О хождении во льдах бесплатное чтение

Вернер Херцог
О хождении во льдах

© 1978 Carl Hanser Verlag

GmbH & Co. KG, München

© ООО «Индивидуум Принт», 2023

Предуведомление

В конце ноября 1974 года мне позвонил из Парижа один друг и сказал, что Лотте Айснер тяжело заболела и, вероятно, умрет. Я сказал, что этого не может быть, не сейчас, немецкое кино не может сейчас без нее никак обойтись, мы не можем допустить, чтобы она умерла. Я взял куртку, компас и вещмешок с самым необходимым. Башмаки у меня были такие прочные и новые, что я вполне мог на них положиться. Я отправился самой прямой дорогой в Париж, твердо веря в то, что она останется жить, если я приду к ней пешком. Кроме того, мне хотелось побыть наедине с собой.

То, что я записывал в пути, не предназначалось для читателя. Теперь, почти четыре года спустя, когда я снова взял в руки свой старый блокнотик, написанное странным образом глубоко тронуло меня и желание показать текст другим, незнакомым людям перевесило робость от того, что придется так широко распахнуть дверь перед посторонними взглядами. Только некоторые, глубоко личные подробности я опустил.

В. Х., Делфт, Голландия, 24 мая 1978 года

Суббота, 23.11

Пройдя метров пятьсот, я сделал первую остановку возле больницы в Пазинге, оттуда собирался повернуть на запад. По компасу определил направление на Париж – теперь я знал, куда мне двигаться. Ахтернбуш^[1] выпрыгнул на полном ходу из автобуса марки «фольксваген», и ничего, тогда он выпрыгнул еще раз и сломал себе ногу, теперь лежит в пятом отделении.

Перебраться через Лех будет большой проблемой, сказал я ему, потому что очень мало мостов. Может быть, кто-нибудь из местных возьмется переправить меня на лодке? Герберт разложил гадальные карты мне на дорогу, крошечные, не больше ногтя, но теперь не знает, как прочитать все это, потому что не может найти бумажку с «ключом». Тут есть “The Devil”^[2], а во втором ряду – “The Hanged Man”^[3], нарисованный вверх ногами.

Солнце, как будто на дворе весна, неожиданность. Как выбраться из Мюнхена? Что волнует людей? «Караваны», разбитые машины, выставленные на продажу, автомойка? Размышления о себе самом заканчиваются выводом: окружающий мир вполне рифмуется со мною.

Единственная всепоглощающая мысль: прочь отсюда. Люди нагоняют на меня страх. Айснерша не имеет права умереть, она не умрет, я не позволю. Она не умрет, нет. Не теперь, сейчас нельзя. Нет, сейчас она не умрет, потому что не умрет. Я иду твердым шагом. Земля дрожит предо мной. Моя поступь – поступь бизона, на привалах я как гора. Поберегись! Она не имеет права. Она не умрет. Когда я доберусь до Парижа, она будет жива. По-другому не будет, потому что иначе нельзя. Ей нельзя умереть. Потом, наверное, когда-нибудь, когда мы разрешим.

На каком-то поле, залитом дождем, мужчина ловит женщину. Трава прибита и вся грязная.

Правая нога, в районе икры, доставит мне, наверное, проблемы, левый башмак, у пальцев, вероятно, тоже. Когда идешь, в голове крутится всякое разное, мозг неистовствует. Чуть дальше едва не произошла авария. Географические карты – моя страсть. Скоро начнутся футбольные матчи, на раздолбанных площадках прочерчивают центральную линию. Баварские флаги у станции метро «Аубинг» («Гермеринг»?). За поездом тянется шлейф взвихренных бумажек, он тянется и тянется, потом поезд исчезает из виду. В руке я чувствую еще ладошку моего маленького сына, эту удивительную ручонку, большой палец которой так ловко ложится мне на запястье. Я смотрю на бумажный вихрь, и сердце готово разорваться на части. Время медленно приближается к двум.

Гермеринг, кафе, у детей первое причастие; духовой оркестр, официантка разносит торт, здешние завсегдатаи пытаются разжиться кусочком. Древнеримские дороги, кельтские оборонительные сооружения, есть где разгуляться фантазии. Суббота, после полудня, мамаши с детишками. Детские игры, как они выглядят в действительности? Не так, как в кино. Чтобы разглядеть, нужна подзорная труба.

Все это мне в новинку, невиданная часть жизни. До того я стоял на мосту, подо мной – часть автобана в сторону Аугсбурга. Прежде я, проезжая тут на машине, не раз видел людей на этом мосту, смотрящих вниз, теперь я один из них. Второе пиво, оно пошло не впрок – ноги как ватные. Молодой человек натянул веревку с висящей на ней картонкой-объявлением между двумя столами и закрепил концы скотчем. Завсегдатаи требуют перевесить загородку, вас забыли спросить, говорит официантка, снова заиграла громкая музыка. Завсегдатаям хотелось бы подловить момент, когда молодой человек залезет официантке под юбку, но он на такое не решается.

Только если бы это был фильм, я бы воспринял все как реальность.

Где я буду спать, меня не заботит. Мужчина в блестящих кожаных штанах шагает на восток.

– Катарина! – кричит официантка, держа поднос с пудингом на уровне бедра.

Она кричит в южном направлении, за этим я слежу.

– Валенте!^[4] – отзывается один из завсегдатаев на радость собутыльникам.

Сидящий по соседству мужчина в зеленом фартуке, которого я поначалу принял за крестьянина, оказался при ближайшем рассмотрении трактирщиком. Постепенно хмель ударяет мне в голову. Рядом со мной столик, который все больше сбивает меня с толку, поскольку он весь заставлен кофейными чашками, тарелками с тортом, но за ним решительно никого нет. Почему за ним никто не сидит? Крупная соль на бретцеле приводит меня в такой восторг, что я не могу его даже выразить словами. Вдруг ни с того ни с сего все посетители стали смотреть в одну сторону, хотя там ничего такого не было. Пройдя эти несколько жалких километров, я знаю, что с головой у меня не в порядке, знание пришло от ног. У кого не горит во рту, у того земля горит под ногами. Перед заведением, вспомнилось мне, был худой мужчина, сидевший в инвалидной коляске, но не потому что он был парализован, а потому что он был кретин, толкала же коляску женщина, которая выпала у меня из памяти. На хомуте для быков развешаны лампочки. За Сан-Бернардино, под снегом, я чуть не столкнулся лоб в лоб с оленем, кто бы мог подумать, что тут можно встретить дикого зверя, да еще такого гиганта? В горных ущельях мне то и дело попадаются форели. Отряд, хочется сказать, рядами продвигается вперед, отряд изрядно устал, отряд уморился от прошедшего дня. Трактирщик в зеленом фартуке, судя по тому, как близко к глазам он держит меню, почти слепой. Он не может быть крестьянином, потому что почти слепой. Он просто трактирщик, и все. Внутри заведения зажегся свет, значит, снаружи день подходит к концу. Ребенок в курточке, невероятно грустный, пьет колу, зажатый между двумя взрослыми, раздаются аплодисменты – знак благодарности оркестру.

– Напоили всех овец, тут и делу конец, – сказал трактирщик среди всеобщей тишины.

На улице, на холоде, первые коровы, трогательное зрелище. Вокруг навозной кучи, над которой поднимается пар, забетонированная площадка, там катаются две девочки на роликовых коньках. Чернющая кошка. Два итальянца катят на пару велосипед. Этот сильный запах от полей! Вороны летят на восток. Солнце за ними совсем низко. Поля, тяжелые и влажные, леса, много людей, идущих пешком. Овчарка, у которой из пасти идет пар. До Аллинга пять километров. Впервые в жизни страх перед машинами. На пашне кто-то сжег журналы с картинками. Звуки, напоминающие звон колоколов на башне. Туман опускается ниже, мглистая дымка. Я останавливаюсь среди полей. С треском проносятся мимо мопеды с молодыми крестьянскими парнями. Дорога, уходящая вправо, почти до самого горизонта забита машинами – футбольный матч еще в полном разгаре. Я слышу ворон, но во мне поднимается внутреннее сопротивление. Ни за что не смотреть наверх! Ни за что, нет! Пусть они летят себе, куда хотят, эти вороны! Не буду туда смотреть! На поле валяется набрякшая от дождя перчатка, а в бороздах, нарезанных трактором, стоит холодная вода. Подростки на своих мопедах синхронно летят навстречу смерти. Я вдруг подумал о неубранной репе, но могу поклясться, никакой неубранной репы тут нет и в помине. Трактор, огромный и страшный, катит прямо на меня, он точно нацелился на меня, он хочет меня смять в лепешку, но я не сдаюсь. Куски упаковки из пенопласта помогают мне удержаться на позиции. Через вспаханное поле до меня долетают далекие разговоры. Чернеет замерший лес. Прозрачная половина луны слева от меня – стало быть, там юг. Повсюду еще одномоторные самолеты, которые пользуются вечерним временем, пока не явился Темногон. Десять шагов: Темногон является на день Святого Никогдая. Там, где я стою, валяется придорожный столбик, раскрашенный в черный и оранжевый цвета, и показывает, судя по макушке, на северо-восток. У границы леса очень мирные фигуры с собаками. В этих местах, по которым я иду, среди диких зверей распространено бешенство. Если бы я сидел сейчас в бесшумном самолете, пролетающем прямо у меня над головой, я уже через полтора часа был бы в Париже. Кто-то рубит дрова? Это бой часов на башне? Однако пора двигаться дальше.

Насколько мы сами превратились в машины, в которых сидим, видно по лицам. Отряд расположился передохнуть, уйдя левым флангом в подгнившие листья. Ко мне прицепился терновник, не буквально, а в виде слова: «терновник». Вместо него на земле лежит брошенный обод от велосипеда, без резиновой шины, разукрашенный по всей длине красными сердечками. На этом повороте я вижу по следам от колес, что машины сюда заворачивали по ошибке. Мимо проплывает лесная гостиница, огромная как казарма. Там – собака, монстр, теленок. Я понимаю, что сейчас он набросится на меня, но, к счастью, распахивается дверь и теленок заходит внутрь. В поле зрения попадает щебенка, потом она уже под ногами, до того глаз уловил движение земли. Несовершеннолетние девочки в мини-юбках собираются рассесться по мопедам других несовершеннолетних. Я пропускаю вперед какое-то семейство, дочь зовут Эстер. Кукурузное поле, неубранное, пепельно-серое, оно шуршит, хотя ветра нет. Это поле, то есть смерть. Я нашел обрывок плотной белой бумаги ручной выделки, напитанный влагой, лежавший на мокром поле лицевой стороной, и, подняв его, перевернул – в надежде, что смогу хоть что-нибудь прочитать. Да, там могло бы быть написано ЭТО. Но теперь я вижу: лист пуст, – и никакого разочарования.

Под Дёртельбауером все всё позапирали. Ящик с пустыми бутылками из-под пива стоит на обочине и ждет, чтобы его забрали. Если бы овчарка, да что я говорю – волк! – не жаждала так очевидно моей крови, я бы вполне мог удовлетвориться собачьей будкой, чтобы провести в ней ночь: по крайней мере, она выстлана соломой. Показался велосипед, при каждом полном повороте колеса педаль ударяется о щиток, закрывающий цепь. Рядом со мной и надо мной проволока под током. Вокруг меня потрескивание от напряжения. Этот холм никого никуда не манит. Прямо передо мной, внизу, деревня, озаренная собственным светом. Где-то далеко справа, почти бесшумная, должна проходить оживленная трасса. Снопы света и никакого звука.

Как я испугался, когда, не доходя Аллинга, завернул в часовню, думая там заночевать, и обнаружил там женщину с бернардинцем, которая молилась. Два кипариса перед часовней смягчили мой ужас, который через ноги ушел под землю и растворился в бездонном пространстве. В Аллинге ни одного открытого заведения, я побрел мимо темного кладбища, потом мимо футбольного поля, дальше мимо какой-то новостройки, окна которой были наглухо зачехлены пленкой. Кто-то заметил меня. За Аллингом – болото, подозреваю, что тут будут сараи торфодобытчиков. Проходя возле живой изгороди, я вспугнул дроздов, огромная переполошенная стая улетела куда-то в темноту передо мной. Любопытство привело меня к правильному месту: летний домик, сад закрыт, мостик через пруд перегорожен. Не церемонясь, я действую так, как меня научил Йоши. Сначала взломать ставни, потом разбить окно, и вот ты уже внутри. Там обнаруживается лавка у стены, идущая углом, толстые декоративные свечи, горящие при этом; кровати нет, зато есть ковер, две подушки и непочатая бутылка пива. Красная восковая печать в углу. Скатерть с современным узором начала 1950-х. На ней кроссворд, с трудом разгаданный максимум на одну десятую. Каракули на полях свидетельствуют о том, что имеющийся запас слов был исчерпан. Разгадано: головной убор – шляпа, пенящийся напиток – шампанское, устройство для связи – телефон. Я заполняю кроссворд до конца и оставляю на память на столе. Чудесное местечко, вдали от всего. Ах да, там еще было «заостренная палка»? – по вертикали, три буквы, заканчивается на «л» от телефона, идущего по горизонтали; само слово не найдено, но первая клеточка многократно обведена шариковой ручкой. Я все вспоминаю женщину с кувшином молока, которая повстречалась мне на ночной деревенской дороге. Ноги в порядке. А может быть, там в пруду водится форель?

Воскресенье, 24.11

На улице туман, такой пронзительно холодный, что у меня нет слов. Пруд подернулся ледяной коркой. Проснулись птицы, звуки. Мои шаги по тропинке отдают пустотой. Лицо я вытер полотенцем, которое висело в домике; от него так жутко несло потом, что этот запах будет преследовать меня, наверное, целый день. Все та же проблема с башмаками, главное, чтобы они не жали, они совсем еще новенькие. Я подкладываю немного поролона и при каждом движении соблюдаю осторожность, как какой-нибудь зверь, у меня и мысли теперь, как мне кажется, звериные. Возле дверей, внутри, висит связка колокольчиков с язычком посередине, к которому прилажена кисточка, чтобы тянуть. Из еды только две горошины; может быть, сегодня я доберусь до Леха. Множество ворон сопровождают меня в тумане. Следы от трактора глубоко врезались в землю. Посередине одного двора гигантская плоская куча сырой и грязной сахарной свеклы. Ангерхоф: я заплутал. Из нескольких деревень одновременно доносятся воскресные колокола, похоже, начинается служба. Вороны всё еще тут, 9 утра.

Мистические холмы в тумане, сложенные из свеклы, вдоль обочины. Хриплая собака. Я вспоминаю о Захранге, когда отрезаю себе кусок свеклы и кладу его в рот. Сок в верхней части, кажется, сильно пенился; вкус напоминает об этом. Хольцхаузен: появляется дорога. На первом дворе собранные овощи прикрыты полиэтиленом, придавленным по краям старыми шинами. Когда идешь, перестаешь страдать по поводу выброшенных вещей.

Небольшой передых под Шёнгайзингом, потом вдоль Ампера; заболоченная местность, луга возле леса, а вдоль него охотничьи вышки. С одной из них виден Шёнгайзинг; туман рассеивается, появились сойки. Ночью в доме мне пришлось мочиться в старый резиновый сапог. Один охотник в компании с другим спросил меня, что я тут потерял. Я ответил, что его собака нравится мне больше, чем он.

Вильденрот, заведение «Старый трактирщик». По берегам Ампера по-зимнему пустые летние домики. Пожилой мужчина в клубах дыма закладывал корм в кормушку для синиц на ели, дым – от трубы. Я поприветствовал его и постеснялся спросить, нет ли у него теплого кофе на плите. В начале деревни я увидел старуху, маленькую, кривоногую, с выражением безумия на лице; она катила рядом с собой велосипед и разносила “Bild am Sonntag”^[5]. Она подкрадывалась к домам, как подкрадываются к врагам. Какой-то ребенок с пучком пластмассовых соломинок в руках собрался играть в микадо^[6]. Обслуга только что пообедала, они идут, что-то еще жуя на ходу.

В моем углу висит лошадиная упряжь, а к ней приделан красный уличный фонарь в качестве освещения, выше – громкоговоритель. Из него льется лютневая музыка и «Холлерей-ди», мой любимый Тироль.

Холодный туман рассеивается над перепаханными полями. Два африканца идут передо мной, совершенно по-африкански размахивая руками, погруженные в беседу. До последнего они не замечают, что я следую за ними. Самое унылое тут – заборы “Hot Gun Western City”^[7] посреди леса, все заброшенное, холодное, опустевшее. Железная дорога, которая никогда больше не заработает. Путь становится долгим.

Несколько километров кряду, пока я двигался по проселочной дороге среди полей, передо мною шагали две малолетние деревенские красавицы. Они – одна из них в мини-юбке и с сумочкой – шли очень медленно, и я то и дело догонял их. Они замечали это издалека, оборачивались и ускоряли шаг, а потом снова замедлялись. Только ближе к деревне они почувствовали себя увереннее. Когда же я их обогнал, они, как мне показалось, испытали разочарование. Потом двор на самом краю деревни. Еще на расстоянии я заметил там старую женщину на четвереньках, она пыталась встать, но не могла. У нее получалось так, как будто она отжимается, так я, по крайней мере, подумал сначала, но она была вся такая закостеневшая, что ей было не подняться на ноги. Стоя на четвереньках, она упорно двигалась куда-то за дом, где находились связанные с ней люди. Ночевка под Гельтендорфом.

Стоя на небольшом холме, я смотрю на окрестности, расстилающиеся передо мной низиной. По ходу моего пути – Вальтесхаузен, чуть правее – стадо овец, я слышу голос погонщика, но не вижу его. Унылая, застывшая земля. Далеко-далеко по полям идет человек. Филипп писал для меня слова на песке: море, облака, солнце, а потом еще одно слово, которое он придумал сам. Еще ни разу он не сказал никому ни единого слова. Люди в Пестенакере кажутся мне нереальными. А теперь главное – где спать?

Понедельник, 25.11

Ночь под Боербахом, на сеновале. Внизу стойла для коров, глинистый пол перетоптан в месиво. Наверху вполне приемлемо, только света не хватает. Ночь выдалась долгой, но было довольно тепло. Снаружи несутся низкие облака, ветер разгулялся, все серым-серо. Тракторы с зажженными фарами, хотя достаточно светло. Через сто шагов – придорожный крест со скамеечкой. Какой восход у меня за спиной. Узенькая прореха в стене облаков, да, такое солнце восходит кровавым светилом во дни сражений. Худые, обезлистевшие тополя, летит ворона, притом что одно крыло у нее ободрано на четверть, – похоже, к дождю. Красивая сухая трава вокруг меня, которая колышется на ветру. Прямо перед скамейкой след от трактора на пашне. Деревня в мертвой тишине, как будто наработалась и ей теперь не хочется просыпаться. На обеих ступнях наметились мозоли, особенно на правой; натягивание башмаков требует большой осторожности. Надо бы сегодня добраться до Швабмюнхена, ради пластыря и денег. Облака мчатся мне навстречу. Господи, как тяжелеют поля от дождя. Позади меня, переполошенные, кричат индюки на каком-то дворе.

Не доходя Клостерлехфельда. Через Лех, как я вижу, можно легко перебраться и без моста. Местность напоминает мне Канаду. Казармы, солдаты в домах из рифленого железа, бункер времен Второй мировой войны. Вспорхнул фазан почти в метре от меня. В железной бочке что-то горит. Заброшенная автобусная остановка, которую детишки разрисовали цветными мелками. Кусок пластмассовой стены, напоминающей по виду рифленое железо, стучит под порывами ветра. Тут же приклеено объявление, сообщающее, что завтра будет отключено электричество, хотя на сто метров вокруг ничего электрического не обнаруживается. Дождь. Тракторы. Машины всё еще с включенными фарами.

Неистовый ветер и неистовый дождь от Леха до Швабмюнхена. Больше ничего не вижу и не чувствую, только это. Простоял целую вечность в мясной лавке, думая об убийстве. Обслуга в кафе все поняла с первого взгляда, и это меня порадовало, стало лучше. На улице патрульная машина и полиция. Потом я обойду их стороной. Разменивая в банке крупную купюру, я не мог отделаться от чувства, что кассирша в любой момент может нажать тревожную кнопку, и я твердо знал, что в этом случае тут же брошусь наутек. Все утро мне страшно хотелось молока. Дальше придется идти без карты. Вещи, которыми нужно срочно обзавестись: фонарик и пластырь.

Когда я смотрел в окно, напротив меня на крыше, под дождем, сидела нахохлившаяся ворона и не шевелилась. Прошло много времени, а она все так и сидела, без движения, замерзшая, одинокая, тихо обдумывая какую-то свою воронью мысль. И меня охватило братское чувство, и одиночество разлилось в груди.

Град и ураганный ветер, первый порыв которого буквально сбивает меня с ног. Чернота надвигалась от леса, и я сразу подумал: добром не кончится. Теперь эта мерзость перешла в снег. На мокрой дороге я вижу у себя под ногами свое отражение. Вот уже целый час меня мучает тошнота, во рту набирается какая-то дрянь, я слишком быстро приговорил молоко. Рядом коровы, которые неожиданно переходят на галоп. Спрятался на крытой автобусной остановке, сколоченной из грубых мореных бревен, но она повернута к западу и снег залетает сюда, добираясь до моего заповедного уголка. Ветер, снег и дождь нагнали и листьев, которые облепили меня с ног до головы. Прочь отсюда, дальше.

Короткая остановка в леске. Я смотрю в долину и скашиваю путь по мокрым чавкающим лугам; дорога делает здесь большой крюк. Это была настоящая снежная буря; но теперь все успокоилось, и постепенно я стал обсыхать. Где-то впереди Микенхаузен, вот только знать бы где. С елок все еще капают капли, падая на усыпанную иголками землю. От моих брюк идет пар, как от коня. Холмистая местность, лесов стало больше, все незнакомое. Деревни при моем приближении прикидываются вымершими.

Не доходя до Микенхаузена (Мюнстер?), снова взял чуть западнее, двигаясь по наитию. Мозоли на обеих ногах не дают мне покоя, каждый шаг отдается болью. На телеграфном столбе, наверху, на монтажном поясе висел монтер, беззастенчиво пялившийся на меня, увечного, и спокойно куривший трубку, откинувшись на упругом ремне. Когда я проковылял мимо него, он перестал курить и долго смотрел мне вслед. Тут я остановился как вкопанный, резко повернулся и посмотрел назад. Нежданно-негаданно за ним, на отвесном скалистом склоне, обнаружилась пещера, раззявившая пасть и кричавшая что-то морю, лежавшему внизу. Все реки сливаются вместе и заканчивают свой путь в море, и все нелепое собирается на побережье, сбиваясь в кучу, как повсюду на этой земле. Воздух вдруг наполнился странным неземным свистом и жалобными скулящими звуками: это планеры, которые кружили тут над скалами. Дальше, в направлении восхода, в той стороне, откуда доносились далекие раскаты оружейного грома, на вершине горы – радарная станция, загадочная и притихшая, как большое, настороженно вслушивающееся ухо, которое само между тем исторгает крики, ни для кого не слышимые, растворяющиеся где-то в недрах Вселенной. Никто не знает, кем построена эта станция, кем она обслуживается и против кого она направлена. А может быть, тот монтер на телеграфном столбе, повисший на монтажом поясе, как-то связан с ней? Чего он пялится мне в спину? Бóльшую часть времени эта радарная станция скрыта теперь за стеной облаков, потом они вдруг расступаются, солнце заходит, и, пока я тут стою, проходят дни, а станция, недвижимая, все смотрит неотрывно на последние края Вселенной. Как-то раз на исходе войны над горным лесом возле Захранга появился самолет и сбросил какой-то металлический прибор, отмеченный флагом, который можно было разглядеть над верхушками деревьев. Мы, дети, были уверены, что флаг перемещается от дерева к дереву, а таинственный прибор движется вперед. Той же ночью мужчины двинулись в поход, а когда вернулись на рассвете, никто из них не захотел рассказывать, что они там нашли.

Красивый холмистый ландшафт, много леса, все тихо. Крик ястреба. На придорожном кресте у меня за спиной написано: Пред наступленьем тьмы ночной/ Все может стать не так, как было на заре; / Ведь человек, живущий на земле, / Все ждет, когда закончит путь земной / И только молит Господа, вздыхая благочинно, / Дать, если можно, легкую кончину^[8]. Время устремлено в сторону вечности.

Я замечаю, что дорога все больше поворачивает к югу, значит, идти через поля. Кирххайм, потом обогнуть лес, дело к сумеркам, Обергесертсхаузен: проследовал без остановки, потому что уже почти совсем стемнело. Я не столько иду, сколько бреду. Обе ноги так болят, что я едва могу их передвигать. Миллион шагов, это какое расстояние? Вверх по склону в направлении Хазельбаха. В темноте я различаю какие-то смутные очертания, доковыляв, обнаруживаю, что это всего-навсего совершенно загаженный крытый загон для коров. Затоптанная-перетоптанная мокрая глина доходит им от копыт до колен, у меня на ногах тут же образуются килограммовые комья, которые ничем не отодрать. Потом на холме возле Хазельбаха два летних домика, стакан пива, календарь, показывающий ноябрь. На дворе буря, а внутри мыши. Как холодно!

Вторник, 26.11

Купленная в Кирххайме шеллевская карта^[9] добавила немного ясности. Ночью была страшная буря, утром повсюду лежали ошметки подтаявшего снега. По сравнению с этим дождь, снежная крупка – это еще игрушки. В домике при ближайшем рассмотрении обнаружились молотильный цеп и грабли, пристроенные на стене для создания деревенской атмосферы, и походные палки с какими-то бляхами, грабли – над крестом, а еще лист календаря на сентябрь с картинкой из «Плейбоя». Над окном фотографии обитателей домика, сделанные в автомате, они напоминают мне Зефа и Шинкеля^[10]. Мужчина на заправке смотрел на меня таким несусветным взглядом, что я спешно ретировался в туалет, чтобы посмотреться в зеркало и убедиться, что еще не утратил человеческого облика. Хотя плевать, я отдамся на волю ветра вокруг заправки, пока у меня не вырастут крылья. А ночью я стану королем в ближайшем взломанном доме, он будет мне замком. Кухонный будильник, если его завести, громко возвестит конец света. Ветер снаружи растреплет весь лес. Этим утром утонувшая ночь явилась на холодных серых волнах. Сигаретные пачки на обочине приводят меня в восторг, особенно если они не смятые; тогда они слегка распухают, напоминая чем-то трупы, края становятся не такими острыми, а целлофан изнутри покрывается конденсатом, это пар, который на холоде превращается в капли воды.

Лотте Айснер, как у нее там дела? Жива ли она еще? Достаточно ли быстро я продвигаюсь? Мне кажется, нет. Места тут такие пустынные, что я чувствую себя совершенно покинутым, как тогда в Египте. Если мне действительно суждено добраться до цели, то никто никогда не узнает, каково это было – проделать такой путь. Грузовики катят под печальным дождем. Кирхберг – Хазберг – Лоппенхаузен, район, о котором нечего даже сказать. В конце, в сторону запада, небольшой барачный поселок, на всем налет чего-то временного, как будто здесь живут цыгане, осевшие тут ненадолго. Я смотрю сквозь лес. Ели шатаются в разные стороны, тычась друг в друга, вороны летят против сильного ветра и не продвигаются ни на миллиметр. На больших колосьях построено целое поселение, на каждом колоске по дому. Величественно раскачиваются они на своих гигантских стеблях, наезжая друг на друга, все поселение колышется и качается. Ястреб держится против ветра, замер на одном месте над елями, потом его подбрасывает вертикально вверх и он разворачивается. Косуля выскочила на дорогу и поскользнулась на асфальте, как на натертом мастикой паркете. Очень холодно, незадолго до того, как я тут появился, прошел снег, кое-что от него еще осталось на прибитой траве. Ветка на одном дереве проросла его насквозь, это совершенно выбило меня из колеи, в довершение всего еще и собачий лай из вымершей деревни. Как бы мне хотелось увидеть хоть кого-нибудь стоящим на коленях перед придорожным крестом! Целый день над моей головой низко летящие самолеты, один из них подлетел так близко, что я даже смог разглядеть лицо пилота, как мне показалось.

Кеттерсхаузен: мне стоило огромного труда добраться досюда, я чувствую себя совершенно изможденным. Никаких больше мыслей. Кажется, там был какой-то старый пенсионер в пивной, на кожаном диване, он подогревал себе пиво специальной пивной грелкой. А хозяина с красным лицом того и гляди хватит удар. Местный диалект я перестал понимать. Матценхофен, Унтеррот, Иллертиссен, Фёрринген.

Среда, 27.11

Фёрринген, ночевка в местной гостинице. С утра первым делом купил пластырь и «Францбраннтвайн» для растирания ног. На улице страшный снегопад. Долго смотрел на снежинки. Я видел группу монахинь с гимназистами, они шли в обнимку и демонстрировали всем, что ничего в этом такого нет, если монахини придерживаются современного образа мыслей. Вся эта веселость и развязность выглядели невероятно искусственно и отдавали лицемерием. У одной монахини на спине был глубокий вырез, открывавший татуировку с изображением орла, который раскинулся между лопатками. А потом я увидел Вольфганга на Амалиенштрассе, со спины, и сразу узнал его. Он был весь погружен в свои мысли и при этом отчаянно жестикулировал, выделяя жестами отдельные места своих размышлений, как это бывает, когда человек говорит. Он исчез в вихре снежинок, которые рванули мне навстречу из какого-то запертого дома.

Мост через Иллер. Дорога в направлении Бойрена через лес, неожиданно открылась большая поляна. Лес, обставший поляну кругом, неотрывно смотрел на меня, высокий и черный, омертвевший в оцепенелой тишине. Из чащи раздался крик канюка. Рядом со мной – канава, полная воды, со стелющейся по дну травой. Вода такая прозрачная, что я удивился, почему она вся не замерзла. Я поддел башмаком немного инея, спихнул его в канаву и убедился, что на поверхности воды все же образовалась тоненькая корка льда, прозрачная, как стенка аквариума. Такая покинутость была мне до сих пор неведома. Сразу чуть дальше в лесу обнаружилась часовенка на перекрестке дорог. Ступени вели прямиком в лужу, полную ледяной воды, с грязными дубовыми листьями на дне. Какая тишина вокруг меня.

На асфальтированной дороге – дождевые черви, пытающиеся тут спастись от мороза. Они все тоненькие и вытянувшиеся в струнку. Поползень застучал по дереву, и я остановился, чтобы какое-то время послушать его, потому что это действовало на меня успокаивающе. Немного дальше, на пустынно одиноком месте, самом одиноком на свете, я увидел лису. Кончик хвоста у нее побелел. Швюпфлинген – Бихальфинген, я сижу на крытой автобусной остановке, совсем рядом школа, началась перемена. Появился ребенок, поздоровался и куда-то убежал. Нашлось для меня слово и у проходившего мимо священника. Школа снова заглотила всех детей. Воробьи оттаивают на крыше. На голых деревьях, растущих на склоне холма, еще висят яблоки.

Лаупхайм. Вокзальное кафе: купил “Süddeutsche Zeitung”, у меня нет ни малейшего представления о том, что происходит на свете. Убедился в том, что сегодня еще только среда, я был не уверен. Унтерзульметинген, потом через лес, тихий лес с зелеными листьями клевера на мокрой от снега земле. Когда я пристроился справить большую нужду, мимо, на расстоянии вытянутой руки, проскакал заяц и даже не заметил меня. Натер «Францбраннтвайном» левое бедро, которое болит при каждом шаге и эта боль отдает вниз. Почему ходьба доставляет такие страдания? Я утешаю самого себя, потому что нет больше никого, кто мог бы меня утешить. Бокигхофен – Зоннтхайм – Фолькертсхайм. В Зоннтхайме полицейский, увидев меня, сделал странное лицо и проверил документы. С ночевкой будет сложно. Места тут дурные. Промышленность, запах канализации, силоса и коровьего навоза.

Четверг, 28.11

За Фолькерстхаймом ночевал в сенном сарае, ничего другого во всей округе не нашлось, и потому я остановился тут, хотя было всего только полпятого. Что за ночь. Ветер неистовствовал так, что мой сарай, хотя он и был построен накрепко, только так и трясло. Дождь и снег забирались внутрь из-под конька, я зарылся в солому. В какой-то момент я очнулся и обнаружил рядом с собой животное, которое устроилось у меня на ногах. Когда я пошевелился, животное испугалось еще больше меня, мне кажется, это была кошка. Ветер был невероятной мощи, и я не помню, чтобы мне когда бы то ни было доводилось сталкиваться с таким. Черное утро, погруженное во мрак, такое мрачное и холодное утро опускается на поля только после большой беды, после большого мора. Сарай снаружи весь облеплен снегом с подветренной стороны. Чернеет пашня с белыми полосками от снега. Ветер был такой сильный, что снег даже не успел залечь в борозды. Низкие, стремительно мчащиеся облака. Небольшие пригорки, метрах в ста, не больше, белеют все покрытые снегом. Куропатки, которые только при взлете отличаются по цвету от земли. Такого мрака я действительно не видел еще ни разу в жизни. Метелью занесло дорожные знаки, снежные пласты уже немного съехали, но все равно еще продолжают держаться. Под Роттенкнакером я добрался до Дуная. Мост показался мне таким выразительным, что я долго стоял на нем и смотрел на воду. Там был лебедь в серых пятнах, пытавшийся пробиться вперед против течения, но он не двигался с места, потому что не мог плыть быстрее течения. За ним мусорозаборная решетка, перед ним с одного края устроен резкий перепад воды, так что у него весьма ограниченное пространство для маневра. По прошествии некоторого времени, устав от дикого барахтанья и топтания на месте, он вынужден был выбраться на берег. Строительные машины, грязь от тракторных колес, штормовой ветер, низкие облака. Неожиданно я оказался среди школьников, закончились занятия. На выходе из местечка они изучающе посмотрели на меня, я изучающе посмотрел на них.

Мундеркинген. Снова разболелось левое бедро, меня это злит, до сих было все как-то было ничего. Здесь базар и ярмарка скота, повсюду крестьяне в резиновых сапогах, свиновозки, коровы. Я покупаю себе шапку – шлем с защитой для лица, он мне немного маловат и выглядит к тому же на редкость отвратительно. Потом еще кальсоны. За деревней, немного в стороне – небольшая церквушка, прямо рядом с ней трейлер – жилой вагончик на колесах. Из него вышел какой-то старик и склонился над голым, повалившимся розовым кустом. Я обошел церковь, дав небольшой крюк. Ветер кружил при этом над моей головой один-единственный лист, сорванный с дерева. Вдалеке канонада и рев истребителей, так моя мать описывала начало войны. В нескольких километрах истребитель на бреющем полете атаковал живую изгородь, изгородь открыла ответный огонь, она оказалась не чем иным, как закамуфлированными танками, которые с бешеной скоростью поворачивали в разные стороны пушки и с бешеной скоростью стреляли, в то время как истребитель продолжал их атаковать с разных сторон.

Неприглядная дорога, потом Цвифальтен, тут начинается Швабский Альб. Какая-то крестьянка принялась рассказывать мне о снежной буре, в ответ я молчал. Гайзинген, там в запущенных деревнях живут усталые люди, которые ничего больше от жизни не ждут. Снежная тишина, черные поля тихонько снова выбираются из-под снега. В Генкингене уже годами хлопают двери на ветру. Видел воробьев на навозной куче, которая уже давно остыла. Талая вода стекает мелкими ручейками в канализационный люк. Ноги идут.

За Гайзингеном опять повалил снег, и я иду в хорошем темпе, не останавливаясь, потому что, если я остановлюсь, я тут же начну мерзнуть, ведь я весь насквозь промок, а так, по крайней мере, меня греет пар. Мокрый снег бьет в лицо, а иногда и сбоку, с такой силой, что я с трудом преодолеваю сопротивление, а с подветренной стороны у меня весь бок в одну секунду оказывается облеплен снегом, как ствол у елки. Не могу нарадоваться на свою шапку. На старых коричневатых фотографиях последние навахо, сидя на лошадях, завернувшись в одеяла, двигаются сквозь снежную бурю навстречу своему концу; эта картинка не выходит у меня из головы и укрепляет мою сопротивляемость. Дорогу всю сразу замело. На трудном поле в снегу застрял трактор с включенными фарами и не может сдвинуться с места; крестьянин плюнул на все и теперь просто стоит рядом, ничего не понимая. Мы, как два привидения, обходимся без приветствий. Ну какая тяжелая дорога, и ветер бьет прямо в лицо жгучим снегом, дует все время по прямой. Идти нужно по большей части в горку, но и на спуске все отчаянно болит. Я лыжник-прыгун, совершающий полеты на лыжах, я ложусь на ветер, вытянувшись вперед, мои зрители – окрестный лес, застывший соляным столбом, лес смотрит с открытым ртом. Почему он не останавливается, кричат мои зрители. Я думаю, лучше лететь дальше, пока они не заметили, что ноги мои совсем плохи и не гнутся, так что во время приземления они рассыпятся в крошку как известь. Не подавать виду, лететь дальше. Потом я заметил крошечного виноградаря, почти карлика, на тракторе, а потом мой малыш приложил ухо к моей груди, чтобы проверить, бьется ли еще сердце. И часы, которые я дал ему, оказалось, еще идут, они тикают, сказал он. Мне всегда хотелось иметь открытку с изображением обвалившейся дамбы недалеко от Фрежюса, – из-за пейзажа. А в Вене, когда однажды на рассвете рухнул мост через Дунай, один свидетель, который собирался перейти на другой берег, рассказывал, что мост медленно опустился плашмя, как старик, ложащийся спать. Вокруг кукурузные поля, и это скорее наводит на размышления.

С правой лодыжкой у меня нелады. Если она и дальше будет так распухать, то я не знаю, что мне делать. Я не хочу идти по серпантину в сторону Гаммертингена и сокращаю путь по крутому спуску, от которого все болит. Свернул налево и при резком повороте тут же понял, что такое мениск, до сих пор я знал о нем только в теории. Я настолько драматично промок, что долго стою перед гостиницей, не решаясь в нее войти. Но нужда заставила меня пренебречь своим жутким видом. Хайле Селассие^[11] был казнен. Его труп был сожжен вместе с казненной левреткой, казненной свиньей и казненной курицей. Перемешанный пепел был развеян над полями в одном английском графстве. Как это успокаивает.

Пятница, 29.11

Ночь была не очень хорошей, поэтому с утра несколько разбитый. Телефонный разговор на почте. Омерзительный кусок дороги со множеством машин в направлении Нойфры, по холмам. Скосить по полям почти невозможно. Наверху, в Бице, страшная буря, все в снегу. За Бицем, в лесу, начинается немыслимый снегопад, в лес снег заносит сверху ураганными вихрями. Я не рискую выходить на открытое пространство, там, на полях, ветер дует по горизонтали. А ведь сейчас еще не декабрь, уже много лет здесь не бывало ничего даже приблизительно похожего на происходящее. На ближайшей дороге меня подбирает грузовик, он осторожно продвигается вперед в черепашьем темпе. Мы вместе выталкиваем машину, застрявшую в сугробе. В Трудельфингене я понимаю, что дальше пути нет, сумасшедшая метель. Тайфлинген, очередная гостиница, я развешиваю свои вещи. Целый день никакого движения, простой, ни одной мысли в голове, я смиряюсь с остановкой. Город чудовищный, довольно много промышленности, унылые турки, одна-единственная телефонная будка. И к тому же безнадежное одиночество. Малыш, наверное, лежит уже в кровати, обхватив руками край одеяла. Сегодня, как я слышал, фильм будет показан в «Леопольде», в справедливость я не верю.

Суббота, 30.11

Все еще Тайфлинген. Началось все с туннеля, в котором были припаркованы машины, полиция их переписала. Мы с радостными криками промчались мимо и сделали то, чего не полагалось делать. Дома я собирался первым делом разобраться с беспорядком в машине и по дороге уже повыбрасывал немало, в первую очередь разный бумажный мусор. Неожиданно среди этого хаоса я обнаружил два полицейских журнала, а в них картинки, каких я в жизни не видел. Это были фотографии страны, при виде которой у меня перехватило дыхание. Как такие изображения могли попасть в журналы для полицейских? Я шел по этой земле чудесной дорогой среди огромных деревьев. Наверху за деревьями прекрасный дом, целый невысокий дворец, сложенный из простой коры и бамбука, но невообразимо прекрасный. Кричали попугаи, потом женщины и дети, скорлупки от съеденных кем-то орехов падали вниз. И тут я понял, что это дворец Лон Нола^[12] в Камбодже. Меня только мучала мысль, как все это возможно, если он лежал разбитый параличом. А потом еще обнаружился припаркованный жилой вагончик семейства Рихтхоферов, мужчина рядом – Д. Г. Лоуренс^[13]. На сиденье в кабине лежащие дети, девочка, одиннадцати лет, и десятилетний мальчик. Родители спали сзади; дети встают и идут по нужде. И тут бесшумно подкатила военная машина, возглавлявшая странную колонну, которую никому нельзя было видеть. Детей никто не заметил, потому что они стояли в тени кустов. Колонна состояла из раненых, которых несли на носилках, но раненые были настолько изуродованы, что показывать их населению было лишним. Сопровождали раненых медсестры, которые высоко держали бутыли с жидкостью для капельниц, и все раненые были по цепочке связаны друг с другом. Жидкость перетекала в одно тело, а от него к другому. Во время транспортировки один из раненых умирает, а камбоджийская медсестра этот момент проспала. Когда это обнаруживается, она получает выволочку, потому что через мертвое тело жидкость проходить не может, и вся цепочка за умершим переносится всухую. Потом появился биплан древней конструкции, но он летел так точно, что смог поднять крылом носовой платок с земли. Вместе с Фароки^[14] мы добыли напалм и произвели эксперимент под открытым небом возле свалки, нам это было нужно для демонстрации ужаса. Нас застукали, но мы от всего отпирались. Я услышал ворон, вскочил с кровати, распахнул окно, над городом, почти еще в потемках, летали одни сплошные вороны. От снега все белым-бело, город весь заметен снегом. А утро явилось из черноты, и это не сон. Большой универмаг еще не открылся, но продавец уж вынес лошадку-качалку с тележкой и подключил ее к электричеству. Повсюду владельцы магазинов чистят лопатами тротуар.

Глубокий снег за Пфеффингеном; по лесному склону вода стекает с моей скоростью на дорогу маленькими неглубокими ручейками, по которым идут странно пульсирующие волны, тут посыпали солью. Какая-то машина скатилась с дороги по небольшому откосу и остановилась ровно у одиноко стоящей яблони. Молодые люди и несколько крестьян решили, что, может быть, удастся выкатить машину задом, но это оказалось не в человеческих силах. Мы символически потолкали ее, и всё.

Решил пойти через Бургфельден, а не через Цилльхаузен. Падает снег, крупные хлопья, но ветра нет, так что терпеть можно. Вверх по склону до Бургфельдена, все становится совершенно сказочным, огромные буки сомкнулись в купол, повсюду снег и пустынно. Два старика-крестьянина угостили меня лимонадом, потому что единственная корова сегодня не дала молока. Принял решение идти по тропинке в Шальксбург. Какая дорога! Сначала по колено в снегу, тропинки не видно, через поле, потом все стало как-то сужаться, дорогу теперь можно разглядеть. Следы диких животных. Деревья и кусты выглядят совершенно нереально, даже самые тонюсенькие веточки облеплены пушистым снегом. Дымка рассеивается, и открывается вид на серую и черную деревню где-то в самом низу. Затем крутой спуск через лес в направлении Фроммерна. Внизу становится сыро, снега почти нет, вылезает противная, холодная, мокрая трава. Балинген, Фроммерн, унылое уродство по сравнению с дорогой по холмам. Росванген, передышка на автобусной остановке. Мимо проходит ребенок с молочным бидоном в руках и смотрит на меня прямым испытующим взглядом, так что я не выдерживаю и отвожу глаза.

Потом снег, снег, снег с дождем, снежный дождь, я проклинаю творение. К чему все это? Я настолько промок, что обхожу стороной людей на раскисших полях, чтобы не смотреть им в лицо. Мне стыдно заходить в деревни. Встречаясь с детьми, я стараюсь придать своему лицу такое выражение, как будто я местный. В лесу на вырубке я взломал вагончик лесорубов. Пива не обнаружилось, только беспорядок, пластмассовые шлемы, защитные очки, морилка в больших количествах, разлитая по канистрам, так что я открыл окно, чтобы можно было продохнуть, спать тут будет невозможно, слишком тесно.

Тайфлинген – Пфеффинген – Шальксбург – Дюррванген – Фроммерн – Росванген – Доттерсхаузен – Дорметтинген – Даутмерген – Тюбинген – Гёслинген – Ирстинген – Тальхаузен – Херренциммерн – Бёзинген. Время от времени я выворачиваю наружу карманы куртки и отжимаю их как тряпки. В Ирстингене в гостинице справляли свадьбу. Серое, и черное, и разметанные облака покрыли собой землю. Мокрый снег лежит на полях, надвигается темнота, вокруг все пустынно, ни деревни, ни человека, никакого пристанища. На постоялом дворе в Херренциммерне как будто сдаются комнаты, во всем заведении внизу занят только стол для завсегдатаев, а так все пусто. За барной стойкой прыщавая бледная личность приблизительно моего возраста. Я спросил его, можно ли тут переночевать, а он для начала смерил меня взглядом с головы до ног. Он порезался, когда брился утром; он настолько прыщавый, что я из вежливости смотрю ему только на руки. Нужно спросить, сказал он, чтобы иметь возможность, выйдя за дверь, уже не скрывать неприятного впечатления, которое я произвел на него. Все занято, сказал он, вернувшись, притом что гостиница была пуста. Завсегдатаи, похоже, приняли его сторону в вопросе, стоит ли давать такому комнату; кто его знает, есть ли у него еще деньги, написано на одном туповатом лице. Я слишком промок, чтобы придумать какой-нибудь выход.

В Бёзингене меня взяли в частный дом две женщины, мать и дочь, они сразу прониклись ко мне сочувствием, и это было приятно. Я получил мятный чай, яичницу-глазунью и горячую ванну. По телевизору в прогнозе погоды сказали, что завтра должно стать лучше. Мать работает на дому, шьет розовые бюстгальтеры, целая гора этих изделий громоздится в кухне, я хотел подсесть к ней, понаблюдать, но слишком устал для этого.

По дороге я поднял с земли обрывок бумаги, это серединка страницы из журнала с жестким порно, которую кто-то разодрал на полоски. Я пытаюсь дополнить недостающие детали, чтобы представить себе, как могла выглядеть вся картинка, откуда тут, к примеру, появилась рука, откуда переплетенные конечности. Бросается в глаза, что на женщинах, хотя они и голые, огромное количество дешевых украшений. Одна из женщин блондинка, у одного из мужчин плохие ногти, а так больше ничего не разглядеть, кроме фрагментов гениталий.

Воскресенье, 1.12

За окном мяучит почти беззубая кошка, на улице сумрачно и дождливо. Сегодня первый сочельник^[15], и почти через три дня я могу уже быть на Рейне.

Впервые было немного солнца, я подумал, что мне от этого станет хорошо, но тут рядом со мной обнаружилась моя тень, часто она была передо мной, потому что я шел на запад. В полдень она, моя тень, вертелась у меня под ногами и нагоняла на меня бесконечный страх. Снег придавил одну машину, она стала совсем плоской, как книга, эта машина. За ночь много снега растаяло, тут он лежит пятнами, а дальше, на холмах, снежный покров еще сохранился. Открытые просторы, холмы, между ними леса, поля опять стали немного коричневыми. Зайцы, фазаны. Один фазан вел себя как сумасшедший: он танцевал, кружился на месте, издавал странные звуки, но это не имело отношения к брачным играм. Он был как слепой и меня не увидел. Я мог бы взять его голыми руками, но делать этого все же не стал. Со склонов на дорогу стекают мелкие ручейки. Посреди проселочной дороги бьет источник, а чуть дальше разлился ручей, превратившийся в озеро. Вороны ссорятся из-за чего-то, при этом одна из них плюхается прямо в воду. На сыром лугу валяется забытый кем-то пластмассовый футбольный мяч. От стволов деревьев идет пар, как от живых существ. Я делаю передышку на скамейке за Зеедорфом, потому что боли в бедре не дают покоя. Болеть начало еще ночью, и я не знал, как положить ногу. Ночлег обошелся в двенадцать марок, включая еду. Поваленные стволы деревьев отливают против света серебром, от них идет пар. Чижи, канюки. Канюки сопровождают меня всю дорогу, начиная с Мюнхена.

Понедельник, 2.12

Бёзинген – Зеедорф – Шрамберг – Хоэншрамберг – Мемориальный дом^[16] – Хорнберг – Гутах. В Шрамберге все еще выглядело прилично; жаркое из гуся, игроки в скат^[17]. Один из них, когда проигрывал, вскакивал с места и ходил возбужденный между столами. Поднялся к крепости, оттуда вдоль гряды холмов к Лаутербахской долине, вместо того чтобы идти низом, и тут вдруг, безо всякого предупреждения, пошли шварцвальдские хутора и также, безо всякого предупреждения, зазвучал совсем другой диалект. Вероятно, я принял несколько неправильных решений подряд относительно своего маршрута, но в конечном счете, оценивая все это постфактум, можно сказать, что курс сложился верный; плохо только, что у меня не хватало нервов на то, чтобы повернуть назад, когда я осознавал ошибочность своего решения, вместо этого я исправлял ошибку, принимая еще одно ошибочное решение. Но я ведь все равно держусь воображаемой прямой линии, хотя это в действительности и не всегда возможно, но в целом отклонения не слишком велики… Лес расступился, открыв долину с высокими склонами, потом за последним домом начался крутой подъем к Мемориальному дому, по ту сторону холма я снова вышел на дорогу. Какая-то пожилая женщина, пухлая и бедная, собиравшая тут хворост, заговорила со мной, перечислила всех своих детей, кто когда родился, кто когда умер. Чувствуя, что я тороплюсь, она затараторила в три раза быстрее, сокращая на ходу целые судьбы, опустив для краткости смерть трех детей, к которой она все же потом вернулась, не желая совсем уж вычеркивать ее из рассказа: и все это на диалекте, из-за которого мне трудно следить за ходом повествования. Пережив кончину всех своих потомков, она ничего не захотела рассказывать о себе, сообщив только, что собирает тут хворост каждое утро; я с удовольствием задержался бы тут.

По дороге вниз я, прихрамывая, обогнал прихрамывающего человека. Спуск к Хорнбергу настолько крутой, что я чувствую нагрузку на колени и ахиллово сухожилие. На пятке, там, где начинается сухожилие, образовалось уплотнение: такое ощущение, будто связки находятся в футляре. В темноте я подергал дверь освещенного коровника, две пожилые женщины занимались дойкой, кроме них тут еще две девочки, десяти и пяти лет. Старшая девочка была поначалу очень напугана, потому что, как выяснилось позже, была уверена, что я грабитель. Потом она прониклась доверием, и мне пришлось рассказывать ей о джунглях, змеях и слонах. Она пыталась каверзными вопросами загнать меня в тупик, чтобы убедиться, правда ли то, что я рассказываю. Кухня у них очень бедненькая, обстановка убогая, но обе женщины не раздумывая предоставили мне угол для ночлега. Одна из них все удивлялась, что же такое случилось с Фредди, ведь он так прекрасно пел и так дружил с гитарой. Здесь же вертелась маленькая иссиня-черная кошка с белым пятнышком на хвосте и пыталась ловить мух на стене. Старшая девочка проходит теорию множеств. На ночь я даю ей свой нож, чтобы она, в случае если я действительно окажусь грабителем, чувствовала себя защищенной.

Дальше по долине Прехталь, дорога идет круто в гору, машин почти нет, все в туманной дымке, и воздух наполнен влагой. Коричневый папоротник с надломанными стеблями прилип к земле. Высокий лес и глубокие долины в клубах пара. Облака и туман ползут над головой. Повсюду сочится талая вода, на высоте вокруг меня одни сплошные облака, со всех камней стекают капли. Взгляд выхватывает только пустые формы, коробки, брошенные предметы. Ноги более или менее ничего. Эльцах, звонок по телефону; может быть, мне повернуть назад?

Для начала я съел булочку у колодца и обдумал, не стоит ли мне повернуть назад. Какая-то женщина с девочкой наблюдали за мной из-за шторы, используя в качестве дополнительного прикрытия клетку с волнистым попугайчиком. Я беззастенчиво разглядывал их, и они удалились. Я не пойду назад, я буду двигаться дальше. Бидербахталь, симпатичная пологая долина, луга, пастбища, красивые шварцвальдские дома, за Оберпрехталем прекрасная действующая мельница с водяным колесом, как на картинках в учебниках первого класса. В ручье валялся почти новенький женский велосипед, он долго не давал мне покоя. Преступление? Ссора? Здесь явно разыгралась какая-то по-деревенски приглушенная драма, думаю я. Выкрашенная в красный цвет скамейка наполовину залита водой. Кошка запрыгнула сверху на фонарь, висящий над дверью, и не знает теперь, как спуститься, потому что ей слишком высоко. Она тихонько раскачивается вместе с фонарем на ветру. Во время вчерашней бури, написано в газете, скорость урагана в Фельдберге достигала 160 км в час, а в районе Швабского Альба выше 130 км в час. Сейчас стало намного спокойнее, небо обложено облаками, погода как поздней осенью, сыро, все капает, облака нависают, трава прибита. Видел свиней под яблонями, под ними никакой травы, только глинистая жижа, и огромные свиноматки осторожно поднимают одну ногу из чавкающего месива, потом аккуратно опускают ее и снова проваливаются по самое брюхо в грязь. Я жадно пью воду из ручейков, текущих по лугам. В Бидербахе сворачиваю влево, то есть на запад, затем надо будет перебираться через горы. 13 часов 30 минут.

Когда я спросил дорогу у повстречавшегося мне мужчины, жизнерадостного крестьянина, тот сразу предложил меня немного подвезти на тракторе, ему все равно нужно наверх. Потом я поднимаюсь, пройдя через туманный лес, на самую верхушку Хюнерзеделя. Оттуда можно насладиться панорамой на все четыре стороны, но сегодня там только театральное нагромождение облаков. Спуск через одинокий лес, повсюду дорогу преграждают поваленные сосны с мокрыми ветками. Ниже, на границе облаков, вдруг открывается вид на луга – долина; холмы становятся все более приземистыми, и я вижу, что я, в сущности, миновал Шварцвальд. Мрачные облака со стороны запада, но я чувствую себя превосходно, вот только вкус во рту стал снова каким-то мучнистым от жажды. Вокруг сумрачное лесное одиночество, мертвая тишина, и только движение ветра. Внизу на западе небо желтовато-оранжевого цвета, потемневшее, как перед грозой с градом, а выше разлилась туманно-сероватая чернота. Неожиданно возник огромный красный карьер, сверху я вижу кратер, в самом низу, среди красной воды – экскаватор, бесполезный, проржавевший. Рядом ржавый грузовик. Никого, ни души, пугающая тишина. И посреди всего этого страшновато горит костер, разведенный на керосине. Пламя подрагивает, огонь-призрак, ветер. Внизу, в оранжевом мареве долины, я вижу полосы дождя, и небо озаряется зарницами, тускло тлеющими предвестниками конца света. Поезд мчится на всех парах и проходит сквозь гору. Раскаленные колеса искрятся. Один вагон загорается. Поезд останавливается, чтобы попытаться потушить пожар, но вагон уже не потушить. Тогда решают ехать дальше, скорее, скорее, вперед. Поезд трогается, он едет прямиком вглубь темного мироздания. В глубочайшей черноте Вселенной пылают колеса и пылает вагон. Происходят невероятные столкновения звезд, рушатся целые миры, сжимаясь в одну точку. Свет больше никуда не может отклониться, и даже самой густой черноте придется здесь сиять как свет, а тишине – реветь как рокот. Вселенная ничем больше не наполнена, она зияющая пустота, чернее черного. Системы млечных путей уплотнились, превратившись в гигантские невиданные звезды. Разливается благодать, и из этой благодати теперь вырастает нечто чудовищное. Таково положение дел. Туча мух и гнуса зудит вокруг моей головы с такой силой, что мне приходится отбиваться от них руками, и тем не менее эти кровопийцы неотступно следуют за мной. Как я пойду в магазин? Меня же вытолкают взашей вместе с тучей вредных насекомых вокруг моей головы. Далеко внизу подо мной черно-оранжевое небо разрезает молния и попадает, как назло, в мельника Френцеля. Его единственным другом был Штурм Зепп^[18]. Мельник Френцель несколько лет провел запертым на чердаке своего дома в деревянной загородке, потому что в доме его жена хороводилась со Штурмом Зеппом. Они заколотили чердак досками, а мельник не сопротивлялся, потому что они каждый день приносили ему суп.

Хорошо ли одиночество? Да, хорошо. Только драматические перспективы впереди. Разрастающаяся мерзость тем временем снова собралась на берегу моря.

Вторник, 3.12

Сложности с ночлегом. Когда я в темноте пытался взломать один дом, я не заметил, как у меня с пояса упал компас; я хранил его со времен Сахары, и его утрата была для меня невосполнима. Наверху, на горе, вечером, мне повстречалась еще группа мужчин на опушке леса, они стояли спиной ко мне, странно застывшие в ожидании, из леса доносился звук электропилы, хотя рабочий день уже закончился. Подойдя поближе, я увидел, что это заключенные, направленные на лесоповал; они ждали, когда их увезут. При них был надзиратель, одетый во все зеленое. Позднее меня обогнали несколько автобусов «фольксваген» с решетками.

Я сижу на берегу Рейна. Паром под Каппелем, спокойная вода, спокойная погода, почти никого нет. Все в дымке, Вогезы^[19] я не вижу. Ночь провел в Мюнхвайере, в сенном сарае посреди местечка; только наверху нашлась солома, которая наверняка лежала тут лет десять. Солома была пыльная, ее было невозможно как-то взбить, чудовищная лежанка. В доме рядом никого не было, но потом кто-то пришел, открыл сарай и взял дрова. Прислушавшись как следует, я понял, что человек, пришедший за дровами, старый, что это мужчина, мужчина за семьдесят и что взял он именно дрова.

Множество ворон летит на юг. Скотина громко топает в перевозке, ведет себя беспокойно. Рейн кажется мне похожим на Нанай^[20], хотя нет решительно ничего, что напоминало бы Нанай. Мне хотелось, чтобы паром помешкал, прежде чем добраться до нашего берега, ведь человеку нужно собраться с силами, прежде чем пересечь реку. Вместе со мной на пароме три-четыре машины, вода светло-коричневая, никаких других судов не видно. Деревни погружены в сон, но не вымершие. Звонок М., тревоги. Я много думаю о Делё^[21], Дембо^[22], Винтреберте, Клоде. Получил новый номер Айснерши. Чего у меня нет: компаса, батареек для фонарика, мази, – с остальным все более или менее. Очень тепло; воробьи и дети в Ботцхайме. Я говорю: жажда.

В магазине купил молока, второй литр за сегодняшний день. Дети шмыгают тут по магазинам самообслуживания, берут с полок комиксы и, устроившись где-нибудь в уголке на полу, чтобы кассирша не увидела их в круговое зеркало, жадно листают страницы. Я опиваюсь молоком. Петухи кричат, двери хлопают, солнце, я устраиваю себе передышку на скамейке перед храмом.

Плоская местность, одни вороны, которые кружат у меня над головой; неожиданно я спрашиваю себя на полном серьезе, не потерял ли я разум, потому что я слышу так много ворон и так мало их вижу. Вокруг мертвая тишина, насколько улавливает мой слух, и тут это воронье карканье. В дымке слегка прорисовываются горные хребты Вогез. На равнине два парка отдыха, два колеса обозрения, пещеры ужасов, средневековый замок; похоже, они закрылись окончательно и бесповоротно. В одном из них был еще зверинец; пруд с гусями, в глубине – загон для косуль. Кто-то подвозит сено на тракторе. Местом отдыха мне служат военные памятники. Крестьянки много разговаривают друг с другом. Крестьяне до смерти устали. Мне все время попадаются старые автобусы, вышедшие из строя. Ладно, говорю я себе, дальше.

В Бонфельде меня окружили ребятишки из детского сада, они приняли меня за француза. Найти ночлег будет трудно. Последнюю часть дороги в Барр, несколько километров, меня подвезла какая-то женщина, мне это было очень кстати, потому что тогда я мог еще успеть до закрытия магазина купить себе жидкостный компас, хотя я пока еще не знаю, подружусь ли я с ним. В лесу рабочие нарезали веток и развели костер, а еще много веток они связали в пучки. Вороны все еще кричат у меня над головой, здесь, в городе. Впервые за все время только усталость и никакой боли в ногах, разве что левое колено по временам дает о себе знать. Ахиллово сухожилие справа уже не так сильно меня беспокоит, после того как я проложил по краю башмака поролоновую прокладку и стал с осторожностью завязывать шнурки. Мне нужно будет сегодня постирать рубашку и футболку, от них так пахнет мной, что я застегиваю куртку, когда оказываюсь среди людей. Потребление жидкости у меня на высоте: сегодня выпил два литра молока, съел фунт мандаринов, но уже скоро почувствовал такую жажду, что слюна стала клейкой, густой и снежно-белой. Приближаясь к людям, я отираю уголки рта, потому что мне кажется, будто у меня там скопилась пена. Я плюнул в реку Илль, и мой плевок поплыл как застывшая снежинка. Жажда настолько велика, что я думаю обо всем исключительно в перспективе воды: вот там, за поворотом, хутор, наверняка у них есть колодец, почему это заведение сегодня, во вторник, закрыто, когда мне так нужно выпить пива или колы. Сегодня вечером обязательно постираю свою футболку, это футболка, в которой Нубер^[23] из Оффенбахского клуба выступал в своем последнем матче. Может быть, я пойду вдоль реки Аубе, где-то я слышал, что Аубе – хорошая река. Юмор местного населения проистекает от тысячелетней оседлости. Мне кажется, пожалуй, оно и лучше, что Эльзас отошел к Франции.

Куча мусора на равнине не выходит у меня из головы; я увидел ее издалека и ускорил шаг, а потом помчался так, как будто на меня напал смертельный страх, потому что мне не хотелось, чтобы меня в довершение ко всему обогнала машина, пока я не добрался до свалки. Запыхавшись от этой гонки, я добрался до кучи, и мне понадобилось еще много времени, чтобы прийти в себя, хотя первая машина, обогнавшая меня, появилась лишь несколько минут спустя, после того как я уже был тут. Рядом была канава с грязной холодной водой, а в канаве – разбитая машина, двери, капот, багажник, всё нараспашку. Вода доставала до окон, мотора не было. Мне попадается много мышей. Мы все давно утратили всякой представление о том, сколько мышей вообще живет на свете, невообразимо. Мыши тихонько шуршат в прибитой траве. Только тот, кто идет пешком, видит мышей. На полях, там, где уже лежал снег, они прорыли себе ходы между травой и снегом; теперь же, когда снег стаял, можно увидеть их извилистые следы. С мышами можно подружиться.

В одной деревне, перед Штоцхаймом, я сидел на ступенях церкви, ноги устали, и тревога терзала сердце, и тут, в школе, которая была совсем рядом, отворилось окно, какой-то ребенок открыл его изнутри по чьему-то приказу, и оттуда я услышал, как кричит учительница с детьми, так громко, что мне не захотелось, чтобы кто-нибудь заметил сидящего под окном свидетеля этого чудовищного крика. Я ушел, хотя еле передвигал ноги. Я пошел в сторону огня, передо мной все время стоял пылающей стеной огонь. Это был огонь холода, огонь, приносящий с собой холод, а не жар, огонь, который заставляет воду сразу превращаться в лед. По воле огненной мысли о льде тут же, со скоростью мысли, возникает лед. Именно так образовалась Сибирь, а северное сияние – последние отблески этого. Вот такое объяснение. Определенные радиосигналы подтверждают это, особенно звуки в паузах. И окончание телевизионной трансляции, когда остаются только шуршание и танцующие точки, означает то же самое. Теперь главное – расставить пепельницы по местам и не сдавать позиции! Мужчины говорят об охоте. Официантка вытирает столовые приборы. На тарелках нарисована церковь, слева к ней ведет дорога, по дороге совершенно спокойно идет женщина в национальной одежде, рядом с ней, уже повернувшись спиной ко мне, девочка. Я исчезаю вместе с ними в церкви. В уголке, за столом, какой-то ребенок делает домашнее задание, и часто слышится название пива – «Мутцигское»^[24]. Хозяин несколько дней назад повредил себе большой палец топором.

Среда, 4.12

Безупречное, ясное, прохладное утро. Равнина вся в дымке, но за ней повсюду слышна жизнь. Передо мною горы во всей красе, легкий туман, а сквозь него проглядывает бесцветная тень луны, она видна наполовину, напротив солнца. Я иду по прямой между солнцем и луной, в этом есть что-то возвышенное. Виноградники, воробьи, все такое свежее. Ночь выдалась дурная, с трех часов без сна, зато утром порадовали башмаки, нигде ничего не жало, и ноги были в порядке. Холодный дым от фабрики тихо поднимается вертикально вверх. Слышу ли я ворон? Да, а еще собак.

Миттельбергхайм, Андлау. Вокруг совершеннейший мир, дымка, работа; в Андлау маленький рынок. Я пристраиваюсь отдохнуть у каменного колодца, какого я в жизни своей не видывал. Виноделие здесь – основа основ и источник сопротивляемости всех этих местечек. В церкви в Андлау поющий священник отправляет мессу, вокруг него сгруппировался детский хор, кроме них на службе только пожилые женщины. Снаружи осмотрел фриз: типичные гротескные романские фигуры. На окраине городка летние домики, все закрытые и запертые. Взломать их довольно просто. Несколько обмелевших рыбных прудов, почти безжизненных. Пруды заросли травой и кое-где кустами. Дорога идет вдоль ручья наверх.

Идеальное утро; в идеальном согласии с самим собой я бодро поднимаюсь в гору. Неотступные мысли о полете на лыжах придают мне парящую легкость. Повсюду мед, ульи и по всей долине заколоченные летние домики. Я выбрал себе самый красивый и обдумал, не стоит ли мне взломать его прямо сейчас и остаться тут на день, но идти так приятно, что я решил двигаться дальше. Впервые я даже не обращал внимания на то, что иду, до самого леса на вершине горы я шагал, погруженный в мысли. В воздухе идеальная свежесть и ясность, выше лежит немного снега. Мандарины приводят меня в эйфорический восторг.

Кройцвег. Отсюда дорога почти без разметки. Вокруг одни сплошные просеки и костры с синеватым дымом, разведенные лесорубами. Все еще свежо, и на траве утренняя роса. Пока почти нет машин и только половина домов обитаема. Черная волчья собака с желтыми глазами неотрывно смотрела мне вслед. Когда за моей спиной зашуршали опавшие листья, я понял: это собака, хотя она была на цепи. Весь день совершенное одиночество. Ясный ветер играет шуршащими листьями в верхушках деревьев, видно далеко вперед. Сезон, в котором нет больше ничего земного. Большие летучие ящерицы, бесшумно пролетая над моей головой, оставляют по себе следы, которые тянутся прямо на запад, они летят в направлении Парижа, и мои мысли летят вместе с ними. Как много собак, из машины их не замечаешь, а еще запахи от костров, вздыхающие деревья. Очищенный от коры ствол дерева сочится водой, моя скукожившаяся тень снова долго вертится у меня под ногами. Бруно^[25] сбежал, ночью он забирается на заброшенную станцию управления лыжным подъемником, дело происходит, допустим, в ноябре. Он включает главный рычаг, запускающий систему. Подъемник работает всю ночь, и трасса сверкает огнями. Утром полиция задерживает Бруно. Вот так должна была бы закончиться история.

Все дальше вверх, вскоре добрался до границы снега, это приблизительно на высоте 800 метров над уровнем моря, дальше начинается зона облаков. От тумана идет сырость, становится сумрачно, и дорога обрывается. Я спрашиваю на хуторе, как идти, да, говорит крестьянин, мне нужно пройти по снегу через буковый лес, а там я наверняка выйду к дороге на Шамп-дю-Фё. Снег наполовину растаял, следов почти нет, скоро они и вовсе пропадают. Лес туманно-влажный, я уже чувствую, что на той стороне горы будет неприятно. Хутор назывался Кельберхютте, в облачном тумане мертвая тишина. Определить точное местонахождение невозможно, только направление. Не добравшись до дороги, хотя я определенно одолел перевал, я останавливаюсь в густом лесу, под конец вокруг меня – сосны, что сбивает меня с толку, плотный туман обступил меня со всех сторон. Я пытаюсь разобраться: в какой момент я ошибся? Единственный выход – продолжать двигаться на запад. Складывая карту, я заметил, что в лесу валяется мусор – пустая банка из-под моторного масла и другие вещи, которые обычно выбрасываются только из проезжающих машин. Выясняется, что дорога проходит метрах в тридцати от меня, но в тумане я вижу на расстоянии метров двадцати, не больше, по-настоящему же – лишь на несколько шагов вперед. Шагая по дороге на север, в непроглядном тумане, я наталкиваюсь на странную круглую площадку с высокой смотровой башней в центре, напоминающей маяк. Сильнейший ветер, страшная сырость от тумана, я достаю свой шлем и громко разговариваю сам с собой, потому что все это кажется невероятным после такого замечательного утра. Время от времени я вижу три белые полосы на дороге, потом ничего, в лучшем случае одну, самую ближнюю ко мне. Ломаю голову: по какой дороге идти, по той, что ведет на север, или по той, что ведет на юг. Впоследствии выясняется, что и то и другое было бы правильным, потому что, двигаясь между этими двумя небольшими дорогами, я так и так вышел бы на запад. Одна из них ведет через Бельфос в Фуде, другая через Бельмон вниз. Крутые склоны и резкий ветер, пустые подъемники. Ничего не видно на расстоянии вытянутой руки, это не образное выражение, я действительно не вижу свою руку. О вы, гадючье племя, злобное по своей натуре, как можете вы вести такие сладкие речи? Я хотел развести огонь; ничего мне так не хотелось, как развести огонь. Как тревожно на сердце, оттого что нет соли. Ветер тем временем усилился, клочья тумана стали плотнее, несутся через дорогу. В стеклянном кафе для туристов сидят три человека в окружении сплошных облаков, защищенные со всех сторон стеклом. Обслуживающего персонала я не вижу, и у меня мелькнула мысль, что там сидят покойники, уже много недель, недвижимые. В такое время кафе наверняка вообще не работает. Как долго они тут сидят в оцепененье? Бельмон – провинциальная дыра. Дорога поднялась на 1100 метров над уровнем моря и теперь пошла серпантином вдоль ручья вниз. Опять лесорубы, опять дымящиеся костры, а потом, на высоте 700 метров, резко кончились облака, но за ними оказался безрадостный моросящий дождик. Все серое, безлюдно-пустынное, вдоль мокрого леса вниз. В Вальдерсбахе ни единой возможности хоть что-нибудь взломать, поэтому я ускорился, чтобы до наступления темноты найти что-нибудь в Фуде. Не найдя там ничего более подходящего, я решаю взломать большую гостиницу в самом центре поселка, стоящую среди жилых домов, закрытую со всех сторон. Появилась какая-то женщина, ничего не сказала и только наблюдала за мной, так что я отказался от своего намерения.

Выйдя из поселка, я решил поесть на стоянке для дальнобойщиков, в заведение зашла молодая пара, и во всех немногочисленных посетителях чувствуется странная, потаенная настороженность, как в вестерне. Мужчина за соседним столом с бокалом красного вина заснул – или он только прикидывается спящим, а сам настороже? Небольшой вещмешок, который я обычно ношу на левом плече и который висит у меня на боку, от движения при ходьбе протер мне сквозь куртку дырку в свитере размером с кулак. За весь день я почти ничего не ел: мандарины, немного шоколада, а воду я пью из ручьев, припадая как зверь. Еду должны уже принести, кролика и суп. Какому-то бургомистру снесло голову на аэродроме, когда он выходил из вертолета. Один дальнобойщик в тапках с примятыми задниками достает с настороженным взглядом мятую кривую сигарету «Голуаз» и курит ее, не выпрямляя. Поскольку я такой одинокий, пухленькая официантка одаривает меня вопросом среди настороженного молчания посетителей. Филодендрон в углу зала нашел себе опору, пристроив оголенный корень к радиоколонке. Тут же стоит фарфоровая фигурка индейца с высоко поднятой правой рукой, словно показывающей на солнце, левая согнута в локте и поддерживает указующую правую, символическая картина. В Страсбурге идут фильмы Эльвио Сото^[26] и Санхинеса^[27], с опозданием в два-три года, но хоть так. Одного из тех, кто сидит за столиком возле барной стойки, зовут Каспар. Наконец-то хоть одно слово, имя!

За Фуде поиски места для ночлега, было уже совсем темно, мокро и холодно. Ноги отказывались двигаться дальше. Проник в пустой дом, больше силой, чем хитростью, хотя совсем рядом стояло другое, обитаемое жилище. Здесь, похоже, ведется строительство. Снаружи неистовствует ветер, а я, опустошенный, усталый, обесчувствевший, сижу в кухне, потому что только там имеются деревянные ставни и я могу зажечь слабый свет, не опасаясь, что он сразу будет виден с улицы. Я буду спать в детской, потому что оттуда проще всего убежать, если тут кто-то все-таки живет и вернется домой. И уж точно рано утром сюда придут строители, в некоторых помещениях настилаются полы и возводятся стены, рабочие оставили тут на ночь свою обувь, инструменты и куртки. Я напиваюсь допьяна вином, которое купил на стоянке для дальнобойщиков. От бесконечного одиночества мой голос перестал меня слушаться, я мог издавать только какой-то писк, не находя правильного тона, и мне было стыдно перед самим собой. В результате я быстро сбежал. О, как все воет и свистит вокруг дома, деревья стонут. Утром мне надо будет уйти отсюда пораньше, до прихода рабочих. Чтобы проснуться вовремя от света, мне придется открыть ставни, но это риск, потому что тогда будет видно разбитое окно. Осколки стекла я смахнул с одеяла, рядом стоит детская кроватка, тут же игрушки и ночной горшочек. Все это лишено смысла, невозможно описать. Пусть они найдут меня здесь спящим в кровати, эти сумасшедшие каменщики. Как ветер снаружи треплет лес.

В три часа ночи я поднялся и вышел на маленькую веранду. На дворе были сильный ветер и облака, загадочные, искусственные декорации. Сквозь ограду странно и тускло пробивался отсвет Фуде. Ощущение полной бессмысленности. Жива ли еще Айснер?

Четверг, 5.12

В путь я выдвинулся на заре. Будильник, который я нашел, так предательски громко тикал в покинутом доме, что я вернулся, взял его и, отойдя подальше, забросил в кусты. Сразу за Фуде началась жуткая слякотная мерзость, дождь вперемешку с ледяным градом, черные тучи не предвещали ничего хорошего. В предрассветной мгле я укрылся под деревом. Внизу дорога, а по ту сторону ручья железнодорожная линия. Какая тоска. Прошел еще немного, и тут накатило что-то совсем уже несусветное. Я устроился на корточках под елками недалеко от дороги и натянул дождевик, но это уже не спасало. Грохочущие грузовики проносятся мимо и не видят меня, зверя, притаившегося под ветками. Разноцветный след от бензина тянется вверх по холму. Очень сильный дождь. Я прикинулся, будто я часть леса. Потом меня все-таки заметил крестьянин на мопеде. Он притормозил, поглядел на меня с опаской и сказал только «Месье», больше ничего. Когда я смотрю снизу на елки и вижу, как они шатаются, припадая друг к другу, пребывая от ветра в постоянном движении, неровном при этом, как при замедленной съемке, у меня начинает кружиться голова; одного взгляда достаточно, чтобы я рухнул без чувств посреди дороги. Появляется оркестр, но он не играет, а ведет с публикой жаркую дискуссию о закате музыки. Там стоит длинный стол, во главе его устроился один из музыкантов. Он сидит с совершенно отсутствующим видом и так странно, так картинно запускает пальцы в свою шевелюру, что мне становится до судорог смешно. Радуга передо мной придает мне в одночасье сил и уверенности. Какой знак перед глазами и над головой того, кто идет пешком. Каждый должен ходить пешком.

В Ла-Пети-Раоне мемориальные доски с именами депортированных гестапо, 196 человек, полдеревни, не меньше. Я долго изучаю доски и не замечаю, что совсем близко от меня, на лестнице, стоит молодая женщина и наблюдает за мной. Если бы мэрия была открыта, я зашел бы туда и спросил, что тут произошло.

В Сеноне есть невероятная церковь. Напротив, в кафе, слышны были голоса, я зашел туда, заказал кофе и сэндвич, чтобы поглядеть на местных молодых бездельников. Один из них так плохо играет в бильярд, что начинает жульничать, хотя он играет сам с собой. Растерянный алжирец сидел со мной за одним столом и не решался что-нибудь заказать, потому что не мог прочесть меню. Перед кафе стоит новехонький «ситроен» с огромным тюком сена на крыше.

В Раон-л’Этапе я долго размышляю, имеет ли смысл идти дальше; до следующего более крупного городка не меньше 20 км, здесь все довольно раскидано. Небольшая гостиница, с виду весьма симпатичная, положила конец размышлениям, мне давно уже пора как следует помыться. Позвонил с почты в Мюнхен, новости на сей раз были получше. На последнем участке пути сюда грузовики катили вереницей один за другим и нагоняли страх. Окраина городка с железнодорожными путями и бумажной фабрикой выглядела не слишком привлекательно, но по мере приближения к центру напряжение начало спадать. Четыре подростка в баре играли в настольный футбол с такой грубой, неистовой силой, какой я еще в жизни не встречал. Голоса здесь звучат громко, но так, что это не вызывает неприятных чувств. Мартье говорит, что была буря с градом и что сегодня она собирается делать печеные яблоки. Каблуки на моих башмаках совсем уже сбились, но подошвы еще в порядке, дыра на свитере, протертая вещмешком, стала больше. Сегодня, по дороге в Сенон, я вел пространные диалоги с самим собой и воображаемыми собеседниками. Над холмами все еще низкие тучи. Холмы становятся ниже, у них нет другого выбора. С ахилловым сухожилием мне нужно быть пока осторожным, припухлость еще осталась, но по ощущению воспаление уже не такое острое. Молодой человек, подпоясанный для пущего устрашения широким ремнем, какой носят воздушные десантники, с подчеркнутой лихостью засовывает спичку в рот и подсаживается к трем перепуганным несовершеннолетним девицам. У одной из них ногти накрашены ярко-голубым лаком. Тут же женщина, у которой все зубы золотые. До меня за этим столом кто-то курил, судя по пепельнице. Я как-то складываю французские фразы. Завтра, если не будет дождя, я, быть может, одолею 60 км за раз.

Пятница, 6.12

В кафе еще повсюду были перевернутые стулья на столах, но все же мне любезно выдали завтрак. Рядом со мной в пустом заведении, в котором сейчас в дальнем конце зала были только две уборщицы, сидела официантка и тоже завтракала, мы оба смотрели в одну сторону, в сторону улицы. Я хотел взглянуть на нее, но мы оба не решались потревожить друг друга взглядом, это было непозволительно и тому была скрытая, непреодолимо весомая причина. Она, я был в этом уверен, находилась во власти той же непреодолимой силы. Она неотрывно смотрела перед собой, непреодолимая сила сковала нас обоих. Я стоял в очереди перед чем-то вроде киоска на углу улицы, я вижу перед глазами этот киоск. Я стоял в очереди, чтобы купить пленку для полнометражного игрового фильма, дело было в субботу, перед самым закрытием лавки, которая работала до пяти, а в воскресенье я хотел снять целый фильм. В киоске было много всякой всячины, в том числе и лакрица. И тут вдруг тип, находившийся внутри, здоровенный толстяк в свитере с горлом, опускает роллет, ровно в пять часов, секунда в секунду, и закрывается прямо перед моим носом, хотя я полчаса простоял в очереди и он наверняка это видел. И это при том, что мне нужен весь «Кодак», который у него имеется в киоске. Тогда я сразу же зашел сбоку и ткнулся в дверь, которая была такой маленькой, что человек едва ли мог пройти в нее, не сгибаясь. Я не за лакрицей пришел, сказал я, мне нужна вся пленка, которая у него есть в наличии. Тут этот тип вышел из киоска, прислонился к стене ближайшего дома и сказал, что сейчас уже пять и он закрыт. При этом он сопровождал каждое слово такими немыслимыми, невероятными, дикими жестами, вскидывая руки над головой, что я в этот момент понял: ничего не случится, если я куплю пленку только в понедельник. Хорошо, сказал я, подкрепив свои слова такими же устрашающими жестами, тогда я приду в понедельник. Мы оба еще какое-то время дико жестикулировали, отвечая на то, что у каждого из нас вертелось в голове, а потом разошлись.

Рамбервиллер. Слово «пшеница», которое всегда мне так нравилось, не оставляет меня в покое во время ходьбы, так же как и слово «бодрый». Попытка найти связь между этими двумя словами потребовала мучительных усилий. Можно бодро идти, можно сжать пшеницу серпом. Но вместе «пшеница» и «бодро» никак не сочетаются. Мощный лес прикидывается смирным. На перевале встречаются два грузовика, при этом они так притискиваются друг к другу кабинами, что один водитель может перебраться к другому, не выходя на дорогу. Они вместе обедают, не говоря ни слова. Они так делают уже двенадцать лет подряд, на одном и том же участке пути, на одном и том же месте, все слова уже кончились, еду же можно купить. Лес постепенно тут сходит на нет, так же как и холмы с резкими перепадами высоты. На много-много километров вокруг необитаемая земля с редкими деревьями, которая во время Первой и Второй мировых служила местом сражений. Ландшафт становится более открытым и просторным. Капает робкий дождик на грани того, чтобы доставлять неприятности. У меня колоссальный водообмен, потому что я бодро шагаю и думаю о пшенице. Все вокруг серым-серо. Неожиданно появляются коровы и удивляются. Во время страшной снежной бури в Швабском Альбе мне повстречался временный загон для овец, овцы мерзли и были в полном смятении, а когда они увидели меня, они стали жаться ко мне, как будто я мог найти решение, единственное спасительное решение. Такого доверия, какое излучали овечьи морды под снегом, я еще не встречал в своей жизни.

Дождь, дождь, дождь, дождь, дождь, один сплошной дождь, почти ничего другого не сохранилось в воспоминаниях. Постоянное равномерное капание, и дорога стала бесконечной. На полях никого, идешь через лес без конца. Люди, едущие на машинах на этом участке, вдоль которого долго тянется лес, избавляются от лишних предметов; вон там лежит женская перчатка, чемодан, вероятно полный, я не проверял, целая газовая плита. В одной деревне трое ребятишек шагали на почтительном расстоянии за мальчиком, который нес в полиэтиленовом пакете, наполненном водой, аквариумную рыбку. Коровы и тут пустились при виде меня галопом вскачь.

Номекси, Нивкур, Шармез. На последних километрах меня подвез какой-то мужчина, потом, проехав с ним немного, я пересел на дряхлый грузовичок, в кузове которого перекатывались пустые стеклянные бутылки. От предложенной мне сигареты я отказался, от сырости и медленного согревания тела от меня шел пар. Из-за моего пара в обеих машинах в одну секунду запотевали стекла, так что водителю грузовика пришлось остановиться, чтобы найти тряпку, – иначе ничего не было видно. На боковой дороге в сторону Шармеза была выставка «караванов» и походных трейлеров, которые теперь, зимой, стояли совершенно пустые и заброшенные за железным сетчатым забором. Только в одном из них имелись мебель и кровать, это был самый шикарный экспонат всей выставки, настоящий гигант, выдвинутый в самый перед, к дороге, рядом со светофором, возле которого постоянно останавливаются грузовики. К тому же он был поднят на деревянный подиум. Все остальные, стоявшие в глубине, были голыми и пустыми, а в главном выставочном экспонате имелись даже холодильник и кровать с одеялом, отороченным шелковыми рюшами и кружевами. Воспользовавшись коротким моментом, когда поблизости не было машин, я одним движением взломал вагончик. Когда я подошел к кровати, трейлер неожиданно опустился одним концом вниз, как доска на качелях на детской площадке, и теперь стоял слегка покосившись, задрав другой конец вверх. У него только спереди и по центру были подпорки, а сзади, там, где была кровать, – нет. Я испугался, а снаружи, у светофора, это увидел водитель грузовика. Он даже слегка замедлил ход, посмотрел на меня с выражением полного непонимания на лице, но поехал дальше.

Перед сном я отправился прогуляться по центру городка, хотя уже находился за сегодняшний день. Тут шла праздничная процессия с духовой музыкой, петардами и маленькими девочками, которые вышагивали как на параде. Родители, дети, а за ними телега, которую тянул трактор. На телеге, вокруг которой сгруппировались члены добровольной пожарной дружины, стоял Дед Мороз и бросал детишкам леденцы из картонной коробки, а те ловили их с такой жадностью, что двое мальчиков, кинувшихся за отлетевшими слишком далеко сладостями, больно ткнулись со всего размаху в запертую дверь. Сам Дед Мороз выглядел настолько нелепо, что меня чуть удар не хватил. Лица почти не видно из-за огромной ватной бороды и усов, а то, что еще можно было бы как-то разглядеть, скрыто под солнечными очками. Ровно тысяча человек собралась перед ратушей, и Дед Мороз приветствовал толпу с балкона. Незадолго до этого трактор случайно въехал в стену дома. Мальчишки бросили петарды под ноги девочкам в форме, которые разбежались в разные стороны, а потом все дружно отправились в ближайшее бистро в туалет. Когда Дед Мороз в своих солнечных очках возник на балконе, меня затрясло от внутреннего смеха. Люди стали на меня странно посматривать, и я удалился в бистро. Когда я жевал свой сэндвич, я, не заметив, зажевал и конец своего шарфа, от этого меня снова всего затрясло, так что стол заходил ходуном, хотя внешне этот приступ внутреннего смеха никак не отразился на моем лице, скорее, оно выглядело совершенно перекосившимся. Официант обратил на меня внимание, и я предпочел сбежать на окраину городка, в трейлер, в тот самый роскошный выставочный экземпляр. Правая нога от долгого перехода выглядит не слишком хорошо. Ахиллово сухожилие по-прежнему воспалено, тут все еще значительная опухлость, к тому же еще и щиколотка опухла, вероятно потому, что я целый день шагал по асфальтированной дороге, при этом левая нога ступала по ровной поверхности, тогда как правая попадала на легкий скос, сделанный для стока дождевых вод, то есть не становилась ровно и при каждом шаге слегка подворачивалась. Завтра мне обязательно нужно будет время от времени переходить с одной стороны на другую. Пока дорога шла через поля, ничего не чувствовалось. Подошвы горят от раскаленного ядра в недрах Земли. Ощущение одиночества сегодня острее, чем когда бы то ни было. У меня развиваются диалогические отношения с самим собой. От дождя можно ослепнуть.

Суббота, 7.12

Я только снова натянул на себя выставочное одеяло до самых ушей, как заметил, что снаружи пошел сильный дождь. Ну хватит уже, больше не надо! Неужели солнце проигрывает одну битву за другой? Только около восьми утра я наконец выдвинулся в путь, абсолютно деморализованный, несмотря на ранний час. Дождь и сырость немилосердные, и на всем пространстве лежит печать глубочайшей тоски. Холмы, поля, грязь, декабрьская печаль.

Мирекур, оттуда дальше в направлении Нёшато. Было много машин, а потом полил уже настоящий проливной дождь, тотальный дождь, затяжной декабрьский дождь, который деморализовал меня еще больше, потому что он был таким холодным, таким неприветливым и пронизывающим все насквозь. Я прошел несколько километров, и меня подобрала проезжавшая мимо машина, водитель сам остановился и спросил, не хочу ли я сесть к нему. Я сказал, что хочу. Впервые за долгое время я жевал жвачку, которую дал мне мужчина. Благодаря этому ко мне вернулась некоторая уверенность в себе. Я проехал чуть больше сорока километров, но тут во мне взыграла упрямая гордыня и я пошел дальше пешком под дождем. Завеса дождя закрыла пространство. Гранд оказался всего лишь бедной деревенькой, но там имеется древнеримский амфитеатр. В Шатнуа, который во времена Карла Великого был центром этой местности, работает довольно большая мебельная фабрика. Здешнее население пребывает в большом беспокойстве, потому что владелец фабрики в одночасье всё бросил и оставил производство без руководства и каких бы то ни было инструкций. Никто не знает, куда он сбежал и уж тем более почему. Бухгалтерская отчетность в порядке, с финансами никаких проблем, но владелец фабрики просто исчез, не сказав никому ни слова.

Я все шел, шел, шел, шел. Красивая крепость с мощными стенами, увитыми плющом, возвышалась вдали. Даже коровы удивлялись, глядя на крепость, при том что я не вызывал у них ни малейшего удивления. Раскидистые деревья давали тень, спасавшую от жары, и вода, которая тут повсюду стекала ручейками, помогала от солнца. Внизу, у моря, лежали без движения большие мертвые корабли. В крепости были только белые животные: белые зайцы, белые голуби, и даже золотые рыбки в кристально-прозрачном пруду были белыми. И самое невероятное: фазаны были тоже белыми, альбиносы, белые как снег, с красноватыми глазами. Один фазан раскрыл свой белый хвост, другие расселись по деревьям и кричат, но лишь отдельные пронзительные крики этих громкоголосых птиц пробиваются сквозь пронзительный дождь. Я хочу взять немного севернее, чтобы попасть в Домреми, дом, в котором родилась Жанна д’Арк, вот что мне хочется там посмотреть. Мокрый лес вдоль ручьев. Угля я не видел. Я слышал, что во всех кафе идет громкая ругань.

Безнадежнейшая дорога в Домреми, я уже не иду, а меня несет. Я чуть не падаю плашмя, но мне удается предотвратить падение, преобразовав его в ходьбу. Сначала сильный дождь, потом лишь сырость от тумана. Медленно и уныло течет рядом со мной Мёз. Старой железной дорогой внизу у реки уже никто не пользуется, новая проходит чуть дальше справа, за трассой. Возле отслужившего свое домика будочника при шлагбауме я понял, что дальше идти не могу. Крыши нет, окон нет, двери нет. По трассе несутся машины сквозь дождь, за трассой – товарный поезд. Пол второго этажа немного защищает от дождя. По стенам обрывки обоев с узором под кирпичную кладку, печная труба, в которой кустится пожухшая крапива, остатки строительного мусора на полу. Остов двуспальной кровати, на пружинах, но я смог как-то присесть на уголок. Вокруг прижухшие птицы в колючих мокрых кустах. Рельсы все проржавели. По дому гуляет ветер. Сырость от дождя повисла в воздухе твердым предметом. Тут осколки стекла, тут раздавленная крыса, тут красные ягоды на мокром кустике без листьев перед открытой дверью. Для дроздов опять настало время раздолья, пока не появятся первые люди в этих краях. На полях никого, совсем никого. Дождевик из тонкого полиэтилена шуршит в проеме окна, чтобы сюда не заливал дождь. Со стороны реки не доносится ни звука, река медленная и бесшумная. Пожухшие разросшиеся сорняки вяло колышутся на мокром ветру. На второй этаж ведет современная лестница, но она сломается, как только я на нее ступлю. По дороге под дождем катят грузовые фургоны. Там, где прежде перед домом была клумба, теперь – заросли кустов и травы, там, где прежде был забор, теперь – ржавеющая проволока. Порог, весь мокрый и обвитый желтоватыми водорослями, на шаг отстоит от двери. Я хочу идти дальше, надеюсь никого не встретить. Когда я дышу, выдыхаемый воздух тянется к двери, дыхание стремительно тянет на свободу.

Сельскохозяйственные машины стояли на обочине, выставленные на продажу, но крестьян больше не было. Стая галок летела в сторону юга, причем гораздо выше, чем обычно летают галки. Совсем рядом базилика деревенского вида, в ней похоронен неизвестный король из династии Меровингов. Из древнего леса раздался голос.

В Куссе я перешел через Мёз, потом – по небольшой дороге, по левой стороне, чтобы затем подняться к базилике. Я был очень тронут. Такая серьезная долина и такой вид, какой бывает на картинах серьезнейших голландцев на заднем плане. По обеим сторонам холмы, Мёз вьется по плоской долине, на восток открывается несравненный вид, все в декабрьской дымке. Деревья вдоль реки стоят в дождливой мгле. Место глубоко тронуло меня, и я приободрился. Прямо рядом с базиликой я попытался взломать дом, но потом отказался от этой затеи – он был заперт на такие массивные засовы, что, открывая их, я наделал бы страшный шум и сосед наверняка заметил бы меня. В Домреми я направился в дом Жанны у самого моста, вот откуда она родом. Тут же висит ее подпись, я долго перед ней стоял. Она подписалась Jehanne, – но, вероятно, кто-то водил ее рукой.

Воскресенье, 8.12

Землю здесь беспечно убивают. Вокруг церкви играют дети. Ночью я весь промерз. Старик идет через мост, он не чувствует, что за ним наблюдают, он шагает так медленно и тяжело и, сделав несколько коротких неуверенных шажков, то и дело останавливается, вместе с ним идет смерть. Вокруг еще полутьма. Низкие облака, они не предвещают ничего хорошего на сегодня. Свадьба Тиля^[28] была на горе, гора вся была в снегу, я тащил за собой на гору бабушку. Эрика кричала нам сверху, что мы должны сидеть на месте. Я ответил, что, во-первых, мы вовсе не сидим, а во-вторых, где нам тут вообще сидеть среди мокрого снега. Крепкого сложения обритая овца, заблудившаяся на деревенской дороге, подошла в сумерках ко мне и призывно заблеяла, а потом потрусила пружинящей походкой дальше. Теперь, когда начало светать, оживились воробьи. Деревня вчера была вялой, как гусеница на морозе. Сегодня, в воскресенье, она уже окуклилась, скрыв свое нутро под снежным покровом. На холоде дождевые черви, которые не смогли перебраться через асфальтированную дорогу, лопаются. Под жестяными навесами, где летом можно посидеть на воздухе, притаилось одиночество, готовое к прыжку.

Домреми – Крё – Ле Руаз – Водевиль – Денвиль – Шассе. Над холмами там низко повисла мокрая полутьма, но дождь небольшой, терпимо. Абсолютное одиночество, долина с ручьем – мой спутник. Серая цапля все время летит передо мной уже несколько километров, опускается на землю, а когда я подхожу ближе, снова летит вперед. Сырость чувствуется на всем: на куртке, на брюках, на лице, на волосах. На голых кустах висят капли. Ягоды красавки, черно-синие, покрылись серым влажным налетом. Все деревья поросли седоватым лишайником, кое-где встречается и плющ, бесконечный, густой, дикий, заросший, седой лес. Из глубины леса раздаются звуки загонной охоты, потом появляются охотники, идущие вдоль дороги. Из фургона выгружается свора собак. Деревни наполовину опустевшие, наполовину развалившиеся, всеми забытые. Дома все маленькие, жалкая, сбившаяся в кучу, седоватая влажная груда камней. Постепенно становится светлее, но сырость все еще чувствуется в воздухе, пейзаж мрачноватый и серый. В Шассе грузовик набирает молоко из бидонов себе в цистерну. Я ощутил прилив невероятной решимости ясно определить свою судьбу. Я доберусь до Марны, причем сегодня. Сирфонтэн тихо умирает, заброшенные дома, на одной крыше огромное поваленное дерево, уже давно. В деревне живут галки. Две лошади ощипывают кору с деревьев. Опавшие подгнившие яблоки лежат вокруг деревьев на глинистой мокрой земле, никто их тут не собирает. Одна яблоня, которая, как казалось издалека, еще не скинула листья, загадочным образом была вся в яблоках, висевших плотно друг к другу. На мокром дереве ни единого листочка, одни только мокрые яблоки, не желающие падать. Я сорвал одно, оно оказалось довольно кислым, но все же своим соком утоляло жажду. Огрызок я зашвырнул в дерево, и яблоки посыпались дождем. Когда они затихли и упокоились внизу, я подумал, что никто не может вообразить себе такую покинутость. Это самый покинутый день, самый одинокий из всех. Тогда я подошел и начать трясти дерево, пока на нем ничего не осталось. В тишине яблоки барабанили по земле. Когда все закончилось, на меня навалилась чудовищная тишина, я огляделся, вокруг – никого. Я был один. В заброшенной прачечной я выпил воды, но это было уже позже.

Я шел по размокшей снежной лавине и даже не заметил этого. Вдруг весь склон начал медленно оползать, вся почва у меня под ногами пришла в движение. Что это там ползет, что это там шипит, спросил я, это шипит змея? Полз и шипел весь склон вместе со мной. На одном стадионе однажды вынуждено было ночевать множество людей, и поскольку ступеньки, на которых они спали вповалку, были очень крутыми, вся эта масса человеческих тел обрушилась лавиной и полетела кувырком вниз. Мне было уже не удержаться, и я приземлился у ручья, далеко от озера Пуассон, я могу даже видеть, где его истоки, а ручей, сказал я, приведет меня к Марне. В темноте, под Жуанвилем, я перешел через Марну, сначала через канал, потом через реку, которая быстро текла и была грязной от дождя. Проходя мимо одного дома, я увидел, что по телевизору показывают лыжные гонки. Где я буду спать? Испанский священник отправлял мессу на скверном английском. Его пение искажалось плохо настроенным микрофоном, поставленным на слишком большую громкость, а за его спиной, в плюще на каменной стене, галдели воробьи так близко от микрофона, что священника уже невозможно было понять. Воробьиное чирикание стократно усиливалось. Молодая бледная девушка упала на ступеньках в обморок и умерла. Ей помочили губы холодной водой, но смерть была ей милее.

Понедельник, 9.12

Вчера был второй сочельник. Вчерашняя последняя половина маршрута: Сирфонтэн – Апмвиль – Суленкур – Сайи – Нонкур – Пуассон – Жуанвиль. В Жуанвиле везде маячит призрак заговора. Пока неясность относительно сегодняшней дороги, то ли идти прямо в направлении Труа, то ли через Васси. С облаками почти та же картина, что и накануне, все тот же дождь и та же мгла. В полдень – в Доммартен-ле-Франсе, немного поел. Места тут скучные: холмистые, голые, перепаханные сырые поля. В бороздах собирается холодная вода, на некотором расстоянии все расплывается в облачной сыри. Но это не настоящий дождь, а так, мелкая морось. Поселки раскиданы далеко друг от друга, редко проедет машина. Идется как идется. Мне совершенно все равно, куда идти и докуда я сегодня доберусь.

На другой стороне дороги, тянувшейся вдоль мокрого поля, навстречу мне попался большой пес, судя по всему, бездомный. Я сказал ему «гав», он тут же подбежал ко мне и пошел за мной. Поскольку я то и дело оборачивался, чтобы посмотреть на него, а он явно не хотел, чтобы на него смотрели, он трусил по канаве. Так продолжалось много километров. Когда я бросал в его сторону взгляд, он пригибался в канаве и останавливался в нерешительности. Большой пес смотрел как маленький щенок. Если я снова двигался дальше, он тоже двигался следом. Потом он вдруг незаметно исчез, я долго озирался по сторонам, постоял немного, поджидая его, но он так и не появился. Люби свою постель как себя самого, – было написано мелом на стене одного дома.

Как долго уже не встречается ни одного-единственного места, где можно было бы присесть. Я говорю себе «присесть». Вокруг только убранные поля, залитые водой, прямо над ними мокрые серые облака. Толстые стебли кукурузы напитались водой и тихонько гниют, надломленные. На обочине дороги мне бросаются в глаза скопления склизких грибов, целые колонии размером с колесо от телеги, которые выглядели опасными, ядоточивыми, подгнившими от воды. Лошади, посеревшие от возраста, сотнями тысяч стоят шпалерами на раскисших лугах. Утки среди хлябистой грязи на крестьянских дворах. Когда я пристроился передохнуть, я заметил, что сзади на меня неотрывно смотрят овцы. Они стояли, выстроившись рядами, и все это происходило возле самой заправки. Когда заправщик заметил меня и недоверчиво смерил взглядом, овцы все дружно придвинулись поближе, так что мне стало неловко от этого окружения и пришлось сделать вид, будто я уже давно наотдыхался, хотя я был так рад, что могу посидеть на каменной приступочке и наконец-то поболтать ногами. Тут я впервые увидел сквозь морось вдалеке два трактора, работавших на пашне. От самой Рейнской долины я никого не видел на полях. Появились рождественские елки, установленные пока без украшений, просто так. Под конец местность стала совсем плоской, так будет, наверное, теперь долго. Одиночество сегодня ушло вперед от меня, на запад, так далеко я уже ничего не различал, не хватало глаз. Видел птиц, взлетевших с пустого поля, их становилось все больше и больше, в конце концов весь воздух заполнился ими, при этом я видел, что они вылетали из недр земли, из самой глубины, где скрывается сила тяготения. Там же и гигантская куча картофеля, целый рудник. Дорога была такой бесконечной, что мне стало страшно. Уже неделю из-за дождя и серой мглы я не могу даже догадаться, где находится солнце. Не успел я прийти в Бриен, как люди тут же начали прятаться, только один мелкий торговец по недоразумению еще не закрыл свою лавку. Но потом закрылся и он, и с этого момента все превратилось в вымершую пустыню. Над городом навис тяжелой громадой замок, окруженный кованой решеткой. Там дом сумасшедших. Сегодня я часто называл себя «лесом». Истина сама по себе шагает по лесам.

Вторник, 10.12

Поначалу совершенно ясная погода, волнующее чувство оттого, что видишь солнце, все курится, пар над рекой Об, которая как будто кипит, пар над полями. Когда я смотрю на небо, не прерывая ходьбы, я помимо своей воли все время даю небольшой крен к северу. Сразу за Обом над одним полем клубились такие густые испарения, шедшие от самой земли, что я по плечи был окутан этой пеленой. Видно далеко, местность равнинная. Шелудивая тетка выгоняла из дома шелудивого пса. Боже мой, как мне холодно, Боже, сделай так, чтобы мои родители постарели. Бурро упал с десятого этажа, потому что ограждение балкона, против всех правил, было сделано с недопустимо большими зазорами, и тут же умер. Владелец гостиницы, боявшийся за репутацию своего заведения, предложил мне, видя мое неизбывное горе, девятнадцать тысяч марок на образование. Чему я должен учиться, сказал я, это иудины деньги, от них никто не станет снова живым. Дорога, по которой можно было коротким путем добраться до Пине, была в моем единоличном распоряжении. Сквозь стену сарая для сельхозтехники, в котором я спал, я услышал чей-то храп, а потом, после полуночи, неожиданно кто-то чем-то зашуровал, так что я окончательно проснулся и у меня мелькнула мысль, не сбежать ли отсюда. Дома и люди тут совершенно другие, но здешние деревни знавали и лучшие времена. На переходе через железнодорожные пути я встретил старого смотрителя, работавшего при шлагбауме, и, хотя он теперь на пенсии, он каждый день приходит с кожаной тряпицей в домик смотрителя, в котором теперь поселился его преемник, и протирает внутренности автоматической коробки переключения. Его никто не гонит. Медленно возвращались облака, но птицы пока еще прекрасно пели. В Пине я купил молока, мандаринов и остановился передохнуть. Приглядевшись, я обнаружил, что сижу ровно на отметке, где находится тригонометрический пункт.

Этот участок пути абсолютно прямой, и если подниматься по склону вверх, то неизбежно идешь прямо на облака. Большие, пустые поля; машины катят по дороге, как будто их кто-то тянет за собой. Вскоре после Пине меня остановила патрульная полицейская машина для проверки документов, они не поверили ни единому моему слову и хотели меня забрать. Взаимопонимание было достигнуто только благодаря городу Мюнхену. Я сказал «Октоберфест», один из полицейских однажды был там, он вспомнил слово “Glockenspiel”^[29] и слово “Marienplatz”^[30] и смог произнести это по-немецки. После этого они меня отпустили с миром. С вершины одного холма, вдалеке, я увидел перед собой Труа. Потом надо мной пролетели журавли, идеальным клином. Они летели против сильного ветра и не намного быстрее, чем я, идущий пешком. Их было двадцать четыре птицы, большие, серые, и время от времени кто-нибудь из них издавал хриплый крик. Если порыв ветра нарушал их строй, одни продолжали парить, другие, выбившиеся из связки, снова пытались с трудом занять свое место – необыкновенное зрелище, когда смотришь, как они складываются в клин. Как и радуга, эти журавли – метафора для того, кто идет. За Труа я увидел цепь небольших холмов, вероятно, это уже ближняя сторона долины Сены. Тут журавли резко повернули на юго-восток, чтобы лететь, вероятно, к национальному парку, который находится в том направлении. Прежде чем перейти через Сену, я купил себе молока и выпил его, сидя на перилах моста. Пустая коробка из-под молока, которую я бросил в воду, доберется до Парижа раньше меня. Я не уставал удивляться той легкости, с какой перемещаются люди. Как давно я не был ни в одном большом городе. Я направился прямиком к собору, все еще пребывая в состоянии удивления. Еле передвигая больные ноги, я кое-как обошел собор и от изумления все не решался зайти внутрь. Мой визит был ведь никем не предусмотрен. Я снял крошечную комнату в гостинице и постирал футболку Нубера, потому что она уже не пахла Нубером, когда он выступал в прощальном матче за Оффенбахский клуб, а пахла мной. Теперь она сушится на маленькой батарее центрального отопления. Большие города таят в себе много мусора, к тому же там много толстых людей. Я видел толстяка на гоночном велосипеде и толстяка на мопеде с шелудивой собакой, посаженной впереди на бензобаке, а еще я купил немного сыра у толстой продавщицы, которая обслуживала меня как благородного аристократа, хотя у меня было совершенно перекошенное лицо. Видел двух толстых детей, сидевших перед телевизором, картинка на экране была вся искажена, так что невозможно было ничего разглядеть, но они сидели и как завороженные пялились в экран. У рынка стоял мальчик на костылях, прислонившись к стене дома, мои же ноги отказались двигаться дальше. Одного короткого взгляда, которым мы смерили друг друга, было достаточно, чтобы понять меру нашего родства.

Среда, 11.12

Я не вижу перед собой ничего, кроме дороги. Неожиданно, поднявшись на вершину холма, я подумал, что впереди всадник, но, когда я подошел поближе, оказалось, что это дерево, потом я увидел овцу и засомневался, не куст ли это, но это была овца, лежавшая при смерти на земле. Она умирала тихо и трагично; никогда я не видел, как умирает овца. Я ускорил шаг.

В Труа уже появились низкие, несущиеся вдаль облака в утренней мгле, пошел дождь. В темноте я направился к собору и, обойдя его затемненные стены, заставил себя заглянуть внутрь. Там было еще очень сумрачно, молча я стоял посреди леса великанов, погруженного во мрак с незапамятных времен. На улице бушевал такой ветер, что у меня порвало весь дождевик, я продвигался вперед, перебегая от одной автобусной остановки к другой, и пытался укрыться под навесами домов. Потом я свернул с главной дороги и пошел параллельно, вдоль Сены. Места были унылые, как пригороды, которые все никак не кончаются, кое-где виднелись хутора. Электрические провода завывали и раскачивались на ветру, я шел, наклонившись вперед, чтобы не упасть, потеряв равновесие. Облака теперь были на высоте метров ста от земли, не больше, и неслись без остановки. Возле какой-то фабрики вышел сторож и прокричал мне что-то в спину, думая, что я собираюсь зайти на территорию, хотя я просто держался подальше от грузовиков, поднимавших фонтаны брызг. Идти по полям невозможно, все в воде и раскисло. Там, где пашни, тяжелая земля. Закаленный погодой, я легче сегодня переношу встречные лица. Пальцы так замерзли, что я с трудом могу писать.

Нежданно-негаданно снегопад, молнии, гром, ураганный ветер, всё сразу, прямо у меня над головой, в одну секунду, так что мне уже было не найти укрытия и я прижался, как мог, с подветренной стороны к стене дома, отдавшись на волю этой дряни. Прямо справа от меня, у самого угла дома, остервеневший волкодав просунул голову сквозь решетку сада и щерился на меня, оскалив зубы. В несколько минут на дороге образовался слой воды и снега высотой с ладонь, и один грузовик окатил меня с ног до головы, обрушив на меня всю собравшуюся мокрую грязь. Вскоре на несколько секунд выглянуло солнце, а потом снова полил проливной дождь. Я продвигался мелкими перебежками от укрытия к укрытию. В Савьере, в деревенской школе, я подумал, не поехать ли мне в Париж каким-нибудь транспортом. Но так много пройти пешком, а потом поехать? Нет, лучше испить чашу бессмысленности, даже если действительно все бессмысленно, до конца. Сен-Мемен, Ле-Гре. В Ле-Гре, со всеми моими перебежками, мне уже было не спастись от мощной черной стены, которая стремительно надвигалась на меня. Я пробрался в прачечную жилого дома, никем не замеченный. Пять минут снаружи творилось что-то инфернальное. На улице – птицы, с трудом пробивающиеся сквозь снежную крупу размером с град, летевшую по горизонтали. В одночасье у меня на глазах намело столько, что все вокруг стало белым, а потом на мгновение судорожно мелькнуло болезненное солнце, за которым уже надвигалась следующая нависшая, черная, грозная стена. В Ле-Гре, промокший насквозь, я заказал себе кофе латте. Двое полицейских на мотоциклах, в прорезиненном облачении, делавшем их похожими на ныряльщиков, тоже укрылись здесь. Идти дальше было невозможно. От этой метели на меня напал такой смех, что я вошел в кафе с совершенно кривым лицом. Я боялся, что полицейские меня сразу арестуют, и поспешил в туалет, чтобы там посмотреться в зеркало и убедиться, что у меня еще вполне человеческий вид. Руки медленно теплеют.

Прошел большой участок пути, все шел и шел. Среди полей, когда снова налетела вьюга и вокруг не было ни единого местечка, где можно было бы укрыться, остановилась машина и немного подвезла меня среди бушующей непогоды до Ромийи. Оттуда дальше. Пытаясь спастись от снежной крупы, я стоял, прижавшись к стене дома, ничего другого в спешке не нашлось, прямо возле самого окна, а там, внутри, я мог бы дотронуться до него рукой, так он был близко, сидел старик и читал при свете настольной лампы книгу. Он не замечал, что на дворе неистовствует стихия, как не замечал и того, что я стою совсем рядом с ним и мое дыхание ложится на стекло окна. Мое лицо, которое я снова обозрел в зеркале, уже не показалось мне знакомым. Остаток пути я мог бы проплыть. Почему бы не поплыть по Сене? Я плыл с группой людей, которые бежали из Новой Зеландии в Австралию, при этом я плыл впереди всех, потому что был единственным, кто уже знал этот маршрут. Другой возможности, как только двигаться вплавь, у беженцев не было, но расстояние, которое нужно было одолеть, составляло 80 км. Я посоветовал людям взять пластмассовые футбольные мячи в качестве дополнительного плавсредства. Вся эта затея, не успев начаться, стала для некоторых утонувших легендой. По прошествии нескольких дней мы добрались до одного города в Австралии. Я первым ступил на землю, а потом на берег вынесло наручные часы, принадлежавшие тем, кто следовал за мной. Я выудил часы, затем вытащил из воды пловцов. На берегу состоялась сцена великого братания. Сильвия Леклезио была единственной, кого я знал. Когда снова полил сильный дождь, я решил укрыться на автобусной остановке, но там уже было много людей. Я подумал немного и наконец спрятался в школе. Ворота, через которые заезжали машины, захлопнулись за мной с таким шумом, что один из учителей выглянул из класса и посмотрел изучающе на меня. Потом он вышел в коридор, в сандалиях и в синем комбинезоне, и предложил мне пройти в класс, но снаружи погода несколько утихомирилась, а я слишком был нацелен на то, чтобы идти вперед, и не готов был устраивать себе долгие передышки. Расстояния, которые я теперь прохожу, весьма значительны. Уходя, я осторожно прикрыл за собой ворота, чтобы не привлекать особого внимания. Проделав бесконечный путь до самого Провена, я решил основательно поесть, но кроме салата в меня ничего не влезло. Теперь, когда мне нужно подняться, я воздвигаюсь мамонтом.

Четверг, 12.12

Позвонил Пьеру-Анри Делё, безжалостно разбудил, теперь он единственный, кто знает, что я иду пешком. Нанжи; совершенно прямой участок пути, идти приятно, потому что я могу шагать по обочине. Холод, пошел легкий снег, потом дождь. Очень холодно; миновав полосу снега, наталкиваюсь на полицейский патруль, проверяющий документы, неприятная процедура. Убранные поля, деревья на аллеях, свекольные горы. В Провене я целое утро долго бродил, находив километров десять, не меньше; во мне зарождается твердое желание закончить все это, но если считать от Провена, до Парижа осталось 80 км, а если прибавить кусок, который я прошел до того, получается 90. Я не перестану идти, пока не доберусь до цели. Еще ночь, потом еще полдня. Лицо горит от холода. Сегодня я спал чуть лучше, хотя, как обычно в последнее время, проснулся в половине четвертого ночи и медленно стал собираться в путь. Сначала я поднялся в темноте в верхний город Провена и представил себе, какое мрачное было время тысячу лет тому назад, там это видно по зданиям. Почти пустой автобус обогнал меня, водитель на ходу открыл двери, чтобы выбросить свой еще горящий окурок. При этом открылись сразу обе двери, и передняя, и задняя. Водитель это делает по привычке, у него почти никогда не бывает пассажиров, автобус почти всегда пустой. Однажды школьник с ранцем, прислонившийся к задней двери, выпал из автобуса. Его нашли только несколько часов спустя, потому что единственные два пассажира, ехавшие вместе с ним, сидели спереди и ничего не заметили. Но было уже поздно и ребенок умер той же ночью. На процессе водитель не мог ничего сказать в свою защиту. Да и что тут скажешь, повторяет он целыми днями. Приговор, кстати говоря, еще не вынесен. От холода мои руки стали красными как раки. Я все еще иду.

Пятница, 13.12

Шел всю ночь напролет. Окраины Парижа. Это был день, когда мой дед отказался вставать с кресла, вынесенного на улицу, перед дверью. На заднем плане крестьянский двор, между проржавевшими железными стойками была натянута проволока, на ней – бельевые прищепки. Утки возились в небольшой глинистой яме, в которую набежала вода. На некотором отдалении – сарай и домик, какие строят для вышедших на пенсию работников железной дороги. По этой ветке поезд ходил всего лишь раз в день. Мой дед сидел в кожаном кресле, закутанный по грудь в одеяло. Он отказался вставать с кресла безо всяких объяснений. Поскольку погода была хорошая, его оставили сидеть, потом же ему построили нечто вроде временной будки, стены которой были устроены так, что их можно было легко и просто снова разобрать, если на дворе становилось тепло. Крыша покрыта рубероидом. За спиной у деда, в первом здании за крестьянским двором, находится ресторан. В меню указано много всего разного, но официантка говорит всегда: этого у нас больше нет, а вот это только что кончилось, а свинины нет тем более, потому что мясник ничего толком не поставляет. Есть только рыба, разных видов, и так каждый день, с тех пор как существует это заведение. Между столами тут, между прочим, расставлены аквариумы, в которых плавают карпы, форель и некоторые совсем уж экзотические рыбы, среди них – электрический угорь, который может выпускать мощные разряды тока. Но этих рыб никогда не вынимают из воды и не пускают в пищу; откуда рыба попадает на кухню, остается загадкой. «Если мне хочется есть, то хочется очень», – было написано на всех аквариумах, и стоило забросить туда крошки, как рыбы жадно набрасывались всей стаей. Дед как-то раз дал понять, что у него такое чувство, будто у него переломаны все позвонки, и только когда он сидит, откинувшись в кресле, они еще как-то держатся вместе. Если же он встанет, позвоночник, дескать, рассыпется как груда камней. Особенно это заметно, по его мнению, по ключицам: для наглядности он попытался сделать нечто вроде круговых движений плечами, и то, что с одним плечом это никак не получилось, служило, с его точки зрения, доказательством того, что его ключицы не имеют никакой прочной опоры в позвоночнике, особенно левая. Одиннадцать лет дед просидел в кресле, потом он встал, пошел в ресторан, находившийся за его будкой, заказал себе еду, поел рыбы, а когда он хотел расплатиться, оказалось, что бумажные деньги, которые у него были с собой в кармане, уже вышли из оборота, их отменили много лет тому назад. Дед отправился в гости к своей старой сестре, улегся там в кровать и снова отказался вставать с нее; бабушка перестала что бы то ни было понимать, зато все очень хорошо поняла сестра; бабушка приходила каждый день и все пыталась уговорить деда подняться, но он не желал ее слушать. Месяцев через девять бабушка стала ходить не каждый день, а раз в неделю, и так продолжалось сорок два года. В их золотую свадьбу она пришла даже два раза подряд за неделю, потому что день свадьбы был как раз накануне ее обычного визита. Дорога была длинной, и она всегда приезжала на трамвае. Но по прошествии многих лет трамвайную линию ликвидировали, рельсы разобрали и пустили автобусы. Всякий раз, когда бабушка приходила, она приносила с собой дедушкины резиновые сапоги, показывала ему и пыталась уговорить его встать и надеть их. Прошло сорок два года, когда произошла небольшая неприятность. Толпа пассажиров выпихнула бабушку из автобуса, и пакет с сапогами вывалился у нее из рук, она же не успела его подхватить, как уже подкатил следующий автобус и проехался прямо по сапогам. Что делать? Прежде чем идти к дедушке, бабушка купила новые сапоги. Увидев обновку, дедушка заинтересовался и пожелал проверить, будут ему жать эти сапоги или нет. Он натянул их, встал и пошел с бабушкой. Два с половиной года спустя он умер после удачной игры в кегли, когда он выиграл все партии. Он умер от радости, поскольку его больное сердце просто не выдержало, слишком велика была радость.

Взгляд в сторону большого леса среди бури. Весь день шел дождь, всю ночь, холодный и сырой, вперемешку со снегом. Обломки трейлера, попавшиеся на глаза перчатки, ночной марш-бросок, авария, встреча с русскими, которые приняли меня. Холм в городе образовался из мусора, накопившегося тут в эпоху Людовика XIV, в те времена тут было чистое поле, отходов было так много, что они образовали плотную массу, и теперь посреди города возвышается обыкновенная гора с мощеными улицами и высокими домами.

Я пытался найти стрелу Клода, которую он всадил высоко в ствол дерева и которая все время неизменно торчала из ствола, но она истлела за эти годы, сказал он, и недавно свалилась; он нашел ее на земле, в стволе остался только наконечник. Птицы использовали эту стрелу как ветку и садились на нее, часто он видел, говорит Клод, что там сидело по пять-шесть дроздов одновременно. Лимон, маленький и высохший, который он сорвал в Ин-Галле во время путешествия по Сахаре, с первого дерева, сохранился у него до сих пор. Порох и патроны, сказал Клод, он делает сам, даже ружье он смастерил своими руками.

К утру я добрался до окраин Парижа, но до Елисейских полей нужно было идти еще полдня, я дошел дотуда, притом что мои ноги так устали, что я двигался уже бессознательно. Один человек решил пройти через лес и сгинул там. Один человек гулял в одиночестве со своей большой собакой по широкому пляжу, и у него случился сердечный приступ, но поскольку поводок был намотан у него на запястье, он продолжал двигаться вперед – собаке хотелось побегать, и она тянула изо всех сил. У одного человека была живая утка в тряпичной сумке. Слепой нищий играл на аккордеоне, ноги его были до колен укрыты полосатым одеялом. Рядом стояла женщина с алюминиевой кружкой для денег в руках. У них тоже была тряпичная сумка, из которой выглядывала больная собака. С больной собакой можно заработать больше денег. Часто, когда я смотрел в окно, мой взгляд падал на широкий песчаный пляж. Там были сильные волны, прилив и только предрассветная мгла. Хиас^[31] говорит, что он видит до самого края света. По его словам, мы вплотную приблизились к дыханию того, что именуется опасностью.

Несколько официантов бросились в погоню за собакой, удравшей из кафе. Легкий подъем дороги оказался для старика настолько крутым, что он, прихрамывая и тяжело дыша, с трудом катил рядом с собой велосипед. В конце концов он раскашлялся и остановился, дальше идти он не мог. На багажнике сзади у него была прилажена замороженная курица из супермаркета.

Поиски перуанской музыки для арфы с певицей. Экзальтированная курица, ожиревшая душа –

Суббота, 14.12

Вспоминается вот еще что: я пошел к Айснерше, она была еще усталая и не оправившаяся от болезни. Кто-то ей, вероятно, сказал по телефону, что я пришел пешком, я не собирался ей этого говорить. Я чувствовал смущение и положил свои больные ноги на второе кресло, которое она мне пододвинула. В смущении у меня в голове мелькнула фраза, и, поскольку ситуация и без того была странной, я произнес ее. Мы вместе будем варить огонь и останавливать рыб. Она посмотрела на меня и улыбнулась тонкой улыбкой, она знала, что я – человек, пришедший пешком и, следовательно, незащищенный, и потому поняла меня. На короткое, прекрасное мгновение в моем смертельно уставшем теле разлилась мягкость. Я сказал, откройте окно, с недавних пор я умею летать.

Вместо послесловия
^{Торжественная речь в честь Лотте Айснер по случаю вручения ей премии Хельмута Койтнера}

Дамы и господа,

сегодня мы чествуем Лотте Айснер, Айснершу. Бертольт Брехт, который со свойственной ему наглостью чаще всего говорил правильные вещи, первым назвал ее так, и это прижилось.

Айснерша – кто же она? Скажу с самого начала: она наша совесть, совесть «нового немецкого кино», а со времени смерти Анри Ланглуа^[32] – совесть мира в кино. Сбежав от варварства Третьего рейха, она выжила, и теперь она среди нас, на немецкой земле. То, что вы, Лотте Айснер, вообще снова ступили на эту землю, можно считать одним из чудес, дарованных нам.

Благословенны руки тех, кто вручил ей премию Хельмута Койтнера, благословенно место, на котором она сейчас сидит среди нас, в Дюссельдорфе, и благословенна ваша симпатия, дамы и господа, которую вы выказываете ей своим присутствием.

Ланглуа, этот дракон, охранявший наши сокровища, бронтозавр, чудесное чудище, он ушел от нас, и теперь с нами осталась одна только Айснерша. Лотте Айснер, я приветствую вас и обращаю к вам слова почтения как к последнему мамонту, оставшемуся на этом свете; как к единственному человеку на этом свете, который знает кино с момента его рождения, или, точнее, вы лично знали всех, кто был на виду с самого начала истории кинематографа, и часто помогали им. Среди них кудесник Мельес, снимавший свои фильмы в 1904–1914 годах, хотя вы и познакомились с ним несколько позже, потом Эйзенштейн, Чаплин, Фриц Ланг, Штрогейм, Штернберг, Ренуар, все. И не было никого, кто не почитал бы вас. Так было и с последующими поколениями, и с нынешним, моим поколением.

Айснерша – цель наших паломничеств, и в ее маленькой парижской квартирке можно встретить почти одних только молодых людей, которые собираются вокруг нее, потому что она сохранила молодость духа. Постарело только ваше тело, доставляющее порой досадные неприятности, притом что вам было бы гораздо милее отправиться с нами в горы.

Лотте Айснер, я не могу не сказать о том позорном моменте, когда вы трусливо вознамерились просто сбежать от нас и уйти из этой жизни. Это было в 1974 году, и мы, «новое немецкое кино», были тогда еще зеленой порослью, не укрепившейся на твердой почве, «киномолокососами», как называли нас в насмешку. Мы не могли допустить того, чтобы вы умерли. Я сам тогда попытался заговорить судьбу; я сам тогда написал, простите, процитирую: «Айснерша не имеет права умереть, она не умрет, я не позволю. Она не умрет, нет. Не теперь, сейчас нельзя. Нет, сейчас она не умрет, потому что не умрет. Я иду твердым шагом. Земля дрожит предо мной. Моя поступь – поступь бизона, на привалах я как гора. Поберегись! Она не имеет права. Она не умрет. Когда я доберусь до Парижа, она будет жива. По-другому не будет, потому что иначе нельзя. Ей нельзя умереть. Потом, наверное, когда-нибудь, когда мы разрешим».

Лотте Айснер, нам хотелось бы, чтобы и в сто лет вы были с нами, но сегодня я освобождаю вас от чудовищного заклятья. Вам дается право умереть. Я говорю это безо всякой фривольности, с почтением перед смертью, которая только одна и составляет наше прочное знание. Я говорю это еще и потому, что благодаря вам мы укрепились, потому что вы помогли найти нам связь со своей собственной историей и, более того, потому что вы закрепили за нами право на существование.

Ведь как это странно, что катастрофа Второй мировой войны прервала ход развития немецкого кино. Нить оборвалась, честно говоря, уже до того. Это была дорога в никуда. За исключением некоторых редких фильмов и режиссеров, таких как Штаудте^[33] и Койтнер^[34], немецкого кино больше не было. Образовавшаяся дыра зияла на протяжении четверти века. В литературе и других областях это ощущалось не столь драматично. Мы, новое поколение кинорежиссеров, безотцовщина. Мы сироты. У нас есть только наши дедушки: Мурнау, Ланг, Пабст, поколение двадцатых годов.

Ваши книги, и прежде всего книга о немецком экспрессионизме в кино «Демонический экран», останется, без сомнения, памятником этой эпохи, к которому невозможно уже ничего больше прибавить, как и книги о Мурнау, о Фрице Ланге, а ваша деятельность в парижской «Синематеке» и ваше участие в нашей судьбе стали для нас мостом, благодаря которому нам открылась связь с историческим, с культурно-историческим прошлым. Французы, которые пережили ту же катастрофу, но которые тут же принялись работать дальше, никогда не поймут, что это означает, и итальянцы, создавшие в конце войны неореализм, тоже не поймут, и американцы не поймут, и Советский Союз, никто. Только мы сами можем измерить всю глубину.

Когда я однажды, вымотанный до предела, замученный насмешками, отчаявшийся, был у вас, вы как бы между прочим бросили фразу: «История кино не позволяет вам, молодым режиссерам Германии, сдаваться».

Вторая вещь, имеющая для нас огромное значение, это вопрос легитимности. Я заявляю и настаиваю, причем уже много лет подряд, что У НАС В ГЕРМАНИИ СНОВА ЕСТЬ ЛЕГИТИМНАЯ КУЛЬТУРА КИНО. Чтобы вы меня правильно поняли, дамы и господа, уточню: я имею в виду то, что мы имеем после того варварства и ужасов, которые обрушила на нас нацистская эпоха. Легитимность мы обрели вовсе не потому, что об этом заявила власть, – легитимность нам даровала Айснерша, единственный авторитет для нас. Благодаря ей мы обрели легитимность. Я позволю себе пояснить это так: в Средние века если кого-то короновали императором, то происходило это по праву наследования и по праву власти, но легитимность он должен был сначала получить от папы римского. Айснерша признала нас законными, и потому мы таковыми и являемся. И только благодаря этому мы получили доступ к публике за пределами Германии.

Айснерша – кто же она? Этот вопрос я задаю во второй раз. То, чем вы стали для нас, Лотте Айснер, нельзя было предвидеть заранее, исходя из вашей биографии. Вы до сих пор сердитесь на свою мать, что не родились мальчиком и не могли стать вождем краснокожих. В пятилетнем возрасте вы читали Карла Мая^[35] и хотели быть вождем краснокожих. Вы сооружали из ковров вигвам и снимали со своих кукол скальпы. Предания классической древности привлекали вас, и это в том возрасте, когда дети обыкновенно еще не умеют читать. Позднее, в школе, вы читали под партой Достоевского. Вы стали археологом и искусствоведом; сейчас, окольными путями, вы снова вернулись к своеобразной археологии. Вы продолжаете вести поиски и извлекать наружу скрытые сокровища. Школьная подруга рассказала вам об одном милом парнишке, который мнит себя поэтом. Он сочинил пьесу, которую записал в тетрадку, и вам непременно это нужно было прочитать, потому что ваша подруга ничего не понимала в литературе и сказала, что, если там что-то стоящее, она заведет с ним роман. Пьеса называлась «Ваал». «Послушай, – сказали вы, прочитав пьесу за ночь, – это будет лучший поэт Германии!» Поэт тогда еще звался не Бертольт, а Ойген. Дело было в 1921 году.

Археологи представлялись вам поварами, которые разрезают листы салата на квадратики, и покрываться пылью на месте директора какого-нибудь музея вы не хотели. Ваш научный руководитель посоветовал вам тогда: «По вашей диссертации я вижу, что вы умеете писать. Так пишите!» Вы писали о литературе, о театре, вы были лично связаны с Максом Рейнхардтом^[36], как и со всеми значительными фигурами из области театра и литературы тех лет. Потом вы загорелись кино, и этот огонь не потух в вас до сих пор.

В 1933 году вы написали о фильме «Ядовитый газ» Гарри Пиля^[37], вам хотелось открыть читателям глаза на страшные картины, которые проглядывали во мраке. “Völkische Beobachter”^[38] ответил на это буквально следующее: «“Film-Kurier”^[39] сбросил маску. Большевистская еврейская журналистка Лотте Айснер…» говорит то-то и то-то. И дальше, слово в слово, даже язык не поворачивается это повторить: «Когда полетят головы, эта голова тоже слетит». После захвата власти Гитлером вы, Лотте Айснер, в тот же вечер покинули Германию навсегда, изгнанные из нее, как и многие другие, лучшие, какие только имелись в этой стране. Ваши братья и сестры не готовы были последовать за вами. «Потом будете радоваться, если вообще успеете взять с собой хоть один чемодан», – пророчески сказали вы им.

Во время оккупации Франции вы несколько лет жили там в подполье, под чужим именем. Вы выжили. Ваш прах, как вы завещали, будет когда-нибудь развеян во французском лесу.

Вы продолжили свою работу и вместе с Анри Ланглуа спасли тысячи немых фильмов, которые иначе безвозвратно пропали бы. Вы написали ваши книги, которые стали для нас такими важными, вы продолжали делать находки и открытия. Вы без колебаний встали на нашу сторону, когда мы с огромным трудом делали наши первые фильмы в Германии. Вы окрыляли нас в прямом смысле слова.

С вашего позволения, Лотте Айснер, я позволю себе прочитать вам, дамы и господа, то, что я записал незадолго до Рождества 1974 года, когда завершилось мое угрюмое паломничество.

Париж, суббота, 14.12

Вспоминается вот еще что: я пошел к Айснерше, она была еще усталая и не оправившаяся от болезни. Кто-то ей, вероятно, сказал по телефону, что я пришел пешком, я не собирался ей этого говорить. Я чувствовал смущение и положил свои больные ноги на второе кресло, которое она мне пододвинула. В смущении у меня в голове мелькнула фраза, и, поскольку ситуация и без того была странной, я произнес ее. Мы вместе будем варить огонь и останавливать рыб. Она посмотрела на меня и улыбнулась тонкой улыбкой, она знала, что я – человек, пришедший пешком и, следовательно, незащищенный, и потому поняла меня. На короткое, прекрасное мгновение в моем смертельно уставшем теле разлилась мягкость. Я сказал, откройте окно, с недавних пор я умею летать.

Лотте Айснер, я не единственный, кому вы дали крылья. Благодарю вас. А вас, дамы и господа, благодарю за внимание.

Вернер Херцог

12 марта 1982

Сноски

1

Герберт Ахтернбуш (1938–2022) – немецкий кинорежиссер, писатель и актер. – Здесь и далее прим. ред.

(обратно)

2

Дьявол (англ.).

(обратно)

3

Повешенный (англ.).

(обратно)

4

Итальянская певица, пользовавшаяся особой популярностью в 1950–1960 годах.

(обратно)

5

Немецкая воскресная газета.

(обратно)

6

Настольная игра японского происхождения, аналог бирюлек.

(обратно)

7

Парк развлечений в Графрате, оформленный в духе вестернов; был открыт в 1971 году и полностью сгорел в 1973 году.

(обратно)

8

Текст к кантате И. С. Баха № 27.

(обратно)

9

Имеется в виду дорожная карта из серии, выпускавшейся концерном Shell.

(обратно)

10

Друзья детства Херцога.

(обратно)

11

Последний император Эфиопии (1892–1975).

(обратно)

12

Лон Нол (1913–1985) – камбоджийский государственный деятель, первый президент Кхмерской республики.

(обратно)

13

Дэвид Герберт Лоуренс (1885–1930) – английский писатель.

(обратно)

14

Харун Фароки (1944–2014) – немецкий режиссер и сценарист.

(обратно)

15

Первый сочельник – день, с которого начинается годовой литургический цикл у католиков и некоторых протестантских деноминаций, выпадает на конец ноября – начало декабря и отмечает начало адвента – периода подготовки к Рождеству. Адвент длится четыре недели, и каждая суббота считается сочельником.

(обратно)

16

Построен в 1923–1924 гг. на горе Моосвальдкопф в память о погибших в Первой мировой войне.

(обратно)

17

Карточная игра, зародившаяся и до сих пор популярная в Германии.

(обратно)

18

Один из знакомых детства Херцога, который жил на соседней ферме в Штурмхофе.

(обратно)

19

Горный массив на северо-востоке Франции на границе с Германией.

(обратно)

20

Река на севере Перу, приток Амазонки. Одно из мест, в которых снимался фильм «Агирре, гнев божий» (1972).

(обратно)

21

Пьер-Анри Делё (род. 1942) – французский кинопродюсер.

(обратно)

22

Ришар Дембо (1948–2004) – французский кинорежиссер.

(обратно)

23

Герман Нубер (1935) – легендарный немецкий футболист, игравший за оффенбахский клуб «Киккерс».

(обратно)

24

Пиво из знаменитой эльзасской пивоварни в городе Мутциг, основанной в 1810 году и закрытой в 1989 году.

(обратно)

25

Речь о Бруно С. (1932–2010) (настоящее имя – Бруно Шлейнштайн), который сыграл главную роль в фильмах Херцога «Каждый за себя, а бог против всех» (1974) и «Строшек» (1977).

(обратно)

26

Эльвио Сото (1930–2001) – чилийский кинорежиссер, один из наиболее значительных киномастеров страны 1960–70-х годов.

(обратно)

27

Хорхе Санхинес (род. 1936) – боливийский режиссер, сценарист, оператор и монтажер.

(обратно)

28

Речь идет о брате Херцога Тильберте и его жене Эрике.

(обратно)

29

Колокольный звон (нем.).

(обратно)

30

Мариенплац (нем.).

(обратно)

31

Главный герой фильма Херцога «Стеклянное сердце» (1976).

(обратно)

32

Анри Ланглуа (1914–1977) – сооснователь Французской синематеки и многолетний ее директор.

(обратно)

33

Вольфганг Штауде (1906–1984) – немецкий режиссер, постановщик фильмов «Убийцы среди нас» (1946), «Верноподданный» (1951) и др.

(обратно)

34

Хельмут Койтнер (1908–1980) – немецкий режиссер и актер, постановщик фильмов «В те дни» (1947), «Последний мост» (1951) и др.

(обратно)

35

Карл Май (1842–1923) – немецкий писатель, автор приключенческих романов.

(обратно)

36

Макс Рейнхардт (1873–1943) – австрийский режиссер, актер и театральный деятель.

(обратно)

37

Гарри Пиль (1892–1963) – немецкий киноактер, режиссер, сценарист и продюсер.

(обратно)

38

Немецкая газета, с 1920 года печатный орган НСДАП.

(обратно)

39

Немецкая газета о киноиндустрии, существовавшая с 1927 по 1933 год.

(обратно)

Оглавление

Предуведомление

Суббота, 23.11

Воскресенье, 24.11

Понедельник, 25.11

Вторник, 26.11

Среда, 27.11

Четверг, 28.11

Пятница, 29.11

Суббота, 30.11

Воскресенье, 1.12

Понедельник, 2.12

Вторник, 3.12

Среда, 4.12

Четверг, 5.12

Пятница, 6.12

Суббота, 7.12

Воскресенье, 8.12

Понедельник, 9.12

Вторник, 10.12

Среда, 11.12

Четверг, 12.12

Пятница, 13.12

Суббота, 14.12

Вместо послесловия Торжественная речь в честь Лотте Айснер по случаю вручения ей премии Хельмута Койтнера

Скачать книгу

© 1978 Carl Hanser Verlag

GmbH & Co. KG, München

© ООО «Индивидуум Принт», 2023

Предуведомление

В конце ноября 1974 года мне позвонил из Парижа один друг и сказал, что Лотте Айснер тяжело заболела и, вероятно, умрет. Я сказал, что этого не может быть, не сейчас, немецкое кино не может сейчас без нее никак обойтись, мы не можем допустить, чтобы она умерла. Я взял куртку, компас и вещмешок с самым необходимым. Башмаки у меня были такие прочные и новые, что я вполне мог на них положиться. Я отправился самой прямой дорогой в Париж, твердо веря в то, что она останется жить, если я приду к ней пешком. Кроме того, мне хотелось побыть наедине с собой.

То, что я записывал в пути, не предназначалось для читателя. Теперь, почти четыре года спустя, когда я снова взял в руки свой старый блокнотик, написанное странным образом глубоко тронуло меня и желание показать текст другим, незнакомым людям перевесило робость от того, что придется так широко распахнуть дверь перед посторонними взглядами. Только некоторые, глубоко личные подробности я опустил.

В. Х., Делфт, Голландия, 24 мая 1978 года

Суббота, 23.11

Пройдя метров пятьсот, я сделал первую остановку возле больницы в Пазинге, оттуда собирался повернуть на запад. По компасу определил направление на Париж – теперь я знал, куда мне двигаться. Ахтернбуш[1] выпрыгнул на полном ходу из автобуса марки «фольксваген», и ничего, тогда он выпрыгнул еще раз и сломал себе ногу, теперь лежит в пятом отделении.

Перебраться через Лех будет большой проблемой, сказал я ему, потому что очень мало мостов. Может быть, кто-нибудь из местных возьмется переправить меня на лодке? Герберт разложил гадальные карты мне на дорогу, крошечные, не больше ногтя, но теперь не знает, как прочитать все это, потому что не может найти бумажку с «ключом». Тут есть “The Devil”[2], а во втором ряду – “The Hanged Man”[3], нарисованный вверх ногами.

Солнце, как будто на дворе весна, неожиданность. Как выбраться из Мюнхена? Что волнует людей? «Караваны», разбитые машины, выставленные на продажу, автомойка? Размышления о себе самом заканчиваются выводом: окружающий мир вполне рифмуется со мною.

Единственная всепоглощающая мысль: прочь отсюда. Люди нагоняют на меня страх. Айснерша не имеет права умереть, она не умрет, я не позволю. Она не умрет, нет. Не теперь, сейчас нельзя. Нет, сейчас она не умрет, потому что не умрет. Я иду твердым шагом. Земля дрожит предо мной. Моя поступь – поступь бизона, на привалах я как гора. Поберегись! Она не имеет права. Она не умрет. Когда я доберусь до Парижа, она будет жива. По-другому не будет, потому что иначе нельзя. Ей нельзя умереть. Потом, наверное, когда-нибудь, когда мы разрешим.

На каком-то поле, залитом дождем, мужчина ловит женщину. Трава прибита и вся грязная.

Правая нога, в районе икры, доставит мне, наверное, проблемы, левый башмак, у пальцев, вероятно, тоже. Когда идешь, в голове крутится всякое разное, мозг неистовствует. Чуть дальше едва не произошла авария. Географические карты – моя страсть. Скоро начнутся футбольные матчи, на раздолбанных площадках прочерчивают центральную линию. Баварские флаги у станции метро «Аубинг» («Гермеринг»?). За поездом тянется шлейф взвихренных бумажек, он тянется и тянется, потом поезд исчезает из виду. В руке я чувствую еще ладошку моего маленького сына, эту удивительную ручонку, большой палец которой так ловко ложится мне на запястье. Я смотрю на бумажный вихрь, и сердце готово разорваться на части. Время медленно приближается к двум.

Гермеринг, кафе, у детей первое причастие; духовой оркестр, официантка разносит торт, здешние завсегдатаи пытаются разжиться кусочком. Древнеримские дороги, кельтские оборонительные сооружения, есть где разгуляться фантазии. Суббота, после полудня, мамаши с детишками. Детские игры, как они выглядят в действительности? Не так, как в кино. Чтобы разглядеть, нужна подзорная труба.

Все это мне в новинку, невиданная часть жизни. До того я стоял на мосту, подо мной – часть автобана в сторону Аугсбурга. Прежде я, проезжая тут на машине, не раз видел людей на этом мосту, смотрящих вниз, теперь я один из них. Второе пиво, оно пошло не впрок – ноги как ватные. Молодой человек натянул веревку с висящей на ней картонкой-объявлением между двумя столами и закрепил концы скотчем. Завсегдатаи требуют перевесить загородку, вас забыли спросить, говорит официантка, снова заиграла громкая музыка. Завсегдатаям хотелось бы подловить момент, когда молодой человек залезет официантке под юбку, но он на такое не решается.

Только если бы это был фильм, я бы воспринял все как реальность.

Где я буду спать, меня не заботит. Мужчина в блестящих кожаных штанах шагает на восток.

– Катарина! – кричит официантка, держа поднос с пудингом на уровне бедра.

Она кричит в южном направлении, за этим я слежу.

– Валенте![4] – отзывается один из завсегдатаев на радость собутыльникам.

Сидящий по соседству мужчина в зеленом фартуке, которого я поначалу принял за крестьянина, оказался при ближайшем рассмотрении трактирщиком. Постепенно хмель ударяет мне в голову. Рядом со мной столик, который все больше сбивает меня с толку, поскольку он весь заставлен кофейными чашками, тарелками с тортом, но за ним решительно никого нет. Почему за ним никто не сидит? Крупная соль на бретцеле приводит меня в такой восторг, что я не могу его даже выразить словами. Вдруг ни с того ни с сего все посетители стали смотреть в одну сторону, хотя там ничего такого не было. Пройдя эти несколько жалких километров, я знаю, что с головой у меня не в порядке, знание пришло от ног. У кого не горит во рту, у того земля горит под ногами. Перед заведением, вспомнилось мне, был худой мужчина, сидевший в инвалидной коляске, но не потому что он был парализован, а потому что он был кретин, толкала же коляску женщина, которая выпала у меня из памяти. На хомуте для быков развешаны лампочки. За Сан-Бернардино, под снегом, я чуть не столкнулся лоб в лоб с оленем, кто бы мог подумать, что тут можно встретить дикого зверя, да еще такого гиганта? В горных ущельях мне то и дело попадаются форели. Отряд, хочется сказать, рядами продвигается вперед, отряд изрядно устал, отряд уморился от прошедшего дня. Трактирщик в зеленом фартуке, судя по тому, как близко к глазам он держит меню, почти слепой. Он не может быть крестьянином, потому что почти слепой. Он просто трактирщик, и все. Внутри заведения зажегся свет, значит, снаружи день подходит к концу. Ребенок в курточке, невероятно грустный, пьет колу, зажатый между двумя взрослыми, раздаются аплодисменты – знак благодарности оркестру.

– Напоили всех овец, тут и делу конец, – сказал трактирщик среди всеобщей тишины.

На улице, на холоде, первые коровы, трогательное зрелище. Вокруг навозной кучи, над которой поднимается пар, забетонированная площадка, там катаются две девочки на роликовых коньках. Чернющая кошка. Два итальянца катят на пару велосипед. Этот сильный запах от полей! Вороны летят на восток. Солнце за ними совсем низко. Поля, тяжелые и влажные, леса, много людей, идущих пешком. Овчарка, у которой из пасти идет пар. До Аллинга пять километров. Впервые в жизни страх перед машинами. На пашне кто-то сжег журналы с картинками. Звуки, напоминающие звон колоколов на башне. Туман опускается ниже, мглистая дымка. Я останавливаюсь среди полей. С треском проносятся мимо мопеды с молодыми крестьянскими парнями. Дорога, уходящая вправо, почти до самого горизонта забита машинами – футбольный матч еще в полном разгаре. Я слышу ворон, но во мне поднимается внутреннее сопротивление. Ни за что не смотреть наверх! Ни за что, нет! Пусть они летят себе, куда хотят, эти вороны! Не буду туда смотреть! На поле валяется набрякшая от дождя перчатка, а в бороздах, нарезанных трактором, стоит холодная вода. Подростки на своих мопедах синхронно летят навстречу смерти. Я вдруг подумал о неубранной репе, но могу поклясться, никакой неубранной репы тут нет и в помине. Трактор, огромный и страшный, катит прямо на меня, он точно нацелился на меня, он хочет меня смять в лепешку, но я не сдаюсь. Куски упаковки из пенопласта помогают мне удержаться на позиции. Через вспаханное поле до меня долетают далекие разговоры. Чернеет замерший лес. Прозрачная половина луны слева от меня – стало быть, там юг. Повсюду еще одномоторные самолеты, которые пользуются вечерним временем, пока не явился Темногон. Десять шагов: Темногон является на день Святого Никогдая. Там, где я стою, валяется придорожный столбик, раскрашенный в черный и оранжевый цвета, и показывает, судя по макушке, на северо-восток. У границы леса очень мирные фигуры с собаками. В этих местах, по которым я иду, среди диких зверей распространено бешенство. Если бы я сидел сейчас в бесшумном самолете, пролетающем прямо у меня над головой, я уже через полтора часа был бы в Париже. Кто-то рубит дрова? Это бой часов на башне? Однако пора двигаться дальше.

Насколько мы сами превратились в машины, в которых сидим, видно по лицам. Отряд расположился передохнуть, уйдя левым флангом в подгнившие листья. Ко мне прицепился терновник, не буквально, а в виде слова: «терновник». Вместо него на земле лежит брошенный обод от велосипеда, без резиновой шины, разукрашенный по всей длине красными сердечками. На этом повороте я вижу по следам от колес, что машины сюда заворачивали по ошибке. Мимо проплывает лесная гостиница, огромная как казарма. Там – собака, монстр, теленок. Я понимаю, что сейчас он набросится на меня, но, к счастью, распахивается дверь и теленок заходит внутрь. В поле зрения попадает щебенка, потом она уже под ногами, до того глаз уловил движение земли. Несовершеннолетние девочки в мини-юбках собираются рассесться по мопедам других несовершеннолетних. Я пропускаю вперед какое-то семейство, дочь зовут Эстер. Кукурузное поле, неубранное, пепельно-серое, оно шуршит, хотя ветра нет. Это поле, то есть смерть. Я нашел обрывок плотной белой бумаги ручной выделки, напитанный влагой, лежавший на мокром поле лицевой стороной, и, подняв его, перевернул – в надежде, что смогу хоть что-нибудь прочитать. Да, там могло бы быть написано ЭТО. Но теперь я вижу: лист пуст, – и никакого разочарования.

Под Дёртельбауером все всё позапирали. Ящик с пустыми бутылками из-под пива стоит на обочине и ждет, чтобы его забрали. Если бы овчарка, да что я говорю – волк! – не жаждала так очевидно моей крови, я бы вполне мог удовлетвориться собачьей будкой, чтобы провести в ней ночь: по крайней мере, она выстлана соломой. Показался велосипед, при каждом полном повороте колеса педаль ударяется о щиток, закрывающий цепь. Рядом со мной и надо мной проволока под током. Вокруг меня потрескивание от напряжения. Этот холм никого никуда не манит. Прямо передо мной, внизу, деревня, озаренная собственным светом. Где-то далеко справа, почти бесшумная, должна проходить оживленная трасса. Снопы света и никакого звука.

Как я испугался, когда, не доходя Аллинга, завернул в часовню, думая там заночевать, и обнаружил там женщину с бернардинцем, которая молилась. Два кипариса перед часовней смягчили мой ужас, который через ноги ушел под землю и растворился в бездонном пространстве. В Аллинге ни одного открытого заведения, я побрел мимо темного кладбища, потом мимо футбольного поля, дальше мимо какой-то новостройки, окна которой были наглухо зачехлены пленкой. Кто-то заметил меня. За Аллингом – болото, подозреваю, что тут будут сараи торфодобытчиков. Проходя возле живой изгороди, я вспугнул дроздов, огромная переполошенная стая улетела куда-то в темноту передо мной. Любопытство привело меня к правильному месту: летний домик, сад закрыт, мостик через пруд перегорожен. Не церемонясь, я действую так, как меня научил Йоши. Сначала взломать ставни, потом разбить окно, и вот ты уже внутри. Там обнаруживается лавка у стены, идущая углом, толстые декоративные свечи, горящие при этом; кровати нет, зато есть ковер, две подушки и непочатая бутылка пива. Красная восковая печать в углу. Скатерть с современным узором начала 1950-х. На ней кроссворд, с трудом разгаданный максимум на одну десятую. Каракули на полях свидетельствуют о том, что имеющийся запас слов был исчерпан. Разгадано: головной убор – шляпа, пенящийся напиток – шампанское, устройство для связи – телефон. Я заполняю кроссворд до конца и оставляю на память на столе. Чудесное местечко, вдали от всего. Ах да, там еще было «заостренная палка»? – по вертикали, три буквы, заканчивается на «л» от телефона, идущего по горизонтали; само слово не найдено, но первая клеточка многократно обведена шариковой ручкой. Я все вспоминаю женщину с кувшином молока, которая повстречалась мне на ночной деревенской дороге. Ноги в порядке. А может быть, там в пруду водится форель?

Воскресенье, 24.11

На улице туман, такой пронзительно холодный, что у меня нет слов. Пруд подернулся ледяной коркой. Проснулись птицы, звуки. Мои шаги по тропинке отдают пустотой. Лицо я вытер полотенцем, которое висело в домике; от него так жутко несло потом, что этот запах будет преследовать меня, наверное, целый день. Все та же проблема с башмаками, главное, чтобы они не жали, они совсем еще новенькие. Я подкладываю немного поролона и при каждом движении соблюдаю осторожность, как какой-нибудь зверь, у меня и мысли теперь, как мне кажется, звериные. Возле дверей, внутри, висит связка колокольчиков с язычком посередине, к которому прилажена кисточка, чтобы тянуть. Из еды только две горошины; может быть, сегодня я доберусь до Леха. Множество ворон сопровождают меня в тумане. Следы от трактора глубоко врезались в землю. Посередине одного двора гигантская плоская куча сырой и грязной сахарной свеклы. Ангерхоф: я заплутал. Из нескольких деревень одновременно доносятся воскресные колокола, похоже, начинается служба. Вороны всё еще тут, 9 утра.

1 Герберт Ахтернбуш (1938–2022) – немецкий кинорежиссер, писатель и актер. – Здесь и далее прим. ред.

2 Дьявол (англ.).

3 Повешенный (англ.).

4 Итальянская певица, пользовавшаяся особой популярностью в 1950–1960 годах.

Скачать книгу