последний остаток сил на то, чтобы отшатнуться. Твое лицо скрывала ночная мгла, но я все равно оскалила зубы. Я не знала тебя. Знала лишь, что выцарапала бы глаза любому, кто еще раз прикоснется ко мне, если бы меня не предали сведенные судорогой пальцы. Меня избили и оставили умирать, и все же забирать меня пришла не смерть.

– Столько ярости и злобы, – произнес ты, и твой голос пробежал по моему позвоночнику струйкой ледяной воды. Он приковал меня к месту, будто кролика, завороженного светом охотничьего фонаря. – Это хорошо. Жизнь может подвести, а вот злоба нет.

Ты взял мою руку холодными, как мрамор, пальцами и поднес ее ко рту. Нежно поцеловал запястье со стремительно затихающим пульсом.

Только тогда я увидела твое лицо – когда ты склонился надо мной, прикидывая, сколько мне еще осталось. Проницательные темные глаза, римский нос и сурово сжатые губы. На твоем лице не было ни тени худобы или болезни, ни одного детского шрама, побелевшего с возрастом. Лишь непроглядное бархатное совершенство, столь прекрасное, что на него было больно смотреть.

– Господи, – прохрипела я, давясь пузырьками крови. На глаза навернулись слезы то ли от ужаса, то ли от благоговения. Я с трудом понимала, с кем говорю. – Господи, помоги мне.

С пустого неба лились, разбиваясь о мои щеки, серые капли дождя. Я их почти не чувствовала. Я сжала пальцы в кулак, заставляя сердце биться дальше.

– Ты так отчаянно цепляешься за жизнь, – выдохнул ты, как будто наблюдал нечто священное, как будто я была чудом. – Я дам тебе имя Констанца. Моя стойкая Констанца.

Я вздрогнула: дождь превратился в ливень, его капли струились по моим волосам и попадали в рот, пока я хватала им воздух. Я знаю, что у меня было имя и до этого. Хорошее имя, теплое и полезное, как буханка черного хлеба, только что вынутая из печи. Но в ту секунду, когда ты назвал меня своей, та девушка исчезла.

– Пусть у тебя и стальная воля, ты долго не продержишься, – сказал ты, приникая ко мне. Ты заслонил собой небо, и вот уже я могла разглядеть лишь потертый металлический орден, приколотый к твоему застегнутому у горла плащу. Я никогда не видела такой красивой и такой древней одежды, как у тебя. – Они покалечили тебя. И сильно.

Я снова попыталась заговорить, но не смогла: грудь пронзила боль. Возможно, у меня было сломано ребро – или несколько ребер. Мне было все труднее втягивать в себя воздух. При каждом вдохе я слышала тошнотворный булькающий звук.

Наверное, жидкость в легких. Кровь.

– Боже, – прохрипела я, выдавливая из себя скупые слова. – Спаси меня. Прошу.

Я зажмурила глаза, и из них потекли слезы. Ты склонился, поцеловал мои веки, одно за другим.

– Я не могу спасти тебя, Констанца, – прошептал ты. – Но могу помочь.

– Прошу.

Что еще мне было сказать? Я не знала, о чем прошу, лишь умоляла не бросать меня одну в грязи, не дать мне утонуть в собственной крови. Оставил бы ты меня там, откажи я тебе? Или на мне уже стояла твоя метка и мое согласие было лишь небольшой формальностью?

Ты откинул в сторону мои мокрые волосы и обнажил белую шею.

– Будет больно, – пробормотал ты, выводя губами слова у меня на горле.

Я слепо вцепилась в тебя. Сердце бешено колотилось в груди, а мир в уголках глаз расплывался. Я ухватилась за первое, что нащупала: за твое предплечье. На твоем лице промелькнул испуг, но я крепко прижалась к тебе, притягивая ближе. Я не знала, что ты мне предлагаешь; знала лишь, что мысль, будто ты меня бросишь, приводила меня в ужас.

Ты вгляделся в мое лицо, будто только что меня впервые увидел.

– Такая сильная, – сказал ты, наклонив голову и рассматривая меня так, как смотрел бы ювелир на идеально ограненный бриллиант. – Держись крепче, Констанца. Если ты выживешь, то тебя больше никогда не коснется жало смерти.

Ты прижался ртом к моему горлу. Я почувствовала два укола – и жгучую боль, которая разлилась по шее и плечу. Я извивалась в твоих руках, но они были сильны и прижимали мои плечи к земле, будто тисками.

Мне не найти слов, чтобы описать, как мы черпаем силу из вен живых. Но я знала, что со мной происходит нечто невыразимо ужасное, нечто, что не могло произойти под неумолимым солнечным светом. У меня в голове промелькнул отрывок одной из бабушкиных историй.

Им, мороям, неведомо сострадание. Они знают лишь голод.

Я никогда не верила ее рассказам о мертвецах, выползавших из-под земли, чтобы напиться крови живых. До этого момента. В легких не осталось воздуха для крика. Моим единственным знаком протеста стали тихие слезы, текущие по щекам. Мое тело содрогалось в невыносимой агонии, пока ты пил меня всласть.

Горячая, будто наковальня кузнеца, боль пронзала мои вены до кончиков пальцев рук и ног. Ты подтолкнул меня к краю смерти, но не позволил соскользнуть вниз. Медленно, очень медленно выпивая меня досуха со сдержанностью, которой учатся не одно столетие.

Холодная, вялая, полностью опустошенная, я была уверена, что жизнь кончена. Но затем, лишь только прикрыв глаза, я почувствовала на губах влажную кожу. Я инстинктивно приоткрыла рот и закашлялась от жгучей едкой крови. Тогда в ней для меня не было ни сладости, ни полноты, ни утонченности. Я пробовала на вкус нечто красное, жгучее и греховное.

– Пей, – велел ты, прижимая кровоточащее запястье к моему рту. – Если не выпьешь, умрешь.

Я плотно сжала губы, хотя кровь уже текла по ним. Я давным-давно должна была умереть, но каким-то образом все еще жила, и по моим венам струилась новая сила.

– Заставить тебя я не могу, – бросил ты то ли с мольбой, то ли с раздражением. – Выбор за тобой.

Я неохотно приоткрыла рот и позволила твоей крови попасть внутрь, подобно молоку матери. Если единственный путь к спасению был столь мерзок, то так тому и быть.

В груди разгорелся, наполняя меня теплом и светом, пожар, который не описать словами. Это был очищающий огонь, который будто выжигал меня изнутри. Рваная рана на шее жгла, словно от ядовитого укуса, но боль в ноющих мышцах и сломанных костях притупилась, а потом, будто по волшебству, унялась.

И пришел голод. Сперва незаметно: в глубине моего сознания что-то вкрадчиво шевельнулось, рот наполнился теплой слюной.

Внезапно голод полностью овладел мной, и не было никакой надежды, что получится от него отмахнуться. Мне казалось, будто я неделями не брала в рот ни капли воды, будто я забыла даже сам вкус еды. Мне был нужен пульсирующий соленый нектар, струящийся с твоего запястья, еще, еще больше.

Я сжала твою руку ледяными пальцами и впилась зубами в кожу, высасывая кровь прямо из вен. Тогда у меня не было клыков для охоты, но я старалась как могла, даже когда ты вырвал запястье из моего влажного рта.

– Спокойнее, Констанца. Не теряй голову. Если выпьешь слишком много, тебе станет дурно.

– Прошу, – прохрипела я, едва ли осознавая, о чем именно просила. У меня кружилась голова, сердце бешено колотилось – считаные минуты назад я почти умерла, а теперь жизнь била из меня ключом. По правде сказать, мне действительно было немного дурно, но в то же время меня переполняла эйфория. Я должна была умереть, но не умерла. Со мной происходили ужасные вещи, и я сама совершила ужасное, но я была жива.

– Встань, мое темное чудо, – сказал ты, поднимаясь на ноги и протягивая мне руку. – Восстань и узри ночь.

На нетвердых ногах я поднялась – навстречу новой жизни, полной безумия и силы, от которой захватывало дух. Наша высохшая кровь, и твоя, и моя, коричневыми хлопьями покрывала мои пальцы и губы.

Ты провел ладонями по моим щекам, обхватил мое лицо и впился в него взглядом. Столь настойчивое внимание ошеломляло. Тогда я бы назвала его доказательством твоей любви, жгучей и всепоглощающей. Но, став мудрее, я поняла, что в тебе больше от одержимого ученого, чем от потерявшего голову любовника, и что, изучая кого-то, ты выискивал слабости, несовершенства, мелочи, которые мог бы заботливо исправить.

Ты наклонил мою голову и, прижав большой палец к языку, заглянул мне в рот. Во мне вспыхнуло желание укусить тебя, но я его подавила.

– Тебе нужно подровнять зубы, иначе они врастут, – заявил ты. – И поесть, как полагается.

– Я не голодна, – сказала я, но это была ложь. Просто после всего, что случилось со мной в тот день, я не чувствовала в себе нужды в пище: в черном хлебе, тушеной говядине и пиве. Я ощущала, что больше никогда ничего не съем, несмотря на голод, который грыз желудок, будто зверь в клетке.

– Ты научишься, маленькая Констанца, – произнес ты с нежной, покровительственной улыбкой на губах. – Я открою для тебя целые новые миры.

Ты поцеловал меня в лоб и убрал от лица мои грязные волосы.

– Я окажу тебе целых две услуги, – сказал ты. – Я заберу тебя из этой грязи и сделаю королевой. И помогу тебе свершить отмщение.

– Отмщение? – прошептала я – это слово резко кольнуло язык, будто током. Оно напоминало о Библии, об Апокалипсисе, было за пределами человеческого понимания. Но я перестала быть человеком – а ты не был им уже давно.

– Послушай, – сказал ты.

Я замолчала, вся превратившись в обострившийся слух. Послышался лязг доспехов и тихий говор людей: так далеко, что я ни за что не услышала бы их раньше, но достаточно близко, чтобы мы добрались до них за считаные минуты.

Ярость растеклась по моему животу, осветила лицо и придала мне сил, превратив конечности в железо. Мне вдруг захотелось уничтожить каждого, кто бил моего отца до тех пор, пока тот не перестал двигаться; каждого, кто стоял с факелами у нашего дома, пока мой брат молил пощадить детей внутри. Я хотела изувечить их, еще медленнее и мучительнее, чем они меня, хотела, чтобы они истекали кровью и молили о пощаде.

Никогда прежде я не была жестокой. Но ведь я никогда не видела столь мерзких деяний, что за них было нужно мстить. Я никогда не испытывала страданий, от которых разум свивается змеиным кольцом и готовится при первой же возможности броситься на врага. Я буду годами носить эту гадюку внутри, иногда выпуская ее наружу, чтобы разорвать на куски нечестивцев. Но тогда я еще не успела по-дружиться со своим внутренним змеем. Он казался мне странным вторженцем, пугающей тварью, требующей, чтобы ее накормили.

Ты приник губами к моему уху, пока я смотрела вдаль – туда, где наслаждались трапезой налетчики. Я до сих пор не понимаю, как они пожирали свой ужин, сидя всего в нескольких футах от выпотрошенных женщин и детей. Война – это точильный камень, который перемалывает все чувства, все человеческое.

– Они не услышат твоих шагов, – прошептал ты. – Я буду стоять чуть поодаль, прослежу, чтобы тебе не навредили и чтобы никто из них не сбежал.

Рот наполнился слюной, десны остро заныли. Желудок сжался от боли, будто я не ела две недели.

Мои опущенные вдоль тела трясущиеся руки сжались в крепкие кулаки.

Я почувствовала на коже твою улыбку, в твоем голосе прозвучало дикое удовольствие от охоты:

– Полей цветы своей матери их кровью.

Я кивнула, порывисто и горячо дыша.

– Да, мой господин.

Мой господин. Мой повелитель. Возлюбленный. Король. Мой дорогой. Мой защитник.

В те дни я давала тебе столько имен – моя чаша преданности была до краев полна титулами, достойными твоего положения. Я использовала и имя, которое дала тебе мать, но лишь в самые сокровенные моменты: когда утешала тебя в редкие минуты твоей слабости или клялась тебе как женщина, как жена.

Но я уже не жена, мой господин, да и не думаю, что ты хотя бы единожды разглядел во мне полноценную женщину. Я всегда была твоей ученицей. Подопытной. Дополнением – законным и миловидным.

Ты не позволил мне сохранить имя, а потому и я лишаю тебя твоего. В этом мире ты будешь тем, кем назову тебя я, и я называю тебя призраком, явившимся долгой ночью лихорадочным сном, от которого я наконец проснулась. Я говорю, что ты – дым, напоминающий о потухшем пламени, тающий в агонии под ранним весенним солнцем лед, доска с написанными мелом долгами, которую стирают начисто.

Я говорю, что у тебя нет имени.

Жажда крови влечет за собой затмение разума, которое трудно описать словами. Начиная с первых брызг на языке и до последнего предсмертного рывка жертвы под ладонями, оно постоянно растет, сливается в высшей точке в лихорадочный высокий вопль. Создания без воображения сравнивают это мгновение с кульминацией секса, но я считаю, что оно больше похоже на религиозный экстаз. Никогда я не чувствую себя более живой по-настоящему, в своей нежизни, чем в секунды, когда забираю жизнь другого человека.

Я не начинала с малого, не посасывала нежно кровь своего любовника, лежа в постели. Я бросилась в гущу налетчиков, будто фурия из легенд.

И я не просто убила их. Я разорвала их на куски.

Их было пятеро или шестеро. Мне было не счесть тех, кто напал на нас, – и я не потрудилась сосчитать тех, кого настигла сама. Они казались мне слитной массой, извивающейся и пульсирующей, сонмом насекомых, который лучше всего раздавить яростным движением моего сапога. До того как ты нашел меня, я не смогла бы отбиться и от одного из них, не говоря уже о шести. Но твоя кровь подарила мне силу – силу, обладать которой не имеет права ни один человек. Она изгнала мой страх и толкнула меня им навстречу, заставила искривить губы в рычании.

Один из них оглянулся через плечо и увидел меня. Половину его лица освещало пламя костра, на котором готовилась еда.

Он открыл рот, чтобы закричать. Я ухватилась пальцами за его верхнюю и нижнюю челюсти и разорвала их, не давая ему такого шанса.

Расправиться с остальными было невероятно легко. Я выкалывала глаза, ломала шеи и ребра, разрывала нежную плоть рук своими растущими клыками. Мои десны лопнули, и моя кровь смешивалась с кровью моих противников, которых я, одного за другим, пила. Только один, пошатываясь, попытался сбежать в темноту и угодил прямо в твои объятия. Ты быстрым, умелым ударом сломал ему ногу и отправил ковылять обратно ко мне, будто родитель, который разворачивает заводного солдатика, забредшего к выходу из игровой.

Наконец все было кончено, и я, тяжело дыша, стояла на нетвердых ногах среди тел. Я была довольна тем, что сделала. Не чувствуя в глубине сознания предательского сожаления, но и не ощущая себя действительно… сытой. Внутри все еще сидел голод, тихий, но отчетливый, несмотря на бурлящий от крови желудок, и я не чувствовала себя чистой и отстоявшей себя, как я на то надеялась. Ужасные воспоминания о том, как меня избивают, а моя семья сгорает заживо, не ушли – они были выжжены в моей памяти, хотя на теле и не осталось следов. Жажда мести, которую посеяли во мне эти люди, осталась со мной, она свернулась калачиком и погрузилась в беспокойный сон.

Я хватала ртом воздух, внутри клокотали рыдания. Я не знала, почему плачу, но бурно лила слезы, обрушившиеся на меня, как молодая гроза.

– Пойдем, – сказал ты, закутывая меня в плащ.

– Куда? – спросила я, уже ковыляя за тобой. Лежащие кучей вокруг все еще тлеющего костра выпитые мною тела выглядели отвратительно, но и вполовину не так ужасно, как то, что сотворили со всей моей деревней, с моей семьей.

Ты одарил меня слабой улыбкой, от которой мое сердце наполнилось радостью.

– Домой.

Твой дом наполовину лежал в руинах, его обнимали медленно ползущий вверх плющ и само время. Он укрылся вдалеке от деревни, высоко в скалистых горах, куда редко отваживались забираться простолюдины. Полуразрушенный и тусклый, он выглядел почти заброшенным. Но я видела лишь его великолепие. Изящные парапеты, дубовые двери и черные окна до потолка. Верхушки башен, казалось, пронзали серое небо, вызывая громы и дожди.

От взгляда на этот прекрасный дом, возвышающийся надо мной, будто желающий меня поглотить, я задрожала. К этому моменту опьянение кровью и отмщением прошло. В животе шевельнулся страх.

– Все, что ты видишь, в твоем распоряжении, – сказал ты, наклоняясь ко мне. Ты был таким высоким, что тебе пришлось наклониться, будто дереву на ветру, чтобы прошептать мне это на ухо.

И в ту секунду моя жизнь больше не принадлежала мне. Я чувствовала, как она ускользает от меня. Так ускользает девичество от женщин, которые, как это и полагается, вступают в брак в церкви и принимают чашу вина для причастия, а не жгущие огнем поцелуи на залитом кровью поле боя.

– Я…

Голос задрожал, как и колени. Ты, должно быть, почувствовал мою слабость. Как и всегда.

Ты подхватил меня на руки, будто я весила не больше ребенка, и перенес через порог. Ты держал меня так нежно, стараясь не сжимать слишком сильно, не оставлять синяков. Твоя нежность потрясла меня больше, чем твое чудесное появление в момент моей смерти. Думая об этом сейчас, я понимаю, что следовало бы подметить, насколько своевременным был твой приход. В нашем мире нет ангелов, которые присматривают за умирающими в их последние минуты, – есть лишь карманники и падальщики.

Хочется верить, что ты не просто играл свою роль. Хочется верить, что твоя доброта была не просто одной из хорошо отрепетированных арий обольщения, которые ты пел бесчисленное число раз для бесчисленных невест. Но я слишком долго любила тебя, чтобы вообразить, будто ты делал что-то без скрытого умысла.

Двери холла распахнулись передо мной голодной пастью. Когда мы переступили порог, вокруг расползлись холодные тени, и у меня перехватило дыхание от потускневшего убранства дома. Каждая деталь – от железных канделябров на стене до ярких ковров под ногами – поражала мой разум. До этого я жила очень простой жизнью, счастливой, но лишенной изящества. Единственным золотым предметом, который я видела в жизни, была сверкающая чаша, которую доставал из своего мешка священник, когда дважды в год приезжал из соседнего крупного города, чтобы нас причастить. Но теперь оно сверкало на меня из укромных уголков и с полок, придавая комнате дух святости.

– Как здесь прекрасно, – выдохнула я, подняв голову и проследив взглядом, как исчезают стропила в темноте сводчатого потолка.

– Здесь все твое, – сказал ты без колебаний. Не в ту ли секунду мы соединились браком, когда ты предложил мне разделить с тобой это разрушающееся королевство? Или это случилось, когда твоя кровь впервые брызнула мне в рот?

Ты поцеловал меня, спокойно и целомудренно, а потом опустил на пол. Подвел меня к каменной лестнице – наши шаги отдавались по дому эхом. Ты не забыл прихватить со стены пылающий факел и увел меня еще дальше во тьму. Уже тогда я видела в темноте лучше, чем когда-либо, но я все еще была слабее тебя. Мне все еще нужно было немного огня.

Комнаты проплывали мимо размытыми пятнами серого камня и гобеленов. Со временем все они станут мне знакомы, но в ту ночь я едва отличала их одну от другой. Казалось, дому не было ни конца ни края. Я никогда не бывала в таком большом здании, и мне казалось, что, кроме нас, там нет ни одной живой души.

Если таких, как мы, можно считать живыми.

– Ты живешь здесь один? – тихо спросила я. После меня на ковре оставался след из крови и грязи, и я гадала, кто его вытрет. – Где твои слуги?

– Сбежали или умерли, – бросил ты, ничего не объясняя. – Нам нужно привести тебя в порядок, не так ли?

Ты привел меня в маленькую комнату и начал методично зажигать свечи. Посреди комнаты стояли длинная неглубокая медная ванна и ведра для воды. На ковре валялись крошечные флакончики с маслами и духами – такие же, пожалуй, стояли бы в спальне королевы.

– Это для меня? – тихо спросила я. Мой голос дрожал, ноги ныли после долгой дороги и каждая жилка звенела от боли, медленно умирая и преображаясь для новой жизни. Моя жажда крови утихла, я едва держалась на ногах. Эта ночь уже казалась мне смутным исступленным сном.

– Конечно, – ответил ты мягко. – Ты всего этого заслуживаешь. Я наберу тебе воды.

Я сидела в изумлении, а ты наполнял ванну ведрами то горячей, то холодной воды, пока не добился идеальной температуры. Затем ты поднял меня на ноги и начал ловко расшнуровывать мое верхнее платье.

Я сдавленно вскрикнула и отпрянула. До этого я была послушной и безвольной, будто кукла, принимала каждое твое прикосновение, каждый поцелуй. Но тут к горлу подступил страх.

– Не надо, – закричала я. – Я не хочу… Меня еще никто не видел. Вот так.

Ты нахмурил лоб, может быть, от беспокойства, а может, от недоумения и раздражения, но все равно осторожно убрал руки от моей одежды.

– Я никогда не подниму на тебя руки, Констанца, – сказал ты тихо. – Никогда – ни в гневе, ни от вожделения.

Я кивнула, с трудом сглотнув.

– Спасибо. И за это, и за то, что помог справиться с этими чудовищами.

– Если бы ты попросила, я бы каждый день предоставлял по дюжине людей, чтобы накормить тебя. Я бы отыскал каждого мужчину, женщину и ребенка, которые хоть раз были грубы с тобой, и пригнал бы их к тебе на четвереньках, держа на коротком поводке.

– Спасибо, – ответила я тихо, будто молилась.

– Мне тебя оставить?

– Нет, – сказала я, сжав твою руку. – Останься. Пожалуйста. Просто… дай мне минутку.

Ты кивнул и быстро поклонился в пояс, а затем вежливо отвернулся, когда я расшнуровала и сняла платье. Одежда отяжелела от страданий и засохшей крови, и я отбрасывала ее в угол, один кусок ткани за другим. Я больше не хотела их видеть.

Затем я опустила дрожащую босую ногу в ванну, погрузилась в теплые, восхитительные объятия воды. Через несколько мгновений она из прозрачной превратилась в ярко-розовую, а затем покраснела, как ягоды боярышника, скрывая мою наготу. Вода обожгла мои открытые раны, но они уже заживали – быстрее, чем им было положено.

– Уже можно смотреть, – сказала я.

Ты опустился рядом со мной на колени и поднес к губам мое запястье.

– Все так же прекрасна, – сказал ты.

Ты купал меня, будто я была твоей дочерью, смывал кровь с моих волос. Я вся пропиталась запахом агонии моих обидчиков и терпеливо ждала, пока ты вычешешь из волос каждую колючку.

– Откинь голову назад.

Я сделала, как ты и приказал, и по волосам потекла вода. В то время я всегда слушалась твоих приказов.

До этого я не видела ванны изящнее грубо отесанного деревянного корыта. Блестящая латунь холодила кожу. Я закрыла глаза и отпустила себя, потерялась в нежных прикосновениях твоих рук и тупой пульсирующей боли, покидающей тело. Мне казалось, что я парю над своим телом, наблюдаю, как ты водишь по моим волосам длинными ногтями. Меня так и тянуло ускользнуть навсегда.

– Вернись ко мне, Констанца, – сказал ты, повернув к себе мой подбородок. – Останься здесь.

Ты с уже привычной настойчивостью целовал меня в губы, пока я не растаяла под твоими прикосновениями и не приоткрыла их. Когда я, внезапно осмелев, заключила тебя в объятия, вода потекла с меня ручьями. Ты провел руками по моей гладкой коже и издал звук, похожий на всхлип агонии. И тогда я поняла, что ради этих крошечных моментов твоей слабости я дойду до самого ада и обратно. В конце концов, что может быть прекраснее, чем изнывающий от желания монстр?

– Давай оботрем тебя, пока ты не простыла, – прошептал ты, хотя сам все еще тянулся ко мне для поцелуя. Ты прошелся губами по линии моего подбородка, по изгибу шеи.

Я все еще неловко сидела в ванне, когда ты достал тяжелый домашний халат, поднял его и повернул голову. Я встала и дала себя укутать, выжать воду из моих волос, один драгоценный дюйм за другим. Окровавленное платье мы оставили на полу. С той ночи я его ни разу не видела. Я часто гадала, не сжег ли ты его вместе с последними крупицами данного мне родителями имени. Как бы там ни было, ты заключил меня в объятия, прижал к себе так крепко, будто я могла исчезнуть, не сделай ты этого.

– Пойдем к тебе в комнату, – сказала я, сжимая под пальцами твою одежду. Просить о таком было неприлично, но ты и сам одним махом нарушил очень много запретов из моей прошлой жизни. Какие слова можно было назвать опрометчивыми после грехов, которые мы с тобой уже совершили?

– Я приготовил твои собственные покои, – мягко ответил ты, как всегда, величавый, вышагивающий по тобой же подготовленной сцене, без запинки произнося свои реплики.

При мысли о даже одном мгновении ночи, проведенном без тебя, по моим щекам потекли слезы. Тишина казалась мне крадущейся ко мне болезнью, и она заражала мой мозг образами ужасов, которые я пережила этой ночью. Я не хотела снова видеть обугленное лицо отца, вспоминать крики налетчиков. Я хотела лишь покоя.

– Я не хочу оставаться одна. Прошу тебя.

Ты кивнул, распахивая передо мной дверь.

– Чего бы ни пожелала моя жена, будет ей даровано. Пусть между нами не будет секретов, Констанца. Не будет стен.

Я не помню в подробностях, какой была твоя комната в ту, первую ночь, лишь мягкие очертания абсолютной тьмы, тяжелого дамаска и резного дерева, манящие меня к себе. Тогда они напоминали мне утробу матери, мягкую и полную тепла. Теперь я помню только могилу, в которой мы проводили ночи нашей нежизни.

Ты дал мне ночную рубашку из тонкого мягкого льна и принял меня в свою постель. Я прижалась к тебе всем телом – в доме стояла мертвая тишина, которую прерывало лишь мое дыхание и медленное, ровное биение твоего сердца. Слишком медленное, будто ты просто изображал процесс, в котором твое тело уже давно не нуждалось. Я все никак не могла подобраться к тебе достаточно близко, чтобы стряхнуть со своей кожи оцепенение. Мне нужны были прикосновения, нужны были объятия, в которых я почувствую себя настоящей. Я боялась, что разум соскользнет в ужасные воспоминания о моей сожженной заживо семье. Или, что пугало меня еще больше, в непроглядное, пустое ничто.

– Поцелуй меня, – внезапно попросила я, пробив в тишине брешь.

– Констанца, – милостиво прошептал ты, повернув ко мне лицо. Легко прочертил губами линию от моей скулы к подбородку. – Констанца, Констанца.

Это имя из твоих уст почти ввело меня в транс. Я целовала тебя, снова и снова, пока меня всю не затрясло и кожу не обжег неестественно яркий огонь. Не знаю, дрожала ли я от страха, от желания или от того, что мое тело все еще распадалось на части и собиралось заново. Чтобы измениться полностью, нужны были дни, даже недели. Мы мужаем на протяжении сотен лет, каждую ночь становясь все дальше от человечества.

Тогда я была молода. Я бы позволила тебе сделать все, что угодно, лишь бы меня больше не жгло.

– Возьми меня, – прошептала я, коснувшись своими дрожащими губами твоих. – Я хочу этого.

– Ты все еще слаба, – предупредил ты, уже скользя ладонью вверх по моей ноге и кладя ее мне на бедро. Ты опустился ниже, оставляя на моей шее кусачие поцелуи. – Тебе нужно поспать.

– Ты нужен мне, – ответила я, и на глаза навернулись слезы. Я хотела выскрести у этого жестокого, уродливого мира немного радости, найти в нем сладость, несмотря на всю кровь и крики. Я хотела этого, напомнила я себе. Только это сейчас могло заставить меня снова почувствовать себя сильной и невредимой. – Погаси свет.

Ты выполнил мою просьбу, погрузив комнату в полную темноту, а потом накрыл мои губы своими со свирепостью, которая меня почти напугала. Я почувствовала в твоем поцелуе незамутненную, изысканную жестокость, желание рвать и пожирать, которое больше подходило волку, чем человеку. Голод, который ты питал ко мне, всегда становился очевиднее под покровом темноты, когда тебе не нужно было изображать на лице подобие вежливости. Я всегда была твоей маленькой мышкой, которую держат в позолоченной клетке, пока кошке не придет время поиграть. Ты никогда не причинял мне боли, но ты наслаждался моим учащенным сердцебиением, моими испуганными вздохами.

Ты нащупал подол моей ночной рубашки и ловко стащил ее через голову. Я задрожала, прижимаясь к тебе голой кожей, пока ты все настойчивее изучал ртом мои ключицы и грудь. Ты не был моим первым, но это было совершенно не похоже на неловкую, полную хихиканья встречу за сараем с моим знакомым с детства дружком. Это были неземные ощущения, будто от меня отрезали часть, чтобы дать ей пристанище в тебе.

– Открой рот, – сказал ты.

Ты прикусил острым краем зуба указательный палец и обвел им мои губы, заставляя повиноваться.

Я почувствовала скользкий кровавый поцелуй и открыла рот, как ты приказал. Позволила твоим пальцам скользнуть внутрь и обвела их языком, высасывая дочиста.

– Никаких зубов, – приказал ты и жарко толкнулся вглубь меня.

Ты помнишь, как я дрожала, доблестно сражаясь с новыми инстинктами? Мой рот наполнялся слюной, у меня ныли десны, но я подчинилась тебе. Ты испытывал меня? Как собаку, перед которой держат кусок мяса и приказывают ей сидеть, просто чтобы она слушалась еще охотнее?

Я пила одну мучительную каплю за другой, пока ты скользил внутри, стирая все воспоминания о жизни до тебя.

После этой первой ночи я спала несколько дней, просыпаясь лишь для того, чтобы сделать небольшой глоток твоей крови. Я ворочалась с боку на бок, отчаянно нуждаясь в воде, в матери, в том, чтобы долгий сон моей прежней жизни оборвался. Изменения проходили мучительно и медленно, мои внутренности затвердевали, а расположение мышц менялось. Кожа из нежной плоти превращалась в гладкий, не тронутый несовершенствами камень, а волосы и ногти каждый день отрастали на четверть дюйма. Только мое сердце оставалось прежним, преданно перекачивая горячую кровь по венам, горевшим при каждом малейшем движении.

Ты ухаживал за мной с преданностью монахини, ходящей за умирающим: протирал мне лоб прохладной салфеткой, мыл и одевал меня, а каждый вечер при свечах подстригал мне волосы. В конце концов я приспособилась к нашему распорядку дня: просыпалась вечером и погружалась в мучительный сон, как только грозило взойти солнце. И ты всегда был рядом, стойкий и мудрый, безмолвно успокаивал меня своими поцелуями.

Когда я достаточно окрепла, мы занимались любовью, и я впивалась пальцами в твою плоть в брачной горячке, словно существо, осознающее, что скоро умрет. А в иные часы ты читал вслух или заплетал мне волосы. Я не знала, где ты был, когда покидал меня, но ты почти всегда был рядом.

Мой спаситель. Мой учитель. Мой путеводный свет во тьме.

Я думаю, господин мой, что именно тогда ты любил меня больше всего. Когда ты только обратил меня и я все еще была податливой, будто мокрая глина в твоих руках.

Жаль, у меня тогда было не лучшее чувство времени – да и все остальные чувства тоже подводили. Жаль, что я не могу указать даты и точно запечатлеть здесь все наши взлеты и падения. Но меня подхватило течением, смыло в бескрайнее море, носившее твое имя. Ты был моим воздухом, кровью в чаше, из которой я пила; мне были знакомы лишь твои сильные руки, запах твоих волос и линии твоих длинных белых пальцев. Я с таким упоением наносила на холст черты своей любви к тебе, что не осталось ни одного шанса возможности уследить за временем. Не осталось шанса, чтобы заглянуть в прошлое или будущее; существовало лишь вечное настоящее.

В конце концов, я переродилась. Я стала обновленной, цельной – и совершенно другой. Деревенская девушка, которой я была раньше, окончательно умерла. Умирала понемногу и не единожды на нашем брачном ложе – я была твоей Констанцей, твоей темной и несокрушимой драгоценностью.

В конце концов, ты разрешил мне побродить по коридорам моего нового дома. Выходить наружу было строго запрещено (ты говорил, что я все еще слишком слаба), и в первые дни ты кормил меня исключительно кровью из своих вен. Время от времени ты заманивал к нам мальчика из соседней деревни, обещая ему работу, но такие пиры были для нас большой редкостью. Ты очень старался охотиться, только когда я спала, не желая надолго оставлять меня одну. Однако просыпаясь в одиночестве, я каждый раз развлекала себя тем, что исследовала дом.

Я была в восторге от каждой картины, каждого тщательно прилаженного камня в камине. Такое великолепие превосходило все мои самые смелые фантазии, и все это было в моем распоряжении, всем я могла повелевать. Хотя повелевать было, в общем-то, некем: в доме не было ни слуг, ни гостей, ни других живых существ, кроме нас с тобой. Но я получала огромное удовольствие, переставляя мебель, протирая фамильное серебро и представляя, каково было бы когда-нибудь устроить в доме грандиозный званый ужин.

Я могла заглянуть куда угодно, за исключением банкетного зала, куда позволялось входить лишь с твоего прямого разрешения и лишь вместе с тобой. Как-то раз, когда ты пребывал в особенно великодушном расположении духа, а я бросала на тебя свои самые нежные умоляющие взгляды, ты разрешил мне туда войти.

– Это святилище, – строго сказал ты у двери. – Ступить внутрь – привилегия. Ничего там не трогай, Констанца.

Я молча кивнула, почти подрагивая от возбуждения.

Должно быть, когда-то здесь развлекали роскошными трапезами путешествующих дворян. Но ты убрал стулья с высокими спинками и большую часть столов и освободил место для твоих любимых приспособлений.

Тогда я не знала, как они называются, но теперь понимаю, что смотрела на мензурки и счеты, механические компасы и астролябии. Всевозможные медицинские и научные инструменты, примитивные и современные, из Греции, Италии, Персии и с простирающихся за ее пределами обширных территорий халифата. Они сверкающими кучками лежали на стопках пергамента. Некоторые выглядели так, будто уже отслужили свой срок, а к другим, казалось, не прикасались целое столетие.

– Что это за вещи? – выдохнула я, и голос легко пронесся по всему залу с его сводчатыми потолками. Все в этом замке усиливало мои слова, даже самые тихие, до трубного гласа, и казалось, будто они разрушают созданную тобой здесь экосистему.

– Лучшее, что может предложить это захолустье, – сказал ты, указывая в сторону карты созвездий. – В такое суровое время мы живем, Констанца. Величайшие умы Европы не могут найти лекарств от простейших болезней или решить легчайшие уравнения. В Персии отслеживают движение крови по телу, оперируют печень живых людей, создают невероятные машины, которые кажутся непросвещенным людям алхимией. Греки и римляне владели знаниями, которые целиком пожрало время.

– Но для чего они все?

– Чтобы раскрывать тайны человеческого тела, конечно. Чтобы изучать этих разумных животных и раскрывать всю сложность их строения.

– Я и не подозревала, что тебя так интересуют люди, – пробормотала я, напоминая себе, что сама больше не принадлежу к их числу. Ты говорил, что люди – менее развитые существа, жалкие создания, что существование их быстротечно и что они пригодны лишь для еды и развлечений. Явно не для дружеского общения. Ты предупреждал, что мне не стоит и пытаться заводить себе друзей за пределами нашего дома. Они лишь разобьют мне сердце.

– Меня интересует мое собственное состояние, а потому стоит проявить интерес и к ним, – ответил ты, проводя пальцем по исписанной мелким почерком странице. Тогда я еще не умела читать, но смогла различить на рисунках человеческие ноги и руки, беглый набросок, изображающий нечто вроде сердца. – Разве тебе не интересно, что за сила оживляет нас после первой смерти? Сила, что дарует нам долгую жизнь без старости.

Я поежилась – по залу пробежал сквозняк. Большую часть времени я очень старалась об этой силе не думать.

– И представить себе не могу, мой господин. Господь – единственный творец наш – может быть, это Он вылепил первого вампира из глины земной. Но вместо того чтобы смешать глину с водой, Он смешал ее с кровью.

Я всегда была верующей, и иногда эта вера граничила с суеверием. И вторая жизнь этого не изменила; она лишь расширила экзистенциальные горизонты моего понимания.

Ты улыбнулся. Снисходительно и почти с жалостью.

– Сказки твоего священника не смогут объяснить нашего существования. Не важно, венец ли мы творения или великий позор природы, у нашего голода есть смысл и причина. Как и у наших тел и процессов, в них протекающих. Я намереваюсь разгадать их, понять, кто мы такие, и запечатлеть все на бумаге.

– Но зачем? – спросила я. Я не могла удержаться от вопросов, даже несмотря на то, что уже знала: если задать тебе больше двух подряд, это тебя, скорее всего, рассердит. И, разумеется, в твоих глазах блеснула вспышка раздражения. Но ты вздохнул и ответил мне, будто надоедливому ребенку:

– Чтобы стать сильнее, конечно. Познать себя, свои пределы и способности – это одна сторона силы. Вторая – понять, как легче всего подчинить себе другие создания с теми же способностями.

У меня в груди подпрыгнуло сердце. Твои слова были подобны лучам света в могильной тьме, обещанием жизни в мире за пределами замка.

– Другие? Мой повелитель, кроме нас, есть и другие?

Ты не упоминал о других. Ты говорил о нас так, будто мы с тобой – единственные неживые создания во всем мире, будто сама судьба уготовила нам встречу друг с другом.

– У каждого вида всегда больше двух представителей. Вспомни, как я обратил тебя, Констанца. Ты на собственном опыте прочувствовала, как мы появляемся на свет.

– Значит, и я могу явить кого-то на свет? – спросила я, в шоке прижимая руку к животу. Старая привычка соотносить рождение с утробой матери. Но я говорила не о родах.

Ты бросил на меня уже знакомый мне изучающий взгляд.

– Нет, маленькая Констанца. Ты слишком юна, а твоя кровь слишком слаба. Для одной лишь подобной попытки тебе потребуется тысяча лет. Обращение – это могучая сила. Лучше оставить ее тем, кто сможет справиться с такой ответственностью.

От такого количества информации у меня закружилась голова. Она была полна вопросов, как твой кабинет – безделушек, которые ты прихватил с собой, когда путешествовал.

– Значит, кто-то обратил и тебя самого, – сказала я, стараясь удержать мысль. – Если ты изучаешь законы, по которым мы появляемся на свет, значит, и тебя обратили так же, как ты меня. А где сейчас твой создатель?

– Мертв, – ответил ты, отмахиваясь от моего вопроса взмахом руки. – Он был не таким добрым, как я. Я был его рабом при жизни, и он обратил меня, чтобы я служил ему вечно. К сожалению, после этого он прожил недолго.

Твое раздражение стало отчетливым – предупреждение, что мне стоит знать свое место. Моей задачей было украшать твой дом и успокаивать твой разум, а не забрасывать тебя вопросами. Поэтому я подобрала юбки и тихо стояла рядом, слушая рассказы о твоих инструментах, твоих исследованиях, твоих маленьких открытиях. Ты потчевал меня крошечными лакомыми крупицами знаний, к которым я, по-твоему, была готова, но раздраженная морщинка между твоими бровями так и не разгладилась.

Ты просто ненавидел, когда я переступала тщательно очерченные границы положенных мне знаний.

Вероятно, потому что тебе очень нравилось размахивать у меня перед носом обещанием откровений, как моряки размахивают копченой рыбой, чтобы кошки танцевали, выпрашивая ужин.

Вопросы. У меня было так много вопросов, и мне стоило бы задать их все. Стоило подтачивать тебя, будто бьющая о камень вода, пока ты не выдал бы все, что знал. Но пойми, я была просто девчонкой. Я была одна, и мне было страшно. У меня даже отчего дома не было.

Теперь, когда у меня за плечами столетия нежизни, очень легко ненавидеть себя за свое невежество, но в первые годы меня заботило только выживание. И я верила, что лучший способ выжить – вверить себя тебе с полной самоотдачей и обожанием. И, боже, как же я тебя обожала. Это чувство выходило за рамки любви, за рамки преданности.

Я хотела, будто волна, разбиться о твои скалы, стереть с лица земли свое прежнее «я» и увидеть нечто сияющее и новое, что поднимется вместо него из морской пены. В те первые дни я могла описать тебя лишь как отвесный склон или первозданное море, кристально холодные звезды или черная бездна неба.

Я нырнула глубоко в твою душу, рассматривая каждое брошенное тобой слово, будто драгоценный камень. В поисках значения, в надежде разгадать твои тайны. Мне было все равно, если в процессе я потеряю себя. Я хотела, чтобы меня за руку ввели в твой мир, хотела раствориться в нашем поцелуе, пока мы с тобой не сольемся в единое целое.

Ты превратил сильную духом девушку в пульсирующую рану, состоящую из одной лишь нужды.

До тебя я не представляла себе, что значит слово «порабощенная».

Наш первый гость стал и последним, и, хотя это все еще кажется мне предательством, не могу не признать: я все еще вспоминаю о нашем юном предвестнике рока с нежностью. Может быть, потому что к тому моменту я десятилетиями – а может, и столетиями – не говорила с людьми. Я изголодалась по звукам человеческого голоса, отличным от захлебывающихся криков жертв, которых ты приводил, чтобы научить меня убивать. К тому времени я лучше представляла себе яремные вены, нежные артерии запястья и скрытые за мягким слоем плоти манящие бедренные артерии, чем приятную беседу.

Вот почему я была так поражена, когда одним пьянящим летним вечером в нашу дверь постучали. Солнце едва село, и меня все еще клонило ко сну, но я накинула поверх сорочки халат и поспешила вниз по главной лестнице. Тебя нигде не было видно, поэтому я вошла в роль хозяйки дома и открыла.

В полумрак нашего дома, шаркая, ступил человек, одетый в наряд из жесткой вощеной кожи. Подол его одеяния волочился по полу, размазывая по холлу грязь. И самое примечательное: под широкополой черной шляпой была жуткая маска в итальянском стиле, с длинным клювом и такая потрепанная, будто успела побывать в бою.

– Чем я могу вам помочь? – спросила я, не зная, что еще сказать. Он не был ни паломником, ни нищим и уж точно не жил в деревне внизу. От него пахло чужой водой, сушеными травами и тихим гниением из-за болезни. От запаха заболевания у меня чаще забилось сердце, подстегивая спящий внутри инстинкт самосохранения. В начале своей второй жизни вампиры быстро учатся опасаться запаха инфекции и держатся подальше от пищи, которая может загнить в желудке. Мы не умираем от болезней, но зараженная кровь делает пищу отвратительной.

Незнакомец вежливо склонил голову.

– Я ищу хозяина дома, госпожа.

– Он не может вас принять.

Простой заученный ответ, которому ты научил меня в начале нашего брака. Я должна была без вопросов отваживать любых неожиданных посетителей.

– Боюсь, у меня очень срочное дело. Прошу вас.

Пустой холл заполнил звук твоего властного голоса, который ты повысил без всякой на то нужды:

– Пусть заходит, Констанца.

Я обернулась и увидела тебя на верхней ступени лестницы – высокого, красивого и ужасного. Самое сильное впечатление ты всегда производил на меня, когда я смотрела на тебя глазами других так, будто видела в первый раз. Ты, не говоря ни слова, с мучительной, степенной неторопливостью спустился по каменным ступеням и наконец остановился перед посетителем.

– Говори, – велел ты.

Незнакомец поклонился в пояс, вежливо, но небрежно. Он привык иметь дело с мелкими дворянами, но также привык и все время торопиться.

– Господин, я пришел по очень срочному делу. Я врач…

– Сними это, – сказал ты, указывая на его маску. – Если хочешь говорить со мной, веди себя подобающе.

Незнакомец запнулся, его рука взметнулась к лицу, но застыла на полпути и снова опустилась.

– Господин, это защита от болезни, один из инструментов моего ремесла. Она отгоняет миазмы.

– В моем доме нет ни миазмов, ни болезней. Мы, по-твоему, больны? А кроме нас здесь никого нет. Снимай.

Доктор заколебался, но сделал, как ему было велено: отстегнул кожаные ремни, удерживающие маску на месте. Она осталась у него в руках – оказалось, что ее клюв был полон сухих цветов. Маленькие кусочки мяты, лаванды и гвоздики рассыпались на полу возле его ботинок.

Он был моложе, чем я думала, с ясными глазами и румяными щеками, с которых все еще не спала детская припухлость. Ему было не больше двадцати, и его каштановые кудри не мешало бы подстричь. Если бы не решительный взгляд и синяки под глазами, он был бы похож на ангела.

До меня донеслась острая сладость лаванды и соблазнительный пряный запах его крови, усилившийся без защищавшей его маски. Несомненно, ты приказал ее снять, чтобы показать свою власть, – ну а еще так было легче свернуть ему шею или впиться зубами в его нежное горло.

– Я врач телесных болезней, меня обучили в Риме и прислали в Бухарест, – сказал он – теперь, когда он оказался лицом к лицу с тобой, его голос звучал немного тише. Ему пришлось поднять глаза, чтобы заговорить. – Я служил и в благородных домах, и в лачугах тех, кому повезло в жизни меньше всего, диагностируя болезни и назначая лекарства.

– Очень впечатляет. Но что тебе нужно от меня?

Юноша сглотнул. В его глазах читался истинный страх. Но боялся он не тебя.

– Я пришел, чтобы сообщить новость о болезни, распространяющейся по этому краю, как лесной пожар. Врачи Бухареста сбились с ног, пытаясь ее побороть, и мы сделали все возможное, чтобы предотвратить распространение инфекции. Мне очень жаль, но мы не преуспели. Болезнь добралась и до отдаленных городов. И до вашего тоже, господин. Только сегодня я видел пятерых заболевших в городе прямо за вашими стенами. Я попросил, чтобы вам немедленно отправили письмо, но никто в городе не захотел… – Он сглотнул, не зная, как продолжить. – Люди, э-э, суеверны, и…

– Они считают, будто я дьявол, который поедает младенцев, – добавил ты с сердечной улыбкой – из-за нее казалось, будто ты представляешься мне. – Это хорошо известно. Как я и сказал, у нас не так много посетителей. Должно быть, положение дел действительно ужасное, раз вы пришли сюда сами.

Доктор обхватил руками свой посох.

– Я скажу так: все… смертельно серьезно. Я подумал, что вы как правитель этого края заслуживаете знать. Я не уверен, как вы обходитесь с маленькими городами, но люди считают вас своим господином. Я выяснил, что, если правитель в разгар чумы действует быстро, иногда катастрофу можно предотвратить.

Твои губы тронула тонкая улыбка. Улыбка кота, довольного дракой, которую затевает мышь.

– И что, по-твоему, я как правитель должен сделать?

– Используйте свою власть, чтобы донести всем эту весть. Скажите людям, чтобы они избегали рынков под открытым небом, выгребных ям и мусорных куч. Пусть не дышат грязным воздухом; он заразен. А зараженных нужно полностью изолировать при постельном режиме.

Ты пренебрежительно махнул рукой, уже отворачиваясь от него. Я шагнула вперед, готовясь проводить нашего гостя за дверь.

– Эти люди передо мной ответа не держат. Пусть разбираются сами.

Доктор сделал несколько шагов к тебе, и я уже было решила, что он сейчас схватит тебя за руку, будто обычного торговца. Каков смельчак.

– У вас столько богатств и власти, господин. Люди будут почитать вас как своего спасителя и благодетеля, если вы придете им на помощь. Это, без сомнений, только укрепит их верность; вам это тоже на пользу. Вы сами сказали, что в вашем огромном доме никого, кроме вас и вашей леди. Возможно, вы могли бы пожертвовать врачам и монахиням, ухаживающим за больными, флигель – или хотя бы поставить сторожку у ворот.

– Ты точно не святой, пришедший читать мне лекции о грехе излишеств? Моли об этой благотворительности Констанцу. Лишь она тут страдает набожностью.

– Меня обучали монахи, – пробормотал доктор. – И в их словах есть смысл. Но я бы не осмелился просить вас пожертвовать собственным комфортом, чтобы лишь сохранить то немногое, что доставляет удовольствие его светлости…

– Разговор окончен, – сказал ты, делая мне незаметный жест, который означал, что мне нужно отослать юношу. – Доброго вам дня. Больше не приходите.

Я подобрала юбки и открыла рот, намереваясь выпроводить нашего гостя, но тут гнев юноши взял верх над здравым смыслом и языком.

– Вы бы решили иначе, если бы видели, что происходит с вашими людьми, – резко произнес доктор. – На их коже появляются нарывы загадочного происхождения, они гноятся и чернеют за несколько часов; детей рвет кровью, а старики лишаются носа из-за гангрены; здоровые молодые мужчины умирают за один день! Не думайте, что каменные стены защитят вас от этой чумы, господин. Вам нужно подготовиться.

Ты застыл – темная фигура в одной из каменных арок.

– Нарывы? – повторил ты.

– Иногда да. Или скорее припухлости на шее, под мышками, в паху…

– Не зайдешь ли ты в кабинет? – внезапно спросил ты. Твои глаза горели странным, настойчивым огнем. Мы с доктором обменялись взглядами, пораженные этой внезапной сменой настроения, но ты был настойчив. – Прошу. Я хочу услышать больше об этой чуме.

– Ты слышал, что сказал мой господин, – произнесла я, ведя нашего гостя в темноту дома. Он послушно шел следом, но его губы были плотно сжаты. Недоверчивый. Слишком умный.

Мы провели его в тесную комнату, где стоял письменный стол и хранился пергамент, практически тобой позабытый. Ты умел писать, говорил на стольких языках, что иные я никогда и не слышала, но нам почти не с кем было переписываться.

– Ты сказал, что тебя обучали в монастыре? – спросил ты, найдя скудный запас не успевших еще высохнуть чернил. – Тогда опиши мне все симптомы. Начиная с самых первых и вплоть до смерти пациента, не скупись на подробности.

Доктор нерешительно взял перо, бросив настороженный взгляд в мою сторону.

– Чтобы я мог различить у своих подданных признаки болезни, – добавил ты вкрадчиво, как воск, растекающийся вокруг гаснущей свечи.

Юный доктор уверенно кивнул, довольный тем, что перед ним поставили достойную задачу. Он скрупулезно выводил на листе список, пока ты нависал над ним, упершись рукой в стол и заглядывая ему через плечо. Рядом с тобой он казался таким маленьким. Меня вновь поразило осознание: он был всего лишь мальчишкой со скудным медицинским образованием за плечами, попавшим во враждебный мир.

– Симптомы не всегда появляются именно в этом порядке, но проявляются они быстро. Иногда нагноению препятствует втирание в язвы нарезанного лука, и зелье Уксуса Четырех Воров тоже помогало – я видел это своими глазами. Но полного лекарства нет, господин, и многие умирают еще до начала лечения.

– Интересно, – пробормотал ты, поднимая лист бумаги. По голосу было слышно, что тебя интересует не лекарство, а лишь болезнь. Доктор озадаченно наблюдал, как ты, ведя ногтем по странице, изучаешь каждую деталь. Почувствовав едва заметную перемену в твоем настроении, я придвинулась ближе.

Ветер переменился. Ты сделал для себя какой-то вывод.

– Кому в деревне известно, что ты здесь? – спросил ты, не отрывая взгляда от бумаги.

– Никому, господин, – сказал доктор, и у меня свело судорогой живот. Честный мальчик, значит, глупец. – Я пришел один, по собственной воле.

– Славно, – сказал ты, откладывая бумагу и улыбаясь ему. – Славно.

Ты бросился к нему прежде, чем он успел закричать, схватил его за волосы и откинул его голову назад, обнажая горло. Зубы вонзились в плоть, будто иглы в шелк, и ты принялся пить, крепко держа его и не обращая внимания на хрипы и булькающие звуки. Затем его трахея разорвалась и быстро заполнилась жидкостью. Маска упала на пол, и у твоих ног рассыпались цветы. Кровь стекала на них по шее – от острого запаха железа рот наполнился слюной.

К тому времени насилие стало для меня привычным, но у меня все равно скрутило желудок. Я думала, ты оставишь его в живых. А может быть, лишь надеялась на это.

Ты толкнул его извивающееся тело на стол и стал вытирать рот кружевным носовым платком, пока он задыхался, как бьющаяся на крючке рыба.

– Пей, Констанца. Силы тебе понадобятся.

Я стояла, вцепившись побелевшими пальцами в подол платья, и смотрела, как мальчишка медленно истекает кровью. Его страдания выглядели соблазнительно, но как бы мне ни хотелось припасть к луже крови, расползавшейся на столе, меня жег изнутри один вопрос – и он взял надо мной верх.

– Он их единственный врач, – выдавила я. В животе защемило. – Без него люди погибнут от чумы. Зачем нам его убивать?

– Потому что он слишком умен, чтобы жить, и от него слишком много проблем. Если жители деревни услышат, что он ходил отстаивать их интересы перед бессердечным аристократом, если начнут умирать и не дождутся помощи с холмов, они ополчатся на нас. Стоит им решить, что их спасет моя казна, и они ворвутся в поместье, даже если будут практически мертвы и перестанут трезво соображать от чумы. Я уже видел подобное.

Доктор прижал дрожащую руку к рваной ране на шее, сквозь его пальцы сочилась кровь. Он бросил на меня умоляющий взгляд, беззвучно шевеля губами.

– Он еще не умер, – сказала я. – Возможно, он сможет выжить.

– Нет, он увидел слишком много. Если хочешь сегодня поужинать, то приступай. Мы не сможем останавливаться, чтобы поесть в дороге.

– В дороге? – повторила я, почти что взвизгнув. Комната начала вращаться у меня перед глазами все быстрее и быстрее. Я вдруг почувствовала дикий голод.

– Мы уезжаем, – объявил ты, уже выходя за дверь и поднимаясь по лестнице. – Сегодня же ночью.

Я подавила подступившие к горлу слезы и голод. И моя решимость треснула. Я издала тихий жалобный звук и бросилась на все еще дышавшего доктора. Обхватила ртом алую рану и крепко держала его, пока он бился подо мной в конвульсиях. Горячая кровь била мне в рот все более слабеющими струями, и вскоре на столе уже лежало мертвое тело.

Я вытерла рот краем рукава, чувствуя, как слезы обжигают глаза, а затем вышла, почти что выбежала из комнаты. Окровавленные цветы под моими ногами рассыпались в пыль.

Ты был наверху, складывал наши вещи в большие сундуки. Мои туфли, платья, мои швейные иглы и шпильки. Все было аккуратно уложено, будто сундуки предстояло везти на рынок для продажи.

– Отвяжи лошадей, – приказал ты. – Подведи их к экипажу.

Ты всегда держал в конюшне пару сильных черных кобыл и на протяжении всей нашей жизни иногда заменял их точно такими же. Как бы ты ни стремился к новшествам, твоя домашняя жизнь должна была оставаться неизменной.

– Почему мы бежим? – спросила я, все еще немного не в себе после недавнего ужина. На полный желудок крови мне всегда хотелось свернуться калачиком и как следует вздремнуть. – Мы не можем заболеть или умереть. Ты сам говорил. Нам ничего не угрожает.

Ты оторвался от своего занятия и сделал глубокий вдох. Потом посмотрел на меня такими темными и затравленными глазами, что я чуть не отшатнулась.

– Я уже видел подобное. Эпидемии приходят и уходят – а потом снова возвращаются, Констанца. Это один из величайших постоянных факторов жизни. Мы не поддадимся болезни, но поверь мне на слово: когда она настигнет город, нам придется несладко. Ты не хочешь знать, как выглядит цивилизация, когда половина ее населения умирает на улицах.

Я инстинктивно поднесла руку ко рту, словно пытаясь отогнать миазмы.

– Разумеется.

Ты захлопнул крышку сундука, быстро и надежно закрыл его на защелку.

– Я был еще мальчишкой, когда то же самое произошло в Афинах. Но память у меня цепкая, и я не смогу забыть увиденное ни через сто, ни через тысячу лет. Мы уезжаем. Заканчивай с вещами.

Той ночью мы сбежали в скрипучем экипаже, набитом самыми ценными нашими вещами.

Те годы в моей памяти слились в одно темное пятно; все плывет и размывается. Чума лишает жизни не только жертв, но и целые города, замораживает торговлю, разоряет церковные приходы, отгоняет от любовного ложа, превращает взросление детей в танец со смертью. Но что самое главное, она крадет время. Проведенные взаперти в лечебнице дни сливаются в однообразный серый водоворот. Чумное время чувствуется иначе, оно растягивается, замедляется – признаюсь, я мало что помню из десятилетий, которые мы провели, переезжая из города в город в поисках очередного ненадежного убежища, в городские ворота которого тоже вскоре неумолимо стучалась болезнь.

Но, в конце концов, чума выгорела дотла. Мы уже могли оставаться в городах на более длительное время, и я перестала ощущать тошнотворный привкус болезни в крови каждой новой жертвы. В конце концов, настало время выбрать новый дом, пустить корни и снова выстроить нашу маленькую империю из крови и золота.

Твой проницательный взгляд пал на Вену – в Вену мы и отправились.

Вена для моего провинциального сознания казалась вихрем звуков и красок, и в целом она была к нам добрее, чем Румыния. Мы вместе кружились в сияющей новизне 1452 года – одна из немногих дат, которые я помню отчетливо. Город чествовал австрийского императора Священной Римской империи и упивался своим политическим и коммерческим превосходством крупного центра торговли.

Ты купил один из прекрасных особняков на рыночной площади – я не могла ни сосчитать, сколько у тебя было золота, ни проследить, откуда оно появлялось, – и наполнил его всеми удобствами, которые только можно было купить за деньги. Внезапно для себя я нырнула в город, где могла в любой момент щелкнуть пальцами и в моем распоряжении оказывались любые портнихи, горничные, ювелиры и мясники. Людей звали в дом, чтобы снять с меня мерки для платьев и доставить изысканную мебель; они уходили так же быстро, как и приходили, но мое сердце все равно трепетало каждый раз, когда раздавался стук в дверь.

Я так привыкла к твоему обществу, что забыла, в какой восторг приводили меня другие люди, но Вена вернула меня к жизни. Я видела это в зеркале: глаза снова блестели, на помертвелых щеках появился призрак румянца. Я будто опять влюбилась – но вместо того, чтобы пылать страстью к повелителю смерти, я была влюблена в кипящую, шумную неразбериху жизни за пределами дома. Я привыкла рано просыпаться, чтобы, устроившись в постели и укрывшись от проникающего сквозь окна жгучего света, наблюдать, как городские жители спешат домой на ужин.

Тебя же не впечатляли визжащие на улицах дети или прачки, в любое время дня и ночи перекрикивающиеся друг с другом на городской площади. Тебя манил лишь университет, и ты часами бродил по лекционным залам с блокнотом в перепачканных чернилами пальцах. Я все еще была не совсем уверена, что ты изучал: карты, абак или обескровленные трупы, которые ты мог рассмотреть, не теряя головы. Но ты выскальзывал на улицу в сумерках, чтобы посетить как можно больше вечерних занятий, и возвращался с залегшей между бровями морщиной, говорившей о напряженной работе мысли.

В те дни мы охотились вместе: ты высокой тенью следовал за мной по узким переулкам. Весь город был нашим охотничьим угодьем, и еды в самых темных уголках Вены было много. Ты предпочитал хорошеньких девушек с горящими надеждой глазами или юных студентов-собутыльников, которых ты поражал своим умом. Но я так и не переросла свою жажду мести и охотилась только на самых порочных членов общества. На мужчин – всех тех, кто на моих глазах плевал в детей-попрошаек или хватал уличную девушку за руку так сильно, что у той оставались синяки. С особым садизмом я обходилась с серийными насильниками и любителями распускать руки. Я мнила себя прекрасным божьим ангелом правосудия, пришедшим, чтобы обнажить меч божественного гнева против тех, кто действительно этого заслуживал.

Ты с присущим тебе цинизмом высмеял мои высокие устремления.

– Мы не вершители правосудия, Констанца, – сказал ты, когда я сбросила в выгребную яму тело выпитого мною негодяя. Судья, хорошо известный в городе тем, что сквозь пальцы просматривал свои гроссбухи и таскал жену по дому за волосы, когда был на нее зол. – Когда кончится твой нелепый крестовый поход?

– Для женщины, которой больше не нужно съеживаться от страха, в нем нет ничего нелепого, я уверена, – сказала я, принимая из твоих рук носовой платок и вытирая рот.

– Не останется ли она без гроша в кармане без доходов мужа, на которые жила до этого?

В тот день ты, как это бывало иногда, был несговорчив, и я изо всех сил старалась не обращать на это внимания.

– И бедняки, которым после его смерти не будет угрожать нищета, не назвали бы это нелепостью.

– «Ибо нищих всегда имеете с собою»; разве не так говорил ваш Христос? – спросил ты с насмешкой.

Я отпрянула. Неожиданное резкое слово от тебя могло сравниться с пощечиной от любого другого мужчины, а в последнее время ты становился все более вспыльчивым. Вена раздражала тебя с той же силой, с какой она позволяла расцвести мне. Только позже я поняла: ты стал раздражительным именно потому, что я расцвела, потому что в моей жизни внезапно появилось очень много источников радости помимо тебя рядом.

– Почему я не могу питаться там, где мне заблагорассудится? Ты же именно так и делаешь. Так много юных умов погибло в самом расцвете сил…

– Ты меня критикуешь? – спросил ты смертельно тихим голосом. И вдруг оказался очень близко: обычно, когда ты так нависал надо мной, я чувствовала себя защищенной, но в тот раз это произвело на меня обратный эффект.

Я попятилась и ушибла икру о лоток, набитый гниющей капустой.

– Нет. Нет, конечно, – ответила я сдавленно. То был голос испуганной девчонки, а не женщины.

– Хорошо. – Ты потянулся ко мне, и в твоем взгляде вдруг снова появилась нежность, голос стал вкрадчивым и сладким. – К чему этот мрачный взгляд, моя дорогая? Давай поищем себе новых развлечений. В городе сейчас бродячие артисты; хочешь на них посмотреть?

Я улыбнулась смущенно, но в то же время радостно. С тех пор как мы переехали в Вену, во мне горела ненасытная страсть к театру, и стоило нам оказаться в толпе, я старалась разглядеть фрагменты моралите. Но ты не терпел «банальных» развлечений и всегда жаловался, что после падения Афин люди потеряли талант к драматическому искусству. Красочное представление бродячих артистов при свете факелов – именно так я представляла себе отличный вечер; но я сомневаюсь, что ты придерживался того же мнения.

– Да, очень хочу.

Ты великодушно улыбнулся и обнял меня, уводя от выпитой жертвы навстречу ночи, полной представлений пожирания огня и предсказаний судьбы. Я была очарована изяществом и талантом исполнителей, но все равно время от времени бросала на тебя нервные взгляды. В подрагивающем свете факелов ты иногда казался мне совсем другим. В твоих глазах была темнота, ты плотно сжимал губы; этого я раньше не замечала – или, возможно, не хотела замечать.

Светлое пятно, которым стала в моей памяти Вена, расчерчено и другими тенями. Тогда я не понимала, с какой силой ты презираешь человеческое общество. К нам в дом приходила вышивальщица: она украшала манжеты рукавов и корсажи моих платьев замысловатыми узорами. Молодая женщина с ясными глазами, примерно того же возраста, в котором была я, когда ты сделал меня своей. У Ханны был звонкий смех, смуглая кожа и тугие локоны, которые она всегда собирала в пучок. Она была умной, милой и умела создавать целые пейзажи крошечными стежками ниток.

Мы наслаждались совместным времяпрепровождением, обществом друг друга, и я начала приглашать ее в дом все чаще, всегда под предлогом того, чтобы в последний момент расшить какую-нибудь подушку или сорочку. Мы делились своими историями и секретами, много смеялись, пока она работала. Я изо всех сил старалась ставить перед ней тарелки с сыром и яблоками, хотя к тому времени уже начала терять вкус к пище смертных. Думаю, если бы мне предоставили такой шанс, я могла бы ее полюбить.

– Кто это? – резко спросил ты однажды, когда она ушла. Я наблюдала за ней из окна гостиной, восхищаясь тем, как кружился вокруг ее ног зеленый плащ.

– Ханна? – спросила я в ответ, вынырнув из своих мыслей. Ты явно знал и ее имя, и ее ремесло. Ты всегда был дома, когда она приходила, запирался в своей подвальной лаборатории или читал наверху, в нашей комнате.

– И кем ты считаешь эту Ханну? – Ты выплюнул ее имя, будто ругательство.

Я отшатнулась, вжимаясь спиной в изящную спинку стула.

– Она моя… вышивальщица? Моя подруга, она…

– Тебя обуяло постыдное увлечение слабой смертной девчонкой, – огрызнулся ты, пересекая комнату; ты схватил подушку, на которой она вышила маргаритки и певчую птицу, и оскалился, – торговкой безделушками.

Ты бросил подушку на диван рядом со мной, с силой чуть большей, чем требовалось.

– Что на тебя нашло? – спросила я. Сердце билось где-то в глотке, я дышала часто и неглубоко. Я чувствовала себя так, будто пропустила смертельно важный разворот в нашем танце.

– Ты хочешь сбежать и жить с ней в ее лачуге, как какая-то деревенщина, не так ли?

– Что? Нет! Мой господин, я бы никогда… Я люблю тебя! Ты и только ты владеешь моим сердцем.

– Не трудись, – сказал ты. Твоя ярость сменилась изнеможением. Плечи поникли, нахмуренные брови жалко разъехались. Тебя вдруг обуяла грусть, как будто ты вспомнил о какой-то полузабытой трагедии.

Я неуверенно встала со стула и подошла к тебе.

– Я бы никогда тебя не оставила, любовь моя. Ни разу за всю мою вторую жизнь. – В твоих глазах было так много боли и подозрения, но ты позволил мне протянуть руку и нежно прижать ее к твоей груди. – Клянусь.

Ты кивнул, проглатывая новые слова, грозившие вырваться наружу и выдать тебя. Но что именно выдать? Какое-то тайное горе из прошлого, которое ты переживал в мучительном одиночестве?

– Что-то случилось? – тихо спросила я. Я вдруг почувствовала себя совершенно бесполезной, как будто внутри тебя разлилась бездна боли, в которую не могла вытеснить даже моя нежная любовь. Шрамы, которые ты не позволял мне даже увидеть, не говоря уже о том, чтобы залечить.

Ты тяжело вздохнул и провел рукой по моей щеке, оценивающе глядя на меня. А затем, словно решившись, наклонился и поцеловал меня в лоб.

– Ничего, Констанца. Прости мне мою вспыльчивость.

С этими словами ты ускользнул прочь, оставив меня в замешательстве и одиночестве.

После этого ты уехал на два дня. Я до сих пор не знаю куда. Ты не предупредил меня, не объяснил, просто однажды вечером взял свою шляпу и выскользнул из дома, когда я еще спала. Я смутно помню, как видела на городской площади твою удаляющуюся фигуру, темную и ссутуленную. Ты ничего не сказал, когда вернешься, и как только стало ясно, что ты не просто вышел подышать свежим воздухом или по делам, меня охватила паника. Я не провела без тебя ни дня с тех пор, как ты меня нашел; и я с ужасом осознала, что понятия не имею, кем я была, если бы тебя не было рядом.

Ты был мертв и обезглавленный лежал где-то в грязи? Я точно не знала, что может убить таких, как мы, но в твоем представлении одним из таких способов было обезглавливание.

Я сделала что-то не так? Ты бросил меня, потому что я развлекалась с Ханной, жадно смотрела на город и его прелести? Я перебирала каждый свой неосторожный шаг, сгрызая до крови ногти и бесцельно бродя по комнатам. Город звал меня, и я отчаянно не хотела оставаться одна, но вдруг ты бы вернулся и понял, что меня нет на месте? Я бы провалила еще одно твое таинственное испытание и доказала свою слабость? Я отсылала мастеров, когда они стучались в дверь, даже мою драгоценную Ханну, с которой я больше не обменялась ни словом. Я чувствовала, что обратное было бы предательством по отношению к тебе.

Целых два дня я горела. Исходила холодным потом, будто организм пытался очиститься от опиума. Я корчилась в нашей супружеской постели, простыни липли к моей желтоватой коже, а страдание вкрадчиво касалось меня своими обжигающими пальцами. Я молила Бога, чтобы небеса разверзлись и пролили на меня дождь, который погасил бы это пламя, но так и продолжала лежать одна, в тлеющем огне болезненной лихорадки.

А затем, на второй день поздно вечером, ты появился у двери. Ты стоял на пороге, на плечах твоего плаща блестели капли хрустального дождя, твои жестокие губы покраснели от холода и выглядели еще прекраснее, чем когда-либо прежде.

Я упала к твоим ногам и плакала, пока было чем плакать, мои длинные волосы траурной вуалью покрывали твои башмаки. Ты не пытался меня поднять, пока я не задрожала, а потом заключил в объятия и завернул в свой плащ. Ты пригладил мои волосы и успокоил меня, укачивая, как младенца.

– Все в порядке, моя драгоценность, моя Констанца. Я здесь.

Я вцепилась в тебя крепко, как в саму жизнь, позволила подхватить меня на руки, будто куклу, и нежно отнести в нашу спальню.

Ты казался мне полыхавшим в лесу пожаром. Меня привлекала твоя манящая, подернутая дымкой тьма, которая все еще будоражит воспоминания о безопасности, об осени, о доме. Я касалась тебя так же, как касалась бы любого другого мужчины, пытаясь ясно передать свою близость к тебе и свое нетерпение, создать подобие близости между нами. Но это было все равно, что хвататься за пламя. Я так ни разу и не смогла проникнуть в твое пылающее сердце и уходила всегда с пустыми, обожженными пальцами.

Всякий раз, когда мы были порознь, в моих волосах, в моей одежде витал твой аромат. Я чувствовала его вкус на ветру, я дрожала и жаждала его. Пока ты был далеко, я могла думать лишь о тебе, а потом ты возвращался.

Я с радостью была готова провести бесчисленные жизни в погоне за твоим теплом, даже несмотря на то что мои глаза застилал туман.

Я до сих пор иногда просыпаюсь от запаха дыма.

Вена стала нашим домом, пока в город в начале 1500-х годов не пришла война, мой старый враг. Сулейман Великолепный послал свои сияющие орды оттоманов, чтобы взять его в осаду. Их яркие палатки месяцами окружали город, не страшась холодных осенних дождей. Вену разрывали на части венгры и австрийцы: для любого правителя, стремящегося расширить границы своей страны, это была заманчивая жемчужина и, безусловно, козырная карта огромной ценности. Казалось, почти за одну ночь за воротами нашего города появились сотни тысяч солдат и эмиссаров отправили обсудить капитуляцию.

В городе царила атмосфера крайнего ужаса. Ходили слухи, что турки копают под городом, и по ночам мы слышали отдаленные звуки сработавшей взрывчатки, сотрясавшие толстые оборонительные стены.

Религиозный пыл доводил служителей церкви до безумия, и, проскользнув вечером в часовню, чтобы помолиться, я часто слышала, как люди приглушенным шепотом поговаривают о конце света. Моя набожность была неопределенной, отчасти полудикой: иногда я набрасывалась на Бога с оскаленными зубами, а иногда утыкалась носом в любящее Божественное провидение, будто котенок, но молитва успокаивала меня. С собой ли я говорила или с чем-то иным, она приносила мне покой.

Казалось, весь сущий мир подходил к концу.

Ты не боялся ни оттоманов, ни их оружия, ни их иноземных обычаев. Тебя восхищали их навыки тактики и искусно выкованные доспехи, и за закрытыми дверями ты высоко отзывался об их традициях – так же ты говорил бы о шведах или французах. Ты прожил слишком долго, чтобы бояться ту или иную цивилизацию, ты видел падение стольких империй, что мне и представить трудно. Война и разруха были обычным делом, как и следующие за ними неизбежное восстановление и культурный расцвет.

– Если Вена падет, то город, возможно, преобразится, – размышлял ты вслух однажды, наблюдая, как бегут за нашими окнами испуганные горожане, пока приближалась армия противников. – Возможно, она станет местом расцвета искусства или достойным своего положения торговым центром.

Похоже, тебя не беспокоили человеческие жертвы, которых требовало подобное преобразование.

Поскольку торговые пути в город и из него были перекрыты оттоманами, венские столы все больше пустели, но мы с тобой пировали каждую ночь. На улицах царил хаос, и люди были настолько поглощены собственными заботами, что добровольно отводили взгляд, если кто-то пропадал без вести. По улицам бродило множество возбужденных молодых людей, жаждущих сражаться. Ты принимал их с распростертыми объятиями – даже приглашал некоторых в нашу постель, чтобы позабавиться, прежде чем подарить им смертельный укус.

Мы отъедались и радовались недовольствам в городе, а ты потихоньку начал выводить деньги из венских предприятий и переводить инвестиции в золото. Значит, предстоял еще один переезд. И совсем скоро.

Я все смелее убивала, все неразборчивее выбирала жертв. Атмосфера безумия позволяла заметать следы и давала доступ к людям, исчезновение которых при других обстоятельствах расследовали бы с большим тщанием. Я настигала судей, стражей порядка, богатых торговцев – все они были выродками. Я разорвала горло человеку, который надругался над собственной дочерью, а потом оставила в изножье ее кровати свои карманные деньги, полученные от тебя на месяц. Я проткнула военного спекулянта одним из мечей, которые он с большой охотой продал обеим сторонам, а затем изысканно посасывала кровь из его запястья в его же кузнице. Я будто снова была малышкой и сидела на коленях у отца, уютно устроившись в отблесках кузнечного огня, наслаждаясь незамысловатой пищей.

Но это уже была не вендетта: я устроила чистку в последней отчаянной попытке избавить город от негодяев, притаившихся в его темных уголках. Я не могла оставить Вену в их лапах. Несмотря на то что ты морщил нос от моих ночных бдений, мое сердце не дрогнуло. Зачем еще Бог направил меня к тебе в руки, как не за тем, чтобы я использовала свою чудовищность для служения общему благу?

Я понемногу прощалась со своим любимым городом, уходила на долгие прогулки в сумерках в попытке уловить его цвета, увидеть нескольких жителей до наступления ночи. Я была влюблена в каждый булыжник, в каждый мост, в каждого помощника мясника и продавщицу цветов. Вена казалась мне идеальным воплощением чудес городской жизни, и я содрогалась при мысли, что она может пасть.

Как бы там ни было, ни ты, ни я этого не застали.

Мы бежали под покровом ночи по подземному туннелю, известному очень немногим. В мое платье были вшиты твои драгоценности, в потайных карманах лежали серебро и золото. Мы оставили в особняке все: мои прекрасные платья и туфли; любовно вышитые Ханной подушки; твои научные инструменты в подвале. Ты сказал, что в нашем новом доме мы обустроим все еще лучше, чем раньше.

В миле от города нас остановила группа оттоманских воинов, патрулировавших границы своего лагеря. Они размахивали копьями, но мы быстро справились с ними. Их тела остались грудой лежать на земле: сквозь их одежду сочилась кровь, у одного из груди торчало копье.

– Куда мы идем? – спросила я, задыхаясь и изо всех сил стараясь не отставать от тебя в своем тяжелом платье. Я думала, что вот-вот рухну под его тяжестью, и даже моя растущая сверхъестественная сила меня не убережет. Ночь была безлунной, и твоему ночному зрению я доверяла больше своего.

– Нас ждет экипаж. Я заплатил всем, кто имеет хоть какое-то влияние.

Ты тащил меня за запястье, почти волоча за собой, когда я шла слишком медленно. Мы продирались сквозь сорняки, отдаленные звуки взрывов, сотрясавших стены Вены, подгоняли нас.

– А потом?

– В Испанию. Там нас ждет один из моих партнеров.

Раздался еще один взрыв, такой громкий, что земля задрожала у меня под ногами. Я ахнула и бросилась вперед. Болезнь, возраст и ранение простым ножом не могли нас убить, но я сомневалась, что не умру, если разлечусь на куски.

Как ты и сказал, нас ожидал экипаж, запряженный двумя одинаковыми черными лошадьми, и безликие люди в капюшонах. Они были из тех, кто не привык церемониться, чью преданность можно купить на неделю или две, – скорее всего, разбойники с большой дороги.

Ты открыл мне дверцу экипажа и протянул руку в перчатке.

– Моя госпожа, – сказал ты.

Ты помог мне забраться внутрь, и я прижалась к стенке экипажа. Мое лицо было в дюйме от окна. Экипаж накренился и тронулся с места – я смотрела, как город позади превращается в ничто.

С такого расстояния из-за множества факелов, горевших вдоль внешней стены, создавалось впечатление, что Вена охвачена огнем.

Часть вторая

Мы несколько дней провели в экипаже: дремали, пока на небе стояло солнце, а по ночам занимали время тихими разговорами или развлекали себя сами. Чем ближе мы подъезжали к границе, тем больше ты замыкался в себе, ссылаясь на записки и письма, которые ты снова и снова засовывал в свою записную книжку. Я хотела уточнить, с кем именно мы должны встретиться в Испании, но мои слова были бы встречены мягким возражением или, что еще хуже, вспышкой раздражения, предугадать которую было невозможно. К тому времени я уже поняла, что лучше не спрашивать тебя о планах, ведь я все равно не имела права голоса. Лучше просто ехать, играя роль твоей тихой, прекрасной супруги, и все и всех подмечать, не предъявляя к тебе никаких требований.

Я знала, что мы проведем несколько вечеров с одним из твоих многочисленных партнеров по переписке, известным испанским аристократом, который ослепил тебя своей беспощадной политической философией.

– Просто современный Макиавелли, – лишь пробормотал ты, обращаясь то ли ко мне, то ли к себе самому, перечитывая письма.

Я никак не ожидала, что это будет она.

Магдалена настояла на том, чтобы принять тебя сразу же по прибытии, и ждала нас возле особняка в окружении своих слуг. Она была одной из самых ослепительных женщин, что я встречала – тонкие черты лица, обрамленного прядями черных кудрей, четко очерченные скулы и мягкие, тонкие губы. Яркий румянец на щеках оттенял ее светло-коричневую кожу. Наверное, то были румяна – хоть дамам ее положения наносить их считалось неприличным. Она была одета в черный атлас, отделанный малиновым шелком, и стоило ей тебя увидеть, как ее темные глаза сверкнули, как два кинжала, а на лице появилась улыбка.

Она была абсолютно, неестественно великолепна. Я почувствовала, как сердце провалилось сквозь ребра и ударилось о землю.

– Что это? – прошептала я тебе, вдруг почувствовав испуг. Ты оторвал от нее взгляд лишь для того, чтобы поднести к губам мою руку и поцеловать запястье, под которой бился учащенный пульс.

– Подарок, если ты хочешь. И несколько дней отсрочки в высшем обществе, если нет. Ты знаешь, что я люблю тебя, Констанца, правда?

– Любовница, – сказала я. В горле стояло комом предательство. – Ты завел себе любовницу.

– Не глупи. Я поддерживаю переписку с дорогим другом, и она очень хочет с тобой познакомиться. Я бы никогда не отказался от тебя, Констанца.

– Но ты не против коллекционировать нас, словно безделушки?

Ты поморщился, поправляя манжеты и протягивая руку к шляпе. Снаружи ловко разгружали нашу карету слуги. Нам оставалось всего несколько мгновений наедине, прежде чем мы окажемся под пристальным взглядом высшего общества и этот разговор прервется, как того требовали приличия, на бог знает сколько часов. Возможно, до самого нашего отъезда.

– Раньше ты на моих избранников не жаловалась – а я не жаловался на твоих.

– Мы охотимся вместе, – поправила я тебя. – Мы заводим общих любовников или находим себе кого-нибудь на ночь, чтобы весело провести с ним пару часов. Мы ни с кем не заводили романов.

– Но так все и осталось. Между мной и Магдаленой не происходит ничего непристойного, и меня искренне удивляют твои подозрения. Это уже граничит с паранойей, Констанца. Тебе нужно отдохнуть. Позволь нашей хозяйке оказать тебе наилучший прием, а затем решай, как ты к ней относишься.

Я напряглась от такой фамильярности, спрашивая себя, давно ли она стала для тебя «Магдаленой», если ты благоговейно шептал себе под нос ее имя, перечитывая ее письма, полные стратегических выкладок, политики и крови. Об этой женщине я знала лишь то, что у нее сложилась репутация жесткой правительницы и что она высоко оценивала твои представления о том, как контролировать местные провинции и управлять ими. Я не знала даже, как вы с ней познакомились. Это была лишь еще одна из многочисленных деталей твоей жизни, которые ты ревниво охранял, запрещая мне такую непристойность, как желание задавать обычные вопросы.

– Мы обсудим это позже, – сказал ты уже нежнее, поцеловав меня в висок. – Улыбнись слугам и изо всех сил постарайся быть вежливой с нашей хозяйкой. Может быть, она тебя еще удивит.

Мне не оставили возможности снова возразить, потому что дверцы открылись, и в экипаж ворвался слабый свет месяца. Ты идеально рассчитал время нашего прибытия – как раз в тот момент, когда солнце скрылось за горизонтом.

Я с трудом сглотнула и приняла твою руку, позволяя помочь мне выйти из кареты. Пока мы рука об руку шли к Магдалене, я чувствовала себя любимой дочерью, которой собирались представить приемную сестру, о существовании которой она и не подозревала. Голова горела, в ней роились мысли. Долго ли ты так тесно общался с этой женщиной, и что она знала о тебе, о нас? Ты рассчитывал, что мы с ней подружимся, или она была нашей потенциальной жертвой? Ты это имел в виду, когда назвал ее «подарком, если я того захочу»?

Мой поток мыслей резко сошел на нет, когда Магдалена присела передо мной в низком реверансе, достаточно близко, чтобы я почувствовала дуновение воздуха от движения ее юбок. Она улыбалась мне, ее зрачки были расширены и полны восторга, но она то и дело бросала взгляды на тебя.

– Госпожа Констанца, – произнесла она глубоким музыкальным голосом, – Я так много слышала о вас. Приятно с вами познакомиться.

Я сухо поклонилась в ответ. Она приветствовала нас обоих как равных, хотя ты отказался от своего старого дворянского титула. Кем именно она тебя считала?

– Как и мне, ваше превосходительство. Хотя, боюсь, я слышала о вас гораздо меньше.

Я бросила на тебя ледяной, сочащийся ядом взгляд, и ты натянуто улыбнулся в ответ. Позже ты отчитаешь меня за подобное, но ты бы не стал повышать на меня голос в присутствии людей.

– Синьор, – сказала Магдалена, обращаясь к тебе. Ее голос дрогнул. Ну, разумеется. Я прекрасно понимала, что именно она впервые видела сейчас: черные, как угли, глаза над мощным, властным носом и губы, изогнутые будто для объявления войны. Выглядеть устрашающе тебе мешал один лишь веселый блеск в глазах, который сейчас я видела гораздо отчетливее, чем за многие годы. Магдалена сделала неуверенный вдох – затрепетала впадинка у основания шеи, – а затем опустила глаза и присела в идеальном реверансе.

Мне было больно от того, насколько она казалась идеальной. Мне хотелось затащить ее за карету и выпить досуха.

– Нужно дать указания слугам, – пробормотала я. Подхватив юбки, я возмущенно зашагала к карете, где слуги Магдалены передавали друг другу мои свертки и чемоданы. Я нарочито принялась отдавать им приказы, зная, что, по крайней мере, эта роскошь в доме Магдалены мне позволена, и изо всех сил старалась не оглядываться на вас двоих. В конечном счете это мне не удалось.

Я оглянулась через плечо как раз в тот момент, когда ты поднес затянутую в перчатку руку Магдалены к губам и запечатлел долгий поцелуй на ее пальцах. Ты прижал ее руку к груди и что-то нежно сказал ей, слишком тихо, чтобы это смогли расслышать я или кто-нибудь из слуг. Магдалена нежно приоткрыла рот от удивления, ее глаза заблестели.

Я хотела протиснуться внутрь чувства, которое расцветало между вами, и жить в нем. «Это и мой дом тоже», – хотела я закричать. Я заслужила право на место в твоей постели, и меня не спросили, прежде чем приглашать в нее кого-то еще, какой бы красивой она ни была.

Слуги, опустив взгляды, сновали вокруг, работая с той же отдачей, что пчелиный рой. На инструкции им ушло не так уж много времени, и вскоре я снова стояла рядом с тобой, глядя в яркие глаза Магдалены. Ткань, выглядывавшая из разрезов на ее рукавах, и жесткий гофрированный воротник у горла были белыми, словно смерть.

– Мои почетные гости просто обязаны осмотреть поместье, – объявила она и энергично хлопнула в ладоши. – Затем будут танцы и ужин.

Слуги рассыпались, как косяк рыб, бегая туда-сюда, чтобы распахнуть двери и все подготовить. Я никогда не видела, чтобы домашнее хозяйство вели настолько эффективно. Ты удивленно выгнул бровь, глядя на Магдалену, и та скромно усмехнулась в ответ.

Меня уже приводило в негодование то понимание, которое, как я чувствовала, все нарастало между вами. Я не была уверена, хочу ли завладеть полностью твоим вниманием или вниманием Магдалены. Я быстро погружалась в пьянящий, темный водоворот ревности и желания. Мне нужен был стакан воды – и тихая комната, чтобы присесть и подождать, пока мир перестанет вращаться. Но на это не было времени. Я спешно шагала, держа тебя под руку, а по другую сторону от тебя трусила, как острозубый терьер, Магдалена.

– Моя семья владеет этим домом уже пять поколений, – сказала она, когда тяжелые деревянные двери, распахнувшись, впустили нас внутрь. – Поддерживать его состояние – моя ответственность и удовольствие.

Я услышала в ее голосе гордость, рассматривая прекрасные гобелены и крепкие стены из серого камня, но в ее словах была странная нотка, напомнившая мне почти что горечь. Возможно, за это удовольствие полагалась какая-то цена.

Слуги разбегались, когда она проходила по дому, не отрывая глаз от пола или от сложенного белья у них в руках.

– Вы их так хорошо обучили, – заметил ты, склоняясь к Магдалене, хотя тебя и так было отлично слышно.

Она буквально светилась от самодовольства.

– Как и многим моим современникам, им было непривычно получать приказы от женщины, не привязанной к мужчине, но усердие и твердая рука разрушают любые вредные привычки.

Вы обменялись понимающими улыбками, вероятно, вспомнив кое-что из своей переписки.

– Вы в поисках эффективных инструментов обратились к жестокости, – беспечно произнесла я, следуя за ней по сводчатым деревянным и каменным залам ее родового поместья. Магдалена бросила на меня взгляд через плечо и изогнула выщипанную бровь.

– Я тверда, сеньора, и понимаю, как работают рычаги давления. Меня называют жестокой только потому, что женщину легче считать жестокой, чем компетентной. Уж вы-то меня точно поймете?

Она была умна, и мне захотелось улыбнуться, но я проглотила этот предательский порыв. Пусть она и умна в придачу к прелестному личику. Нельзя позволять ей втереться ко мне в доверие, когда она, очевидно, уже втерлась в доверие к моему мужу. Возможно, неприличными способами.

Неприличными. Меня поразила абсурдность этого слова, и я чуть не рассмеялась вслух. Было ли в нашей жизни хоть что-то, что соответствовало приличиям? Мы убивали, чтобы жить, мы лгали, изменяли и заводили любовников, мы скользили из города в город, как призраки, высасывая из их жителей деньги и кровь и двигаясь дальше. Не прошло и месяца с того дня, как мы привели домой с улицы двух молодых людей и развлекались с ними, прежде чем выпить их досуха в нашей супружеской постели. Я отказалась от приличий, когда отказалась от способности есть человеческую пищу и радости гулять под солнцем.

Тогда почему всякий раз, когда ты смотрел на нее, у меня сжималось сердце?

Я молилась, чтобы перед ужином мы смогли провести минутку наедине. Чтобы поссориться, чтобы помириться, не знаю. Просто хотела увидеть тебя безо всякого притворства, наедине. Но моему желанию не суждено было исполниться.

Нас разделили и развели по разным комнатам, чтобы мы переоделись к ужину. Жители Вены предпочитали более свободный стиль, но теперь я была одета по испанской моде: в строгие темные ткани, с драгоценными камнями на талии и гофрированным воротником на шее. Ты говорил, что аристократы безжалостны, когда дело касалось манер и изящества, и без колебаний высмеивали или гнали прочь любого, кто не принимал правила приличия всерьез. Мне полагалось вести себя наилучшим образом, помнить все, чему ты научил меня о высшем обществе, а в противном случае держать рот на замке.

И вот, не успела я перевести дыхание, как меня облачили в парчовое платье и ввели в логово зверя.

В бальном зале толпились двадцать или тридцать представителей знати. Это их она называла своими современниками. Они прохаживались по бальному залу, все в шелках и бархате, пили из кованых золотых кубков, пока квартет музыкантов бренчал на лирах. Я подозревала, что некоторые из них приехали сюда повеселиться.

Как долго Магдалена тебя ждала? Еще до осады Вены? И, что важнее, почему она так сильно хотела произвести на тебя впечатление?

Я нашла тебя в толпе: в своем черном дублете и отделанном золотом камзоле ты выглядел прекрасным и недостижимым. Я упала на свое место подле твоей руки, внезапно почувствовав себя измученной. Ночь только началась, но мне хотелось свернуться калачиком и проспать до утра.

– Ты прекрасно выглядишь, – сказал ты, поглаживая костяшками пальцев мою щеку, как будто ничего не случилось, как будто Магдалены не существовало. На мгновение под обжигающей тяжестью твоего искреннего внимания я почувствовала себя так, будто, кроме меня, в мире никого не существовало.

Может быть, мелькнула предательская мысль, будет не так уж страшно делить тебя с другой, если ты продолжишь так смотреть на меня, когда мы будем одни.

Магдалена вела танец, чопорную и простоватую череду поворотов и поклонов. Она металась между партнерами, слегка касаясь их рук и плеч в сложной серии прикосновений. Время от времени ее темные глаза на миг замирали на тебе.

– Потанцуй со мной, – сказал ты, уже введя меня в центр зала. Я не возражала. Я была счастлива чем-то себя занять, вместо того чтобы глазеть на происходящее, будто рыба, заплывшая в чужие воды. Расслабленно держась за твою руку, я повторила за тобой первые движения танца, наблюдая, как кружатся вокруг мелкопоместные дворяне, быстро подстраиваясь под них. Мир превратился в водоворот юбок и шляп с перьями, становившийся все стремительнее и стремительнее по мере того, как ускорялась музыка.

Даже цветущие красоты Испании не могли затмить собой привлекательность Магдалены. Она рассекала толпу, как акула, стремительно плывущая по мелководью, скаля зубы в улыбке. Она не пропускала ни одного движения и ни с одним партнером не танцевала долго. Каждый дюйм ее тела, от мягкого полукруга щеки до острой линии подбородка, был для меня мучением.

– Ты хочешь ее? – спросил ты – твои слова почти унесло вихрем толпы.

– Что?

Танец снова свел нас вместе, твоя рука сжала мою, как в тисках. Твои глаза горели в золотом свете зала. Я видела этот огонь, только когда ты уже вот-вот должен быть впиться во что-то зубами. Огонь предвкушения и желания.

– Хочешь себе Магдалену? Чтобы она сопровождала тебя днем и согревала твою постель ночью?

Вверх по горлу быстро, как змея, скользнула ревность. Но к ней примешивалось и кое-какое другое чувство, темное и сладкое. Вожделение.

– А ты? – спросила я. Юбки шуршали вокруг лодыжек, пока ты кружил меня. Весь мир целиком вращался, наклоняясь вокруг своей оси.

– Мы влачим одинокое существование. Тебе было бы неплохо обзавестись подругой. Сестрой. Я никогда не запрещал тебе заводить любовников, Констанца. Помни об этом.

Это прозвучало так, будто ты преподнес мне подарок, мягкое напоминание, что я вольна делать, что хочу. Но я расслышала и иное: не отказывай в подобном и мне.

Я открыла было рот, но запнулась. Я не знала, чего хочу. Мое сердце, доведенное до исступления вином, танцами и блеском темных глаз Магдалены, разрывалось на две части.

Мне так и не представилась возможность тебе ответить. Ход танца нас разлучил. Я, как и полагалось, закружилась в объятиях другого мужчины, а ты тем временем подошел к Магдалене, скользнув к ней так близко, будто был ее собственной тенью. Невозможно было не заметить, как светлело ее лицо, когда она смотрела на тебя, – оно уподоблялось золотому ореолу на святой иконе. Ее щеки порозовели от энергичного танца, манящее доказательство горячей живой крови, пульсирующей прямо под ее кожей. Как я могу винить тебя за то, что ты желал ее, господин мой, когда я сама желала ее столь страстно?

Я вытянула шею и заглянула через плечо своего партнера, пока тот описывал вместе со мной головокружительные круги. Он был старше меня, красивый, со здоровым загаром на смуглой коже, говорящим, что его кровь на вкус как спелые летние абрикосы и пыль изъезженной дороги. Я едва ли видела его, едва ли заметила на его лице благодарную улыбку.

Я видела лишь тебя и Магдалену, двух очаровательных дьяволов, предающихся милому людскому веселью. Твоя рука идеально легла на изгиб ее спины. Ее изящная наклоненная шея вызывала восхищение – словно она уже знала, кто ты такой, словно дразнила тебя.

Ты приник ртом к ее уху и, касаясь губами мочки, говорил ей что-то личное и срочное. На лице Магдалены постепенно расцвела улыбка, она прижала тебя еще крепче. Что ты ей рассказал? Наш секрет? Или предложил нечто более чувственное?

Я запуталась, повторяя замысловатые танцевальные движения, и разорвала тесное кольцо рук моего партнера. Он попытался уговорить меня вернуться, настаивая по-испански, что стесняться нечего, что мы должны попробовать еще раз. Но я отмахнулась и сделала несколько неуверенных шагов по залу. Пары неслись мимо в вихре перьев, словно экзотические птицы, и внутри у меня все сжалось. Мне казалось, что я выскальзываю из собственного тела и парю над залом, наблюдая за собой, как на представлении.

Затем кто-то легко коснулся моей руки, и, обернувшись, я увидела Магдалену – она кривила губы в улыбке, ее волосы выбились из сложной прически. На коже рдел румянец, на лбу блестели капельки пота. Она выглядела так, словно только что очнулась от опиумного забытья: ее зрачки расширились, а рот покраснел.

– Ваша светлость, – выдохнула я, и сердце внезапно ушло в пятки. – Прошу меня простить. Я не знаю движений этого танца.

Двигаясь с бесстыдной неторопливостью, Магдалена обхватила ладонью мой подбородок и поцеловала меня прямо в губы. И это было не легкое касание дружеских губ, задевших уголок рта, а поцелуй намеренный и горячий. У меня закружилась голова, как будто я только что осушила залпом бокал вина, весь этот безумный зал исчез. Поцелуй длился лишь пару мгновений, но, когда она отстранилась, я была совершенно пьяна.

– Тогда я научу вас, – заявила она и взяла мои руки в свои. – Хотите вести сами? Или лучше мне?

Я начала глупо заикаться, оглядывая комнату диким взглядом.

Магдалена запрокинула голову и рассмеялась, как прекрасная волчица, смакующая ужас кролика.

– Значит, мне. Это так же просто, как дышать. Один шаг, потом другой. Главное не позволяйте себе слишком много думать. – Мы вместе двигались по залу, единая плавная фигура. Если кто-то из ее подданных и видел поцелуй, они надежно скрывали свое неодобрение, позволяя себе лишь сплетничать за раскрытыми веерами. Никто не сверлил нас взглядом и не отшатывался в шоке, все продолжали танцевать и пить, вежливо отводя глаза. Значит, их она обучила не хуже, чем прислугу. Должно быть, они видели, как Магдалена делала и более возмутительные вещи.

– Никогда не нужно чересчур много думать о хороших и приятных вещах, – продолжала Магдалена, почти прижимаясь ко мне щекой, пока мы кружились. Ее дыхание было винным и сладким, как черная смородина. Я с одинаковой силой хотела ощутить этот вкус на ее губах и в ее венах. – Никогда не отказывайте себе в удовольствиях жизни.

Я почти услышала в этих словах тебя. Ты подговорил ее? Я задумалась. Нет, ты бы не успел. Может быть, вы с ней правда были два сапога пара. Мы скользили по залу, пока не стихла музыка, а затем, запыхавшись и хихикая от напряжения, вместе со всеми подняли руки и поаплодировали. Музыканты поклонились, вытирая пот со лбов.

Магдалена взяла меня под руку и неторопливым шагом повела сквозь толпу, заговорщически склонившись ко мне.

– Ты обязана сидеть со мной рядом за ужином. Я не хочу, чтобы мы разлучались, Констанца. Хочу, чтобы мы стали лучшими подругами.

Ты уже ждал нас за длинным деревянным столом, сидя по левую руку от стула Магдалены и притворяясь, будто потягиваешь гренаш. Сомневаюсь, что сквозь твои губы просочилась хоть капля. Тогда я еще отчасти могла наслаждаться едой и напитками, поскольку бессмертная жизнь не до конца лишила меня их удовольствия.

Магдалена налила мне вдвое больше вина, чем полагалось. Ее цепкий, как у ворона, взгляд следил за каждым моим движением, за бокалом, который я подносила к губам, а ты наблюдал за нами обеими, как за одним из своих экспериментов. Пытаясь изображать разочарование, конечно. Но я знала этот блеск в твоих глазах, он появлялся, когда что-то привлекало твое внимание.

– Попробуйте polbo á feira, – сказала Магдалена. – Это крестьянское блюдо, но мне оно по вкусу, и на моей кухне его готовят лучше, чем где-либо еще. Нужно несколько раз окунуть осьминога в кипящую воду, прежде чем разделывать его; этот секрет позволяет сохранить сладость мяса.

Я вежливо открыла рот, когда она наколола кусочек на вилку и поднесла его ко мне. Мякоть была нежной, щедро приправленной паприкой и смазанной оливковым маслом.

Магдалена сияла, глядя, как я жую, с наслаждением ребенка, который кормит котенка из бутылочки.

– Вы будете есть? – спросила она, готовая накормить с рук и тебя.

– В путешествиях у меня всегда пропадает аппетит, – сказал ты, вытягивая вилку из ее рук и кладя обратно на тарелку. Ты держал ее запястье между большим и указательным пальцами, украдкой посасывая масло с ее мизинца. Если она и заметила блеск твоих острых зубов, то не подала виду.

– Позвольте спросить, если я не нарушу этим приличий, – начал ты, наклоняясь ближе, – как получилось, что такая красавица, как вы, еще не замужем? Я уверен, что от дамы вашего положения ожидают подобного шага. С тех пор как исчез ваш отец…

На лице Магдалены отразилось чистое ликование, и она понизила голос до заговорщического шепота.

– Я думаю, что никогда не выйду замуж, сеньор. Буду лишь заводить любовников и никогда не позволю ни одному мужчине сковать меня свадебными клятвами.

– Ах, но я уверен, что ваше богатство привлекает всевозможных пташек, надеющихся урвать и унести в гнездо его кусочек. Женихов у вас, должно быть, в избытке.

– Это так, – сказала она со смехом. – И всех их я развлекаю. Слушаю их любовные стихи и признания, принимаю подарки и даю им частные аудиенции, но дальше этого дело никогда не зайдет. Конечно, они этого не знают. Они искренне верят, что у них есть шанс, бедные мальчишки.

Ты одобрительно хмыкнул. Твои темные глаза сияли в свете камина.

– А если они надеются, то ведут себя хорошо и потакают вашим маленьким экстравагантным прихотям. Очень умно, Магдалена.

– Треть мужчин при дворе хотят переспать со мной и жениться, еще треть презирает меня, но не выступает против, потому что я тщательно собирала записи об их интрижках, убийствах и правонарушениях, а другая треть жеманится и лебезит, потому что они знают, у кого истинная власть, и хотят втереться в доверие.

– А женщины?

– Ах, – почти промурлыкала она. Она оторвала от тебя взгляд и одарила меня усмешкой. – Женщины – это совсем другое дело.

Ее пальцы коснулись моей ноги под столом, одновременно смело и неуверенно. Я схватила ее за руку, не в силах решить, хочу ли оттолкнуть ее или притянуть ближе.

Я сжала ее пальцы и отпустила руку, которую она положила себе на колено. Но мы сидели так близко, что почти касались друг друга, и я чувствовала живое тепло, исходящее от ее тела. Ее кровь сильно пахла специями и сладостью, как крепленое вино, с примесью непристойного мускуса, перед которым было не устоять.

Я хотела увести ее от тебя, затащить в какой-нибудь темный коридор, расстегнуть ее кружевной воротник и провести губами по бледному изгибу шеи. Хотела почувствовать, как ее жизненная сила бурлит у меня во рту, насладиться каждой ноткой ее сложного букета.

Вместо этого я сглотнула, смочив пересохшее горло, и сказала:

– Мне жаль слышать об исчезновении вашего отца.

Магдалена разразилась хохотом. Она раскраснелась от выпивки и танцев, и у нее тряслись от радости плечи.

– А мне нет! Я свергла его, Констанца. Разве ваш муж не упоминал?

Я вежливо покачала головой, гадая, в какой сумасшедший дом меня занесло. Магдалена взяла меня под руку и притянула ближе. Я заметила, что ты придерживал ее за другую руку, водя большим пальцем по нежным косточкам ее запястья.

– Мой отец, – начала Магдалена, почти касаясь губами моего уха, – был тираном. Люди боялись его, он был упрям, когда дело касалось стратегии, и ненадежен в отношении семейного состояния. Я проводила жизнь в его тени, пытаясь лишить его контроля или, по крайней мере, убедить, что мне можно доверить дипломатические обязанности. Он не замечал моих способностей к политике. Но я не согласна на мир за решеткой, Констанца. Мне обязательно нужна свобода. А потому я поколдовала, используя сплетни, взятки и аккуратно раскрытые секреты, – и вот уже отец умирает от подагры в отдаленном охотничьем домике, вдали от глаз общественности.

– Вы отправили его в ссылку?

– Он тихо… вышел из игры. Исчез почти бесследно. С рухнувшей репутацией ему здесь больше не было жизни. И вот тогда я по-настоящему начала жить.

– Чудесно, – произнес ты, пожирая взглядом изгиб ее губ, линию подбородка. – Гениально.

Теперь я поняла, чем она тебя так очаровала. Она была такой же хитроумной, как и ты, и холодной, как трансильванская зима. Под мишурой и хихиканьем скрывалась девушка из стали, которая сделает все для того, чтобы выжить.

Ты никогда не мог устоять перед теми, кто умел выживать. Или перед зеркалом.

Ты взял ее руку и прижался приоткрытыми губами к пульсу на внутренней стороне ее запястья. Дворяне смотрели на нас; люди видели тебя. Тебе было плевать.

– И чем бы вы пожертвовали, сеньора Макиавелли, ради своей свободы? Что бы вы дали мне, будь в моей власти пообещать вам полную неприкосновенность от оков общества? Жизнь без ограничений, без раздражающих законов?

– Все что угодно, – ответила Магдалена без малейшего колебания.

– Если бы я мог завтра увезти вас от всего этого, вы бы мне позволили?

– Да.

Ты улыбнулся, прижимаясь к ее руке.

– Отлично.

Остаток ужина прошел как в тумане. Я ела все, чем кормила меня с рук Магдалена, слушала твой теплый убаюкивающий голос, пока она водила своими пальцами по моим. Я нежно касалась ее выбившихся у основания шеи локонов, пока ты поил ее маленькими глотками вина из своего бокала; она шептала тебе на ухо непристойности, касаясь под столом своей лодыжкой моей. Наши тела переплетались все теснее, воздух между нами стал плотным и горячим, и неудивительно, что ты сказал:

– Уже поздно. Ваше превосходительство не собирается отойти ко сну?

– Думаю, так я и сделаю, – сказала она, задыхаясь, сразу уловив, к чему ты клонишь.

– Позвольте сопроводить вас в ваши комнаты, – сказал ты и встал, чтобы отодвинуть для нее стул. Она бросила на меня взгляд темных глаз из-под ресниц. За такой взгляд мужчины сровняли бы с землей целые города.

– Сеньора Констанца к нам присоединится? – спросила она.

Я незаметно сжала салфетку на коленях и постаралась, чтобы голос не дрожал. Вы приглашали меня к себе в постель и собирались наслаждаться друг другом этой ночью, независимо от того, соглашусь я или нет.

– Возможно, позже. Я бы хотела сначала подышать ночным воздухом.

– Разумеется, – великодушно сказал ты, будто даруя мне отпущение грехов вместо того, чтобы просить меня о том же. Ты наклонился и поцеловал меня в лоб, не убирая руки с поясницы Магдалены. – Ты же позволишь мне, верно?

Ты сказал это так тихо, что вряд ли Магдалена вообще это слышала. Я молча кивнула. Другого ответа не было и быть не могло.

– Хорошо, – сказал ты, и вы с Магдаленой исчезли в темном коридоре.

После этого я недолго оставалась на ужине, побродила некоторое время по коридорам, прежде чем идти в твою спальню. Я была уверена, что ты будешь ждать там вместе с Магдаленой, возможно, в компрометирующем положении.

Боже, на что я дала разрешение?

Со мной что-то творилось, но ведь я сама согласилась, так ведь? Отчасти я этого хотела. Хотела ее. Это не должно было вгонять меня в такой ужас.

Почти вечность я ходила кругами по коридорам, по которым гуляли сквозняки, пытаясь разгадать свои же чувства. Но я знала, что в конце концов придется зайти в спальню. От незнания того, что я там обнаружу, и немалой доли предвкушения внутренности скручивались в узлы. Я собралась с духом и попыталась успокоить трепещущий желудок, бесшумно проскальзывая в темноту твоей спальни.

Магдалена лежала на простынях, ее мерцающую кожу оттеняла темная ткань. Одной рукой ты обхватывал ее изящную лодыжку у тебя на плече, а второй сжимал ее задницу так сильно, что на ней должны были остаться синяки. Это зрелище отпечаталось в моей памяти.

Ты трахал ее в нашей постели.

Нет. В своей постели.

Я всегда была в ней лишь гостьей, и каждую ночь нужно было заслужить хорошим поведением.

И Магдалена вела себя очень хорошо. Выгибалась и впивалась длинными ногтями в твои лопатки, пока ты входил в нее. Мягко и нетерпеливо стонала, звуки становились то выше, то тише, точно воркование голубки. Миленькая, идеальная Магдалена, нарумянившая для тебя щеки и соски, будто королевская куртизанка.

Я вошла в комнату, молча распуская волосы, как будто не происходило ничего необычного. В конце концов, я имела право быть в твоей комнате. Ничто, даже влажные, округлившиеся губы тяжело дышавшей Магдалены, не могло заставить меня устыдиться того, что я была здесь.

Ты поцеловал ее горло, в нежное местечко, где шея переходила в плечо, а затем заговорил. Твои губы все еще касались ее кожи, а твой член все еще был внутри нее.

– Я чувствую, что ты о чем-то размышляешь, Констанца.

Магдалена негромко ахнула, ее взгляд замер на мне, будто я была привидением. Очевидно, она слишком увлеклась, чтобы услышать, как я вошла.

Я улыбнулась ей, позволяя себе прочертить взглядом линии ее тела, прежде чем подняться к лицу. Теперь мне будет известен каждый дюйм ее тела. Она ничего не сможет скрыть от меня. Ни своей наготы, ни своих секретов, ни замыслов, которые лелеет в отношении тебя.

– Пойдешь в постель? – спросил ты меня, прерывисто дыша, скользя внутри нее. Медленно, сдержанно. Ты любил двигаться так в самом начале. Магдалена вздрогнула и закусила губу, чтобы сдержать тихий стон. Должно быть, считала неприличным стонать в присутствии жены своего любовника.

Я смотрела, как она извивается, вынимая из ушей изумрудные серьги и бросая их на туалетный столик. Удержаться было нелегко. Магдалена напоминала рог изобилия, переполненный плотскими удовольствиями. Руки так и чесались от желания прикоснуться к ней, но я сохранила на лице ледяную маску.

– Неужели меня будут звать в мою же постель, как подзывают собаку, чтобы она умоляла у ножек хозяйского стола? – холодно спросила я.

Тогда ты наконец посмотрел на меня: темные глаза застилали похоть, раздражение и другая, не столь ясная эмоция. Возможно, восхищение. Я так редко видела его на твоем лице, что с трудом понимала, как его распознать.

– Констанца, – произнес ты, смакуя слоги, будто непристойную записку, которую передали тебе под скамьей в церкви. – Моя драгоценность, моя жена.

– Уже лучше, – сказала я, снимая свое тяжелое верхнее платье и вешая его на спинку стула. Я расстегнула пуговицы на затылке, но не тронула шнурки на спине, отдавая их на откуп твоим проворным пальцам. У меня уже дрожали руки, сердце быстро и горячо стучало в горле.

Ты наклонил ко мне подбородок Магдалены, демонстрируя ее розовые щеки и водопад шелковистых черных волос. Медленно нараставшее во мне желание достигло груди и болезненно сжало ее.

– Посмотри, как прелестна наша новая невеста, – сказал ты, покусывая мочку ее уха. – Подойди и поцелуй свою сестру. Покажи ей, что между вами нет вражды.

Магдалена с великой готовностью протянула мне руку. Прекрасные пальцы изогнулись, подзывая меня.

– Прошу, – произнесла она голосом, сладким, как спелая ягода, готовая лопнуть.

Меня переполняла ярость. Ты на каждом шагу выдумывал мое якобы согласие, будто простую формальность. Ты с самого начала все это задумал; мы и должны были оказаться здесь, в этой постели.

Но еще я не помнила себя от желания и отчасти убеждена, что ты все это время был прав. Было гораздо легче верить, что тебя всегда искренне заботили мои интересы. Я сухо сглотнула и подошла к кровати, провела рукой по изгибу твоей спины, наклоняясь, чтобы поцеловать Магдалену.

Ее рот был теплым и податливым, и когда она издала новый тихий стон прямо мне в губы, я вздрогнула. Она мягко потянула меня на кровать, снова пытаясь выговорить то же слово, прежде чем у нее перехватило дыхание от движения твоих бедер. Прошу.

– Ты, – сказала я, целуя ее уже настойчивее – ведь я позволила тебе расправиться со шнурками, – это настоящая пытка.

Желание всех нас превращает в идиотов. Но ведь ты и так это знал, не правда ли?

Магдалена выдохнула мне в губы, и я поняла, что убью за нее, умру за нее, снова и снова, а потом и еще раз. Никогда до этого я так не желала женщину, даже Ханну, не с таким абсолютным исступлением. Это было похоже на мою любовь к тебе – эта мысль потрясла меня до глубины души. «Не может в одном теле уместиться столько пыла, столько чувств», – подумала я. Они могут разорвать меня надвое.

Ты потянулся ко мне для поцелуя, пока все еще был в ней. Я провела рукой по ее гладкому животу, опустилась еще ниже.

– Можно? – спросила я затаив дыхание.

Магдалена кивнула, а затем издала восхитительный тихий звук, когда я провела пальцами по кругу. Она извивалась и стонала, пока мы умело трудились на ней, выкрикивала то мое, то твое имя.

А затем, когда она достигла пика, ты вонзил зубы ей в шею.

Она билась в конвульсиях и кричала, но крепко обхватывала тебя. Как будто радовалась боли и переменам, а не отвергала их. Я задрожала, разум затуманил и удовольствие, и доносящийся до меня запах горячей крови. Все происходило слишком быстро, я была не готова к такому, не готова навсегда разделить свою жизнь с еще одной твоей женой, не готова…

Ты крепко поцеловал меня скользкими от крови губами, и я пропала. Ты подтолкнул мою голову к пульсирующей ране на ее горле, и я сосала сладкий красный нектар из ее тела, пока она шептала мое имя, запустив пальцы мне в волосы. Я никогда прежде не чувствовала такой потрясающей нежности, настолько чистого экстаза.

Это привело меня в ужас.

Мы пили ее вино маленькими глотками, поочередно отпивая и целуя ее, целуя друг друга. В темноте я почти не видела разницы между вашими ртами, насколько мы трое были близки.

Магдалена послушно открыла рот, когда ты вскрыл вену на своем запястье, и выпила твою кровь с решительностью и свирепостью – я не ожидала подобного от того, кто еще не стал одним из нас. Она снова показала нам свою внутреннюю сталь, столь же неотразимую, сколь и пугающую. Она не падет жертвой этого мира, это было очевидно.

Моя кровь была не такой могущественной, как твоя, и я не знала, достаточно ли она окрепла, чтобы предлагать Магдалене силу, которой мы с тобой наслаждались, но я все равно вскрыла для нее свою вену.

Мы провели ночь, потягивая друг у друга кровь и занимаясь любовью, в полной мере наслаждаясь повышенной чувствительностью, затопившей организм Магдалены. Никто из слуг нас не беспокоил, и никто из приглашенных на ужин гостей нас не искал.

В конце концов, их всех хорошо обучили. И когда Магдалена обвила пальцами мои запястья и покрыла мою грудь горячими поцелуями, с озорной улыбкой называя меня сестрой, я неизбежно задумалась о том, не коснулось ли ее обучение и меня.

Мы отправились в путь следующей ночью, нагрузив экипажи нарядами Магдалены. Она оставила поместье на попечение одного из своих высокопоставленных слуг, пообещав, что вернется скорее раньше, чем позже. Интересно, знала ли она, что, когда живешь так долго, как мы, «раньше» растягивается до «гораздо, гораздо позже». Но она была молода и полна оптимизма. Может быть, она не верила, что связь с тобой означала полное уничтожение ее прошлой жизни.

Со временем она это поймет.

Она была тщеславной и наглой, и к тому же моей соперницей, напомнила я себе, когда мы вместе вышли под охряный сумеречный свет. Я была решительно настроена рассмотреть ее худшие качества и держать ее на расстоянии вытянутой руки, даже когда мы ехали, прижавшись друг к другу, в экипаже. Но еще она была невероятно умна, красива и абсолютно уверена в том, кто она такая и чего хочет от мира. Всякий раз, когда экипаж подпрыгивал на ухабах, она сжимала мою затянутую в перчатку руку, кормила меня маленькими кусочками патоки из своей дорожной сумки, дремала рядом, и ее спутанные кудри щекотали мне щеки. Она развлекала нас играми в слова и каждый вечер будила меня легким поцелуем в уголок рта.

Я быстро влюбилась в нее, несмотря на то что разум протестовал против глупых козней сердца.

В ней бушевал огонь, от которого было трудно отвести взгляд, а тем более сопротивляться ему, и чем дольше мы были вместе, тем больше становилось мое восхищение ею. Я поняла, что пропала, в тот момент, когда осознала, что лежу в комнате таверны на французской границе без сна опасно близко к рассветному часу и смотрю, как она спит. Каждое легкое движение ее ресниц завораживало меня, и я запечатлевала в памяти черты ее лица, как будто мне поручили написать ее портрет. Даже когда ты проснулся и притянул меня к себе, убаюкивая, во сне я видела лишь ее лицо.

После такого у меня не осталось особых надежд.

Совершенно не подавляя мою любовь к тебе, чувства к Магдалене только распаляли преданность, которая окутывала мое сердце, когда ты входил в комнату. Когда вы вдвоем шли рука об руку по улицам города, разглядывая витрины и смеясь, это наполняло меня неудержимым восторгом. Ты называл нас своими маленькими лисичками, а сам был нашей полярной звездой, ведущей нас сквозь ночь. Мое сердце трепетало в унисон с вашими, когда она делилась с нами последними сплетнями при свете камина, и мы с тобой оба с волнением слушали ее мнение о политических событиях на разных континентах.

Казалось, у Магдалены были связи с необъятной сетью информаторов, соперников, друзей и философских спарринг-партнеров, чьи письма находили ее везде, где бы мы ни остановились. Ты предостерегал ее от масштабной переписки с внешним миром, от того, чтобы подвергать опасности нашу тайну, но в те ранние годы ты потакал ее привычкам. В конце концов, это был ваш медовый месяц, грандиозное турне по всем европейским городам, которые она всегда мечтала посетить. Не грех было позволить ей кое-какие небольшие поблажки. Это было ее право как новобрачной.

Ты начал прятать письма и отговаривать ее отвечать своим стареющим коллегам гораздо позже, когда померкла ее новизна.

Мы десятилетиями гастролировали по Лиону и Милану, лениво наслаждаясь местным колоритом, а затем, в конце концов, по просьбе Магдалены провели зиму в Венеции. Тебя раздражала Венеция, ее кипучие цвета и бурлящие толпы людей, но я наслаждалась. Эта суета так сильно напоминала мне мою Вену. Мы с Магдаленой без устали бродили по площадям, наблюдая за суетящимися торговцами. Мы прогуливались по узкому берегу канала рука об руку, и я слушала, как Магдалена сплетничает обо всех городских чиновниках и их женах. Она знала об их семьях, месте в политике, знала, кто из них брал взятки, и обо всех них у нее было собственное мнение. Я восхищалась ее способностями к дипломатии. Если бы Большой совет Венеции прислушался к иностранной особе, да еще к женщине, в их распоряжении оказалось бы мощное оружие.

Всю первую зиму, что мы провели в городе, ты был раздражителен, жаловался на шум, сырость и на то, что у тебя нет тихого места для проведения исследований. Тогда я начала приближаться к разгадке твоей одержимости наукой, навязчивой идее каталогизации и препарирования людей. Все вампиры находят для себя способ разбавить монотонность бесконечной жизни, будь то гедонизм, аскеза или череда любовников, чья жизнь коротка, как у поденок. Ты же занимал свои руки и разум гипотезами, бесконечными исследованиями бытия человека и вампира. Может быть, стремился стать первым существом, разгадавшим, как одно перетекает в другое. А может быть, просто хотел отвлечься. Мне нет нужды спрашивать, от чего, господин мой. Я знаю, у бессмертной жизни есть свой определенный – и неизбежный – вес.

– Давай куда-нибудь сходим, – воскликнула однажды ночью Магдалена, обвив руками твою шею. Ты стоял, склонившись над своим столом, разглядывал образцы флоры и фауны с другого конца света. Я до сих пор понятия не имею, чем они тебя заинтересовали.

Улыбка, которую ты изобразил в ответ, больше походила на гримасу.

– Я занят, малышка.

Магдалена эффектно надула губки. Этот ее своевременный жест, вероятно, мог бы разрушить и стены Трои.

– Но сегодня вечером опера! Ты обещал, что мы сходим.

– Так и есть. Бери свою сестричку, а мне дай немного покоя. Если ты не видишь, милая, сейчас я полностью поглощен работой.

Магдалена издала недовольный стон, зато я была в восторге. Ты разрешил нам самим передвигаться по городу. Если рядом не будет тебя, летящего вперед сквозь тени и бросающего сердитые взгляды на прохожих, мы с Магдаленой сможем беседовать, неторопливо прогуливаясь по скользким после дождя улицам. На прошлой неделе Венецию захватил карнавал, и улицы захлестнула волна празднеств. Мир за нашей дверью наполнился целым сонмом звуков и красок, Венеция выглядела как никогда свирепой и прекрасной.

– Только капелет накину, – сказала я, стараясь скрыть волнение в голосе. Не хотелось бы, чтобы ты в последнюю минуту передумал и решил, что нам, как и всегда, необходим твой надзор.

Но в конце концов чаша весов, на которой лежали твои исследования, перевесила, и мы с Магдаленой получили разрешение путешествовать одним при условии, что пообещаем вернуться до первых лучей рассвета. Ты обожал подобные отеческие правила, и эти законы всегда незаметно ограничивали нашу свободу.

Мы с Магдаленой надели свои лучшие платья и вышли в ночь, шурша шелком и лентами, оставляя на булыжниках мокрые следы.

Всю дорогу до оперного театра мы то и дело посмеивались, безмерно счастливые возможности свободно дышать наедине друг с другом. Магдалена переплела свои укрытые перчатками пальцы с моими, ведя меня за собой по переулкам и мостам, и мое сердце отбивало радостный барабанный бой. Казалось, этим вечером все усеянное звездами небо сияло особенно ярко – для нас. Сегодня мы были одни, и весь мир лежал у наших ног. Мы могли сделать все, что захотим. Сесть на пароход до Марокко, выдать себя за принцесс на карнавальном приеме у какого-нибудь лорда или вместе выпить досуха прекрасную молодую девушку в темнейшем из переулков, где нас никто не найдет. Одна только возможность подобного опьяняла.

Однако мы не отказались от своего плана: Магдалена была преданной поклонницей театра, а я еще не набралась храбрости, чтобы совершить поступок, который может навлечь на нас твой гнев. Небольшое озорство – это одно, а полная зависимость – совсем другое. Я не хотела, чтобы по возвращении домой твой буйный нрав испортил нам такой прекрасный вечер.

Поэтому, невзирая на то что Магдалена жадно смотрела на завсегдатаев приемов в масках, шляпах с плюмажами и летящих парчовых платьях, я потянула ее прочь, из гущи веселья к месту нашего назначения.

Мы никогда раньше не видели подобной оперы: в новом, более серьезном стиле, который понемногу заменял популярные в том регионе комедии. Значимость и влияние оперы росли, она разлеталась по всей Европе, и композиторы начали экспериментировать – что было принято с большим теплом. Мы с Магдаленой услышали столько опер, что их названия почти стерлись из моей памяти, но эту я помню. Это была интерпретация библейской истории о Юдифи. Хорошо мне известная: я, несмотря на твои насмешки, все еще читала Библию для отдыха и чтобы поразмыслить над ней, – но для Магдалены, которая никогда особенно не интересовалась проповедями, этот сюжет был в новинку.

– Зря они не дали ей сражаться, – прошептала мне Магдалена, прикрывшись веером. Прекрасная Юдифь на сцене жаловалась на свое положение в израильском обществе, полная стремления вместе с братьями дать отпор ордам захватчиков. Тронутая бедственным положением своих страдающих соотечественников, она поклялась отомстить ассирийцам. – Будь я главной, я бы позволила ей сразиться.

Я улыбнулась. Трудно было не улыбаться, когда решительно настроенная Магдалена заявляла о своей воле, как истинная высокородная дама.

– Она отомстила, – сказал я. – Смотри.

Магдалена протянула руку в темноте нашей оперной ложи и сжала мою ладонь, когда Юдифь приветствовала в своем доме главу ассирийцев Олоферна. Она сладко пела ему, пока тот полулежал у нее на коленях, уверенный, что в объятиях женщины ему ничего не грозит. Затем, как только Олоферн погрузился в пьяный сон, Юдифь велела служанке принести меч.

Магдалена резко выдохнула, ее горло затрепетало. Я наклонилась к ней, чтобы сполна насладиться ее удовольствием. Я заново проживала эту историю ее глазами. Когда Юдифь пропела свою триумфальную арию и взмахнула мечом, мое сердце подпрыгнуло к горлу. Опустившийся на шею Олоферна меч извлек из него такой поток искусственной крови, что у меня потекли слюнки. Магдалена слегка подскочила на стуле и энергично хлопнула в ладоши, а я рассмеялась и прижалась щекой к ее щеке. Ее радость пронзила меня, как молния, и разгорелась огнем в груди.

– Кто эта девушка рядом с ней? – прошептала она, когда две женщины, удерживая корчащееся тело Олоферна, завершили обезглавливание.

– Полагаю, ее служанка.

– Может быть, они были как мы, – произнесла она бархатным мягким голосом. Мы все еще прижимались друг к другу в темноте, ее губы застыли у моего уха, а глаза были прикованы к сцене.

– А как это, Магдалена? – спросила я. Вопрос слетел с губ прежде, чем я успела его обдумать. Мы провели вместе, втроем, уже много лет, но возникшей между мной и Магдаленой привязанности все еще не находилось названия. Почему-то казалось, что слова «любовницы» или «подруги» описывали ее не полностью.

Она повернула ко мне лицо и потерлась своим носом о мой.

– Только не говори, что считаешь нас соперницами, дорогая Констанца. Разве ты до сих пор не поняла, что его хватит на нас обеих?

– Я говорю не о нем, – сказала я и, к своему удивлению, поняла, что не лгу. Мои мысли всегда были полны тобой: когда мы были вместе, ты был центральным звеном всех разговоров, а когда расставались, я до тошноты по тебе скучала. Но теперь моим вниманием полностью завладела Магдалена. – Я говорю о нас, о тебе и обо мне. Давай хоть раз будем честны друг с другом.

Магдалене было не свойственно подолгу пребывать в мрачном настроении, и именно мой нрав привел к расколу между нами. Она с удовольствием проскальзывала в мою постель и убегала из нее, чтобы безжалостно подразнить меня денек, а на следующий уже обвивала руками мою шею и называла любимой – и никогда не видела в своих действиях противоречия. Я, однако, относилась к любви гораздо серьезнее. Для меня она была не ребяческой игрой. Это было железное ярмо, выкованное в пламени и тяжелое в носке. Наверное, я хотела раз и навсегда узнать, действительно ли Магдалена меня любит, пусть и в своей манере.

Магдалена смерила меня долгим взглядом, а затем начала демонстративно снимать перчатку со свободной руки. Она делала это зубами, чтобы не пришлось отпускать мою ладонь. Как только серый шелк оказался у нее на коленях, она поднесла запястье к моему рту. Сидя в надежном, стирающем имена полумраке оперной ложи, я прижалась губами к томно бьющемуся пульсу под ее благоухающей кожей.

– Ты – половина моего сердца, Констанца, – сказала она с такой же серьезностью в глазах, с которой писала свои длинные письма с политическими советами. – Мы не всегда сходимся во мнениях, но я никогда не откажусь от своих слов.

Магдалена поднесла большой палец ко рту и прикусила его так сильно, что выступила капелька крови. Она протянула мне руку. Не ко рту, как бы приглашая попробовать ее на вкус, а к груди, будто предлагала ударить по ладоням, как это делают торговцы. Я без труда поняла ее мысли.

Обхватив губами свой большой палец, я нанесла такую же рану и себе. Магдалена переплела наши руки, большие пальцы зависли друг напротив друга.

– Давай будем сестрами, – сказала она. – Истинными и верными. Заключим союз, разорвать который будет не под силу никому, как бы кто ни старался. Даже если нас будет отделять друг от друга половина земного шара, в твоих жилах будет течь немного моей крови, а во мне – немного твоей.

Мы прижали друг к другу большие пальцы, и Магдалена крепко поцеловала меня, кусая мои губы, пока смешивалась наша кровь. По всему моему телу разлилось тепло. Я чувствовала, будто снова превращаюсь из человека в вампира; рождаюсь заново под влиянием могучей любви.

– Я хочу отпраздновать с тобой карнавал, – выдохнула я, прерывая наш поцелуй.

– Сегодня? – спросила Магдалена. Ее глаза были широко раскрыты и сверкали – моя неожиданная прихоть привела ее в восторг.

– Сегодня. Хочу посмотреть вместе с тобой город, хочу вспомнить наш первый карнавал вместе.

– Но что скажет…

– Не думай о нем. Я со всем разберусь, когда вернемся. Просто скажем, что нас закружили и задержали. Если ускользнем сейчас, сможем несколько часов наслаждаться городом, прежде чем возвращаться.

– Ты не шутишь, – сказала она, и на ее лице расцвела улыбка.

– Не шучу. Кроме того, лучшую часть оперы ты уже видела.

Мы собрали вещи и упорхнули в ночь, последовали за светом факелов и пением гуляк на одну из больших городских площадей. Остановились около торговца и купили две зловещие маски Вольто, которые в то время были весьма популярны среди женщин, а потом подхватили юбки и помчались за остальными завсегдатаями приемов, как какие-то девчонки. В наших зимних накидках нас было не отличить от других людей в толпе.

Мы завороженно ахали, глядя на пожирателей огня и акробатов, во все глаза смотрели на венецианских дам в замысловатых костюмах и восторженно вопили, когда на нас выскакивали мужчины в ужасных масках. Я никогда не видела за раз столько красоты. Тот вечер слился для меня в одно счастливое пятно, но я кристально ясно помню, как сжимала своей рукой руку Магдалены. Когда мы наконец покинули гуляния и помчались домой, сунув свои маски и вуали двум юным девушкам, которые с тоской наблюдали за празднеством со стороны, мы чувствовали себя такими же уставшими, как сбегавшие на танцы принцессы из сказки.

Когда мы вернулись домой, ты был настолько же увлечен своим исследованием, как и до нашего ухода, и развлечение, которому мы предались втайне, вдали от твоего бдительного ока, осталось незамеченным. Одарив нас несколькими торопливыми поцелуями и парой добрых слов, ты вновь исчез в своем мире расчетов и гипотез, позволив нам с Магдаленой ускользнуть в спальню.

Комнаты в Венеции были маленькими, и мы трое спали в одной большой кровати с пуховой периной – мы, девочки, очень редко могли побыть в ней наедине. Возможность не делить с тобой Магдалену была особым событием, и я не собиралась упускать такое удовольствие.

Я целовала каждый дюйм ее тела, будто она была священной реликвией, высвобождала ее из платья с тем же трепетом, с каким снимала бы полотно с потира для причастия. Пока я припадала ртом к тайному месту меж ее бедер, она шептала мое имя, словно молитву. Ее пальцы сжимали мои волосы, а с губ рвался тихий смех, пока я подталкивала ее все ближе и ближе к пику, сама дрожа от желания. Она была невероятно прекрасна, когда так откидывала голову, гладкую кожу ее лба не трогала ни одна беспокойная морщинка. Я хотела, чтобы эти мгновения длились вечно: только она и я, в ловушке крошечной, прекрасной, полной наслаждения вечности.

От нашего акта любви внутри меня забила ключом жизнь. Я чуть было не позабыла, что уже умерла.

Может быть, меня тянуло к ней, потому что она была невероятно живой. Даже твой укус до сих пор не лишил ее румянца на щеках и блеска в глазах. Смотреть на нее нравилось мне больше, чем на себя, потому что мне было все труднее узнавать себя в зеркале. Мои длинные рыжеватые волосы блестели иллюзией жизни, но всегда были холодными на ощупь, даже при свете дня, а моя кожа была бледна настолько, что большинству женщин для достижения подобного эффекта приходилось красить лицо раствором свинцовых белил. Мои глаза были темными и мертвыми, скорее звериными, чем женскими, и я часто пугала прохожих, потому что забывала моргать. Я спрашивала себя, не исчезнет ли в конце концов и само мое отражение, оставив после себя лишь холодную пустую поверхность зеркала?

Я была идеальной, неподвижной статуей, болезненно красивой, но лишенной любых небольших недостатков, которыми наделены все смертные. С каждым днем я все больше и больше походила на тебя.

Теперь даже малейшие лучи солнца причиняли мне боль, и я не могла предаваться шалостям с Магдаленой в мягком свете рассвета или заката. Меня все меньше и меньше питали хлеб и вино, хотя иногда я проскальзывала в церковь на причастие, просто чтобы посмотреть, чувствую ли еще вообще вкус. Мой голод был неутолим, он стал моим единственным спутником в моменты тишины, не занятые путешествиями и разговорами о твоей новейшей теории человеческой природы. Я постоянно развлекала себя, чтобы заполнить эту пустоту: вышивала, играла на альте, перебирала четки. Я никогда не была сыта.

Так что я жила не сама, а через Магдалену, через ее широко раскрытые глаза, удивленные миром вокруг, через ее первые небольшие акты жестокости. Мы вместе охотились, ломали шеи порочным людям и заманивали к себе красивых девушек и юношей, чтобы дарить им поцелуи и любовно кусать их за шею. Мы с Магдаленой доводили эти юные нежные цветы до пика удовольствия и боли, медленно и сдержанно глотая кровь из их еще пульсирующих вен. Полагаю, мы хотели посмотреть, удастся ли нам это: питаться, не поддаваясь безумной жажде крови полностью, – мы не думали, что справедливо лишать жизни каждого, кто давал нам пищу. Мы воображали себя благочестивыми и справедливыми, когда баюкали наших упавших в обморок любовников и отправляли их домой, покрытых любовными метками и парой едва заметных ранок, похожих на булавочные уколы.

Конечно, ты в конце концов разузнал об этом.

– Что все это значит? – спросил ты требовательно, когда из нашего дома, спотыкаясь, вышел юноша – с распухшими от поцелуев губами и засохшей кровью на шее, но все еще вполне живой. – Вы вдвоем у меня за спиной пытаетесь создать себе новую семью, не так ли?

– Конечно же, нет, – фыркнула я.

– Нет, нет, любовь моя! – тихо и проникновенно произнесла Магдалена, обхватывая пальцами твою ладонь. Она подвела тебя к ближайшему стулу. – Мы бы никогда не совершили подобного.

– Ты бы не смогла, даже пожелай ты того, да будет тебе известно. Ты еще слишком юна, твоя кровь слишком слаба. Это дело рук Констанцы? – спросил ты, хотя я едва успела вымолвить и пару слов. – Она заразила твой разум своим морализаторством.

– Я ни в чем не виновата! – воскликнула я.

– Это все твоя одержимость правосудием, да? – спросил ты, сверкнув темными глазами. – Ты думаешь, их молодняк невинен, и потому отпускаешь их. Услышь меня, Констанца: ни одно создание на этой несчастной Земле не может похвастаться невинностью. Ни ты, ни я, ни эти дети.

На глаза навернулись непрошеные слезы, и я разозлилась на себя. Я ненавидела плакать у тебя на виду. Я чувствовала, что это дает тебе еще больше власти надо мной, как будто твое сердце было пустой слезницей, а ты так и ждал шанса ее наполнить.

– Любимый, прошу тебя, – взмолилась я.

Спасибо Магдалене, она вмешалась прежде, чем ты успел полностью втоптать меня в грязь. Она устроилась у твоих ног, взметнув в воздух юбки, и положила голову тебе на колено. Она вся была кокетливое раскаяние, но я уже изучила ее достаточно хорошо, чтобы понимать, что она притворяется – по крайней мере отчасти.

Мы использовали против тебя свои способы: я – невидимость, а она – нежность.

– Это был лишь эксперимент, – сказала Магдалена, придумывая на ходу. – Нам было любопытно, что будет, если оставить их в живых, возможно ли это в принципе. Ты так много говоришь об изучении природы людей и вампиров. Мы просто выпустили несколько особей в дикую природу науки ради.

Ты запустил пальцы себе в волосы, продолжая прожигать взглядом мою кожу в поисках малейших признаков неповиновения. Обычно ты смотрел на нас, словно на горы золота, ни с чем не сравнимые и полные драгоценностей. Но теперь ты смотрел на меня, будто на одну из своих книг. Словно хотел выпытать из меня всю нужную информацию, прежде чем отбросить в сторону.

– Какие вы у меня прилежные, – пробормотал ты. В твоем голосе все еще слышалось подозрение, но, кажется, ее ответ тебя удовлетворил. Пока что.

Что касается меня, я старалась не обижаться на то, как сильно ты ее полюбил. Ты не собирался искать себе новую невесту. Ты просто влюбился, точно так же как влюбилась и я, когда ты представил мне Магдалену. Я не могу винить тебя за это, так? Я старалась не думать о тайных интригах, которые привели к нашей встрече, пока мы по прихоти Магдалены путешествовали из страны в страну. Я пыталась отогнать назойливые мысли о том, как долго ты, вероятно, писал ей письма без моего ведома или согласия, рассказывая все подробности нашей жизни. Склоняя ее на свою сторону.

Я старалась проявлять к тебе великодушие, любовь моя… но однажды посеянные семена сомнения пускают глубокие упрямые корни. Вскоре меня начали грызть подозрения, что ты был не до конца честен, несмотря на радость, которую мне приносила жизнь рядом с тобой и Магдаленой. Меня одолевали подозрения и, что еще опаснее, любопытство.

О том, чтобы спросить тебя напрямую, не могло быть и речи, и выпытывать что-то у Магдалены тоже не хотелось. Если бы ты узнал, что я у тебя за спиной интересуюсь твоим поведением, ты пришел бы в ярость, а мне не хотелось нарушать идиллическую семейную жизнь, которую мы трое вели в те дни. Возможно, я просто струсила, мой господин.

Прости меня. Ты нарушил так много моих границ и оставил мне так мало прав на собственную личную жизнь, что мне показалось справедливым отказать и тебе в частичке твоей.

Мы снимали дом в датской провинции с сараем на заднем дворе, который ты переоборудовал для своих исследований. Ты проводил там больше времени, чем в собственной спальне. Я дождалась, пока вы с Магдаленой отправитесь на охоту, и отправилась на поиски твоих писем. Вы двое любили совместную охоту, ее веселье и острые ощущения. В те дни ты уже оставил меня и мое ложное чувство справедливости в покое, отказавшись от попыток склонить меня к убийству по другой причине.

Я тихо вошла в сарай, стараясь не оставить ни единого следа в грязи, ни единого отпечатка пальца в пыли. Именно здесь ты хранил все новые изобретения, наводнившие научные рынки: барометры, ручные подзорные трубы и счетные машины. Они были аккуратно разложены на твоих рабочих столах. Здесь же ты разложил человеческие кости, взятые у жертв и вымытые вручную, и приобретенный непонятным образом целый череп, покоившийся рядом с парой щипцов и рукописными заметками.

Не обращая внимания на свидетельства твоей омерзительной работы, я принялась искать нечто более ценное: простую деревянную коробку из-под сигар, в которой ты хранил канцелярские принадлежности и памятные письма. Мне не приходилось даже видеть, как наполнялась эта шкатулка, но я знала, что она важна для тебя, потому что мне было запрещено к ней приближаться.

Я заглядывала под листы бумаги и под столы, чтобы порыться в деревянных ящиках, – сердце колотилось от бестактности моего поступка. Я была уверена: прикоснуться к этой шкатулке означало совершить грех, достойный отлучения от твоей милости. Но ведь мне было строго запрещено и заходить без тебя в мастерскую. Что значил еще один грех для моей литании?

Я обнаружила коробку из-под сигар небрежно оставленной на середине стола. Ты даже не задумывался, что у меня хватит силы воли ослушаться тебя, да? Идея о том, что моя воля может быть сильнее твоей, просто не приходила тебе в голову.

Я открыла крышку – с огромной осторожностью. И в награду за упорство нашла пачки писем, написанные твоим твердым, чопорным почерком. Я пролистала их, выискивая те, что были адресованы Магдалене. Клянусь, я лишь хотела знать, как долго вы с ней общались. Мне просто нужно было выяснить, увлекся ли ты ей недавно, как и говорил мне, или ухаживал за ней годами, прямо у меня под носом.

Я нашла ее письма, любовь моя. И множество других. Сначала я была в недоумении. Я не умела читать с той же молниеносной быстротой, что и ты, но я обучилась чтению достаточно, чтобы понимать, что передо мной переписка, начатая много сотен лет назад, еще до нашего знакомства. Некоторые письма были написаны на странных языках, на множестве языков из тех, которые были известны тебе, но не мне, – но несколько из них я расшифровать сумела.

Это были любовные письма. Написанные совершенно незнакомым людям, разбросанным во времени и пространстве. Ты называл этих незнакомцев своими мужьями. Любовниками. Женами.

Я отшатнулась от ящика, будто знаменитая Пандора, впустившая в мир горе. Письма выскользнули у меня из рук и упали на стол. Невозможно. Ты никогда не упоминал о других супругах. Я была твоей первой обращенной, твоей Констанцей. Я пожертвовала всем ради этой короны, а ты взамен усадил меня на королевский трон. Я была для тебя единственной в своем роде. Особенной, даже после того как мы пригласили в наш мир Магдалену. Я была любовью, с которой все началось.

Правда же?

Нет, я и не рассчитывала, что ты не заводил себе любовников, что ты не искал человеческого общества те долгие годы, которые провел, скитаясь по свету. Но я думала, что ты на самом деле был одинок, не имея рядом равного себе, столь же могущественного, проклятого тем же сладким проклятием. Но ты обращал этих людей, по крайней мере, полдюжины и даже держал при себе доказательства этого. Ты заочно соблазнял их, а затем на первых встречах, в первые ночи, наставлял, обещая им целые миры, если только они позволят тебе нанести свой смертельный укус. Ты даже использовал знакомые выражения в своих попытках их покорить.

Это дар.

Жизнь без законов, без ограничений.

Выбор за тобой.

Ты специально выискивал их: поэтов, ученых и принцесс, страдающих от недавней травмы. Тут были выжившие при пожаре, жертвы жестоких браков, голодающие художники и раненые солдаты. Все в чем-то уникальные, все уязвимые. Мне было тошно думать о них, представлять их остекленевшие взгляды, когда ты наконец являлся и говорил им, что пришел поднять их из грязи в князи и подарить им легкую, бессмертную жизнь. И ты скрупулезно записывал их, точно так же как скрупулезно записывал все свои маленькие эксперименты.

Я поспешно собрала письма и положила их туда, где нашла, изо всех сил стараясь вспомнить правильный порядок и расположение. А затем бросилась обратно в дом, и дверь сарая с грохотом захлопнулась у меня за спиной.

Ужасная правда грозила нахлынуть и захлестнуть меня, словно волна, и я чуть не упала на колени от ее мощи. Я была у тебя не первой. Всю нашу совместную жизнь ты хранил от меня секреты.

Я с трудом сглотнула и выбросила эти мысли из головы.

Ты имел право на частную жизнь. Я не должна была вмешиваться в нее, если не хотела узнать то, что может меня расстроить.

Но, как ни старалась, я не могла найти твоей лжи оправдания. И не могла набраться смелости, чтобы поговорить с тобой о ней. По крайней мере, поначалу.

Я попыталась сбежать лишь однажды. Я стыжусь этого даже теперь. Хотела бы я сказать, что ускользала снова и снова, отважно бросаясь навстречу свободе. Но это было бы ложью. У меня хватило храбрости лишь на одну попытку, и сделала я это из-за краткой сиюминутной обиды, так что мой побег вряд ли можно было назвать преднамеренным.

Стояла унылая английская летняя ночь, с подернутого тучами неба капал дождь. Шло второе десятилетие нашего здесь пребывания, и вы оба все еще сияли под влиянием своего медового месяца, смотрели друг на друга с блеском в глазах. Обычно мне становилось тепло от этих взглядов, но в ту ночь мое сердце было холодно.

Мы сидели в нашей квартире. Я наблюдала, как ты смотришь на нее при свете камина, положив руку ей на колено; она склонила к тебе голову, чтобы показать тебе один из своих искусно выполненных рисунков, и у меня кровь закипала в жилах. Чуть раньше ты накричал на нас обеих за то, что мы строили глазки мальчику-посыльному, который приносил тебе письма из университета, а теперь снова был мил, будто курочка, смотрящая за своим выводком. Мне было тошно видеть, как Магдалена выслуживается перед тобой. Ей лучше удавалось остужать твой пыл, когда ты выходил из себя, а потому ты явно любил ее больше, что бы ты там ни говорил. Если бы я обдумала все чуть тщательнее, то поняла бы, что сама безумно люблю и тебя, и Магдалену, так что и для тебя было совершенно нормально любить нас обеих одинаково, но я не могла мыслить ясно. Меня выворачивало от горя и ревности, и теснота маленькой лондонской квартирки внезапно показалась мне гнетущей.

Мне нужно было на воздух. Мне нужен был звездный свет и сумасшедшая толпа людей за порогом. Мне нужно было снова почувствовать, что я принадлежу сама себе.

Я выскочила за дверь, пока вы с ней целовались, в темноту, под дождь – не надев даже шляпки. Я понятия не имела, куда иду, я просто хотела убежать от нашей жизни, от круговорота жестокости и нежности. Ноги по привычке сами понесли меня к дверям приходской церкви Святого Спасителя, живописно возвышающейся на берегу Темзы. Я часто приходила туда ночью, чтобы помолиться, подумать, понаблюдать за тем, как грешники проскальзывают сюда просить отпущения грехов. Надеясь обрести свой кусочек вечности, которой у меня было предостаточно.

И все же в ту ночь я бы отдала все, чтобы снова стать смертной девушкой, чтобы моя плоть иссыхала столь же быстро, как расцветала до этого моя красота. Мимолетная жизнь казалась мне слаще бесконечной, в которой я вынуждена тащиться за тобой, как собака.

Я ступила в темноту собора, с моих волос капало, а подол юбки оставлял на мраморном полу грязный след. Когда я была еще девочкой, меня учили, что церковь – это обитель Бога. Я заглядывала в каждую крошечную трещину и щелку в потрескавшихся стенах нашей деревенской часовни в поисках Его. Священник сказал мне, что Бог есть во всем: и в хлебе для причастия, и в крике новорожденных младенцев, и даже во мне. Услышав его слова, я почувствовала себя чистой, как свежевыпавший снег. Но я уже очень давно не чувствовала в себе этой чистоты.

Подобно Христу, я познала насилие и мирские грехи, но уйти незапятнанной мне не удалось. Теперь насилие казалось мне святостью. Возможно, я что-то утратила в ту ночь, когда впервые попробовала твоей крови, и на том месте, где раньше обитал Бог, теперь зияла пустота. В ту ночь я сильнее всего надеялась, что это не так. Мне нужно было почувствовать в венах божественную силу. Нужно было почувствовать собственную значимость, которая бы не зависела от твоего, с таким трудом завоеванного, одобрения.

Опустившись на ближайшую скамью для коленопреклонения, я опустила голову и судорожно вздохнула. Я молилась все реже и реже, и слова «Отче наш» слетали с губ неловко. Но я упрямо продолжала, сцепив пальцы так крепко, что побелели костяшки.

– Прошу тебя, Господи, – умоляла я, и мой еле слышный шепот эхом отдавался от сводчатого потолка собора, – укрепи мои силы. Я так устала быть слабой.

Я не знаю, как долго простояла на коленях за бессчетными молитвами. Вокруг, как давний друг, сгустилась тьма, скрывая мои слезы и лицо от парочки других кающихся, проходивших мимо. Пока они зажигали свечи, я молча молилась, довольная своим темным уголком церкви, будто ребенок в объятиях матери.

Все проповеди сравнивали Бога с торжествующим, обжигающим светом, бьющим с востока, изгоняющим демонов и болезни. Но я спрашивала себя, наполняет ли Создатель дня собой и ночи, направляя нас во тьме. Возможно, Он не покинул меня, когда я избрала своим вечным домом ночь. От этой мысли по моему телу пробежала теплая дрожь, и в этот момент я поняла восторг мистиков, которые рыдали, почувствовав присутствие Бога.

– Констанца, – произнес голос позади меня. Я ахнула, прерывая свои раздумья. На мгновение я позабыла, где и кто я.

Но со мной говорил не Бог.

А ты.

Ты стоял позади в своем длинном плаще, держа в руках шляпу. Весь твой вид говорил бы о раскаянии, если бы не выражение твоего лица. Надменное, как и всегда, с явными признаками сдерживаемой ярости, опознавать которую я себя приучила. Твои губы были плотно сжаты, а между бровями залегла морщинка.

– Я искал тебя целый час, – сказал ты настолько спокойно, что у меня все внутри задрожало. Кажется, никогда раньше я не видела тебя таким злым. Я понятия не имела, что ты будешь делать, и была в ужасе.

«Ну и отлично», – хотелось сказать мне. Я хотела выплюнуть эти слова тебе под ноги и увидеть на твоем лице шок. Хотела превратить твою жизнь в череду неурядиц, упираться до конца, когда ты снова захочешь увезти нас из города, пинаться и кричать, когда попытаешься навязать нам комендантский час. Я хотела, чтобы весь собор дрожал от потока моих обвинений в жестокости и властности, которые ты проявлял по отношению ко мне или Магдалене, и заставить тебя ответить за них.

Но вместо этого я выдавила из себя лишь:

– Прости.

Ты молча протянул мне руку. Я поднялась на дрожащие ноги и сделала несколько неуверенных шагов к тебе. Я не представляла, что сейчас произойдет. Ты с одинаковой вероятностью мог поцеловать меня или перерезать мне горло.

И все же я шла к тебе. Медленно и послушно. Шла, вместо того чтобы бежать в другую сторону.

Твоя рука скользнула вверх по моей шее, пальцы запутались в волосах. Медленно сжались в болезненную хватку, и ты запрокинул мою голову, чтобы я смотрела на тебя снизу вверх. Твои глаза были полны тьмы и напрочь лишены жалости.

– Больше никаких побегов, да? – спросил ты шелковым низким голосом.

– Никаких побегов, – прошептала я, и слезы навернулись мне на глаза. Что еще я могла? Я принадлежала тебе. Для меня не было мира вне досягаемости твоего пристального взгляда, не было ни прошлого, ни будущего. Только этот момент, в который ты держал меня, как котенка, за шкирку, пока по моим венам текла твоя кровь.

Ты поцеловал меня. Наказывая, кусая губы, пока у меня почти не осталось воздуха в легких. Сила твоей любви почти заставила меня упасть на колени. Я была не женщиной; я была лишь богомолкой, паломницей, которая наткнулась на твой темный алтарь и была обречена вечно ему поклоняться.

Не знаю, о чем я думала, надеясь, что у меня хватит сил уйти.

Шли годы, наш медовый месяц с Магдаленой превращался в домашнюю рутину, а мир вокруг нас все менялся. Свои теории выдвинули Паскаль, Ньютон и Декарт – к твоему полному восторгу, – а паровой двигатель произвел революцию в сельском хозяйстве и торговле. Мощь Европы росла не по дням, а по часам, вместе с жестокостью: города становились все больше и грязнее, имперская экспансия – все масштабнее, а мои корсеты – все туже и замысловатее.

К началу восемнадцатого века мы настолько исколесили Европу, что видели и прекрасные городские площади, и осады столиц, повидали столько же пасторальных сцен сбора урожая, сколько и полей, которые сровняла с землей война. Мир вращался вокруг своей оси, не останавливаясь ни на минуту, постоянно возвращаясь к началу, – но мы не менялись. Величайшие философы Европы заявляли, что мы живем в просвещенный век, переходим от первоначальной тьмы к возвышенной цивилизации, но мне было трудно им верить. На мой взгляд, постоянное разжигание войн имперскими державами, жестокие похищения и торговля людьми пятнали собой подобные притязания на просвещенность.

Тебя по-прежнему восхищали сменявшие друг друга людские взлеты и падения, и ты, будто голодный волк, хромающий на израненных лапах, тянулся к империям. И Магдалена непреклонно продолжала переписку с величайшими умами каждого столетия, обмениваясь письмами с королями, аристократами и придворными философами. Ее ум не имел равных, и она жаждала возможности консультировать кого-нибудь по политическим вопросам. Указы и коронации были ее шахматными фигурами, а еще она обладала сверхъестественной способностью предсказывать, как поведет себя глава одного государства во время переговоров с другим. Кажется, она считала эту переписку своим призванием, и иногда ей в день нужно было написать так много писем, что она расхаживала по нашим комнатам, диктуя мне свои мысли, пока я их записывала.

Но ты так и не позволил ей встретиться ни с одним из ее знаменитых собеседников. Ты с подозрением относился ко всем, кто пытался сблизиться с ней. Ревнуя, как втайне решили для себя мы с Магдаленой. Конечно, мы бы никогда не сказали этого при тебе, опасаясь испортить твое переменчивое настроение. Магдалена к тому времени тоже повидала немало подобных вспышек гнева, когда ты оставлял ее на углу оживленной улицы, если она говорила что-то обидное, или ругал ее, когда она пыталась привести причины, по которым может охотиться в одиночку. Ты никогда не отпускал ее от себя, настаивая, что делаешь это из любви, из желания защитить ее и потому, что не можешь без нее жить.

Я на протяжении столетий испытывала эту любовь на себе и знала, что помимо всего прочего если держишь кого-то близко к себе, за ним гораздо легче следить, влиять на его мысли и направлять его шаги.

Ты превратил этот незаметный вид насилия в своеобразное искусство. Ты так глубоко проник в наш разум, что твои нежные советы весьма часто казались нам нашими мыслями.

И Магдалена долгое время считала, что нет никакого смысла поддерживать переписку с великими умами, которые все равно покроются морщинами и умрут, стоит нам на миг прикрыть свои бессмертные глаза. Со временем она перестала прикасаться к канцелярским принадлежностям и принимать письма. Мы все переезжали, никогда не задерживаясь на одном месте достаточно долго, чтобы наша природа открылась местным жителям, но ее авантюрные желания больше не определяли наш маршрут. Теперь мы путешествовали согласно твоему компасу, следовали за полярной звездой твоих интересов. Точно так же, как до дня, когда она стала частью нашей семьи. И Магдалена, бедная прекрасная Магдалена, начала увядать.

Все началось с усталости, с долгих приступов смертельной хандры, из-за которых она спала не только весь день, но и большую часть ночи.

Ее меланхолии можно было коснуться рукой, Магдалена источала ее, словно медовый запах смерти. Вскоре она потеряла интерес к своим любимым развлечениям – даже к охоте. Мне приходилось брать ее за руку и тащить по ночам за дверь, чтобы убедить ее поесть. Однажды я видела, как ты подносишь к ее губам хрустальный бокал с быстро остывающей кровью, будто хотел накормить ребенка, лишь бы она поела. Ты шептал ей что-то по-гречески – этот язык казался мне удивительно нежным и интимным, – и убеждал ее, собравшись с силами, встать с постели.

В худшие дни я лежала рядом с ней в темноте, гладила ее темные кудри и напевала отрывки из песен, которые пела мне моя бабушка. Иногда она улыбалась мне или плакала. А иногда просто смотрела сквозь меня, будто меня вообще не было рядом. Тогда было хуже всего.

– Что случилось, моя дорогая? – тихо спросила я в один особенно паршивый вечер. За два дня до этого она лучилась от счастья, хихикала над твоими шутками, прихорашивалась перед зеркалом и расхаживала по улицам, словно прекрасная пантера, вышедшая на поиски ночной добычи. Она блистала, почти не спала и была так переполнена идеями, что едва могла связать их в предложения. А сейчас с трудом заставляла себя причесаться.

– Ты ведешь себя так, будто расхотела жить, – прошептала я срывающимся голосом.

Магдалена перевела на меня свои пустые глаза.

– Я хочу жить, – ответила она тоже шепотом. Видимо, очень боялась, что ты услышишь ее из соседней комнаты. – Но я хочу жить в мире, а не на его окраине. Дни все тянутся, Констанца, и ничего не меняется… Я устала.

Мы сделали все возможное, чтобы приспособиться к ее меланхолии, которая, казалось, со временем стала четвертым членом нашей семьи. К Магдалене на нескольких дней, а иногда и лет, возвращалась ее обычная жизнерадостность, но меланхолия никогда не уходила совсем, вваливаясь без спроса, как старый любовник, срывающий свадьбу.

Ты решил, что частые переезды будоражат ее расстроенный разум, поэтому на закате девятнадцатого века мы поселились в Берлине. Недавно созданная Германская империя была в своем расцвете, а заполненной фабриками и театрами столицей правил кайзер. Растущий центр города, полный богатств и трущоб, преступников и выдающихся научных умов, уживающихся вместе в огромном человеческом море, занимал даже тебя. Ты мог еженощно вонзать когти в мягкое подбрюшье города, а Магдалена, если к ее созданию подкрадывалась тьма, – развлекать себя немецкой оперой, парижскими ревю и русским балетом. Какое-то время это работало. Но даже водоворота развлечений было недостаточно, чтобы утолить ее стремление к истинной свободе. Больше всего она хотела свободу, которую не ограничивали бы ни традиции, ни даже ее любимые люди, – а потому ее свет снова начал тускнеть.

Однажды Магдалена проспала несколько дней, просыпаясь лишь на несколько минут, чтобы отказаться от воды, отказаться от пищи и с плачем попросить, чтобы ее оставили одну в темноте. Но на третий день она приподнялась в постели и потребовала крови. Ты убил самую красивую служанку, принеся этим в жертву Магдалене любимого откормленного теленка нашей домовладелицы. В конце концов, к ее щекам вновь прилил румянец, а конечности снова наполнились силой. Она вернулась к нам и лучезарно улыбалась, словно и не ходила по смертельно опасному лезвию ножа несколько дней назад.

Однако это не рассеяло твои страхи.

– Ей нужно посетить врача. Психиатра. Ей нужно лечение, Констанца. Нужен надзор.

Ты расхаживал по гостиной, кипя от злости и раздражения, пока Магдалена спала в твоей постели. На нее снова накатывала усталость, и ты боялся того, что произойдет, когда Магдалена полностью окажется в ее власти.

– Она больна, – сказала я как можно мягче, не отрывая глаз от вышивки. Я хотела защитить ее, но не меньше хотела и избежать твоего гнева. Некоторое время после женитьбы на Магдалене ты был благодушен, но теперь твой характер снова начал все больше портиться. – Ей нужен не надзор; ей нужно правильно подобранное лекарство.

– И что же это за лекарство?

Я бросила на тебя быстрый взгляд, а затем опустила глаза к своим французским узелкам.

– Свежий воздух. Бодрящая одинокая прогулка по городу.

– Когда ее недуг отступает, она взволнована и беспокойна. Оставлю ее без присмотра хотя бы на миг – и она попадет в беду; ей нельзя доверять.

– Такие же острые умы, с которы

Скачать книгу